Сохранить .
Темные воды Тибра Михаил Михайлович Попов
        Коллекция исторических романов (Вече)
        Первый век до Рождества Христова. Римская республика стремительно расширяет свои границы, аппетиты патрициев растут, а вместе с ними - амбициозность, алчность и вседозволенность. Из-за самоуправства Рима вспыхивает первая гражданская война, в которой вчерашние союзники с неимоверной жестокостью принялись истреблять друг друга. В этой войне отличился молодой претор Луций Корнелий Сулла, получивший в награду должность консула. Но всего лишь два года спустя, во время войны с Митридатом, он был объявлен изменником, а его сторонники в сенате уничтожены.
        Однако Сулла вернулся в Италию с огромным войском и стал полновластным хозяином Рима - диктатором…
        Михаил Попов
        Темные воды Тибора
                
* * *
        Об авторе
        Михаил Михайлович Попов родился в 1957 году в Харькове. Учился в школе, сельскохозяйственном техникуме и литературном институте. Между техникумом и институтом два года прослужил в Советской армии, где и начал свою литературную жизнь, опубликовав романтическую поэму в газете Прибалтийского ВО. Сочинял и публиковал стихи. Выпустил три сборника. Но одновременно писал и прозу. Дебют на этом поприще состоялся в 1983 году, в журнале «Литературная учеба» была опубликована повесть М. Попова «Баловень судьбы».
        В 1988 году вышел роман М. Попова «Пир», и, несмотря на то что речь в нем шла о жизни психиатрической больницы им. Кащенко, роман был награжден Союзом писателей СССР премией им. А. М. Горького «За лучшую книгу молодого автора».
        Круг профессиональных литературных интересов Михаила Попова всегда был широк, и с самого начала одним из самых заметных направлений в его работе была историческая романистика. В 1994 году он выпустил роман «Белая рабыня», об архангельской девчонке, ставшей во второй половине XVII века приемной дочерью губернатора Ямайки и устроившей большой переполох в Карибском море. Морская тема была продолжена романами «Паруса смерти», «Барбаросса», «Завещание капитана Кидда». Но и на суше у исторического романиста Михаила Попова есть свои интересы. Большим успехом пользуется у читателей и постоянно переиздается его роман «Тамерлан», в котором описываются годы становления знаменитого полководца, его трудный и извилистый пусть к трону повелителя Азии. Вслед за образом диктатора восточного писатель обратился к образу диктатора западного образца, первого единоличного римского правителя Суллы (роман «Темные воды Тибра»). Объемистый роман посвящен и истории Древнего Египта («Тьма египетская»), где речь идет, наоборот, не о властителе, а о ребенке, мальчике Мериптахе, ставшем невольной причиной крушения в стране
фараонов власти «царей-пастухов» - гиксосов.
        Особое место среди исторических романов занимают книги, посвященные исследованию такого загадочного и весьма неоднозначного феномена, до сих пор волнующего воображение миллионов людей в разных странах, как орден тамплиеров. Несмотря на то что с момента его официальной ликвидации в 1314 году прошло сравнительно немного времени, осталось чрезвычайно мало документов, на которые можно было бы надежно опереться при создании книги о тамплиерах. Деятельность храмовников в Палестине - вообще сплошная загадка. Михаил Попов дает свою версию событий, происходивших в XII -XIII веках на Святой земле, и свой взгляд на то, какую роль в этих событиях сыграли рыцари Храма. Романы писателя «Цитадель тамплиеров» и «Проклятие» вызвали большой интерес у читателей, имели место даже массовые ролевые игры на основе сюжета этих книг в Белоруссии и Тверской области.
        Помимо исторических романов в традиционном понимании, Михаил Попов написал несколько произведений как бы межжанрового характера, и исторических и фантастических одновременно. Таких как «Огненная обезьяна», «Вавилонская машина», «Плерома».
        Михаил Михайлович Попов
        Когда М. Попов пишет о современности, он не ограничивается темой сумасшедших домов, как в романе «Пир», он интересно и внимательно исследует психологию современного горожанина, что и отразилось в его романах «Москаль», «Нехороший дедушка», «Капитанская дочь».
        Но все же, как нам кажется, М. Попова следует считать по преимуществу романистом историческим. Более того, есть сведения, что несмотря на уже написанные им две книги о тамплиерах, автор не считает разговор о рыцарях Храма законченным.
        Избранная библиография М. М. Попова:
        «Пир» (1988)
        «Белая рабыня» (1994)
        «Паруса смерти» (1995)
        «Тамерлан» (1995)
        «Темные воды Тибра» (1996)
        «Барбаросса» (1997)
        «Цитадель тамплиеров» («Цитадель», 1997)
        «Проклятие тамплиеров» («Проклятие», 1998)
        «Огненная обезьяна» (2002)
        «Вавилонская машина» (2005)
        «Плерома» (2006)
        «Москаль» (2008)
        «Нехороший дедушка» (2010)
        «Капитанская дочь» (2010)
        «Кассандр» (2012)
        Вступление
        СУЛЛА (Луций Корнелий) - римский диктатор. Родился в 138 г. до Р. Хр. в патрицианской семье, принадлежавшей к роду Корнелиев; молодость провел частью в легкомысленных увеселениях, частью в занятиях литературой; в 107 г. был квестором консула Мария во время Югуртинской войны и содействовал ее окончанию, побудив царя Бокха Мавританского, путем искусных переговоров, к выдаче Югурты.
        Принимал участие и в войне с кимврами и тевтонами; в 93 г. до Р. Хр. стал претором; отличился во время Марсийской войны; в 88 г. был избран в консулы и получил поручение вести (первую) войну против Митридата.
        Он уже успел отправиться в Кампанию к войску, когда в Риме народная партия под предводительством народного трибуна П. Сульпиция Руфа передала начальство в Митридатовской войне Марию.
        Сулла вернулся во главе войска в Рим, взял город, заставил объявить главнейших из своих противников врагами отечества и оставался еще некоторое время в Риме, чтобы обезопасить спокойствие на время своего отсутствия и дождаться консульских выборов на следующий год.
        После этого он посвятил себя ведению порученной ему войны, не заботясь о дальнейших событиях в Риме, где его противники снова захватили власть. Марий в седьмой раз стал консулом, и собрано было большое войско для борьбы с Суллой.
        Лишь только война с Митридатом была счастливо закончена, Сулла в 83 г. во главе сорокатысячного войска вернулся в Италию, победил одного из консулов, Норбана, у г. Тифата, а войско другого, Сципиона, склонил к переходу на его сторону.
        В том же году он разбил младшего Мария при Сакрипорте, а состоявшее почти исключительно из самнитов войско - у стен Рима. И стал, таким образом, хозяином столицы. Чтобы укрепить свое положение, удовлетворить чувство мести и наградить своих сторонников, он предпринял так называемые проскрипции: разделил конфискованные земли между своими любимцами и ветеранами, освобождением десяти тысяч рабов создал себе род телохранителей и заставил сенат избрать себя диктатором на неопределенный срок (в ноябре 82 г.).
        Теперь он мог постараться о том, чтобы новыми учреждениями и законами придать государству тот строй, который, по его мнению, обещал наиболее продолжительное господство аристократии; законодательная власть народного собрания была ограничена, значение народных трибунов сведено к первоначальному размеру, число сенаторов увеличено присоединением к ним 300 всадников, авторитет сената усилен, право заседать в судах отнято у всадников и передано исключительно сенаторам.
        Думая, что он достиг своей цели, Сулла в 79 г. сложил с себя диктатуру и поселился в Путеолах, занимаясь общественными делами, литературными делами и удовольствиями. Умер в 78 г. от апоплексического удара. Сулла велел дать себе прозвание Счастливого (Felix) и любил называть себя баловнем счастья. Таким он и был действительно (например, он не проиграл ни одного сражения). Удачным решением задач, которые ему были поставлены скорее обстоятельствами, чем собственным выбором или честолюбием, он был обязан, главным образом, чрезвычайной силе духа и тела, непреклонной последовательности и беспредельной жестокости. Соображения нравственности не удержали бы его от стремления к единодержавию; он отказался от власти только из желания жить в свое удовольствие, не неся никаких обязанностей. Еще современники говорили о нем, что он наполовину лиса, наполовину лев, но каждая часть его - наиболее опасная. Главный труд жизни его прошел бесследно, но некоторые его меры, не продиктованные партийными интересами, удержались до времен империи, например, италийский городской строй, пополнение сената бывшими квесторами,
назначение к управлению провинциями бывших консулов и преторов и другие меры. Составленная Плутархом биография Суллы частью основана на собственных достопамятностях Суллы, к которым последняя книга прибавлена его вольноотпущенником Эпикедом. См. работы о Сулле Zachariae (Гейдельберг, 1834) и Lau (Гамбург, 1855); новейшая биография в словаре Pauly-Wissowa, под словом Comelii (т. IV, 1901).
        Из Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона, т. XXXII, СПб., 1901
        Пролог
        124 г. до Р. X.,
        630 г. от основания Рима
        Лунный лик еще не показался.
        Вечным городом правит темнота. Здесь, в запущенном, заросшем предместье меж Кассиевой и Валериевой дорогами, ей помогает тишина. Только заранее все разведав, можно пробраться по этим извилистым лабиринтам меж заснувших, заброшенных и разрушенных вилл. Из-за одинокой, смутно белеющей, изъеденной, с темными червоточинами, как зуб мавританского раба, колонны показался невысокий человек в черном плаще и самнитском пастушеском колпаке. В руках - заточенная палка. Оружием ее не назовешь, но в ночной стычке она способна оказать своему хозяину ценную услугу.
        На ногах у ночного странника - сандалии из хорошо выделанной воловьей шкуры. Вещь дорогая и почти наверняка ворованная.
        Пастушок в сенаторской обувке быстро и бесшумно просеменил от тусклой колонны к зарослям одичавшего винограда между двумя нагромождениями камней, когда-то являвшихся частью внушительного портала. Прислушиваясь, пастушок начал бесшумно, но быстро карабкаться вверх по каменным выступам и исчез из виду.
        Он прыгнул и оказался в центре двора. Интересовавший его дом являл собой неосвещенную, неотличимую от общей темноты ночи громаду. Держа наперевес свою палку, «самнит» пересек буковую аллейку, попетляв между разросшимися цветочными куртинами, он подошел к главному входу. Дом был построен по новой, «сципионовской» моде, поэтому вход охранялся не парой потомков римской волчицы, как это было положено в прежние времена, а всего лишь мозаичным изображением собаки и абсолютно невидимой в эту пору суток надписью: «Берегитесь собаки!».
        Пастушок обогнул дом с правой стороны, зацепился ногой за камень и застыл, прислушиваясь: обитатели полуразрушенного жилища спали.
        Вот и колоннада. В лучшие годы она была обтянута парчой, теперь с нее свисали ветхие, выцветшие лохмотья.
        Прошмыгнув по галерее, ночной гость остановился, то ли приводя в порядок дыхание, то ли принюхиваясь. Да, он не ошибся, интересующая его дверь была прямо за выступом стены. Опустив колпак, незнакомец вынул из складок плаща кусок темной материи и повязал им нижнюю часть лица.
        В комнате, судя по тому как дышал незнакомец, стояла жесточайшая вонь. Не обращая на это внимания, он бросился к дальней стене и глухим голосом спросил:
        - Ты здесь?
        Ответа не последовало, однако послышалось хриплое дыхание. Большего не требовалось. Ночной гость поднял полы плаща, размотал завязанную вокруг пояса ткань и разложил на полу. Потом переложил на нее тело тяжело дышащего человека. Процедура сопровождалась тихими стонами и еще более тихими ругательствами и требованиями молчать.
        Через несколько мгновений вонючий полутруп заскользил по мраморным коридорам. Путь, похоже, был хорошо изучен ночным носильщиком, поскольку путешествие совершалось совершенно беззвучно, беспрепятственно и безостановочно.
        Вот он - искомый пролом в стене. «Самнит» выбрался первым и бросился к зарослям каппадокийской сирени. Не только для того, чтобы отдышаться, - там у него была спрятана тележка, украденная накануне у одного авентинского зеленщика.
        «Самнит» положил умирающего на тележку. Глаза бедняги были устремлены вверх, к космическому хаосу. «Самнит» смотрел вперед, оглядывался и шарил по сторонам, стараясь разглядеть опасность в запущенном саду. Вооруженные рабы могли прятаться за любой каменной скамьей, в любой заросшей густой зеленью беседке, расположиться в центре пересохшего фонтана меж мраморной раковиной и мозаичным дельфином.
        Стоп! Что это там за фигуры?!
        «Самнит» помедлил мгновение, он вспомнил: это были терракотовые статуи, изображавшие знаменитых предков того, кто лежал на краденой тележке.
        Выбравшись на улицу, похититель стянул с лица повязку, колпак - с головы, теперь они будут не столько скрывать его от чужого любопытного взора, сколько привлекать внимание. Человек, везущий больного, не должен походить на ночного бродягу.
        Тем более, вот-вот взойдет луна. Природа как-то по-особенному замерла в предчувствии этого величественного, безмолвного события. Солнце всегда является в сопровождении щебечущей свиты.
        Тележка живо покатилась по растрескавшимся плитам безымянной, когда-то отлично вымощенной улицы. Колеса были обиты войлоком: если какой-нибудь шальной стражник спросит, для чего это, ему ответят: для того, чтобы хоть отчасти сгладить страдания тяжелобольного.
        Никому ничего объяснять не пришлось. Вот и берег реки, вода возвестила о себе запахом сырости и боязливым плеском мелких волн.
        Забравшись в воду по пояс, пастушок вытащил из-под корней старинной ивы, наклонившейся в сторону вечно бегущей воды, небольшой, кое-как сколоченный плот. Торопливо, уже не слишком церемонясь, погрузил на него тело. Ответив на это еле слышными страдальческими звуками, умиравший затих.
        Из-под тех же ивовых корней «самнит» вытащил шест и уж совсем было собрался оттолкнуться от берега, как услышал довольно громкий голос умиравшего:
        - Теперь я могу говорить? Нас никто не подслушает?
        От неожиданности «самнит» глухо закашлялся.
        - Я не понял тебя!
        - Ты можешь говорить.
        - Я хочу поблагодарить тебя, ибо никто другой не выполнил бы мою просьбу. Благодаря тебе я на пути к спасению.
        - Что ж, я обещал - я сделал.
        - Клянусь всеми стрелами Юпитера-громовержца, я благодарен тебе.
        - Я верю тебе и без клятв.
        Они обменялись еще несколькими фразами в том же роде. И что интересно: чем дальше, тем больше голос стоявшего на берегу походил на голос того, кто готовился отправиться в плавание.
        - И знаешь еще что, напоследок…
        - Слушаю тебя.
        - Напоследок, «с последним шагом», как говорят в Кампании, ты должен мне кое-что обещать.
        - Что еще?! - Чувствовалось, что ночного пастуха это затянувшееся прощание начинало раздражать. - Говори же, ибо вот-вот появится луна.
        - Обещай мне, что, когда я вернусь, ты примешь меня.
        Невидимая в темноте улыбка появилась на губах стоявшего на берегу, и он молча поднял шест. Не услышав ответа, уплывавший заволновался.
        - Поклянись! Поклянись, что примешь!
        - Клянусь дыханием и здоровьем, как говорят там, откуда я родом.
        Плот бесшумно оторвался от берега, зачерпнул немного воды, но лежащего это ничуть не испугало, он даже удовлетворенно захихикал в темноте.
        Второй участник ночного приключения постоял некоторое время, опираясь на шест и то ли всматриваясь в сторону удалявшегося плота с телом больного, но счастливого человека, то ли просто размышляя.
        И появилась луна.
        И оказалось, что роль трагического помощника играл не кто-нибудь, а мальчик примерно четырнадцати лет.
        Словно почувствовав, что миру открылась его важная тайна, он отбросил шест, развернулся и быстро побежал по ведущей вверх тропинке.
        Часть первая
        Югурта
        Глава первая
        Публий Вариний
        107 г. до Р. X.
        647 г. от основания Рима
        Пропретор «африканской армии» явился в дом Луция Корнелия Суллы на рассвете. В штабе главнокомандующего Гая Мария были наслышаны о той жизни, которой предается в столице вновь назначенный квестор (другими словами, главный интендант) консульского войска, поэтому пропретор явился в старинный патрицианский дворец в полном боевом облачении. Он рассчитывал произвести впечатление на молодого аристократа не только силой обличительного слова, но и своим внешним видом.
        - Публий Вариний! - пролепетал едва державшийся на ногах слуга. Но вряд ли он был кем-либо услышан.
        Поиграв желваками (оправдывались его худшие подозрения), суровый, по крайней мере на вид, воин решил, что его миссию можно начинать и без особого доклада.
        Гранитный пол был усыпан валявшимися в беспорядке цветами, воздух был пропитан винным духом и дыханием аромагических жаровен. Доносились отзвуки характерного женского смеха. В общем, вооруженному до зубов «африканцу» стало ясно, куда он попал, - в лупанарий, то есть в обыкновенный бордель, скрытый за фасадом старинного дома.
        С каждым шагом раздражение Публия Вариния усиливалось. Разбитые вазы, пятна извержений человеческого желудка, стонущие с перепою… Видимо, непросто будет разыскать хозяина в этом развале.
        Вот, кажется, триклинум, пиршественная зала. На кое-как расставленных ложах - десятка полтора находящихся в абсолютно бесчувственном состоянии гуляк. Тоги разодраны, залиты вином и соусами. На низких квадратных столах - остатки вчерашней роскоши: жареные гуси, индейки, различные паштеты, фрукты и многое другое. Для человека, привыкшего в течение последних месяцев обходиться куском сухого хлеба и вяленой конины на обед…
        - Луций Корнелий Сулла!!! - как гром прогремел голос пропретора.
        В ответ он услышал только невнятный лепет кого-то из не совсем проснувшихся гостей.
        - Луций Корнелий Сулла, я пропретор Публий Вариний!!!
        Пропретор шумно, развевая свой красный плащ, шелестя шлемными перьями, повернулся кругом. Что-то лопнуло под подошвой калиги. Всего лишь перезрелая смоква.
        - Луций Корнелий Сулла, я…
        - Я уже слышал, что ты Публий Вариний и что ты пропретор, - сказал лежавший на покрытом шкурой леопарда ложе молодой человек. Глаза его были закрыты, а в позе выражались расслабленность и умиротворение. Шумный визитер не произвел на него никакого впечатления.
        Консульский посланец ожидал несколько иной реакции на свое появление. У всего есть предел, даже у наглости. Не позднее как сегодня днем флот - тот, что должен был собрать этот сонный нахал, флот, груженный двумя тысячами апулийских всадников, - обязан был отплыть в Утику, к африканским берегам. Грудь гостя лопалась от возмущения, ярости и какого-то еще не вполне изъяснимого чувства.
        - Не позднее как сегодня днем…
        Лежавший открыл глаза - большие, голубые и, что было самое удивительное в этот момент, совершенно ясные.
        - Ты ведь прямо с корабля, Вариний, да? Ты прямо с корабля прискакал ко мне, не навестив родных; твой конь храпит у моих ворот.
        Так оно и было. Гай Марий не любил медлительности в подчиненных, квестор знал это, так что в его проницательности не было ничего сверхъестественного.
        - Я жду, что ты мне скажешь. Мне, консульскому посланцу.
        - Метробий, - громко позвал лежавший и тут же обратился к Варинию: - Ты удивишься, клянусь Гигией, нашей восхитительной богиней здоровья, я ждал твоего приезда и даже хорошо подготовился к встрече.
        В триклинум вбежал высокий стройный юноша лет шестнадцати, из тех, про кого этруски говорили: «мальчик из бальнеума» (о тайном и скверном смысле этих слов догадывайтесь сами). Сулла мягко улыбнулся, взглянув на него.
        - Горячи ли воды в моих термах, Метробий?
        - О да, господин.
        - Растерты ли благовония?
        - О да, господин.
        - Ну тогда иди и пришли сюда Семпрония с парой конюхов. Надо же как-то переправить этих жирных негодяев, изменивших мне с Бахусом, - рука Суллы лениво показала на лежавших, - из-за пиршественных столов на банные скамьи.
        Публий Вариний честно старался понять, что происходит и какова его собственная роль в этом спектакле, пора ли оскорбиться и вытащить из ножен меч или имеет смысл подождать.
        - Друг мой Вариний, - Сулла мягко вздохнул и потянулся, - согласись, было бы верхом неприличия не дать тебе после столь длительной дороги омыться.
        - Ты издеваешься надо мной?!
        - Боги тоже умеют гневаться, предупреждал Пиндар, а ты своими словами их сейчас гневишь. Где же это видано, чтобы приглашение в хорошо вытопленные термы, да еще в столь замечательной компании, могло означать желание оскорбить?
        - Но флот…
        - Неужели ты думаешь, что некому будет позаботиться о нем в те минуты, когда ты будешь сидеть в горячей благовонной ванне?
        - Я…
        - Ты Публий Вариний, это я уже запомнил, а теперь я представлю моих лучших друзей, с которыми готов делить не только здешние ночи, но и загробный мрак.
        В триклинуме один за другим появились несколько дюжих молчаливых рабов - в коротких туниках, с очень серьезным, решительным выражением на лицах. С дальнего ложа они подняли обрюзгшего мужчину. Он, как кожаный мешок с простоквашей, висел на жилистых руках конюхов.
        - Узнаешь, Вариний?
        - Нет, не узнаю.
        - Не может быть, это не кто иной, как Луций Апулей Сатурнин, да-да.
        - Я…
        - Ты слишком много времени провел в Африке. Несите, несите его в бассейн, но осторожнее опускайте в него, нехорошо будет, ежели он захлебнется.
        Публий Вариний растерянно посмотрел вслед уплывающему телу и пожал плечами. Действительно, он слишком давно не был в столице, здесь все возможно - даже дружба между патрицием и народным трибуном.
        - А вот этот хорош, правда?
        Теперь перед лицом усталого воина предстал длинноносый, с выбитыми передними зубами старик, когда-то он, видимо, умел владеть собой, но ныне похмельные силы возобладали над ним полностью.
        - Этого ты должен знать. Сульпиций Семпроний Котта. Вряд ли можно найти человека родовитее в Риме.
        Пропретору почудился намек на низкое происхождение его господина и военачальника Гая Мария, родившегося в семье простого поденщика из Цереат, но он не сумел задержаться мыслью на этом подозрении, потому что представление высоких гостей продолжалось.
        Публию Варинию представили трех именитых сенаторов, пару знаменитых богатеев - родовитых всадников. Одним словом, перед ним прошел, правда в самом неприглядном виде, весь цвет партии оптиматов.
        - Ну что же, Вариний, идем, - весело сказал хозяин, - неудобно отказывать такому обществу.
        Действительно, это было неудобно, и хотя всех этих полупьяных людей он должен был числить в ряду своих врагов, как римлянин, он не счел возможным отвергнуть их приглашение. Но каков все же этот Сулла! Он служит в армии Мария, главного популяра в государстве, превосходно осведомлен о его неприязни к нобилитету, ко всей этой патрицианской швали, которая только и умеет, что кичиться своим происхождением и красть государственные деньги, а сам проводит время с ними за чашей вина с хорошо прожаренным гусем.
        Одним словом, душа простодушного вояки трепетала в переливах самых различных чувств. Может, все-таки отказаться? Но как тут откажешься, когда мягкие пальцы кудрявых, приятно пахнущих мальчишек развязывают ремни на доспехах и калигах. Но флот, он должен отплыть сегодня, именно сегодня! Но как одуряюще нежно поют арфы за ажурной виссоновой занавесью! Рев легионных букцин, конечно, приятнее, но иногда можно на краткий миг себе позволить…
        К лицу пропретора поднесли бронзовое блюдо с дымящимися ароматическими палочками.
        - Вдохни, вдохни, - ласково сказал Сулла, улыбаясь голубыми глазами.
        Публий Вариний вдохнул и тут же придумал, каким образом он может избавиться от неприятных мыслей по поводу флота. Надо просто переложить вину на истинного виновника задержки. На любезного хозяина.
        К уху хозяина наклонился Марк по кличке Карма, игравший роль домоправителя и секретаря:
        - Опять явился этот странный человек.
        - Какой человек? - не понял Сулла.
        - Я докладывал. Человек с оспинами на лице, он говорит, что хочет видеть тебя по очень важному делу.
        - Важному делу? У меня вообще не бывает неважных дел.
        - Он говорит, что ты не пожалеешь о встрече.
        Сулла поморщился, он знал своего домоправителя - этот не будет приставать по пустякам.
        - Ладно, после того как мы покончим с Варинием; кажется, ему начинает здесь нравиться.
        - Это палочки из Междуречья, - кивнул, отходя, Марк Карма.
        - Ну как, ты почувствовал себя хоть немного дома? - Сулла положил руку на покрытое белой простыней плечо гостя. Публий Вариний оглядывался, любуясь мозаичными панно, которые украшали стены терм. Посередине слегка дымился квадратный бассейн, дно его украшала мозаика, волнение воды оживляло ее, и временами казалось, что изображенное на ней сражение происходит на самом деле.
        В углу кто-то заорал - это банщик Крисп обрушил на спину Семпрония Котты тяжеленную ковровую рукавицу и стал растирать старческое тело.
        Сенатор заверещал то ли от ужаса, то ли от удовольствия.
        Сулла захохотал.
        - Метробий!
        Юноша мгновенно возник у правого плеча своего господина.
        - Вина! Моему гостю и мне.
        Прислужницы в полупрозрачных набедренных повязках внесли два высоких сосуда. В одном было массикское вино, в другом - ледяная ключевая вода. Смешав это в положенных пропорциях, стали наливать напиток в чаши.
        - Ну что ж, - возвысил голос Сулла, - мне кажется, пришло время открыть заседание сената. - Публий Вариний удивленно покосился на Суллу: в своем ли он уме? А тот продолжал: - Любимый богами и народом Квинт Корнелий Цепион берет первое слово!
        Лежавший рядом с Суллой массивный старик с удивительно подвижным, порочным лицом, отвратительно кряхтя, поднялся со своего места, открыв миру на редкость отвратительное естество. Сенатор не обратил на это никакого внимания, он поднял в вытянутой руке наполненную чашу и произнес следующую речь:
        Пахарь, наскучен в полях постоянной работой,
        впервые свой деревенский напев в мерные стопы сложил,
        и на сухом тростнике впервые песнь заиграл он,
        звонким созвучием слов славя венчанных богов.
        Пахарь, о Вакх, лицо подкрасив суриком красным,
        первый повел хоровод, новым искусством пленен.
        Дан был за это ему козел из богатого стада:
        праздника памятный дар средства умножил певца.
        Сельский мальчик заплел из цветов весенних впервые
        и возложил венок ларам седым на главу.
        Слушатели ответили нестройным, но одобрительным ревом и немедленно опорожнили не менее полутора десятков чаш.
        Публий Вариний тоже выпил. Чувства его разделились между восторгом по поводу качества вина и удивлением, что сенатор счел необходимым изъясняться стихами.
        Сулла же был нисколько не удивлен. Напротив, бросив чашу за правое плечо (тут же пойманную ловкими пальцами Метробия), он крикнул:
        - Каково сказано, а, что бы ты мог ответить на такую речь, Луций Попилий Страбон?
        Вскочил другой сенатор, поскользнулся на мокром мраморе и, растянувшись во весь рост, жалобно проблеял:
        Женский рождается труд, урок ежедневный,
        и быстро крутится веретено в пальцах умелой руки;
        пряха поет, посвящая свой труд неустанной Минерве,
        туго натянутый край пряжи под гребнем звенит.
        Хозяин наклонился к уху пропретора и со смехом сообщил:
        - Сей муж одарен всего лишь одним отчетливым талантом - во всех комедиях нашей жизни он играет исключительно рогоносцев. Ненавидит женщин, посему почитает своим долгом восхвалять их словесно.
        Подкравшись сзади к лежащему Страбону, банщик окатил его с размаху ледяной водой из огромной деревянной бадьи. Трагический визг рогоносца был покрыт волной всеобщего хохота.
        Тут же, уже без приглашения хозяина, поднялся большой косматый детина, которому пристало не заседать в сенате, даже банном, а играть дикого, необузданного варвара в провинциальном театре. Он снял с головы мраморной Венеры вчерашний полуувядший венок, водрузил на свою бурно заросшую голову и закружился вокруг квадратного бассейна в импровизированном танце, то пародируя праздничный хоровод весталок, то сомнамбулический пляс впавшего в транс азиатского предсказателя. Это представление он сопровождал гнусавым, заунывным пением:
        Просят, чтобы поплясал я,
        так вот начал я изящно,
        по-ученому: отлично
        ионийский танец знаю.
        Надеваю плащ, игриво
        я вот этак выступаю.
        Кричат, рукоплещут: сначала, еще раз!
        - О, - давясь хохотом, говорил Сулла Публию Варинию, пребывавшему, несмотря на полдюжину опустошенных чаш, в отвратительном расположении духа, - поверь, это великий талант. Он диковат видом, выговор его еще отчасти варварский, но сколь одарено его сердце! Но пора кончать с этим комическим бесчинством. На место, Росций! Теперь мы дадим слово серьезному человеку. Перед нами сейчас выступит с речью проникновенной сама справедливость и неподкупность.
        - Марк Порций Катон!
        - Марк Порций Катон!!
        - Марк Порций Катон!!!
        Сенаторы гремели, наращивая мощь голосов. Где-то за занавесью ударили тамбурины, запели флейты, нервно рванулись арфические голоса.
        - Но он же давно умер, - прошептал Публий Вариний, ни к кому, кроме себя, не обращаясь.
        Из дальнего угла бальнеума появился высокий, худой, желтолицый старик с глубоко запавшими щеками. Этот облик, запечатленный в тибурском мраморе, бедный пропретор неоднократно видел на форуме. Любой ребенок в Риме знал, что Марк Порций Катон умер во времена далеких Пунических войн. Но вместе с тем он был здесь, грозным видом и взглядом доказывая факт своего теперешнего существования.
        - Что ты нам поведаешь, о достойнейший, нам, своим ничтожным и распутным потомкам? - серьезно и благоговейно спросил Сулла. Эта неожиданная серьезность сильнее всего подействовала на сознание полупьяного пропретора. На секунду он подумал, что присутствует при обряде воскрешения из мертвых. Но почему в бане?! Почему именно этому бездельнику и пьянице даровано такое поразительное искусство?! Дальнейшие мысли сбитого с толку воина излагать и вовсе не имеет смысла, ибо они окончательно смешались.
        Воскресшая совесть Рима тем временем заговорила:
        - Прежде чем зарезать свинью, воскури ладан и соверши возлияние Янусу, Юпитеру, Юноне. Янусу предложи пирог с такими словами: «Отец Янус, подавая этот пирог, каковой подать тебе надлежит, усердно молю тебя, будь благ и милостив ко мне и детям моим, к дому и домочадцам моим». С такой же молитвой поднеси лепешки Юпитеру-громовержцу и Юноне. Заколов же преджертвенную свинью, вырежь из нее внутренности и к лепешкам жертвенным в честь Януса, Юпитера и Юноны присовокупи. Потом же принеси Церере внутренности и не забудь принести вина всем, в особенности же Церере.
        - Всем, всем, всем вина! - воскликнул Сулла.
        Забегали, засуетились прислужники, кто-то поскользнулся и разбил о край мраморного ложа амфору.
        - А этому плетей! - все более входя в свою грозную роль, заявил Марк Порций Катон.
        - Это жертвоприношение! - закричал тот, кого хозяин называл Росцием, и погрузил косматую физиономию в тускло-красную лужу.
        - Он думает, что он Юпитер! - крикнул сенатор Страбон.
        - Нет, он больше похож на прекрасную Юнону, - совершенно серьезно заявил Марк Порций Катон.
        Перекрывая общий хохот сената, Сулла объявил, что назначает валяющегося в жертвенной луже Квинта Росция, архимима, многоженца, любителя юных фригийских мальчиков и кипрских вин, преджертвенной свиньей. Любой желающий может вспороть ему брюхо.
        - А внутренности? - въедливо спросил вдруг сгорбившийся, превратившийся в пародию на старую сводню Марк Порций Катон.
        - Церере! - прозвучало сразу несколько голосов.
        Луций Корнелий Сулла вдруг сделался серьезен и сказал негромко, но так, что услышали все:
        - Да, внутренности Церере. А мне… - Наступила замогильная тишина… И моему гостю Публию Варинию, высокому посланцу моего командира Гая Мария… - Сулла опять взял паузу. - …Коней.
        Те, кто не вполне еще поверил, что Сулла уже перестал шутить, испустили по инерции несколько смешков.
        - Мы немедленно скачем в Остию, мой дорогой Вариний. Ты хотел увидеть, в каком состоянии находится оснащенный мною флот, - и ты увидишь. - Пропретор изо всех сил старался собраться с мыслями и придать своему лицу подобающее выражение. Не совсем это у него получалось. - Кроме того, я не забыл, как тебе могло показаться, о приказе Мария, чтобы флот вышел в море сегодня. Вставай, мой дорогой Вариний, кони ждут нас.
        Сулла аккуратно поставил нетронутую чашу вина на мраморную скамью и быстрым твердым шагом проследовал к выходу из бальнеума, поманил пальцем Марка Карму и на ходу сказал ему:
        - Всю театральную шайку кормить и поить до вечера, после этого - всех вон. Не люблю бездарных актеров. Росцию дай немного денег.
        - А этот странный посетитель? - осмелился напомнить секретарь. - В оспинах, немного похож на обезьяну…
        - Если ему так хочется поговорить со мной, пусть отправляется следом. Позаботься, чтобы ему нашлось место на моем корабле.
        Глава вторая
        Югурта
        107 г. до Р. X.
        647 г. от основания Рима
        Свадебный пир устроили во дворе старинной карфагенской усадьбы. Сложенные из местного серо-розового камня стены на удивление хорошо сохранились за те сто лет, в течение которых поместье находилось в запустении. Наспех сколоченные столы стояли по периметру двора, публика, восседавшая за ними, представляла собой более чем разношерстное собрание. Начать с того, что не все сидели. Сын непобедимого в своей неуловимости нумидийского царя Югурты, Оксинта, потребовал, чтобы ему и его друзьям поставили лежанки на римский манер. Он многократно бывал в великом и ненавидимом городе и усвоил многие привычки врагов своего африканского отечества. Он одевался как италийский офицер, был опоясан кавалерийским мечом римского образца, свободно владел латинской речью. Юноши из его окружения следовали своему вожаку, кто по соображениям идейным, кто опасался вызвать неудовольствие царского сына. Надо сказать, что сам Югурта, незаконнорожденный и одаренный сын Массиниссы, великого нумидийского царя и большого друга римского народа, не выказывал никакого определенного отношения к охватившей молодежь заморской моде. Когда
этого требовали обстоятельства, он мог облачиться в виссоновую тогу и вести себя как патриций на форуме, в случае нужды легко менял облик, натягивал на себя кожаные гутульские штаны и раскрашивал лицо кабаньей кровью.
        Увлечение Оксинты вызывало глухое и не слишком сильное раздражение у прочих нумидийских вождей, особенно тех, что происходили из родов, поддерживавших в последней Пунической войне не Массиниссу, а другого нумидийского царя - Сифакса, но протестовать не решались. Другое дело - мавританские дикари царя Бокха, отца Мардины, девушки, выходившей сегодня замуж за Югурту. Не скрываясь, они указывали лоснящимися от жира пальцами на Оксинту и его друзей и валились на землю от нестерпимого хохота. Поскольку большинство этих охотников и пастухов никогда в своей пустыне не видели римлян, они называли разряженных нумидийцев пунами, то есть карфагенянами, единственными цивилизованными людьми, которых они встречали в жизни. Даром что одни были злейшими врагами других.
        Когда до ушей Оксинты доносились эти замечания, он откровенно морщился. Ему не нравились его новые союзники, его новые родственники, то и дело лезшие с пьяными поцелуями; ему не нравилась эта свадьба, наспех собранная среди заросших сорной травой и занесенных песками развалин. Насколько больше радовался бы он, женись его отец на какой-нибудь знатной римлянке, а не на этой…
        Раздражение юного нумидийца легко было понять. Мардина не была красавицей. Фигура ее была скрыта под несколькими слоями дорогих аляповатых тканей, несколько фунтов жемчуга и драгоценных камней украшали ее головной убор, два огромных опахала полыхали над ее головою в руках громадных, голых по пояс нумидийцев. То есть налицо были все признаки варварской роскоши. Но что делать с этим расплющенным носом, густо сросшимися бровями и нижней губой, вдвое превосходящей своей толщиной верхнюю?
        «Неужели наши дела так плохи?» - думал наследник нумидийского престола, вспоминая остальных жен отца, лучших красавиц африканского побережья. Неужели дела можно поправить только такой женитьбой?
        - Вина! - потребовал он.
        Раб склонился с длинногорлым кувшином над его чашей и тут же получил жестокий удар римской сандалией в колено.
        - Сколько раз тебе говорить, скотина, что я пью вино, разбавленное водой!
        Эта демонстрация преданности римским обычаям вызвала очередной взрыв хохота среди мавританцев.
        - Он разбавляет вино водой, вы только подумайте!!! Вино - водой!
        На этот раз Оксинта сдержался.
        Пора, впрочем, выяснить, где находятся главные действующие лица, Югурта и Бокх.
        Неподалеку. Во внутренних покоях полуразрушенной карфагенской виллы.
        Бокх сидит на расшитых бисером подушках, которыми усыпано каменное возвышение. С него в незапамятные времена богатый пун наблюдал за плясками черных танцовщиц. Зала освещается светом факелов, укрепленных в бронзовых держателях на стенах. Меж каменных плит, устилающих пол, проросла довольно высокая трава, она мешает Югурте, все время расхаживающему взад-вперед.
        Облик мавританского царя описать довольно легко - прямо над его головою потрескивает смолистый факел, который дает устойчивый свет. Под густыми бровями - глубокие черные глаза. Глаза без дна. Лицо кирпичного цвета, нос слегка горбат, подбородок слегка раздвоен, по вискам с разной скоростью бегут большие соленые капли. Слегка подергивается левый угол рта. Длинная борода кажется частью одежды - настолько она тщательно и прихотливо заплетена, столько заключает в себе золотых нитей.
        Облик его собеседника, нумидийского царя, напротив, неуловим. Передвигаясь гибким, полузвериным шагом, он создает сильное движение воздуха, которое заставляет волноваться пламя факелов, и освещенность царской фигуры непрерывно и причудливо меняется.
        Именно таким должен был представляться римлянам образ их главного противника последних лет.
        Кстати, одет Югурта по традиционной моде нумидийских кочевников - свободные штаны из грубого полотна, рубаха подхвачена широким кожаным поясом, несущим в себе целый арсенал разнообразных ножей; на шее - массивная золотая цепь, знак царского достоинства; в волосах - пурпурная лента - мода, введенная легендарным царем Массиниссой.
        - Клянусь и нашими, и вашими богами, мои слова отскакивают от стен твоего недоверия, как комки глины от гранитной скалы.
        Край рта мавританского владыки слегка дернулся - могло показаться, что он слегка улыбнулся.
        - Ответь мне, по крайней мере, зачем тогда ты согласился выдать за меня свою дочь?
        - Чтобы породниться с тобой. - Голос Бокха был хриплым настолько, что казалось, в легких его была дыра.
        - Это не ответ или только очень малая часть ответа. Я не могу поверить, что такой благоразумный и осторожный человек, как ты, мог совершить этот шаг, не предвидя, что он может возыметь какие-то последствия.
        Бокх покашлял, но ничего не ответил.
        - Ты ведь знал, что я веду войну. Что я веду войну очень тяжелую, с противником хоть и продажным, но опасным смертельно. Тебе ведь известно, что римляне не проиграли еще ни одной войны. Никому.
        - Всему когда-нибудь приходит конец.
        Вышагивавший Югурта остановился, повернувшись в сторону каменного возвышения:
        - Так ты готов выступить на моей стороне?
        - Я сказал лишь, что всему когда-нибудь приходит конец.
        Югурта ударил ладонями по своим кожаным бокам.
        - Ты опять уходишь от прямого ответа. Ты не хочешь понять, что окольные пути хороши, когда ты ведешь дела с врагом; в делах же, которые ты затеваешь с другом, лучшие пути - прямые.
        Бокх покашлял.
        Югурта усмехнулся.
        - Я покажу тебе пример такого ведения дел, царь мавританский. Я научился этому у римлян. Я одним ударом разрублю ту путаницу, что возникла меж нами. Об одном прошу тебя: не спеши обижаться, если какие-то мои слова покажутся тебе слишком прямыми. Никакого намерения задеть тебя, твое величие, твое семейство, твое царство или ваших мавританских богов у меня нет и быть не может.
        Сидящий подумал несколько секунд.
        - Говори.
        - Выдавая за меня свою дочь, ты стремился породниться не со мною…
        Густые брови мавританца зашевелились, рот искривился больше обычного.
        - Говори.
        Югурта помолчал, неподвижно стоя перед каменным возвышением. Теперь он тоже стал доступен описанию. Чуть вытянутое лицо с вертикальными морщинами на щеках, благородного очертания подбородок, высокий чистый лоб. Только губы слишком тонкие, губы человека, привыкшего сдерживаться.
        - Говори же, - проявил нетерпение Бокх.
        В глазах Югурты промелькнули огоньки, независимые от света факелов. Он одержал первую, микроскопическую победу.
        - Ты хотел породниться не со мною, но с римлянами. Я сейчас объясню свою мысль.
        - Объясни, ибо пока в твоих словах я не вижу смысла. Может быть, ты хочешь сказать, что я их люблю? - Хрип перешел в кашель.
        Югурта спокойно покачал головой:
        - Нет, не это я хочу сказать. Ты их не любишь, нет. Ты их ненавидишь, может быть, даже сильнее меня. И знаешь почему?
        - Я же сказал тебе, говори!
        - Наши царства граничат, Нумидийское и Мавританское, но, в отличие от вашего, наше царство всегда принимало участие в делах Рима. Мы то помогали пунам своей конницей, то переходили на сторону римлян и помогали им в борьбе против пунов. Мы принимали римских послов, и они говорили с нашими царями как с равными. Наши цари были друзьями римского народа или, напротив, их врагами, но всегда были кем-то. Нас всегда знали в Риме.
        - Ну и что? - попытался усмехнуться Бокх.
        - А то, что судьбы мира вершатся нынче там и, может быть, будут вершиться еще много поколений, много десятков поколений. Хочется нам этого или не хочется. Не знаю, почему так получилось, мне не дано знать ответа на этот вопрос. Пуны были очень сильны, все моря и все крепости были у них. У них было все золото, они стали богаты и величественны. Но они не устояли. Царь Персей был наследником величайшего из царей - Александра, и он тоже повержен. Подчинилась Греция, подчинился Египет, трепещут северные варвары. У римлян не самые лучшие полководцы и не самые искусные воины, но они всегда побеждают. Пуны выставили против них Ганнибала и лучших фехтовальщиков Средиземноморья, лучших кавалеристов и самых обученных слонов - и все рухнуло.
        - Так, может быть, разумнее всего - просто покориться им?
        - Если бы так следовало поступить, я бы так и поступил. Почему я так не делаю, объясню тебе позже. Сейчас я закончу ответ на твой предыдущий вопрос. И твой отец, достославный Оках, и ты сам, вы прекрасно понимали все то, о чем я здесь распинаюсь. Центр мира - в Риме. Твой отец отправил послов к римлянам, они вернулись ни с чем.
        - Откуда ты знаешь? - Хрип Бокха сделался жестким.
        Югурта усмехнулся то ли горько, то ли снисходительно.
        - Я очень много знаю об этом городе, поэтому, кстати, и рискую воевать с ним. Так вот, послы твоего отца вернулись ни с чем. То есть заносчивые квириты не захотели вести с ними дел. Никаких. Другими словами, они не признают ваше царство существующим. - Бокх слегка качнулся, как бы намереваясь встать, говоривший остановил его движением руки. - Погоди, не для того, чтобы оскорбить память твоего отца и тебя, я говорю все это. Так вот, твой отец затаил обиду и унес ее с собой в могилу. Взойдя на престол, ты решил повторить попытку. Решил сделать вид, что обиды не было, а случилось недоразумение. Ты тоже отправил посольство, ты хотел стать другом римского народа… - Мавританский царь внезапно оскалился, показав неровные желтые зубы. Пламя факела над его головой заколебалось, и на мгновение показалось, будто Бокх что-то грызет оскаленными зубами. - …Но они в своем наглом самообольщении и самолюбовании не захотели даже считать тебя своим врагом. Тебя для них нет!
        Можно ли перенести такое?
        - Нет!
        - И тогда ты решил - а ты гордый человек, царь мавританский, - ты решил для них возникнуть. Ты взял меня в зятья, меня, их самого удачливого и опасного врага. Как только прошел слух о готовящемся браке между мной и Мардиной, к тебе явилась делегация римского сената. Не в ответ на визит твоего брата в Рим, как ты пытаешься представить.
        - Укороти свой стремительный язык, нумидиец.
        - У вас есть поговорка: язык, говорящий правду, живет сам по себе.
        - У нас много поговорок, есть и такая: чем длиннее язык, тем короче жизнь.
        Югурта горько вздохнул и опустил голову.
        - Жаль, я не думал, что ты удовлетворишься столь малым. Твой дворец посетило несколько знатных римлян, и ты уже начинаешь жалеть, что связал свою судьбу с моей.
        - Не забывай, теперь ты мой зять…
        - …И если объявят, что ты считаешь меня сыном, то я стану наследником твоего трона. Нет, Бокх, я не стану добиваться этой чести, хотя бы для того, чтобы не вызвать ненависть твоих сыновей. Я не буду возлагать слишком большие надежды на крепость родственных уз.
        - На что же ты будешь возлагать свои надежды?
        - На свое умение вести дела в Риме. Я их изучил, изучил досконально: они жадны, они ненасытны. Рим может поглотить денег больше, чем есть их во всем мире подлунном, поэтому секрет заключается в том, чтобы знать, сколько кому дать, когда, а кому только пообещать дать. Кому послать золото перед началом выборов в комиции; кому - перед судебным процессом; кому пообещать золота, если он не будет спешить с началом военных действий. Можно, обходясь не очень большими деньгами, вершить дела весьма большие. Таким образом, я собираюсь заключить тайную сделку с продажностью римлян.
        - Где же доказательства, что твои хваленые умения приносят плоды? Может быть, ты просто бросаешь сокровища, скопленные твоими предками, на ветер.
        - Мне удалось добиться того, чтобы из Африки удалили Квинта Метелла, он лучше всех других римлян понял, как нужно бороться со мной. Он был слишком близок к успеху. Он загнал меня сюда, на край моего царства, на берег Мулукки. Думаю, он уже присылал к тебе своих людей с предложением меня выдать.
        Против ожиданий Югурты мавританец не сделал попытки оскорбиться. Более того, он сказал:
        - Ты угадал, он хотел меня подкупить.
        Лицо Югурты при этом, казалось, не слишком приятном известии просияло.
        - Спасибо тебе за откровенные слова, царь Бокх, мне надоело быть слепым, теперь хотя бы один мой глаз открыт. И чтобы у тебя не возникло соблазна пойти на тайный сговор за моей спиной, я предлагаю тебе открытый договор.
        Сидящий заинтересованно наклонился вперед.
        - В чем он заключается?
        - Я предлагаю тебе выступить на моей стороне против римлян, а за это отдам тебе три свои провинции: Кнапс, Моллохатт и Цирту. Таким образом…
        - Но Цирта сейчас в руках римлян.
        - Теперь у тебя есть все основания выступить против них - ты всего лишь будешь возвращать себе свое собственное имущество.
        Бокх закрыл глаза и медленно поднятой рукой погладил массивную бороду. Заговорил, не открывая глаз:
        - Ты хитер, нумидиец.
        - Я не только хитер, но и добр, рассмотри и увидишь, что я отлично придумал, как тебе оправдаться перед римлянами в случае неуспеха нашего предприятия.
        - Как?
        - Ты скажешь, что воевал не против них, а за свои земли, принадлежащие тебе по закону. Слово «закон» для этих продажных тварей священно.
        Мавританец сидел с закрытыми глазами. Понимая, что собеседник раздумывает над его словами, Югурта продолжал говорить:
        - Метелла нет, оставшиеся вместо него офицеры Марий и Руф тоже весьма сведущи в своем деле, но их сейчас интересует не столько победа надо мной, сколько собственная слава.
        - Разве это не одно и то же?
        - В настоящий момент - нет. Если они схватят меня прямо сейчас, то в Риме припишут заслугу победы надо мной Квинту Метеллу. Марий, чтобы перетянуть славу на свою сторону, должен сначала взять две-три крепости, два-три раза разгромить мои войска в поле. Кстати, его действия как раз говорят о том, что он пошел именно по этому пути. Он явился в Моллохатг. Я велел Гиемпсалу - это он там сейчас командует - вступить с Марием в переговоры о сдаче и всячески эти переговоры затягивать. Мне доносят, что уже через неделю у римлян кончатся припасы и они двинутся обратно. У него нет конницы, и мы могли бы… мавританская и нумидийская…
        Бокх открыл глаза.
        - Так какие провинции ты обещаешь передать мне?
        Югурта собрался было ответить, но его насторожил донесшийся снаружи звук.
        - Что это?
        - Сейчас узнаем.
        Бокх резко встал. Он оказался человеком невысокого роста, правда, чрезвычайно ширококостным. Основательность и статуарность, которую он демонстрировал в сидячем положении, отчасти сохранилась в нем и при движении. Расшвыряв сапогами подушки, он зашагал к широкому дверному проему, в котором маячили тени телохранителей.
        Чему-то усмехнувшийся нумидийский царь последовал следом. Впрочем, понятно чему. Слишком было очевидно, что повелитель мавританцев хочет первым появиться перед пиршественным собранием, чтобы хоть в такой форме продемонстрировать свое превосходство над своим зятем. Что ж, пусть. Главное, чтобы завтра он направил своих всадников против римлян вместе со всадниками нового родственника.
        Выйдя к пирующим, цари застали странную картину. В расчищенном от столов углу мощеного двора стоял Оксинта в изорванной тунике и с обнаженным римским мечом в руках. На него медленно наступали два громадных меднокожих мавританца. У одного в руках был боевой топор на длинной рукоятке, другой отводил в сторону, угрожающе занося, длинный искривленный нумидийский меч. Вокруг теснилась оживленная, возбужденная толпа. Винные пары и ожидание скорого пролития крови разбудили в гостях звериный азарт.
        Даже опахальщики оставили в одиночестве свою принцессу, и она покорно обливалась потом в противоположном углу двора.
        Оксинта улыбался, мягко переступая с ноги на ногу, и делал неуловимые движения мечом в воздухе.
        Мавританцы надвигались тяжело и мрачно, что-то обреченное было в их движениях.
        - Остановитесь! - громко прохрипел Бокх.
        Югурта сделал знак сыну - подойди! Юноша приблизился, то же сделали и противники - они тяжело дышали, у одного была рассечена щека, у другого не хватало двух пальцев на левой руке.
        - Что это? Что тут произошло? - В голосе мавританского царя отчетливо слышались недоумение и ярость.
        - Они сказали, что человек, который пьет разбавленное вино, - трус, - весело объяснил сын Югурты.
        - Римляне пьют разбавленное вино, - прогудел тот, у кого не хватало пальцев.
        - Да, римляне, - улыбнулся Оксинта, - кроме того, они сражаются вот такими мечами.
        - Убери, - тихо сказал Югурта. С одной стороны, ему было приятно, что сын наказал двух мавританских силачей, с другой - он не хотел, чтобы Бокх принял происшедшее близко к сердцу. Да и слишком римский акцент этой сцены был не к месту. Тонкой и ненадежной еще была возникшая меж царственными союзниками нить понимания, чтобы испытывать ее с помощью иноземного оружия.
        Оксинта вытер лезвие ячменной лепешкой, взятой с соседнего стола, засунул меч в ножны, оторвал кусок лепешки и положил в рот. Нумидийцы, присутствующие в толпе, ответили одобрительным гулом. Подобным образом поступали их предки после победы над врагом.
        Подданные Бокха замерли, самые предусмотрительные уже нащупывали рукояти своих мечей.
        Еще мгновение - и свадьба могла бы превратиться в побоище. Римляне имели бы возможность выиграть Югуртинскую войну без помощи своих войск.
        Югурта среагировал быстрее остальных. Тыльной стороной ладони он нанес удар по лицу сына, из разбитой губы хлынула кровь. Потом вынул из пальцев сына остатки лепешки, дал нескольким каплям крови упасть на нее и бросил одному из пострадавших от меча Оксинты.
        - Съешь, и вы станете братьями с моим сыном.
        Глава третья
        Марий
        107 г. до Р. X.,
        647 г. от основания Рима
        Полог консульской палатки откинулся, на мгновение заслонив проем своей крупной фигурой, вошел Публий Рутилий Руф; Гай Марий сидел на складном стуле, широко растянув массивные колени, между сандалий лежал на красном песке его шлем. Консул не смотрел на вошедшего, он наматывал на толстый заскорузлый крестьянский палец кожаный шнурок непонятного происхождения. Тяжелая квадратная голова консула, поросшая короткими, частично уже поседевшими волосами, была наклонена вперед, как бы под тяжестью неприятных дум. Трудно что-либо сказать человеку, потерпевшему неудачу, тем более потерпевшему ее по собственной вине. Никто не заставлял Мария идти походом на этот треклятый Моллохатт, не дождавшись сулланской конницы. Теперь приходится отступать.
        Руф вытер пот под подбородком и сказал:
        - Велиты уже увязали колья лагерной ограды.
        Марий начал разматывать шнурок.
        - Что там за шум? - спросил он.
        - Проходит первая капуанская когорта.
        Марий криво, саркастически улыбнулся. Претор решил, что сарказм относится к Капуе, а возможно, и к нему, Публию Рутилию Руфу, старающемуся изо всех сил делать вид, что не происходит ничего особенного. Но доблестный вояка ошибался. Улыбался «широколобый выскочка», как звали Мария римские аристократы, лишь своим мыслям, вызванным к жизни звучанием слова «когорта». Да, это он, он первый, Гай Марий, додумался до той пользы, которую может принести в бою новая организация пешего строя римской армии. С незапамятных времен все воины обычного италийского легиона делились на три категории - гастаты, принципы и триарии, то есть юные, опытные и ветераны. Делиться-то они делились, но сражались в одном малоподвижном строю. Манипулы, на которые издревле делили легионы, были слишком малы - всего каких-нибудь сто двадцать человек, и самостоятельной боевой единицы представлять собой они не могли. Так что получалась странная картина - или шли в атаку всем легионом, или вообще не шли. Никакими перестановками нельзя было сделать гигантскую, мощную пехотную фалангу хотя бы чуть подвижнее. А вот увеличив количество
воинов в манипуле до двухсот человек и сведя три манипула в когорту, Марий получил мощный и гибкий инструмент. Когорту можно было послать на фланг, ее можно было одним окриком развернуть для отражения атаки с тыла.
        Марий тяжело вздохнул и снова начал наматывать шнурок.
        Но какой в этом смысл, если все равно приходится отступать? Моллохатт взять не удалось, стало быть, не удалось пополнить запасы провизии.
        Руф выглянул из палатки и закашлялся от пыли, клубами валившей из-под марширующих ног.
        - Это уже апулийцы.
        - Что доносят лазутчики?
        - Бокх и Югурта пируют на свадьбе.
        - Один - на свадьбе дочери, другой - на своей собственной, - неуклюже пошутил консул.
        Претор громко хохотнул, не столько восхищенный остроумием начальника, сколько тем, что к нему возвращается нормальное настроение.
        - Будем надеяться, что молодая жена удержит мужа на брачном ложе или, по крайней мере, благоразумный тесть отговорит его от необдуманных поступков.
        - И мы сумеем сделать пять или шесть спокойных переходов, - откликнулся претор.
        - Клянусь Юпитером, если Югурта застанет нас на марше, жизнь нам не покажется гусиной печенкой в меду, - закончил Марий самнитской поговоркой.
        Первые два дня армия Мария двигалась по дну высохшей реки, что позволяло колонне держаться в тени высокого восточного берега. Солдаты, навьюченные не хуже верблюдов, не роптали - им сообщили, что они идут на постоянные квартиры в Цирту, стало быть, меньше чем через неделю можно будет не только наесться до отвала, но и понежиться в бане и в знаменитом портовом лупанарии.
        На третий день вышли на сухую, поросшую редкими кустами равнину, вдалеке сквозь марево жары можно было различить очертания невысоких холмов. Как и положено по римскому походному уставу, претор передвигался с первой когортой, командующий находился в центре основной колонны.
        В разгар полуденной жары, когда легионеры устроились на отдых под импровизированными палатками - кусок ткани, натянутый на колья, - к консулу, сидевшему на своем любимом складном стуле и жевавшему с отвращением кусок вяленой, слегка попахивавшей тухлятиной конины, подбежал запыхавшийся вестовой от Авла Децима - командующего арьергардом, велитами, пращниками и прочим легковооруженным сбродом.
        - Коня! - крикнул консул.
        Коня подвели.
        - Какие всадники, сколько их? - в последний раз переспросил Марий вестового, но, так и не получив толкового ответа, поскакал между шеренгами легионеров в тыл своего войска.
        Авл Децим стоял перед шеренгой легковооруженных гоплитов и, приложив руку к глазам, смотрел в сторону чахлой рощи на горизонте.
        - Что там? - спросил Марий, спрыгивая с коня.
        - Нумидийцы. Они уже два раза проходили наметом мимо наших рядов и заворачивали опять к тем деревьям. Одно из двух.
        - Что «одно из двух»?
        - Или они просто нас пугают, или там, в роще, накапливаются большие силы.
        - А ты как думаешь?
        Авл глубоко и медленно вздохнул, он не любил делать поспешные выводы, за что друзья его в шутку дразнили Кунктатором, Медлителем, как легендарного Фабия Максима.
        - Что ты вздыхаешь, говори!
        - Конечно, это могла бы быть сотня добровольцев из Моллохатта, которые решили напоследок потрепать нам нервы…
        - Ну?
        - Красные плащи, их, как правило, носят люди Югурты.
        Марий закрыл глаза и потер лоб.
        - Да, ты прав, красные плащи носят люди Югурты.
        - И потом, их значительно больше сотни.
        Консул уже полностью овладел собой.
        - Или этот ублюдок Массинисса не так любвеобилен, как о нем говорят, и не соблазнился свежим брачным ложем, или никакой свадьбы не было и слухи о ней были распущены, чтобы усыпить наше внимание.
        Авл Децим пожал плечами.
        - Сейчас уже все равно.
        - Это правильно. Безусловно, они сейчас атакуют. Какая когорта стоит рядом с тобой?
        - Публия Скавра.
        - Пошли туда человека с приказом от моего имени - пусть все три манипулы выдвигает сюда.
        Авл сделал едва заметное движение рукой, вестовой мгновенно сорвался с места.
        - Пусть возьмет моего коня, - сказал Марий, - сейчас нужно все делать очень быстро. А сейчас, - консул снова посмотрел в сторону подозрительной рощи, - а сейчас, Авл, собери вместе всех пращников и лучников, всех, какие под рукой. Поставь их в три короткие шеренги, а лучше - в пять. Когда противник пойдет на вас, не нужно отражать атаку по всему фронту, сокрушайте центр. Если центр замешкается и смешается, фланги сами рассеются.
        - Знаю я нумидийскую конницу, - спокойно сказал Авл.
        - Скачет! - крикнули сзади.
        Марий и Авл обернулись.
        Петляя меж шеренгами, к ним приближался всадник.
        - Так быстро! - удивился консул, он был уверен, что это возвращался человек, посланный в когорту Скавра.
        - Это не мой человек, - сказал Авл.
        - И не мой конь, - нахмурился Марий.
        Оказалось, что это гонец от Руфа.
        - Руф просил передать, что его атакуют!
        - Кто?!
        - Их очень много!
        - Кто? Кто атакует?! - Марий взял коня за повод и дернул, но на всадника это не подействовало.
        - Их очень много, они заняли всю равнину.
        Глаза гонца были безумно выпучены, он хватал ртом воздух.
        Вокруг раздались многочисленные голоса:
        - Пошли! Пошли!
        Марий оглянулся. Над горизонтом поднималось облако пыли. Подозрительная роща была уже не видна.
        - Авл!
        Пропретор сделал успокаивающий жест и побежал вдоль фронта своих пращников и стрелков, что-то крича по-балеарски.
        Марий одним движением вырвал перепуганного вестника из седла и сам взобрался на коня. Бросив последний взгляд в сторону атакующих нумидийцев, консул поскакал на зов Руфа. Навстречу ему попались бегущие мерным шагом в сомкнутом строю легионеры Скавра, было видно, что атака нумидийцев не застанет их врасплох. Велитам Авла Децима нужно было продержаться несколько минут до подхода помощи.
        Когорты головного легиона образовали замкнутое каре. Руф стоял на небольшом возвышении, глядя поверх голов своих легионеров, он старался определить, что же там происходит и с кем приходится сражаться. Вокруг живых стен каре с гиканьем и воем кружила бесчисленная кавалерийская толпа.
        Марий подскакал к возвышению и прокричал, перекрывая шум бешеной дикарской атаки:
        - Кто они такие? Это не нумидийцы.
        Действительно, это были не нумидийцы. Люди в белых полотняных клобуках, сидевшие верхом на коренастых косматогривых лошадях, были мавританцами.
        - Бокх, - сказал одно слово Руф.
        Марий спешился и встал рядом с претором.
        - Децима и Скавра атаковал Югурта.
        - Я знаю.
        - Этого мы не ожидали, но это произошло.
        Руф хотел сказать, что не следовало тащиться в такую дальнюю экспедицию без кавалерии, но промолчал.
        Мавританцы продолжали кружить вокруг сомкнутого римского строя. Градом сыпались дротики и стрелы. Вреда они, впрочем, приносили немного, всего лишь несколько десятков раненых лежали или сидели на земле недалеко от командного возвышения. Обе попытки мавританцев массой проломить римский строй кончились для них плачевно, на длинных копьях первой шеренги осталось до полусотни насквозь пронзенных всадников в белых клобуках.
        - И долго они так могут? - спросил, ни к кому особенно не обращаясь, один из центурионов, командовавших резервными манипулами.
        - Хоть целый день, - ответил Марий, - сейчас они привезут соломенные тюки, подожгут их и станут ими нас забрасывать.
        - Да, - сказал Руф, указывая острием меча туда, где над головами бесновавшихся всадников поднимался дым.
        - Нам нельзя оставаться на месте, - сказал Марий, - по крайней мере, на ровном месте. Там, - он указал чуть в сторону от разраставшегося дыма, - находятся два холма. До них не более шести стадиев. Прорваться к ним и устроить лагерь на их вершинах - это наш единственный путь к спасению.
        Глава четвертая
        Сулла
        107 г. до Р. X.,
        647 г. от основания Рима
        Закутавшись в толстый шерстяной плащ, крепко держась обеими руками за протянутый вдоль всего борта канат, Сулла всматривался в очертания скалистых берегов слева по ходу триера.
        - Это сицилийский берег? - спросил он у Плутарха, коренастого грека с курчавой окладистой бородой, слывшего одним из лучших лоцманов Западного Средиземноморья. Тирренское море он знал как свои пять пальцев.
        - Нет, это Эгатские острова. Волнение спадает, можно налечь на весла, чтобы взять немного западнее.
        - Зачем?
        - Чтобы сберечь то, что пощадил вчерашний шторм.
        В эту пору Тирренское море обычно бывало спокойно, поэтому налетевшая вчера буря была воспринята суеверными квиритами как отвратительное предзнаменование. Какая-то сила, превосходящая человеческое воображение, не хотела, чтобы собранная квестором конница вовремя достигла африканского побережья. И хотя волнами побило всего две галеры, что можно считать потерями минимальными в подобной ситуации, легионеры стали роптать: мол, надо возвращаться, поскольку поход закончится не чем иным, как полной погибелью войска.
        Нет, открытого неповиновения никто не выказывал, но Сулла, прекрасно зная характер своих соотечественников, понимал, что пропитанная подобным духом армия и в самом деле будет разгромлена в первой же стычке. Римлянин не боится никого в человеческом обличье, но никогда не выступит против божественной воли, как бы странно она ни выглядела.
        Из этой ситуации было два выхода - либо повернуть, обогнув Эгатские острова, в гавань Лилибея, либо…
        - Да, волнение действительно падает, - задумчиво сказал Сулла, - надо вывесить на мачтах знак, что я жду у себя на борту всех старших офицеров.
        Плутарх кивнул.
        - Прямо сейчас это сделать трудно, но как только такая возможность появится, я все выполню.
        Сулла поморщился, но ничего не сказал, он давно уже положил себе за правило никогда не навязывать свое мнение в тех областях, где не может считать себя первейшим знатоком.
        Сулла повернулся к стоявшему за его спиной Марку Карме:
        - Приведи сюда Вариния.
        Это оказалось не таким простым делом. После потрясений, свалившихся на голову простоватого пропретора во дворце квестора, после бешеной скачки в Остию, осмотра судов (выяснилось, что они оснащены и укомплектованы образцово и даже сверх того) закоренелый пехотинец попал в морской шторм и был окончательно умучен качкой. Когда Вариния вывели под руки на воздух, он был бледнее перьев на своем парадном шлеме.
        Сулла быстро изложил ему суть сложившейся ситуации и спросил совета, что делать дальше: заворачивать в Лилибею или идти в Цирту?
        Публий Вариний, собрав в кулак оставшиеся силы, выразил мнение, что лучше не противоречить воле высших сил и поскорее пристать к тому месту, где можно будет обрести твердую почву под ногами.
        - Но ведь ты так торопил меня, вспомни! - слегка раздраженно и чуть-чуть презрительно заметил Сулла. - Ты не дал мне даже толком помыться перед длительным походом.
        Вариний покачал головой.
        - Воля богов…
        Сулла прошелся вдоль борта, бормоча:
        - Воля богов, воля богов…
        Плутарх скомандовал по-своему палубным матросам, и один из них стал быстренько взбираться по веревочной лестнице, которая свисала с центральной мачты.
        - Сейчас мы узнаем волю богов! - громко объявил Сулла.
        В этот момент под дно судна подсела неожиданно крупная волна, оно неловко качнулось, матрос, успевший взобраться достаточно высоко, был отброшен в сторону и с размаху ударился головой о мачту. Он резко вскрикнул и тут же безжизненно повис.
        Все находившиеся на палубе замерли. По римским представлениям того времени, это было знамением свыше.
        Боги были против продолжения похода.
        - Сейчас мы узнаем волю богов по всем правилам! - снова громко сказал Сулла.
        Что-то мокрое полилось на левое плечо квестора. Кровь, смешанная с мозгом матроса.
        Публия Вариния мучительно вырвало. Марк Карма отвернулся, но сдержался. Плутарх же, спокойно подойдя к Сулле, смахнул с его плеча кровавую грязь.
        - Надо снять его с мачты, а то на кораблях невесть что могут подумать, - сказал Сулла.
        Грек расхохотался, замечание римлянина показалось ему очень остроумным.
        - Волнение почти совсем спало, сейчас мы его снимем и вывесим нужные флаги.
        - Марк, повернись ко мне, Марк. Что с тобой?
        - Я задумался, - сказал бледный как смерть Карма.
        - Приведи сюда жрецов. Всех - и авгуров, и гаруспиков. Всех до единого. Если кто-то не сможет идти, притащить!
        Плутарх несколько раз качнул веревочную лестницу. Тело «безмозглого» матроса сорвалось и полетело вниз. Два специально выставленных человека с шестами не дали ему упасть на палубу, столкнули с вертикального пути и отправили в зеленоватую воду Тирренского моря.
        Вскоре на мачте в условном месте болталось несколько тряпок, свидетельствовавших о том, что командующий флотом желает немедленно пообщаться со своими офицерами.
        На ближайших судах продублировали сигнал и стали спускать на воду шлюпки.
        В это время на верхнюю палубу, подгоняемые Марком Кармой и Метробием, начали выползать, кряхтя и обливаясь потом, жрецы Кибелы и Минервы. Дюжина-другая этих проницательных, корыстолюбивых, а иногда и богобоязненных существ была непременной принадлежностью любого армейского обоза. В ситуациях сомнительных и запутанных полководцы, даже самые решительные и просвещенные, не стеснялись прибегать к их помощи. Когда благодаря их совету удавалось одержать победу, жрецов превозносили и задаривали, когда же их советы приносили явный вред, их не принято было трогать; их, несмотря ни на что, старались вырвать из лап врага, если они в таковые попадали, защищали, не щадя своей жизни, и кормили, даже если самим было нечего есть.
        Они явились не сами по себе: захватили с собой особые, священные приспособления. Гаруспики несли большую бронзовую модель печени, разделенной на сорок разъемных частей. Печень считалась гадателями основным и самым «говорящим» органом в организме жертвенного животного. Авгуры выволокли на свет божий ивовые клетки со специальными, освященными в тибурском храме Минервы воронами. Полет этих птиц был исполнен особого смысла. Кроме того, принесли и четырех кур: одну черную и трех белых. В завершение всего появились маленькие клетки с голубями.
        - Не корабль, а птичник, - пробормотал Сулла под нос, за что удостоился испуганного взгляда бывалого грека. Плутарх не боялся ничего, ни своей, ни чужой смерти, но его поражали и ужасали люди, ничуть не трепетавшие перед гневом богов.
        Еще до того, как Сулла объяснил предмет предстоящего гадания, два лысых мальчика в коротких мятых туниках, с прилипшими к спине соломинками, поставили у мачты две голубиные клетки, а между ними - деревянную плошку, в которой были насыпаны зерна чечевицы и мелкой ярко-белой сабинской фасоли.
        Голуби тут же просунули головы сквозь дырки в клетках и стали проворно клевать зерна. Причем один клевал только фасоль, другой - только чечевицу. Это было похоже на хорошо отрепетированный фокус, даже Сулла на мгновение потерял дар речи.
        Все жрецы упали на колени и хором стали возносить хвалы Кибеле, которая великодушно разрешила начать гадание.
        - Хвала Кибеле, хвала Минерве, а теперь послушайте меня. Сейчас сюда прибудут капитаны всех моих судов, они должны убедиться, что боги не против того, чтобы мы продолжали плавание в Африку. Вчерашний шторм был случайностью, тем более что он не принес большого вреда.
        Первая шлюпка ударилась о корпус триера.
        - Вы меня поняли?! Ваши вороны полетят правильно, ваши куры будут клевать так, чтобы ни у кого не было сомнений в желании богов видеть наш флот в Цирте. А жертвенный баран… - словно услышав, что речь идет о нем, выволакиваемый на палубу барашек заблеял -…принесет в своей печени явные свидетельства и доказательства нашего предстоящего успеха.
        На палубу поднялся Луций Меммий, самый лучший и самый суеверный офицер в войске Суллы. Он увидел толпу оторопевших жрецов, залитого кровью Суллу и безнадежно блеющего барана.
        - Что случилось? - спросил он.
        Через два дня корабли Суллы входили в обширную, но слишком мелководную гавань Цирты, главного пункта базирования консульской армии в Африке. Город напоминал собой кучу белых камней на красном песчаном откосе. У пристани стояло всего несколько галер явно торгового вида, - Югуртинская война почти прекратила торговлю на нумидийском побережье. Вместе с незаконнорожденным сыном Массиниссы против римского порядка выступил и незаконнорожденный сын Посейдона - мавританский пират Аюба.
        На борту флагманского триера собрались все старшие офицеры квесторской армии, они стояли молча у борта и внимательно всматривались в очертания береговых построек и городских стен.
        - Ну же! - нетерпеливо обратился Сулла к Публию Варинию. - Что там?
        Пропретор переводил взгляд справа налево, прищуривался, морщился, потом наконец обернулся к остальным и уверенно заявил:
        - Мария в городе нет. Отсутствуют значки всех легионов.
        Сулла характерньм движением прикусил сначала верхнюю, потом нижнюю губу. Теперь все взгляды были обращены к нему, в отсутствие консула он становился главным человеком, значит, от него будут исходить приказы, определяющие их будущую жизнь, а может быть, и смерть.
        Но квестор начал с не вполне вразумительных слов:
        - Я так и знал.
        Что именно? Никто не посмел переспросить.
        - Кассий!
        - Слушаю тебя, - откликнулся длинный альбинос с выпирающей вперед челюстью и вечно слезящимися глазами, лучший знаток лошадей и всяческих кавалерийских правил.
        - Что у нас там с нашими апулийцами?
        - Во время качки много лошадей переломали себе ноги.
        - Что значит «много»?
        - Каждая третья.
        - Понятно.
        - Кроме того, - продолжал бесстрастным тоном лекаря Кассий, - штук полтораста сбесились, пришлось прирезать.
        - Превратим их в солонину, - буркнул Меммий.
        Сулла рассеянно посмотрел на него и продолжал:
        - Стало быть, у нас не более двадцати турм?
        - Не более, - вздохнул Кассий.
        Квестор постучал ладонями по натянутому вдоль борта канату, таким образом его раздражение передалось всем, кто в этот момент держался за канат.
        - Не думал я, что Марий отправится в поход без конницы. Таким дикарям нельзя доверять. Я был с посольством у этого степного бедуина Бокха, он человек неумный, но неумные люди иногда бывают хитры. Хотя бы раз в жизни. Хитрость мавританца заключается в том, чтобы нанести удар в спину. Весь вопрос в том, кому и когда.
        Спутники Суллы в большинстве своем плохо представляли, о ком и о чем идет речь, а потому предпочитали помалкивать. Командующий собирается принять какое-то решение, и он не спрашивает совета. Это его право.
        - Мы не можем с двадцатью турмами отправляться в эту треклятую пустыню! - вдруг резко выкрикнул Сулла.
        - Значит, и не надо этого делать, - сказал Гней Ланувий, человек, славившийся своим благоразумием и добродушием. В данный момент его разумное заявление разъярило Суллу.
        - Кассий!
        - Я слушаю тебя.
        - Сейчас же после высадки ты возьмешь четыре манипулы и конфискуешь всех лошадей в городе. Пусть тебе повезет и ты найдешь еще три сотни пригодных для битвы коней.
        - А если кто-нибудь воспротивится, в городе две тысячи римских граждан, - опять выступил с благоразумной речью Ланувий.
        Сулла только посмотрел в его сторону, и этого было достаточно, чтобы тот замолчал.
        - Меммий! Ты немедленно возьмешь под охрану ворота; как только пройдет слух о конфискациях, кто-то захочет сбежать из города и укрыть свое имущество в пригородных виллах. Запереть ворота.
        Меммий кивнул, эта мера и ему, и всем прочим представлялась вполне разумной.
        - А ты, Ланувий, отправишься в магистрат и объявишь отцам города, какие их ждут сегодня переживания, ты употребишь все свое умение убеждать. Скажешь им, что благоразумнее со всеми нашими требованиями смириться.
        - Я постараюсь.
        Внутри триера послышался стук по дереву. Это гребцы торопливо втягивали весла, еще мгновение - и судно было пришвартовано. По палубам, оглушительно свистя, бегали деканы палубных команд.
        Сулла отдал последнее приказание:
        - Сегодня, как только спадет жара, мы должны выступить. Публий Вариний найдет к этому времени надежных проводников, желательно из нумидийских перебежчиков.
        Пропретор вздохнул и кивнул в знак согласия.
        Человек, которому удается кого-либо удачно заманить в ловушку, становится на удивление самоуверенным, до крайней беззаботности.
        Измотанная в неожиданном бою, истратившая остатки сил в медленном, тяжелом отступлении под вихрем непрерывных кавалерийских атак римская армия с трудом закрепилась на двугорбой вершине невысокого каменистого холма.
        Никаких признаков воды. Никаких видов на спасение - это понимал каждый, кто бросал взгляд на неоглядное море полосатых нумидийских и серых мавританских шатров, окружавших двойной римский лагерь.
        Речь могла идти только о смерти в открытом бою с нанесением максимального ущерба варварским ратям во имя облегчения будущих побед римского оружия или плене.
        Ничего более позорного римский ум вообразить не мог.
        Ведь перед ними был не Ганнибал, не царь Персей, не, наконец, Антиох. Просто огромная банда дикарей, предводительствуемая хитрой, бесчестной лисицей по имени Югурта.
        Причем выбор между тем или иным выходом - между смертью и бесчестьем - делать нужно было быстро, воды оставалось не более чем на сутки.
        Африканцы торжествовали. По-разному.
        Бокх находился в состоянии полного и необыкновенного упоения от мыслей о предстоящей расправе с горделивым народом, о триумфе над ним. Долгие годы они отказывались замечать царя Бокха и его народ, теперь вынуждены будут заметить и оценить.
        Величие и блеск предстоящей победы мавританский царь приписывал исключительно своей решительности и прозорливости. Его всегда раздражала воинская слава Югурты, то восхищение, с каким относились к этому незаконнорожденному, этому выскочке даже его собственные сыновья. Оказывается, ничего особенного и не требовалось для победы над этими якобы непобедимыми северянами. Нужно только призвать на поле боя настоящего воина. Такого, как он, царь Бокх.
        Югурта радовался тихо, осторожно, не до конца все-таки веря в возможность столь полной победы над своим великим противником. Он прекрасно понимал, что Марий не мальчик и только невероятное, божественное стечение обстоятельств могло дать в руки противников римлян ключи к столь ослепительной победе. Югурта не ложился спать, непрерывно проверяя посты, все время придумывал за римского консула способы, при помощи которых можно спастись из двойной ловушки. Каждый раз он облегченно вздыхал, когда удавалось найти ответный ход на, может, и не существующий замысел квиритского полководца. Смакование деталей подобных вымышленных партий и составляло основную часть внутренней жизни нумидийца.
        Лучше чем кто-либо другой, он понимал, что второго такого случая - пленения консула вместе с армией - судьба не предоставит.
        Такая победа могла бы дать передышку в войне минимум на год. Раньше римлянам не собрать новую сильную армию. За это время от них отпадут все африканские города, за это время можно будет снестись с вечно недовольными своим положением понтийцами и даже с северными варварами и поднять их на совместную войну с гигантским средиземноморским пауком. Само собой разумеется, все силы Нумидии теперь беспрекословно встанут под его руку, с помощью нескольких несложных ходов можно будет сделать так, что и Мавританское царство захочет в качестве своего водителя видеть его, прославленного Югурту, а не кого-то из ничтожных отпрысков самодовольного Бокха.
        О том, что его тесть не доживет до окончания победоносной кампании, Югурта даже и не размышлял. Это разумелось само собой, это вытекало из природы вещей.
        Итак, сколь бы различно ни переживали свой общий успех два степных властителя, оба они впали в опасное состояние самоуверенности. Бокх - полностью, Югурта - в значительной степени.
        Марий собрал своих офицеров, разговор их состоялся на фоне непрерывного бухания барабанов в лагере африканских варваров и протяжных, неприятных для слуха европейца песен.
        - Может быть, нам ударить ночью, сомкнутым строем; пока они проснутся, пока продерут пьяные глаза…
        Марий отрицательно покачал головой.
        - Я весь день сегодня наблюдал за ними. Мы можем ударить только в северном и северо-восточном направлениях, а там они, уверен, по приказанию Югурты, рыли какие-то рвы. Пусть они и не так глубоки, но ночью станут непроходимыми.
        - Да они и рыли их только затем, чтобы спокойно спать ночью. Они уже перепились, что будет к четвертой страже? - настаивал Скавр.
        Марий снова не согласился:
        - Думаю, Югурта и это предусмотрел. Да, те, что сейчас пьянствуют, скоро заснут мертвецким сном, зато те, кому предстоит стоять в карауле ночью, сейчас спят. А людей у них очень много.
        Руф мрачно усмехнулся.
        - Так что выхода у нас нет никакого, раз этот поразительный Югурта все предусмотрел?
        - Пока я достойного выхода не вижу, кроме того, что позволит нам, умирая, нанести противнику максимальный урон.
        - Сколько бы мы ни истребили этих животных, бездонная Африка восполнит эти потери.
        - Ты прав, Скавр, в случае победы они не обратят внимания на свои потери, любые раны покажутся им нестрашными. Их надобно убедить, пусть даже не уничтожив большого количества этих дикарей.
        И Руф, и Скавр опустили головы, чтобы консул не прочитал на их лицах нелестные мысли в свой адрес.
        - Надо поссорить Югурту с Бокхом, - сказал центурион Секст Вариций.
        - Иди, ссорь, - язвительно сказал Скавр и приподнял полог палатки.
        Приведенные Суллой турмы начали перестраиваться в атакующий порядок, не снижая походной скорости. Операция была произведена с той ласкающей взор точностью, с которой работает хорошо отлаженная машина. Удар римской кавалерии был похож на мощный выброс катапульты.
        Марий, сам об этом не догадываясь, подыграл своему спасителю, поэтому результат внезапного удара был удвоен. На рассвете, когда стали иссякать силы внимания даже у выспавшихся накануне дозорных, римляне ударили по мавританскому стану. Под покровом ночи они перевели всех своих воинов в один лагерь, северный, оставив на южной вершине для маскировки только лагерный частокол да несколько насаженных на колья пехотных шлемов.
        Мавританцы были захвачены врасплох, несмотря на то, что, казалось бы, в любую минуту были готовы к бою. Вырытый ими ров был мгновенно форсирован и завален трупами сонных и полупьяных вояк. Но это отнюдь не вселило страх или панику в сердца остальных. Мавританцы до такой степени сжились с мыслью о своей победе, что их не надо было гнать навстречу опасности, они сами рвались сразиться с впавшим в безумие врагом.
        Великолепно выстроенные колонны атакующих римских манипулов растворились в кишащей массе варварской пехоты, мечи и копья вязли в поражаемых телах, натиск ослабевал, и это служило защищавшимся подтверждением их непобедимости.
        Югурта, услышав шум начавшегося боя, повел своих людей на штурм южного лагеря, и в этом была его ошибка - слишком много времени, по меркам скоротечного утреннего боя, он потратил на то, чтобы понять, что Марию удалось его одурачить. Разъяренный Югурта велел коннице и пехоте разделиться. Первая должна была по более длинному пути обогнуть раздвоенный холм слева, вторая - справа, с тем, чтобы, соединившись, взять римлян в двойное кольцо и наверняка задушить в нем.
        Бокх, спокойно восседавший в седле во главе своего конного войска, ждал того момента, когда истекающие кровью римские когорты прорвутся сквозь толщу его пехоты, чтобы ударить по ним и растоптать, превратив в прах.
        Он был отчасти даже благодарен Марию, что тот начал бой на его направлении. В сражении никогда не бывает двух победителей, народной молве все равно пришлось бы выбирать, кто - мавританец или нумидиец - сделал больше для сокрушения врага. Теперь выбор облегчен до предела. Сейчас он поднимет меч и пошлет в бой свою бешеную конницу.
        Бокх положил руку на эфес своего клинка, и тут до его уха донесся звук, который он не мог бы перепутать ни с каким другим. Гул копыт приближающегося табуна.
        Откуда здесь табун?
        Чей табун?!
        Бокх не успел спросить, как множество голосов завопило:
        - Римляне!
        Какие здесь могут быть римляне? Это более странно, чем табун.
        Так или иначе, Бокх дал команду разворачиваться.
        Его тяжеловесные цветастые всадники начали кое-как перестраиваться. Они вытаскивали мечи и натягивали тетивы луков, но в сердцах их появилась и начала разрастаться тоска.
        Они уже чувствовали себя проигравшими.
        Марий, стоявший на возвышении в тылу своих когорт, первым понял в чем дело и тут же закричал настолько громко, насколько позволяла сила легких, что подходит кавалерия Суллы. Он был уверен, что это его квестор. Впрочем, сейчас было все равно, кто именно командует этой спасительной конницей.
        Известие, что их положение совсем не безнадежно, придало столько новой силы легионерам, что они прорвали пешую толпу варваров и ударили в тыл перестроившейся коннице Бокха.
        Таким образом, она попала под двойной удар, этого было достаточно, чтобы сокрушить ее полностью и почти мгновенно.
        Мавританцы бросились врассыпную. Падение с вершины близкой победы на самое дно поразило воинов Бокха, как божественный гнев, им больше и в голову не могло прийти, что можно взять в руки оружие и сопротивляться.
        В результате явившиеся на поле битвы нумидийцы Югурты застали победоносную, готовую сражаться с кем угодно кавалерию Суллы и немного уставшую, пьяную от пролитой крови, но уверенную в своих силах пехоту.
        Будь воля Югурты, он бы избежал столкновения, дабы сохранить в целости силы своей армии, но инерция движения воинских масс была слишком велика. Соприкосновение произошло. Почувствовав исходившую от римлян энергию и ярость, варвары тут же начали отступать.
        Увидев, что происходит, Югурта отдал приказ начать отступление.
        Преследовать противника римляне оказались не в силах. Сказались усталость и напряжение последних дней. Самое сильное действие на боевой строй оказали запахи, исходившие от костров, дотлевавших в мавританском лагере. Над кострами стояли котлы с чечевичной кашей, заправленной обычным бараньим жиром. Бараний жир, как известно, очень пахуч. Для изможденных, изголодавшихся людей самая грубая дикарская каша была милее нектара и амброзии. Да и то сказать - что такое нектар и амброзия, если разобраться? Пиво с медом да каша с сухофруктами.
        Не слушая робкие окрики центурионов, воины ринулись к котлам и там нашли свое первое вознаграждение за удивительную победу.
        Командиры проявили немного больше стойкости. Сулла спрыгнул с коня возле шатра какого-то из мавританских князьков, сбросил шлем и сел к костру, на котором дожаривалась птичья тушка. Что за птица, ему было не важно в этот момент, пусть бы даже портовая чайка, эта летающая крыса.
        Марк Карма проверил шатер, не скрывается ли там кто-нибудь. Нет, дикари не оставили убийцу-самоубийцу. На полу валялись перевернутые чашки, почему-то вспоротые подушки, человеческие черепа и целая гора разнообразных костей. Скорее всего, это был шатер жреца-гадателя.
        Вернувшись к своему господину, Карма застал забавную картину. Сулла ел, как хищник, обжигаясь и шипя от злости, по черному от пыли лицу ползли капли пота и смешивались с каплями быстро застывающего на щеках жира.
        Победитель был явно доволен собой.
        - Ну что, Марк, - крикнул он, - не нашел ли ты там вина, а?
        Сглатывая слюну, Карма положил под ноги хозяину большой вытертый бурдюк, который нашел в шатре.
        Сулла умелым движением развязал его и стал лить темно-красную жидкость себе в рот. Половина вина, конечно, оказалась на шее и за вырезом панциря. Протянув изрядно опорожненную емкость своему секретарю, Сулла вытер губы тыльной стороной ладони:
        - Пей, победитель!
        Карма поднял бурдюк.
        - Послушай, а где же этот твой таинственный друг, который все добивается встречи со мной, где он?
        Сделав несколько больших глотков и зажмурившись от удовольствия, секретарь сказал:
        - Я хотел привести его к тебе на корабле, но он, как и все, болел. Когда мы высадились, было не до разговоров.
        - Правильно, было не до разговоров, клянусь всеми монологами Плавта.
        - Я предложил ему присоединиться к походу, даже дал ему коня. Я сказал ему, если он хочет говорить с тобой, пусть сопутствует тебе.
        - Ты, как всегда, все сделал правильно, Марк. И что же он?
        - Ни в походе, ни в бою мне было не до него. Скорее всего, он погиб.
        - А что он все-таки за человек? По-твоему, мне…
        Сулле не удалось закончить фразу. Раздался немного нестройный гром букцинов, что было извинительно, учитывая обстоятельства дня. Нестройный, но, безусловно, праздничный.
        - Марий, - прошептал Марк.
        Сулла не торопясь встал и обернулся.
        По образовавшемуся живому коридору к нему приближался, слегка увязая в красноватом песке, коренастый человек, сопровождаемый пышной, хотя и весьма потрепанной свитой.
        Консул 647 года Гай Марий.
        Он тоже не вполне успел привести себя в порядок, поэтому, когда подошел к своему квестору и обнял его, человеку, склонному иронически смотреть на вещи, могло показаться, что обнимаются два негра, переодетых для смеха римскими легионерами.
        - Спасибо тебе, Сулла, - сказал Марий.
        - Я сделал только то, что было положено сделать римлянину.
        - Это твоя победа.
        Луций Корнелий провел рукой по лицу, обтирая птичий жир.
        - Извини, следы обеда.
        Марий усмехнулся.
        - Да, мы заслужили право перекусить.
        Изящным, каким-то даже артистическим жестом Сулла пригласил консула к своему костру.
        Марий, крякнув, сел на сложенную вчетверо львиную шкуру, получилось так, что львиная пасть оказалась у него под задом.
        Стоявшие вокруг легионеры приветственно закричали и стали колотить мечами по щитам.
        Сулла, прежде чем сесть, провел взглядом поверх голов торжествующего войска.
        - Что ты там высматриваешь? - спросил консул.
        - Будь я на месте Югурты, я бы именно сейчас нанес удар. По пирующим победителям. Ничто так не кружит голову, как ощущение победы.
        - Хвала Юпитеру, что ты - это ты, а Югурта - всего лишь Югурга, - сказал Марий, и собравшиеся вокруг костра засмеялись.
        Глава пятая
        Бокх
        105 г. до Р. X.,
        649 г. от основания Рима
        Мавританский царь представлял собой жуткое зрелище. От него осталась одна голова, да и та была перепачкана темно-коричневой грязью. Глаза закрыты, на голове колпак из перьев птицы кагу.
        Царь принимал грязевую ванну в имении, которое в незапамятные времена принадлежало карфагенскому военачальнику Гискону. Этот доживший до столетнего возраста чревоугодник и пьяница открыл, что если в момент подагрического приступа погрузиться в каменную ванну, наполненную естественной коричневой грязью, то боль отступает и можно вновь не отказывать себе в употреблении сладких вин, жареных моллюсков и понтийских специй.
        Просидев половину своей восхитительной жизни в лечебной яме, Гискон закончил ее в яме выгребной, куда его бросили с перебитыми суставами мятежные карфагенские наемники.
        После неудачного сражения у двугорбого холма здоровье мавританского царя Бокха пошатнулось. Нет, он не был ранен, просто заметил, что не может принять за ночь более трех наложниц и останавливается на двенадцатой куропатке за ужином, тогда как в прежние, лучшие времена управлялся с двадцатью. Кроме того, начали ныть суставы. Придворные лекари предложили ему испытанное средство - пустить кровь, но оно показалось царю слишком подозрительным - кто знает, сколько крови может выпустить лекарь, если он неумел или, пуще того, злонамерен. Ему предложили обкладывать колени горячими желудками свежезарезанных барашков. Это Бокху понравилось больше, к тому же барашков после процедуры можно было съедать. У этого средства был один недостаток - оно нисколько не помогало.
        Выписанный из Коринфа лекарь приехал с огромным рукописным трактатом, принадлежавшим, по его словам, перу самого бога Асклепия. Но лекаря в день приезда укусил тарантул, и он потерял дар речи. Он мог только пальцем показать то место в книге, которое следовало читать, чтобы найти средство от царских болей.
        Придворный толмач перевел с греческого указанный совет бога-врачевателя так: против болей в суставах может лучше всего помочь молоко девственниц.
        Совет был загадочным, если не сказать бессмысленным, поэтому царь сразу же в него поверил. Из всех окружавших Темею, столицу царства, сел были доставлены молодые девственницы; специально выделенные люди - их набирали из опытных виноделов, умеющих обращаться с нежной виноградной гроздью, - днем и ночью в отведенном для этого крыле дворца занимались добыванием молока девственниц.
        Поскольку дело шло туго, кто-то из хитроумных придворных, дабы облегчить страдания царя (а отнюдь не девиц), решил пойти на хитрость, привел во дворец несколько кормящих матерей. Конечно, о хитрости донесли государю, конечно, добродетельный хитрец был жестоко казнен. Царь стал самолично проверять, до какой степени является девственницей каждая из прибывающих во дворец девушек.
        Трудно сказать, чем бы завершилось греческое лечение, если бы не Югурта. Именно он посоветовал своему тестю обратиться к помощи старинных, испытанных грязей. Бокх согласился. Все, что было освещено карфагенским опытом, вызывало в африканских правителях бесспорное уважение. По сравнению со знатоками роскоши, пунами, даже нынешние хозяева мира, квириты, казались грязными варварами.
        Югурта, надо сказать, не столько заботился о здоровье своего переменчивого родственника, сколько о расположении его духа в свою пользу. Несмотря на полный разгром мавританской армии, Бокх остался самым сильным и, что самое главное, самым желанным союзником нумидийца. Неисповедимы повороты исторических судеб. Стоило римлянам разнести в пух и прах видимое военное могущество мавританского царя, как они стали относиться к нему с величайшим вниманием и уважением.
        Бокх, в первые недели после сокрушительного провала, разве что на брюхе не ползавший перед своим зятем, сумевшим практически без потерь уйти от двух злополучных вершин, снова воспарил духом. Причиной тому было изменение отношения к нему римлян.
        Сколько раз посольства от римского консула и сената прибывали в Криспу, столицу Нумидии? Ни разу.
        Сколько раз люди в белых тогах навещали различные, даже кочевые ставки великолепного мавританского владыки? И не сосчитать!
        С Югуртой покончено, по крайней мере в представлении римлян, его гибель - дело времени. Римляне умеют добиваться своего, разве они не доказали этого? Они сделали ставку на Бокха. Почему?
        Этого вопроса мавританец предпочитал себе не задавать. Просто они возлюбили нумидийца, и все. А если так, то зачем держаться за то, что уже мертво?
        Бокх стал отдаляться от союзника. Нет, впрямую он этого не говорил, тем более при личных встречах (которые, кстати, происходили все реже и реже). Он заверял Югурту в своей вечной дружбе и родственном отношении, а сам примеривался, как бы поскорее и без осложнений от него отделаться.
        Югурта же, как назло, был удачлив в мелкой партизанской войне с римлянами. То перехватит обоз с продовольствием, то окружит и перережет заблудившуюся в песчаной буре когорту. То обманет и без потерь, и даже с приобретением, вырвется из хитроумнейшим образом расставленной ловушки.
        Югурта сделался легендарной личностью не только среди нумидийцев, но и среди большинства молодых мавританских воинов. Собственные сыновья царя Бокха просили отца о том, чтобы он отпустил их в гвардию Великой Африканской Лисы. Дисма и Волукс, молодые, горячие, безрассудные, они ничего не знали о хитрой политике отца, а если бы узнали, оскорбились бы. Как после этого Бокху было не ненавидеть Югурту?!
        Самое обидное состояло в том, что при нем не было ни одного человека, которому он мог бы открыть свои истинные чувства. Уважаемый римским народом и сенатом повелитель Мавритании ощущал себя живущим в какой-то клетке.
        Торчащая из грязи голова чихнула. Стоявшие по краям каменной чаши негры чуть сильнее заработали громадными опахалами. Из-за колонн, увитых диким виноградом, появился Лимба, высокий, костлявый старик, увешанный ожерельями из львиных клыков и связками ящеричных черепов. Верховный жрец богини Мба. Честно говоря, Бокх терпеть его не мог, особенно за то, что старик, по его мнению, вообразил себя значимой фигурой. Вообразил, что будто бы ему позволено оказывать влияние на волю царя и что он такое влияние оказывает.
        Хорошо, что старик заносчив и глуп, в противном случае - терпеть его было бы намного труднее. Пусть трясет львиными клыками, выдергивает волосы у себя из ноздрей и шепчет заклинания. Без поддержки жрецов обойтись сейчас нельзя.
        Лимба остановился у ванны не говоря ни слова.
        «Будет ждать, пока я не открою глаза», - раздраженно подумал Бокх, глядя сквозь чуть приоткрытые веки.
        - Это ты, Лимба? - спросил он замогильным голосом.
        - Я, царь.
        - Да нет, царь пока еще я, - шумно хмыкнул Бокх, подняв пузырь грязи на поверхность ванны. - Зачем ты пришел?
        - Я был в святилище богини.
        - И что же нам говорит богиня Мба?
        - Я девять раз бросал кости и жег перья только черных попугаев - ответ всегда один.
        Бокх вздохнул: пока не спросишь, каков он, этот ответ, ни за что не скажет.
        - Что нам говорит Мба?
        - Все ответы в пользу незаконнорожденного.
        Жрец приложил сухие, землистого цвета ладони к глазам и замер. Так он будет стоять до тех пор, пока царь не выскажет своего мнения.
        А царь не спешил с ответом. Он смотрел, как свет падает прямо на черную косматую макушку жреца. Свет ядовитого полуденного африканского солнца. Богиня Мба сообщила о важном, поэтому царь не может, если он не желает оскорбить богиню, высказываться, как следует не подумав.
        Бокх закрыл глаза и снова погрузился в приятную дрему.
        Жрец стоял как изваяние, прижав руки к лицу. Было видно, как волосы на его затылке дымятся.
        Кончился песок в вертикальных часах, стоявших рядом с каменной ванной, отпущенное на процедуру время прошло. Бокх едва заметно мигнул, и ловкая нога опахальщика незаметно перевернула их.
        Жрец стоял как изваяние, Богиня Мба требовала к себе великого уважения.
        Царь вновь закрыл глаза. Его слегка подташнивало от долгого пребывания в активной среде, но он решил еще немного потерпеть.
        Когда песок начал вновь иссякать, послышался глухой звук, жрец рухнул, как связка деревяшек.
        - Отнесите его в тень, - тихо приказал царь. У него не было ни малейшего сомнения в том, что старик взял деньги у Югурты за то, чтобы великая богиня давала предсказания в его пользу. Югурта умеет подкупать не только римских сенаторов, но и мавританских жрецов.
        Когда царь плескался в солоноватых водах бассейна с мозаичным полом, к нему вошел Геста, выражение его лица было неподдельно радостным.
        - Что случилось? - устало спросил Бокх, предчувствуя неприятное.
        - Прибыло посольство от Югурты.
        - О, зубная боль, - тихо проныл царь.
        - Что ты говоришь, отец?
        - Я говорю, что страшная зубная боль мучит меня до такой степени, что мутится рассудок. Прими прибывших и сообщи о моем недомогании.
        Геста выпучил черные глаза.
        - Но это оскорбит их!
        - Никогда не бойся оскорбить, мой Геста, бойся, как бы тебя не оскорбили.
        - Отец, ты ведь уже слышал, что богиня Мба повелела нам хранить союз с нумидийским царем, неужели воля богов тебе не по нраву?
        Глупость сына терзала царя не меньше, чем самая настоящая зубная боль.
        - Да, я знаю о воле богини, но почему же она тогда совпала с моим жестоким недомоганием в момент прибытия нумидийского посольства?
        Эта несложная казуистическая формула совершенно сбила с толку отважного, но примитивного Гесту.
        - Но, отец… что я скажу Оксинте, он…
        Бокх заинтересовался.
        - Оксинта? Он прислал во главе посольства именно Оксинту? Так ли?
        - Да, именно, я уже видел его.
        Мавританский царь раскинулся на воде так, что его волосатый живот парил над бассейном, словно Везувий над Неаполитанским заливом.
        - Это меняет дело, я выйду к нумидийцам. Сообщи им об этом.
        - Хорошо, отец, - обрадовался Геста, хотя, почему царь так радостно отреагировал на имя Оксинты, ему было непонятно. Все знали о проримских настроениях нумидийского наследника и его трениях с великим отцом.
        Владелец плавающего живота размышлял о нумидийском царевиче. Почему прислан именно он? Впрочем… Бокх сел в мелкой воде и громко захохотал. «Ох, хитрец Югурта, ох, умник! Великий Африканский Лис! Ну, конечно, он просто боялся, что после моего последнего разговора с римлянами никакого другого нумидийца я видеть не пожелаю. Уклонюсь, скажусь больным, уеду на охоту. Временно умру».
        Бокх велел подавать наряды, одевался все еще веселясь. Он восхищался и хитростью Югурты, и собственной проницательностью.
        Посольство прибыло как раз в день решающего предсказания богини Мба. Конечно, это совпадение готовилось не в расчете на хитроумного подагрического царя, а в надежде произвести впечатление на его детей, свиту, челядь и войско.
        - Клянусь всеми попугаями, сожженными в честь богини Мба, нумидийцу это удалось!
        Бокх вдруг перестал веселиться. Он понял: несмотря на то что ему удалось разгадать коварный план Югурты, действовать придется так, как Югуртой было задумано.
        Разорвать союз с Нумидией в ближайшие дни было немыслимо!
        Оксинту, вошедшего в тронную залу, устроенную в трапезной зале Гисконовой виллы, встретил мрачный, нахмуренный Бокх.
        Поклонившись, нумидийский царевич преподнес обычные дары - меч (на этот раз в золотых ножнах) и сбрую для коня. По толпе придворных прокатился восхищенный ропот и благословения в адрес щедрого и почтительного союзника. Бокх принял подношение с соответствующими словами, с трудом, правда, их выговаривая.
        Обходительный Оксинта, искренне симпатизировавший если не лично мавританскому царю, то его взглядам на отношения с Римской республикой, справился о здоровье властителя. И тут Бокх дал волю словам, ибо по всем другим поводам он не мог говорить то, что думал. Он расписал невежество лекарей, нерадивость лекарских слуг, выразил весьма ядовитое подозрение по поводу врачевательских достоинств самого бога Асклепия, даже объявил никчемным его трактат.
        - Там предлагаются такие рецепты, которые невозможно осуществить.
        - Позволь мне взглянуть, владыка, на этот трактат, может статься, он поддельный.
        - Принесите.
        Свиток тут же явился, придворный толмач указал то место, которое имело отношение к болезни царя. Оксинта тут же без малейших усилий перевел:
        - «Если случится коленям болеть или локтю опухнуть, тогда ты девы невинной мочу примени, подогретую малость. Ею слегка пропитай тряпицу из шерсти ягненка».
        - Так ты говоришь «мочу»?
        - Да, владыка, «мочу», это ахейский диалект, только сирийские дикари и киликийские пираты употребляют это слово в другом значении.
        - Не «молоком» ли они его называют?
        - Именно «молоком», - юноша искренне удивился знаниям мавританского царя.
        Толмач во время этой беседы по поводу лингвистических тонкостей перевода медленно втискивался в толпу придворных, чувствуя, что его не похвалят.
        Напрасно старался.
        Когда опозоренного и перепуганного знатока языков бросили на пол перед троном, Бокх на мгновение задумался.
        - Я мог бы приказать отрубить твою глупую голову… - Голова несколько раз ударилась лбом о каменную плиту, как бы наказывая сама себя. - Но я не стану этого делать. Ты будешь наказан соразмерно твоему преступлению.
        Царь повернулся к слугам:
        - Уведите и добудьте из него молока тем способом, который он прописал для девственниц.
        - Что делать с собранными девицами, о повелитель?
        Бокх потрогал правую бровь, видимо, именно в этом месте хранилась его государственная мудрость.
        - Выдайте их замуж.
        - Вряд ли, о великий, в нынешнем состоянии они кого-либо заинтересуют.
        - Выдайте их замуж, негоже нам выступать против природы. Раз задумано - сначала беременность, потом молоко, так тому и быть. А чтобы желающих было достаточно, пусть возвестят, что я их всех удочеряю. Меру приданого определю позже, после войны. Ясно?! Всем?!
        Не будь при этой сцене высокого гостя, властитель Мавритании и не подумал бы входить в детали столь мелкого дела, как судьба изувеченных его свирепыми лекарями девушек. Но он не мог упустить случая показать себя правителем просвещенным. И справедливым. Если этот кретин толмач выживет после «дойки», пусть живет, никто его больше не тронет.
        - Какое же дело привело тебя к моему двору, о достойнейший сын своего более чем достойного отца? - Бокх взял юношу под руку и повел в «крытую колоннаду», соединявшую по периметру все основные постройки виллы. Там было прохладнее.
        - Ты угадал, властитель, у меня есть поручение от моего отца к тебе.
        - Но почему ты нахмурился, говоря об этом поручении? Тебе оно не нравится?
        Оксинта отрицательно покачал головой.
        - Объяснись, - воскликнул Бокх, в сердце его мелькнула искорка радости, ему были выгодны любые разногласия между Югуртой и его детьми.
        - Сейчас все станет ясно без слов. Ты видишь тех верблюдов?
        - Вижу.
        Действительно, в дальнем углу обширного двора виллы стояло шесть навьюченных животных, убранных словно для царского выезда: ковры, драгоценная сбруя, по бокам - старательно увязанные тюки.
        - Подойдем к ним, - мрачно предложил Оксинта. - И попроси уксуса себе на рукава.
        - Зачем? - искренне удивился царь, но совету последовал. Два юрких ливийца-прислужника принесли кувшин с яблочным уксусом.
        - Что еще ты посоветуешь мне сделать, о достойнейший из сыновей? - немного насмешливо спросил царь.
        - Отец просил, чтобы при церемонии присутствовали твои сыновья…
        - Волукс! Геста! - крикнул Бокх.
        - И Верховный жрец богини Мба.
        - У него солнечный удар… - начал было объяснять Бокх, но увидел, что Лимба на ногах и рядом.
        - И все достойные и знатные из числа тех, что окажутся при тебе.
        - Зовите всех этих обжор и пьяниц! - велел Бокх. - И всем дайте уксуса.
        После этого Оксинта подошел к шеренге своих верблюдов. Уже на расстоянии каких-нибудь пяти шагов стал ощущаться знакомый всем воевавшим запах тления.
        Сын Югурты велел своим погонщикам снять с верблюдов тюки и распаковать их.
        Запах усилился.
        - Что там такое? - шепотом спрашивали собравшиеся.
        Оказалось, что царь Нумидии прислал в подарок царю Мавритании девять драгоценных кипарисовых ларцов, отделанных лазуритом. От них исходил омерзительный запах.
        Лицо Бокха было закрыто рукавом, он только кивнул в знак согласия.
        Прислужники подняли крышку первого ларца. Придворные сгрудились вокруг него. Любопытство было сильнее отвращения.
        - Принцесса Низинда, дочь киренского правителя.
        Ссохшийся, обтянутый потемневшей кожей череп, богато украшенный жемчужными нитями. В каждом глазу шевелилось по крупному червяку, создавалось впечатление, что юная красавица проявляет интерес к происходящему вокруг.
        Открыли крышку второго ларца.
        - Верицина, дочь вождя южных лузитанов.
        Лузитанка и после смерти не хотела походить на свою соперницу. Ее череп необыкновенно распух - так, что скулами упирался в стенки ящика, глаза были закрыты и выпучены, как у критских статуй.
        Серебра, золота и вони тут тоже было достаточно.
        - Азалиция, сестра Люмранта, главного морского разбойника в эгейских и кипрских водах.
        Чернокожая красавица сохранилась лучше других. Кожа ее посерела, будто была присыпана пеплом, губы сделались бледно-лиловыми, такого цвета добивались жены чернокожих египетских фараонов в незапамятные времена. Не всегда это им удавалось, из-за чего они страдали. Кто же из них знал, что есть такой простой и достаточно короткий путь к совершенной красоте?
        - Почему же здесь ни одного камешка?
        - Азалиция не выносила побрякушек.
        - Весьма редкое качество для женщины.
        - Из украшений она признавала только птичьи перья; это их племенной обычай.
        Внешне мавританский властитель выглядел спокойным. С самого начала он посчитал, что Югуртой прислано девять ларцов, именно девять, как раз столько жен было у этого непредсказуемого безумца.
        - Миранда, дочь иранского купца.
        - Что это с ней? - прошептал Геста.
        - По обычаям ее народа труп выбрасывают на съедение хищным птицам и зверям. Потом уже был подобран этот череп и на него надели любимые украшения девушки.
        - А ты неплохо выглядишь, милая, - прошептал Бокх, и все замерли, ибо трудно было определить - шутит царь или начинает впадать в ярость таким необычным образом.
        - Ну, кто там еще у тебя?
        Оксинта подал знак, откинулись сразу две крышки.
        - Это две римлянки, близняшки, Валерия и Метелла. Насколько мне известно, отец не питал к ним особой страсти…
        - Непонятно, - буркнул Бокх, - зачем же в таком случае вводить их в свой дом?
        Оксинта пожал плечами.
        - Я не до конца понял. Кажется, Валерией звали жену консула Страбона.
        - А-а, - криво усмехнулся мавританец.
        - А Метелла… Отцу нравилось все время иметь под рукой возможность возобладать над Квинтом Метеллом. Хотя бы таким образом. Кроме того, они были очень хороши при жизни, - с какой-то своей, особенной интонацией произнес Оксинта.
        - Близнецы? - вдруг подал голос Лимба. - Не сказал бы.
        - Да и то, что красавицы, сомнительно, - влез ехидный Волукс.
        Оксинта злобно покосился на него, и этот взгляд был увиден многими.
        Наконец добрались до последнего, девятого ящика.
        Некоторое время стояла напряженная тишина.
        Нарушил ее мавританский царь. Он отнял от лица рукав и громко приказал:
        - Открывай!
        Волукс махнул своим людям.
        Дверца ларца медленно поднялась.
        - Я так и знал, - негромко сказал Бокх. Лицо его выражало чувство, близкое к неудовольствию. Несмотря на то, что сыновья его были бурно и искренне рады, обнимались. Жрец и прочие сановники одобрительно гудели. Ларец был доверху набит золотыми монетами.
        Не бросив даже повторного взгляда на щедрый дар, Бокх развернулся и пошел в сторону колоннады, опахальщики едва за ним поспевали.
        Ускорил шаг и Оксинта, в обязанности коего входило сказать необходимые сопроводительные слова к только что продемонстрированному.
        - Мой отец… мой отец желал показать…
        - Да знаю, что он желал показать, - отмахнулся на ходу Бокх, - что он не только вернейший мой союзник, но и ближайший родственник.
        Они остановились у фонтана. Бокх опустил в него руку и несколько раз плеснул водой на свое красное бровастое лицо. Несколько крупных капель задержались в густой растительности на лице, заиграли на солнце, как бриллианты, придавая царю облик не только грозный, но и возвышенный.
        - Ему это было важно продемонстрировать не мне. Что я за человек, твой отец, кажется, уже давно сообразил. Он хотел поразить воображение моих сыновей, моих придворных, моих воинов. Должен признать, что ему это удалось.
        Бокх вдруг осекся, подумав, не слишком ли он откровенен с этим мальчишкой. Да, он тоже мечтает стать римлянином, но до такой ли степени, чтобы выступить на этом пути против своего отца?
        - В любом случае, - Бокх покашлял, - передай, что в любом случае я благодарен твоему отцу, что он оставил мою дочь Мардину своей единственной женой.
        - Я передам, - поклонился и глухо ответил Оксинта.
        - Передай еще мои заверения, скажи, что я клянусь всеми богами, коих отец твой считает богами, что выступлю рядом с ним против римлян, если выступление такое будет необходимо.
        Бокх вздохнул.
        Вздохнул и Оксинта.
        - Видят те, что наверху, те, кому известно больше, чем нам, что я не хочу войны. Иногда можно добиться большего, изо всех сил удерживая меч в ножнах, чем размахивая им направо и налево, пусть даже и с искусством необыкновенным.
        Мавританец положил руку на плечо нумидийцу.
        - Но иногда порядок вещей таков, что приходится действовать против своих представлений. Когда ты станешь царем, ты поймешь, что это самая трудная часть нашего ремесла.
        Оксинта улыбнулся.
        - Отец никогда не отдаст мне свой трон.
        Эти неожиданные слова обещали очень интересное продолжение разговора, но тут подошла ликующая толпа придворных с требованием немедленно устроить роскошное празднество в честь того, что царская дочь Мардина стала любимой женой великого нумидийского воина и повелителя Югурты. Все рады беспримерно, что их царю Бокху оказана царем союзников столь беспримерная честь.
        Бокх искал глазами Оксинту, а чтобы ему не мешали, велел Гесте удалиться.
        - Режьте баранов.
        Глава шестая
        Марий
        105 г. до Р. X.,
        649 г. от основания Рима
        Свое жилище и свой штаб консул устроил в Бирсе, так называлась небольшая, квадратная, совершенно неприступная крепость в центре города. Она была возведена в Цирте еще пунами в подражание той, что высилась в районе карфагенского порта. И называлась по инерции так же.
        В городе, разросшемся за последние годы, можно было найти местечко поуютнее, но Гай Марий соображения безопасности ставил выше всех других. С годами - ему уже перевалило за пятьдесят - знаменитый полководец сделался мнительным. Нет, не трусливым - когда было нужно, он оказывался в самом опасном участке сражения, но предпочитал не подвергать себя опасности без нужды.
        «Восток кишит отравителями», - сказал один великий македонянин в свое время. Марий перенес это на африканцев. Опыт борьбы, многолетней и не всегда открытой, привел его к выводу, что от тамошних дикарей ждать можно чего угодно. Ничье слово ничего не стоит, ни на кого нельзя положиться до конца, и нет такого человека, которого нельзя было бы подкупить. Кстати, римляне, подолгу служившие в Африке, быстро пропитывались здешними отвратительными привычками, поэтому Марий был склонен подозревать в предательстве или, по крайней мере, в склонности к предательству и кое-кого из своих молодых офицеров.
        Кое-кого, но отнюдь не Луция Корнелия Суллу.
        К этому аристократу у него были более сложные чувства. Как было бы хорошо, окажись этот удачливый кавалерист обычным взяточником, польстись он на темное нумидийское золото из рук Югурты или на мавританские рубины из рук Бокха. Не-ет, ждать этого не приходилось. Ни к рукам Суллы, ни к его репутации не прилипала ни одна крупинка золотой грязи.
        Кроме того, отпрыск обедневшего патрицианского рода был удачлив до такой степени, что это многим внушало благоговейный ужас. За глаза его многие называли «Счастливый». Сенат еще не даровал ему права так себя именовать, зато воины африканской армии не сомневались - он заслужил это имя.
        Марий медленно прохаживался по низкой комнатке с вертикальными окнами-бойницами. Окна были устроены таким образом, что даже прямое попадание из катапульты или баллисты не принесло бы никакого вреда тому, кто находился внутри. В углах комнаты бесшумно полыхало пламя. Широкие медные светильники служили одновременно и обогревательными печами. Цирта погружалась в ночь, а ночи зимой здесь иногда бывают промозглыми и прохладными. Не такими, как внутри континента, на землях мавританцев, но все же.
        Кроме Мария в комнате находился еще один человек. Он был одет просто: полотняная рубаха и штаны, на ногах обычные кожаные пастушеские сапожки - концы ремней затянуты под коленями. Пояс широкий, кожаный. Перед тем как впустить юношу в эту комнату, из-за его пояса был извлечен целый арсенал смертоносных приспособлений.
        Звали юношу Волукс, это был старший сын царя Бокха. Он прибыл в вечерних сумерках, с малой охраной, одетый по-гетульски. Ничто в нем не выдавало царского происхождения. Стало быть, Бокх всерьез желает, чтобы об этих переговорах никому из посторонних не стало известно.
        Царь, ни много ни мало, предлагал прислать к нему квестора Суллу, дабы в личных переговорах у них была возможность покончить со всеми разногласиями.
        Марий ничего не ответил на это предложение.
        Ему не нравился этот парень. (Еще один взгляд исподлобья в его сторону.) Что-то было в нем подозрительное. Нет, не подозрительное, а что-то такое, что, как бы это сказать, не привлекает. Высокий, статный, видимо, неплохой воин, но…
        Еще меньше нравилась консулу ситуация, которая возникала в результате такого предложения Бокха. Послать в лапы этого лукавейшего мавританца своего лучшего офицера, любимца всей армии! А где гарантия, что его там не зарежут?! Армия лишится лучшего кавалериста, а он, консул Гай Марий, - своего авторитета.
        Но вдруг Бокх наконец одумался и понял, что дальнейшее сопротивление бессмысленно? Если он окончательно решил встать на сторону Рима, безумием было бы упускать такой шанс. Ибо не получив желаемого - встречи с Суллой, человеком, которому он доверяет и с которым общался лично, - дикарь может взбунтоваться, и бесконечная война пойдет по новому кругу. Это тоже будет иметь результатом падение авторитета полководца, несомненный провал на консульских выборах, новое возвышение Квинта Метелла, может быть, и вообще разгром партии популяров.
        Как знать.
        Марий вызвал к себе ближайших подчиненных: Рутилия Руфа, Гнея Карбона, Опилия Маркиона и, разумеется, самого Суллу. Марий не любил устраивать военные советы до того, как у него самого не сложится готовое решение. Но в данном случае по-другому поступить было нельзя.
        Сын Бокха продолжал недвижно стоять и все время, не отрываясь, смотрел на римского полководца.
        Марий понимал, что пауза слишком затянулась, что надо что-то сказать, ведь это не просто посыльный, а царский сын, но ничего подходящего в голову не приходило.
        - Ты воевал против нас?
        Волукс кивнул.
        - Тебе приходилось убивать римлян?
        Царевич снова кивнул.
        - Ты ненавидишь нас?
        Юноша помолчал, ему не хотелось говорить, но в этой ситуации без слов было не обойтись.
        - Я сделаю все, что прикажет мой отец.
        Помолчав немного, Марий кивнул. Хороший ответ. Этот звереныш, скорее всего, ненавидит римлян и все римское, но ежели царь мавританский…
        В этот момент отворилась дверь и в комнате появился Руф. Это облегчило положение Мария. Вскоре явились и остальные.
        Консул изложил суть дела. Римляне переглянулись, но никто не взял слова.
        - Я уйду, чтобы не мешать вам думать, - сказал Волукс.
        - Я хотел тебя просить об этом, - кивнул Марий.
        Когда дверь за мавританским царевичем закрылась, сразу же выступил Карбон.
        - Это ловушка.
        - Да, - подтвердил Руф, - это ловушка, и расставляет ее не Бокх, а сам Югурта.
        - Ездить не надо, - подвел предварительный итог Маркион.
        - Клянусь молниями Эриний, они говорят правду, - сказал Марий.
        Сулла, молчавший до этого, погладил перья на своем шлеме, откинул немного назад голову.
        - Да, когда я увидел этого парня, многое понял. Волукс - большой поклонник Югурты. Нумидийскому царю не повезло с собственным сыном, Оксинта смотрит в нашу сторону, а вот волчата Бокха готовы умереть за Великую Африканскую Лису.
        От жара медных светильников было слишком душно в комнате. Марий несколько раз вытирал пот на затылке и под подбородком.
        - Ну, а если… это не ловушка?
        - Что заставляет тебя в этом сомневаться? - удивился Руф.
        Марий, морщась, перевернул полешки в жаровне, еще раз вытер платком свою красную физиономию.
        - Есть мелкие детали. Взять хотя бы этого мальчишку. Он не лукавил, не старался показать, что обожает римскую армию. Только воля отца заставила его приехать сюда. Он скрипит зубами, но делает то, что велено. Сыновняя почтительность, оказывается, в ходу у здешних варваров.
        - Нет, - покачал головой Маркион, - это слишком мелкая зацепка, мальчишка мог притвориться…
        - Притворяться они умеют, да, - согласился Сулла, - но тут другое, очень сложная игра; такую сложную комбинацию чувств и поступков можно встретить разве что в исполнении Росция, на римских театральных подмостках. Ненавидеть нас, с трудом скрывать это, изображать готовность подчиниться сыновнему долгу, выполнить его до конца, не переставая ненавидеть тех, кому собираешься споспешествовать. Не Алкивиад же перед нами.
        - Оставь хоть на сегодня свои театральные воспоминания, - неприязненно сказал Марий, - это не всегда уместно, клянусь всеми вашими Терпсихорами.
        Сулла затаенно улыбнулся.
        - Не-ет, - честный Руф хлопнул себя громадными ладонями по громадным коленям, - считаю, что мы пойдем на слишком большой риск, доверившись Бокху. Да, он давно заигрывает с нами, пусть сделает так, чтобы мы могли поймать Югурту, не прибегая к такому огромному риску.
        - Югурта хитер, - сказал Маркион всем известную вещь, - видимо, другим способом его изловить нельзя.
        - Чтобы поймать льва, не обязательно лезть ему в пасть!
        Остановив движением руки разгорячившегося Руфа, Сулла сказал таким тоном, каким подводят окончательные итоги. Хотя он и не был здесь главным, но все почувствовали, что он имеет право так себя вести.
        - Мне нужно подумать, хорошо подумать, посоветоваться с собой, как говорят в Лигурии. Я сейчас не в состоянии сказать, хорошее или плохое предложение делает нам сейчас Бокх; завтра. Мне кажется, я смогу дать ответ.
        Все встали. Только Марий остался сидеть на своем знаменитом раскладном стуле.
        - Идите, а к тебе, Сулла, у меня есть еще несколько вопросов.
        Он понимал, что не может позволить своему квестору закончить совещание, он теряет таким образом хоть и микроскопическую, но реальную частицу власти. Он не знал, о чем станет говорить с Суллой, но счел необходимым задержать его.
        Глава седьмая
        Сулла
        105 г. до Р. X.,
        649 г. от основания Рима
        Два полководца молча и внимательно смотрели друг на друга, им было о чем поговорить, но оба в одинаковой мере не представляли себе - с чего начать. В глазах многих они еще считались союзниками, но и консулу, и квестору консульской армии давно уже было ясно, что они скорее соперники. Пути их давно разошлись, просто по стечению некоторых военных и политических обстоятельств идут пока параллельно.
        Долго ли так будет продолжаться?
        Марий хотел бы задать такой вопрос, но понимал, что этого делать не следует.
        Когда пауза растянулась до нелепых размеров, ее разрядил стражник, явившийся с сообщением, что из метрополии прибыл корабль с новым пропретором - Гнеем Цензором. По внезапно возникшей ассоциации мысль консула перенеслась к событиям двухлетней давности, к другому пропретору - Гаю Варинию и его удивительному рассказу о странном представлении в термах дворца Суллы в Тибуре. Все эти годы Марий хотел сам расспросить Суллу о том, что это было такое, но как-то не получалось, обстоятельства подолгу не сводили консула и квестора вместе в подходящей обстановке. Но почему бы не сейчас?
        - Гнея Цензора я приму завтра утром, даже если он везет с собой очередное послание сената, - сказал консул. Марий давал понять Сулле, до какой степени серьезно он относится к разговору, который собирался начать.
        Сулла понял это, не торопясь направился в центр комнаты, к широкому египетскому стулу с подлокотниками в виде змей, предоставив возможность хозяину сесть на его любимом складном стуле.
        Марий продолжал стоять.
        Квестор не стал более играть в паузы и заговорил сам:
        - Ты, верно, оставил меня, чтобы говорить о чем-то серьезном, так прошу тебя, говори.
        - Я не забыл, что тебе предстоит сегодня еще кое о чем подумать, тем не менее не стану откладывать этот наш разговор, хотя терпел с его началом два года.
        - Два года?!
        - Именно. Тебе что-нибудь говорит имя Публий Вариний? Ничего?
        - Почему же, я хорошо его помню. Твой служака примчался ко мне на виллу с инспекцией и был очень удивлен, что все в высшей степени готово, несмотря на то что подготовку я веду с чашей вина в руках и в компании актеров и мимов.
        - Да, твои успехи он описывал с восторгом, но меня больше, чем описание того, как ты великолепно подготовил конницу моей армии, заинтересовало представление, данное твоими друзьями по твоему наущению в бальнеуме.
        Сулла ответил не сразу, даже отвел на мгновение в сторону взгляд своих голубых глаз. Можно было, правда, подумать, что он не смущен, а просто силится что-то вспомнить.
        - Не хочешь ли ты сказать, что забыл об этом представлении, а?
        Сулла улыбнулся.
        - Нет. Просто мне так часто приходилось затевать что-либо подобное и во время сатурналий, и в обычные дни, что всего не упомнишь.
        - Квинт Росций со своими приятелями представили в самом уродливом и неподобающем виде заседание сената. Пьяные, грязные комедианты…
        Сулла успокаивающе развел руками.
        - Ну а что есть наш спасаемый богами сенат, как не собрание комедиантов, только не грязных и не пьяных. Хотя и за это не поручусь. Думаю, если бы мне удалось на то мое представление пригласить прямо с улицы сотню-другую голодранцев, они были бы в восторге и пьеса имела бы успех такой, какой и не снился даже Плавту.
        Марий мрачно слушал Суллу.
        - Не понимаю, видят боги, не понимаю, что заставляет тебя хмуриться! Когда бы удалось собрать твои собственные высказывания в адрес патрицианского сброда, до сих пор, по ошибке исторических судеб, правящего в нашем отечестве, то получилась бы сатира много ядовитее той, что сымпровизировали мои похмельные друзья.
        - Но ты ведь сам из них.
        Квестор потрясенно вытянулся.
        - Из них? Из кого?
        - Ваш род Луциев Корнелиев…
        - Можешь не продолжать, я неплохо знаю историю моего рода. Но к тому моменту, когда мне пришло время появиться на свет, род лежал в развалинах. Отец и два моих брата умерли, не было денег, чтобы их похоронить как следует. Я сам подыхал, один, совсем один. В доме не было ни одного слуги, ни одного живого человека, меня просто-напросто могли сожрать тибурские собаки.
        - Я знаю эту историю. - Марий потер виски - разговор свернул на какую-то бесплодную тропу. Похоже было, что Сулла не хотел понять, о чем идет речь.
        - Я выжил один, боги спасли меня. Остались я да старая служанка - слепая и глухая, как загробная тень. У меня нет естественных воспоминаний и переживаний, свойственных ребенку, выросшему в патрицианской среде.
        - Зато актерский мир представляется тебе родным, да? - Марий добродушно усмехнулся, но вдруг увидел, как квестор побледнел и углы его рта мучительно опустились.
        - Что ты хочешь сказать?
        - Ничего, просто не очень удачно пошутил.
        Сулла встал и подошел к окну глотнуть ночного воздуха. Стоя спиной к консулу, он закончил тему:
        - Не надо пытаться рассмотреть что-то непонятное, ненормальное, тем более предательство, в том, что я столь критически смотрю на тот сорт людей, к коему считаюсь принадлежащим. Да, ты Гай Марий, ты популяр по всем правилам, твой отец - крестьянин, ты родился человеком умным и честолюбивым, поэтому считаешь себя вправе потребовать от мира несколько большую долю богатства и славы, чем та, что тебе причитается на основании старинных законов. Я же совсем другой человек. Скрытый смысл моих устремлений может быть… - Сулла осекся и повернулся. - Впрочем, мы и так слишком много сегодня говорили обо мне.
        - Эта тема меня не утомила, - то ли льстя собеседнику, то ли угрожая ему, сказал Марий и, усмехнувшись, вытер градины пота со лба.
        Надо было как-то закончить затянувшийся визит.
        Сулла сказал:
        - Публий Вариний… Он осужден за взяточничество.
        Консул погладил большими грубыми ладонями свою серебристую, коротко подстриженную челку и вздохнул.
        - Деньги Югурты.
        Квестор, усмехнувшись, поклонился и вышел.
        Глава восьмая
        Сулла (продолжение)
        105 г. да Р. X,
        649 г. от основания Рима
        Сулла направлялся к своему жилищу в укрепленной части порта в сопровождении шести стражников, несших факелы. Луна еще не взошла, поэтому можно себе представить, какая стояла тьма. Подозрительные личности шныряли и прятались по переулкам. Полаивали собаки. Что-то хриплое и унылое пели гребцы в глинобитных сараях в северной оконечности гавани.
        Ничего этого квестор не замечал, упорно ступая по уносящейся вниз каменной тропке меж темными домами, по которым пробегали сполохи факельных огней.
        Сулла обдумывал состоявшийся с консулом разговор. Разговор этот ему очень не понравился. Неужели старик о чем-то догадывается? Или, может, уже знает?
        Нет, это невозможно!
        Тьма и река, других свидетелей нет!
        И что все-таки делать с Югуртой?!
        Вытребовав себе ночь на размышления, Сулла больше надеялся не на силу своих умственных способностей, а на то, что вернется его лазутчик со сведениями, которые позволят сделать окончательные выводы.
        Дом, выбранный квестором для поселения в Цирте, по всей видимости, принадлежал небогатому римлянину. Об этом говорили скромные размеры атриума и триклиния, отсутствие бассейна и фонтана во внутреннем дворе. Даже средней руки горожане стремились обзавестись всем этим ввиду жаркого африканского климата.
        Дом охранялся. Не так тщательно, как жилище консула, что понятно, но так же весьма тщательно, - проникнуть внутрь без разрешения владельца было нереально.
        Сбросив плащ в руки Метробия, Сулла поинтересовался, кто есть в доме, кроме Марка Кармы, не появился ли гонец.
        - Да, прибыл один. По виду - нумидиец. Он был совершенно без сил. Я велел накормить его.
        - Где он теперь?
        - Спит в домике надсмотрщика за масличным жомом.
        - Хорошо. Разведи мне чашу цекубского вина холодной водой и разбуди нумидийца.
        Метробий кашлянул за спиной господина.
        - Что ты еще хочешь сказать?
        - Марк Карма.
        - Что?
        - К нему приходил человек в черном капюшоне, так одеваются гетульские жрецы.
        - Ну и?
        - Они поговорили и куда-то ушли.
        - Ушли? Марк Карма покинул дом?!
        - По крайней мере, я не видел его уже две стражи.
        - Две стражи?! - Сулла потер усталые глаза. - Разведи мне вина.
        Поведение секретаря никогда не вызывало у квестора подозрений. Никаких. Сейчас, кажется, начинает вызывать, с ним нужно поговорить.
        Но не это сейчас главное. Главное - нумидиец.
        Сулла вошел в комнату за триклинием, служившую ему рабочим кабинетом.
        Если нумидиец привез положительный ответ, а есть все основания думать, что это именно так…
        - Кто здесь?! - громко спросил Сулла, поворачиваясь вокруг своей оси в полной темноте.
        Раздался тихий, чуть хрипловатый, но совсем не такой, как у царя Бокха, голос. Голос абсолютно незнакомый:
        - Не надо бояться. Если бы я хотел тебя убить, то мог бы сделать это трижды. Когда ты входил в дом, когда разговаривал со своим любовником, когда шел по галерее. Твои слуги никуда не годятся.
        Сулла, мягко ступая, отошел к стене, прижался к ней спиной и вытащил меч.
        Вытащить меч беззвучно невозможно.
        Раздался неприятный смешок.
        - Оставь, оставь, он тебе наверняка не понадобится. Я, например, безоружен.
        - Кто ты?
        - Прикажи принести свет, когда ты меня рассмотришь внимательно, ты меня, возможно, узнаешь.
        Когда приступ растерянности, столь несвойственный Луцию Корнелию Сулле, миновал, он решил поступить так, как советовал шершавый голос, поселившийся в его кабинете. Сулла позвал Метробия.
        В комнате появились светильники, и в их коптящем желтоватом свете квестор консульской армии увидел широкое, улыбающееся лицо человека примерно своих лет, все испещренное шрамами, похожими на присосавшихся к коже белых сороконожек.
        Принесшему вино Метробию было приказано уйти.
        - Нумибиец ждет.
        - Позже.
        Усыпанный ползучими шрамами гость терпеливо ждал, когда хозяин как следует изучит его. Он достал из складок одежды небольшое бронзовое, ничем не примечательное кольцо.
        - У тебя должно быть такое же. Мы обменялись ими однажды прохладным апрельским утром. Мы решили, что если наши души не узнают друг друга, то узнают кольца.
        Сулла продолжал молчать.
        - Может, мне назвать свое имя? - довольно язвительно улыбнулся ночной посетитель.
        - Почему-то я был уверен, что ты погиб.
        - Воды Коцита смилостивились надо мною и выбросили на берег, населенный не тенями погибших, а живыми.
        Квестор, постепенно приходя в себя, подошел к столу, на котором стоял принесенный Метробием кувшин, и налил себе вина.
        - Будешь пить?
        - Не-ет, пока нет. Пока не удостоверюсь, что у тебя не пошло на убыль желание избавиться от меня. Например, отравить.
        Сулла пожал плечами.
        - Я могу приказать тебя зарезать.
        - По правде говоря, ты можешь сделать со мной все, что угодно. Что бы я ни кричал во время экзекуции, мне все равно не поверят, сочтут мои слова бредом сумасшедшего.
        - Ты очень верно представляешь себе положение дел, - усмехнулся Сулла и сделал большой глоток.
        Одет странный посетитель был в поношенный голубой хитон, кое-как повязанные сандалии, на шее болталось варварское ожерелье из черных, кажется птичьих, коготков.
        - Понимаешь ли, я решил теперь жить вместе с тобой.
        Сулла слегка поперхнулся вином.
        - Да, да, не удивляйся.
        - Я удивляюсь только одному, по правде, что ты еще жив после всего, что сказал.
        Гость заулыбался.
        - Тебе любопытно, тебе интересно, а потом, мое соседство тебе ничем не грозит, и ты сам скоро это поймешь. Ведь я ни на что не претендую, кроме роли раба.
        - Раба? - В глазах квестора мелькнула искра интереса.
        - Именно. По многим причинам это для меня наилучшее положение. Во-первых - натура. Она у меня рабская по природе. Я по ошибке был рожден в высоком доме. Может статься, мать моя изменила с каким-нибудь садовником или банщиком, а может быть, меня и вообще подкинули в колыбель. Такое ведь тоже случалось, вспомни мифологию. Сплошь и рядом.
        - А во-вторых?
        - А во-вторых, я дал обет. Даже не буду говорить какой, сам знаешь. Стоит мне от него отступить хоть на полслова, они все, - он провел скрюченной рукой по лбу, указывая на шрамы, - начинают ползать.
        Сулла еще отхлебнул вина.
        - Я люблю прислуживать, вылизывать пятки, спать, свернувшись у господских ног калачиком. Я раб, раб, настоящий раб, без надежд на будущее; я не стану мечтать о свободе, потому что надеваю на себя эти оковы добровольно.
        - Ты говоришь так, будто я уже согласился тебя принять.
        - Конечно, согласился или вот-вот согласишься.
        Квестор пожал плечами.
        - Для чего мне это? Проще тебя убить и бросить в выгребную яму за бараком в порту.
        - Это ты сможешь сделать в любой момент, как только я попытаюсь взбунтоваться. А со мной тебе будет интересно. Твоя жизнь как бы приобретет зеркало. Твоя душа получит собеседника, ибо, согласись, ну с кем ты можешь поговорить, ни в чем себя не сдерживая? С каким царем?! С каким консулом?! Ничтожные, злопамятные и не очень умные твари.
        Сулла сел к столу, усыпанному полусвернутыми свитками и различными письменными принадлежностями. Последние слова незваного гостя ему понравились.
        - И что же ты потребуешь за свои, не знаю пока какие, услуги? Какую оплату?
        - «Оплату»! Он сказал слово «оплата»!
        - Что тут смешного?!
        - Я ведь буду рабом, понимаешь, рабом?! Мне достанутся объедки с твоего стола, а это, как правило, лучшая часть того, что готовится на кухне. Мне достанутся все женщины, которых я увижу в твоем доме, кроме тех, которых ты по своему капризу не захочешь использовать сам. Мне достанется громадная власть над всеми домочадцами; и даже твои офицеры, свободные римляне, всадники и аристократы станут мне угождать, потому что я буду раб Суллы.
        - Да, ты просишь немало.
        - Я прошу то, чего ты не будешь мне обязан давать. Я буду иметь, но ты не потратишься!
        Взяв со стола длинное кипарисовое стило, квестор некоторое время вертел его в руках.
        - Скажи, а какому богу ты дал обет - Асклепию, Юпитеру?
        Гость помотал головой.
        - Ты вряд ли слышал о нем, это маленькое восточное божество. Мне рассказал один финикийский купец, когда я оказался у него на корабле.
        - А как ты мог оказаться у него на корабле? - искренне удивился Сулла.
        - Это очень длинная история, именно потому, что совершенно правдивая. Так вот этому восточному божку я и поклялся… в общем, поклялся я ему…
        - А где ты пропадал все эти годы, почему не явился ко мне раньше?
        - Справедливый вопрос. Но чтобы я мог ответить на него, тебе нужно вспомнить, кем ты был три-четыре года назад.
        - Для раба ты позволяешь себе слишком вольные речи.
        Странный собеседник низко поклонился и пополз к сапогу патриция, чтобы его поцеловать.
        - Не паясничай.
        - Ладно, не буду. - Раб охотно встал, отряхивая тунику. - А на спрошенное отвечу - я следил за твоей жизнью и, пока ты барахтался в мелкой грязи интриг на форуме и в бездарных комициях, я не хотел к тебе приближаться. Какая польза была в том, чтобы стать рабом нищего аристократа?
        Сулла весело рассмеялся.
        - Негодяй!
        - Клянусь волосами Минервы - несправедливое обвинение. Вряд ли тебе было бы легче вести свои дела, извести я тебя о собственном существовании.
        Сулла продолжал смеяться.
        - Могу поспорить, я угадаю, когда ты впервые решил предстать передо мной.
        - Угадай.
        - В тот месяц, когда мне поручили квестуру в армии Мария и я занялся подготовкой свежей кавалерии для него.
        Гость уважительно кивнул, оценив проницательность своего господина.
        - Это уже было похоже на начало блестящей карьеры. Я попробовал проникнуть в твое окружение, но натолкнулся на этого молчаливого и слишком преданного негодяя.
        - Марка Карму?
        - Да, твоего секретаря. Ты можешь по праву гордиться, ты подобрал себе великолепного работника.
        - Какая-то непонятная ирония звучит в твоем голосе. Что ты хочешь сказать?
        - Я только хочу сказать, что мне стоило гигантских трудов убедить его допустить меня к разговору с тобой. Я притворялся и твоим родственником, и югуртинским лазутчиком, и еще Юпитер знает кем.
        - Он снизошел?
        - Снизошел, и я уже был в двух шагах от твоего бальнеума, когда вдруг ты затеял эту омерзительную…
        - Омерзительную?
        - По-моему, так восхитительную комедию, все было бы замечательно. Я рыдал от счастья, стоя с арфистками за занавесом, я молился своему маленькому жестокому божку за то, что он дал мне возможность не ошибиться в тебе. Но тут…
        - Что тут?
        Раб вытер искренние слезы краем хитона.
        - Будто ты не помнишь - скачка. Бешеная скачка в Остию. Я еле успел, умолив твоего железного секретаря пустить меня на корабль.
        Сулла в продолжение этой расцвеченной рыданиями, ужимками и деланым смехом речи откровенно веселился.
        - Почему же ты не подошел ко мне во время плавания, времени было достаточно.
        - Как я мог подойти, когда я не мог ходить! И потом, разве возможен серьезный разговор на корабле, там столько свидетелей и такие тонкие стенки?
        - Это верно.
        - Но и там я получил радость, огромную радость, если признаться.
        - Что ты имеешь в виду?
        Гость закатил глаза и сладострастно покачал головой.
        - Сцена гадания. Я стоял в толпе гаруспиков и авгуров, среди этих бесконечных священных кур, и восторженно, с наслаждением следил, как ты управляешься с одуревшей от нелепого страха толпой суеверных идиотов. В самом деле, можно ли ставить успех громадной экспедиции, транспортировку целой армии в зависимость от того, насколько налита кровью печень безмозглой птицы.
        Квестор вдруг помрачнел, он слегка склонил голову набок, он всегда так делал, когда переставал до конца понимать своего собеседника.
        - Слишком смелые речи, раб.
        Поняв, что голос военачальника звучит серьезно, раб сморщился и скорбно вздохнул.
        - Извини, если задел какие-то особенно римские чувства в твоей душе.
        - Слишком смелые речи, раб!
        - Еще буквально несколько слов. И я умолкну. Может быть, на время, будет твоя воля - навсегда.
        - Произнеси свои несколько слов.
        Вдруг раб яростно, животными, собачьими движениями стал расчесывать себе шею.
        - Когда мы высадились в Цирте…
        - Продолжай.
        - …я снова бросился к Марку, потрясенный до глубины души видением твоего образа, извини, что льщу так грубо, у меня нет времени для более тонких приемов. Так вот, я попросил его: ну теперь-то наконец приведи меня к нему, к Луцию Корнелию Сулле, квестору консульской армии. Знаешь, что он мне предложил?
        - Взять меч, коня и следовать за мной?
        - Да.
        - И что ты сделал?
        - Я продал тут же полученного коня, меч и пошел в портовый лупанарий вышибалой.
        - Почему ты не пошел в бой со мной?
        - Там я мог погибнуть, как и ты. Но даже не это самое важное. Самое важное, что в той экспедиции не было никакого смысла. Для тебя, для Луция Корнелия Суллы. Одерживая победу, ты ничего не выигрывал для себя. Вся польза доставалась римскому народу и Гаю Марию.
        - Ты говоришь так, как будто ты…
        - Нет, не спеши, я не предатель, не враг, я очарован идеей твоей великой судьбы, твоего ослепительного восхождения, и когда ты начинаешь делать ходы неправильные, ненужные, я теряю интерес к тебе.
        Взяв в руки кувшин, принесенный Метробием, Сулла поискал глазами чашу, она стояла на дальнем конце стола. Гость понял желание своего нового господина и, мгновенно сорвавшись с места, бросился за чашей. Он поднес чашу Сулле, взял из его рук кувшин и сам бережно и аккуратно налил вино.
        Сулла рассеянно отхлебнул.
        - В твоих словах мелькают отдельные, как бы не связанные между собой мысли. Иногда они банальны, иногда они служат доказательством того, что последние годы ты провел в компаниях, далеких от сливок общества…
        - Просто ты не слишком долго беседуешь со мной, ты еще не привык. Стоит тебе пообщаться со мною подольше, и ты признаешь, что я мыслю не менее последовательно, чем сам Аристотель.
        - Ты хам.
        - Хам, хам, - охотно признался собеседник Суллы, - как всякий раб. От меня глупо было бы ждать чего-то другого - только угодливость перед сильными мира сего, надменность и даже лютую жестокость по отношению к тем, кого судьба бросила - пусть на миг - к моим ногам.
        Квестор допил вино.
        - Да, в философском направлении твоего грязного ума тебе не откажешь. - Сулла встал в позу, в которой обычно принимал решение.
        Угодливый гость пал на одно колено и снизу одним глазом впился в подбородок патриция, что-то обезьянье появилось в его облике.
        - Ты забавен, хотя и подл. Возможно, умен. Пожалуй, действительно не слишком опасен; правда, откуда мне может быть это известно сейчас? Неизвестно, до какой степени ты мне верен…
        - Всецело и всецелейше, лучезарный и непобедимый! Рассуди сам, что я без места при тебе?! Свободный оборванец. Свободный для того, чтобы всякий, кто сильнее и богаче, пнул меня или даже растоптал. Потерять тебя - для меня трагедия. Нищета и гибель! Я полностью, со всею страстью и силою моей изворотливости на стороне твоего успеха.
        - Только успеха?!
        - О, не торопись с саркастической усмешкой. Я на стороне успеха в том смысле, что я на стороне Суллы, который пойдет от победы к победе. Если ты тот Сулла, о котором я мечтал, то я - твой, то есть более чем раб. И я нужен тебе такой, какой я есть, ибо я ценней телохранителя, умней советчика, богаче банка, больше партии. То, что я при тебе, свидетельство, что ты - Сулла! «Счастливый», как о тебе твердят повсюду, - и в казармах, и на рынках.
        - Ты похож на пифию, впадающую в экстаз, остановись!
        - Мне хочется закончить разговор, находясь в здравом уме и твердой памяти.
        Гость вскочил с колен и попятился к стене. Все же слегка кланяясь.
        - Повторяю, ты меня немного позабавил своим жарким и не совсем внятным лепетом, но у всякого старинного знакомства есть свои обязательства. Я дам тебе возможность попробовать остаться при мне.
        Покрытое белыми полосками шрамов лицо искривилось.
        - Ты собираешься меня проверять, о Сулла?!
        - Ты это себе позволил в отношении меня, почему я должен быть лишен такой возможности?
        Гость склонил голову, ожидая своей участи.
        - Завтра, по всей видимости, мне предстоит одно дело. Очень опасное дело, - Сулла вдруг осекся и погладил щеку, - хотя, может статься, будет разрешено оно легко. Сейчас неизвестно. Так вот, хочу я у тебя спросить…
        - Соглашусь ли я сопутствовать тебе в этом испытании? Конечно, соглашусь. Легко! Не задумываясь, ибо мне теперь нет нужды задумываться, я все, что касается наших с тобою отношений, обдумал наперед. Если ты идешь в жерло вулкана - я следом. Да, тогда, два года назад, несмотря на спектакль в твоем бальнеуме, несмотря на то, как ты управился со своими жрецами, я не решился стать твоим кавалеристом. Теперь я решился, командуй, что нужно делать?
        Сулла с силой швырнул чашу в голову говорившего, она чудом не попала ему в лицо, кривая широкая струя залила стену. Квестор спокойно сказал:
        - Ты весьма осведомленный человек. Может быть, ты мне скажешь, что я подразумеваю, говоря о завтрашнем деле?
        Шрамы на лице говоруна побелели. Он помотал головой.
        - Это скрыто от меня. Да мне этого и не нужно знать. Я же говорил только что про вулкан…
        - Какой еще вулкан? - поморщился Сулла.
        - Жерло коего полыхает. Если я готов идти в жерло, что мне до…
        - Я понял. Ты согласен со мною отправиться завтра. Тогда иди и ложись спать. Мне еще нужно закончить кое-какие дела.
        - Прости, но я не могу уйти прямо сейчас.
        - Что еще? Ты начинаешь меня всерьез раздражать!
        - Одно дело, касается оно меня. Очень важное.
        - Что ты, каналья, имеешь в виду?
        - Имя.
        - Какое имя, чье?
        - Мое, надо дать мне имя. Не могу же я называться своим настоящим, согласись, господин.
        Сулла нервно дернул щекой.
        - И своим прежним, под которым меня знают местные шлюхи, не могу. У него слишком неприятная и разнообразная слава.
        - Насколько я успел тебя узнать, ты уже что-то придумал на этот счет, выкладывай.
        - Давай я буду называться Марк Карма. Я заменю его во всех отношениях. Как секретарь, как письмоводитель, как молчаливая статуя в присутствии посторонних; как соглядатай, как лжесвидетель, как отравитель, как наложник, коли у тебя возникнет такая фантазия, хотя, скорее всего, не возникнет. - Квестор пожалел, что у него нет под рукой ничего более тяжелого, чем чаша. Нет, кажется, есть - кувшин, только до него надо дойти, он на другом конце стола. - Посуди сам, должно же у меня быть какое-то естественное место в твоей свите. Частью обязанностей я неизбежно пересекусь с этим персом. Начнутся интриги, доносы, тебе придется выбирать между им и мной. Зачем захламлять и без того запутанную жизнь?
        - Ты что, предлагаешь мне удалить Марка?
        - Не надо, это опасно, он настолько предан тебе, что, будучи несправедливо обижен, он возненавидит тебя и станет опасен. Ведь ему известно о столь многом.
        Сулла повертел в руках кувшин.
        - Тогда остается одно - убить верного друга и преданного слугу. - Квестор представил эту мысль как очевиднейшую, вопиющую бессмыслицу. Усмехнулся сам и ожидал появления неловкой усмешки на устах гостя, как человека, попавшего в явный логический тупик.
        Гость и не думал улыбаться.
        - И ларами клянусь, и пенатами, такой человек, как ты, не должен попадать в столь щекотливые и неприятные положения. А чтобы подобное не случалось, есть я. Я, твой раб.
        - Я не понимаю тебя, - подозрительно нахмурился Луций Корнелий.
        - Я уже зарезал Марка Карму. Сегодня днем.
        - Зарезал?
        - Его же ножом. Клянусь, у меня было не менее двух поводов сделать это. О первом ты хорошо осведомлен, о втором я тебе расскажу, как только ты меня попросишь.
        Сулла поставил кувшин и взялся за рукоять меча.
        Ночной наглец, кажется, всерьез испугался.
        - Погоди, ты сто раз успеешь меня убить, но, убив, потеряешь возможность выслушать.
        Лезвие с медленным шипением, как змея, выползло из ножен, по нему туда-сюда, извиваясь, ползали отсветы пламени.
        - Понимаешь, я обрек его на гибель своей откровенностью. Увидев меня сегодня утром, он бросился с упреками за то, что я предал тебя во время кавалерийского броска к двугорбой вершине. Он не хотел меня допускать к тебе, представляешь!
        Сулла приблизился к говорившему, держа меч острием к полу.
        - После всего, что я понял, я искал слова, я много сказал ему слов, но не убедил, и тогда…
        Сулла согнул руку в локте, так, что острие оказалось как раз на уровне грязно-голубой груди тараторившего урода.
        - И тогда я решился. Если у меня нет другого пути, если… я рассказал ему все!
        - Что все?!
        - Понимаешь, все!
        - Марку?!
        - Да, да, да! Я должен был ошеломить его так же, как я ошеломил тебя сейчас. Ты сам видишь, что у меня не было другого выхода. Настолько же не было, как и сейчас, в этот миг.
        Острие медленно, как разумное, приблизилось к груди продолжавшего бормотать раба.
        Еще ничего не кончилось.
        - И тогда он обещал мне помочь. Я не знаю, что он подразумевал под словом «помощь», не знаю, может быть, ничего плохого, но ты должен признать, что одним этим согласием он где-то, хоть на крупицу, хоть на долю пылинки, тебя предал. Он перестал быть тем, прежним Марком Кармой, на которого ты мог положиться так же, как на себя. Образовалась трещинка, еще невидимая, но трещинка. Да, я воспользовался ею, воспользовался, я говорил ему, что собираюсь помочь тебе отвратить опасность, избавить от тайных бед, от коих никто, кроме меня, избавить не в состоянии. Так, говоря языком точным, бестрепетным, составился наш с ним заговор. Это был заговор в твою пользу, но любой заговор - такая вещь, что никогда нельзя сказать, куда в конце концов направлено его острие. - Острие меча поползло вниз по ткани туники, надрезая ее. Меч квестора был наточен образцово. - И как только мне удалось воспользоваться слабостью Марка - а в корне его слабости сидела игла под названием «любопытство», - я понял, что он сделался опасен. Он запросил за свою услугу слишком много. Пришлось отдать все. Когда он сделался опасен, он
приговорил себя. Он был опасен для тебя, для меня и для того, пока не очень различимого, но, несомненно, грандиозного дела, которое будет тобою сделано.
        - И ты зарезал его.
        - Не задумываясь более. Легко и быстро. В той ситуации нельзя было поступить правильнее.
        - И ты хочешь получить его место.
        - Да, - гордо ответил раб, - и я буду лучше его. Меня нельзя будет подкупить, потому что от тебя я рассчитываю получить в любом случае больше; меня нельзя прельстить славой и возвышением, ибо я сам выбрал место раба, твоего раба, как наилучшее в мире; меня нельзя будет испугать, потому что если меня не сможешь защитить ты, то нет смысла защищаться вообще. Кроме того, я буду силен знанием того, что никогда больше не явится из темноты человек с какой-нибудь страшной, необоримой тайной о моем хозяине, против желания узнать которую я не смогу устоять.
        Глава девятая
        Сулла (продолжение)
        105 г. до Р. X.,
        649 г. от основания Рима
        На рассвете следующего дня из Северных ворот Цирты (являющихся единственными) выехал кавалерийский отряд числом около семидесяти человек: две регулярные турмы плюс квестор Сулла вместе с сопровождающими. Среди сопровождающих были сын царя Бокха Волукс с двумя молчаливыми телохранителями, два квесторских раба - Метробий и сильно изменившийся Марк Карма, один авгур, один гаруспик со своим инвентарем гадателя, навьюченным на круп специального коня.
        Командиры кавалерийских турм Цецилий Цион и Фульвий Вульгат держались несколько в стороне, демонстративно исполняя свои должностные обязанности.
        Они были марианцами, восходящую звезду африканской армии и римской политики откровенно недолюбливали и положили себе за правило держаться как можно дальше от горнила предстоящих событий, дабы в случае позора или неудачи (по их мнению, весьма возможных) их имена не были связаны с именами предателей.
        Дорога шла меж невысоких красноватых холмов, кое-где поросших высокими бесплодными пальмами. Всадники кутались в серые самнитские плащи - утро выдалось прохладным.
        Проскакав миль сорок строго на юг, сделали привал. Сулла великолепно ориентировался в этих местах, так как неоднократно пересекал их и верхом, и в пешем строю. Чтобы выбраться точно к ставке Бокха, надлежало повернуть возле развалин крепости Тарпия, находящихся недалеко от места слияния двух высохших речек.
        Так и было сделано.
        Волукс во всем следовал строго намеченному плану. Он ехал молча, не пытаясь вступать в дружеские разговоры или веселить важных гостей отца какой-нибудь охотничьей историей, как это было принято у мавританцев и нумидийцев.
        Когда показались четыре высохших дерева, похожих на группу скелетов с высоко поднятыми руками, бредущих навстречу путникам, царевич вдруг остановил коня.
        - Что случилось? - спросил Метробий, испуганно вертя головой. Вслед за ним этот вопрос задали все, вплоть до рядовых римских кавалеристов.
        Сулла молчал в ожидании объяснений.
        Из-под сухих деревьев показались два краснолицых, голых по пояс мавританца, покрытых замысловатыми татуировками и шрамами.
        - Кто они? - требовательно спросил Цион.
        - Это мои люди, - спокойно пояснил Волукс.
        Дикари повалились на землю, прямо у копыт коня царевича, и что-то бормотали.
        - Что они говорят? - продолжал песню своего недоверия Цион.
        Волукс, не глядя на него, сказал:
        - Это мои лазутчики в здешних местах. Они говорят, что дальше дорога небезопасна. Взбунтовался вождь гетулов Гема.
        - Откуда мы можем знать, что это правда, я не понимаю этого тарабарского языка, - заявил Цион.
        Тут подал голос сам квестор:
        - А я понимаю хорошо. Гетулы действительно взбунтовались. И произошло это недавно. Когда мы обговаривали маршрут, это было еще неизвестно.
        - Да, тебе понятно, что они лопочут, но откуда ты можешь знать, говорят ли они правду. Может, эти дикари мирно ловят рыбу, а мы вынуждены будем повернуть на другую дорогу! - пришел на помощь своему товарищу Вульгат. - Ведь сейчас этот царевич предложит нам именно это. Не правда ли? - Теперь римский офицер обратился прямо к Волуксу.
        Тот пожал плечами.
        - Проехать другой дорогой - безопаснее.
        - Вот видишь, Сулла! - Лицо Циона исказила яростная гримаса.
        Квестор, не обращая особого внимания на крикуна, спросил у непроницаемого Волукса:
        - Какой дорогой ты предлагаешь ехать, если мы не хотим столкнуться с гетулами?
        - Через Тапр, через старые карфагенские виноградники. Это лучший путь.
        - И он приведет нас прямо в руки Югурты, да? - ехидно кривя губы, спросил Цион.
        - Я убежден, что даже если гетулы бунтуют, то не по своей воле, их кто-то взбунтовал, - бурчал Вульгат, - нас считают дураками, клянусь Беллоной!
        Сулла внимательно посмотрел в глаза Волукса.
        - Царевич, если ты посоветуешь ехать через Тапр, мы, безусловно, последуем твоему совету, ибо по договору с твоим отцом наша безопасность в твоих руках.
        Какая-то неуловимая судорога пробежала под оливковой кожей лица мавританца. Он твердо ответил:
        - Я уже посоветовал, если ты слышал.
        Больше не говоря ни слова, квестор сделал знак рукой - и небольшой кавалерийский отряд начал медленно поворачивать.
        Изрыгая проклятия, заявляя, что они не желают погибнуть, как безмозглые куры, офицеры последовали за ним.
        - Может быть, для начала погадаем? - осторожно спросил авгур; гаруспик, видимо, уже осведомленный об обыкновениях Луция Корнелия на этот счет, только криво улыбнулся.
        Сулла поймал взгляд Марка Кармы. Тот был серьезен. Впрочем, квестору было отлично известно происхождение этой серьезности: непривычный к верховой езде, раб превратил свой зад в сплошной синяк. Жаловаться ему не пристало, ибо с прежним секретарем квестора ничего подобного случиться не могло.
        Злорадно усмехнувшись, Сулла поскакал в голову колонны, обгоняя тупо месившие красную пыль шеренги всадников.
        Переночевали в небольшом безлюдном оазисе, под уныло шелестевшими пальмами и низко-низко нависшими звездами. На них смотрело множество горящих глаз, перемещавшихся с места на место.
        - Кто это, духи пустыни? - брезгливо поинтересовался Цион, твердо держась за рукоять меча. Он был уверен, что при помощи старого доброго клинка он, в случае чего, и с духами справится.
        - Это собаки, - пояснил Волукс, - здесь раньше была деревня. Людей убили, собаки остались.
        - Ах, собачки, - успокоился римлянин, укладываясь на свернутое одеяло поближе к костру.
        На следующий день почва сделалась твердой, белой, местами каменистой.
        - Какие тут могут быть виноградники? - удивлялся Вульгат, вспоминая благодатные плантации своей Этрурии. Скоро он был посрамлен. Стоило отряду перевалить через холм-другой, как глазам открылась сплошная зеленая равнина. Все словно было залито густой растительной пеной.
        - Кому же принадлежат сейчас эти богатства? - восхищенно поинтересовался этруск.
        - Это владение нумидийского царя Миципсы, - ответил Волукс, - но когда началась война с римлянами… - Он осекся, почувствовал, что неправильно построил фразу.
        Прочие предпочли сделать вид, что ничего особенного не произошло.
        - Когда началась война, эти земли были у Миципсы отобраны. Земли не обрабатываются, все меньше остается людей, умеющих ухаживать за виноградниками.
        - Достались бы эти земли мне, - захохотал Вульгат, - я бы нашел тысячу умельцев и привез их сюда. Никто, клянусь Бахусом, не отказался бы. А кто отнял эти земли у Миципсы?
        Волукс чуть пришпорил коня. Отряд скакал по широкой, заросшей сухой колкой травой дороге, проложенной посреди плантации. Впереди виднелись какие-то белые постройки, похожие на жилые. Слева мелькнуло что-то полуразрушенное, кажется, здание для винного ворота.
        - Так ты не ответил мне, кому сейчас принадлежат эти богатейшие земли? Кто показывает нам сейчас свое полное неумение хозяйствовать?
        Вместо царевича офицеру ответил квестор:
        - Это имение и все земли западнее, вплоть до реки Мулукки, присоединил к себе Югурта.
        - Югурта?! - Произнесенное даже вполголоса имя произвело угнетающее действие на римлян.
        Цион, обогнавший инстинктивно придержавшего повод Вульгата, прямо спросил у мавританского царевича:
        - Так мы находимся на землях Югурты?
        Юноша попридержал коня и повернул его с прямой аллеи на боковую, тоже, впрочем, широкую. Она резко уводила вниз, в небольшую замкнутую долину, виноградное одеяло обрывалось где-то на половине спуска, и дальше можно было видеть высаженные в несколько рядов финиковые пальмы, а под этими пальмами - огромный военный лагерь.
        - Да, - сказал Волукс, - это земли Югурты, а вон там расположено его войско.
        - Ах ты, предатель! - почему-то заорал жрец-авгур, его сильнее всех поразило циничное поведение царственного дикаря, заманившего римлян в ловушку.
        Офицеры схватились за мечи. На их лицах выразилась суровая готовность начать бой. Сначала изрубить на куски этого юного негодяя, а потом бежать подальше от этих роскошных плантаций.
        - Стойте! - приказал Сулла решительно и властно. - Убить его мы всегда успеем.
        - Ты слишком самонадеян, квестор, надо убить его и бежать, пока у нас еще есть время.
        Сулла даже не ответил на это истерическое восклицание офицера. Он, как это ни странно, смотрел на своего давешнего ночного собеседника. Взгляды, которыми они обменялись, были полны смысла. Ничего не понимающие спутники вились на месте, бессмысленно размахивая оружием.
        - В лагере нас заметили! - крикнул Вульгат.
        - Ничего удивительного, вы все сделали для этого, - спокойно, ничуть не укоризненно сказал Сулла.
        - Все, скачем обратно! - заорал Цион. - До лагеря еще не менее двух миль, если нам повезет, мы сможем уйти.
        - Нет! - резко и громко сказал Сулла. - Мы ни от кого бегать не станем. Мы поскачем прямо.
        - Прямо?! - снова взвизгнул несдержанный авгур, покрываясь пятнами, по которым в самую пору было гадать, умрет ли он прямо на этой виноградной тропе от апоплексического удара или протянет до пальмовой рощи.
        Волукс, как всякий человек, принявший твердое решение умереть в случае нужды и пребывавший в состоянии полнейшего спокойствия, пришел в некоторое замешательство. Это не укрылось от глаз Суллы и Марка Кармы.
        Они снова переглянулись.
        - За мной! - квестор громко отдал приказ, и все римляне, не желая умирать на кривых клинках варваров и еще больше не желая прослыть трусами, бросившими в беде своего командира, неохотно последовали за Суллой.
        В полном боевом порядке, с развернутыми, по приказу квестора, и предъявленными небу и врагу знаками своей принадлежности к лучшей армии мира две кавалерийские турмы неторопливо приближались к гигантскому лагерю нумидийского царя Югурты.
        Навстречу им, сильно пыля по белой выжженной дороге, скакали до полусотни всадников в цветастых, разномастных, варварски украшенных одеждах и доспехах.
        Вульгат, Цион и их воины исподлобья смотрели на нумидийцев, на тех, от чьей руки им придётся сейчас умереть, и со всею силой ненависти сверлили взглядами прямую, свободную спину самонадеянного идиота Луция Корнелия Суллы, другими идиотами прозванного Счастливым. Сейчас всем станет очевидно, каково оно на самом деле, его хваленое счастье.
        Варвары приближались, оглашая воздух криками.
        Впереди…
        Вульгат первым после Суллы узнал скачущего впереди всадника. Это был Оксинта. Какое-то недоумение появилось в мыслях римского офицера, он поглядел направо, налево и увидел лицо Волукса. На нем не было лица. Непроницаемый мавританец, не боящийся ни смерти, ни мучений дикарь был в ужасе!..
        - Привет тебе, Оксинта, - весело сказал римлянин.
        - Привет тебе, Сулла, - уважительно произнес нумидийский царевич.
        - Насколько я могу судить, это лагерь твоего отца?
        - Ты не ошибся, это его лагерь и его войско.
        - Но меня ждет великолепный и великодушный царь Бокх, ты ведь знаешь об этом. Его достойнейший сын, царевич Волукс, сопровождает меня.
        - Я уже заметил его и приветствую от всего сердца. - Оксинта прижал руку к груди и склонил голову в сторону Волукса. - Известно мне также и о цели твоего путешествия.
        - Как же мы поступим в этой ситуации, благородный Оксинта?
        - Я знаю, что ты весьма спешишь на встречу с благороднейшим царем Бокхом.
        - Воистину так.
        Оксинта развернул своего коня в сторону нумидийского лагеря.
        - Кратчайший путь к шатру мавританского царя лежит через шатер царя нумидийского.
        - Ты предлагаешь нам пересечь ваш лагерь? - спросил Сулла. Кажется, даже он этого не ожидал.
        Оксинта уверенно кивнул.
        - Это кратчайшая дорога. Моего отца нет в его шатре, поэтому задерживаться не придется.
        Сулла на мгновение задумался. С того момента, как человек Оксинты посетил его вчера вечером, он был совершенно уверен в правильности своих планов на это рискованное путешествие. Оксинта брался провести отряд римского квестора мимо нумидийских засад в ставку Бокха. Сулла был убежден, что перехитрил самого хитрого Югурту, найдя единственное слабое его место. Оно заключалось в сердце любимого сына. Соблазнив римской идеей Оксинту, он, по существу, выиграл войну.
        Но проехать через лагерь…
        Пусть это даже и самый короткий путь…
        Может статься, это самый короткий путь в ловушку! Все же нельзя до конца понять душу дикаря. Не обманул ли его Югурта, заставив сына сыграть роль соблазненного римской идеей?
        Видя, что римлянин колеблется, Оксинта негромко, так, что было слышно только квестору, сказал:
        - Мой отец умен, как все духи пустыни, вместе взятые. Я не смог разведать, на каких дорогах он будет тебя ждать. Он каждый день менял свои планы. Я не могу сказать тебе, где он сейчас. Только одно я знаю точно - где его нет.
        - И это единственное место - его лагерь?
        - Но и там он может появиться в любой момент. Надо спешить.
        Сулла принял решение:
        - Тогда едем.
        Римский отряд в окружении живописных нумидийских всадников живой рысью поскакал вниз по склону.
        Те, кто участвовал в этом погружении в Аид, потом любили об этом рассказывать и находили слова, которые сделали бы честь и словарю самого Орфея.
        Дорога пролегала меж двумя волнами орущего, беснующегося, размахивающего оружием, бьющего в барабаны, гарцующего на вздыбленных лошадях человеческого моря.
        Оксинта ехал впереди с поднятой рукой. В этот момент он был их царем, и они подчинялись ему.
        Но никто не мог запретить детям безбрежной пустыни плевать на римлян и их лошадей (кавалеристы утверждали, что на месте плевков у них потом образовались незаживающие раны); никто не мог запретить им пугать заморских гостей, запуская стрелы прямо над их головами, мочиться им под ноги, забрасывать лошадиным навозом и человеческим калом. Оксинта ехал впереди с высоко поднятой рукой.
        Стоило римлянам остановиться - и уже ничья власть не сдержала бы эту стихию.
        Семь лет они воевали с этой надменной и одновременно продажной военной машиной. Это они, нумидийцы, засыпали своими костями поля сорока битв и высохли заживо от голода в пятнадцати так и не сдавшихся крепостях. Это они отмечали как самый большой праздник в жизни день, когда им удавалось вырвать сердце из только что рассеченной груди легионера и заживо его сожрать на глазах изумленных собак.
        И вот они должны были сдерживаться, видя перед собой семь десятков молчаливых, до меловой белизны побледневших, до собственных кишок пронзенных страхом римлян.
        Это было выше дикарских сил.
        Но Оксинта ехал с высоко поднятой рукой.
        Рука стала затекать, Оксинта с ужасом понял это. Стальной налокотник, кожаный наплечник со стальными нашлепками делали длань царевича невыносимо тяжелой. Но опустить, но переменить руку было нельзя. Стоило бы ей лишь на миг опуститься - и все!
        Но ничто не бесконечно на свете, оживляющий смысл этой банальности римляне вскоре ощутили на себе.
        Лагерь кончился.
        Дикие крики остались позади.
        Римляне все еще сидели в седлах неподвижно, даже не пытаясь очиститься от налипших на них плевков и нечистот.
        Только один медленно съехал с седла и упал на сухую траву.
        Авгур. Сердце его не выдержало.
        - Он умер еще на середине лагеря, - сказал Марк Карма, - но продолжал держаться в седле.
        Глава десятая
        Бокх
        105 г. до Р. X.,
        649 г. от основания Рима
        Мавританский царь стоял со всем своим войском посреди плодородной долины Гевн, приблизительно в одном дне пути от месторасположения своего нумидийского родственника. Сулла проделал этот путь на максимально возможной скорости, ибо понимал, что вездесущий Югурта в любой момент может вернуться в лагерь и выслать погоню на свежих лошадях.
        Хвала Юпитеру-вседержителю, этого не случилось. Когда солнце уже совершало последние движения по направлению к закату, Оксинта воскликнул:
        - Посмотрите налево!
        Да, там действительно можно было различить вереницы мигающих огоньков в быстро густеющей синеве воздуха.
        - Лагерь Бокха за тем холмом.
        - Будем ли мы в полной безопасности там? - усмехнулся Вульгат.
        - Не выпустил ли нас один хищник из своих когтей только для того, чтобы второму было поудобнее в нас вцепиться? - ответил ему сомнением на сомнение Цион.
        В глазах связанного Волукса полыхнул огонь темной и бессильной злобы. Он знал, что в лагере его отца - безумца и предателя - этим собакам римлянам нечего опасаться.
        Встречу с царем решено было отложить до утра, тем более что мавританский владыка принимал какие-то весьма важные для его полового здоровья процедуры.
        Едва вбили в землю колья и натянули веревки квесторской палатки, как явился Дабар, нумидиец, давний друг и помощник Суллы, оказавший ему услуги еще во время первого, трехгодичной давности, визита к Бокху. Он старался поменьше быть на свету и кутался в потертый, местами прожженный искрами костра мавританский плащ. Простой погонщик вьючных верблюдов, да и только.
        Через этого человека Сулла общался последние месяцы с Бокхом и очень ценил его за то, что он сумел войти в доверие к столь недоверчивому царю.
        - Что с Бокхом, он болен?
        - Если он чем-то болен, то… - Дабар огляделся резко и нервно, - у него новый приступ черного сомнения.
        - Этот безумец опять перерешил все, о чем мы с ним договорились?!
        - Еще нет, но, кажется, ему хочется это сделать. Слишком много союзников-нумидийцев в его окружении. Кроме того, Югурта сделался его сыном, по мавританским законам.
        - Да, я слышал об этой варварской расправе с женщинами.
        Дабар усмехнулся, сверкнув белками глаз.
        - Для тебя это - варварская история, для всех сказителей и певцов обоих царств - красивая легенда.
        Сулла пожал плечами.
        - Это меня не касается, а вот окружение Бокха… к примеру Лимба, насколько мне известно, исправно получает деньги от Югурты…
        - Деньги деньгами, конечно, но и старик-жрец, и сыновья царя, помимо этого, боготворят нумидийца.
        - Да, я имел случай в этом убедиться. Волукс пытался привести меня в лагерь Югурты и сдать ему.
        - Он пошел против воли отца?!
        - Да. Что бывает у мавританцев за предательство?
        - За такое, - Дабар поскреб морщинистый лоб, - его засунут в улей к диким пчелам.
        Сулла покачал головой.
        - Да, если авторитет Югурты так велик среди местной молодежи, его надо убить как можно скорее.
        Дабар развел руками, он давно придерживался такого же мнения.
        - Сейчас, Дабар, ты отправишься к царю и скажешь, что завтра на рассвете или в тот час, когда он будет готов меня принять, я стану говорить с ним. Один на один.
        - При дворе находится Аспар, посланник Югурты.
        Квестор в ярости хлопнул себя по колену.
        - Мой непростой путь становится еще сложнее. Значит, так, ты скажешь царю, что я буду говорить с ним в присутствии Аспара коротко, передам вопрос от Мария, чего нам ждать в ближайшее время: мира или войны. Затем удалюсь. Пусть он найдет мне и моим людям убежище неподалеку, чтобы я мог в любой момент прибыть на встречу с ним.
        - Я понял тебя.
        - А Аспар пусть думает, что я убыл на целую декаду. Обратно в Цирту. Аспар сообщит об этом Югурте, и тот станет ловить меня на всех дорогах, ведущих к побережью.
        Дабар поощрительно усмехнулся, прямо на его глазах родился изящный и толковый план. Оказывается, не только варварские царедворцы умеют интриговать.
        Дабар исчез, и в палатке появился Марк Карма.
        - Ты подслушивал?
        - Не забывай, что это теперь входит в мои обязанности.
        - Принеси вина, раб, - усмехнулся Сулла.
        - Охотно сделаю это, и ты еще раз оценишь мои способности, когда я сообщу тебе, что за то время, что у тебя в палатке гостил этот черноглазый аферист, я успел узнать не только план ваших дальнейших действий, но и то, чего хотели добиться от благородного предателя царевича Волукса Цион и Вульгат. У них, как видно, вызревают какие-то свои планы на будущее.
        Отхлебнув вина, квестор приказал:
        - Говори яснее и тише.
        - Не бойся, на страже стоят два лигурийца, латинская речь для них - все равно что пение дельфина под водой. А что касается Циона и Вульгата, они предлагали Волуксу устроить побег при одном условии.
        - Не тяни, каком условии?
        - Он должен их провести…
        - К сокровищнице Бокха?
        - Клянусь бородою Марса, глупость твоих офицеров и для тебя не осталась тайной. Представляешь, они всерьез рассчитывали полакомиться мавританским золотом и остаться при этом в живых!
        - Что Волукс?
        - Он плюнул в мужественную физиономию Циона, но тот от природы оказался вертким, поэтому плевок достался неповоротливому, то есть Вульгату.
        - Вели охранять юношу как следует. Завтра он может стать сильным аргументом в моем разговоре с царем.
        Бокх сидел на большом парчовом холме, набитом подушками, и пил из тонкогорлого серебряного кувшина отвар из листьев травы царцах, собранных в ночь третьего и девятого новолуния на южной стороне горы. Листья были смешаны со снадобьями, привезенными из стран, находящихся по ту сторону Египта и омывающего его моря.
        Царь был вынужден, побуждаем неотложными государственными делами, покинуть Гисконову усадьбу, целебную грязь возить с собой в достаточном количестве не представлялось возможным. О теплой моче девственниц он думал безо всякого воодушевления. А лечиться было нужно.
        И тут этот добродушный толстяк. Аспар.
        Он был удивителен уже тем, что среди нумидийцев толстяков практически не было. Сухие, жилистые, неприхотливые, воинственные. Невыносимые люди.
        Царь Югурта, проявляя свою обычную, а на самом деле - невероятную проницательность, прислал вместе со своим послом сундучок из невиданного черного дерева, набитый таинственно пахнущим снадобьем.
        Посол, помимо того, что отлично ориентировался в делах своего хозяина, кое-что соображал в лекарском деле. Он научил царя, как заваривать лекарство, в чем заваривать, где и сколько настаивать.
        И как пить.
        Оно подействовало сразу и очень хорошо. Бокха просто нельзя было оттянуть от серебряного кувшина. Он обжигался, шипел, шептал отводящие сглаз заговоры и сосал, смаковал, глотал вонюченькую жидкость.
        Надо ли говорить, что влияние нумидийца на царя росло. Даже когда Бокх отлично осознавал, что это лишь усложняет его положение.
        Сулла вошел в шатер и коротко кивнул.
        Бокх с сожалением подумал, как они сухи, неловки, в сущности, дики, эти римляне. Вот пришел к царю далеко не самый родовитый представитель своего племени, даже колена не преклонил, а уж о том, чтобы принести что-нибудь полезное для поддержания царского здоровья, не может быть и речи. И будет сейчас предлагать всякие мерзости против любимого родственника, названого сына, героя нумидийского народа.
        Бокх снова вздохнул.
        Сулла счел это достаточным приглашением и занял золоченый финикийский стул у подножия парчового холма.
        В серебряном сосуде раздался клекот, целебный напиток кончился. Бокх что-то прохрипел, появился служка с новым зарядом лекарства.
        - Как чувствуют себя твои суставы, доблестный Сулла? Впрочем, догадываюсь: хорошо, твои суставы не ломит, иначе тебя не прозвали бы Счастливым! Мои дела сквернее, колени отказываются сгибаться. Ноги мои не слушаются меня.
        - Рассматривать ли мне, величайший из царей, эти твои слова как ответ на мой вопрос, заданный утром в присутствии Аспара, посла Югурты?
        Царь подвигал бровями и вдруг усмехнулся.
        - Знаешь, да. Можешь рассматривать. Жалуясь на слабость и болезненность ног моих, я тем самым давал тебе понять, что войска мои никогда более не перейдут реку Мулукку, то есть не вступят на земли, которые вы собираетесь забрать у сына моего, Югурты. Река эта была всегда границей между мною и несчастным Миципсой, пусть она будет границей между мною и счастливым Суллой.
        - Я оценил глубину и изящество твоих слов, не могу ими не восхищаться. Я понял, в чем заключаются твои обещания. Но, к сожалению, поверь мне, сенат и римский народ, приняв во внимание, что берегов названной тобою реки Мулукки они достигли благодаря силе своего оружия, не сочтут твои обещания ни богатыми, ни даже достаточными.
        Бокх вздохнул, и булькнуло у него в кувшине в ответ. Бокх и сам знал, что, предлагая римлянам такой мир, он не предлагает, по сути, ничего.
        Римлянин продолжал:
        - Сенат и римский народ очень оценили бы какое-нибудь действие, которое отчетливо шло бы на пользу Риму, а не Бокху. Хотя и во вред Бокху оно не обязано идти. Ты понимаешь, царь, что я хочу сказать?
        Царь поставил кувшин на поднос и медленно откинулся на вершину парчового холма, так что глаза его перестали быть видны сидящему много ниже гостю. В этом жесте не было неуважения, ибо царь сказался в самом начале разговора больным и принимал высокого посетителя во время лечебной процедуры.
        Сулла остался спокоен. Он знал, что ему не надо переспрашивать. Когда царь решит ответить, он заговорит сам.
        - Ты хочешь, чтобы я выдал тебе Югурту?
        - Я бы счел этот шаг жестом друга, и римский народ и сенат сочли бы тебя своим другом.
        Бокх несколько раз шумно и тяжко вздохнул.
        - Ты понимаешь, римлянин, как трудно мне это сделать.
        - Я помогу тебе поймать Югурту, если ты захочешь, чтобы я тебе помог.
        Опять раздалось несколько хриплых вздохов.
        - Не торопи события. Я не о способе охоты, а о том, следует ли мне ее начинать.
        - Стоит!
        - А я не знаю. Меня все проклянут и по эту и по ту сторону Мулукки. От меня отвернутся жрецы.
        - Жаль, если ты так серьезно относишься к мнению этих мрачных шутов, бормочущих молитвы и берущих взятки за твоей спиной.
        - Не говори так! Мои подданные набожны, и мне приходится иметь это в виду. От меня отвернутся мои сыновья.
        Сулла усмехнулся.
        - Они уже отвернулись. Твой сын Волукс предал тебя, чтобы отдать меня в когти Югурты. Он, вместо того чтобы безопасной тропой доставить римское посольство в твой шатер, привел его прямо в лагерь Югурты.
        Бокх уже знал об этом и поэтому не отреагировал на слова Суллы. Лишь хрипы его стали чуть гуще и трагичнее.
        - В конце концов, он мой родственник!
        - Он прислал тебе головы своих прежних наложниц, чтобы в ту же ночь резвиться с новыми, это известно всем, кроме тебя.
        Да, царь знал об этом, знал, что его уродливая Мардина так и не удостоилась мужского внимания со стороны нумидийского царя. Но он знал также и то, что это не имеет никакого значения! Важно не происходящее втайне и на самом деле, важно то, как это все выглядит в глазах белого света. А в этих глазах Югурта - герой, борец за свободу, лучший воин Африки, благородный муж Мардины Мавританской, верный союзник царя Бокха. И такого человека царь Бокх выдаст, как это можно себе представить?!
        Подагрический старик, увешанный золотом, медленно менял позу, чтобы устроиться поудобнее на своей золотой горе. Он посмотрел в глаза непреклонному римлянину и проникновенно сказал:
        - Как ты не можешь этого понять своим квадратным умом? Я не смогу его тебе выдать, даже если бы захотел. Его все любят. Все пойдут за ним, а не за мной. Он может меня выдать кому угодно, а я - нет.
        Это было поразительное признание великого мавританского царя, толстая кожура вечной самоуверенности спала на мгновение с его души. Сулла понял, что этот миг надо использовать, чтобы добиться результата.
        - Да, к Югурте многие относятся с уважением, иначе ему не удалось бы столько лет сопротивляться нам. Но не надо преувеличивать, великий царь мавританский. Не все его любят. Далеко не все. Порукой тому - хотя бы умница Дабар, который сознательно помогает мне и римскому оружию в этой борьбе.
        - Ну что такое Дабар, - брезгливо оттопырил губу царь.
        - Ты знаешь, что он происходит из рода Массуграды, он родственник самого Массиниссы.
        - По женской линии, по женской всего лишь линии!
        - Ладно, приведу тебе пример сильнее. Ты не задавался вопросом, каким образом мы выбрались из лагеря Югурты, куда нас привел твой сын Волукс?
        Царь молчал. Видимо, задался вопросом. Он потянулся к кувшину, глотнул полуостывшего отвара.
        Сулла продолжал:
        - Нас спас Оксинта. Знаешь, кто это?
        - Сын Югурты.
        - Да, сын, любимый и самый талантливый. Так вот, он тоже помогает римскому народу в этой войне. Югурта обречен, неужели это тебе не ясно, после того как против него выступил его собственный сын!
        Глава одиннадцатая
        Бокх (продолжение)
        105 г. до Р. X.,
        649 г. от основания Рима
        Толстяк Аспар медленно, вальяжно вошел в шатер мавританского царя, как человек, осознающий свое значение и положение. Он поклонился с неожиданной гибкостью и страстью, чем вызвал в Бокхе и льстившие его самолюбию, и завистливые чувства.
        - Скажи мне, друг мой непременный Аспар, как ты при таком тучном сложении умудряешься сохранять столь поразительную подвижность суставов?
        Аспар поклонился еще раз.
        - Никакого особого секрета тут нет, великий царь. Так же, как у всякого пожилого человека, болят у меня ноги и ноет спина, но обо всех этих неприятностях забываю я при виде твоего величия, и члены мои сами, без особого принуждения, исполняют все, что положено исполнить.
        Царь ухмыльнулся и кивнул.
        - Ты хорошо ответил.
        Лицо нумидийца просияло. Его собственный царь строжайше велел ничем во время переговоров не прогневить капризного союзника.
        - Перейдем же к делу, о гибкий Аспар. Ты передал своему царю предложение римлянина?
        - Разумеется, великий царь.
        - И к чему склоняется сын мой Югурта: к продолжению войны или к поискам мира?
        Нумидиец опять произвел несколько гимнастических упражнений на ковре перед парчовым троном мавританца.
        - Для начала он велел мне сообщить о своих более мелких предложениях, но которые могли бы смягчить твое сердце и дружественнее настроить твой ум.
        - Что ты имеешь в виду?
        - Твоего сына Волукса.
        - Он предатель и будет казнен.
        - Ты волен сделать это, и тебя назовут справедливейшим среди царей. Но ты также волен вспомнить о древнем мавританском обычае.
        - Каком еще обычае?!
        Аспар улыбнулся самым приторным образом.
        - По старинному мавританскому обычаю, жизнь провинившегося может быть выкуплена, если на то будет согласие богов и воля того, кто обладает правом казнить и миловать.
        Бокх нахмурился. Такой обычай действительно существовал. Напоминая о нем, нумидиец вторгался в самую гущу отцовских переживаний мавританского царя. Он любил старшего сына, возлагал на него все свои надежды, и поэтому убить его собственными руками…
        - Югурта хочет выкупить жизнь моего сына?
        - Да, за сумму, которую ты назовешь.
        - Для чего ему это?
        - Он знает, что такое отцовское горе, и хотел бы избавить тебя от этих переживаний.
        Бокх хлопнул себя по колену и поморщился от боли.
        - А не потому ли он хочет сделать это, что Волукс предан ему больше, чем мне; не мой ли сын старался поссорить меня с римлянами, ведя квестора Суллу в приготовленную нумидийцами засаду?
        Аспар потупил взор.
        - Передай Югурте, чтобы он не вмешивался в мои семейные дела, раз уж нельзя избавиться от его вмешательства в дела моего царства.
        - Передам, великий царь.
        - А сначала скажи, собирается ли Югурта мириться и на каких условиях?
        - Скажу я так, царь мой Югурта, сын Массиниссы, прежде всего готов воевать с римлянами, ибо считает, что победа над ними возможна. По доходящим до него сведениям, у них большие неприятности в самой Италии. Народы севера начинают подниматься против них, и если мы сейчас нанесем…
        - Я не спрашиваю о военных планах твоего царя, пусть он мне откроет свои мирные планы.
        Аспар склонился в поклоне, первая часть его миссии провалилась. К войне Бокха не склонить. Этого следовало ожидать, но такое известие не обрадует нумидийского царя.
        - Что же ты молчишь?
        - В том случае, если ты, великий царь, твердо решил вложить свой меч в ножны, моему господину остается сделать только то же самое.
        - На каких условиях, как именно он себе это представляет? Условия римлян ты знаешь.
        - Да, они, как всегда, требуют слишком многого.
        - И всегда получают то, что требуют, насколько мне известно.
        Толстяк вздохнул.
        - План моего повелителя таков. - Он оглянулся, нет ли кого-либо поблизости, и понизил голос. - Югурта предлагает начать мирные переговоры с пленения Суллы. - Бокх хотел что-то сказать, но удалось ему лишь закашляться. - Да, да, добиться мира можно, лишь держа в своих руках этого человека. Он родовит и уважаем. Командующий римской армией в Африке, консул покроет себя позором за то, что допустил его пленение. Мария сместят, а с вновь прибывшим командующим нам будет разговаривать много легче. За ним не будет грехов прежнего консула. Пройдет также некоторое время, и у нас появится возможность восстановить и даже увеличить наши силы. За это время северные народы добьются еще больших успехов, римляне, вынужденные держать свои основные силы в Цизальпинской Галлии, станут сговорчивее здесь.
        Царь слушал и не мог отделаться от мысли, что в словах толстяка есть много такого, что ему самому приходило в голову. Да, план хитроумного Югурты был похож на реальный, но только похож. Всем своим существом мавританец ощущал, что в последнем, конечном смысле Югурта, со всеми своими талантами, со всей своей изворотливостью и баснословным золотом, обречен перед лицом неумолимой машины под кратким названием Рим.
        - Наши силы и сейчас не так уж малы. Мой повелитель вооружил еще двенадцать тысяч всадников. Правитель Кирены пришлет две тысячи пращников, гетулы готовы выступить, им нужно только заплатить и вернуть заложников…
        Нумидиец говорил еще долго и страстно, перечисляя возможности, имеющиеся в руках Югурты, и те, что очень скоро попадут в его руки. Бокха стало клонить в сон, в странный сон безразличия. Чтобы стряхнуть с себя наваждение, он резко сменил тему разговора:
        - А сколько Югурте не жалко заплатить за Волукса?
        Аспар сбился с плавного ритма, к тому же прежде, чем отвечать, хотелось рассмотреть подвох, который, несомненно, был заключен в вопросе царя.
        - Два таланта золотом могут быть доставлены хоть завтра.
        - Золотом? Два таланта? - Бокх поежился, это и в самом деле были деньги.
        - И это не предел. В горах Айюба как раз моют золото, к новолунию будет не менее таланта золотого песка.
        - Что ж, - усмехнулся царь, - Югурта высоко ценит моего сына. Мне это приятно.
        Аспар расплылся в улыбке. Дело, кажется, сдвинулось с мертвой точки.
        - То, что ты рассказал о планах и приготовлениях Югурты… Клянусь всеми перьями богини Мба, он на верном пути, но сейчас воевать мы не можем, согласись.
        - Сейчас - нет, но скоро сможем.
        - Народ ропщет, голодает и ропщет.
        - Югурта уже купил хлеб в Сицилии через подставных лиц, скоро у нас будет вдоволь хлеба.
        Бокх поднял руку, показывая, что в этом направлении разговор далее не пойдет.
        - Воевать мы не можем, а мир лучше всего заключать, держа в своих руках влиятельного римлянина.
        - Именно, именно так, великий царь.
        Царь задумался, и было видно, что это дается ему тяжело. Наконец он проговорил медленно, как бы через силу:
        - Хорошо, я пошлю за Суллой. А когда он приедет, видимо, прикажу его взять. - Огромное тело Аспара тряслось от радости, он уже представлял, как будет излагать эти слова своему царю. - Пусть приезжает и Югурта, я не хочу, чтобы виновником пленения римского квестора был я один.
        - Но тогда, великий царь, не лучше ли тебе будет указать место, где сейчас скрывается римлянин, и воины Югурты все проделают сами, твое имя отодвинется в сторону, гнев римского сената и народа пройдет мимо тебя.
        Бокх поморщился.
        - Нет, Аспар, нет. Это будет… Это будет неправильно.
        - Но почему, ты же сам только что…
        - Ты не понимаешь…
        - Или ты еще не окончательно решился?
        - Я решился, решился, окончательно, но ваши нумидийцы слишком горячи, а Сулла горд, он станет защищаться, неужели ты не понимаешь? Его могут ранить и даже убить. А имея на совести труп квестора, какие мы можем вести переговоры, а?
        На языке нумидийца вертелось, что смерть этого голубоглазого демона и есть затаеннейшее желание Югурты, а пленение - лишь более длинный путь к осуществлению этого желания. Но он промолчал. Он добился от мавританского владыки многого, и можно было потерять это, добиваясь еще большего.
        - По дороге из Тианса к побережью Сырта есть холм, окруженный дикой масличной рощей с большим белым камнем на вершине.
        - Я знаю это место, повелитель.
        - Там я встречусь с Югуртой.
        - На рассвете?
        - Нет, в полдень. Пусть приезжает с охраной.
        - С большой?
        - Нет. Потому что Суллу я позову на то же место одного, только с рабом и телохранителем. - Аспар встал с окончательно просветлевшим лицом. - Там будут и мои люди, поэтому пусть мой зять и сын не удивляются. - Нумидиец стал, кланяясь, пятиться к выходу. - Постой! - Аспар застыл в поклоне. - А лекарства! Ты обещал мне нумидийские лекарства!
        - О величайший, они уже переданы твоему лекарю. Отвар тебе принесут прямо сейчас.
        Бокх не допил еще первый кувшин целебного напитка, как перед ним предстал Сулла. Он по-прежнему не проявлял желания кланяться или какими-либо другими способами проявлять особую почтительность.
        - Я сам попросил тебя о встрече, Бокх, и знаешь почему?
        - Соскучился по умному собеседнику, - усмехнулся мавританец. - Я угадал?
        - Угадал. И еще мне донесли, что тебя только что навестил посланец Югурты.
        - Ты имеешь в виду этого толстяка Аспара?
        - Да.
        - Так он просто привозит мне заморские лекарства. - В качестве доказательства Бокх продемонстрировал опорожненный кувшин.
        Сулла не мигая смотрел на мавританца пронзительными голубыми глазами. Царю всегда становилось немного не по себе от этого взгляда. Он привык к глазам темным, подвижным, как бы смазанным оливковым маслом, к глазам, которые легко опускаются долу, к глазам, источающим восхищение и благоговение.
        - Ты зря сердишься, мой проницательный и неукротимый Сулла. Все идет по плану, который у нас обоих вызвал восторг.
        Сулла продолжал молча взирать на царственного собеседника, ожидая, когда он наконец скажет что-нибудь существенное.
        - Я назначил Югурте место встречи.
        - Где это место?
        - Там мои люди схватят его и передадут твоим людям.
        - Где это место расположено?!
        - Это далеко от моего лагеря, я не желал бы, чтобы эта история взбунтовала тех, кто слишком ослеплен славою нумидийца. Это достаточно далеко от тех мест, где могут оказаться всадники Югурты.
        - Почему ты не хочешь назвать мне это место?
        Бокх постучал кувшином по подносу.
        - Ты поедешь со мной и все узнаешь в свое время.
        - Я мог бы отправиться туда накануне и сделать засаду, твое имя в этой истории осталось бы чистым.
        Царь приложился к новому кувшину и сладострастно зажмурился.
        - Если все проделает квестор Сулла со своими солдатами, в чем тогда будет моя заслуга перед римским народом и сенатом? - (Сулла пожевал губами, его голубой взгляд затуманился). - Ты чем-то недоволен, римлянин?
        - Мне не все ясно в твоем замысле.
        - Это неудивительно, потому что это мой замысел. С тебя довольно, что он направлен к твоей выгоде, разве не так?
        Спорить далее было бессмысленно, и Сулла поднялся, чтобы уйти. Напоследок он спросил:
        - На какой день назначена казнь Волукса?
        Бокх от неожиданности хрюкнул, жидкость попала в дыхательное горло. Сулла меж тем продолжал:
        - По вашим законам, предатель должен быть казнен до рождения новой луны.
        Бокх немного оправился.
        - Я знаю, вы, римляне, народ, преклоняющийся перед законом.
        - Нет закона - нет народа. Может быть, твои люди не могут отыскать хороший пчелиный рой? Рядом с крепостью, где я сейчас расположился, имеются два.
        - Благодарю тебя, твоя предусмотрительность меня восхищает. Что касается пчел, мои люди позаботятся, у них есть опыт, к тому же им за это платят.
        И царь яростно припал к своему кувшину.
        Сулла усмехнулся.
        - Буду ждать твоего сигнала. А напоследок послушай моего медицинского совета.
        - Насколько мне известно, лучшими врачами всегда были не римляне, а греки.
        - Я процитирую тебе из грека. Он утверждает, что лечит не то, что мы вводим внутрь, а то, что выводится из нас.
        - Очень по-научному, но не очень понятно, - неприятно осклабился Бокх.
        - Сколько бы ты ни выпил целебных отваров, ты не добьешься того, что даст тебе удаление от твоего стола кипрских вин.
        Стоило квестору покинуть шатер, как Бокх закричал прислужникам:
        - Обедать! Кипрского вина, перепелов, мидий! И женщину мне, женщину!
        Глава двенадцатая
        Сулла
        105 г. до Р. X.,
        649 г. от основания Рима
        Узнав об условиях, в которых Бокх якобы собирается пленить Югурту и передать его римлянам, Цион и Вульгат откровенно рассмеялись.
        - Можно поклясться и Марсом и Беллоной, этот мавританец просто не уважает тебя. Ты отправишься на встречу всего лишь с двумя телохранителями - имеются, наверное, в виду Марк и Метробий, - а Югурта явится туда с вооруженной охраной, количество ее даже не оговорено специально! Что тут еще говорить?
        Вульгат только согласно кивал в такт словам Циона.
        - Что ты скажешь? - Сулла повернулся к Дабару, как всегда одетому во все черное от пят и до бровей.
        - Мне тоже многое неясно. Чем Бокх объясняет, что при тебе должно быть всего два спутника?
        - Чтобы не отпугнуть Югурту. Тому, как я понимаю, обещано, что завтрашняя встреча по дороге к побережью закончится моим пленением, а не его.
        - Мудрено, господин, мудрено.
        - А вы что скажете? - обратился квестор к Марку Карме и юному Метробию. Первый сделал движение, показывающее, что рабу не положено говорить в подобном собрании, как бы близко раб этот ни стоял к господину.
        Метробий, как всегда, намекнул на молодость своих лет, что было отчасти правдой, отчасти хитростью. Услышав из его уст дельную мысль, никто не приписал бы ее уму юноши, а скорее всего - случайности.
        Сулла заметил осторожность своего юного спутника и усмехнулся про себя.
        - Видите, никто не хочет высказываться определенно на нашем маленьком совете. Думаю, это происходит оттого, что слишком определенна ситуация, по поводу которой надо высказываться.
        Вульгат собрал мощные складки на лбу - речь квестора казалась ему слишком витиеватой. Луций Корнелий Сулла говорил о сложном слишком сложно. Заметив это, Сулла упростил свою мысль:
        - Дело в том, что Бокх и сам еще не решил, что он сделает завтра.
        - Как это? - спросили несколько голосов.
        - Если бы он решительно и окончательно взял мою сторону против своего зятя, я бы почувствовал, ощутил. Если бы он решил расплатиться мною за те провинции, что обещает ему Югурта, и решил это полностью и необратимо, мне бы и это стало ясно. - Присутствовавшие изо всех сил старались уследить за всеми поворотами этих размышлений. - Он делает все, чтобы положение осталось прежним, запутанным. Не предпринимает ни одного шага, который мог бы оказаться необратимым. Он испытывает желание угодить мне, и когда он меня видит, это желание становится нестерпимым; когда же перед ним оказывается его зять, он понимает, что готов на все, лишь бы помочь ему.
        - Сердце дикаря может лопнуть от трагических сомнений, - нарушая свои собственные правила, прошептал Карма.
        - Может быть. И это станет большой неприятностью для нас. Югурта тут же подгребет под себя оба царства. Ему даже не придется очень трудиться. Волукс и так на его стороне. А Оксинта, он вряд ли сможет оказать нам помощь.
        - Где он сейчас? - спросил Цион.
        - Я отправил его в Рим. Правда, в случае победы Югурты он и там не будет в безопасности.
        Установилась тишина. Напряженная, неприятная. Никто Сулле ничего говорить не решался. Сулле пришлось произнести последние слова самому.
        - Все решится в последний момент. Может, царя укусит комар, может, он подвернет ногу, может, случайно пролетевшая птица подскажет ему решение. Придется рисковать. Шансы, если разобраться, достаточно велики. Один к одному. Другой возможности попытать судьбу в подобной комбинации у нас может не быть еще очень долго.
        Римляне по одному, в полном молчании, вышли из палатки.
        Дабар шел последним. Когда он проходил мимо Кармы, тот наклонился к его уху и спросил:
        - Скажи, как по-твоему, Бокх суеверен? - Дабар ответил не сразу. Он еще не понял, какую роль играет в свите квестора этот человек со странным лицом. Ничего определенного не было известно о причинах его появления. Окружающие Суллы относились к нему с явной опаской, считая его невольным убийцей своего предшественника. Новенький себя не выпячивал, говорил очень мало и не пытался командовать. - Что же ты молчишь? Ты не знаешь или просто не хочешь говорить?
        В голосе нового раба чувствовалась непраздная заинтересованность. Дабар покосился в сторону уходивших.
        - Суеверен. И даже очень суеверен. Несмотря на то что он в конфликте со жрецом Мба Лимбой, Бокх считает его шарлатаном - он не стал верить в приметы меньше, чем раньше. Более того, не доверяя жрецам, он сам гадает для себя.
        - Сам? - подошел поближе Сулла. Кажется, раб затеял эти вопросы именно по его просьбе.
        - Да, дед Бокха происходил из жреческой касты, и нынешний правитель усвоил многие его приемы. Раньше он любил разоблачать ленивых и нерадивых служителей, поведших богослужение или важное гадание не по полному чину или без должного благоговения.
        Квестор положил руку на черное плечо нумидийца и устало улыбнулся.
        - Спасибо, Дабар.
        …Бокх был мрачен и одновременно возбужден, он прохаживался по широкому верблюжьему одеялу, разостланному на вершине холма с той стороны, к которой должен был прибыть со своими всадниками его зять Югурта. От этого одеяла - встреча всех трех действующих лиц драмы должна была произойти именно на нем, ибо оно издревле у свободных мавританцев играло особую символическую роль, - так вот от этого одеяла вниз спускалась неширокая и не очень крутая тропинка. В меру петляя, она пересекала старинную, никем ныне не возделываемую масличную рощу, плотно обступившую холм. В этой роще расположилось до трех сотен всадников, составляющих личную охрану Бокха. Это были в основном выкупленные рабы, прощенные преступники, дальние родственники из обедневших кланов и купленные на кипрских рынках рабы. Эта пестрая и неплохо, даже по римским меркам, вышколенная стая подчинялась только царю, только из его рук получала деньги и приказы. Никто из других влиятельных людей царства не имел в этой многонациональной, полузвериной среде никакого влияния.
        Сулла не удивился, что для задуманного дела царь решил использовать своих Непобедимых. Любая другая часть его войска могла бы впасть в опасные сомнения в тот момент, когда получила бы приказ напасть на царя нумидийцев и пленить его. Таким образом, приведя сюда, к холму, свою гвардию, Бокх косвенным образом подтверждал данные римлянину обязательства. Но если вдуматься, что стоят эти косвенные подтверждения за сто миль от Цирты? С таким же успехом эта банда может наброситься и на него, римского квестора.
        Несмотря на то что мысли, коим предавался Луций Корнелий Сулла, были далеко не благодушными, лицо его оставалось спокойным.
        Бокх, абсолютно ничем не рисковавший ни при одном, ни при другом развитии событий, нервничал.
        - До полудня еще далеко, ты напрасно прервал свою трапезу, - сказал Сулла мавританскому повелителю. Тот непрерывно шагал по ковру в своих роскошных, расшитых черным жемчугом сапогах.
        Царь буркнул в ответ что-то не слишком дружелюбное.
        Сулла отошел на самый край площадки на вершине холма и встал там, как будто залюбовался видом. Вид между тем был не слишком привлекателен. Мутноватый ручей, огибавший холм, в эту пору почти пересох. Много лет не видевшие ухода масличные деревья превратились в полузасохший диковатый кустарник. У развалин масличного жома, громоздившегося в излучине ручья, Сулла увидел Марка Карму, тот, заметив, что на него обратили внимание, сделал условный знак. Сулла хотел удовлетворенно кивнуть, но сдержался.
        Между тем за спиной у него произошли какие-то события. Бокх о чем-то шептался с одним из своих телохранителей. Громадный, с гривой волос, заплетенных в тонкие косички, в звероподобном ливийском панцире с наляпанными на него железными пластинами, телохранитель протягивал что-то лежавшее на ладони своему повелителю.
        Осторожно оглянувшись, царь взял предлагаемую вещь, взвесил в своей ладони, в фигуре его появилось дополнительное напряжение, он, похоже, начал суетиться.
        Сулла сделал по направлению к нему несколько шагов, собираясь задать какой-нибудь пустячный вопрос. Рука царя плотно сжалась, в глазах появились отрешенность и недоверие.
        Сулла решил сделать вид, что ничего не заметил. Он спросил, можно ли его рабу, который стоит вон там, у развалин масличного жома, подняться сюда.
        Бокх поглядел вверх, на солнце, и прохрипел:
        - Нет, Югурта скоро появится, не надо, чтобы здесь был кто-то, кроме меня и тебя. Он может что-нибудь заподозрить.
        - Но, кажется, у него ко мне важное дело.
        Бокх усмехнулся.
        - Спустись сам к нему. Тебе можно, ты ведь не царь.
        Сулла кивнул и, не говоря более ни слова, пошел вниз по пологому склону. Сделав шагов десять, он оглянулся и увидел, что царь скрылся за большим белым камнем, что торчал как зуб на вершине холма.
        Марк Карма, тоже все видевший, не скрывал своего удовлетворения.
        - Кажется, все идет, как мы задумали.
        - Не будем спешить. Правильно ли Бокх поймет обозначения на нем?
        - Куда уж проще и яснее: с одной стороны - орел, это Рим; с другой - шакал, то есть Великий Африканский Лис. Царь не производит впечатление идиота.
        - В том-то и дело, что не производит. Не догадается ли в последний момент?
        - Как? - Карма пожал плечами. - Эта штука никогда меня не подводила.
        - Откуда, кстати, она у тебя?
        - Боюсь, что сейчас не хватит времени как следует рассказать. Клянусь и богиней Мба, и Зевсом-громовержцем, тебя зовут, господин.
        Сулла посмотрел наверх и увидел, что ему делают призывные знаки. Он быстро взбежал по сухой траве.
        - В чем дело?
        - Югурта появился, - хрипло и угрюмо сказал Бокх.
        - Ну что ж, значит, час настал, - только и нашелся что сказать квестор, расставляя пошире ноги и вглядываясь в сложное клубящееся облако на горизонте.
        - Послушай, - тихо проговорил царь, - ты когда-нибудь бывал в этих местах раньше?
        Сулла небрежно покачал головой.
        - Я даже не знал об их существовании.
        - А что ты думаешь о гадании, можно ли верить гадателям?
        - Странный ты выбрал момент для такого разговора, поверь.
        - Ответь мне, римлянин, - настаивал Бокх, дыша в холодное римское ухо.
        - Скажу тебе так. Я не люблю гадателей, которые говорят туманно, неопределенно. «Может быть так, но может быть и этак». Я верю гадателям, которые могут сказать: «Делай это и не делай того». Они смелеют, когда получают точный, недвусмысленный приказ от богов.
        Пыльное облако легкий ветер с востока начал понемногу отклонять в сторону, и на дне его стала видна довольно большая группа всадников.
        «Не меньше трех турм», - машинально отметил Сулла.
        Уже стали хорошо различимы отдельные всадники.
        Где же среди них Югурта? Сулле почему-то показалось, что если он увидит Югурту, пленит его взглядом - и дальше все пойдет хорошо.
        - Мне надо оставить тебя. Ненадолго, - прорычал Бокх и скрылся за белым камнем.
        Высокий бербер встал за спиной у римлянина, чтобы тот не мог подсмотреть, чем занимается Бокх. Но римлянину не нужно было подсматривать. Он знал, что Бокх раз за разом бросает на песок большую игральную кость, на которой были нанесены золотые изображения орла и шакала. И так получалось, что как бы скрюченная, подагрическая лапа мавританского правителя эту кость ни бросала, наверху все время оказывался орел. Стало быть, шакал всегда повержен.
        Всадники Югурты въехали в рощу. Там, по условиям договоренности, они должны были разоружиться, отдать все мечи и копья людям Бокха.
        А если они сейчас, презрев договоренность, рванут наверх?! Нет, это невозможно, заставил себя успокоиться Сулла. За спиной его раздалось страшное, свирепое и вместе с тем какое-то растерянное пыхтение.
        - Что там происходит? - спросил царь, глядя налитыми черной кровью глазами вниз, туда, где спешивались нумидийцы.
        - Люди Югурты разоружаются, - спокойно сказал Сулла, - как и было задумано.
        Царь нумидийцев освободился от своих кинжалов и сабель первым. Спрыгнул с коня и быстрым, уверенным шагом двинулся к вершине холма.
        Если он подойдет вплотную, столь стройный замысел может рухнуть.
        Бокх тяжело переступил, кажется, еще немного - и он потеряет сознание.
        Югурта приближался, весело и дружелюбно улыбаясь. Нет, правда, в его улыбке есть что-то лисье, это неисправимо портит благородный облик.
        Может быть, мавританскому царю тоже пришла в голову эта мысль, потому что он вдруг выкрикнул:
        - Эбен!
        Что значит это степное слово, Сулла не знал, но догадывался, какое оно должно произвести действие.
        Из-за камня взлетела, грязно дымя, камышовая стрела. Внизу раздался многоголосый, яростный вопль. Безоружные нумидийцы поняли, что обмануты и сейчас будут перебиты.
        Царь медленно осел на верблюжий ковер. Не выпуская из пальцев игральной кости.
        Югурта быстро оглянулся и все понял.
        Потом он поднял голову и поглядел в глаза человеку, который сумел его обмануть.
        Карма поливал голову землистой водой из ручья и хохотал, лупя ладонями по грязи. Ведь это он подбросил тайком игральную кость на тропинку, по которой поднимался на холм Бокх.
        Часть вторая
        Марий
        Глава первая
        Рим
        88 г. до Р. X.,
        666 г. от основания Рима
        Нет такой победы, которую можно было бы разделить на две части. Народная молва - а это в государстве, подобном Римской республике, сила немалая - совершенно определенно сочла главным кузнецом победы над неуловимым нумидийцем именно квестора Луция Корнелия Суллу. По-другому рассудила верховная власть - сенат. Гаю Марию было дано право устроить триумфальные празднества в свою честь, и еще до январских календ он в шестой раз был избран консулом.
        Такое распределение наград не могло не стать причиной глубокого раскола между двумя лучшими римскими полководцами своего времени.
        Мария «выручили» события, грянувшие всего через полтора года после вышеописанных. Бродившее в верховьях Дуная сверх всякой меры воинственное племя, присвоившее себе наименование «кимвры» (что можно было смело перевести как «разбойники»), после ряда столкновений с жившими там галльскими племенами эдуев, скордисков и бойев решили, что пришло время попробовать на крепость стены самой римской державы. К ним в этом, сколь безумном, столь и свирепом, походе неожиданно примкнуло племя тевтонов, отчего-то внезапно покинувшее свои земли на ютландском побережье.
        В силу целого ряда причин поход этот оказался сверх всякой меры успешным. Выставленные против северных варваров войска были ими разбиты или отброшены; те, что еще не побывали в деле, тряслись от страха.
        В самом Вечном городе началась паника, какой не было со времен поражения при Алии. В те незапамятные времена все кончилось тем, что галльский вождь Бренн на форуме принимал у римских должностных лиц торопливо собираемое по всему Лациуму золото. Когда один из слишком смелых или слишком глупых сенаторов заметил вождю, что его слуги не совсем честно производят взвешивание поступающей добычи, подкладывают, мол, камни на одну чашу весов, Бренн бросил на ту же самую чашу свой тяжеленный меч и заявил: «Горе побежденным!».
        Казалось, в душах римлян за сотни лет, прошедших с той страшной поры, этот жуткий крик успел изгладиться, но это было не так. Стоило дойти до Рима первым рассказам о размерах поражений в Галлии, о силе и бешенстве северных дикарей, крик этот вновь звучал в сердцах и головах римлян.
        Марий возглавил вновь собранную армию и в двух кровопролитнейших битвах при Верцеллах и Аквах Секстиевых истребил оба германских народа. Они в один день буквально навсегда исчезли со страниц истории, передав лишь звук своего имени.
        Марий заслужил этими победами всенародную любовь. Римляне, в отличие от многих других народов, с веками выработали в себе способность искренне восхищаться героями прошлого и испытывать к их победам такую же благодарность, как если бы они были достигнуты вчера, а не бог весть когда.
        Такому человеку, как Гай Марий, была гарантирована вечная всенародная приязнь и доверие, нужно было очень постараться, чтобы в его случае лишиться и того и другого. Интересно, что заслуженный консуляр решил справиться с этой трудно выполнимой задачей. Первый шаг на подобном пути делается, конечно, в политику. Перебранки с сенатом, возня в законодательных комициях, скандалы в судах присяжных и, что самое главное, отвратительные знакомства - вот что с годами свело почти на нет авторитет «отца народа».
        Это были времена напряженной, кровопролитной, а чаще - грязной борьбы между двумя основными, если так можно выразиться в этой ситуации, римскими партиями. Популярами и оптиматами. Оптиматами были потомки главных и стариннейших родов Рима. Они заседали в сенате и стремились только к одному - сохранению существующего порядка. К ним примкнула часть так называемого всадничества, второго по своей исконной родовитости класса, сумевшего прибрать к рукам суды и заработать после Третьей Пунической и Македонской войн большие средства.
        Нетрудно догадаться, что основную часть партии популяров составляли те, у кого не было ни звучных имен, ни звонкой монеты в карманах. Но зато сколько угодно наглости, решительности и желания обогатиться. Проще всего это можно было сделать, используя особенности древнеримского законодательства, иначе говоря, «конституционным путем». Первыми это попробовали сделать братья Гай и Тиберий Гракхи, весьма способные и по-своему честные люди. Путем умелого манипулирования сложившейся законодательной системой они сумели нагнать страху на патрициев, всадников и добиться подобия гражданской диктатуры. Гай Гракх, не имея ни больших денег, ни высших постов, ни собственных вооруженных сил, сделался чем-то вроде конституционного диктатора.
        Перепугавшаяся на первых порах аристократия, придя в себя, начала встречные действия. Причем используя не столько силу закона или рев поддерживающих толп черни, как это делали популяры, сколько с помощью подкупа наемных убийц. Убили Тиберия Гракха, убили Гая. Но борьба за перераспределение власти в Вечном городе приняла после этого вечный характер. И та, и другая партии выдвигали новых лидеров. Рвался к власти незабвенный народный трибун Сатурнин.
        Убили.
        Появился некий Ливий Друз, который решил упрочить свои дела в Риме, увеличив количество римлян. Другими словами, он захотел даровать права римского гражданства (очень высокий уровень социального статуса в тогдашней Италии) всем италикам. Превратить их из бесправных союзников, обязанных платить только дань и отдавать своих лучших сыновей по первому требованию в непрерывно воюющую с кем-то римскую армию, в полноправных граждан.
        Несомненно, такое кардинальное предложение ничем, кроме войны, закончиться не могло. Эту войну назвали союзнической, поскольку италийские города Самниума, Умбрии, Кампании, Этрурии и других областей, выступившие против Рима, считались римскими союзниками. Была определенная странность в этой войне. Люди воевали не за свободу, а за полное право войти в государство, против которого они подняли оружие.
        Но оставим это.
        Друз кончил не лучше, чем Сатурнин.
        Процесс противостояния партий продолжался, несмотря на то что повсюду шла бойня. Римлян, кстати, выяснение отношений с союзниками пугало не так, как столкновение с варварами.
        На смену одному зарезанному демагогу, говорящему перед народом умнику, тут же появлялся другой. Марий подумал, что настало его время, в тот момент, когда на римской сцене блистали двое таких. Во-первых, уличный балагур, обжора и острослов по имени Главций. Он будоражил чернь на улицах своими ядовитыми шуточками, в кварталах мясников, кожевников, среди вольноотпущенных и бывших гладиаторов Главций пользовался авторитетом. Птицей более высокого полета был народный трибун, демагог Сульпиций Руф. Он выступал с предложениями, большую часть которых нам сейчас понять трудновато. Руф, например, настаивал на том, чтобы лишить звания сенатора всех тех, кто задолжал более двух тысяч динариев. Он хотел, чтобы разрешили возвратиться на родину гражданам, несправедливо осужденным судами присяжных. Он требовал распределить новых граждан по всем трибам и предоставить вольноотпущенным право голоса во всех трибах наравне с остальными.
        Эти законопроекты буквально взорвали город.
        Как вернуть изгнанных? Это что же, придется возвращать все их имущество?! Так их же изгоняли подкупленные присяжные, чтобы заинтересованные лица могли этим имуществом владеть.
        А вопрос с вольноотпущенными и особенно с новыми гражданами!
        Более всего поражало то, что такие законы предложил представитель знатного рода, получивший по наследству огромное богатство. Вряд ли в Риме в то время был человек богаче его. Не ужасно ли выглядели подобные предложения в устах этого человека? Не иначе он просто решил скупить весь Рим. К такому мнению пришли многие.
        Плюс ко всему Публий Сульпиций Руф обладал настоящим ораторским талантом, громовым голосом, огромной силой убеждения. Если бы он выступил с законопроектом, требующим, чтобы все ходили по улицам голыми, не исключено, что добился бы его принятия.
        Шаги Сульпиция Руфа были непонятны и в мелочах. Его близкий друг, Гай Юлий Цезарь (который потом многого добьется на путях своей личной славы), в прошлом эдил, противозаконно, не будучи еще претором, выставил свою кандидатуру в консулы, Сульпиций Руф этому воспротивился.
        Внимательно рассматривая деятельность этого странного человека (столько внимания мы уделяем ему на этих страницах осознанно, из особого рода композиционных соображений), невольно приходим к выводу, что он принадлежал к редчайшей породе государственных идиотов, которых и в самом деле ничто на свете не интересует, кроме соблюдения конституции. Подобные люди, да еще наделенные такими пороками, как обжорство, пьянство, острые сексуальные извращения, представляют страшную угрозу для общества.
        Публий Сульпиций Руф был колоритен и внешне. Он появлялся всюду в сопровождении свиты, которая никогда не была менее трех тысяч человек, самое любопытное, что в эту свиту входило до шести сотен юношей из аристократических слоев общества: «антисенат» - так их дразнили в городе.
        Дразнить-то дразнили, но подходить близко боялись.
        И на улицах, и на форуме Руф был постоянно в окружении плотной толпы людей, готовых в любую минуту пожертвовать ради него жизнью.
        А что же Сулла, Луций Корнелий Сулла, наш главный герой?
        Он все эти годы был в стороне от кровавой мишуры, название которой - политическая борьба. Не то чтобы это была поза обиженного (недополученная слава за победу над Югуртой), нет. Нельзя было бы с уверенностью сказать, что он чего-то выжидает. Можно ли назвать выжидающим человека, участвующего в месяц не менее чем в пяти вооруженных столкновениях разной степени опасности?
        Постепенно стали забывать, что когда-то он считался активным членом партии популяров.
        Можно было подумать, что ему все равно, что происходит там у них, в этом Риме, но и это было неправдой.
        Итак, он воевал.
        За время союзнической войны в самом громадном, отлаженном механизме римской армии произошли некоторые изменения. Они, возможно, были незаметны глазу невнимательному, но глаз такой ясной голубизны, как у Суллы, не мог кое-чего не подметить.
        Человек наблюдательный неизбежно делает выводы.
        Может быть, именно сделанные выводы и позволяли Сулле держаться в стороне от бурной политической каши, кипевшей в столице мира.
        Он вообще старался большую часть времени проводить в расположении своей армии, ввел прежде не слишком популярную (даже среди популяров) практику прямого общения с низшими командирами и солдатами. Если он заботился о нуждах своих легионеров, то старался, чтобы они узнали об этом. Если к ним попадали какие-то деньги, то всегда через его руки, даже в тех случаях, когда он не имел к ним прямого отношения.
        Если ему нужно было наказать поставщиков, наживавшихся на солдатских желудках и боевом оснащении армии, он предпочитал делать это публично.
        Имел место даже такой случай: во время осады Помпеи солдаты первого легиона заподозрили в измене своего легата - Авла Постумия Альбина. По их сведениям, кстати не слишком надежным, он сносился с защитниками крепости, собираясь, по всей видимости, перебежать к ним. На правду это было похоже, потому что в лагере Суллы полностью иссякло продовольствие, съедены были все мулы и лошади и в ближайшие дни никакого пополнения не ожидалось.
        Вина Авла Постумия Альбина не была доказана.
        Вина его состояла лишь в том, что люди хотели найти виноватого, а он больше всего подходил для этой роли. Заносчивый, крикливый, неумный.
        Но было несколько обстоятельств.
        Во-первых, Постумий Альбин был консуляром и, как всякий человек, находящийся на таком социальном уровне, подлежал только одному суду - сенатскому.
        Во-вторых, как уже говорилось, его вина не была доказана. Немаловажный момент для римлян, народа, гордившегося своим почитанием закона.
        И в-третьих, ни один командующий армией ни в одной из прежних войн, что велись республикой, не позволил бы отдать своего офицера на растерзание солдатам, как бы они того ни добивались и сколь бы очевидной ни была его вина.
        Не то что консуляра-центуриона!
        Это было против старых римских правил.
        Но Сулла сделал это.
        Не уступил, как можно было бы подумать. Если бы он решил во что бы то ни стало сохранить жизнь этому ничтожному родовитому крикуну Авлу, то сохранил бы ее, даже перебив половину бунтующего солдатского сброда.
        Он просто решил сделать приятное своим солдатам, солдатам, обожающим своего командира.
        И он повел дело так, чтобы и организаторы мелкого бунта, и прочие легионеры поняли его правильно.
        Да, он разрешил побить камнями и дубинами консуляра Авла Постумия Альбина перед воротами Помпеи. Но как только несколько матросов с кораблей его флота (матросы были самой наглой и неуправляемой частью армии) попробовали продолжить свои кровавые развлечения, он велел их распять. Шестьдесят человек! Как рабов. Никто и не пикнул.
        Сулла был понят своими солдатами и офицерами правильно.
        Он добивался прямого, без посредников, контакта со своими воинами. И, кажется, многого добился на этом пути.
        Когда его войско осаждало Нолу, одну из самых сильных и хорошо укрепленных крепостей союзнической оппозиции, Суллу избрали консулом. Даже в этой ситуации главнокомандующий сделал все, чтобы не поехать в Рим. На все призывы сенаторов он отвечал, что неотложнейшие военные дела требуют его пребывания под стенами Нолы.
        Он предоставил нести все бремя консульской власти Квинту Помпею Руфу, человеку незаурядному, в разумной мере решительному, заклятому врагу демагогии, символом которой являлись Сульпиций, Главций, а мечом - Гай Марий.
        Послания из Рима в лагерь под Нолой становились все истеричнее и настойчивее. Говорилось о том, что нужно принимать экстренные меры, иначе «разбойники» - Сульпиций, Главций и Марий - со дня на день при помощи неисчислимых масс черни окончательно захватят власть в городе. Нужны чрезвычайные законы.
        «Так принимайте их!» - спокойно отвечал Сулла и проводил дни в охоте на салернскую косулю, главную охотничью достопримечательность тех мест, где располагалась его армия.
        Из следующего письма выяснилось, что есть тот род законов, которые могут быть приняты только совместным постановлением сената и обоих консулов, иначе никто не признает за ними законной силы, особенно такой бешеный бык в тоге, как Сульпиций Руф.
        Луций Корнелий Сулла, поняв, что он дошел до крайности в своем пренебрежении государственными обязанностями, отправился в Рим. Только войдя в курию, он предложил организовать чрезвычайные празднества, не важно в честь какого божества, ибо в любом варианте народные собрания (источники беспорядков) должны быть прекращены. У Сульпиция и Мария исчезнет всяческая поддержка, ибо их политическая сила всходит на дрожжах голодного негодования, черни.
        Оказалось, сенаторы именно к такому решению и склонялись.
        Необходимый документ был тут же составлен.
        Утром на форуме его зачитали и вывесили в положенном количестве списков.
        И тут началось такое…
        Мы видим консула Луция Корнелия Суллу бегущим, подобрав полы парадной тоги, по узкой вонючей улочке где-то в окрестностях Авентина. Его сопровождает, зажимая рану на щеке одной рукой, другой не слишком умело держа короткий самнитский меч, верный Метробий. Рядом Гай Децим, рослый центурион, начальник личной гвардии консула, его меч тоже обнажен, глаза шарят по сторонам. Замыкает это отнюдь не триумфальное шествие Квинт Помпей, сын второго консула Квинта Помпея Руфа, недавно женившийся на дочери Суллы.
        Цель путешествия этой маленькой группы проста и одновременно чрезвычайно сложна - они хотят целыми и невредимыми выбраться из города.
        Взбунтовавшаяся, а вернее, взбудораженная демагогами-популярами толпа беснуется сейчас на Палатине и растекается по южной части города, круша все на своем пути и зверея от вида пролитой крови и собственной безнаказанности.
        Все более или менее прилично одетые люди; все, кто хоть отдаленно напоминал собою аристократа или богатого всадника, были обречены.
        Бегущие сейчас по кривой, извилистой безымянной улочке в районе Субуры отлично слышали многоголосые вопли, доносившиеся и с юга, и с севера.
        До этих мест толпа еще не добралась, но скоро она будет здесь, ибо у нее тысячи добровольных агентов и доносчиков. Вон те зеленщики, что в испуге полезли под свои телеги, увидев сенаторскую тогу и обнаженные мечи. Стоит группе аристократов-беглецов свернуть за угол, они с криками «Здесь оптиматы!» бросятся собирать толпу.
        Двери всех лавок закрыты, но квартал не вымер. Смотрят сквозь щели и ядовито хихикают, подсчитывая количество бегущих аристократов. Если внезапно поднять голову, можно заметить, как на верхних этажах грязных ночлежек мелькают любопытные физиономии здешних обитателей.
        - Где твои люди, Децим? - спрашивает Сулла, прижавшись к стене, чтобы отдышаться.
        - Я отправил за ними Манлия и Секста, но ты сам видел, что творилось на ступенях большого цирка, думаю, они зарезаны. Уверен.
        - А где Карма?
        Все пожали плечами.
        - Я не видел его с того момента, как мы вышли из курии, - сказал Квинт Помпей.
        - Может, нам спрятаться в какой-нибудь из лавок? - осторожно предложил Метробий. - Хозяину можно хорошо заплатить.
        - Платить придется всей Субуре, - усмехнулся Сулла, - за нами наблюдают из-за каждой двери.
        С севера донесся крепнущий многоголосый рев, как если бы лопнула плотина и вал воды, набирая скорость, понесся вниз по руслу.
        - Так, - нахмурился Децим и вытер пот со лба, - они уже в Субуре.
        - Если это небольшая шайка вольноотпущенников, мы отобьемся. У них в руках только камни и дубины.
        - Нет, Метробий, это не небольшая шайка, и у них в руках давно уже не одни лишь камни и дубины, - задумчиво ответил консул.
        - Смерть не такая штука, чтобы ждать ее стоя на месте.
        Люди Суллы один за другим начали карабкаться вверх по невысокой, изрядно обветшавшей стене, огораживавшей, по всей видимости, обыкновенный городской сад.
        Через несколько мгновений они действительно оказались в саду. Под ноги им кинулась пара рычащих псов. Римский легионер, которому в своей жизни приходилось частенько врываться в захваченные города, набитые усадьбами со сторожевыми псами, прекрасно знает, как обращаться с этими страшными на вид животными. Децим дважды взмахнул мечом, и в саду стало тихо.
        Из сада беглецы проследовали в атриум и были встречены многоголосым визгом полуголых женщин, занимавшихся в этот момент туалетом своей хозяйки.
        Шумели женщины громче собак, но воины отнеслись к ним лучше - позволили разбежаться по дому.
        Явился вооруженный хозяин дома вместе с трясущимися от страха слугами.
        Хозяин получил удар плоской частью меча по голове. Слугам обещали пощаду, если они покажут калитку, через которую можно выйти на верхнюю улицу.
        На этой улице суета царила еще большая, чем на южной. Не было, правда, уже сформировавшихся, начавших свое кровавое дело толп, но чувствовалось, что ждать подобного осталось недолго.
        Люди бежали туда и обратно.
        Плебейская молодежь издали поносила аристократов, пока еще побаиваясь мечей в их руках.
        - Отсюда тоже надо убираться, - сказал Децим, и никто не стал ему возражать.
        Весь вопрос был - куда?
        Куда убираться?!
        Отовсюду доносились угрожающие крики, повсюду мерещились толпы погромщиков.
        - Ох, не нужно было уезжать из Нолы, - тихо прошептал Метробий.
        В ответ на эти слова Сулла громко расхохотался.
        Между тем они продолжали блуждать из переулка в переулок в поисках безопасного пути, по которому можно было бы покинуть город.
        Из-за угла вылетела пятерка вопящих популяров, они были в том состоянии, когда кажется, что весь мир лежит у их ног. Они даже не стали требовать, чтобы встретившиеся им аристократы сдались на их милость. Они атаковали Суллу и его спутников, швыряя сначала принесенные камни (один оцарапал консулу левое плечо), а потом пустив в ход дубины и мясницкие ножи. И тут им пришлось признать, что в любом деле профессионализм намного важнее энтузиазма. Децим и Квинт Помпей изрубили их, не позволив Сулле и Метробию вмешаться в дело.
        Скуля и вопя, окровавленные герои поползли по плитам в разные стороны.
        Произведенный эффект сначала распугал чернь, вившуюся неподалеку, но потом своеобразным образом сплотил. Их черное желание крушить все на своем пути слилось с кровавым желанием мстить. Тем более что месть не представлялась чем-то недостижимо трудным.
        Аристократов была кучка.
        Небольшая совсем.
        А нас вон сколько!
        Толпа начала сгущаться, среди лохмотьев сверкнули кривые ножи, оскалились гнилозубые пасти.
        Где-то далеко за их спинами слышались отзвуки многоголосого возбуждения. Можно было даже расслышать отдельные слова, в основном это были имена: «Марий! Сульпиций!»
        Маленький отряд Суллы, сохраняя грамотный порядок построения, отступал вниз по улице.
        - Возле колонн вон того портика! - скомандовал консул. Имея в виду, что последнее сражение лучше всего принять там.
        Толпа, угрожающе рыча, скалясь и хрипя, набирала скорость, катилась вниз по улице вслед за ними.
        Пока они еще боялись столкновения.
        Пару десятков в конце концов удастся изрубить, но это не слишком сильно очистит римский народ от мерзости.
        - Перед вами Луций Корнелий Сулла! - срывающимся голосом крикнул Метробий.
        Это вызвало взрыв злорадного хохота.
        «Странно, - думал консул, - если бы я въехал еще какой-нибудь месяц назад в Рим триумфатором, они бежали бы рядом с моей колесницей и были бы счастливы от того, что на них упал мой взгляд».
        Сулле и его людям пришлось остановиться, потому что снизу по улице приближалась еще одна плотная группа вооруженного и жаждущего крови плебса.
        Казалось, выхода не было.
        Никакого.
        И как всегда в таких случаях, он все-таки нашелся.
        - Луций, а Луций, - раздался откуда-то сверху полусвист-полушепот.
        Консул поднял вполоборота лицо и увидел Карму в окне второго этажа. Это был обыкновенный ночлежный дом, кишевший тараканами, вшами и римскими бездельниками.
        Карму заметили и другие спутники Суллы. Причем для двух медленно подкрадывавшихся толп, с двух сторон заполнявших узкий канал субурского переулка, он был незаметен.
        Не сговариваясь, Децим, Метробий и сам консул стали медленно продвигаться к окну.
        Квинт Помпей - как-то получилось само собой - остался их прикрывать.
        Когда люди консула были под самым окном, сверху вылетели несколько веревок. Схватившись за них, аристократы стали живо карабкаться вверх.
        Обе жаждавшие крови толпы взвыли от ярости. Полетели камни. И не всегда они попадали мимо цели.
        Квинт Помпей, прекрасно фехтуя, прижался спиной к серой стене. Отрубленные руки, пальцы градом сыпались на мостовую. Но его уже схватили за ноги, за свободную руку, расшибли дубиной колено, рассекли лоб.
        Сулла приказал отвязать веревки и бросить их вниз. После этого он последний раз посмотрел на героического юношу. Тот, опутанный толстыми веревками и многочисленными руками, был чем-то похож на Лаокоона.
        - Да, отцу его будет не хватать, - пробормотал консул, устремляясь вслед за своим неожиданным спасителем по темным, помойным, вонючим, скользким и мрачным внутренностям ночлежного дома.
        - Куда ты нас ведешь?
        - Долго рассказывать, - усмехнулся хитрый раб.
        - Когда это ты так успел изучить все здешние закоулки?
        Раб усмехнулся еще хитрее и загадочнее.
        Было еще два небольших столкновения. Сначала с бандой пьяных вольноотпущенников, потом с одиноким, тоже пьяным, но не забывшим свой долг стражником, он занял оборонительную позицию возле какой-то урны, установленной на полуколонне, и, решительно поведя бой с превосходящими силами, стал звать на помощь.
        Получив удар в шею, смельчак был убит.
        - Что это за калитка? - подозрительно спросил Сулла.
        Карма снова сделал загадочные глаза.
        Ничем не приметная, обитая металлическими полосами, с одним глазком в форме ромба, калитка в густой тени старых цизальпинских акаций.
        - Чей это дом? - еще более недоверчиво спросил Сулла. И нахмурился.
        - Чтобы это понять, надо войти, и как можно скорее.
        За поворотом улицы послышались шлепанье растоптанных плебейских сандалий и пьяные крики.
        - Да, надо войти, войти поскорее, - заныл тихонько Метробий, - а там и поймем все, клянусь Минервой и…
        - Это ловушка?
        Раб кивнул:
        - Ловушка судьбы. Или, правильнее сказать, ловушка наоборот.
        Понимая, что дальнейшие препирательства не только бесполезны, но и опасны, Сулла сказал:
        - Открывай.
        Дом, на территорию которого они попали, принадлежал, несомненно, одному из самых богатых людей в городе. Два больших бассейна, один со специально откармливаемыми муренами, другой - для купания. Цветники, масса африканских растений, которые в Италии в обычных условиях не встречаются.
        Дорожки посыпаны так называемым пуническим песком - тонкий, розовый, с неуловимыми блестками.
        На большой зеленой, тщательнейше подстриженной полянке - длинный стол, накрытый - даже с расстояния пятидесяти шагов было понятно - с необычайной роскошью.
        Людьми, которые только что избежали не просто смерти, но смерти мучительной, унизительной и бесславной, все это роскошество воспринималось с особой остротой.
        Волны народного негодования, докатывавшиеся из-за стен, окружавших сад, больше не казались угрожающими, в них появилось что-то неопасно-театральное.
        - Чей это дом? - снова спросил Сулла.
        - Мой! - услышал он в ответ знакомый голос.
        Из крытой колоннады слева от муренового бассейна вышел Гай Марий.
        Победитель при Верцеллах и Аквах Секстиевых сильно изменился за последние годы. Он и прежде отличался массивностью фигуры, бычьей, короткой шеей. Со временем он этих не самых привлекательных особенностей не утратил. Плюс ко всему его кривые жилистые ноги стали еще кривее, мощные руки находились в вечно полусогнутом состоянии, так что в целом он напоминал старого, угрюмого, вечно ненасытного паука.
        Самым неприятным было то, что этот «паук» изо всех сил старался выказать дружелюбие и радость встречи, такое поведение настолько ему не шло, что могло бы вызвать смех, когда бы его гостям хоть в малейшей степени было до веселья.
        - Оставьте оружие, в этих стенах вам ничто не угрожает. Вы - мои гости.
        Сулла немного помедлил перед тем, как избавиться от своего меча. Все же он находился в доме врага, да еще в тот момент, когда с этим врагом начаты военные действия. Но, подумав немного, он решил, что, пожалуй, вряд ли что-нибудь изменится от того, будет он вооружен или нет.
        Децим и Метробий последовали его примеру. Первый - без особой охоты, второй - с поспешностью.
        Хозяин вздохнул с облегчением, он немного побаивался другого развития событий. В его планы не входило убивать Суллу, хотя избавление от него являлось одним из заветнейших его желаний.
        - Сейчас вас проводят в бальнеум, вы приведете себя в порядок, после этого мы перекусим. - Гости молчали. - Такое окончание дня, согласитесь, несколько предпочтительнее того, к которому вы уже, как я понимаю, готовились.
        - Пошли людей в Субуру, пусть они отнимут у собак тело Квинта Помпея, - сухо сказал Сулла.
        - Мальчик погиб?
        - Защищая меня.
        Марий поморщился. Второй консул, отец юноши, тоже был задействован в планах полководца. С телом любимого отпрыска на руках Руф будет менее сговорчив.
        - Хорошо.
        Когда измученные беглецы, сбросив окровавленную и пропотевшую одежду, погрузились в подогретую воду, Сулла прошептал на ухо Марку Карме сквозь облако благовонного пара:
        - Что тут происходит? Что ты обещал этому буйволу от моего имени?
        Раб хихикнул и нырнул. Появившись на поверхности, он прошептал:
        - Можешь считать, что я обещал все не от твоего имени, а от своего.
        Сулла схватил его за большое сломанное в нескольких местах ухо и несколько раз окунул в воду, со стороны могло показаться, что он не прочь его утопить.
        - Но правда же, господин, клянусь Нептуном, хотя не уверен, что он держит под своим надзором и подогретые водоемы, какая разница.
        - Это мне решать - какая.
        Болтающийся в воде Карма задел ногою мирно покоящегося в ароматических водах Метробия, и тот, обиженно хрюкнув, отплыл.
        - Этот кудрявый только притворяется старым глупым наложником, на самом деле он все время подслушивает.
        - Что ты сказал Марию?!
        - Что ты готов официально отменить празднества в честь Квирита. Даже не отменить, а перенести, потому что коллегия авгуров преподнесла сенату какую-то совсем уж несусветную печень жертвенной коровы, так что внешне все будет выглядеть законно.
        - Тут нет никакой новости. Я сам сообщил об этом Сульпицию и обещал уговорить Руфа.
        - Но Марий мог этого не знать. Кроме того, когда я пробирался к нему в качестве твоего посланца, мне нужно было что-то говорить его офицерам, сумасшедшим клиентам и сателлитам. Знаешь, сколько их там было, на форуме?
        Кожа неприятно зудела, Сулла осторожно погладил ее мокрыми ладонями. Неприятное ощущение на минуту пропало.
        - Что еще ты от моего имени обещал Марию? Говори, не бойся, я не стану гневаться.
        Карма закрыл глаза и ушел под воду.
        Вскоре все гости Мария возлежали за столом, забавляясь кто олениной, кто паштетами, кто фруктами. О количестве поданных вин потребуется отдельный разговор, но у нас нет на него времени.
        Хозяин был облачен в роскошную консулярскую тогу, ремешки его сандалий были расшиты на какой-то варварский манер, но весьма изящно, на седой, полуоблысевшей голове кое-как держался один из золотых лавровых венков, пожалованных благодарным отечеством своему великому гражданину.
        Сулла вертел в руках полуобглоданную куриную кость и ждал, когда хозяин перейдет к сути дела.
        Как потом выяснилось, Марий тоже ждал: то главное, из-за чего он взялся сохранить жизнь своему бывшему подчиненному, а теперь главному сопернику на воинском поприще державы, Сулла должен был, по его мнению, предложить сам.
        Об отмене чрезвычайных религиозных празднеств договорились очень быстро. Так всегда бывает, когда за религиозными вопросами не стоят какие-либо другие, более важные.
        Наступила пауза.
        Сулла не торопясь съел перепела. Выпил чашу массикского, потом чашу цекубского. И продолжал работать челюстями. Грузный Марий несколько раз менял позу, тяжело дышал, наливался кровью и обливался потом. Специальный раб, завидев, что загривок хозяина лоснится, тут же подбегал к нему с фригийским полотенцем и промакивал влагу.
        Когда Сулла придвинул к себе блюдо со вторым перепелом, Марий не выдержал.
        - Да, - громко и решительно сказал он как человек, принявший решение.
        - Что? - От неожиданности гость слегка отпрянул от него.
        - Да, клянусь и Юпитером-громовержцем, и Марсом, и даже Квиритом, с которым мы столь нелестно обошлись сегодня, ты прав.
        Если бы Сулла не знал, о чем в конце концов пойдет речь, он обязательно заговорил бы и утратил свою удобную позицию в этой ситуации. Но Сулла промолчал и только поднял на хозяина выжидательный взгляд особенно голубых в этот момент глаз.
        Внутри Мария заворчало какое-то недовольное, можно даже сказать, возмущенное животное. Но прозвучали совсем другие речи.
        - Да, если посмотреть со стороны, именно тебе, Луций Корнелий Сулла, надлежит командовать армией, предназначенной для отправки в Азию. Ты уже воевал там, и, как свидетельствуют все те, чьим свидетельствам можно доверять, воевал хорошо.
        Сулла кивнул, не отрываясь от птицы.
        - Ты не меньше других военачальников республики, а может быть, и больше многих содействовал нашему конечному успеху в этой утомительной союзнической войне.
        Вновь кивнул Луций Корнелий, ибо не было у него оснований возражать.
        - В год начала военных действий в Азии ты являешься консулом, и против твоего командования не возражает второй консул, Квинт Помпей Руф, да и не может возражать, ибо связан с тобою узами родства и дружбы.
        - Только дружбы. С сегодняшнего дня, - счел нужным уточнить Сулла.
        - Я понимаю, что при наличии такого количества бесспорных прав на обладание высшим командованием тебе трудно будет сделать то, что ты сделаешь.
        Сулла опустил руки в золотой сосуд, выполненный в виде полусвернутого древесного листа. Сосуд был наполнен водой для омовений.
        - Приятно обедать так мирно и сытно в тот момент, когда в городе идет резня.
        Марий не понял, как ему истолковывать эти слова, он ожидал каких-то других, поэтому набычился и напрягся.
        - Сейчас сюда придет сенатский писец.
        - Зачем? - удивился, и довольно искренне, Сулла. - Поссорившись с сенаторами, ты решил обратить милость своей дружбы на сенатских служек?
        Марий сначала хотел возмутиться, но потом решил, что гость хамит от отчаяния, оттого, что дело решено и перерешить его нет никакой возможности.
        - Ты продиктуешь ему, писцу, что добровольно и охотно передаешь командование легионами, стоящими под Нолой, мне и до окончания консульского срока не будешь претендовать на какое-либо другое воинское командование. Потом ты скрепишь это послание своей печатью и продиктуешь другое письмо. - Сулла удивленно поднял голову. Марий неумолимо продолжал: - В лагерь, тот, что под Полой; в нем ты сообщишь всем высшим офицерам, что решение сената принято по твоей просьбе.
        - Будет, как я догадываюсь, и третье письмо, - усмехнулся консул.
        - Да. Письмо Помпею Руфу. Ничего не сообщая о смерти сына, ты попросишь его поставить свою печать рядом с твоею на первом и на втором письмах. Ты готов сделать все это?
        Сулла развел умытыми руками.
        Тут же появился сенатский чиновник. Он был весьма грузен, так что каким-то образом даже шел обильному застолью.
        - Полный писец, - задумчиво сказал консул.
        Когда бумаги были оформлены, подписаны, облеплены соответствующим образом воском и отправлены под надлежащей охраной в курию, Марий сделал еще несколько распоряжений. Теперь уже победоносно улыбаясь, внутренне дрожа от особого полководческого вожделения.
        - Ты выедешь завтра утром. Тебя будут сопровождать два трибуна.
        - Зачем? - спросил Сулла.
        - Таков порядок. Да, еще… Тебе, наверное, будет интересно знать - власть моя над армией будет выше твоей, она будет проконсульской.
        Удаляясь от изъеденного вялым пиршеством стола к своему дому, построенному на награбленные деньги, самодовольный паук обернулся и бросил:
        - И само собой разумеется, все твое семейство остается у меня в заложниках.
        - Цецилия, видимо, умрет от горя, - спокойно заметил Сулла.
        - Ничего, под замком посидит. Ты, кстати, по ней, как я понял, не слишком соскучился.
        Тупой хохот еще долго не стихал в недрах дома.
        Ранним утром следующего дня из южных ворот великого города по Аппиевой дороге выехал консул, лишенный армии, а значит, и власти. Выехал втайне, поскольку имел основания опасаться жителей города, в котором правил.
        Его сопровождало трое друзей, по-разному молчаливых, и два трибуна с довольно внушительной свитой. Трибуны, несмотря на разъяснения, данные им Марием и Сульпицием, так и не пришли к окончательному выводу относительно того, охраняют они этого человека, закутанного в простой кавалерийский плащ, или же конвоируют и должны следить за тем, чтобы он не сбежал.
        Посланных с ними обращений к офицерам и распоряжений сената было достаточно для того, чтобы армия перестала считаться подчиненной консулу Луцию Корнелию Сулле, но для того, чтобы картина выглядела полностью завершенной, желательно было, чтобы Сулла обратился к воинам сам.
        Лошади неторопливо скакали по каменным плитам. Поднималось солнце не самого лучшего дня. Бездумно трещали многочисленные птицы, превосходившие безмозглостью даже сопровождавших консула трибунов.
        Марк Карма, одетый, кстати, так же, как и его господин, вначале старался держаться в самом конце маленького каравана, ибо предвкушал тяжелый разговор с Суллой. Но тот не обращал на свою тень никакого внимания. До такой степени не обращал, что тень заволновалась - почему так?
        Когда миновали Велитры, он сам подобрался поближе к господину и некоторое время скакал рядом, как бы облегчая ему возможность начать разнос. Децим и Метробий по молчаливому приказу Суллы отстали настолько, чтобы не слышать деталей неприятного разговора.
        Сулла пребывал в задумчивости, и выражение его лица не было слишком мрачным.
        Наконец раб не выдержал:
        - Я жду, когда ты наконец обругаешь меня, иначе сердце мое никогда не станет на место.
        Щека консула слегка дернулась - так он в последнее время улыбался.
        - За что я должен обругать тебя, за то, что ты прекрасно сделал свою работу? Я скорее должен тебя поблагодарить за то, что ты дал мне возможность поиздеваться, причем совершенно безнаказанно, причем в его собственном доме, над моим самым знаменитым противником.
        Марк Карма с облегчением выдохнул собранный в груди воздух.
        - Но ведь я поставил тебя в ситуацию, когда ты должен был отказаться от командования…
        - Пусть Марий думает, что меня сейчас можно поставить в подобное положение. Он не понимает, что нельзя получить то, что получить нельзя. Могу поспорить на свои новые поножи, а они погляди какой выделки, что когда мы въедем в лагерь, то найдем там вестников сената…
        - Я думаю, их быстренько распнут, - влез со своим мнением раб.
        Сулла отрицательно покачал головой:
        - Нет, за что их распинать, они ведь не преступники и не взбунтовавшиеся рабы. Их просто повесят.
        - В знак уважения к сенату.
        Консул медленно повернул голову и вновь внимательно посмотрел на своего раба.
        Тому было трудно выдержать слишком знакомый взгляд, и он быстро спросил:
        - Но если дела наши так удачно поворачиваются: унесли вон ноги из Рима, бесплатно выкупили жизнь, выставили полным дураком этого старого и жадного мошенника, почему глаза твои так грустны?
        - Немного радости в победе над ничтожествами.
        - Ты себе кажешься орлом, который ловит мух?
        Сулла опять посмотрел на скачущего рядом.
        - Да, когда-то ты сказал мне правду - без тебя мне будет скучно.
        По лицу Марка Кармы проскользнула самодовольная улыбка, но она тут же исчезла, после того как Сулла произнес следующую фразу:
        - Но ты так до сих пор и не рассказал мне, где провел годы до встречи со мной в Цирте.
        Раб занервничал, взялся чесать шею, которая, судя по всему, и не думала чесаться.
        - Опять скажешь, что не пришло время.
        - Извини, Луций, но действительно не пришло. Мне не то чтобы есть что скрывать, просто, как говорится у этрусков, слово, произнесенное утром, может прозвучать во спасение, то же, но вечером сказанное, способно и умертвить.
        Консул думал о своем.
        - А ты очень изменился за эти годы.
        Раб растерянно дернул плечом.
        - Все меняется, твердое перестает быть твердым…
        - Ты стал похож на обезьяну, старую сварливую обезьяну, которую фокусники водят по городским рынкам на цепочке. Правда, правда.
        Марк Карма сделал вид, что обиделся, и слегка отстал.
        Глава вторая
        Марий
        88 г. до Р. Х.,
        666 г. от основания Рима
        Великий полководец никак не мог понять, в какой момент его обманули, и это приводило его в состояние тихой, смертельно опасной для окружающих ярости.
        Слуги прятались в самых отдаленных уголках дома, а те, кто должен был время от времени приближаться к нему, шли словно на смерть.
        Старик сидел у бассейна и толстой тибрской камышиной дразнил вьющихся в его зеленоватой воде мурен. Бассейн с этими опасными, но чрезвычайно вкусными тварями был непременной принадлежностью каждого по-настоящему богатого дома. Сейчас спаситель отечества не рассматривал их как будущую еду или престижное украшение своего дворца, они занимали его внимание своей схожестью с его собственными мыслями. Зубастые, извивающиеся, хищные, черные…
        Старик их подкармливал. Насаживал на кончик заостренной камышины кусочек тухлятины из стоявшей рядом серебряной вазы и опускал в воду, возбуждая в ней жуткий пенный хоровод.
        Итак, надо все же докопаться до того момента, с которого он стал выглядеть в глазах голубоглазого авантюриста как легковерный, выживший из ума старик.
        Когда отпустил из Рима в Нолу?
        А как мог не отпустить? Армия бы взбунтовалась, и вместо того чтобы ею воспользоваться для войны с Митридатом, пришлось бы набирать другую для ее усмирения.
        Когда разрешил Сулле укрыться у себя в доме?
        Но если бы он этого не сделал, его бы зарезали на улицах, а легионы под Нолой обвинили бы в этом Сульпиция, а равным образом и его, Гая Мария.
        Когда поверил этому сухощавому, похожему на уличного фокусника рабу?
        Нет, нет, нет! Все это не то, причина не в том. Возможно, ошибка была совершена еще семнадцать лет назад, когда он позволил Сулле пленить Югурту. Нужно было Югурте позволить пленить Суллу? И зарезать где-нибудь в подвале мавританского города.
        С нумидийцем все равно было бы покончено, не в том году, так в следующем.
        Тихо доложили, что прибыл народный трибун Сульпиций Руф.
        Марий усмехнулся. Честно говоря, он презирал этого горлодера с миллионами сестерциев в кармане и был уверен, что «народный» избранник испытывает к нему ничуть не более ласковые чувства.
        В обширной тоге с пурпурной каймою - что народным трибунам не полагалось - Сульпиций, тяжело ступая громадными сандалиями по хрустящему песку, приближался к бассейну, у которого сидел полководец.
        Они поздоровались без церемоний и без взаимного проявления симпатий.
        Гостю тут же принесли стул, он тяжело в него погрузился. Вытер пот со лба и некоторое время с любопытством наблюдал за рыбьей возней в глубине бассейна.
        - Сведения подтвердились? - спросил Марий только для того, чтобы начать разговор. Вчера ночью пришло известие, что два трибуна, посланные для того, чтобы представлять сенат при отречении Луция Корнелия Суллы от командования кампанской армией, убиты.
        Оставалось узнать, как именно это было сделано.
        - Побиты камнями.
        Марий сердито бросил муренам большой кусок тухлого мяса. Это был самый худший вариант; если бы их зарезали по приказу Суллы, еще можно было бы на что-то надеяться. Но поскольку трибуны пали жертвою неуправляемого солдатского гнева, значит, против сената выступили не только полководец, но и армия.
        - Он присутствовал при этом?
        Сульпиций усмехнулся, по его громадному, оплывшему телу пробежала судорога сильного раздражения. На угловатых щеках зажегся мстительный румянец.
        - Конечно, эта тварь любит публичные представления.
        Помолчали, словно прислушиваясь к плеску воды в бассейне.
        Сульпиций сообщил:
        - Постановление сената об объявлении его вне закона уже готово. Голосование можно провести сегодня, можно завтра.
        Это настолько само собою разумелось, что Марий не счел нужным отвечать.
        - Любопытно было бы знать, что он собирается делать дальше, - осторожно продолжил народный трибун. Сам он и многие из его окружения придерживались того мнения, что большого зла в том, что Сулла, скажем, отправится из Нолы в Азию, нет. Если будет угодно богам, то без подкрепления из метрополии он благополучно сложит там голову, несмотря на все свои воинские доблести.
        Можно сказать больше, в глубине души Сульпиций был даже рад, что кампанская армия не досталась этому стареющему интригану, возившемуся сейчас с муренами. Его трудно было бы удержать на вторых политических ролях, возьми он такую силу в свои руки. А так, сидя без войска у своего бассейна, он дает ему, Сульпицию, все, что от него требуется, - имя. Марий - это пока что еще имя.
        О чем-то подобном полководец догадывался, и чем отчетливее были его догадки, тем сильнее он ненавидел политиканов и демагогов, с которыми приходилось общаться. Марий уже понял, что на их поле боя, их оружием он не сумеет победить. Поэтому он и хотел получить в руки те инструменты, которыми всегда пользовался хорошо и до сих пор пользоваться не разучился.
        У него был свой план - он хотел выманить Суллу из Нолы, заставить его сделать несколько необдуманных, противозаконных поступков, чтобы сенат и народ позволили ему, Марию, собрать армию для усмирения распоясавшегося негодяя.
        Идя по лезвию бритвы, да к тому же еще и извилистому лезвию, Сульпиций вывел разговор еще к одной щекотливой теме.
        - Ведь у тебя в руках находится…
        - У меня в руках не только жена, но и дочь.
        - И я слышал, что ты хочешь отдать их в солдатский лупанарий, это правда?
        Марий исподлобья покосился на осторожного говоруна.
        - А ты бы не хотел, чтобы жена и дочь этого ублюдка развлекли какую-нибудь манипулу твоего войска. Не хотел бы поглядеть, как они будут стонать и корчиться от стыда и…
        Сульпиций замахал огромными рыхлыми руками:
        - Хотел бы, конечно, хотел бы. Слаще зрелища нет. Но прошу тебя об одном…
        Марий пнул ногой вазу с тухлым мясом, и она полетела в воду.
        - Не проси меня. Да, я знаю, что Цецилия - дочь верховного жреца Метелла и подобное надругательство над ней произведет нежелательный эффект.
        - Да, да, - заторопился подтвердить Сульпиций. - О нас уже твердят всякие гадости, появились памфлеты и оскорбительные куплеты.
        Сдерживая старческое кряхтение, Марий поднялся, то же пришлось сделать и народному трибуну как уступающему годами. - Я не отдам жену и дочь Суллы в солдатский лупанарий. - Сульпиций откровенно заулыбался, собрался было что-то сказать по этому поводу, но Марий не дал ему открыть рта. - Да, не отдам, но не по тем соображениям, которые привел ты. Сулла - не тот человек, что выходит из себя, когда издеваются над его женщинами.
        Сказав это, Марий зашагал к дому.
        Ничего не понявший народный трибун, сотрясаясь как гелеполь, заспешил следом, чтобы выспросить, что имелось в виду. Поскольку Марий шел по узкому проходу между бассейнами, гиганту трибуну никак не удавалось идти рядом.
        Наконец такая возможность появилась, и на недоуменный вопрос своего невольного соратника Марий ответил:
        - Если бы я мог отдать на растерзание берберам, азиатам, понтийцам, да хоть и диким зверям не только Цецилию, но и его первую любовь - Илию вместе с прекрасной дочерью; Элию, сумасбродную, но милую; Клелию с ее бесплодием, то и в этом случае Сулла пальцем бы не шевельнул, чтобы предпринять что-нибудь серьезное.
        Сульпиций, сам не избегавший никаких порочных и привлекательных сторон жизни, о чем свидетельствовал его облик, скорчил понимающую гримасу.
        - Да, мне рассказывали, при нем всегда находятся привлекательные мальчики.
        Марий просто махнул рукой в знак прощания и медленно удалился, оставив гостя в серьезном недоумении. Впрочем, оно длилось недолго. Опытнейший демагог Сульпиций объяснил, что старик просто не в себе, лишившись кампанской армии, он просто повредился разумом. Успокоив себя этим объяснением, народный трибун отправился в сенат.
        Постановление об объявлении Луция Корнелия Суллы вне закона он решил принять сегодня же.
        Марий забрался в самый прохладный угол своего дома, лег прямо на пол, на тонкую камышовую циновку - таким образом ему удавалось избавиться от утомительной ноющей боли в спине. Он велел позвать Публия Вариния.
        Давно отошедший от военных дел Публий Вариний сделался, что называется, клиентом Мария. Своей преданностью и исполнительностью он завоевал доверие своего господина. Единственное, что мешало ему выдвинуться в число самостоятельных политиков, это редкостная глупость.
        Вариний явился в тот момент, когда Марию удалось заснуть. Сон полководца был священным делом в доме, поэтому терпеливый клиент простоял довольно долго в ногах у лежавшего и тихо посапывавшего тела с огромным животом и кривыми ногами, откровенно любуясь этим видом немыслимой славы и могущества.
        - Это ты? - спросило тело, очнувшись.
        - Я.
        - У меня есть к тебе очень важное дело, поважнее прочих прежних.
        Вариний переступил, чмокнув кожаными подошвами своих сандалий, как бы давая понять - вот он я, весь готовый к любым делам.
        - Тебе дадут сотню человек… Нет, начать надо с другого. Помнишь представление в термах Суллы семнадцать лет назад, где он самым непотребным образом высмеял римский сенат?
        Вариний глубоко вздохнул, раздувая костер памяти.
        - Кое-что помню…
        - А тех, кто участвовал, помнишь?
        - Кое-кого.
        - Например?
        - Марка Порция Катона Старшего, например.
        - Осел! Кто изображал Марка Порция Катона? Ну, вспоминай.
        - Кажется, его звали Тигеллин, был там еще некто… Табалий, остальных…
        - А Квинт Росций?
        - Да, да, господин, был и Квинт Росций, хотя моя память уже не та, но я помню, что этот архимим весьма отличался и его шуткам смеялись больше всего.
        - Хорошо. Сегодня ночью ты с теми людьми, которых я тебе дам, выловишь мне всех участников того представления.
        - Но как же…
        - Проверишь все таверны, все театральные школы - и сардинскую и испанскую. Возле главного цирка живут флейтисты и кифареды из Тарента и Коринфа. Есть и другие места. Расспрашивай и выведывай. Кто-то из них умер, мимы и танцовщики долго не живут.
        - И я же…
        - Веди сюда их друзей, знакомых. Сегодня Гай Страбон давал на Эсквилине громадный пир, многих найдешь там. Только не трогай симфониаков, они поют на религиозных церемониях. Сулла всегда их не переносил, и не надо волочь ко мне всякий мелкий сброд вроде скабилляриев.
        - Рядом с моим домом - в доходном доме живет целая корпорация сирийских флейтисток.
        Марий одобрительно кашлянул.
        - Сортировать товар не надо, всех, кроме храмовых певцов, сюда, я сам разберусь с ними, ты меня понял?
        - Я уже иду.
        - Погоди.
        - Что еще ты хочешь узнать, о великий?
        - А сам он?
        - Сам? Он?
        - Ну, что ты там пыхтишь, неужели не понятно, что спрашиваю я о том, как вел себя Сулла?
        Нублий Вариний даже пыхтеть перестал, пытаясь в размытой временем памяти отыскать очертания того, о ком шла речь.
        - Он был счастлив.
        - Счастлив? - Марий даже попытался сесть, но это у него с первого раза не получилось, да и со второго кое-как.
        - Счастлив? Сулла Счастливый?! - Марий еще раз двадцать на разные лады повторил это слово, то иронически, то злорадно, то язвительно, то саркастически, то раздраженно.
        Бывший пропретор, почувствовав, что он больше уже не нужен хозяину, торопливо вышел из темной комнаты.
        Глава третья
        Сулла
        88 г. до Р. Х.,
        666 г. от основания Рима
        Консула разбудил Метробий. Он умел это делать лучше всех. Тихо, ласково, но требовательно. С годами этот полуперс превратился в род домашнего животного: большого, породистого, вовремя кастрированного кота.
        Сулле было приятно видеть именно его лицо, просыпаясь. По выражению этой бездумной физиономии много можно было сказать о наступающем дне, о погоде, о положении дел.
        Метробий в этот раз лучезарно улыбался.
        - Что случилось? - настороженно спросил Сулла. Никаких особо приятных известий он от мира не ждал. - Марий издох? - Впрочем, если бы этот интриган издох, вряд ли он обрадовался бы. - Так что же случилось?
        - Твоя жена приехала, господин.
        - Жена?!
        Сулла вскочил на постели.
        - Цецилия?
        - Да, господин, с дочерью.
        Не задавая больше вопросов, консул стал торопливо одеваться.
        Супругу и дочь консула, спасая от лучей уже довольно высокого солнца, препроводили во внутренние покои дома.
        Повсюду царило оживление. Слуги и рабы носились из угла в угол, готовя соответствующий прием: нужно было сменить воду в бассейне, нарвать цветов и устлать ими атриум, как, по слухам, любила госпожа. Нужно было узнать о ее пожеланиях относительно завтрака (именно пожеланиях, ибо распоряжения отдавал всегда Сулла).
        Толпившиеся, как всегда, поутру в саду меж терракотовыми и мраморными статуями офицеры не скрывали своего удовлетворения фактом прибытия супруги консула. Теперь не оставалось никаких препятствий к тому, чтобы отплыть в Азию, где каждый рассчитывал наконец обогатиться, что трудно было сделать, воюя в Италии.
        И до прибытия Цецилии в порту полным ходом шли работы по ремонту судов, на пристанях громоздились горы тюков и бочек - притом что жена и дочь консула находились в руках марианцев. Какой же размах примут работы теперь, по их счастливом возвращении!
        Сулла появился на ступеньках дворца неожиданно и стремительно спустился по ним. Красный плащ развевался за его спиной как во время кавалерийской атаки. Одной рукой он придерживал меч, другой приветствовал собравшихся.
        Не отвечая на вопросы, он пересек сад в направлении одноэтажного флигеля, где остановилась его супруга.
        Когда командующий скрылся, все взоры обратились к Марку Карме, который семенил следом. У всех был один вопрос: почему так озабочен Сулла? Само собой разумеется, неожиданное возвращение жены - не всегда самое желанное из счастий, как это изображают комедиографы, но тут-то другой случай.
        Несмотря на то что Карма вел себя эти годы крайне осторожно, ничем не выдавая своих необычных отношений со своим господином, многие начали догадываться - особенно в последнее время, - что не такой уж он простак, каким хочет казаться. Отчасти этому способствовал сам таинственный дружок Луция Корнелия. Виной тому была распространеннейшая человеческая слабость - тщеславие. Десятилетиями он охотно и даже страстно играл роль незаметной, но полезной тени, но когда ему перевалило за пятьдесят, стал позволять себе легкие опечатки в своем первоначальном почерке.
        Одним словом, все бросились к нему.
        Что?
        Почему?
        Карма искренне развел своими длинными безмускульными лапками.
        Ему, как и всем, хотелось в Азию, ему, как и всем, она представлялась просто складом драгоценностей, охраняемым парой-тройкой полупьяных ленивых бородачей. Но ему вдруг стало казаться, что эта беззащитная сокровищница стала от него дальше, чем была вчера.
        Офицерам и солдатам он ответил уклончиво:
        - Помимо благородной Цецилии, из Рима прибыли еще кое-какие сведения. Неприятные. Подождем немного.
        Благородная Цецилия плавала в бассейне. Сулла расхаживал по мраморному периметру и задавал вопросы.
        Цецилия боялась своего мужа настолько, что даже самой себе не могла ответить, любит ли его.
        Она знала, что он использует женщин, всегда только использовал, и ничего более. Клелия и Элия вынуждены были стать его женами, чтобы принести необходимый капитал, и, как только он овладел их деньгами, они были отстранены. Может быть, он любил Илию, с которой вступил в брак еще в незапамятные годы? Мало похоже, судя по тому, как обращается с дочерью, родившейся от этого брака. Цецилия могла поклясться, что он не найдет и минуты, чтобы приласкать ее, несколько дней тому назад потерявшую мужа в этом жутком Риме. Девушка сейчас плачет в дальней комнате на руках глупых мулаток.
        Да и она сама - Цецилия горько внутренне усмехнулась - нужна была ему лишь затем, чтобы наладить отношения с Великим понтификом Рима. И при этом - Цецилия снова внутренне усмехнулась, но теперь уже удивленно - она сама не ощущает в себе права обижаться на него.
        - Я рассказала тебе все, дорогой.
        Сулла стоял на углу бассейна, широко расставив ноги по его сторонам, и смотрел на жену невидящим взглядом.
        - Не удивляйся моей задумчивости. Мне просто трудно поверить, что он был способен на такое.
        - Я и сама удивилась. Марий был так любезен. Он дал нам и охрану, и носильщиков, и какое-то письмо от сената. Но я вижу, ты не рад.
        Сулла посмотрел на жену так, что она пожалела, что не является рыбой.
        - Я очень рад, что ты приехала. Думаю, тебе здесь понравится. Пригляди за Метеллом.
        И он ушел.
        Марк Карма поймал его в персиковой аллее, ведущей вниз, к набережной. Мало кто знал о существовании этой тропинки, поэтому тут можно было поговорить с глазу на глаз.
        - На тебе лица нет, хозяин.
        - Что-то не так.
        - Что?!
        - Я не могу принимать подарки от Мария.
        - Почему, из брезгливости?
        - Любой его подарок отравлен.
        Раб сбежал на несколько шагов пониже по тропинке и, развернувшись, поглядел в глаза своему господину снизу вверх.
        - Может, он просто решил разделить с тобой имущество республики? Тебе - Азию, а ему - все остальное. Я не удивлюсь, если он прислал тебе письмо, в котором предложит сделаться греческим и понтийским царем вместо Митридата с условием, что ты никогда больше не ступишь на землю Италии.
        - Марий никогда не умел делиться, да к тому же он и за мной знает подобную особенность. Он задумал сразиться со мной еще до моего отплытия, он не желает моего отплытия. Он никогда не откажется от того, на что претендовал. Кампанская армия была его мечтой, как же он может подарить мне ее?
        Карма сорвал недозрелый персик и запустил им в заросли, спугнул дрозда, о чем-то рассуждавшего в шевелюре кипариса.
        Внизу красивым голубым вырезом располагалась гавань. Многочисленными ступенями белокаменные строения спускались к ней, на рейде белели паруса четырех или пяти триеров. Доносился крик чаек.
        - Извини, хозяин, но я перестал понимать ход твоих мыслей. Ты говоришь одно, но я вижу другое. По твоим словам, Марий хочет тебя задержать в Италии, но для этого выдает тебе жену с дочерью, разрубает единственную нить, которой он мог тебя привязать к италийскому берегу.
        - Противоречие кажущееся. Во-первых, он понял, что нить эта не так крепка, как многим кажется со стороны.
        - А во-вторых?
        - А это нам еще предстоит узнать. Думаю, скоро. Может быть, даже сегодня к вечеру.
        Уперев руки в бока своей застиранной туники, Карма пожевал обезьяньими губами.
        - Я, разумеется, преклоняюсь перед твоим даром предчувствия, но силы моего ума не хватает… Слушай, но ведь, правда, у него больше нет в руках ничего такого… Квинт Помпей Руф бежал из Рима и находится в Минтурнах, сын его погиб, претор Долабелла в Аримине, даже Постумий сумел вовремя перебраться в Геолу. В руках этого мясника нет ни одного твоего сколько-нибудь заметного политического друга. Теперь и семья здесь.
        - Старея, ты глупеешь.
        - Да-а? - Раб невольно оглядел себя, словно на одежде это поглупение могло как-то отразиться.
        - Иначе бы ты знал, что даже перечисленных тобою весьма полезных людей я друзьями не считаю. Возможно, они меня считают своим другом. Что ж, это я могу им позволить.
        - Правильно, правильно, - захлопал в ладоши раб, - конечно, конечно, ни к кому нельзя привязываться, иначе оказываешься связанным. Просто я смотрел на дело с точки зрения Мария.
        Они продолжали, обгоняя друг друга по очереди, спускаться к бухте.
        - Марий, конечно, уже начал резать тех, кто считается в Риме моими сторонниками, моими клиентами, просто людьми, про которых можно сказать: их видели с Суллой. Ему нужны деньги для снаряжения армии.
        - Какой еще армии?
        - Той, с помощью которой он рассчитывает сломать хребет мне.
        Карма замотал головой.
        - Опять ничего не понимаю.
        - А с чего ты решил, что должен все понимать?
        На такое замечание раб не должен обижаться - и Карма нисколько не обиделся.
        Теперь они были в настоящих зарослях. Ежевика оплетала основание горы, за ее сухой колючей стеной слышался плеск прибрежных волн.
        - Жарко, - сказал Карма, отдуваясь.
        Сулла приложил палец к губам, а потом к уху. Карма прислушался, и глаза его понимающе округлились.
        За кустами что-то происходило, переговаривались какие-то люди.
        Что они там делают?
        Сулла взглядом показал спутнику на большой обомшелый валун, некогда катившийся к бухте, но так и не достигший цели. Собеседники, стараясь двигаться бесшумно, подошли к нему и осторожно приподнялись, опираясь на шершавую поверхность.
        Внизу под ними была небольшая, скрытая между скалами бухточка, вода там вела себя смирно. На этой мирной волне покачивался небольшой, связанный обычными флотскими канатами плот, и на этот плот голые по пояс, загоревшие до бронзового отлива мужчины, явно крестьянского облика, укладывали тело, завернутое в ослепительно белое покрывало.
        Тело было крохотным.
        - Ребенок, - невольно прошептал Карма. Сулла больно сжал его локоть. Впрочем, это была лишняя предосторожность, за шумом волн и ветра шепот раба был совершенно неразличим.
        Ребенок был жив, было видно, как вздымается его грудка и время от времени открываются веки.
        Один из мужчин вытащил спрятанный между камней шест и, упершись в край плота, стал выталкивать его из бухты. Второй спрыгнул в воду и, перебирая руками, помогал странному суденышку покинуть маленькую гавань.
        - Уйдем отсюда, - прошептал на ухо рабу хозяин.
        По тропинке они поднимались молча.
        Глава четвертая
        Сулла (продолжение)
        88 г. до Р. X.,
        666 г. от основания Рима
        Сведения о бесчинствах в Риме начали достигать лагеря под Нолой утром следующего дня. Рассказывали всякое.
        Например, говорили, что Сульпиций установил стол прямо на форуме, где публично ведет подсчет денег, которые он получает от вольноотпущенников в обмен на предоставление им гражданства.
        Рассказывали о том, что шестьдесят львов вырвались из клеток возле Коллинских ворот. Их якобы везли из Нумидии для будущих представлений, но какой-то африканский колдун опоил их своим африканским зельем и они в одночасье взбунтовались.
        Говорили о том, что в лупанарий у стены Сервия Туллия явился один иноземец с белыми волосами и белыми глазами и потребовал себе сразу двенадцать женщин. Но как только он разделся, даже видавшие виды шлюхи с криками и воплями вырвались из его комнаты. Оказалось, что вместо мужского члена у него находилась змея.
        Упорно утверждалось, и не одним человеком, что на древках легионных значков в сенатской курии сам собою вспыхнул огонь, и так было до трех раз. Три огромных ворона принесли на форум своих птенцов и склевали их на глазах у многочисленных горожан. Мыши изгрызли золотые сосуды в храме Кибелы, а когда служители поймали одну самку, то она принесла пятерых мышат прямо в мышеловке, троих из которых тут же сама и загрызла.
        Но самое достоверное и всеми подтверждаемое сообщение было вот какое: с безоблачного, совершенно ясного неба в полдень над Палатином раздался трубный глас, такой пронзительный и горестный, что все обезумели от страха.
        Немедленно были собраны все толкователи и гадатели, находившиеся в городе. Авгуры и гаруспики вообще отказывались что-либо говорить по поводу такого сверхъестественного события. Смелее оказались этрусские толкователи. Они объявили, что чудо это предвещает смену поколений и преобразование всего сущего. Существует, говорили они уверенно, восемь человеческих поколений, различающихся между собой нравами и укладом жизни, и для каждого божеством отведено и исчислено время, ограниченное кругом большого года. Когда же этому кругу приходит конец, всякий раз то ли с неба, то ли, что много страшнее, из-под земли, приходит какое-нибудь удивительное или отвратительное знамение.
        И вот оно пришло!
        - А еще почему-то в городе по ночам отлавливают актеров, мимов, гадателей и фокусников, надо думать, это глупая и суеверная ложь. Ибо кому могут понадобиться существа этой породы в столь огромном количестве?
        Сулла остановил чтеца:
        - Повтори, кого отлавливают?
        - Мимов, гадателей, актеров…
        - Имена пойманных известны?
        Чтец порылся в свитках, которые лежали перед ним на трехногом столике.
        Присутствовавшие при этой сцене Карма, Децим и Метробий непонимающе переглядывались.
        Чтец разворачивал и сворачивал длинные пергаментные листы, руки у него тряслись, он никак не мог понять, чем вызвал гнев консула, а то, что вызвал, было очевидно. Сулла напрягся, хищно осклабился, сузил глаза и весь подался вперед.
        - Отдельного такого списка нет, но в этом помечено…
        Сулла вырвал лист из дрожащих рук чтеца и пробежался по нему стремительным голубым взглядом, что-то бормоча про себя. Можно было расслышать отдельные имена. Консул оторвал глаза от списка и снова поднял их на чтеца.
        - Известно, по чьему наущению делается это?
        Тот обреченно пожал плечами.
        - Ты же говорил, - Сулла потряс перед его носом пергаментным листом, - что у тебя записаны тут все слухи! Кому приписывают это странное дело?!
        У чтеца перехватило горло, это и решило его судьбу. Консул сделал знак стоявшим меж колоннами легионерам:
        - Удавить.
        Уволокли.
        Прегрешение несчастного было столь ничтожно, что даже привыкшие к любым выходкам своего господина Карма, Децим и Метробий удивились. Рабу припомнилась чья-то шутка, гласившая: «Находиться рядом с Суллой - все равно что стоять на обрывистом берегу» - в любой момент можешь полететь в пропасть.
        Карма наклонился и поднял уроненный пугливым чиновником лист. Некоторое время он его изучал.
        - Но вот же!
        - Что там? - спросил Сулла, сидевший с закрытыми глазами и медленно вдыхавший и выдыхавший, чтобы успокоиться. Ему было неприятно, что вспышка его гнева имела свидетелей.
        - Вот написано, что молва городская приписывает эти похищения актерские Публию Варинию. Это вызывает у всех весьма сильное недоумение, поскольку Вариний этот никогда театралом не был и вообще искусствам чужд.
        - Зато является давним клиентом Мария, - сказал Сулла.
        - Но Марий тоже не театрал, - усмехнулся Децим, задумчиво ощупывая львиную морду у себя на панцире. - Или он на старости лет решил овладеть искусством мима?
        Все засмеялись этой шутке.
        Все, кроме консула.
        Сулла сказал:
        - Децим, ты сейчас отправишься в казармы. - Легат встал, сразу сообразив, что время шуток кончилось и предстоит работа. - И построишь все шесть легионов на поле сразу за городской стеной.
        Децим, честно говоря, ничего не понял, но кивнул в знак того, что приказание выполнит, развернулся и решительным шагом покинул крытую колоннаду, где происходило заседание.
        - Метробий!
        Тот тоже вскочил, теряясь в догадках, что же ему будет поручено.
        - Прикажи привести в полный порядок мои парадные доспехи. Пусть как следует начистят панцирь и вспушат перья.
        Старый наложник торопливо засеменил в глубь дворца.
        Медленно сворачивая злополучный пергаментный листок, Карма спросил у своего хозяина:
        - Что ты задумал?
        - Марий перехитрил меня!
        - В чем? Чем? Как?
        - Завтра мы выступаем.
        - Отплываем?
        - Именно выступаем!
        Несколько разной степени ироничности гримас сменилось на физиономии раба.
        - Позволь спросить: куда? Не на Рим ведь ты поведешь свое войско!
        Сулла брезгливо покосился на него.
        - Ты угадал.
        Карма сделался серьезен, он понял, что Сулла не шутит, а когда Сулла не шутит, то он не шутит… Но повести римскую армию на Рим…
        - Но такого…
        - Знаю без тебя. Никогда еще в истории римская армия не вступала на территорию города. Что ж, когда-нибудь надо нарушить эту традицию. Почему не сейчас? Почему я не должен это сделать?
        - Ни один из легатов тебя не поддержит. Ну разве что Децим из высшей любви к тебе встанет на твою сторону.
        Сулла презрительно выпятил нижнюю губу.
        - Я знаю, большинство моих высших офицеров более граждане, чем мои подчиненные.
        - И несмотря…
        - Именно поэтому я обращаюсь прямо к солдатам.
        - Прямо сейчас?
        - Да.
        Карма встал, вцепился быстрыми тонкими пальцами себе в редкую шевелюру - очень по-обезьяньи, - словно стараясь выискать там какие-то новые аргументы. Придя в короткое неистовство, он пнул разбросанные по гранитному полу пергаменты. Потом подошел к стоявшему неподалеку легионеру, опирающемуся на копье, и начал отталкивать его подальше, надавливая мягкими ладонями ему на грудь. Тот удивленно и медленно подчинился.
        Карма развернулся и подбежал ко все еще неподвижно сидевшему Сулле.
        И захрипел ему на ухо:
        - Но ради чего? Я не спорю, великолепно! Неожиданно! Ни на что не похоже! Самому Юпитеру не приснится такая дерзкая мысль, но чего ради?!
        - Разве ты не понимаешь? - спокойно, даже очень спокойно спросил консул.
        Внизу, там, где за персиковыми и апельсиновыми рощами располагались казармы, раздалось слаженное гудение букцинов.
        - Все, - заныл Карма, - все, теперь уже нельзя остановить. И все из-за чего - из-за актеров, полупьяных комедиантов и скотов. Они почему-то тебе дороже всего на свете, это твое дело. Но нельзя же идти против здравого смысла и порядка жизни до такой степени.
        - Ты сам сказал, они мне дороже всего на свете. Марий это понял. Он схватил и Росция, и Тигеллина. Он как-то догадался, что для их освобождения я сделаю все, что в моих силах. Попытаюсь сделать. То есть прикажу армии двинуться на Рим. Видишь, ты хитрый раб, даже этот солдафон с бычьей шеей может себе это представить, а ты все еще боишься.
        Карма сделал несколько кругов вокруг кресла, в котором сидел консул, топча - почти демонстративно - валяющиеся на полу пергаменты.
        - Да, боюсь. Боюсь, что все пойдет так, как задумал этот… Не знаю, каким образом, сам ли, поползновением своего угрюмого ума или по чьей-то подсказке, он догадался, что необходимо сделать, чтобы ты оказался нещадно и глубочайше уязвлен.
        - Подсказке? - вдруг заинтересовался сидевший до этого вольно консул.
        Карма продолжал о своем:
        - Значит, он представляет себе и дальнейшее развитие событий. Ты велишь армии идти на Рим, легионеры вдруг вспоминают, что они римляне. Ты настаиваешь на своем. Возмущение обращается против тебя!
        - Это мы сейчас увидим. Он считает, что на дворе времена Катона и Сципиона, а давно уж наступили другие времена. Он уже видит, как пораженные моим приказом солдаты демонстративно складывают оружие и расходятся по домам, проклиная тот день, когда встали под мои знамена. Он уже видит, как, обливаясь благодарными слезами, отцы народа - сенаторы отдают ему диктаторский скипетр для борьбы с величайшим врагом республики.
        - Но вдруг он видит то, чему все же суждено случиться?!
        Сулла спокойно и отрицательно покачал головой.
        - Рим уже не тот.
        В конце галереи показались Цецилия и Клелия в одеяниях из тончайшего испанского виссона, с диадемами в сложных, великолепно воздвигнутых прическах. Предплечья и запястья перехвачены широкими золотыми браслетами. Порывы ветра слегка колеблют края одежд. Вслед за ними - четверка смуглых рабов под предводительством манерного, но гордого своей миссией Метробия. Рабы несут части парадного консульского облачения.
        Сулла тихо велел Карме:
        - Подними.
        - Что? Пергаменты?
        - Один.
        Торжественная процессия приближалась. Медленно, как и положено торжественной процессии.
        - Дай золотую монету.
        Карма скорчил рожу, но вынул из складок своей одежонки большой критский динарий и протянул консулу. Тот подышал на восковую печать пергамента, который держал в руках, а потом вдавил в подтаявший воск монету.
        - Будешь стоять у меня за спиной, когда я протяну руку, подашь пергамент мне. Смотри, чтобы монета не выпала.
        Подошла супруга, с глазами, полными слез. (Никто не знает, может быть, и искренних.) Подошла дочь, хрупкое, голубоглазое, какое-то нежизнеспособное на вид существо.
        - Куда ты, Кай, туда и я, Кая, - произнесла Цецилия извечную формулу. Считалось, что квиритскому воину неизъяснимо приятно знать, что, когда он отправляется на смерть, жена всецело одобряет его поведение.
        Дочь просто повисла невесомо на плече отца и захлюпала носом.
        «Интересно, откуда они все знают, что затевается серьезное дело?» - с веселым удивлением подумал Сулла.
        Теперь предстояло облачение. Консул посмотрел в подернутые дымкой мудрой извращенческой печали глаза Метробия и все понял - разболтал.
        Сулле стало смешно, ведь они все уверены, что сейчас происходит процедура прощания перед отправкой на отдаленную и длительную азиатскую войну. Отсюда столько торжественности.
        Послышались тяжелые строевые шаги сзади, строевые, хотя шел один человек. Децим.
        - Легионы ждут тебя, Сулла.
        Сначала, по традиции, повязали парадные калиги, на них сверху пальцы нубийцев закрепили украшенные чеканкой поножи. Больше всего времени отняло, естественно, одевание панциря. До сорока ремешков крепило девять его частей на статной, несмотря на пятидесятилетний возраст, фигуре консула. Наплечники, налокотники - все украшено серебром и особым образом выковано, чтобы сдержать удар либуртинской палицы.
        Наконец - шлем. Красные и синие перья дрожали, словно живые, во лбу горел золоченый орел с повернутым в правую сторону кровавым рубиновым клювом.
        - Плащ, - истерично крикнул Метробий себе за спину, и явился он - красный с белым подбоем в виде сросшихся лилий плащ. И тогда неподвижно стоявшая, плакавшая жена подошла к левому плечу мужа и разжала сложенные вместе ладони, в которых хранился золотой, согретый ее женским теплом скарабей, пряжка, венчавшая облачение полководца.
        Сулла - хотя и не собирался - наклонился и поцеловал жену и потрепал по мокрой щеке дочь, подхватил левой рукою край плаща и быстро пошел вдоль по колоннаде в направлении нестройного шума, который издавало хорошо выстроенное людское море.
        Говорить Сулла решил с угловой, нависшей над бухтой башни, имея перед собой шесть выстроенных легионов, тридцать пять тысяч человек, а за спиной - безбрежную пучину Тирренского моря.
        Когда он появился на крепостной стене, раздался многоголосый рев, вынутые из ножен мечи загремели о железо щитов, значки легионов и когорт поднялись вверх.
        Сулла шел быстро, плащ его развевался, создавая невольную дистанцию между ним и легатами, командирами легионов. В конце представительной процессии семенил, дорожа порученным ему пергаментом, Марк Карма.
        Встав на заранее выбранное место, Сулла поднял руку - и стало тихо.
        - Воины! Римляне! Мои друзья и братья! Вы совершили подвиги, о которых никогда не забудут благодарные потомки, о которых с содроганием будут вспоминать наказанные и вразумленные соседи. Вы - гордость республики, гордость квиритского народа. Справедливость человеческая и суд богов требуют только одного - воздаяния, достойного воздаяния за ваши труды, за пролитый вами пот, за пролитую вами кровь.
        - Воздаяния!!!
        - Воздаяния!!!
        Сулла не сразу прервал пробежавшую по рядам волну справедливого предвкушения. Эти многочисленные вооруженные люди должны прийти в соответствующую степень возбуждения, тогда с ними можно будет делать все, что угодно.
        Рука консула поднялась, и постепенно, с некоторым трудом, установилась тишина.
        - Но не все считают, что вы имеете право на воздаяние. Не все.
        Стоявшие за спиной Суллы легаты переглянулись и начали перешептываться. Со стороны выстроившихся внизу солдат это выглядело так, будто они принимают обвинение на свой счет.
        - Вы помните, как одну декаду тому назад сюда прибыли посланные сенатом, а на самом деле Сульпицием Руфом люди и потребовали, чтобы ваш командующий, Луций Корнелий Сулла, был отставлен от командования? Что вы с ними сделали? Вы сделали то, чего они заслуживали: вы убили их. Тогда Сульпиций и Марий, сообразив, что им не удастся наказать меня, решили наказать вас.
        Сначала повисла непонятная пауза, потом послышались вопросительные голоса:
        - Кто?!
        - Почему?!
        - Непонятно!
        - Не слышно!
        - Повтори!
        Командиры легионов тоже начали переговариваться громче. Им было непонятно, что происходит. Они готовились к тому, что произойдет простое объявление похода в Азию, они поднимались на башню в приподнятом расположении духа и теперь были совершенно сбиты с толку.
        Сулла протянул руку за спину, и тут же Карма вложил в нее специально оснащенный пергамент.
        - Вот! - крикнул Сулла, высоко поднимая пергамент над головой.
        - Что это?!
        - Что это?!
        - Что это?! - разными голосами - от визга до рева - интересовалась вооруженная толпа.
        Именно толпа.
        Под воздействием возбуждения строй постепенно утрачивался, стоявшие в отдалении и плохо слышавшие то, о чем говорилось, стремились подобраться к башне поближе, чтобы обсуждение важнейших вещей - а всем было понятно, что именно о таких вещах шла речь - не прошло без них.
        Суллу это устраивало. В толпе утрачивается власть трибунов и центурионов, даже деканы не в состоянии толком манипулировать своими десятками.
        У этой толпы оставался один командир, тот, кого знали все, тот, кто сейчас возносился над ними.
        - Марий и Сульпиций решили вас наказать. Вы не будете участвовать в походе против Митридата. Азию ограбят без вас.
        - Не может быть!
        - Не-е-ет!
        - Скоты!
        - Клянусь Юпитером…
        - Откуда это известно?!
        Но вопросов было мало, больше вспышек яростной брани и требований расплаты.
        Сулла продолжал, голос его звучал как букцин, как рог, как тот глас над Палатином, о котором писали из Рима.
        - Сульпиций и Марий уже собирают новую армию. Марий теперь - проконсул всей Азии, и сокровищницы Митридата теперь принадлежат только ему и его новым солдатам.
        Поднялся такой крик, будто у каждого, кто стоял подле башни, только что вытащили из кармана кошелек со всеми его многолетними сбережениями. Азия, о Азия! Эта главная героиня всех солдатских и офицерских снов. Край несметных богатств и слабосильных царей, нежных наложниц и трудолюбивых рабов. Только бы добраться, только бы вонзить меч в азиатский берег - и можно считать, что боги полюбили тебя.
        И это хотят отнять!
        Сулла стоял с высоко поднятым пергаментом. Легат второго луканского легиона Гай Требон осторожно взял консула за плечо и робко спросил, что это за документ.
        - У меня спрашивают, - раздраженно сбросил руку легата, - у меня спрашивают, что это за письмо. Это постановление сената о назначении Мария проконсулом, о роспуске кампанской армии. Если хотите, можете убедиться сами.
        Тысячи рук протянулись снизу.
        Сулла дождался порыва берегового ветра и бросил пергамент в толпу, он подчинился неизвестным в ту пору аэродинамическим законам, воспарил, застыл на мгновение, как недостижимая мечта, над головами тысяч и тысяч обманутых (во всех смыслах) людей и резко спикировал в море, над которым высилась башня.
        Поскольку на глазах у воинов перед этим происходило хоть и невнятное, но все же выяснение отношений между Суллой и кем-то из легатов, то толпа сразу и бесповоротно решила, что исчезновение ценнейшего документа есть вина одного из высших офицеров. Что подозрительно.
        - Что ты наделал?! - Сулла закричал на легата Требона голосом, никак не уступавшим громовому.
        Обвинение было столь неожиданным и нелепым, что даже бывалый вояка растерялся, а есть в жизни ситуации, когда растерянность служит подтверждением вины.
        - Видите, видите! - обратился консул к солдатам, плотной разгоряченной массой столпившимся у подножия стены. - И в наш собственный лагерь прокралась измена.
        Требон, краснея, бледнея, идя пятнами, попробовал оправдываться, но это тоже было бесполезно.
        Абсолютно.
        Толпой надо уметь управлять, владеть. Ей ничего нельзя доказать, тем более - объяснить.
        Сулла велел немедленно достать сенатское послание, дабы все могли прочитать, что в нем написано.
        Несколько смельчаков тут же бросилось с обрыва в море по следам важнейшего документа. Но он, увлекаемый золотым балластом, свернувшись в пергаментный штопор, стремительно уходил в глубину.
        Один из смельчаков оказался не слишком умелым ныряльщиком. Зацепившись босой ногой за корневище береговой сосны, он ударился головой о выступ скалы.
        Это произвело неприятное впечатление на собравшихся.
        Сулла, ни на минуту не теряя самообладания, уже кричал:
        - Вот она, первая жертва сенатского заговора. Это дело и твоих рук. Гай Требон, взгляни, что ты наделал, если способен честно смотреть правде в глаза!
        Полнокровный престарелый мужчина сумел в ответ только открыть каменеющую пасть, взмахнуть рукой и беззвучно завалиться на спину.
        На руки совершенно сбитых с толку офицеров.
        Все они попали теперь в трудную ситуацию. Они не могли поверить в то, что Гай Требон вошел в сговор с Марием Сульпицием и сенаторами; если бы он попробовал оправдаться, они встали бы на его сторону, но он повел себя как уличенный. Только тот, чья совесть нечиста, умирает от брошенного в лицо обвинения. Так, по крайней мере, гласит латинская народная мудрость.
        У них не было позиции, которую можно было бы защищать. Они просто посторонились, давая возможность Сулле делать все, что он сочтет нужным. А он считал необходимым и разумным делать то, чего в данный момент требует от него толпа, еще час назад называвшаяся кампанской армией.
        - На Рим!
        - На Рим!!
        - На Рим!!! - Крики эти подкреплялись вознесенными к небесам копьями, топорами и мечами.
        - Я поведу вас на Рим! - сказал Сулла. Но он был услышан. И это вызвало бурю радости среди собравшихся. Никто и не заметил, как ситуация повернулась таким образом, что не консул подстрекает своих солдат нарушить закон, а солдаты умоляют высшее должностное лицо в государстве сделать это.
        Сулла повернулся к офицерам, молча и растерянно стоявшим за его спиной с телом Требона у ног.
        - Если кто-то не сочтет возможным ко мне присоединиться в этом справедливейшем начинании, я не буду на него в обиде.
        - Римская армия не может войти в Рим, - бессильно прошептал какой-то молоденький центурион.
        Консул просверлил его синим огнем прищуренных глаз.
        - А если Рим по горло погряз в нечистотах, если Римом правят убийцы и воры, если бесчестье и подлость царят в нем - что остается римской армии?!
        Более не оборачиваясь, консул пошел в направлении казарм.
        Поход предстоял внезапный, но, как ему отлично было известно, тщательнее всего следует готовить именно внезапные походы.
        Глава пятая
        Марий
        88. г. до Р. X.,
        666 г. от основания Рима
        Очень тяжело сознаваться в собственных ошибках, даже перед самим собой. Марий, несмотря на свой возраст и комплекцию, переступая через две ступеньки, поднимался по улице, выводившей к небольшой мощеной площади у подножия Палатина. Там по его приказу должны были собраться дети всадников для пополнения ополчения.
        Большинство отцов этих уже до крайности распущенных мальчишек находились в той или иной форме под следствием; только твердое обещание, вырванное у народного трибуна Сульпиция Руфа смягчить кару, заставило их вручить мечи и щиты своим недорослям, дабы они встали на защиту республики против зверя-узурпатора.
        Четыре центуриона, выслужившихся из вольноотпущенников и ценимых Марием за распорядительность и умение наводить порядок, прохаживались перед рыхлым строем, с явным неодобрением поглядывая на то «войско», которое им придется на днях повести в бой.
        В лице Гая Мария тоже не выразилось никакого восторга, когда он поглядел на это сборище «золотой молодежи». Говорить им что-то о долге, о родине было бесполезно. Но ничего не сказать было нельзя. И он объяснил им, за что они будут сражаться.
        Грубо.
        Цинично.
        В самой доходчивой форме, которая только была возможна на языке солдатских казарм.
        Он сказал, что с приходом Суллы и его «воцарением» в городе все они - Марий обвел одетую в тонкий виссон и завитую у лучших парикмахеров толпу - превратятся в навоз. Из них сделают прислугу, и это бы еще хорошо. Может быть, их погонят чистить сточные канавы и отстойники за главными городскими бойнями.
        Их запрягут в колесницы, и они будут возить по городу солдафонов Суллы под улюлюканье толпы. Но это еще речь идет о тех, кому повезет.
        Некоторых зарежут во время штурма. Вне зависимости от того, будут они защищаться или поднимут руки в знак того, что сдаются на милость победителя.
        Не надо забывать о цирках. Ведь чтобы снискать хорошее отношение своих новых подданных, Сулла должен будет устроить многочисленные развлечения.
        А какое самое любимое развлечение у римлян?
        Правильно, гладиаторские бои.
        Гладиаторов понадобится очень много. Вам, вам, кому не повезет и кто не падет на поле боя, придется выступить против обученных африканцев с трезубцами и против фракийцев с мечами острее парикмахерских бритв. Эти люди не знают жалости, ибо так обучены. Но самое страшное…
        Марий вытер лоб и исподлобья поглядел на помрачневших юнцов.
        Но самое главное - это дикие звери. У одного только ланисты Ганимеда в клетках томится сто двадцать вечно голодных львов.
        Закончив речь, Марий развернулся и собрался было уходить, но в последний момент бросил через плечо:
        - Но мы можем и победить.
        По дороге к дому Сульпиция, сопровождаемый робкими, но все же приветственными криками, Марий продолжал думать.
        Почему так великолепно осуществилась первая часть замысла и почему провалилась вторая? Слух о пленении всего актерского племени просто взбесил Суллу. Некогда разбираться, почему он так привязан к этому поганому народу. Но армия! Римская армия!
        Забвение гражданских чувств!
        Не он ли сам сделал ее такой, стремясь полностью и до конца подчинить единоличной воле полководца? Не он ли стремился к тому, чтобы солдат был прежде всего солдатом, а уж потом гражданином?
        Впрочем, трудно поверить, что мысли старика носили в этот момент такой стройный характер.
        Хотя кто знает.
        В доме Сульпиция, как всегда, было нечто среднее между заседанием сената и портовым лупанарием. За портьерами и колоннами мелькали и с хихиканьем исчезали какие-то женщины, кажется, привлекательные и не слишком одетые.
        Шлялись похмельные рабы, с ужасом узнававшие высокопоставленного гостя и валившиеся ему в ноги.
        Повсюду стояли корзины, вазоны, набитые полуувядшими, назойливо, даже утомительно, пахнущими цветами. Кто-то их принес для празднества то ли в честь Венеры, то ли в честь богини Весты, которой дочери народного трибуна вдруг ни с того ни с сего решили посвятить свою невинность.
        И бронзовые жаровни дымились с прошлого вечера, по дому плавали облака кисловатого, едкого дыма.
        Вон кто-то плавает лицом вниз в бассейне.
        Утопленник?
        Нет, это мошенник Виктений, кровопийца, ростовщик. Неужели правда утонет?
        Нет, перевернулся на спину, безобразно отдувается.
        Пейзаж после проигранной битвы.
        А Сульпиций сидел у себя в триклинии и ел.
        С видимым удовольствием.
        Вокруг - под столом и в углах залы - валялись какие-то помятые личности. Справа и слева от голодного трибуна восседало по курчавому, коринфским способом завитому мальчугану. Они, как их учили, старались приласкать хозяина, щекотали его поросший щетиной, непрерывно двигающийся кадык. Ему сейчас было не до них.
        Увидев Мария, Сульпиций поморщился. Военачальник имел вид человека, занятого делом, в то время как он здесь…
        - Я только что отправил еще пару гонцов. Я согласен отменить закон о всаднических судах или, по крайней мере, так его пересмотреть…
        Марий мрачно усмехнулся, боком присаживаясь к столу.
        - Не вздумай объявить об этом публично.
        - Почему? - Сульпиций заинтересованно посмотрел на собеседника и перестал жевать.
        - Основную часть нашего ополчения составят мальчишки из всаднических семей, это уже ясно.
        - А-а, это ты правильно сказал. Но понимаешь ли, чтобы выиграть время, я готов подумать и о более серьезных ходах. Мы можем отложить возвращение собственников и понизить ценз, в смысле повысить. Пусть только те, кто должен более, скажем, шести тысяч динариев, будут лишены - да и то, может, на какое-то время - сенаторского достоинства. Ты меня понимаешь?
        - Боюсь, что уже поздно.
        - Что значит «поздно»?
        - Поздно применять эти инструменты. Нужны другие.
        - Какие инструменты, что ты несешь. Мы не у врача!
        Марий взял со стола кость и швырнул в пробегавшую толстушку, кость попала ей в ляжку.
        - Они встретились, Сульпиций.
        - Кто они? - спросил народный трибун с набитым ртом, но было ясно, что он великолепно понял, о чем шла речь, и речь эта его пугала.
        - Ночью, сегодня, возле Сетии.
        - Не может быть!
        Марий усмехнулся.
        - Консул Квинт Помпей Руф поддержал консула Луция Корнелия Суллу.
        Они помолчали. Еда сама собою вываливалась изо рта Сульпиция. После того как выяснилось, что в лагере под Нолой четыре из шести легатов не поддержали Суллу, у засевших узурпаторов в Риме возникла надежда, что замысел бунтовщика рухнет. Рано или поздно трезвость водворится в головах даже самых неуемных.
        Ведь это не шутка - выступить против Вечного города. Такого не было никогда!! Стало быть - диктует нам наша мысль - такого никогда и не будет!!
        - Армия Суллы в великолепном боевом настроении. Никаких признаков мародерства. Движутся они усиленным маршем. После Сетии они уже прошли Корбу. Все когорты Квинта Помпея Руфа, все до единой, присоединились к мятежникам! А ведь среди них есть такие, что воевали под моим началом под Верцеллами.
        В глазах Сульпиция плавал какой-то водянистый ужас.
        - Но ты же мне обещал, говорил про верный способ - мол, Сулла взбунтуется против сената, а армия рано или поздно взбунтуется против Суллы!
        - Я не только это обещал, но и сам на это надеялся. Очень.
        - Так что же делать?
        - Во-первых, не поддаваться панике.
        - Неважно, видят боги, буду я ей поддаваться или нет, меня все равно прирежут.
        Марий кивнул, подтверждая справедливость этих слов.
        - Ты как будто этому рад! - взвизгнул хозяин дома.
        - Послушай, если мы не будем ничего делать, только рассылать гонцов, которых, по-моему, никто не принимает во внимание, нас точно прирежут, но если мы начнем действовать, бороться изо всех сил…
        - Только не рассказывай мне эту глупую сказку про лягушку, которая своими лапами взбила молоко в масло и…
        - И все же вылезла из кувшина. Так вот я исхожу из той мысли, что Сулла затеял довольно необычное дело…
        - Еще бы.
        - Пока у него все идет гладко. Даже слишком гладко. Рано или поздно, я уже произносил сегодня эти слова, у него начнутся неприятности. При столкновении с первым серьезным препятствием.
        - Из чего ты собираешься его соорудить, из моих цветников? Или, может, заманим его, как этого ростовщика, в бассейн? Слушай, он, кажется, и правда утонул.
        Один из мальчиков помчался проверить, даровал ли Юпитер такое благодеяние городу Риму.
        - Ополчение.
        - Ополчение?
        - Ну да. Я сегодня имел неудовольствие общаться с отпрысками нашей аристократии… Они, конечно, уступают моим африканским ветеранам, но если им как следует объяснить, что драться придется ради спасения даже не кошелька, но своей жизни, они, пожалуй, будут кое на что способны.
        Сульпиций неуверенно поморщился, оттолкнул блюдо с едой, впрочем, действительно неаппетитно выглядевшей.
        - Ну, что ты говоришь…
        - Сражаться придется в городе. На узких улицах, где масса и ярость значат не меньше, чем умение фехтовать или перестраиваться по сигналу центуриона.
        В глазах народного трибуна появилась заинтересованность.
        - Я уже представляю себе, как мы можем укрепить улицы, ведущие к Эсквилину.
        - Почему именно к Эсквилину, а Палатин?
        - По всем расчетам, колонны Суллы и Руфа выйдут к Коллинским и Эсквилинским воротам, и, разумеется, Сулла, уверенный, что никакого сопротивления ему здесь не окажут, станет брать город с ходу. Зачем лишний раз подвергать терзаниям мужественные, но столь неустойчивые римские сердца?
        - Пожалуй.
        - А рабы…
        - Да, Марий, да, я уже объявил, что всем, кто явится защищать город, будет дарована свобода, и обещал по сто сестерциев.
        - Где ты им велел собираться?
        Сульпиций махнул рукой:
        - Там, за домом, между службами и конюшнями.
        - Идем посмотрим.
        - Что посмотрим, Марий, дорогой?
        - Сколько их там собралось?
        Скуля и ноя, сполз народный избранник со своего ложа, и его рослая, грузная фигура двинулась вслед за бочкообразной фигурой Мария. Выйдя на задворки дома, обогнув целую шеренгу старых фиговых деревьев, хозяин с гостем показались перед тем местом, где должны были толпиться желающие свободы рабы.
        С плоского камня, врытого в землю, поднялся высокий нубиец с изуродованной губой. Из-за деревьев вышел осторожный азиат. Самым ценным приобретением новой армии защитников Вечного города следовало, вероятно, считать хромого старика с острой длинной палкой в руках и со странным балахоном на голове.
        - Пусть Сулла только сунется, - прокомментировал Марий.
        Зато на обратном пути сконфуженного трибуна и расстроенного полководца поджидала маленькая радость. Два завитых мальчика плясали возле бассейна и пели:
        - Он утонул, он утонул, он утонул.
        Глава шестая
        Сулла
        88 г. до Р. X.,
        666 г. от основания Рима
        Сульпиций стоял на ораторской трибуне на форуме и призывал своих сограждан, всех без исключения, без различия происхождения и имущественного положения, идти на стены Вечного города, дабы воспрепятствовать злодею совершить страшное.
        Гай Марий стоял на башне возле Эсквилинских ворот и молча смотрел, как растет количество легионеров второго кампанского легиона, собравшихся в небольшой оливковой роще перед тем, как атаковать столицу своего собственного государства.
        Или, может быть, это не военный маневр? Может, их наконец посетило сомнение в том, правильно ли они поступают? Ведь на стенах - никого, кроме зевак. Ворота распахнуты.
        Входите, если посмеете.
        Луций Корнелий Сулла и Квинт Помпей Руф стояли на небольшом мосту через ручей, петлявший вдоль городских стен.
        С этого места открывался самый удобный вид на город, который предстояло взять.
        - Не видно, чтобы они готовились к защите, - сказал легат Децим, последние дни пребывавший в неважном расположении духа.
        - Это уловка, - отвечал Сулла, стараясь высмотреть что-то из-под приставленной ко лбу ладони. - Безусловно, они собрали ополчение и встретят нас на узких улицах, где-нибудь в районе Авентина или Эсквилина.
        - Почему именно там?
        - А потому, Децим, что именно там наиболее густо расположены дома тех, с кем мы сейчас воюем, тех, чье богатство ты оплачивал собственной кровью.
        - Какой хороший день, - сказал Руф.
        Действительно, в небе не было ни облачка.
        - Боги хотят как следует рассмотреть ту кровавую кашу, которую мы сейчас здесь развезем, - сказал кто-то из офицеров за спиной Суллы, но консул не стал выяснять, кто именно.
        - Что ж, - произнес он задумчиво, - Марий не собирается защищать стены, он хочет, чтобы мы без сопротивления нарушили древний обычай. А сам предпочитает сражаться на освященной земле.
        Слева и справа продолжался рокот подходящих когорт, он лишь слегка стихал, поскольку легионеры начинали двигаться медленнее.
        - Солдаты волнуются, - сказал Руф, поглядев в сторону оливковой рощи: там, справа, запыленные люди с копьями в руках устраивались на привал.
        - Они не волнуются, они нервничают оттого, что мы медлим. - Сулла резко повысил голос: - Значки поднять, букцины! Мы атакуем!
        И все сразу задвигалось, и исчезла даже тень сомнения, которое, может быть, поселилось в некоторых душах.
        - Ты войдешь через Коллинские ворота, Руф, как и договаривались. Впереди пусти велитов и пращников, пусть распугивают сброд. Избегай двигаться по узким улицам, на крышах наверняка устроены засады. Прикажи зажечь факелы.
        - Днем?
        - Не для того, чтобы освещать путь, они пригодятся нам для другого дела.
        Вытащив из ножен меч, римский консул Квинт Помпей Руф, статный красавец в развевающемся плаще, побежал в голову первой колонны.
        - Сервилий, - Сулла позвал своего главного артиллериста, - подтаскивай свои баллисты вон на тот продолговатый выступ. И вели приготовить нефть, побольше, пусть дымит, чтобы было видно издалека.
        Сервилий, угрюмый, со сломанным носом, отличавшийся прекрасным глазомером и завидным упорством человек, шумно закашлялся, что было признаком сильного неудовольствия.
        - Ты хочешь взять этот город, Луций, или еще и сжечь его?
        - Если я смогу взять его не сжигая, твоя нефть и жуткие механизмы останутся не у дел. Но Марий и Сульпиций и весь этот сброд, что их окружает, должны видеть, что сжечь я могу. Ты меня понял?
        На некоторое время на мосту остались только двое - Сулла и Марк Карма. Шум передвигающегося войска отступил по сторонам, и установилось что-то вроде тишины. Был даже слышен шелест камыша в ручейной заводи. Взлетела никому не нужная птица.
        - Странно, - сказал Карма.
        - Что ты имеешь в виду?
        - Неужели величайшее событие в римской истории произойдет вот так обыденно, ни молния в нас не ударит, ни вихрь не налетит. Даже трехголовый теленок не родится.
        Консул поднял взгляд к небесам и долго смотрел синими глазами в синее небо, словно всерьез надеясь встретиться со взглядом громовержца.
        - Конечно, ничего! - хихикнул Карма.
        - В иные моменты ты бываешь невыносим.
        - А Метробий, вон посмотри, он вообще цветочки рвет. И нюхает.
        Престарелый слуга действительно стоял перед большим жасминовым кустом и, зажмурившись, вдыхал аромат цветов. Куст этот был единственным, что уцелело в саду после того, как там ненадолго остановился пехотный манипул.
        Сулла предчувствовал, что дело будет горячим, и не ошибся.
        Ни речи Сульпиция - весьма, надо сказать, зажигательные в это утро, - ни усилия престарелого Мария не могли дать большего результата. Вооружил и разъярил толпу оптиматов страх.
        На склонах Эсквилина разыгралось настоящее побоище. Наступающие в непривычном порядке легионеры упирались в плотную, вязкую, истерически отбивающуюся толпу молодежи, вооруженную достаточно хорошо, если учесть неожиданность события.
        Сверху на головы кампанцам летели камни, стрелы, обломки статуй, лился кипяток. Самых опытных своих людей Марий расположил именно на крышах. Легионер привык встречать опасность грудью, а не затылком. Многие были ранены.
        Сыграли свою роль факелы, заранее заготовленные в когортах наступающих. Когда горячее чудище перелетало через стену, все защитники дома - и рабы и господа - бросались его тушить, потому что не было большего кошмара для жителей скученных кварталов, чем полыхающий до полнеба пожар.
        Таким образом удавалось на время отвлечь внимание горожан и по мере возможности продвигаться вперед. Рубя направо и налево. Из каждой подворотни летели предательские копья-пилумы; втыкаясь в щиты, они гнули свои длинные острия, и воины были принуждены бросать щиты, невольно подставляя себя под удары.
        «Золотая молодежь» из всаднических кварталов сражалась неважно, но временами проявляла чудеса терпения. Они словно на какое-то время вспоминали, что тоже являются римлянами.
        И потом - их было так много.
        Нелишне напомнить, что к тому моменту население Рима составляло примерно семьсот-восемьсот тысяч человек. Это был муравейник, в котором наступающие колонны выглядели заблудившимися жуками.
        Легион, ведомый Децимом, рвался к площади на вершине Эсквилина.
        - Там все и решится! - еще в начале боя предупредил его Сулла.
        Децим забыл о своем скверном настроении, а попав в стихию боя, вовсе преобразился.
        Когда он в числе первых вбежал на голую вершину Эсквилинского холма, обнаружил там резерв, подготовленный стариком Марием из последних сил. Это были его и Сульпиция личные клиенты, их верные рабы, это были надсмотрщики из цирков во главе со своими ланистами, это была охрана курии, целый манипул хорошо обученных, хотя и заплывших жирком без постоянной работы легионеров.
        Они ударили в самый неподходящий момент.
        Децим не успел как следует построить своих людей. К тому же большинство из них были уже без щитов и без копий, а без этого снаряжения не организуешь надежную оборону.
        Обе ведущие когорты Децима подались назад, несмотря на все чудеса его командирской храбрости и изобретательности.
        Сулла шел следом, он быстро оценил ситуацию и, вместо того чтобы с тыла подпирать безнадежно гибнущие когорты Децима, подобно куску окровавленного мяса медленно сползавшие с холма, взял левее.
        Его легкие, еще не уставшие воины бросились в обход образовавшегося затора по узким переулкам Субуры.
        Марий понял, что рискует быть окруженным. Ему нужно было отводить своих людей, несмотря на то что они сейчас рвали в клочья отползающего деморализованного врага.
        Переламывая в себе инстинкт гончей собаки, который живет в каждом полководце, он приказал ретироваться к храму богини Теллус, расположенному как раз в том месте, где Эсквилин опускается к форуму. Но с господствующей высоты, что была выбрана им в начале боя, он отлично видел, как начинают штурмовать холм когорты Квинта Помпея Руфа. Ему, опытнейшему военному, было ясно, что обороне у храма богини Теллус не продержаться и часа.
        Марий, почувствовав, как это бывает в такие моменты, внезапную усталость, сел на первый подвернувшийся камень. Опустил голову на руки.
        Как ни странно, рядом с ним в этот момент оказался лишь Публий Вариний. Не из чувства преданности, просто он явился узнать, что же теперь делать со всеми этими схваченными актерами.
        - Может быть, убить?
        Марий с интересом посмотрел на него.
        - Убить бы надо, только времени нет.
        - Нет времени?
        - Надо бежать.
        - Да. - Вариний оглянулся. - Сульпиций уже давно куда-то исчез.
        - У него слишком много друзей, которых он не может бросить. Ему трудно будет убежать.
        - А тебе?
        - Мне? Мне легче, я один. Совсем один.
        - Да, одному хорошо.
        Глава седьмая
        Марий
        88 г. до Р. X.,
        666 г. от основания Рима
        Празднество разворачивалось в уже знакомых нам садах Сульпиция. Как уже писалось выше, этот борец за народные права получил по наследству от своих родителей огромное состояние. Оно отнюдь не уменьшилось после того, как он сделался одним из высших выборных лиц республики.
        В подвалах и на складах его жилища нашлось в изобилии вина, масла, хлеба. А фрукты, рыба и прочее было немедленно доставлено с городского рынка, который открылся, несмотря на вчерашнее побоище.
        Торговля и война - ближайшие родственники и всегда понимают друг друга.
        Круг празднующих был весьма широк. Помимо, естественно, друга и соратника Квинта Помпея Руфа и высших офицеров его консульской армии присутствовали Децим, все трибуны и преторы кампанской армии. В условиях длительной войны они изрядно подзабыли, как должен пить и питаться нормальный человек, и теперь делали многочисленные и приятные открытия по гастрономической части.
        Собрано было громадное количество музыкантов. Флейтисты, и в особенности флейтистки, украшали сад по периметру, в тени цветущих кустов; кифареды и арфисты, коих, как известно, существует множество разновидностей (чуть ли не каждый греческий городишко гордится своей разновидностью этого инструмента). Не обошли стороной и дудочников, мастеров свирели и сиринги, а также необычной многоствольной, громоподобно и таинственно звучащей тубы.
        Но теперь о главном: рядом с победителем Суллой возлежали только что освобожденные из-под стражи лучшие римские мимы и актеры. Здесь был и Росций с большим синяком под глазом - результат невежливого обращения людей ретивого Публия Вариния, и Тигеллин - ему выбили зуб, хотя он, по его словам, был «покорным как овечка». Остался в живых Клавдий Коринт, архимим. Здесь находились и комики, коих забрали прямо с представления пьесы Плавта «Свекровь».
        Кто-то пошутил, что это была не лучшая комедия лучшего комедиографа.
        Вообще-то, в античном мире представители театрального мира не пользовались особым почтением и уважением. Отдавая должное их искусству, рядовой гражданин в глубине души оставался при убеждении, что занимаются они все-таки дуракавалянием и умелым отлыниванием от общих работ.
        Были, правда, случаи, когда города начинали войны, не сумев прийти к выводу, чей из актеров или мимов выше талантом. Но такое случалось не как правило.
        В данном случае все собравшиеся арфисты, флейтисты, а в особенности комики и мимы, чувствовали себя в центре внимания. Во-первых, более всего пострадавшие от прежних властей особо угодны новым правителям. Во-вторых, они были отлично осведомлены об отношении к ним нового хозяина и дома, где они теперь находились, и самого города. И в прежние времена Луций Корнелий Сулла любил проводить время с актерами и флейтистками, до такой степени любил, что это порой вызывало удивление кое у кого. Теперь же вряд ли можно было найти человека, посмевшего выказать недоумение по поводу того, что на сем благородном собрании лучшие места отданы людям отнюдь не лучшим.
        Даже Квинт Помпей Руф, делитель консульских полномочий, не решался высказываться на сей счет. Он охотно признал, что сегодняшняя победа - целиком победа Суллы, и легко принял подчиненное положение.
        Другие легаты, трибуны и преторы, пировавшие тут же, быстро уловили новую тенденцию - такие тенденции вообще довольно легко улавливаются - и возносили победителю хвалы как спасителю отечества и императору, хотя в этом заключалось несомненное кощунство. Императором мог считаться только тот, кто принес Риму победу над врагами. Но как можно было именовать человека, одержавшего победу над самим Римом, никто представить не мог.
        Особую пикантность собранию придавало то, что как раз в это время шло заседание сената, на котором должны были утвердить приговор Сульпицию Руфу и двенадцати его ближайшим друзьям и сторонникам.
        Главного говоруна республики задержали накануне в Лавренте и ночью доставили в Рим. Консул собственноручно составил бумагу и направил ее в курию с требованием, чтобы этот бунтовщик и узурпатор был казнен немедленно. В документе не испрашивалось мнение сената на этот счет. Они должны были лишь вотировать это решение.
        Вступая в переписку, Сулла хотел соблюсти хотя бы видимость приличий, и, как водится, те, к кому он обратился, сочли это слабостью.
        Раздались голоса, что консул требует чего-то невиданного. Нельзя казнить двенадцать виднейших граждан города, да к тому же вкупе с народным трибуном и знаменитейшим полководцем (смерти Мария Сулла тоже требовал, хотя тот пока не был пойман), не обратившись к суду присяжных или хотя бы к голосу народа.
        Слово взял крайний консерватор, сенатор Квинт Сцевола. Он сказал, что требование консула есть нарушение священного права апелляции, без которого всякая судебная машина превращается в топор палача.
        - Ну что? - спросил Сулла, отправляя в рот большую, фаршированную мясом веронского соловья, маслину. Вопрос был предназначен молодому, энергичному и преданному Сулле трибуну Фронтону, великолепно зарекомендовавшему себя во время штурма города, а сейчас осуществлявшему связь консула с сенатом.
        - Квинт Сцевола продолжает говорить.
        Сулла не торопясь прожевал любимое кушанье бывшего хозяина дома, и, кажется, оно не слишком пришлось ему по вкусу. После этого он наклонился к уху Квинта Помпея Руфа и сказал, что ненадолго вынужден отлучиться, поэтому ведение пира поручает ему. Потом вернулся к Цецилии (дочери на пиру не было, она находилась в трауре по поводу смерти молодого супруга) и сказал то же самое.
        Дом Сульпиция находился поблизости от сенатского здания, поэтому слух о возможности появления консула-победителя немного отстал от самого Суллы. Он мягко и быстро вошел в прохладное помещение амфитеатра, остановился в центре залы (Квинта Сцеволы там уже не было) и молча оглядел собравшихся. Процедура эта заняла некоторое время, так что каждый из сенаторов проникся важностью происходящего, даже те полоумные старички, которые имеются в любом народном собрании.
        У него была приготовлена речь - убедительная, великолепная.
        Сулла мог напомнить им, и с огромным количеством красочных подробностей, во что превратил великолепное сенатское сословие этот демагог Сульпиций. Он мог привести призеры каждому из здесь сидящих, каким издевательствам и унижениям подверг их стареющий боров, сын провинциального крестьянина Гай Марий. Мог бы он убедительно, с неопровержимыми цифрами, доказать, насколько губительна для республики была политика этих горе-властителей. Казна разграблена, колонии вновь волнуются, союзники так до конца и не усмирены, провинции одна за другой отпадают. Из-за интриг Мария азиатская армия, вместо того чтобы сражаться с понтийскими ордами Митридата, вынуждена штурмовать Эсквилин и избивать на улицах города своих лучших сынов.
        Этого ли не достаточно для того, чтобы сделать с авантюристами то, что с ними требует сделать и здравый смысл, и римский народ?
        Но Сулла ничего не сказал им.
        Он понял, что не имеет смысла с ними говорить.
        Более того, ему с ними разговаривать вредно.
        И даже послание, что Сулла отправил им, было ошибкой.
        Они должны понять и так, что власть сменилась. Что власть принадлежит ему и ни с кем он ее делить не намерен.
        - Казнить сегодня! - прозвучал под сводами курии усиленный акустическими особенностями здания голос консула.
        И никто не возразил.
        Никто даже не попытался возразить.
        - Голову Сульпиция выставить на его любимой трибуне на форуме.
        И все.
        Он развернулся и вышел.
        Все было сделано, как он приказал.
        Все сторонники бывшего народного трибуна были удавлены.
        Сам Сульпиций Руф обезглавлен, и вскоре его голова красовалась на ораторской трибуне, и люди приходили на нее посмотреть почти в таком же количестве, в каком раньше приходили послушать.
        Интересно, что, когда Сулла вернулся к пиршественному столу, все знали об отданном приказании. Роль переносчика слухов сыграл Марк Карма. В окружении консула его давно уже недолюбливали. Децим открыто презирал Карму (что, кстати, почему-то не сердило, а забавляло Суллу). Цецилия говорила, что испытывает к нему омерзение. Метробий боялся до судорог. И все вместе не уставали удивляться, зачем консул держит при себе это существо.
        Так вот именно Карма, изнывая от мелкого человеческого желания первым принести интересное известие в большое собрание, вбежал в сад с криком, что Сульпиций казнен.
        Таким образом, самому Сулле ничего не пришлось говорить, он просто сел на свое место и сделал знак, чтобы ему налили вина.
        Осторожно, как бы не вполне уверенные в факте собственного существования, забренчали, заныли, задребезжали музыкальные инструменты в углах сада.
        Куда-то исчез смех, только змейки глупого, интимного хихиканья проползали то там, то здесь.
        Сулла спокойно пил, но, разумеется, краем глаза и краем уха уловил перемену в атмосфере.
        - Ну хорошо, Сульпиций - это Сульпиций, - сказал Квинт Помпей Руф, - но что ты станешь делать с Марием?
        - Он сейчас в Остии, пытается сесть на корабль, чтобы отплыть в Африку, - сообщил Фронтон.
        - Поймать его не составит никакого труда, - прошептал сзади кто-то из офицеров.
        - Никто не соглашается продать ему свое судно, с ним только этот старый негодяй Публий Вариний и старый раб Марсий.
        - В Остии уже осведомлены о том, что произошло в Риме? - криво улыбаясь, спросил Сулла.
        - Я не удивлюсь, если об этом уже осведомлены в Брундизии и в Мессане, - сказал Децим.
        - И везде Мария ожидает подобное отношение? - продолжал спрашивать консул.
        - Безусловно.
        - Он проиграл, навсегда.
        - Бесповоротно.
        - Это понимают все.
        - Ему даже один-единственный манипул не навербовать под свои знамена.
        Сулла медленно пил вино, кося синим, но каким-то помутневшим взглядом то на одного, то на другого говорившего.
        - Так он сейчас беззащитен?
        На вопрос одного консула ответил второй:
        - По всей видимости, да.
        - И убить его можно в любой момент?
        - Его защищает только слава спасителя отечества при Верцеллах и Аквах Секстиевых.
        Сулла покосился на Децима и насмешливо, как бы чуть недовольно, кивнул в ответ на его слова:
        - Да, это сильная защита.
        - В иных случаях - да, - твердо ответил легат.
        Многие восхитились его твердостью. Карма почему-то подумал про себя, что, пожалуй, доблестный легат - кандидат в покойники, если не перестанет публично разговаривать с диктатором подобным тоном.
        - Фронтон!
        Офицер вскочил из-за стола, всем своим видом демонстрируя готовность к действию.
        - Фронтон, ты займешься этим делом. Пусть Марию в Остии дадут денег и пусть ему разрешат отплыть. Куда он хочет.
        Сгрудившиеся вокруг Суллы загудели, они ожидали какого угодно исхода, но только не такого. Кто-то был уверен, что старика Мария зарежут, как Сульпиция; кто-то считал, что его вознаградят и простят, чтобы создать контраст истории со все тем же Сульпицием.
        - Но я хочу знать о каждом его шаге. О каждом шаге. Он не должен быть убит или ранен, ему вообще не нужно мешать, я просто хочу знать, каково ему будет при столкновении с жизнью, в которой он не хозяин.
        Это весьма замысловатое заявление смутило многих. Особенно тех, кому предстояло выполнять приказание.
        Чего же на самом деле хочет Сулла?
        - Теперь вернитесь на свои места. - Консул сделал жест свободной рукой. И сразу застолье приобрело прежний торжественный вид и порядок.
        Музыканты заиграли, полились стройные и радующие сердце мелодии.
        - Росций, Тигеллин, - обратился консул к оставшимся подле него актерам и мимам, - теперь у меня есть дело и к вам.
        Росций встал во весь свой немалый рост, у него уже давно был заготовлен панегирик, и он решил, что этот момент - наилучший для его произнесения.
        Но Сулла грубо дернул его за край туники и вернул на место.
        - У меня другое. Я хотел узнать, каково вам было в застенках у этого толстяка? Издевался он над вами или, может, как-нибудь особо потчевал?
        - Как будто ты не знаешь, - буркнул Тербул, изображавший в комедиях неудачливых, доверчивых купцов, а в жизни проявляющий чрезвычайную подозрительность, доходившую порой до абсурда.
        - Нас пороли каждый день, - объяснил Росций, - вероятно, рассчитывая, что наши вопли долетят до Нолы.
        - Не было ли в его замысле полностью извести ваше племя? - спросил консул.
        - Трудно сказать. - Тигеллин, самый благоразумный из числа своих собратьев, потер переносицу. - У меня сложилось впечатление, что он нас возненавидел за то, что был к нам особо милостив.
        - Пожалуй, это верно. И знаете, что я задумал? Вы останетесь жить в этом дворце. На некоторое время. Не бойтесь, навсегда я его вам не подарю. И сыграете для меня несколько пьес.
        - Каких? - спросило сразу несколько голосов.
        - Еще не знаю, - Сулла усмехнулся, - одно могу сказать точно: все они будут из жизни Гая Мария. Первая будет называться: «Отплытие спасителя народа в Африку». Нет, лучше так: «Бегство великого полководца»!
        Трудно сказать, понял ли кто-нибудь из присутствующих слова своего властителя. Есть этой непочтительной рассеянности и определенные объяснения. К этому моменту столько было съедено, выпито, что любая голова могла бы пойти кругом.
        Только Марк Карма, проскользнув за спинами друзей и просителей, припал к холодному консульскому уху и спросил:
        - Может быть, и для меня, Счастливый, найдется какая-либо роль в этих представлениях?
        Ночью принесли светильники, и все гости, способные передвигаться, полезли на деревья, чтобы как следует рассмотреть полыхание победоносных огней консульской армии на форуме.
        - Как во времена Бренна, - шептали старики, но их никто не слышал.
        На самом деле было на что посмотреть и что осознать: впервые караульные огни римской армии горели в сердце Вечного города.
        Квинт Росций, возможно, наиболее талантливый актер своего века, высоко ценимый не только Суллой, но и всеми италиками и даже варварами, попросил консула уделить ему несколько минут для уединенной беседы.
        Смущаясь и покашливая, совершенно утратив свою хваленую дикцию, он вполголоса поведал своему высокопоставленному другу следующее:
        - Мир помешался в последние дни на театре.
        - Что ты имеешь в виду, Росций?
        Актер обернулся - не слышит ли их кто-нибудь, инстинктивно он ощущал, что об известных ему вещах не следует слишком широко распространяться.
        - Знаешь, чего от меня добивался Марий?
        - Ну-у, не знаю. Он велел, чтобы ты меня высмеивал? Представил в уродливом или глупом виде, да?
        - Если бы.
        - Что значит это твое «если бы», Росций? Значит, если бы он этого потребовал, ты бы это исполнил?
        - Клянусь всеми богами, да! И ты не должен меня осуждать. Потому что выбор был бы только один - или представление, или меч. Когда выбор таков, у актера выбора нет.
        Сулла устало потер лицо.
        - Напрасно ты думаешь, что выбор есть у солдата. Но к делу. Он не угрожал тебе или другим смертью, требуя выставить меня в позорном виде?
        - Нет.
        - Чего же он хотел?
        Росций опять оглянулся.
        - Он хотел, чтобы я выдал тайну.
        - Тайну? - Консул откровенно удивился. - Какую?
        - Он считает, что ты связан с нами, со мной и Тигеллином, со всем сообществом какой-то тайной. Он утверждал, что по-другому быть не может, иначе ты бы не поднял целую армию на нашу защиту.
        Консул тихо засмеялся.
        - Святые небеса, каких только глупостей не наслушаешься, причем от людей, которых привык считать неглупыми.
        Росцию действительно слегка стало неудобно, известие, принесенное им правителю, показалось ему самому таким несуразным, таким жалким.
        - Прости, если я…
        - Да будет тебе. У Мария были основания выдумывать бредни такого рода. Я ведь действительно с детства люблю общество актеров, мимов и танцовщиков и даже вот не далее как сегодня задумал свести счеты с этим старым безумцем именно с помощью театрального действа.
        - Стоит тебе повелеть - и я навсегда забуду…
        - Нет, нет, наоборот, ты постарайся лучше вспомнить, чего именно он от вас хотел. Какие… м-м… очертания, по его мнению, могла бы иметь эта, как он выразился, «тайна»?
        Росций вытер потный лоб краем туники, нахмурил густые брови, даже зажмурился.
        - Нет, ничего путного я не припомню, да он сам не мастер выражаться так, чтобы можно было понять, что именно кроется за его словами.
        - Ладно, пусть боги будут ему судьями, очень скоро мы узнаем, как именно они к нему отнесутся. А нам, как чаще всего это бывает в жизни, уготована роль зрителей. Иди, Росций, спать, завтра ты должен быть наготове. И подумай, может, нас и вправду связывает какая-то тайна.
        Глава восьмая
        Марий (продолжение)
        88 г. до Р. X.,
        666 г. от основания Рима
        Великий полководец, спаситель отечества, шестикратный консул, один из богатейших людей Средиземноморья от Тира до Геркулесовых столпов, лежал на полусгнившей камышовой подстилке, завернувшись в простой крестьянский шерстяной плащ. Лежал он в хижине глухого рыбака, ничего не слыхавшего о гонениях на Гая Мария да еще к тому же никогда в глаза этого великого гражданина не видевшего. Дополнительное удобство заключалось в том, что он на рассвете обычно уходил в море.
        Марсий, длинный, слегка флегматичный, но сообразительный фессалиец, ползком забрался в вонючее логово и осторожно потрепал своего хозяина за плечо.
        Марий, не открывая глаз, спросил:
        - Что случилось, Марсий? - Он уже издалека услышал легкие шаги раба, в отличие от спящего с ним рядом Публия Вариния, у которого от голода пропало всякое чувство опасности.
        - Нашел.
        - Что нашел?
        - Человека, готового продать нам лодку или, в крайнем случае, переправить нас в Африку.
        - Надежный человек?
        - Как заговорили о деньгах, сделался надежным.
        - Знает, с кем ему придется иметь дело?
        - Пока он тебя не видел… но твой облик известен всей Италии.
        Сулла сидел в кресле в окружении бесчисленных клиентов, сенаторов, просто любопытствующих людей, которым за большие деньги удалось попасть на представление.
        Из гнилых бочек было сколочено некое подобие торгового судна, взад и вперед по палубе прохаживался Марк Карма, одетый в черный хитон и грубые, невыделанные сандалии, - такие носят средней руки торговцы. В руках он держал плеть, на обезьяньем его лице изображалось мрачное и неприступное выражение, что само по себе было забавно и многих заставляло тихонько хихикать.
        Из-за старой разросшейся магнолии появился Тигеллин в одежде раба отнюдь не преуспевающего хозяина.
        Он сделал вид, что крадется к судну. Оглядевшись, он обратился к хозяину:
        О ты, Ветрувий, Нептуна могучего друг,
        принес я тебе злополучную плату,
        держи же…
        Корабел
        Заставил себя ты прождать чуть ли не до полудня.
        Ужели раздумал пускаться ты в плаванье это?
        Раб
        Виною всему те наряды, к которым прибегнуть решила
        моя госпожа.
        Корабел
        Госпожа? Но вчера еще речь шла о муже достойном.
        Раб
        Муж тоже имеется, вон он, в сверкающей тоге.
        Появляется артист, играющий роль Публия Вариния, он вывалян в меду и перьях.
        Корабел (не моргнув глазом)
        Когда муж в одежде разборчив, то, значит,
        супруга его одеваться должна как богиня.
        Сейчас мы посмотрим на эту красотку из Рима.
        Появляется Росций, из всех актеров он комплекцией более всего подходит на роль Мария. Росций одет действительно «роскошно» - в пеплос и столу, но слегка треснувшую на животе и боках. На голове невероятное сооружение из искусственных волос и камыша - намек не место ночевки. Он изо всех сил вихляет бедрами, чтобы показаться поженственнее. Подойдя к корабелу, улыбается ему самым зазывным образом.
        В этом месте все гости, и без того катавшиеся по траве и мрамору от хохота, просто завыли.
        Корабел
        Прекрасна, клянусь я богами любыми.
        Еще никогда на борту моего корабля в даль морскую
        не приходилось мне мчать столь богоравной матроны.
        Медлить не станем, скорей паруса мы подымем,
        крикнем гребцам, чтоб в уключины весла вставляли.
        Денег с тебя не возьму я, богиня, ни асса.
        Матрона (басом)
        Чем же тебе отплатить я сумею?
        Корабел (с немыслимым надрывом)
        Любовью.
        Росций, кряхтя, задирает спутанные тканями ноги, все трещит: ткани, доски палубы. Наконец палуба под ним проваливается. Матрона говорит, указывая на своих спутников:
        Этих двух недостойных давай же возьмем мы с собою.
        Очень я в дружбе старинной привязчив.
        Почему-то эта последняя реплика вызвала взрыв самого сильного восторга. Всем было известно, как Марий относился к друзьям.
        В реальности же события развивались следующим образом. Марию удалось купить корабль и отплыть из Остии. Если бы он знал, сколько глаз заинтересованно и насмешливо наблюдали за этим отплытием!
        Но плавание оказалось неудачным. Корабль был дрянным, полупрохудившимся корытом, матросы - пьяницами, в довершение всего выяснилось, что на нем нет никаких припасов. Люди Суллы позаботились, чтобы великий сын отечества слишком далеко от отечества не удалился. Марий, как зверь, носился по палубе, чуть было не зарубил подставного корабела, но тот, талантливо изобразив слабоумие, гибели избежал.
        Итак, всей Италии было известно, что Сулла позволил победителю при Верцеллах и Аквах Секстиевых бежать, а бежать, как оказалось, не было никакой возможности. Сулла мог зарезать Мария, как ничтожного Сульпиция, но он его простил. Однако Марий был так плох, что оказался не в силах воспользоваться прощением.
        Именно так виделась Марию картина со стороны, он не мог не понимать, что Сулла побеждает его, разносит в пух и прах еще страшнее, чем это было на Эсквилинском холме.
        Нет, он побеждает не человека по имени Гай Марий. Он побеждает то, что, казалось, победить нельзя - славу. Он топчет ее ногами.
        От ярости Марий подпрыгнул на месте и действительно провалился сквозь гнилой пол.
        А тут еще задули, как будто по сговору с Суллой (а может быть, он и правда сумел договориться с кем-то из мелких морских божков), сильные западные ветры.
        Путешествовать дальше было невозможно, требовалось возвращаться в Италию.
        Во время спектакля действие ветра изображалось при помощи огромных кузнечных мехов, доставленных из кузницы ближайших кавалерийских казарм. Корабел, вывалянный в пуху Публий Вариний, Марсий - Тигеллин и матрона - Марий мужественно боролись с волнами, распевая крайне героические и одновременно идиотские куплеты.
        У Мария все время задирало ветром полу одежды, и миру являлся весь набор остро неженских прелестей.
        Корабел
        О, был бы с нами Марий, Нептуна слыл любимцем он. Он ветры эти отпугнул бы, свои бы собственные выпустил навстречу.
        Марий - Росций
        Ему попробую я подражать, когда-то этому
        искусству я училась.
        Корабел
        О нет, с фигурой вашей это невозможно.
        Вы, как лоза, гибки, тонки вы, как тростинка,
        а ветра много нужно, ох как много!
        Посудину неудачливого беглеца прибило к берегу в окрестностях римской колонии Минтурны, неподалеку от устья речки Гарильяно. Решив добраться до какого-нибудь города, где можно было снова попытаться нанять судно, Марий пешком, привычным легионерским шагом направился на юг.
        Марсий и Публий Вариний молча следовали за ним. Размышления им сопутствовали нерадостные. В котомках остался лишь кусок вяленой конины, несколько пресных лепешек и глиняная бутылка вина, уже разведенного водой.
        Но тут на горизонте показываются какие-то незнакомые всадники.
        Это разъезд, решает Марий, и пускается в бегство, рассчитывая спастись в ближайших зарослях. Но, к сожалению, прибрежные заросли часто граничат с прибрежными болотами. Как взбесившийся бегемот, сражался Марий с тинистой трясиной, он ревел и ругался, пытаясь добраться до противоположного края топи. Потом он попытался затаиться и спрятаться с головой в густом тростнике, но все эти уловки результата не принесли. Погнавшиеся за ним всадники вытащили из болота уже почти мифологическое существо, отправили его в Минтурны и передали городским властям.
        Те, по всей видимости, не были предупреждены Фронтоном и повели себя так же, как повели бы всякие другие верноподданнически настроенные чиновники. Они быстренько постановили Гая Мария казнить.
        И вот он стоит, связанный по рукам и ногам, и к нему приближается гигант, городской палач, происхождением кимвр, один из тех, кого своим военным гением полководец Марий обратил в прах.
        - Где они отыскали такое страшилище? - спросил Квинт Помпей Руф, наклоняясь к уху Суллы.
        Тот только пожал плечами.
        А между тем уродливый, слегка горбатый гигант с отведенной в сторону секирой медленно подкрадывался к привязанному к позорному столбу Квинту Росцию, явно примериваясь своим единственным глазом, намереваясь как бы одним ударом отсечь измазанную грязью, сажей и вонючим жиром голову великого актера.
        - Это не актер, - прошептал Фронтон, - его нашли в мясницкой лавке в районе Яникула. Правда, красавец?
        - Он очень натурально играет, - усмехнулся консул, - клянусь Юпитером, а им я стараюсь по пустякам не клясться, жизнь Росция в опасности.
        Актер, видимо, почувствовав это, заерзал спиной по столбу, стараясь освободиться. Ни вид партнера, ни вид секиры не внушал ему охоты продолжать игру.
        Марий - Росций
        Ужели ты, урод несчастный,
        клинок проклятый надо мною
        подъять посмеешь?
        Вспомни годы, когда таких, как ты, и гаже,
        и угрюмей, я в пыль развеял,
        рассеял по отрогам гор, и вы исчезли, словно
        дым. Неужто тот народ способен
        лишь в палачах отвратных возрождаться?
        Палач продолжал приближаться, ступая мускулистыми ногами, поросшими рыжими волосами. Он раздувал ноздри, словно впитывал оскорбительные слова, произносимые жертвой.
        Марий
        Ну что ж, иди сюда, вот выя,
        что твоей потверже и не согнется
        пред палаческою сталью. Тебе придется
        бить меня в лицо, а я успею плюнуть
        тебе в очи.
        Марк Карма, Тигеллин и еще несколько комиков подпрыгивали в стороне, на разные голоса требуя от палача скорейших и решительнейших действий. Они изображали боязливых представителей минтурнинских властей.
        Не обращая на их истерические команды внимания, палач остановился, приподнял концом секиры измазанную голову Мария - Росция за подбородок.
        Марий
        Теперь узнал меня ты, одноглазый варвар?!
        Это я. Гай Марий, консул, победитель!
        Палач, по-прежнему не говоря ни слова, начал отводить орудие убийства, медленно, как бы при этом целясь.
        Собравшиеся на представлении римлянки радостно заскулили - обычный звук, который чаще всего можно слышать на гладиаторских представлениях в момент, когда боец готов убить другого.
        - Послушай, Луций, я волнуюсь, другого комика у нас такого нет, - незаметно для себя переходя на стихотворный размер, коим была написана пьеска, сказал Руф.
        - Уже непонятно, кого здесь больше жалко: Росция или Мария, - засмеялся Сулла.
        По лицу актера было видно, что для него вопрос, чем кончится сцена, отнюдь не праздный. По тексту он должен был сказать: «Руби, животное, и боги тебе отомстят за гибель жалкую. Не тебе, а им, толпящимся у магистрата, кастратам и уродам власти. Руби, урод, и ничего не бойся!»
        Но ему казалось самоубийственным в реально создавшейся ситуации сделать такое предложение неизвестному яникульскому мяснику. Для простого человека искусство подчас становится живее жизни.
        А палач был хорош. По глубоким, ущелистым морщинам текли капли странного желтого пота, в единственном глазу полыхало все пламя представленной тут трагедии, руки, свитые из мощных мышечных жгутов, содержали в себе заряд такой страсти и энергии, что… величайший актер республики завопил:
        - Брось эту железку, идиот, брось немедленно!
        Мясник, ждавший реплики Росция и даже не собиравшийся вслушиваться в ее содержание, жутко взревел и рухнул ничком на розовый песок, усыпавший арену. По замыслу Кармы, писавшего (с учетом иронических и издевательских подсказок Суллы) эту пьесу, сие падение должно было означать пронзительное, душераздирающее презрение и воспарение варварского духа, не испорченного корыстью, над мелкими, убогими мыслишками и страстишками минтурнинских магистратов.
        Благородство возникает там, где пожелает.
        Кстати, реальный палач действительно отказался рубить голову Мария.
        Непредусмотренный взбрык действия, вызванный репликой испуганного Росция, придал финалу неожиданное, незапланированное изящество, смешанное с потоками самых настоящих страстей. И пусть главными среди них являлись глупость и трусость, это было лучше, чем то, что планировалось.
        Тут уже веселились все, даже те, кому подобные представления были не по душе. Даже те, кто говорил: зачем так сложно издеваться над врагом, когда его можно так просто зарезать?
        На подобные реплики Карма отвечал (Сулла не снисходил до объяснений на эту тему): «Если зарезать так легко, то предпочтительнее поиздеваться».
        «Да, клянусь всеми нарядами Терпсихоры, сегодня слава Мария сгорела и испарилась», - проговорил про себя Фронтон, стоявший несколько в отдалении от консула со свитком новых сведений о приключениях неистребимого старика.
        Сулла услышал его слова и подозвал к себе.
        Между тем веселье продолжалось естественным порядком.
        Кто-то кричал:
        - Да освободите Росция, пока он не умер от страха!
        - И помойте!
        - Смотрите, смотрите!
        - На кого?!
        - На палача!
        - Он умер?
        - Нет, он плачет.
        - Дайте ему вина.
        - Неразбавленного цекубского!
        - Нет, нет, сначала нужно отобрать секиру.
        Сулла спросил у подошедшего претора:
        - Какие новости?
        Синий глаз указывал на свиток.
        - Он благополучно отплыл, но где ему предстоит пристать… Я вот тут наметил. Керкира, Нумидия, Карфаген, там собрались какие-то его сторонники. Гиемпсал предупрежден, керкирский царь - сам большой театрал…
        - Что он там сказал о его славе?
        - Что она…
        - Не думаю. Знаешь что, я даже немного жалею, что мне сейчас невыгодно его убить. Этот человек еще появится.
        - Марий?! - В лице молодого офицера появилось глубокое недоверие, хотя слова, которые он слышал, произносились человеком, которого он уважал больше, чем некоторых богов.
        - Ты еще… нет, я не буду тебе говорить, что ты молод, ты все равно не поймешь, что это такое - молодость. Я просто дам тебе совет, хотя и это бесполезное дело, советы всегда обращаются против тех, кто их дает, - рано или поздно. Так вот запомни, никогда ничего не происходит раз и навсегда.
        - Я постараюсь запомнить.
        - Бесполезно. Потом когда-нибудь вспомнишь, не отрицаю, но сейчас запоминать даже не думай. И еще, позови Карму.
        Запыхавшийся, обмазанный клейкой древесной смолой, одетый в тогу принцепса сената гигантского размера, любимый раб консула предстал перед хозяином.
        - Больше мы играть не будем. - Физиономия веселой обезьяны превратилась в физиономию обезьяны испуганной. - Пьесы эти твои дурацкие мне надоели, и играть мы их больше не будем! - с упорством повторил Сулла.
        - А Марий?
        - Он мне надоел.
        - Что же мы будем делать?
        - Мы будем веселиться по-другому.
        - Как?
        Сулла вдруг сбросил свою тунику и с диким воплем кинулся в бассейн, где, повизгивая, плескались кифаристки, завлекаемые пронырливыми преторскими сынками с хорошо завитыми прическами.
        Примеру правителя последовали все, кого мог вместить бассейн, остальные разделились на две группы. Первая набросилась на расставленные на столах яства, и от чавканья десятков хорошо натренированных ртов вяли розы в розарии. Вторая взялась гоняться за кифаристками и актрисами, находившимися в этот момент вне бассейна. Девицы изо всех сил делали вид, что им страшно, и предпринимали массу усилий, чтобы быть настигнутыми как можно скорее.
        - Да, - сказал Марк Карма, цыкая зубом, - Рим взят.
        Часть третья
        Митридат
        Глава первая
        Родос
        87 г. до Р. Х.
        668 г. от основания Рима
        Три пары бритоголовых нубийских рабов вынесли царские носилки - огромное кресло, закрепленное на двух параллельных шестах, - и установили его на носу судна, так что зрелище предстоящего штурма должно было разворачиваться перед глазами Повелителя Востока как на театральной сцене.
        Митридат был в ярости, впервые за несколько последних лет он столкнулся с неподчинением и сопротивлением своей царской воле. Остров Родос отказался встать под его руку, мотивируя свой отказ тем, что они государство вольное, подчиняются только выборным людям из жителей острова и ни в чьем покровительстве не нуждаются.
        Их поддержали Ликия и Памфилия.
        Чтобы зараза неподчинения не распространилась шире, царь решил пока этих жителей материка оставить без внимания, но наказать островитян, защищенных, как им казалось, неприступными укреплениями, возведенными еще давними предками. Колосса Родосского, конечно, уже давным-давно не было над входом в гавань, он пал жертвою землетрясения в незапамятные времена, но вместо него были воздвигнуты массивные ворота в виде подъемных цепей, что не давало возможности кораблям понтийцев проникнуть в гавань и оттуда развернуть наступление на город.
        Фарнак, сын Митридата, самый сообразительный из его потомков, как считалось, сотней людей обследовал берега, примыкавшие к воротам, и горные кряжи вокруг города, и пришел к выводу, что штурмовать город с моря практически невозможно. Но для приступа доступны стены, выходящие прямо к заливу, они там ниже, и довольно ветхие. Необходим, конечно же, и одновременный удар с суши, для этого потребуются десятки проводников по узким горным тропкам в нужные места. Оставался риск, что они приведут понтийцев в заранее подготовленные засады. Поэтому Митридат решил не выделять для этого дела слишком много сил, во избежание больших потерь. Ему хотелось взять Родос легко, играючи, как это получалось у него до сих пор почти повсюду, куда ложилась тень его огромной армии.
        Был момент, когда могло показаться, что удача сама идет в руки Митридата. Родосцы, подчиняясь непонятному порыву, вдруг опустили цепи, закрывающие вход в гавань, и вывели из гавани несколько десятков своих судов, и направились к стоящим на якорях кораблям Митридата. Как потом было установлено, они вроде как пытались вступить в переговоры с понтийскими моряками, обещая большие деньги в обмен на то, что те откажутся от штурма острова.
        Не веря своим глазам, царь, тем не менее, дал приказ к окружению вражеской эскадры. Размер митридатова флота был огромен. Не менее трех сотен судов. Но и богатство иногда оказывается в тягость, поскольку под знаменем Повелителя Востока выступали моряки, говорящие не менее чем на двенадцати языках, транслирование команд было затруднено, а то и вообще невозможно.
        Время уходило, но угрожающие приготовления и явное нежелание вступать в переговоры стало родосцам очевидно, они, пользуясь компактностью своей флотилии, развернулись и без потерь ретировались в свою надежно защищенную гавань.
        Флот Митридата наконец стронувшись с места, подгоняемый разноязыкими командами, двинулся двумя крыльями друг на друга, но, вместо того чтобы сомкнуться вокруг дерзко проявивших себя родосцев, поймал пустоту, и даже схлестнул свои охватывающие крылья. Много было переломано весел, несколько судов протаранили друг друга.
        Митридат был белым от гнева, подчиненные почернели от ужаса.
        Подлые родосцы сверх того, что уже натворили, совершили еще и небольшой налет на пару отдельно стоявших судов, представлявших собою плавучие госпитали. Догадавшись, с чем имеют дело, они потопили их. Не тащить же такую добычу в свою гавань.
        Царь поклялся отомстить.
        Не за своих раненых, в те времена выходка, проделанная родосцами, не считалась чем-то из ряда вон выходящим. Они же не специально напали на раненых, а только избавились от того, что обнаружили случайно, от того, что могло быть им обузой. Кстати, слова «совесть» в те годы еще не существовало в греческом языке. Впрочем, множество бессовестных поступков совершалось и в те времена, когда слово «совесть» было давно и всем известно.
        Здесь был вопрос «чести».
        Островитяне бросили вызов Правителю Востока, и для него было делом чести поставить их на место, то есть на колени.
        Неблагодарные эллины. Разве не он проявлял чудеса великодушия во время этой войны. Он отпускал домой взятых в плен воинов, так было, например, в Вифинии, и даже снабжал их продовольствием на дорогу.
        Он восстановил храмы в двадцати городах.
        Он предоставил сто талантов городу Апамее, чтобы горожане могли восстановить его после землетрясения.
        Но, оказывается, проявлять мягкость - это значит, в представлении эллинов, проявлять слабость.
        Больше он не повторит эту ошибку.
        Фарнак, после очередной вылазки разведчиков, подтвердил, что с суши до города добраться трудно, а осадные механизмы дотащить и вообще невозможно. Всерьез рассчитывать на этот путь решения проблемы нельзя.
        С расстояния в тысячу локтей стены эти не выглядели непреодолимыми.
        Штурм крепости с моря!
        Митридату, любившему во всем блеск и помпезность, сама эта идея казалась очень красивой.
        Греки задохнутся от восторга.
        Римляне призадумаются.
        Стоит ли воевать с человеком, не знающим неудач и одерживающим подобные победы.
        Митридат смотрел не отрываясь целыми часами в сторону родосских стен, как бы гипнотизируя их. Это хоть и огромная, но единственная преграда.
        Жаль, что не было рядом Ариарата. Митридат особенно любил своего среднего сына, за сообразительность, как часто его советы при осаде городов помогали преодолеть самые неприступные укрепления. Ариарат со своей армией овладевает Фракией, помогая царю Софиму выбивать оттуда Гая Сентия и Квинта Бруттия.
        Собранные на совет ученые мужи сошлись на том, что родосские укрепления можно преодолеть только одним способом: надо построить большой самбук - лестницу на двух плавучих платформах. Если на море не будет сильного волнения, платформы смогут подойти вплотную к стенам в том месте, где они ниже всего, и тогда воины, прикрываемые лучниками с остальных кораблей, поднимутся на стену и овладеют ею.
        Митридат приказал, чтобы ему построили макет предстоящей операции, он слышал, что Александр, когда осаждал находящийся на острове финикийский Тир, так же начал атаку с изучения макета.
        Долго смотрел царь на изготовленную руками плотников игрушку размером с колесницу. Долго слушал объяснения тех, кто особенно ратовал именно за такой способ решения родосской проблемы. Главным был сиракузянин Эпидевк, его родные погибли от рук римских солдат в позапрошлом году. Это давало гарантию того, что он будет стараться.
        Но достаточно ли только чувства мести для изготовления сложного инженерного сооружения? Эту мысль царь отогнал.
        - Идите и делайте, - сказал он, - и горе вам, если через три дня я не буду пировать на Родосе.
        Макет произвел на царя должное впечатление, но, проведя в постели бессонную ночь, он все же, чтобы подстраховаться, приказал Фарнаку взять три тысячи понтийских пехотинцев и высадиться южнее городской цитадели. Тем более что лазутчики доносили: горожане в том месте сами срыли все постройки, примыкающие к городским укреплениям, это было прямое указание: там самое уязвимое место.
        Высаживалась пехота ночью, и ей велено было затаиться до следующего вечера, когда будет подведен к стенам самбук. Биться лучше обеими руками, даже если кажется, что для победы достаточно и одной.
        Для пущего эффекта решено было напасть во второй половине дня, когда солнце будет садиться и слепить защитников.
        И вот день штурма настал. Море, словно угадывая желание Повелителя Востока, разгладилось. Митридат, неся на плечах свою неизменную медвежью шкуру, держа руку на рукояти кривого короткого меча, торчащего за широченным поясом, прошел по палубе своего флагмана к креслу и сел в него.
        Это было сигналом к началу штурма.
        Капитан пятипалубного гиганта, на носу которого устроился гигантский царь, взмахнул своим жезлом. Сразу на всех палубах заголосили палубные старшины, три сотни весел медленно, как бы в некотором недоумении поднялись, а потом разом рухнули в воду, подняв стены брызг.
        По всему огромному флоту прошла судорога, доносились крики, сверкали в лучах уже предзакатного солнца поднятые веслами брызги, в ужасе разлетались в стороны перепуганные чайки. Это было слишком для птичьего разумения - целый архипелаг вдруг ожил и начал сдвигаться с места.
        А во главе всего этого плавучего, работающего тысячами весел строя, двигалось сооружение невообразимого размера и не вполне постижимого устройства. Два плота, составленных каждый из пары больших двухпалубных судов, были связаны канатами через вершины мачт, такие же канаты пролегали от носа к носу и от кормы к корме. Работали плоты только правыми сторонами своих весельных групп. Посреди них, в параллельном уровню моря положении, находилась громадная лестница, по которой могли подниматься сразу шестеро пехотинцев в ряд. В ее верхней части была устроена сплетенная из ивовых прутьев корзина, в нее, перед самым моментом поднятия лестницы, должны были запрыгнуть десять лучников. Лестница, с помощью канатов, переброшенных через перекладины у вершин мачт, по команде бородатого и полуголого Эпидевка, начала подниматься. И довольно быстро, что было немудрено - за канаты на палубе каждого плота тянуло человек по сорок.
        Сооружение медленно, но неуклонно приближалось к стене родосской крепости.
        Солнце уже не освещало эту часть морской поверхности.
        Родосцы наблюдали за начинающимся представлением, не предпринимая никаких ответных действий.
        - Почему они не стреляют? - спросил царь. Ближе всех из стоявших рядом с царским креслом оказался Орбий. Он промолчал. Митридат поморщился, он вспомнил, что Орбий был одним из тех, кто выражал осторожное сомнение в успешности предстоящего предприятия.
        По команде Эпидевка - он так орал, что было слышно даже Митридату, хотя флагманский корабль отделяло от самбука не менее сотни шагов, - так вот, по команде Эпидевка лучники прыгнули в корзину, и лестница начала приподнимать ее - как корова поднимает гнездо перепелки на рогах. Два лучника выпали с воплем из наклоненной ивовой кошелки.
        Митридат ничего не сказал. Крепостных штурмов без потерь не бывает.
        Самбук все дальше углублялся в тень, создаваемую крепостной стеной, и тут выяснилось то, о чем следовало бы подумать инженерам еще на стадии проектировки деревянного плавучего гиганта. Они правильно рассчитали остойчивость конструкции и нагрузку громадной лестницы на спаренные суда. Но все эти расчеты были бы идеальны, возводи они все это сооружение не на воде. Да пусть даже на воде, но только в закрытом водоеме. Между освещенным ярким еще, хотя и закатным солнцем, куском моря, где находился флагман царского флота, и той затененной частью, куда углубилось сооружение, был заметный перепад температур, что создало некоторые особенности в поведении воды.
        Водная поверхность в тени крепости вдруг заиграла мелкой, дробной волной, отчего вся конструкция затрещала и задергалась.
        Эпидевк продолжал командовать, срывая голос, он уже понял, что происходит и чем все это может закончиться, но надеялся, что плавучая постройка успеет достигнуть стен и, опершись лестницей на камень, вновь станет устойчивой.
        Гребцы бешено лупили веслами по воде. Надсмотрщики бегали по проложенным в трюме судов деревянным настилам и лупили плетками по спинам и так уже изнемогающих гребцов.
        Матросы изо всех сил тянули тали, лестница поднималась, и довольно быстро.
        Метробий, назначенный командующим передовым отрядом, отдал приказ - вперед! И его пехотинцы стали этот приказ выполнять. Те, кто смел сомневаться, видели перед собой обнаженный меч Метробия. Да к тому же они прекрасно знали, что будут сейчас биться прямо на глазах царя.
        Но добравшись до десятой, двенадцатой перекладины, они вдруг обнаруживали, что перекладины эти яростно рвутся из рук и лестница явно желает сбросить с себя этих карабкающихся вверх вооруженных безумцев.
        Хуже всего было лучникам. Амплитуда, с которой раскачивалась вверху их корзина, была страшной. Никто их них даже не пытался стрелять, чтобы прикрыть намечающуюся высадку пехоты на верхний гребень стены. Они вылетали из корзины как чайки. Родосцы, развлекаясь, с хохотом расстреливали их со стены с расстояния в десять, потом пять шагов.
        Когда лестница легла на край стены, стало ясно, что инженеры с изумительной точностью рассчитали все, что можно было рассчитать.
        Расчеты сошлись с реальностью.
        Только некому было этим воспользоваться.
        Лестница ездила вправо-влево по камню, размочаливая дерево, из которого была связана. И ни у кого не было ни единого шанса добраться до ее вершины.
        Внизу, видя, что опоры лестницы вырываются из крепежей и все сейчас рухнет, начисто охрипший Эпидевк нырнул с плота, наверно, в надежде, что его казнит Посейдон, чтобы не дожидаться кары митридатовой.
        Метробий, уже абсолютно уверенный, что штурм провалился, тем не менее, рванулся на лестницу, начал карабкаться по ней в полном одиночестве.
        Родосцы, оказывается, не собирались безучастно наблюдать за тем, как их будет одолевать страшное деревянное чудовище, похожее на невероятных размеров богомола. Они заготовили оружие против машины, они принесли несколько десятков горшков с углями и беспрепятственно швырнули их на бьющиеся об основание крепости плоты. Там уже некому было смахнуть угли в воду.
        Огонь стал разгораться.
        К тому моменту, когда солнце село, деревянное страшилище полыхало, освещая наподобие огромного, удобно расположенного факела не только неприступную стену, но и подкрадывающуюся по берегу к стенам крепости пехоту, так что и с этой стороны ничего неожиданного для островитян понтийский царь не создал. В беззащитную пехоту полетели со стен тучи стрел и камней, прибрежные камни были усыпаны трупами, гуще, чем в иной день морскими птицами.
        Провал штурма был двойной и полный.
        Митридат в ярости вскочил со своего кресла.
        Орбий, в течение всей неудачно разворачивавшейся штурмовой операции находившийся рядом, куда-то исчез, разумно предположив, что если царь захочет на ком-то сорвать свой гнев, он сорвет его именно на нем.
        Глава вторая
        Пан
        87 г. от Р. Х.
        668 г. от основания Рима
        Луций Лициний Лукулл, молодой римский аристократ, представитель одного из самых богатых и знатных родов, составляющих славу великой державы, лежал в объятиях двух дешевых проституток, доставленных ему из местного лупанария, и лишь слегка приведенных в порядок его слугами. Здесь в маленьком Элевсине ни на что большее и рассчитывать было нельзя. А Лукулл не мог не вознаградить себя за четыре дня энергичного марша, который он проделал вместе с когортой своего Железного Цизальпинского легиона.
        Легионеры в центуриях получили вяленое мясо, сухой хлеб и кисловатое местное пиво, их командующий - две амфоры дешевого вина с неопределенным вкусом и двух девок с едва расчесанными волосами. У молодого офицера имелось с собой несколько десятков тысяч сестерциев, но ни за какие деньги нельзя купить то, чего нет. Впрочем, не совсем так, деньги делают свое дело, и даже на войне за особую плату можно добыть все, что тебе нужно.
        Но только не сразу, не сию минуту.
        Вот только времени у Лукулла свободного в запасе не было. По его расчетам он опережал основную часть армии, возглавляемую проконсулом Луцием Корнелием Суллой, не более чем на неделю. Командующий с частью флота не высадился в Эртре, как ожидали все, обошел Пелопоннес и решил перед высадкой в Аттике навестить Милет, благо погода и данные о действиях понтийского флота в тех местах позволяли это сделать почти без всякого риска и большой потери времени. О целях этого маневра никому ничего не было сообщено.
        За неделю Лукулл рассчитывал привести себя в порядок после достаточно долгого и некомфортабельного путешествия на войну. Он, как и всякий римлянин, вне зависимости от знатности рода и размеров семейного состояния, не боялся ни войны, ни смерти, и самой большой бедой, которую несло за собой участие в боевых действиях, почитал отказ от роскошных столичных привычек. Старик, так он про себя называл проконсула, причем называл без тени предубеждения, но, наоборот, с глубочайшим уважением, ни за что не потерпел бы у себя в армии ни передвижного борделя, ни громоздкой кухни. Никто из принимавших участие с ним в прежних кампаниях даже не пытался обойти тайком эти запреты и строгости. Лукулл знал, что пытаться бесполезно. Поэтому он очень обрадовался тому, что его назначили командовать дальним авангардом, это давало возможность хоть несколько дней пожить той жизнью, что напомнила бы римскую.
        Голову ломило от плохого пойла, девки храпели как верблюдицы и пахли отнюдь не розовыми лепестками.
        Ничего, успокаивал себя аристократ, завтра он велит найти ему и достойного вина, и перепелов, и более презентабельных куртизанок. Элевсин, город столь прославленный и старинный, что здесь не может не быть чего-нибудь такого, что развеселило бы молодого богатого аристократа.
        После этого он пошлет людей к Бруттию Суре, удерживающему по сию пору главную надежду сопротивляющихся Афин, - Пирей, и они встретятся, чтобы составить план совместных действий на ближайшую неделю. Для начала надо будет выбрать место для лагеря прибывающей проконсульской армии и организовать ее снабжение.
        Луций Лициний Лукулл даже не подозревал, что его планам не суждено было осуществиться, потому что к дому, где он обосновался вместе со своими деревенскими развратницами и скверными винами на эту ночь, уже приближается Луций Лициний Мурена, легат Второго Кампанийского легиона, исполняющий на настоящий момент обязанности командующего всеми римскими силами вокруг осажденных Афин. Лукулл думал, что этот достойный муж в настоящий момент пребывает где-то в районе Мегары, откуда поступали по большей части известия в штаб Суллы.
        - Никогда не пей того, чем угощают тебя греки, - сказал Мурена. Лукулл с трудом разлепил глаза, фигура в высоком кавалерийском шлеме и длинном до пола плаще казалась рядом с его ложем, казалась величественной статуей. Лукулл испугался так, словно сам проконсул явился к ложу его пьяного блуда и застал за игнорированием своих прямых обязанностей. - У нас здесь нет союзников, и то, что ты не умер после того как хлебнул этой гадости, означает только то, что греки не успели подготовиться к тому, чтобы тебя отравить.
        Лукулл сел на ложе, его мутило, но соображать он был в силах.
        Девки мгновенно, не издав ни звука, соскользнули с влажных простыней и растворились в предутренней мгле, наполнявшей помещение.
        - Вели твоему лекарю изготовить рвотное питье и губку с уксусом. Надо обязательно обтереться. Все тело. Они могут быть заразны.
        Пока вокруг прибывшего происходила гигиеническая суета, Мурена сидел в углу и медленно говорил, сообщая последние новости, вводя в курс дела.
        - Бруттий Сура оставил Пирей. Аристион сумел вытеснить его. Подкрепление подвести не удалось. Говорят, прибыла новая понтийская армия, во главе с Неоптолемом.
        - Я не слышал о таком полководце.
        - Ты услышишь здесь много новых имен. Твоя когорта прямо сейчас поднимется и выступит по верхней дороге вдоль берега Сефисы. Сура там встал временным лагерем, но его окружила легкая пехота Неоптолема. Вреда большого они ему не принесут, но помочь выбраться ему надо. Конницы, насколько удалось выяснить, у них нет, корабли с лошадьми выбросило на скалы при высадке. Зато в городе теперь хватает конины.
        - А ты? - спросил Лукулл, застегивая на плече пряжку, держащую плащ.
        - Я оставил Гортензия и Гальбу у Мессенских ворот. Намечалась вылазка, так сообщил наш лазутчик. Возможно, сейчас там идет бой.
        - Это все, что ты хотел мне сообщить?
        Мурена покачал головой.
        - У нас появился еще один враг в дополнение ко всем прочим - холод. Местные жители говорят, что нынешняя осень намного холоднее, чем обычно. И говорят это с нескрываемым удовлетворением.
        - Неужели у нас нет союзников?
        Мурена снова покачал головой.
        - Такое впечатление, что ни одного.
        - Сулла отправил гонцов во все города Беотии, Аттики, Пелопоннеса, он требует, чтобы они подтвердили свою покорность и верность союзническим обязательствам. Договора они в свое время подписали, теперь делают вид, что пытаются их исполнять.
        - Появление Суллы сильно изменит расстановку сил.
        - Может быть, какие-то города и окажут нам помощь, но ненавидеть они нас не перестанут.
        - Ты слишком мрачно смотришь на вещи.
        Мурена усмехнулся и поднял с пола одну из амфор, поднес к лицу, понюхал. У него явно было желание хлебнуть - внутри амфоры слышалось бульканье. Ночная скачка, бессонная ночь.
        - Не только люди, Лукулл, не только люди. - Легат Мурена все же решился отхлебнуть. Раз один римлянин не отравился этим напитком, то и другому ничего не должно грозить.
        - Я не понял тебя.
        - Это, конечно, полнейшая чушь, но солдаты говорят, что по ночам вокруг нашего лагеря слышны голоса, кричит какая-то тварь. Это не волк, не медведь, не олень…
        Лукулл с интересом смотрел на собеседника. Ему было намного интереснее не то, что он скажет об этом выдуманном звере, но то, как он оценит местное вино.
        - Это не вино, это какие-то опивки, извини.
        - Когда ты неделю не слазишь с коня, то сойдет и такое.
        Вошел Анний Акст, трибун, заместитель Лукулла в этом походе. Он выполнил полученный четверть часа назад приказ - когорта построена. Рассвет занимается, разведчики высланы на дорогу.
        - Ну что ж, я выступаю.
        Мурена кивнул.
        - А что там за зверь, кто кричит по ночам?
        - У нас есть около сотни эпирских стрелков, так вот они утверждают, и даже всерьез, что это Пан, - сказал Мурена.
        - В каком смысле?
        - Это такое божество у греков есть.
        - Я знаю.
        - Эпироты говорят, что он помогает грекам, пугает нас.
        Лукулл усмехнулся и вышел решительным шагом из комнаты.
        Глава третья
        Архелай
        87 г. до Р. Х.
        668 г. от основания Рима
        Он был на полторы головы выше любого из его телохранителей, хотя в число царских охранников мог попасть только мужчина, обладающий чрезвычайными физическими данными. Черные с проседью волосы были схвачены широкой кожаной лентой, на плечах висела шкура собственноручно добытого медведя, за поясом, шириною в три ладони, торчал кривой фракийский меч с костяной рукоятью. Спрыгнув на берег с борта своей триремы, не дожидаясь пока сбросят трап, царь начал с непостижимой для такого массивного человека скоростью взбираться по каменистому берегу.
        Телохранители толпой рванулись следом, также не дожидаясь когда организуют швартовку по всем правилам, но до земли никто не допрыгнул, поэтому прибрежная вода забурлила и вспенилась от множества ног. Получилось, что Митридат как бы повторил знаменитый фокус Афродиты.
        Небольшой островок неподалеку от Родоса, куда прибыл понтийский царь со своей как всегда неожиданной инспекцией, в обычное время обитаемый лишь небольшим стадом коз, во главе с двумя козопасами, уже неделю как давал пристанище одной из понтийских армий во главе с лучшим после самого Митридата полководцем Востока Архелаем. Козы были давно съедены, источники воды выкачаны, требовалось до тысячи бурдюков питья для снабжения рати, засевшей в редком сосновом лесу, покрывавшем каменистый кусок суши, напоминающий по своей форме сандалию, своим носком устремленную к берегу материковой Эллады.
        Митридат преодолел крутой подъем и вошел в прозрачный, занятый привольно расположившимся войском лес. В шалашах, на войлочных подстилках, а то и просто на земле, сидели, лежали, ели, спали и молились десять тысяч человек архелаева корпуса. Понтийцы, греки, вифинцы, лидийцы и представители еще полусотни народов, примкнувших к Повелителю Востока, для того чтобы не попасть в тиски римского правления, из которых, как все уже давно поняли, пути обратно нет и быть не может.
        Царь, не произнося ни единого слова, шел сквозь лес, поднимая волнение в человеческих массах, по лесу летели крики на разных языках, проснувшиеся продирали глаза и хватали успевших подняться с земли соседей за штаны - что там? кто там?
        Лошади ржали, собаки лаяли.
        Меньше чем за полчаса он пересек остров, приведя отдыхавший корпус в состояние близкое к истерическому.
        Все были готовы хоть сейчас в бой.
        Архелай встретил царя у порога своего шатра, занимавшего самую высокую и труднодоступную часть острова. Командующий устроился так, что к нему невозможно было бы подобраться незамеченным. Это было неудивительно. Худой, узколицый, с припухшими умными глазами, пантикапейский грек с примесью азиатской крови был лучшим его помощником, и Митридат еще раз об этом подумал, беря его за плечи и поднимая с колена, на которое тот опустился, приветствуя гиганта с медведем на плечах.
        Митридат отказался от предложения войти в шатер, он показал Архелаю - подойдем к обрыву. Они встали над пропастью в полторы сотни локтей. Внизу находилась компактная бухта, в которой тесно стояли суда с опущенными парусами, на берегу дымилось несколько котлов со смолой и бегали голые по пояс корабельщики.
        Они были вдвоем, никто из членов свиты не посмел приблизиться, начальник личной стражи Самокл поднял руку, показывая границу, за которую заходить нельзя.
        - Ты не ждал меня? - спросил Митридат не глядя на Архелая, ощупывая глазами голый горизонт.
        Полководец вздохнул.
        - Я ждал тебя, - тихо сказал он, и посмотрел в сторону той оконечности острова, на которой только что высадился повелитель. Хвост небольшой царской эскадры, все еще швартующейся у северного побережья, можно было при желании рассмотреть отсюда, встав на самом краю выступающей в море скалы. Скрытного прибытия не получилось.
        Митридат оглянулся на Самокла, тот сделал движение рукой, и плотная группа царской свиты и офицеров Архелая сделала несколько шагов назад.
        - Он уже у Афин, - сказал царь.
        Полководец молча кивнул.
        - Ты хочешь сказать, что тебе и это известно?
        Ответом ему был длинный, извиняющийся вздох.
        По губам царя пробежала едва заметная усмешка. Не то чтобы он ревновал своего лучшего полководца к его мастерству и удачливости, но все же временами чудилось ему в успешности этого сдержанного и хитроумного грека нечто переходящее за некие пределы дозволенного. Митридат иной раз сам себя останавливал - нельзя быть недовольным резвостью коня, который тебя везет. Ведь Архелай всего лишь коренной жеребец в колеснице его, Митридата, царской славы.
        Не более того.
        Или более?
        Правящий всевластен, но и всеуязвим.
        Забыть об этом - значит уснуть, а уснувший на троне - это мертвец.
        - Расскажи, Архелай.
        Полководец охотно рассказал об эвбейском купце, чей корабль был прибит к берегу острова три дня назад. Он поведал о том, что творится в осажденных Афинах, о прибытии Луция Корнелия Суллы в лагерь армии, осаждающей столицу Аттики.
        - Три дня назад? Я знал об этом пять дней назад.
        Архелай едва заметно поклонился.
        Митридат скрипнул зубами.
        - Аристион потребует подкреплений.
        - Он уже потребовал, государь, вернее - смиренно попросил. Его гонец будет предъявлен тебе… Аристион считает, что быстрее всего до него могла бы добраться берегом армия Дромихета, тебе стоит только приказать.
        В ответ на эти слова царь ничего не сказал. Архелай осекся, понимая, что не должен спешить с советами в данном вопросе.
        - Что-то еще?
        - Не знаю, известно ли это тебе, повелитель, но эвбеец рассказал еще кое-что.
        Царь бросил взгляд в сторону Самокла и отодвинутой им свиты.
        - Это не для всех ушей.
        Сдержанный кивок.
        - Говори.
        - Он был у храма.
        - Сулла был у храма? У какого храма? Ах, у храма… И что, он тоже натянул лук? - На лице Митридата появилась злорадная усмешка. - И что? Он наложил стрелу и натянул лук?
        Храм Артемиды в Милете был славен тем, что Александр, сын Филиппа, царь македонский, величайший пример для подражания всем правителям последующих веков, выпустил стрелу с угловой террасы храма. Стрела улетела необычайно далеко, и окружность, обозначенная радиусом этого выстрела, обозначила зону, на которую распространялась защита богини для тех, кто возжелает прибегнуть к ее защите.
        Царь Митридат, несколько лет тому назад, в начале своей беспримерной войны с Римом, встал на то же самое место, откуда стрелял Александр, и выпустил свою стрелу, и сильно своим выстрелом перекрыл достижение древнего правителя. Все льстецы понтийского царя, да и не только льстецы, поспешили заявить, что этот выстрел свидетельствует, что слава Митридата превзойдет славу Александра.
        Царь напряженно ждал, когда его полководец ответит.
        - Он выстрелил дальше меня?
        Архелай кашлянул, как будто у него запершило в горле.
        - Не может быть. Он не гигант, он обычный человек, уже почти старик, весь в веснушках, хотя и неплохо владеет мечом. Да кто же не владеет мечом в наше время! Как он смог. Он выставил вместо себя подставного гиганта из самнитских гор?
        - Нет, он выставил особый лук.
        Шутка оказалась все-таки довольно дешевой. Согнали местных жителей, Сулла поднялся к храму, туда притащили небольшую штурмовую катапульту, которую несут на руках шестеро, и собравшиеся увидели полет стрелы, сильно перекрывший честное достижение царя Митридата. Того, что сам проконсул не прикасался ни к какому луку, местным жителям видеть не полагалось.
        Повелитель Востока вытер заструившийся из-под кожаной повязки пот краем медвежьей шкуры и громко захохотал, так что бегавшие по берегу матросы, мешавшие смолу для пропитки корабельных швов, побросали от ужаса свои мешалки - думали, начинается камнепад.
        - Так он обыкновенный обманщик!
        Виночерпий царя Телезен, изучивший натуру господина, проскользнул под рукой Самокла и подбежал к повелителю, звучно выдергивая затычку из бурдючного горлышка. Царь сделал несколько глотков, каждый из которых бы убил Эпикура, и протянул бурдюк Архелаю.
        Тот вежливо отказался, и поскольку отказывался не в первый раз, то это не стало поводом для разбирательств. Митридат выпил еще. На этот раз не для того, чтобы вспенить радость, но и чтобы подпитать мысль. Дело оказалось не таким уж страшным, но все же требовало какого-то завершения.
        - Послушай, Архелай…
        - Этот эвбейский купец никому больше этой истории не расскажет, государь.
        - Ты убил его?
        - Нет, я держу его в своем шатре, в ожидании того, когда ты решишь, повелитель, убивать его или нет.
        Митридат швырнул бурдюк виночерпию.
        Все не так просто, как мгновение назад показалось.
        Архелай, как всегда, все сделал правильно. Но сейчас дело не в нем. А в том, что если один купец знает об этой стрельбе, узнают и другие. Какой смысл его убивать? Может быть, наоборот, заставить его трубить повсюду, что этот Сулла, победитель Югурты, человек, взявший со своей армией сам Рим, всего лишь лукавый хитрец и обманщик.
        - Послушай, а он, не купец, а Сулла, он подтвердил права покровительства богини над всеми, кто просит убежища на территории нового выстрела?
        Архелай улыбнулся.
        - Он наложил двойную дань на всех, кто имеет имущество на этой территории.
        Все понимающий Телезен снова подлетел к господину со своим булькающим имуществом.
        Один, другой, третий глоток.
        - Я думаю, у Суллы плохо с деньгами, мой повелитель.
        - Я сначала было подумал, что у него плохо с головой, зачем так оскорблять богиню, греков и ронять свое имя.
        - Нет, - полководец помотал головой, - я тоже так сначала подумал, а потом понял - с головой у него все хорошо, это с деньгами у него худо.
        Митридат докончил бурдюк, и докончил обдумывать свою мысль. Нет, он рано поспешил с выводом о том, что Архелая можно пока что отставить и думать о делах, не учитывая его.
        Как раз наоборот.
        Сулла - большая проблема, да, но и Архелай, такой, каким он стал за последние годы, тоже проблема. После Магнезии, да, именно тогда, он стал думать почти так же, как должен думать только царь.
        - Так ты говоришь - Сулла в лагере под Афинами.
        Архелай напрягся, понимая, что сейчас услышит что-то важное.
        - Афины мы не можем потерять, иначе мы потеряем всю Элладу.
        - Да.
        - В том то и дело, что да. И я не вижу человека, кроме тебя, который мог бы ему помешать.
        Архелай молча поклонился.
        Глава четвертая
        Длинные стены
        87 г. Р. Х.
        668 г. от основания Рима
        Извилистая дорога, присыпанная белой пылью, сделала очередной поворот, группа всадников обогнула невысокий холм, поросший в основании густым ежевичником и увенчанный полуразрушенным строением из серого известняка, и затормозила. Поднятая пыль медленным облаком окутывала конные статуи в красных плащах и шлемах с высокими гребнями из цветных перьев.
        Всадники не обращали внимания на пыль, их вниманием овладел открывшийся вид. Слева направо, или справа налево, как кому будет угодно, шла бледно-серая, ровная, равномерно испещренная в верхней части черными точками стена. Вид ее резко контрастировал с привычными здешними видами, лишенными прямых линий: каменистые взгорья, виноградники, оливковые рощи, дубравы.
        - Длинные стены, - сказал Луций Лициний Мурена, чей конь стоял рядом с конем Луция Корнелия Суллы, отстав всего на полшага.
        - Длинные, - ответил тот.
        - Пирей там, - добавил Мурена, показав рукой вправо, в сторону невидимого отсюда моря.
        Обо всем, что было связано с проблемой этих стен, они уже поговорили, и не один раз. Да, пока сохраняется связь Афин с пирейским портом, всерьез рассчитывать на то, что осада увенчается успехом, нельзя. Флот Митридата властвует в Эгейском море, продукты и подкрепления подвозятся непрерывно и в необходимом количестве. А после того как в город прибыл Архелай с большими подкреплениями, понтийцы совсем обнаглели. Они даже начали совершать вылазки за пределы городских стен. Гарнизон Афин уже раза в полтора превосходит размеры осаждающей армии, и только панический страх, который испытывают понтийцы и их союзники перед римским оружием, удерживает их от сражения на открытой местности.
        Среди римских офицеров крепла уверенность, что прибывшие с Архелаем войска это далеко не последние силы, которые Митридат может бросить сюда, и чем дальше, тем невыгодней будет становиться для римлян соотношение сил. Римлянам ждать подкреплений, судя по всему, неоткуда.
        - Впереди зима… - начал осторожно Мурена.
        - Да, Луций, впереди зима. Но заметь, и позади тоже была зима. Так устроена наша жизнь? Одна зима позади, другая впереди, а посередине война.
        - Я не предлагаю снять осаду, я просто подумал о зимних квартирах, старые легионы семь месяцев в боях.
        Сулла понимал, что его легат говорит все правильно. Войскам нужен отдых. Да, его легионеры выкованы из железа, но и железо устает.
        Мурена повернулся в седле и указал налево.
        - Вон там Элевсин, места удобнее не найти. Когорта Марка Котты уже заняла город, я приказал опечатать зернохранилища.
        - Сколько миль?
        - Не более тридцати миль. Если мы отведем туда хотя бы половину и укрепим лагерь здесь под стенами, мы сможем спокойно дождаться весны, ничем не рискуя. В укрепленном лагере не страшна никакая вылазка.
        - Если мы отведем туда хотя бы половину армии, то военные действия прекратятся.
        Мурена кивнул, ну да, он об этом и вел речь. К весне положение дел может измениться, Гай Сентий, пропретор Македонии, наконец разберется с фракийцами, должны поступить подкрепления из Рима, со дня на день вся армия ждала вестей из метрополии на этот счет.
        - А я не хочу, чтобы они прекращались, - сказал Сулла.
        Легат снова кивнул, но это не означало, что он понимает, о чем его начальник ведет речь.
        - Начинай готовить людей к штурму.
        - К штурму?
        - Ты не ослышался.
        Стоявший по другую сторону от Суллы Луций Лициний Лукулл подал голос.
        - Понтийцев там так много на стенах, они там и живут по всей длине вплоть до порта. У нас нет возможности поймать их врасплох. Я разговаривал с офицерами… Куда бы мы ни пристроили свои осадные лестницы, там уже куча народа с шестами. Такое впечатление, что они никогда не спят. Были попытки зондирующего штурма, каждый раз множество народа с переломанными руками и ногами. А это хуже чем мертвецы. За мертвецом хотя бы не нужен уход.
        - Лекарей не хватает, - мрачно подтвердил Мурена, - я послал разъезды по всей Аттике и Беотии, даже из Фив никто не прибыл, а ведь они обещали.
        - Ученики Гиппократа не чтут Гиппократа, - тихо сказал Сулла.
        Оба легата слегка наклонились и прищурились, стараясь разобрать, что говорит Сулла, следующую фразу он произнес громко:
        - Раз у них есть шесты, будем строить осадные башни. Плотников у нас, надеюсь, хватает?
        Легаты переглянулись.
        - Начните с той рощи, - Сулла проткнул воздух резким однозначным жестом и посмотрел сначала на одного своего легата, потом на другого.
        - В чем дело?
        Лукулл смущенно потупился, Мурена пояснил.
        - Это не просто роща…
        - Я знаю. Это не просто роща. Там Платон любил прогуливаться со своими учениками. Теперь там будут прогуливаться твои плотники с топорами и пилами. И на прогулку они выйдут уже сегодня.
        Мурена поднял брови, он знал, что возражать Луцию Корнелию Сулле бесполезно, а иногда и вообще опасно, поэтому выбрал непрямую форму выражения своей мысли.
        - Не думаю, что греки станут сопротивляться менее яростно, когда узнают, что почитаемая ими роща…
        - Пусть узнают поскорее. Начинайте строить мастерские. В Элевсине и в Мегаре у нас должно быть не менее шести осадных башен. Посмотрим, как поведет себя Аристион, когда увидит эти чудища у своих стен.
        До остальных офицеров, составлявших свиту консула, уже тоже дошел смысл разговора, который происходил у командующего с его легатами, и они заволновались. И старшие офицеры, и центурионы, и простые легионеры любили своего вождя и готовы были идти за ним хоть на штурм Олимпа, хоть в подземное царство, но все ожидали в данный момент от него другого - отдыха, или хотя бы передышки.
        Сулла, ничего более не говоря, развернул коня и поскакал обратно, свита едва успела перед ним расступиться.
        Когда кавалькада всадников въезжала в лагерь, кашевары в центуриях уже заканчивали приготовление обеда, над построенными в геометрическом порядке палатками плавали облака пахучего дыма. Несмотря на то что на этой площади располагалось до тридцати тысяч человек, шатающихся праздно практически не было. Редкие встретившиеся на пути скачущего полководца легионеры приветственно вздымали руки.
        Они искренне радовались.
        Он прибыл.
        Значит, все пойдет по-новому.
        Конец бесконечной, нудной осаде.
        Почему-то все были уверены, что Сулла явился сюда только с одной целью - увести армию на отдых, это настроение висело в воздухе и было почти так же видимо глазу, как дым от кухонных костров.
        Сулла бросил поводья коня Марку Карме, который не сопровождал в его поездке к длинным стенам, а должен был приготовить ванну для господина с тем, чтобы тот мог как можно быстрее привести себя в порядок после многодневного путешествия сюда, в лагерь под Афинами.
        - Что? - спросил полководец, ибо по лицу верного своего слуги безошибочно определил - что-то случилось.
        - Квинт Мунаций Планк и Корнелий Лициний Фронтон? - сказал Карма, переступил с ноги на ногу, и добавил: - Прибыли.
        - Откуда.
        - Прямо из Рима.
        Луция Корнелия Суллу было трудно удивить, но это сообщение его удивило. Он снял шлем, отдал его подбежавшему рабу, взял у него смоченное в уксусе полотенце, вытер лицо и шею. Эти двое должны были находиться в Риме. Более того, они не просто должны были там находиться, но и обеспечивать соблюдение интересов проконсула. В частности, они заключались в том, что новоизбранный консул Луций Корнелий Цинна, давший клятву, будет вести дела исключительно в интересах проконсула и в соответствии с видами его политики.
        И вот, не прошло и недели.
        - Где они?
        Карма показал подбородком на одну из палаток неподалеку от шатра.
        - Спят. Даже есть не стали.
        - Разбуди, - сказал Сулла, направляясь к шатру. Мурена и Лукулл последовали за ним, также снимая шлемы и вытирая пыль с потных лиц. На лицах читалась сильнейшая озабоченность, но сверх этого еще и недоумение.
        Триклиний в шатре Суллы совмещал в себе и столовую, и кабинет - большое четырехугольное помещение с пурпурными стенами, украшенными поверху золотым орнаментом, было хорошо освещено четырьмя большими светильниками. У дальней стены стоял стол на стилизованных львиных лапах, на нем громоздилась гора свитков.
        Сулла жестом велел Мурене и еще трем командирам легионов занять сиденья слева от стола, сам же остался стоять, опершись ладонями о край. Искоса глядя в сторону входа. Висело молчание. Даже пламя в светильниках не смело потрескивать.
        Неожиданные гости явились спустя несколько минут.
        Квинт Мутаций Планк - командующий римской городской стражей.
        Корнелий Лициний Фронтон - сенатор, один из лидеров сулланской партии в ныне действующем сенате.
        Фабий Актиний - помощник префекта Претория.
        По их виду можно было безошибочно заключить, что путешествовали они без удобств и не ради своего удовольствия. Ободранные, усталые, но скорее разозленные, чем напуганные. Они понимали, что Сулла большую часть того, что они могли ему рассказать, уже и так понял, поэтому молчали, ожидая уточняющих вопросов.
        - Цинна?
        Все трое одновременно кивнули.
        Оттолкнувшись от столешницы, Сулла выпрямился.
        - Я должен был это предвидеть, я, в общем-то, предвидел, но ошибся только в одном - насколько скоро это случится.
        - Марий, Цинна вернул его к власти, он в городе… - начал было Планк, но жест хозяина шатра его прервал. Нечего тут и говорить, что без этой старой гиены дело не обошлось. Цинна слишком мелкий сам по себе негодяй, чтобы пуститься в опасное предприятие, не опираясь на поддержку старой враждебной Луцию Корнелию Сулле силы.
        - Он так и не прекратил процесс против тебя, - сказал Планк.
        - Мы пробрались до Брундизия, оттуда киликийскими разбойниками до Дирацио на Эпирском побережье, - счел нужным объяснить Фронтон.
        - Пираты не взяли с нас ни сестерция из уважения к тебе.
        Сулла кивнул.
        - Денег у нас нет, - сказал он негромко, ни к кому не обращаясь.
        - Восемь миллионов было собрано, это не по проскрипционным спискам, - пояснил Фабий Актиний, - но сенат не одобрил поставку средств в действующую армию.
        - Денег у нас нет, - еще раз сказал Сулла и медленно вышел, откинув массивный матерчатый полог в соседнее помещение.
        Оставшиеся в триклинии молча переглядывались.
        Новость подкосила их.
        Луций Корнелий Цинна, оставленный Суллой для того, чтобы поддерживать порядок в Риме, казалось, полностью умиротворенном, и для того, чтобы посылать необходимые суммы денег в действующую армию, ибо деньги это кровь войны, взбунтовался, решив, что и сам теперь может стать диктатором великого города. Даже, наверно, не взбунтовался, просто уступил напору бесчисленных марианцев, засевших в сенате и комициях.
        Это урок.
        Надо действовать жестче.
        Если что-то начал делать, надо доводить дело до конца.
        Никто не произнес ни слова, но было полное ощущение диалога, происходящего сейчас между ближайшими соратниками диктатора.
        Надо немедленно выступать, иначе Цинна с Марием соберут сторонников, наберут новые легионы, и италики забудут Суллу.
        Армия голодна, измотана, и полгода солдаты не видели ни обола.
        Снова брать Рим, не многовато ли это для римских легионеров, пойдут ли они второй раз на такое святотатство?
        Архелай может ударить в тыл отступающей армии. Понтийцы смелы, когда им показываешь спину.
        Возвращаться придется через всю Иллирию. Киликийские пираты не в силах переправить целую армию в Луканию на своих кораблях.
        - Но нельзя же ничего не делать! - сказал вслух Мурена.
        Именно на этих словах и появился в помещении Сулла. Он успел принять ванну, приготовленную для него Кармой, и переодеться. Волосы были еще влажными, вид задумчивый.
        - А я и не приказывал сидеть без дела.
        Мурена встал.
        - Ты ведь уже получил приказ. Почему твои плотники еще не в роще.
        - Ты все-таки…
        - Наши гелеполы мы начнем строить из бревен, добытых в роще, где витали мысли Платона.
        - Позволь мы начнем завтра с рассветом.
        Сулла кивнул.
        - Тогда иди отдай приказ своим людям, чтобы они сразу после еды укладывались спать. Гортензий, я припоминаю, что ты мечтал посетить Дельфы, хотел спросить кое-что у самого Аполлона.
        Гортензий встал и осторожно кивнул. Да, был такой разговор, в общем-то, почти шуточный, два года назад, на пиру, после двенадцати чаш фалернского… все помнит.
        - У тебя появилась возможность удовлетворить твою прихоть. Ты отправляешься в Дельфы немедленно. Не один, с целою когортой. Ты спросишь у пифии то, что хотел спросить. Я вижу, ты растерян, ты спрашиваешь себя - чем я ей заплачу?
        Гортензий криво улыбнулся: мол, действительно разговор с пифией удовольствие недешевое.
        - Ты удивишь их. Ты потребуешь, чтобы они открыли для тебя все сокровищницы дельфийского храма, и выгребешь оттуда все, до последней монеты.
        Вернувшийся после выполнения приказа Мурена застал немую сцену. Офицеры молчали, выпучив глаза.
        - Да, Гортензий, не только монеты или слитки. Всю золотую и серебряную посуду до последней плошки.
        Речь шла, конечно, не о храме Юпитера или Юноны, о храме бога иноземного, но это было слишком не в традициях того времени. Чужих богов в Средиземноморье было принято почитать, пусть и не так, как своих родных, домашних. Грек или римлянин, оказавшийся в Тире или Карфагене, не считал зазорным принести жертву в храме финикийского Мелькарта, а финикийский купец охотно жертвовал Афине или Иштар, если оказывался рядом с соответствующим храмом. А уж если речь заходила о таких всемирно известных святых местах, как храм Аполлона в Дельфах…
        - Вся Эллада ополчится против нас, - сказал Мурена.
        - Если вы не заметили, она уже ополчилась, я просто принимаю вызов. Гортензий, не забудь, что неподалеку от Дельф есть еще и Олимпия, и Эпидора.
        Офицеры стали подниматься и двинулись к выходу, по тону хозяина почувствовав, что совет закончен и ничего другого не остается, как выполнять полученные приказы.
        - Марк, теперь налей холодной воды и две меры белого вина туда, я окунусь еще раз.
        Забравшись в ледяное озеро, Сулла закрыл глаза и потребовал - пусть придет Курций.
        Очень скоро явился длинный, худой центурион с замотанным черною тряпкой горлом, он встал в изножье ледяного ложа Суллы не снимая шлема.
        - Ты помнишь Кратос?
        Голова в шлеме неопределенно дернулась.
        - Возьми десятка три, но только самых, ты понимаешь, отъявленных негодяев. Кого не жалко.
        Центурион усмехнулся.
        - Две триремы с экипажами в порту Наксиоса, Карма даст тебе письмо. Ты соберешь на Кратосе всех, кто может ходить.
        Сулла тяжело вздохнул, то ли оттого, что тяжело было в ледяной воде, то ли оттого, что приходилось говорить.
        - Всех. И высадишься ночью. Догадываешься где?
        Центурион снова усмехнулся.
        - Тебя я ценю, но ты сам говорил, что хотел бы мне послужить с пользой. Как тебе служба, которую я нашел для тебя?
        - Ты меня обрадовал.
        Глава пятая
        Царь и проконсул
        86 г, до Р. Х.
        669 г. от основания Рима
        Митридат сидел один в полутемном зале своего дворца в Пергаме. Один, потому что слуги, стоявшие шеренгой слева от стола, не в счет. У каждого было в руках большое блюдо, на котором лежало какое-нибудь произведение царских поваров. Жареная гусиная печень в меду (единственное блюдо римской кухни, что пришлось по душе Митридату, все остальные он находил тошнотворными), запеченный с овощами и базиликом осьминог; гора жареных перепелов; седло барана… дальнейшие кулинарные чудеса уже терялись в полумраке зала с низким темным потолком из ливанского кедра. Зал освещался всего лишь парою плоских светильников на тонких колоннах в человеческий рост.
        Царь держал в правой руке нож с рукоятью из козьего копыта, это был единственный застольный инструмент, признававшийся им. Царь поднимал руку и тыкал лезвием в направлении одной из живых подставок.
        - Ты.
        И к нему быстро подплывало блюдо жареной кефали.
        - Нет, лучше ты.
        Кефаль ретировалась, и к столу стремился кабаний окорок.
        Митридат не капризничал, просто соблюдал необходимую осторожность. Его дважды пытались отравить, а теперь, во время войны, вероятность того, что снова попытаются, вырастала многократно. Если подосланный убийца сумеет проникнуть на кухню, ему труднее отравить двадцать блюд, чем одно. И как хитрый отравитель догадается, что именно пожелает за обедом царь? Так что капризность при выборе кушанья в данном случае играла роль самозащиты. Правда, у него появлялись мысли о том, что те две попытки отправить его на тот свет при помощи яда не были руками римлян. Тут скорее надо было бы задуматься о роли Ариобарзана или Никомеда, друзей-врагов понтийского владыки. Но предосторожности полезны даже против неизвестного недоброжелателя.
        Слуга, опустив блюдо, с сильно и приятно пахнущим куском мяса, на стол, быстро достал из складок одежды маленький без острия ножик и умелыми движениями отхватил по кусочку кабанятины в трех местах. Сунул их в рот и попятился от стола, старательно жуя.
        Вино проверял верный Телезен, но и ему Митридат не доверял всецело, тоже заставлял пробовать из своей чаши, мог потребовать кувшин с противоположной части пира, если случалось трапезничать в большой компании.
        В последнее время большие празднества стали редки.
        И последняя деталь, свидетельствующая о предосторожности царя, - три пера большого нильского гуся, смазанных немного прогорклым акульим жиром. Это на тот случай, если отрава все же попадет в царский желудок. Жирные персидские вельможи использовали эти перья, чтобы иметь возможность по нескольку раз в течение пира наполнять желудки отборной едой, для Повелителя Востока они представляли собой часть техники царской безопасности.
        - Убери свинью. Принеси вон то.
        - Жареная вымоченная в сладком хиосском вине кефаль.
        Поесть царю так и не привелось. Встрепенулись языки пламени в жаровнях. Митридат, прищурившись, поглядел в сторону входа.
        Фарнак?
        Ариарат и Акатий воюют в Македонии. Этого, третьего своего отпрыска Митридат оставил при себе, не решаясь доверить большое отдельное поручение. Но, в любом случае, Фарнаку надлежало быть в полудне пути на север, там в специальной гавани готовился хлебный морской обоз для Афин.
        Значит, что-то случилось.
        Ничего, кроме неприятностей, Митридат не ждал.
        Фарнак приблизился.
        - Говори.
        - Они не хотят выходить в море.
        - Кто?
        - Корабельщики.
        - Боятся гнева Пойседона?
        - В Афинах проказа.
        Сын кратко изложил, что произошло. Сулла как-то сумел найти людей для выполнения совершенно непредставимого дела: на двух кораблях они отправились к острову, называемому греками Кратос, и забрали оттуда всех прокаженных, после чего ночью вошли в гавань Пирея и высадили всех, кого привезли. Когда утром прокаженных обнаружили в прибрежных торговых рядах, началась паника. Большой торговый порт опустел. Все корабли теперь, все новоприбывающие стоят на рейде, никто не хочет швартоваться в Пирее.
        Откуда они знают, что в порту проказа?
        - Сулла придумал как их известить.
        Подлый, но умный ход, приходилось это признать. Откуда-то римлянин узнал об особом отношении понтийцев к носителям этой болезни. Архелай не может просто так отдать приказ - перебить их. Убоятся гнева богов его солдаты. А купцы убоятся проказы. Сколько дней будет потеряно!
        - Голод городу, конечно, не грозит. Архелай что-нибудь придумает.
        Появился Телезен с бурдюком вина. Царь не признавал вино, налитое в керамическую посуду. Царь взял бурдюк в мощную руку, и так сдавил, что часть вина выплеснулась наружу. Поднялся из-за стола и энергично прошелся вокруг стола своего одинокого ужина. В голове роились приказы, которые следовало бы отдать в подобной ситуации, но было слишком очевидно, что это абсолютно бесполезно. До Афин отсюда не меньше десяти дней пути. Вот и остается в полном бессилии душить ни в чем не повинный бурдюк.
        Луций Корнелий Сулла в это же самое время тоже ел и параллельно любовался посудой. Огромная гора золотых, серебряных, украшенных драгоценными камнями и не украшенных кубоков была свалена на пол в триклинии его шатра, и это лишь первая часть добычи, доставленной из Дельф. Легионеры, ветераны афинской осады получат свое жалованье за последние полгода. Легион прибывшей римской армии, ветераны, доказавшие свою преданность проконсулу, получали даже кое-что вперед.
        В данной ситуации это необходимо.
        Карма уже получил приказание и отправился к передвижному монетному двору, который следовал, как обычно, за каждой крупной римской армией. Пусть раздувают меха, распаляют угли, сегодня ночью предстоит большая государственная работа.
        Стоявший рядом Мурена поднял откатившийся в сторону от кучи золотой двуручный потир, с нанесенным по краю узором, изображавшим бег колесниц.
        Сулла покосился на него.
        - Ты хочешь сказать, что держишь в руках произведение искусства.
        - У моего отца, я помню, был такой же. Или почти такой же.
        - Могу спорить, что он получил его в наследство от кого-то из твоих предков, участвовавших в войне против Персея. С разгромом Македонии все эти замечательные греческие вещицы хлынули в Рим.
        - Воистину замечательные.
        Сулла усмехнулся.
        - Сейчас вся эта красота пойдет в переплавку.
        - Я знаю.
        - Можешь считать меня ненавистником всего прекрасного, кроме прекрасной простоты старинных римских нравов, но это не так. Я не Катон, я и сам, если имею возможность и время, ем на золотой посуде, и в моем римском дворце стоят копии Фидия и Ликаона, а в библиотеке полный свод трагедий Софокла, но сейчас не тот случай, чтобы восхищаться искусством греческих мастеров. Потому что чрезмерное восхищение может пойти в ущерб основному делу.
        Мурена бросил потир обратно в кучу драгоценного лома.
        - Нет-нет, возьми, пусть в доме у тебя будет пара таких сосудов, пусть у тебя будет память об этой войне.
        Мурена взял подарок, погладил его одной рукой, другой прижимая к вмятинам на своем панцире.
        - Эта война у многих вызывает смешанные чувства. Впрочем, я понимаю, о чем ты говоришь. Почти в каждом римском доме, я уже говорил об этом, есть учитель-грек, нашу мебель, нашу посуду или делают, или учат делать греки. Наши боги, если присмотреться, двойники греческих, Юпитер родной брат Зевса.
        Легат молчал, продолжая едва заметно поглаживать бок сосуда.
        - У меня нет цели, как, возможно, думают многие, сбить греческую спесь, вытравить греческое высокомерие, и уж конечно, нет у меня цели выкорчевать греческую культуру ни здесь, ни в Риме. Если сейчас ко мне явится делегация от тирана Аристиона и объявит о сдаче города и изгнании армии Архелая, я обрадуюсь не меньше тебя. Но спрашиваю тебя - реально это?
        Сулла сделал круг вокруг кучи драгоценной добычи, сел за свой стол, на котором стояла тарелка, наполненная чем-то сероватым, и глиняный горшок.
        - Культура, - фыркнул он, - знаешь, что это такое? Вот это передо мной на столе! Это пища их греческих богов: нектар и амброзия. Можешь попробовать. Нектар - это всего лишь пиво с медом, а амброзия - ячменная каша с кусочками груши и абрикоса. Пища богов. Когда-то Греция так же была проста в своих нравах, как и Рим. И даже ее боги питались как крестьяне. Правда, уже не нынешний Рим, уже начинающий окунаться в изнеженность и разврат. Таков, видимо, мировой порядок жизни народов: простота, сила, красота, разврат, смерть. Они уже в конце этого пути, мы в его середине. Мы в силе, и скоро обретем свою неповторимую красоту.
        Он замолчал.
        - Для чего я тебе это говорю? Ты меня знаешь, я никогда не ставлю перед собой нереальных целей. И не делаю бессмысленных дел.
        Сулла опять помолчал.
        - Я не стремлюсь истребить Грецию и греческую культуру. Этим занимается сила, не имеющая имени, насколько я знаю, и во много раз превосходящая силу человеческую. Греция прошла свой путь от простоты, через славу, к упадку. Теперь наше время, но греки упорствуют и призвали на помощь орды азиатов. Митридат - это не просто полуварварский правитель, он маска, маска, которую напялила на себя вечная Азия. За ним и парфяне, и все те, о ком мы сейчас даже не имеем представления. Греки, наши учителя, предали нас, они сели в колесницу, которая нас атакует. Хочет прервать наш путь к заслуженному нами величию. Вместо того чтобы спокойно и благородно уступить место, которое сама занимать не вправе.
        Мурена молчал. Он прекрасно знал, что его начальник чрезвычайно умный человек, но ему слишком нечасто приходилось до этого видеть его философствующим. Собственно говоря, никогда он не видел Суллу-философа. Поэтому не знал как ему себя вести.
        - Да, греки наши учителя, но если для того, чтобы победить в этой войне, мне понадобится стереть с лица земли все греческие храмы и ограбить все здешние святилища, я не задумаюсь ни на секунду.
        Явился Карма и сообщил, что угли раскалены, можно плавить метал и наливать в ячейки. Только есть одно затруднение. Чистота металла у всех сосудов, видимо, неодинаковая, надо бы… Сулла знал, о чем идет речь, за время своей работы в квестуре он хорошо изучил технологию изготовления денег. В армии имелись два человека, специально захваченные для работы в передвижном монетном дворе, но пока они развернут свои измерительные ванны, проведут все необходимые замеры…
        - Прикажи, чтобы начинали. И пусть монеты отваливают легионным казначеям сразу же, еще горячими! Я хочу, чтобы мои солдаты почувствовали этот жар в своих ладонях. Иди.
        Карма наклонился к его уху.
        Мурена, проявляя деликатность, отвернулся. Но Сулла не счел нужным скрывать новость от ближайшего соратника.
        - Прибыли посланцы из Фокиды.
        - Они говорят…
        - Я знаю, Карма, я знаю, о чем они будут со мной говорить, введи их сюда.
        Посланцев было трое, они были сосредоточены, все в следах только что проделанного нелегкого зимнего путешествия, кутались в длинные черные плащи и смотрели исподлобья.
        Проконсул отчего-то пришел в возбужденное состояние духа, глаза его сверкали, но не дружелюбно, а как бы каверзным острым огнем.
        - В храме Аполлона в Дельфах, - начал самый старый из гостей, едва произнесены были обязательные слова приветствия, - в сокровищнице хранится ваза…
        - Вернее, хранилась, - усмехнулся Сулла.
        - Ты велел привезти ее сюда, - начал тот, что был слева, если смотреть со стороны проконсульского стола.
        - И вы хотите получить ее.
        - Мы хотим обменять ее, - произнес третий фокидец.
        - Обменять? - Улыбка на лице проконсула стала шире. - Что же вы привезли для обмена?
        - Серебро, - сказали все трое одновременно, - эта статуя подарена была царем Крезом дельфийскому храму в благодарность за сделанное по его просьбе пророчество. Нас не интересует металл, нас интересует вещь.
        - Я вас понимаю, - улыбнулся римлянин.
        - Но если понимаешь, отдай.
        - Вернее, обменяй, - поправил товарища другой фокидец.
        Сулла вздохнул.
        - Хотите знать, почему? Почему вы хотите сберечь эту вазу?
        Гости насупленно молчали.
        - Вы хотите загладить старый грех своего города перед храмом. Вы думаете, что мне, как варвару, неизвестна история вашей славной страны, и я не знаю, что некогда ваши предки, фокидцы, сами участвовали в ограблении сокровищницы Дельф, и три вазы из четырех подаренных Крезом уже украли и превратили в монеты. И так же, как меня, толкнули ваших предков на это преступление, нужды войны.
        Гости молчали.
        - Крез пожертвовал Аполлону четыре огромных серебряных сосуда. Четыре, а не один. И с тех пор ваш город преследуют неудачи.
        Гости опустили головы как по команде.
        В триклиний вошел Лукулл и остановился у входа, не желая мешать разговору.
        - Хорошо, что ты здесь, иначе мне бы пришлось за тобой посылать.
        Легат вытянулся, показывая, что готов к службе не только всякой, но и немедленной.
        - Ты возьмешь когорту, ту, что ходила в Дельфы, и навестишь Олимпию и Эпидоры. Гортензий не смог одним разом очистить все сокровищницы Центральной Греции. Так ты закончишь работу.
        - Я…
        - И сделаешь там то, что уже было сделано в Дельфах. Улов, я думаю, будет беднее, но и малая добыча, это добыча.
        - Варварство, это же варварство, - прошептал один из фокидцев, не смея поднять глаза.
        - Беру пример с ваших союзников. Фракийцы, большие друзья Повелителя Азии, или как там зовут этого очень массивного человека в звериной одежде, только что, как мне доносят, обойдя позиции Бруттия Суры, вторглись в Эпир и сожгли храмы Зевса в Додоне. Варвары там, варвары здесь. Варвары воюют с варварами.
        - Фокида не поддержала Митридата, - прошептали греки.
        - Потому что боится меня, будь вы подальше от моих легионов и ближе к ордам понтийца, присягнули бы ему. Убирайтесь отсюда. Без вазы Креза, я не отдам вам ее, потому что ее уже не существует в природе. Она была такая огромная, что Гортензию пришлось там на месте разрубить ее на четыре части, дабы не разворотить вход. Как я подозреваю, ваши предки оставили ее нетронутой, только потому, что не смогли вытащить. Она была самая большая.
        Печальная троица медленно двинулась к выходу.
        - Постойте! Это еще не все. Я хочу сделать вам одолжение. Я избавляю вас от серебра, которое вы тащили сюда, чтобы выменять его на вазу. Отправляйтесь домой налегке. И с чистой совестью. Фокида больше не виновата в том старинном ограблении Дельф.
        Глава шестая
        Архелай
        86 г. до Р. Х.
        669 г. от основания Рима
        Тиран Аристион был маленький, кряжистый, с торчащими черными волосами, с большой ямкой на подбородке, что в обычной жизни говорит о веселом и добродушном нраве человека. Сейчас командующий обороной Афин был мрачен, в состоянии еле сдерживаемой ярости. Они стояли вместе с Архелаем, командующим понтийцами, присланными Митридатом для поддержки гарнизона, на крайней башне левой Длинной стены и наблюдали, как римляне затягивают петлю на шее обороняющегося города.
        Во время неразберихи, созданной появлением двух сотен прокаженных в пирейском порту, когда никакие корабли не решались войти в порт, а очень многие бежали, даже толком не разгрузившись, римляне сумели укрепиться в двух прибрежных каменных складах, поставили там катапульты, подожгли хранилища с шерстью, под прикрытием дыма десантировали два манипула и практически завладели большей частью набережных построек.
        Выбить их было можно, только лишь бросив в контратаку несколько тысяч понтийцев, а те никак не решались обнажить мечи против больных священной, как считалось на Понте Эвксинском, болезнью. Пришлось набирать добровольцев из афинских греков, не склонных именно к этому суеверию, - очистка от несчастных разлагающихся ходячих трупов отняла много времени, и Сулле, притом что его флот отнюдь не господствовал на море, кораблей у него было в разы меньше, чем у Митридата, удалось блокировать гавань Пирея с помощью просочившихся берегом пехотинцев и стрелков. И теперь никакая контратака не дала бы никакого результата, кроме горы трупов контратакующих, их бы свободно расстреливали из каменных укрытий.
        Да и большого количества свободных сил не было, потому что большая часть понтийцев была занята на длинных стенах, Сулла, что называется, нашел им работу, затеяв строительство гигантских осадных башен.
        А грекам хватало забот на стенах Афин.
        Сулла то там, то там организовывал имитационные штурмы, проверяя реакцию защитников. И на эти провокации опасно не реагировать, ибо любая имитация штурма может превратиться в реальный штурм, не окажись в том самом месте на стене должного количества защитников.
        - Не знаю, поймешь ли ты, но у меня такое впечатление, что боги за что-то обижены на нас, - сказал Аристион.
        Архелай продолжал внимательно изучать картину набережной, портовых сооружений, гнев богов его тоже страшил в определенной степени, но он всегда считал необходимым прикинуть, что можно сделать, прибегая к сугубо человеческим возможностям.
        - Вспомни, за последнюю неделю мы сделали четыре вылазки, даже, вернее, попытки вылазки. Три я, один раз ты.
        - Мои воины наткнулись на организованный отпор, как будто нас ждали, пятьдесят человек были расстреляны в упор, едва оказались на открытой местности.
        - У нас было что-то похожее.
        - Я решил, что мне не повезло, - сказал Архелай, после твоих слов я понимаю, что решил неправильно.
        Лицо Аристиона исказила злая гримаса, выражение лица сделалось несчастным и неосмысленным. В глазах понтийца же, наоборот, появилось движение мысли.
        - Если бы боги перешли на сторону Суллы, я бы огорчился, Аристион, люди бессильны, если существа высшие перестают оказывать им благосклонность.
        - Мы приносим жертвы, и…
        - Но в данном случае, мне кажется, дело не в божественном вмешательстве.
        Аристион показал всем видом - слушаю.
        - Подготовь еще одну вылазку. Собери тысячу или две гоплитов, чтобы было похоже, что это всерьез. И собери всех своих шпионов и наушников, они шныряют у тебя по городу, выслушивая и вынюхивая, не замышляет ли кто из горожан тайком открыть ворота римлянам.
        Грек поморщился.
        - Без таких людей нельзя.
        Архелай улыбнулся.
        - И я так считаю. Так вот, собери этих полезнейших помощников и расположи незаметно поблизости, в зарослях, за углами домов. Пусть следят, не отправиться ли из-за городских стен в сторону римского лагеря какая-нибудь стрела, выпущенная неизвестно кем из укромного места.
        В глазах Аристиона тоже мелькнула мысль.
        - Я понял тебя! Лазутчик.
        - И явно не один.
        - Я…
        - А для верности, в последний момент объяви, что вылазка будет в другом месте, и скомандуй, чтобы твои гоплиты срочно туда переместились. А соглядатаи при этом пусть не спускают глаз с пространства над стенами.
        Внизу, там, в тесноте пирейских улиц, раздался какой-то шум. Трудно было разобрать, что там происходит.
        Вились медленные дымы. По узким кривым улочкам передвигались группы понтийцев, как если бы группы насекомых ползали среди мелких камней.
        Не только реально руководить боем, но даже хотя бы приблизительно понять, кто кого атакует, было невозможно.
        Кажется, вот это, толпа человек в двести, это люди Архелая, и они, видимо, прорываются к берегу. Если выйдут к причалам, собственно, это будет означать, что римская оборона прорвана.
        Блокаде конец.
        Но тогда туда, на подмогу, надо срочно послать еще людей!
        Аристион показал союзнику - видишь.
        Тот только пожал плечами.
        Ощущение полнейшего бессилия заставило Аристиона бить кулаками по камню. Вроде бы прорвавшиеся почти к набережной люди вдруг почему-то бросились куда-то в сторону.
        Аристион вскочил на самый край башенной ограды. Но и в этом положении его возможности для реального манипулирования войсками не увеличились.
        Архелай все это время оставался все так же спокоен.
        Вскоре явился один из помощников Аристиона - Продик, специально спускавшийся туда, в лабиринт пирейских улиц. Можно было надеяться, что он понял больше, чем полководцы, наблюдавшие невнятное сражение со стороны.
        Отряды понтийской пехоты шарахались по припортовым переулкам как тараканы в лабиринте без крыши, шаг вперед - полтора вправо, а в основном в неопределенном направлении. И повсюду тормозили их движение к набережной группы в пять-шесть лучников. Это были эпироты, обученные особому искусству сражения на горных тропах.
        Короче говоря, разбойники.
        Здесь в пирейской гавани они чувствовали себя не хуже, чем на склонах своих Гарданских гор.
        Двое становятся на колено, трое над ними - и успевают выпустить по четыре стрелы, пока ты успеешь сосчитать до двенадцати. Стрелы прошивают и плетеные ивовые щиты, и кожаные панцири без труда, тем более с тридцати-сорока шагов. При столкновении на горной дороге, или, как в данном случае, на узкой улице, он очень был продуктивен, этот разбойничий способ.
        Пару раз кучки человек в пятьдесят вырвались к морю…
        Но как из-под земли вырастала шеренга из десятка римских триариев с деятельным деканом, одним движением смыкала щиты в железную стену, выставив вперед короткие копья, и сделала шаг вперед.
        Несчастные тавры, это были они, Архелай помнил, кого ему пришлось отправить для этого дела, расшиблись о живую шеренгу как о каменную преграду. Бросились обратно. Легионеры расступились, и появилась пятерка лучников.
        Аристион шагнул вниз с каменного парапета.
        - Если ты готов выслушать совет, то советую тебе заняться укреплением прохода между длинными стенами. Порт потерян, - сказал Архелай.
        - Наших хлебных запасов хватит на десять дней.
        - Урежь рацион для тех, кто не носит оружия.
        Аристион кивнул, он, естественно, и сам подумал о том же.
        - Но главное сейчас - это найти лазутчиков, с их помощью Сулла видит сквозь стены.
        Глава седьмая
        Осада
        86 г. до Р. Х.
        669 г. от основания Рима
        За то время пока проконсул находился в лагере, длинные стены потеряли свои прямолинейные очертания. Вместо ровной линии, пересекавшей горизонт, теперь имело место отвратительное нагромождение разных по высоте, нелепых по форме, ощетинившихся торчащими копьями и бревнами построек.
        Они стояли на разном расстоянии друг от друга, одна из гелепол дымилась, людям Архелая в очередной раз удалось ее поджечь, а людям Мурены никак не удавалось потушить; другая блестела в лучах истерического зимнего солнца, облитая водой, которую регулярно выплескивали из бойниц, как раз для того, чтобы избежать судьбы соседки. Две другие строились, на самом верху стояли легионеры, сомкнув щиты, принимая на себя удары понтийских стрел, а на уровне их щиколоток стучали топорами плотники. По устроенным внутри гелеполы лестницам наверх тек непрерывный поток бревен и кожаных ведер с водой.
        Башня росла и обливалась водою и кровью, потому что некоторые стрелы афинских стрелков достигали цели, и тогда водонос или плотник с ревом летел вниз, ломая перекладины внутренних лестниц.
        Впрочем, понтийцы тоже гибли в большом количестве. За римлянами был огромный опыт осадной работы, и они умудрялись не только возводить свои деревянные чудовища, но и истреблять защитников Длинных стен по ходу работы. Другое дело, что резервы у Архелая были больше. И поэтому у римлян все время было ощущение, что понтийцы бесчисленны, и на место каждого убитого и раненого встает другой такой же косматый, только еще более озлобленный враг.
        Почему так нерационально поступил Сулла, приказав затеять строительство в непосредственной близости от каменных укреплений противника?
        Никто не задавал этого вопроса, хотя даже рядовой центурион знал, что вообще-то штурмовая башня строиться на определенном расстоянии от той стены, которую с ее помощью будут штурмовать, а потом уже ее подтаскивают к нужному месту. Но в данном случае по-другому поступить было нельзя. Длинные пирейские стены стояли не на ровном месте, а на некотором возвышении, и не было никакой возможности подтащить к ним башни, построенные где-то в стороне. Приходилось трудиться под яростным огнем противника.
        Да, в первые дни этой умопомрачительной работы могло показаться, что римляне тратят силы и людей напрасно. Башни росли медленно, люди гибли быстро. Защитники стен почти с издевательской методичностью сверху вниз расстреливали тех, кто трудился на возведении строения и защищал строителей. Но очень скоро картина начала меняться. С какого-то момента гелеполы уже не столько требовали жертв, сколько давали возможность успешно атаковать защитников. Они поднялись выше стен, и теперь из их бойниц римские лучники и небольшие переносные катапульты, которые удалось пристроить в специальных бойницах, стали сметать все, что появлялось на Длинных стенах.
        Правда, как уже отмечалось выше, запасы понтийской пехоты совершенно не собирались иссякать.
        Аристион и Архелай довольно быстро поняли свою ошибку и начали сооружение надстроечных укреплений прямо на стенах.
        Им было легче, потому что их башни не должны были быть такими огромными, как римские, но все равно работа эта стоила понтийцам и грекам огромных жертв, и, главное, они проигрывали по времени. Причем римляне сумели доставить наверх не только катапульты, стреляющие большими стрелами, вроде той, с помощью которой Сулла поразил воображение греков у храма Артемиды в Милете, но и компактные баллисты, и с помощью их наносились страшные удары по возводимым защитниками постройкам.
        Почти в упор, с расстояния в каких-нибудь сто локтей.
        Иногда удачно пущенные камни разносили на куски сложенные венцы построек, плохо скрепленные бревна разлетались вместе с кусками разорванных при ударе человеческих тел.
        Но принесенные жертвы и сумасшедший труд на оборонительных работах с обеих сторон принес свои выразительные результаты. Спустя два месяца длинные стены обросли двойным гребнем из кривых, дымящихся, залитых кровь, утыканных стрелами и копьями башен, которые вели друг с другом постоянный неритмичный поединок, выплевывая горящие стрелы и камни.
        Замысел римлян был ясен - они рассчитывали, накопив внутри башен достаточное количество легионеров, одним махом выплеснуть их на стены, а там в прямом столкновении сбросить многочисленных, но плохо организованных понтийцев со стен. Но ситуация зашла в тупик. Защитники проявили некоторую инженерную сообразительность, смогли придумать конструктивное противоядие против слишком очевидного римского замысла. Они соорудили некрасивые, но далеко выступающие кронштейны, и вывесили на них, на специально выкованных цепях, огромные суковатые бревна по внешней границе своих башен, так что любые переброшенные с римских гелепол мостки были бы мгновенно обрушены. Сколь бы оперативно и решительно не действовали атакующие римские манипулы, штурм закончился бы кровавым провалом.
        Штурм все откладывался.
        Аристион и понтийцы нервничали все больше, все ночи на стенах горели сотни факелов - осажденные круглосуточно находились в полной готовности, и это их изматывало.
        Проконсул велел искать другое решение - как доставить несколько сотен легионеров на стены, или за стены.
        Подкоп исключался. Длинные стены стояли на известняковом основании, чтобы продолбить достаточно широкий камень в этом, хоть и мягком, но все-таки камне, не было времени.
        Правда, с некоторых пор, время было на стороне римлян. Они были прекрасно осведомлены, что положение дел с продовольствием в Афинах хуже некуда. При начале осады, из-за неразберихи с командованием, не были сделаны достаточные запасы продовольствия. Не были они сделаны и в то время, когда вовсю работал транспортный мост от Пирея между Длинными стенами. Афиняне слишком поздно поняли, что придется ограничить себя во всем, для того, чтобы в угоду своей гордости - отказаться склониться перед римским завоевателем.
        Город в первые месяцы осады жил своей обычной жизнью.
        В храмах совершались жертвоприношения, и обильные.
        Не отменялись и частные праздники, хотя римская армия уже стояла у ворот.
        Богатые были уверены, что им хватит запасов в любом случае.
        Бедные, как всегда, знали, что им терять нечего.
        Корпус Архелая прибыл, но не захватив с собой достаточно припасов для длительного пропитания.
        Когда стало ясно, что война эта ни в чем не будет напоминать то, что им приходилось переживать до сих пор - захват легкой добычи, марши, больше похожие на прогулки по живописным местностям Эллады, вдоволь баранины и пива на привалах, - воины Архелая немного загрустили.
        Сложилась тупиковая ситуация.
        Осаждающие не могли атаковать немедленно.
        Осажденные понимали, что, если так будет продолжаться, их ждет голод.
        Сопоставив поступающие из разных источников сведения (прошел слух, что в Риме умер Марий), оценив моральное состояние своей армии, которая получила не только оплату за уже сделанное, но и выплаты вперед за несколько месяцев, а кроме того, увидела, что дело представлявшееся трудновыполнимым, медленно, но верно, превращается в операцию с видами на скорый конечный успех, Сулла понял - штурм, может быть, можно и не форсировать.
        Но к нему надо изо всех сил готовиться.
        Удобные расклады стратегических обстоятельств не продолжаются долго. Высшие силы скупы на подарки.
        Может подойти еще одна азиатская армия, вообще ведь неизвестно, сколько сил у Митридата.
        Положение в Риме неясно.
        Марий умер, но марианцев от этого не стало меньше.
        Архелай и Аристион тоже размышляли и наблюдали, несмотря на то, что повседневные мелкие заботы оборонительной войны, казалось, отнимали все силы. И пришли к выводу, что войска надо держать в состоянии постоянной готовности к большой атаке с римских позиций.
        Когда последует римский штурм - неясно.
        Каждый день ожидания - лишь трата сил.
        Значит, надо что-то предпринимать самим.
        И вот что придумал Архелай. Он тоже знал, что Длинные стены стоят на массивном каменистом плато, но все же решил проверить, нет ли где разломов в этом камне.
        Потому что, если разлом, забитый землей, найти удастся, можно совершить подкоп и обрушить одну или несколько римских гелепол.
        Но основание, на котором построены башни, каменистое. Римские инженеры внимательно осмотрели местность, прежде чем приступать к работам по возведению башен.
        Не хуже Суллы Архелай понимал, что известняк это камень, даже не глина, его придется долбить неделями, прежде чем вгрызешься достаточно глубоко. Но чутье ему подсказывало, что надо лично исследовать тот кусок земли, где внутри параллельных стен был устроен лагерь мидийской пехоты и палатки строителей тех аляповатых нагромождений, что возвели его понтийцы напротив римских башен. Говорят, накануне вечером к нему явился какой-то человек, жрец храма Геры со старыми картами, а может быть, все-таки чутье, но, так или иначе, на рассвете Архелай явился со своими всадниками и велел мидийцам и строителям убираться.
        Заступы ударили здесь, там, потом еще в нескольких местах, и выявилось, что давным-давно, во времена Перикла, когда возводились эти стены, имел тут место разлом в известняковом плато, его завалили мусором и отходами, как водится, и строительными отходами, и вот вам твердая земля.
        За три прошедших века все и забыли, что тут было когда-то.
        Мидийские и лидийские пехотинцы и стрелки-колхи тут же превратились в землекопов.
        Работа закипела.
        Удивительное дело - подкоп почти точно выходил к основанию самой большой гелеполы.
        Велик Перикл!
        Как он столько лет назад сообразил, что защитникам Афин может понадобиться подкоп именно в этом месте.
        Конечно, начало работ попытались оставить втайне, насколько это было возможно при той спешке и организации труда.
        Сулле довольно скоро донесли о затеянном подкопе.
        Он вместе со свитой прибыл к предполагаемому месту. Совет с инженерами не принес утешительных результатов. Гелепола, которую вознамерился обрушить Архелай, роя проход из-под своей стены, спасению не подлежала. Ни передвинуть в сторону, ни откатить назад.
        Рельеф местности не позволял ни того, ни другого.
        Там, видимо, разлом в каменном основании, когда возводили стены, его просто засыпали строительным мусором и утрамбовали, снаружи ничего этого разглядеть было нельзя, - оправдывались инженеры. Это было еще во времена Перикла, три с лишним века назад, наверно, Аристион и Архелай нашли старые чертежи где-то в храмовом хранилище.
        Сулла их уже не слушал.
        Надо было искать выход из резко изменившегося положения. Теперь уже нельзя ждать, когда яблоко созреет и само упадет в руки.
        Подкоп Архелай выроет скоро.
        Атакующая мощь римской армии с падением большой гелеполы сильно уменьшится. Она и сейчас не достаточна для заведомо успешной атаки, но дальнейшее развитие событий может гарантировать только ухудшение положениея.
        Вывод прост - атаковать надо до того, как подкоп будет закончен.
        - Они уже перебили всех ослов и собак в городе, - сказал Мурена.
        - Если бы афиняне умирали с голоду быстрее, чем все прочие люди?
        Мурена пожал плечами. Он не принимает решений. Решения принимает проконсул, и только он.
        Ждать, когда противник обессилет от голода, было бы приемлемым планом, когда бы Афины были последней точкой сопротивления Митридата. Но война ширится, и повсюду происходят изменения.
        Да и сам царь не здесь, и значит войну в любом случае невозможно выиграть одним ударом. Он имеет неограниченные возможности для подготовки новых войск. Доносят, что он снова снесся с парфянским царем, это, конечно, все небыстрые дела, но все равно неприятно.
        Но есть и кое-что в непосредственной близости и по расстоянию, и по времени. Сыновья царя Аркатий и Ариарат, кажется, заняли Македонию, практически без всякого сопротивления, и теперь один из них наверняка выступит к Афинам. О размерах тамошней армии рассказывают чудеса, сто тысяч пехотинцев, десять тысяч всадников, сотня серпоосных колесниц.
        И все это в двух неделях пути.
        Да и Пирей, если говорить честно, всего лишь блокирован, а не взят. Только район порта контролируют люди Деция Анния. В любой момент может выкатится толпа понтийских дикарей из канала между Длинными стенами, и чем все это закончится, даже самому Юпитеру известно навряд ли.
        Штурм, остается только штурм.
        Другого выхода не было, но выход этот Луцию Корнелию Сулле все же не нравился.
        - Ну что ж…
        Сопровождавшие проконсула офицеры так и не узнали, к какому он пришел выводу, потому что по римским позициям прокатилось какое-то волнение.
        - Там, - сказал Мурена показывая вправо. Мимо шеренги старых высоченных кипарисов несся всадник, он что-то нес в вытянутой руке. Когда он был уже совсем близко, стало понятно - человеческая голова.
        Голова прилетела только что из-за Длинных стен, видимо, пущена с помощью катапульты.
        Сулла поинтересовался, кто командует войсками в том месте.
        - Гальба, - сказали ему. Он закричал на посланца:
        - Скачи немедленно обратно, пусть поднимает передовые манипулы, и беглым шагом на пять стадий от стен. Немедленно!
        Лукулл взял голову у гонца, тот яростно работая мозолистыми коленями, развернул своего коня, и погнал обратно.
        - Ты знаешь этого человека? - спросил Лукулл у Мурены.
        Тот грустно кивнул.
        - Это наш лазутчик. Он попался в руки Аристиона.
        - Или Архелая, - сказал Сулла. - Надо послать Гальбе помощь.
        Оба Луция Лициния воззрились на него с вопросом. Они не решились спросить, почему он велел когорте Гальбы отойти подальше от стен, но чем обусловлен приказ о посылке помощи частям, которые никем не атакуются, они хотели бы узнать.
        - Архелай никогда бы не стал сообщать мне, что нашел моего лазутчика, если бы это могло повредить его планам. Он уже начал вылазку, и нам остается одно - постараться минимизировать ущерб от этой его акции.
        И Лукулл и Мурена свято верили в военный гений своего командующего, но вокруг медленно варилась обычная осадная жизнь, ничего не предвещало каких-то немедленных движений и событий.
        Сулла едва заметно дернул веснушчатым носом.
        - И пошлите гонца к Гортензию, пусть тоже будет осторожен, перед его позициями тоже может быть провокация. А мы пока поднимемся на тот холм. Я думаю, оттуда нам все хорошо будет видно.
        И уже через несколько мгновений Лукулл и Мурена имели возможность в очередной раз убедиться, что их командир слов на ветер не бросает.
        С холма, на который они поднялись, они сразу увидели одно из отвратительнейших зрелищ, которые только может себе представить римский военачальник - бегущих в панике легионеров.
        Архелай скрытно сосредоточил за участком Длинных стен, перед которыми стояли несколько манипулов когорты Гальбы, довольно много своих пехотинцев. Через хорошо замаскированные амбразуры у основания стен они выбрались наружу, залегли в кустарнике, оторочившем стены почти на всем их протяжении, и по команде бросились в атаку.
        Легионеры находились всего на расстоянии полета стрелы от стен, и даже местами ближе.
        Копья были составлены в пирамиды, солдаты в этот момент работали не мечами, а топорами готовя новые венцы для обгоревшей гелеполы.
        За несколько недель полного отсутствия боевой практики, порядок ослаб, деканы не держали свои десятки в поле зрения, и поэтому их команды не оказывали должного действия. Воины метались туда-сюда, без щитов, вообще без оружия, и без малейшего представления, где они должны находиться в данный момент.
        Мощь римского легиона строилась на том, что каждый легионер, каждый декан, каждый центурион досконально знает свое место и свой маневр в любой ситуации. Без этого римская когорта обращалась просто в тысячную толпу перепуганных людей.
        Толпа понтийцев с круглыми щитами, занесенными копьями, звериными головами вместо шлемов, истошно разноязыко вопящая, не произвела бы на римлян никакого впечатления, если бы они стояли плечом к плечу с теми, с кем привыкли стоять, держа наизготовку привычное оружие и слыша команды своих командиров. Теперь же они кинулись бежать от этой толпы, проникаясь с каждым шагом все большим страхом.
        Отдельные герои и группы смелых легионеров, попытавшихся повернуться лицом к накатывающей волне варваров, были сметены просто ее совокупной физической мощью. Никто ни с кем не успел скрестить клинка.
        - Неожиданность, единственное оружие, которому неспособна противостоять даже воля, - сказал Сулла. Он имел возможность пофилософствовать, вспоминая рассуждения Публия Корнелия Сципиона Старшего о злополучной битве при Каннах.
        Его подчиненные уже вовсю, и очень квалифицированно трудились, ликвидируя последствия неожиданного вражеского набега.
        Луций Лициний Мурена уже отдал все необходимые команды: подошедшая из резерва когорта готовилась встретить рассыпавшуюся по склону холма понтийскую ораву. Луций Лициний Лукулл заходил справа, огибая холм, ставший на время штабным, ведя за собою три кавалерийские турмы.
        Не так, в общем-то, много всадников, всего около сотни, но они шли с таким устойчивым напором, набирая скорость на небольшом спуске, немного растягиваясь по фронту, посверкивая широкими обнаженными мечами и волнуя воздух красными и синими перьями на своих шлемах, что ими нельзя было не залюбоваться. И не проникнуться уверенностью, что все будет хорошо.
        То есть плохо для людей Архелая.
        Понтийцы уже получили сигнал со стен - отходить!
        Не все его расслышали.
        И не все, кто расслышал, смогли преодолеть охвативший душу жар успешной погони. Эти и стали добычей кавалеристов Лукулла. Те прошли как по капустному полю по левому флангу понтийской пехоты - такие летели ошметки во все стороны.
        Они стояли понурые, сделавшиеся вроде как даже меньше ростом. Готовы были ко всему. Ни у одного легионера, тем более центуриона, не было ни малейшей попытки пуститься в оправдания по поводу того, что они сделали.
        Виноваты.
        Втайне надеялись только на одно - до децимации дело не дойдет. Все же трусость их когорты не принесла вреда большого и непоправимого.
        Бегство покрыло их позором.
        Да.
        Лишат денежных выплат.
        Пусть.
        Ветераны, если боги смилостивятся и дадут дожить до конца срока службы, получат наделы в худших местах и в последнюю очередь? И это наказание будет принято как заслуженное.
        Вероятнее всего, отошлют в ближайшую гавань, где стоит римский флот, и посадят на весла на полгода-год.
        Сулла один раз прошел перед их строем. Туда-обратно. Потом еще туда-обратно.
        Солдаты, мимо которых он проходил, шумно сглатывали слюну.
        Ну, объявляй уже!
        Пусть даже децимация, война есть война.
        Наконец Сулла огласил свое решение.
        Всем, кто бежал со своей позиции в нарушение приказа, нельзя больше брать в руки оружия.
        Они возьмут в руки плотницкий топор и крестьянский заступ.
        Они будут вместе с рабами рыть подкоп, навстречу тому подкопу, который роют люди Архелая под главную гелеполу.
        Воины стали украдкой переглядываться.
        Не так плохо.
        Ничего не сказано про телесные наказания и про деньги. Неужели не будет даже списка проштрафившихся ветеранов, с надеждой переспрашивали друг друга триарии, воины в годах, с надеждой ожидавшие окончания многолетней службы.
        - Вы покрыли себя позором, так скройтесь с глаз моих под покровом земли.
        Глава восьмая
        Аристион
        86 г. до Р. Х.
        669 г. от основания Рима
        Командующий афинским гарнизоном выглядел отвратительно. Грязный хитон, трехдневная щетина на впалых щеках, глубоко провалившиеся, горящие тоскливым огнем глаза. Он смотрел прямо перед собой, но вряд ли что-либо видел. Аристион сидел на раскладном стуле между кариатидами Эрехтейона, небольшого храма, расположенного за могучей парадной громадой Парфенона.
        Акрополь был охвачен лихорадочной деятельностью. Худые, изможденные люди сновали туда-сюда, что-то перетаскивая с места на место, медленно, но неутомимо. Командовали несколько человек.
        Продик возглавлял каменщиков, они должны были возвести, и как можно быстрее, непроходимые препятствия на всех дорожках и тропинках, что вели из города к Парфенону. Храмовая гора должна была в ближайшие несколько дней превратиться если и не в неприступную, но все же крепость.
        Аристион руководил переноской ценностей. Некоторые из руководителей обороны не оставляли надежду на то, что с Суллой все же удастся договориться, может быть, он удовлетворится деньгами. Сокровищницы всех афинских храмов были опустошены, все свозили сюда, на Акрополь.
        Всегда такой деятельный, Аристион не принимал участие в производившихся работах. Он был уверен, что все эти усилия бессмысленны, но пытался не показать это своим подчиненным. Сулла возьмет не только Афины, но и афинский Акрополь, это было разочарованному тирану ясно. Сулла не будет торговаться, как отказывался торговаться все эти месяцы. Ему нужна только победа, даже, скорее всего, не капитуляция, а именно победа в результате страшного кровавого штурма.
        Он хочет не просто взять город.
        Он хочет стереть его с лица земли, или уж, по крайней мере, перебить всех его жителей, заставивших его высидеть эту томительную осаду.
        - Аристион, они вернулись, - крикнул кто-то из молодых воинов, стоявших в некотором отдалении.
        Начальник гарнизона не шевельнулся. Он не ждал ничего хорошего от этого посольства. Они взяли с собой самых почтенных стариков, самых сладкоречивых ораторов, они решили обратиться к великодушию Суллы, напомнить ему о великих тенях прошлого.
        Лучше бы они вместо того, чтобы источать свои словеса сейчас, все эти месяцы сдерживали свои языки и не поливали помоями имя Метеллы, жены проконсула. Да Луций Корнелий Сулла не так чувствителен, как иные воители, не было донесений, что он рвет и мечет, услышав, как с афинских стен сквернословят в адрес его супруги, но то, что ему это не могло понравиться, это точно.
        Четыре длинных, смертельно худых старика. Впрочем, худоба ныне не отличительный знак, ибо худы нынче в городе все.
        Четыре старика.
        Философ, верховный жрец, аристократ и купец. Живая история города. Левкипп, Агафокл, Геокл и Ксанф. Они шли гуськом, один за другим, понурив головы, шаркая сандалиями по шершавому камню, кутаясь в потертые накидки, ибо здесь, на вершине холма, ветер был и сильный, и холодный.
        Аристион не встал, чтобы их поприветствовать.
        Заговорил, как ни странно, Ксанф, не самый богатый, не самый умный, и не самый родовитый.
        - Мы рассчитывали на то, что он все же не в такой степени варвар, как можно было подумать. Я всего лишь попробовал напомнить ему миф о Тесее…
        Начальник гарнизона поднял руку, показывая, что у него нет сил слушать длинные речи.
        - А ты похож на него, - усмехнулся беззубым ртом Левкипп. - По крайней мере, ведешь себя точно так же, как он. Сулла, услышав о Тесее, велел своим дикарям, закованным в железо, вытолкать нас из своего шатра.
        - Что ж, и он, и я - мы воины.
        - Не надейся, что тебе зачтется принадлежность к военному сословию, - сказал Геокл.
        - Если зачтется, то в худшем смысле, - уточнил Агафокл.
        - Если вы собираетесь препираться со мной, то лучше вам уйти.
        - Мы не можем уйти, Аристион, нам нечего сказать своим женам, и своим детям, своим внукам и своим рабам.
        - Что бы вы хотели им сказать?
        - Сейчас может быть только одна новость, которая может обрадовать афинян - Аристион сдает город, - сказал Агафокл.
        - Без всяких условий, - сказал Ксанф.
        - Прямо сегодня, - добавили Левкипп и Геокл.
        Аристион молчал довольно долго, так долго, что в безжизненных лицах стариков вдруг проснулась какая-то надежда. Неужели решится?
        - Нет, - сказал наконец командующий обороной, - я уже думал об этом. Сулле не нужна сдача.
        - Что же ему нужно? - удивились все четверо.
        - Ему нужен успешный штурм, он должен одолеть нас, когда мы будем с оружием в руках, и тогда у него будет право наказать нас так страшно, как он пожелает. Простая сдача ему не нужна.
        - Что же нам передать горожанам?
        - Мы будем сражаться. Не потому, что у меня скверный характер, и не потому, что я безумец, который рассчитывает победить или надеется, что какое-то чудо поможет Афинам. Просто ничего другого нам не остается. Радость проконсула от известия, что Афины пали, будет сильно омрачена, когда он подсчитает, сколько солдат ему пришлось оставить на улицах павшего города. А тем временем подойдет Митридат.
        - Мы своими жизнями оплатим победу одного варвара над другим?
        - Уж так случилось, и ничего тут не поделать. Видимо, богам так угодно.
        - Афине не может быть угодно, чтобы пали Афины.
        Аристион усмехнулся в ответ на попытку Левкиппа завязать умный разговор.
        Старики сказали почти одновременно:
        - Дай нам хотя бы еды.
        Начальник обороны медленно, но решительно покачал головой.
        - Еды нет. Я сам отказываюсь от похлебки, она положена только раненым. Хлеб только воинам. Остальным то, что они добудут сами.
        - Мы уже сварили все кожаные вещи, в городе нет ни единой крысы.
        - Значит, нам не грозит и чума.
        Старики ушли ни с чем.
        Аристион с удивлением обнаружил, что сердце его не разрывается от горя и стыда. Ничего нельзя поделать, когда ничего нельзя поделать. Он собрался было отправиться с инспекцией по тем местам, где возводились новые рубежи обороны, но ему доложили, что прибыл Архелай.
        Этот визит неспроста. Этот полукровка невероятно изобретателен, и потом, ему совсем не хочется отвечать перед своим царем-гигантом за то, что он потерял Афины.
        По лицу Архелая было видно, что его снедает нетерпение.
        Аристион встал, опираясь одной рукой о ближайшую кариатиду, стараясь выглядеть как можно более уверенным в себе.
        - Пантелеймон на подходе, до меня добрался его гонец. Он просит, чтобы я организовал проход в северной стене для его приема. Он может вступить в бой прямо с марша.
        Аристион посмотрел вслед удаляющимся старикам, и вспомнил свои слова о том, что он не верит ни в какое чудо, которое могло бы помочь им спастись. Отправить кого-нибудь приободрить афинских старейшин.
        Нет. Весть о прибытии подкреплений лучше держать пока в тайне, так гласит стратегическая мудрость.
        - Тебе бы я посоветовал, Аристион, собрать все силы в один кулак, и когда ты увидишь зарево пожара в районе больших римских башен, двигаться туда. Людей у тебя немного, но они могут оказаться той каплей, которая переполнит чашу или склонит чашу весом на нужную сторону.
        - Силы, ты говоришь. Сколько бы я ни собирал вместе своих обессилевших, силой они вряд ли станут.
        - Я подумал об этом. Там внизу двадцать повозок с хлебами и козьими сырами. Проследи, чтобы твои люди не объедались, это может…
        - Я знаю, - усмехнулся Аристион, - не учи афинянина голодать.
        Архелай огляделся, у него явно еще было что сообщить союзнику, но Аристион опередил его.
        - А эти повозки уже из обоза Пантелеймона?
        - Лучше будет, если ты будешь считать так.
        Командующий обороной кивнул. Да, так лучше. Не хочется в такой момент думать, что Архелай отказывался делиться с ним своими припасами, когда он к нему обращался. Мудрый Архелай, твердый Архелай, и он прав.
        - Я хотел тебе сказать еще о том участке городских стен, что между Святыми и Пирейскими воротами.
        Аристион махнул рукой.
        - Да там практически и нет никакой стены, развалины, поросшие ежевикой. Я удивляюсь только тому, что римлянам никто не подсказал до сих пор, что путь в город практически открыт. Правда, теперь это уже не имеет значения. Они не успеют воспользоваться этой лазейкой.
        Архелай озабоченно кивнул.
        - Может быть, может быть. Я возвращаюсь. Сулла готовится к штурму, я придумал для него кое-что. Завтрашний день все решит.
        Четыре голодных, обозленных старика спустились с Акрополя. Им навстречу медленно ползли запряженные понтийскими пехотинцами повозки на деревянных колесах.
        Старики остановились.
        - Пахнет хлебом, - сказал философ.
        - Пахнет сыром, - сказал аристократ.
        - Он нас обманул, они там не голодают, как все горожане, - сказали богач и купец.
        Глава девятая
        Штурм
        86 г. до Р. Х.
        669 г. от основания Рима
        Уже целый месяц, прибывая на позиции в районе предполагаемого штурма, Сулла заставал одну и ту же картину. Шеренга из шести огромных, стоящих у стены башен, воздвигнутая римскими инженерами, вела вялый, но почти непрерывный бой с семью понтийскими башнями, которые были кое-как нагромождены прямо на гребень самой стены. Работали катапульты, и тогда стрелы с обмотанными горящей паклей остриями вонзались в содрогающееся от удара тело стоящего напротив деревянного врага. Малые баллисты наносили в деревянную грудь врага каменные удары.
        Башни трещали, шатались, гудели как пустые кувшины, когда по ним колотят палкой. Они вспыхивали, и тогда приходилось их тушить, заливая из ведер, доставляемых по цепочке из протекающего у основания башни ручья. Всегда были наготове команды плотников и ремонтные материалы, чтобы можно было быстро залатать пробоины. К концу дня башни напоминали корабли, только что вышедшие из морского боя.
        Уже давно никто не ждал победы в этом сражении башен, все готовились к тому, что результат будет достигнут на каких-то других путях. Понтийцы ждали, что римляне изнемогут от бесплодных своих усилий. Римляне ждали, что понтийцы вместе с греками умрут с голоду.
        И все ждали подкреплений.
        И, конечно, всем было интересно, чем закончится многонедельная подземная работа. Всем абсолютно было известно, что под крайнюю левую башню, самую большую из сооруженных, из-под Длинных стен пробивают подкоп, подводят «мину», если говорить на языке саперов.
        Башня могла в любой момент обрушиться, поэтому разжалованные легионеры, разбирая утром лопаты и отправляясь на сооружение контрподкопа, были мрачны и настроены фаталистически, они понимали, что буквально каждую минуту могут попасть со своих земляных работ прямо в гости к правителю подземного царства. Каждый раз, когда гелепола содрогалась от очередного удара, они были уверены, что рушатся вместе с нею сквозь твердь земную в вечное подземелье.
        Чем дольше продолжалась осада, тем наглее и отчаяннее вели себя осажденные. С одной стороны, это можно было объяснить тем, что им нечего терять, но с другой - напрашивалось и иное, менее приятное для римлян объяснение: они получили известие, что идет подкрепление. Сулла, не склонный к самоуспокоению, считал, что вероятнее второе.
        Кто-то из полководцев Митридата высадился в Греции и приближается к осажденному городу. Возможно, это был один из сыновей - Акатий или Ариарат. Тогда это могло означать, что в Македонии разбита армия Гая Сентия.
        Косвенным признаком приближения новой понтийской армии служило и то, что правители греческих городов, расположенных неподалеку от римского лагеря, и все прежние месяцы старавшиеся попасться проконсулу на глаза, стали значительно менее настойчивы в своем желании продемонстрировать свою верность Риму. Можно было отчасти оправдать это и тем, что до них тоже дошли известия о перевороте в Вечном городе, о том, что Луций Корнелий Цинна сбросил маску, теперь он даже не притворяется, что выполняет распоряжения проконсула, он стал диктатором, захватив освободившееся кресло убывшего на войну Луция Корнелия Суллы. Но Цинна выказал себя не с лучшей стороны почти сразу после того, как Сулла оставил Италию и высадился в Греции. Потом, как это часто бывает, у него могут быть недоброжелатели, и они наговаривают на него.
        Старый Марий скончался в январе. Что там в Риме происходит сейчас? Трудно было сказать, на пользу это проконсулу или нет. Можно было бы радоваться, что сошел в могилу такой сильный и непримиримый враг, но, вместе с тем, трудно теперь сказать, какое зло придет на смену злу привычному. Нет, Сулла никого из тех, кто там, в Риме и Италии остался, не считал нужным бояться, даже скорее презирал. Презирал, повторяя, правда, часто про себя любимую поговорку Сципиона Эмилиана, победителя и разрушителя Карфагена, - презирать вредно.
        Не вернувшись, не разберешься.
        Сегодня утром он решил - штурм!
        Надо разрубить все те многочисленные психологические узлы, которые завязались в последние недели.
        О том, что Длинные стены придется именно штурмовать, он решил давно, но сегодняшним утром он принял решение о конкретном сроке начала штурма.
        Не завтра, не послезавтра.
        Сегодня!
        Мурена выслушал приказ о том, чтобы перед шатром проконсула устроили площадку для большого гадания. Представители коллегии авгуров и гаруспиков, по обычаю следовавшие за всякой большой римской армией, были извещены, что возникла немедленная потребность в их умениях. Они уже и ждать перестали. Они каждый день готовились, но, как всегда случается в таких случаях, ничего не было наготове.
        Баран издох буквально вчера, а вернее - был украден кем-то из солдат и тайно сожран, - донесли главе гаруспиков.
        Небо низкое, пасмурное, что можно будет сказать по поводу полета и пения птиц, вообще трудно представить.
        Одним словом, все жреческое сословие было в панике.
        Сказать что-то определенное о степени религиозности Луция Корнелия Суллы трудно. Да, в своем ларце он носил маленькие статуэтки домашних богов, и иногда в задумчивости ощупывал, поглаживал их крепкими пальцами с коротко остриженными ногтями. Они давали ему ощущение родного дома. Верил ли он, что по внутренностям убитого барана можно определить исход будущего сражения? Верил ли он, что три ласточки, совершившие одновременный зигзаг над головами трех авгуров - есть запретительный знак для начала любых крупных военных операций?
        Это навсегда останется тайной. Но одно несомненно, в одном проконсул был уверен: необходимо, чтобы воины его армии, идя в бой, были уверены, что идти в этот бой им приказал не только их командир, но и посоветовали боги.
        Легион Лукулла и легион Мурены были выведены из стен лагеря и построены полуквадратом вокруг места перед шатром проконсула. Там же был поставлен новый, свежеобструганный стол, на котором дымилась рассеченная туша наспех отысканного барана. Главный гаруспик толстый, одышливый человек, взял в руки золоченый ритуальный нож и поглядел на проконсула.
        - Штурм должен состояться? - спросил он одними губами. Проконсул кивнул одними веками и перевел взгляд выше, в сторону Длинных стен, где продолжалась обычная, рутинная работа.
        Авгурам было легче, они уже два часа как отправились в ближайшие горные рощи, ибо только там можно было без помех наблюдать диких зверей, поведение которых и должно было явить божественный знак, столь же достоверный, как и расположение жировых пятен на печени раскромсанного барана.
        Жрец подошел к распластанному животному. И в этот момент Сулла услышал только ему одному известный звук. Марк Карма едва слышно свистнул, привлекая внимание господина. Но ритуал есть ритуал. Даже проконсул, даже, если он уверен, что возникла ситуация, требующая немедленного его внимания, не может перед лицом стольких тысяч своих солдат прервать или нарушить течение богоугодной процедуры.
        Карма никогда бы не посмел себе отвлекать проконсула и в ситуации куда менее ответственной.
        Что случилось?
        Жрец, совершив несколько умелых мясницких движений своим специальным ножом, извлек на свет баранью печень. По рядам воинов прошел гул сдержанного удовлетворения. Сулла дернул щекой, чего они, собственно, боялись, что баран вообще окажется без печени?
        Справа и слева к толстяку в черно-красной одежде с окровавленными руками подошли еще два члена коллегии гаруспиков. Только так, втроем, они имели право сформировать непоколебимое мнение об увиденном послании богов, заключенном почему-то в печень безмозглого, хотя и вкусного животного.
        «Ну», - мысленно поторопил жрецов Сулла. Думать им было не о чем. Им было сказано - штурм должен состояться. Чего они мешкают. Сначала один обернулся в сторону проконсула, потом и остальные. Что они там посмели рассмотреть интересного или необычного во внутренностях этого барана?!
        А Карма, спрятавшийся за шатром, вновь присвистнул, уже даже не просительно, а с явным требованием в тоне.
        Сулла понял, ему придется подойти к жертвенному столу. Он не боялся крови, но он не терпел непонятливых дураков. Чего хотят от него эти трое?!
        Величественно ступая, так, чтобы каждый шаг выражал спокойствие и уверенность, неся дивный плюмаж своего шлема, ниспадающий роскошный плащ, опираясь левой рукой о рукоять родового меча, Луций Корнелий Сулла подошел к жертвенному столу.
        Очень тихо, чтобы не дай бог не услышал никто из окружающих, хоть и стоящих поодаль, не услышал его слов, старший гаруспик сообщил, что строение печени, цвет, свидетельствуют несомненнейшим образом о том, что никакое сегодняшнее сражение, начатое римлянами, выиграно быть не может.
        - Какой еще цвет?! - Суллу взбесило это неожиданное препятствие, возникшее там, где он никак не рассчитывал его встретить. Он с таким трудом решался на это штурм, а тут…
        - И главное, печень не разделена на доли, проконсул, такое бывает так редко…
        - Это прямой и вернейший знак - нельзя! - скрипнул другой жрец, носатый, прыщавый старик.
        - Такую печень увидел несчастный Терренций Варрон, и не послушав Эмилия Павла…
        Сулла слишком хорошо знал, что произошло в тот самый день, когда Терренций Варрон по своему личному почину начал злосчастную битву при Каннах, он хотел оборвать слишком разговорившихся жрецов, но ему не пришлось этого делать. Вокруг раздались тревожные голоса, кричали сразу сотня или две голосов, потом крик сделался всеобщим.
        - Смотрите на стену! Смотрите на стену!
        Левее строя римских башен, над стеной, появилась какая-то странная поросль непонятного сначала происхождения. Очень скоро разъяснилось, что это.
        Лестницы. Это не штурмующие, а защитники перебрасывали через стену изнутри своего укрепления штурмовые лестницы, и в огромном количестве. Вот они коснулись земли, и по ним посыпались вниз понтийские пехотинцы.
        - Архелай-хитроумный, - сказал проконсул, - придется вспомнить, что меня зовут Счастливый Сулла.
        И тут, словно в опровержение этих слов, издала странный, какой-то даже, можно сказать, длинный крякающий звук крайняя правая, гигантская гелепола, содрогнулась и потеряла стройность, как человек, которого ударили в район поясницы. Вслед за этим она, роняя орущих людей, ведра, крутящиеся в воздухе баллисты, стала оседать направо и заваливаться, явно съезжая в подкоп, наконец законченный бесчисленными землеройками Архелая.
        В то же мгновение прозвучали команды легатов Цизальпинского и Италийского легионов, построенные воины сделали всего лишь несколько движений и мгновенно развернувшись, образовали единый фронт против набегающих со стороны Длинных стен многочисленных, как всегда, очень шумных понтийцев. Представителей каких только племен там не было; щиты и круглые и заостренные книзу, шлемы остроконечные и рогатые, в руках копья, топоры, мечи и палицы.
        Внутри римского построения продолжали раздаваться команды центурионов, происходили стройные множественные движения, фронт расширялся, но разрывов в нем не возникало ни малейших. Все совершалось с методичностью и даже неспешно, но исключительно вовремя и в полном порядке.
        Слева от шатра проконсула быстро накапливались лучники, это были в основном эпироты и луканцы, хорошо показавшие себя в уличных боях в Пирее. Они должны были нанести массированный удар по второй волне понтийцев, когда первая, натолкнувшись на железную стену из легионеров, начнет окатываться. Первая и вторая волны столкнутся, и тут они окажутся под градом стрел.
        В первые полтора часа сражения все развивалось так, как это предугадывал проконсул. Успели подойти легионы Гальбы и Гортензия, образовав с легионами Лукулла и Мурены единое стратегическое сооружение с длиной фронта более чем в километр. Всадники Мутация Флакка надежно прикрывали фланги, так что у людей Архелая не было никакой возможности обойти римскую пехоту, пользуясь своим немалым численным преимуществом.
        У Суллы было время даже выслушать Карму.
        Он рассказал, что к нему тайно явились люди из Афин и сообщили, что есть возможность почти беспрепятственно проникнуть в город.
        - Ловушка?
        - Они говорят, что это место называется Гептахалкон, совсем рядом с воротами на Пирей. Там есть каменистая круча, поросшая кустарником, она практически не охраняется, поскольку считается неприступной. Но никакая она не неприступная. Надо знать тропу, а по ней спокойно пройдет колонна в два человека, и там ни одного стража.
        - Ловушка, - убежденно сказал Сулла.
        - Я послал туда двоих, - сказал Карма, - они свободно дошли до самого Акрополя.
        - Что нужно этим предателям?
        - Еды. Только еды, еды и больше ничего кроме еды. Их семьи умирают. Они ненавидят Аристиона, потому что он обманщик, не хочет умирать вместе с ними.
        Эту беседу прервал Лукулл, он тяжело дышал, выражение лица у него было тревожное.
        - Их очень много, непонятно откуда они там появляются, мы убиваем, убиваем, рука уже не держит меч…
        - Ты просишь подкреплений?
        Лукулл раздул ноздри, шумно и зло выдохнув воздух.
        - Вот что я тебе скажу - я не дам тебе солдат. У меня осталось всего две когорты в резерве. А полководец остается полководцем только до того момента, когда у него остаются резервы. Лишившись их, он становится таким же рядовым участником сражения, как и всякий прочий человек с оружием на поле битвы.
        В шатер ворвался Мурена, он выглядел примерно так же, как явившийся раннее Лукулл.
        - Вот, и ему нужны подкрепления, и он тоже их не получит.
        - Ты не представляешь, сколько их оказалось за стенами, как будто каждый воин разделился на трое, и теперь все они перед нами.
        - И они не выглядят обессилевшими от голода, - добавил Лукулл.
        - Вы еще не догадались? Подошел кто-то из полководцев Митридата, а может быть, и сам Митридат, что-то давно о нем не было ничего слышно.
        - Мы не устоим, - мрачно сказал Мурена.
        - Мы потеряли все осадные башни, - сказал Лукулл.
        - Вот бы Архелай догадался их поджечь, красивое было бы зрелище, - усмехнулся Сулла.
        Никто из присутствующих не готов был разделить с ним его бодрый взгляд на вещи, более того, они не верили в этот момент, что он шутит всерьез, а не от безысходности.
        - Если мы будем только защищаться, медленно отступая, у нас нет шансов победить. Армия врага выросла в несколько раз, они думают, что испугали нас, и это придает им смелости. Мы покажем, что не испугались. Как это можно сделать?
        Все молчали.
        - Мурена, ты возьмешь одну из резервных когорт и отправишься к Пирейским воротам, знаешь, где это?
        - Знаю, там скала закрывает дрогу в город.
        - Я устроил так, что сказала пропустит тебя в город. Ты атакуешь Акрополь. Не смотри на меня так, я готовился к сегодняшнему сражению и приберегал кое-какие возможности на черный час. Иди, тебе покажут дорогу.
        - Я знаю дорогу.
        - Тем более не медли.
        - А мой легион.
        - Твой легион - это теперь мое дело.
        Выйдя на возвышенное место, Сулла осмотрел картину, сложившуюся на поле к этому моменту. Она не радовала глаз. Легионы потеряли стройность, то там, то здесь были видны вмятины в шеренгах, несколько манипулов на левом фланге откололось и теперь стояло в безнадежном каре, окруженном густой, разъяренной толпой понтийцев. К ним безуспешно пробивался кавалерийский клин, увязая в толще варварской армии.
        Враг, насколько можно было судить, действовал без всякого плана, напоминая своими порывами скорее неразумную стихию, чем работу стройного полководческого замысла. Нанеся удар и потеснив римскую когорту, понтийцы не развивали успех, но неслись по касательной к какой-то новой цели, скапливались там, где было не нужно, оголяли проходы в своей толще, и будь у проконсула побольше сил, он бы немедленно вклинился туда.
        Но при всей этой нелепой, нестройной тактике, они одолевали просто в силу количества людей. Они раздавливали римские построения, ложась под римские мечи сотнями, не причиняя особого ущерба, но когда когорты разломятся, откроют фланги, тогда все превратится в один кровавый, крутящийся хаос, и из него уже невозможно будет выловить победу.
        - Там! - крикнул Лукулл.
        И он был прав, угроза возникла как раз в середине римского построения, как раз на стыке двух легионов. Медленно отходя, грамотно огрызаясь, раня, увеча много нападавших, римские шеренги наткнулись спиной на каменистый не очень-то и высокий выступ, но достаточный, чтобы пришлось разорвать строй. В этот момент понтийцы навалились как-то особенно рьяно, и отошедшие еще шагов на двадцать легионеры уже не смогли снова встать плечом к плечу.
        Строй начал разваливаться. Разлом становился все шире. Архелай, очевидно тоже следивший за ходом битвы, сразу же послал туда очередную толпу для подкрепления. Туда можно было гнать людей вооруженных чем попало, главным оружием становились просто человеческие тела.
        - Лукулл, - сказал проконсул и молча показал в сторону последней стоящей в тревожном резерве когорты. Всем все было понятно. Если этот пролом не заткнуть, то мысли о победе можно оставить.
        Луций Лициний Лукулл действовал с быстротой, поражающей воображение. Уже спустя какие-то мгновения, резервная когорта быстрым шагом, переходящим в легкий бег, направлялась к проблемному участку.
        Но Суллу это не успокоило. Он уже различил в построении своей армии еще несколько слабых мест. И теперь было только вопросом времени, когда понадобятся новые резервные когорты, чтобы спасать положение. Даже если Мурене повезет и он ворвется в город, на положении дел здесь, у Длинных стен, это скажется слишком поздно. Архелай пошлет туда тысячу человек или две, недостатка в людях у него нет, и, разумеется, скроет даже от своих приближенных, что римляне рвутся к Акрополю.
        Да, людей у него слишком много. Серая волна продолжала переливаться через стену, вливая все новые и новые силы в напирающую на римские порядки армию. Букцины римских легионов тонули в разноголосом, похожем на громадный кошачий концерт визге понтийских рогов. Каждое племя подбадривало себя на свой лад, команды отдавались самыми различными способами. Это могло сойти с рук только наступающей армии. Прямолинейно наступающей. Эту массу невозможно перестроить, ею невозможно управлять. Малейшее препятствие на пути ее тупого напора, любое сомнение в правильности того, что они делают, сведет с ума этот человеческий вихрь и его многочисленность станет его слабостью.
        Но только вот что сделать, чтобы они содронулись?!
        Сулла обратил лицо к низкому мартовскому небу. Юпитер-громовержец, где твоя молния?! Или ты умеешь разговаривать только на языке бараньей печени!
        И тут у Счастливого мелькнула мысль. Он стоял на возвышении между двумя аттическими кипарисами как раз напротив того места, где лежала, испуская дымы и стоны, как рухнувший мифологический гигант, подкопанная гелепола.
        Подкоп.
        Понтийцы добились своего, они обрушили башню, и здесь наверняка есть подземный лаз под стеной.
        Какая-нибудь сотня солдат, один манипул, дала бы сейчас возможность интересной, очень действенной манипуляции.
        Где его взять? Беглого взгляда было ясно, что стоит снять из сопротивляющегося, изогнутого как в муке пехотного построения даже одну сотню воинов, фронт разломится, рассыплется на части.
        Взгляд Суллы заметался, как взгляд человека, на которого нападает шайка разбойников, мечется в поисках какого-нибудь оружия, хотя бы камня. И краем глаза он заметил колонну людей, огибающих лагерные укрепления, по направлению от поля битвы.
        - Что это? - спросил он у ординарца, и заметил, что рядом с ним никого нет. Он дернул повод и поскакал вслед за этой колонной. Еще не приблизившись к ним вплотную, он понял - это когорта из легиона Гальбы, легионеры, разжалованные в строители.
        - Где ваше оружие?
        - В лагерном арсенале, - ответил кто-то из трибунов.
        Они были перепачканы в земле, одеты в тряпье, лица мрачные и неприветливые. Еще бы.
        - Вам придется вернуться.
        - Куда?
        - Туда же, откуда вы только что ушли.
        - Мы были в норе под башней, там нечего больше делать, - ответил тот же трибун.
        - Как тебя зовут?
        - Луций Тибурн.
        И Сулла объяснил разжалованному офицеру, что нужно делать для того, чтобы он и его воины вернули себе честное имя.
        Когда вооруженные мечами и яростью легионеры-землекопы врывались в проем под стеной, звуки римских труб были окончательно задавлены морем варварских трубных воплей. В проеме римлянам встретились всего лишь несколько строителей и с десяток воинов, оставленных кем-то для непонятных целей. Они даже не попытались сопротивляться, и через минуту четыре сотни римлян во главе с Тибурном вырвались из подкопа с той стороны и вонзились раскаленным жалом в бок понтийского войска в самом ответственном месте - там, где осуществлялась переплава подкреплений через канал между двумя стенами и доставка их на место сражения.
        Неожиданность этого явления была столь велика, что эффект превзошел даже самые смелые ожидания проконсула. Готовящиеся побеждать практически утрачивают способность биться. Толпа вифинских пехотинцев, готовившихся перебраться через стену уже только для того, чтобы грабить лагерь разгромленной римской армии, вдруг получили сильнейший удар в спину и левый фланг.
        Они просто бросились врассыпную.
        Рога их тысячника издали жалобный вопль горного козла, заблудившегося в зимнем горном лесу. Вифинцы, уже забравшиеся на стену, остановились. Они знали, что значат эти команды, - опасность и бегство. Вспыхнула паника, а поскольку она началась наверху, на стене, она стала заметна и всем, кто сражался внизу, непосредственно с отползающим, огрызающимся, несломленным римским войском. Вся огромная толпа, сдавленная между стеной римской армии и Длинными стенами, перестала понимать, что там происходит в тылу.
        И уже через секунду осознала себя окруженной и брошенной.
        Римляне еще худо-бедно держатся, а там, сзади, творится что-то непонятное.
        Римляне тоже поняли, что в ходе сражения наступило какое-то изменение, а в их положении любые изменения могли быть только к лучшему. И легионные трубы ударили вдруг совместным слаженным громом.
        Архелай в это время спускался по внутренней лестнице одной из римских гелепол, куда его переправили по наложенным мосткам. Он был очень чуток к голосу битвы. Привычная, радующая его ухо какафония, была рассечена лезвием слаженного, холодного римского звука. Он бросился вверх по ступеням. Оказавшись наверху, он попытался определить, что происходит, но картина на главной арене изменилась не сильно.
        Значит, причина там, внутри, за стенами. Мостки, по которым он добрался сюда, рухнули, когда на них вломилась вся свита, все старавшиеся в решающую минуту быть рядом с великим полководцем полетели вниз. Архелай, несмотря на всю нервность ситуации, успел подумать, что спешащие всегда успевают не туда. Но, вместе с тем, как ему перебраться обратно с башни на стену? Только находясь там, он сможет оценить смысл происходящего и принять надлежащие меры.
        Каждое потерянное мгновение стоит сейчас тысячи воинов.
        Ему нанесли удар, и лезвие вражеского клинка входит все глубже и глубже. Он это чувствовал, но не видел места удара и размера причиненного вреда. Без чего не сообразишь, что надо делать.
        Да и способа отдать команду нет.
        Телохранители метались по верхней площадке башни, пытаясь понять, что можно сделать. Наконец кому-то пришла в голову мысль - веревки. Нужно перебросить веревки, обвязать ими Архелая… Но как привлечь внимание тех, кто на стене, они все заняты тем, что тупо пялятся на то, что происходит там, внизу, между стенами.
        Но что там, наконец, происходит?!
        Архелай поднял голову и тихо завыл от бессилия. Он знал, что если отдать нужные команды, перестроить порядки, снести несколько голов тупых паникеров, можно все выправить. Положение не таково, чтобы проиграть все сражение.
        Наконец до людей на понтийских башнях докричались, они привели людей понимающих по-гречески, те привели тех, кто мог помочь с веревками. Архелай все это время метался туда-сюда по башенной площадке, с ужасом поглядывая на поле боя. Вот уже и состояние в месте главного столкновения начало меняться.
        Сулла понял, что положение шаткое и надо подтолкнуть. Он бросил всю свою конницу с обоих флангов в центр, он оставил себя без возможности отступить в случае поражения. Всадников у него не так много, всего около тысячи, но при нарастающей сумятице, при полной потере командования в понтийском стане, они могут сыграть свою роль.
        - Готово! - крикнул Архелаю один из телохранителей. Полководца вдели до пояса в петлю и отправили через пролет между башнями, придерживая за одну из веревок, привязанную к поясу.
        С первого раза не получилось.
        Архелай не смог зацепиться за край противоположной башни и повис бы над полем боя как мишень, если бы не эта страховочная веревка, прицепленная к поясу. Его оттянули обратно, и со второго раза, толкнув изо всех сил, высадили в нужном месте.
        Прежде чем Архелай разобрался в том хаосе, который застал между стенами, ему успели донести, что римляне ворвались в Афины и фактически взяли Акрополь. Очередной слитный гром римских букцин, донесшийся снизу, прозвучал как подтверждение сказанного.
        Все, понял Архелай. Ничто так легко не превращается в поражение как почти одержанная победа.
        Глава десятая
        Митридат
        86 г. до Р. Х.
        669 г. от основания Рима
        Этот день начался для Правителя Востока хорошо. Сначала явился Самокл и сообщил: в главную ставку в Пергам прибыло войско, состоящее из мидийских пехотинцев и нескольких тысяч парфянских всадников. Во главе - известный царю полководец из рода Суренов. Послано оно Ариобарзаном, который, пусть и с большим опозданием, выполняет свое обещание.
        В любом случае это прибыль, а не убыток. Важен сам факт, что правители, даже имеющие возможность отсидеться в своих горных крепостях, не обнаруживая явно своего отношения к происходящей войне между Понтом и Римом, решают проявить себя все же в качестве союзников.
        Митридат с трудом возвращался к жизни после вчерашнего пира, который власти Коса дали в его честь. По правде сказать, Митридат завернул сюда не только с целью полакомиться козлятиной в фисташковом соусе, сделавшей средиземноморскую славу местным поварам. Появилась возможность разобраться в одном интересном деле. У Митридата появилось подозрение, что в одном из местных храмов тайно хранится значительная часть египетской казны, которую Клеопатра III отправила здешним жрецам Зевса на сохранение, в то время, когда ее сыновья схлестнулись в борьбе за власть в долине Нила. Много ходило разговоров, где бы могли быть спрятаны египетские сокровища, вывезенные много лет назад темной александрийской ночью на четырех триремах.
        Говорили, что «золотые» корабли затонули, говорили, что были захвачены пиратами из южной Каппадокии, но многие верили, что они просто очень хорошо припрятаны. Нашедший их мог бы считаться богатейшим человеком своего времени. И даже для такой казны, которой обладал понтийский царь, египетское золото не было бы каплей в море.
        Несколько сот разного рода шпионов Митридата начали охоту за этим богатством, как только был получен слух о них. Одно время Повелитель Востока уже был на грани того, чтобы отказаться от бесплодных поисков, пока, наконец ему не пришла в голову замечательная мысль.
        Простая и логичная.
        Дело в том, что при понтийском дворе воспитывался внук Клеопатры III Птолемей Александр II, едва избегнувший гибели в Египте, во время столкновения его отца с его дядей.
        Юноша воспитывался по-царски, рос красавцем и воином. Нрав его был прост и открыт, но однажды Митридату, который любил беседовать с юношей, пришло в голову, что мальчик вдруг замкнулся в себе, как будто пережил некое душевное потрясение. Это не могло случиться ни с того ни с сего.
        Было проведено расследование, и царю донесли, что видели, как Птолемей Александр беседует в тисовой роще за дворцовыми конюшнями с каким-то неизвестным стариком.
        Старика не нашли. На вопросы о нем юноша отвечать отказался. Имелось много способов заставить его говорить. Но Митридат решил, что это не лучший путь. Он решил не применять ни жестокость, ни хитрость.
        Он решил «обидеться» на юного царевича.
        Ты не доверяешь мне, ты что-то скрываешь от меня, хотя я был к тебе добр как настоящий отец. Возьми корабль и отправляйся искать счастья в большом мире, а на меня больше не рассчитывай.
        Отказ в покровительстве от такого человека, как Митридат, могло бы быть приравнено к огромному горю, но, как ни странно, Птолемей Александр обрадовался этому предложению царя. Что ж и сам царь обрадовался тому, что его предложение так радостно принято. Теперь оставалось только проследить за тем, куда отправится корабль царевича.
        Оказалось, что на остров Кос. Несколько лет тому назад островитяне уже имели честь принимать у себя Повелителя Востока, и пышность этого приема тронула сердце царя. Но, оказывается, в основе этого гостеприимства было скрыто двоедушие. Своим пышным приемом они маскировали главную свою тайну.
        Жрецы знают, в каком из храмов острова спрятаны египетские сокровища. Митридат решил не спешить с крутыми мерами.
        Прибыв на Кос второй раз, и без предупреждения о прибытии, Митридат попытался завести речь о внуке Клеопатры III, они молчали и только подливали вино. Телезен отодвигал их чашу и угощал царя из своего бурдюка. Островитяне не выказывали ни тени смущения. Митридат играл с ними как кошка с мышью. Самые умные из них догадывались об этом.
        Митридат догадывался, что они обо всем догадываются. Он приказал своим воинам, которых привез в достаточном количестве, оцепить все храмовые хранилища, все, какие только будут отысканы на острове.
        Кроме того, Самокл проследил, чтобы никто из участников пира не покинул дворца и не отправил никакого послания, и вот теперь поутру, Митридат, погрузившись в воды дворцового бассейна, пожелал опять увидеть хозяев острова.
        Он надеялся, что они одумаются.
        Поверхность подогретой воды была усыпана лепестками жасмина и еще каких-то цветов. Мощное дыхание из ноздрей почти полностью погрузившегося Митридата разгоняло их в стороны, и царь вполне мог бы представить себя Посейдоном, повелевающим целыми флотилиями человеческих кораблей.
        - Кто? - спросил Митридат у Самокла.
        Тот с поклоном сообщил, что царя желает видеть Птолемей Александр.
        Митридат, разумеется, не был удивлен тем фактом, что молодой человек на острове, царь и прибыл сюда по его следам. Но вот то, что он не побоялся выбраться из укрытия и сам решил предстать перед своим благодетелем, было необычно. Митридат любил диковины, с годами он привык, что люди поступают в основном обыкновенно. Трусы трусят, лжецы лгут, герои гибнут, алчные стяжают.
        Голос юноши дрожал, и сам он содрогался от волнения. Он понимал, что рассердил царя, и понимал, чем кончаются такие игры с Митридатом.
        - Воля моей бабушки была причиной того, что я проявил неблагодарность по отношению к тебе, господин мой и отец, - сказал он, встав на колени на краю бассейна.
        - Не называй меня больше отцом. Теперь я для тебя только господин.
        - Да, господин мой.
        - И не тверди мне про волю Клеопатры. Помимо этого ты имел в виду две тысячи талантов, которые прибыли сюда на тех кораблях. Ведь так?
        - Да, мой господин.
        - Зачем ты пришел сюда? Ты мог убежать.
        - Вряд ли бы я нашел убежище от твоего гнева, господин. Кроме того, я не мог подвести жрецов Зевса, которые столько лет свято хранили тайну этих богатств. Вот, я должен тебе отдать это. - Юноша достал небольшую каменную гемму на кожаном ремешке. - Это печать Клеопатры.
        - Зачем она мне?
        - Предъявив ее жрецам, ты станешь обладателем золота по праву, а не возьмешь его силой. Греки оценят это.
        - Ты знаешь, мальчик, с некоторых пор мне уже все равно, что скажут обо мне греки.
        Птолемей Александр встал с колен. Он не знал, как ему поступить. Самокл подошел к нему и взял из рук его растерянно висевшую печать.
        - Мне приказать, чтобы его удушили? - спросил Самокл, когда юноша удалился.
        - Отправь к хранилищу сто человек. Надежных. Печать держи у себя.
        - А что делать с Птолемеем Александром?
        - Мне скучно думать о нем, но если у нас нет других дел…
        Начальник стражи тяжело вздохнул.
        - Так ли тяжелы известия, как твой вздох?
        Самокл сделал знак рукой, и к бассейну из-за портьеры выбежал оборванный, но в прежней жизни явно веьсма знатный человек. Только очень худой.
        - Я Агафокл, - прохрипел он.
        - Ты из Афин?
        - Да.
        Глава одиннадцатая
        Пан
        86 г. до Р. Х.
        669 г. от основания Рима
        Луций Корнелий Сулла не захотел ночевать в захваченном городе. Распоряжаться тотальным грабежом и массовыми изнасилованиями остался Мурена. В его же обязанности входила охрана сокровищ, столь любезно собранных Аристионом в Парфеноне.
        Лукулл был отправлен в погоню за отступающим Архелаем. Бегство противника с поля боя - это далеко не конец сражения. Именно в тот момент, когда отброшенный враг отступает, ему можно и нужно нанести наибольший, если не окончательный ущерб. Паника может стихнуть, толковый полководец сумеет перегруппировать силы, и если у него к тому же остались свежие резервы, он может явиться назавтра еще более опасным, чем был сегодня. История войн дает множество примеров изменчивости военной судьбы. Проконсул хорошо знал историю войн и не собирался испытывать судьбу.
        Легионы утомлены сражением и истекают кровью, но воздух победы, которого они вдохнули вдоволь, увидев бегущего в ужасе врага, казавшегося еще совсем недавно неодолимым, даст им силы и уврачует не смертельные раны.
        Лукулл сам вызвался возглавить преследователей. Молодой аристократ был, кажется, недоволен собой и своим поведением во время сражения. Нет, он не выказал ни слабости, ни трусости, но, судя по всему, на какой-то момент утратил веру в победу и не мог себе этого простить. Он уже был готов умереть с честью, но всего лишь умереть, в чем и заключается высшая доблесть солдата. Но высшая доблесть военачальника заключается в том, чтобы в любой ситуации искать пути к победе. Дать себя убить посреди сражения - это должностное преступление для командира.
        Лукулл это понимал, он хотел вернуть себе уважение в собственных глазах. Этот богатей и аристократ, кажется, станет настоящим полководцем.
        Сулла согласился. Сам он, конечно, никому не расскажет о своих чувствах во время сражения.
        Какой смысл?
        И каковы они были, эти чувства?
        Насколько глубоко он был уверен, что это его последняя битва и живым ему из-под афинских стен не уйти? Был момент, когда он настолько в этом уверился, что это перестало занимать его мысли совершенно. Луций Корнелий Сулла смирился с неизбежным, но сидящий в нем римский проконсул продолжал делать то, что необходимо, и это решило дело.
        Да, победа рождает грабежи и насилие, погоню за отступающим врагом, этого нельзя избежать, но нельзя избежать и еще кое-чего - пира победителей.
        Сказать по правде, проконсул с большей охотой улегся бы просто спать в своей палатке, но он знал, что командир должен уметь проявить себя не только в бою, но и в пиру. Сон после победы, это почти такая же слабость, как и бегство с поля боя. Если он уйдет в шатер, все решат, что он ранен, а это тоже удар по боеспособности обескровленных легионов.
        Перед шатром командующего разожгли костры, на вертела было насажено огромное количество баранов, кабанов и оленей, жители ближайших городков мгновенно доставили несметное количество вина, и амфоры в половину роста человека теснились у лагерной ограды, чем-то напоминая когорту, вернувшуюся с поля боя.
        Ветер раздувал жаровни, и огромное пространство было освещено мерцающим, свирепым пламенем и покрыто гулом пьяных, веселых голосов. Как водится, уже сочинялись мифологические по своему характеру рассказы о только что закончившемся сражении. И как водится, лучше всех рассказывали те, кто скромнее всех проявил себя в сражении.
        Проконсул обходил «столы», группы рассевшихся прямо на земле или на обломках разломанных осадных башен солдат, неся на вытянутой руке большую чашу с чистой родниковой водой, и всех приветствовал, слыша в ответ восхищенные крики.
        Поле пира окружала холодная ночь последнего дня зимы. Еще недавно, еще вчера она казалась враждебной, наполненной угрозами и оскаленными клыками неизвестных опасностей, оттуда доносились нечеловеческие крики какой-то местной нечисти, а теперь аттическая тьма потеплела, оставаясь такой же черной. Ее чернота теперь проявляла свою необыкновенную щедрость, посылая вино и дичь, дикий чеснок и сушеные смоквы, овечий сыр и копченую рыбу.
        Голоса странные, правда, все же раздавались, но теперь в них слышалась не угроза, а жалоба.
        Сулла вернулся к шатру, туда, где сидели раненые герои, Бруттий Сура лишился глаза и левой кисти. Это ничего, успокоил его проконсул. Оставшегося довольно, чтобы стать сенатором, и он, Луций Корнелий Сулла, проследит, чтобы именно так продолжилась карьера героя афинской битвы.
        Рассказывали, что первым ворвался на стены города Марк Атей, - значит, сказал полководец, он получит гражданский венок.
        Архелай убыл в неизвестном направлении.
        Архелай убит.
        Архелай на острове неподалеку от Пирея, где заранее им были подготовлены укрытие и корабли для дальнейшего бегства.
        Сулла понимал, что с Архелаем еще будет много проблем. Очень талантливый военачальник.
        И с Луцием Корнелием Цинной будет много проблем. Нет, пожалуй что немного. Через неделю до Рима дойдет известие о взятии Афин, Цинна затрясется как собачий хвост. Он начнет искать пути спасения, а не способ победить, а это уже шаг к поражению.
        Проконсул не успел углубиться в размышления достаточно глубоко, как услышал, что привычный шум пира вдруг сделался тише, намного тише.
        Сулла вскочил на ноги.
        Вряд ли это ночная контратака собравшегося с силами Архелая. Скорее всего, за границами лагеря появилась толпа отбившихся от основной армии понтийцев. Несмотря на все выпитое вино, римляне не забывали о службе. Ворота на запоре, часовые на местах.
        - Что там? - недовольно поинтересовался проконсул.
        И увидел, сквозь строй огромных костров пятеро или шестеро легионеров тащат большую повозку-короб для перевозки камней для баллисты. И в коробе лежит нечто, укрытое большой дерюгой.
        - Что там? - повторил вопрос Сулла, когда добровольные «мулы» остановились вблизи от проконсульского шатра. Они тяжело, возбужденно дышали, глаза их горели каким-то совершенно необычным огнем, что не могло быть следствием даже очень сильного опьянения.
        Из-под дерюги раздался негромкий, но пронзающий своей жалобностью до самых печенок стон.
        Глава двенадцатая
        Митридат
        86 г. до Р. Х.
        669 от основания Рима
        - Ты говоришь, Агафокл, они убивали безоружных?
        - Да великий царь, и безоружных, и немощных, и детей, и стариков. Кровь стекала по переулкам на Агору и достигала середины голени. Кровь заполнила весь Керамик, разлилась внутри Дипилона.
        - Вы пожалели, что не сдались?
        - Мы могли бы сдаться, но нас ждал бы такой же исход.
        Митридат на некоторое время погрузился под воду, и оттуда подобно киту, которого никому из жителей Средиземноморья видеть в своей жизни не приходилось, выпустил фонтан воздуха, отравленного еще не переработанным алкоголем.
        - Но не были ли вы сами виноваты в его жестокости, вы же полгода кричали со стен оскорбительные слова про Суллу и его жену.
        - Кричали понтийцы, извини, государь, воины твоей армии. Очевидно, они были более смелы. Да и что можно было крикнуть про Суллу? Самое страшное оскорбление, что он похож на тутовую ягоду, обсыпанную мукой.
        Царь еще раз погрузился и вынырнул.
        - Некоторых раздражает, когда им напоминают об их веснушках. А что вы кричали про жену?
        Агафокл пожал плечами. Он уже понял, что сочувствия от ныряющего царя не дождется и что, может быть, он вообще зря явился сюда со своим трагическим докладом. Митридат более склонен не к жалости, а к раздражению. Но ведь сегодня он стал обладателем золота Клеопатры III, так шушукались слуги. Потеря Афин перетягивает приобретение Египта?
        - Про Метеллу, жену Суллы, рассказать особенно нечего.
        - Потому что она добродетельна или потому что некрасива?
        Не дожидаясь ответа, Митридат в очередной раз погрузился в теплые воды бассейна. Когда он появился на поверхности, Агафокл встретил его рассказом о том, что «этот варвар» ограбил не только храмовые сокровищницы, но и похитил библиотеку Аристотеля, завещанную учителем Александра Феофрасту.
        Зная о трепетном отношении понтийского царя к великому македонцу, он рассчитывал этим сообщением пробудить дополнительную ярость Митридата по отношению к римлянам. Люди, наблюдающие со стороны за тем, как развивается война понтийского правителя с Римом, давно уже обратили внимание, что Митридат как бы все еще не включился в нее на всю полноту своих возможностей. Сидит в Пергаме с огромной армией, совершает небольшие вылазки, как это путешествие на Кос, и не спешит непосредственно скрестить свой огромный меч с римским клинком. Смысл миссии Агафокла в том и заключался - побудить Митридата к действию.
        - Сулла срубил рощу, где философствовал Платон, очень логично, что вслед за этим он решил уничтожить библиотеку, собранную Аристотелем.
        Агафокл был сбит с толку последней фразой Митридата, но попытался еще что-то сказать.
        - Он кровожадный варвар, и только такой просвещенный государь, как Владыка Востока…
        - Он не кровожадный. Сулла убивает ровно столько, сколько надо, чтобы все греки поняли, насколько опасно сопротивляться его воле. Он не волк, он мясник. А знаешь, чем мясник отличается от волка?
        Агафокл вздохнул.
        - Мясник разумен, он не любит кровь, он должен приготовить обед. Но его нельзя приготовить, не пролив крови.
        - Почему-то ты, государь, склонен говорить об этом человеке сочувственно. Да, он убийца не дикий, но хладнокровный, и именно в этом все его варварство. Только Повелитель Востока, человек греческой культуры…
        Агафоклу не дали договорить. Из-за портьеры появился бледный как сама бледность Самокл, рухнул на колени, потом распластался по мокрому камню и подскользнул прямо к царскому уху. Зажмурившись, прошептал в него что-то.
        Митридат медленно, страшно выпучив глаза, пошел под воду, и оттуда донесся страшный вопль, перемешанный с водою и обрывками цветов.
        Агафокл понял, что ему сейчас лучше удалиться. И правильно сделал. От тех же слуг, что судачили про египетское золото, он узнал, что пришло известие о смерти царского сына Акатия.
        Сбегая по ступенькам широкого дворцового крыльца, афинянин подумал, что это, может быть, и к лучшему. Как мститель за поруганную культуру Эллады Митридат не так будет хорош, как в качестве отца, разъяренного смертью своего сына.
        Глава тринадцатая
        Пан
        86 г. до Р. Х.
        669 г. от основания Рима
        - Что там у вас? - спросил Сулла, подойдя в окружении своей веселой свиты к появившейся из глубин греческой ночи странной повозке.
        Один из легионеров, притащивших повозку, издал неопределенно-восторженный звук и бросился сдирать рогожу с добычи.
        - Мы поймали его! - крикнул другой.
        - Кого вы поймали? - тихо спросил проконсул, и у него екнуло сердце.
        - Они поймали Архелая!!! - понеслось по быстро густеющей вокруг толпе.
        Рванули рогожу, и сразу стало ясно, что это не Архелай. Две мощные, волосатые ноги с черными грязными копытами.
        - Он даже не сопротивлялся, - крикнул один из удачливых ловцов.
        - Да кто это?! - прорычал своим тяжелым басом Гортензий, выступая из-за спины Суллы.
        Еще один рывок, и при прерывистом свете факелов обнажились две ноги до колен, чем выше, тем меньше было на этих ногах волос. И ноги эти стали дрожать, так что стало даже слышно в наступившей тишине, как носок одного из копыт постукивает по доске короба.
        Дальше дерюга не поддавалась, эффектного предъявления добычи не получалось, тогда один из ловцов от задней части повозки бросился к передней и, схватившись за другой край дерюжного покрывала, дернул что было силы.
        Прежде всего, в глаза бросилось огромное, в мокрых слипшихся волосах зажмуренное лицо, но не человеческое, а как бы частично что ли свиное, с острыми ушами, с огромными, сопливыми ноздрями. Оно дрожало, ноздри вздувались, выпуская воздух вместе с тонкими стонами.
        Размерами это существо раза в полтора превосходило человека, размерами и массивностью тела, но выглядело больным, испуганным, жалким.
        - Это он кричал по ночам! - сообщил свое мнение кто-то из толпы собравшихся легионеров.
        - Кровь стыла в жилах, спать было нельзя!
        - Во второй когорте пропал еще зимой один декан, пошел по нужде, и все.
        - Смотри, трясется! - с явным злорадством в голосе сказал кто-то за спиной Суллы.
        - И глаза не открывает, притворяется дохлым.
        - Где вы его нашли? - спросил проконсул.
        - В кустах возле углового поста, что-то шуршало в листве. Ночью-то тихо, он решил подкрасться, наверно.
        Из толпы выбрался человек с дротиком в руках и коротко ткнул лежащего в почти голую, дряблую, поросшую длинными седыми волосами грудь. Пленник затравленно, истерично вскрикнул. Солдаты заржали, выражая непонятное, но сильное чувство удовлетворения.
        - Прекратить! - рявкнул Гортензий.
        - Для чего ему нужно было к вам подкрадываться? - тихо спросил проконсул, но его, как всегда, услышали, и на вопрос не сразу нашелся убедительный ответ. Ловцы переглядывались, выпячивали губы, поднимали брови, наконец, пришли к выводу, что «он» собирался, скорее всего, наброситься на них.
        - Или напугать, - высказал особое мнение тот, что был с дротиком, - если бы он заорал за ближайшим кустом, у меня бы сердце оборвалось.
        В ответ на эти сбивчивые рассуждения, пленник открыл огромный рот, где торчали большие, черные, стершиеся как у старого вола зубы, и издал нутряной, просительный стон.
        Сулла развернулся и пошел к своему месту во главе пира. Потребовал себе вина, вылив воду на землю.
        Выпил целую чашу небольшими глотками, но не прерываясь.
        Приблизился Гортензий.
        - Они спрашивают, что с ним делать?
        - А что они сами придумали для него?
        - Заколоть и поджарить как кабана.
        Сулла допил вино.
        - Ты знаешь, кто это?
        Гальба смущенно кашлянул.
        - Тут в нескольких милях Элевсин, я бы не удивился, если бы эти пьяные разбойники поймали в ночном винограднике самого Диониса.
        - Они понимают, что это Пан?
        Гальба ответил не сразу.
        - Что они думают, я не знаю. Но, может быть, они думают, что если прикончат это существо, то таким образом покончат со страной, от которой так настрадались.
        Сулла кивнул.
        - Да, если ими и руководит что-то помимо выпитого вина, то именно это чувство.
        - И что мне им сказать, они ждут?
        - Пусть накормят это существо, Пан он или кто-то другой. И отвезут в ту самую рощу, где поймали. Я взял Афины, я ограбил Афины, по-моему, этого достаточно. Будет неправильно, если мы покусимся на большее.
        Часть четвертая
        Сулла
        Глава первая
        Валерия
        79 г. до Р. X.,
        675 г. от основания Рима
        Когда Луций Корнелий Сулла вошел в цирк, все встали, даже женщины.
        Даже гладиаторы, сражавшиеся на арене, разошлись шагов на двадцать и опустили оружие.
        Лежать остались только тяжелораненые и убитые, но и те, не исключено, испытывали неловкость оттого, что не могут поприветствовать величайшего из римлян.
        Диктатор не стал испытывать терпение собравшихся, прошел к своему месту неподалеку от центра главной трибуны и сел.
        Стал смотреть на арену, где, меся песок, кружили два хорошо сложенных, смазанных оливковым маслом и уже изрядно перепачканных кровью - своей и чужой - бойца. На арене валялось до десятка неподвижных тел, празднество было организовано достаточно пышно. Чем, собственно, можно измерить размах праздника, как не количеством трупов, оставшихся после него? Живы были лишь предводители отрядов, выставленных разными гладиаторскими школами - Авла Гнестия и Манлия Фульвия. Большинство зрителей знали бойцов по имени и бешено поддерживали, особенно усердствовали дамы. Мужья их и отцы больше были заняты переживаниями о судьбе денег, поставленных на того или другого.
        Бойцы были очень осторожны, до начала состязания они были наслышаны друг о друге и теперь могли убедиться, что слухи не были преувеличением. Их нерешительность, происходившая от слишком острого ощущения опасности, начала раздражать публику.
        Сулла тоже скучал. Но не потому, что бой был нехорош. Пожалуй, он и не видел, что происходило на арене, несмотря на то что неотрывно смотрел на нее своими голубыми, ничуть не утратившими блеска и глубины глазами.
        Ему был скучен не бой.
        Ему было скучно все на этом свете.
        В таком состоянии он пребывал давно.
        Раньше от хандры его могла излечить хорошая война, желательно с противником, превосходящим его силами. Еще лучше, если во время этой войны предаст пара-тройка верных друзей и какой-нибудь союзник нанесет удар в спину.
        Но теперь…
        Мало того что такую войну трудно организовать - никто не решится выступить против Счастливого Суллы. Важнее, что она не развеет той хмари, что поселилась в душе.
        Трезубец одного из гладиаторов сорвал кожу с бедра меченосца, кровь заструилась по мускулистой ноге, обвивая ее, как лиана ствол дерева.
        Через каких-нибудь полчаса этот несчастный умрет, истечет кровью. В душе Луция Корнелия Суллы нечему было шевельнуться в ответ на эту промелькнувшую в его сознании мысль.
        Великолепный воин. Мало даже ему, Сулле, приходилось на своем веку видеть таких. Но, в конце концов, разве они не для того созданы, чтобы умирать, - пропоротые трезубцами, раздавленные слонами, зарубленные мечами, распятые на крестах?
        Он стал старше почти на десять лет, и что он, собственно, за все эти годы увидел?
        Прежде всего новое «воцарение» Мария. Того оплеванного, всеми забытого, заброшенного на край света с одним больным рабом и одним фальшивым динарием в кармане. И римляне, не желавшие, чтобы Сулла убил его тогда, пожалели о том, что он его не убил.
        Марий не смог, так и не смог сделаться настоящим противником; он закончил свой путь мясником. Он почему-то решил, что достичь желаемого можно, только убивая, как будто трупы - это капитал. Он превзошел своих предшественников по количеству пролитой крови, совершенных предательств и ничтожности достигнутой цели. Судьба обошлась с ним примерно так же, как в свое время обошелся с ним Сулла. Она не подослала ему красивого, благородного убийцу, она не нанесла ему поражения на поле боя. Она позволила ему умереть своей смертью. Своей жалкой, человеческой, банальной смертью. Человек, убивший тысячи и тысячи людей, тихо скончался прекрасным январским утром, дожив до преклонного возраста. Он даже не увидел последнего концерта своей бездарной судьбы. Серторий окружил четыре тысячи его головорезов и перебил как бешеных животных. И это не было историческим событием. Это была санитарная операция. Ведь городские власти должны следить за состоянием выгребных ям.
        А сам он, Сулла Счастливый, находился тогда в Греции и в Азии. Его разочаровал истеричный гигант Митридат, пригнавший несметные толпы воинов, ждавших лишь момента, когда можно будет обратиться в бегство. Как мало радости доставили эти победы! Они будто бы сами бросались в руки. Враги словно сговорились подтвердить титул Счастливого, которым наградил его народ.
        Ему предложили называть себя Великим, но он, как подумали идиоты сенаторы - из скромности, отдал этот титул мальчишке Помпею. Пусть потешится. И взял себе то, что более всего подходило его образу.
        Он был счастливым полководцем. Как иначе объяснить, что легионы Флакка, специально посланного марианцами, чтобы ударить в тыл армии Суллы, вместо того чтобы биться с ним, перешли на его сторону. То же самое сделали люди Фимбрия, этого талантливейшего авантюриста, который тоже не раз пользовался военным счастьем до встречи со Счастливым. Схожим образом повел себя Архелай, единственный человек в полчищах Митридата, который хоть что-то соображал в военном деле; он перешел на сторону победителя. Победителя по природе. Человека, с которым бесполезно было сражаться. Умный грек понимал это лучше других.
        С Суллой воевать бесполезно. Переход Архелая не выглядел предательством. Ведь смешно осуждать человека, отходившего в сторону от катящейся с гор лавины.
        Однажды, когда войска, ведомые Луцием Корнелием Суллой, вышли к Евфрату и загорелые лица римлян отразились в водах древней исторической реки, полководец долго и всерьез размышлял о том, а не продолжить ли поход, хотя перед ним лежали земли дружественного Парфянского царства. Пусть Помпей и Лукулл возятся с остатками митридатовых тварей, пусть загоняют в горы неразумного Тиграна, ему какое до всего этого дело? Он сейчас отдаст приказ своим саперам, и они начнут наводить переправу, и без всяких объяснений, без объявления войны его легионы пойдут дальше, пересекая царство за царством.
        Солдаты не зададут ему вопросов: куда? Офицеры удивятся и подчинятся. Подчинятся, даже если он им скажет, что это самый короткий путь домой, в Италию. Да что, собственно, Рим!
        Почему он должен так держаться за эту точку на карте? Ведь никто на свете не знает, как он мало связан с этим городом, с тем духом и смыслом, который этот город в себе хранит и лелеет - при помощи своих законов, звериных зрелищ, обжорства знати и наглых безумств черни.
        Забавно: чем меньше он ощущал себя римлянином, тем с большей для него, Рима, пользой действовал. Пожалуй, он только однажды изменил этому правилу, повел себя как истый, старой закваски квирит, и это принесло отвратительные результаты.
        Случилось это на берегу все того же Евфрата. Там должна была состояться встреча царя Каппадокии, римского полководца и посла парфянского владыки в лице его полубогоравного брата. Сулла явился на встречу с небольшим опозданием, когда высокие собеседники уже заняли свои места, он спокойно и решительно занял место между ними, что по всем представлениям - и восточным и западным - являлось как бы постановкой себя над другими. Да, он был римлянин, но просто высокопоставленный представитель своей страны, он унизил царя и царского брата, оставив их по правую и левую руку от себя.
        Римские офицеры торжествовали, особенно те, в ком сохранился дух старой, сципионовской закалки, но результаты такое победоносное поведение принесло плачевные. Царь Каппадокии был свергнут - его обвинили в недостойном пресмыкательстве, и на трон взошел правитель, Риму откровенно враждебный. Посол парфянский был обезглавлен по тем же причинам, и великое Парфянское царство стало медленно, но неуклонно превращаться в противника Римской республики. И через какие-то два с половиной десятка лет в битве при Каррах «обиженные» парфяне полностью истребили римскую армию под началом Марка Красса.
        …Солнце жгло немилосердно.
        Истекающий кровью гладиатор все менее и менее ловко уворачивался от расчетливых, осторожных атак противника. Толпа орала и требовала последнего удара. Разгоряченные матроны свешивались через перила своих лож и вопили такое, отчего появлялись странные мысли о природе этой части рода человеческого. Видимо, мужчины просто вынуждены были в свое время взять на себя военное дело, поскольку могли вести его хоть в каких-то человеческих рамках. Можно представить, что случилось бы, сойдись две армии женщин!
        В Беотии Сулле довелось видеть (и при этом уцелеть) процессию вакханок. Самую настоящую. Было принято считать, что традиция эта угасла. Ничуть не бывало.
        По лунной дороге неслась, истерически танцуя, толпа обнаженных женщин с распущенными волосами, исцарапанными лицами. Местный юноша подкрался к процессии в надежде вырвать из нее, как потом выяснилось, свою возлюбленную. Но он был неосторожен, и вакханки заметили его, вернее сказать, возлюбленная его и выдала. Шесть десятков озверевших голых баб накинулись на козопаса, он пробовал отбиваться, а этого делать не стоило. Попадая в лапы силы, превосходящей твою безмерно, притворись мертвым, может быть, сила тобою побрезгует, может быть, что-то отвлечет ее слишком мощное и рассеянное внимание.
        Козопас, рассчитывая на свою ловкость и умение быстро бегать, стал сопротивляться. Через короткое время от него осталась куча истерзанного воющего мяса. А возлюбленная собственноручно вырвала из его груди сердце…
        Чем наши хуже? Или лучше?
        Свесившиеся благородные матроны пытались дотянуться до топчущихся на окровавленном песке вооруженных мужчин своими когтистыми, как у грифов, лапами. И, право слово, их пальцы выглядели страшнее меча и трезубца. Растрепанные волосы свисали вниз и раскачивались, придавая зрелищу вид нестерпимо варварский.
        - Что-то сегодня уж особенно все разгорячены, - проскрипел Карма.
        - Ты просто постарел.
        - Ты говоришь так, словно эти твари вызывают у тебя хоть какое-то сочувствие.
        - Ты прав, сочувствия они у меня не вызывают. И вызвать не могут.
        Само собой разумеется, он перепробовал всех сколько-нибудь привлекательных женщин Греции, Понтийского царства, Пергама, Лидии, Каппадокии, Сирии и Вифинии. И не из какой-то особой природной потребности. Просто в угоду создавшемуся в воображении его воинов образу. Что есть сила, что есть власть - для большинства людей, особенно людей с оружием в руках? Это возможность овладеть как можно большим количеством женщин. Вступая в какую-нибудь провинцию, полководец фактически брал в жены всех женщин, проживавших на ее землях. Разумеется, он обладал правом выбирать и не спать со всеми подряд. Но все равно, этих избранных должно быть много. Невзирая на солидный возраст и усталость, сопряженную с ведением воинских действий, командующий армией не имел права ограничиваться меньше чем тремя красавицами за ночь. Это было как бы свидетельством его воинской полноценности. Кто бросится в атаку по команде человека, которому женщина нужна всего лишь раз в неделю? Все женщины, доставляемые в палатку Луция Корнелия Суллы, величайшего полководца, прославленнейшего человека, считали своим долгом продемонстрировать
искусство любви в полной мере, дабы не ударить в грязь лицом перед таким знатоком, каким слыл Сулла. Здоровьем Счастливый обладал прекрасным, мог пьянствовать неделями и неделями не пить, находясь на марше. Отчасти его репутация величайшего искусника и чудотворца в постели была оправданна, но в основном поддерживалась с помощью друзей, с которыми Сулла легко и охотно делился жрицами, царевнами, дочерьми племенных вождей или просто популярными в тех или иных местах шлюхами.
        Интересно, что давнее увлечение Счастливого мальчиками ничуть не портило его репутацию; в те времена в этом никто не видел ничего предосудительного, и даже бывалые, покрытые рублеными шрамами, просоленные ветрами морские волки прибегали к услугам корабельных юнг. Хотя, безусловно, предпочитали общество опытных портовых проституток.
        Большой опыт не всегда бывает положительным. Держа в своих объятиях женщин смуглых, бледных и черных, женщин истеричных и покладистых; женщин стыдливых, разыгрывающих стыдливость, бесстыдных и бесстыдность разыгрывающих; женщин молчаливых и вопящих; женщин высокого происхождения и дочерей нищих; красавиц и уродок; женщин одноногих, одноглазых и даже одногрудых; женщин, что-то от него желающих и искренне предлагающих ему все (что Сулле можно было предложить?); женщин, подосланных убить его, и женщин, готовых за него умереть, - он не то что никогда не был счастлив, он никогда не был взволнован…
        Меченосец упал на колено. Боец с трезубцем не спешил добивать противника, это вполне могло быть уловкой. Силы, оставленные для последнего броска, всегда огромны.
        - Нет, умрет, - пробормотал Карма, зевая.
        Трезубец неуловимым движением коснулся шеи стоявшего на колене и отлетел. Меч, обязанный его отбить, опоздал.
        Публика взвыла.
        Начиналось самое интересное. Чтобы возбудить публику еще больше, трезубец еще несколько раз касался остриями своего нептуновского оружия облитой кровью кожи меченосца.
        Несчастный крутился на правом колене, сдирая кожу о песок, но ему было не успеть за свирепыми перемещениями обладателя трезубца.
        Все, развлечение пора было кончать.
        «Да, - лениво подумал Сулла, - сейчас проткнет живот и вытащит внутренности наружу. Очень будет красиво».
        И тут кто-то дернул его тогу. Сзади, довольно сильно и резко.
        Сулла сначала решил не оборачиваться, потому что его гневный взгляд осудил бы несчастного (или неловкого) на немедленную смерть.
        Но потом все же…
        Он увидел довольно высокую женщину лет двадцати четырех, одетую как и подобает родовитой римлянке. Прическа - произведение искусства. Глаза - таких живых глаз он не видел в своей жизни. Они были не только прекрасны, эти глаза напоминали о чем-то. Давнем. Прекрасном. И жутком. Она виновато улыбалась.
        - Прости, Счастливый Сулла, я только выдернула нитку из твоей тоги, чтобы у меня остался хотя бы ничтожный кусочек твоего счастья.
        - Ты смелая женщина, - сказал диктатор.
        Окружавшим его смысл этих слов был слишком понятен.
        Но звук ее голоса заглушил всеобщий рев. Рев имел отношение к тому, что произошло на арене. Сулле не хотелось заканчивать беседу с этой женщиной, но он невольно повернул голову.
        Оказывается, произошло следующее - в последнем движении истекавший кровью меченосец почти без замаха, но с поразительной точностью швырнул свой короткий самнитский меч в соперника.
        Попал. Прямо в горло. Уже считавший себя победителем и, может быть, свободным человеком, посланец Нептуна судорожно схватился за рукоять и, напрягшись, вырвал ее. Из его горла хлынул мощный поток крови.
        - О, как он вопит, - прошипел, хихикая, раб-обезьяна.
        - Ты сегодня навестишь ее, - сказал ему Сулла.
        - Кого? - Карма был не в силах оторваться от столь полнокровно заканчивающегося зрелища.
        - Ее.
        - Ее? - заинтригованная обезьяна закрутила головой и очень скоро поняла, с кем именно диктатор обменивается взглядами.
        И какими!
        - Кто она?
        - Она?
        - Ты переспрашиваешь потому, что не хочешь отвечать? - В голосе Суллы зазвенел металл, которым он мог поразить насмерть.
        - Кажется, ее зовут Валерия.
        - Это все?
        Карма покряхтел, поскреб характерным движением дряблый подбородок.
        - Она дочь Мессалы. И, тебя это позабавит, родная сестра Гортензия этого болтуна.
        - Мне все равно, чья она сестра, мне хотелось бы знать, кому она доводится женою.
        - Разведена. Недавно.
        Сулла еще раз обернулся. Валерия, не отрываясь, смотрела в его сторону. Все так же - и ослепительно, и мягко улыбаясь.
        - Странно.
        - Что странно, господин?
        - Судя по всему, она часто бывает на общественных празднествах. Пусть бы и с мужем. Почему я раньше не обращал на нее внимания?
        Карма выразительно пожал плечами.
        - У меня есть как минимум два ответа.
        Сулла вопросительно молчал.
        С арены крючьями утаскивали трупы мертвецов, бегали мальчишки и посыпали лужи крови белым песком.
        - Во-первых, господин, ты вообще обращаешь на женщин мало внимания.
        - Ну а во-вторых?
        - Ну а во-вторых, женщина всегда сумеет устроить так, чтобы на нее обратили внимание именно в тот момент, когда ей это удобнее всего.
        - Разведена. Недавно.
        - Вот видишь, ты сам все понял. Случай приобыкновеннейший, даже тоска берет. На мой взгляд, коли уж заниматься этим тряским и потным делом, то по своему хотению и с предметом собственного выбора.
        Сулла то ли усмехнулся, то ли кашлянул в кулак.
        - Я не припомню случая, когда бы мы столько времени потратили на беседу о какой-либо женщине.
        - Вот именно, - подхватил Карма, - постамент слишком велик для статуи.
        Диктатор в этот момент снова обернулся и снова встретился взглядом с Валерией.
        Карма дернул его за рукав:
        - Гляди, гляди, львы! И какие! Настоящие мавританские львы. Интересно, кого выставит против них Деметрий.
        - Итак, завтра же ты отправишься к ней и скажешь…
        - Ну что сказать, я найду.
        - …что я желаю ее видеть. И разговаривать с нею.
        Карма открыл рот.
        - Разговаривать?! Так прямо ей и… Впервые слышу, чтобы женщине заранее сообщали, что с ней будут делать. Да еще… да она обидится!
        Сулла внимательно смотрел на арену. Стоявший в центре ее гривастый гигант мощно лупил себя по впалым бокам хвостом толщиной в руку гладиатора.
        Карме он в этот момент чем-то напомнил хозяина, и от дальнейших комментариев раб воздержался.
        Глава вторая
        Карма
        79 г. до Р. X.,
        675 г. от основания Рима
        Красавец Фронтон медленно прохаживался по каменному полу атриума от одной мозаичной стены до другой. На нем были сандалии из крокодиловой кожи, загорелые икры оплетали золоченые шнуры, на груди начищенного до блеска панциря сияли головы серебряных горгон, алый плащ плавно колыхался в такт шагам. Левой рукой молодой квестор консульской армии опирался на рукоять кавалерийского меча, в правой держал, прижимая к панцирю, шлем с оранжевыми, синими и белыми перьями.
        Фронтон был хорош.
        К тому же он был молод, удачлив, богат и богатство свое получил в наследство, а не путем сомнительных махинаций с проскрипционными списками, как многие в то время.
        Наконец, самое главное - он был любимцем самого Луция Корнелия Суллы.
        Человек, наделенный таким количеством достоинств, не может не чувствовать себя в высшей степени уверенно, пускаясь в любое жизненное предприятие. Гай Меммий Фронтон волновался. Краснел, бледнел и всерьез считал, что забыл латинский язык, тот самый, на котором ему сейчас придется изъясняться.
        Виною всему была она.
        Та, которая выбирается сейчас из небольшой мраморной ванны с миндальным молоком, та, которую четыре голые (только на щиколотках браслеты) рабыни заворачивают в отрез нежного фригийского полотна, та, к полупрозрачным ноздрям которой курчавобородый врач-финикиец подносит серебряный флакон с особой дыхательной смесью.
        Сидящий в углу залы секретарь встает с расшитого парфянского пуфа и обходит залу по периметру, проводя длинным тростниковым стилосом по прутьям золоченых клеток, побуждая сидящих в клетках птиц к пению.
        Некоторые откликаются, и тогда Валерия, лежащая на длинном, красного дерева столе, улыбается.
        Следуя последней греческой моде, сестра Гортензия не выносит греческих кифаристок и флейтистов, она желает вернуться к естественной жизни. Отсюда настоящие певчие птицы, купание в ключевой воде и в миндальном молоке, специально доставляемом каждое утро с апеннинских предгорий; никаких мидийских и тирских притираний и полный отказ от уксуса. Идеальной белизны можно добиться и другими способами.
        - Гай Меммий Фронтон, - сообщил секретарь, выходя на второй круг общения с пернатым хором.
        - Кто это? - томно спрашивает Валерия.
        - Квестор консульской армии. Очень видный мужчина. Богат. Друг Суллы.
        - Где же мне его принять?
        - Лучше в мраморной беседке, пинии сейчас отбрасывают на нее благодатную тень.
        Фронтон сразу же упал на колено. Наколенник мужественно лязгнул о камень. Левая рука припала к груди как раз между двух безобразных горгоньих физиономий.
        - Едва вас увидев во время вчерашнего праздника… - Далее последовал довольно длинный, не слишком (против ожидания Фронтона) путаный рассказ о размерах, силе и глубине вспыхнувшего чувства.
        Валерия слушала, мечтательно (но отнюдь не поощрительно) улыбаясь, забавой в этот момент ей служил собственный изумительно изогнутый каштановый локон.
        - И теперь я жду только твоего ответа. - Голова гордо (действительно гордо) склонилась на грудь. Красивая голова, гордо склоненная на широкую, мужественную грудь.
        По губам Валерии пробежала досадливая гримаска. Что теперь ей делать со всем этим?
        - Скажи, а ты действительно служишь у Суллы?
        - О да! - Голова выпрямилась, глаза вспыхнули.
        - И-и, - Валерия снова притронулась к локону, но теперь он ей не помогал, - и что он за человек?
        - Он? Человек? - Фронтон рассмеялся. - Порою мне кажется, что он не человек.
        - А кто?! - искренне удивилась сестра Гортензия.
        - А что-то вроде бога. Он умен, как бог, он добр, как бог, он щедр, как бог, он… он… силен, как бог. Служить ему не тягота, но наслаждение, ибо приказы его всегда…
        - Хорошо, хорошо, но ведь ходят слухи, что он… ну, ты должен меня правильно понять…
        - Проскрипции? Якобы кого-то он приказал убить… Но скольких из числа тех, кого убить надо было непременно, он простил! И даже одарил! Он немстителен, и это еще один божественный признак. Проскрипции, списки! А ты вспомни, что творили в городе Марий и Цинна, когда власть принадлежала им: ручьи крови бежали по городским улицам, царило бесчестье и предательство. А Сулла - ведь ты только представь себе, клянусь Юпитером-громовержцем, обычный человек не способен на такое, - он простил своего злейшего врага.
        - Этого старого Мария?
        - Да! Несмотря на все подлости, которые от него претерпел. Он казнит только тогда, когда не казнить нельзя.
        - Но жестоко высмеял Мария, иногда это больнее.
        - Ну что ж делать, он должен был показать этому старому кровопийце, кто он есть. - Фронтон грациозно поднялся с колена. И произнес то, до чего по складу своего характера в общем-то не должен был додуматься. - У меня такое впечатление, что Сулла появился на свет, чтобы высмеять весь этот мир за его ничтожность.
        Валерия улыбнулась, благодарным взглядом окинула статного красавца.
        - Спасибо за интересное утро.
        - Но… Но мое предложение?!
        - Ах, замуж. - Улыбка поблекла, задумчивое выражение лица превратилось в скучное. - Это так неожиданно…
        - Я понимаю, мне придется подождать.
        - Вот-вот, подождать, и даже, я бы так сказала, неизвестно чего.
        Красивая голова напряженно наклонилась вперед.
        - Я дам ответ.
        - Когда?
        - Когда? А вот после Сатурналий сразу и дам.
        - Это как-то не очень скоро…
        - Но это когда-нибудь будет, не правда ли?
        С тем обожатель Суллы и красавицы Валерии покинул дом. Он был переполнен чувствами самыми необъяснимыми. Фронтон был уверен, что все сделал правильно, и вместе с тем мучился от ощущения, что все испортил.
        Буквально через несколько мгновений после исчезновения красавца квестора явился облаченный в простой голубоватый хитон неприглядного вида человечек и заявил, что его зовут Карма и что послан он не кем иным, как Луцием Корнелием Суллой.
        Валерия с интересом, но одновременно и с некоторой брезгливостью смотрела на это существо. Ей было странно, что человек, с которым у нее, как ей казалось, начала устанавливаться определенная (и пока совершенно неопределенная) связь, послал в качестве вестника существо подобного рода. Урода. Не есть ли это указание на тот род чувств, что он испытывает к ней! Или, наоборот, надо тут все понимать по-другому - под отвратительной оболочкой часто хранится прекрасная жемчужина.
        Пока омытая миндальным молоком красавица занималась сложными и, честно говоря, бесполезными истолкованиями, раб удобно устроился у ее ног на специально истребованной скамеечке. Стоять на колене он не любил и в данном случае не считал уместным.
        - Я послан к тебе, Валерия… чтобы… - Карма, оказавшись в состоянии некой внутренней борьбы, замолк. - Я послан к тебе, - наконец сказал он твердо.
        - Кем? - мило улыбнулась в ответ Валерия.
        - Вероятно, ты догадываешься.
        - Вероятно, я догадываюсь, но ты все же потрудись произнести имя того, кто тебя послал.
        - Этого человека зовут Луций Корнелий Сулла.
        - И что же он повелел мне передать?
        - Я передам тебе то, что он повелел передать.
        - Так передавай же!
        Во всем облике женщины чувствовалось неподдельное и радостное возбуждение.
        Кажется, именно это и не понравилось Карме, во время искусственно и искусно растянутой преамбулы он как следует изучил свою собеседницу.
        - Чего же ты ждешь?!
        - Я жду, что ты дашь мне слово.
        - Бери. Бери любое, хоть первое, хоть последнее, хоть звучное, хоть бранное, только начни.
        Карма смотрел в сторону и едва заметно гримасничал, ему эта миссия нравилась все меньше.
        - Я не могу начать говорить, пока ты не пообещаешь мне молчать.
        Валерия надменно подняла бровь.
        - Что ты себе позволяешь?!
        - Молчать о том, что я тебе скажу.
        - Я не понимаю, чего ты от меня хо… нет, клянусь Кибелой, кажется, начинаю понимать. Ты пришел мне сказать что-то важное, нечто такое…
        - Что будет стоить мне жизни, как минимум, если до слуха Юпитера в образе Суллы дойдет, что я об этом говорил.
        - Ты говоришь загадочно, раб, поэтому говори дальше. Я позволяю тебе.
        - Но слово!
        - Ах да. Можешь положиться на меня. Сулла не узнает ничего из сказанного тобою. В том случае, конечно, если моя честность не пойдет в ущерб ему.
        Карма поклонился.
        - Итак, ты обещала, и я вижу, ты относишься к числу тех людей, обещаниям которых верить можно.
        - Я в нетерпении, начинай же!
        - Не скрою, моим желанием является расстроить вашу встречу с моим хозяином.
        - Расстроить?!
        - Ты обещала похоронить мои слова в своем сердце.
        Валерия кивнула.
        - Сначала я хотел вызвать в тебе отвращение к нему сообщением, что он старик, ему шестьдесят лет; тем, что он немощен и дрябл, но это было бы ложью. Ты видела его сама, да и молва, которая бродит о нем по всей Азии и Италии, опровергает мои слова.
        - Воистину так, - улыбнулась красавица.
        - Тогда я хотел сказать тебе о том, что большую часть своей телесной любви Луций Корнелий Сулла привык изливать не на женщин, а на мужчин. Не зря же вокруг него непрерывно вьются актеры, юные мимы, и даже среди ликторов у него только юные красавцы. Ты на это ответила бы мне, что тебя это не касается, кроме того, у Суллы было в свое время несколько жен и детей, что свидетельствует о том, что он нормальный мужчина. А мальчики - дозволенная слабость.
        - Вот именно.
        - Тогда я мог рассказать, а Метробий, что томится в прихожей твоего дома, - подтвердить, как вел себя престарелый отец отечества нашего в азиатских походах, со сколькими и, главное, с какими представительницами твоего пола он вступал в связь, ничем не брезгуя, ничего не избегая. Но потом решил, что этими рассказами я добился бы обратного эффекта. - Валерия, улыбнувшись, опустила глаза. Но ненадолго. - Ты бы поторопилась встретиться с ним, чтобы доказать, что твои объятия лучше всех прочих и в них только поседевший муж государственный обретет счастье, которое столь долго от него ускользало.
        Карма замолчал.
        Валерия с неподдельным интересом смотрела на этого искренне пригорюнившегося человека. О нем много интересного рассказывали в Риме, никто, правда, не осмеливался утверждать, что диктатор находится под каким бы то ни было влиянием этого существа, но портить отношения с рабом Счастливого никто не хотел и все опасались.
        Чего же ему теперь надо?
        Что же такое он хочет рассказать?
        Мелкие мурашки побежали по великолепной, холеной коже красавицы.
        - Долго ты будешь молчать?
        - Сейчас, сейчас я все скажу. Я прошу тебя еще раз подтвердить, что ни слова из сказанного сейчас между нами до слуха обожаемого Луция Корнелия Суллы не дойдет.
        Неприятная морщина скользнула по переносице Валерии.
        - Я же уже один раз дала слово. И потом, коли уж ты доверился женщине, как сказано у Пиамбра, - терпи.
        Карма склонил голову.
        - Согласен с тобой. В это предприятие, которое может стоить мне дорого, даже слишком дорого, заставила меня пуститься одна лишь любовь к Сулле. Я хотел убедить тебя, что встреча с тобой для него смертельно опасна.
        - Опасна? Смертельно? Да не смеши!
        - Я говорю правду.
        - Все те сотни азиатских царевен и шлюх были ему на пользу, а я - во вред?! Не кажется ли тебе, что ты оскорбляешь меня, человек, похожий на обезьяну?!
        Карма энергично и серьезно замотал головой:
        - Нет, нет. Все дело в том, что по отношению ко всем ним он был холоден…
        Глаза Валерии медленно налились сиянием.
        - А по отношению ко мне…
        - Он, кажется, увлекся тобой.
        Красавица вскочила и закружилась по беседке. Она была в полном восторге и не скрывала этого. Госпожа никогда не стесняется раба. Она что-то щебетала, хихикала, улыбалась, слегка хлопала себя руками по щекам, а потом вдруг остановилась.
        - Но ты сказал, что это опасно?
        - Чем, ты хочешь спросить?
        - Хочу и спрашиваю: чем?
        - Дело в том, что Луций Корнелий Сулла женат.
        Озабоченность появилась в облике девушки.
        - Женат? И никто об этом не знает? В целом Риме никому ничего об этом не известно, чушь!
        - Мне же известно.
        - Что тебе известно, рассказывай немедленно. Его жена здесь? Почему он ее прячет? Она уродлива?
        Карма улыбнулся, кажется, ему удалось вывести это слишком самовлюбленное полноценное существо из себя.
        - Нет, ее здесь нет.
        - Вот видишь. Она кто? Царица, простолюдинка, а может быть, какая-то змея? Что ты молчишь?
        - Третье ближе всего к истине.
        Валерия вдруг сжалась и медленно села на свое прежнее место.
        - Говори.
        - Уже в сотый раз я должен буду сказать, что мы путешествовали по Азии. И в одном из городов…
        - Каком?
        - Есть такой небольшой город Нимр неподалеку от Эфеса. Сулла женился на дочери местного бога.
        - Ах, бога! - Валерия весело захохотала, но смех ее так же быстро прервался, как и возник. - Имеется в виду истукан, высеченный из камня, да?
        - Насколько я понял, нет.
        - Так ты не знаешь точно?
        - К этой дочери Сулла входил один.
        - А ты в это время беседовал с отцом ее, богом? - ехидно спросила собеседница.
        - Нет, я беседовал с верховным жрецом, он-то мне и поведал о том будущем, которое грозит мужу богини, если он ей изменит.
        - Как ее зовут?
        - Истина.
        - Жуткое имя. И история вся какая-то глупая. Жрец обманул тебя. Сколько раз потом Сулла изменял своей женушке и что плохого с ним случилось?
        - Погоди веселиться…
        - Да понятно мне все, ты пришел меня запугивать, чтобы я отказалась от человека, который так мне нравится, только с одной целью. Ты боишься, что с моим появлением при Сулле пропадет твое влияние, что я заменю ему тебя…
        Валерия остановилась, сообразив, что говорит глупости.
        - Прекраснейшая, ну подумай сама над своими словами, какая и в каком отношении может быть конкуренция между тобой и мною?
        Красавица покраснела.
        - Но все равно твоя история с этой азиатской женой выглядит неубедительно! - Губы ее сердито надулись.
        - Она выглядит неубедительно потому, что рассказана не до конца. А суть вот в чем. Изменой, по мнению этого жреца, будет считаться не совокупление с какой-либо женщиной, даже не женитьба на ней и даже не рождение детей от нее.
        - А что же тогда?!
        - Любовь. Если Сулла полюбит, он станет клятвопреступником и должен будет приготовиться к самому страшному.
        - К чему?
        Карма развел узкими руками и изумленно поднял брови.
        Валерия задумалась. Думать долго, как всякая красивая женщина, она была не в состоянии.
        - Ты рассказал Сулле об этом разговоре?
        - Разумеется.
        - И что он?
        - Он рассмеялся мне в лицо.
        Валерия передразнила гримасу Кармы.
        - В такое лицо очень даже хочется рассмеяться.
        - Благодарю тебя, прекраснейшая.
        - Если обиделся - дурак. А я считаю, что должна относиться к этой истории так, как к ней относится он.
        - Думаю, сейчас он о ней уже слегка подзабыл.
        - Вот видишь!
        - Но ты обещала мне ничего о ней не говорить ему.
        - То есть?
        - Пообещав молчать о нашем разговоре, ты пообещала молчать и об этом.
        Валерия наморщила лоб.
        - Ты поймал меня в ловушку.
        - Клянусь Юноной, нет, нет и нет. Я просто слишком дорожу жизнью и будущим своего хозяина, поэтому я хотел заручиться твоей поддержкой.
        - Не понимаю.
        - Ты любишь его, Валерия?
        - Кажется, да.
        - Ты не просто увлечена величием имени и славою этого человека?
        - Нет, я люблю его.
        - Не корысть влечет тебя к нему?
        - О нет, я его люблю.
        - Не жажда новых ощущений?
        - Нет, нет и нет!
        - Ты любишь его?
        - Да. Да!
        - Тогда умоляю тебя, оставь его.
        - Почему?
        - Твоя любовь убьет его!
        - Из-за бормотания какого-то азиатского жреца? Может быть, вообще неправильно тобою понятого. Я должна отказаться от величайшего счастья! Убирайся вон!
        - Ты не любишь его.
        - Что?!
        - Любовь должна оберегать то, что любит.
        - Рабская любовь, такая, как твоя. Ты сделал свое дело, ты можешь…
        Карма тяжело, кривовато встал со своей скамеечки.
        - Нет, я не сделал своего дела.
        - Что еще?! - недовольно покосилась на него Валерия.
        - Я должен передать тебе приглашение своего хозяина прибыть к нему на виллу сегодня вечером. Он сказал, что будет очень ждать тебя.
        Произнеся эти слова, Карма развернулся и, почему-то прихрамывая, зашагал прочь по каменному полу.
        Валерия разжала ладонь, в которой держала золотую монету, ту, что собиралась вручить счастливому вестнику, и швырнула вслед рабу.
        Глава третья
        Карма (продолжение)
        79 г. до Р. Х.,
        675 г. от основания Рима
        Густая безлунная тьма лежала на землях Кампании. Покрыты ею были виноградники, оливковые рощи, шеренги кипарисов вдоль дорог, пологие холмы, только ленивый лепет прибрежных волн жил какой-то своей жизнью.
        Тьма легла и на огромную виллу диктатора неподалеку от Кум. Четыре светильника, собравшие вокруг себя огромные рои всевозможных насекомых, горели по углам террасы, обращенной к невидимому морю. Впрочем, двух людей, стоявших в обнимку у перил террасы, недосягаемость моря ничуть не волновала, с них достаточно было того роскошного черного театра, который являл им гигантский распахнутый небосвод.
        Сулла одной рукой обнимал Валерию за плечо и что-то шептал ей на ухо, она держала его за пояс и слушала так, словно готова была предаваться этому занятию еще тысячу лет.
        Никто на земле ни под каким предлогом не посмел бы порушить этот союз перешептывающихся - как будто они уже в раю - душ. Только цикады со своим стрекотом были допущены сюда, но эти звуки были так привычны, что их не замечали.
        Но вот из темноты появился человек, который готов был нарушить идиллию. Он появился за спинами у любовавшихся картинами звездного свода.
        Он молчал, но его было слышно по звуку дыхания.
        - Карма, - произнес Сулла, и никакого выраженного отношения не прозвучало в этом голосе. Ни радости, ни осуждения, ни возмущения, ни скуки.
        - Да, это я, господин, - прошептал раб.
        - Где же ты был все эти дни? Я чуть было не объявил тебя беглым.
        Карма усмехнулся шутке хозяина, вернее, не шутке, а тому, что хозяин способен шутить.
        - Я был в Риме.
        Сулла ласково подышал в ухо Валерии.
        - В твоем голосе слышится какая-то угроза, раб.
        - Если хочешь знать, она там не только слышится, она там есть на самом деле.
        - Не ты ли мне угрожаешь?
        - Тебе угрожает Рим.
        Это звучное и даже многозначительное заявление никак не повлияло на поведение Суллы. Он продолжал обниматься с любимой женщиной и любоваться звездами.
        - И в чем же это выражается?
        - Они избрали консулами Публия Сервилия и Аппия Клавдия, представляешь?!
        - Да, не лучший выбор, много амбиции, мало… В общем, они, я разумею римлян, еще наплачутся с ними.
        - И это после того, как я настаивал, уговаривал, требовал, извел двести тысяч сестерциев… - Карма задохнулся от ярости и стал шумно чесать щеку.
        - А кто тебя просил настаивать, угрожать, в конце концов, кто тебя просил тратить мои деньги на такие… глупости, как предвыборная борьба?
        - Но ты же сам…
        Сулла повернулся, нежно приобняв Валерию.
        - Что я сам?
        - Ты хотел, чтобы консулами не были эти, как ты сам выразился, златорунные, но бараны.
        Сулла вздохнул.
        - Ты слишком буквально меня понял.
        Карма обессиленно сел на каменный выступ.
        - Что же теперь делать?
        Диктатор подошел к нему и с неожиданной симпатией потрепал по голове.
        - У тебя такое впечатление, что мир рушится, да?
        Раб поднял на него по-собачьи блеснувшие глаза.
        - Что-то вроде этого.
        - Ладно, - сказал Сулла после короткого раздумья, - я собирался завтра порыбачить, потом заняться огородом, но ради своего раба, вернейшего, стариннейшего друга, я изменю свои планы. И думаю, что ты наконец-то что-то поймешь.
        - Пока не понимаю.
        - Завтра на рассвете мы выезжаем в Рим.
        Весть о том, что после шестинедельного отсутствия Луций Корнелий Сулла прибывает в Рим, произвела большое впечатление в городе; если бы в то время был в ходу порох, можно было бы сказать, что это был эффект разорвавшейся бомбы.
        Вновь избранные консулы испугались. Конечно, никогда еще такого не бывало, чтобы должностные лица, вступившие в исполнение… но Сулла может все.
        Может быть, его обидело, что церемония вступления в должность прошла без его участия?
        Но как она могла пройти с его участием, если ему было послано до сотни приглашений и получено столько же отказов. Если было велено им самим до десятка раз проводить эту церемонию без него, ибо ему плевать, как она пройдет и кто именно будет избран.
        В этом ответе, несомненно, усмотрели проявление всевластья и всемогущества. Только человек, владеющий всем, может позволить себе до такой степени ничем не интересоваться.
        Но вот поговаривают, его доверенный раб Карма торчал в городе с мешком денег во время выборов. Не проверял ли, с его обезьяньей помощью, великий Сулла, насколько лоялен великий город по отношению к своему истинному правителю?
        Может статься, что раб вел свою игру.
        Но на это многие возмущенно и справедливо замечали, что лучше пойти и принять яду в теплой ванне, чем отдать назначение римских консулов рабам.
        - Но не просто же рабам? - робко пели другие.
        - Все равно, - отвечали самые гордые, - пусть вся кровь вон, зато честь при мне.
        - Тем не менее - приезжает.
        - Вступил в город через Эсквилинские ворота.
        - Не намек ли это на события первой Реставрации? Тогда тоже основные дела делались у этих ворот.
        - Остановился в бывшем доме Сульпиция!
        - Нет, что такое вы говорите?! В доме Цинны! Луция Корнелия Цинны. Если бы Сульпиция, то это бы еще ничего. А вот Цинна - это дурной знак.
        - И, говорят, не привел с собой ни одного легионера, кроме почетной охраны и ликторов.
        Все восприняли это как особенно дурной знак. Самые предусмотрительные лавочники - в городе всегда есть такие, излишняя подозрительность сильно мешает их торговле, но рано или поздно спасает жизнь, так вот такие лавочники, по большей части выходцы из Лукании и Этрурии, стали закрывать лавки.
        Но количество тех, кто ждал огромных, непременных и скорых благодеяний, было значительно больше. Конечно, размышляли они, Сулла отсутствовал полтора месяца только с одной целью - накопить побольше богатств, которые можно было бы обрушить на головы римского народа.
        - Выступать он будет завтра?
        - Завтра!
        - На форуме?!
        - Где же еще?
        С самого раннего утра народ начал стягиваться к этому историческому месту. Несли с собой складные стулья, подушки, съестные припасы, кувшины с вином и особые бурдюки, применявшиеся в качестве переносных туалетов.
        Форум кипел с самого утра, хотя было известно всем, что если правитель и захочет что-то сказать своим подданным, то не раньше полудня, ибо так он поступал всегда.
        И Публий Сервилий и Аппий Клавдий позаботились о том, чтобы в собравшейся толпе были не только вооруженные люди из консульской стражи, положенной по закону, но и несколько сотен переодетых, с ножами под одеждой - на случай возникновения «беспорядков», так они говорили между собой, втайне прекрасно себе представляя, что эти убийцы понадобятся им, скорее всего, для другого - для физического устранения Суллы, если тот потребует публичного отречения консулов от власти.
        Консулы успели даже провести ночные тайные переговоры с народным трибуном Гаем Метрономом, они пытались объяснить ему, что потеря власти консулами неизбежно повлечет за собою и его отстранение от должности, ибо Сулла задумал не что иное, как полную и окончательную диктатуру, на манер той, к которой прибегал в свое время Писистрат в Афинах. А может, и того хуже - он объявит себя царем.
        - Народ не будет против, - сказал народный трибун.
        - Вот именно, - прошипел Публий Сервилий.
        - Да, - кивнул Метроном, - нам нужно подготовиться как следует.
        - Иначе история нам этого не простит, - произнес Аппий Клавдий.
        Простые горожане, не имевшие собственных политических видов, тем не менее тоже чувствовали необычность ситуации. А как же - жил и жил себе под Кумами на вилле и вдруг неожиданно появился!
        Что-то здесь не так.
        Люди, не успевшие обогатиться в первые дни повторной Реставрации, как это сумели сделать, например, Марк Лициний Красс и многие другие, очень надеялись, что счастливый и справедливый Сулла явился из своего роскошного и добровольного заточения с новыми проскрипционными списками. Снова начнет передел имущества, ибо не все его противники наказаны в должной мере; многие скрытые марианцы не поплатились как следует, кое-кому из дальних друзей Сульпиция, Цинны и Главция удалось сохранить значительную часть богатств.
        Разве сейчас не лучший день для того, чтобы свести окончательные счеты?!
        Явились и те, кому нечего было ждать, в то же время и бояться нечего; те, кто рассчитывал просто поглазеть и повеселиться за чужой счет.
        Есть на свете люди, непоколебимо верящие, что существует в мире какой-то «чужой счет» и что главная его особенность и назначение - это обслуживать их интересы.
        Чернь!
        Чернь!
        Чернь!
        Черни было больше всего.
        Когда солнце поднялось уже довольно высоко, и порция воды у водоносов стоила уже четверть асса, и в общем гуле ожидания стала слышна отчетливая нота раздражения, пронеслось:
        - Идет.
        - Идет!
        - Где он?!
        - Он идет!
        - Вон, смотрите, вон!
        Сулла шел не обычной дорогой, а по улице Субуры; навсегда осталось тайной, почему он выбрал этот не самый парадный маршрут. Одни говорили, что он опасался наемных убийц, которые как раз и ожидали его на привычном маршруте, другие судачили о рассеянности Счастливейшего, охватившей его в последние недели (этим же объясняли и произнесенную им речь), третьи вообще несли какую-то ахинею.
        Главное, что Сулла оказался на форуме, появился на нем.
        Как обычно, шестьдесят вооруженных юношей, детей самых родовитых и великолепных квиритских семей, сопровождали его, и это не считая положенных ему двадцати четырех ликторов, которые были одеты во все белое и несли связки ивовых прутьев с ритуальными топорами внутри.
        Когда-то, во времена первых триумфов и первых триумфаторов, дикторская экипировка заключала в себе глубокий символический смысл. Связка розог служила императору (тому, кто пользовался в этот момент триумфом) напоминанием, что в мире есть не только победы и славные дни. Что в случае неудачи или предательства он будет выпорот этими дикторскими розгами самым безжалостным образом.
        Сейчас, конечно, и тем более в связи с такой личностью, как Луций Корнелий Сулла, вспоминать об этих старых правилах было смешно.
        Публий Сервилий и Аппий Клавдий, вновь избранные консулы, вышли навстречу правителю римского народа, носящему имя принцепса, и спросили у него, не желает ли он говорить.
        Сулла кивнул.
        Все знали, что он прибыл сюда именно для этого, но порядок требовал, чтобы консулы поинтересовались его планами.
        Сразу же, в мгновение ока, образовался достаточно широкий коридор в толпе, ведущий к главной ораторской трибуне. Той самой, с которой еще не всеми забытый Руф произносил свои речи; той самой, где впоследствии ровно неделю стояла, источая червей, его отрубленная голова.
        С этой трибуны обращались к народу и Марк Порций Катон: «Карфаген должен быть разрушен!», и Фабий Максим, за свою выдержку прозванный Кунктатором - Медлителем, он первым воскликнул: «Отечество в опасности!» Публий Корнелий Сципион с этой трибуны объявил, что Вторая Пуническая война закончена и Ганнибал разбит. Ливий Друз и Гай Гракх, Сатурнин и Гортензий и множество фигур гораздо менее значительных возвышали свой голос отсюда.
        Теперь с этой трибуны хотел обратиться к римскому народу Луций Корнелий Сулла.
        Он поднял руку, и шум на форуме стих.
        Шум всегда стихал, когда он поднимал руку.
        Рассказывали, что даже воды Эгейского моря вблизи Эфеса подчинились этому жесту и перестали плескаться.
        - Моя речь будет короткой, ибо, клянусь всеми богами, в которых вы верите, о человеке следует судить по тому, что он сделал, а не по объяснениям, почему ему ничего сделать не удалось. Я сделал немало, и делал так, как считал нужным. Я многих лишил жизни, но клянусь Юпитером, только тех, кого жизни нельзя было не лишить. Иногда мои поступки были непонятны, но только для тех, кто не давал себе труда как следует задуматься, почему они были именно таковы. - На секунду Сулла прервался, словно для того, чтобы набрать воздуха в легкие. - Мое правление было бедствием для некоторых, бременем для многих и спасением для отечества. И всякому, кто захочет получить от меня отчет по любому вопросу, я дам ответ здесь и сейчас.
        Ничто не бывает слишком длинным, даже благо. Недавно мой зять Помпей, вами же, квириты, прозванный Великим, дерзко сказал мне, что в натуре людей больше поклоняться восходящему светилу, чем заходящему. Я так быстро согласился с ним, что даже не успел обидеться.
        Пришло мое время уходить.
        Не из жизни. - Сулла широко и весело улыбнулся. - Я собираюсь прожить щедрый и разнообразный закат. Но не здесь, не с вами. У меня есть дом и сад. У меня есть любимая женщина.
        Я ухожу в том смысле, что слагаю с себя титулы, возложенные на меня сенатом и приписанные чернью. Я более никто, я просто состоятельный землевладелец Луций Корнелий Сулла. Пользуйтесь последним моментом потребовать у меня отчета о тех делах, что вершил я, находясь во главе вас.
        Я жду!
        Острый как бритва взгляд синих глаз обежал толпу. Он как бы видел всех и обращался к каждому персонально.
        Разумеется, никто - ни его зять, ни консулы, ни сенаторы, ни публика помельче - не верили, что этот человек говорит всерьез и не паясничает. То, что он намеревался сделать, никто никогда не делал.
        Это было невообразимо.
        Неслыханно.
        Нелепо.
        А поверить в серьезность этих слов, может быть, даже и опасно.
        - Что ж, клянусь Юпитером, я был готов к разговору, вы оказали мне честь, поверив на слово, что мои злоупотребления были настолько невелики, что о них и говорить не стоит. Прощайте!
        Сулла, не говоря более ни слова, сошел с трибуны и двинулся вон с форума, но не по тому живому ущелью, что старательно удерживали для него стражники и ликторы, он шагнул прямо в толпу. И она стала расступаться.
        Толпа была настолько плотной, насколько это может представить себе горожанин, но она расступалась перед этим неторопливо, без всякой охраны идущим человеком.
        Среди тех, кто, тяжко дыша, храпя, обливаясь потом, холодея от ужаса, скрежеща зубами, теснился сейчас вокруг него, было не менее нескольких десятков тех, что всю свою жизнь мечтали всадить ему нож в спину, вырвать сердце из груди и сожрать его. Они были совсем рядом.
        Они были вооружены.
        Никто бы не успел им помешать, но ни один из ненавистников даже не попробовал пустить в дело спрятанный под одеждой нож.
        Еще несколько шагов.
        Сулла оборачивается.
        На лице его улыбка.
        Не снисходительная, не презрительная, не издевательская.
        Обычная дружелюбная человеческая улыбка.
        Еще шаг, ступенька, вторая.
        Сулла покинул форум.
        Он оставил после себя такое замешательство, что некоторое время толпа пребывала в полном оцепенении.
        Публий Сервилий, Аппий Клавдий, несколько видных сенаторов, Помпей, Квин Офелла и еще какие-то люди сгрудились возле ораторской трибуны.
        Речи их были обрывочны и по большей части нелепы. Основной мыслью было - разыграл! Посмеялся! Надо готовиться к каким-то неприятностям.
        - А если он действительно? - осторожно спросил кто-то из стариков-сенаторов. Помпей, красавец и любимец не только богов, но и богинь, снисходительно поглядел на него, девяностолетнего старца, и спросил:
        - А ты, ты, старая развалина, отказался бы от власти?
        Ответ на этот риторический вопрос был столь очевиден, что снова заговорили о том, чем может им всем грозить подобная выходка.
        В том, что ничем хорошим, все были уверены.
        - Ты должен поговорить с ним, - сказал Публий Сервилий Помпею.
        - Почему я? - переспросил тот лишь для того, чтобы все остальные в сто голосов подтвердили ему, что он единственный человек, которого Сулла станет слушать, единственный человек, стоящий с ним почти на одной ноге, родственник, в конце концов.
        Помпей дал себя уговорить.
        - Подождем вечера. Может быть, станут известны еще какие-нибудь факты, которые от нас пока скрыты. Вечером я поговорю с тестем, несмотря на то что он, как вы слышали, не слишком-то меня жалует.
        - Жалует, жалует, - замахал руками нервный Аппий Клавдий, - другого он бы за такую шуточку бросил в пруд с муренами, а тебе только попенял.
        Надо заметить, что все эти хлопоты, планы были напрасны, бесполезны.
        Спустя час, а то и менее после выступления на форуме Луций Корнелий Сулла, куманский землевладелец и молодожен, покинул Рим.
        Он ехал верхом, обмотав голову сирийским шелковым башлыком, чтобы его не узнавали встречные. Престарелый Карма, едва не получивший удар во время выступления своего господина на форуме, тащился в телеге - такие используют для перевозки рожениц, когда они не в силах сами добраться до повитухи.
        Разговора между господином и слугой не получилось.
        Глава четвертая
        Карма (продолжение)
        79 г. до Р. X.,
        675 г. от основания Рима
        Любимое кресло Суллы вынесли на его любимую веранду с видом на залив. Тень давала широколистная сицилийская акация.
        Луций Корнелий широким свободным шагом проследовал к своему креслу и уверенно уселся в него. Он вообще все делал уверенно: уверенно ходил, уверенно говорил, уверенно улыбался.
        Рядом с ним шел секретарь, довольно крупный кудлатый малый с целой стопкой свитков, письменных принадлежностей и прочих приспособлений. Сулла нанял его недавно, ибо задумал написать воспоминания о своей бурной и довольно запутанной жизни.
        - Слишком много накопилось слухов, только мне под силу развенчать их.
        - Если эти слухи в твою пользу, развеивать их нет никакого смысла, - проскрипел в ответ на это Карма, - а если они тебе в ущерб, зачем лишний раз о них упоминать, пытаясь их развеять.
        - Ты сделался философом, мой друг, - усмехнулся Сулла.
        - Я твой раб! - злобно сказал Карма и куда-то удалился и не показывался несколько дней; он отказывался и от вина, и от женщин.
        Старый раб был крайне, зверски, чудовищно недоволен своим теперешним положением, которое было прямым следствием положения его хозяина.
        Сулла с удовольствием ловит рыбу.
        Сулла с удовольствием возится в своем саду.
        Сулла выращивает лучшие в округе смоквы.
        Сулла часто и с удовольствием спит со своей женой.
        Сулла - а это уже ни на что не похоже - с удовольствием беседует с ней по вечерам на веранде.
        Они смеются чему-то.
        Чему, скажите, можно смеяться, отказавшись от верховной власти и удалившись в добровольное изгнание на берег пустынного дурацкого моря?!
        Сегодня хозяин виллы не собирается диктовать Снопсу, кудлатому рабу-письмоводителю, свои воспоминания, у него сегодня было другое дело.
        Карма рвал на себе волосы, когда узнал, что за дело имеется в виду, - позор! кошмар! дичь и бред!
        Оказалось, что жители соседнего городка Путеолы совершенно запутались в собственных делах. Кто, кому и сколько должен? Когда именно следует вернуть долг? Кому принадлежит дом, который арендуется испокон веку? Как считать деньги, отданные в рост? Кто регулярно обчищает городскую казну, не вскрывая казенного ящика? Вот в общих чертах то дело, которым предложили заняться Луцию Корнелию Сулле, порой мирившему царей, делившему царства и нарезавшему провинции, как творожный пирог.
        Что побудило путеольцев обратиться к Сулле со своими насущными делами, трудно сказать. Глупость, смелость или простое человеческое желание послушать совета умного человека. Записи тяжб, лежавшие на столике перед Суллой, имели возраст и сто, и более лет; три четверти тех людей, что принимали участие в первом процессе, уже умерли. Претензии так переплелись семейными связями, многочисленными преступлениями и были так щедро снабжены различными предсказаниями, отзывами виднейших и подлейших столичных и прочих юристов, что общая картина представляла собою не что иное, как хаос.
        - Что ты мне посоветуешь? - спросил Сулла у вечно мрачного Кармы.
        - Сожги всю эту кучу доносов перед ними прямо на этом столе и вели начать новую жизнь.
        - Мысль не самая глупая. С точки зрения судьи.
        Представители Путеол, принесшие весь этот ворох бумаг, стояли тут же, понурившись. Они понимали, что возлагают на великого человека слишком запутанное дело. После слов этого похожего на обезьяну человека им стало совсем совестно. Может, действительно плюнуть на все и начать жить сначала? Иначе жизнь просто погибнет под этим ворохом свитков.
        Сулла поразил всех. Он заявил, что принесены не все нужные документы.
        - Сводные книги магистрата, все записи эдила за последние шесть лет. Расчетные книги главных хлебных амбаров.
        Путеольцы открыли рты. Карма выпучил глаза.
        - За ответом придете через полторы декады.
        И вот этот день настал.
        Поставили кресло, вынесли путеольские бумаги - аккуратно пронумерованные, сложенные в стопки и скрепленные личными печатями Суллы.
        Полукругом у кресла Суллы расставили низенькие скамеечки - там будут сидеть граждане Путеол, и официальные лица, и судейские, и представители конфликтующих (веками) сторон, и простые обыватели, от мнения которых тоже во многом будет зависеть исход дела.
        Карма и Валерия, тоже не лишенные любопытства, остались стоять в дверях дома. Госпоже даже принесли кресло, потому что разбирательство по делу, тянувшемуся при жизни пяти поколений, не могло закончиться за пять минут.
        Когда все утихомирились, Сулла встал, прошелся мимо стола, заваленного папирусами, пергаментами, восковыми и каменными дощечками.
        - Я разобрал ваше дело. Признаюсь, это было нелегко, но Фемида на минуту сняла повязку и дала мне взглянуть ей в глаза.
        Богобоязненные провинциалы затаили дыхание.
        - Это дело только на первый взгляд кажется запутанным. Я сейчас вынесу свой вердикт, а вы уж сами решайте, справедлив он или нет, останется ли кто-нибудь после него обиженным. Итак, слушайте.
        Карма покосился на Валерию, та с искренним обожанием смотрела на своего мужа.
        - Авл Астурций возвращает Гнею Марцинию однорогого быка и четырех черных кур; Мелений Цений в течение года половину удоя своей козы отдает в глиняной посуде вдове Мамилии; фиговое дерево за зданием главного магистрата должно быть срублено, ибо оно и так уже засыхает, а Квинт Антубий должен получить шестьдесят розог, но при этом и весь последний урожай этого дерева. Я все сказал.
        Некоторое время на террасе сохранялось молчание - провинциалы соображают медленно. Но постепенно лица, обожженные кампанским солнцем, источенные морщинами, начали светлеть, и под конец раздались приветственные крики и громкие шлепки. Это жители Путеол лупили себя ладонями по лбу - как же это они сами не додумались до такого очевидного решения!
        - О, великий Сулла!
        - О, великий Сулла!
        - О Сулла, великий и счастливый!! - отовсюду раздавались голоса. То, что он таким экономным и исчерпывающим образом разобрался в запутаннейшей многолетней дрязге, задевавшей интересы десятков людей, произвело на горожан впечатление магического фокуса. Они разошлись в благоговейном состоянии духа.
        Во всех храмах города были принесены соответствующие жертвы.
        Восхищена была и Валерия.
        В особых способностях своего мужа она не сомневалась никогда, но ей было приятно, что он лишний раз сумел подтвердить их.
        За обедом, поедая мелких, особенно ценных аграгантских устриц и запивая их легким местным вином, Валерия спросила вдруг у Луция Корнелия - она все еще находилась под впечатлением его утреннего успеха - о его гении. По римским поверьям, у всякого человека он есть, оберегает в ситуациях опасных, удерживает от необдуманных поступков.
        Сулла пожал плечами.
        - Я, наверное, тебя разочарую, мне нечего ответить. И отправляя своих легионеров в Волчью Пасть, что мне устроил под Пиреем Архелай, и возясь с гнилыми папирусами путеольцев, я ни к кому не обращался за помощью и советом.
        - Но приятнее и спокойнее думать, что он все-таки существует.
        - Не знаю. Думаю, мне было бы даже неприятно осознавать, что я делю свой успех с кем-то, пусть даже с высшей силой, - почему-то мрачнея, ответил Сулла.
        Вечерело, стремительно опускались южные сумерки, пение птиц в густых зарослях вокруг террасы начало сменяться стрекотом цикад. Шум морских волн стал слышнее, словно суета дня служила ему препятствием.
        - А женщины?
        - Что женщины? - Сулла застыл с бокалом, поднятым в правой руке.
        - Для того чтобы выбрать женщину, тебе тоже никогда не приходилось советоваться с высшей, как ты говоришь, силой?
        Сулла молчал довольно долго, это слегка испугало Валерию, вернее, взволновало. Ее возлюбленный на все вопросы отвечал сразу, быстро и по существу. Она давно уже поняла, что он относится к редчайшему типу людей, которые никогда не испытывают нужды притворяться. Никогда, ни при каких обстоятельствах, даже ради какой-нибудь цели. То, что он сейчас задумался… и красноватое пятно на его лбу вдруг стало так заметно…
        - У меня предчувствие, Валерия, что сейчас между нами состоится какой-то важный разговор.
        Валерия вздрогнула.
        Она не хотела никаких важных разговоров.
        Женщина глупа, она всегда желает выбраться за границы рая, в котором обитает.
        А может, это не глупость?
        - У тебя есть ко мне вопрос, ты давно хранишь его в своем сердце, но боишься задать, спрашивай сейчас.
        По правде сказать, легенда, рассказанная Кармой, не слишком тяготила воображение молодой римлянки; временами она просто забывала о ней, но сейчас Валерия вдруг поняла, что какие-то слова произнести вслух придется.
        Как-то, раза два или три, она в очень мягкой форме пыталась намекнуть мужу, что присутствие этого стареющего, сварливого, неуживчивого раба раздражает ее. Сулла в настолько категорической форме отказался его удалить, что она оставила эти попытки. Помнила она и об обещании, данном Карме, все эти месяцы Валерия считала себя обязанной держаться данного слова, но сейчас ей вдруг нестерпимо захотелось разрубить этот узел.
        Всем станет легче.
        Станет ли лучше, она не думала.
        Женщина никогда не думает об этом.
        - Ну говори же. Я давно заметил ту неприязнь, впрочем не слишком острую, которую ты испытываешь к моему старинному рабу. Что между…
        - Да, дело касается его. Он рассказал мне одну историю.
        - Историю?
        Сулла поставил бокал на стол. Хлопнул в ладони.
        - Карму ко мне!
        Валерия было подалась вперед, чтобы что-то добавить, но Сулла остановил ее едва заметным жестом.
        - Я не люблю выслушивать истории, как бы они ни были занимательны, дважды. Сейчас он придет, и ты расскажешь при нем. Не волнуйся. Какой бы она ни была, эта история, тебя результаты предстоящего разговора коснутся в наименьшей степени.
        Карму нашли в конюшне, где он играл в кости и, по своему обыкновению, выигрывал. Азартные апулийцы ругались, призывали в свидетели Юпитера, утверждая, что этой «старой обезьяне» помогают силы Аида, но ничего поделать не могли. Знаменитая кость, решившая в свое время судьбу Югуртинской войны, и на конюшне исправно делала свое дело.
        Раб откровенно веселился, потягивая прямо из кувшина неразбавленное вино, и ругал неудачников самыми последними словами. Те скрипели зубами, но ничего поделать не могли, зная, на каком положении в доме живет этот человек. Было и еще одно основание терпеливо сносить его оскорбления - обычно после игры он возвращал проигравшимся большую часть их скарба, то ли из щедрости, то ли из-за неумения найти ему хоть какое-нибудь применение.
        Когда Карме сообщили, что его немедленно требует к себе хозяин, он поперхнулся вином. После того злополучного, но и необходимого разговора с Валерией он жил как бы с вознесенным над его головою дамокловым мечом. По прошествии месяцев острота ощущения несколько сгладилась, но полностью страх не проходил никогда.
        - Ах, меня вызывает хозяин? - громко, с каким-то уж больно наглым вызовом в голосе спросил он.
        - Хозяин, хозяин, - робко пропел тихий ливиец, посланный с приказом.
        - Этот удачливый рыболов и овощевод?! Это он меня вызывает?
        Присутствовавшие при игре инстинктивно почувствовали, что пора уходить, чтобы оказаться как можно дальше от места такого жуткого святотатства. Самого Луция Корнелия Суллу назвать овощеводом!
        - Ладно, я откликаюсь на его зов. - Карма, несмотря на количество выпитого вина, твердо встал на кривые ноги. - Боги видят, боги давно уже видят, что пришло время нам с ним поговорить.
        Раб-ливиец завязался в маленький узел и спрятался за большой амфорой для воды, он считал, что мир уже рухнул, и не желал смотреть на то, что от него осталось.
        Карма двинулся по направлению к веранде, где семейство «овощевода» вкушало свой ужин.
        Когда он появился, почти совсем стемнело, по углам террасы, как обычно, тихо потрескивал огонь жаровен. Надо всем царил небесный свод.
        Сулла и Валерия сидели по разным краям стола и молча глядели на вошедшего.
        Раб осмотрелся, взял стоявший у выхода на террасу стул и придвинул его к столу.
        Дерзость неслыханная.
        Валерия была готова к тому, что будут происходить странные вещи, но что все начнется с такого - раб нагло усядется пировать с хозяевами…
        - Ты позвал меня перекусить, да, дружище? - продолжая вести себя крайне развязно, сказал Карма.
        - Нет.
        - Так зачем же, может быть…
        - Я позвал тебя, чтобы спросить, какую историю ты рассказал моей жене.
        Карма несколько секунд подбрасывал в вялой ладони свою непобедимую кость. Потом вдруг резко рассмеялся. Он, в общем, все делал довольно неприятным образом: ел, пил, разговаривал. Сейчас же он был особенно отвратителен.
        - Вот, - воскликнул он, и его палец устремился в сторону Суллы.
        - Что «вот»?! - поморщился тот.
        - Вот из-за чего она начала волноваться и не сдержала слова.
        Сулла бросил быстрый взгляд в сторону жены, потом снова обратился к рабу:
        - Говори яснее, что ты имеешь в виду!
        Карма вальяжно откинулся и почесал подбородок.
        - Ты знаешь не хуже меня.
        Сулла побледнел и скрипнул зубами.
        - Это ерунда, столько лет прошло. Ты еще меньше меня веришь в силу этих проклятий.
        Карма развел руками.
        - Кто знает, может быть, боги и вправду существуют где-то и следят за нашими делами. А когда приходит время вмешаться, напомнить о данных обещаниях, они вдруг показывают свою силу.
        Валерия вскочила.
        - Это вы о той женщине в Эфесе, о дочке бога?
        Сулла посмотрел на нее как на сумасшедшую.
        - Какой Эфес? Какая дочка?
        Карма отвратительно захихикал.
        - Чтобы отвратить как-то твою возлюбленную от тебя, ибо я увидел самое страшное, увидел, что ты влюбился, я рассказал ей страшную сказку про Эфес, про маленький храм, про твое обручение с дочерью местного божка, после которого тебе можно все: спать с другими женщинами, иметь от них детей, только нельзя влюбляться.
        - Этого не было? - с надеждой спросила Валерия.
        - А пятно на лбу! - закричал Карма, царапая себе грудь от удовольствия.
        Сулла хотел было броситься к нему, но сдержался.
        - Это было, Валерия, но это не имеет никакого значения!
        - Я не понимаю.
        - Что там не понимать! Почти у каждого лесного племени есть поверье, что если дочь вождя вступит в союз с человеком, спустившимся с небес - а меня таким эти дикари по большей части и воспринимали, - то у них и земля станет лучше родить, и все такое прочее…
        - Но пятно-то появилось. - По щекам Валерии потекли слезы.
        - Это, - Сулла раздраженно помассировал довольно обширное красное пятно на лбу, - это может быть от чего угодно. Москит укусил. Если бы после каждой такой плохо подмытой девчонки у меня должны были возникать на теле пятна, я бы давно походил на леопарда.
        - Ну что же, ладно, пора прекращать спектакль, - неожиданно изменившимся голосом сказал Карма.
        Сулла, вскочивший с места, молча опустился на стул. Валерия в ужасе смотрела на него. Она до такой степени ничего не понимала, что боялась потерять сознание.
        - Наше длительное и временами очень талантливо исполняемое представление подошло к концу. И всему виной ты. - Карма снова бесцеремонно указал на Суллу. - Я не понимаю, зачем тебе это понадобилось. Вернее, понимаю (кивок головой в сторону Валерии), но я и представить себе не мог, что ради этого…
        - Не смей!
        - Что ради этого можно отказаться от всего. Правда, надо отдать должное твоей выучке, отказаться весьма картинно.
        - Милый, что происходит, я ничего не понимаю, мне страшно!
        - Зачем держать женщину в неведении, это и жестоко, и невежливо.
        Сулла, уже полностью овладевший собой, поднял со стола бокал и медленно отпил вина.
        - Валерия, ты имеешь удовольствие беседовать с последним отпрыском Публия Корнелия Руфина, который проявил себя выдающимся полководцем еще во времена знаменитых войн с Пирром.
        Молодая женщина испуганно и ошеломленно вертела головой из стороны в сторону.
        Карма благосклонно кивал каждому произносимому слову.
        - Ну и что?! - взвизгнула наконец Валерия, загнанная в угол. - Что значат все эти слова?
        - Это значит, дорогая, что теперь перед тобою восседает сам отец народа, принцепс, многократный консул, победитель Югурты, Мария и Митридата, - Луций Корнелий Сулла. Несколько похожий на обезьяну, но что поделаешь, все древние аристократические роды склонны к вырождению.
        Карма, насколько мог церемонно, поклонился Валерии.
        Она прижала белые ладони к раскрасневшемуся лицу и быстро моргала.
        - Это пьеса? Это чей-то монолог!
        Сулла, только что сложивший с себя это имя, спокойно и отрицательно помотал головой:
        - Нет. Это правда, хотя со стороны на пьесу, несомненно, похоже.
        - Но…
        - Не бойся, дорогая, и не спеши, сейчас я тебе все расскажу. Не стану же я любимую женщину подвергать пытке неведением.
        Карма самодовольно улыбнулся, как бы говоря: послушаем, послушаем.
        Сулла отпил еще вина и начал:
        - Это было давно, около пятидесяти лет назад. Тогда в Риме, особенно в северной части города, бушевала какая-то болезнь, то ли чума, то ли оспа. Особенно облюбовала она те кварталы, где в то время стояла богатейшая вилла, принадлежавшая роду, последним отпрыском которого был хилый юноша по имени Луций Корнелий. Все его родственники и даже рабы вымерли, то же самое происходило и на соседних виллах, во всем квартале. Я же… - Бывший Сулла с удовольствием улыбнулся и изящным движением отправил в рот устрицу. - Я же был нищим актером, принадлежавшим к совершенно прогоревшей труппе Альфа Мурены, бездарного, надо сказать, драматурга. Я представлял на сцене женщин. Кормить меня не хотели, а хотели, как это водится, как женщину. Чтобы не издохнуть с голоду, я начал обшаривать кварталы, которые считались зараженными. В поисках еды.
        - Так многие делали, - сказал зачем-то Карма, подбрасывая свою непобедимую кость.
        - Да, смельчаков хватало, многие гибли от собак и подхваченной заразы. Но иногда удавалось и поживиться. - Валерия слушала, открыв рот, все еще не в силах поверить, что это правда. - Тут надо сделать одно отступление. - Бывший Сулла съел еще одну устрицу и с наслаждением запил ее остатками вина из своего бокала. Потом, чтобы не звать слугу, сам встал и обошел с кувшином сидевших за столом.
        Валерия с трудом сделала глоток.
        Карма забрал себе по-хозяйски остатки вина.
        - Я был в ту пору влюблен. Прости, дорогая, что вынужден упоминать об этих событиях, меня извиняет то, что тому минуло не менее пятидесяти лет.
        - Истинная любовь бессмертна, - ернически пробурчал настоящий Сулла.
        - Девушку звали Элией.
        - А как звали тебя? - неожиданно спросила Валерия.
        - Меня?
        - Да, тебя, разрази тебя Юпитер, я так до сих пор и не знаю твоего имени! - крикнул Карма-Сулла.
        - Диокл, но это не настоящее мое имя, его дал мне хозяин-грек, который купил меня на невольничьем рынке на Родосе. Его поразила голубизна моих глаз. Говорили, что меня вывезли младенцем из каких-то северных стран, с берегов Танаиса или Борисфена.
        - Где это? - спросила Валерия.
        - Это так далеко, что можно считать, что нигде, - прохрюкал настоящий Сулла.
        - Так вот, к этой девушке я воспылал совершенно необыкновенным чувством. Прошло пятьдесят лет, но я помню каждый оттенок этого переживания. В один миг я мог испытывать нежность, страсть, негодовать, бояться потерять ее и желание задушить.
        - Вы не могли соединиться? - спросила Валерия, широко открыв глаза.
        - Не то чтобы нет, она не принадлежала к знатному роду, просто она была немного старше меня и мои бешеные чувства пугали и одновременно смешили ее. Я предлагал ей слишком много. Если бы у меня было двадцать динариев, все кончилось бы удачно, но вместо этого я сказал, что сделаю ее властительницей мира. Я сказал, что взойду на самую вершину и она будет на этой вершине стоять рядом со мной. Все и вся будет у ее ног.
        - А надо было всего лишь купить новые сандалии, - проквакал настоящий Сулла.
        - Он гнусен, но он прав.
        - Неужели она не почувствовала, что ты говоришь правду? - искренне ужаснулась Валерия.
        - Нет, она не просто не поверила, она… высмеяла меня. Мне много пришлось пережить в жизни потом, ты знаешь, но этот смех, эти насмешки жгут меня до сих пор сильнее всего. В каком-то крысином подвале, на гнилой соломе я набросился на нее, то ли желая убить, то ли изнасиловать.
        - И ничего не вышло. - Обезьяноподобный Сулла потягивал вино из кувшина, прищурив один глаз.
        - Да, ничего не вышло. В таких ситуациях никогда ничего не получается. Когда мужчина хочет женщину, он идет к проститутке, когда мужчина хочет конкретную, а не любую женщину… В общем, я решил выполнить свои обещания.
        - Завоевать мир? - выдохнула Валерия.
        - Да.
        - Помимо желания к этому моменту у меня уже был и план. В одной из заброшенных вилл я отыскал умирающего юношу, он был весь изъеден язвами, ему оставалось мало жить. Я обманул его, сказав, что знаю храм, где его могут излечить, путь к святилищу этого храма лежит через ночной Тибр. Я сказал, что сколочу плот. Достигнув нужного места и сказав нужные заклинания, он очистится. Взамен я попросил у него не много. Что, видимо, и убедило его в моей искренности. Он подробно изложил мне историю своего рода, описал всех своих ближайших родственников, уже умерших, и всех дальних, с которыми не виделся много лет. Он рассказал мне, как устроен дом - это было не опасно, потому что в доме не было ни сестерция, - и научил, как общаться с единственной, абсолютно глухой и слепой старухой рабыней, которая приносила ему каждый день еду.
        - Ты решил занять его место? - угадала Валерия.
        Сулла-Диокл пожал плечами и печально кивнул.
        - Я сколотил плот, отнес умирающего к Тибру и отправил в последнее, как мне тогда казалось, путешествие. Благодаря старухе мне удалось доказать, что я - это я. Все ближние родственники были мертвы, соседи тоже, дальние были рады узнать, что хотя бы один отпрыск древнего рода выжил. До сих пор удивляюсь, как моя афера удалась, слишком много в ней было подводных камней.
        - А что же Элия?
        - Как только я «выжил», бросился к ней. И знаешь, что я там застал?
        - Она изменила тебе?
        - Да, и с кем, с маленьким гаденышем из группы мимов, поганой, омерзительной обезьяной, которая всегда завидовала мне и вредила! В моем сердце появилась саднящая боль. Я не мог больше смотреть на женщин как на человеческие существа. Я повзрослел на тысячу лет. Я стал холоден и удачлив. Меня стали бояться и уважать, и я двигался вперед - от успеха к успеху…
        - Пока наш уважаемый артист, друг Росция, Тигеллина и прочих мастеров… Лже-Сулла усмехнулся.
        - Я не забыл своих старых пристрастий, как только у меня появились деньги, я тратил их на развлечения в кругу актеров, кифаристок, мимов и акробатов. По-моему, у этих людей самое правильное представление о нашем мире. Боги играют с миром, актеры играют с людьми. Причем приемы, вынесенные еще из школы незабвенного Мурены, а потом отточенные при общении с такими гениями, как Росций, помогли мне в делах политических. Только тот, кто не воспринимает всерьез судьбы государства, способен принести ему пользу. Это не парадокс, это правда. Выигрывает игрок, которому наплевать на результат. - Настоящий Сулла допил вино и пьяно огляделся в поисках нового кувшина, но даже ему было понятно, что слугу звать нельзя - для такого разговора и так слишком много народа. - А потом появился он. - Сулла, опьяневший, омерзительно поклонился. - До сих пор удивляюсь, как ему удалось выжить. То ли вода Тибра оказалась целебной, то ли он в самом деле отыскал какое-то святилище, где обитало божество, обладающее даром Асклепия-исцелителя.
        - Он даже не показал это место? - спросила Валерия.
        - Нет, он хранит его как главную свою тайну. У него вообще немало тайн. Он так и не объяснил мне, где пропадал пятнадцать лет с момента нашего расставания на ночном берегу реки до воссоединения в Цирте в Африке.
        Сулла-Карма протестующе помахал пальцем.
        - Объяснил. Я получил исцеление в обмен на клятву, что никогда не буду претендовать на величие в этом мире, что только согласившись на роль раба - выживу.
        - Странная клятва, - сказала Валерия, глядя на бывшего своего раба еще более неприязненно.
        - Боги часто капризны, Валерия, - хихикнул настоящий Сулла, - вспомни, какое заклятие они наложили на твоего мужа. А что касается всех этих лет, когда я жил сам по себе, я скитался, неужели не понятно? И внимательно следил за карьерой голубоглазого авантюриста, с коим обменялся местами в этом мире. По правде сказать, я был уверен, что у него ничего не получится, слишком много препятствий было у него на пути. А в делах такого рода мелкие преграды подчас опаснее крупных. Могла что-то заподозрить моя слепая нянька, мог явиться из дальних странствий какой-нибудь родственник, видевший меня маленьким и запомнивший, например, расположение моих родимых пятен. Кто-то из соседей мог выжить… Словом, если рассуждать здраво, самозванец, вот этот голубоглазый северянин, называющий себя странным именем Диокл, был обречен. Когда же я услыхал, что ему удалось проскочить мимо всех Сцилл и Харибд, удалось миновать все мелкие рогатки и хитрые уловки судьбы, я понял, что это человек незаурядный и в будущем из него может что-нибудь получиться. Я дождался, когда он получит свой первый значительный пост - квестора в
армии Мария, и приблизился.
        Сулла-Карма чему-то блаженно улыбался, то ли приятным воспоминаниям, то ли удивляясь благодатному действию вина.
        Супруги смотрели на него с одинаковой неприязнью, однако вынашивая на его счет разные мысли. Валерия думала, что удобнее всего будет отравить его, подсыпать что-нибудь в вино. Супруг склонялся к мысли, что утопить эту обезьяну гораздо надежнее.
        - Я кружил вокруг него, но что-то меня удерживало, я таскался за ним, но не приближался. Я хотел понять, не сделался ли он обыкновенным, настоящим римлянином, таким, знаете ли, стандартным служакой, для которого добрая слава много важней прижизненных удовольствий. Как ни странно, в нашем вконец развращенном отечестве такого народу предостаточно. Рядом с подобным Суллой мне было бы нечего делать. По многим причинам. Во-первых, он бы меня просто убил, ибо, лишенный воображения, увидел бы во мне одну лишь опасность для своего положения. Смерть его не входила в мои планы.
        Он снова хихикнул, но как-то непьяно, слишком осмысленно.
        - Мне хотелось увидеть того, прежнего Диокла - безродного, но жизнелюбивого комедианта, голодного раба, для которого вся слава Рима - пустой звук, игрушка вроде этой кости. - Он продемонстрировал свою беспроигрышную игрушку. - Рядом с таким человеком жизнь приобрела бы для меня высший из достижимых смыслов, если вы только можете меня понять. Дав обет не претендовать на свое прежнее звание под угрозой быстрой смерти, я хотел жить жизнью, которую могло мне дать мое прежнее звание. Присутствовать при исторических делах и дергать в решающие моменты за веревочки. И я пришел к нему, к этому голубоглазому. И застал на распутье. Он не знал, кем ему стать - окончательно ли погрязнуть в тупых римских латах или воспарить обнаженным, независимым духом бесконечной и неистребимой игры.
        - Не воображаешь ли ты, что оказал на меня какое-то влияние?
        - Не только воображаю, но и утверждаю, что подтолкнул тебя к решающему выбору. О, я тоже рисковал. Ты мог испугаться. Это был как бы вторичный подлог, сначала ты занял место Суллы, а теперь Сулла должен был занять место тайного вершителя судеб. Соблазн был велик, и ты перед соблазном, хвала богам, не устоял. Я зарезал твоего верного друга, а ты даже пальцем не шевельнул, чтобы за него отомстить. Как только ты понял величину и блеск новых возможностей, ты сбросил свое старое оперение и с легкостью взлетел. Ты оказался поразительно талантливым учеником, в иные моменты я сам бывал поражен твоими шагами и поворотами твоего ума. Имей я сам возможность быть на месте Суллы, на своем законном месте, я не сделал бы лучше, до многого бы не додумался, не проявил бы столько изворотливости, хитрости и ума. Единственным моим правильным шагом в жизни было сделать ставку на тебя, и она себя оправдала. - Наступила короткая пауза. - Я прожил жизнь, о которой не мог даже помечтать. - Вдруг торопливая стариковская слеза пробежала по извилистому каналу морщины, рассекавшей правую щеку.
        - А теперь ты что же, решил умереть?
        Обезьяноподобный внимательно и серьезно посмотрел на голубоглазого.
        - Ирония помогла тебе сделаться величайшим из римлян, но ты должен чувствовать те моменты, когда она неуместна. Да, в известной мере я расстаюсь с миром, в котором жил. Я покидаю тебя. Завтра же меня здесь не будет. Куда направлюсь, еще не решил, кем сделаюсь - не представляю себе, ибо я ничего не умею, кроме как быть рабом у повелителя Рима. Служить овощеводу я не в состоянии, нет нужных навыков.
        - Зачем же ты не сделал это тихо, тайно, переговорив лишь со мною? Я бы снабдил тебя деньгами. В любом количестве. Купил бы тебе дом.
        При словах «деньги», «дом» в лице обезьяны проявилась чисто человеческая брезгливость.
        - Если бы мне были нужны деньги и дом, я давно бы их себе добыл.
        Диокл кивнул:
        - Это верно.
        - Хоть это ты понял.
        - Но я повторяю свой вопрос: почему ты не ушел тихо, тайно? Зачем ты устроил это разбирательство?
        - Тайно? Тихо? Возможно, где-то и имеются люди, способные на такие духовные взлеты, но как ты, умный человек, мог ждать чего-то подобного от меня? Разве весь сегодняшний разговор не есть признание в глубочайшем, величайшем, ни с чем не сравнимом тщеславии, которое меня снедало все эти годы и снедает теперь сильнее, чем когда-либо? Ты меня обманул. Из величайшего человека на земле ты, голубоглазый раб, когда-то отвергнутый грязной подвальной потаскушкой, позволил себе сделаться обыкновенным счастливым человеком. Власть и то, что ты знаешь о ее природе, должны были сжечь твою душу, иссушить, сгрызть, а она жива и свежа. Это ли не предмет для зависти?!
        - Так ты мне завидуешь?! - Диокл расхохотался.
        - Уже нет. Все то время, пока я не мог произнести тебе в лицо эти слова, пока любовался вашим счастливым браком и твоим непонятным здоровьем, завидовал, а теперь - нет. Теперь мне даже жаль тебя.
        - Жаль?!
        - Дай договорить. Сейчас, да будет Юпитер-громовержец мне союзником, я осуществляю над тобою акт мщения!
        Валерия и Диокл переглянулись. Им показалось, что от напряжения бывший раб повредился в уме.
        - Я не могу уйти, не отомстив тебе, голубоглазый.
        - Чем же? Пойдешь рассказывать по деревням и городам, что истинный Сулла - ты, а я самозванец?
        - Я не стану делать этого, потому что не хочу оказаться за решеткой среди умалишенных. Я даже не считаю местью рассказанное твоей жене, то, что ты не римский патриций, а безродный раб из гнусной актерской труппы, обманом присвоивший себе чужое имя.
        Валерия встала, обошла стол, прислонилась к спине мужа, обвила его шею руками.
        - Ты прав, этим известием меня задеть нельзя, мой «Сулла» стал мне еще милее.
        Бывший раб встал, он казался еще меньше и кривее, чем обычно, но лик его никак нельзя было назвать комичным в этот момент, он сверлил счастливо обнимавшуюся парочку своими глазками, из уголков рта свисали сосульки винной слюны. Он хрипел, втягивая воздух.
        - Вернись, Диокл.
        - Я не понимаю, что ты говоришь.
        - Вернись в Рим, Диокл. Назовись опять Суллой и вернись в Рим! Таково мое требование!
        - А если я его не исполню? - Голубоглазый хотел спросить небрежно и игриво, но получилось напряженно и глухо.
        - Тогда я отомщу тебе по-настоящему.
        - По-настоящему? Что это значит?
        - Сначала ты услышишь, потом увидишь.
        В наступившем мрачном безмолвии слышны были только звуки отдаленных волн, набегавших на берег.
        - Итак. - Диокл молчал. - Итак!!! - Диокл молчал. - Тогда слушай. - Не садясь, бывший раб несколько раз вздохнул. - И ты слушай, самоуверенная женщина.
        Тот, кому предназначались слова, был бледен, но твердо произнес:
        - Говори же!
        - Я не Сулла.
        - Ты не Сулла? - одновременно спросили супруги.
        - Я не Сулла. Того несчастного, изъеденного нарывами ты, хитрый комик Диокл, утопил в Тибре темной ночью. Ты думал, что умеешь красться тише всех, проникать незаметно, обстряпывать свои дела хитрее всех. Ты ошибался. Был некто, кто следил за тобой.
        - Ты?
        - Я.
        Диокл медленно встал, снимая с себя руки Валерии.
        - Как тебя зовут?
        - Ты уже знаешь.
        - Как тебя зовут?!
        - Ты уже вспомнил.
        Обезьянье лицо самодовольно улыбалось.
        - Ты Дигба?!
        - Я Дигба, тот самый уродливый коротышка, которого даже в труппу не взяли, тот самый, кто завидовал твоему таланту и на сцене, и в жизни. Тот самый, кто ненавидел тебя и всячески доносил на тебя Мурене.
        - Дигба?
        Сулла медленно пошел вокруг стола, перебирая по нему руками, которые от волнения покрылись пятнами.
        - И, наконец, я тот, кто раньше тебя сообразил, что для того, чтобы добраться до обожаемой тобою Элии, не надо завоевывать мир, а достаточно добыть, украсть пять динариев. Тогда, под Минтурнинским мостом, на куче мешковины ты видел мою, именно мою задницу поверх своей обожаемой повизгивающей богини. Я заставил ее совершить все поразительные гадости, которые подсмотрел в самых жутких лупанариях для солдат, инвалидов и шлюх с проваленными носами. За пять динариев она сделала все исправно. У меня даже не было ровно пяти, не хватало семи ассов, но и этого хватило. Я все подстроил так, чтобы ты это увидел. Это было… - Сулла продолжал приближаться к своему говорливому рабу, - …единственное мое талантливое театральное произведение. А потом я исчез. Я понял, что ты меня убьешь. До этого я успел подсмотреть, как ты ходишь в вымерший квартал, и даже подслушал пару разговоров. Правда, тогда мне и в голову не пришло, на какую великую аферу ты решился. Я исчез из Рима на несколько лет, а когда вернулся, увидел тебя на Палатине… И у меня зародилась идея. Своя идея. Теперь ты знаешь ка… - Пальцы Суллы сошлись
на тонкой шее раба. Тот почти не сопротивлялся. - Ты меня задушишь, но учти, что всю эту жизнь ты жил не сам по… себе… тебя использовал маленький грязный раб Дигба.
        Раб вырвался на мгновение и бросился бегать вокруг стола.
        - Чтобы ты меня не узнал, я у специального цирюльника изрезал себе всю физиономию, как бы следами от нарывов, я стал прихрамывать, голос мой сменился сам собой с возрастом, и ты меня не узнал. Ты думал, - Дигба хрипло захохотал, - ты всю жизнь думал, что я настоящий Сулла! Настоящий, а ты всего лишь тот, кому позволено править! О боги, скажите, кто из нас величайший актер!
        Сулла почти догнал его, но Дигба-Карма рухнул на каменный пол и, дернувшись несколько раз, замер.
        Некоторое время Сулла стоял в полном оцепенении над маленьким скрюченным телом, потом медленно поднял голову.
        Светильники почти догорели, но Валерию он не увидел не из-за этого.
        Валерии не было на веранде.
        Сулла повернулся.
        Никого!
        - Валерия, - позвал он одними губами, беззвучно. - Валерия! - повторил он громче, и в голосе его показался отчетливый страх. - Валерия! - крикнул он громко и страшно и увидел, что она спешит к нему, неся что-то в руках.
        - Что это?!
        - Бальзам.
        - Какой бальзам, зачем бальзам? Ему уже ничем не поможешь, я его задушил.
        - Бальзам для тебя, - прошептала супруга.
        - Зачем?! Я не болен.
        - Совсем немного, посмотри сам.
        По знаку Валерии раб-нубиец внес на веранду большое медное зеркало, другой раб нес в руках два факела.
        Сулла приблизил лицо к отполированной до блеска поверхности - на него смотрело не его лицо, а жуткая пятнистая маска. Десятки красноватых и лиловых нарывов покрывали и лоб, и щеки, и шею.
        - Что это такое?! - спросил Сулла по инерции, прекрасно зная, что никто не даст ответа на вопрос.
        - Я уже послала за лекарями, - проговорила Валерия, - и в Рим, и в Нолу.
        - За лекарями? - рассеянно переспросил Сулла, продолжая вглядываться в свое отражение. - Здесь дело, кажется, не в лекарях. Метробий!
        Перепуганный со сна, явился стариннейший слуга Суллы. Рабов с факелами отослали. Зеркало велено было швырнуть в море, пусть там рыбы любуются своими отражениями.
        - Поезжай в Рим, Метробий. И привези ко мне Росция, Тигеллина, Сорика и кифаристок, и флейтисток. Кажется, пришло время повеселиться. А эту падаль, - он указал на тело Кармы, - закопайте где-нибудь подальше.
        Глава пятая
        Смерть
        79 г. до Р. X.,
        675 г. от основания Рима
        Первый мраморный бассейн наполняли подогретой минеральной водой с небольшой примесью розового и лавандового масел. Поверхность воды была усыпана лепестками жасмина.
        Во втором бассейне была вода морская, в которую перед самым погружением драгоценного тела подмешивали свежей артериальной крови молодого оленя.
        В третьем бассейне была знаменитая анконская лечебная грязь, которую сверху поливали прозрачным цербенским вином и посыпали коричневой пылью.
        Следом была ванна, полная свежего, еще не полностью перебродившего виноградного сока. В нее можно было опускаться всего лишь на несколько мгновений - так велели доктора.
        После ванн пылающее тело Суллы попадало в объятия рабынь с подогретыми и пропитанными отварами целебных трав простынями.
        Прибывший из Коринфа врачеватель Вилафрид настаивал на том, что именно лечение травами должно принести наилучший результат.
        Стоя над погруженным в лечебный отвар бывшим диктатором, он гнусаво долдонил, разворачивая свиток со своим знаменитым трактатом:
        Тыква. Плод ее также повсюду находит себе примененье.
        В виде сосудов, когда содержимое чрева пустого
        всё вынимают и недра резцом выскребаются ловким.
        В чреве таком иногда помещается целый секстарий
        или содержится в нем целая мера. В сосуде,
        если составом смолистым его сохранятся,
        порчи не ведая долго, дары благородного Вакха.
        Дыня. Радость пирующий пьет, ароматом и свежестью дара
        горло лелея свое. От подобной еды не немеют
        твердые зубы, но эта, казалось бы, легкая пища
        силой природной питает во внутренних органах холод.
        Полынь. Жажды пожар унимает и гонит она лихорадку.
        Силу ее испытай, отварив зеленые листья
        горькой полыни. Затем это средство из емкой посуды
        выпей и тем же отваром облей высокое темя.
        После того как отмоешь ты волосы этою влагой,
        помни, что зелень полыни берут и поверх налагают.
        Теплые волосы пусть мягкой повязкой стянуты будут.
        Минет немного часов - и повязку с волос удаляют.
        Шандра. Что мне сказать о могучей,
        растущей поблизости тут же
        шандре, прославленном роде, хотя обжигает жестоко
        рот наш, и запах, и вкус у нее совершенно различны.
        Наш завершая обед, выпивается часто в киафах,
        лучше, когда на огне подогретый напиток.
        Если же мачехи злые отыщут смертельные яды
        и подмешают к питью иль коварно с едою смешают
        яд аконита - тотчас же питье выпивают из шандры:
        этот целебный напиток грозящую губит опасность.
        - При чем здесь мачехи! Где ты здесь видишь мачех, унылый грек!
        Вилафрид испуганно оглянулся, и свиток сам собою вернулся в трубчатое состояние. Но губы его продолжали бормотать:
        Лилии белой сверканье какими стихами иль песней
        неискушенная Муза достойно воспеть в состоянье?
        Блеску лежащего снега цветок белоснежный подобен.
        Сладкий его аромат…
        С помощью двух рабов Сулла поднялся из бассейна, и тотчас к нему подбежали четыре прислужницы со скребками, сделанными из створок морских раковин, и начали соскребать мелких белых червяков, покрывавших многочисленные нарывы на теле повелителя.
        …словно кущи сабейские, дышит.
        Камень паросский своей белизною и нард ароматом
        лилию не превзойдут. Если ж змея вероломно
        ею накопленный яд, из коварства врожденного, зубом,
        гибель сулящим, сквозь рану до самого сердца послала,
        лютую гибель неся, то пестиком очень полезно
        тут же цветок размельчить, выпив сок его вместе с фалерном.
        По знаку, сделанному Суллой, два обнаженных юноши занялись приготовлением лекарства по только что изложенному рецепту. В каменной ступе растолкли несколько цветков принесенной из сада лилии и залили чашею неразбавленного фалернского вина.
        Если ее растолочь и вложить в посиневшую рану,
        ту, что укус причинил, то нетрудно тогда убедиться,
        сколь превосходные свойства скрыты в лекарстве подобном.
        Также, толченная, лечит она параличные члены.
        Мощно и жадно глотая, Сулла пил лекарство прямо из ступы.
        Возившиеся с его гнойниками рабыни быстренько обирали и глотали мелких червей, добываемых из ран. Этих девиц прислал специально нумидийский царь Гиемпсал, который услыхал о недуге Суллы. Девушки происходили из дикого племени авзейцев и питались насекомыми, вплоть до вшей. Что широко было известно из Геродотовой книги.
        - Ну, - спросил Сулла, глядя мутно-голубым взором на лекаря.
        - Действие вряд ли мгновенным бывает в подобных…
        - Ответь мне хотя бы, что за болезнь меня гложет, ученый?
        Вилафрид испуганно пожал плечами.
        - Мало известно случаев, подобных этому. В далекой древности такая хворь погубила Акаста, сына Пелия. А позднее поэта и певца Алкмана, весьма в Греции знаменитого. Страдал и умер от нее богослов Ферекид, пристала она и к Каллисфену Олинфскому после того, как он был брошен в темницу. С известным юристом Муцием та же напасть приключилась. Охотится она не только на людей великих и славных, например, раб Эвн, что взбунтовал Сицилию, будучи привезенным в Рим, от такой же болезни жестоко скончался.
        - Ученость твоя велика, не спорю, я прошу дать мне ответ - есть ли способ от этой хвори излечиться? Какая сила наслала ее на меня? Если это временная слабость организма, то я найду правильное лекарство и силой выгоню ее вон из себя. Если же я ею наказан силами другими, высшими…
        - Все дело, веришь ли ты в них? - робко спросил лекарь.
        - Еще бы не верить, когда целыми днями тело мое горит, как в огне, и из него непрерывно лезут эти поганые черви. Мои друзья, только напившись до умопомрачения, в состоянии подойти ко мне, и веселят они меня так, что мне хочется выть. Моя любимая жена живет в другом крыле дворца, но ходит в ароматическом платке, наброшенном на лицо, потому что и туда доносится запах моего гниения. Только им раздолье. - Сулла указал пальцами на девушек, очищавших его гнойники. - Что, вся жизнь моя прошла лишь для того, чтобы на старости лет стать пищей для этих безмозглых авзейских тварей?!
        - Но ведь после ванн у тебя наступает облегчение.
        - Лучше бы не наступало, потому что возвращающийся зуд стократ бывает сильнее.
        - Молись богам.
        - Каким? Я всю жизнь смеялся над ними и грабил их кумирни, неужели они мне поверят! Впрочем, каждый день по сотне быков режут и без моего ведома на жертвенных столах по всей Кампании.
        Сулла погладил по голове одну из девушек, крутившихся вокруг него на коленях.
        - Я сгнил изнутри, я сгнил полностью, я уже почти превратился в ничто, но все равно для кого-то являюсь лакомством. Парадоксально устроен наш мир.
        Лекарь только поклонился. Ему не хотелось, чтобы Сулла понял, что эта мысль не поражает особой философской глубиной образованного грека.
        - Пойдемте, мои дорогие. Там, в тишине моей опочивальни, нам, видимо, будут дарованы несколько мгновений взаимного счастья.
        Уже скрывшись с веранды, Сулла крикнул:
        - Метробий, позови Росция и Сорика, пусть они тоже потрудятся, червяков во мне хватит на всех, - и весело захохотал.
        Утром следующего дня все повторилось: освежающие бассейны, пьяные песни полупьяных кифаристок, унылые басни Росция. Между этими занятиями Сулла сидел в своем любимом кресле на веранде и, любуясь тем, как черноволосая девчонка обгладывает пальцы его левой ноги, диктовал двадцать вторую книгу своих «Воспоминаний».
        - Послушай, Метробий, а ведь правда, такое впечатление, что меня уже нет.
        - Я не понимаю, великий…
        - Да ладно тебе. То, что меня не должно было быть, я давно уже понял и признал. Я жил поперек всех римских законов и установлений и сделал столько для укрепления Римского государства, что дух захватывает. Это ведь правда? Я плевал на славу римского оружия (в глубине души), а сумел закинуть римских орлов аж в горы Кавказа. Я презирал женщин и был любим ими, как никто.
        Метробий, Росций, Сорик и еще несколько слуг тихо внимали, они прекрасно знали, что есть состояния, в которых опасно Сулле не только возражать, но даже соглашаться с ним.
        - Но все это - сон. Стоит мне умереть, а это может случиться, судя по моему состоянию, то… - Тут он вскрикнул и пинком ноги отшвырнул пожирательницу червяков. - Что ты делаешь, ты слишком увлеклась, животное! Она добралась до самой кости. Ты берешь на себя функцию смерти. Тебя извиняет то, что ты об этом не подозреваешь. Но все равно, удушите ее, очень сильно болит палец, очень. В нем, оказывается, было еще столько жизни! А эта дикарка… Так на чем мы остановились? На том, что будет после того, как я умру. Хотелось бы подсмотреть, кто и как кинется делить мою славу и мое имущество. Мне кажется, лучше всех будет вести себя Помпей, хотя я и обошел его в завещании. Впрочем, что это был бы за подвиг, быть благородным по отношению к моему трупу, если бы за это было заплачено? Хуже всех поведет себя - кто бы вы думали?.. - Сулла обвел присутствующих взглядом. - Лепид. Конечно, Лепид. Я всегда его раздражал. Он меня ненавидел и поэтому угодничал. Не удивлюсь, если он потребует признать меня государственным преступником и лишить положенного по чину погребения. Вот попомните мои слова.
        Росций вздохнул, он не мог не вздохнуть ввиду своей тучности. Ясный, как никогда, голубой взгляд Суллы обратился на него, и комик первый раз в жизни пожалел о том, что родился на свет.
        - А ты меня будешь оплакивать, друг мой Росций? - Росций задыхался, сказать что-нибудь банальное значило сказать заведомую ложь. - Ну же, отвечай, будешь ли ты горевать, лишившись своего прогнившего друга?
        - Я уже запас две меры пепла, чтобы посыпать голову на похоронах.
        Шутка была третьего разбора, но Сулла засмеялся.
        - Спасибо тебе, комик, ты должен был попытаться пошутить, несмотря на то, что штаны твои набиты дерьмом от страха.
        Сулла отпил нового лилиевого лекарства, по совету коринфского грека. Ему удалось себя убедить, что это помогает. Вероятнее всего, помогало фалернское вино, входившее в большом количестве в состав зелья.
        - Но знаете, что я вам скажу, возвращаясь мыслью к этой зубастой девчонке, что прогрызла мне палец до кости. Что смерть наступает не тогда, когда мы умираем, понимаете меня? Нет, пожалуй, потому что я говорю путано. Смерть приходит частями. Вот эти зубы, что вгрызлись в меня, это тоже смерть. Чиновник, который перестал бояться меня, зная, что я уже не встану с ложа, - это тоже смерть. Злые языки, свободно болтающие обо мне на форуме, - это тоже смерть. Моя, моя настоящая смерть. Ее первые, мелкие гонцы. Девчонку я удушил, и правильно сделал. Теперь, теперь я хочу ущипнуть смерть, слишком самонадеянную, слишком уверенную в конечном результате, врагиню мою, с другой стороны. Фронтон, мальчик мой.
        Офицер выступил вперед.
        - Возьми десяток солдат и поезжай немедленно в Путеолы. Там ты отыщи какого-нибудь негодяя… ну, есть же казнокрады, чиновники, взяточники. Привези такого, в ком явнее всего заметно ожидание моей смерти. Ты меня понял. Человека, который ждет, когда я окончательно сгнию, чтобы обмануть магистрат и присвоить себе какое-нибудь имущество.
        Через каких-нибудь два часа на колени перед Суллой был брошен некто Граний, житель Путеол, основной должник казны. Рыжий, жирный, с бегающими, как всегда бывает в таких случаях, глазами.
        - Ты Граний?
        - Да, великий.
        - Народ даровал мне наименование Счастливый. Не присваивай мне чужого. Или это у тебя такая привычка?
        - Я не понимаю, что ты говоришь.
        - Понимаешь. Ты присвоил четыре декады назад деньги на строительство ограды вокруг боен и не заложил еще ни одного камня.
        - Но, Счастливый…
        - Какой же я счастливый, если, умирая, оставляю после себя такую нечисть вместо народа.
        - Я верну. Все деньги целы…
        - Ты просто ждал, когда я подохну, чтобы потом распорядиться ими по своему усмотрению?
        - Никогда, клянусь Юпитером-громовержцем, не было у меня таких мыслей!
        Сулла помолчал.
        - Я действительно скоро умру. От вина с лилиями у меня только обильное мочеиспускание, а червяков не становится меньше. Итак, я скоро умру. Противник мой непобедим, я это наконец осознал, хотя это было и неприятно. И даже чуть-чуть страшно. Но напоследок я нанесу ему маленький, но удар. Я убью одного его союзника.
        - Кого? - не удержался Граний.
        - Тебя. Тебя сейчас удушат.
        - Как же так?! Без суда?! Я же…
        По сигналу Фронтона два дюжих легионера подошли с боков в Гранию и набросили ему на шею веревку. Но рыжий не собирался сдаваться, он сделался красен, он орал, ползал и извивался на гладком полу. Он призывал богов в свидетели, укусил одного из легионеров за сандалию, его вырвало, он обмочился, но продолжал биться за свою жизнь.
        Сцена становилась все безобразнее.
        Сулла встал, собираясь что-то сказать, но тут самый большой гнойник у него на горле лопнул, и из него хлынула непонятного цвета жидкость.
        Удушение тут же прекратилось.
        Сулла рухнул обратно в кресло как мертвый.
        Граний, хрипя, отполз в угол веранды. Он уже никому не был интересен.
        Суллу спешно перенесли в опочивальню.
        Никто, конечно, не знал, что нужно делать в подобной ситуации.
        Он еще дышал.
        Он дышал час или два.
        И как только спала дневная жара, Луций Корнелий Сулла, не приходя в сознание, скончался.

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к