Библиотека / История / Москалев Владимир : " Гугеноты " - читать онлайн

Сохранить .
Гугеноты Владимир Васильевич Москалев
        Новый роман писателя В. Москалева «Гугеноты» представляет собой подробное изложение сложных, противоречивых, порой невероятных событий, происходивших при дворе Карла IX с 1560 по 1566 г. Это — время стремительного нарастания противостояния между католиками и протестантами-гугенотами, время интриг и жестоких, кровавых столкновений, закончившихся печально известной Варфоломеевской ночью…
        Владимир Москалев
        Гугеноты
        Оригинальность этой книги в том, что в ней все похоже на роман, тогда как целиком представляет собой историю.
        Альфред де Виньи
        От автора
        Предоставляя сей труд на суд читателей, мне надлежало бы, наверное, дать подробную картину, предшествующую описываемым событиям. Например, предварить их рассказом о Франциске I[1 - Франциск I — король Франции (1515 -1547); первый представитель Ангулемской ветви Валуа; сын графа Карла Ангулемского. Приверженец и покровитель французского Ренессанса.], Генрихе II[2 - Генрих II — король Франции (1547 -1559); сын Франциска I; муж Екатерины Медичи. Погиб на турнире.] и Франциске II[3 - Франциск II — король Франции (1559 -1560); старший сын Генриха II и Екатерины Медичи.], о внутренней и внешней политике того времени и т. д. Я же, поразмыслив, решил ограничиться кратким вступлением.
        Гугеноты… Кто они? Что за тайны кроются за этим полузабытым словом? Что за напасть, добрых полстолетия лихорадившую Францию времен последних Валуа, они собой представляли?
        Гугеноты — это люди другой веры. Веры, отличной от общепринятой и главенствующей. Новую веру дал людям Лютер, и они выбрали ее и последовали ей в пику католицизму — фундаменту, на котором веками и неколебимо покоился феодальный строй. Гугеноты отвергали иконы, мощи и индульгенции, осуждали продажность и косность церковников. Это и создало со временем предпосылки для реформации общества, предусматривающей либо реформу церкви, либо… ее полное уничтожение. Разве могло духовенство стерпеть подобное?! Именно поэтому гугеноты и были объявлены еретиками, антихристами, безбожниками, пособниками Сатаны и пр. Отсюда последовали и гонения на них. Называемые — по имени вождя, — лютеранами и протестантами, они звались еще кальвинистами. И — гугенотами. Последнее название возникло от немецкого «айдгеноссен» — конфедерация, объединение, союз каких-либо организаций.
        И о правительстве. 1560 год. У власти — Гизы, возглавляющее северное дворянство. Мария Стюарт, их племянница, замужем за королем Франциском II, сыном Екатерины Медичи. Однако Екатерина желает править единолично, без Гизов, умудрившихся спровоцировать излишнюю озлобленность гугенотов своей жестокой расправой над участниками Амбуазского заговора. Она же — сторонница мира, и ей в королевстве нужна реальная власть. Даже неожиданная смерть сына Франциска вполне ее устраивает. Мария Стюарт отправляется к себе домой, в Шотландию. Гизы удаляются в тень.
        Екатерина Медичи становится регентшей. На деле — полновластной правительницей Франции, истинной хозяйкой королевства при малолетнем сыне Карле IX.
        Книга первая
        Первая гражданская война
        Часть первая
        Против заблудших душ
        Глава 1
        В Пуасси
        1561 год. Первый год царствования несовершеннолетнего короля Карла IX. Вернее, его матери Екатерины Медичи, ставшей наконец полновластной правительницей государства.
        Гизам пришлось «потесниться»: как только умер Франциск II, королева-мать недвусмысленно дала им понять, что править отныне будет одна и в их услугах более не нуждается. Ни ее напускное запоздалое раскаяние, что придется лишиться армии, ни другие ее намеки на ту же тему ни к чему не привели. Однако Екатерина не сомневалась, что по первому же ее требованию Гизы примчатся обратно, дабы любыми способами заслужить ее благоволение. И когда те, поджав хвосты, удалились, затаив злобу и мечтая о реванше, Екатерина, не пожелавшая менять их ни на коннетабля, которого недолюбливала за его связь с Дианой де Пуатье, ни на принцев крови, шутки с которыми, особенно с Конде, грозили опасностью ее семейству, взяла бразды регентства в свои руки. Официально же, согласно действующему в королевстве закону, объявила регентом первого принца крови Антуана Бурбонского. Ход ее выглядел весьма обнадеживающим: если в замыслах Гизов преобладали лишь честолюбие и стремление овладеть престолом, то Екатерина, стоит отдать ей должное, стремилась к единой монаршей власти ради процветания в государстве наук, искусств, ремесел,
торговли и пр.
        Итак, Гизы были отстранены Екатериной от власти. Кто же станет теперь вместо них ее советниками и министрами? Бурбоны?[4 - Бурбоны — французская королевская династия; побочная ветвь, ведущая начало от Роберта Клермонского (шестого сына Людовика Святого), женатого на сеньоре Беатрисе де Бурбон.] Но король Наваррский, испугавшись обвинений, предъявленных ему Екатериной в связи с амбуазским делом, отказался от регентства. Именно поэтому королева-мать, хотя и не получила официального титула регентши, всеми делами в королевстве стала заправлять одна. Современники вскоре начнут величать ее не иначе как «правительницей Франции», а королю Наваррскому будет отведена роль всего лишь своеобразного «адресата» — получателя корреспонденции из многочисленных королевских провинций. Однако поскольку «Салическая правда»[5 - 5 «Салическая правда» — правовой кодекс салических франков.] запрещала передачу власти женщинам, регентом, как первый принц крови, считался именно он.
        Неограниченная власть и излишне гибкая политика Екатерины, солидарной с канцлером относительно проявления терпимости к гугенотам, вызвали недовольство среди бывших приближенных. В результате герцог де Гиз, коннетабль Монморанси и маршал Сент-Андре создали в качестве оппозиции так называемый «Тройственный союз», заложив в его основу борьбу за принципы католицизма, благодаря чему заполучили активную поддержку фанатично настроенными в этом отношении народными массами.
        Так обстояла ситуация в апреле 1561 года. А в сентябре, буквально накануне проведения в Пуасси очередной сессии Церковной палаты, Екатерина единовременно приблизила к себе Бурбонов и Шатильонов[6 - Шатильоны — французский аристократический род. Гаспар де Шатильон-Колиньи, отец адмирала Колиньи, был мужем Луизы де Монморанси, сестры коннетабля.], убив тем самым сразу трех зайцев. Во-первых, с помощью некогда мятежных феодалов Юга обеспечила поддержку трону против могущественных принцев Лотарингского дома. Во-вторых, благодаря назначению опекуном малолетнего Карла (а значит, и главным наместником королевства) Антуана Бурбонского, мужа Жанны Д'Альбре, у нее появлялась возможность быть в курсе планов гугенотов, которые, выступая против католицизма, могли привести к подрыву законной власти и раздробленности королевства. В-третьих, приближая первого принца крови, она как бы лишала протестантов их вождя. К тому же Бурбоны были к трону несравненно ближе, нежели Гизы[7 - Гизы — младшая ветвь Лотарингского дома. Родоначальником считается Клод Лотарингский, сын герцога Рене Лотарингского (1473 -1508).], и
папа римский Пий IV, хотя и чрезвычайно противился распространению кальвинизма, неоднократно намекал на это.
        Во имя великой миссии, возложенной Екатериной, и поверив Филиппу II, который пообещал подарить испанскую Наварру (захваченную Фердинандом V еще в 1513 году), Антуан Бурбонский решился даже перейти в католичество. В конце концов, этого требовали интересы государства, а главное, этого хотела регентша. Екатерина, разумеется, догадывалась о неискренности мужа своей золовки Жанны, однако ради поставленных перед собой высоких целей закрыла на сей малозначительный факт глаза. Муж же королевы Наваррской продолжал тем временем служить основным звеном, посредством которого осуществлялось посвящение протестантов в курс практически всех принимаемых в королевстве мер — как со стороны правящей власти, так и со стороны оппозиции. Длилось это, правда, недолго.
        Позиции двух враждующих лагерей и связанную с ними политику правительства можно изложить достаточно коротко.
        Итальянские войны, начатые еще Карлом VIII и продолжавшиеся более шестидесяти лет, не принесли французам ни славы, ни богатства. Пожалуй, единственным их плюсом явилось приобщение франков к великой и прекрасной итальянской культуре, с чего, собственно, и началась во Франции славная эпоха Возрождения. Однако материальные неудачи этих походов вызвали в дворянских кругах недовольство центральной властью, вылившееся впоследствии в повсеместное обращение к кальвинизму и организацию оппозиции по отношению к политике правительства. Дальше — больше. Получив весьма широкое распространение среди дворян и буржуа (хотя последние могли жаловаться разве что на непомерные налоги), кальвинизм уверенно шагнул в среду рабочих и ремесленников.
        А обессиленное и обнищавшее правительство лезло меж тем из кожи вон, чтобы хоть как-то расплатиться с армией, распущенной после заключения в Като-Камбрези повторного мира. Лишившись в результате этого договора нескольких своих территорий и истощив собственное население грабежами, насилием и налогами, государство наконец осознало, что денег взять неоткуда. Дворянам, вернувшимся с войны в полуразрушенные родовые гнезда, платить было нечем. Картина взору открывалась безрадостная: разоренные, а то и сожженные дотла деревни, разрушенные города, изрядно поредевшее население…
        Тогда-то речь и зашла о секуляризации[8 - Секуляризация — здесь: передача земель из церковного в светское управление.] церковных земель. Разумеется, на горизонте мгновенно обозначились и противники реформы. И в первую очередь, конечно же, Гизы: основной доход их провинциям (Бургундии, Лотарингии и Шампани) приносила как раз церковь. Именно здесь, на севере страны, столицу окружало самое большое количество церковных бенефициев[9 - Бенефиций — здесь: земельный участок, получаемый духовным лицом в качестве вознаграждения за какие-либо заслуги.], круглогодично питавших дворянство и королевский двор. И именно здесь, кстати, недовольных католицизмом насчитывалось меньше всего.
        На юге Франции обстановка сложилась прямо противоположная. Гугеноты выдвинули свою программу секуляризации церковных земель. Дворянам их идея пришлась по нраву, и они толпами ринулись в кальвинизм, рассчитывая восстановить с его помощью пошатнувшееся материальное положение.
        Почувствовав, в связи с создавшимся положением, неизбежность начала гражданской войны и стремясь не допустить раскола страны из-за распрей между католиками и гугенотами, Екатерина озаботилась поиском способов, позволивших бы отыскать деньги для удовлетворения нужд южного дворянства. Она как никто другой понимала, что озлобленные нуждой дворяне южной Франции могут легко объединиться с протестантами Германии, Швейцарии, Венгрии, Италии и других европейских стран. А это означало бы самую настоящую войну между Севером и Югом Франции. Войну, способную привести страну к непоправимому трагическому финалу.
        Екатерина Медичи родилась от брака итальянского герцога Лоренцо Урбинского и графини Мадлен де ла Тур Оверньской, уроженки Франции. Возможно, именно с молоком матери она и впитала любовь к этой стране и ее народу. Во всяком случае, некоторые современники утверждали, что в плане патриотизма эта властная женщина не уступала самой Орлеанской деве. Единожды задавшись какой-либо целью, назад Екатерина уже не отступала.
        Нашла она выход и из сложившейся ситуации. Повлекший, правда, недовольство со стороны дворянства. «Но пусть уж лучше ропот дворян, нежели масштабная война, могущая привести к государственному перевороту», — решила Екатерина. В случае смены правительства ей вряд ли удастся удержаться: победит Север — Гизы посадят на трон человека, угодного им; победит Юг — королем станет либо Конде, либо Антуан Наваррский. Ропщущих же дворян всегда можно усмирить: достаточно напомнить им хотя бы о эпохе Людовика XI. Впрочем, для этой цели существуют еще и тюрьмы, и виселицы, и плахи, и костры, и галеры… Великий Ришелье, стремясь привести Францию к единоначалию, в свое время к этому и прибегнет, а пока…
        Пока вместе с королевой-матерью о благе государства радел Антуан Бурбонский, родоначальник королей, которым суждено было вскоре сменить династию Валуа. Вдвоем они придумали весьма действенный ход: продавать государственные должности людям «мантии». То есть — представителям буржуазии, обладающим средствами, столь необходимыми правительству. Ну и что, что раньше эти должности раздаривались королем за просто так? А теперь за них придется платить, только и всего. И чем больше денег готовы выложить, тем выше и значимее вас ждет должность. А выбор большой: от сборщиков и приемщиков податей до правительственного канцлера. Включая, разумеется, казначейские, судейские, секретарские, президентские и прочие посты. Более того, людям «мантии» позволялось отныне скупать и земельные владения. Другими словами, у буржуазии появлялась возможность наживаться за счет простого народа на займах и откупах.
        Понятно, что эта прослойка общества, вечно ворчащая из-за непомерно высоких налогов, на сей раз целиком и полностью поддержала королевскую власть. Люди «мантии» тоже опасались политической раздробленности страны. А против гугенотов выступали по двум причинам: во-первых, не признавали оппозиционной католицизму религии, а во-вторых, считали протестантов зачинщиками религиозных войн, ведущих страну к разобщенности.
        Вот так и получилось, что ко времени правления короля Карла буржуазия проникла и на церковные должности, и в королевский совет, хотя прежде эти посты принадлежали только дворянам. Настал черед аристократии выражать свое недовольство. И пришлось Екатерине, решив одну задачу, срочно приниматься за другую: как заставить дворян отказаться от стремления вернуть себе былые вольности?
        Она не зря приблизила к себе Антуана Бурбонского. Именно его рукой Екатерина и хотела усмирить мятежных феодалов Юга. Деньги, вырученные от продажи должностей, исправно шли в казну, а от секуляризации церковных земель — на удовлетворение потребностей южной аристократии. Однако подобное положение дел привело в негодование Лотарингское семейство.
        В связи с этим в августе в Понтуаз съехались представители Генеральных штатов. Канцлер Л'Опиталь надеялся, что при дефиците в сорок с лишним миллионов ливров правительство пойдет штатам на уступки. А, следовательно, выполнит их требования: позволит осуществлять контроль над финансами страны, обеспечит места в законодательных органах и предоставит возможность участвовать в продаже церковных имуществ. Первые два условия оказались для Екатерины неприемлемыми: выполнив их, она лишила бы королевскую власть авторитета. Выполнила лишь третье условие, да и то частично, и это помогло в подавлении восстания на Юге.
        Больше денег штаты не дали.
        Таково было положение дел в 1561 году. В сущности же, все вышесказанное, т. е. войну католиков с гугенотами, войну Севера с Югом можно изложить в нескольких словах. Одни имели все, другие — ничего. Одни были богаты, другие — бедны.
        Это была война богатых против бедных.

* * *
        В сентябре 1561 года Екатерина Медичи, как всегда, лояльная по отношению к обеим партиям, решила помирить враждующие стороны, точнее, сделать попытку утихомирить вспыхивающие страсти, устроив для виднейших представителей этих партий нечто вроде турнира. Но не вооруженного, а словесного. Возможно, кто-то из них победит, другие тогда на время поостынут. Если же найдется общий для всех компромисс, ей не в чем будет упрекнуть себя впоследствии. Со своей стороны она сделала все, что могла, и не ее вина в том, что эти две воинствующие клики вскоре начали душить друг друга вместо того, чтобы хотя бы попытаться кончить дело миром.
        В отношении Гизов у правительства не было никаких двусмысленностей. Но вот удастся ли им убедить проповедников-гугенотов в их заблуждениях? Коли случится так, она согласна простить им все их выходки, но потом, когда все успокоится, она им все припомнит. Виселиц и костров хватит для всех возмутителей спокойствия. А сейчас надо быть гибкой и проводить политику примирения.
        В связи с этим уже был издан эдикт о свободе вероисповедания в марте 1560 года. Но гугенотам показалось этого мало, и они открыто выступили против центральной власти, попытавшись захватить короля в замке Амбуаз. Эдикт отменили, с заговорщиками жестоко расправились. При этом чуть было не послали на плаху самого Конде, которого хитростью заманили и ловушку. Екатерина, правда, не хотела смертной казни, боясь, что это ей сильно повредит в случае, если ее сын умрет и она станет регентшей. Да тут еще Монморанси стал умолять ее… Смерть Франциска явилась для нее облегчением: Конде тут же был выпущен на свободу, поскольку власть Гизов закончилась, а сама она стала правительницей государства.
        Страсти немного улеглись, но через год вспыхнули снова. Новый эдикт? Возможно, придется пойти и на это; все зависит от того, каков будет результат собеседования, которое враждующие стороны с согласия правительства решили устроить в Пуасси близ Парижа в сентябре 1561 года.
        Местом сбора назначили доминиканский монастырь, время — десять часов утра. К девяти часам толпы народа уже отовсюду начали стекаться на площадь перед монастырем, чтобы стать непосредственными участниками событий, которые, безусловно, оставили свой след в истории. Здесь были и католики, и гугеноты, как политические, так и религиозные. Здесь же, как на площади, так и в самом здании, находилась группа политиков, радеющих не о религиозных распрях, а единственно о благе государства. Впрочем, тогда они еще открыто не заявили о себе как о партии, это случилось несколько позже. Среди них — канцлер Л'Опиталь, известный оратор барон де Силли и адвокат Жан Ланж. На этих последних Екатерина возлагала надежду о примирении сторон, и им несколько дней тому назад были даны на этот счет соответствующие указания.
        В половине десятого к месту сбора подкатила карета в окружении всадников в темных одеждах и белых брыжах. Это были гугеноты, сопровождавшие кардинала де Беза[10 - Без, Теодор де (1519 -1605) — знаменитый кальвинистский проповедник.], который и должен был представлять на форуме партию протестантов.
        Едва он вышел из кареты, толпа разноголосо загудела и заколыхалась. Иные глухо ворчали, другие дружно рукоплескали; католики хмурили брови, гугеноты кричали слова приветствия. За кардиналом, опираясь на его руку, вышла королева Наваррская[11 - Королева Наваррская — Жанна Д'Альбре (1528 -1572), дочь Маргариты Наваррской Валу а; племянница Франциска I; двоюродная сестра Генриха II; супруга короля Наваррского Антуана, герцога Вандомского; мать Генриха Наваррского.]. В начале этого года она официально отказалась от католической религии и приняла новую веру, видимо, в противовес своему мужу, который собирался перейти в католичество. В Париже она остановилась в Бурбонском дворце, потом переехала в замок Сен-Жермен. Кроме них со стороны протестантов присутствовали коадъютор Кальвина и итальянский пастор Пьеро Вермильи.
        Де Без милостиво кивнул тем, кто приветствовал его. Толпа, на две трети состоявшая из католиков, угрожающе заволновалась и двинулась было на него, но дорогу ей преградил эскорт лучников, заранее выстроившихся вокруг площади и у ворот монастыря, во избежание вооруженного столкновения враждующих партий. Людская масса неохотно попятилась, раздалась в стороны, и тут же послышались из ее недр радостные возгласы:
        - Гизы! Гизы едут!
        Действительно, с одной из улиц на площадь уже выезжала карета с гербом Лотарингского дома в сопровождении вдвое большего количества всадников, командовал которыми облаченный в металлические доспехи герцог Неверский. Под громкие крики и неистовые рукоплескания одних, тех, кто только что хмурил брови, и под глухой, сдержанный ропот других, тех, что минуту назад столь бурно встречали своих вождей, карета подъехала к монастырю и остановилась напротив дверей. Из нее вышли кардинал Лотарингский, его брат Клод, герцог Омальский, и с ними — трое иезуитов из недавно основанного неким Лойолой[12 - Лойола Игнатий (1491 -1556) — основатель ордена иезуитов (1540), испанец.] ордена, созданного для того, чтобы еще больше усилить католическую фракцию и еще рьянее взяться за преследование Лютера, Цвингли и Кальвина.
        Обе стороны сдержанно поклонились друг другу, как противники, чьи клинки через минуту скрестятся в воздухе. Сопровождаемые своими сторонниками, они вошли в здание, где их уже ожидали члены королевского семейства, кардинал Карл Бурбонский[13 - Кардинал Бурбонский, Карл (1523 -1590) — брат Антуана Наваррского и Людовика Конде; третий сын герцога Карла Вандомского (…-1537).], брат адмирала кардинал де Шатильон[14 - Кардинал Оде де Шатильон (1515 -1571) — брат адмирала де Колиньи.] и другие.
        Всемирная церковь должна была урегулировать религиозный конфликт и прийти к единому мнению в вопросах веры. Такое предложение выдвинул Мишель де Л'Опиталь, и это вызвало всеобщее одобрение.
        Желая примирения, де Без с позиций учения Кальвина будет порицать мятежников, посмевших выступить против короля — всякое восстание преступно, ибо власть короля получена им от Бога. Но Гизы не пожелают примирения, объявив, что все подданные должны исповедовать одну веру.
        Много позже Екатерина поняла, что теперь уже ничего не удастся сделать: слишком озлоблены были друг против друга две группировки, каждая имела свое собственное мнение по поводу тела и крови Христа в священном хлебе и вине, и каждая партия на свой лад толковала в связи с этим о Евхаристии. Ни о каком примирении не могло быть и речи. И в уме королевы-матери зародился другой план: пойти еще на какие-либо уступки гугенотам, дабы предотвратить восстания в и без того опустошенной, истерзанной стране.
        В течение месяца, что длился коллоквиум, народ Франции терпеливо ждал и думал: кто же победит в этом словесном диспуте? Придется ли им отныне петь псалмы или они будут по-прежнему слушать мессу? Что же все-таки главнее: Священное Писание или Священное Предание, от чего же зависит спасение человека: от священного таинства или от внутреннего состояния каждого индивидуума и неужто освободиться от грехов можно только верой, даруемой непосредственно Богом, а не добрыми делами, как учат этому Святые Отцы матери-церкви, подразумевая под этим таинства — отпущение грехов и спасение души? Вера человека — вот единственное средство общения с Богом, так учат протестантские проповедники. Но тогда… выходит, церковь вовсе и не нужна?!
        И площади застывали в молчаливом ожидании.

* * *
        А у себя в кабинете в Лувре Екатерина Медичи думала о другом. Ее интересовал политический аспект дела.
        Южное дворянство… Истинные верующие — зажиточный класс, буржуазия, горожане, и их можно понять: учение Кальвина о накоплении способствует их процветанию в делах. Но эти?.. Для них религия — только флаг. Пусть себе молятся те, они не столь страшны, в конце концов, для них можно будет издать новый эдикт о веротерпимости. Но как побороть этих? Они дворяне, и они сильны, вкупе с буржуазией это грозная сила… Правда, и это было для нее очевидно, основная часть зажиточной буржуазии все же оставалась католической и чувствовала себя вольготно под крылом королевской власти. Этот двойственный союз был нерушимым, правительству он давал силы для борьбы с мятежными вассалами, а города и провинции обретали могущество, создавая единый внутренний рынок.
        Но — и она снова вернулась к начатой мысли — оставшейся, недовольной части, той, в мозгах которой уже засела отравленная мысль об упразднении церкви, втолкованная ей протестантскими проповедниками, этой части буржуазии только того и надо, чтобы ею кто-то руководил, тот, у которого в руке меч. В случае нужды она поможет деньгами.
        Вот две капли, которые не разлить. Будь прокляты итальянские войны, они принесли постыдный мир и нищету. Никакого дохода, сплошь убытки, повлекшие разорение и обнищание южного дворянства, усадьбы которого разграблены солдатами, а деревни сожжены.
        Денег, денег и еще раз денег! Вот чего они требуют. А где она их возьмет? Не у папы же, в конце концов, и не у Гизов. Вот если только потрясти церковников, уж больно они зажировали при покойном супруге, отхватили себе огромные богатства, владеют десятками бенефициев, в то время как ее мятежные южане голодают и скрипят зубами от злости, глядя на северные и центральные области, не испытывающие недостатка ни в чем под крылом королевской власти, под крышей святой церкви.
        И опять церковь… Нет, положительно, вот единственный источник, который хотя бы на время утихомирит разбушевавшиеся страсти. Если, конечно, дело не дойдет до прямого вооруженного столкновения. Амбуаз — дело прошлое, тут они сами виноваты, за что и поплатились собственными головами, но как не допустить новой стычки между католиками и гугенотами? Те, последние, в общем-то, более мирные. Лишь бы Гиз по своей горячности не вздумал учинить какого-нибудь побоища, тогда к черту все планы о примирении, останется только готовиться к настоящей, открытой гражданской войне. Снова междоусобица… Ах, Гиз, только бы он не сотворил какую-нибудь глупость! Пожалуй, надо несколько приблизить его к себе, пусть будет под рукой, так спокойнее.
        Вот о чем размышляла Екатерина Медичи в своем кабинете, сидя в кресле и задумчиво глядя на пылавшие в камине поленья вечером того дня, когда страсти в Пуасси несколько поутихли с тем, чтобы вновь разгореться в последующие дни.
        Глава 2
        В Париже
        В один из дней съезда в Париже у Центрального рынка на перекрестке улиц Тонельри, Монторгейль и Ла Фрумаджери собрались горожане, чтобы послушать какого-то монаха, который с помоста между Старым колодцем и Позорным столбом разглагольствовал по поводу того, о чем говорилось сейчас на съезде в Пуасси, а также о беспорядках и смутах, причиняемых гугенотами.
        На других улицах и площадях шли такие же сборища, и там тоже ораторствовали монахи-францисканцы в защиту истинной католической религии. Об этом беспокойные парижане толковали сейчас везде: на каждом углу, у любого столба, в любой подворотне. И если на таком сборище случалось распознать в ком-либо гугенота, его тут же преследовали, догоняли и избивали. Его лавку, если он был торговец, разбивали, его дом, если узнавали, где он живет, подлежал тут же разграблению, а нередко и сожжению. Причем агрессивными горожанами руководили не столько мотивы религиозного направления, сколько зависть и ненависть к тем, кто жил богаче их, кто копил богатство во славу Божию, как учил этому Жан Кальвин. Словом, те, кто не любил трудиться, а потому не мог выбиться из класса городской бедноты, использовали удобный случай для сведения счетов с зажиточными соседями, коими нередко и являлись протестанты, т. е. кальвинисты. Такое положение дел устраивало католиков, и они бурно приветствовали каждого монаха-фанатика, бросающего гневные возгласы о том, что недалеко то время, когда земля Франции очистится от скверны, а им, его
слушателям, дадут в руки оружие, и они избавят страну от еретиков, этих заблудших душ.
        Одним из таких «заблудших», о лжеучении которых кричали с пеной у рта монахи-францисканцы на площадях Парижа, был молодой человек, только что прошедший по мосту Менял и направляющийся в сторону кладбища Невинноубиенных.
        Звали его Лесдигьер. Ему было только восемнадцать лет, он приехал в Париж с юга страны без малейших средств к существованию, надеясь здесь, в столице, как-то поправить свое материальное положение. Его родовое поместье в Лангедоке пришло в совершенный упадок, обветшало и почти развалилось; вконец обнищавшие, задавленные непомерными налогами крестьяне не могли прокормить своего сеньора. Отец, весь искалеченный в итальянских войнах, давно уже не вставал с холодной постели, и сыну ничего не оставалось, как, оставив его на попечение старого эконома, отправиться по свету искать счастья с несколькими монетами в кармане. Это было все, что смог дать ему больной отец, если не считать берета с голубым пером и старой шпаги, которая верой и правдой служила славному воину господину Арману де Лесдигьеру со времен Франциска I. Что касается матери молодого человека, то она умерла от чумы два года тому назад, спустя полтора месяца после смерти короля Генриха II.
        Лесдигьеры были гугенотами, но, в отличие от отца, который всерьез проникся учением Кальвина и Цвингли, его сын принадлежал скорее к гугенотам политическим, которые выражали свой протест против королевской власти, способствовавшей неудачам итальянских походов. Возможно, именно поэтому гугенотов называли еще и протестантами, хотя истинное значение этого слова определилось гораздо раньше и в другой стране[15 - Так называли германских князей-лютеран, выразивших протест против Шпейерского рейхстага 1529 г., на котором, во-первых, было подтверждено решение Вормского эдикта 1521 г., осудившего Мартина Лютера как еретика; во-вторых, отменено постановление рейхстага 1526 г. о предоставлении каждому князю права самостоятельно регулировать вопрос о религии его подданных; в-третьих, была приостановлена секуляризация земель Церкви. Тогда около[16 - Париж делился на три части: Город, Сите и Университет.] городов и некоторые германские князья подали императору протест с заявлением, что «…религия — дело совести каждого, а вовсе не результат убеждения, внушаемого большинством». Подписавших этот протест стали
называть «протестантами».]. Вера была для Лесдигьера-младшего символом оппозиции католицизму, который объединял сытых и довольных. Однако молодой человек не был чужд и учения протестантских проповедников. Он принимал деятельное участие в душеспасительных беседах о вере со своим отцом, он никогда не пропускал проповедей пастора об истинной вере, коей учил кальвинизм, и тем больше становился гугенотом, чем глубже проникал в сущность учения вождей Реформации в Германии.
        Долгая и трудная дорога привела сына господина Армана в Париж. Больше ему некуда было идти. Либо здесь он найдет свою счастливую звезду, либо окончит свои дни, безвестный и никому не нужный, в какой-нибудь из сточных канав или в болотах Тампля. Он вошел в город через ворота Сен-Мишель около десяти часов утра и, не зная куда идти, направился вперед по самой широкой улице, которая вела к Городу[16 - Париж делился на три части: Город, Сите и Университет.].
        Париж встретил Лесдигьера гулом площадей и звоном колоколов в честь дня Воздвижения[17 - 27 сентября.]. Он шел мимо закрытых или раскрытых настежь окон домов и любовался цветными витражами на фасадах дворцов и церквей.
        Это была столица! Это была громада — чудовищный колосс, вылепленный руками десятков поколений архитекторов, огромный сложный механизм, и он чувствовал себя в нем маленьким винтиком, который, кажется, вовсе не надобен этому гиганту, прекрасно существующему и без него.
        Никто не интересовался Лесдигьером. Париж жил своей обычной повседневной размеренной жизнью, у каждого здесь были свои дела: кто-то ходил и выбирал себе покупки в лавках перчаточников, парфюмеров, ювелиров и на городских рынках, другие тем временем незаметно следовали за ним по пятам, мечтая срезать висящий у его пояса кошелек; одни продавали на рынках и по краям широких улиц изделия собственного производства или овощи из своего огорода, завезенные ими сюда чуть свет из близлежащих деревень, иная же категория не желающих обременять себя никаким трудом искателей легкой наживы с нетерпением дожидалась вечера, чтобы на какой-нибудь из темных и глухих улиц неожиданно напасть на одинокого путника и обобрать его до нитки.
        Чем дальше продвигался вперед молодой гугенот, тем ближе сходились к переносице его брови. Когда он пересекал Сите, он уже знал о съезде в Пуасси и о чем судачили парижане. Ему было ясно, что таких, как он, здесь не ждут, и съезд в Пуасси, скорее всего, закончится провалом их партии. Теперь будущее представлялось Лесдигьеру в весьма неприглядном свете, но он продолжал идти вперед, не зная еще, что через много лет он будет с грустью вспоминать этот первый свой день в Париже, который так негостеприимно встретил его.
        Пройдя перекресток с улицей Сен-Жак де Ла Бушри, Лесдигьер услышал человеческий гомон, доносившийся слева, и повернул туда. Через минуту он оказался на площади Шевалье. Здесь располагались торговые ряды, между которыми суетились парижане. Молодой гугенот подошел к одному из прилавков, за которым стояла пухлая молодая женщина, торговавшая жареным мясом и птицей. Наш юный путешественник не ел уже около суток, поэтому при виде вяленых окороков, вареной колбасы и жареных цыплят, плавающих в жиру, у него потемнело в глазах. Он запустил руку в карман. Там жалобно звякнули друг об друга, а потом сиротливо появились на свет Божий две монетки по одному ливру каждая. Это было все, что у него осталось от продажи коня. Это было все, с чем он вошел в Париж.
        Лесдигьер печально вздохнул, и тут ему вдруг показалось, будто кто-то наблюдает за ним от дверей одного из домов. Он посмотрел в том направлении и увидел большого коричневого пса, который, подняв уши и склонив голову набок, с любопытством разглядывал его. Пес был голоден, это было видно по его впалому животу, по ребрам, которые, кажется, вот-вот прорвут шкуру и выскочат наружу, и по взгляду, которым он смотрел на Лесдигьера.
        Наш герой подмигнул псу и горько улыбнулся, будто хотел сказать, что они товарищи по несчастью. Пес, по-прежнему не сводивший с него умных, доверчивых глаз, вильнул хвостом, давая понять незнакомцу, что он искренне ему сочувствует.
        Лесдигьер печально поглядел на свои два ливра и отдал один из них торговке. Взамен он получил хлеб и мясо[18 - В описываемый период времени цены на продукты питания были высоки, страна жила впроголодь. Полвека спустя за те же деньги можно уже было купить целого поросенка. (Прим. авт.).], а оставшуюся монету положил в карман. Пес внимательно проследил, как ливр исчезает из виду и, когда человек устроился на лежавшем поблизости ящике, робко подошел и остановился в трех шагах. Потом сел на задние лапы и сглотнул слюну, глядя, как молодой протестант торопливо поедает вкусности.
        Лесдигьер так увлекся, что забыл про пса и вспомнил только тогда, когда услышал негромкое повизгивание. Он повернул голову и обомлел: как он мог забыть? Лесдигьер обозвал себя эгоистом и кинул собаке кусок мяса. Та схватила его прямо па лету и вопросительно посмотрела на юного гугенота. Нет, другого куска не предвиделось, значит, надо жевать. Пес добросовестно подвигал челюстями, наслаждаясь ароматом вкусного мяса, потом сглотнул его и подвинулся на один шаг поближе к источнику угощения, где оставался еще небольшой кусок мяса. Еще секунда — и тот исчезнет во рту у незнакомца!
        Лесдигьер раскрыл уже рот, собираясь проглотить этот кусок, но, взглянув на своего невольного сотрапезника, застыл. Пес поджал уши и опустил голову. Лесдигьер улыбнулся и протянул руку с лежащим на ней аппетитным жирным куском прямо к пасти пса.
        - Бери, дружище, — ласково сказал он псу. — Я ведь съел больше тебя, а потому поступил бы несправедливо, если бы не предложил этот кусок тебе.
        Пес подошел к самым ногам юноши, схватил мясо и с наслаждением съел его. Потом улегся на землю, вытянув лапы вперед, и преданно посмотрел в глаза человеку. Лесдигьер потрепал его по шее, пес в ответ на ласку потянулся к нему мордой, потом поднялся на лапы и уставился на карман, где лежала последняя монета бедного гугенота.
        - Так, так, — проворчал Лесдигьер, усмехаясь. — А ты не так прост, приятель, как я думал. Ты предлагаешь мне купить еще мяса? — и юноша вытащил из кармана последнюю монету.
        Пес заскулил и завилял хвостом.
        - Я понимаю тебя, брат, — сказал юный протестант, кладя руку ему на голову. — Ты хочешь сказать: чего, мол, жалеть этот последний ливр. Уж наесться, так досыта. А завтра что-нибудь придумаем, верно?
        Пес коротко пролаял.
        - Верно, — сказал Лесдигьер и разжал кулак, затем вновь подошел к прилавку, откуда тотчас вернулся, неся в руках двух небольших цыплят. Человек и пес поделили их по-братски и тут же съели.
        - Ну, вот и все, — сказал Лесдигьер, вытирая руки платком, — с завтраком покончено, а заодно и с обедом, и с ужином. Что ж, пойду дальше. Прощай, друг. — Он поднялся, сделал несколько шагов и вдруг увидел, что пес бежит рядом.
        Лесдигьер остановился.
        - Ты что же, хочешь идти со мной, дружище? — спросил он.
        Пес тоже остановился и выразительно посмотрел ему в глаза.
        - Но я ведь не представляю, куда иду, я еще никогда не был в Париже.
        Его сотрапезник поднял заднюю лапу и почесал за ухом.
        - Чем же я буду тебя кормить, если сам не знаю, что буду есть?
        В ответ молчание, потом короткий лай и преданный взгляд умных глаз.
        Лесдигьер посмотрел в сторону Тампльского аббатства, на врезающиеся в лазурное небо острые шпили церквей и тяжело вздохнул. Что ожидает его там? Кому он здесь нужен?
        А тут еще эта собака…
        Он посмотрел на пса, напряженно ожидающего его решения, и улыбнулся:
        - Ну что ж, в дорогу!.. Я вижу, ты такой же бездомный, как и я. Вдвоем нам будет не так скучно.
        И они отправились вверх по улице Сен-Дени.
        - Но как же мне назвать тебя, приятель, а? Ты такой коричневый, как мокрая глина возле тех мест, где я совсем недавно проходил. Вот что, я назову тебя Брюном. Не возражаешь? Брюн! Понимаешь?
        Пес, склонив голову набок, с любопытством посмотрел на Лесдигьера, видимо, пытаясь сообразить, подойдет ли ему новое имя. Наконец он решительно пару раз пролаял для порядка и потерся мордой о ногу своего хозяина, выражая согласие и полную готовность следовать за юным гугенотом, куда бы тот ни пошел.
        Они только что миновали общежитие каноников, что напротив госпиталя Сен-Катрин; дальше эта широкая прямая улица вела в сторону городских ворот. Вдруг Лесдигьер увидел, как со стороны кладбища аббатства Св. Иннокентия к нему подходит небрежно одетая в пестрые наряды женщина, судя по виду, цыганка. Он хотел пройти мимо, но она уже цепко ухватила его за руку, поворачивая ладонь кверху.
        - Не торопись, красавчик, ведь я — та, кто предскажет тебе судьбу, — улыбаясь, проговорила она, глядя на него жгучими черными глазами. — Никто во всем Париже не умеет угадывать будущее так, как я. — Лесдигьер попытался выдернуть руку, но цыганка крепко держала свою добычу. — Ты не веришь мне? — разочарованно протянула она. — Ты не хочешь знать свою судьбу?
        - Прости меня, добрая женщина, — виновато улыбнулся юноша, — видит Бог, я не хотел тебя обидеть и желал бы узнать свое будущее, но… но у меня нет ни единого су в кармане. Мне нечем будет заплатить тебе.
        Цыганка надула губки и выпустила его руку.
        - Тебя обокрали? — неожиданно игриво спросила она. — Или ты все истратил на любовниц?
        - У меня нет любовниц, — пожал плечами Лесдигьер. — Я просто беден, и красть у меня нечего. А в Париже я впервые, и у меня нет здесь никого знакомых, кроме вот этой собаки.
        Он печально улыбнулся цыганке и уже прошел шагов пять, как вдруг она догнала его и снова взяла за руку. Он обернулся.
        Она смотрела на него, отвечая ему той же улыбкой, с какою он только что простился с ней.
        - Это не беда, — произнесла она. — Ты красавчик, и этим все сказано. Я погадаю тебе бесплатно, так уж и быть, такая у меня добрая душа.
        Лесдигьер не стал возражать и только вздохнул в ответ.
        Через полминуты после того, как цыганка начала разглядывать ладонь, она с любопытством уставилась на Лесдигьера.
        - У тебя будет много любовниц, — сказала она ему. — Все они знатные дамы. И одна из них станет твоей женой.
        - Любовницы? У меня? У бедняка? — недоверчиво протянул он.
        Цыганка несколько раз кивнула:
        - Ты будешь богат и знатен.
        Он только усмехнулся и покачал головой.
        - Не веришь? — женщина пристально взглянула ему в глаза. — Так знай же, что одной из твоих возлюбленных будет сама королева!
        - Ты с ума сошла, цыганка! — выдернул свою руку Лесдигьер.
        - Нет! — твердо сказала она. — Я говорю правду. Так написано на твоей руке!
        Лесдигьер в растерянности уставился на свою ладонь.
        - А теперь прощай, — цыганка развернулась и неторопливо пошла вниз по улице Сен-Дени. — Не забудь же отблагодарить меня, когда станешь богатым, красавчик! — крикнула она, обернувшись. — Меня зовут Лаура, я живу в Сите, на улице Фев. Быть может, и я окажусь в числе твоих любовниц! — добавила она, звонко рассмеявшись.
        Лесдигьер лишь безнадежно махнул рукой.
        Они с Брюном неторопливо двинулись дальше и вскоре добрались до монастыря Сен-Маглуар. Вдруг слева, со стороны Рыбного рынка послышался шум многоголосой толпы, выкрикивающей проклятия в чей-то адрес.
        Лесдигьер остановился.
        - Пойдем по этой улице, Брюн, — сказал он, — послушаем, о чем так громко спорят парижане.
        Они повернули на улицу Проповедников и остановились у Старого колодца, где какой-то монах с трибуны ораторствовал в защиту истинности учения католической церкви.
        - Мы здесь долго не задержимся, — сказал юный гугенот. — Везде на все лады ругают и клянут почем зря протестантов, будто они заклятые враги отечества. Сиди рядом. Постой, куда же ты?..
        Но Брюну не было никакого дела до того, о чем распинался рыжий монах-францисканец. Он вдруг увидел суку, лежащую преспокойно в десяти шагах от них на каких-то старых досках и греющуюся на солнышке. Бросив извиняющийся взгляд на хозяина, Брюн рванул с места и через мгновение был уже там, куда увлек его собачий нюх.
        Лесдигьер проследил за ним взглядом, удостоверился, что пес ушел недалеко, и принялся слушать.
        Монах тем временем вещал:
        - Тот, кто стремится достичь спасения на том свете, может получить его, лишь искупив свои грехи добрыми делами! «Путь к спасению только в вере в Бога!» — учат они. Пусть так. Но человек не имеет прямого пути для общения с Господом, и здесь ему нужен посредник, коим является римско-католическая церковь, верными сынами которой мы с вами являемся. Не будет исповеди со священником — не будет и спасения, и тот, кто не хочет этого признавать, будет гореть в аду, и сожрут его и все его потомство геенны огненные.
        Раздались рукоплескания. Когда шум утих, монах продолжал:
        - Они отвергли мессу, они признают только черную одежду и не хотят слышать ни о какой другой. Представьте себе, братья и сестры, кардинала или епископа в черных одеждах; чем он тогда будет выделяться в толпе, кто узнает, каков сан одного из Святых Отцов Церкви? Но это еще не всё. Проклятые еретики не почитают святых и чудодейственных икон, утверждая, что Бог един и молиться ему должно воочию, только глядя в небеса, а иконы, изображающие святых, и мощи святых, те, что дают чудодейственное исцеление христианам, есть не что иное, как оскорбление Бога, насмешка над Ним. Выходит, братья и сестры, мы оскорбляем Господа, когда осеняем себя крестным знамением?!
        - Смерть еретикам! — взревел кто-то, и тотчас отовсюду послышались гневные возгласы:
        - Долой гугенотов!
        - Искореним крамолу и заразу!
        - Очистим нацию от скверны!
        - На костер протестантов!..
        Но и это еще не всё! — с жаром продолжал монах, воодушевленный столь дружной поддержкой. — Они утверждают, что Дева Мария, подарившая нам Иисуса, была обыкновенной женщиной, но ведь мы-то с вами знаем, что она была святой, ибо как простая женщина смогла бы родить сына Божьего?! Они отвергают праздники и священные обряды церкви, установленные самой божественной властью. Они учат, что Бог поделил все человечество на тех, кто своим рождением уже предопределен к спасению и кто предназначен к погибели. Но разве не учит нас наша святая мать-церковь, что никто не может знать — попадет ли его душа в рай или ад? Каждый человек грешен по природе своей, и Господь наш Иисус Христос своею кровью искупил грехопадение рода человеческого. И та же кровь пролита Им во спасение каждого человека, рожденного во грехе. Однако, едва он родится, как Сатана своими греховными искусами совращает человеческие разум и плоть и продолжает делать это на протяжении всей его жизни, и если не вымолить прощения у Бога через духовника, если не искупить грех не первородный, но вызванный змеем-искусителем, то бишь дьяволом в
колдовском обличье, то быть непременно тому грешнику в аду, и да свершится при этом воля Господа. Вот что ждет проклятых еретиков, отступников от матери нашей римской церкви. Да обрушатся громы небесные на головы нечестивых протестантов, посмевших подать свой голос во славу дьявольского еретического учения, во славу их проповедников, диктующих, что церковь не есть связующее звено между человеком и Богом!
        Монах, ободренный собственными речами, не давал времени слушателям опомниться, вникнуть глубоко в смысл его проповеди:
        - Они подчиняются только торжествующей церкви, признают только Бога, ангелов и святых и отрицают церковь воинствующую, которая включает в себя папу, кардиналов, епископов и остальных духовных лиц. Вот откуда их убеждение в спасении души только верой в Бога, минуя духовника, а ведь известно, что воинствующая церковь борется за спасение души человека. Обе они — едины! Выходит, они отрицают святую церковь, а значит, высшую духовную власть. Это ли не святотатство, спрашиваю я вас, братья и сестры во Христе, это ли не значит — блуждать в потемках, впасть в ересь и поддаться дьявольскому соблазну?
        Монах вытер пот со лба, выпил кружку воды, оглядел толпу. Некоторые уходили с площади, одни — гордо подняв голову, другие — опустив ее.
        Монах закричал, указывая рукой:
        - Смотрите, они уходят! Им не нравится моя проповедь, не иначе как это протестанты, впавшие в ересь!
        Из толпы послышались глухие угрозы и злобные выкрики. Кое-кто, ухватив дубинки, бросились догонять уходящих.
        Рядом с Лесдигьером лежал ящик с гнилыми овощами. Он уже протянул руку, чтобы запустить ими в монаха, но в толпе в это время закричали:
        - Да нет же, это торговцы рыбой! Они проверят, как идут дела, и вернутся!
        - Говорите, святой отец! — крикнул один из несостоявшихся преследователей, бросая дубинку, по виду мясник. — Чего еще хотят гугеноты? Что нам делать с этой напастью?
        Гугеноты — бунтовщики, как против светской, так и против духовной власти. В Германии эти безбожники отвергают индульгенции, оскорбляя тем самым таинство отпущения грехов, благословляемое самим папой. Лютеранская зараза перекинулась и во Францию, и те, что примкнули к богохульному учению, — я повторяю это еще раз, — отвергают поклонение иконам и мощам святых, утверждая, будто бы это обман с целью наживы, с намерением вытянуть у вас последнюю монету. Все это гнусная ложь, братья и сестры! Все священные реликвии ниспосланы нам с небес самим Господом и, с благословления самого папы, предназначены для показа вам, дабы вы воочию убедились в тщете и суетности всего мирского и прониклись бы божественной благодатью и предустановленностью существующих порядков, необходимости покорности и смирения.
        Они требуют секуляризации церковных земель и самой церкви, но она есть и будет существовать благодаря вашим щедрым пожертвованиям, которые эти антихристы хотят присвоить. У них и без того набиты карманы золотом, они тянут руки еще и к вашим богатствам!
        - Верно! — закричали в толпе. — Эти скопидомы трясутся за каждое су, ходят в лохмотьях, живут будто бы бедно…
        - А сами побогаче любого из нас с вами, — послышался другой голос.
        - Они вытесняют нас с наших рынков! — крикнул еще кто-то. — У них лучше идет торговля!
        - Это потому, что им помогает сам Сатана, — назидательно пояснил монах, — которому они молятся и который одобряет их еретическое учение. Вы спрашиваете, как вам с ними быть? Но ведь они скопидомы и накопители; насколько мне известно, между вами давно назревает вражда, они ваши конкуренты как в делах торговли и жизненном процветании, так и в деле накопления богатств. А как христианин поступает с конкурентом, если тот мешает ему в его делах? Он убирает его со своего пути, не забывая при этом очиститься от греха у своего духовного отца.
        - Почитают ли гугеноты нашего короля и папу римского? — спросил кто-то из толпы.
        - Эти богоотступники не почитают ни папу, ни нашего короля, власть которому, как известно, дана Богом. Всех монархов они считают душителями и тиранами!..
        - Ты лжешь, монах! — послышался вдруг молодой звонкий голос, и вокруг Лесдигьера тут же образовался круг.
        Люди в недоумении глядели то на него, то на монаха, который, очевидно, должен был подать какой-то сигнал к действию. Но монах молчал, раскрыв от изумления рот. Как смеет этот выскочка прекословить ему, богослову одного из коллежей Университета?! Возмущению его не было предела.
        - Заткните рот этому молокососу, и пусть он убирается отсюда! — приказал он, обращаясь к толпе.
        - Ты лжешь! — снова громко повторил Лесдигьер и, поскольку на площади царила тишина, продолжил: — Гугеноты не считают короля тираном, они почитают и уважают священную особу Его Величества так же, как и католики. Секуляризация церковных богатств нужна им не для того, чтобы залезть в чей-то карман, а лишь чтобы выбраться из нищеты, до которой довели их армии солдат, разграбивших и уничтоживших все владения на юге Франции во время итальянских войн. Они просили помощи у правительства, но им отказали. Потому якобы, что в казне нет денег. Вот откуда рост недовольства. Вот где надо искать корни непомерного роста налогов и секуляризации церковных земель. И ты знаешь о том, монах, но молчишь!
        А что касается покорности и смирения, то мы против этого! Это удел рабов, но именно такими, темными, забитыми и безвольными вы, церковники, и мечтаете видеть свою паству! Свободный человек должен стремиться к знаниям и труду! Только своим трудом, верой в Бога и самого себя человек обретет спасение, которое зависит от Бога. Лишь Бог дает веру, и никакой духовник человеку не нужен. Это только лишний способ выкачивать деньги из народа. А что касается индульгенций и мощей святых, то все это простые выдумки с целью дурачить народ выгребать из его кармана последнюю монету, чтобы положить ее в свой собственный. Разве ты не знаешь об этом, монах? Нет никаких мощей, и никогда не было, за них выдают обыкновенные человеческие кости, черепа, пепел, угли от костра, волосы покойника, гусиные перья и прочую чепуху. Цель одна — оболванить народ. Вся ваша церковь — сплошной обман!
        - По-твоему, — закричал монах, страшно выпучив глаза, — человек может сам, без священника, разобраться в вопросах веры?
        - Может! — громко ответил молодой человек.
        - Как же он это сделает, если по природе своей грешен? Если еще при рождении в нем заложен изначальный грех?
        - Для этого человека крестят в церкви.
        - Кто? Священник?
        - Для нас — пастор.
        - Значит, ты не отрицаешь присутствие духовного лица?
        - Да, но только при рождении.
        - Вы слышите, добрые люди, речи этого одержимого? Он один из тех, кого называют этим дьявольским словом «гугеноты», кто нарушает божественный порядок мира и тем самым затрудняет истинным христианам путь к спасению души! Он пособник Сатаны, слуга дьявола! А может быть, он и есть дьявол, вышедший из врат ада, дабы смутить ваши покой и разум и подорвать веру в Церковь и Бога?! — монах поднял высоко над головой распятие и возвел очи к небу, другой рукой прижимая к груди крест, висевший на цепи. — Да избавит нас Господь от Сатаны, могущего принимать любые обличия! — воскликнул он.
        Оглядев толпу и не опуская руку с распятием, монах громко закричал на всю площадь:
        - Но Бог учит нас не поддаваться соблазнам и уничтожать слуг Вельзевула! — И он указал крестом на Лесдигьера: — Кто пустил на площадь этого Люцифера?! Это посланец антихриста, пособник Сатаны, он оскорбил святую нашу мать-церковь, он надругался над ее святыней! Нет прощения безбожнику! На ваш суд полагаюсь, братья и сестры, уничтожьте скверну, ибо не будет вам иначе прощения ни на том свете, ни на этом! И да свершится, Господи, воля Твоя!
        Лесдигьер понял, что погорячился. Не стоило так опрометчиво излагать свои взгляды на религию этой безумной толпе, разумом которой уже давно завладела церковь.
        Но было уже поздно. Кольцо, окружающее его, стало медленно сжиматься. Угрожающе поднялись кверху дубинки, сверкнули ножи, звякнули цепи — все это молча и грозно надвигалось на юного гугенота, посмевшего бросить вызов самому его святейшеству, самой римско-апостольской церкви!
        - Auferte malum ex vobis![19 - «Исторгните зло из среды вашей!» (лат.).] — кричал монах, потрясая в воздухе крестом. — Anathema Maranatha[20 - «Отлучению и проклятию» (лат.).] приговариваю богохульника! Fiat voluntas tua Deus![21 - «Да будет воля Твоя, Господи!» (лат.).]
        Лесдигьер вынул шпагу из ножен и стал понемногу отступать к стене ближайшего дома, чтобы обеспечить безопасный тыл. При виде обнаженной холодной стали некоторые в первых рядах остановились, но на них сзади напирали, и они вынужденно двинулись вперед.
        Лесдигьер быстро взмахнул шпагой, и несколько нападающих завопили, увидев свои окровавленные руки, ноги и плечи.
        - Смерть ему! — закричал тот, кому досталось больше всех.
        - Убить еретика! Убить его! — визжали женщины, стоявшие за спинами мужчин со скалками в руках.
        Но Лесдигьер не собирался так дешево отдавать свою жизнь этим торговцам, которые с жирными оскаленными физиономиями, в грязных фартуках, с блестевшими в руках тесаками для рубки рыбы и мяса все ближе подступали к нему.
        - Глупцы! — воскликнул он. — Жалкие оболваненные бродяги… Неужто вы не понимаете, что прежде чем нанесете мне хоть один удар, я успею превратить в мясной фарш добрую половину из вас?! — Лесдигьер снова взмахнул шпагой, легко ранив еще нескольких человек.
        Кольцо сжималось. Положение становилось угрожающим, надеяться на спасение не приходилось. Сейчас они все разом двинутся на него, и тогда ему конец. Он не успеет даже взмахнуть клинком, только воткнет его в чье-нибудь подвернувшееся под руку брюхо. Однако стать обладателем выпущенных кишок никто, кажется, особо не торопился, и Лесдигьер понял это.
        Вдруг один мясник с толстыми щеками пробасил:
        - А вот сейчас посмотрим, как эта еретическая собака поборется с моим одеялом.
        Он взял в обе руки толстое красное видавшее виды одеяло, развернул его во всю ширь и пошел прямо на Лесдигьера, выставившего вперед шпагу. Молодой гугенот сразу же трезво оценил обстановку и понял, что против такого щита его клинок будет бессилен, стоит лишь мяснику бросить это одеяло ему на руку. Так, вероятно, все и произошло бы и эта минута стала бы последней в жизни Лесдигьера, если бы не случилось непредвиденное. Внезапно за его спиной отворилась дверь, и из дома с криками: «Смерть гугеноту!» выскочил хозяин с подмастерьем, оба с железными прутьями в руках. Всего на секунду внимание толпы переключилось на них, однако этого оказалось достаточно, чтобы Лесдигьер принял решение. Он описал шпагой широкий полукруг слева от себя, расчищая путь туда, где красное одеяло не могло его достать, и ринулся в небольшую брешь, образовавшуюся в невольно расступившейся на мгновение толпе. Ему удалось благополучно миновать ее. Теперь оставалось только одно — бежать со всех ног по переулку.
        Маневр вполне удался. Растерявшиеся па миг горожане разочарованно завопили, глядя вслед ускользающей из-под носа жертве. Вдруг какой-то торговец, размахнувшись, бросил вдогонку юноше короткое толстое полено. То больно ударило беглеца под коленями — Лесдигьер покачнулся и упал. Толпа, радостно улюлюкая, бросилась на него, лишив возможности подняться. На бедного гугенота со всех сторон посыпались удары черпаков, скалок, дубинок и кулаков. Под градом этих ударов силы начали оставлять юношу. Лесдигьер не мог пошевелить ни ногой, ни рукой, а шпага валялась теперь на мостовой рядом с ним, совершенно бесполезная. Еще минута, и с нашим героем навсегда было бы покончено, если бы не раздавшийся вдруг поблизости громкий собачий лай.
        Глава 3
        О пользе собак
        На секунду все замерли. И в это мгновение огромный коричневый пес бросился в самую гущу свалки и принялся рвать зубами негодяев, посмевших напасть на его хозяина. Теперь удары, предназначавшиеся юноше, посыпались на него, но пес ловко уворачивался и продолжал терзать всех, кто находился близ Лесдигьера. На помощь Брюну неожиданно пришла большая пегая овчарка. Она тут же свалила с ног одного из нападавших, после чего сразу бросилась на другого и вцепилась тому в ляжку. Брюн в это время уже изувечил троих фанатиков, а одного даже придушил. Морда пса была вся в крови, он встал, попирая передними лапами труп своего врага. Шерсть его ощетинилась, и налитыми бешенством глазами он начал выискивать новую жертву.
        Толстый мясник попытался было набросить на пса красное одеяло, чтобы потом забить дубиной, но Брюн вновь ловко увернулся и, оскалив пасть, одним прыжком достал толстяка. Тот упал и принялся размахивать руками, тщетно пытаясь скинуть с себя обезумевшую псину. Брюн вцепился в одну из рук зубами, и мясник взвыл от боли. Тем временем пегая овчарка опрокинула навзничь следующую жертву.
        Известно, что стая, потеряв вожака, на какое-то время цепенеет. То же произошло и здесь: горожане, увидев мясника-предводителя поверженным, в нерешительности, смешанной со страхом, отступили.
        Лесдигьер тем временем поднял голову и осмотрелся. Он сразу понял, что произошло. И хотя тело нещадно ныло от побоев, он сумел подобрать свою шпагу и подняться. Никто более не решался к нему приблизиться, опасаясь оказаться растерзанным двумя грозными стражами юного гугенота.
        - Сам дьявол помогает протестантам, посылая им на подмогу своих чудовищ! — в страхе шипели озверевшие католики, крестясь и ретируясь с поля боя.
        Сражение окончилось победой Лесдигьера. Он наскоро оправился, вытер кровь, струящуюся по подбородку, шее и руке, и позвал:
        - Брюн!
        Пес, тотчас перестав скалить зубы, покорно подошел к хозяину и потерся носом о его колено. Овчарка тоже сделала попытку приблизиться, но в двух шагах от Лесдигьера остановилась, села на задние лапы и уставилась на него, переводя время от времени взгляд на своего «кавалера». Юноша потрепал Брюна по голове, и пес завилял хвостом, радостно принимая от хозяина знак благодарности. Потом повернулся к подружке и коротко пролаял. Видимо, на собачьем языке это означало приглашение, ибо овчарка немедленно подошла и уселась у другой ноги Лесдигьера, взирая на него снизу вверх преданными глазами.
        - Спасибо вам, друзья мои, — проговорил Лесдигьер и прижался щекой сначала к одной, а потом к другой собачьей морде.
        - Вы спасли мне жизнь, и я никогда не забуду этого… Мое знакомство с Парижем состоялось и, признаться, не особо меня порадовало. Гугенотов здесь явно не любят. Единственное, кажется, в чем мне повезло, так это в дружбе с вами — двумя чудесными собаками, которым, к счастью, совершенно наплевать на чьи-либо религиозные настроения. Вы ведь с одинаковым успехом способны вцепиться в ляжку хоть папы римского, хоть принца Конде[22 - Конде, принц Людовик де Бурбон (1530 -1572) — родной брат короля Антуана Наваррского и кардинала Карла Бурбонского. Звался Людовиком XIII, ибо католики обвиняли его в претензиях на корону. Дядя Генриха Наваррского. С 1562 г. — глава протестантов.], не так ли? Однако нам надо уходить отсюда: эти остолопы могут вернуться с подкреплением.
        Лесдигьер круто развернулся, собираясь отправиться в путь, но вдруг застонал и опустился на колени: все его тело, пронзенное будто тысячей острых шипов, натужно заныло от боли. Однако он понимал, что оставаться здесь равносильно самоубийству, поэтому, превозмогая боль, поднялся и медленно двинулся вперед, хромая и поминутно оглядываясь из опасения возможного преследования.
        Когда он дошел до дворца Пресьер, из двухэтажного дома с мансардой, прилепившегося одной своей стеной к каменной ограде дворца, выбежала вдруг молодая женщина, судя по одежде — прислуга. Схватив Лесдигьера за руку, она буквально силой втащила его в дом и плотно затворила за собой дверь.
        От удивления юный гугенот не мог вымолвить ни слова, но, опережая его вопросы, служанка затараторила сама:
        - Вы — гугенот, я сразу догадалась. Эти лавочники никогда бы не напали на вас, будь вы католиком. Боже, во что они превратили вашу одежду! Воротник болтается на одной тесемке, берет потерян, штаны в грязи, колет порван… Чего вы такого натворили, что они столь агрессивно взъелись на вас и так отделали?
        Лесдигьер рассеянно оглядел место, в коем волей случая очутился. Он стоял на дощатом полу близ лестницы, ведущей наверх. Рядом — невысокая резная дверь, украшенная поверху кружевами и скрытая наполовину красной драпировкой. Над окном цветного стекла — широкий резной наличник с изображениями святых. Ничего не понимая (да особо к тому и не стремясь), Лесдигьер перевел взгляд на женщину, взволнованно теребящую в руке канделябр и явно ожидающую ответа на свой вопрос.
        - Мы повздорили из-за религиозных разногласий, — вымученно улыбнулся он.
        - Видимо, именно поэтому они и распознали в вас протестанта?
        Лесдигьер вкратце поведал любопытной служанке о своем споре с монахом-проповедником и обо всем, что за этим последовало.
        - Вы поступили весьма неосмотрительно, — заметила горничная. — Париж с недавнего времени не прощает гугенотам подобные выходки. Благодарите судьбу, что вообще живы остались…
        - А кто вы? — полюбопытствовал, в свою очередь, Лесдигьер. — И почему столь живо интересуетесь подробностями случившегося?
        - Успокойтесь, мсье! Просто я такая же протестантка, как и вы. А признаюсь вам в этом лишь потому, что испытываю к вам доверие…
        - Доверие? Ко мне? Но вы же меня совсем не знаете!
        - Однако я все видела. Моя хозяйка, услышав поднявшийся на площади шум, приказала мне выяснить, в чем дело. Я выглянула в окно и… Картина, словом, была ужасная. Я видела, мсье, и как вы пытались убежать от этих мерзавцев, и как они настигли вас и сбили с ног, и как потом на помощь к вам прибежали невесть откуда взявшиеся две собаки…
        Лесдигьер вздрогнул и торопливо развернулся к выходу.
        - О Бог мой, я оставил их на улице! — тревожно воскликнул он. — Они же наверняка ждут меня, а если их обнаружат эти сумасшедшие, то сразу догадаются, где я! И тогда несдобровать ни моим собакам, ни мне, ни вашему дому…
        - Я как раз собиралась поговорить с вами об этом, — задержала юношу служанка, — но, кажется, хозяйка сама намерена вам все объяснить. Видите, она уже спускается сюда, — с этими словами служанка упорхнула в одну из комнат.
        Лесдигьер бросил взгляд в сторону лестницы. По ступенькам и впрямь спускалась дворянского облика особа лет двадцати-двадцати двух в строгом, с наглухо застегнутым (согласно испанской моде) воротом платье. Шею дамы украшали белые брыжи, на плечи был накинут голубой кашемировый плащ, вытканный узорами, а пышную прическу венчал розовый головной убор со страусиными перьями и аграфом. В зеленых глазах светилось любопытство. Чуть вздернутый носик, легкая улыбка на тонких губах. Не дама, а воплощенное достоинство. Такой увидел хозяйку дома юный провинциал.
        - Так вот он каков, возмутитель спокойствия, — с улыбкой, обнажившей ровные белые зубы, произнесла женщина на идеальном французском, чем тотчас опровергла предположение юноши о ее испанском происхождении.
        - Прошу прощения, сударыня, что вынужден предстать пред вами в столь ужасном виде, — поприветствовал Лесдигьер хозяйку поклоном, давшимся ему с большим трудом, — но, видит Бог, в схватке, поспособствовавшей этому, силы были слишком неравны. Иначе мне не пришлось бы краснеть за свой непривлекательный наряд перед столь прекрасной дамой.
        Это была первая женщина благородного происхождения, которую он увидел и с которой заговорил с тех пор, как покинул отцовский дом.
        - Не надо оправдываться, мсье, — ответила незнакомка. — Мне уже обо всем хорошо известно.
        - О, если бы я имел возможность отомстить за свое позорное унижение…
        - Об этом нечего и думать, — перебила его дама. — Прежде вам надо укрыться в другом месте, хотя бы на время. Вы не должны больше появляться на этой улице, иначе они вас узнают и тогда уже непременно убьют.
        - Что же мне делать? — спросил Лесдигьер.
        - Не беспокойтесь, я обо всем подумала, — заверила его незнакомка. Теперь они стояли на одной площадке и с любопытством рассматривали друг друга. — В доме моей подруги… или, вернее, в доме особы, которую я очень хорошо знаю, вы будете в безопасности.
        - Чей же это дом?
        - Весьма высокопоставленной особы, смею вас заверить. Лесдигьер вспомнил вдруг предсказание цыганки.
        - А кто она? Уж не королева ли?
        - Нет.
        - Кто же?
        - Мсье очень любопытен.
        - Разве в Париже это считается пороком?
        Дама одарила его игривым взглядом и засмеялась:
        - Ее зовут Диана де Франс.
        Лесдигьер непонимающе похлопал глазами и, поскольку названное имя ничего ему не говорило, не удержался от очередного вопроса:
        - А кто она?
        Незнакомка удивленно вскинула брови:
        - Сударь, вы что, с Луны свалились?
        - Нет, мадам, не с Луны, — устало произнес Лесдигьер, перенеся тяжесть тела на перила лестницы. — Я прибыл с юга. В Париже впервые, добрался только сегодня…
        - Вот как… И вы не придумали ничего умнее, сударь, как затеять на площади города, куда прибыли впервые в жизни, ссору с незнакомыми людьми?
        - Всему виной проклятый монах с его лживой проповедью.
        - Защищающей папистов, надо полагать?
        - Я думаю, ни один монах Парижа не станет читать проповедей в пользу протестантов.
        - Выходит, мсье, вы гугенот?
        - Да, мадам. Но если вы отдадите меня на растерзание этой озверелой толпе, я с радостью приму мученическую смерть, ибо она будет исходить от вас.
        - Успокойтесь, никто не собирается причинять вам зла.
        - О, сударыня, значит, вы — католичка, спасшая гугенота и предавшая тем самым своих братьев по вере? — воскликнул в изумлении Лесдигьер.
        Прекрасная незнакомка приложила палец к губам:
        - Тс-с… Не надо столь громко выражать обуревающие вас чувства, в наше время это небезопасно. Наша вера не запрещает нам оказывать помощь попавшему в беду человеку, не спрашивая о его истинном вероисповедании. Будем считать, что мне это неизвестно, и да простит мне Господь этот грех.
        - Охотно простит, сударыня, ведь одна из Его заповедей гласит: «Возлюби ближнего, как самого себя».
        - «Пусть даже он твой враг, — прибавила дама, — но он гот, кто нуждается в тебе». Жаль, что наши монахи в своих проповедях пренебрегают этой заповедью Христа.
        - О, мадам, я совсем потерял голову, простите меня! — пылко воскликнул Лесдигьер. — Но поверьте, в вашем обществе я чувствую себя во сто крат сильнее и готов выдержать натиск хоть десяти парижских площадей!
        Дама многообещающе улыбнулась:
        - Я думаю, мне представится возможность испытать вашу храбрость на деле, мсье, и конечно же не в глупой стычке с толпой полубезумных фанатиков.
        - Приказывайте, сударыня, для вас я готов на все!
        - Прежде всего, снимите ваш колет: его вид может вызвать вначале удивление, а потом подозрение. Розита! — Показалась служанка. — Подшей колет мсье, и живо! Но сначала открой дверь и впусти собак.
        Служанка отодвинула засов, и Лесдигьер кликнул Брюна. Пес вбежал в дом тотчас же, а его подруга нерешительно топталась, подозрительно поглядывая на обеих женщин. Однако, подбадриваемая дружком и его хозяином, в конце концов, тоже переступила порог.
        - Признаться, ваш поступок был отчаянным и смелым, мсье, — произнесла незнакомка, когда служанка закрыла дверь. — Думаю, он послужит вам отличной рекомендацией перед герцогом де Монморанси. Сам он католик, но сочувствует кальвинистам и не переходит в протестантскую веру лишь потому, что это пойдет вразрез с интересами двора. Такова ориентация большинства католиков Франции. Герцог же скорее «политик», так стали называть умеренных. К вопросам религии относится, я бы сказала, хладнокровно, нежели терпимо. Благосостояние Франции для него превыше всего.
        - Но при чем здесь Монморанси? Ведь вы говорили, помнится, о какой-то даме…
        - Эта дама — его жена. А теперь скажите, способны ли вы проделать небольшой путь?.. Сейчас?.. Со мной?..
        - Приказывайте, сударыня.
        - Быть может, вам лучше отдохнуть здесь? А потом, когда вы подлечите свои раны, мы отправимся в дом герцога.
        Поначалу Лесдигьер хотел было так сделать, ибо чувствовал себя неважно, да и перспектива остаться в доме прекрасной незнакомки его вполне устраивала, но мысль, что его посчитают слабым и немощным из-за пустячной потасовки с какими-то лавочниками, смутила его, и он ответил:
        - О мадам, я вовсе не желаю навлечь на ваш дом гнев этого сброда. А мне не хотелось бы оказаться столь неблагодарным. Посему я готов следовать за вами слепо туда, куда вам будет угодно меня повести.
        - И вы не пожалеете, что не остались здесь? — с улыбкой спросила прекрасная дама, поглаживая перила лестницы.
        Лесдигьер понял намек и решительно сказал:
        - Нет, мадам, клянусь вам, я чувствую себя прекрасно.
        - Хорошо, мсье, тогда надевайте ваш колет и пойдемте отсюда поскорее, а по дороге я вам все объясню. Эти торговцы действительно слепые фанатики, все они рьяные католики; за сказанное против папы слово они готовы вцепиться вам в горло.
        - Они здорово одурачены церковниками, — проговорил Лесдигьер, но вовремя спохватился: — Ах, простите меня, я совсем забыл, что вы исповедуете их веру.
        - Не будем дискутировать на эту тему, мсье, — сухо сказала незнакомка и заторопилась: — Пойдемте же, не стоит терять время.
        Они прошли через дом и вышли в другую дверь, на улицу Шанварери. Однако тут подружка Брюна заупрямилась и ни за что не захотела идти дальше. Пес подошел к подруге, лизнул ее в нос, несколько раз пролаял и побежал вслед за Лесдигьером.
        Тем временем дама и ее спутник миновали улицу Шанварери, свернули налево, потом направо и очутились на улице Сен-Маглуар, прямо против церкви Сен-Жиль.
        - Могу я спросить, куда вы ведете меня, сударыня? — поинтересовался Лесдигьер.
        - На улицу Монморанси. Там и живут принцесса Диана Ангулемская и ее муж герцог Франсуа. Ну вот, теперь, когда мы свернули за угол, можно вздохнуть свободнее. Здесь всегда малолюдно… Вы не откажетесь, надеюсь, назвать ваше имя, мсье?
        - Конечно, нет. Я Франсуа де Лесдигьер. А как зовут вас?
        - Я баронесса Камилла де Савуази.
        - Так вы ведете меня в дом к герцогу Монморанси?
        - Вас что-то смущает?
        - Вовсе нет. Мне приходилось слышать о нем. Отец рассказывал, как он воевал под командованием герцога в Италии. Его отец — коннетабль Монморанси.
        - Да, тот самый, что отнял всю славу военных походов у герцога де Гиза и присвоил себе. Впрочем, не без участия всем известной герцогини де Валантинуа.
        - Дианы де Пуатье?[23 - Диана де Пуатье (1499 -1566) — фаворитка короля Генриха II, фактическая правительница государства, двоюродная сестра Екатерины Медичи. Ее отец приходился кузеном Мадлен де ла Тур, матери Екатерины.]
        - Вот именно. Хорошо, что ее уже нет. Мадам Екатерина сослала ее куда-то — и поделом. Муж умер, власть перешла в руки жены, а не любовницы. Так вот, о коннетабле. Еще в прошлом году он был в опале, и царствовали Гизы, но после смерти Франциска королева-мать, не без оснований опасаясь их усиления, удалила их от себя, впрочем, по-видимому, ненадолго, и приблизила к себе Бурбонов и Шатильонов, а заодно и опального коннетабля. Он теперь стар и не имеет былого влияния, но его сыновья стали необычайно популярны и пользуются особым расположением вдовствующей королевы. Так что вам повезло, мсье, что вы именно меня встретили на своем пути. Я введу вас в дом, которому вы, если пожелаете, сможете служить.
        - О мадам, это превосходит мои самые заветные желания, и отныне я буду думать только о том, как мне отблагодарить вас.
        - Уверена, у вас появится такая возможность.
        - А вы? Простите, но какое отношение имеете вы, мадам, к семейству Монморанси?
        - Я просто очень хорошая подруга мадам де Кастро. Когда ей было плохо после смерти отца, я первая подала ей руку помощи и утешила в горе.
        - Кто такая мадам де Кастро? И о чьем отце вы говорите? — вконец растерялся Лесдигьер.
        Тем временем они свернули на Медвежью улицу и направились в сторону Тампля, высокие шпили которого уже были видны невдалеке.
        - Диана де Кастро, — продолжила Камилла де Савуази, — внебрачная дочь короля Генриха II.
        - Того самого, что погиб на турнире?
        - Именно, мсье.
        - Ого, выходит, она самая настоящая принцесса!
        - Да, принцесса без королевства. Кстати, ее мать — Диана де Пуатье. Так, во всяком случае, говорят.
        - Вот как! Значит, она еще и дочь всесильной герцогини?
        - Бывшей всесильной. Теперь она постарела и, по-моему, даже не помнит, что у нее есть дочь. Впрочем, она и раньше не особенно ее привечала. Только отец любил Диану, больше никто. Думается, она была нежелательным ребенком, потому мадам де Пуатье и отправила ее в монастырь, где она и провела свои лучшие годы.
        - А почему де Кастро? Кажется, это не французская фамилия.
        - Ее первым мужем был герцог де Кастро, испанец. Она была тогда совсем еще ребенком.
        - Где же он теперь?
        - Погиб при Эдене. Теперь ее полное имя — принцесса Французская герцогиня Ангулемская де Монморанси. А сейчас расскажите мне о себе, мсье Франсуа, должна ведь я хоть что-то знать про вас; думается мне, эта встреча не будет для нас последней.
        И баронесса многообещающе улыбнулась.
        - Охотно, мадам, ведь, в сущности, мне нечего скрывать ни от вас, ни от кого бы то ни было.
        И Лесдигьер рассказал ей все о себе и своей семье, про то, как она пострадала во время войн, как он покинул отцовский дом и пришел в Париж, оставив отца на попечение эконома.
        Когда он заканчивал рассказ, они уже стояли на улице Монморанси спиной к монастырю кармелиток.
        - Почему мы остановились? — спросил Лесдигьер.
        - Потому что мы пришли, — ответила баронесса.
        К ним вышел офицер дворцовой стражи. Узнав Камиллу, он тут же впустил обоих. Через минуту-другую юный протестант уже сидел в кресле в большом красивом зале; в таких он не бывал никогда в жизни.
        На окнах тяжелые портьеры из красного и синего бархата; зал украшала резная и инкрустированная мебель работы итальянских мастеров раннего Возрождения; на полу — великолепные арабские ковры; возле одной из стен — камин, в котором потрескивали дрова; в центре зала стояли стол, обитый зеленым сукном, и несколько резных стульев вокруг него; повсюду статуэтки работы Челлини[24 - Челлини Бенвенуто (1500 -1571) — итальянский скульптор и ювелир, работал одно время при дворе Франциска I.] и Палисси[25 - Палисси Бернар (ок. 1510 -1590) — французский художник, создатель керамических произведений, искусный живописец на стекле. Знал много секретов изготовления фаянсовой посуды.], на стенах красовались фламандские гобелены с изображениями сцен охоты и картины Санти[26 - Санти Рафаэль (1483 -1520) — великий итальянский художник эпохи Возрождения. Его кисти принадлежит «Сикстинская Мадонна», галерея портретов знаменитых людей и др.], Приматиччо[27 - Приматиччо (1504 -1570) — знаменитый итальянский художник, скульптор и архитектор, работал при дворе Франциска I, где прожил 8 лет. Строил замки в Блуа и
Фонтенбло.] и Клуэ[28 - Клуэ Франсуа (1515 -1572) — придворный художник французских королей.]; на столе в золоченых переплетах книги Аретино[29 - Аретино Пьетро (1492 -1556) — итальянский писатель, поэт, драматург. Автор сатирических и гневных памфлетов против королей и пап.] и Рабле[30 - Рабле Франсуа (1494 -1553) — французский писатель-гуманист, автор сатирического романа «Гаргантюа и Пантагрюэль».].
        Не успел Лесдигьер насладиться всем этим великолепием, как в зал вошла дама лет двадцати двух, а за ней следовала баронесса де Савуази.
        Диана оказалась красивой женщиной среднего роста в великолепном платье из белого атласа. В ее высоко взбитых волосах прятался светло-зеленый убор, расшитый золотом; из-за локонов блестящих волос с любопытством выглядывали по обеим сторонам головы крепившиеся к нему белые прозрачные кружева. Со лба, спрятанные в прическе, устремлялись вверх три невысоких страусиных пера белого цвета, трепетавшие от малейшего дуновения. На шее ее сияло жемчужное ожерелье, в ушах блестели золотые серьги, на руках красовались браслеты и кольца с вкрапленными в них рубинами и сапфирами. Диана вернулась только что из Лувра, где королева-мать вместе с Антуаном Бурбонским принимала испанских послов и папского легата.
        Едва она вошла, как по всему залу распространился аромат духов и всевозможных благовоний. Наш юный герой глубоко вдохнул, и ему показалось, что он находится в одной из лучших в мире цветочных оранжерей. Он был сражен. Лесдигьер давно хотел сказать Камилле, как она красива, и признаться, что ему еще не доводилось видеть таких прекрасных дам, но тут у него и вовсе отнялся язык. Перед ним была не дочь Генриха II, перед ним стояла королева! Так, во всяком случае, он подумал, глядя на нее.
        Два года тому назад эта женщина вышла замуж за сына Анна де Монморанси[31 - Монморанси, Анн де (1493 -1567) — виднейший представитель рода французских баронов VI в. Коннетабль, пэр Франции, могущественный феодал, первый советник короля Карла IX. Был женат на Мадлене Савойской, от брака с которой имел четырех сыновей.], Франциска. Коннетаблю нужно было породниться с королевским семейством, чтобы создать противовес Гизам, выдавшим свою внучку Марию Стюарт[32 - Мария Стюарт (1542 -1587) — дочь шотландской королевы Марии де Гиз, сестры братьев де Гиз; королева Шотландии в 1560 -1567 гг. Королева Франции 1559 -1560 гг. Притязала на английский престол и была заключена в тюрьму своей царственной теткой Елизаветой I, где пробыла лет.] за ныне покойного короля Франциска. И он сделал все для того, чтобы расторгнуть брак своего сына с некой Жанной де Пьенн, в котором не было ничего, кроме любви, и женить его на внебрачной дочери Генриха II, которую называли еще «мадам Бастард». В этом браке, напротив, было все кроме любви.
        Но, вопреки всему, женщина умная и образованная, наделенная многими достоинствами, Диана сумела-таки покорить мужа, и его сердце понемногу оттаяло. Теперь, если они и не любили безумно друг друга, то, во всяком случае, никогда не бранились, были дружны и довольны тем, что все так обернулось. Франциск, не забывший, однако, о своей первой жене, тем не менее, был счастлив вторым браком и трепетал от гордости и счастья, когда, проходя по коридорам Лувра под руку с красавицей женой, видел устремленные на них завистливые взгляды не только придворных, но и знатных вельмож из числа принцев королевской крови.
        Диана же была довольна тем, что ее муж уже покрыл себя славой многочисленных военных побед, и это вызывало у окружающих восторженные взгляды и уважительные разговоры о нем. К тому же он был высок ростом, широк в плечах, красив, статен, смел, горд и самолюбив. Всех этих качеств хватило бы на десятерых мужей, но достались они ему одному, и Диана уже ни о чем не жалела, считая, что ее жизнь устроилась как нельзя лучше, несмотря на то, что Франциск временами изменял ей, о чем она прекрасно знала.
        Ходили упорные слухи, что она была дочерью короля Генриха и Дианы де Пуатье. Она и сама так думала, пока однажды в замке Анэ бывшая фаворитка перед смертью не призналась Диане, что ее матерью является некая Филиппа Дучи, с которой Генрих II, тогда еще герцог Орлеанский, имел любовную связь в Пьемонте в 1537 году.
        Диана сыграла заметную роль в конце гражданских войн, поспособствовав заключению союза последнего Валуа с первым Бурбоном. Теперь же поддерживала своего мужа, стремившегося к примирению католиков с гугенотами.
        Лесдигьер порывисто поднялся с кресла и поклонился хозяйке дома. Она в ответ грациозно и с достоинством наклонила голову.
        - Прошу простить меня, сударыня, за столь неожиданное вторжение в ваши владения, — заговорил Лесдигьер первым, хотя не должен был этого делать в присутствии принцессы, чем и вызвал снисходительные улыбки обеих женщин, — но, видит Бог, виной тому весьма необычные обстоятельства… Я бы сказал, приключение, случившееся со мной в вашем городе на одной из площадей…
        - Мне уже известна ваша история, шевалье, — мягким грудным голосом проговорила Диана, улыбаясь. — Мне очень жаль, что вам так не повезло, но впредь, я думаю, вы будете более осторожны в душеспасительных беседах с парижанами. Сейчас очень неспокойные времена, мсье, каждый житель должен совершенно точно уяснить для себя, как ему держаться в этой тревожной обстановке и как себя вести. Язык хорош: тогда, когда приносит пользу или, во всяком случае, не вредит, и плох, если из-за него может пострадать шея. Понимаете ли вы меня, мсье?
        - О да, мадам, — ответил с поклоном Лесдигьер.
        - Впредь вы будете осторожны, не правда ли? Вам придется поблагодарить госпожу баронессу. Вам пришлось бы очень туго, если бы вы еще задержались на улице Проповедников. Говорят, горожане уже рыскают по всему кварталу в поисках какого-то гугенота с двумя собаками, и у них с собой аркебузы.
        - Бог мой, они ищут меня!
        - Я в этом не сомневаюсь.
        - Что же делать? А если они ворвутся сюда?
        Герцогиня рассмеялась. Они с баронессой переглянулись, и Диана проговорила:
        - Известно ли вам, мсье, в чей дом вы попали?
        - О да, мадам.
        - Так вот, запомните: войти в этот дом имеет право только король Франции.
        Лесдигьер растерянно захлопал глазами:
        - Король?!
        - И мой муж, разумеется.
        - Прошу простить меня, мадам, теперь я буду твердо помнить об этом.
        - А также о том, что отныне вы будете служить этому дому и состоять в свите герцога де Монморанси. Полагаю, вы не будете против этого возражать, ведь вы приехали в Париж, я думаю, не затем, чтобы устраивать потасовки на его улицах?
        - О мадам, как мне благодарить вас? О большем счастье я не мог и мечтать! Клянусь вам спасением своей души, преданнее человека вам не найти! Отныне я ваш слуга, а вы — моя повелительница.
        - Вот и отлично. Я отдам в отношении вас все необходимые распоряжения. Вам выделят отдельную комнату, вы будете одеваться, как надлежит дворянину, служащему благородному семейству. Как только вернется маршал, я представлю вас ему.
        - Благодарю, мадам.
        - Было бы правильнее величать меня моим титулом.
        - Хорошо, ваша светлость.
        - Вашу собаку покормят, за ней отныне будет надлежащий уход и присмотр.
        Лесдигьер поклонился, приложив ладонь к груди:
        - Я рад за Брюна, ведь я только что сам хотел просить вас об этом.
        - Бертранда! — позвала герцогиня.
        В дверном проеме из-за портьеры показалась круглая физиономия камеристки.
        - Я слушаю, мадам.
        - Бертранда, поручаю вашим заботам господина шевалье. Немедленно разыщите лекаря: шевалье нужен врачебный уход. Покажите шевалье его апартаменты и позаботьтесь о нем. Он ни в чем не должен испытывать неудобства, вам понятно?
        - Слушаюсь, мадам.
        - Итак, мсье Лесдигьер, с этого дня вы вступаете в должность телохранителя в свиту герцога де Монморанси, но иногда будете нужны и мне, помните об этом. Бертранда позаботится о вашем быте, а обо всем остальном вы поговорите с самим герцогом.
        - Благодарю, ваша светлость.
        - Теперь можете идти.
        И Лесдигьер, удивляясь в душе столь неожиданному повороту судьбы и не догадываясь, что всецело обязан этим баронессе, которой он приглянулся, покорно последовал за служанкой. Он шагал по полу, выстланному не виданной доселе мозаичной плиткой, и с восхищением рассматривал внутреннее убранство дворца, великолепие которого до этого могло ему только присниться.
        Обе женщины — одна с интересом, другая с оттенком вожделенного любопытства — с улыбками глядели юноше вслед, не подозревая еще, что из этого зала только что вышел будущий маршал, а впоследствии — коннетабль Франции. И что настанет день, когда гордая королевская дочь Диана Французская, герцогиня де Монморанси будет стоять на коленях перед коннетаблем Франсуа де Лесдигьером и целовать ему руку.

* * *
        Встреча в Пуасси закончилась ничем. Стороны не пришли к соглашению, никто не захотел идти на уступки. Однако появилась надежда, что правительство, проводя гибкую политику и не желая раздоров внутри нации, издаст новый эдикт о веротерпимости, тем более что и сама Екатерина Медичи склонялась к позиции реформистов.
        Часть вторая
        Политика или религия
        Глава 1
        Две королевы
        Зимой 1562 года по дороге, ведущей в Сен-Жермен-ле-Во, катила карета в сопровождении всадников. В окно то и дело выглядывал девятилетний мальчуган с любопытными глазками и длинным носом; в глубине кареты на красном фоне обивки четко выделялся строгий, непроницаемый женский профиль. Слегка вытянутое лицо, маленький рот с тонкими губами, карие глаза, острый взгляд и крутые брови, на чуть впалых щеках играл легкий румянец — такова королева Наварры[33 - Наварра — маленькое королевство на границе Франции и Испании.] Жанна Д'Альбре. Мальчик — принц Генрих Наваррский, ее сын.
        - Совсем не так, как у нас, — разочарованно протянул юный отпрыск Бурбонов, отворачиваясь от окошка. — Никаких гор, одни долины.
        Он посмотрел на мать. Она молчала, что-то обдумывая и, чтобы принудить ее к разговору, Генрих добавил:
        - И люди, наверное, другие.
        Она, строго взглянув на него, обронила:
        - Особенно при дворе.
        Мальчик приготовился слушать ее объяснения по этому поводу, но мать не пожелала добавить больше ничего. Юный принц вздохнул:
        - Мама, а мы увидим отца?
        Она покачала головой:
        - Вряд ли, ведь он все время в походах. Он генерал, и его обязанность быть там, где войско.
        - С кем же он воюет?
        - С врагами веры.
        - С протестантами?
        - Ведь он теперь католик. Гугенотская осень закончилась, теперь они начали искоренять нашу веру, и орудием для этого выбрали твоего отца.
        - Гугенотская осень?
        Мать повернулась к сыну:
        - Я буду разговаривать с тобой, как со взрослым, если ты не возражаешь.
        Генрих гордо вскинул голову:
        - Я уже не дитя, и мне быть королем. Не думай, что у меня одни девчонки на уме.
        - Да, ты уже не дитя, — задумчиво проговорила Жанна, сдвинув брови, — и ты должен знать… Мало ли что может со мной случиться, мы не на бал едем. Кроме меня, тебе не скажет никто, даже твой отец.
        - Я буду внимательно слушать тебя, мама.
        - Все началось после Пуасси, ты ведь помнишь. Мадам Екатерина на радостях, что с моей помощью сумеет помириться с протестантами, даже вернула Колиньи в Королевский совет, а с Конде заигрывала и строила ему глазки, словно собиралась стать его любовницей. Надо признаться, у нее это здорово получалось.
        - Как, разве она полюбила его?
        - Куда там! Конде не такой дурак, чтобы пропадать в объятиях сорокалетней толстухи и забыть при этом о своих братьях по вере. Я о другом. Екатерина вознамерилась обратить двор и даже членов своего семейства в протестантство. Она даже открыла часовню для проповедей, и сама с упоением слушала адмирала в Фонтенбло. Мало того, мадам надумала при помощи Теодора де Беза обратить в новую веру самого короля. А повсюду в городах с ее легкой руки разрешались открытые проповеди нового учения.
        Мать замолчала, и Генрих увидел задумчивую улыбку на ее губах.
        - Что же изменилось с тех пор? — спросил он. — Она разочаровалась или ее заставили изменить свои взгляды?
        - Заставили.
        - Кто же?
        Папский легат, который обрушился с гневными выпадами против нового вероучения, и испанский посол, который пристыдил королеву и дал понять твоему отцу, что ему вернут испанскую Наварру и области в Италии, если он самым решительным образом воспротивится существующему порядку и начнет искоренять ересь, начав с запрещения кальвинизма. Глупец, он вообразил себе, что они искренни с ним.
        - А разве это не так?
        - Разумеется. Они заманили его в ловушку.
        - И он согласился?
        - Надо думать, что так. Хотя, Бог свидетель, как не хотелось бы мне его видеть и выглядеть посмешищем всего двора.
        - Почему же? Ведь ты королева! Кто посмеет тебя обидеть?
        - Ты не понимаешь? — она обернулась к сыну, с любовью поглядела на него и покачала головой. — У него нынче слишком много любовниц, готовых в любой момент продать себя за право обладать сердцем первого принца крови и парижского наместника короля. Последняя из них — Луиза де Ла Беродьер; мне пишут, что она беременна от него. Этого еще не хватало — чтобы ты делил свою власть с бастардом.
        - Выходит, мама, теперь все вернулось в прежнее русло? Католики снова торжествуют победу, как тогда, в Амбуазе?
        - Да, сын мой, Екатерина твердо вознамерилась пресечь беспорядки, которые она допустила. Говорят, она готовится призвать ко двору Гизов. А с твоим отцом у нас давно уже разногласия, начиная с того дня, как он перешел в католичество, потом стал изменять мне и закончил тем, что и меня принуждал отречься от новой веры.
        - Наш отец — вероотступник, — произнес Генрих, глядя себе под ноги. — Как Бог мог допустить такое? Ах, мама, — и принц прижал руку матери к своей груди, — никого на свете у меня нет дороже тебя!
        Она со счастливой улыбкой поцеловала его в лоб:
        - Я не удивлюсь, если он обрадуется вести о моей кончине. Кажется, в своем стремлении пользоваться милостями двора и иметь неограниченную власть он не остановится даже перед тем, чтобы заполучить выгодную партию, породнившись с одним из влиятельных католических семейств. Эти планы я и хочу узнать, либо от него, либо от самой Екатерины. Но она хитрая лиса, и я должна перехитрить ее. Заодно я поставлю вопрос о расширении границ моего королевства. Мне тесно на моем клочке земли.
        - А она богата? — спросил сын. — Мадам Екатерина?
        - Вовсе нет, но богат кардинал, за него-то она и держится. Он — наше зло, Екатерина понимает это, и сама его боится. Вот почему, я думаю, она жаждет встречи со мной, королевой гугенотов. Мы — это оппозиция Гизам, и ей надлежит установить баланс между Сциллой и Харибдой[34 - Сцилла и Харибда — легендарные шестиглавые собакоголовые чудовища, охранявшие узкий пролив между Сицилией и Апеннинским полуостровом; пройти между ними было практически невозможно: спасшись от одного, мореплаватели неизбежно оказывались в пасти другого.], чтобы не быть сожранной той или другой.
        - А чего хочет кардинал?
        - Занять престол французских королей, а ко мне подослать убийцу, — ответила мать, и глаза ее засверкали гневом. — Тогда ему никто не помешает посадить на трон своего брата Франциска. Потом ему будет легко расправиться с протестантами, которые лишатся своей королевы и окажутся беззащитны.
        - Но у них есть еще король! — возразил Генрих.
        - Твой отец? — удивленно вскинула брови Жанна. — Да разве ты не понял, что он предал нас, они купили его! Этот дамский волокита, вконец развращенный девицами легкого поведения, которых привезла с собой из Италии мадам Екатерина, не думает ни о чем, кроме женщин, и о славе, которую добывает в походах, но которая достается кардиналу. Он мог бы быть регентом Франции, первым лицом в королевстве, но он отказался! Эта хитрая бестия Екатерина заставила его подписать отказ от регентства.
        - Как же ей это удалось?
        - А это тоже мне надлежит узнать.
        - А что же королева? — снова спросил Генрих. — Разве она может допустить, чтобы Гизы отняли у нее трон?
        - Она уже не рада, что приблизила их к себе. Теперь ей нужен союзник в борьбе против такого сильного феодала, каким является Гиз, и этот союзник — я. И только у нее надлежит искать спасения, — вздохнула Жанна. — Но если бы ты знал, сын, как мое сердце восстает против того, что я должна с ней общаться как с равной.
        - Но ведь она королева, и ты тоже… — удивился принц.
        - Это она-то королева? — сухо рассмеялась Жанна Д'Альбре одними губами. — Да знаешь ли ты, что она всего-навсего дочь племянника папы Лоренцо, которого зовут «флорентийским менялой». Королева!.. Да если хочешь знать, у меня больше прав на французский престол, чем у этой флорентийской торговки, все достоинство которой состоит в том, что папа Климент VII приходился ей дядей. Он-то и сосватал ее за моего брата. А она тут же поспешила нарожать одиннадцать отпрысков, которые и обеспечили ей теперь положение вдовствующей королевы-матери. Ей, дочери какого-то итальянца, которому папа вложил в руки герцогство Флорентийское, досталась вся Франция! А я, королева Наваррская, сестра Генриха II, ее мужа, и племянница Франциска I, вынуждена довольствоваться крохотной территорией на юге, дарованной моей матери Маргарите дедом Карлом Ангулемским еще в конце прошлого века! И они еще там, в Париже, мечтают о том, чтобы я переменила веру и стала католичкой?! Никогда! Скорее Пиренеи сдвинутся с места.
        - Успокойся, мама, — Генрих обнял ее колени. — Они не стоят того, чтобы ты так убивалась.
        - Ты прав, мой сын, — улыбнулась Жанна. — Конечно, ты не все понял, ведь за меня говорил голос крови. Но верь, настанет время, когда Валуа исчезнут… Отпадут от ствола, как высохшие ветви дерева. На трон сядет представитель новой династии, и это будет Генрих де Бурбон, король Наваррский, мой сын!
        Он с бесконечным обожанием взглянул матери в лицо и увидел, как побежала по щеке скупая слеза.

* * *
        Во дворце долго не находилось подходящего места для разговора, и Жанна поняла, что королева-мать попросту тянет время, чтобы обдумать ход предстоящей беседы.
        Наконец они устроились прямо у очага в спальне: Екатерина ближе к окну, Жанна напротив огня.
        - Вам, наверное, хотелось бы увидеть мужа? — первой начала с легкой улыбкой Екатерина Медичи.
        - Как и всякой женщине, которая не видит своего супруга месяцами, — парировала Жанна. Она поняла, что собеседница прощупывает почву. Если Жанна вспылит, она не опасна. Если нет — разговор будет сложнее. Нападение повторилось:
        - Вам, наверное, наплели про него кучу небылиц?
        - Пустое. Я всегда знала, что Антуан — ветреный муж, но никогда не думала, что он так легко предаст свои идеалы.
        Екатерина поняла, что ошиблась: беседа будет непростой. Что могло беспокоить королеву Наваррскую, если не слухи о бесчисленных любовницах ее мужа?.. Но в любом случае приезд Жанны весьма кстати, надо искать в ее лице союзницу в борьбе с Гизами.
        То же думала и Жанна; теперь надо было, чтобы королевы поняли друг друга.
        - Перемена веры Антуана Бурбонского привела к усилению партии католиков, — начала Жанна Д'Альбре, глядя в огонь, — что в конечном итоге способствует усилению власти Гизов. Не кажется ли вам, мадам, такое положение опасным? Я говорю о династии Валуа, представителями которой являются ваши дети.
        - Это правда, — не могла не согласиться Екатерина. — Признаюсь, это и меня беспокоит, Гизы наглеют с каждым днем, и нужна очень сильная и твердая рука, чтобы противостоять их притязаниям…
        - На что же они претендуют? — вскинула брови Жанна. — Чего им еще не хватает?
        - Французской короны, — коротко бросила Екатерина и впилась глазами в лицо собеседницы, ожидая увидеть испуг, но произошло другое.
        - Короны? — внешне спокойно спросила Жанна, даже не повысив голоса. — Эти лотарингские выскочки мечтают даже о таком? Но на каком основании?
        - Представьте себе, кто-то взял на себя труд разложить по полочкам генеалогическое дерево французского королевского дома и обнаружил там…
        - Что же он там обнаружил? Уж не являются ли Гизы прямыми потомками французских королей? — Жанна внутренне напряглась в ожидании ответа.
        - Это была младшая, косвенная ветвь, да к тому же еще по женской линии, идущая все от того же Роберта, младшего сына Людовика Святого[35 - Людовик IX Святой (1226 -1270) — французский король, великий правитель XIII в., организатор нескольких Крестовых походов против неверных. Канонизирован Римской церковью за свое благочестие.]. Кстати, моя мать тоже принадлежит к одной из ветвей этого дома.
        - Да, но она еще дальше от старшей ветви моего мужа, чем Гизы, — сразу пресекла ее торжествующий взгляд Жанна, прекрасно знавшая родословную короля Людовика. — Кстати, это тоже женская ветвь. Ваш изыскатель увидел лишь то, что хотел увидеть.
        - Это был не мой человек, — нахмурилась Екатерина Медичи. — Не забывайте, речь идет о принцах Лотарингского дома, возымевших желание унаследовать трон моих сыновей. Я говорю о Франциске Гизе, для скорейшего исполнения своих замыслов он способен на все.
        - Вам не следует беспокоиться на этот счет, мадам, ветвь Бурбонов гораздо ближе к престолу, чем принцы Лотарингские. К тому же, как известно, они иностранцы.
        - Вот как? И вы сможете это доказать? — заинтересовалась Екатерина.
        - Смогу, если пожелаете.
        - Объяснитесь точнее.
        - С удовольствием. — И Жанна устно представила собеседнице родословную Бурбонов, откуда проистекала наследственность французского трона.
        - Выходит, — усмехнулась Екатерина, — господин кардинал несколько извратил факты, убеждая меня в обратном.
        Ее беспокойство перешло в уверенность. Значит, опасность угрожает ее сыновьям теперь уже с другой стороны. В таком случае положение не так безнадежно. Принц Наваррский совсем юн, ему только девять лет, а у нее в запасе еще трое сыновей. К тому же протестанты не в состоянии самостоятельно оттеснить Гизов, поэтому их и надлежит усилить, дабы создать мощный противовес Лотарингскому семейству. Однако надо быть начеку: пробовали же гугеноты похитить короля в Амбуазе. Не собирались ли они посадить на трон Антуана Бурбонского или его брата Людовика Конде?
        - Кардинал? — переспросила Жанна. — Значит, вот кто плетет сети, пытаясь убедить вас, что Гизы такие же принцы крови, как и Бурбоны! И он же вынудил моего мужа переменить веру, пообещав ему за это испанские Пиренеи.
        - Он, мадам, — подтвердила Екатерина.
        - Но с вашего ведома, разумеется. Королева-мать пожала плечами.
        - Зачем же вы позволили ему это? Ведь вам, насколько я понимаю, надлежит ослабить функцию Гизов, а вы ее усилили.
        Екатерина изобразила на лице недоумение:
        - Поверьте, это все кардинал! Он даже не посоветовался со мной, предпринимая столь дерзкий шаг. Ведь я знаю, каким ударом оказалось бы это для вас. Но есть еще одна причина.
        - Вот как? Что же это? По-видимому, это касается меня?
        - Нет, что вы, — поспешила успокоить собеседницу Екатерина, — это касается вашего мужа. Как вы помните, речь шла о Наварре, принадлежащей Испании. И о том, что Карл Лотарингский пообещал эту территорию вашему супругу.
        - Нашему дому королей Наваррских, хотите вы сказать, — поправила Жанна, проявляя живой интерес.
        «Я не ошиблась, — подумала Екатерина, — она действительно приехала требовать от меня Наварру».
        - Совершенно верно, — подтвердила она, — но видите ли в чем дело, милочка…
        Глаза Жанны внезапно широко раскрылись, она порывисто вскочила, кровь бросилась ей в лицо:
        - Вы не смеете так разговаривать со мной! Я вам не служанка! Я — королева Наваррская! Ваш покойный муж приходился мне двоюродным братом, а вы обращаетесь ко мне, как к уличной девке, вы, в которой нет ни капли королевской крови и которая только волею случая правит Французским государством!
        Лучше бы она не произносила последних слов. Екатерина, несмотря на то, что всегда умела владеть собой, мгновенно побледнела. Вены на шее вздулись, левая бровь задергалась в нервном тике, а глаза будто остекленели, уставившись на собеседницу. Человек злопамятный, она не помнила, чтобы когда-нибудь с ней так смели говорить.
        В этот миг Жанна поняла, что совершила большую ошибку. Осознала свою оплошность и королева-мать. Сама того не желая, она спровоцировала Жанну на обострение их отношений. Казалось бы, им обеим надлежит держаться одна другой и жить в мире. Жанна вспылила, а несдержанность порою бывает причиной многих бед. Так было и на этот раз: последних слов мадам Екатерина не простит ей уже никогда. Не зная еще этого и пытаясь исправить ситуацию, Жанна опустилась в кресло и совсем другим тоном, уже мягче, проговорила:
        - Прошу простить меня за резкие слова, мадам.
        Ей надо было перебороть себя для того, чтобы сказать это. Но так было нужно, ссора не входила в ее планы.
        Екатерина огромным усилием воли взяла себя в руки.
        - Хорошо, хорошо, — торопливо произнесла она, и даже улыбнулась. — Забудем этот инцидент. Мы обе виноваты. Я несколько забылась, вы немного вспылили. Мы, королевы, должны прощать друг другу некоторые слабости.
        Единственное, что выиграла Жанна в результате своей несдержанности, это то, что мадам Екатерина никогда отныне не забывалась в ее присутствии; проиграла же в том, что нажила смертельного врага в лице злопамятной родственницы герцогов Медичи.
        Теперь старая королева решила в отместку за оскорбление уколоть молодую, да побольнее, благо случай сам шел в руки.
        - Так вот, — продолжала Екатерина Медичи неожиданно прерванный разговор, — территория эта принадлежит, как вы знаете, королю Испании, и попытаться завладеть ею — значит объявить Филиппу II войну. Французский король в дружбе с испанским, и никто не даст согласия на глупую и никому не нужную войну из-за земли, которой хочет обладать наваррская королева.
        - И по доброй воле тоже? — спросила Жанна.
        - Ни один король не отдаст другому ни кусочка своей территории, какими бы крепкими и неразлучными друзьями они ни были…
        И тут королева-мать замолчала, ибо вместо крови заговорил разум: к чему она это сказала? Ведь теперь стало ясно, что Антуана Бурбонского просто обманули! Зато она увидела, как Жанна закусила губу, из чего заключила, что удар попал и цель.
        Но раз уж она сказала то, чего не следовало говорить, то надо, по крайней мере, извлечь из создавшейся ситуации выгоду для себя. Надо быть поприветливее, дать почувствовать этой гордячке, что они с нею по-прежнему не только добрые приятельницы, но и союзницы.
        И Екатерина мгновенно отыскала выход. Во-первых, откровенность, с которой она обрисовала положение дел. Да и незачем было это скрывать, не так глупа Жанна Д'Альбре, чтобы не знать о невозможности подобного дара даже в обмен на перемену веры и связанные с этим действия по искоренению кальвинизма. Во-вторых, королева Наваррская будет вынуждена обратиться к ней с просьбой и, таким образом, стать обязанной королеве-матери. Чем не повод прибрать к рукам протестантов! Вряд ли после такого щедрого подарка Жанна посмеет поднять голову против нее. Напротив, есть возможность заставить свою политическую соперницу действовать сообща, что, несомненно, будет способствовать миру в королевстве, а впоследствии, быть может, с помощью Антуана, ее мужа, удастся принудить Жанну полностью отречься от кальвинизма. Вот тогда Филипп и подарит им Наварру, а значит и ей, Екатерине, не придется ничего дарить.
        - С какой стати Филиппу раздавать свои земли? — продолжала королева-мать развивать свою мысль. — Что он скажет своему народу? А куда он денет население, живущее там?
        - Людей там почти нет, — возразила Жанна. — Одни горы.
        - Это ничего не значит. Вот если бы французский король завоевал эту территорию, тогда другое дело, но, повторяю, война между нашими государствами невозможна. Притом учтите: едва дело дойдет до конфликта, первый удар обрушится на вас, пострадают только протестанты, ваши подопечные, впрочем, как и мои. Разве нам с вами этого хочется?
        Мадам Екатерина говорила полуправду, и королева Наваррская догадывалась, о чем умалчивает собеседница. Дружба испанского короля понадобится ей для борьбы с гугенотами на юге страны, если вдруг между двумя королевами не возникнет взаимопонимания. Это был ее козырь, и она не собиралась его лишаться.
        И королева-мать воззрилась на Жанну, ожидая ответа, пытаясь взглядом проникнуть в самую ее душу: поняла ли она?
        Ответ Жанны поразил Екатерину.
        - Благодарю вас, мадам, что сказали правду. Если бы вы пообещали мне Наварру, я сразу поняла бы, что вы лжете. Остается только удивляться, как легко мог попасться на эту удочку Антуан.
        - Он действовал, прежде всего, в ваших интересах, интересах своей жены, а вы в пику ему стали протестанткой, хотя прежде слыли доброй католичкой.
        - Я переменила веру из чисто религиозных соображений, — сухо обронила Жанна.
        Королева-мать улыбнулась. Она знала, что королева Наваррская лукавит, но промолчала. А Жанна меж тем была недалека от истины.
        - Что касается моего супруга, — продолжала она, — то он не мог пойти на такую сделку с испанским королем. Это интриги с целью и меня переманить в другую веру. Но вам это не удастся. Ни вам, ни кардиналу!
        - Никто и не пытается это сделать! — воскликнула Екатерина. — Кардинал лишь посредник между Испанией и Наваррским королевством, он старался помочь вашему мужу и, вполне естественно, потребовал за это равного обмена. Если желаете, можете поговорить об этом с его преосвященством, уверена, он даст вам точный и обстоятельный ответ.
        Говоря так, Екатерина знала, что подобный разговор никогда не состоится: королева Наваррская и кардинал были заклятыми врагами.
        Жанна задумалась. Значит, от нее хотят перемены веры. Такова была цена испанской Наварры: сначала Антуан, потом — она…
        Ее собеседница, молча, наблюдала за игрой чувств, отражавшейся на лице гостьи.
        - Речь идет еще и о Сардинии, — вкрадчиво прибавила королева-мать.
        Жанна вздрогнула. Вот так щедрость! Значит, Антуану отдадут еще и это королевство? Кажется, ее вера здорово им мешает.
        - Цена немалая, — снова произнесла Екатерина.
        Жанна тряхнула головой. Ее шантажируют, но она не вернется в римскую церковь, как бы ее ни заманивали! Но, желая заглянуть в карты противника, не показывая ему при этом спои, она уклончиво ответила:
        - Вопрос нелегкий, я должна подумать.
        Королева-мать удовлетворенно кивнула. Но знала, что Жанна хитрит и не сдастся. Впрочем, ее это устраивало: тем сильнее будет кулак против Гизов.
        - Кстати, а где сейчас мой супруг? — спросила Жанна, давая понять, что тема исчерпана, во всяком случае, на сегодня.
        Екатерина отлично поняла ее и выпрямилась в кресле:
        - Не могу вам точно сказать, но, если пожелаете, можно узнать об этом у коннетабля.
        - Хорошо. В зависимости от ответа я и решу, остаться ли еще при дворе Карла IX или вернуться в Беарн.
        - Уверяю вас, дорогая, что буду несказанно рада, если надумаете задержаться. Право, во дворце так скучно! Я ведь окружена сплошь мужчинами, а у них, сами знаете, все разговоры только о войне… — Они улыбнулись друг другу, как старые добрые приятельницы. — Мне бы хотелось жить в дружбе с вами, — посерьезнела вдруг Екатерина. — Однако на вашем лице лежит печать озабоченности чем-то, и я давно и тщетно пытаюсь разгадать ее причину. Вы ведь, я полагаю, предприняли сию поездку не только ради выяснения обстоятельств, заставивших вашего мужа сменить веру?
        - Вы правы, мадам, — ответила Жанна, смело взглянув собеседнице прямо в глаза. — Я здесь еще и затем, чтобы напомнить вам о вашем долге по отношению ко мне как к своей союзнице. А в том, что это так, вы, надеюсь, убедились во время нашего с вами обсуждения ситуации, связанной с чрезмерным возвышением Гизов. — Королева Наварры недвусмысленно давала понять, что готова остаться с мужем по разные стороны баррикад.
        - Я согласна с вами, — заурчала, словно зажмурившаяся от удовольствия кошка, королева-мать. — И чрезвычайно рада, что нашла в вашем лице добрую союзницу. Но, право, я не совсем понимаю, чем смогу быть полезной в деле укрепления веры у вас на юге. Если не ошибаюсь, вы и без того достигли там немалых успехов в этом вопросе.
        - Я королева без королевства, мадам, мне не хватает территории. Дабы ополчиться на ваших врагов, коими вы считаете Гизов, мне нужна армия. Вы же прекрасно понимаете, что я не смогу набрать оную только в Беарне и своей маленькой Наварре! Такое войско будет подобно стайке мышей, которые полягут от первого же удара орлиным крылом по их головам.
        «Это хорошо», — подумала королева-мать. Вслух же спросила:
        - Чего же вы хотите?
        - Отдайте мне Гасконь и Фуа, и я перестану чувствовать себя обделенной. Мое государство расширится, и, став королевой Юга, я смогу собрать под свои знамена тысячи людей, недовольных тиранией Гизов, которых потом мы объединим с вашими и…
        - …и ввергнем Францию в пучину гражданской войны, — закончила за нее Екатерина, криво усмехнувшись.
        Жанна тотчас остыла: не следовало вести себя столь экспансивно.
        - А потом, разбив Гизов, — продолжала королева-мать, не сводя глаз с собеседницы, — вы с вашими гугенотами возьмете штурмом Париж, меня с моими сыновьями в лучшем случае отправите в изгнание, а в худшем… даже думать не хочется… Сами же посадите на престол своего сына и станете при нем регентшей, не так ли?
        Последний выпад отразить было нечем. Екатерина начала играть в открытую, и Жанна мгновенно сориентировалась.
        - Не стоит сгущать краски, — поспешно ответила она, продолжая удивляться в душе откровенности королевы-матери, — я вовсе и не думала об этом.
        - Что же вами руководит в таком случае?
        - Исключительно соображения борьбы за истинную веру.
        - А под истинной верой вы, конечно, подразумеваете кальвинизм?
        - Разумеется. Истребив католицизм, мы, по примеру английского короля Генриха[36 - «…по примеру английского короля Генриха». — Получив отказ на свою просьбу о разводе с Екатериной Арагонской, король Генрих VIII (1509 -1547) порвал с Римом и ввел в Англии протестантизм.], заставим Францию принять новую веру.
        Ответный, не менее ощутимый выпад. Настал черед задуматься Екатерине. Опустив голову, она машинально потерла писки.
        - Но что же ждет в таком случае меня и моих сыновей? — последовал наконец ее вопрос.
        - Обращение к кальвинизму, только и всего. Все будет, как при Елизавете: никто не посмеет посягать на трон Франции. С одной лишь разницей: вместо Испании нашей союзницей станет Англия. Вместе мы превратимся в столь мощный кулак, что против него не осмелится выступить ни одна католическая держава!
        Если бы напротив сидела не Жанна Д'Альбре, Екатерина решила бы, и не без оснований, что беседует с сумасшедшей. Однако она слишком хорошо знала королеву протестантов. Своим контрпредложением та изощренно намекала: «Если ты не желаешь соглашаться на мои условия, почему я должна поступать иначе?»
        «Далеко же ты пойдешь, если тебя вовремя не остановить, — думала между тем Екатерина Медичи. — Но не для того я вырастила своих сыновей, чтобы отдать их трон какой-то нищенке с Пиренеев». Вслух же сказала:
        - Вы предлагаете мне принять участие в заговоре против папы? Мне и всей Франции?
        - Почему бы и нет, раз католицизм столь лжив и продажен? Я говорю это лишь потому, что знаю: вы — не рьяная католичка.
        Екатерина усмехнулась:
        - Интересный у нас с вами получается разговор: я пытаюсь завлечь вас в свой дом, вы меня — в свой. Можно было бы сказать, что каждая из нас по-своему права, если бы не одно обстоятельство: мне неплохо живется и сейчас, и я не желаю другой участи.
        - То же относится и ко мне.
        - Не совсем. Вам предлагают обмен, а я не получаю ничего, кроме размолвки с папой. Так чего же ради я буду наживать себе таких могущественных врагов, как Испания и Рим? Чтобы иметь дружбу с северной державой, называемой Англией? Полноте, мы и так не враги.
        Теперь Жанна была спокойна: больше предложений об обмене не последует. Оставался предстоящий неприятный разговор с мужем, которого ей, по-видимому, не переубедить.
        - Я знала, что вы ответите именно так, и все же хочу вернуться к своей просьбе.
        Екатерина понимала, что, раз задавшись целью, Жанна не отступится.
        - Ваш муж, если не ошибаюсь, является наместником короля не только в Париже, но и в Гиени? Должность пожалована ему королем за ратные заслуги перед отечеством.
        - И это справедливо.
        - Так чего же вам еще недостает, если Гиень в пять раз больше Фуа и почти равна по площади Гаскони?
        - Все бы хорошо, мадам, если бы по смерти мужа это пожалование не возвращалось во владения французского короля и если бы между Гиенью и Беарном не лежала Гасконь.
        - Вы полагаете, ваш муж должен скоро умереть?
        - Я в этом уверена. Он солдат; смерть на поле боя — закономерный удел военных. Не зря кардинал бросает его с войском из одного конца страны в другой.
        - Вы хотите, чтобы Гиень осталась за вами?
        - Да. Но я хочу владеть ею не в качестве наместницы, а в качестве законной правительницы, передающей свои права по наследству.
        - А как же Гасконь?
        - Мы предоставим господину Монлюку, наместнику короля, возможность самому решить, к кому примкнуть: к католическому Северу или к протестантскому Югу.
        - Вопрос весьма щепетильный, с ходу его не решить, — произнесла задумчиво Екатерина, твердо уже зная, впрочем, что единственное, на что она сможет решиться, так это лишь на обещание.
        А пока ей надлежало реализовать последний пункт плана, который она наметила на сегодня еще задолго до этой беседы.
        - Знаете ли вы, о чем мечтают Гизы? — начала Екатерина без обиняков. — Я вам скажу. Они хотят женить вашего мужа…
        - Женить моего мужа? — у Жанны даже перехватило дыхание от негодования: уж не ослышалась ли она? — Женить Антуана?! Но с какой стати? Ведь я, его законная жена, еще жива!
        - Вас они просто уберут, как убирают камень с дороги.
        - Меня?! Наваррскую королеву?!
        - Для них нет преград, разве вы этого еще не поняли?
        - Господи Иисусе!.. Ну а дальше?
        - Вы еще не узнали, на ком они хотят его женить.
        - И на ком же?
        - На Марии Стюарт, шотландской королеве, вдове Франциска II. Моей бывшей невестке, кстати.
        - Но ведь ей всего около двадцати, а ему уже сорок четыре!
        - Возраст не играет роли.
        Жанна Д'Альбре опустила глаза и слегка побледнела. Вот как! Вот до чего дошел Антуан в своей ненависти к ней. Он не только перестал обращать на нее внимание как на женщину, но, кажется, свыкся с мыслью, что ее нет вовсе. Это больно ранило ее в самое сердце. Но эта женщина была сильной духом. Подняв голову и сжав кулаки, она спросила, отрешенно глядя на пламя очага:
        - К чему же сей замысел?
        - К чему бы он ни привел, нам с вами необходимо помешать ему. Думаю, став с помощью своей племянницы родственниками Антуана Бурбонского, Гизы мечтают прибрать к рукам и его владения, и его жену вместе с сыном и их горами.
        Екатерина не лицемерила и не лгала. Сейчас ей было важно не то, как воспримет Жанна эту весть, а что посоветует предпринять для срыва плана. Сама она вот уже второй день, с тех пор как узнала новость от своих шпионов, не могла найти этому противодействия.
        Теперь они вместе, объединившись и прислушиваясь друг к другу, принялись решать проблему.
        - Вернемся к началу нашего разговора, — предложила мадам Екатерина, наклонившись к собеседнице, чтобы иметь возможность говорить тише.
        - Вернемся, — кивнула Жанна.
        Теперь они говорили вполголоса. Временные распри немедленно забылись. Сейчас это были две заговорщицы, пытавшиеся разгадать чужую игру, заглянув вначале в карты противника.
        - Гиз мечтает о престоле. Но его родство с королевским домом еще не доказано, — сказала Екатерина.
        - Если оно и существует, то в отдаленном весьма колене, — возразила Жанна.
        - Значит, Гизы хотят обойти свою побочную линию и зайти в спину к неприятелю, то есть к Валуа.
        - Верно, но что же из этого следует?
        - А вот что. Этот маневр они мечтают совершить, приблизившись вплотную к дому Бурбонов и став, таким образом, вашими зятьями.
        - То есть к тому дому, который стоит первым на пути к трону.
        - Истинно! А как к нему приблизиться, если не путем…
        - …родства!
        Екатерина приложила палец к губам и склонилась еще ниже к собеседнице:
        - Тс-с… Вот мы и разгадали их план. Теперь вам понятно, чего они добиваются?
        - О, я, кажется, поняла! От этого брака непременно родится ребенок, и, какого бы полу он ни был, он будет родственником Гизов, их ставленником, через которого они получат французский престол.
        - Вот именно, Жанна! Этот ребенок будет нести в себе кровь Бурбонов, а Мария Стюарт — родственница Гизов.
        Жанна продолжила свою мысль:
        - Если родится мальчик, они тут же посадят его на трон и будут править государством от его имени в качестве регентов…
        - А если родится девочка, — закончила за нее Екатерина, — то они подождут рождения следующего ребенка либо подменят дитя на малыша мужского пола, таких случаев в истории немало.
        - А как же мой сын, мой Анрио? — испуганно воскликнула Жанна.
        - С ним произойдет несчастный случай, будьте уверены; людям, стремящимся к власти, ребенок не помеха. Примеров тому множество. Да, но что будет с моими детьми, у меня ведь их трое, три последних Валуа?
        - О мадам, человек, который решится расчистить себе дорогу, срубив одно дерево, срубит еще с десяток, если они будут мешать ему проехать.
        - Нам необходимо помешать их планам.
        - Что, по-вашему, для этого надо делать?
        Вопрос был непростой. Екатерина встала, прошлась по комнате, подошла к окну, устремив взгляд во двор, где играли на заснеженной лужайке дети. Несколько минут она, молча, наблюдала за тем, как Генрих Наваррский, девятилетняя дочь Маргарита, восьмилетний Геркулес — будущий Франциск Алансонский, и одиннадцатилетний Эдуард-Александр — будущий король Генрих III, играли в кольца.
        Вдруг она резко обернулась, подошла вплотную к Жанне, взяла ее руки в свои и возбужденно заговорила:
        - Вы не желаете терять мужа, я — своих сыновей. И я придумала, как нам поступить.
        - Я теряю не только мужа, но и сына.
        - Вашему Анри они ничего не сделают, он им не помеха. У них появится свой Бурбон, и он будет законнее вашего. Уж они постараются это доказать, будьте уверены. Путь в Ватикан им не заказан, а с их связями и богатством, которым располагает их семейство, они задобрят не только самого папу, но и весь Рим вместе с его жителями. Единственным препятствием на их пути к трону будет родословная французских королей, вот тут-то они и рассчитывают на этот брачный союз. Но мы вставим им другую шпильку. Не так-то просто будет им уничтожить последних Валуа и первого Бурбона.
        - Каков же ваш план?
        - Нам необходимо сочетать браком наших детей: вашего Генриха и мою Маргариту.
        Жанна не понимала, это было видно по ее лицу. Королева-мать терпеливо объяснила:
        - Даже устранив одного за другим моих сыновей, они обойдут вниманием Марго как не представляющую для них никакой угрозы. И это будет их самый главный просчет! Мы выдадим Марго замуж, и ее мужем станет законный французский король. Это будет свадьба Валуа с Бурбонами.
        Жанна была потрясена широтой и глубиной замыслов королевы-матери. Она готова была лишиться всех своих сыновей ради одной цели — сохранения французского престола для себя, пусть даже такой дорогой ценой! Да в своем ли уме эта женщина? Вот до чего она не доверяла Гизам, видя в них угрозу государству, предчувствуя с их приходом к власти раздробленность и междоусобные войны. Она, как опытный шахматист, отдавала противнику на съедение несколько сильных фигур, чтобы отвлечь его внимание и нанести меткий и решительный удар, сулящий выигрыш.
        Впрочем, немного погодя Екатерина, мило улыбаясь, прибавила:
        - Но это самый крайний случай, разумеется. А до тех пор мы подумаем вместе, как расстроить свадьбу, в результате которой ваш муж станет родственником Гизов.
        - И я уверена, мы придумаем что-нибудь стоящее, — заверила ее Жанна. — И потом, я еще жива и не собираюсь давать развода Антуану.
        - Вот и отлично. Вы не торопитесь вернуться в Беарн? Тогда поживите у меня. Нам с вами есть о чем поговорить. А сейчас… хотите отдохнуть? Я тоже. Пойдемте вниз, посмотрим, как развлекаются наши дети.
        Глава 2
        Женщины и политика
        В одном из кабинетов Лувра за столом, покрытым красным сукном, сидела королева-мать Екатерина Медичи, по левую руку от нее — ее приемная дочь Диана Французская. Екатерина, — в своих обычных черных одеяниях с гофрированным воротником вокруг шеи, Диана — во всем белом. Резкий контраст, хотя и не слишком велика разница в годах: сорок три года и двадцать четыре.
        - Так что же маркиза де Водрейль? — спросила Екатерина, продолжая начатый ранее разговор.
        - О, она не вынесла этого удара и отреклась от всего мирского, посвятив себя служению Богу, — ответила Диана.
        - В самом деле? Ай да Бурбон, переменчив, как весенняя погода!
        - С маркизой у него не было ничего серьезного, да и продолжался адюльтер лишь до очередного его похода.
        - Значит, бедная Водрейль не сумела дождаться своего возлюбленного. А когда он вернулся, то…
        - …застал ее, как говорят, на месте преступления. Соперника он тут же зарезал, как ягненка, а неверную избил так, что она целый месяц не выходила из дому. Представляю, какою была бы его месть, окажись на месте маркизы законная супруга.
        - Нет, нет, Диана, это исключено! Королева Наваррская — особа строгих правил и вовсе не падкая до любовных интрижек с чужими мужчинами.
        - Кстати, Ваше Величество, зачем она явилась в Сен-Жермен? Говорят, Антуан Бурбонский тут же отправился со своей армией куда-то на север, чтобы только не встречаться с ней.
        - Она приехала, побуждаемая муками ревности, — не моргнув глазом, ответила королева-мать. — Почему ты об этом спрашиваешь, Диана?
        - При дворе судачат, будто Антуан Бурбонский собирается жениться.
        - Жениться? — Екатерина Медичи изобразила безграничное удивление. — На ком же?
        - Неизвестно, но госпожа де Мансо, с которой я встречалась недавно, заверила меня, что Гизы хотят женить его на какой-то своей родственнице.
        - В самом деле? Для чего же?
        - Ах, Ваше Величество, для вас ведь не секрет, что Гизы мечтают о троне французских королей, а поскольку ветвь Бурбонов — ближайшая к Валуа, они и хотят взять к себе в дом Антуана.
        - Им еще долго придется ждать, — с оттенком ненависти проговорила королева-мать. — На престол взошел Карл, но у него еще два брата. Династия Валуа не скоро закончится, я надеюсь дождаться еще и внуков…
        - Дай-то Бог, мадам, ведь по отцу я тоже Валуа.
        - Постойте, Диана, а как же его супруга, королева Наваррская? Ведь их брак никто не расторгал.
        - Ах, мадам, вам прекрасно известно, насколько сильны Гизы.
        - Не преувеличивай, дочь моя. Я лишь знаю, что наш дражайший кардинал собирался наследовать Павлу IV, но тут…
        - …но тут, мадам, конклав единодушно избрал папой Пия IV из вашего рода Медичи.
        Екатерина кивнула.
        - И, тем не менее, — продолжала Диана, — я уверена, Гизы найдут подход к новому папе.
        - Значит, вы полагаете, позиции Гизов еще очень сильны?
        - Разумеется, ведь Карл Лотарингский является главой святой церкви Франции, а если бы на троне сидели Гизы, в Ватикане избрали бы другого папу — из рода неаполитанских герцогов Феррарских или Караффа. Ибо не секрет, что своим величием и существованием вообще папы обязаны больше всего королям Франции, в частности, Пипину Короткому[37 - Пипин III Короткий (714 -768) — первый король из династии Каролингов, отец Карла Великого. Пипин в благодарность за то, что папа Стефан III венчал его королевской короной и объявил «Божьим избранником», передал ему отнятые у лангобардского короля Лиутпранда земли, включая и Рим. Это была огромная территория, названная «Пипиновым даром». Пипин, таким образом, стал покровителем и защитником Рима и получил титул «патриция римлян». Карл Великий продолжил дело отца, полностью уничтожив государство лангобардов и возложив на свою голову их корону.] и Карлу Великому, — улыбнулась Диана.
        Это было правдой, и мадам Екатерина это знала.
        - Кстати, — спросила она немного погодя, — а где нынче Гиз? Вам, как жене маршала и снохе коннетабля, думаю, это известно.
        - Помнится, с месяц тому назад он отправился во главе своих солдат в Эльзас. Кажется, там произошли крестьянские волнения, и ему пришлось их усмирять. А где он сейчас, надо спросить об этом у мужа.
        В эту минуту доложили о визите коннетабля Анна де Монморанси.
        - Просите, — сказала королева-мать и повернулась к Диане. — Очень кстати, спросим об этом у вашего свекра.
        Ах, Диана, верите ли, как отдохнула я в разговоре с вами от скучных политических дел, ежедневно донимающих меня. Честное слово, я почувствовала себя лет на двадцать моложе. Как жаль, что наши беседы случаются так редко.
        В кабинет вошел коннетабль, бывший воин двух королей, Франциска и Генриха. Он был одет в темно-серый плащ с серебристыми полосами снизу вверх, подбитый со всех сторон мехом горностая; голова его покоилась, как на блюдце, в белых брыжах, на груди висел орден Золотого Руна. Ему было семьдесят лет, но выглядел он все еще молодцевато.
        - Мне уйти? — негромко спросила Диана де Франс.
        - Вовсе незачем, — так же тихо ответила королева-мать. — Вы родственники, и вряд ли он собирается сообщить нечто, что не предназначалось бы для ушей дочери короля герцогини Ангулемской.
        Коннетабль подошел и сдержанно поклонился обеим дамам:
        - Ваше величество… мадам герцогиня…
        - Присаживайтесь, Монморанси, — указала Екатерина жестом на одно из кресел за столом. — Ни к чему дворцовые этикеты, это нам надлежит стоять перед вами, храбрым полководцем, отдавшим столько сил и умения для блага отечества.
        - О, Ваше Величество, — скромно ответил коннетабль, понимая, куда клонит королева-мать, — заслуги мои не столь уж велики, как вам кажется. Я солдат, и радеть о благе отчизны — мой долг, как, впрочем, и долг каждого христианина и верного сына Франции.
        Екатерина не сводила с него прямого взгляда. Каждый, кому удалось бы в эту минуту прочесть ее мысли, без труда увидел бы в этом взгляде насмешку и осуждение одновременно.
        - Полноте, коннетабль, ваша фигура при дворе Генриха II была далеко не последней, и вам это хорошо известно. Вспомните-ка, какую роль вы играли в дуэте с Дианой де Пуатье при моем покойном муже. Вы были так горды своим положением, а ваши отношения с мадам Валантинуа были настолько хороши, что вы даже и не замечали свою королеву.
        - О мадам, — пробормотал коннетабль, начиная краснеть, — поверьте, я всегда искренне любил и глубоко уважал свою королеву; я старался по мере сил служить верой и правдой Вашему Величеству…
        - Вы служили королю, Монморанси… И его фаворитке.
        Разве не так?
        Коннетабль отвел взгляд, засопел и побагровел еще больше. Он не ожидал такого разговора, хотя боялся его с тех пор, как Екатерина стала полноправной правительницей государства.
        Екатерина продолжала атаку, следуя давно задуманному хитрому расчету. В своей борьбе против Гизов она делала ставку на дом Монморанси как оппозицию принцам Лотарингского дома: поскольку герцог Гиз стоял неизмеримо выше Жанны Д'Альбре, а потому представлял большую опасность для престола, коннетабль Монморанси являлся своего рода балансирующим звеном между двумя партиями. Одновременно Екатерина Медичи не желала чересчур приближать его к себе. Этим сегодняшним выпадом она недвусмысленно давала понять Монморанси о его не слишком высокой роли при ее особе и о том, чтобы он не строил никаких планов, способствующих возвышению его семейства над остальными домами высшей аристократии, как это было при покойном короле Генрихе. Вот почему она попросила Диану остаться.
        - Мне бы хотелось, — сказала Екатерина напоследок, — чтобы вы не забывали: времена Генриха II ушли безвозвратно.
        - Да, Ваше Величество, — пробормотал Анн де Монморанси.
        - А также о том, что отныне вам надлежит служить мне столь же усердно, как и моей бывшей сопернице, любовнице моего мужа Диане де Пуатье, герцогине де Валантинуа. Вашей матери, Диана, — добавила она беззлобно.
        Монморанси поднял голову и смело посмотрел в глаза королевы-матери. Весь вид его выражал теперь покорность и смирение. От былой надменности, которая сквозила в его взглядах, жестах, походке, не осталось и следа.
        «Отлично, — подумала Екатерина Медичи, — теперь он будет всегда помнить урок и знать свое место. Я отомстила ему за свои прежние унижения».
        - Я ваш преданный слуга, Ваше Величество, — произнес коннетабль, — и, клянусь вам, что я и все члены моего семейства были и будем вашими самыми верными подданными.
        Екатерина одобрительно кивнула, давая понять, что тема исчерпана.
        - Но мне кажется, — добавила она, — вы хотели еще что-то сказать?
        - Государыня, — решился коннетабль, — известно ли вам, что говорят при дворе об истинной цели приезда Жанны Д'Альбре?
        - Что же говорят? — делано равнодушно спросила королева.
        - Гугеноты, как и католики, недовольны новым январским эдиктом, — сказал коннетабль. — Мы утихомирили гугенотов политических, но совсем забыли о религиозных. Им дали право собираться вне городов, но основная их часть находится именно в городах, и она недовольна…
        - Монморанси, этими вопросами должен заниматься кардинал.
        - Я никогда бы не дерзнул, Ваше Величество, если бы сие не было связано с военными действиями.
        - Поймите, коннетабль, мне важнее утихомирить гугенотов политических, которые непосредственно угрожают трону, для которых их вера — лишь средство. Об остальных пусть заботятся пастыри.
        - Но, мадам, они вооружаются! Дело может дойти до вооруженного столкновения, а если это произойдет, война неизбежна. Так не для того ли приехала королева Наваррская, чтобы развязать гражданскую войну?
        - Эдикт не запрещает гугенотам собирать войска и созывать тайные собрания. Если требование будет нарушено, мы накажем вероотступников за неповиновение королевской власти. Вина за это ляжет на королеву Наваррскую, и пока она здесь, в моем доме, протестанты не посмеют нарушить эдикт. Я всегда сумею усмирить их, для этого есть герцог де Гиз, ваш давнишний приятель, коннетабль. Кстати, где он сейчас, я слышала, в Эльзасе?
        - Совершенно верно, он подавляет мятежи в среде местного населения.
        - До сих пор? Ведь он уехал больше месяца тому назад.
        - Герцог должен был вернуться, но его задержала вооруженная стычка с бунтарями между Нанси и Кайзенсбергом, близ реки Мозель.
        - Это далеко от Парижа?
        - Около семидесяти лье, Ваше Величество.
        - Путь неблизкий. Когда, по-вашему, он вернется?
        - Дней через двадцать, не больше, я думаю. Первого к полудню Гиз должен быть близ Васси, как сообщил нарочный, который недавно прибыл от него.
        - Хорошо. Только бы по дороге обратно герцог не наломал дров с нашими религиозными гугенотами.
        Она повернулась к своей приемной дочери:
        - Диана, по вашему усталому лицу я вижу, как вам наскучили разговоры о политике и о войне. К сожалению, нам, правителям, приходится сталкиваться с этим каждый день. Вы вольны идти куда вам заблагорассудится, я больше не держу вас.
        - И в самом деле, — произнесла Диана, вставая, — у меня уже голова идет кругом. С вашего позволения я отправлюсь домой, мне надо уладить кое-какие дела. Если я вам понадоблюсь, вы всегда сможете послать за мной.
        Поклонившись, Диана вышла из покоев королевы. У дверей стоял дворянин, увидев ее, молча приблизился.
        - Лесдигьер, — сказала она, — мы отправляемся домой.
        Они спустились на первый этаж и пошли вдоль галереи. Здесь толпились придворные, которые почтительно приветствовали Диану. Внезапно от одной из групп отделилась дама в голубом платье и белой мантилье и, премило улыбаясь, направилась прямо к Диане. Они радостно поприветствовали друг друга и отошли к окну, чтобы без помех немного поболтать. Лесдигьер стоял рядом и прекрасно слышал весь разговор, но это нисколько не беспокоило ни герцогиню Ангулемскую, ни графиню де Сен-Поль.
        - Как давно мы с вами не виделись, Алоиза, — сказала Диана. — Где вы пропадали все это время?
        - В Ла-Шарите, на Луаре.
        - Во владениях герцога Неверского?
        - Ах, вы ведь знаете взбалмошный нрав его супруги Анриетты, моей приятельницы. После Амбуазской смуты она заявила мужу, что воздух Парижа ей вреден, и она желает пожить вдали от суеты, от бесконечных войн и разговоров о политике. Она и меня утащила с собой, и мы целый год провели среди девственных лесов Ниверне. Верите ли, я научилась там стрелять из аркебузы по кабанам и, представьте, достигла в этом немалых успехов. А один рыбак из замка научил нас с Анриеттой удить рыбу!..
        - Вам повезло, Алоиза, — улыбнулась Диана. — Вы погрузились в мир тишины и покоя, чего так не хватает нам, принцессам королевского дома. Вам надо поблагодарить герцога Неверского, что он предоставил вам возможность хотя бы немного побыть деревенской пастушкой. А вот мне никак не удается заставить своего мужа уехать хотя бы на месяц в провинцию, в один из наших замков. Но он дождется, что в один прекрасный день я уеду одна, без него, хотя бы в Маржанси.
        - И правильно сделаете, честное слово.
        - Хотите, я возьму с собою и вас, Алоиза? Вы научите меня удить рыбу и стрелять из ружья.
        - С удовольствием принимаю ваше предложение, дорогая Диана. Но верите, уже через несколько месяцев я начала скучать по Парижу, королевскому дворцу, дворцовым сплетням и приключениям.
        - А Анриетта?
        - Нисколько. Она готова была целыми днями скакать на лошади в костюме амазонки по лугам и лесам Ниверне, совершенно не уставая при этом и, надо сказать, к полному удовольствию своего супруга.
        - Что же заставило вас покинуть эту обитель неги и покоя?
        - Да только то, что Анриетта соскучилась по своему мужу, который покинул нас месяца два тому назад, вызванный Гизом нарочным из Парижа. Гизу вздумалось отправиться в поход куда-то на восток, и он прихватил с собою герцога Неверского.
        - Ах, моя милая, война — удел мужчин. Они и пяти дней не выдержат дома, чтобы куда-нибудь не ускакать и не принять участие в каком-либо сражении.
        - Более того, дорогая Диана, они и часу не пробудут рядом, чтобы не повернуть разговор в сторону внутренних религиозных распрей или внешних врагов государства.
        - Вы правы, дорогая, но нам, женщинам, все же надлежит их понять, ведь они наши защитники и рьяные борцы за веру. Если бы не они, кто знает, какие беспорядки могли бы произойти в отдаленных провинциях, как, например, в той, куда уехал Гиз.
        - А куда он уехал?
        - В Эльзас, там его земли и где-то недалеко — замок Жуанвиль. Местные крестьяне вдруг вздумали бунтовать против непомерных налогов, и Гиз вместе с Невером отправились их усмирять.
        - Не знаете ли, когда они вернутся? — поинтересовалась графиня.
        - По всей видимости, скоро. Правда, прежде им еще придется задержаться в Нанси, — добавила Диана.
        - А это далеко? — спросила Алоиза.
        - Довольно далеко, свекор упоминал о двадцати днях пути. К полудню первого марта Гиз должен быть в Васси, оттуда дней десять-пятнадцать до Парижа.
        - Васси? Что это?
        - Небольшой городок в Шампани, который Франциск II подарил Марии Стюарт.
        - Париж, наверное, встретит его с надлежащим пиететом, как ярого поборника истинной католической веры. Через какие же ворота герцог въедет в Париж?
        - Надо думать, через Сент-Антуанские, ведь оттуда ведет дорога в Лотарингию.
        - Не премину поделиться этой новостью с Анриеттой, уже заждавшейся своего ненаглядного супруга.
        Они поболтали еще несколько минут, после чего расстались, мило попрощавшись. Алоиза в сопровождении пажа направилась в сторону покоев королевских детей, Диана с Лесдигьером вышла во двор Лувра, где ее ждал портшез с носильщиками и пажом, державшим под уздцы лошадь Лесдигьера.
        В дверях особняка Монморанси Диану встретила служанка, Бертранда, которая вручила ей письмо.
        - Кто приходил? — спросила герцогиня.
        - Человек, который принес письмо, сказал, что оно от баронессы де Савуази.
        Диана поднялась к себе и раскрыла вчетверо сложенный лист бумаги.
        Мелким ровным почерком баронесса писала:
        «Дорогая герцогиня! Я понимаю Вашу занятость политическими и гражданскими делами и не вправе предъявлять никаких претензий к дочери короля Генриха II, напрочь забывшей за текущими делами о своей верной подруге, напрасно ждущей весточки.
        Вы могли бы скрасить мое одиночество, если бы прислали вместо себя заместителя, который отныне неотлучно находится при Вашей особе и совсем забыл старых друзей, которым он, надо заметить, многим обязан. Я не думаю, что требую слишком многого; для двух же вышеназванных особ свидание, на которое Вы дадите свое милостивое разрешение, явится бальзамом, пролитым на их исстрадавшиеся души, и будет лишним доказательством Вашей к ним любви.
        К. С».
        - О, Бог мой! — рассмеялась Диана, дочитав письмо до конца. — Камилла неисправима. Какой витиеватый слог! Чего проще было бы написать; «Диана, пришлите ко мне моего возлюбленного, я ужасно страдаю от долгой разлуки с ним». А ведь когда-то была не в меру лаконичной.
        Она позвонила в колокольчик. Тут же в дверях появился лакей и склонился в поклоне.
        - Позови Лесдигьера. Он, вероятно, во дворе со своей собакой.
        Спустя несколько минут Лесдигьер вошел в кабинет герцогини:
        - Вы звали, ваша светлость?
        - Да, Лесдигьер. Кое-кто из наших общих друзей недоволен вашей забывчивостью по отношению к нему и просит вас навестить его.
        - И кто же это?
        - А вы еще не догадались?
        И тут до него дошло. Святый Боже, да ведь они не виделись уже целую неделю!
        - О, если вы говорите о друге, живущем на углу улиц Проповедников и Сен-Дени…
        - Именно о нем и идет речь, сударь, и если вы немедленно не отправитесь туда, вы меня разочаруете.
        - О мадам, — пылко воскликнул Лесдигьер, — как вы могли подумать!.. Простите… ваша светлость.
        Диана засмеялась:
        - Ступайте, кавалер, ступайте, ветреный любовник, и помните: я отпускаю вас до утра. Передайте баронессе мой самый пламенный привет и скажите, что мы встретимся с ней завтра, на утренней мессе в церкви Сент-Ле.
        Лесдигьер поклонился и вышел. Через несколько минут он оказался уже на улице Монморанси. На нем был белый атласный костюм, на голове — шляпа с синим пером, в кармане лежал туго набитый кошелек, на боку висела шпага с золоченым эфесом, а весь вид его говорил о том, что он весьма доволен жизнью. Выбрав самый короткий путь, Лесдигьер вскоре очутился перед дверью баронессы, что открывалась на улицу Шанварери. Юноша настойчиво принялся стучать кулаком в двери, над которыми не висели молоточки.
        Но долго барабанить в дверь ему не пришлось. Почти тотчас вышла служанка. Поглядев на гостя через окошко, затянутое мелкой сеткой, и узнав посетителя, она тут же впустила его.
        - Это вы, сударь, слава Богу! Моя госпожа очень сердита на вас.
        - И только-то? — улыбнулся Лесдигьер и ущипнул ее за щеку. — Ну, этот вопрос мы легко уладим.
        - Кто там, Розита? — послышался в это время голос сверху.
        - Шевалье де Лесдигьер, мадам, — громко сказала служанка.
        На площадке второго этажа показалась вначале обрадованная, а затем вмиг ставшая надменной баронесса.
        - Ах, вот оно что! — «равнодушно» протянула Камилла де Савуази. — А я-то думала, что свет второй звезды совсем затмил свет первой…
        - Как вы можете так думать обо мне, Камилла? — проговорил юноша, входя в гостиную вслед за хозяйкой.
        - …и та погасла навсегда, забытая тем, — продолжала баронесса, садясь на диван, — в ком страсть к служебному рвению оказалась выше не только чувства признательности, но даже и простой дружбы.
        - Клянусь вам, сударыня, — пылко воскликнул Лесдигьер, — что все это время я думал только о вас, единственной женщине, которой я всем обязан и без которой давно уже не мыслю своего существования!
        Она с упреком посмотрела на него:
        - С трудом верится, мсье.
        - Камилла, да что с вами сегодня? — он сел рядом с ней на диван. — У вас дурное настроение? А впрочем, ругайте меня, я действительно виноват, но знайте, что мадам герцогиня здесь совершенно ни при чем и мои чувства к ней не превышают простых обязанностей обыкновенного раба. Будь по-другому, разве она отпустила бы меня к вам?
        Камилла отвернулась, чтобы скрыть радостную улыбку.
        - Так это она вас отпустила?
        - Разве посмел бы я сам, без ее позволения, покинуть дворец, моя Афродита?[38 - Афродита (греч.) или Венера (рим.) — богиня любви и красоты. Родилась из морской пены (мифол.).]
        - А сами испросить у ее светлости разрешения на это вы, конечно, не догадались.
        - Откуда вы знаете, что герцогиня сама, по собственному побуждению, отпустила меня?
        - Потому что я попросила ее об этом. Я написала ей письмо и упрекнула в том, что она злоупотребляет своим положением по отношению к вам.
        - Как! И вы посмели… принцессе королевской крови?..
        - Это для вас она принцесса, а для меня — подруга, которая прекрасно понимает меня. Доказательство тому — то, что вы здесь.
        - О Бог мой, Камилла, — Лесдигьер взял ее ладони и поднес их к губам, — так значит, вы хотели меня видеть?
        - Да, шевалье, — произнесла баронесса, надув губки. — И это вынудило меня пойти на крайние меры, Франсуа, в то время как вы могли избавить меня от такого дерзкого шага.
        Она не делала попыток освободиться из плена, и, по-прежнему держа ее ладони в своих, Лесдигьер опустился на колени.
        - Камилла, поверьте, я так страстно мечтал все это время встретиться с вами вновь… Всему виной служба, и при встрече герцогиня сама скажет вам об этом. Вы же знаете, я — ее охранник, а поскольку она беспрерывно совершает всевозможные поездки и наносит визиты, мне приходится сопровождать ее. А когда она, наконец, возвращается домой, меня требует к себе маршал де Монморанси, ее супруг, и я превращаюсь в верного оруженосца… Камилла, но с мыслями о вас, что вы, быть может, ждете меня здесь одна, в пустой холодной комнате, терзаясь муками ревности и любви… А предмет ваших подозрений в это время стоит на часах в приемной короля и ждет, когда королевский Совет наконец закончится, и его господин освободится.
        - Франсуа, мы с вами еще так мало знакомы, а вы уже о любви… — опустив глаза, произнесла Камилла.
        - Но, Камилла, разве не любовь заставила меня лететь к вам на крыльях, едва я получил свободу от своих оков? И разве не любовь двигала вашей рукой, когда вы писали письмо?
        - Ах, Франсуа, — вздохнула баронесса, слегка покраснев, — неужели же вы за столько времени не могли пожертвовать даже минутой, чтобы навестить меня?
        - За минуту не добраться до вашего дома, мадам.
        - Ах, шевалье, вы несносны! — нахмурилась Камилла.
        - Свободным от работы я бываю только по ночам, госпожа баронесса, но, как вы понимаете, не могу позволить себе дерзости беспокоить вас в такое время.
        - И совершенно напрасно, друг мой… Я засыпаю, как правило, поздно: лишь, когда монастырские часы пробьют дважды.
        - О мадам, — обезоруживающе улыбнулся Лесдигьер, — однако какой же от меня будет толк на службе, если я не стану спать еще и по ночам? Не успеешь оглянуться — прогонят.
        - Не беда, подыщете другую. Устроитесь, например, к герцогу Неверскому. А может, и к самому де Гизу…
        - Не забывайте, Камилла, что я — протестант.
        - Ах, да, простите. Я и впрямь запамятовала… Но позвольте, друг мой, маршал Монморанси, насколько мне известно, тоже католик!
        - Мой господин — совсем другое дело, мадам, — убежденно проговорил юноша. — Уверен, что он не способен на те поступки, которые позволяет себе де Гиз.
        - Вы имеете в виду что-то конкретное?
        - Ну, например, маршал Монморанси вряд ли поднимет руку на беззащитных крестьян. Скорее всего, он просто изначально не допустит массовых волнений в своих владениях.
        - О каких крестьянах вы говорите, Франсуа?
        - А разве вы не слышали? Герцог де Гиз уже с месяц как усмиряет взбунтовавшихся подданных на востоке Франции.
        - Где именно?
        - В Шампани. На границе с Лотарингией.
        - Вот как… — баронесса на мгновение задумалась. — И что же… известно ли вам, как скоро он… вернется? — в ее голосе прозвучали нотки неприкрытого интереса.
        Не уловив в настроении возлюбленной очевидной перемены, Лесдигьер непринужденно ответил:
        - Гонец доставил моему господину сообщение, что Гиз уже собирается возвращаться. А вас его приезд волнует, Камилла? — игриво осведомился он.
        - Лотарингия… Лотарингия… — машинально повторила баронесса, задумчиво теребя веер и не расслышав вопроса собеседника. Но вдруг резко вскинула голову и повернулась к нему: — А вы случайно не знаете, какой дорогой вернется герцог?
        - В разговоре с графиней де Сен-Поль моя госпожа предположила, что он въедет в Париж через Сент-Антуанские ворота.
        - Значит, дорога Сент-Антуанская, — медленно проговорила баронесса, поднимаясь.
        Лесдигьер последовал ее примеру и теперь стоял, наблюдая за принявшейся возбужденно ходить по комнате возлюбленной ничего не понимающими глазами.
        - Что вас так встревожило, Камилла? — осведомился он нерешительно.
        - Известно ли вам, Франсуа, где находится Васси? — внезапно остановилась перед ним женщина.
        - Примерно. Кажется, это небольшой городок в сорока лье от Парижа. Герцогиня Диана упоминала о нем в сегодняшнем разговоре с графиней Сен-Поль, — пояснил он.
        - Так вот знайте: Васси расположен как раз на Сент-Антуанской дороге, ведущей из Лотарингии в Париж! — веер вдруг жалобно хрустнул и выпал из ее рук на ковер.
        Подняв надломленную вещицу, Лесдигьер недоуменно спросил:
        - И что с того?
        Баронесса, пристально посмотрев на обескураженного протестанта, решительно потянула его за рукав, увлекая опять к дивану. Жестом предложила присесть, опустилась рядом и, по-прежнему не сводя с него глаз, торопливо заговорила:
        - Франсуа, я не имею права об этом говорить, дабы не предать свою веру, но вам все же скажу…
        - Да что случилось, Камилла? В чем дело?..
        - Не перебивайте… Для начала предлагаю вам не строить никаких иллюзий относительно продолжения наших отношений. Несмотря на то, что вы, я знаю, любите меня, и я, признаться, питаю к вам те же чувства.
        - О Камилла! — только и смог выговорить Лесдигьер, припав жадным поцелуем к ее руке.
        - Я говорю вам об этом, — продолжала она, — зная, что вы снова исчезнете, чтобы исполнить свой долг перед членами вашей партии. Мы теперь опять долго не увидимся, а может быть… не увидимся никогда. Но я должна вам все рассказать, ибо не прощу себе потом своего молчания. Не простите и вы меня.
        - О Бог мой, Камилла, ваши загадки меня просто пугают. Да скажите наконец, в чем дело!
        - Слушайте внимательно, Франсуа. В местечке Васси, что на Сент-Антуанской дороге, по которой обратно проедет Гиз со своим войском, состоится большое открытое собрание гугенотов вместе с их вождями и пасторами. Если Гиз обнаружит их, он непременно нападет и перебьет всех до единого. Нужно помешать этому, иначе быть беде. Это избиение может стать началом войны! Вы понимаете меня?
        Лесдигьер молчал. Ему вдруг со всей очевидностью стал ясен смысл трагического момента, о котором говорила баронесса. Его сердце охватило тревожное предчувствие. Он нахмурился:
        - Откуда вам об этом известно?
        - От одной дамы, живущей на Сен-Жан-де-Бове, тоже католички. Ей удалось подслушать разговор своего дяди, гугенота, толковавшего об этом со своими собратьями.
        - Что же, по-вашему, следует предпринять?
        - Воспрепятствовать этому столкновению.
        - Но как? И посмеет ли Гиз нарушить собственный эдикт?
        - Ах, вы плохо знаете герцога. В погоне за славой и популярностью он решится на любую авантюру, невзирая ни на какой эдикт.
        - Надо признаться, вы правы, — подумав, ответил Лесдигьер. — И если Гиз столь же безрассуден, неистов и горяч, как о нем говорят, то ему ничего не стоит напасть на собрание мирных людей. А оправдаться будет легко: скажет, что они первыми напали на него. Поверят Гизу, а не протестантам, будь они хоть сотню раз невиновны. Наша религия — религия бесправных и угнетенных. Нас считают бунтовщиками против светской и духовной власти. Нас предают гонениям и сжигают на кострах только за то, что мы увидели воочию всю порочность, продажность и бесстыдство церковников. При этом, вопреки их суждениям о нас, мы никогда не замышляли против них ни заговоров, ни убийств.
        - Франсуа, вы, кажется, увлеклись. Мы говорим сейчас, как помочь вашим братьям по вере.
        Лесдигьер рывком поднялся на ноги:
        - Камилла, я сейчас же поскачу в Васси и предупрежу их об опасности!
        - Собрание назначено на двенадцать часов дня первого марта.
        - Послезавтра… У меня в запасе примерно пять часов до темноты сегодня, целый день завтра и плюс утро следующего дня. За это время я доскачу до Васси…
        Вдруг он хлопнул себя по лбу:
        - Черт возьми, да ведь именно в это время герцог должен быть близ Васси! Герцогиня Диана говорила об этом с одной из придворных дам королевы-матери в галерее Лувра. Будто бы все подстроено нарочно! Уж не было ли среди наших братьев предателя, устроившего такую ловушку?
        - Откуда мне знать? — пожала плечами баронесса.
        - Я вас ни в чем не обвиняю, Камилла, я только силюсь понять, как мог на тайное собрание протестантов попасть вражеский лазутчик! Ну, ничего, я исправлю эту оплошность своих братьев.
        - Что вы намерены предпринять, Франсуа?
        - Я ведь сказал, что немедленно выезжаю.
        - Ах, я так боюсь за вас, Франсуа, и все же не в силах удержать. А ведь может статься, вы не вернетесь оттуда…
        Лесдигьер усмехнулся:
        - Пустое. Что такое смерть, как не та же жизнь, и отдать ее за свои убеждения — святое дело. А теперь прощайте, я должен ехать.
        - Постойте же, неугомонный! На чем же вы поедете, ведь у вас нет коня?
        - Я вернусь во дворец и возьму лошадь на конюшне.
        - Да ведь вы сами говорите, что дорога каждая минута. Возьмите моего рысака и скачите. Сумасшедший… — добавила она тише. — Франсуа, постойте, куда же вы?
        - Вниз, за вашей лошадью.
        - А как же герцогиня Ангулемская? Что она скажет, узнав о вашем внезапном отъезде?
        - Я думаю, Камилла, вы выручите меня из этой беды. Изложите герцогине все детали нашего плана. Думаю, она простит мне этот дерзкий шаг, ведь моей заступницей явитесь вы. Прощайте, мадам!
        - Франсуа… вы забыли…
        Лесдигьер вернулся, с улыбкой обнял Камиллу, поцеловал в губы и только после этого спустился вниз.
        - Ах, только не загоните мою лошадь! — крикнула Камилла, перегнувшись через перила. — Она дорога мне как память!
        Через минуту по булыжной мостовой послышался торопливый цокот лошадиных копыт, удалявшийся в сторону Сент-Антуанских ворот.

* * *
        Камилла не спешила нанести визит герцогине Ангулемской, давая возможность Лесдигьеру уехать как можно дальше. Когда подруги встретились, баронесса тут же рассказала о спешном отъезде молодого гугенота.
        - Да он что, в самом деле, — не на шутку встревожилась Диана, — вообразил себя Геркулесом[39 - Геркулес (рим.) или Геракл (греч.) — сын Зевса. Совершив 12 подвигов, обрел бессмертие (мифол.).], вздумавшим совершить тринадцатый подвиг? А ты, Камилла, куда смотрела? Зачем ты его отпустила? Ужели и впрямь думаешь, что ему удастся уговорить гугенотов?
        - Ах, Диана, он молод, как Нарцисс[40 - Нарцисс (греч.) — прекрасный юноша, сын речного бога Кефиса (мифол.).], и горяч, как Франциск де Гиз. Удержать его было просто невозможно.
        - Но почему он не посоветовался со мной? Я знаю, чем грозит государству встреча двух партий, и дала бы ему в помощь людей.
        - Значит, ты тоже отпустила бы его?
        - Да, — признала Диана. — Правду сказать, эти гугеноты — дружный народ и горой стоят друг за друга в минуту опасности. И наш юноша — тому пример. Но я не верю, что ему удастся убедить их разойтись, пока проедет Гиз с войском. Они слишком легковерны, эти протестанты; январский эдикт для них — вещь святая. Они верят в него, но не знают, что Гиз не упустит возможности устроить избиение, чтобы снискать еще большую популярность.
        - Признаюсь, эта мысль и мне приходила в голову.
        - Камилла, едем сейчас же в Лувр. Необходимо рассказать об этом маршалу или самой королеве. Они вышлют в Васси отряд во главе с Монморанси, который не допустит избиения гугенотов, могущего повлечь за собой необратимые последствия.
        - Едем!
        В Лувре их сразу же провели к маршалу Монморанси, супругу Дианы Ангулемской, кормившему борзых в своем кабинете. Выслушав обеих женщин и уяснив суть дела, Франсуа Монморанси нахмурился.
        - Много гугенотов соберется там? — спросил он супругу.
        - Около двухсот человек, — ответила за герцогиню Камилла.
        - Будут ли там их вожди? Я имею в виду Конде и Колиньи.
        - Об этом мне ничего не известно, но думаю, что эти двое не станут рисковать собою.
        - На какое время назначена сходка?
        - На двенадцать часов дня.
        - Но Гиз к тому времени может уже проехать или, наоборот, задержаться в Нанси или Жуанвиле, так ничего и не узнав о сборище.
        - Нет, Франсуа, мы имеем дело с предательством, — вмешалась Диана. — По всем расчетам, Гиз должен попасть в Васси именно во время богослужения протестантов.
        - Вот как! И если он заметит, что они вооружены…
        - …то тут же нападет на них, прикрываясь нарушением эдикта, запрещающего протестантам во время богослужений иметь при себе оружие.
        Диана кивнула.
        - Так, так, — протянул маршал. — Забавно. Гиз выехал из Парижа с двумя сотнями всадников. В Эльзасе он наверняка завербовал наемников, так что, надо думать, у них с Невером в наличии сейчас около пятисот шпаг и аркебуз. Силы весьма немалые для двух сотен безоружных.
        - Он изрубит их в капусту! — воскликнула в отчаянии Камилла.
        - И положит начало гражданской войне! Понимаете ли вы, сударыни, какой это будет иметь резонанс внутри страны? — взволнованно заговорил маршал. — Воодушевленные примером своего вождя, католики бросятся истреблять кальвинистов. Последние, в свою очередь, начнут избивать католиков, уничтожать иконы, распятия, статуи и повсюду устанавливать свой культ, отличный от римского права. Чего доброго, папа пошлет на помощь католикам свои войска, которые пройдут с огнем и мечом по нашей многострадальной земле, грабя и уничтожая все на своем пути. Достаточно нам уже итальянских войн, во время которых от своих же солдат пострадала добрая половина Франции.
        - Что же делать? — спросили женщины разом.
        - Оставайтесь здесь и ждите, я иду к королеве. Думаю, не в ее интересах развязывать войну, в то время как страна еще не оправилась от результатов итальянских походов и заключения постыдного мира.
        По встревоженному выражению лица маршала Монморанси, едва он вошел, Екатерина сразу поняла, что случилась какая-то неприятность.
        - Черт бы побрал Гиза с его походом! — воскликнула она, выслушав сообщение маршала. — Не хватало еще, чтобы он испортил мои усилия, направленные на предотвращение раскола внутри страны.
        - Скорее всего, его это мало беспокоит, для него важнее собственная популярность среди католиков при папском дворе, и потому он с легкостью нарушит эдикт о терпимости.
        - Что для него эдикт, когда перед ним такая цель!
        - Надо думать, Ваше Величество, не все еще потеряно, если одному из моих дворян, выехавшему в Васси, удастся уговорить гугенотов.
        - Да, но послушают ли они его?
        - Он протестант, государыня.
        - Вы предусмотрительный человек, маршал, что послали именно его.
        - Я не посылал его, мадам. Он сам немедленно уехал в Васси, едва узнав обо всем.
        - Вот как? Весьма любопытно. Давно он служит у вас, маршал?
        - Около пяти месяцев.
        - Как его зовут?
        - Шевалье де Лесдигьер.
        Екатерина обхватила ладонью подбородок; ее брови сошлись вместе.
        - Что-то знакомое… Откуда он?
        - Из Лангедока. Обедневший дворянский род.
        - Да, да, — пробормотала королева, — кажется, там есть такой. Как только шевалье вернется, немедленно займитесь его продвижением по службе, маршал, такие люди нам нужны. Но вначале приведите его ко мне, я хочу поговорить с ним.
        - Хорошо, мадам, хотя рвение его, я думаю, вызвано не желанием способствовать вашей мудрой политике, а стремлением избежать кровопролития, которое может учинить Гиз над его братьями по вере.
        - Как бы то ни было, герцог, его благородный порыв направлен на предотвращение гражданской войны, а значит, на благосостояние Франции.
        - Ваше Величество, я буду молить небо, чтобы этот юноша с честью выполнил свою миссию и вернулся живым и невредимым.
        - Что вы намерены предпринять сами? Вдруг его путешествие по каким-либо причинам не удастся.
        - Мадам, об этом я и пришел поговорить с вами. Я хочу немедленно выехать в Васси и остановить Гиза.
        - Вы оказали бы этим огромную услугу отечеству и вашему королю, но успеете ли вы добраться туда к нужному сроку, путь ведь неблизкий?
        - Думаю, что да, если отправлюсь немедленно.
        Королева-мать задумалась. В том, что говорил маршал, был известный риск, но другого пути не существовало.
        - Вашему дворянину, который отправился туда, — сказала она немного погодя, — не мешало бы получить у королевы письменный приказ, в котором она запретила бы Гизу применять оружие против беззащитных протестантов.
        - Ах, мадам, разве вы не знаете Гиза? Он просто уничтожит приказ и заявит, что никогда и в глаза его не видел. А гонца, как нежеланного свидетеля, просто-напросто убьет.
        - Да, да, — проговорила Екатерина, барабаня жирными пальцами в перстнях по зеленому бархату стола, — Гиз на это способен. Вы потеряли бы преданного слугу, герцог, а Франция лишилась бы своего патриота.
        - Вы правы, Ваше Величество.
        - Поезжайте, маршал. Возьмите сколько хотите людей — моих ли, своих, все равно, — и отправляйтесь немедленно. Не дайте Гизу совершить глупость. Если будет сопротивляться, арестуйте его именем короля. Вот вам мой приказ, если этот честолюбец заупрямится.
        Она взяла перо и бумагу, быстро набросала несколько строк, подписала и приложила в углу свой перстень с выгравированными на нем лилиями дома Валуа:
        «Герцогу Франциску де Гизу.
        Предъявитель сего, маршал де Монморанси, действует по приказу короля; посему Вам надлежит выполнить его требования, кои он предъявит Вам в устной форме.
        Подписано: Екатерина-регентша, 27 февраля 1562 года».
        - Поезжайте, — сказала королева-мать, вручая маршалу бумагу. И прибавила: — Надеюсь, у Франциска де Гиза достанет благоразумия не устраивать потасовку с отрядом короля. Если же нет, я отправлю смутьяна в Бастилию. Счастливого пути.
        Монморанси коротко кивнул и вышел.
        Через четверть часа отряд численностью в пятьдесят человек выехал с улицы Астрюс и помчался галопом вверх по улице Сент-Оноре в сторону предместья Сент-Антуан.
        Глава 3
        Васси
        Расчет Лесдигьера оказался верным, и он благополучно прибыл в Васси первого марта. Без четверти двенадцать он подъехал к большой одноэтажной риге, возле которой группами стояли протестанты, образуя круг. В центре находился помост, с которого пастор из прихода Сен-Дизье должен был начать свою проповедь.
        Лесдигьер знал, что Гиз еще не проезжал этой дорогой, находившейся в пределах видимости гугенотов. До поворота дороги, ведущей из Нанси в Сен-Дизье, было около четверти лье, а это значило, что авангард войска мог появиться внезапно.
        Он тронул лошадь и выехал на поляну. Вдруг какой-то человек преградил ему дорогу и громко потребовал:
        - Пароль!
        Лесдигьер от неожиданности опешил и с удивлением посмотрел на незнакомца, стоявшего прямо перед мордой его лошади.
        - Пароль! Иначе, сударь, клянусь Священным Писанием, вы не сделаете дальше ни шагу!
        - Но почему?
        - Потому что вы, сдается мне, подосланный шпион.
        Незнакомец свистнул, из кустов выскочили еще трое его приятелей и обступили Лесдигьера.
        - Вы совершаете ошибку, задерживая меня, — сказал Лесдигьер. — Я тоже протестант, и здесь потому, что хочу вас предупредить: сюда с минуты на минуту должен прибыть герцог де Гиз с войском.
        - Герцог де Гиз?
        Старший, тот, что первым остановил незваного гостя, поглядел в сторону риги и махнул кому-то рукой. От толпы отделились двое и подошли к ним.
        - Что здесь происходит? — спросил один, по виду дворянин, одетый побогаче остальных и при оружии.
        - Ваша светлость, этот человек утверждает, что нам всем грозит опасность.
        - Вот как? — с иронией воскликнул дворянин и посмотрел на Лесдигьера. — Кто вы такой, сударь?
        - Меня зовут Лесдигьер, мсье, — молодой гугенот спрыгнул с лошади и оказался лицом к лицу с незнакомцем.
        - Ну так чего же вы хотите? — надменно спросил тот.
        - Выслушайте меня, господа. Я такой же протестант, как и вы, клянусь кровью Христа и Его Матери Девы Марии. Я состою на службе у маршала де Монморанси, и совершенно случайно узнал, что сегодня в Васси состоится тайное собрание гугенотов…
        - Кто вам сказал? — нахмурившись, спросил дворянин.
        - Не все ли равно, граф, если новость, которую я вам привез, гораздо важнее?
        - Итак, вы предпочитаете не называть имен.
        - Во всяком случае, тех, которые могут быть скомпрометированы мною. Позднее, сударь, узнав эти имена, вы поблагодарите людей, носящих их.
        - Продолжайте.
        - Но еще раньше дошло до меня известие, что герцог де Гиз, объезжая свои владения, отправляется обратно в Париж. Если учесть, что сегодня утром он выехал из своего замка Жуанвиль, вполне вероятно, его войско в любую минуту может показаться на дороге.
        - Ну и что же?
        - Увидев толпу безоружных гугенотов, герцог сочтет момент весьма подходящим и нападет на вас.
        - Мы не безоружны.
        - Тем более. Это его только подзадорит, ибо в эдикте есть пункт, где сказано, что протестантам запрещено быть вооруженными во время собраний.
        - Почему вы решили, что герцог должен быть здесь именно в это время?
        - Потому что вас предали, и судьба собравшихся людей предрешена. Через несколько минут тут начнется побоище!
        Наступило недолгое молчание.
        - Что вы предлагаете? — хмуро спросил дворянин, с беспокойством поглядев на дорогу.
        - Вы все должны сейчас же разойтись. Позже, когда войско пройдет, можете собраться снова, никто вам уже не помешает.
        - Почему я должен верить вам?
        - Потому что я ваш друг, хотя меня здесь никто и не знает. Единственный человек, кому я знаком и кто не сомневается в моем настоящем вероисповедании, — это принц Людовик Конде, который останавливался однажды у нас в замке.
        - Ого! — насмешливо воскликнул незнакомец. — Так вы знакомы с принцами крови?
        - Мсье, мы только теряем время на бесполезную болтовню.
        - Хорошо, пойдемте к нашим братьям. Вы расскажете им все, о чем только что поведали мне. Как они решат, так и будет. Но если они признают в вас паписта и посчитают за шпиона, нам придется вас повесить.
        - Снова напрасная трата времени, а между тем оно сейчас очень дорого для вас. Но будь по-вашему.
        Лесдигьера отвели вместе с лошадью к риге, и там, сосредоточив на себе любопытные взгляды, он рассказал двум сотням кальвинистов, какой опасности они подвергаются.
        Наступила тишина. Но ненадолго; сразу же послышались недовольные голоса:
        - С какой стати ему нападать нас? Ведь он нарушит тем самым королевский эдикт о терпимости!
        - Он сделает это потому, — ответил Лесдигьер, — что принадлежит к семейству герцогов Лотарингских и является таким же католиком, как римский папа и наш король. Королева-мать никогда не простила бы принцу Конде того, что простит герцогу Гизу, и он прекрасно понимает это.
        - Выходит, правительству наплевать на эдикт?
        - Вовсе нет, но это не относится к Гизу. Этот человек возомнил себя в недалеком будущем королем, а потому любыми способами добивается признания французского народа. Что, как не избиение гугенотов принесет ему наибольшую популярность в массах?
        - Но он француз, разве он посмеет напасть на безоружных соотечественников?
        - Герцог вовсе не француз, его земли и родовые замки находятся на востоке, за пределами Франции. Посмеет ли он напасть, спрашиваете вы? Разве не Гиз учинил расправу над лучшими умами Франции в замке Амбуаз, когда для приговоренных не хватало виселиц и их вешали по его приказу на зубцах замковых стен? Разве не с его ведома, заманили в ловушку наших вождей Антуана Бурбонского и Людовика Конде, которым только смерть короля помогла избежать топора палача? А кто собирался позвать во Францию иезуитов — воплощение кровожадности и мракобесия, — призывающих католиков к тому, что гугенотов надо душить, резать и сжигать на кострах? Чего же вам еще надо? Неужто вы полагаете, что он остановится теперь, имея в подчинении хорошо вооруженное войско?
        Некоторые согласились с оратором, но большинство все еще не верили ему. Люди были словно ослеплены, будто наваждение какое-то нашло на них, заставив забыть о благоразумии. Будто дьявол вселился сейчас в души гугенотов; они принялись вдруг возмущенно вопить, указывая на Лесдигьера:
        - Не верьте ему, это слуга Антихриста! Уж больно складно говорит! Он хочет, чтобы мы разошлись, рассчитывая заманить нас в настоящую ловушку, а не в ту, о которой здесь рассказывает!
        - Мы сильны, пока мы вместе, не будем же расходиться, братья!
        - Споемте, братья, псалом во славу Господа нашего. Он не даст нас в обиду.
        - Не верьте ему, это шпион! Он посланник Гизов и подослан ими!
        Это было провалом всех планов, которые лелеял Лесдигьер в отношении своих единоверцев, и он понял это, когда услышал, как в его адрес посыпались угрозы.
        Дворянин, который разговаривал с ним и теперь все время стоял рядом, обернулся к нему:
        - Сожалею, милостивый государь, но мне придется вас арестовать. Вас отведут на поляну и приставят двух человек, вам оставят даже вашу лошадь, если вы дадите честное слово, что не сбежите. Потом мы решим, что с вами делать.
        - Глупцы! — воскликнул Лесдигьер и с сожалением оглядел собравшихся. — Какие вы все глупцы! Но, видит Бог, я сделал все возможное для предотвращения кровопролития, и не моя вина, что через некоторое время о Васси станут говорить как о втором Амбуазе. И клянусь, что присоединюсь к вам в случае нападения!
        - Хорошо, но если я увижу, что вы нарушили слово, я самолично застрелю вас! — и граф показал пистолет, спрятанный у него за поясом.
        - Что ж, для предателя и труса это было бы заслуженным концом, — ответил Лесдигьер.
        - Будем считать, что договорились. Отведите его, — приказал граф двум солдатам, судя по виду, немецким рейтарам.
        Гугеноты тем временем уже слушали проповедь преподобного пастора. Меньше часа прошло с начала богослужения во славу истинной веры, как Лесдигьер увидел вдруг, что из-за поворота, скрытого густыми зарослями голого кустарника, показались всадники в доспехах и со знаменами на высоких древках. Кавалькада заполняла постепенно всю дорогу в пределах видимости, напоминая сплошную, с гулом ползущую вперед лавину.
        Проповедь неожиданно оборвалась. Послышались тревожные возгласы:
        - Войско!
        - Сюда идет целая армия! Герцог де Гиз, лютый враг гугенотов!
        - Спокойно, не поддаваться панике!
        - Успокойтесь, братья, они нас не тронут!..
        - Ну, теперь вы видите? — обратился Лесдигьер к своим стражам. — Сейчас вы убедитесь окончательно, что я был прав.
        Впереди войска на прекрасном белом коне восседал его светлость герцог де Гиз в доспехах и шлеме с белым султаном; рядом — герцог Неверский в аналогичном облачении; позади — знаменосцы, за ними — целая армия различно обмундированных вооруженных конников. Очевидно, в Лотарингии войско пополнилось наемниками из немецких ландскнехтов.
        Гугеноты молча, насупясь, наблюдали за своими врагами по вере.
        Оба герцога издали увидели толпу, собравшуюся у риги. Гиз о чем-то посовещался с Невером, потом поднял руку вверх, подавая знак; все войско вслед за ним свернуло с дороги и направилось на протестантов.
        - Что это за сборище? — крикнул Гиз, подъезжая, но не обращаясь ни к кому конкретно.
        - Это не сборище, милостивый государь. Вы видите перед собой собрание гугенотов, — ответил граф, выходя вперед.
        Гиз круто осадил коня:
        - Вы разговариваете с герцогом, милейший! Кто разрешил вам собираться здесь?
        - Вы, монсеньор. В январе этого года.
        - Вы имеете в виду эдикт?
        - Вот именно.
        - Но кто дал вам право нарушать его?.. Я вижу, вы и некоторые из еретиков при оружии; этим вы нарушили первый пункт эдикта.
        - В войске, как правило, каждый солдат бывает при оружии, в то время как наша община состоит в основном из мирных прихожан, странствующих монахов и пасторов различных приходов, единственным оружием которых является Библия.
        - Вам запрещается созывать собрания в городах или вблизи них. Вы нарушили это требование! — продолжал Гиз, пропуская мимо ушей ответ графа.
        - Васси — не город, а всего лишь маленький населенный пункт.
        - Но и не деревня! — усмехнулся Гиз.
        - Мы не можем собираться в деревнях. Наша паства находится в городах, но мы и так отошли на достаточное расстояние от близлежащих Витри и Бар-де Люка, — пытался объяснить граф.
        - Но вы забыли о Сен-Дизье, а он совсем рядом, не будет и мили! — герцог явно издевался.
        Граф с трудом сдерживался, хотя уже прекрасно понимал, чем закончится этот спор.
        - Сен-Дизье — такой же населенный пункт в несколько домов, как и Васси. Уж не прикажете ли нам отправляться к проливу Ла-Манш и устраивать собрания на плотах? Впрочем, может быть, под водами Ла-Манша тоже скрыт какой-нибудь город? В таком случае, не отправиться ли нам на небеса? Уж там-то точно нет городов.
        - Туда вы и отправитесь за вашу дерзость, — ответил Гиз, — вы и все ваши протестанты. Да сгинет еретическое семя по всей Франции! — громко крикнул он и взмахнул рукой: — Вперед, мои солдаты! Уничтожьте проклятых еретиков за богохульство над святой верой, за нарушение эдикта французского короля!
        - За короля! За кардинала!
        Солдаты, облаченные в кирасы и латы, обнажив шпаги, бросились в самую гущу безоружных протестантов.
        И началась кровавая бойня. Немногие дворяне, бывшие при оружии, мигом выхватили шпаги из ножен, остальные падали под ударами мечей и алебард, сраженные выстрелами из пистолетов и аркебуз.
        Граф бросился к риге, вскричав: «Вперед, доблестные рыцари! Умрем же с честью за Францию, за истинную веру!» Он вскочил на коня, его примеру последовали около сорока человек и, обнажив оружие, ринулись на солдат.
        Решительный момент настал. Не обращая больше внимания на своих стражей, Лесдигьер вскочил на лошадь и, отчаянно размахивая шпагой направо и налево, вмиг оказался возле графа.
        - Вы оказались правы, сударь! — прокричал тот ему. — А я был слеп и глух. Простите меня. Если нам удастся выйти живыми из этого побоища, я обещаю вам самую искреннюю дружбу.
        - Я прощаю вас, граф, — ответил Лесдигьер, отражая сыпавшиеся на него удары, — и принимаю ваше предложение.
        - Эй, юноша, — вдруг крикнул Гиз, обращаясь к нему, — а вы кто такой? Откуда здесь взялись? — он дал солдатам знак остановиться. — На вас цвета дома Монморанси. Что это значит?
        - Это значит, монсеньор, что я действительно принадлежу к свите герцога де Монморанси.
        - Какого черта тогда вы ввязались в драку? Отойдите в сторону, вас никто не тронет, хотя вы и покалечили уже двух моих людей.
        - Это потому, что я гугенот, господин герцог, — с вызовом ответил Лесдигьер, — и мой долг обязывает прийти на выручку братьям по вере.
        - Вот оно что, — протянул Гиз, — выходит, старый коннетабль начал вербовать для своего сына войско из протестантов? Что ж, в таком случае вам придется умереть, юноша, как и вашим братьям-еретикам. Сюда, ко мне! — крикнул он солдатам. — Убейте этого молокососа! Кстати, его приятель, обещавший свою дружбу, кажется, уже отдал Богу душу. Положите их в одну и ту же грязь. Пусть хоть после смерти их души будут вместе, раз они так этого хотели! Видите, молодой человек, я милостив к вам.
        Лесдигьер оглянулся, но графа уже не было рядом. Он лежал на земле, перемешанной со снегом, с разрубленным до сердца плечом и пулей в груди и, силясь улыбнуться, широко раскрытыми глазами глядел в хмурое мартовское небо.
        На Лесдигьера бросились сразу несколько человек. Одного, самого первого, он сразил рубящим ударом по руке, и та моментально обвисла, выронив шпагу. Но, выпрямляясь, Франсуа не успел увернуться и получил колющий удар в левое плечо. В горячке он не обратил на это внимания, благодаря чему вовремя сумел отразить другие удары, хотя не избежал относительно легких ранений спины и головы. На какое-то время Лесдигьеру все же удалось вырваться из окружения, и он быстрым взглядом окинул место сражения. Из сорока дворян, вскочивших на коней по зову графа, в живых осталось человек десять, да и те вот-вот готовы были пасть под ударами окруживших их со всех сторон солдат. На земле убитыми или ранеными лежали около ста человек, почти все они были гугенотами. Оставшиеся в живых поспешно разбегались кто куда. Иные, помня об оружии, устремлялись к риге, но их настигали и безжалостно пронзали пиками и рубили шпагами. Те, что пришли сюда пешком или приехали на телегах, поднимали руки, моля о пощаде, но солдаты били мечами по этим рукам, а потом рубили наотмашь по ничем уже не защищенным головам… Тех же, что бегали по
полю в поисках укрытия, догоняли и сбивали с ног копытами коней, а потом кололи насквозь копьями.
        Со стороны могло показаться, что французские солдаты истребляют иноземных завоевателей. Это было бесславное, чудовищное избиение, и Лесдигьер понял: какие бы чудеса мужества и героизма он ни проявлял, одному ему не совладать с полутысячным войском. Он приготовился к тому, что умрет вместе со своими братьями, и эта смерть показалась ему наилучшей из существующих. Но тут случилась неожиданная и совершенно невероятная вещь. Увидя занесенный над его головой смертоносный клинок, Лесдигьер из последних сил двумя руками отвел удар, и обе шпаги, сцепившись, с размаху обрушились на загривок его лошади. От боли она взвилась на дыбы, дико заржала и вдруг бросилась вперед, вырвалась из кольца окружавших ее врагов и помчалась в поле, в сторону Ревиньи, сразу же оставив далеко позади место сражения.
        - Догоните и убейте его! — крикнул Гиз, и четверо всадников бросились в погоню за Лесдигьером. — Ренье! — позвал Гиз, и к нему тотчас подъехал один из его дворян.
        - Слушаю, монсеньор.
        - Немедленно поезжайте в Париж и подготовьте население к радостной вести. Расскажите отцам города о том, что здесь произошло, но без ненужных подробностей. Вы поняли меня, Ренье?
        - Очень хорошо, монсеньор. Я представлю дело так, будто зачинщиками были они.
        - Вы должны прибыть в Париж раньше меня. Город должен встретить меня так, как встречают своего короля, только что разбившего сарацин. Возьмите в попутчики одного из ваших друзей.
        - Я все выполню, монсеньор, вы будете довольны, — и два всадника тут же помчались по дороге, ведущей в Париж.
        Они уже почти скрылись из глаз, как вдруг навстречу попался отряд в пятьдесят человек, скачущий со стороны Витри. Обе группы молча, разъехались, каждая в свою сторону; через несколько минут герцог де Гиз узнал в подъезжавшем всаднике Франсуа де Монморанси.
        - Именем короля приказываю остановиться! — закричал маршал.
        Глазам подъехавших всадников предстало ужасное зрелище: повсюду на земле, перемешанной конскими копытами со снегом и кровью, лежали убитые или корчились в муках раненые протестанты. Среди мертвых были и женщины; некоторые из них в агонии прижимали к груди свое дитя, иные бились на снегу со вспоротыми животами и разрубленными головами; их дети, по счастливой случайности, оставшиеся в живых, стояли теперь на коленях и плакали над еще не успевшими остыть телами своих родителей.
        - Ба, да это никак Монморанси собственной персоной! — воскликнул Гиз.
        - Кто позволил вам нападать на беззащитных людей? — вскричал маршал.
        Гиз усмехнулся:
        - Они нарушили эдикт, и я наказал их за это.
        - Ваше самоуправство вам дорого обойдется! Вам и всей Франции!
        - Вы о войне? — герцог пожал плечами. — Я к ней давно готов. Но чего ради, маршал, вам вздумалось тащиться в такую даль? Не для того ли, чтобы опередить меня и заслужить похвалу королевы-регентши? Вашему отцу это удавалось, хотя, чтобы стяжать славу военных побед, он даже не покидал своего кабинета в Лувре.
        - Я сумею наказать вас за ваши слова, герцог, будьте уверены, — ответил Монморанси, — если Бог не накажет вас раньше за ваши злодеяния! Мы подали бы дурной пример, если бы обнажили шпаги на виду у наших солдат, а потому отложим это до более благоприятного случая.
        - Как вам будет угодно, маршал, — ответил Гиз с легкой улыбкой и коротко поклонился. — Я всегда к вашим услугам.
        - Я здесь по приказу королевы-матери. Она узнала о собрании протестантов в Васси и послала меня, чтобы я помешал вам обнажить оружие против них.
        - С чего бы, интересно, регентша предположила подобный исход? — не удержался от любопытства Франциск де Гиз. — Я ведь мог возвращаться в Париж и другой дорогой.
        - Возможно, от недостатка доверия к вам.
        - Похоже на правду. В последнее время Екатерина и впрямь не балует меня своим расположением… И что же, маршал, ее приказ у вас при себе?
        - Да. Но я, кажется, опоздал, и надобность в нем уже отпала… Впрочем, думаю, сей документ нам еще пригодится. Во всяком случае, для всех встреченных по пути в Париж мирных гугенотов он послужит надежной защитой от ваших бездумных выходок.
        - О, так вы намереваетесь сопровождать меня в Париж в качестве конвоя?
        - Увы, это будет выглядеть именно так.
        - Какая честь, ха-ха! Вы слышали, Филипп? — повернулся Гиз к герцогу Неверскому. — И вы всерьез полагаете, маршал, — продолжил он, вновь обращаясь к Монморанси, — что с войском почти в полтысячи человек я подчинюсь вашему малочисленному отряду?
        - У вас нет другого выхода, ваша светлость, — невозмутимо ответил маршал. — Невыполнение королевского приказа, как вам известно, карается весьма строго. Уверен, что участи мятежного феодала Карла Бургундского[41 - Карл Бургундский (1433 -1477), прозванный Смелым, — герцог, четвероюродный брат Людовика XI. Воевал с королем за сохранение политической самостоятельности и присвоение французских территорий. После смерти Карла Бургундия была присоединена к Франции.] вы предпочтете роль законопослушного вассала.
        - Будем считать, что вы меня убедили, — после минутного раздумья снисходительно изрек де Гиз. — А поскольку я и без того уже собирался выдвигаться в Париж, разрешаю вам и вашему отряду составить мне компанию.
        - Благодарю за оказанную милость, ваша светлость, — с неприкрытой иронией парировал маршал, — благо, как только что выяснилось, маршрут у нас общий. Но прежде позвольте задать вопрос: не встретился ли вам в Васси состоящий у меня на службе дворянин по имени Франсуа Лесдигьер?
        - Видимо, речь идет о том молодом человеке, который, вопреки моим уговорам, сражался на стороне еретиков? Да, я заметил на его мундире знаки принадлежности к вашей свите, герцог, и…
        - Это Лесдигьер! — возбужденно перебил Монморанси. — Где он?
        - Позорно бежал с поля боя. Я послал вдогонку четырех солдат, но они еще не вернулись. Кстати, ваш протеже, маршал, кажется, был ранен в схватке…
        Монморанси обернулся к своему отряду:
        - Де Монфор, возьмите нужное количество людей и выясните судьбу Лесдигьера! Доставьте его в Париж, в каком бы состоянии ни обнаружили. Мы уже выезжаем, но вы, надеюсь, нас догоните.
        Гиз тем временем отдавал распоряжения герцогу Неверскому:
        - Филипп, прикажите грузить на подводы раненых. Наших, разумеется. Скоро отправляемся…
        Наконец, громыхая доспехами и вполголоса обсуждая минувшую битву, войско, словно огромная стальная гусеница, медленно тронулось с места и лениво поползло по раскисшей от начавшего таять снега дороге.
        Гиз уже приготовился было пришпорить коня, дабы возглавить колонну, как вдруг с земли глухо, но отчетливо прозвучал чей-то голос:
        - Ты еще вспомнишь этот день, герцог! Настанет час, и Господь покарает тебя. А орудием Его возмездия стану я, Польтро де Мере… Запомни это имя, де Гиз!..
        Герцог остановился. Разглядев среди множества распростертых на земле тел истекающего кровью гугенота, он сплюнул в его сторону и расхохотался:
        - Если прежде тебя не повесят на воротах собственного дома, ублюдок!

* * *
        Услышав за спиной топот копыт, Лесдигьер оглянулся: его преследовали, потрясая в воздухе шпагами и пистолетами, четыре всадника.
        Нестерпимо саднило и ныло плечо. Кровь из раны на шее медленно стекала за ворот и противно струилась по спине. Слабость нарастала с каждой минутой. Как назло, его обезумевшую лошадь вынесло на мягкую, вспаханную еще с осени землю, повсеместно покрытую темным ноздреватым весенним снегом, и копыта несчастного животного теперь то безжалостно проваливались в нее, то нелепо разъезжались в стороны. Утешало одно: преследователям приходилось не легче.
        Позади раздался выстрел, и пуля пролетела над самой головой Лесдигьера. Потом грянул второй, и другая пуля, шипя, вонзилась в снег слева от лошади. Больше не стреляли: решили, видимо, подобраться поближе, чтобы бить наверняка.
        И вдруг лошадь Лесдигьера сделала резкий скачок вперед. Он посмотрел вниз и увидел, что снег лежит какой-то особенной, светлой полосой, отличной от снега на полях. Выросший в сельской местности, Лесдигьер сразу понял, что поле кончилось, и он попал на дорогу, ведущую к домам, видневшимся далеко впереди.
        Только таким путем теперь можно было уйти от погони, но этот же путь помог бы и солдатам Гиза догнать его, как только они выбрались бы на твердый грунт.
        Как бы там ни было, Лесдигьер помчался вперед к тем далеким домикам в надежде, что там окажутся гугеноты, хотя по опыту знал, что среди крестьян почти нет протестантов. Протестантская религия была порождением города, а значит, дворянства, а крестьяне всегда видели в нем исконного врага, беспрестанно и беззастенчиво грабившего их.
        По другую сторону дороги почва была испещрена небольшими бугорками с редкими деревьями меж ними, среди которых торчали высохшие стебли прошлогодней травы и камыша. Лесдигьер сообразил, что это — обширное болото, и у него моментально созрел план. Он продолжал скакать по твердой дороге до тех пор, пока не увидел, что кочки исчезли, а вместо них появилось поле, покрытое ровным слоем потемневшего снега. Лесдигьер сразу же свернул, и снова его лошадь замедлила шаг, увязая в глинистой почве. Было необходимо отъехать как можно дальше от дороги, чтобы мысль о погоне по наикратчайшему пути сама пришла противнику в голову.
        Так и случилось. Все четверо тут же бросились наперерез, и двое всадников, опередившие товарищей, моментально увязли в болоте. Бедняги не учли, что морозы давно кончились, и корка льда, что покрывала болото, уже основательно подтаяла. Минуту-другую они отчаянно барахтались в черной жиже, перемешанной со снегом, погружаясь все глубже вместе с лошадьми и тяжелым снаряжением. Наконец прозвучали их последние крики о помощи, и безжалостная черная зыбь, словно врата ада, навсегда сомкнулась над ними.
        Двое других, видя печальную участь товарищей, поспешили отъехать от проклятого места и вновь бросились в погоню, но уже тем путем, каким проехал их враг.
        Лесдигьер не торопился, хотя и значительно оторвался от своих преследователей; наоборот, он молча ожидал обоих всадников, которые быстро приближались. Это был его последний шанс.
        Когда расстояние сократилось до десяти туазов, Лесдигьер поднял пистолет, который баронесса де Савуази предусмотрительно засунула ему в кобуру на луке седла, и выстрелил. Один из всадников схватился рукой за грудь и упал с лошади, другой остановился в нерешительности, но Лесдигьер уже выхватил шпагу и помчался на него. Отступать было поздно, пришлось принять бой. Он закончился для солдата так же плачевно, как и для его товарища. Через минуту солдат замертво свалился на землю, судорожно хватая скрюченными пальцами мокрый снег.
        Едва Лесдигьер выехал на тракт, разделяющий поле и болото, как почувствовал, что помощь нужна ему самому. Ослабев от потери крови и измученный болью в плече, он начал было сползать с седла, последним усилием воли направив коня в сторону деревни, и потерял сознание, упав на гриву лошади и инстинктивно вцепившись в нее руками…
        Очнулся Лесдигьер только под утро в теплой постели. Раны его кто-то заботливо перевязал, и они уже не так болели. Он открыл глаза и увидел человека, сидящего за столом и чистящего морковь. Юноша осмотрелся и понял, что находится в доме крестьянина. Посреди жилища громоздился стол, сколоченный из грубо отесанных досок. Вдоль стола, соразмерно его длине, — скамья, к стене прибита полка, на ней стояли горшки и миски, у некрашеной печи — кровать, у перекосившейся и растрескавшейся двери пристроились деревянные ведра, стянутые обручами. В углу — старый, видавший виды сундук из дубовых досок, на нем валялся ворох тряпья и драный полушубок; одежда гостя лежала тут же, у изголовья, на табурете, — вот и все, что было в доме.
        Увидев, что раненый пришел в себя, хозяин подсел к нему, прихватив с собою морковь, нож и миску с водой.
        - Ну, вот вы и очнулись, господин. Вам лучше? — заботливо спросил он.
        Лесдигьер перевел взгляд на незнакомого ему человека, сидевшего рядом с ним на низенькой табуретке. Тот был в серой рубашке из грубого полотна, рукава ее засучены выше локтя. На ногах — линялые суконные штаны, во многих местах неумело заштопанные. Обут в растрескавшиеся от времени башмаки, завязанные веревкой.
        - Да, — ответил Лесдигьер. — Кто ты?
        - Никто. Простой крестьянин.
        - Ты здесь живешь?
        - Это мой дом.
        - Как я тут очутился?
        - Ваша лошадь подвернула ногу и упала, потом и вы с нее свалились. Хорошо еще, что она не придавила вас.
        - Где она сейчас?
        - Издохла и лежит в сарае. Мы с соседом оттащили ее от дороги, кое-как погрузили на телегу и привезли сюда. На ее теле мы нашли множество ран; непонятно, как она еще вас везла. Но теперь у нас будет мясо.
        - Как жаль… она спасла мне жизнь… — Лесдигьер тяжело вздохнул. — А что было потом?
        - Но сначала я принес вас сюда, раздел, обмыл раны и приложил к ним холстину, пропитанную настоем трав. Вы все время бредили, что-то кричали, кого-то рвались спасать. Я уж думал, не помешались ли вы, случаем, в уме. А потом вы уснули. И проспали до утра.
        - Как тебя зовут, добрый человек?
        - Жан Даву.
        - Как думаешь, Жан, я смогу встать?
        - И не думайте, раны сейчас же откроются.
        - Сколько же времени понадобится, чтобы они зажили?
        - Дней десять, не меньше.
        - Я не могу столько ждать. Насколько опасны мои раны, Жан? — спросил молодой гугенот.
        - Опасна та, что в плече. Чуть ли не сквозная. Клинок порезал кость. Мне случалось лечить такие раны, когда зверь рвал мясо, ломая кости.
        - И что же?
        - Выживали. А уж вы-то и подавно. Молодой, крепкий — видно, что не барского покроя.
        - Действительно, я с юга, у моего отца замок и крестьяне. Там кругом деревни. Как ты узнал?
        - Говорите просто. Руки не белые, грубые, знакомые с работой. На щеках хоть слабый, но румянец — не от пудры и помад, а от здоровья. В королевских дворцах такого не наживешь.
        - Это верно.
        - Лежите, ваша милость. Вам надо лежать. Видно, здорово вам вчера досталось.
        - Не одному мне.
        - Знаю. Слухом земля полнится.
        - Кого же ты осуждаешь?
        - Никого. Кто вас разберет, дворян, за что вы воюете. Нам, крестьянам, это ни к чему. Но раз вы добрый и простой человек, значит, ваша была правда, так я скажу.
        - А вера?
        - Какая мне разница, чьей вы веры, ведь не сарацин же. Богу сверху виднее, и коли Он вам помог, прислав меня в ту минуту, когда вы упали с лошади, значит, ваша вера Ему угодна.
        - Спасибо, Жан. Как, оказывается, просто.
        - Я почищу морковь, хотя не обессудьте, что ее мало. Урожай был плох. Да церковь забрала, да сборщики приехали… Коли не припрятал бы…
        - Кто еще с тобой живет, Жан?
        - Я один. Все умерли.
        И больше ни слова. Значит, не хотел говорить. Допытываться Лесдигьер не стал.
        - Чем ты живешь?
        - Рыбу ловлю, зверя бью.
        - В господских лесах и прудах?
        - Где же еще? Но если узнает герцог, мне несдобровать.
        - А хлеб? Зерно есть у тебя?
        - Уже нет. Можно купить у мельника или в монастыре. Муки, крупы, овощей… Да только где ж денег взять?
        - А корова? Много ли молока дает?
        - Куда ей. Кормить для этого надо, а чем? Я сена заготовил с осени, но приехал аббат со слугами, стог разметали, да весь и забрали… Теперь голодная, слышите, мычит?.. Пойду сейчас в поле, может, под снегом чего-нибудь насобираю. Вам молоко нужно, оно дает силу.
        - Чего же ты сейчас насобираешь? Пожухлую траву, тростинки камыша? Есть ли тут постоялый двор?
        - Корчма есть. Хозяин не бедствует, есть у него и сено, и кони даже.
        - А далеко ли это?
        - Рядом совсем. Деревня-то наша небольшая.
        - Хорошо. А теперь подай-ка мою одежду, Жан, — Лесдигьер попробовал высвободить руку из-под одеяла, да только застонал от боли. — Нет, сам не смогу. Залезь в карман моих штанов, Жан, и вытащи кошелек.
        Крестьянин сделал то, о чем просил Лесдигьер, и теперь молча, раскрыв рот от изумления, глядел на увесистый кошелек, лежавший на его ладони. Впервые в жизни он видел такое чудо.
        - Ты мог бы украсть его у меня. Почему ты этого не сделал? — спросил Лесдигьер.
        Жан покачал головой:
        - Мы честные люди, а не какие-нибудь разбойники. Возьми я ваши деньги, как бы стал глядеть вам потом в глаза?
        Лесдигьер был растроган до глубины души. Этот человек был прост и чист — большая редкость в это неспокойное время.
        - А теперь выложи монеты и сосчитай.
        Жан долго шевелил губами, перекладывая монеты, морщил лоб, наконец, вздохнул и признался:
        - Не умею я считать, ваша милость. Одно знаю: этого мне хватило бы на целый год, даже больше.
        - А дворянину в королевском дворце — на один день.
        У бедного крестьянина от удивления отвисла челюсть.
        - Да неужто? — только и смог выговорить он, тупо уставившись на монеты, рассыпанные по одеялу.
        А Лесдигьер подумал о том, что ему немедленно надо попасть в Париж и рассказать королеве, что не гугеноты были зачинщиками вчерашней бойни. В том, что Гиз именно так преподнесет ей объяснение о событиях в Васси, Лесдигьер нисколько не сомневался.
        - Я должен ехать в Париж, — сказал Лесдигьер и посмотрел на Жана. — Немедленно.
        - Вы убьете себя.
        - Пусть так, но эта смерть будет во имя истинной веры Христовой, а значит, угодна Богу. Мне нужна лошадь. Дня за два-три я должен добраться до Парижа.
        - Раньше, чем через десять дней вам нельзя выезжать, — сказал Жан. — Раны ваши откроются, и никто не сможет вам помочь, когда окажетесь один на безлюдной дороге.
        Выбирать не приходилось. Лесдигьер был единственным свидетелем событий в Васси, который мог описать правдивую картину случившегося; кроме него, это не сделает никто. И ради того, чтобы не допустить торжества Гиза, надо было поступать так, советовал Жан Дану.
        - Хорошо. Возьми деньги и через десять дней купи мне лошадь. Не скупись, выбери лучшую, сам знаешь, какой путь мне предстоит.
        - На эти деньги можно купить всех лошадей у хозяина корчмы.
        - Остальные забери себе и распоряжайся по своему усмотрению. Оставь мне немного на дорогу, чтобы я в пути не умер с голоду.
        - Я буду благодарить небо за то, что оно послало мне вас, ваша милость!
        …Через десять дней Лесдигьер почти оправился от ран и чувствовал себя вполне прилично, хотя все еще немного побаливало плечо. На одиннадцатый день он поднялся рано утром, оделся, простился с Жаном, сел на лошадь и отправился в Париж.
        Он прибыл туда поздно вечером шестнадцатого марта и по оживленному гулу на улицах и площадях, по тому, как парижане громкими криками приветствовали торжество католической религии и предрекали смерть гугенотам, Лесдигьер сразу же понял, что случилось. Чтобы убедиться в своей догадке, он решил спросить об этом у одного из горожан, по виду сапожника, стоявшего прямо под вывеской, изображавшей огромный сапог с высоким каблуком и шпорой.
        - Как, сударь, вы не знаете? Да ведь сегодня возвратился из похода де Гиз! — получил он ответ на свой вопрос.
        Вот как. Значит, они прибыли в один день.
        - Сожалею, но мне еще не довелось видеть его светлость, я только что вернулся в Париж из дальних странствий.
        - Надеюсь, ваша милость — добрый католик, коли вы так уважительно отзываетесь о нашем герцоге?
        - Ты можешь быть спокоен, я сейчас же поеду в Лувр засвидетельствовать свое почтение монсеньору де Гизу. Но я должен знать, что произошло, чтобы не попасть впросак, ты понимаешь меня?
        - Я охотно расскажу вам, ваша милость, — ответил горожанин. — Сегодня в город приехал герцог де Гиз со своим отрядом — человек сто, не более. Так вот, весь Париж встречал нашего герцога как героя. Заметили вы флаги и штандарты, развешанные вдоль улицы Сент-Антуан? Это отцы города повелели украсить Париж в честь прибытия победителя гугенотов.
        - Разве он сражался с гугенотами?
        - Да еще как, ваша милость! Говорят, их было не меньше тысячи, и они предательски напали на герцога и его людей, когда те возвращались из Нанси.
        - Где же это случилось?
        - Это произошло близ Васси. Он разбил их наголову и вернулся с победой, наш доблестный герцог. А по дороге в Париж еретики снова хотели напасть на него в Витри и Шалоне, но побоялись. Хвала Создателю и слава герцогу де Гизу!
        В том, что говорил сапожник, была известная доля истины. Когда Гиз в сопровождении маршала Монморанси подъезжал к Витри, дозорные, высланные вперед, сообщили, что близ города их ждут вооруженные протестанты числом не менее в полтысячи. Такое же войско ждало их и в Шалоне. Весть о резне в Васси распространилась молниеносно, и теперь гугеноты жаждали отомстить.
        - Ну, — повернулся Монморанси к герцогу, — что теперь скажете, вы, закованный в латы победитель безоружных?
        Гиз, нахмурившись, молчал. В его расчеты такая встреча не входила. Итог предстоящего сражения представлялся сомнительным, ибо силы были равны. Хватит с него и Васси, он должен живым и со всем отрядом победоносно вернуться в Париж; а если его обвинят в трусости, он сошлется на Монморанси, имевшего приказ регентши о запрещении применять оружие против протестантов.
        Так он и сказал маршалу, только теперь оценив всю выгоду его появления вместе с королевским приказом.
        - Что вы намерены предпринять? — спросил Монморанси.
        - Повинуясь приказу, я должен избежать неминуемой стычки, а посему мы объедем Витри и Шалон другой дорогой.
        - С чего бы это вдруг? — насмешливо произнес маршал. — Почему бы вам снова не напасть на протестантов, или вас смущает то, что теперь они вооружены?
        Кровь бросилась герцогу в лицо при этих словах. Конь его заржал и взвился на дыбы, повинуясь руке всадника, а сам он в гневе воскликнул:
        - Господин маршал! Ни один человек во Франции не смеет упрекнуть герцога де Гиза в трусости и малодушии, даже муж дочери короля! Вам хочется посмеяться надо мной? Что ж, в таком случае я немедленно брошу свою конницу вперед, и вы воочию убедитесь в справедливости моих слов!
        - Нет, черт вас возьми! — воскликнул маршал. — Я послан королевой-регентшей не для того, чтобы позволить вам устраивать потасовки по пути следования! И если вы вздумаете перечить приказу королевы, то я обязан буду вас немедленно арестовать. Если же вы хотите оказать сопротивление, то я предлагаю вам, герцог, как дворянину, спешиться и обнажить оружие. Только так мы сможем уладить этот конфликт.
        Герцог презрительно усмехнулся и равнодушно передернул плечами:
        - Что ж, поступайте, как знаете. Я солдат, и мой долг — повиноваться вам, ибо вы действуете по приказу королевы-регентши. Но впредь не провоцируйте меня, не то мы перережем друг другу глотки.
        Монморанси дал знак, и отряд двинулся в обход Витри…
        - Как же парижане узнали о событиях в Васси? — недоумевая, спросил Лесдигьер сапожника.
        - С неделю назад или того раньше приезжал гонец от его светлости, он и привез радостную весть. Уж будьте спокойны, ваша милость, Париж достойно встретил своего героя. Были даже представители Университета, ректоры, деканы, святые отцы городских монастырей и все служители из городского управления, а встречал его сам коннетабль. Эх, ваша милость, чего бы вам приехать немного раньше, вы увидели бы это собственными глазами. Его встречали залпами из аркебуз, а под копыта коня бросали цветы первые красавицы Парижа. Верите ли, сударь, так не встречали еще ни одного короля, и если уж честно говорить, то мы не желали бы другого монарха. А вы как думаете, ваша милость?
        - И я думаю так же, — хмуро ответил Лесдигьер.
        - Да здравствует герцог де Гиз! — воскликнул сапожник, сияя счастливой улыбкой.
        - Ну вот, теперь я в курсе дел, — сохраняя выдержку, сказал Лесдигьер. — Возьми эту монету, приятель, она послужит тебе наградой за твой рассказ.
        - О, да я еще не обо всем сказал вам, ваша милость, — обрадовался сапожник, поймав монету на лету.
        - Что же ты забыл?
        - Что наш купеческий прево[42 - Прево — в средневековой Франции должностное лицо, выполняющее судейские и административные функции.] господин Жанторо предложил его светлости от имени города двадцатитысячный отряд! Вы представляете? Такого никогда не было даже у короля! С таким войском ему не страшен и сам дьявол с его преисподней.
        И сапожник осенил себя крестом.
        - Это верно, — невесело пробормотал Лесдигьер. — И что же, герцог согласился, надо думать?
        - Не знаю точно, ваша милость, но полагаю, что так. А еще святые отцы из аббатств целестинцев, Святой Женевьевы и Сен-Мартен вкупе с прево предложили герцогу два миллиона ливров для борьбы с гугенотами.
        - Два миллиона ливров? Ого, целое богатство!
        - Еще бы! Теперь у монсеньора хватит сил и средств, чтобы искоренить еретическую заразу по всей стране…
        У Лесдигьера зачесались руки от желания выхватить плетку и оттянуть ею этого рьяного католика вдоль спины, чтобы надолго запомнил день встречи с настоящим протестантом.
        Сапожник между тем продолжал, не замечая, как у всадника от злобы заскрипели зубы:
        - Теперь-то уж можно не таиться и в открытую убивать гугенотов; говорят, что настоящая война скоро начнется.
        Лесдигьер не стал дальше слушать горожанина и вонзил шпоры в бока лошади, направив ее в сторону Лувра, а сапожник так и остался стоять с раскрытым ртом, не понимая, почему сиятельный вельможа, к разряду которых он причислил Лесдигьера, не положил в его ладонь еще одну монету.
        Глава 4
        В Лувре
        Все было так, как поведал Лесдигьеру горожанин. Гиза действительно встречали со всеми почестями, оказываемыми в торжественных случаях знатнейшим людям королевства, и после резни в Васси, о которой трубили уже на всех улицах, он выглядел в глазах народа подлинным героем, настоящим Аяксом Теламонидом[43 - Аякс Теламонид — могучий, грозный и непобедимый воин, сын Теламона (мифол.).]. И когда Лесдигьер шел по галереям Лувра в поисках Монморанси, он видел, что повсюду — у стен, у колонн, у перил — придворные передавали друг другу весть о победе Гиза над армией протестантов.
        Он нашел маршала в приемной короля. Монморанси стоял в нескольких шагах от королевских апартаментов между бронзовыми статуями Зевса и Геры и был занят беседой с адмиралом Колиньи, одним из вождей гугенотской партии.
        - Черт возьми, да это же Лесдигьер! — вскричал маршал, увидев своего оруженосца. — Рад видеть вас живым, шевалье! — продолжал он, обнимая юношу за плечи. — Но каким образом? Ничего не понимаю. Гиз уверил меня, что, опознав в вас человека, служащего дому Монморанси, он не пожелал причинять вам зла. А когда вы ускакали прочь с места сражения, герцог выслал вслед четырех всадников, приказав привезти вас обратно с тем, чтобы вернуть мне. Но я подозреваю, что, скорее всего, он приказал убить вас, дабы не оставлять в живых ненужного свидетеля. Я послал на ваши розыски своих людей; они сообщили, что видели множество следов от лошадиных копыт, потом обнаружили двух убитых солдат близ какого-то болота, но вас не нашли. Я подумал, что вы утонули в этом болоте. Мне было невыносимо тяжело мириться с потерей такого человека как вы, Лесдигьер, и, помнится, в дороге я наговорил Гизу кучу дерзостей.
        - Значит, вы прибыли к месту побоища, когда Гиз перебил уже больше половины протестантов?
        - Увы, — подтвердил маршал.
        - Вы тоже там были? — спросил адмирал, подходя к молодому человеку. — Всё видели собственными глазами? Расскажите, как было дело.
        Лесдигьер горько усмехнулся:
        - Господин адмирал, разве вам не известно? Ведь об этом твердят на всех площадях Парижа и во всех уголках Лувра.
        - Твердят… Да только молва кажется мне лживой, — ответил адмирал. — Не могли гугеноты первыми напасть на Гиза. Не в наших это правилах, да и эдикт мы свято соблюдаем.
        - Вы совершенно правы, господин адмирал, все действительно не так. Там было только двести безоружных молящихся людей, а их — около полутысячи хорошо вооруженных, обученных убивать без всякой жалости солдат.
        - Выходит, Гиз просто лжец! — нахмурился адмирал. — Мы слушаем вас, юноша.
        И Лесдигьер, волнуясь, коротко изложил суть происшествия.
        - А теперь, — спросил его маршал, — сможете ли вы под присягой поклясться в том, что говорите правду?
        - Готов принести клятву перед лицом Единого Бога нашего и перед ликами погибших братьев-протестантов!
        - Довольно! Я сейчас же отправлюсь к королеве и наместнику.
        Но не сделал он и нескольких шагов, как увидел короля Карла IX, шедшего ему навстречу вместе со своим наставником Альбером де Гонди, флорентийцем. Мать последнего была воспитательницей детей вдовствующей королевы, а ее сын, которого она представила Екатерине Медичи, стал в одночасье и ее любовником, и обер-камергером, и наставником молодого короля.
        - А, вот и маршал! — воскликнул Карл. — Идите сюда, господин Монморанси. Мы тут с мсье Альбером обсуждали новости в Васси, но нам хотелось бы узнать подробности из ваших уст.
        - Сожалею, сир, — ответил маршал, шагая рядом с королем, — но я опоздал и прибыл уже к концу этой бойни.
        - Вы сказали «бойни»? Но кто же кого избивал? Судя по торжественному въезду герцога де Гиза в Париж, не скажешь, что он послужил мишенью для избиения.
        - Сир, я и шел сообщить о том, что все происходило именно так, как вы сказали.
        - Вот это новость! Впрочем, я всегда догадывался, что наш блистательный Гиз способен на многое. Но чтобы обмануть весь двор, народ, всю Францию?! Герцог, вы понимаете, что говорите? Ведь этому нужны весомые доказательства!
        - Сир, не соблаговолите ли вы пройти с нами в покои королевы-регентши? Там, в присутствии вашей матушки, короля Наваррского и маршала Сент-Андре мы и расскажем вам обо всем, что случилось в Васси.
        - Антуана Наваррского и маршала Сент-Андре нет в Париже. Но вы сказали «мы». Кто это — «мы»?
        - Я, адмирал Колиньи и еще один человек, кто был среди участников этого побоища.
        - Хорошо. Итак, мы отправляемся к королеве-матери. Гонди, герцог Монморанси проводит меня.
        - Сир, — остановился маршал, — поскольку мы идем не отвечать, а обличать, то, во избежание сплетен, было бы нелишним, если бы при этом присутствовал сам ответчик. В настоящий момент он в молельне. Они с герцогом Неверским возносят хвалы Господу в честь одержанной ими победы.
        - Отлично. — Карл поманил к себе одного из дворян: — Крийон, ступайте за герцогом де Гизом и скажите, что королева-мать ждет его у себя по очень важному делу.
        - Слушаюсь, Ваше Величество.
        - Я вижу, маршал, там, у статуй богов, господина адмирала, — сказал король. — Не взять ли нам и его с собой? Ведь дело касается избиения членов его партии. К тому же моей матушке представится удобный случай показать свою лояльность по отношению к коалиции обиженных и угнетенных, к коим не без оснований причисляют себя все гугеноты нашего королевства.
        - Сир, обратите внимание: рядом с адмиралом — тот самый дворянин, о котором я говорил.
        - Как ваше имя, сударь? — спросил король, подходя ближе к юному гугеноту и с любопытством разглядывая его.
        Лесдигьер назвал себя и поклонился.
        - Вы протестант?
        - Да, Ваше Величество.
        - И вы видели все собственными глазами?
        - Более того, я был одним из тех, кого нещадно избивали.
        - Вот как, — протянул Карл. — Давно ли в Лувре?
        - Я только что приехал, Ваше Величество.
        - Значит, привезли нам самые свежие новости. Что ж, прекрасно! Господа, идемте к королеве, там мы и решим недоразумения, возникшие по поводу инцидента в Васси.
        Они вошли вслед за юным королем в переднюю комнату Екатерины Медичи и поклонились королеве. Лесдигьер остался в коридоре и должен был дождаться приглашения.
        Вопреки ожиданиям, королева была одна, без фрейлин. Сидя за столом, по правую руку от кресла под балдахином, она писала письмо испанскому королю.
        - В чем дело, господа? — спросила Екатерина, поднимая голову, но не выпуская из руки пера. — Случилось что-то важное, сын мой?
        - Случилось, матушка, — ответил Карл. — Говорите, господин Монморанси, вам слово.
        В эту минуту доложили о приходе Франциска де Гиза.
        - Вы звали, Ваше Величество? — спросил герцог.
        - Я? — Екатерина Медичи искренне изумилась. — Кто вам сказал?
        - Это я посылал за вами, — сказал Карл, — и вот по какому поводу. Совершенно ясно, что Монморанси не мог опровергнуть вашего, герцог, заявления о нападении на отряд армии гугенотов во главе с графом де Сансе. Против маршала восстал бы весь Париж, а вы знаете, матушка, и вы, господа, каковы наши парижане в гневе.
        Все молчали. Никто не ожидал такой речи от двенадцатилетнего короля. Карл тем временем продолжал:
        - Ну а теперь, поскольку мы одни, никто не помешает нам выяснить истину. Говорите, господин Монморанси, я разрешаю вам, говорите смело всю правду.
        - Говорите, маршал, — кивнула Екатерина.
        - Государыня, — начал Монморанси, — я всегда был добрым католиком, однако вынужден сделать признание, которое опровергает показания герцога де Гиза, будто бы на него напали, а он только защищался, а также о том, будто бы протестанты нарушили эдикт. Все было как раз наоборот. Это он, словно коршун на куропаток, напал на собрание молящихся гугенотов числом около двухсот человек и жестоко перебил, направив на них отряд в пятьсот шпаг, копий и аркебуз. При этом он самым бессовестным образом нарушил наш эдикт о терпимости от января сего года. Он не оставил бы в живых ни одного, если бы я со своим отрядом не подъехал в ту минуту, когда избиение уже подходило к концу. Эхо этого события уже прокатилось по Франции и в самом скором времени отзовется гражданской войной двух партий. Гугеноты предельно озлоблены после происшествия в Васси, католики же недовольны эдиктом, дарованным протестантам. Но все еще можно было бы уладить, сделав некоторые подачки тем и другим. Теперь все это стало невозможно из-за необдуманного поведения герцога, и Франция в скором времени будет напоминать Англию времен Алой и Белой
розы[44 - Война Алой и Белой розы (1455 -1485) — междоусобная война Плантагенетов: Ланкастеры (герб с алой розой) против Йорков (белая роза на гербе). Цель — захват английского престола.]. Я закончил, Ваше Величество.
        - Что вы скажете в свое оправдание, герцог? — нахмурившись, спросила Екатерина Гиза, слушавшего выступление маршала с легкой пренебрежительной улыбкой на губах.
        - Скажу, что Монморанси введен кем-то в заблуждение. Я действительно, проезжая этой дорогой, увидел гугенотов, собравшихся у риги, но я не хотел причинить им зла. Они же, побуждаемые жаждой мести за смерть своих товарищей в Амбуазе, стали открыто поносить нашу религию вкупе с матерью нашей святой Римской церковью. Я не смог далее слушать их оскорблений и наказал дерзких смутьянов. К тому же у них имелось при себе оружие, что противоречит установлениям эдикта.
        - Все, что вы сейчас сказали — ложь, — невозмутимо произнес Монморанси.
        Гиз побелел от злости и резко повернулся к маршалу:
        - И вы это говорите мне, принцу Лотарингского дома?! Вы, сын какого-то коннетабля, волею случая завоевавшего расположение королевской фаворитки!
        Маршал схватился за шпагу, но быстро овладел собой.
        - Господа, — вмешалась Екатерина Медичи, — я приказываю вам прекратить ссору! Не хватало еще, чтобы два полководца перерезали друг другу горло, как пьяные торговцы. Кто будет командовать тогда войсками короля?
        Оба тут же замолчали.
        - Господин маршал, — продолжала королева, — сможете ли вы доказать справедливость своих обвинений?
        - Смогу, Ваше Величество. Есть человек, который присутствовал при том избиении. Мало того, он был действующим лицом этой трагедии от ее начала и до конца.
        - Он дворянин?
        - Он из обедневшего дворянского рода, я взял его несколько месяцев тому назад к себе на службу. Я уже говорил вам о нем.
        - А, помню, тот самый, что отправился в Васси. Где он?
        - Он здесь, Ваше Величество.
        - Пусть войдет.
        Маршал дал знак пажу, стоящему у дверей, и тот пригласил Лесдигьера.
        - Вот этот человек, государыня.
        С сильно бьющимся сердцем Лесдигьер приблизился к Екатерине, припал на одно колено и склонился в поклоне.
        Гиз покосился на него и отпрянул, словно увидел ядовитую змею. Значит, мерзавцу удалось уйти от погони?!
        - Встаньте, сударь, — сказала Екатерина, с любопытством разглядывая молодого гугенота. — Я хочу с вами поговорить. Но предупреждаю: вы должны отвечать мне и своему королю только правду, какой бы она ни была и против кого бы ни была направлена!
        - Ваше Величество, я дворянин, — Лесдигьер побледнел и сглотнул от волнения слюну (он впервые в жизни видел королеву Франции так близко), и все же продолжил начатую фразу, слегка сбиваясь: — но я хорошо знаю, что такое слово, данное дворянином, и я даю Его Вам и его величеству королю в том, что буду говорить только правду.
        - Мне нравится ваш ответ, и я верю вам, — произнесла Екатерина. — Как вас зовут?
        - Шевалье де Лесдигьер, Ваше Величество.
        - Герцог, — обратилась королева к Гизу, — а вы видели господина Лесдигьера в сражении при Васси?
        Гиз плотно сжал губы и, с ненавистью поглядев на молодого протестанта, не разжимая зубов ответил:
        - Не помню такого.
        - Отлично. Начинайте ваш рассказ, шевалье, мы все внимательно слушаем вас.
        И Лесдигьер поведал, но теперь уже более подробно, всю историю с самого начала — с посещения своей возлюбленной и той роли, которую она в ней сыграла.
        - Как зовут даму вашего сердца? — спросила Екатерина, когда печальная повесть была закончена, и в воздухе повисла гнетущая тишина.
        - Ваше Величество, позвольте мне не называть ее имени.
        Екатерина улыбнулась.
        - Вы руководствуетесь соображениями безопасности вышеупомянутой особы, надо полагать? — спросила она и украдкой взглянула на Гиза.
        - Да, Ваше Величество, — не мог не согласиться с ней Лесдигьер.
        - Ну, хорошо. Вы как-нибудь шепнете мне ее имя, когда мы будем одни? Король Франции Карл IX и я не хотим быть неблагодарными к одной из наших придворных дам, думающей не столько о себе, сколько о своем короле и счастье Франции.
        Она выразительно посмотрела на сына; Карл кивнул.
        Гиз в ответ на эту тираду лишь криво усмехнулся.
        Лесдигьер подумал, что если он только что получил могущественного врага в лице Гиза, то не менее могущественного друга приобрел в лице короля.
        - Что вы теперь скажете в свое оправдание, герцог? — спросила Екатерина.
        - Неужто вы, Ваше Величество, верите этому человеку и не верите мне, принцу Лотарингского дома?
        - А почему я должна верить вам и не верить ему? — удивилась королева. — Ведь вы, в отличие от него, не дали честного слова, подтверждающего правдивость вашего рассказа.
        - Я считаю ниже своего достоинства клясться чем-либо, ибо привык, чтобы мне верили безоговорочно.
        - Удобная позиция, — парировала Екатерина. — И все же она не объясняет, почему я должна верить вам, а не господину Лесдигьеру.
        - Потому что своим заявлением он оскорбляет в моем лице всех членов благородного семейства, служащих верой и правдой своему королю и интересам государства не одно десятилетие!
        - С каких это пор правда стала считаться оскорблением?
        - В данном случае, Ваше Величество, факты были намеренно искажены.
        - Любопытно. Поясните.
        - Уверен, что монсеньор де Монморанси вступил в сговор с шевалье де Лесдигьером…
        - Герцог, вы переходите все мыслимые границы! — возмутился, не стерпев обвинения, маршал. — Королю и Франции известны мои честность и порядочность, и я не позволю вам оболгать меня! Готов повторить еще раз: ваше рвение в борьбе с гугенотами способствует не сглаживанию конфликта между двумя конфессиями, а, напротив, его обострению!
        - Зато вы, я смотрю, из кожи вон рветесь угодить и тем, и другим, чтобы в случае чего ни одна из сторон не объявила вас врагом, — съязвил де Гиз.
        - Немедленно прекратите! — Екатерина Медичи придала голосу суровости. — Ваша словесная перепалка бессмысленна! — Затем обратилась непосредственно к Гизу: — Вынуждена признать, герцог, что факты свидетельствуют против вас. Вы, и это совершенно очевидно, превысили полномочия главнокомандующего. Неужели вы не понимаете, что ваш религиозный фанатизм и расправа с мирными протестантами в Васси вот-вот ввергнут страну в пучину гражданской войны?
        - Осмелюсь заметить, Ваше Величество, война давно уже полыхает по всей Франции.
        - Не преувеличивайте, — досадливо отмахнулась регентша. — Сейчас наблюдаются только ее зачатки. А вы, герцог, вместо того чтобы наряду с правительством стремиться к погашению никому не нужного противостояния, только раздуваете его! Видимо, после январской Ассамблеи, разрешившей протестантам отправлять свой культ, вы вообразили, что правительство приняло их сторону, и стали действовать в пику всем и вся. Однако не забывайте: королевская семья осталась верна католичеству. И если мы разрешили гугенотам проведение собраний в частных домах, то лишь во избежание возможных беспорядков и кровопролития. Ради сохранения мира в королевстве мне пришлось приложить немало усилий, дабы уговорить членов парламента пойти на эти уступки, а благодаря вам все мои старания идут прахом. Своим, мягко говоря, опрометчивым поступком, вы, герцог, подорвали внутреннюю политику Франции, и посему не надейтесь, что это сойдет вам с рук.
        Поняв, что опала отныне неизбежна, Гиз попытался исправить положение:
        - Ваше Величество, уверяю вас, я отношусь к протестантам лояльно! И мои действия в Васси, видит Бог, были вызваны не стремлением подорвать внутреннюю политику страны, как вы изволили выразиться, а исключительно желанием наказать горстку мятежников, осмелившихся во всеуслышание поносить католическую религию и выражать недовольство королевским эдиктом…
        - Довольно, герцог, — властным жестом оборвала его красноречие королева. — У меня нет оснований не доверять рассказу шевалье де Лесдигьера. Веру же вашим словам вы уже не первый раз компрометируете собственными поступками, направленными, смею предположить, лишь на снискание популярности в народе. В чем, похоже, весьма преуспели. Достаточно выйти за ворота дворца, чтобы убедиться: многие горожане уже сейчас готовы провозгласить вас королем и встать под ваши знамена.
        - Ваше Величество несколько приукрашивает действительность, — не очень уверенно возразил Франциск де Гиз, раздосадованный в душе, что регентша разгадала его честолюбивые намерения.
        - Вы, кажется, возомнили себя вторым Филиппом, а бедных гугенотов — альбигойцами[45 - «…возомнили себя вторым Филиппом, а бедных гугенотов — альбигойцами». — Во время своего правления король Филипп II Август (1180 -1223) организовал Крестовый поход с целью покорения богатого Юга Франции. Предлогом же послужило якобы искоренение ереси, зародившейся в городе Альби (отсюда и название инаковерующих — альбигойцы).], — продолжала, не обратив внимания на его реплику, Екатерина. — Однако забыли, что трон пока еще не ваш, а гугеноты — такие же подданные короля, как и католики. Разница лишь в заблуждении первых относительно некоторых постулатов веры.
        - Ваше Величество, помилуйте, но я ведь и выступаю как раз против этих заблуждений новоявленных реформаторов! — с жаром воскликнул герцог. — Причем от лица Церкви. Не станете же вы оспаривать правоту Ватикана?
        - Не стану. Но оружие не должно быть слепым, когда его направляет трезвая и умелая рука. Никто не давал вам приказания устраивать резню! На этом закончим, — Екатерина встала. — Я еще не вынесла решения в отношении вас, оглашу его позднее.
        Гиз стремительно вышел из покоев королевы и отправился к себе во дворец, полный смутных предчувствий, догадываясь, что вслед за этим последует его удаление от двора.
        - Битва при Васси принесла свои плоды, — сказал маршал Лесдигьеру, когда они вышли в коридор, и адмирал попрощался с ними. — Париж прославляет Гиза как героя и уже видит его своим королем. Положение ваших братьев по вере весьма незавидное, теперь на них повсеместно начнутся гонения, и меня, честное слово, беспокоит ваша судьба, Лесдигьер.
        - Монсеньор, каким бы трагическим ни оказалось положение дел, я не изменю вере отца, в которой воспитал меня, и не предам своих братьев.
        - М-да, — покачал головой маршал, — это и разнит вас с теми, кто принимает участие в войне из личных побуждений. Что ж, коли так, я не стану вас переубеждать в обратном, тем более что и сам в некотором роде сочувствую вашему движению. Но сейчас я бы хотел поговорить о другом.
        - О чем же, монсеньор?
        - Во-первых, не верьте Екатерине Медичи!
        Лесдигьер от удивления вытаращил глаза. Маршал продолжал:
        - Я говорю так потому, что доверяю вам и знаю, что вы никогда не выдадите чужих секретов.
        - Монсеньор…
        - Ладно, ладно, я давно уже убедился в вашей честности и порядочности, в противном случае вы бы только провожали меня на охоту и обратно.
        Лесдигьер кивком головы выразил свою признательность маршалу за эти слова, потом спросил:
        - Почему же я не должен верить королеве, монсеньор?
        - Сейчас мы видели маленький спектакль и ничего более. Лишь только вы рассказали мне, как действительно развивались события в Васси, я сразу понял, что присутствие адмирала Колиньи при беседе Медичи с Гизом необходимо. Я подбросил Екатерине хорошую приманку, и она сходу набросилась на нее, дав понять Колиньи, будто никогда не замышляла ничего дурного против гугенотов. Более того, готова подвергнуть опале человека, посмевшего обидеть ее подданных, по ошибке исповедующих ложную веру. Теперь адмирал всем и каждому будет говорить о лояльности Екатерины Медичи по отношению к протестантам. Пройдет какое-то время, и она, почувствовав перевес Бурбонов и Шатильонов, спешно отправит их куда-нибудь, а сама призовет Гизов, и гугеноты снова отойдут в тень. Это лавирование между двумя партиями она называет гибкой политикой. Но я не осуждаю ее, поймите; скорее всего, она права, ведь на ее женских плечах — судьба целого государства.
        Отныне она будет стремиться к тому, чтобы обе партии, враждуя друг с другом, тем самым ослабляли себя, что предотвратило бы всякую угрозу трону ее сыновей со стороны высшей аристократии. Чтобы почувствовать все нюансы государственного управления, шевалье, надо быть тонким политиком и ловким придворным. Вскоре вы с моей помощью станете и тем и другим. Вы сами не понимаете, какую услугу оказали сегодня Ее Величеству, мечтавшей избавиться от Гизов, а заодно и мне, человеку, у которого вы служите. Завтра же я напомню ей о вас, и она подыщет вам хорошее место, если, конечно, вас не совсем устраивает нынешнее. А дальше… хоть я и не прорицатель, но черт меня подери, если вы через десяток-другой лет не станете маршалом Франции! Я позабочусь об этом.
        - О, монсеньор…
        - Я самолично возьмусь за ваше воспитание, и очень скоро к вам станут обращаться как к сиятельной особе. А теперь о вашей королеве Жанне Д'Альбре, — неожиданно сказал маршал. — Ей нельзя больше оставаться в Париже, напоминающем сейчас взбесившуюся волчью стаю, в которой оказался чужой волк.
        - Да, но адмирал! Ведь теперь, поскольку Гиза нет, королева может опереться на него, а он — на нее!
        - А его брат кардинал? Достаточно сильная фигура и весомая величина, как в духовном, так и в светском отношении. Нет, шевалье, Колиньи немедленно уедет из Парижа к себе в Орлеан и будет ждать, пока страсти утихнут. Другое дело — Конде; тот вспыльчив и горяч и может натворить глупостей. И, наконец, Жанна Д'Альбре. Тут у королевы-матери особый интерес, какой — никто не знает. Боюсь, не считает ли она ее своей заложницей на тот случай, если Париж взбунтуется и потребует одно из двух: либо вернуть Гиза, либо выдать виновника его опалы. Вернуть мятежного герцога — значит добровольно отдать трон. Вот тогда-то королева-мать пожертвует им самую сильную фигуру — королеву, не боясь при этом уже ни Колиньи, ни Конде, которые являются всего лишь боевыми слонами, как фигуры на шахматной доске. В противном случае мне придется ввести в город войска и наказать бунтовщиков, на что королева-мать никогда не даст согласия.
        Лесдигьер нахмурился, ясно представив себе опасность, которой подверглась бы королева Наваррская, если бы Гиз вздумал поднять на ноги весь Париж и штурмом взять Лувр.
        - Положение как никогда более серьезное, — снова заговорил Монморанси, будто читая мысли юного гугенота. — Екатерина Медичи ничего не сможет сделать, если горожане осадят Лувр и потребуют выдачи Жанны Д'Альбре. Вы потеряете свою королеву и главного вождя вашей партии, и я не дал бы никаких гарантий, что это не может произойти.
        - Мы должны спасти королеву! — воскликнул Лесдигьер.
        - И мы спасем ее, мой храбрый юноша, не будь я маршалом Франции и сыном коннетабля.
        В это время к маршалу быстрым шагом подошел адмирал Колиньи и взял его за руку.
        - Я немедленно покидаю Париж, — взволнованно заговорил он. — Город кипит и наливается злобой, горожане прославляют герцога Гиза и кричат, что убьют всякого, кого он объявит своим врагом. Только что на одной из улиц чуть не разорвали Конде, ему еле удалось ускользнуть от них через ворота Святого Михаила. Прощайте, герцог, и вы, юноша. Если сможете, спасите королеву Наваррскую. Франция вам этого никогда не забудет.
        - А вы, адмирал? Что будете делать вы?
        - За меня не беспокойтесь, я выберусь из этой передряги. Странно, как быстро парижане узнали об опале Гиза. Теперь я не завидую мадам Екатерине. Завтра к утру, она останется совсем одна, с ней будут только ее распутные фрейлины. Что она предпримет, когда обнаружит, что ни Гизов, ни Бурбонов, ни Шатильонов в Париже нет и ей не на кого больше опереться, потому что у нее нет ни полководцев, ни солдат? Впрочем, останутся старый коннетабль, Сент-Андре и король Наваррский.
        - Гиз, может быть, останется тоже.
        - Получив отставку? Ни в коем случае. Вы же знаете, как он горд, надменен и спесив. А теперь прощайте, господа, меня уже ждут. Сможете ли вы уберечь королеву Наваррскую? Иначе мадам Екатерина отдаст ее этим фанатикам на растерзание, как голодной собаке бросают кость, чтобы только она замолчала.
        - Именно этим мы сейчас и заняты, адмирал.
        Колиньи кивнул и тут же исчез в сопровождении двух дворян, своей личной охраны.
        Лесдигьер и Монморанси прошли до конца галереи, затем поднялись по винтовой лестнице на следующий этаж и попали в коридор. Второй по счету была дверь в покои королевы Наваррской, и они попросили караульного, дежурившего у двери, доложить о них.
        Жанна Д'Альбре почти не была знакома с маршалом и совсем не знала Лесдигьера, а потому под ее напускной маской равнодушия таился плохо скрытый вопрос: что надо здесь этим двум людям в этот час?
        - Я слушаю вас, господа, — сказала она, не садясь и не приглашая визитеров присесть тоже, а, напротив, встав прямо перед ними: высокая, худая, с горящими глазами, с блуждающей улыбкой на губах.
        - Ваше Величество, — начал маршал, — прежде всего я, хочу заверить вас в том, что перед вами друзья. Мы пришли предложить вам свои услуги и свою помощь.
        - Помощь? — изумилась королева Наваррская, высоко вскинув брови. — Мне? Но с какой стати? И отчего вы решили, что мне угрожает какая-то опасность?
        Жанна Д'Альбре была женщиной осторожной и не доверяла никому в Лувре, кроме Колиньи, которого она называла братом, не стесняясь при этом ни друзей, ни врагов. У нее не было никаких причин верить в чем-либо этим двум людям, и она теперь присматривалась к ним, стараясь по их выражению, мимике и жестам понять, кто перед ней и чего они хотят.
        - Я вижу, — произнес маршал, — Ваше Величество не доверяет нам. А поскольку так, я прямо перейду к делу. Вам, как королеве гугенотов, должно быть, известно о собрании протестантов, которое они проводили в Васси первого марта?
        - Да, сударь, мне это известно, — холодно ответила Жанна. — Мне известно также то, что собрание это, вполне легальное, не нарушало ни единого пункта январского эдикта. И мне непонятно, как могли безоружные протестанты пойти на конфликт с армией, которую вел за собой герцог де Гиз, а ведь именно так он представил случившееся.
        - Он обманул вас.
        - Я не разговаривала с ним.
        - Герцог напал на гугенотов и устроил настоящую резню. Около семидесяти человек остались лежать убитыми близ риги, у которой они собрались, более ста оказались ранеными. Это было запланированное убийство, и он готовился к нему. Ваши гугеноты вели себя смирно, как овечки, а Гиз, будто волк, набросился на них и перерезал больше половины.
        Жанна застыла, будто изваяние. Ни единый мускул ее лица, ни жест, ни взгляд неподвижных глаз, устремленный перед собой, не могли указать на то, что женщина эта жива, а не превратилась в золотого истукана под рукой Мидаса[46 - Мидас — фригийский царь, наделенный Дионисом способностью превращать в золото все, к чему бы он ни прикоснулся (мифол.).].
        Она молчала, в упор глядя на маршала и пыталась вникнуть в то, какой урон истинной вере нанесло это трагическое происшествие. Потом опустила глаза, отошла в сторону, постояла молча. Обернулась, вновь заглянула маршалу в лицо:
        - И королева-мать знает об этом?
        - Гиза приперли к стене; он вынужден был признаться, — ответил Монморанси.
        - Вынужден?
        - Да, мадам.
        - Кто же мог его вынудить?
        - Человек, который был свидетелем этой бойни, жив, и он стоит перед вами, Ваше Величество, — маршал указал рукой на Лесдигьера.
        Жанна перевела взгляд на юного гугенота.
        - Вы? — только и спросила она, сглотнув слюну, словно стараясь проглотить ком, внезапно подступивший к горлу.
        - Да, Ваше Величество, — склонившись, ответил юноша.
        - Вы принимали участие в избиении гугенотов?
        - Ваше Величество, я действительно был там, но это совсем не означает, что я участвовал в избиении своих братьев по вере.
        - Братьев по вере? — переспросила Жанна, пытливо вглядываясь в лицо молодого человека. — Значит, вы один из тех, кому удалось спастись?
        - Да, Ваше Величество.
        Она молчала и не сводила с него своего изучающего взгляда.
        - У вас открытое лицо честного человека, вам хочется верить. Как вас зовут?
        - Шевалье де Лесдигьер.
        Жанна нахмурила лоб:
        - Я знавала одного Лесдигьера, он стар и живет в Лангедоке, близ Монпелье. Он присутствовал на нашей с Антуаном свадьбе и был одним из самых близких соратников моего мужа во всех его походах. Генрих II почему-то невзлюбил этого славного воина, бывшего в свое время придворным, вероятно, из-за его протестантского вероисповедания, и его взял к себе Антуан Наваррский. Знаком ли вам этот господин?
        - Ваше Величество, вы говорите о моем отце.
        - Я так и знала, — взгляд ее сразу потеплел, она подошла ближе. — Теперь я даже вижу сходство в ваших чертах. Хвала Господу, что вы не католик и, значит, не подосланы ко мне королевой-матерью.
        - Слава Богу, — шумно вздохнул маршал, увидев слабую улыбку на лице Жанны, — теперь вы поверили, что мы пришли сюда как друзья.
        - Ах, у меня их так мало, и с каждым днем остается все меньше.
        - Ваше Величество, знайте, отныне в моем лице вы всегда будете иметь самого преданного слугу, — сказал Лесдигьер. — Его светлость де Монморанси подтвердит вам это, а также заверит вас и в своих верноподданнических чувствах.
        Жанна повернулась к маршалу.
        - Ваше Величество, — сказал тот, — вам должна быть известна моя лояльность по отношению к обеим партиям, а также и то, что я всегда по мере моих сил стараюсь предотвратить вооруженные столкновения двух группировок, но, к несчастью, не в силах уничтожить религиозные распри внутри государства. Я, скорее католик, чем гугенот, но более политик, чем католик. Вопросы религии не волнуют меня в той степени, в какой ими озадачены представители двух враждующих партий, однако я обеспокоен ими в той мере, в какой они тормозят развитие и процветание Французского королевства и препятствуют его мирному существованию. Поэтому я всегда готов встать на сторону угнетенных.
        - Иными словами, вы за нас, герцог?
        - Я этого не говорил, мадам. Но я не люблю, когда беспричинно проливают кровь, в особенности, когда ее проливают французы. Я с радостью встану грудью на защиту отчизны от внешнего врага, но я никогда не подниму оружия против соотечественников, какой бы веры они ни были. Я готов отдать жизнь за человека, в жилах которого течет королевская кровь, если вижу, что ему угрожает опасность.
        - О ком вы говорите, герцог? Кому из особ королевской крови может угрожать опасность?
        - Вам, мадам.
        - Мне? — казалось, Жанна ничуть не удивилась. — Но почему?
        - Потому что католики подняли головы, потому что они выбрали своим вождем Гиза, и, наконец, потому, что, обманутые им, они готовы истребить всех гугенотов Парижа. Начнут они, разумеется, с вас.
        - Но что все-таки произошло в Васси?
        Лесдигьер вкратце рассказал Жанне Д'Альбре, что случилось с протестантами на Сент-Антуанской дороге.
        - О Бог мой, — произнесла Жанна, бледнея от гнева, — какое низкое коварство!.. Как он посмел! И этот человек стремится к власти…
        - И то, что он навлек на себя немилость Екатерины Медичи, еще ни о чем не говорит, — в тон ей продолжил маршал. — Под тяжестью обстоятельств она может выдать вас, чтобы утихомирить католиков и дать понять Гизу, что она по-прежнему считает его своим другом. Этим королева в известной мере предотвратит государственной переворот.
        Жанна как завороженная глядела на Монморанси, обдумывая сказанные им страшные слова.
        - Что вы мне советуете, господа?
        - Бежать из Лувра! Над вашей головой собрались тучи, и одному Богу известно, когда разразится гром. Погибнете вы — погибнут надежды гугенотов на восстановление справедливости или отмщение.
        Жанна вспомнила разговор с Екатериной Медичи и поняла, что теперь королева-мать не сможет помочь ей, даже если бы хотела. Оставался Антуан Бурбонский, ее муж.
        Маршал тем временем прибавил:
        - Вам нельзя превратиться в заложницу, поскольку принц Конде не станет сидеть сложа руки и, как я полагаю, захочет отомстить за резню в Васси.
        - Но мой муж! — воскликнула Жанна, уцепившись за мысль, только что промелькнувшую у нее в голове. — Я хотела бы повидаться с ним. А впрочем… — тут же остыла она и горько улыбнулась. — Кажется, я и в самом деле никому здесь не нужна, даже собственному супругу, — произнесла она. Потом гордо подняла голову и воскликнула: — Но со мной мои протестанты, и я нужна им! Ради них и за них я и буду бороться до конца жизни моей! Что же до моего мужа, то он окончательно распростился с кальвинизмом. С тех пор как он принял мессу, наши отношения окончательно разладились.
        Монморанси не подал и виду, что он в курсе семейных дел наваррской четы. Единственным, кто невольно пострадал в этой супружеской размолвке, оказался юный принц Генрих Наваррский, который вынужден, будет под нажимом отца перейти в католичество.
        - А теперь решайтесь, мадам, сейчас или никогда! — настаивал маршал. — Ваша смерть послужит только поводом ко всеобщей резне, и они не замедлят ее учинить сегодня в Париже, а завтра — во Франции.
        - Вы правы, господа, — проговорила Жанна, задумчиво глядя в окно на мокрую от прошедшего дождя мостовую. Она резко обернулась, схватила со стола колокольчик и позвонила.
        Портьера из красного бархата сдвинулась в сторону; в проеме показался человек в одежде дворянина.
        - Ла Торше, велите немедленно запрягать мою карету! Мы уезжаем.
        - Позвольте спросить, куда?
        - Домой. В Беарн.
        - Слава Богу! — воскликнул дворянин и мгновенно скрылся за портьерой.
        - Вот видите, даже ваши дворяне поняли, что воздух Парижа становится вреден для вас и для них самих.
        - Да, герцог, вы правы. Но теперь помогите найти моего сына, я должна проститься с ним.
        - Хорошо. Но сейчас меня беспокоит другое.
        - Что же?
        - Екатерина Медичи могла отдать приказ всем постам, чтобы вас не выпускать из Лувра.
        - Приказ? Но зачем?
        - Разве вы не понимаете? Вы нужны ей в качестве заложницы. Если гугеноты захотят взять реванш и пойдут штурмом на Париж, они не посмеют вломиться в Лувр, ибо им пригрозят в этом случае вашей головой. Таковы мои предположения, и я боюсь, что они верны.
        - А если все же рискнуть?
        - Она велит удвоить посты, в лучшем случае.
        - А в худшем?
        - Взять вас под стражу.
        - И она осмелится это сделать?
        - Не сомневайтесь, мадам, эта дама способна на все, и вам об этом должно быть хорошо известно.
        - Но что же нам делать?
        - Я, кажется, знаю: нам поможет король! Только Карл сможет открыть для вас все двери, и никто другой. Теперь все зависит от моей дипломатии. Ждите меня здесь. Лесдигьер, вы остаетесь с королевой, а я скоро вернусь.
        Юный Карл IX находился у себя и откровенно скучал в обществе придворных, занимавших его пустыми рассказами. Маршалу не без труда удалось пробиться к нему и шепнуть на ухо несколько слов:
        - Сир, мне необходимо переговорить с вами с глазу на глаз.
        - Что-нибудь важное? — лениво поднял на него глаза король.
        - Да, сир.
        - Пойдемте к Тронному залу, по дороге вы мне расскажете.
        Они так и сделали, и когда Карл услышал просьбу герцога, то остановился и состроил недовольную гримасу:
        - Но если моя матушка действительно отдала такой приказ, я рискую навлечь на себя ее гнев.
        - Ах, сир, неужто вам совершенно безразлична судьба королевы Наваррской, сына которой вы так любите?
        - Это, правда, я люблю моего братца Генриха и с большим уважением отношусь к его матери, но… если матушка все же узнает, что я поступил вопреки ее воле…
        - Сир, это всего лишь мои догадки, что она отдала такое распоряжение, и все может оказаться совсем не так. Просто вам предоставляется удобный случай заявить о себе, напомнить всем…
        - О чем же?
        - Что вы не принц, а король! Вам давно уже надлежит выйти из-под опеки королевы-матери и отдавать свои собственные приказы, ни от кого не зависящие. Пусть этот приказ будет вашим первым. Надо же когда-нибудь начинать? Франция должна узнать своего короля, и чем скорее, тем лучше.
        Карл задумался, опустив глаза и теребя пуговицы своего золотистого камзола.
        - Право, я даже не знаю, герцог… все это для меня неожиданно…
        - Решайтесь, сир: сейчас или никогда! — продолжал наступать маршал. — Пусть все узнают, что такое воля короля! К тому же вас побуждают к этому отнюдь не изменнические настроения, а благие намерения, направленные к борьбе за мир и против насилия над вашей же родственницей и кузеном, над слабыми и обездоленными.
        А и в самом деле, король он или нет? Никто и никогда не спрашивал его мнения. Справедливо ли это? И не пора ли, чтобы уже начали говорить «его величество» вместо «ее величество»? До совершеннолетия уже недолго, но почему бы не заставить говорить о себе уже сейчас?
        - Черт возьми, — Карл внезапно оживился, — а ведь вы правы, герцог! До каких же пор моя матушка будет командовать вместо меня? Король я или нет, тысяча чертей!
        - Вы наш добрый, справедливый и единственный король, Ваше Величество, и мы все — ваши верные слуги, — с поклоном ответил Монморанси.
        Карл высоко поднял голову и выпятил грудь:
        - Сделаем так, как вы предлагаете, герцог! Пусть матушка призадумается. Пора показать ей, кто настоящий король в нашем государстве. Идемте, сударь. Я не хочу, чтобы убивали королеву Наваррскую, а тем более моего беарнского братца. Вы говорите, она сейчас в своих покоях?
        - Да, под охраной Лесдигьера и своих шести дворян.
        - Отлично, тогда идемте. За себя не бойтесь; матушке я скажу, что такова была моя воля, а вы тут ни при чем.
        - Постойте, сир, надо забрать с собой Генриха Наваррского.
        - Ах, да. Тогда идемте к покоям королевских детей, он наверняка там. И, как всегда, они с сестричкой Марго и двумя братцами играют в жмурки или во всадников.
        Это действительно оказалось так, и королю не без усилий удалось уговорить маленького принца отправиться вместе с ним к матери.
        Но, узнав от матери о причине ее спешного отъезда, мальчик нахмурился, сжал кулачки и проговорил:
        - Почему ты должна ехать одна, без меня?
        - Потому что так хочет твой отец, и я ничего не могу с этим поделать; он здесь властелин, и его приказы выполняются беспрекословно.
        - Но я не хочу оставаться с ним, — заупрямился Генрих. — Я хочу в Беарн, я хочу к бахчам с дынями и к виноградникам на склонах гор.
        Жанна тяжело вздохнула и обняла сына:
        - Очень скоро ты вернешься туда, мой мальчик, и тогда мы будем неразлучны. А сейчас тебе надлежит остаться здесь, при французском дворе, под наблюдением твоего отца. Так надо. Все принцы воспитываются при дворе, и мы не должны быть хуже других.
        Принц надул губы и молчал.
        - Обещай мне, что ты будешь тверд в своей вере и не изменишь ей, как бы тебя ни уговаривали отец и твои наставники, — проговорила Жанна, глядя сыну в глаза.
        - Обещаю тебе, мама, — твердо произнес он.
        Она привлекла его к себе и поцеловала в лоб.
        - А теперь ты проводишь меня вместе с королем Карлом, твоим братом.
        В дверях их остановили два стражника, которых здесь только что не было. Видимо, Екатерина решила устроить надзор за пленницей. Скрестив алебарды, они преградили беглецам путь.
        - В чем дело? — сурово спросил маршал.
        - Строжайший приказ никого отсюда не выпускать, — ответил один из стражников, кивком указав на апартаменты Жанны Д'Альбре.
        - Чей приказ?
        - Не могу знать.
        - Все приказы во дворце отдаются королем, это тебе известно, болван?
        - Так точно, ваша светлость.
        - Так вот, король отменяет свое прежнее распоряжение и приказывает вам пропустить нас.
        Неожиданно из-за спины маршала вышел Карл, бледный, с горящими от возбуждения глазами, и набросился на стражников:
        - Прочь с дороги, болваны! Или вы не узнаете короля Франции?
        Стражники в страхе прижали к себе алебарды, залепетав:
        - Святая Мария… Его Величество король!..
        - Соскучились по виселице? — Карл заглянул в лицо одному, другому и гневно топнул ногой.
        Стражники упали на колени, побросав свое оружие.
        - Простите нас, Ваше Величество… здесь так темно… мы не узнали вас.
        - Встаньте! — приказал он им.
        Они поднялись с пола, дрожа, как в лихорадке.
        - Возьмите свое оружие!
        Они подняли алебарды.
        - А теперь следуйте впереди нас и всех, кто вздумает оказать нам сопротивление, берите под стражу именем короля! Здесь нам больше делать нечего.
        - Слушаемся, Ваше Величество.
        - Идемте.
        Они спустились по лестнице и на площадке вновь встретили охрану уже из четырех человек. Но эти, сразу узнав короля, немедленно отсалютовали ему алебардами и беспрекословно пропустили всю группу.
        - Оставьте свой пост и присоединяйтесь к своим товарищам, — голосом, не терпящим возражений, приказал Карл. — И знайте, что отныне вам поручено охранять священную особу короля.
        Стражники, молча, склонили головы. Теперь их стало шестеро.
        - Уроки Гонди не прошли даром, — шепнул маршал на ухо Лесдигьеру.
        Вся группа вышла из Лувра и направилась к потайной калитке, выходящей на улицу дю Шантре, как вдруг дорогу им преградил патруль, состоящий из двух солдат и офицера.
        - Что это значит? — спросил Монморанси.
        - Нам приказано не пропускать королеву Наваррскую, — сказал офицер.
        - Сударь, перед вами маршал Франции!
        - Сожалею, монсеньор, но приказ касается любого, кто сопровождает королеву Жанну.
        - Даже самого короля? — шагнул вперед Карл. — Возьмите факел и поднесите его ближе. Еще ближе! Король Франции Карл IX самолично приказывает вам пропустить его и людей, идущих с ним!
        Офицер поднял факел над головой, осветил им всю группу и склонился в поклоне:
        - Его Величество король!
        - Ну, сударь, — спросил Карл, — теперь, надеюсь, вы пропустите нас?
        Офицер был в явном затруднении, это читалось на его лице. Наконец он принял решение:
        - Сожалею, государь, но я получил приказ из уст королевы-регентши…
        - Вы посмеете не подчиниться своему королю? — гневно прервал Карл. Он обернулся к своим стражникам: — Взять его! И не отпускать ни его, ни его людей до тех пор, пока я не вернусь обратно. Маршал, после выполнения нашей миссии я предоставляю вам право сделать с этими тремя все, что вам заблагорассудится; пусть знают отныне, как перечить своему королю.
        Они отправились дальше, и Карл, воодушевленный своими победами, в упоении воскликнул:
        - Я им покажу, кто настоящий король Франции! Они еще узнают короля Карла IX!
        Наконец они вышли через калитку, миновали перекресток с улицей Бовуар и очутились на улице дю Шантре. Здесь, у самого первого дома, их поджидала карета королевы Наваррской, с которой благоразумно были сняты гербы дома Бурбонов. По обеим сторонам ее выстроились гугеноты верхом на лошадях, остальные составили эскорт королевы.
        Жанна подошла к карете.
        Ла Торше распахнул дверцу.
        Жанна обернулась:
        - Сир, как мне благодарить вас за все, что вы для меня сделали?
        - Пустяки, мадам, — скромно ответил король и слегка улыбнулся. — Это всего лишь мой первый выход, и окончился он, надо сказать, весьма удачно. И потом, разве не святая обязанность монарха — сохранять мир в королевстве?
        - До свидания, сир, — улыбнулась Жанна, — и да будет счастлива Франция при вашем правлении.
        - Доброго вам пути, мадам, и верьте: когда страсти немного поутихнут, вы всегда будете самой желанной гостьей в моем доме.
        - Прощайте, маршал, и вы, господин Лесдигьер. Я никогда не забуду той услуги, что вы мне оказали. Простите мне, если я усомнилась поначалу в вашей преданности, но теперь, когда я убедилась в этом, запомните, что королева Наваррская не забывает своих друзей и умеет ценить их заслуги.
        - В добрый час, Ваше Величество, и да хранит вас Бог в пути, — и маршал склонил голову.
        - Лесдигьер молча, приложив руку к груди, поклонился королеве. Когда выпрямился, увидел протянутую к нему руку. Он благоговейно поцеловал ее и в этот миг почувствовал, как в его ладонь что-то упало. Он разжал ее — на ней лежал перстень. Их глаза встретились.
        - До скорой встречи, мой славный гугенот, — с печальной улыбкой сказала королева.
        - Если бы только могла она тогда знать, что принесет ей их следующая встреча, которая произойдет только через семь лет!..
        - Жанна поцеловала сына, сына нежно обняв его, потом быстро села в карету. Один из дворян дал знак, и отряд тронулся с места. Шагов через пятьдесят гугеноты свернули налево и помчались по улице Сент-Оноре в сторону Булонского леса.

* * *
        - После резни в Васси католики подняли головы и, уповая на безнаказанность, учинили массовые истребления протестантов в Санси, Осерре, Кагоре, Каркассоне и Авиньоне. Принц Конде, отныне признанный главным предводителем реформаторов, начал собирать войско, готовясь к неизбежной войне.
        - Жанна Д'Альбре, которая, повинуясь приказу мужа, должна была удалиться в Вандом, остановилась в Мо, где ее появление придало решимости вождям протестантской партии и вселило веру в победу в самих протестантах. После этого она отбыла в Вандом, убедив адмирала и Теодора де Беза в том, что отныне надлежит действовать не разговорами, а оружием.
        - Собрав армию, Конде отправился в поход и взял Орлеан. Вместе с ним был и кардинал де Без.
        - Так началась война.
        - Узнав об этом, а также о том, что Колиньи в Мо просит денег в Женеве для набора рекрутов, Екатерина поняла, что теперь ей надлежит уничтожить мятежников, представляющих с этого момента прямую угрозу трону ее сыновей, и стала собирать армию католиков, разослав по всей стране отряды вербовщиков во главе с капитанами и написав письма в Рим и Мадрид.
        - Католики тем временем вовсю начали бесчинствовать. В Туре они вырезали и расстреляли из аркебуз несколько сот гугенотов; трупы их сбросили в Луару. В Анжере они захватили одним махом около двухсот человек в плен и принялись издеваться над ними: детей вешали на глазах отцов и матерей, последним рубили головы на глазах детей. Остальных колесовали или топили живьем в бочках с нечистотами. Командовал здесь герцог де Монпансье[47 - Через девять лет этот «усмиритель» ни в чем не повинных мирных людей женится на Екатерине Лотарингской, сестре Генриха де Гиза, которая с тех пор под именем герцогини де Монпансье будет активно помогать своему брату в борьбе против последнего Валуа. Впрочем, после его смерти и сама ненадолго его переживет.], сын принца Бурбонского де Ла Рош Сюр Ион и Луизы Бурбонской, герцогини де Монпансье, своей дальней родственницы.
        - В ответ на произвол католиков Конде занял Тур, Анжер и Блуа. «Усмирители непокорных» позорно бежали оттуда вместе со своим герцогом. Вслед за этими городами протестантам сдались Руан и Лион.
        - Но, несмотря на быстро собранную к тому времени армию почти в двадцать тысяч, Екатерина попыталась прийти к мирному соглашению с вождями гугенотов, для чего отправила в Орлеан в качестве послов маршалов де Косее и де Вьевилля. Те должны были уговорить братьев Шатильонов (Колиньи и Д'Андело) прибыть в Париж для переговоров. Предвидя не только недоверие, но и возмущение такого рода предложением, королева-мать в письменной форме поклялась в обеспечение гарантии жизни двух братьев прислать в Орлеан заложников.
        - Колиньи усмехнулся. Старая хитрая лиса! Она что, не понимает, с кем имеет дело, или считает адмирала Франции вовсе выжившим из ума стариком, чтобы согласиться на подобное предложение? Что для нее заложники, когда у нее и без того полно маршалов, герцогов и прочих вождей ее войска? Лишние несколько пешек на шахматной доске. А что такое Шатильоны? Это потеря одним махом двух ладей. Но, даже сдержав слово и не замарав свою душу клятвопреступлением, она не сможет воспрепятствовать тому, что двух вышеупомянутых братьев убьют не царедворцы и не в ее дворце, а простые горожане нечаянным выстрелом из аркебузы с крыши любого дома или из окна.
        Так заявил адмирал послам, подчеркнув, что он думает, прежде всего, о деле и людях, которых он защищает и которые отдались под его власть.
        С тем послы и уехали обратно.
        Тем временем западные города, в которых давно уже витал дух кальвинизма, сами открыли ворота протестантам. Это были Ла Рошель, затем Пуатье, потом Гавр и Дьепп.
        Обозленные на католиков, наслушавшись рассказов про их жестокости, гугеноты принялись громить церкви, сжигать иконы и разбивать распятия. В Туре были разорваны и брошены в грязь реликвии св. Грациана и св. Мартена; в Бурже разрушили церковь, разбили статуи и надели на себя священные одежды католических великомучеников; золотые и серебряные потиры и дароносицы переплавили на монеты, а из колоколов отливали пушки. В Орлеане разрушили склеп с останками Франциска II и сожгли его сердце или то, что от него осталось; в Клери добрались до могилы Людовика XII, вытащили его останки и развеяли по ветру. В Бурже вытащили из могилы и сожгли останки Жанны Французской, дочери Людовика XI, бывшей супруги Людовика XII, разведенной с ним после его восшествия на престол и умершей шесть лет спустя, аж в 1504 году.
        Взбунтовавшиеся гугеноты громили городские церкви, безжалостно выбрасывая монахов из окон. С молчаливого потворства королевы Наваррской они разграбили собор Св. Георгия — место погребения Бурбонов-Вандомских, — и извлеченными из усыпальниц скелетами усеяли все близлежащие улицы. Не избежали подобной участи даже останки Карла Вандомского и Франсуазы Алансонской — родителей Антуана Наваррского. Казалось, Жанна Д'Альбре мстит, таким образом, супругу за измену вере, за притеснения протестантов, за ненависть и равнодушие лично к ней, за то, наконец, что Антуан разлучил ее с сыном и, по слухам, собирается склонить мальчика к принятию католичества.
        Взбешенный бесчинствами, творимыми «подопечными» Жанны, Антуан прилюдно поклялся, что заживо похоронит свою благоверную либо в тюремных, либо в монастырских стенах. Поддавшись жажде немедленного возмездия, он даже снарядил для поимки и ареста жены целый отряд, предводителем которого назначил Блеза де Монлюка — рыцаря, славящегося рвением, исполнительностью и ненавистью к лютеранам. Однако Монлюк, хотя и был своевременно информирован о маршруте Жанны Д'Альбре, упустил ее, позволив тем самым беспрепятственно добраться до Беарна. Злопыхатели поговаривали, что этим своим поступком он якобы «заплатил» ей за некогда случившийся между ними мимолетный роман.
        Сам же Антуан Бурбонский отправился тем временем в компании герцога де Гиза к Руану, находившемуся во власти Монтгомери. Правительственному войску довольно быстро удалось осадить город, но в одном из сражений в короля Наваррского угодила смертоносная пуля, и вскоре он скончался.
        Сдав Руан превосходящим силам противника, Монтгомери с остатками войска начал отступать к югу. Однако на подступах к Дрё его встретила армия коннетабля, и в ходе состоявшейся 19 декабря жестокой битвы войско гугенотов потерпело безнадежно сокрушительное поражение. Тогда же, правда, погиб и маршал Сент-Андре…
        Оставалась последняя и, наверное, самая решающая схватка — под Орлеаном.
        Часть третья
        Путь наверх
        Глава 1
        Два полководца
        Поздним холодным февральским вечером 1563 года из боковой двери особняка, что на улице Катр-Фис, бесшумно выскользнули две человеческие фигуры. Не дожидаясь, пока глаза привыкнут к темноте, они уверенно двинулись к потайной калитке, встроенной в окружавшую дворец ограду. Миновав ее и обогнув расположенный по соседству отель «Де Клиссон» со стороны жилых построек, спутники благополучно достигли улицы Паради.
        Оба были в темных плащах и масках. Гордая посадка головы, уверенность движений и чеканность походки выдавали в том, что повыше, не только дворянина-аристократа, но и матерого военного. Из-под вздуваемого порывами ветра плаща проглядывал дорогой серебристый камзол, черную шляпу украшало пышное красное перо. Дополняли гардероб тонкие перчатки цвета сосновой коры и сапоги, подобранные в тон темно-синему плащу. Спутник же его, одетый попроще, но тоже при шпаге, торопливо семенил рядом, стараясь не отстать, и часто озирался по сторонам. Пожалуй, именно излишняя суетливость в движениях и свидетельствовала о более низком статусе последнего и отсутствии за его плечами полей сражений.
        Оставив позади монастырь Бланш-Манто, необитаемый с давних пор Ангулемский дворец и несколько пустынных улочек, припозднившиеся путники пересекли наконец улицу Сент-Антуан и нетерпеливо постучали в ворота дворца Монморанси. Из специального окошка тотчас высунулся привратник. Испросив у визитеров имена, он ретиво помчался с докладом к господину коннетаблю. Вернувшись, почтительно проводил обоих в приемную, заполненную, несмотря на поздний час, многочисленными придворными. Новоприбывших это не удивило: после смерти Антуана Бурбонского и отстранения Франциска де Гиза старик Монморанси приобрел при дворе необычайную популярность. Екатерина Медичи сама посоветовала сыну-королю приблизить к себе испытанного временем ветерана, ибо теперь, после бегства из Парижа Конде и Жанны Наваррской, считала коннетабля своеобразным противовесом в нескончаемой борьбе двух непримиримых конфессий.
        Очень скоро к двум последним визитерам подошел лакей-распорядитель.
        - Граф де Санблансе? — негромко осведомился он у более респектабельного на вид господина.
        - Да, это я, — был ответ.
        - Идите за мной, вас ждут.
        Граф повернулся к своему спутнику:
        - Подожди меня здесь.
        Незнакомец вошел в комнату, увидел коннетабля, сидевшего за столом, и остановился.
        - Вы хотели меня видеть, сударь? — спросил Анн де Монморанси. — Вы сын барона де Санблансе?
        - Я тот, кто вам нужен и кому нужны вы.
        - Почему вы в маске?
        - Потому что я не тот, за кого себя выдаю, — незнакомец сорвал маску.
        - Герцог де Гиз?! — воскликнул коннетабль в изумлении.
        - Да, это я, господин коннетабль, собственной персоной.
        Монморанси медленно поднялся и, огибая стол, сделал несколько шагов навстречу. Некоторое время они, молча, смотрели друг на друга — соперники в прошлом, «триумвиры» волею обстоятельств в настоящем.
        - Надо думать, неспроста опальный герцог решил нанести визит некогда опальному коннетаблю, — произнес, наконец, Монморанси.
        - В наше неспокойное время немудрено поменяться местами, — с сарказмом ответил Гиз. — Причем случаться это может чаще, чем нам хотелось бы.
        - Фортуна переменчива, — уклончиво ответил первый министр. — Однако, мне думается, принцы Лотарингского дома не желают подчиняться стечениям обстоятельств и предпочитают своими силами изменять ход событий.
        - Особенно, — подхватил Гиз, — если эти события не способствуют миру в королевстве. Вина моя не столь уж велика, как вам кажется, коннетабль. Напротив, своими действиями в Васси я чрезвычайно помог правительству, которое теперь стремительно набирает силу по мере того, как обе партии истязают друг друга в бесконечных стычках и потасовках.
        - Согласен с вами, — ответил Монморанси, хмуро глядя из-под пушистых бровей на собеседника, — но раз так, то ваша помощь партии католиков не столь уж необходима, и король Карл не имеет в отношении вас никаких видов; этим и объясняется его лояльная позиция к Колиньи и Конде.
        - Но нельзя быть при этом слепым и не учитывать всей сложности сложившейся к настоящему моменту ситуации.
        Коннетабль сложил руки на груди и с любопытством посмотрел на герцога:
        - В чем же вы видите опасность и трагизм положения?
        - В том, что партия гугенотов стремительно растет и все более завладевает умами и вниманием короля. Это не может не отразиться пагубно на отношениях с Пием IV и Филиппом II. Между тем вам известно, каких трудов стоило правительству добиться мирных отношений с Испанией после окончания итальянских войн и чего стоит сейчас мадам Екатерине поддерживать добрые отношения с Филиппом, оберегая, таким образом, Францию от его посягательств.
        - Вы полагаете, королева-мать мечтает переделать Французское королевство на манер швейцарских кантонов?
        - Если ей самой это не придет в голову, то у нее есть для этого советчики.
        - Какие же, например?
        - Адмирал де Колиньи.
        - Вот как, — пробурчал коннетабль. — И, конечно, Конде?
        - Надо полагать, что так.
        - Успокойтесь, герцог, король никогда не допустит этого. А впрочем, такие кантоны существуют и у нас. Возьмите, к примеру, север, юг и центр. Или Гасконь, Бургундию и Иль-де-Франс. Вот вам и три лесных кантона на манер швейцарских. С той лишь разницей, что, вопреки наемничеству, они сами вербуют себе наемников, — и коннетабль сухо рассмеялся своей собственной шутке.
        Гиз хмуро поглядел на него.
        - Мне не до смеха, господин коннетабль, — сказал он, — хотя, надо признаться, в этой шутке и скрывается известная доля здравого смысла.
        - Чего же вы хотите? — сухо проронил коннетабль, прекрасно понявший душевное состояние собеседника. — Мечтаете о славе Октавиана[48 - Октавиан Август — римский император (43 г. до н. э. — 14 г. н. э.). Успешно воевал с убийцами Цезаря и своим противником Антонием. Разбив последнего, приобрел фактическую власть в государстве, ставшем впоследствии империей. Спустя несколько лет после окончания гражданских войн и падения Республики получил имя Август.] или Квиета[49 - Квиет Лузий — один из полководцев римского императора Траяна. Благодаря дакийским войнам прославился] при Траяне?
        - Я не собираюсь при живом короле становиться во главе государства, — ответил Гиз.
        - Итак, мечтам о честолюбии вы дали отставку. Что же тогда привело вас ко мне?
        - Я хочу, чтобы вы поговорили с королем о моем возвращении ко двору. Я не желаю хорониться по закоулкам Франции и наезжать в Париж инкогнито. Наконец, я мечтаю вновь возглавить христианское войско с тем, чтобы в открытую бороться против кальвинистов.
        Коннетабль несколько раз кивнул, словно соглашаясь со сказанным, потом искоса посмотрел на Гиза:
        - Почему бы вам самому не попросить об этом короля? Или вдовствующую королеву?
        - Я сделал бы так, как вы говорите, Монморанси, если бы при особе Его Величества не состоял столь знатный и влиятельный вельможа, как коннетабль Франции, через посредство которого, я думаю, будет легче уладить этот вопрос.
        Коннетабль долго молчал, нахмурив брови и выстукивая пальцами военный марш на поверхности стола. Это служило признаком того, что он напряженно думает.
        Коннетабль действительно находился в мучительных размышлениях. Сейчас он думал о сообщении своего шпиона, что Гизы договариваются с Филиппом II и просят у него помощи против протестантов. И этим самым предают интересы своего отечества, предают королеву-мать, которая в тяжелой борьбе отстояла интересы французского государства от посягательств Филиппа. Как же теперь в глазах ее и короля будет выглядеть старый Монморанси с его протекцией человеку, за их спинами договаривающемуся с испанцами о борьбе против своих же соотечественников? Мало того, за свою услугу Филипп II требовал Бургундию и Прованс — огромные провинции, поддерживающие и без того не слишком сильную экономику Франции. И все это ради того, чтобы самим править от имени короля, залив при этом кровью безвинных жертв многострадальное Французское королевство.
        Коннетабль вспомнил недавний разговор с королевой-матерью и королем в Лувре. Екатерина Медичи недвусмысленно намекнула, что не прочь была бы совсем избавиться от Франциска де Гиза, смутьяна и предателя, и осыпала бы благодеяниями человека, избавившего ее от него. Корни этой ненависти уходили глубже, ко времени правления Генриха II. У нее была хорошая память, и она мучительно переживала разговор, произошедший между нею и Гизом теплым весенним днем 1555 года.
        Она была женой Генриха II и королевой Франции, но фактически страной управляла фаворитка короля Диана де Пуатье. Екатерина Медичи лишь присутствовала на церемониях, безгласная, никем не видимая. Все взоры были устремлены на красавицу Диану, все разговоры были только о ней, двор собирался в основном у нее во дворце. Роль королевы Франции сводилась единственно к тому, чтобы рожать наследников престола, и в этом, надо сказать, Екатерина Медичи преуспела.
        Обиженная пренебрежительным отношением супруга, устраненная от всяких политических дел, мучимая муками ревности и жаждавшая взять реванш на ниве амурных дел, Екатерина Медичи, королева Франции, которой было в то время тридцать шесть лет, однажды позвала к себе Франциска де Гиза, славного полководца французского войска, и предложила ему в недвусмысленных выражениях стать ее любовником. На что Франциск де Гиз, почти одних с ней лет, подумав, ответил:
        - Ваше Величество, если я не соглашусь, я стану вашим врагом, если соглашусь — лучшим другом. И то, и другое одинаково почетно. Но в первом случае я выиграю, поскольку по-прежнему буду недосягаем для вас. Во втором — проиграю, так как стану уязвим, слабым и беспомощным. Вы же, полюбив, станете ленивой и бездеятельной, что непременно бросится в глаза вашим врагам. Я предлагаю не менять позиций.
        - Вы полагаете, — спросила уязвленная Екатерина Медичи, — я предложила вам это для того, чтобы вы не посягали на трон Франции?
        - Вы умная женщина и не станете без причины делать подобные предложения наследному принцу Лотарингского дома.
        На что королева, опустив голову, тихо и вполне чистосердечно ответила:
        - Ах, герцог, у вас, мужчин, на уме только политические расчеты и ничего больше. Пусть я королева, но прежде я всего лишь женщина, лишенная внимания, ласки, любви… Женщина, на глазах у всех обманываемая своим супругом.
        - И вы хотели бы взять реванш?
        Она подняла на него глаза и поняла, что никакого чувства к ней у него нет и в помине. Она чувствовала, как краска медленно заливает лицо.
        - А потом ваш супруг, — продолжил Гиз, — отправит меня на плаху по обвинению в прелюбодеянии со своей женой. Благодарю покорно, мадам, но я не собираюсь закончить свои дни столь плачевным образом.
        - Да поймите же, — возразила она, — королю нет до меня никакого дела, он всецело занят своей фавориткой. Поверьте, он будет даже рад, узнав, что супруга его не обделена мужским вниманием.
        Герцог усмехнулся и покачал головой:
        - Жилище может долго пустовать, никем не занятое и никому не нужное, ибо хозяин построил новый дом, краше прежнего. Но стоит кому-либо поселиться в заброшенном доме, как его прежний хозяин тут же набросится с кулаками на непрошеного жильца. Собака лежит рядом с охапкой сена, до которого она совсем не охотница, но стоит подойти к этому сену лошади или корове и начать жевать его, как пес бросается на незваного гостя и начинает рвать его зубами. Так и король: он тут же придет в ярость. К тому же он не станет терпеть скрытые насмешки над своей особой. Король — мужчина, мадам, а вы женщина. Ему простителен любовный флирт, пусть даже на виду у всех, ибо он повелитель государства. Вы же — женщина, существо слабое и наказуемое как своим супругом, так и святой церковью. Вам этого не простят.
        - Вы, значит, беспокоитесь обо мне?
        - Разумеется, Ваше Величество, но и о себе тоже, поскольку король узрит в наших отношениях предлог для расправы со мной. Этим самым ему удастся избавиться и от могущественного вассала, который богаче его самого, и от претендента на престол.
        - Ах, герцог, — вздохнула королева, — вы опять о политике…
        - В наше время нельзя не думать об этом, Ваше Величество. К тому же, кого вы обретете в лице главнокомандующего, если моя голова слетит с плеч или я окажусь в Бастилии? Старого Монморанси, годного лишь на то, чтобы протирать штаны на королевских заседаниях? Как видите, мадам, я забочусь также и о благополучии государства.
        - Итак, — королева резко поднялась с места, в глазах ее сверкал злобный огонь, — я, кажется, правильно поняла вас, герцог.
        - Что же вы поняли, Ваше Величество?
        - Что передо мною в лучшем случае верный муж, в среднем — расчетливый политик, а в худшем просто не мужчина, а монах.
        Франциск де Гиз не смог сдержать улыбки.
        - Вы абсолютно правильно поняли меня, Ваше Величество. Можете выбрать любой из этих пунктов; я не обижусь, если вы примените ко мне даже все три сразу, — ответил он, поклонился и вышел.
        С тех пор Екатерина возненавидела его, как может ненавидеть отвергнутая женщина, к тому же еще итальянка.
        Однако герцог де Гиз невольно просчитался. И если он мечтал занять неаполитанский трон, рассчитывая на своего брата кардинала и на папу Павла IV, с которым был в родстве и которого уже прочили вместо Юлия III, то судьба преподнесла ему сюрприз, ибо на смену Павлу пришел Пий IV из рода Медичи.
        И коннетабль подумал: уж не это ли руководило теперь Франциском де Гизом в его стремлении вернуться ко двору? Однако была и еще причина. Король испанский Карл I женил своего сына Филиппа на английской королеве Марии; соединив силы Испании и Англии, этих двух могущественных европейских держав, он был намерен продолжить политику создания Всемирной монархии. Однако после смерти Марии Тюдор ее преемница Елизавета отказала в замужестве Филиппу II, отреклась от католической религии и, имея Испанию постоянной соперницей на море, порвала с ней всякие отношения.
        Политика Испании к тому времени сводилась к превращению Нидерландов в одну из своих провинций, в которой король, получавший возможность распоряжаться на правах сюзерена ресурсами страны, мечтал заниматься откровенным грабежом. Но посылать морские эскадры в Нидерланды в обход Франции стало небезопасно. Английские пираты, заручившись поддержкой своей королевы, дерзко нападали на испанские суда, грабили их и топили. Причем не только в Ла-Манше, но и на пути из Америки, откуда испанцы вывозили в несметном количестве золото местных аборигенов. Видя такое положение дел, Филипп II охотно дал согласие на предоставление отрядов испанских солдат для французских католиков, мечтавших расправиться с гугенотами, для чего собственных сил явно не хватало. В обмен на это он пожелал провести свои войска сухопутным путем через Францию и Нидерланды. Карл Лотарингский любезно согласился на такое требование, но поскольку сделка показалась Филиппу неравноценной, он потребовал у Гизов Бургундию и Прованс. На это кардинал ответил ему, что как только Гизы станут полноправными правителями в государстве, пусть даже при живом
короле, а это случится тогда, когда они покончат с кальвинизмом, они обязуются выполнить этот пункт соглашений, но с одним условием: Филипп должен был упросить папу, чтобы тот посадил Франциска Гиза на миланский престол.
        После недолгого раздумья обе стороны, все обмозговав, пришли к взаимному соглашению и подписали документ, в котором и излагался пункт за пунктом приход Гизов к неограниченной власти и создание ими вкупе с Испанией огромной абсолютной монархии.
        Теперь вставал вопрос: для чего Франциск де Гиз желал помириться с Екатериной Медичи? И коннетабль догадался, в чем тут причина. Гиз хотел уговорить королеву, благо она была в хороших отношениях с Филиппом, чтобы она позволила испанским войскам пройти через Францию. За это испанский король мог пообещать ей территорию за Пиренеями, и уж от этого-то она бы никак не отказалась, хотя бы ради того, чтобы окружить кольцом Жанну Д'Альбре и не дать ей высунуться из своего протестантского логова. А когда испанские войска вторгнутся во Францию, часть их уйдет в Нидерланды, другая же останется с Гизами для борьбы с гугенотами.
        Однако Екатерина, эта хитрая бестия, могла и не дать такого согласия, заподозрив неладное в необычной просьбе герцога и, отложив на время свое окончательное решение, принялась бы разгадывать загадку, преподнесенную ей Гизом. Вряд ли она догадалась бы, но случись это — гнев ее был бы страшен. Она не стала бы возмущаться, топать ногами, кричать, что покарает изменников, возможно даже, она просто промолчала бы, потом засмеялась и погрозила Гизу пальчиком. Попеняв ему только за то, что он хотел ее провести; но в один прекрасный день герцог де Гиз просто исчез бы. И либо его труп выловили бы в Сене, либо его единственными собеседниками до конца дней стали бы стены Бастилии.
        Однако была и еще одна досадная неприятность в отказе Екатерины. Узрев опасность, грозящую Франции, а заодно и ее семейству, она порвала бы с католицизмом и расцеловалась, будто родная сестра, с Елизаветой Английской, превратившей страну в оплот кальвинизма. И, едва эти две кумушки объединятся, как сотрут в порошок Гиза, кардинала и все их семейство. Мало Англии, Екатерину поддержат Нидерланды, германские протестанты в Швейцарии, этот оплот кальвинизма, давший миру самого сильного вождя Реформации.
        Но, едва испанские войска пройдут «дружеским» маршем по Франции, как Елизавета, узнав об этом, тут же отвернется от своего южного соседа, и ни о каком союзе тогда уже не может быть и речи. Вот и устранена первая опасность со стороны Реформации. Войдя в Нидерланды, Филипп II оккупирует их и навяжет местному населению свою волю. Вот и второй враг обезоружен. А с германцами Гизы и сами справятся, благо их владения находятся рядом, да и Германия в то время распалась на множество княжеств, каждое со своей формой правления и каждое поставляющее своих сыновей на великую бойню народов, в особенности тех, кто больше платит. Значит, со стороны кальвинизма опасность не грозит; вопрос теперь в том, как суметь уговорить мадам Екатерину, чтобы она позволила Филиппу II перевалить через Пиренеи.
        Вот зачем пришел герцог де Гиз к коннетаблю Монморанси, вот какие планы вынашивали пятеро братьев Гизов и вот о чем надлежало бы знать коннетаблю как первому министру короля Карла IX. Однако благодаря тому, что в доме Гизов служил его человек, которому он щедро платил, коннетабль знал основную суть замысла Франциска де Гиза, к сожалению, без подробностей.
        И все же старый Монморанси понял, что раз дичь сама залетела к нему в окно, он не должен ее упускать, невзирая на то, что скажет на это вдовствующая королева. Одно он теперь знал твердо: либо он, либо Гиз. Кто-то из них должен победить. И раз Гиз пришел сам, значит, он пришел за его жизнью, а коли так, то его визит — всего лишь игра, обман, и они постараются догадаться об истинной сути дела вместе с Карлом IX и его матерью. Но одно для коннетабля было уже непререкаемо: Гиза необходимо устранить. Во-первых, как предателя Франции, во-вторых, как препятствие, вставшее на пути возвышения дома Монморанси. Выходит, нельзя, чтобы он вернулся ко двору. Но тогда он предаст интересы Франции за спиной Екатерины, значит, гораздо лучше сделать обратное, а королеву-мать он сумеет предупредить о коварстве герцога. Не говоря уже еще об одном. Вряд ли герцог, получив прощение, не согласится выполнить просьбу королевы-матери, суть которой ей изложит коннетабль. Речь пойдет об Орлеане…
        Итак, теперь коннетабль знал, как надо действовать.
        Гиз между тем начал уже терять терпение, наблюдая за тем, как Анн де Монморанси барабанит пальцами по столу, и не понимая, что он пришел сюда за своей смертью.
        - Поймите вы, — заговорил он, устав ждать ответа, — силы протестантов чересчур велики, и королю не справиться с ними без главнокомандующего… без моей помощи, Монморанси! Я говорю это вовсе не из хвастовства, вам известен мой талант полководца, а мне знакома военная тактика адмирала. Я уже помог королю, взяв Руан и разбив Монтгомери, правда, это случилось без него ведома. Теперь я хочу положить к стопам короля Орлеан (коннетабль вздрогнул) и этим самым вымолить у него прощение и вновь вернуться ко двору, при котором отныне не будет мятежников, замышляющих козни против священной особы Его Величества. К этому я добавлю еще и то, что с тех пор, как войско лишилось своего главнокомандующего, многие католики стали переходить в лагерь гугенотов, и он усиливается с каждым днем.
        Монморанси хотел заметить, что это произошло после резни в Васси, но промолчал. Сейчас его беспокоило другое.
        - Католическая партия ослабла, — продолжал Гиз, — папа недоволен политикой двора, скоро от нас отвернется Испания, зато подаст руку мятежная Елизавета.
        - Вы так думаете? — спросил коннетабль, прекрасно разыгрывая удивление.
        - Как, разве вам не известно, что гугеноты договариваются с англичанами о совместной борьбе против католиков во Франции, и за это они обещают им Кале и Гиень?
        «Что же ты не скажешь о своем договоре с испанцами, — подумал коннетабль, — уж у тебя-то размах пошире, чем у Конде».
        Вслух же сказал:
        - Что ж, игра стоит свеч.
        Герцог оторопело уставился на него:
        - Я вас не понимаю. Вы что же, разделяете взгляды гугенотов? Согласны с их действиями?
        - А что в этом плохого? Зато в стране воцарятся мир и спокойствие.
        - Но Кале?! Ведь я совсем недавно отнял его у англичан и положил к ногам Генриха II!
        - Ну, так что же? Мы снова отдадим его им.
        - А Гиень?
        - Что такое Гиень по сравнению с миром и спокойствием в королевстве? Зато мы будем иметь союзницей сильнейшую морскую державу, обладающую самым совершенным флотом. Гиень все же не Бургундия.
        Герцог де Гиз побледнел, и подозрение мигом закралось в его душу. Но коннетабль, внимательно следивший за выражением его лица, понял, что дальше играть не следует, и мягко проговорил:
        - Ну-ну, герцог, я пошутил. Никто не собирается отдавать англичанам ни Гиень, ни Кале. Это территория Франции, и никому ее у нас не отнять. Разве только развязав войну.
        - От ваших шуток, коннетабль, веет холодком, — проговорил герцог.
        - Лишь бы не смертью, — обронил Монморанси и продолжал, как ни в чем не бывало: — Так о чем бы вы хотели переговорить с королевой, герцог?
        Гиз помолчал, потом, нахмурившись, произнес:
        - Я полагаю, это должно касаться только Ее Величества и меня.
        - В таком случае я предоставляю вам действовать самому, раз вы уверены, что вас с распростертыми объятиями ждут в Лувре.
        - Я понимаю… — Гиз прикусил губу. — Вы берете меня за горло. Я хотел бы…
        - Поймите, герцог, вы просите меня оказать вам услугу. Но мы не настолько близки, чтобы я содействовал вашему прощению, не получив ничего взамен.
        - Чего же вы хотите?
        - Чтобы вы ознакомили меня со своими планами в отношении… Франции. С пустыми руками в гости не ходят.
        - С чего вы взяли, что у меня могут быть какие-то планы?
        Коннетабль усмехнулся:
        - Вас ведь зовут Франциск де Гиз? Вот у меня служит конюх, его зовут Фрипо, у него действительно нет никаких планов, они ему не нужны. Он мечтает только о сытом желудке да о том, чтобы прижать в углу какую-нибудь красотку, остальное его не интересует. Так вот, если у герцога де Гиза нет никаких планов, значит, его можно считать таким же Фрипо.
        - Довольно, коннетабль! Я расскажу вам о своих замыслах. Но зачем вам это сейчас, если завтра вы все равно узнаете обо всем от самих августейших особ?
        Губы коннетабля скривила слабая улыбка. Он знал, что королева-мать передаст ему содержание беседы с Гизом, но только наполовину, и вот эту-то вторую половину он и хотел знать сейчас.
        - Я хочу быть в курсе дел раньше их. К тому же мне хочется проверить, насколько искренней будет со мной королева-мать и насколько честным окажетесь вы. Если вы скажете неправду, я сразу же узнаю об этом. Я достаточно пожил на свете, чтобы научиться разгадывать всевозможные хитрости. Если скажете правду, я тоже об этом догадаюсь. В первом случае вы проиграете, во втором — выиграете. Видите, я честен и веду с вами открытую игру. Итак, какой шаг вы собираетесь предпринять для обеспечения мира в королевстве?
        - Я займусь этим, когда уничтожу гугенотов.
        - Кажется, у вас это навязчивая идея, вы становитесь одержимым. Можно подумать, что гугеноты отняли у вас все ваши владения, а ваше семейство истребили поголовно.
        - Так и случится, если мы не заключим союз с иностранными державами против кальвинизма.
        Коннетабль весь напрягся. Если Гиз назовет Испанию — он искренен.
        - Что же это за державы? — спросил он.
        - Испания. Она должна нам помочь. Людьми, прежде всего. В борьбе против еретиков.
        - Сколько же вам надо солдат?
        - Много. Столько, чтобы хватило для моего победного марша по Франции.
        - Под каким же знаменем вы собираетесь выступать?
        - Красного цвета.
        - Что это означает?
        - Кровь.
        - А ваш девиз?
        - «Смерть гугенотам!»
        - Так, так, — коннетабль прошелся по комнате. Потом остановился у окна с причудливой мозаикой стекол и снова стал выстукивать пальцами военный марш, но теперь по подоконнику. — К чему же тогда негодовать на действия Конде в его сношениях с Англией? — внезапно спросил он. — Ведь эта вынужденная мера является только противодействием вашим целеустремлениям.
        - Вы полагаете, Конде известно о наших замыслах? Но каким образом?
        - Спросите об этом у самого Конде. Однако вернемся к нашему разговору. Речь шла о помощи, которую вы требуете у Филиппа II. Ну а взамен? — спросил коннетабль и в упор посмотрел на собеседника. — Ведь испанцы потребуют что-то взамен.
        Гиз ничуть не смутился:
        - Вряд ли. Ведь Екатерина Медичи в родстве с папой, и просьбу Филиппу от имени Карла IX передаст папа Пий IV.
        - Ну а если все же вы обманываетесь в своих ожиданиях?
        - Что ж, в таком случае я щедро одарю солдат, а испанскому королю подарю какое-нибудь свое графство, у меня их предостаточно на границе с Лотарингией.
        - И вы думаете, он этим удовлетворится?
        - Безусловно. Он сам рад будет предоставить нам эту помощь, ибо спит и видит, как объединить Францию с Испанией и сделать все это абсолютной монархией с Габсбургами[50 - Габсбурги — династия императоров Священной Римской империи и испанских королей.] во главе.
        - Что ж, план хорош, — задумчиво проговорил Анн де Монморанси, хмуро разглядывая перстни на пальцах.
        Это и самом деле было так, но Франциск де Гиз забыл, что коннетабль был политиком и не терпел насилия одних французов над другими. Для него важно было благосостояние государства, а не вопросы религии, к тому же он и без того знал о планах Филиппа Испанского. И второй оплошностью Гиза была его неискренность, о которой коннетабль сразу же догадался.
        Гиз продолжал:
        - Как только король простит мне Васси, все католики Франции, которые обратились в кальвинизм, вновь вернутся в лоно святой матери римской церкви; таким образом, наши ряды заметно пополнятся, и мы легко разобьем гугенотов.
        - Герцог, неужели вы и взаправду думаете, что протестанты столь сильны, что придется звать на подмогу испанцев?
        - Я это знаю, коннетабль. Кто ближе всех к трону? Бурбоны, вот кто идет за Валуа, и потому дворяне толпами ринулись в кальвинизм. Или вы скажете, что это не так?
        - Не скажу, — проговорил Монморанси. — Нынешнее дворянство действительно мало религиозно и с такой же легкостью меняет веру, с какой женщины — перчатки. Реформация для них — не цель, а лишь средство. Они ищут сильную партию.
        - А представьте себе то время, — подхватил Гиз, — когда я оттесню Колиньи и Конде и сам стану первым принцем королевской крови! Католики живо вернутся на свое место, и вот тогда наступит момент для окончательного искоренения ереси.
        Коннетабль не признавал в душе никакой ереси, считая это поповскими бреднями, но не стал возражать Гизу, памятуя о том, что тогда придется иметь дело с церковью.
        И еще об одном совершенно не подумал Франциск де Гиз, увлеченный своей идеей «мирового господства», которая не приносила никаких выгод лично коннетаблю. Он упустил из виду, что семейство Монморанси было в родстве не только с королевским домом Валуа, но и с Шатильонами. В расчеты коннетабля вовсе не входила ссора с ними, ибо они были единомышленниками по партии с Бурбонами, теми, кто стоял ближе всех к трону после Валуа и кто заключал бы брачные союзы в первую очередь с самыми близкими друзьями из высшей аристократии. Монморанси смотрел далеко вперед; родство с нынешним королевским домом его уже перестало устраивать.
        - Ну а какова же будет моя роль после смены кабинета министров? — спросил он.
        - Вы будете по-прежнему исполнять свои миротворческие функции; заслуг ваших на этом поприще никто и никогда не отрицал. Мне же дайте в руки меч, о большем я не прошу.
        Герцог лгал, и коннетабль знал об этом. Едва Гизы вновь обретут утраченное ими влияние, как семейство Монморанси будет тут же отодвинуто на второй план, а это означает конец всем честолюбивым замыслам коннетабля. Оставался один-единственный выход, и Анн де Монморанси в мыслях вновь вернулся к Орлеану.
        - Известно ли вам, герцог, что протестанты мечтают взять реванш за поражение при Васси? — спросил он.
        - Догадываюсь.
        - Однако речь идет не о сражении, а об убийстве.
        - Что вы имеете в виду?
        - По городу бродит какой-то фанатик и кричит, что собственноручно убьет герцога де Гиза, избившего его братьев.
        - Мне что-то говорили об этом, но, признаться, я не придал этому особого значения, — бесстрастно ответил Гиз.
        - И напрасно. Много великих людей погибло не на полях сражений, а от руки убийцы. Вспомните историю Цезаря[51 - Цезарь (100 -44 г. до н. э.) — римский император, пал от руки убийцы.] и его противника Помпея[52 - Помпеи (106 -48 г. до н. э.) — римский полководец, противник Цезаря; был предательски убит.]; обоих постигла одна и та же участь.
        - Кто же он такой, этот народный мститель?
        - Он один из тех, кто был в Васси. Он называет себя Польтро де Мере.
        И тут только Гиз вспомнил о раненом гугеноте, который лежал на земле, залитый кровью, и с ненавистью выкрикивал угрозы.
        - Вот уж не думал, что ему удастся выкарабкаться, — хмыкнул герцог. — Однако мало того, он еще пробрался в Париж с целью меня убить.
        - Что вы думаете о его заявлении?
        - Думаю, что не стоит уделять ему слишком много внимания.
        - И, тем не менее, герцог, чтобы прийти сюда, вы надели маску. Боялись, что вас узнают?
        - Да, но это не относится к Пельтро. Я не хочу, чтобы меня узнали парижане, я боюсь взрыва народного энтузиазма. Мне он польстит, но весьма повредит мадам Екатерине. А поскольку вам известна теперь моя миссия, то вы поймете причину, по которой я не желаю быть узнанным.
        - Я понимаю вас, герцог, и тем не мене вам надо исчезнуть из Парижа.
        - Я не боюсь этого самого де Мере, но все же хочу быть ближе ко двору, где мне спокойнее. К тому же, признаюсь, меня в последнее время мучают дурные предчувствия.
        - Еще одна причина исчезнуть незаметно, чтобы убийца ни о чем не подозревал, рыская по Парижу.
        - У вас есть план?
        - Выслушайте его. Знаете ли вы, что происходит сейчас в Орлеане?
        - Я знаю: это гнездо гугенотов. Говорят, их собралось там несметное количество, и они грозят оттуда не только всем католикам Парижа, но и папе.
        - Хуже всего то, что они слепо подчиняются Колиньи и Конде и утверждают, будто кардинал Лотарингский, ваш брат, вместе с семейством Монморанси продался итальянцам, оккупировавшим французский двор.
        - Мне известно, что они никому не подчиняются, и Орлеан после Руана и Дрё является источником мятежа и неповиновения королевской власти.
        - Вот именно, герцог, вот именно. А известно ли вам, какого рода беседу имела со мной по этому поводу вдовствующая королева? Она была бы рада найти человека, сумевшего подавить этот очаг мятежа, и человек этот, надо думать, снискал бы ее похвалу и заслужил благоволение и искреннее доверие.
        Гиз сразу приободрился и теперь уже не сводил глаз с коннетабля.
        - Вы предлагаете мне возглавить войско и отправиться в Орлеан? Но ведь именно за этим я и пришел к вам.
        Коннетабль кивнул, давая понять, что не забыл ни единого слова из их предыдущей беседы.
        - Этим вы убьете сразу трех зайцев: угодите королеве, избавитесь от ножа убийцы и получите возможность стяжать себе славу на поприще борьбы с ересью. Уверен, это не пройдет мимо папы, и он явит вам свое благоволение, что послужит к установлению добрых отношений между Гизами и Медичи и явится важным шагом на пути к процветанию Франции.
        Все складывалось как нельзя лучше, и герцог не стал долго раздумывать.
        - Где я возьму войско? — спросил он. — Моих солдат будет явно недостаточно.
        - Оно уже ожидает вас под стенами Орлеана, им командуют Невер, маршалы Бурдильон и Вьевилль. Прево даст вам еще несколько тысяч солдат из народного ополчения, вкупе с моими людьми, набранными из швейцарцев и немецких ландскнехтов, это составит армию численностью в пять-шесть тысяч солдат вместе с конницей и артиллерией.
        - Превосходно. Я могу добавить к ним своих Лотарингских ветеранов, к которым пошлю отряд.
        - Не стоит, это займет слишком много времени, а между тем вам надо торопиться. Через неделю вам надлежит выехать из Парижа. Ваше войско будет ожидать вас близ Этампа. Сбор армии и ваш отъезд должны пройти незамеченными, дабы это не насторожило Польтро и не всполошило гугенотов, которые немедленно начнут стягивать силы к Орлеану. Где вы будете все это время?
        - У себя во дворце.
        - Я сам нанесу вам визит и укажу точное время отбытия.
        - Надо полагать, — произнес герцог, — вы не преминете известить правительство о моем стремлении услужить ему и о желании вернуть дружбу августейших монархов? К тому же я должен получить такой приказ из уст самой королевы.
        - Вы и получите его. Я завтра же отправлюсь в Лувр и извещу Ее Величество о нашем с вами соглашении.
        Гиз поднялся с места.
        - Таким образом, коннетабль, визит мой к вам не прошел для меня безуспешно и послужит, я думаю, в дальнейшем залогом установления мирных отношений между домами Гизов и Монморанси, особенно если будут забыты при этом старые обиды.
        - Безусловно, герцог, — проговорил Монморанси, тоже вставая.
        - Я знал, что двое умных и великих мужей и полководцев всегда сумеют договориться между собой о действиях, сулящих мир и спокойствие в их семействах.
        - И во всем королевстве, герцог, — с улыбкой добавил коннетабль.
        - И во всем королевстве, — кивнул Гиз, слегка поклонился и вышел.
        Оставшись один, Анн де Монморанси задумался. Что, если бы он ответил отказом? Поехал бы тогда Гиз в Орлеан? Разумеется, нет. По опыту прошлых лет коннетабль знал, что в случае победы он припишет всю заслугу себе, а Гиз снова окажется в тени, тем паче, что он в опале. В случае же поражения вся вина падет на голову де Гиза, и снова коннетабль останется в выигрыше.
        Таким образом, понимая, как важно для него отправить Гиза в Орлеан, старый полководец Франциска I твердо уяснил, что ничего не может быть лучше, чем опыт прошлых лет.
        Глава 2
        Достойное признание бывших заслуг великого полководца
        На следующий день коннетабль, как и обещал Гизу, отправился в Лувр. Он вошел в покои королевы-матери без доклада: это было льготой, недавно дарованной ему Екатериной как первому министру королевства.
        Вдовствующая королева, окруженная фрейлинами, сидела в глубоком бархатном кресле и благоговейно внимала одной из них, явно итальянке по происхождению. Та вдохновенно исполняла на родном языке песню о любви, подыгрывая себе на лютне. Однако стоило Монморанси войти, как инструмент тотчас умолк, девушки устремили на вошедшего любопытные взгляды, а Екатерина не без тревоги в голосе осведомилась:
        - Что-нибудь случилось?
        - Да, Ваше Величество, — ответил, кланяясь, коннетабль.
        - Господи, дождусь ли я когда-нибудь покоя? — тяжко вздохнула королева и повелительным жестом дала знак фрейлинам удалиться.
        Дамы, шурша кринолинами, послушной вереницей засеменили прочь.
        Екатерина взглядом пригласила коннетабля присесть на банкетку напротив и поднесла ладонь ко рту, дабы подавить зевок.
        - Думаю, вы пришли с чем-то важным и касающимся политики, — меланхолично произнесла она. — С тем, чего в силу возраста королю пока не понять. Тем не менее я рада, что не забываете меня и приходите, когда нужно, посоветоваться, а не плетете интриг за спиной. Впрочем, если бы вы предварительно заглянули к Карлу, наверняка он сейчас пришел бы вместе с вами либо послал за мной.
        - Вы, как всегда, проницательны, Ваше Величество, — польстил Анн де Монморанси. — А поскольку проблема, которая привела меня к вам, имеет государственную важность, желательно, чтобы при нашей беседе присутствовал и король.
        - Крийон! — повысила голос регентша.
        На пороге вырос офицер из личной охраны.
        - Пригласите Его Величество ко мне. И передайте, что дело безотлагательное.
        - Слушаюсь, Ваше Величество.
        - Ах, коннетабль, — мечтательно проговорила Екатерина, когда офицер удалился, — если б вы знали, как светло мне взгрустнулось перед вашим приходом под звуки музыки родной Италии… От нахлынувших воспоминаний о детстве и юности буквально сдавило сердце. Захотелось покинуть беспокойную Францию с ее бесконечными войнами и смутами и хоть на мгновение перенестись во Флоренцию — благодатный край, утопающий в цветах и зелени… Вы бывали когда-нибудь во Флоренции, монсеньор?
        - Нет, Ваше Величество. Моя родина — Франция, и я не знаю страны прекраснее.
        - Надеюсь, когда-нибудь мы с вами совершим поездку во Флоренцию, и ваше мнение перестанет быть столь категоричным, — улыбнулась она снисходительно. — Организуем совместный вояж, как только здесь поутихнут распри между дворянами и приверженцами разных религий…
        - Истинно верующих, кстати, среди последних не так уж много, — воспользовался Монморанси моментом, чтобы сменить тему ностальгии на более злободневную. — Посмотрите, с какой легкостью все — хоть католики, хоть протестанты, — меняют веру! Прямо как одежду в зависимости от сезона.
        - Однако много и тех, — возразила, нехотя переключаясь, королева, — чьи пристрастия не подвластны ни веяниям времени, ни соображениям личной выгоды. Взять, к примеру, небезызвестных вам Колиньи и Конде. Мне кажется, даже под топором палача они не согласятся принять католичество.
        - Я думаю, тут одно из двух: или кальвинизм сильнее католицизма в области основных постулатов, или же протестанты более пристрастны в вопросах богослужения, нежели католики. Вспомните Амбуаз. Ни один гугенот, идя на плаху, не отрекся от своей религии! Более того, все они шли на смерть так легко, будто вера для них дороже жизни.
        - Одержимые встречаются и среди католиков, — снова возразила Екатерина. — Герцог де Гиз и его окружение — чем не пример? На мой взгляд, их отношение к римской церкви тоже ничто уже не способно изменить.
        - К церкви — возможно, — вкрадчиво произнес коннетабль. — Но не к отечеству. Здесь они, в угоду своим интересам, переметнутся хоть к черту…
        - Вам что-то известно? — мгновенно насторожилась королева. — Вы пришли поведать о какой-то очередной безумной затее Гиза?
        - Вы не перестаете удивлять меня своей прозорливостью, Ваше Величество, — с ноткой восхищения отозвался собеседник.
        - Оставим славословие, сир. Гиз готовит заговор против короля?
        - Нет. Против Франции.
        - Это одно и то же, — резюмировала Екатерина. На лицо ее набежала тень. — Не зря, выходит, я не доверяла ему. Не напрасно отлучила от двора. Впрочем, может, именно поэтому он и начал строить козни, рассчитывая взять реванш…
        В эту минуту вошел король. Коннетабль поднялся с места и склонился в поклоне.
        - Вот и вы, Карл, — сказала Екатерина, ласково кивая сыну. — Идите сюда и приготовьтесь выслушать известие, которое принес нам коннетабль. От того, какое решение вы сейчас примете, зависит, быть может, судьба королевства.
        Карл вздрогнул. Он бы побледнел, хорошо, что рядом мать, которая всегда может помочь ему правильным советом. До совершеннолетия было уже недалеко, и это пугало.
        Он сел рядом с матерью и приготовился слушать.
        - Мы говорили о Франциске де Гизе, — начал Монморанси. — У него обширные планы, затрагивающие в том числе и внешнюю политику государства, и я не могу не выразить беспокойства в связи с этим.
        - Откуда вам об этом известно? — спросил король.
        - От него самого.
        - Вы, значит, виделись с ним?
        - Да, сир. Вчера, в моем дворце. Он сам пришел ко мне. С ним был только его паж.
        - И это невзирая на то, что по городу ползут слухи о некоем Польтро де Мере, мечтающем его убить и свести с ним тем самым счеты за Васси?
        - Гиз — бесстрашный человек и считает, что все это пустые сплетни. В известной степени он обезопасил себя, придя в маске, хотя уверил меня, что не хочет быть узнанным парижанами и стать, таким образом, причиной взрыва народного энтузиазма.
        - Выходит, Гиз присмирел?
        - Напротив, он стал еще более активен.
        - Что же мешает ему, в таком случае, поднять восстание в Париже?
        - Во-первых, то, что на папском престоле Пий, а не Павел, и он не сможет заручиться поддержкой папы, если поднимет бунт против короля. Во-вторых, то, за чем он пришел, никак не соответствовало его намерениям организовать мятеж.
        - За чем же он пришел?
        - Искать моей дружбы и просить меня ходатайствовать перед вашим величеством о его возвращении ко двору.
        Карл вскочил с места:
        - И он осмелился просить вас об этом? Он, мятежный принц Лотарингского дома, замышляющий произвести государственный переворот и ради этого развязавший в королевстве гражданскую войну?
        - Я думаю, сир, он хорошо помнит об этом, иначе он не стал бы просить меня о протекции.
        - Чем он мотивировал свое заявление? Усилением партии гугенотов?
        - Именно, сир. Он хочет создать этому противовес.
        - А не он ли сам всему виной? И с чего это вдруг сейчас такое радение о благе королевства? Думается мне, это неспроста. А вы что скажете по этому поводу, матушка?
        - Ничего, — спокойно ответила Екатерина. — Послушаем, что еще расскажет нам коннетабль.
        - Благодарю. Теперь о планах, которые поведал сам Гиз. Я потребовал от него платы за услугу, которую окажу, — пояснил Монморанси.
        - Ого! — вскричал король, улыбаясь. — Вы становитесь менялой, господин главнокомандующий.
        - Что поделаешь, сир, — вздохнул коннетабль, — на войне все средства хороши. Но то, что сказал Гиз, думаю, заслуживает внимания, и нам надлежит выявить, что в его словах правда, а что — ложь. А также угадать, о чем он умолчал.
        - Справедливое замечание, — отметил король.
        - Так вот, он мечтает одним ударом расправиться со всеми гугенотами королевства.
        - И при этом залить кровью всю страну! — дополнил Карл.
        - Как же он собирается это сделать? — спросила Екатерина.
        - Он надеется вымолить прощение и вернуться ко двору. Как только окажется, что он снова в чести, католики, которые примкнули к протестантам, а их огромное количество, вновь вернутся в лоно святой римской церкви и тем ослабят партию гугенотов. Вот тогда Гиз и собирается совершить свой победный марш по Франции.
        - А потом? — спросила Екатерина Медичи. — Когда он явится в Париж победителем? Он займет место первого министра и вместе с кардиналом станет навязывать свою волю юному и неопытному королю? И окажется, таким образом, фактическим правителем государства! Но он не подумал о том, что на престоле папа не из его рода и он не позволит проявления такого своеволия мятежному вассалу.
        - Напротив, Ваше Величество, — возразил коннетабль, — он подумал и об этом.
        - Не надеясь на численность своего войска, Гиз думает попросить помощи у Филиппа II. Но если Филипп откажет, он кинется к Екатерине Медичи, а та — к папе, и тот, ради искоренения ереси, обратится с просьбой к Испании, вот тут-то Филипп и не посмеет отказать.
        - А если все же откажет? — спросил Карл.
        - В этом случае Гиз предполагает рассчитаться с солдатами и с испанским королем наличными.
        - И это все? — удивилась королева-мать. — И вы думаете, Филипп II пойдет на это ради денег, в то время как его суда беспрестанно вывозят золото из Нового Света?
        - Источник этот иссякает, Ваше Величество, — заметил коннетабль, — ибо пираты королевы Елизаветы грабят испанские суда с не меньшим усердием, чем сами испанцы грабят свои колонии. А к своему золоту Гиз хочет добавить какое-нибудь графство.
        Екатерина стукнула ладонью по подлокотнику, встала, прошлась по комнате, подошла к окну и, наконец, разразилась потоком брани.
        - Святая Мария! В стране царит разруха, отовсюду прорывается возмущение народных масс, задавленных налогами, дворянство ропщет, недовольное политикой правительства, а мы в это время вводим во Францию испанские войска! И те с не меньшим усердием, чем наши собственные, принимаются грабить и опустошать и без того уже нищую страну, по которой Гиз хочет пройти победным маршем! И я должна раскрыть объятия этому ветрогону, этому честолюбцу, продающему интересы Франции ради собственных выгод!
        - Ваше Величество, вы забываете о его прежних победах во славу отечества, — робко проговорил коннетабль.
        - Он их все перечеркнул своими недостойными выходками в настоящем и омерзительными поступками!
        - Это правда, — спокойно заметил коннетабль. — Я предвидел справедливый гнев Вашего Величества и позволил себе кое-что предпринять по этому поводу.
        - Заранее оправдываю и одобряю все ваши действия, Монморанси, ибо убеждена, что они никоим образом не идут вразрез с внутренней и внешней политикой государства.
        Коннетабль весь затрепетал: именно в эту минуту решалось то, ради чего он пришел сюда и что отвечало бы интересам самой королевы.
        - Я никогда бы не решился на это, Ваше Величество, — произнес он, — если бы не знал о том, что замыслы Гиза служат только его чрезмерному честолюбию и направлены не на что иное, как на предательство. Первые шаги к этому он предпримет в самое же ближайшее время, если его вовремя не… — коннетабль остановился. Продолжать было небезопасно.
        Но Екатерина догадалась. Она подошла к Монморанси почти вплотную и вперила в него свой пронзительный взгляд. Она поняла, чего он не досказал.
        - Дело зашло так далеко, Монморанси? — негромко произнесла она. — Вы уверены, что это единственный и неизбежный выход?..
        - Я предоставляю судить об этом вам, государыня. Дело в том, что Гиз хочет отдать испанцам Бургундию и Прованс.
        Екатерина порывисто схватила коннетабля за руку; он почувствовал, как пальцы ее дрожат, и дрожь эта передалась ему самому.
        Карл IX поднялся с места и подошел к ним. В его глазах читался ужас.
        - Матушка, — он повернул к ней испуганное лицо, — почему это Гиз распоряжается Францией, будто это его собственная земля? Разве я не король в своем государстве и разве он не мой подданный, обязанный согласовывать свои действия с желаниями монарха?
        - Это так, сын мой, — ответила Екатерина, — но Гиз именно поэтому и пришел во дворец к министру, чтобы в дальнейшем действовать вполне легально и положить к своим ногам всю Францию.
        - Я его убью, слово короля! — вскричал Карл. — Я сейчас же пошлю роту солдат, арестую этого мерзавца и засажу в Бастилию!
        - Сын мой! — снова тихо сказала Екатерина. — К таким мерам нельзя прибегать без крайней необходимости.
        - Но что же делать, матушка? Ведь этак он разбазарит всю Францию! И вы, коннетабль, собираетесь еще просить меня, чтобы я позволил ему вернуться!
        - Лучше будет, сир, если он будет у вас на глазах, нежели за вашей спиной.
        - Карл, — произнесла Екатерина, с укором глядя на сына, — давайте лучше подумаем над тем, что мы сейчас услышали. Давайте подумаем, коннетабль, — повторила королева.
        - Давайте, государыня.
        - С какой стати Гизу вздумалось ни с того ни с сего швыряться такими кусками, как Бургундия и Прованс? Неужто это плата за то, что Филипп II поможет ему своими солдатами? Слишком щедрый жест с его стороны, как вы полагаете?
        - Думаю, что так, Ваше Величество, а потому тщетно ломаю голову над тем, что кроется за всем этим.
        - Но с другой стороны, — продолжала Екатерина, — не малую ли цену запросил король Испанский у того, кто с его помощью собирается стать полноправным властелином Франции и, объединив в будущем обе страны, образовать единую абсолютную монархию?
        - Я думаю… — нерешительно пробормотал коннетабль, — мне кажется, Ваше Величество, что цена достаточно высокая…
        - Цена низкая, Монморанси, для будущего властелина монархии.
        - Это значит, государыня…
        - Это значит, коннетабль, что Филипп просил Гиза еще о какой-то услуге, о которой, — Екатерина сощурила глаза и хитро улыбнулась, — я начала догадываться.
        Оба — и коннетабль, и король — молчали, не зная, что сказать.
        - Обратим свой взор на Европу, — продолжала размышлять королева, — что творится вокруг нас? Англию Елизавета превратила в протестантскую республику. Испания является оплотом католической веры. Швейцария разделена на кантоны, в каждом из которых собственное самоуправление. Германия разбита на множество княжеств, торгующих в розницу и оптом кровью своих сыновей. Нидерланды… мятежная провинция Испании! Голландия, Фландрия и Брабант не желают подчиняться Филиппу II, а между тем этот ипохондрик норовит окончательно прибрать Нидерланды к своим рукам и выкачивать оттуда несметные богатства в свою казну. Однако ему мешает Елизавета. Мало того, что ее пираты топят испанские суда, приходящие из Нового Света… ведь так, кажется, коннетабль?
        Монморанси кивнул.
        - …она преградила ему теперь путь через Ла-Манш, помогая тем самым мятежным Нидерландам, — продолжала Екатерина, — и Филипп II, не имея возможности попасть в эти регионы морским путем, решает попасть в Нидерланды сухопутным путем, то есть через Францию!
        Воцарилось молчание. Торжествующая королева-мать, довольная впечатлением, произведенным ею на слушателей, снова заговорила:
        - Теперь я разгадала твой замысел, Франциск де Гиз! Если нам с вами показалось, что Бургундия и Прованс — это слишком много, то для Гиза это слишком мало, вот он и решил помочь Филиппу пройти через Францию в Нидерланды. А для прикрытия он использует солдат, которых будто бы обещал ему Филипп. Вот почему он стремится вернуться ко двору: он хочет уговорить меня дать на это согласие, чтобы все выглядело законно. Вместе с солдатами, данными в помощь, Филипп Испанский под шумок сумеет провести и свои войска в Нидерланды. Оттуда он будет черпать средства для войны с Францией, с которой Испания воюет за преобладание в Европе.
        - Из этого выходит, что герцог де Гиз — враг отечества! — заключил Карл.
        - Да, сын мой, — ответила Екатерина и с улыбкой повернулась к коннетаблю: — Ну, Монморанси, умею я разгадывать загадки наших врагов?
        Коннетабль благоговейно поцеловал ей руку:
        - Вы великая государыня, Ваше Величество, и я преклоняюсь перед вашим гением.
        - Ну а что же будет дальше? — поинтересовался Карл. — Когда Гиз одолеет всех своих врагов?
        - Дальше? — Екатерина злорадно усмехнулась. — Дальше семейство Гизов, имеющее самые широкие во всей Европе связи, через конклав изберет нового папу, который, надо полагать, будет уже не из рода Медичи и станет диктовать волю Испании и Гизов… Но прошу простить меня, Монморанси, я совсем забыла о том, что вы нам говорили. Помнится, о каких-то мерах… — она снизила голос почти до шепота. — Вы придумали что-нибудь стоящее для того, чтобы?.. Вы понимаете меня?
        Она посмотрела на сына, увидела его согласный холодный взгляд и продолжала:
        - Итак, речь идет о ликвидации Гиза, предающего интересы Франции в угоду личным соображениям. Человека, которому предъявляют подобное обвинение, ждет плаха. Но речь идет о Франциске де Гизе, а не о простом дворянине, поэтому подойти к этому надо более тонко. Есть ли у вас какие-нибудь соображения, Монморанси?
        - Всем известно, государыня, — произнес коннетабль, — что некий фанатик по имени Польтро хочет убить герцога де Гиза, но ему это никак не удается. Герцог не выходит из своего дворца, а если и показывается, то либо в маске, да еще и в кольчуге, либо в окружении охраны и фаворитов, через кольцо которых не пробиться. Я помогу этому Польтро, направив его под Орлеан, куда прибудет Гиз со своим войском; герцог утратит бдительность, ибо будет уверен, что Польтро остался в Париже.
        - Коннетабль, вы хотите послать Гиза под Орлеан?
        - Разве не вы, государыня, давно твердили мне о том, что вас беспокоит гугенотское гнездо?
        - Да, но Гиз… — не могла взять в толк королева-мать. — Отчего вы думаете, будто герцог утратит бдительность, выехав из Парижа?
        - Гиз выедет тайно, никем не замеченный. Войско будет ждать его близ Этампа, так мы с ним договорились. Будучи в неведении, гугеноты не станут стягивать войска под Орлеан. Гиз должен выполнить свою миссию. И вот когда станет очевидным, что католики побеждают, на сцену выйдут Польтро, герцог Неверский и адмирал де Колиньи.
        - То есть?
        - Едва убийца расправится со своей жертвой, в войсках начнется паника, и вот тут-то пригодится герцог Неверский. Он — правая рука Гиза, а дальше нетрудно будет свалить вину за содеянное на Колиньи, как на организатора этого убийства. Достаточно пустить такой слух, и у парижан, боготворящих герцога де Гиза, найдется убийца и для адмирала.
        - Монморанси, но ведь Колиньи ваш родственник! Вы готовы погубить собственного племянника? В угоду личным интересам или государственным?
        Коннетабль ждал этого вопроса и был готов к нему.
        - Вы ведь знаете, мадам, на первом месте у меня всегда забота о государстве.
        Она строго посмотрела на него:
        - Я не желаю, чтобы в результате всего этого пострадал Колиньи. Я не отдам вам жизнь французского адмирала.
        - Ах, Ваше Величество, — натянуто улыбнулся Монморанси, — никто и не собирается отнимать у него жизнь.
        - Но ведь вы только что говорили…
        - Это вовсе не означает, что я желаю его смерти. Обвинив адмирала, мы тут же реабилитируем его, причем это я возьму на себя. Имея в среде протестантов их вождя, обязанного мне жизнью, я всегда смогу манипулировать им в наших с вами интересах, которые направлены на сохранение мира в королевстве.
        Екатерина Медичи подумала, улыбнулась:
        - Что ж, неплохо придумано. Но скажите, к чему извещать Польтро во время сражения? Можно и после него.
        - Нет, государыня. После битвы, окруженный войском, в кольчуге и латах герцог будет неуязвим. Под Орлеаном убийце легче будет выполнить свою задачу и остаться безнаказанным.
        - Значит, — сказал Карл, — мы должны будем принять Гиза в Лувре и простить? А простив, отправить его в Орлеан, иначе он не двинется с места, не имея на то соизволения короля?
        - Совершенно верно, сир, он рассчитывает преподнести вам в подарок эту победу и этим завоевать ваше дружеское к нему расположение.
        - Я поняла вас, коннетабль, — проговорила Екатерина и вся засветилась улыбкой. — Вы составили чрезвычайно тонкий и хорошо продуманный план, в результате которого нам удастся устранить сразу двух врагов: первый — Гиз, второй — Орлеан.
        - Трех, Ваше Величество, — поправил Монморанси.
        - Какой же третий?
        - Вы забыли о Колиньи.
        - Верно. Теперь я могу не бояться усиления партии гугенотов и держать его на прицеле, — Екатерина игриво посмотрела на коннетабля. — И останутся политики, во главе которых коннетабль Франции Анн де Монморанси. — Она засмеялась. — Однако вы хитрец, милостивый государь, в умении составлять заговоры вы, пожалуй, перещеголяете кардиналов, окружающих папский престол.
        - Ах, государыня, — ответил Монморанси, кротко улыбнувшись в ответ, — я всегда стремлюсь к тому, чтобы Франция была самой могущественной державой, которой завидовала бы вся Европа. Я и мои сыновья — ваши верные слуги, мы не пожалеем жизней за нашу Францию, за вас, сир, и за вас, Ваше Величество.
        - Не сомневаюсь. Я знала, что не ошиблась в вас, — проговорила Екатерина. — Однако скажите, вы знаете этого Польтро лично?
        - Напротив, я никогда в глаза его не видел.
        Екатерина вскинула брови:
        - Как же, в таком случае, вы станете с ним договариваться?
        - О, Ваше Величество, — усмехнулся коннетабль, — для меня достаточно того, что этот Польтро — гугенот. В доме моего сына Франсуа служит дворянин по имени Лесдигьер, тоже гугенот. Кому как не ему знать, где разыскать этого Польтро.
        - Уж не тот ли это самый Лесдигьер, который пытался предупредить протестантов о нападении Гиза в Васси?
        - Тот самый, — ответил Монморанси.
        - Думается мне, этот дворянин далеко пойдет. Я сам приму в нем участие, — гордо заявил король.
        - Что ж, — улыбнулась королева-мать, — если он и в дальнейшем будет проявлять свои способности, направленные на благо и процветание Франции, то мы подумаем о том, чтобы приблизить его к особе короля… или его матери.
        Коннетабль ушел, но мать с сыном не спешили расстаться.
        - Пойми, Карл, — заговорила она, обняв сына и прижав его голову к груди, — главное сейчас — не допустить к управлению страной Гизов и Бурбонов. Если это случится, Франции несдобровать. Они ввергнут ее в пучину междоусобных войн, как это случилось в Англии в прошлом веке[53 - «…как это случилось в Англии в прошлом веке». — Имеется в виду война Белой и Алой розы.]. Они уже грызутся между собой, словно две собаки из-за кости. Пусть себе истязают друг друга: чем слабее они станут, тем легче будет ими управлять.
        - И все-таки герцог де Гиз — крупный феодал и знатный аристократ, — проговорил Карл. — Имеем ли мы право, матушка?..
        - Имеем, сын. Для того нам и дана власть, чтобы рубить головы тем росткам, которые смеют подниматься выше других и со своей высоты угрожать престолу. Не печалься о Гизе. Не съешь ты его — съест он тебя. Почитай Макиавелли[54 - Макиавелли Никколо (1469 -1527) — итальянский политический деятель, мыслитель, писатель. В своей книге «Государь» оправдывал любые средства для достижения сильной монаршей власти.], он очень убедительно говорит об этом.
        - Да, но тогда гугеноты поднимут головы, получив перевес.
        - Мы кинем им подачку, они успокоятся и уберутся в свои поместья. Этим мы достигнем мира в королевстве.
        - Слава Иисусу Христу!
        - Не забывай, у католиков остается кардинал Лотарингский, брат Гиза, глава католической церкви во Франции. Эта овечка тоже не робкого десятка, и план о мировом господстве, я уверена, оба братца составляли вместе. Однако он не имеет такого авторитета у парижан, какой имеет Франциск. По крайней мере, хоть отсюда не надо будет ждать народного волнения. И все же я постараюсь прибрать его к рукам.
        - Но город зашумит, узнав о смерти Гиза. Они могут осадить дворец!
        - Они не сделают этого. Мы отдадим им Польтро, и жажда их мести будет удовлетворена.
        - Как?! Разве придется казнить гугенота, который окажет нам такую услугу? Но ведь ни Монморанси, ни вы, матушка, ни словом не обмолвились об этом в разговоре.
        - Иногда, сын мой, надо уметь читать между строк, — ласково сказала Екатерина, гладя Карла по голове. — Порою именно это означает больше, чем само сообщение. Убийство такого важного сеньора, да еще и любимца народа, должно быть отмщено. Иначе тебе, Карл, как королю будет грош цена.
        - Я понял, матушка.
        - Нет, Карл, ты не уловил важную мысль, которая сама собой вытекала из моих слов. К этому Польтро надлежит приставить человека, который в нужный момент поможет поймать убийцу, если тот в суматохе попытается скрыться.
        Король тяжело вздохнул:
        - Ах, боже мой, мне приходится начинать мое царствование с крови, как и моему бедному брату. Говорят, оно заканчивается так, как начинается.
        - Успокойся, Карл, Бог не допустит несправедливости по отношению к тебе, ибо твое деяние будет во славу и во имя Господа нашего. Ты являешься миропомазанником Божиим, но никто, даже сам папа римский, не сможет защитить твой трон от врагов, кроме тебя самого. Такие истории довольно часты.
        - Неужто положение столь серьезно? — спросил юный король.
        - Суди сам, Карл. Королевская казна пуста, а без этого нам не одолеть наших могущественных врагов. Благо, положение «спасают» религиозные войны. А тут еще Жанна Д'Альбре со своими выходками! Отдай ей испанскую Наварру — Филипп II немедленно пойдет на Францию войной. Страну раздирают голод и обнищание, по дорогам бродят банды бродяг и разбойников. Возросшие налоги, пошлины и принудительные займы приводят буржуазию к оппозиции правительству… Знать недовольна оттеснением от политических дел и предоставлением мест в аппарате власти «людям мантии». Но те платят за это деньги, так необходимые нам сейчас, потому мы и продаем им государственные должности. Дворянство же вообще недовольно всей нашей политикой и не понимает, что нам приходится пожинать плоды, взращенные Франциском и Генрихом. Все это ослабляет позиции нашей власти, Карл.
        - И она может настолько ослабнуть, что Бурбоны, например, которые находятся ближе всех к престолу, однажды свергнут короля и сами сядут на трон? — со страхом спросил юный монарх.
        - Не посмеют, — ответила ему королева-мать.
        - Почему же?
        - Потому что тот, кто поднимет руку на помазанника Божьего, будет проклят небом и землей, независимо от его вероисповедания. Папа проклянет цареубийцу со своего престола подобно Зевсу-громовержцу, его отлучат от церкви и предадут анафеме. Он потеряет уважение народа, его станут шарахаться, а это значит, что из него никогда не получится настоящего правителя.
        - И что же с ним будет? — с любопытством спросил Карл.
        - В лучшем случае его свергнут — народным восстанием либо своими же вассалами, а в худшем против него окажутся Испания и Ватикан. А с этими двумя колоссами ему не совладать.
        - Выходит, все не так уж и плохо? — повеселев, спросил молодой монарх.
        - Все пока не так уж плохо, — успокоила Екатерина. — Пока жива я, ваша мать, ни один из наших спесивых вассалов не посмеет посягнуть на трон французских королей.
        - А если бы вас не было? — тихо спросил Карл, со страхом глядя на мать.
        Так же тихо, глядя на сына в упор, Екатерина ответила:
        - В лучшем случае они будут управлять государством при живом короле. А в худшем — расправятся поочередно с каждым их моих сыновей. Начнут с тебя, а закончат Франсуа. Потом станут делить престол. В результате ввергнут страну в междоусобную войну и в конечном итоге перегрызут друг другу горло.
        - И они это понимают?
        - И очень даже хорошо. Потому каждый из них и стремится быть поближе к трону, чтобы, в случае чего, первым предъявить свои претензии на царство.
        - Разве Гизу и без того плохо живется? — удивленно спросил Карл.
        - Человеку всегда не хватает того, чего у него нет, — вздохнув, ответила королева, — и, будь у него престол Франции, он, наверное, пожелал бы стать папой. Гизы владеют, чуть ли не четвертью Франции; оттуда, из этого источника, а также с многочисленных церковных земель они и черпают свои доходы. А попробуй попросить у них денег? Они скажут, что у них ничего нет.
        - Выходит, они могут лгать своему королю?
        - Могут, сын мой, а потому я еще раз предостерегаю тебя: бойся Гизов, не доверяй им, не предпринимай никаких шагов самолично, не посоветовавшись со мной, твоей матерью.
        - Хорошо, матушка, — улыбнулся Карл. — А почему же они не дадут своему королю денег, если у них попросить?
        Екатерина рассмеялась:
        - Ну, во-первых, никогда еще король не просил денег у своих подданных: малую сумму просить стыдно, а большую никто не даст. Как правило, просят всегда у него. А во-вторых, зачем тебе деньги, Карл?
        - Да ведь вы сами говорили, матушка, что необходимо задобрить денежными подачками южное дворянство, дабы оно не подняло мятеж, как уже случилось, и не двинулось на Париж.
        - Верно, сын мой, но когда это было? Перед Васси. Сейчас католики и гугеноты вошли в стадию уничтожения друг друга, и причиной тому — деньги, которыми мы просим северное дворянство поделиться с южным. Поверь, наступит такой момент, когда им будет не до денег, они соберут остатки своих разбитых войск и уберутся в свои поместья зализывать раны. Ну а что касается денежных подачек, то ведь Гизы догадываются, каким образом мы хотим утихомирить протестантов, а поскольку Бурбоны и Шатильоны — их враги, то о денежных займах надо забыть.
        - Ах, — вздохнул Карл, — и когда только кончится эта немыслимая братоубийственная война?
        - И страшна она не только братоубийством, — печальным голосом подтвердила Екатерина, — но и тем, что в связи с религиозными войнами совсем зачах рассвет искусства во Франции. Но у меня еще много планов впереди, — добавила королева, вставая. — Я думаю заняться реконструкцией Лувра и постройкой собственного жилища на улице Гренель или на месте Турнельского дворца, который хочу уничтожить.
        Глава 3
        Господин Польтро
        Выйдя из покоев королевы, коннетабль направился на половину короля, к маршалу де Монморанси. Слуга не успел еще доложить о его приходе, как он уже вошел и увидел сына, сидящего за шахматным столом вместе с герцогами Немурским и Монпансье.
        - Оставьте нас, господа, на несколько минут, — сказал коннетабль, — мне нужно поговорить с маршалом.
        Монпансье и Немур вышли. Коннетабль сел:
        - Франсуа, мне нужно видеть одного из ваших дворян.
        - Кого именно?
        - Его зовут Лесдигьер.
        - Он выполняет сейчас одно из моих поручений, часам к четырем или пяти вернется. Я передам ему вашу просьбу, отец, и вечером Лесдигьер будет у вас.
        - Вы не спрашиваете о причине, побудившей меня встретиться с этим человеком?
        - Думаю, он нужен вам не ради пустой забавы.
        - Вы правы, Франсуа, это дело государственной важности, и для выполнения его мне нужен именно этот человек, поскольку он гугенот и знаком со своими вождями. Однако обещаю вам, что через час после свидания он вновь вернется к своим обязанностям.
        - Хорошо.
        И коннетабль ушел. Вечером, едва часы монастыря Сен-Катрин пробили пять, ему доложили о приходе посетителя.
        Лесдигьер, одетый в элегантный голубой костюм, прикрытый со спины лиловым плащом, вошел, кивком головы поприветствовал хозяина и сел на предложенный ему стул.
        - Вас не удивляет моя неожиданная просьба о встрече с вами? — спросил коннетабль, стоя возле стола, на котором разложена была карта Франции.
        - Признаюсь, монсеньор, я всю дорогу думал об этом, но ничего вразумительного мне в голову так и не пришло.
        - Что заставило вас приехать в Париж? — спросил министр.
        - Нужда, монсеньор. Поместье наше пришло в упадок, мне надо было как-то прокормить себя, и я сел на коня.
        - Мне знакома ваша история от герцогини де Франс. Должен заметить, что вам необычайно повезло, когда вы познакомились с баронессой де Савуази. Вы правильно поступили, сделав ее любовницей; этим вы осчастливили ее и принесли пользу сразу нескольким людям: ей, себе, герцогу Франсуа и… мне.
        - Мне лестно слышать столь высокое мнение о моей скромной особе, монсеньор, хотя, видит Бог, никаких особых заслуг за собой я не вижу, — ответил Лесдигьер.
        - Мой сын хвалит вас и рекомендует как благородного и честного дворянина, готового пожертвовать жизнью ради блага отечества.
        - Он преувеличивает; я всего лишь послушный исполнитель его поручений.
        - Скромность украшает человека. Но зачем вы помчались в Васси? — без всякого перехода спросил коннетабль.
        - О, монсеньор, я хотел предупредить гугенотов, только и всего.
        - И они не послушали вас?
        - Нет. Я был им неизвестен, и они подумали, что я шпион. Даже взяли меня под стражу.
        - А когда вышло так, как вы и предсказывали, изменили ли они свое мнение о вас?
        - Они просили у меня прощения, особенно после того, как я сам ввязался в драку.
        - Как вам удалось уцелеть после того, как за вами выслали погоню?
        - Двое из них утонули в болоте, третьего я застрелил, четвертого заколол шпагой. Обессиленный потерей крови, я еле дотащился до какой-то деревни и замертво свалился с коня. Меня подобрал крестьянин по имени Жан Даву; у него в доме я и пролежал несколько дней.
        - Вы отблагодарили его?
        - Я отдал ему свой кошелек.
        - Вы хорошо поступили. Остался ли в живых кто-либо из тех, кто был в Васси?
        - Да, монсеньор.
        - Кто именно? Можете вы назвать их имена?
        - Монсеньор, — смущенно произнес Лесдигьер, — в связи с нынешней оппозицией правительства к протестантам мне не хотелось бы отвечать на этот вопрос. Вы должны понять мотивы моего поведения…
        - Ну-ну, — мягко улыбнулся коннетабль, — не считайте меня инквизитором. Если хотите, я сам назову имя одного из них, самого главного. Это граф де Поплиньер. Я знаю, что он входит в число ваших друзей.
        - Это правда. Он признал свою ошибку и предложил мне дружбу. Он был серьезно ранен, но благодаря приезду маршала Монморанси побоище прекратилось, и он остался жив.
        - Теперь он в Париже?.. Можете не отвечать, я знаю, что это так. Мне известно также и то, что протестанты вечерами устраивают запрещенные собрания почти под самым носом у короля.
        Лесдигьер нахмурился: от этих слов веяло холодком. Он промолчал, удивляясь осведомленности коннетабля и не понимая, куда он клонит.
        - Известен ли вам дворянин по имени Польтро де Мере? — неожиданно спросил коннетабль.
        - Да, монсеньор.
        - По Васси?
        - Нет. Тогда мы не были знакомы.
        - Значит, познакомились в Париже, верно?
        - Наша партия малочисленна, монсеньор, и мы стремимся к единству… — уклончиво ответил Лесдигьер.
        - Ну, хорошо, не будем вдаваться в подробности. С чего это вдруг ему вздумалось покарать герцога де Гиза?
        - Он никак не может забыть резню в Васси. Погиб его брат и почти все друзья. В этом же сражении он потерял отца.
        - Разве о своих намерениях надо во всеуслышание заявлять на всех перекрестках Парижа?
        - Он преисполнен жаждой мести, она заставляет его терять рассудок. Ему не раз говорили об этом, но безуспешно. Его пытаются поймать, но он неуловим. Париж — его родной дом, он здесь родился и вырос.
        - Как вы думаете, способен ли он выполнить то, что задумал?
        - Думаю, да. Такие люди, как Польтро, слов на ветер не бросают.
        - В конце концов, Гиз сам виноват, никто не заставлял его избивать беззащитных гугенотов.
        Лесдигьер молчал, пораженный, не зная, что и подумать. Уж не собирается ли Анн де Монморанси выведать у него имена парижских гугенотов и места их тайных сборищ? И ради этого притворяется, будто ему нет никакого дела до Гиза. К чему же тогда он спрашивает о Польтро? Хочет с помощью него напасть на след мстителя и этим предотвратить убийство?
        - А вы сами? — услышал он голос коннетабля. — Пытались переубедить господина Польтро?
        - Нет, монсеньор, — честно признался юноша.
        - Стало быть, и вы хотите этого?
        Лесдигьер вконец растерялся, запутавшись в клубке противоречивых чувств и мыслей, проносящихся у него в голове.
        - Герцог де Гиз великий полководец и принес Франции немало славных побед в период правления Генриха II, — отвечал он между тем на поставленный вопрос. — Желать смерти такому человеку было бы неблагодарно по отношению к отечеству, но простительно как к врагу партии. Первое важнее, но и второе вопиет о справедливости.
        - Я понимаю вас, — улыбнулся коннетабль, — и на вашем месте ответил бы точно так же. Значит, господин Польтро никак не может найти герцога Гиза и даже не знает, где его искать?
        - По-видимому, это так.
        - Как бы вы отнеслись к человеку, подсказавшему Польтро верный путь в этом направлении?
        - Это может быть либо предатель, либо друг. Согласитесь, что кое-кому хочется заманить беднягу Польтро в ловушку.
        - Что, если бы этим человеком оказался герцог де Монморанси?
        - Я безраздельно доверяю своему хозяину и потому ничуть не усомнился бы в его словах.
        - И как бы повели себя в такой ситуации?
        - Приложил бы все усилия, чтобы донести нужные сведения до Польтро.
        - Смело. А вы не опасаетесь, мсье, что за подобную дерзость я велю заточить вас в темницу?
        - Воля ваша, монсеньор. Однако я не верю, что отец человека, которому я служу и которым искренне восхищаюсь, способен на такой поступок.
        Во взгляде коннетабля промелькнуло удовлетворение.
        - Мне нравится ваша открытость, мсье Лесдигьер, — одобрительно констатировал он. — Честных и воистину преданных людей во Франции год от году становится все меньше. И я рад, что вы служите именно у моего сына. А потому буду с вами предельно откровенен. Итак, мсье, могу ли я рассчитывать на ваше содействие в деле, направленном на благо королевства?
        - Монсеньор, я готов выполнить любой приказ, если только при этом мне не придется поступиться честью дворянина!
        - Не волнуйтесь, шевалье, вашей чести ничто не угрожает.
        - В таком случае я к вашим услугам, господин коннетабль.
        - Речь пойдет о господине Польтро, — понизил голос Анн де Монморанси. — Думаю, он был бы чрезвычайно признателен, если б узнал о местонахождении человека, поисками которого столь долго и безуспешно занимается.
        - Согласен. Но кто ж ему сообщит об этом?
        - Вы.
        - Я?! — удивлению Лесдигьера не было границ. — Но мне сие тоже неведомо!
        - Я извещу вас о том, но… всему свое время. В назначенный день вы еще раз придете ко мне, и я поведаю вам все детали. Вы, кажется, удивлены?
        - Не стану отрицать, монсеньор…
        - Поскольку всегда считали, что нас с герцогом связывает давняя дружба? — улыбнулся коннетабль.
        - Так думали все, и я — не исключение, — растерянно пробормотал Лесдигьер.
        - Всеобщее заблуждение. Я не могу называть другом человека, который интересам отечества предпочел интересы иноземных держав.
        - Как?! Герцог де Гиз уличен в предательстве?
        - Не будь я в том уверен, мой юный друг, мы с вами сегодня не беседовали бы.
        - Но почему же в таком случае вы не арестуете его?
        - Потому что арест столь значительной политической фигуры неизбежно вызовет нежелательный резонанс в обществе, а это повлечет за собой как лишние хлопоты, так и, боюсь, незаслуженное унижение августейших особ. Я ответил на ваш вопрос? — Дождавшись согласного кивка собеседника, Монморанси продолжил: — Теперь запомните следующее: мое поручение относительно господина де Польтро есть не что иное, как воля короля, а Карл IX, смею заметить, не забывает людей, оказывающих ему подобного рода услуги. Догадываетесь, о чем я?
        Лесдигьер гордо вскинул подбородок:
        - Мною руководит отнюдь не честолюбие, монсеньор! Я готов исполнить волю Его Величества единственно из ненависти к человеку, предавшему интересы отечества, и из желания содействовать свершению над ним акта возмездия!
        - Я рад, что наши взгляды на сложившуюся ситуацию совпадают, — произнес коннетабль нарочито сухо, дабы охладить пыл юноши. — В таком случае позвольте продолжить… Итак, в первую очередь постарайтесь уберечь господина де Польтро от излишних блужданий по городу: на улицах неспокойно, а характер у нашего мстителя, как я понял, весьма неуравновешенный. Франции же он нужен живым и невредимым.
        - Я понял, монсеньор.
        - Далее. Разговор наш должен остаться в тайне. Имейте в виду: одно неосторожное слово может стоить вам головы — мне достаточно будет шевельнуть лишь пальцем. А в моих возможностях вы, надеюсь, не сомневаетесь… Кстати, шевалье, кому известно о вашем сегодняшнем визите ко мне?
        - Только маршалу де Монморанси.
        - Ни единая душа не должна знать о том, что вы были сегодня у меня. Наденьте маску, когда будете выходить отсюда и постарайтесь запутать следы по дороге к улице Сент-Авуа. Когда придете сюда еще раз, не забудьте вновь надеть маску и закутаться в плащ. Лучше будет, если вы обогнете дворец улицей Жуй.
        - К чему такие предосторожности?
        - Потому что никто, кроме вас не знает, где найти Польтро де Мере. Жизни сотни моих придворных не стоят сейчас одной вашей. Берегите себя. Будьте настороже. Впредь, выходя из дому, надевайте кольчугу. По дороге осматривайтесь, не следит ли за вами кто; если заметите — убейте его. Вы все поняли, шевалье?
        - Я все исполню в точности, монсеньор.
        - Знаком ли вам господин де Буасси?
        - Да. Это учитель фехтования маршала де Монморанси и короля.
        - Отныне вы будете брать уроки у него. Он научит вас сражаться как правой, так и левой рукой, и покажет такие приемы, о которых не знает никто. Я позабочусь об этом. Это всё.
        Лесдигьер поднялся.
        - Идите, шевалье, и помните, что отныне ваша жизнь принадлежит королю, а значит Франции.
        Лесдигьер откланялся и вышел.

* * *
        Однажды вечером, спустя несколько дней после этого разговора, какой-то человек, закутанный в темный плащ и в маске, вышел через потайную дверь из дома, стоящего на улице Мишеля Эконте. С большой предосторожностью, часто меняя маршрут, человек подошел к дому, выходившему фасадом на улицу Жуй, и постучал в дверь условным сигналом. Вскоре кто-то невидимый открыл окошко и что-то коротко спросил. Незнакомец ответил; его тут же впустили, и дверь плотно закрылась за ним. Через минуту он вышел с другой стороны дома и, обойдя сточную канаву, постучал в калитку ограды дворца Монморанси. Процедура обмена паролями повторилась, и неизвестный оказался внутри.
        Через полчаса этот же человек покинул дворец Монморанси. Снова попетляв намеренно по улицам Парижа, он остановился перед домом на узкой улочке Пуаре, который спустя двадцать лет станут называть домом гугенота Бертомьер.
        - Что вам угодно? — услышал он в ответ на свой стук.
        - Женева и Амбуаз, — тихо ответил незнакомец.
        Дверь раскрылась, и он вошел. Судя по всему, ему здесь все было знакомо, и он стал уверенно подниматься по лестнице на второй этаж. Едва он вышел на площадку, как к нему, протягивая руки, бросился какой-то человек с криком:
        - Лесдигьер! Святая пятница, вот и вы!
        - Здравствуйте, Польтро.
        - Идемте, вас давно ждут.
        В комнате, куда они вошли, сидели за столом человек десять гугенотов. Они слушали оратора, в котором вошедший сразу же узнал графа де Поплиньера. Кроме него из главарей здесь присутствовали Жан де Субиз и де Леран. Лесдигьер коротко поздоровался со всеми, и они с Польтро де Мере, высоким дворянином с орлиным взором, горбатым носом и пышными усами, отошли в сторону.
        - Ну что? Узнали вы что-нибудь? — спросил Польтро. — Гиз в Париже?
        Лесдигьер отрицательно помотал головой:
        - Герцога Гиза в Париже нет. Он в Орлеане.
        - В Орлеане! — вскричал Польтро, и все головы тут же повернулись в их сторону.
        - В чем дело? — спросил Поплиньер.
        - Господа, — произнес Лесдигьер, — я только что узнал, что герцог де Гиз выехал в Орлеан. Он командует войском, которое осаждает наших братьев.
        В комнате повисло тягостное молчание.
        - Как же он там очутился, черт бы его побрал! — воскликнул Поплиньер. — Ведь королева-мать отдалила его от себя; неужто он снова у нее в милости?
        - Сведения верные, Лесдигьер? — спросил Субиз.
        - Вернее быть не может.
        - До каких же пор мы будем терпеть эту змею в нашем государстве? — подал голос один из собравшихся.
        За ним послышался другой возмущенный голос:
        - Сначала он потопил в крови Амбуаз, потом прошел мечом по нашим головам в Васси, а теперь он убивает наших братьев и сестер в Орлеане! Когда же смерть протянет свою руку к этому чудовищу?
        - Судя по всему, не скоро. А ведь в Орлеане сейчас наш адмирал! Что, если он возьмет его в плен или, упаси Господь…
        Это был третий оратор. Он прикрыл рот рукой, но все и так поняли то, что он не договорил.
        - Смерть не берет к себе этого подлеца! — вскричал четвертый. — Значит, надо взять инициативу в свои руки и помочь ей. Этим мы совершим богоугодное дело и избавимся от ехидны.
        - Попасть в лагерь католиков, окружающих Гиза, непросто, — произнес Поплиньер, — а между тем сделать это надо именно сейчас, пока еще не поздно, пока не повторился Амбуаз… Кто возьмет на себя труд выполнить эту миссию?
        - Я это сделаю! И я! Могу и я! — сразу послышались голоса со всех сторон.
        Поплиньер поднял руку:
        - Для этого необходимо пробраться в лагерь папистов под видом солдата их армии, но прежде надо знать пароль, а никто из нас его не знает. Любого тут же схватят и убьют на месте.
        - Я знаю пароль, — прозвучал голос в тишине.
        - Вы, Лесдигьер? Но откуда?
        - Позвольте мне не отвечать на этот вопрос, братья, ибо я связан клятвенным словом.
        - Не след нарушать слово, если дворянин дал его, — сказал Поплиньер. — Но, надеюсь, это не относится к паролю?
        - Ни в коей мере. Это слово «Лотарингия».
        - Отлично. Теперь нужен доброволец. Все вы честные и храбрые дворяне, друзья мои, и никто из вас не задумается отдать свою жизнь за святое дело и нашу веру, но, повторяю, задание очень сложное и ответственное. Если посланный провалится, не успев выполнить его, они тут же сменят пароль, и тогда задача станет сложнее втрое. Но необходимо не только убить Гиза, но и остаться в живых самому, обставив дело так, будто происшедшее — всего лишь несчастный случай. Кто готов пожертвовать собой во исполнение богоугодного дела? Кто чувствует в себе достаточно силы, чтобы выдержать все испытания, уготованные ему судьбой, и не выдать на пытках, коли до них дойдет, своих товарищей по вере, по духу, по оружию? Кто готов, убив тирана, воскликнуть под топором палача: «Да здравствует Священное Писание, проповедь и псалом!»?
        - Я — раздался громкий и уверенный голос.
        Польтро подошел к столу и обвел всех собравшихся ясным взглядом своих южных карих глаз.
        - Мне предназначено быть карающей рукой, и я никому не позволю быть впереди себя. Кровь моих братьев и моего отца, на трупах которых я поклялся отомстить их убийце, взывает к мщению.
        Никто не возражал, ибо все знали, что де Мере долго готовился к этому.
        Граф подошел к Польтро и положил руку ему на плечо:
        - Готов ли ты, Курций?[55 - Курций Марк — легендарный римский герой, пожертвовавший собой, дабы предотвратить грозящую Риму опасность. Со словами «Нет лучшего сокровища в мире, чем оружие и храбрость!» он бросился в разверзшуюся на форуме пропасть, требующую принесения в дар «лучшего сокровища» Рима.]
        Так же коротко Польтро ответил:
        - Я готов.
        - Когда? — спросили Поплиньер и Субиз.
        - Завтра. На рассвете.
        - Да будет с тобой Бог! Споемте, братья, псалом во славу Господа, ведущего нас к победе.
        И все присутствующие в комнате негромко, но дружно затянули религиозный псалом.

* * *
        Дождь лил с самого утра, не переставая. Заложив руки за спину, коннетабль Монморанси тяжело, размеренно шагал от стены к стене и, изредка подходя к окну, с тревогой смотрел во двор. Он ждал известий и потому нервничал. Свершилось или нет? Смог Польтро де Мере проникнуть в лагерь папистов или был схвачен, заподозренный в шпионаже?
        Время текло медленно: оно не торопилось.
        В кресле у камина дремал огромный пушистый кот, подарок персидского шаха. Крупные капли косого дождя монотонно барабанили по стеклам и, разбиваясь вдребезги, торопливыми ручейками сбегали вниз, на жестяной желоб.
        Наконец, около трех часов дня, сдвинулась в сторону тяжелая портьера из красного венецианского бархата, и слуга возвестил:
        - Какой-то человек желает видеть вашу светлость.
        - Кто он? — живо спросил коннетабль, оборачиваясь.
        - Он назвался Амбором. Сказал, что прибыл из-под Орлеана.
        - Что же ты стоишь, болван! Немедленно зови его сюда!
        Через минуту в комнату неуверенной походкой вошел человек и низко поклонился. Коннетабль сразу же узнал его: это был паж графа де Нантейля.
        - Где твой господин? — спросил Монморанси.
        - Он не мог покинуть войско и послал меня с донесением.
        - В устной форме?
        - Да, ваша светлость. Он боялся, что меня схватят.
        - Что велел передать граф?
        - Всего четыре слова: герцога де Гиза больше нет.
        Ни один мускул не дрогнул па лице старого коннетабля. Он выслушал это известие, собрав в кулак свою волю, не выдав ни единым словом, ни движением огромную радость, охватившую его при этих словах.
        - Ты сам видел это? — спросил он.
        - Нет, свидетелем тому был граф. Он и поручил мне рассказать вам все.
        - Говори.
        - Граф сразу заметил постороннего человека, но не сказал никому ни слова. Впрочем, и солдаты, набранные второпях, почти не знали друг друга, поэтому на незнакомца с орлиным носом никто не обратил внимания, тем более что он назвал пароль. Это случилось вечером 18 февраля. Гиз возвращался в Шатле, где ожидали его герцогиня де Гиз и сын Генрих. Его свита была небольшой, всего три человека. Герцог смеялся и шутил, ничто не предвещало трагедии. На одном из перекрестков из-за деревьев неожиданно прогремел выстрел из аркебузы. Герцог закричал, потом произнес: «Наконец-то они достали меня». Он схватился рукой за грудь и свалился на гриву коня, потом сполз на землю. Но у него хватило сил, чтобы вновь сесть в седло и доехать до Шатле. Его сразу же уложили в постель, где он и отдал Богу душу некоторое время спустя… Убийцу схватили, но не сразу, а только через два дня. Странно, почему он сразу же не исчез; наверное, был уверен в своей безнаказанности, а может быть, захотел остаться в глазах единоверцев неким мучеником, отдавшим жизнь за благое дело.
        - Ты запомнил имя убийцы?
        - Его зовут Польтро де Мере.
        - Присутствовал ли кто-нибудь кроме солдат в минуту агонии?
        - Да, его жена и сын. Они как раз находились поблизости.
        - Успел сказать что-нибудь герцог перед смертью?
        - Да, ваша светлость. Всего одно слово: «Колиньи».
        Все складывалось как нельзя лучше, и коннетабль, довольный, едва заметно улыбнулся. Теперь все будут думать, и в первую очередь молодой Генрих де Гиз, что это дело рук адмирала. Он — организатор, Польтро — исполнитель. А раз так, то настанет момент, когда и гугеноты лишатся своего вождя, который погибнет от руки сына Франциска де Гиза. Во всяком случае, фанатик найдется всегда. Остается Людовик Конде. Правда, он тоже доводится племянником коннетаблю, но — все мы смертны, и Конде не исключение. И вот тогда наступит минута для торжества семейства Монморанси, ведь оно ближе всех окажется к трону!
        Так размышлял старый коннетабль, лелея честолюбивые мечты и забывая, что ему уже семьдесят один год, что религиозные войны еще не закончились и что существует боковая ветвь Бурбонов, идущая параллельно ветви Валуа, а Людовик Конде де Бурбон приходится дядей юному принцу Наваррскому — сыну Жанны Д'Альбре, по матери Валуа, и Антуана Бурбонского, короля Наварры, первого принца королевской крови. И не след было старому коннетаблю разбрасываться племянниками, к одному из которых[56 - «…племянниками, к одному из которых…». — Анн де Монморанси был братом Клода Лотарингского, отца Франциска де Гиза.] он уже подослал убийцу, ибо сам он четыре года спустя будет, смертельно раненный, точно так же умирать на руках у собственного сына, который через десять лет будет изгнан и всеми забыт.

* * *
        Процесс по делу Польтро не затянулся надолго. Убийца на все вопросы секретаря парижского суда неизменно отвечал, что один виноват в содеянном и готов понести заслуженную кару. К нему применили устрашающие меры воздействия, но ни на дыбе, ни в «испанских сапогах», ни под плетьми Польтро не назвал ни одного имени и только бормотал молитвы, обращенные к Богу.
        Наконец был вынесен окончательный приговор:
        «Дворянина Польтро де Мере, обвиняемого в убийстве герцога Лотарингского Франциска де Гиза и сознавшегося в своем преступлении, освободить от пыток и применить к нему высшую степень наказания: публичную смертную казнь посредством четвертования лошадьми.
        Подписано: Король Карл Девятый
        Королева-мать Екатерина Медичи, Божией милостью регентша Франции
        Коннетабль Франции и Первый министр королевства герцог Анн де Монморанси».
        Далее шли подписи Председателя парижского суда и присяжных.

* * *
        Как и следовало ожидать, с рассветом Гревская площадь уже до отказа была заполнена народом. Примыкающие к площади улицы были забиты так, что отряду швейцарцев пришлось расчищать путь для повозки с осужденным, которая должна была прибыть из тюрьмы Фор Л'Эвек. Когда она наконец показалась на перекрестке с улицей Кутельер, послышались проклятия, срывавшиеся с каждых уст. Обступив повозку, мужчины грозили кулаками, женщины плевали в Польтро, и, если бы не швейцарская гвардия на лошадях, усмиряющая и разгоняющая толпу, осужденному, наверное, так и не удалось бы добраться до места казни. Измученный пытками, он полулежал в повозке, равнодушный ко всему происходящему, и, смотря ясными глазами в голубое небо, шептал молитвы. За ним шли в черных одеяниях палач и его подручные; за ними — священники, монахи, замыкали шествие солдаты.
        На площади перед Ратушей уже был готов помост, вокруг которого солдаты, растянувшись цепью в два ряда, сдерживали народ, готовый хлынуть и запрудить пространство вокруг помоста. Здесь конюхи держали в поводу лошадей, предназначенных выполнить печальную миссию. Позади них болтались крепкие ремни, которыми должны были быть схвачены руки, ноги и шея приговоренного к казни.
        В это время из Ратуши вышли судьи в черных мантиях и квадратных шапках на головах. Один из них поднялся на помост и стал читать приговор, излагающий суть преступления и меру наказания. Едва он закончил, к осужденному подошел священник с распятием в протянутой руке:
        - Покайся, сын мой. Очисти душу от скверны, помолись Господу о спасении своей души.
        Польтро презрительно усмехнулся:
        - Душа моя сама позаботится о своем спасении, и ты ей не поможешь, святоша! Я и без того предопределен к спасению, а вот ты предназначен к погибели. Я спасаюсь своей верой, обращаюсь к Богу с молитвами, глядя в небеса; мне не нужен посредник!
        - Безбожник!.. Еретик!.. — залепетал святой отец, отступая и осеняя себя крестным знамением. — Твой брат — Сатана, и гореть тебе в аду!
        Вперед выступил монах с обращенной к осужденному иконой.
        Польтро только рассмеялся:
        - Не признаю! Отвергаю! Бог един, и я уже помолился Ему, а не твоей картинке. Пошел прочь!
        Монах побледнел и испуганно попятился назад, прижимая к себе икону и бормоча молитву.
        Польтро, увидев, что святые отцы отошли от него, тяжело и мучительно набрал в легкие воздуха и закричал, повернув голову к толпе:
        - Я отомстил тирану и горжусь этим! Это должен был сделать я, избранный Богом!
        Возглас этот был обращен к небольшой группе гугенотов, которых Польтро заприметил в толпе, когда его привязывали ремнями. Они, молча и со страхом взирали теперь на него, выделяясь своими бледными лицами среди моря голов. Затем Польтро снова крикнул, обращаясь теперь уже к улюлюкающей толпе:
        - Вы — католики лишь потому, что боитесь костра инквизиции! А мы сильнее Церкви! Наша вера тверже вашей! Да славен Бог в едином лице, да будет с нами Священное Писание! Отдаю свою душу в Твои руки, Господи, прими ее!
        Судья кивнул головой, палач дал знак конюхам, и те стегнули лошадей. Они рванулись каждая в свою сторону; послышались хруст выламываемых суставов, треск раздираемой кожи и последний предсмертный стон Польтро. Через мгновение от тела осталось только кровоточащее туловище, лежащее между кольцами. Оно еще некоторое время вздрагивало и тихо раскачивалось, потом замерло, оставшись без рук и ног, которые норовистые лошади потащили по булыжникам Гревской площади, и без головы, которую отсек палач.

* * *
        Орлеан так и не был взят королевскими войсками. Монморанси поторопился, получив известие, что город вот-вот капитулирует. Впрочем, он не расстроился, ибо в известной манере симпатизировал гугенотам; важнее было то, что он помог королеве-матери избавиться от могущественного врага.

* * *
        Адмирала Колиньи все же привлекли к суду по обвинению в подстрекательстве к убийству. На что он ответил, что виновен единственно в том, что не остановил руку убийцы, зная его замысел. Это было правдой, Поплиньер в свое время уведомил его об этом. Самой Екатерине Колиньи признался, что нисколько об этом не сожалеет, поскольку считает это великим благом для королевства, для церкви Божией, для него и всей его семьи.
        Однако семейство убитого герцога потребовало наказания адмирала. Екатерина, поверившая, что Колиньи был организатором этого убийства, в душе была благодарна ему, что он избавил ее от Франциска де Гиза, и отложила заседание Совета по этому делу на три года. А позднее, два года спустя, Королевский совет объявил о полной реабилитации адмирала.

* * *
        Двенадцатого мая этого же года в Амбуазе был подписан мирный эдикт. Представителями враждующих партий выступали Людовик Конде и коннетабль Монморанси. Узнав об этом, Колиньи, отправившийся с войском завоевывать города Нормандии, пришел в бешенство и разразился потоком брани в адрес Конде.
        Тем временем Екатерина отправила объединенное католико-протестантское войско в Гавр, оккупированный англичанами. Город быстро был взят. Елизавета Английская вывела свои войска из Франции, отказавшись от прав на Кале и получив в качестве компенсации от королевы-матери значительную сумму денег.
        Так закончилась первая гражданская война. Протестантам даровалась свобода вероисповедания в их замках и вдали от крупных городов.
        Шестнадцатого августа в Руане королева-мать Екатерина Медичи объявила о совершеннолетии своего сына Карла IX. Юный король заявил на заседании парламента, что желает отныне видеть французов верноподданными своему королю и выражает надежду, что ни о каких волнениях в его королевстве не будет больше и речи. Он вознес хвалу Господу за то, что Тот принес мир в его королевство и помог избавиться от англичан, которые отныне лишались всех прав на Кале. При этом юный монарх добавил, что признает за своей матерью полноту власти и будет править государством, сообразуясь с ее решениями.
        Разослав депеши всем наместникам в провинциях о соблюдении эдикта, изменив состав Королевского совета, в который помимо католиков входили теперь протестанты и умеренные, четко определив ориентацию правительства по отношению к религиозным вопросам, Екатерина, таким образом, весьма умело расставила все по местам: ее сын имел абсолютную власть, сама она оставалась единой правительницей и хозяйкой королевства.
        Книга вторая
        Королевский вояж
        Часть четвертая
        Происки королевы
        Глава 1
        Французская королева с итальянской родословной
        Имя Екатерины Медичи упоминается в каждой хронике, относящейся к истории Франции XVI столетия.
        Ее пращуром был некий итальянский алхимик, промышлявший изготовлением всевозможных приворотных и смертоносных зелий, на которые тогда был большой спрос, особенно в кругах знати. Наживший на этом поприще немалое состояние, этот итальянец купил себе дворянство и поменял фамилию на Медичи, что соответствовало роду его деятельности. Затем придумал собственный герб с изображением щита и шести пилюль по краям, что красноречиво намекало на склонность хозяина к медицинским занятиям.
        Екатерина была дочерью принцессы французского королевского дома Мадлен де Ла Тур Д'Овернь и герцога Лоренцо Урбинского Медичи, правнука того самого медика-алхимика и племянника папы Льва X. Достойная праправнучка своего предка, Екатерина с юных лет проявляла повышенный интерес к составлению ядов и приворотных зелий, к алхимии, чернокнижию и астрологии и была в дружбе со всевозможными магами, лекарями, аптекарями и шарлатанами, с помощью которых познавала искусство воздействовать на человеческий организм — отравить, одурманить, усыпить, заставить любить или ненавидеть. Искусство это весьма пригодилось, когда она стала королевой, но еще до этого известные флорентийские астрологи предсказали кровавую будущность ее правления и мученическую гибель тех, чьей родственницей станет эта хитрая и коварная женщина.
        Однако политика сильных мира сего диктует свои условия, и в 1583 году в возрасте четырнадцати лет Екатерина Медичи была выдана замуж ее дядей папой Климентом VII за французского дофина герцога Генриха Орлеанского. Брак этот предполагал присоединение к Франции герцогств Миланского и Урбинского, любезно обещанных папой в виде приданого за Екатериной вдобавок к ста тысячам экю в золотой монете.
        Невеста привезла с собой из Флоренции уйму своих любимчиков итальянцев, которые ринулись за ней в погоне за наживой и приключениями. Добрая половина этих авантюристов и гуляк побывала на ложе будущей французской королевы после ее венчания; будучи в Париже, она не забывала об этом и, обделенная ласками мужа, щедро раздаривала любовь пылким землякам. В награду за это она позволяла им любые вольности, до которых они были охочи еще в Италии. Королевский дворец стал напоминать огромный вертеп, где любовью занимались в неосвещенных переходах, на лестничных маршах, в оконных нишах и даже в молельнях. С молчаливого попустительства Екатерины Медичи, не желавшей ущемлять права своих смуглых земляков в таких, по ее словам, пустяках, итальянцы вконец обнаглели, бросившись удовлетворять неуемные плотоядные инстинкты к женам и любовницам французских придворных. Дворяне-французы заключили между собой тайный союз и однажды, после очередного подобного вояжа в спальни некоего маркиза и двух графов, взялись за шпаги и в считанные минуты изрубили в куски около полудюжины любителей легкой поживы. Екатерина учинила
было следствие по этому делу, но на помощь пришел старый коннетабль с сыновьями и Колиньи, строгим защитником дворянской чести, высказав ей свое негодование. И Екатерина уступила. В сущности, французские дворяне избавили ее от необходимости пожурить за это своих соотечественников, на что она сама все никак не могла решиться.
        Потерпев неудачу в Лувре и мечтая взять реванш, озлобленные итальянцы бросились на улицы Парижа и принялись своевольничать там. Горожане недолго терпели оскорбительные выходки в свой адрес и откровенный грабеж их товаров. Но когда послышались отчаянные крики о помощи юных дев и хорошеньких жен, парижане, стиснув зубы и сжав кулаки, хватая кому что под руку попало, ринулись на своих обидчиков. В итоге последние опять-таки потерпели постыдное поражение, потеряв на улицах своих соратников, изувеченных или убитых кольями, дубинами, а также застреленных или раненных из аркебуз. Это утихомирило, наконец, самые буйные головы, итальянцы присмирели. Теперь они любили только фрейлин и свою королеву, безотлучно находясь при ней для выполнения ее тайных поручений.
        Царственная особа Екатерина Медичи, тем не менее, оставалась в тени герцогини Д'Этамп, повелительницы разума и сердца Франциска I, и любовницы Генриха Орлеанского Дианы де Пуатье. Молодая флорентийка понимала, что она здесь пока никто, но, видя себя в будущем французской королевой, решила ускорить этот процесс, хорошо помня уроки, полученные ею в юности, в пору ее увлечения ядами, порошками и отравляющими дымами. Первым объектом для осуществления замысла был выбран дофин Франциск, старший сын ныне царствующего короля. Один из итальянцев, которые всегда были у нее под рукой, преподнес дофину во время болезни питье, и тот скончался от мучительных болей в животе. Убийца не выдал свою королеву, уверенный в том, что она спасет его от эшафота, тем не менее, был казнен. Теперь на пути к престолу оставалось устранить главное препятствие — ныне здравствующего короля Франциска I.
        Десять лет продолжалось раболепное существование Екатерины при французском дворе, а благоприятный случай все никак не представлялся. Слишком уж сильной была партия герцогини Д'Этамп, которая бдительно охраняла жизнь, покой и сон своего повелителя, понимая, что с его смертью падет и она сама.
        Наконец долгожданный миг торжества наступил. Пресыщенный ласками не первой молодости герцогини, король в результате ловко расставленных Екатериной сетей увлекся Фероньерой, женой известного адвоката. Та наградила короля страшной венерической болезнью, от которой несчастный Франциск умер весной 1547 года, освободив престол для своего сына Генриха и его жены Екатерины.
        Теперь Екатерина Медичи могла торжествовать: ее муж стал королем Франции, а она — королевой. Герцогиня Д'Этамп была сослана в замок Вильмартен, однако бразды правления взяла в свои руки Диана де Пуатье, фаворитка Генриха. Екатерина оказалась в щекотливом положении: она не смела ни тайно, ни в открытую бороться против любовницы своего мужа и тем более строить козни против него самого. Между тем Генрих уже подумывал развестись со своей женой по причине ее бесплодия; лишь позже, обратившись за помощью к медикам, Екатерине удалось забеременеть, и она родила одного за другим девять детей.
        Вступать в открытый конфликт с такими людьми, как король и его фаворитка, было бы весьма неблагоразумно, оставалось одно — ждать, и Катерина Медичи на долгие годы запаслась терпением, ласково улыбаясь всем: мужу, его любовнице и Гизам, которые безраздельно властвовали в стране, поделив между собой власти военную, светскую и духовную.
        К неограниченной монаршей власти оставались две ступени, и предпоследнюю Екатерина перешагнула в 1559 году, после злосчастного турнира напротив Турнельского замка, когда капитан шотландских гвардейцев граф де Монтгомери случайно выколол королю глаз обломком копья, сломанного при стычке. Несмотря на усилия лучших королевских врачей и даже самого Амбруаза Паре, король умер.
        Перешагнуть последнюю Екатерине Медичи мешали Гизы, к которым чрезвычайно благоволил ее старший сын, юный король Франциск. Наконец, после его внезапной смерти, которая тоже устраивала достойную преемницу своего далекого предка, Гизы утратили свое влияние, и Екатерина стала полновластной правительницей государства при втором своем сыне, юном Карле IX. Так сбывались предсказания астрологов о женщине, которая погубит семейство, в которое попадет.
        Взяв бразды правления в свои руки, Екатерина начала умело лавировать между партиями католиков и гугенотов, не отдавая явного предпочтения пока ни той, ни другой стороне. После того как Гиз в прошлом году пал от руки убийцы в Орлеане, рядом с королевой-матерью оказались Колиньи и Конде, а кардинал после смерти брата нашел утешение в ее постели: так она обезоружила сильную партию католиков. Вожди протестантов тоже не остались без внимания: каждый из них имел любовницу, которая, ловко выуживая в постели нужные ей сведения, регулярно информировала свою королеву о замыслах кальвинистов. Теперь, после окончания войны, единственным верным другом и помощником Екатерины в ведении государственных дел стало семейство Монморанси. Но кто знает, что таилось в умах его представителей и что говорилось за стенами его дворцов? Быть может, там готовились заговоры с целью свергнуть семейство Валуа?
        Вот над какой задачей мозговала королева-мать в одно прекрасное утро января 1564 года, когда кардинал только что покинул ее опочивальню. Дом Монморанси — вот где не было ее шпионов и вот куда надлежало их внедрить. Но как это сделать, если коннетабль, эта хитрая лиса, сразу же заподозрит неладное, едва увидит в своем доме нового человека? Значит, действовать надо окольным путем, через людей, которые служат семейству Монморанси и являются ближайшими поверенными во всех его делах.
        Екатерина перебирала в уме всех и не могла остановиться ни на ком, и вдруг ее озарила одна любопытная мысль. Она вспомнила о Лесдигьере, поручике личной гвардии маршала де Монморанси. Правда, у него есть любовница, баронесса де Савуази, придворная дама, близкая подруга Дианы де Франс, но от нее мало проку. Здесь нужен некто, кто служил бы ей, французской королеве, и доставлял ей необходимые сведения.
        После подписания мира с гугенотами в стране, по крайней мере, создавалась видимость этого, воцарились покой и порядок. Был изменен состав Королевского совета; теперь он состоял из представителей трех партий. В первую, протестантскую, входили принц Конде, адмирал и его братья — Д'Андело и Оде де Шатильон. Вторую представляли убежденные католики: кардинал Карл Лотарингский, кардинал Людовик де Гиз, герцог Неверский и герцог де Монпансье. Партия умеренных, или «политиков», повторим это еще раз, состояла из семейства Монморанси, канцлера Л'Опиталя, маршала де Вьевиля, епископа Орлеанского и Жана де Монлюка, епископа Баланса.
        Прекратились вооруженные стычки на улицах и площадях городов, вошла в прежнее русло торговля. Окруженный сонмом богов и богинь, расцвел, ожил и будто бы по-новому засиял в лучах солнца Лувр: балы стали чередоваться со спектаклями и шуточными балаганами, шутки и смех теперь не умолкали ни на минуту, толпы цыган веселили придворное общество. Фрейлины королевы весело порхали вокруг столов, подносили гостям на золоченых подносах амброзию и нектар — пищу и напиток богов, — и были подобны прекрасным харитам[57 - Хариты — дочери Зевса и Геры; богини красоты, счастья, радости и веселья, олицетворяющие женские прелести (мифол.).], услаждающим слух и взоры захмелевших гостей пением и танцами.
        Принц Конде, так долго рвавшийся ко двору, мечтавший, чтобы похозяйничать там, дав волю своей фантазии, быстро уяснил положение вещей и, окружив себя толпой фаворитов, заставил говорить о себе. Человек чувствительный, легко ранимый, он тем не менее в считанные дни прослыл дамским любимцем и волокитой за чужими юбками, хотя и был женат. Каждую ночь к нему в постель забиралась новая любовница, Конде тешился и забавлялся с нею до утра, потом выпроваживал ее и, зевая, заявлял, что эту он больше не хочет.
        Именно об этом волоките и прелюбодее вспомнила Екатерина Медичи. Королева-мать взяла со стола колокольчик, позвонила и приказала послать за мадемуазель де Лимейль, официальной любовницей принца Конде.
        - Садись, Изабелла, — Екатерина повела рукой в сторону стула рядом с собой.
        Вошедшая сделала неглубокий реверанс и села. Королева с полминуты разглядывала ее, любуясь ее красотой и вспоминая свои юные годы. Молода, стройна, необычайно красива, золотистые локоны струятся по шее и спадают на белый отложной воротник с узорами; брови выщипаны, на ресницах легкий слой туши, в зеленых глазах немой вопрос; нос прямой, ноздри раздуты после торопливой ходьбы; на чуть припухлых губах оттенок чувственности и сладострастия; подбородок слегка выпуклый, овальный, с левой стороны едва заметная ямочка, которая скорее украшает лицо, нежели портит.
        Изабелла была дочерью сеньора Жиля де Ла Тура де Тюренна, приходившегося родственником матери Екатерины Медичи по отцовской линии. В следующем году она выйдет замуж за итальянца Сципионе Сардини, пока же она слыла невестой из весьма знатного рода и дамой сердца принца Конде, не говоря уже о том, что она была первой статс-дамой королевы.
        - Ты ничего мне не хочешь сообщить, Изабелла, кроме того, о чем говорила вчера? — спросила Екатерина Медичи.
        - Ничего, мадам, — ровным голосом произнесла мадемуазель де Лимейль.
        - Конде ведет себя по-прежнему?
        Их глаза встретились: взгляд тигрицы, поджидающей из-за кустов свою жертву, и взгляд ничего не подозревающей лани, проходящей мимо.
        - По-прежнему, мадам. Так же спесив и горд, чопорен и надменен. После того, как вы в марте прошлого года заключили с гугенотами мир в Амбуазе и позвали его и Колиньи ко двору, он не видит себе равных и ведет себя так, будто он здесь хозяин и ему все дозволено. Его всегда одергивает Колиньи. Он — единственный, кого Конде слушает.
        - Ходячий кодекс чести… — медленно, будто нараспев, проговорила Екатерина, слегка улыбнувшись.
        - И оттого достойный уважения всех дворян королевства, — подхватила Лимейль.
        - Да, — кивнула королева, — но речь пойдет не об этом. Видишь ли, Изабелла, я сейчас испытываю некое затруднение в связи с перемирием обеих партий, и ты должна помочь мне.
        - Я, мадам? Но что я могу?
        Екатерина улыбнулась и сощурила глаза:
        - Я выбрала для этой цели тебя, как самую красивую и послушную из моих фрейлин, и, думаю, не ошибусь, если скажу, что по части обольщения мужчин тебе нет равных.
        - О мадам, — произнесла Лимейль, и в ее зеленых глазах загорелся огонек, — уж не собираетесь ли вы предложить мне роль любовницы в стане оппозиции католицизму?
        - Ты не ошиблась, милая, — как можно ласковей сказала Екатерина.
        - Как?! — в возгласе маркизы прозвучали нотки неприкрытого возмущения. — У меня же, согласно вашему повелению, уже есть один любовник!
        - Не беда, — невозмутимо ответила королева-мать, — заведешь второго. Между прочим, данный господин тоже не из бедных, так что, думаю, тебя ждет жизнь в шелках и золоте. Помнится, ты мечтала приобрести особняк с собственным садом близ Монмартра? Так вот новый любовник наверняка поспособствует исполнению твоей мечты. Ведь семейство Монморанси, как известно, побогаче королевского будет…
        - Так мой новый… избранник… из рода Монморанси?
        - Нет, милая, столь высоко тебе даже с твоей неземной красотой не подняться. Сей господин всего лишь служит дому Монморанси. По слухам, в свиту маршала он попал совершенно случайно, причем без единого су в кармане. Зато сейчас богат, успешен, перспективен. В настоящее время возглавляет личную охрану герцога Монморанси.
        Мадемуазель Лимейль наморщила лобик, пытаясь догадаться, о ком речь.
        - Его зовут Лесдигьер, — пришла на помощь Екатерина, не без интереса наблюдая за реакцией собеседницы.
        Фрейлина широко распахнула глаза:
        - Ах, мадам!.. Видит Бог, я несказанно польщена, но… но ведь у Лесдигьера уже есть дама сердца!
        - Я знаю, Изабелла. Но, во-первых, баронесса де Савуази, в отличие от тебя, не принадлежит к числу моих фрейлин, а во-вторых, будучи близкой подругой моей приемной дочери Дианы, она, соответственно, безраздельно предана дому Монморанси.
        - Да, но как поступит со мной Конде, узнав, что я делю ложе не только с ним? — взволнованно спросила статс-дама, обуреваемая противоречивыми чувствами.
        - Конде не должен ничего заподозрить, — отрезала королева. — Надеюсь, мне не надо учить тебя, как хранить побочную связь втайне?
        - Ах, мадам, а вдруг?.. Он же убьет меня!
        - Глупо паниковать раньше времени, Изабелла. Однако можешь рассчитывать на мою помощь. Если вдруг Конде прознает и начнет тебе угрожать, сразу сообщи мне. Я найду способ обуздать его.
        Маркиза покорно опустила голову. Пышная грудь ее бурно вздымалась, скрещенные пальчики нервно похрустывали. На доселе бледных от пудры щеках появился легкий румянец.
        - Ну, так что, милая моя? Ты успокоилась? — нетерпеливо осведомилась Екатерина.
        - Право, это так неожиданно… — пробормотала растерянно Лимейль.
        - А разве Лесдигьер тебе не нравится? — заговорщически улыбнулась королева.
        - Нет-нет, напротив, — слишком поспешно отозвалась фрейлина, и в глазах Екатерины мелькнул лукавый огонек. — Лесдигьер настолько хорош собою, что о большем и мечтать не приходится! Ни в какое сравнение с этим горбатым Конде не идет! Однако… тем обиднее будет, если он… отвергнет меня. Вы ведь тоже женщина, мадам, и наверняка знаете, сколь больно способен ранить отказ мужчины нежное дамское сердце.
        «Еще бы мне не знать!» — с горечью подумала Екатерина, однако сейчас ей было не до сантиментов. В данный момент она смотрела на маркизу лишь как на предмет, должный стать в ее руках послушным. Тонкий психолог, королева давно поняла: люди по сути своей пластилиновые, поэтому важно вовремя придать им правильную форму. Для этого нужно иметь ловкие, умелые пальцы, а на свои руки Екатерине жаловаться пока не приходилось.
        - Не волнуйся, Изабелла, — вкрадчиво произнесла она. — Лесдигьер не устоит перед твоими чарами. Хотела бы я посмотреть на мужчину, который отказался бы от любви такой красавицы, как ты! Уж если господин Лесдигьер позарился на баронессу де Савуази, то вряд ли пройдет мимо столь лакомого кусочка, как Изабелла де Лимейль. К тому же мужчинам, как известно, свойственно периодически менять любовниц. Вот и попробуй сыграть на этом.
        Воцарилось молчание. Исподволь поглядывая на задумавшуюся фрейлину, Екатерина какое-то время нарочито увлеченно листала требник, но вскоре, не выдержав затянувшейся паузы, громко его захлопнула, давая тем самым понять, что разговор закончен и какие-либо возражения уже неуместны.
        - Будь настойчивой, Изабелла, — с любезной улыбкой проговорила королева-мать, — я уверена, у тебя получится.
        - Я постараюсь, мадам.
        - Помни, это приказ королевы. Ступай.
        Маркиза поднялась со стула.
        - И регулярно информируй меня о том, как идут дела.
        Быть может, мне надо будет помочь тебе в чем-либо.
        Изабелла поклонилась и вышла.
        Глава 2
        Плоды деятельности первой статс-дамы королевы
        Маркиза сразу же взялась за дело и стала преследовать Лесдигьера, не давая ему проходу. Ночи она по-прежнему проводила с Конде, а днем, когда его не было рядом, она не сводила горящих глаз с Лесдигьера, обворожительно улыбалась ему, ей удавалось даже краснеть, когда случалось заговорить с ним.
        На балу городских старшин, устроенном однажды во дворце Сен-Поль, она нарочно старалась все время быть ближе к нему. Конде, совершенно забыв о ее существовании, как обычно увлекся беседой на политические темы с Колиньи и его братом. Баронесса де Савуази затерялась в кругу фрейлин, окружавших Маргариту Бурбонскую, родную сестру Людовика Конде, и, как и принц, ничего не замечала. И вот тут Изабелла решила действовать. Во время торжественного выхода короля, когда все взоры были обращены на двери, из-за которых вот-вот должен был появиться юный монарх, она незаметно подошла к Лесдигьеру и легонько ущипнула его за руку.
        Лесдигьер вздрогнул и порывисто обернулся.
        - Вы, мадам? Что это с вами?
        - Со мной ничего, а вот что с вами, шевалье? И почему вы называете меня «мадам», разве я замужем или вдова? Впрочем, я прощаю вас. А сейчас я хочу кое о чем спросить у вас.
        - Спрашивайте.
        - Почему вы перестали замечать старых друзей? Или вы настолько увлечены службой, что не находите даже времени обратить свой взгляд на ту, покой которой нарушен вот уже столько дней?
        - Чей же покой нарушен, мадам? — невозмутимо ответил Лесдигьер, рассеянно глядя по сторонам.
        - А вы не догадываетесь? — пыталась она заглянуть в его глаза.
        - Если той, о ком я думаю, то, поверьте, она все вопросы вполне может уладить сама.
        - А если речь идет о другой женщине?
        - У меня нет другой женщины и, признаюсь, нет большой охоты иметь ее.
        - Не пытайтесь переубедить меня, шевалье, в том, что видят мои глаза.
        - Что же они видят?
        - Только кажущаяся привязанность к одной женщине мешает вам обратить внимание на другую, которая уже запала к вам в душу и которая постоянно думает о вас.
        Лесдигьер с любопытством посмотрел на нее:
        - Уж не вы ли, сударыня, написали ту записку, что мне передали вчера во дворце Монморанси?
        Маркиза хотела ответить, но тут все разговоры в зале разом смолкли; наступила тишина: появился король под руку с Екатериной Клевской, и придворные склонились в поклоне. Дама, шествуя под руку с которой король открывал бал, была второй дочерью принцессы Маргариты Клевской, сестры Конде, по мужу герцогини Неверской. В данный момент она была замужем за принцем Порсиан.
        По знаку церемониймейстера оркестр заиграл павану, этот медленный танец-шествие в колонну парами с необходимыми при этом поклонами и книксенами в сторону тех, кого хотели приветствовать.
        Лесдигьер стал искать глазами баронессу де Савуази; та бросила взгляд в его сторону, нашла глазами своего возлюбленного и улыбнулась ему. Он помахал ей рукой, и она под руку с кавалером, в котором Лесдигьер без труда узнал шевалье де Шомберга, одного из своих друзей, присоединилась к танцующим.
        - Однако у вас удивительное самообладание, мсье, — послышался удивленный голос Изабеллы. — Лангедокские мужчины все такие?
        - Вы о чем? — спросил Лесдигьер, наблюдая за танцующими парами и не теряя из виду никого из дома Монморанси.
        - Вы с таким хладнокровием позволяете чужим мужчинам танцевать с вашей возлюбленной, что поневоле начнешь сомневаться в искренности ваших чувств к баронессе. Не боитесь, что у вас ее уведут, шевалье?
        - Нет, мадам.
        - Вот как! — усмехнулась Лимейль. — Впервые в жизни вижу мужчину, абсолютно уверенного в стойкости бастионов дамы своего сердца, особенно когда ее так горячо обнимает такой неотразимый кавалер как Шомберг.
        - По-видимому, сударыня, — Лесдигьер улыбнулся, — вам не знакомо такое чувство, как настоящая мужская дружба. И думаю, вам не доводилось встречать мужчину и женщину, которые мило беседуют, связанные при этом только искренними дружескими отношениями.
        Изабелла немного смутилась, но тут же нашлась:
        - Согласитесь, шевалье, это настолько редкая вещь в наше время, что поневоле вызывает удивление.
        - Поезжайте в Лангедок, мадам. Вы обретете там чистоту души и нравов, и вряд ли после этого вам захочется вернуться в Париж.
        - Что же, в таком случае, вас привело сюда?
        - Видимо, полное отсутствие познаний о столичной жизни и о королевском дворе. Человек всегда подсознательно стремится туда, где он еще не был. Не будем говорить об этом, сударыня, я совсем не расположен к такому разговору.
        - Хорошо, — согласилась Лимейль, — но скажите, почему вы не танцуете, а лишь наблюдаете, как танцуют другие? Будучи без кавалера, я сама хотела составить вам пару.
        - Весьма сожалею, сударыня, — ответил Лесдигьер, — я не имею права танцевать, поскольку нахожусь здесь на службе в качестве дежурного офицера, а не кавалера. Мой долг — охранять своего хозяина и командовать солдатами его гвардии.
        - Ах! — только и могла вздохнуть де Лимейль.
        - Найдите себе другого партнера, — невозмутимо посоветовал Лесдигьер, — коли вам так хочется танцевать.
        - А вы не будете возражать, шевалье?
        - Я? С чего бы это вдруг? Мы не связаны с вами никакими взаимными обязательствами.
        - Ах, шевалье, — томно произнесла Изабелла, — как бы мне хотелось, чтобы все было как раз наоборот. Ведь это я написала вам записку в тот вечер.
        - Так это были вы? Та неизвестная дама, которая приглашала меня на улицу Обри-ле-Буше и подписалась инициалами «И. Л».?
        - Увы, шевалье, это действительно была я и напрасно прождала вас целый вечер.
        - Прошу меня простить, мадам, но я не мог, иначе непременно пришел бы.
        - Ну, еще бы! Провести вечер с баронессой де Савуази для вас куда приятней, нежели с неизвестной дамой под вуалью, проплакавшей весь этот вечер в тщетном ожидании.
        - Сударыня, вы плакали? Что же вызвало ваши слезы?
        - Вы пренебрегаете мною, шевалье, и совершенно не обращаете на меня внимания!
        - Но ведь я не давал вам, насколько помнится, никакого повода.
        - Разве обязательно давать женщине понять, что любишь ее, чтобы исторгнуть у нее слезу?
        - Выходит, вы сами, не заручившись ответным чувством, вызываете своими бесплодными мечтаниями у себя слезы. Но зачем?
        - Зачем? — она подняла на него полные слез глаза и с жаром заговорила: — А зачем я вот уже, который день тщетно пытаюсь поймать ваш взгляд, обращенный не на меня? Зачем с трепетом вслушиваюсь в звук ваших шагов по мостовой Лувра или в его коридорах? Почему я каждый раз вздрагиваю и цепенею при одном вашем появлении? Зачем я назначаю вам свидание и сама же с трепетно бьющимся сердцем и слезами на глазах тщетно жду вашего появления? Зачем я не сплю ночами, комкая в руках подушку? Ответьте мне, бездушный вы человек!
        - И зачем же? — простодушно спросил Лесдигьер.
        - Да потому что я люблю вас, слепец вы этакий!..
        Она опустила голову и стала комкать в руках платок, зная по опыту, что это самое лучшее, что надлежит делать в данной ситуации.
        Лесдигьер помолчал некоторое время, потом проговорил:
        - Весьма польщен, мадам, но… я не люблю вас.
        Это был удар, которого женское сердце не выдержало. Она разрыдалась, и теперь ее слезы были настоящими.
        Этого Лесдигьер не ожидал. Загородив маркизу собою от любопытных взглядов, он взял ее за руку, повыше локтя.
        - Успокойтесь, Изабелла, и забудьте об этом разговоре. Простите меня, если я обидел вас, но, честное слово, я солдат и привык напрямую говорить то, что думаю. Поезжайте к себе домой, вам надо успокоиться. Этот бал не для вас.
        Но она вдруг так громко всхлипнула, что едва ли не половина зала повернула головы в их сторону. На счастье, к Изабелле подошла одна из ее подруг, и Лесдигьер, воспользовавшись этим, ретировался.
        Сцена эта не осталась незамеченной. На вопрос баронессы, о чем мог так мило беседовать ее возлюбленный с мадемуазель де Лимейль, Лесдигьер ответил:
        - Она объяснялась мне в любви, — что вызвало взрыв негодования у Камиллы.
        Герцогине де Монморанси он сказал, что фрейлина королевы-матери уговаривала его потанцевать с ней и пришла в ужас, узнав, что он исполняет во дворце только служебные обязанности.
        Когда герцог Франсуа, нахмурившись, спросил Лесдигьер о причине такого внимания Изабеллы де Лимейль, тот объяснил:
        - Она пыталась дать мне понять, что хотела бы стать моей любовницей.
        - И что же?
        - И потерпела неудачу.
        - Что же она предприняла дальше?
        - Прибегла к крайнему средству: сказала, будто влюблена в меня.
        - Ну а вы?
        - Я сказал ей, что не люблю ее.
        - Вот как… — протянул маршал и, минуту спустя, проговорил: — Знаете ли вы, что мадемуазель де Лимейль — первая фрейлина Екатерины Медичи и ее шпионка? Известно ли вам, что у нее уже есть любовник и зовут его принц Конде?
        - Боже правый…
        - Догадываетесь теперь, откуда повеяло на вас ветром измены? Берегитесь, Лесдигьер, вашей персоной заинтересовалась сама Екатерина Медичи, а это значит, что отныне ваша жизнь находится в постоянной опасности.
        Лесдигьер тряхнул головой:
        - Я не боюсь, монсеньор. Я для того и приехал в Париж, чтобы поиграть со смертью в прятки, и если выигрыш будет за ней, я постараюсь подороже продать свою жизнь, принадлежащую вам, монсеньор, и Франции.
        - Мне нравится ваш ответ, мой храбрый гвардеец, — сказал Франсуа де Монморанси, — но все же будьте осторожны. Запомните, эта дама постарается вам отомстить, но прежде будет пытаться выведать у вас секреты нашего дома: вот почему она хочет стать вашей любовницей, или, вернее, так хочет королева. Расчет простой — на вашу молодость и неискушенность.
        - Вряд ли им представится случай праздновать победу. И потом, помилуйте, монсеньор, но мне вполне достаточно одной Камиллы…
        И мужчины от души рассмеялись.
        …Совсем другого рода сцена происходила в это время в Лувре, в покоях королевы-матери.
        - Ну, каковы успехи? — спросила мадам Екатерина свою шпионку, едва та вошла к ней.
        Лимейль вдохнула:
        - Я ничего не добилась, мадам. Он не обращает на меня ровно никакого внимания, и, боюсь, мне не преуспеть на этом поприще.
        - А ты уже и руки опустила! — вдруг вспылила Екатерина Медичи. — Ты забыла, как тебе удалось соблазнить Конде? А ведь он не чета этому Лесдигьеру, у него была тогда жена и ребенок! Ты забыла, как ты спала в постели Антуана Наваррского и была самой желанной дамой его сердца, хотя он уже имел сразу трех любовниц? А теперь ты скулишь, что потерпела неудачу и капитулируешь перед каким-то выскочкой, волею судеб попавшим в Париж без единого ливра в кармане! Где же твоя хваленая изобретательность, твоя страсть, напористость? Где это все? Растеряла в постели Конде? Молчишь? Нечего сказать? Что ж, я подожду еще неделю. Ступай прочь!.. И помни, я не люблю тех, кто не исполняет моих приказаний. Ты поняла меня?
        - Да, мадам, — тихо произнесла Изабелла, побледнев.
        - Ты хорошо поняла меня, негодная девка? — еще громче повторила Екатерина, грозно наступая на нее.
        - Да, мадам! — вскричала Лимейль и, вся в слезах, выбежала вон.
        В течение нескольких дней она предприняла еще ряд попыток обольщения Лесдигьера, но он упорно не желал идти на контакт, даже тогда, когда Изабелла на охоте в Булонском лесу упала с лошади и вывихнула ногу и ему пришлось посадить ее впереди себя и четверть часа, прижимая ее манящее, податливое тело, добираться вдвоем к месту сбору охотников.
        Екатерина уже знала обо всем и теперь решала, что делать со своей шпионкой, утратившей, по ее мнению, способность покорять мужские сердца. Как вдруг та сама вошла в комнату и остановилась на пороге.
        Королева-мать вопросительно посмотрела на нее. Перед ней была женщина, не оправдавшая ее надежд, бледная и смущенная оттого, что сознавала потерю своей значимости в глазах королевы, всего двора и в собственном сознании. Однако, увидев ее плотно сжатые губы, холодные злые глаза, в которых читалось объявление войны, и сжатые кулачки, Екатерина поняла, что Изабелла не сдалась.
        - Ты пришла, чтобы получить разрешение на превращение из ангела-обольстителя в демона-мстителя? — спросила королева-мать.
        - Да, Ваше Величество, — ответила Лимейль, почти не разжимая зубов, — вы правы. Он оскорбил, унизил меня своим невниманием, и теперь у меня одно желание — отомстить!
        Королева-мать откинулась на спинку кресла:
        - И как же ты собираешься это сделать, милая моя?
        - Еще не знаю. Я и пришла затем, чтобы посоветоваться об этом с Вашим Величеством.
        - Посоветоваться… — протянула Екатерина. — Мне кажется, что ты настолько утвердилась в своем решении, что пришла не испросить у меня разрешения, а узнать, какой способ мести тебе выбрать: яд, кинжал или аркебуза? Ведь так?
        Полуигривый оттенок голоса королевы ввел в заблуждение Изабеллу, и она тут же выпалила:
        - Да, мадам, скажите только, и я сумею отомстить ему за свое поруганное женское достоинство!
        - Вот даже как, — все еще шутила с ней Екатерина, — ты желаешь отомстить за поруганную честь… Да знаешь ли ты, что это такое?! — внезапно воскликнула она.
        - Она сжала губы, нахмурилась, подошла к фрейлине и подняла ее голову за подбородок. Голос стал громким и грубым, слова, будто пощечины, звонко били по лицу.
        - Ты, которая лишилась девственности в двенадцать лет на конюшнях своего мажордома, которая никогда не знала, что такое настоящая любовь, которая не спала холодными ночами одна, мучимая муками ревности! Ты, которая не знала радости материнства, потому что не могла и никогда не сможешь стать матерью; ты, которая продает свои ласки и тело первому же встречному, ты заявляешь мне о какой-то своей женской чести и добродетели? О которых не имеешь ни малейшего понятия! Я подобрала тебя, мою родственницу, через Ла Туров нищую, голодную, истерзанную похотливыми мужчинами на улицах Парижа. Я выкормила, вырастила тебя, дала тебе воспитание, сделала тебя маркизой де Лимейль! И после всего этого ты заявляешь мне, что хочешь отомстить дворянину за свою честь и просишь меня подсказать тебе, как лучше его убить: ядом, кинжалом или из аркебузы!
        Она замолчала, переводя дух. Лимейль знала, что буря еще не прошла. Щеки ее горели от стыда, ей хотелось бежать, но она не смела.
        Не сводя глаз с бледного лица Изабеллы, на котором дрожали губы и брови, Екатерина произнесла:
        - Смотри мне в глаза!.. Вот так! А теперь слушай внимательно. От того, как ты меня поймешь, будет зависеть твоя жизнь. Не смей и пальцем тронуть дворянина по имени Лесдигьер. Понятно тебе? Твоя глупость может обойтись мне слишком дорого: Монморанси мне этого никогда не простит. Без него, одной, мне не совладать… — добавила он тихо.
        Екатерина села в кресло, подперла голову рукой и уставилась в окно. Изабелла стояла посреди комнаты — униженная, растоптанная, оскорбленная, не смея тронуться с места. По щекам текли слезы, и у нее не было сил поднять руку с платком, чтобы утереть их. Она знала, что малейший возглас или жест может вызвать новую вспышку гнева у королевы.
        Помолчав с минуту, Екатерина вновь повернулась к ней и мягко заговорила:
        - Впрочем, Изабелла, желание твое вполне естественно для женщины. Отомсти ему, если ты так этого желаешь.
        Маркиза подняла на нее глаза. Но слова не шли с губ.
        Королева улыбнулась:
        - Нет, я не забираю своих слов обратно. Я хочу сказать, что есть другой способ, более удобный, который тебе и надлежит применить в данной ситуации.
        Лимейль прерывисто вздохнула:
        - Какой же?
        - Отними у него любовницу. Это и будет для него настоящим ударом, и ты будешь вознаграждена. И уж после этого ему не останется ничего другого, как утешиться в твоих объятиях.
        - Но… как же это сделать?
        - Очень просто. Для этого тебе придется пожертвовать своим теперешним любовником.
        - Конде?!
        - Подскажи ему мысль — заняться баронессой де Савуази. О, этот самодовольный павлин сразу же бросится за юбкой, под которую он еще не лазал.
        - Но ведь он мой любовник, мадам… по вашему же приказу…
        - Ну и что же. Теперь ты останешься без любовника, это разожжет в тебе огонь злости и страсти, и ты с удвоенной энергией возобновишь атаки на Лесдигьера. К тому же, оставшись без любовницы, он и сам станет более покладист.
        - А если у Конде не получится? Если она отвергнет его ухаживания так же, как отверг меня Лесдигьер?
        - Поменять простого, захудалого дворянина на принца крови, на родственника королевской семьи! Да в своем ли ты уме, Изабелла, какая женщина откажется от этого?
        - Ах, мадам, — тяжело вздохнула Лимейль и опустила голову, — не все в этом мире так легко и просто покупается, а ведь есть еще любовь…
        - Полно, Изабелла! Любовь… Это только в романах. На самом деле существуют лишь холодный расчет и половые инстинкты. Ужели ты и впрямь думаешь, что эта баронесса влюблена в Лесдигьера или он в нее? Ничуть не бывало. Эта хитрая особа смотрит далеко вперед. Стремительный рост карьеры любовника ее вполне устраивает. Помяни мое слово, этот юноша вскоре станет капитаном, а потом и маршалом Франции. Монморанси богат, знатен и силен, он позаботится о своем любимчике. Я замечаю, кстати, что мой сын Карл тоже весьма благоволит к этому Лесдигьеру. Что же касается его самого, то баронесса де Савуази для него — лишь временное убежище, пристань для любовных утех. Предложи ему в свое время услуги Диана де Пуатье — и он ни минуты не раздумывал бы. Таков путь к власти, и этот Лесдигьер — не исключение.
        - Выходит, все мои попытки были заранее обречены на провал?
        - Напротив, ведь ему наверняка известно, что ты первая статс-дама королевы. Но есть причина, которая крепко держит его возле баронессы.
        - Простите, мадам, но если она не захочет спать с Конде? Что делать тогда?
        - Что делают с камнем, который лежит поперек дороги и мешает пройти? Его либо сдвигают в сторону, либо… сталкивают в пропасть.
        Лимейль вздрогнула.
        - Но, я думаю, до этого не дойдет, — успокоила королева.
        - Да, но вдруг Лесдигьер и тогда, когда Конде завоюет баронессу, отвернется от меня?
        - Тогда я отправлю тебя к Колиньи.
        - А как же Лесдигьер?
        - Не беспокойся, я подыщу ему другой вариант.
        - Но Конде? После стольких ночей, проведенных вместе, как смогу я сказать ему, чтобы он бросил меня и занялся мадам де Савуази? У меня язык не повернется.
        - Ладно. Ты будешь действовать через Матиньона. Как известно, они с Конде друзья, их повсюду видят вместе.
        - Ах, я не так близка с Матиньоном, чтобы беседовать с ним на столь щекотливые темы.
        - О Иисус Христос и Его двенадцать апостолов! Как же ты меня сегодня утомила, Изабелла! Ну, хорошо, я помогу тебе, так и быть. Я передам мою просьбу Паоле Минелли, она любовница Матиньона, и ей ничего не будет стоить упросить своего кавалера шепнуть несколько нужных слов Конде. Иди и позови ее ко мне.
        Стоя за колонной у самых дверей королевских покоев, Изабелла ругала себя в душе за то, что позволила итальянке выполнить поручение, которое было предназначено ей. В самом деле, почему итальянцы? Почему всегда и везде они?
        Она подождала, пока Паола Минелли выйдет из покоев королевы, и преградила итальянке путь.
        - Вероятно, теперь вы отправляетесь разыскивать господина де Мантиньона? — спросила она пучеглазую иностранку.
        - Да, откуда вам это известно? Вы подслушивали?
        - Я не имею такой привычки, дорогая моя, — гордо ответила маркиза.
        - Тогда чего же вы хотите?
        - Исполнить за вас поручение, данное вам королевой.
        - Почему я должна вам предоставить честь, оказанную мне Ее Величеством?
        - Потому, милочка моя, что я первая статс-дама королевы, а вы всего лишь фрейлина. Я просто хочу переложить ваш труд на свои плечи.
        - Я должна посоветоваться с королевой, — упорствовала Паола.
        - Вам надоело ваше место при особе Ее Величества? Быть может, вам надоела и ваша жизнь?
        Госпожа Минелли оказалась в явном затруднении.
        Лимейль сразу же догадалась о ходе мыслей итальянки и поспешила ее успокоить:
        - Не волнуйтесь, дорогая, никто не собирается отнимать у вас вашего возлюбленного, у меня и своих хватает. Ну а что касается поручения королевы, то мы выполним его вместе.
        - Вместе? — еще больше увеличились глаза Паолы Минелли.
        - Ну да. Тем более, что оно напрямую касается меня. Заодно я прослежу, насколько добросовестно выполняете вы возложенные на вас поручения. Первая статс-дама имеет на это право. Итак, где мы можем найти господина Матиньона?
        - Там же, где и Конде, — неуверенно произнесла Паола, пожав плечами. — А принца Конде? — в свою очередь спросила она.
        - Вероятно, там же, где и всегда — у себя, — тоже пожала плечами маркиза. — Пойдемте дорогая, это тем более кстати, что мне нужно переговорить с принцем Конде.
        И обе дамы отправились через галерею, поднялись на этаж выше и вскоре достигли дверей покоев Конде.
        Им ответили, что принц и Матиньон заняты важными делами и просили их не беспокоить.
        - Но у нас — поручение королевы, — возразила Паола Минелли.
        Французский дворянин, стоящий у двери, презрительным взглядом окинул ее с головы до ног:
        - Кто из двоих вам нужен?
        - Господин де Матиньон.
        - Подождите здесь, я спрошу у его высочества.
        Это не устраивало Лимейль. Конде мог выйти из комнаты, а ей этого не хотелось. Она удержала караульного офицера легким движением руки:
        - Мсье гвардеец, видимо, не совсем понял просьбу фрейлины королевы. Быть может, ему будет более понятна та же просьба, но переданная ему первой статс-дамой Ее Величества?
        Услышав родную французскую речь, офицер сразу оживился:
        - О мадам, — он поклонился маркизе, — для вас я готов даже оставить свой пост. Итак, вы говорите, вам нужен только господин де Матиньон?
        - Вы правильно меня поняли.
        Через минуту в дверях показался Матиньон. Обе дамы тут же взяли его под руки и увели подальше, в глубь коридора.
        Выслушав необычную просьбу из уст итальянки, Матиньон усмехнулся, покрутил ус, потом спросил у Паолы:
        - Кому это надо, прелесть моя? Вам?
        - Это нужно не мне.
        - Кому же? Королеве? Почему бы ей тогда лично не поговорить об этом с Конде?
        - И не королеве, — ответила вместо итальянки Изабелла.
        Матиньон повернулся к ней:
        - Кому же?
        - Это нужно мне, мсье.
        - Вам, сударыня?
        - Да, мне. Надеюсь, вас устраивает этот ответ, и вы не станете больше задавать ненужных вопросов.
        - Напротив, мадам, я задам вам еще один вопрос, но, поскольку дело касается вас лично, нам придется переговорить с глазу на глаз, без посторонних.
        И он выразительно и с улыбкой посмотрел на Паолу.
        Та вздернула носик и, фыркнув, отошла в сторону.
        - Итак, Изабелла, вы советуете мне обратить внимание Конде на некую козочку по фамилии Савуази?
        Лимейль кивнула.
        - Мне знакома эта дама. Кажется, она статс-дама Дианы де Франс или мадам Бастард.
        - Вы не ошиблись, граф.
        Матиньон кивнул, размышляя и не сводя глаз с маркизы.
        - Что мне будет за то, что я выполню ваше поручение? — спросил он и покосился на чересчур откровенное декольте Изабеллы.
        - Все, что хотите.
        - Ваше тело, мадам.
        - И вы, граф, туда же, — Лимейль вздохнула.
        - А почему бы и нет, раз оно не принадлежит больше никому? Итак?..
        - Вы получите то, что хотите.
        - Когда?
        - Сегодня вечером в Луврском саду, против набережной.
        - Целую ваши ручки, мадам. До встречи.
        …Матиньон добросовестно выполнил просьбу Изабеллы де Лимейль, и плоды его дипломатии не замедлили сказаться на следующий же день, утром, во время выхода короля после пробуждения.
        Огромная толпа придворных, жужжа, словно злые, голодные комары, толпилась у дверей королевской опочивальни, а служитель, стоя у выхода из галереи, торжественно объявлял о появлении нового лица. Дошла очередь и до Конде. Перед ним почтительно расступились; он важно шагал, сопровождаемый Матиньоном и, оглядывая надменным взглядом толпу, казалось, искал кого-то глазами. Наконец решительно направился к группе женщин, державшихся близ маршала Монморанси, остановился рядом с баронессой Савуази и заговорил с ней.
        Лесдигьер наблюдал эту сцену, стоя у дверей в караульное помещение, и тщетно пытался догадаться, о чем могла беседовать его возлюбленная с принцем Конде.
        Вечером, после дежурства, Лесдигьер отправился на улицу О'Пресьер, но служанка Розита сказала, что ее хозяйки нет дома. Терзаемый муками ревности, Лесдигьер вернулся домой и провел беспокойную ночь. Утром, едва он вместе с маршалом появился в Большой зале Луврского дворца, как сразу же увидел Конде, стоящего у окна вместе с Матиньоном и Колиньи.
        Лесдигьер начал искать глазами баронессу, как вдруг Камилла сама появилась в дверях под руку с мадам де Сагонн, фрейлиной королевы. Не успел Лесдигьер сделать к ней и двух шагов, как принц Конде стремительно пересек зал, завладел вниманием баронессы, легко взял ее под руку и увлек ее к той группе, которую только что оставил. Камилла оглянулась и, увидев нахмурившегося Лесдигьера, виновато улыбнулась ему через плечо. Он понял, что Конде, обласканному Екатериной, было все дозволено, никто не смел ему указывать на недостойность поведения, и он, с пренебрежительной улыбкой глядя поверх голов придворных, знал, что ни один из присутствующих не посмеет ему перечить. Его любвеобильную натуру познали уже все фрейлины королевы, теперь он, бродя по коридорам Лувра вместе с Матиньоном, подыскивал себе новую жертву. И вот тут-то его приятель и навел его на мысль заняться баронессой де Савуази, которая, по его словам, украдкой бросает на принца недвусмысленные взгляды.
        Лесдигьер, наблюдая, как Конде, обнимая его возлюбленную за талию, шепчет ей что-то на ухо, а она, улыбаясь, слушает его, молча, хмурил лоб и сжимал побелевшими пальцами рукоять шпаги.
        Этим же вечером они, наконец, встретились, и баронесса, обнимая и целуя Лесдигьера, убеждала его, что не давала принцу никакого повода для такого поведения, и не знает, как от него отделаться. В довершение всего Камилла сообщила, что Конде пригласил ее к себе во дворец. Лесдигьер немного успокоился, получив от своей возлюбленной клятвенные уверения, что на это свидание она не пойдет, хотя принц и уверил ее, будто она будет там не одна. Что будет дальше, Лесдигьер не представлял.
        В такую минуту и застал его герцог де Монморанси — сидящим на кровати и хмуро глядящим в окно поверх крыш домов.
        - Что с вами случилось? — спросил маршал, подсаживаясь рядом. — Вас не узнать, на вас нет лица.
        - Что вы, монсеньор, — ответил Лесдигьер, тщетно пытаясь улыбнуться. — Со мной ничего не случилось, уверяю вас.
        - Чего ради тогда вы сидите взаперти и никого не хотите видеть?
        - У меня просто неважное настроение, вот и все, — вздохнул несчастный влюбленный.
        - Отчего? Кто вам испортил его? Вот что, дорогой мой кавалер, рассказывайте мне сейчас же все, будто вы на исповеди; видит Бог, дело касается амурных дел, и, может быть, я смогу вам чем-либо помочь.
        И Лесдигьер, собравшись с духом, поведал маршалу, как Конде вздумал сделать баронессу своей любовницей, что вот уже несколько дней он увивается вокруг нее и пригласил ее на днях в свой загородный дворец.
        Герцог внимательно выслушал его, не перебивая, и, когда печальный рассказ был закончен, произнес:
        - Почему же баронесса, коли ей и самой это не нравится, не расскажет обо всем Диане? Та пожаловалась бы королю, ведь он ее брат по отцу, и Карл сделал бы надлежащее внушение принцу.
        - Он все равно сделает по-своему, — мрачно изрек Лесдигьер.
        - Черт возьми! — воскликнул герцог. — Да он просто бессовестный негодяй, этот Конде! Не в обиду будь сказано, Лесдигьер, но хороша же ваша партия гугенотов, если ею правят такие вожди. Мне известны его дворцовые похождения и интриги. А став два года тому назад вождем протестантов, он совсем обнаглел, когда мадам Екатерина позвала его ко двору.
        - Скажите лучше, что мне делать, монсеньор, ведь я теряю даму своего сердца, которую… видит Бог, я люблю.
        - Полагаю, с него надлежит сбить спесь и поучить хорошим манерам, преподав урок вежливости.
        - Ах, был бы это простой дворянин, я давно проучил бы его за дерзость, но ведь он принц крови! Как могу я, простой смертный, обнажить против него шпагу? К тому же он вождь протестантов; я не смею поднять на него руку, не заслужив при этом проклятия своих собратьев по партии. Вот что меня угнетает, монсеньор.
        Герцог, помолчав, дружески положил руку ему на плечо:
        - Я понимаю вас, Лесдигьер, и разделяю вашу тревогу. Не беспокойтесь, я уже нашел выход из создавшегося положения. Я говорил вам, что его надо проучить, так вот — это сделаю я.
        - Вы, монсеньор? Ради бога, прошу вас, не делайте этого! — горячо запротестовал Лесдигьер. — Не пятнайте меня позором перед моими товарищами и успокойте мою совесть, скажите мне, что вы не предпримете никаких шагов против жизни принца Конде!
        - Успокойтесь, мой храбрый кавалер. Я ведь сказал, что собираюсь только проучить его, но не убивать.
        - Я опасаюсь иного! Ведь Конде брал уроки у лучших фехтовальщиков Франции.
        - Если я его не проучу, этого не сделает никто. А между тем зло должно быть наказано. Сегодня он похитил у вас вашу возлюбленную, а завтра ему вздумается затащить в постель любую приглянувшуюся ему даму, невзирая на общественное положение ее самой или ее мужа.
        - О монсеньор…
        - Так вот, пока он не зарвался вконец, я приму свои меры, — и он ушел, оставив своего верного телохранителя во власти горестных дум и противоречивых мыслей.
        На другой день принц Конде так же, как и прежде, ворвался в кружок придворных дам и завладел вниманием баронессы де Савуази: букет цветов и куча комплиментов, от которых бедная Камилла порядком уже устала. Конде по обыкновению взял ее под руку, собираясь выйти с нею в сад, как вдруг в галерее все стихло. Десятки глаз устремились на герцога Монморанси, направлявшегося прямо к Конде.
        - В чем дело, герцог? — остановившись, недовольным тоном проговорил Конде.
        - Дело в том, принц, что я хочу забрать у вас вашу даму, — невозмутимо ответил Франсуа де Монморанси.
        - Что такое? Забрать? — переспросил Конде, и брови его поползли вверх. — Да в своем ли вы уме, милостивый государь?
        - Более чем когда-либо, ваше высочество. И я повторяю свою просьбу.
        - Мою даму? Да что вы мелете, сударь?
        - Она не ваша, и мне очень хочется вернуть ее тому, кому она отдала свое сердце.
        - И кому же? — с усмешкой спросил Конде. — Кто этот счастливчик, чья возлюбленная так пришлась мне по вкусу?
        - Кто бы он ни был, но он первым завоевал эту крепость, и вам должно быть стыдно, что вы самым бессовестным образом, пользуясь своим правом силы, отнимаете у него возлюбленную.
        Лицо Конде побагровело не столько от оскорбления, сколько от того, что высказано оно было публично.
        - Вы понимаете, с кем вы говорите? — вспылил Конде. — Перед вами принц королевской крови, а кто вы такой?
        - Я герцог де Монморанси, маршал Франции. К тому же не забывайте, что мы с вами двоюродные братья.
        - Да вы с ума спятили, сударь! Я велю вас взять под стражу и засадить в Бастилию!
        - Только посмейте, принц, и вы увидите, кто настоящий хозяин в Лувре.
        - Охрана! Ко мне! Взять этого человека! — громко крикнул Конде, показав рукой на маршала.
        На его зов тотчас откликнулись с полдюжины швейцарцев, которые, приблизившись к принцу, вытянулись по струнке и взяли на караул, слаженно громыхнув древками алебард о каменные плиты пола галереи.
        - Гвардейцы, ко мне! — не замедлил отреагировать маршал.
        В тот же миг двадцать вооруженных до зубов гвардейцев во главе с Лесдигьером, доселе нетерпеливо ожидающим приказа герцога, окружили и швейцарцев, и самих спорщиков.
        Угрюмо взглянув на воинственно настроенные лица солдат, принц несколько поостыл. Однако былая надменность взяла верх.
        - Извольте объяснить, сир, — высокомерно обратился он к Монморанси, — что сей демарш означает? — И добавил с глумливой ухмылкой: — Уж не собираетесь ли вы арестовать меня?
        - Признаться, это доставило бы мне ни с чем не сравнимое удовольствие, однако считаю сей шаг преждевременным. В настоящий момент я всего лишь требую оставить баронессу де Савуази в покое. А заодно прекратить преследование и других придворных дам, не желающих отвечать вам взаимностью. Как принц крови и подданный французского короля, вы, ваше высочество, обязаны дать мне в том слово.
        - Я?! Вам?.. Обязан?! — от захлестнувшего негодования принцу явно не хватало воздуха. — Да как вы смеете?! Зарубите себе на носу… кузен, — на последнем слове он презрительно поморщился, — что принц Конде никогда не дает обещаний, которые впоследствии пришлось бы нарушить.
        - Другими словами, вы отказываетесь подчиниться моему требованию?
        - Я подчиняюсь только Его Величеству!
        - Однако Его Величество, как вам известно, согласует все свои действия с Ее Величеством, а королева-мать, в свою очередь, — с Королевским советом и первым министром…
        - И что, Королевский совет принял решение разлучить меня с мадам де Савуази? — от души расхохотался Конде, бесцеремонно оборвав маршала на полуслове.
        - Сир, вы вынуждаете меня повториться: баронесса принадлежит другому.
        - Уж не вам ли? — продолжал ерничать тот.
        - Не мне, ваше высочество. Если бы было иначе, я давно уже наказал бы вас за дерзость. Однако сердце мадам де Савуази принадлежит офицеру моей гвардии, и я намерен не позволить вам уронить ее честь в его глазах.
        - Довольно, герцог, вы меня утомили, — пренебрежительным взмахом перчатки остановил Конде собеседника. — Мало того, что ваша выходка с гвардейцами переходит всякие границы дозволенного, так вы еще, кажется, возомнили, будто я готов уступить вашим нелепым требованиям. Запомните раз и навсегда, сир: вы не дождетесь от меня никаких обещаний! И уж тем более отчетов о моих похождениях и предметах воздыхания, ха-ха!..
        - Что ж, будем считать, что вы все-таки вынудили меня… Ваше высочество! — предельно повысил голос маршал. — Я прилюдно объявляю вас беспринципным и отъявленным негодяем! Вы — позор Лувра!
        Многочисленные свидетели словесного поединка двух высокопоставленных особ затаили дыхание.
        Конде побагровел, выпучив налитые кровью глаза:
        - Вы… вы только что публично оскорбили принца крови!
        - Увы, сир, но, как выяснилось, среди принцев встречаются порой такие негодяи, каких не сыщешь и в толпе простолюдинов, — бесстрастно отозвался Монморанси.
        - Вы подписали себе приговор, Монморанси! — злобно прошипел Конде и хищно оскалился: — Смертельного поединка вам теперь не избежать!
        - Жаль, сир, что вы только сейчас это поняли, — сухо констатировал герцог.
        - Я ненавижу вас, — процедил сквозь зубы Конде. — И с превеликим наслаждением вонжу клинок в ваше сердце!
        - В таком случае я тоже поделюсь с вами заветным желанием, сир. Я намереваюсь обезобразить ваше лицо так, чтобы при виде его от вас разбегались даже самые никчемные девки Парижа.
        - Довольно, милостивый государь! Место и время встречи!
        - В Булонском лесу, завтра, на рассвете.
        - Принимаю ваши условия с небольшой оговоркой. Я должен уладить кое-какие дела, ведь исход поединка неизвестен. Одним словом, мне понадобится два дня, не считая сегодняшнего. Значит, наша встреча состоится в пятницу утром, в Булонском лесу, сразу же за поворотом дороги.
        - Я знаю это место, там есть отличная поляна.
        - Еще два слова. Не желаете ли удвоить нашу пару или, может быть, утроить?[58 - «Удвоить или утроить пару». — В те времена было так принято по обоюдному согласию противников. Секундантам, чтобы не скучать без дела, тоже предстояло драться между собой, хотя они в большинстве случаев и не испытывали никакой неприязни друг к другу. Однако в кругу высшей аристократии это было не принято.]
        - Мы не простые дворяне, герцог, а потому это вряд ли будет уместно. Но, впрочем, как вам будет угодно. У меня есть хороший боец для поединка, его зовут Матиньон; он же будет моим секундантом.
        - Отлично, ваше высочество. У меня тоже есть хороший боец, и зовут его Лесдигьер. Смею надеяться, они доставят друг другу удовольствие. Будут ли с вами еще секунданты?
        - Да, двое.
        - Хорошо, я тоже возьму двоих.
        И, поскольку Монморанси не трогался с места, Конде неторопливо направился в свои апартаменты, кивком головы простившись с баронессой и оставив ее в объятиях счастливого Лесдигьера.
        Дома Лесдигьер спросил маршала, что заставило его прилюдно обвинять Конде? Чего проще было бы, во избежание поединка, поговорить с принцем наедине. Уяснив суть дела, Конде, можно быть уверенным, оставил бы баронессу.
        - Это было бы наиболее разумным решением, — ответил Монморанси, — и дело, вероятно, не дошло бы до дуэли, но, к несчастью, мы с Конде давно уже испытываем взаимную не приязнь друг к другу. Одна из причин — быть ближе к трону французских королей, с которыми я и Конде в родстве. Другую знать вам незачем. Этот поединок назревал давно, мы оба ждали только подходящего случая. Теперь он настал, этот час. И еще. Вызвав его на дуэль прилюдно, я дал понять французскому дворянству, что семейство Монморанси радеет не только о сохранении мира в королевстве, но и о защите чести и достоинства любого, кто бы ни обратился к нему за помощью, от посягательств на него кого бы то ни было, пусть даже самого короля. Теперь все будут знать, что при дворе Карла IX нет места хамству, невежеству и вседозволенности, выходящей за рамки благопристойности и общепризнанных норм морали. Карающий меч всего этого — дом Монморанси!
        Лесдигьер только вздохнул в ответ.
        Глава 3
        Меры, предпринятые отцом семейства для спасения жизни старшего сына
        История эта наделала много шуму. К вечеру того же дня о ней говорил уже весь Париж. Католики от всей души желали смерти Конде, как главарю еретиков; гугеноты ругали на чем свет стоит Франсуа Монморанси и проклинали женский пол, от которого на долю их вождя выпало такое испытание. Екатерина Медичи ничего не имела против гибели Конде, ослабляющей партию протестантов, но отнюдь не желала смерти Монморанси; однако воспрепятствовать этой встрече она не могла, понимая, что эти двое все равно нарушат ее запрет, ибо дали один другому слово, которое ни один из них не нарушит даже под страхом смертной казни.
        Что касается Анна де Монморанси, то он предпринял тщательные меры, едва ему доложили о происшествии в Лувре. Он схватил со стола колокольчик и позвонил.
        Вошел дежурный офицер.
        - Немедленно разыщите Шомберга! Достаньте его хоть из-под земли, но чтобы через четверть часа он был здесь!
        Благодарение Богу, каждый в доме коннетабля знал адрес любовницы лучшего гвардейца Анна Монморанси, так что через треть часа запыхавшийся вконец Шомберг стремительно входил в покои своего благодетеля.
        Этот человек был любимчиком старого коннетабля, его верным псом, готовым без колебаний отдать жизнь за своего хозяина. Он имел неограниченную власть во дворце Монморанси. Если Шомбергу нужны были деньги, он шел к министру, и коннетабль немедленно выдавал ему требуемую сумму. Если Шомбергу хотелось переспать с хорошенькой женушкой какого-нибудь чиновника, которая была не прочь наставить мужу рога, он так и говорил об этом своему благодетелю, и тот отправлял супруга в один из уголков страны с якобы важным поручением. Если Шомбергу требовалось куда-то ехать и возникало беспокойство по поводу безопасности этой поездки, то Шомберг мог взять с собой сколько угодно солдат и вломиться в любое жилище, куда бы он ни захотел.
        Его уважали и боялись. С ним предпочитали не ссориться, ибо тот, кому это пришло бы в голову, непременно был бы наказан, невзирая на то, прав он был или нет.
        Тем не менее, Шомберг никогда не выходил за рамки приличия и всегда знал меру, никогда не бравируя любовью к нему старого коннетабля.
        Жил он во дворце, его комната была рядом с покоями Анна де Монморанси.
        - Шомберг! — коннетабль вскочил с места и бросился навстречу вошедшему.
        - Бог мой, монсеньор, уж не случилось ли чего? — прямо с порога вскричал Шомберг.
        - Случилось, мой храбрый солдат, — в волнении заговорил Монморанси. — А тебя, как всегда, в нужную минуту нет под рукой! — нарочито грубо пожурил он его. И уже мягче: — И, как всегда, тебя находят на улице Катр-Фис. Нет, положительно, когда-нибудь я доберусь до этого гнезда разврата и разорю его.
        - Но, монсеньор, — Шомберг засмеялся, покручивая ус, — если бы меня там не было, где бы вы стали меня искать?
        - А-а, бездельник, — проворчал коннетабль, — знаешь, что я тебя люблю, а потому все прощаю.
        - Знаю, монсеньор, поэтому тоже люблю вас.
        Коннетабль обнял его за плечи:
        - А потому, мой мальчик, только тебе могу доверить дело, по которому и позвал тебя.
        - Приказывайте, монсеньор.
        - Тебе придется поехать в Понтуаз через Монмартрские ворота. Ты доберешься туда через два часа. Найдешь улицу де Тер, на ней стоит гостиница под вывеской «Зеленый павлин». Справа от нее, второй по счету, — двухэтажный дом. В нем живет человек, которого зовут Гийом де Ремон. Ты привезешь его сюда, ко мне. Не вздумай действовать силой, учти, он хорошо фехтует и может запросто уложить на месте трех человек. Я дам тебе бумагу, ты предъявишь ее, на ней будет моя подпись, а внизу — отпечаток перстня с гербом Монморанси.
        - Как он выглядит? — спросил Шомберг.
        - Ему уже за пятьдесят, но это живой и подвижный старик. У него есть дочь и сын, который с ними уже не живет.
        - Я понял, монсеньор.
        - Вот бумага, подтверждающая твои полномочия. Возьми пять человек, любых, по твоему усмотрению, и поезжай. Торопись, дорога каждая минута. Я жду тебя к вечеру.
        - Я буду ровно в шесть, — сказал Шомберг и исчез, оставив старого Монморанси погруженным в раздумья.
        Часа в три пополудни в Понтуазе, у одного из домов по улице де Тер спешились шестеро всадников и постучали молоточком в дверь. Окошко открылось, молодой женский голос спросил:
        - Что вам угодно?
        - Здесь живет господин Гийом де Ремон?
        Чьи-то встревоженные глазки из-за двери с любопытством оглядели непрошеных гостей, и их хозяйка сообщила:
        - Здесь, вы не ошиблись. Но господин Гийом занят и просил сказать, что никого не принимает.
        - Служба короля! Открывайте! Загремел засов, и дверь открылась.
        - Где он? — спросил Шомберг.
        - У себя наверху, — ответила перепуганная насмерть служанка, пропуская полдюжины вооруженных людей, которые сразу стали подниматься по лестнице.
        Хозяин дома сидел за письменным столом и что-то писал.
        Шомберг понял, что перед ним именно тот, кто был ему нужен, однако на всякий случай уточнил:
        - Вас зовут Гийом де Ремон?
        - Да, это я, — не отрываясь от письма, подтвердил хозяин. — Что вы хотели мне сообщить?
        - Собирайтесь, сударь, и поживее. Вас ждут в Париже.
        Господин Гийом отложил в сторону перо и вперил острый, колючий взгляд в Шомберга:
        - Кто вы такой, мсье, и по какому праву вы командуете у меня в доме?
        - Служба коннетабля! — коротко ответил Шомберг.
        - Вот как? — старик нахмурился и живо поднялся с места, не сводя глаз с собеседника. — Кому я понадобился в Париже, сударь?
        - Анну де Монморанси.
        - У вас есть приказ, милостивый государь? — недоверчиво спросил он.
        - А, черт возьми, вот бумага! Читайте, сударь! Надеюсь, подпись коннетабля де Монморанси и его герб вам известны?
        Старик пробежал глазами лист бумаги и торопливо вернул его Шомбергу:
        - Что же вы сразу не сказали, мсье! Дело, я вижу, спешное, а мы попусту тратим время в бесполезной перепалке. Я мигом соберусь. Подождите меня внизу. Святой Боже, сам великий коннетабль…
        Вскоре он спустился вниз, облаченный в дорожный костюм.
        - Годсельм! Моего коня! Баярда! Живее!
        …Как и обещал Шомберг, едва часы монастыря Сен-Катрин и колокол церкви Сен-Поль пробили шесть, он уже входил в кабинет Анна де Монморанси, ведя за собой пожилого человека небольшого роста с торопливой походкой, быстрыми и отточенными движениями, с живым, острым взглядом карих глаз. Гость прошел по комнате несколько шагов и остановился, учтиво поклонившись человеку, сидящему за столом.
        - Оставь нас, Шомберг, — сказал коннетабль, сделав жест рукой, — но не уходи далеко, ты скоро понадобишься.
        Шомберг ушел. Хозяин и гость остались вдвоем.
        - Гийом де Ремон? — спросил коннетабль. — Тот самый, отец которого служил еще при Карле VIII во время начала итальянских походов и давал уроки фехтования самому Карлу и его сыну Людовику?
        - Вы абсолютно верно информированы, ваша светлость, это действительно был мой отец, барон Жоффруа де Ремон.
        - Присаживайтесь к столу, господин де Ремон, — и коннетабль жестом указал на кресло. — Ведь мы с вами далеко не молоды, и крепость в ногах уже не та, что была этак лет тридцать тому назад.
        - Это правда, — согласился Гийом.
        Коннетабль подождал, пока гость усядется и приготовится слушать.
        - Большая у вас семья? — спросил он.
        - Сын и дочь. В доме еще служанка и мой лакей.
        - Ваш сын Никола де Ремон женат на дочери барона де Лонгеваль и живет в Иври, а ваша дочь, обманутая неким пехотным капитаном, вместе с ребенком живет с вами, верно?
        - Все именно так, мсье коннетабль. Но откуда вам это известно?
        - Моя полиция работает лучше, чем королевская. Но главное не это. На какие доходы существует ваша семья?
        - Моя дочь служит гувернанткой в доме банкира Пуано, а я…
        - А вы время от времени даете уроки фехтования всем желающим, — Только тем, кто хорошо платит, ибо я знаю цену своему мастерству и не продаю его за гроши.
        - Значит, ваши клиенты — люди из состоятельных аристократических семей?
        - Да, монсеньор. Те приемы, которым я обучаю, стоят недешево.
        - Кто из дворян высшей аристократии или, быть может, из членов королевского семейства брал у вас уроки?
        - Одну минуту… — гость нахмурил лоб. — Это были, помнится, маршал де Таванн, граф де Сент-Андре и герцог Омальский де Гиз.
        - И это все?
        - Нет. Однажды у меня брал уроки сам принц Конде.
        Коннетабль не шелохнулся, хотя именно это интересовало его сейчас больше всего.
        - Вы католик? — спросил он.
        - Я впитал эту веру с молоком матери.
        - Как же вы решились давать уроки вождю протестантов?
        - О монсеньор, — немного смутившись, проговорил де Ремой, — тогда он еще не был вождем гугенотов, а только принцем крови; и он хорошо платил, а в нашем бедственном положении не приходилось выбирать.
        - …хотя вы и знали, что он принадлежит к протестантской партии.
        Господин Гийом прокашлялся, внезапно поперхнувшись.
        - Да, монсеньор, мне было об этом известно.
        - Ну, хорошо, — откинулся на спинку стула коннетабль, — что было, то прошло, забудем об этом. Теперь скажите, помните ли вы те уроки, которые давали принцу? Я хочу спросить, показывали ли вы ему какие-то особенные приемы, которые не знает ни один человек?
        Старый учитель опустил голову, силясь вспомнить события десятилетней давности. Минуту-другую продолжалось молчание; наконец лицо его прояснилось:
        - Да, я действительно показывал ему несколько таких приемов, хотя сегодня они, быть может, уже устарели. О них знает еще, помнится, граф де Сент-Андре.
        - Маршала де Сент-Андре нет в живых, следовательно, секреты вашего мастерства известны лишь принцу Конде?
        - Да, монсеньор, если он не показывал этих приемов никому другому.
        - Будем надеяться. Что за секретные приемы? Расскажите.
        Учитель виновато улыбнулся:
        - Они все обманные и запрещены в честных поединках. Это двойной страмассон[59 - Страмассон, контрбатман — фехтовальные термины. Страмассон — прямой выпад с ударом концом шпаги. Контрбатман — прием, провоцирующий противника применить защиту, вследствие чего тот невольно открывается для прямого удара.] с ложным контрбатманом в четвертое соединение и обманная полутерция[60 - Полутерция, терция, толчок — фехтовальные термины. Некоторые приемы в те времена были запрещены в частных поединках, особенно в кругах высшей аристократии. Ныне широко используются в спортивном фехтовании, хотя и заметно видоизменены.] с выходом на толчок из девятой позиции.
        - Хорошие же приемы показываете вы своим клиентам, — покачал головой коннетабль. — Вас самого обучал этому отец?
        - Да, — кивнул гость. — Его светлость заплатил мне хорошую сумму… Мне пришлось согласиться.
        - Сколько же заплатил вам Конде?
        - Сто пистолей.
        - Сможете ли вы сейчас научить тем же приемам, которыми владеет Конде?
        - Монсеньор, если потребуется, я готов по вашему приказу обучить хоть медведя.
        - Вашим учеником будет не медведь, а мой сын.
        - Что ж, пусть будет так, — невозмутимо ответил Гийом.
        - Сколько дней нужно, чтобы он овладел теми приемами?
        - Если он хороший фехтовальщик, достаточно будет одного урока.
        - Он обучался у Буасси.
        - Это мастер своего дела, он брал уроки у моего отца, но ему неизвестны приемы, которые знаю я и принц Конде.
        - У вас будет два дня вместо одного.
        - Это больше, чем нужно.
        - Если вы добросовестно выполните то, о чем я вас прошу, вы получите вдвое больше того, что получили от принца Конде.
        - Монсеньор, я буду молиться за вас до конца моих дней.
        - Помните, от того, как вы справитесь с вашей задачей, зависит жизнь моего сына, маршала Франции.
        - Осмелюсь спросить, монсеньор, ваш сын получил вызов на дуэль?
        - Именно так.
        - Еще один вопрос: кто его противник?
        - Принц Конде Людовик де Бурбон.
        Старый учитель так и застыл с открытым ртом. Впрочем, тут же быстро совладал с собой и проговорил:
        - Я хорошо вас понял, монсеньор, и могу заверить: не беспокойтесь за судьбу вашего сына, я покажу ему такой прием, который не знает никто в целом свете.
        - И еще одно: если мой сын будет убит, вы не только не получите вашего жалования, но и вряд ли вообще будете иметь средства к существованию. Вы и ваша дочь. Вам все понятно?
        - Как «Отче наш», — склонил голову старый учитель.
        - Шомберг!
        Верный Шомберг тут же появился в дверях. Коннетабль снова повернулся к гостю:
        - О нашем разговоре не должен знать никто, кроме нас с вами и моего сына. Никто не должен видеть вашего лица. На вас наденут маску. От этого зависит жизнь ваша и ваших близких.
        - Когда я смогу приступить к работе, монсеньор? — коротко спросил господин Гийом.
        - Немедленно. Вас отвезут по нужному адресу в карете с наглухо закрытыми окнами. Не задавайте никаких вопросов. Вам все объяснят на месте.
        Он встал и позвонил в колокольчик.
        В дверях появился гвардеец в полной военной форме.
        - Готье, пусть подадут мою карету к заднему крыльцу.
        - Слушаюсь, монсеньор.
        - Шомберг, ты выйдешь с господином де Ремоном потайным ходом, лошади будут ждать вас у крыльца. Дальше ты доставишь этого человека к моему сыну. Ты не уедешь оттуда до тех пор, пока не убедишься, что герцог встретился с ним и понял, зачем я его прислал.
        - Считайте, что это уже исполнено, монсеньор.
        - Да будет с вами Бог и Святая Дева Мария. В добрый путь, господа! — коннетабль нажал на скрытую в стене пружину.
        Потайная дверь под картиной Приматиччо неслышно провалилась вглубь и ушла в сторону. Шомберг и его спутник шагнули в темноту коридора, слабо освещаемого факелом в пяти туазах впереди, и дверь снова встала на место.

* * *
        Франсуа де Монморанси был еще в Лувре, когда к его дому, разбрызгивая вокруг грязную жижу почти растаявшего снега, подкатила карета с гербом Монморанси. Посетителям пришлось прождать около получаса в приемной, пока не приехал герцог.
        - Шомберг? — удивился маршал, увидев любимца отца.
        - Я, господин герцог.
        - Случилось что-нибудь? Вас послал отец?
        - Да, монсеньор, меня и этого человека, — Шомберг кивнул в сторону спутника.
        - Кто это?
        - Его зовут Гийом де Ремон. Он учитель фехтования.
        - Вот как? — герцог с любопытством посмотрел на гостя. — Снимите вашу маску, сударь, чтобы я видел, с кем имею дело. Так, значит, вас послал Анн де Монморанси?
        - Так точно, ваша светлость.
        - Зачем?
        - Я хотел бы поговорить с вами об этом с глазу на глаз. Таково приказание господина коннетабля.
        - Шомберг, можете отправляться обратно и доложить, что выполнили поручение.
        - Прошу прощения, господин маршал, — поклонился Шомберг, — но я не могу докладывать о проделанной мною работе, если я ее не закончил. Я должен убедиться, что ваша беседа состоялась и принесла положительные результаты, на которые уповает мсье коннетабль. Таков его приказ.
        - Вот оно что… — озадаченно протянул маршал, силясь понять суть происходящего. — В таком случае отправляйтесь пока к Лесдигьеру, думаю, вам с ним есть о чем поговорить, ведь вы с недавнего времени близкие друзья.
        Шомберг поклонился и исчез.
        - Идемте в мои покои, — пригласил маршал, — там нам с вами будет удобнее.
        Они пересекли приемную и вошли в комнату, стены которой были увешаны гобеленами с изображенными на них сценами из мифологии.
        - Я слушаю вас, — проговорил Франсуа Монморанси, поворачиваясь к гостю, но не садясь и не предлагая сесть посетителю. — Вас послал ко мне коннетабль, не так ли?
        - Совершенно верно.
        - С какой целью?
        - Ему известно о предстоящей дуэли с принцем Конде.
        - Он полагает, что вы знаете свое дело лучше Буасси?
        - И не без оснований, монсеньор. Буасси брал уроки у моего отца.
        - Кто же ваш отец?
        - Его звали Жоффруа де Ремон.
        - Ваш отец обучил и вас тому же искусству, что и Буасси?
        - С той разницей, что я могу выдержать бой с двумя такими, как Буасси.
        - Он показал вам какие-то особенные приемы?
        - Именно те, которых не знает Буасси.
        - Вы хотите сказать, что пришли научить меня этим приемам?
        - Да, монсеньор.
        - Следовательно, вы считаете, что мой противник сильнее меня?
        - Дело в том, что принц Конде брал уроки у меня.
        Наступило тягостное молчание.
        Учитель ждал. Герцог задумчиво, точь-в-точь как его отец, выстукивал марш пальцами на поверхности стола.
        - Откуда Анн де Монморанси узнал о вас?
        - Я полагаю, что первому министру королевства достаточно шевельнуть пальцем, чтобы узнать то, что ему надо узнать.
        - Где вы живете, мсье?
        - В Понтуазе.
        - И он привез вас оттуда только затем, чтобы вы показали мне те приемы, которые известны лишь вам и принцу Конде?
        - Ваш отец беспокоится за вашу жизнь, монсеньор. И я разделяю его опасения.
        - Но их не разделяю я. Я не желаю пользоваться вашими услугами. Как дворянин, заявляю вам, что это будет нечестно с моей стороны. Я вызвал его на дуэль, не зная о вашем существовании. Пусть все останется на своих местах.
        - Монсеньор, Конде убьет вас.
        - Пусть только попробует. Мы еще потягаемся.
        - Позвольте заметить, господин герцог, что это по меньшей мере неразумно с вашей стороны.
        - Я полагаюсь на волю провидения, господин де Ремон, а оно всегда на стороне справедливости.
        - Если Конде убьет вас, ваш отец убьет меня. Герцог резко повернулся к учителю:
        - Это он вам так сказал?
        - Он дал понять, что в этом случае не жить ни мне, ни моей семье. Со мной живут дочь и ее маленький ребенок. Они останутся без крова, их выбросят на улицу. Я не говорю уже о своей собственной участи. Только вы сможете предотвратить несчастье, и на вас, как на Бога, я уповаю.
        - Черт возьми! — воскликнул маршал. — Господин коннетабль проявляет чрезмерную отцовскую любовь, думая, что его сыну придется поступиться чувством благородства, которое он сам же в нем воспитал. Едем к нему!
        - Не стоит этого делать, монсеньор, — сказал гость, не двинувшись с места. — Вам не удастся изменить решение коннетабля. Поверьте, у него были на то веские основания. Ваша жизнь неизмеримо дороже, нежели жизнь Конде, и она нужна не столько вам самому, сколько Франции. Коннетабль стар… очень стар. Кто наследует ему после его смерти? Конде? Колиньи? Быть может, ваш брат? Впрочем, в Париже я человек новый и не мне давать вам советы, но подумайте хорошенько, господин маршал, о возможных последствиях дуэли.
        Старый учитель был прав, и герцог понимал это. В случае его смерти род Монморанси обречен на забвение, ибо коннетаблю недолго осталось жить, и все свои надежды на продолжение рода и благополучие их семейства он связывал со старшим сыном. Было, правда, еще три, но Шарль и Гильом были далеки от политических дел государства и еще дальше — от королевского двора. Третий, Генрих де Монморанси, странствовал где-то по Европе и знать ничего не хотел о внутренних распрях в своем государстве.
        Смерть Конде, в свою очередь, устраивала Екатерину Медичи. Слишком возвысилась и упрочилась в последнее время партия гугенотов, чересчур многочисленны и наглы они стали. Убрав вождя, Екатерина быстро утихомирит буйные головы, и вновь восстановится равновесие, о чем так радеет и старый коннетабль и что необходимо для исстрадавшейся, израненной Франции, терпеливо зализывающей свои раны после неудачных итальянских походов и собственных религиозных войн.
        О победе своего сына мечтал и Анн де Монморанси, ибо в этом случае путь к неограниченной власти становился свободным. Это предвещало полное торжество дома Монморанси над вождями и сторонниками обеих партий, это сулило мир в королевстве, это было благом для Франции и ее народа.
        Смерть Конде устраивала и господина де Рамона. Как добрый католик, он теперь уже от всей души жалел, что выдал секреты своего мастерства вождю противной партии, и с огорчением думал, что эти тайные приемы стали или, быть может, станут общим достоянием армии гугенотов.
        - Итак, вы утверждаете, — нахмурился маршал, — что мой противник владеет особыми приемами, о которых неизвестно никому? А также полагаете, что мне тоже надлежит знать о них, дабы не дать принцу убить себя?
        - Так думает ваш отец, этого хочет все королевство.
        - Что ж, в таком случае идемте, — тряхнул головой Франсуа де Монморанси. — Но помните, я делаю это только ради спасения вашей жизни, ибо коннетабль действительно способен осуществить свою угрозу, если пойти против его воли. Идемте же!
        - Куда? В фехтовальный зал, разумеется!
        Глава 4
        Дуэль
        В пятницу рано утром, едва солнце показалось из-за шпилей церквей и башен Парижа, дуэлянты прибыли на место.
        Это была небольшая поляна на окраине Булонского леса.
        С принцем Конде были Матиньон, Колиньи и де Ла Ну, со стороны Франсуа де Монморанси присутствовали Лесдигьер, Шомберг и Водемон. Матиньнон с Лесдигьером удваивали дуэлянтов. Можно было утроить и даже учетверить поединок, но остальные участники не выказали особенного желания, хотя Шомберг и предложил свои услуги.
        Адмирал Колиньи, которого прозвали «ходячим кодексом дворянской чести и поведения», собственноручно позаботился о том, чтобы все необходимые условия поединка были соблюдены. Он проверил длину клинков противников, убедился, что оба в камзолах с отстегнутыми брыжами (было довольно прохладно), а значит, одинаково одеты, и поставил их так, чтобы солнце, появись оно внезапно, не слепило глаза ни тому, ни другому. Перед поединком, помня свои обязанности, секунданты сделали попытку помирить враждующих и всем полюбовно разойтись.
        - Мне нанесли оскорбление, — заявил Конде, пробуя клинок своей шпаги на гибкость, — и этот позор можно смыть только кровью.
        - Я пообещал себе дать урок вежливости господину принцу Конде, и ничто теперь уже не вынудит меня отказаться от принятого решения, — проговорил герцог, рассекая клинком воздух.
        - И вы будете наказаны, мсье, за то, — произнес Конде, — что вздумали учить принца крови хорошим манерам.
        - Каждый принц, прежде всего мужчина и дворянин, — ответил герцог, — и никогда не должен об этом забывать. То, что дворянин, у которого он похитил даму сердца, ниже его по общественному положению, еще не дает права пользоваться льготами принца крови, тем более что дворянин этот — гугенот.
        - Вот как! — воскликнул Конде, искренне удивившись. — Выходит, он мой собрат по партии? В таком случае я от чистого сердца, прошу у него прощения; жаль, что он не слышит меня в эту минуту.
        - Лесдигьер, — обернулся герцог к своему гвардейцу, — у вас просит прощения сам принц Конде. Прощаете ли вы его?
        - От всего сердца, — произнес Лесдигьер, поклонившись Конде.
        - Ах, так это вы, молодой человек? — и Конде с любопытством поглядел на Лесдигьера.
        - К моему великому сожалению, монсеньор, — ответил Лесдигьер.
        - Надеюсь, это не заставит вас отказаться от поединка, кузен? — спросил Монморанси.
        - Напротив, герцог. Я весьма огорчен, что обидел единоверца, и считаю, что должен быть наказан за это. Я рад, что мне не придется скрестить оружие с ним и что вы, католик, явитесь, так сказать, орудием мщения за честь этого дворянина. Если я получу хороший удар шпагой, я буду считать, что Бог отвернулся от меня. А теперь начнем, солнце, кажется, уже начинает пригревать. Готовы ли вы, господа? — спросил Конде у Лесдигьера и Матиньона.
        - Готовы, монсеньор.
        - Тогда к бою! Ad rem![61 - «К бою!» (лат.).]
        И четыре шпаги, скрестившись, зазвенели в воздухе.
        Монморанси сразу понял, что имеет дело с незаурядным противником. Конде сражался хладнокровно, умело, не допуская ошибок. Шпага будто приросла к его руке, он владел ею виртуозно. Поначалу он не нападал, только защищался, и в этом сказалось мастерство, перенятое им у Гийома де Ремона. Однако герцог вел бой в той же манере, и оба противника, равные по силе и мастерству, никак не могли поймать один другого на ошибке.
        Наконец Конде сделал выпад, но удар был искусно отбит; герцог тоже перешел в нападение, но и он потерпел неудачу. Выходя из одной позиции, принц атаковал батманом, который показал ему г-н Гийом, но удар был настолько мастерски отражен приемом, которому противника обучил Буасси, что он чуть было не выронил шпагу из руки. Герцог, быстро перейдя из одной позиции в другую, искусно применил дегаже, но точно так же, как Буасси учил его уходить от дегаже, этот удар был отбит принцем Конде.
        - Честное слово, принц, — проговорил маршал, — ваша манера боя напоминает мне уроки Буасси, хотя я знаю, что вы не учились у него.
        - А ваша манера, герцог, точь-в-точь как у моего мастера. Ей-богу, можно подумать, что мы тренировались в одном фехтовальном зале и брали уроки у одного и того же человека.
        Что касается Матиньона, то неизвестно, у кого брал уроки он, и Лесдигьер сразу понял слабые места в его защите, хотя Матиньон весьма искусно нападал. Однако Лесдигьер решил не ускорять событий и молча, изматывал противника, ожидая, пока тот выдохнется и сам откроется. Для него эта дуэль была игрой, и он, легко отбивая удары, в то же время наблюдал за другой сражающейся парой. Матиньон, видя такое пренебрежение, рыча, бросился в атаку, но тут же, как предупреждение получил царапину на левом предплечье. Это еще больше обозлило его; забыв нехитрую заповедь бойца — не терять хладнокровия в бою — значит наполовину победить врага, — он сделал отчаянный выпад, совершив при этом ошибку, и получил еще одну царапину на другом предплечье.
        - Сударь, вы что, издеваетесь надо мной? — крикнул он, отступая на шаг.
        - Ну что вы, милостивый государь, я очень уважаю такого достойного противника, как вы, и в доказательство моих слов не стану вас убивать, а позволю себе всего лишь ранить вас. В плечо. Вот сюда.
        И не успел Матиньон опомниться, как получил удар в плечо приемом, называемым мулине.
        - Святой боже, я ранен! — воскликнул он и, скрипнув зубами от ярости, снова ринулся в атаку. Но, подняв шпагу для удара, выронил ее — рука беспомощно повисла как плеть.
        Матиньон упал на одно колено. Лицо его побледнело. Другой рукой он схватился за плечо: пальцы тут же окрасились кровью. Бой немедленно прекратили. Рану перевязали и помогли ему дойти до кареты, которая стояла неподалеку специально для подобного случая.
        Конде, наконец, перешел в атаку и, делая выпады, не переставал удивляться тому, с какой легкостью его противник парирует удары.
        Оба противника стоили друг друга, и каждый понимал это. Дуэль, длившаяся уже с четверть часа, не приносила результатов ни той, ни другой стороне, мало того, ни один из противников не получил еще ни единой царапины.
        Наконец Конде откинулся назад и, быстро сменив позицию с четвертой на шестую, сделал ложный выпад. Герцог ждал этого. Это было началом приема, о котором предупреждал его де Ремон. И когда последовал двойной страмассон, он с ловкостью увернулся от него, при этом, едва не выбив вторично шпагу из руки Конде и слегка поцарапав ему колено.
        Колиньи сокрушенно покачал головой, Ла Ну с Шомбергом недоуменно переглянулись, а Монморанси подумал, что если бы не этот человек из Понтуаза, он наверняка сейчас был бы убит наповал.
        Конде опешил. Тот прием, которому его обучил Гийом де Ремон и которым он думал завершить схватку, с треском провалился.
        Конде тяжело дышал. У него в запасе был еще один обманный трюк, на него возлагал он теперь все надежды. Отдышавшись немного. Он вновь хладнокровно приступил к атаке. Мелькнула мысль: вдруг противнику известен и его второй, последний убийственный толчок из девятой позиции, от которой не было спасения? Он провел первую часть обманной полутерции. Зная этот прием, противник непременно должен был отреагировать боковым парадом, но Монморанси не предпринял никаких мер. И Конде решил, что его час настал. И когда принц, помолившись мысленно Богу и вложив всю силу в удар, произвел тот второй прием, на который возлагал все надежды, то с ужасом понял, что удар его отбит. Сам он при этом, неловко повернувшись, потерял равновесие и упал лицом в холодную прошлогоднюю траву, кое-где даже не потерявшую зеленого цвета.
        Колиньи, заметив примененный Конде запрещенный прием, недовольно нахмурился. Лесдигьер же на хитроумный трюк не обратил никакого внимания: он изрядно нервничал, опасаясь за жизнь принца, и одновременно от всей души восхищался ловкостью своего хозяина. Мысленно юноша даже дал себе слово непременно сравниться когда-нибудь с ним в мастерстве фехтования.
        Конде тем временем уже вскочил на ноги. Вид его был ужасен: губы нервно подрагивали, в лице — ни кровинки, глаза полыхали бешенством и злобой. Он с таким остервенением вновь бросился в атаку, что Монморанси понял: настал черед применить тот самый прием, которому де Ремон обучил его напоследок и который был неведом противнику.
        Принц принял стойку, изготовившись сделать надлежащий выпад, но… не успел. Немногочисленные зрители дружно охнули: в груди Конде, чуть ниже правого соска, уже торчал клинок соперника! Принц, опуская руку со шпагой, едва слышно прошептал:
        - Запрещенный прием…
        - Беру пример с вас, принц, — так же тихо ответил маршал, выдергивая острие шпаги из его груди.
        Лезвие оказалось обагренным кровью на целых два дюйма. Конде, не издав более ни звука, рухнул оземь.
        - На помощь! Скорее! — вскричал Колиньи. — Принц не должен умереть!
        - Не волнуйтесь, сир, — устало улыбнулся герцог, возвращая клинок в ножны, — столь пустяковая рана не может быть смертельной.
        Оруженосцы аккуратно подняли принца и отнесли к карете медпомощи. Через минуту зашторенное окно кареты распахнулось, и раздался взволнованный голос адмирала:
        - Конде жив! Сердце бьется! В Париж! Немедля!
        …Большой кровопотери не случилось: отверстие раны оказалось достаточно узким. К тому же не на шутку обеспокоенный Колиньи всю дорогу прижимал к груди раненого поданную походным лекарем мягкую чистую тряпицу.
        Однако в сознание Конде по-прежнему не приходил. Парижский врач, которого слуги по требованию адмирала незамедлительно доставили к постели больного, внимательно осмотрел рану, наложил соответствующую повязку, объявил, что, не считая поцарапанного ребра, жизненно важные органы не задеты, прописал обильное питье и рекомендовал полнейший покой. Матиньона, проделав с ним аналогичные манипуляции, тоже успокоил, предупредив, разумеется, о соблюдении постельного режима и посоветовав как можно реже шевелить поврежденной рукой.
        На следующий день к воротам особняка Конде явилась жаждущая справиться о здоровье вождя толпа гугенотов. Особо активных допустили к больному, и они, обступив его ложе, принялись довольно шумно обсуждать случившееся, на все лады, проклиная католиков, посмевших покуситься на жизнь их предводителя. От гула возбужденных голосов Конде пришел в себя. Прислушавшись, открыл глаза и слабым голосом попросил никого не винить, ибо дуэли среди дворян — дело обычное, а он, если разобраться, сам во всем виноват.
        Гугеноты несогласно загомонили, да столь шумно, что Ансельму, верному слуге принца, исполнявшему теперь обязанности сиделки, пришлось вспомнить о наставлениях доктора. Решительно вмешавшись, он объявил, что разговаривать и тем более волноваться больному пока противопоказано, с чем и выдворил несознательных посетителей.
        К вечеру у Конде поднялся жар, и всю ночь он бредил, мучимый кошмарами. Ближе к рассвету жар сменился перемежающейся лихорадкой, однако сознание если и возвращалось, то ненадолго. Явившийся поутру врач Ле Лон, поменяв повязку, проверив пульс и послушав дыхание больного, заметно помрачнел. На немой вопрос Ансельма ответил, что, видимо, наступил кризис. Домой доктора не отпустили: выделили ему комнату рядом с покоями Конде. Всю последующую ночь принц снова метался в бреду, норовил вскочить, выкрикивал имена как ныне здравствующих, так и давно усопших врагов… К утру все-таки забылся и после непродолжительного сна испытал некоторое облегчение. Открыв глаза, попробовал даже пошутить с окружающими, чем весьма порадовал Колиньи, Ла Ну и Ансельма. Однако с наступлением сумерек все возобновилось: и жар, и бред, и лихорадка. Врач, осмотрев еще раз рану, обнаружил, что началось нагноение. Он тщательно обработал воспаленный участок кожи, смазал его по краям каким-то пахучим бальзамом и наложил свежую повязку.
        Но желаемого исцеления по-прежнему не наступало. Когда больной ненадолго выходил из забытья, глаза его бесцельно блуждали по комнате: казалось, он никого уже не узнавал. Не помогали ни целебные отвары, ни чудодейственные эликсиры, щедро вливаемые в пациента доктором.
        Следующие сутки выдались такими же беспокойными: в горячечном бреду Конде то звал Антуана Бурбонского, то требовал немедленно вручить ему шпагу, то приказывал подвести любимого коня… Тяжелый тревожный сон перемежался частыми глухими стонами, а во время одного из очередных кошмаров принц внезапно вскочил, вследствие чего рана открылась, и повязка мгновенно пропиталась кровью. С трудом уложив его, Колиньи задумался: состояние здоровья друга стало внушать ему серьезные опасения. Тот же Матиньон давно уже спокойно разгуливал по дворцу и даже, несмотря на подвязанную к груди руку, пытался оказывать посильную помощь в уходе за принцем. Тревожило и другое: в приемной и у ворот особняка по-прежнему толпились угрюмые гугеноты, которые, сжимая кулаки, открыто грозили расправой с католиками Парижа.
        Наконец стало ясно, что искусство Ле Лона оказалось бессильно против болезни, и Колиньи отправился в Лувр, чтобы привести с собой лучшего королевского врача.

* * *
        Екатерина Медичи за это время немало передумала и решила, что без Конде ей все же не обойтись. Она знала, что Филипп Испанский мечтает прибрать к рукам Французское королевство, поэтому и разжигает в стране вражду католиков и протестантов, рассчитывая сделать всю Францию католической. Поэтому Екатерина всегда держала под рукой гугенотов, в особенности на южных подступах. Этой армией она надеялась защитить границы королевства от посягательства испанцев. И смерть человека, на которого она теперь возлагала надежды в своей внешней политике, совсем ее не устраивала. Напротив, королева каждый день посылала нарочного в дом Конде, чтобы тот докладывал ей о состоянии его здоровья; однажды она даже навестила больного, и когда Колиньи пришел за ее личным врачом, Екатерина не отказала ему, пожелав скорейшего выздоровления принцу.
        Об этой дуэли у королевы-матери состоялся разговор с сыном.
        - Конде — один из лучших фехтовальщиков королевства, — недоумевала она, — как же могло случиться, что он дал себя заколоть этому Монморанси?
        - Ах, матушка, — пылко воскликнул Карл IX, — вы ведь знаете, как я люблю Конде, и эта дуэль расстроила меня не меньше вашего. Но если Шаплен вернет мне принца целым и невредимым, я осыплю его милостями и сделаю одним из своих друзей.
        Однако мэтр Шаплен, лучший врач Екатерины, внимательно осмотрев принца, только вздохнул и горестно покачал головой. Слишком много, по его мнению, прошло времени с начала воспаления, и теперь надо принимать экстренные меры. Необходимо было вновь вскрыть рану и надлежащим образом обработать ее края составом, который он с успехом применял при лечении порезов. Это мазь, куда входят растертые в порошок сухие лягушачьи лапки и кровь младенца мужского пола. Ее применяют в тех случаях, когда все остальное бессильно. Однако он не захватил ее с собой, не предполагая, что она может понадобиться. Так сказал Шаплен и, пообещав вскоре вернуться, ушел.
        В это время доложили о приходе какого-то человека.
        - Лесдигьер? — разом воскликнули Колиньи и Ла Ну, увидев вошедшего. — Вы прибыли от маршала Монморанси?
        - Я послан королем, — ответил Лесдигьер.
        Он солгал. Его действительно послал герцог. С тем, чтобы, если понадобится, привести к принцу своего личного врача, немца по происхождению, понимавшего толк в ранах такого рода. Но Лесдигьер не мог этого сказать, опасаясь возмущения присутствующих подобным знаком внимания со стороны маршала. Ла Ну отвел Лесдигьера в сторону:
        - Положение тяжелое. Врач собирается сделать вскрытие раны и вновь смазать ее края. Требуется какая-то особенная мазь, за которой он только что ушел. У Ле Лона, к несчастью, такой нет. Он сказал, она из лягушек.
        - И эта мазь гарантирует исцеление? — выразил недоверие Лесдигьер.
        - Кто может ручаться за успех? — пожал плечами Ла Ну. — Но если Шаплену не удастся ликвидировать очаг… больной умрет.
        Лесдигьер вздрогнул.
        - И нет никакого другого выхода? — спросил он.
        - Никакого, — удрученно промолвил Ла Ну. — Я нарочно не говорю об этом нашим собратьям, стоящим в приемном зале, из боязни, что они пойдут штурмом на дом Монморанси. Но вам я могу сказать; может случиться непоправимое — мы потеряем Конде, — и Ла Ну, этот «железный» человек, храбрый воин, заплакал.
        Лесдигьер молча, смотрел на пожелтевшее лицо Конде, слышал его прерывистое, хриплое дыхание и, будто парализованный, не двигался с места. Казалось, он о чем-то думал, глядя на побелевшие пальцы рук больного, мелко, в ритм биения сердца, вздрагивавшие поверх одеяла. И вдруг какая-то спасительная мысль, видимо, пришла ему в голову — он быстро спросил у Ла Ну:
        - Скоро ли вернется королевский врач, как вы думаете?
        - Его повезли в карете. Думаю, это займет не менее получаса.
        - Хорошо, этого времени хватит, чтобы добраться до улицы Потвин и вернуться обратно.
        - Что вы собираетесь делать?
        - Ла Ну, умоляю вас, не разрешайте этому лейб-медику касаться тела принца до моего прихода, задержите его под любым предлогом! Принц Конде — не подопытный кролик, мы не имеем права доверять кому-либо производить над ним рискованные опыты. Здесь нужна рука профессионала.
        - Вы нашли какой-то другой выход, Лесдигьер?
        - Я приведу человека, который вылечит принца.
        - Вы уверены в этом? — с надеждой спросили Ла Ну и Колиньи.
        - Очень надеюсь. Я видел его в деле. Мне рассказывали, что в свое время он спас жизнь Франциску де Гизу.
        - Кто он? Как его зовут?
        - Этот хирург вам хорошо известен, господа. Его зовут Амбруаз Паре.
        - Мне знаком этот человек, — кивнул Ла Ну. — Мы встречались с ним на улице Пуаре.
        - Я тоже слышал о нем, — добавил Колиньи, сразу оживившись. — Говорят, он очень искусный хирург.
        - Ждите меня, — сказал Лесдигьер, — я скоро вернусь. И ради всего святого, не позволяйте начинать операцию, если не хотите, чтобы случилась беда.
        И он быстро ушел.
        Глава 5
        Мэтр Амбруаз Паре, или Человек-легенда
        Всю дорогу Лесдигьер, как заклинание, повторял одну и ту же фразу: «Только бы он был дома. Только бы Бог услышал мои мольбы». За считанные минуты он добрался до жилища хирурга и громко постучал. На стук никто не отозвался. Тогда он стал барабанить в дверь; на этот раз в окне показалась физиономия старушки.
        - Что вы так бухаете кулаком? — проскрипела она, разглядывая Лесдигьера тусклыми желтыми глазами из-под чепца, надетого поверх седых волос. — Эдак вы выломаете дверь!
        - Я сделаю это тем скорее, чем дольше не увижу того, кто мне нужен. Дома ли господин Паре?
        - Вам нужен мэтр Паре? Нет его, и незачем так стучать.
        - Где же он? Отвечай, чертова старуха! Иначе я высажу эту дверь и посажу тебя на петли вместо нее! — пригрозил Лесдигьер.
        - Какой невоспитанный юноша, — фыркнула старушка. — Разве можно так разговаривать с женщиной?
        - Я спрашиваю, где Амбруаз Паре? — повторил Лесдигьер, еле сдерживаясь.
        - А мне почем знать? Он вышел из дому около часа тому назад и исчез.
        - В каком направлении?
        Старуха махнула рукой в сторону церкви Сен-Северен.
        Лесдигьер сразу понял, куда следует направиться. Если хирурга не окажется там, куда он теперь шел, значит, все пропало.
        Не доходя до улицы Пуаре, он постучал условным сигналом в знакомую дверь, и когда на его вопрос ответили, что мэтр Амбруаз здесь, бедный Лесдигьер облегченно вздохнул.
        - Лесдигьер? Вы? — удивился Амбруаз Паре, спускаясь по лестнице. — Отчего вы так взволнованы? Что-то случилось?
        - Случилось, Паре. И от того, сколь долго вы будете собираться в дорогу, зависит жизнь человека, под чьими знаменами мы отстаиваем свои убеждения, основанные на истинной вере.
        - Конде?.. — коротко спросил хирург.
        - Жизнь его в опасности, — кивнул Лесдигьер. — Края раны загноились, принца лихорадит, у него жар. Королева-мать прислала своего лейб-медика, тот осмотрел больного и отправился за мазью из лягушачьих лапок. По его мнению, она и принесет желаемый результат.
        - А Ле Лон? Делал ли он вскрытие? Осматривал ли ткани внутри? — быстро спросил маленький хирург.
        - Этого я не знаю, но, насколько мне представляется, — нет.
        - Невежи… Свора шарлатанов, — пробурчал Амбруаз Паре. — Как они не поняли, что очаг заражения находится внутри тела, а не снаружи!
        - Значит, — промолвил Лесдигьер, — требуется операция?
        - И немедленная! Только удалив опухоль внутри организма, можно спасти жизнь больного. В противном случае неизбежно заражение крови, и тогда…
        - Святой Боже…
        - Идемте скорее ко мне домой, Лесдигьер, мне нужно взять необходимое для операции. Поторопимся, дорога каждая минута!
        Когда они вошли к больному, Шаплен открывал темно-синий пузырек. Увидев вошедших, он выпрямился и, кивнув им в виде приветствия, недоверчиво покосился на Паре. Хирург тем временем, не церемонясь, подошел к больному, внимательно осмотрел рану, пощупал пульс, заглянул в рот, приоткрыл веки, приложил ухо к груди, долго слушал, потом выпрямился и, оглядев всех находящихся в комнате, сказал:
        - Господа, я попрошу всех выйти. Останемся я и Шаплен. Когда потребуется, я вас позову.
        Не возражая, все молча вышли. На пороге Колиньи обернулся и тихо сказал:
        - Мэтр Паре, с этого момента жизнь принца в ваших руках.
        - Господин адмирал, — ответил Амбруаз, — это вам надо было сказать мне сразу после поединка.
        В томительном ожидании тянулись минуты. Гугеноты, узнав, что требуется полнейшая тишина, сразу примолкли и лишь с благоговейным трепетом взирали на дверь, за которой ученые мужи боролись за жизнь их вождя.
        Проделав операцию, Амбруаз Паре зашил края раны и смазал шов каким-то особым составом, известным, надо думать, лишь одному ему. Шаплен спросил его, что это за чудодейственная мазь?
        - Это специальный состав, который я привез от арабов. Они же научили меня, его изготовлять. Вот вам тампон и мазь. Завтра в это же время смените повязку. Будете понемногу давать больному микстуру, которую я оставил на столе: по одной ложке, маленькими дозами, через каждые полчаса. Этого хватит на сутки, завтра я пришлю человека, он принесет еще.
        - Что это за питье? — спросил Шаплен, беря склянку и рассматривая содержимое на свет.
        - Целебный отвар, который даст больному облегчение и вернет здравый рассудок. Кроме того, поможет быстрее зарубцеваться пораженным тканям. А в остальном — только покой. Когда у больного появится аппетит, давайте ему понемногу мясного бульона, в который мелко покрошите вареное яйцо.
        - И вы гарантируете полное выздоровление? — теперь в глазах королевского лейб-медика светилось уважение.
        - Через три дня принц сможет встать с постели и сделать несколько шагов.
        - Как мне благодарить вас, мэтр Амбруаз! — воскликнул Шаплен, пожимая хирургу руки. — Ведь вы спасли мою репутацию.
        - Я ни в чем не нуждаюсь, — ответил Паре. — Впрочем, когда-нибудь, возможно, мне и понадобится ваша помощь, но зачем заглядывать так далеко в будущее?
        - Я всегда к вашим услугам, — ответил Шаплен. — Но скажите все же, Амбруаз, что произошло? Зачем вы распороли рану и залезли внутрь?
        - Все очень просто, — объяснил хирург. — В организм попала инфекция. Необходимо было оперативное вмешательство. Вот и все.
        - И еще один вопрос, мэтр… Вы нарочно оставили меня здесь? Ведь я же ничем вам не помогал, вы все делали один и молча.
        Легкая улыбка тронула уголки губ маленького хирурга:
        - Мы ведь с вами коллеги, а значит, должны оберегать профессиональную честь собрата по ремеслу.
        - Я не забуду вашего урока, — растроганно проговорил Шаплен.
        - Прощайте, — произнес Амбруаз Паре и направился к двери.
        А в зале тем временем волнение достигло предела. Не замечая того, гугеноты время от времени делали короткие шаги по направлению к спальне, и вскоре все, таким образом, столпились у дверей.
        Наконец они раскрылись, и появился Амбруаз Паре с мелкими капельками пота на лбу и совершенно бесстрастным лицом, как будто то, что он сейчас сделал, входило в круг его повседневных обязанностей.
        Все бросились к нему, несколько десятков пар глаз уставилось на хирурга в ожидании приговора.
        И в гробовой тишине Амбруаз Паре объявил:
        - Жизнь принца Конде вне опасности.
        Все облегченно вздохнули, и от этого дружного вздоха заколебалось пламя свечей в канделябрах, расставленных по всему залу.
        Амбруаз повернулся к Колиньи:
        - Мне здесь больше делать нечего. Отныне у постели больного будет неотлучно находиться господин Шаплен, если, конечно, его не призовет к себе король. Все необходимые рекомендации он получил; с ним будет Ле Лон. Прощайте.
        - Прощайте, Амбруаз. И помните, не только принц Конде, но и все мы отныне у вас в долгу.
        Маленький хирург, молча, поклонился и покинул дворец.
        В эту ночь раненый, как никогда, спал спокойно. Его не мучили кошмары, температура спала, дыхание стало ровным. Обоим врачам только и оставалось делать, что давать ему через каждые четверть часа по ложке того питья, которое оставил Паре.
        Утром Конде открыл глаза, вполне осмысленно огляделся и, увидев сидящего рядом Шаплена, поинтересовался, какого черта здесь делает королевский врач. Шаплен объяснил, что его прислала королева-мать в помощь Ле Лону и что теперь, благодаря их совместным усилиям, здоровье принца пошло на поправку.
        - Сколько времени я здесь лежу? — спросил Конде.
        - Пять дней.
        - Выходит, только с вашим приходом я начал выздоравливать?
        - О, ваше высочество, не надо преувеличивать моих заслуг. Медицина не всесильна, и мы, медики, подчас помогаем один другому опытом, знаниями в той или иной области, — уклончиво ответил Шаплен.
        - Хорошо. Я замолвлю за вас словечко перед Ее Величеством. А где мой врач?
        - Ле Лон спит. Мы разделили с ним ночь: он дежурил до четырех утра, теперь моя очередь.
        - А где Колиньи? Почему я не вижу Ла Ну? Что с Матиньоном, он выздоровел?
        - Монсеньор, с господином Матиньоном все в порядке, рана его оказалась не столь серьезной, как ваша.
        - Еще бы! Я видел, как герцог вытащил из моей груди клинок, чуть ли не на целую ладонь обагренный кровью.
        - Я вижу, к вам возвращается память, ваше высочество, а это верный признак выздоровления.
        - К черту память! Где адмирал? Я хочу видеть адмирала!
        - Но, монсеньор, только шесть утра, все спят…
        - В самом деле? Хм… Ну что ж, тогда дайте мне еще ложку вашего волшебного питья, и я тоже усну. Нет, честное слово, после него я чувствую себя будто заново родившимся! Вы искусный лекарь, господин Шаплен!
        - Ваше высочество, вам нельзя долго разговаривать. Я боюсь, как бы не открылась ваша рана.
        - Ну, хорошо, хорошо… — и принц, проглотив содержимое ложки, снова заснул.
        …Через три дня после посещения мэтра Паре, когда Конде уже сидел в кровати и с жадностью уминал куриную ножку с оливками, к нему вошел Колиньи.
        - Оставьте нас, — коротко сказал он, и оба врача вышли.
        - Вы пришли кстати, адмирал, — произнес Конде, заканчивая с едой и вытирая пальцы салфеткой. — Я совсем одичал в своей берлоге и, наверное, за это время накопилась куча новостей, которые мне хотелось бы знать.
        - Право, принц, мне нечего вам рассказать, — развел руками адмирал. — Матиньон уже совсем здоров, только иногда корчит рожу от неловкого движения рукой; королева-мать беспокоится о вашем здоровье…
        - Что поделывает моя любовница? Последняя, маркиза де Лимейль?
        - Нашла себе утешение в объятиях моего брата.
        - Неблагодарная, — хмыкнул Конде, — мало того, что ни разу не навестила меня во время болезни, она вздумала предать меня! Самым подлым образом, на глазах у всего двора! Вот они, женщины, адмирал! Ну да ладно. Что поделывает король?
        - Делает вид, будто царствует. И по-прежнему развлекается со своими собаками и шлюхами, которых поставляет ему Гонди. Его мать, кстати, вознамерилась совершить большое путешествие по Франции. Хочет показать французам их короля.
        Скорчив гримасу, Конде махнул рукой:
        - Эти Валуа не перестают меня удивлять своими чудачествами. Что слышно о Монморанси? Он, верно, приобрел теперь славу Геракла, убившего лернейскую гидру[62 - Лернейская гидра — чудовище с туловищем змеи и девятью драконьими головами, порождение Тифона и Ехидны (мифол.). Побеждена Гераклом (второй подвиг).].
        - Ничуть. Он тоже тревожится о вашем здоровье и ежедневно посылает к вам своего человека.
        - Вот как? И кто же этот человек?
        - Это Лесдигьер, поручик гвардии герцога.
        - Помнится, он нашей веры. Хорош, однако, протестант, служащий политику-католику.
        - Это очень умный и храбрый дворянин, мой принц, и он в чести у Монморанси. Кстати, не без его помощи нам удалось избавиться от герцога Гиза. Наконец, это тот самый дворянин, которому вы, принц, обязаны жизнью.
        Конде удивленно вскинул брови:
        - И вы говорите, что он спас мне жизнь? Каким же это образом?
        - Именно он привел того врача, который вырвал вас из лап смерти.
        - Что вы говорите, разве меня лечил не Шаплен?
        - Но по указаниям мэтра Амбруаза Паре, которого привел Лесдигьер. Никто уже не ручался за вашу жизнь, принц. Оба врача, Ле Лон и Шаплен, не распознали истинное течение болезни и своими действиями чуть было не уложили вас в могилу.
        - В самом деле? Мерзавцы… Однако этот самый Шаплен и словом не обмолвился об истинном положении дел. Надеялся, что правда не выплывет наружу?
        - Не думаю. Но он не мог вернуться к королеве с известием, что раненый принц удалил его от себя за невежество. Не будем и мы разубеждать Ее Величество в искусстве личного врача.
        - Так он протестант, этот хирург?
        - Совсем недавно он примкнул к нашей партии гонимых. Помнится, это было после Орлеана.
        - Я хочу его видеть, Колиньи. Я желаю отблагодарить того, кому обязан жизнью.
        - Деньгами? Он горд и не возьмет ни су с человека, являющегося вождем его партии.
        - Что же, в таком случае, мне сделать для него?
        - Думаю, принц, он сам скажет, когда вы навестите доктора в его скромном жилище.
        - Решено, Колиньи, как только я встану на ноги, мы немедленно сходим к этому лекарю. Где он живет?
        - Где-то неподалеку, спрошу у Лесдигьера.
        - Честное слово, адмирал, если бы я мог уже достаточно хорошо ходить, я тотчас нашел бы этого гвардейца и от всего сердца пожал бы ему руку.
        - Вовсе не обязательно вставать для этого с постели, принц. Этот гвардеец — в приемной, и давно ждет, когда вы соблаговолите принять его.
        - Черт вас возьми, Колиньи, — воскликнул Конде, — зовите же его сюда, я хочу с ним поговорить.
        Лесдигьер вошел и почтительно склонился перед полулежащим в постели принцем Конде.
        - Садитесь, молодой человек, — проговорил принц, указывая вошедшему на стул рядом с адмиралом. — По правде говоря, это я должен бы поклониться вам. Ведь именно вы привели этого замечательного хирурга.
        - О, монсеньор, — скромно ответил Лесдигьер, — я только исполнил свой долг.
        - Не только долг, но и чувство уважения и любви к вашему вождю руководило вами, надо полагать? Не отвечайте. В самом деле, о какой любви к человеку может идти речь, если этот человек похитил у вас вашу любовницу? Вернее, пытался похитить.
        - О, монсеньор, — произнес Лесдигьер, — поверьте, я уже забыл об этом инциденте.
        - Да, но об этом не забыл я, мсье, и буду помнить долго. Помнится, там, в лесу, я попросил у вас прощенья… Но если тогда это было произнесено с оттенком сарказма, то теперь я вторично от чистого сердца прошу простить меня. Я поступил опрометчиво, не поинтересовавшись, чьей любовницей является госпожа де Савуази, и вот наказан за это. Поверьте, я бы никогда не сделал этого, зная, что вы наш единоверец.
        - Монсеньор, каждый из нас совершает ошибки, но поистине достоин уважения тот, кто умеет признавать их, доказывая этим свою честность и внутреннее благородство.
        - Я поступил бы так, мсье Лесдигьер, даже не зная о том, что вы спасли мне жизнь.
        - Мне хотелось бы теперь поговорить о вас. Давно ли вы служите в доме Монморанси?
        - Скоро будет три года.
        - И вы довольны своей службой?
        - Да, монсеньор.
        - Знает ли герцог, что вы протестант?
        - Разумеется.
        - Это его не смущает?
        - Его не беспокоит вероисповедание человека, служащего верой и правдой ему и Франции.
        - Браво. Весомое очко в его пользу. Той же позиции придерживается, надо думать, и коннетабль?
        - Семейство Монморанси — политики, и это всем известно, монсеньор. Их деяния сводятся к укреплению мира в королевстве и прекращению религиозных войн.
        - Можете ли вы то же самое сказать и о Екатерине Медичи?
        - Разумеется. Не в силах помешать войне католиков с гугенотами, она, тем не менее, делает все возможное для примирения враждующих партий.
        - Ей не мешало бы при этом снестись с Римом и с его помощью утихомирить церковь, разжигающую эту вражду. Как вы думаете?
        - Согласен с вами, монсеньор, но если она этого не делает, значит, это идет вразрез с внешней политикой государства. Так, во всяком случае, мне думается.
        - Мне нравится ваш ответ, мсье. Однако в нем чувствуется дыхание политика, и это, видимо, следствие того, что вы служите семейству Монморанси. Признайтесь, шевалье, у вас иногда были беседу на подобную тему с маршалом?
        - Когда его светлость удостаивает меня разговоров с ним, у нас находятся другие, более отвлеченные темы, хотя иногда беседа переходит в политическое русло.
        Конде с интересом наблюдал за Лесдигьером, видимо, испытывая удовольствие от разговора, потом внезапно спросил:
        - И вам, надо думать, известно нечто такое, что было бы небезынтересным узнать нам, гугенотам? Я хочу спросить, не замышляется ли в доме Монморанси что-либо, прямо или косвенно направленное против протестантов?
        - Нет, насколько мне известно, — коротко ответил Лесдигьер.
        - Значит, — осторожно спросил Конде, — вам, может быть, что-то и не известно?
        - Вероятно. Кто может знать планы семейства Монморанси?
        - А вам хотелось бы их узнать? — снова спросил принц.
        - Нет, монсеньор, — честно ответил Лесдигьер.
        - Но почему же? А если они направлены против ваших же собратьев по вере?
        - Этого не может быть. Монморанси не испытывают ненависти к гугенотам.
        - А к католикам?
        - И к ним тоже.
        - Чем же вы тогда объясните мой поединок с герцогом? Не тем ли, что он хотел убрать вождя протестантов, да еще и секретным приемом, который ему специально для этой цели и показали?
        - Могу вас заверить, монсеньор, что поединок этот с его стороны был нечем иным, как лишь защитой чужой чести.
        - Вашей, шевалье?
        - Да.
        - Из ваших ответов я понял, что вы честный и благородный дворянин, добросовестно служащий своему хозяину, — улыбнулся Конде. — Вы так же послушны вождю своей партии, шевалье?
        - Так же, монсеньор, — без колебаний ответил Лесдигьер.
        - Чьим же приказаниям вы подчинитесь, если они пойдут одно вразрез другому? — спросил принц, испытующе глядя на молодого гвардейца.
        - Вероятно, ничьим, монсеньор, если они будут противоречивы. Я буду руководствоваться голосом собственного рассудка, никогда не противоречащего принципам моей чести.
        - Браво! — воскликнул Колиньи. — Именно такого ответа я от вас и ожидал, мсье.
        - Я задам вам еще пару вопросов, шевалье, — проговорил Конде. — Смогли бы вы, если бы я вас о том попросил, узнать какие-либо интересующие меня сведения о планах семейства Монморанси? Вы понимаете меня, надеюсь?
        Лесдигьер слегка покраснел. Только теперь он понял, к чему вел речь Конде. Поднявшись со стула, он слегка изменившимся голосом ответил:
        - Я не шпион, монсеньор, и никогда им не был.
        - А если дело касается членов вашей партии?
        - Даже и в этом случае.
        - Но если дело коснется открытого выступления, встанете ли вы под наши знамена?
        - Именно так подскажет моя совесть и мой долг, монсеньор.
        - Я так и думал, — улыбнулся Конде, — и я рад вашим чистосердечным ответам. Не сердитесь на меня за те вопросы, которые вам не без удивления пришлось выслушать. Это было небольшое испытание. Согласитесь, я должен знать, что собой представляет человек, которому я от всей души предлагаю свою дружбу. А в доказательство моих слов — вот вам моя рука!
        - Монсеньор…
        - Ну, смелее, шевалье. Или сражаться с горсткой смельчаков против армии Гиза в Васси было легче? Только не очень сильно жмите, признаться, рука у меня еще болит. Возьмите этот маленький подарок от меня, — сказал Конде, снимая с пальца перстень и протягивая его юноше.
        - Благодарю вас, монсеньор, — ответил с поклоном Лесдигьер, — но мне, право же, вполне достаточно вашего рукопожатия.
        Но Конде был неумолим:
        - Носите его всегда в память о нашей встрече и знайте, что не каждому смертному выпадает счастье иметь такой подарок от принца королевской крови.
        Лесдигьер еще раз поклонился и взял перстень:
        - Благодарю, монсеньор.
        - И помните, шевалье, — добавил принц, — что отныне принц Конде Людовик де Бурбон в числе ваших друзей. Вы всегда найдете в моем доме поддержку и защиту, а также можете рассчитывать на мою помощь в любой вашей жизненной неудаче.
        - Еще раз благодарю вас, монсеньор, — произнес Лесдигьер, — однако надеюсь, что мне не придется утруждать своими просьбами ваше высочество.
        - Возьмите и мою руку, шевалье, — проговорил Колиньи, вставая, — и знайте отныне, что это рука друга. Помните, что двери моего дома всегда открыты для вас.
        - Я запомню этот день на всю жизнь, — молвил Лесдигьер, пожимая также руку адмиралу, — и буду рассказывать своим детям о том, что сегодня я пожал руки двум величайшим людям Франции.
        - Как только я поправлюсь окончательно, а это будет, видимо, не раньше, чем через неделю, навестите меня в Лувре, — произнес Конде, — я познакомлю вас с одной интересной особой. Думаю, знакомство это не окажется для вас бесполезным.
        - Весьма буду рад, монсеньор, ибо знакомства — полезная вещь. А теперь позвольте мне откланяться, — склонил голову Лесдигьер.
        - Передайте герцогу, что я не испытываю к нему вражды, — сказал напоследок Конде. — Пусть навестит меня, я буду весьма рад…
        Когда Монморанси на другой день пришел в дом Конде, они от души обнялись, и принц проговорил:
        - Честное слово, кузен, если я выкарабкаюсь, а дело, кажется, идет к этому, мы с вами будем самыми добрыми братьями.

* * *
        Через неделю принц Конде и Лесдигьер вместе вошли в покои короля Франции Карла IX. Увидев любимого дядю, спутника своих амурных похождений, охоты, игр и забав, король не смог сдержать счастливой улыбки и от души обнял принца, радуясь его выздоровлению. Узнав из уст Конде, какую роль в этом сыграл Лесдигьер, Карл протянул ему руку:
        - Шевалье де Лесдигьер, вы спасли жизнь не только принцу королевской крови, вы вернули мне моего родственника и друга. Требуйте от меня любую награду, какую пожелаете.
        - Сир, я тронут вашим вниманием к моей скромной особе, — произнес Лесдигьер, — но, видит Бог, если я сделал что-то, что доставило радость Вашему Величеству, то вызвано это было не желанием возвыситься или получить какую-то награду, а единственно стремлением спасти жизнь человеку, которого я глубоко уважаю и люблю.
        - Bene dixisti![63 - «Хорошо сказано!» (лат.).] Прекрасный ответ, шевалье, клянусь честью, — вскричал юный король, — и он лишний раз показывает вашу скромность и огромное внутреннее благородство, чего так мало осталось у наших придворных. Вы служите герцогу Монморанси, господин Лесдигьер?
        - Да, сир.
        - Какой чин вы занимаете в его гвардии?
        - Я поручик личной охраны его светлости.
        - Хотите служить у меня? Вы получите чин лейтенанта королевской гвардии. Перед вами станут склонять головы иные министры, я уже не говорю о наших придворных.
        - Прошу меня простить, сир, но это было бы неблагодарно по отношению к моему теперешнему хозяину, и мне бы не хотелось огорчать его своим уходом. Я привык к своей работе и имею весьма скверную натуру, которая диктует мне не отказываться от своих привычек. Еще раз прошу простить меня, сир.
        - Жаль, шевалье. Предложение мое, тем не менее, остается в силе, и вы всегда вольны поступить так, как сочтете нужным.
        - Благодарю, сир.
        - Я переговорю с герцогом Монморанси, чтобы он сделал вас лейтенантом своей гвардии, вы вполне этого заслуживаете. Помните, отныне в числе ваших друзей сам король Франции.
        - Сир, я ваш верный слуга и всегда к вашим услугам.
        - Ступайте, шевалье. Я вижу, мой дядя начинает поглядывать на дверь, кажется, ему не терпится увести вас куда-то, например, в будуар к госпоже де Мере. Жаль, черт возьми, что у маршала Монморанси есть такие солдаты, каких нет у меня.
        Лесдигьер вышел вместе с Конде, которому нынче было не до будуаров и опочивален придворных дам; ему пора было делать перевязку. Они простились прямо у дверей королевских покоев и направились каждый в свою сторону. И, проходя по коридору, Лесдигьер заметил, как придворные расступаются перед ним и слегка склоняют головы.
        Выйдя из Лувра, Лесдигьер неторопливо направился на улицу Обри ле Бушер. Ремонтные работы, проводимые в особняке де Савуази, наконец закончились, и баронесса, оставив улицу О'Пресьер, где она временно снимала дом, жила теперь у себя.
        Глава 6
        Путешествие четырех Генрихов
        Конец января. Утро. В окна Луврского дворца, выходящие на улицу Астрюс, уже давно настойчиво стучится рассвет.
        В глубине комнаты, на кровати под зеленым балдахином с отдернутым пологом, лежат двое: мужчина и женщина. Женщина спит, мужчина глядит в окно на шпиль церкви Сен-Жермен Л'Оссеруа, из-за которого вот-вот выглянет вялое, холодное солнце.
        В комнате тепло: топят внизу, жар идет по трубам из меди, идущим по одной из стен.
        Женщина заворочалась во сне, повернулась на другой бок, к мужчине лицом. Он услышал ее глубокий вздох, потом неровное дыхание и понял, что она уже не спит.
        - С добрым утром, моя королева, — сказал он, поворачиваясь на спину.
        - А, так вы уже не спите, Карл? — ответила женщина. — И давно вы высвободились из объятий Морфея?[64 - Морфей — крылатый бог сновидений (греч.).]
        - Я не сплю уже с полчаса.
        - Отчего же? Ведь мы легли так поздно: было что-то около трех часов ночи. Вас тревожат какие-то мрачные мысли?
        - Меня ничто не тревожит, Ваше Величество, но я хотел бы спросить: помните ли вы, какой сегодня день?
        - Я это прекрасно помню, господин кардинал, как и вашу недавнюю просьбу о поездке. Но вы, быть может, передумали?
        - Я? С какой стати? Я полагаю, народ должен видеть хотя бы одного представителя дома Гизов, пусть даже он облечен духовной властью.
        - Но ведь с нами едет Генрих Гиз, ваш племянник, представитель власти светской. Чего же вы кипятитесь?
        - Он еще мальчик и всецело занят своими ребяческими играми с вашими сыновьями. На него даже не обратят внимания.
        - В отличие от Генриха Конде, хотите вы сказать? О, принц Людовик, его отец, наверняка посадит сына на лошадь и заставит ехать рядом с собой. Пусть народ видит юного протестанта, славного отпрыска полководца Конде.
        - В таком случае, мадам, я тоже поеду верхом, а на другой лошади, рядом со мной, будет восседать мой племянник.
        - Понимаю вас, кардинал, — рассмеялась Екатерина Медичи, — вам не хотелось бы остаться в тени?
        - Не столько мне, сколько юному герцогу Генриху.
        - И, таким образом, — продолжала королева-мать, — желаемый баланс будет полностью восстановлен.
        - Разумеется, — ответил Карл Лотарингский. — Чего греха таить, вы и так слишком много внимания уделяете гугенотам и их вождям, в последнее время в Лувре только и разговору что о Конде, Колиньи и юном принце Наваррском; о Гизах совсем не говорят, будто бы никогда и не было Франциска, великого и славного полководца французской армии. Вы и в походе собираетесь придерживаться той же ориентации? А знаете ли вы, что дворяне уже толпами стали менять веру на протестантскую, особенно после того, как король объявил во всеуслышание, что Конде — его самый лучший друг.
        - Карлу нужна новая большая игрушка; он поиграет ею и бросит. А что касается дворян, то успокойтесь, они скоро вновь вернутся в лоно римской церкви. Ну а если о Гизах и не говорят, то это потому, что нет побед, одержанных католиками над протестантами, а ведь вы помните, как возносили вашего брата и вас после битв под Руаном и Дрё.
        - Не хотите ли вы сказать, мадам, что для устранения дисбаланса в обществе мне надлежит взять в руки меч и отправиться громить гнезда протестантов?
        Екатерина с любопытством посмотрела на собеседника и улыбнулась:
        - Интересная мысль, ваше преосвященство! Почему бы и нет? Ваш брат именно этим снискал себе уважение и славу.
        - Мой брат был великий полководец, а я только кардинал, смиренный слуга церкви.
        - Это не мешает вам собрать войско и объявить поход за веру, а полководцами у вас будут герцоги Неверский и Монпансье, чем не подходящая пара? Ну что вы на это скажете?
        - Скажу, что в случае победы вся слава достанется им, а не мне, — отозвался кардинал, не понявший, что его любовница смеется над ним. — Я же, как их духовный и идейный руководитель, останусь незамеченным. Народ любит воинов, проезжающих по улицам Парижа в шрамах и латах, в копоти и пыли военных дорог, и с недоверием относится к тем, кто, сидя в четырех стенах, лишь отдает приказы и распоряжения.
        - Так в чем же дело, ваше преосвященство? — по-прежнему улыбалась королева. — Садитесь на коня и поезжайте во главе войска в самое пекло сражения. Глядишь — и на вашем теле появятся синяки и шрамы.
        Кардинал резко присел на постели и уставился на собеседницу, насмешливо глядящую на него из-под полуприкрытых век хитрыми черными глазами.
        - Клянусь мессой, я так и сделаю, Ваше Величество, — вскричал Карл Лотарингский, — и ценой собственной крови добуду славу и уважение доблестному семейству Гизов, о которых со дня смерти брата стали забывать.
        - Вам представится такая возможность, господин кардинал, будьте уверены, — откровенно зевнула королева-мать, — а пока поберегите свою кровь, не торопите события, ваше время еще не пришло. Помните о том, что сейчас у нас с протестантами мир.
        - И долго он будет продолжаться?
        - Столько, сколько нужно.
        - Кому нужно?
        - Мне. Вам. Всей Франции. Близ владений Жанны Д'Альбре мне предстоит встреча с испанским послом. Вот тогда я и смогу ответить на ваш вопрос, а пока…
        - А пока?
        - Нам надлежит ждать и помнить о том, что дело могут решить… — она помолчала секунду-другую, потом договорила: — Один или два удара кинжалом.
        - Вы намекаете на…
        - Вы правильно меня поняли, ваше преосвященство, но не уразумели до конца мою мысль. Удар ножом всегда остается ударом независимо от того, кто его нанес, и в этом деле, как правило, есть руководитель и есть исполнитель, и вот когда последнего поймают, то начнут искать первого, а это совсем нежелательно. Вы понимаете меня, надеюсь?
        - И, если я правильно вас понимаю, то есть и другие способы, более безобидные и не требующие ни лишних человеческих жертв, ни ответственности за содеянное.
        - Восхищаюсь вашей прозорливостью, господин кардинал, — ответила Екатерина. — Никто, кроме вас, не смог бы выразить свою мысль яснее.
        - Тогда… чего же мы ждем? — растерянно спросил Карл Лотарингский, почувствовавший легкую тень иронии в ее словах.
        - В данном случае мы ждем утра и доклада наших гофмейстеров о том, что все готово к сборам и надлежит отправляться в дорогу. Впрочем, утро, кажется, уже наступило.
        Королева-мать ловко ускользнула от щекотливой темы и вновь вернулась к разговору, с которого и началось это утро.
        Речь шла о большом путешествии по Франции, которое королева решила устроить с целью показать французскому народу короля Карла IX, его богатство и силу, а заодно и все свое семейство, которым она так гордилась и для которого предназначила главные роли в огромной интермедии, слухи о которой мгновенно полетят во все концы Европы. Она вознамерилась показать всем великолепие и благополучие королевского двора, что, в конечном счете, утихомирило бы умы и дало понять о незыблемости государственных устоев и крепости правительственного аппарат, вера в которые была подорвана недавно прогремевшей гражданской войной. В то же время надо дать увидеть своим детям воочию необозримые красоты государства, которым они будут править, глубь его лесов и ширь его полей. Да и развеяться надлежало ее детям, не все же время сидеть взаперти в мрачных стенах Лувра. Так думала мадам Екатерина, глядя на бледные и унылые лица своих отпрысков, на которые, и она сама это подозревала, смерть уже наложила свой неумолимый отпечаток.
        Путешествие должно было охватить всю Францию от Парижа до Байонны и от Донфрона до Монпелье и было рассчитано на два года. Выезд должен был состояться сегодня в полдень, и королева не понимала, чего ради кардинал затеял этот разговор именно сейчас, если об этом можно было поговорить, к примеру, вчера.
        Однако до самой сути Карл еще не дошел; она чувствовала это и ждала, когда же он заговорит о том, о чем думала утром, глядя в окно.
        Ждать ей пришлось недолго.
        - Вряд ли Пий IV будет доволен вашей политикой, мадам, если вы не пересмотрите своего отношения к гугенотам, — проговорил кардинал.
        - Пий IV мой родственник, и я сумею с ним договориться. А что вы, собственно, имеете в виду?
        - Да, но удастся ли вам оправдаться перед Филиппом Испанским?
        - Оправдаться? — насмешливо вскинула брови Екатерина. — В чем же это?
        - В том, что семейство Гизов теперь уже не в почете во Франции?
        - Я не стану объясняться перед испанским королем в том, что семейство Гизов слишком алчно: протяни ему палец — и оно откусит всю ладонь.
        - Вот как! И это говорите вы, рьяная поборница католической веры в стране, которой правите по воле папы!
        - Я говорю то, что видят мои глаза и слышат мои уши. И потом, не такая уж я рьяная католичка, как вы меня тут расписываете, но я всегда боролась и буду бороться за мир и любовь среди моих подданных, в отличие от вас, ваше преосвященство.
        - Уж не стали ли вы политиком, как Монморанси? И откуда у вас уверенность в том, что коннетабль не столь алчен, как Гизы, которых вы порочите в моих глазах и представителем которых я являюсь?
        Королева устало улыбнулась. Она ждала момента, когда можно будет тактично дать понять кардиналу, что ему не стоит строить никаких иллюзий в отношении собственного семейства: все закончилось с падением Марии Стюарт. Ее ответ, вопреки ожиданиям, не внес спокойствия в душу Карла Лотарингского:
        - Монморанси ратуют за единство и согласятся взять в свои руки королевский скипетр только в том случае, если его больше некому будет взять.
        - Уверенность ваша распространяется так далеко, что вы разделяете их политические взгляды?
        - Признаюсь, не понимаю, почему вас это так смущает, господин кардинал.
        - Вы это сейчас поймете. Кого вы оставляете в Париже наместником?
        Екатерина передернула плечами. Ответ ее прозвучал как само собой разумеющееся:
        - Единственного здравомыслящего человека в государственном аппарате — коннетабля Франции, моего первого министра герцога Анна де Монморанси.
        - Так я и думал, — замогильным голосом произнес кардинал.
        - А вы что же, предполагали какую-нибудь другую кандидатуру?
        - Признаться, — несколько смущенно проговорил Карл Лотарингский, — я подумал о своей персоне.
        Королева внезапно расхохоталась:
        - А как же поездка? Или вы уже передумали?
        Внезапно смех резко оборвался. Екатерина удостоила кардинала уничтожающим взглядом и грубо произнесла:
        - То, что вы делите ложе с королевой Франции, еще не дает вам права ни на королевский престол, ни на замещение должности короля в его отсутствие.
        Кардинал понял, что ему не следовало говорить последней фразы, и оценил удар, которым его быстро поставили на место.
        Екатерина, сразу же уловив обиду по выражению лица собеседника, лениво откинулась на подушки, томно потянулась, как кошка после сытного обеда, нежно погладила руку Карла, давая этим понять, что, несмотря на все вышесказанное, их отношения по-прежнему остаются неизменными (ей совсем не хотелось ссориться с Гизами, да еще накануне поездки), и, улыбаясь, нежным голосом произнесла:
        - Вы лицо духовное, к тому же католик; чего доброго, устроите в Париже резню.
        Кардинал чуть не поперхнулся:
        - Я? Я устрою резню? А о Монморанси вы того же не думаете?
        - О, этот не сделает подобной глупости, он политик и, надо признаться, думает о благе государства больше, чем вы, стремящийся все и вся подчинить церкви.
        - Пусть так, но разве, кроме коннетабля, не найдется других достойных лиц для этой должности?
        - Вы снова имеете в виду себя?
        - На этот раз нет.
        - Кого же? Верно, кого-нибудь из членов вашего семейства?
        - Отнюдь. Я имел в виду совсем других людей.
        - Например?
        - Например, Генрих де Монморанси или герцог Неверский… наконец, герцог Омальский.
        - Это все?
        - Можно назвать и еще.
        - Не стоит. Так вот, я вам отвечу. Генрих Монморанси — ограниченный и самовлюбленный болван, думающий только о собственной прихоти и похоти, к тому же он сейчас в Лангедоке; герцог Неверский — солдат и ровно ничего не смыслит в делах управления государством; ну а Клод Омальский сейчас далеко, вряд ли он в курсе дел, происходящих ныне здесь, у нас. Никому из этих людей, а также никому из тех, кого вы еще не назвали, нельзя доверить миссию, которую Господь повелел мне возложить на плечи господина де Монморанси. И потом, кардинал, вы упорно называете католиков, почему бы вам не включить в этот список и протестантов?
        - Я не понимаю вас, государыня. Как вы допускаете возможность верховодить в Париже еретикам?
        - Среди них есть особы гораздо умнее, чем вы о них думаете, а также принцы королевской крови.
        - Кого вы имеете в виду?
        - Скажем, Колиньи.
        - Убийцу моего брата!
        - Убийца казнен на Гревской площади.
        - Но им руководил Колиньи!
        - Это не доказано.
        - Но ведь все говорят.
        - Все говорят то, что угодно слышать тому, кто слушает.
        - Однако Гиз, умирая, указал на Колиньи как на своего убийцу. Неужто вы не верите его сыну, который присутствовал при этом?
        - У вашего брата не было никаких доказательств, и он сказал первое, что пришло ему в голову. Он назвал имя вождя той партии, к которой принадлежал убийца. Это же так естественно. Если бы на месте Франциска Гиза был Колиньи и при этом убийца был бы уже схвачен, то на вопрос, кто убийца, адмирал указал бы на вас, как на главу той партии, с которой он воюет. Или на вашего брата.
        - Почему вы защищаете Колиньи?
        - Не только защищаю, но и делаю вид, что люблю. Поступи я по-другому, и он бросил бы своих гугенотов на Париж, и я не ручаюсь за то, что нам с вами довелось бы уцелеть.
        - Именно поэтому вы держите их вождей подле себя?
        - Именно поэтому. Но настанет день, когда сын Франциска Гиза заменит убитого отца, и вот когда во главе армии католиков встанет Генрих Гиз, придет пора свести счеты с адмиралом.
        - Ну, хорошо, допустим. А Конде? Что вы думаете предпринять против Конде?
        Екатерина хитро усмехнулась:
        - Колиньи — всего лишь козырь в моей игре; он понимает, что стоит мне начать процесс в связи с убийством Франциска Гиза, как его подвергнут допросу, а потом засадят в Бастилию.
        - Значит, вы не отрицаете причастности Колиньи к убийству брата?
        - Не отрицаю, но молчу и советую вам делать то же, если вы желаете сохранить свою голову на плечах и если хотите, чтобы мы с вами и дальше жили в мире и согласии. Не забывайте, что Пий IV мой родственник, а вы — всего-навсего его преданный слуга.
        Кардинал сглотнул слюну и вытер краем простыни пот со лба.
        - Колиньи благодарен мне за это, — продолжала Екатерина Медичи, — и вряд ли станет искать подлинного убийцу, когда начнет догадываться, что, или, вернее, кто явился причиной смерти принца Конде.
        Кардинал молча слушал, совершенно подавленный и пораженный огромной силой ума этой женщины и широтой ее взгляда, охватывающего будущее так же легко, как и настоящее.
        - А кстати, — спросил он, — как случилось, что Конде удалось выкарабкаться? Ведь говорят, он был опасно ранен на дуэли с Монморанси.
        - Да, все было так, — ответила Екатерина, — и врач самого принца ничего уже сделать не мог. Я послала к нему Шаплена с тем, чтобы он подтвердил опасения Ле Лона и не вздумал, чего доброго, попытаться излечить Конде. (Она безбожно лгала кардиналу.) Мне нелегко было от него этого добиться, ведь медики, как известно, дают клятву Гиппократа. Однако рана оказалась настолько серьезной, что даже Шаплен, несмотря на все свое умение, вынужден был опустить руки.
        - И, тем не менее, ему удалось выжить. Кто же помог ему?
        - Некий Амбруаз Паре, лекарь, промышляющий врачеванием. Обязательно возьму его к себе.
        - Не тот ли это врач, который брался вылечить вашего сына Франциска Второго?
        - Он самый.
        - Так что, надо думать, если бы его допустили к телу больного короля, тот был бы жив? Я хочу сказать, если бы ему позволили сделать вскрытие черепной коробки.
        Екатерине не хотелось отвечать на этот вопрос, она хорошо помнила, какой вес имели Гизы при покойном короле, поэтому она уклончиво ответила:
        - Неизвестно, случилось бы так или иначе, да и ни к чему теперь ворошить прошлое; его не вернешь.
        Они замолчали, думая каждый о своем. Затем кардинал, все еще мучимый каким-то нерешенным для себя вопросом, снова вернулся к разговору:
        - Каким же образом узнал мэтр Амбруаз о болезни принца? Насколько я понимаю, за ним не посылали?
        - Конде помог наш с вами злой гений. Хотя, — королева остановилась, вздохнула, снова продолжила, — если вдуматься, то это гений добрый. Этот человек, ни с кем не советуясь, привел к больному принцу мэтра Паре, и тот поставил его на ноги.
        - Вот как! Значит, этот лекарь сделал то, чего не смогли сделать придворные врачи? Хороши же ваши эскулапы.
        - Не могли или не хотели, — возразила на это королева-мать.
        - Но вы же сами сказали, что Шаплен при всем своем желании не смог помочь больному.
        - Так, во всяком случае, он мне сказал. И я усматриваю в этом его верность своему профессиональному долгу, своей клятве.
        - Но кто же этот человек, который так легко вмешивается в то, куда ему не следовало бы совать носа, и расстраивает планы правительства? Кому мы обязаны тем, что видим своего врага целым и невредимым?
        - Не забывайте, ваше преосвященство, что он француз, а значит, не враг государству, в то время как корни вашей родословной, если за ней проследить, уходят за пределы Франции, в Германию и Италию.
        - Ну, хорошо, хорошо, — согласился Карл Лотарингский, махнув рукой, — кажется, я неточно выразился, не стоит цепляться к словам. Итак, как же имя этого человека?
        - Его зовут Лесдигьер.
        Кардинал наморщил лоб:
        - Постойте, я где-то уже слышал эту фамилию; она ассоциируется у меня с протестантским движением.
        - Он гугенот.
        - Вот как! Впрочем, чему удивляться, вряд ли католик стал бы так радеть о здоровье Конде.
        - Он служит у Монморанси.
        - А-а, этот политик не особенно щепетилен в вопросах веры, для него главное — человек и то, как он ему служит.
        - Это тот самый дворянин, который два с лишним года назад восстал против всего Парижа и едва не был убит горожанами у Рыбного рынка.
        - Его, значит, спасли?
        - Да, две огромные собаки, при виде которых всю эту трусливую толпу лавочников будто ветром сдуло.
        - А дальше?
        - Его подобрала Диана де Франс, моя приемная дочь.
        - И, поскольку она замужем за Франсуа Монморанси…
        - Совершенно верно, этот человек служит теперь самому герцогу.
        - Какие еще подвиги за ним числятся?
        - Два года назад он помчался в Васси, чтобы предупредить гугенотов о готовящемся на них нападении Франциска де Гиза. Тот как раз проезжал мимо со своим войском.
        - Так это он? — изумился кардинал. — Тот самый храбрый юноша? Брат рассказывал мне об этом эпизоде.
        - Тогда же он содействовал побегу из Лувра мадам Жанны, которую я хотела держать при себе как заложницу. Совсем недавно он спас от смерти принца Конде, это вам теперь известно, ну а год назад… при осаде Орлеана…
        - При осаде Орлеана?.. — повторил за ней кардинал с видимой заинтересованностью и застыл с открытым ртом, ожидая ответа и не сводя глаз с собеседницы.
        Екатерина, как искусный дипломат, выдержала полуминутную паузу и в полной тишине проговорила:
        - Я не поручусь за то, что этот самый Лесдигьер не принял участия, пусть даже косвенного, в убийстве вашего брата.
        - Вы так думаете? У вас есть доказательства?
        - Нет, и я не уверена. Единственным человеком, знавшим это, был Польтро де Мере. Мертвые, как известно, не говорят, но если бы вы, ваше преосвященство, глубоко вдумались в смысл содеянного, то наверняка поняли бы, кому было выгодно устранение Франциска Гиза.
        - Колиньи? — сразу же выпалил кардинал. Екатерина горько усмехнулась:
        - Я ведь сказала вам, что надо хорошо подумать.
        - Вы все о том же дворянине?
        - Думаю, он сыграл здесь не последнюю роль. Однако, если это вас так интересует, я могу дать вам подсказку.
        - Речь идет о моем брате!
        - Господин Лесдигьер, прежде всего слуга… у которого есть господин…
        - Значит, вы полагаете…
        - Я ничего не утверждаю. Я и так слишком много вам сказала. Хочу только предупредить вас об одном: этот Лесдигьер имеет весьма влиятельных знакомых, не говоря о том, что он прекрасно владеет шпагой. Ему благоволит Конде, с ним дружит Его Величество Карл IX, он пользуется огромным влиянием и уважением в доме Монморанси, и наконец… наконец у меня самой есть виды на этого человека. Поэтому предупреждаю вас, ваше преосвященство, бороться с ним вам будет нелегко, да и в конечном счете это ничего вам не даст, вина его ведь не доказана. Вы преследуете личную цель, я же помню услуги господина Лесдигьера, оказанные Франции, а это для меня важнее. Я королева, а вы только кардинал, и моя миссия, возложенная на мои плечи Господом, неизмеримо тяжелее вашей. Вы, как глава церкви, обязаны действовать со мной заодно и не предпринимать ничего, что было бы противно моим планам как личного характера, так и направленным на благо государства. Одним словом, забота об этом молодом человеке лежит на мне, и я не нуждаюсь в помощниках, пусть они будут даже в лице главы церкви. Во всяком случае, пока.
        Кардинал покраснел как рак. Намек был достаточно ясен, а ему совсем не улыбалось ссориться сейчас с Екатериной Медичи. Он был рад, что она своей последней фразой как бы поставила точку в их разговоре, но, все же желая уточнить для себя все детали, спросил:
        - Герцог, надо полагать, им доволен?
        - Весьма.
        - И давно в Париже сей молодой человек?
        - Почти три года.
        - Он богат, знатен?
        - Напротив, он из обедневшего дворянского рода и приехал в Париж без единого ливра в кармане.
        - Кто он сейчас?
        - Поручик личной гвардии его светлости маршала Монморанси.
        - Удачная и быстрая карьера, надо сказать. Это указывает на его рвение в служебных делах.
        - Это доказывает, ваше преосвященство, что нам с вами еще не раз доведется услышать об этом человеке, и хорошо, если это окажется на пользу нам, а не во вред.
        - Он примет участие в путешествии?
        - Ну, разумеется, герцог без него никуда. И попомните мое слово, Карл, он сумеет выкинуть какую-нибудь штуку в этом походе и, таким образом, вновь заставит говорить о себе.
        - Вы думаете?
        - Почти что уверена. Это человек риска и действия.
        - Надеюсь, вы покажете мне его во время путешествия?
        - Непременно, если захотите ехать.
        - Однако, — произнес кардинал, — вернемся к прерванному на время разговору. Мы упомянули вождей, но не обмолвились ни единым словом об их королеве. Итак, осталась Жанна Д'Альбре…
        Глядя задумчиво в окно, Екатерина хищно усмехнулась и проговорила:
        - Этой персоной я займусь сама.
        Кардинал решился наконец сказать свое мнение:
        - Клянусь распятием Христа, я восхищен вами, Катерина…
        - Главное, — проговорила она, не слушая его, вся во власти своих мыслей, — чтобы мне не мешали в моих действиях. А тут еще этот испанец, с которым у меня предстоит встреча… Вечно они лезут, куда их не просят, и не понимают при этом простых истин: спешка, особенно в государственных делах, никогда не приводит к добру. И второе: если хочешь победить врага, позови его к себе в дом и притворись его другом. Однако, кажется, я слышу во дворе голоса, шум подъезжающих экипажей и звон оружия.
        Карл Лотарингский выглянул в окно:
        - Пришла пора собираться.
        - Вы правы. Выходите отсюда потайным ходом, тем самым, которым и пришли сюда.
        Кардинал встал, оделся и исчез за дверью в стене, которую открыла ему королева с помощью потайного механизма. Едва он ушел, она презрительно прошептала, глядя на дверь, за которой скрался ее любовник:
        - Жалкий монах, которого, увы, я вынуждена терпеть.
        Потом позвонила в колокольчик.
        В дверях показалась служанка.
        - Дайона, позови моих камеристок, мне пора одеваться, — приказала королева.
        …Сборы — всегда дело хлопотное, но на этот раз не было обычной суматохи, как правило, сопровождающей такого рода мероприятия. Каждый знал, что ему надлежит делать, где его место в колонне и каковы будут его обязанности в походе. Это явилось следствием того, что все было оговорено заранее, чуть ли не за полторы недели до отъезда, поэтому квартирмейстеры и гофмейстеры заранее позаботились о том, чтобы в обозе хватило на всех палаток и постельных принадлежностей, а также разослали гонцов во все концы с тем, чтобы там были готовы к прибытию королевского поезда. Шталмейстеры и оберегермейстеры проследили за тем, чтобы на первое время, хотя бы до Дижона, всем хватило еды и питья, а также сладостей и развлечений для детей, ну а на долю гардеробмейстеров выпала, как и положено, забота о том, чтобы королевская семья и придворные в дороге не испытывали затруднений в выборе одежды при любой погоде.
        Можно несколько страниц исписать, рассказывая о том, что представлял собою королевский поезд, который после Фонтенбло растянется на несколько километров, и как проходили эти сборы, и даже назвать имена восьмидесяти фрейлин Екатерины Медичи, нескольких тысяч солдат, членов правительства, церковников, духовников, маршалов, капитанов, шутов, кондитеров, бакалейщиков, мясников и даже медведей с кольцами в носу; но не стоит этого делать во избежание лишней головной боли. Во всех трудах, посвященных истории Франции того времени, можно найти этот рассказ, и слишком любопытному и дотошному читателю мы советуем обратиться туда. Там же он найдет и самое подробное описание этого путешествия, всех праздников, балов, карнавалов, спектаклей и турниров, которые тогда проводились и в каких именно местах. Для нас с рядовым читателем это не представляет большого интереса, и мы расскажем об этом путешествии вкратце, останавливаясь по необходимости в самых любопытных и значимых местах.
        Итак, к полудню все было готово, и королевский поезд, растянувшись по всей длине улиц Астрюс и Сент-Оноре, под благословение кардинала Лотарингского, епископа Лангрского, кардинала Бурбонского и других Святых Отцов церкви, пожелавших всем Et redamhula[65 - «Счастливого пути и возвращения» (лат.).], наконец, тронулся в путь. В авангарде колонны шли квартирмейстер и герольды во главе с капитаном Монжуа, за ними ехали герцог Неверский и маршал де Вьевилль впереди отряда швейцарских гвардейцев, растянувшегося по всей длине поезда. Далее следовал экипаж с Дианой Ангулемской, принцем Наваррским, Шарлем Лотарингским, сыном герцога Омальского, и двумя наставниками Генриха Наваррского — Бовуа и Ла Гошери. Во второй, королевской карете, находились Екатерина Медичи, Карл IX, герцог Аласонский, принцесса Маргарита Валуа и Пьер де Гонди, будущий канцлер, кардинал и милостынераздаватель супруги Карла Елизаветы Австрийской, свадьба с которой произойдет спустя шесть лет. Сейчас это был прелат церкви, без пяти минут епископ, духовник вдовствующей королевы и ее семейства. Третью повозку занимали аббат Д'Эпинак,
советник и наставник 13-летнего Генриха Гиза, будущего душителя и истребителя гугенотов, мэтр Шаплен, королевский врач, господин Видуаль, портной Его Величества и два пажа. В остальных экипажах размещались баронесса де Савуази, госпожа де Лимейль, Паола Минелли, мадам де Сагонн, де Круссоль, Эме де Мере и другие фрейлины королевы. Впереди второй кареты в великолепных серебристых походных костюмах красовались на баварских жеребцах Карл Лотарингский и Генрих де Гиз, позади нее на андалузских лошадях выступали Конде и его сын Генрих, сопровождаемые внушительной свитой гугенотов с Матиньоном во главе, и, наконец, замыкало шествие войско герцога де Монморанси во главе с капитанами и лейтенантами. После Фонтенбло произойдут кое-какие изменения в составе и порядке движения участников поезда, кроме того, к нему добавится большой обоз из фургонов с провиантом, одеждами, мебелью и костюмами для праздничных представлений королевского двора в городах на пути следования кортежа. Арьергард составят лучники и швейцарцы.
        Еще не успели тронуться с места, как тут же произошел неприятный инцидент. Дворяне, продолжавшие коситься друг на друга в связи с различными вероисповеданиями, тут же повздорили насчет того, кому ехать близ королевской кареты. Католики требовали уступить им это право, гугеноты не соглашались. Схватились за шпаги, началась рубка, но подоспел Крийон с отрядом солдат и быстро все уладил. Это был командир королевской стражи, человек, посвятивший свою жизнь служению французским королям независимо от того, из какого семейства и какого вероисповедания они были. Ему были даны самые широкие полномочия, он мог арестовать кого угодно и когда угодно, ибо являлся, прежде всего, телохранителем короля, и потому действия его никто никогда не оспаривал, зная, что лучше иметь дело с честным Крийоном, чем с неуравновешенным королем.
        - Шпаги в ножны, господа! Шпаги в ножны! — закричал Крийон, врезаясь в гущу дерущихся на своем коне со шпагой наголо. — Последнего, кто не исполнит это приказание, я арестую именем короля!
        Едва он закончил говорить, как все сразу утихло. Последнего, разумеется, не нашлось, все клинки, словно один, моментально исчезли в ножнах, и должный порядок с помощью все того же Крийона был тотчас же восстановлен: католики расположились по правую сторону поезда, гугеноты — по левую.
        Король, видевший все это, произнес, высунувшись из кареты:
        - Благодарю вас, господин Крийон. Впредь действуйте подобным же образом, ибо только так мы сможем сохранить мир в королевстве.
        Крийон поклонился и отъехал.
        Около часу пополудни, миновав, наконец, тесные и грязные парижские улицы, к тому же еще и заполненные горожанами, членами муниципалитета, нищенствующими монахами, полицейскими — одним словом, теми, кто провожал королевский двор, около часу пополудни, повторяем, пышный кортеж остановился на площади Мобера. Здесь, приняв благословение Святых Отцов аббатства Бернардинцев и монастыря Карме, процессия двинулась по улице Сен-Виктор, миновала ворота и, оставив слева от себя огромное старинное аббатство и холмы де Купо, а справа — загородную резиденцию герцогов Орлеанских, уже более быстром ходом направилась по дороге, ведущей в Фонтенбло.
        Там двор уже ожидали остальные участники. Устроили праздничные ужины в своих загородных дворцах сначала коннетабль, потом кардинал де Бурбон. На следующий день в одном из залов дворца Фонтенбло давали комедию, потом был рыцарский турнир. Наконец, после окончания карнавальных празднеств, тронулись в путь. В этот момент, надо полагать, и задумано было великолепное полотно, изображающее пышную королевскую процессию, в которой, не считая людей, насчитывалось восемь тысяч лошадей и которая растянулась почти на два километра. Полотно это и поныне хранится во Флоренции в одном из музеев.
        Вскоре устроили первый привал. Лошадей разнуздали, покормили овсом и пустили на луга, за которыми в какой-нибудь четверти мили простирались голые смешанные леса. Наскоро перекусили, размялись немного, походив по желтой прошлогодней траве, поделились друг с другом путевыми впечатлениями, навеянными упоительно чистым воздухом, и тронулись дальше, решив заночевать в Сансе.
        Однако, проехав еще три часа, решили остановиться, так и не добравшись до Сансе. Зато здесь находилось озеро, к берегам которого лепились маленькие деревенские домики. Лучшего места было не найти. В приближающихся сумерках принялись ставить палатки и разводить костры. Все, кто был в экипажах, вновь вышли и принялись разминать затекшие члены.
        Дети, освободившись, наконец, от постоянной опеки королевы-матери и своих наставников, поспешили уединиться и собрались все вместе на лужайке, окруженной зарослями невысоких кустарников и двумя большими раскидистыми дубами. Бовуа развел костер и принялся печь яблоки. Они внимательно наблюдали за его действиями, гадая, что же из всего этого получится, каковы будут яблоки на вкус.
        Это были, прежде всего, четыре Генриха. Первый — Генрих Гиз, сын главнокомандующего французской армией Франциска Гиза, убитого Польтро де Мере под стенами Орлеана, племянник ныне здравствующего кардинала Карла Лотарингского. Он навсегда останется в памяти народа как борец против хилого и неугодного короля, как организатор и идейный вдохновитель Варфоломеевской ночи, а затем Лиги, как человек, всю жизнь посвятивший борьбе с протестантским движением, неутомимо и беспощадно резавший и душивший гугенотов, как мученик, павший от руки злодея — последнего Валуа. Ему тринадцать лет.
        Второй — Генрих Анжуйский, старший брат правящего монарха; через несколько лет он станет королем Франции. Ему было сейчас двенадцать лет. Этот оставит о себе незавидную память и прослывет во всех умах как никчемный, распутный, недалекий, легкомысленный монарх, который довел страну до полного морального и физического истощения.
        Следующий — Генрих Конде. Одиннадцатилетний белокурый мальчик, сын прославленного Людовика Конде, одного из вождей протестантов. Всю свою недолгую жизнь посвятил борьбе с католицизмом, принимал участие во всех войнах за веру, начиная с Жарнака, всегда был непримиримым врагом герцога Гиза, ко всему тому отличался благородством, хотя и прослыл дамским волокитой и чревоугодником под стать своему отцу.
        И, наконец, Генрих Беарнский, принц Наваррский, которому, пожалуй, стоит уделить немного больше внимания, хотя мы с ним уже и встречались. Этот всю свою жизнь, начиная с 15-летнего возраста (сейчас ему десять), менял любовниц ежегодно по нескольку штук, был женат два раза, имел уйму незаконнорожденных детей. Став королем Франции, удвоил усилия на этом поприще. Вождь гугенотов, непримиримый враг папства, испанского короля и Екатерины Медичи, включая сюда и Генриха Гиза со всем его Лотарингским семейством. Провел массу сражений с католиками, выйдя из которых победителем, занял трон французских королей.
        Он был потомком младшей ветви короля Людовика Святого. Его генеалогические корни восходят к Роберту де Клермону, шестому сыну и десятому ребенку Людовика, и его жене Беатрис. К этой младшей ветви королевского дома Бурбонов, родственной старшей ветви Валуа и имеющей законное право на престолонаследие в случае прекращения рода Валуа, принадлежал два века спустя дед Генриха IV Карл Бурбонский, от брака с которым Франсуаза Алансонская родила в 1518 году сына Антуана, будущего отца Генриха. Их пятым ребенком был сын Людовик, принц Конде. Он и являлся отцом нашему юному Генриху Конде, а Генрих Наваррский, в свою очередь, являлся сыном Антуана де Бурбона. Таким образом, оба юных Генриха были принцами королевской крови и двоюродными братьями, и оба могли претендовать на французский престол в случае смерти потомков дома Валуа, принцы которого также являлись их двоюродными братьями, поскольку король Французский Генрих II и Жанна Д'Альбре, мать Генриха IV, были двоюродным братом и сестрой, рожденными от родных брата и сестры Франциска I и Маргариты Наваррской.
        Все четверо Генрихов являлись двоюродными братьями и были дружны до той поры, пока были детьми, хотя и случались временами между ними потасовки. Повзрослев, они скрестили мечи на полях сражений каждый за свою веру и стали с тех пор заклятыми врагами.
        Еще одним принцем королевской крови был герцог Франсуа Алансонский восьми лет, впоследствии герцог Анжуйский, каковое имя и унес с собой в могилу, так никогда и не став королем. Он сидел здесь же, у костра, и, широко раскрыв глаза, задумчиво глядел на оранжевые язычки пламени, жадно пожиравшие хворост, который они все вместе подкладывали в костер. Этот родился в шкуре хамелеона, в ней и умер. Никогда нельзя было угадать, чего ждать от этого человека, он обманывал и друзей, и врагов, предавал первых и был снисходителен ко вторым, мечтал сорвать корону с головы брата и легко вступал в заговоры как католиков против гугенотов, так и наоборот. Заслужил в народе прозвище «Двуличный Анжу-Алансон».
        Сестричка королевских деток, одиннадцатилетняя Маргарита Валуа, находилась здесь же со своими фрейлинами, тремя одногодками. Они развлекались тем, что прыгали через веревку, которую две из них попеременно держали с обоих концов. Об этой персоне следует сказать особо, но вначале несколько слов о всем семействе в целом.
        Все королевские сынки и сестренка с ними к тому времени, куда мы перенеслись, были уже порядочными, но еще не совсем законченными ублюдками. Их так воспитали или, вернее, такое воспитание дала им их мать, сама шлюха не из последних, особенно после смерти отца этих деток. Сказывалось итальянское воспитание вольности нравов, привитое ей во Флоренции и унаследованное ею от своих не слишком благовоспитанных предков. Но мало того, что они, ее дети, будучи свидетелями и участниками ежедневных развратных сцен, которые устраивали им их воспитатели, уже похотливыми взглядами начали посматривать друг на друга, они были еще и жестокими, немилосердными выродками, не знавшими жалости ни к человеку, ни к зверю.
        Карл вдвоем с Генрихом Анжуйским порой немилосердно хлестал плетьми своих собак, если тем случалось в чем-либо сделать промах. Иногда, если бедное животное начинало огрызаться, возмущенное таким поведением со стороны хозяина, которого оно всегда беззаветно любило, взбешенный Карл хватал шпагу и с пеной у рта и налитыми кровью глазами принимался колоть бедного пса куда попало. А когда тот, униженный и обессиленный, уже не мог оказать никакого сопротивления и полагал, что в следующую минуту хозяин непременно пожалеет его и они вновь помирятся, брат короля Генрих подскакивал и отрезал голову бедному животному под восхищенные возгласы придворных, стоящих рядом, и под одобрительные рукоплескания их матери, поощрявшей такие невинные забавы ее детей.
        Страстный любитель охоты, Карл всегда зверел, настигая затравленную добычу и, сам весь в брызгах крови, рубил, резал и кромсал бедного зверя до тех пор, пока от того не оставались жалкие останки. Его оттаскивали, он бился в истерике, брызгая слюной и пеной, падал на землю и катался по гряз оленятам.
        Садистским наклонностям обучало королевских детей семейство Гонди: сначала мать, потом ее сын Альбер де Гонди, ставший любовником королевы-матери, которая и сделала его за это наставником своего сына Карла и даровала звание старшего камергера.
        Как только в городе случалась казнь, королевские дети вместе с наставниками немедленно выезжали к месту экзекуции и с невыразимым наслаждением наблюдали, как человек горит на костре, как палач отрубает приговоренному к смерти по частям все его члены, как рвут людей лошадьми при четвертовании, как рубят людям головы и как эти самые головы, падая с эшафота, с еще шевелящимися губами подкатываются к самым их ногам и с укором смотрят на них, таких юных, но уже бессердечных, очерствевших душой и телом кровожадных подонков, пинавших эти головы ногами, соревнуясь, кто добросит дальше. И если вдруг кончается казнь, но, оказывается, юным отпрыскам славного рода Медичи недостаточно увиденного, на помост выводят новых заключенных, которым вместо смертной казни положены были каторжные работы или всего лишь несколько лет тюрьмы. И вновь разлетаются в стороны, орошая булыжники кровью, отрубленные пальцы, кисти, руки по локоть и выше, носы, уши, стопы ног и сами ноги. Что уж говорить о пыточных камерах, которые королевское семейство посещало будто праздничное мероприятие, радостно подпрыгивая на месте от
предвкушения предстоящего зрелища.
        Так воспитывала эта мать своих детей, утверждая, что душа их должна быть грубой, а сердце черствым, дабы они в будущем не поддавались соблазну и не распускали нюни при виде животрепещущего человеческого тела.
        Однако перечень заслуг господина Гонди на почве превращения ребенка в мудрого, добропорядочного и справедливого монарха был бы неполным, если не упомянуть все же, что при всем при этом Карл был страстным любителем псовой и соколиной охоты, прекрасно держался в седле, весьма метко стрелял, хорошо владел шпагой, ловко играл в кольца и мяч, умел держать себя в дамском обществе, никогда не отзывался дурно ни об одной из дам, какая бы репутация к ней ни прилипла, и не позволял в своем присутствии делать этого другим. Он прекрасно танцевал, был любезен и почтителен с любой из дам и не упускал случая поцеловать ручку той, мимо которой проходил, да еще сказать ей при этом какую-нибудь любезность. Кроме того, он хорошо знал латынь и Плутарха, а также обладал достаточными познаниями в истории, литературе, астрономии, математике и некоторых других науках. Так что господин Альбер мог считать себя в некотором роде реабилитированным в глазах потомков.
        Тому же, но уже другими наставниками, обучались другие королевские дети.
        Но если братья отличались жестокостью, бессердечием и человеконенавистничеством, то их сестренка, поверхностно усвоив все это, не остановилась на достигнутом и все чаще исчезала с фрейлинами, чтобы полюбоваться на обнаженные тела их любовников, вдоволь насладиться зрелищем совокупления человеческих тел и воочию увидеть пьяные оргии, которые устраивают полностью обнаженные придворные в ее присутствии. Иногда, желая поделиться своими открытиями, она звала своих братьев, и те из них, в ком мужская плоть уже заявляла о себе, с удовольствием принимали в этом участие. Остальные стояли и молча смотрели, набираясь опыта.
        Что касается плоти самой Маргариты, то она властно заявила о себе уже в возрасте десяти лет. Уже тогда юная принцесса уединялась где-нибудь с молоденькими пажами, задирала юбки и просила, чтобы ее гладили и целовали между ног. Вскоре ей этого показалось мало, и она, одновременно распахивая грудь, предоставляла для любви набухшие соски. Узнав о выходках своей дочери, королева Екатерина приказала поить юную принцессу щавелевым соком, который в известной мере охлаждал чувства. Это подействовало на первое время, но вскоре любовная страсть принцессы Марго разгорелась с новой силой, и она, подчиняясь своим нездоровым природным инстинктам, бегала по Лувру в поисках любовников. Найдя их, отдавалась тут же, на месте, сразу двум или трем.
        К пятнадцати годам Маргарита стала любовницей своих братьев. Один из них, Генрих, будущий король Франции, так сильно ревновал ее, что она написала в письме одной из своих подруг:
        «Не поверишь, как мне его искренне жаль. Он ревнует ко всем без исключения, обвиняя меня, что я сплю с каждым, кому вздумается обладать мною; неужто ему до сих пор не льстит, что его конь, на которого он меня посадил, был моим первым?»
        Однако не буду забегать вперед, ибо все это — тема другого рассказа. Нынче же сестричке Марго, как любовно называют ее братья, только тринадцать, и она, сидя у костра и широко расставив колени, смотрит не на пламя, лижущее хворост, и не на Бовуа, священнодействующего над яблоками; она смотрит на Генриха Наваррского и на Агриппу Д'Обинье, видя в каждом из них самца и соображая, кому первому отдаться. Быть может, двум сразу, ведь они друзья и всегда вместе?
        О Д'Обинье говорить не буду, довольно уже отвлекся на Валуа. И без того все знают, что известный поэт и прозаик, автор «Мемуаров», поэм и «Всемирной истории». Добавим: ревностный гугенот, соратник Генриха IV. Ныне ему тринадцать лет.
        Видя, что Агриппа уткнулся глазами в костер, а Генрих Наваррский, наоборот, не сводит любопытного взгляда с ее коленей, она лукаво спросила его:
        - Нравятся?
        - Что? — не понял юный принц.
        - Ты ведь смотришь на мои ноги.
        - Я вижу только коленки, покажи выше.
        Маргарита с готовностью задрала юбку до пояса, предварительно оглядевшись, не подглядывает ли за ней мать.
        - Ну как?
        - Есть на что посмотреть, — с видом знатока воскликнул принц Наваррский.
        - Мадемуазель, что вы делаете! — всплеснул руками Бовуа, вытаращив глаза на эту сцену. — Как вам не стыдно!
        - Не ваше дело, — огрызнулась Маргарита и снова улыбнулась Генриху: — Ты видел ноги лучше моих?
        - Да, — не моргнув глазом, ответил Наварра.
        - У кого? — ревнивым голосом спросила юная обольстительница и нахмурилась.
        - У Тальси.
        - У Бьянки де Тальси? Хм! — Маргарита презрительно скривила губы и сделала вид, будто ей ужасно хочется расхохотаться. — Ты слышишь, Конде?
        Генрих Конде тут же подошел к ним.
        - Твой кузен утверждает, что у рыжей Бьянки ноги лучше, чем у меня. Что ты на это скажешь?
        - Скажу, что ему виднее, раз он видел вас обеих голыми, — ответил сын полководца Людовика Конде, который уже успел научить будущего вождя протестантов тому, чем в совершенстве владел сам. — По мне, так хороши те, к которым можно прижаться.
        Генрих Наваррский расхохотался:
        - Вот это ответ! Что ты теперь скажешь, кузина Марго?
        - Скажу, что этой ночью я начну с Конде и позволю ему сколько угодно касаться моих ног.
        - А меня? — хитро подмигнул сын Антуана Бурбонского. — Меня ты подпустишь к себе?
        - Ты будешь вторым, — заявила юная принцесса.
        - Черт знает, чем вы тут занимаетесь, — внезапно влез в разговор Генрих Валуа, будущий король Франции, подходя к ним и усаживаясь на бревно рядом с сестрой, к которой всегда был неравнодушен.
        Он недобро поглядел в сторону обоих принцев и повернулся к Маргарите:
        - Бесстыжая, тебе следовало бы надрать задницу березовыми прутьями, которые горят в этом костре.
        - Лучше надери ее тем, что висит у тебя между ног, — ответила Маргарита, с вызовом глядя на брата.
        Генрих прикусил язычок, соображая, что ответить. Конде рассмеялся; Бурбон не сводил глаз с ног юной красавицы; Д'Обинье плюнул и отошел в сторону; Бовуа рыскал рядом в поисках топлива.
        - Тебе мать давала сегодня пить сок? — наконец нашелся Генрих Анжуйский.
        Марго фыркнула:
        - Как может подействовать это дурацкое питье, когда вокруг столько мужчин? Целых три Генриха, не хватает только четвертого. Ах, кстати, вот и он. Эй, Гиз, иди сюда! Молодой человек, прогуливавшийся неподалеку с одной из фрейлин, услышав свое имя, обернулся. Маргарита поманила его рукой.
        - Ну вот, теперь все в сборе, — объявила она. — Осталось узнать у господина Гиза о результатах его переговоров с мадемуазель Рош. Ведь вы с ней собираетесь спать в эту ночь, не правда ли, кузен?
        Генрих Гиз, воспитание которого не отличалось такой фривольностью, как у королевских детей, покосившись на Генриха Наваррского и Конде, хмуро ответил:
        - Во всяком случае, я не собираюсь обсуждать этот вопрос в присутствии своих недругов по партии.
        Лица обоих протестантов нахмурились.
        - Отчего же? — весело воскликнула Маргарита, не обращая на это внимания. — Кажется, они ничуть не хуже любых других. Что касается меня, то мне искренне наплевать на их убеждения по поводу веры, да и на ваши тоже.
        - Бог простит вам ваши слова, сударыня, — ответил Гиз.
        - Он уже простил. Мало того, он даже установил порядок очереди желающих потрогать мои коленки.
        - Если вы только за этим меня позвали, сударыня, то я…
        - То вы будете последним, четвертым, не так ли? Гиз вспыхнул:
        - Как! Вы отдаете право первенства гугенотам?
        - Хм, а почему бы и нет? Это для вас они гугеноты, кузен, а для женщин они всего лишь мужчины. Не правда ли, братец? — обратилась она к Генриху Анжуйскому.
        Тот пробурчал что-то насчет того, что не согласен с сестрой и разделяет точку зрения Гиза.
        - Да вы просто буки! — обиженно надула губки Маргарита. — Вам бы быть монахами, а не кавалерами. Ну а вы-то, Гиз, кого вы из себя корчите, ведь эта де Рош — протестантка, разве вам это не известно?
        - Она уже католичка.
        - Ах, вот как! И давно ли? С тех пор, как прыгнула к вам в постель?
        Гиз покраснел. А Маргарита не унималась:
        - Ну, ничего, мы ее живо сделаем опять гугеноткой, уложив в постель Конде или Генриха Наваррского. Ведь таким образом у нас принято сейчас менять веру?
        Гиз сжал челюсти и скрипнул зубами:
        - Возможно, это принято у гугенотов, но не у католиков.
        - Полно, кузен, — произнес с улыбкой Генрих Наваррский, — неужто вы не решитесь переменить веру, ну, хотя бы для виду, если вас об этом попросит юная прелестница, ласкающая вас в постели под пологом темной ночи?
        - А ты, кажется, способен на это, Наварра? — огрызнулся Гиз.
        - Еще бы, черт возьми! Игра стоит свеч, ибо наутро, едва моя чаровница покинет ложе любви, я вновь вернусь к своей вере.
        - Полностью присоединяюсь к Генриху, — поддержал его Конде, — и готов заявить всем и каждому, что пообещаю все что угодно своей возлюбленной, лишь бы увидеть, как она раздевается и падает в мои объятия.
        Маргарита захлопала в ладоши, с восхищением глядя на юных протестантов.
        - Нечего сказать, достойные сынки своих отцов, — с ухмылкой произнес Гиз.
        Оба гугенота вскочили как по команде и со сжатыми кулаками бросились на Гиза. Тот выхватил шпагу и, рыча, отступил на шаг.
        - Нечего сказать, достойный сынок своего папочки, — в пику ему сказала Маргарита. — Тот поступал так же, бросаясь вооруженным с ног до головы на безоружных гугенотов в Васси.
        Гиз тут же вложил шпагу в ножны и повернулся к Маргарите:
        - Мой отец был благородный дворянин и никогда не совершил бы подобного поступка. В доказательство я берусь сразиться с этими двумя молокососами на кулаках.
        И он встал в оборонительную позицию, готовясь дать отпор обоим своим противникам.
        - Ну-ну, перестаньте сейчас же, слышите? — воскликнула Маргарита и бросилась между обидчиками, стараясь развести их руками. — Не хватало еще, чтобы вы поразбивали себе носы как обыкновенные простолюдины.
        Но они продолжали наступать друг на друга, норовя ухватить один другого за грудки, и Маргарита, все еще стоя между ними, закричала в сторону карет, неподалеку от которых разбивали палатки и готовили на кострах ужин:
        - Господин Крийон! Господин Крийон, подите немедленно сюда, у меня к вам есть дело.
        Бойцы тут же поутихли, опустили головы и затоптались на месте, отлично зная, что Крийон может и к ним, принцам, применить меры наказания. Особенные, конечно, не такие, как к другим. Но, тем не менее, ссориться с королем по этому поводу никому не хотелось.
        - В чем дело, ваше высочество? — спросил Крийон, подходя и отвешивая сдержанные поклоны всем участникам этой сцены и в особенности Маргарите.
        - Господин Крийон, сможете вы утихомирить этих петухов, готовых броситься друг на друга?
        И Маргарита показала глазами на герцога и обоих принцев. Крийон поглядел на них и ответил:
        - Смогу, мадемуазель. Однако мне кажется, их воинственный пыл уже поутих, и они готовы забыть ссору, не так ли, господа?
        - А если все же они опять кинутся в драку, какие меры воздействия вы имеете право к ним применить?
        - Я буду следить за тем, чтобы эти господа во время всего путешествия постоянно находились при особе королевы-матери, не отлучаясь от нее ни на шаг. Если и это не подействует, их отправят под конвоем в Лувр, под домашний арест.
        Такая перспектива явно не устраивала юношей, и они, хмуро поглядев друг на друга, разошлись в разные стороны: оба принца вернулись на свое место у костра, а Гиз отправился к мадемуазель де Рош, все еще ожидавшей его на поляне[66 - Восемь лет спустя мадемуазель де Рош будет зверски убита неким фанатиком по имени Морвель на глазах у Гиза, а сам он четверть века спустя будет заколот кинжалами в замке Блуа по приказу Генриха III. (Прим. авт.).].
        - Благодарю вас, господин Крийон, — сказала, улыбаясь, Маргарита. — Вы можете идти.
        Крийон молча, поклонился и ушел, суровый и бесстрастный.
        В это время вернулся Бовуа, несущий целую охапку сухих веток, которые он насобирал невесть где.
        - Ну вот, — объявил он, бросая хворост на траву, — сейчас наш костер разгорится ярче, и вам станет теплее.
        - А скоро ли будет готов ужин, Бовуа? — спросил Генрих Наваррский.
        - Потерпите еще немного, принц, — ответил старый солдат. — Верно, вы здорово проголодались?
        - Я с удовольствием съел бы сейчас дыню, одну из тех, за которыми мы лазали с сестричкой Марго. Помнишь, Маргарита?
        Он намекал на то, как совсем недавно они вдвоем ползали по грядкам в поисках спелых дынь. Это было в королевских садах, расположенных вдоль городской стены слева от Бастилии.
        - Помню, земля тогда была сырой, и вы перемазались как черти, — произнес Генрих Анжуйский.
        - Ох, и досталось же мне в тот раз от матушки, — вспомнила Маргарита.
        - На этот раз вам не придется лезть в огород, — сказал Бовуа, — вам их подадут.
        - Разве на десерт у нас сегодня дыни? — обрадованно спросила принцесса.
        - Совсем не интересно есть дыни, которые кто-то сорвал и кто-то нарезал, — возразил Генрих Наваррский на замечание Бовуа. — Гораздо интереснее есть плод, сорванный своими руками. Это все равно как если бы девчонку раздели и уложили в постель, а потом раздели бы и тебя. Приятнее сделать это самому.
        - Верно, — согласился Конде. — А еще приятнее наблюдать, как женщина раздевается сама.
        Бовуа только вздохнул и сокрушенно покачал головой.
        - О чем это вы тут так мило беседуете? — внезапно спросил любопытный женский голос совсем рядом.
        Все встрепенулись и повскакивали со своих мест. Никто и не заметил, как к костру неслышно подошла королева-мать.
        Маргарита поскребла нос ногтем, придумывая ответ, Генрих Анжуйский внезапно закашлялся, Конде, улыбаясь, изображал саму невинность, Генрих Наваррский с любопытством глядел на приветливое лицо мадам Екатерины. Он и ответил первым на ее вопрос:
        - Ваше Величество, мы спорили, почему у гугенотов дыни вкуснее, чем у католиков.
        - Вот оно что! А разве это так? — все еще сохраняя легкую улыбку на лице, спросила королева.
        - Несомненно.
        - Ну и почему же?
        - А как вы думаете, Ваше Величество?
        - Право, я не знаю, — пожала плечами мадам Екатерина.
        - Потому что на юге дыни спеют под солнцем, а на севере под дождем, — ответил принц Наваррский.
        Она внимательно посмотрела на него, отметив про себя, что улыбка сползает с лица. Несомненно, этот мальчик хорошо разбирался, что к чему, и своим ответом дал понять королеве Франции, что уже сейчас, не говоря о будущем, перед ней стоит опаснейший враг ее и ее сыновей. Это был ответ истинного сына наваррской королевы, этот человек был подлинным сыном юга, и Екатерина смутно почувствовала в нем врага, с которым будет бороться всю оставшуюся жизнь.
        Глава 7
        С севера на юг
        На следующий день позавтракали, собрали лагерь и вновь тронулись в путь. Остановились в Сансе, где почтенные отцы города радушно приняли членов правительства, прибывших с миротворческой функцией. 17 марта снова отправились в дорогу и вскоре были в Труа. Королевский поезд уже при подъезде к городу встречали старшины из членов городской Ратуши и купеческих сообществ, а также епископ Труа в золоченом облачении, с посохом и в фиолетовой митре на голове, в окружении капелланов, пасторов и монахов. Все население города к тому времени уже собралось у городских ворот и запрудило близлежащие улицы, а на той, по которой должен был проехать королевский кортеж, из всех окон, с крыш, с деревьев выглядывали любопытные, мечтающие хотя бы один-единственный раз увидеть юного короля и членов его семейства. По случаю торжественного въезда у западных ворот города возвели две колонны со статуями Правосудия и набожности, украшенные цветами и разноцветными лентами, и триумфальную арку с Минервой[67 - Минерва — богиня мудрости, покровительница городов, ремесел и искусств (рим.).] и святым Людовиком.
        В эту ночь радушные горожане Труа пополнили свои кошельки звонкими парижскими монетами, ибо желающих переночевать в домах и на дворах, примыкающих к центру города, где располагалось здание городской Ратуши, было немало.
        Утром купеческий старшина повел короля и королеву-мать по цехам и познакомил их с образцами шерстяных тканей, экспортируемых не только на внутренний, но и на внешний рынок: в Италию, Лотарингию и другие области и страны Европы. И, хотя зрелище для членов королевского семейства было явно малоинтересным, они выдержали это испытание, ибо их королевский статут предусматривал идти еще и не на такие жертвы. На прощание всем были подарены новые шерстяные плащи различных цветов, а королю Карлу преподнесли темно-зеленый охотничий костюм, обшитый золотым позументом.
        Вдоволь наглядевшись на короля и разряженное в пух и прах придворное общество, народ стал понемногу расходиться, чтобы вновь собраться завтра.
        Через несколько дней был дан сигнал запрягать лошадей. Процессия выехала из городских ворот в полдень и взяла направление на Лангр, оттуда на Дижон.
        В Дижон прибыли уже под вечер, встретив там самый радушный прием, расположились на ночлег в домах именитых людей и на постоялых дворах. Утром следующего дня, показав себя горожанам во всем блеске, двор принял участие в турнире, организованном правителями Бургундии. Вскоре вновь собрались в путь и, миновав Шалон, правым берегом Соны направились по дороге, ведущей к Масону.
        Как и предсказывал юный принц Наваррский, Жанна Д'Альбре не утерпела и, получив известие о выезде королевского двора из Парижа, выехала навстречу и нагрянула со всем своим войском как раз тогда, когда королева-мать показывала народу, собравшемуся сюда из близлежащих городов, деревень и сел, нового короля Карла IX.
        Екатерина испугалась, когда ей доложили, что к городу приближается под предводительством своей Пентесилеи[68 - Пентесилея — храбрая царица амазонок, воинственных женщин титанического племени.] туча всадников числом более трехсот, и приказала наместнику запереть ворота и приготовиться к обороне. Но слишком нерасторопными оказались здешние дворяне, и когда наконец стража, караулившая у ворот, получила такой приказ, то половина кавалькады вместе с королевой Наваррской уже въехала в город, где побывала еще три дня тому назад и оставила по себе нерадостную память, оскорбив процессию в честь праздника Тела Господня.
        К замку наместника, где расположился двор, Жанна Д'Альбре подъехала с шумом и, не успела еще выйти из кареты, как уже побежали разыскивать ее сына.
        Она лишь подходила к парадному крыльцу, как Генрих пулей вылетел из дверей и обнял ее, зарывшись лицом в складки ее одежды.
        - Мама! Я знал, что увижу тебя здесь!
        - Ты меня ждал, мой мальчик?
        - Да, мама, я так скучал!
        Она гладила его голову, не замечая слезу, скатившуюся по щеке.
        В дверях показался Конде, рядом — сын и верный Матиньон.
        - Ваше Величество! — Конде изящно поклонился и благоговейно поцеловал руку своей королеве.
        - Принц, вы все так же галантны и неотразимы в обращении с дамами, — улыбнулась Жанна Д'Альбре.
        - В обращении с вами, моей королевой, — ответил Конде.
        - А с другими?
        - Только с теми, кто улыбается столь же обворожительно, как Ваше Величество.
        - Ах, неисправимый льстец!
        С Екатериной они встретились в коридоре, который вел в комнаты для гостей. Королева-мать не слишком торопилась: во-первых, из боязни уронить свое достоинство; во-вторых, понадобилось время. Дабы удалить с лица следы тревоги.
        Они расцеловались как две добрые старые приятельницы.
        - Вы не ждали меня, признайтесь, — проговорила Жанна.
        - Я думала, испанцы хотят приступом взять город, — пошутила королева-мать.
        Она лгала. Ей почудилось, что гугеноты, воспользовавшись моментом, решили захватить в плен короля. Как в Амбуазе. А испанцев она не боялась.
        - Со мной всего лишь мои гугеноты, — сказала Жанна. — Вам нечего бояться, здесь не Амбуаз.
        Екатерина вздрогнула. Как метко угадала соперница ход ее мыслей. Вот и не верь после этого в потусторонние силы. А ведь как было бы легко, вздумай Жанна повторить Амбуаз. И ей бы это удалось, потому что ее приезда никто не ждал. А тогда, при ее старшем сыне? Тогда все решило предательство.
        Подумав об этом, вслух Екатерина сказала:
        - Ну что вы, ведь мы с вами старые друзья. Но скажите, Жанна, зачем вы оскорбили процессию в честь праздника Тела Господня? Все полны возмущения, и особенно испанский посол.
        - Я не прощу папе того, что он намеревался отдать меня на суд инквизиции и отобрать мои владения. Я еще потягаюсь с ним! — возмущенно воскликнула Жанна.
        - Успокойтесь и постарайтесь воззвать к разуму. Не обостряйте отношений, они и без того накалены до предела. Я попытаюсь скрасить негативное впечатление и организую новую процессию, как того жаждут католики и посол.
        - Вот уж ни к чему. Пусть знают, что королева Наваррская никогда не склонит перед ними головы.
        - Вы должны быть благодарны мне, что я написала извиняющее вас письмо к папе, который полон негодования за вашу антииспанскую политику. Иначе дело обернулось бы весьма плачевно.
        - Надеюсь, вы не станете утверждать, что действовали из чисто дружеских побуждений?
        - И это тоже. Но главное в другом: Рим не должен распоряжаться французской короной. Отдав ему на растерзание вас, я тем самым поставила бы под удар престол Франции.
        Жанна помолчала, отведя глаза в сторону:
        - Что ж, может быть, вы и правы. В таком случае мне остается только поблагодарить вас, но обнадежить по поводу смены моей антикатолической ориентации не могу.
        - Зная ваши убеждения и сильную волю, я на это и не надеялась.
        В это время к ним подошли придворные, и Екатерина сразу сменила тему разговора:
        - По правде сказать, я не ожидала вас так скоро.
        - Вы сами мать и знаете, что такое разлука с сыном.
        - О, мальчиком все весьма довольны, особенно Маргарита. Их повсюду видят вместе.
        - Теперь я его не оставлю, хочу сама видеть, каков он стал.
        - Вы поедете с нами дальше?
        - В самый Париж. Ведь вы не прогоните меня?
        - Напротив, ваше присутствие скрасит мое путешествие, а в Париже у меня всегда будет приятная собеседница.
        Она снова лгала, эта хитрая лиса. Ей не хотелось лишнего усиления партии гугенотов при дворе, но она не могла отказать себе в удовольствии иметь близ себя свою постоянную соперницу. А главное, она была не прочь заставить своего любовника кардинала задуматься об усилении партии католиков при дворе. Она знала, что кардинал стремится к престолу и ради этого ведет переговоры с испанцами, но он не посмеет перешагнуть через нее, папа не простит ему. Однако, как бы там ни было, ей надлежит жить в мире с Филиппом Испанским. Нельзя злить его, это вызовет обратный удар в сторону Гизов, и вот тогда они протянут руки к трону. Она потому и сделала кардинала своим любовником, чтобы усыпить его бдительность, лишить желания действовать. А эта Жанна… Не Божье ли это провидение заставляет ее ехать с ними в Париж? Что скажет испанский посол? Каковы будут рекомендации Филиппа? Не настала ли пора?.. И как раз оба… оба вождя в одном месте, в одно время! Что касается ее, она бы не торопилась. Но что об этом подумают там, за Пиренеями? Однако мысль лишить гугенотов своей королевы хотя бы на время путешествия не была
последней, была еще одна, самая важная и тревожащая.
        В Масоне сели на корабли, пересекли границу Бургундии и поплыли на юг, любуясь красотами юной Соны, еще не загрязненной сточными водами и нечистотами городов, стоящих на ее сестре Роне ниже по течению.
        Впереди был Лион.
        Этот город изгнал католиков за пределы своих стен, и для восстановления их в правах туда был послан маршал де Вьевилль. Мятежные протестанты были усмирены, после чего католическое правительство даровало им льготы, показывающие заботу короля о чувствах иноверцев.
        Жители Лиона шумно выражали свой восторг при виде короля и остальных членов королевской фамилии. Однако гугеноты выражали явное недовольство, и, чувствуя это, Екатерина решила оставить в городе небольшой гарнизон.
        В Русильоне Карл сделал необходимые дополнения к эдикту о мирном урегулировании религиозного вопроса: отправление протестантского богослужения в запрещенных эдиктом местах будет наказываться наложением штрафа и конфискацией имущества. И тут же, в противовес этому, королевским наместникам в провинциях предписывалось восстановить протестантское богослужение в разрешенных местах.
        После Русильона путешественники проехали Бар-ле-Дюк, потом Вьенну и одним прекрасным днем сделали привал под Балансом.
        Местность, где расположились они на отдых, была поистине живописной. По правую сторону Роны расстилалось огромное поле, заросшее травой и луговыми цветами. Слева к полю примыкала ольховая роща, дальше начинался пригорок, пересеченный небольшими овражками и щедро освещенный солнцем. Выше за пригорком начиналась равнина, а за ней через дорогу — поле, желтеющее спелыми злаками.
        Посреди вытянутой ольховой рощи, примыкавшей к маисовому полю, петляя между камней, протекал ручей с прозрачной водой.
        На краю одного из лугов с цветами и сорняками, примыкавшего к роще с другой стороны, на берегу ручья и расположился королевский двор, скрывшись от солнца поглубже в тень высокого кустарника и одиноко стоящих деревьев.
        Конде остановился, осмотрелся и заметил на лугу стадо коров. В центре стоял пастух с кнутом и таращился на необычное пестрое сборище людей.
        - Смотри, Матиньон, — произнес Конде, — видишь этих коров? Что, если украсть это стадо и окружить им наших придворных? Вот была бы потеха.
        - Презабавная мысль, принц, — ответил Матиньон, рассмеявшись. — Но, клянусь, это будет похоже на проделку Гермеса, когда он похитил стадо коров у Аполлона[69 - «…проделку Гермеса, когда он похитил стадо коров у Аполлона». — Согласно мифу, Гермес (бог торговли, покровитель стад и дорог) однажды похитил коров у Аполлона, который пас стада в Македонии. Несмотря на отнекивания Гермеса, Зевс заставил его вернуть коров Аполлону.].
        - А еще любопытнее будет, когда мы поставим ее фрейлин на колени и заставим доить коров.
        - Браво, монсеньор! До такого не додумался бы даже я. Но, — Матиньон с сожалением глубоко вздохнул, — ничего не получится.
        - Почему?
        - Мы с вами никогда не пасли коров, и они тут же разбегутся в разные стороны. Кроме того, чтобы собрать стадо и пригнать его сюда, пройдет никак не менее получаса.
        - Ну и что же?
        - А то, что мы вскоре тронемся в путь. Королева-мать не любит таких вот остановок и делает их только по просьбе детей, которым хочется порезвиться. Так что давайте, монсеньор, оставим нашу шалость до другого раза, вот увидите, еще представится случай повеселиться.
        Конде поразмыслил немного и согласился.
        Матиньон оглядел окрестности и, шумно вздохнув полной грудью, изрек:
        - Чудесное полотно, достойное кисти дель Сарто. Взгляните, принц, какой чистый и прозрачный ручей протекает здесь! Так и тянет на стихи! «От жажды умираю над ручьем, смеюсь сквозь слезы и тружусь, играя». — Потом поднял голову, раскинул руки вширь и закончил: — «Куда бы ни пошел, везде мой дом, везде встречает Франция родная».
        - Браво! — хлопнул в ладоши Конде. — Подозреваю, это Вийон.
        - О да, Вийон кроме последней строки. Было время, когда я увлекался поэзией, однако это было так давно, что я уже ничего не помню.
        - В таком случае послушайте другого поэта, друг мой:
        А я в печали неизменной,
        Гоним красавицей надменной,
        Не знаю дня ни одного,
        Когда б, доверившись обману,
        Обманом не терзал я рану
        Больного сердца моего.
        - Ронсар? А под «красавицей», верно, скрывается одна из ваших прелестниц, принц? Готов побиться об заклад, монсеньор, что ее зовут баронесса де Савуази.
        - Она совсем не смотрит на меня, Матиньон, и, признаюсь, это разрывает мне сердце.
        Матиньон усмехнулся:
        - Полно, мой принц, вы становитесь лириком и даете меланхолии завладеть собою. Этак не годится.
        - Сам знаю, но сделать ничего не могу.
        - Выходит, вы и вправду никак не можете ее забыть? Почаще вспоминайте о встрече в Булонском лесу. Кстати, кажется, нам доведется посетить замок матери ее подруги — Дианы Ангулемской. Вряд ли Екатерина откажется щегольнуть перед Дианой де Пуатье своим нынешним положением и этим всадить еще одну булавку в сердце бывшей фаворитки ее мужа. Однако я слышал, что она захворала и будто бы серьезно.
        - В таком случае, Диана непременно останется у матери в замке, а вместе с ней… и баронесса.
        - Случай сам просится к вам в руки, принц. Отстаньте и вы от процессии, сошлитесь на недомогание…
        - Матиньон, ты толкаешь меня на подлость!
        - Прошу меня простить, монсеньор, я забыл, что мсье Лесдигьер — член нашей партии и вы дали ему слово…
        - Вот именно, мой друг, вот именно. А ведь он еще спас мне жизнь, об этом ты помнишь? И самое страшное, — произнес Конде, обняв за плечи друга, — чем чаще я об этом думаю, тем больше ловлю себя на мысли, что, кажется, влюблен!
        - Запретный плод сладок, мой принц, — назидательно промолвил Матиньон.
        - А между тем помнишь, что предсказал мне Нострадамус, когда составлял мой гороскоп?
        Матиньон вдруг смертельно побледнел и схватил принца за руку:
        - Что вас погубит неразделенная любовь!
        Они замолчали, глядя друг на друга и думая об одном и том же.
        - Оставьте все помыслы о ней! — воскликнул Матиньон. — Клянусь небом, ни к чему хорошему это не приведет. Подумайте о нашей партии, вождем которой вы являетесь, о вашем сыне…
        Он не договорил, в кустах послышалась какая-то возня, и через мгновение оттуда вышли юный Генрих Конде, Генрих Наваррский и Агриппа Д'Обинье.
        - Ну, вот и твой отец, Анри, — провозгласил принц Наваррский, — а ты говорил, мы его не найдем.
        Конде обнял подошедшего сына:
        - Ну, как тебе путешествие, Генрих? Не слишком устал?
        - Нет, отец, это все же лучше, чем находиться в этом каземате, называемом Лувром.
        - Подожди, — воскликнул принц Наваррский, — ты еще не видел моих Пиренеев, не лазал по горам и не бывал в виноградниках. А какие там девчонки! Клянусь мечом моего деда, нет девчонок милее и нет уголка краше, чем в королевстве Наваррском.
        - Ваша матушка, Генрих, надо полагать, покинет нас, едва мы окажемся близ ее королевства? — спросил Людовик Конде.
        - Напротив, дядя, она будет сопровождать нас до самого Парижа. Таково ее желание.
        - Всей душой жажду поскорее остаться с нею наедине: нам есть о чем поговорить.
        - Папа, Генрих Гиз снова задирается, — заявил сын отцу, глядя на него снизу вверх. — По-моему, он ревнует свою кузину, все время встревает, когда нам случается завести с ней разговор. Правда, Генрих?
        Принц Наваррский кивнул.
        - Вам с Генрихом еще придется столкнуться с этим фанатиком на поле брани, — сказал Людовик Конде, обнимая обоих. — Сейчас вы еще юны, но каждый из вас уже воспитан в вере своих отцов. Главное, чтобы вы не изменили своим убеждениям и помнили, что ваша вера самая правильная и победит поповскую, насаждаемую инквизицией и иезуитами. Это ваше оружие, и вы будете им побеждать врага.
        - То же самое говорил мне мой отец, — заметил Д'Обинье.
        - Господин Д'Обинье был честным и мужественным воином, сумевшим через все перипетии войны и до конца своих дней пронести и отстоять наши убеждения.
        - Когда мы проезжали мимо Амбуаза, он бросил вызов тем, кто казнил наших братьев по партии и заклеймил их позором. Я поклялся, что не забуду его слов до конца моих дней.
        - Ты достойный сын своего отца и нашей партии, мой мальчик, — растроганно проговорил Людовик Конде. — Помни, в моем лице, в лице Матиньона или адмирала Колиньи ты всегда найдешь преданного друга и отца.
        - Благодарю вас, монсеньор.
        - Я слышал, ты получил блестящее образование и обучен слагать стихи?
        - Я пробую заниматься стихосложением, монсеньор, но пока это наброски, боюсь, весьма неудачные.
        - Не прочтешь ли нам что-нибудь из своего творчества?
        Мальчик слегка покраснел под взглядами, устремленными на него, и пробормотал:
        - Охотно, если это вас не утомит. — И в наступившей тишине, нарушаемой лишь журчанием ручья да пением птиц, Агриппа прочел свои первые ранние опыты.
        - Браво, юноша! — произнес Конде, когда Агриппа закончил, одобрительно похлопав его по плечу.
        - Черт возьми, сынок, — растроганно произнес Матиньон, — да твои стихи достойны того, чтобы их заучить наизусть и читать на наших собраниях, чередуя с псалмами.
        - Клянусь честью, Агриппа, — провозгласил Генрих Наваррский, — когда я стану королем Франции, ты будешь моим придворным поэтом. Раньше тебе это не удастся, твои строки явно придутся не по вкусу Валуа.
        - А ты что же, собираешься стать королем? — недоверчиво спросил Генрих Конде.
        - Да, — убежденно ответил Генрих Наваррский. — Так сказала моя мать.
        - Тебе надо будет сначала убрать с дороги Гиза.
        - Гизу до престола дальше, чем мне, но если он предъявит свои требования, мне придется обуздать его: я накину на него уздечку и поеду верхом, как на осле.
        Все рассмеялись. Агриппа с поклоном сказал:
        - В таком случае, сир, предоставляю себя пожизненно в ваше полное распоряжение. Заверяю также, что отныне буду вашим самым покорным слугой и телохранителем, ибо не каждый принц способен обещать своему верноподданному такое блестящее будущее.
        Генрих Конде вместе с Матиньоном захлопали в ладоши, но Конде-старший неожиданно нахмурился и спросил, обращаясь к Д'Обинье:
        - Под «кровавым кардиналом» ты подразумевал Карла Лотарингского?
        - Да, монсеньор, это прозвище дали ему гугеноты, — ответил Агриппа.
        - Выходит, он знал, что готовится в Васси?
        - Не только знал, но и самолично послал туда своего брата с войском. Акция была заранее спланирована. Так сказал мне отец.
        Конде и Матиньон переглянулись. Для обоих это было новостью.
        - Этого я не знал, но я твердо верю твоему отцу. Человек, побывавший в Амбуазе, не станет лгать, — заметил Матиньон.
        - Жан Д'Обинье был в Амбуазе? — удивился Конде. — Как же ему удалось спастись?
        - Он чудом избежал смерти, притворившись мертвым во время побоища, — ответил Агриппа. — А ночью ему удалось бежать из замка. Потом он показывал мне свои раны, полученные там. Но вас, монсеньор, я слышал, взяли под стражу и поговаривали даже, что вас хотят предать смерти.
        - Это правда, мой мальчик, — ответил Конде, кивнув головой. — Путем обмана они заманили в Лувр меня и Антуана Бурбонского, твоего отца, Генрих. Его они заставили перейти в католичество, а меня приговорили к смерти, объявив главарем мятежников. Спасла меня неожиданная смерть короля.
        - Клянусь, что не прощу этого злодеяния Валуа! — пылко воскликнул Конде-младший. — И обещаю, что отныне это семейство всегда будет для меня врагом!
        Генрих Наваррский пожал ему руку:
        - Клянусь в том же!
        - И я клянусь! — и Агриппа Д'Обинье накрыл своей рукой руки обоих принцев.
        - Да услышит Бог ваши клятвы, дети мои, — сказали Конде и Матиньон, присоединяя свои ладони к этому тройственному союзу.

* * *
        Следующим пунктом маршрута был Баланс, который в 1562 году захватили гугеноты во главе с бароном Сент-Андре. Город радушно принял короля, изъявив покорность и верноподданнические чувства. Здесь же король принял делегацию кальвинистов из Бордо, которые жаловались на несоблюдение эдикта по отношению к ним. Королева написала Монлюку, представлявшему в Гиени особу короля Наваррского в «католическом исполнении». Ему предписывалось прекратить беспорядки и учинить мир, о чем радеет Его Королевское Величество.
        Вскоре двор простился с красотами Дофине и въехал в папские владения — графство Конта-Венессен. Миновали Оранж, несколько месяцев тому назад перешедший на сторону Реформации, и 23 сентября остановились в Авиньоне. Юного короля встречает губернатор Фабрицио Сербеллони, племянник Пия IV. И здесь Карл смог решить проблемы своего государства, даровав гугенотам прощение и льготы через лиц, представлявших папу, и обсудив это предварительно со своей матерью.
        После Авиньона королевский поезд направился в Салон-де-Прованс, где жил великий прорицатель мэтр Нострадамус. Его попросили предсказать будущее (вторично уже, для непосвященных) наследного принца Наваррского королевства, и, к ужасу одних, удивлению других и радости третьих, он, долго смотрев на спящего голого мальчика, объявил, что этот ребенок станет королем Франции и Наварры. Екатерина молча, выпучив глаза и застыв как истукан, не мигая смотрела на Генриха, будто видела впервые. Вот, значит, кто наследует трон ее сыновей, и династия Валуа, как ей и предсказывали раньше, оборвется теперь уже меньше чем через тридцать лет. Она не хотела этому верить и решила, что этот маленький мальчик отныне — враг ее сыновьям.
        Следующим городом был Экс, где король потребовал от католиков, безжалостно истреблявших гугенотов, подчинения закону. Такова новая миролюбивая политика, и посмевшему ослушаться королевского указа грозит отлучение от церкви.
        Далее — Бриньоль, Иер, наконец, 3 ноября прибыли в Тулон. Здесь король и придворные вовсю поплавали по морю на галерах, которыми командовал один из братьев Гизов Рене Лотарингский.
        Из Тулона направились в Марсель, куда Екатерина Медичи прибыла из Италии около тридцати лет тому назад. Как давно это было! Католики здесь фанатичны и жестоки. И им тоже приходится диктовать свою волю, дабы не нарушали мира в королевстве.
        После Марселя король посещает Мартиг, за ним Арль. 16 ноября, в канун дня Св. Эньяна, Рона вышла из берегов и затопила окрестности, поэтому здесь пришлось задержаться.
        Дальше — Бокер и Ним. Оба города гугенотские. Первый вообще не открыл ворота королю, и его проехали мимо, второй принял довольно радушно. Здесь протестанты пожаловались королю на бесчинства, учиняемые над ними правителем Лангедока Анри Монморанси, имевшим титул герцога Дамвиля. Карл поручил членам Королевского совета немедленно разобрать эти жалобы и восстановить должный порядок, ведущий к мирному сосуществованию двух религий.
        Следующий пункт маршрута — Эгморт, за ним Монпелье. Здесь религиозные распри немного поутихли, но еще совсем недавно во время резни католики живьем сдирали кожу с гугенотов и заживо перепиливали их пополам крестьянскими двуручными пилами. Таким образом герцог Дмавиль заставил население обратиться в римско-апостольскую веру.
        Следующим городом будет Каркассон.
        Часть пятая
        От Каркассона до Мулена
        Глава 1
        Выстрел в Бордо
        12 января 1565 года королевский двор прибыл в Каркассон.
        Этот город известен еще со времен римского владычества; первые упоминания о нем относятся к I веку до н. э. Наивысшего могущества Каркассон достиг в XII веке при графах, наживших себе к тому времени огромные богатства. В 1130 году они построили замок Шато-Конталь. Отсюда они правили своими крестьянами. Замок был неприступен и за всю историю своего существования ни разу не был взят врагом.
        В 1226 году Каркассон стал французским городом, а три года спустя король Людовик IX прибрал к своим рукам и Тулузу.
        С тех пор до наших дней сохранились замки Каркассон и Шато-Конталь, готический собор Сент-Назар, церковь Сен-Мишель (XVI век) и церковь Сен-Венсан (XIII век). В XIX веке крепость Каркассон была реставрирована лучшим архитектором Франции Виолле Ле Дюком.
        Король провел в Каркассоне целую неделю, посетил базилику, две вышеупомянутые церкви и замок Шато-Конталь. Его везде встречали радушно, но еще два года тому назад в этом городе кипели нешуточные страсти, связанные с жестокостями по отношению к протестантам.
        Наконец король оставил Каркассон и 1 февраля прибыл в Тулузу. Сюда уже приехал Монлюк с войском, чтобы требовать у короля вознаграждения для себя и своих дворян. И этот город не остался в стороне от резни 1562 года, когда представители обеих партий с одинаковым ожесточением убивали друг друга.
        Прево и городские старшины Тулузы на другой день решили устроить бал в честь высоких гостей, который и состоялся в доме одного их именитых горожан, прямо напротив собора. Король Карл воспротивился было этому, изъявив желание поохотиться рано поутру, днем поиграть в мяч и немного отдохнуть, а вечером по совету местной аристократии отправиться охотиться на лис, ибо именно в это время суток, по их словам, охота на них бывает особенно удачной. Однако Екатерина объяснила сыну, что не стоит королю так открыто изъявлять свою волю в первый же день знакомства. И к тому же бал устраивается в честь короля. С большим трудом, но ей все же удалось уговорить Карла, предупредив, чтобы отныне он злоупотреблял своим положением, ибо он и без того всюду, где бы они ни останавливались, устраивал то соколиную, то псовую охоту на волка или оленя. Сколько еще будет их до Парижа? Королева-мать напомнила Карлу, что необходимо принять испанского посла, и без того он слишком долго их здесь ожидает, а к полудню должен прибыть с визитом римский кардинал.
        Но, при всей своей нелюбви к этому роду развлечений Карла, Екатерина подумала еще об одной охоте, которую придется организовать на кабана. Что сулит ей беседа с испанцем? А на охоте может представиться прекрасный случай пустить пулю в спину Конде и этим угодить Филиппу Испанскому. Она должна была обойти кардинала и самой быть в дружбе с Испанией, как бы Гизы ни стремились сделать это за ее спиной… Этого требовала ее политика, это нужно было ее сыновьям, на место которых уже поглядывал Генрих Гиз вместе со своим дядей.
        В самый разгар бала, когда объявили танец с факелами и Конде свой уже держал в руке, к нему сзади подошел Лесдигьер.
        - Монсеньор, с вами хотят поговорить. Конде порывисто обернулся:
        - Поговорить? Со мной? Кто же это?
        - Гугеноты. Те, что живут здесь.
        - Что им надо?
        - Не знаю. Но они хотели бы видеть и короля Наваррского.
        - Генриха? Они уже называют его королем? И он на мгновение задумался. Потом спросил:
        - Знаете вы этих людей, шевалье?
        - Я узнал среди них одного. Он из тех, кто был в эскорте Жанны Д'Альбре, когда она приезжала в Париж.
        - Значит, вы заверяете меня…
        - Сомнений нет, монсеньор. Это не ловушка, они действительно протестанты. Ждут во дворе.
        - Приведите сюда принца Наваррского.
        - Он уже здесь.
        - Тогда возьмите с собой полдюжины солдат.
        - Они только ждут моих приказаний.
        - Хорошо, тогда идемте. Матиньон!
        Несколько человек в темных одеждах стояло внизу у главного входа. При виде Конде с факелом в руке и Генриха Наваррского все склонили головы и бросились целовать принцам руки.
        - Сир, и вы, монсеньор, не ездите дальше, — сказал самый пожилой из них.
        - Почему? — спросил юный принц.
        - Они убьют вас. Испанцы. Или католики. Первые рыщут где-то рядом. Говорят, Черный дьявол хочет встретиться с Медичи.
        - Черный дьявол? А это кто?
        - Герцог Альба, душитель и головорез, гонитель нашей веры. Ходит всегда в черном. Вечно хмур, мрачен и кровожаден.
        - Пусть встретится со мной этот Цербер[70 - Цербер — страшный трехголовый пес, охраняющий вход в подземное царство Аида (мифол.).] Нидерландов, я снесу ему башку! — воскликнул Конде.
        - У него их три, — повернулся к нему Генрих.
        - В таком случае вторую снесете вы, а третью — Генрих Конде.
        - Не ездите дальше, останьтесь с нами, — продолжали уговаривать гугеноты. — Мы сделаем сына Жанны нашим королем, а его светлость Конде — генералиссимусом Гаскони, Фуа и Лангедока. Нам нужны живые вожди, а не мертвые.
        - Благодарю вас, братья, — ответил Конде, — но я не изменю маршрута. Или вы хотите, чтобы меня посчитали трусом? Меня, вашего вождя! Никогда!
        - Тогда усильте свою охрану и принца Наваррского. Мы дадим вам людей.
        - Нас охраняет сто человек — личная гвардия королевы Жанны, а также солдаты герцога Монморанси.
        - Там — наемники, им платят деньги. А мы — за веру, только прикажите — и около вас всегда будут рядом сто храбрых, закаленных в боях гугенотов.
        - Нет, — отрезал Конде и швырнул факел в снег.
        - Это ответ храбреца, и мы горды тем, что у нас такой маршал и такой король. — И они снова склонились перед Конде и Генрихом Наваррским.
        - Они кланяются, словно золотой статуе Навуходоносора, — шепнул Матиньон на ухо Лесдигьеру.
        - Позвольте все же сопровождать вас, — вновь предложил тот же пожилой воин. — Мы будем следовать в хвосте колонны. Сто, если хотите, двести человек готовы сопровождать принцев королевской крови… нашей крови… Подумайте, как всем нам нужна ваша жизнь, ваша и юного принца.
        - Соглашайтесь, монсеньор, — посоветовал дальновидный Матиньон. — Лишняя помощь никогда не помешает.
        И поскольку Конде молчал, он кивком дал понять, что принц согласен. Обрадованные гугеноты тут же простились и ушли.
        Но ничего не случилось до самой Байонны, хотя никто и не знал об этой мере предосторожности, предпринятой гугенотами Тулузы.
        Дальнейший маршрут оказался несколько странным. Королева распорядилась повернуть на Монтобан, а оттуда — на Бордо. Возможно, она узнала о неожиданном арьергарде из протестантской конницы. Ни для кого уже не было секретом, что в Байонне ей предстоит встреча с испанцем, и эти гугеноты появились здесь, чтобы защитить своего вождя и королеву. Кто знает, что на уме у Филиппа в отношении гугенотских вождей и какое войско приведет с собой для этой цели «кровавый герцог».
        Так или иначе, но в Бордо, где королевский поезд задержался надолго, на королеву Наваррскую было совершено покушение. Она стояла на верхних ступенях дома, в котором остановилась вместе с сыном, и выслушивала жалобы гугенотов на притеснения, причиняемые им местной католической знатью. Ее охрана полукольцом расположилась вокруг королевы, зорко поглядывая по сторонам. И вдруг кто-то вырвался из первых рядов толпы и устремился прямо к Жанне. Охранники на мгновение растерялись: у безумца не было в руках ни шпаги, ни кинжала. Но раздумывать было некогда. Двое преградили незнакомцу путь, когда до королевы осталось не более трех шагов. Но человек прорвался к оторопевшей Жанне и встал перед ней, раскинув руки, защищая. И в то же мгновение прогремел выстрел! Неожиданный спаситель, охнув, схватился руками за грудь. Все сразу же повернули головы в ту сторону, откуда стреляли. В доме напротив, в окне второго этажа стоял человек с пищалью. Поняв, что дело сорвалось, незадачливый стрелок, бросив оружие, исчез. Туда тотчас устремились с воплями с десяток гугенотов.
        А неожиданный защитник Жанны тем временем бледнел, медленно оседая на ступеньки. Его поддержали под руки, но голова его бессильно откинулась, и тело обмякло. На груди, почти у самой шеи, зловеще растеклось алое пятно. По приказанию королевы Наваррской привели Ле Лона, личного медика Конде, и тот, осмотрев рану, распорядился перенести раненого в помещение, чтобы извлечь из него пулю. Проведя необходимую операцию, Ле Лон передал спасителя Жанны заботам местного лекаря, сказав, что никакие жизненно важные органы не задеты и при хорошем уходе больной вскоре пойдет на поправку.
        Случай этот наделал много шуму; король учинил следствие, но так никого и не нашли…
        Глава 2
        Байонна
        Бордо, стоящий в устье Гаронны, известен еще со времен Меровингов, при которых здесь было построено двенадцать церквей, а при римлянах в I веке н. э. здесь было поселение битуригов, которое называлось Бурдигала. Памятником тех эпох служат развалины римского амфитеатра, названного Галльским дворцом.
        С XII до середины XV века здесь властвовали англичане, но к 1453 году вся северная и западная Франция была от них освобождена. Это был год окончания Столетней войны.
        В Бордо королевский двор пробыл три недели, после чего снова отправился на юг и, миновав Базас и Мон-де-Марсан, остановился в Даксе.
        Из Дакса королева-мать инкогнито отправилась в Байонну; она не видела свою дочь уже шесть лет и решила опередить двор, к тому же ей хотелось убедиться, что все готово к прибытию дочери.
        Генрих Анжуйский выехал во главе роты всадников навстречу своей сестре. Встреча эта произошла 9 июня, а еще пять дней спустя все королевское семейство обнимало Елизавету Испанскую, супругу Филиппа II, дочь Екатерины Медичи. Из четырнадцатилетней девочки Елизавета превратилась в горделивую чопорную даму, что, впрочем, не помешало ей расцеловаться с матерью, сестрой и младшим братом Франциском. На следующий день они все вместе выехали в Байонну.
        В Байонне, стоящей на реке Адур, Екатерину Медичи вместе с чадами и домочадцами радушно принял королевский наместник, который и сообщил, что вот-вот должен прибыть представитель испанского короля герцог Альба. Сам Филипп ехать отказался, причины этого изложит посол. За ним уже послали, он где-то недалеко. Может быть, предложил наместник, им удобнее встретиться на нейтральной территории? Екатерина ответила отказом. Пусть сам едет сюда, не она жаждет встречи с ним, а он — с ней.
        - Посол не из простых, — возразил наместник.
        - Да и я не белошвейка, — был ответ.
        Незадолго до встречи Екатерина опрометчиво сообщила Монморанси о предстоящей встрече с испанцем. Герцог тут же призвал к себе лейтенанта его гвардии, уединившись с ним в одном из покоев замка.
        - Лесдигьер, я думаю, вы понимаете всю важность предстоящей беседы, Испания — наш извечный враг, и речь пойдет не о видах на урожай.
        - Я понимаю, монсеньор.
        - Филипп, как вы знаете, тянет руки к Франции, его мечта — окатоличить нашу страну и, таким образом, прибрать ее к рукам. Результатом этой встречи может быть новая гражданская война, а это сотни искалеченных жизней и потоки крови, которые вновь наводнят реки Франции.
        - Что я должен сделать, монсеньор?
        - Узнать, о чем они будут вести разговор.
        - Понимаю. Но каким образом? Подслушать?
        - Придется пойти на это, Лесдигьер, поступившись принципами своей дворянской чести.
        - Честь и счастье Франции для настоящего сына отечества дороже, чем собственная честь, — ответил Лесдигьер.
        - Именно этого ответа я от вас и ждал. Какие будут соображения по этому поводу?
        - Предложение столь необычно, что требует серьезного размышления.
        - Я предоставляю вам самые широкие полномочия в этом вопросе, вы вольны действовать в любом направлении, но помните одно: ни одна живая душа не должна узнать о вашем поручении, кроме, разумеется, тех лиц, которые будут действовать за кулисами.
        - Я подумаю об этом, монсеньор, о результатах немедленно доложу.
        Лесдигьер вышел, встретившись в коридоре с принцем Наваррским и его кузиной Марго, и принялся бродить по дворцу, размышляя, каким образом лучше и безопаснее выполнить задание.
        Наконец он пришел к выводу, что самое лучшее — это спрятаться в дымоходе, но постараться при этом не упасть в камин. Он заглянул в один, другой, третий и увидел, что в каждом из них имеются скобы, вделанные в кирпичную кладку, которыми пользуется трубочист.
        Приняв решение, Лесдигьер вышел в сад, чтобы обдумать детали операции. Неожиданно за зеленой изгородью кустарника послышались смех и детские голоса. Лесдигьер раздвинул ветки и увидел группу детей, играющих на лужайке в жмурки.
        Это были Генрих Анжуйский, принцесса Маргарита, Генрих Наваррский, юный Конде, Шарль Лотарингский — мальчик десяти лет, сын герцога Омальского, Агриппа Д'Обиньи, еще три девочки из местных и сын наместника.
        Одна из девочек поймала принца Наваррского, и теперь настала его очередь водить. Ему завязали глаза черной повязкой, и он, раскинув руки, сразу же устремился туда, откуда слышался сдерживаемый девичий смех. Словно стая вспугнутых синиц, девочки бросились к кустам, где стоял Лесдигьер, увидев его и торопливо сделав легкий реверанс, понеслись дальше, продолжая весело повизгивать. Следуя за их голосами, Генрих Наваррский тоже повернул и быстро пошел в ту сторону, куда упорхнули юные жеманницы. Лесдигьер, наблюдая эту сцену, усмехнулся и вдруг увидел, что принц идет прямо на него. В следующую секунду крепкие, мускулистые руки Генриха ухватили Лесдигьера за талию и вцепились в одежду. Но, почувствовав, что рука его коснулась эфеса шпаги, принц разжал ладони и сдернул повязку с глаз.
        - Мсье Лесдигьер! — воскликнул он. — Как вы здесь отказались?
        - Я проходил мимо, принц, услышал ваши голоса и решил полюбоваться, — смущенно пробормотал молодой человек.
        - Господин Лесдигьер, вы испортили нам игру! — закричала Маргарита Валуа. — В наказание вставайте в круг. Теперь вы будете водить, а мы — убегать. Все согласны?
        Детвора тут же одобрила план Маргариты.
        - Генрих, давай повязку. Господин Лесдигьер, пригнитесь пониже, мне не достать.
        И она принялась было завязывать оторопевшему Лесдигьеру глаза, как вдруг Генрих Наваррский схватил ее за руку:
        - Нет, любезная кузина. Мсье Лесдигьер пришел от Бовуа и должен мне кое-что сообщить. Играйте без нас, я скоро вернусь. Идемте, господин гвардеец.
        И он увлек Франсуа на скамейку, надежно скрытую от взглядов посторонних.
        - Мсье Лесдигьер, — зашептал будущий король Франции будущему маршалу, — у меня есть одна важная тайна. Я давно знаю вас как преданного борца за нашу веру и поэтому смело могу доверить ее вам. Хорошо, что мы встретились сейчас и здесь. Я бы и сам вас нашел, но получилось, что вы первым нашли меня.
        Лесдигьер молчал, не понимая, куда клонит юный принц.
        - Под нажимом своего отца и старой королевы, — продолжал тот, — я принял мессу, но в душе остался верен слову, данному моей матери. Все об этом знают, поэтому меня по-прежнему называют принцем еретиков, на что я, конечно же, не обижаюсь. Я жду только, когда можно будет покинуть Лувр, и тогда — к черту мессу!
        - Мы знаем об этом, принц, — кивнул Лесдигьер, — а потому с нетерпением ждем, когда вы освободитесь из плена и вернетесь к себе на родину вождем обиженных и угнетенных.
        - Сейчас не об этом, — деловито продолжал Генрих. — Как вы думаете, гугеноты доверяют герцогу Франсуа де Монморанси?
        Лесдигьер опешил, потом неуверенно проговорил:
        - Думаю, что да.
        - И это верно, если учесть интересы Монморанси, лояльно относящегося к обеим партиям, но радеющего, прежде всего о благе государства.
        - Принц, вы рассуждаете, как король.
        - Я и есть король.
        - Но ведь вам только двенадцать и жива еще ваша мать, королева Жанна.
        - Она королева Наварры, а я буду королем Франции. Так сказал Нострадамус.
        Лесдигьер промолчал, с интересом глядя на юного принца. В те времена авторитет Нострадамуса был необычайно велик, и никто не сомневался в предсказаниях великого мэтра.
        Генрих продолжал:
        - Я видел, как вы с озабоченным видом целый час бродили по дворцу, ища что-то. Судя по вашему спокойному лицу, я понял, что вы нашли то, что искали. Но я хочу вас предостеречь: откажитесь от своей затеи, у вас ничего не выйдет. Мадам Екатерина предусмотрела возможность подслушивания через дымоход. Вас сейчас же арестуют.
        Мальчик замолчал, болтая ногами, едва достававшими до земли.
        Лесдигьер опешил и уставился на принца, на минуту потеряв дар речи.
        - Как вы узнали, ваше высочество? — наконец проговорил он.
        - Очень просто, — пожал плечами Генрих. — Вы выходили из кабинета Монморанси — это значит, вы получили какое-то задание. Потом долгое время обследовали каждый уголок дворца. Я понял, что вы ищете способ подслушать разговор с испанцем.
        - Действительно, все так и было, — произнес Лесдигьер, удивляясь прозорливости подростка. — Но как вы догадались про дымоход? — спросил он, На это Генрих, снисходительно улыбнувшись, ответил:
        - Да потому что ничего другого и придумать нельзя.
        - Это правда. А откуда вы узнали про стражу?
        - Мне сказала об этом Марго.
        - А она?..
        - Она слышала приказание своей матери.
        Лесдигьер опустил голову и задумался. Выходит, этот план, на который он возлагал все надежды, с треском провалился. Что же теперь делать? Вдруг у него мелькнула мысль, нелепая, быть может, но дерзкая, отчаянная. Он порывисто повернулся к Генриху и спросил:
        - Сир, быть может, вы мне поможете?
        Генрих Наваррский удивленно вскинул брови:
        - Ба! Да вы уже называете меня королем! Но чем же я смогу вам помочь?
        Оба с полминуты молчали, глядя себе под ноги и морща лбы, соображая. Наконец Генрих поднял голову, глаза его горели.
        - Нам поможет женский пол, — объявил он. — Я привлеку к этому делу местных девчонок, с которыми я сейчас играл. Они живут в замке и знают тут каждую лазейку. Я уверен, они найдут способ подслушать разговор, который будет происходить в одной из комнат дворца.
        - Сир, и вы доверите им эту тайну?
        - Вы не поняли меня, господин гвардеец. Подслушивать буду я, они же только укажут мне место.
        - Но согласятся ли они? Хорошо ли вы их знаете, сир?
        - Еще бы мне их не знать! — воскликнул юный похититель женских сердец. — Я уже успел рассмотреть, какие у них ноги, каков объем талии и могу с уверенностью сказать, что Барбет прижимается нежнее, чем Жийона, а у Лозанны грудь больше, чем у Барбет.
        - Сир! Но ведь мы едва приехали сюда…
        - Ну и что же? — невозмутимо ответил Генрих. — Недостаток времени порою оправдывает решительное ведение военных действий. К тому же вы забываете, мсье Лесдигьер, что мы на юге, а я будущий король этой страны. Кому же, как не мне первому узнавать о достоинствах и недостатках бастионов противника, которые надлежит взять штурмом?
        - И то, правда, — согласился Лесдигьер, улыбнувшись принцу. — Однако у меня есть некоторые опасения. Если ваши подружки вздумают разболтать о том, что они собираются помочь вам…
        - Не волнуйтесь, они будут молчать, я позабочусь об этом. В конце концов, я — их король, и они обязаны помнить это. А сейчас идите, успокойте вашего герцога и ждите от меня известий. До встречи!
        - Удачи вам, сир!
        И, в восторге от того, что ему удастся сделать доброе дело в пользу истинной веры и этим «насолить» мадам Екатерине, Генрих Наваррский легко спрыгнул со скамейки и вернулся к своим наядам, которые уже проявляли признаки нетерпения, поглядывая через кусты в сторону скамейки.
        Что касается Лесдигьера, то он вернулся во дворец.

* * *
        С герцогом Альбой Екатерина лишь сухо поздоровалась, зная, какого рода беседа им предстоит. Они уединились в левом крыле замка, на втором этаже, в апартаментах, отданных королевскому семейству.
        Испанец сразу же предрешил течение разговора одним своим видом. Роста выше среднего, чопорный, надменный, бородка клином, пышные седые усы, опущенные книзу, гордо посаженная голова на негнущейся шее покоилась в жестких брыжах, нос длинный, заостренный, в холодных глазах ни тени улыбки, наоборот — ледяной холод, презрение и властолюбие; таким предстал перед ней Альба. Он считал себя выше ее и потому сразу же отбросил светские условности. Он свободно говорил на французском языке, с едва заметным испанским акцентом. Так же хорошо он мог изъясняться на немецком и итальянском.
        - Мадам, я пришел потребовать у вас ответа.
        - Я могла бы дать его вашему королю, — Екатерина решила тактично поставить его на место. — Почему он сам не приехал?
        - Он полон негодования. Его гнев настолько силен, что он не пожелал встречи с вами, возложив эту миссию на меня. Ваш адмирал, — продолжал Альба, — кажется, собирается, соперничать с Испанией в деле приобретения колоний в Новом Свете. Мне известно, что он отправил экспедицию в Бразилию, потом во Флориду, а сейчас он собирает эскадру в Дьеппе, намереваясь отправить в Америку господина де Лондоньера.
        - Он ее уже отправил, — невозмутимо подтвердила Екатерина.
        - Зачем? — отрывисто бросил Альба.
        - Затем, что Франция, так же, как и Испания, желает осваивать новые земли и присоединять их к своей короне. Не все же только вам, в самом деле, порабощать дикарей.
        - Испания первой открыла эти земли, и они принадлежат ей! Васко да Гама, Америго Веспуччи, Христофор Колумб — среди них нет ни одного француза и не должно быть. Приоритет принадлежит нам! Занимайтесь своими гугенотами, растите своих детей и не суйтесь туда, куда вас не звали.
        Екатерина была оскорблена. Теперь ей были известны планы Филиппа, теперь она знала, как говорить с его послом.
        Она резко поднялась и бросила надменный взгляд на испанца:
        - Смотрите не подавитесь, милостивый государь, такой огромной костью: умерьте свой аппетит. Насколько мне известно, ваша страна — всего лишь жалкий щенок, лающий на громадного пса, превышающего его размерами во много раз. Как бы этот пес не сломал вам хребет!
        Альба, только что присевший, тоже поднялся; взгляды их скрестились.
        - Мы идем с современным оружием и несем цивилизацию в мир полуголых дикарей, живущих в соломенных хижинах и воюющих луками и копьями. В конечном итоге это даст победный результат. К тому же не забывайте, мы несем этим дикарям христианскую культуру и насаждаем католицизм, что одобрено самим папой! А вы? Чему научит их ваш адмирал? Читать кальвинистские проповеди и петь покаянные псалмы? Быть может, вы специально отправляете его туда, чтобы он основал там новую протестантскую республику на манер швейцарских кантонов?
        - Весьма сожалею, что адмирал Колиньи исповедует протестантскую религию, — ответила Екатерина, — но другого адмирала у меня нет под рукой. Между тем я не собираюсь упускать возможность утереть нос вашему королю и вырвать из его лап кусок пожирнее. Кстати, Христофор Колумб, впервые попавший в эти земли, был генуэзцем, то есть — моим соотечественником. Что же касается истинного вероисповедания моих будущих подданных, то я решу этот вопрос, сообразуясь со своим правом и руководствуясь при этом указаниями моего святейшего родственника.
        Альба понял, что она намекает на свое родство с папой, и замолчал. В его планы не входило ссориться с Ватиканом, его хозяин не простил бы ему такой грубой оплошности. Он посылал его сюда не за этим.
        - Итак, каков же будет ваш ответ моему королю о распространении ереси во Франции? — нахмурившись, спросил Альба.
        - Я в ответе только перед Господом Богом и святой церковью.
        - Представителем которых я и являюсь, — парировал герцог.
        - Вы приняли постриг? — И снова насмешливые взгляд и улыбка.
        Альба скрипнул зубами:
        - Я послан от его имени. Папа полон гнева.
        - Вы о Филиппе, вашем короле? Пий IV не столь экспансивен.
        - Не все ли равно, если речь идет об общих бедах?
        - О каких же? — она изобразила простодушие.
        Он наклонился к ней, сжигая ее своими черными глазами-угольями:
        - Когда вы примете меры?
        - Меры? Вы о чем? — продолжала ломать комедию Екатерина.
        - Будто вы не понимаете! Бог доверил вам Французское королевство с тем, чтобы вы сделали его верным и послушным святой церкви. На деле же происходит иначе. У вас не страна, а гнездо ереси, а вы — королева еретиков!
        - Осторожнее в выражениях, сударь! — в голосе зазвенели жесткие нотки. — Вы чересчур перегибаете палку.
        - Ничуть. Моими устами говорит король Филипп.
        - Неужели? Вы только что сказали, что посланы папой?
        - Не пытайтесь завлечь меня в паутину хитроумной светской беседы; мы не французы, у нас это не принято.
        - Ах, я совсем забыла, что беседую не со светским львом, а с покорителем ремесленников, женщин и детей.
        - Вас не касается моя деятельность в Нидерландах, это наша провинция.
        - Ну, еще бы, вы смотрите на Францию как на проселочную дорогу, по которой вам удобно вывозить награбленное добро.
        - Вы, кажется, осмеливаетесь порицать политику испанского короля?
        - Ничуть. Но я стараюсь отвечать в унисон своему собеседнику.
        - Вы не ответили на мой вопрос в отношении еретиков.
        Екатерина, выдержав паузу, усталым голосом произнесла:
        - У меня нет сил. Мне приходится действовать умом, компенсируя этот недостаток.
        - Мы поможем вам силой, только скажите, — оживился Альба.
        - Я не прошу вас об этом.
        - Святая церковь не может ждать! Вы добьетесь того, что мы сами примем меры и сделаем всю Францию католической. Ибо так угодно Богу.
        «И Филиппу!» — чуть не вырвалось у нее. Но она сдержалась и, мысленно похвалив себя за то, что так ловко повела беседу, вынудив испанца раскрыть карты, тут же с дрожью в голосе произнесла:
        - И станете в ней хозяевами? Бог не допустит этого! Он дал власть мне! Я много выстрадала, прежде чем стать той, кто я теперь, и вы не вправе требовать от меня того, что угодно вам!
        - Разве я сказал «мне»? Это важно для нашего общего дела, для торжества католической религии во всей Европе, во всем мире! А вы не хотите нам помочь.
        - Что же я должна предпринять?
        - Вы должны устранить главарей.
        - Вы полагаете, я не думаю об этом?
        - Вы слишком долго думаете.
        Но она помнила и о другом. О том, что некому будет встать во главе протестантского войска, когда придет пора воевать с Испанией, вот-вот готовой придавить тяжелым сапогом израненную, многострадальную Францию. О том, что некому будет защитить престол ее сыновей, который окажется в руках либо ее зятя Филиппа II, либо Гизов, имевших родственные связи по всей Европе. Однако до нее доходили слухи, что трон, на котором сидит папа Пий IV, ее родственник по отцовской линии, уже зашатался. Может, поэтому этот кровавый герцог так нахален и смел в разговоре с ней? И она приняла решение изменить тактику, стать податливой, чтобы усыпить бдительность наместника Нидерландов. Надо бросить им первую кость, пусть они погрызут ее, выжидая, пока она бросит им следующую.
        Вслух она сказала:
        - Это вопрос времени.
        - Повторяю, вы слишком медлите, это может для вас кончиться плачевно. Для чего вы издали эдикт о перемирии? — внезапно спросил испанец.
        - Чтобы прекратить братоубийственную резню. Это остановит Реформацию во Франции.
        - Полагаете, что после того как чуть не половина вашего государства заразилась опасной болезнью, надлежит применить политику терпимости?.. Вам надлежит искоренять заразу и не допускать ее дальнейшего распространения. Начните с головы. Устраните самку, которая плодит ересь. А потом и ее самцов.
        В соседней комнате послышался шум, потом сдавленный стон, но, увлеченные разговором, собеседники не заметили этого.
        Понизив голос, испанец проговорил:
        - Хотите, я подыщу вам человека, готового отправить на тот свет кого угодно?
        Екатерина пренебрежительно усмехнулась:
        - Во Франции тоже хватает мерзавцев, готовых за несколько ливров задушить собственную мать.
        - Вы слишком медлите.
        - Не торопите меня, это моя страна. Я сама знаю, что мне делать и когда.
        - Не забывайте, что мы с вами соседи, которым надлежит жить в мире. Филипп недоволен вами. Близость еретички выводит его из себя. Позовите ее к себе, там легче будет с ней… — он понизил голос до зловещего шепота, — договориться.
        Он предлагал убить Жанну, она поняла это. Но это означало оголить юг королевства, куда тотчас же беспрепятственно могут вторгнуться испанцы, которые пройдут огнем и мечом по стране, истребляя гугенотов и насаждая католицизм. Королева Наваррская и ее войско мешали этому. На это Екатерина пойти не могла. Но кость все же надо было бросить, и она сказала:
        - Передайте вашему королю, чтобы спал спокойно. Я постараюсь своими силами расправиться с ересью.
        - О каких силах вы говорите, мадам? Вы водите нас за нос. Ваши еретики обнаглели до того, что подняли руку на Гиза! Объявите им священную войну! Сожалею, что время Крестовых походов кануло в прошлое, я сам возглавил бы такой поход против ваших еретиков и стал бы вторым Монфором.
        Внутри у нее все перевернулось. Будто мало французы пролили собственной крови, теперь об этом мечтает мерзкий выродок, которого зовут «кровавый герцог»!
        - В самом скором времени, по истечении этого года, я принесу вам первую голову, — устало произнесла она.
        - Чью?
        - Одну из трех.
        - Понимаю, — он криво усмехнулся. — А остальные?
        - Последуют за ней.
        - Останется еще молодая поросль.
        - Эту срезать будет легче.
        Альба успокоился. Прошел к окну, посмотрел вниз, вернулся:
        - Я знал, что мы поймем друг друга. Я доложу моему королю, что королева Франции была и останется его верной союзницей в деле укрепления истинной веры, чему она предоставит неопровержимые доказательства.
        - Быть может, они появятся еще раньше, нежели вы думаете, — добавила Екатерина, вспомнив об увлечении Карла охотой.
        Она встала. Альба сдержанно попрощался с ней легким наклоном корпуса и степенно вышел, гремя коваными походными сапогами.

* * *
        В комнате, соседней с этой, приоткрылась дверь; мальчик осторожно вышел и торопливо направился по коридору. Завернув за угол, сразу же наткнулся на дворянина, одетого в цвета дома Монморанси.
        - Ваше высочество…
        - Господин Лесдигьер, их встреча состоялась!
        - Случилось то, чего мы опасались?
        - Да, она собирается рубить головы вождям. Начнет с моей матери.
        - Это приказал испанец?
        - Он торопит ее, она боится их вторжения и потому согласна на все.
        - Что она собирается предпринять?
        - Этого она не сказала, но мы должны удвоить нашу бдительность. Этот убийца — страшный человек. Прощайте, Лесдигьер.
        - Куда вы?
        - К моей матери.
        К ней Генрих вбежал запыхавшийся, взволнованный, тяжело дыша; лицо его было бледно. Жанна раскрыла ему объятия, он приник к ней:
        - Мама, она хочет убить тебя!
        - Кто? — не поняла Жанна.
        - Тетка Екатерина.
        Она взяла его голову в ладони, заглянула ему в лицо:
        - Кто тебе сказал?
        - Я сам слышал. Только что. Я подслушал ее беседу с испанцем.
        Она поднесла руку к сердцу, глаза расширились от страха.
        - И ты решился на это? Кто тебя надоумил?
        - Мсье Лесдигьер.
        Жанна тотчас послала за Конде. Тот вошел, ни слова не говоря, уселся, и юный Генрих Наваррский передал им содержание разговора, в результате которого их ждет преждевременная смерть.
        Конде хватил ладонью по подлокотнику и вскочил на ноги:
        - Я так и знал, что это свидание не сулит ничего хорошего! Эти убийцы тянут руки к Франции, как протянули их уже к Нидерландам.
        - Что нам делать, Конде? — отозвалась Жанна, нервно шагая по комнате. — Старуха способна на все, ведь этот испанец угрожает благополучию ее сыновей.
        - Прежде всего, надо сделать вид, будто нам ничего не известно, и следить за мадам Екатериной.
        - До окончания путешествия она вряд ли на что-нибудь решится.
        - Поэтому, мадам, вам не стоит покидать ее раньше времени, это сразу же вызовет подозрение, и она станет осторожной. Вы сделаете это по прибытии в Париж.
        - Что предпримете вы для своей безопасности, принц?
        - Я захвачу в плен все королевское семейство и двину войска на Париж.
        - И повторится ошибка Амбуаза.
        - Тогда нас предали. Сейчас мы более бдительны. Я все обдумал, ибо предугадывал результат их беседы.
        - В Париже вы встретитесь с войсками коннетабля и сразу же попадете под огонь пушек Лувра, Бастилии и городских стен.
        - Коннетабль не посмеет: иначе его пушки разметут в клочья королевское семейство. Ему будет обещана полная неприкосновенность, он сохранит за собой должность, звание и все свои титулы. К тому же он в известной мере миротворец.
        - Как вы намерены провести эту операцию?
        - Мы пошлем человека к Колиньи. Он соберет войско, и оно будет ждать в засаде где-нибудь близ Этампа.
        - Ваш гонец не успеет.
        - Успеет. Кортеж движется медленно, за это время можно побывать в Лондоне и не спеша вернуться обратно.
        - Вы хорошо все обдумали?
        - Провала быть не должно. Другого такого случая может не представиться. Перемирие слишком затянулось, гугеноты и католики по-прежнему косятся друг на друга, в воздухе пахнет грозой. Если первыми не нападем мы, то нападут на нас они. Судьба дает нам шанс, мы должны им воспользоваться.
        - Значит… — Жанна с трудом смогла произнести эти слова, — государственный переворот?
        - Сейчас или никогда, Жанна! Пора менять тухлую кровь Валуа на свежую — Бурбонов! Сил у нас достаточно. Отряда гугенотов в тысячу человек, не считая нашей охраны, вполне хватит, чтобы захватить в плен весь королевский поезд со всеми потрохами. О, они у меня еще попляшут, эти хилые выродки угасающего рода вместе с их старой хитрой лисой и кардиналом-убийцей.
        Конде был решителен и скор на действия.
        - Что будет дальше, Конде? — Жанна вперила в него горящий взгляд. — Сможем ли мы бороться с ними?
        - Нам помогут германские протестантские князья, Швейцария, Англия, Бельгия! Мы будем бороться до конца, все равно этим должно когда-нибудь кончиться.
        - А Валуа? — спросила она. — Какая участь ждет их?
        - Бастилия! — коротко ответил Конде.
        - Кто же из нас займет трон французских королей?
        - Вы, мадам, — не моргнув глазом, ответил принц. — Вы будете королевой Франции и Наварры.
        Она пытливо вглядывалась в его лицо, пытаясь прочесть по нему, лукавит ли он. Но не прочла ничего.
        - А вы? А Колиньи? — спросила она.
        - Мы останемся, как и были, вашими преданными вассалами. В самом деле, ведь управляет же Англией женщина-протестантка!
        - Нет, Конде, — твердо отрезала Жанна, — мне достаточно моего наваррского королевства. Я уступаю тот пост вам. Во Франции никогда не было королев. Этот трон для мужчин.
        - Польщен той высокой честью, которую вы мне оказываете, моя королева, — с поклоном ответил Конде. — Однако должен напомнить, что сын ваш стоит ближе к трону, нежели я.
        - Мой сын еще слишком юн, — попыталась возразить Жанна Д'Альбре.
        Конде улыбнулся и ответил:
        - В таком случае мы с адмиралом будем его первыми министрами и наставниками в деле управления государством.
        Жанна прослезилась. Она никак не ожидала такого благородства от своего соратника по борьбе.
        - Итак… решено?
        - Решено, — коротко ответил Конде.
        Она в задумчивости прошлась по комнате — строгая и величавая. Она думала, остановившись у окна. Конде ждал. Внезапно она резко повернулась:
        - Кого вы думаете послать к адмиралу?
        - Матиньона. Вернее человека не найти. Его отсутствия никто не заметит.
        - Подумайте, принц, это должен быть человек, преданный коннетаблю. Вряд ли адмирал решится на такие действия, не заручившись поддержкой Монморанси. Тот не примет участия в перевороте, но и не станет мешать.
        - Вы полагаете, что в наши планы надлежит посвятить коннетабля?
        - Или его сына. В этом деле необходимо иметь сильного союзника, это принесет свои плоды. Гвардейцы герцога, среди которых есть и протестанты, не станут защищать королеву-мать, не получив на то приказа своего хозяина.
        - А если Монморанси заупрямится? — спросил Конде. — Я говорю о сыне. Имеем ли мы право рисковать?
        - Франсуа Монморанси отличается терпимостью в вопросах веры; мир и благополучие в королевстве волнуют его больше, чем католиков и гугенотов. Узнав о встрече с испанцем, он поймет, что результатом ее может явиться новая гражданская война. Устранение же семейства Валуа пройдет бескровно, почти без потерь. Все произойдет неожиданно, и когда опомнятся, будет поздно. Речь идет об установлении протестантской республики, и такие люди, как Монморанси, не должны оставаться в неизвестности.
        - Итак, вы полагаете, что Колиньи…
        - Адмирал должен быть уверен, что Монморанси известны наши планы: это послужит ему порукой лишней безопасности, и он станет действовать решительнее и смелее. Вы ведь знаете, как он бывает порою нерешителен.
        - Увы, мне это известно.
        - И еще. Если поймают вашего посыльного, это сразу же вызовет подозрение, и Екатерина догадается о подслушанном разговоре. Если возьмут человека Монморанси, то герцог скажет, что он послал гонца с каким-то поручением по своим делам. Ему она поверит: его жена ведь тоже Валуа. Теперь, Конде, остается найти такого человека.
        - Я помогу вам, — внезапно сказал Генрих Наваррский, все это время следящий за ходом беседы. — Человека этого зовут Лесдигьер, это он подал мне мысль подслушать злополучный разговор.
        - А ведь и вправду, я совсем не подумала об этом! — воскликнула Жанна.
        - А ему зачем это нужно? — удивился Конде.
        - Ему это поручение дал маршал.
        - Герцог Монморанси? И вы рассказали Лесдигьеру о результатах беседы?
        - Да, я встретил его в коридоре.
        - Выходит, герцогу уже все известно?
        - Разумеется.
        Конде и королева Наваррская переглянулись.
        - Это облегчает нашу задачу, — произнес Конде. — Но вот вопрос: к чему понадобилось герцогу узнавать содержание этого разговора?
        - Думаю, что герцог — наш союзник. Во всяком случае, не враг. Согласовав услышанное со своим отцом, он приложит усилия, чтобы предотвратить эти планы. Выждав момент, они вдвоем постараются предупредить того, кого флорентийка изберет своей жертвой.
        - Для чего им это нужно?
        - Для снискания лишней популярности. Тем самым они заслужат одобрение у протестантов; как знать, не пригодится ли это в будущем; всегда надо уметь заглянуть вперед.
        - Кстати, принц, — обратился Конде к Генриху, — как вам удалось подслушать разговор?
        - Мои подружки показали мне дыру в стене, которой многие пользуются в этом доме, но не для того, чтобы подслушивать, а чтобы быть зрителями любовных сцен: в комнате стоит роскошная кровать. Отверстие закрывает висящая на стене картина, а с другой стороны повесили гобелен, в котором проделали небольшую дырку. Правда, пришлось встать на стул: отверстие находится высоко. С этого стула я и упал, когда услышал, что маме грозит беда.
        - Бедный мой мальчик! — и Жанна с улыбкой обняла сына.
        - Ну что ж, теперь все ясно, — произнес Конде. — Мне остается пойти к герцогу Франсуа и разработать с ним план наших дальнейших действий. Хорошо все же, что мы с ним подружились в результате той злополучной дуэли.
        - Будьте осторожны, Людовик.
        Конде отправился к маршалу и находился у него с полчаса. О чем они говорили — неизвестно, но по истечении этого времени к ним явился Лесдигьер. Через четверть часа он вышел и приказал подать ему лошадь. Но тут случилось неожиданное. Во дворе, где стояли экипажи, Лесдигьера увидела королева-мать и подозвала к себе. Недоумевая, Франсуа подошел и поклонился ей.
        - Господин гвардеец, — сказала Екатерина с любезной улыбкой, — знаете ли вы, что одна из придворных дам весьма недовольна вашим невниманием к ее особе?
        У него отлегло от сердца.
        - Ваше Величество, — ответил молодой человек, — я всего лишь простой солдат и никак не мог предположить, что одна из дам вашего окружения соблаговолит обратить на меня внимание.
        - Не притворяйтесь, сударь, вы знаете, о ком я говорю. Эта дама принадлежит к свите герцогини де Монморанси.
        - Если эту даму зовут баронессой де Савуази, то я крайне удивлен, Ваше Величество, что она обратилась к вам с подобной жалобой: это на нее не похоже.
        - Вы что же, сомневаетесь в моих словах, господин Лесдигьер?
        - Как можно, Ваше Величество! Я только хотел сказать, что она должна знать: мой хозяин очень строг, долг службы для него превыше всего, и он не любит, когда его слуги пренебрегают своими прямыми обязанностями ради общения с прекрасным полом.
        - Уж не предлагаете ли вы мне стать сводницей, сударь, или, на худой конец, посредницей?
        - Прошу простить меня, Ваше Величество, если вы именно так поняли мои слова. Я никогда не дерзнул бы сказать подобное королеве Франции, если бы она не выказала желания принять участие в амурных делах своих подданных.
        - Я поняла вас, — ответила королева-мать, — и, желая выпутаться из трудного положения, в котором мы оказались, прошу вас в продолжение всего остального путешествия ехать слева от королевской кареты. Так вы будете у меня на виду, и мне не придется терзать свое сердце созерцанием унылого личика прекрасной баронессы, которая поедет в экипаже вместе с моей приемной дочерью.
        - Как, Ваше Величество! Вы хотите сказать, что госпожа баронесса поедет с вами в одной карете?
        - Что ж тут такого? Она будет сидеть напротив меня.
        - Но… как же королевские дети?
        - Они выразили желание ехать верхом, и я не хочу им в этом препятствовать.
        - Весьма польщен такой честью, государыня, — сказал Лесдигьер, поклонившись, — однако должен заметить, что ваш приказ в отношении меня вызовет недовольство маршала, привыкшего всегда видеть меня рядом.
        - Не беспокойтесь по этому поводу, я сама переговорю с маршалом. Ну а чтобы вам не быть слишком стеснительным в обществе стольких дам сразу, вы возьмете в попутчики Матиньона; он поедет с вами рядом, по левую руку.
        Она еще раз улыбнулась, хищным взглядом оглядела стройную фигуру молодого гвардейца и закончила беседу словами:
        - По дороге мы с вами мило поболтаем, не правда ли?
        Я нахожу в вашем лице занятного собеседника.
        И они расстались.
        Теперь Лесдигьер не мог покинуть двор, ибо за ним следило око Екатерины, а между тем, по убеждению Монморанси и Конде, заменить его было некем. Решено было подождать дня отъезда. Что-то могло измениться по пути следования, что освободило бы Лесдигьера от постоянного надзора, а маршала Монморанси — от необходимости объяснений.
        Королева-мать сказала правду: в день отъезда Лесдигьер действительно увидел у дверей королевской кареты Диану де Франс и Камиллу де Савуази. Он быстро подошел к ним и раскланялся.
        - Лесдигьер, вы недавно виделись с королевой-матерью? — спросила Диана.
        - Да, мадам.
        - И вы, наверное, удивлены ее желанием, так же, впрочем, как и мы с баронессой?
        - И это правда, мадам.
        - Надеюсь, что просьба Ее Величества не пойдет вразрез с вашими принципами верности службе. К тому же, — добавила она с улыбкой, поглядев на свою подругу, — вам и самому, надеюсь, будет приятно ваше новое место, которое доставит удовольствие и вам, и даме вашего сердца. Ну и Ее Величеству, разумеется.
        Все с той же улыбкой она уселась в экипаж, оставив влюбленных наедине.
        - Камилла, что вы наделали? — вполголоса проговорил Лесдигьер, подходя вплотную к баронессе. — К чему эта ваша просьба, которую королева превратила в приказ?
        - Какая просьба, Франсуа?
        - О том, чтобы я ехал рядом с каретой, где будете находиться вы.
        Баронесса удивленно поглядела на него:
        - Я ни о чем не просила ее.
        - Как! Разве не вы пожаловались мадам Екатерине на недостаток внимания, которое я вам уделяю?
        - Да разве я посмела бы, Франсуа? С какой стати я стану изливать перед ней свою душу?
        - Ну, а… Диане… ты тоже ничего не говорила?
        - Нет, Франсуа.
        И тут Лесдигьера осенило. Хитрая Екатерина обо всем догадалась! А может быть, их предали? Как тогда, в Амбуазе? И королева, щадя молодого гвардейца, который, кажется, пришелся ей по душе, не захотела отпускать его от себя, таким образом, сохраняя ему жизнь? Или, узнав о заговоре, она держит его возле себя, чтобы расстроить их планы?
        Поразмыслив, Лесдигьер понял, что королева решила на всякий случай обезопасить себя от любой неожиданности, которую могут выкинуть гугеноты по пути их следования, где протестанты особенно многочисленны и сильны. А поскольку самыми «опасными» сподвижниками главарей она считала Матиньона и Лесдигьера, то именно их она и решила держать постоянно на виду.
        Успокоив себя, таким образом, Лесдигьер разыскал маршала. Разговор этот был вполне естественен и не мог вызвать никаких подозрений, поэтому Лесдигьер, вскочив на коня, спокойно занял то место, которая определила ему королева-мать.
        К слову сказать, Лесдигьер не ошибся в своих предположениях: двор тронулся в путь без соблюдения всяких мер предосторожности.
        По прошествии четырех месяцев путешествия королевский поезд прибыл в Шатобриан, в замок Анна де Монморанси. Здесь короля встретил наместник Бретани виконт де Мартиг, фанатичный католик; ему были даны указания о соблюдении пунктов эдикта о терпимости к протестантам.
        6 ноября двор достиг Анжера и расположился в старинном замке, на берегу реки Майенн.
        Замок этот возводил еще в IX веке граф Анжуйский, а в 30-х годах XIII столетия его достраивал Людовик Святой, один из сыновей которого стал родоначальником династии Бурбонов.
        Королева-мать не забыла своего обещания герцогу Альбе и решила именно здесь привести в исполнение свой план, ибо это был уже не юг, и протестантская группировка в этих краях не была столь сильной, а потому можно было не опасаться массового выступления гугенотов, поводом для которого послужила бы месть.
        В связи с этим она повелела готовиться всем к охоте. Она нашла человека, которому надлежало случайным выстрелом убить Конде. На охоте такое иногда случается, и подозрение не пало бы на нее. К примеру, собачка могла случайно соскочить с пружины, когда стрелок насыпал порох в дуло аркебузы. Ему было обещано за это хорошее вознаграждение, и он согласился, не понимая, что тем самым простился с жизнью, как в случае удачи, так и при промахе. Если Конде будет убит, его тут же разорвут на части гугеноты, не слушая никаких объяснений. Но, даже избегнув этой участи, убийца неминуемо будет приговорен: Екатерина позаботится, чтобы немедленно убрать свидетеля ее преступления.
        Но благодаря любвеобильной натуре юного Генриха Наваррского, позволившей ему найти сторонников из числа женского пола, обитающего в замке города Байонны, а также благодаря герцогу Монморанси, который, желая узнать планы хитроумной королевы, сам того не зная, спас жизнь принцу Конде, это мероприятие сорвалось.
        На рассвете, как только охотники выехали со двора, принца немедленно плотно окружили гугеноты, которых прикрывали с тыла гвардейцы Монморанси.
        Тут впервые у королевы и возникло подозрение, что их разговор с испанцем был подслушан. Когда тронулись дальше, с лица ее не сходило озабоченное выражение, она часто бросала подозрительные взгляды на Лесдигьера и Матиньона, но, видя безмятежное выражение лиц обоих, успокоилась.
        Был полдень. Солнце, несмотря на ноябрь, все еще светило откуда-то из-за Пиренеев, согревая последним теплом правые бока лошадей и всадников.
        Поезд лениво двигался по проселочной дороге. Все ехали молча, погруженные каждый в свои мысли. Тишину нарушал только монотонный цокот копыт, да скрип колес обозных повозок. Многие спали — кто сидя в седле, кто находясь в телеге, карете или носилках, что было немудрено, ибо люди уже порядком устали мотаться по дорогам королевства. Не избежала этого и королева. Убаюканная равномерным покачиванием кареты, она сама не заметила, как заснула. Лесдигьер догадался об этом, увидев улыбающуюся баронессу, сидящую лицом к нему, напротив королевы. Заглянув в карету и убедившись, что Екатерина пребывает в объятиях Морфея, он дал знак Матиньону. Тот, сразу же поняв, в чем дело, немедленно присоединился к Монморанси и Конде, ехавшим вместе позади них. Через несколько минут он снова занял свое место и кивнул Лесдигьеру. Тот, натянув поводья, отстал на целый корпус лошади, и его место тут же занял другой всадник, своим обликом так похожий на Лесдигьера, что только начав говорить с ним, можно было понять о подмене. Камилла, видя все эти манипуляции, раскрыла рот от удивления, но подъехавший всадник жестами показал,
чтобы она молчала и попыталась заснуть. Баронесса поняла его и тут же притворилась спящей. Теперь, если ее спросят, у нее будет твердое алиби.
        А Лесдигьер тем временем отстал от поезда, незаметно свернул в первую же попавшуюся рощу, вплотную примыкавшую к дороге, и скрылся.
        Часа через полтора поезд остановился: надо было напоить лошадей, да и самим немного размяться. Теперь, если бы даже и выслали погоню, Лесдигьера было уже не догнать. Поэтому всадник, заменивший его, снова занял свое место в отряде, сменив одежду на ту, что была у него раньше.
        Королева-мать, выйдя из кареты, сразу же обнаружила пропажу и бросилась к Монморанси:
        - Герцог, куда подевался ваш лейтенант? Маршал выразил недоумение:
        - Мой лейтенант, Ваше Величество? Вы о ком?
        - Я говорю о Лесдигьере.
        - Ах, о нем… Его я отправил в Париж для выполнения важных поручений, связанных с прибытием королевского поезда.
        - Мы что, прибываем в Париж завтра?
        - Но ведь и он прибудет туда не завтра, Ваше Величество.
        - Почему вы не предупредили меня?
        - Потому что вы спали, государыня.
        - Вы могли отправить его на первой же остановке, сейчас.
        - Я побоялся, что вы наверняка не отпустили бы его.
        - Что же в таком случае помешало бы вам послать другого?
        - Поручение такого рода, а также и другое, которое я ему дал, может выполнить только господин Лесдигьер, Ваше Величество.
        - А что это за второе поручение?
        - О, оно личного плана, и мне не хотелось бы посвящать Ваше Величество в свои амурные дела.
        - Вы обманываете меня, герцог. Берегитесь, вы играете с огнем!
        - Государыня, я говорю вам чистую правду.
        Екатерина нахмурилась. Второй уже раз подозрение ядовитой змеей закралось к ней в душу. И снова она поставила на карту искренность Монморанси, не веря в то, что он замышляет что-то недоброе против нее.
        Путешествие тем временем продолжалось.
        Вскоре были в Туре, одном из крупнейших портов на Луаре, торговом и промышленном центре, славящемся производством мануфактуры и оружия.
        После Туры, Амбуаза и Блуа королеве-матери вздумалось повернуть на Мулен. Именно там она собиралась созвать ассамблею высшей знати королевства и попытаться окончательно примирить остававшиеся до сих пор враждебными между собой семейства Гизов, Монморанси и Шатильонов. И этим оправдывался столь неожиданный поворот.
        Но по дороге Екатерина решила сделать еще один крюк. Ей пришла фантазия навестить Диану де Пуатье, герцогиню де Валантинуа, бывшую свою соперницу, любовницу ее мужа, жившую в замке Шомон на Луаре. Конде был прав, когда заверял Матиньона в том, что Екатерина Медичи не упустит возможности еще раз побольнее уколоть бывшую всесильную фаворитку Генриха II, — одним своим появлением дать ей понять, каких высот достигла она и в какую пропасть свалилась Диана.
        Тонкий знаток женских душ, Конде криво усмехнулся, когда увидел, что они подъезжают к замку, в котором жила или, вернее, доживала свои последние дни женщина, которой подчинялся сам король, женщина, которая из кабинета своего дворца могла решать судьбы Франции и других государств, женщина, которую считали королевой и чьи приказания исполнялись так же, как и самого короля.
        Глава 3
        Диана де Пуатье
        Замок Шамон был построен в живописной долине Луары в XV веке королем Людовиком XI. Вид его мрачен и зловещ; так и кажется, глядя на него, что его стерегут чудовищные монстры и драконы, изрыгающие пламя.
        Замок несколько раз подвергался приступу неприятеля, но ни разу не был взят.
        Однако внутри все эти угрюмость и страх, навеянные внешним видом замка, сразу же пропадали. Здесь были прекрасные сады, аллеи, цветники, фонтаны с водой, а архитектура построек, а также внутренняя облицовка стен указывали на резкий контраст между мрачным Средневековьем и изящным Возрождением.
        Приезд огромного королевского поезда с придворными и дворцовой челядью вызвал большой переполох в замке. Никто не ожидал королевское семейство, и только хозяйка дома, казалось, нисколько не удивилась непрошеным гостям. Выйдя навстречу им в элегантном сером платье, украшенном драгоценностями, она со сдержанной, полной достоинства улыбкой оглядела все это сборище усталых, разодетых в разноцветные наряды людей, величаво поклонилась членам королевской семьи, приветливо кивнула зятю и раскрыла объятия дочери Диане. Придворные смотрели во все глаза на эту властную, порой жестокую женщину своего времени и вспоминали то, что они слышали о ней. Дамы приветствовали ее легкими реверансами, мужчины, восхищенные неувядающей красотой и манерой держать себя гордо и независимо, склонялись перед ней, срывая с голов шляпы.
        Екатерина от досады закусила губу. На нее никто не смотрел, все взоры были устремлены на Диану де Пуатье, это красивую женщину, несмотря на ее шестьдесят шесть лет, эту некоронованную королеву Парижа времен Генриха II. Екатерина с опозданием поняла, что проигрывает во всех отношениях, как и прежде, этой вечно юной Диане, хотя была моложе ее на целых двадцать лет. Поэтому она не торопилась подняться на крыльцо и встать рядом с Дианой де Пуатье, которую всегда тайно ненавидела, которую она надеялась победить своей королевской властью, но оказалась побежденною сама. Ибо сила духа и страсти, читаемые на лице этой женщины, и властный вид ее яснее ясного говорили каждому, кто здесь настоящая королева. Не по праву рождения, а по красоте, по одному молчаливому воздействию своему на окружающих.
        Пауза затягивалась. Медичи, чувствуя это, бледнела и все же не трогалась с места. Догадавшись о борьбе, происходившей в душе флорентийки, Диана пришла ей на помощь. Величественным жестом, указав на раскрытые двери дворца, она с улыбкой пригласила:
        - Прошу вас, Ваше Величество.
        Потом легкий наклон головы в сторону короля:
        - И вас, сир. И к остальным:
        - Прошу вас, господа, входите! Здесь вы у себя дома.
        И, видя, как никто не решается первым переступить порог, грациозно вошла внутрь, подавая пример гостям.
        - Богиня! — прошептал Матиньон на ухо Конде, когда они поднимались по ступенькам. — Когда она появилась, мне показалось, что солнце вспыхнуло ярче.
        Конде так же негромко ответил ему:
        - Если все тело этой римской Венеры так же прекрасно, как лицо, я бы с радостью затащил ее в постель, а потом разделил бы с нею трон, если бы к тому шло дело.
        - Принц, вам завидовали бы все боги Олимпа!
        - А я тут же попросил бы их низвергнуть молнию и испепелить в прах старую жирную флорентийскую свинью, ковыляющую за ней.
        Оба рассмеялись, но тут же прикрыли рты ладонями, боясь привлечь к себе излишнее внимание. Впрочем, Конде тут же прибавил:
        - Интересно, Матиньон, хорошее ли вино в доме этой богини? Если это так, клянусь рясой Кальвина — я женюсь на ней! Вот только напьюсь, как следует, и женюсь. А Франсуазу — к черту!
        Между тем хозяйка дома привела приезжих в гостиную. Все расселись за столы, уже заставленные вином и прохладительными напитками. Потом подали обед. Наевшись и напившись, придворные разбрелись кто куда: одни пожелали отдохнуть, другие отправились гулять в парк, третьим вздумалось осмотреть дворцовые постройки, четвертые проявили интерес к живописи и скульптуре, представленным в коридорах и залах дворца творениями Рафаэля, Палисси, Тициана, Челлини и других.
        Ужин прошел уже несколько оживленнее, и, когда подали десерт, фрейлины и их кавалеры, разгоряченные вином, принялись рассказывать анекдоты о придворной жизни.
        Разговор незаметно перешел на тему брачных отношений и любви, что неизменно вызвало упоминание о рогатых мужьях и одураченных женах. Говорили в основном красивые о некрасивых, молодые о старых, замужние о незамужних, или наоборот.
        Конде, Матиньон и герцог Монморанси продолжали бражничать за столом в обществе гугенотов и некоторых дам, а Диана де Пуатье уединилась с дочерью в своей спальне.
        Им было о чем поговорить, этим двум женщинам. Разговор, начавшийся, как и следовало ожидать, с повседневных дел и забот перекинулся в прошлое, и Диана де Пуатье, найдя в лице своей дочери внимательного и терпеливого слушателя, принялась вспоминать.
        - После смерти коннетабля Карла Бурбонского, — рассказывала она, отвечая дочери, как она попала ко двору, — король взялся за уничтожение тех, кто слишком хорошо служил Карлу, и в числе первых приговорил к смерти моего отца. Я его очень любила и пожертвовала собою ради того, чтобы вымолить у Франциска прощение.
        - И король тебя обманул? — спросила Диана де Франс, хорошо зная, как порою монархи исполняют свои обещания.
        - Нет, король меня не обманул.
        - А потом?
        - Потом он уехал воевать с Карлом V, а я… я стала любовницей его сына, твоего отца Генриха II. Он был тогда дофином, а у короля, едва он вернулся из мадридского плена, появилась новая любовница взамен графини Шатобриан. Это была некая Анна де Писсле, впоследствии ставшая герцогиней Д'Этамп. Женщина весьма волевая, она сумела сплотить вокруг себя именитых людей королевства, что представляло собой сильную партию, оппозиционную моей. Она властвовала над всем двором и сердцем короля, а мне досталось лишь сердце дофина. В борьбе за власть, за наибольшее влияние при дворе мы с ней постоянно скрещивали мечи и стали непримиримыми врагами. Но, — внезапно улыбнувшись, спохватилась Диана де Пуатье — к чему я все это тебе рассказываю, дочь моя, ведь тебе и без того об этом известно.
        - Не совсем, матушка, — ответила Диана Французская. — Сведения о тех временах весьма противоречивы. Кто же, как не вы, расскажет мне обо всем правдиво и без утайки?
        - Не могу не согласиться с тобой, — проговорила Диана де Пуатье, — К тому же мне надо раскрыть тебе одну важную тайну, касающуюся твоего рождения…
        Однако случилось так, что герцогиня открыла дочери тайну лишь перед самой своей смертью.
        Диана де Пуатье, обладая хорошей памятью и не потеряв нити повествования, продолжала:
        - После смерти канцлера Дюпре его место занял господин Пайе, мой очень хороший друг. Потом ко мне перешел Монморанси. Оставался адмирал Шабо, и вот тут-то герцогиня вступилась за него, последнего своего защитника. Но Пайе обвинил его в беззакониях и воровстве и затеял против него судебное дело. Он был осужден и приговорен к изгнанию, однако по ходатайству герцогини король простил адмирала, но сердце несчастного не выдержало позора, и он скончался.
        Тем не менее, моя соперница не успокоилась. В результате хитроумных происков в деле восстания жителей Гента ей удалось добиться опалы коннетабля, который вернулся ко двору после смерти Франциска и ссылки канцлера Пайе, уличенного в превышении своих полномочий. Герцогиня на короткое время снова оказалась у власти, но звезда ее уже закатывалась. Смерть короля Франциска сразу все изменила: бывшая интриганка оказалась не у дел, ее ближайшие сподвижники кардинал де Турнон и маршал Д'Аннебо были уволены. Вместо них появились новые люди: коннетабль Монморанси, маршал Сент-Андре и герцог Гиз — иными словами, те, которые держали мою сторону. Но тотчас подняла голову королева Медичи вместе с ее итальянцами. Однако она не учла, что с удалением опальной герцогини я, а не она, королева, заняла первое место в душе и на ложе нового короля.
        К сожалению, король Генрих своей жестокостью по отношению к протестантам окончательно посеял вражду между ними и католиками. Теперь уже дело не могло решиться миром.
        Что касается герцогини, то я простила ей все прегрешения и интриги против меня и позволила ей удалиться в одно из своих поместий, хотя могла бы сделать ее последней нищенкой. С тех пор, говорят, она приняла Реформацию и помогает гугенотам.
        Так или иначе, я ее не осуждаю. Ей сейчас около шестидесяти, и мы с ней всего лишь осколки старины.
        Диана де Пуатье, немного помолчав, призналась:
        - Король очень любил меня в то время. Мое влияние на него было безграничным, он просто был от меня без ума. Его жена, Катерина Медичи, все это прекрасно видела, но она была моложе, она была королевой и потому, вооружившись терпением, молча, ждала своего часа.
        - Она ведь могла прогнать вас, отправить в изгнание! — воскликнула Диана.
        - Не могла. Вздумай Екатерина поднять против меня голос, я тут же поставила бы ее на место, у меня были для этого средства и люди, а в запасе всегда оставался король, который исполнял любой мой каприз.
        Бывшая королевская фаворитка умолкла, чтобы передохнуть. Ее дочь сидела молча, не шелохнувшись, глядя на мать и думая о том, какая пропасть разделяет эти два царствования: прошлое и нынешнее.
        - Однако я не сказала бы, — продолжала Диана де Пуатье, — что мы с Катериной жили непримиримыми врагами. Я понимала, конечно, ее чувства ко мне, но внешне она никак их не проявляла, наоборот, при встрече со мной всегда была мила, нежна и обходительна. Откровенно говоря, как женщину я жалела ее. Однажды она серьезно заболела, и я приняла в ней самое живое участие, молилась за нее, посылала ей своих врачей. Мне не хотелось, чтобы она умерла.
        - Ты проявила истинное милосердие, мама, — сказала Диана, не замечая, что перешла на «ты».
        - Нет, дочь моя, скорее это был эгоизм. Мое положение при королеве меня устраивало. Что сталось бы при новой супруге короля, если бы этой вздумалось умереть? Окажись та моложе, красивее, властолюбивее — и вот уже король у ее ног, а не у моих. И тогда — прощай всё, а потом — изгнание и уединение, как вот сейчас. И, желая упрочить свое положение, я выдала вас обеих замуж: тебя за герцога Фарнезе, твою сестру — за Клода Омальского. Ты была тогда совсем юной, и в том же году осталась вдовой.
        Незадолго до кончины короля Гизы надумали породниться с семейством Валуа и выдать замуж свою племянницу Марию, дочь их сестры Марии Шотландской, за дофина Франциска. Мне надо было что-то противопоставить этому союзу, путем которого Гизы тянули руки к престолу, и мне пришлось выдать тебя за сына коннетабля Монморанси. Однако, как тебе известно, он уже был женат без согласия родителя. Требовалось разрешение папы на расторжение этого брака, однако тот не спешил, не желая возвращения Монморанси в противовес Гизам, с которыми был в родстве. Но я очень хорошо попросила короля, и он издал указ, запрещающий браки без ведома родителей. Парламент одобрил его, и брак был расторгнут.
        Но Гизы все-таки добились своего: свадьба состоялась, популярность их все более росла, моя же угасала. Я старела, а двор с появлением Марии Стюарт молодел, и королю это нравилось. Привычка иметь меня рядом постепенно таяла, на смену пришла привязанность к невестке и ее окружению из юных дев, которых Мария привезла с собой из Шотландии.
        В довершение ко всему королю вздумалось влюбиться в некую Джейн Флеминг, шотландку, любимицу Марии Стюарт. Гизам это было на руку, ибо они стремились поскорее избавить короля от моего влияния; Катерину Медичи это тоже устраивало, ибо появилась соперница, с которой при необходимости справиться будет намного легче. Вскоре новая привязанность короля принесла свои плоды: у леди Флеминг родился мальчик, названный Генрихом в честь отца.
        - Мне знакома эта история, — произнесла Диана де Франс, — и я знаю, что мой брат Генрих живет сейчас в Сен-Жан-Д'Анжели. Надо будет навестить его.
        - Что ж, повидайтесь, но помни, что Екатерина Медичи весьма ревниво относится ко всем родственникам, в том числе к незаконнорожденным, видя в каждом претендента на престол своих сыновей.
        Обстоятельства гибели твоего отца тебе хорошо известны. В то время я была еще сильна, но все решила в конечном итоге его преждевременная смерть. Едва он умер, Катерина и Гизы сразу же поделили власть. Коннетабля сослали, а меня, отобрав у меня все, чем я владела, сослали в замок Шомон, и вот теперь я здесь. Здесь, видимо, мне суждено и умереть, хотя я предпочла бы, чтобы это случилось в Анэ.
        - Ну что вы, матушка! — горячо запротестовала Диана. — Вы еще так прекрасно выглядите, вам ли говорить о смерти?
        Великая сенешальша Нормандии, как называли Диану де Пуатье ее современники, только горестно улыбнулась. И только тут ее дочь заметила целую сеть незаметных на первый взгляд морщин, избороздивших ее лицо.
        - Я это чувствую, — сказала Диана де Пуатье уставшим голосом. — Я ждала тебя. Я знала, что ты приедешь. И этот королевский поезд, и нарядное придворное общество — все это я вижу в последний раз.
        Диана со страхом смотрела на мать, сжимая ее ладони в своих.
        - Это пронеслось как видение, напомнившее мне у врат вечности о моей былой славе, о бурных днях моего могущества, — продолжала старая герцогиня. — Этот разговор — последний всплеск памяти, одна из нескольких тончайших ее нитей, рвущихся одна за другой. Я стану никому не нужной, когда порвется последняя.
        - Ты будешь нужна мне! — воскликнула Диана со слезами на глазах. — Потому что ты моя мать, а я твоя дочь!
        - Тогда останься со мной, пусть они едут дальше. Мне не будет так тяжко одной… ведь ты так редко навещаешь меня.
        Диана бросилась в объятия матери и стала осыпать поцелуями ее прекрасное, но уже заметно увядающее лицо.
        - Я сделаю так, как вам хочется, матушка! И я буду с вами до тех пор, пока вы сами не прогоните меня от себя.
        Герцогиня де Валантинуа тихо улыбнулась и обняла дочь. Слезы одна за другой заструились по ее щекам.
        Тесно обнявшись, будто две жертвы, которым позволили это сделать перед тем, как взойти на эшафот, они так и просидели до утра.
        Утром королевский поезд вновь тронулся в путь, но уже без Дианы Французской. По просьбе матери, почувствовавшей внезапно приближение смерти, она увезет ее в родовой замок Анэ, и там старая герцогиня умрет у нее на руках четыре месяца спустя.
        …Следующим пунктом маршрута королевского двора был Мулен.
        Часть шестая
        Наука мэтра Рене
        Глава 1
        Фаворитка короля Франциска
        В Мулене король пробыл до марта 1566 года. Перемирие между враждующими семействами Гизов, Шатильонов и Монморанси так и не было достигнуто, хотя лидеры враждующих партий дали слово не предпринимать никаких провокационных действий друг против друга. Но великое путешествие должно было завершиться принятием акта о реформе правосудия и новом своде законов, касающихся вероисповедания. Это дало бы своего рода инспекционный отчет о неполадках, обнаруженных на местах, и являло бы собою методы их устранения, несущие примирение двух враждующих группировок и регламентирующие мирное отправление культа обеих религий. Именно в связи с этим королева и собрала в Мулене всех представителей высшей аристократии. Теперь никто не смог бы упрекнуть короля в том, что он не стремится к миру в своем королевстве, зато все уверовали в то, что он одинаково уважает права обеих сторон.
        Именно здесь, в Мулене, как апофеоз всего путешествия, прозвучал последний аккорд, введший в заблуждение недальновидных: сын королевы Генрих стал называться Анжуйским по имени области, которая была ему подарена; другой сын (Франциск) стал Алансонским по имени его герцогства, а сын коннетабля Генрих за заслуги своего отца в деле укрепления мира получил звание маршала.
        Двор снова отправился в путь и взял направление на Клермон. Оттуда в начале апреля повернули на Париж и вскоре пересекли Луару близ Ла-Шарите.
        После Осерра Екатерине взбрела в голову очередная блажь: ей вздумалось погостить у герцогини Д'Этамп — еще одной реликвии первой половины XVI столетия. Никому не хотелось ехать в замок старой герцогини. Но так пожелал король, которого уговорила сделать этот крюк королева-мать.
        Замок стоял на берегу озера и являл собою прекрасный образец готической архитектуры XIII столетия. Его построил Пьер де Монтеро как загородную резиденцию для Людовика Святого и тогда же возвел рядом с королевским дворцом Сите в Париже изящную часовню Сент-Шапель.
        В те времена замок, окруженный тройным кольцом высоких каменных стен и глубоким рвом с водой, был неприступен. Но постепенно все пришло в упадок: стены почернели и поросли лишайником, ров совершенно высох и зарос, цепи у моста проржавели и развалились, сам подъемный мост рухнул, рассыпавшись на куски.
        Герцогиня Д'Этамп велела все отремонтировать и перестроить в новом стиле. Теперь на месте рва благоухали сады, стены обновили и установили по всей их длине маленькие изящные башенки с коническими зелеными крышами, а на месте подъемного моста появились массивные железные ворота, у которых неотлучно находилась стража. Единственное, чего не захотела трогать хозяйка, — сам старинный замок.
        Едва королевский поезд, который к тому времени многие придворные с разрешения короля уже покинули, с шумом въехал на широкий двор замка, как в дверях главного входа показалась, величавая и удивленная Анна Д'Этамп. На ней было незакрытое ярко-зеленое платье на белой шелковой подкладке с широкой юбкой и низким полукругло вырезанным лифом; выше нее — шемизетка с высоким гофрированным воротником. На плечах платье было украшено высокими буфами. Все по испанской моде начала XVI столетия, но усовершенствованное французскими дамами на свой лад. Голову герцогини покрывала сетка с золотыми подвесками, унизанная изумрудами, поверх нее — шапочка из ярко-зеленого бархата, усыпанная жемчугом и украшенная белым пером.
        Выслушав краткое сообщение дворецкого, хозяйка все поняла. Она, изобразив на лице приветливую улыбку и подметая шлейфом юбки верхнего распашного платья ступени, стала спускаться по ним вниз — гордая, надменная и независимая, некогда всесильная фаворитка короля Франциска I.
        После его смерти герцогиня уступила место Диане де Пуатье, своей всегдашней сопернице, а сама удалилась в родовой замок. Теперь она была кальвинисткой и помогала гугенотам. Екатерина знала об этом, и ей был важен этот визит. Она все предусмотрела, эта хитрая лиса, и была рада тому, что Жанна Д'Альбре изъявила желание участвовать в путешествии. Она знала, что нынешняя королева гугенотов и бывшая некоронованная царица Парижа, оказавшись в одном лагере, не преминут уединиться для беседы, которая будет представлять для нее огромный интерес.
        Обе женщины поздно вечером уселись у камина в спальне хозяйки и некоторое время наблюдали за языками пламени, торопливо лизавшими сухие поленья.
        - Вам хотелось этой встречи со мной? — спросила Жанна.
        - Да. Я увидела ваш взгляд, обращенный на меня, как на вашу союзницу, и поняла, что вам надо сказать мне что-то важное.
        - Настолько важное, герцогиня, что я осмелюсь предложить вам участие в том деле, о котором пойдет речь. Вы с вашим умом и умением влиять на людей и события окажетесь нам весьма полезной.
        - Нам? — насторожилась герцогиня. — Значит, речь пойдет об общем деле? Я думала, это касается вас одной.
        - Интересы мои и моей партии — это одно целое.
        - Слова, достойные истинной королевы юга. Жаль, что ваш покойный супруг не слышал их.
        - Слышал, но был обманут кардиналом, обещавшим ему Наварру. Я не осуждаю его за отход от своего былого вероисповедания — мертвых не судят, — и тем не менее не смогу простить, что он заставил Генриха служить мессу.
        - Ваш сын умен и, я уверена, не принял этого всерьез. Он научился притворяться, а это очень ценное качество в наш век обмана и предательства.
        - Двор научил его этому.
        - Вот видите, даже здесь есть свои положительные стороны. Но задумывались ли вы о причинах этого? Быть может, одной рукой желая сохранить, таким образом, жизнь Бурбону, кузену ваших сыновей, второй рукой флорентинка вознамерилась отнять три другие жизни, которые уже никогда не поддадутся дрессировке?
        Жанна Д'Альбре удивленно воззрилась на собеседницу:
        - Как! Откуда вам известно?
        Герцогиня невозмутимо пожала плечами:
        - Что мне может быть известно, мадам? Ровным счетом ничего. Я только высказываю предположение, и если оно в какой-то мере отвечает действительности…
        - Настолько отвечает, герцогиня, — перебила ее Жанна, — словно вы присутствовали собственной персоной в Байонне на беседе Альбы с Екатериной Медичи.
        - В Байонне? — удивленно подняла брови Анна. — Так она встречалась там с этим убийцей?
        - В ходе этой встречи они выработали определенный план действий по борьбе с кальвинизмом во Франции.
        - Вот как, — задумчиво произнесла герцогиня. — И вам стало известно, что предложил флорентийке этот испанский выродок?
        - Да.
        - Каким же образом?
        - Речь сейчас не об этом. Достаточно того, что мы с принцем Конде знаем содержание их разговора во всех деталях, в которые я и хочу вас посвятить.
        - Вы хотите заставить меня принять участие в заговоре, с целью противостоять проискам Екатерины против вас?
        - Не заставить, а просить.
        Герцогиня встала и обошла комнату, проверив при этом, плотно ли закрыты двери, и заглянула во все углы. Удостоверившись, что никто не сможет их подслушать, она вновь вернулась на место.
        - Я уже стара для подобного рода мероприятий, — внезапно объявила она. — Время моей борьбы с Дианой де Пуатье и ее окружением безвозвратно ушло, я живу теперь только воспоминаниями. У меня нет никакой ненависти к Екатерине Медичи. В мое время она была дофиной, никто не замечал ее тогда, и я тоже, она никому не делала зла. Но в моей душе все еще живет неприязнь к ее мужу, а значит, и к его сыновьям, один из которых царствует сейчас. Думается мне, это такой же развратник и пьяница, как и его отец.
        - Не скажу по этому поводу ничего определенного, — отозвалась Жанна, — но и отрицать не стану, что из его сыновей получились порядочные выродки, воспитанные в итальянском духе свободных нравов, царящих сейчас в Лувре.
        - То-то мне не понравились его квадратная голова и похотливый взгляд, норовящий заглянуть за вырез платья каждой из дам.
        - Вам еще неизвестны его садистские наклонности по отношению не только к животным, но и к людям. Генрих мне рассказывал.
        - Я догадываюсь об этом. И это наш новый король?
        - С Божьей помощью в нашей власти решить, так ли это будет.
        - Вы хотите повторить Амбуаз? — прямо спросила герцогиня.
        - Мы уже выработали план действий и рассчитываем на вашу помощь. Вот почему я решилась на эту поездку: мне надо было повидаться с вами.
        - Довольно рискованно, — произнесла Анна Д'Этамп. — Вы могли бы это сделать в любое удобное для вас время.
        - Другого времени не будет. Сейчас или никогда!
        - Не думаете ли вы, что Екатерина Медичи нарочно завернула сюда, чтобы узнать о содержании нашего разговора?
        Жанна вздрогнула и побледнела. Об этом она не подумала.
        - Не беспокойтесь, — улыбнулась герцогиня, — я приняла необходимые меры. Вы ведь видели, как я дважды обошла комнату, едва мы вошли сюда.
        - Бог мой, — вымолвила Жанна, — неужто и в вашем доме у стен есть уши, как в Лувре?
        - Не исключаю этой возможности, хотя мои слуги люди проверенные, все же к некоторым я отношусь с опаской.
        - Я прошу вас только помочь, но не участвовать, — напомнила ей Жанна.
        - Одно не исключает другого, — резонно возразила герцогиня. — Однако мы тратим время попусту. Говорите, мадам, мой долг, как вашей соратницы по партии, помочь вам.
        - Я никогда бы не доверилась вам, — сказала королева Наваррская, — если бы не знала о ваших пожертвованиях во имя нашей веры, о ваших взглядах на учение Кальвина, о том, что под крышей вашего замка гугеноты часто устраивают свои собрания, по окончании которых воздают хвалу Богу, своим пасторам и хозяйке дома, ревностной гугенотке.
        Герцогиня Д'Этамп в ответ слегка кивнула, прикрыв глаза. И Жанна Д'Альбре поведала ей о том, к чему свелась беседа Екатерины Медичи с герцогом Альбой в Байонне. Потом рассказала о своем разговоре с Конде.
        Выслушав ее, герцогиня задумалась. Потом выразила сомнение в связи с международным правом, хотя и не порицала ширившееся в Европе движение кальвинистов против римской церкви.
        Жанна, все больше воодушевляясь и повышая голос, продолжала:
        - Взгляните, что делается в Нидерландах! Народ и дворянство Фландрии, Геннегау и Брабанта готовятся открыто выступить против испанского владычества. Протестантские пасторы на всех перекрестках призывают прихожан встать под знамена кальвинизма! Дело близится к революции! Мало того, Филипп сам дает новый толчок к возмущению не только народа, но и дворянства, пообещав ввести в Нидерландах инквизицию. Более того, он не согласен отменить или даже несколько смягчить «плакаты», эти указы против ереси, как они их называют, и своими действиями добивается только того, что протестантов становится все больше. В Брюсселе дворяне думают заключить союз против инквизиции; здесь не только гугеноты, но и католики, понимающие, что инквизиция становится источником недовольства и мятежей, провоцируя гражданскую войну. Сам Вильгельм Оранский поддерживает возмущенные массы. Может ли Франция в этих условиях остаться в стороне от своих соседей, от тех, кто так же, как и она, терпит засилье католической реакции? Если мы не поможем им сейчас, кто поможет потом нам, когда костистая лапа инквизиции нависнет над Францией?
        - Позицию дворянства понять несложно, — проговорила герцогиня. — Они беспокоятся за свои шкуры, ибо знают, что в случае восстания горожан их дома станут первыми жертвами. К тому же им выгодно поддерживать революционно настроенные массы гугенотов: испанский террор в стране уничтожает их средневековые вольности, а грабеж католических церквей обогащает их карман.
        - Как бы то ни было, — продолжала Жанна, — они — с народом и не покинут его. Быть восстанию, помяните мое слово, и кальвинисты будут бороться до конца за избавление от испанской тирании, за возобновление торговых сделок с Англией, за свои дома и семьи, за жизни свои и своих детей. Но, еще не решив вопрос с Нидерландами, Альба тянет обагренные кровью руки уже сюда. Допустить убийство наших вождей в этих условиях, обезглавить цвет французской нации — это ли не преступление, которого никогда не простят нам наши потомки! А посему помощь, которую вы, я уверена, окажете нам деньгами и людьми, будет весьма своевременна и зачтена Господом в пользу святого дела.
        Герцогиня поднялась и в задумчивости прошлась по комнате:
        - А ведь это путешествие имеет целью примирить враждующие стороны, объявить всеобщий мир. Ужели вы думаете, что Екатерине Медичи самой хочется новой войны? Разве трудно теперь понять ее как женщину и правительницу государства? — Она повернулась к королеве: — Представляете теперь, как будет выглядеть в глазах всей Европы ваша попытка воспрепятствовать этому? В случае неудачи во сто крат усилятся гонения на протестантов как на пособников дьявола, как на тех, кому не нужен мир в королевстве, но кто мечтает лишь о том, чтобы самим захватить престол. В связи с этим в новой гражданской войне обвинят только гугенотов.
        - Вспомните Байонну! — воскликнула Жанна. — И это вы называете миротворческой миссией?! Все эти пустые обещания и заверения в вечном мире, которые она дарит гугенотам в тех городах, по которым проезжает, лишь для того, чтобы усыпить их бдительность, а потом разом покончить с ними одним ударом! Это же ясно как день, для этого надо знать характер хитрой старой лисы, а уж мне-то он хорошо известен. Видели бы вы их рожи, когда они на глазах у всего двора клялись друг другу в вечной любви! Это были лица ангелов и мерзкие хари посланцев Сатаны!
        Герцогиня не отвечала. Стоя у камина, она молча смотрела в огонь широко раскрытыми глазами. Что творилось сейчас в ее душе? О чем думала она, безусловно понимая, какого огромного доверия вождей протестантов удостоилась? В случае победы кальвинистов она выйдет из тени забвения и сможет вернуться к новому двору, хотя вряд ли кому будет там уже нужна. Ее время безвозвратно ушло, но она не могла не думать о своих детях, путь которых ко двору нового короля будет открыт. Вот чего нельзя было сбрасывать со счетов, и герцогиня лишний раз похвалила в душе себя за то, что порвала с католицизмом.
        Она встала спиной к огню и повернула к Жанне свое холодное, бесстрастное лицо. В ее глазах горел огонь решимости. Она подошла совсем близко к Жанне. Королева порывисто встала и сделала шаг ей навстречу.
        - Все, что у меня есть, я готова предоставить в ваше распоряжение, Ваше Величество, — произнесла Анна Д'Этамп, протягивая руки Жанне.
        - Я знала, что найду в вашем лице верного друга и соратника, — растроганно проговорила королева Наваррская, сжимая ее руки в своих.
        - Господь да руководит смелым! — воскликнула герцогиня и добавила, сложив руки на груди крестом и опустив голову: — Да будут с вами силы небесные! Fiat voluntas tua, Deus![71 - «Да будет воля Твоя, Господи!» (лат.).]

* * *
        Этим же вечером Матиньон после изрядной дозы вина, выпитого в кругу друзей, обхватив за талию одну из девиц, с которой он уже успел обо всем договориться, потащил ее на сеновал, устроенный в замковой риге. Оба, пошатываясь, дошли уже до самых дверей, как вдруг Матиньон почувствовал, что кто-то тянет его за рукав камзола. Он обернулся. Перед ним стоял слуга из дома герцогини, простой парень в рубахе, куртке и штанах.
        - Простите меня, ваша милость, — заговорил он, стараясь ладонью приглушить звук собственного голоса, — но у меня есть к вам дело.
        - У тебя? Ко мне? — Матиньон расхохотался. — Уж не хочешь ли ты спросить меня, с какой стороны тебе подходить к кобыле? А может быть, — он кивнул в сторону девицы, — ты желаешь встать в очередь?
        - Прошу вас, ваша милость, не смейтесь, — настаивал парень. — Это очень важно.
        - А другого времени ты не нашел, мерзавец?
        - Ваша светлость, — взмолился парень, — речь идет о вашей жизни и смерти; вашей и ваших друзей, гугенотов. Вам нельзя терять времени, может быть поздно.
        Матиньон оторопело уставился на него, потом с сожалением оглядел нагую красавицу, подошел к ней и поцеловал ручку:
        - Прости, моя прелестница, придется отложить наше свидание до другого раза.
        Сопровождаемый недовольным ворчанием обманутой в своих ожиданиях девицы и тяжело вздохнув по этому поводу, Матиньон вышел из сарая. Парень ждал его там же.
        - Ну! Теперь говори! Но если то, что ты скажешь, окажется не стоящим оставленной мною дамы моего сердца, клянусь, я тебя так поколочу!
        Парень согласно кивнул. Они отошли в сторону, и он быстро вполголоса заговорил:
        - Вы протестант, я знаю. И его светлость господин принц тоже: я видел вместе. А нашу королеву Наваррскую я сразу же узнал.
        - Нашу? Ты что же, гугенот? — спросил Матиньон.
        - Да, ваша светлость.
        - Продолжай.
        - Я хотел сказать об этом господину принцу, но ведь меня не допустят к нему, да еще и, чего доброго, палками изобьют. Поэтому я и решился поговорить с вами.
        - Говори, да поживее.
        - Совсем недавно госпожа герцогиня заперлась с наваррской королевой у себя в спальне. Уж не знаю, о чем они там говорили, только из соседней комнаты, что рядом со спальней герцогини, вышла служанка, огляделась по сторонам и быстро отправилась туда, куда ушли ночевать Ее Величество королева и Его Величество король…
        - Ну и что же? — спросил Матиньон, пожимая плечами.
        - А то, что она подслушивала!
        Матиньон сразу же протрезвел. Одним движением руки он сгреб куртку на груди работника:
        - Ты это точно видел?
        - Да, ваша светлость, как вот и вас сейчас.
        - Быть может, тебе померещилось? Говори же, чертова душа!
        - Нет, ваша милость, не померещилось. Она увидела меня, когда я стоял к ней спиной. Когда я обернулся, она уже удалялась в ту сторону, куда я вам сказал.
        - И у нее не возникло подозрений в отношении тебя?
        - Вряд ли. Мы целыми днями ходим по коридорам и постоянно видимся друг с другом. В той комнате, откуда она вышла, — спальня. Смотреть за постельным бельем — ее обязанность.
        - Что же тебя насторожило в ее поведении?
        - Да только то, что она пропадала в этой комнате битых полчаса.
        - Это все?
        - Нет. Она вышла и быстро, будто боясь, что за ней погонятся, пошла по коридору, все время оглядываясь. Так не ведут себя, когда застелят белье в одной спальне и идут за новым бельем для другой. А если вспомнить, что рядом беседовали две женщины, герцогиня и королева Наваррская…
        - Черт возьми! — пробормотал Матиньон и нахмурился.
        - Но это еще не все, ваша милость, — продолжал слуга.
        - Как, еще не все?
        - Как только она скрылась, я зашел в ту спальню, откуда она вышла. Я прошел в глубь комнаты, и там я увидел… приоткрытую дверь в соседнюю комнату. Ее легко было обнаружить, стоило только отодвинуть в сторону драпировку. Такая же драпировка висит и с другой стороны, поэтому Ее Величество и госпожа герцогиня не видели полуоткрытой двери. Я подошел и прислушался. Они разговаривали; было отчетливо слышно каждое их слово! Эта служанка услышала все тайны, и она побежала сообщить их… кому, не знаю, но, верно, не гугенотам, потому что она католичка.
        С минуту Матиньон молчал, потрясенный, не шелохнувшись. Потом, опомнившись, быстро спросил:
        - Кто эта служанка? Ты ее знаешь?
        - А как же! Ее зовут Барбетта. Дрянь, каких мало. С ней никто не заигрывает, зная ее сволочной характер.
        - Где ее комната, ты знаешь?
        - Конечно.
        - Хорошо. Ты покажешь мне эту особу, а потом ее комнату, понятно тебе?
        - Да, ваша милость.
        - И не вздумай никому рассказывать об этом, если дорожишь собственной жизнью. Вот тебе пистоль за труды.
        Слуга покосился на двойной испанский эскудо, блеснувший в руке Матиньона, и с достоинством ответил:
        - Я рассказал вам это не из-за денег. Мне дорога судьба моей родины.
        - Чего же ты хочешь?
        - Справедливости и воздаяния за грехи тем, кто этого заслуживает.
        - Они получат за свои злодеяния сполна. Как тебя зовут?
        - Антуан.
        - Ты честный малый, Антуан, наша вера сильна такими, как ты, и потому я верю тебе. Но все же возьми монету, считай, что это дар от Бога.
        - Хорошо, ваша светлость, — он положил пистоль в карман куртки.
        - А теперь ты покажешь мне то, о чем я тебя просил.
        - Приказывайте.
        - Тогда идем.

* * *
        Какой-то человек неторопливо прохаживался по коридору, где находились комнаты слуг. По виду дворянин: в шляпе, при шпаге. И, должно быть, богатый. Казалось, он кого-то поджидал.
        Служанка Барбетта, открывая дверь своей комнаты, с любопытством посмотрела на него, стараясь поймать его взгляд. Наконец он обернулся. Это был Матиньон. Она кокетливо состроила ему глазки, улыбнувшись как можно обворожительнее.
        - Не ко мне ли вы, сударь? — спросила она.
        - К тебе или еще к кому, велика ли разница, — совсем негрубо ответил дворянин. Потом прибавил многозначительно: — Может быть, и к тебе.
        Она хихикнула и вошла, но дверь не закрыла. Он направился следом. Служанка закрыла дверь, зажгла свечу и только тут вволю смогла наглядеться на бравого дворянина в фиолетовом камзоле с разрезными рукавами и с широкими буфами на плечах, с которым, и она уже заранее трепетала от этой мысли, ей доведется провести ночь.
        - Тебя зовут Барбетта? — спросил Матиньон.
        - Да, сударь, откуда вы знаете?
        - Подойди ко мне, моя милая, мне хочется обнять тебя и шепнуть кое-что на ушко.
        Она немедленно подошла, готовая к ласкам, но он вместо этого одной рукой цепко ухватил ее за шею и стал сжимать пальцы.
        - Что вы делаете, сударь?! — взмолилась она, безуспешно пытаясь вырваться.
        - Зачем ты ходила к королеве? — процедил сквозь зубы Матиньон.
        - Я? Что вы, сударь! — Барбетта вытаращила глаза. — Кто вам сказал?
        - Что ты ей говорила? — продолжал Матиньон, все сильнее сжимая горло служанке.
        - Ничего, сударь… — она стала задыхаться. — Я не ходила к королеве, с чего вы взяли…
        Правой рукой Матиньон вытащил кинжал и приставил его к груди Барбетты:
        - Врешь! Что ты делала в комнате рядом с покоями герцогини? Отвечай, шлюха, или я зарежу тебя как свинью!
        И он нажал на клинок. Лезвие вмиг прокололо ночную рубашку, и на этом месте проступило алое пятно. Служанка молчала и тщетно пыталась вырваться из цепких пальцев Матиньона. Лицо ее стало багроветь.
        - Чего вы от меня хотите? — прохрипела она.
        - Что ты делала в этой комнате? Ты подслушивала?
        - Я меняла белье камеристке.
        - Целых полчаса?
        И он сильнее надавил на клинок. Он вошел в тело на полдюйма и уперся в ребро. Алое пятно стало увеличиваться. Служанка застонала от боли.
        - Отвечай же!
        - А если я скажу, вы отпустите меня?
        - Я поступлю с тобой по справедливости.
        - Тогда отпустите… мне трудно говорить.
        Матиньон разжал пальцы. Едва Барбетта почувствовала свободу, как сразу же раскрыла рот, собираясь позвать на помощь, но Матиньон тут же зажал ей рот ладонью. Она умоляюще посмотрела на него и часто захлопала ресницами, давая этим понять, что сделает все, как ей прикажут.
        - Итак?.. — он убрал ладонь и снова обхватил пальцами ее шею.
        - Я застилала постель… — быстро заговорила девушка. — Из комнаты рядом доносились голоса, их было хорошо слышно. Должно быть, так и не починили дверь, которая плохо закрывалась. Я стала слушать…
        - Зачем?
        - Там находилась королева протестантов…
        Она закашлялась. Матиньон ослабил пальцы, но не убрал кинжала.
        - Вот он что, — уже мягче сказал он, пытаясь сыграть роль единоверца служанки. — Это другое дело. Что же ты молчала, надо было сказать об этом сразу. Что было потом? Ты пошла к королеве-матери?
        Но она, внезапно почувствовав подвох и обретя некоторую свободу, попыталась вырваться. Он снова сдавил ей горло, и она, чувствуя, как сознание и силы покидают ее, вцепилась ногтями в эту руку, отнимающую у нее жизнь. Он полоснул кинжалом по ее пальцам; окрасившись кровью, они тут же убрались.
        - Зачем ты ходила к Екатерине Медичи? Зачем, говори! Что ты ей сказала? Говори, если хочешь жить!
        - Я… я сказала ей… все, что слышала.
        - А что ты слышала?
        - Что гугеноты хотят захватить… королевский поезд. Теперь отпустите меня…
        - Я ведь обещал тебе, что поступлю по справедливости. Сожалею, но тебе не повезло: я — протестант.
        Он сжимал ей горло до тех пор, пока не почувствовал, что уже безвольное тело всей своей тяжестью давит вниз. Лицо служанки посинело, глаза вылезли из орбит и закатились, багровый язык наполовину вывалился изо рта. Матиньон разжал пальцы, и тело Барбетты бесформенной грудой рухнуло на пол.
        - Будь ты проклята, гадина! — произнес Матиньон. И тут он увидел на столе маленький мешочек с вышитыми на нем королевскими лилиями. Он открыл его: в нем были золотые монеты. И тогда Матиньон понял все.
        - Так вот цена твоего предательства! — воскликнул он, презрительно посмотрев на труп, лежащий у его ног.
        В дверях Матиньон остановился, обернулся, вернулся назад и, сунув кошелек за полу камзола, пошел прочь. В покои королевы Наваррской Матиньон ворвался будто вихрь.
        Принц Конде сидел напротив Жанны за столом; перед ними лежали какие-то бумаги.
        - Что случилось, Матиньон? — спросил Конде.
        - Ваше Величество, ваш разговор подслушали, — произнес Матиньон. — Королеве-матери все известно!
        Жанна вскочила с места, подошла к Матиньону вплотную, не сводя с него глаз. Губы ее побелели, краска исчезла с лица.
        - Откуда это известно?
        - Говори, — сказал Конде.
        И Матиньон поведал им все, что произошло.
        - Нас предали! — воскликнул Конде, ударяя кулаком по столу.
        - Да, монсеньор. — И Матиньон бросил на стол мешочек с деньгами: — Вот цена этого предательства.
        - Все пропало, — простонала Жанна, переводя взгляд на Конде, — теперь Екатерина нам не простит.
        - Ей известны имена? — спросил Конде.
        - Думаю, ей известно все.
        - Я посвятила герцогиню Д'Этамп в подробности нашего плана, — проговорила Жанна. — Но ведь она уверяла меня в безопасности!.. Матиньон, приведите сюда герцогиню!
        - Вы допускаете мысль, что это подстроено? — задумчиво шагая по комнате, спросил Конде.
        - Нет! — категорично бросила Жанна. — Только не это, она не католичка. Здесь что-то не так. Только она сама сможет ответить на этот вопрос.
        В это время вошла герцогиня Д'Этамп в сопровождении Матиньона.
        - Мадам, — сразу приступила к ней Жанна Д'Альбре, — как могло случиться, что наш с вами разговор стал известен от слова до слова Екатерине Медичи?
        Герцогиня, плотно сжав губы, посмотрела на нее взглядом человека, сомневающегося в здравости рассудка собеседника.
        - Это невозможно.
        - И, тем не менее, это так.
        - Откуда такие сведения?
        - Господин Матиньон, повторите ваш рассказ.
        - Это невозможно, — снова повторила герцогиня, бледнея.
        И вдруг она резко вскинула голову, словно внезапно вспомнив что-то. Схватив за руку Жанну, она потащила ее за собой:
        - Идемте, Ваше Величество! Кажется, я догадалась, в чем дело.
        Они вышли и вскоре очутились в спальне камеристки. И когда герцогиня приподняла портьеру и потянула за ручку двери, через которую можно было попасть из одной спальни в другую, то она, даже не скрипнув, тихо приоткрылась и замерла.
        - Так и есть, — скрипнула зубами Анна Д'Этамп. — Всему виной плотник, который не выполнил свою работу: вчера я приказала ему починить замок.
        Лунный свет упал на лицо герцогини, и от этого оно показалось Жанне синим, словно у мертвеца.
        - Он умрет, — услышала Жанна жестокий приговор. — Вернемся к вам, королева.
        Конде, хмурый и бледный, готовый на все, молча поджидал их у окна, держа руку на рукояти шпаги.
        - Надеюсь, нам не придется убивать вас, мадам, — полушутя, полусерьезно обратился он к герцогине Д'Этамп.
        - Нет, Конде, вины герцогини в этом нет, — ответила Жанна. — Я сама видела, как мадам Д'Этамп проверяла все двери; эту, видимо, придержали в это время с другой стороны. Всему виной нерадивость ее слуг.
        - Я рад, что вы оказались вне подозрений, — сказал Конде, — однако это не меняет сути дела. А посему нам надлежит немедленно действовать.
        - Что вы предлагаете, принц? — спросила герцогиня. — Пойти и первыми взять под стражу королевское семейство?
        - Мысль неплохая, но есть и другая, получше. Надо известить Монморанси, сплотить вокруг себя гугенотов и подготовиться к нападению, ибо не исключена возможность, что Екатерина в данную минуту разрабатывает план нашего ареста.
        - Уж не думаете ли вы, что сию минуту в эту комнату ворвутся швейцарцы со шпагами и алебардами, чтобы взять нас под стражу?
        - Нет, Ваше Величество, во всяком случае, это случится не сию минуту. У дверей стоит Матиньон, слева и справа еще по нескольку человек, которые и предупредят нас об опасности.
        - А что скажете вы, герцогиня? Есть у вас какие-нибудь соображения?
        Анна Д'Этамп раздумывала. Найти единственно правильное в данной ситуации решение значило спасти этих людей, которые доверили ей свои жизни. Наконец она заговорила:
        - Екатерина не пойдет по двум причинам. Первая — ее миротворческая миссия и абсолютная невозможность в этих условиях на глазах у народа арестовать вождей протестантов. Это неминуемо вызовет волнения в их стане, которые немедленно приведут к новой гражданской войне. К тому же никаких действий вами пока не предпринято, чего ради ей заранее бить тревогу? Основываясь всего лишь на доносе какой-то служанки, которая, быть может, попросту несла бред? Не исключено также, что ее сообщение является провокацией католиков, с помощью которой они решили навсегда покончить с гугенотами, начав с их вождей. Разве такая мысль не могла прийти в голову королеве-матери?
        В комнате повисло молчание.
        - Довольно убедительно, — произнес наконец Конде. — Ну а вторая причина?
        - Поскольку Екатерина знает, что вам известно содержание ее беседы с Альбой, ей впору самой бояться вас. И если вы до сих пор не предприняли ничего против нее в этом плане, то и она, в свою очередь, в знак признательности, тоже не станет ничего предпринимать, если, конечно, вы первыми не пойдете на обострение отношений с семейством Валуа.
        - Вы полагаете, что она даже и виду не подаст, будто ей известно о наших замыслах? И она не станет предпринимать против нас ничего, что угрожало бы нашим жизням, в том случае, если мы откажемся от своих планов?
        - Разумеется. Она не станет никого арестовывать и предпримет необходимые меры безопасности во избежание нежелательного инцидента.
        - Какие же это могут быть меры?
        Анна Д'Этамп не успела ответить, как двери широко распахнулись и в комнату вошел Матиньон, держа за руку какого-то простолюдина.
        - Это тот самый, который мне все рассказал, — произнес Матиньон, указывая на Антуана. — И он только что пришел опять с каким-то сообщением. Говори, ничего не бойся, ты в обществе своих единоверцев.
        Ободренный этими словами, бедный Антуан, переводя глаза с одного на другого, заговорил:
        - Только что из ворот замка выехали в сторону Парижа пятеро всадников. Я сам седлал им лошадей. У них был старший, они называли его господин де Шеверни.
        - Шеверни! — повторил Конде. — Верный клеврет тетки Екатерины. Тот, кто отличился при Орлеане и Дрё, расстреливая гугенотов из пушек.
        - Выходит, — медленно проговорила Жанна, — королева отправила его в Париж?
        Конде выразительно посмотрел на Матиньона. Тот, научившись понимать взгляды принца, вновь взял парня за руку и пошел к выходу, но Конде неожиданно остановил их:
        - Постойте! Что сделали с трупом той служанки?
        - Она все еще там, монсеньор. Принц подошел к Антуану:
        - Есть ли у тебя здесь верные друзья?
        - Конечно, ваша светлость.
        - Надежные люди?
        - О да!
        - Одной с тобой веры?
        Вместо ответа Антуан кивнул.
        - Так вот, возьми двух человек и закопайте труп служанки, да только так, чтобы его не нашли. Ты понял меня?
        - Да, ваша светлость. Неподалеку есть удобный пустырь, там мягкая земля.
        - Никто не должен видеть ни вас, ни ту работу, которую вы выполняете.
        - Все будет сделано, как вы того хотите, ваша светлость.
        - Запомни: то, что вы сделаете, будет в угоду нашей церкви и самому Кальвину, если бы он был еще жив.
        Антуан молитвенно сложил руки на груди.
        - Вот это золото, — и Конде опустил в руки оторопевшего слуги мешочек с деньгами Екатерины Медичи, — вы поделите поровну. Это будет плата за ваши труды.
        Антуан поцеловал руку принца.
        - А теперь ступай. И помни, тебя благодарит за верность нашему делу сама королева Наваррская!
        Антуан склонился в самом низком поклоне, на который только был способен, и они с Матиньоном вышли.
        - Что теперь делать? — спросила Жанна, ни к кому, в частности, не обращаясь.
        - Ничего, — ответила Анна Д'Этамп.
        - Ничего? Да ведь мы сейчас как на раскаленных угольях!
        - Я ведь уже говорила вам, что королева не станет ничего предпринимать против вас. Но даже если это и не так, то, пока вы в моем замке, она и пальцем не пошевелит. У меня достаточно людей, чтобы защитить нас, и она это понимает.
        - А потом? Что потом?
        - Дальше надо будет думать не о заговоре, а о безопасности ваших жизней. Королева не зря отправила Шеверни в Париж: она просит помощи у коннетабля. До тех пор, пока не прибудет войско для ее защиты, Екатерина не тронется с места. Сейчас она сама дрожит за свою жизнь, и ей не до арестов. Единственная ее охрана — две роты швейцарцев, дворяне, люди Монлюка и Монморанси. На герцога она сейчас рассчитывает: вздумай он изменить ей, — и она пропала.
        - Но ведь герцог — наш, и он также посвящен в заговор! — возразил Конде.
        - Вы забываете, принц, что герцог — политик, и только повинуясь приказу свыше, обнажит свою шпагу против гугенотов, но никогда не сделает этого против католиков. То, что все это задумывалось с его молчаливого согласия, еще ни о чем не говорит. В любом случае он реабилитирован уже тем, что имя его не упоминалось в нашем разговоре, и сам он вместе со своими людьми находится сейчас на стороне королевской власти, которую обязан защищать. Он никого не выдаст, более того, он скажет, что не имеет ни малейшего понятия о заговоре. Он не наш. Его ориентация скорее католическая, нежели протестантская, и вы должны знать это не хуже меня.
        Жанна, молча кивнула, соглашаясь.
        - Значит, нас арестуют, как только прибудет войско, посланное коннетаблем, — заявил Конде. — Уж тогда-то силы наши точно будут неравными, лиса получит преимущество.
        - Не думаю, — ответила герцогиня, немного поразмыслив. — Откуда ей знать, в каком именно месте королевский поезд будет ждать засада? В любом случае она не допустит сражения в пути, ибо опасается за свою семью и саму себя, а потому охрана, которую она просит у Парижа, составит никак не менее пятисот человек. С таким эскортом вряд ли ввяжутся в бой люди Колиньи, которых, если не ошибаюсь, всего двести человек, Ваше Величество?
        - Больше у Колиньи нет, — подтвердила Жанна. — И этого было бы достаточно, если бы… не эта нелепая случайность.
        - Выходит, в любом случае нас ждет поражение?
        - Несомненно.
        - Надлежит немедленно предупредить гугенотов, — подала голос королева Наваррская, — что им готовится ловушка. Нельзя не учитывать того, что мадам Екатерина в поисках неопровержимых доказательств причастности к заговору может пойти и на это, а, поймав Колиньи, тут же прикажет обезглавить его по приговору суда, припомнив ему заодно кое-что из старых грехов. Вот вам и первая голова из тех трех, что она обещала герцогу Альбе. Кажется, мы сами пытаемся помочь ей в этом.
        - Следовательно, она не станет арестовывать нас по прибытии эскорта? — спросил Конде.
        - Разумеется, нет, — ответила Анна Д'Этамп. — Она ведь не знает, что вы поймали лазутчицу, а значит, уверена в том, что ей удастся захватить вас врасплох. Скажу вам больше, господа. Возьму на себя смелость утверждать, что никто и не увидит этого войска. Но как только оно прибудет, к ней явится гонец с этим известием, и она немедленно даст приказ трогаться в путь. А ее эскорт, любезно присланный коннетаблем, будет держаться в отдалении, невидимый для чужих глаз, но имеющий свои собственные, которые и будут наблюдать за безопасностью членов королевского семейства.
        - Зато потом, в Париже, она начнет охоту за нашими головами, — съязвил Конде.
        - Если вы имеете в виду неудавшийся заговор, то вы можете быть спокойны в этом отношении, — успокоила герцогиня. — У нее нет никаких улик, она не сможет ничего доказать; единственный свидетель мертв и, понимая это, она станет действовать другими методами.
        - Какими же?
        - Ядом или кинжалом. Или вы не знаете Екатерину Медичи? Тем более что она обещала это испанскому послу.
        - Вы нас несколько успокоили, герцогиня, — облегченно вздохнула Жанна Д'Альбре. — Осталось позаботиться еще об одном — как предупредить гугенотов о ловушке. Пусть не высовываются и спокойно пропускают королевский поезд, не ввязываясь в драку.
        - Матиньон! — позвал Конде.
        Тот немедленно вошел и затворил за собой двери.
        - Исполнил ли мой приказ тот человек, что был здесь?
        - Они только что под покровом темноты потащили тело через потайную калитку замка.
        - Отлично. Теперь королева-мать, оставаясь в неведении, решит, что ей удастся захватить нас врасплох. К тому же мы убрали свидетельницу. Выходит, мы побили Екатерину Медичи ее же собственными деньгами! Что ж, неплохо, черт побери, ну а что будет в Париже — там поглядим. Матиньон! Найди двух человек, самых преданных, и немедленно отошли их в войско гугенотов, за которым отправился к адмиралу Лесдигьер и которое ждет нас в лесу. Хорошо ли ты помнишь место, где назначена была встреча?
        - Да, монсеньор.
        - Постарайся объяснить это нашим людям, чтобы они не заблудились. Как только они предупредят адмирала, чтобы он не трогался с места, что бы ни случилось, пусть немедленно возвращаются назад: мы должны знать об удачном завершении дела. Пришли их ко мне, я дам им дополнительные инструкции. Ступай.
        Как только Матиньон ушел, Конде повернулся к Анне Д'Этамп:
        - Я счастлив, мадам, что наша партия имеет в вашем лице такую светлую голову. По-видимому, сказывается боевая закалка времен Франциска I.
        Герцогиня улыбнулась, польщенная похвалой принца королевской крови, — И очень жаль, — добавила Жанна Д'Альбре, вставая и пожимая руку герцогине, — что этот полководец с таким незаурядным умом прозябает в безвестности в своем замке, в то время как его место во главе колонны. Вы настоящая Афина!
        - Мое время безвозвратно ушло, — ответила Анна Д'Этамп, — но ваше появление напомнило мне об интригах, заговорах и кознях, которые мы устраивали друг другу с Дианой де Пуатье. А пока я ничего не могу обещать, но как знать, возможно, мне доведется еще раз быть полезной: не для себя — для Франции.
        - Случайно или нет — история о том умалчивает, — однако вышло именно так, как решил этот необычный триумвират, собравшийся под крышей замка герцогини Д'Этамп в середине 1566 года.
        - Как ни хитра была королева-мать, но в одном невольно просчиталась: она не знала о существовании конюха герцогини Д'Этамп по имени Антуан.
        - Целых четыре дня гостили незваные постояльцы в замке Анны Д'Этамп. В течение этого времени Матиньон, не отлучавшийся от принца ни на шаг, успел заметить, как герцогиня несколько раз задерживала на нем свой взгляд. Матиньон давно уже научился безошибочно распознавать их значение, и в самый последний день герцогиня, чересчур увлекшись игрой взглядов, на прощанье улыбнулась ему. У Матиньона дрогнуло сердце, он хотел было уже вернуться, но не посмел оставить своего принца, дороже которого у него не было никого.
        - Четыре дня. Ровно столько времени понадобилось мадам Екатерине, чтобы услышать, наконец, желанное известие: ее эскорт прибыл и займет место в хвосте королевского поезда, как только тот двинется в путь. Начальником его был герцог Неверский.
        - Конде и Жанна Д'Альбре к тому времени уже успокоились: их посланцы вернулись. Адмирал обещал не предпринимать никаких действий и тут же распустил солдат, объявив, что рад за принца и королеву Наваррскую, которых сопровождает столь многочисленное войско, превышающее численность его отряда почти в три раза.
        - Этот участок пути проехали без приключений. Екатерина, не спускавшая глаз с вождей, терялась в догадках. Жанна Д'Альбре всю дорогу дремала, утверждая, что плохо спала из-за того, что герцогиня подсунула ей на ночь «Амадиса Галльского»[72 - «Амадис Галльский» — средневековый рыцарский роман.]. Принц Конде то оживленно рассказывал что-то Монморанси и Матиньону, ехавшим рядом, то хохотал до слез, когда один из собеседников рассказывал какой-либо забавный случай.
        Екатерина задумалась. Уж не сон ли это был? Не привиделись ли ей и этот замок, и эта служанка, сообщившая о заговоре, которым здесь и не пахнет?
        Мало того, едва они подъехали к парижским воротам Сен-Жак, как увидели коннетабля, адмирала Колиньи и Лесдигьера вместе с его рыжим псом. Все трое, как ни в чем не бывало, стояли в первых рядах отряда швейцарцев и городского ополчения, не дававших народу, жаждавшему поближе увидеть все королевское семейство, пробиться к каретам.
        Екатерина свободно выдохнула. Путешествие закончилось. Маршрут его своей формой походил на очертания сапога, схожего с Италией, родиной королевы-матери. Случайно или нет, но Екатерина Медичи проследовала победным маршем по территории Франции, будто по границам Италии.
        В Лувр она приехала измученная, усталая и разбитая. Хотела было дать приказ арестовать Конде и начать следствие по делу о предполагаемом заговоре, но подумала, что, в сущности, ничего не может предъявить ни Конде, ни королеве Наваррской. Однако на следующее утро она, посоветовавшись с кардиналом, решила с помощью единственной свидетельницы прибегнуть к судейским и начать процесс, чувствуя какой-то подвох. Посланные за служанкой вернулись обратно и сообщали, что той и след простыл, хотя они искали ее повсюду.
        Вначале Екатерина подумала, что стареет, потом свалила все на усталость, навеянную продолжительным путешествием. Потом стала вспоминать дорогу от замка герцогини до Парижа. Что она предъявит суду? Гугенотов она так нигде и не видела: Лесдигьер, которого она подозревала вначале, оказался чист и невинен. Анн де Монморанси объяснил королеве, что лейтенант находился в Париже и по его поручению договаривался с именитыми людьми города, прево и купеческим старшиной о торжественной встрече королевского семейства и об устроении празднеств по случаю его счастливого возвращения. Свидетельница тоже неведомо куда исчезла с ее деньгами. И она решила, что не стоит до поры до времени поднимать шум.
        Но не такою была дочь флорентийского банкира, чтобы так просто сдать свои позиции. И, устремив полный ненависти взгляд в окно, на закат солнца, туда, где простирался далеко на запад густой Булонский лес, она, сощурив глаза, прошипела, как змея, готовящаяся к нападению:
        - Наша борьба не окончена, господа вожди! Мы еще поквитаемся с вами.
        Однако Екатерина Медичи не учла осторожности и предприимчивости мадам Д'Этамп, высказавшей свои соображения по этому поводу той же ночью под крышей ее замка. Следствием этого явилось неожиданное бегство из Лувра королевы Наваррской. Причем сделал она это так ловко, что королева-мать долго не могла поверить в случившееся. Когда же до нее дошло, оказалось поздно: беглянку с сыном было уже не догнать. Точь-в-точь, как три года назад.
        Вслед за этим однажды поутру из дворца исчезли Колиньи и Конде. Адмирал заперся в Орлеане со своим семейством, а Конде подался в Ла-Рошель, эту обитель гугенотов. Что касается Матиньона, то он, горестно вздохнув по поводу их расставания, сказал:
        - Мой принц, с этих пор вы уж не столь нуждаетесь во мне, как раньше, а потому позвольте мне покинуть вас и уехать в замок к герцогине. Клянусь колпаком Кальвина, госпожа Д'Этамп будет рада моему приезду: прощаясь, она улыбалась мне так обворожительно! У нас с ней будет о чем поболтать долгими зимними вечерами в объятиях друг друга, невзирая на то, что эта дама на целых двадцать лет старше меня.
        - А если она откажет тебе? — с улыбкой спросил принц.
        - Что ж, тогда старый хромой пьяница Матиньон вновь вернется в объятия вашего высочества.
        И они от души обнялись.
        Матиньон сразу же вскочил на коня и исчез. Но принц Конде так и не дождался своего верного приятеля. И справедливо решил, что герцогиня Д'Этамп в свои шестьдесят лет все еще осталась желанной и любящей женщиной. Решив так, он из Ла-Рошели перебрался в замок Валери, который подарила ему влюбленная в него без памяти маршальша де Сент-Андре.
        Глава 2
        Нищий с паперти церкви Сент-Андре
        Это случилось в начале января, в День Трех королей[73 - День Трех королей — б января.]. Поздним вечером какой-то нищий оборванец стоял у паперти церкви Сент-Андре и печально глядел на редких прохожих, равнодушно шагающих мимо, торопясь поскорее укрыться в своих домах от непогоды, а также от грабителей, поджидающих запоздалого путника на любой из улиц.
        Было холодно как никогда. Резкими порывами стремительно налетал ветер, гнавший мелкие колючие снежинки, которые безжалостно били по лицу и холодными каплями стекали под одежду. Такая погода в Париже — явление вполне типичное для января.
        Лохмотья давно уже не грели нищего, и он, стуча зубами от холода, тщетно пытался просить милостыню. Но никто ничего не подавал ему. От отчаяния голос его слабел, а голова и протянутая рука опускались все ниже.
        На площади перед церковью в месте схождения четырех улиц стояло пять ночных фонарей, один из них — прямо над головой нищего.
        С башни Дворца Правосудия послышался бой часов. Через мгновение вновь воцарилась тишина. Огни в домах гасли один за другим, только в окнах особняка де Ту, что стоял напротив, все еще горел свет. Нищий посмотрел на эти окна, и горькая улыбка тронула его губы. Глаза его то ли от холода, то ли от каких-то невеселых воспоминаний увлажнились, из них выкатилась слеза и побежала по щеке. И тут нищий увидел человека, шагавшего по направлению к нему со стороны площади Сен-Мишель. Человек был закутан в плащ, голову прикрывал объемный берет. Прохожий, видимо, торопился: смотрел не по сторонам, а себе под ноги. Нищий хотел, было, жалобным голосом напомнить ему о своем существовании, как вдруг тот остановился, поднял голову и полез рукой в кошель, висящий у пояса. Это было неслыханной удачей, однако из последних сил нищий попробовал поднять руку, но не смог: она тут же безжизненно повисла. Бедняга тяжело вздохнул. Тогда прохожий взял его холодную руку в свои теплые ладони и вложил в нее несколько монет. Нищий посмотрел в его лицо, едва освещенное уличным фонарем, и негромко произнес:
        - Да продлит Христос ваши дни, господин. Я помолюсь за вас Деве Марии.
        - Помолись лучше Мадонне, — ответил прохожий и собрался продолжить путь, но неожиданно нищий загородил дорогу.
        - Сударь, если вы направляетесь в сторону улицы Д'Эсперон, умоляю вас не делать этого.
        Незнакомец удивленно поднял брови:
        - Это еще почему?
        - Там, на углу, стоят три подозрительных человека. Это могут быть грабители или, еще хуже, убийцы.
        Прохожий задумался.
        - Давно ты их видел? — спросил он.
        - Около четверти часа тому назад. Мне показалось, они кого-то ждут.
        - Как они выглядят?
        - Они дворяне, у каждого под плащом шпага. Лиц не видно: шляпы глубоко надвинуты на глаза.
        - Успокойся, приятель, — хриплым голосом с итальянским акцентом ответил незнакомец. — Мне это не грозит. Будь они простыми грабителями, они не стали бы так одеваться, а коли это знатные господа, им ни к чему заниматься моей скромной особой. Видимо, они ждут добычу пожирнее. Но все равно спасибо за предупреждение, я буду осторожен.
        - Да поможет Бог смелому, — ответил нищий вслед удаляющемуся прохожему и, когда тот отошел уже на десяток шагов, негромко проговорил, глядя в спину незнакомцу: — Но, черт возьми!.. Или мне изменяют мои глаза, или это был сам…
        В это время со стороны улицы Пупе послышались голоса. Из дверей особняка де Ту вышли трое: двое мужчин и одна женщина. Они остановились, видимо, поджидая еще кого-то. До них было всего около двадцати шагов; по их богатым одеждам и манерам нетрудно было догадаться, что это знатные господа. Разгоряченные только что проведенным веселым ужином в кругу друзей, они шумно обсуждали это мероприятие.
        Нищий быстро пересек маленькую площадь и, приблизившись к ним, склонился в поклоне.
        - Ты хочешь милостыню, приятель? — спросил один из них. — Что ж, ты выбрал подходящий момент, сегодня мы с друзьями в добром расположении духа. Говорят, если на улице первым тебя встретит убогий и обездоленный, это добрый знак, но только после того, как ты дашь ему монету. Не правда ли, Клод?
        - Святая правда, Франсуа, — согласился его товарищ, — а потому было бы грехом отказать бедняге.
        - Вот тебе деньги, — проговорил первый, — закажи себе хороший ужин с вином и помолись за здоровье хозяев этого дома. Кстати, тебе еще останется на добрую теплую куртку. — И он протянул горсть монет.
        Нищий посмотрел на них и неожиданно произнес:
        - Прошу прощения у ваших милостей, но я подошел к вам совсем не за этим.
        - Ба! Вы посмотрите на этого бродягу! — воскликнула дама. — Да он богаче самого короля, раз не желает брать предложенных ему денег!
        - Боюсь, на эти деньги не купить жизнь человека, которого убьют самое большее через три минуты, — произнес тихо нищий.
        - Что ты такое говоришь! — воскликнул Франсуа, пряча деньги. — Кого это здесь собираются убить? Уж не меня ли? — И он расхохотался.
        - Нет, — ответил нищий.
        - Кого же? Клод, быть может, тебя или вас, Луиза?
        - Речь идет о человеке, который только что направился в сторону перекрестка с улицей Д'Эсперон. Там его ждут наемные убийцы. Их трое, я видел их.
        - Черт возьми, дело, кажется, принимает нешуточный оборот, — проговорил Клод. — Уверен ли ты, что они ждали именно его?
        - Человек этот итальянец и притом непростой. Тот, кто спасет ему жизнь, окажется его должником…
        - Наоборот, приятель, — поправил его Клод. — Но, как бы там ни было, а этот малый здраво рассуждает, если только все это не уловка, чтобы затащить нас в ловушку, специально для этого подстроенную.
        Дама презрительно фыркнула:
        - Фи! Итальянец! Кому была охота рисковать жизнью ради какого-то иноземца.
        - Кем бы он ни был, но если дело касается жизни этого бедняги, то я готов помочь, — воскликнул Франсуа, — а там будь что будет. Если это окажется ловушкой, что ж, я с удовольствием поработаю своей шпагой, расписывая их разбойничьи физиономии, а заодно обрежу и твои уши, приятель, ибо ты окажешься соучастником.
        - Скорее, сударь! — поторопил нищий. — Слышите, они уже дерутся!
        Действительно, невдалеке послышался звон оружия и крики.
        - Я пойду с тобой, Франсуа, — внезапно заявил Клод, у которого, едва он услышал шум битвы, раздулись ноздри, как у охотничьего пса, почуявшего зверя.
        - Нет, Клод, ты останешься с дамами. Сейчас выйдет госпожа Сюржер. Не оставлять же их одних на улице без охраны!
        - В таком случае я отведу Луизу обратно в дом, а сам вскоре присоединюсь к тебе.
        - Тогда догоняй, Клод. — И Франсуа помчался вниз по улице, туда, откуда раздавался звон оружия.
        Он подоспел как раз вовремя.
        Прохожий, который подал нищему милостыню, был окружен с трех сторон и яростно защищался, прижавшись спиной к стене одного из домов. Однако было ясно, что ему не продержаться дольше минуты. Силы его были на исходе, он был уже ранен и, истекая кровью, все слабее отражал удары нападавших.
        И вдруг на них как ураган обрушился невесть откуда взявшийся неведомый защитник. Картина сразу резко изменилась. Франсуа взял на себя двоих, и итальянец оказался лицом к лицу только с одним противником. Это дало ему возможность немного приободриться. Тем временем неожиданный спаситель, не прошло и минуты, уже ранил одного из своих противников в бедро, и тот упал на колено. Второй, поняв, что остался один на один с сильным фехтовальщиком, прокричал:
        - Бросай его, все равно ему конец! Иди сюда, на помощь! Никола ранен!
        Тот, кому предназначались эти слова, обернулся, бросил итальянца и налетел на Франсуа с другой стороны. Раненый неожиданно поднялся и поспешил на помощь своим товарищам. Трое против одного!
        Франсуа только улыбался, спокойно фехтуя, будто в фехтовальном зале и ловко отражая удары, да еще и умудряясь при этом царапнуть то одного, то другого противника.
        И тут подоспел Клод.
        - А-а, канальи! — вскричал он, врубаясь своей рапирой в самую гущу свалки. — Да вы, оказывается, не дворяне, а элементарные убийцы, коли нападаете втроем на одного!
        И он с размаху рассек одному из них лицо. Тот сразу же выронил шпагу и, прижав ладони к рассеченной щеке, упал на колени. Между пальцами обильно сочилась кровь.
        - Браво, Клод! — воскликнул Франсуа и в ту же секунду обманным движением рассек щеку второму дуэлянту.
        В это же время он оказался лицом к свету, падавшему из окна одного из домов. И тут один из убийц, который стал отступать, зажимая рукой широкую кровоточащую рану, вдруг вскричал:
        - Святой Боже! Да ведь это Франсуа Лесдигьер, лейтенант гвардии герцога Монморанси, одна из лучших шпаг Парижа!
        - Что, бездельник, — засмеялся Франсуа, — у тебя поубавилось охоты выступать в роли наемного убийцы? Или, быть может, тебе захотелось получить второй удар?
        Лесдигьер, постоянно упражнявшийся в фехтовальном зале дворца Монморанси и обучавшийся по приказу коннетабля у Буасси, имел к тому времени репутацию искусного фехтовальщика благодаря целой серии поединков, из которых он неизменно выходил победителем, отделываясь легкими царапинами. О нем стали говорить, его узнавали в лицо, с ним опасались встречаться один на один.
        - Прошу прощения, господин Лесдигьер, но вышла ошибка, — произнес наемный убийца, отсалютовав шпагой. — Мы никак не рассчитывали на столь внушительную поддержку, а посему просим отпустить нас, Что же касается этого бедняги, — и он кивнул на итальянца, — кажется, это не тот, кто был нам нужен.
        - А ты что скажешь? — и Клод подошел к третьему, что был ранен в бедро и оставался в маске.
        Но тот, вложив шпагу в ножны и держась рукой за бедро, процедил сквозь зубы, покосившись на своих подельников:
        - Предатели…
        - Виноват, мсье, — ответил его товарищ, — но должен сообщить вам, что, вопреки вашим посулам, мы складываем свое оружие, поскольку нам еще дороги собственные головы, которые, как нам кажется, весьма удобно посажены на наши плечи. А если вы не дорожите своей, то это уже ваше дело, и мы не смеем вам в этом мешать. Ведь вы обещали, что мы будем иметь дело лишь с каким-то хилым итальяшкой!
        И тут будто отблеск молнии сверкнул в воздухе. Это рапира Клода разрезала тесемку, и маска упала к его ногам.
        - Ба, да ведь это господин де Вильконен! — воскликнул Лесдигьер. — Что же вас заставило, сударь, нападать на одинокого путника, да еще и в окружении этих головорезов?
        - Есть вопросы, мсье, которым надлежит оставаться без ответа, — хмуро ответил Вильконен. — Достаточно сказать, что тут затронута честь одной дамы…
        - …которая и наняла вас для того, чтобы вы убили человека, имеющего, по-видимому, к чести этой дамы такое же отношение, какое имеет папа римский к тому нищему, что стоит у стены?
        - Больше я вам ничего не скажу. Если вас не удовлетворяют мои объяснения, я могу дать их вам в другом месте и в любое удобное для вас время.
        - Да, но если сейчас вы хромаете на одну ногу, господин Вильконен, — усмехнулся Клод де Клермон-Тайар, — то как же вы доберетесь с места поединка домой, когда будете хромать на обе?
        Вильконен заскрежетал зубами:
        - Пусть я буду убит, но я не выдам тайны, доверенной мне другим лицом.
        - Что ж, по крайней мере это ответ дворянина, хотя и порядочного негодяя, — сказал Лесдигьер.
        - А вам, сударь, — Никола де Вильконен повернулся к Клоду, — я также бросаю вызов, если, конечно, останусь жив после поединка с этим господином.
        - Принимаю его, — с поклоном ответил Клод.
        - Ступайте, милостивый государь, мы больше не задерживаем вас, — махнул рукой Лесдигьер. — Ну а что касается нашей встречи, то она непременно состоится и, быть может, раньше, чем вы думаете.
        - А пока что подлечите свою левую ногу, — посоветовал на прощание Клод, — ибо через некоторое время вам придется хромать на правую, коли ваш противник окажется милосерден к вам. И не забудьте прихватить с собой своих приятелей. Но если вы будете стоять тут как пень, они изойдут кровью и совсем замерзнут.
        После этого Лесдигьер и Клод подняли полуживого от потери крови итальянца и, узнав его адрес, проводили его до дома, где и передали раненого с рук на руки его слуге. Затем друзья вернулись на площадь и, сопровождая каждый свою даму, отправились один на улицу Фев, другой на улицу Планш-Мибре.
        Глава 3
        О том, как полезно иногда ужинать в гостях и в кругу друзей
        Прошла неделя со дня встречи Лесдигьера с нищим из церкви Сент-Андре, т. е. с того самого дня, когда он был приглашен на ужин в особняк де Ту Клодом де Бовилье и Марией де Ла Бурдезьер.
        Лесдигьер находился в своем кабинете, когда ему доложили, что его желает видеть какой-то человек, по виду слуга. Лесдигьер взглянул на вошедшего и подумал, что где-то его видел. На прямо поставленный вопрос человек ответил:
        - Я пришел к вам с поручением от того господина, которому вы недавно спасли жизнь на улице Д'Эсперон.
        - И чего же он от меня хочет? — поинтересовался Лесдигьер, отрываясь от деловых бумаг.
        - Он хочет вас видеть.
        - Зачем?
        - Этого он мне не сказал.
        - Как его раны?
        - Благодарение Богу, ему уже гораздо лучше, он может сидеть и немного ходить.
        - Что ж, очень хорошо, — сказал лейтенант, сложил документы и, убрав их в стол, запер выдвижной ящик на ключ. — Пойдемте. Если человек зовет меня, значит, у него есть какие-то важные причины, о которых он никому, кроме меня, не может сообщить. Ступай вниз, милейший, и подожди меня там.
        Выйдя из своей приемной, Лесдигьер обратился к гвардейцам, стоявшим молча у дверей в ожидании его распоряжений:
        - Дю Бре, если меня спросит герцог, скажи, что я буду часа через два, не позже.
        - Слушаюсь, господин лейтенант.
        - А ты, Ловард, распорядись, чтобы привели Брюна. Я отправляюсь вместе с ним. — И, натягивая перчатки, проворчал, спускаясь по лестнице: — Бедный пес, как часто я забываю, что тебе хочется погулять со мной.
        Он направился вниз по улице Сен-Мартен в сторону Сены, сопровождаемый посыльным и Брюном, весело бежавшим рядом.
        В те времена Париж строился медленно, а население прибавлялось быстро, поэтому к существовавшим ранее домам, ввиду отсутствия места для строительства, надстраивались дополнительные этажи.
        Дом, в котором жил итальянец, тогда еще не столь известный, как несколько лет спустя, тоже был двухэтажный и стоял в самом начале моста Сен-Мишель, почти у набережной.
        Когда, подойдя к двери, Лесдигьер увидел, что лавочка открыта и на витрине разложены всевозможные кремы, мази, духи, ароматические бальзамы в различных коробочках, баночках и флаконах, он догадался, что здесь живет, по-видимому, аптекарь или парфюмер.
        Гостя провели мимо прилавков, и он очутился в зале, заставленном всевозможными шкафами, ящиками, полками и стеллажами. Здесь его и встретил итальянец и сразу же предложил подняться на второй этаж, где, как он выразился, находились его личные апартаменты.
        Комната была небольшой, но хорошо, хотя и скромно обставленной. Итальянец сел на табурет и некоторое время совершенно безучастно смотрел на гостя, не говоря ни слова. Затем улыбнулся и жестом усадил гостя на стул в двух шагах от себя.
        - Прежде всего мне хотелось поблагодарить вас за свое спасение, господин Лесдигьер, — с легким итальянским акцентом произнес хозяин. — Не подоспей вы со своим приятелем, эти молодцы уложили бы меня прямо у порога того дома, возле которого на меня напали.
        Лесдигьер удивленно вскинул брови:
        - Вам известно мое имя? Помнится, я не называл вам его.
        - При дворе нет человека, который не знал бы в лицо лейтенанта гвардейцев маршала Монморанси, несколько лет тому назад едва не арестовавшего самого принца Конде.
        - Полноте вам, — усмехнулся Лесдигьер, — я всего лишь исполнял приказ своего хозяина. К тому же после того случая его высочество удостоил меня своей дружбы.
        - Да, я знаю об этом, — кивнул итальянец. — Мне известно также, что благодаря вам принцу удалось выжить после смертельного удара, нанесенного ему маршалом Монморанси. Кроме того, именно вы были посланы им и принцем Конде в Париж, чтобы подготовить гугенотов к нападению на королевский поезд.
        Лесдигьер вздрогнул. Но итальянец оставался невозмутим, он даже отвел взгляд, равнодушно рассматривая пузырьки на столе и думая, казалось бы, совершенно о другом.
        Эта небольшая пауза дала Лесдигьеру время немного успокоиться.
        - Кто же вы? — спросил он, в упор глядя на незнакомца.
        - Я тот, которого не знает почти никто, — ответил итальянец, по-прежнему не отрывая взгляда от своих стекляшек, — но который знает всех. Я невидимый друг каждого, но я же и враг для любого, на кого укажет мне мой хозяин. Меня зовут Рене, я — личный парфюмер Ее Величества королевы-матери.
        - Вот оно что… — протянул Лесдигьер, — мне следовало бы сразу об этом догадаться. Теперь я не удивляюсь вашим словам. Вы, действительно, человек, дружбой которого следует дорожить, ибо она выше королевской, и которого в то же время следует опасаться.
        Этот человек был и в самом деле тот, с помощью которого Екатерине Медичи удавалось избавляться от не угодных ей людей. Этот парфюмер-алхимик, родом из Милана, мог изготовить отравленные духи, понюхав или подушившись которыми человек в страшных мучениях отходил в мир иной через час, сутки или двое в зависимости от того, как хотел отравитель. Он мог пропитать ядом цветы, которые сами к нему невосприимчивы. Побыв в комнате, где стояла ваза с такими цветами, человек умирал от удушья. Он мог изготовить такие перчатки, надев которые вам оставалось только помолиться Богу о спасении души и исповедаться. Он либо пропитывал их ядом, либо сыпал внутрь мельчайшие острые частички отравленного порошка, которые, проникая через поры кожи в кровь, вызывали смерть. Он изготавливал пудры, кремы и мази, при употреблении которых тело сначала покрывалось красными пятнами, потом волдырями, которые гноились и лопались, растекаясь гноем вперемешку с кровью; в лучшем случае жертва становилась обезображенной на всю жизнь, в худшем ее ждала преждевременная смерть.
        Многими тайнами алхимии владел этот человек, и Екатерина, сама необычайно склонная к такого рода деятельности, заметила его еще в Милане, где он работал подмастерьем у местного аптекаря. Сообразив, что без такого помощника ей не обойтись, она взяла его с собою в Париж во время своего бракосочетания с Генрихом II, и отныне он стал именно тем человеком, с помощью которого она всегда хитро и безнаказанно устраняла неугодных ей или тех, кто ей мешал.
        Об этом вначале догадывались, потом поползли слухи, но свидетелей отравления не находили, а непосредственный исполнитель или, если его можно так назвать, невидимый палач всегда оставался в тени, никем не знаемый, никому не ведомый, кроме самой Екатерины, которой он слепо и безоговорочно всегда во всем повиновался. Она, если быть честным до конца, и сама побаивалась своего всемогущего друга, а посему старалась никогда с ним не ссориться и, в свою очередь, всегда выполняла то, о чем просил ее Рене.
        При нынешнем дворце многие, особенно женщины, знали парфюмера королевы-матери, всегда лично приходившего во дворец, чтобы преподнести новые или какие-то особенные кремы, румяна, помады и прочее самой королеве, членам ее семейства и фрейлинам из ее так называемого «Летучего эскадрона». Некоторые догадывались об истинной роли Рене, которую дала ему Екатерина, но никто не смел раскрыть рта, и в то же время каждый со страхом думал, не совершил ли он или она какой-либо оплошности в этот день, не наговорил ли грубостей кому-либо из членов королевской семьи или их фаворитам и, упаси Бог, не сболтнул ли чего лишнего в беседе с королевой-матерью.
        Лесдигьеру приходилось слышать об итальянце, но сам он парфюмера никогда в глаза не видел и, тем более, не пользовался его услугами. Поэтому сейчас он, хотя и сильно заинтересованный, не подал вида, что ему известна истинная профессия Рене.
        - Я хотел сказать, что, поскольку вы аптекарь, — добавил, улыбнувшись, Лесдигьер, — следовательно, можете изготавливать и яды.
        - Да, я это могу, — кивнул Рене.
        - Я много слышал о вас, но никогда не видел, — продолжал между тем Лесдигьер. — При дворе хвалят ваше умение делать такие румяна и помады, при виде и запахе которых у самых рьяных модниц от зависти разгораются глаза.
        - Нет ничего проще, — рассмеялся Рене. — Посоветуйте этим дамам зайти в мою лавку, теперь вы знаете, где я живу.
        - Это верно. Вы назвали меня лейтенантом… Откуда вам это известно, ведь я стал им совсем недавно?
        - Вы забыли, как один из нападавших на меня назвал вас так.
        - Черт побери, а я и не заметил.
        - Вы не тщеславны, это хорошее качество.
        - Скажите, Рене, вам известно, кто напал на вас?
        - Да, это — наемные убийцы.
        - Но почему они хотели убить вас? — спросил Лесдигьер.
        И Рене рассказал следующее:
        - Полагаю, вам знакома была госпожа де Брион, жена давно умершего адмирала, и известны причины ее смерти. Она вздумала на склоне лет затеять какую-то интригу против вдовствующей королевы, и Бог наказал ее за это: ее нашли мертвой в одном из покоев Турнельского замка. Врач констатировал смерть от асфикции. Позже я встретился с ее дочерью Франсуазой де Барбезье, и она, вне себя от гнева, бросила мне: «Это вы отравили ее, будьте же прокляты!» Я ничего не ответил на это нелепое обвинение и вскоре забыл о нем. Но совсем недавно господин де Ларошфуко, муж Франсуазы, по секрету сообщил, что его жена подговаривала его организовать убить меня.
        - Выходит, Ларошфуко ценит вашу дружбу выше супружеских уз?
        - Всем известно, что он не любит свою супругу и женился на ней только ради богатства, которое оставила ей мать. Явление, впрочем, довольно обычное, не правда ли?
        - Что же дальше?
        - Ларошфуко предупредил меня, чтобы отныне я был осторожен. Он отказался помочь жене, но та поклялась, что все равно исполнит задуманное. Так и случилось. Неделю тому назад, в тот самый день, когда мы с вами встретились, ко мне пришел посланник с запиской, в которой сообщалось, что некий знатный вельможа весьма нуждается в моей помощи и будет ждать меня вечером после десяти часов в доме на углу Змеиной улицы, где она примыкает к улице Д'Эсперон. Недолго думая, я отправился туда; результат этой прогулки вам известен. Как выяснилось позже, никто меня не ждал, а дома этого нету и в помине.
        - Вам устроили ловушку!
        - Вот именно.
        - Вы узнали кого-нибудь из них?
        - Только одного, того, кого вы ранили в бедро. Это был любовник Франсуазы де Барбезье Никола де Вильконен.
        - Значит, Ларошфуко был прав, предупреждая вас об опасности?
        - Виноват только я один. Мне не следовало утрачивать бдительность, тем более что…
        Рене чуть не проговорился, что именно он по приказу мадам Екатерины изготовил ту пудру, коробочка с которой принесла смерть адмиральше де Брион. Но вовремя остановился, решив, что еще не настало время для столь полной откровенности, хотя Лесдигьер и был ему симпатичен.
        И, вместо заготовленной фразы, он произнес:
        - …что меня предупреждали. Но не будем больше об этом. Скажите лучше, кто это был с вами? Мне кажется, я где-то уже видел это лицо. Я спрашиваю потому, что хочу знать, кому я еще обязан своим спасением.
        - Это был Клод де Клермон-Тайар.
        - А-а, — начал припоминать миланец, — это тот самый волокита, что ухлестывает за красавицей Луизой де Ла Беродьер?
        - Он самый.
        Рене несколько раз кивнул, потом спросил:
        - Откуда вы узнали, что на меня совершено нападение?
        - Об этом нам сообщил какой-то нищий.
        - Постойте-ка, — воскликнул Рене, и лицо его озарила улыбка, — уж не тот ли это самый, которому я подал милостыню у церкви Сент-Андре? Поистине, «Поделись с ближним, и тебе воздастся» — сказано в Писании. Это была его благодарность. Бедняга, сам того не понимая, спас мне жизнь. Как его имя?
        - Он не назвал себя.
        - А вы не спросили?
        - Я совсем позабыл об этом.
        - Жаль. Я знаю всех нищих в квартале Сен-Мишель, но этого видел впервые. Теперь его трудно будет найти, если только он сам не даст о себе знать.
        - А теперь скажите, — произнес Рене после небольшой паузы, — чем я смогу отблагодарить вас за тот вечер?
        Лесдигьер легко улыбнулся и пожал плечами:
        - Пустяки. Так поступил бы на моем месте любой дворянин, увидев человека в опасности. Когда-нибудь и вы спасете мою жизнь, тогда мы будем квиты.
        Рене с минуту молчал, затем вновь заговорил:
        - Я видел вашу технику фехтования и не могу не выразить своего восхищения. У кого вы брали уроки?
        - Сначала меня обучали в Лангедоке, потом моим учителем стал Буасси, что дает уроки королю и его семейству.
        - Такой чести удостоен не каждый, — заметил Рене, в упор глядя на Лесдигьера. — Но не будем говорить о том, что меня не касается. Скажите, не случалось ли вам когда-нибудь драться с испанцем?
        - Не случалось, — честно признался Лесдигьер.
        - А знакомы ли вы с техникой фехтования испанских мастеров?
        - Мне приходилось слышать об этом. Говорят, они владеют какими-то особыми приемами, отличными от наших, французских. Хотелось бы мне, черт возьми, поучиться у них этому искусству. Однако почему вы спрашиваете об этом, мэтр Рене?
        Миланец загадочно улыбнулся:
        - Есть человек, который помог бы вам в этом, что не единожды сберегло бы вашу жизнь в кровавых поединках.
        - На моем счету около полутора десятков дуэлей, и иногда дуэль заканчивалась примирением, иногда продолжалась до первой крови[74 - В те времена именно так иногда прекращали поединок по взаимной договоренности обеих сторон.], чаще — не моею.
        - Вас называют «одной из лучших шпаг» Парижа…
        Лесдигьер махнул рукой:
        - Полно вам, эти слова исходят из уст льстецов.
        Рене продолжал:
        - А хотелось бы вам, чтобы о вас говорили, как о лучшей шпаге Парижа, которой нет равных?
        Лесдигьер безмолвно уставился на собеседника, не зная, как реагировать. Заслужить такое прозвище значило быть в чести у королей и всего двора, иметь массу любовниц, вызывать зависть придворных и одновременно — страх перед поединком с таким противником. Иметь подобное прозвище — значит, быть на устах всего Парижа! Это был предел мечтаний истинных честолюбцев, но, поскольку Лесдигьер не принадлежал к их числу, то он лишь виновато улыбнулся и пожал плечами.
        - Это только часть того долга, что я плачу вам, — произнес Рене, поняв колебания лейтенанта. — И вы должны ее принять, ибо она исходит от чистого сердца.
        - Я поступил бы неблагородно, если бы не принял этого вашего дара, — ответил Лесдигьер, — но…
        - Как вы понимаете, — продолжал Рене, не обращая внимания на его возражение, — я имею многих знакомых, как в Париже, так и за его пределами. Среди них есть человек, которого зовут дон Альварес де Латемер. Он испанец, но в данное время живет во Франции, близ Парижа. Он — учитель фехтования.
        Заинтересованный, Лесдигьер внимательно слушал собеседника.
        - Этот человек у себя на родине, — говорил Рене, — приобрел славу непревзойденного мастера шпаги и стал зарабатывать на жизнь тем, что давал уроки фехтования всем желающим. О нем узнал король и пригласил его к себе во дворец. С тех пор он стал придворным учителем фехтования, имеющим законное жалованье. У него брали уроки члены королевской семьи, в числе его учеников были император Карл V, король Филипп II и даже герцог Альба. Король частенько любил устраивать у себя во дворце развлекательные зрелища, и Латемер, будто гладиатор на арене, дрался то с одним, то с двумя, а порою и с тремя противниками одновременно из числа сиятельных вельмож королевского двора либо послов иностранных держав, которые тоже не прочь были поразмяться и испытать на себе искусство такого незаурядного бойца.
        И все, казалось бы, шло хорошо, но на беду у Латемера была красавица жена, которую однажды он имел неосторожность представить королю. Тот воспылал к ней страстью и начал преследовать, в открытую восхищаясь ее прелестями, умаляя при этом достоинства собственной супруги. Елизавета, истинная дочь королевы Екатерины Медичи, решила вопрос просто — приказала своим людям отравить соперницу. Латемер, узнав об этом, кинулся к королю, думая найти у него защиту. Однако реакция была прямо противоположной — он приказал схватить учителя и упрятать в тюрьму как злостного клеветника, распускающего слухи о коварстве супруги. Но Латемеру удалось, подкупив своих стражей, бежать, и они с женой немедленно покинули пределы Испании, обосновавшись в пригороде Парижа.
        Однако Елизавета не успокоилась и приказала выследить и уничтожить соперницу. Шпионы Елизаветы выследили беглецов и попытались отравить супругу Латемера с помощью яблок, которые она купила на рынке. Несчастная была уже при смерти, когда Латемер разыскал меня. Я сразу понял, в чем дело, и дал ей сильнейшее противоядие. Еще день после этого женщина металась в бреду, потом ей стало лучше, и через неделю она окончательно поправилась. Супруги снова сменили адрес и теперь живут одиноко, всеми забытые, близ Монмартрского аббатства, у стен замка Поршерон.
        - Вот она, благодарность королей, — мрачно изрек Лесдигьер. — Сильные мира сего не любят, когда кто-то в чем-то их превосходит.
        - Едва супруга Латемера выздоровела, — продолжал миланец, — он поклялся, что воздаст мне за добро, — только пожелай. Но мне ничего не надо было, я даже денег не взял с него. На прощание Латемер дал мне перстень и взял с меня слово, что, как только мне понадобятся его услуги, я приду к нему или пошлю человека с этим перстнем. Теперь этот час настал.
        Рене открыл дверцу шкафа, достал оттуда шкатулку, извлек из ее недр какой-то предмет и протянул его Лесдигьеру:
        - Вот этот перстень! Берите его, он ваш.
        Лесдигьер, растроганный до глубины души, с благоговением принял из рук Рене изящный перстень с кровавым рубином в центре и двумя маленькими камешками по краям.
        - Как мне благодарить вас за это, мэтр Рене? — спросил Лесдигьер, надевая перстень.
        - Я только плачу свой долг, — ответил алхимик.
        - По каким признакам я найду дом Латемера? Спрашивать об этом у прохожих, очевидно, не стоит, ведь вы говорили, он живет уединенно, опасаясь мести испанцев.
        - У него небольшой двухэтажный дом с мансардой под красной крышей. Слева — сад, он выращивает там цветы. Сразу за домом — мельницы аббатства, справа — развалины древнего монастыря.
        - Благодарю вас, Рене. Лучшего подарка мне никто в жизни не делал. А в благодарность за науку я предоставлю ему и его жене житье во дворце Монморанси, где он будет пребывать в безбедности и безопасности до конца своих дней. Представляю, как обрадуется герцог такому знакомству.
        Рене одобрительно кивнул:
        - Латемер сделает из вас незаурядного фехтовальщика, равного которому не будет ни в Париже, ни за его пределами. Он научит вас сражаться против двух, трех, пяти самых искусных бойцов, не чета тем, которые пытались убить меня, — добавил аптекарь и замолчал.
        Поняв это как сигнал, что беседа закончена, Лесдигьер вознамерился проститься и уйти, но Рене остановил его:
        - Постойте. Это лишь часть моего долга, выплаченного вам.
        Лесдигьер в замешательстве вновь опустился на стул. Что еще хочет предложить ему парфюмер?
        - Теперь я уже теряюсь в догадках, мэтр Рене. Поистине, вы чародей, коли вознамерились за спасение одной вашей жизни подарить мне несколько.
        - Воистину так, — молвил миланец, — но, поверьте, я сделал бы такой подарок не каждому. Вы благородны, честны и не честолюбивы.
        - Вы преувеличиваете, мэтр.
        - Ничуть. Имея за плечами не один десяток прожитых лет, я научился разбираться в людях и могу безошибочно определить нравственный мир человека, стоит мне понаблюдать за ним несколько минут. За вами я наблюдаю уже давно, и поэтому ошибки быть не может. А теперь слушайте внимательно, ибо опасность, нависшая над вами, гораздо страшнее, нежели дюжина шпаг, направленных в вашу грудь.
        - Я весь внимание, Рене, — не без удивления ответил Лесдигьер.
        - У вас много влиятельных друзей, но не меньше врагов. Они могущественны и в любой момент могут раздавить вас. Первый из них — королева-мать. Этот враг один стоит всей кучи ваших друзей.
        Лесдигьер нахмурился. Он давно догадывался об этом, но всегда обманывался приветливым лицом и ласковыми речами Екатерины.
        - Чем же я так досадил Ее Величеству? Рене сделал неопределенный жест:
        - Вам лучше знать.
        - Да, но ведь вы кое-что знаете. Откуда, к примеру, вам известно, что я приехал в Париж для того, чтобы…
        - …организовать нападение на короля? Из того же источника, что герцог Гиз пал жертвой заговора некоего триумвирата, состоявшего из коннетабля, вас и Польтро де Мере.
        Лесдигьер начал уже догадываться о неком шпионе в лагере протестантов, однако то, что он услышал, повергло его в изумление.
        - От королевы-матери Екатерины Медичи, — спокойно промолвил миланец, поднося к носу флакон с солью. — Перед самым началом путешествия по Франции она приходила сюда, имея с собой ваш гороскоп.
        - Мой гороскоп? — изумился Лесдигьер. — Ужели я настолько важная фигура, что она заинтересовалась моей судьбой?
        - Еще раньше она посетила астролога с целью узнать будущее принца Конде и адмирала Колиньи. Он сообщил, что их звезды на небосклоне находятся почти рядом, но вскоре погаснут одна за другой. Так что королева интересуется не только вашей персоной. А затем Екатерина прибегла к моей помощи. Я составил для нее еще один ваш гороскоп, отправной точкой для которого послужила Книга Судеб.
        - Откуда же вам известна точная дата моего рождения?
        - Ее знает Екатерина. Откуда — это ее тайна. Я сделал необходимые вычисления и представил ей выкладки. Но у меня не было вашей ладони, прогноз был бы более точен. Должен заметить, что по просьбе королевы я просмотрел и судьбы принца и адмирала, вызвав их тени в пламени жаровни.
        - Что же увидела королева?
        - Она увидела их трупы.
        - Не может быть! — вскричал Лесдигьер, вскочив с места. — Она лжет!
        - Скоро она придет опять, чтобы повторить опыт, — спокойно проговорил алхимик. — Но и того, что она увидела, вполне ее удовлетворило. Первым показался принц Конде, восседающий на лошади. У него оказалось пробитым сердце. Вторым, после того, как она бросила в огонь волосы адмирала, показался Колиньи. Он был весь в крови, и… его тащили за ноги по мостовой какие-то люди…
        - Боже правый, — проговорил Лесдигьер, бледнея. — Какая чудовищная наука… какая нелепая смерть… бесславный конец…
        - А теперь дайте вашу ладонь, и я проверю свои вычисления.
        Лесдигьер, как во сне, под впечатлением услышанного машинально протянул некроманту руку, не вникая в смысл слов, которые произносил Рене:
        - Я был прав. Линия жизни нигде не пересекается под углом к смерти, а те линии, которые проходят через нее, не столь глубоки и опасны. Но вот странное пересечение: случай и судьба сходятся вместе и стремительно сближаются с главной линией жизни! Это может быть причиной гибели, если не принять мер предосторожности.
        Он, пытливо вглядываясь в рисунок ладони, опять забормотал:
        - Система самосохранения работает в ритме линии сердца, и этот показатель распространяет свое действие до конца жизни. Однако важно другое… А теперь внимательно слушайте меня, — произнес миланец.
        Лесдигьер перевел на него взгляд.
        - От того, насколько правильно вы меня поймете, зависит не только ваша жизнь, но и жизни ваших друзей, о которых вы сейчас думаете.
        - Я слушаю вас, мэтр Рене, говорите, — оживился Лесдигьер.
        - Вам надлежит немедленно начать принимать яды.
        - Яды? Но зачем? — Лесдигьер оторопело уставился на алхимика.
        - Чтобы не быть отравленным. Яд — это, прежде всего лекарство, все зависит от дозы. Если вы будете принимать яд маленькими порциями, в вашем организме выработается иммунитет, своего рода противоядие. В дальнейшем доза яда, смертельная для любого человека, вызовет у вас лишь легкое головокружение. Понимаете?
        Лесдигьер кивнул. Рене продолжал:
        - Мне известны все яды, которыми пользуется Екатерина Медичи для устранения своих врагов, в том числе и аква тофана[75 - Аква тофана — сильнейший яд, изобретенный самой Екатериной Медичи. Не имеет противоядия.]. Но кто знает, что приготовит для вас кардинал.
        - Кардинал?
        - Ваш второй враг, и вы должны помнить об этом.
        Рене поднялся, прошел в угол комнаты, открыл маленький шкафчик, порылся в нем и вновь вернулся на свое место, держа в руках небольшой флакон коричневого цвета. Его он и поставил на стол перед Лесдигьером.
        - Возьмите этот флакон.
        - Что в нем? — спросил гость.
        - Сильнейший яд. Убивает мгновенно.
        Лесдигьер инстинктивно отдернул руку.
        Рене улыбнулся:
        - Не бойтесь. Он совершенно безвреден, пока флакон закрыт пробкой. А теперь запоминайте, что вам надлежит делать. Вы нальете в бокал полпинты воды или вина и добавите лишь одну каплю этого яда. Выпейте половину утром, другую — вечером. Вы почувствуете легкое головокружение, но не более того. Проделывайте это в течение двух недель. Затем дозу следует увеличить еще на одну каплю. Вы снова почувствуете недомогание, но оно быстро пройдет. Еще через две недели смело лейте три капли, потом с такими же перерывами — четыре и, наконец, пять. В конце концов, ваша пропорция составит одну десятую пинты, или сто граммов жидкости на каплю яда. Это смертельная доза для любого нормального человека. А теперь повторите все от слова до слова. Я хочу быть уверен, что вы правильно поняли мои инструкции.
        Лесдигьер добросовестно и без ошибок все повторил.
        - Хорошо. Принимайте каждое утро после этого по две капли на сто граммов вина. Это сильнейший яд, и, привыкнув к нему, вы станете невосприимчивы ко всем другим. Этого флакона вам хватит надолго, когда он опустеет, я дам вам другой. А пока избегайте принимать пищу и питье в незнакомых местах, особенно в Лувре, не надевайте чужих вещей и не носите на пальцах перстней, которые вам кто-нибудь подарит. Наблюдайте внимательно за своей возлюбленной…
        - О, Рене, если вы о баронессе, то она вне всяких подозрений.
        - А разве у вас есть еще кто-нибудь? Впрочем, если вспомнить себя в молодые годы, то у меня тоже хватало женщин. Так вот, запомните, ваша любовница может отравить вас, даже сама не зная об этом, и ее напрасно станут винить в вашей смерти.
        - Как же это так может быть? — засомневался Лесдигьер. — Ведь мы будем, есть и пить из одной посуды и пользоваться одними и теми же предметами.
        - Тот, кто вознамерится убить вас, не остановится и перед смертью вашей любовницы. Он может прислать или подарить ей опиат для губ, который действует не сразу. Вы поцелуете ее, и умрете оба в страшных мучениях через день или два, как захочется отравителю.
        Лесдигьер поежился. Будущее, обрисованное миланцем, отнюдь не казалось ему теперь таким безоблачным, каким он представлял его себе всего лишь час тому назад.
        - Позвольте, Рене, задать вам вопрос, — проговорил он. — Вы рассказываете мне все это как собрат по партии?
        - Нет. Я добрый католик и говорю вам это как друг.
        - Благодарю вас.
        - Кстати, почему бы вам не переменить веру? Поверьте, это избавило бы вас от многих бед и неприятностей и снискало бы вам еще больший почет и уважение при дворе.
        Лесдигьер в ответ решительно тряхнул головой:
        - Нет, мэтр. Каковы бы ни были перипетии моей судьбы, какие бы несчастья на меня это ни навлекло, я не отрекусь от истинной веры, в которой был воспитан. Не говоря уже о том, что я потерял бы при этом добрую половину своих друзей.
        - Зато вы сразу же приобретете массу новых.
        - Старый друг лучше новых двух, — ответил ему на это Лесдигьер.
        - Что ж, может, вы и правы. В таком случае следуйте моим указаниям и боритесь за свои убеждения.
        На том они и расстались.
        Глава 4
        Заговорщики
        В апреле, когда королевский поезд, приближаясь к Парижу, остановился в Фонтенбло, Екатерина после вечерней молитвы уединилась с кардиналом Карлом Лотарингским в отведенных для нее покоях и приготовилась выслушать то, что давно мучило кардинала.
        - Вы все еще верите в невиновность адмирала и Конде? — спросил он ее.
        Она устремила на него непроницаемый взгляд:
        - У меня нет веских доказательств.
        - Мадам, вас обманули, — возразил Карл Лотарингский. — Кто-то упредил гугенотов, и они не посмели выступить.
        - И все сложилось к лучшему, не правда ли? — и она показала ему в обезоруживающей улыбке свои ровные зубы. — Наша миссия была миротворческой, это путешествие помогло мне установить мир в королевстве.
        - Я знал вас как решительную и волевую женщину. Мне кажется, вы сдаете позиции, вы, дочь аристократки, принцессы французского королевского дома!
        - Я не желаю напрасного пролития крови, — повторила она.
        - Раньше у вас были для этого другие средства, — промолвил он, намекая на ее прежние и настоящие способности отравительницы своих недругов.
        - Поговорим об этом в Париже, — устало ответила она.
        Но кардинал не желал сдаваться:
        - Почему же не сейчас? Куда, например, девался ваш хваленый Лесдигьер? Ведь вы сами предупреждали меня на его счет.
        - Вы слышали ответ герцога по этому поводу.
        Кардинал вскочил и широко зашагал по комнате:
        - Как вы не поняли, что они провели вас! Не так уж он прост, этот Монморанси, как вам кажется. Он угождает и тем, и этим и всегда при этом остается в выигрыше.
        - Чем же вам не нравится такая позиция?
        - Тем, что он всегда сможет вас предать во имя интересов той партии, которая будет иметь перевес.
        - Монморанси? — она засмеялась, вспомнив о честолюбивых стремлениях коннетабля и о недюжинных дипломатических способностях его сына в деле прекращения междоусобных войн. Нет, им не выгодно менять структуру власти, для них это ничего не изменит, скорее наоборот, ибо до престола им далеко, еще дальше, чем Конде, Бурбонам и Гизам. И она твердо ответила, глядя кардиналу прямо в глаза: — Никогда!
        - Значит, вы не допускаете возможности существования заговора? — вкрадчиво спросил кардинал.
        - А если и так, то что это меняет? Чего вы хотите, в самом деле? Чтобы я учинила следствие и наказала виновных? С кого же мы начнем разрушать самими же нами установленный мир? С королевы Наваррской? С принца Конде? Быть может, с адмирала Колиньи, который в настоящее время делает для Франции больше, чем вся ваша фамилия?
        - Начните с Лесдигьера.
        - Дался вам этот гвардеец! — и Екатерина, хлопнув рукой по столу, встала с места. — Что вам в нем? Уж не настолько сильная фигура, чтобы им заниматься всерьез.
        - А вот он, кажется, всерьез занимается вами, — заявил адмирал. — Поймите, он не пешка на шахматной доске, но фигура, с которой стоит считаться. Убрав ее, вы доберетесь до главной. Не сделав этого, вы поставите себя под удар, ибо он вездесущ, этот самый молодой человек, и пользуется неограниченным доверием и любовью всех сиятельных лиц в королевстве. Придет время, и он загородит вам путь именно в ту минуту, когда вам покажется, что вы у цели и ничто не помешает вам овладеть ею. У меня интуиция на такого рода людей, и она меня никогда не подводит.
        - Чего же вы хотите?
        - Отдайте его мне.
        - Он служит герцогу Монморанси.
        - Мне требуется только ваше согласие. Я уберу его с нашего пути.
        - Каким образом?
        - Я выберу одно из трех средств, с помощью которых устраняют врагов. Остальные два я предоставлю вам. Начните вы, в случае неудачи за дело возьмусь я.
        - Вы полагаетесь на моих фрейлин, одна из которых, влюбив его в себя, подсыплет яд?
        - Это первое.
        - Что же собираетесь предпринять вы сами?
        - Я пришлю вам великолепного фехтовальщика. Он спровоцирует поединок, и с этим молодым человеком навсегда будет покончено.
        - А знаете ли вы, что Лесдигьера называют «одной из лучших шпаг» Парижа?
        - Против этой шпаги он не устоит.
        - Кто же он, этот ваш непобедимый Аякс?
        - Племянник архиепископа Руанского, некий господин де Линьяк. При дворе своего дяди он прослыл отчаянным бретером и получил прозвище «утонченного дуэлиста». На его счету около тридцати поединков, ни в одном из них он не потерпел поражения. Дядя не чает, как от него избавиться, и прожужжал мне все уши, что его племянник отправил на тот свет уже добрую половину его придворных, отнюдь не новичков в искусстве владения шпагой. Да, кстати, любопытная деталь, о которой хочу вам сказать. Увидев ваш портрет работы Клуэ, Линьяк заявил, что уже заочно влюблен вас и мечтает только о том, чтобы увидеть вас воочию и поцеловать вам руку.
        Кардинал лгал, но Екатерина поверила.
        - Что вы говорите, — рассмеялась она, но нельзя было не заметить, как внезапно вспыхнул ее взгляд и по губам поползла загадочная улыбка.
        - Святую правду! — воскликнул кардинал. — Клянусь Мадонной!
        - Сколько ему лет?
        - Года двадцать два, не больше.
        - Где он живет?
        - Архиепископ отправил его в Иври, в свое родовое поместье.
        - Ну, хорошо, — Екатерина улыбнулась, обласкав кардинала томным взглядом. — Пусть этот молодой человек приезжает, я хочу повидать его. А пока что могу сказать вам, что раз вы оказываете мне услугу, посылая ко мне влюбленного кавалера, то я, как женщина, не могу не ответить вам благодарностью. Я предприму свои меры против этого Лесдигьера, если уж вы так того хотите, но это произойдет не раньше, чем мы вернемся в Париж.
        На том этот разговор и закончился.
        Глава 5
        Учитель фехтования
        Одним прекрасным днем в последних числах апреля Шомберг вышел из дворца Анна Монморанси и направился по улице Сент-Антуан в сторону Гревской площади. Миновав бесконечные перекрестки с улицами и переулками, расходящимися в разные стороны, он повернул направо у кладбища Сент-Никола-де-Шан и вскоре очутился у дворца герцога Монморанси.
        На страже у дверей, больше похожих на ворота, стояли два гвардейца, и Шомберг сказал им, что ему нужно повидать лейтенанта Лесдигьера. Его пропустили внутрь здания, там он повторил свою просьбу и был направлен по лестнице на второй этаж. Здесь находились комнаты офицеров. По коридору сновали туда-сюда какие-то люди, у дверей кучками стояли придворные и просители, желавшие добиться для себя или своих чад мест при дворе или купить какую-либо должность. Куплей-продажей занимались герцог и его секретари, и эти места в основном занимали «люди мантии» из зажиточной буржуазии. Герцог, прибывший в Париж раньше двора, был в Лувре у канцлера, и эти люди, держа под мышками папки с бумагами, сидели и стояли в приемной, ожидая его возвращения, чтобы, получив его согласие на ту или иную сделку, тут же оформить надлежащие документы у нотариуса.
        У одной из дверей по коридору стоял на страже гвардеец, еще двое или трое в двух шагах от него обсуждали свежие новости.
        Шомберг подошел к ним и осведомился:
        - Господа, где я могу видеть вашего лейтенанта?
        - Нашего лейтенанта вы сможете найти в фехтовальном зале.
        - Как мне пройти туда? — спросил Шомберг.
        Офицеры подробно описали маршрут, и Шомберг, поблагодарив, пошел в указанном направлении, уже ни у кого не спрашивая дорогу. Вскоре он очутился у дверей, за которыми слышались крики и звон оружия. Шомберг вошел и, остановившись на пороге, с любопытством осмотрелся. Он не без труда разыскал среди дерущихся Лесдигьера; тот был вооружен рапирой, его противник — шпагой и кинжалом.
        В зале было шесть сражающихся пар, еще пятеро человек сидели на скамьях, отдыхая и рассуждая о приемах боя. Невдалеке от них сидел на самом краю скамьи какой-то пожилой человек с пышными усами и бородкой клинышком; он не принимал участия в боях, только сидел и смотрел.
        Лесдигьер, увидев Шомберга, кивнул ему; в тот же момент конец его рапиры уперся в обнаженную грудь противника. Тот сразу же поднял оружие кверху, признавая свое поражение. Лесдигьер подошел к другой паре, третьей, четвертой и каждой давал свои наставления: одним указывал на пренебрежение к защите, другим советовал производить нападение, но из другой позиции и не в то время, когда противник весь внутренне собран и ждет атаки, а тогда, когда он сам увлечен нападением, забывая о защите и открывая для удара ту или иную часть тела.
        - Фехтуя, вы должны думать не только о себе, но и внимательно наблюдать за своим противником, — терпеливо внушал Лесдигьер бойцам, — и сообразно с этим действовать так, чтобы не дать ему поймать тебя на какой-либо оплошности. Что касается тебя, Монфор, то твоим движениям надлежит подчиняться не только голосу рассудка; они должны происходить сами собой, инстинктивно, повинуясь чувству самосохранения. Это достигается ежедневными и изнурительными тренировками с оружием, когда рука со шпагой живет отдельно, своей жизнью и выполняет свои функции уже машинально, не спрашивая совета у рассудка, так же как и слуга, не раздумывая, бросится на помощь своему господину, окажись тот в опасности.
        - Черт возьми, мсье, — рассмеялся один из гвардейцев, — однако вас не зря называют одной из лучших шпаг Парижа. Не хотелось бы встретиться с вами один на один. Ну а сможете ли вы, к примеру, противостоять двум противникам сразу?
        - Что ж, давайте попробуем, — кивнул Лесдигьер. — Ты, Монфор, и ты, Бетизак! Шпага и кинжал. К бою!
        Те, кого он назвал, встали рядом и бросились на него.
        Он отбивал их удары одной рапирой, без кинжала, нимало не заботясь при этом о нападении и уделяя внимание только защите. Прошла минута, потом другая, но нападающие, владеющие двумя шпагами и двумя кинжалами, не смогли нанести противнику ни одного укола, хотя считались лучшими бойцами. Они стали горячиться и допускать одну ошибку за другой, чего и ждал Лесдигьер: быстрым и точным выпадом он нанес укол в плечо Бетизаку, а затем и Монфору.
        Оба дуэлянта, пристыженные, подняли оружие кверху.
        - Черт побери! — воскликнул Монфор. — Если все гугеноты в армии Конде дерутся так же, как вы, мсье, то католики побегут с поля брани при первой же стычке.
        - Да, но только те, кто еще остался в живых, — поддержал его Бетизак.
        - Вряд ли это возможно, — вступил в разговор третий гвардеец, — ибо только один мсье Лесдигьер брал уроки у того мастера, который обучал Конде.
        - Конде — лучшая шпага Парижа, — напомнил Монфор, — однако и он не выдержал натиска герцога Монморанси.
        - Говорят, — подал голос Бетизак, — что он свалил Конде каким-то ловким приемом, запрещенным на честных поединках между высокородными господами.
        - Уж не сочувствуете ли вы гугенотам, Бетизак? — криво усмехнулся Монфор. — Хотя, что касается меня, то я считаю, что все средства хороши, если они ведут к достижению цели.
        Тем временем Шомберг уже подошел к дуэлянтам и с любопытством глядел на все происходящее.
        - Иди сюда, Шомберг, — сказал Лесдигьер и положил руку ему на плечо. Потом оглядел своих учеников: — Не хочет ли кто-нибудь из вас сразиться с моим другом? В полку у коннетабля он пользуется заслуженной славой незаурядного фехтовальщика. Ты не против? — обратился он к Шомбергу.
        - Отчего же, можно немного и поразмяться, — ответил тот, снял камзол и взял в руки учебную шпагу, поданную ему одним из гвардейцев.
        - С вашего позволения, я готов сразиться с мсье Шомбергом, — заявил Монфор и встал напротив. — Любопытно узнать, не слабее ли солдаты коннетабля солдат герцога.
        Решено было провести три боя.
        Сражались, молча несколько минут. Трудно было понять, кто сильнее, но все же победил Шомберг. Получив рубяще-режущий удар в предплечье, Монфор от неожиданности выронил шпагу. Все думали, что сейчас он разразится бранью, но он неожиданно рассмеялся и пожал руку Шомбергу:
        - Поздравляю вас, мсье! Не каждому удается похвастать тем, что он победил в бою Алена де Монфора.
        - Благодарю вас за доставленное удовольствие, — ответил Шомберг, поклонившись ему. — Давно уже мне не попадались такие ловкие и опасные противники.
        - Но не столь опасные, как ваш друг и наш лейтенант! — воскликнул Монфор. — Видели вы, как он справился с нами двумя, со мной и Бетизаком? Будто бы перед ним были обыкновенные школяры.
        - Разумеется, — небрежно ухмыльнулся Шомберг, пожимая плечами. — Я был свидетелем тому, как ваш лейтенант вышел один против троих. И всех уложил. Наповал, — не моргнув глазом, соврал он, никогда не видевший такой сцены.
        В зале повисло молчание. Все взоры устремились на Лесдигьера.
        - Не может быть, — сказал кто-то.
        - И тем не менее он не получил ни ранения, ни царапины, — невозмутимо добавил Шомберг, пощипывая мочку уха.
        - Мне, право, неудобно об этом просить, — произнес Монфор, обращаясь к Лесдигьеру, — но, черт меня возьми, мсье, мне никогда не приходилось видеть ничего подобного.
        - Пустяки, — ответил Лесдигьер, бросив укоризненный взгляд на улыбающегося друга.
        - Тогда… — Монфор оглядел троих своих товарищей, — тогда, лейтенант… не покажете ли нам, как у вас это получилось? Признаюсь, я буду признателен вам за это зрелище всю мою жизнь.
        Лесдигьер улыбнулся:
        - С удовольствием.
        Надо было поддержать игру Шомберга, теперь уже нельзя было опускаться ниже той высоты, на которую поднялся. И Лесдигьер с огромным чувством благодарности вспомнил о миланце Рене и его должнике. Хорошо еще, что Шомбергу пришли на ум трое, а не пятеро.
        В наступившей тишине учитель объявил:
        - Для этого мне нужны три самых сильных бойца. Итак, Монфор, дю Валье и ты, Шомберг. Оружие — шпага и дага.
        И, когда все трое приготовились к бою, а зрители, стоя у стен, затаив дыхание, приготовились наблюдать за необычной схваткой, дал команду:
        - К бою, господа!
        И тотчас шпаги скрестились и зазвенели. Яростные удары посыпались на Лесдигьера со всех сторон, он едва успевал увертываться от шести клинков, беспрестанно мелькающих перед глазами, ему даже пришлось отступить под столь мощным натиском, но это понадобилось ему для того, чтобы расширить обзор, решить, в каком направлении, прежде всего, следует начинать атаку. Теперь Лесдигьеру предстояло с честью выдержать первый экзамен. И он начал с дю Валье, которого поразил дагой в живот, когда тот неосмотрительно открылся, сделав шаг в сторону.
        Теперь остались двое. В то время как Шомберг атаковал Лесдигьера справа, Монфор норовил ужалить слева, действуя дагой и шпагой против одной даги. Лесдигьер, без труда разгадавший его намерение, решил покончить с ним одним разом. Отбив шпагу Шомберга, Лесдигьер с силой обрушил оружие на Монфора, и тот, оторопев от такого броска, выронил шпагу и схватился за ушибленное плечо.
        Теперь они остались с Шомбергом один на один. Улыбнувшись, Лесдигьер отбросил шпагу. Она была ему не нужна. Латемер столь усердно обучал его такому поединку, что теперь это было для него веселым времяпрепровождением. Три раза уже предоставлялась ему возможность произвести прямые удары в грудь, но он не сделал ни одного: это было бы слишком легкой победой. Все догадывались об этом и теперь строили различные версии о финале схватки. Лесдигьер сначала выбил из рук Шомберга дагу, а затем и шпагу, которая взвилась вверх и, сверкая, со звоном шлепнулась на пол.
        В зале раздались бурные рукоплескания. Такой результат всех устраивал, тем более что сражающиеся были большие друзья.
        - Ты можешь поднять шпагу, Шомберг, я разрешаю тебе нарушить правила, — сказал Лесдигьер.
        - А к чему? — воскликнул тот. — Разве результат и без того не известен?
        И дуэлянты от души обнялись. В зале раздались новый взрыв оваций и одобрительные возгласы.
        - Кто же научил вас такому искусству? — спросил Бетизак.
        Лесдигьер подумал о Рене и двухэтажном домике на окраине Парижа.
        - Один хороший человек, — коротко ответил он.
        - Нельзя ли узнать адресок этого человека, мсье? — полюбопытствовал Монфор.
        Лесдигьер мрачно улыбнулся и отрицательно покачал головой:
        - Нет. Он больше не дает уроков.
        - Уж не умер ли он?
        - Благодарение Богу, он жив и здоров. А теперь продолжайте тренировку, мы же с моим другом покидаем вас. — Он повернулся к Шомбергу: — Зная, что ты придешь и непременно примешь участие в боях, я приказал приготовить нам две ванны.
        - С удовольствием, — ответил Шомберг, — ибо после такой разминки необходимо немедленно ополоснуться.
        Едва они вышли из зала, как вслед за ними поднялся со скамьи пожилой безмолвный наблюдатель с пышными усами. В коридоре, у статуи Феба-Аполлона, они встретились.
        - Познакомься, Шомберг, — сказал Лесдигьер, — это мой очень хороший знакомый. Ему я обязан всем тем, что ты сейчас видел и что называется бессмертием. Его зовут дон Альварес де Латемер.
        Шомберг улыбнулся и с чувством пожал руку испанцу.
        Улыбнулся и Латемер.
        - Вы хорошо деретесь, но вам не хватает техники, — сказал он Шомбергу. — Должно быть, вас обучал какой-нибудь отставной пехотный капитан: угадываются манеры пренебрежения к противнику.
        - Черт возьми, — воскликнул ошеломленный Шомберг. — Клянусь рогом Вельзевула, это действительно так, мсье!
        - Ваш друг поможет вам устранить этот недостаток. Вы кажетесь мне добродушным и открытым человеком, а потому легко усвоите нужный урок, который, я уверен, пойдет вам на пользу.
        - Надеюсь, — ответил Шомберг, поклонившись.
        - Я доволен вами, — Латемер перевел взгляд на Лесдигьера, — и рад, что наследником моего искусства явились вы, человек с чистыми руками и светлой душой. Мы обязательно сходим с вами к мэтру Рене, Лесдигьер, а пока не смею вас задерживать, ибо вы с вашим другом, мне кажется, давно не виделись и мечтаете вдоволь наговориться.
        Они раскланялись и разошлись. Латемер пошел к себе, а друзья направились в другую часть здания. Приняв горячую ванну, они уединились в специально отведенной для отдыха комнате, где уже был накрыт стол, заставленный легкой закуской и бутылками с вином.
        - Итак, теперь ты свободен, — проговорил Шомберг, потягивая вино, — и мы отправимся с тобой побродить по Парижу. Кто-нибудь остался вместо тебя на время твоего отпуска?
        - Да, лейтенант де Варш. Теперь он охраняет особу герцога, а я занимаюсь обучением молодого поколения. Я побывал в Лангедоке, навестил отца. На те деньги, что я привез, он сможет восстановить дом и нанять новых слуг.
        - Как здоровье господина Армана?
        - Старик еще крепок телом и душой, хотя ему уже под семьдесят. Ему не дают покоя старые раны. Я приставил к нему хорошего врача, который будет неусыпно следить за его здоровьем.
        - Счастлив тот, кто имеет родных, — задумчиво промолвил Шомберг, — а вот у меня их нет, и заботиться мне не о ком. Да ты знаешь мою историю. Отца зарубили испанцы в сорок третьем году, мать умерла от холеры, а младшая сестра стала жертвой шайки разбойников в возрасте двенадцати лет. Ее нашли повешенной на дереве близ той деревни, где находилось наше поместье. Меня подобрал коннетабль, я вырос и воспитывался у него в доме, и ему я обязан тем, что еще жив. Он стал мне вторым отцом, и я, положа руку на сердце, готов отдать за него жизнь.
        Минуту они помолчали, поглощенный каждый своими мыслями. Неожиданно Шомберг спросил:
        - Слышал о дуэли, которую затеял Линьяк? Впрочем, откуда, тебя ведь почти месяц не было в Париже.
        - Линьяк? Кто это?
        - Он появился здесь недавно. Отъявленный мерзавец, каких мало, по ком давно плачут виселица или топор палача. Кажется, он приходится родственником герцогу де Монпансье. И товарища себе выбрал под стать — Вильконена. Такая же мразь.
        - Никола де Вильконен? Любовник Франсуазы де Барбезье? Я встречался с этим типом.
        - На дуэли?
        - И да и нет. Он выступал в роли наемного убийцы с двумя такими же негодяями, как и сам. Нам с Клодом де Клермон-Тайаром пришлось вмешаться.
        - И вы спасли жизнь человека? Кто это был?
        - Парфюмер Рене.
        - Как! И ты так спокойно об этом говоришь, будто это был какой-то случайный прохожий!
        - Я сделал бы это, будь на его месте любой другой.
        - Да знаешь ли ты, что это за человек? Ведь это самый страшный поставщик ядов для Ее Величества королевы!
        - Я знаю об этом, правда, в разговоре с ним я старался не показать этого.
        - Что же было потом?
        - Я приобрел его симпатии и дружбу.
        - В чем это выразилось?
        - Он дал адрес Латимера, который преподал мне уроки испанской техники фехтования и с которым ты только что познакомился; сам же Рене научил меня принимать противоядия.
        - Тебя собираются отравить? Кто же это? Скажи — и мы порежем его шкуру на ремешки для бальных туфель.
        - Екатерина Медичи.
        Шомберг от удивления раскрыл рот:
        - Вот это называется — убить наповал! Чем же ты так досадил старой королеве?
        - Ах, Шомберг, это только догадки, но прозвучали они из уст самого Рене, и он посоветовал мне принять меры предосторожности.
        - Так, так. Благорасположение такого человека как Рене дано не каждому, и тебе чертовски повезло. Не всякий может похвастаться такой дружбой и, поверь мне, очень многие и за очень большие деньги мечтали бы оказаться на твоем месте, — Хочешь, Гаспар, я научу тебя пользоваться противоядием Рене? Ты станешь невосприимчив к отраве, и смертельная для любого человека доза вызовет у тебя лишь легкое головокружение.
        Шомберг допил вино и улыбнулся:
        - Нет, Франсуа, мне это ни к чему. Я не вращаюсь в придворном обществе и не имею никаких дел с сильными мира сего. Единственные мои увлечения — вино и женщины. Вряд ли какая-либо из трех моих любовниц вознамерится отравить меня. Но вот то, чему научил тебя Латемер, мне бы весьма пригодилось при объяснениях с рогатыми мужьями неких любвеобильных дамочек.
        Лесдигьер от души рассмеялся:
        - Кто же они, твои прекрасные хариты?
        - Одна из них — супруга маршала, который постоянно где-то с кем-то воюет. Другая — вдова, жена покойного господина де Лабрусса. Третья — миловидная девица, дочь содержателя трактира на улице Жуй, которая мечтает в дальнейшем свить уютное гнездышко для семейной жизни со мной.
        Лесдигьер снова расхохотался:
        - Ну а что же ты?
        - О, я не поддамся ее чарам! Гаспар де Шомберг слишком дорожит своей свободой и не станет уделять внимание одной, когда может доставлять удовольствие многим.
        - Выпьем, друг мой, за нашу с тобой свободу, и да сгинут посягательства на нее со стороны прислужниц Венеры! — заключил Лесдигьер, поднимая бокал.
        - Да будет так отныне и во веки веков! Аминь! За свободу и дружбу, Франсуа!
        Они чокнулись и выпили.
        - Так вот, — продолжал Шомберг ранее начатый разговор, — этот самый Кристоф де Линьяк… Он совсем недавно появился в Лувре, где был весьма любезно принят вдовствующей королевой. Я слышал, теперь он ее любовник, хотя не понимаю, что она в нем нашла.
        - Постой, а как же кардинал?
        - А что кардинал? Ему сорок два, а Линьяку только двадцать. Чувствуешь разницу? К тому же в постели с Карлом Лотарингским не поговоришь о любви, у того на уме только политика да гугеноты.
        В это время кто-то постучал в дверь, и вошел дежурный офицер замковой стражи.
        - В чем дело, Ловард?
        - Господин лейтенант, — ответил вошедший, — только что приезжал человек из замка Анэ к его светлости. А поскольку герцога нет, я отослал его к коннетаблю.
        - Замок Анэ… Где это, Шомберг?
        - Это владение Дианы де Пуатье.
        Лесдигьер снова повернулся к офицеру:
        - Так вы говорите, он поехал к коннетаблю?
        - Да, господин лейтенант.
        - Хорошо, Ловард, ступайте. Уж не случилось ли чего со старой герцогиней, Шомберг, или, упаси Боже, с ее дочерью, ведь она находится у нее?
        - Как бы там ни было, нам надо идти к коннетаблю, там все и узнаем.
        Они быстро собрались, оседлали лошадей и вскоре были уже на улице Сент-Антуан у дворца коннетабля Анна де Монморанси.
        Когда они вошли, Анн де Монморанси встал и с натянутой улыбкой пошел им навстречу.
        - Вот и вы, друзья мои, — произнес он, обнимая обоих и увлекая в глубь комнаты. — Неужто и до вас дошла уже печальная весть?
        - Напротив, монсеньор, — ответил Шомберг, — нам ничего еще не известно.
        Старик печально посмотрел на них и ответил:
        - Несколько дней тому назад в своем родовом замке Анэ скончалась Диана де Пуатье.
        - Какой тяжелый удар для ее дочери, — отозвался Шомберг. — Благо сейчас она рядом с ней.
        - Да упокой, Господи, ее душу, — произнес коннетабль, и все трое один за другим глухо проговорили:
        - Аминь!
        - Она всегда была моим боевым соратником и верным другом, — молвил старый коннетабль, и друзья, подняв головы, увидели слезы в его в глазах. — Теперь она мертва. И что я без нее?.. Кому я теперь нужен — дряхлый, отживший свой век старый коннетабль? — И Анн де Монморанси разрыдался как ребенок. — Подходит, видно, и моя очередь. Мертвые ждут меня на том свете, и мне пора отправляться в путь… Там я увижусь со своей Дианой, и ничто уж тогда не разлучит нас.
        - Монсеньор, опомнитесь… подумайте, о чем вы говорите! — попытался образумить его Шомберг, сделав шаг в его сторону.
        - Нет, нет, Шомберг, сынок мой, не думай, что я сошел с ума. У меня несколько раз уже было видение: Гиз, маршал Сент-Андре, Антуан Наваррский, король Генрих… все они чередой проходили передо мною и звали меня к себе… И я скоро уйду к ним, мне уже пора… А вместо меня, дети мои, вы будете служить моему сыну так же, как служили мне… и Франции. Но прежде чем я уйду, друзья мои, мне хотелось бы поведать вам о вашем будущем, — продолжал Анн де Монморанси. — Однажды мне довелось побывать у астролога Руджиери и поинтересоваться вашей судьбой. А потом в подтверждение его предсказаний мне привиделся сон. Я видел вас обоих в стане католиков молодыми, красивыми, сильными. Ты, Лесдигьер, станешь великим коннетаблем Франции после того, как это место освободит для тебя мой сын. Ты будешь верховным главнокомандующим всеми вооруженными силами страны, а маршал Гаспар де Шомберг — твоим самым ближайшим соратником. Но тебе надо переменить веру, сынок, иначе ты погибнешь в пламени междоусобной войны. Позже, когда все это утихнет, ты вновь сможешь вернуться к той вере, в которой воспитал тебя отец, но до той поры во
имя твоего будущего, во имя Франции, армией которой тебе придется командовать, ты должен стать католиком.
        Лесдигьер молчал, весь во власти противоречивых чувств. Не послушать коннетабля — значит проявить упрямство — первый признак недалекого ума, — быть может, обидеть его. Послушать — значит изменить своим прежним товарищам по партии, предать их дело. Пойти на это Лесдигьер не мог, пусть даже это и сулило ему определенные выгоды. Во всяком случае, он должен был вначале поговорить об этом со своим отцом, ибо родительское проклятие — есть самое страшное, что только можно себе вообразить.
        Но обсуждать это сейчас ему не хотелось, и Лесдигьер сказал первое, что вертелось у него на языке:
        - Теперь Диана Французская осталась сиротой.
        Анн де Монморанси положил руку ему на плечо и тихо произнес:
        - Она стала сиротой уже давно, в день смерти своего отца, короля Генриха.
        - Как же так? Но ведь Диана де Пуатье…
        - Она не была ее матерью, а всего лишь воспитательницей. Бедная девочка так и не узнала правды, если только приемная мать не призналась ей в свой смертный час. Ныне об этом знают только три человека: я, Екатерина Медичи и герцогиня Д'Этамп.
        - Но как же так случилось? — не веря своим ушам, спросили Лесдигьер и Шомберг.
        - Девочка родилась в тридцать восьмом году от нашего короля, в то время принца Генриха Орлеанского, и некой девицы по имени Филиппа Дучи. Она была родом из Монтакальери и после родов удалилась в монастырь. Малютку привезли во Францию и доверили попечению госпожи де Брезе, жены великого сенешаля, которая звалась Дианой де Пуатье, а впоследствии стала герцогиней де Валантинуа. Диана дала девочке свое имя и всегда нежно и горячо любила дитя короля Генриха, как, впрочем, и все, что к нему относилось. Позже, когда девочку выдали замуж за герцога де Кастро, никто не счел нужным выдавать тайну ее рождения, и для всех она осталась /дочерью Дианы де Пуатье и Генриха II. Как незаконнорожденная, она получила титул герцогини Ангулемской, но все тайком называют ее мадам Бастард. Вот и вся тайна ее рождения. И еще, о чем я вас прошу, — молвил коннетабль, — вы должны делать вид, будто вам ничего не известно.
        Оба молодых человека поклялись коннетаблю в молчании.
        - Ну а чем теперь думаете заняться? — спросил старый Монморанси.
        - Отправимся на прогулку по вечернему Парижу и в одном из трактиров помянем покойную герцогиню.
        - Отправляйтесь, друзья мои. Что касается меня, то я сейчас еду в Анэ, ибо мне надлежит отдать моему другу последний долг.
        Глава 6
        Еще раз о благодарности миланца Или о том, как иногда не стоит Злоупотреблять ужином
        Недели три спустя, когда Лесдигьер вернулся из инспекционной поездки в один из замков герцога, они с Шомбергом вышли из дворца коннетабля, сели на коней и направились по улице Сент-Антуан к центру.
        - Старик явно не в себе, — произнес Шомберг, когда они поравнялись с дворцом прево. — Вот уже второй раз я слышу от него о каких-то видениях, которые будто бы посещают его. Причем каждый раз он твердит, будто ясно различает во тьме силуэты своих давно погибших соратников.
        - Ему пошел уже восьмой десяток, — отозвался Лесдигьер. — Нам никогда не повидать столько, сколько видел этот человек на своем веку.
        - Жаль было бы потерять его, — вздохнул Шомберг, — для меня ведь он как отец. По-моему, другого такого, который столь радел бы о благе отчизны, просто нет. Недаром он примкнул к партии политиков, которая стремится к примирению враждующих сторон, к прекращению борьбы между католиками и гугенотами. И за это его любят те, кто любят отчизну, за это любим его мы с тобой, Франсуа.
        - Оставим это, Шомберг, мы будто бы уже хороним его. Смотри, видишь, вон там, впереди? Что это за толпа? — и Лесдигьер указал рукой на скопление народа в начале улицы Сент-Антуан.
        - Любопытно, — отозвался Шомберг. — Поедем поглядим, в чем там дело.
        Они подъехали ближе и увидели трибуну, возведенную у стены госпиталя Сент-Эсприт. На трибуне стоял монах в коричневой рясе францисканца и, держа в одной руке требник, а в другой — распятие, кричал в толпу:
        - Мы живем снова и снова, пока не сольемся с Великим Единым и не освободимся от жизни. Истинные христиане верят, что после земной жизни человека ожидает жизнь вечная, вечное счастье с Богом. Ибо, подобно Иисусу Христу, мы воскреснем вместе с нашим телом. А теперь зададимся вопросом, братья и сестры: есть ли жизнь после смерти? Что остается от нас, когда тело умирает?..
        - Кажется, мы попали на проповедь, — изрек Лесдигьер, склонившись к уху Шомберга, — и если мы сию минуту отсюда не уедем, то рискуем потерять впустую добрых часа два: монах, кажется, не на шутку завелся.
        - Видишь, вон там, сбоку от трибуны — капеллан и с ним два монаха? — тихо заметил Шомберг. — Эти зорко следят за слушателями и, если их рассердить внезапным уходом, могут в самом неожиданном месте и в весьма неподходящее время объявить тебя перед лицом двора богохульником и нечестивцем.
        - Но что же делать? Слушать этого сектанта, морочащего людям головы и призывающего их с улыбкой расстаться с жизнью земной ради жизни небесной?
        Дальше началась проповедь о вероотступничестве, и тут монах, вооружившись изречениями святого Августина[76 - Святой Августин (354 -430) — выдающийся христианский философ и богослов, автор трактатов «Исповедь» и «О граде Божием».], принялся обрушивать их на толпу, благоговейно внимающую ему:
        - Блаженный Августин уверяет нас: «Христианская любовь к ближнему обязывает не только помогать вероотступнику спасти самого себя, но и принуждать его к этому, если он добровольно отказывается отречься от своих пагубных воззрений». Еретики есть заблудшие овцы, а служители церкви — не кто иные, как пастухи, обязанность которых — вернуть этих овец в стадо, пуская в ход, если надо, кнут и палку. Нет необходимости казнить заблудшую овцу, достаточно ее высечь, чтобы как следует проучить. Но законно с этой целью применять и пытки, наносящие вред всего лишь грешной плоти — темнице души, если с их помощью можно вернуть еретика на путь истинный. Ибо, согласно Августину, наказание ереси — не зло, а акт любви.
        На этом этапе Лесдигьер почувствовал, что еще немного, и он вконец отупеет или, чего доброго, тронется умом. Поняв это по его лицу, Шомберг кивнул ему, и они, держа в поводу своих коней, тихонько вышли из толпы, никем не замеченные.
        - Религия для правящих классов ценна тем, что они рассматривают ее лишь как прекрасное психологическое средство, удерживающее народные массы от всяческих помышлений на «бунт и измену» существующему порядку.
        - Не вздумай сказать этого где-нибудь еще, — ответил Шомберг. — От твоих слов за сто лье попахивает ересью и костром.
        - В самом деле, Шомберг, ужели ты полагаешь, что вся аристократия и правительство верят во все эти поповские басни и ходят в церковь потому, что набожны? Ничуть не бывало. Каждый из них плевать хотел на религию, им все равно — католики или гугеноты. Всякий ходит на мессу лишь потому, что рассматривает церковь как аппарат для личного обогащения путем одурманивания и откровенного грабежа темных народных масс.
        Друзья проехали мост Нотр-Дам и церковь Сен-Дени-де-Ла-Шартр, потом свернули налево и остановились на перекрестке улиц Мармузе и Абревуа. Здесь находился трактир «Желтый петух». Оттуда слышался шум и доносился аппетитный запах жаркого. Шомберг, улыбаясь, протянул руку, указывая направление, и друзья вошли туда, оставив лошадей в конюшне, которые имелись при каждом постоялом дворе.
        И никто из них не заметил, как от самого Турнельского дворца за ними неслышно, как тень, крался человек. Невидимый, он проводил их до самых дверей трактира, удостоверился, что они вошли, воровато огляделся по сторонам и вошел следом.
        Друзья сели за стол, и Шомберг поманил рукой трактирщика.
        - А-а, господин Шомберг, — с угодливой улыбкой проговорил тот, подходя к их столику, — что-то давненько вас не было видно. Уж не заболели ли вы часом? А кое-кто из ваших друзей уже здесь, — и он указал головой на группу дворян, занимавших соседние столики, заставленные бутылками.
        - Мы заметили их, едва вошли, — сказал Шомберг. — Но на сей раз, мэтр Лено, мы не собираемся буянить и бить бутылки и горшки в вашем заведении, как это было в прошлый раз. Мы с моим другом собираемся просто хорошо поужинать и приятно провести время.
        Трактирщик так же угодливо улыбнулся Лесдигьеру, смахнул салфеткой крошки со стола и заторопился на кухню выполнять заказ.
        - Эй, Шомберг, иди сюда, — закричали гвардейцы за столиками, — у нас тут весело! Чего ты там расселся?
        - В другой раз, господа, — махнул им рукой Шомберг. — Сегодня веселитесь без нас. — И повернулся к Лесдигьеру: — Стоит попасть в это общество и уже не удастся поговорить по душам. Франсуа, как поживает твой пес? Что-то я давно тебя не видел с ним, обычно он везде тебя сопровождает.
        - Он пропал, Гаспар. Когда я вернулся, он не встретил меня как обычно. Где он сейчас — ума не приложу.
        - Ничего, он вернется. Могут же быть у него свои собачьи дела.
        - Будем надеяться на это, — ответил Лесдигьер и, с интересом оглядев все помещение, произнес: — А ты, по-видимому, частый гость в этом заведении?
        - Да, я люблю бывать здесь с друзьями. Мы редко говорим о политике, нас интересуют лишь вино и женщины. Мы часто заходим сюда поужинать, а заодно покутить и повеселиться с девицами, которых для таких случаев поставляет нам сам мэтр Лено. Мошенник, каких мало, да и деньги любит больше чем надо. Однако кухня его, пожалуй, одна из лучших в Париже. А вино?.. Его привозят ему с виноградников Анжу, где замок барона Савуази. Черт его принес тебе на погибель! Теперь так просто не войдешь в дом баронессы и не пофлиртуешь с ней на глазах всего двора и ее мужа. Этим, наверное, и объясняется то, что вы с нею стали редко видеться в последнее время?
        - Отчасти ты, конечно, прав, — ответил Лесдигьер, — хотя должен тебе сказать, что его приезд нисколько не повлиял на наши отношения с баронессой. Наоборот, встречи наши стали более желанны, а уста и объятия более горячи.
        - Ты не допускаешь, что этот рогоносец, по-видимому, уже вынашивает план мести?
        В это время мэтр Лено с любезной плутоватой улыбкой поставил на стол ужин, состоящий из перепелов, яичницы с луком и сыром, нескольких кусков жареного сазана и полудюжины бутылок с вином.
        - Смотри, как бы он не подослал к тебе наемных убийц, — назидательно произнес Шомберг.
        - Успокойся, Шомберг, никто никого ни наказывать, ни тем более убивать не собирается. Вот послушай-ка. Однажды барон застал меня в спальне своей супруги и… и как ты думаешь, что он предпринял?
        Шомберг даже уронил в тарелку крылышко куропатки.
        - Он заявил, что ему нужно срочно со мной побеседовать. Приготовился уже к самому худшему, когда он вдруг сказал мне, что чрезвычайно рассчитывает на мою протекцию и надеется получить с помощью герцога выгодную должность при дворе. Что касается моих амурных дел с его женой, то он готов закрыть на это глаза. И вообще она у него, по его словам, очень умная и дальновидная женщина. Всякая не утерпела бы без любовника, ожидая своего мужа месяцами, а то и годами, но не каждой удалось бы остановить свой выбор на человеке, служащем герцогу Монморанси и вхожем во все двери вплоть до королевских, человеке, о котором так много говорят вокруг и которого все уважают. Это он — обо мне.
        Шомберг расхохотался.
        - Черт меня подери, вот так счастье тебе привалило! — воскликнул он. — Хотел бы я иметь такую любовницу, муж которой самолично давал бы мне ключи от ее спальни, да еще и предупреждал бы меня, когда его не будет дома. Но неужели господину де Савуази до такой степени безразлична его собственная супруга?
        - Барон деловой человек, и деятельность его связана с речным и морским промыслами, а потому его богатство и благополучие его детей заботит его куда больше, нежели благочестие баронессы. К тому же он почти на тридцать лет старше ее, и женился барон по расчету. Камилла, дочь влиятельных родителей, оставшись во время последней итальянской войны сиротой, оказалась богатой наследницей.
        - Чего ради тогда она вышла замуж за старика? Вряд ли его любовного пыла хватало надолго, а денег у нее, как я понимаю, и у самой было достаточно.
        - Она прозябала в своем Анжуйском поместье, а Савуази был близко знаком с покойным маршалом Сент-Андре, при посредстве которого супружеская чета поселилась в Париже, и Камилла была представлена ко двору, о чем всегда мечтала. Со смертью маршала барон утратил свое прежнее влияние, к тому же коммерческая деятельность беспрестанно заставляла его отлучаться в Анжу, вот он и оказался не у дел. Теперь он просит меня помимо герцога представить его и адмиралу, для которого у него есть какое-то выгодное предложение, связанное с мореплаванием.
        - Что ж, значит, надо ему посодействовать в этом, тем более что это неплохой источник, из которого можно недурно подкормиться, — заметил на это Шомберг. — Положительно, тебе надо помочь барону, и он осыплет тебя деньгами. Поговори с королем, ты ведь у него в милости. Но если хочешь, я замолвлю словечко коннетаблю по этому поводу, для меня он сделает все. Общими усилиями мы уж что-нибудь придумаем, дьявол меня забери. А историю эту можно будет представить господину Брантому, который собирает их для того, чтобы составить из них прелюбопытнейшую книгу о нравах и обычаях наших галантных дам и кавалеров.
        - Вот уж чего не следует делать, — возмутился Лесдигьер. — Не хватало еще, чтобы об этом судачили не только в Париже, но и за его пределами.
        - Успокойся, Брантом заверил меня, что, когда будет писать книгу, не укажет ни одного имени.
        Пока друзья отводили душу за беседой, соглядатай, что всю дорогу шел за ними следом, поманил пальцем трактирщика. Тот мгновенно подбежал и угодливо склонился. Незнакомец что-то прошептал ему на ухо, мэтр Лено внимательно слушал. Потом повернул голову в том направлении, куда указывал говоривший. Там сидел Лесдигьер. Трактирщик вопросительно поднял брови; незнакомец кивнул и положил на стол прямо перед ним маленький желтый флакон, потом выложил горсть золотых монет. Мэтр Лено быстро сунул все это в карман передника и поспешно ушел на кухню, оставив на столе принесенные с собой бутылку вина и легкий ужин.
        - Эй, Шомберг, — неожиданно послышался голос одного из уже изрядно напившихся гвардейцев, — отчего это твой друг сидит к нам спиной? Уж не хочет ли он этим самым выказать свое неуважение к нам? Скажи ему, пусть сядет так, чтобы мы видели его лицо!
        Друзья переглянулись, и Лесдигьер медленно обернулся.
        - А если я не сделаю этого, милостивый государь? — спокойно спросил он.
        - А почему бы вам этого и не сделать, если об этом прошу я? — с вызовом бросил капитан.
        - Да потому что мне этого вовсе не хочется, — ответил Лесдигьер.
        - Тогда я заставлю вас сделать это, черт меня подери! — вскричал капитан и вскочил с места.
        - И каким же образом вы собираетесь это проделать? — невозмутимо произнес Лесдигьер.
        - При помощи моей шпаги! — воскликнул капитан. — Клянусь распятием, ее отточенный клинок вмиг собьет вашу спесь. Обнажайте свое оружие, милостивый государь, если вы не трус, и мы прямо сейчас уладим этот вопрос.
        И капитан потянул шпагу из ножен, но один из его товарищей ухватил его за руку, и клинок снова вошел в ножны.
        - Ты с ума сошел, Робер! Ты просто пьян! — воскликнул он. — Это же Лесдигьер!
        - Мне плевать, кто бы он там ни был! — кипятился капитан. — Я хочу преподать ему урок вежливости, и я сделаю это, не будь я Робером де Брижаком!
        - Ты хочешь преподать моему другу урок? — с легкой улыбкой спросил Шомберг.
        - Да! И не понимаю, почему все хотят помешать мне в этом.
        - Да потому, что тебе придется драться с учителем фехтования, только его наука более сурова, нежели твоя, и после первого же урока тебе придется штопать собственную шкуру.
        - Что это значит? — воскликнул капитан и начал озираться по сторонам, перебегая взглядом с одного лица на другое.
        - Это лейтенант Лесдигьер, который дает уроки фехтования солдатам герцога Монморанси. Понятно тебе теперь? Одна из лучших шпаг Парижа!
        Теперь до него дошло. Он растерянно посмотрел на Аркура, потом на Лесдигьера, перевел взгляд на Шомберга. На лице его помимо тени смущения выразилось неподдельное удивление.
        - Это правда, Шомберг?..
        - Святая правда, — кивнул тот, обгладывая птичью ножку. — Клянусь ушами осла, на котором Иисус въехал в Иерусалим.
        - Черт возьми!.. — пробормотал капитан, и хмель тут же улетучился у него из головы. — Вот так переделка…
        - Не говоря уже о том, что Лесдигьер является самым ближайшим помощником и любимцем герцога и нашего короля, — добавил Шомберг, невозмутимо потягивая вино из своего бокала.
        - В таком случае, — проговорил Робер и, решительно подойдя к столику друзей, встал рядом с Лесдигьер, — мне остается принести вам свои извинения, мсье. — И он склонил голову. — Кажется, я был неправ, и вино действительно ударило мне в голову. Вот вам моя рука, сударь, в знак того, что я готов взять свои слова обратно. Клянусь, я не хотел обидеть ни вас, ни вашего друга, к которому испытываю самые дружеские чувства.
        Лесдигьер пожал протянутую руку:
        - Принимаю ваши извинения, мсье, — произнес он. — В знак того, что я не держу на вас зла, я сяду к вам боком.
        Капитан Робер улыбнулся, засветились улыбками и лица его товарищей.
        - Теперь я всем и каждому буду говорить, что имел счастье попасть в число друзей мсье Лесдигьера! — воскликнул капитан. — Я вовсе не желаю с ним драться! После того как я познакомился с прелестной дочерью бакалейщика, я дорожу единственной шкурой, которая, как мне кажется, весьма не плохо на мне сидит, черт меня подери.
        Громкий смех был ответом на его слова.
        Капитан вдруг резко оборвал смех одним движением руки.
        - А если кто-то заикнется, что я струсил, — громко заявил он, — с тем я готов биться прямо сейчас же и здесь до первой или последней крови, как он того пожелает.
        И он, положив ладонь на рукоять шпаги, с вызовом оглядел своих собутыльников. Желающих, конечно же, не нашлось.
        - За здоровье лейтенанта герцога Монморанси! — вскричал Робер. — За тебя, Шомберг! — и осушил свой бокал.
        Вся компания дружно подняла металлические яйцевидные кружки и ответила заздравным тостом во славу короля, коннетабля и маршала Монморанси.
        После того как все успокоились, друзья вернулись к прерванному разговору.
        - Как обстоят дела в Лангедоке? — спросил Шомберг. — Как восприняла местная знать визит королевского двора и уверения Карла в мире и прекращении междоусобиц?
        - Она не очень-то поверила ему, хотя и сделала вид, будто давно этого желала и теперь благодарна королю за его миссию мира. Конде — вообще скептик в этом отношении. Принц боится вторжения во Францию испанской инквизиции, которая уже протянула свои кровавые руки к Нидерландам.
        - Только их еще тут недоставало, — проворчал Шомберг. — Конде прав, пусть хозяйничают у себя в стране, наш король как-нибудь сам, без их помощи разберется в религиозном вопросе. Но ты не сказал о Тулузе. Что происходило там?
        - Там протестанты выступили с жалобой на Монлюка и попросили короля предоставить им право свободы проповедей.
        - Ох уж этот Монлюк, — заметил, хмурясь, Шомберг. — Помчался в Тулузу с войском католиков убивать протестантов, а сам бьет себя кулаками в грудь и кричит, что принадлежит к партии умеренных.
        - Знаешь, какой номер он выкинул? Приехал в Тулузу со своим войском в тысячу дворян и стал просить короля о вознаграждении за услуги по истреблению ереси и защите католицизма.
        - И что же король?
        - Как всегда, пообещал. Но где он достанет денег, когда канцлер объявил, что казна пуста, и деньги на остальное путешествие и развлечения Екатерина занимала у епископов и кардиналов, у флорентийских и лионских банкиров?
        - Можно представить себе, во что обошлось ей это путешествие, — криво усмехнулся Шомберг. — Наверняка королева задолжала около миллиона.
        - Два миллиона, Шомберг! Два миллиона ливров или около того, как уверил меня герцог.
        Шомберг даже присвистнул от удивления:
        - Недурно покатались! На эту сумму можно снарядить целую армию и завоевать всю Европу, а потом насадить там такую веру, какую вздумается, клянусь своим тощим кошельком.
        - Кто это тут говорит о тощем кошельке? — раздался вдруг насмешливый, вкрадчивый женский голос.
        Оба подняли головы. По обе стороны стола стояли две веселенькие девицы и вызывающе глядели на друзей блестящими от возбуждения глазами. Одеты обе были просто, как и подобает жрицам любви. Одна была белокура, вторая — шатенка, рост у обеих был одинаков, от той и другой попахивало вином и духами. Одна из них бесцеремонно уселась на скамью рядом с Лесдигьером и при этом настолько тесно придвинулась к нему, что лейтенант, не ожидая такого стремительного натиска, поневоле отодвинулся. Вторая проделала то же с Шомбергом и сразу же заворковала:
        - Неужто у господ офицеров не найдется нескольких монет, чтобы угостить двух подружек?
        - А-а, вот и наши сирены! — воскликнул Шомберг, обнимая свою даму за талию. — А я, признаться, думал, что придется разочароваться в гостеприимстве мэтра Лено.
        Лесдигьер улыбнулся и положил руку на талию своей красотки:
        - Черт возьми, Шомберг, если бы я знал, что в этом болоте обитают такие нимфы, я бы провел весь свой отпуск здесь.
        - Вот мы уже и знаем имя одного, Бланка, — произнесла та, что сидела напротив Лесдигьера, — остается узнать имя другого.
        - Мой друг Лесдигьер не любит называть своего имени. Впрочем, — Шомберг виновато улыбнулся, — я, кажется, проболтался. — Он потянулся к бутылкам, но все оказались пусты.
        - Трактирщик! — взревел Шомберг.
        Подобострастное лицо мэтра Лено тут же показалось из-за перегородки, отделявшей кухню от зала.
        - Что угодно господам?
        - Не видишь разве, скотина, что наши бутылки пусты? У нас гости!
        Трактирщик мгновенно исчез и вскоре появился и поставил на стол еще четыре бутылки вина.
        А когда были выпиты три из них, Шомберг вконец перестал соображать, какую из девиц как зовут. Что касается Лесдигьера, то он вообразил себя в особняке Савуази и несколько раз назвал Бланку Камиллой.
        Нет нужды пересказывать все то, о чем говорили за столом эти четверо. Уже давно стемнело, гвардейцы почти все разошлись. Ушел и таинственный посетитель, и только тогда мэтр Лено подошел к столу, за которым не умолкал бессвязный разговор и не прекращались поцелуи и жаркие объятия, и вежливо осведомился:
        - Осмелюсь спросить, не желают ли господа отдохнуть? У меня есть две свободные комнаты на втором этаже.
        - Что значит «не желаем»? — вскричал Шомберг. — Желаем, черт меня возьми! Для чего же мы сюда пришли, если не для этого? Не правда ли, ангел мой?
        Вместо ответа Эльмира обворожительно улыбнулась и прильнула к нему.
        - Но ты говоришь, две комнаты? Почему две? Мы хотим одну! Скажи, Франсуа, ведь нам не надо две комнаты? Ведь мы прекрасно разместимся все вчетвером и в одной.
        Лесдигьер повернулся к трактирщику:
        - Ты что, не слышал, исчадье ада? Делай то, что тебе говорят!
        - Надо воспользоваться предложением трактирщика. Разве плохо нам будет с тобой одним, в целой спальне? К чему нам еще другая пара? — проворковала Эльмира.
        Шомберг размышлял. Потом повернулся к Лесдигьеру:
        - Франсуа, дружище, нас хотят разъединить.
        - Кто нас хочет разъединить? — Лесдигьер оторопело уставился на приятеля.
        - Вот она, — и Шомберг указал пальцем на Эльмиру.
        - Я не оставлю своего друга, — продолжал Лесдигьер заплетающимся языком, — и будь прокляты все женщины на свете, которые хотят разлучить меня с Шомбергом!
        Бланка что-то горячо шептала ему на ухо.
        - Шомберг, она уговаривает меня уединиться!
        - Как! — возмутился бравый воин коннетабля. — И эта тоже? Да они сговорились, Франсуа! Может быть, они шпионки? Эй, ты, каналья с гусиной рожей! Ты что, подсунул нам шпионок? Чтобы они разделались с нами поодиночке?
        Мэтр Лено затрясся от страха. Он никак не ожидал, что дело примет такой неожиданный поворот.
        - Или вместе, или… ничего! — вскричал Шомберг.
        Трактирщик возвел очи горе и перекрестился.
        - Ты слышал? — обратился Лесдигьер к мэтру Лено. — Иди и приготовь нам комнату!
        - Да позаботься, чтобы туда принесли вино, — добавил Шомберг.
        - А вы, мои юные красотки, — продолжал Лесдигьер, — отныне должны поступать так, как велят вам господа дворяне, не то, клянусь честью, мы задерем вам платья и нашлепаем по задницам.
        - Мы согласны, — томно протянула Бланка.
        Перед тем как выйти из-за стола, Шомберг спросил мэтра Лено, сколько они ему должны за ужин и за будущий утренний завтрак. Трактирщик удивился: обычно ему никогда не платили заранее. Подняв глаза к потолку, он принялся шевелить губами и загибать пальцы на руках. Шомберг разом прекратил эти математические расчеты, взяв его руку и вложив в нее несколько золотых монет.
        - Этого будет достаточно для тебя, Архимед?
        Трактирщик взглянул и обалдел от счастья: сумма втрое превышала ту, на которую он рассчитывал.
        Шомберг улыбнулся:
        - Вижу, что дал тебе лишнее, куриная твоя душа. Но я возмещаю этим ущерб, который нанес тебе тогда, когда пообещал поджечь твою крысиную нору. Ведь ты напугался, правда?
        Вместо ответа трактирщик что-то залепетал, развел руками и склонился в поклоне.
        - Ладно, веди нас в свои катакомбы. Лесдигьер! Вставай, дружище, нам пора идти, еще немного, и я не смогу подняться по этой чертовой лестнице и усну прямо здесь.
        Они поднялись из-за стола и, пошатываясь и поддерживаемые своими подругами, побрели туда, куда повел их мэтр Лено, горланя, будто пьяные башмачники, боевой марш, сочиненный еще во времена короля Франциска.
        Утром Лесдигьер поднялся с тяжелой головой, огляделся, вспомнил вчерашний вечер и с удивлением обнаружил, что лежит в постели один. На другой постели, у соседней стены мирно посапывал Шомберг. И тоже один. Услышав произнесенное несколько раз свое имя, он пошевелился и открыл глаза.
        - Шомберг, а где же наши дамы? — спросил его Лесдигьер. — Кажется, они покинули нас, даже не спросив нашего разрешения.
        - А оно и не требуется им, — ответил Шомберг, опуская ноги с кровати. — Мы получили свое, а они — свое, чего же еще ты от них хочешь?
        - Что значит «они получили свое»?
        - Они забрали честно заработанные ими деньги и ушли. Сколько было в твоем кошельке?
        - Двадцать ливров.
        - А теперь загляни в него.
        - Он пуст! Она обокрала меня!
        - Ты чудак, — ответил Шомберг, натягивая шитые фиолетовые чулки выше колена, штаны и камзол. — Не станет же она, в самом деле, будить тебя чуть свет, чтобы получить заработанное.
        - И ты считаешь, она поступила справедливо?
        - Никогда не стоит, идя на такое мероприятие, брать с собой много денег. Так эти красотки наказывают тех, кто не знает этого простого правила.
        Лесдигьер рассмеялся, вспомнив свое вчерашнее приключение, потом прицепил шпагу.
        - Да, но ведь они рискуют попасться на следующий же вечер тем же самым господам, — возразил он.
        - Ну и что же? — усмехнулся Шомберг. — Они скажут, что никогда и в глаза не видели того господина, о котором идет речь. Кто докажет обратное? А потому ручаюсь: едва мы спустимся вниз, как увидим наших красоток.
        Лесдигьер задумчиво почесал подбородок:
        - М-да, тут, оказывается, целая наука. Постой, а как же ты? Ведь у тебя тоже были деньги в кошельке.
        - Да, около пяти экю.
        - И они?..
        - Ушли в том же направлении. Вместе с твоими это составило почти десять экю или около тридцати пяти ливров — вполне достаточная плата нашим милашкам за проведенную ночь.
        - Так вот почему ты рассчитался с трактирщиком еще вчера!
        - Разумеется, ведь сегодня я уже не смог бы этого сделать. Не забывай, нам пришлось заплатить ему не только за вчерашний ужин, но еще за постель и постой наших лошадей, а также за сегодняшний завтрак. По мне, это лучше, нежели наоборот.
        Едва друзья спустились по лестнице, как увидели Бланку и Эльмиру, преспокойно сидящих за столом. Перед ними стояла бутылка с вином, и дымился на тарелках легкий завтрак.
        - А вот и наши кавалеры, — произнесла Бланка, потягивая вино из бокала. — Хорошо ли вам спалось в эту ночь, сеньоры?
        - Настолько хорошо, что я даже не слышал, как ты ушла, неблагодарная, — пожурил ее Лесдигьер и, сев рядом, тут же получил звонкий поцелуй в щеку.
        Вслед за этим Бланка добавила:
        - Франсуа, я никогда не забуду этой ночи и всегда готова к твоим услугам, как только тебе этого захочется.
        Они обнялись и начали шептаться о чем-то. Шомберг с Эльмирой поступили так же.
        Когда кавалеры вышли из трактира, мэтр Лено отозвал в сторону Бланку:
        - Ты вылила ему в бокал жидкость, которую я тебе дал?
        - Да, до последней капли.
        - Он этого не заметил?
        - Он был пьян.
        - Это на него подействовало?
        Бланка рассмеялась, игриво поправив рукой прическу:
        - О да, он проявил столько пылкости… и уснул лишь под утро.
        - Вот видишь, я же говорил тебе, что этот эликсир незаменим в любовных схватках. Значит, не зря ты поделилась со мной своим заработком.
        С улицы послышался звон колокола собора Богоматери. Когда Бланка ушла, мэтр Лено задумчиво поглядел в окно в сторону монастыря Нотр-Дам и негромко проговорил:
        - Судя по его словам, не пройдет и суток, как яд начнет действовать. Это значит, что через несколько часов этот красивый дворянчик отдаст Богу душу. Ну что ж, не все ли мне равно, если за это хорошо заплачено.
        И он со спокойным сердцем вернулся в кухню к своим вертелам и кастрюлям.
        Глава 7
        Что происходило в Турнельском дворце
        Лесдигьер и Шомберг покинули Сите, проехали по мосту Богоматери и направились в сторону Бастилии, куда уже отовсюду стекался народ.
        - Королева весь этот месяц проводит в балах и празднествах. Недавно двор прибыл из Фонтенбло, где тоже, кажется, кого-то женили.
        - Королева устала от забот, — ответил Лесдигьер, — ей просто хочется сбросить с себя этот груз, давивший на нее больше двух лет.
        - Но нельзя не заметить при этом пассивности и меланхолии, — возразил ему на это Шомберг.
        - И ты знаешь настоящую причину этого?
        - Нет ничего проще: королева влюблена, — Влюблена? В кого же?
        - Ты совсем перестал бывать при дворе, Франсуа. Она влюблена в Линьяка.
        - Да, да, помнится, ты что-то говорил об этом. И он уже зарекомендовал себя с наихудшей стороны, — сказал Лесдигьер, зевая.
        - Двор давно уже не видел таких мерзавцев. Виртуозно владеет оружием и, пользуясь этим, дерется чуть ли не по три раза в день. Причем причины для ссоры настолько пустячные, что о них и говорить неудобно.
        - Шомберг, мне это неинтересно.
        - Нет, ты послушай! Однажды он вызвал на поединок Ламбурье только из-за того, что у виконта носки туфель блестели ярче, чем у него. И убил его.
        - Вот скотина!
        - У Ла Бовре ему не понравился покрой плаща, а от Субиза пахло луком.
        - Жан де Субиз? Гугенот, любимец адмирала Колиньи, который вместе с Дюраном де Виллеганьоном плавал в страны Нового Света и способствовал освоению новых земель для Франции?
        - Он самый.
        - Черт возьми, да этот Линьяк настоящий мерзавец! Не мешало бы поучить его хорошим манерам.
        - Верно, но такого человека еще не нашлось. А несколько дней назад он убил собаку. Даже двух.
        Лесдигьер резко осадил коня:
        - Какую собаку?
        - Коричневая, с белым ухом.
        - С белым ухом? Постой!.. Уж не была ли она с коротким хвостом? И с подпаленным левым боком?!
        - Сам не видел, но говорили, что именно так. А в чем дело?
        - Шомберг! Это был мой Брюн!!!
        - Как! Твой Брюн? Но ведь он живет при дворце Монморанси!
        - Жил, хочешь ты сказать… За несколько дней до моего приезда Брюн убежал и стал рыскать по городу. Помнишь, я ведь говорил тебе?.. Где я только ни искал его — все было тщетно, — продолжал Лесдигьер. — Мне говорили, что видели его то близ Лувра, то у дворца коннетабля, то на ступеньках отеля Савуази…
        Шомберг положил ему руку на плечо:
        - Он искал тебя, Франсуа.
        - Бедный верный пес… — горько покачал головой Лесдигьер. — Нет на свете существа преданнее собаки, Шомберг… Человек предаст, собака — никогда… Но как это случилось? И откуда ты узнал?
        - Он сам рассказывал об этом в кругу придворных.
        - Что же он рассказал?
        - Как-то он проходил близ Центрального рынка и увидел двух больших коричневых собак. Они мирно лежали и грелись на солнышке. Кобель и сука. Поравнявшись с ними, Линьяк громко выругался, плюнул и попал на морду суке. Она зарычала, а он пнул ее сапогом. Тут кобель вскочил и бросился на Линьяка. Пока тот вынимал шпагу из ножен, кобель прокусил ему сапог и поранил ногу. Но… тут же поплатился за это. Линьяк вонзил клинок ему в шею, проткнув бедное животное насквозь. Несчастный пес так и издох, не издав ни звука и не разжимая челюстей. Тогда его подруга бросилась на Линьяка и вцепилась ему в ляжку. Он убил и ее несколькими ударами кинжала.
        Лесдигьер застыл, пораженный ужасным рассказом.
        В считанные мгновения он вспомнил и живо представил себе все: как они впервые встретились на одной из улиц Парижа и он назвал собаку Брюном, как пес самоотверженно дрался с торговцами, спасая ему жизнь. Во время путешествия по Франции Брюн неотлучно находился при нем, ревниво охраняя покой или сон Лесдигьера. А потом, оставшись один и затосковав, он отправился разыскивать своего хозяина, но, не найдя, встретил свою подругу. Нагулявшись, они мирно устроились на травке. Это было их последнее свидание. И тут на беду мимо проходил человек, который со всего маху пнул его подругу острым сапогом… Этого Брюн стерпеть не мог. Это все равно как если бы кто-то посмел обидеть его хозяина. И он бросился на обидчика…
        …Лесдигьер чувствовал, как непрошеный комок подкатывает к горлу. Он не мог сдержать слез.
        - Бедный Брюн… Шомберг, я потерял лучшего друга… — Лесдигьер сжал челюсти так, что они захрустели, и, не разжимая зубов, процедил: — Ты покажешь мне этого Линьяка, Шомберг! И сегодня же!
        Шомберг кивнул, но счел нужным предупредить:
        - С недавнего времени они повсюду ходят вдвоем, Линьяк и Вильконен. Вызвав одного, ты нарвешься и на другого. Линьяк обучает своего дружка искусству боя, и теперь к ним боятся подходить даже те, кто раньше слыл великолепным бойцом.
        - Бог нас рассудит, Шомберг. И да воздастся неправому по заслугам его.
        Вскоре они подъехали к Турнельскому замку[77 - Почти полвека пройдет с того момента, когда рухнет, рассыплется прахом этот колосс, и на этом месте один из Шатильонов спланирует площадь в виде квадрата, которую назовут Королевской. А при сыне Людовика XIII она получит название площади Вогезов, так назывался департамент Парижа. Название это сохранится и до наших дней.], этому детищу Средневековья, разрушенному впоследствии вымирающими Валуа. Ныне дворец доживал свои последние дни. Карл IX унесет его с собой в могилу, лишив город величественного памятника готической архитектуры и оставив вместо него лишь пустырь, который вскоре зарастет бурьяном и будет служить местом для дуэлей, лошадиных торгов и тайных свиданий.
        С виду замок напоминал как бы корону, над обручем которой возвышались, будто грозные стражи в полном вооружении, многочисленные мрачные островерхие башни с высокими шпилями; такие возводили века четыре тому назад при Филиппе Августе. В центре этой короны — сердце: сам замок с разноцветными стрельчатыми окнами, витыми, прямоугольными и круглыми башенками и зубчатой оградой, опоясывающей каждую часть здания в несколько этажей. Во дворе позади дворца располагалось ристалище для игр и конных турниров, излюбленных развлечений королей, за ним были небольшое поле, сад и огород, справа от которых, вплоть до самой городской стены, простирались королевские парки и сады, тянувшиеся от ворот Сент-Антуан до конца улицы Вьей-рю-де-Тампль, упирающейся в зубчатую стену. Слева от дворца стояла церковь с колоколенками, увенчанными острыми шпилями, и часовней, тут же находились дворовые постройки, колодец и конюшня. Фасадом Турнельский замок выходил на площадь перед Бастилией. Прямо напротив дворца располагались особняк графа Д'Этамп и дворец Сен-Поль, детище Раймона дю Тампля, бывшая резиденция французских
королей, которую называли Отелем Веселых Потех. Впоследствии в отстроенных на месте разрушенного Турнельского замка домах будут проживать Ришелье и Корнель[78 - Корнель Пьер (1606 -1684) — великий французский драматург, один из основоположников классицизма во Франции.]. А еще два столетия спустя это место прославится такими знаменитыми жильцами, как Гюго[79 - Гюго Виктор (1802 -1885) — знаменитый французский писатель.] и Готье[80 - Готье Теофиль (1811 -1872) — известный французский писатель.].
        Итак, в этот день должен был состояться торжественный обед во дворце Сен-Поль, а затем бал в замке Ла Турнель в честь бракосочетания губернатора Лионне Жака Савойского герцога Немурского с принцессой Феррарской Анной Д'Эсте.
        К полудню приглашенные на торжество собрались в зале для пиршеств и уселись за столы, столь обильно сервированные всевозможной снедью и винами, что вместо двухсот человек здесь, наверное, можно было накормить едва ли не половину Парижа. Обед прошел в здравицах, шумных возлияниях, шутках и песнях во славу новобрачных. Вскоре зал опустел, и придворные стали перебираться во дворец Ла Турнель, где должен был начаться бал. В ожидании его приглашенные толпились кучками по обе стороны танцевального зала. Яркий солнечный свет, пробивающийся сквозь цветные витражи, еще больше расцвечивал одежды придворных, подчеркивая их пышность и богатство отделки.
        Лесдигьер и Шомберг неторопливо шли по залу, как вдруг их внимание привлек громкий женский смех, исходящий от одной из групп, возле окна. Взглянув туда, Шомберг тут же потащил Лесдигьера к этой группе.
        - Пойдем! Видишь — дворянин и с ним две дамы? Это Брантом. Вот где будет весело, черт возьми!
        Действительно, это был Пьер Брантом. Он был в желтых панталонах и коротких шарообразных светло-коричневых штанах до середины бедра, которые едва прикрывала узенькая обшивка сильно приталенного фиолетового камзола. Безмятежное лицо его, на котором играла легкая и непринужденная улыбка, было обращено к дамам. Угадав по лицам собеседниц, что с тыла к ним кто-то подходит, он обернулся.
        Беседа прервалась с появлением двух новых действующих лиц, но, после взаимных приветствий, вновь возобновилась.
        - А о чем идет речь? — спросил Шомберг.
        - О женах, изменяющих своим мужьям. Правы ли те из них, кои, обученные своим супругом искусству любви, пользуются первым же удобным случаем, чтобы наставить мужу рога? — ответил Брантом.
        - Думаю, что да, — ответил Шомберг, секунду-другую подумав, и принялся рассуждать с таким невозмутимым видом, будто речь шла о недавно начавшейся постройке дворца Тюильри.
        - Сколько поучительных и назидательных историй, — промолвила одна из дам. — Господин Брантом, обязательно вставьте их в свою книгу, которую вы, говорят, собираетесь написать.
        - О мадам, — улыбнулся Брантом, — это будет нескоро. Пока что я собираю материал, но его еще слишком мало, чтобы говорить о книге. Но одно могу обещать: когда она будет готова, ее первой читательницей будете вы.
        - Что ж, ловлю вас на слове, господин писатель. Но как же вы собираетесь писать, если у вас нет бумаги и пера и вы не делаете никаких записей и пометок?
        - О, на этот счет вы можете быть спокойны, у меня превосходная память. Вернувшись домой, я тут же изложу на бумаге все то, что сегодня услышал.
        - А вот и еще одна на ту же тему, — вступил в разговор Лесдигьер, не желавший отставать от друга.
        Но, едва он начал рассказывать, как все общество, гудевшее до этого, будто пчелиный рой, сразу же поутихло и задвигалось, давая проход двум дворянам, довольно нагло и бесцеремонно прокладывавшим в толпе дорогу. Они бросали вокруг себя надменные взгляды и презрительно усмехались, оглядывая кучки придворных, украдкой шептавшихся и с опаской глядевших на них. Не имея никакой определенной цели, эти двое двигались в том направлении, где стояла компания, рассуждавшая о рогоносцах.
        Увлеченные рассказами о своих и чужих любовных похождениях, никто из собеседников, надо сказать, не заметил произошедшей перемены, и все приготовились слушать Лесдигьера:
        - Людовик Орлеанский, сын короля Карла V, переспал однажды с одной из придворных дам. Наутро он принял ее мужа и, накрыв ей голову полотенцем, сорвал одеяло, позволив полюбоваться обнаженным телом, а потом поинтересовался, нравится ли ему сия дама. Муж ответил, что он в восторге от такой красоты, и ушел. Проведя следующую ночь с женою, он наутро рассказывал ей, как герцог хвастал перед ним нагой женщиной, краше которой ему видеть не доводилось. И, судя по красоте тела, может смело утверждать, что и лицом она хороша. Представьте себе мысли жены в этот момент!
        - Прекрасный случай нерадивости рогачей, — заметил Брантом сквозь взрывы смеха. — Обязательно вставлю его в свою книгу.
        Дискуссия о мужьях-рогоносцах, о любви пожилых дам, о замужних женщинах, вдовах и девицах продолжалась, рискуя никогда не закончиться.
        Некто проходил мимо веселой компании и будто ненароком толкнул Лесдигьера, да так, что тот едва устоял на ногах. Лесдигьер стремительно обернулся. Тот, что толкнул, не спешил уходить, наоборот, вызывающе громко заговорил, обращаясь к своему товарищу:
        - И ведь есть же нахалы, Николя, воображающие, что они могут располагаться так, будто они здесь одни…
        Он еще не договорил, как Лесдигьер ухватил наглеца за плечо и заставил повернуться к себе:
        - Не кажется ли вам, милостивый государь, что вы кое-что забыли?
        Прохожий обернулся, бесцеремонно оглядел Лесдигьера с ног до головы, сбросил с себя его руку, щелкнул пальцем по этому месту, словно стряхивая пыль, и надменно спросил, хищно улыбаясь тонкими губами:
        - И что же, по-вашему, я забыл?
        - Научиться вежливости, прежде чем явиться в этот дом. Вы довольно грубо толкнули меня и не извинились.
        - В самом деле? Ай-ай-ай! А мне показалось, это был столб, который вырос вдруг посреди зала и мешает мне пройти.
        - Вы, сударь, невежа, и я проучил бы вас за дерзость, но мне не хочется ни поганить свою руку о вашу лощеную физиономию, ни омрачать сегодняшнего праздника, а посему ступайте себе своей дорогой, куда шли, и впредь смотрите внимательнее, чтобы не наткнуться на другой столб и не размозжить о него свою голову.
        И Лесдигьер демонстративно отвернулся. Это было равносильно пощечине. Вся кровь бросилась в лицо незнакомцу, и он резко схватил Лесдигьера за плечо:
        - А вот мне плевать на сегодняшний праздник, если предоставляется возможность наказать обидчика, посмевшего говорить со мной таким тоном. Как ваше имя?
        - Меня зовут шевалье де Лесдигьер, — ответил лейтенант, стряхивая дерзкую руку.
        - И только-то? — незнакомец отрывисто рассмеялся и повернулся к своему товарищу: — Николя, так этот тот самый дворянчик, который служит у герцога Монморанси и мадам Бастард? А знаете ли вы, кто я, милостивый государь? Нет? Так вот когда вы это узнаете, у вас поубавится спеси. Меня зовут Кристоф де Линьяк, а это мой друг Николя де Вильконен.
        Лесдигьер вздрогнул. Так вот он, ненавистный Линьяк. И он сам его нашел.
        - Посмотри-ка, Кристоф, как побледнел вдруг наш отважный гвардеец, — засмеялся Вильконен. — А еще говорят, что особу мадам Бастард охраняют сильные и храбрые воины.
        Линьяк усмехнулся:
        - И ты веришь, что именно такая гвардия служит какой-то шлюхе, неизвестно от кого родившейся и не гнушающейся, говорят, даже простым конюхом?
        Линьяк спровоцировал поединок, и это поняли все. Диана Французская отличалась благочестием и высокой нравственностью. И реакция последовала незамедлительно — Лесдигьер с размаху влепил Линьяку звонкую пощечину.
        Линьяк мгновенно схватился за шпагу, но его руку остановил Шомберг:
        - Не здесь, господа. Не на глазах у короля.
        Линьяк покосился на Шомберга, презрительно скривив губы:
        - Хорошо, я убью этого господина после бала. Не вздумайте сбежать, шевалье! Упаси меня Бог потом разыскивать вас. Подумайте, как пострадает от этого ваша репутация дамского волокиты и одного из лучших фехтовальщиков двора.
        И он, изобразив на лице улыбку, направился прочь, но Лесдигьер силой удержал его:
        - Нет, теперь же, милостивый государь! — крикнул он.
        - Ах, вам не терпится умереть до бала? Право, какой упрямый молодой человек. Мне просто жаль вас, такие годы…
        - Вы, кажется, желаете получить другую пощечину, господин Линьяк?
        В зале захихикали. Улыбка сразу сползла с лица Линьяка. Такого с ним никто себе не позволял.
        - Что ж, будь, по-вашему. Я убью вас во дворе, на глазах у всех. Шпага и кинжал. Будем драться вдвоем, без секундантов. Идемте вниз, во двор, пока об этом не узнал король.
        - Еще два слова, милостивый государь, — остановил его Лесдигьер.
        - Вы передумали? — повернулся Линьяк, и насмешливый огонек загорелся в его глазах.
        - Напротив. Я буду драться против вас двоих. Ваш приятель не меньший негодяй, и я не намерен дважды марать свой клинок. Тем более что и у него есть ко мне старые счеты. Не правда ли, господин Вильконен?
        В зале наступила мертвая тишина. Потом послышался восхищенный шепот и тревожные восклицания по поводу судьбы Лесдигьера. И лишь Шомберг оставался невозмутим. Поймав на себе взгляд Лесдигьера, он сделал жест, означающий: «Ничего не имею против. Это твое дело. Но я заменю тебя, если ты не справишься».
        - Вы с ума сошли, сударь? — воскликнул Линьяк, переглянувшись с приятелем. — Да вы что, никогда про меня не слышали? Или вам так надоело жить, что вы хотите устроить комедию на потеху всему двору?
        Но Лесдигьер был непреклонен:
        - Сударь, я сказал то, что сказал, и не собираюсь повторять дважды.
        Тут неожиданно вмешался Шомберг:
        - Если не возражаешь, Франсуа, я составлю компанию господину Вильконену. Тогда никто не станет вас упрекать, господа, в преднамеренном убийстве моего друга, ибо шансы будут равны.
        - Не возражаю, — небрежно бросил Линьяк.
        - Нет! — решительно заявил Лесдигьер. — К каждому из этих господ у меня свой счет, и драться я буду сразу с двумя!
        - Что ж, — Линьяк пожал плечами, — идемте, раз вам так этого хочется.
        И дуэлянты, сопровождаемые придворными, устремились по лестнице вниз, как вдруг кто-то крикнул:
        - Его Величество король!
        Карл IX только что окончил прием иностранных послов Испании, Англии и Германии. Послы высказали одобрение по поводу ассамблеи нотаблей, состоявшейся в Мулене, и выразили уверенность в соблюдении подданными французского короля нового эдикта о перемирии. Немалая заслуга в этом принадлежала канцлеру Л'Опиталю. Благодаря проведенной им большой юридической работе появился настоящий свод законов, регулирующий решение проблем религиозных войн в каждой провинции и в городах. Король предложил большой ордонанс о реформе правосудия, состоящий из 86 статей, в том числе упорядочение права замечаний для парламентов; проведение «Великих дней»; правоспособность судей; обязанности наместников; права сеньоров и городов, которые теперь лишались гражданской юрисдикции; регламентация больниц и братств; места проживания священников и т. д.
        В том и состоял главный итог большого путешествия по Франции, оставившего в анналах истории не лишенный интереса и глубокого познавательного значения юридический памятник.
        Король, вдовствующая королева, послы, кардиналы, епископы и маршалы начали спускаться по ступеням, ведущим в большой зал, как вдруг — какой-то шум внизу. Король остановился и пожелал узнать причину; ему сейчас же сообщили о том, что затевается смертельный поединок, и весь двор помчался поглазеть на это зрелище.
        - Поединок? — изумленно вскинул брови Карл IX. — Сейчас? Во время бала? Кто посмел? Немедленно остановить! Я запрещаю! — и направился прямо туда, где молча ожидали его, склонив головы, Лесдигьер, Линьяк и Вильконен. За ним последовали королева и кардинал.
        - В чем дело, господа? — спросил Карл, нахмурившись. — Что это еще за дуэль во время свадебного бала? Это вы, Лесдигьер? — его взор сразу потеплел, и лоб разгладился. — Ну, уж от вас-то я не ожидал! Лейтенант гвардии, какой пример показываете вы молодым придворным и своим подчиненным? С кем вы собираетесь драться?
        Вместо ответа Лесдигьер посмотрел на Линьяка.
        - Как! — воскликнул король. — С вами, господин де Линьяк? — Легкая тень пренебрежительности пробежала по его губам. — Чего ради, сударь, вы вздумали затевать дуэль, да еще в присутствии вашего короля?
        - Сир, — ответил Линьяк, с вызовом глядя на юного монарха, — я был оскорблен этим дворянином, — и он указал кивком головы на Лесдигьера, — в присутствии всего двора и требую у него немедленного удовлетворения. Только кровью сможет он смыть свою вину.
        Король, не раз уже слышавший о недюжинных способностях Линьяка и любивший Лесдигьера, тут же воскликнул:
        - Я запрещаю вам это делать!.. Во всяком случае, — не сейчас.
        - Сир, — произнес Линьяк, — ведь вы король и дворянин и знаете, что такое законы чести. Неужто вы, всегда такой справедливый, допустите, чтобы благородный дворянин, честь которого глубоко оскорблена, думал о каком-то промедлении, в то время как щеки его горят от стыда?
        - Ужели оскорбление в действительности столь серьезно? — спросил Карл у Лесдигьера.
        - Сир, я назвал Линьяка и Вильконена мерзавцами.
        Король едва сдержался, чтобы не пожать лейтенанту руку. Он, как и все, тоже не любил Линьяка, но не знал, как от него отделаться, ибо ему покровительствовали королева и кардинал.
        - Вот как, — произнес Карл и, как ни крепился, все же легкая улыбка появилась на его губах. — Значит, это он вы звал вас?
        - Напротив, сир, это я вызвал его.
        - Выходит, вы зачинщик ссоры?
        - Судить вам, сир. Господин Линьяк публично оскорбил вашу сводную сестру герцогиню Ангулемскую, и я не мог этого стерпеть.
        - Диану? — воскликнул Карл. — И он посмел? Как же он оскорбил ее?
        - Сир, я не могу повторить того, что сказал этот господин.
        - Говорите, сударь, я требую, — высокомерно произнес Линьяк. — Я не беру своих слов обратно.
        Король повернулся к Лесдигьеру:
        - Ну?
        - Он назвал ее шлюхой.
        - Сестру короля?!
        Карл так взглянул на Линьяка, что, кажется, готов был задушить мерзавца. И дело было не только в родственных чувствах, а в несправедливости и чудовищной лжи, которые посмел тот возвести на Диану Французскую, нигде, никогда и никем не замеченную в распутстве.
        - Оскорбление и в самом деле серьезное и вопиет о мщении, — произнес король. — Однако вовсе не обязательно заниматься этим сегодня.
        И он вопросительно посмотрел на мать, надеясь, что она поможет выпутаться из этого щекотливого положения. При нем королева всегда лестно отзывалась о Лесдигьере, и Карл подумал, что ей тоже не захочется терять такого славного солдата, и она что-нибудь придумает, например, прикажет взять Линьяка под стражу за оскорбление принцессы королевской крови. Но то, что он увидел на ее лице, повергло его в отчаяние.
        Екатерина во все глаза глядела на Линьяка с такой любовью, что Карл лишь теперь стал догадываться, какую роль играл этот проходимец при особе его матери. И понял, что она ему не поможет. Тем более кардинал, люто ненавидевший всех гугенотов в королевстве. Остается уповать только на волю Всевышнего.
        - Я полагаю, — проговорила королева с улыбкой, не сводя похотливого взгляда с Линьяка, — что оскорбления с обеих сторон достаточно серьезны, чтобы оттягивать выяснение отношений. Пусть они скрестят шпаги в защиту доброго имени нашей дочери. Кто прав из них, кто виноват — решит Бог.
        Линьяк подумал, что королева колеблется, и поэтому, подбоченившись и высоко подняв голову, он заявил, что Лесдигьер посмел его ударить.
        Екатерина перестала улыбаться и высоко подняла брови:
        - И вы посмели это сделать, мсье Лесдигьер?
        - Да, Ваше Величество. Скажу вам больше: случись повториться подобному, я поступил бы так же, будь на месте Линьяка даже сам папа римский.
        - Это неслыханная дерзость! — воскликнул кардинал. — Ваше Величество, вы знаете, я противник дуэлей, но тут я выступаю за немедленный поединок, ибо в моем присутствии оскорблен наместник Бога на земле, его святейшество Пий V! Мы позволим этим господам драться внизу, во дворе, у ристалища, и сами будем наблюдать за соблюдением правил боя. Когда дуэль закончится, один из этих господ останется на месте, другому в награду достанется первый танец с новобрачной и второй — с самой красивой дамой сегодняшнего бала — вашей дочерью Маргаритой.
        - Да, но, если я не ошибаюсь, у мсье Лесдигьера двое противников, — неожиданно вспомнила королева. — Ведь, кажется, вы оскорбили и господина Вильконена, не правда ли, мсье Лесдигьер?
        - Это так, Ваше Величество.
        - В таком случае нам предстоит зрелище вдвое интереснее. С кем же первым вы будете драться?
        - С двумя одновременно.
        В зале воцарилось молчание. Губы кардинала растянулись в улыбке. Кто-то в толпе придворных прошептал: «Это будет настоящее убийство!»
        Один Шомберг оставался спокоен и, стоя рядом с другом, ждал реакции короля и его матери.
        - Мсье Лесдигьер, это немыслимо! — воскликнул Карл. — Один на один — это еще куда ни шло, но с двумя! Один из которых — де Линьяк!
        - Я думаю, это их дело, — вмешалась королева-мать. — Коли они так решили, Вашему Величеству не стоит мешать этому.
        - Но, Лесдигьер, это самоубийство! — пытался возразить Карл. — Ведь вы даже не знаете, кто ваш противник!
        - Мне это все равно, сир. Решения своего я не изменю и прошу Ваше Величество разрешить поединок. К тому же у меня есть к господину Линьяку еще один счет.
        - Король дает свое согласие! — громко вынесла окончательное решение Екатерина Медичи, не глядя на сына; зато она победоносно взглянула на кардинала. — Он обязан защитить честь своей сестры, за которую будет биться от его имени не на жизнь, а на смерть господин Лесдигьер, лейтенант гвардии герцога Монморанси.
        Карл натянуто улыбнулся.
        - Мне жаль вас, Лесдигьер, — обреченно произнес он, и на лицо его легла тень отчаяния. — Идите, а мы последуем за вами и будем наблюдать, чтобы борьба велась по всем правилам, хотя… какие уж тут к черту правила при таких условиях… И да поможет вам Бог!
        И все общество вместе с королем и высшей придворной знатью устремилось к выходу.
        Идя рядом с Линьяком, Вильконен негромко проговорил:
        - Непонятно, на что он надеется, этот молодой человек, и хотя он хорошо дерется, но, думаю, ему не выстоять и полминуты.
        - Я уложу его при первом же выпаде, через четверть минуты, — уверенно заявил Линьяк.
        - Но для чего тебе понадобилось оскорблять мадам Бастард, ведь ты знал, что он этого не потерпит?
        - Я сознательно шел на это, — вполголоса проговорил Линьяк. — Я желаю, чтобы все увидели мое мастерство и отныне говорили, что мне нет равных! Где же мне показать себя, как не здесь, при всем дворе, при послах иностранных держав, да еще и выступая против лучшего фехтовальщика двора, как о нем говорят? Нет, такого случая я упускать не намерен, ради чего и прибегнул к заведомой клевете.
        Все вышли на задний двор, где было ристалище, служившее несколько веков подряд местом для конных рыцарских турниров, а ныне всеми забытое и заброшенное. Соперники устремились к барьеру, а общество расположилось на трибунах.
        Никто не стал измерять длину шпаг и кинжалов, напоминать о соблюдении правил или пытаться помирить противников. Все были настолько захвачены предстоящим зрелищем битвы, что желали единственно, чтобы она поскорее началась.
        И она началась!
        Дуэлянты сошлись, будто лед и пламень. Искры посыпались с клинков, и показалось, будто несколько молний разом низринулось с высоты небес.
        И Вильконен, и Линьяк набросились на противника, словно изголодавшиеся волки. Обменявшись с ними несколькими ударами, Лесдигьер понял, что молва не преувеличивала: оба действительно искусно владели оружием. Разумеется, Вильконен несколько слабее, нежели Линьяк, ибо он был только его учеником. Он мешал Лесдигьеру по-настоящему сразиться с врагом, подобно мухе, которая надоедливо зудела и кружилась перед лицом, не зная, в какое место воткнуть свое жало.
        С ним и решил в первую очередь покончить Лесдигьер. Прошло несколько минут, прежде чем он убедился, что Вильконен имеет смутное представление об испанской школе фехтования.
        Однако Лесдигьер решил не применять своих секретных приемов к такому сопернику, каким был Вильконен, не желая, чтобы их видел Линьяк. Покончить с более слабым противником Лесдигьер рассчитывал на итальянский манер. Достаточно было для этого отвлечь внимание Линьяка, не дававшего напасть на своего приятеля.
        Лесдигьер сделал вид, что уходит в сторону для дальнего боя. Линьяк, наоборот, по-прежнему искал сближения и тут же поплатился за излишнюю поспешность. Его противник неожиданно переменил тактику и, оставив Вильконена в трех шагах от себя, сделал стремительный шаг к Линьяку. В ту же секунду Лесдигьер простым мулине порезал щеку Линьяку, рассчитывая, что это отвлечет его и даст время без помехи расправиться с Вильконеном. Так и случилось. Кровь обильно заструилась по щеке и подбородку Линьяка, окрасив белый воротник его рубахи. В толпе зрителей послышались аплодисменты. Линьяк побледнел, скрипнул зубами и позвал пажа, который быстро залепил рану крест-накрест липкой лентой желтого цвета, В центре креста был ватный тампон, пропитанный кровоостанавливающим составом, который и скрыл рану от любопытных взглядов.
        Но когда Линьяк собрался вновь вступить в схватку, то с Вильконеном было покончено. Полминуты хватило Лесдигьеру, чтобы точным ударом шпаги перерезать горло противнику, Теперь незадачливый дуэлянт лежал на песке у барьера, белея на глазах. Его никто не убирал, это было не принято, поскольку зрелище поединка доставляло зрителям еще большее наслаждение.
        Теперь они остались один на один, два великолепных фехтовальщика, и только провидение могло принести победу одному из них.
        Король облегченно вздохнул и, преисполненный гордости за Лесдигьера, огляделся по сторонам, ища единомышленников. И тут же увидел досаду на лице кардинала и тревогу во взгляде матери. Зато остальные, особенно те, кто хорошо знал Лесдигьера, улыбались и возбужденно переговаривались, предрекая скорую победу храброму лейтенанту. Однако неожиданно случилось то, что заставило всех поутихнуть и нахмуриться.
        Линьяк, едва остался один, сразу же понял, что дело принимает нешуточный оборот.
        В толпе стали улюлюкать, послышались даже обидные прозвища, и Линьяк покраснел, поняв, что это относится к нему. Необходимо было перетянуть симпатии на свою сторону, а для этого надо было немедленно переходить от обороны к нападению. И он стал наступать, пытаясь оттеснить противника к барьеру.
        Лесдигьер разгадал его замысел и, проведя два ответных парада, дал понять, что не двинется с места. Держа кинжал у груди как щит, он занял твердую оборонительную позицию, и когда Линьяк сделал паузу, чтобы передохнуть после нескольких безуспешных атак, то едва не поплатился за это, так, как Лесдигьер стремительно перешел в наступление приемом, называемым у итальянцев панто-реверсо (выпад левой стороной тела). Удар был отбит, Лесдигьер отошел на прежнюю позицию и тут же увидел ошибку противника. Слишком широко размахнувшись для отражения удара, будто бы у него в руках был тяжелый меч, Линьяк допустил большой перекос клинка в сторону. Он понял это слишком поздно, когда острие шпаги Лесдигьера уже устремилось к его груди. У него упало сердце. Какая-то доля секунды! Как его могли поймать на этом?! Конец лезвия был уже дюймах в пяти от его груди, как вдруг случилось непредвиденное. Лесдигьер неожиданно побледнел, покачнулся, сделал шаг влево; рука со шпагой бессильно повисла, и клинок острием вонзился в песок.
        Зрители разом повскакивали со своих мест, не понимая, почему Лесдигьер стоит на месте и тупо глядит на Линьяка, не предпринимая ничего и опершись всем телом на шпагу. Не будь ее, он, вероятно, упал бы. А ведь победа была так близка! И только одна Екатерина Медичи загадочно улыбнулась, переглянувшись с кардиналом. Тот едва заметно кивнул. Только эти двое знали, в чем дело.
        Воспользовавшись минутной слабостью своего противника и не давая себе труда разобраться в причинах этого, Линьяк сделал стремительный выпад и попал Лесдигьеру в левое плечо. Лесдигьер застонал и мрачно покосился на лезвие, упершееся ему в грудь и тут же убравшееся назад. Его спасло то, что укол был произведен осторожно; Линьяк боялся, что это всего лишь уловка противника для того, чтобы нанести врагу смертельный удар. Этот обманный трюк у дуэлянтов назывался контробманом. Линьяк понял свою оплошность, когда увидел, что Лесдигьер даже и не пытался отбить его шпагу, и решил тут же исправить просчет. Но боль, пронзившая все тело, вернула Лесдигьера к действительности, и он мощным парадом отразил удар.
        Момент был упущен, теперь о скорой победе нечего было и думать. Мало того, в следующую минуту шпага его напоролась на кинжал соперника, как на щит, а его собственный был выбит из руки и улетел так далеко, что исчез из поля зрения.
        Линьяк опешил. Теперь он лишился своего щита и дал противнику огромное преимущество в нападении.
        Сжав зубы так, что хрустнули челюсти, Линьяк встал в позицию, готовясь защищаться и не упуская при этом из поля зрения кинжала, которым в любой момент, особенно в ближнем бою, противник мог нанести удар в бок.
        Но Лесдигьер неожиданно выпрямился и улыбнулся, а потом зашвырнул свой кинжал туда же, где уже покоился кинжал его врага.
        Он хотел биться на равных и не желал никаких преимуществ.
        Линьяк вытаращил глаза; это было выше его понимания.
        С трибун раздались рукоплескания.
        Обменявшись несколькими ударами с противником, Лесдигьер только теперь решил пустить в ход приемы, которым обучил его Латемер. Он чувствовал себя превосходно, сознание того, что сейчас испанская школа фехтования встретится с французской и итальянской, придало ему сил и даже некоторый задор, и он смело перешел в наступление.
        Видя, как Линьяк обороняется, Лесдигьер понял, что тот не впервой встречается с этой школой и знает некоторые приемы защиты, но до того мастерства, которым в совершенстве владел Латемер и которому он обучил его, Линьяку было далеко.
        Это и решило исход поединка. Применив один из этих приемов, Лесдигьер сделал неожиданный выпад методом контратаки с уклоном влево-вниз.
        Трибуны дружно ахнули и замерли, пораженные. Король вскочил с места, да так и застыл с раскрытым ртом. Шомберг, блаженно улыбаясь, спокойно смотрел, скрестив руки на груди.
        Шпага Лесдигьера вонзилась прямо в сердце Линьяка. Удар был настолько силен, что лезвие, пропоров рубаху на спине, вышло наружу на добрых десять дюймов.
        Линьяк выпучил глаза, будто все еще не веря в случившееся, выронил шпагу; потом неловко улыбнулся; кровь вдруг потоком хлынула у него изо рта, и он стал падать вперед, вцепившись при этом руками в торчащий в его груди клинок, словно хотел его вытащить. Лесдигьер резко выдернул шпагу, и мертвое тело Линьяка рухнуло ничком у его ног.
        Нетрудно представить себе, какою была реакция зрителей. Трибуны вмиг опустели, все бросились к Лесдигьеру, и впереди всех — король. Только Екатерина Медичи и кардинал остались на месте, оба мрачные и неподвижные.
        - Что же ваш яд, мадам? — спросил кардинал. — Почему он внезапно перестал действовать?
        - Я и сама ничего не понимаю, — ответила Екатерина. — Все признаки отравления были налицо. Вы видели, как он пошатнулся? Еще немного, и он бы упал. И вдруг — такая перемена!.. Рене не мог меня обмануть, он предан мне как пес. Остается одно: эта шлюха не смогла вылить ему в бокал все содержимое флакона.
        - Это исключено, — возразил кардинал. — Трактирщик сказал, что Лесдигьер выпил все до капли, а ведь доза была явно увеличена!
        Екатерина уставилась на ристалище отрешенным взглядом, проследила взглядом, как выносят с поля битвы мертвые тела Вильконена и Линьяка и, словно в сомнамбулическом сне, произнесла одно только слово: — Непостижимо. — Потом прибавила, отвечая на немой взгляд кардинала: — Такое может произойти, если человек принимает противоядие.
        Спустя некоторое время Екатерина, хищно улыбнувшись и сощурив глаза, как всегда делала, когда речь шла о ее врагах, сказала:
        - Остается последнее средство.
        А ристалище шумело, будто после победы израильтян над филистимлянами. Не успел Лесдигьер опомниться, как тут же был окружен придворными со всех сторон.
        - Мсье Лесдигьер, — произнес король, не в силах сдержать радостных чувств, — я восхищен вами! Такого я еще не видел! Такими приемами не владеет никто. Вот вам моя рука!
        И он протянул руку, которую Лесдигьер с трепетом пожал.
        - Вы сделали благое дело, отправив на тот свет негодяя, который своим высокомерием и бахвальством заслужил всеобщую ненависть. Вы один отомстили за многих, и здесь, в этом окружении, — он обвел рукой толпу дам и кавалеров, — не найдется человека, который не был бы восхищен вашим поступком и вашим боем.
        - Сир, я отомстил Линьяку за смерть своего друга, которому обязан жизнью.
        - Как, он убил вашего друга?
        - Это была собака, сир, которая однажды, много лет тому назад, спасла мне жизнь.
        - Мне очень жаль. Я говорю это как большой любитель собак, вы ведь знаете мою страсть к охоте с борзыми. Но теперь вы квиты и, надеюсь, удовлетворены?
        - Вполне, государь.
        - Хорошо. А теперь я позволю себе объявить, — он обвел взглядом придворных, — о том, то отныне считаю шевалье де Лесдигьера, лейтенанта королевской лейб-гвардии, первой шпагой Парижа, равной которой нет! А если кто ставит под сомнение мои слова, пусть выйдет сюда с оружием в руках, чтобы доказать обратное!
        Желающих, конечно же, не нашлось.
        - Франсуа! — воскликнул Клод де Клермон-Тайар, подходя и пожимая приятелю руку. — Если ты хочешь взять мою любовницу, я не стану возражать. Бери. Я найду себе другую. Ибо слишком дорожу твоей дружбой и… собственной шкурой, — закончил он со смехом.
        Придворное общество по достоинству оценило его шутливую тираду, встретив ее взрывом хохота.
        И тут же дамы, оттеснив кавалеров, плотным кольцом окружили Лесдигьера и затрещали как сороки. Одни целовали его прямо у всех на глазах и вешались на шею, другие укоряли в том, что он к ним холоден, третьи клялись в вечной дружбе или любви, четвертые недвусмысленно предлагали свою любовь в любых ее проявлениях…
        Лесдигьер с отчаянием утопающего взглянул поверх голов и увидел Шомберга. Поймав взгляд друга, верный Шомберг кивнул и поспешил на помощь. Бесцеремонно растолкав толпу и пробившись наконец сквозь плотное кольцо дам, Шомберг буквально выволок его из этого круга.
        - Сударыни, как же вам не стыдно? Мсье Лесдигьер только что с честью выдержал такой страшный натиск врага и так при этом устал, что, боюсь, вашего натиска ему уже не сдержать.
        Король, а за ним и все придворные от души рассмеялись.
        После чего Карл IX сказал:
        - Нет, ей-богу, Лесдигьер, если бы вы стали католиком, вы приобрели бы еще больший вес при дворе, ибо тогда вас полюбила бы моя мать. А теперь, господа, — провозгласил Карл, — последуем в замок! Бал начинается!
        И все тут же валом повалили во дворец, шумно обсуждая только что увиденное зрелище.
        Шомберг сразу же осмотрел рану Лесдигьера, убедившись, что она пустяковая, спросил, что случилось с ним, когда он позволил уколоть себя в плечо. Франсуа ответил, что какая-то пелена вдруг застлала ему глаза, его затошнило, все вокруг закружилось, свет померк перед глазами, и он упал бы в обморок, если бы не успел вовремя опереться на шпагу.
        Укол Линьяка вывел его из этого состояния. Почувствовав боль, он сразу пришел в себя, и все симптомы тут же исчезли.
        - Уж не подсыпала ли тебе вчера вечером твоя сирена чего-нибудь в вино? — высказал предположение Шомберг.
        - Я стал невосприимчив к ядам, ты же знаешь, — пожал плечами Лесдигьер. — И потом, зачем ей отравлять меня, разве мы с ней расстались врагами?
        И никто из них не подозревал, что той смертельной дозы яда, которую вылила Бланка в бокал Лесдигьера, сама не подозревая об истинном предназначении мнимого «эликсира любви», с избытком хватило бы на двух человек.
        Недоумевая по этому поводу, друзья вместе со всеми вернулись в замок, и тут к ним подошел некий итальянец, придворный из свиты Екатерина Медичи, и с заметным акцентом проговорил:
        - Dominatio vestra[81 - «Ваша милость» (лат.).] мсье Лесдигьер, Ее Величество вдовствующая королева хочет поговорить с вами. Она велела вам передать, что будет ожидать вас в королевских апартаментах.
        Друзья переглянулись. Шомберг только пожал плечами в ответ на вопросительный взгляд друга.
        Лесдигьер прошел на королевскую половину и доложил о себе.
        Екатерина была одна. Увидев вошедшего, она изобразила приветливую улыбку на лице:
        - Идите, идите сюда, господин гвардеец, и позвольте мне полюбоваться вами.
        Лесдигьер подошел и склонился в поклоне.
        - Вы у нас нынче герой дня, мой доблестный кавалер, если забыть о новобрачных; во дворце только и говорят, что о вашей дуэли, послы — и те превозносят вас до небес.
        - Не столь велика птица, чтобы служить пищей для разговоров, — скромно ответил Лесдигьер.
        - Ошибаетесь, шевалье. Вы сразили Линьяка, а ему не было равных в поединках. И если о нем говорили со страхом, то как же теперь будут говорить о вас?
        - Ваше Величество, поступок мой, право, не заслуживает столь пристального внимания, которое все ему уделяют. Я только наказал этих господ, одного за спесивость и нахальство, а другого за высокомерие и дерзость.
        - Ну-ну, не надо скромничать, господин лейтенант. Ваш благородный и смелый поступок заслуживает не только похвалы, но и награды. Вы защитили честь моей дочери, герцогини Монморанси, и я, как ее приемная мать, обязана отплатить вам за вашу услугу.
        С этими словами она достала из ящичка стола великолепный перстень, заигравший в ее руках тысячью различных цветовых оттенков, и протянула его Лесдигьер.
        - Возьмите это от меня на память. Пусть этот скромный подарок всегда напоминает вам о вашей королеве и о том поединке, который произошел у вас сегодня. Detur digniori[82 - «Да будет дано достойнейшему» (лат.).].
        Лесдигьер, нисколько не смущаясь, взял перстень, поблагодарил и положил его в карман камзола.
        - Нет, нет, — снова заулыбалась Екатерина, — так вы забудете о нем или, чего доброго, потеряете. Наденьте его на палец, я хочу, чтобы все видели, что король по достоинству оценил ваш доблестный поступок.
        Лесдигьер надел перстень на один палец, на другой и тут же снял его.
        - Ну? В чем же дело?
        - Ваше Величество, он мне велик. Если я надену его на любой из пальцев, я рискую тут же его потерять.
        Королева с досады закусила губу:
        - Ах, я в отчаянии, что не сумела угодить вам. Кто же знал, что у вас такие тонкие пальцы. Ну а на средний палец, самый толстый, он тоже не налезет?
        - Нет, Ваше Величество, я уже пробовал. Екатерина выжала из себя улыбку:
        - Мне, право, очень жаль.
        - Мне тоже, Ваше Величество, но если у вас есть другой перстень, вы можете поменять его на это.
        Королева вздохнула и развела руками:
        - Нет, шевалье, к несчастью, другого у меня нет.
        - Что ж, в таком случае я обменяю его у лучшего ювелира Парижа на точно такой же, но меньшего размера.
        И он снова положил перстень в карман.
        - Вам не стоит беспокоиться по этому поводу, — встрепенулась королева-мать, — когда мы вернемся в Лувр, придите ко мне, и я выберу из своей коллекции именно то, что вам нужно.
        - Что ж, я так и сделаю.
        Екатерина кивнула.
        Несколько секунд продлилось молчание. Казалось, Екатерина о чем-то мучительно размышляла.
        - У вас есть ко мне еще что-нибудь, Ваше Величество? — спросил Лесдигьер.
        - Нет, нет, — быстро ответила она, словно боясь, что сейчас выскажет то, о чем только что думала, — идите к своим друзьям, они, наверное, уже заждались вас. Если понадобится, я вас позову.
        - Всегда к услугам Вашего Величества, — ответил Лесдигьер, откланялся и вышел.
        И только тут она достала платок и приложила к губе, из которой сочилась кровь и которую она, прикусив до боли, прижимала языком.
        Найдя Шомберга, Лесдигьер тут же показал ему перстень. Оба долго молчали, рассматривая его со всех сторон и удивляясь такому неожиданному подарку Екатерины Медичи.
        Кто-то неслышно подошел к ним сбоку и остановился. Лесдигьер инстинктивно почувствовал это и, повернув голову, узнал парфюмера королевы-матери.
        - Ба, господин Рене, как давно я вас не видел! — воскликнул он, пожимая руку миланцу.
        - И я рад вас видеть, господин лейтенант, особенно сегодня, — ответил Рене. — Повсюду говорят о вашей дуэли с Линьяком и восхваляют ваше мастерство, — и он загадочно улыбнулся.
        - Ах, мэтр, — горячо воскликнул Лесдигьер, — о чем вы говорите? Ведь вы знаете не хуже меня, чему или, вернее, кому я обязан сегодняшней победой над Линьяком.
        Рене несколько раз кивнул головой, и вдруг улыбка разом слетела с его губ:
        - Что вы делаете здесь, в королевской приемной? Бал уже давно начался, и вас везде ищут.
        - Меня вызвала к себе королева. Рене нахмурился:
        - Зачем?
        - Она поблагодарила меня за то, что я отправил на тот свет человека, посмевшего так дурно отозваться о ее дочери, и подарила мне перстень.
        Рене смертельно побледнел:
        - Она подарила вам перстень? И вы надели его на палец?
        - Нет, — спокойно ответил Лесдигьер. — К несчастью, он оказался велик.
        Рене облегченно вздохнул:
        - Слава Богу. Она заставляла вас надеть его?
        - Таково было ее желание.
        - Где этот перстень, покажите мне его!
        - Вот он, — и Лесдигьер достал из кармана королевский подарок.
        - Дайте его сюда.
        Франсуа протянул перстень парфюмеру. Тот покосился на Шомберга и спросил:
        - Ведь вы Шомберг? Друг мсье Лесдигьера?
        - Вы не ошиблись, мэтр.
        - В таком случае, я могу говорить свободно.
        И он углубился в созерцание перстня. Вооружившись маленькой лупой, он с полминуты вертел его в руках, разглядывая со всех сторон, потом тихо проговорил, вернее, прошептал:
        - Так и есть.
        Друзья по-прежнему молчали, ожидая объяснений миланца. Вместо этого Рене произнес:
        - Человеку, убившему любовника, не дарят перстней, молодой человек. Ваше счастье, что у вас оказались тонкие пальцы, вам не помогло бы уже ничто: против аква тофана бессильно все. А теперь подождите меня здесь, я пойду к королеве. Уверен, что через несколько минут она вас вызовет и даст другой перстень взамен этого. И тот, другой, вы уже смело можете надеть на палец, ничего не боясь. Кстати, ведь королева-мать до сих пор не знает, что это именно вы спасли мне жизнь тогда, зимой, на улице Д'Эсперон. — И тут же исчез за дверью, ведущей в покои королевы-матери.
        Друзья так и не произнесли ни слова, ошарашенные последним сообщением Рене, как вдруг через минуту-другую он вышел из дверей и сказал, поманив рукой:
        - Господин Лесдигьер, королева просит вас немедленно пройти к ней. — И он вложил в руку Франсуа злополучный королевский подарок.
        Лесдигьер вошел и остановился на пороге.
        - А-а, идите-ка сюда, господин лейтенант, — сказала королева, улыбаясь теперь уже вполне естественно. — Хорошо, что вы не успели уйти далеко. Дайте-ка мне сюда тот перстень, что я вам дала.
        Лесдигьер молча, исполнил ее просьбу.
        - А теперь возьмите вот этот, — и она протянула ему другой перстень, не менее драгоценный, чем первый. — Вы сказали, тот вам велик? Думаю, этот окажется в самый раз. Я случайно наткнулась на него, перебирая безделушки.
        Лесдигьер взял перстень и, вспомнив наставления Рене, смело надел его на безымянный палец. Он пришелся как раз впору.
        - Ну вот, — произнесла старая королева, глядя на молодого человека теперь уже совершенно другими глазами, заметно потеплевшими, — теперь мне не придется беспокоиться, пытаясь подобрать вам достойное вас кольцо.
        - Я рад, что мне не надо будет лишний раз напоминать вам о себе своим появлением, мадам, — ответил Лесдигьер. — Но, если быть честным до конца, то должен вам признаться, что я и не собирался этого делать.
        - Вот как? — изумилась Екатерина Медичи, довольная таким обращением к ней.
        - Что же, в таком случае, вы собирались сделать с тем кольцом, шевалье? Продать?
        - Нет. Я обменял бы его в ювелирной лавке.
        Она улыбнулась:
        - Вот видите, как я вам помогла? Теперь вам незачем идти к ювелиру, чтобы обменять королевский подарок.
        - Благодарю вас, Ваше Величество, — ответил Лесдигьер и низко поклонился.
        Она была довольна тем, что так случилось. Только что — при первом их разговоре — ее одолевали сомнения: она стала склоняться к тому, что не права, идя на поводу у кардинала. И вот теперь столь неожиданный поворот! Значит, это перст судьбы.
        Она долго молчала, не сводя с Лесдигьера глаз, будто пытаясь проникнуть в его душу, и, когда он почувствовал некоторую неловкость, королева мягко и доверительно проговорила:
        - Ступайте, господин лейтенант лейб-гвардии короля.
        И помните: никто не должен знать о том, что здесь произошло. От вас самого отныне будет зависеть ваше настоящее и будущее. Что касается меня, то знайте, что я не принадлежу к числу ваших врагов, и если вам понадобится моя помощь, вы смело можете рассчитывать на меня. — В эту минуту она была искренна, и сама себе прекрасно отдавала в этом отчет.
        Лесдигьер припал на одно колено и поцеловал руку королеве. Она посмотрела на него взглядом любящей матери, у ног которой стоит на коленях ее сын, осенила его крестом и ласково произнесла:
        - Идите с Богом!
        Оставшись одна, Екатерина задумчиво уставилась в окно на темнеющие вдали при внезапно скрывшемся солнце башни Лувра. Потом сказала:
        - Астрологи не врут, предрекая ему долгую жизнь. Бороться с этим бессмысленно. Судьба благоволит к этому человеку, незримый рок оберегает его от опасностей и упорно толкает вперед, в горнило жизни. Бог покровительствует ему, и я не стану отныне делать то, что не угодно Господу нашему.
        Она свободно вздохнула всей грудью и направилась в бальный зал, чтобы поглядеть, как танцуют ее дети и придворные пары.

* * *
        Увидев несколькими днями позже Лесдигьера, маршал Монморанси сказал ему:
        - Вы поступили смело и благородно, вызвав на дуэль негодяя, посмевшего публично оскорбить мою жену, и убив его. Я счастлив, что в моем доме живет человек, который всегда готов вступиться за честь и доброе имя хозяев дома, не думая при этом ни о чем, кроме как о наказании обидчика, вздумавшего опорочить высокую нравственность и благочестие дочери Генриха II. Мне остается только сожалеть о том, что я не присутствовал при этом и самолично не вызвал этого мерзавца на поединок.
        - Монсеньор, — ответил ему на это Лесдигьер, — вы ведь знаете, чем я обязан герцогине Ангулемской и как ее люблю. Мог ли я остаться равнодушным к этому выскочке, посмевшему дурно отозваться о женщине, приютившей меня, заботящейся обо мне как о родном сыне, от которой я никогда не слышал дурного слова в свой адрес и которой я обязан всем, о чем только может мечтать бедный провинциал, приехавший в Париж без гроша в кармане.
        - Вы храбрый офицер, Лесдигьер, и вы знаете, как я вас люблю, — сказал маршал, — но теперь вы стали мне еще дороже, ибо отстояли в смертельной схватке честь и достоинство моей супруги, столь нагло попранные каким-то негодяем.
        - О монсеньор, этим я в известной мере вернул вам свой долг. Помните, вы вступились за баронессу и вызвали на дуэль принца Конде, вознамерившегося сделать ее своей любовницей?
        - Выходит, мы с вами квиты? — рассмеялся маршал.
        - Получилось, что так, — согласился Лесдигьер. — Вы вступились за мою любовницу, а я в ответ — за вашу жену. Так что теперь…
        - Теперь, Лесдигьер, вы должны видеть во мне не только вашего хозяина, но еще и преданного, сердечного друга.
        - Полагаю, что имею основание сказать вам то же в отношении себя.
        И мужчины обменялись крепким рукопожатием.
        notes
        Примечания
        1
        Франциск I — король Франции (1515 -1547); первый представитель Ангулемской ветви Валуа; сын графа Карла Ангулемского. Приверженец и покровитель французского Ренессанса.
        2
        Генрих II — король Франции (1547 -1559); сын Франциска I; муж Екатерины Медичи. Погиб на турнире.
        3
        Франциск II — король Франции (1559 -1560); старший сын Генриха II и Екатерины Медичи.
        4
        Бурбоны — французская королевская династия; побочная ветвь, ведущая начало от Роберта Клермонского (шестого сына Людовика Святого), женатого на сеньоре Беатрисе де Бурбон.
        5
        5 «Салическая правда» — правовой кодекс салических франков.
        6
        Шатильоны — французский аристократический род. Гаспар де Шатильон-Колиньи, отец адмирала Колиньи, был мужем Луизы де Монморанси, сестры коннетабля.
        7
        Гизы — младшая ветвь Лотарингского дома. Родоначальником считается Клод Лотарингский, сын герцога Рене Лотарингского (1473 -1508).
        8
        Секуляризация — здесь: передача земель из церковного в светское управление.
        9
        Бенефиций — здесь: земельный участок, получаемый духовным лицом в качестве вознаграждения за какие-либо заслуги.
        10
        Без, Теодор де (1519 -1605) — знаменитый кальвинистский проповедник.
        11
        Королева Наваррская — Жанна Д'Альбре (1528 -1572), дочь Маргариты Наваррской Валу а; племянница Франциска I; двоюродная сестра Генриха II; супруга короля Наваррского Антуана, герцога Вандомского; мать Генриха Наваррского.
        12
        Лойола Игнатий (1491 -1556) — основатель ордена иезуитов (1540), испанец.
        13
        Кардинал Бурбонский, Карл (1523 -1590) — брат Антуана Наваррского и Людовика Конде; третий сын герцога Карла Вандомского (…-1537).
        14
        Кардинал Оде де Шатильон (1515 -1571) — брат адмирала де Колиньи.
        15
        Так называли германских князей-лютеран, выразивших протест против Шпейерского рейхстага 1529 г., на котором, во-первых, было подтверждено решение Вормского эдикта 1521 г., осудившего Мартина Лютера как еретика; во-вторых, отменено постановление рейхстага 1526 г. о предоставлении каждому князю права самостоятельно регулировать вопрос о религии его подданных; в-третьих, была приостановлена секуляризация земель Церкви. Тогда около[16 - Париж делился на три части: Город, Сите и Университет.] городов и некоторые германские князья подали императору протест с заявлением, что «…религия — дело совести каждого, а вовсе не результат убеждения, внушаемого большинством». Подписавших этот протест стали называть «протестантами».
        16
        Париж делился на три части: Город, Сите и Университет.
        17
        27 сентября.
        18
        В описываемый период времени цены на продукты питания были высоки, страна жила впроголодь. Полвека спустя за те же деньги можно уже было купить целого поросенка. (Прим. авт.).
        19
        «Исторгните зло из среды вашей!» (лат.).
        20
        «Отлучению и проклятию» (лат.).
        21
        «Да будет воля Твоя, Господи!» (лат.).
        22
        Конде, принц Людовик де Бурбон (1530 -1572) — родной брат короля Антуана Наваррского и кардинала Карла Бурбонского. Звался Людовиком XIII, ибо католики обвиняли его в претензиях на корону. Дядя Генриха Наваррского. С 1562 г. — глава протестантов.
        23
        Диана де Пуатье (1499 -1566) — фаворитка короля Генриха II, фактическая правительница государства, двоюродная сестра Екатерины Медичи. Ее отец приходился кузеном Мадлен де ла Тур, матери Екатерины.
        24
        Челлини Бенвенуто (1500 -1571) — итальянский скульптор и ювелир, работал одно время при дворе Франциска I.
        25
        Палисси Бернар (ок. 1510 -1590) — французский художник, создатель керамических произведений, искусный живописец на стекле. Знал много секретов изготовления фаянсовой посуды.
        26
        Санти Рафаэль (1483 -1520) — великий итальянский художник эпохи Возрождения. Его кисти принадлежит «Сикстинская Мадонна», галерея портретов знаменитых людей и др.
        27
        Приматиччо (1504 -1570) — знаменитый итальянский художник, скульптор и архитектор, работал при дворе Франциска I, где прожил 8 лет. Строил замки в Блуа и Фонтенбло.
        28
        Клуэ Франсуа (1515 -1572) — придворный художник французских королей.
        29
        Аретино Пьетро (1492 -1556) — итальянский писатель, поэт, драматург. Автор сатирических и гневных памфлетов против королей и пап.
        30
        Рабле Франсуа (1494 -1553) — французский писатель-гуманист, автор сатирического романа «Гаргантюа и Пантагрюэль».
        31
        Монморанси, Анн де (1493 -1567) — виднейший представитель рода французских баронов VI в. Коннетабль, пэр Франции, могущественный феодал, первый советник короля Карла IX. Был женат на Мадлене Савойской, от брака с которой имел четырех сыновей.
        32
        Мария Стюарт (1542 -1587) — дочь шотландской королевы Марии де Гиз, сестры братьев де Гиз; королева Шотландии в 1560 -1567 гг. Королева Франции 1559 -1560 гг. Притязала на английский престол и была заключена в тюрьму своей царственной теткой Елизаветой I, где пробыла лет.
        33
        Наварра — маленькое королевство на границе Франции и Испании.
        34
        Сцилла и Харибда — легендарные шестиглавые собакоголовые чудовища, охранявшие узкий пролив между Сицилией и Апеннинским полуостровом; пройти между ними было практически невозможно: спасшись от одного, мореплаватели неизбежно оказывались в пасти другого.
        35
        Людовик IX Святой (1226 -1270) — французский король, великий правитель XIII в., организатор нескольких Крестовых походов против неверных. Канонизирован Римской церковью за свое благочестие.
        36
        «…по примеру английского короля Генриха». — Получив отказ на свою просьбу о разводе с Екатериной Арагонской, король Генрих VIII (1509 -1547) порвал с Римом и ввел в Англии протестантизм.
        37
        Пипин III Короткий (714 -768) — первый король из династии Каролингов, отец Карла Великого. Пипин в благодарность за то, что папа Стефан III венчал его королевской короной и объявил «Божьим избранником», передал ему отнятые у лангобардского короля Лиутпранда земли, включая и Рим. Это была огромная территория, названная «Пипиновым даром». Пипин, таким образом, стал покровителем и защитником Рима и получил титул «патриция римлян». Карл Великий продолжил дело отца, полностью уничтожив государство лангобардов и возложив на свою голову их корону.
        38
        Афродита (греч.) или Венера (рим.) — богиня любви и красоты. Родилась из морской пены (мифол.).
        39
        Геркулес (рим.) или Геракл (греч.) — сын Зевса. Совершив 12 подвигов, обрел бессмертие (мифол.).
        40
        Нарцисс (греч.) — прекрасный юноша, сын речного бога Кефиса (мифол.).
        41
        Карл Бургундский (1433 -1477), прозванный Смелым, — герцог, четвероюродный брат Людовика XI. Воевал с королем за сохранение политической самостоятельности и присвоение французских территорий. После смерти Карла Бургундия была присоединена к Франции.
        42
        Прево — в средневековой Франции должностное лицо, выполняющее судейские и административные функции.
        43
        Аякс Теламонид — могучий, грозный и непобедимый воин, сын Теламона (мифол.).
        44
        Война Алой и Белой розы (1455 -1485) — междоусобная война Плантагенетов: Ланкастеры (герб с алой розой) против Йорков (белая роза на гербе). Цель — захват английского престола.
        45
        «…возомнили себя вторым Филиппом, а бедных гугенотов — альбигойцами». — Во время своего правления король Филипп II Август (1180 -1223) организовал Крестовый поход с целью покорения богатого Юга Франции. Предлогом же послужило якобы искоренение ереси, зародившейся в городе Альби (отсюда и название инаковерующих — альбигойцы).
        46
        Мидас — фригийский царь, наделенный Дионисом способностью превращать в золото все, к чему бы он ни прикоснулся (мифол.).
        47
        Через девять лет этот «усмиритель» ни в чем не повинных мирных людей женится на Екатерине Лотарингской, сестре Генриха де Гиза, которая с тех пор под именем герцогини де Монпансье будет активно помогать своему брату в борьбе против последнего Валуа. Впрочем, после его смерти и сама ненадолго его переживет.
        48
        Октавиан Август — римский император (43 г. до н. э. — 14 г. н. э.). Успешно воевал с убийцами Цезаря и своим противником Антонием. Разбив последнего, приобрел фактическую власть в государстве, ставшем впоследствии империей. Спустя несколько лет после окончания гражданских войн и падения Республики получил имя Август.
        49
        Квиет Лузий — один из полководцев римского императора Траяна. Благодаря дакийским войнам прославился
        50
        Габсбурги — династия императоров Священной Римской империи и испанских королей.
        51
        Цезарь (100 -44 г. до н. э.) — римский император, пал от руки убийцы.
        52
        Помпеи (106 -48 г. до н. э.) — римский полководец, противник Цезаря; был предательски убит.
        53
        «…как это случилось в Англии в прошлом веке». — Имеется в виду война Белой и Алой розы.
        54
        Макиавелли Никколо (1469 -1527) — итальянский политический деятель, мыслитель, писатель. В своей книге «Государь» оправдывал любые средства для достижения сильной монаршей власти.
        55
        Курций Марк — легендарный римский герой, пожертвовавший собой, дабы предотвратить грозящую Риму опасность. Со словами «Нет лучшего сокровища в мире, чем оружие и храбрость!» он бросился в разверзшуюся на форуме пропасть, требующую принесения в дар «лучшего сокровища» Рима.
        56
        «…племянниками, к одному из которых…». — Анн де Монморанси был братом Клода Лотарингского, отца Франциска де Гиза.
        57
        Хариты — дочери Зевса и Геры; богини красоты, счастья, радости и веселья, олицетворяющие женские прелести (мифол.).
        58
        «Удвоить или утроить пару». — В те времена было так принято по обоюдному согласию противников. Секундантам, чтобы не скучать без дела, тоже предстояло драться между собой, хотя они в большинстве случаев и не испытывали никакой неприязни друг к другу. Однако в кругу высшей аристократии это было не принято.
        59
        Страмассон, контрбатман — фехтовальные термины. Страмассон — прямой выпад с ударом концом шпаги. Контрбатман — прием, провоцирующий противника применить защиту, вследствие чего тот невольно открывается для прямого удара.
        60
        Полутерция, терция, толчок — фехтовальные термины. Некоторые приемы в те времена были запрещены в частных поединках, особенно в кругах высшей аристократии. Ныне широко используются в спортивном фехтовании, хотя и заметно видоизменены.
        61
        «К бою!» (лат.).
        62
        Лернейская гидра — чудовище с туловищем змеи и девятью драконьими головами, порождение Тифона и Ехидны (мифол.). Побеждена Гераклом (второй подвиг).
        63
        «Хорошо сказано!» (лат.).
        64
        Морфей — крылатый бог сновидений (греч.).
        65
        «Счастливого пути и возвращения» (лат.).
        66
        Восемь лет спустя мадемуазель де Рош будет зверски убита неким фанатиком по имени Морвель на глазах у Гиза, а сам он четверть века спустя будет заколот кинжалами в замке Блуа по приказу Генриха III. (Прим. авт.).
        67
        Минерва — богиня мудрости, покровительница городов, ремесел и искусств (рим.).
        68
        Пентесилея — храбрая царица амазонок, воинственных женщин титанического племени.
        69
        «…проделку Гермеса, когда он похитил стадо коров у Аполлона». — Согласно мифу, Гермес (бог торговли, покровитель стад и дорог) однажды похитил коров у Аполлона, который пас стада в Македонии. Несмотря на отнекивания Гермеса, Зевс заставил его вернуть коров Аполлону.
        70
        Цербер — страшный трехголовый пес, охраняющий вход в подземное царство Аида (мифол.).
        71
        «Да будет воля Твоя, Господи!» (лат.).
        72
        «Амадис Галльский» — средневековый рыцарский роман.
        73
        День Трех королей — б января.
        74
        В те времена именно так иногда прекращали поединок по взаимной договоренности обеих сторон.
        75
        Аква тофана — сильнейший яд, изобретенный самой Екатериной Медичи. Не имеет противоядия.
        76
        Святой Августин (354 -430) — выдающийся христианский философ и богослов, автор трактатов «Исповедь» и «О граде Божием».
        77
        Почти полвека пройдет с того момента, когда рухнет, рассыплется прахом этот колосс, и на этом месте один из Шатильонов спланирует площадь в виде квадрата, которую назовут Королевской. А при сыне Людовика XIII она получит название площади Вогезов, так назывался департамент Парижа. Название это сохранится и до наших дней.
        78
        Корнель Пьер (1606 -1684) — великий французский драматург, один из основоположников классицизма во Франции.
        79
        Гюго Виктор (1802 -1885) — знаменитый французский писатель.
        80
        Готье Теофиль (1811 -1872) — известный французский писатель.
        81
        «Ваша милость» (лат.).
        82
        «Да будет дано достойнейшему» (лат.).

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к