Утонуть в крови : вся трилогия о Батыевом нашествии Виктор Петрович Поротников
        ТРИ БЕСТСЕЛЛЕРА ОДНИМ ТОМОМ! Вся трилогия о Батыевом нашествии. Русь истекает кровью в неравной борьбе, но стоит насмерть!
        Когда беспощадная Орда, словно железная саранча, опустошает Русскую землю, когда вражьи стрелы затмевают солнце, тараны крушат городские стены, а бесчисленные полчища лезут в проломы и по приставным лестницам — на защиту родных очагов поднимаются и стар и млад, и даже женщины берутся за меч. Здесь нет ни бегущих, ни молящих о пощаде, ни сдающихся в плен. Этой лютой зимой 1237 года русские люди бьются до последней капли крови и погибают с честью. Ведь если невозможно победить — надо умирать так, чтобы память о твоих подвигах, отваге и стойкости осталась в веках, чтобы каждый русский град стал для поганых «Могу-Болгусун» — «Злым городом»! Раз русским храбрам не устоять против Батыевых туменов — остается по примеру Евпатия Коловрата «УТОНУТЬ В КРОВИ» вместе с ненавистным врагом!
        Виктор Поротников
        Утонуть в крови
        Вся трилогия о Батыевом нашествии
        Батыево нашествие
        Повесть о погибели Русской Земли
        Часть первая
        Глава первая
        Диковинная игрушка
        Золотые руки были у Мирошки, сына Фомы, что жил в Рязани близ Исадских ворот. Ремесло, коим Мирошка занимался всю жизнь, вроде и ремеслом-то нельзя назвать по сравнению с трудом плотников и кожемяк или по той пользе, какую приносят людям, к примеру, кузнецы и смолокуры. Несмотря на это, Мирошка пользовался известностью в Рязани наравне с лучшими оружейниками, бронниками и древоделами. Занимался Мирошка изготовлением детских игрушек. Он лепил их из глины, вытачивал из мягкого камня-змеевика, вырезал из дерева, шил из кожи. Мирошкины игрушки продавались не только в Рязани и Муроме, за ними приезжали купцы даже из Новгорода и Суздаля.
        Мирошка вкладывал в свои изделия измыслы разные и секреты всевозможные. Глиняные волки у него выли, а медведи рыкали, нужно было лишь подуть в специальное отверстие. Кузнецы деревянные начинали молотками бить по наковальне, если за нижнюю планку подвигать. Сундучки игрушечные сами открывались, а детские лошадки сами ногами переставляли, если их поставить на наклонную плоскость.
        Вот и сегодня, вернувшись с торга, Мирошка заперся в своей мастерской, чтобы разобраться в устройстве куклы чужеземной в виде сидящего божка с поджатыми под себя ногами и шишечкой на голове. Игрушечный божок был сделан из меди. Стоило коснуться пальцем его маленькой головки, как она начинала равномерно покачиваться из стороны в сторону. И движения эти могли продолжаться, пока не остановишь.
        Игрушку эту Мирошка купил у одного знакомого булгарского купца, который привез ее из далекого Хорезма.
        Мирошкины игрушечные воины и скоморохи почти все были с двигающимися руками и ногами, поскольку состояли из сборных частей. Такую куклу можно без труда усадить на стул или верхом на игрушечного коня. А эта диковинная кукла сама запросто головкой качает!
        Полдня Мирошка возился с медным божком, вертел его и так и эдак, обмерял, взвешивал, обстукивал маленьким молоточком.
        Когда в дверь мастерской постучали, Мирошка нехотя прервал свое занятие, отодвинув дверную щеколду.
        На пороге возникла его шестнадцатилетняя дочь Пребрана.
        - Ну, чего тебе? Чего? — недовольно спросил Мирошка.
        - Тятя, матушка зовет тебя полдничать, — промолвила Пребрана, заглядывая через отцовское плечо в тесную мастерскую. Чем это отец тут занимается?
        Мирошка только сейчас почувствовал, что проголодался.
        - Иду. Уже иду! — проворчал он, оттесняя любопытную дочь от двери.
        Однако Пребрана успела заметить маленького медного истуканчика, стоящего на столе среди разбросанных тёсел, ножей, ножниц и прочего инструмента.
        Покуда Васса, супруга Мирошки, наливала в глиняные тарелки горячую уху, Пребрана поглядывала на отца с хитринкой в очах.
        Наконец девушка спросила:
        - Тятя, что там у тебя за человечек медненький с круглой головкой? Откель он у тебя?
        - Сегодня поутру на торгу купил, — ответил Мирошка, принимаясь за уху. — Ишь, глазастая, все-таки углядела!
        - Углядела, — улыбнулась Пребрана. — Что в этом плохого? На то мне и глаза дадены.
        - Лучше бы жениха себе приглядела, — пробурчал Мирошка, прихлебывая уху деревянной ложкой. — Вон, целая ватага молодцев за тобой увивается, а ты и не взглянешь ни на одного, будто боярышня какая!
        - Вот еще! — Пребрана скривила свои красиво очерченные уста. — На кого там глядеть-то! Знаю я их всех как облупленных, мы же росли вместе.
        - Аникей чем плох? — заметил Мирошка. — Иль сын купеческий тебе тоже не ровня?
        - Глупый он! — засмеялась Пребрана, переглянувшись с матерью.
        За столом ненадолго водворилось молчание.
        После ухи Васса подала клюквенный кисель.
        Пребрана поморщилась и отодвинула свою кружку с киселем.
        - Опять кисель, матушка. Не хочу!
        Васса лишь молча вздохнула, зная, что дочь ей не переспорить.
        Мирошка и тут ввернул свое:
        - Вот выходи замуж за Родиона, гридня княжеского, будешь каждый день меды да разносолы вкушать. Родька молодец хоть куда! И глаз на тебя, кажись, положил.
        - Бабник он, твой Родька! — отрезала Пребрана. — Будто я не знаю.
        - А мужики они все такие, дочка, — вставила Васса. — Либо глупцы, либо бабники. И отец твой по молодости за чужими женами волочился и за молодухами бегал, покуда я его не окрутила.
        Пребрана изумленно взглянула на мать:
        - Раньше ты мне этого не говорила, матушка!
        - Надобности не было, вот и не говорила, — промолвила Васса. — Я даже побаивалась, краса моя, как бы ты нравом в батеньку своего распутного не уродилась. Однако Господь миловал.
        Васса осенила себя крестным знамением.
        - Ой, ну хватит звонить-то! Хватит! — сердито воскликнул Мирошка, чуть не поперхнувшись киселем. — Поимей совесть, Васса. Не с той ноги ты сегодня встала, что ли?
        Дабы разрядить обстановку, Пребрана принялась упрашивать отца показать ей медного болванчика.
        Мирошка согласился и принес игрушку из мастерской, хотя это было не в его правилах. Своими секретами он не любил делиться даже с женой и дочерью.
        - Глядите-ка, какой чудной болванчик! — сказал Мирошка и привел в движение круглую головку божка с чуть раскосыми глазками и коротким носом.
        Пребрана от восторга захлопала в ладоши.
        На румяном лице Вассы расползлась мина непередаваемого изумления.
        - Надо же, как живой! — прошептала она, разглядывая маленькую медную фигурку на ладони у мужа. — До чего же забавно сделано! Тебе, Мирон, такую куклу, наверно, смастерить не по силам. Тут особое умение надобно.
        - Как бы не так! — обиделся Мирошка. — Вот отверну головенку этому истуканчику и узнаю, какая хитрая загвоздка у него внутри спрятана. Сам таких же истуканчиков понаделаю, даже лучше. Вот увидите!
        - Тятенька, — взмолилась Пребрана, — не губи ты этого божочка. Он такой славненький! Подари его мне, а себе другого купи.
        - Подарю, когда распознаю его нутро, — стоял на своем Мирошка. — Такие игрушки не продаются на каждом углу. Купец-булгарин, продавший мне этого истуканчика, привез его аж из Хорезма за тыщи верст отсюда. Сам он в Хорезм больше не ездит, ибо страну эту дикие мунгалы разорили дотла. Нету там больше ни городов, ни торговли. Прошлой зимой мунгалы и Волжскую Булгарию огню и мечу предали, так что бедным булгарам, кто уцелел, приходится по русским городам скитаться.
        Пребрана так просила отца, так умоляла его, словно речь шла не об игрушке бездушной, а о живом существе.
        - Ладно, — уступил дочери Мирошка, — не буду я отрывать головку у этого болванчика. И так дознаюсь, что к чему. А покуда не дознаюсь, божок этот у меня в мастерской храниться будет.
        - Тятя, почто ты думаешь, что это божок? — спросила Пребрана. — Может, это просто знатный муж или князь бохмитский?
        - Божок это, — насупившись, проговорил Мирошка. — Зовут его Будда. Мне про него купец-булгарин поведал. Где-то за Хорезмом, за высокими горами, есть далекая страна, где люди ему поклоняются. И такие вот игрушки ставят у себя в домах, как мы ставим иконы святых великомучеников, либо берут с собой в дорогу.
        - Господи Иисусе! — прошептала Васса и перекрестилась. — Может, не надо, Мирон, кукол на манер этого истуканчика мастерить, коль вещица эта священная?
        - Я веры чужеземной не приемлю и тем, что секрет истуканчика этого разгадаю, бога ихнего никак не оскорблю, — возразил жене Мирошка. — Я о хлебе насущном промышляю, а греха в том нету. Вот так-то, женушка.
        Мирошка удалился с горделивым видом, зажав медную фигурку в кулаке.
        Васса вздохнула и стала убирать со стола.
        - Чудное имя у этого бога, — с задумчивой улыбкой вымолвила Пребрана. — Будда! — Она вдруг нахмурилась и спросила с тревогой: — Матушка, а злобные мунгалы до нас не доберутся?
        - Не доберутся, доченька, — ответила Васса. — От Хорезма до Руси многие тыщи верст. Ты же слышала, что отец говорил.
        - Однако до волжских булгар мунгалы добрались, — не унималась Пребрана, — а река Волга от Рязани недалече.
        - В той стороне, говорят, сплошные равнины и лесов мало, потому там степняки и буйствуют, — сказала Васса. — В наших лесах и дебрях для конницы мунгалов раздолья нету, опять же, князья наши гораздо сильнее князей булгарских. Они сами не единожды побеждали и булгар, и мордву, и половцев…
        Такой ответ матери успокоил Пребрану.
        Глава вторая
        Уноты и молодицы
        Стояли теплые июньские деньки. За высоким тыном боярских усадеб буйно цвели вишни и яблони. Раскидистые кроны дубов шумели свежей листвой под порывами ветра.
        По вечерам в ольшанике над Окой выводили трели соловьи.
        В сумерках часто можно было слышать звонкий девичий смех и дружный хохот парней на дремлющих улицах Рязани. Иногда раздавались недовольные голоса взрослых, прогоняющих неугомонную молодежь от своих окон, или кто-то из родителей загонял домой непослушную дочь.
        Как-то раз Пребрана попросила отца и мать отпустить ее вечером за городскую стену на дальний луг.
        - Стояна и Фетинья пойдут туда, и я хочу с ними, — сказала Пребрана. — Чай, не маленькая уже!
        Васса хотела было возразить, но не успела. Супруг опередил ее с ответом.
        - Коль пообещаешь жениха себе высмотреть, тогда отпущу, — заявил дочери Мирошка.
        - Виданное ли это дело, чтоб девица сама себе жениха выбирала! — возмутилась Васса. — Что ты такое молвишь, Мирон!
        - Так ведь дочь-то у нас умна на диво! — съязвил Мирошка. — Сваты за последний год трижды к нам приходили, не за уродов сватали, сама знаешь, жена. Токмо доченька наша ни в какую! А силком, видишь ли, нельзя. Счастья не будет, сама же говоришь. Пущай идет на гулянье, поищет себе умника-разумника!
        Васса уступила мужу, хотя и с большой неохотой.
        - От подруг не отходи ни на шаг! — напутствовала дочь Васса.
        Пребрана украсила голову очельем из тонкой тисненой кожи с серебряными подвесками у висков. Платье на ней было белое длинное, расшитое голубыми цветами на рукавах и по нижнему краю подола. На шее было ожерелье из мелкого речного жемчуга, в косу была вплетена алая лента.
        Подруги поджидали Пребрану возле старой покосившейся бани, за которой виднелась избушка деда Евстрата, лучшего знахаря в Рязани.
        Бойкая смешливая Фетинья доводилась внучкой деду Евстрату. Она частенько убегала к нему от своих строгих родителей. Фетинью возмущало, что ее постоянно равняют с младшей сестрой, чиня ей запреты на каждом шагу.
        Вот и на этот раз Фетинья жаловалась Стояне на мать, которая чуть косу ей не оторвала, не пуская вечером из дому.
        - Я ли отлыниваю от работы? За весь день ни разу не присела: то воду из колодца ношу, то холсты валяю, то у печи с караваями вожусь… Устала, мочи нет. Но ни слова против матушке не молвлю. Она же вот как за все мне отплатила!
        Стояна сочувственно кивала, слегка позванивая серебряными височными колтами. В отличие от Фетиньи, Стояна пользовалась полной свободой благодаря своему старшему брату, коему было поручено родителями присматривать за сестрой.
        При появлении Пребраны Фетинья мигом позабыла про свои печали, радостно воскликнув:
        - Отпустили или без спросу удрала?!
        - Отпустили, — улыбнулась Пребрана.
        - А я едва косы не лишилась, из рук матушки вырываясь, — со смехом сообщила Пребране Фетинья. — Хорошо, батюшки дома не было, а то он всыпал бы мне розог.
        - Как же ты после домой вернешься? — забеспокоилась Пребрана, знавшая про крутой нрав плотника Петрилы, пьяницы и драчуна. — Задаст тебе батюшка за непослушание.
        Фетинья беспечно махнула рукой:
        - Горевать завтра буду, ныне буду веселиться. Идемте же!
        На поляне за городом, которую с трех сторон обступили деревья, горел костер. Вокруг костра, взявшись за руки, юноши и девушки водили хоровод, более похожий на длинную змею, поскольку парни, пройдя круг, застывали на месте, а девицы вереницей скользили между ними, изящно поводя плечами. При этом девушки пели хороводную песню-гадалку. Когда песня смолкала, юноши и девушки опять брались за руки и шли по кругу под пение запевалы. Ею была та из девушек, которая всякий раз оказывалась в голове этой «змеи».
        - Ну вот, — огорчилась Фетинья, — опоздали! Теперь все разобьются на пары, чтобы через костер прыгать, а мы останемся одни. В одиночку прыгать через костер нельзя.
        - Почему? — спросила Пребрана.
        - Без жениха можно остаться в этом году, — пояснила Фетинья.
        Фетинье не терпелось поскорее выйти замуж, чтобы вырваться наконец из постылого родительского дома. Фетинья и не скрывала этого от своих подруг.
        Выйдя из городских ворот, похожих на тоннель в высоченном земляном валу, три подружки сначала шли по дороге, идущей немного под уклон, в сторону деревни Ольховки, низкие домишки которой вытянулись вдоль высокого берега Оки. Не доходя до деревенской околицы, девушки свернули с дороги в рощу, заметив за деревьями рыжеватый отблеск костра. Вскоре до них долетело девичье пение. Нетерпеливая Фетинья, подобрав подол своего льняного летника, припустила бегом по узкой тропинке, вьющейся среди берез. Стояна и Пребрана еле успевали за ней.
        И все-таки они опоздали.
        Однако Фетинья приободрилась, увидев в сторонке кучку молодцев, не участвующих в хороводе.
        - Глядите, глядите! — зашептала Фетинья, толкая подруг локтями. — Вон Родька стоит, гридень княжеский. Какая на нем шапка! А сапоги-то какие! И Нежата с Саввой там же, разоделись-то как оба! А вон и Аникей-увалень, все семечки свои грызет. Ну, Пребрана, все женихи твои тут. Выбирай любого!
        Фетинья захихикала, прикрыв рот ладонью.
        В этот миг девичья песня прервалась, хоровод распался на пары, которые со смехом и прибаутками столпились шагах в тридцати от костра, собираясь с разбега преодолевать это пышущее жаром препятствие.
        Кто-то из парней-озорников подбросил в костер две большие вязанки хвороста. Стреляющее искрами пламя с треском взметнулось высоко вверх, озарив верхушки ближних деревьев.
        - Кому охота пятки себе подпалить? Давайте, прыгайте! — раздался чей-то насмешливый голос из группы парней.
        - Это же Любим, братец твой, — шепнула Пребрана Стояне. — На такие потехи он горазд!
        Ни одна из пар не отваживалась прыгать первой. Если кто-то из юношей и выражал готовность ринуться в огонь, то их напарницы отчаянно противились этому, упираясь и визжа.
        К Пребране приблизился Аникей, сын купца Нездилы.
        - А не скакнуть ли нам с тобой через пламень, Пребрана? — проговорил он, небрежно сплевывая себе под ноги шелуху от семечек.
        - Сапожки свои подпалить не боишься? — насмешливо спросила Пребрана, переглянувшись с подругами.
        - Да у меня сапог разных дома знаешь сколько! — ухмыльнулся Аникей. — Ежели хочешь знать…
        Похвальбу купеческого сына бесцеремонно прервали:
        - Проваливай отсель, пока зубы целы!
        Аникей обернулся и застыл с открытым ртом.
        Перед ним стоял плечистый Родион в лихо заломленной малиновой шапке с меховой опушкой, в белой рубахе с красным узорным оплечьем. На лице у Родиона была озорная улыбка, но голубые глаза его грозили.
        - Ты чего это? — робея, проворчал Аникей.
        - Проваливай, говорю, пока бока тебе не намял! — пригрозил Родион, шагнув вплотную к Аникею. — Пребрана со мной прыгнет. Понял?
        - Ишь, прыткий какой! — процедил сквозь зубы Аникей, зло сощурив глаза. — Прыгнет ли? У нее спросить надо!
        Аникей хоть и побаивался Родиона, однако уступать ему при девицах не хотел. Он отряхнул ладони от семечек, изготовившись к потасовке.
        Пребрана, не желая, чтобы из-за нее вспыхнула драка, и еще из желания уязвить спесивого купеческого сына, протянула гридню руку.
        - Я согласна, Родион, — решительно промолвила она.
        Фетинья не растерялась и уцепилась за локоть Аникея:
        - А я тебя выбираю, молодец! Уж больно ты мне приглянулся!
        Родион взглянул на Аникея с улыбкой превосходства и повел Пребрану туда, где толпились другие пары. Аникей не остался в долгу, окинув Родиона надменно-снисходительным взглядом. Мол, и я парень не бросовый, на меня девки сами вешаются! Под руку с Фетиньей Аникей направился туда же.
        К Стояне подошел юноша в богатой голубой рубахе и роскошном узорном поясе, на шее у него была массивная золотая цепь. На вид ему было, как и Родиону, лет двадцать. Рыжеватые длинные волосы юноши вились густыми кудрями, над верхней губой у него пробивались небольшие усы. Гордый прямой нос и эти усы придавали облику юноши зрелой мужественности.
        Стояна знала в лицо почти всех местных боярских сыновей, но этого знатного юношу она видела впервые.
        «Не иначе, он из пришлых боярских сыновей, коих приглашает в свою дружину рязанский князь, — мелькнуло в голове у Стояны. — Какой красавчик! Вот повезло мне сегодня!»
        Оказалось, что незнакомца зовут Вячеславом и родом он из Чернигова.
        Вячеслав и Стояна рука об руку зашагали к столпившимся на краю поляны парням и девицам. Там были слышны говор, смех, подтрунивания…
        Вдруг из этой толпы вырвалась пара и бегом устремилась к костру.
        - Это же Родька и Пребрана! — изумился Вячеслав, невольно замерев на месте. — Ох и отчаянные!
        - Куда же они?! — с ужасом воскликнула Стояна. — Сгорят же!..
        Пребрана плохо соображала, когда Родион предложил ей прыгнуть через костер без промедления. Она согласилась, дабы Родион не посчитал ее трусихой. Когда они набирали разбег и перед ними возникла огненная стена, то сердце девушки было готово разорваться от страха. Пребрана с такой силой оттолкнулась от земли, словно хотела взлететь, как птица. На мгновение ей показалось, что огонь охватил ее платье, волосы, щеки и уши, что она вспыхнула, как сухая лучина.
        Опомнилась Пребрана уже за костром, не веря в то, что сумела перескочить через такое высокое пламя. Родион восхищенно тряс Пребрану за руки, заглядывая ей в глаза и осыпая похвалами. Пребрана улыбалась Родиону немного растерянной улыбкой и все никак не могла отдышаться после столь стремительного разбега.
        Следующими отважились прыгать Аникей и Фетинья. Предложила прыгать Фетинья. Аникей был вынужден согласиться, чтобы не стать посмешищем перед друзьями-ровесниками.
        Разбегаясь, Фетинья подняла такой пронзительный визг, будто за ней гналась свора злобных псов. Мчавшийся рядом с Фетиньей Аникей своими выпученными глазами и широко открытым ртом был похож на помешанного. Перелетев через костер, Аникей и Фетинья приземлились так неудачно, что оба разом свалились на траву.
        К ним подбежали Родион и Пребрана, помогли им встать на ноги.
        Фетинья залилась истеричным смехом, держась за бока.
        - Шапка, Аникей!.. — выкрикивала она сквозь смех. — Твоя шапка!.. Она упала в огонь!
        - Да и черт с ней! — махнул рукой Аникей. — Все равно она была мне маловата.
        У Аникея был вид человека, чудом избежавшего смертельной опасности. До шапки ли ему было!
        - А ты, Аникей, не из пугливых, как я погляжу, — с уважением произнес Родион и похлопал купеческого сына по плечу. — Иди к нам в дружину. Князь Юрий Игоревич храбрых молодцев шибко привечает, в накладе не будешь.
        - Не… — отказался Аникей. — Это дело не по мне. Да и отец хочет отправить меня с товаром в Муром.
        - Верно, Аникей, — вставила вездесущая Фетинья, — чем без толку мечом размахивать и свой зад о седло отбивать, лучше добра побольше нажить и деньжат скопить.
        При этом Фетинья заботливо стряхнула с рубахи Аникея приставшие к ней сухие травинки.
        - И я о том же помышляю, — ощутив поддержку, заговорил Аникей своим привычным, немного развязным голосом. — Я же один у отца своего. Сестра не в счет, она все равно что ломоть отрезанный. Посему мне отцово наследство блюсти надлежит.
        Их беседу прервали подбежавшие Вячеслав и Стояна, растрепанные и довольные тем, что тоже сумели перемахнуть через огромное пламя.
        - Я ей говорю, погоди чуток, когда огонь будет поменьше, а она стоит на своем: побежали, и все тут! — взволнованно молвил Вячеслав, приглаживая свои непослушные рыжие кудри.
        - Мне и прыгать-то особо не пришлось, — делилась впечатлениями Стояна, — Вячеслав так рванул меня за руку, что я полетела по воздуху за ним следом. Силы-то у него немало!
        Вячеслав смущенно улыбнулся:
        - Да есть немного.
        - Какое там немного! — Родион пощупал мускулы на руках Вячеслава. — Одно слово — богатырь! Ты и нас с Аникеем перетащил бы через костер, как щенят. — Родион подмигнул Аникею.
        Девушки засмеялись.
        Между тем пары одна за другой с громкими выкриками и девичьим визгом перелетали через пламя костра уже не столь высокое и жаркое. Ночная тишь окутывала все вокруг. В этой тиши звонкие юные голоса и смех долетали до деревни Ольховки и до ремесленного посада Рязани, раскинувшегося за пределами городских валов.
        Глава третья
        Вестник хана Котяна
        Домой Аникей пришел уже под утро, переполняемый самыми приятными впечатлениями. Аникей прежде не мог и представить, что с Фетиньей, насмешницей и непоседой, ему будет так хорошо. Скрывшись от всех, Аникей и Фетинья обнимались и целовались на обратном пути к Рязани, намеренно выбрав дорогу подлиннее. Фетинья, конечно, не так красива по сравнению с Пребраной и Стояной, зато она неплохо сложена и не строит из себя недотрогу. Страстность, с какой Фетинья обвивала руками шею Аникея, приникала жадными устами к его губам, позволяя при этом Аникею прикасаться к самым сокровенным местам на своем теле, вызвала в душе купеческого сына нечто похожее на сладостное потрясение. Подобного опыта в общении с девушками до сего случая у Аникея не было, поэтому победа над собственной робостью была ему вдвойне приятна.
        Однако выспаться Аникею в то утро не пришлось. Его разбудила мать, что очень не понравилось избалованному Аникею.
        Он не замедлил выразить матери свое недовольство:
        - Устинья небось еще дрыхнет, а меня уже будят ни свет ни заря! Ну что за наказанье!
        Устиньей звали младшую сестру Аникея.
        - Вставай, Аникеша! — настаивала мать. — Отец тебя кличет. Гости у нас нынче, тебе показаться им надобно.
        Аникей сердито отбросил одеяло и сел на кровати, свесив ноги на пол.
        - Что за гости, матушка?
        - Какой-то знатный половчанин с сынами и дочкой, — ответила мать.
        - Отцовский побратим, что ли?
        - Наверное, сынок.
        Аникей принялся торопливо одеваться. Ему еще не доводилось видеть воочию отцовского побратима, хотя вся семья купца Нездилы частенько слышала о нем из уст хозяина дома. Этого знатного половца звали Ташбек. Однажды в степи он выручил Нездилу, когда на торговый караван русичей напали разбойные черемисы. С той поры Нездила несколько раз ездил по торговым делам в кочевья донских половцев и всякий раз встречался там со своим спасителем-побратимом.
        Мать заставила Аникея умыться и одеться понаряднее.
        С волнением в душе Аникей вступил в ту часть дома, где обычно проводились застолья и принимали гостей.
        Знатный половец и его сыновья восседали на почетных местах за столом, уставленном разнообразной снедью. Напротив гостей сидел купец Нездила. Это был стройный темноволосый мужчина, с удивительно подвижными глазами и бровями.
        При виде вошедшего Аникея купец громко воскликнул:
        - А вот и мой сын, друже Ташбек! Зовут его Аникей.
        Половцы, все трое, перестали жевать и уставились на Аникея.
        Тот неловко поклонился гостям.
        - Присаживайся сюда, Аникей, — Нездила указал сыну на стул подле себя. — Вот познакомься, это храбрый Ташбек, коему я жизнью обязан. А это его славные сыновья Нурали и Кутуш.
        Аникей сел за стол. Половцы продолжали его разглядывать.
        - Они по-нашему разумеют? — тихо спросил у отца Аникей.
        - Еще как разумеют! — засмеялся Нездила.
        Половцы заулыбались, сверкая белыми зубами. Эти белозубые улыбки сразу бросились в глаза Аникею, как и волосы степняков желто-соломенного цвета, заплетенные в косички.
        Темное от загара лицо Ташбека с тонким горбатым носом и слегка раскосыми глазами придавало ему сходство с хищной птицей. В левом ухе Ташбека покачивалась золотая серьга, на шее в два ряда лежали золотые ожерелья. Его мускулистое тело было обтянуто рубашкой без рукавов из тонкой дорогой ткани синего цвета. На правой руке повыше локтя виднелась татуировка в виде головы сокола.
        Молодые половцы внешне очень походили на отца, оба такие же узколицые и остроносые, потемневшие под горячим степным солнцем. Нурали на вид было около двадцати лет. Кутуш года на два был моложе брата. Ташбек носил короткую бородку и усы, а его сыновья оба были безусы.
        Нездила возобновил прерванный разговор с Ташбеком, из которого Аникею стал понятен этот внезапный приезд степных гостей.
        - Так ты молвишь, друже Ташбек, что из заволжских степей надвигается орда татарская и спасения от нее нету, — с тревогой в голосе заговорил Нездила. — Что же ханы половецкие собираются делать? Беда эта вряд ли обойдет стороной ваши кочевья.
        - Среди наших ханов нет единства, — сетовал Ташбек, забыв ненадолго про кушанья. — Хан Котян собирается сражаться с татарами. Хан Чаур намеревается бежать к Сурожскому морю. Еще несколько ханов вознамерились в случае опасности откочевать на запад, за Днепр.
        - К русским князьям ханы за подмогой обратиться не желают? — спросил Нездила.
        - Разве среди русских князей больше единства? — печально вздохнул Ташбек. — Если русские князья забыли поражение на реке Калке, то половецкие ханы это хорошо помнят.
        - Да уж, — нахмурился купец, — всыпали нам тогда татары! Стыдно вспомнить!
        - Хан Котян хочет упредить князей рязанских, а через них и суздальского князя Георгия, что как разделаются татары со всеми степными племенами от Дона до Кавказа, то, скорее всего, на Русь двинутся, — сказал Ташбек. — Русским князьям нужно забыть распри и собираться с силами, ибо татары — враг страшный.
        За столом водворилась гнетущая тишина.
        Сыновья Ташбека молча жевали хлеб с салом. Аникею же кусок не шел в горло. Что за татары такие? Откуда они взялись? Ежели татары уже до мордовских земель добрались, то напасть эта и до рязанских владений докатиться может! Как же ему, Аникею, ехать с товаром в Муром? Не опасно ли это?
        Аникей хотел было спросить об этом у отца, но не успел.
        Купец Нездила вновь обратился к своему побратиму:
        - Ты хотел просить меня о чем-то, друже Ташбек. Я слушаю тебя.
        Ташбек помолчал, словно собираясь с мыслями, затем промолвил:
        - Поддержат ли хана Котяна прочие половецкие ханы, о том я не ведаю. Сам же я решил твердо: буду биться с татарами насмерть вместе с братом своим, сыновьями и племянниками под знаменами храброго Котяна. Уже сейчас многие половецкие беки и беи стекаются к Котяну, бросая своих трусливых ханов. Может статься, друг Нездила, что все мы головы сложим, а кочевья наши татары в полон возьмут. Поэтому я хочу оставить у тебя свою единственную и любимую дочь. Может, и не осмелятся татары пойти войной на Русь, а ежели все-таки пойдут, то стены русских городов крепки и высоки, за ними можно отсидеться. У нас в степи такой преграды для татар нет. А как схлынет беда, то я приеду к тебе, друг Нездила, за своей драгоценной Нушабийке, коль жив буду… Или же брат мой приедет за нею. Или из сыновей кто-нибудь.
        Нездила внимательно выслушал своего побратима, глядя ему в глаза. Потом налил хмельного меда себе и гостю, встал из-за стола.
        - Ты храбрый воин и честный человек, друже Ташбек, — промолвил купец. — Хочу столкнуть свою чашу с твоей за отважного хана Котяна, за вашу победу над татарами. За дочку же свою не беспокойся, буду беречь и лелеять ее, как родную. Никакой враг до нее не доберется.
        Побратимы чокнулись краями серебряных чаш и осушили их до дна.
        После трапезы Ташбек и оба его сына заторопились в терем к рязанскому князю, чтобы передать Юрию Игоревичу устное послание от хана Котяна. Нездила решил сопровождать половцев до самого княжеского подворья, чтобы те не заплутали на улицах Рязани.
        Аникей вышел из трапезной с унылым видом. Если вдруг начнется война с татарами, то Аникея могут забрать в войско, ибо ему уже восемнадцать лет. Опасности и оружие Аникей не любил, крови и вовсе боялся.
        Увидев мать, Аникей спросил у нее про дочь Ташбека: где она?
        - Устя увела ее к себе в светелку, языку нашему ее учит, — с улыбкой ответила мать. И тут же добавила: — До чего же собою пригожая эта половчанка! Сходи, сынок, погляди на нее.
        Аникей отправился к сестре.
        Наклонив голову в низких дверях, Аникей переступил порог светлицы, куда он обычно заглядывал крайне редко, поскольку жил с сестрой не очень дружно.
        Разложив на столе свои украшения, Устинья объясняла что-то своей гостье, подкрепляя слова жестами. Девушки стояли спиной к вошедшему Аникею и не замечали его присутствия, увлеченные своей беседой.
        Аникей стоял истуканом, не зная, что сказать. Взгляд его приковался к половчанке, стоящей рядом с Устиньей.
        Половчанка была чуть пониже ростом Устиньи и заметно стройнее ее. На ней было приталенное белое платье с узкими длинными рукавами, на которых были вышиты замысловатые красные узоры. Склоненная голова половчанки была покрыта круглой красной шапочкой, отороченной белым мехом горностая. Из-под шапочки свешивались две длинные косы соломенного цвета.
        Наконец Устинья заметила Аникея и недовольно спросила, повернувшись к нему:
        - Зачем пожаловал?
        - Так… — Аникей глупо ухмыльнулся и слегка покраснел, когда юная Ташбекова дочь устремила на него свой взгляд.
        Аникею никогда еще не приходилось видеть столь красивые девичьи очи. Глаза половчанки были чуть вытянуты к вискам, их обрамляли длинные изогнутые ресницы. Красивым дополнением к этим дивным очам были длинные, чуть надломленные брови. Глаза юной дочери степей были светло-песочного оттенка, внимательные, с некой внутренней глубиной. Казалось, взгляд этих глаз может проникнуть в мысли человека, постичь суть его души! И уж, конечно, эти глаза могли взволновать любое мужское сердце!
        Лицо половчанки имело форму вытянутого овала. Ее нежный закругленный подбородок и высокий открытый лоб в сочетании с прямым носом и чувственными устами являли то совершенство черт, на коих было невозможно не задержать взгляд.
        Половчанка без всякого смущения встретила взгляд Аникея.
        - Это братец мой непутевый, — с ехидцей в голосе сказала Устинья половчанке.
        Половчанка на ломаном русском обратилась к Устинье:
        - Что есть «непутевый»?
        - Растяпа, значит, — с усмешкой пояснила Устинья.
        Но половчанке и это слово было непонятно. Она вновь спросила серьезным голосом:
        - Что означает «растяпа»?
        Щеки Аникея вспыхнули огнем. Сверкнув очами на сестру, он сердито бросил:
        - Я тебе это припомню, толстуха! — и выскочил за дверь.

* * *
        Предупреждение хана Котяна не на шутку встревожило Юрия Игоревича. Рязанский князь послал гонцов к пронским князьям, которые доводились ему двоюродными племянниками, а также к своему родному брату Олегу Игоревичу в Белгород, к своему старшему сыну Федору в Борисов-Глебов и к родным племянникам, державшим княжеские столы в приокских городах к западу от Рязани.
        Князья без промедления съехались в Рязань.
        Поведав собравшимся на совет имовитым родственникам обо всем услышанном им от Ташбека, Юрий Игоревич спросил напрямик:
        - Что делать станем, мужи? Донесем слова хана Котяна до ушей суздальского князя иль обождем?
        - А куда торопиться, брат? — пожал плечами Олег Игоревич. — О том, что татары Волжскую Булгарию разорили, суздальский князь и так знает. Побьют татары половцев иль нет, Бог ведает. Чего раньше времени суетиться?
        - Георгий Всеволодович ныне ввязался в распрю из-за Киева, поэтому ему явно не до татар, — усмехнулся Всеволод Михайлович, князь пронский. — Я тоже думаю, незачем нам беспокоить суздальского князя раньше времени. К тому же в наши лесные края татары вряд ли сунутся.
        - Половчин, может, приврал о многочисленности татар, а мы до сроку тревожиться начинаем, — заметил Олег, сын Всеволода Михайловича.
        - Приврал ли, нет ли, но коль половцы в степях зашевелились и к сече изготовились, значит, и нам надо ухо востро держать, — промолвил Юрий Игоревич. — Хан Котян старый воин и с мунгалами уже сталкивался. Ему можно верить.
        Князья принялись обмениваться своими мнениями относительно недавних военных успехов татарской орды в Волжской Булгарии и на мордовских землях. И булгар, и мордву русские князья в прошлом побеждали, и не раз. Поэтому никто из собравшихся особенно не удивлялся тому, что татары так быстро разбили и тех и других.
        - Не пойму, чего нам опасаться татар этих? — вновь подал голос Олег Игоревич. — Такие же степняки, вроде половцев. Секли мы половцев не единожды, доведется, посечем и татарву!
        - Тринадцать лет тому назад князья наши, похваляясь, встретились с татарами на реке Калке, да токмо назад не все воротились, — хмуро произнес Юрий Игоревич.
        - Тогда полки русские полегли в битве из-за того же хана Котяна, — смело возразил старшему брату Олег Игоревич. — Это его батыры не выдержали натиска мунгалов, повернули коней и смяли полки Даниила Волынского и Мстислава Удатного. Об этом всяк знает. Вот пошли бы князья наши на татар одни без половцев, то воротились бы с победой.
        Разговор в гриднице переключился на воспоминания о Калкской битве, в которой полегло немало русичей, одних только князей погибло тогда одиннадцать человек. Рязанцы в том печальном сражении не участвовали. Подробности этого тяжелого поражения стали известны рязанцам от тех черниговцев, кто ходил к Калке и сумел вернуться домой. Рязань и Чернигов связывали давние родственные и дружеские узы, еще со времен Ярослава Мудрого, при котором земли вятичей по Оке принадлежали Чернигову.
        В удельное княжество Рязань и Муром обособились уже при внуках Ярослава Мудрого.
        Во многих распрях в Залесской Руси участвовали рязанские князья, стремясь поставить Рязань вровень с Ростовом и Суздалем. Немало потрудился для этого правнук Ярослава Мудрого, рязанский князь Ростислав Ярославич. Много сил потратил на это и сын его, Глеб Ростиславич, дед нынешнего рязанского князя Юрия Игоревича.
        Однако не по силам вышло князьям рязанским тягаться с воинственными суздальскими князьями. Сначала Юрий Долгорукий показал им свою силу и непреклонную волю, потом сын его, Андрей Боголюбский, принудил к покорности не только Рязань и Муром, но и Новгород Великий. После внезапной смерти Андрея Боголюбского, павшего от рук заговорщиков, князья рязанские воспрянули было духом и очертя голову ринулись в очередную свару с Суздалем. Но и на этот раз не было им удачи на поле ратном. Разбил рязанцев и союзных им черниговцев младший брат Андрея Боголюбского, князь Всеволод Юрьевич, прозванный впоследствии за множество детей своих Большим Гнездом.
        С той поры Рязань признавала над собой главенство суздальских Мономашичей, склонившись перед их военной мощью. Черниговские Ольговичи как ни пытались вырвать Рязань из-под владычества суздальских князей, так и не смогли это сделать.
        После поражения на Калке черниговские Ольговичи увязли в длительной распре с южными Мономашичами из-за Киева. Если смоленских Мономашичей Ольговичи одолели, то своего самого упорного врага, Даниила Волынского, они осилить никак не могли. Михаил Всеволодович, глава черниговских Ольговичей, опираясь на половцев и венгров, сумел отнять у Даниила богатый Галич. Черниговцы собирали силы, чтобы прибрать к рукам и Киев, но Даниил обратился за помощью к суздальским Мономашичам, предложив им взять старшинство в Южной Руси. Георгий Всеволодович без промедления отправил на юг своего брата Ярослава с сильными полками.
        Ярослав Всеволодович, до этого не единожды разбивший литовцев и немецких крестоносцев, опустошил Черниговское княжество и занял Киев. Михаил Всеволодович, брошенный всеми своими союзниками, был вынужден укрыться в Галиче.
        В этом походе на Киев были вынуждены принять участие и рязанцы, зависимые от суздальских князей. Рязанские полки возглавляли Ингварь Игоревич с сыном Игорем и племянником Ярополком Романовичем.
        Глава четвертая
        Смотрины
        Однажды утром пришел к Мирошке тиун княжеский и с порога объявил:
        - Собирайся, Мирон! Старший сын князя нашего видеть тебя желает.
        Мирошка долго ждать себя не заставил, мигом оделся во все самое лучшее.
        Сосед Мирошки, плотник Петрила, вытянув шею, удивленно глазел из-за частокола на Мирошку и тиуна в ярком кафтане, покуда те не скрылись за поворотом улицы.
        Едва Мирошка вернулся из терема княжеского — Петрила тут как тут!
        - Видел я, какие гости к тебе с утра захаживают, Мирон Фомич! — балагурил Петрила, сидя на скамье у печи. — Ну что, отведал медов княжеских, сосед? Какую же думу вы с князем Юрием Игоревичем думали?
        Мирошка, видя, что сосед его слегка навеселе, добродушно ворчал:
        - Жену к сестре спровадил и бражничаешь напропалую, Петрила. И кто токмо тебе наливает?
        - Рязань не без добрых людей, — усмехнулся плотник и игриво шлепнул проходившую мимо Вассу пониже спины.
        Дородная Васса, не выносившая подобных вольностей, с разворота огрела Петрилу тряпкой по голове, да так, что того со скамьи будто ветром сдуло.
        Мирошка захихикал, глядя на поднимающегося с полу плотника.
        - Ох и сильна же ты, Васса! — почесывая голову, проговорил Петрила. — Тебе следовало за молотобойца замуж выходить, а не за кукольника. Каких бы богатырей нарожала!
        Васса ничего не ответила на это, двигая горшками на шестке у печи.
        - Что же князю Юрию Игоревичу от тебя надобно было? А, сосед? — опять приступил к расспросу Петрила.
        - К Федору Юрьевичу я ходил. Наказал он мне коня из дерева выстругать для сыночка своего и укрепить его на крутых салазках, чтобы на конике этом качаться можно было, — хвастливо ответил Мирошка. — Еще велел мне Федор Юрьевич игрушечный меч смастерить. Даже плату вперед дал. Вот!
        Мирошка показал на ладони три куны серебром.
        - Доверяет тебе, стало быть, Федор Юрьевич, — завистливо вздохнул Петрила, — а мне вот никто наперед денег не дает. И взаймы ни у кого не выпросишь. Не доверяют мне люди. Почто так, Мирон?
        Мирошка пожал плечами.
        Вместо него ответила Васса:
        - Это от того, Петрила, что веру к себе ты в том пойле утопил, из-за которого и на человека-то скоро походить перестанешь. Бросай-ка бражничать да за ум берись!
        - А я и не скрываю, что непутевый я есмь, — с неким вызовом проговорил Петрила. — И жена у меня такая же. И дочери обе непутевые. Особливо старшая! Целыми ночами черт-те где шляется! Но я управу на нее нашел, видит Бог. Едва жена моя уехала, я всю одежку Фетиньи в печи сжег. Нагишом-то она никуда не убежит! Ха-ха!
        Вошедшая в горницу Пребрана при последних словах Петрилы смутилась.
        Петрила схватил Пребрану за руку и заговорил с нею, пьяно улыбаясь:
        - Небось потеряла подружку свою, а? Ни в лес, ни на реку дочура моя больше не ходит. Думаешь, я силком Фетинью дома держу? Да ничуть! Сама она из дому никуда не выходит.
        Петрила вновь засмеялся.
        - Оставь ее! — вмешалась Васса и строго кивнула дочери: — За водой сходи.
        Пребрана торопливо выскользнула за дверь.
        Направляясь к колодцу, Пребрана постучала в ворота Петрилова дома. Ворота были заперты изнутри, на стук никто не вышел.
        Встревоженная Пребрана пробралась огородами и с заднего хода проникла во двор Петрилы.
        По двору ходили куры с цыплятами. В углу у забора кучей были навалены дрова. У крылечка в три ступени стояла бочка с дождевой водой. В эту бочку с водой любила смотреться Фетинья.
        Пребрана оставила ведра и коромысло под навесом, взбежала на крыльцо, рванула на себя дверь за железное кольцо. И столкнулась лицом к лицу с Фетиньей.
        От неожиданности Пребрана негромко ойкнула.
        На Фетинье из одежды была лишь грубая холстина вокруг бедер. Темно-русые длинные волосы Фетиньи были распущены по плечам и окутывали ее ниже талии, как покрывалом.
        - Здравствуй! — пробормотала Пребрана. — Почто ты в таком виде? Почто из дому не выходишь?
        Фетинья пригласила подругу в дом и уже там поведала ей о своем несчастье:
        - Матушка моя позавчера уехала к сестре в Ольгов и Варьку с собой забрала. Я было обрадовалась, что волю наконец-то обрела. Да не тут-то было! Батюшка мой залил глазоньки и побросал в огонь все мои платки и сарафаны. Ничего не оставил, окаянный! Дома-то ходить не в чем, не то что на посиделки куда-то пойти.
        Пребрана сочувственно покачала головой, пораженная увиденным и услышанным.
        Фетинья тем не менее была далека от того, чтобы лить слезы из-за этого. Она была не из плаксивых. Сидя у окна, затянутого бычьим пузырем, Фетинья нервными движениями накручивала на палец свой длинный локон. С распущенными волосами и с нетронутой загаром кожей она была похожа на русалку.
        Пребрана сказала ей об этом.
        Фетинья улыбнулась, отчего на щеках у нее появились две ямочки.
        - Так, может, мне и разгуливать всюду нагой, как русалке? — Фетинья со смехом завертелась по комнате, сдернув с себя холстину. Затем Фетинья вновь подсела к Пребране, прижавшись к ней плечом. — Лучше расскажи, как у тебя с Родионом. Ладите ли?
        Пребрана смутилась.
        - Пока ладим, — сказала она, опустив глаза.
        - Ты за него держись, милая, — серьезным голосом промолвила Фетинья. — На Родиона многие девицы заглядываются. Он же красавец и боярский сын, такие молодцы на дороге не валяются!
        - Твой Аникей тоже всем хорош… — начала было Пребрана.
        Фетинья перебила ее:
        - Уже не мой. Половчанка у них в доме поселилась, так Аникей по ней теперь вздыхает. Устинья ко мне вчера заходила, она и поведала.

* * *
        На другой день Васса, узнав от дочери о житье-бытье Фетиньи, пригласила плотника Петрилу к себе домой. Пребрану Васса спровадила в гости к Стояне, а Мирошка с утра был занят у себя в мастерской.
        - Не дело это, Петрила, родную дочь унижать, всякой одежды ее лишая, — молвила Васса. — Фетинья уже не отроковица малая, ей ныне семнадцать лет исполнилось. Она себя блюсти должна. А ты, пьяное рыло, таращишься на наготу ее. Иль стыда в тебе нету?
        - Дочь она моя, что хочу, то с ней и делаю! — огрызнулся Петрила.
        Он собрался было уходить, но Васса своей могучей рукой пригвоздила плотника обратно к скамье.
        - Сиди! Я еще не все сказала. — Голос и грозный вид Вассы подействовали на Петрилу отрезвляюще. Эта сильная женщина умела быть доброй и ласковой, но могла и твердую волю показать. — Вот что, Петрила, Чурилов сын, приглядела я жениха твоей Фетинье. Думаю, пора девку замуж выдавать, пока она из отчего дома не сбежала.
        - Рано ей еще замуж! — отмахнулся плотник.
        - Сам же вчера говорил, что Фетиньи целыми ночами дома не бывает, — сказала Васса. — Значит, пришла ее пора. У девиц это происходит раньше, нежели у дурней-молодцев.
        - Что «это»? — не понял Петрила. Он был с похмелья, поэтому соображал с трудом.
        - Косу на повой менять, вот что, — пояснила Васса.
        - Да у нас и приданого-то нету, — в легкой растерянности промолвил Петрила.
        - А ты и не соберешь никогда родной дочери приданого, уж я тебя знаю! — негодовала Васса. — Иль пропьешь все до нитки, иль сожжешь! Вот в чем бедной Фетинье перед женихом показаться?
        - По душе ли ей придется женишок-то твой, кума? — Петрила растянул свои толстые губы в кривой ухмылке.
        - Этот не приглянется, я ей другого подыщу, но все равно из-под твоей власти Фетинью вырву. А ты соси свою бражку, куманек, может, и захлебнешься когда-нибудь! — Не сдерживая раздражения, Васса брезгливо оттолкнула от себя потянувшуюся к ней руку плотника.
        - Кваску бы мне, — жалобно попросил Петрила и снова протянул руку: — Дай квасу, кума. От твоих слов у меня в горле пересохло.
        - Пересохло у тебя от выпитого вчера, сосед, — проворчала Васса, но квасу все же налила.
        Петрила с жадностью припал к ковшу.
        Утолив жажду, он повеселел:
        - Добрый у тебя квас, кума. Ядреный! Может, пива иль бражки поднесешь?
        - Этого не дождешься, — холодно отрезала Васса.
        - Тогда не столкуемся мы с тобой, — сокрушенно покачал головой плотник, — ведь я добрый токмо во хмелю, а на трезвую голову я обычно злой. Вот пойду сейчас домой, Фетинью за волосы оттаскаю, дабы отца пуще почитала. Может, и розгами постегаю ее за прошлые грехи.
        Говоря все это, Петрила искоса поглядывал на Вассу своими опухшими от пьянства глазами. На его грубом лице с толстым мясистым носом и куцей бороденкой притаилась хитрая полуусмешка. Мол, мне ведомо, кума, чем тебя пронять!
        Васса догадалась, куда гнет Петрила. Она живо сообразила, как ей лучше действовать.
        - Сегодня устроим смотрины, — выставила условие Васса. — Коль все пройдет гладко, то вечером получишь корчагу браги.
        - Две! — жадно воскликнул Петрила.
        - С тебя и одной хватит, — сказала Васса. — Ты приведешь Фетинью сюда. Я за женихом схожу. Устроим им свидание честь по чести.
        - Так приданого же нету, — напомнил Петрила.
        - Этот человек возьмет Фетинью и без приданого, — промолвила Васса.
        - Может, жених твой из бывших холопей, кума, так мне такой зятек не надобен! — насупился Петрила. — Такого оставь для своей Пребраны.
        - Не беспокойся, не из холопей он, — сказала Васса. — Я знаю, каких женихов выбирать! Погоди, я сейчас подберу платье твоей Фетинье.
        Васса скрылась в соседней комнате.
        Петрила озабоченно вздохнул и, дотянувшись до ковша на столе, допил остатки холодного квасу.

* * *
        Фетинья, когда узнала от отца, что для нее подыскали жениха, от изумления и неожиданности сначала лишилась дара речи. Но уже через минуту Фетинья обрела свою прежнюю уверенность. Она охотно нарядилась в белое льняное платье Пребраны, принесенное отцом. Умываясь и заплетая волосы в косу, Фетинья была полна нетерпеливого желания поскорее увидеть своего суженого. Он представлялся Фетинье то светловолосым, как Родион, то рыжим, как Вячеслав, то темно-русым, как Аникей, высоким и не очень, с усами и без усов, но непременно молодым и красивым!
        Придя в дом Вассы, Фетинья замирала от сладкого волнительного страха, дожидаясь прихода своего жениха, за которым ушла мать Пребраны. Их долго не было. Так долго, что Фетинье стало казаться, будто они и не придут вовсе.
        После полудня пришел из своей мастерской Мирошка, немногословный и важный. Ведь заказчик у него ныне не кто-нибудь, но старший сын рязанского князя!
        Затем вернулась от Стояны Пребрана.
        Сели полдничать.
        Мирошка и Пребрана усадили за стол и Петрилу с Фетиньей.
        Покуда щи хлебали, то все помалкивали, а когда принялись за жареную рыбу, вдруг завязался разговор о том да о сем. Пребрана догадывалась, что неспроста Фетинья в ее нарядном летнике в гостях у них сидит, но вида не показывала. Мирошка знал обо всем от супруги, однако заговаривать об этом даже не пытался. Мол, мое дело — сторона!
        Наконец пришла Васса и с нею мужичок коренастый, с черной бородкой. Одет мужичок был в полосатые черно-бело-голубые порты, заправленные в сапоги из мягкой добротной кожи, и синюю рубаху с золотым узором на плечах. Руки у незнакомца были заскорузлые, темные то ли от загара, то ли от работы.
        Фетинья так и впилась в него глазами.
        «Вот, — подумала она с радостью, — отец моего суженого пожаловал! Сына своего почему-то не привел. Может, приболел он? Иль позднее подойдет?»
        Фетинья ожидала, что Васса сейчас объяснит ей, почему жених не пришел. Но вместо этого Фетинья услышала такое, чего совсем не ожидала и во что никак не могла поверить! Оказывается, этот чернобородый мужичок и есть ее жених!
        Изумление Фетиньи сменилось жутким разочарованием. Это, видимо, отразилось у нее на лице, так как Пребрана живо поспешила удалиться в свою светелку. Ушел и Мирошка, сославшись на какие-то неотложные дела.
        Васса, делая вид, что не замечает расстроенного лица Фетиньи, представила ей жениха:
        - Это Ивор Бокшич, лучший среди сапожников в околотке близ Пронских ворот. Работает на заказ. Живет в достатке. Супруга у него померла четыре года назад. Сын умер еще раньше…
        Фетинья сидела бледная, неразговорчивая, с опущенными глазами.
        Васса принялась знакомить жениха с отцом невесты.
        Петрила подбоченился, заметив, что жених по возрасту ему почти ровня и по достатку не намного богаче его. Узрел плотник и то, что Фетинья губы надула, значит, даст этому сапожнику от ворот поворот! А посему Петрила решил с гостем особо не церемониться.
        Васса усадила сапожника за стол напротив Фетиньи, промолвив, будто ненароком:
        - А это наша Фетинья-краса — длинная коса! Девица скромная и работящая.
        - Да уж, — самодовольно вставил Петрила, — дочка у меня на загляденье! Всякому ко двору придется, но не всякий ей по сердцу будет.
        Плотник многозначительно ухмыльнулся, взглянув на сапожника.
        Тот, однако, не смутился и держался со спокойным достоинством, говорил мало, больше приглядывался к Фетинье и ее отцу.
        - Я в нашем Успенском околотке среди плотников лучший! — похвалялся Петрила и ударял себя кулаком в грудь. — Ворота у купца Данилы Олексича видел? Мною сработаны, причем одним топором. Подручный мой руку себе поранил. Вот и пришлось мне одному те ворота ставить. Ничего, за три дня управился.
        - Потом не просыхал шесть дней кряду, — проворчала Васса и придвинула к немногословному сапожнику глиняную мисочку с солеными грибами. — Угощайся, Ивор Бокшич, чем Бог послал. Сама солила.
        Сапожник неспешно принялся за грибы, вылавливая их из миски деревянной ложкой. Ел да похваливал.
        Васса старалась разговорить Фетинью, но, кроме кратких «да» и «нет», ничего не могла от нее добиться.
        Тут еще Петрила лез к гостю со своими вопросами:
        - Скажи-ка мне, Ивор Бокшич, годов тебе сколько?
        - В Ильин день сорок три стукнет, — прозвучал ответ.
        - Так-так. — Петрила посмотрел на дочь, потом на Вассу. — Значит, ты меня всего на три года моложе. А сколь разов ты женат был?
        - Единожды.
        - Хворями никакими не мучаешься, случаем?
        - Поясница стала побаливать временами, а так ничего, жив-здоров.
        - Ну, поясница-то в такие годы у многих начинает болеть, — закивал Петрила.
        Он заговорил было о том, чем лучше всего лечить больную спину.
        Однако Васса прервала его:
        - Чего это ты про хвори и про возраст заговорил, куманек? Сам-то шибко ли здоров, коль по нескольку раз в месяц знахарка Акулина то зубы тебе заговаривает, то суставы лечит?
        - Так я и жениться более не собираюсь, кума, — ввернул Петрила и дружелюбно улыбнулся сапожнику: — Не серчай на меня, Ивор Бокшич. Душа моя об дочери радеет, вот я и…
        - Я понимаю, — промолвил Ивор Бокшич, — и не осуждаю. Такую паву и боярскому сыну, поди, жаль отдавать, не то что мне.
        При этом Ивор Бокшич такими глазами посмотрел на Фетинью, что та залилась краской смущения.
        Петрила ухмыльнулся, заметив это. Приглянулась сапожнику его дочь!
        Дальнейший разговор происходил уже без Фетиньи, которую Васса спровадила в светлицу к Пребране.
        Фетинья удалилась с большой охотой.
        Пребрана встретила подругу в сильнейшем волнении. Она схватила Фетинью за руки, заглянув ей в очи.
        - Ну что? Ну как? — громким шепотом спросила Пребрана.
        - Да никак! — раздраженно ответила Фетинья, высвобождая свои руки из пальцев Пребраны. — Поклон твоей матушке за такого женишка! Ему вот-вот сорок три года исполнится, а он выглядит на все сорок пять!
        - Это из-за бороды, наверно, — несмело промолвила Пребрана.
        - Вот счастье-то привалило — замуж за старика идти! — не унималась Фетинья. — Да меня хоть золотом осыпь, не пойду за такого!
        - Я думаю, никто тебя неволить не станет, — заметила Пребрана. — Это же просто смотрины. Сядь же, успокойся.
        - Насиделась уже! Благодарю! — огрызнулась Фетинья.
        Пребрана печально вздохнула и опять села за прялку. От этого занятия ее оторвало появление Фетиньи.
        У взрослых разговор получился короткий.
        Вскоре Фетинью вновь позвали в трапезную. Ивора Бокшича там уже не было.
        - Ну, дочь, переодевайся! — с усмешкой проговорил Петрила. — Спровадили мы твоего жениха! Полагаю, больше ты его не увидишь. Васса, дай Фетинье платье поплоше, а я тебе за это дровишек принесу.
        - Три вязанки принесешь, — сердито обронила Васса.
        Было видно, что Васса осталась недовольна тем, как вели себя перед Ивором Бокшичем Петрила и его дочь.
        - Три так три, — безропотно согласился плотник. — Сейчас же и принесу.
        Переодевшись в старенький поношенный летник с дыркой на подоле, Фетинья вдруг ощутила в себе какую-то пустоту. Идти домой ей не хотелось. Остаться у Пребраны она не осмеливалась: ведь она так обидела ее мать, которая искренне желает ей добра.
        - Тетя Васса, прости меня ради Христа! — пролепетала Фетинья уже возле ворот. — Боязно мне дарить себя такому вот жениху… Мне бы кого помоложе, так я бы с великой радостью замуж за него пошла!
        Васса, собиравшаяся закрыть ворота, прижала к себе Фетинью, поцеловала ее в лоб и проговорила растроганно:
        - Разве ж я не понимаю, дочка! Да токмо иной старичок троих молодцев стоит. Ты еще молода и не разумеешь этого. Так и быть, поищу тебе жениха безбородого. Жди.
        Фетинья едва не прослезилась после этих слов. Она расцеловала Вассу в обе щеки.
        - Ну, будя лобызаться-то! — раздался с улицы язвительный голос Петрилы. — Чай, не навек прощаетесь.
        Глава пятая
        Саломея
        В Волжской Булгарии, стоящей на богатом торговом пути с севера на юг, жило немало иудеев, промышляющих торговлей и ростовщичеством. Когда татарская орда обрушилась на Булгарию, то на Русь из-за Волги устремились толпы беженцев, многие ушли от отчих очагов в одной одежде, прихватив с собой детей. Голодные и измученные трудной дорогой беглецы-булгары делились с русичами пережитыми ужасами татарского нашествия. Ни мужество, ни крепостные стены не спасли булгар от стрел и сабель татарских. Все города Булгарии были сожжены татарами, а их столицу Биляр татары, по приказу хана Батыя, сровняли с землей. Тысячи жителей Булгарии погибли в сражениях с татарами, десятки тысяч угодили в тяжкую неволю.
        Суздальский князь расселил беженцев из Булгарии в поволжских городах: Новгороде-Низовском, Радилове, Юрьевце и Костроме.
        Немало булгар осело и в приокских городах, уповая на защиту рязанских князей.
        В те дни всеобщего бегства булгар из-за Волги на Русь поселился в городке Ольгове богатый иудей Пейсах со своей семьей. Ольгов лежал всего в одной версте от Рязани при впадении в Оку реки Прони. В Ольгове держал свой княжеский стол Давыд Юрьевич, младший сын рязанского князя.
        Была у Пейсаха дочь-красавица, в которую влюбился рязанский боярин Бронислав, увидев однажды прекрасную иудейку на рязанском торжище. Бронислав Дернович был мужчина видный, роста немалого, широк в плечах, с голубыми глазами и окладистой русой бородой. Супругу свою Бронислав схоронил несколько лет назад, очень скорбел по ней и вновь жениться не собирался, покуда не встретил Саломею. Бронислав живо вызнал, где живет Пейсах, и нагрянул к нему домой нежданным гостем. Он сразу же огорошил изумленного Пейсаха своей настойчивой просьбой отдать Саломею ему в жены.
        Расчетливый Пейсах мигом сообразил, какие выгоды сулит ему, чужеземцу, родство с имовитым рязанским боярином. То, что семнадцатилетняя Саломея годится сорокалетнему Брониславу в дочери, Пейсаха нисколько не смущало. У них в роду все мужчины женились уже после тридцати, обретя дом и богатство, и неизменно брали в жены совсем юных дев. Дед Пейсаха был старше своей супруги на двадцать лет, отец Пейсаха женился на его матери, когда той исполнилось шестнадцать. Сам Пейсах был старше своей жены на тринадцать лет.
        После недолгого раздумья Пейсах ответил Брониславу согласием выдать за него свою дочь.
        Боярин Бронислав Саломее не понравился своей излишней властностью и заносчивостью. Однако противиться воле отца Саломея не стала. В Ольгове ее снедала безысходная тоска. Все подруги Саломеи остались в Булгарии, что с ними стало, ей было неизвестно. Возможность перебраться в многолюдную Рязань, в роскошные хоромы знатного боярина, окрылила Саломею честолюбивыми мечтами стать вровень с другими боярскими женами, заиметь новых подруг среди родственниц местной знати.
        В начале лета повенчался боярин Бронислав с дочерью Пейсаха в главном рязанском храме. Перед венчанием Саломее пришлось перейти в православную веру, как того требовал обычай.
        Родня Бронислава с неодобрением отнеслась к его женитьбе на иудейке. А когда стало известно, что родственники Саломеи тоже норовят в Рязань перебраться, то Брониславу от своей родни и вовсе житья не стало.
        «Мало нам сраму от тебя из-за жены твоей, так ты еще сродников ее нам на шею повесить хочешь! — молвили Брониславу его братья. — Погнался за красой басурманской, а о чести своей не подумал. А заодно и о нашей! Чтоб ноги твоего тестя-иудея в Рязани не было!»
        Пришлось Брониславу пойти на хитрость. Сказал он тестю своему, что купил ему дом в Рязани — это было непременное условие Пейсаха перед бракосочетанием Саломеи и Бронислава, — но на самом деле Бронислав никакого дома не покупал. Спустя какое-то время Бронислав с печальным видом сообщил Пейсаху, мол, дом его в Рязани сгорел дотла. Бронислав даже свозил Пейсаха в Рязань, показал ему обгоревшие остатки рухнувшего дома близ вечевой площади, умолчав при этом, что то была месть лихой рязанской вольницы княжескому мытнику Сдиле, обиравшему до нитки всех и каждого. Когда посреди ночи заполыхал дом мытника, то его и спасать-то никто не поспешил, кроме ближайших соседей.
        Пейсах посокрушался, поохал и вернулся обратно в Ольгов.
        Дабы тесть не осерчал на него за несоблюдение уговора, Бронислав пристроил сына Пейсаха в младшие княжеские гридни. Перед этим Моисею, как и его сестре, пришлось перейти из иудаизма в православие. Подавляющее большинство волжских булгар исповедовали ислам. Однако среди булгарской знати имелись и приверженцы иудаизма, ростки которого занесли в Булгарию поволжские хазары.
        Моисей был старше Саломеи на три года. Он неплохо ездил верхом, умел держать в руках меч и копье, метко стрелял из лука. По-русски Моисей говорил без акцента. Дело в том, что к нему и Саломее в раннем детстве была приставлена рабыня с Руси. Еще у Пейсаха был конюх-половчанин, от которого Моисей неплохо освоил половецкое наречие.
        От первой жены у Бронислава были сын и дочь. Сына Бронислава звали Гурятой. Ему было семнадцать лет, он жил еще в отцовском доме. Дочь Бронислава звали Милоликой, она была на два года старше брата. Милолика вышла замуж всего за полгода до вторичной отцовской женитьбы и ныне жила в доме мужа.
        Саломея очень быстро обзавелась подругами среди боярских жен и дочерей, которые наперебой приглашали Саломею в гости, восхищенные ее красотой, весьма броской и необычной среди здешних женщин. Самым главным украшением Саломеи были ее волосы — черные, густые и блестящие, вьющиеся длинными спиралевидными локонами. Овальное лицо Саломеи с большими темно-карими очами в обрамлении этих вьющихся пышных волос было схоже с обликом древних языческих вавилонских богинь, коим поклонялись люди в далекие допотопные времена и изображения которых на пергаментных свитках пришли на Русь из империи ромеев.
        Вдобавок Саломея была далеко не глупа, сметливость ее ума неизменно восхищала всякого, кто имел возможность общаться с нею. Многие суждения Саломеи о жизни и женской судьбе отличались той продуманной простотой и ясностью, кои более присущи седым старцам, нежели совсем еще юной девушке. Это было так необычно и притягательно. Красота и ум Саломеи служили неким дивным гармоничным венцом облику юной жены Бронислава, о которой ходило немало восхищенных отзывов среди боярской знати. Это необычайно льстило Брониславу, который благодаря своей красивой и смышленой жене стал известен всей Рязани.

* * *
        Как-то в разгар лета в гости к Брониславу пришел его брат Вериней.
        Саломея встретила гостя с поклоном, поднесла ему вина греческого в дорогой чаше на подносе.
        Бронислав был рад приходу брата, поскольку Вериней стал редко заходить к нему с той поры, как в терем Бронислава вступила жена-иудейка.
        Братья выпили виноградного вина, поговорили о подскочивших ценах на кожу и воск, вспомнили воскресную службу в Успенском храме, когда прилюдно случился обморок у старой княгини Агриппины Ростиславны, матери рязанских князей Юрия, Ингваря и Олега Игоревичей.
        Дождавшись, когда Саломея удалилась из горницы в женские покои, Вериней понизил голос и повел совсем другие речи:
        - Можешь считать меня излишне мнительным, токмо мой братний долг предупредить тебя, Бронислав. А там поступай, как знаешь. По старшинству я тебе и Яволоду вместо отца, поэтому не горячись и выслушай меня спокойно.
        Бронислав поставил недопитую чашу на стол и придвинулся поближе к Веринею.
        - Молви, брат, — сказал он.
        - Не гневайся на резкость слов моих, Бронислав, но, похоже, снюхалась твоя Саломея с младшим сыном Юрия Игоревича, — продолжил Вериней.
        Бронислав несколько мгновений молча глядел в глаза Веринею, затем резко произнес:
        - Быть этого не может!
        - Вот чего не может быть, так это чтобы жеребец ожеребился, — проворчал Вериней, — а неверность жен всегда была, есть и будет, пока стоит белый свет. Мне ведь это не во сне приснилось. О том уже все в княжеском тереме шепчутся. Токмо ты ни о чем не догадываешься! Любуешься тут улыбками женушки своей и не ведаешь, что она на стороне другому ласки свои дарит. Предчувствовал я, что найдет Саломея возлюбленного помоложе тебя, брат. Я же предупреждал тебя, дурня, об этом! Но ты уперся, как баран!
        Вериней слегка постучал костяшками пальцев по лбу Бронислава.
        - Может, пустые те слухи? — неуверенно промолвил Бронислав, потирая лоб. — Мне ведомо, что Саломея частенько в княжеский терем наведывается. Так ведь у нее брат в княжеских гриднях служит. К брату она и ходит.
        - Саломея лишь для виду навещает брата, а сама к Давыду Юрьевичу льнет! — раздраженно бросил Вериней.
        - От кого узнал такое? — Бронислав схватил брата за рукав объяровой свитки.
        - Ишь, прыткий какой! — Вериней усмехнулся. — Очами засверкал, как филин! Тебе скажи, так ты дров наломаешь! В таких делах нужно действовать тихо и неспешно.
        - Может, оболгали Саломею злые языки, а ты и рад! — Бронислав сверлил брата недовольным взглядом. — Отчего не говоришь, кто тебе нашептал такое?
        - Ладно, — сказал Вериней и выражение его лица чуть смягчилось, — приведу я этого человека к тебе в дом, сам его послушаешь.
        - Когда приведешь? — нетерпеливо спросил Бронислав.
        - Да хоть завтра поутру, — ответил Вериней. — Токмо сделать нужно так, чтобы Саломея этого человека не увидела. Лучше бы, конечно, ему вовсе здесь не появляться…
        - Тогда в свой дом его приведи, а я к тебе загляну завтра утром, — живо нашелся Бронислав.
        Порешив на этом, братья распрощались.
        Весь день Бронислав места себе не находил, терзаясь услышанным от брата. Его так и подмывало учинить Саломее строжайший допрос, самому дознаться, лежит ли у нее сердце к Давыду Юрьевичу? И когда успела Саломея знакомство с ним свести?
        Уже поздно вечером в опочивальне Бронислав, любуясь Саломеей, снимающей с себя одежды и украшения, негромко окликнул жену:
        - Любишь ли ты меня, Саломеюшка?
        Оставшись в одной исподней сорочице, Саломея повернулась к мужу, лежащему на ложе. Язычок пламени светильника озарил румяное лицо иудейки, ее чувственные приоткрытые уста. Лишь глаза Саломеи были скрыты тенью от слегка растрепанных кудрей.
        В лице Саломеи промелькнуло что-то едва уловимое: не то смущение, не то испуг.
        У Бронислава невольно сжалось сердце: вдруг Саломея скажет сейчас, что не люб он ей!
        Саломея неторопливо и грациозно возлегла на ложе рядом с мужем. В ее молчании было что-то завораживающее, как и в блеске ее глаз. Словно играя, Саломея принялась нежно гладить мужа по груди и плечам, склонив над ним голову с распущенными волосами.
        Бронислав взирал на жену снизу вверх, стараясь разгадать ее молчание, понять ее таинственный взгляд.
        Внезапно Саломея схватила голову супруга обеими руками и впилась губами в его уста.
        В груди Бронислава разлилась горячая волнительная радость. Он млел от счастья. Все его подозрения мигом рассеялись. Он желанен Саломее! Значит, она его любит!
        Вскоре Бронислав заснул глубоким умиротворенным сном, досыта вкусив сладостной истомы от крепкого юного тела Пейсаховой дочери.
        Саломея же долго не смыкала глаз, перебирая свои густые растрепанные локоны, тревожные мысли отражались на ее румяном прекрасном лице.

* * *
        В дом брата Бронислав пришел в полной уверенности, что на Саломею наговаривают злые люди из зависти или по другой причине. Ему не столько хотелось послушать этого человека, сколько увидеть его воочию. Этим человеком оказался княжеский гридень Терех, белобрысый и толстогубый.
        Терех держался с той легкой развязностью, какая присуща юношам, не по возрасту и заслугам вкусившим почестей и власти. К тому же, как выяснилось из разговора, к Тереху благоволила ключница княгини Агриппины Давыдовны, супруги рязанского князя. Через ключницу Терех и узнавал многие тайны обитателей княжеского терема.
        - Поначалу Саломея появлялась на княжеском подворье вроде как бы брата навестить, — рассказывал словоохотливый гридень, потягивая хмельной мед из кубка. — Потом княгиня Агриппина Давыдовна стала приглашать Саломею в свои покои, познакомила ее с дочкой своей Радославой. Бывало, что Саломея допоздна у княгини засиживалась.
        Как-то стою я на страже у дверей, что в сад выходят. Вижу, спускается по ступенькам из женских покоев фигурка женская. Темненько уже было. Я сразу-то не распознал, кто это. Сначала подумал, что Гликерия моя идет. Хотел было окликнуть ее. Вдруг, вижу — Саломея! Спускается неторопливо и все оглядывается, будто ожидает кого-то.
        Я притаился в уголке, жду, что дальше будет. Гляжу, появился князь Давыд, и тоже сверху. Причем спускается вниз осторожно, старается не топать сапогами. Я сразу смекнул, что неспроста это. Схватил Давыд Саломею за руку и потащил за собой по переходу к угловой теремной башне. Саломея последовала за Давыдом без сопротивления. Я шмыг за ними, крадусь, как рысь. Давыд и Саломея шасть в башню и заперлись изнутри. Я встал под дверью… Ну и услышал, чем они там занимались.
        - Чем же они занимались? — бесстрастно спросил Вериней. — Молви, Терех, не стесняйся, а я тебе еще медку налью. Ты слушай, Бронислав, слушай!
        - Чем занимались… — Терех ухмыльнулся. — А тем, что улеглись на лежанку, и полились стоны да охи!
        - Лжешь, собака! — вскричал Бронислав и резким движением выбил из руки гридня недопитый кубок.
        Терех испуганно захлопал глазами, глядя то на рассерженного Бронислава, то на его брата.
        - Угомонись! — Вериней хлопнул Бронислава по плечу. — Ишь, горячий какой! Продолжай, Терех.
        - Чего продолжать-то… — Гридень опасливо покосился на мрачного Бронислава. — Недолго я там прислушивался, поскольку смениться должен был вскоре. Ушел я обратно к выходу в сад и встал настороже в дверях. В ту же ночь я с Гликерией встретился. Ну и поведал ей про увиденное, удивить ее хотел. — Терех усмехнулся краем рта. — Да токмо Гликерии это было не в диковинку. Как оказалось, ей уже было ведомо про тайные свидания Давыда Юрьевича с Саломеей.
        - Лжешь, выползень змеючий! — вновь не сдержался Бронислав. — По глазам вижу, что лжешь!
        - Терех, побожись! — повелел гридню Вериней и предостерегающе привстал над столом, опасаясь невыдержанности брата.
        Гридень без колебаний перекрестился.
        - А, безбожник! Левой рукой крестишься, значит, точно солгал! — злобно вымолвил Бронислав и двинул Тереха кулачищем в челюсть.
        Тот слетел со стула на пол, только локти сбрякали.
        - Ты что, белены объелся! — накинулся на брата Вериней. — Кабы я знал, что так все получится, то не стал бы и затевать это дело. Милуйся со своей неверной женушкой всем на потеху! Терех, ты как? Не ушибся?
        - Дурной у тебя брат, боярин, — отозвался гридень, сидя на полу. — Нечего с ним толковать! Скажи ему, что я — левша, поэтому для меня левая рука, что для него правая.
        - Истина это, Бронислав, — подтвердил Вериней. — У Тереха даже прозвище есть — Левша. А ты его по зубам ни за что ни про что!..
        - За свой лживый язык получил он от меня вознаграждение! — гневно промолвил Бронислав. — Небось сам на Саломею облизывается, вот и наговаривает на нее. У, злыдень белобрысый! Пшел вон отсюда!
        - Ступай, Терех, — кивнул дружиннику Вериней и протянул ему небольшой слиток серебра: — Вот, возьми гривну и не держи зла на моего брата.
        Терех молча взял гривну и с поклоном удалился.
        Бронислав, не глядя на брата, нервно барабанил пальцами по столу.
        Вериней поднял с полу серебряный кубок и поставил на стол.
        - Каких еще доказательств тебе нужно, брат? — спросил Вериней после долгой паузы.
        - Пойду я, брат, — ответил Бронислав и встал из-за стола. — Прощай покуда!
        - Ступай с Богом! — глядя в окно, сказал Вериней.

* * *
        Собрался как-то Моисей навестить родителей в Ольгове и уговорил Бронислава отпустить с ним Саломею.
        Пейсах был несказанно рад приезду сына и дочери. Он все приговаривал, обращаясь к супруге:
        - Гляди-ка, Шейна, каким молодцем стал наш Моисей! Какие на нем сапоги, какой плащ, а шапка какая!.. А Саломея-то наша как расцвела! От нее просто глаз не оторвать. Не дети, а загляденье!..
        Шейна расцеловала дочь, прижала к себе сына. Затем, сидя за трапезой, Шейна с довольной улыбкой слушала Моисея, как ему живется на княжеском подворье. В отличие от брата, Саломея была более молчалива, хотя и хмурой она не выглядела.
        Вечером Пейсах пришел в комнату дочери, чтобы побеседовать с ней по душам.
        - Я ведь сразу заметил, что какие-то невеселые думы одолевают тебя, дочка. — Пейсах ласково коснулся распущенных волос Саломеи своей холеной рукой. — Доверься мне, моя девочка. Я же всегда понимал тебя, всегда желал тебе блага.
        Это было правдой. Пейсах всегда уделял дочери больше внимания, нежели сыну, распознав в Саломее с самых юных лет натуру незаурядную и честолюбивую.
        Саломея взяла отцовскую руку и прижалась к ней щекой. Она часто так делала в детстве.
        Несколько долгих мгновений отец и дочь пребывали в молчании.
        Наконец Саломея промолвила:
        - Я влюблена в Давыда Юрьевича, младшего сына рязанского князя, а Бронислав мне противен. Мы встречаемся с Давыдом украдкой, но, кажется, это перестало быть тайной для моего мужа.
        - Вот оно что! — взволнованно произнес Пейсах. — Вот какие, значит, дела!
        Саломея взглянула на отца, желая понять по его лицу, осуждает он ее или нет. Ей было важно услышать отцовское мнение по этому поводу.
        - Ты держишь в одной руке повод удачи, дочь моя, — сказал Пейсах, отвечая на молчаливый вопрос Саломеи, — а в другой руке держишь повод счастья. Тебе самой решать, за какой из этих двух поводьев ухватиться обеими руками.
        - Отец, я выбираю повод счастья, — без раздумий ответила Саломея. — Ты не осуждаешь меня за измену мужу?
        - Как я могу осуждать тебя, сделавшую такой удачный выбор, — ответил Пейсах с одобрительной улыбкой. — Давыд Юрьевич уже сейчас удельный князь, а в будущем может стать и рязанским князем. В Брониславе я разочаровался. Он скуп и недальновиден, мною пренебрегает. Обещал купить нам с Шейной дом в Рязани, но так и не выполнил обещание.
        - Мне кажется, в Ольгове жить намного спокойнее, отец, — заметила Саломея. — Здесь меньше посторонних глаз, меньше любопытных ушей и злых языков.
        - Богатых людей здесь тоже меньше, чем в Рязани, — озабоченно проговорил Пейсах, усаживаясь на стул. — А я ведь ростовщик, милая моя. Не могу же я давать деньги в рост кому попало. Нет, в Рязани мне жилось бы лучше. Становись-ка поскорее княгиней, тогда мы с твоей матерью свой век доживать будем в княжеском тереме.
        Саломея грустно улыбнулась, всем своим видом показывая, что и она мечтает о том же, однако обстоятельства покуда сильнее ее.
        - Понимаю, что все не так просто, — закивал Пейсах, поглаживая свою узкую бородку. — Надо все обдумать и взвесить. Оступиться в таком деле никак нельзя, моя девочка. Ясно одно: от Бронислава нужно избавиться.
        - Как… избавиться? — Голос Саломеи дрогнул.
        - Об этом еще надо подумать, — невозмутимо произнес Пейсах. — Ко всему на свете нужно относиться с предвкушением возможной выгоды. От невыгодного товара избавляются, увечную скотину пускают под нож, поломанным стулом растапливают печь, вороватых рабов продают куда-нибудь в дальние страны… Так всегда было, дочка.
        - Но Бронислав сильно любит меня, отец, — тихо промолвила Саломея.
        - Поведай Брониславу о своих отношениях с Давыдом Юрьевичем, и ты увидишь, как быстро любовь к тебе Бронислава сменится ненавистью, — сказал Пейсах, глядя на дочь с многозначительным прищуром. — Что есть человеческие чувства? С чем их можно сравнить? Они изменчивы, как весенние ветры. Они могут окрылить человека, а могут утянуть его в бездну разочарований. К чувствам тоже надо относиться, как к выгоде. Ведь жизнь наша — это всего лишь сделка с Богом. У кого-то она выгодная, у кого-то нет. У русичей есть хорошая поговорка: «На Бога надейся, но сам не плошай». Так-то, дочь моя.
        Саломея задумалась. Она частенько ловила себя на мысли, что легче всего живется тому, кто ставит выгоду выше человеческих чувств и божеских заповедей. Так, к примеру, живет ее отец, который никогда не терзается угрызениями совести. Не охладеет ли со временем Пейсах к любимой дочери, если увидит, что Саломея не принесла ему ожидаемой выгоды?
        Четыре дня гостили Моисей и Саломея у отца с матерью. Все это время коварный Пейсах по вечерам наставлял Саломею, как лучше всего спровадить на тот свет Бронислава, после чего без помех выйти замуж за Давыда Юрьевича. Со слов Пейсаха выходило, что вернее всего действовать ядом.
        - На возлюбленного своего не надейся, — поучал дочь Пейсах, — коль Давыд Юрьевич честный христианин, он может отвернуться от тебя из-за твоих недобрых помыслов. А ежели князь Давыд и одобрит твое намерение отравить Бронислава, то по горячности своей он может все испортить. К тому же, дочь моя, из двух супругов один непременно должен быть безгрешен ради будущих детей.
        Вот я немало грешил в жизни, зато мать твоя чиста перед Богом. Ты и Моисей в нее уродились. Ни украсть, ни обмануть толком не можете. Плохо, ежели сын или дочь с младых лет к подлости приучены, это сразу в глаза бросается. На таких детях Сатана свою отметину ставит. С такой отметиной хоть в лепешку разбейся, а счастлив не будешь.
        - Что за отметина такая? — заинтересовалась Саломея.
        - Это язвы, бородавки, пятна разные на теле, — ответил Пейсах. — Иногда у женщины усы могут вырасти, а у мужчины — женские груди. Но самая страшная отметина — это разноцветные глаза. Один глаз, скажем, голубой, а другой зеленый или серый. Если пятна на теле не заметны под одеждой, усы женщина сбрить может, то разноцветные глаза никак не спрячешь. Разве что повязку на один глаз надеть.
        - А на взрослого человека Сатана может отметину наложить? — спросила Саломея. — Например, за свершенное злодеяние.
        - За злодеяния наказывает Бог, а не Сатана, — пояснил Пейсах и многозначительно повел бровью. — Поэтому всякий неказистый поступок лучше всего совершать чужими руками, дочь моя.
        Глава шестая
        Недобрые вести
        Август выдался жаркий и засушливый.
        Пребрана и ее подруги чуть ли не каждый день бегали купаться на Оку.
        В один из солнечных августовских деньков девушки привычной дорогой опять отправились к облюбованной ими тихой речной заводи, где было много ивовых зарослей, скрывающих их наготу от нескромного постороннего глаза. Вместе со своими русскими подругами ходила к речному берегу и половчанка Нушабийке, которую Устинья старательно учила плавать. Половчанке было в диковинку, что все ее русские подружки умеют плавать, а иные даже не боятся нырять на глубине. Устинья и ее родители называли половчанку Аннушкой, слегка переиначив ее степное имя на русский манер. Также называли Ташбекову дочь и ее русские подруги.
        Обычно девушки, раздевшись донага, сначала с визгом играли в догонялки на мелководье, потом доплывали до песчаного мыса, где они ложились позагорать и отдохнуть. Но в этот день песчаную косу облюбовали ольховские ребятишки, бродившие по ней шумной гурьбой в поисках ракушек и рачьих нор.
        В ожидании, когда ольховская ребятня наиграется и накупается на их излюбленном месте, девушки уселись под ивами на низком бережке и завели свои разговоры.
        Сначала Фетинья сетовала на свою горемычную судьбу. Мол, у Пребраны вон как все гладко складывается с Родионом. И Вячеслав к Стояне тянется явно с серьезными намерениями. Устинье брат Стояны улыбки дарит и за руку постоянно берет. Только она одна горемычная!
        - Сначала Аникей поманил меня и бросил, потом тетка Васса подыскала мне жениха бородатого да в суставах скрипучего, — вздыхала Фетинья. — Намедни матушка еще одного женишка для меня приглядела. Вроде и не старый, и не страшный, но опять беда — шепелявый. Он не говорит, а словно дразнится. Такого послушаешь, со смеху помрешь. Ей-богу!
        Пребрана и Устинья принялись утешать Фетинью, мол, какие еще твои годы!
        - Мне Вячеслав хоть и нравится очень, но замуж за него я не собираюсь, — неожиданно заявила Стояна. Она тут же пояснила, предвидя вопросы подруг: — Вячеслав признался мне недавно, что он вовсе не боярский сын. Отцом его является Михаил Всеволодович, князь черниговский, а мать его из невольниц польских кровей. В Рязань Вячеслав приехал вместе с прочими заложниками из черниговских и новгородских бояр, коих сослал сюда Ярослав Всеволодович, брат суздальского князя. Ярослав же ныне Киевом владеет, диктует свою волю всем южнорусским князьям!
        - Вот это да! — изумилась Фетинья. — Черниговский княжич на тебя глаз положил, а ты, дуреха, от него нос воротишь!
        - Вячеслав-то княжич, а я кто? — обиженно воскликнула Стояна. — Кузнецова дочка! Не пара я Вячеславу. К тому же он все равно в Чернигов вернется рано или поздно. Вся родня у Вячеслава там.
        Пребрана обратилась к половчанке:
        - Скажи, Аннушка, как половчанки замуж выходят?
        Внимательные очи немногословной дочери степей встретились с синими глазами Пребраны. В них появилась грусть, отчего ее задумчивое лицо обрело печать некой замкнутости. Ей словно не хотелось говорить об этом.
        - В степи такой обычай, — после краткой паузы промолвила половчанка, — если родители девушки знатные и богатые, то они очень рано обручают свою дочь с сыном хана или бека. Зачастую обрученные впервые видят друг друга уже на свадьбе. Если, к несчастью, жених внезапно умирает, то невесту выдают замуж за его младшего брата, даже если тот гораздо моложе ее. Бывает, что девушка становится третьей, четвертой или пятой женой хана, если она очень красива. Дочери бедных людей тоже выходят замуж рано. Иногда небогатые родители отдают дочерей за долги в наложницы бекам или беям.
        - Стало быть, у половчанок житье и вовсе несладкое, — печально вздохнула Фетинья, когда рассказчица умолкла.
        Дочь Ташбека согласно покачала головой.

* * *
        - Где вас нелегкая носит? — мать встретила Устинью неласково. — К Ольгову ходили купаться, что ли?
        - Что случилось-то? — огрызнулась Устинья. — Уж и погулять нельзя!
        - К Аннушке брат приехал, — ответила мать. И шепотом добавила: — С недобрыми вестями.
        - Так это его конь стоит у крыльца? — спросила Устинья.
        - Его, горемычного.
        - Почему горемычного? — насторожилась Устинья.
        - Аннушка где? — спросила мать, не слушая Устинью.
        - В отцовские покои побежала, — сказала Устинья. — Она сразу того коня узнала, аж засветилась вся!
        - Ох, бедняжка! — На глазах у купчихи появились слезы. — Каково ей будет узнать такое. Вот горе-то!
        - Что случилось? — Устинья решительно подступила к матери: — Говори же!
        - Убили мунгалы отца и одного из братьев нашей Аннушки, — промолвила купчиха, утирая слезы. — И всех дядьев ее мунгалы порубили в битве, а мать ее в полон угнали. Токмо Кутуш и спасся.
        Пораженная услышанным, Устинья бессильно опустилась на стул.
        - Как же это?.. — растерянно проронила она. — Воистину горе-горькое!..
        - Чего расселась! — мать дернула Устинью за рукав. — Иди, успокой Аннушку. Ты ведь для нее теперь как сестра. Кому, как не тебе, поддержать Аннушку в беде.
        Устинья вскочила и стремглав выбежала из светлицы.
        Она примчалась в мужские покои и увидела там бледного растерянного Аникея.
        Аникей хотел было удержать сестру:
        - Не ходи туда, Устя.
        - Пусти! — Устинья оттолкнула брата и вбежала в трапезную.
        Взору Устиньи предстали две обнявшиеся фигуры, замершие посреди просторной светлицы. Это были Кутуш и его сестра. Нушабийке плакала навзрыд, уткнувшись лицом в плечо брата.
        Кутуш стоял с суровым непроницаемым лицом. На нем была рубаха из выделанной лошадиной кожи с нашитыми на ней круглыми металлическими бляшками, на поясе у него висела сабля.
        На скамье, у стены, были брошены мохнатая половецкая шапка и плащ, подбитый волчьим мехом.
        Ни брат, ни сестра не заметили Устинью.
        Находившийся тут же купец Нездила молчаливым жестом велел дочери удалиться.
        Попятившись, Устинья скрылась за дверью.
        Аникей подошел к сестре, стал рассказывать ей о том, как татары на рассвете напали на половецкий стан. Обо всем этом Аникею и его отцу поведал Кутуш.
        Устинья, не слушая Аникея, направилась прочь. Ее саму после увиденного душили слезы. Устинья вдруг явственно осознала, как это страшно потерять почти всех своих близких.
        Тяжелая гнетущая печаль поселилась в доме купца Нездилы с приездом брата Нушабийке.
        Глава седьмая
        Любовь и яд
        Встреча двух влюбленных произошла в сенях княжеского терема, на втором ярусе. Сени не отапливались зимой, эти помещения с большими окнами годились для жилья только в теплое время года. Комната, где уединились на этот раз тайные любовники, принадлежала ключнице Гликерии, с которой у Саломеи были приятельские отношения.
        Давыд и Саломея сидели на скамье, тесно прижавшись друг к другу.
        Собравшись с духом, Саломея завела речь о том, что Бронислав явно что-то заподозрил.
        - Не иначе, кто-то из челяди подглядел за нами, — с тревогой в голосе проговорила Саломея. — Что же нам делать, любый мой? Я не могу жить без тебя!
        Саломея намеренно сделала ударение на слове «нам».
        - Я мыслю, бежать нам надо отсюда, — сказал Давыд. — Бронислав добровольно от тебя не отступится, Саломеюшка. Русь велика, городов в ней много! На Волыни или в Подвинье никто нас не сыщет, а мы с тобой заживем душа в душу!
        - С тобой, сокол мой, хоть на край света! — промурлыкала Саломея. И добавила, понизив голос: — Токмо у меня есть задумка похитрее. Ежели Бронислав вдруг умрет, тогда я, как его вдова, унаследую половину его богатств. Тогда я смогу сочетаться с тобой законным браком, ненаглядный мой.
        Саломея поцеловала Давыда в щеку.
        - Муж твой крепок, как медведь! — промолвил Давыд. — Никакая хворь его не возьмет. У них в роду на здоровье никто никогда не жаловался.
        - Брониславу можно в питье смертельного зелья подсыпать, — чуть слышно обронила Саломея. — Не лучший ли это будет выход?
        Давыд, чуть отстранившись, изумленно взглянул на Саломею.
        - Не надо смотреть на меня такими глазами! — жестко промолвила Саломея, смело встретив взгляд Давыда. — Знаешь ли ты, какая это мука дарить ласки постылому человеку, изображая при этом радость и удовольствие!
        - Вот я и говорю, бежать нам нужно, — хмуро заметил Давыд.
        - Чтобы скитаться и нищенствовать! — В голосе Саломеи прозвучали нотки неприятия. — Мы с тобой достойны лучшей доли, Давыд. И мы должны ее добиться! Даже если нам придется шагать по трупам!
        И снова Давыд бросил на свою возлюбленную изумленный взгляд. Он и не подозревал, что в этой хрупкой на вид девушке таится душа беспощадного убийцы!
        - В общем, Бронислава придется отравить, — холодно подвела итог Саломея.
        - Как?! У меня нет смертельного зелья, — сказал Давыд.
        - У меня есть, — сказала Саломея непреклонным тоном.
        - Это же тяжкий грех, Саломеюшка! — после долгой паузы проговорил Давыд. — Как же мы станем жить потом с грехом-то эдаким на душе?
        - Всякий грех замолить можно, — стояла на своем Саломея. — Иль я не желанна тебе? Будь же мужественным, Давыд. Тебе и делать-то ничего не придется. Я все сделаю сама.
        Однако сказать, это еще не означает сделать. Легко подсыпать яду в питье, но нелегко дать это питье человеку, который искренне любит тебя, угождает всем твоим желаниям и капризам. Мысль о том, что, выпив яд, Бронислав еще несколько дней будет мучиться у нее на глазах, приводила Саломею в нервную дрожь. Всеми силами своей души Саломея пыталась заставить себя дать яду Брониславу, эта внутренняя борьба терзала Пейсахову дочь днем и ночью. Саломея старалась возненавидеть Бронислава самой лютой ненавистью, чтобы под воздействием этого чувства справиться со своей душевной слабостью, одолеть в себе жалость. Но всех усилий и ухищрений Саломеи хватало лишь на то, чтобы приготовить смертельный напиток. Когда же ядовитое зелье нужно было подать супругу, то в Саломее поднималась волна отвращения к себе самой. И она тут же шла на попятный.
        Так продолжалось больше месяца.
        За все это время Давыд и Саломея встречались лишь дважды.
        Давыд при этих встречах с волнением справлялся у Саломеи о здоровье Бронислава. Саломея всякий раз с хмурым видом отвечала, что у нее не поднимается рука на злодейство.
        Убедившись окончательно, что ей не хватит мочи загубить нелюбимого мужа, Саломея поставила условие Давыду: либо тот изводит Бронислава ядом, либо они встречаются последний раз.
        - Как же я подсыплю яду Брониславу? — недоумевал Давыд. — Не в гости же мне идти к нему?
        - У Юрия Игоревича пир намечается, и Бронислав приглашен туда будет, — сказала на это Саломея. — Вот на этом застолье ты и сделаешь то, чего я не смогла. Желаю тебе удачи, сокол мой!
        Саломея поцеловала Давыда в лоб.
        Иудейка видела по лицу Давыда, какая внутренняя борьба происходит в нем, поэтому не торопилась уходить, ожидая, что возьмет верх в Давыде: любовь к ней или боязнь тяжкого греха. Любовь все же победила христианскую добродетель, но при этом у Давыда был такой несчастный вид, что это слегка разозлило себялюбивую Саломею.
        Перед уходом Саломея не удержалась и зло пошутила:
        - Токмо не заплачь, мой милый, когда увидишь, что Бронислав наконец-то проглотил смертельное питье.

* * *
        Этот пир в княжеском тереме Саломея ожидала и с тайной радостью, и с душевным трепетом. Чтобы Бронислав не вздумал и ее взять на это застолье, Саломея загодя уехала из Рязани к родителям в Ольгов. Бронислав не удерживал жену, изрядно устав от ее нервозных капризов. Он надеялся, что, погостив в родительском доме, Саломея излечится от своей раздражительности.
        Бронислав и не догадывался, с какими мыслями прощается с ним его юная прелестная супруга перед тем, как сесть в крытый возок, запряженный тройкой белых лошадей.
        «Какое счастье, что я больше не увижу живым этого гордеца! — думала Саломея, едва коснувшись кончиками губ мужниных уст, обрамленных густыми темно-русыми усами и бородой. — Лишь бы Давыду достало духу сотворить зло ради нашего будущего счастья!»
        Пейсах пришел в неописуемое волнение, узнав от дочери, что, вопреки его наставлениям, Бронислав все еще жив-здоров.
        - Я дал тебе яд не для того, чтобы это зелье кочевало по чужим рукам, — сердито выговаривал дочери Пейсах, оставшись с нею наедине. — Любимому своему доверилась, глупая! Ох, подведешь ты меня под монастырь, доченька!
        - Давыд не раз в сече бывал, — сказала Саломея. — Ему храбрости не занимать!
        - Травить человека ядом — это тебе не мечом врагов рубить, тут не храбрость, а подлость нужна, — зашипел Пейсах, приблизив к лицу Саломеи свои недовольно прищуренные выпуклые глаза. — В таком деле совесть свою надо уметь усыпить или не иметь совести вовсе. А Давыд, судя по всему, страдает излишним благородством. Жизни он не нюхал, княжич твой! Испортит он все дело, чует мое сердце!
        Живя в родительском доме, Саломея все ждала, что из Рязани примчится гонец с известием о скоропостижной смерти ее супруга. Дни проходили за днями, а печальный гонец все не появлялся.
        «Неужели яд не подействовал? — недоумевала Саломея. — А может, Давыд так и не решился на это? Оробел, раскаялся?..»
        Прогостив у родителей семь дней, Саломея вернулась в Рязань.
        В мужнином тереме Саломею встречал ее пасынок Гурята, рослый и нескладный. Гурята охотно облобызал свою юную мачеху в обе щеки, приобняв ее за плечи.
        Изобразив на лице приветливую улыбку, Саломея спросила у пасынка про супруга. Где он? Здоров ли?
        - Батюшка с утра отправился на крестины к племяннику, — ответил Гурята, переминаясь с ноги на ногу. — Он тебя еще вчера ожидал, баню для тебя велел протопить.
        Подбежавшие служанки окружили Саломею, оттеснив Гуряту в сторону.
        Слушая вполуха болтовню служанок, Саломея направилась в свои покои. Тревога по-прежнему сидела у нее в сердце. Саломея не знала, на что решиться: дождаться мужа или поспешить на встречу с Давыдом. Желание Саломеи увидеть своего возлюбленного оказалось сильнее.
        Сказав Гуряте, что ей нужно на торжище, Саломея выскользнула за ворота. Никого из служанок Саломея с собой не взяла. По глазам пасынка Саломея смекнула, что тот не поверил ее лжи. Обеспокоенная своими тревогами, Саломея не придала этому значения. Она почти бежала по многолюдной Успенской улице в сторону Соколиной горы, на которой стояли княжеские терема.
        Близ Ильинской бревенчатой церкви Саломею окликнула ключница Гликерия.
        - Куда бежишь, подруга? — промолвила ключница, когда Саломея приблизилась к ней. — Не на княжеское ли подворье?
        Саломея промолчала, утирая пот со лба. Выражение лица ключницы ей сразу не понравилось. Саломея приготовилась услышать худшее.
        - Не ходи на княжеское подворье, подруга, — сказала Гликерия, утянув Саломею в ближайший тенистый переулок. — Дело твое дрянь. Кто-то донес Юрию Игоревичу о твоей тайной связи с княжичем Давыдом. Сразу говорю, то не моя вина. Юрий Игоревич Давыда в поруб посадил на хлеб и воду, а тебя и близко не велено подпускать к теремным воротам.
        У Саломеи чуть ноги не подкосились. Она бессильно оперлась рукой о березовый частокол, над которым вздымали свои ветви яблони, отягощенные красно-желтыми плодами.
        - Это еще не все, подруга, — с грустным вздохом продолжила Гликерия. — Вчера к Юрию Игоревичу приехали сваты из Трубчевска, они сговаривают князя выдать за ихнего княжича нашу княжну Радославу. Юрий Игоревич намерен отправить своих людей в Трубчевск, чтобы поглядеть на тамошнего жениха, а заодно подыскать невесту княжичу Давыду. Говорят, у трубчевского князя две дочери на выданье.
        Увидев, что Саломея изменилась в лице, Гликерия заволновалась и взяла ее за руку.
        - Не горюй, подруга, — молвила ключница. — Я через такие же страдания прошла. В твои годы тоже бегала за одним княжичем, даже забеременела от него. Княжич побаловался со мной и женился на боярышне, а я от страданий высохла, как щепка. Из-за этого младенчик у меня родился мертвый. Я старше тебя на восемь лет, милая. Послушай моего совета: держись за супруга своего. Он хоть и бородат, зато боярин. И ты благодаря ему в боярское сословие вступила. Любовь любовью, но и знатность в этом мире имеет очень большое значение!
        Узнав, что Гликерия направляется на торговую площадь, Саломея увязалась с нею. Ей хотелось расспросить ключницу поподробнее о последних событиях в княжеском тереме.
        Словоохотливая Гликерия призналась Саломее, что Юрий Игоревич всем слугам в тереме учинил строжайший допрос перед тем, как посадить Давыда под замок.
        - Меня тоже водили на дознавание ко князю, — рассказывала Гликерия по пути на рынок. — Сколь слез я пролила, валяясь в ногах у Юрия Игоревича. Кабы не заступничество моей госпожи, то прогнали бы меня из терема в шею. Я же не боярышня, а дочь смерда.
        Говоря все это, Гликерия делала большие глаза, то понижая, то повышая голос. Она то и дело оглядывалась на прохожих, боясь столкнуться на улице с кем-нибудь из теремной челяди.
        Оказавшись на торжище, Гликерия и Саломея зашли в дощатую лавку Мирошки Кукольника, где в этот момент не было никого из покупателей.
        - Ведомо ли тебе, что Давыд наговорил своему отцу? — допытывалась Саломея, глядя в глаза Гликерии.
        - Да как не ведать! — молвила в ответ всезнающая ключница. — Давыд не стал таить от отца, что любит тебя, что тайком встречается с тобой. Еще Давыд заявил, что хочет отнять тебя у Бронислава. Ох и разозлило это Юрия Игоревича!
        - Ах ты, Боже мой! — невольно вырвалось у Саломеи. — Что же это Давыд наделал! Совсем разума лишился, что ли?
        - Не умеет Давыд хитрить и изворачиваться, всегда напрямик рубит, — посетовала Гликерия. — Ну, я побегу, Саломеюшка. Мне еще кое-куда успеть надо. Прощай покуда!
        Гликерия торопливо поцеловала Саломею в щеку и выскочила из тесной лавки на многолюдную торговую площадь.
        От всего услышанного Саломея пребывала в каком-то полусне, из которого ее вернул в действительность угодливый голосок Мирошки Кукольника:
        - Довольно кручиниться, боярышня-краса! Лучше купи у меня игрушку-веселушку. Она хоть и безделица, но глаз порадует и душу повеселит. Гляди-ка!
        Саломея подняла глаза и увидела на ладони у Мирошки маленькую боярышню в длинном широком сарафане красного цвета и голубом кокошнике. Головка куклы равномерно покачивалась из стороны в сторону, словно это и не кукла была, а маленькое живое существо.
        На устах у Саломеи появилась невольная улыбка.
        Глядя на Саломею, заулыбался и Мирошка.
        - Почем такая куколка? — спросила Саломея.
        - Всем за две куны продаю, тебе за одну отдам, — сказал Мирошка и протянул игрушку Саломее: — Бери, не пожалеешь. Эта кукла того стоит.
        Саломея расплатилась и направилась к выходу из лавки с куклой в руке.
        - Заходи еще, красавица, — промолвил на прощание Мирошка. — Мои игрушки лучшие в Рязани! За ними купцы приезжают сюда даже из Новгорода Великого!
        Придя домой, Саломея уединилась в своей светлице, поставила игрушку на стол. Она полагала, что куколка сразу же начнет покачивать головкой, но та оставалась неподвижной. Игрушечная боярышня, словно подсмеиваясь, таращила на Саломею свои большие очи, нарисованные синей краской, и широко улыбалась алым ртом.
        «Неужто поломалась? — забеспокоилась Саломея. — Иль обманул меня торговец?»
        Взяв игрушку в руки, Саломея принялась ее рассматривать, затем осторожно тронула пальцем маленькую кукольную головку. Саломея едва не рассмеялась, увидев, как головка куклы равномерно закачалась из стороны в сторону. «Ожила, голубушка!»
        Поставив игрушку перед собой, Саломея положила локти на стол, не в силах оторвать глаз от этого маленького чуда, не понимая, каким образом рождается движение в этой раскрашенной деревяшке.
        Минуты утекали одна за другой…
        Саломея не заметила, как задремала.
        Пробудившись от громких голосов за дверью, Саломея встрепенулась и провела ладонью по своей разгоряченной щеке. Взгляд ее упал на игрушку.
        Деревянная боярышня продолжала ритмично покачивать головкой в кокошнике. Улыбающееся лицо куклы как бы говорило Саломее: «Все печали проходят, милая. Пройдет и эта твоя печаль!»
        «Печаль-то пройдет, — с грустью подумала Саломея, — не прошла бы любовь…»
        Глава восьмая
        Фетинья
        Когда пожелтела листва на березах и кленах, в любвеобильной душе Фетиньи затеплилась робкая надежда обрести наконец-то личное счастье. На Фетинью положил глаз молодой княжеский гридень Терех Левша. Красотой белобрысый веснушчатый гридень не блистал, умом тоже, но Фетинья и не гналась за этим. Для нее главное было то, что Терех был при деньгах. Фетинья прознала, что Терех — младший сын у родителей, проживающих в маленьком городке Исадах.
        «Ежели Терех младший из сыновей, значит, самый любимый! — решила для себя Фетинья. — Отец у Терехи княжеский подъездной, налоги собирает со смердов, стало быть, человек не бедный. Мне бы токмо окрутить Тереху, жила бы с ним как у Христа за пазухой!»
        Эти свои помыслы Фетинья таила от всех, лишь однажды поделившись ими с Пребраной, к которой относилась как к родной сестре.
        Пребрана посчитала своим долгом предостеречь подругу.
        - Не теряй голову, Фетинья, — сказала она. — Слышала, наверно, какая слава о Терехе идет. Он же за каждой юбкой бегает!
        - Терех вон какие подарки мне дарит! — похвасталась Фетинья, показав Пребране серебряный браслет, украшенный бирюзой. — Мне ведь не важно, что Терех бабник. Мне бы женой его стать, а Тереха может и дальше гулять напропалую. Главное, я буду сыта, одета и в достатке. И еще — вольна. Понимаешь, Пребрана, буду вольна, как ветер!
        - Зачем тебе гулящий муж? — нахмурилась Пребрана. — Сраму с таким не оберешься, перед людьми стыд. Ты об этом подумала, милая моя?
        - А что мне люди? — Фетинья пожала плечами. — От людской молвы лишь праведники не страдают, а таких в Рязани всего двое: епископ местный да игуменья здешнего женского монастыря.
        Фетинью и Тереха свел случай.
        По осени вздумал князь Юрий Игоревич подновить все городские ворота, обязав ремесленный люд выставить с каждого околотка по одной плотницкой артели. Каждая артель должна была чинить ближние к своему околотку ворота.
        Отец Фетиньи, находясь в артели от Успенского конца, две недели кряду стругал и пилил толстые дубовые доски, подновляя обветшалые Пронские ворота. Тогда-то Петрила и свел знакомство с княжескими гриднями, которые днем и ночью стерегли груды дубового теса и бруса, закупленные рязанским князем.
        Петрила, любивший поговорить по душам, иногда задерживался после работы, если кому-то из стражей удавалось раздобыть браги или пива. Однажды Петрила пришел домой далеко за полночь, приведя с собой пьянешенького белобрысого гридня. Плотник объяснил жене, что это его новый приятель, который сегодня переночует у них.
        Утром проспавшийся гридень, сидя за столом, сразу обратил внимание на старшую дочь Петрилы-плотника. То ли ему приглянулись ее озорные серо-голубые глаза, то ли привлекло в них некое лукавое выражение, пробудившее в Терехе плотское вожделение. Что-что, а завлекать парней многообещающим взглядом Фетинья умела!
        После утренней трапезы Терех и Фетинья поболтали на крылечке, ожидая, покуда Петрила наточит свой топор, чтобы снова идти на работу. Вечером того же дня Терех вызвал Фетинью из дома условным свистом. Это было еще в сентябре. И вот уже октябрь на дворе…
        Встречи Фетиньи и Тереха были короткими, но неизменно полными страсти.
        Фетинья отдалась Тереху далеко не сразу, невзирая на его настойчивые уговоры. Она сдалась лишь после того, как Терех подарил ей разноцветные стеклянные бусы, серебряный браслет с бирюзой и угостил ее сладким миндалем. Нащупав слабое место Фетиньи, Терех теперь редко приходил к ней на свидание с пустыми руками.
        Так было и на этот раз.
        Терех принес Фетинье иноземное лакомство халву в берестяном туеске и сразу полез к ней целоваться. Однако Фетинья уклонилась от бурных ласк Тереха и даже не притронулась к халве. Она была необычайно серьезна и неприступна.
        - Скажи мне честно, Терех. Я люба тебе? — спросила Фетинья, глядя гридню в глаза.
        Вопрос Фетиньи и прямой девичий взгляд смутили Тереха. Он заморгал своими бесцветными ресницами и слегка заерзал на бревне, на котором сидели двое любовников, укрывшись в недостроенном срубе для новой бани, которую начал возводить Петрила рядом с покосившейся старой банькой.
        Видя смущение Тереха, Фетинья повторила свой вопрос.
        - Ко-конечно, люба, — заикаясь от волнения, ответил Терех. — Ты разве сомневаешься в этом?
        - Просто ты ни разу не говорил мне об этом, — пояснила Фетинья, — а я несколько раз признавалась тебе, что ты мне люб.
        - Видишь ли, не горазд я молвить слова такие, — пряча глаза, сказал Терех. — И потому… Ты ешь халву, Фетинья, она вкусная!
        - Я ем, Терех, — отозвалась Фетинья, отправляя в рот маленький кусочек халвы. — И впрямь, вкусная. Так что ты мне хотел сказать?
        - Я говорю, что в словах-то проку мало, — продолжил Терех. — Слова что — звук пустой. По-моему, свое отношение к человеку лучше всего выражать подарками, объятиями, поцелуями, ну и прочими нежностями.
        Терех покраснел и замолчал.
        - А ты обратил внимание, что до тебя у меня не было мужчин, — негромко промолвила Фетинья, словно делала некий далеко идущий намек. — По сути, я подарила тебе свою девственную непорочность. Уразумел ли ты это, Терех?
        - Конечно, уразумел! — закивал Терех. — Мне приятно, Фетинья, что ты подарила свою девственность именно мне. Разве я не отблагодарил тебя за это своими подарками?
        Однако Фетинья хотела услышать от Тереха нечто иное.
        - Коль я люба тебе, Терех, значит, ты согласен взять меня в жены, так? — напрямик спросила Фетинья.
        Терех опять заерзал на бревне.
        - Я могу, конечно, взять тебя в жены, Фетинья, токмо зачем спешить с этим? — пробормотал он. — Мы еще можем охладеть друг к другу. Мы знаемся-то всего второй месяц.
        - Лично мне этого времени хватило, чтобы сделать свой выбор, — сказала Фетинья. И негромко добавила: — Иначе я и не отдалась бы тебе. Отвечай же, Терех, готов ли ты заслать сватов к моему отцу?
        - Нет, Фетинья, я покуда к этому еще не готов, — усмехнулся гридень. — Дело это такое… Тут покумекать надоть!
        - Чего же кумекать-то?! — возмутилась Фетинья. — Ты же сам сказал, что люба я тебе. Иль солгал?
        - Я от своих слов не отказываюсь, — зашипел Терех на Фетинью. — Но и ты пойми, дуреха, что любовь — это одно, а семья — совсем другое.
        - По мне, где любовь, там и семья, — заявила Фетинья, — ведь одно без другого не бывает. Не должно быть, во всяком случае.
        - Не-ет, — возразил Терех с ухмылкой простака, — семья есть опора и выгода. Семья — это, знаешь ли, как крепость. Ого-го! — Терех сжал кулак и потряс им. — А любовь — это так, шалости, лобзания по кустикам, игры у костра по вечерам. Развлечение, одним словом.
        - Развлечение, говоришь! — Фетинья швырнула туесок с халвой себе под ноги и угрожающе повернулась к Тереху, который враз оробел, увидев так близко от себя ее злые глаза. — Так для тебя это шалости? А я-то, безмозглая, ношу под сердцем твоего младенчика и радуюсь, какая славная у нас семья будет!
        - К-какого младенчика? — растерялся гридень, слегка отодвигаясь от рассерженной девушки. — Про младенчика уговора не было, Фетинья. Это уж слишком! Это твои бабьи штучки! Но меня этим не проймешь, не из таковских я. Вытравляй дите у бабок-знахарок. Как хочешь, так и избавляйся от него!
        - Ах ты, глуздырь белобрысый! — Фетинья влепила Тереху звонкую пощечину. — Вона какие песни запел, подлюка!
        Фетинья схватила гридня за волосы и рванула изо всей силы.
        Терех вскрикнул от боли и кое-как вырвался из цепких девичьих рук. Выскочив из сруба как ошпаренный, Терех столкнулся нос к носу с Варькой, младшей сестрой Фетиньи.
        - Ополоумел, что ли? — недовольно воскликнула Варвара, которую Терех едва не сбил с ног. — Где Фетинья? Мать ее кличет.
        Ничего не ответив, Терех припустил бегом прочь по переулку.
        Варвара недоумевающе посмотрела ему вслед, затем громко спросила:
        - Фетинья, ты здесь ли?
        - Здесь, — прозвучал из сруба голос старшей сестры.
        По интонации этого голоса Варвара сразу догадалась, что у Фетиньи что-то стряслось.
        Четырнадцатилетняя Варвара была девочкой рослой и крепкой. Она без особых затруднений перебралась через невысокую бревенчатую стенку сруба и предстала перед сестрой, сидящей на бревне с печалью на лице.
        Варвара уже знала сокровенную тайну взаимоотношений между мужчиной и женщиной, а потому участливо спросила у сестры:
        - Вляпалась?
        Фетинья грустно кивнула, не глядя на младшую сестру.
        - А Терех сбежал, узнав об этом? — вновь спросила Варька.
        - Как видишь, — вздохнула Фетинья.
        - У-у, кобель белобрысый! — зло промолвила Варвара и уселась на бревно рядом с сестрой. — А это что такое?
        Варька указала пальцем на рассыпанную среди древесных стружек халву.
        - Прощальное угощение, — невесело усмехнулась Фетинья. — Попробуй, если хочешь. Мне это пришлось по вкусу.
        - Что делать-то думаешь? — озабоченно поинтересовалась Варька, собирая кусочки халвы себе в ладонь. — Тятя прибьет тебя, коль узнает, что ты непраздная.
        - К знахарке Акулине пойду, — безразличным голосом ответила Фетинья, — а может, в реку брошусь. Все равно мне счастья в этой жизни не видать!
        Плакать Фетинья не умела, но по ее лицу было видно, как тяжело у нее на сердце.
        Варвара прижалась к сестре, обняв ее за плечи. В ней бурлила и клокотала ненависть к непутевому гридню Тереху, ко всему мужскому племени на свете!

* * *
        Беспокоясь за сестру, Варвара сообщила Пребране о постигшем Фетинью несчастье. Пребрана тотчас передала все своей матери, которая по доброте душевной продолжала подыскивать жениха для Фетиньи. Привыкнув при любом затруднении советоваться с матерью, Пребрана поступила так и на этот раз.
        Васса без промедления взялась за дело. Сначала она пригласила Фетинью к себе в гости и в беседе с глазу на глаз запретила ей даже помышлять об умерщвлении плода.
        - Не вздумай брать такой грех на душу! — молвила Васса, глядя в очи Фетинье. — С таким грехом тебе и вовсе удачи в жизни не будет, уж поверь мне, милая.
        - А с дитятей на руках кому я буду нужна? — чуть не плача, проговорила Фетинья.
        - Добрый человек возьмет тебя в жены и с дитятей, — уверенно сказала Васса. — Неча раньше времени отчаиваться.
        - Где же он этот добрый человек, тетя Васса? — простонала Фетинья. — Я уже за любого замуж пойти рада, лишь бы сраму избежать!
        - Любому я и сама тебя не отдам, ибо ты — девица ладная и неизбалованная, — ободряюще произнесла мать Пребраны. — По-моему, лучший жених для тебя все-таки Ивор Бокшич. Пусть он гораздо старше тебя, зато с достатком и без ветра в голове в отличие от юнцов-сладострастников.
        - Возьмет ли меня замуж Ивор Бокшич, коль узнает, что я непраздная? — засомневалась Фетинья.
        - Ивор Бокшич тебя не забыл и по сию пору тобой интересуется, — сказала Васса. — Хватай удачу за хвост, девка, а не то Ивор Бокшич другой молодухе достанется!
        - Я согласна стать женой Ивора Бокшича, тетя Васса! — торопливо проговорила Фетинья. — Согласна пойти с ним к алтарю хоть сегодня!
        - Вот и славно! — Васса улыбнулась и запечатлела на лбу Фетиньи теплый материнский поцелуй. — А теперь ступай домой и никому ни слова! Как все уладится, я дам тебе знать через Пребрану.
        Домой Фетинья не шла, а летела на крыльях! Как это замечательно, думала она, что на свете есть такие чуткие люди, как Пребрана и ее мать!
        Венчание Ивора Бокшича и Фетиньи состоялось в начале ноября.
        С переездом в дом мужа для Фетиньи началась совсем другая жизнь. Она стала хозяйкой небольшого, но добротного деревянного дома с погребом и пристройкой. Рядом с домом находился небольшой огород. Просторный двор был обнесен высоким тыном. С первого же дня совместной жизни Ивор Бокшич доверил своей юной жене ключи от всех клетей и сундуков.
        Фетинья накупила дорогой ткани, нашила себе нарядов. Супруг сработал ей по ноге легкие чиры из тонкой кожи и еще для непогоды сшил из сафьяна добротные полусапожки, в каких боярышни ходят.
        Пребрана и Стояна, придя как-то в гости к Фетинье, лишь завистливо вздыхали, видя, как похорошела и преобразилась их подруга, став замужней женщиной.
        Глава девятая
        Моисей
        Пристрастился брат Саломеи в кости играть, благо желающих подразнить удачу среди молодых гридней было немало. Моисею обычно везло, и сноровка у него была заправская, кости почти всегда ложились удачно. Однако верна поговорка: не хвались силой, найдется более сильный; не хвались удачей, сыщется и более удачливый.
        Лучшим игроком в кости среди младших дружинников рязанского князя был Терех Левша. Гридни, знавшие Тереха и игравшие с ним в кости, полагали, что везение его основывается на том, что тот кости левой рукой метает. Мол, с леворуким противником и в сече нелегко совладать, и в кости обыграть такого непросто.
        Осознал это и Моисей, который однажды много денег поставил на кон, желая отыграться, но в результате остался в проигрыше. Тогда разгорячившийся Моисей стал играть с Терехом на свое будущее жалованье и опять проиграл. Не желая влезать в долги к ростовщикам, Моисей пришел домой к сестре и стал просить у нее взаймы восемь гривен серебром.
        - Куда тебе столько? — недовольно спросила Саломея.
        - Долг отдать нужно одному хорошему человеку, — пряча глаза, ответил Моисей.
        - Этот хороший человек тебя, случаем, не в кости обыграл? — подозрительно прищурилась Саломея, знавшая о пагубном пристрастии брата. — Опять небось в кости проигрался! Забыл отцовские наставления, братец!
        - Проигрался — не проигрался, какая тебе разница? — проворчал Моисей. — У твоего мужа гривен много, чай, не обеднеет.
        - Гривен-то у Бронислава много, да токмо щедрости мало, — с усмешкой заметила Саломея. — Не выдает мне Бронислав по стольку гривен сразу.
        - А сколько у тебя есть? — жадно спросил у сестры Моисей.
        Саломея заглянула в шкатулку из слоновой кости, достав ее с полки.
        - Три гривны наберется, — пересчитав серебряные монеты, сказала Саломея, — но эти деньги мне самой нужны. Так что, извини, братец!
        Саломея захлопнула крышку шкатулки.
        - Умоляю, сестричка! — простонал Моисей. — Выручи, иначе мне хоть в омут головой!
        - Не даст мне Бронислав столько денег, ибо в раздоре мы с ним, — промолвила Саломея, оттолкнув брата.
        - Хотя бы три гривны дай, — умолял Моисей.
        - Сначала признайся, для чего тебе эти гривны надобны, — выставила условие Саломея и побренчала серебром в шкатулке, — тогда дам.
        - Обыграл меня в кости Тереха-подлец! — раздраженно вымолвил Моисей, с надеждой взирая на сестру. — Ну, и требует расплаты, а мне до жалованья еще две седьмицы ждать.
        Моисей умолчал, что будущее жалованье им тоже проиграно.
        - Ты же обещал отцу больше не играть в кости, — рассердилась Саломея, — при мне же обещал! Опять за старое принялся! Проваливай отсель, не дам я тебе ни ногаты.
        - Ты же обещала, змеючка! — нервно взвизгнул Моисей.
        - Передумала я, — отрезала Саломея. — Проваливай, говорю! В омуте тебе и место!
        Вышел Моисей из хором Бронислава на подкашивающихся ногах. Постоял на вечерней улице, теребя застежку на плаще. У кого еще можно взаймы попросить? Кроме Саломеи и ее мужа, у Моисея в Рязани родни больше не было.
        «Поскачу к отцу в Ольгов!» — мысленно решил гридень.
        Чтобы отлучиться из города на несколько дней, нужно было получить дозволение от гридничего. На свадьбу, похороны или к больным родителям обычно гридней отпускали без разговоров, но для этого был нужен человек, подтверждающий случившееся торжество или несчастье. За самовольную отлучку могли посадить под замок на хлеб и квас, могли тяжелой работой загрузить на конюшне или в кузнице. Для ленивого Моисея это было худшей из пыток.
        Конечно, гридничему можно дать взятку, чтобы отлучиться из Рязани по своим делам на пару деньков. Обычно так и поступают те из гридней, которые ладят с гридничим и у которых водятся денежки. Впрочем, гридничий потворствует далеко не каждому, но лишь тому, кто преуспел в воинском мастерстве и за кого ему перед князем не стыдно. А Моисей к таковым дружинникам не относился.
        Шагая ко княжескому терему, Моисей ломал голову над тем, как ему уговорить гридничего отпустить его в Ольгов, какую выдумать причину, если денег на взятку у него все равно нет.
        Последующие два дня Моисей терзался теми же мыслями, упражняясь ли в стрельбе из лука, затачивая ли меч, находясь ли ночью на страже.
        Помог Моисею случай.
        Понадобилось Юрию Игоревичу отправить гонца в укрепленный городок Нузу, что на самой границе степей. Юрий Игоревич хотел известить тамошнего воеводу Воинега о том, что сын у него родился и по этому случаю тот может ненадолго приехать в Рязань, оставив гарнизон Нузы на своего помощника сотника Лукояна.
        Гридничий хотел было поручить это дело Тереху, но у того внезапно конь захромал. Оказавшийся рядом Моисей вызвался заменить Тереха.
        - Дорогу до Нузы знаешь? — спросил гридничий.
        - Отлично знаю, — ответил Моисей, хотя сам бывал в Нузе лишь один раз.
        - Тогда собирайся в путь, — скомандовал гридничий, — чтобы к вечеру ты уже был в Нузе. Обратно в Рязань вернешься вместе с Воинегом.
        Обрадованный Моисей мигом оседлал своего коня, взял ествы на дорогу, оделся потеплее. Вскоре он уже мчался галопом по размокшей от осенних дождей дороге в сторону Ольгова. До Нузы вела и более короткая дорога, но Моисей выбрал дальний путь через Ольгов, желая непременно повидаться с отцом.
        Пейсах очень удивился, увидев перед собой сына, облепленного грязью. Пейсах ожидал Моисея только в декабре.
        - Надолго ли тебя отпустили, сынок? — суетилась вокруг Моисея мать, выставляя угощение на стол. — Что-то ты исхудал! И почему ты такой грязный?
        Моисей, не слушая мать, потащил отца в его покои, делая ему молчаливые знаки, мол, есть серьезный разговор.
        Пейсах был заинтригован.
        Выслушав сбивчивые объяснения своего чада, Пейсах зашмыгал носом. Это означало, что он рассержен.
        Начав с длинного нравоучения, из которого следовало, что во всяком деле нужно умение, а для игры в кости тем паче, Пейсах постепенно перешел к тому, что он на старости лет все больше разочаровывается в своих детях. Дочь не смогла княжеского сына окрутить, так и осталась боярской женой. От сына и вовсе проку никакого, одни только хлопоты и расходы.
        - Я отдал тебя в дружину княжескую в надежде, что к тридцати годам ты в сотники выйдешь, а к сорока станешь тиуном или воеводой. Ну, на худой конец — княжеским подъездным, — выговаривал сыну Пейсах. — А у тебя, дурня, лишь игральные кости в голове! Гридничий тебя не хвалит, с княжескими сыновьями ты дружбу не водишь, среди боярских сыновей и то друзей не заимел.
        - Давно ли я в дружине, отец! — защищался Моисей. — Дай срок, сведу дружбу и с княжичами, и с бояричами! Я же иудей, потому меня и сторонятся.
        - Денег я тебе не дам, сын мой. Выпутывайся сам, как хочешь! — продолжал ворчать Пейсах. — Нам с матерью и для себя пожить хочется. И Саломея правильно сделала, что ничего тебе не дала.
        Моисей чуть не зарыдал от отчаяния. Ему показалось, что весь белый свет ополчился на него!
        - Так ты желаешь мне позора, отец? — дрогнувшим голосом спросил Моисей.
        - А ты думал о позоре, садясь играть в кости? — вопросом на вопрос ответил Пейсах. — Может, ты надеешься на то, что твой отец до конца дней своих будет хлопотать за тебя?
        - Отец, последний раз помоги, умоляю! — простонал Моисей. — Больше я не сяду играть. Богом клянусь!
        - Ты уже клялся Богом, сын мой, — проворчал Пейсах. — Клятв своих и то не помнишь!
        - Что мне сделать, чтобы ты мне поверил? — в отчаянии воскликнул Моисей.
        - Повторяю тебе, сын мой, выпутывайся сам! — сказал Пейсах и брезгливым движением отнял свою руку из рук Моисея.
        Рассерженный Моисей нагрубил матери, которая принесла ему чистую одежду. Наскоро похватав со стола самые лакомые куски, Моисей велел отцовскому слуге выводить коня.
        Солнце было еще высоко, когда Моисей выехал из Ольгова, направляясь в южную, степную сторону. Он ехал то рысью, то галопом через заливные луга и перелески, мотался по дорогам, отыскивая широкий степной шлях. Какой-то путник указал ему направление, но, как вскоре выяснилось, не совсем верное. Дорога вывела Моисея к речке Купавне, на крутом берегу которой раскинулось село с таким же названием.
        Дом, в котором Моисей остановился на ночлег, принадлежал местному торговцу льном.
        Дабы произвести впечатление на хозяина, Моисей с важным видом намекнул ему, будто он пользуется особым доверием рязанского князя и тот поручает ему разные тайные дела.
        - Никаких грамот я с собой не вожу, ибо память имею отменную, на лету все запоминаю, — разглагольствовал Моисей, сидя за столом и уплетая за обе щеки пироги с капустой.
        Хозяин дома взирал с почтением на незваного гостя, имеющего такой зверский аппетит, то и дело подливая гридню в кружку медовой сыты.
        - Разбудишь меня, как рассвет займется, — сказал хозяину Моисей, заваливаясь спать на печи.
        От Купавны Моисей ехал в полной уверенности, что теперь-то он не заплутает.
        Торговец подробно растолковал ему, где протекает река Пара и ее приток речушка Нуза, на которой и стоит одноименный с ней сторожевой городок.
        Выбравшись из леса, Моисей лишь к полудню очутился на берегу реки Пары. Он поехал вдоль берегового ивняка, отыскивая брод. Объезжая глубокий овраг, Моисей вновь углубился в лес, уже растерявший листву и от этого казавшийся более редким и светлым.
        Когда Моисей опять оказался на берегу реки, то его зоркий взгляд заприметил троих всадников на мохнатых приземистых лошадках. Эта троица тоже выехала из леса. Неизвестные всадники тоже заметили Моисея и поскакали к нему с такой прытью, словно именно за ним и охотились. При этом один из странных наездников изготовился пустить в дело аркан.
        «Ну что за напасть! — сердито подумал Моисей. — Поганые шастают под самой Рязанью, а Юрий Игоревич и не чешется!»
        Моисей повернул обратно к лесу. Он намеревался проскакать через лес и вырваться на простор, уповая на резвость своего скакуна.
        «Мне бы токмо оторваться, а там и до Купавны недалече!» — размышлял Моисей, погоняя коня и уворачиваясь от веток.
        Лес скоро кончился.
        Моисей гнал коня по холмистым увалам. Невдалеке, за редкими деревьями, поблескивала в лучах солнца река Пара. Вот впереди показалась знакомая дорога, укатанная возами.
        Моисей понукал коня, слыша сзади топот копыт. Степняки явно догоняли его. Их резкие гортанные выкрики раздавались все ближе и ближе.
        На скользком от росы склоне холма жеребец Моисея поскользнулся, припав на задние ноги. При этом Моисей едва не вывалился из седла. В следующий миг Он услышал какой-то свист и почувствовал, как волосяной аркан крепко стянул ему плечи, прижав руки к телу. Затем последовал сильный рывок, и Моисей грянулся оземь, больно ударившись локтем.
        Моисей отчаянно пытался вытащить из ножен меч, покуда его волокли по земле, но ему мешал плащ, в котором он запутался, как младенец в пеленках. Шапка слетела с головы Моисея.
        Осознание того, что с ним случилось что-то непоправимое и ужасное, постигло Моисея в тот миг, когда он увидел над собой узкоглазые, скуластые, темные от загара лица в мохнатых шапках с высоким узким верхом. Короткие фразы на незнакомом языке, слетавшие с уст степняков, подсказывали Моисею, что это явно не половцы. Половецкий язык был хорошо знаком Моисею. Обликом своим и одеянием пленившие Моисея люди также совсем не походили на половцев. Отличались они и от мордвы, и от черемисов. И тех и других Моисею доводилось встречать в своей жизни.
        «Что это за люди? — со страхом думал Моисей. — И зачем я им сдался?»
        Моисей попытался было вступить в разговор со степняками, но те не стали с ним разговаривать, явно спеша куда-то. Сильный удар по затылку рукоятью кинжала погрузил Моисея в беспамятство.
        Глава десятая
        Чужаки неведомые
        Очнувшись, Моисей обнаружил, что его везут связанным по рукам и ногам, перебросив поперек седла наподобие тюка. Под Моисеем был его угорский скакун.
        Ехали долго.
        Захватившие Моисея всадники таились от людских глаз, обходили стороной всякое жилье, о котором Моисей догадывался лишь по отдаленному лаю собак.
        На опушке леса странные иноплеменники сняли Моисея с коня и посадили возле дерева. Сами, привязав коней поблизости, уселись на опавшую листву и стали подкрепляться пищей. Степняки жевали вяленое мясо, от которого исходил такой запах, что Моисей и при сильном голоде не взял бы его в рот.
        Сидя у дерева, Моисей разглядывал три коренастые фигуры в вонючих овчинных шубах. От степняков сильно пахло лошадиным потом, дымом костров и еще какой-то неприятной вонью.
        Из оружия у чужаков имелись большие тугие луки и у каждого по два колчана стрел. Причем стрелы в колчанах у этих неведомых воинов находились не оперением кверху, как было принято у русичей и половцев, а кверху наконечниками. Столь массивных и разнообразных наконечников стрел Моисею еще не приходилось видеть. По всему было видать, что обращаться с луками и стрелами эти вонючие чужаки умеют мастерски. Кроме луков и стрел узкоглазые иноплеменники имели при себе кривые сабли, ножи и арканы. У одного за поясом торчал легкий топорик-чекан.
        Как ни приглядывался Моисей, но так и не смог разобрать, кто же из троих чужаков старший. Ни в одежде, ни в оружии у этой троицы не было никаких отличий. Обращались чужаки друг к другу запросто, по-товарищески.
        Насытившись, чужаки принялись бормотать какие-то заклинания, став на колени и повернувшись лицом к заходящему солнцу. Потом двое отошли к лошадям и стали осматривать их копыта. Третий же, ловко забравшись на высокий вяз, стал нюхать ветер, налетавший порывами с северо-запада.
        Едва начало темнеть, иноплеменники опять двинулись в путь. Моисея снова закинули на спину угорского иноходца, как мешок с соломой. Теперь они ехали степью, постоянно держа направление на юго-запад.
        Когда совсем стемнело, крупными хлопьями повалил мокрый снег.
        Ветер утих. Стало заметно теплее.
        Во время очередной передышки Моисею развязали ноги и посадили его на коня, но при этом ему завязали глаза какой-то грязной засаленной тряпкой.
        Глубокой ночью измученного долгой скачкой Моисея стащили наконец с седла и освободили от пут, сняли с глаз повязку.
        Оглядевшись, Моисей увидел, что находится в глубокой лощине, где устроили стоянку около тридцати таких же узкоглазых и вонючих чужаков. Теперь-то Моисей сразу определил, кто здесь старший.
        Моисея подвели к костру и посадили прямо на недавно выпавший снег. Перед этим с него сняли теплый плащ и яловые сапоги.
        Костер горел в центре треугольной площадки, вершины которой были обозначены тремя шалашами из свеженарубленных ветвей тальника. У костра сидел на попоне, поджав ноги калачиком, немолодой воин в панцире из металлических пластин. За поясом у него торчал кинжал. На голове была войлочная шапка, опушенная хвостами черно-бурых лисиц.
        Тут же у костра сидел молодой степняк с черными раскосыми подвижными глазами и длинными густыми бровями. У него были рыжие волосы, заплетенные в две косы, свисающие ему на плечи из-под мохнатой шапки.
        Позади Моисея застыли два стражника с обнаженными саблями.
        Воин помоложе заговорил с Моисеем на половецком наречии, перед этим перекинувшись несколькими фразами на своем непонятном языке с военачальником в шапке из черно-бурых лисиц.
        - Перед тобой славный батыр Боурюк, предводитель полусотни в войске непобедимого Бату-хана, — сказал рыжеволосый, указав Моисею на пожилого воина. — Славный Боурюк хочет знать, кто ты и куда ехал?
        - Я — дружинник рязанского князя, ехал в городок Нузу с поручением, — ответил Моисей, припоминая половецкие слова.
        - Батыр Боурюк хочет знать твое имя, — вновь промолвил рыжеволосый.
        - Меня зовут Моисей, — сказал гридень.
        Рыжеволосый переводил все, сказанное Моисеем, угрюмому военачальнику чужаков. В чужой гортанной речи, лишенной мягких звуков, Моисей расслышал свое имя, прозвучавшее в устах рыжеволосого как «Мосха». Распознал он и слова «Рязань» и «Нуза», хоть и исковерканные на чужой лад.
        Моисей старался вспомнить, слышал ли он раньше про Бату-хана. То, что среди половецких ханов такого не было, Моисей знал точно.
        Рыжеволосый степняк опять обратился к Моисею:
        - Если ты расскажешь славному Боурюку все, что знаешь про рязанского князя и соседних с ним князей, то останешься жив. Если нет, то умрешь.
        По знаку рыжеволосого молчаливые стражи подняли Моисея на ноги и отвели его в сторону. Там, под кустами ольхи, лежало голое тело обезглавленного мужчины, уже припорошенное снегом. Судя по сложению, это был русич.
        - Твой соплеменник не пожелал с нами разговаривать, даже когда ему прижгли пятки раскаленными углями, — сказал рыжеволосый толмач Моисею, которого стражи вновь усадили на снег возле костра. — Если не хочешь, чтобы тебя постигла та же участь, рассказывай все, что знаешь. И не вздумай хитрить, ибо ложь мы сразу распознаем.
        Моисей торопливо закивал, выражая свое согласие, столь сильное впечатление произвело на него безголовое мертвое тело. Еще Моисея страшил главный из этих чужаков, у которого был вид прирожденного убийцы. Эти безжалостные узкие глаза взирали на Моисея из-под надвинутой на самые брови лисьей шапки. Боурюк был похож на рысь, которая наблюдает за своей добычей.
        «Спаси и сохрани, Отец-Вседержитель!» — трясясь не столько от холода, сколько от страха, подумал Моисей, стараясь собраться с мыслями.
        Половецкий язык казался Моисею той спасительной ниточкой, держась за которую он сможет избежать смерти. Моисей старательно выговаривал половецкие слова, тщательно подбирал фразы, и все лишь для того, чтобы у этого угрюмого военачальника с рысьими глазами не пропал интерес к нему. Моисей подробно отвечал на все вопросы рыжеволосого толмача.
        Сначала Моисей поведал чужакам все, что знал про князя Юрия Игоревича, про его братьев Ингваря и Олега Игоревичей, про сыновей и племянников рязанского князя. Не забыл Моисей упомянуть и про дальних родственников рязанских князей, правивших в Муроме и Пронске. Затем Моисей завел речь про суздальских князей, надеясь в душе хоть немного напугать этих неведомых пришельцев мощью и воинственностью истинных владетелей Руси.
        Оказалось, что узкоглазым чужакам кое-что известно про князя Георгия, которого они называли на свой манер «коназ Гюрга». Знали чужаки и про Ярослава Всеволодовича, имя которого на их языке звучало как «коназ Орусла».
        - Правда ли, что князь Ярослав в недалеком прошлом не единожды разбил литовцев и рыцарей-меченосцев? — вопрошал рыжеволосый толмач. — Правда ли, что князь Ярослав вообще не знает поражений?
        - Это правда, — ответил Моисей, наслышанный о победах Ярослава Всеволодовича. — Сей князь доселе побеждал всех, на кого войной хаживал: и немцев, и литовцев, и чудь…
        - А правда ли, что князь Ярослав победил этим летом черниговского князя Михаила и отнял у него Киев? — прозвучал новый вопрос.
        - Истинная правда, — промолвил Моисей, поражаясь осведомленности этих странных степняков. — Недавно в Рязань доставили заложников из числа родственников князя Михаила. Это князь Ингварь Игоревич убедил Ярослава передать этих людей к рязанским князьям на поруки. Сам князь Ингварь со своей дружиной пребывает покуда в Чернигове.
        - Велика ли дружина у князя Ингваря? — поинтересовался рыжеволосый.
        - Три тыщи конников, — приврал Моисей, увеличив число воинов Ингваря Игоревича почти втрое.
        - Велико ли войско у князя Ярослава? — любопытствовал рыжеволосый.
        - По слухам, около тридцати тысяч ратников, — врал Моисей, желая удивить и напугать кривоногих чужаков многочисленностью русских ратей.
        - Сколько войска у князя Георгия? — не унимался рыжеволосый.
        - Точно не скажу, но тысяч сорок наберется, — наугад ответил Моисей.
        - Когда князь Ярослав собирается вернуться домой? — опять спросил толмач.
        - Этого не ведаю, — на этот раз искренне сказал Моисей. — Михаил Всеволодович хоть и потерял Киев с Черниговом, но оружие не сложил. Война в Поднепровье еще продолжается.
        - Мы знаем, что война в Южной Руси еще идет, — проговорил толмач, переглянувшись с военачальником в лисьей шапке. — Ты показался славному Боурюку не лживым малым. — Рыжеволосый улыбнулся Моисею: — Боурюк дарит тебе жизнь. Ты поедешь с нами в стан чингизида Бури и повторишь все сказанное здесь перед ханским советом.
        Моисей невольно вздрогнул от услышанного: только этого ему не хватало! Он постарался изобразить радость на своем лице, дабы не рассердить мрачноглазого Боурюка.
        Перед дальней дорогой Моисею позволили поспать, уложив его на овчинном тулупе в одном из шалашей. Рядом с Моисеем улеглись оба стражника, от которых так сильно несло лошадиным потом, что у Моисея разболелась голова. Сон не приходил к нему, несмотря на усталость.
        Моисей лихорадочно соображал, как ему вырваться из плена.
        «Ежели меня посадят на коня и не свяжут руки, то в пути можно будет попытаться сбежать!» — размышлял он.
        Моисея действительно посадили на коня, не связав ему рук. По приказу Боурюка Моисею даже вернули плащ и сапоги, поскольку с утра дул довольно резкий пронизывающий ветер.
        В серых рассветных сумерках отряд чужаков двигался по заснеженной равнине следующим порядком.
        Далеко впереди скакали трое наездников, тех самых, что захватили в плен Моисея. За ними двигался на рысях основной отряд во главе с Боурюком. В этом отряде находился и Моисей. По обеим сторонам от дружины Боурюка на расстоянии полета стрелы скакало еще по трое наездников, неся дальний дозор.
        Так ехали полдня.
        Затем, когда передовой дозор отыскал укромное место близ русла пересохшей степной речушки, Боурюк позволил своим людям недолгую передышку. Боковые дозорные, как и головные, к удивлению Моисея, все это время продолжали вести наблюдение в степи на холодном ветру.
        Остаток дня опять скакали без передышки.
        Вечером отряд Боурюка соединился с другим отрядом своих соплеменников, у которых имелось много запасных лошадей. Как объяснил рыжеволосый толмач Моисею, эти воины оказались в этом месте не случайно. Все они были из полусотни Боурюка. Еще толмач пояснил Моисею, что у его народа в обычае, чтобы каждый воин имел в походе одну или две запасные лошади.
        «Тогда войску не страшны любые расстояния», — сказал рыжеволосый.
        Моисей осмелился спросить у толмача, далеко ли отсюда его родина.
        - Очень далеко! — ответил толмач, махнув рукой куда-то на восток. — Два года надо ехать и ехать верхом, так далеко!
        У Моисея сердце застыло в груди. Неужели его повезут в такую даль!
        Ночью, лежа у костра, завернувшись в плащ, Моисей терпеливо ждал, когда заснут все чужаки на стоянке. Он собирался прокрасться к лошадям и бежать. Моисей плохо представлял направление своего побега. Он просто решил бежать наугад в ночь, лишь бы вырваться от этих диких людей с гортанными голосами и темными скуластыми лицами!
        Моисей ждал долго, борясь со сном. Затем он не заметил, как уснул. Сказалась сильная усталость и прошлая бессонная ночь.
        На рассвете отряд Боурюка двинулся дальше. Теперь чужаки постоянно пересаживались с усталых лошадей на свежих и ехали весь день без передышки. Они даже утоляли голод, сидя в седлах. К концу дня Моисей так вымотался от беспрерывной скачки, что еле держался в седле.
        Прошла еще одна ночевка в степи.
        Наконец на исходе третьего дня пути взору Моисея открылась темная лента довольно широкой реки, медленно текущей меж низких заснеженных берегов. Равнина за рекой пестрела множеством юрт и крытых повозок на больших деревянных колесах без спиц. Оттуда доносился рев верблюдов и блеянье бесчисленных овечьих стад, ютившихся в загонах, обнесенных плетеными изгородями. Вдалеке, за станом, на припорошенных снегом пастбищах буро-рыжими пятнами темнели огромные табуны лошадей.
        Над юртами и шатрами поднимались к низкому осеннему небу многочисленные дымовые шлейфы, образуя в вышине беловато-сизое вытянутое облако.
        Среди юрт сновали маленькие фигурки людей, мужчин и женщин. Тут и там проносились отдельные всадники и небольшие конные отряды.
        Воины Боурюка стали спускаться на своих усталых лошадях по пологому береговому откосу к речному броду.
        Моисей, ехавший бок о бок с рыжим толмачом, спросил у него, что это за стан. В ответ он услышал, что это ставка хана Бури.
        Глава одиннадцатая
        В ставке хана Бури
        Мрачноглазый Боурюк передал Моисея другому военачальнику, коренастому и кривоногому, с желтым одутловатым лицом. Со слов толмача Моисей узнал, что это темник Дегай, друг и покровитель Боурюка.
        Желтолицый темник пожелал побеседовать с Моисеем.
        Разговор происходил в просторной юрте, круглой, как колокол. Темник восседал на небольшом возвышении, застеленном белым войлоком. Рядом с ним примостились Боурюк и толмач.
        Моисей стоял перед ними на коленях, чувствуя спиной жар очага.
        Из глубины юрты на Моисея таращились три женщины, одна старая и две молодые, в каких-то странных высоких головных уборах. У женщин были круглые лица, плоские носы, выступающие скулы и глаза-щелочки.
        У дверного проема, завешанного плотным пологом, стояли два воина в кожаных панцирях, железных островерхих шлемах, с саблями у пояса.
        Темник задавал вопросы Моисею, толмач переводил его слова на половецкий язык. Вопросы в основном были те же самые: о рязанских князьях, о численности их дружин, о суздальском князе Георгии и его брате Ярославе… Еще темник поинтересовался у Моисея о его родителях, знатные ли они люди и где живут?
        Моисей рассказал о своих родителях все без утайки.
        - Ты сможешь спасти своих родственников от рабства, если будешь преданно служить великому и непобедимому Саин-хану, — сказал темник Дегай Моисею.
        - Я готов служить, — без колебаний промолвил Моисей.
        Темник Дегай о чем-то оживленно заговорил с Боурюком, сделав знак стражникам, что пленника можно увести.
        Моисею завязали глаза и повели куда-то, взяв за руки с двух сторон. Его долго вели по стану и наконец втолкнули куда-то без всяких объяснений.
        - Никак свой? Русич? — прозвучал рядом чей-то удивленный голос.
        Моисей сорвал с глаз повязку и увидел в полумраке небольшой юрты человека в славянской одежде, с русой бородой и такими же волосами.
        Незнакомец радостно схватил Моисея за плечи:
        - Кто ты, младень? Откуда?
        - Из Рязани, — немного растерянно ответил Моисей. — Гридень я из дружины рязанского князя.
        - Как зовут тебя, друже?
        Моисей назвал незнакомцу свое имя.
        - А меня Яковом величают, — представился незнакомец. — Я — купец из Костромы. Еще в сентябре угодил в полон к этим нехристям, возвращаясь из Дербента степным путем. А тебя где пленили, младень?
        - Я из Рязани ехал в городище Нузу… В степи за Окой наткнулся на этих… — Моисей запнулся и вопрошающе посмотрел на Якова: — Что это за народ? И откель он взялся?
        - Народ сей зовется мунгалами, хотя иные из них называют себя татарами, — ответил Яков. — А откель нагрянули сюда эти мунгалы, о том не ведаю. Давай присядем, друже. Чего мы стоим друг перед другом? — бодро добавил Яков.
        Они уселись на овчинные шкуры в самом центре юрты, у них над головой было круглое дымовое отверстие, через которое внутрь степного жилища проливался дневной свет.
        - Не те ли это мунгалы, что в прошлую зиму разорили дотла Волжскую Булгарию? — поинтересовался Моисей.
        - Те самые, — мрачно проговорил Яков. — С той поры мунгалы еще половецких ханов примучили, да мордву, да алан, да черемисов… Теперь вот нехристи косоглазые на Русь напасть изготовились.
        - А про Саин-хана ты знаешь? — опять спросил Моисей. — Кто это такой?
        - Саин-хан по-татарски значит «светлый хан», — ответил Яков. — Так мунгалы величают Бату-хана, который верховодит ихними ордами. Сказывают, Бату-хан доводится внуком другому хану, коего татары величают не иначе как Потрясатель Вселенной или Чингис-хан, то есть «Великий хан». Чингис-хан будто бы собирался завоевать весь белый свет и многие земли прошел со своей дикой конницей, но помер от болезни в одном из походов. Теперь дело Чингис-хана продолжает Бату-хан, отпрыск его старшего сына. Уже вся Азия завоевана мунгалами, поэтому они повернули коней к западным странам. Вот такие дела, младень.
        Купец тяжело вздохнул.
        У Моисея душа ушла в пятки: так вот куда он попал! Моисей уже слышал про страшных мунгалов от бояр и дружинников рязанского князя, но он полагал, что сей жестокий враг далече от рубежей русских.
        - Откуда знаешь, что мунгалы войной на Русь собираются? — обратился Моисей к Якову.
        - Нешто я не разумею! — проворчал купец. — Зачем нехристям косоглазым понадобилось выспрашивать у меня про пути-дороги, ведущие ко Владимиру и Суздалю? Зачем им знать, сколько снегу у нас выпадает зимой и каковы наши реки в весеннее половодье? И глупец поймет, что мунгалы воевать с Русью намереваются. А князья русские небось и не ведают об этом!
        Яков помолчал, затем продолжил:
        - Я наплел, конечно, ханским советникам, будто у князей ростово-суздальских рати несметные, что князь Георгий до брани охоч, а брат его Ярослав и вовсе с мечом не расстается. Но мунгалов на испуг не возьмешь. Полководцы ихние птицы стреляные, и войска у них тьма-тьмущая! И войско-то сплошь конное. Видел я это войско на походе — силища несметная! Считать — не пересчитать!
        - Откель же их столько набралось? — со страхом прошептал Моисей. — Неужто мунгалы без потерь всю Азию покорили? Неужто они гарнизонов в покоренных землях не оставили?
        - Не оставляют татары гарнизонов там, где войной проходят. — Яков придвинулся к Моисею и понизил голос: — Там, где татары проходят, в живых никого не остается: ни старого, ни малого. Лишь пепел и развалины. В полон татары берут только умелых ремесленников и девиц красивых. Весь прочий люд вырезают до последнего человека. В становищах татарских пленников полным-полно, они скот пасут и помогают по хозяйству женам мунгалов. У сего народа жены и дети вместе с войском двигаются. Вот почему у татар так много повозок.
        Тебя и меня пленили воины темника Дегая, который является нойоном хана Бури. Говоря по-нашему, Дегай — это боярин, а Бури — князь. А Бату-хан — это великий князь. Ведь он стоит над всеми татарскими ханами и нойонами. Уразумел?
        Моисей кивнул и тут же спросил:
        - Темник это кто?
        - Военачальник над десятью тысячами воинов, — пояснил Яков. — Такой отряд по-татарски называется тумен. Однако в туменах у татар немало воинов из других племен, покоренных ими. Кого там токмо нет! Я о таких племенах и не слыхивал! Они хоть и узкоглазые тоже, но разговаривают не по-татарски и половецкого языка не разумеют.
        Беседу Якова и Моисея прервал татарский воин, который принес им еду.
        - Это что? — спросил Моисей, глядя на белые комочки, насыпанные горкой в деревянном корытце.
        - Сушеный творог, — сказал Яков, видимо уже привыкший к такой пище в плену, так как он сразу же принялся набивать себе рот.
        Проголодавшемуся Моисею кушанье мунгалов показалось очень вкусным, хотя и пресным. Насытившись, Моисей прилег отдохнуть и не заметил, как заснул.

* * *
        Моисей проспал беспробудно остаток дня и всю ночь. Он, наверно, спал бы и дальше, если бы его не разбудил рыжеволосый толмач, поведавший ему, что на него желает посмотреть великий чингизид Бури.
        - Ступай с Богом, младень, — напутствовал Яков Моисея. — Главное, не теряй головы. Да раболепствуй побольше, нехристи это любят!
        Моисей выбрался из темной юрты и невольно зажмурился от яркого солнца и ослепительно-белого снега.
        Сопровождаемый толмачом и тремя татарскими воинами, Моисей прошел через весь стан к огромной белой юрте, возле которой стояло на привязи два десятка оседланных разномастных лошадей. У входа в юрту стояло несколько мунгалов в железных панцирях и шлемах, с саблями и короткими копьями.
        Рыжий толмач что-то долго объяснял начальнику стражи, широкоплечему татарину в блестящих доспехах, со шрамом через все лицо. Из-за шрама казалось, что узкие глаза начальника стражи расположены не на одном уровне и глядят как будто в разные стороны.
        Слушая, что говорит ему толмач, татарин со шрамом свирепо зыркал на Моисея, хмуря густые черные брови. Наконец он повелел одному из своих воинов оповестить хана, что к нему привели пленника.
        С замирающим сердцем Моисей прошел мимо татарской стражи и, нагнув голову в низком дверном проеме, следом за толмачом очутился в ханской юрте.
        Внутреннее убранство ханской юрты ничем не отличалось от убранства юрты темника Дегая. Войлочное жилище хана было лишь гораздо просторнее, и кровля его была намного выше.
        Моисей увидел на возвышении за очагом троих знатных мунгалов в цветастых шелковых халатах. Мунгалы сидели по-половецки, поджав ноги калачиком. Все трое были молоды, безусы и безбороды, их черные блестящие волосы были уложены в замысловатые прически с воткнутыми в них тонкими палочками из белого дерева. У одного, самого молодого, его длинные волосы были просто стянуты на макушке и пышным хвостом ниспадали ему на спину.
        В руках знатные мунгалы держали круглые чаши без ножек, лениво потягивая из них какой-то напиток. Их неторопливая беседа сразу же прервалась, когда перед ними предстал Моисей.
        Моисей низко поклонился знатным мунгалам. Он решил, что это сыновья хана Бури, а его самого в юрте нет.
        Каково же было удивление Моисея, когда толмач сказал ему, что перед ним на белой кошме восседают: хан Бури, правнук Потрясателя Вселенной, хан Урянх-Кадан, внук Потрясателя Вселенной, и хан Кюлькан, самый младший из сыновей Потрясателя Вселенной. Им оказался юноша, волосы которого были стянуты бечевкой на макушке.
        Хан Бури восседал посередке и выглядел важным и невозмутимым. Его широкое скуластое лицо с густыми, почти сросшимися на переносье бровями и круглыми щеками можно было бы назвать добродушным, если бы не его пристальный изучающий взгляд. Справа от Бури сидел Урянх-Кадан. Он был статен и крепок, на вид моложе Бури. У него было узкое лицо с сильно выступающей нижней челюстью.
        Слева от Бури сидел Кюлькан. Черты его лица отличались правильностью, красивый тонкий нос придавал ему немалую толику благородства, как и красиво очерченные уста. Кюлькан был более светлокож по сравнению с двумя другими чингизидами, а его глаза имели не столь узкий разрез.
        Бури первым заговорил с Моисеем.
        - Ты русич? — спросил Бури у пленника.
        - Нет, — ответил тот. — Я — иудей.
        - Почему же ты служишь русскому князю?
        - Так пожелал мой отец, — молвил на это Моисей. — Нужда вынудила мою семью перебраться из Волжской Булгарии на Русь.
        - Вступай в наше войско, иудей, — сказал Урянх-Кадан. — Скоро мы повернем наших коней на Русь. Если ты будешь храбр, то сможешь обогатиться. Храбрецам у нас полагается немалая награда: лошади, золото, юные невольницы…
        - Я готов вступить в ваше войско, — пробормотал Моисей, — но боюсь стать обузой. Я не умею так ловко ездить верхом, как это делают ваши воины.
        Урянх-Кадан и Кюлькан заулыбались, когда рыжий толмач перевел им слова Моисея. Лишь Бури по-прежнему оставался невозмутим.
        - Наши воины обучат тебя всему, что умеют сами, иудей, — промолвил Урянх-Кадан. — Если ты помимо храбрости проявишь смекалку, то сможешь стать военачальником. Наш повелитель Бату-хан жалует почестями всех, кто верно служит ему.
        Затем Урянх-Кадан и Кюлькан стали расспрашивать Моисея: далеко ли от Рязани до Суздаля и Владимира? Сколь длинен путь от Владимира до Новгорода? Какие племена живут за Новгородом?..
        Моисей отвечал на все вопросы столь подробно, как мог. Судя по лицам молодых ханов, они были довольны ответами Моисея. Особенно их порадовало то, что на Руси много богатых и многолюдных городов.
        Вернувшись обратно в тесную юрту, Моисей стал делиться своими впечатлениями с Яковом.
        - Видел я троих ханов. — Моисей перечислил их имена. — Так они все совсем еще молодые, чуть постарше меня. Интересно, каков из себя Бату-хан?
        - Чуть постарше хана Бури, — промолвил Яков. — Видел я его как-то раз.
        - Неужто у мунгалов войском такие молодые ханы верховодят? — удивился Моисей.
        - Не скажи! — усмехнулся Яков. — У мунгалов имеются и седые воеводы, такие, как Субудай. Без них Бату-хан и шагу ступить не может. Они-то все битвы и выигрывают, поскольку набрались опыта, воюя еще под стягами Чингис-хана.
        - А где становище Бату-хана? — шепотом спросил Моисей.
        - Отсюда недалече, — ответил Яков, кивнув куда-то на юг. — С Бату-ханом находятся главные силы мунгалов. Бури, Урянх-Кадан и Кюлькан возглавляют головной отряд.
        Глава двенадцатая
        Батыевы послы
        Моисея хватились на третий день. Юрий Игоревич отправил в Нузу другого гонца, который вернулся в Рязань вместе с воеводой Воинегом.
        На расспросы князя Воинег поведал, что Моисей в пограничном городке не появлялся.
        Юрий Игоревич отругал гридничего:
        - Загулял твой гридень! Сыскать его немедля и в поруб посадить!
        Однако поиски ни к чему не привели.
        Стало известно, что Моисей по пути в Нузу заезжал к родителям в Ольгов. Надолго он там не задержался и в тот же день поскакал дальше, нашлись свидетели этого. Расширив круг поисков, люди Юрия Игоревича обшарили все деревни вокруг Ольгова по обоим берегам Оки и по ее притокам. Наведались они и в село Купавна. Местный торговец льном сознался, что ночевал у него княжеский гридень дней пять назад, описав при этом своего случайного гостя.
        - Куда этот гридень подался? — допытывались княжеские челядинцы.
        - В Нузу он искал дорогу, — сказал торговец. — Заплутал он малость. Я подсказал ему, как вернее добраться до Нузы.
        Княжеские люди проехали по всем дорогам, ведущим к Нузе, обшарили берега реки Пары. Если Моисея убили лихие люди, полагали следопыты, то тело гридня нужно искать где-нибудь в реке или в придорожных кустах. Однако все поиски завершились ничем.
        На десятый день Юрий Игоревич повелел поиски прекратить.
        Саломее так и сказали, что сгинул ее брат незнамо где.
        Саломея поплакала вечером в одиночестве, коря себя за то, что не дала Моисею денег. Она решила, что Моисей исполнил-таки свою угрозу и бросился в омут головой, а может, как-то иначе жизни себя лишил.
        Повидавшись с отцом и матерью, Саломея рассказала им все, что знала о проигрыше Моисея в кости и об отчаянии его.
        Старый Пейсах отнесся к услышанному на удивление спокойно, он даже сказал:
        - Никогда бы не подумал, что у моего слабовольного сыночка хватит мужества лишить себя жизни. Это единственный достойный поступок, совершенный Моисеем по собственной воле. Упокой, Боже, душу его!
        Супруга Пейсаха лила горькие слезы. Она любила своего единственного сына, не замечая в нем безволия и прочих недостатков.
        - Что, скупец, сберег свои гривны? — укоряла мужа Шейна. — Богатство выше родного чада оценил. Таким, как ты, детей вообще иметь нельзя!
        Саломея уехала от родителей, чувствуя, что невольно посеяла меж ними семена вражды и неприязни.
        Между тем жизнь самой Саломеи в доме боярина Бронислава становилась все мучительнее и нестерпимее. Супруг взял себе за привычку постоянно унижать Саломею, давал волю рукам и даже за плеть брался, когда бывал во хмелю. При этом Бронислав зло приговаривал, что выбьет из Саломеи ее непокорность. Всем в окружении Бронислава было ясно, что боярин таким образом мстит Саломее за ее тайную связь с младшим сыном рязанского князя.
        Однажды Бронислав так сильно избил Саломею, что она три дня пролежала не вставая. Едва оправившись от побоев, Саломея бесследно исчезла из терема. Боярские слуги искали ее по всей Рязани, но не нашли. Дружинники Бронислава наведались в Ольгов, все перевернули в доме Пейсаха, но и там Саломеи не оказалось.
        «Не иначе, у Давыда Юрьевича нашла прибежище, распутница! — негодовал Бронислав. — Наверняка к нему подалась, змеюка! Куда же еще?»
        Ворваться в Ольгов с дознанием Бронислав не посмел, понимая, что у Давыда Юрьевича дружинников больше, чем у него, а посему получит он там достойный отпор. Может и голову сложить на этом деле, ибо князь Давыд хоть и молод, но мечом владеет отменно.
        «Сначала нужно Юрия Игоревича к себе расположить, а уж опосля за Давыда браться», — решил Бронислав и отправился в терем к рязанскому князю.
        Юрий Игоревич, едва выслушав Бронислава, досадливо отмахнулся:
        - Не до тебя мне, боярин. Вчера в Нузе объявились послы татарского хана Батыги. Требует Батыга нашей покорности и дани великой. Коль не покоримся мы добровольно, то Батыга грозит спалить огнем все наши города и села. А ты мне про женку свою сбежавшую толкуешь. Ступай, боярин, ищи ее сам!
        Бронислав, ошарашенный таким известием, осмелился спросить:
        - Что делать-то, княже? В вечевой колокол ударить иль гонцов послать к суздальскому князю?
        - Гонцы уже посланы, — хмуро промолвил Юрий Игоревич, — а народ тревожить, думаю, пока рано. Хочу я сначала с ближними князьями переведаться. Я уже послал людей в Муром, Ижеславль, Белгород и Пронск. Послал и за Романом Ингваревичем в Коломну. Покумекаем все вместе, что да как, а там, глядишь, и подмога из Суздаля подойдет.
        - Скоренько ты, княже, действуешь, — заметил Бронислав. — Без думы боярской сам все обмыслил и гонцов разослал.
        В голосе Бронислава Юрию Игоревичу почудился упрек.
        - По-твоему, не прав я, боярин? — Юрий Игоревич в упор посмотрел в лицо Брониславу. — Думаешь, хан татарский ждать будет, покуда бояре наши соберутся и головы свои чесать станут? Не выстоять нам одним против татар, это и без думы боярской понятно.
        - Разве я осуждаю тебя, княже? — пробормотал Бронислав. — Я лишь подивился расторопности твоей, вот и все. Полагаю, слова и дела твои верные. Я и сам готов пойти за тобой по первому твоему зову, видит Бог.
        - Тогда седлай коней, боярин, поедешь со мной в Нузу, — сказал Юрий Игоревич и дружески похлопал Бронислава по плечу: — Воевода Воинег придержал там послов Батыевых, хочу поглядеть на них.
        После полудня повалил такой густой снег, что и в трех шагах ничего не было видно. Поездку в пограничный городок Юрию Игоревичу пришлось отложить.
        К ночи снегопад прекратился.
        На другой день в Рязань стали съезжаться князья. Первым прибыл из Белгорода Олег Игоревич. Затем приехал из Пронска Всеволод Михайлович. Из Борисова-Глебова примчался с небольшой свитой Федор Юрьевич. Из Ижеславля прибыл Глеб Михайлович. Последним пожаловал из Мурома Юрий Давыдович.
        Ближе к вечеру опять начался снегопад.
        Князья собрались на совет.
        За решетчатым окном из толстого византийского стекла валил и валил снег.
        В гриднице горели масляные светильники, потрескивали дрова в печи.
        Князья сидели на стульях вокруг длинного стола, укрытого белой скатертью. У них за спиной по скрипучим половицам сновали слуги, убирая со стола остатки ужина.
        Молвил князь пронский:
        - Не ко времени подвалили к нам татары. Ох, не ко времени! Ингварь Игоревич с дружиной в поход ушел. Я ему полторы сотни удалых молодцев дал, сюда бы теперь молодцев этих! Коль не пособит нам князь Георгий, то все костьми ляжем.
        - Чего ты раньше времени панихиду запел, брат! — рассердился Юрий Игоревич. — Я тоже дал брату Ингварю три сотни своих гридней и с ними своего лучшего воеводу Евпатия Коловрата. Что теперь плакать из-за этого? Иль мы сами ни на что не годны?
        - Отсидимся за стенами, — вставил Олег Игоревич. — Степняки города брать не горазды. А тем временем и дружина Ингваря подоспеет!
        - А я думаю, братья, надо выйти в поле и сечь татар там, где встретим! — сказал воинственный Федор Юрьевич. — Батыга ждет возвращения своих послов, но ежели вместо них наша рать на орду татарскую навалится, уверен, спеси у Батыги поубавится. Коль повезет, то разметаем всю орду татарскую, может, и самого Батыгу убьем!
        - А коль не повезет? — заметил Глеб Михайлович. — Коль обступят нас со всех сторон полки татарские? Что нам тогда, Лазаря петь?
        - Такое уже бывало, — не унимался Федор Юрьевич, — обступали нас полчища половецкие в Диком поле, но ни разу не смогли поганые сокрушить силу нашу!
        - Татары — не половцы, сын мой, — мрачно проговорил Юрий Игоревич. — По слухам, Батыевы полчища многие земли прошли и нигде биты не бывали. В Диком поле татары не токмо половцев, но и саксин, и мордву, и черемисов под себя подмяли. Силища у Батыги несметная! В открытом поле нам одним Батыгу не одолеть.
        До поздней ночи засиделись князья, обремененные тревогой за свои родовые уделы, на которые грозился обрушиться жестокий татарский хан.
        Наутро Юрий Игоревич отправился в Нузу. С ним поехали Олег Игоревич, Всеволод Михайлович и Юрий Давыдович. Поехал с князьями и боярин Бронислав, который твердо решил находиться подле Юрия Игоревича в надежде, что тот при случае поможет ему отнять Саломею у Давыда Юрьевича, если она все-таки сбежала к нему.
        Все дороги засыпало снегом, поэтому до Нузы князья добрались только под вечер.
        В городке все было пронизано военной тревогой. На башнях стояла стража, сменявшаяся через каждые три часа. По приказу воеводы ратники обливали водой стену и вал крепости.
        - На обледенелый-то вал нехристям взобраться будет труднее, — сказал Воинег Юрию Игоревичу.
        - Верно мыслишь, воевода, — заметил Юрий Игоревич.
        Князь стал расспрашивать Воинега про татар: далеко ли их стан и велика ли у них сила?
        - Становища татарские находятся верстах в десяти отсюда, возле Черного леса, — молвил Воинег. — Посылал я дозорных в ту сторону, так из четверых всего один назад вернулся. По его словам, конные татары вокруг становищ так и рыскают. Стан у Батыги огромный, многие тыщи дымов. И коней вокруг пасется видимо-невидимо! Кони у татар такие, что сами добывают траву из-под снега.
        - Ну, показывай нам посланцев хана Батыя, — сказал Юрий Игоревич, поднимаясь по ступенькам в дом воеводы.
        Князья сняли с себя шубы и шапки, уселись кто на стул, кто на скамью в просторной горнице, на бревенчатых стенах которой висели щиты, мечи и топоры, а на полу была расстелена медвежья шкура.
        Со двора долетали веселые голоса и громкий хохот дружинников, прибывших вместе с князьями из Рязани. Их веселили своими прибаутками ратники-острословы из дружины Воинега. Здесь, в тихом скучном мирке маленькой пограничной крепости, такие гости были в редкость.
        В ожидании появления татарских послов князья негромко переговаривались между собой.
        - Коль на Варлаама столь снегу навалило, то зима будет лютая и снежная, — молвил Юрий Давыдович. — На моей памяти такая же снежная зима была в год битвы на Калке.
        - В позапрошлом году зима тоже выдалась на диво холодная, — сказал Олег Игоревич, борясь с зевотой.
        В теплом помещении его стало клонить в сон.
        - В позапрошлом году санный путь установился токмо в начале декабря, — промолвил Всеволод Михайлович.
        - Много снегу — к урожаю, — заметил Юрий Игоревич. — Значит, будущей весной озимые хорошо уродятся.
        - Хорошо бы, — обронил Олег Игоревич, — а то недороды замучили! То затяжные дожди весь хлеб на корню сгноят, то суховей из степи налетит…
        Бронислав помалкивал, поглаживая свою темно-русую бороду, его мысли были о Саломее. Где же она скрывается?
        Наконец в горницу вступили татарские послы, сопровождаемые Воинегом и двумя его ратниками.
        Князья и Бронислав удивленно уставились на посланцев Батыя.
        Послов было трое. Двое мужчин и женщина, настолько безобразная, что это невольно вызывало отвращение к ней.
        На послах-мужчинах были короткие овечьи полушубки и штаны из толстой грубой ткани, заправленные в кожаные сапоги с загнутыми носками. На голове у них были островерхие шапки, отороченные мехом степной лисицы. Оба татарина были низкорослые и кривоногие, их темные раскосые глаза так и впились в сидящих перед ними князей.
        Не успел Юрий Игоревич и рта раскрыть, как безобразная татарка, вся обвешанная амулетами из дерева и кости, вдруг затряслась, вытаращила глаза, как помешанная, и принялась совершать непонятные круговые движения руками, притопывая при этом ногами и изгибаясь всем телом. Растопыренные пальцы шаманки делали резкие хватающие движения.
        Шаманка была одета в драный стеганый халат, настолько грязный, что было непонятно, какого он цвета. Черные волосы татарки были заплетены в две короткие косы, густо смазанные бараньим жиром. Ее лицо было размалевано красной охрой. Татарка скалила кривые желтые зубы, издавая непонятные хриплые звуки.
        Оба татарина взирали на шаманку с нескрываемым почтением и даже слегка посторонились, дабы не мешать ей совершать свою дикую пляску.
        Зрелище пританцовывающей перед ними грязной колдуньи не понравилось князьям, это отразилось у них на лицах.
        Бронислав поморщился, почувствовав неприятный запах, исходящий от татарки.
        Выплясывая и изгибаясь, шаманка приближалась все ближе и ближе к знатным русичам, тыча в их сторону растопыренными пальцами и страшно завывая.
        - Слышь-ка, Воинег, убери от нас эту помешанную, — потеряв терпение, обратился к воеводе Юрий Игоревич.
        - А ну-ка, молодцы, швырните-ка в снег старую ведьму! — кивнул своим воинам воевода.
        Молодые ратники бесцеремонно схватили татарку за руки и выволокли за дверь. Ее возмущенный визг какое-то время был слышен во дворе, но вскоре стих, заглушенный громким хохотом княжеских гридней.
        - С чем пожаловали? — неприветливо заговорил Юрий Игоревич, обращаясь к двум татарским мужам. — Выкладывайте!
        Послы сняли свои мохнатые шапки и пожелали узнать, с кем они сейчас будут разговаривать. Один из послов неплохо говорил по-русски, другой изъяснялся только на половецком наречии.
        Воинег представил послам князей и боярина Бронислава.
        Послы сразу приосанились.
        Тот, что знал русский, с надменным видом заговорил:
        - Мой повелитель Бату-хан, внук Потрясателя Вселенной, говорит рязанскому князю на границе его земли: покорись мне и выдай десятую часть от имения своего и своих подданных. За это великий хан Бату почтит тебя своей милостью и позволит тебе стоять у стремени его коня.
        Татарин умолк, выжидательно взирая на рязанского князя.
        На скулах у Юрия Игоревича заходили желваки. Он с трудом сдержал гнев, рвущийся наружу. Какие-то вонючие узкоглазые нехристи, невесть откуда взявшиеся, будут условия ему ставить!
        Тут еще Бронислав проговорил, с презрением глядя на послов:
        - Что-то посланцы великого татарского хана одеты хуже наших смердов. Смех, да и только!
        Юрий Игоревич сказал послам, что по реке Оке несколько русских князей владения имеют, мол, ему нужно до каждого из этих князей донести слова хана Батыя.
        - На днях в Рязани соберутся все окрестные князья, — молвил послам Юрий Игоревич. — На общем совете князья примут единое решение: покориться хану Батыю или воевать с ним. О своем решении князья рязанские известят татарского хана.
        Выслушав ответ Юрия Игоревича, татарские послы покинули Нузу.
        Глава тринадцатая
        Прощание
        Слух о том, что у Черного леса стоит несметная татарская орда, быстро распространился по Рязани.
        Пребрана чистила рыбу, когда услышала, как судачат об этом в сенях соседки, пришедшие к ее матери за солью. Материнский голос показался Пребране необычайно встревоженным. Пребрана вся обратилась в слух и не заметила, как порезала себе палец.
        Вернувшаяся из сеней Васса увидела, что дочь стоит у стола бледная, зажав палец в кулаке. Васса сразу сообразила, в чем дело.
        - Порезалась?
        Пребрана молча кивнула.
        - Потерпи, дочка. Сейчас перевяжу.
        Васса живо отыскала кусок чистого тонкого полотна и разорвала его на узкие ленты. Обмыв порезанный палец дочери холодной водой, Васса произнесла заговор, останавливающий кровь, потом умело сделала перевязку.
        Пребрана с тревогой в голосе спросила у матери:
        - Неужто мунгалы до Рязани доберутся?
        Глаза Вассы стали серьезными.
        - Не пугайся, милая, — сказала она и погладила дочь по волосам. — Князья наши этого не допустят. А коль и дойдут мунгалы до Рязани, то ворваться в город они все равно не смогут, ибо валы и стены рязанские им не преодолеть. Ведь и половцы в былые времена не раз подступали к Рязани, но так ни с чем и уходили в свои степи.
        За обедом Мирошка, наслушавшись на торжище разговоров про татар, завел речь о том же:
        - Может, конечно, и так случиться, что промешкают князья наши, войско собирая, и татары под Рязанью объявятся. Токмо страшиться этого не стоит. — Мирошка ободряюще подмигнул жене и дочери. — Рязанские стены безбожным мунгалам не одолеть! Эти валы и стены возводил незабвенный князь Ростислав Ярославич, когда вышел из-под власти Чернигова и не желал склонять голову перед сильным в ту пору Муромом. Это было еще при моем прадеде, который сам валил деревья под срубы, на коих потом, засыпав их камнями, рязанцы возвели восточный и южный валы вокруг города. Столь высоких валов нету ни в Муроме, ни в Пронске, ни в Коломне. Сказывают, что в Суздале валы и то ниже рязанских. Вот так-то!
        Мирошка отхлебнул из кружки квасу и горделивым голосом продолжил:
        - При ратолюбивом князе Глебе Ростиславиче рязанцы дважды обновляли стены Рязани и перестраивали воротные башни. В те времена рязанцы постоянно враждовали с суздальцами. Мой дед, который всю жизнь с топором не расставался, помогал перестраивать те воротные башни. А при князе Игоре Глебовиче, помню, рязанцы целое лето всем миром углубляли рвы перед валами. Вынутой из рвов землей укрепляли вал вокруг детинца. Я тогда был молодой и работал за троих, — похвастался Мирошка.
        - Так уж и за троих? — усомнилась Васса.
        - Ну, за двоих! — насупился Мирошка.
        Васса молча усмехнулась, тем самым выражая сомнение, что и на такое усердие ее супруг вряд ли был способен в молодые годы.
        После обеда Пребрана вышла за ворота и столкнулась нос к носу со Стояной.
        - Родион увидеться с тобой желает! — с ходу выпалила Стояна. — Уезжает он сегодня по воле князя в Чернигов! Беги скорее! Родион ждет тебя у часовни, близ женского монастыря.
        Эта деревянная покосившаяся часовенка возле подворья женского монастыря была обычным местом свиданий Пребраны и Родиона.
        Пребрана где бегом, где торопливым шагом добралась по узким улицам Рязани до бревенчатой монастырской стены, прошла вдоль нее, обогнув угловую башню, и вышла к древней часовне, увенчанной тесовой маковкой с православным крестом.
        Родион, одетый по-дорожному, сидел на ступеньках у входа в часовню. Рядом стоял его рыжий конь, потряхивая гривой.
        Увидев запыхавшуюся Пребрану, Родион бросился к ней.
        Пребрана и не предполагала, что ее увлечение Родионом перерастет в столь сильную привязанность к нему. Прошедшие лето и осень были наполнены для Пребраны трепетной радостью именно по причине ее частых встреч с Родионом. Они уже без стеснения целовались друг с другом. А несколько дней назад Родион признался Пребране, что хочет взять ее в жены. Он собирался поговорить о засылке сватов со своими отцом и матерью…
        - Уезжаешь? Надолго? — волнуясь, промолвила Пребрана, поцеловавшись с возлюбленным в уста. — К чему такая спешка?
        - Орда татарская к землям нашим подвалила, так Юрий Игоревич рассылает гонцов к соседним князьям, уповая на их помощь, — сказал Родион, поправляя шапку на голове. — Мне велено добраться до Чернигова, передать грамотку тамошнему князю и призвать домой Ингваря Игоревича, который пребывает с дружиной в Чернигове и не ведает о напасти татарской. Князь повелел мне скакать без передышки, лучшего коня мне дали. Однако при любой спешке путь до Чернигова займет дней шесть, не меньше. А обратный путь будет еще более долгим, ибо обратно я с воинством Ингваря Игоревича проследую.
        - Стало быть, долго не увидимся, — с грустной улыбкой обронила Пребрана, уткнувшись лицом в широкую грудь Родиона.
        - Я буду думать о тебе в дороге и там, в Чернигове, горлица моя, — ласково проговорил Родион, мягко обняв Пребрану за плечи. — Вот увидишь, разлука мигом пролетит!
        - Ты успел поговорить с отцом-матерью о… нашей свадьбе? — Пребрана заглянула в глаза Родиону.
        - Успел, но лишь с матерью, а с отцом поговорю после возвращения из Чернигова, — ответил Родион. — Матушка одобрила мой выбор.
        - Я тоже буду вспоминать тебя каждый день, — с улыбкой сказала Пребрана, хотя на душе у нее было горько.
        Ее рука заботливо поправляла отвороты Родионова полушубка.
        Родион потянулся губами к устам Пребраны. Она с готовностью отдалась его поцелую.
        Их страстные лобзания прервала стая голубей, прилетевшая из-за бревенчатой монастырской стены на крышу часовни.
        Родион поднял голову и пронзительно свистнул.
        Голубиная стая, хлопая крыльями и распушив хвосты, взмыла высоко вверх сизо-белым облаком. Описывая круг в небесной синеве, голуби стремительно летели над заснеженными крышами домов и куполами церквей.
        - Эх, мне бы их крылья! — мечтательно произнес Родион. — Я живо слетал бы до Чернигова и обратно!

* * *
        Родион не сказал всей правды Пребране, не желая расстраивать ее в миг разлуки. У него накануне состоялся разговор с отцом о засылке сватов в дом отца Пребраны.
        Однако боярин Твердислав выступил резко против женитьбы сына на простолюдинке.
        - Ты бы еще на дворовой девке жениться надумал, сын мой! — негодовал Твердислав. — Вот к чему привели все эти хороводы и прыганья через костер по вечерам! Иль боярских дочерей вокруг мало, что ты таращишь глаза на девок безродных, у коих из приданого лишь сарафан да лента?
        Мать Родиона, неплохо знавшая Пребрану, попробовала было заступиться за нее:
        - Отец Пребраны не из бедных, он приданое за дочерью дать может.
        - Да что он может?! — скривился Твердислав. — Иль не ведомо мне, чем он занимается! Небось игрушек настругает полный короб, вот и все приданое, прости, Господи!
        - Я на Пребране не из-за приданого жениться хочу, — нахмурившись, промолвил Родион. — Люба она мне.
        - Коль люба, значит, обождешь год-другой, — властно сказал сыну Твердислав. — Я в твои годы тоже быстро влюблялся, но и остывал вовремя.
        Твердислав многозначительно постучал костяшками пальцев по лбу сына:
        - А ты, дурень, сразу жениться!
        Утешением Родиону было лишь то, что мать в этом деле была на его стороне. Пребрана ей очень нравилась. Боярыня Феофания сразу распознала своим женским оком, что красивая и статная Пребрана, с широкими бедрами и налитой грудью, может нарожать красивых и крепких деток. Да и почтения от невестки-простолюдинки к имовитой свекрови будет больше, нежели от иной избалованной боярышни.
        Поэтому Феофания незаметно шепнула сыну, чтобы он не вешал нос и не порывал отношений с Пребраной. Мол, она придумает, как заставить боярина Твердислава изменить свое отношение к возлюбленной Родиона.
        Глава четырнадцатая
        Замысел Юрия Игоревича
        По возвращении из Нузы Юрий Игоревич вновь собрал всех князей на совет. На этот раз княжеское собрание было более многочисленное, поскольку в Рязань прибыли из дальних приокских городов сыновья Ингваря Игоревича. Из Коломны приехал Роман Ингваревич, а из Ростиславля и Перевитска — Глеб и Олег Ингваревичи. Из Михайловска прибыл Кир Михайлович, младший брат пронского князя. Из Ольгова приехал Давыд Юрьевич.
        Поначалу князья, обсуждая условия Батыя, подбадривали друг друга смелыми речами. Мол, татары такие же степняки, как и половцы, чего их страшиться? Против объединенных русских ратей половцы даже в большом числе никогда выстоять не могли, не устоят и татары.
        Однако воинственный пыл рязанских князей разом поостыл, когда рязанский гонец привез ответ от суздальского князя.
        Послание князя Георгия было устным.
        - Князь Георгий велит рязанским князьям крепко стоять против татар, — сказал гонец. — Подмога от него не замедлит подойти, как только суздальская рать возвратится из Киева.
        В гриднице повисла долгая, гнетущая пауза.
        - В зимнюю-то пору суздальская рать из Киева до Владимира два месяца добираться будет, — проворчал Всеволод Михайлович, нарушив тягостное молчание собравшихся князей.
        - Что делать будем, други? — обратился к собравшимся Юрий Игоревич, жестом руки повелев гонцу удалиться.
        - Надо первыми напасть на татар! — пылко воскликнул Федор Юрьевич. — Помощи нам ждать неоткуда, поэтому нужно действовать самим!
        Федора Юрьевича поддержал Роман Ингваревич, такой же горячий и бесстрашный:
        - Чем сиднем сидеть, братья, лучше попытать счастья в битве.
        Начались бурные споры: князья помоложе рвались в битву, князья постарше предлагали пересидеть беду за стенами городов, так как без суздальцев рязанское войско вряд ли сможет потягаться с татарами в открытом поле.
        - Ясно, что не все города наши смогут выдержать долгую осаду, но какие-то все едино выстоят и сберегут в своих стенах наших ратников и множество прочего люда, — молвил Всеволод Михайлович. — А ежели ударим на татар, то зараз все наше воинство погубим и сами поляжем бесславно, оставив Рязань и прочие грады без защиты.
        С пронским князем согласился его брат Глеб Михайлович, а также муромский князь.
        Князья ждали, что скажет Юрий Игоревич, за которым было старшинство родовое и вотчинное.
        - Отбиваться от нехристей каждому в одиночку глупо, — сказал Юрий Игоревич. — Нам нужно полки купно держать, ибо это какая-никакая, но сила. Время нам надо выгадать, братья. В Чернигов к брату Ингварю я послал уже гонца. Ингварь медлить не будет, сразу двинет к нам на помощь. Может, и черниговцев с собой приведет. Сегодня же отправлю во Владимир другого гонца, познатнее и посмелее в речах. Нужно любой ценой выпросить хоть какую-то подмогу у князя Георгия! — Сжав кулак, Юрий Игоревич пристукнул им по подлокотнику своего княжеского трона.
        - Батый вряд ли станет долго ждать нашего ответа на свои условия, — заметил Олег Игоревич. — Не забывай, брат, татарам до Рязани всего-то день пути!
        - А мы придержим Батыя у нашего порубежья, — с хитрым прищуром промолвил Юрий Игоревич. — Тем временем гонцы наши успеют добраться до Чернигова и Владимира.
        - Как это придержим? — не понял Олег Игоревич.
        У прочих князей в глазах был тот же вопрос.
        - Отправим к Батыю посольство с дарами, — после короткой паузы заговорил Юрий Игоревич. — Послы наши станут бить поклоны Батыге и лить льстивую патоку в его поганые уши. Пусть Батый уверится в том, что князья рязанские готовы признать его власть. Надо такой пыли напустить в глаза Батыге, чтобы он поверил в то, будто русичей одними угрозами одолеть можно.
        - Без толку все это! — проворчал Роман Ингваревич. — Не верю я, что Батыгу слащавыми речами умаслить можно. Батыга прошел со своей ордой многие страны, наверняка сталкивался уже и с хитростями, и с коварством.
        - Да и кого послать на такое дело? — озадаченно проговорил Олег Игоревич. — Я вот за это не возьмусь. Не могу я перед нехристями спину гнуть.
        - И я не могу, — вставил Глеб Михайлович.
        - Я тоже на это не гожусь, — отозвался Всеволод Михайлович.
        - И я не гожусь! — решительно заявил Кир Михайлович.
        - К Батыю поедет мой старший сын, — заявил Юрий Игоревич.
        Федор Юрьевич аж вздрогнул от услышанного!
        - За что мне такая немилость, отец? — возмутился он. — Не гожусь я для этого! Не говаривал я угодливых речей и не собираюсь!
        - Придется, сын мой! — строго и непреклонно произнес Юрий Игоревич. — Для спасения Рязани ныне одной храбрости мало, надо еще разум и хитрость употребить.
        - Брат, не посылал бы ты Федора с посольством, — сказал Олег Игоревич. — Испортит он все дело! Езжай сам к Батыю.
        - В том-то и задумка, что сначала с Батыем должен мой сын встретиться, — промолвил Юрий Игоревич. — Батый, конечно же, спросит у Федора, почто сам князь рязанский не приехал к нему на поклон. Федор на это скажет, мол, князь рязанский собирает дань, дабы не с пустыми руками прибыть в стан татарский. Как вернется Федор от Батыя, тогда и я к татарскому хану поеду. Нам ведь важнее время выиграть.
        - А коль Батыга оставит Федора у себя в заложниках, что тогда? — спросил Всеволод Михайлович.
        - Что ж, посидит мой сын в заложниках, покуда я с Батыем договариваться буду, — ответил Юрий Игоревич.

* * *
        Юрий Игоревич такими словами напутствовал сына перед трудным и опасным делом:
        - Гордыню свою, Федор, запрячь в себя поглубже, не к месту она теперь. В стане татарском длинных речей не молви. За тебя все скажут мои думные бояре Патрикей Федосеич и Любомир Захарич, они вместе с тобой поедут. Пусть Батыга увидит в тебе тихоню непутевого, заранее на все согласного. Ну, не хмурь брови-то! Слушай, что говорю! Нам ныне не до взбрыкиваний, помни об этом.
        - Ладно, — хмуро произнес Федор, — уразумел я.
        - Теперь главное, сынок, — добавил Юрий Игоревич, — по сторонам поглядывай. Велик ли стан у Батыя, где шатры стоят, где возы. Как одеты мунгалы, как вооружены. В каком состоянии их кони — все примечай. Для нас это сгодится, когда на Батыгу в лоб пойдем. Смекаешь?
        Федор молча кивнул.
        - Толмачом с тобой поедет мой сокольничий половчин Сентяк, — сказал сыну Юрий Игоревич. — Сентяк и степи знает, и на многих степных наречиях изъясняться умеет.
        - Можно, я возьму с собой Апоницу? — промолвил Федор. — Он будет мне вместо оберега.
        - Возьми, — кивнул Юрий Игоревич. — Пестун твой воин бывалый. И мне спокойнее будет.
        Дружинник Апоница находился при Федоре с малых лет, обучая его ратному умению. За годы отрочества Федор так свыкся с Апоницей, что, возмужав, оставил его при себе на правах друга и телохранителя.
        На другой день ранним утром с княжеского подворья выехало трое саней-розвальней, запряженных тройками крепких лошадей. Этот маленький обоз сопровождали пятнадцать всадников. Впереди на буланом коне ехал Федор Юрьевич в коротком меховом полушубке и собольей шапке. Рядом с Федором, чуть приотстав, уверенно правил вороным жеребцом плечистый одноглазый бородач в шапке с лисьей опушкой, надвинутой на самые брови. На нем поверх кольчуги был надет полушубок, сшитый из медвежьей шкуры. Это был Апоница.
        Небольшой отряд промчался по заснеженным сонным улицам Рязани, лишь скрип полозьев и глухой топот копыт нарушали чуткую предрассветную тишину.
        Было свежо и безветренно.
        Из лошадиных ноздрей валил густой пар.
        За городскими воротами тянулся санный путь мимо дремлющих деревенек и темных перелесков, теряясь в заснеженной дали. Это была дорога в Дикое поле.
        Отъехав с полверсты, Федор остановил коня и бросил прощальный взгляд на Рязань. Он сдернул с головы шапку и перекрестился на блестящие купола Спасо-Преображенского собора, возвышавшиеся над бревенчатыми крепостными стенами и возносившие золоченые кресты к низкому хмурому небу, в котором уже занимался бледный зимний день.
        «Пособи, Господь-Вседержитель, вынести все предначертанное мне судьбой!» — подумал Федор.
        Апоница, тоже осадивший коня, широко зевнул, перекрестив при этом свой рот.
        Глава пятнадцатая
        Послы рязанские
        Моисей не знал, радоваться ему или печалиться, узнав от рыжеволосого толмача, что отныне он и Яков будут служить славному хану Кюлькану. Моисея и Якова перевезли из ставки хана Бури в другой татарский стан, расположенный в двух верстах к югу.
        - Повезло нам, младень, — сказал Яков Моисею. — Хан Кюлькан молод и горяч. Он непременно вперед рваться будет. Его тумен в татарском войске головной, как и тумен хана Бури. Хан Кюлькан наперед Батыя в русские земли вступит, а нам это на руку. — Яков подмигнул Моисею: — Как увидим наши леса, так и удерем от нехристей узкоглазых! В лесу-то мунгалы не столь прытки, как в степи.
        Оказалось, что хан Кюлькан знает половецкий язык. Юный чингизид часто приглашал Моисея в свой шатер и расспрашивал его про обычаи русичей, про их вооружение и военную тактику. Моисей проникся невольной симпатией к хану Кюлькану, который держался с ним как с равным. Кюлькан угощал Моисея пловом и арзой — водкой из овечьего молока. Однажды хан Кюлькан позволил даже Моисею заночевать в своей юрте, желая побеседовать с ним еще и перед сном.
        Каждый день конные разведчики мунгалов отправлялись в сторону приокских лесов.
        По вечерам хан Кюлькан с помощью Моисея сверял данные своих лазутчиков с картой, нарисованной на желтом пергаменте. Это была карта окраинных русских земель. На пергаменте яркими китайскими красками были нанесены извилистые прожилки рек, широкие массивы лесов и непроходимые болота. Были отмечены все города и многие деревни Рязанского княжества.
        Иногда для уточнения составляемой карты хан Кюлькан приглашал и Якова, но проку от него было мало. Яков лишь однажды в своей жизни побывал на Оке и то добрался только до Мурома, который стоит в окском низовье. Зато Яков прекрасно знал волжский речной путь и дороги, ведущие от Волги к главным городам Владимиро-Суздальского княжества.
        Хан Кюлькан держал при себе Якова с расчетом, что тот может пригодиться ему, когда татарская конница через рязанские земли выйдет в Залесскую Русь.
        Как-то поутру Яков растолкал спящего Моисея и взволнованным голосом сообщил ему, что в татарский стан прибыли послы от рязанского князя.
        - Я подслушал, как об этом переговариваются стражи возле нашей юрты, — прошептал Яков, наклонившись к Моисею. — Во главе посольства стоит Федор, сын Юрия Игоревича. Это его старший, что ли?
        - Да, старший, — протирая глаза, ответил Моисей. — Всего у рязанского князя двое сыновей и дочь-отроковица.
        - Рязанцы хотят откупиться от Батыя данью, — продолжил Яков. — Стражники у нашей юрты восхищались богатыми дарами, привезенными Федором.
        В душе Моисея всколыхнулась радостная надежда. Может, татары возьмут дань и обойдут Рязань стороной? Моисей сказал об этом Якову.
        Купец с сомнением покачал головой:
        - Вряд ли такое случится. Зачем Батыю довольствоваться малым, ежели он все может заграбастать? Эти мунгалы хуже диких разбойников!
        В этот же день Моисею довелось самому увидеть рязанских послов.
        Рязанцы были приглашены на пир в огромный шатер Бату-хана. Пришел на это пиршество и хан Кюлькан, взяв с собой Моисея.
        Хан Бату сидел на золотом троне китайского императора. На нем была шелковая одежда, расшитая золотыми драконами, и шапка с высоким узким верхом, украшенная сверкающими драгоценными камнями. Слева от Бату-хана сидели на мягких подушках его жены — семь узкоглазых молодых женщин в ярких шелковых одеяниях и круглых отороченных мехом шапочках. По правую руку от Бату восседали одиннадцать царевичей-чингизидов, среди которых были четыре родных брата Бату, пять его двоюродных братьев, один внучатый племянник и сводный дядя. Этим сводным дядей и был хан Кюлькан, хотя по возрасту он был моложе Бату почти на девять лет.
        Хан Кюлькан сидел на кошме между ханом Бури и Урянх-Каданом. Эта троица и здесь была неразлучна.
        Позади трона и за спинами царевичей теснились знатные татарские военачальники в своих национальных одеждах и шапках. Вдоль войлочных стенок шатра расположились рядком на коврах, поджав под себя ноги, нойоны и ханские советники-мурзы.
        В стороне от всех сидели шаманы, небритые и косматые, увешанные амулетами и погремушками.
        У дверного проема стояло внутри и снаружи два десятка татарских воинов в блестящих доспехах, с саблями и короткими копьями.
        Когда рязанские послы появились в ханском шатре, то им отвели место в центре шатра между двумя очагами, в которых трещало веселое пламя. Дым, поднимавшийся к отверстию в круглой войлочной кровле, смыкался над головами у русичей наподобие широкого сизого шлейфа. Отвратительного вида старуха-шаманка время от времени бросала в огонь какой-то порошок и бормотала заклинания.
        Моисей уже знал, что мунгалы поклоняются огню и всех чужеземных послов обязательно обкуривают священным дымом.
        Увидев всю татарскую знать, самого Бату-хана, его братьев и жен, Моисей совсем растерялся. Однако ему пришлось быстро собраться с мыслями, поскольку хан Кюлькан то и дело расспрашивал его вполголоса про Федора Юрьевича и про людей из его свиты. С небольшого возвышения, где сидели царевичи-чингизиды, рязанские послы были видны очень хорошо.
        Послов было восемь человек. Моисею были знакомы в лицо только Федор Юрьевич и два седоусых боярина, которые часто бывали в тереме у рязанского князя. Остальные послы были ему незнакомы, хотя их внешний вид говорил о том, что это люди имовитые.
        Перед тем как начать разговор с Бату-ханом, рязанские послы сняли шапки и отвесили низкий поклон. При этом Федор Юрьевич лишь слегка поклонился. Он был статен и могуч, возвышаясь среди прочих послов, подобно кряжистому дубу в окружении чахлого березняка. Старший сын рязанского князя пришел на встречу с Бату-ханом в роскошном кафтане из желтой золоченой парчи, на ногах у него были красные сафьяновые сапоги, узорный пояс был украшен золотыми накладными пластинками.
        Моисей видел, как жены Бату-хана заерзали на подушках и начали перешептываться между собой, разглядывая синеглазого и золотоволосого Федора Юрьевича. Бату-хан был одногодком с Федором Юрьевичем, им обоим было по двадцать девять лет. Однако низкорослый и щуплый Бату-хан совершенно терялся в глазах женщин на фоне высокого красавца Федора Юрьевича.
        Разговор между Бату-ханом и Федором Юрьевичем получился короткий. Повелитель татарской орды похвалил намерение рязанских князей покориться ему без сопротивления, пожелав при этом увидеть у своих ног отца Федора Юрьевича. Узнав, что Юрий Игоревич собирает дань, которую он намерен лично доставить в татарский стан, Бату-хан заулыбался и пригласил послов отведать его угощение.
        Русичи уселись на ковре там же, где стояли. Было видно, как им непривычно сидеть, поджав ноги по-восточному.
        Татарские слуги поставили перед рязанцами большие блюда с жареной бараниной, подносы с лепешками, сыром, изюмом и курагой. Послам раздали золотые чаши, наполненные кумысом.
        Одновременно кушанья и напитки были принесены слугами и для татарской знати. Всей этой церемонией распоряжался баурчи, ханский стольничий. Баурчи стоял в сторонке, сложив руки на груди, и зорко следил, чтобы яства подавались в соответствии с рангом пирующих: лучшие куски мяса доставались Бату-хану, его женам и царевичам-чингизидам.
        Жареное мясо знатные татары брали руками, вытирая жирные пальцы о мягкие белые полотенца или о голенища сапог. Лишь Бату-хану одна из его жен то и дело протягивала небольшую круглую чашку с водой, в которой он споласкивал пальцы.
        Русичи, не привыкшие обходиться за трапезой без ножей и вилок, ели медленно, стараясь не заляпать жиром свои нарядные одежды.
        Отвечая на вопросы любопытного хана Кюлькана, Моисей поведал ему все, что знал о боярах Любомире Захариче и Патрикее Федосеиче, а знал он о них очень мало. Немногим больше Моисей мог поведать и о князе Федоре. Впрочем, упоминание Моисеем того, что Федор Юрьевич женат на красавице-гречанке из рода византийских императоров, необычайно заинтересовало не только хана Кюлькана, но и прочих царевичей, с которыми тот поделился этим известием.
        Моисей поглядывал на хана Бату, стараясь определить по выражению его скуластого круглого лица, доволен ли он приездом посольства из Рязани. Бату-хан смеялся над шутками братьев-царевичей, постоянно заговаривая с какой-нибудь из своих жен или обращаясь к кому-нибудь из нойонов. На рязанцев Бату-хан не обращал никакого внимания, словно их не было в шатре.
        Вдруг кто-то из царевичей громко и развязно спросил о чем-то князя Федора.
        Толмач перевел прозвучавший вопрос на русский язык:
        - Светлый хан Берке желает знать, князь Федор, правда ли, что супруга твоя из семьи греческих василевсов?
        - Правда, — ответил Федор после краткой паузы.
        Моисей заметил, что при этом Федор отодвинул от себя жаркое и слегка нахмурился.
        - Красива ли твоя жена, князь? — прозвучал вопрос от хана Бури.
        - Красива, — промолвил Федор и нахмурился еще больше.
        - Скажи, князь, что прелестнее у твоей жены, лицо или тело? — поинтересовался Гуюк-хан, смакуя маленькими глоточками кумыс из чаши.
        Среди царевичей прошло оживление, они принялись со смехом переговариваться между собой и о чем-то спорить.
        Федор хмуро проговорил, что не станет говорить об этом.
        Гуюк-хан опять что-то сказал. Царевичи засмеялись еще громче.
        Толмач перевел Федору сказанное Гуюк-ханом:
        - Доблестный Гуюк-хан говорит, что в знак милости к тебе, князь Федор, он хочет взять в наложницы твою жену. У Гуюк-хана среди наложниц есть китаянки, туркменки, армянки, половчанки, а вот гречанки пока нет.
        - Ну, так скажи ему от меня, что гречанке совсем не место в его задымленной юрте! — сердито произнес Федор, обращаясь к толмачу.
        Толмач слегка запнулся, переводя на монгольский язык смелый ответ Федора Юрьевича.
        Гуюк-хан свирепо зыркнул на князя Федора своими раскосыми глазами и что-то гневно прокричал татарской страже. Стражники ринулись было к Федору Юрьевичу, но были остановлены властным окриком Бату-хана.
        Обращаясь к Гуюк-хану, Бату-хан заговорил с нескрываемой неприязнью в голосе. Гуюк-хан сидел, не смея поднять глаз, не смея возразить. Примолкли и остальные царевичи. В шатре водворилась гнетущая напряженная тишина, нарушаемая лишь треском горящих поленьев и резким голосом Бату-хана.
        Моисей испуганно спрятался за спину хана Кюлькана.
        Одна из жен Бату что-то сказала ему.
        Бату-хан улыбнулся и через толмача обратился к Федору:
        - Такой видный витязь достоин более высокой чести! Тебя, князь Федор, я готов взять к себе на службу, а твоя жена-красавица станет украшением моего гарема.
        Произнеся это, Бату-хан вытянул вперед ногу в узорном башмаке с загнутым носком. Его узкие темные глаза миролюбиво и с ожиданием взирали на Федора Юрьевича.
        - Князь, тебе следует поцеловать носок башмака у непобедимого Саин-хана в знак признательности за оказанную честь, — тоном, не допускающим возражений, сказал Федору Юрьевичу татарский толмач. — Так принято у нашего народа, — негромко добавил он, видя, что князь Федор не двигается с места.
        - Такое раболепство не принято у нас, русичей! — резко промолвил Федор Юрьевич.
        Князь встал на ноги, но кланяться явно не собирался. Бояре с двух сторон что-то сердито и настойчиво шептали Федору, теребя его за рукава кафтана, но Федор не желал их слушать.
        Толмач пребывал в полнейшем замешательстве.
        - Скажи своему хану: разве он одолел меня в битве, что желает владеть моей женой? — заявил толмачу Федор Юрьевич, не скрывая своего негодования. — Скажи ему, что у русичей недостойно отдавать своих жен на позор кому ни попадя! Я бесчестьем себя покрыть не хочу. У вас свой обычай, а у нас свой.
        Царевичи и ханские советники с нетерпеливым ожиданием взирали на толмача, желая узнать, что сказал русский князь. Особенное нетерпение можно было прочесть на лице Гуюк-хана.
        Толмач, запинаясь, перевел на монгольский сказанное князем Федором.
        Едва толмач умолк, как по шатру прокатился гул гневных голосов. Татарская знать была возмущена дерзостью и неучтивостью Федора Юрьевича. Царевичи переглядывались между собой, жены Бату-хана перешептывались, толкая друг дружку локтями. Лишь Гуюк-хан криво усмехался.
        Выслушав толмача, Бату-хан вскочил с трона как ужаленный. Он что-то быстро проговорил, указав рукой на дверь юрты.
        - Великий Саин-хан говорит, что вы можете возвращаться домой, — обратился толмач к рязанским послам. — Вас никто больше не задерживает.
        Отвесив прощальный поклон, русичи гурьбой двинулись к выходу из юрты. Впереди шел Федор Юрьевич с гордо поднятой головой.
        Стража распахнула перед послами двойные плотные занавески на дверях.
        Едва послы покинули ханский шатер, Бату-хан жестом подозвал к себе молодого плечистого военачальника в пластинчатом панцире и что-то прошептал ему на ухо. Военачальник поклонился и торопливо удалился из шатра.
        Вскоре невдалеке от ханского шатра раздались звуки борьбы, лязг мечей, гортанные выкрики татарских воинов и громкая русская брань, потом раздался громкий предсмертный вскрик князя Федора.
        Вся монгольская знать, забыв про яства, вслушивалась в то, что творилось за войлочной стенкой огромной юрты, на холодном зимнем воздухе. Где-то рядом, всего в полусотне шагов от ханской юрты, шла ожесточенная рукопашная схватка. Всем было понятно, что это нукеры Бату-хана безжалостно расправляются с рязанскими послами. Хрипы и стоны умирающих звучали в унисон яростным крикам монголов, которые подбадривали друг друга, стараясь одолеть какого-то неодолимого врага.
        Беспокойство и раздражение отразились на лице у Бату-хана, который не мог понять, почему его нукеры так долго возятся с горсткой безоружных русов! Обеспокоены были и царевичи-чингизиды, слыша дикие вопли Батыевых нукеров, словно тех заживо резали на куски!
        Наконец Бату-хан стремительно ринулся вон из шатра, опрокинув низенький стол с кушаньями, стоящий подле золотого трона. Следом за Бату-ханом толпой устремились царевичи, нойоны и ханские советники. Даже толстый баурчи и некоторые из слуг, одолеваемые любопытством, выбежали из шатра.
        Зрелище, открывшееся Бату-хану и толпе татарской знати, могло потрясти кого угодно.
        На истоптанном окровавленном снегу в разных позах лежали рязанские послы и гридни, сопровождавшие их в этой поездке. Мертвые русичи лежали, образовав круг, в центре которого лежал безжизненный князь Федор, заколотый в спину ударами копий. Из семерых гридней в живых оставался один, одноглазый и седовласый. Окруженный полусотней Батыевых нукеров, одноглазый рязанец отбивался столь храбро и умело, что это невольно вызывало восхищение. В одной руке у отважного рязанца был прямой славянский меч, в другой — кривая монгольская сабля. Два клинка, сверкая, как быстрые молнии, разили татарских воинов одного за другим. Отсеченные руки и головы так и разлетались в разные стороны, кровь брызгала фонтаном из разрубленных шейных артерий, раненые и умирающие ханские нукеры корчились со стонами у ног бесстрашного русича, который был неуязвим, словно разгневанный демон.
        Поняв, что ни числом, ни умением им не одолеть столь опытного и смелого воина, Батыевы нукеры отпрянули по сторонам, похожие на свору псов, обложивших медведя-шатуна. Находясь в плотном кольце врагов, рязанец что-то хрипло выкрикивал, свирепо озираясь вокруг и потрясая двумя окровавленными мечами.
        - Что он говорит? — спросил Бату-хан, дернув за рукав толмача.
        - Этот русич спрашивает, где хваленый хан Батый? — ответил толмач. — Пусть он выйдет и сразится с ним! Еще этот безумец спрашивает, где же храбрейшие из татар? Мол, его окружают лишь жалкие трусы!
        К Бату-хану протолкался его брат Тангут.
        - Повелитель, позволь моим нукерам прикончить этого наглеца! — Тангут ткнул пальцем в одноглазого рязанца. — Позволь, и через несколько минут тебе поднесут отрубленную голову этого уруса!
        - Действуй, брат! — Бату-хан милостиво кивнул. — Но пусть твои нукеры захватят этого русича живым. Я хочу поговорить с ним.
        Тангут быстро созвал своих телохранителей и, размахивая руками, велел им показать, на что они способны, как умелые воины.
        Нукеры Тангута, коих было не меньше тридцати человек, скопом набросились на одноглазого рязанца. Их смелый порыв натолкнулся на сверкающий и лязгающий непреодолимый барьер из двух мечей. Рязанец рубил, колол и подсекал воинов Тангута, успевая уворачиваться от их ударов, при этом поворачиваясь в разные стороны с такой стремительностью, какой от него трудно было ожидать при его возрасте и мощном телосложении. В первые же секунды схватки трое нукеров Тангута упали наземь замертво, еще пятеро поспешно отползли в сторону, получив колотые и резаные раны.
        Неожиданно монгольский меч в руке рязанца обломился возле самой рукояти при нанесении очередного рубящего удара. Воины Тангута воспользовались этим моментально. Кто-то бросился на рязанца сзади, кто-то схватил его за обезоруженную левую руку, сразу двое нукеров схватили русича за ноги. Какой-то ловкий нукер мастерским ударом своей сабли выбил меч из руки одноглазого великана.
        Тангут и его брат Берке торжествующе расхохотались при виде этого.
        Однако схватка на этом не прекратилась. Оставшись без оружия, рязанец пустил в ход свои сильные руки, расшвыривая воинов Тангута, как маленьких детей. Одного из нукеров русич схватил за ноги и, подняв его над головой, принялся раскручивать в воздухе эту орущую от страха живую дубину, нанося ею удары направо и налево. Каждый такой удар сбивал с ног разом по трое-четверо татарских воинов, которые падали друг на друга, как большие тряпичные куклы.
        Веселье в свите Бату-хана мигом потухло, никто из знатных монголов доселе не встречал такого непобедимого силача. Тангут, брызгая слюнями, свирепо орал на своих нукеров, обзывая их грязными словами.
        - Что вообще могут эти жалкие буряты и ойроты?! — презрительно воскликнул Гуюк-хан. — С этим силачом запросто совладают мои нукеры! Светлейший, позволь мне сделать тебе приятное. — Гуюк-хан слегка поклонился Бату-хану, прижав ладонь к груди.
        Бату-хан молча кивнул, поправив на своих плечах белую песцовую шубу, которую накинула на него одна из его жен, прибежавшая из шатра.
        Нукеры Тангута были родом из бурят и ойротов, эти лесные племена были покорены еще Чингис-ханом. При распределении владений между потомками Чингис-хана земли ойротов и бурятов стали наследственным улусом Тангута.
        Нукеры Гуюк-хана набросились на рязанца не с оружием в руках, а с шестами и веревками. Сначала они жердями сбили могучего русича с ног, затем связали ему руки. Точно так же воины Гуюк-хана ловили и приводили в становища молодых лосей и оленей, чтобы к какому-нибудь торжеству под рукой всегда была свежая дичина. Этому они научились на своей родине в лесистых горах Хангая и у истоков реки Орхон. Нукеры Гуюк-хана были из племени кераитов, а все кераиты были прирожденными охотниками.
        Когда связанного рязанца подвели к Бату-хану, тот долго молча разглядывал его, словно перед ним был диковинный зверь.
        Наконец Бату-хан пожелал узнать имя плененного богатыря.
        - Его зовут Апоница, — сказал толмач. — Он незнатного рода и всю жизнь служил князю Федору, который вырос у него на глазах.
        - Ты очень храбрый воин! — обратился Бату-хан к Апонице. — Ты сед, но крепок и ловок. Пойдешь служить ко мне? Твой князь все равно уже мертв.
        Толмач перевел сказанное Батыем на русский язык.
        Апоница отрицательно мотнул головой, с холодной ненавистью глядя на Бату-хана из-под растрепанных седых прядей.
        - Отпустите его! — распорядился Бату-хан. — Пусть едет в Рязань и скажет рязанскому князю, что я жду его с данью. Да пусть рязанский князь прихватит с собой свою дочь и вдову князя Федора, тогда он получит мир от меня.
        Горделиво повернувшись, Бату-хан направился было обратно в шатер, но его остановил окрик его брата Тангута, воины которого обнаружили среди мертвых рязанцев одного израненного и недобитого.
        - Велишь ли добить этого уруса, повелитель? — спросил Тангут.
        - Нет, не трогайте его, — сказал Бату-хан. — Отправьте этого раненого уруса в Рязань вместе с одноглазым.
        Находившийся в толпе татар Моисей видел, как нукеры Гуюк-хана освободили от веревок Апоницу, положили в сани израненного боярина Любомира Захарича. Татарские конюхи привели три лошади и принялись расторопно запрягать их в сани.
        Все это время Апоница стоял над бездыханным телом Федора Юрьевича, не сдерживая своих рыданий.
        Когда кони были запряжены, Апоница сел в сани и щелкнул вожжами — длинногривая гнедая тройка стремительно сорвалась с места.
        Был декабрь 1237 года.
        Глава шестнадцатая
        Угроза Бату-хана
        Апоница со слезами на глазах поведал Юрию Игоревичу о том, как безбожные мунгалы закололи копьями его сына.
        Старая княгиня Агриппина Ростиславна, мать Юрия Игоревича, слегла в постель после столь печальной вести. Жена Юрия Игоревича, Агриппина Давыдовна, в это время пребывала в Пронске, поэтому тяжелая весть о смерти старшего сына до нее пока не дошла.
        Разговор с израненным боярином Любомиром Захаричем у Юрия Игоревича не получился.
        На расспросы Юрия Игоревича о том, как вел себя Федор в ставке Батыя, Любомир Захарич откровенно ответил:
        - Неразумно вел себя твой сын, княже. Дерзил Батыге и братьям его, советов наших не слушал. Может, и удалось бы нам столковаться с Батыем, кабы Федор оказался посговорчивее.
        - В чем же мой сын не пожелал уступать Батыю? — спросил Юрий Игоревич, нервно теребя свою короткую бороду.
        - Батый и его братья заинтересовались супругой Федора, стали выспрашивать о ней, видать, падки нехристи на женскую красу, — молвил боярин Любомир, полулежа в кресле, куда его осторожно усадили княжеские челядинцы. — Батыга пожелал видеть Евпраксию среди своих наложниц. Федору благодарить бы Батыгу и в ноги бы ему кланяться, дабы задобрить его душу поганскую. Так нет! Федор и кланяться не стал, и заявил еще, что не место Евпраксии в юрте татарской. Вот Батыга и взбеленился!
        - Ты же знаешь, боярин, что Федор в жене своей души не чаял, как он мог отдать ее Батыю! — воскликнул Юрий Игоревич. — И откель татары прознали про Евпраксию?
        - Не ведаю, княже, — ответил Любомир Захарич. — Я так мыслю, что не место чувствам там, где речь идет о жизни и смерти множества русских людей. Ты посылал нас не спорить с Батыем, но договариваться с ним, чтобы время выгадать. А Федор, одержимый гордыней, так и не понял, с кем имеет дело, и поплатился за это головой! — Сделав резкое движение рукой, боярин Любомир поморщился от боли. Физическое страдание, видимо, добавило ему раздражения, поэтому он сердито добавил: — Кабы отдали бы Евпраксию в наложницы, то и Батыгу умаслили бы, и время выгадали. Но сын твой, княже, все испортил своим глупым упрямством. Теперь Батый на Рязань пойдет. И все едино Евпраксия ему достанется.
        - Достанется, говоришь! — разозлился Юрий Игоревич. — А ты вот это видел, боярин! — Князь сунул кукиш под нос Любомиру Захаричу. — Не получит Батыга Евпраксию! Я этому выродку отомщу сторицей за смерть Федора. Наведу полки рязанские на татарский стан! Коль пособит Господь, своим мечом порублю Батыгу на куски!
        - Остынь, княже! — промолвил Любомир Захарич. — Ты не видел стан татарский, а я видел. Сила у Батыги несметная! Одним нам без суздальцев не выстоять, Бог свидетель.
        - Не стращай меня, боярин! — отмахнулся Юрий Игоревич. — И половцы в былые времена к нам жаловали в несметном числе, и мордва, и булгары… Да токмо стоит Рязань и поныне!
        - Самое лучшее, князь, по моему разумению, это попытаться замириться с Батыем, — сказал Любомир Захарич. — Вновь отвезти дары богатые в стан татарский и вместе с дарами — Евпраксию. Может, тогда подобреет Батыга. Заодно и тело Федора выдаст.
        Однако Юрий Игоревич был одержим одной-единственной мыслью: сражаться с татарами! Истреблять подлых мунгалов, где только придется! Мстить Батыге за смерть любимого сына!
        После беседы с боярином Любомиром Юрий Игоревич собрал на совет князей и воевод. Кратко поведав собравшимся о гибели Федора, Юрий Игоревич затем заявил, что не станет дожидаться прихода татар за стенами Рязани, но ударит по становищу Батыя без промедления со всеми конными и пешими полками.
        - Ныне снег валит, это нам на руку, ибо лошади у татар низкорослые, резво скакать по сугробам не смогут, — молвил Юрий Игоревич с воинственным блеском в очах. — Батый и его братья небось полагают, что у князей рязанских не достанет мужества выйти в поле против всего татарского войска. Вот мы и накажем нехристей узкоглазых за их самонадеянность, свалившись на них как снег на голову!
        Всеволод Михайлович и Юрий Давыдович были несказанно изумлены услышанным из уст всегда такого осмотрительного в ратных делах Юрия Игоревича. Такой дерзновенной смелости они от него не ожидали! Не меньше был изумлен и родной брат Юрия Игоревича, Олег Игоревич.
        - Разума ты лишился, брат! — сказал Олег Игоревич. — Хочешь все рязанское воинство в неравной сече положить? На внезапность да на сугробы уповаешь, а того не ведаешь, что Батыга, может, токмо и ждет, когда полки рязанские в степь выйдут. Не ты ли говорил, что ныне рязанцам одной храбрости мало, надо бы еще и хитрость употребить. Договариваться надо с Батыем, а не на рожон лезть!
        - Коль ты робеешь, брат, я тебя силой в сечу не тяну, — промолвил Юрий Игоревич. — Можешь возвращаться к себе в Белгород. Ступай с Богом! Промышляй сам, как сберечь от татарской напасти град свой.
        Решительно поддержал своего дядю коломенский князь Роман Ингваревич. В свои двадцать семь лет старший сын Ингваря Игоревича уже имел немалый ратный опыт. Ему довелось поучаствовать во многих княжеских распрях, отражать набеги половцев, ходить в походы на мордву и черемисов. Юрий Игоревич удержался на рязанском столе во многом благодаря ратному умению своего старшего сына Федора и племянника Романа Ингваревича, которые победили в сражениях всех своих двоюродных дядей, стремившихся отнять Рязань у потомков Игоря Глебовича.
        Роман Ингваревич пристыдил своего другого дядю Олега Игоревича, который убоялся неведомых мунгалов, даже не скрестив меч с ними! Он одобрил дерзкий замысел Юрия Игоревича, пояснив, что, как бы ни было огромно татарское войско, голова у этого войска все равно одна. И голова эта — Батый.
        - Убьем Батыя, тогда мунгалам будет уже не до Рязани, — заявил Роман Ингваревич. — Батыевы братья начнут судить да рядить, кому из них главенство держать, может, в споре том и за мечи возьмутся. У степняков кровь горячая. А коль дойдет у Батыевых братьев до кровопролития, тогда и орда татарская рассыплется, развеется, как мякина по ветру.
        С Романом Ингваревичем согласился его брат Глеб Ингваревич, такой же храбрый рубака.
        - Что и говорить, братья, Батый — грозный враг! — промолвил Глеб Ингваревич. — Однако же он не из железа сделан, а значит, смертен, как все люди. Коль внезапно обрушимся мы всеми полками на стан татарский, то, может, и пробьемся до самого Батыева шатра. Может, кого из братьев Батыевых посечем. Надо токмо подобраться к нехристям тихо, без шума. Лучше всего ночью, перед рассветом.
        - Сможем ли мы подойти неприметно к стану татарскому? — выразил сомнение юный Кир Михайлович. — Дозоры у татар, чай, дремать не станут.
        - Сможем, — уверенно проговорил Юрий Игоревич. — Мунгалы раскинули стан свой возле Черного леса. Лесными тропами ратники наши и подкрадутся к Батыевой ставке.
        - А наши конные полки ударят на татар с южной степной стороны, — вставил Роман Ингваревич. — Оттуда татары уж точно не ждут никакой опасности.
        Юрий Игоревич расстелил на столе широкий кусок отбеленного холста, затем, взяв из печи уголь, он уверенными штрихами стал наносить на грубую ткань извилистый берег Оки, ее степные притоки, пограничные городки, Черный лес, вклинившийся в степное раздолье, и дороги, ведущие к этому лесу со стороны Рязани, Мурома и Пронска.
        Князья сгрудились вокруг стола, глядя, как на холст ложатся длинные стрелки, обозначавшие направление движения русских полков. Говорили в основном Юрий Игоревич и Роман Ингваревич, обсуждая, как вернее всего совершить глубокий охват конными дружинами Батыева стана, как не заплутать в ночном лесу пешим полкам, какими сигналами обмениваться дозорным.
        Из воевод, приглашенных на военный совет, лишь двое одобряли намерение Юрия Игоревича. Это были Сбыслав Иванович, верный соратник Романа Ингваревича во всех походах, и Супрун Савелич, гридничий рязанского князя. Все прочие воеводы с хмурым видом восседали на скамьях, видя, что князья не намерены прислушиваться к их советам и здравым речам.
        Безучастно сидел в стороне и Олег Игоревич, то и дело прикладываясь к липовому ковшу с квасом. По его лицу было видно, что он остался при своем мнении и не желает участвовать в обсуждении этого заведомо гиблого замысла.

* * *
        Присутствовал на этом военном совете и боярин Бронислав вместе с братом Веринеем. После окончания совета, когда бояре рязанские стали расходиться по домам, Бронислав намеренно задержался в княжеском тереме, желая переговорить с Давыдом Юрьевичем с глазу на глаз.
        Бронислав довольно долго ожидал, когда князь Давыд выйдет из отцовских покоев, где князья расспрашивали Апоницу о том, что он видел в татарском стане. Бронислав и Давыд столкнулись в одном из полутемных переходов терема, ведущего к лестничному пролету со второго яруса на первый.
        Бронислав без обиняков стал расспрашивать Давыда про свою сбежавшую жену. Не у него ли в Ольгове скрывается Саломея?
        - Не по себе ты жену выбрал, боярин, — сдвинув брови, заговорил Давыд. — Не люб ты Саломее, вот и сбежала она от тебя. Забудь о ней, мой тебе совет. Не вернется к тебе Саломея, даже не надейся.
        Бронислав смерил Давыда надменно-презрительным взглядом.
        - Ишь, какого заступника сыскала себе Саломея! Думаешь, управы на тебя не найдется, младень! Полагаешь, что я так просто уступлю тебе Саломею?
        - Могу дать тебе отступное за Саломею, боярин, — промолвил Давыд, спокойно выдержав взгляд Бронислава. — Цену назови.
        - Саломея мне — жена венчанная, и торговаться с тобой за нее я не собираюсь! — гневно проговорил Бронислав. — Закон на моей стороне, княжич. Либо ты возвращаешь мне Саломею добром, либо…
        - Либо что? — Давыд усмехнулся. — На поединок меня вызовешь?
        Усмешка Давыда задела Бронислава за живое. Однако перейти к оскорблениям и тем более пустить в ход кулаки Бронислав не решился. Здесь, в княжеском тереме, за Давыда горой встанут челядь и отцовские дружинники. Брониславу могут не только бока намять, но и в темницу его посадить за дерзость. Юрий Игоревич ныне от горя сам не свой, поэтому он дотошно разбираться не станет, что к чему, тем более винить своего младшего сына перед Брониславом.
        - Бог нас с тобой рассудит или княжеский суд, младень, — после краткой паузы сердито сказал Бронислав. — Вот управимся с татарами, и я тогда привлеку тебя к ответу за дела твои грязные! К тому времени вернется из Чернигова Ингварь Игоревич, уж он-то меня поддержит…
        Не желая продолжать этот разговор, Давыд двинулся дальше по коридору.
        - Я погляжу, что ты запоешь, злыдень, когда тебя лишат стола княжеского! — зло бросил ему вслед Бронислав. — Ингварь Игоревич церемониться с тобой не станет!
        Давыд обернулся на ходу:
        - Что было, то было, боярин. А что будет — увидим!
        Братья Бронислава единодушно советовали ему не задирать Давыда Юрьевича теперь, когда над Рязанью нависла угроза татарского нашествия. И про сбежавшую Саломею братья советовали Брониславу на время забыть. Мол, все равно она никуда от Бронислава не денется.

* * *
        В этот день Пребрана, Стояна и Устинья решили навестить свою замужнюю подругу Фетинью.
        На широкой улице, ведущей к Спасо-Преображенскому собору, девушки были вынуждены остановиться.
        По улице со стороны Исадских ворот сплошным потоком двигалась конная и пешая рать с поднятыми кверху копьями. На фоне пушистого белого снега ярко алели червленые щиты ратников и красные плащи конных дружинников.
        - Глядите, какой красивый витязь! — воскликнула Стояна, указав рукой на молодого воина в блестящем панцире и шлеме, который проезжал мимо на белом коне в окружении суровых бородачей в кольчугах, разномастные лошади которых так и напирали на толпу зевак.
        - Это Олег Красный, сын Ингваря Игоревича, что княжит в Перевитске, — промолвил какой-то верзила в потертом полушубке, оказавшийся рядом с тремя подружками.
        Войско прошло, направляясь в сторону детинца. Теснившиеся у заборов люди вновь направились по своим делам.
        Однако у всех на устах была одна тревога:
        - Слыхал, сосед, в Исадах полки муромского князя стоят? Ныне вот Олег Красный в Рязань с ратью пожаловал. К чему бы это?
        - Похоже, собираются князья двинуться на татар, что у Черного леса стоят.
        - Слыхали, хан Батыга Нузу спалил дотла?..
        - Когда же это случилось?
        - По слухам, вчера.
        - О силы небесные! Что же будет-то?..
        Обрывки подобных разговоров подруги слышали на каждом углу. О том же люди судачили на торжище, мимо которого трем подружкам пришлось пройти. В этом самом людном месте Рязани было немало приезжих из Пронска, Ольгова, Белгорода, Исад и окрестных деревень. Кто-то уже имел возможность увидеть в степном раздолье за Окой неведомых наездников на низкорослых лохматых лошадях. Иные наблюдали дымы татарского стана на месте разоренного пограничного городка.
        Тревога ходила по всей Рязани, стучалась в каждый дом.
        Фетинья стала угощать подруг липовым медом и пирогами, стряпать которые она была большая мастерица. Супруга ее дома не было. Зато была ее младшая сестра Варвара, которая хоть и сидела за столом вместе с гостями, но в общий разговор не вступала.
        - Отец-то наш каждый день то во хмелю, то с похмелья. Вот матушка и спровадила Варьку ко мне, чтобы она непотребных слов от него не слышала, — сказала Фетинья подругам, когда Варвара вышла во двор за водой.
        Посудачить вволю подружкам не довелось.
        Зимний день короток. Вскоре погасли солнечные лучи за окнами, из всех углов повылезали таинственные тени.
        А тут еще Ивор Бокшич из мастерской пришел, смурной и усталый.
        Гостьи стали прощаться с Фетиньей.
        Фетинья решила проводить подруг до ворот.
        - Шубейку накинь! — строго окликнул Фетинью Ивор Бокшич, видя, что та собралась выскочить на холод в одном платье и платке.
        - Заботливый он у тебя! — шепнула Пребрана Фетинье уже на ступенях крыльца.
        - Так и должно быть, — улыбнулась Фетинья.
        Выждав, когда Устинья и Стояна выйдут за ворота, Фетинья придержала Пребрану за рукав ее заячьей дохи.
        - Слышь-ка, Пребрана, — негромко промолвила Фетинья. — Я хочу, чтобы ты стала крестной матерью моему первенцу. Ведь кабы не твоя мать, то не видать бы мне своего счастья.
        - Я согласна, — сказала Пребрана.
        Обрадованная Фетинья расцеловала Пребрану в обе щеки.

* * *
        Страшный дар привез Юрию Игоревичу сотник Лукоян, который угодил в плен к татарам во время штурма Нузы. Сотник привез в Рязань отрубленную голову воеводы Воинега. Это было предупреждение князьям рязанским от Бату-хана.
        - Мне велено передать, коль не дождется Батый изъявления покорности от рязанских князей, то будет вынужден обнажить свою саблю, — сказал Лукоян на собрании князей. — Покуда же Батый лишь взялся за рукоять своей сабли. Именно так следует понимать взятие татарами Нузы.
        В гриднице, кроме Юрия Игоревича, находились Юрий Давыдович, Всеволод Михайлович с обоими своими братьями, Давыд Юрьевич и трое братьев Ингваревичей: Роман, Глеб и Олег Красный.
        - Так ты говоришь, Батый пощадил тебя из-за храбрости твоей, — обратился к сотнику Всеволод Михайлович. — Сколько же татар ты перебил?
        - Восемь или девять, может, больше, — устало промолвил Лукоян, сидя на стуле возле длинного стола. Он еще не успел отдохнуть после трудной дороги.
        - А другие храбрецы, кроме тебя, в дружине Воинега были? — спросил Юрий Игоревич.
        - Были, — ответил Лукоян, — токмо все они полегли в битве. Один я в живых остался. Кабы не сломался мой меч, то не взяли бы татары меня в плен.
        - Что сказал тебе Батый, когда тебя привели к нему? — прозвучал вопрос муромского князя.
        - Батый сказал мне через толмача, что он будет пить кумыс и думать, какой смерти меня предать, — молвил Лукоян. — Тем временем ханские слуги складывали рядком всех убитых при взятии Нузы мунгалов. Батый осмотрел мертвецов и велел сжечь их на костре, такой у татар обычай. При этом колдуны ихние били в бубны и плясали с дикими завываниями.
        - Тьфу, мерзость какая! — вырвалось у Всеволода Михайловича.
        - Что было дальше? — поинтересовался Юрий Игоревич.
        - Предложил мне Батый испить кумыса из своей чаши, но я отказался, — продолжил Лукоян. — Тогда Батый предложил мне стать его нукером. Я опять отказался. После этого Батый велел снять с меня веревки и отпустить. Мунгалы дали мне коня, и шестеро Батыевых нукеров сопровождали меня почти до самой Оки. Перед тем как повернуть обратно к своему стану, мунгалы вручили мне кожаную сумку и передали устное послание от Батыя к рязанскому князю.
        Я-то поначалу думал, что в сумке еда мне на дорогу. А когда заглянул внутрь, вижу, там лежит голова Воинега. Заплакал я тогда от бессилия своего, так в слезах до самой Рязани и ехал.
        Лукоян тяжело вздохнул.
        - Ступай, друже, — сказал сотнику Юрий Игоревич. — Отоспись. Скоро у тебя будет возможность поквитаться с нехристями и за Воинега, и за соратников своих.
        Когда сотник скрылся за дверью, Юрий Игоревич обвел присутствующих долгим взглядом и промолвил:
        - Значит, татары уже возле Нузы стоят, от Рязани в двадцати верстах, а от Белгорода — в пятнадцати. В нетерпении пребывает Батый, торопит нас с выдачей дани и изъявлением покорности. Что делать станем, братья?
        - Медлить больше нельзя, пора выдвигать полки к Черному лесу и ударить на татар! — решительно проговорил Роман Ингваревич.
        - Так ведь не все еще ратники подтянулись к Рязани, — заметил Глеб Михайлович, средний брат пронского князя. — Надо бы еще обождать денек-другой.
        - Нельзя более ждать! — возразил Роман Ингваревич. — Коль расчухают мунгалы, что мы силу ратную против них собираем, мигом вся их орда в одном месте соберется и к сече изготовится. Пока же станы татарские по степи разбросаны, а это нам на руку, братья.
        - Роман прав, — сказал Юрий Игоревич, — пора за мечи браться, други мои. Несметную рать нам все равно не собрать, а посему лишь на внезапность и храбрость уповать нам приходится. Давайте же урядимся, в каком порядке полки наши на татар выступят, кто с головным полком пойдет, кто фланги держать будет, кому в дальний охват идти. Примерное расположение становищ татарских мы знаем. Самый ближний стан мунгалов передвинулся к Нузе, как выяснилось ныне. Самый дальний где-то в степи, у истоков реки Воронеж. Батыев стан где-то возле Черного леса…
        Князья расстелили на столе нарисованную на холсте углем карту местности к югу от Оки и собрались вокруг нее плотным кругом. Было решено, что на татарский стан близ Нузы нападут полки муромского князя и князя белгородского. Князья пронские и основная рязанская рать во главе с Юрием Игоревичем должны были выйти к Черному лесу в обход Нузы, чтобы ударить по главной Батыевой ставке. Братьям Ингваревичам с их конными дружинами предстояло совершить скрытный обходной маневр по заснеженной степи, чтобы обрушиться на Батыев стан с южной стороны.
        После совещания князья все вместе отправились в Успенский храм, чтобы помолиться у алтаря об успехе своего дерзновенного замысла. Князья знали, что не все из них вернутся обратно после столь неравной битвы. Может случиться, что и никто из них назад не вернется. Однако слова Юрия Игоревича, сказанные им перед молебном, только укрепили князей в их смелом намерении потягаться в сече с Батыевой ордой.
        «Братья, лучше нам в сече принять смерть доблестную, нежели быть в воле поганого Батыя!» — сказал рязанский князь.
        Эта фраза Юрия Игоревича не затерялась в безвестности, но была услышана в тот день многими рязанцами и впоследствии попала на страницы летописи, повествующей о татарском нашествии на Рязанское княжество.

* * *
        Полки муромского и белгородского князей двигались к Нузе вдоль Оки. После утомительного дневного перехода муромцы и белгородцы расположились станом в сосновом бору в опустевшей деревне Ярустово, жители которой спешно ушли отсюда в Исады и Белгород, прознав, что татары спалили Нузу. От Ярустова до Нузы было не более семи верст.
        С полудня и до вечера валил снег. Небо было затянуто плотным пологом из туч. В тишине и безветрии густой снегопад приглушал и без того блеклые краски хмурого зимнего дня.
        Князья устроились на отдых в избе здешнего ратайного старосты, сын которого еще в Исадах присоединился к муромо-белгородскому воинству. Юношу звали Улеб. Он хорошо знал окрестности вокруг Ярустова, поэтому был зачислен в передовые дозорные.
        Юрий Давыдович сидел на табурете возле печи-каменки, в которой гудело сильное пламя, пожирая сухие березовые поленья. Муромский князь был высок и сухопар. В свои пятьдесят с небольшим он был все так же вынослив и неутомим, каким был и в молодые годы. Чего нельзя было сказать про его двадцатилетнего сына Олега, который едва прилег на скамью у дальней стены, так и заснул, сраженный сильной усталостью.
        В углу на другой скамье похрапывал Олегов стремянной, совсем юный отрок.
        - Ну и воители! — усмехался Олег Игоревич, поглядывая на княжича и его стремянного, спящих беспробудным сном. — И двадцати верст верхом не проехали, а уже без сил попадали! Как же они против татар выйдут, а?
        Олег Игоревич облокотился на край стола, взглянув на муромского князя. По сравнению с Юрием Давыдовичем белгородский князь был более широк в плечах, более грузен, поскольку был падок на хмельное питье и жирные яства. В свои сорок девять лет Олег Игоревич выглядел значительно старше своих лет благодаря тучности, а также густым усам и бороде.
        - Пусть поспят, сил наберутся, — проговорил Юрий Давыдович, не оборачиваясь к белгородскому князю. — Да и ратникам нашим передохнуть нужно перед решающей сечей.
        - Не разминуться бы нам с полками Юрия Игоревича и Всеволода Михайловича, брат, — обеспокоенно промолвил Олег Игоревич. — К тому же в темноте можно своих за татар принять, а татар за своих. Не дело это в ночь-полночь на врага идти. Нет, не дело!
        Юрий Давыдович никак не отреагировал на сказанное Олегом Игоревичем, задумчиво глядя на огонь в печи.
        Когда совсем стемнело, снегопад прекратился.
        Вскоре вернулись дозорные, приведя с собой пленного татарина.
        Как выяснилось, сидевшие в засаде русичи обнаружили пятерых конных мунгалов, крадущихся лесной просекой к Ярустову.
        - Четверых нехристей мы убили, а одного взяли живьем на всякий случай, — сказал князьям глава дозора.
        Похвалив дозорных за бдительность, Юрий Давыдович велел им и дальше сидеть в засаде у просеки.
        - Через часок-другой поднимем полки и двинемся по этой просеке к Нузе, — сказал муромский князь, подмигнув Олегу Игоревичу. — Мунгалы будут ждать возвращения своего дозора, а дождутся наших мечей и копий!
        - Надо бы расспросить у пленника, много ли татар в стане близ Нузы? — проговорил Олег Игоревич, не скрывая своего беспокойства. — Ежели нехристей там тьма-тьмущая, то не одолеть нам их. У нас всего-то пять сотен конников и две тыщи пешцев.
        - Одолеем, брат. Не робей! — уверенно промолвил Юрий Давыдович. — И ночь нам в подмогу, и глубокий снег. Лучше приляг, вздремни. Силушка скоро понадобится, брат.

* * *
        Сразу после выступления из Рязани мысли и чувства Юрия Игоревича заполнила какая-то гнетущая пустота, схожая с полнейшим безразличием. Воеводы что-то говорили ему о численности собранных ратников, о том, что конные дозоры уже выдвинулись в сторону Дикого поля, о каких-то добрых предзнаменованиях… Юрий Игоревич выслушивал каждого из воевод с ничего не выражающим лицом, молча кивая. Если его спрашивали о чем-то, он или отмалчивался, или отвечал невпопад.
        Старшие дружинники переглядывались между собой, не скрывая своей обеспокоенности: мол, битва предстоит с сильнейшим врагом вдалеке от Рязани, а князь рязанский что-то явно не в себе. Как он с таким настроем полки в сечу поведет?
        Гридничий Супрун ворчал на бояр втихомолку:
        - Отстаньте вы от князя! Видите, не до вас ему. Он уже простился с бренным своим существованием и готовится, утолив жажду мести, воссоединиться с любимым сыном Федором в небесных райских кущах.
        У городка Ольгова рязанская рать соединилась с войском пронских князей и дружиной Давыда Юрьевича. Пронские князья привели четыреста конников и полторы тысячи пешцев. В дружине молодого Давыда Юрьевича было семьдесят гридней.
        Полки растянулись на извилистой дороге, направляясь к пограничному городку Суличевску, от которого до Черного леса было меньше девяти верст.
        Из-за густого снегопада видимость была очень плохая, от этого создавалось впечатление, что рязанская рать уходит в белую снежную мглу.
        Облепленные снежными хлопьями, пешие ратники в шубах поверх кольчуг и островерхих шлемах шли где строем, где вразброд, забросив за спину овальные щиты. Шли в молчании, берегли силы. Конные дружинники двигались в голове войсковой колонны по четыре всадника в ряд. Печально и грозно взирали на снежные вихри лики Спасителя и святых угодников на багрово-пурпурных княжеских стягах.
        К Суличевску полки подошли уже в сумерках. В городке стоял отряд пограничной стражи числом в полсотни воинов.
        Вместиться в кольцо крепостных стен, вздымающихся на обрывистом берегу речки Суличи, вся рязанская рать не могла, поэтому войско расположилось на отдых прямо на заснеженной равнине, а в городок въехали лишь князья со своей свитой.
        В доме местного воеводы было довольно жарко от двух протопленных печей. Князья сняли шубы и шапки, расселись в просторной горнице с низкими потолочными балками и маленькими слюдяными оконцами.
        - Ну вот, до мунгалов один бросок остался, — сказал Всеволод Михайлович, стирая широкой ладонью с лица и усов капельки холодной влаги, в которую превратились в теплом помещении снежные хлопья. — Теперь дождемся полуночи, братья. Тем временем лазутчики наши прощупают подходы к становищам татарским. Ежели выступим после полуночи, то как раз к рассвету пожалуем в гости к нехристям нежданно-негаданно! Токмо бы Роман Ингваревич с братьями своими в степи не заплутал.
        - Этот не заплутает! — уверенно проговорил Глеб Михайлович, снимая сапоги, чтобы дать отдых ногам. — У этого нюх и хватка, как у волка!
        - Сколько всего всадников под стягами братьев Ингваревичей? — обратился Всеволод Михайлович к Юрию Игоревичу.
        Тот в этот момент пил медовую сыту из глиняной кружки и не расслышал вопроса.
        На вопрос пронского князя ответил гридничий Супрун, находившийся тут же:
        - Около девяти сотен конников, княже. Дружина покойного Федора Юрьевича ушла с ними же.
        - Эти будут мстить мунгалам лютой местью! — развалившись на скамье, заметил Глеб Михайлович. — У князя Федора все гридни как на подбор! С такими воинами и сам черт не страшен!
        На какое-то время в горнице повисло молчание, нарушаемое лишь треском горящих лучин и лязганьем бруска о клинок. Это Супрун точил свой кинжал.
        - Интересно, гонец рязанский уже добрался до Владимира? — задумчиво произнес юный Кир Михайлович, взглянув на старшего брата.
        Поймав этот взгляд, Всеволод Михайлович вновь обратился к Юрию Игоревичу:
        - Скажи, брат, кого ты направил посланцем ко князю Георгию?
        - Оверьяна, старшего сына моего тысяцкого Веринея Дерновича, — ответил Юрий Игоревич. — Он и смел, и расторопен, за словом в карман не полезет.
        Скрипнула дверь, и в горницу вошел здешний воевода Яробор. На нем был короткий полушубок из волчьего меха, на голове шапка с бобровой опушкой, на ногах — мягкие половецкие сапоги.
        - Снегопад прекратился, княже, — сказал воевода, обращаясь к рязанскому князю.

* * *
        Каждодневно общаясь с ханом Кюльканом, Моисей как-то незаметно вошел в близкое его окружение. Он уже запросто общался с начальником телохранителей Кюлькана, длинноволосым крепышом Боролдаем. По-приятельски относился к Моисею и Хоилдар, глава всех ханских слуг. Свел Моисей знакомство и с Тулусун-хатун, любимой из жен хана Кюлькана. Именно ее хан Кюлькан взял с собой в этот поход, оставив остальной свой гарем в своем родовом улусе близ истоков Черного Иртыша.
        Тулусун-хатун по вечерам частенько развлекала хана Кюлькана игрой на трехструнном хуре и пением монгольских песен. У нее был приятный негромкий голос, в интонации которого несколько смягчались грубые и резкие звуки языка монголов.
        По монгольским меркам, Тулусун-хатун считалась красавицей. У нее было круглое лицо с пухлыми щеками и округлым подбородком, небольшой, чуть приплюснутый нос, раскосые темно-карие глаза и красиво очерченные алые уста. Свои длинные черные волосы Тулусун-хатун заплетала в две длинные косы, которые она укладывала в дугообразные берестяные футляры, украшенные цветной материей, когда выходила из юрты прогуляться на свежем воздухе. Эти берестяные дуги крепились к круглой шапочке из плотной кожи, поверх которой одевалась другая, из войлока и меха. Этот необычный женский головной убор имели право носить только знатные монголки, жены ханов и нойонов.
        Хан Кюлькан настолько был привязан к Тулусун-хатун, что позволял ей присутствовать при беседах с лазутчиками и наблюдать за тем, как на его секретную карту раз за разом наносятся все новые города и деревни юго-восточной окраины Руси, обозначаются притоки Оки, лесные чащи и болота.
        Тулусун-хатун видела, что Моисей старательно осваивает монгольский язык, поэтому в общении с ним она старалась четче выговаривать наиболее трудные слова и повторяла по нескольку раз различные фразеологические обороты. Владела Тулусун-хатун и языком половцев, вернее, одним из его диалектов, на котором разговаривали подвластные монголам карлуки. Воинов из этого племени было довольно много в туменах хана Кюлькана и хана Бури.
        Иногда, когда рядом никого не было, Тулусун-хатун начинала заигрывать с Моисеем. Она либо толкала его локтем, либо легонько щипала за шею. Эта юная монголка была непоседлива и проказлива, как мальчишка-сорванец. Ей было всего-то шестнадцать лет. Она обожала сладости и виноградное вино, была любопытна и смешлива.
        Хан Кюлькан, который был всего на три года старше Тулусун-хатун, по своей натуре ничем не отличался от нее. Он был так же легок на подъем, любил пошутить и посмеяться. Эти двое часто понимали друг друга без слов, порой начиная давиться от смеха, едва обменявшись взглядами, или употребляя никому не понятные жесты.
        Тулусун-хатун обучила Моисея правилам китайской игры боа, суть которой заключалась в том, что два игрока, разложив перед собой сорок маленьких палочек в четыре ряда, должны были поочередно убирать из любого ряда одну или две палочки, но можно было убрать и сразу целый ряд палочек. Побеждал тот, кто заканчивал игру последним, то есть убирал либо последнюю палочку, либо последний ряд.
        Тулусун-хатун так наловчилась играть в эту старинную китайскую игру, что Моисей, как ни старался, никак не мог ее обыграть.
        Вот и в этот зимний вечер Моисей проиграл в боа Тулусун-хатун семь раз подряд. После каждого проигрыша Моисей становился на четвереньки, а Тулусун-хатун садилась ему на спину и со смехом ездила верхом на Моисее по юрте от одной войлочной стенки до другой.
        Хан Кюлькан сидел, скрестив ноги, возле очага и, попивая айран из круглой пиалы, с улыбкой наблюдал за развлечениями своей юной жены.
        Но вот в ханской юрте появился Бадал, начальник кебтеулов, ночных дозорных, в тумене хана Кюлькана.
        Поклонившись молодому хану, Бадал произнес с тревогой в голосе:
        - Уже три часа прошло, как ушли на разведку в лесное село урусов пятеро моих кебтеулов. Путь туда недалек, а они все еще не вернулись. Заплутать они не могли, так как в село ведет одна-единственная просека. Похоже, с моими воинами стряслось что-то неладное. — Сутулый кривоногий Бадал вновь отвесил поклон. — Повелитель, позволь выслать по следам ушедшей в дозор пятерки десяток других кебтеулов.
        Кюлькан лениво зевнул и поставил пиалу на низенький круглый стол.
        - Может, снегопад задержал тех пятерых дозорных? — проговорил он.
        - Снегопад уже кончился, повелитель, — сказал Бадал, косясь на Тулусун-хатун, которая слезла со спины Моисея и со смехом глядела, как тот с кряхтеньем распрямляет натруженную спину и растирает руками стертые колени.
        - Хорошо, Бадал, — кивнул хан Кюлькан. — Отправь к тому лесному селу другой дозор, да воинов отбери поопытнее.
        Бадал отвесил низкий поклон и, пятясь спиной к выходу, исчез за тяжелым дверным пологом.
        Повелев слуге расстелить ему постель, хан Кюлькан хотел было лечь спать. Но тут появился гонец от хана Бури, стан которого находился в степи, в трех перестрелах из лука от лагеря хана Кюлькана.
        Хан Бури спешно звал Кюлькана к себе на совет.
        - Что случилось? — Хан Кюлькан недовольно взглянул на гонца. — До утра нельзя подождать?
        - Нельзя, господин, — ответил гонец, почтительно прижав ладонь к груди. — В степи, к югу от стана Бату-хана, появилась конница урусов. Урусы подкрались, как волки, и напали на становище хана Байдара, убили многих его людей, разогнали табуны его. Хан Байдар просит о помощи.
        Кюлькан мигом вскочил с ложа, его сонливости как ни бывало! Рявкая на слугу, он стал торопливо облачаться в боевой наряд. Другого слугу Кюлькан послал к своим конюхам: пусть готовят лошадей ему и его телохранителям.
        - Куда ты, мой бесстрашный? — Тулусун-хатун подскочила к хану Кюлькану. — В такую темень!
        - Слышала, урусы напали на лагерь хана Байдара? — промолвил Кюлькан, не глядя на жену. Он затягивал на талии пояс с пристегнутой к нему саблей. — Бури зовет меня на совет. Надо что-то делать, а не сидеть сложа руки!
        - Я понимаю, хан Байдар доводится Бури родным дядей, но ты и Бури находитесь в головном отряде всего монгольского войска, — сказала Тулусун-хатун, уперев руки в бока. — Не ваше дело беспокоиться о том, что творится в тыловых туменах. Для этого есть ханы правого и левого крыла. Это их забота! Если Гуюк-хан проспал появление урусов, пусть он и исправляет свою оплошность! Там же неподалеку становище хана Менгу. Уж ему-то гораздо сподручнее оказать помощь хану Байдару, нежели тебе и Бури.
        Тулусун-хатун в дневное время любила покататься верхом на коне между разбросанными по степи татарскими становищами, поэтому она прекрасно знала, где какой тумен находится. Знала Тулусун-хатун и всех ханов наперечет, поскольку была дружна со многими ханскими женами.
        - Я знаю, что делаю, — сухо обронил Кюлькан, взглянув на жену, перед тем как покрыть голову высокой монгольской шапкой с меховой опушкой.
        Кюлькан вышел из юрты, в спешке даже не обняв супругу.
        Тулусун-хатун это не понравилось.
        - Хан Бури слишком много себе позволяет, вызывая к себе моего мужа посреди ночи! — ворчала она, глядя на то, как Моисей вновь раскладывает на ковре палочки в четыре ряда. Он был полон решимости отыграться.
        - А ты упорен, Мосха! — с одобрительной улыбкой промолвила Тулусун-хатун, усаживаясь на ковер напротив Моисея. — Это мне нравится в тебе. Мужчина и должен быть таким!
        На этот раз везение покинуло Тулусун-хатун, а может, ее просто одолевало беспокойство о супруге и она была менее внимательна в игре, чем всегда. Моисей выиграл у ханши довольно уверенно и быстро.
        Моисей даже расхохотался от переполняющего его радостного восторга. Наконец-то он обыграл в боа самоуверенную проказницу Тулусун, хотя он обучился этой игре всего три дня назад!
        По круглому лицу Тулусун промелькнула тень досады. Бросившись на Моисея, она шутливо повалила его на спину и принялась теребить его за волосы своими сильными пальцами.
        - Как ты смеешь обыгрывать свою госпожу, наглец! — с притворным негодованием восклицала по-половецки Тулусун. — Да еще смеяться при этом! Я отучу тебя потешаться надо мной, негодник!
        Такой бурный напор Тулусун еще больше рассмешил Моисея, который продолжал смеяться, пытаясь сбросить с себя юную бойкую ханшу. При этом рука Моисея невольно несколько раз коснулась груди Тулусун. Невидимая искра, проскочившая между ними, слегка смутила юную монголку и Моисея, который вдруг осознал, что слишком смело тискает жену знатного чингизида, являясь, по сути, ее невольником.
        Моисей приподнялся, собираясь встать на ноги. В этот миг раскрасневшаяся Тулусун обвила его шею руками и быстро поцеловала Моисея в уста. Моисей смутился. Они были одни в юрте, поскольку слуги ушли вместе с ханом Кюльканом помогать конюхам седлать коней.
        - Это тебе награда за упорство, — с игривой улыбкой негромко промолвила Тулусун, глядя в глаза Моисею.
        Тулусун сидела на ковре совсем близко от Моисея. На ней был обычный для монголки теплый халат-чапан, прилегающий в талии, имеющий разрез с правой стороны. Такой халат запахивался слева направо, крепясь двумя застежками у правого плеча и на талии. В пылу шутливой борьбы с Моисеем Тулусун не заметила, как верхняя застежка расстегнулась. Верхние отвороты халата слегка распахнулись, открыв взору Моисея белое тело юной ханши пониже шеи.
        Во рту у Моисея вдруг пересохло, поскольку он ощутил сильное вожделение к этой игривой монголке, и одновременно его сковал страх из опасения, что Тулусун может почувствовать это. Еще Моисея настораживало выражение глаз Тулусун: эти темные раскосые очи глядели на него с неким немым призывом. По улыбке Тулусун Моисей понял, что та догадалась, каким именно волнением он объят. И это вовсе не рассердило ее, а даже наоборот…
        Тулусун смело положила свою руку Моисею на живот, потом быстро переместила ее вниз, нащупав сквозь порты его окаменевший детородный жезл. Моисей не посмел оттолкнуть ханшу и замер, покрывшись холодной испариной.
        - Ты должен оседлать меня! — решительно вымолвила Тулусун, кивнув Моисею на китайскую ширму из цветного шелка, стоящую в глубине юрты. — Поторопись, Мосха! Сюда скоро вернутся слуги моего мужа. Шевелись же!
        Подталкиваемый в спину нетерпеливой Тулусун, Моисей укрылся за ширмой. Там была постель ханши, рядом стоял ее сундук с нарядами и украшениями.
        Сбросив с себя халат и исподние ноговицы, Тулусун упала спиной поперек ложа и широко раздвинула ноги, подставляя Моисею свое лоно, совершенно скрытое густой порослью мягких черных волос. Моисею пришлось покопаться неуверенной рукой в этих интимных вьющихся дебрях, чтобы нащупать сочащуюся соком желания маленькую розовую щель ханши. Лишь после этого он соединился с Тулусун своим затвердевшим мужским естеством.
        Тулусун издала блаженный стон, крепко вцепившись пальцами в плечи Моисея, ее красивые пересохшие уста раскрылись, открыв два ряда белых ровных зубов, ресницы же ее, наоборот, сомкнулись, а на пылающем румянцем лице появилось выражение глубочайшего блаженства. Было видно, что эта юная монголка, рано выйдя замуж, уже постигла многие тайны любовных игр и испытала самые разные оттенки наслаждения. Могучий жезл Моисея был явно великоват для почти детского лона Тулусун, но, даже вскрикивая от боли, юная ханша лишь крепче вцеплялась в длинные рукава его рубахи, раз за разом подаваясь своим гибким телом навстречу его сильным телодвижениям.
        Моисей очень быстро вошел в раж, совершенно неожиданно дорвавшись до столь запретного плода. Стоны Тулусун только подхлестывали его. Даже излившись в глубину влажного чрева Тулусун, Моисей еще какое-то время продолжал вдавливать ханшу в ложе своим телом, словно желал испить до последней капли это пьянящее вино обладания женщиной.
        Какой-то шум и топот ног за стенкой юрты мигом отрезвили двух любовников. Быстро приведя себя в порядок, они выскочили из-за ширмы и уселись на ковре, снова раскладывая перед собой палочки для игры в боа.
        Слуги, вбежавшие в юрту, оба разом закричали, обращаясь к Тулусун:
        - Беда, госпожа! Урусы напали на лагерь хана Бури! Урусы близко! Спасайся, госпожа!..
        Тулусун вскочила и закричала на слуг:
        - Вы что, спятили, мерзавцы?! Откуда здесь взяться урусам?! Вон отсюда!
        Слуги повалились к ханше в ноги, продолжая твердить о том же.
        Моисей вытянул шею и прислушался. Сквозь гортанные выкрики татар за стенкой юрты он вдруг явственно расслышал где-то невдалеке боевой клич рязанцев и рев боевых русских труб.
        - Одевайся теплее и беги отсюда! — быстро заговорил Моисей, схватив Тулусун за руку и подтащив ее к сумкам, где хранились зимние вещи.
        Видя, что Моисей торопливо облачается в бараний тулуп, Тулусун немного растерянно обратилась к нему:
        - А ты куда? Ты бросаешь меня?
        - Я приведу лошадей ко входу в юрту, — ответил Моисей.
        Подбежав к загону, где стояли лошади, Моисей увидел в свете костров у дальних юрт вынырнувшие из мрака ночи боевые русские стяги, длинные наступающие шеренги русских пешцев, плотно укрытые большими щитами, и зловещий блеск частокола склоненных копий.
        Сомнений не оставалось: это надвигалось рязанское войско!
        Глава семнадцатая
        Сеча у Черного леса
        Лязг сталкивающихся мечей, глухой топот копыт, смятенные вопли татар, отступающих под натиском русичей, — все это обратило ночную тишину в некое подобие хаоса. А когда заполыхали в ночи подожженные русичами татарские юрты, то эти гигантские факелы озарили становище хана Кюлькана зловещими рыжими всполохами.
        У Моисея тряслись руки, когда он взнуздывал две подвернувшиеся ему под руки низкорослые лошадки: одну для себя, другую для Тулусун. Искать седла уже не было времени: сражение вот-вот должно было докатиться до ханской юрты. Русичи безжалостно рубили татар мечами и топорами, стремительно продвигаясь в глубь стана и поджигая все новые шатры.
        У выскочившей из юрты Тулусун глаза расширились от страха при виде объятых огнем шатров, на фоне которых громыхала и лязгала сталью клинков черная колышущаяся масса многих сотен русичей и татар, сошедшихся грудь в грудь.
        Моисей подвел к ханше чалого длиннохвостого конька и крикнул, чтобы она поскорее садилась верхом. Сам он уже сидел на рыжем поджаром мерине, готовый удариться в бегство.
        Тулусун продолжала стоять столбом, вглядываясь в яростную сечу, развернувшуюся всего в сотне шагов от нее. Она то ли не расслышала окрик Моисея, то ли пропустила его мимо ушей, захваченная зрелищем кровопролития и видом воинов-урусов, от ударов длинных мечей которых так и падали на истоптанный снег воины из тумена хана Кюлькана.
        Рядом с Тулусун просвистела русская стрела.
        Моисей рявкнул на ханшу, веля ей прыгать на лошадь. Слуги, выбежавшие из ханской юрты, настаивали на том же, мягко подталкивая Тулусун к лошади.
        Неожиданно из-за юрты выбежал кривоногий Хоилдар в сбитой набекрень шапке, в распахнутом чапане и с саблей в руке. Он сгреб юную ханшу в охапку и взгромоздил ее верхом на чалого конька.
        - Уходите скорее отсюда! — крикнул Хоилдар Моисею и Тулусун. — Скачите в стан Урянх-Кадана! Эй, Тайча, проводи их!..
        Хоилдар махнул рукой проезжающим мимо троим конным монголам. Один из них был сотник Тайча, из отряда кебтеулов.
        Стан Урянх-Кадана находился в полуверсте от лагеря хана Кюлькана, на самой опушке Черного леса.
        Тайча уверенно правил своим юрким гнедым скакуном, виляя между юртами, огибая загоны с овцами и тяжелые двухколесные повозки с поднятыми оглоблями. Два его воина, Моисей и Тулусун, не отставая, скакали за ним.
        Вылетев из освещенного огнями лагеря, маленький отряд мгновенно скрылся во мраке ночи. Белая снежная равнина стлалась под копытами летящих галопом коней. Позади постепенно затихал шум сражения, впереди вздымались пологие склоны холмистой гряды, за которой находился стан Урянх-Кадана.
        Моисей не мог понять, откуда вдруг вынырнули два десятка черных всадников на больших лошадях, замаячив цепью на вершине ближнего холма.
        Тайча издал предостерегающий свист и схватился за лук. Два других монгола тоже живо выдернули из саадаков свои тугие луки, изготовившись к стрельбе.
        - Скачите в овраг! — крикнул Тайча Моисею и Тулусун. — Мы отвлечем урусов на себя!
        Моисей без колебаний повернул коня и помчался вниз по склону холма к спуску в овраг, заросший густым кустарником. Тулусун повернула за ним, держась все время бок о бок с Моисеем. Она и без седла сидела на коне как влитая.
        Кони, спотыкаясь и припадая на задние ноги, спустились с крутизны на узкое глубокое дно оврага. Тулусун и Моисей, хватаясь руками за ветки кустов, помогли своим скакунам не завалиться набок. Проехав немного по извилистому ложу степной впадины, образованной руслом довольно широкого ручья, юная ханша и ее спутник остановили коней под нависающей у них над головой кручей. Отсюда не было слышно ни звуков сражения в лагере хана Кюлькана, ни топота копыт в степи.
        Моисей слез с коня на землю, так как он не привык ездить без седла и стремян.
        Неожиданно Тулусун тихонько засмеялась, прикрыв рот ладонью.
        - Чего ты? — обернулся к ней Моисей.
        - Я переполнена твоим семенем, оно теперь вытекает из меня и щекочет мне бедра, — громким шепотом ответила Тулусун и ловко спрыгнула с лошади.
        Она обхватила Моисея за пояс, уткнувшись лицом в отвороты его тулупа. Ее отороченная мехом островерхая войлочная шапочка оказалась возле самого носа Моисея. От нее пахло дымом и овечьим молоком.
        После долгого молчания Тулусун подняла голову, взглянув на Моисея снизу вверх. У нее были серьезные настороженные глаза.
        - Мосха, почему ты не убежал к своим? — тихо спросила Тулусун.
        Моисей едва не вздрогнул, услышав этот вопрос юной ханши. Его одолевали те же самые мысли. Еще дней двадцать назад он без колебаний сбежал бы из татарского стана, подвернись удобный случай для бегства. И вот случай подвернулся, а у Моисея почему-то нет желания бежать.
        Не дождавшись ответа, Тулусун вновь обратилась к Моисею, пытливо вглядываясь в его глаза:
        - Это из-за привязанности к Кюлькану или… ко мне?
        - Я не хочу расставаться с тобой, госпожа, — негромко ответил Моисей. — Я уже не мыслю своей жизни без тебя!
        Круглое лицо Тулусун озарилось самодовольной улыбкой женщины, довольной действием своих чар. Не желая признаваться самой себе, что она всерьез увлеклась молодым красивым невольником, юная ханша была несказанно рада этому признанию Моисея.
        Переполняемая этой радостью, Тулусун мягко притянула к себе Моисея за отвороты его тулупа и запечатлела нежный поцелуй у него на устах.
        Затем с наивным прямодушием Тулусун вымолвила, не пряча от Моисея страстного манящего взгляда:
        - Я давно мечтала о таком жеребце, как ты, Мосха. Так, как ты объездил меня сегодня, никто еще меня не объезжал!

* * *
        Яков пробудился от криков и топота ног за стенкой юрты. Сначала он подумал, что уже наступило утро и татары сворачивают стан, вновь выступая в путь. Однако, глянув в круглое отверстие для выхода дыма, Яков увидел черные ночные небеса.
        Он огляделся.
        На низеньком столе, мигая, горела масляная плошка. Над очагом вился слабый дымок от потухших углей. Постель Моисея была пуста, не было и его теплой одежды, которая обычно лежала рядом с ложем.
        «Та-ак, — подумал Яков, — Моисей опять заночевал в ханской юрте. А этот малый не промах! Что же там творится?..»
        Шум за стенкой юрты ширился и рос, растекаясь по всему стану, подобно бурной реке. Теперь Яков явственно расслышал помимо торопливого топота ног и беспокойных выкриков мунгалов также ржание напуганных степных коней, звон оружия и грохот сталкивающихся щитов. Определенно, в лагере хана Кюлькана шла битва, но почему ночью и с каким врагом?
        Яков выбрался из-под теплого стеганого одеяла и громко окликнул стражей, которые день и ночь дежурили у входа в юрту, где жили русские пленники. На его окрики никто из стражников не отозвался.
        Схватив свою потрепанную овчинную шубейку, Яков хотел было выглянуть из юрты, но в этот миг совсем рядом прозвучал громкий властный голос, отдающий приказы на русском языке. Яков даже замер, не поверив своим ушам!
        Он рванулся к выходу и налетел на кого-то, ворвавшегося в юрту, словно вихрь. Яков упал, сбитый с ног.
        - Еще один нехристь! — воскликнул вбежавший.
        - Руби его, Тимоха! — отозвался кто-то другой, заскочивший в юрту следом за первым.
        - Эй, соколик, не губи! — громко и радостно завопил Яков, подымаясь на ноги. — Свой я! Русич я! В плену тут мыкаюсь!..
        Два молодых русских ратника медленно опустили мечи, изумленно разглядывая в полумраке юрты длиннобородого незнакомца с волосами, стянутыми на лбу бечевкой.
        - Повезло тебе, человече, — промолвил один из воинов. — Ступай на волю! Кончились твои мучения!
        Оба ратника выбрались из юрты, наклоняя головы в низком дверном проеме.
        Яков поспешно последовал за ними. Его подвели к бородатому плечистому воеводе, сильный голос которого гудел, как труба.
        - Из Костромы, говоришь, родом? Из купеческого сословия? — пробасил воевода, разглядывая щуплого Якова с высоты своего роста. — С сентября, значит, в неволе у татар пребываешь. Долгонько, брат! Натерпелся, наверно, притеснений от нехристей, а?
        - Всякое бывало, друже, — молвил Яков, не в силах унять своей бурной радости. — Вы-то откуда будете? Какого князя вы ратники?
        - Из Мурома мы, брат, — ответил могучий воевода. — Из полка князя Юрия Давыдовича. С нами здесь и белгородский князь Олег Игоревич со своим полком. А верховодит всем нашим воинством рязанский князь Юрий Игоревич, его рать во-он там нехристей истребляет!
        Воевода указал рукой в степную даль, там, в низине, тоже шла битва среди пылающих яркими факелами татарских юрт. В разные стороны из охваченного пожарами становища разбегались татарские воины, слуги и визжащие женщины. Быстрыми стайками уносились в степную даль испуганные татарские кони, с беспокойным ревом метались долговязые верблюды, топча убитых воинов и рассыпавшихся повсюду блеющих овец.
        - Ну и дела! — проговорил Яков, пораженный увиденным. — Не убоялся, стало быть, рязанский князь орды Батыевой, пришел поквитаться с мунгалами за смерть своего сына! Храбрец, одно слово!
        - Чей там белый шатер? Не Батыги, случаем? — Воевода указал Якову на огромную юрту хана Кюлькана.
        - Стан Батыя дальше в степи, верстах в трех отсель. — Яков махнул рукой на юг. — Этот лагерь принадлежит хану Кюлькану, Батыеву дяде. И шатер сей ему принадлежит. Там должен быть еще один пленник, из Рязани родом. Моисеем его кличут.
        Сделав решительный жест в сторону ханского шатра, муромский воевода бросился вперед, увлекая за собой своих опьяненных быстрой победой ратников. Яков устремился туда же вместе со своими освободителями. Ему казалось, что происходящее вокруг просто какой-то удивительный сон! Однако сильный жар от горящих татарских юрт был настолько осязаем, что Якову приходилось закрывать лицо рукавом своей шубы. Ему в уши лезли истошные вопли умирающих под русскими мечами и копьями мунгалов. Он то и дело спотыкался о тела изрубленных татар, которые лежали повсюду на окровавленном снегу.

* * *
        Эти поспешные сборы и этот стремительный поход в Дикое поле пробудили в Юрии Игоревиче ратный пыл, его уже не волновала численность врагов, удаленность их становищ от Рязани. Юрий Игоревич был весь во власти данного самому себе зарока — отомстить мунгалам за смерть старшего сына! На душе у него было спокойно, ибо смерть его не страшила. Ненависть к татарам и желание мести уничтожили в душе Юрия Игоревича все страхи и беспокойства по поводу грядущего столкновения с заведомо сильнейшим врагом. Сильная воля, являющаяся основой характера этого человека, в сочетании с сильнейшей злобой против мунгалов превратили внутреннее состояние Юрия Игоревича в некое подобие сжатой пружины.
        Когда рязанские и пронские полки, разгоняя разбросанные по степи табуны татарских лошадей, обрушились на становище хана Бури, то эта невидимая пружина в душе Юрия Игоревича наконец распрямилась, превратив рязанского князя в беспощадного убийцу. Юрий Игоревич, спрыгнув с коня, метался по татарскому лагерю с развевающимся за спиной красным плащом, безжалостно рубя татар мечом направо и налево. Старшие дружинники не отставали от Юрия Игоревича, прикрывая его щитами от летящих татарских стрел. Их мечи тоже не знали жалости. Татар было гораздо больше, чем русичей, однако застигнутые врасплох степняки пребывали в сильнейшем смятении. К тому же многие из татарских военачальников нашли свою смерть от русских мечей, многие обратились в бегство, даже не пытаясь организовать сопротивление.
        Самому хану Бури и находившимся вместе с ним Кюлькану и Урянх-Кадану пришлось тоже бежать столь поспешно, что Бури вскочил на коня босым и без ханской шапки, а Кюлькан в спешке оставил в юрте свой дорогой пояс с саблей. Урянх-Кадан запрыгнул не на своего коня и был сброшен им наземь, едва не сломав себе шею. Одна из жен хана Бури, проносясь мимо барахтающегося на снегу Урянх-Кадана, придержала своего скакуна и подхватила хана к себе на седло.
        Едва ханы умчались из стана в ночь, как в шатер хана Бури ворвались рязанцы, перебив слуг и нукеров, подвернувшихся им под руку. Кто-то из гридней приволок за косы одну из наложниц хана Бури и швырнул ее к ногам рязанского князя.
        Забрызганный кровью порубленных им татар, Юрий Игоревич стоял посреди огромной юрты, устало опираясь на длинный меч, окрашенный кровью по самую рукоятку.
        - Где Батый? Это его шатер? — грозно спросил Юрий Игоревич.
        Княжеский толмач заговорил с молодой узкоглазой наложницей, перескакивая с одного степного наречия на другое.
        Монголка тряслась как осиновый лист, испуганно озираясь на стоящих вокруг нее плечистых русичей в блестящих кольчугах и островерхих шлемах с окровавленными мечами и топорами в руках. Толмач дергал наложницу за рукав ее длинного халата, вновь и вновь обращаясь к ней то на булгарском, то на половецком наречии.
        Стоящая на коленях монголка непонимающе хлопала своими темными раскосыми глазами. Было видно, что ей чужды местные степные говоры.
        - Вот тварь косоглазая! — сердито усмехнулся гридничий Супрун. — Какого же она роду-племени? Из каких далей ее сюда привезли?
        Толмач, объясняясь с монголкой на языке жестов, сумел выяснить, что она из племени хори-туматов и зовут ее Уки.
        - Спроси, как зовут ее господина? — повелел толмачу Юрий Игоревич.
        Толмач, опустившись на одно колено, опять заговорил с наложницей, помогая себе жестами рук. Ему удалось выяснить, что господином этой монголки является хан Бури, который доводится двоюродным племянником Бату-хану.
        - Про Батыево становище у нее спроси, где оно? — нетерпеливо бросил толмачу Юрий Игоревич.
        Однако все усилия толмача ни к чему не привели. Наложница не знала, где находится стан Бату-хана. Она лишь неопределенно указывала рукой куда-то в степь.
        - Кого вы мне притащили? Что эта дуреха может знать? — рявкнул на своих приближенных Юрий Игоревич. — Ищите какого-нибудь бея татарского! Живо!
        Дружинники бросились исполнять княжеское повеление, гурьбой выбежав из юрты. С князем остались лишь толмач и гридничий Супрун, который занялся перевязкой своей пораненной стрелой правой руки.
        Ханская наложница поспешно отбежала к войлочной стенке юрты и присела там на какой-то тюк, обхватив голову руками. Ее по-прежнему трясло от страха.
        Юрий Игоревич бесцельно бродил по просторной юрте, оглядывая нехитрую обстановку степного жилища. На деревянном низком столе стояли блюда с вареной бараниной, круглые серебряные чаши с недопитым кумысом, два изящных медных светильника, пламени которых не хватало, чтобы осветить все внутреннее пространство шатра.
        Вокруг стола были разбросаны круглые обтянутые разноцветным шелком подушки. Тут же валялись чьи-то сапоги из добротной кожи с загнутыми носками, рядом был брошен пояс, украшенный золотыми пластинами, с пристегнутой к нему саблей.
        В очаге догорали сосновые поленья.
        Подобрав из-под ног тонкое белое покрывало, Юрий Игоревич старательно обтер им свой меч, затем швырнул измазанную кровью накидку в пышущий жаром очаг. Упав на раскаленные уголья, ткань вспыхнула и быстро сгорела.
        «Что, нехристи, не ждали гостей? — мрачно усмехнулся Юрий Игоревич, воткнув свой узкий длинный меч в стоящее на столе серебряное блюдо с мясом. — Разбежались кто куда, даже барахлишко свое не прихватив! Здесь явно не рады рязанскому князю. Ох как не рады!»
        Князь подозвал толмача и велел ему взять сапоги и пояс с саблей.
        - Да еще пошарь тут по сумам и торобам, — сказал князь. — Не с пустыми же руками тебе в Рязань возвращаться. Можешь и невольницу эту себе взять. — Князь небрежно кивнул на ханскую наложницу.
        - Эге! Да тут добра всякого навалом! — воскликнул гридничий Супрун, вытряхнув себе под ноги содержимое одного из больших кожаных туесов.
        На ковер со звоном высыпались серебряные круглые зеркала с тонкими ручками, серебряные и золотые монеты с дыркой посередине, ожерелья из драгоценных камней, маленькие статуэтки из оникса и белой кости…
        - Эй, Шестак! — окликнул Супрун толмача. — Бери что хочешь!
        Толмач опустился на колени и стал перебирать ожерелья, браслеты, зеркала и золотые цепи… Его заинтересовали костяные статуэтки, он внимательно разглядывал каждую из них: это были мастерски вырезанные крепостные башни, пешие воины, всадники и даже боевые слоны.
        - Слышь, Супрун, — удивленно проговорил Шестак, — это же фигурки для игры в тавлеи. Надо же! Неужто мунгалы знают эту игру?
        Тавлеями на Руси называли шахматы.
        - Вряд ли мунгалам ведома эта мудреная игра, — отозвался Супрун, копаясь в другой походной суме. — Видишь, фигурки свалены в одну кучу с драгоценностями и деньгами? Эти мунгалы, скорее всего, просто хватают все, что им приглянется в разоренных ими землях, и возят потом с собой повсюду.
        Вскоре вернулись княжеские дружинники, притащив на руках истекающего кровью знатного татарина.
        Но едва толмач приступил к допросу израненного пленника, как тот потерял сознание и через несколько минут испустил дух.
        Юрий Игоревич досадливо чертыхнулся и, убирая меч в ножны, рявкнул на своих гридней:
        - Убрать эту падаль! Разыщите мне имовитого мунгала, живого и здорового!
        Дружинники вновь бросились на поиски, удалившись из ханского шатра. Двое гридней за ноги выволокли мертвого татарина наружу, оставив его лежать у самого входа в юрту.
        Не прошло и часа, как полки Юрия Давыдовича и Олега Игоревича, опустошив лагерь хана Кюлькана, соединились с рязанскими и пронскими полками в разоренном становище хана Бури. Князья собрались в ханской юрте, чтобы решить, куда направить главный удар своих объединенных полков. Кто-то говорил, что вернее всего обрушиться на татарский стан, огни которого виднеются за холмом, примерно в полуверсте от них. Множество татар из опустошенных русичами становищ бежали именно туда. Кто-то настаивал на том, чтобы, вновь разделив силы, одновременно напасть на вражеский стан за холмом и на другой лагерь мунгалов, расположенный в степи у оврага.
        Однако Юрий Игоревич, прислушавшись к мнению Апоницы, решил вести полки к татарскому стану, раскинутому близ Черного леса. Апоница хорошо запомнил, что рязанское посольство, подъезжая к ставке Батыя, обогнуло лесную опушку. Апоница был уверен, что стан Батыя лежит где-то в той стороне.
        На восточной бледно-голубой окраине неба наливался багрянцем медленный зимний рассвет.
        В безветрии и морозной тишине движение конных и пеших русских полков, устремившихся к Черному лесу, разносилось по округе грозным шумом, это бряцали кольчуги, хрустел снег под тяжкой поступью пеших ратников, звякали уздечки на идущих рысью лошадях, тут и там звучали громкие окрики воевод и сотников. Полки на ходу выстраивались подковообразным строем, дабы обрушиться на вражеский стан у лесной опушки сразу с трех сторон.
        В рассветной серой мгле из степной дали долетали смутные, но все более явственные звуки, которые не могли не встревожить русских князей. Это был дробный глухой гул надвигающейся несметной вражеской конницы. В этот монотонный гул то и дело вклинивался рев многих тысяч человеческих глоток, переходящий в устрашающее завывание. Казалось, там, за холмами, не конное войско собирается, а мечется в поисках добычи стая неведомых кровожадных чудовищ.
        - Туда бы нам следовало полки вести, брат, — сказал рязанскому князю Всеволод Михайлович, кивнув в сторону нарастающего грозного гула. — Где-то там конный полк братьев Ингваревичей должен находиться. Задавят их татары своим множеством!
        - Нельзя не потревожить это поганское становище у леса, брат, — отозвался Юрий Игоревич, придержав рвущегося в галоп коня. — Коль повернем полки в степь, нехристи из этого стана нам же в спину ударить могут.
        Всеволод Михайлович покивал, сознавая правоту Юрия Игоревича.
        Татарский стан у Черного леса русичи захватили так же быстро, как и предыдущие два. Воины Урянх-Кадана, оставшись без своего предводителя, который из лагеря хана Бури бежал прямиком в становище Бату-хана, недолго оказывали сопротивление русским полкам. Несколько сотен татар укрылись в чаще леса, несколько тысяч разбежались по равнине, ища спасения в близлежащих становищах чингизидов.
        Бату-хан встретил этот декабрьский рассвет в разгневанном состоянии. Немало злобных и язвительных слов было брошено им в лицо Бури, Кюлькану и Урянх-Кадану, представших перед ним в обличье беглецов, постыдно бежавших от небольшого рязанского войска. С ханом Байдаром, тоже бежавшим от русской конницы, хан Бату не стал даже разговаривать.
        - С кем я затеял этот далекий поход?! — в бешенстве кричал Бату, метаясь по своей юрте, как рассерженный лев в клетке. — Меня окружают трусы и негодяи! В первой же стычке с войском русов мои ханы и нойоны мигом растеряли всю свою доблесть! Прибежали ко мне, как побитые собаки!
        Родные братья Бату, Берке и Тангут, пытались его успокоить.
        - Русы опрокинули лишь наши головные тумены, пользуясь темнотой и внезапностью, — молвил Берке. — Наши основные силы русам все равно не одолеть, поскольку их очень мало. Барсук, даже очень злой, никак не одолеет медведя!
        - Конный отряд русов, напавший на стан хана Байдара, уже окружен воинами хана Менгу, — вторил брату Тангут. — Русы храбры, но вместе с тем и безрассудны, коль отважились в столь малом числе напасть на наше огромное войско!
        - Повелитель, — вступил в разговор шурин Бату-хана богатырь Хостоврул, — сегодня мы истребим все рязанское воинство, а затем возьмем голыми руками Рязань и другие здешние города.
        Бату-хан пожелал своими глазами увидеть, как будет окружено и уничтожено войско дерзких рязанских князей. Он сел на коня и въехал на близлежащий холм, его сопровождали три сотни конных телохранителей-тургаудов во главе с Хостоврулом.
        Солнце, взошедшее над кромкой степного горизонта, озарило заснеженную равнину, на которой разворачивалось беспримерное по упорству и ожесточенности сражение. Надвигаясь со стороны Черного леса, русские полки перевалили через невысокую холмистую гряду и столкнулись лоб в лоб с конными сотнями степняков из туменов Берке и Тангута. Здесь же встали заслоном на пути рязанского войска несколько тысяч воинов из туменов Бури, Кюлькана и Урянх-Кадана. Отступать татарам было никак нельзя, ибо на них взирал сам Бату-хан, становище которого находилось за спиной у татар.
        Русские полки двигались в своем обычном порядке: пешцы в центре, конные дружины на флангах. Багрово-красные русские стяги медленно, но неуклонно двигались к Батыеву стану, покачиваясь над звенящим сталью клинков, топоров и копий хаосом колышущегося людского месива. Ни в центре, ни на флангах татарам при всей их многочисленности не удавалось остановить русичей. Там, где остервенелое упорство татар сталкивалось со свирепым напором рязанцев, на истоптанном окровавленном снегу громоздились груды изрубленных тел вперемешку с убитыми лошадьми.
        На глазах у Бату-хана гибли сотники и предводители тысяч, во множестве падали на снег простые воины из тюркских и монгольских племен. Творилось что-то невообразимое! Рязанцы, будучи в подавляющем меньшинстве, с храбрым упорством теснили и обращали вспять многотысячную татарскую орду. Когда до Батыева стана оставалось не более сотни шагов, то произошло и вовсе неслыханное — конный отряд русов, окруженный воинами хана Менгу, вырвался из окружения и ударил в спину скопищу степняков, медленно отступающему под натиском рязанских полков.
        Впереди на вороном длинногривом жеребце мчался могучий русский князь в позолоченном шлеме, с позолоченным солнцем на щите. Разбегающиеся мунгалы так и падали один за другим от его сверкающего меча. Столь же неудержимы и беспощадны были дружинники с красными щитами на рыжих и гнедых лошадях, широким веером мчавшиеся следом за своим отважным князем.
        Невидимая чаша весов в этот миг склонилась на сторону рязанцев.
        Русские полки ворвались в Батыев стан. Сражение распалось на множество мелких яростных стычек и сшибок, которые происходили среди шатров и повозок, среди разбегающихся верблюдов и лошадей.
        Когда к Бату-хану подлетел на взмыленном коне его брат Тангут с призывом отъехать подальше от становища, превратившегося в поле битвы, то Бату в гневе огрел Тангута плетью.
        - Ты, может, предложишь мне и вовсе повернуть коней отсюда обратно в Монголию! — заорал Бату, кривя в бешенстве рот. — Убирайся, собачий помет! И передай от меня ханам и нойонам, что если урусы убьют хотя бы одну из моих жен, то того, на кого из них укажет мой перст, сварят в котле живьем! Они что там, совсем обезумели от страха? Мой дед Чингис-хан покраснел бы от стыда, глядя на все это!
        Тангут, зажимая ладонью кровоточащий рубец на щеке, повернул коня и умчался прочь.

* * *
        Для монголов стало делом чести не допустить русичей к Батыеву шатру и к шатрам его жен. Лучшие воины из туменов Менгу, Берке, Тангута и Гуюк-хана встали плотной стеной на пути у рязанцев, так и не пропустив их к центру Батыева становища.
        Старший шаман Судуй усердно изгибался, приплясывал и завывал, призывая гнев злых духов — мангусов на головы дерзких урусов. Это происходило на том же холме, где находился Бату-хан со своей свитой и тургаудами. Судуй был уже стар, но еще полон сил. Он мог сутками не слезать с коня, мог подолгу обходиться без воды и пищи. Из всех шаманов в войске Бату-хана лишь старик Судуй обладал истинной магией далеких предков, совершая иногда настоящие чудеса.
        Так было и на этот раз.
        - Ежели мои нойоны и багатуры не в силах одолеть горсть русов, так пусть злые духи и их отец Элье придут ко мне на помощь! — в сердцах воскликнул Бату-хан, истомленный долгим ожиданием победного перелома в пользу монголов в этом упорнейшем сражении.
        Завывания и долгая колдовская пляска шамана Судуя окончились тем, что с востока поднялся ветер, нагнавший снежные вихри. Порывы ветра дули русичам прямо в лицо, поднимая в воздух и закручивая у них над головой множество колючих снежинок.
        В душе Юрия Игоревича словно что-то надломилось, когда ему сообщили, что в сече пали муромский князь и двое из пронских князей. До Батыева шатра было уже совсем недалеко, но воинственный пыл ратников вдруг иссяк, когда упали на снег багряные стяги муромского и пронского полков.
        К рязанскому князю подбежал Олег Игоревич, щит которого был утыкан десятком татарских стрел.
        - Дрянь дело, брат! — крикнул он. — Пора уносить ноги! Мунгалы валом валят со всех сторон, не одолеть нам их! Ратники наши изнемогли совсем!
        - Где Роман Ингваревич? — обернулся к брату Юрий Игоревич.
        - Не ведаю, брат, — пожал плечами Олег Игоревич. — Да и что тут разберешь в эдакой сумятице!
        Неожиданно от старшего из братьев Ингваревичей прискакал гонец.
        Роман Ингваревич настаивал на немедленном отходе к Черному лесу.
        - Коль промедлим, то все до одного здесь поляжем! — молвил Роман Ингваревич устами своего гонца.
        - Так и быть, — устало вздохнул Юрий Игоревич, — поворачиваем полки к Черному лесу.
        Загудели русские трубы, возвещая о сборе ратников у знамен и отходе полков к родным рубежам.
        В вихрях усиливающейся пурги поредевшая рязанская рать устремилась к чернеющему на косогоре дремучему бору. Отступать приходилось, то и дело отражая наскоки конных татар, которые упорно стремились окружить рязанцев и уничтожить их всех до одного. Несколько раз мунгалы замыкали русичей в плотное кольцо, но всякий раз князь в позолоченном шлеме на вороном коне во главе своих неустрашимых гридней сминал татар, как сухую траву, пробивая путь к спасительному лесу для остатков рязанского воинства. Этим бесстрашным воителем был Роман Ингваревич, о котором летописец упомянул так: «Зело доблестен и смел был в сечах сей князь, за что страшились его дядья и братья и при дележе столов княжеских не смели обделить его даже в малом. С младых лет Роман Ингваревич опирался на дружину свою, многие сыновья боярские почитали за честь служить ему. В собраниях княжеских голос Романа Ингваревича звучал наравне со старшими князьями из рода Ольговичей; и сколь доблестен был в сечах сей князь, столь и честен он был в делах своих…»
        Сгустившиеся вечерние сумерки и усилившаяся метель помогли измотанной рязанской рати прорваться сквозь татарские заслоны к Черному лесу и затеряться в его спасительных дебрях.
        Глава восемнадцатая
        Князь Георгий
        Ростовский летописец оставил в своем труде такой отзыв о владимиро-суздальском князе Георгии, сыне Всеволода Большое Гнездо:
        «Сколь вспыльчив был сей князь, столь и неуступчив в гневе, — написал летописец. — От отца своего унаследовал князь Георгий могущество власти и безмерное честолюбие, не было ему равных на Руси, а посему все соседние князья его страшились, а братья и племянники не смели ни в чем выступать против его воли…»
        В начале зимы во Владимир-Залесский прибыло посольство из Германии.
        С германским императором Фридрихом князь Георгий состоял в давней дружеской переписке. С некоторых пор германская знать стала выбирать себе жен из здешних княжон, предлагая взамен своих невест для русских княжичей. Вот и на этот раз немецкие послы помимо письма и подарков от германского императора привезли во Владимир двух знатных девиц, дочь и племянницу саксонского герцога Альбрехта.
        Несколько лет назад племянник Альбрехта Вигунд взял в жены красавицу Варвару, родную племянницу князя Георгия. Родня Вигунда, очарованная внешней прелестью Варвары, возгорелась желанием отдать в жены брату Варвары Ярополку родную сестру Вигунда — Уту. Заодно предприимчивая супруга герцога Малфрида решила выгодно пристроить и свою дочь, засидевшуюся в невестах, прознав, что у князя Георгия есть брат-вдовец.
        Чтобы смотрины прошли успешно и обе саксонские невесты обрели русских мужей из самого влиятельного княжеского рода на Руси, среди немецких послов находилась баронесса Мальдегарда, сестра герцогини Малфриды и мать Уты. Мальдегарде предстояло проявить напористость и учтивость там, где следовало это сделать для успеха этого дела. На ее же ответственности лежало то, чтобы обе саксонские невесты были представлены их вероятным женихам в более выгодном свете.
        Покуда гости из Германии отдыхали после долгой и трудной дороги, князь Георгий отправил гонца к брату Святославу в Юрьев-Польский, веля ему спешно прибыть во Владимир. О невестах из Германии гонцу было велено умолчать, дабы Святослав собрался на зов старшего брата без промедления. Князь Георгий знал, что Святослав нисколько не тяготится своим вдовством, находя утешение в объятиях своих наложниц.
        Перед тем как устроить Святославу смотрины саксонской невесты, князю Георгию предстояло побеседовать с братом наедине. И разговор этот, как и все предыдущие на эту тему, не обещал быть легким. Зная это, Георгий встретился с владимирским епископом Митрофаном, придя на его подворье, расположенное в детинце близ княжеского дворца.
        Двухъярусные епископские палаты были выстроены из белого камня, как и княжеский дворец. Единственным отличием было то, что княжеские хоромы имели больше резных украшений и лепнины на стенах и фасаде, и еще окна в княжеском тереме были застеклены не обычным прозрачным стеклом, а разноцветным и в виде различных мозаик.
        Это была встреча двух мужей, обладающих в одинаковой мере властностью и неуступчивостью.
        Князь Георгий был высок и статен. В свои пятьдесят он смотрелся очень моложаво, несмотря на то что носил небольшую бороду и густые усы. У него был прямой нос и открытый высокий лоб, его голубые, широко поставленные глаза могли заставить трепетать кого угодно, стоило князю грозно сдвинуть на переносье свои низкие брови. Кого угодно, но только не епископа Митрофана.
        Этот семидесятилетний старец имел богатырские плечи и немалый рост, его длинная седая борода и проницательный взгляд лишь добавляли ему внушительности, как и громкий уверенный голос. В походке и движениях епископа было много величавости, а его прямая спина являлась свидетельством того, что и в свои преклонные лета этот человек по-прежнему обладает крепким здоровьем.
        Епископ Митрофан был занят тем, что диктовал письмо ростовскому епископу Кириллу. Он восседал в кресле с высокой спинкой и подлокотниками, облаченный в длинный черный подрясник с закрытым воротом и узкими рукавами. Его длинные седые волосы были тщательно расчесаны на прямой пробор и скреплены на лбу узкой повязкой.
        Молодой долговязый дьякон в серой грубой рясе, с черным клобуком на голове, сидя на табурете возле наклонной узкой кафедры, быстро водил острым деревянным писалом по листу желтой бумаги, то и дело макая заостренный кончик писала в стеклянную баночку с черными чернилами. В нем была видна сноровка заправского писаря.
        При появлении князя Митрофан перестал диктовать письмо и велел дьякону удалиться. Тот аккуратно свернул в трубочку наполовину исписанный лист, убрав его на одну из нижних полок кафедры. Отвесив поклоны епископу и князю, дьякон скрылся за узкой ореховой дверью.
        «Небось будет подслушивать под дверью, сын канальи!» — подумал Георгий, проводив дьякона недобрым взглядом.
        У князя была одна нехорошая привычка: кто не понравился ему с первой же встречи, тот уже никогда не пользовался его расположением. Дьякона Ерофея, личного писаря епископа, князь невзлюбил, едва увидел его два года назад. Георгию все не нравилось в этом человеке: и то, как он говорит, и то, как он кланяется, и то, как он осеняет себя крестным знамением… Но более всего князя раздражал благостно-невозмутимый взгляд Ерофея. Ему казалось, что молодой дьякон держится слишком независимо, словно заранее знает цену себе и окружающим его людям.
        - Здрав будь, пресветлый князь! — сказал епископ, покинув кресло, чтобы по-отечески обнять Георгия.
        При всех их размолвках, Митрофан все же благоволил к Георгию и ко всей его семье.
        - Что привело тебя, княже, ко мне в столь поздний час? — молвил Митрофан, выслушав ответное приветствие Георгия.
        Епископ и князь уселись на стулья напротив друг друга.
        - Владыка, хочу потолковать с тобой о брате Святославе, — промолвил Георгий, нервно хрустнув суставами пальцев. — Тебе ведь ведомо, что Святослав живет во греховном союзе со своей родственницей. Этому пора положить конец.
        - Этому давно пора положить конец! — сердито проговорил Митрофан. — Токмо дело это мирское, княже. Молитвой и епитимией тут не обойдешься. В этом деле я тебе не помощник.
        - Как же так, отче?! — Георгий сделал изумленное лицо. — Разве не Церковь должна направлять грешников на праведный путь?! В стаде Христовом во все времена хватало заблудших овец. И пастырь не должен выпускать их из виду. Ученики Христовы так и делали, ступив на апостольский путь.
        - Глубоко копаешь, княже, — чуть заметно усмехнулся Митрофан. — Апостолы с язычеством боролись и, увлекая людей к истинной вере, собственную жизнь превращали в подвижничество. Ныне язычников на Руси не сыщешь днем с огнем, а Царствие Божие до сих пор не наступило. Закавыка в том, княже, что люди одной рукой крестятся, а другой воруют у ближнего своего. Все вокруг по уши в грехах, княже. И знать, и простолюдины, и русичи, и чужеземцы…
        - Шибко широко захватываешь, отче, — в тон епископу заметил Георгий. — Мне нету дела до всего сонмища грешников, живущих на белом свете. Мне бы брата Святослава вытянуть из греховной ямы.
        - В эту яму Святослава спихнул отец ваш, Всеволод Юрьевич, — ворчливо промолвил Митрофан и тут же осенил себя крестным знамением: — Упокой, Господи, его душу! Корень греха этого уходит в ту пору, когда батюшка ваш надумал сочетать узами брака тогда еще семилетнего Святослава и семнадцатилетнюю Евдокию, дочь муромского князя. Несмышлен еще был тогда Святослав для постельных утех, зато прелестная Евдокия была в самом соку! Вот и согрешил с нею батюшка ваш, причем не единожды. Дочь Всеславу, рожденную Евдокией от своего свекра, поскорее выдали замуж за сновского князя Ростислава Ярославича. В тринадцать лет Всеслава пошла под венец, а вернее, по рукам, так как супруг ее умер через десять лет. И Всеслава сначала досталась мужнину брату, а потом ею завладел мужнин племянник…
        - Незачем ворошить прошлое, владыка, — нахмурился Георгий.
        - Без прошлого нет настоящего, княже, — возразил Митрофан. — Чтобы успешно лечить болезнь, нужно выявить причину, ее породившую. Брат твой, возмужав, воспылал к Евдокии сильной страстью, благо красота ее не меркла с годами. Однако Святославу пришлось делить свою жену не с кем-то, а с родным отцом! В ту пору Всеволод Юрьевич как раз овдовел, поэтому и тянулся к очаровательной снохе. Впрочем, если с Евдокией Всеволод Юрьевич встречался тайно, то со своей свояченицей Анной он сожительствовал открыто. Иначе как распутством это не назовешь.
        Георгий издал глубокий раздраженный вздох, всем своим видом показывая, как ему неприятно выслушивать все это.
        Митрофан же и бровью не повел, продолжая развивать свою мысль:
        - Таким образом, Святослав уже в юные лета уяснил для себя, что греховное сладострастие вполне допустимо, хотя и осуждаемо Церковью. На глазах у Святослава его жена понесла дочь, зачатую во грехе с его отцом. Потом и свояченица Анна родила дочь от Всеволода Юрьевича. Когда Всеволод Юрьевич скончался, то Евдокия уже не могла свернуть с греховной дорожки, спутавшись с Ярославом, младшим братом своего мужа. Лишь Господь ведает, от кого была рождена Евдокией ее вторая дочь Любава, от Святослава или же от Ярослава.
        - Я полагаю, что Любава — дочь Святослава, — сказал Георгий. — Внешне Любава похожа на Святослава.
        - Но Святослав так не считает, — промолвил Митрофан. — И свое греховное сожительство с Любавой Святослав оправдывает именно этим.
        - Даже если Любава — дочь Ярослава, в таком случае она доводится Святославу родной племянницей, — проговорил Георгий. — По любым канонам сожительство дяди с племянницей есть кровосмесительство. Владыка, в этом вопросе твое слово весомее моего. Поговори со Святославом, пристыди или запугай его Божьей карой! Я уже нашел жениха для Любавы и для Святослава подыскал достойную невесту.
        - Кто ныне из власть имущих страшится Божьей кары? — Митрофан взглянул на Георгия из-под седых бровей не то с сожалением, не то с печалью. — Вот когда нужда возьмет Святослава за горло, когда ощутит он свое полнейшее бессилие перед обступившими его невзгодами, лишь тогда Святослав задумается над своими неприглядными делами и вспомнит о Боге. А мои проповеди для него — все равно что колокольный звон для глухого.
        Георгий встал со стула с мрачным лицом. Он ожидал от епископа поддержки, а не нравоучений.
        - Прощай, владыка! — чуть склонив голову, произнес Георгий. — Время позднее, пора мне идти, да и тебе на покой нужно.
        Князь уже подошел к двери, когда голос Митрофана задержал его.
        - Ты слышал про мунгалов, княже? — спросил епископ. — Иноземные купцы, бежавшие во Владимир из Рязани и Мурома, сказывают, хан Батый подвалил к рубежам рязанским с несметными полчищами. Боюсь, не выстоят рязанцы одни против такого сильного врага. Помочь бы им надо, княже.
        Георгий криво усмехнулся, оглянувшись на Митрофана. Одной рукой он уже держался за дверную ручку.
        - Про мунгалов мне ведомо, отче, — промолвил князь с оттенком надменности. — И князья рязанские уже просили меня о подмоге, токмо у меня своих забот хватает. Пусть черниговские Ольговичи помогают рязанским князьям, ведь они им родня.
        - Не по-христиански это — бросать в беде своих ближних соседей, княже, — хмуро проговорил Митрофан.
        - Ты же остался глух к моей просьбе, владыка, — с нескрываемой язвительностью обронил Георгий, — так чем же я хуже тебя?
        С силой толкнув дверь, князь вышел из светлицы, наклонив голову в низком закругленном дверном проеме.

* * *
        На другой день у Георгия состоялся разговор с братом Святославом, приехавшим во Владимир с небольшой свитой.
        Святослав, тоже наслышанный об орде Батыя, полагал, что старший брат зовет его на военный совет по поводу отражения татарской орды.
        - Что ты мне про татар талдычишь, брат! Плевать мне на них! — резко оборвал Георгий речь Святослава, который стал делиться с ним слухами об этих неведомых степняках. — В наши леса и дебри татары все равно не сунутся! Пусть у рязанских князей об этой напасти голова болит, им-то татарского набега не избежать.
        Узнав от Георгия про немецкое посольство и двух саксонских невест, Святослав нахмурился. Старший брат давно прилагает усилия, чтобы разлучить Святослава с Любавой и охомутать его законным браком с какой-нибудь знатной невестой. До сих пор Святославу удавалось избегать смотрин и помолвок, используя различные уловки. Но на этот раз ему стало ясно, что Георгий от своего намерения не отступит.
        - Вчера я был у епископа Митрофана, брат, — молвил Георгий, глядя в глаза Святославу. — Владыка заявил мне, что собирается наложить на тебя епитимию сроком на три года за твой блуд и кровосмесительство. Кроме того, владыка грозился подать жалобу митрополиту в Киев, а это, брат, грозит тебе уже отлучением от Церкви. В таких условиях, брат, я буду вынужден лишить тебя стола княжеского в Юрьеве. Ты уж не обессудь. Сам виноват! — Георгий сердито погрозил Святославу пальцем.
        Святослав выглядел растерянным. Он взял было со стола чашу с хмельным медом, но так и не донес ее до рта, поставил обратно на стол.
        - Ну и дела! — проговорил Святослав, нервно кусая губы. — От Митрофана всего ожидать можно! Что же делать, брат?
        Смятенный взор Святослава метнулся к Георгию, который внутренне радовался тому эффекту, какой произвела на Святослава его ложь.
        - Выход один, брат, — ответил Георгий, намеренно выдержав паузу. — Жениться тебе нужно, и поскорее, а Любаву прогнать с глаз долой! Иначе будешь изгойствовать по захудалым городишкам где-нибудь в чудских лесах. Выбирай!
        - Какую же невесту ты мне приготовил, брат? — с покорным видом промолвил Святослав. — Хороша ли она собой? Молода ли?
        - Невесте твоей двадцать лет, зовут ее Люневинда, — сказал Георгий, ободряюще подмигнув Святославу. — Девица высокая, ладная, белокурая, с голубыми очами! В общем, на загляденье! Одно плохо: по-русски она не разумеет, но ведь это беда поправимая.
        Святослав оживился, заулыбался. На юных девиц он был падок, держа в своем тереме целую дюжину молоденьких пригожих наложниц.
        - А другая невеста для кого? — спросил он, вновь потянувшись к чаше с хмельным питьем.
        - Другую невесту зовут Ута, ей семнадцать лет, — ответил Георгий, слегка развалясь на стуле. — Ее привезли для Ярополка, нашего племянника. Младень уже созрел для женитьбы. Это похлопотала его сестра Варвара, уехавшая в Саксонию.
        - Помню я Варьку, ее очи колдовские и алые уста! — задумчиво обронил Святослав, пригубив из чаши. — Эх, брат, такую красавицу и немчуре отдали!..
        - Видел я, как ты облизывался на Варвару, брат! — Голос Георгия налился строгостью. — Греховными помыслами голова твоя забита! Пора тебе за ум браться, семью заводить. Тебе ведь уже за сорок перевалило, брат.
        - Когда смотрины? — спросил Святослав, со звоном опустив опорожненную чашу на стол.
        - Сегодня, брат, — сказал Георгий.
        В честь гостей из Германии князь Георгий устроил пиршество, пригласив во дворец имовитых бояр с женами и сыновьями. В гриднице двумя параллельными рядами были поставлены длинные столы, накрытые белыми скатертями, гости восседали на стульях из мореного дуба с высокими резными спинками.
        Князь Георгий с супругой, братом Святославом и племянником Ярополком сидели на небольшом возвышении за отдельным столом, развернутым под прямым углом по отношению к длинным столам в зале. Таким образом, все присутствующие на пиру могли видеть властелина Владимиро-Суздальского княжества, его жену Агафью и обоих женихов.
        Саксонские невесты намеренно были посажены поближе к великокняжескому столу, чтобы Святослав и Ярополк могли получше их рассмотреть. Было видно, что и две юные немки тоже с интересом приглядываются к Святославу и Ярополку. По лицу Уты и ее матери можно было догадаться, что они вполне довольны статью и мужественной красотой двадцатилетнего Ярополка. Ута смущенно улыбалась, когда ловила на себе взгляд княжича.
        - Вижу, племяш, приглянулась тебе Ута, — шепнул Георгий Ярополку. — Что и говорить, девица прелестна, как майский цветок! Сестрицу свою благодари, племяш, это она тебе такую невесту присмотрела! Видать, Варвара по себе мерила, выбрав именно Уту из всех тамошних девиц.
        Святослав сидел за столом и усердно грыз баранью лопатку.
        - Зубы не сломай, брат, — обратился к нему Георгий. — Хоть бы улыбнулся разок своей невесте, сидишь, как сыч. Люневинда вон глаз с тебя не спускает! Взгляни и ты в ее сторону.
        - Чего на нее смотреть: нос кривой, зубы редкие, бровей не видать совсем! — пробурчал Святослав, с чавканьем жуя вареное мясо. — Благодарю за заботу, брат. С такой невестой в пору только где-нибудь в темном закоулке сидеть, чтобы ее уродства не видеть!
        Агафья, услышав недовольные слова Святослава, перестала жевать кусок рыбного пирога и с беспокойством переглянулась с Георгием.
        По лицу Георгия промелькнула тень сдерживаемого гнева.
        - Вот что, братец, — угрожающе прошептал он, чуть наклонившись к плечу Святослава, — обратного пути у тебя нет. Либо берешь в жены Люневинду, либо отправишься в заволочские леса волчий вой слушать. Но перед этим грехи свои замолишь трехгодичным постом и молитвами. Уразумел?
        - Уразумел! — огрызнулся Святослав, швырнув обглоданную кость на стоящее перед ним широкое блюдо.
        - Вот и славно! — как ни в чем не бывало улыбнулся Георгий. — Вижу, ты все-таки решил за ум взяться, брат.
        По знаку великого князя в гридницу шумной толпой ввалились скоморохи, наряженные в цветастые рубахи и яркие колпаки, с бубнами, дудками и сопелками в руках.
        Гости пьяно загалдели в предвкушении веселого зрелища. Среди скоморохов были не только мастера покривляться и попеть непристойные припевки, среди них непременно имелись искусные фокусники, акробаты и жонглеры.
        Дабы гостям было лучше видно представление скоморохов, расторопные челядинцы принесли в гридницу еще несколько медных светильников на высоких подставках.
        Скоморохи уже начали было кувыркаться и гримасничать, вытолкнув на середину зала троих жонглеров, но внезапный шум у дверей гридницы прервал их начавшееся представление. Взоры всех присутствующих на пиршестве обратились к дверному проему: там трое стражей в красных коротких кафтанах и багряных шапках вели борьбу с плечистым здоровяком в синем суконном плаще, который незвано пытался прорваться на это пышное застолье.
        Георгий нахмурил густые светлые брови и жестом подозвал к себе огнищанина Сулирада, который был ответственен за кушанья, развлечения и порядок на пиру как управляющий княжеским хозяйством.
        - Кто это рвется сюда столь рьяно? Боярич или купец? — обратился князь к огнищанину.
        - Это гонец из Рязани, княже, — ответил Сулирад. — Я велел ему обождать до завтра, мол, ни к чему омрачать торжество невеселыми вестями, а этот упрямец ни в какую! Говорит, пустите меня ко князю Георгию, и все тут! Не пустите, говорит, силой прорвусь!
        - Ладно, — Георгий милостиво кивнул огнищанину, — давай послушаем этого наглого гонца, вели страже пропустить его.
        Сулирад почтительно поклонился Георгию, затем поспешным шагом подошел к двери, возле которой княжеские гридни кое-как скрутили ретивого рязанца, держа его за руки и за волосы.
        - Ну, строптивец, везет тебе сегодня, — сказал Сулирад с добродушной усмешкой. — Князь Георгий желает тебя выслушать. Идем!
        Повинуясь приказу огнищанина, стражи отпустили рязанца, который оправил на себе помятую одежду, подобрал с полу шапку и двинулся следом за Сулирадом к великокняжескому столу в глубине зала.
        Гости, притихнув, с любопытством разглядывали гонца, по красному обветренному лицу которого было видно, что он проделал далекий путь верхом на коне. Гонец был крепкого сложения, с густыми светло-русыми вьющимися волосами и небольшой бородкой. На вид ему было около тридцати лет.
        Рязанец отвесил сидящему за столом Георгию низкий поклон.
        - Молви, с чем приехал, — сказал Георгий, неприветливо взирая на гонца.
        - От рязанского князя Юрия Игоревича прискакал я во Владимир, — промолвил гонец, комкая в руках шапку. — Безбожные татары к землям нашим подвалили в великом множестве. Юрий Игоревич с братьями пытался миром урядиться с Батыем, но послы рязанские были перебиты татарами в Батыевой ставке. Там же был убит старший сын Юрия Игоревича. Князья рязанские собрали полки и выступили на татар к Черному лесу.
        Юрий Игоревич просит тебя, княже, выйти к нему на помощь иль выслать войско хотя бы. — Гонец поднял свои усталые глаза на князя Георгия. — Юрий Игоревич умоляет тебя не медлить, ведь татар подождать не заставишь!
        В гриднице повисла гнетущая тишина, даже скоморохи сняли свои увешанные бубенчиками колпаки, чтобы ненароком не раздался звон.
        И в этой глубокой тишине прозвучал надменный голос владимирского князя:
        - Не медлить?.. Ишь ты, быстрый какой!.. А скажи-ка, посылал ли Юрий Игоревич гонца в Чернигов?
        - Гонец в Чернигов был послан еще раньше меня, — ответил рязанец. — Но известий оттуда пока нету.
        - Ну, а ежели я вовсе не выйду, сам не выйду и войско не вышлю, что тогда? — Георгий горделиво усмехнулся. — Черниговские Ольговичи не торопятся помогать Рязани, а почто я должен спешить?
        - Плохо, князь: все рязанцы потонут в крови! — проговорил гонец, потупясь угрюмо. — Как покончат татары с Рязанью, сразу двинут сюда, во Владимир. Ту же самую чашу ты выпьешь!
        - Возвращайся домой, посланец! — сурово промолвил Георгий. — И передай рязанским князьям, что мы еще не забыли, как они разоряли окраины наши. Мы с братом Ярославом проучили их в свое время… Так пусть же теперь татары их накажут за те же бесчинства! — Георгий сделал паузу и продолжил: — Обо мне же, приятель, беспокоишься напрасно! Коль татары посмеют сунуть нос в мою вотчину, проучу их жестоко! Засею их костьми все поля вокруг Владимира!
        - Что ж, княже, пируй и веселись, покуда татары далече! — Гонец с дерзкой ухмылкой взглянул на Георгия. — Токмо помяни мое слово: придет злая пора и во Владимир, станешь и ты звать на помощь, но останется твой зов без ответа. Прощай!
        Громко топая сапогами, рязанец удалился из пиршественного зала.
        Георгий встал со своего места с чашей в руке и провозгласил здравицу в честь прекрасных юных саксонских невест, которые прибыли во Владимир из далекого далека, чтобы осчастливить его брата и племянника.
        Гости дружно осушили свои чаши вслед за великим князем.
        Святослав едва пригубил хмельного меду из своей чаши, который вдруг показался ему не сладок, как прежде, словно ушедший рязанский посланец отравил его горечью слов.
        - Не меды бы сейчас распивать, брат, — мрачно обронил Святослав. — Полки бы надо двигать к рязанцам на выручку! А то ведь дождемся…
        - Мне лучше знать, что надо и чего не надо! — резко оборвал брата Георгий. — Твое дело ныне улыбаться Люневинде, а про все остальное забудь, братец! Я выше всех сижу и дальше всех гляжу. Вон Ярополк ни о чем не тужит, поглядывает на свою невесту, а та с него глаз не сводит! Гляжу на них, и душа радуется!
        Скоморохи наконец запели свои веселые припевки, сопровождая все это жонглированием яблоками и деревянными шарами, кривляньями и прыжками через голову. Обширный покой наполнился громкими звуками бубнов, гудением дудок и рассыпной дробью трещеток.
        Однако озорные песни скоморохов, их фокусы и шутливые проделки не пробудили в гостях того веселья, какое обычно возникало на застольях при появлении бродячих лицедеев. Бородатые бояре, забыв про меды и разносолы, тревожно переговаривались друг с другом, даже боярские жены поникли и нахмурились, слыша краем уха речи своих мужей. Татары близко, а они тут пируют!
        Часть вторая
        Глава первая
        Отчаяние и скорбь
        Это неудачное для рязанцев сражение у Черного леса стало для боярина Бронислава сильнейшим потрясением, какого он, пройдя через многие битвы, доселе не испытывал никогда. Свист татарских стрел и боевой клич мунгалов отпечатались в мозгу Бронислава как некое сатанинское бедствие, от которого ни щитом не заслониться, ни мечом не отбиться. Многочисленность мунгалов, их поразительное умение действовать слаженно и стремительно как при нападении, так и при отступлении произвели на Бронислава неизгладимое впечатление. Бронислав впервые увидел, чтобы такое множество ратников полегло в сече не от вражеских мечей и копий, но от стрел. Длинные татарские стрелы с близкого расстояния пробивали любой панцирь, любую кольчугу… Меткость татарских лучников превосходила все виденное ранее Брониславом во время походов рязанцев на булгар, половцев и мордву.
        От поголовного истребления рязанскую рать спасли лесные дебри и наступившие сумерки. В пеших рязанских полках ратников уцелело меньше половины, такое же положение было и в конных сотнях. Из двух сотен дружинников покойного Федора Юрьевича после сечи осталось в живых около шестидесяти человек. Из семидесяти гридней молодого Давыда Юрьевича живыми до спасительного леса добрались лишь двадцать воинов. Как ни прикрывали в битве гридни своего юного князя, все же не уберегли его от смертельного удара копьем.
        - Ну вот, брат, можешь теперь без помех вернуть Саломею в свой дом, — сказал Брониславу его брат Яволод во время недолгой стоянки в лесу, когда была проведена перекличка в поредевшем рязанском войске.
        На этой же стоянке скончался от ран тысяцкий Вериней, старший брат Яволода и Бронислава.
        К полуночи измученные русские полки добрались до затерянной в лесу деревни Ярустово.
        Здесь состоялся военный совет, на котором единство рязанских князей рассыпалось в прах.
        Брат рязанского князя Олег Игоревич и сын муромского князя Олег Юрьевич решили от Ярустова вести остатки своих полков в Белгород. Олег Игоревич был крайне недоволен тем, что Юрий Игоревич проявил излишнее безрассудное упрямство, не вняв его предостережениям.
        - Чего же ты добился, брат? — сердито вопрошал Олег Игоревич. — Батыгу убить не удалось, тело Федора не отыскали, полки наши разбиты… Что теперь делать?..
        Юрий Игоревич угрюмо отмалчивался.
        Олег Юрьевич заявил, что уходит домой в Муром, чтобы достойно похоронить прах своего отца. Для двадцатилетнего Олега Юрьевича эта сеча с татарами стала первым его далеким походом. В сражении он показал себя храбрым воином, но гибель отца и многих старших дружинников надломила неопытного юношу, который не привык обходиться без отцовских советов.
        Юрий Игоревич не пытался удерживать брата и упавшего духом Олега Юрьевича. Первый рассчитывал отсидеться за стенами своего удельного града Белгорода, второй по молодости лет совершенно не годился в полководцы.
        От Ярустова полки, оставшиеся под стягами Юрия Игоревича, лесными дорогами к рассвету следующего дня добрались до Исад. Здесь братья Глеб и Кир Михайловичи объявили, что уходят к Пронску. Им нужно было позаботиться о погребении павшего в сече Всеволода Михайловича, а также подготовить Пронск к обороне от Батыевой орды. Пронск был немногим меньше Рязани, имея мощные валы и стены, поэтому Глеб и Кир надеялись переждать татарское нашествие за сильными укреплениями Пронска.
        К Рязани оставшееся войско подошло на исходе дня.
        Боярин Твердислав, державший главенство над оставшимися в Рязани ратниками, приказал открыть Исадские и Пронские ворота.
        При свете факелов в город вступило скопище усталых израненных воинов. Кто-то шагал, тяжело опираясь на копье, кто-то держался за плечо товарища. Наиболее ослабевшие от ран ратники ехали верхом на лошадях. Кто вообще не мог двигаться, тех везли на санях на залитой кровью соломе.
        Толпившиеся у ворот горожане забрасывали вернувшихся из сечи воинов вопросами:
        - С чем воротились, соколики?
        - Чем завершилась битва с нехристями?
        - Татары-то где?..
        Ответы измученных ратников никому не оставляли сомнений в том, что самое страшное все же случилось:
        - Разбили нас мунгалы, друже.
        - Дурные вести, брат. Хуже некуда! Еле ноги унесли от нехристей!
        - Татары скоро здесь будут, дядя.
        Воевода Твердислав протолкался к саням, на которых везли боярина Веринея, укрытого окровавленным воинским плащом.
        - Что с ним? — спросил Твердислав у возницы. — Спит иль в беспамятстве?
        - Мертвый он, — мрачно ответил возница, не глядя на Твердислава.
        Несмотря на вечерний час, улицы Рязани были полны народа: кто-то из горожан искал среди уцелевших воинов своих родных, другие, узнав о смерти близкого человека, не сдерживали слез, третьи желали узнать подробности этой роковой битвы. На улицах мелькали факелы, в их рыжевато-желтом свете поблескивали островерхие шлемы ратников и острия копий. Гул от множества голосов, скрип санных полозьев и шум от многих сотен ног по утоптанному снегу то и дело перекрывали безутешный женский плач. Вся Рязань в эту декабрьскую ночь наполнилась отчаянием и скорбью.

* * *
        Юрий Игоревич едва вступил в свой княжеский терем на Соколиной горе, без промедления собрал в гриднице оставшихся князей и воевод.
        - Не удалось нам, други мои, до Батыя мечом дотянуться, — сказал Юрий Игоревич, стоя над столом, на котором был расстелен кусок холста с нарисованной углем картой Рязанских земель. — Теперь Батый на Рязань двинет, это дело ясное. Я останусь в Рязани, буду оборонять город от татар. А вам, соколы мои, нужно спешно выступать в верхнеокские земли, набирать там новую рать. — Юрий Игоревич взглянул на Романа и Глеба Ингваревичей. — Времени у вас немного, поэтому передохните до рассвета — и в путь!
        Затем Юрий Игоревич стал расспрашивать всех присутствующих про Олега Красного, желая выяснить, что с ним сталось. Убитым Олега Красного никто не видел, но и среди уцелевших воинов его не оказалось.
        Кто-то из воевод поведал, что в разгар битвы мунгалы набросили аркан на Олега Красного, выдернули его из седла и уволокли куда-то в степь.
        - Я тоже это видел, — хмуро подтвердил Глеб Ингваревич. — Случилось это, когда сеча шла уже у Батыева стана.
        - И ты не бросился на выручку к брату своему! — гневно воскликнул Роман Ингваревич. — Позволил нехристям пленить Олега! Эх ты, размазня!
        - Дружина моя тогда в полном окружении оказалась, нехристи на нас валом напирали! Что я мог поделать? — оправдывался Глеб. — Я сам на волосок от гибели был!
        - Вот сам и расскажешь об этом отцу, когда он из Чернигова вернется, — сказал Роман, сердито сверкнув глазами на Глеба.
        Из всех сыновей Ингваря Игоревича Олег Красный был самым его любимым сыном. Своей внешней привлекательностью Олег полностью уродился в мать, за что и получил прозвище Красный, то есть Красивый. Супруга Ингваря Игоревича, Софья Глебовна, имела неотразимую внешность как в юные годы, так и ныне, после двадцати семи лет замужества.
        - Ежели соберем крепкую рать да дождемся подмоги из Суздаля и Чернигова, то тогда посечем орду Батыеву и Олега Красного из плена освободим, — проговорил Юрий Игоревич, желая ободрить Олеговых братьев.
        Новым тысяцким, взамен погибшего боярина Веринея, Юрий Игоревич назначил Яволода, Веринеева брата.
        Боярину Брониславу рязанский князь дал поручение выехать в Переяславец для сбора там рати, пешей и конной.
        - От Переяславца недалече до Ожска, туда тоже наведайся, боярин, — молвил Юрий Игоревич, тыча пальцем в карту на холсте. — Набирай в войско всех: знать и смердов, отроков и старцев, тех, что покрепче… С оружием помоги тем, кто с голыми руками придет, ествой тоже снабди всех поровну. Пошарь в закромах и амбарах у брата моего Ингваря. Думаю, брат Ингварь простит мне мое самоуправство, ибо речь идет о спасении всего Рязанского княжества.
        Бронислав кивал, слушая князя. Он знал, что Переяславец является вотчиной Ингваря Игоревича, а Ожск находится во владении Игоря, младшего из сыновей князя Ингваря. Уходя в поход на Киев вместе с суздальской ратью, Ингварь Игоревич взял двадцатилетнего Игоря с собой.
        Бронислав решил перед отправлением в Переяславец повидаться с Саломеей. Он отправил в Ольгов своих челядинцев, повелев им привезти Саломею в Рязань, даже если для этого придется применить силу. Однако Саломея приехала к Брониславу без сопротивления, едва узнала, что Давыд Юрьевич пал в сражении с татарами.
        Саломея изъявила готовность поехать с Брониславом в Переяславец, но попросила при этом отпустить ее в княжеский терем, чтобы последний раз взглянуть на бездыханного княжича. Бронислав не стал противиться этому, видя, что в Саломее случилась какая-то внутренняя перемена. Казалось, ее не столько угнетает смерть Давыда Юрьевича, сколько татарское нашествие, грозящее вот-вот докатиться и до Рязани.
        Бронислав велел челядинцам еще затемно запрягать лошадей в сани. В один из крытых возков сели Саломея и Милолика, дочь Бронислава. Милолика была на седьмом месяце беременности, поэтому Бронислав убедил ее перебраться в Переяславец подальше от татарской напасти. Супруг Милолики, боярич Ратибор, поддержал тестя и живо собрал жену в дорогу.
        Проститься с Брониславом пришел его брат Яволод.
        Саломея краем уха услышала, как Бронислав и Яволод в беседе упоминают Гуряту, Брониславова сына. Оказывается, Гурята пропал без вести: назад он не вернулся, но и среди павших его не видели.
        - Не иначе, заплутал младень в ночном лесу и отстал от войска, — молвил Яволод. — Коль так, Гурята все равно до Исад доберется, а оттуда и до Рязани близко.
        - Может, и доберется Гурята до Рязани, ежели татары его не пленили, — хмуро заметил Бронислав, — ежели не истечет кровью от ран в зимнем лесу. И зачем токмо я потащил его в этот поход! Из Гуряты такой же вояка, как из Саломеи попадья!
        Братья обнялись.
        Затем Бронислав вскочил верхом на коня и зычным голосом велел возницам погонять лошадей.
        С темного теремного двора в распахнутые настежь ворота выехали трое саней с поклажей, запряженные тройками разномастных лошадей, и два крытых приземистых возка, один из которых влекла тройка белых коней, другой — тройка вороных. В голове этого стремительного санного обоза мчались семеро гридней на гнедых лошадях во главе с Брониславом, в хвосте скакали пятеро конных челядинцев. Все всадники были с мечами и кинжалами на поясе, у челядинцев за спины были заброшены луки в кожаных чехлах и колчаны со стрелами, у гридней на спинах были овальные красные щиты.
        Утром, провожая в путь обоих своих племянников Ингваревичей, Юрий Игоревич призвал к себе Апоницу.
        - Поедешь в Борисов-Глебов, поведаешь княгине Евпраксии о том, как погиб ее супруг, — сказал князь, похлопав одноглазого великана по его могучей груди. — Возьмешь с собой мою дочь Радославу и десяток гридней из Федоровой дружины. Будешь недремлющим стражем при Евпраксии и Радославе. Ежели татары вдруг окажутся на реке Воже или близ Ожска, немедленно увези Евпраксию и Радославу в Перевитск или Ростиславль. Можешь уехать с ними в Коломну, туда мунгалы, полагаю, уже не сунутся. — Юрий Игоревич еще раз похлопал Апоницу по груди. — Ты знаешь, как Федор дорожил Евпраксией, так не допусти, чтобы она угодила в лапы мунгалов.
        - Не беспокойся, княже, — пробасил Апоница. — Буду беречь Евпраксию и ее сыночка как зеницу ока! Буду начеку днем и ночью, как ястреб-тетеревятник!
        И еще два человека побывали в то утро в покоях рязанского князя. Это были два новгородских боярина Микун и Жердята, из числа заложников, взятых суздальцами в Чернигове и отправленных в Рязань под опеку Юрия Игоревича.
        - Удерживать вас в Рязани я более не хочу, отправляйтесь оба домой, — сказал новгородцам Юрий Игоревич. — В прошлом вы немало насолили Георгию и Ярославу Всеволодовичам. И ныне у вас опять развязаны руки для этого. Скажите боярам и люду новгородскому о том, что рязанцы не дождались помощи от суздальского князя и бьются одни с татарской ордой. Ежели кто-то из новгородцев пожелает протянуть нам руку помощи, для Рязани это будет благом. Ежели такового не случится, так пусть хотя бы в Новгороде узнают, каково верить обещаниям князя Георгия. Заключая с рязанцами вечный мир десять лет назад, князь Георгий клятвенно заверял, что окажет поддержку Рязани против любого недруга. И вот недруг пришел к нашим рубежам, но князь Георгий позабыл про свои обещания.
        - Мы не последние люди в Новгороде, княже, — промолвил Микун. — Сказанное тобой мы донесем до новгородского веча. А заодно бросим клич и соберем охочих людей на подмогу Рязани! Я сам готов возглавить эту рать!
        - Прими нашу благодарность, княже, — добавил Жердята. — За твое великодушие мы отплатим добром, Богом клянусь. Сколь сможем собрать ратников в Новгороде, всех приведем к вам на выручку! Я тоже в стороне не останусь, пойду в поход вместе с Микуном, ведь он мне как брат.
        Оба новгородца и внешне были похожи, как братья. Оба плечистые, коренастые, с густыми темно-русыми шевелюрами и такими же бородами, голубоглазые и чуть курносые.
        - Гривен на дорогу я вам дам, — молвил Юрий Игоревич, радуясь в душе, что хотя бы в далеком Новгороде к бедам рязанцев отнесутся с пониманием, — получите вы от меня коней и оружие. С дружинами моих племянников без помех доберетесь до Коломны. Ну, а дальше, други, промышляйте сами, как добираться до Новгорода через суздальские земли. Удачи вам в пути!
        Оба новгородца отвесили поклон Юрию Игоревичу.
        - И тебе удачи, княже, в сечах с мунгалами! — сказал Микун. — Верь нам, новгородцы не оставят Рязань в беде.
        Глава вторая
        Сыновняя месть
        Сноровка и расторопность, проявленные Моисеем при вызволении Тулусун-хатун из опасности, были высоко оценены ханом Кюльканом. В знак благодарности хан Кюлькан объявил Моисея свободным человеком и ввел его в круг своих приближенных в должности туаджи, то есть порученца. От обычного гонца порученец в войске монголов отличается тем, что ему доверяются более важные задания. Если гонец просто доставляет куда-нибудь устный приказ хана или нойона, то порученец, помимо этого, обязан еще проследить за точным выполнением приказа. Также порученец присутствует от имени своего покровителя при дележе добычи и пленников в захваченном вражеском городе или крепости. При каждом хане-чингизиде имелось по нескольку порученцев. Часто на эту важную должность назначали родственников и близких друзей.
        Повинуясь приказу Бату-хана, хан Кюлькан со своим туменом совершил обходной маневр от Черного леса по правобережью Оки и вышел к городку Ольгову. Одновременно тумен хана Бури, пройдя по лесам на левобережье Оки, с ходу захватил Исады. Тумен хана Урянх-Кадана повернул на северо-восток к устью реки Кишни, взяв в осаду Белгород.
        Бату-хан, недовольный тем, что предводители его головных туменов проспали ночное нападение русичей на татарские становища, повелел Кюлькану, Бури и Урянх-Кадану искупить свое позорное бегство от рязанцев взятием нижнеокских городков.
        Продвигаясь к Ольгову, хан Кюлькан обнаружил три оставленных рязанцами пограничных городка. Ратники из этих городков были переведены Юрием Игоревичем в Ольгов, укрепления которого были гораздо внушительнее и не раз в прошлом выдерживали осаду половецких орд. Чтобы гарнизон Ольгова не испытывал нужды с пищей при длительной осаде, все женщины и дети из этого городка были отправлены в Рязань.
        Все села вокруг Ольгова также встретили татар пустотой и безмолвием, смерды и их семьи ушли кто в Рязань, кто в Переяславец, кто в заокские леса. Лошадей, скот и домашнюю птицу смерды забрали с собой.
        Не находя нигде поживы и желая поскорее расквитаться с рязанцами за свое недавнее постыдное бегство, воины хана Кюлькана с яростным воодушевлением устремились на штурм Ольгова, увидев, что защитники городка не намерены сдаваться без боя. Изготовив множество длинных лестниц, татары разделились на отряды и в течение целого дня шли на приступ Ольгова. Покуда один отряд татар карабкался по лестницам на стены Ольгова, другой отряд в это время отдыхал или обстреливал из луков русичей, находившихся на стенах и башнях.
        Имея двадцатикратный перевес в людях, татары к ночи сумели сломить сопротивление русичей, которые изнемогли от усталости и ран, и ворвались в Ольгов. В ночной ожесточенной схватке на узких улицах Ольгова все защитники города полегли до последнего человека. В плен татары взяли лишь тех смердов с женами и детьми, кто не успел добраться до Рязани и поспешил укрыться в Ольгове. Еще татары пленили несколько здешних зажиточных горожан, которые не пожелали покидать свои дома, опасаясь, что воины гарнизона и беженцы-смерды растащат все их имущество.
        Взяв штурмом Ольгов, хан Кюлькан был готов двинуть свой тумен к Рязани, но такого приказа от Бату-хана пока не поступило. Прежде чем приступить к осаде Рязани, Бату-хан, верный тактике монголов, хотел взять и сжечь все города и села вокруг Рязани. Тумены Гуюк-хана, Байдара, Менгу и Бучена уже вышли к реке Проне, взяв в осаду тамошние города Пронск, Ижеславль и Михайловск. Сам Бату-хан со своими родными братьями и их туменами разбил стан возле Суличевска.
        Моисей имел теперь полную свободу передвижения, правда, за ним повсюду неотступно следовали два нукера. Впрочем, эти воины нисколько не тяготили Моисея. Они даже подчинялись ему, ибо знали, что этот чужеземец состоит в ближайшей свите хана Кюлькана.
        Моисей оказался в Ольгове на другой день после захвата городка татарами.
        Ольгов выгорел почти наполовину. Среди развалин и пепелищ лежали застывшие на морозе мертвые тела русичей. Татары грабили убитых, поэтому многие павшие русские ратники были полуобнажены. У какого-то из мертвых русичей не было руки, у кого-то — головы…
        Некоторые мертвецы были изрублены татарами на куски. Так воины Кюлькана мстили тем защитникам Ольгова, которые дорого продавали свою жизнь. Своих убитых татары уже собрали и вынесли из города на равнину для сожжения, по своему обычаю.
        Моисей отыскал дом своих родителей, от которого остались обгорелые руины. Рядом догорали терема двух ольговских купцов, которые не раз обращались за денежной ссудой к ростовщику Пейсаху.
        Взятые татарами пленники разбирали завалы из полусгоревших обвалившихся домов, отыскивая тела тех воинов Кюлькана, которые искали поживы в объятых пламенем теремах и оказались придавленными горящими рухнувшими сводами.
        Проходивший мимо Моисей увидел, как пленники извлекли из-под черных обуглившихся бревен почерневшие обгорелые останки двух мунгалов и положили их на грязный от копоти и пепла снег.
        Моисей вдруг узнал среди пленников своего отца. Тот, еле передвигая ноги, тащил на плече вместе с двумя другими пленниками обломок бревна.
        Дождавшись, когда пленники сбросят с плеч свою ношу и отправятся за другим бревном, Моисей подскочил к отцу и дернул его за рукав обгорелой шубейки, явно снятой им с какого-то убитого смерда.
        Трое татар, надзирающих за работой пленников, сердито закричали на Моисея, а один из них даже подбежал к нему с явным намерением огреть его плетью. Однако нукеры, приставленные к Моисею, заслонили его. После их резкого объяснения с тремя стражами Моисея не только никто пальцем не тронул, ему даже позволили отвести старика с густыми черными бровями и большим горбатым носом к стене уцелевшего дома на другой стороне улицы.
        Старый Пейсах едва не разрыдался от радости, узнав в одетом в татарские одежды юноше своего бесследно пропавшего сына.
        - А я… А мы с твоей матерью уже решили, что тебя нет в живых, — дрожащим голосом промолвил Пейсах, не зная, куда спрятать свои посиневшие от холода руки. — Саломея сообщила нам, что ты отправился из Рязани куда-то с поручением и не вернулся обратно. Люди Юрия Игоревича искали тебя, сынок. Приезжали они и к нам домой. Что же с тобой приключилось, сынок?
        - Я решил, отец, что довольно мне служить рязанскому князю, который помыкает мною, как холопом, — сказал Моисей и подбоченился: — Я поступил на службу к хану Кюлькану, родственнику самого Батыя. Татарские ханы гораздо могущественнее князя рязанского! — Моисей небрежно кивнул на дымящиеся городские развалины: — Полагаю, отец, ты имел возможность убедиться в этом.
        - Кто бы мог подумать! — изумился Пейсах и всплеснул руками: — Как же хан татарский взял тебя к себе на службу, сынок?
        - Я дал татарскому хану очень ценный совет, который пришелся ему по душе, — солгал Моисей. — Хан Батый сразу понял, как я не глуп и какую пользу я смогу ему принести, поэтому он приблизил меня к себе. Вот так-то!
        Моисей посмотрел на сгорбленного от усталости отца, как орел из поднебесья.
        - Получается, сынок, что ты предал рязанского князя, предал нас с матерью и предал свою веру, — с нескрываемым разочарованием произнес Пейсах, печально вздохнув. — Лучше бы ты бросился головой в омут!
        - А кто толкнул меня на это предательство? — рявкнул Моисей и, схватив отца за отвороты драной шубы, встряхнул его так, что старый иудей еле устоял на ногах. — Кто пожалел для сына каких-то жалких несколько гривен?! Кто был готов обречь меня на позор, даже на смерть, лишь бы не расставаться со своим серебром?.. Ну, отвечай!..
        Пейсах не проронил ни звука, со страхом глядя в злые сыновние глаза. Таким Моисея ему еще не приходилось видеть.
        - Ты всегда недолюбливал меня, отец. Всегда ставил мне в пример Саломею, которая столь же корыстолюбива, как и ты. И вот ты поплатился за свою жадность, мерзкий старик! Поделом тебе! — Моисей оттолкнул от себя отца и язвительно засмеялся: — Скупое ничтожество! Я рад, что имею возможность отомстить тебе за твою жадность. Но сначала скажи, где моя мать?
        - Она погибла, сынок, — дрожащим голосом ответил Пейсах. — Наш дом подожгли татары, твоя мать была внутри, когда обвалилась крыша. Я ничем не смог ей помочь.
        - Конечно, ты не смог. Ты, наверно, и не пытался! — проговорил Моисей, зло сощурив глаза. — Ты небось в это время прятал свои сокровища. Отвечай, так?
        - Все мои богатства тоже сгорели, сынок, — пролепетал Пейсах. — Я сам чудом уцелел.
        Моисей взглянул на отца долгим тяжелым взглядом, словно пытаясь проникнуть в его мысли.
        Наконец он произнес:
        - Помнится, отец, тебе всегда везло в жизни. Ты даже уцелел при взятии татарами Ольгова. Теперь же я прерываю полосу твоего жизненного везения!
        - Грех на душу берешь, сынок, — торопливо промолвил Пейсах. — Не забывай, в тебе моя кровь!
        Моисей усмехнулся недоброй усмешкой. Не прибавив больше ни слова, он отошел к двум своим нукерам, стоявшим невдалеке.
        - Этот старый купец сейчас признался мне, что потерял все свои богатства, но успел проглотить несколько золотых безделушек, — сказал Моисей нукерам, тщательно подбирая еще непривычные для него слова чужого языка. — Вы можете выпотрошить этого старикашку и взять золото себе.
        Нукеры внимательно выслушали Моисея. Затем оба без малейших колебаний бросились к Пейсаху с обнаженными ножами в руках. Оба были жадны до золота и не брезговали ничем для того, чтобы его добыть.
        Моисей испытал странное чувство мстительного удовлетворения при виде того, как его отцу сначала перерезали горло, а потом вспороли ему живот. Если бы у Моисея имелось при себе оружие, то он и сам, наверно, пустил бы его в ход, дабы насладиться предсмертными муками человека, которого он люто возненавидел с той поры, когда понял, что алчность ростовщика перевешивает в нем отцовские чувства.
        В распоротых внутренностях Пейсаха и впрямь оказалось несколько золотых монет и золотой перстень с изумрудом.
        Глава третья
        Враг у ворот
        Младшего сына рязанского князя отпевали в Успенском соборе при большом стечении народа, руководил этой печальной церемонией местный епископ Паисий.
        Юрий Игоревич стоял чуть в стороне от гроба с сыном с поникшей головой, облаченный в траурные одежды. Рядом с ним стояла его мать, Агриппина Ростиславна, одетая во все черное. Старая княгиня, проплакав всю ночь, выглядела усталой и подавленной.
        Супруга Юрия Игоревича не смогла выбраться из осажденного татарами Пронска, чтобы успеть на похороны своего младшего сына.
        Когда гроб с телом Давыда Юрьевича опустили в могилу в княжеской усыпальнице в одном из приделов древнего каменного Спасо-Преображенского собора, в Рязань прибыл гонец от князя Кира Михайловича с известием о взятии татарами Пронска и Михайловска. Гонец сообщил, что Кир Михайлович с дружиной сумел ночью вырваться из окруженного мунгалами Михайловска и ушел через лес к Переяславцу. О том, что сталось с Глебом Михайловичем, оборонявшим Пронск от татар, гонец ничего не знал.
        В этот же день в Рязани объявился боярич Оверьян Веринеич, ездивший во Владимир ко князю Георгию. От привезенных им вестей у Юрия Игоревича осунулось лицо.
        Неожиданно повеяло теплым юго-западным ветром и в наступившей посреди декабря оттепели вдруг запахло весной.
        С крыш домов полилась веселая капель; опьяневшие от тепла воробьи шумно галдели в кустах сирени, которая густо росла близ белокаменного одноглавого Успенского собора.
        В соборе закончилась воскресная служба.
        Прихожане, в основном это были женщины и дети, расходились по домам.
        На площади перед храмом метался, звеня надетыми на шею веригами и размахивая руками, монах в рваных темных одеждах с гривой длинных спутанных волос. Его громкий демонический голос далеко разносился над площадью, полной людей, которые невольно замедляли шаг или вовсе останавливались, чтобы посмотреть на юродивого. Это был инок Парамон, которого повелением Юрия Игоревича два месяца назад спровадили прочь из Рязани. Однако неуемный монах-верижник вновь стал мелькать на рязанских улицах и возле церквей.
        - За грехи наши наслал Господь на Русь племя неведомое! — возглашал Парамон, шаря полубезумными очами поверх голов обступивших его людей. — Всевышний вручил знамя народу дальнему и дал знак вождям его, живущим на краю земли. И народ сей легко и скоро поспевает всюду. Стрелы его заострены, все луки его натянуты; копыта коней его подобны кремню искрометному, а колеса его — как вихрь. Спасения от этого зла нет ни пешему, ни конному, ибо то есть кара Господня за грехи наши!..
        Женщины, глядя на безумного монаха, торопливо крестились и испуганно подавались назад, когда верижник приближался к ним слишком близко. Маленьких детей матери старались поскорее увести прочь, опасаясь дурного глаза этого новоявленного пророка.
        - И сказал мне Господь: пойди к князьям рязанским, ступай к рязанским боярам, — громогласно молвил Парамон, воздев руки кверху. — Повелел мне Господь переказать всем власть имущим волю свою. И сказал Вседержитель так: слухом услышите — и не уразумеете, очами глядеть будете — не увидите. А между тем погибель ваша близко, ибо огрубело сердце у всякого имовитого и богатого и народ русский в грехах погряз…
        Среди женщин раздались всхлипывания и причитания, некоторые из них даже упали на колени перед пророчествующим монахом.
        А тот, еще сильнее вдохновляясь, молвил далее:
        - Возгорится гнев Господа на грешный народ русский и правителей его, и прострет Всевышний руку свою на него и поразит его злым нашествием иноплеменников, так что содрогнутся леса и долы, и трупы будут как помет на улицах…
        Неожиданно толпа прихожан расступилась, и перед верижником предстал боярин Твердислав в дорогой шубе и собольей шапке, его сопровождали несколько вооруженных гридней.
        - Я вижу, Парамоша, предостереги князя нашего до разума твоего не доходят, — угрожающе произнес Твердислав. — Как смеешь ты, вонючее отродье, каркать здесь своим лживым языком! Я отучу тебя, вещун хренов, шляться по улицам и ввергать людей в тревогу. Взять его! — повелел Твердислав своим дружинникам.
        Никто из толпы не осмелился вступиться за юродивого, поскольку всем был ведом крутой нрав боярина Твердислава.
        Дружинники заломили монаху руки и поволокли его к дому Твердислава.
        - Вам бы молиться за мужей, сыновей и братьев, коим предстоит биться с мунгалами, а вы вместо этого внимаете бесовским речам какого-то проходимца! — сказал Твердислав, окинув недовольным взором рязанских женщин — боярынь, купчих и простолюдинок.
        Парамона привели на двор Твердиславова дома, сорвали с него одежды до пояса и привязали к столбу, поддерживающему навес возле конюшни. Затем два боярских челядинца принялись сечь монаха кнутами из воловьей кожи.
        После каждых десяти ударов боярин Твердислав приближался к истязаемому и язвительно вопрошал:
        - Так что там возвестил тебе Господь, а?.. А ну-ка поведай мне про кары Господни, Парамоша. Чего мне ждать от судьбы?..
        Парамон выдержал сорок ударов, потом потерял сознание.
        - Волоките этого дурня в сени, — приказал челядинцам Твердислав. — А когда наш святоша опамятуется, посадите его под замок. Цепи его отнесите в кузницу, пусть из них наконечники для копий выкуют. — Твердислав усмехнулся: — От паршивой овцы хоть шерсти клок.
        В эти тревожные дни по воле Юрия Игоревича в войско набирали все мужское население Рязани. Ратников распределяли по сотням, а для каждой сотни выделялся участок городской стены для несения стражи днем и ночью.
        В пешую городскую сотню, несшую стражу у Пронских ворот, зачислили мужа Фетиньи Ивора Бокшича, купеческого сына Аникея и Кутуша, брата половчанки Аннушки. Во главе этой сотни был поставлен купец Данила Олексич, который вооружил всех своих слуг и выдал на пропитание войску сорок берковцев жита.
        Другой сотней верховодил княжеский мытник Сдила Нилыч, который отсыпал Юрию Игоревичу серебра, лишь бы выйти в сотники. В эту сотню были направлены Мирошка Кукольник и его сосед Петрила-плотник. Сотня Сдилы Нилыча несла дозор на самом неприступном участке городской стены, протянувшемся вдоль обрывистого берега Оки.

* * *
        С некоторых пор в доме у Петрилы-плотника стало тесновато, поскольку к нему перебралась из Ольгова родная сестра его жены вместе с тринадцатилетней дочерью. Звали эту женщину Сбыславой. Однако Петрила называл ее Чернавкой за темный цвет волос. Муж и старший сын Сбыславы остались в Ольгове, вознамерившись оборонять город от татар.
        Хотя от Рязани до Ольгова было чуть больше одной версты, никто из рязанцев ничего не знал о судьбе защитников Ольгова. Вся округа вокруг Ольгова была полна татар. С рязанских стен и башен были видны зловещие зарева пожаров за лесом, где лежит Ольгов, — это полыхали деревни вокруг Ольгова.
        Сбыслава жадно ловила любой слух об осажденном мунгалами Ольгове и тихонько плакала по ночам, переживая за сына и мужа.
        Дед Евстрат, отец Петрилы, собрал свои нехитрые пожитки, сложил их на небольшие санки и ушел из Рязани в Излучинский лес, где у него имелась пасека и срубленная из бревен избушка с печью-каменкой. Увел с собой дед Евстрат и своих четырех коз, для которых у него на лесной заимке было заготовлено сено впрок.
        Причина, побудившая деда Евстрата уйти из Рязани, была одна: он переживал за своих коз, которых неминуемо в первую очередь пустят под нож, если татары надолго задержатся под Рязанью. Пропитанья для множества бежавших в Рязань смердов и их семей в городе должно было хватить всего недели на три. Об этом судачили рязанцы на каждом углу, пуская беженцев на постой в свои дома, клети и пристройки, иные из смердов обустраивались на временное жилье кто в бане, кто в сарае, кто на конюшне рядом с лошадьми.
        Опустевшую избушку деда Евстрата в переулке близ дома Петрилы заняли сразу две семьи смердов: муж с женой и маленьким ребенком и вдова с тремя детьми.
        Однажды в гости к Петриле заглянул Мирошка Кукольник, чтобы забрать свой топор. Сосед-плотник обещал ему насадить топор на более длинное топорище.
        - Держи, Мирон! — Петрила вручил соседу топор, насаженный на новенькое топорище из белой березы. — Теперь сможешь колоть татарские головы, как орехи! Рукоять теперь длинная, далеко дотянуться сможешь.
        Мирошка оглядел топор, поблагодарил Петрилу и сел на скамью.
        Петрила пристроился на низеньком табурете у печи, выстругивая ножом из ивовых и березовых прутьев древки для стрел. За этим занятием его и застал пришедший в гости Мирошка.
        Варвара и Ольга, дочь Сбыславы, сидя у окошка, затянутого бычьим пузырем, сучили пряжу.
        - А супруга твоя где? — спросил у плотника Мирошка, не видя Улиту и не слыша ее голоса в соседней горенке.
        - Женушка моя в бане головушку свою моет отваром из березовых листьев, — с язвительной ухмылкой ответил Петрила. — Улита давеча седой волос у себя обнаружила. Вернее, это Чернавка седую волосинку у нее заметила, ну и брякнула об этом Улите. А та — ох да ах!.. Мол, в родне у нее сроду седоволосых не бывало. С чего бы это вдруг? Вчера весь вечер что-то варили в горшке и всю ночь на золе настаивали, а сегодня с утра пораньше протопили баню, и обе туда шмыг.
        Мирошка слегка покачал головой, заметив при этом:
        - Супругу твою понять можно, Петрила. В сорок-то лет кому же охота с сединой ходить. Вот в шестьдесят еще куда ни шло…
        - Да кто ее седину увидит под повоем-то! — сказал Петрила с ноткой раздраженного недоумения.
        - Это на улице не увидят, а дома? — обронил Мирошка.
        - Дома все свои, — ворчливо бросил Петрила, — а свои коситься на нее не станут, будь она хоть седа, хоть беззуба. Одно слово: дурехи бабы! Может, скоро все поголовно костьми ляжем, а у них красота на уме!
        - Ты же утверждал, что татары обломают зубы об Рязань, — растерянно проговорил Мирошка, чуть изменившись в лице. — Вчера, помнишь, был разговор в дозоре на стене?
        - Ну и что с того? — проворчал Петрила. — Я не Бог, могу и ошибиться!
        Ольга и Варвара, с серьезными лицами слушавшие все, что говорят взрослые, молча переглянулись, не пряча тревогу в глазах. Более испуганной выглядела тринадцатилетняя Ольга, уродившаяся в мать своими карими очами и темной косой. Варвара была на год постарше Ольги, поэтому уже научилась скрывать многие свои чувства.

* * *
        Через три дня после похорон младшего сына Юрия Игоревича в Спасо-Преображенском соборе вновь зазвучали траурные песнопения священников. На этот раз отпевали двух бояр, умерших от ран, полученных ими в сече с татарами у Черного леса.
        Храм был полон знати и простого люда.
        Был второй час пополудни; гробы с телами усопших бояр были установлены в центральном нефе храма напротив Царских врат.
        Шла заупокойная Божественная литургия с поминовением усопших, которую возглавлял епископ Паисий. Хор певчих с печальной торжественностью затянул заупокойный тропарь с припевом «Благословен еси Господи…»
        Все присутствующие на литургии родственники и друзья покойных стояли перед гробами с зажженными свечами в руках.
        Едва священники после канона и пения стихир приступили к чтению евангельских блаженств, в храм внезапно вбежали два воина, громко топая сапогами и звякая кольчугами. Оба были в красных плащах, с мечами у пояса. Оказавшись под сводами собора, воины сняли с голов свои островерхие шлемы.
        Их появление и та торопливость, с какой эти гонцы стали довольно бесцеремонно проталкиваться сквозь толпу к Юрию Игоревичу и его ближним боярам, привнесли в это торжественное действо отпевания некую зловещую тревогу. Многие из прихожан, забыв о сути происходящего, с беспокойством взирали на Юрия Игоревича, который, нахмурив брови, внимал тому, что нашептывают ему эти внезапно появившиеся ратники.
        Поставив свечку на канун, Юрий Игоревич что-то тихо промолвил своему гридничему Супруну Савеличу, а тот поделился услышанным от князя с боярином Яволодом, который, в свою очередь, шепнул что-то боярину Твердиславу, тот передал услышанное другому вельможе из княжеской свиты…
        Так, от одного к другому, тревожная весть распространилась среди многих сотен людей, собравшихся в этот час в храме: враг у ворот Рязани!
        Юрий Игоревич тотчас покинул храм, вместе с ним с траурной литургии ушли все взрослые мужчины как из боярского сословия, так и из простонародья.
        Над Рязанью плыл тревожный колокольный звон, созывающий всех способных держать оружие спешить на городские стены.
        Мирошка и Петрила, выбежав на улицу, столкнулись лицом к лицу и вместе поспешили к месту сбора своей сотни. От быстрой ходьбы по размякшему снегу Мирошка быстро утомился, поскольку у него под полушубком был надет колонтарь, кольчуга без рукавов, на голове был железный шлем с кольчужной бармицей, на поясе висел кинжал, за пояс был заткнут топор, в левой руке был круглый щит, в правой — короткое копье.
        Петрила посмеивался, поглядывая на соседа.
        Это злило Мирошку, который видел, что Петрила, в отличие от него, отправился на стену с одним топором, не взяв ни щита, ни копья, не надев шлем и кольчугу.
        - Ты чего это будто погулять вышел, даже не вооружился толком! — пробурчал Мирошка, исподлобья взглянув на плотника, который вышагивал с беспечным видом, засунув топор за кушак и лихо заломив видавшую виды собачью шапку.
        - Вот еще! Железо на себе тащить! — небрежно обронил Петрила. — Чай, в поле против татар выходить не придется, а на стене мне и топора хватит. Я все-таки плотник, а не воин.
        - Как знать… — промолвил Мирошка, утирая пот с лица. — Может, воеводы на вылазку нас погонят, а ты без шлема, без копья, без кольчуги… С одним-то топориком много ли навоюешь!
        - А ты так навоюешь, сосед! — усмехнулся Петрила. — Мы еще до стены не дошли, а с тебя уже пот течет в три ручья. Ты уже еле ноги волочишь, Мирон. Ну куды тебе идти на вылазку, посуди сам!
        Мирошка нахмурился, но ничего не сказал, сознавая в душе правоту Петрилы.
        Возле Крутицкой башни по истоптанному снегу расхаживал взад-вперед сотник Сдила Нилыч. На нем был блестящий панцирь, на голове островерхий шлем с наносником, на плечах красный плащ, на ногах красные яловые сапоги. На руках у мытника были кольчужные перчатки, на поясе висел меч в ножнах.
        Увидев Петрилу и Мирошку, Сдила Нилыч раздраженно махнул рукой и закричал:
        - Чего плететесь, как неживые! Уже вся сотня в сборе, токмо вас нету. Живо марш на стену! Эх, горе-воители!..
        Мирошка и Петрила торопливо взобрались по крутым земляным ступенькам на вал, а с вала они поднялись на бревенчатую стену по широким дощатым ступеням с перилами.
        Участок городской стены между Крутицкой и Горелой башнями был доверен под охрану сотне Сдилы Нилыча. Верхняя длинная площадка стены была вымощена толстыми дубовыми досками. Со стороны города верхний заборол был огражден бревенчатым барьером, доходившим до пояса взрослому человеку. С противоположной стороны заборол помимо бревенчатого барьера был еще защищен высоким частоколом, в котором имелись узкие бойницы для стрельбы из лука.
        В эти узкие отверстия вовсю таращились ратники из сотни Сдилы Нилыча, расположившиеся по всей стене между двумя высокими деревянными башнями, укрытыми четырехскатной тесовой крышей.
        При виде Мирошки на подгибающихся от усталости ногах, с красным вспотевшим лицом, со съехавшим на глаза шлемом среди ратников грянул громкий хохот.
        Тут же посыпались остроты:
        - Ну, татары, берегитесь — Илья Муромец пришел!
        - Мирон Фомич тута — всем нашим страхам конец!
        - Да с Мироном Фомичем нам мунгалы нипочем!..
        Мирошке же было не до смеха. Он был похож на рыбу, вытащенную из воды, никак не мог отдышаться.
        - Ну что, други? — обратился к ратникам Петрила. — Видать ли мунгалов?
        - Сначала мелькали они вон там, на льду Оки, а теперь не видать, — ответил кто-то.
        - За лесом скрылись, нехристи, — прозвучал другой голос. — Вон за тем лесом, что близ Ольховки. Да и было-то их десятка два конников.
        Петрила высунул голову из узкой бойницы, отстранив какого-то рослого парня в кольчуге и лисьей шапке. От белых снегов, сверкающих на ослепительно-ярком солнце, у него заслезились глаза.
        До деревни Ольховки было с полверсты, но из-за березняка деревенские избы почти не просматривались. Не видно было в той стороне и мунгалов.
        Петрила направился к Крутицкой башне.
        - Пойду гляну на округу с вершины башни, — сказал он Мирошке.
        Крутицкая башня возвышалась на самом высоком месте окского обрыва, отсюда она и получила свое название. В темном чреве четырехугольной бревенчатой башни были устроены дубовые перекрытия в три яруса, соединенные лестничными пролетами, идущими вдоль стен. На каждом ярусе могло разместиться по десятку воинов. Обзор на все четыре стороны с каждого из трех ярусов башни осуществлялся через узкие бойницы, пропиленные в толстых бревенчатых стенах.
        С Крутицкой башни была видна вся Рязань. Множество тесовых крыш, укрытых белым снегом, лепились одна к другой на обширном прямоугольном пространстве, окруженном высоким валом с возведенной на нем деревянной стеной. Среди тесного скопища деревянных домов и теремов выделялись своими стройными пропорциями и блестящими на солнце куполами белокаменные храмы.
        Если смотреть на восток на подступающую к Рязани холмистую степь с редкими перелесками, то глаз вскоре утомлялся от созерцания необъятных далей, теряющихся у горизонта, над которым плотной грядой собрались грязно-молочные облака.
        При взгляде на юг можно было увидеть за городской стеной брошенные смердами деревни среди островков смешанного леса и просторных заснеженных лугов. Самым ближним к Рязани селом с этой стороны была Ольховка.
        С самого верхнего яруса Крутицкой башни можно было разглядеть татарскую орду, разбивающую стан за Черной речкой, берега которой густо заросли ивой и ольхой.
        Татары ставили свои круглые юрты — желтые, серые, голубые, белые, снимали поклажу с верблюдов, возводили загоны для овец и лошадей… Равнина за Черной речкой кишела множеством всадников на низкорослых лошадях. Конные отряды татар то и дело срывались с места, проносясь вдоль валов Рязани, то скрываясь в лесу, то появляясь из леса. Спешенные татарские воины рубили тонкие деревья в близлежащих рощах, тащили в стан вязанки хвороста. Над юртами тут и там поднимались к небесам белые струйки дыма. Этот дым юго-восточный ветер нес в сторону Рязани.
        - Располагаются мунгалы, как у себя дома! — проворчал Петрила, переходя от одной бойницы к другой. — Такого множества врагов к Рязани еще не подваливало! Как же совладать с таким несметным числом татар? Похоже, совсем отвернулся от нас Господь-Вседержитель!
        Кроме Петрилы, на верхней площадке башни, укрытой деревянной крышей, находилось еще пятеро ратников.
        - Пусть татар великое множество, но ведь и мы не лыком шиты! — с усмешкой бросил один из них, обращаясь к Петриле. — Пусть-ка нехристи попробуют преодолеть рязанские валы и стены!
        - Ужо угостим мунгалов кипящей смолой и стрелами! — добавил другой ратник. — Пусть токмо сунутся!
        Глава четвертая
        Огонь летучий
        Архидьякон Ферапонт был весьма уважаемым человеком в Рязани. По церковной должности своей Ферапонт являлся ближайшим помощником местного епископа, заботился о подготовке низших клириков, надзирал за остальными дьяконами, заведовал благотворительными делами епархии. Помимо всего этого, архидьякон Ферапонт являлся настоятелем Успенского кафедрального собора в Рязани.
        Всем в Рязани было ведомо, что епископский совет при киевском митрополите прочил на епископскую кафедру в Рязань священника Ферапонта, владеющего греческим языком, начитанного и обладающего несомненной харизмой. Во внешности Ферапонта гармонично сочетались высокий рост, могучее телосложение, сильный голос и правильные благородные черты лица. Однако рязанским епископом стал священник Паисий благодаря интригам суздальского князя Георгия и его брата Ярослава. Паисий не блистал умом и красноречием, зато в отличие от Ферапонта он не пытался прославлять былую старину, когда Рязань и Муром не подчинялись суздальским князьям.
        Гридни боярина Твердислава сдали иссеченного плетьми монаха Парамона на поруки архидьякону Ферапонту, поскольку тот благоволил к старшему брату Парамона, ревностному схимнику и постнику.
        Ферапонт жил не на епископском подворье, поскольку частенько бывал не в ладах с Паисием, а на подворье Свято-Никитского мужского монастыря, игуменом которого он был до недавнего времени. Сюда же и был приведен под стражей пророчествующий монах.
        Архидьякон встретил Парамона неприветливо.
        - Ты уже достаточно потрудился для того, чтобы опозорить и имя свое, и монашеские одежды, кои ты носишь, сын мой, — сказал Ферапонт, оставшись наедине с Парамоном. — За содомский грех тебя изгнали из монастыря, за тайную торговлю церковным свечным воском тебя спровадили в лесной скит замаливать грехи… Твой брат замолвил за тебя слово перед епископом. Ты получил отпущение грехов, Парамон, но на пользу тебе это не пошло. Ныне ты возомнил себя эдаким пророком! Начитался в лесном скиту евангельских древних пророчеств, ходишь по городам и весям, запугиваешь людей близким концом света и Божьей карой! С огнем играешь, Парамон!
        - Похоже, сбываются мои пророчества, — мрачно усмехнулся Парамон.
        Он стоял перед архидьяконом с горделиво поднятой головой.
        - Сейчас пойдешь к лекарю, покажешь ему свою спину, — сказал Ферапонт, выкладывая на стол из ящика письменные принадлежности. — Потом неплохо бы тебе помыться, Парамоша. Я велю монахам протопить для тебя баню. Трапезничать будешь вместе с братией. Я напишу письмо к игумену Свято-Троицкого монастыря, чтобы тебя взяли в эту обитель и к делу пристроили.
        - Не поеду я в эту глухомань! — насупился Парамон.
        - Поедешь! — спокойно и твердо произнес Ферапонт, выбирая тонко заостренное писало из целого набора писал, стоящих в берестяной кружке. — Я поручился за тебя, недоумка, перед боярином Твердиславом. Не вздумай мне перечить!
        - Так татары же вокруг Рязани стоят, отче, — промолвил Парамон с нескрываемым ехидством. — Все пути из города перекрыты.
        - Постоят нехристи под Рязанью и уйдут восвояси, город им все едино не взять, — не глядя на Парамона, проговорил Ферапонт. — Жить будешь в одной келье с иноком Трофимом. Он сейчас придет сюда. И гляди, Парамоша, чтобы с монастырского подворья ни ногой! — Архидьякон сурово взглянул на косматого монаха, который невольно втянул голову в плечи и опустил глаза, ощутив на себе властный взгляд могучего Ферапонта.
        Инок Трофим был на несколько лет моложе Парамона. Он был статен и крепок телом, его длинные русые волосы слегка вились, а усы и бородка были заметно светлее волос. В голубых очах Трофима светился огонек некоего глубокомыслия, как у человека много читающего и размышляющего над прочитанным.
        - Ого, сколько книг у тебя, приятель! — изумился Парамон, оглядывая келью, куда его привел инок Трофим. Книги здесь лежали на трех широких полках, установленных этажеркой. — А это что?
        Парамон шагнул к столу у единственного окна, склонился над раскрытой книгой в кожаном переплете, больше половины страниц которой были чистые. На одном из раскрытых чистых листов в самом верху было выведено красивым ровным почерком: «Разорив Исады и Ольгов, безбожные мунгалы подступили к Рязани сего года 6745-го в 16-й день…»
        По тогдашнему летоисчислению на Руси год 6745-й соответствовал 1237 году.
        - Это рязанская летопись, — пояснил инок Трофим, стоявший за спиной у Парамона. — Я веду ее с дозволения преподобного Ферапонта. Уже шестой год веду.
        - Правда ли, что со звонницы Успенского храма можно увидеть становища татарские? — обернулся к Трофиму Парамон.
        - Сие правда, брат, — кивнул тот.
        - Я хочу взглянуть на станы татарские, — сказал Парамон с неким жадным нетерпением в голосе. — Надеюсь, это здесь не воспрещается?
        - Идем к лекарю, брат, — промолвил Трофим. — А потом я проведу тебя на соборную колокольню, увидишь нехристей своими очами.

* * *
        Юрий Игоревич находился на крепостной стене возле Ольговских ворот, когда от татарского войска прибыли трое глашатаев верхом на пегих длинногривых лошадях. Подъехав к запертым наглухо воротам, татары размахивали руками и кричали собравшимся на стене рязанцам, что у них устное послание рязанскому князю от Бату-хана. Глашатаи обращались к русичам на половецком наречии и на ломаном русском. Три Батыева посланца были безоружны, на них были длинные овчинные шубы и меховые шапки с узким высоким верхом, длинные уши этих странных шапок были завязаны тесемками на затылке.
        Юрий Игоревич захотел переговорить с гонцами Батыя. Не слушая возражений воевод, князь повелел приоткрыть дубовые створы Ольговских ворот. Вместе с князем на переговоры с татарскими глашатаями отправились толмач Шестак, купец Яков Костромич, сотник Лукоян и боярин Твердислав.
        При виде князя, вышедшего из приоткрытых ворот, татарские послы ловко спрыгнули с коней на землю и отвесили Юрию Игоревичу поклон.
        Затем татарин, с сабельным шрамом через все лицо, обратился ко князю на русском языке, неимоверно коверкая слова:
        - Мой повелитель великий Бату-хан готов обойти Рязань стороной, если князь рязанский выдаст отступное в виде десятой части от всего имущества своего и горожан.
        Другой татарин, с рыжей бородкой и усами, добавил, что князю рязанскому нужно также выдать Бату-хану заложников и сорок знатных дев, чтобы получить мир от повелителя монгольских орд.
        - В числе этих сорока имовитых девиц должна быть и Евпраксия, — вставил третий из послов, хищно зыркая раскосыми глазами на князя и его небольшую свиту.
        Сказано это было по-половецки, поэтому толмач Шестак вступил в разговор, переведя князю последнюю прозвучавшую реплику.
        - Вот нехристи поганые! — зло усмехнулся Твердислав. — Далась им Евпраксия!
        - Пусть Батый выдаст тело моего сына Федора, — мрачно сдвинув брови, промолвил Юрий Игоревич. — Лишь после этого я буду вести с ним переговоры!
        Не прибавив больше ни слова, князь повернулся к послам спиной и скрылся в темном проеме чуть приоткрытых ворот. Боярин Твердислав поспешил вслед за князем, старательно прикрывая собой его спину.
        Татары направились к своим лошадям, но рыжебородый посол задержался на месте, обратившись по-половецки к купцу Якову:
        - Возвращайся обратно к нам, Якевша. Хан Кюлькан готов простить тебя. Твой дружок Мосха скучает по тебе. Он удивлен твоим бегством.
        - Передай хану Кюлькану, посол, что я плюю на него. Вот так! — Яков смачно сплюнул себе под ноги. — А недоумку Моисею передай от меня, что у него вместо головы задница, коль он добровольно согласился служить такому гнусному отродью, как хан Кюлькан и вся его родня!
        Выслушав ответ Якова, прозвучавший тоже по-половецки, рыжебородый посол коротко рассмеялся, сверкнув белыми крепкими зубами.
        - Я, конечно, донесу сказанное тобой, Якевша, до нужных ушей, но остерегись в будущем попадаться живым в плен к хану Кюлькану, — сказал рыжебородый. — Прощай!
        - Прощай, Хуту! — промолвил Яков. — На тебя я зла не держу.
        Купец двинулся к приоткрытым воротам, в которых уже скрылись сотник Лукоян и толмач Шестак.
        Рыжебородый Хуту, вскочив на коня, вновь окликнул Якова:
        - Эй, Якевша! Хан Бури потерял одну из своих младших жен после ночного нападения рязанцев. Она, случаем, не у вас в плену?
        - У нас, Хуту, у нас! — обернулся на окрик купец.
        В следующий миг Яков нырнул в темный межстворовый проем чуть открытых ворот, которые со скрипом захлопнулись за ним.
        Трое татарских послов, гикнув на своих приземистых лошадок, сорвались с места в галоп и поскакали по заснеженной дороге в сторону татарских становищ.
        Не прошло и двух часов, как татары вновь оказались перед Ольговскими воротами. Это были те же трое глашатаев и с ними еще трое верховых воинов, которые подогнали почти к самому валу Рязани трое саней-розвальней, на которых лежал какой-то груз в мешках. Глашатаи кричали рязанцам, чтобы те не стреляли в них из луков, мол, они доставили подарки рязанскому князю от Бату-хана. Оставив сани и запряженных в них коней перед Ольговскими воротами, татары умчались прочь, размахивая плетками.
        Тысяцкий Яволод приказал открыть ворота. Княжеские гридни быстро загнали сани в город, после чего ворота снова захлопнулись.
        Когда ратники развязали мешки на санях, то из них посыпались на снег отрубленные человеческие головы, около трех сотен мужских голов, бородатых и безусых. Некоторые головы были рассечены саблей, у иных голов не было то глаза, то уха, то носа… Среди мужских голов оказалось два десятка женских голов с длинными косами.
        Те из ольговичей, что нашли прибежище от мунгалов в Рязани, стали опознавать кто голову брата, кто отца, кто мужа или сына. Поскольку большинство беженцев из Ольгова были женщины, они быстро сбежались к саням со страшным грузом и разобрали останки своих родных и близких мужчин. Рязань наполнилась горестным женским плачем.
        Побывала у Ольговских ворот и Сбыслава. В дом к своей сестре Улите она вернулась постаревшая от горя, неся в руках головы мужа и сына. Вступив в теплое жилище, Сбыслава сняла с головы платок и бессильно опустилась на скамью у входной двери. Ольга и Варвара, о чем-то тихонько шептавшиеся в уголке, враз примолкли.
        Улита же невольно вскрикнула, глянув на сестру.
        Сбыслава посмотрела на нее с недоумением.
        - Чем я тебя так напугала? — сдавленным после недавних рыданий голосом спросила Чернавка.
        - Милая, у тебя появилась седая прядь! — промолвила Улита, прижав сестру к себе.
        - Стало быть, в Чернавки я больше не гожусь, — хмуро пошутила Сбыслава. Она тут же озабоченно добавила: — Как мне мужа и сына хоронить? Негоже погребать головы отдельно от тел, не знаю, что и делать.
        Улита ничего не сказала на это сестре, ее плечи содрогались от безудержных рыданий.
        Уже вечером этого же дня татарские глашатаи опять подъехали к Ольговским воротам, желая услышать решение рязанского князя после вручения ему «подарков» Бату-хана.
        - Эй, рязанцы, скажите своему князю, пусть он покорится Бату-хану! — кричали татарские послы, разъезжая на конях вдоль крепостной стены. — Цена мира — это всего-то десятина от вашего и княжеского достояния.
        На этот раз с татарскими послами разговаривал боярин Твердислав, высунувшись в бойницу и глядя на них сверху со стены.
        - Передайте Батыю: когда всех нас не будет, тогда все наше достояние вам достанется, — сказал Твердислав. — Это наш окончательный ответ! А дочерей своих мы скорее сами убьем, чем выдадим на позор Батыге и его степной своре!
        Татарские глашатаи уехали и больше не возвращались.

* * *
        Работа над Рязанским летописным сводом отнимала у инока Трофима много сил и времени. Ему приходилось просматривать старинные муромские, черниговские и смоленские летописи, для того чтобы сверять и уточнять события полуторавековой давности, когда живущие по Оке вятичи вольно или невольно втягивались в межкняжеские распри, разжигаемые сыновьями и внуками Ярослава Мудрого. Одному из внуков мудрого старика Ярослава, а именно Ярославу Святославичу, проигравшему борьбу за черниговский стол, выпало на долю вокняжиться в затерянном в лесах Муроме, чтобы породить потомков, которые возвысятся настолько, что выйдут из-под власти Киева и Чернигова.
        С жизнеописания князя Ярослава Святославича, родоначальника муромо-рязанских князей, и начинался Рязанский летописный свод. Образ этого князя, по замыслу архидьякона Ферапонта, надлежало отобразить в летописи как некий образчик стойкости и мудрой прозорливости. Приняв во владение слабый удел, Ярослав Святославич со временем сделал его сильным, перенеся столицу княжества из Мурома в Рязань.
        Перед иноком Трофимом стояла непростая задача: отыскать в вообще-то посредственных личных способностях Ярослава Святославича, а также в его более чем скромных государственных деяниях неоспоримые признаки величия, преуменьшить его военные поражения и наделить сего князя характером античного стоика. При этом иноку Трофиму нельзя было искажать наиболее значимые события, проходящие красной нитью через летописи различных княжеств.
        …Отодвинув книгу в потемневшем от времени кожаном переплете, Трофим долго сидел в неподвижности, словно окаменев. Его усталые глаза, не мигая, взирали на ромбовидные ячейки из цветного стекла, вставленные в свинцовую раму окна.
        Утреннее солнце расцветило яркими лучами стеклянную мозаику окна радостной игрой разноцветных красок — от пурпурно-красных до бледно-зеленых.
        Пламя светильника меркло в горячем сиянии пробуждающегося утра.
        Трофим с хрустом потянулся, забросив за голову свои сильные руки. Не прилечь ли ему и не вздремнуть ли часок-другой?.. Трофим с некоей внутренней завистью бросил взгляд на спящего крепким сном инока Парамона, отмытого в бане, причесанного и одетого в чистые белые исподние одежды. Кровать, на которой похрапывал Парамон, уткнувшись носом в подушку, стояла у стены напротив кровати Трофима.
        Неожиданно за дверью кельи раздались чьи-то торопливые шаги. Дверь скрипнула, и в келью ввалился молодой розовощекий гридень в шапке набекрень и в шубе нараспашку.
        - Звонарь где? — выпалил гридень, обращаясь к Трофиму с бесцеремонностью облеченного властью человека. — Тысяцкий Яволод повелел ударить в набат, да поживее! А звонаря вашего нет нигде.
        - Что стряслось-то? — проворчал Трофим, не выносивший, чтоб к нему вот так врывались.
        - Мунгалы идут на приступ! — ответил гридень, с трудом переводя дыхание после быстрого бега. — Лезут нехристи многими тыщами на стену между Пронскими воротами и угловой Лошадиной башней. Лютая сеча там сейчас идет! Яволод велел объявить по всему городу общий сбор ратников, всех, кто оружие держать может. Так где звонарь-то?..
        - Сейчас сыщем! — живо засуетился Трофим, понимая, что от его расторопности в какой-то мере зависит судьба Рязани.
        Набросив на плечи старый овчинный тулупчик, Трофим бегом бросился разыскивать звонаря по всем кельям и светлицам монастырского подворья. Звонарь вскоре был найден Трофимом. Перебрав вчера вечером хмельного питья у знакомой попадьи, он отсыпался в поварне у теплой печи.
        Тяжелый колокол на звоннице Успенского храма загудел монотонным басом, растревожив чуткую утреннюю тишину. В этом набате звучал призыв ко всем рязанцам спешить с оружием в руках к месту сбора своих сотен.
        Вернувшись в свою келью, Трофим увидел, что инок Парамон по-прежнему крепко спит, свесив одну руку на пол.
        Трофим толкнул спящего Парамона.
        Тот пробудился и уставился на Трофима заспанными глазами, даже не делая попыток встать с кровати.
        - Чего тебе? — неприветливо спросил он.
        - Хватит дрыхнуть! — сказал Трофим. — Слышишь, колокол гудит? Татары лезут на стены Рязани! Пора и тебе, и мне за оружие браться, брат. Хватит дрыхнуть, говорю! — сердито повторил Трофим и сильнее встряхнул Парамона, видя, что тот вновь закрыл глаза.
        - Отстань! — раздраженно проговорил Парамон. — Зряшное это дело, за меч браться! Не спасут нас ни стены рязанские, ни храбрость воинская, ибо чему быть, того не миновать.
        - Опять ты за свое, злыдень! — гневно промолвил Трофим. — Думаешь, Господь воздаст тебе за твое карканье? Стояла Рязань прежде, будет стоять и впредь!
        - И тьма стоит до свету, а свет — до тьмы, — невозмутимо отозвался Парамон, ворочаясь на кровати. — Иди, почитай пророка Исайю, коль мне не веришь, книгочий. Это не мунгалы свирепствуют, но Господь усмиряет народы, погрязшие в грехах, наказуя несчастных мечами еще больших грешников, коими являются мунгалы-язычники.
        Трофим подошел к столу и сел на стул. Согрев дыханием замерзшие пальцы, он сделал следующую запись в Рязанском летописном своде: «Утром 17-го декабря татары пошли на приступ стен Рязани…»

* * *
        Во время первого штурма Рязани татары применили свой давний, испытанный способ, погнав впереди себя пленных русичей, мужчин и женщин. Пленники, подгоняемые сзади вражескими копьями, карабкались на стену по длинным лестницам, крича рязанцам, чтобы те не стреляли в них, не кидали камни и копья.
        Рязанцы и сами не смели губить своих несчастных соплеменников, помогая им перебираться к ним на стену. Пленники были полураздеты, многие были без единого клочка одежды на теле. Их нагие тела издали бросались в глаза на фоне темной массы спешенных татар, заполнивших крепостной ров Рязани и ближние подходы к нему со стороны степи. Пленники торопливо поднимались по лестницам к гребню бревенчатой стены, ища там, наверху, спасения для себя от пронизывающего холода и безжалостных татарских плеток. Следом за пленниками лезли многие сотни татар с саблями и щитами в руках.
        Упорство и ловкость врагов поражали даже самых опытных рязанских дружинников. Всякий татарин, взбираясь по лестнице, придерживал за ноги того, кто лез на стену перед ним. Идя на приступ, мунгалы не щадили ни себя, ни врагов, поскольку в этом деле даже самый малый успех мог завершиться большой победой. И в то же время небольшая неудача часто влекла за собой крах всего штурма.
        Рязанцы сумели остановить вал карабкающихся наверх врагов на всем протяжении восточной стены между Исадскими и Пронскими воротами. Они сбрасывали сверху тяжелые бревна, от ударов которых ломались лестницы, а облепившие их татары кучами падали с высоты в глубокий ров.
        Вражеский приступ был отбит и возле угловой Лошадиной башни, названной так из-за деревянных фигурок вздыбленных лошадей на крыше башни. Здесь рязанцы применили хорошо отлаженный прием — поливали штурмующих башню татар кипящей смолой. Вопли мунгалов, получивших ужасные ожоги, заглушали даже их боевой клич.
        После того как пешие татарские полчища откатились к своим становищам, со стороны реки Прони показались густые колонны вражеской конницы.
        С высоты рязанских башен растянувшиеся на марше конные отряды татар напоминали длинных черных змей, извивающихся по заснеженной равнине. Кое-где идущие вдали в сторону Рязани конные татарские полки вдруг рассыпались веером, занимая какую-нибудь деревеньку или обходя какой-нибудь холм. Вражеская конница все прибывала и прибывала, появляясь из дальней дали, и казалось, этому не будет конца.
        На белом сверкающем снегу темные фигурки далеких степных конников выглядели игрушечными. Там, где степная конница растекалась по всей округе, ломая свои монолитные колонны, это выглядело куда более устрашающе, нежели упорядоченное движение татарских конных масс по извилистым дорогам. Такого огромного конного войска, собранного в одном месте, никто в Рязани до сей поры не видывал.
        Тысячи и тысячи конных мунгалов в коротких шубах и меховых шапках с высоким верхом скакали по льду Оки, оглядывая стены Рязани, протянувшиеся вдоль крутого окского берега. Некоторые из татар, видя на стенах защитников города, поднимали свои большие луки и пускали в русичей длинные черные стрелы, издававшие в полете странное протяжное гудение.
        Расстояние было столь велико, что находившиеся на стене рязанцы и не думали прятаться или закрываться щитами, полагая, что ни одна из вражеских стрел до них не долетит. Однако все стрелы долетели, с коротким цепким звуком втыкаясь в защитный частокол. А одна стрела угодила прямо в шею плотнику Петриле. Даже не поняв, что случилось, Петрила пошатнулся и повалился на приступку у одной из бойниц.
        Находившийся рядом Мирошка бросился к соседу. Он дрожащими руками ощупывал кровоточащую рану, не зная, что делать со стрелой, пробившей шею плотнику насквозь.
        - Что это? — пролепетал Петрила, пытаясь подняться на ноги.
        - Ранило тебя стрелой, друже, — растерянно промолвил Мирошка, держа Петрилу за руку. — Не вставай покуда. Лекаря тебе надо.
        К раненому подбежал сотник Сдила Нилыч и с ним еще двое ратников.
        - Видали, как нехристи стреляют! — восхищенно воскликнул Сдила Нилыч. — Это же просто диво! Бьют так далеко и столь метко!
        - Эк тебя угораздило, друг Петрила, — сочувственно проговорил один из ратников, тоже плотник.
        - Рана-то смертельная, — мрачно добавил другой ратник.
        От этих слов у Мирошки похолодело в груди, будто вражеская стрела угодила не в Петрилу, а в него самого. Со слезами на глазах Мирошка стал упрашивать сотника, чтобы раненого Петрилу поскорее отвезли к лекарю.
        Сдила Нилыч повелел ратникам на руках спустить раненого со стены. Мирошке было велено поскорее раздобыть коня или сани, чтобы отвезти Петрилу к знахарке Акулине.
        - У Акулины рука легкая, — сказал Сдила Нилыч. — Может, она и вытащит Петрилу с того света.
        Сани Мирошка раздобыл, но по пути к дому знахарки Петрила умер.
        В дом Петрилы Мирошка вошел на подгибающихся ногах. В просторной горнице он увидел Улиту, ее сестру Сбыславу и свою жену Вассу. Женщины что-то горячо обсуждали, но при виде Мирошки с заплаканным лицом, в запачканном кровью плаще они вмиг умолкли.
        В горнице повисло напряженное молчание.
        Первой опомнилась Васса.
        - Ты ранен, Мирон? — спросила она, подходя к мужу.
        Мирошка шмыгнул носом и отрицательно помотал головой.
        - Но ты же в крови, — сказала Васса. — Чья это кровь?
        Мирошка промычал нечто невразумительное, уставившись в пол.
        У него просто не поворачивался язык, чтобы вот так, с порога, объявить Улите о смерти ее мужа.
        - Молви толком, Мирон, — нахмурилась Васса. — Ты раненых со стены выносил, что ли?
        Мирошка кивнул, собираясь с духом, чтобы сказать наконец о гибели Петрилы от случайной татарской стрелы.
        В этот миг в дом вбежала Варвара и со слезами в голосе крикнула матери, что у ворот стоят сани, а в них лежит мертвый Петрила.
        Улита переменилась в лице и, накинув на плечи шубейку, бросилась вон из дому. Васса и Сбыслава последовали за ней. Выскочила за дверь и Варвара.
        Вскоре до Мирошки, стоявшего истуканом у порога, донесся с улицы надрывный женский плач.

* * *
        С похорон Петрилы Мирошка вернулся уже затемно. На душе у Мирошки было тоскливо. Ему не понравилось то, с какой поспешностью зарыли в землю его соседа, не совершив толком погребального обряда. Хотя было понятно, что ныне не до церемоний. И все же в сердце у Мирошки сидела заноза, причинявшая ему боль.
        Рядом с могилой Петрилы Сбыслава предала земле головы сына и мужа, ибо священник сказал ей, что любую часть неживой человеческой плоти надлежит погребать согласно христианскому обряду.
        Вволю наплакавшись за день, Мирошка, придя домой, лег и уснул как убитый.
        Васса, наоборот, не спала до полуночи, все стояла на коленях перед иконой Богородицы в одной исподней рубахе с распущенными по плечам волосами и шепотом молилась о спасении Рязани и своих близких.
        Пребрана на похоронах Петрилы крепилась изо всех сил, видя, что Фетинья и Варвара переносят свое горе без слез. А дома, в постели, воля Пребраны вдруг ослабела, и она залилась слезами, поскольку ее обуял страх неизбежной и скорой смерти. Страстные моления матери лишь добавили Пребране уверенности в том, что Рязани уже никто не поможет, кроме высших Божественных сил.
        Пребрана не заметила, как заснула.
        Пробудилась она от тяжелых раскатов колокола на звоннице Успенского собора.
        По дому метался Мирошка, полуодетый, с заспанным лицом. Если бы не Васса, помогавшая мужу одеться потеплее, опоясаться мечом, надеть кольчугу и сапоги, то сборы Кукольника растянулись бы на целый час.
        Вот хлопнула дверь. Это Мирошка убежал к месту сбора своей сотни.
        Васса заглянула в светелку к дочери. Увидев, что Пребрана не спит, Васса сказала ей:
        - Одевайся, милая. Надо быть готовыми ко всему. Ежели мунгалы ворвутся в город, ты сразу беги к женскому монастырю. До детинца бежать далече, до княжеских теремов тоже, а монастырь к нашему дому ближе всего, и стена вокруг него высокая. Хоть и ветхая уже эта стена, но все равно какая-никакая, а защита.
        - А как же ты, матушка? — спросила Пребрана, торопливо заплетая в косу свои длинные волосы. — Я без тебя не побегу.
        - Мне отца твоего выручать придется, доченька, — со вздохом ответила Васса. — Сама видишь, какой из него воин. Он же ни убежать, ни защититься не сможет. Ты обо мне не беспокойся, дочка. Я из всякой беды путь к спасению отыщу.
        Аникей сражался на южной стене бок о бок с Кутушем. Рязанцы впятером-вшестером поднимали тяжелые бревна и сбрасывали их сверху на карабкающихся по лестницам татар. Лестницы ломались одна за другой, но враги подтаскивали новые и продолжали упорно взбираться по ним на высокую бревенчатую стену Рязани. Многочисленность татар позволяла им не ослаблять свой натиск, несмотря на любые потери. Постепенно то в одном месте, то в другом татарам удавалось заскочить на стену. Темный поток из многих тысяч степняков грозил вот-вот перелиться через вершину рязанской стены и заполнить городские улицы.
        Рукопашные схватки на верхнем забороле стены были полны ярости и ожесточения. Рязанцы грудью напирали на татар, поднимая их на копья и сбрасывая со стены в ров.
        Аникей от страха с такой силой рубанул топором бросившегося на него татарина, что вдребезги разнес тому голову. От вида крови и разлетевшихся человеческих мозгов в очах у Аникея потемнело. Он едва не лишился чувств. Содержимое его желудка вдруг хлынуло наружу, залив Аникею и кольчугу, и порты.
        Когда татары отступили, то ратники из сотни Данилы Олексича не упустили возможности подтрунить над Аникеем, который, по их словам, зарубил всего-то одного мунгала, а площадку на стене загадил так, будто целый десяток мунгалов истребил.
        Данила Олексич, видя, что у Аникея никак не проходит дрожь в руках, а с лица не сходит бледность, сжалился над ним и отпустил домой, велев ему поздно вечером заступить в дозор.
        Аникей был зол на самого себя и на своих язвительных соратников. Он шагал по узким улицам, не глядя по сторонам, продолжая счищать с одежды остатки рвоты и окровавленных мозгов. При этом Аникей ругался сквозь зубы.
        Звонкий девичий голосок заставил Аникея невольно вздрогнуть.
        Подняв голову, Аникей увидел перед собой Пребрану и Фетинью.
        Девушки забросали Аникея вопросами: отбит ли вражеский штурм? Жив ли супруг Фетиньи? Видел ли Аникей отца Пребраны?..
        - Татары убрались восвояси, — молвил в ответ Аникей тоном бывалого воина. — Крепко посекли мы нехристей! Ивора Бокшича и Мирона Фомича я не видел. Сотник домой меня отправил, отоспаться мне надо перед ночным караулом.
        - В чем это у тебя порты, Аникей? — спросила Фетинья.
        - Да это… Мунгала я топором зарубил, так из него гадость всякая во все стороны так и брызнула! — ответил Аникей, стараясь скрыть свое смущение.
        - Ты зарубил мунгала?! — в один голос воскликнули подруги. — А Устинья говорит, будто тебе и муху убить страшно.
        - Нашли кого слушать! — насупился Аникей и показал девушкам свой окровавленный топор. — А это видали?.. Я так вдарил по мунгалу, что рассек его чуть ли не надвое. Это многие ратники видели.
        - Мы верим тебе, Аникеша, — сказала Фетинья.
        - Ну то-то! — усмехнулся Аникей, засунув топор обратно за пояс.
        - Какие они, мунгалы? — поинтересовалась Пребрана. — Расскажи, Аникей. Ты же близко их видел.
        - Конечно, видел, вот как вас, — промолвил Аникей, сбивая свою шапку чуть набекрень. — Рожи у мунгалов жуткие, глаза узкие, как щелочки, рот большой, зубы кривые, нос плоский, скулы широкие, усы редкие, волосы черные или рыжеватые, в косицы заплетены, как у женщин. Росту мунгалы невысокого, но широки в плечах. Ноги у них кривые. Разговаривают мунгалы, будто гавкают. Одно слово — нехристи!
        - Говорят, за Черной речкой в становище мунгалов тьма-тьмущая! — сказала Пребрана, не скрывая своего страха. — Так ли это?
        - Поначалу-то у татар был один стан — за Черной речкой, — промолвил Аникей, — но со вчерашнего дня мунгалов под Рязанью заметно прибавилось. Нехристи разбили другой стан близ Ольховки и еще третий — за Окой-рекой. Судя по дымам, в том заокском стане и находятся главные силы татар. Поговаривают, за Окой Батыга и его братья шатры разбили.
        Пребрана и Фетинья взирали на Аникея, и во взглядах у обеих было что-то похожее на смесь уважения и восхищения. Перед ними стоял не просто брат их подруги, которого они прежде считали недотепой, теперь это был воин, доказавший свою мужественность в сече с врагом.
        Такое внимание девушек было приятно Аникею.
        - А вы куда спешите, пострелицы? — приосанившись, спросил Аникей.
        - Я забежала за Фетиньей, чтобы вместе с нею переждать приступ татарский за монастырской стеной, — ответила Пребрана. — Скажи, Аникей, смогут ли татары в Рязань ворваться?
        - Не смогут! — уверенно и без колебаний заявил Аникей, поскольку сам в душе страстно уповал на это.
        Такой ответ Аникея подействовал на подруг ободряюще.
        Девушки решили зайти в гости к Устинье, с которой они не виделись уже два дня.
        Придя домой, Аникей переоделся во все чистое и, угощаясь сытным обедом, принялся одновременно рассказывать подробности недавней сечи с татарами на южной стене Рязани. Аникею внимали, кроме Пребраны и Фетиньи, его мать и сестра, а также половчанка Аннушка. Аникеева отца дома не было, он стоял в дозоре на северной стене Рязани.
        Аникей не успел толком насытиться, как колокольный сполох возвестил об очередном приступе татар. Дабы соблюсти перед матерью, сестрой и ее подругами облик мужественного защитника Рязани, Аникей вновь облачился в воинский наряд, схватил меч и топор и побежал к южной стене, где находилась его сотня.
        Пребрана пребывала в смятении. Половчанка тоже не могла скрыть свой страх. Фетинья предложила подругам укрыться за монастырской стеной.
        - Не за стенами надо прятаться, дорогие мои, а обучаться владению оружием, — решительно заявила Устинья. — Мыслю я, скоро и слабые женские руки понадобятся для защиты Рязани.
        Когда Аникей добрался до южной стены, там все уже было готово к отражению очередного вражеского штурма. На железных треногах стояли большие котлы с кипящей смолой. Эти почерневшие от копоти котлы дымились приторно-едким паром. В котлах булькала и пузырилась желто-коричневая масса, пышущая жаром. На стене тут и там возвышались груды камней. Лучники готовили к стрельбе луки и стрелы.
        Данила Олексич удивился, увидев Аникея:
        - Ты чего пришел? Я же велел тебе в ночную стражу заступать.
        - Я же не отрок сопливый! — нахмурился Аникей. — Даже раненые на защиту стен идут, а я чем хуже?
        Сотник одобрительно похлопал Аникея по плечу:
        - Будь по-твоему, младень. У нас и впрямь каждый ратник на счету!
        Время шло. Однако толпы спешенных татар, собравшиеся на равнине перед городом, явно не торопились начинать штурм.
        Эту заминку врагов рязанцы восприняли по-своему.
        - Робеют нехристи, отведав кипящей-то смолки!
        - Еще бы! Смерти и мунгалы страшатся.
        - Призадумались черти узкоглазые, стоит ли совать голову в петлю! — переговаривались между собой ратники, радуясь, что нагнали страху на полчища Батыя.
        Лишь немногие из русичей обратили внимание на какие-то странные передвижные частоколы на больших колесах без спиц. Эти частоколы многие сотни татар выкатывали из леса и устанавливали позади своих пеших отрядов, образуя некую передвижную стену из свежеоструганных тонких бревен. Никто из рязанцев не обеспокоился появлением этих необычных заграждений. На первый взгляд могло показаться, что эти сооружения установлены татарами как защита от русских стрел.
        Неожиданно воздух наполнился странным свистом, хотя русичи со стены и башен видели, что татарские лучники не стреляют.
        Кто-то из рязанцев издал изумленный вскрик и показал рукой на небо.
        В небесной синеве появился град стремительно летящих камней, больших и маленьких. Камни обрушились на стену и крыши башен, несколько камней упали с недолетом в ров, несколько, наоборот, перелетев через стену, застучали по кровлям домов.
        - Камнеметы! — рявкнул Данила Олексич и длинно выругался. Ударивший в угол башни камень едва не размозжил ему голову. — Эй, други, не толпитесь на стене! — закричал сотник своим ратникам. — Спускайтесь все вниз. Живо! Дозорным укрыться в башнях!
        Ратники, толкаясь, поспешили к ступеням, ведущим со стены вниз, к основанию городского вала.
        Через несколько мгновений с неба посыпались на бревенчатую стену круглые и продолговатые предметы с развевающимися по ветру хвостами. Выкрашенные в красный, желтый и черный цвета, эти летучие шары и «дыни» были хорошо различимы на фоне безоблачных бледно-голубых небес. Продолговатые хвостатые «дыни» были снабжены спереди острым металлическим клювом, поэтому они легко втыкались в стену и башни. При ударе о стену раздавался громкий хлопок с выделением яркого искрящегося пламени, затем летучая «дыня» взрывалась, и из ее чрева с чудовищной силой разлетались в разные стороны мелкие камешки и свинцовые шарики. За долю секунды от вонзившегося в стену необычного летучего предмета не оставалось ничего, кроме железного клюва.
        Круглые летучие снаряды при ударе о стену взрывались с выделением белого вонючего дыма. Их содержимое — сотни металлических колючек — выкашивало все живое, находившееся поблизости.
        После первых же взрывов на южной стене Рязани среди ратников появилось много раненых. Кому-то оторвало пальцы на руке, кому-то выбило глаз или сломало нос, кто-то оказался изранен вонзившимися в тело стальными колючками. Многие воины были оглушены грохотом разрывов.
        Смятение среди рязанцев только усилилось, когда десятки новых хвостатых «дынь» и шаров с воем и свистом начали падать с небес на стену и за стену, взрываясь с оглушительными хлопками. Страшный дождь из железных шипов и мелких камней с визгом хлестал во все стороны, неся людям увечье и смерть.
        Несущие смерть хвостатые снаряды вылетали из-за передвижных частоколов. Рязанцам стало понятно, что татары укрывают за частоколами на колесах какие-то необычные метательные машины, способные выбрасывать на большое расстояние не только камни, но и гораздо более смертоносные предметы, о которых и не слыхивали на Руси.
        В довершение всего татары обрушили на южную стену Рязани град горшков с зажигательной смесью. От удара глиняные горшки разбивались, из них вытекала черная маслянистая жидкость, которая вспыхивала ярким пламенем. Очень скоро над деревянной стеной взметнулись языки сильного пламени, источающего черный едкий дым. Кипящая смола, находящаяся в котлах на верхней площадке стены, на этот раз принесла рязанцам лишь вред, разлившись повсюду и добавив силы огню. Чтобы не сгореть заживо, ратники покинули и башни, которые вспыхивали одна за другой, будто гигантские факелы.
        Покуда полыхала южная стена Рязани, татары перетащили свои метательные машины и защитные частоколы к восточной стене города.
        Сначала на стену сыпались обычные камни размером с курицу или с овцу, затем татары выпустили в сторону Рязани большие продолговатые сосуды, снабженные хвостом и крыльями, которые, летя по воздуху, оставляли за собой длинный шлейф из сизого дыма. Эти сосуды были раскрашены в виде драконьих голов с оскаленными зубами. Один из таких крылатых сосудов врезался в башню у Пронских ворот. При этом раздался грохот, сопровождаемый сильной вспышкой, словно в одно место разом ударили десятки молний. Еще один драконообразный сосуд обрушился на стену между Исадскими и Пронскими воротами. Там, где он упал, бревна стены разворотило взрывом и вспыхнул сильнейший пожар. Третий крылатый сосуд, перелетев через стену, протаранил большой двухъярусный дом, который мгновенно заполыхал ярким искрящимся огнем. Искры от этого пламени разлетались на добрую сотню шагов вокруг, поджигая соседние изгороди и постройки. Если такая искра попадала в человека, то прожигала его насквозь.
        Вскоре большой участок восточной стены был объят огнем, потушить который рязанцам не удавалось ни водой, ни снегом.
        Ратники оттаскивали раненых и обожженных подальше от пожарища. Все вокруг пребывали в смятении и страхе от невиданного доселе зрелища. Женщины плакали навзрыд, глядя на бушующую стену огня. Мужчины либо подавленно молчали, перевязывая друг другу раны, либо матерно ругались себе под нос от бессильной ярости.
        Юрий Игоревич спешно собрал воевод на совет в доме боярина Любомира Захарича, стоявшего неподалеку от Исадских ворот. Княжеские гридни с самого начала осады Рязани татарами перебрались из княжеского терема на Соколиной горе в хоромы Любомира Захарича, отсыпаясь и столуясь здесь, поскольку отсюда до восточной и южной крепостных стен было гораздо ближе.
        За столом в просторной горнице при свете масляных светильников собрались кроме хозяина дома и Юрия Игоревича бояре Твердислав, Яволод и Громыхай Иванович. Был здесь и княжеский гридничий Супрун Савелич. Пришли сюда и предводители пеших сотен, среди которых были купец Данила Олексич и мытник Сдила Нилыч. Пришел на это собрание и черниговский боярин Святовит Судиславич, оказавшийся в Рязани вместе с заложниками из Киева и Чернигова, отправленными сюда по воле Ярослава Всеволодовича.
        - Как догорят стены и башни, надо непременно идти на вылазку, — сказал Юрий Игоревич. — Эти дьявольские камнеметы нужно уничтожить! Без них мунгалы нас не одолеют, а с ними нехристи могут всю Рязань огнем выжечь. Молвите, други, кто что думает.
        Юрий Игоревич опустился на стул, окинув долгим взглядом всех собравшихся.
        - Нельзя нам за стены выходить, княже, — первым высказался боярин Громыхай Иванович. — У нас половина ратников изранена. Коль последних крепких воинов положим в чистом поле, тогда и вовсе ни с чем останемся: без стен и без войска.
        - Верно молвишь, друг Громыхай, — вставил тысяцкий Яволод. — Безрассудство это с нашим малым воинством в чистое поле выходить супротив такого множества врагов. Окружат нас татары и перебьют.
        - Польза от уничтожения вражеских камнеметов, конечно, была бы велика, — заметил боярин Твердислав, — но и мунгалы, думаю, понимают ценность своих машин, а посему вряд ли нам удастся к ним пробиться. Даже ежели пробьемся, то обратно в город немногие из рязанцев вернуться смогут.
        - О чем вы толкуете, бояре! — вскочил со своего места трусоватый Сдила Нилыч. — Надо думать о том, как татар в город не допустить, а у вас что на уме! Стену нужно новую возводить, пока не поздно.
        - Эту новую стену мунгалы опять сожгут своим дьявольским огнем, и что тогда? — мрачно взглянул на мытника Юрий Игоревич.
        Сдила Нилыч примолк, не зная, что возразить. К тому же он сильно робел перед князем.
        Слово взял сотник Лукоян.
        - Что и говорить, бояре, камнеметы татарские надо уничтожить! — непреклонно промолвил он, слегка пристукнув кулаком по столу. — Иначе нехристи издали спалят стены рязанские, да и воинство наше истребят! Этой же ночью нужно на вылазку идти, нельзя тянуть, бояре!
        - Я тоже на этом же настаиваю, братья, — сказал Святовит Судиславич. — Против летучего огня мы бессильны, а татары благодаря ему становятся сильнее нас во сто крат. Надо ударить на мунгалов в темноте и с двух сторон сразу. Я сам готов повести ратников на вылазку.
        Юрий Игоревич предложил собравшимся провести открытое голосование, дабы таким способом решить, идти на вылазку или нет. Голосование было немедленно проведено, и перевесом всего в один голос воеводы склонились к тому, чтобы предпринять попытку добраться до вражеских камнеметов и уничтожить их.
        Затем собравшиеся стали делиться впечатлениями о невиданных доселе летучих шарах, начиненных стальными колючками, о крылатых драконьих головах и сосудах с клювами, изрыгающими негасимый огонь. Многие из воевод слышали про греческий огонь, который продолжает гореть даже на воде, но никому из них еще не доводилось видеть это пламя воочию. Никто не мог понять, где дикие мунгалы раздобыли секрет изготовления такого огня и кто их обучил мастерству строительства метательных машин такой невиданной мощности!
        И тут подал голос княжеский толмач Шестак, сидевший в сторонке и не вступавший в разговор до этого момента:
        - Пленная мунгалка, взятая мною в сече у Черного леса, кое-что кумекает в этом деле, — сказал Шестак. — Из бесед с нею я выяснил, что у ее повелителя хана Бури среди наложниц есть китаянка, так ее отец-китаец заведует в Батыевой орде изготовлением негасимого огня и хвостатых сосудов для него. Моя пленница была дружна с этой китаянкой, поэтому и понабралась от нее сведений о камнеметах и о летучих огненосных шарах. Может, привести мунгалку сюда и расспросить ее как следует?
        - Что же ты раньше-то об этом молчал! — рявкнул на толмача Юрий Игоревич. — Ну-ка, беги за своей косоглазой невольницей, да поживее!
        Шестак вскочил со скамьи и опрометью устремился к двери.
        Князь и воеводы в ожидании возвращения толмача с пленницей угощались хмельным медом, мочеными яблоками и сушеной рыбой. Все это принесли из кладовых служанки Любомира Захарича.
        За окнами терема сгустились сумерки, в которых зарево обширного пожара было видно еще более явственно. Южная стена уже почти догорела полностью, на восточной стене выгорел большой участок, и огонь перекинулся на огромную воротную башню.
        - Не пойму, куда подевался Кир Михайлович? Добрался ли он с дружиной своей до Переяславца? — обеспокоенно молвил Юрий Игоревич. — Пленные русичи, кои сумели к нам на стену забраться во время татарского приступа, поведали, что нехристи уже взяли Ижеславль и Белгород. Однако о судьбе моего брата Олега Игоревича и племянника Глеба Михайловича никто ничего не ведает. Живы ли они иль погибли оба?
        - Коль живы, то непременно где-нибудь объявятся, княже, — заметил гридничий Супрун, жуя моченое яблоко.
        Наконец в горницу ввалился запыхавшийся Шестак, таща за руку невольницу-мунгалку, одетую в длинную шубу, подбитую мехом степных лисиц. На голове у пленницы была меховая шапка с острой макушкой из мягкого войлока. Из-под шапки свешивались две длинных черных косы. Скуластое лицо юной монголки разрумянилось от быстрой ходьбы, ее красиво очерченные небольшие уста были приоткрыты, а темные узкие глаза были полны беспокойства при виде собрания знатных русичей.
        Шестак сдернул с головы невольницы ее круглую шапку, опушенную гладким мехом выдры, и усадил ее на стул. Сам сел рядом с нею на другой стул.
        Князь и воеводы расселись перед пленницей широким полукругом, кому не хватило места, чтобы сесть, те стояли за спинами у сидящих. Все с любопытством взирали на монголку, которая не могла понять причину такого внимания к ней, поэтому испуганно куталась в свою шубу.
        - Давай, Шестак, спроси у нее про камнеметы и про знатока-китайца, который колдует над негасимым огнем, — нетерпеливо повелел толмачу Юрий Игоревич. — Пусть басурманка выкладывает все, что знает.
        Шестак с готовностью кивнул, затем мягко взял невольницу за руку и заговорил с ней на каком-то непонятном степном наречии. То, что пленница понимает сказанное ей Шестаком, было видно по ее узким очам, испуг в которых сменился осмыслением услышанного. Внимая Шестаку, монголка несколько раз слегка кивнула, плотно сжав губы и обретя серьезный вид.
        Отвечая Шестаку, невольница помогала себе жестами рук, видимо не слишком хорошо владея восточно-куманским диалектом, который был основным языком общения между различными кочевыми племенами в заволжских степях.
        - В общем, Уки говорит, что ее подружку-китаянку зовут Су-ян, а отца этой китаянки зовут Лу Юнь, — переводил на русский Шестак все, что рассказывала ему невольница. — Лу Юнь имеет отдельную юрту и много слуг-китайцев, которые помогают ему изготовлять хвостатые шары и огнедышащие драконьи головы из глиняных сосудов. Он же знает секрет создания негасимого огня. Лу Юнь пользуется большим почетом у мунгалов…
        - Еще бы! — мрачно усмехнулся боярин Твердислав. — Такой мудрец целого войска стоит!
        - Пусть она про эти дьявольские шары и драконьи головы расскажет поподробнее, — сказал Юрий Игоревич толмачу. — Нутро пусть ихнее опишет. Отчего возникает такое сильное пламя и яркие искры?
        Шестак вновь заговорил с пленницей, глядя ей прямо в очи и что-то показывая при этом на пальцах.
        Монголка понимающе закивала и быстро затараторила на гортанном степном диалекте, то и дело вставляя короткие фразы на другом, неведомом для Шестака, языке. Когда Шестак переспрашивал невольницу, то она произносила некоторые слова медленно и по слогам, помогая себе жестами.
        - Уки молвит, что хвостатый шар, набитый железными колючками, называется по-китайски «цэй ли хо цю», а на языке татар он называется просто «огневой шар», — вновь начал переводить Шестак. — Вытянутый шар с железным клювом по-китайски зовется «те пао», а на языке мунгалов у него вообще нет названия. Горшки с зажигательной смесью называются «хо гуань», что переводится как «огневой горшок». Точно так же эти горшки называют и татары. Крылатые сосуды в виде драконьих голов называются по-китайски «чжэнь тянь лэй», что означает «железная голова». Татары называют крылатый сосуд «огненным драконом». Из чего состоит нутро всех этих шаров и сосудов, отчего возникает сильное пламя, Уки не знает. Она говорит, что этого не знают даже приближенные Батыя. Это большая тайна.
        - Теперь спроси у нее про метательные машины, — промолвил Юрий Игоревич, кивая толмачу на монголку. — Кто ими занимается? Много ли их у татар? Какова охрана у этих камнеметов?
        Пленница поведала, что все камнеметы находятся в ведении другого китайского мастера, по имени Ло Гань. У него тоже имеется отдельная юрта и много китайских слуг, которые и собирают различные метательные машины по его рисункам и схемам. Если мастер Лу Юнь еще крепкий мужчина, то Ло Гань уже глубокий старец. Татары обычно не возят за собой громоздкие камнеметы, они их собирают возле того вражеского города, осада которого грозит затянуться надолго. Для сборки камнеметов нужны длинные прочные стволы деревьев, много кожаных ремней и волосяных веревок. Вот камни и глиняные сосуды, используемые при обстреле вражеской крепости, татары всегда держат под рукой в своем обозе.
        Со слов Уки выходило, что китайские мастера могут собирать до двадцати камнеметов различной мощности за полдня. Стража у метательных машин всегда усиленная и располагается обычно двумя круговыми оцеплениями. Причем воины из внешнего оцепления находятся в поле зрения воинов из внутреннего охранного круга.
        - Вот и получается, бояре, трудненько нам будет пробиться к татарским камнеметам, — сказал Сдила Нилыч, внимательно выслушав невольницу Уки. — Лучше и не пытаться, дабы ратниками зазря не рисковать…
        Кто-то из воевод пожелал узнать, как получилось, что такие искусные мастера-китайцы оказались на службе у кочевников-мунгалов.
        Шестак спросил об этом у пленницы.
        Уки ответила, что Чингис-хан, дед Бату-хана, двадцать пять лет назад завоевал царство тангутов Си Ся между пустыней Гоби и Алашаньскими горами. Затем Чингис-хан сокрушил государство чжурчжэней на реке Хуанхэ, называвшееся империей Цзинь. Тангуты, как и чжурчжэни, образовали свои государства на землях, населенных китайцами. Все достижения китайцев в военном деле тангуты и чжурчжэни использовали в войнах друг с другом. Впоследствии Чингис-хан, покоривший тех и других, стал набирать китайцев в свое войско как мастеров осадного дела.
        - Ныне ни один поход монгольского войска не обходится без мастеров-китайцев, их камнеметов и негасимого огня, — добавила в заключение Уки.
        Воеводы шумно загалдели, затеяв спор о том, стоит ли идти на вылазку и уничтожать татарские камнеметы, если мастера-китайцы всего за один день смогут собрать много новых метательных машин.
        - Не камнеметы нужно уничтожать, а китайцев, которые эти дьявольские самострелы мастерят! — выкрикнул тысяцкий Яволод, стараясь перекричать всех.
        - Да ты спятил, воевода! — возразил тысяцкому сотник Данила Олексич. — Как мы отыщем этих китайцев среди многих тыщ татар? Тем паче ежели на вылазку ночью пойдем!
        - У нас же басурманка смышленая имеется! — Яволод ткнул пальцем в пленницу. — Пусть она скажет нам, каковы с виду шатры, в коих обретаются мастера-китайцы. А уж мы во время вылазки постараемся шатры эти отыскать в стане татарском и перебьем всех китайцев, кого найти сможем.
        Воеводы опять зашумели, большинство были не согласны с Яволодом, полагая, что пытаться перебить кучку китайцев, затерянных среди множества татар, это все равно что искать иголку в стоге сена.
        Юрий Игоревич с трудом восстановил тишину в собрании и снова обратился к толмачу:
        - Ну-ка, друже, выспроси у своей басурманки, что она знает про мастеров-китайцев и пусть опишет юрты, в которых они живут.
        По лицу князя было видно, что замысел Яволода чем-то увлек его.
        Пленница сказала, что мастер Лу Юнь должен находиться в стане хана Бури, так как его дочь — ханская наложница. К тому же хан Бури очень дорожит Лу Юнем и не расстанется с ним ни за какие богатства. Из всех чингизидов в орде Бату-хана такой знаток по изготовлению негасимого огня имеется только у хана Бури. По этой причине Бату-хан вынужден считаться с Бури и даже в чем-то уступать ему при дележе добычи. Мастер Ло Гань находится на попечении у Гуюк-хана, и даже юрта его всегда стоит рядом с ханской юртой.
        Затем Уки описала внешнее убранство юрт хана Бури и Гуюк-хана, а также убранство и цвет юрт, принадлежащих китайским мастерам.
        - Ну вот, други мои, — обратился к воеводам Юрий Игоревич, позволив Шестаку и его невольнице уйти с военного совета, — теперь нам многое ведомо. Осталось только расспросить тех русичей, что побывали в плену у мунгалов, в каком из татарских становищ под Рязанью они видели шатры, только что описанные нам басурманкой Уки. При вылазке нам надлежит нацелиться именно на эти становища, дабы добраться не токмо до камнеметов татарских, но и до мастеров-китайцев, от коих и исходит главное зло для нашего града. Против сабель и стрел татарских мы еще устоим, но против негасимого огня нам не выстоять. А посему, други мои, на вылазку идти все равно придется!

* * *
        К полуночи южная стена Рязани превратилась в груду обгорелых развалин; восточная стена выгорела наполовину.
        От пепелища исходил такой сильный жар, что взойти на крепостные валы было невозможно. Растаявший снег стек множеством ручьев в ров и в Черную речку. На валах обнажилась желтая пожухлая трава.
        Несколько сотен татарских воинов попытались было под покровом ночи проникнуть в Рязань с южной стороны. Едва татары ступили на лед Черной речки, раздался треск и длинные трещины избороздили подтаявший ледяной панцирь на реке. Местами ледяной покров прогибался под тяжестью вооруженных людей, местами татары проваливались в черные полыньи. Пеший татарский отряд спешно повернул назад.
        В Рязани всю ночь стучали топоры — это шла работа по возведению частокола у восточного и южного валов.
        Юрий Игоревич за ночь не сомкнул глаз, распоряжаясь, где ставить бревенчатые башни, где возводить высокий тын, где городить частокол пониже, где устраивать проходы в частоколе для выхода к валам. Все дома, стоявшие поблизости от валов, по приказу князя облили водой, чтобы ледяная корка предохраняла жилища рязанцев от возгорания. Поливали водой из колодцев и вновь возведенный частокол. Этим были заняты в основном женщины и дети.
        Несколько десятков холопов, которым дали вольную, долбили кирками и заступами песчаный откос на Соколиной горе близ княжеских теремов. Добытый таким образом песок вперемешку с мерзлыми комьями глины подвозили на санях к валам и насыпали там большими кучами на всем пространстве, куда могли долетать горшки с зажигательной смесью и огнедышащие «драконьи головы».
        За два часа до рассвета татары ринулись на штурм южного вала Рязани. Враги преодолели ров, наполненный жидкой кашей из полурастаявшего снега и воды, бросая в это месиво тонкие бревна и длинные жерди. На вершине вала среди обгорелых бревен плотной шеренгой стояли русичи, закрывшись красными продолговатыми щитами.
        Выгоревший большой участок стены вселял в татар уверенность, что Рязань обречена, что эти несколько сотен русских ратников, вставших у них на пути, есть последняя преграда перед желанным грабежом города. Идя на этот приступ, воины Батыя прихватили с собой веревки, чтобы вязать пленниц, многие взяли и кожаные мешки для ценных изделий из золота, серебра и самоцветов.
        Однако сеча на южном валу показала татарам, что опрокинуть русичей с ходу им не удастся. Рязанцы подпускали врагов на самое близкое расстояние и расстреливали их из луков, забрасывали дротиками и камнями. Сверху на татар падали обломки обгорелых бревен и досок, горшки с песком, снятые с петель двери, корзины, набитые мусором и щебнем… Не прошло и часа яростной битвы, а уже весь внешний склон южного вала окрасился кровью убитых и покалеченных татар, которые скатывались в ров и лежали там грудами поверх вдавленных в снеговую жижу жердей и бревен. Идущие на приступ все новые сотни татар были вынуждены топтать ногами своих же мертвецов.
        Татарские лучники, находясь в отдалении от вала, засыпали стрелами защитников Рязани. Если какой-то рязанец падал, сраженный насмерть стрелой, на его место вставал другой ратник из второй воинской шеренги, стоящей у внутреннего склона вала.
        С восходом солнца полчища татар отхлынули прочь, унося своих убитых и раненых.
        Мирошка Кукольник кое-как добрался до своего дома на негнущихся от усталости ногах. Все тело его ныло от полученных в сече ушибов и ссадин. Мирошка шатался из стороны в сторону, измотанный до предела тяжкими ночными трудами, когда ему приходилось на себе волочить тяжелые бревна, оттаскивать от пожарища убитых и раненых соратников, долбить мерзлую землю для установки прочного тына с башенками. В сражении на валу Мирошка дважды оказывался на волосок от смерти, но оба раза его выручали княжеские гридни, сражавшиеся бок о бок с ним.
        Оказавшись дома, Мирошка бросил на пол тяжелый щит и окровавленный топор, затем снял с себя полушубок и кольчугу.
        На шум из своей светлицы выбежала Пребрана в одной исподней сорочице до пят и с распущенными по плечам волосами. Спросонья она выглядела смятенной и испуганной. Ее светлые синие очи при виде измученного отца наполнились слезами сострадания.
        - Тятенька… — пролепетала Пребрана, прижав руки к груди. — Я так рада, что ты жив! А матушка побежала тебя искать. Мы с ней почти всю ночь не спали, копали могилы для наших погибших ратников. Так умаялись, что просто на ногах еле держались!
        Сидевший за столом Мирошка жадно ел холодную гречневую кашу из глиняного горшка, постукивая об его широкую горловину деревянной ложкой. Рядом на столе стоял его помятый шлем.
        - Давай я перевяжу твои раны, тятенька, — сказала Пребрана, доставая с полки скатку чистого льняного полотна. — На тебе же живого места нету!
        - Успеется! — промолвил Мирошка с набитым ртом.
        Съев всю кашу, Мирошка одним махом опорожнил большой жбан квасу.
        - Тятенька, правду ли молвят люди, будто вчера татары пускали на Рязань летучих огнедышащих драконов? — спросила Пребрана, присев на скамью у печи.
        - Истинная правда, доченька, — устало и как-то равнодушно ответил Мирошка. — От тех огнедышащих драконов южная стена сгорела дотла, да еще выгорели три башни и прясла между ними на восточной стене, как раз между Исадскими и Пронскими воротами. Страшно вспомнить, что вчерась творилось! Много ратников было покалечено дьявольскими искрами и шипами, многие сгорели заживо в башнях. Кузнецу Радонегу у меня на глазах мелкими камнями полголовы снесло. Рядом с Аникеем разбился большой горшок с негасимым огнем, так он вспыхнул бедняга, как свечка! Изжарился в пламени в несколько мгновений!..
        Мирошка перекрестился на образа в красном углу и вдруг стал валиться прямо на пол.
        Пребрана бросилась к отцу, но не успела его поддержать. Она решила, что отец умер, и залилась слезами, сидя на полу подле распростертого бесчувственного Мирошки.
        Вернувшаяся домой Васса застала дочь в таком виде.
        Васса перевернула супруга на спину, нащупав жилку-живицу у него на шее.
        - Не реви, глупая, — сказала Васса дочери. — Жив твой батюшка. Спит он. Умаялся бедолага!
        Однако Пребрана продолжала рыдать, размазывая слезы по лицу.
        - Что с тобой? — Васса силой усадила дочь на стул и подала ей платье. — Оденься лучше! Скоро опять могилы рыть пойдем.
        - Аникей в огне сгорел, — сквозь слезы выдавила из себя Пребрана, — и отец Стояны убит камнями, прилетевшими с неба в хвостатом шаре. Как об этом сказать Стояне и Устинье?
        - А никак не говори! — сердито ответила Васса. — Пусть Устинья думает, что брат ее живой и где-то среди ратников находится. И Стояна пусть так же думает об отце своем. Смертей ныне и так с избытком! Слез не хватит, чтобы всех павших оплакать.
        Глава пятая
        Последние дни Рязани
        Все утро близ старой бревенчатой Вознесенской церкви женщины хоронили павших воинов.
        Убитых подвозили на санях и выгружали прямо на подталый грязный снег, который тут же пропитывался еще не остывшей человеческой кровью. Занятые этим делом мужики и боярские челядинцы были деловиты и невозмутимы, будто под руками у них находились не человеческие останки, а мешки с различной кладью. Некоторые тела были так обезображены, что даже близкие люди не всегда опознавали в них сына, мужа или брата.
        Гробов не хватало, поэтому мертвецов погребали завернутыми в холст или рогожу.
        Священники наскоро читали заупокойные псалмы над чернеющими среди белого снега ямами и торопливо уходили. Они спешили к погосту возле Борисоглебского храма, где в это утро тоже хоронили павших рязанцев.
        Васса пожалела, что взяла с собой Пребрану. Девушка не жаловалась на усталость и на стертые в кровь ладони после работы заступом, но когда стали подвозить мертвецов, страшных и обезображенных, то с ней едва не стало плохо. Опознав среди убитых Любима, брата Стояны, и его дружка Савву, Пребрана разрыдалась. Ни мать, ни другие женщины никак не могли ее успокоить.
        Пришлось Вассе отправить дочь домой.
        Едва Пребрана добралась до дому, как над Рязанью поплыл тревожный колокольный звон. Это означало, что враги снова идут на приступ.
        Пребрана бросилась будить отца, но, как она ни трясла его, как ни тормошила, все было без толку. Мирошка спал как убитый.
        Пребрана накинула на плечи шубейку и выбежала на улицу. Мимо нее торопливо пробегали ратники в кольчугах и шлемах, с копьями и мечами в руках. У некоторых воинов голова или рука были перевязаны окровавленными повязками. Иным из ратников не было и пятнадцати лет.
        Пребрана была восхищена и растрогана смелостью этих безусых юнцов, которым были не по силам тяжелые боевые мечи, и они шли на битву кто с легким чеканом, кто с сулицей, кто с булавой… Неожиданно для себя самой Пребрана подскочила к какому-то подростку с необычайно миловидным лицом и, схватив его за плечи, крепко поцеловала в нежную румяную щеку.
        Оторопевший отрок от смущения выронил небольшой круглый щит и изумленно воззрился на Пребрану большими голубыми очами.
        - Да хранит тебя Господь, миленький! — выпалила Пребрана, глядя отроку прямо в очи, показавшиеся ей в этот миг самыми прекрасными на свете. — Я буду молиться за тебя! Скажи мне свое имя.
        - Вот скаженная! — беззлобно проворчал отрок девичьим голосом. — Милославой меня кличут.
        - Ты — девушка?! — изумленно воскликнула Пребрана. — Неужто тебе не страшно, милая?
        - Все братья мои погибли, — с грустью ответила Милослава, подняв щит с земли, — и отец мой пал в сече у Черного леса. Мужчин с каждым днем становится все меньше. Кому-то же надо Рязань защищать от мунгалов.
        Пребрана оглядела юную воительницу с головы до ног, от ее мужской парчовой шапки с меховой опушкой, из-под которой выбивались непослушные золотистые локоны, до красных сафьяновых сапожек. На Милославе была надета толстая суконная рубаха и кольчуга поверх нее, на плечи девушки был наброшен серый плащ с красной каймой по нижнему краю. На поясе у Милославы висел кинжал в ножнах. Со щитом в левой руке и с дротиком в правой она выглядела довольно воинственно.
        - Сколько тебе лет? — спросила Пребрана.
        - Шестнадцать, — ответила Милослава.
        - Я с тобой пойду, — решительно промолвила Пребрана. — Токмо помоги мне в воинский наряд облачиться.
        Пребрана привела Милославу к себе домой. Скинув с себя платье и платок, Пребрана быстро облачилась в мужские порты и длинную рубаху. Затем с помощью Милославы она натянула на себя отцовскую кольчугу без рукавов. На плечи Пребрана накинула отцовский военный плащ, прожженный в нескольких местах, а на ноги надела яловые сапожки. Вместо шапки Пребрана покрыла голову отцовским островерхим шлемом с ниспадающей на плечи кольчужной сеткой. Дабы шлем плотно сидел на голове, Пребрана уложила венцом свою длинную косу. Прихватив боевой топор и овальный красный щит, Пребрана вместе со своей новой подругой выскочила из дому и припустила бегом по узкой улице к восточной стене Рязани.
        Туда же бежали и прочие ратники, обгоняя девушек.
        Шум сражения на крепостном валу был слышен издалека. Эти грозные звуки, это смешение криков и стонов с лязгом и звоном оружия рождали в доблестных сердцах стремление к подвигам и приводили в трепет сердца робких.
        Извилистая Плотницкая улица вывела Пребрану и Милославу к Исадским воротам, вернее, к тому, что от них осталось после недавнего пожара, бушевавшего здесь.
        Широкий воротный проезд в высоком гребне вала был заложен камнями и обугленными обломками рухнувшей воротной башни. Татары и не пытались расчищать завал из камней и бревен в проеме Исадских ворот, они карабкались по лестницам на вал, черный и слегка дымящийся, усеянный грудами обугленных бревен. На вершине вала плотной стеной стояли рязанские ратники, встречая натиск многочисленных врагов ударами копий, мечей и топоров.
        В полусотне шагов от вала по краю Плотницкого околотка тянулся длинный высокий частокол с небольшими башенками из бревен, являясь как бы второй линией обороны на случай, если рязанцам не удастся сдержать напор татар на валу.
        Пребрана и Милослава с удивлением взирали на этот частокол, отгородивший от крепостного вала и Исадских ворот городские улицы и строения. Их поразило то, с какой быстротой был возведен этот новый защитный барьер, который должен был заменить наполовину сгоревшую стену на восточном валу. Девушки были также поражены видом гигантской бреши в городской крепостной стене, носившей следы недавнего сильнейшего пожара.
        В эту брешь и рвались густые толпы врагов, завывая жуткими голосами и размахивая кривыми саблями.
        Пребрана увидела боярина Твердислава в шлеме и панцире, щит которого был густо утыкан вражескими стрелами. Твердислав отдавал приказы сотникам, которые тут же бросались их выполнять, увлекая за собой ратников. По всей видимости, натиск татар был столь силен, что для удержания восточного вала у сгоревших Исадских ворот защитникам Рязани были нужны все новые подкрепления, поэтому всех вновь прибывающих со всего города ратников спешно распределяли по сотням и отправляли в сражение, кипевшее на гребне вала.
        Пребрана и Милослава оказались в отряде, который возглавлял сотник Яробор, бородатый и хриплоголосый, в панцире из железных пластин. Отдавая сотнику приказ, боярин Твердислав назвал его по имени и похлопал по плечу, как своего давнего знакомого и бывалого воина. Яробору и его людям надлежало сдерживать татар возле полусгоревшей Светозаровой башни, названной так, поскольку рядом с ней стоял когда-то терем боярина Светозара.
        Яробор взмахнул рукой, повелевая своей сотне следовать за ним, и первым устремился к валу, похожему на людской муравейник. Толпы татар лезли на вал со стороны поля, многие сотни русичей карабкались на вершину вала со стороны города. Узкий гребень вала стал полем ожесточеннейшей битвы.
        - Живее, други! Живее! — восклицал Твердислав, легонько подталкивая в спину пробегающих мимо него ратников. — Рубите нехристей без жалости! Стойте насмерть!..
        Коснулся Твердислав своей рукой и плеча Пребраны, спешащей вслед за Яробором. Он не узнал под воинским облачением возлюбленную своего сына, хотя знал ее в лицо и много раз встречался с нею на многолюдных рязанских улицах.
        Наступая друг другу на пятки, ратники из сотни Яробора торопливо взбирались на вал по вырубленным в грунте ступеням. Пребрана карабкалась наверх вместе со всеми, стараясь не отставать от Милославы и чувствуя усиливающееся биение своего сердца. Краем глаза Пребрана успела заметить на внутреннем склоне вала и у его подножия несколько десятков окровавленных трупов — это были русичи, сраженные татарскими стрелами и саблями.
        Дальнейшее воспринималось Пребраной как некий жуткий хаос, оглушивший ее звуками смерти и сковавший ее душу непередаваемым страхом, почти животным ужасом. Пребрана совершенно растерялась от увиденного так близко кровопролития, когда многие сотни вооруженных людей, облаченных в шлемы и латы, свирепо рубят друг друга мечами и топорами. В этой страшной сумятице Пребрана сразу распознала врагов по их кривым саблям, по мохнатым шапкам с высоким узким верхом, по необычным одеяниям. Узкоглазые скуластые мунгалы, громко вопившие на своем диком языке, показались впечатлительной Пребране сущими исчадиями ада. Девушке вдруг представилось, что конец света, о котором недавно вещал на площади возле Успенского храма монах-верижник, наступает именно сейчас. В ней пробудилась странная уверенность, что мунгалы порождены Вселенским Злом и полчища их брошены на Русь самим Сатаной.
        Пребрану толкали свои же ратники, что-то кричащие и стремившиеся скрестить оружие с врагом. Только что находившаяся рядом с нею Милослава вдруг куда-то исчезла, словно провалилась сквозь землю. Пребрана несколько раз окликнула Милославу по имени, озираясь вокруг и натыкаясь взглядом только на незнакомые мужские лица, бородатые и безбородые. Совершенно случайно Пребрана очутилась в самой гуще сражения. Прямо перед ней возник коротконогий плечистый степняк с узкими злыми глазами, в островерхом ребристом шлеме, с окровавленной саблей в руке. Степняк замахнулся саблей на девушку. Пребрана закрылась щитом, попятилась и, споткнувшись о мертвое тело, упала на спину. Кто-то споткнулся уже об нее и тоже упал — это оказался русский ратник. Сердито взглянув на Пребрану, он обругал ее нехорошими словами, не разглядев, что перед ним девица, одетая в мужскую одежду.
        Пребрана вскочила на ноги, совершенно оглушенная летящими отовсюду криками и воплями, шлем съехал ей на глаза. Поправляя шлем на голове, Пребрана выронила из руки топор. Прямо перед ней сотник Яробор широкими замахами рубил секирой наседающих татар. Во время очередного замаха Яробор нечаянно огрел обухом секиры Пребрану по голове. В глазах у Пребраны потемнело, и она потеряла сознание.
        Очнулась Пребрана у себя дома в своей уютной светелке на кровати, укрытая одеялом.
        Рядом на стуле сидела Варвара и сматывала в клубок длинную шерстяную нить. Увидев, что Пребрана открыла глаза, Варвара негромко ойкнула и опрометью выбежала из светлицы.
        Вскоре Варвара вернулась вместе с матерью Пребраны, на которой был надет передник, усыпанный мукой.
        - Ну наконец-то очнулась! — с облегченным вздохом промолвила Васса, склонившись над дочерью. — Горлинка моя! Как мы перепугались с отцом, когда тебя принесли бесчувственную, залитую кровью. Это боярыня Феофания наткнулась на тебя, доченька, когда вместе с другими женщинами подбирала наших раненых на побоище.
        - Со мной еще одна девушка была, по имени Милослава, — слабым голосом произнесла Пребрана. — Где она?
        - Не ведаю, доченька, — ответила Васса, заботливо поправляя одеяло, под которым лежала Пребрана. — Кто такая эта Милослава? Где ты с ней познакомилась?
        Пребрана поведала матери о том, как она столкнулась с Милославой на улице, приняв ее за юношу. А узнав, что перед нею девушка, переодетая в мужской наряд и взявшая в руки оружие, она так вдохновилась смелостью Милославы, что сама отважилась пойти на битву с татарами.
        - Чем закончилась сеча на валу у Исадских ворот? — обеспокоенно спросила Пребрана.
        - Отогнали наши ратники мунгалов, — сказала в ответ Васса и перекрестилась. — Все обошлось, слава Богу! Одно плохо — много наших воинов полегло.
        - Где тятенька? — вновь спросила Пребрана слабым голосом.
        - При деле батюшка твой, — усмехнулась Васса. — Стоит в дозоре на западной крепостной стене. До полуночи ему там стоять придется.
        Пребрана устало закрыла глаза, ощутив слабое головокружение, ее мысли опять обратились к Милославе. Что с ней? Жива ли она?..

* * *
        Два светильника на высоких подставках из витых бронзовых прутьев освещали просторный покой с тремя резными дубовыми колоннами, поддерживающими длинную потолочную балку. В покрытой блестящими изразцовыми плитками печи гудело жаркое пламя.
        В четыре небольших окна сквозь зеленоватое богемское стекло пробивались последние отблески заката.
        Старая княгиня Агриппина Ростиславна восседала в кресле с подлокотниками. На ней были длинные траурные одежды, голова ее была покрыта темным платком, сколотым под подбородком серебряной брошью.
        Перед княгиней стоял гридень Терех Левша, комкая в руках шапку с лисьей опушкой. Гридень только что вернулся с вылазки, предпринятой рязанцами с целью уничтожить метательные машины татар.
        - До камнеметов-то отряд наш добрался, матушка-княгиня, — усталым голосом молвил Терех, — но запалить огнем эти чертовы орудия мы не успели. Мунгалов из стана набежало просто тьма! Пришлось отбиваться от нехристей и отходить обратно к городскому валу. Много у нас погибло в этой неравной сече бояр, гридней и разного прочего люда… — Терех тяжело вздохнул. — Гридничий Супрун Савелич пал в сече. Боярин Громыхай Иванович и сын его Ратибор головы сложили. Погиб тысяцкий Яволод. Юрия Игоревича дружинники чуть живого из сечи вынесли, восемь стрел в него вонзилось. Лекари говорят, что князь и до утра не доживет с такими ранами, — чуть слышно добавил Терех, глядя в пол.
        Бледное лицо старой княгини слегка дрогнуло, в уголках ее губ залегли скорбные морщинки.
        - Кто же теперь войско возглавит? — тихо и печально спросила Агриппина Ростиславна. — На кого нам всем уповать?
        - Купцы и бояре поставили тысяцким боярина Твердислава, — сказал Терех. — Твердислав тоже на вылазку ходил и выказал немало храбрости. Он же и выводил уцелевших ратников обратно к рязанским валам. Во главе старшей дружины мужи градские поставили Оверьяна Веринеича.
        - Ладно, Терех, — после долгой тягостной паузы промолвила Агриппина Ростиславна. — Ступай.
        Гридень поклонился и скрылся за низкой дверью.
        Княгиня долго сидела в неподвижности, устремив взор на покачивающееся дверное кольцо.
        Страшная действительность давила на Агриппину Ростиславну, лишая ее сна и покоя. Ей казалось, что самое страшное она уже пережила, потеряв троих внуков, но, похоже, злой рок уготовил Агриппине Ростиславне еще более тяжелое испытание — стать очевидицей разорения Рязани татарами. Собственная судьба мало заботила эту стойкую женщину. Ее ужасала возможность гибели многих тысяч рязанцев, в том числе женщин и детей. Это казалось ей высшей несправедливостью. Все ее существо добродетельной христианки противилось такому печальному исходу. В то же время Агриппина Ростиславна с тяжкой горечью сознавала свое полное бессилие перед суровой неизбежностью.
        «Где же ты, сын мой? Где же ты, Ингварь Игоревич? — мысленно терзалась Агриппина Ростиславна. — Почто не спешишь на выручку своего стольного града? Где ты, храброе сердце, Роман Ингваревич? Иль не ведает твоя светлая головушка о наших бедствиях?.. Господь-Вседержитель, отврати же от Рязани злые полчища татарские! Иль даруй рязанцам удачу в битве! Пособи же, Отец Небесный, христианскому воинству!»
        Гибель многих храбрых мужей во время неудачной вылазки ослабила и без того небольшое рязанское войско. Храбрейшие пали в неравной сече, и теперь на ночном военном совете вовсю звучали голоса слабовольных и малодушных. Хор этих голосов возглавляли мытник Сдила Нилыч и княжеский огнищанин Лихослав.
        - Чего мы добились своей вылазкой? — нападал ретивый мытник на боярина Твердислава и сотника Лукояна. — Сколь доблестных воев положили! Где теперь Яволод? Где гридничий Супрун? Где Громыхай Иванович?.. Молчите. А я молчать не стану! Ежели прежде во время приступов татарских ратники наши могли сменять друг друга в сече, то теперь сие невозможно. В сотнях осталось по тридцать-сорок человек, и те еле на ногах держатся от усталости и ран.
        - Какую еще задумку нам предложишь, удалец? — вторил мытнику Лихослав, обращаясь к сотнику Лукояну с язвинкой в голосе. — В какую новую напасть вовлечешь нас горемычных? Может, прямо на Батыев стан двинем в ночь-полночь, а?
        - О вылазках теперь надо забыть, — промолвил купец Данила Олексич, соглашаясь с мытником и огнищанином. — Опытных воинов совсем мало осталось. Со стариками да юнцами нам против мунгалов не выстоять!
        - Брешь в восточной стене удалось заложить бревнами и камнями, — сказал боярин Любомир Захарич, в тереме которого проходил совет. — Тын позади вала возведен, как запасной рубеж. Что еще можно сделать? Давайте думать, воеводы, а не собачиться друг с другом. Мертвых все едино не воскресить, оборону же и дальше держать нужно.
        Сказанное Любомиром Захаричем немного сгладило царящее на совете гнетущее напряжение. Собравшиеся стали обсуждать, стоит ли оборонять Успенский и Плотницкий околотки, если татары все же прорвутся через вал и защитный частокол.
        - Я полагаю, разумнее будет воинству нашему отступить к женскому монастырю и к Соколиной горе, ибо возвышенные места защищать легче, — промолвил Оверьян Веринеич.
        - Ишь, что удумал! — рассердился Сдила Нилыч. — Твой дом на холме стоит и, значит, годится для обороны, а мой дом стоит в низине и посему обречен на разорение. Я с этим не согласен!
        - Пойми, Сдила, коль ворвутся мунгалы в Рязань, то они рассыплются повсюду, как саранча! — пытался убеждать мытника Оверьян Веринеич. — Не одолеть нам множество нехристей на обширном пространстве с нашими малыми силами.
        - Стало быть, надо кумекать, что необходимо еще сделать, дабы не допустить мунгалов в Рязань, — проговорил Данила Олексич. — А то что же получается? Я кладовые новые ныне построил, ворота дубовые поставил, ограду новую сделал — и все это за здорово живешь отдать на разор нехристям собачьим!
        - Упреки твои нам понятны, друже Данила, — произнес боярин Твердислав с некоей укоризной в голосе, — но и ты уразумей, что нам ныне не до жиру, быть бы живу.
        Сразу после военного совета Сдила Нилыч, придя домой, разбудил супругу свою Пестемею.
        - Одевайся, голуба моя, — прошептал жене Сдила Нилыч, чтобы не разбудить спящих сыновей. — Пришла пора золотишко наше спрятать понадежнее. Нам с тобой затемно надо управиться.
        - Неужто все так худо? — пролепетала заспанная Пестемея, машинально заплетая спутанные волосы в косу. — Неужто подмога к нам не подоспеет?
        - Какая подмога, откуда?! — Сдила Нилыч безнадежно махнул рукой, опустившись на постель рядом с женой. — Наши ратники, ходившие на вылазку, освободили из татарского плена двоих боярских челядинцев, коих, как оказалось, татары пленили при захвате Переяславца. Разумеешь?
        Сдила Нилыч заглянул в очи супруге при мигающем свете масляного светильника.
        - Ну, и что из того? — непонимающе прошептала Пестемея.
        - А то, что татары уже все города вокруг Рязани разорили, даже до Ожска и Переяславца добрались! — пояснил жене Сдила Нилыч. — Юрий Игоревич отправил в Переяславец боярина Бронислава Дерновича с наказом рать собирать со всей тамошней округи, но Бронислав сгинул незнамо где, воинство так и не собрав. Остались еще братья Роман и Глеб Ингваревичи, ушедшие к Коломне и Ростиславлю полки собирать, но, я полагаю, татары и до них уже добрались. У Батыги ведь войска видимо-невидимо!
        - О Господи! — простонала Пестемея. — Что же делать-то?
        - Золотишко для начала нужно укрыть, а уж потом и о себе самих промыслить, — ответил Сдила Нилыч, вставая с постели и жестом веля жене одеваться потеплее. — Шевелись, милая!
        Держа в руке зажженную свечу, Сдила Нилыч спустился по узкой деревянной лестнице в подвал, где хранились все его сокровища, нажитые праведным и неправедным трудом.
        Все золотые монеты и различные украшения из золота мытник сложил в большую медную шкатулку, крышка которой закрывалась маленьким ключиком. Набитую золотом шкатулку Сдила Нилыч засунул в кожаный мешок.
        Выбравшись из подвала, мытник застал свою супругу уже облаченной в шубу на лисьем меху, в круглой горностаевой шапочке и теплых сапожках.
        Мешок с казной Сдила Нилыч нес сам, жене он доверил нести заступ и кирку.
        Над Рязанью висела звездная ночь. Было безветренно и тихо, лишь изредка где-то у боярских теремов вдруг принимались лаять собаки, но вскоре умолкали.
        Легкий морозец слегка пощипывал щеки мытнику и его супруге, которые крались по пустынным ночным улицам, как воры. У них под ногами поскрипывал недавно выпавший снег.
        Луна заливала белесым неярким светом дома и заборы, отбрасывающие голубоватую тень на снегу. Этой тени и старался держаться осторожный Сдила Нилыч, жавшийся к изгородям и стенам домов. Пестемея бесшумно следовала за супругом по пятам.
        Разлитый вокруг покой действовал умиротворяюще, теплая ночь отгоняла грустные мысли. Белизна снега, темные кроны деревьев, строгие контуры белокаменных храмов, вздымавшиеся над теснотой тесовых крыш, далекие ночные светила, перемигивающиеся в вышине, — все это могло бы пробудить в возвышенной душе думы о прекрасном и вечном.
        Однако не такого душевного склада был мытник Сдила Нилыч, променявший чувство прекрасного на жажду к наживе. Унаследовав от отца не только богатую казну, но и должность княжеского мытника, Сдила Нилыч всю свою жизнь подчинил одному-единственному правилу — ценить злато выше всяческих чувств и привязанностей.
        «Злато — царь всего!» — любил повторять Сдила Нилыч своим сыновьям.
        Младший сын мытника еще не осознал в полной мере власть денег, не понимал, что такое выгода. Зато старший сын хорошо усвоил отцовские заветы. Лука был скуп и недоверчив, сверстников своих сторонился, если те были не из боярского или купеческого сословия. В пятнадцать лет Лука уже имел собственные сбережения, которые он прятал от родителей и брата.
        - Скоро ли дойдем-то? — окликнула мужа слегка запыхавшаяся Пестемея. — Полгорода уже прошли!
        - Скоро! — обернулся на жену Сдила Нилыч.
        Там, где вал детинца почти соединяется с валом восточной стены, Сдила Нилыч уже давно присмотрел укромное местечко. Обойдя терем боярина Патрикея Федосеича, обнесенный высоким тыном, мытник с женой вышли к зарослям колючего боярышника, густо разросшегося вдоль неглубокого рва, за которым на высоком валу грозно высились бревенчатые стены и башни детинца. Сдила Нилыч уверенно спустился в ров. За ним, ворча и охая, последовала неповоротливая Пестемея, опираясь на кирку.
        Снег после недавней оттепели осел, а затем, прихваченный морозцем, покрылся тонкой коркой наста. Ноги мытника вязли в мелкой снежной крошке, образовавшейся под настом, поэтому каждый шаг давался ему с усилием. Мощный вал и стена детинца на его гребне заслоняли собой полнеба, тень от бревенчатой крепости укрывала полностью весь ров.
        Наконец Сдила Нилыч остановился и, взяв у жены заступ, принялся разгребать сугроб у основания вала.
        - Помогай, чего встала! — прикрикнул он на супругу, которая с трудом переводила дыхание после быстрой ходьбы.
        Пестемея нехотя стала помогать мужу, неумело действуя то киркой, то руками, одетыми в рукавицы.
        Добравшись до мерзлого слоя земли, Сдила Нилыч начал орудовать киркой. Он довольно быстро прорубил в основании вала неглубокую яму с таким расчетом, чтобы талые вешние воды при заполнении рва не могли оказаться на одном уровне с его тайником. Запихнув в яму мешок с сокровищами, мытник забросал тайник землей, тщательно утрамбовывая мерзлые комья ногами. Сверху он все забросал снегом.
        - Дело сделано! — облегченно перевел дух Сдила Нилыч, утирая пот со лба.
        - Слава Богу! — прошептала Пестемея и перекрестилась.
        - Место запомни. — Мытник кивнул жене на возвышавшуюся над ними башню детинца. — Напротив третьей башни от ворот, ежели смотреть в сторону восточного вала. Коль я сгину в сече с татарами, тебе придется опосля всей этой напасти моим златом распорядиться. И о сынах моих тебе же позаботиться придется, голуба моя.

* * *
        С первыми лучами солнца тревожный набат пробудил ото сна всех обитателей княжеского терема.
        В покои к Агриппине Ростиславне пришли ее снохи, Евлампия и Зиновия. Первая была замужем за Олегом Красным, угодившим в плен к татарам, вторая была супругой Глеба Ингваревича, который ушел с братом Романом к верхнеокским городам собирать новое войско.
        Агриппина Ростиславна встретила юных княгинь уже тщательно одетая, несмотря на столь ранний час. Последние двое суток Агриппина Ростиславна бодрствовала даже по ночам, а если и ложилась ненадолго на кровать, то прямо в одежде. Своим здравым умом старая княгиня понимала, что враг может ворваться в Рязань и днем, и вечером, и рано утром, и в полночь… Поэтому ей хотелось быть готовой к тому неизбежному, на что обрек рязанцев злой рок.
        - Собирайся, бабушка, — сказала Евлампия. — От воевод гонец прибыл с плохими вестями. Татары опять запалили восточную стену Рязани. Как догорит стена, так нехристи на штурм пойдут. Может статься, что не удержат наши ратники мунгалов на валах, тогда битва в город перекинется. Боярин Твердислав повелевает всем знатным женам с детьми и челядью в детинце укрыться.
        - Вот мы и собрались идти в детинец, — добавила розовощекая белокурая Зиновия. — По пути за тобой зашли, бабушка. Кликни своих служанок, пусть они соберут все самое ценное и необходимое.
        - Наши-то челядинки все нужное уже в узлы повязали, — вставила Евлампия, не скрывая того, как ей не терпится поскорее укрыться в крепости на холме.
        - Вот и ступайте, милые. С Богом! — невозмутимо промолвила Агриппина Ростиславна, сидя в своем любимом кресле. — Я в тереме останусь. Здесь я женой стала, тут сыновей родила, тут и смерть приму, коль придется.
        - Как же так, бабушка? — растерялась Зиновия. — Не можем мы тебя одну здесь оставить!
        - А я не одна, — спокойно возразила Агриппина Ростиславна, — со мной мои служанки останутся. Те, что пожелают остаться.
        - Не дело это, бабушка! — недовольно обронила нетерпеливая Евлампия. — Таким своим поступком ты на нас тень бросаешь. Люди скажут, мол, снохи княжеские спаслись, а мать Ингваря Игоревича на произвол судьбы оставили!
        Агриппина Ростиславна была непреклонна.
        - Не сдвинусь я никуда отсюда, и не настаивайте, милые! — сердито молвила она. — А Ингварю Игоревичу скажете опосля, что мать его все глаза проглядела, подмоги от него дожидаючись, но так и не дождалась! Скажете еще князю Ингварю, что мать его изо дня в день слезами умывалась, глядя на страдания рязанцев, что она денно и нощно молилась о победе христиан над язычниками, что с молитвой и смерть приняла.
        После услышанного Зиновия расплакалась, обняв колени своей суровой бабушки, растроганная ее бесстрашием и готовностью принести себя в жертву неумолимому року.
        - Полно, дитя мое. Не плачь и не горюй обо мне! — Агриппина Ростиславна нежно погладила Зиновию по щеке. — Я свой век прожила, а быть вам обузой в детинце не хочу. Туда небось скоро людей набежит столько, что яблоку негде будет упасть!
        - Что ты, бабушка! — сквозь слезы воскликнула Зиновия. — Для тебя местечко в детинце всегда сыщется.
        - Здесь мое место! — отрезала Агриппина Ростиславна. — Ступайте, голубицы!
        Зиновия мучительно колебалась между желанием укрыться в детинце и чувством христианского долга перед матерью своего свекра. Ее колебания были прерваны решительной Евлампией, которая чуть ли не силой увлекла Зиновию за собой.
        Евлампия тащила Зиновию за руку вниз по скрипучей лестнице и недовольно выговаривала ей:
        - Бабушке нашей белый свет немил, вот она и бредит Царствием Небесным! А нам с тобой умирать никак нельзя: ты — беременна и у меня на руках сыночек маленький. Пусть мой муж угодил в неволю татарскую, зато твой Глеб вот-вот подступит к Рязани с полками и с братом Романом Ингваревичем. Может, и черниговцы с дружиной князя Ингваря где-то уже на подходе. Чаю, недолго нам осталось беду эту выдерживать!
        Восемнадцатилетняя Зиновия подчинилась Евлампии, которая была старше ее на два года. Нерешительная Зиновия с юных лет привыкла подчиняться воле более сильных духом людей. Сначала Зиновия во всем слушалась отца, княжившего в Вязьме, затем, став замужней женщиной, она привыкла полагаться на волю мужа. Самостоятельно принимать решения Зиновия не умела. В душе она восхищалась самоотверженностью Агриппины Ростиславны и где-то даже завидовала Евлампии, не терпящей над собой ничьей власти.
        При Игоре Глебовиче, супруге Агриппины Ростиславны, семья рязанского князя перебралась из тесноты детинца на просторную Соколиную гору, где были возведены роскошные дубовые хоромы неподалеку от вечевой площади и величественного Спасо-Преображенского собора. Обносить Соколиную гору отдельной стеной Игорь Глебович не стал, поскольку по склонам горы плотно стояли дома знати, которые неминуемо пришлось бы снести и тем самым вызвать недовольство среди местных бояр. Игорь Глебович предпочел укрепить получше внешнюю стену Рязани, дабы и знать и народ чувствовали себя в одинаковой безопасности.
        Ныне кое-кому из воевод, оборонявших Рязань от татарских полчищ, такой поступок Игоря Глебовича казался недомыслием. Внешняя стена Рязани была сожжена татарами с юго-востока, а возведенный на скорую руку частокол был слишком слабой преградой для столь грозного врага.
        - Отгородил бы Игорь Глебович в свое время Соколиную гору стеной, так ныне за этой стеной все население Рязани укрыться смогло бы, — молвил на совете боярин Твердислав. — Детинец же слишком мал, чтобы вместить такое скопище народу.
        Воеводы сидели на стульях усталые и угрюмые, вновь собравшись в тереме Любомира Захарича. Хоть и удалось им отразить еще один приступ мунгалов, однако понесенные при этом потери повергали в мрачную печаль всех и каждого. Сгоревшая восточная стена обнажила городской внешний вал от его стыка с южным валом до самого детинца. Теперь если татары пойдут на штурм с юга и востока одновременно, то у рязанцев просто не хватит войска, чтобы задержать врага на двух направлениях сразу.
        Ратники погибали в схватках с татарами каждый день, вдобавок во множестве умирали раненые. Оружие уже выдавали женщинам и тринадцатилетним подросткам, но войска все равно не хватало.
        Отправляя супругу и младшего девятилетнего сына в детинец, Сдила Нилыч вручил им мешок с ествой и еще небольшой берестяной короб с плотной крышкой. В короб мытник сложил серебряные деньги и безделушки из полудрагоценных камней, а также несколько собольих шкурок.
        - Гляди за коробом в оба! — наставлял мытник жену. — Ложась спать, короб клади под голову. Отлучаясь куда-либо, возле короба Бориску оставляй да наказывай ему, чтоб не дремал.
        Бориской звали младшего сына Сдилы Нилыча.
        Поглядывая издали на высокие валы и мощные башни детинца, который занимал самое возвышенное место в городе, Сдила Нилыч тешил себя надеждой, что уж эта-то крепость окажется неодолимой для татар. Стало быть, и деньги его находятся в безопасности.
        Однако, слыша тревожные разговоры бывалых воинов, Сдила Нилыч стал терзаться сомнениями, что детинец станет надежной защитой его сокровищам в случае падения Рязани. В детинце собрались в основном женщины и дети, войска там нет, если не считать полсотни покалеченных ратников. Дозор на стенах детинца несут княжеские челядинцы и служанки, над которыми верховодит всего один гридень.
        «Знатный люд, собравшийся в детинце, уповает на крепость стен и глубину рвов. Боярыням и купчихам не втолкуешь, что даже самую неприступную стену надо оборонять с оружием в руках!» — переговаривались между собой княжеские дружинники.
        Сдила Нилыч и вовсе расстроился, когда узнал, что купец Данила Олексич не стал укрывать свою золотую казну в детинце. Жену и детей Данила Олексич спровадил в детинец, а деньги свои спрятал в укромных местах, разделив на три равные части.
        - Мунгалы в случае взятия Рязани именно на детинец и навалятся, ибо и глупцу понятно, что там-то и укрыты основные богатства, — молвил Данила Олексич, попивая из кружки пахучую брагу.
        Он заглянул домой к мытнику, чтобы скоротать вместе с ним два часа, оставшиеся у него перед заступлением в караул.
        - Думаешь, в Нижнем городе татары шарить не станут? — проговорил Сдила Нилыч, подливая браги разговорившемуся купцу. — Эти нехристи токмо грабежами и живут, поэтому разыскивать сокровища по тайникам, думаю, они умеют неплохо.
        - В этом я не сомневаюсь, друг Сдила, — с ухмылкой проговорил Данила Олексич. — Токмо мои тайники нехристям ни за что не отыскать, ибо часть моих гривен лежит на дне колодца, другая часть на огороде закопана, остальные же в навозной куче спрятаны. Огородов в Рязани много и навозных куч по конюшням полным-полно. Не станут же татары все подряд огороды перекапывать и навозные кучи разрывать. Искать же злато в колодцах татарам и вовсе в голову не придет.
        - Кто знает, друг Данила, — хмуро обронил Сдила Нилыч. — Кто знает…
        Напившись браги, купец завалился спать на широкой скамье у печи.
        Сдила Нилыч ушел в другую комнату и принялся точить меч бруском желтого песчаника. Теперь мытник досадовал на то, что так опрометчиво поступил со своими деньгами.
        «Надо было тоже разделить свое злато-серебро на несколько частей, — думал Сдила Нилыч. — Эдак-то надежнее было бы! Ох и дурень же я!»
        Дабы исправить свою ошибку, мытник решил утром наведаться в детинец и забрать у жены половину серебра.
        Однако намерение Сдилы Нилыча нарушил очередной приступ татар, которые на этот раз попытались проникнуть в Рязань с северной стороны, там, где был глубокий овраг. Отраженные рязанцами и сброшенные с кручи северного вала, татары ринулись на штурм города со стороны Черной речки. Потерпев неудачу и там, враги навалились на восточный вал Рязани, оглашая воздух громким боевым кличем.
        На этот раз впереди татарских штурмующих отрядов шли воины, каких русичи прежде не видели. Это были отборные монгольские батыры в прочных блестящих латах, в круглых шлемах с нащечниками и металлическими стрелками для защиты носа. В руках у них были широкие изогнутые мечи и круглые щиты с заостренным умбоном в центре. Это были Батыевы телохранители — тургауды.
        Преодолев в двух местах сопротивление рязанцев, татары прорвались в город. Сражение перекинулось с восточного вала к частоколу, закрывавшему доступ в ближние к Исадским воротам улицы Плотницкого околотка. Видя, что рязанцы стоят насмерть, татары стали пробивать частокол ручными таранами, рубить бревна топорами и расшатывать их, наваливаясь скопом. В жестокой сече у частокола пали воевода Яробор и боярин Любомир Захарич. Многие из русских ратников, прижатые к тыну, были изрублены отборными Батыевыми воинами.
        Казалось, наступил момент окончательной победы татар. Уже и туг Батыевых тургаудов из хвостов белых яков был установлен на восточном валу среди множества павших русичей.
        И все же рязанцы, подоспевшие с южного и северного валов, сумели выправить положение. Двигаясь по гребню восточного вала навстречу друг другу, ратники во главе с Лукояном и Твердиславом вклинились в скопище татар, повсеместно сбрасывая их в ров. Из рва доносился монотонный неясный гул, состоящий из стонов раненых, воплей придавленных, окриков военачальников, скрежета сталкивающихся в беспорядке копий и сабель, громыхания щитов…
        Наступательный порыв среди татар совершенно иссяк. Степняки выбирались из рва и устало брели по белой от снега равнине к своим становищам, даже не помышляя о спасении отряда тургаудов, вдруг оказавшегося в полном окружении.
        Батыевы телохранители храбро отбивались, став спиной к частоколу, который они только что пытались преодолеть. Рязанцы перебили всех окруженных тургаудов, коих было полторы сотни человек.
        Снимая с убитых тургаудов шлемы, панцири и налокотники, русичи поражались их богатой отделке и необычайной прочности. Мечи павших тургаудов не тупились даже при ударе о камень, а их панцири невозможно было пробить ни стрелой, ни копьем.
        Захваченные в плен мунгалы поведали рязанцам, что до сего случая Батыевых тургаудов никому еще не удавалось победить. При этом пленники не скрывали своего восхищения мужеством и воинской сноровкой рязанских дружинников. Кое-кто из пленников грозил рязанцам жестокой местью со стороны Батыя, который, конечно же, не простит им гибель своих лучших воинов.
        Когда опустилась ночь, из Батыева стана за Окой донесся глухой протяжный грохот больших кожаных барабанов. Это было траурное поминовение павших тургаудов.

* * *
        В самом начале сражения на южном валу Рязани в Сдилу Нилыча угодили две татарских стрелы, поранив ему правую руку и правую ногу. По этой причине мытник не участвовал в рядах своей сотни в яростной сече на восточном валу, отлеживаясь в доме какого-то стеклодува, стоявшем поблизости от Успенского храма. Сюда раненому мытнику помогли добраться боярыня Феофания и Милослава, дочь боярина Турдея, сложившего голову в сече с татарами у Черного леса.
        Феофания и Милослава были в военном облачении и с оружием, поэтому обе сразу поспешили на шум сражения, оставив раненого мытника на попечение знахарки Акулины.
        Сдила Нилыч стонал и плакал, покуда Акулина извлекала из его ран обломки стрел и накладывала повязки из чистого тонкого полотна.
        - Я вижу, иные из мужей ныне обрели женскую плаксивость, а иные из жен вдруг возгорелись мужеством, — ворчала знахарка, врачуя мытника. — Вот как тяжкое бедствие людскую суть раскрывает. Оказывается, и слабое женское тело может быть обителью сильного духа. А иной мужчина при своей внешней дородности бывает плаксив и робок, как отроковица.
        - Это ты про меня, что ли, карга старая? — огрызнулся Сдила Нилыч, натягивая на себя окровавленную рубаху. — Тебя бы саму стрелой продырявить, так завыла бы еще похлеще моего!
        Акулина не слушала рассерженного мытника, торопясь оказать помощь другому ратнику, с которого жена стеклодува уже сняла кольчугу и теплую рубаху, обнажив кровоточащую рану у него на груди. Ратник стойко переносил сильную боль, хотя на вид был гораздо моложе Сдилы Нилыча.
        Мытник поспешил поскорее убраться прочь. Ему чуть не стало плохо от одного вида страшной раны, над которой склонилась Акулина.
        Кое-как доковыляв до своего дома, Сдила Нилыч без сил рухнул на ложе. Его мутило от запаха крови, которой пропитались повязки на его ранах. К тому же мытника терзал страх. Ему казалось, что мунгалы вот-вот ворвутся в город, а у него нет сил ни для защиты, ни для бегства.
        Наконец измученный мытник провалился в забытье, как в черную яму.
        Разбудил Сдилу Нилыча его старший сын Лука, который был полон восторженных впечатлений от того, как княжеские гридни истребили Батыевых телохранителей, облаченных в непробиваемые доспехи.
        - Боярин Твердислав пятерых тургаудов заколол, а сам при этом не получил ни царапины, — рассказывал Лука, успевая одновременно жевать хлеб с салом. — Сотник Лукоян семерых тургаудов убил. Головы нехристей так и летели в разные стороны! Вот бы мне так мечом владеть!
        Сдила Нилыч с кряхтеньем поднялся с постели и тоже сел за стол, налил себе браги в чашу.
        - Наших-то много ли полегло? — хмуро спросил мытник, недовольный тем, что Лука восхищается чужой доблестью и не замечает того, что его отец изранен.
        - Немало, — ответил Лука.
        - Жив ли боярин Святовит Судиславич?
        - Живой. Этот тоже мунгалов славно посек!
        - Жив ли огнищанин Лихослав?
        - Жив. Ранен токмо.
        - А Любомир Захарич?
        - Этот погиб.
        - Ах ты, Господи! — Сдила Нилыч перекрестился и тут же сморщился от боли в пораненной правой руке.
        Лука продолжал перечислять имена имовитых рязанцев, павших в этот день.
        - Что, и Данила Олексич пал? — встрепенулся Сдила Нилыч, когда Лука упомянул имя купца.
        - Тело его я не видел, но, говорят, убит Данила Олексич, — сказал Лука. — На восточном валу голову сложил.
        - Вот и славно! — подумал и одновременно произнес вслух Сдила Нилыч. Заметив, что сын изумленно вытаращил на него глаза, мытник поспешно добавил: — Вот беда-то, хотел я сказать. Как теперь быть жене Данилы и деткам его? Горе-то какое!
        Сдила Нилыч скорчил сострадательную мину, хотя на самом деле голова его была полна злорадных мыслей: «Купчишка думал, что всех обхитрил, золотишко свое припрятав. Ан нет! Смерть еще никому обхитрить не удавалось. Воспользуюсь-ка я чужой казной! Покойнику злато не надобно, а мне лишние деньги не помеха. Кто знает, может, от татар еще откупаться придется…»
        Дождавшись, когда Лука захрапел, объятый крепким сном, Сдила Нилыч, превозмогая боль от ран, облачился в бараний тулуп, прихватил заступ и отправился к дому Данилы Олексича.
        Над Рязанью сгущались сумерки.
        Людей на улицах было мало; все, кто принимал участие в обороне города от татар, отдыхали или залечивали раны, пользуясь затишьем. Женщины загоняли детей по домам, едва начинало смеркаться.
        Все окна купеческого дома были закрыты ставнями, ворота были заперты изнутри на засов. Создавалось впечатление, что в доме кто-то есть. Но Сдила Нилыч знал, что вся мужская прислуга купца Данилы полегла в сечах с татарами. Старого конюха и того позавчера сразила татарская стрела, когда тот стоял на стене в дозоре. Жена и дети Данилы находились в детинце. Последние два дня Данила Олексич жил совершенно один в своих просторных хоромах.
        Мытнику было ведомо, что его приятель-купец, уходя из дому, всегда оставлял ворота на запоре, а сам перелезал через забор со стороны огорода. Благо Данила Олексич не страдал ожирением и обладал почти мальчишеской сноровкой.
        Сдила Нилыч из-за своих ран перебрался через забор с немалым трудом. Ему даже пришлось взять из дровяной поленницы несколько поленьев потолще и сложить их у забора наподобие ступенек.
        Оказавшись во дворе купеческого дома, мытник действовал уверенно и быстро. Он не раз бывал здесь, поэтому хорошо знал, где стоит баня, где курятник, где кладовые, где конюшня с сеновалом… Первым делом Сдила Нилыч зашел в конюшню, широко распахнув скрипучие дверные створы. Лошадей здесь не было, расчетливый купец Данила продал их, едва началась война с мунгалами. В пустой конюшне тем не менее стоял крепкий запах лошадиной упряжи и полусухого лошадиного помета.
        В конюшне было две навозные кучи: одна побольше, другая поменьше.
        После краткого раздумья Сдила Нилыч принялся разгребать большую навозную кучу. Слежавшийся и смерзшийся навоз плохо зацеплялся лопатой. Мытник пыхтел от натуги, раскидывая большие комья навоза по сторонам. Он уже разбросал почти половину кучи, когда прозвучавший у него за спиной язвительный голос заставил его не только вздрогнуть от неожиданности, но и облиться холодным потом.
        - Передохни, друг Сдила! У меня и конюхи эдак не трудятся.
        Мытник обернулся и выронил заступ из рук.
        Перед ним стоял Данила Олексич в белой рубахе и таких же портах, в сапогах и полушубке нараспашку. В руках у купца были вилы.
        - Не с тем орудием ты к навозу подступил, брат, — тем же язвительным голосом продолжил купец. — Тут вилами работать надо. Хотя тебе, княжескому мытнику, сие, наверно, невдомек.
        Данила Олексич явно издевался над Сдилой Нилычем, который переминался с ноги на ногу в полнейшей растерянности.
        - А ты — хват, Сдила! — купец восхищенно покачал головой. — Я-то думал, что ты ни рыба ни мясо. Теперь вижу, что ошибся. Жалею, что спьяну разболтал тебе про то, куда деньги свои спрятал. Ты ведь теперь не успокоишься, пока до них не доберешься. Чего доброго, и меня пристукнешь ночью в дозоре, дабы я не служил тебе помехой.
        - Да что ты! Что ты! — забормотал Сдила Нилыч и слегка попятился, увидев, что купец взял вилы наперевес. — Не нужны мне твои гривны, Данила. У меня и своих хватает!
        - Чего тогда приперся сюда на ночь глядя? — с угрозой промолвил Данила Олексич. — Мунгалов ругаешь за их грабежи, а сам-то по ихней же дорожке идешь!
        - Мне ведь сказали, что посекли тебя татары в битве на валу, друг Данила, — пролепетал Сдила Нилыч. — Вот я и подумал, коль перепрячу часть твоего серебра, то впоследствии дети твои благодарны мне будут. Ну, кто же гривны в навозной куче прячет?
        - Так ты, заботясь о моих детях, надумал серебро мое умыкнуть! — усмехнулся Данила Олексич. — Золотое у тебя сердце, друг Сдила! С таким-то сердцем тебе прямая дорога в рай уготована!
        - О чем это ты, друже? — забеспокоился мытник. — При чем тут рай? Я помирать покуда не собираюсь. Господь покуда бережет меня от сабель татарских.
        - Прости, Сдила, но, видать, тебе на роду написано умереть не от сабли татарской…
        Неоконченная фраза Данилы Олексича прозвучала как приговор.
        Мытник по глазам купца догадался, что тот замыслил, поэтому он резким движением выхватил нож из-за голенища сапога.
        Однако не менее проворен оказался и Данила Олексич. В следующий миг вилы пригвоздили мытника к бревенчатой стене конюшни.
        Глава шестая
        Кровавый рассвет
        Фетинья и Устинья случайно столкнулись на кладбище близ Вознесенской церкви. Первая хоронила мужа, убитого татарами во время недавней сечи на восточном валу, вторая погребала отца, павшего в тот же день при обороне южного вала Рязани.
        Поскольку убитых и умерших от ран в Рязани хоронили по нескольку сотен каждый день, по этой причине священники проводили отпевание не в храмах, а прямо возле могильных ям.
        Богатого купца и небогатого сапожника схоронили одинаково: завернутыми в грубый холст, в наскоро вырытой яме, куда помимо этих двух тел опустили еще троих смердов, нашедших свою погибель на том же восточном валу.
        Ни Фетинья, ни Устинья не плакали, глядя на то, как женщины-землекопы засыпают землей и мерзлой глиной прах Ивора Бокшича и купца Нездилы. Обе не стали дожидаться, когда над могилой насыплют земляной холмик и поставят деревянный крест.
        - Прими мое сочувствие, подруга, — сказала Устинья, удаляясь с кладбища вместе с Фетиньей. — Ивор Бокшич был хороший человек.
        - Я тоже скорблю по твоему отцу, Устя, — промолвила Фетинья, взяв подругу за руку. — Твой отец всегда был приветлив со мной. Да уготовит ему Господь райские кущи!
        - Куда ты теперь? — Устинья сбоку взглянула на Фетинью.
        - На подворье женского монастыря, — ответила Фетинья. — Я там помогаю лекарям покалеченных ратников врачевать. Все монахини этим же делом заняты вместе с игуменьей. А ты куда?
        - Я в войско вступила, — проговорила Устинья, — нахожусь в одной сотне с Кутушем. Он обучает меня стрелять из лука, владеть мечом и копьем. Буду мстить проклятым мунгалам за отца и брата!
        - А где половчанка Аннушка? — поинтересовалась Фетинья.
        - Дома под присмотром у моей матушки. — Устинья тяжело вздохнула: — Ташбек, отец Аннушки, привез ее в Рязань в надежде, что здесь-то его любимая дочь будет в безопасности. Однако ныне над всеми рязанцами смерть нависла. Как спасти Аннушку, ежели мунгалы в Рязань ворвутся, ума не приложу!
        - Выстояла Рязань в осаде пять дней, выстоит и еще, — ободряюще промолвила Фетинья, — а там, глядишь, и помощь подойдет. Гонцы ведь к соседним князьям разосланы! Ингварь Игоревич должен прийти с дружиной из Чернигова! Братья Роман и Глеб Ингваревичи под Коломной войско собирают.
        На перекрестке Большой и Успенской улиц две подруги расстались. Фетинья свернула в переулок, ведущий к подворью женского монастыря. Устинья направилась дальше по Большой улице, к своему дому.
        По улицам Рязани расползались быстро сгущавшиеся сумерки.
        После недавнего снегопада опять повеяло теплом, так что выпавший снег стал тяжелым и липким.
        Устинья не прошла и полусотни шагов, как столкнулась с бежавшим ей навстречу Нежатой, приятелем ее покойного брата. Нежата был в кольчуге и шлеме, с мечом на поясе. От быстрого бега Нежата раскраснелся, как румяное яблоко.
        - Что случилось? — окликнула юношу Устинья. — Куда спешишь сломя голову?
        Нежата остановился.
        - Татары выкатили на лед Оки свои камнеметы и частоколы на колесах, — промолвил он, тяжело дыша. — Не иначе, нехристи замышляют произвести ночной штурм или собираются обстрелять огненосными горшками западную стену Рязани. Воевода Твердислав повелел всем сотникам изготовить ратников к сече. Наша сотня уже почти вся собралась близ западной стены, а сотника нашего нигде нет. Вот бегу домой к Даниле Олексичу. Может, он дома отсыпается.
        - Ой! Мне же тоже надо в воинскую справу облачаться и к месту сбора спешить! — воскликнула Устинья.
        - У тебя сегодня были похороны отца, поэтому до утра можешь отдыхать, — сказал Нежата. — А я замолвлю за тебя словечко перед Данилой Олексичем.
        - Не буду я дома сидеть! — решительно возразила Устинья. — Да и не устала я. До встречи на стене, Нежата!
        Устинья припустила бегом по улице, отбросив свою длинную косу с груди на спину. Ее белая заячья шапочка мелькала в густых серых сумерках быстро удаляющимся светлым пятном.
        Нежата постоял на месте, глядя вслед Устинье, затем поспешил дальше, к дому Данилы Олексича.
        Юноше пришлось довольно долго грохотать рукоятью меча в ворота купеческого дома. Наконец ворота открыл сам Данила Олексич.
        Выслушав из уст Нежаты распоряжение воеводы Твердислава, купец ворчливо обронил:
        - Ни поспать, ни пожрать толком не дадут! Обожди меня во дворе, младень. Я живо соберусь!
        В ожидании, покуда сотник выйдет из дому, Нежата нетерпеливо прохаживался по просторному двору от крыльца до распахнутых ворот конюшни и обратно. Внезапно Нежата обратил внимание на вилы, брошенные возле большой навозной кучи. Длинные зубья вил были окрашены свежей кровью. Тут же лежала лопата, с помощью которой только что кто-то сваливал в кучу навоз. Было видно, что навоз в спешке перекидали с одного места на другое. Комья навоза были разбросаны повсюду.
        Когда Данила Олексич вышел из дома на крыльцо, облаченный в панцирь и воинский плащ, Нежата показал ему окровавленные вилы.
        - Это челядинец мой сегодня свинью заколол, — быстро проговорил купец, предупреждая вопрос Нежаты.
        - Почто же вилами? — удивился Нежата.
        - Вот и я то же самое дурню этому сказал! — немного нервно рассмеялся Данила Олексич. — Увалень — одно слово! Он же — мордвин, а у мордвы мозги набекрень.
        И все же кое-что в поведении сотника показалось Нежате странным. Данила Олексич сказал, что это его челядинец с навозом управлялся, а у самого сапоги в навозе вымазаны. Еще Нежата нашел в конюшне шапку с опушкой из черно-бурой лисы и отдал ее Даниле Олексичу, а тот заявил, что шапка эта его челядинцу принадлежит. Мол, он во хмелю работал, поэтому и обронил ее. Нежата подумал про себя, что столь дорогая шапка не всякому купцу по деньгам будет, не говоря уже про какого-то челядинца, но вслух ничего не сказал.

* * *
        Огнищанину Лихославу с той поры, как сгорела восточная стена Рязани, не давала покоя мысль, что все это множество русского люда, собравшегося в городе в надежде на спасение от татар, просто-напросто обречено на погибель. Сегодняшняя сеча показала, что татары могут совершать глубокие прорывы в город, ибо численность защитников Рязани тает с каждым днем. То напряжение — душевное и физическое, — с каким рязанцы раз за разом отражают приступы врага, Лихослав чувствовал и на себе. Всех здравомыслящих людей не покидало горькое осознание того, что конец близок.
        В эту ночь Лихослав пригласил к себе в дом несколько человек, в настроении которых он нисколько не сомневался. Ночными гостями огнищанина были: его двоюродный брат Ян, купец Никодим, по прозвищу Сова, бояре Ельмец и Пустимир. Самым же важным гостем был князь Давыд Ольгович, доводившийся двоюродным братом черниговскому князю Михаилу Всеволодовичу. Ельмец и Пустимир были киевскими боярами, их в качестве заложников отправил в Рязань грозный Ярослав Всеволодович, захвативший Киев. Угодил в заложники и Давыд Ольгович за свое родство с Михаилом Всеволодовичем, непримиримым врагом суздальских князей.
        Оказавшиеся в Рязани киевские и черниговские заложники поначалу радовались, что вырвались живыми из рук мстительного Ярослава Всеволодовича. Однако нашествие татар на окские земли, гибель рязанских князей и плачевное положение Рязани, обложенной татарскими полчищами, очень скоро уверили заложников в том, что они угодили из огня да в полымя.
        Об этом и вели речь, не стесняясь выражений, бояре Ельмец и Пустимир. Оба являлись большими мастаками по плетению интриг и козней, участвуя в княжеских распрях, и при этом они всегда выходили сухими из воды. И вдруг здесь, в Рязани, случилась страшная непредвиденная беда: над обоими смутьянами нависла угроза смерти от рук диких язычников!
        Умирать в осажденной татарами Рязани ни жалкой смертью, ни доблестной Ельмец и Пустимир не собирались. Они этого и не скрывали перед собравшимися в доме Лихослава в этот поздний час, считая тех своими единомышленниками.
        - Куда вы клоните, бояре? — промолвил Давыд Ольгович, которого подняли с постели, толком ничего не объяснив.
        Ельмец и Пустимир в растерянности переглянулись. Затем оба посмотрели на Лихослава: мол, растолкуй князю, что к чему.
        - Пойми, княже, Рязань уже не оплот от нехристей, но скорее ловушка для всех собравшихся здесь русичей, — вкрадчиво проговорил огнищанин. — Скоро мунгалы ворвутся в Рязань и устроят тут резню. Вот я и предлагаю выбираться из города, пока не поздно.
        - Куда выбираться? — не понял Давыд Ольгович.
        - За Оку, князь. В леса! — Лихослав махнул рукой в западном направлении.
        От этого резкого движения огонек светильника, стоящего на столе, затрепетал, будто испуганный мотылек.
        Ельмец и Пустимир напряженно вглядывались в узкое лицо князя с тонкой бородкой клинышком и короткими темно-русыми усами.
        - Удирать, значит, собрались! — криво усмехнулся Давыд Ольгович. — Да в чистом поле мунгалы побьют вас стрелами, как косуль!
        - А в Рязани не побьют? — язвительно бросил купец Никодим. — Вот ворвутся нехристи в город, и будет их по десятку на каждого нашего воина.
        - Ночь, княже, самая лучшая защита от татарских стрел, — заметил Лихослав. — За ночь далеко утечь можно.
        - Не по-христиански сие — своих в беде бросать, — хмуро сказал Давыд Ольгович, который в свои тридцать лет успел побывать во многих передрягах, участвуя вместе со своими дядьями и братьями в межкняжеских распрях.
        - О чем ты, княже? — недовольно поморщился Пустимир. — Уж коль Роман и Глеб Ингваревичи не спешат выручать Рязань, то нам-то и вовсе нету смысла насмерть тут стоять!
        - У тебя ведь жена и сын в Путивле остались, княже, — как бы между прочим обронил Лихослав. — Каково им будет узнать, что ты голову сложил в Рязани. Но самое печальное то, что сын твой удела княжеского лишиться может. Братья твои, родные и двоюродные, о своих сыновьях радеть будут, а твой сын им будет в тягость.
        Давыд Ольгович нахмурил брови, отчего его лицо с тонким носом и близко посаженными глазами обрело облик эдакого злодея. Князь явно не блистал правильностью черт, а когда мрачнел или становился задумчивым, то в чертах его проступало что-то отталкивающее и устрашающее.
        Сказанное Лихославом угодило не в бровь, а в глаз.
        Давыду Ольговичу было хорошо известно, сколь жадны до чужих уделов его братья.
        - Ладно, бояре, — нехотя промолвил он, — будем прорываться из Рязани. Воеводе Твердиславу об этом, конечно, ни слова?
        - Боже упаси! — воскликнул Лихослав. — Этот безумец готов сам смерть принять в неравной сече и всех прочих рязанцев за собой на тот свет утянуть.
        - Кто жаждет доблестной кончины, тот ее скоро получит! — проворчал Ян, двоюродный брат огнищанина.
        - На сборы всем час, не больше, — строго сказал Лихослав. — Ежели уходить, то этой же ночью. Встречаемся возле восточной угловой башни детинца. Ничего обременительного с собой не брать, лишь оружие и ествы немного.
        - А злато? — проговорил Никодим. — Злато я оставить не могу!
        - Ныне жизнь дороже злата, купец, — усмехнулся Ян. — Вот я все свои деньги в Рязани оставляю в тайнике. Не найдут их татары — хорошо, найдут — ну и черт с ними!
        - Верно молвишь, брат, — вставил Лихослав. — Коль уцелеем, то и деньгами разживемся!
        - Кто дорогу знает? — спросил Давыд Ольгович.
        - Я знаю, — ответил Лихослав, — поэтому предупреждаю: кто замешкается при сборах, того ждать не стану.
        Поздние гости Лихослава стали торопливо расходиться.
        Велев своим слугам спешно собираться в дорогу, Давыд Ольгович между тем разыскал своего двоюродного племянника Вячеслава, который жил в одном доме с ним. Юноша собирался заступать в дозор на восточный вал Рязани. Как и все заложники, он добровольно вступил в рязанское войско.
        Давыд Ольгович напрямик заявил племяннику, что Рязань долго не выстоит против такого множества мунгалов, а посему для него самое лучшее бежать из города вместе с дядей.
        - Незачем нам тут пропадать под саблями татарскими, племяш, — молвил Давыд Ольгович. — Наша с тобой отчина — Чернигов. Там и родня наша, и уделы наши, и казна, и могилы предков… Я за тебя в ответе перед отцом твоим, поэтому не хочу бросать тебя здесь на погибель.
        - Как же так, дядюшка? — растерялся Вячеслав. — Неужто мы бросим рязанцев в беде? Это же позор!
        - Сей позор я на себя возьму, племяш, — стоял на своем Давыд Ольгович. — Собирайся живее в путь! Спасение наше в лесах, за Окой.
        - Можно мне девицу одну с собой взять? — покраснев, проговорил Вячеслав. — Люба она мне.
        - Что за девица? — нахмурился Давыд Ольгович. — Какого сословия? Где она живет?
        - Стояной ее кличут, она дочь кузнеца Радонега, — ответил Вячеслав. — Живет она на Оружейной улице.
        - Зачем тебе эта простолюдинка, племяш? — недовольно промолвил Давыд Ольгович. — Не пара она тебе, ибо ты — княжич. Да и не время сейчас о девицах думать! Ноги уносить надо из Рязани, пока не поздно!
        - Я без Стояны не побегу, — опустив голову, сказал Вячеслав.
        - Что ж, поспешай за своей Стояной, племяш, — раздраженно произнес Давыд Ольгович. — Времени у тебя не более получаса. Так что дуй бегом до Оружейной улицы и обратно.
        Вячеслав снял с себя кольчугу и пояс с мечом, надел шапку с меховой опушкой, набросил на плечи теплый плащ и торопливо выскочил за дверь. Его быстрые шаги протопали по ступенькам крыльца, затем хлопнула воротная калитка.
        «Беги, дурень! — подумал Давыд Ольгович, снимая со стены щит и длинный узкий меч. — Токмо я ждать тебя не стану. Ты сам выбрал свою судьбу, племяш!»
        Дозорные, стоявшие на восточном валу там, где этот вал почти вплотную подступает к детинцу, с удивлением взирали на кучку ратников во главе с князем Давыдом Ольговичем и огнищанином Лихославом, которые собирались спуститься на веревках по крутому откосу в овраг. Лихослав сказал дозорным, что на эту вылазку их отправил гридничий Оверьян Веринеич. Мол, им велено устроить засаду в овраге, там, где ручей Серебрянка впадает в Оку, чтобы захватить в плен конных татарских дозорных, шныряющих под стенами детинца.
        Стоящие в дозоре воины не поверили Лихославу. Они были озадачены тем, что идущие на опасную вылазку ратники зачем-то взяли с собой женщин и детей. Среди этих женщин воины узнали супругу огнищанина, а также жен его брата Яна и купца Никодима.
        Старший из дозорных поднял тревогу, отправив за гридничим купца Якова Костромича, оказавшегося в эту ночь в дозоре.
        Оверьян Веринеич в это время делал обход сторожевых постов, поэтому оказался неподалеку.
        Гридничему было достаточно одного взгляда на стоящих перед ним людей, одетых в дорожную одежду, с оружием в руках и с мешками за спиной. Он узнал их всех, осветив пламенем факела.
        - Не думал я, что в таких мужественных на вид мужчинах бьются столь трусливые сердца! — с негодованием и горечью промолвил Оверьян Веринеич. — Жены и дочери многих павших рязанцев о бегстве не помышляют, терпя на валах и стенах лишения и опасности. Я думал, что вся рать рязанская стойкостью закалена, но теперь вижу, что ошибся. Значит, не женщины первыми ослабели духом, а мужи…
        - Не тебе бы упрекать меня в слабоволии, боярин, — сердито сказал Давыд Ольгович. — Я напомню тебе кое-что из прошлого. Где были рязанские князья, когда черниговцы вместе с киевлянами и галичанами сражались с татарами на реке Калке? Черниговцы звали вас в этот поход, но войско из Рязани тогда так и не пришло. Помня об этом, я ныне не собираюсь биться против татар за Рязань. Это не моя забота, боярин.
        - Ты волен уйти, князь, — проговорил Оверьян Веринеич. — И вы, бояре, тоже не обязаны погибать на стенах Рязани. Возвращайтесь в Киев, коль сумеете. — Гридничий взглянул на Ельмеца и Пустимира: — Вы оказались здесь не по своей воле. Я понимаю, что наши беды вам в тягость.
        Ельмец и Пустимир неловко топтались на месте, стараясь не встречаться взглядом с гридничим.
        В неловкости пребывали и Лихослав с братом Яном.
        - Ну, а вы-то почто оробели раньше срока, братья? — обратился к ним Оверьян Веринеич. — У вас-то почто душа не болит за судьбу Рязани? Бежать собрались, забыв про честь и долг христианский. Что ж, бегите! Скатертью дорога! И ты, Никодим, беги вместе с ними. В твоей трусости я никогда не сомневался.
        - Я — торговец, а не воин! — уязвленно воскликнул Никодим. — И я не столько о себе пекусь, сколько о жене своей и детях. В Рязани их ждет погибель неминучая!
        Гридничий велел сопровождавшим его челядинцам принести веревочную лестницу, чтобы тем, кто спешил уйти из Рязани, было сподручнее спуститься с вала в глубокий овраг.
        Глядя на то, как Давыд Ольгович и Лихослав первыми спускаются по ступенькам лестницы в темный провал оврага, Яков Костромич несмело заговорил с Оверьяном Веринеичем:
        - Можно и мне попытать счастья вместе с ними, боярин? — сказал он. — Я тоже родом не из Рязани. Мне бы тоже надо домой как-то добираться. Проку от меня все равно мало.
        Гридничий молча махнул на костромича зажатой в кулаке рукавицей, мол, поступай, как знаешь.
        - Благодарю, боярин! — Яков отвесил гридничему поклон. — Жив буду — никогда не забуду твоей доброты! Бога буду молить о благоденствии твоем и всех родственников твоих…
        - Ну, пошевеливайся! — грубо оборвал купца один из рязанских дозорных. — Спускайся! Сначала выберись живым отсюда, а уж потом про Бога вспоминай!
        Яков пропустил вперед женщин и детей, помогая им вставать на зыбкую лестницу, потом стал спускаться вниз сам, предварительно сбросив с кручи в овраг свой щит и меч.

* * *
        Стояна наотрез отказалась покидать Рязань, полагая, что город выстоит в осаде до прихода подмоги, которая не может не прийти. Она и Вячеслава горячо убеждала, чтобы он не вздумал последовать за своим дядей куда-то в ночь и неизвестность.
        - До леса отсюда неблизко, — молвила Стояна, держа Вячеслава за руку. — Ежели ночью еще как-то возможно избегнуть встречи с татарскими дозорами, то днем да в открытом поле или на льду Оки от конных мунгалов спасения не будет. Твой дядя просто безумец, коль надеется до рассвета в заокские леса проскочить!
        Вячеслав прислушался к словам Стояны и решил остаться в Рязани.
        Попрощаться с Давыдом Ольговичем Вячеславу не пришлось. Князь не стал дожидаться племянника, спеша уйти из Рязани под покровом ночи.
        Вячеслав, собираясь в ночной дозор, был полон радостных волнительных чувств. Стояна, расставаясь с ним у ворот своего дома, шепнула ему, что, когда ее мать уснет, она прибежит к нему на городской вал и они смогут скоротать вместе эти три ночных часа. Стояна не скрывала того, как ей приятно, что она не безразлична Вячеславу. Целуя при расставании Вячеслава в уста, Стояна тем самым подтвердила, что и княжич ей далеко не безразличен.
        Заступив в караул, Вячеслав стал прохаживаться по гребню вала, поглядывая то в глубокий ров, то на равнину, теряющуюся у дальнего леса.
        Лунный диск, не скрытый облаками, изливал на заснувший город, на окрестные холмы и долы бледное голубоватое сияние.
        Мерцали звезды. С юго-востока веяло легким ветерком.
        От ветра у Вячеслава слезились глаза. Все его мысли были о Стояне, о скорой новой встрече с нею. Еще Вячеславу показалось удивительным, что татары не убрали своих убитых, оставшихся лежать на подталом снегу во рву и в поле перед рвом. После всех прошлых штурмов воины Батыя всегда уносили своих павших в свои становища. Впрочем, убитых тургаудов татары забрали после того, как рязанцы вынесли их бездыханные тела из города в поле.
        Устав ходить взад-вперед, Вячеслав замер на месте, опершись на копье.
        И тут предательская сонливость стала обволакивать юношу своими мягкими объятиями. Глаза его стали слипаться, верхние веки словно налились свинцом. Голова его то и дело клонилась на грудь. Дремать стоя Вячеславу было неудобно, так как ему приходилось переносить тяжесть тела с одной ноги на другую.
        Чем сильнее дрема одолевала Вячеслава, тем явственнее ему начинали мерещиться какие-то наваждения. Сначала Вячеславу показалось, что убитых мунгалов на заснеженном поле как будто стало заметно больше, нежели было в тот момент, когда он заступил в караул. Потом Вячеславу стало чудиться, будто некоторые из мертвых татар, лежащих на равнине, пытаются приподниматься и даже ползти к валу.
        Дабы развеять возникающие наваждения, Вячеслав принимался старательно вглядываться в чернеющие на снегу тела врагов, как в некий узор, привнесенный в природу человеческой страстью к истреблению себе подобных. То, что убитых татар было много, наполняло Вячеслава гордостью за рязанцев, пробуждало в нем радость от осознания некоего превосходства воинов-христиан над язычниками. Эта самодовольная радость убаюкивала Вячеслава, усыпляла его бдительность. Однако через какое-то время Вячеславу опять начинало мерещиться, что мертвые враги шевелятся уже не только в поле, но и совсем рядом, во рву.
        Терзаясь каким-то смутным беспокойством, Вячеслав вновь принялся расхаживать по валу. Неожиданно Вячеслав слегка вздрогнул. Он явственно разглядел на спине у одного из убитых татар колчан со стрелами. Этот мертвый татарин лежал во рву.
        Оружие с убитых врагов рязанцы всегда снимали вместе с панцирями и шлемами.
        «Надо же! — подумал Вячеслав. — Сегодня еще до захода солнца дружинники не единожды спускались в ров, снимая панцири с нехристей и собирая оружие, но одного мунгала гридни все же проглядели, не сняли с него колчан со стрелами».
        Желание заслужить похвалу от сотника Лукояна пересилило в Вячеславе всяческую осторожность. Воткнув копье в притоптанную мерзлую землю, он стал спускаться в ров по крутому склону, цепляясь руками за обнажившуюся желтую траву.
        Оказавшись на дне рва, Вячеслав принялся осматривать всех подряд убитых мунгалов, отыскивая того, с колчаном на спине. Перевидав за последние дни множество смертей, Вячеслав уже не боялся мертвецов ни своих, ни чужих.
        Вдруг кто-то схватил юношу за ногу. И в тот же миг слух Вячеслава уловил тихий лязг, возникающий, когда из ножен осторожно вытаскивают клинок. Вячеслав рванулся, еще не сознавая в полной мере, что происходит. Потеряв равновесие, он завалился на бок. Оглянувшись, Вячеслав увидел, как среди мертвых врагов встали во весь рост двое мунгалов с саблями в руках и молча ринулись на него.
        Юноша закричал от страха, но крик его, так и не достигнув высшей точки, оборвался вместе с головой, слетевшей с плеч.
        …Луна уже почти скрылась за облаками. Ночной мрак стал более густым, наполненным запахом снега, пропитанного кровью, и горьким дымом потухших пожарищ.
        Стояна взобралась на вал по земляным ступенькам. Про себя она повторяла пароль, чтобы без заминки ответить на окрик любого из дозорных.
        На вершине вала Стояна огляделась. Ни дальнего дозорного, ни ближнего нигде не было видно. Она увидела копье, воткнутое в землю, рядом валялись рукавицы, подаренные ею Вячеславу. Но где же он сам?
        Стояна нетерпеливо потопталась на месте, затем двинулась по гребню вала к следующему посту.
        «Не иначе, дозорные укрылись где-нибудь от ветра и развлекают друг друга разговорами», — мелькнуло в голове у девушки.
        Тихий вскрик, донесшийся изо рва, остановил Стояну. Она сразу узнала голос Вячеслава.
        Стояна подскочила к самому краю вала, вглядываясь в темное скопище убитых врагов, лежащих на дне рва. Она уже хотела окликнуть Вячеслава по имени, как вдруг ощутила сильный удар в горло. От этого удара Стояна невольно отшатнулась назад, круглая шапочка слетела с ее головы. Сознание у девушки помутилось, и душа ее затрепетала от ужаса, ибо она нащупала оперенье татарской стрелы, торчавшей у нее под подбородком. Не будь этого оперенья, стрела и вовсе прошла бы навылет через ее шею, такова была сила ее полета!
        Стояна набрала в грудь воздуха, чтобы закричать, поднять тревогу, но рот ее наполнился кровью, ноги подкосились, и она упала навзничь, раскинув руки в стороны.

* * *
        О том, что Юрий Игоревич скончался от ран, не приходя в сознание, боярину Твердиславу сообщили глубокой ночью. Твердислав в это время находился в самой высокой башне детинца, наблюдая за действиями татар, которые при лунном свете устанавливали свои метательные машины на льду Оки как раз напротив северной стены детинца.
        Твердислав пришел в княжеский терем и повелел священникам и челядинцам, не дожидаясь рассвета, захоронить тело князя в одном из приделов Спасо-Преображенского собора. Затем Твердислав поспешил обратно на северную стену, поскольку прибежавший оттуда гридень известил воеводу о том, что татары обрушили на детинец град камней и горшков с зажигательной смесью.
        Татарам довольно быстро удалось запалить две башни детинца, возвышавшиеся на высоком окском берегу. Чтобы огонь не распространился дальше по стене, дружинники во главе с гридничим Оверьяном Веринеичем рассыпали на пряслах стены песок, а на крышах соседних башен расстилали сырые кожи.
        Дальнейшее более походило на чудо. Обстрел детинца прекратился так же неожиданно, как и начался. Подтаявший во время оттепели лед Оки не выдержал тяжести самых больших татарских камнеметов и стал проламываться под ними. На белой ледяной поверхности образовались огромные черные полыньи, в которых исчезло, уйдя на глубину, около десятка метательных машин и стоящих подле них частоколов на колесах. Татары в спешке и панике старались оттащить к противоположному пологому берегу оставшиеся камнеметы, но лед продолжал проваливаться у них под ногами. Громоздкие катапульты на массивных колесах без спиц с шумом и треском оседали в холодные окские воды, застревая на мелководье среди обломков льдин.
        Несколько камнеметов татарам все же удалось вытащить на берег. Татары попытались продолжить обстрел детинца с дальнего низкого берега реки, но выпущенные из катапульт камни падали, не долетая до стен и башен детинца.
        - Не иначе, услыхал Господь наши молитвы, — заметил Оверьян Веринеич, переглянувшись с Твердиславом. — Не нашими усилиями, но Божьим промыслом поглотила река камнеметы татарские!
        Огонь на одной из загоревшихся башен детинца дружинникам удалось загасить довольно быстро, используя песок и сырые кожи, но другая из башен полыхала столь сильно, что подступиться к ней не было никакой возможности. Пламя утратило силу лишь после того, как обвалились перекрытия наполовину сгоревшей башни.
        Гридни еще боролись с огнем среди обугленных развалин башни, когда где-то у Пронских ворот тревожно загудела боевая русская труба: «К оружию! Тревога! Тревога!..»
        От восточного вала примчался гонец на неоседланном коне.
        - Беда, воевода! — крикнул он Твердиславу, не слезая с коня. — Татары в городе! Лезут нехристи во множестве через восточный вал. Сотник Лукоян и Данила Олексич со своими ратниками бьются с мунгалами, не жалея сил. Подмога им нужна!
        Твердислав и Оверьян Веринеич, собрав дружинников, бегом устремились в Нижний город. Гонцу было велено скакать на Соколиную гору и вести оттуда к восточному валу всех, кто может держать в руках оружие.
        В Успенском околотке зазвучали тревожные сигналы другой русской трубы.
        И наконец загудел растревоженным басом колокол на звоннице Успенского собора, запоздало извещая жителей Рязани об опасности, которая и без того уже стучалась к ним в дома. Отовсюду неслись громкие выкрики на чужом языке, тут и там раздавался звон мечей. Детский плач и мольбы женщин о помощи звучали то явственно, то смутно, смешиваясь с гулом сражения и трубными сигналами тревоги, витавшими над обреченным городом в это хмурое зимнее утро.
        Инок Трофим, разбудивший звонаря и вместе с ним поднявшийся на звонницу, увидел с высоты, что улицы Рязани полны татар, которые врываются в дома, волокут упирающихся полуодетых женщин, сражаются с рязанскими ратниками, вставшими заслоном на Большой улице и у Вознесенской церкви. Красные продолговатые щиты русичей были хорошо заметны на фоне белого снега и темных бревенчатых домов. Разрозненные стычки рязанцев с татарами происходили и вокруг Успенского храма, на торговой площади, и по всему Плотницкому околотку. Из детинца и с Соколиной горы бежали на выручку к своим княжеские дружинники и челядинцы, среди них было немало женщин и подростков. Над этим разношерстным воинством посверкивали наконечники копий и выхваченные из ножен мечи. Кто-то из гридней нес багряно-золотистый княжеский стяг с ликом Богородицы.
        Однако иноку Трофиму была очевидна вся тщетность усилий рязанцев, пытавшихся одним отчаянным натиском вытеснить врагов из городских улиц. Ему было видно с колокольни далеко-далеко. Инок Трофим, как некий провидец, оказавшийся волею случая над схватками и горестями людей, видел вдалеке множество дымов — это были вражеские становища, окружавшие Рязань. От этих становищ к Рязани двигались густые колонны татарского войска, пешие и конные. Заснеженные просторы полей были покрыты черными полчищами врагов, которые надвигались неотвратимо, как судьба.
        Трофим торопливо спустился в свою келью.
        Там, на столе, лежала раскрытая книга, на одной из страниц которой чернели записи, отражавшие ход событий с самого начала осады Рязани ордой Батыя.
        Трофим обмакнул в чернила заостренное писало и, задержав дыхание, чтобы не дрожала рука, написал: «Сего года 6745-го декабря 21-го дня пала Рязань под натиском безбожных татар».

* * *
        Поражение тургаудов в сече с рязанцами повергло Бату-хана в растерянность и озлобление, ибо такого еще не бывало. Во всяком затруднении, когда враг стоял насмерть, чтобы переломить ход тяжелого сражения или нелегкой осады, обычно бросали в битву тургаудов как головной отряд. Такой таран из опытнейших батыров всегда доселе оправдывал свое назначение. Тургауды не только неизменно одолевали любого неприятеля, но и несли при этом очень небольшие потери.
        И вот передовой отряд тургаудов в схватке с рязанцами оказался в окружении и погиб до последнего человека.
        Бату-хан в присутствии жен и советников накричал на своих родных братьев Берке, Шейбана и Тангута, которые, по его мнению, упустили из рук победу, своевременно не поддержав хана Кюлькана, отряды которого уже почти ворвались в Рязань. Досталось от Бату-хана и его двоюродным братьям — Хайдару, Менгу и Бучену, бесславно вернувшимся в тот день от южного вала Рязани. Гуюк-хану разгневанный Бату повесил плеть на плечо — так у монголов выражалось презрение к трусам. Бату-хан полагал, что Гуюк-хан слишком поспешно отступил от восточного вала Рязани, тем самым не дав воинам Кюлькана и Батыевым тургаудам закрепить первоначальный успех.
        Предводители монгольского войска покинули ставку Бату-хана рассерженные и раздосадованные. Эти люди считали себя равными Бату по своему рождению. Кое-кто из них полагал, что главенство Бату над общемонгольским войском в этом походе есть результат интриг Ори-Фуджинь, матери Бату, и его дяди Джагатая, уязвленного тем, что верховная власть над коренными монгольскими улусами досталась не ему, а его младшему брату Угэдею.
        Сыновья Угэдея, Гуюк-хан и Урянх-Кадан, и вовсе открыто поговаривали, что стоять во главе монголов в походе на Запад более пристало кому-то из них двоих, а не Бату.
        Эта скрытая, а иной раз и явная неприязнь среди царевичей-чингизидов часто гасила их рвение на поле битвы, так как честолюбивые родичи Бату желали обогатиться военной добычей, но при этом им не хотелось делиться с Бату славой побед.
        Вот почему, когда Бату-хан в гневе приказал, невзирая на ночь, выкатить на лед Оки камнеметы и обстрелять огненосными сосудами рязанский детинец, это вызвало яростное сопротивление со стороны двоюродных братьев Бату. В результате приказ Бату выполняли лишь воины из тумена хана Бури, на которых лежала обязанность охранять осадные машины. Даже когда лед на Оке стал ломаться и камнеметы начали тонуть в реке, никто из ханов-чингизидов не поспешил на помощь воинам хана Бури, которые изо всех сил старались спасать тонущие баллисты и катапульты.
        Назначив на следующее утро общий штурм Рязани, Бату-хан доверил верховное начальство хану Кюлькану за его неизменное почтение к нему. Это не понравилось Гуюк-хану и Урянх-Кадану, которые задумали вырвать у Кюлькана славу взятия Рязани.
        Ночью братья-царевичи послали полсотни воинов-кебтеулов, чтобы те бесшумно перебили рязанских дозорных на восточном валу. Маскируясь под убитых, воины Гуюк-хана и его брата сумели подкрасться вплотную к русским дозорам. Истребив караульных на валу, кебтеулы проникли в Рязань.
        Незадолго до рассвета в станах Бату и Кюлькана воины только начали подкрепляться пищей, чтобы с восходом солнца двинуться на штурм. А в это время тумены Гуюк-хана и Урянх-Кадана уже завязали сражение с русичами на улицах Рязани.
        Рязанцы хоть и спохватились слишком поздно, тем не менее не собирались складывать оружие или спасаться бегством.
        Глава седьмая
        Муки побежденных
        Васса пробудилась от яростного собачьего лая. Их кобель с рычанием нападал на каких-то чужих людей, заполнивших двор. Глянув в окно, Васса сумела разглядеть сквозь искажающую толщу фряжского стекла сверкнувшую на замахе кривую саблю. После чего раздался громкий предсмертный собачий визг.
        «Татары!» — мелькнуло в голове у Вассы.
        Васса бросилась было будить дочь, но Пребрана уже проснулась сама. Она сидела на постели в тонкой исподней сорочице с распущенными по плечам волосами, растревоженная доносившимися со двора звуками.
        Мирошки дома не было. Он нес дозор где-то на южном валу Рязани.
        - Беда, доченька! — взволнованно проговорила Васса. — Татары в городе! Одевайся скорее!
        Пребрана вскочила с кровати и схватила со стула длинные вязаные чулки. Она долго возилась с ними, натягивая их на ноги, поскольку ее руки сильно дрожали.
        Между тем на входную дверь обрушились сильные удары — это враги ломились в дом.
        - Хватай одежду и беги в огород! — повелела дочери Васса. — Через отцовскую мастерскую беги, а я постараюсь задержать нехристей!
        - Матушка, я без тебя никуда! — чуть не плача, воскликнула Пребрана.
        - Уходи! Живее! — повысила голос Васса, сдернув с вешалки беличью шубейку и швырнув ее к ногам Пребраны. — Постарайся добраться до женского монастыря. Я все равно найду тебя, коль уцелею! — Васса на миг прижала дочь к себе, затем вытолкнула ее за дверь, ведущую к бане и к Мирошкиной мастерской.
        Для встречи непрошеных гостей Васса взяла в левую руку нож на костяной рукоятке, в правую — топор. И притаилась за печью.
        Выбежав в заснеженный огород, Пребрана укрылась за баней. Там она надела на себя длинное платье, набросила на плечи беличью шубейку. Торопливо заплетая волосы в косу, Пребрана вся обратилась в слух. Ею владело сильнейшее беспокойство за мать; из их дома доносились гортанные выкрики татар, там что-то с грохотом падало, что-то вдребезги разбивалось… От этих звуков невидимой яростной борьбы у Пребраны холодело в груди. Разум подсказывал ей, что самое лучшее для нее сейчас бежать к подворью женского монастыря, однако ноги девушки не слушались разума.
        Неизвестно, сколько времени Пребрана простояла за баней в ожидании, что ее мать вырвется из рук татар и попытается спастись бегством этим же путем, через огород. Дочерние чувства были столь сильны в Пребране, что она не сдвинулась с места, даже когда стих шум борьбы в их доме.
        Было слышно, как татары шарят в доме и в мастерской Мирошки, кто-то из татар вышел в огород и заглянул в баню. В огороде на снегу было много следов, поэтому следы Пребраны, ведущие за баню, остались не замеченными для любопытного степняка.
        Прижавшись к бревенчатой стене бани, Пребрана молча глотала горячие слезы, неудержимо льющиеся у нее из глаз. Она решила, что мунгалы убили ее мать, иначе она непременно выбежала бы из дома в огород, чтобы по задворкам добраться до спасительных стен монастырского подворья. Страх и одиночество давили на Пребрану, оказавшуюся перед необходимостью принимать самостоятельное решение.
        Разгоравшийся хмурый зимний день был наполнен леденящими кровь звуками, несущимися отовсюду, и сценами самого дикого насилия, творимого татарами на улицах поверженной Рязани.
        Решившись наконец предпринять попытку выбраться к монастырскому подворью, Пребрана пролезла через дыру в заборе и оказалась в соседнем огороде. Она прокралась вдоль высокого тына, отыскивая другой узкий лаз, которым в прошлом не раз пользовалась, бегая на тайные свидания с Родионом.
        Громкие голоса татар, раздавшиеся из переулка, заставили Пребрану замереть на месте. Голоса врагов звучали все ближе. Превозмогая страх, Пребрана взобралась на поленницу дров и выглянула из-за кромки частокола.
        По узкому переулку двигалась большая группа мунгалов — не меньше пятнадцати человек. Все они были в шубах мехом внутрь, в меховых шапках с узким высоким верхом, с луками и колчанами за спиной, с саблями на поясе. У многих татар имелись копья и круглые щиты. Четверо из татар тащили набитые чем-то кожаные мешки, двое волокли на веревках двух связанных женщин с растрепанными длинными косами. Одна из пленниц была совершенно обнажена, ее белые плечи и бедра были покрыты синяками, на спине виднелся кровавый рубец от плети. На другой из одежды была лишь длинная исподняя рубаха.
        Идущий впереди татарин нес копье, на острие которого торчала отрубленная голова боярина Твердислава.
        Это зрелище потрясло Пребрану. Она сразу узнала в обнаженной пленнице боярыню Феофанию. Узнала Пребрана и другую невольницу — это была Меланья, мать Стояны.
        Когда отряд татар с двумя пленницами скрылся за поворотом, Пребрана спрыгнула с поленницы и, в раздумье кусая ноготь, стала лихорадочно соображать, что ей теперь делать. Если пойти по переулку туда, куда скрылись татары, то можно вскоре выйти к бревенчатой стене монастырского подворья, но можно также и наткнуться на врагов.
        Пребрана решила бежать к Соколиной горе в надежде, что туда татар не допустят храбрые княжеские гридни.
        Выбравшись на Оружейную улицу, Пребрана увидела там настоящее побоище. Татары, которых было великое множество, безжалостно рубили саблями и закалывали копьями немногочисленных рязанских ратников, которые группами и в одиночку оказывали ожесточенное сопротивление врагу. Убивали татары и тех женщин, которые не сдавались в плен, взяв в руки оружие.
        Пребрана метнулась к Большой улице, но и там вовсю шла сеча русичей с татарами. Повсюду на подтаявшем истоптанном снегу лежали убитые и умирающие, всюду алели пятна крови. По извилистому Змеиному переулку Пребрана добежала до Успенской улицы, которая прямиком вела к Соколиной горе. В переулке бегущая Пребрана наткнулась на двух мунгалов, которые снимали одежды с двух убитых немолодых боярынь. Занятые своим делом, степняки не обратили внимания на промчавшуюся мимо них девушку в беличьей шубейке.
        На Успенской улице тоже лилась кровь, но здесь русичи сумели сплотиться и, сдерживая натиск татар, шаг за шагом отходили к Соколиной горе. Пребрана не сумела добраться до рязанских ратников, ее схватили трое мунгалов, выбежавших из какого-то дома с окровавленными саблями в руках. Степняки тут же начали срывать с Пребраны одежды и делить их между собой. Молодой кривоногий степняк со шрамом через все лицо стал запихивать шубейку Пребраны в большой кожаный мешок. Другой степняк, старый и седой, отнял у Пребраны платок и рукавицы. Третий взял себе платье Пребраны, а также ее нижнюю тонкую сорочицу и теплые башмаки.
        Затем степняки затеяли спор, кому из них владеть такой юной и красивой невольницей. Кривоногий мунгал с обезображенным лицом, свирепо вращая раскосыми глазами, взял верх в этом споре. Вытащив из-за пояса веревку, он связал Пребране руки спереди на запястьях и потащил девушку за собой.
        Пребрана пребывала как в полусне. Жуткая действительность как бы смяла в комок все ее мысли и чувства. Враги, увиденные Пребраной вблизи и во власти которых она вдруг оказалась, потрясли ее своей жестокостью и отталкивающим внешним видом. Пленившие Пребрану татары не принимали участия в стычках с рязанскими ратниками, предпочитая рыскать по домам и дворам в поисках поживы. Эта троица в вонючих овчинных шубах в одном из дворов отрубила голову какому-то беспомощному одноногому старику, в другом дворе они зарезали ножами пожилую женщину и маленькую девочку. Со всех убитых русичей степняки сдирали одежды, деля их между собой. По-видимому, это было в обычае у татар.
        В одном из домов мунгалы схватили молодую женщину с грудным ребенком на руках. Младенца степняки убили, размозжив ему голову о стену дома. Бьющуюся в рыданиях женщину трое узкоглазых злодеев раздели догола и стали поочередно ее насиловать, связав несчастной руки за спиной.
        При виде ужасной смерти младенца, мозги которого разлетелись по грязному снегу, у Пребраны все поплыло перед глазами. Шатаясь, как пьяная, она ухватилась руками за перила крыльца, слыша из сеней рыдания насилуемой матери умерщвленного младенца. Затем Пребрана провалилась в бесчувствие, как в темный омут.
        Очнулась Пребрана от того, что кто-то легонько похлопал ладонью по ее щекам. Открыв глаза, Пребрана увидела Фетинью, склонившуюся над ней. У Фетиньи были растрепаны косы, из одежды на ней ничего не было, лишь маленький медный крестик на шее.
        - Здравствуй, милая! — промолвила Фетинья, обняв себя за плечи и ежась от холода. — Сегодня мы с тобой, подруга, одеты явно не по погоде. — Фетинья невесело усмехнулась.
        Пребрана приподнялась на локте и обнаружила, что лежит на грязной соломе в том дворе, где пленившие ее мунгалы зверски убили крохотного младенца. Вокруг нее и стоящей рядом Фетиньи находилось еще около двадцати женщин, многие из которых были совершенно обнажены, иные имели на себе лишь некое подобие набедренных повязок из разорванных нижних сорочиц и платков.
        Фетинья помогла Пребране подняться.
        - Я же была связана, кто снял веревку с моих рук? — спросила Пребрана. — Что здесь происходит?
        - Меня и этих монахинь нехристи пленили на подворье женского монастыря, — ответила Фетинья, стуча зубами от холода. — Мунгалы нас раздели и погнали куда-то. В пути нам попался какой-то знатный мунгал на рыжем коне, он велел татарской страже загнать нас на этот двор. А от веревок я тебя освободила, милая. Тут были трое каких-то нехристей с мешками в руках, но при виде татарина на рыжем коне они живо куда-то удрали.
        Фетинья с сочувствием оглядела дрожащую на ветру Пребрану, на которой из одежды были лишь шерстяные чулки, крепившиеся завязками на бедрах.
        - Крепись, подруга, — сказала Фетинья, обняв Пребрану и прижав ее к себе. — Господь уготовил нам печальную стезю, нам надо выдержать это. Выдержать и выжить!
        Вскоре во двор въехал знатный монгол на рыжем коне, сопровождаемый несколькими конными нукерами в пластинчатых панцирях и блестящих островерхих шлемах. Монгол-военачальник имел широкое темное от загара лицо, короткую бородку и жесткие черные усы. Его узкие черные глаза глядели надменно и властно из-под низких густых бровей. Голову военачальника венчала шапка с высоким верхом, украшенная бисером и мехом куницы, к шапке были пришиты два лисьих хвоста, которые свешивались на плечи знатному монголу.
        Военачальник в шапке с лисьми хвостами повелел татарской страже выстроить пленниц в одну шеренгу. Спешившись, он медленно двинулся мимо обнаженных, объятых сильной дрожью женщин, разглядывая каждую из них с ног до головы. Внимание узкоглазого военачальника сразу привлекли Пребрана и Фетинья. Задержавшись возле них, он с улыбкой зацокал языком, коснувшись своими толстыми короткими пальцами упругой груди Пребраны и пышных белых бедер Фетиньи.
        По знаку военачальника один из нукеров соскочил с коня и вывел девушек из шеренги, связав им руки одной длинной веревкой. Запястье левой руки Пребраны оказалось привязано к запястью правой руки Фетиньи. Вскочивший на коня нукер потянул девушек за собой, прикрепив другой конец веревки к своему седлу.
        К полудню татары стали полными хозяевами в Рязани, потопив в крови последние очаги сопротивления в детинце и на Соколиной горе.
        Фетинья и Пребрана, пройдя нагими и связанными по всей Успенской улице до Соколиной горы и дальше через детинец к Окским воротам, стали невольными свидетельницами убийств, грабежей и насилий, творимых татарами в захваченной Рязани.
        Мертвые тела лежали повсюду, и шедшие за татарским всадником Фетинья и Пребрана то и дело спотыкались о них, с ужасом отворачивая взгляд от вывороченных наружу окровавленных внутренностей и отсеченных голов. Все убитые русичи — мужчины, женщины и дети — были полуобнажены или раздеты донага, поскольку татары забирали себе любую одежду, не брезгуя даже рваной и окровавленной. Убитых татар в Нижнем городе было немного, зато в детинце и на Соколиной горе мертвые татары лежали грудами вперемешку с последними павшими защитниками Рязани.
        Среди пленников были в основном женщины и дети, которых татары сгоняли в детинец и на Соколиную гору, где и происходил дележ всей захваченной в Рязани добычи. Старух и совсем маленьких девочек татары без раздумий убивали. Красивых статных девушек разбирали себе ханы и нойоны, не отставали от них и младшие татарские военачальники, выбирая для себя пленниц покрасивее из тех, что не приглянулись знатным монголам и царевичам-чингизидам.
        Всех остальных пленниц, не выделявшихся молодостью и красотой, отдавали простым воинам, которые чаще всего убивали их после долгих унижений и истязаний.
        Женщин, сопротивлявшихся насилию что есть сил, татары подвергали зверским пыткам прямо на глазах у прочих невольниц и в конце концов умерщвляли. Окровавленные трупы этих бесстрашных женщин со вспоротыми животами, отрезанными грудями и выколотыми глазами Фетинья и Пребрана имели возможность видеть на залитых кровью улицах Рязани. Таких женщин было немало. Среди обезображенных женских останков в одном из переулков на Соколиной горе Фетинья с ужасом узнала Авдотью, мать Аникея и Устиньи.
        Бесчувственность татар к человеческим страданиям, к виду истерзанной человеческой плоти ужасала и потрясала Фетинью и Пребрану. Татары спокойно насыщались пищей и при этом с каким-то детским любопытством разглядывали изуродованные тела русичей. Некоторые из степняков чистили свои ножи и сабли волосами мертвых пленниц, иные из татар преспокойно утоляли свою похоть с какой-нибудь невольницей всего в нескольких шагах от изрубленных человеческих останков.
        Уже в детинце Фетинья и Пребрана увидели совсем дикую сцену.
        Израненного боярина Оверьяна Веринеича за то, что он не поклонился и плюнул на сапог кому-то из братьев Батыя, татары привязали за руки и ноги к четырем лошадям, которых начали стегать плетками. Придя в неистовство от боли, лошади рванулись в разные стороны и разорвали пленника на части.
        Монгол, приведший Пребрану и Фетинью в детинец, сдал их другому монголу, весь облик которого говорил о том, что этот полноватый человек с одутловатым желтым лицом не участвует в сражениях и штурмах. В обязанности желтолицего толстяка входило заниматься отбором лучших пленниц и наиболее ценной утвари для хана Батыя и его братьев. Пребрану и Фетинью сначала держали во дворе одного из княжеских теремов под присмотром стражи. Постепенно на княжеском дворе татары собрали больше полусотни красивых девушек со всей Рязани. Видя, что обнаженные девушки совсем закоченели на холоде, желтолицый толстяк приказал страже загнать их в одно из помещений терема, где была печь. Татары принесли несколько охапок дров и позволили юным пленницам развести огонь в печи.
        После всего увиденного за прошедшие полдня многие из девушек пребывали в потерянном состоянии, многие рыдали, вспоминая своих убитых родителей, родственников и знакомых…
        Еще находясь во дворе, Фетинья и Пребрана столкнулись с Милославой, дочерью боярина Турдея. Ее тоже привели на княжеский двор связанную и без клочка одежды на теле. Татарин, приведший Милославу в детинец, был весь забрызган кровью убитых им русичей. Поскольку злобный степняк то и дело лапал красивую пленницу своими окровавленными руками, грудь, плечи и ягодицы Милославы оказались вымазанными в крови.
        Сидя на скамье у печи, в которой гудело сильное пламя, Милослава рассказывала Пребране печальную историю своего пленения:
        - Прошлой ночью я вынесла на себе с восточного вала одного молоденького ратника, изранен он был сильно, — молвила Милослава в то время, как Пребрана обрывком полотенца, смоченным в воде, стирала с ее плеч и груди отпечатки окровавленной пятерни. — Дотащила я этого юношу до дома знахарки Акулины, помогла ей раздеть его и перевязать ему раны. Он сознание все время терял от большой потери крови. Нежатой его звали…
        Милослава тяжело вздохнула.
        Пребрана слегка вздрогнула и тихо спросила:
        - Почему звали, неужели он умер?
        - После перевязки Нежата заснул, выпив какого-то снадобья, — усталым голосом продолжила Милослава. — Я тоже еле на ногах держалась от изнеможения, прилегла отдохнуть и не заметила, как уснула мертвым сном. Проснулась от диких криков. В доме свирепствовали мунгалы, они зарезали Акулину, Нежату и еще троих раненых, лежащих в беспамятстве. Меня мунгалы раздели донага и связали веревкой. — Милослава вновь издала тягостный вздох. — Обидно, что нехристи так легко меня пленили. При мне же был кинжал, но я не успела им воспользоваться.
        - Я тоже спала как убитая, когда мунгалы на монастырское подворье ворвались, — посетовала Фетинья, сидя на корточках у печной топки и подкладывая в огонь березовые поленья. — У меня тоже нож был припасен на самый худший случай. Токмо я спросонья и не вспомнила о ноже, когда мунгалы поволокли меня за волосы из кельи.
        В светлице, где находились плененные девушки, было два окна, выходивших на теремной двор.
        Рыжеволосая дочь боярина Любомира Захарича, подойдя к окну, воскликнула с ужасом в голосе:
        - Бог мой, что творится! Нехристи раздевают догола княгиню Агриппину Ростиславну, бьют ее плетьми!
        Несколько девушек гурьбой подбежали к окну, забранному ромбовидными стеклянными ячейками, и, напирая одна на другую, притиснули рыжеволосую Людмилу вплотную к оконной раме.
        Подбежала к окну и Пребрана, которой в прошлом довелось несколько раз видеть Агриппину Ростиславну на службе в Успенском храме и на торжище.
        Непонятно, что разозлило татар, которые гурьбой избивали старую женщину, содрав с нее все одежды. Княгиня лежала на подталом истоптанном снегу в нескольких шагах от теремного крыльца. Ее лицо было залито кровью. На ее рыхлом дородном белом теле после каждого удара плети вспухал кровавый след. Нагота и беспомощность княгини совершенно не трогали злобствующих врагов, которые наносили удары плетками и древками копий, подзадоривая друг друга веселыми гортанными выкриками. Наконец кто-то из татар вонзил в беспомощную женщину копье, тем самым прекратив ее мучения.
        Потрясенные этим зрелищем девушки отпрянули от окна, лишь рыжеволосая Людмила не двинулась с места, с беззвучными рыданиями прижав ладонь к губам.
        - Эти мунгалы просто нелюди! — дрожащим голосом обронила Пребрана, присев на скамью рядом с Милославой. — Это просто твари в человеческом обличье! В них нет ни малейшего сострадания!
        - Я думаю, Агриппине Ростиславне было не страшно умирать в семьдесят-то с лишним лет, — с мрачным спокойствием проговорила Фетинья, глядя на огонь в печи, — а вот нам-то каково будет уходить из жизни в наши юные годы.
        - Ежели Господь пособит мне бежать из плена, то я возьму в руки оружие и буду мстить проклятым мунгалам за все их зверства в Рязани! — твердым голосом промолвила Милослава.
        Пребрана теснее прижалась к Милославе, выражая тем самым свое восхищение ее самоотверженной смелостью. В душе Пребраны желание мстить татарам за их жестокости подавлялось необоримым страхом перед этим свирепым степным племенем.
        - Господь нам не поможет, — с тем же ледяным спокойствием произнесла Фетинья. — Самим надо думать, как спастись из татарской неволи.
        Когда над крышами теремов стали гаснуть красноватые лучи закатного солнца, в светлицу к юным пленницам пришел желтолицый толстяк, сопровождаемый тремя узкоглазыми воинами в чешуйчатых панцирях. Толстяк долго осматривал пленниц, заставляя их вставать перед ним, поворачиваться и нагибаться. Он заглядывал девушкам в рот, рассматривал их пальцы, ощупывал их интимные места, присматривался к их волосам.
        Выбрав пять девушек, толстяк знаком повелел им идти за ним.
        Среди этих пяти пленниц оказалась и Пребрана.
        - Прощайте, милые! — с трудом сдерживая слезы, прошептала Пребрана, торопливо обнявшись с Милославой и Фетиньей.
        - Не прощай, а до встречи! — ободряюще кивнула Пребране Фетинья.
        Желтолицый толстяк привел девушек в гридницу, где все столы и скамьи были убраны. На полу был раскинут войлок, поверх которого были расстелены роскошные узорные ковры.
        На коврах восседали, сложив ноги калачиком, несколько знатных монголов, облаченных в шелковые цветастые халаты и мягкие белые шапки с кистями. Перед имовитыми монголами стояли два стола на низких ножках, уставленные серебряными блюдами с различными яствами, среди которых возвышались чеканные позолоченные сосуды и круглые чаши.
        Сбоку от пирующих, излучая жар, стояли на треногах две большие железные жаровни, наполненные раскаленными углями.
        При виде вошедших обнаженных девушек знатные монголы перестали вкушать пищу, разглядывая красивых стройных невольниц с откровенно похотливым любопытством. В гриднице зазвучали громкие возбужденные реплики на непонятном монгольском наречии. Было видно, что пирующие весьма довольны внешней прелестью всех пятерых невольниц.
        Желтолицый толстяк расставил пленниц таким образом, чтобы они образовали полукруг позади сидящих на коврах знатных монголов. Девушек заставили опуститься на колени, каждой был дан в руки горящий масляный светильник.
        Пребрана оказалась в самом центре этого полукруга.
        Свет от пяти масляных ламп озарил половину обширного покоя с высокими массивными сводами, которые покоились на четырех дубовых столбах.
        Пребрана не успела толком рассмотреть сидящих перед ней имовитых степняков, не успела она и оправиться от охватившего ее сильнейшего страха.
        Дверь в гридницу с шумом распахнулась, четверо татарских воинов в кольчугах и шлемах грубо приволокли за косы и поставили на колени перед пирующими монгольскими ханами двух обнаженных молодых женщин.
        Пребрана сразу узнала обеих: это были княгини Евлампия и Зиновия, жены князей Олега Красного и Глеба Ингваревича. Обе в последнее время часто бывали в Успенском соборе вместе с княгиней Агриппиной Ростиславной, доводившейся бабушкой их мужьям.
        Евлампия была под стать своему мужу-красавцу, люди по всей Рязани заглядывались на нее, где бы она ни появлялась. Это была высокая статная красавица с длинными светло-русыми волосами и большими голубыми очами. В каждой черточке ее лица сквозили выразительность и совершенство, одинаково заметные и притягательные постороннему взгляду с любого расстояния и ракурса.
        Оказавшаяся в столь унизительном положении, княгиня Евлампия держалась с удивительным спокойствием, взирая на глазеющих на нее татарских ханов как на пустое место. Нагота Евлампии лишь добавляла ей внешней прелести, так как совершенные формы ее фигуры служили гармоничным дополнением благородным чертам ее лица.
        Княгиня Зиновия, в отличие от Евлампии, не могла скрыть страха перед татарами, ее колотила мелкая дрожь, а на щеках у нее виднелись следы от обильно пролитых слез. Белокурая и белокожая Зиновия имела гибкое и стройное сложение, ее плечи и бедра порозовели от долгого нахождения на холоде. Посиневшими на ветру пальцами рук Зиновия то утирала слезы с глаз, то поправляла свои растрепанные волосы, то пыталась хоть как-то прикрыть ими свою роскошную грудь с большими алыми сосками.
        В тонких нежных чертах лица Зиновии, в ее овальных, как у лани, очах, чуть вздернутом носе и чувственных капризных устах было что-то детское и непосредственное. Да и вся она выглядела как избалованная девочка, страдающая от того, что волею судьбы оказалась во власти безжалостных людей.
        По знаку желтолицего толстяка к двум обнаженным княгиням приблизился толмач, который стал переводить им то, что говорили двое из татарских ханов. Толмач сказал на ломаном русском, что Евлампия отныне становится наложницей Берке, брата Бату-хана, а господином Зиновии отныне будет Шейбан, другой брат Бату-хана.
        Если Зиновия выслушала толмача с покорным видом, стыдливо опустив глаза, то Евлампия хладнокровно заявила, что ничьей наложницей она никогда не будет. При этом в глазах Евлампии, взирающей на знатных монголов, было столько презрения, что хан Берке не выдержал и что-то прорычал на своем грубом наречии.
        Толмач сказал Евлампии, что хан Берке волен овладеть ею хоть сейчас, поэтому надменность голой голубоглазой княгини здесь неуместна.
        Евлампия дерзко усмехнулась и промолвила, что хан Берке может повелевать своими косоглазыми воинами, но только не ею.
        «Твой хан что же думает, коль он раздел меня донага, то этим самым превратил меня в рабыню?» — обратилась она к толмачу.
        Когда толмач перевел на монгольский язык все сказанное Евлампией, хан Берке стремительно вскочил с ковра с перекошенным от злобы лицом. Он повелел слугам постелить на пол свернутый в несколько раз мягкий войлок и уложить на него Евлампию.
        Пребрана с замирающим сердцем наблюдала за тем, как кривоногий широкоплечий хан Берке, сбросив с себя халат и широкие шелковые штаны, навалился сверху на распростертую на войлоке Евлампию, которую двое слуг держали за руки, не позволяя ей подняться. Смуглое волосатое тело Берке казалось грязным и нескладным на фоне прекрасного белого тела Евлампии. Толстый интимный орган хана подобно тарану вонзился в узкую розовую щель княгини, а его волосатая широкая задница задвигалась в торопливом нервном темпе меж раскинутых в стороны белоснежных женских бедер. Вцепившись темными сильными пальцами в округлые груди Евлампии, хан Берке что-то торжествующе выговаривал ей прямо в лицо, на котором была все та же маска спокойного безразличия.
        Видя, что Евлампия совершенно безучастна к тому, что вытворяет с нею хан Берке, ханские слуги перестали держать ее за руки, отступив в стороны.
        Четверо других ханов со смехом переговаривались между собой, попивая кумыс из золотых чаш и не без зависти наблюдая, как Берке вкушает сладость от обладания такой знатной и красивой пленницей.
        Неожиданно Евлампия обвила крепкую шею Берке своими гибкими руками, приблизив свои уста к его устам. Разгоряченный страстью Берке замер в ожидании поцелуя. Однако вместо лобзания Евлампия вцепилась зубами в нижнюю губу хана, а ее пальцы расцарапали ему лицо.
        Берке взвыл от боли и так стремительно отпрянул от Евлампии, словно его ошпарили кипятком. Евлампия тоже вскочила и бросилась на своего насильника, как разъяренная пантера. Она с такой ненавистью на лице вцепилась в волосы хана, что подбежавшие слуги с немалым трудом смогли оттащить ее от растрепанного и расцарапанного в кровь Берке.
        Все находившиеся в гриднице были потрясены увиденным.
        Теперь ханы-чингизиды уже не смеялись и не подтрунивали над Берке, который орал на слуг и воинов, брызгая слюнями и раздавая зуботычины. Надменная гордыня вмиг слетела с Берке, который зажимал тыльной стороной ладони свою кровоточащую губу.
        Дождавшись, когда слуги свяжут Евлампии руки за спиной, хан Берке схватил княгиню за волосы и подтащил ее к одной из жаровень. Свирепо ощерив редкие зубы, Берке обеими руками согнул Евлампию над жаровней, вдавив ее лицо в месиво из раскаленных углей. Княгиня забилась в руках своего мучителя, издав такой жуткий вопль, что из соседних теремных помещений в гридницу сбежались ханские телохранители и много других слуг.
        Громкий крик Евлампии через несколько страшных мгновений сменился предсмертным хрипом. Берке поспешно отдернул свои руки от головы несчастной в тот миг, когда ее густые волосы вспыхнули ярким пламенем.
        Увидевшая все это Пребрана вскрикнула от ужаса, закрыв лицо руками. Ее трясло, как в лихорадке. Потрясены и напуганы были и четверо других девушек, стоящих на коленях со светильниками в руках.
        Тело бездыханной Евлампии с черной сгоревшей головой два татарских воина выволокли за ноги из гридницы.
        Рассерженный хан Берке пожелал овладеть княгиней Зиновией, которая после увиденного тряслась как осиновый лист. Хан Шейбан не стал возражать брату, видя, в каком тот взвинченном состоянии.
        Зиновия покорно распростерлась перед ханом Берке на том же месте, где перед этим лежала Евлампия. Страшась злобного взгляда Берке, Зиновия закрыла глаза. Убийца Евлампии грубо и сильно буравил своим мощным жезлом нежное лоно Зиновии, закинув ее стройные ноги себе на плечи. Берке упивался беспомощностью и податливостью испуганной Зиновии, намеренно причиняя ей боль, то с силой вцепляясь пальцами в ее бедра, то принимаясь кусать ее грудь. Блаженные стоны Берке более напоминали рык хищного зверя, дорвавшегося до желанной добычи.
        После Берке с белокурой соблазнительной Зиновией пожелали совокупиться четверо других ханов. Братья Берке поочередно насиловали юную сломленную страхом княгиню, бросая перед этим жребий. Это действо сопровождалось смехом и прибаутками захмелевших ханов, которые всячески изощрялись, унижая Зиновию, то заставляя ее ползать на четвереньках, то отдаваться своим мучителям в откровенно бесстыдных позах. Зиновия плакала и стонала от боли, утоляя похоть пятерых мужчин. Наконец она лишилась чувств, и ханские слуги уволокли ее за руки в дальний угол гридницы, бросив там на расстеленной на полу медвежьей шкуре.

* * *
        Бату-хан появился в Рязани ближе к вечеру, желая своими глазами осмотреть город русов, оказавший ему столь упорное сопротивление.
        Сопровождаемый отборными конными телохранителями, Бату-хан проехал по главной улице Рязани, заваленной телами мертвых русичей, мужчин и женщин, раздетых донага. Своих убитых татары успели убрать к приезду джихангира.
        Бату-хан спросил у темника Бурундая, почему на улицах Рязани так много убитых русских женщин.
        - Я же повелел убивать мужчин, а женщин приказал обратить в рабынь, — недовольно сдвинув брови, сказал Бату-хан.
        - О светлейший, здешние женщины сражаются наравне с мужчинами, поэтому нашим воинам приходится убивать их, — ответил темник Бурундай. — Более свирепых женщин мне еще не приходилось видеть.
        В подтверждение своих слов Бурундай велел своим воинам привести к джихангиру одну пленницу, намеренно оставленную им в живых.
        - Эта женщина убила двух наших воинов и двоих покалечила, когда они попытались пленить ее, — сказал Бурундай. — Эта баба необычайно сильна, повелитель. Четверо крепких нукеров с трудом смогли ее связать.
        Сидя на саврасом длинногривом коне, Бату-хан с любопытством вперил свой взгляд в рослую русоволосую пленницу, руки которой были прижаты к телу и опутаны веревками от локтей до плеч. На вид пленнице было около сорока пяти лет. На ней была длинная льняная рубаха, разорванная в нескольких местах, сквозь эти прорехи виднелось белое нагое тело женщины, покрытое синяками и ссадинами.
        Пленница не выглядела испуганной. Ее светло-голубые очи сверкнули холодным блеском, когда она подняла голову и встретилась взглядом с джихангиром.
        Бату-хан пожелал узнать имя пленницы, из какого она сословия и кто у нее муж.
        С пленницей заговорил толмач-бухарец в полосатом стеганом халате и мохнатой монгольской шапке. Пленница отвечала на его вопросы коротко, без неприязни в голосе, при этом лицо ее было не просто спокойно, но дышало некоей горделивой величавостью.
        - Повелитель, эту женщину зовут Вассой. Сословия она незнатного, — переводил толмач сказанное женщиной. — Муж ее — ремесленник, детские игрушки мастерит. Из его рук выходят самые лучшие игрушки в Рязани.
        Бату-хан заинтересовался услышанным.
        - Сыщите мне мужа этой женщины-богатырши, — приказал он своим нукерам.
        Нукеры через толмача узнали у пленницы имя ее супруга и отправились туда, где находились под присмотром стражи пленники-русичи.
        Мирошка Кукольник не поверил своим ушам, когда татарский глашатай на ломаном русском объявил, что его разыскивает сам хан Батый.
        - Ну, Мирон, вспоминай, где ты перешел дорогу Батыге, — шутливо обронил купец Данила Олексич, тоже угодивший в плен. — Батыга небось из-за тебя одного нам такой разор учинил!
        Однако Мирошке было не до смеха. Он вышел к глашатаю, не скрывая охватившей его робости.
        Ханские нукеры привели Мирошку к джихангиру, который между тем завел беседу через толмача с бродячим монахом Парамоном. Тот поразил татар тем, что своим демоническим голосом и взглядом заставлял всякого бросавшегося на него с оружием в руках невольно опустить саблю или копье.
        Видя, что джихангир увлечен беседой с длинноволосым растрепанным схимником, нукеры подвели Мирошку к Вассе, стоящей в сторонке.
        При виде связанной супруги, при виде кровавых ссадин у нее на лице и плечах Мирошка едва не расплакался.
        Не утратившая самообладания Васса тихим и внушительным голосом повелела мужу держать себя в руках.
        - Незачем показывать нехристям проявление наших чувств, Мирон, — сказала Васса. — Незачем усугублять наше и без того бедственное положение слезами и охами.
        Вместо сетований на свою горемычную долю Васса принялась расспрашивать мужа о том, как он угодил в плен к мунгалам и не видел ли он среди пленниц их дочь.
        - Я спровадила Пребрану на подворье женского монастыря, когда татары на рассвете начали к нам в дом ломиться, — молвила Васса. — Я-то с мунгалами сцепилась, когда они дверь выломали, поэтому не знаю, добежала Пребрана до подворья иль нет.
        - Даже если и добежала Пребрана до подворья, от мунгалов она все едино не спаслась, — мрачно сказал Мирошка. — Нехристи с ходу ворвались на монастырское подворье, не задержали их стена и запертые ворота. Видел я плененных монахинь, но Пребраны среди них не было.
        О своем пленении Мирошка ни словом не обмолвился. Ему было стыдно признаться Вассе, что он сдался в плен, даже не вынув меча из ножен, от растерянности и страха при виде множества врагов, окруживших его.
        Неизвестно, что наговорил джихангиру монах Парамон, только волею Бату-хана ему была дарована свобода.
        Схватив Мирошку, нукеры приволокли его пред очи повелителя монгольской орды.
        Оказавшись лицом к лицу с Батыем, Мирошка так перепугался, что толмачу пришлось дважды повторять ему свой вопрос.
        - Ты ли Мирошка Фомич, по прозвищу Кукольник? — спросил толмач.
        - Я и есть, — закивал Мирошка.
        - Какие же игрушки ты делаешь? — опять спросил толмач.
        - Разные… — промолвил в ответ Кукольник, переминаясь с ноги на ногу. — Коней и медведей из дерева вырезаю, из кожи и шерсти мастерю боярышень в сарафанах, из глины свистульки делаю… Много чего.
        - Великий хан желает взглянуть на твои игрушки, мастер, — сказал толмач и многозначительно приподнял черную бровь: — Услужи великому хану и не останешься без его милости.
        - Чем же мне порадовать великого хана, ведь дом мой разграблен и у меня ничего нет, — волнуясь, проговорил Мирошка.
        - А ты сходи к своему дому, мастер, может, хоть одну игрушку там отыщешь, — посоветовал толмач Мирошке. — В доме своем ничего не найдешь, тогда по городу походи, вокруг посмотри. Вдруг где-нибудь игрушка твоя валяется. Твое ремесло редкое, и великий хан не сможет не оценить это.
        Увидев, что ее мужа два рослых мунгала уводят куда-то в сторону Исадских ворот, Васса подумала, что Батый отпускает Мирошку на все четыре стороны, как только что отпустил на волю монаха Парамона. Тот тоже удалился к воротам в сопровождении двух ханских телохранителей.
        «Хвала тебе, Господи, что сжалился над моим мужем! — мысленно воскликнула Васса. — Помоги, Отец-Вседержитель, еще дочке моей ненаглядной избегнуть печальной участи!»
        Мирошке повезло: в своем разграбленном доме ему удалось отыскать несколько игрушек, раскиданных по углам. Шарившие здесь татары искали прежде всего золото и серебро, поэтому не обратили никакого внимания на детские игрушки. Мирошка бережно собрал игрушки в подол своей длинной рубахи.
        Вторая встреча Мирошки Кукольника с ханом Батыем произошла в княжеском тереме на Соколиной горе.
        Бату-хан разместился в хоромах рязанского князя, дабы взглянуть на захваченную военную добычу и заодно наградить своих отличившихся темников и нойонов.
        Особо почетной наградой считались у монголов жены и дочери побежденных врагов, поэтому царевичи-чингизиды пребывали в нетерпении, ожидая, когда же джихангир начнет одаривать их знатными пленницами. Во время этой процедуры младшие ханы и темники могли определить, к кому из них Бату-хан более милостив и на кого его милость не распространяется. Татарской знати также хотелось увидеть, какую из знатных невольниц джихангир возьмет в свой гарем.
        Осмотрев всех знатных пленниц, Бату-хан остался недоволен.
        - Где Евпраксия? — кричал он на своих приближенных. — Где она? Почему ее нет среди пленниц?
        Царевичи отвечали Бату-хану, что Евпраксия уехала из Рязани еще до начала осады и где она теперь пребывает — неизвестно.
        Бату-хан был также рассержен тем, что его родные братья, ворвавшись в рязанский детинец, самовольно поделили между собой наиболее красивых пленниц, а из трех плененных княгинь двух убили сразу и жестоко надругались над третьей.
        Волею Бату-хана все невольницы были отняты у его родных братьев и розданы другим царевичам и военачальникам. Особо щедро были вознаграждены джихангиром его дядя Кюлькан и его внучатый племянник Бури, воины которых подавили последние очаги сопротивления в Рязани. Гуюк-хан и Урянх-Кадан получили от Бату-хана не достойное вознаграждение, а жалкие подачки, к скрытой радости родных Батыевых братьев. Бату-хан был разгневан тем, что Гуюк-хан и Урянх-Кадан посмели ослушаться его приказа, начав решающий штурм Рязани за два часа до рассвета. То, что воины из туменов Гуюк-хана и Урянх-Кадана ворвались в Рязань под покровом ночи и с малыми потерями, не было оценено Бату-ханом должным образом. Бату-хан желал видеть военные успехи лишь тех царевичей, в чьей преданности к нему он не сомневался.
        Когда Мирошка, сопровождаемый двумя ханскими нукерами, появился у княжеского терема, то он не мог не ужаснуться открывшемуся перед ним зрелищу. Прямо у теремного крыльца на истоптанном окровавленном снегу была распростерта мертвая Агриппина Ростиславна. Ее большое нагое тело было иссечено плетьми и истыкано копьями. Было видно по следу на снегу, что бездыханное тело старой княгини татары приволокли сюда на веревке. Рядом лежало мертвое обнаженное тело молодой женщины, совершенные формы которого не могли не притягивать мужской взгляд. Голова несчастной почернела и обуглилась, сожженная огнем.
        Тут же на теремном дворе трое ханских воинов на грязной соломе насиловали супругу боярина Яволода и двух его малолетних дочерей. Девочки, рыдая, звали мать на помощь. Однако боярыня Вышеслава сама заливалась безудержными слезами, не в силах противиться воле жестоких татар, бесчинствующих в Рязани.
        Мирошка за день уже насмотрелся немало подобных жестокостей, но все равно душа его холодела от ужаса и сердце обливалось кровью при виде любого нового бесчинства татар.
        Принесенные Мирошкой игрушки понравились царевичам-чингизидам. Даже хмурый Бату-хан немного повеселел, увидев игрушечных коней, собак и круторогих козлов.
        Гуюк-хан взял в рот глиняную свистульку в виде голубя и задудел с тонкими протяжными переливами.
        Глядя на него, Батыевы братья Шейбан и Тангут дружно расхохотались. Даже на расцарапанном скуластом лице хана Берке появилось некое подобие улыбки.
        И словно не было за бревенчатыми стенами терема разоренного заваленного трупами города, наполненного страданиями многих тысяч русских людей, угодивших в татарскую неволю. Предводители татарской орды, сидя на мягком войлоке, со смехом и веселым говором передавали из рук в руки забавных деревянных зверей, гудели в глиняные свистульки, трясли на длинных нитках смешных, раскрашенных в яркие цвета скоморохов, которые при этом дрыгали ногами и взмахивали руками, как живые. Но более всего ханов изумила игрушка ванька-встанька.
        Гуюк-хан через толмача спросил у Мирошки, почему игрушка так называется.
        - Молодчик энтот игрушечный, как его ни положи, все едино прямо встанет, как поплавок, — ответил Мирошка. — Потому-то и прозвали у нас в народе такую игрушку ванькой-встанькой.
        Игрушечный воин и впрямь не желал склонять свою крохотную головку в блестящем шлеме. Гуюк-хан укладывал ваньку-встаньку на бок и на спину, прижимал его к полу ладонью, но, едва он убирал руку, ванька-встанька мгновенно выпрямлялся. Раскачиваясь из стороны в сторону, маленький деревянный человечек дерзко улыбался нарисованным ртом и смело таращил свои нарисованные синие очи на склонившихся над ним монгольских ханов.
        Царевичи громко хохотали, как дети, каждому хотелось потрогать столь необычную и такую непокорную игрушку. Таких игрушек царевичам еще не приходилось видеть, хотя они прошли почти всю Азию со своей дикой конницей!
        Внезапно веселье царевичей-чингизидов мигом прекратилось.
        Бату-хан наступил сапогом на ваньку-встаньку. Игрушка с треском превратилась в щепки.
        На узкоглазых скуластых лицах царевичей отразились недоумение и недовольство.
        - Брат мой, ты рассердился на Бучена, который допьяна напился русского хмельного меда, но Бучен, в отличие от тебя, даже в пьяном виде не позволял себе подобных выходок! — бросил упрек Батыю хан Шейбан.
        - Чем тебя разгневала эта игрушка, о светлейший? — не скрывая своей язвительности, обратился к Батыю Гуюк-хан.
        - Глупцы! — рявкнул Бату-хан, похожий в эту минуту на вожака волков, на которого вдруг окрысилась вся стая. — Вот почему урусы так стойки в битве! Вот почему урусы не сдаются в плен! Вот почему у них даже женщины и подростки сражаются, как бешеные! Такими вот игрушками урусы воспитывают стойкость в своих детях с младых лет. Недоумки! Вы думаете, это забава. Нет, это не забава. Это характер этого народа!
        Батый жестом подозвал к себе двух своих нукеров.
        - Убейте его! — Батый ткнул пальцем в Мирошку, который стоял ни жив ни мертв. — Этот урус опасен, ибо его игрушки непокорны, хотя они и бездушны.
        Мирошка, не понявший ни слова из сказанного Батыем, тем не менее догадался, что пришел и его черед умирать.
        Уже выходя из просторных теремных покоев на широкий двор, подталкиваемый в спину двумя плечистыми монголами с обнаженными саблями в руках, Мирошка услышал позади свист своей свистульки-голубя. Ему вдруг вспомнилось, как он месил глину, как лепил эту свистульку, а потом обжигал ее в печи. Ему вспомнилось, как он расхаживал по дому с уже готовой свистулькой и дудел в нее, продувая воздушное отверстие. А Васса, чистившая рыбу, добродушно ворчала, мол, ее супруг так и останется дитятей до седых волос. Смеялась над отцом и помогавшая Вассе Пребрана.
        От этих воспоминаний страх куда-то улетучился из Мирошкиного сердца. Смерть вдруг показалась ему самым лучшим избавлением от всего происходящего вокруг.
        Глава восьмая
        Беглянки
        Фетинья до поздней ночи не сомкнула глаз, ожидая возвращения Пребраны и четырех других девушек, уведенных желтолицым толстяком неизвестно куда и зачем. Едва за окнами светлицы стемнело, большинство юных пленниц улеглись спать прямо на полу, завернувшись в найденные здесь же полотенца, скатерти и обрывки грубой ткани. Чтобы согреться, девушки легли в обнимку одна к другой. Кому из невольниц не спалось, те сидели тесной кучкой возле печи и вели тихий разговор. Вместе с ними сидела и Фетинья.
        После полуночи Милослава уговорила Фетинью лечь спать рядом с нею. Милославе досталось место с краю, с одного бока ее грела Звенислава, пятнадцатилетняя дочь боярина Веринея Дерновича, а с другого бока ее донимал сквозняк, тянувший от двери. Завернувшись в оконную занавеску, Фетинья улеглась на пол и, прижавшись к Милославе, вскоре заснула, измученная чудовищными событиями прошедшего дня.
        Утром юных пленниц разбудил все тот же желтолицый толстяк, который принес им молока и хлеба. После столь неприхотливого завтрака невольниц вывели во двор и пересчитали. Затем девушек, окруженных татарской стражей, повели из детинца на Соколиную гору.
        Выйдя из терема, юные пленницы взяли с собой полотенца, занавески и скатерти, из которых они смастерили некое подобие накидок и юбок, чтобы прикрыть свою наготу. День выдался не морозный и безветренный, но все равно девушек, вышедших из теплого помещения на свежий зимний воздух, охватила сильная дрожь. Особенно страдали те из них, кто шел босой по снегу.
        Фетинье в этом смысле повезло, поскольку на ногах у нее были теплые кожаные чиры, сработанные ее покойным супругом. Татары, в спешке срывавшие одежду с Фетиньи, не обратили внимания на ее обувь.
        С Милославы же мунгалы, пленившие ее, сняли и одежду, и зимние чёботы. Чтобы ее подруга по несчастью не застудила себе ноги, Фетинья обмотала ступни Милославы длинными лентами из разорванной скатерти. Бедра Милославы были обмотаны рушником. Ей приходилось постоянно поддерживать левой рукой эту набедренную повязку, дабы она не сваливалась с нее.
        Недлинный путь от детинца до теремов на Соколиной горе стал для девушек сущей пыткой. Татарская стража вела их по улицам, залитым кровью, где повсюду лежали мертвые голые тела мужчин, женщин и детей. Многие трупы были с отрубленными головами, некоторые трупы были разрублены на куски. Всюду сновали татары в вонючих овчинных шубах, которые продолжали заниматься грабежом, толкая в свои кожаные сумки все, что им приглянется.
        На княжеском подворье было согнано татарами множество русских пленников, мужчин и женщин. Здесь, в присутствии Бату-хана, происходил дележ военной добычи между всеми предводителями татарских туменов.
        Фетинья старательно вглядывалась в толпу полуобнаженных пленников, ища среди них свою мать и младшую сестру. Неожиданно ее взгляд упал на четверых нагих женщин, подвешенных за ноги вниз головой к нижним длинным ветвям дуба, росшего в дальнем углу обширного княжеского двора. Тела этих несчастных были утыканы стрелами, видимо, ханские телохранители вчера вечером упражнялись здесь в стрельбе из лука. Одну из этих женщин Фетинья узнала сразу: это была Васса, мать Пребраны. Трех других Фетинья не смогла опознать, как ни вглядывалась.
        Дележ военной добычи у монголов происходил быстро и без излишней суеты.
        Поскольку вокруг звучала чужая гортанная речь, Фетинья и Милослава не могли знать, кому именно из монгольских военачальников они достались в качестве рабынь. Обеих радовало лишь то, что их не разлучили. Продрогшая Милослава так крепко прижималась к Фетинье, что, когда ханский слуга вывел Фетинью из группы юных невольниц, за нею последовала и Милослава. Фетинья знаками объяснила знатному монголу, который отныне становился ее владельцем, что Милослава — ее родная сестра.
        Знатный татарин что-то сказал ханскому слуге, видимо прося его уступить ему Фетинью вместе с Милославой. Тот пожал плечами и не стал возражать.
        Девушек вместе с двадцатью другими невольниками, среди которых были в основном женщины и дети-подростки, без промедления вывели с княжеского подворья и отправили под стражей из города в одно из татарских становищ.
        Пока пленников вели по городским улицам к Пронским воротам, многие из женщин не могли сдержать слез, узнавая среди убитых рязанцев, лежащих тут и там, кто — мужа, кто — брата, кто — соседку, кто — дальнюю родственницу…
        Шагавшая впереди Фетинья не плакала, всматриваясь в мертвые тела. Она продолжала искать мать и младшую сестру.
        «Уж лучше им обеим умереть, чем жить и видеть весь этот ужас! — думала Фетинья. — Лучше мне увидеть бы их обеих мертвыми, чем страдать от мысли, что грязные мунгалы где-то сейчас раздевают их и бесчестят!»
        Дойдя до Пронских ворот, Фетинья так и не разглядела среди многих сотен трупов, лежащих у нее на пути, останков матери и сестры. В ее зачерствевшем от боли сердце не было радости по поводу этого, ибо она видела и знала, сколь ужасна татарская неволя.
        Оказавшись за городом, пленники сначала шли по дороге мимо березовых рощ и разрушенных изб села Ольховка; бревна от этих изб татары использовали при сооружении своих осадных машин и защитных частоколов. Затем татарская стража вывела пленников на лед Оки. Стало ясно, что татары ведут невольников к стану, лежащему на левом, низком окском берегу.
        - Слушай, подруга, судьба дает нам возможность сбежать от мунгалов, — негромко обронила Фетинья, стиснув заледеневшие пальцы Милославы в своей руке. — Ты плавать умеешь?
        - Умею, а что? — так же тихо ответила Милослава.
        - Глянь вперед, подруга, — шепнула Фетинья. — Видишь огромную полынью, в которую провалился и ушел на дно татарский камнемет? Мы с тобой нырнем в эту полынью, проплывем подо льдом по течению реки до следующей полыньи, вон она виднеется саженях в семидесяти от первой. Потом выскакиваем из воды и бежим со всех ног вон к тому лесу на левобережье Оки. Я этот лес знаю как свою ладонь. Мунгалы ни за что нас там не отыщут!
        - Ты спятила, сумасшедшая! — Милослава изменилась в лице. — Вода в реке ледяная, мы же утонем! А ежели и не утонем, то все едино пропадем зимой в лесу от холода и голода!
        - Ну и оставайся в татарской неволе, подруга! — процедила сквозь зубы Фетинья. — Мунгалы тебя согреют и накормят, да еще и приласкают! Я лучше в реке утоплюсь, чем стану терпеть унижения от этих нехристей косоглазых!
        Видя, что Фетинья и впрямь настроилась бежать из плена столь опасным способом, Милослава простонала, чуть не плача:
        - Страшно мне, Фетиньюшка! Это же жуть — захлебнуться в ледяной воде!
        - Не робей, глупая! — бодро прошептала Фетинья, заглянув в очи Милославе. — Ты, главное, оказавшись под водой, не закрывай глаза и плыви за мной следом. Течение само вынесет нас к следующей полынье. Не думай о холоде, думай о спасении, милая.
        - Ладно, я согласна! — тихо произнесла Милослава, еще крепче вцепившись в руку Фетиньи.
        - По моему сигналу, Мила, делай, как я, — дала последнее наставление Фетинья, выпустив руку Милославы из своей руки. — Забудь про страх! Со мной не пропадешь!
        Милослава молча кивнула, хотя предательский страх уже завладел ее сердцем. Собирая волю в кулак, Милослава старалась не смотреть на огромную темную полынью, усеянную обломками льдин, расстояние до которой быстро сокращалось.
        Татары то и дело подгоняли пленников громкими окриками. В поведении степняков чувствовалось, что покрытый трещинами и полыньями лед Оки вызывает у них опасения. Начальник татарской стражи даже сошел с коня и предпочел идти по льду пешком, страшась, что подтаявший после оттепели лед может подломиться под тяжестью всадника.
        Чувствуя, что страх все сильнее одолевает ее, Милослава принялась мысленно молиться Богородице о ниспослании удачи ей и Фетинье в их дерзновенном замысле. Милослава не успела в мыслях произнести молитву до конца, как услышала из уст идущей рядом Фетиньи короткое и решительное «Пора!».
        Сдернув с себя набедренную повязку из обрывка занавески, Фетинья стремительно метнулась к полынье, до которой было не более сорока шагов. Вереница пленниц и татарские стражники в этот момент как раз проходили мимо этого зияющего большого пролома в ледяном панцире реки. Запоздав всего на одну секунду, Милослава устремилась следом за Фетиньей, голая спина которой и развевающаяся на бегу коса стали для нее неким притягательным ориентиром.
        Обе нагие бегуньи сразу взяли столь молниеносный разбег, проскочив между татарскими воинами, растянувшимися длинной цепочкой, что никто из татар не успел им помешать.
        Милослава даже не заметила, как льняной рушник соскользнул на бегу с ее бедер. Она не бежала, но почти летела, едва касаясь пальцами ног присыпанного снегом льда. Обмотки из тряпок одна за другой слетели с ее ступней. Вот бегущая впереди Фетинья, не снижая скорости, оттолкнулась ногами от неровной ледяной кромки и на миг будто взмыла над черным окном полыньи. Сверкнули в лучах солнца белые округлые ягодицы Фетиньи и ее крепкие бедра. Гибкая и стремительная, Фетинья почти без всплеска скрылась под водой.
        С замершим от ужаса сердцем Милослава добежала до края полыньи и нырнула в реку, вытянув руки вперед. Оказавшись под водой, Милослава почувствовала нестерпимый холод, словно тысячи ледяных иголок разом воткнулись в ее тело. Неимоверным усилием воли Милослава заставила себя открыть глаза. Просвечиваемый солнцем ледяной покров реки показался Милославе неким полупрозрачным гладким сводом. Она сразу увидела Фетинью, которая плыла почти вплотную к ледяному своду, загребая обеими руками и делая ритмичные движения ногами, словно огромная лягушка. Солнечные блики играли на теле плывущей Фетиньи, а от сильных движений ее рук и ног рождался смутный шум, заполнивший уши Милославы вместе с пробками из ледяной воды.
        Чувствуя, что могучее течение реки несет ее, словно щепку, Милослава плыла следом за Фетиньей, мысленно прощаясь с жизнью, так как в спешке она глотнула слишком мало воздуха и теперь чувствовала, что к ней вот-вот подступят муки удушья. Внезапно впереди толщу воды прорезали широкие потоки солнечного света, льющиеся сверху. Фетинья, заплывшая в это огромное солнечное пятно, вдруг куда-то исчезла.
        «Вторая полынья!» — мелькнуло в голове у Милославы.
        Из последних сил она рванулась к этому солнечному окну. Вынырнув на поверхность полыньи, Милослава сразу же уцепилась обеими руками за обломок льдины. Течение прибило ее вместе с ледяным обломком к краю огромной проруби.
        - Давай руку! — воскликнула Фетинья, уже выбравшаяся на лед.
        Видя, что Милослава совсем обессилела и закоченела, Фетинья без долгих раздумий схватила ее за косу и вытянула из полыньи на ледяную поверхность.
        - Вставай! Бежим! — Фетинья заставила Милославу подняться на ноги и потянула ее за собой. — Ну же, шевелись, милая!
        Татары, кучкой сгрудившиеся у полыньи, куда нырнули две юные невольницы, с изумлением увидели, как обе девушки выскочили из другой полыньи примерно в ста пятидесяти шагах от них и бегом устремились к лесу, стоявшему стеной на левобережье Оки. Преследовать отчаянных беглянок по испещренному трещинами льду реки никто из татар не решился.
        Повинуясь приказу сотника, татары схватились за луки.
        Черные свистящие стрелы степняков пролетали то над головами беглянок, то втыкаясь им прямо под ноги.
        Бег Фетиньи и Милославы по скользкому льду был неровным, они то спотыкались, то падали, то метались из стороны в сторону. Это мешало татарам как следует прицелиться. Так храбрые девушки добежали до берегового изгиба, и татары потеряли их из виду.
        Когда до спасительного лесистого берега оставалось не более двухсот шагов, Фетинья вдруг замедлила бег, а затем и вовсе остановилась.
        Не отстававшая от Фетиньи ни на шаг Милослава едва не налетела на нее.
        - Что? — воскликнула Милослава, стуча зубами от холода. — В чем дело?
        - Гляди! — Фетинья кивком указала Милославе на труп мужчины, припорошенный снегом.
        Мертвец лежал лицом вниз, одежд на нем не было.
        Фетинья присела возле убитого, оглядев его разрубленную саблей голову.
        Перевернув затвердевшего мертвеца на спину, Фетинья изумленно проговорила:
        - Это же княжеский огнищанин Лихослав! Мой отец одно время плотничал в тереме у него. Похоже, Лихослав хотел ночью улизнуть из осажденной Рязани, но наткнулся на татар, чуть-чуть не добежав до леса.
        - Идем же, Фетинья! — промолвила Милослава, поджимая то одну ногу, то другую. — Я уже ступней не чувствую от холода!
        Девушки двинулись дальше по льду реки и уже у самых береговых ивовых зарослей наткнулись еще на несколько мертвых тел.
        - Это купец Никодим Сова, а это его жена и старший сын, — молвила Фетинья, оглядывая трупы. — Это жена Лихослава и его дочь. Это Ян, двоюродный брат огнищанина. Это супруга Яна и его сыновья. А этого здоровяка я не знаю… — Фетинья склонилась над мертвым русичем с широкими плечами и большим животом.
        Все убитые были раздеты донага. У мертвых женщин были отрезаны уши и некоторые пальцы на руках. Видимо, татары позарились и на женские украшения — серьги и перстни.
        Увидев на ногах у мертвой дочери огнищанина теплые башмаки, Милослава без колебаний взяла их себе. Фетинья помогла подруге обуться, видя, что застывшие пальцы Милославы совсем не слушаются ее.
        Продравшись сквозь ивовые заросли, беглянки наконец оказались в лесу.
        На опушке возле могучих сосен Фетинья и Милослава наткнулись еще на два мертвых тела: мужчину средних лет и девочку лет тринадцати. Мужчина был полностью обнажен, а с убитой девочки были сняты лишь шубейка и шапка.
        - Повезло нам, подруга, — трясясь от холода, сказала Фетинья. — Дочери купца Никодима одежка уже ни к чему, а вот нам она вельми нужна. Ты уж прости нас, Любаша, — Фетинья ласково погладила мертвую девочку по заиндевелой холодной щеке.
        Помимо тонкой исподней сорочицы на убитой дочери купца Никодима было надето два длинных платья из шерстяной ткани, теплый белый платок, а на руках теплые рукавицы.
        Любава была девочкой рослой, поэтому ее исподняя сорочица и платье оказались почти впору для хрупкой и стройной Милославы. Но для Фетиньи платье Никодимовой дочери оказалось настолько не по росту, что ей пришлось разорвать его в проймах и оторвать рукава. Лишь после этого Фетинье удалось влезть в узкое детское одеяние.
        Платок и рукавицы Фетинья отдала Милославе.
        - Ну, и куда мы теперь пойдем? — спросила Милослава, глядя на Фетинью.
        - В гости к старику-лесовику, — ответила Фетинья и уверенно направилась в заснеженную лесную чащу.
        Путь по замершему в чуткой тишине густому лесу вымотал Милославу настолько, что она на какое-то время забыла про холод и снег, набившийся ей в башмаки. Милославе казалось, что Фетинья бредет наугад через чащу, перебираясь через древние поваленные ветром стволы и описывая круги.
        - Давай передохнем, — наконец взмолилась Милослава. — Сил моих больше нет!
        - Держись, милая! — оглянулась на Милославу идущая впереди Фетинья. — Скоро уже придем.
        К удивлению Милославы, Фетинья вывела ее на узкую тропу, явно протоптанную среди сугробов людьми. Двинувшись по тропе, девушки вскоре вышли на широкую поляну, посреди которой стояли кучкой три бревенчатых строения, кровли которых были укрыты бурой сосновой корой. Над самой большой из избушек через дымоход в крыше тянулся к вершинам столетних сосен и елей сизый шлейф дыма.
        Пройдя мимо небольшого стога сена и загона из жердей, беглянки торопливо подбежали к этому затерянному в чаще жилью.
        - Дедушка! — вскричала Фетинья, увидев старика в тулупе и заячьей шапке, копошащегося под навесом.
        Старик удивленно поднял голову, выронив из рук корзину с берестой. Это был дед Евстрат, отец плотника Петрилы.
        - Внученька! Откель же ты взялась? — Подойдя к Фетинье, дед Евстрат обнял ее за плечи. — Почто ты раздета? Кто это с тобой?
        - Это Милослава, подруга моя, — чуть не плача от радости, молвила Фетинья. — От мунгалов мы бежали, дедушка. Захватили Рязань мунгалы, множество народу истребив и пленив. Страшно вспомнить, что вчера в Рязани творилось!
        - Ступайте, милые, в избу, — сказал дед Евстрат, мягко подталкивая беглянок к низким дверям из толстых досок. — Обогрейтесь и обсушитесь. Косы у вас, я гляжу, заледенели и колом стоят. В прорубь вы обе провалились, что ли?
        - Не провалились мы, дедуня, а плыли голыми подо льдом, иначе было никак не вырваться от мунгалов проклятущих! — сказала Фетинья, гордая своей смелостью и находчивостью. — А одежку мы с убитой девочки сняли, тело которой нашли на опушке леса. — Фетинья подмигнула хранившей молчание Милославе: — Я же говорила тебе, что со мной не пропадешь!
        Глава девятая
        Евпраксия
        В дверь ложницы раздался негромкий, но настойчивый стук.
        Несмотря на поздний час, Евпраксия не спала.
        Оторвав голову от подушки, она окликнула служанку:
        - Лагута, узнай, кто пришел.
        Молодая челядинка с недовольным вздохом поднялась с постели и прошлепала босыми ногами до дверей. На ее вопрос: «Кто здесь?» из-за двери прозвучал невнятный мужской голос.
        - Это Апоница, госпожа, — обернулась Лагута к княгине.
        - Что ему нужно? — спросила Евпраксия, уже сидя на постели.
        - Он бубнит что-то про татар, которые якобы где-то близко и про сбегов из Борисова-Глебова, — ответила служанка и широко зевнула. — Не разобрать толком.
        - Впусти его, — распорядилась Евпраксия.
        Румяная Лагута наградила княгиню недовольным взглядом и отодвинула деревянную щеколду на двери.
        В просторную ложницу, освещенную маленьким огоньком масляного светильника, вступил плечистый одноглазый бородач в длинном плаще поверх теплого кафтана и запорошенных снегом сапогах. На поясе у него висел кинжал, в руках была красная парчовая шапка с меховой опушкой.
        Завернувшись в одеяло, Евпраксия приблизилась к Апонице, который отвесил ей почтительный поклон.
        - Молви, Апоница, что за люди прибыли из Борисова-Глебова? — нетерпеливо спросила княгиня. — Ты разговаривал с ними?
        Апоница вежливо прокашлялся в кулак и ответил, не поднимая глаз на Евпраксию, стоящую перед ним с распущенными волосами и обнаженным правым плечом, виднеющимся из-под поспешно наброшенного одеяла:
        - Сбегов больше сотни нахлынуло к нам в Любичи, все из Борисова-Глебова и ближних деревень. Все в один голос твердят, что татары во множестве надвигаются со стороны Переяславца и Ожска. Нехристи жгут села и города на своем пути. По слухам, татары разорили Рязань и все города на реке Проне.
        - Взят ли татарами Борисов-Глебов? — вновь спросила княгиня.
        - Покуда еще не взят, но мунгалы по всей округе рассыпались, — промолвил Апоница, глядя в пол. — Нехристи захватили Новый Ольгов, Солотчу и Енино, добрались и до Сосновки, а от этого села до Любичей всего десять верст. Собираться нужно скорее в путь, княгиня. Нельзя медлить!
        - Что, прямо ночью в дорогу собираться? — недовольно воскликнула Лагута. — Малютка Иван только-только угомонился и заснул, коль потревожим его, то он уже до утра не уснет.
        Апоница бросил в сторону служанки сердитый взгляд, затем осмелился взглянуть на княгиню. Но едва он успел открыть рот, как Евпраксия опередила его, поддержав свою верную челядинку.
        - Лагута права, не могу я сейчас будить сына, — непреклонным голосом произнесла она. — У Ванечки зубки режутся, от этого он беспокойным стал, часто плачет и спит плохо. Мы с Лагутой сегодня кое-как его угомонили, пусть поспит малютка. А утром и в путь двинемся. Токмо куда же нам теперь бежать, Апоница?
        - В Ростиславль — больше некуда, княгиня, — хмуро ответил тот. И добавил, строго взглянув на Лагуту: — Не серчайте, но я подниму вас чуть свет. Дороги снегом занесло, поэтому с нашими санями быстро двигаться не получится.
        Лагута заперла дверь на щеколду за ушедшим Апоницей и сердито обронила, направляясь к своей постели:
        - Татары, может, и не сунутся к нам в Любичи, коль все дороги снегом занесло, зачем с теплого места срываться в метель и стужу?
        Любичи были укрепленной княжеской усадьбой, возведенной среди густого соснового бора на реке Осетр. Покойный супруг Евпраксии держал свой княжеский стол в Борисове-Глебове, но большую часть года обычно проводил в Любичах, среди тишины и покоя. Отсюда через лес до Борисова-Глебова вела всего одна дорога длиной в двадцать верст.
        Евпраксия никак не отреагировала на реплику Лагуты. Княгиня сидела на кровати, погруженная в печальные думы.
        Смерть любимого мужа разом убила в душе красавицы-гречанки все оттенки радости. С той самой поры, когда Апоница привез весть о гибели Федора Юрьевича в Батыевой ставке, Евпраксия ни разу не улыбнулась, ни разу не притронулась к своей лютне. Ее красивое лицо в последнее время более походило на некую скорбную бледную маску. Ее голос, всегда такой добрый и приветливый, теперь все чаще звучал раздраженно, а порой и гневно.
        Едва добравшись до Борисова-Глебова, Апоница убедил Евпраксию укрыться вместе с маленьким сыном в Любичах. Затерянная в густом лесу княжеская усадьба казалась Апонице самым надежным укрытием для Евпраксии и ее сына в эти горестные дни татарского нашествия. Сюда же Апоница собирался привезти и княжескую дочь Радославу, но во время ночевки в Переяславце княжна пожелала остаться у своей тетки Софьи Глебовны, супруги Ингваря Игоревича.
        Апоница оставил Радославу в Переяславце без малейшей тревоги в сердце, поскольку этот город имел еще более мощные укрепления, чем в Рязани. Внешний вал Переяславца возвышался на двенадцать саженей, а ров перед ним имел глубину девять саженей.
        Однако, уже находясь в Борисове-Глебове, Апоница узнал от беженцев, что татары, подойдя к Переяславцу со стороны Пронска, взяли город штурмом всего за два дня. Затем татары опустошили городок Ожск и по льду Оки ушли в сторону Рязани. Семь дней орда Батыя стояла под Рязанью, осаждая город. И вот Рязань пала, а татарская орда вновь устремилась к верхнеокским селам и городам.
        Евпраксия видела, что Апоница терзается тем, что не настоял на своем и позволил княжне Радославе остаться у тетки в Переяславце. Получается, что Апоница не выполнил повеление Юрия Игоревича, не сберег его единственную любимую дочь. Евпраксия понимала, почему Апоница так рвется поскорее уехать из Любичей. Не обеспечив безопасное укрытие Радославе, о судьбе которой теперь приходится лишь гадать, Апоница с удвоенным рвением стремится увезти Евпраксию подальше от татарской угрозы.
        «Ничего страшного не случится, ежели выедем из Любичей утром, — мысленно успокаивала себя Евпраксия, взбивая подушку. — Татары, может, и вовсе не доберутся до Любичей в эдакую метель, Лагута права. И страхи Апоницы пустые».
        Вскоре Евпраксия заснула безмятежным сном, не ведая, что злой рок уже навис над нею и ее сыном.
        Гуюк-хан и его брат Урянх-Кадан убедили Бату-хана отправить их тумены в подмогу хану Кюлькану, который со своей конницей двигался в авангарде татарской орды, устремившейся от опустошенной Рязани к верхнеокским городам. Гуюк-хан и Урянх-Кадан изобразили перед джихангиром жгучее желание заслужить его милость, но на самом деле оба лелеяли совсем иные помыслы. Зная о приказе Батыя разыскать и привезти к нему гречанку Евпраксию, эти двое проявляли самое неистовое рвение в поисках знатной гречанки. Гуюк-хан желал найти и убить Евпраксию, чтобы досадить Батыю. Урянх-Кадан намеревался взять вдову князя Федора Юрьевича себе в наложницы, дабы не только досадить Бату-хану, но и унизить его. За такое самоуправство Бату-хан мог подвергнуть ослушника суровому наказанию. И все же Урянх-Кадан был полон решимости осуществить свой дерзкий замысел.
        - Пусть в конце концов Евпраксия достанется Бату-хану, но перед этим она непременно побывает на моем ложе, — говорил брату Урянх-Кадан. — Сначала я сам вкушу от прелестей Евпраксии, прежде чем уступить ее Бату-хану.
        Гуюк-хан поражался дерзости брата и одновременно восхищался в душе его желанием бросить вызов Бату-хану. Отвага Урянх-Кадана всегда граничила с безрассудством, за это его побаивались многие царевичи-чингизиды.
        Взяв приступом Борисов-Глебов и обнаружив, что Евпраксии здесь нет, братья разделились: Гуюк-хан помчался со своими всадниками к Ростиславлю, а Урянх-Кадан рассыпал своих конников по всей ближайшей округе, как при облавной охоте на лосей и оленей.
        Апонице в эту ночь приснился странный сон. Во сне к нему явился Федор Юрьевич, который с печальным видом стал упрекать Апоницу в том, что тот оставил его тело в степи без погребения.
        «Скоро изгложут мои бренные кости дикие звери, — сетовал князь Федор. — Разве недостойно я жил, что уготовила мне Судьба столь жалкую кончину? Апоница, разыщи в степи мои кости и предай погребению по христианскому обычаю. Ты знаешь, где искать мой прах. — Федор Юрьевич тягостно вздохнул и добавил: — Евпраксию с сыном моим схорони рядом со мной, друг Апоница».
        Апоница пробудился в смятении и страхе.
        - Волю твою я исполню, княже, — пробормотал старый гридень, утирая холодный пот со лба. — Однако ж супругу твою с сыном рядом с тобой положить не смогу, ибо живы они и здравствуют…
        Услышав бормотание Апоницы, из-за занавески выглянул тиун Щербан, кровать которого стояла в этой же светлице. В обязанность Щербана входило содержать княжескую усадьбу в полном порядке.
        - Ты не захворал ли, друже? — забеспокоился Щербан. — Всю ночь стонешь во сне и ворочаешься. Может, лекаря позвать?
        - К лешему твоего лекаря! — огрызнулся Апоница. — Дай-ка квасу испить, в горле что-то пересохло.
        Осушив липовый ковш хлебного квасу, Апоница подошел к окну и отдернул занавеску. Сквозь заледенелое на ветру стекло виднелось первые робкие проблески утренней зари.
        Из курятника раздался громкий крик петуха.
        - Пора будить княгиню! — сказал Апоница, обернувшись к тиуну. — Ступай, разбуди Евпраксию. А я тем временем велю конюхам запрягать лошадей в сани.
        - Сам не спишь и другим не даешь! — проворчал Щербан, натягивая на себя теплые суконные порты. — Куда ехать в такую рань? Подождал бы, пока развиднеется.
        - Это не твоего ума дело! — хмуро проговорил Апоница, доставая с печи свои сапоги и рукавицы. — Пошевеливайся! Вот проводишь нас в дорогу, приятель, и можешь снова дрыхнуть.
        Евпраксия хоть и поднялась безропотно с постели, но по ее лицу было видно, как не хочется ей куда-то ехать в такую рань. С таким же настроением встала с кровати и капризная Лагута. Собирая в дорогу свою госпожу и укутывая потеплее малютку Ивана, служанка нехорошими словами поминала Апоницу, тиуна Щербана, злых татар и морозную погоду, сменившую недавнюю оттепель.
        Десяток гридней во главе с Апоницей уже сидели верхом на конях, зевая и поеживаясь на холодном ветру, когда из терема наконец-то вышли две молодые женщины в длинных шубах и круглых шапках с меховой опушкой. Одна из женщин держала на руках спящего младенца. Обе женщины забрались в крытый возок на полозьях.
        Тиун Щербан и два его челядинца с трудом распахнули створы ворот, занесенные за ночь снегом.
        Апоница дал шпоры коню и первым выехал за ворота. За ним следом размашистой рысью поскакали телохранители Евпраксии, затем двинулся возок с княгиней, ее сыном и служанкой, запряженный тройкой гнедых лошадей. В хвосте ехали двое саней с поклажей.
        До развилки, где дорога поворачивала к переправе через реку Осетр, было всего с полверсты.
        Апоница понукал коня, то и дело поглядывая на стоящие стеной по обеим сторонам дороги столетние сосны, с темно-зеленых крон которых ветер сдувал большие пушистые комья снега. Осыпаясь вниз, снежные комья превращались в облако или настоящий вихрь из множества мелких колючих снежинок. Из-за этих осыпающихся с ветвей снежных вихрей Апоница не сразу разглядел впереди конный отряд, загородивший дорогу.
        - Глядите-ка, опять сбеги к нам пожаловали! — воскликнул кто-то из гридней.
        И тут же другой голос возразил с нескрываемой тревогой:
        - Нет, это не сбеги. Это — татары!
        Апоница словно пробудился от дремы. Резко остановив коня, он пристально вгляделся в неясные очертания всадников, которые плотной колонной двигались по узкой просеке им навстречу. Да, это были татары! Такие мохнатые шапки и такие приземистые длинногривые лошади были только у татар.
        Длинно выругавшись, Апоница приказал своим людям спешно поворачивать обратно в Любичи. Татар было больше сотни, отбиться от них можно было только за рвом и частоколом княжеской усадьбы.
        Враги тоже заметили небольшой отряд русичей и устремились за ним в погоню, на всем скаку стреляя из луков. От метких татарских стрел погибли два извозчика на санях и трое дружинников. Несколько вражеских стрел вонзились в громоздкий крытый возок княгини.
        Поредевший отряд Апоницы едва-едва успел укрыться за высоким частоколом княжеского подворья и запереть единственные ворота.
        Татары разъезжали на своих низкорослых лошадках вокруг небольшой деревянной крепости, заглядываясь больше не на частокол и угловые башенки, а на двухъярусный бревенчатый терем с резной маковкой на крыше. Пройдя с грабежами по всей Рязанской земле, татары уже знали, что именно в таких вот загородных теремах здешняя знать хранит многие свои богатства.
        - Вооружай всю свою челядь, тиун, — приказным тоном обратился Апоница к Щербану. — Сам тоже вооружайся. Сеча предстоит жаркая, брат! Видишь, нехристи обложили усадьбу, как волки лося.
        Щербан, бледный от страха, суетливо раздавал челядинцам и смердам из окрестных деревень все имеющееся в усадьбе оружие: копья, топоры, кистени, мечи и кинжалы. Кому не хватило оружия, те брали в руки вилы, молотильные цепы, косы и дубины. Вместе с дружинниками Апоницы вооруженных ратников на княжеском подворье набралось больше сорока человек.
        Евпраксия с сыном и служанкой вернулась обратно в терем, поднявшись в свои покои на втором ярусе.
        Скинув с себя шубу и шапку, княгиня переходила от одного окна к другому, разглядывая мелькающих за частоколом конных врагов, их копья с бунчуками, их мохнатые шапки с высоким верхом, их круглые щиты… Ее большие продолговатые очи с длинными изогнутыми ресницами то широко распахивались от волнения и любопытства, то, наоборот, сужались, когда внимание княгини заострялось на каком-то одном степняке или на какой-то детали татарской одежды. Евпраксия то и дело покусывала свою нижнюю губу и судорожно сцепляла пальцы рук: ее одолевал страх за себя и за сына. Свершилось то, чего она сильнее всего страшилась: ужасные мунгалы, убившие ее мужа, добрались и до нее!
        - Вот беда-то! — тихонько стонала Лагута, укачивая на руках сына своей госпожи. — Пособи, Господи, пережить эту напасть! Не оставь нас, горемычных, без милости и защиты, Отец Небесный!..
        Чтобы лучше рассмотреть татар, Евпраксия поднялась по узкой скрипучей лестнице на верхнюю площадку теремной башенки, увенчанной тесовым куполом. Здесь было холодно и вовсю гуляли сквозняки, так как чердак башни был еще недостроен, а окна, обращенные к четырем сторонам света, были застеклены, но не утеплены, как в нижних помещениях.
        Борясь с сильной дрожью, Евпраксия прижала согнутые руки к груди, машинально теребя холодными пальцами свой округлый подбородок. Отсюда, с десятисаженной высоты, Евпраксии были хорошо видны и конные татары, кружившие вокруг усадьбы и пускавшие стрелы в ее защитников, и спешенные степняки, устремившиеся на приступ сразу с трех сторон. Татар было не меньше двух сотен, они действовали слаженно и напористо, проламывая ворота срубленным стволом высокой ели и взбираясь друг другу на плечи при штурме частокола. Отраженные русичами в одном месте, татары тут же начинали штурмовать частокол в двух других местах. Степняки ловко набрасывали веревочные петли на заостренные верхушки бревен частокола, а затем стремительно взбирались наверх, держась руками за веревку и упираясь ногами в крепостную стену.
        Не прошло и часа с начала вражеского штурма, а татары уже сражаются с защитниками усадьбы на крепостной стене и в угловых башенках, одолевая и тесня их повсюду. Некоторые из русичей, видя, что враг неодолим, прыгают со стены в ров и бегут к лесу. Всех их настигают татарские стрелы. Конница татар плотно окружает усадьбу, не позволяя никому ускользнуть из этого кольца.
        Сознавая, что татары вот-вот ворвутся в терем, Евпраксия бегом устремилась вниз. Вбежав в свою опочивальню, княгиня увидела Лагуту, стоящую на коленях перед иконой Богородицы и дрожащим голосом твердящую какую-то молитву. Запеленатый младенец Иван лежал на кровати, мирно посапывая и приоткрыв свой крошечный алый ротик. Позади Лагуты валялись небрежно брошенные на пол меховые рукавицы, ее беличья шубка и норковая шапка с парчовым верхом.
        - Молишься, милая? Ну, молись, молись… — с нервной усмешкой пробормотала Евпраксия. — Токмо не помогут нам ни Богородица, ни Отец Небесный. Где мой нож?
        Евпраксия лихорадочно огляделась вокруг.
        - В возке он остался, вместе с прочими нашими вещами, госпожа, — пролепетала в ответ Лагута.
        - Беги и принеси мне нож. Живо! — вскричала Евпраксия с перекошенным от ярости лицом. — Шевелись же, дрянь!
        Служанка, знавшая по опыту, что в гневе ее госпожа может пустить в ход руки, стремглав выбежала из ложницы. Топот ее ног, удаляясь вниз по ступеням, затих где-то на первом ярусе терема.
        Услышав лязг сталкивающихся мечей у самого теремного крыльца, Евпраксия подбежала к окну, выходившему на теремной двор. Она увидела Апоницу и еще троих гридней, которые ожесточенно отбивались от множества татар, окруживших их. Несколько степняков уже рылись в возке княгини, распахнув его дверцы. Кто-то из татар выпрягал из возка лошадей.
        Тут же во дворе лежал заколотый копьем тиун Щербан. Татары уже сняли с него сапоги, шапку и верхнюю одежду. Неподалеку от мертвого тиуна лежало еще несколько убитых русичей, с них тоже татары деловито стаскивали одежду и обувь.
        От всего происходящего вокруг у Евпраксии голова шла кругом, ее трясло от страха перед мунгалами, голоса которых звучат уже совсем рядом. Мысль о том, что в случае пленения узкоглазые степняки сорвут с нее богатые одежды и превратят ее в рабыню, обреченную утолять их похоть, приводила Евпраксию в отчаяние, переходящее в озлобление. Понимая, что выбирать ей приходится только между неволей и смертью, Евпраксия металась по терему в поисках любого оружия или острого предмета. Она без колебаний решила оборвать свою жизнь и жизнь своего сына своею же рукой, лишь бы избежать жалкой и унизительной участи.
        Прибежавшая с нижнего яруса терема Лагута испуганно сообщила Евпраксии, что татары уже хозяйничают в сенях и гриднице.
        - И до возка уже не добраться, госпожа, — оправдываясь, молвила служанка, — весь двор полон мунгалов. Страх, что творится! Отвернулся от нас Господь!
        - Ступай в покои тиуна и его прислуги, найди ножик, иль кинжал, иль бритву и принеси мне, — повелела служанке Евпраксия, подталкивая ее в спину. — Ну же, скорее! Поспешай, милая!
        Бросив на княгиню озадаченно-недоумевающий взгляд, Лагута бросилась выполнять ее повеление. Она была в таком испуганном смятении, что соображала с трудом.
        Евпраксия вернулась в свою ложницу, взяла на руки спящего сына и вновь глянула в окно. Схватка во дворе закончилась, Апоница и трое его соратников лежали мертвые на окровавленном снегу. Татары гурьбой ринулись в терем. Вскоре топотом их ног наполнились нижние теремные покои, шаги врагов раздались на ступенях лестницы, ведущей на второй ярус.
        Княгиня с сыном на руках бросилась вон из опочивальни и едва не столкнулась с Лагутой.
        - Беда, госпожа! Мунгалы сюда идут! — испуганно воскликнула служанка.
        Молча оттолкнув Лагуту, Евпраксия чуть ли не бегом устремилась к лестничному пролету, ведущему в теремную башню. Лагута что-то кричала ей вслед, но княгиня не обратила внимания на эти крики. Добежав до конца коридора и сворачивая за угол, Евпраксия краем глаза успела заметить, что Лагута юркнула в ложницу и заперлась там. Княгиня успела увидеть и троих мунгалов, которые начали ломиться в запертую дверь ложницы. Один из врагов что-то прокричал на своем языке, узрев скрывшуюся за углом Евпраксию.
        Торопливо взбираясь наверх по крутым ступеням и путаясь в длинном платье, Евпраксия несколько раз невольно ударилась плечом о бревенчатую стену башни. От этих толчков проснулся младенец Иван и беспокойно запищал. Евпраксия слышала у себя за спиной настигающие ее грохочущие шаги врагов, это подстегивало ее и вынуждало напрягать все силы. Оказавшись на верхней площадке башни, Евпраксия без раздумий распахнула створы окна, выходящего на восток. Ворвавшийся в башню ветер охватил ее своим ледяным дыханием. Крепко прижимая к себе плачущего младенца, Евпраксия перебралась через подоконник и, пошатываясь, ступила на конек теремной крыши.
        Сердце княгини было полно сильнейшего страха, ибо в этот миг она поняла, что подошла к последней черте, но переступить через эту черту ей просто не хватит решимости. Слезы отчаяния хлынули из глаз Евпраксии.
        Татарский воин, взобравшийся на верх теремной башни, невольно замер на месте, увидев красивую молодую женщину в длинном сером платье с младенцем на руках, стоящую на краю кровли. Ледяные струи северо-западного ветра трепали непослушные золотистые завитки волос у красавицы на висках и лбу, складки длинного платья под напором ветра лишь подчеркивали прелестные формы ее стройной фигуры. Степняк высунул руку в окно и схватил красавицу за нижний край ее платья.
        В этот миг Евпраксия быстро поцеловала плачущего младенца и, прижав его к груди, бросилась с крыши вниз.
        Толпившиеся на теремном дворе татары с открытыми от изумления ртами окружили разбившихся насмерть княгиню и ее крошечного сына, обмениваясь восторженными репликами по поводу такой неженской смелости.
        Татарский военачальник Бодончар, воины которого захватили Любичи, допросил плененную служанку Лагуту и узнал от нее, что покончившая с собой знатная молодая красавица и есть супруга убитого Батыем князя Федора Юрьевича. Бодончар повелел своим воинам осторожно завернуть мертвую Евпраксию в ковер и доставить без промедления в стан Урянх-Кадана, расположенный неподалеку от Любичей.
        Глава десятая
        Брат и сестра
        За все дни осады татарами Рязани Моисей ни разу не покидал становище хана Кюлькана, расположенное на высоком правом берегу Оки в полуверсте от села Ольховка. Неподалеку, за березовой рощей, находился лагерь воинов хана Бури, а чуть дальше, среди полей и лугов, расположились со своими стадами, повозками и юртами братья Гуюк-хан и Урянх-Кадан. Тумены этих царевичей-чингизидов должны были штурмовать Рязань с юго-востока, в то время как тумены Бату-хана и его братьев предпринимали попытки ворваться в Рязань с севера и запада.
        Первоначальные неудачи татар при штурмах рязанских стен и валов сильно озлобили татарских ханов и темников. По этой причине всех рязанцев, угодивших в плен, татары сразу же убивали. Впрочем, пленных рязанцев в первые дни осады Рязани в руки татар попадало очень мало, в основном это были израненные ратники, отставшие от своих во время вылазок за стены.
        После взятия Рязани ордой Батыя татары пригнали в свои становища несколько тысяч пленных русичей, присоединив их к тем невольникам, которых степняки захватили в ближних и дальних деревнях, а также в разоренных городах на реке Проне и выше по Оке. Немало пленников конные татарские отряды согнали из опустошенных Исад и Белгорода.
        Доля от общего числа всех пленников, приходившаяся на тумен хана Кюлькана, составляла около пятисот человек. Из этой доли хан Кюлькан отобрал в личную собственность примерно полсотни невольников, всех прочих рабов-русичей поделили между собой военачальники Кюлькана и наиболее отличившиеся воины.
        Каково же было удивление Моисея, когда он увидел среди ханских невольников Тереха Левшу, который в свое время несколько раз обыграл его в кости и загнал в долговую кабалу. В какой-то мере именно Терех Левша был повинен в том, что Моисей отправился гонцом в пограничный городок Нузу и по пути туда был пленен татарами.
        Терех Левша чистил скребком большой железный котел-казан, сидя на корточках возле ханской юрты, когда к нему подошел Моисей. Моисей был одет с головы до ног как настоящий степняк, поэтому Терех не узнал его. Он низко склонил голову перед Моисеем, как и полагалось всякому рабу в татарском стане. Татары уже объяснили Тереху с помощью плетки, что он должен часто кланяться, много работать, мало спать и не выказывать недовольства, также рабам запрещалось глядеть в глаза любому монголу, будь то нойон или простой воин.
        - Плохо работаешь, собачий сын! — с усмешкой промолвил Моисей по-русски. — Это тебе не в кости играть!
        Терех вздрогнул от неожиданности и поднял голову.
        - Моисей?! Ты жив?! — изумленно воскликнул он. — А мы-то решили, что ты погиб от разбойничьего ножа где-то на пустынной дороге.
        - То-то ты небось горевал, а? — с той же язвительной усмешкой продолжил Моисей, взирая на Тереха, одетого в какие-то окровавленные лохмотья. — Я же остался должен тебе восемь гривен серебром. Не забыл?
        - О чем ты, друже? Какие гривны? — Терех распрямился и несмело улыбнулся. — Ты жив, и слава Богу! Лучше поведай, как ты у татар-то оказался? И почто нехристи рабом тебя не сделали?
        - А я принял веру татарскую и женился на имовитой татарке, — с надменным видом солгал Моисей. — Живу теперь без печали и забот, в покровителях у меня сам хан Кюлькан, Батыев родственник.
        - Ясно, друже, — закивал лохматой головой Терех. — Мне бы твое везенье!
        - Помнится, приятель, тебе в кости здорово везло, — заметил Моисей, щелкая плетью по голенищу своего сапога. — Ты похвалялся, что можешь самого черта в кости обыграть! Куда же ныне подевалась твоя удача, дружок? Почто же судьба-злодейка загнала тебя в рабские колодки?
        - Сам теми же мыслями терзаюсь, друже, — горестно вздохнул Терех, пряча под мышками замерзшие пальцы рук. — Помоги мне, Моисей. Замолви за меня словечко перед ханом Кюльканом. Иначе совсем пропащее мое дело!
        - Ладно, помогу тебе, — милостиво кивнул Моисей, — но с уговором, приятель: будешь мне прислуживать и выполнять все, что я прикажу. Согласен?
        - Конечно, согласен! — Терех бухнулся на колени перед Моисеем и прижал его плеть к своей склоненной голове. — Буду твоим верным слугой, брат. Пойду за тобой в огонь и воду!
        Моисей поговорил с ханом Кюльканом и без особого труда убедил его переселить к нему в юрту русского раба Тереха. Моисей пообещал хану Кюлькану обучить Тереха нескольким тюркским диалектам, а также языку монголов, на котором Моисей уже довольно сносно изъяснялся. Моисей резонно заметил хану Кюлькану, что если царевичи-чингизиды в будущем намерены управлять завоеванными землями Руси, то без толмачей им никак не обойтись. И тот из царевичей, у кого толмачей будет больше, окажется в более выгодном положении.
        Поселив Тереха в своей юрте, Моисей нарядил его в татарские одежды, объяснил ему его обязанности и манеру поведения. Помимо того что Тереху приходилось следить за чистотой в юрте, ходить за водой и собирать топливо для костра, ему волей-неволей надо было ежедневно заучивать много слов и коротких фраз из монгольского и половецкого языков.
        «Чем скорее ты научишься бегло говорить на этих двух степных наречиях, тем больше вероятности для тебя заслужить милость и даже почет среди татар», — молвил Моисей Тереху, тем самым давая тому понять, что толмачи в татарской орде всегда востребованы и имеют кое-какие привилегии благодаря той пользе, какую они приносят.
        Однако, при всем своем старании, Терех очень туго воспринимал премудрости степных наречий. В отличие от Моисея, у него не было способностей к быстрому овладению чужеземными языками, тем более такими далекими от общеевропейских и славянских языковых корней.
        Моисей, видя, с каким раболепством прислуживают слуги знатным татарам, требовал этого же и от Тереха. Тот исполнял любые прихоти Моисея, дорожа его заступничеством перед степняками. Моисей всячески помыкал Терехом, упиваясь своей властью над ним и мстя ему за прошлое. Злопамятный Моисей помнил все насмешки Тереха в свой адрес в их бытность в княжеской дружине, не забыл он и свои проигрыши в кости везунчику Тереху.
        Однажды хан Кюлькан, вернувшись с пиршества из шатра Бату-хана, привел в свой шатер троих красивых невольниц. Моисей, вызванный ханом Кюльканом для уточнения карты рязанских земель, удивленно вытаращил глаза, узнав в одной из невольниц свою сестру Саломею.
        От хана Кюлькана не укрылось то, какими глазами пожирают друг друга прекрасная чернокудрая рабыня и его преданный толмач. Хан Кюлькан был слегка навеселе, поэтому пребывал в благостном расположении духа.
        - Эй, Мосха, хочешь, подарю тебе эту черноокую кудрявую рабыню? — с хмельной усмешкой обратился к Моисею молодой хан. — Похоже, ты ей приглянулся. Как она на тебя поглядывает! Забирай ее себе! Это тебе подарок от меня за верную службу!
        Моисей низко поклонился хану, рассыпаясь в благодарностях на монгольском и половецком языках.
        Нанеся кое-какие дополнения на карту приокских земель, хан Кюлькан сообщил Моисею и находящейся здесь же Тулусун-хатун, что его тумен завтра утром выступает к Переяславцу и дальше — к Перевитску и Коломне. Основное же татарское войско будет еще несколько дней стоять у разоренной Рязани.
        - Когда насладишься прелестями этой рабыни, приходи ко мне в юрту, сыграем в боа, — с лукавой улыбкой шепнула Моисею Тулусун-хатун, выйдя вместе с ним и Саломеей из ханского шатра.
        При этом Тулусун-хатун легонько похлопала Саломею ладонью пониже спины.
        Эта вольность юной ханши явно не понравилась Саломее, это было видно по ее недовольным глазам и по тому, с каким раздражением она передернула плечами, обтянутыми теплым стеганым халатом.
        Оказавшись в юрте Моисея, Саломея со слезами на глазах бросилась к нему на шею. Однако Моисей холодно отстранил сестру от себя.
        - Запомни, голубушка, отныне ты — моя рабыня, — надменно промолвил он. — Только что хан Кюлькан передал тебя в мою личную собственность.
        Саломея растерянно хлопала глазами, не веря своим ушам. Среди всех постигших Саломею бедствий за последние дни эта неожиданная встреча с Моисеем казалась ей настоящим чудом! Словно умерший Моисей воскрес прямо на глазах у Саломеи!
        - Я благодарна тебе, милый братец, что ты избавил меня от позора, которого я уже испытала сверх меры в этой постылой неволе, — сказала Саломея, садясь на мягкие подушки возле тлеющего очага. — Что ж, я готова изображать твою рабыню, лишь бы поганые мунгалы оставили меня в покое. Кто только не принуждал меня к совокуплению с той поры, как я угодила в неволю в Ожске: и простые воины, грязные и кривоногие, и знатные военачальники, свирепые и жестокие, и Батыевы братья, не знающие ни стыда, ни жалости… — Саломея печально вздохнула, глядя на красные уголья в очаге, покрытые пеплом. — Я видела, как мунгалы насилуют женщин, а потом отрезают им груди и выкалывают глаза. Но самое ужасное зрелище, это когда татары бесчестят совсем юных девочек. Я насмотрелась этого кошмара в Ожске и здесь, в Батыевом стане.
        - Как ты оказалась в Ожске? — спросил Моисей, сбросив шубу и шапку и усевшись напротив сестры.
        - Я уехала туда вместе с Брониславом и его дочерью от первого брака еще до того, как татары подступили к Рязани, — ответила Саломея. — Юрий Игоревич поручил Брониславу собрать войско в городках и селах вокруг Переяславца. Однако Бронислав ничего не успел сделать, татары несметными полчищами подвалили к Переяславцу и Ожску со стороны Курлышевского леса, запалив огнем все деревни в округе. — Саломея помолчала, затем продолжила: — Бронислав погиб на крепостной стене при обороне Ожска. Я видела его отрубленную голову на татарском копье. Татары перебили всех русских ратников в Ожске, а также стариков и младенцев. Женщин и отроковиц нехристи обратили в рабство.
        - А что сталось с Милоликой, дочерью Бронислава? — поинтересовался Моисей, всегда питавший к ней самое искреннее расположение.
        - Мунгалы убили ее, — мрачно сказала Саломея, не глядя на Моисея. — Милолика была на седьмом месяце беременности, так нехристи раздели ее догола и вспороли ножом ей живот. Вывалившегося из чрева младенца кто-то из татар насадил на копье.
        - Что ж, на то и война, чтобы страдали виноватые и безвинные, — после недолгой паузы заметил Моисей, ломая тонкие прутики и бросая их поверх тлеющих угольев.
        - Мне странно это слышать от тебя, братец, — с неким внутренним протестом произнесла Саломея, вперив свой пристальный взгляд в Моисея. — Ты как будто оправдываешь гнусности мунгалов. Неужели ты на их стороне? И как вообще ты очутился у татар?
        В этот миг колыхнулся входной полог и в юрту ввалился Терех в длинном чапане и татарской шапке, неся в руках большую вязанку хвороста.
        - Пресвятая Богородица! — изумленно воскликнул он, увидев сестру Моисея. — Очам не верю! Неужто это ты, Саломеюшка?!
        - Здравствуй, Терех Левша, — промолвила Саломея. — Рада видеть тебя живым!
        - Сие немало по нынешним-то временам, — многозначительно обронил Терех, подходя к очагу.
        - Где ты шляешься? — сердито набросился на Тереха Моисей. — Почто в юрте холодно и очаг потух? Ты забыл свои обязанности, раб?
        - Прости, господин, — испуганно забормотал Терех. — Вот, за дровишками я ходил, сейчас мигом огонь разведу. Я же две вязанки в лесу насобирал, но одну вязанку у меня татары отняли.
        - Терех, так ты тоже в рабах у Моисея ходишь? — с кривой усмешкой проговорила Саломея. — Похоже, мой братец весьма неплохо устроился среди поганых нехристей!
        - Саломеюшка, я на твоего брата не в обиде, — заюлил Терех, подкладывая сухие ветки в набирающие силу языки пламени. — Моисей меня пригрел и приютил, языку татарскому меня обучает, а то что я у него в слугах хожу, так иначе никак нельзя. Моисей же — ханский толмач, свой человек для мунгалов, я же — пленник, в сече полоненный. Доверия мне со стороны татар нету никакого.
        Саломея понимающе покивала с той же кривой усмешкой на красивых пунцовых устах.
        Эта усмешка сестры и выражение ее больших глаз вдруг привели Моисея в ярость.
        - Чего ты ухмыляешься, сука! — рявкнул он и, метнувшись к сестре, схватил ее за волосы. — Да, я отлично устроился у мунгалов и не жалею об этом! У меня ни в чем нет нужды, в том числе и в деньгах. Я всей душой на стороне татар, жестокости которых есть кара небесная таким скупым тварям, как мой отец и моя сестра. Если Милолика умерла безвинно, это надо признать, то ты, паскудница, получила все свои страдания в неволе как возмездие за свое бессердечие! — Моисей приблизил свое перекошенное от злобы лицо к бледному испуганному лицу Саломеи, перейдя на срывающийся крик: — Помнишь, гадина, как я умолял тебя одолжить мне несчастные восемь гривен! Помнишь?!. И что ты ответила мне тогда, не забыла? Коль ты позабыла, то я могу тебе напомнить, скупая тварь!
        - Я ничего не забыла, Моисей, — вскричала Саломея, закрывая лицо руками. — Прости меня! Я очень виновата перед тобой! Умоляю, прости!
        Отпустив Саломею, Моисей снова уселся на свое место и протянул руки над потрескивающим в очаге огнем.
        - Из-за вас я очутился у мунгалов и еще из-за отцовской жадности, — угрюмо проговорил Моисей, нарушив долгую гнетущую паузу. — С отцом я уже рассчитался. Нукеры хана Кюлькана зарезали его по моему приказу. Теперь ваш черед платить по старым долгам…
        Терех и Саломея с тревогой переглянулись.
        То, что угроза Моисея не пустые слова, Саломея убедилась в этот же вечер. После ужина, приготовлением которого занимался Терех, Моисей стал с грубой настойчивостью приставать к сестре, веля ей обнажиться и отдаться ему.
        - Ты с ума сошел, Моисей! Я же твоя родная сестра! — бурно протестовала Саломея, отталкивая Моисея и пятясь от него. — Не прикасайся ко мне, наглец! Убери от меня свои руки, я не лягу с тобой на ложе!
        Поскольку Моисей не прекращал своих домогательств, за волосы подтащив Саломею к своей постели, та обратилась за помощью к Тереху, который с показным равнодушием сгребал кости и объедки с глиняных блюд в корзину для мусора.
        - Что же ты молчишь, Терех? — воскликнула Саломея, придавленная к ложу коленом брата. — Помоги же мне, ради Бога! Пристыди Моисея!
        Однако Терех остался глух к мольбам Саломеи, более того, он поспешил убраться из юрты, понимая, что ему лучше не видеть столь непотребного зрелища.
        Тогда разозленная Саломея вцепилась зубами в руку Моисея, прокусив ее до крови.
        - Ах так, мерзкая дрянь! — Моисей отпрянул от сестры, осматривая свою прокушенную ладонь. — Тебе это даром не пройдет!
        Выбежав из юрты, Моисей вскоре вернулся обратно с забинтованной рукой и в сопровождении двух плечистых коротконогих монголов в длиннополых, подбитых мехом чапанах и мохнатых малахаях, с саблями на поясе.
        Моисей сердито ткнул пальцем в Саломею и что-то сказал по-монгольски, обращаясь к двум ханским нукерам. Те обрадованно заулыбались и, скинув с себя пояса с саблями, шапки и халаты, двинулись к Саломее, растопырив руки в стороны.
        Несмотря на отчаянное сопротивление, Саломея была раздета догола, связана и даже взнуздана двумя узкоглазыми помощниками Моисея, по ухваткам которых можно было понять, что им уже не раз приходилось усмирять подобным образом плененных женщин. Швырнув Саломею на ложе, нукеры широко раздвинули ее пышные белые бедра. Они держали Саломею за ноги, похотливо усмехаясь и поглядывая на Моисея, который неторопливо обнажился и приблизился к распростертой перед ним сестре с видом человека, наконец-то достигшего заветной цели.
        - Кто это тут у нас так сердито пыхтит, а? — с улыбкой промолвил Моисей, возвышаясь над связанной сестрой и поигрывая своим вздыбленным мужским достоинством. — Кто это так злобно сверкает карими глазками, а?.. Ба! Да это же Саломея-паскудница, дочь скряги Пейсаха! Ну надо же, до чего изменчива судьба у гордячки Саломеи! Было время, когда эти роскошные груди и ляжки мог ласкать только боярин Бронислав, а ныне их тискают дикие мунгалы. — Склонившись над Саломеей, Моисей с силой мял пальцами ее упругую грудь, касался ее живота и внутренней поверхности бедер. Затем Моисей прикоснулся к лону сестры, обрамленному черной вьющейся порослью, густой и мягкой. — А это тайное вместилище, по-моему, будет как раз впору для моего могучего молодца! А ну-ка, сестричка, позволь мне проникнуть в тебя! О!.. Ах!..
        Моисей уверенно и сильно вогнал свое затвердевшее естество в лоно сестры, наслаждаясь ее беспомощностью.
        Саломея видела совсем близко над собой злорадное лицо Моисея, который орудовал своим жезлом с таким напором, словно хотел пронзить ее чрево насквозь. Саломее захотелось плюнуть в глаза брата, преступившего самый строгий христианский запрет, но она не могла этого сделать, поскольку во рту у нее была веревка. Этой же веревкой были спутаны и руки Саломеи.
        Насилуя сестру, Моисей злобно шептал ей прямо в лицо, напоминая про горсть серебра, которую Саломея пожалела для него в свое время. За свою тогдашнюю жадность, молвил Моисей, Саломея теперь обречена расплачиваться позором и унижениями.
        После Моисея со связанной Саломеей поочередно совокупились два скуластых потных нукера. Саломея не понимала, о чем разговаривает с нукерами Моисей, но она догадалась по выражению их лиц, что таким образом ее злопамятный брат вознаградил этих двоих мунгалов за оказанную ему помощь.
        Освободив от пут измученную и униженную Саломею, нукеры поспешно удалились из юрты, вместе с ними ушел и Моисей.
        Вернувшийся в юрту Терех застал Саломею плачущей. Она сидела возле очага полуодетая, с растрепанными волосами, со следами веревок на запястьях.
        Терех развел побольше огонь в очаге и хотел было утешить Саломею, но нарвался на оскорбления с ее стороны.
        - Трусливое ничтожество! — выговаривала Тереху Саломея, с презрением глядя на него из-под вьющихся локонов, упавших ей на лицо. — Тебе впору убирать объедки и собирать хворост. Какой ты воин, ты — жалкий трус! Братец мой — мерзавец, и ты такой же. Собачье отродье! Лизоблюд несчастный!..
        Терех сокрушенно качал головой, слушая Саломею и подкладывая поленья в огонь. По его давно не бритому лицу было видно, что он сам такого же о себе мнения и презирает себя за это не меньше Саломеи.
        Выговорив всю свою обиду и злость, Саломея как ни в чем не бывало обратилась к Тереху:
        - Что делать-то будем, Терех? Как будем выпутываться из этой беды?
        - Терпеть надо, Саломеюшка. Терпеть и ждать! — ответил тот. — Мунгалы настроены идти до Владимира и Суздаля, а в тамошних землях князья посильнее, и рати у них многочисленнее рязанских. Как разобьют русские полки татар, так и закончатся наши с тобой мучения.
        Глава одиннадцатая
        Шаман Судуй
        Моисей узнал от Тулусун-хатун, что Батый приказал хану Кюлькану, а также Урянх-Кадану и Гуюк-хану, чьи тумены тоже выступили в авангарде, повсюду искать княгиню Евпраксию. Батый потребовал разыскать Евпраксию, где бы та ни скрывалась, и доставить к нему живой и невредимой.
        Тумен хана Кюлькана, выступив от Рязани, продвигался на северо-запад по льду Оки. Установилась морозная погода, поэтому лед Оки затвердел настолько, что выдерживал тяжесть идущих колонной многих тысяч всадников, табуны запасных лошадей, отары овец, груженных поклажей верблюдов и скрипучие неповоротливые татарские повозки, запряженные быками и лошадьми.
        Конные отряды Урянх-Кадана и Гуюк-хана рыскали по притокам Оки, по рекам Воже и Мече, разоряя села и городки на своем пути.
        Добравшись до сожженного Ожска, хан Кюлькан дальше повел своих воинов лесными дорогами к Перевитску. Близ Ожска река Ока круто поворачивает на север, огибая холмистую возвышенность и делая изрядную петлю. Хан Кюлькан, сверяясь со своей картой, решил сократить путь своего войска до Перевитска, избрав прямую дорогу через лес.
        Перевитск являлся уделом Олега Красного, угодившего в плен к татарам в битве у Черного леса. В Перевитск сбежалось много смердов из окрестных деревень, которые надеялись отсидеться за бревенчатыми стенами городка.
        Хану Кюлькану пришлось взять Перевитск в осаду, поскольку захватить его с налету татарам не удалось. Отражая приступы татар, защитники Перевитска лили сверху на головы осаждающих кипящую смолу. Гнать впереди себя на крепостную стену пленных русичей татары не могли, так как множество пленников, лишенных теплой верхней одежды, попросту замерзли в пути. Телами невольников, умерших от холода, был отмечен путь орды Кюлькана от Рязани через Переяславец и Ожск до Перевитска.
        Хан Кюлькан слал гонцов к Урянх-Кадану и Гуюк-хану, прося у них помощи, но те явно не стремились помогать молодому Батыеву дяде, стремясь выйти по льду реки Осетр к Ростиславлю.
        В один из последних дней уходящего декабря в стан хана Кюлькана под Перевитском прибыл военачальник Бодончар с сотней конных воинов из тумена Урянх-Кадана. Этот небольшой отряд сопровождал сани, запряженные тройкой лошадей. В санях находился длинный дощатый ящик, в котором лежало тело княгини Евпраксии, завернутое в ковер и засыпанное колотым льдом.
        Бодончар сказал хану Кюлькану, что Урянх-Кадан досадует на то, что ему не удалось взять Евпраксию живой, поэтому он не смеет сам передать тело княгини Бату-хану, а просит сделать это хана Кюлькана. Урянх-Кадан надеется, что хан Кюлькан, пользующийся расположением Батыя, смягчит его возможный гнев при виде мертвой Евпраксии.
        Когда Бодончар и его люди уехали, хан Кюлькан и его приближенные открыли ящик и вынули из него тело Евпраксии. Угодливые руки слуг развернули темно-красный хорезмийский ковер, открыв взору хана Кюлькана обнаженную молодую женщину с маской смерти на красивом, очень бледном лице. Длинные светло-золотистые волосы мертвой княгини были распущены и тщательно расчесаны. Евпраксия казалась спящей, ее глаза были закрыты, посеревшие уста были плотно сомкнуты.
        Хан Кюлькан, присев на корточки подле безжизненной княгини, долго разглядывал ее всю, словно хотел запомнить на всю жизнь прекрасный облик жены Федора Юрьевича, покончившей с собой, дабы не оказаться в неволе у татар.
        Между тем приближенные Кюлькана заинтересовались интимной частью тела мертвой Евпраксии. Даже при беглом осмотре было видно, что лоно прекрасной покойницы послужило для утоления чьей-то похоти.
        Хан Кюлькан велел позвать Тулусун-хатун и ее служанок, чтобы и они осмотрели тело прекрасной гречанки. Женщины без колебаний заявили о том же: кто-то надругался над мертвой Евпраксией.
        «Возможно, насильников было несколько», — высказала предположение Тулусун-хатун.
        Хан Кюлькан был в сильнейшем озлоблении. Он не ожидал столь подлого поступка со стороны Урянх-Кадана. Ему было ясно, что Бату-хан, конечно же, увидит следы насилия на безжизненном теле Евпраксии и привлечет к ответу в первую очередь его, Кюлькана. Не осмотрев тело Евпраксии в присутствии Бодончара и его людей, хан Кюлькан лишился возможности напрямую обвинять Урянх-Кадана в подлом преступлении, ведь тот может от всего отпереться и взвалить вину на приближенных Кюлькана и даже на него самого.
        - Тело Евпраксии лучше не показывать Бату-хану, — молвили Кюлькану некоторые из его приближенных. — Нужно сделать так, чтобы это тело исчезло без следа. Лучше испытать гнев Бату-хана за невыполнение его приказа, чем подвергнуться его каре за кощунство над прахом столь желанной ему Евпраксии.
        Однако хан Кюлькан решил все же доставить тело Евпраксии в ставку Батыя.
        - Забудьте о том, что мы открывали ящик, — сказал он своим приближенным. — Пусть Бату-хан увидит то, что должен увидеть. Ящик привезли ко мне нукеры Урянх-Кадана. Я-то смогу доказать свою невиновность в этом кощунственном деле, а вот как поведет себя Урянх-Кадан, когда Бату-хан привлечет его к ответу, мне будет любопытно посмотреть.
        Впрочем, Кюлькану не пришлось отправлять ящик с замороженным телом Евпраксии в ставку Бату-хана, поскольку джихангир сам прибыл к осажденному Перевитску со своими отборными тургаудами и туменом хана Бури.
        Осмотрев безжизненное тело прекрасной гречанки со следами насильственного надругательства, Бату-хан приказал шаману Судую — ни много ни мало — оживить мертвую Евпраксию.
        - Твой отец был великим шаманом, Судуй, — сказал Батый в присутствии своих советников. — Я хоть и был тогда совсем маленьким ребенком, но отлично помню, как он оживил умершую от болезни любимую жену моего дяди Толуя. Чары твоего отца, Судуй, были очень сильны, ведь он напрямую общался с добрыми и злыми богами. Я уверен, Судуй, ты постиг все тайные премудрости своего отца и тебе по силам оживить княгиню Евпраксию, благо на ее теле нет ран и разрезов. Что скажешь, Судуй?
        Шаман долго молчал, о чем-то задумавшись и потирая темными кривыми пальцами свои впалые щеки.
        Наконец он промолвил, взглянув на Батыя из-под густых седых бровей:
        - Осмелюсь тебе напомнить, повелитель, что ожившая супруга хана Толуя прожила всего полмесяца. Все это время она не могла говорить, не отзывалась на собственное имя и вообще не узнавала никого из родственников. Ожившая ханша была похожа на безумную, ее ни на минуту нельзя было оставить одну. Если мне удастся вырвать Евпраксию из лап смерти, то она, скорее всего, будет точно в таком же невменяемом состоянии.
        - Колдуй получше, старик, — сказал на это Батый. — Я хочу, чтобы ожившая Евпраксия указала на тех, кто надругался над ее безжизненным телом. Даже если Евпраксия оживет всего на день или два, этого будет вполне достаточно. Главное, чтобы она была в здравом уме и могла говорить. Коль сделаешь так, Судуй, тогда можешь просить у меня любое вознаграждение.
        - Я постараюсь не разочаровать тебя, повелитель, — произнес шаман, прижав ладонь к груди. — Для успешного камлания и общения с духами смерти мне нужно изготовить новые священные дудки из берцовых костей высокой рыжеволосой девушки не старше восемнадцати лет. Мои старые дудки уже почти утратили магическую силу, с их помощью даже воробья не оживить.
        - Судуй, можешь выбрать любую невольницу в становищах хана Бури и Кюлькана, — промолвил Батый. — Если тебе нужно что-то еще, говори. Я выполню любую твою просьбу.
        Шаман попросил Батыя, чтобы его юрту поставили в отдалении от военного стана татар, в пустынном месте, окруженном лесом.
        Поиск нужной ему девушки не занял у Судуя много времени. Он облюбовал двух юных невольниц, подаренных Кюлькану Батыем вместе с Саломеей. Это были Пребрана и рыжеволосая Людмила, дочь боярина Любомира Захарича.

* * *
        После пиршества, во время которого была зверски убита ханом Берке княгиня Евлампия и безжалостно изнасилована захмелевшими ханами княгиня Зиновия, Пребрана находилась в таком душевном потрясении, что совершенно не придавала значения всему происходящему с нею после этого ужасного застолья. Пребрану ощупывали и разглядывали какие-то знатные монголы в забрызганных кровью панцирях и сапогах, которые шли один за другим в княжеский терем, чтобы отдохнуть после всех жестокостей, совершенных ими на улицах захваченной Рязани.
        Какой-то татарский военачальник, молодой и статный, с сабельным шрамом на лбу, с черными блестящими волосами, заплетенными в две косички, свисающие у него с висков, пожелал совокупиться с Пребраной. Татарские слуги привели Пребрану в небольшую светлицу и уложили ее на постель. Пришедший туда же молодой военачальник со шрамом сначала довольно долго смывал с себя пот и кровь, раздевшись донага. Потом он жадно ел какие-то кушанья, которые подносил ему на подносе желтолицый узкоглазый толстяк, беспрестанно кланяясь и угодливо улыбаясь.
        Насытившись, военачальник возлег на ложе рядом с Пребраной. От него исходил довольно сильный запах полыни и пропитанных потом кожаных доспехов, его смуглое мускулистое тело было покрыто множеством шрамов, эти розовые и белые зажившие рубцы, большие и маленькие, виднелись у военачальника на груди, на руках и ногах, имелся рубец даже в паху. Этому молодому воину на вид было не более двадцати пяти лет, и, судя по обилию шрамов на его теле, становилось понятным, что он с самой ранней юности только и делал, что воевал.
        Пребрана пребывала как в полусне, с безвольным безразличием позволяя узкоглазому скуластому крепышу ласкать и целовать себя. Она без стона приняла в себя детородный жезл монгола, лишивший ее девственности и причинивший ей боль. Этот навалившийся на нее сверху степняк со свисающими ей на лицо черными косами не вызывал у Пребраны ничего, кроме отвращения. Она закрыла очи, чтобы не видеть этих раскосых пронзительных глаз, зловещая чернота которых была сродни той темной безжалостной массе кочевников, заполонивших поверженную Рязань.
        Картины сцен насилия ханов над юной княгиней Зиновией и ужасной смерти княгини Евлампии столь сильно отпечатались в мозгу Пребраны, что вызванные этим переживания довели ее до тошноты. Пребрана едва не захлебнулась хлынувшей из нее рвотой в тот самый момент, когда обладающий ею молодой темник почти дошел до пика наслаждения. Пропахший степными травами монгол с недовольным взгласом отпрянул от Пребраны, излив струю своего семени ей на живот и бедра. На его зов прибежал желтолицый толстяк, который грубо схватил Пребрану за косу и уволок ее, давящуюся кашлем, в соседнее помещение.
        Там двое татарских слуг уже приводили в чувство зашедшуюся в истерике рыжеволосую Людмилу, которую грубо изнасиловал другой татарский темник. Наконец, видя, что одна из девушек бьется в неудержимых рыданиях, а другую мутит так, что ее шатает из стороны в сторону, слуги и желтолицый толстяк оставили их в покое.
        Пребрана и Людмила, кое-как успокоившись, провели ночь в этом довольно холодном покое, устроившись вдвоем на какой-то жесткой лежанке и укрывшись старой облезлой шубой с оторванными рукавами.
        Утром девушек разбудил все тот же желтолицый толстяк, который принес им пару рваных платьев и две пары стоптанных башмаков. Похожие на нищих оборванок, Людмила и Пребрана оказались на теремном дворе, где происходил дележ русских невольников татарскими ханами и нойонами. То, что они стали рабынями самого Бату-хана, Людмила и Пребрана узнали, лишь оказавшись в татарском стане на другом берегу Оки.
        Вскоре обеих подруг по несчастью вместе с иудейкой Саломеей Батый подарил хану Кюлькану. Это случилось во время пиршества в Батыевом шатре, когда Батыю и его знатным гостям прислуживало около двадцати обнаженных юных русских невольниц.
        И вот волею судьбы Людмилой и Пребраной завладел шаман Судуй, пользующийся большим почетом и уважением среди монголов. Все прочие шаманы в татарском войске беспрекословно подчинялись Судую, который единственный имел доступ к Бату-хану в любое время дня и ночи.
        Судую было около семидесяти лет. Это был сухой, как щепка, старик, с жидкой седой бородкой и редкими усами. Его узкие глаза под низкими бровями были еле заметны на темном обветренном лице, изборожденном глубокими морщинами. Несмотря на преклонный возраст, Судуй был очень подвижен и неутомим в делах. При этом он мало ел и совсем не пил хмельное питье татар — кумыс и арзу.
        У Судуя было очень много дел. К нему постоянно шли военачальники и нойоны со всего монгольского войска, каждый приходил со своей просьбой. Одному хотелось узнать свое ближайшее будущее, другому не давал покоя недавний сон, третьему всюду мерещились недобрые знаки, поэтому он хотел с помощью шамана как-то задобрить судьбу, четвертому хотелось славы, а его постоянно преследовали неудачи и он уповал на то, что колдовство Судуя оградит его от напастей…
        Судуй никому не отказывал в помощи, но брал со всех просителей немалую плату золотом или серебром. В юрте шамана стоял большой сундук, почти доверху набитый сокровищами. При этом Судуй постоянно ходил в старом рваном чапане и облезлой меховой шапке. Из всех священных амулетов, которыми он был увешан, не было ни одного из золота и серебра. Все амулеты и обереги Судуя были из дерева, камня и кости.
        Когда нукеры Батыя привели Людмилу и Пребрану в юрту шамана, тот первым делом велел девушкам раздеться догола. Судуй тщательно осмотрел и ощупал ноги обеих пленниц.
        Глядя на довольный вид шамана, Пребрана тревожно шепнула Людмиле:
        - Похоже, этот мерзкий старик намерен съесть нас!
        - От этих нехристей всего можно ожидать! — шепнула в ответ Людмила с той же тревогой в очах.
        Судуй запретил невольницам покидать его юрту. За этим должны были следить двое слуг шамана и четверо Батыевых нукеров, следивших за тем, чтобы к черной юрте Судуя никто не приближался в его отсутствие. Судуй часто отлучался в лес или в поле, занимаясь поисками нужных ему трав и совершая в уединении таинственные магические ритуалы.
        Слугами Судуя были юноша и девушка. Юношу звали Олбор, у него имелось шесть пальцев на правой руке и начисто отсутствовал левый глаз. Вместо глаза на левой стороне лица Олбора была просто гладкая кожа, как на лбу или щеках. Это выглядело так необычно и отталкивающе, что Пребрана и Людмила поначалу пристально приглядывались украдкой к этому странному юноше, дивясь его уродству.
        Девушку звали Ухрцайх. У нее был срезан нос, поэтому она носила повязку на лице. Когда эта молодая монголка улыбалась, то можно было видеть, что пара верхних боковых зубов у нее имеет удлиненную и заостренную форму, напоминая клыки волка или рыси.
        В первый день пребывания Пребраны и Людмилы в юрте шамана Судуя к последнему пожаловал какой-то знатный нойон из тумена хана Бури. Нойон шепотом изложил свою просьбу на ухо Судую, не желая, чтобы об этом услышали слуги шамана.
        Судуй с важностью выслушал нойона и затребовал у него плату вперед за свое колдовство. Нойон без возражений полез в кожаную сумку, висевшую у него на поясе, достал из нее горсть отрезанных женских ушей с серьгами и бросил на ковер перед сидевшим шаманом. Судуй взглядом пересчитал рассыпанные перед ним женские уши, а вернее, вдетые в них серьги, и растопырил свою пятерню с кривыми пальцами, подняв глаза на просителя.
        Нойон вновь сунул руку в сумку и добавил еще пять отрезанных ушей с блестящими серьгами.
        Колдовать Судуй ушел в лес, взяв нойона с собой.
        Безносая монголка с рысьими клыками знаками повелела Людмиле и Пребране взять отрезанные женские уши и вынуть из них серьги.
        Девушки, цепенея от ужаса, молча повиновались. Сидя на коленях одна напротив другой, они принялись за эту страшную работу. То, что это были уши знатных женщин, можно было понять по роскошным золотым серьгам, некоторые из которых были украшены жемчугом и драгоценными камнями.
        Пребрана невольно вздрогнула, узнав серьгу с крошечным зеленым изумрудом. Такие серьги носила ее подруга Устинья! Со слезами на глазах Пребрана осторожно вынула золотую серьгу с маленьким изумрудным ромбиком из отвердевшего уха, покрытого засохшей кровью.
        «Что же сталось с тобой, Устя? — с горестной печалью подумала Пребрана, глядя на маленькое девичье ухо у себя на ладони. — Как и где приняла ты смерть от безжалостных мунгалов?»
        Видя слезы в очах Пребраны, Людмила несмело протянула ей второе ухо с точно такой же золотой серьгой с изумрудной вставкой.
        Пребрана узнала родинку на мочке уха и заплакала пуще прежнего. Если в Рязани могла еще отыскаться другая пара точно таких же серег, то другой пары таких ушей не могло быть ни у кого, кроме Устиньи. Выходит, храбрая Устинья не далась живой в руки татар и сложила голову в битве!
        В ту ночь Пребрана легла спать в юрте шамана с чувством тяжелой невосполнимой утраты.
        На другой день Людмила и Пребрана сначала собирали сухой хворост в лесу, потом таскали кожаными ведрами воду из проруби на реке, наполняя доверху большой бронзовый котел с красивыми ручками в виде драконов. Этот котел нукеры Батыя привезли к юрте Судуя на повозке. Бронзовый котел, украшенный китайскими иероглифами, был так велик, что в нем запросто можно было сварить кабана целиком.
        Было довольно холодно. У невольниц сильно мерзли руки и ноги, однако не отходившая от них безносая монголка не позволяла им долго греться у костра, заставляя работать.
        К полудню продрогшие насквозь Людмила и Пребрана натаскали к юрте шамана целую гору сухого валежника и наполнили водой установленный на треноге большой котел с драконами. После этого безносая Ухрцайх позволила невольницам войти в теплую юрту, напоила их кобыльим молоком и досыта накормила монгольским кушаньем хорхуг. Так монголы называют овечьи потроха, сваренные в котле вместе с раскаленными камнями.
        Затем, к удивлению Людмилы и Пребраны, им было позволено лечь отдыхать на мягком войлоке под теплыми овечьими шкурами. Усталость и сытная мясная еда разморили девушек: обе не заметили, как крепко заснули, обнявшись друг с другом.
        Пребране приснилось, что они с Людмилой убегают от шамана Судуя и его страшных слуг по непрочному подтаявшему льду. Преследователи пускают в беглянок стрелы, не смея ступить на истрескавшийся лед, зияющий полыньями. Девушки бегут, скользя и спотыкаясь, а стрелы так и свистят у них над головой. Лед предательски трещит и прогибается. Пребрана слышит громкий крик Людмилы. Она оборачивается и видит, как та с треском проваливается в полынью и течение реки мигом затягивает ее под лед.
        Пребрана закричала вне себя от отчаяния и… проснулась.
        Она с удивлением и беспокойством обнаружила, что лежит под шкурами одна, а Людмила куда-то исчезла.
        В очаге потрескивал огонь, озаряя внутреннее пространство юрты неярким рыжеватым светом. Пахло дымом, вареным мясом и овчинными шкурами. Ни шамана, ни его слуг в юрте не было.
        Пребрана поднялась с постели и, набросив на себя теплый халат, направилась к выходу из юрты. До ее слуха донеслось какое-то неясное завывание, заглушаемое частыми ударами в бубен.
        «Шаман опять колдует», — мелькнуло в голове у Пребраны.
        Выйдя из юрты на морозный воздух, Пребрана увидела вдалеке темный лес, над которым гасли багряные отсветы заката, и пылающий костер рядом с юртой. Жаркое пламя стреляющего искрами костра лизало днище большого бронзового котла, над которым поднимался густой белый пар от закипающей воды.
        За костром происходило какое-то действо: там с завываниями двигался по кругу, притопывая ногами и ударяя в бубен, шаман Судуй.
        Движимая любопытством, Пребрана несмелыми шагами обошла костер и стоящий на треноге котел. Ночной сгущающийся сумрак окружал это широкое пятно на снегу, озаренное высоким пламенем костра. Глаза Пребраны расширились от ужаса при виде открывшегося ей зрелища. В центре круга, вытоптанного на снегу приплясывающим шаманом, лежала голая мертвая Людмила с разметавшимися рыжими волосами. Смерть Людмилы наступила от удушения. Пребрана увидела ременную петлю у нее на шее. И еще она увидела отрезанную по самое бедро ногу Людмилы на залитом кровью снегу.
        Безносая Ухрцайх и одноглазый Олбор, склонившись, деловито орудовали ножами, отрезая у бездыханной невольницы вторую ногу. Хруст рассекаемой плоти и сухожилий вызвал в Пребране прилив лютой ненависти к мунгалам. Она решила, что слуги шамана лишь затем и убили Людмилу, чтобы приготовить некое блюдо из ее мяса.
        - Что вы творите, нехристи?! — вне себя от гнева закричала Пребрана. — Вы — не люди, вы — чудовища! Вас нужно убивать, как бешеных собак! Давить, как клопов! Нужно истребить под корень все ваше сатанинское племя!..
        Шаман Судуй прекратил свои завывания и замер на месте, с раздраженным недовольством глядя на то, как его слуги борются и не могут одолеть разъяренную Пребрану, которая таскает их за волосы и безжалостно колотит выхваченной из костра раскаленной головней. Пустить в ход ножи слуги шамана не имели права, поскольку красивая подруга рыжеволосой невольницы была нужна Судую живой и невредимой.
        Наконец на помощь слугам, которым Пребрана успела в кровь разбить лица, подоспели Батыевы нукеры, находившиеся в отдалении, как им и полагалось. Трое здоровенных нукеров связали рыдающую от бессильной ярости Пребрану по рукам и ногам, отнесли ее в юрту и оставили там. Рассерженная Ухрцайх, схватив Пребрану за волосы, силой влила ей в рот какой-то приторно-кислый напиток, от которого та провалилась в сонное забытье.
        Истинная цель убийства Людмилы шаманом Судуем и его слугами открылась Пребране, когда она пробудилась после долгого забытья. Пребрана видела, как одноглазый Олбор принес в юрту сваренные в кипятке ноги Людмилы, а безносая Ухрцайх срезала с них мясо острым ножом. Это мясо слуги шамана скормили собакам, стерегущим их овец.
        Из длинных белых берцовых костей Людмилы шаман Судуй три дня изготовлял две священные дудки.
        Пребрана вставала рано утром, тогда же старик Судуй начинал обрабатывать берцовые девичьи кости, пиля и полируя их. Пребрана поздно вечером ложилась спать, тогда же отходил ко сну и старый шаман, прекращая свой кропотливый труд.
        Злопамятная Ухрцайх знаками объяснила Пребране, что, если хоть одна из костей ее подруги треснет при обработке, тогда Пребрану постигнет участь Людмилы.
        Однако у Людмилы оказались прочные берцовые кости, из них получились прекрасные священные дудки, к нескрываемой радости Судуя. На исходе третьего дня Судуй вышел из юрты с готовыми дудками в руках, чтобы опробовать их звучание.
        Над притихшим вечерним лесом, над застывшей Окой и укрытыми снегом лугами разнеслись заунывно-тягучие трели священных шаманских дудок, словно заупокойный гимн рыжеволосой русской девушке, принесенной в жертву древнему языческому обычаю монголов.
        «Господь-Вседержитель, видишь ли ты, что творят нечестивые мунгалы? — думала Пребрана, лежа под шкурами в юрте шамана. — Коль не скрыты эти зверства мунгалов от очей Твоих, почто же тогда гнев Твой не покарает нехристей? Отец Небесный, испепели же громом и молниями рати Батыевы, уничтожь всю эту гнусную степную свору! Иначе кровь христианская будет литься как вода, а страдания русских людей превзойдут даже адские муки!»
        Глава двенадцатая
        Сеча под Коломной
        В Коломне о падении Рязани под натиском татар узнали от монаха Парамона, который въехал в город на хромой соловой кобыле в первых числах января.
        - И снизошел гнев Господень на землю нашу, братья! — возглашал Парамон, приехав на своей кобыле прямо на торговую площадь, полную народа. — Кривые мечи диких язычников не щадили никого в Рязани: ни старых, ни малых, ни мужей, ни жен… Снег в Рязани стал красным от обильно пролитой крови христиан. И трупы лежали на каждом шагу.
        Люди, затаив дыхание, слушали страшную исповедь косматого схимника.
        - От меня одного Господь отвел сабли и копья татарские, ибо волею Всевышнего ниспослано мне быть вестником грозного неизбежного рока! — продолжал вещать Парамон, вздымая руки к небу. — Схватили меня мунгалы и привели пред очи хана Батыги, слуги Сатанинского. При мне Батыга вкушал мертвечину, запивая ее свежей кровью младенцев. Глаза у Батыги желтые, как у рыси, зубы, длинные и кривые, торчат изо рта наружу, на пальцах у него когти, как у ястреба.
        Слыша подобные страхи из уст бродячего монаха, люди осеняли себя крестным знамением, тревожно переговариваясь между собой. Женщины начинали потихоньку всхлипывать и охать. Мужчины стояли хмурые и подавленные.
        Однако вещал Парамон недолго.
        Вынырнувшие из толпы гридни здешнего князя Романа Ингваревича во главе с тиуном Ведомиром бесцеремонно стащили монаха с лошади и поволокли ко княжескому терему. Никто из столпившихся на рыночной площади мужиков и ремесленников не посмел вступиться за схимника, люди пребывали в унынии и страхе после всего услышанного. Дружинники хоть и уволокли Парамона прочь, но народ на площади не расходился по своим делам, тут и там горожане собирались небольшими кучками, обсуждая беду, свалившуюся на Рязанское княжество.
        В княжеском тереме монаху Парамону устроили допрос братья Роман и Глеб Ингваревичи. При этом присутствовали их ближние бояре, а также воевода Еремей Глебович, присланный в Коломну суздальским князем с конным сторожевым полком.
        Когда бродячему монаху пригрозили выколоть глаза, тот живо сбросил с себя личину Божьего вестника и сознался, что выпросил для себя у Батыя жизнь и свободу с условием передать волю татарского хана жителям Владимира.
        - Батыга обещает не жечь Владимир, коль тамошние жители откроют ему ворота, — молвил Парамон, с опаской поглядывая в сторону Романа Ингваревича. — Татары в таком случае не станут никого убивать, а токмо заберут злато-серебро, меха, лошадей и самых красивых девушек. Князя Георгия Батыга готов взять под свою руку, ежели тот склонит голову перед ним.
        - А коломенским жителям Батыга ничего переказать тебе не велел? — спросил у монаха Глеб Ингваревич. — Коль Батыга намерен идти на Владимир, то Коломну ему никак не миновать.
        - Нет, княже, — Парамон отрицательно помотал косматой головой. — Про Коломну и здешних жителей Батыга ни словом не обмолвился. Я думаю, Батыга просто и слыхом не слыхивал про сей город.
        - Что ж, скоро Батый услышит про Коломну и про живущих здесь русичей, — грозно промолвил Роман Ингваревич, сидящий на троне с подлокотниками. — Этого святошу накормите и в путь проводите. — Князь небрежным жестом указал на Парамона. — И дайте ему доброго коня, чтобы он побыстрее до Владимира добрался. Авось россказни этого инока про татар наконец сподвигнут князя Георгия принять меры к отражению Батыева нашествия.
        При последних словах Роман Ингваревич бросил косой взгляд на владимирского воеводу Еремея Глебовича, который невольно заерзал на скамье под колючими взглядами старших дружинников братьев Ингваревичей. Воевода и сам понимал, что его конный полк слишком слабое подспорье для рати братьев Ингваревичей против несметной татарской орды.
        - Я отправлю вместе с этим монахом своих гонцов, которые растормошат князя Георгия и вынудят его направить к Коломне все суздальское войско, — сказал Еремей Глебович. — Я еще месяц тому назад говорил князю Георгию, что надо собирать полки и выступать на подмогу Рязани. Так у князя Георгия в ту пору голова иными помыслами была забита. К нему посольство из Германии прибыло, невест на смотрины привезли для его брата и племянника… До татар ли было князю Георгию! — Воевода мрачно усмехнулся. — Ну, а теперь князю Георгию поневоле придется за меч браться, коль Батыга намерен к нему в гости пожаловать.
        Едва проводили в дорогу монаха Парамона и двух гонцов из полка Еремея Глебовича, как гридни Романа Ингваревича доставили в княжеский терем еще одного путника. Он валился с ног от усталости, а его обветренное исхудавшее лицо заросло густой бородой.
        Роман Ингваревич собирался поужинать вместе с женой и братом, когда челядинцы под руки ввели незнакомца в княжескую трапезную.
        Узнав, что этот человек держит путь из самой Рязани, откуда он ушел накануне взятия города татарами, Роман Ингваревич пригласил его к столу и попросил рассказать, как оборонялись рязанцы от наседающих мунгалов.
        - Рассказывай, друже, обо всем, что видел и знаешь, — нетерпеливо добавил Глеб Ингваревич, усадив незнакомца на стул рядом с собой.
        Слуги поставили на стол перед нежданным гостем жирную мясную похлебку, блюда с пирогами, хлебом и салом, налили в чашу хмельного меда.
        Путник поведал, уплетая мясной суп, что зовут его Яковом, родом он из Костромы, что всю свою жизнь торговлей промышляет. Затем купец рассказал о том, как рязанская рать, напавшая на татарские станы близ Черного леса, вызволила его из неволи, в которую он угодил, возвращаясь степным шляхом с караваном из Дербента.
        - Так оказался я в Рязани, — молвил Яков, жуя черный ржаной хлеб с салом. — Думал, отсижусь за стенами и валами Рязани, да не тут-то было! Нехристей подвалило к городу черным-черно, не пересчитать! Поначалу-то мунгалы карабкались на стены по длинным лестницам, но после того, как отразили их рязанцы, нехристи соорудили камнеметы и начали швырять на стены хвостатые шары и драконьи головы с жидким негасимым огнем. Стены и башни рязанские запылали и за два дня выгорели почти дотла. Страшно вспомнить, что тогда творилось в Рязани!
        Купец ненадолго умолк, скорбно качая головой.
        Братья Ингваревичи переглянулись. Княгиня Анастасия, супруга Романа Ингваревича, забыв про ужин, взирала на изголодавшегося гостя с нескрываемым беспокойством на миловидном лице.
        - Что за драконьи головы? Что за огонь негасимый? — обратился к рассказчику Глеб Ингваревич. — Поведай нам об этом поподробнее, друже.
        Яков доел мясной суп, осушил чашу с хмельным медом и продолжил свое невеселое повествование. Купец поведал своим слушателям о том, как рязанцы сражались с татарами на валах среди дымящегося пепелища, оставшегося от сгоревших стен, как ратники рязанские во главе с Юрием Игоревичем пытались во время ночной вылазки уничтожить вражеские камнеметы, как на смену павшим воинам приходили женщины и подростки, как те же женщины ежедневно хоронили по несколько сотен трупов, как мунгалы прорывались в город, неся при этом огромные потери…
        - В ночь на двадцать первое декабря княжеский огнищанин Лихослав с горсткой людей решил прорываться за Оку в леса, — молвил Яков, завершая свой длинный рассказ. Он все сильнее клевал носом, разморенный теплом и сытным ужином. — Я прибился к ним, ибо видел, что конец Рязани близок. С нами был еще князь Давыд Ольгович из числа черниговских заложников. Да еще были двое киевских бояр, тоже из заложников. Мы спустились по веревкам в овраг возле детинца, по оврагу выбрались к Оке и двинулись по льду к другому берегу. До леса было уже рукой подать, когда напоролись мы на татар…
        Яков уронил голову на согнутые в локтях руки и захрапел, сраженный сильной усталостью.
        Глеб Ингваревич встряхнул купца за плечи:
        - Проснись, друже! Дальше-то что было?..
        Яков поднял голову и коротко ответил, не глядя на князя:
        - Убили мунгалы всех! Я один до леса добежал.
        Повалившись на стол, рассказчик уснул мертвым сном.
        Как ни старался Глеб Ингваревич его разбудить, тот никак не просыпался.
        - Оставь его, брат! — сказал Роман Ингваревич, нервно кусая тонкую рыбью кость. — Пусть выспится бедолага.
        - Я хочу узнать, видел ли он мою жену Зиновию? Может, ей удалось выбраться из Рязани? — промолвил Глеб Ингваревич.
        - Откуда ему знать про твою жену? Он даже в лицо ее не знает! — проворчал Роман Ингваревич и дал знак челядинцам, чтобы те унесли спящего Якова из трапезной и уложили где-нибудь в нижних покоях.

* * *
        Владимиро-суздальская рать подошла к Коломне спустя шесть дней после отъезда во Владимир монаха Парамона и двух посланцев от воеводы Еремея Глебовича. Подошедшие полки разбили свои шатры на берегу речки Коломенки рядом с военным станом братьев Ингваревичей, которые собрали под своими знаменами шесть сотен всадников и четыре тысячи пешцев.
        Город Коломна был невелик, поэтому в его стенах не могло вместиться столь немалое воинство. Видя, что рязанские ратники со стороны равнины и леса оградили свой лагерь наклонным частоколом, суздальские воины, едва разбив шатры, тоже начали ставить частокол для защиты своего стана.
        Главенствовал над суздальским войском старший сын князя Георгия, Всеволод Георгиевич. Ближайшими советниками и помощниками у Всеволода Георгиевича были его родные братья Мстислав и Владимир.
        Еремей Глебович, узнав, что князь Георгий не сам возглавил суздальское войско, а доверил его своим сыновьям, досадливо ругнулся себе под нос.
        Это услышал Глеб Ингваревич, который тут же полюбопытствовал, желая узнать у воеводы причину его недовольства.
        - На нас опаснейший враг надвигается, а из сыновей князя Георгия ни один в полководцы не годится! — хмуро ответил Еремей Глебович. — Знаю я этих молодцев, они с младых лет друг друга ненавидят, словно не от одной матери на свет появились. Уж лучше бы князь Георгий своего брата Святослава во главе полков поставил. Этот хоть и воитель никудышный, зато сам понимает это и не задирает нос перед теми, кто в военном деле смыслит. От сыновей же князя Георгия гордыней и спесью аж за версту несет!
        Глеб Ингваревич, в отличие от своего брата Романа, еще ни разу не встречался лицом к лицу ни с одним из сыновей князя Георгия. По этой причине, а также после услышанного от Еремея Глебовича Глеб Ингваревич с каким-то смутным беспокойством стал ожидать, когда братья Георгиевичи пожалуют в терем его брата. Но те явно не торопились первыми наносить визит коломенскому князю.
        Не собирался и Роман Ингваревич первым идти на поклон к предводителям суздальского войска.
        - Сено к корове не ходит, брат, — заявил Глебу Роман Ингваревич, когда тот предложил ему наведаться вместе с ним в лагерь суздальцев. — Ежели князья суздальские ждут от меня слов благодарности за то, что они пришли к нам на помощь, то напрасны их ожидания. Мы их еще в ноябре ждали и не дождались.
        Еремей Глебович, знавший непреклонный нрав Романа Ингваревича, сам отправился к братьям Георгиевичам и убедил их умерить свою гордыню. Братья Георгиевичи прибыли в Коломну вместе с Еремеем Глебовичем, дабы обсудить с братьями Ингваревичами, каким образом остановить продвижение татарской орды. По слухам, татары уже разорили Ростиславль и Перевитск, двигаясь двумя потоками к Городцу Мещерскому и устью Москвы-реки.
        Близ впадения Москвы-реки в Оку и стоял город Коломна.
        Собравшиеся на совет князья, к большому недовольству Еремея Глебовича, вместо разговоров о грядущей битве с мунгалами затеяли перепалку о том, кому из них стоять во главе объединенной русской рати.
        Сыновья князя Георгия заявляли, что, поскольку у них в полках полторы тысячи конников и двенадцать тысяч пеших ратников, значит, и главенство должно быть у старшего из них, то есть у Всеволода Георгиевича.
        Братья Ингваревичи выступали против этого, говоря, что дело не в многочисленности рати, а в ратном опыте полководца.
        - Мой брат старше Всеволода Георгиевича по возрасту, и в сечах он бывал чаще всех нас, поэтому ему и главенство держать надо, — сказал Глеб Ингваревич. — Опять же, брат мой уже сталкивался с мунгалами в битве у Черного леса. В отличие от Всеволода Георгиевича, мой брат видел татар в сражении и знает их боевые ухватки.
        - Коль Роман Ингваревич такой опытный ратоборец, почто же он тогда допустил, что татары выжгли все города в Рязанском княжестве, а? — с издевкой в голосе спросил Мстислав Георгиевич. — У вас, братья Ингваревичи, лишь Коломна осталась не разоренной татарами. Отец наш протянул вам руку помощи, а вы еще торгуетесь с нами из-за главенства, хотя сами видите нашу силу.
        - Вашу силу, удалец, нам еще предстоит увидеть на поле битвы, — сдерживая себя от резкостей, проговорил Роман Ингваревич. — А отец ваш со своей помощью явно припозднился, может, он намеренно так сделал? Князь Георгий давно облизывается на Коломну и Городец Мещерский. Не мог он победить рязанцев в открытом бою, так решил сокрушить нас мечами татар! От князя Георгия ожидать такой подлости вполне возможно!
        После таких слов Романа Ингваревича со своего места вскочил двадцатилетний Владимир Георгиевич.
        - Не вам, рязанским Ольговичам, упрекать нашего отца в подлости, ибо весь ваш род испокон веку славен взаимной грызней и раздорами! — гневно выкрикнул он прямо в лицо братьям Ингваревичам. — Коль вы забыли, так я напомню вам, как ваш дед Игорь Глебович пытался отравить своего старшего брата Романа Глебовича. А что вытворили двоюродные братья вашего отца, Глеб и Константин Владимировичи, помните? Пригласив на пир в Исады двух своих родных братьев и пятерых двоюродных, они приказали своим людям перебить их всех! Это ли не подлость?
        - Как же, брат, событие это нам ведомо, — невозмутимо заметил Роман Ингваревич. — Тем более что Константин Владимирович вскоре поплатился за свою подлость, пав от меча моего отца. Не избежал бы такой же участи и брат его Глеб, кабы не удрал к половцам в степи.
        - Что ж, брат, и я могу напомнить тебе кое-что… — отозвался Глеб Ингваревич, сверля недобрым взглядом младшего из Георгиевичей. — Всем ведомо, какое кровопролитие затеял твой отец, не желая уступать владимирский стол своему старшему брату Константину. Даже разбитый в сражении Константином и Мстиславом Удатным, князь Георгий продолжал строить козни против Константина, так ему хотелось первенствовать в роду суздальских Мономашичей!
        Глеб Ингваревич наступил на больную мозоль братьев Георгиевичей, так как отголоски той кровавой распри между старшими сыновьями Всеволода Большое Гнездо до сих пор отзывались неприязненными отношениями между князем Георгием и его племянниками Константиновичами. Константин Всеволодович незадолго до своей безвременной кончины пытался примирить троих своих сыновей с тремя своими братьями Георгием, Ярославом и Святославом, но так и не преуспел в этом. И поныне продолжалась глухая вражда между князем Георгием и его старшими племянниками Константиновичами, в которой во всем блеске проявился склочный и злопамятный нрав нынешнего властелина Владимиро-Суздальского княжества.
        Перечисляя неблаговидные поступки князя Георгия, в числе коих были клятвопреступление, умыкание чужой жены, попытки поссорить между собой племянников Константиновичей, наговоры за глаза, изгнание неугодных бояр и многое другое, Глеб Ингваревич так разозлил братьев Георгиевичей, что они все трое разом уехали обратно в свой стан.
        - Катитесь ко всем чертям, воители хреновы! — кричал с теремного крыльца Глеб Ингваревич вслед братьям Георгиевичам, которые садились на коней и выезжали с теремного двора в сопровождении своих слуг. — Без вашей подмоги обойдемся! Портки не обмочите от страха, когда татары на вас скопом навалятся!..
        Гридни и челядинцы Романа Ингваревича хохотали без удержу, слушая словесные обороты смелого на язык Глеба Ингваревича.
        - Ну что, братья-острословы, сбили спесь с сыновей князя Георгия, и что дальше? — сердито выговаривал Роману и Глебу воевода Еремей Глебович. — То-то Батый обрадуется, когда увидит, что между князьями русскими единства нету. Внемлите моему слову, упрямцы: коль не столкуетесь вы ныне с суздальцами, разнесут всех нас татары в пух и прах!
        - Вот и скажи об этом братьям Георгиевичам, — огрызнулся Роман Ингваревич. — Они татар в глаза не видали, а норовят войско против них вести. Пусть выбирают: либо я встану во главе всей русской рати, либо рязанцы в Коломне запрутся, а суздальцы пусть сами с татарами управляются!
        Скрепя сердце Еремей Глебович поехал в стан суздальцев, понимая, что если он не примирит между собой горячих молодых князей, обремененных давними обидами еще своих отцов и дедов, то никто другой этого не сделает.

* * *
        Еремей Глебович знал сыновей князя Георгия с детских лет, поскольку его собственный сын рос вместе с ними.
        Двадцатипятилетний Всеволод Георгиевич по своей натуре был человеком беззлобным, даже добродушным, но еще с детской поры над ним довлела воля его брата Мстислава, который был моложе Всеволода всего на один год. Всеволод не выделялся ни крепким сложением, ни изворотливостью ума, ни сильной волей — все эти качества в полной мере унаследовал Мстислав. Всеволод внешностью уродился в мать, имеющую в своих жилах немалую толику половецкой крови от своих предков со стороны отца, которые довольно часто брали в жены знатных половчанок. Светло-карие глаза Всеволода имели явно выраженный восточный разрез, как и у его матери. Верхней частью скул, тупым подбородком и низким покатым лбом Всеволод также смахивал на половца. Вдобавок его густые волосы были светло-желтого оттенка, совсем как у степняка из половецкого племени.
        Мстислав ростом и мощным телосложением пошел в отца-русича. Черты его лица являли прекрасный образчик мужественной славянской красоты. Большие темно-синие очи Мстислава в сочетании с прямым благородным носом, высоким лбом и красивым росчерком губ свели с ума многих молодых вдовиц и девиц во Владимире. Дабы пресечь любовные похождения Мстислава, за которым тянулся шлейф из забеременевших от него женщин, князь Георгий подыскал сыну невесту из датского королевского рода Эстридсенов.
        К удивлению многих, ветреный Мстислав по уши влюбился в юную белокурую светлоглазую датчанку, едва увидел ее на смотринах в Новгороде. После свадьбы Мстислав уже не растрачивал свой любовный жар и молодые силы на случайных любовниц, обретя в датской принцессе Кристине женщину своей мечты. Кристина довольно быстро освоила русский язык, и хотя в ее речи всегда был слышен небольшой акцент, это не мешало ей сближаться с русскими княжнами и боярышнями.
        Всеволоду невесту привезли из Путивля. Это была стройная голубоглазая красавица с длинной русой косой, происходившая из рода черниговских Ольговичей. Марину высмотрела Агафья Всеволодовна, жена князя Георгия, когда ездила в гости к своей черниговской родне. Всеволод, в отличие от Мстислава, хоть и увлекся Мариной с первого взгляда, тем не менее не забывал и свою прежнюю наложницу-челядинку, родившую от него дочь. Впрочем, Всеволода к этому толкали скорее его отцовские чувства, нежели склонность к распутству.
        Младший из братьев, Владимир, был высок и красив. В подражание грекам, он брил усы и бороду, отрастил длинные волосы, предпочитал одеваться в одежды греческого покроя. Владимир был любимцем отца и матери, которые всячески старались развивать в нем его природные смелость и честолюбие и старались не замечать его вспыльчивость, обидчивость и жестокость. В жены Владимиру досталась девушка изумительной красоты из древнего боярского рода, издревле живущего в Суздале.
        Во время свадебного торжества, когда жених и невеста прибыли в храм, чтобы скрепить свой брачный союз по христианскому обряду, толпы людей со всего Владимира пришли полюбоваться на эту счастливую пару, юная свежесть и очарование которой, казалось, были созданы Творцом, чтобы радовать людские глаза и сердца.
        Оказавшись в стане суздальцев, Еремей Глебович без долгих раздумий направился к шатру Мстислава Георгиевича. Там-то он и застал всех троих братьев, которые с гневным пылом обрушились на воеводу, не желая слушать его доводы о необходимости примирения с братьями Ингваревичами.
        - Гордыня Романа Ингваревича и наглость его брата Глеба нам и прежде были хорошо ведомы, — сказал Всеволод, — поэтому нынешняя их дерзость нисколько нас не удивила. Не хотят братья Ингваревичи склонять пред нами голову — и не надо! Мы и без них татар одолеем!
        - А разбивши татар, еще и отнимем у рязанцев Коломну, дабы они впредь не смели перечить суздальским князьям! — запальчиво воскликнул юный Владимир.
        С недавних пор Владимир утвердился на княжеском столе в Москве, владения его удела граничили с владениями Романа Ингваревича. Самонадеянный Владимир не скрывал от своих братьев, что он не прочь завладеть Коломной и всем течением Москвы-реки до ее впадения в Оку.
        - Вы посланы сюда отцом своим для отражения татарского нашествия, а не для вражды с рязанскими князьями! — промолвил Еремей Глебович, окинув суровым взглядом братьев Георгиевичей. — Незачем было задирать Романа Ингваревича, который от врага никогда не бегал и в нынешних неудачах рязанцев повинен меньше всего, ибо не он, а его дядя Юрий Игоревич верховодил всем рязанским воинством. — При этих словах Еремей Глебович задержал свой холодный взгляд на Мстиславе. — Ваша рать, конечно, велика, соколики, но орда татарская многочисленнее полков ваших раз в пять, а посему без поддержки братьев Ингваревичей вам против татар не выстоять!
        - Мы уже сходили на поклон к братьям Ингваревичам, — пробурчал Мстислав, — теперь их черед к нам на поклон идти.
        - И скажи этим наглецам, воевода, что главенство над суздальским войском я не уступлю Роману Ингваревичу! — надменно произнес Всеволод. — Никогда такого не бывало, чтобы суздальцы в подручных у рязанцев ходили!
        Еремей Глебович не стал возвращаться в Коломну, понимая, что на условия сыновей князя Георгия братья Ингваревичи не пойдут, а посему примирения между ними быть не может. Воевода остался в стане своего сторожевого полка, шатры которого стояли рядом с шатрами рязанских ратников.
        «Что ж, князья-соколики, — мрачно размышлял Еремей Глебович, сидя у костра, — не можете вы прийти к согласию. Значит, дождетесь того, что смерть примирит вас, неразумных!»

* * *
        Короткий январский день истекал, растворяясь в бледно-розовом закате, на фоне которого мрачно темнели острые верхушки елового леса. Холодный ветер разносил запах хвои и едкого дыма костров, у которых грелись и готовили пищу русские ратники.
        Как обычно, обойдя дозорных на бревенчатых стенах и башнях Коломны, Роман Ингваревич уже затемно пришел в опочивальню к своей супруге.
        Княгиня Анастасия не спала. Она сидела у стола над раскрытой книгой в кожаном переплете, но взгляд ее был прикован не к страницам книги, а был устремлен на удлиненный подрагивающий огонек светильника.
        Двадцатилетняя княгиня была прелестна и женственна с распущенными по плечам длинными русыми волосами. Из одежды на ней была лишь длинная шелковая сорочица греческого покроя, удерживавшаяся на плечах с помощью тонких бретелек.
        Услышав скрип отворяемой двери, Анастасия очнулась от глубокой задумчивости и обернулась к мужу, который с порога поинтересовался, почему она все еще не в постели.
        - Сон к очам не липнет, милый, — грустно ответила юная княгиня. — Тревожно у меня на сердце. Зря вы с Глебом разругались с сыновьями Георгия Всеволодовича. Вот уйдут они с полками обратно во Владимир, что тогда делать станем, муж мой? Татары вот-вот под Коломной объявятся.
        - Никуда отсюда братья Георгиевичи не уйдут, лада моя, — уверенно промолвил Роман Ингваревич, подойдя к жене и нежно коснувшись губами макушки ее головы. — От Коломны начинается самый удобный путь по льду Москвы-реки во Владимиро-Суздальские земли, и татары, похоже, прознали об этом. Князь Георгий верно рассудил, что лучше встретить мунгалов под Коломной среди здешних лесов, чем допустить их в суздальское ополье. Сыновья князя Георгия получили приказ встретить близ Коломны Батыеву орду и разбить ее. Эти надменные молодцы пришли сюда с полками не нам в подмогу, но о своем княжестве радея. Вот об этом я и сказал братьям Георгиевичам.
        Роман Ингваревич склонился над книгой, лежащей на краю стола, и вслух прочитал:
        - «Слушайте слово Господне, сыны Израилевы. Господь намерен осудить жителей сей земли, поскольку нет в них ни истины, ни милосердия, ни богопочитания… Всюду распространились обман, убийства, воровство и прелюбодеяния; кровопролития следуют за кровопролитиями. За это восплачет земля сия, и изнемогут все люди, живущие на ней, от стрел и копий злых язычников…»
        Князь заглянул супруге в очи, мягко обняв ее за обнаженные хрупкие плечи, заметив с усмешкой:
        - От такого чтива у кого угодно сердце растревожится, лада моя. Разве читают Библейские пророчества на ночь глядя? Ты же не инокиня.
        - На нашей земле ныне такое же творится, — печально вздохнула Анастасия. — Все вокруг грешат и на небо не смотрят, а князья русские друг у друга уделы рвут. Видимо, устал Господь взирать на все это, вот и наслал на Русь безбожных мунгалов.
        - Иди-ка спать, лада моя, — сказал Роман Ингваревич, — а книгу эту убери куда-нибудь подальше. Сказано же в Евангелии: кого Господь любит, того и наказует. Русь для мунгалов слишком большой кусок, подавятся им нехристи!
        Всегда покорная воле мужа, Анастасия закрыла книгу и встала из-за стола. Несмотря на то что Анастасия уже родила сына, которому ныне исполнилось полтора года, это никак не повлияло на ее стройную фигуру. Рядом с могучим и высоким Романом Ингваревичем Анастасия выглядела как несовершеннолетняя отроковица.
        В свои двадцать семь лет Роман Ингваревич смотрелся гораздо старше благодаря густым усам и бороде. Это был витязь с темно-русой шевелюрой и благородными чертами лица. В его статном мускулистом теле была заключена немалая физическая сила. Воля и бесстрашие являлись определяющими достоинствами души Романа Ингваревича, это можно было прочесть по орлиному взору его небесно-голубых глаз.
        После страстного обладания любимой супругой Роман Ингваревич откинулся на подушку и погрузился в глубокий сон с печатью полнейшей безмятежности на лице. Анастасия лежала рядом, по своей привычке положив голову на широкую грудь мужа. Закрыв глаза, она вслушивалась в сердцебиение своего любимого мужчины, радуясь тому, что через определенное время в ее утробе раздастся стук крошечного сердечка.
        «Пусть злобные мунгалы свирепствуют по всей Рязанской земле, убивая русских людей тысячами, но назло этому бедствию мы сейчас зачали новую жизнь, — подумала княгиня. — Дело мужей встречать непрошеных гостей с оружием в руках, дело жен — рожать детей, дабы в будущем не оскудела людьми Рязанская земля! Быть может, зачатые в эту тяжкую пору сыновья, возмужав, отомстят мунгалам за нынешние поражения их отцов!»
        Утром следующего дня Роман Ингваревич и Анастасия были разбужены встревоженными дозорными, которые узрели с крепостных башен татарское войско, подошедшее со стороны Оки и разбившее стан на заснеженном поле примерно в одной версте от Коломны.

* * *
        Едва увидев вдалеке дымы вражеского становища и услышав ржание татарских лошадей, горячие Мстислав и Владимир Георгиевичи подступили к старшему брату с требованием немедленно вести суздальские полки на татар.
        - Чего вола за хвост тянуть, брат! — молвил Мстислав. — Чем скорее разобьем нехристей, тем быстрее домой воротимся! Жены наши небось уже заждались нас с победой.
        Всеволод Георгиевич велел трубачам дать сигнал к битве.
        Видя, что суздальское войско выходит из стана и строится на равнине в боевой порядок, а рязанские ратники не трогаются с места, Еремей Глебович бросился к братьям Георгиевичам, желая предостеречь их от столь опрометчивого шага. Он был готов сам поговорить с братьями Ингваревичами, чтобы убедить их выступить на татар вместе с суздальцами.
        Однако братья Георгиевичи, уже сидевшие верхом на конях, не стали даже слушать Еремея Глебовича.
        - Угомонись, воевода, — насмешливо бросил ему Мстислав. — Неужто нравится тебе лебезить перед Романом Ингваревичем?
        - Присоединишься со своим конным полком к дружине нашего брата Владимира, воевода, — властно промолвил Всеволод, перебив Еремея Глебовича на полуслове. — И хватит талдычить нам про братьев Ингваревичей! Пусть эти злыдни сидят себе за частоколом и смотрят, как мы татар вспять погоним! Может, тогда гордыни у них поубавится!
        Еремей Глебович не стал спорить и молча направился к своему отряду, уже готовому выступить на врага.
        Развернувшись широким фронтом, суздальские полки двинулись вперед; пехота была в центре, конница — на флангах.
        С утра было морозно, из лошадиных ноздрей валил пар, который тут же оседал белой колючей изморосью на поводьях и попонах. Островерхие железные шлемы дружинников заиндевели на морозе, утратив свой блеск. Яркие солнечные лучи, проглянувшие над лесом, озарили красные щиты русичей, их багряно-черные стяги и длинные ряды поднятых кверху сверкающих копий.
        В татарском стане была заметна суета многих сотен конных и пеших воинов, мелькающих среди темных юрт с закругленным верхом, оттуда доносилось блеянье овец, рев верблюдов и сипло-протяжный вой боевых татарских дудок.
        - Зашевелилось поганое змеиное гнездо! — процедил сквозь зубы Глеб Ингваревич, стоя на угловой крепостной башне вместе с братом Романом. — Почто суздальцы без нас двинулись на мунгалов, брат? Склоки склоками, но против такого врага русичам нужно выступать объединенными силами.
        Вчерашняя размолвка с братьями Георгиевичами ныне казалась Глебу просто досадным недоразумением, не более того. Наговорили они вчера резкостей друг другу, так ведь сказано все это было сгоряча. Об этом сегодня можно было бы забыть перед лицом общего врага, но братья Георгиевичи вчерашней склоки, как видно, не забыли.
        - Братья Георгиевичи пришли сюда побеждать татар, до нас им дела нету, — после краткой паузы обронил Роман Ингваревич. И тут же негромко добавил: — Сегодня эти молодцы узнают, каково сражаться с татарами!
        Мстислав Георгиевич, находившийся со своим конным полком на правом крыле, слишком резво пошел в атаку на татар и оторвался от основной массы суздальского войска. Дружинники Мстислава сшиблись с нестройными конными татарскими сотнями неподалеку от вражеского лагеря. Их яростный напор очень скоро обратил татарских всадников в бегство. Преследуя уходящих к лесу татар, воины Мстислава еще больше отдалялись от пеших суздальских полков.
        У самой кромки леса конная сеча возобновилась, татары кружили вокруг дружины Мстислава, осыпая ее стрелами и делая стремительные наскоки то с одной стороны, то с другой. При этом численность врагов возрастала прямо на глазах. Из леса вылетали все новые конные отряды степняков, сжимая дружину Мстислава в плотное кольцо.
        Все попытки гридней Мстислава вырваться из вражеского окружения заканчивались неудачей. Мстислав приказал знаменосцу размахивать стягом, подавая сигналы с просьбой о помощи своим братьям, полки которых тоже вступили в сражение с татарами.
        На помощь к Мстиславу устремился со своей дружиной храбрый Владимир, но татары, действуя с поразительной быстротой, остановили воинов Владимира, окружив и их неподалеку от дружины Мстислава. Владимир, словно раненый лев, рубил мечом направо и налево, стремясь опрокинуть окруживших его врагов. Татары то и дело подавались назад под натиском Владимира и его дружинников, однако при этом степняки усиливали напор с других сторон. По этой причине любой успех русичей немедленно гасился непрестанными наскоками татар на окруженную русскую дружину. Воинам Владимира приходилось раз за разом отбрасывать врагов, чаще оборачиваясь назад, нежели продвигаясь вперед.
        Опытный Еремей Глебович слал гонцов одного за другим ко Всеволоду Георгиевичу, торопя его пробиваться на выручку к своим окруженным врагами братьям.
        Пешая суздальская рать после недолгого продвижения вперед остановилась посреди широкого заснеженного поля, увязнув в сече со многими тысячами спешенных татар, которые все прибывали и прибывали из своего стана и ближнего леса, покрыв белую равнину неким подобием черного людского муравейника.
        Всеволоду с его левого крыла не было видно, в каком трудном положении оказались Мстислав и Владимир, вырвавшиеся далеко вперед. К тому же конные степняки с таким упорным остервенением наседали на дружину Всеволода, что у того, впервые оказавшегося под таким градом стрел, все мысли были только о собственном спасении. Отмахиваясь от донесений Еремея Глебовича, Всеволод в конце концов повелел ему самому выручать Мстислава и Владимира из беды.
        Двинувшись со своим конным полком на прорыв, Еремей Глебович поневоле обнажил правый фланг суздальского войска. Воеводе удалось пробиться к дружине Владимира, но на выручку Мстислава и его гридней сил явно не хватало. Еремею Глебовичу пришлось принять трудное решение: пожертвовать Мстиславом, но спасти Владимира.
        Отходя к своим основным силам, Еремей Глебович видел, что пешая суздальская рать все больше подается назад под натиском татар, которые давят на русичей сразу с трех сторон, имея численный перевес. Всеволод Георгиевич храбро сражался на своем фланге, но из поля его зрения совершенно выпали центр и другое крыло суздальского войска.
        Вклиниваясь между владимирским пешим полком и полком из Новгорода Низовского, татары уже почти рассекли суздальскую рать надвое.
        В этот критический момент битвы на татар навалились рязанские ратники во главе с братьями Ингваревичами. Пеший рязанский полк под началом Глеба Ингваревича подоспел на помощь новгородцам и владимирцам, а конная коломенская дружина, ведомая Романом Ингваревичем, ринулась на выручку к Мстиславу Георгиевичу.
        Стоящий на задних лапах лев, держащий крест в передних лапах, был изображен на знамени владимирского полка. Белый голубь, взмахнувший крыльями, виднелся на красном полотнище суздальского пешего полка. Пеший воин с обнаженным мечом в руке был на знамени Глеба Ингваревича, являясь гербом Рязани. Эти три стяга, вздымаясь над звенящей железом кровавой сумятицей, показали татарам неодолимую силу объединенных русских полков. Русичи не только выстояли под вражеским напором, но и отбросили к концу дня татар к их становищу.
        Казалось бы, этот успех должен был сплотить и примирить князей, но этого не произошло.
        Собравшись на совет в шатре Еремея Глебовича, князья опять перессорились друг с другом. Мстислав, чудом избежавший смерти в неравном бою, с бранью высказал старшему брату все, что он думает о нем как о полководце. Досталось от Мстислава и Еремею Глебовичу, который, по его мнению, намеренно не подоспел на помощь, желая ему смерти.
        - А я, как видишь, уцелел, воевода! — гневно молвил Мстислав. — Думаешь, я забыл, как ты противился тому, чтобы отец посылал меня в этот поход? Тебе хочется всю славу от победы над мунгалами себе захапать!
        - До победы над мунгалами еще далеко, братья, — сказал Роман Ингваревич. — Сегодня мы столкнулись лишь с головным отрядом Батыевой орды. Вот и поразмыслите, какая силища на нас надвигается!
        Владимир, получивший несколько легких ран в сражении, угрюмо отмалчивался. Он понимал, что лишь благодаря смелости Еремея Глебовича и стремительному удару рязанских полков ему удалось выйти живым из труднейшей сечи. Однако Владимиру было неловко благодарить воеводу, видя недоброжелательность к нему со стороны Мстислава. Тем более у Владимира не поворачивался язык, чтобы воздать хвалу братьям Ингваревичам, на которых у него имелся зуб после вчерашней размолвки.
        Всеволод Георгиевич, обидевшись на Мстислава, заявил, что уступает главенство над суздальскими полками Еремею Глебовичу.
        Это окончательно вывело Мстислава из себя. Он наговорил старшему брату немало обидных слов, поскольку с детских лет привык насмехаться над ним. Всеволод ответил Мстиславу тем же, обзывая его завистником, бабником и плутом. У братьев едва не дошло до драки, лишь вмешательство Еремея Глебовича немного утихомирило двух забияк.
        - Ради пользы общего дела я передаю главенство над суздальским войском Роману Ингваревичу, — объявил Еремей Глебович, бросив на Мстислава и Всеволода сердитый взгляд, — ибо с такими заводилами, как вы, нам каши не сварить.
        Дабы еще сильнее досадить Мстиславу, Всеволод одобрил решение Еремея Глебовича. Согласился с этим решением и Владимир, желая хотя бы таким способом отблагодарить воеводу за свое спасение.
        Глава тринадцатая
        Смерть хана Кюлькана
        Задувший под вечер юго-западный ветер разносил по всему татарскому становищу тяжелый запах сгоревшей человеческой мертвечины. Это воины хана Кюлькана жгли на огромных кострах своих погибших соратников.
        В шатре Кюлькана до полуночи продолжался допрос русичей, плененных татарами в дневном сражении с русскими полками. Пленных было шестеро, всех их после допроса обезглавили тут же, у ханского шатра. Присутствовал на этом допросе и Моисей как ханский толмач.
        Вернувшись в свою юрту, Моисей грубо потребовал подогреть ему ужин.
        Терех мигом вскочил со своей лежанки, подбросил сухого валежника в очаг и подвесил над огнем небольшой котел с вареной бараниной.
        Тем временем Моисей, снимая с себя шубу, шапку и рукавицы, делился со своими невольниками услышанным на допросе:
        - Сегодня мунгалы сражались с суздальскими полками, во главе которых стоят сыновья князя Георгия. — Моисей уселся на свое ложе, жестом руки веля Саломее стащить с него сапоги. — Трудненько пришлось ныне мунгалам, не удалось им с ходу разбить суздальцев. Похоже, завтра новая битва начнется. Хан Бури и Кюлькан отругали Тангута, Батыева брата, за то, что тот был нерасторопен в сече. Вместе с суздальцами против татар стояли в битве остатки рязанских полков во главе с коломенским князем Романом Ингваревичем.
        Саломея незаметно переглянулась с Терехом, прочтя в его молчаливом взгляде радостное: «Ну вот, дождались!»
        Сев за низкий стол, Моисей принялся жадно поедать вареную баранину, разрывая жирное мясо руками.
        Саломея и Терех прислуживали ему, поднося другие кушанья и подливая в чашу айран, овечье молоко. От кобыльего молока у Моисея начиналась изжога, поэтому он предпочитал пить овечье молоко за неимением коровьего.
        - Удивительное дело! — вдруг с усмешкой воскликнул Моисей, вытирая жирные пальцы краем льняного полотенца. — Прохожу я сегодня по становищу хана Бури и вижу юную невольницу, идущую к проруби на реке с кожаным ведром в руке. Я глянул ей в лицо и просто обомлел! Это была Радослава, дочь Юрия Игоревича. Остановил я ее и расспросил, как и где она в неволю угодила, ведают ли мунгалы, что она — княжеская дочь, кто ее господин… Ну, и все такое.
        Саломея и Терех вновь переглянулись.
        Моисей между тем продолжал разглагольствовать с самодовольным лицом:
        - Оказывается, Юрий Игоревич спровадил Радославу к ее тетке в Переяславец еще до подхода татар к Рязани. Когда тумен хана Бури взял Переяславец штурмом, Радослава переоделась в одежду служанки и была пленена мунгалами вкупе со всей княжеской челядью. При дележе невольников Радослава досталась темнику Дегаю. Я сказал Радославе, что могу выкупить ее у Дегая, при условии, что она станет моей наложницей. Радослава обрадовалась моим словам, видимо, несладко ей живется у грубоватого Дегая.
        Готовясь отойти ко сну, Моисей помочился в глиняный кувшин, который услужливо держал перед ним коленопреклоненный Терех. Потом Моисей обнажился и, с блаженными вздохами, сидя наблюдал за тем, как Саломея обмывает теплой водой его ноги, руки и грудь.
        - Здесь промой тщательнее, милая, — похотливо осклабился Моисей, когда покорные руки Саломеи коснулись его интимного места. — Сейчас тебе придется сосать мою толстую колбаску.
        - Опять! — Саломею невольно передернуло. — Поимей совесть, брат!
        - Кто бы говорил про совесть! — скривился Моисей, наградив сестру пощечиной. — Ты пыталась опутать греховной связью княжеского сына, будучи замужем за боярином Брониславом. Ты же, паскудница, отказала мне в помощи, несмотря на мои мольбы! Тебе всегда было наплевать на христианские добродетели, сестрица. Мне ли не знать, из какого теста слеплена твоя душа!
        Саломея склонила голову и, стиснув зубы, принялась мыть и одновременно ласкать своими ловкими пальцами затвердевший вздыбленный жезл Моисея.
        Закончив омовение, Моисей возлег на свое широкое мягкое ложе в глубине юрты. Туда же пришла Саломея, раздевшись донага, чтобы одарить ненавистного ей брата ласками, до которых он был очень охоч.
        - Потерпи, сестрица, — с ухмылкой промолвил Моисей, глядя на то, как Саломея облизывает его стоящий колом красноголовый жезл. — Скоро меня ублажать на ложе будет юная княжна, тебя же, строптивицу, я отдам темнику Дегаю в обмен на Радославу.
        Утолив свою похоть, Моисей укрылся с головой одеялом из овчинных шкур и захрапел.
        Саломея обмылась остатками теплой воды, стоя возле очага. Затем, обтираясь длинным полотенцем, она громким шепотом окликнула Тереха. Тот спал на своей лежанке, укрывшись плащом.
        Терех приподнялся на локте и взглянул на Саломею, которая приблизилась к нему, бесшумно ступая босыми ногами. Завернувшись в полотенце, Саломея присела на корточки рядом с Терехом.
        - Завтра мунгалы сойдутся в сече с русскими полками, это будет удобным моментом для нашего бегства, благо лес недалеко, — прошептала Саломея, наклонившись так, что ее растрепанные вьющиеся волосы коснулись небритой щеки Тереха. — Но перед тем, как сбежать, ты зарежешь этого мерзавца!
        Саломея кивком указала Тереху на спящего Моисея.

* * *
        Ханы Бури, Кюлькан и Тангут знали, что от разоренного Ростиславля к Коломне движутся тумены Гуюк-хана и Урянх-Кадана, поэтому эта троица торопилась поскорее разбить русское войско под Коломной, чтобы взять себе всю военную добычу. Едва рассвело, татары вышли из своих становищ в поле, изготовившись к новой битве.
        Моисей, пробудившийся от гудения боевых монгольских дудок и глухого топота многих тысяч татарских коней, спешно оделся и выбежал из юрты, чтобы услышать поручения из уст хана Кюлькана. В последнее время хан Кюлькан чаще использовал Моисея не как толмача, а как туаджи, то есть порученца.
        Стражник у ханской юрты сказал Моисею, что хан Кюлькан во главе своих телохранителей уже отбыл из стана к своим конным отрядам, расположившимся на равнине.
        Моисей хотел было вернуться обратно в свою юрту, но тут его увидела Тулусун-хатун, подъехавшая к ханскому шатру верхом на коне.
        - А, негодник, вот ты где! — с притворным гневом воскликнула юная ханша и ловко соскочила с седла на утоптанный снег. — Мой супруг искал тебя и сильно сердился, что ты проспал утреннюю побудку. Мой повелитель велел мне передать поручение для тебя, засоня. Ступай за мной!
        Тулусун-хатун направилась в ханскую юрту, переваливаясь на коротких ногах, как медвежонок. В своей длиннополой шубе и меховой шапке она выглядела довольно неповоротливой.
        Слегка оробевший Моисей проследовал за ханшей.
        Оказалось, что Тулусун-хатун обманула Моисея, сказав ему про ханское поручение. Она просто хотела заманить Моисея в юрту, чтобы поболтать с ним и сыграть в боа.
        - С той поры, как мой муж подарил тебе грудастую рабыню с вьющимися волосами, ты стал избегать меня, Мосха, — недовольно заметила Тулусун-хатун. — Прежде ты допоздна засиживался в ханской юрте, развлекая меня, но с недавних пор, чуть стемнеет, ты уже бежишь в свою юрту. Похоже, тебя сильно тянет к этой черноокой невольнице.
        Проказливая юная монголка обняла Моисея и укусила его за шею.
        От неожиданности и боли Моисей невольно вскрикнул.
        - Лучше не зли меня, Мосха! — пригрозила Тулусун-хатун, дернув Моисея за ухо. — Я не допущу, чтобы мною пренебрегали. Я — ханша, а не рабыня!
        - Мне показалось, что хан Кюлькан подарил мне невольницу лишь для того, чтобы я не засиживался по вечерам у него в шатре, — заюлил Моисей. — Но, будь моя воля, Тулусун, я не расставался бы с тобой ни днем ни ночью.
        Круглое лицо Тулусун с плоским носом расплылось в широкой улыбке, отчего ее узкие раскосые очи и вовсе превратились в щелочки. В черных зрачках юной монголки засверкали игривые искорки.
        Отбросив на спину свои длинные черные косы, Тулусун властно объявила:
        - Сейчас будем играть в боа, Мосха. Играть будем на желания, идет?
        - Хорошо, моя повелительница. — Моисей поклонился юной ханше.
        Разложив палочки на ковре и усевшись напротив друг друга, Тулусун и Моисей начали игру.
        Внезапно в юрту заглянул Хоилдар, смотритель за ханским обозом.
        - Чего тебе? — недовольно обернулась к нему Тулусун.
        - О луноликая, ты хотела посмотреть, как батыры твоего мужа обратят в бегство дерзких урусов, — сказал Хоилдар. — Сражение уже началось.
        - Я занята сейчас, посмотрю на это зрелище в другой раз, — промолвила Тулусун, жестом руки повелев Хоилдару удалиться.
        - Может, прислать сюда твоих рабынь, госпожа? — проговорил Хоилдар, явно не спеша уходить. — Они приготовят для тебя сладкий напиток из сушеных персиков.
        - Пусть рабыни ожидают меня в моей юрте, — с едва заметным раздражением отрезала Тулусун. — Дай им какую-нибудь работу, Хоилдар. Ступай!
        Хоилдар исчез за дверным пологом юрты.
        Моисей давно уже не играл в боа и утратил былую сноровку, поэтому Тулусун-хатун без особого труда обыграла его.
        - А теперь, Мосха, ты должен насадить меня на свой кожаный рожок, который у тебя в штанах, — с бесстыдной улыбкой проговорила Тулусун, потянув Моисея к ложу за шелковой китайской ширмой. — Таково мое желание как победительницы!
        Моисей не на шутку испугался.
        - Это невозможно, госпожа, — залепетал он, упираясь. — Сюда в любой момент может кто-нибудь зайти, кто-то из слуг или тот же Хоилдар. Это не делается днем, госпожа. Лучше дождемся вечерней поры и…
        - Не хочу я ждать! — дрожа от страстного нетерпения, капризно воскликнула Тулусун. — Ну же, Мосха, оседлай меня, как ты это умеешь! За ширмой нас никто не увидит. Иль я не желанна тебе?
        Раскосые очи юной ханши подозрительно сузились.
        И Моисей решился.
        Оказавшись за ширмой, Тулусун проворно разделась догола и упала на постель, широко раздвинув ноги. Моисей возлег на нее сверху, сняв сапоги и штаны. Отдаваясь Моисею, Тулусун стонала и вскрикивала от переполняющего ее наслаждения. Моисей вдавливал нагое покорное тело Тулусун в мягкий войлок, блаженствуя от того, что жена хана Кюлькана так увлечена им, что утратила всякую осторожность. Он смотрел на скуластое лицо Тулусун, полыхающее румянцем, на ее приоткрытые пересохшие уста, из которых вырывались негромкие стоны, на сомкнутые густые ресницы, на изогнутые черные брови, невольно сравнивая эту неутомимую маленькую монголку со своей сестрой Саломеей в минуты соития с нею. И сравнение это было не в пользу Тулусун.
        Сладостное уединение двух любовников было нарушено самым неожиданным образом.
        В юрту вбежал Хоилдар с перекошенным от страха лицом.
        - Несчастье, госпожа! — прокричал он. — Урусы опрокинули наших батыров! Скоро урусы будут здесь, надо спасаться!
        Заглянув за ширму, Хоилдар остолбенел с открытым ртом.
        Побледневший Моисей стремительно отпрянул от обнаженной Тулусун и трясущимися руками принялся натягивать на себя штаны.
        - Убирайся прочь, негодяй! — взвизгнула Тулусун, швырнув подушку прямо в лицо Хоилдару. — Вон отсюда! Скотина! Ослиный помет!..
        Хоилдар попятился к выходу, растерянно бормоча:
        - Не гневайся, госпожа. Я буду нем, как камень… Никто ничего не узнает… Только умоляю, одевайся поскорее! Я уже привел коней для тебя и Мосхи.
        Одевшись сам, Моисей помог одеться Тулусун, которая продолжала ругаться сквозь зубы, негодуя на Хоилдара, прервавшего ее наслаждение на самом его пике.
        - Не трясись, Мосха! — Тулусун потрепала Моисея по щеке. — Я не дам тебя в обиду. Я пригрожу Хоилдару, и он будет помалкивать!
        Слова Тулусун не принесли успокоения Моисею, на душе которого было так скверно, как никогда еще не бывало.

* * *
        Второй день битвы под Коломной показал татарским военачальникам все преимущества сомкнутого плотного строя пеших русских ратников. Первыми не выдержали таранного удара русской пешей рати батыры хана Тангута, находившиеся в центре боевого строя монголов. Затем поколебались и начали беспорядочное отступление конники хана Бури после мощной атаки конных полков Еремея Глебовича и Романа Ингваревича. Таким образом, центр и правое крыло татарского войска были обращены в бегство русичами в самом начале сражения.
        Всадники хана Кюлькана, сколько могли, сдерживали натиск суздальцев на левом фланге и начали отходить к своему стану лишь ввиду угрозы полного окружения.
        Бегство Тангута и Бури не поколебало мужества хана Кюлькана, который никак не мог забыть своего позорного бегства в сече у Черного леса. И ныне, видя, что русские полки вновь прорвались к его стану, хан Кюлькан дал приказ своим воинам стоять насмерть. Честолюбивая гордыня, владевшая Кюльканом, отцом которого был сам Чингис-хан, не позволяла ему дважды бежать от врага, все приокские города которого уже были разорены монголами.
        Видя перед собой багряно-черные русские стяги с крестами и ликами святых угодников в золоченых нимбах, Кюлькан свирепел от мысли, что события под Коломной разворачиваются точно так же, как месяц назад у Черного леса. Разница была лишь в том, что сегодняшняя битва происходит при свете дня и у монголов нет за спиной тех бесчисленных резервов, какие имелись у них в сече с рязанскими князьями.
        Надеясь, что Бури и Тангут остановят своих бегущих воинов и придут к нему на помощь, Кюлькан собственным примером воодушевлял своих батыров, храбро бросаясь на русские копья. Прочный хорезмийский панцирь из стальных пластин делал Кюлькана неуязвимым, его не брали ни копья, ни мечи, ни стрелы…
        Битва уже кипела среди юрт татарского стана, когда под Кюльканом убили коня. Верные батыры помогли юному чингизиду встать на ноги, прикрывая его щитами. С головы Кюлькана слетел шлем, но он не обратил на это внимания, сердито крича на своих телохранителей и требуя себе другого коня.
        В этот миг Кюлькан увидел могучего русича на вороном жеребце, в позолоченном шлеме и с золотым солнцем на щите. Он вспомнил, что видел этого русского витязя и в битве у Черного леса. И тогда этот храбрец был неодолим и неудержим. И вот богатырь в блестящем шлеме и сверкающих латах несется прямо на него!
        Кюлькан выхватил дротик у одного из своих батыров и метнул его в богатыря на вороном коне. Дротик отскочил от щита русича, не причинив ему вреда.
        Раскидав конем ханских телохранителей, витязь в сияющем шлеме с ходу вонзил острие своего копья Кюлькану в горло. Молодой хан упал замертво в сугроб. Над его телом развернулась яростная сеча. Монголы, не щадя себя, старались вынести тело Кюлькана в безопасное место.
        Коломенские дружинники, видя, что вороной конь Романа Ингваревича мелькает в самой гуще сражения, а позолоченный шлем их князя маячит постоянно впереди, рвались за ним следом, подобные урагану, топча копытами своих коней тела поверженных татар.
        Был январь 1238 года.
        Глава четырнадцатая
        Смерть Романа Ингваревича
        Выбежавшие из юрты Моисей и Тулусун увидели, что весь стан объят смятением, татары разбегались кто куда, хватая неоседланных коней, татарские слуги, пастухи и рабыни-азиатки со всех ног бежали к лесу. Русские невольники, оказавшиеся оставленными без внимания среди этого хаоса, испуганно озирались по сторонам, сбиваясь в кучки. Грозный шум битвы стремительно надвигался, подобно морскому валу, в этом шуме среди звона мечей и сабель явственно звучал победный боевой клич русичей. Боевого клича татар слышно не было.
        Хоилдар бесцеремонно подтолкнул замешкавшегося Моисея к невысокому гривастому коню и помог Тулусун взобраться в седло. Вскочив на пегую кобылицу, Хоилдар с места перешел в галоп, таща за поводья белого бокастого конька, на котором сидела Тулусун. Моисей, нахлестывая коня, поскакал вслед за ними.
        Оказалось, что сражение развернулось не только в стане хана Кюлькана, но и на заснеженных полях вокруг него. Это фланговые русские полки преследовали разбитые тумены ханов Бури и Тангута. Беглецы из татарского стана, конные и пешие, метались, как перепуганные косули на облавной охоте, то и дело оказываясь на пути у отступающих в беспорядке татарских воинов или перед развернутым строем наступающих русских дружин.
        Несколько раз Моисея пытались стащить с седла какие-то пешие степняки с обнаженными саблями в руках, желая завладеть его конем. Моисею удалось вырваться из их цепких рук с помощью плетки. Бросаясь из стороны в сторону среди обезумевших от страха татарских слуг и служанок, Моисей потерял из виду Хоилдара и Тулусун. До спасительного леса он добрался вместе с двумя татарскими пастухами, ханским поваром и тремя татарками, одна из которых была беременна.
        Беременная татарка сплозла с седла в сугроб, корчась от боли. От пережитого потрясения у нее начались роды. Две ее узкоглазые желтолицые подружки хлопотали вокруг нее, упрашивая роженицу кричать потише, из опасения, что эти крики могут привлечь русов. До кипевшего на равнине сражения было не более трехсот шагов. В просветах между соснами можно было разглядеть сверкающие на солнце копья, шлемы и клинки сражающихся русичей и татар.
        Татарки замахали руками на мужчин, веля им уйти подальше и не смотреть на роженицу.
        Пастухи и повар-уйгур двинулись в глубь леса, увязая по колено в снегу и ведя лошадей в поводу. Моисей сначала медленно ехал за ними следом, потом остановил коня. Он лишь сейчас обнаружил, что воротник его меховой шубы насквозь пробит русской стрелой.
        Выдернув стрелу из воротника, Моисей долго разглядывал ее, удивляясь и радуясь тому, что лишь по воле случая он остался жив.
        Пробираясь верхом на коне по заснеженному бору, Моисей искал среди прячущихся за деревьями татарских слуг и воинов Хоилдара и Тулусун, но их нигде не было.
        Моисей решил выбраться на лесную опушку и посмотреть, что творится в стане хана Бури, прорвались ли русские полки и туда. Опушка бора занимала вершину невысокого холма, обзор оттуда был гораздо шире. Перебираясь через неглубокую лощину, заваленную упавшими от давних ураганов деревьями, Моисей спешился и вел коня за собой.
        Вдруг он увидел за темными стволами сосен троих татар в мохнатых шапках, которые о чем-то оживленно переговаривались. Среди этих голосов Моисей сразу распознал голос Хоилдара.
        «Значит, и Тулусун тоже с ними!» — мелькнуло в голове Моисея.
        С треском наступая на скрытые под снегом опавшие сухие ветки, Моисей чуть ли не бегом устремился на эти голоса. Он сердито понукал спотыкающегося коня, который испуганно прядал ушами, пугаясь каждого резкого звука. Степные лошади становились особенно пугливы в непривычной для них лесной чаще.
        Выбежав на небольшую лесную поляну, Моисей растерянно замер на месте, пораженный увиденным.
        На истоптанном окровавленном снегу лежала совершенно голая Тулусун с перерезанным горлом. Над телом юной ханши, по которому пробегали последние судороги, стоял сотник Тайча, деловито затягивая веревку на своих замшевых штанах, чтобы они не сваливались с него. У ног сотника лежал на снегу окровавленный нож.
        В двух шагах от Тайчи стояли Хоилдар и Бадал, начальник ханских кебтеулов. В руках у Хоилдара была песцовая шапка Тулусун. Бадал разглядывал теплые кожаные сапожки ханши. При виде Моисея их оживленный разговор сразу прервался.
        Моисей успел заметить неподалеку за деревьями белого коня, на котором Тулусун умчалась из становища, и рядом еще трех лошадей. Ему все сразу стало понятно: Тулусун была не просто ограблена и убита, но еще и изнасилована перед этим. И сделали это люди из ближайшего окружения хана Кюлькана!
        - Хан Кюлькан не простит вам это злодеяние, негодяи! — пятясь назад, промолвил дрожащими губами Моисей. — Вы все умрете в страшных муках! Я сейчас позову…
        Запнувшись за корягу, Моисей упал навзничь.
        - Не шуми, Мосха! — насмешливо проговорил Хоилдар, протянув руку Моисею. — Ты такой же преступник, как и мы, поскольку тайно пользовал жену хана. Вставай, не бойся.
        Моисей поднялся, с опаской поглядывая на убийц Тулусун.
        - Случилась большая беда, Мосха, — сказал Бадал, швырнув сапожки убитой ханши на ее одежду и шубу, сваленные у древней корявой сосны. — В сражении пал хан Кюлькан. Я сам видел его мертвое тело.
        - Поскольку хан Кюлькан мертв, значит, жена ему больше не нужна, — с усмешкой вставил Хоилдар, стряхнув снег со спины Моисея. — Тулусун была блудлива и злопамятна. Она немало навредила мне и Бадалу. Наконец-то мы рассчитались с этой похотливой шлюхой сполна!
        Моисей с поникшими плечами сел на ствол упавшей ели. Гибель хана Кюлькана не сулила ему ничего хорошего. Оставшись без столь могущественного покровителя, он уже не мог надеяться на прежнюю вольготную жизнь среди монголов.

* * *
        Когда битва перекинулась в становище хана Кюлькана, а русский боевой клич раздавался все ближе, заглушая звон оружия и смятенные вопли татар, тогда-то для нескольких сотен русских невольников пришла пора освобождения. Татарам, оказавшимся в бедственном положении, было уже не до пленников, которые группами и в одиночку бежали туда, где алели на фоне белых снегов красные русские щиты и багряные стяги.
        Воспользовались удачным моментом и Терех с Саломеей. Они без раздумий бросились бегом на шум сражения, уворачиваясь от проносящихся мимо конных степняков, разгоняя испуганных овец и перескакивая через убитых татар. Сквозь лязгающую железом сумятицу широко раскинувшегося побоища Терех протащил Саломею за руку, прикрывая ее и себя от летящих стрел и дротиков подобранным где-то на бегу щитом.
        Оказавшись в тылу русского войска, Терех и Саломея вместе со множеством прочих бежавших невольников уже без помех добрались до распахнутых ворот Коломны. Жители города предоставили всем беглецам теплый кров и одежду, видя, в каких лохмотьях те вырвались из татарской неволи.
        Уже в воротах Коломны Саломея вдруг узнала среди беглянок-невольниц княжну Радославу. Рабская доля тяжело сказалась на шестнадцатилетней хрупкой княжне, выросшей в заботе и неге. Она заметно исхудала, ее обветренные губы полопались, а выступившая на них кровь засохла темными сгустками. Длинные русые волосы Радославы пребывали в беспорядке, в них запутались клочки овечьей шерсти и частицы сухой соломы. Княжна была облачена в длинный рваный чапан, сквозь дыры в котором проглядывало ее белое нагое тело. На ногах у девушки были стоптанные до последней степени степные сапожки без каблуков со вздернутым носком.
        Саломея познакомилась с Радославой в ту пору, когда навещала Моисея, служившего гриднем на княжеском подворье в Рязани. Радослава старалась видеться с Саломеей, даже когда та угодила в опалу к ее отцу и матери.
        Узнав Саломею, измученная унижениями Радослава со слезами бросилась к ней на шею. У Саломеи тоже хлынули слезы из глаз.
        Терех осторожно оттеснил обнявшихся рыдающих подруг в сторонку, чтобы они не загораживали дорогу толпе невольников, валом валившей в город.
        Роман Ингваревич доводился Радославе двоюродным братом. Его супруга Анастасия Борисовна с участливым радушием приняла в своем тереме Радославу и пришедших вместе с нею Тереха и Саломею.
        Всем русским невольникам, бежавшим в этот морозный январский день из татарских становищ в Коломну, казалось поначалу, что теперь-то все их беды остались в прошлом. Наконец-то нашлась сила, сокрушившая доселе неодолимых татар! Однако ближе к вечеру события стали разворачиваться в худшую для русских полков сторону.
        С верховьев Оки к Коломне вышли тумены Гуюк-хана и Урянх-Кадана. Уже было затихшее сражение возобновилось с новой силой, но теперь рассеявшимся по татарским становищам русским полкам приходилось порознь отражать натиск сплоченных конных отрядов татар. Первыми побежали с поля битвы ратники из Новгорода Низовского, следом за ними обратились в бегство московляне вместе со своим князем Владимиром Георгиевичем.
        Воевода Еремей Глебович пытался собрать полки в мощный кулак, но его сразила татарская стрела, и больше единоначалия в рядах суздальского войска не было. Князья и воеводы действовали каждый по собственному усмотрению, стремясь не столько к победе над татарами, сколько к тому, чтобы без потерь отступить к своему укрепленному стану и сохранить взятую в татарских юртах добычу.
        Рязанские ратники оказались в полном окружении, оставленные отступающими суздальцами без всякой поддержки с флангов. Только благодаря бесстрашию Романа Ингваревича и его дружинников рязанцам удалось пробиться к Коломне через полчища врагов. Этот прорыв рязанцев был оплачен такой дорогой ценой, что прорвавшиеся воины и воеводы не испытывали ничего, кроме горечи, ибо им пришлось бросить всех своих раненых и даже свои боевые стяги. Романа Ингваревича его гридни вынесли из сечи на руках. Князь был изранен с головы до ног и был чуть жив, когда его принесли в терем.
        В сумерках уцелевшие князья собрались на совет.
        Первым высказался Мстислав Георгиевич, заявивший, что с имеющимся у них войском татар не одолеть, а посему самое разумное — это без промедления отступить.
        Владимир Георгиевич согласился с братом.
        - Вы уйдете в свои земли, а мне что делать? — спросил Глеб Ингваревич. — Брат мой при смерти, от полков наших почти ничего не осталось. Жители Коломны уповают на суздальские полки, русичи, из полона бежавшие, тоже надеются на защиту суздальцев.
        - Мы защитим всех беженцев, кои пожелают уйти с нашим войском во Владимир, — сказал Всеволод Георгиевич, стараясь не встречаться взглядом с Глебом Ингваревичем. — Тебе же, брат, самому выбирать: оборонять ли Коломну от мунгалов или укрыться в лесах. Любое твое решение не вызовет упреков с нашей стороны.
        Придя после совета в теремные покои княгини Анастасии Борисовны, Глеб Ингваревич узнал, что его храбрый брат скончался от множества ран, не приходя в сознание.
        Собрав своих старших дружинников и коломенских воевод, Глеб Ингваревич объявил им, что суздальцы покидают их.
        - Долго Коломна не выстоит против такого множества мунгалов, — молвил князь, — поэтому этой же ночью всех женщин и детей нужно отправить в дальние села и лесные урочища. Кто пожелает, может идти во Владимир вместе с суздальскими полками. Я останусь в Коломне, буду сражаться с мунгалами до последней возможности.
        Несмотря на поздний час, Коломна гудела, как растревоженный улей. На узких улицах города рыжими всполохами мелькали факелы, к городским воротам двигались сани с поклажей, шли толпы людей. Скрипели открываемые ворота, всхрапывали лошади, которых поспешно запрягали в оглобли. Беспокойно лаяли собаки, метаясь под ногами у хозяев.
        Тело Романа Ингваревича было решено уложить в гроб и отвезти на какой-нибудь глухой погост, дабы укрыть там до весны. По весне те из коломенских дружинников и княжеских челядинцев, кто переживет татарское нашествие, должны будут перезахоронить прах Романа Ингваревича в вотчинном граде его отца.
        Княгиню Анастасию Борисовну с маленьким сыном и княжну Радославу Глеб Ингваревич отправил с надежными людьми в город Козельск, затерянный в дремучих приокских лесах в ста пятидесяти верстах к западу от Коломны. Тамошний князь пал в битве с татарами на реке Калке четырнадцать лет назад. Ныне в Козельске правила вдовствующая княгиня Феодосия Игоревна, родная сестра Юрия и Ингваря Игоревичей.
        Глава пятнадцатая
        Осада Москвы
        Спешное ночное отступление суздальских полков от Коломны скорее походило на бегство от неприятеля. Половина населения Коломны и почти все бывшие татарские невольники ушли вместе с суздальцами в сторону града Москвы. Путь отступающего суздальского войска и двух тысяч беженцев пролегал по льду Москвы-реки.
        От Коломны до Москвы было семьдесят верст.
        Братья Георгиевичи гнали войско вперед с такой поспешностью, что безлошадные беженцы начали отставать большими группами. Люди, обремененные детьми и стариками, не могли угнаться за войском.
        В одной из групп отставших беженцев оказались Терех и Саломея.
        Радослава звала Саломею ехать вместе с нею в Козельск, но Саломея отказалась, вняв совету княжеской ключницы Гликерии попытать счастья в многолюдном и богатом Владимире. Гликерия, плененная татарами в Рязани, бежала из стана хана Кюлькана вместе с прочими невольниками в момент решительного натиска русских полков на расстроенную орду степняков. Бойкая Гликерия сказала Саломее, что Козельск — это глушь, зато Владимир — стольный град Суздальского княжества.
        «Во Владимире при нашей молодости и красоте можно удачно замуж выйти, — молвила пронырливая ключница. — И для мунгалов град Владимир — орех не по зубам!»
        Терех свел знакомство с костромским купцом Яковом, который тоже покинул Коломну, прибившись к уходящим суздальским полкам. У Якова имелись во Владимире друзья среди тамошних купцов, по этой причине Терех, Саломея и Гликерия держались в пути рядом с ним. Яков положил глаз на статную голубоглазую Гликерию, оказывая ей всевозможные знаки внимания. Бывшей ключнице тоже приглянулся сорокалетний моложавый купец, поэтому она охотно уединялась с Яковом во время долгих остановок в селах, разбросанных по берегам Москвы-реки.
        Это был давно обжитый суздальскими смердами край, богатый пушным зверем, речной и озерной рыбой, бортными и смоляными промыслами. Стольным градом этого лесистого края была небольшая Москва, ставшая крепостью во времена Юрия Долгорукого.
        Четырехдневный путь по ледяной дороге на холодном ветру так сильно утомил Саломею, что она, оказавшись в Москве, наотрез отказалась идти пешком до Владимира, узнав, что путь туда еще длиннее. Саломея сказала, что дождется весенней оттепели либо купеческого каравана, чтобы верхом или на санях доехать до Владимира. Терех заявил, что тоже останется в Москве, покуда не спадут морозы. Одежка на нем была не ахти, поэтому Терех едва не обморозил себе пальцы на руках и ногах.
        - Глядите, голуби мои, дождетесь татарской напасти, тогда запоете Лазаря! — предостерег Яков Тереха и Саломею.
        Проведя в Москве всего одну ночь, Яков с рассветом двинулся вдогонку за суздальскими полками. Вместе с ним ушла Гликерия.
        В Москве скопилось около шестисот беженцев, это были те, кто совершенно выбился из сил и кого вынудили задержаться здесь наступившие сильные морозы. Единственный здешний постоялый двор был переполнен уставшими обмороженными людьми, которые спали вповалку прямо на полу в помещениях, где были печи.
        Всех беженцев постоялый двор вместить не мог, поэтому около четырехсот человек разместились в домах горожан, изрядно потеснив население этого небольшого городка.
        Всех взрослых мужчин, при их желании, здешний воевода Филипп Нянко зачислял в войско, выдавая каждому оружие и пропитание. Около тридцати человек были взяты в княжескую дружину — это были люди, имеющие в прошлом боевой опыт.
        Вступил в княжескую дружину и Терех. Его, как бывшего гридня рязанского князя, сразу сделали десятником. Терех помылся в бане, приоделся, побрился, и к нему сразу вернулась его прежняя самоуверенность. Наврав гридничему, что Саломея его жена, Терех добился, чтобы его поселили на княжеском подворье вместе с ней.
        Княжеский терем был древний, потемневший от времени, со скрипучими дверьми и лестничными ступенями. Единственным украшением княжеских хором были разноцветные стекла, вставленные в окна на втором ярусе. Окна нижнего этажа были по старинке забраны решетками с полупрозрачной слюдой.
        Терех и Саломея разместились в одном из нижних помещений терема, узком, темном и с низким потолком. Это была бывшая кладовая, поэтому окон здесь не было. Через круглую отдушину в потолке сверху постоянно доносились отдаленные голоса челядинок, там была спальня служанок и комната, где девушки ткали холстяную и льняную ткань.
        Саломея была благодарна Тереху за то, что он помог ей бежать из татарского становища, что всячески заботился о ней в трудном пути из Коломны в Москву, что не бросил ее одну в Москве. Саломея без возражений согласилась играть роль жены Тереха, чтобы и дальше быть с ним рядом. Благодарная Саломея в первую же ночь отдалась Тереху, разнеженная теплом их совместного жилища, стены которого были из сосновых бревен, а не из жердей и войлока, как было в татарской юрте.
        В свете масляного светильника нагая Саломея с копной пышных вьющихся волос и большими блестящими очами показалась Тереху прекраснейшей женщиной на свете. Сластолюбивый Терех посчитал соитие с Саломеей некоей наградой ему от Всевышнего за все перенесенные страдания. Он покрывал жадными поцелуями роскошную упругую грудь Саломеи с небольшими острыми сосками, гладил руками ее живот, нежное лоно и раскинутые в стороны прекрасные бедра. От кожи и волос Саломеи, недавно пришедшей из бани, исходил еле уловимый запах мяты и березовых веников.
        Разрумянившееся лицо Саломеи с полузакрытыми очами и приоткрытыми алыми устами было полно неги и умиротворения, ее гибкие руки были бессильно закинуты за голову.
        Внезапно Саломея резко приподнялась с подушки и свесилась с кровати, прижав ладонь ко рту. Из нее хлынула обильная рвота.
        Терех метнулся за липовым корытцем, лежащем в углу на полке, но прежде, чем он подскочил с ним к Саломее, у нее уже все прошло. Саломея сидела на постели с недовольным видом, поджав ноги и вытирая губы тыльной стороной правой руки.
        - Что ты сегодня ела? — забеспокоился Терех. — Живот не болит? Голова не кружится?
        - Это не отравление, — негромко промолвила Саломея, — просто я беременна… от Моисея. — Саломея подняла глаза на Тереха. — Жаль, нам не удалось убить этого мерзавца!
        Видя, что Саломея едва сдерживается, чтобы не разрыдаться, Терех подсел к ней и мягко обнял ее за плечи.
        - Не горюй, лада моя, — сказал он. — Ты прошла через страшные испытания, побывав в неволе у татар. Ты выжила, пройдя через кровь и унижения, — это главное. А беременность твоя… — Терех запнулся, затем продолжил: — Считай, что ты забеременела от меня.

* * *
        С утра и до вечера Терех был занят на службе. Ему приходилось стоять в карауле на городской стене, обучать новичков владению оружием и навыкам боя в строю, сопровождать княжеские обозы, везущие в Москву из окрестных сел подати в виде зерна, меда, воска, пушнины и мороженой рыбы.
        Саломея, изнывая от безделья, днем слонялась по терему или по теремному двору, заговаривая лишь с теми из служанок, кои обращались к ней, как к госпоже. Из одежды у Саломеи помимо двух тонких исподних сорочиц имелось два платья: одно теплое, из шерстяной ткани, другое льняное, а также белый платок, беличья шуба и круглая парчовая шапочка с меховой опушкой. Все это досталось Саломее от княгини Анастасии Борисовны, проявившей к ней сострадание как к подруге княжны Радославы.
        Саломея из-за холодов надевала постоянно шерстяное платье, хотя ей не нравился его светло-коричневый цвет. Но однажды она вышла из своей темной каморки прогуляться по терему в белом льняном платье с длинными рукавами и красивыми красными узорами по вороту и нижнему краю подола. Свои пышные волосы Саломея не стала заплетать в косу, распустив их по плечам и скрепив тонким узорным очельем. Она обратила внимание, что в таком виде здесь ходят почти все челядинки, старавшиеся перещеголять друг дружку и добиться расположения молодого князя Владимира Георгиевича.
        Подслушав разговор двух служанок, Саломея узнала, что их молодой господин недавно отправил во Владимир свою беременную жену и теперь в его постели перебывали почти все княжеские челядинки. Самые привлекательные из девушек оказываются в княжеской ложнице не только ночью, но и днем.
        «Похоже, князь Владимир силен и неутомим, как жеребец! — подумала тогда Саломея. — К тому же он еще и ангельски красив!»
        Саломее довелось несколько раз видеть Владимира Георгиевича со стороны, но столкнуться с ним лицом к лицу ей пока не удалось ни разу. Именно страстное нетерпеливое желание этой встречи подтолкнуло Саломею к тому, чтобы нарядиться в легкое льняное платье, подчеркивающее совершенные формы ее фигуры. Саломея и не скрывала от себя самой, что ею движет единственное желание — соблазнить красавца-князя.
        В тот день удача улыбнулась Саломее.
        Спускаясь из верхних покоев терема на нижний ярус, Владимир Георгиевич узрел черноволосую кудрявую красавицу в длинном белом платье, с задумчивым видом сидящую на скамье возле массивного дубового столба, подпирающего тяжелую балку потолочного перекрытия. Голос князя, казалось, пробудил большеглазую незнакомку от некоей печальной грезы. Присев на скамью рядом с Саломеей, Владимир Георгиевич мигом позабыл, куда и зачем он шел. Пленительный взгляд Саломеи, ее чуть смущенная улыбка и слова, слетевшие с ее красивых уст, заворожили и околдовали молодого князя, который, сам того не ведая, попался в сети опытной обольстительницы, как рябчик в силок.
        Вечером этого же дня между Саломеей и Терехом произошел довольно неприятный разговор.
        Саломея, со свойственной ей прямотой, объявила Тереху, что уходит от него к Владимиру Георгиевичу.
        - Князь люб мне, и я ему по сердцу, — сказала Саломея. — Отныне я буду жить наверху, в княжеских покоях. Не серчай на меня, Терех. Мы с тобой разного поля ягоды.
        - Ясное дело, куда уж мне до тебя, Саломеюшка! — проворчал Терех, сняв с себя пояс и в сердцах швырнув его в дальний угол. — Я для тебя слишком мелкая пташка! Тебя привлекают бояре да князья! Что ж, ступай, коль князь соблазнился тобою, ты ведь не жена мне. Токмо хочу напомнить тебе, голубушка: у Владимира Георгиевича есть супруга венчанная.
        - Ведаю, — холодно обронила Саломея. — Супруга князя Владимира может помереть при родах, такое бывает. Тогда я стану его законной супругой.
        - Ну а ежели княгиня удачно разродится, что тогда? — спросил Терех, снимая с себя сапоги.
        - Этот князь мой! — сдвинув брови, проговорила Саломея. — Я не уступлю его никому! Владимир уже без ума от меня, хотя еще не распробовал всех моих прелестей, а что будет, когда он узнает, какая я искусница в постели!.. Скоро я очарую и приручу Владимира, обуздаю его волю, моя красота заслонит от него всех прочих красавиц. Тогда Владимир сам спровадит свою венчанную жену в монастырь.
        - Змея ты подколодная! — вырвалось у Тереха. — На чужом несчастье счастье свое построить хочешь! Стерва блудливая!
        - Чья бы корова мычала, а твоя бы молчала, Терех, — с неприязненной миной на лице произнесла Саломея. — Неужто ты забыл про свои любовные похождения в Рязани? Сначала ты соблазнил Гликерию, потом обрюхатил дочь какого-то плотника…
        - Враки это! — возмущенно воскликнул Терех. — Гликерия сама на меня вешалась, а с Фетиньей мы просто гуляли вместе по вечерам, вот и всё.
        - Гуляли и ребеночка нагуляли, — усмехнулась Саломея. — Вас, мужчин, послушать, так все вы чада непорочные!
        - Всего три дня мы с тобой прожили в тереме княжеском, Саломеюшка, а ты уже бросаешь меня, забыв про все добро, какое я для тебя сделал! — с горечью проговорил Терех. Он был так расстроен, что, казалось, слезы отчаяния вот-вот брызнут у него из глаз. — Ладно, красавица, ступай к своему князю. Лови удачу за хвост! Я неплохо проживу и без тебя!
        Саломея хотела поцеловать Тереха на прощание, но он обиженно отвернулся. Тогда она молча на краткий миг прижалась головой к его спине и удалилась, захватив свои скромные пожитки.

* * *
        Княжеские гридни отнеслись к несчастью Тереха с сочувствием, хотя никто из них не решился осуждать своего князя вслух. Лишь сотник Могута, который тоже был родом из рязанских земель, костил князя нехорошими словами, оставаясь с Терехом наедине.
        Произошедшая в Терехе перемена бросалась в глаза каждому, кто был с ним знаком и с кем он общался на службе. Печать угрюмости лежала у Тереха на лице. Он перестал шутить и балагурить, стал замкнут и неразговорчив.
        Минуло еще два дня. За это время Терех видел Саломею дважды, и оба раза она была вместе с Владимиром Георгиевичем. Сначала князь и Саломея выезжали верхом на конях на прогулку за городскую стену, потом они вместе встречали на теремном крыльце пришедших к ним в гости двух местных бояр с женами.
        Желая хоть как-то отвлечь Тереха от гнетущей его тоски, сотник Могута в очередной выезд княжеских гридней за данью взял и его с собой.
        На этот раз нужно было объехать дальние выселки в лесах, граничащих с коломенским уделом.
        Стояла середина января. Последнее время постоянно шел снег, поэтому лес стоял в сугробах выше колен.
        Тиун Фаддей, на котором лежала обязанность отчитываться перед князем за недоимки, с трудом отыскивал среди лесных дебрей заваленные снегом дороги и тропы. Самыми надежными ориентирами оставались, как обычно, замерзшие русла речушек, впадающих в Москву-реку.
        Конный отряд сотника Могуты потратил полдня, чтобы добраться до первого из лесных селений, где жили охотники-мещеряки. Большинство мещеряков ныне, как и встарь, были язычниками, поэтому церковную десятину они платили крайне нерегулярно. Налоги местному князю мещеряки выплачивали дважды в год и в полном объеме, понимая, что с властью земной лучше не ссориться.
        Уже смеркалось, когда княжеские гридни выехали по узкой лесной дороге к другому селению мещеряков, лежащему на берегу реки Пехорки. Оказалось, что в селе совсем недавно побывали незваные гости. Все избы были разграблены, из хозяйственных построек был уведен весь скот, амбары и погреба опустошены. Во дворах и на единственной деревенской улице лежали окровавленные полуобнаженные тела убитых смердов. Их порубили саблями, кого-то закололи копьем, кого-то застрелили из лука.
        - Татары здесь побывали, — хмуро сказал Терех, осмотрев длинную черную стрелу с оперением из соколиных перьев, которую он выдернул из одного из убитых. — Совсем недавно побывали, кровь на убитых еще не задубела. И вон помет от татарских лошадей еще совсем свежий.
        Следопыты из княжеских гридней, осмотрев все вокруг, поведали Могуте, что татар было около полусотни и ушли они со всем награбленным добром по льду реки Пехорки в сторону села Бельцы.
        - Пришли сюда нехристи тоже по льду Пехорки со стороны Москвы-реки, — сказал старший из следопытов.
        - Вот собаки узкоглазые! — Сотник сердито сплюнул себе под ноги. — Стало быть, добрались мунгалы и до нашего края. Придется рассчитаться с нехристями за их злодеяние!
        Могута решил вести свой отряд, состоящий из тридцати всадников, в село Бельцы, чтобы настигнуть там татар и истребить их всех поголовно. Тереху сотник приказал мчаться во всю прыть в Москву и предупредить Владимира Георгиевича о том, что татары, по всей видимости, взяли Коломну и по льду Москвы-реки уже проникли во владения суздальских Мономашичей.
        Терех вскочил на коня и, галопом вылетев за деревенскую околицу, скрылся в лесу.
        Добравшись до развилки двух дорог, Терех перевел коня на шаг, чтобы дать ему отдышаться. В голове его завертелись мысли, присущие настроению, владеющему Терехом в последние безрадостные дни.
        «Не стану я упреждать князя Владимира о том, что татары близко, — думал Терех. — Пусть этот злыдень тешится в постели с паскудницей Саломеей, не ведая о близкой татарской напасти. Пусть мунгалы свалятся ко граду князя Владимира нежданно-негаданно! Это будет моей расплатой Владимиру и Саломее за причиненное мне зло».
        Терех решил не возвращаться в Москву, а ехать прямиком во Владимир, благо у него был хороший конь и он сам был тепло одет, да еще и вооружен.
        «Разыщу во Владимире купца Якова и Гликерию, они помогут мне обустроиться на новом месте», — размышлял Терех, довольный тем, что нашел-таки способ отомстить Саломее и ее имовитому любовнику.
        Не доезжая до Москвы около десяти верст, Терех повернул усталого коня на дорогу, ведущую к реке Клязьме. На этой реке, в среднем ее течении, стоял славный град Владимир — украшение и гордость здешних земель.

* * *
        Возвышение Саломеи, невесть откуда появившейся и мигом опутавшей князя Владимира своими обворожительными сетями, настроило против нее всю челядь в княжеском тереме. Недоброжелательность служанок Саломея чувствовала на каждом шагу. За трапезой ей подавали пересоленный суп и кашу, ее вещи всегда валялись на полу, стоило Саломее отвернуться. Челядинки постоянно толкали Саломею в спину и наступали ей на ноги, когда рядом не было князя. Самые смелые из них в лицо обзывали Саломею непотребными словами, опять же, в отсутствие Владимира Георгиевича.
        Однажды вечером Саломея не выдержала и влепила пощечину самой дерзкой из служанок, которая до появления Саломеи была самой любимой наложницей князя. Служанка убежала со слезами на глазах, но вскоре вернулась с двумя другими челядинками. Втроем они набросились на Саломею, повалили ее на пол, осыпая ударами и пинками. Защищаясь, Саломея успела расцарапать шею одной из нападавших и укусила другую за кисть руки.
        Челядинки сильно поколотили Саломею, в кровь разбив ей нос и оставив на ее теле много синяков.
        Саломея намеренно разделась догола и в таком виде встретила в опочивальне Владимира Георгиевича, отлучавшегося по делам в Нижний город, дабы он увидел, как она пострадала от рук обнаглевших челядинок.
        - Кто знает, милый, может, в следующий раз ты увидишь меня, вот так же вернувшись домой, с выбитыми зубами или без глаза, — промолвила Саломея, лежа на постели. — Может, дойдет и до того, что твои служанки попросту отравят меня.
        Скорый на расправу князь Владимир призвал к себе всех служанок и велел Саломее указать на тех из них, которые посмели ее избить. Затем, по приказу князя, двое холопов отхлестали плетьми трех челядинок, на которых указал палец Саломеи.
        На следующее утро Владимир Георгиевич, растроганный ночными охами стонущей Саломеи, решил продолжить разбирательство этого дела. Во время завтрака князь предложил Саломее самой придумать наказание для трех дерзких служанок, осмелившихся поднять на нее руку.
        Саломею это очень обрадовало, хотя она постаралась не показать вида. Ее мстительная натура живо выбрала для виновниц поистине изуверские наказания из всех известных ей способов истязаний. Для той из служанок, которая посмела оскорблять ее в лицо, Саломея велела раскалить на огне две длинные иглы, чтобы затем проткнуть ими язык несчастной. У двух других челядинок, по воле Саломеи, княжеские слуги должны были переломать все пальцы на руках.
        - Уверена, такие наказания навсегда отобьют охоту у наглых служанок впредь нападать на своих господ, — с холодной улыбкой заметила Саломея.
        Однако претворить на деле эти наказания так и не удалось.
        Утренняя трапеза Владимира Георгиевича и Саломеи еще не окончилась, как прибежавший начальник городской стражи объявил, что у стен Москвы объявились татары.
        - Много ли татар? — невозмутимо поинтересовался князь.
        - Очень много, княже, — ответил военачальник. — Может тыща, а может, и две.
        При этом известии Саломея невольно вздрогнула, деревянная ложка едва не выпала из ее руки.
        - Не бойся, прелестная моя, — сказал Владимир Георгиевич, — скоро к Москве подойдут мои братья с полками. Всеволод и Мстислав обещали мне помощь, после того как соберут большую рать. Да и отец мой, конечно же, не оставит меня в беде.
        После завтрака Владимир Георгиевич сам решил взглянуть на татар с крепостной башни. Саломея увязалась за ним.
        Весь Верхний город умещался на Боровицком холме, склоны которого с северо-востока круто обрывались вниз, а с юго-запада имели широкий довольно пологий спуск к низкому берегу Москвы-реки и ее притоку речке Неглинке. На Боровицком холме высились почти вплотную один к другому около двадцати теремов здешних бояр и купцов. Выше всех домов знати возвышались княжеские хоромы и большая деревянная церковь с пятью резными тесовыми маковками, увенчанными крестами.
        Верхний город был обнесен довольно высокой бревенчатой стеной и пятью башнями, укрытыми четырехскатными кровлями, одна из башен была проездная. Она так и называлась — Проездная башня. Через эту башню вела дорога в Нижний город, который широким полукругом подступал вплотную к Боровицкому холму с юго-востока. Домов в Нижнем городе было около двухсот, почти все дома были небольшие, прилепившиеся друг к другу, как грибы-опята на лесной кочке.
        Московляне чаще называли Нижний город посадом. Там жили ремесленники и мелкие торговцы, не ходившие на ладьях с товаром в другие города и страны. Пристань на Москве-реке была обширная, ибо этот речной путь соединял Оку с Верхней Волгой и Новгородом.
        Посад тоже был обнесен деревянной стеной со стороны поля, а со стороны речки Неглинки имелся всего лишь довольно ветхий частокол.
        С высоты Неждановской башни, ближней к княжескому терему, открывался вид на посад и заснеженные луга, протянувшиеся от посадской стены до дальнего соснового леса. На этих лугах татары деловито разбивали свой стан, окружив его санями с поклажей. Круглые татарские юрты быстро вырастали одна подле другой, образуя несколько кругов, замкнутых в одном огромном круге из саней и кибиток.
        - Почто нехристи ставят свои шатры в круг, не проще ли ставить их рядами? — недоумевающе проговорил Владимир Георгиевич, взглянув на Саломею. Он знал, что ей довелось целый месяц томиться в неволе у татар.
        - У мунгалов все строится по родовому укладу, — сказала Саломея, — и войско в том числе. Род называется по-ихнему курень. Каждый курень ставит свои шатры обособленно от других родов, образуя круг. Двери всех шатров обращены к центру круга, в случае опасности воины каждого рода выбегают с оружием на середину круга, чтобы идти в бой вслед за своим военачальником.
        Владимир Георгиевич понимающе покивал головой в малиновой княжеской шапке, обняв за плечи стоящую рядом Саломею.
        - Ошибся городовой воевода, нехристей в стане тыщ пять, не меньше, — после недолгой паузы заметил князь, вглядываясь в даль своими зоркими глазами.
        - Сколько ратников в Москве? — спросила Саломея.
        - Сотен пять наберется, — ответил Владимир Георгиевич.
        Понимая, что посад не удержать, так как враги могут оказаться там, не штурмуя стену, а просто перейдя по льду Москву-реку, воевода Филипп Нянко в спешном порядке велел всему посадскому люду укрыться в Верхнем граде.
        Собравшись на крепостной стене детинца, московляне наблюдали, как несколько сотен спешенных татар, держа наготове луки и сабли, вошли в Нижний город с другого берега Москвы-реки. Враги рассыпались по улицам и дворам, их громкие радостные возгласы были далеко слышны в неподвижном морозном воздухе. Распахнув створы посадских ворот, степняки из передового отряда впустили в Нижний город около двух сотен татарских конников, которые принялись рыскать вдоль бревенчатой стены детинца и пускать стрелы в толпящихся на заборолах московлян.
        В тот день татары лишь обшарили московский посад, не делая попыток штурмовать Верхний город.
        Сильнейшая тревога, словно снежный ком, катящийся с горы, возрастала в душе Саломеи. Она видела, что удельный град ее возлюбленного князя совсем невелик, уступая по размерам той же Коломне. Здешние укрепления тоже были не столь высоки по сравнению с валами и стенами Коломны, Ожска и Переяславца. Поэтому никаких особых надежд на то, что московлянам удастся долго продержаться против огромной татарской орды, у Саломеи не было с самого начала. Она приготовилась к худшему, мысленно дав себе зарок ни в коем случае не даваться живой в руки мунгалов.
        Следующий день прошел у татар в приготовлениях к штурму Верхнего града.
        На заснеженной равнине рядом с ранее разбитым лагерем степняков появились еще два больших становища, пестреющих сотнями шатров с круглым верхом, над которыми в мглистое зимнее небо поднималось, растягиваясь по ветру, множество дымов.
        Пригнанные татарами пленные русичи разбирали дома и заборы в Нижнем граде, сооружая осадные башни, защитные навесы и длинные лестницы.
        Татарские лучники с утра до вечера обстреливали деревянную стену детинца зажженными стрелами. Расторопные московские ратники загодя подняли на стену кадушки и ведра с водой, повсюду успевая быстро гасить огонь.
        И вот пришел момент, когда татары сразу с двух сторон двинулись на приступ.
        В то утро Саломею разбудил не ласковый голос ее возлюбленного, а тревожный набат, созывающий ратников на стену. Дозорные изо всех сил колотили в металлические била, дребезжащее громыхание которых врывалось во все дома Верхнего града.
        Владимир Георгиевич торопливо облачился в воинский наряд и, поцеловав заспанную Саломею, тоже убежал на стену.
        Умываясь и прибирая свои длинные волосы, Саломея машинально глядела на себя в зеркало, вслушиваясь в грозный шум, в котором сливались боевой клич мунгалов, звон оружия, треск ломающихся копий и лестниц. Этот шум, ширясь и нарастая, был слышен повсюду в небольшом детинце, похожем на маленький островок, который грозили захлестнуть бесчисленные враги, идущие на штурм волна за волной.
        «Больше живой вы меня не получите, узкоглазые твари! — думала Саломея, одеваясь и поворачиваясь перед зеркалом. — Лучше я покончу с собой, чем допущу, чтобы меня раздевали и бесчестили вонючие нехристи! Лучше смерть, чем опять такой позор!»
        Саломея пришла в трапезную, где ее ожидали служанки, готовые принести яства и напитки. Саломея повелела подавать завтрак, сама же не села за стол, а подошла к окну, стараясь разглядеть за высокими крышами соседних теремов Неждановскую башню. Именно туда и устремился Владимир Георгиевич со своими гриднями.
        Служанки расторопно накрыли на стол и, потупив очи, стояли в сторонке возле печи, ожидая новых распоряжений Саломеи.
        Саломея подошла к столу, на котором источали теплый аппетитный дух жаренная с луком зайчатина, пироги с рыбой и морковью, недавно испеченный хлеб. Тут же стояли сосуды с яблочным соком и медовой сытой. Саломея глядела на кушанья, но мысли ее были совсем не о еде.
        Неожиданно одна из служанок упала на колени перед Саломеей, обняв ее за бедра. Это была Росана, несдержанный язык которой вынудил Саломею дать ей пощечину.
        Со слезами на глазах Росана стала умолять Саломею не подвергать ее столь жестокому наказанию — не протыкать ей язык раскаленными иглами.
        - Ладно, милая, я прощаю тебя, — промолвила Саломея, садясь на стул. — Сбегай-ка на крепостную стену и узнай, как там обстоят дела, крепко ли стоят наши ратники против нехристей. И бегом назад!
        Росана молча кивнула и опрометью кинулась исполнять повеление Саломеи.
        В ожидании возвращения Росаны Саломея отломила небольшой кусок рыбного пирога и лениво угощалась им, пригубляя из серебряного кубка яблочный сок.
        Наконец Росана прибежала обратно, запыхавшаяся, в распахнутой шубейке, держа платок в руке.
        - Плохо дело, госпожа! — выпалила Росана, вновь упав на колени перед Саломеей. — Татар лезет на стену великое множество! Ратники наши с трудом их сдерживают. Князь наш сражается на Неждановской башне, на которую с неба падают огромные камни…
        - Сходи в оружейную и принеси мне кинжал, — сказала Саломея, погладив Росану по румяной щеке кончиками пальцев.
        Бросив на Саломею пристальный взгляд, Росана удалилась из трапезной. Она вскоре вернулась и молча протянула Саломее короткий кинжал в изящных костяных ножнах с узорными серебряными накладками.
        Взяв кинжал из рук служанки, Саломея допила яблочный сок в чаше и направилась в свои покои.
        - Госпожа, — окликнула ее Росана, — а нам что делать, ежели мунгалы ворвутся в детинец?
        Вопрос Росаны остановил Саломею возле двери.
        - Советую вам, голубицы, не даваться живыми в руки мунгалов, — сказала Саломея, обернувшись к Росане и к двум другим челядинкам, стоящим у печи. — Неволя у мунгалов — сущий ужас и ад! Для женщины самое лучшее избавление от этого ада — смерть.
        Уйдя в опочивальню, Саломея села на постель и просидела так до самого вечера, прислушиваясь к гулу сражения на крепостной стене. Время от времени она вынимала кинжал из ножен, пробуя пальцем его заточенные края и поглаживая холодный стальной клинок, плавно зауженный от рукояти к острию.
        Когда за окнами сгустились сумерки, татары прекратили штурм, отступив в свои становища.
        Владимир Георгиевич пришел к Саломее с бодрым блеском в очах, хотя с первого взгляда было видно, как сильно он устал. Помывшись и поужинав, князь прилег отдохнуть и заснул как убитый.
        Саломея легла спать не раздеваясь и положив кинжал под подушку.
        Новый день лишь едва зародился в виде розовой полосы на востоке, над кронами дальнего леса, а железные била уже загромыхали вновь, пробуждая московлян ото сна и призывая их браться за оружие.
        На этот раз, перед тем как идти на приступ, татары довольно долго обстреливали стену детинца камнями и горшками с зажигательной смесью. Метательные машины татар были установлены в поле на расстоянии, недосягаемом для русских стрел.
        Проводив Владимира Георгиевича на сечу с врагами, Саломея в сильнейшем беспокойстве металась по терему от одного окна к другому, глядя на высокие зловещие языки пламени, лизавшие крыши теремов, стоящих поблизости от стены детинца.
        О том, что московляне напрягали все силы, чтобы отразить лезущих на стену татар, говорило то, что сначала княжеские гридни забрали с собой на стену конюхов и псарей с княжеского подворья, а к концу дня оружие раздали уже слугам-отрокам и самым крепким из челядинок.
        Помимо того что московлянам приходилось отражать натиск татар, им еще надо было гасить пожары у себя за спиной, дабы не дать огню распространиться по всему плотно застроенному детинцу.
        Татары вновь отступили, когда заходящее солнце скатилось к лесистой кромке горизонта.
        Саломея сама прислуживала за ужином Владимиру Георгиевичу, поскольку две челядинки были убиты на стене татарскими стрелами, остальные оказывали помощь израненным дружинникам.
        Князь еще не отужинал, когда к нему пожаловал Филипп Нянко.
        - Дела наши хуже некуда, княже, — хмуро проговорил воевода, осушив чашу с медовой сытой. — Еще один такой штурм, и в нашем воинстве никого не останется. Стена с восточной стороны пробита камнями в нескольких местах, две башни сгорели дотла. Еще огнем уничтожены три терема и монастырское подворье.
        Владимир Георгиевич продолжал молча жевать гречневую кашу с хлебом, не глядя на воеводу. Его измученный вид говорил лишь о том, что он хочет поскорее упасть и заснуть, а до всего остального ему нет дела.
        - Подмоги из Владимира нам, скорее всего, не дождаться, княже, — тем же тоном продолжил Филипп Нянко. — Тридцать гридней во главе с сотником Могутой и тиуном Фаддеем сгинули где-то. Вероятно, они напоролись на татар и погибли в схватке. У нас около двухсот убитых, а раненых вдвое больше. Может, уже завтра мунгалы прорвутся в Верхний град. — Воевода помолчал и добавил: — Я в ответе за тебя, княже, перед твоим отцом, поэтому настаиваю, чтобы ты этой же ночью ушел из города в леса.
        Владимир Георгиевич перестал жевать и удивленно взглянул на воеводу. С тем же удивлением на лице застыла на пороге Саломея с подносом в руках, на котором стояло блюдо с мочеными яблоками. Она услышала последние слова воеводы, войдя в трапезную.
        - Как я выберусь из города, ежели вокруг повсюду мунгалы рассыпались? — спросил князь.
        - Мунгалы засели в Нижнем граде и в становищах с восточной стороны, а за речкой Неглинкой нехристи лишь редкие дозоры расставили, — промолвил Филипп Нянко с видом заговорщика. — Тебе, княже, надо спуститься по веревке со стены, перейти по льду Неглинку и бежать прямиком к лесу. Мои люди сняли шубы и шапки с нескольких убитых на стене мунгалов. В эту одежду мы нарядим, княже, четверых твоих гридней и двоих твоих конюхов. Пусть они изображают татарский дозор, коль на нехристей напоретесь ненароком. Конюхи твои из половецкого племени, княже, их степной говор усыпит бдительность татарских караульных. Главное — сблизиться с нехристями и перебить их в темноте без шума.
        - Задумка неплохая! — усмехнулся Владимир Георгиевич. — Токмо постыдно это для князя — бежать от опасности вот так, тайком.
        - Это не бегство, княже, — возразил чернобородый воевода. — Тебе надо будет где-то раздобыть лошадей и поскорее добраться до Владимира. Твои братья что-то слишком долго войско собирают, вот ты и поторопишь их со сборами в поход. А я покуда буду оборонять твой град от нехристей. Некогда раздумывать, княже! — Воевода встал из-за стола. — Татар слишком много, без подмоги московлянам не выстоять!
        - Можно и мне пойти с Владимиром? — сказала Саломея, поставив поднос с мочеными яблоками на стол.
        - Можно, красавица, — без колебаний ответил Филипп Нянко. — Верхом ездить умеешь?
        Саломея молча кивнула.
        - Тогда иди, собирайся в путь! — Плечистый воевода мягко подтолкнул Саломею к двери. — Оденься потеплее. И поторопись, каждая минута дорога!

* * *
        Призрачное ночное небо было усыпано мириадами ярких звезд, которые блистали и перемигивались. Эти звездные россыпи в темных небесах невольно притягивали взгляд Саломеи, когда она спускалась по веревке с крепостной стены. Внизу, у подножия Боровицкого холма, Саломею бережно приняли сильные мужские руки и поставили на ноги прямо в глубокий сугроб.
        - Ну, други, в путь! С Богом! — услышала Саломея тихий голос Владимира Георгиевича.
        Маленький отряд, растянувшись вереницей, спустился к берегу речки Неглинки. Впереди шли двое княжеских конюхов, облаченных в татарские шубы и шапки, за ними — четверо гридней, тоже одетых в татарскую одежду. Замыкающими шли князь и Саломея.
        Продравшись через заросли ивы и ольхи, князь Владимир и его люди выбрались на заснеженную ледяную поверхность реки.
        Саломея оглянулась, бросив последний взгляд на грозно темнеющие на косогоре стены и башни московского детинца. У нее вдруг тревожно екнуло сердце. Не лучше ли ей было остаться в крепости? Что ожидает ее на этом, полном опасностей, ночном пути?
        Перейдя речку Неглинку, князь Владимир и его спутники не прошли и ста шагов, как наткнулись на татарский дозор. Из-за берез внезапно выскочили пятеро мунгалов с копьями наперевес. Один из татар что-то выкрикнул на своем языке.
        Конюхи-половцы быстро затараторили по-половецки, махая руками и приближаясь к татарам.
        Князь и Саломея тоже шли вперед, стараясь держаться за спинами четверых гридней, которые своим внешним видом совсем не отличались от татарских дозорных.
        Саломея не успела заметить, как конюхи-половцы бросились на татар, но она увидела, как трое идущих перед ней гридней разом метнули дротики, а четвертый выстрелил в татар из лука.
        Все пятеро мунгалов были убиты быстро и без шума.
        Оказалось, что лошади перебитых дозорных находились в этом же березняке всего в полусотне шагов от места быстротечной схватки.
        - А теперь живо к лесу, други! — воскликнул князь Владимир, вскочив в седло.
        Дальше маленький отряд двигался в том же порядке, только находившиеся в хвосте князь и Саломея ехали верхом. Трех других лошадей гридни вели в поводу.
        Глава шестнадцатая
        Город мертвых
        После смерти Людмилы вся тяжелая работа в юрте шамана Судуя легла на плечи Пребраны. Видя, что невольница работает не покладая рук и все равно не справляется с делами, Судуй привел из Батыева стана еще одну юную невольницу.
        Когда Пребрана увидела эту рабыню с длинными желтыми косами и миндалевидными очами песочного цвета, она невольно ахнула, сразу узнав половчанку Аннушку. Обе невольницы, к удивлению Судуя, со слезами бросились в объятия друг к дружке.
        С появлением половчанки Аннушки Пребране стало гораздо легче переносить постылую неволю. Аннушка не только помогала ей по хозяйству, она хоть и с трудом, но понимала речь Судуя и его слуг. Теперь с помощью Аннушки Пребрана могла озвучить любую свою просьбу, а не объясняться с Судуем на пальцах.
        Аннушка рассказала Пребране, что ее пленили в Рязани ранним утром. В доме в ту пору никого не было, кроме Аннушки. Купец Нездила и его сын Аникей погибли на крепостных валах, Авдотья, жена Нездилы, ухаживала за ранеными ратниками на подворье женского монастыря. Дочь купца Устинья день и ночь пропадала в своей воинской сотне вместе с Кутушем, братом Аннушки.
        Сначала Аннушкой завладел какой-то татарский десятник, надругавшийся над нею прямо на полу в доме купца Нездилы. Потом нукеры какого-то нойона отняли Аннушку у татарина-десятника и привели ее, испуганную и полуголую, в татарское становище под Рязанью. Нойон, переспав с Аннушкой несколько ночей, подарил ее своему пятнадцатилетнему сыну, который особо не донимал половчанку грубыми приставаниями, поскольку у него уже была любимая наложница-туркменка.
        При штурме татарами Перевитска сын нойона погиб. И Аннушка оказалась у шамана Судуя, который взял ее в качестве вознаграждения за излечение нойона от тяжкой раны.
        После взятия татарами Перевитска почти все татарские тумены ушли в сторону Коломны. Под Перевитском оставался отборный отряд самого Бату-хана и тумен Субудай-багатура. Задержка Бату-хана у Перевитска была связана с предстоящим камланием шамана Судуя, собиравшегося оживить мертвую княгиню Евпраксию.
        Во время дойки овец Аннушка изложила Пребране свой замысел побега.
        - Завтра с утра Судуй и его слуги уйдут в стан Батыя, чтобы с помощью колдовства вернуть к жизни княгиню Евпраксию, — сказала половчанка. — На это потребуется полдня, если не больше, так сказал сам Судуй. Мы с тобой останемся в юрте шамана одни, смекаешь? — Аннушка заглянула в глаза Пребране. — Этим моментом надо воспользоваться и бежать в лес, благо до него рукой подать.
        - А как же воины, охраняющие юрту и овец Судуя? — заметила половчанке Пребрана. — Воины никогда не отлучаются от юрты шамана, их юрта стоит всего в тридцати шагах от нашей.
        - Воинов мы как-нибудь обманем, — промолвила Аннушка. — Двое из них непременно днем будут спать после ночной стражи. Еще двое наверняка усядутся играть в кости. Мы поднесем им кумыса, они захмелеют и тоже заснут.
        - Хорошо, — решительно произнесла Пребрана, — попытаем счастья в бегстве.
        На другой день с утра повалил густой снег.
        Из Батыева стана прибыли двое нукеров верхом на конях, приведя за собой лошадей для Судуя и его слуг.
        После отъезда шамана в ставку Батыя Аннушка и Пребрана взялись за осуществление задуманного побега.
        Половчанка пришла в юрту, где жили приставленные к шаману стражники, с просьбой наточить нож. Один из воинов охотно исполнил просьбу Аннушки, так как частенько поглядывал в ее сторону. Затем Аннушка принесла воинам бурдюк с кумысом якобы в благодарность за оказанную услугу.
        Стражники принялись за кумыс, радуясь такой удаче.
        Тем временем Аннушка и Пребрана с кожаными ведрами в руках, не прячась, проследовали мимо юрты воинов к проруби на реке. В ведра девушки сложили трут с огнивом, нож, небольшую кожаную флягу с овечьим молоком и немного провизии. Они собирались перейти по льду реку и добраться до леса, пока воины распивают кумыс.
        Снегопад был на руку беглянкам.
        Однако стражники выпили кумыс слишком быстро. Один из них пришел в юрту шамана, чтобы вернуть пустой бурдюк. Не обнаружив там невольниц, воин поднял тревогу.
        Аннушка и Пребрана уже подходили к лесу, увязая в глубоком снегу, когда разглядели сквозь снежную пелену двух пеших монголов, проворно бегущих по их следам.
        Войдя в лес, девушки остановились, чтобы отдышаться.
        - Не убежать нам по таким глубоким сугробам, — промолвила Пребрана, тяжело дыша. — Что станем делать, Аннушка?
        - Нож у нас есть, будем защищаться! — сузив свои красивые очи, твердо проговорила половчанка.
        Собрав последние силы, беглянки попытались оторваться от погони среди сосен и елей, но преследователи в мохнатых шапках не отставали от них. Они уже видели девушек и кричали им, веля остановиться.
        Аннушка обессиленно привалилась плечом к могучей сосне и нашарила рукой нож на дне кожаного ведра. Пребрана перехватила поудобнее длинный обломок толстой сухой ветки, отломанный ею по пути. Она спряталась за сосной, собираясь с духом, чтобы первой напасть на ненавистных мунгалов.
        Услышав предсмертные стоны и хрипы своих преследователей, подруги выглянули из-за дерева и с радостным изумлением увидели крепкого русоволосого юношу в драном полушубке, склонившегося над лежащими на снегу двумя мунгалами.
        Аннушка и Пребрана бросились к юноше, позабыв про усталость и закоченевшие руки.
        - Кто ты, удалец? — громко воскликнула Пребрана. — Откель ты взялся?
        - Как зовут тебя, спаситель? — вторила ей обрадованная Аннушка. — Это просто чудо, что ты здесь объявился!
        Молодой незнакомец, искоса взглянув на девушек, продолжил деловито снимать с мертвых врагов пояса с саблями, луки и колчаны со стрелами. Затем он сбросил с себя драный полушубок и облачился в длинный стеганый халат, снятый им с одного из убитых.
        - Улебом меня кличут, — сказал юноша, надевая на себя пояс с саблей. — Из Ярустова я родом, это под Рязанью. Бежал я из неволи татарской, как и вы. Уже третьи сутки в лесу хоронюсь в ожидании, когда нехристи уйдут от Перевитска. Промерз до костей!
        - Как ты ловко мунгалов прикончил! — изумилась Пребрана. — Чем же ты их уделал? Неужто голыми руками?
        Улеб перевернул на спину одного из мертвецов и выдернул у него из окровавленных глазниц длинную рогатку, изготовленную из раздвоенной верхушки молодой засохшей ели.
        - Другого нехристя этой же рогаткой убил, — без всякой похвальбы в голосе промолвил Улеб. — Они же гуськом шли, друг за другом. Я выскочил на них из-за дерева и сбил с ног обоих разом. Так и заколол обоих, покуда нехристи в снегу барахтались.

* * *
        Беглянки и их спаситель обосновались в ельнике на холме. С одной из высоких елей Улеб вел наблюдение за татарскими становищами, разбитыми близ опустошенного Перевитска. Тела убитых им мунгалов Улеб уволок подальше в лес и спрятал так, что отряд татар, ходивший на поиски двух пропавших батыров, ни с чем вернулся обратно.
        Вскоре татары ушли от Перевитска к Городцу Мещерскому.
        Улеб сходил на разведку в город, после чего привел в Перевитск Аннушку и Пребрану.
        Недавно выпавший снег, словно белым саваном, укрыл тела убитых татарами русичей, лежащих по всему городу. Обгоревшая городская стена и полусгоревшие остовы почерневших башен смотрелись на фоне белых снегов, как уголья гигантского догоревшего кострища.
        Улеб и его спутницы отыскали неразрушенный дом на главной улице города и первым делом развели огонь в двух печах. Промерзнув в зимнем холодном лесу, они хотели поскорее отогреться. Пищи у них не было, поэтому они собирали рассыпанный татарами овес и ячмень возле опустошенных амбаров, варили все это в котелке и пили этот отвар.
        Однажды Улеб подстрелил из лука бездомную собаку, содрал с нее шкуру, а мясо вместе с костями сварил в котле. Так, питаясь собачатиной и варевом из овса, юноша и две девушки прожили в обезлюдевшем городке четыре дня.
        Аннушка и Пребрана почти не выходили из дома, так как боялись лис и волков, среди бела дня шнырявших по улицам Перевитска. Звери приходили из леса, чтобы поедать мертвецов.
        Улеб, наоборот, постоянно куда-то уходил, обшаривая все дома и закоулки в городе, он надеялся отыскать хотя бы одного русича, взрослого или ребенка, сумевшего спрятаться и уцелеть в этом бедствии. Но все поиски Улеба оказались тщетны: никого из живых жителей Перевитска он так и не нашел.
        На пятый день пребывания в полусгоревшем городке Улеб прибежал к Аннушке и Пребране, которые ощипывали подстреленную им ворону, и радостно сообщил, что к Перевитску приближается русское войско.
        Это возвращался из Чернигова Ингварь Игоревич со своим конным полком.
        Князь Ингварь и его дружинники, подошедшие к Перевитску со стороны разоренного татарами Ростиславля, поражались царящему вокруг запустению. Села и города по берегам рек Осетр и Меча совершенно обезлюдели. Повсюду воины Ингваря Игоревича находили лишь тела убитых русичей.
        Поэтому дружинники очень обрадовались, обнаружив в Перевитске троих живых людей. Улеба и его спутниц привели к предводителям конной дружины.
        Три князя только-только сошли с коней, утомленные долгим переходом и потрясенные обгорелыми руинами Перевитска. Это были Ингварь Игоревич, высокий и сухощавый, с проседью в темно-русой бороде, его младший сын Игорь, румяный и безусый, и его племянник Ярополк Романович, статный и голубоглазый.
        Аннушка и Пребрана со слезами повалились в ноги Ингварю Игоревичу, целуя его руки и края длинного красного плаща. Из их невнятной речи, прерываемой рыданиями, Ингварь Игоревич понял лишь, что обе девушки бежали из татарской неволи, в которую они угодили после падения Рязани.
        - Неужто мунгалы взяли Рязань?! — в отчаянии воскликнул Ингварь Игоревич. — Неужто мы опоздали?! Быть этого не может! Не верю!..
        Князь резко шагнул к Улебу, схватил его за плечи:
        - Ты тоже из Рязани, младень?
        Улеб молча кивнул.
        - Что сталось с Рязанью? Где ныне татары? Много ли их? — расспрашивая Улеба, Ингварь Игоревич в нетерпеливом волнении тряс его за отвороты татарского халата. — Ну же, молви!
        - Мунгалы взяли Рязань после шестидневной осады, княже, — скорбным голосом ответил Улеб. — Это случилось еще в декабре, числа двадцать первого. А тридцатого декабря мунгалы взяли Перевитск. Ныне Батыева орда где-то под Коломной. Татар бесчисленное множество, княже. Осаждая Рязань, нехристи, как саранча, распространились по всей округе, за несколько дней взяв Пронск, Ольгов, Исады, Ижеславль, Белгород и Михайловск. Мы, оборонявшие Рязань, узнали об этом от пленных русичей, которых татары при штурме гнали впереди себя. Многим пленникам удалось перебраться к нам на стену и спастись.
        - Что сталось с моими братьями Юрием и Олегом? — допытывался Ингварь Игоревич, не выпуская Улеба из своих сильных рук. — Что сталось с пронскими князьями?
        - Все погибли, княже, — еле слышно проговорил Улеб. — Погибли и сыновья Юрия Игоревича. Федора Юрьевича татары убили в ставке Батыя во время переговоров. Давыд Юрьевич пал в сече у Черного леса. Там же полегли муромские князья, а Олег Красный, говорят, попал в плен.
        Оттолкнув Улеба, Ингварь Игоревич со стоном закрыл лицо ладонями и, шатаясь, как пьяный, побрел в сторону.
        - Господи, да как же это?! — горестно молвил он. — Неужто все кончено так быстро?! Выходит, мы зря гнали коней! Все князья и храбрецы рязанские пали еще три недели тому назад! Значит, мы приедем на пепелище…
        Старшие дружинники и сын Ингваря Игоревича осмотрели место стоянки Батыевой орды под Перевитском и обнаружили там среди потухших кострищ, поломанных жердей, куч мусора и лошадиного помета длинный деревянный ящик с мертвым телом княгини Евпраксии.
        Ингварь Игоревич распорядился поместить ящик с телом Евпраксии на обозные сани, решив похоронить гречанку в Рязани.
        - Значит, старик Судуй напрасно мастерил новые магические дудки из берцовых костей несчастной Людмилы, — сказала Пребрана, узнав о найденном прахе Евпраксии. — Оживить красавицу Евпраксию он не смог.
        - И слава Богу! — заметила на это Аннушка. — Иначе ожившая Евпраксия оказалась бы на ложе у поганого Батыя.
        В дружине Ингваря Игоревича находился Родион, сын боярина Твердислава. Он-то и был тем гонцом, которого еще в конце ноября отправил в Чернигов Юрий Игоревич.
        Пребрана, увидев Родиона, со слезами кинулась к нему на шею. Она и не чаяла, что ее встреча с возлюбленным после долгой разлуки произойдет при столь печальных обстоятельствах.
        Родион стал расспрашивать Пребрану о своих родителях, живы ли они?
        - Отец твой пал в сече с мунгалами, а матушку твою нехристи в полон увели, видела я ее среди пленниц, — утирая слезы, поведала Родиону Пребрана.
        Не задерживаясь у Перевитска, дружина Ингваря Игоревича спешно двинулась дальше.
        Двигаясь по лесной дороге в сторону Ожска, конники князя Ингваря повсюду натыкались на застывшие тела русских пленников, мужчин и женщин. Пленники были одеты в жалкие лохмотья, поэтому нашли свою смерть от мороза во время движения татарской орды к верхнеокским городам. Почти все мертвецы были объедены дикими зверями и хищными птицами.
        Небольшой Ожск был весь завален трупами смердов, которые сбежались сюда из окрестных сел, уповая на высокий вал и прочную дубовую стену городка. Ожск был уделом Игоря Ингваревича, который в свое время немало приложил сил, чтобы сделать свой град неприступным. Теперь молодой Игорь стал князем без удела и подданных.
        В Переяславце, удельном граде Ингваря Игоревича, разрушений было немного, если не считать почти полностью сгоревшую крепостную стену с юго-восточной стороны. Именно в этом месте татары и ворвались в город. После битвы татары собрали все тела павших русичей и побросали их в глубокий крепостной ров. Мертвецов во рву было так много, что ров оказался засыпанным человеческими останками больше чем наполовину.
        К моменту вступления дружины Ингваря Игоревича в Переяславец здесь уже было довольно много русичей, тех, кто успел укрыться в лесах и вернулся в город после ухода отсюда татарской орды. Жители Переяславца пытались доставать трупы своих земляков из крепостного рва, чтобы похоронить их по христианскому обряду. Однако это оказалось очень затруднительно из-за того, что многие сотни изрубленных окровавленных тел, сваленных в кучу, смерзлись на морозе в твердую недоступную массу. Выход был один: дожидаться весны, когда тела убитых оттают и размякнут под лучами солнца.
        Ингварь Игоревич пытался разузнать о судьбе своей супруги Софьи Глебовны, но никто из горожан, вернувшихся из леса, ничего не знал о ней. Те же из переяславцев, кто встречал мунгалов с оружием в руках, кто защищал княжеский терем и мог видеть княгиню в те роковые дни, все были мертвы. А кто уцелел, тот пребывал в рабстве у татар далеко отсюда.
        Еще после двух дней пути дружина Ингваря Игоревича наконец вышла к Рязани.
        Город, окруженный высокими валами с обгорелыми остатками стен на них, встретил воинов князя Ингваря мертвой тишиной. С первого взгляда можно было понять, каких титанических усилий стоило рязанцам сдерживать натиск Батыевой орды. Сгоревшие стены и башни, а также многие дома в Плотницком и Успенском околотках свидетельствовали о том, что защитникам Рязани приходилось еще и бороться с огнем. Разломанный в нескольких местах частокол, идущий по краю Плотницкого околотка до Успенского собора, был немым свидетелем последней отчаянной попытки рязанцев не допустить татар на улицы города.
        Ингварь Игоревич ехал на коне по знакомым улицам Рязани, засыпанным пушистым свежим снегом, и горькие слезы текли по его щекам. Все, что он видел вокруг, потрясло его до глубины души.
        Князь проезжал мимо частоколов, на которых длинными рядами были насажены головы рязанских ратников. Он видел пригвожденных к воротам и стенам домов обнаженных истерзанных женщин. Конь под князем всхрапывал и тряс головой, когда у него на пути вдруг оказывался полуизглоданный собаками скелет какого-то мертвеца или целая груда окаменевших на холоде мертвецов.
        Ворота и двери домов были распахнуты. Во дворах царил беспорядок, там валялись бочки, стулья, корзины, столы, ящики и много других предметов, брошенных степняками из-за ненужности. Конек кровли одного из домов, мимо которого проезжал Ингварь Игоревич, был украшен отрубленной девичьей головой с длинной русой косой. На бледном девичьем лице застыло выражение предсмертной муки.
        Куда бы ни бросал взор Ингварь Игоревич, повсюду из-под снега виднелись части обнаженных тел, в основном женщин и детей.
        Добравшись до Соколиной горы, где возвышались княжеские хоромы, Ингварь Игоревич спешился и торопливым шагом двинулся к распахнутым воротам, ведущим на княжеское подворье.
        На верхней перекладине ворот на трехсаженной высоте висели вниз головой две мертвые голые женщины, их распущенные светлые волосы свешивались до самой земли. Одна из покойниц была молода и стройна, ее лицо было сожжено огнем так, что оно превратилось в черную обугленную маску. Другая была гораздо старше и имела могучее телосложение. Было видно, что двух этих несчастных мунгалы использовали в качестве мишеней для стрельбы из лука. Их тела спереди и сзади были истыканы стрелами.
        Вступив на обширный теремной двор, Ингварь Игоревич почти бегом устремился к крыльцу. Его взгляд, машинально рыская по сторонам, заметил в глубине двора еще двух мертвых женщин, раздетых донага и насаженных на колья. Было видно, что по ним тоже стреляли из луков.
        Внезапно Ингварь Игоревич увидел в трех шагах от крыльца еще одно бездыханное женское тело, присыпанное снегом. У него вдруг защемило сердце. Опустившись на колени, князь осторожно смел снег рукавицей с лица убитой. И в тот же миг неудержимые рыдания вырвались из его груди: перед ним была его мать Агриппина Ростиславна.
        Дружинники, пришедшие на княжеский двор, увидели Ингваря Игоревича, стоящего на коленях возле укрытого его плащом мертвого женского тела, исступленно твердившего сквозь слезы:
        - Мати моя, прости!.. Я спешил к тебе на помощь, видит Бог. Я торопился, но… все же опоздал. Матушка, прости!.. Прости меня, ради Христа!.. Умоляю, прости!..
        Ингварь Игоревич упал на холодное тело матери, плечи его сотрясались от рыданий, казалось, сердце князя вот-вот разорвется от переполняющего его горя утраты.
        Когда сын и племянник подошли к Ингварю Игоревичу, чтобы утешить его и поднять на ноги, князь вырвался из их рук с душераздирающим воплем. Схватив себя за волосы, Ингварь Игоревич шатался из стороны в сторону, продолжая страшно и безудержно кричать. Затем крик князя оборвался, и он без чувств свалился наземь.
        Гридни подхватили бесчувственного Ингваря Игоревича и на руках внесли его в терем.
        Лекарь и слуги кое-как привели Ингваря Игоревича в чувство. Он открыл заплаканные глаза, но подняться с постели не мог, ноги не слушались его.
        Пребрана, пришедшая на княжеское подворье вместе с Родионом, сразу опознала в одной из подвешенных за ноги женщин свою мать. Опознала Пребрана и вторую несчастную со сгоревшим лицом, сказав княжеским гридням, что это Евлампия, жена Олега Красного.
        Неудержимые слезы хлынули из очей Пребраны, когда она рассказывала дружинникам о творимых мунгалами насилиях во взятой Рязани и о том, какую страшную смерть приняла гордая и красивая княгиня Евлампия.
        Здесь же, на теремном дворе, среди многих других мертвых тел Пребрана обнаружила и обезглавленное тело своего отца.
        После того как Ингваря Игоревича разбил паралич, главенство над княжеской дружиной принял боярин Евпатий Коловрат.

* * *
        Среди рязанцев, державших оборону в Успенском соборе и перебитых там татарами, были найдены тела епископа Паисия и архидьякона Ферапонта. Татары, разграбившие Успенский храм, так и не отыскали потайное подвальное помещение под полом ризницы.
        Там успели укрыться инок Трофим со своей летописной книгой и несколько женщин с детьми, среди которых оказались жена и сын боярина Евпатия Коловрата.
        Не обнаружили татары и подземелье в рязанском детинце — это был неоконченный подземный ход, ведущий к оврагу, где пролегает русло ручья Серебрянка. Этот потайной ход начали рыть еще двадцать лет назад, но оставили эту затею, наткнувшись на прочный каменный пласт. Ныне это подземелье спасло от смерти и плена около тридцати женщин и детей, в основном это были жены и дети бояр.
        Чтобы дать весть всем русичам, прячущимся в лесах вокруг Рязани, что в городе свои, а татар здесь нет, Евпатий Коловрат повелел каждый день утром и вечером звонить в главный колокол на звоннице Успенского храма.
        В Рязань потянулись отовсюду люди: кто-то шел пешком, кто-то ехал верхом или на санях. В большинстве своем это были смерды из окрестных деревень, которые тоже подверглись разорению татарами. Одними из первых в Рязань пришли из леса сотник Лукоян и половчин Кутуш.
        Рассказывая Евпатию Коловрату о том, как ему удалось спастись, Лукоян хвалил Кутуша за находчивость. Тот нацепил на себя татарскую шубу и шапку, связал Лукояну руки и повел его из захваченной врагами Рязани в сторону татарского становища. Со всеми встречными татарами Кутуш разговаривал на своем родном языке, а поскольку в Батыевой орде было много половцев и саксин, то никто из мунгалов ничего не заподозрил.
        «Не доходя до лагеря нехристей, Кутуш развязал мне руки, и мы с ним сиганули в лес, — с усмешкой молвил Лукоян. — Все это время мы по лесам и шастали, пока не набрели на лесную заимку, где укрывались от мунгалов старичок и две девицы. Они потеснились и приняли нас к себе. Кстати, одна из девиц оказалась дочерью боярина Турдея».
        Боярин Турдей был не просто давним знакомым Евпатия Коловрата, он доводился ему тестем.
        Дед Евстрат, Фетинья и Милослава пришли в Рязань уже на другой день вместе с Кутушем, который сходил за ними в Излучинский лес.
        Милослава нашла всех своих родственников убитыми. Фетинья как ни искала мать и сестру среди множества трупов, так и не смогла их найти.
        - Значит, живы они и уведены мунгалами в полон, — сказала Фетинье Пребрана. — Это тоже неплохо. Мать твоя не из робких, а сестра Варька и подавно. Они удерут от нехристей при первой же возможности.
        Слушая Пребрану, Фетинья согласно качала головой, а у самой слезы так и бежали из глаз капля за каплей.
        Аннушка тоже обливалась слезами, но это были слезы безудержной радости от встречи с братом, уцелевшим в жесточайших схватках с мунгалами и ускользнувшим, казалось бы, от неминуемой смерти в день падения Рязани.
        В эти же дни в Рязани объявился Гурята, сын боярина Бронислава. Отстав в лесу от рязанского войска после сечи у Черного леса, Гурята оказался отрезанным от Рязани полчищами татар, обложившими город уже на другой день после битвы. Все это время Гурята скрывался в лесах за Окой на дальних выселках, куда бежали от татар многие смерды со своими семьями.
        Самый удивительный побег из татарского плена совершил княжеский толмач Шестак, который приехал в Рязань верхом на гривастом степном скакуне. Оказалось, ему помогла бежать из неволи монголка Уки, взятая Шестаком в татарском стане у Черного леса. После взятия татарами Рязани Уки вернулась к своему прежнему господину — хану Бури, а раненный в сече Шестак угодил к татарам в рабство. Господином Шестака стал все тот же хан Бури, который повелел своим слугам вылечить пленника, владеющего несколькими степными диалектами.
        Когда Шестак оклемался и смог самостоятельно ходить, то Уки, помня его доброе к ней отношение, увела коня из ханского табуна и привязала его к дереву в лесу. Затем Уки украдкой сообщила Шестаку, как отыскать в лесу коня с притороченной к его седлу сумкой с провизией. Во время сильного снегопада Шестак сумел ускользнуть из татарского лагеря в лес. Он умело изображал из себя больного, еле передвигающего ноги, поэтому мунгалы толком и не следили за ним, полагая, что такому слабому пленнику бегство не по силам.
        Шестак сообщил Ингварю Игоревичу, что он видел среди невольниц в татарских обозах его супругу Софью Глебовну, а также жену покойного Юрия Игоревича — Агриппину Давыдовну. С княгиней Зиновией, женой Глеба Ингваревича, Шестаку даже удалось перекинуться парой фраз в неволе.
        Еще Шестак поведал убитому горем Ингварю Игоревичу о доблестной смерти его сыновей Романа и Глеба, оборонявших от мунгалов Коломну. К моменту бегства Шестака из становища хана Бури Коломна была уже разорена татарской ордой.
        Глава семнадцатая
        Евпатий Коловрат
        Свое прозвище боярин Евпатий получил за свою неимоверную физическую силу. Коловратом в здешних краях называли стоячий вал с рычагами для подъема тяжестей.
        Однажды на рязанском торжище у какого-то купца отвалилось колесо от телеги с грузом кричной железной руды. Четверо сильных мужиков не могли приподнять край груженого воза, чтобы поставить колесо на место. Купец и его люди уже собрались разгружать повозку, когда мимо проходил боярин Евпатий. Он без особого труда приподнял воз с рудой, дав возможность слугам купца закрепить отвалившееся колесо на тележной оси.
        После этого случая за боярином Евпатием закрепилось прозвище Коловрат.
        По-прежнему прикованный к постели, Ингварь Игоревич вызвал к себе боярина Евпатия и обратился к нему с такими словами:
        - Друже Евпатий, ты был лучшим из воевод моего брата, в сечах бывал не раз и от врагов никогда не бегал. Ратники тебя боготворят и пойдут за тобой в огонь и воду! Недуг проклятущий свалил меня с ног, поэтому не могу я сейчас войско возглавить. Сын мой Игорь тоже в полководцы не годится, ибо молод и неопытен еще. Племянника Ярополка я отправил в Пронск собирать там людей, кто уцелел, да восстанавливать наши грады вдоль реки Прони. — Ингварь Игоревич стиснул в своих руках могучую длань боярина Евпатия.
        Голос князя зазвенел от еле сдерживаемого гнева:
        - Нельзя допустить, чтобы наши жены и дочери томились в неволе у нехристей. Нельзя оставить безнаказанными злодейства мунгалов! Надо настичь Батыеву орду и расквитаться с татарвой за все мучения рязанцев, за каждого убитого младенца, за каждую опозоренную женщину! И прежде всего, боярин, надо сторицей отплатить мунгалам за смерть моей матери и моих братьев. Пусть безбожный Батыга не думает, что рязанские копья до него уже не дотянутся, что иссякла в Рязани воинская сила! Возьми мою дружину, Евпатий, и стяг мой возьми, догони орду татарскую, освободи из рабства жен и дочерей наших, поруби мунгалов, соединясь с суздальскими полками. Не может такое зло оставаться безнаказанным, боярин. Кровь за кровь! И смерть за смерть!
        Сидя у постели больного Ингваря Игоревича, боярин Евпатий сурово промолвил:
        - Наказ твой, княже, я сохраню в сердце своем. Будь уверен, княже, не уйдет от моей мести поганый Батыга. Как волк, я буду гнаться за ним. Меч мой будет истреблять мунгалов без всякой пощады! В плен нехристей брать не стану. Сколь раз их увижу, столь раз и убью!
        Из девяти сотен дружинников Ингваря Игоревича и его сына Игоря боярин Евпатий отобрал семьсот человек, тех, что покрепче и помоложе. В пешую сотню были взяты Евпатием те из смердов и ремесленников, кто не имел телесных увечий, был не слишком стар для трудного дальнего похода, но и не слишком юн для беспощадной резни. Во главе пешцев встал испытанный в сечах сотник Лукоян.
        Хотел было и Кутуш вступить в пешую сотню, но Лукоян отговорил его от этого шага.
        - На твоем попечении сестра, друже, — сказал он. — Кроме тебя, у Аннушки из родни никого нет. Нельзя тебе оставлять сестру одну-одинешеньку во граде, полном мертвецов.
        Не взял Лукоян в свой пеший отряд и боярского сына Гуряту. Он сразу распознал своим опытным оком, что младень не годится для военных трудов, ибо телом хлипок и душа его злостью не закалена.
        Не хотел Лукоян брать в войско и инока Трофима, но вынужден был взять его по распоряжению Ингваря Игоревича, который хотел, чтобы воинская доблесть рязанцев, занесенная Трофимом на страницы летописи, осталась на века в памяти потомков. Ингварь Игоревич был уверен, что дружина Евпатия Коловрата вкупе с суздальскими полками разобьет орду ненавистного Батыя. И летописец Трофим, как очевидец этого, напишет об этой славной победе в летописном своде Рязанского княжества.
        Пребрану и Милославу, пришедших с намерением встать под стяг пешего полка, Лукоян не стал даже слушать.
        - Ступайте, красавицы, по домам! — заявил сотник. — Не для сечи вы рождены, а для счастливого замужества. В Рязани и так девиц почти не осталось после Батыева разора. Где теперь нашим молодцам невест искать?
        - О каком замужестве ты молвишь, бородач, коль сам же собрался увести из Рязани последних крепких юношей! — огрызнулась на Лукояна смелая на язык Милослава. — Что же нам, за отроков несмышленых замуж выходить?
        - Мунгалы убили моих отца и мать, — сердито вставила Пребрана. — Я мести хочу, а не замужества!
        Однако Лукоян был непреклонен. Не внял просьбам девушек о принятии их в войско и боярин Евпатий.
        - Пусть дружина выступает из Рязани без нас, — сказала упрямая Милослава, оставшись наедине с Пребраной. — Мы тайком двинемся за ратью следом, а когда дойдет до битвы с мунгалами, тогда и мы в ряды ратников встанем. Тогда-то нас уже никто не прогонит, ибо перед лицом врага все воины равны.
        Пребрана одобрила замысел Милославы.
        В день выступления дружины из Рязани Родион пришел домой к Пребране, чтобы попрощаться с нею. Он понимал, что может сложить голову в сражении с татарами, поэтому обнял Пребрану так крепко, что у девушки перехватило дыхание.
        У Пребраны навернулись слезы на глаза. Она схватила Родиона за руку и потянула за собой в светелку, где находилась ее кровать.
        - Хочу стать твоей женой перед Богом, — промолвила Пребрана, глядя в очи Родиону.
        Фетинья и Милослава, переглянувшись, молча накинули на себя платки и шубейки и вышли из дома во двор, чтобы не мешать двум влюбленным. Обе временно обосновались в доме у Пребраны, поскольку у одной дом наполовину сгорел, подожженный татарами, в доме другой поселилась семья смердов из Ольховки, так как от их деревни остались лишь головешки.

* * *
        Деятельная Милослава приобрела где-то коня и оружие, используя серебро своего отца, укрытое в тайнике.
        - Поедем вдвоем на одном коне, — сказала она Пребране. — На второго коня у меня денег не хватило. Лошади ныне подорожали, просто жуть!
        Подруги не спешили трогаться в путь из опасения, что если они слишком быстро догонят дружину Евпатия Коловрата, то их просто-напросто могут силой вернуть домой.
        Тем временем в Рязани объявился Улеб, ездивший в Ярустово, дабы посмотреть, много ли домов уцелело от его села и кто из односельчан вышел из лесов обживать родное пепелище. Никого из друзей и родственников Улеб не нашел в родном краю, где на месте сел остались лишь обгорелые развалины.
        По этой причине Улеб был хмур и неразговорчив. Его сильно огорчило, что полк Евпатия Коловрата ушел бить татар без него. Узнав, что Пребрана и Милослава вознамерились выступить вдогонку за ушедшим войском, Улеб заявил, что поедет с ними. Оружие у него имелось, а коня ему подарил Кутуш в благодарность за спасение сестры из татарской неволи.
        - Хотя лучше бы тебе не ехать с нами, младень, — сказала как-то Улебу Пребрана. — Я же вижу, как по тебе Аннушка вздыхает. По сердцу ты ей. Оставайся в Рязани, молодец, бери в жены Аннушку. Она с радостью за тебя пойдет.
        - Не могу я в стороне оставаться, когда на земле нашей безбожные мунгалы бесчинствуют! — твердо произнес Улеб. — За родню свою погибшую и без вести пропавшую я обязан с татарами расквитаться сполна! А коль уцелею в сечах с нехристями, тогда сам с радостью вернусь к золотоволосой Аннушке.
        Аннушка при прощании с Улебом поцеловала его в уста, не стесняясь брата и подруг, серьезным голосом велев ему непременно вернуться к ней живым. Потом половчанка обняла Милославу и Пребрану, облаченных в мужскую одежду.
        - Храни вас Господь! — промолвила Фетинья, поцеловав своих отчаянных подруг. — Жаль, я не могу поехать с вами, дитя у меня под сердцем шевелится. Моя жизнь теперь ему принадлежит.
        Солнечным зимним утром Улеб и две его спутницы, не торопя коней, проехали по пустынным заснеженным улицам Рязани. На Успенской улице им встретился скорбный обоз из нескольких саней, груженных мертвыми телами. Это смерды по повелению Ингваря Игоревича очищали город от трупов. Мертвецов каждый день свозили за линию городских валов на Зыряновскую пустошь, где в мерзлой земле полсотни мужиков выдалбливали глубокие ямы — место последнего упокоения защитников Рязани, а также стариков, женщин и детей, умерших от бесчинств мунгалов.
        Работы по захоронению погибших продолжались уже несколько дней, но все равно мертвых в Рязани по-прежнему было больше, чем живых.
        Глава восемнадцатая
        Сеча на Берендеевом болоте
        После гибели хана Кюлькана его тумен возглавил нойон Тохучар. Это был военачальник из монгольского племени тайчжиудов, из которого происходил непобедимый Чингис-хан. Как истинный знатный монгол, Тохучар-нойон относился с нескрываемым презрением к тюркам-карлукам и прочим воинам немонгольских корней, которых было подавляющее большинство в тумене хана Кюлькана.
        Тохучар и при жизни Кюлькана не выказывал ему особого почтения, зная, что матерью хана была не монголка, а женщина из тюркского племени. Когда хана Кюлькана не стало, Тохучар и вовсе стал позволять себе говорить вслух о нем всякие гадости.
        Всех бывших любимцев хана Кюлькана и тех, кому он доверял, Тохучар отправил в отряд-куроласы. Такие подразделения имелись во всех монгольских туменах, они состояли из трусов, посмевших отступить перед врагом, преступников, запятнавших себя воровством среди своих же соратников, и воинов из кочевых племен, оказавших в свое время наиболее упорное сопротивление монголам.
        Отряды-куроласы всегда направлялись в самое пекло сражения, а при штурме крепостей — на самые неприступные участки стены. В случае победы воины из этих отрядов не получали никаких наград, им просто давали как следует отдохнуть. В случае поражения воинов-кершу, то есть «проклятых», подвергали порке и различным унижениям, а предводителям десятков и сотен отрубали головы.
        Для трусоватого Моисея первое же сражение в рядах отряда-куроласы едва не стало последним. Тохучар-нойон при штурме Коломны бросил воинов-кершу на участок стены, идущий по краю высокого обрывистого берега Москвы-реки. Высота берегового обрыва и бревенчатой стены на нем достигала почти пятнадцати сажен, далеко не все лестницы доставали до края стены, это сильно затрудняло штурм. Защитники Коломны отталкивали вражеские лестницы длинными рогатинами или сбрасывали на них сверху тяжелые бревна. Одно такое бревно подломило лестницу, по которой карабкался Моисей, проклиная все на свете, вместе с десятком других воинов-карлуков. Упав с огромной высоты, Моисей чудом не переломал себе кости, угодив в глубокий сугроб. От сильного удара о землю Моисей потерял сознание и очнулся лишь тогда, когда его за ноги выдернули из сугроба и поволокли к сваленным в кучу убитым при штурме, решив, что и он мертв.
        Вдобавок Моисею досталась очень норовистая степная лошадь, которая все время норовила укусить его за колено, когда он садился на нее верхом, и так сильно взбрыкивала задом, что бедняга Моисей не раз вылетал из седла.
        Неприхотливость татар поражала Моисея. Мунгалы могли сутками обходиться без пищи, могли ночевать в мороз в открытом поле, сидя на корточках подле своих лошадей и греясь от их дыхания. Выносливые монгольские кони легко переносили стужу и длинные переходы по глубокому снегу. В своих родных степях лошади монголов в зимнюю пору сами добывали траву из-под снега. Здесь, на Руси, снега были слишком глубоки, поэтому татарам приходилось кормить своих лошадей сеном и зерном, захваченными в русских селениях.
        Для этой цели от каждого монгольского тумена отряжались небольшие конные отряды, которые рыскали по деревням и выселкам, разбросанным в стороне от движения основной татарской орды. Для перевозки фуража татары использовали сани, отнятые у смердов.
        На исходе января один из отрядов татарских фуражиров из тумена хана Тангута наткнулся в одном из лесных селений на русскую конную дружину под рязанским стягом. В произошедшей стычке почти весь татарский отряд был уничтожен русичами. Из полусотни татар от русских мечей и копий ускользнуло всего пятеро всадников.
        Хан Тангут, тумен которого стоял возле недавно разоренного городка Ярополча, немедленно отправил тысячу конников к селу, где были перебиты его фуражиры. Путь туда был недалек, поэтому Тангут не сомневался, что его всадники настигнут горстку дерзких урусов. Ему было непонятно, откуда здесь, на реке Клязьме, взялись рязанцы, от княжества которых остались лишь дым и пепел.
        «Наверняка это уцелевшие дружинники коломенского князя Урмана, те, что сумели вырваться из Коломны накануне ее падения», — размышлял Тангут.
        От ушедшей конной тысячи не было известий два дня, потом посреди ночи на становище хана Тангута с двух сторон обрушились русские полки. В свете костров и заполыхавших юрт Тангут, выскочив из шатра без шапки и сапог, своими глазами смог увидеть рязанские стяги и эмблемы рязанских городов на красных щитах русских ратников.
        Застигнутые врасплох татары метались, как напуганные олени, хватая оружие и ловя своих лошадей. Военачальники Тангута пытались сплотить своих воинов, видя, что русов совсем немного. Однако хан Тангут сам подал пример к бегству: вскочив на неоседланного коня, он умчался по бездорожью в лес. Следом за Тангутом скопом ринулись его слуги и нукеры. Обратились в повальное бегство и воины Тангута, бросая своих раненых и награбленное добро.
        Тангут и его поредевшая свита догнали орду Бату-хана, которая продвигалась по льду реки Клязьмы ко граду Владимиру.
        Бату-хан и его советники выслушали Тангута, не скрывая своего изумления.
        - Урусы напали на нас ночью из леса, они были лютые, как голодные волки, — с волнением рассказывал Тангут, отогревая свои замерзшие руки над огнем в очаге. — Много моих воинов погибло, не успев взять в руки оружие. Полегло много сотников и санчакбеев. Я сам чудом вырвался из окружения, чуть коня не загнал.
        - Откуда взялось войско урусов под Ярополчем, в нашем тылу? — с недоумением проговорил Бату-хан. — Все суздальские полки находятся в граде Ульдемир.
        - На мой стан обрушились не суздальцы, а рязанцы! — сердито воскликнул Тангут. — Я сам видел рязанские стяги, брат! Рязанцев было не меньше трех тысяч!
        - Этого не может быть! — возразил Бату-хан. — Брат, ты же знаешь, что сталось с Рязанью и с городами вокруг нее. В живых там никого не осталось.
        - И все-таки это было рязанское войско, брат, — упрямо повторил Тангут. — Я пока еще доверяю своим очам. Скорее всего, это мертвые рязанцы воскресли и пришли сюда, чтобы отомстить нам за разорение их земли. Вспомни, брат, что твердят длиннобородые священники урусов о человеке-боге Христе, который ходил по воде, как по земле, умел исцелять и воскрешать людей, сам после казни воскрес и вознесся на небо. Урусы поклоняются этому Христу и матери его. Наверняка священники урусов знают секрет воскрешения из мертвых. Сегодня на наше войско напали воскресшие из мертвых рязанцы, а завтра мы столкнемся с воскресшими суздальцами, коих перебили в граде Мушкаф…
        Батыевы советники, седоусые и плосконосые, встревоженно загалдели, не зная, верить или не верить услышанному от Тангута.
        - Повелитель, — обратился к Батыю Субудай-багатур, — твой брат слишком напуган и взволнован, чтобы рассуждать здраво. Нужно отправить к Ярополчу испытанного военачальника с несколькими тысячами всадников. Когда мы перебьем всех урусов, оказавшихся у нас в тылу, тогда мы спокойно разглядим, кто это — рязанцы или суздальцы. Если позволишь, о непобедимый, я сам готов выступить к Ярополчу.
        - Нет, мой храбрый Субудай, скоро начнется осада Ульдемира, — сказал Бату-хан, — поэтому ты нужен мне здесь. К Ярополчу я отправлю своего брата Берке, ведь он ненавидит рязанцев сильнее всех нас. У него на лице до сих пор сохранились следы укусов строптивой рязанской княгини, — с усмешкой добавил Бату-хан. — Вдруг Берке встретит воскресшую княгиню Евлампию, тогда у него будет возможность убить ее еще раз.
        Хан Берке без промедления выступил к Ярополчу во главе пяти тысяч отборных всадников. Однако, сколько воины Берке ни рыскали вокруг Ярополча, им так и не удалось отыскать загадочное русское войско. Судя по следам, русская рать после разграбления стана хана Тангута ушла по лесным дорогам в сторону Юрьева-Польского.
        Вернувшийся к Батыю хан Берке высказал ему свое предположение, что, скорее всего, тумен Тангута разбила дружина кого-то из братьев или племянников князя Георгия, вышедшая к Клязьме со стороны Юрьева-Польского или Дмитрова. Наступать на эти города по незнакомой лесистой местности татары не спешили, собираясь сначала взять главный город суздальской земли — Владимир.
        Тумен хана Шейбана, Батыева брата, совершая обходной маневр с запада, дабы перерезать дороги от Владимира к Юрьеву-Польскому и Суздалю, угодил в засаду близ села Сибереж. Растянувшуюся на лесной дороге татарскую конницу с двух сторон атаковали русские ратники, предварительно повалив на татар подпиленные сосны и ели, росшие вдоль дороги. Развернувшееся в лесу сражение было очень упорным. Русичей было в три раза меньше, чем мунгалов, но они наседали на врагов с такой яростью, что к заходу солнца обратили воинов хана Шейбана в бегство. Было убито несколько сотен татар, захвачен ханский обоз. Все русские невольники, находившиеся в обозе, были освобождены.
        Хан Шейбан примчался к Бату-хану, негодуя на хана Менгу, который, по его словам, должен был обеспечивать безопасность его тумену с левого крыла, но почему-то замешкался и отстал со своим войском.
        - Урусы набросились на моих батыров, как бешеные собаки! — стонал и жаловался Шейбан, самый капризный из Батыевых братьев. — Мало того, что урусы выскочили на наше войско из засады, они еще подрубили сосны вдоль дороги и свалили их на нашу конницу. Была страшная давка и сумятица! Бежать было некуда, ибо повсюду были злобные урусы! Много моих нукеров увязло в снегу и пало от мечей и топоров урусов. Хан Менгу виноват во всем этом, брат. Пусть хан Менгу ответит за это!
        Однако Батый встал на сторону хана Менгу.
        - Не забывай, братец, что твой тумен двигался от реки Клязьмы в обход Ульдемира по дорогам, — сказал он. — Пусть дороги эти были плохи, но все же это был проторенный путь через лес. Тумен же хана Менгу шел в обход Ульдемира по бездорожью через глубокие снега. Конечно, хан Менгу не мог за тобой угнаться.
        - Ты всегда защищаешь хана Менгу, брат, — надулся Шейбан, отчего его круглое лицо с узкими глазами и пухлыми щеками обрело сходство с хомяком, набившим зерном защечные мешки. — Для тебя хан Менгу всегда хорош, а я плох. И при дележе добычи Менгу достаются лучшие меха и самые красивые невольницы. Это несправедливо, брат.
        - Если толковать о справедливом дележе, то надо вспомнить, как проявил себя хан Менгу в битвах с урусами и при осаде их городов, — промолвил Бату-хан. — Смелость Менгу не оспаривается никем из царевичей-чингизидов, ты же, братец, храбростью похвастаться не можешь. Поэтому твои упреки безосновательны. Я не скажу, что Менгу во всем непогрешим, но он умеет вовремя исправлять свои ошибки. Прояви себя так же, как Менгу, братец, и я с радостью одарю тебя златом, мехами и красивыми рабынями из своего обоза.
        Жадный до богатств Шейбан встрепенулся, узкие очи его загорелись алчным блеском.
        - Что я должен сделать, брат? — спросил он. — Какой подвиг совершить?
        - Настигни войско урусов, разбившее твой тумен, — без раздумий сказал Бату-хан. — Ты заметил, что среди урусов большинство были пешие, значит, далеко урусы уйти не могли. Действуй же, братец! По славе получишь и награду! Я дам тебе в помощь тумен Тохучар-нойона.

* * *
        Выйдя из Рязани всего с восемью сотнями воинов, Евпатий Коловрат по пути принимал в свой отряд мужей и юношей, кто горел желанием отомстить татарам за гибель родственников и разоренные селения. В городах Рязанского княжества из жителей почти никого не осталось, пополнение в пешую рать Евпатия Коловрата шло в основном из деревень, куда мунгалы не смогли добраться.
        Если конная дружина боярина Евпатия почти не увеличилась, то пешее войско с одной сотни ратников возросло до тысячи человек. Сотник Лукоян стал тысяцким.
        Близ Коломны к дружине Евпатия Коловрата примкнули четверо гридней из дружины Глеба Ингваревича. Они рассказали, что, когда татары ворвались в Коломну, Глеб Ингваревич повел уцелевших защитников города на прорыв. Из кольца врагов смогли вырваться вместе с князем Глебом лишь они четверо. Израненный Глеб Ингваревич вскоре скончался. Его верные гридни закутали тело князя в воинский плащ, втащили на высокий дуб и привязали ремнями к ветвям.
        «Кто-то из вас обязательно должен выжить, чтобы вернуться к тому дубу за телом Глеба Ингваревича, — сказал гридням Евпатий Коловрат. — Нельзя оставить храброго сына Ингваря Игоревича без достойного погребения».
        Недалеко от разоренной Москвы к отряду Евпатия Коловрата присоединилось семеро гридней московского князя, старшего из которых звали Могутой. Тот поведал боярину Евпатию, что изначально с ним вышли в полюдье по дальним селам тридцать дружинников и тиун княжеский. Татары, во множестве появившиеся на Москве-реке, отрезали отряду Могуты путь домой. Могута и его люди истребляли татар, где только могли, подстерегая их на лесных дорогах и близ лесных деревенек. Но и сами отважные московские дружинники несли при этом потери. После последней стычки с мунгалами гридней-московлян осталось всего семеро.
        Могута и его воины стали проводниками для воинства Евпатия Коловрата. Выросшие в этих краях, они знали все дороги и тропы, все деревни и города вдоль реки Клязьмы и по ее притокам.
        В первых же столкновениях с татарами близ городка Ярополча ратники Евпатия Коловрата истребили больше тысячи врагов, используя тактику засад и глубоких обходов. В захваченном стане хана Тангута рязанские ратники освободили больше сотни русских невольников, в числе которых оказалась боярыня Феофания.
        Сын Феофании Родион не сразу узнал мать, исхудавшую и постаревшую, одетую в рваные татарские одежды.
        Феофания обняла Евпатия Коловрата, с которым был дружен ее покойный муж, не сдерживая своих слез.
        - Ужели еще остались удальцы рязанские, готовые отомстить мунгалам за их злодейства? — промолвила она. — Ужели еще не иссякла сила Рязани после стольких потерь?
        - Жив еще корень рязанский, боярыня, — сказал Евпатий Коловрат, — и никогда не иссякнет сила Рязани. Бог даст, доберемся и до самого Батыги!
        Дозорные из дружины Евпатия Коловрата, рассыпавшись по всей округе, обнаружили еще две колонны татарского войска, двигающиеся через леса на северо-запад в обход Владимира. На одну из этих вражеских колонн рязанцы произвели нападение из засады на лесной дороге. Дабы привести врагов в замешательство в самом начале сражения, ратники Евпатия, по совету Могуты, обрушили на татар подпиленные деревья, росшие вдоль дороги.
        После разгрома татарской колонны Евпатий Коловрат допросил пленных татар, желая вызнать у них, где пребывает Батый и кем доводится ему хан разбитого в лесу тумена. Пленники ответили, что их хан Шейбан является родным братом Бату-хана. О точном местонахождении ставки Батыя никто из пленников ничего не знал, все они твердили, что тумен Бату-хана движется к Владимиру.
        В обозе хана Шейбана было обнаружено около трех сотен пленниц, больше половины из которых были захвачены татарами уже на Суздальской земле. Среди невольниц оказалась княгиня Зиновия, супруга доблестно павшего Глеба Ингваревича. Она была наложницей самого хана Шейбана.
        Евпатий Коловрат предложил Зиновии осмотреть поле битвы.
        - Может, увидишь своего косоглазого мучителя среди порубленных нехристей, — сказал он. — Думаю, княгиня, вид иссеченных мунгалов есть самое лучшее воздаяние тебе за все твои страдания.
        Зиновия лишь мельком глянула на груды истребленных татар и попросила боярина Евпатия, чтобы ей тоже дали оружие. Среди освобожденных из неволи женщин нашлось немало таких, кто, подобно Зиновии, жаждал своими руками убивать мунгалов.
        Но Евпатий Коловрат приказал всем бывшим невольницам спешно уходить к Коломне и дальше в заокские леса, где еще оставались неразоренные татарами рязанские деревни. Женщинам были даны сани и захваченные у татар лошади. Сопровождать этот женский обоз боярин Евпатий поручил четверым гридням из дружины Глеба Ингваревича.
        - Заодно отыщете тело своего князя и доставите его в Рязань, — сказал дружинникам Евпатий Коловрат. — Сопроводите в Рязань и вдову князя Глеба вместе с прочими рязанскими женщинами. Пусть Ингварь Игоревич увидит, что я держу данное ему слово.
        Тумены хана Шейбана и Тохучар-нойона отыскали воинство Евпатия Коловрата на дороге, ведущей к Суздалю. Рязанцы надеялись близ Суздаля соединиться с ратью князя Георгия.
        Дозорные русичей и татар почти одновременно наткнулись друг на друга.
        У городка Полтеска произошел ожесточенный встречный бой. Татар было в пять раз больше, но использовать в полной мере свое численное превосходство среди густых лесных дебрей они не могли. Не зная местности и увязая в глубоком снегу, конные отряды татар хоть и действовали слаженно, окружая небольшую рязанскую рать, но теряли при этом присущую им стремительность. Конная дружина Евпатия Коловрата раз за разом пробивала, как тараном, вражеские заслоны на своем пути. Не успевая замкнуть рязанцев в плотное кольцо, татары бросались за ними вдогонку, не дожидаясь своих отставших конных сотен, которые плутали по лесам, утратив связь с темниками и дарханами.
        Шейбану была нужна быстрая и решительная победа, поэтому он не слушал советов бывалого воина Тохучара. Растеряв половину войска по лесам и долам, хан Шейбан ввязался в сражение с пешим полком рязанцев, настигнув его на привале возле одного из притоков реки Каменки. Татары набросились на русичей, не позаботившись о своем фланговом прикрытии. Конники Евпатия Коловрата, ударив с двух сторон, взяли отряд хана Шейбана в клещи.
        Тохучару и его воинам пришлось спешно выручать Шейбана, отряд которого был частью рассеян по лесу, частью сброшен рязанцами в близлежащий овраг. Шейбан, получивший рану от русского копья, опять бросился наутек в числе первых.
        Опытному Тохучару тоже пришлось туго, поскольку разбежавшиеся воины Шейбана настолько были сломлены духом, что никто из них в сражение больше не вернулся. После двухчасовой свирепой рубки на лесной дороге и в осиннике близ нее рязанцы одолели батыров Тохучара, обратив их в повальное бегство.
        Рассвирепевший Тохучар кричал до хрипоты на своих военачальников и нукеров, раздавая удары плетью направо и налево. Но все было тщетно: рязанцы надвигались несокрушимой стеной, сминая измотанную долгим преследованием татарскую конницу.
        До глубокой ночи Тохучар собирал по лесам и заснеженным лугам свои рассеянные отряды.
        На рассвете Тохучар объявил своему усталому поредевшему войску, что он поступит с трусами согласно ясе Чингис-хана. Закон ясы гласил: кто бросит в сече раненого соратника, того следует предать смерти. Если из десятка побежал от врага один воин, следует казнить весь десяток; если из сотни обратились в бегство десять воинов, значит, нужно казнить всю сотню. Если тысяча воинов побежала от врага, следует казнить знаменосца и тысяченачальника-дархана.
        Сотник Тайча, взявший в свою сотню Моисея, очень скоро пожалел об этом, убедившись на деле, что из того и воин никудышный, и наездник плохой. Монголы в сотне Тайчи были из одного с ним рода бесут, все они косо поглядывали на Моисея как на чужака. Сородичи не раз сердито выговаривали Тайче, мол, он взял к себе в сотню труса, а это рано или поздно навлечет на них беду. Простые воины считали Моисея ханским лизоблюдом и всячески выказывали ему свое презрение.
        В погоне за отрядом Евпатия Коловрата сотня Тайчи постоянно висела на хвосте у рязанцев, тревожа их дерзкими наскоками. В момент решительной битвы сотня Тайчи находилась на острие всех атак батыров Тохучара. В этой сече Тайча потерял больше половины своих людей. Все всадники Тайчи выказали себя храбрецами, и только Моисей, испугавшийся кровавой бойни, повернул коня и ускакал в лес. Там на него наткнулись слуги Тохучара, подбиравшие своих раненых.
        Тохучар, понимая, что, если строго следовать ясе Чингис-хана, ему надлежит из-за трусости Моисея казнить Тайчу и его отважных батыров, решил по обычаю монголов убрать паршивую овцу из отборного стада. По приказу Тохучара к смертной казни был приговорен один Моисей.
        Когда Тайча сообщил Моисею о решении темника, у того от страха побелело лицо и подломились колени. Ползая в ногах у Тайчи, Моисей со слезами умолял сотника замолвить за него слово перед Тохучаром. Тайча сердито пнул Моисея сапогом, велев своим приближенным разоружить его и отвести к месту казни.
        В тот день у палачей в тумене Тохучара было много работы.
        Во всех сотнях и тысячах военачальники выискивали трусов, отправляя на смерть кто одного воина, кто целый десяток…
        Близ шатра Тохучара было установлено бревно из поваленной ветром толстой осины. К нему подводили осужденных на смерть воинов сразу по десять человек со связанными за спиной руками, их ставили на колени таким образом, чтобы их шея оказывалась как раз на бревне. Палач с двуручной секирой в руках шел вдоль бревна, срубая головы одним точным ударом. Безголовые тела тут же отволакивали в сторону, а отсеченные головы оставляли лежать раскатившимися по истоптанному окровавленному снегу.
        Слуги Тохучара трудились без устали, оттаскивая от бревна мертвецов и подводя к нему очередную группу приговоренных к казни.
        За происходящим наблюдали Тохучар и его ближайшая свита.
        Когда двое воинов Тайчи тащили связанного Моисея к окровавленному бревну, он обливался слезами и взывал к Тохучару, путая в жутком смятении монгольские слова с половецкими. Оказавшись на коленях у бревна, Моисей замолк, так как увидел рядом с собой связанного Хоилдара.
        - А ты как здесь оказался? — изумленно пролепетал Моисей, обратив к вельможе свое заплаканное лицо.
        - На меня донес Бадал-собака! — сиплым шепотом ответил Хоилдар. — Он давно зарится на моих лошадей и богатства в моей юрте. Бадал оболгал меня перед Тохучаром, сказав, что из моей сотни никого не осталось в живых, а я уцелел, поскольку сбежал из сражения. На самом же деле я был оглушен в битве, провалялся до вечера в снегу и отстал от своей конной тысячи. Бадал из монгольского племени унгиратов, вот Тохучар и верит ему. Я же из племени найманов, а найманские ханы всегда были врагами монголов…
        Хоилдар хотел что-то еще сказать Моисею, но не успел — быстрая секира палача с маху отрубила ему голову. В лицо Моисею брызнула струя крови из разрубленной шейной артерии.
        Он невольно зажмурился, успев подумать про себя: «И поделом тебе, кривоногий ублюдок! Это тебе кара за убийство Тулусун!»
        Следующий удар секиры отсек голову Моисея, которая отскочила от тела и покатилась по снегу, вращая широко открытыми глазами и беззвучно разевая рот. Прежде чем последняя искра сознания погасла в мозгу Моисея, он почувствовал щекой холод снега и увидел близко-близко перед глазами загнутый носок монгольского сапога. Это был сапог палача.

* * *
        Поражение Шейбана и Тохучара не на шутку рассердило Бату-хана. Татарская орда уже подошла к Владимиру, собираясь осаждать город, а в это время какая-то неуловимая русская рать разбивает татарские тумены один за другим. Причем все ханы и нойоны, сходившиеся с этой таинственной ратью в сече, утверждали, что это рязанское войско.
        - Мне надоели слухи об оживших рязанских мертвецах! — кричал Батый на своих полководцев. — Я хочу знать, кто из князей урусов набрался дерзости подстерегать моих конников в лесах. Если это сам князь Гюрга решил воевать со мной таким способом, его нужно поймать и притащить ко мне на веревке. Кто из вас отважится сделать это?
        Вперед выступил шурин Бату-хана могучий Хостоврул.
        - О сиятельный, — сказал он, прижав ладонь к груди, — позволь мне изловить этого дерзкого князя. Я разобью его всего с пятью сотнями твоих отважных кешиктенов.
        Кешикту — отборный отряд монгольской гвардии — был создан Чингис-ханом. Гвардейцев-кешиктенов было пять тысяч, они постоянно находились при ставке Батыя.
        - Возьми тысячу кешиктенов, Хостоврул, только излови этого неуловимого князя урусов! — проговорил Бату-хан. — В помощь тебе я даю тумены Бури, Бучена и Тохучар-нойона. Окружите со всех сторон участок леса, где обнаружите дружину урусов, и сжимайте кольцо, как при облавной охоте на лосей. Я жду вас с победой!
        Тохучар-нойон, сумевший быстро собрать в кулак свой изрядно потрепанный тумен, продолжал преследовать отряд рязанцев по лесам и холмистым увалам. Он понимал, что в такой близости от Суздаля и Владимира, в окрестностях которых собралась вся Батыева орда, непобедимый доселе русский отряд неизбежно окажется окруженным несметными татарскими полчищами. Тохучар, преследуя рязанцев, старался отрезать им пути отхода на север и запад.
        Наступил февраль 1238 года.
        …Деревушка в пять дворов ютилась в низине, окруженная густым сосновым лесом. Жители, лесные охотники и бортники, ушли отсюда, едва прослышали о татарах, нахлынувших в их дикий край из-под осажденного Владимира. Весть о татарской орде принесли сюда ратники Евпатия Коловрата.
        Измотанные бесконечными переходами и стычками с татарами воины спали вповалку на земляном полу хижин, на скамьях и дощатых полатях. Кому не хватило места в теплых хижинах, те устроились на ночь под открытым небом на охапках сена и хвороста возле догорающих костров.
        После всех сражений с мунгалами отряд Евпатия Коловрата уменьшился почти наполовину. Теперь это небольшое рязанское войско было уже не столь стремительно в своих маневрах, потеряв много лошадей и обремененное множеством раненых.
        Боярин Евпатий сидел за столом, напротив него восседал сотник Могута с красным обветренным лицом. Между ними стояла плошка с конопляным маслом, в которой плавал горящий фитиль из клочка грубой шерсти.
        По хижине с низким потолком, единственным оконцем и печью-каменкой шел громкий храп двух десятков ратников, сраженных мертвым сном.
        - Чем порадуешь, друже? — тихо обратился Евпатий к Могуте, который только что вернулся из дальнего дозора.
        - Худо дело, боярин, — озабоченно промолвил Могута. — Обложили нас нехристи отовсюду. На этот раз не выскользнуть нашему воинству из ловушки.
        - Так уж и не выскользнуть? — усомнился Евпатий, сверля сотника пристальным взглядом. — Жители деревеньки этой как-то же проскочили мимо татар.
        - Они охотники, да к тому же на лыжах, — сказал Могута, отхлебнув квасу из деревянного ковша. — Нашему войску по их следам не пройти, ибо места там гиблые — незамерзающая трясина под снегом.
        - Значит, утром пойдем на прорыв! — решительно произнес Евпатий. — По трупам татар выйдем из окружения!
        - Ратники вымотались, хватит ли сил на прорыв? — с сомнением покачал головой Могута.
        - Иного выхода нет, — отрезал Евпатий. — Далече ли до Владимира?
        - Два перехода, коль идти лесом напрямик. — Могута указал рукой на юго-восток. — Токмо Владимир в осаде, татар под ним стоит тьма-тьмущая! Сам ведь слышал, что пленные татары говорили.
        - Ставка Батыги под Владимиром, значит, и нам туда надо двигать, — промолвил Евпатий, сжав свой пудовый кулак. — Я должен добраться до этого выродка! Должок ему вернуть нужно.
        Могута не стал спорить с Евпатием. Уронив голову на согнутые руки, он провалился в глубокий сон.
        Когда солнце взошло над лесом, войско Евпатия Коловрата покинуло гостеприимную деревеньку лесных охотников, двинувшись по лесной просеке на восток. Выйдя из леса на равнину, рязанцы увидели перед собой костры татарских становищ и множество конных мунгалов, строящихся густыми рядами у них на пути.
        - На этот раз Батыга оказал нам великую честь, выслав против нас такие несметные полчища! — усмехнулся Евпатий, вынимая меч из ножен. Он вскинул меч над головой, воскликнув: — Братья рязанцы, мужеством своим мы не раз уже притоптали мощь вражеских полков, разобьем же нехристей и на сей раз!
        Небольшой русский отряд, построившись в боевой порядок, к изумлению татарских военачальников, ринулся в наступление. Первыми сшиблись с мунгалами конные дружинники во главе с Евпатием.
        Хан Бури, увидев рязанские багряно-золотые стяги, переглянулся с темником Дегаем. Бури до сего момента полагал, что тыловые татарские отряды истребляет либо дружина князя Георгия, либо полки его брата Ярослава, подоспевшие из Киева.
        «Как это возможно, чтобы опустошенная Рязань нашла силы, чтобы мстить непобедимому Саин-хану здесь, среди суздальских лесов! — подумал пораженный Бури, сразу вспомнивший тяжелую сечу с рязанцами у Черного леса. — Или это и впрямь восстали мертвые рязанцы!»
        Видя, что храбрые русские витязи все же падают с коней, сраженные копьями и стрелами татар, хан Бури немного успокоился. Значит, его войску предстоит одолеть обычных живых людей, а не рать бесплотных призраков.
        Не прошло и часа яростной битвы, как татарские отряды обступили со всех сторон небольшое рязанское войско. Однако конная дружина рязанцев, ведомая воеводой-исполином, сминала и обращала вспять конные татарские сотни, совершая броски из стороны в сторону. Длинный двуручный меч в руках рязанского воеводы безжалостно крушил татар, заливая истоптанный снег кровью изрубленных степняков и их лошадей.
        Бури бросал в битву отряд за отрядом, но все усилия татар замкнуть в плотное кольцо или рассечь рязанское войско надвое завершались грудами убитых и умирающих мунгалов. Сражение походило на некий лязгающий железом кровавый клубок, катающийся по заснеженному полю от одной лесной опушки до другой. Был момент, когда рязанцы пробились почти к тому месту, где находился хан Бури со своей свитой. Кто-то из рязанских дружинников метнул в Бури копье, и если бы не сотник Боурюк, закрывший собой хана, острое жало копья сразило бы Бури наповал.
        Глядя, как корчится в предсмертной агонии выпавший из седла Боурюк, насквозь пробитый копьем, Бури покрылся холодным потом. Повернув своего коня, Бури отъехал подальше от звенящего мечами побоища. Он накричал на темника Дегая, требуя от него поскорее покончить с этой горстью рязанских безумцев.
        Дегай повел в атаку лучших ханских нукеров. Но и эти отборные воины не смогли одолеть рязанцев, добившись незначительного успеха: нукеры захватили в плен пятерых русичей, изнемогших от ран.
        Всех пленников привели к хану Бури. Их не стали даже связывать, так как они еле держались на ногах.
        - Кто вы такие? И почему бьетесь с нами столь неистово? — через толмача обратился к пленникам хан Бури.
        - Мы слуги рязанского князя Ингваря Игоревича, пришли сюда вместе с полком Евпатия Коловрата, — ответил хану ратник в монашеской рясе, поверх которой была надета кольчуга. — Князь наш поручил нам с честью проводить рать татарскую, то бишь попотчевать вас, нехристей, мечами и топорами. Это наше вам воздаяние кровью за кровь. Не обессудь и не серчай, хан, что не успеваем наливать кровавых чаш на всю вашу орду, ибо мало нас, а воинов Батыевых многие тьмы.
        Хан Бури подивился столь смелому и разумному ответу.
        - Ты же не воин, а жрец, — Бури ткнул пальцем в пленника, давшего ему ответ. — Зачем взял оружие в руки? Для священника это грех!
        - Что ж, буду за сей грех в аду гореть, — невозмутимо промолвил ратник в рясе. — Но и в адском пламени я буду с радостью вспоминать, как убивал татар своею рукой.
        - Как звать тебя, жрец? — спросил Бури.
        - Трофимом нарекли, — сказал монах.
        - Сможешь повторить все сказанное пред лицом Бату-хана?
        - Смогу, коль кровью не истеку, — без колебаний ответил Трофим.
        Бури повелел своим лекарям позаботиться о пленниках, которых под стражей сопроводили в татарский стан.
        Подошедшие конники хана Бучена и кешиктены Хостоврула сменили измотанных тяжелой сечей воинов Бури.
        Татарам наконец-то удалось стиснуть рязанцев в плотное кольцо.
        Хостоврул, красуясь своей удалью, пробился к Евпатию Коловрату и набросил на него волосяной аркан. Хостоврул не успел потянуть веревку на себя, как богатырь Евпатий разорвал прочный аркан одним движением своих могучих рук. Хостоврул схватился за саблю, но успел сделать всего один замах. Быстрый меч Евпатия выбил саблю из руки Батыева шурина и следующим ударом рассек знатного монгола наискось от шеи до седла.
        Проявление такой невиданной силы наполнило татар страхом, они скопом шарахались от Евпатия Коловрата, обращаясь в паническое бегство при каждом взмахе его сверкающего на солнце меча. Лишь Батыевы кешиктены показали себя достойными бойцами, оттеснив рязанцев к лесу и истребив многих из них. При этом кешиктены понесли такие большие потери, что не осмелились преследовать по лесу отступающих рязанских ратников.

* * *
        Оглядев остатки своего полка, Евпатий подозвал к себе сотника Могуту.
        - Не перемочь нам татар, друже, ибо осталось нас чуть больше двух сотен, — сказал Евпатий, устало опираясь на меч. — Надо бы укрыться где-нибудь до темноты. Решай, брат, куда нам податься.
        - Есть тут поблизости Берендеево болото, боярин, — поразмыслив, проговорил Могута. — Гать там проложена к острову посреди болота, а вокруг топи непролазные. Когда-то в давние времена на этом острове стояло городище языческого князя Берендея.
        - Добро, брат! — Евпатий похлопал сотника по плечу. — Показывай дорогу к Берендееву болоту. Засядем там, как медведь в берлоге. Пусть нехристи попытаются достать нас там.
        К Берендееву болоту рязанцам пришлось пробиваться силой, поскольку им навстречу вышли воины Тохучар-нойона, идущие широкой облавой со стороны западных лесов. Беспощадная рубка в лесных дебрях длилась почти до вечера. Кешиктены и всадники хана Бучена двигались по лесу, находя нужный путь по множеству лежащих в снегу убитых, русичей и татар.
        На остров в Берендеевых топях смогло прорваться меньше сотни рязанцев.
        Татары двинулись было к острову с разных сторон, торопясь до ночи покончить с горсткой дерзких урусов, но неведомая для степняков природа здешних мест живо охладила их пыл. Снежный покров на болоте под ногами многих сотен мунгалов проседал, превращаясь в черную густую жижу, которая колыхалась и булькала, изрыгая теплый пар и засасывая в жуткую бездонную топь людей и лошадей. На глазах у хана Бучена и Тохучар-нойона страшная булькающая трясина поглотила около тридцати пеших воинов и около десятка всадников.
        Наступать на засевших на острове русичей татары могли только по узкой гати, протянувшейся по болоту среди корявых осин и чахлых сосенок на расстоянии трехсот шагов.
        Среди деревьев и кустов на острове возвышались остатки древнего частокола и обвалившиеся остовы языческих хижин.
        Отразив все атаки татар, пытавшихся по гати ворваться на остров, рязанцы укрылись за потемневшим от времени частоколом, найдя в нем защиту от вражеских стрел, которые тучами летели со стороны лесной чащи.
        Ночью Тохучар-нойон, Бури и Бучен держали совет, как им победить горстку отчаянных урусов, не понеся при этом больших потерь. Было ясно, что наступающих по гати татар свирепые урусы могут остановить без особого труда, а от татарских стрел они прячутся за частоколом. Стоять вокруг болота и ждать, когда урусы ослабеют от голода, Батыевым полководцам казалось делом, недостойным их военной славы.
        - Саин-хан ждет от нас известия о победе, поэтому нужно уже завтра добраться до этих проклятых урусов на острове! — кипятился хан Бучен. — Может, с другой стороны проложить еще одну гать, а?
        - На это уйдет дня три, не меньше, — проворчал Тохучар. — Нас подымут на смех в Батыевой ставке, если узнают, что с двадцатью тысячами войска мы три дня осаждали на жалком островке полсотни израненных русов.
        - А я думаю, надо применить камнеметы, — после долгого раздумья сказал Бури, — благо в моем обозе они имеются. Расставим камнеметы по краю болота и закидаем урусов градом камней. Камни размером с баранью голову и даже меньше запросто убивают лошадь с пятисот шагов. Трухлявый частокол не спасет урусов от разящих ударов камней, тем более не спасут их ни щиты, ни панцири. И убежать урусы никуда не смогут, ведь они окружены гиблой топью.
        - Здравая мысль, брат! — обрадовался Бучен, находившийся в дальнем родстве с ханом Бури. — Сметем свирепых урусов камнями!
        Одобрили эту задумку Бури и Тохучар-нойон.
        Эпилог
        Хмурым февральским утром по заснеженному льду Москвы-реки мимо лесистых крутых берегов ехал одинокий всадник на рыжем коне. Всадник был молод и безус, под его коротким полушубком поблескивала множеством сцепленных колец кольчуга, на голове красовалась шапка с лисьей опушкой, за плечами висели лук и колчан со стрелами.
        Наездник не столько озирался по сторонам, сколько вглядывался вперед, попутно изучая следы на снегу. С первого взгляда было видно, что некогда этим же путем прошло великое множество конников и санных обозов.
        Вдруг из-за изгиба речного берега вынырнули двое саней, запряженных тройкой разномастных лошадей. Сани мчались навстречу одинокому наезднику.
        Тот придержал коня и выдернул лук из кожаного саадака у себя за спиной. Он потянулся было и за стрелой, но передумал и опустил руку. Его зоркие глаза распознали русичей в сидящих на санях людях.
        Сани быстро приближались.
        Передняя тройка замедлила бег, а затем и вовсе остановилась в нескольких шагах от всадника. Встала и вторая тройка, окутанная клубами пара, вырывающегося из ноздрей разгоряченных лошадей.
        - Ба! Да это же Улеб! — раздался удивленный возглас молодого возницы с передних саней. — Откуда ты, друже?
        Возница соскочил с облучка и, заметно прихрамывая, направился к всаднику.
        - Ты ли это, Родион? — промолвил Улеб, сойдя с коня на снег.
        - Неужто не признаешь? — Родион обхватил Улеба за плечи.
        - Что у тебя с лицом? — спросил Улеб, разглядывая грубо сшитые нитками багровые рубцы на лбу и щеке Родиона.
        - Татары в сече поранили, — отмахнулся Родион, — но и я в долгу не остался. Запомнят нехристи дружину Евпатия Коловрата!
        - Получается, я опоздал, — огорчился Улеб. — Где же случилась сеча с нехристями?
        - Недалече от града Владимира, — ответил Родион, смахивая иней со своих ресниц. — Токмо, по сути дела, стычек-то с татарами было много. В этих стычках почти вся наша дружина полегла. А в последней сече на Берендеевом болоте пал и боярин Евпатий.
        К Улебу и Родиону подошел возница со вторых саней. Это был инок Трофим.
        - Тело Евпатия с нами, — сказал он. — Батый позволил нам похоронить боярина в его отчине. Вот везем скорбный груз в Рязань.
        - А на твоих санях чьи тела лежат? — обратился к Родиону Улеб.
        - Пойди, взгляни, — чуть усмехнулся Родион.
        Улеб заглянул в неглубокий санный каркас, оплетенный ивовыми прутьями, и увидел троих раненых, лежащих на соломе и укрытых овчинами. Двое из них крепко спали, а третий, слыша разговор возниц с Улебом, приподнялся на локте. Это был Лукоян, бородатое лицо которого тоже было в рубцах и ссадинах.
        - Здрав будь, младень! — слабым голосом поприветствовал Лукоян Улеба. — Куда поспешаешь?
        - Хотел бить татар вместе с полком Евпатия Коловрата, да вот замешкался в пути с двумя девицами, — с печальным вздохом проговорил Улеб. — Они тоже на войну спешили, но простудились по дороге. Я пока их до теплого жилья довез, несколько дней потерял.
        - Это, случаем, не Милослава с Пребраной были? — поинтересовался Лукоян.
        - Они, пострелицы! — улыбнулся Улеб.
        - Ох и достанется от меня Пребране! — сердито обронил Родион. — Ведь она обещала мне не браться за оружие!
        Улеб захотел узнать, как погиб храбрый боярин Евпатий.
        - Мы-то с Трофимом угодили в плен к мунгалам за день до гибели Евпатия Коловрата, — хмуро проговорил Родион, — поэтому не участвовали в сече на Берендеевом болоте. Лукоян тебе расскажет, он был с Евпатием до конца.
        Лукоян отпил воды из кожаного татарского бурдюка и скорбным голосом поведал о том, как татары, после неудачных попыток одолеть рязанцев в рукопашной схватке, подтащили к Берендеевой топи камнеметные машины и полдня обстреливали камнями остров посреди болота, где засели последние из уцелевших ратников Евпатия Коловрата. Камни, летевшие с огромной силой с разных сторон, крушили древний частокол и остатки языческих строений, ломали деревья. Спасения от этого смертоносного каменного града не было нигде на острове. Русичи погибали один за другим от ударов камней, свист и гул которых распугал всех лесных птиц в ближней округе.
        - Боярин Евпатий пал одним из первых, так как был велик ростом и виден издалека, — сказал Лукоян, завершая свой печальный рассказ. — Меня оглушило падающей сосной. Когда я очнулся, мунгалы были уже на острове. Нехристи положили тело Евпатия на древки копий и отнесли в свой стан. Туда вскоре прибыл сам Батый, который повелел своим братьям и нукерам отдать воинские почести мертвому Евпатию. Меня и прочих пленных русичей Батый распорядился отпустить на все четыре стороны, отдав нам прах Евпатия для погребения.
        - Поразительно! — изумленно покачал головой Улеб.
        - Я же говорю, запомнят нехристи дружину Евпатия Коловрата! — промолвил Родион. И добавил, глянув на седые небеса: — Пора в путь, други! Похоже, скоро снег повалит, а нам до Рязани еще ехать и ехать.
        «Злой город» против Батыя
        Часть первая
        Глава первая
        Нежеланные сваты
        Град Козельск, затерянный в дремучих вятских лесах, гостеприимно распахнул ворота послам великого киевского князя Михаила Всеволодовича. Три крытых возка на санных полозьях и два десятка конников въехали на узкие улицы Козельска по ноздреватому мартовскому снегу. День клонился к закату. Могучие косматые ели, стоявшие стеной на косогоре, были облиты розовато-пурпурным сиянием вечернего солнца.
        Вдовствующая княгиня Феодосия Игоревна и ее пятнадцатилетний сын Василий встретили киевское посольство честь по чести — в самом просторном теремном покое. Мать и сын восседали на небольшом возвышении на стульях с подлокотниками и высокими резными спинками. По сторонам, вдоль бревенчатых стен гридницы, расселись на широких дубовых скамьях местные бояре. Их бородатые лица излучали нетерпение и любопытство, у всех в глазах был один и тот же вопрос: «С какой надобностью приехали в нашу глухомань киевские послы?»
        Во главе киевского посольства стоял боярин Федор Кнур. В Козельске его хорошо знали, поскольку он был женат на здешней боярышне. Федор Кнур был родом из Чернигова, он всю жизнь служил черниговским князьям, как и все его предки. В Киев Федор Кнур перебрался вместе с князем Михаилом Всеволодовичем как его ближайший советник. Это случилось всего-то месяц тому назад. Черниговский князь Михаил Всеволодович был жесток и мстителен, как и его покойный отец Всеволод Чермный, яростный противник Мономашичей. Объятый безмерным властолюбием, Михаил Всеволодович давно желал утвердиться в Киеве, ибо ему было мало Чернигова. Мало того, Михаил Всеволодович также хотел прибрать к рукам Галич и Новгород. Преследуя свои далеко идущие цели, Михаил Всеволодович без колебаний затевал кровавые распри, заключал и рвал союзы, использовал яд и подкуп, давал клятвы и нарушал их. Перессорившись со своей ближней и дальней родней среди черниговских Ольговичей, Михаил Всеволодович со временем настроил против себя южных и северных Мономашичей. Он был готов враждовать со всем светом, лишь бы добиться первенства на Руси.
        Если южных Мономашичей Михаилу Всеволодовичу удалось победить после долгой и упорной борьбы, то с суздальскими князьями ему тягаться оказалось не под силу. Ярослав Всеволодович, брат владимирского князя Георгия Всеволодовича, пришел с полками в Южную Русь, захватил Киев и Чернигов, изгнав Михаила Всеволодовича в Галич. Однако торжество Ярослава Всеволодовича оказалось недолгим. Из степей вдруг нахлынула татарская орда во главе с ханом Батыем, обратившая в пепел Рязанское княжество и Залесскую Русь. Георгий Всеволодович и его сыновья полегли в битвах с татарами. Ярослав Всеволодович спешно двинулся с ратью к Новгороду, дабы собрать силы для отпора Батыю. Киев был оставлен Ярославом на попечение смоленского князя Владимира Рюриковича.
        Ярослав Всеволодович еще не успел дойти с полками до Новгорода по февральскому бездорожью, а Михаил Всеволодович уже согнал Владимира Рюриковича с киевского стола. Владимир Рюрикович ушел обратно в Смоленск. Утвердившись в Киеве, Михаил Всеволодович оставил Галич за своим сыном Ростиславом, а в Чернигове посадил князем своего сводного брата Андрея Всеволодовича.
        Федор Кнур сначала завел речь о том, о чем вот уже целую неделю ходили пересуды по всем черниговским волостям. Всем было известно, что вщижский князь Роман Святославич Старый давно находится не в ладах со злопамятным Михаилом Всеволодовичем. Недавно родной брат Романа Святославича Анфим Святославич убил Бориса Ольговича, двоюродного брата Михаила Всеволодовича. Свара вспыхнула из-за Брянска, где княжил Анфим Святославич и откуда его изгнал Борис Ольгович при поддержке своих родичей. Анфим не стерпел такую обиду, подстерег Бориса Ольговича на охоте и заколол его копьем. После этого Анфим со своими людьми ушел во Вщиж под защиту старшего брата.
        Михаил Всеволодович бросил клич среди черниговских князей, веля им скопом выступить против вщижского князя, который не пожелал выдать ему своего брата Анфима на расправу.
        Федор Кнур сообщил юному князю Василию и его матери, что объединенная рать черниговских князей стягивается к городу Брянску, что во главе ее встанет воинственный Изяслав Владимирович, князь путивльский.
        - Было бы неплохо, кабы и козельская дружина выступила к Брянску, — заметил при этом Федор Кнур, бросив выразительный взгляд на юного Василия. — Михаил Всеволодович милостив и щедр к тем, кто стоит за него душой и телом. Он ныне главный князь на Руси и все его повеления — закон!
        Кто-то из козельских бояр спросил у главы посольства про курского князя Олега Святославича. Идет ли он в поход на Вщиж? Вопрос этот был задан не случайно. Старшинство среди черниговских Ольговичей по родовому укладу было за Олегом Святославичем, который доводился Михаилу Всеволодовичу троюродным дядей. По закону Олег Святославич должен был занимать княжеский стол в Чернигове, но Михаил Всеволодович лишил его этого права. Олег Святославич не имел возможности силой отвоевать для себя Чернигов. Однако он ни в чем не проявлял покорности Михаилу Всеволодовичу, не признавая его старшинство. По этой причине среди черниговских Ольговичей существовал раскол. Многие князья Ольговичи поддерживали Михаила Всеволодовича во всех его начинаниях, добившись с его помощью высоких княжеских столов, почестей и богатств. Но были среди Ольговичей и те, кто желал жить по старине, соблюдая родовое право, по которому старшинство должно было оставаться за дядьями, но не за племянниками. Приверженцами старинных уложений являлись и вщижский князь Роман Старый и брат его Анфим.
        Федору Кнуру пришлось сказать, что Олег Святославич не пожелал участвовать в этом деле.
        - Тем хуже для него! — злобно добавил Федор Кнур. — Дождется Олег Святославич напасти, дайте срок! Михаил Всеволодович прогонит его с курского княжения и отправит изгойствовать по Руси!
        Бояре козельские завели было речь о том, что слишком крут на расправу Михаил Всеволодович, мол, не к лицу ему это. Ладно бы Михаил Всеволодович только князей Мономашичей истреблял да изгонял, но ведь он ввергает в междоусобную распрю своих же сородичей Ольговичей.
        - Татары в Залесской Руси свирепствуют, города жгут, русских людей истребляют, — молвил козельский боярин Никифор Юшман. — От Суздальского ополья до наших черниговских весей недалече. Татары не сегодня завтра в наши владения ввалятся, а у нас что творится: брат идет на брата! Не дело это ввергать нож между братьями, так и скажи Михаилу Всеволодовичу, посол. К войне с татарами надо готовиться, а не заниматься междоусобной грызней! Я против того, чтобы козельская дружина участвовала в походе против вщижского князя. Роман Старый нашему дому врагом никогда не был.
        Никифор Юшман слыл среди козельских бояр самым знатным, поскольку возводил свой род к вятскому языческому князю Будиславу. В далекие времена, как гласит предание, князь Будислав пришел со своим родом в Верхнеокские лесистые края и основал здесь град Козельск. Свое название городище князя Будислава получило от обилия разнообразной лесной дичи, водившейся в здешних чащобах. Особенно много в окрестных лесах водилось оленей и косуль, которых славяне-вятичи называли дикими козлами.
        Свое прозвище боярин Никифор получил за свою воинственность и ратное умение. Юшманом русичи называют кожаный или металлический панцирь с кольчужными рукавами.
        Мнение Никифора Юшмана было самым весомым среди козельских бояр, наперекор ему никто никогда молвить слово не решался. Так было и на этот раз. Думные козельские бояре единодушно поддержали сказанное Никифором Юшманом. С боярами согласились и княгиня Феодосия Игоревна с сыном.
        Федор Кнур сразу смекнул, что главная голова в Козельске — это Никифор Юшман, что спорить с ним бесполезно, поэтому глава посольства перевел разговор на другое. Федор Кнур бодрым голосом поведал княгине Феодосии Игоревне, мол, ее дочь-красавицу ожидает великое счастье. Михаил Всеволодович вознамерился сочетать браком княжну Звениславу со своим сводным братом Андреем Всеволодовичем.
        - Великой чести удостоилась твоя дочь, матушка-княгиня, — с улыбкой произнес Федор Кнур, глядя на Феодосию Игоревну. — Станет твоя Звенислава черниговской княгиней!
        Однако по красивым глазам Феодосии Игоревны было видно, что и этому известию она совсем не рада. Юный князь Василий, взглянув на недовольное лицо матери, тоже нахмурился.
        Среди козельских бояр, облаченных в длинные парчовые шубы, подбитые мехом волков и лисиц, пронесся негромкий изумленно-тревожный говорок. Особой радости на лицах бородатых советников княгини Феодосии Игоревны Федор Кнур также не заметил. Боярин Никифор Юшман даже чертыхнулся себе под нос с сердитой усмешкой.
        - Я вижу, что княгиня козельская и ее имовитые бояре не желают ходить в воле Михаила Всеволодовича, — громко и раздраженно сказал Федор Кнур. — Не рады правители Козельска ни послам Михаила Всеволодовича, ни его милостям! Не иначе, все вы тайно сговариваетесь с Олегом Святославичем за спиной у Михаила Всеволодовича!
        Федор Кнур собрался было перейти к угрозам, но Никифор Юшман прервал его, предложив перенести обсуждение данной темы на завтра. Мол, послам нужно отдохнуть с дороги, в бане попариться, выспаться на мягких постелях.
        - Утро вечера мудренее, — сказал Никифор Юшман. — Все важные дела лучше делать с утра. Так еще предки наши говорили.
        Федор Кнур не стал противиться, понимая, что в любом случае княгине Феодосии Игоревне необходимо обдумать в узком кругу со своими боярами предложения Михаила Всеволодовича.

* * *
        После бани и вечерней трапезы Федор Кнур попытался встретиться с княгиней Феодосией Игоревной с глазу на глаз, чтобы убедить ее не противиться воле Михаила Всеволодовича. Однако Феодосия Игоревна уклонилась от этой встречи, послав для разговора с главой киевского посольства все того же неуступчивого Никифора Юшмана.
        Два боярина встретились в тесной горенке на втором ярусе княжеского терема. В узкие окна, забранные ромбовидными ячейками из разноцветного стекла, глядела ночная холодная мгла. Стоявшая на столе медная масляная лампа озаряла желтым светом бревенчатые стены, завешанные узорными восточными коврами, массивные потолочные балки из цельных сосновых стволов, широкие березовые половицы.
        Сидя на скамье у окна, Федор Кнур, красный и потный после бани, то и дело обтирал лицо льняным полотенцем. Его только-только высохшие длинные волосы и борода были слегка растрепаны. Белая льняная рубаха плотно облегала его дородное тело, когда-то крепкое и мускулистое, а теперь заметно обрюзгшее и растолстевшее. Потому-то старший посол Михаила Всеволодовича и получил такое прозвище. Кнуром на вятско-черниговских землях называли домашнего кабана-борова.
        Сидевший на стуле у стола Никифор Юшман негромким ровным голосом объяснял Федору Кнуру, по каким причинам Феодосия Игоревна не желает родниться с Михаилом Всеволодовичем.
        - Андрей Всеволодович вспыльчив и падок на хмельное питье, срамными словами часто бросается, церковных постов не соблюдает, — молвил боярин Никифор, чуть покачивая головой. Его темно-русые волосы были подстрижены в кружок, а в короткой бородке блестели седые волоски. — К тому же Андрей Всеволодович доводится нашей княжне Звениславе двоюродным дядей. По церковным канонам такой брак есть кровосмесительство.
        - Упрямство Феодосии Игоревны не понравится Михаилу Всеволодовичу, — проворчал Федор Кнур, исподлобья взирая на своего собеседника. — С ее покойным супругом Михаил Всеволодович был вельми дружен. Сыну Феодосии Игоревны Михаил Всеволодович оказывал свое покровительство, не позволяя зариться на Козельск своим двоюродным братьям и племянникам. Ныне же Феодосия Игоревна брезгует породниться с Михаилом Всеволодовичем, а сын ее не желает заступить в стремя и исполчить дружину против вщижского князя. Вот она, людская благодарность!
        Федор Кнур ядовито усмехнулся.
        - Теперь о вщижском князе потолкуем, — тем же невозмутимым тоном продолжил Никифор Юшман. — Может, ты запамятовал, боярин, что Анфим Святославич доводится родней Феодосии Игоревне. Он является крестным отцом ее сына. Ты вот упомянул о дружбе между Михаилом Всеволодовичем и покойным мужем Феодосии Игоревны, а ведь и Анфим Святославич тоже был дружен со Всеволодом Мстиславичем. И дружба их временем была проверена. Забыть об этом ни Феодосия Игоревна, ни княжич Василий не могут, тем паче они не посмеют обнажить меч на Анфима Святославича.
        - Князь Анфим — злодей! — резко обронил Федор Кнур. — На нем кровь Бориса Ольговича. Нельзя такое преступление без наказания оставлять!
        - Эх, боярин, — тяжело вздохнул Никифор Юшман, — праведным гневом хочешь прикрыть неприглядные дела Михаила Всеволодовича. Винишь Анфима Святославича в злодействе, будто сам не знаешь, что за всей этой сварой стоит Михаил Всеволодович. Ныне не закон главенствует среди князей Ольговичей, а злая воля Михаила Всеволодовича, который порушил все родовые уклады, силой сгоняя с княжеских столов неугодных ему князей. Токмо замахиваться палкой на таких князей, как Анфим Святославич и Роман Старый, небезопасно, ибо они воители стойкие и обид не прощают никому. Борис Ольгович много о себе возомнил, потому и поплатился головой.
        Речь Никифора Юшмана была не по душе Федору Кнуру, но он не решился перебивать его, зная не понаслышке про грозный нрав этого мужа. Да и физически Никифор Юшман выглядел как былинный богатырь. Он был могуч телом и широк в плечах, мощные мускулы так и выпирали сквозь мягкую ткань его объяровой свитки, длинного одеяния без воротника и с узкими рукавами, надеваемого через голову.
        Пятнадцать лет тому назад, когда русские князья и половцы были наголову разбиты татарами на реке Калке, Никифор Юшман отличился тем, что не бросил на поле битвы тело своего князя. В той злополучной для русичей битве полегло одиннадцать князей, бездыханные тела десяти из которых оказались в руках врагов. И только тело Всеволода Мстиславича было спасено Никифором Юшманом от поругания и доставлено в Козельск. Возглавляемая боярином Никифором козельская дружина сумела пробиться из окружения через полчища татар, не потеряв при этом своего стяга и не бросив никого из раненых. Никифор Юшман изрубил множество врагов, выказав невиданное мужество и воинское умение. О Никифоре Юшмане ходило немало восхищенных слухов, как и об Олеге Святославиче, который тоже сумел вывести своих курян из пекла сражения прямо по телам сраженных ими татар.
        Перечисляя неприглядные поступки Михаила Всеволодовича, Никифор Юшман припомнил все: и то, как Михаил Всеволодович утвердился в Чернигове, преступив родовой уклад, и то, как он сначала всячески поддерживал Владимира Рюриковича, занявшего киевский стол после поражения русских князей на Калке, а спустя какое-то время предательски нанес ему удар в спину, изгнав его из Киева в Смоленск. Вспомнил Никифор Юшман и о том, как Михаил Всеволодович отравил одного из своих двоюродных братьев, дабы прибрать к рукам его княжеский удел. Кого-то из своих родичей Михаил Всеволодович просто изгнал из вотчины, кого-то убил, кого-то насильно постриг в монахи… При этом Михаил Всеволодович постоянно менял личину, изображая из себя поначалу друга и покровителя, а затем лишая неугодного ему князя либо жизни, либо вотчины. В первую очередь Михаил Всеволодович преследовал и уничтожал тех своих родственников, кто был против ломки старинного закона о наследовании княжеских столов. Михаил Всеволодович стремился встать выше всех князей на Руси вопреки любым законам и древним уставам. В этом своем устремлении Михаил
Всеволодович опирался на тех князей Ольговичей, кто ради власти и богатства был готов преступить любые христианские заповеди. Злодеи всех мастей из бояр и простонародья, чьи руки были по локоть в крови, находили пристанище у Михаила Всеволодовича, который использовал этих людей в своих грязных делишках.
        Возразить на сказанное Никифором Юшманом Федору Кнуру было нечего, ибо дела Михаила Всеволодовича говорили за него самого. Не задерживаясь в Козельске ни дня, киевские послы на следующее утро запрягли коней в возки и отправились в обратный путь.

* * *
        Едва уехали киевские послы, как на другой же день в Козельске объявился путивльский князь Изяслав Владимирович со свитой. Родословная Изяслава Владимировича восходила к младшей ветви черниговских Ольговичей, которая владела Новгородом-Северским и прилегающими землями по реке Сейму. Самыми крупными городами Посемья являлись Путивль и Курск. Новгород-северские Ольговичи, не довольствуясь малым, частенько предъявляли свои права на Чернигов, вступая в конфликт с ветвью старших Ольговичей. Отец и дед Изяслава Владимировича сумели добиться для себя черниговского стола, правда, на недолгий срок. Оба умерли от ран, постоянно ввязываясь в межкняжеские распри.
        Изяслав Владимирович был человеком дерзким и бесстрашным. В битве на Калке под ним ранили коня, который не смог скакать резво. Отстав от своего полка, Изяслав Владимирович с немногими спутниками полдня отбивался от наседающих татар, уходя к Северскому Донцу. Несмотря на все свои усилия, татары так и не смогли ни убить Изяслава Владимировича, ни взять его в плен. Этот прорыв горстки храбрецов по бескрайней степи, отбившихся от множества врагов, казался неким чудом. Молва о подвиге Изяслава Владимировича еще и поныне была у всех на устах.
        Однако сколь Изяслав Владимирович был силен и отважен, столь же он был и порочен. В нем не было ни капли жалости к своему ближнему, этот князь мог пожалеть своего коня, но не друга или брата. Самонадеянность, хвастовство и подлость являлись определяющими чертами характера Изяслава Владимировича. Он рвался занять черниговский стол, считая, что у него есть все права на это, ибо его отец и дед в свое время княжили в Чернигове. По родовому укладу у Изяслава Владимировича имелось преимущественное право перед Михаилом Всеволодовичем владеть Черниговом. Он доводился Михаилу Всеволодовичу троюродным дядей, как и Олег Святославич. Утвердившись в Киеве, Михаил Всеволодович в знак расположения к Изяславу Владимировичу давал ему во владение то Переяславль, то Вышгород, то Туров… Ни в одном из этих городов Изяслав Владимирович не задержался надолго, так как у Михаила Всеволодовича была привычка то и дело пересаживать союзных ему князей из одного удела в другой. Однажды Изяславу Владимировичу удалось, наконец, получить во владение Чернигов, но опять-таки ненадолго. После ссоры со вспыльчивым Михаилом
Всеволодовичем Изяслав Владимирович был вынужден уйти в Путивль.
        Обида и злость переполняли Изяслава Владимировича. Одолеваемый жаждой мести, он приехал в Козельск, чтобы помешать осуществлению замыслов Михаила Всеволодовича. Узнав, что киевские послы уехали ни с чем, Изяслав Владимирович не стал скрывать своего злорадства.
        - Ты верно поступила, краса моя, дав от ворот поворот сватам Михайлы Толстозадого! — усмехаясь, молвил Изяслав Владимирович в беседе с Феодосией Игоревной. — Пусть-ка теперь этот сукин сын ищет невесту для своего брата-негодяя в другом месте. И то, что ты сыну своему не позволяешь выступить в поход на Вщиж, тоже правильно, душа моя. Михайло-мерзавец наверняка уже измыслил способ, дабы во время осады Вщижа по-тихому убрать княжича Василия с помощью яда иль кинжала. На такие-то дела Михайло ба-альшой мастак! Ему же Козельск нужен, чтобы посадить здесь кого-нибудь из ближней родни. В Вятской земле Козельск — самый неприступный град.
        - Но ведь мой сын Василий доводится Михаилу Всеволодовичу двоюродным племянником, — нахмурившись, промолвила Феодосия Игоревна. — Это ли не ближняя родня?
        - Двоюродных племянников у Михайлы много, — заметил Изяслав Владимирович, — но далеко не все они ему по сердцу. Вот в чем дело, краса моя. После гибели на Калке твоего мужа и свекра семья ваша угодила в опалу к Михайле-подлецу, который сначала сел в Чернигове, а затем в Киеве. Помнишь, наверно, душа моя, как изгойствовали родные братья твоего супруга, Иоанн и Гавриил. Михайло гнал их отовсюду, как чумных. Где ныне Гавриил, никто не знает. Иоанн княжит покуда в захудалом Дедославле на самой окраине Окских земель. Но надолго ли? — Изяслав Владимирович помолчал и добавил: — Удивительно, что Михайло-мерзавец до сих пор не лишил княжича Василия и тебя, краса моя, козельского стола. Полагаю, у Михайлы просто руки до вас не дошли. Погряз он в грызне с Мономашичами из-за Киева. Но теперь-то Михайло-негодяй может торжествовать: смоленских Мономашичей он разбил, а суздальских Мономашичей татары разбили в пух и прах!
        Изяслав Владимирович сделал многозначительную паузу, держа Феодосию Игоревну под прицелом своих темных недобрых глаз.
        - Ныне-то Михайло силен полками и руки у него развязаны, — озабоченно вздохнул Изяслав Владимирович. — Чувствую, скоро полетят головы неугодных Михайле князей. Сперва Михайло приберет к рукам Вщиж, потом Курск, а там, глядишь, и до Козельска доберется. Так что смекай, краса моя.
        - Намеки твои мне понятны, княже, — сказала Феодосия Игоревна, с трудом сдерживая подступившее волнение. — Ты лучше присоветуй, что нам с Василием делать, дабы изгоями не стать.
        - Выход тут один, душа моя, — без раздумий ответил Изяслав Владимирович. — Замуж тебе нужно выйти за князя не робкого десятка и с сильной дружиной.
        - Немолода я уже, чтобы под венец идти, — усмехнулась Феодосия Игоревна. — Мне ведь уже за сорок. Кто на такую невесту позарится?
        - Я готов венчаться с тобой хоть завтра, краса моя, — промолвил Изяслав Владимирович, чуть подавшись вперед и крепко стиснув своими сильными пальцами подлокотники кресла. — Годы тебя совсем не состарили, Федосьюшка. Дивно хороша ты лицом и телом, как спелая ягода! Ну, пойдешь за меня? — Изяслав Владимирович подмигнул своей собеседнице. — Будешь за мной, как за стеной каменной! И сына твоего я никому в обиду не дам. И дочери твоей я подыщу жениха видного. Соглашайся, душа моя! Это дело верное!
        - Экий ты быстрый, княже! — смущенно пробормотала Феодосия Игоревна, залившись ярким румянцем. — Скоро сказка сказывается, а сватовство скорым не бывает. Мне с детьми посоветоваться надо и с боярами своими потолковать.
        - Чего вола за хвост тянуть! — Изяслав Владимирович раздраженно пожал широкими плечами. — У всех твоих советников, княгиня, зуб на меня имеется, поэтому все их речи мне наперед ведомы. А дети твои еще несмышлены, душа моя, полагаться на их мнение глупо.
        - Не серчай, князь, — сказала Феодосия Игоревна, — но у меня так заведено: сначала дума, потом решение. Ты ведь не пустяк какой-нибудь мне предлагаешь. К серьезному делу и подход должен быть серьезным.
        - Ладно, княгиня, — Изяслав Владимирович махнул рукой, — кумекай со своими боярами над моими словами. День-другой я могу подождать, но не дольше этого. Войско под Брянском вот-вот соберется, а мне это войско надлежит в поход вести.

* * *
        Бояре козельские, к удивлению Феодосии Игоревны, в большинстве своем прислушались к мнению Матвея Цыбы, человека не глупого и осторожного. Боярин Матвей Цыба ратных трудов всегда сторонился, предпочитая худой мир доброй ссоре.
        Держа речь перед советниками княгини, Матвей Цыба сказал следующее:
        - После злополучной битвы на Калке среди черниговских Ольговичей добрых воителей осталось всего двое: это курский князь Олег Святославич и наш нынешний гость. Причем оба состоят в близком родстве, ведь их отцы были родными братьями. Их дед Игорь Святославич был дерзновенным мужем, об его дальнем походе к Лукоморью и тяжелой сече с половцами замечательно написано в «Слове о полку Игореве». Князь Игорь был пленен половецким ханом Кончаком, но он сумел бежать из плена, отстоял свой новгород-северский стол от посягательств двоюродных братьев и в конце жизни даже утвердился в Чернигове. Олег Святославич и Изяслав Владимирович в полной мере унаследовали доблесть своего деда. При желании и единодушии им вполне по силам отнять у Михаила Всеволодовича Чернигов и Киев…
        - Это верно, — заметил кто-то из советников, — токмо единодушия между Олегом и Изяславом никогда не бывало.
        - Времена ныне тревожные, други мои, — продолжил Матвей Цыба. — В Залесской Руси татары свирепствуют, того и гляди эти нехристи в наших владениях объявятся, а князь наш всего лишь отрок. Это просто удача, что Изяслав Владимирович к нашей княгине посватался. Дружина у него сильная, и воитель он отменный! Помяните мое слово, бояре, коль не уговорим мы княгиню Феодосию стать женой Изяслава Владимировича, то наплачемся в будущем от козней Михаила Всеволодовича или от нашествия мунгалов. Козельску нужны крепкий щит и острый меч! Бояре, нам нужно идти под могучую руку Изяслава Владимировича!
        Споров по этому поводу среди козельских бояр не было. Всем казалось, что брак Феодосии Игоревны и Изяслава Владимировича есть великое благо для Козельска. Лишь боярин Никифор Юшман осмелился напомнить местным вельможам, что у Изяслава Владимировича имеются двое возмужалых сыновей, которые запросто смогут лишить княжича Василия козельского стола, ежели их отец станет законным супругом Феодосии Игоревны.
        - Козельск издревле принадлежал старшей ветви князей Ольговичей, поэтому потомкам Игоря Святославича здесь не место, — заявил Никифор Юшман. — Мнится мне, что Изяслав Владимирович с корыстным умыслом набивается в мужья к Феодосии Игоревне. Он явно что-то замышляет против Михаила Всеволодовича и хочет нас втянуть в свои темные дела. Вспомните, бояре, сколь раз Изяслав Владимирович обнажал меч на родичей и друзей своих — не перечесть! Он же сегодня клянется в дружбе и целует крест, а завтра идет на подлость и предательство! Душа у него черная, а повадки волчьи. Князь Изяслав загрызет княгиню Феодосию вместе с сыном, а сыны его их косточки изгложут.
        Бояре козельские знали, что Изяслав Владимирович способен на низкие поступки, когда дело пахнет выгодой. Однако они были готовы закрыть на это глаза, уповая на то, что любовь Изяслава Владимировича к Феодосии Игоревне не позволит ему поступить подло по отношению к ней и к ее детям. Страх перед скорым на расправу и непредсказуемым в поступках Михаилом Всеволодовичем довлел над козельскими боярами, которые хотели обрести покой и безопасность под крылом у воинственного Изяслава Владимировича.
        В свои шестьдесят лет Изяслав Владимирович мог на равных рубиться на мечах с молодыми воинами. Он был силен и вынослив, как лось. Мог сутками не слезать с коня, был неприхотлив в еде и быте. В ратном умении Изяслав Владимирович намного превосходил Михаила Всеволодовича, поневоле вынуждая того считаться с ним. Многими своими успехами в борьбе с Мономашичами за Киев и Галич Михаил Всеволодович был обязан Изяславу Владимировичу. Обойтись без такого сильного союзника Михаил Всеволодович никак не мог, поэтому он неизменно первым шел на примирение с Изяславом Владимировичем после каждой ссоры с ним. Михаил Всеволодович хотел держать князя Изяслава подле себя, как верного сторожевого пса, но тот не желал для себя такой унизительной зависимости, поэтому частенько показывал зубы. Прекрасно понимая, что им не обойтись друг без друга перед лицом своих многочисленных недругов, Михаил и Изяслав тем не менее в душе точили ножи друг против друга.
        Итог совещания боярской думы сообщил Феодосии Игоревне боярин Матвей Цыба, придя в ее покои.
        - Матушка-княгиня, — сказал Матвей Цыба, отвесив поклон, — твой брачный союз с Изяславом Владимировичем станет благом и для тебя, и для Козельска. На такого воителя, как Изяслав Владимирович, никто из Ольговичей меч обнажить не посмеет. Даже Михаил Всеволодович на это не отважится. А посему, княгиня, удел твой будет избавлен от войн и разорений, покуда Изяслав Владимирович будет во здравии.
        Не заметив ни тени радости на печально-задумчивом лице Феодосии Игоревны, Матвей Цыба поспешно добавил:
        - О сыне своем подумай, княгиня. Князья вокруг возмужалые да зубастые, а Василий еще покуда юн годами. Не сможет он тягаться с двоюродными и троюродными дядьями. В первой же сече Василий погибель свою найдет. А Изяслав Владимирович сможет оградить твоего сына, княгиня, от любых опасностей.
        - Да я не о себе, а о сыне и думаю, боярин, — с тяжелым вздохом проговорила Феодосия Игоревна. — Токмо о нем и думы мои.
        Княгиня отвернулась к окну, молчаливым жестом повелев Матвею Цыбе удалиться.
        Глава вторая
        Брат и сестра
        Княгиня Феодосия доводилась родной сестрой рязанским князьям Юрию и Ингварю Игоревичам. Это была статная и очень красивая женщина с длинной светло-русой косой. Когда Феодосия ходила в девицах, к ней сватались многие князья, восхищенные ее внешней прелестью. Однако Феодосии приглянулся Всеволод Мстиславич, старший сын черниговского князя Мстислава Святославича. За него-то Феодосия и вышла замуж, перебравшись из Рязани в Козельск.
        Две первые дочери, рожденные Феодосией, умерли еще во младенчестве. Третья дочь, Звенислава, ныне сама стала невестой на выданье. Ей недавно исполнилось шестнадцать лет. Звенислава, как и ее мать, блистала красотой. Василий, сын Феодосии, был на год моложе Звениславы. Он появился на свет в год злосчастной для русичей битвы на Калке. Отец Василия так и не увидел своего первенца, сложив голову в сече с татарами.
        Чертами лица княжич Василий уродился в мать, у него были нежные щеки и подбородок, на которых пока еще не проступила первая мужественная поросль. Синие глаза княжича, его длинные изогнутые ресницы и красиво очерченные уста были предметом постоянных подтруниваний со стороны Звениславы, которая шутливо замечала брату, мол, телом он — отрок, а лицом — отроковица. Порой это злило Василия, хотя с годами он стал терпимее относиться к беззлобным насмешкам своей острой на язык сестры.
        Поскольку разница в возрасте у Василия и Звениславы была совсем небольшая, между ними с детских лет установились доверительные отношения. Звенислава не бывала так откровенна с лучшими подругами, как со своим братом. Даже от матери Звенислава имела секреты, но она никогда и ничего не утаивала от брата. Всеми радостями и тревогами Звенислава прежде всего делилась с Василием.
        Вот и на этот раз, услышав, какие разговоры ходят по княжескому терему, Звенислава первым делом разыскала брата. Василий сидел за столом в своей светлице и листал толстую книгу в кожаном переплете. Это было сочинение Прокопия Кесарийского о войнах византийцев с персами, вандалами и остготами, переведенное с греческого на русский язык. Эту книгу подарил Василию его крестный отец Анфим Святославич.
        - Глазам не верю! — сердито воскликнула Звенислава, стремительно подойдя к Василию по скрипучим половицам. — Вокруг творятся такие события, а мой братец как ни в чем не бывало книги почитывает!
        - Сядь, сестра! — спокойно проговорил Василий, подняв глаза на Звениславу. — Ты так взволнована, словно вот-вот наступит конец Царствию Божию. Успокойся.
        Однако для стремительной Звениславы это было выше сил.
        - О каком спокойствии ты молвишь, братец! — Звенислава резким движением захлопнула книгу, лежащую на столе перед Василием. — Изяслав Владимирович тянет под венец нашу мать, а ты даже не чешешься! Недоумок, ты же стола княжеского лишишься, ежели Изяслав Владимирович станет законным супругом нашей матери. Не книжки листать надо, братец, а гнать отсюда в шею Изяслава Владимировича! Он же прохвост и негодяй!..
        Внезапно скрипнула дверь и в светлицу вступила Феодосия Игоревна в длинном лиловом одеянии греческого покроя, в белом платке и небольшой круглой шапочке из блестящей малиновой парчи. По лицу княгини было видно, что она услышала последнюю гневную фразу дочери. Плотно притворив за собой тяжелую дверь, Феодосия Игоревна приблизилась к столу и опустилась на другой стул. Вид у нее был унылый и потерянный. Прежде чем заговорить, Феодосия Игоревна пристально взглянула на сына и дочь, как бы прося у них прощения за то, что им сейчас предстояло услышать.
        - Дети мои, ради нашего благоденствия решилась я сочетаться браком с Изяславом Владимировичем, — с печальным судорожным вздохом промолвила Феодосия Игоревна. — За ним сила и ратное умение, все князья-Ольговичи с ним считаются. Бояре наши признали разумным это мое решение. Хочу услышать и ваше мнение, чада мои.
        - Матушка, не выходи замуж за Изяслава Владимировича, — воскликнула Звенислава, обняв мать за плечи. — Он же старый совсем, а ты такая красавица! У вас же разница в возрасте двадцать лет. К тому же Васятку нашего Изяслав Владимирович стола княжеского может лишить. Какое же это благо?
        - Неужто все наши бояре горой стоят за Изяслава Владимировича? — спросил Василий, посмотрев в глаза матери. — Не может этого быть.
        - Конечно, не все, сынок, — ответила Феодосия Игоревна. — Никифор Юшман выступил против этого брачного союза. Увар Иванович с ним тоже заодно. Ефим Срезень хоть и не был на совете, но мнение свое высказал через сына своего. Не люб ему Изяслав Владимирович.
        - Самые здравомыслящие из наших бояр не купились на речи и обещания Изяслава Владимировича, — сказала Звенислава, — а такие, как Матвей Цыба, готовы любому князю кланяться, лишь бы головой не рисковать и мошну свою сберечь. Я и Матвея Цыбу прогнала бы к чертям из Козельска! Коль ему по душе Изяслав Владимирович, вот и пусть проваливает со своим семейством к нему в Путивль!
        - Напрасно наши бояре сомневаются в том, что в случае опасности я не смогу возглавить козельскую дружину, — нахмурился Василий. — Мой дядька Гудимир исправно военному делу меня обучает. Я и мечом неплохо владею, и на коне крепко сижу, из лука стрелять умею не хуже моих гридней. А то, что голос мой не слышен среди прочих голосов князей-Ольговичей, так это до поры до времени. Пройдут и мои младые годы, а им на смену придет мое возмужание. На сем испокон веку стоит род людской.
        - Верно молвишь, братец! — Звенислава взъерошила своей быстрой рукой светлые кудри на голове Василия. — И Ярослав Мудрый некогда отроком был, но, возмужав, стал прославленным князем на Руси. От него ведут свой род Ольговичи и Мономашичи. На него тщатся походить иные из нынешних князей, завидуя его мудрости и славе. Кто знает, какая судьба уготована Богом нашему Василию? — Звенислава подмигнула матери. — Ведь он, как и Ярослав Мудрый, немало книг прочитал, греческий язык выучил, Ветхий и Новый Заветы наизусть вызубрил. Не пристало нашему Василию делить отцовский удел с Изяславом Владимировичем, который до седых волос дожил, но так и не стал честным и справедливым. Матушка, иль тебе неведомо, что люди говорят об Изяславе Владимировиче?
        Звенислава вновь прильнула к матери, прижавшись своей румяной щекой к ее щеке.
        - Что ж, дети мои, — после краткой паузы сказала Феодосия Игоревна, — ваши слова упали на самое дно души моей. Наперекор вам я пойти не могу. Ваше мнение для меня весомее мнения моих бояр. Отвечу я отказом на сватовство Изяслава Владимировича. У меня у самой сердце не лежит к нему. Нельзя, переступая через себя, под венец идти.
        Встав из-за стола, Феодосия Игоревна сначала поцеловала дочь, потом сына. На ее оживившемся повеселевшем лице явственно проступили оттенки радостного облегчения, словно тяжкий груз вдруг разом свалился с ее плеч.
        Звенислава, взвизгнув от радости, заключила мать в крепкие объятия. Василий тоже вскочил, едва не опрокинув стул, обнял сразу и мать и сестру.
        Глава третья
        Купава
        С малолетства подле княжича Василия находились два воспитателя. Один был молодой священник по имени Созонт. Другой был дружинником, его звали Гудимиром. Созонт обучал Василия грамоте и мирским наукам, а Гудимир наставлял княжича в воинском мастерстве. Когда Василию исполнилось пятнадцать лет, его занятия с Созонтом заметно сократились, поскольку к этому времени начитанный священник успел передать своему воспитаннику почти все свои знания. Для постижения новых иноземных языков и наук надлежало ехать в Киев, но княгиня Феодосия Игоревна запретила сыну даже мечтать об этом. За последние пятнадцать лет Киев не единожды подвергался разграблению русскими же князьями, которые пытались силой вырвать друг у друга этот высокий великокняжеский стол.
        По настоянию Феодосии Игоревны дружинник Гудимир теперь чуть ли не ежедневно обучал Василия всему тому, что должен знать и уметь опытный воин.
        «Времена ныне лихие, — любила повторять сыну Феодосия Игоревна, — от врагов спасет меч, а не книга. Ум ныне не в чести, зато опытных воителей все князья уважают и опасаются!»
        После размолвки с Изяславом Владимировичем, который уехал из Козельска глубоко оскорбленным, не добившись взаимности у Феодосии Игоревны, местная знать раскололась на две враждебные группы. Часть бояр во главе с Матвеем Цыбой настаивала на том, чтобы княгиня Феодосия поскорее исправила свою ошибку, либо повинившись перед Изяславом Владимировичем, либо выразив свою полную покорность Михаилу Всеволодовичу.
        «Иначе кто-нибудь из них выгадает момент и опустошит Козельск дотла! — молвил Матвей Цыба. — Гордая княгиня Феодосия с огнем играет, сама того не ведая. Не пожелала она делить ложе с Изяславом Владимировичем, так дождется того, что разделит могилу вместе со своим сыночком!»
        Самые воинственные из козельских бояр возражали Матвею Цыбе и его сторонникам, говоря, что до сих пор ни одно вражеское войско не смогло взять штурмом их град.
        «В былые времена под стенами Козельска стояли враждебные полки многих князей, когда суздальские Мономашичи пытались отнять вятские земли по Оке у черниговских Ольговичей, — заявлял Никифор Юшман. — Однако ни разу Козельск не был взят на щит. Валы и рвы вокруг нашего града сработаны на века! Таких укреплений нет даже в Чернигове! Михаил Всеволодович обломает зубы, коль сунется к нам с враждебным умыслом. Не страшен нам и Изяслав Владимирович, в его полку воинов немногим больше, чем у нас».
        Дабы поднять авторитет княжича Василия, сторонники Никифора Юшмана постановили отныне не проводить без него ни одно заседание боярской думы. Специально для Василия был изготовлен трон из мореного дуба, который установили на возвышении в главном зале княжеского терема. Феодосии Игоревне теперь надлежало на торжественных приемах и совещаниях сидеть в сторонке на обычном стуле. Ее трон убрали с того возвышенного места, где он стоял с той поры, как в сече с татарами погиб Всеволод Мстиславич, отец княжича Василия.
        Никифор Юшман и его единомышленники не единожды подступали к Феодосии Игоревне с разговорами о том, что пора бы подыскивать княжичу Василию невесту. «Тянуть с этим делом нельзя, а то всех пригожих княжон разберут, — молвил княгине боярин Увар Иванович. — Опять же, тестя Василию нужно подыскать помогущественнее и побогаче, дабы на него опереться можно было в случае какой-нибудь беды».
        Феодосия Игоревна повздыхала и дала свое согласие на то, чтобы ее думные бояре предприняли шаги по поиску невесты для княжича Василия. Княгине было непросто свыкнуться с мыслью, что ее сын уже почти взрослый и ему пора о собственной семье подумывать. На Руси в ту пору княжеские сыновья и дочери взрослели очень рано. Княжон обручали с их будущими мужьями в двенадцать-тринадцать лет, княжичи шли под венец порой в шестнадцать-семнадцать лет, иные становились супругами и в более юном возрасте.
        Однажды Гудимир, пестун Василия, попросил Феодосию Игоревну выслушать его с глазу на глаз. Мол, дело касается ее сына и дело сие очень важное!
        Княгиня Феодосия встретилась с Гудимиром в своих покоях, выпроводив прочь всех служанок.
        - Дело, стало быть, такое, государыня, — заговорил Гудимир, опустив глаза и неловко прокашлявшись в кулак. — Пора бы Василию вкусить удовольствий от женских прелестей, ведь он уже в том возрасте, когда женская краса ему кровь горячит. Пора Василию мужчиной становиться. А то найдем мы ему невесту, а он не сумеет толком ни обнять ее, ни приласкать…
        Увидев, что Феодосия Игоревна нахмурила брови, Гудимир поспешно вставил:
        - Всему свое время, княгиня. Против природы не попрешь. Сын твой к оружию тянется, но и на девиц частенько поглядывает.
        - Что же ты предлагаешь? — спросила Феодосия Игоревна, не глядя на Гудимира.
        - Нужно свести на ложе Василия и одну из твоих челядинок, государыня, — сказал дружинник. — Лучше вручить Василию этот запретный плод своими руками, чем дождаться того, что он сорвет его где-нибудь тайно. Ступив на тропинку тайных сладострастных утех, Василий уже никогда не свернет с нее. В таких случаях на юношей не действуют никакие запреты. Самый верный выход — это сделать тайное явным и не называть плотские утехи грехом.
        - Наверное, ты прав, Гудимир, — после краткого раздумья обронила Феодосия Игоревна. — Я подумаю, какую из своих челядинок выбрать в наложницы Василию. Ты поговори с ним наедине… об этом. Пусть Василий знает, что это не твоя прихоть, а мое желание. Пусть он не стыдится своего желания обладать женским телом и не считает это слабостью. Истинный муж должен не токмо мечом владеть, но и уметь взять женщину на ложе. Так и скажи Василию, Гудимир.
        Дружинник поклонился княгине, заверив ее, что все сделает, как надо, без нажима и лишних разглагольствований.

* * *
        Свой выбор Феодосия Игоревна остановила на двадцатилетней челядинке Купаве. Эту статную красивую девушку Феодосия Игоревна приглядела в одной деревеньке, где та мыкалась по чужим людям после неудачного замужества. Супруг избил беременную Купаву, причинив ей выкидыш. После этого случая Купава стала бесплодной, поэтому супруг без долгих разговоров выставил ее за порог. Все родственники Купавы умерли во время морового поветрия, и она осталась круглой сиротой. Если бы не милость Феодосии Игоревны, взявшей Купаву к себе в услужение, то красавица-девица скорее всего пошла бы по блудливым мужским рукам.
        Феодосия Игоревна мягко и деликатно растолковала Купаве, как ей надлежит вести себя с Василием, чтобы он увлекся ею и не занимался блудом на стороне. Княгиня совсем не хотела силой принуждать Купаву сходиться в постели с Василием, ибо она понимала, что малейшее отчуждение с ее стороны может нанести моральную травму ее сыну. Феодосия Игоревна благоволила к Купаве, ценя ее за доброту и внешнюю прелесть, потому-то княгине хотелось, чтобы Василий испытал интимное блаженство именно в объятиях Купавы, не склонной к разврату и отзывчивой сердцем.
        Купава хоть и сильно смутилась после слов Феодосии Игоревны, но противиться ее воле не стала. Купава чувствовала себя в долгу перед княгиней и в душе решила отдать ей этот долг, добровольно став наложницей княжича Василия. Купава сознавала, что ее отказ никак не повлиял бы на привязанность к ней Феодосии Игоревны. Однако как раз из-за этой привязанности Купава и не посмела отказать своей госпоже в столь щекотливой просьбе.
        Все обитатели княжеского терема отнеслись с должным пониманием к тем переменам, которые случились в жизни княжича Василия по воле его матери. И только Звенислава была недовольна тем, что Купава отныне ночевала в спальне ее брата чаще, чем в своей горенке. Не нравилось Звениславе и то, что прежде Василий ходил в баню со своим пестуном Гудимиром, а теперь он стал париться только вместе с Купавой.
        «Неужто Гудимир мочалку держать разучился? — подначивала Звенислава брата. — Неужто у него сил поубавилось, чтоб спину тебе потереть? А какие места тебе любит помочалить Купава, братец? Скажи, не стесняйся! Ведь доселе меж нами тайн не было!»
        Смелая и острая на язык Звенислава негодовала на Василия за то, что он, по ее мнению, так легко соблазнился прелестями Купавы. Отныне по вечерам Василий охотнее уединялся с Купавой, нежели вел долгие задушевные беседы с сестрой. Звенислава сердилась на мать, которая, как она полагала, пошла на поводу у Гудимира, по его совету сведя в постели Василия и Купаву. Злилась Звенислава и на Купаву, которая хоть и не по своей воле, но все же встала между нею и Василием.
        Глава четвертая
        Княжна Радослава
        Тревожные слухи о татарской орде ходили по Козельску с той поры, как здесь появились первые беженцы из Рязанского княжества, разоренного Батыем. Беженцы-рязанцы шли в Козельск группами и в одиночку с конца декабря и до конца января. В основном это были женщины и дети, мужчин среди них было очень мало. Почти все мужи рязанские полегли в сечах с татарами, защищая свои города и веси.
        Беглецы из Коломны принесли в Козельск скорбную весть о большой битве у стен этого города, в которой были разбиты мунгалами суздальские полки и остатки рязанских дружин. В сече под Коломной сложил голову храбрый Роман Ингваревич, родной племянник Феодосии Игоревны. Бояре коломенские, понимая, что их град тоже обречен на разорение, успели загодя спровадить лесными тропами в Козельск жену и малолетнего сына погибшего Романа Ингваревича. Вместе с Анастасией Борисовной, вдовой князя Романа, в Козельск прибыла княжна Радослава, дочь рязанского князя Юрия Игоревича.
        На долю княжны Радославы выпали тяжкие испытания. Отец отправил ее в Переяславец, вотчину своего брата Ингваря Игоревича, подальше от Рязани, на которую уже надвигались Батыевы полчища. Никто из рязанских князей и воевод не мог и предположить, что татары всего за шесть дней возьмут Рязань и за двадцать дней захватят все прочие укрепленные грады от пограничного Пронска до затерянных в лесах Ростиславля и Коломны.
        Был взят штурмом татарами и Переяславец. Ингваря Игоревича тогда не было в городе, он с дружиной находился в Чернигове, помогая суздальцам в их распре с Михаилом Всеволодовичем. Радослава угодила в неволю к мунгалам вместе с супругой Ингваря Игоревича княгиней Софьей Глебовной.
        Произошедшая под Коломной битва началась неудачно для татар. Русские полки сильно потеснили отряды мунгалов, прорвавшись до татарских становищ. Татары понесли серьезные потери. Был убит хан Кюлькан, дядя Батыя. Воспользовавшись суматохой и бегством татар, несколько сотен русских невольников, в основном женщин, сумели убежать из татарских станов в Коломну. Среди этих беглецов оказалась и княжна Радослава.
        Феодосия Игоревна окружила Радославу вниманием и заботой, ведь она доводилась княжне родной теткой.
        Княгиня Анастасия Борисовна задержалась в Козельске ненадолго, вскоре уехав к отцу в Витебск. Она надеялась, что до дремучих Придвинских лесов злобные мунгалы не доберутся. Анастасия Борисовна звала с собой и Радославу, но та не пожелала уезжать из Козельска.
        Перед самым нашествием Батыевой орды отец и мать Радославы вели переговоры с трубчевским князем Святославом Всеволодовичем о том, чтобы обручить свою дочь с его сыном. Посланцы рязанского князя Юрия Игоревича успели побывать в Трубчевске и заручились согласием Святослава Всеволодовича и его родни на брак княжича Андрея с Радославой. Однако доставить это известие в Рязань послы Юрия Игоревича не смогли, так как татары к тому времени уже обступили город со всех сторон.
        По пути в Трубчевск и обратно доверенные люди Юрия Игоревича останавливались в Козельске, поэтому Феодосия Игоревна была осведомлена о намерениях своего брата выдать Радославу замуж за сына трубчевского князя. Когда по воле счастливого случая Радослава очутилась в Козельске, вырвавшись из татарской неволи, Феодосия Игоревна поспешила известить Святослава Всеволодовича о том, что невеста его сына жива и здорова. Феодосия Игоревна надеялась, что Святослав Всеволодович без промедления заберет Радославу к себе в Трубчевск и сыграет свадьбу. Однако этого не произошло. Гонец, ездивший из Козельска в Трубчевск, рассказал Святославу Всеволодовичу, какие унижения перенесла Радослава в татарском плену, не утаив и того, что княжна лишилась девственности, забеременев от какого-то татарского военачальника. Щепетильный в таких вопросах Святослав Всеволодович заявил гонцу, что он разрывает прежний уговор о браке своего сына с Радославой.
        Феодосия Игоревна была возмущена этим поступком трубчевского князя. Она решила сама встретиться со Святославом Всеволодовичем, пристыдить его и убедить не разрушать личное счастье ее племянницы. Узнав от своего гонца, что Святослав Всеволодович выступил с дружиной к Брянску, где собираются полки черниговских князей для похода на Вщиж, Феодосия Игоревна без промедления выехала туда же.
        О Святославе Всеволодовиче ходила дурная слава. Он отличался такой скупостью и сребролюбием, что это отталкивало от него всех, кто узнавал его поближе. Друзей у Святослава Всеволодовича не было, родственники его сторонились. Со своими боярами Святослав Всеволодович жил недружно, поскольку он то и дело пытался урвать у них то село, то участок земли, то их долю военной добычи… Воевал Святослав Всеволодович часто, постоянно ввязываясь в межкняжеские распри. Полководцем он был никудышным, зато смелости ему было не занимать. Помогая Михаилу Всеволодовичу побеждать Мономашичей и утвердиться в Киеве, Святослав Всеволодович не раз ходил с ратью на запад к Галичу и на север к Новгороду. Однажды ему удалось даже сесть князем в Новгороде. Впрочем, новгородцы очень быстро прогнали Святослава Всеволодовича, устав от его поборов. Святослав Всеволодович тогда решил закрепиться в Торжке, дабы перекрыть для новгородцев волжский торговый путь. За время своего пребывания в Торжке Святослав Всеволодович «прославился» тем, что дочиста обобрал местных торговцев и ремесленников, обложив их множеством налогов. Он дошел
до того, что стал собирать мыту даже с торговой пошлины. Иными словами, Святослав Всеволодович даже с налоговых выплат брал налог. В Торжке произошло всеобщее народное возмущение, и Святославу Всеволодовичу пришлось живо уносить ноги. С той поры за трубчевским князем прочно закрепилось прозвище Мытарь.
        Город Брянск был расположен на высоком правом берегу Десны при впадении в нее реки Болвы. Свое название Брянск получил от окружавших его лесов; изначально городок назывался Дебрянск, от слова «дебри». Долгое время Брянск находился во владении новгород-северских князей, затем город вошел в состав удельного Вщижского княжества. Среди черниговских Ольговичей Брянск, как и Вщиж, постоянно являлся яблоком раздора. Обширные черниговские земли неуклонно дробились на уделы, владетели которых бесконечно грызлись между собой, противясь любым попыткам укрепления великокняжеской власти в Киеве.
        Михаил Всеволодович, изгнав из Брянска непокорного ему Анфима Святославича, сначала посадил здесь Бориса Ольговича, своего двоюродного брата, а после убийства последнего он отдал брянский стол Симеону Владимировичу, другому двоюродному брату. Из всех черниговских Ольговичей Симеон Владимирович был самый жалкий как правитель и человек. Он был труслив, завистлив, алчен и недалек умом. Подвизаясь подле Михаила Всеволодовича и льстиво пресмыкаясь перед ним, Симеон Владимирович добился-таки своей удачи, заняв княжеский стол в захудалом Брянске.
        Стан князей Ольговичей был разбит в двух верстах от Брянска, на низком берегу реки Болвы. В становище собралось около пятнадцати тысяч ратников, конных и пеших.
        Разыскав шатер трубчевского князя, Феодосия Игоревна предстала перед Святославом Всеволодовичем нежданной-негаданной гостьей.
        Святослав Всеволодович встретил радушно княгиню Феодосию, к которой он всегда благоволил, восхищаясь ее дивной красотой. Внешность Святослава Мытаря была весьма обманчива. У него было добродушное на первый взгляд лицо с мясистым красным носом и толстыми губами, которые легко расплывались в широкой улыбке. Чуть прищуренные темно-синие глаза трубчевского князя таили в себе некую озорную искорку. Эти плутоватые глаза сверкали бирюзовым блеском из-под мохнатых белобрысых бровей. Довольно длинные льняные волосы не могли скрыть две крупные залысины на голове у Святослава Всеволодовича, а его короткая борода и усы имели заметную рыжину. За это Изяслав Владимирович за глаза называл Святослава Мытаря «сивым мерином с рыжим хвостом».
        Радушие и приветливость быстро пошли на убыль в Святославе Всеволодовиче, едва он осознал, с какой целью его разыскала Феодосия Игоревна. Князь угощал свою гостью хмельным медом и различными яствами, а у той кусок не шел в горло после всего услышанного из уст Святослава Мытаря.
        - Зряшное дело ты затеяла, голубушка, — молвил Святослав Всеволодович, сидя за небольшим походным столом напротив княгини Феодосии. — И упреки твои я совсем не заслужил, видит Бог. Мне, конечно, жаль Радославу, перенесшую такой позор и потерявшую почти всю свою родню. Однако я не могу ввести Радославу в свой дом женой моего сына, зная, что она забеременела от семени грязного язычника. На меня же станут коситься все мои родственники! А как я посмотрю в глаза своему сыну?
        - Нету в тебе христианского милосердия, княже! — воскликнула в сердцах Феодосия Игоревна, показав Святославу Всеволодовичу кончик своего мизинца. — Даже вот на столько нету! Черствый и бездушный ты человек! И слову своему не хозяин!..
        - Э-э, княгиня, зачем с плеча рубить! Зачем? — заюлил Святослав Всеволодович, пытаясь своей насквозь фальшивой улыбкой смягчить сердитую собеседницу. — Я готов предоставить Радославе кров и стол, о чем речь, матушка. Пусть твоя племянница поживет в моем граде, покуда мунгалы назад в степи не уберутся. Я же не брезгую принять к себе Радославу как гостью.
        - Нет, брезгуешь, княже! — гневно возразила Феодосия Игоревна. — Брезгуешь, коль не хочешь сочетать Радославу браком со своим сыном. Как будто Радослава сама язычницей стала, забеременев от поганого нехристя!
        Феодосия Игоревна резко встала из-за стола и шагнула к выходу из шатра.
        - Противно мне твое угощение, княже, — неприязненно бросила она. — И сам ты противен, хуже лешего! Я найду жениха для Радославы и получше твоего сыночка, дай срок. Прощай покуда!
        Неожиданно в шатер стремительно вошел Изяслав Владимирович, столкнувшись лицом к лицу с Феодосией Игоревной.
        - Пресвятая Богородица! Кого я вижу?! — изумился он. — Что здесь делает эта неприступная красавица?
        Феодосия Игоревна хотела было пройти мимо Изяслава Владимировича, но тот удержал ее своей сильной рукой. Видя, что княгиня не хочет с ним разговаривать, Изяслав Владимирович потребовал ответа от Святослава Всеволодовича.
        Святослав Мытарь доводился князю Изяславу родным племянником и привык ему во всем подчиняться, рано оставшись без отца. Пряча глаза и запинаясь, Святослав Мытарь кратко изложил своему дяде суть дела, поссорившего его с княгиней Феодосией.
        - Что ж, племяш, иного от тебя ждать и не приходится, — проворчал Изяслав Владимирович. — Некрасиво ты поступаешь! Род наш позоришь!
        Изяслав Владимирович предложил Феодосии Игоревне пройти в его шатер и обсудить это дело еще раз, но уже без Святослава Мытаря.
        - Не зря же ты ехала сюда по слякотному снегу, княгиня, — сказал Изяслав Владимирович. — Судьбу твоей племянницы все едино решать надо. Кто о ней позаботится, как не ты? Отец и братья Радославы полегли в сечах с мунгалами.
        Феодосия Игоревна уступила Изяславу Владимировичу и прошла в его шатер, хотя на душе у нее было неспокойно. При этом она настояла на том, чтобы при их разговоре присутствовал боярин Матвей Цыба, который сопровождал княгиню в этой поездке. В спорах и размолвках Матвей Цыба умел сглаживать острые углы, мог к месту пошутить и польстить собеседнику, потому-то княгиня Феодосия и взяла его с собой.
        Изяслав Владимирович без долгих предисловий повел речь о том, что если Феодосия Игоревна окажет ему услугу, то он сумеет заставить Святослава Мытаря сочетать браком Радославу и своего сына.
        - Мое слово верное, княгиня, — твердо произнес Изяслав Владимирович.
        Феодосия Игоревна переглянулась с Матвеем Цыбой. Тот взглядом дал ей понять, мол, не глупи, соглашайся!
        - Какой услуги ты от меня ждешь, княже? — поинтересовалась Феодосия Игоревна.
        - Тебе надлежит встретиться с Романом Старым и его братом Анфимом, — ответил Изяслав Владимирович. — Встретиться и убедить их покориться Михаилу Всеволодовичу без войны. Воинов у них мало, против наших полков им все равно не выстоять. Не приступом, так измором Вщиж все едино будет взят. Я не хочу кровопролития и со своей стороны готов замолвить слово за Анфима Святославича перед Михаилом Всеволодовичем. Думаю, негоже русским князьям глотки друг другу рвать в то время, как татары топчут нашу землю!
        - Я согласна встретиться с Романом Старым и Анфимом Святославичем, но не уверена, что они прислушаются к моим словам, — сказала Феодосия Игоревна после краткого раздумья. — Они же ратоборцы, для них речи слабой женщины — пустой звук.
        - Анфим Святославич является крестным отцом твоего сына, княгиня, — заметил Изяслав Владимирович. — Не может быть, чтобы он остался глух к твоим уговорам. Скажи ему, что от его здравомыслия в какой-то мере зависит и судьба Радославы. Ты же знаешь Анфима лучше, чем я, княгиня. Затронь самые потаенные струны его души, и он сложит оружие.
        - Я сделаю все, что смогу, — тихо промолвила Феодосия Игоревна.
        Глава пятая
        Сомнения и уговоры
        Роман Старый по своему возрасту в старики совсем не годился, ему было чуть больше сорока лет. Это прозвище прилепилось к Роману Святославичу давным-давно. Молодые годы Романа Святославича прошли в битвах и походах, когда он с родными братьями сначала помогал своему отцу утвердиться в Курске, а после смерти отца сражался за то, чтобы вырвать Вщиж из рук своей троюродной родни. В конце концов Вщиж достался во владение Роману Старому и двум его братьям.
        Сначала во Вщиже сел князем Михаил, старший брат Романа Старого. А когда Михаил скончался от болезни, то вщижский стол по старшинству занял Роман Старый. Своего младшего брата Анфима Роман Старый посадил князем в расположенном ниже по Десне Брянске. Во многих сечах Роман Старый был не единожды ранен, его лицо было покрыто ужасными шрамами, отчего вид у него был довольно отталкивающий. Из-за этих рубцов на лице Роман Святославич и получил прозвище Старый. Он и впрямь выглядел намного старше своих лет.
        После смерти старшего брата Роман Старый женился на его вдове, которая происходила из знатного рода силезских Пястов. В свое время Пясты создали сильное государство из разрозненных польских племен, по примеру Рюриковичей, создавших государство Русь. Ко времени татарского нашествия Польша, как и Русь, была раздроблена на небольшие независимые друг от друга владения местных магнатов. Людмила, супруга Романа Старого, являлась дочерью Мечислава Плясоногого, владетеля городов Ополе и Рацибужа, что на реке Одре. Сестра Людмилы Евфросинья стала женой Анфима Святославича.
        Роман Старый, побывав в гостях у своей польской родни, обратил внимание на неприступность тамошних княжеских замков, которые возводились из камня. При этом поляки широко использовали опыт строительства каменных крепостей своих западных соседей — немцев. Вернувшись в свою вотчину, Роман Старый первым делом перестроил стены и башни Вщижа с учетом того, что он узнал, посетив польские города и замки. Залежей прочного камня во владениях Романа Старого не было, тогда он отстроил укрепления Вщижа по старинке из бревен, но на немецкий манер. Детинец Вщижа, где жил князь со своей семьей и дружиной, обрел вид и неприступность западноевропейской крепости. Угловые и проездные башни Вщижа были шести — и восьмигранные, достигая в высоту двенадцати саженей. Все прочие башни, расположенные по периметру деревянной крепостной стены, были обычные четырехгранные, в семь саженей высотой. Самая мощная и высокая башня была возведена из камня в самом центре детинца. В ее круглых стенах было проделано множество узких бойниц на разном уровне, а верх башни венчала тесовая крыша, похожая на островерхий военный шлем. Камень
для этой башни люди Романа Старого привозили зимой на санях издалека, почти за сто верст.
        Осматривая польские замки, Роман Старый обратил внимание, что система обороны в них продумана гораздо лучше, чем в русских крепостях. Даже если враги врываются внутрь польского замка, его защитники могут укрыться в большой неприступной башне, которая именно с этой целью и возводится в самом центре замка. Называется такая башня — донжон. Такие башни первыми начали строить в своих крепостях французские рыцари, от них это новшество в строительстве замков перешло во все европейские государства.
        В своей крепости Роман Старый ввел еще одно новшество, перенятое им у поляков. По его приказу на башнях были установлены большие коловоротные самострелы, так на Руси назывались арбалеты с шестереночным механизмом для натягивания тетивы. Такие арбалеты не изготовлялись русскими оружейниками, их обычно завозили на Русь из западных стран. Коловоротный самострел мог поразить цель на расстоянии в двести шагов, а с возвышенного места и того дальше. У него была огромная пробивная сила. Стрела из такого арбалета пробивала со ста шагов любой щит и любой панцирь. Недостатком коловоротного самострела был его немалый вес и долгая перезарядка для стрельбы. Лучник успевал выпустить до десятка стрел, покуда арбалетчик производил один или два выстрела. Тем не менее при обороне крепости мощные арбалеты являлись большим подспорьем для гарнизона. Во всех польских замках на башнях были установлены коловоротные самострелы, иные имели такие размеры, что их обслуживали по три-четыре воина каждый.
        Роман Старый привез из Польши двадцать арбалетов и множество стрел к ним. В дружине Романа Старого имелось около тридцати поляков, среди которых были мастера по ремонту и изготовлению самострелов, меткие стрелки из арбалетов, умельцы по обработке железа и камня. Дружина у Романа Старого была невелика числом, но все его дружинники были рубаки хоть куда. В недалеком прошлом на Вщиж уже покушались соседние князья, однако никому из них так и не удалось силой выбить отсюда отважного Романа Старого.
        Ныне к валам и стенам Вщижа подступило войско семи князей.
        - Великую честь оказывает нам Михаил Всеволодович, натравив на нас с Анфимом всю свою братию, — с усмешкой молвил Роман Старый в беседе с Феодосией Игоревной. — Токмо нашей покорности Михаил Всеволодович все равно не дождется! Мы с братом лучше ляжем костьми, чем будем ходить в воле у этого злыдня!
        - Изяслав Владимирович сам недолюбливает Михаила Всеволодовича, — сказала Феодосия Игоревна, — поэтому он и предлагает тебе разойтись с ним миром. Если твой брат сдастся добровольно, то Изяслав Владимирович обещает, что ни один волос не упадет с его головы.
        - Ты сама-то веришь ли слову Изяслава Владимировича, княгиня? — Роман Старый переглянулся с Анфимом, а затем пристально взглянул на Феодосию Игоревну. — Ему же клятву нарушить — раз плюнуть!
        Феодосия Игоревна тяжело вздохнула, опустив глаза. Конечно, она сомневалась в честности Изяслава Владимировича. Ей просто хотелось верить, что тот ради своей же выгоды не станет выдавать Анфима на расправу Михаилу Всеволодовичу.
        - Даже если Изяслав Владимирович затевает какую-то интригу против Михаила Всеволодовича, это не значит, что я стану рисковать головой брата ему в угоду, — промолвил Роман Старый. — Покуда Изяслав Владимирович выполняет повеления Михаила Всеволодовича, он для меня — враг. А перед врагом я голову никогда не склоняю!
        - Но вам ведь не выстоять вдвоем против семи князей! — в отчаянии воскликнула Феодосия Игоревна, переведя свой взгляд с Анфима на Романа Старого. — Не лучше ли вам сдаться Изяславу Владимировичу на выгодных условиях, благо, что он сам готов пойти на это.
        - Я согласен замириться с Изяславом Владимировичем, но не могу выдать ему брата, — сказал Роман Старый. — А ведь Изяслав Владимирович с братией и полками пришли ко Вщижу за его головой. Вот в чем закавыка, княгиня. Полагаю, без кровавой схватки нам никак не разойтись.
        - Если Анфим уйдет из Вщижа, а Изяслав Владимирович закроет на это глаза, тогда кровопролития удастся избежать, — промолвила Феодосия Игоревна, как бы размышляя вслух. — Я спрошу у Изяслава Владимировича, устроит ли его такой поворот событий. Ежели Изяслав Владимирович согласится на это, то Анфим со своей семьей может уехать ко мне в Козельск.
        Роман Старый и Анфим Святославич молча переглянулись. Они понимали, что им будет непросто выстоять против семи князей, поэтому любое мирное соглашение стало бы для них большой удачей.
        - Хорошо, княгиня, — проговорил Роман Старый, — потолкуй об этом с Изяславом Владимировичем. Ежели он согласится выпустить из Вщижа Анфима и его людей, тогда я пойду с ним на мировую.
        Вернувшись в стан князей, осадивших Вщиж, Феодосия Игоревна сообщила Изяславу Владимировичу условие, при каком Роман Старый готов пойти на мир. От себя Феодосия Игоревна добавила, что она готова предоставить убежище Анфиму Святославичу у себя в Козельске. «Ты же, сват, скажешь Михаилу Всеволодовичу, что Анфим бежал в Муром или в заволжские леса», — сказала княгиня.
        Такое участие Феодосии Игоревны в судьбе гонимого Анфима Святославича сильно не понравилось Изяславу Владимировичу. Он стал упрекать Феодосию Игоревну в греховном влечении к Анфиму, корил ее тем, что она давно и страстно влюблена в Анфима еще с той поры, когда тот гостевал в Козельске у ее мужа. Это было перед самым походом русских князей против татар, завершившимся их поражением на Калке. Анфиму тогда едва исполнилось двадцать лет, старшие дядья и братья в поход его не взяли, ибо у Анфима в ту пору еще не было ни дружины, ни удела княжеского. Супруг Феодосии Игоревны уговорил Анфима побыть какое-то время в Козельске вместо него до возвращения русских полков из дальнего похода в Степь.
        Анфим согласился, так как был дружен со Всеволодом Мстиславичем. Тогда-то и прошел слух о том, что у Анфима Святославича дошло до греховной связи с Феодосией Игоревной. После гибели на Калке Всеволода Мстиславича Анфим еще довольно долго жил в Козельске, чувствуя себя хозяином в княжеском тереме. Бояре козельские и их жены прекрасно видели и понимали, что Анфим пользуется расположением Феодосии Игоревны отнюдь не по тому, что он стал крестным отцом ее сыну, а совсем по другой причине. Просто княгиня Феодосия положила глаз на Анфима, который был моложе ее на восемь лет. Анфим Святославич все-таки покинул Козельск, ибо на то была воля его отца и старших братьев. При всяком удобном случае Анфим навещал в Козельске Феодосию Игоревну и своего подрастающего крестника Василия. Эти наезды Анфима в Козельск прекратились лишь после его женитьбы на Евфросинье, одной из дочерей польского князя Мечислава Плясоногого.
        «На Анфиме кровь Бориса Ольговича, и за это ему придется отвечать перед Михаилом Всеволодовичем, — сердито молвил Изяслав Владимирович. — Я не желаю смерти Анфиму Святославичу, но и способствовать его бегству от справедливого суда не собираюсь. Роман Старый слишком многого хочет: и Вщиж за собой удержать, и брата выгородить. Чем-то ему придется пожертвовать. А коль Роман Старый проявит безрассудное упрямство, то он лишится и стола вщижского, и брата потеряет».
        Повинуясь воле Изяслава Владимировича, Феодосия Игоревна опять отправилась во Вщиж, чтобы передать Роману Старому, при каком условии семь князей готовы замириться с ним. Дабы избежать войны, Роман Старый должен был выдать брата. Иных условий не было.
        Глава шестая
        Беда не приходит одна
        Город Вщиж был основан пять веков тому назад славянами из племени радимичей как укрепленное поселение на правом берегу Десны. Со временем радимичей покорили славяне из племени северян, пришедшие в Подесенье с Западного Буга и основавшие на Десне свои грады Чернигов и Новгород-Северский. При Олеге Вещем и северяне и радимичи признали над собой власть киевских князей.
        Поселение радимичей Вщиж постепенно превратилось в небольшой городок, раскинувшийся на широком высоком мысу правого берега Десны. С юго-западной стороны к городку подступает глубокий овраг, по дну которого протекает ручей Чиж, впадающий в Десну. Название городка на языке радимичей произносилось как Усьчиж, то есть «Близ устья Чижа». В наречии северян это название преобразовалось во Вщиж с тем же смыслом. В языке северян, как и прочих западнославянских племен, было много шипящих и свистящих согласных звуков.
        Внутри город Вщиж был разделен на две неравные части валом и рвом, отсекающим западную, более обширную часть мыса. В западной части городка располагался детинец-цитадель. Самыми высокими постройками в детинце являлись центральная каменная башня-донжон, дубовый княжеский терем и деревянная пятикупольная церковь.
        Княгиня Людмила, жена Романа Старого, позвала Феодосию Игоревну прогуляться по детинцу, чтобы дать возможность своему супругу и его брату обсудить с глазу на глаз непреклонное условие для замирения от семи князей во главе с Изяславом Владимировичем.
        Детинец Вщижа был плотно застроен домами местных бояр. Все дома в детинце были расположены по кругу, благодаря чему в центре крепости вокруг каменной башни имелась широкая площадь. Княжеский терем возвышался неподалеку от крепостной бревенчатой стены на самой западной оконечности детинца, имеющем форму треугольника, чуть вытянутого с запада на восток. От княжеских хором вели три узкие улицы, две из которых протянулись вдоль северной и южной крепостных стен, огибая боярские дома, эти две улицы выходили к единственным воротам, ведущим в детинец. Третья улица шла прямиком к центральной площади и дальше к крепостным воротам. В крепости у Романа Старого все было устроено так, чтобы дружина могла очень быстро собраться на площадке у центральной башни, чтобы воины могли за считаные минуты добежать до ворот и до любого участка на крепостной стене.
        Покуда две княгини неспешно шли от терема до площади, их разговор касался старшей из дочерей Романа Старого и княжича Василия. Эту беседу завела княгиня Людмила, которой очень хотелось выдать свою старшую дочь за сына Феодосии Игоревны. В прошлом году Людмила Мечиславна побывала в Козельске, возвращаясь из Суздаля домой, и ее совершенно очаровал подросший княжич Василий. При этом княгиню Людмилу совершенно не смущало то, что ее старшая дочь на год старше Василия.
        Внимая княгине Людмиле, Феодосия Игоревна поражалась ее спокойствию и тому, что она строит планы относительно обручения своей дочери в то время, как на Вщиж собираются напасть семь враждебных ее мужу князей. Собравшись с духом, Феодосия Игоревна сказала об этом своей собеседнице, мол, теперь не самое лучшее время для обсуждения брачных дел, ибо неизвестно, что будет завтра.
        - Скорее всего, Роман Старый не выдаст своего брата Изяславу Владимировичу, — добавила Феодосия Игоревна, — это значит, что будет война. Воинов у Романа Старого и его брата немного, их недруги гораздо сильнее. Что ожидает Вщиж в ближайшем будущем?
        Феодосия Игоревна сделала паузу и посмотрела на свою собеседницу.
        Княгиня Людмила взяла Феодосию Игоревну под руку, предложив ей подняться на вершину каменной башни. По лицу княгини Людмилы было видно, что она намерена продолжить этот разговор только на верхней площадке мощной двенадцатигранной вежи.
        На этой высокой дозорной башне днем и ночью дежурили стражи. Увидев двух княгинь, стражник у входа в башню почтительно посторонился, пропуская их внутрь. Внутреннее пространство башни было разделено на четыре этажа, соединенные между собой каменными лестницами. Два нижних этажа представляли собой продовольственные кладовые и помещения для пребывания стражников. Два верхних этажа являлись, по сути дела, арсеналом, здесь было собрано большое количество самого разного оружия. Свет проникал внутрь башни через узкие бойницы, проделанные в толстых стенах с таким расчетом, чтобы имелся широкий обзор на все четыре стороны. Больше всего бойниц было на самом последнем этаже башни, поэтому на верхней обзорной площадке было светлее всего.
        Находившиеся тут двое стражей сразу же спустились через люк в дощатом полу на этаж ниже, чтобы не мешать беседе двух княгинь, поднявшихся сюда.
        Феодосия Игоревна изрядно запыхалась, преодолев без передышки множество каменных ступеней, ведущих на самый верх. Ее удивило то, что Людмила Мечиславна преодолела этот подъем на вершину башни без всяких затруднений, почти не сбив себе дыхание. А ведь она, как и Феодосия Игоревна, путалась в длинном теплом платье и длинной шубе на меху. Возрастом княгиня Людмила была ничуть не старше Феодосии Игоревны, но физически она была явно крепче ее. Причем физическая стать и крепость были заметны и в сыне княгини Людмилы, и в обеих ее дочерях. Под стать своей жене был и Роман Старый, с детских лет не знавший, что такое хвори.
        «От дочери Людмилы детки могут народиться не хилые да пригожие, — мелькнуло в голове у Феодосии Игоревны. — Такая невеста ценна и без приданого. Мой-то сын крепким здоровьем не отличается. Для укрепления нашей породы сей брачный союз вельми выгоден, что и говорить!»
        Переходя от одной бойницы к другой, княгиня Людмила заговорила о том, что она живет на Руси уже больше двадцати лет. Сначала ее супругом был Михаил Святославич, который миролюбием не отличался, ныне она замужем за Романом Старым, у которого тоже дружина и оружие всегда были на первом месте.
        - За последние пятнадцать лет редкий год выдавался мирным, чаще всего одна межкняжеская свара сменяла другую, — молвила Людмила Мечиславна. — Муж мой и его брат Анфим то в поход уходят куда-то, то дома от недругов отбиваются. Я уже видела в недалеком прошлом вражеские полки под стенами Вщижа, и не раз. — Княгиня Людмила обернулась к Феодосии Игоревне: — Вот, с этой башни я их и созерцала. Отсюда далеко все видно. Вщиж вельми неприступен, ни со стороны реки, ни со стороны ручья к нему не подступиться. Удобнее всего идти на приступ с восточной стороны, там, где расположен Нижний град. Все неприятели в былые годы именно с той стороны и пытались прорваться в город. И нынешние недруги моего мужа тоже разбили стан напротив восточных валов Вщижа.
        Феодосия Игоревна подошла к бойницам, обращенным на восток. В узкие оконные проемы в башню врывались струи холодного ветра. Они обжигали лицо Феодосии Игоревне, вызывая у нее обильное слезотечение. С двенадцатисаженной высоты открывался вид на укрытые снежным покровом крыши домов, на узкие извилистые городские улочки, на белокаменный однокупольный храм, высившийся почти в самом центре Нижнего града. Вщиж был ничуть не меньше Козельска, а его стены и башни выглядели гораздо выше и внушительнее козельских укреплений. За восточной городской стеной, возведенной на гребне мощного восьмисаженного вала, примерно в полуверсте от города на белом заснеженном поле виднелись шатры и поставленные в круг сани. Там дымили костры, оттуда долетало конское ржание.
        Феодосия Игоревна неслышно вздохнула. В этом становище ее ожидают слуги и боярин Матвей Цыба. Туда ей вскоре предстоит вернуться с ответом Романа Старого на условия замирения от Изяслава Владимировича и союзных ему князей. Впрочем, Феодосию Игоревну одолевало предчувствие, что никакого замирения не будет.
        - Я знаю своего мужа, он из любой переделки сумеет выйти если не с победой, то с честью, — продолжила Людмила Мечиславна. — Дружина у него невелика, но закалена во многих битвах. Никому еще не удавалось взять приступом наш Вщижский замок. Не оставит нас Господь и на сей раз! — Княгиня Людмила осенила себя крестным знамением.
        Скоро наступит весенняя оттепель, река Десна и ручей Чиж вскроются ото льда, разольются по округе. Рвы перед валами и стенами Вщижа заполнятся талой водой. Штурмовать город в таких условиях станет еще труднее. Так рассуждала собеседница Феодосии Игоревны.
        - Я думаю, осада Вщижа не будет долгой, — молвила Людмила Мечиславна. — Мой муж все едино сговорится с Изяславом Владимировичем о тех мирных условиях, какие ему выгодны. И своего брата он ему не выдаст. Поэтому, подруга, давай лучше о наших детях потолкуем, об их судьбе. Согласна ли ты сочетать браком своего Василия с моей Гремиславой?
        Феодосия Игоревна не стала юлить и изворачиваться. Конечно, она согласна, ведь Гремислава всегда ей нравилась. Людмила Мечиславна родила Гремиславу от своего первого мужа, поэтому та имела не много внешнего сходства с ее младшими детьми, рожденными ею от Романа Старого.
        Вернувшись в княжеский терем, Людмила Мечиславна и Феодосия Игоревна с радостными лицами сообщили Роману Старому и его брату Анфиму о своем намерении обручить Гремиславу с Василием.
        - А моего мнения ты спросить не удосужилась, милая! — с притворной суровостью в голосе произнес Роман Святославич, глядя на жену. — Вот так всегда происходит: твой ум наперед моего рыщет!
        - Ну, это смотря в каких делах, голубь мой! — в тон супругу промолвила Людмила Мечиславна. — В ратные сборы и боярские советы я свой нос не сую. Кому, как не мне, о судьбе своих дочерей промыслить. Ныне вот у старшей приспела пора невеститься, а затем и у нашей младшей к этому же возраст подойдет.
        - Видишь, брат, мы с тобой голову ломаем, как нам Вщиж от разорения уберечь, а у княгини моей одно на уме! — усмехнулся Роман Старый, переглянувшись с Анфимом. — Беда к нам в ворота стучится, а супруга моя и не тревожится совсем! Смех, да и только!
        - Коль ты не желаешь Гремиславе в женихи сыночка Феодосии Игоревны, так и скажи, — нахмурилась Людмила Мечиславна. — Все равно ведь твое слово будет решающим. — Она стояла перед супругом прямая и непреклонная, ожидая от него немедленного и ясного ответа.
        - Пусть будет так, как ты решила, голуба моя, — сказал Роман Святославич. — Ни полслова, ни полнамека против сына Феодосии Игоревны я не имею, Бог свидетель.
        - Вот и славно! — улыбнулась Людмила Мечиславна и подмигнула Феодосии Игоревне. Затем она вновь обратилась к мужу: — Какой ответ ты надумал дать Изяславу Владимировичу?
        - Мир в обмен на брата я не приму, — ответил Роман Старый. — Стоит только дать слабину хоть в чем-то, так на тебя мигом хомут наденут. Пусть сеча рассудит нас с Изяславом Владимировичем и его братией.
        - Иного решения я и не ожидала от тебя, сокол мой, — обронила Людмила Мечиславна с горделивыми нотками в голосе. — Я думаю, не стоит немедленно отпускать Феодосию обратно в стан Изяслава Владимировича. Пусть Феодосия переночует у нас, а Изяслав с братией своей пусть потомится в ожидании.
        - Согласен с тобой, разумная моя, — промолвил Роман Святославич. — Время покуда работает на нас. А посему я с радостью готов предоставить красавице Феодосии кров хоть на ночь, хоть на две. Места в тереме у нас много, а гостеприимства и того больше! К тому же брат мой явно соскучился по Феодосии. Он же просто глаз с нее не сводит!
        Роман Святославич засмеялся и похлопал смутившегося Анфима по плечу.

* * *
        Анфим Святославич был привлекателен для женских глаз своей статью и мужественной красотой. Он был высок ростом и широк в плечах, все части его тела были сложены ладно и крепко. В отличие от старшего брата, который был худощав и невысок, Анфим Святославич был мускулист и гибок, как барс. На его широком лице с короткой темно-русой бородкой и усами часто появлялась приветливая белозубая улыбка, а в голубых глазах загорались задорные искорки. По своему характеру Анфим Святославич был весельчак и шутник. В опасности или перебранке в чертах лица Анфима Святославича проступало нечто грозное и непреклонное, а его голубые глаза начинали сверкать, как клинки мечей в лучах солнца.
        Феодосия Игоревна с трудом совладала со своим волнением, когда оказалась наедине с Анфимом Святославичем. Это случилось перед самым ужином. Анфим Святославич повел княгиню Феодосию на второй ярус терема к своим детям, которых она не видела почти три года. Дочери Анфима уже исполнилось девять лет, а сыну было семь лет. Столько же времени Феодосия Игоревна не виделась и с женой Анфима, Евфросиньей.
        В полутемном теремном переходе, где пахло полынью и высушенной древесиной, Анфим вдруг крепко обнял Феодосию и прижал к себе. Он молча отыскал губами ее уста, слившись с нею в долгом жадном поцелуе. Феодосия будто враз лишилась сил, обмякнув в сильных руках Анфима, с безвольным наслаждением отдавшись его страстным объятиям. Прошлое, когда эти двое долгое время были любовниками, жило в памяти и сердце княгини Феодосии, не умирая и не тускнея со временем. Любовь к Анфиму Святославичу согревала Феодосию Игоревну и поныне.
        Объятый сильнейшим вожделением, Анфим увлек ничего не соображавшую Феодосию за собой. Они ввалились в какую-то каморку, озаренную желтым светом масляного светильника. Там сидела с шитьем на коленях молодая челядинка с длинными темными косами. Служанка испуганно вздрогнула, увидев перед собой князя и княгиню в длинных богатых одеждах. «Брысь отсюда!» — коротко бросил челядинке Анфим Святославич, подкрепив свои слова выразительным жестом.
        Служанка вскочила со стула, бросив свое шитье на крышку сундука, и торопливо выскользнула из каморки, нечаянно толкнув плечом Феодосию Игоревну.
        Здравомыслие пробудилось в княгине Феодосии лишь в тот момент, когда она уже оказалась без одежд. Это совокупление украдкой на чужой неудобной постели наполнило Феодосию стыдом и отвращением. Ей захотелось вырваться, прекратить все это, но навалившийся на нее сверху Анфим ритмично и сильно вгонял в ее влажное лоно свой окаменевший могучий жезл. Вскоре вихрь наслаждения смешал все мысли и чувства Феодосии, обрушившись на нее подобно водопаду и исторгнув из ее груди громкие блаженные стоны. Эта сладостная явь заглушила стыд и отголоски внутреннего протеста в душе Феодосии, разгорячив ее кровь, которая окрасила ярким румянцем щеки княгини.
        Качаясь на волнах блаженства, Феодосия закрыла глаза. А когда она открыла их, услышав скрип открываемой двери, то буквально похолодела от ужаса. В каморку вошла Гремислава.
        - Вы хоть бы дверь изнутри заперли, бесстыдники! — с негодованием произнесла девушка.
        Встретившись с ее взглядом, полным гнева и презрения, Феодосия Игоревна в отчаянии закрыла лицо ладонями. Она чувствовала, что сейчас сгорит со стыда!
        - Уйди отсюда! — обернулся к Гремиславе Анфим Святославич. — Да держи язык за зубами! Чай, не маленькая уже.
        Резко повернувшись, Гремислава выскочила из комнатушки, хлопнув дверью.
        Анфим встал с ложа и запер дверь на задвижку.
        - Господи, позор-то какой! — сидя на краю постели, простонала Феодосия. — Что же мы натворили, Анфим! Делать-то что теперь?
        - Охать и лить слезы поздно, краса моя, — хмуро проговорил Анфим, натягивая на себя порты. — Одевайся скорее! Не тревожься, Гремислава никому не обмолвится об увиденном. Я ее знаю.
        Ужин превратился для Феодосии Игоревны в сущую пытку. Людмила Мечиславна пригласила Гремиславу на вечернюю трапезу, в разгар которой она сообщила дочери, что вскоре ее ожидает помолвка с сыном княгини Феодосии. Выслушав из уст матери это известие, Гремислава обожгла Феодосию Игоревну холодным взглядом, а потом громко и нервно расхохоталась. Роман Святославич прикрикнул на дочь, веля ей вести себя пристойно. В ответ на это Гремислава швырнула деревянную ложку на стол, встала со стула и быстро вышла из трапезной.
        Людмила Мечиславна и ее супруг переглянулись в полнейшем недоумении. В таком же недоумении пребывала и Евфросинья Мечиславна, жена Анфима Святославича.
        - Ошарашили мы девицу, вот она и злится, — сказал Анфим Святославич, дабы хоть как-то сгладить неловкое молчание, повисшее в трапезной. — Нрав у Гремиславы непредсказуемый, что и говорить.
        От расстройства Феодосия Игоревна принялась пить хмельной мед чашу за чашей, поэтому, добравшись до постели, она быстро заснула и спала как убитая.

* * *
        Пробуждение у Феодосии Игоревны было тяжелое, она встала с тупой болью в висках. До нее с трудом доходил смысл того, что говорила ей Людмила Мечиславна, прибежавшая к ней полуодетая, с неприбранными волосами и радостными глазами.
        - Пособил нам таки Господь, милая моя! — торопливо молвила княгиня Людмила, схватив подругу за руку. — Отвел от нас беду Отец Небесный! Князья-недруги ушли от нашего града.
        - Как ушли? Куда? — недоумевала Феодосия Игоревна. — Почто ушли? Быть этого не может!
        - Поднимись на башню, милая, — сказала Людмила Мечиславна с сияющим лицом. — Глянь на поле за городом, там нет никого. Ушли полки неприятельские, и куда — неведомо. Да сие и неважно! Кровь христианская не прольется, вот что важно.
        - Ничего не понимаю! — Феодосия Игоревна обессиленно опустилась на скамью. — Это неспроста. Не радуйся раньше времени, подруга. Изяслав Владимирович наверняка хитрость какую-то измыслил, не иначе. Этот злыдень на подлости и коварства горазд!
        - Сие мне ведомо, — усмехнулась княгиня Людмила, взяв со спинки стула платье и бросив его подруге на колени. — Одевайся, милая. Солнце уже высоко.
        Очутившись на верхней площадке каменной башни, Феодосия Игоревна не смогла сдержать возгласа изумления. Оглядев заснеженное поле за городской стеной, она и впрямь не увидела там шатров и обозов военного стана. На взрыхленном истоптанном снегу лишь темнели черные круги от потухших кострищ да виднелись раскиданные тут и там вороха сена. Одиноко маячили посреди опустевшего стана три палатки и крытый возок на полозьях. В этих палатках располагались боярин Матвей Цыба и слуги княгини Феодосии.
        Феодосия Игоревна, как ни вглядывалась, так и не смогла увидеть возле палаток своих лошадей. Их почему-то нигде не было видно.
        На верхней площадке башни толпились жены, сестры и дочери здешних бояр. Все они были объяты бурным волнением, радуясь тому, что враждебные князья ушли от их града восвояси. Это было похоже на чудо!
        Здесь же находилась и Гремислава, поднявшаяся на вершину каменной башни одной из первых. На ней была длинная парчовая шубейка, подбитая заячьим мехом. На ногах у княжны были теплые сапожки без каблуков, по тогдашней моде, на голове — круглая малиновая шапочка с опушкой из рыжего лисьего меха. Длинная золотисто-русая коса, свешиваясь из-под шапочки, ниспадала княжне на грудь. Встретившись взглядом с Феодосией Игоревной, Гремислава сразу же отвернулась.
        Все непонятное мигом прояснилось, когда в городе появился боярин Матвей Цыба. Он шел сюда пешком по рыхлому снегу, поэтому изрядно вспотел в своей теплой медвежьей шубе и меховой шапке.
        Все обитатели княжеского терема собрались в просторной гриднице, чтобы послушать то, что скажет Матвей Цыба. Была здесь и Феодосия Игоревна.
        Отдышавшись и выпив медовой сыты, Матвей Цыба вымолвил:
        - Ратники Изяслава Владимировича и его братии, шаря по дальним селам в поисках хлеба и сена, наткнулись на беженцев из Пацыня и Воробейны. От сих сбегов стало известно о том, что мунгалы надвигаются сюда со стороны Смоленска. Нехристей великое множество! И все они конные. Нехристи тащат за собой свои стада и несметные обозы. Пацынь и Воробейна уже взяты злыми язычниками Батыя. Не сегодня завтра татары будут здесь.
        - Взят ли Изяславль? — спросил Роман Старый.
        - Изяславль пал! — Матвей Цыба сокрушенно покачал лохматой головой. — Пали также Блове и Мосальск. Татары лютуют, жгут деревни и города, мужчин убивают, а женщин и детей берут в полон. От нехристей нет никакого спасения!
        - Неужто и Смоленск пал? — встревожился Анфим Святославич.
        - Про Смоленск не ведаю, княже, — тяжело вздохнул Матвей Цыба. — Может статься и такое, ведь орда Батыги с той стороны надвигается.
        - Стало быть, перетрусил Изяслав Владимирович и решил унести ноги подальше от беды, — криво усмехнулся Роман Старый. — Куда же двинулся Изяслав Владимирович с полками?
        - Изяслав Владимирович с братией решили ждать татар у Брянска, ибо там начинается прямой путь к Трубчевску и Новгороду-Северскому, — ответил Матвей Цыба. — Князья вознамерились бросить клич по округе, дабы собрать войско побольше. Также решили они послать гонцов в Киев и Чернигов, чтобы вызвать полки и оттуда. Изяслав Владимирович не оробел и готов биться с татарами нещадно, а вот среди прочих князей такого рвения нету. К примеру, Симеон Владимирович не горит желанием защищать Брянск от татар, он намерен бежать куда глаза глядят.
        - И такому ничтожеству Михаил Всеволодович уступил Брянск! — зло процедил сквозь зубы Анфим Святославич.
        - Почто же нас с Анфимом князья не позвали под свои знамена? — поинтересовался Роман Старый.
        - Изяслав Владимирович и его братия не могут пойти против воли Михаила Всеволодовича, — с печальным вздохом проговорил Матвей Цыба. — Покуда вы оба пребываете во вражде с Михаилом Всеволодовичем, никто из князей Ольговичей помощи вам не окажет.
        - Ну и черт с ними! — проворчал Анфим Святославич, взглянув на брата. — Мы и сами не лыком шиты! Сможем за себя постоять.
        Когда Феодосия Игоревна спросила Матвея Цыбу про своих лошадей, мол, почему их нигде не видно, ответ боярина сильно расстроил ее. Оказалось, что Изяслав Владимирович, рассерженный тем, что княгиня Феодосия задержалась во Вщиже на ночь, велел своим слугам забрать всех ее лошадей. В этом поступке был весь Изяслав Владимирович, вспыльчивый и ревнивый, склонный на необдуманные решения и скорую месть.
        - Воистину, беда не приходит одна, — невольно вырвалось у Феодосии Игоревны.
        При этом она встретилась глазами с Анфимом Святославичем, как бы намекая ему на их вчерашнюю оплошность, из-за которой Гремислава теперь знает то, чего знать не должна.
        Глава седьмая
        Слухи о татарах
        - Женой твоего сына я все равно не стану, княгиня! — сердито молвила Гремислава, трясясь на ухабах в одном возке с Феодосией Игоревной. — Воля моих родителей для меня не указ. Я уже давно не ребенок и сама могу промыслить о себе. Я еду в Козельск лишь затем, чтобы посмотреть на княжича Василия, только и всего.
        - Конечно, дочка, — тихо и покорно произнесла Феодосия Игоревна. — Я все понимаю. Никто неволить тебя не станет.
        - И я тебе не дочка, запомни это! — тут же ввернула Гремислава, пронзив свою собеседницу неприязненным взглядом. — У меня есть мать, которая не соблазняет тайком чужих мужей.
        - Прости, девочка, — чуть слышно сказала Феодосия Игоревна, не смея взглянуть на Гремиславу. — Мне очень стыдно перед тобой.
        - Тебе должно быть стыдно прежде всего перед Богом, княгиня, — чеканила слова Гремислава. — Бог все видит и всех наказует за любые грехи, большие и малые. Прелюбодейство же один из самых тяжких грехов. Отмолить его очень трудно.
        - И все же я постараюсь, — прошептала Феодосия Игоревна. — По приезде в Козельск сразу же пойду в храм, покаюсь.
        Такое смирение и раскаяние Феодосии Игоревны слегка смягчило Гремиславу, которая умолкла и больше не бросала на свою попутчицу гневно-презрительные взгляды. Постепенно ухабистая дорога укачала княжну, которая заснула, уткнувшись подбородком в ворот медвежьего тулупа, укрывавшего ее наподобие одеяла.
        Кутаясь в подбитый мехом длинный плащ, Феодосия Игоревна предалась невеселым размышлениям, глядя на прелестное девичье лицо с закрытыми глазами, озаренное бледным светом хмурого мартовского дня. Солнечный свет проникал внутрь крытого возка через зарешеченное стеклянное оконце в его задней стенке и через другое оконце в боковой дверце. До слуха княгини доносились окрики возницы, погоняющего тройку лошадей, идущих резвой рысью.
        Благодаря отзывчивости Романа Старого, уступившего Феодосии Игоревне нужное количество коней из своей конюшни, ей удалось без промедления выехать в Козельск. Людмила Мечиславна настояла на том, чтобы Гремислава отправилась в Козельск вместе с Феодосией Игоревной. По обычаю, без смотрин в таком деле обойтись было нельзя. Гремиславе и Василию нужно было увидеть друг друга перед помолвкой, о которой уже договорились Феодосия Игоревна и родители Гремиславы.
        В этой поездке Гремиславу сопровождали пятеро гридней из дружины Романа Старого. Все они были вооружены и верхом на конях. Старшим в этой пятерке был Янислав, боярский сын.
        Путь из Вщижа до Козельска занял два дня.
        Видя враждебное настроение Гремиславы, Феодосия Игоревна по приезде домой не стала говорить сыну ни про смотрины, ни про помолвку. Она сказала Василию, мол, Гремислава просто захотела погостить у них, поближе познакомиться с его сестрой и с княжной Радославой, благо всем им было по шестнадцать лет.
        В Козельске, как и во Вщиже, жители передавали из уст в уста тревожные слухи о татарах, полчища которых движутся на юг от верховьев Днепра. В Козельск под защиту крепостных стен стекались смерды как из ближних, так и из дальних деревень. Всего за несколько дней население Козельска увеличилось почти вдвое. Мало у кого из беженцев в Козельске имелись родственники или знакомые, поэтому большинство смердов ютились вместе с семьями где придется. Кому не досталось крыши над головой, те ночевали прямо в санях под открытым небом.
        Феодосия Игоревна отправилась было в главный козельский храм, чтобы исповедоваться у тамошнего настоятеля Амвросия. Однако увидев, что Успенский храм переполнен людьми, нашедшими здесь временное пристанище, а священники сбились с ног, помогая женщинам и детям получше обустроиться в тесноте, Феодосия Игоревна так и не решилась отвлекать своим покаянием отца Амвросия от более важных и насущных забот. Княгиня поскорее удалилась из храма, одолеваемая той же гнетущей тревогой, которая ныне стучалась во все дома козельчан.
        Вернувшись в терем, Феодосия Игоревна угодила на военный совет, собранный ее сыном и боярином Никифором Юшманом. На этом совете присутствовали все старшие дружинники.
        Никифор Юшман объявил собравшимся последние невеселые вести.
        - Таить ничего не стану, други мои, — мрачно сказал он. — Позавчера мунгалы перешли реку Угру, двигаясь с севера в наши края. Вчера нехристи вышли к реке Серене, это в двадцати верстах от Козельска. По слухам, мунгалы с ходу захватили Мосальск и Серпейск, взяли в осаду Воротынск и Серенск. Еще поговаривают, что Мещевск будто бы держит оборону от татар. Похоже, орда Батыя идет на юг не скопом, а несколькими потоками, наподобие широкой облавы. Уже известно, что часть татарской конницы движется в степи вдоль Десны, еще одно татарское войско вышло к реке Болве, также мунгалы продвигаются на юг от Мосальска через Серпейск и еще конница мунгалов вышла к Мещевску и Воротынску. Стало быть, татары валом валят к южным равнинам, раскинувшись на пространстве от Десны до верховьев Оки.
        Кто-то из бояр изумленно присвистнул, кто-то выругался себе под нос.
        - Видать, велика у Батыги силища, коль орда его развернулась вширь на полтораста верст, — проворчал боярин Ефим Срезень. — Раздавят нас мунгалы, и не заметят!
        - Может, нехристи пройдут мимо Козельска, — растерянно вставил Матвей Цыба. — Град наш лежит в стороне и от Серпейска, и от Мещевска, а от реки Болвы и вовсе далече. Может, минует нас эта злая напасть.
        - Нет, не минует, — решительно отрезал Никифор Юшман. — Коль татары стоят под Серенском и Воротынском, значит, этот злой ворог и к нам вот-вот пожалует. От Серенска до Козельска ведет прямая дорога через лес. И от Воротынска, ежели двигаться вдоль Жиздры, тоже путь лежит на Козельск.
        - Что же ты предлагаешь, боярин? — спросила Феодосия Игоревна чуть дрогнувшим голосом.
        - Нужно готовить град к обороне, — сказал Никифор Юшман, — да поживее разослать гонцов за подмогой.
        - На кого же нам уповать? — невесело хмыкнул Матвей Цыба. — Рязанские и суздальские князья перебиты мунгалами, до Смоленска и Новгорода гонцам нашим не добраться, ибо у них на пути окажутся татары.
        - Семь князей Ольговичей с полками стоят под Брянском, к ним и надо слать гонца, — промолвил Никифор Юшман. — Другого гонца нужно отправить в Чернигов, а третьего — в Киев.
        - Михаил Всеволодович не разбежится помогать нам, ведь мы недавно отвергли его сватовство, — недовольно заметил Матвей Цыба, бросив хмурый взгляд на Феодосию Игоревну. — Изяслав Владимирович тоже обижен нами по той же причине. Сколь злопамятен сей князь, думаю, всем вам ведомо. — Матвей Цыба оглядел собравшихся. — Вот и получается, братья, куда ни кинь — всюду клин.
        - И все же слать гонцов необходимо, — сказал боярин Увар Иванович, — одним нам против татар не выстоять. Надо умаслить и задобрить Михаила Всеволодовича и брата его Андрея. Надо бить челом Изяславу Владимировичу, дарами или лестью, но сподвигнуть его выйти к нам на помощь.
        - Изяслав Владимирович мужеством славен, за ним многие князья пойдут, зная его ратное умение, — проговорил Ефим Срезень. — Вот токмо кого послать ко князю Изяславу? Тут нужен человек льстивый да изворотливый.
        Ефим Срезень переглянулся с Никифором Юшманом, затем оба посмотрели на Матвея Цыбу, который озадаченно теребил свою бороду.
        - Вы чего это? — насторожился Матвей Цыба, нервно заерзав на скамье. — Хотите, чтобы я упал в ноги Изяславу Владимировичу, чтоб лизал его сапоги. Так, что ли?
        - Матвей, ты среди нас самый разумный в речах, — мягко и вкрадчиво заговорил Никифор Юшман, — ты же кого угодно убедить сможешь, коль захочешь…
        - Нет, брат, ты забыл, как я хотел убедить нашу княгиню выйти замуж за Изяслава Владимировича, но не убедил, — перебил боярина Никифора Матвей Цыба. — Много разумных слов было мною сказано, однако не повлияли они на нашу государыню-матушку. Теперь же, наломавши дров, вы опять про меня вспомнили! Не пойду я на поклон к Изяславу Владимировичу, ибо не желаю исправлять чужие ошибки.
        При последних словах Матвей Цыба с холодным осуждением посмотрел на княгиню Феодосию.
        Бояре заспорили было о том, кому из них ехать к Изяславу Владимировичу, а кому держать путь в Чернигов. Но тут со своего места поднялась Феодосия Игоревна с бледным, но решительным лицом.
        - Матвей Цыба прав, — сказала княгиня. — По моей вине Михаил Всеволодович и Изяслав Владимирович осерчали на сына моего и козельчан. Я сама отправлюсь сначала к Изяславу Владимировичу, а потом в Чернигов. Надо будет, и до Киева доберусь. Не отговаривайте меня, бояре. Я сегодня же двинусь в путь.
        Видя непреклонное намерение Феодосии Игоревны сделать по-своему, никто из ее советников не посмел ей прекословить. К тому же всем было понятно, что у Феодосии Игоревны, как у женщины, имеется больше возможностей для того, чтобы убедить Изяслава Владимировича сменить гнев на милость. Полки Изяслава Владимировича и его братии стоят под Брянском, то есть всего в двух днях пути от Козельска. Это войско при любом раскладе сможет быстрее подоспеть на подмогу к козельчанам, нежели полки из Киева и Чернигова.

* * *
        Посовещавшись, бояре постановили, что Матвей Цыба должен сопровождать в этой поездке Феодосию Игоревну.
        - Там, где окажутся бессильны женские чары, надлежит пустить в дело злато-серебро, — сказал боярину Матвею Никифор Юшман, оставшись с ним наедине. — Алчность вельми сильна среди князей, и это нужно использовать с умом. Вручая злато в алчные княжеские руки, друже, тут же обещай еще большее вознаграждение за подмогу против татар. Боярство и купечество наше вскладчину собрали ларец сокровищ. Богатством этим, Матвей, тебе распорядиться надлежит на благо всех козельчан и во спасение нашего града от татарской напасти!
        У Матвея Цыбы глаза так и загорелись, когда Никифор Юшман показал ему содержимое ларца. На золотые вещицы и драгоценные каменья боярин Матвей был падок. Изобразив мучительные раздумья, Матвей Цыба, наконец, дал свое согласие отправиться послом вместе с Феодосией Игоревной.
        Собираясь в дорогу, Матвей Цыба велел своей жене покинуть Козельск вместе с детьми сразу после его отъезда.
        - Уезжайте без промедления в Дедославль к нашей родне, — сказал он. — Воинство у татар несметное, а у наших князей ни сил, ни единства нету. Не дождаться козельчанам подмоги. Зряшное дело затевают Феодосия Игоревна и ее советники. Видать, Господь утомился взирать на грехи наши, вот и наслал на Русь злых мунгалов!
        Глава восьмая
        Изяслав Владимирович
        Ни солнце, пригревавшее по-весеннему, ни тающие снега не радовали Феодосию Игоревну. Забившись в угол возка, она всю дорогу хранила угрюмое молчание, не желая вступать в беседу со своей служанкой Лукианой. Княгиня никак не могла забыть сердитые глаза дочери и ее обидные слова, брошенные ей в сердцах. Звенислава, узнав, что ее мать ради спасения Козельска готова просватать ее хоть за сына Михаила Всеволодовича, хоть за брата, стала похожа на рассвирепевшую кошку. «Езжай, торгуй моей красой и девственностью! — выкрикнула Звенислава в лицо матери. — Предложи меня в жены самому Михаилу Всеволодовичу! Чай, он не откажется от юного девичьего тела!»
        Отправившись к Изяславу Владимировичу, Феодосия Игоревна была вынуждена согнуть пополам собственную гордость, и это ее угнетало столь же сильно, как и размолвка с дочерью. А тут еще Матвей Цыба вздумал поучать Феодосию Игоревну, как ей себя вести при встрече с Изяславом Владимировичем, что ему говорить и как улыбаться. Это случилось во время ночевки в маленькой деревушке на четыре двора. Княгиня и боярин сидели за столом и ужинали в самой большой из четырех изб. Если княгиня ела молча, то Матвей Цыба успевал и жевать, и говорить, то и дело проливая на себя овсяный кисель и роняя хлебные крошки на свою бороду. Недаром у боярина Матвея было прозвище Цыба, что значит «неряха».
        - Перво-наперво, матушка-княгиня, не вздумай спорить с Изяславом Владимировичем. Ни-ни! — молвил Матвей Цыба, отламывая толстыми пальцами большой кусок от рыбного пирога. — Соглашайся с ним во всем. Хвали его, улыбайся ему, как лучшему другу. Надо будет покаяться в чем — покайся! Коль вина тебе нальют — пей! Сколь нальют, столь и пей. Не ломайся и не вредничай! Прежде чем просить о чем-то Изяслава Владимировича, сначала его надоть задобрить. Смекаешь, княгиня? — Матвей Цыба подмигнул Феодосии Игоревне, смачно жуя пирог.
        Феодосия Игоревна молча кивнула, отодвинув от себя тарелку с квашеной капустой. Кусок не лез ей в горло.
        - О самом важном, княгиня, ты будешь толковать наедине с Изяславом Владимировичем, — продолжил свои поучения Матвей Цыба, борясь с икотой. — Так вот, матушка-краса, ежели князь на чем-то эдаком настаивать станет, обнимать тебя начнет, то ты уж не ерепенься. Иначе все дело испортишь.
        - Ты о чем это, боярин? — насторожилась Феодосия Игоревна. — На что ты намекаешь?
        - На то и намекаю, государыня, что в постели-то тебе с Изяславом Владимировичем будет легче столковаться, — ответил Матвей Цыба, чуть понизив голос. — Ты не словесами, а наготой и покорностью своей пытайся его пленить. Верный совет тебе даю!
        - Не нужны мне твои советы срамные! — резко проговорила Феодосия Игоревна. Она хотела было испить медовой сыты, но так и не донесла чашу до рта, поставив ее на стол раздраженным движением.
        Матвея Цыбу задело за живое то, что его собеседница воротит от него нос и не желает следовать его советам.
        - У вас, у баб, волос-то длинный, а ум короткий, — проворчал Матвей Цыба, вытирая свои жирные губы тыльной стороной ладони. — Трясетесь вы над своей непорочностью, как над златом-серебром. Это в одеждах вы отличаетесь: кто княгиня, кто боярыня, кто крестьянка… А без одежд вы все одинаковы: знатные и незнатные, монашки и блудницы. От голой княгини тот же прок, что и от простолюдинки.
        В этот момент к столу приблизилась дочь хозяина избы, чтобы забрать грязные тарелки и унести за печь, где стояло на скамье корыто с горячей водой для мытья посуды. На вид девушке было около восемнадцати лет, у нее было простодушное неброское лицо, большие голубые очи и длинная коса. Ее фигура имела ярко выраженные пышные формы, проступавшие сквозь складки длинного льняного платья.
        - Как зовут тебя, красавица? — с похотливой улыбкой спросил Матвей Цыба, схватив хозяйскую дочь за край длинного одеяния и притянув ее к себе.
        Девушка сильно смутилась, ощутив на своих бедрах смелые мужские руки.
        - Баженой кличут, — тихо ответила она, опустив голову.
        - Красивое у тебя имя, — осклабился Матвей Цыба, — да и сама ты прелесть до чего мила! Вот тебе от меня подарочек.
        Матвей Цыба извлек из кожаного кошеля, прицепленного к поясу, серебряную монету и вложил ее в мягкую девичью ладонь.
        Голубые очи юной крестьянки расширились от изумления, когда она увидела в своей руке серебряный арабский дирхем. Такие деньги были большой редкостью и в этом небогатом доме, и в этой деревеньке. На Руси в ту пору чаще всего имели хождение именно арабские серебряные монеты, ценившиеся здесь за высокое качество чеканки.
        Собрав тарелки с объедками, Бажена упорхнула за печь, где возилась с горшками ее мать. Судя по изумленно-приглушенному женскому говору за печью, щедрость боярина Матвея произвела на обеих крестьянок сильное впечатление.
        Когда со двора в избу зашел сам хозяин этого жилища с охапкой наколотых дров в руках, то Матвей Цыба подкатил и к нему, пригласив сесть с ним за стол. Крестьянина звали Оверьян. Отказаться он не посмел, поэтому сел рядом с Матвеем Цыбой на колченогий табурет.
        - Дочь твоя мне вельми по душе, друже Оверьян, — без обиняков заговорил боярин Матвей с улыбкой на устах. — Коль уступишь мне ее на ночку, то я щедро тебя вознагражу. Целый год сможешь оброк не платить.
        После этих слов Матвея Цыбы Феодосия Игоревна резко вскинула голову и взглянула на него с негодованием.
        Однако плечистый бородатый Оверьян заинтересовался предложением своего знатного гостя, глаза его так и загорелись алчным блеском.
        - Сколько же серебра ты мне отсыплешь, боярин? — спросил он, облизав пересохшие губы. — Дочка-то моя в самом соку! Ни под кем она еще не лежала, чиста, как лебедушка!
        - Заплачу я тебе четыре монеты серебром, друже. — Матвей Цыба хлопнул смерда по могучему плечу. — Ну что, по рукам?
        - Четыре монеты, конечно, на дороге не валяются, — в сомнительном раздумье обронил Оверьян, почесав голову, — однако ж, боярин, телесная непорочность моей дочери стоит дороже. Уж не обессудь.
        - Ладно, плачу пять монет серебром, — после краткой паузы произнес Матвей Цыба. — Я тебя понимаю, друже.
        - Прекрати немедля это бесстыдство, боярин! — Феодосия Игоревна стремительно поднялась со стула. Ее гневные глаза так и впились в Матвея Цыбу. — Иль креста на тебе нет! Не смей вовлекать в тяжкий грех этого мужика!
        - Не нравится — не слушай, государыня, — скривился Матвей Цыба. — Иди-ка лучше спать! В соседней избенке тебе уже приготовлена постель.
        - Ох и свинья же ты, боярин! — сказала Феодосия Игоревна и направилась к низкой двери, чуть нагнув голову в белом платке и круглой парчовой шапочке. Прежде чем толкнуть дверь рукой, княгиня обернулась и презрительно бросила Матвею Цыбе: — Не ведала я, что ты такой негодяй!
        Едва за ушедшей княгиней захлопнулась скрипучая дверь, как Матвей Цыба по-приятельски толкнул Оверьяна локтем, шепнув ему на ухо:
        - Ишь, паву из себя корчит! Прямо не подступись, а сама всю жизнь супругу изменяла направо и налево! — Боярин погрозил кулаком в сторону двери.
        - Да ну? — выразил сомнение простодушный Оверьян.
        - Вот тебе крест! — Матвей Цыба размашисто осенил себя крестным знамением, глядя в глаза собеседнику. — Чтоб мне провалиться!

* * *
        Изяслав Владимирович очень удивился, увидев перед собой Феодосию Игоревну. Их встреча произошла в Брянске в княжеском тереме, где ныне расположился со своей челядью и дружиной Изяслав Владимирович. Войско князей Ольговичей стояло вокруг Брянска в окрестных деревнях, и только полки Изяслава Владимировича и его племянника Симеона Владимировича стояли в городе.
        День клонился к закату, поэтому в покоях старого бревенчатого терема с маленькими слюдяными оконцами было довольно сумрачно. Изяслав Владимирович повелел своим слугам поскорее зажечь светильники, так как в полумраке он не сразу распознал, что за гостья к нему пожаловала.
        - Очам не верю! — воскликнул Изяслав Владимирович, когда пламя двух масляных ламп озарило Феодосию Игоревну с ног до головы. — Иль я брежу! Ты ли это, Федосьюшка? Какими судьбами?
        - Челом бью тебе, пресветлый князь! — сказала Феодосия Игоревна и низко поклонилась Изяславу Владимировичу. — Вот, приехала просить у тебя помощи против татар, кои на Козельск надвигаются. По слухам, мунгалов многие тьмы. Одним без подмоги козельчанам не выстоять.
        - Стало быть, и Козельск на пути у мунгалов оказался, — задумчиво покачал головой Изяслав Владимирович, скрестив руки на груди.
        Вщиж и Брын уже взяты татарами в осаду, Серенск нехристи уже сожгли, вот-вот эта же беда и к Козельску подвалит. Широкой лавой катит с севера на юг Батыева орда, словно степной пожар.
        Изяслав Владимирович пообещал Феодосии Игоревне завтра же поутру собрать на совет всех князей Ольговичей, полки которых стоят под Брянском. Феодосия Игоревна сказала на это, мол, не лучше ли Изяславу Владимировичу обойтись без совета и самому принять решение о выступлении русских дружин к Козельску. «Ведь против твоего слова никто возразить не посмеет, княже», — заметила Феодосия Игоревна.
        Изяслав Владимирович горделиво усмехнулся, прекрасно сознавая правоту слов княгини, однако спешить с выступлением к Козельску он не собирался, объяснив это тем, что сам ожидает подхода к Брянску полков из Чернигова, Глухова и Сновска. «Татар очень много, как саранчи, выходить против них с малым войском глупо», — пояснил князь.
        Настаивать на своем Феодосия Игоревна не осмелилась, дабы не рассердить Изяслава Владимировича. Пришлось ей со смиренным видом расположиться в теремных покоях брянского князя, познакомиться с его женой Евдокией, болтовня которой была надоедлива и пуста. Евдокия была некняжеских кровей, она происходила из боярской семьи, причем далеко не из самой знатной в Чернигове. Поскольку Симеон Владимирович долгое время не имел своего княжеского стола, поэтому он не мог посвататься ни к одной из княжон. К тому же за ним тянулась дурная слава человека никчемного и слабовольного, никто из князей не желал с ним родниться. В тридцать лет Симеону Владимировичу удалось-таки жениться на черниговской боярышне, и то благодаря стараниям своей родни. Евдокия не блистала красотой лица, хотя фигурой ее Бог не обидел. Евдокия была стройна, как березка, и стройности своей она не утратила, произведя на свет троих детей, двое из которых умерли еще во младенчестве.
        В тонких чертах лица Евдокии, в изломе ее черных бровей, в глубоко посаженных темных глазах, в бледных нервных устах таилась некая мрачная подозрительность. Воля этой молодой женщины была крепка, как булат. Своим мужем она командовала, как хотела, едва ли не помыкала им. То, что жены других князей сторонятся ее, кичась своим княжеским происхождением, злило властную Евдокию. Она гордилась тем, что вознеслась над прочими боярышнями, став женой князя, но вместе с тем сильно страдала в душе от того, что ее супруг не имеет никакого веса среди черниговских Ольговичей.
        Приезд в Брянск Феодосии Игоревны, о красоте которой повсюду ходила молва, показался для Евдокии подарком судьбы. Евдокия решила непременно стать лучшей подругой красавицы Феодосии Игоревны, несмотря на то что та была старше ее почти на пятнадцать лет.
        До ужина и после вечерней трапезы Евдокия ни на шаг не отходила от своей гостьи, донимая ее бесконечными расспросами и нарочитым сочувствием в связи с гибелью в Рязани от татарских сабель двух ее братьев и почти всех племянников. В присутствии Феодосии Игоревны Евдокия резкими словами упрекала своего мужа в трусости и бездействии, велела ему настаивать на завтрашнем военном совете на скорейшем выступлении рати к Козельску. «Татары того и гляди к Брянску подступят, а ты даже не чешешься, олух!» — горячилась Евдокия.
        Симеон Владимирович в перепалку с женой старался не вступать, он либо отмалчивался, либо уходил в другую светлицу.
        Измучившись за день не столько физически, сколько морально, Феодосия Игоревна едва добралась до постели и уснула почти мгновенно.
        Утром, еще не открыв глаз, Феодосия Игоревна смутно расслышала сквозь дрему, как у дверей о чем-то шепчутся ее служанка Лукиана и вездесущая Евдокия.
        Как только стукнула дверь и Евдокия удалилась, Феодосия Игоревна приподняла голову с подушки, подозвав к себе служанку.
        - Что случилось? — спросила княгиня. — Зачем приходила Евдокия?
        Служанка приблизилась к кровати и тихо промолвила:
        - Евдокия сообщила, что князья собрались в гриднице на совет, все семеро. Решают и обсуждают, как быть дальше и что делать. Евдокия послушала под дверью их речи, но ничего толком не разобрала, ибо шумно шибко в гриднице. Споры так и кипят!
        Феодосия Игоревна откинула одеяло и села на постели, свесив ноги на пол. Длинные распущенные волосы сразу упали ей на лицо, рассыпались по спине и плечам. На княгине была лишь длинная безрукавая сорочица из тонкой белой ткани.
        «Что ж, ныне есть о чем рядить и спорить князьям Ольговичам, — подумала Феодосия Игоревна, привычным жестом убирая с лица непослушные пряди. — Мунгалы с огнем и мечом прошлись по рязанским и суздальским землям, оставив после себя смерть и разорение. Теперь сей безжалостный враг пришел и на черниговские земли».
        Совещание князей длилось до полудня, все закончилось шумным застольем с пьяными песнями и скоморохами.
        Феодосия Игоревна, ожидавшая, что князья Ольговичи сегодня же выступят к Козельску, была неприятно поражена тем, что серьезное обсуждение надвигающейся беды вдруг завершилось у них пьяной оргией. Видя возмущение Феодосии Игоревны, княгиня Евдокия пояснила ей, мол, таким образом князья празднуют свое единодушие, проявленное ими на совете. «Слава Богу, что князья наши не разругались в пух и прах, не разбежались кто куда! — молвила Евдокия с кривой ухмылкой на тонких устах. — Ведь у наших князей обычно грызня на первом месте, а разумные решения на втором. Не иначе, страх перед мунгалами заставил этих забияк и гордецов сплотиться вокруг Изяслава Владимировича, чтобы совместно выступить на татар».
        О том, что князья Ольговичи все-таки постановили биться с татарами, когда подтянутся полки из дальних городов, Феодосия Игоревна узнала опять же от Евдокии. Это известие немного взбодрило Феодосию Игоревну, уменьшив тягостную печаль, терзавшую ее.
        Вечером того же дня, когда Феодосия Игоревна пришла из бани, протопленной именно для нее слугами княгини Евдокии, в светлицу к ней, распаренной и полуодетой, пожаловал Изяслав Владимирович. Рявкнув на служанку Лукиану, Изяслав Владимирович выгнал ее вон за дверь. По внешнему виду и по голосу Изяслава Владимировича было видно, что он во хмелю. Его грубая развязность и то, что он сразу же, как вошел, запер дверь на засов, наполнили Феодосию Игоревну сильным внутренним беспокойством. Но она решила держаться приветливо с Изяславом Владимировичем и не показывать ему своего страха.
        - Как славно, что ты помылась, Федосьюшка, — с пьяной улыбкой произнес Изяслав Владимирович, надвигаясь на Феодосию Игоревну с раскинутыми в стороны руками. — Вот сейчас я тебя изловлю! А коль изловлю, то уже не выпущу! Будешь ты моя навеки!
        Изяслав Владимирович был облачен в длинную фиолетовую свитку, расшитую золотыми нитками по круглому вороту, на плечах и по нижнему краю одеяния. На ногах у него были желтые яловые сапоги без каблуков, а на голове серебряная диадема. Свитка была подпоясана узорным поясом, на котором висел кинжал в ножнах.
        Во внешности Изяслава Владимировича не было ничего отталкивающего. У него были правильные черты лица, высокий лоб, большие глаза, прямой нос, густые темно-русые волосы и такого же цвета борода. Князь был статен и широкоплеч, в свои шестьдесят три года он разгибал руками подкову. Это был сильный и властный человек, знающий себе цену и не выносивший главенства над собой.
        - Шибко ты меня оскорбила, Федосьюшка, отказавшись стать моей женой, — промолвил Изяслав Владимирович, заключив Феодосию Игоревну в свои могучие объятия. — Но Господь ко мне милостив, судьба свела-таки наши пути-дороги. Чему быть, того не миновать!
        Видя, что Изяслав Владимирович уверенно и деловито начал раздевать ее, Феодосия Игоревна попыталась отшутиться, еще не веря в то, что ее тело может оказаться во власти нелюбимого ею мужчины.
        - Сват, твои ухаживания сегодня уж слишком бесстыдны, — пятясь к стене, молвила княгиня, пытаясь уклониться от дерзких рук Изяслава Владимировича. При этом она старалась улыбаться, хотя ей очень хотелось вцепиться наглому похабнику в бороду. — Полегче, медведь, ты порвешь мое платье! Осторожнее, мне же больно!
        - Хорошо, краса моя, раздевайся сама, — сказал Изяслав Владимирович, усевшись на стул и начав стаскивать с себя сапоги.
        Князь с шумным пыхтением избавился от одежд, снял с головы диадему. Увидев, что Феодосия Игоревна стоит у стены, не собираясь раздеваться, Изяслав Владимирович двинулся к ней, голый и потный. Его большое мускулистое тело с волосатой грудью было покрыто рубцами от давних ран, словно иссеченное плеткой. Но не на шрамы с немым ужасом в глазах взирала Феодосия Игоревна, вжимаясь спиной в бревенчатую стену. Взор ее был прикован к огромному детородному жезлу Изяслава Владимировича, который торчал колом из его волосатой промежности.
        - Не бойся, красавица, моя дубина войдет промеж твоих белых ляжек, как по маслу! — усмехнулся Изяслав Владимирович, схватив Феодосию Игоревну за волосы и грубо потащив ее к кровати. — Не упирайся, сучка блудливая! Грешила с Анфимом Святославичем, согрешишь и со мной, ничего с тобой не сделается. Ах, ты царапаться, тварь! Я тебя живо отучу норов показывать, стерва!
        На голову Феодосии Игоревны обрушились тяжелые оплеухи, от которых у нее потемнело в глазах и зазвенело в ушах. Княгиня враз ощутила себя жалкой и беспомощной перед свирепым натиском Изяслава Владимировича, перед его звериной силой. Швырнув Феодосию Игоревну на постель, Изяслав Владимирович начал с треском разрывать на ней одежды.
        При этом он злобно приговаривал, ощерив неровные желтоватые зубы с заметной щербиной в верхнем ряду:
        - Это тебе, паскудница, воздаяние за твою гордыню. Это тебе расплата за то, что сынок твой волчонком всегда на меня глядит! Дочь твоя постоянно ругает меня и не стесняется, придется тебе телом расплатиться, Федосьюшка, за дерзкий язык Звениславы! Ну, не брыкайся, кобылка! Сейчас я тебя объезжу, будешь у меня смирная и покорная. Раздвинь-ка ноги пошире, красавица. Ну!
        Феодосия Игоревна ощутила на себе тяжесть потного мужского тела, почувствовав с внутренним содроганием, как в ее лоно с силой втиснулся огромный член Изяслава Владимировича, причинив ей боль. Феодосия Игоревна невольно вскрикнула, из ее глаз брызнули слезы. Она сделала последнюю отчаянную попытку вырваться, вцепившись зубами в руку князя. В следующий миг на Феодосию Игоревну посыпались пощечины, разбившие в кровь ей губу и нос.
        - Ты здесь в полной моей власти, сука брыкастая! — рычал Изяслав Владимирович, насилуя Феодосию Игоревну. — Не таких строптивиц сгибать доводилось, так что смирись и терпи, гордячка. Твое счастье, что люба ты мне, Федосьюшка, а то отдал бы тебя на потеху своим гридням — и вся недолга.
        Закрыв глаза и захлебываясь слезами, Феодосия Игоревна больше не смела вырываться, боясь, что это приведет Изяслава Владимировича в дикую ярость и тогда он попросту искалечит ее, не рассчитав силу своих рук. По слухам, от тяжких побоев скончалась первая жена Изяслава Владимировича, которую он сильно любил, но еще сильнее ревновал по любому поводу.
        Утолив свою похоть, Изяслав Владимирович с грубоватым благодушием похлопал широкой ладонью Феодосию Игоревну по белым пышным ягодицам, сказав, что ему необходимо удалиться ради насущных дел, но он непременно навестит ее еще раз.
        Опустошенная и раздавленная, Феодосия Игоревна лежала на кровати, свернувшись калачиком. Ей совсем не хотелось жить. Ее переполняла ненависть к своему насильнику и отвращение к себе самой.
        Изяслав Владимирович быстро оделся и ушел.
        Спустя всего несколько минут в ложницу проскользнула княгиня Евдокия. Пламя светильника заливало опочивальню неярким мерцающим светом. Тьма, скопившаяся в углах, массивные потолочные балки и бревенчатые стены, потемневшие от времени, все это придавало помещению довольно мрачноватый вид. Неслышно ступая, Евдокия приблизилась к кровати, оглядев опрокинутые стулья, обрывки женских одежд на полу. При одном взгляде на обнаженную Феодосию Игоревну с разбитым в кровь лицом и синяками на теле с уст Евдокии сорвалось гневное проклятие в адрес Изяслава Владимировича.
        Присутствие Евдокии заставило Феодосию Игоревну подняться со смятой постели. Трясущимися руками она натянула на себя длинную льняную сорочицу. Прибежавшая служанка усадила княгиню на скамью и занялась ее растрепанными, едва просохшими после бани волосами.
        - Не горюй сильно, подруга, — участливо сказала Евдокия, мягко коснувшись руки Феодосии Игоревны. — Изяслав-мерзавец и ко мне в спальню врывался не единожды. Я тоже хлебнула позора из той же чаши. Такая уж наша доля женская.
        - А твой муж что же? Как он терпит такое?! — возмутилась Феодосия Игоревна, встретившись глазами с Евдокией.
        - Муж мой трепещет перед Изяславом Владимировичем. Он готов сапоги ему лизать, лишь бы милости его не лишиться! — с кривой усмешкой произнесла Евдокия. — Мой муж обличьем — князь, а душою — холоп! Он вечно в подручных ходит то у Михаила Всеволодовича, то у Изяслава Владимировича.
        Феодосия Игоревна с сочувствием и пониманием покивала, сжав своими пальцами руку княгини Евдокии.
        Глава девятая
        Матвей Цыба
        Видя, что Изяслав Владимирович медлит с выступлением на помощь козельчанам, находя все новые отговорки, Феодосия Игоревна встретилась с Матвеем Цыбой, который пребывал тут же в хоромах брянского князя.
        - Участь моя незавидная, боярин, — откровенно призналась Феодосия Игоревна. — Изяслав Владимирович пользуется мною, как наложницей. Уехать из Брянска я не могу, ибо нахожусь в полной его воле. Козельчане ждут подмоги, поэтому тебе надлежит поскорее добраться до Чернигова, друже. При встрече с Андреем Всеволодовичем постарайся любыми способами сподвигнуть его и бояр черниговских на поход против татар.
        - Ты же знаешь, государыня, что князь Андрей без ведома своего старшего брата шагу ступить не смеет, — заметил Матвей Цыба. — Воитель из него никудышный, да и правитель тоже. Куда ему супротив Батыя идти!
        - Значит, поезжай в Киев, боярин, — решительно промолвила Феодосия Игоревна. — Потолкуй с Михаилом Всеволодовичем, скажи ему, что в стороне он не отсидится и напасти татарской не минует. Батыга все едино придет к нему в Киев ни в этом году, так в следующем.
        - Ладно, княгиня, сделаю, как велишь, — промолвил Матвей Цыба с унылыми нотками в голосе. — Сегодня же отправлюсь в путь.
        - Не медли, боярин! — воскликнула Феодосия Игоревна. — Сей же час собирайся в дорогу! Время не ждет. Татары наверняка уже под Козельском стоят.
        - Уразумел, матушка! — Матвей Цыба поднялся со стула. — Немедля велю конюху лошадей запрягать в сани.
        - С Богом, друже! — Княгиня порывисто шагнула к боярину Матвею и обняла его на прощанье. — Я стану молиться за тебя!
        Трусоватый и алчный, Матвей Цыба втайне помышлял только о том, как бы поскорее отделаться от Феодосии Игоревны и сбежать в Дедославль с ларцом золота, полученным им от козельских бояр для подкупа князей. Делиться этим золотом Матвей Цыба ни с кем не хотел, полагая, что спасения от Батыевой орды все равно никакой нет. Уж если татары смогли так быстро разбить суздальских Мономашичей, сильнейших князей на Руси, то черниговским Ольговичам явно не хватит сил, чтобы победить орду Батыя.
        «Плетью обуха не перешибешь! — молвил Матвей Цыба двум своим гридням, которые сопровождали его в этой посольской поездке. — Пущай Феодосия Игоревна сама промышляет и о себе, и о Козельске. Не умела она внимать здравым советам в свое время, так пусть теперь расхлебывает! Снега вот-вот растают, не хватало мне в ростепель по разбитым дорогам до Киева тащиться. Я лучше двинусь к Дедославлю, к своей семье».
        Гридни и конюх боярина Матвея были полностью с ним согласны. Все трое были алчны до мозга костей, как и их господин. Узнав от Матвея Цыбы, что тот готов отсыпать им золотишка из заветного ларца за верную службу, конюх и гридни единодушно высказались, что самое верное решение — это поскорее убраться в Дедославль. Мол, сей град стоит на отшибе среди лесов, мунгалы в эту глухомань вряд ли сунутся.
        Выехав из Брянска, Матвей Цыба и его люди повернули коней не на запад, к Днепру, а на восток, к верховьям Оки.
        Эти края были хорошо известны Матвею Цыбе, ибо здесь проходили торговые пути, с незапамятных времен связывавшие Окский речной путь с Десной и Сеймом. Отец Матвея Цыбы вел неплохую торговлю с иноземными купцами не только в Козельске, но и на речных переволоках. В свои торговые поездки он часто брал и своего сына, по складу характера не годившегося в дружинники.
        Трясясь в седле, Матвей Цыба радовался в душе тому, что всеобщая беда вдруг обратилась для него великим благом. Он стал сказочно богат и к тому же выбрал укромное место, где можно было переждать татарское нашествие. До Дедославля Матвей Цыба решил добираться укромными путями, дабы исключить любые ненужные встречи и расспросы. Знакомых у него было очень много по городам и весям, поскольку всякая торговля располагает людей к общению и заключению различных сделок. По этой причине Матвей Цыба объехал стороной городок Карачев и несколько сел, лежащих поблизости от него. В Карачев частенько наведывались торговцы из Козельска, иные даже проводили там всю зиму. Случайно столкнуться с кем-нибудь из этих людей Матвею Цыбе совсем не хотелось.
        Когда стемнело, гридни стали упрашивать Матвея Цыбу завернуть в какую-нибудь деревушку, чтобы заночевать там. Но осторожный Матвей Цыба не решился на это. По его мнению, они еще недалеко отъехали от Брянска и Карачева, поэтому запросто могли встретить знакомое лицо в самый неподходящий момент. Ночь боярин Матвей и его люди провели в лесу у костра.
        На рассвете они продолжили свой путь на восток, по-прежнему избегая городов и селений.
        Когда до Оки было уже рукой подать, один из боярских гридней заметил густой дым над лесистым косогором. Матвей Цыба выслал его вперед, чтобы узнать, что это полыхает за лесом. Гридень ускакал да и сгинул. Сколь ни ждал его Матвей Цыба, назад он не воротился. Одолеваемый недобрыми предчувствиями, боярин с оставшимися слугами решил объехать опасное место стороной. Внезапно из дальнего леса вынырнули всадники на лохматых приземистых лошадках, было их не меньше тридцати.
        «Татары!» — крикнул гридень Самоха, вглядевшись в стремительно приближающихся наездников в мохнатых шапках с длинным узким верхом.
        От этого испуганного вопля внутри у Матвея Цыбы словно что-то оборвалось. Ему захотелось упасть на снег и разрыдаться от жгучей обиды и бессилия. Гридень и конюх сразу же бросились наутек, нещадно погоняя коней. Причем конюх вскочил на коня своего господина, который спрыгнул с седла, чтобы размять ноги.
        Матвей Цыба попытался было развернуть сани с поклажей, чтобы на них уйти от погони, но сани завязли в рыхлом подталом снегу. Усталые лошади хрипели и не могли сдвинуться с места.
        Подъехавшие татары вели себя довольно дружелюбно, они что-то тараторили на своем гортанном языке, обращаясь к Матвею Цыбе и шаря в санях. Отыскав в поклаже ларец с золотом, татары развеселились. Они выпрягли из саней лошадей, велев Матвею Цыбе взобраться на одну из них верхом.
        Когда татары двинулись в обратный путь к лесу, то их догнали семеро степняков, которые умчались вдогонку за конюхом и гриднем Самохой. У Матвея Цыбы душа ушла в пятки, когда он увидел две мертвые головы, насаженные на острия копий. Голова Самохи была залита кровью, а на неживом лице конюха застыла гримаса боли.
        «Прощай, золотишко! — подумал Матвей Цыба. — Прощай, моя бедовая головушка!»

* * *
        Столь резкий поворот в судьбе подействовал на трусоватого Матвея Цыбу угнетающе: угодив в плен к татарам, он мысленно то и дело прощался с жизнью. Его постоянно терзала мысль о том, как татары станут его убивать, отрубят голову или заколют копьем. Ему вдруг вспомнилось, как однажды на охоте он заколол рогатиной кабана, сначала ударил не очень удачно, поэтому пришлось вторым ударом добивать зверя. «Ну вот, теперь я угодил в беду, как тот кабан!» — подавленно размышлял Матвей Цыба.
        Проехав вместе с татарами через заснеженное, покрытое хрустящим настом, поле, потом миновав поросший лесом холм, Матвей Цыба увидел на широкой луговине татарский стан, рядом с которым дымились развалины какой-то деревни. Сизо-черный дым от огромного пожарища расползался в голубых небесах над деревьями гигантским зловещим шлейфом.
        Никогда в жизни Матвею Цыбе еще не доводилось видеть в одном месте так много узкоглазых людей. Причем среди татар были не только черноволосые, но и рыжие, и темно-каштановые, и желтоволосые… Татарские юрты были поставлены в круг, в центре которого возвышался большой белый шатер с красным верхом. Второй круг вокруг юрт образовывали татарские повозки, на самых больших из них тоже были установлены небольшие войлочные шатры.
        В татарском становище было довольно много узкоглазых женщин, молодых и старых, но еще больше здесь было русских невольников, мужчин и женщин. Все пленники сильно страдали от холода, поскольку были одеты в какие-то жалкие лохмотья. С Матвея Цыбы татары тоже живо сняли всю одежду и сапоги, едва он очутился у них в стане и слез с лошади. Какой-то кривоногий татарин в овчинной шубе, с саблей на поясе на ломаном русском объяснил Матвею Цыбе, что отныне он является рабом татарского военачальника, конники которого и захватили его в плен.
        Внимая татарину, Матвей Цыба тупо качал головой, ежась на прохладном ветру и зябко переступая босыми ногами на утоптанном липком снегу. Из одежды на боярине остались лишь исподние порты и льняная исподняя рубаха. Кто-то из татар швырнул Матвею Цыбе грубую рваную накидку и старые кожаные башмаки. Боярин торопливо обулся и набросил дырявый плащ себе на плечи. Но и от этого теплее ему не стало.
        Кривоногий толмач подвел Матвея Цыбу к юрте его хозяина, вызвав свистом оттуда двух молодых узкоглазых женщин в длинных теплых халатах и странных головных уборах. Толмач втолковал Матвею Цыбе, что это жены его хозяина, которым он должен во всем подчиняться. За непослушание рабов бьют, толмач показал боярину плеть, а за попытку побега раба ждет мучительная смерть. Толмач резким движением провел ребром ладони по шее боярина.
        Татарки спросили у толмача, как зовут их нового раба.
        Толмач спросил об этом же у Матвея Цыбы, а затем ответил женщинам. Имя боярина показалось татаркам слишком сложным для произношения, зато его прозвище им сразу понравилось. Переиначив прозвище на свой лад, татарки решили, что будут звать пленника Цэбэ.
        «Ну вот, нехристи и новое имя мне измыслили», — с каким-то тупым равнодушием подумал Матвей Цыба.
        Жить и питаться Матвею Цыбе предстояло в другой юрте, которая стояла позади юрты его хозяина. Татарки сразу же отвели его туда.
        Протиснувшись внутрь полутемного войлочного жилища через низкий дверной проем, завешанный пологом из собачьих шкур, Матвей Цыба обнаружил там еще несколько русских рабов. Войдя в полумрак с дневного света, Матвей Цыба различил в юрте лишь людские фигуры, не разобрав их лиц.
        Вдруг раздался удивленный женский возглас:
        - Матюша, ты ли это? Как ты здесь очутился?
        Услышав голос жены, Матвей Цыба вздрогнул и пришел в сильнейшее волнение.
        - Фаина?! Ты почто здесь? — забормотал он, ощутив на своих плечах пальцы супруги. Та ощупывала его, словно не веря, что это ее суженый. — Ты же должна быть вместе с детьми в Дедославле!
        - Мы и отправились в Дедославль, как ты нам велел, — ответила Фаина, потянув мужа за собой к лежанке у войлочной стенки. — Но по пути туда мы наткнулись на татар и угодили в неволю.
        - Так наши дети тоже в татарском стане?! — с горечью воскликнул Матвей Цыба, опустившись на жесткую постель. — Господи, за что мне такое наказание! За что?!
        Обхватив голову руками, Матвей Цыба со стоном закачался из стороны в сторону.
        - Детки наши другому татарину во владение достались, юрта его стоит недалече от нашей. Я их часто вижу. — Фаина всхлипнула, присев рядом с мужем. — Ладу нашу хозяин ее пользует в постели почти каждую ночь, а ведь ей всего-то четырнадцать лет. Голубка наша жалуется мне, что измучил ее своими домогательствами хозяин-боров, при каждой встрече жалуется. Тяжко и противно ей, голубушке, делить ложе с нехристем! Сыночка нашего за нерасторопность в работе постоянно плетью хлещут, живого места на нем нету. Я как увижу его, так и плачу. Вот горе-то горькое! — Фаина разрыдалась, прижавшись к мужу.
        - Неволя есть неволя, — мрачно обронил Матвей Цыба, погладив жену по растрепанным волосам.
        Когда глаза Матвея Цыбы привыкли к полумраку, то он с изумлением узнал среди прочих невольников смерда Оверьяна и его пышнотелую дочь Бажену. Те тоже узнали боярина и подсели к нему, чтобы перекинуться парой слов. Выяснилось, что на их сельцо четыре дня тому назад вышел татарский дозорный отряд. Татары пленили всех жителей села и увели за собой, забрав также всех коров и лошадей.
        Матвей Цыба, внутренне волнуясь, поведал жене, что свел знакомство с Оверьяном и его дочерью, когда ночевал у них в избе по пути в Брянск.
        - Славным угощением попотчевал меня тогда Оверьян, — добавил Матвей Цыба.
        - Да уж, — усмехнулся Оверьян, незаметно ткнув боярина в бок, — щедрый стол накрыл я для тебя в ту ночь и вельми мягкое ложе тебе постелил…
        - Я ведь щедро расплатился с тобой, друже, — поспешно сказал Матвей Цыба. — Разве нет?
        - Конечно, боярин, — промолвил Оверьян. — Все было честь по чести. О чем говорить! Серебро твое я надежно спрятал, нехристи его не нашли. Отложил я эти деньги на приданое моей Бажене. — Оверьян притиснулся поближе к Матвею Цыбе и прошептал ему на ухо: — Не хочу в неволе у татар спину гнуть, подумываю удрать от нехристей в лес вместе с Баженой. Могу и тебя с собой взять, боярин.
        - Я в долгу не останусь! — тихо произнес Матвей Цыба, глядя в глаза Оверьяну. — Но… мне бы еще жену и деток из неволи вызволить.
        - Это как получится, боярин, — вздохнул Оверьян. — Моя женушка тоже в неволе мыкается, где-то неподалеку, но я ее почему-то нигде не вижу, хотя с другими пленными русичами сталкиваюсь постоянно. Коль подвернется случай для бегства, придется мне спасаться самому и дочь спасать, а с женой своей придется распрощаться навсегда. Тут уж выбирать не приходится. Вот и ты, боярин, мысленно рассуди, кого ты сможешь с собой в побег взять, супругу иль детей. Супруга-то по счастью рядом с тобой в неволе оказалась, а с детками ты разлучен. Опять же смекай, боярин, попытка у нас будет одна-единственная, ежели не сумеем убежать, то мунгалы нас не пощадят.
        Матвей Цыба угрюмо покивал, сознавая жестокую правоту Оверьяна. Ему предстояло сделать тяжкий выбор: попытаться вырваться из неволи вместе с женой и бросить на произвол судьбы детей. От этих мучительных размышлений у Матвея Цыбы даже сердце разболелось.
        Фаина без колебаний заявила мужу, что без детей она в побег не пойдет. «Пусть сгину в неволе татарской, но деток своих не брошу! — сказала отважная женщина. — А ты, голубь мой, спасайся, коль случай подвернется! Ты еще не старый, сможешь новую семью завести».
        Часть вторая
        Глава первая
        Осада
        Роман Старый и брат его Анфим Святославич не участвовали в битве на Калке, поэтому до сей поры татар они не видывали. Орда, подвалившая ко Вщижу, была огромна: тысячи конников и сотни громоздких повозок на больших деревянных колесах без спиц заполнили заснеженное поле на берегу Десны, где несколько дней тому назад стояли станом полки князей Ольговичей. Татары составили свои возы в гигантский круг, в середине которого один за другим быстро выросли войлочные шатры с круглым верхом. Рядом со становищем татары соорудили из жердей загоны для овец, коров и верблюдов.
        Татарская орда подошла ко Вщижу с северной стороны, двигаясь по правобережью Десны. Был полдень, когда над городом тревожно загудели боевые трубы, ворота немедленно были закрыты, а на крепостные стены и башни поднялись вооруженные ратники в кольчугах и шлемах.
        Татары продвигались на юг довольно медленно из-за своих обозов и стад, поэтому жители окрестных сел загодя успели укрыться за валами и стенами Вщижа. Город был забит людьми, которые стекались сюда большими и малыми группами в течение последних двух дней. Слух о несметном множестве татар катился как снежный ком, от села к селу, обрастая небылицами и кривотолками. Многие смерды с женами и детьми предпочли податься в Брянск и в окружавшие его дремучие леса. Кто-то из смердов ушел на запад в Ормину и Стародуб в надежде, что в те края татары не сунутся.
        Вщиж гудел, как растревоженный улей. Горожане и сбежавшиеся сюда смерды толпами валили на крепостную стену, окружавшую посад, чтобы своими глазами узреть злобных мунгалов, разоривших дотла Залесскую Русь, опустошивших неприступную Рязань и славный град Владимир.
        На мощную угловую башню поднялись Роман Старый и Анфим Святославич со своими воеводами. Разглядывая в узкие бойницы татарское становище, до которого было всего полверсты, князья-братья и их военачальники обменивались тревожными репликами.
        - Ну, други мои, что делать станем, коль нехристи сразу со всех сторон на приступ пойдут? — промолвил Роман Старый, вглядываясь зоркими глазами в татарский стан. — Мунгалов, похоже, никак не меньше двадцати тыщ, а у нас всего-то шесть сотен воинов. Не сможем мы одновременно все стены оборонять.
        - Смердов вооружим, княже, — сказал воевода Богуслав с широкой, как лопата, бородой. — Из одних смердов сможем цельный пеший полк собрать!
        - Призовем в рать отроков и девиц, тех, что покрепче, — вставил боярин Таислав. — Для обороны стен и они вполне сгодятся, княже. Я даже своей старшей дочери готов меч в руки дать. Она у меня стойкая!
        Роман Старый обернулся к боярину Таиславу и похлопал его по плечу, тронутый его воинственным порывом.
        - А я думаю, не станут нехристи штурмовать Вщиж со стороны Десны, ибо лед на реке уже слабый, не выдержит он рать татарскую, — заметил Анфим Святославич. — И со стороны оврага, полагаю, нехристи на приступ не полезут. Там же обрыв высокий, никак не подступиться.
        - Тебя послушать, так мунгалы вовсе воевать с нами не станут, — усмехнулся Роман Старый, взглянув на брата. — Постоят, подымят кострами под нашими стенами и уйдут своей дорогой дальше на юг.
        - А что, брат, может и такое случиться, — пожал плечами Анфим. — Нехристи ведь тоже не железные. Они же с боями рязанские и суздальские земли прошли насквозь в стужу и снегопад, чай, немало их полегло на этом пути. Коль не пошли мунгалы на Новгород, стало быть, иссякла ихняя сила, ослаб дух боевой.
        - Поживем — увидим, брат, — обронил Роман Старый, переходя от одной бойницы к другой. — Во всяком случае, Изяславль, Пацынь и Мосальск татары взяли приступом. Так беженцы говорят. А эти города были укреплены не хуже Вщижа.
        - Ну, уж Пацынь-то по неприступности со Вщижем не сравнится! — возразил старшему брату Анфим Святославич. — Там и валы пониже, и стены не ахти какие! Ты же сам хотел захватить этот городок и укрепить его как следует. Не забыл?
        - Дело прошлое, брат, — проворчал Роман Старый. — К чему теперь вспоминать об этом. Слава Богу, что Изяслав Владимирович с братией нас с тобой из Вщижа не выгнали.
        - Так нам с тобой надо татар благодарить за это, брат! — рассмеялся Анфим Святославич. — Союзники Михаила Всеволодовича убрались отсюда из страха перед татарами. Нет худа без добра!
        Однако ни Роман Старый, ни его воеводы не разделяли веселья Анфима Святославича. Они понимали, что татарская орда — это враг пострашнее Михаила Всеволодовича и всех его союзников.
        - Что ни говори, княже, но без подмоги дело наше дрянь! — сказал боярин Захарий Водяник, седой и узколицый. Ему было семьдесят лет. — Нужно слать гонца к Изяславу Владимировичу, и как можно скорее! Надо убедить князя Изяслава забыть на время обиды и сплотить всех Ольговичей против татар! Иначе нехристи сегодня разорят Вщиж, завтра Брянск и Трубчевск, а потом и до Путивля с Черниговом доберутся.
        Обсуждая сказанное Захарием Водяником, оба князя и их бояре стали спускаться по деревянным ступеням в полутемное чрево огромной бревенчатой башни, разделенной внутри на четыре этажа.
        Перед тем как отправиться на полуденную трапезу, Роман Старый велел своим воеводам, тиунам и сотникам призвать под боевые стяги всех смердов и горожан, способных держать оружие. Также Роман Старый повелел вооружить отроков и девиц, знатных и незнатных, для того чтобы использовать их для несения караулов на стенах и башнях в дневное время. Оружие и доспехи для вступающих в войско Роман Старый приказал выдавать из своих особых хранилищ.
        Уже сидя за обеденным столом вместе с женой и детьми, Роман Старый продолжал обсуждать с братом Анфимом, кого из гридней отправить гонцом к Изяславу Владимировичу. Для этого дела был нужен человек ловкий, смелый и хорошо знающий местность. Анфим предлагал послать вестником своего стремянного Радко. Роман Старый возражал ему, говоря, что Радко слишком молод, и склонялся к тому, чтобы сделать гонцом своего опытного гридня Драговита.
        Видя, что спор двух братьев становится все горячее, княгиня Людмила предложила им бросить жребий или отправить за подмогой Драговита вместе с Радко.
        - Ладно, твое слово верное, голуба моя, — сказал Роман Старый, взглянув на супругу. — Отправлю Драговита в Чернигов, а Радко к Изяславу Владимировичу. Нам любая помощь не помешает.
        Княгиня Евфросинья незаметно переглянулась с Людмилой Мечиславной, поблагодарив взглядом сестру за умелое вмешательство в спор между их мужьями. Две княжеские семьи всегда трапезничали вместе.
        Едва за столом водворилась недолгая пауза, как раздался голос Олега, тринадцатилетнего сына Романа Старого:
        - Тятя, можно и мне вступить в дружину? Я уже не маленький.
        - Ешь и не встревай, когда взрослые разговаривают, — одернула сына Людмила Мечиславна. — Ишь, воин выискался! Рано тебе еще за оружие браться.
        Олег опустил голову и насупился.
        Роман Старый обратился к сыну с одобрительной улыбкой:
        - Не хмурься, сынок. Время ныне такое, что нам всякий воин к месту, хоть хромой, хоть юный совсем. После трапезы беги к воеводе Богуславу, он зачислит тебя в пешую сотню, благо воинская справа у тебя уже имеется.
        По повелению Романа Старого кузнецы-оружейники еще зимой изготовили для княжича Олега шлем и кольчугу, щит и металлические наручи на локти, а также меч, кинжал и лук со стрелами.
        - Тятя, можно я прямо сейчас побегу к дядьке Богуславу? — радостно встрепенулся Олег, привстав со стула. — Я уже сыт.
        - Дуй, соколик! — усмехнулся Роман Старый. — Да на теремных ступенях не расшибись в спешке-то.
        Бросив самодовольный взгляд на семилетнего Ратибора, сына Анфима Святославича, Олег встал из-за стола и выбежал из трапезной. Его торопливые шаги быстро затерялись в дальних покоях терема.
        - Зря ты позволил Олегу в рать вступить, — нахмурилась Людмила Мечиславна, с неудовольствием посмотрев на мужа. — Ну какой из него воин! Он же не управится ни с копьем, ни с мечом!
        - Я сам в такие же годы впервые в поход отправился, — сказал на это Роман Старый, — трудненько было поначалу, не скрою, но со временем пришли ко мне и выносливость, и сноровка воинская, и умение в седле крепко сидеть. Не могу я сына своего в стороне оставлять, ежели даже боярские дочери в войско вступают.
        Людмила Мечиславна не стала спорить с супругом, сознавая правоту его слов. К тому же она понимала, что Роман Старый намерен передать вщижский удел по наследству своему сыну, а значит, Олегу придется с мечом в руке отстаивать свою вотчину от посягательств дядей, двоюродных и троюродных братьев. Чтобы получить отцовскую закалку, юному Олегу уже пора постигать воинское мастерство.

* * *
        День прошел без каких-либо попыток со стороны татар штурмовать Вщиж. Степняки шныряли вокруг города на своих низкорослых лошадях, шаря в поисках какой-нибудь поживы в брошенных домах Селища, так называлось ремесленное предместье Вщижа, раскинувшееся между оврагом и Благовещенской горкой. Городище, отделенное от Вщижа ручьем и оврагом, было когда-то изначальным поселением славян-радимичей, осевших здесь в незапамятные времена. В глубокой древности на Благовещенской горке было языческое капище, ныне там возвышалась деревянная Благовещенская церковь, от нее-то и получила название небольшая горка, отделенная от Вщижа оврагом, но являющаяся естественным продолжением возвышенного Вщижского мыса.
        Хозяйничали татары и на левобережье Десны, поджигая дома в тамошних предместьях, которые назывались Городец и Белынец. Эти поселения не имели валов и стен, поэтому при любом вражеском вторжении их население укрывалось во Вщиже. Так было и на этот раз.
        Тревога во Вщиже заметно усилилась, когда на другой день сюда со стороны Воробейны прихлынуло еще одно татарское войско. Татары разбили второе становище совсем рядом с Селищем, разбирая тамошние строения для возведения загонов для скота. Вщиж оказался в плотной осаде. Роман Старый и Анфим Святославич уповали лишь на то, что их гонцы смогли ночью проскочить мимо татарских дозоров и теперь мчатся один в Чернигов, другой — в Брянск.
        Второй день тоже прошел без малейших намерений татар взять Вщиж приступом.
        На третий день с утра к городским воротам, выходившим на юг, подъехали три татарских всадника. Они были без оружия и размахивали руками, делая знаки русской страже на городской стене, что прибыли для переговоров. Дозорные немедленно известили Романа Старого о татарских послах.
        Роман Старый решил не впускать татар в город, но встретиться с ними за городской стеной. Он хотел было отправить на встречу с татарскими послами воеводу Богуслава, однако Анфим Святославич настоял на том, чтобы это дело было доверено ему. Роман Старый уступил брату, видя, как тому не терпится увидеть татар вблизи и послушать, что они скажут. Вместе с Анфимом Святославичем отправились двое дружинников, один из которых знал несколько степных наречий.
        Один из татарских послов неплохо говорил по-русски, поэтому Анфим Святославич смог общаться с ним без помощи толмача. Вернувшись в город после переговоров с татарами, Анфим Святославич уединился в тереме с Романом Старым.
        - Ну, что поведали тебе нехристи? — нетерпеливо спросил Роман Старый, плотно притворив дверь светлицы. — Почто ты не захотел пригласить сюда воевод?
        Отойдя от двери, Роман Старый сел на стул напротив брата.
        - Худо дело, брат, — мрачно промолвил Анфим Святославич, протянув Роману Старому кожаную торбу, с которой он пришел в терем.
        Роман Старый заглянул в торбу и увидел в ней отрубленную голову своего дружинника Драговита.
        - Это вручили мне татарские послы, — сказал Анфим Святославич. — Еще мунгалы сообщили мне условия татарских ханов, орда которых стоит под Вщижем.
        - Что за условия, брат? — проговорил Роман Старый, осторожно опустив торбу на пол.
        - Ханы Бури и Кадан готовы не разорять наш град и не убивать наших людей, — хмуро ответил Анфим Святославич, — но от нас требуется безусловная покорность. Милость татарских ханов мы получим лишь в том случае, если отдадим им все злато-серебро, половину своих лошадей, самые ценные меха, тысячу железных клинков и топоров, триста кольчуг и полсотни самых красивых девушек.
        - Это все? — после краткой паузы поинтересовался Роман Старый.
        - Нет. — По лицу Анфима Святославича было видно, что самое худшее он приберег напоследок. — Все эти дары надлежит доставить в татарский стан нам с тобой. При встрече же с татарскими ханами нам надлежит упасть ниц перед ними, ибо так велит их обычай. Тогда мы получим от нехристей мир и безопасность. Каково?
        Анфим Святославич криво усмехнулся.
        - Что сказали татары про Воробейну? — спросил Роман Старый.
        - Воробейну нехристи спалили дотла, — промолвил Анфим Святославич. — Это сделали воины хана Кадана.
        - Послы не сказали, где пребывает хан Батый?
        - Батыева орда стоит где-то на реке Серене.
        - Значит, Батый сюда вряд ли подойдет. — Роман Старый задумчиво коснулся пальцами своей бороды. — С конницей и обозами через леса и топи, которые вот-вот вскроются ото льда, Батыю не пройти. Лед на реках тоже уже ненадежный. Стало быть, Батыевой орде остается прямой путь проторенными лесными дорогами до Козельска и дальше на юг через Домагощь и Мценск.
        - Устоит ли Козельск против Батыя? — Анфим Святославич с беспокойством взглянул на брата. — Князь тамошний еще отрок совсем. Напрасно, брат, ты отправил Гремиславу в Козельск.
        - Думаешь, во Вщиже Гремислава была бы в большей безопасности? — проворчал Роман Старый с тяжелым вздохом. — Коль ворвутся мунгалы в наш град, то будет их по двадцать на каждого нашего ратника. Все костьми ляжем, от мала до велика!
        - Может, Радко сумеет добраться до Брянска живым и невредимым? — негромко заметил Анфим Святославич. — Он младень не промах!
        - Что ты ответил на условия татар? — Роман Старый посмотрел в глаза брату.
        - Я сказал послам, что князь здешний подумает над их словами и завтра даст свой ответ, — проговорил Анфим Святославич. — Нам ведь и впрямь есть над чем подумать, брат.
        Собрав своих ближних бояр, Роман Старый кратко изложил им все, что узнал от брата, не утаив и того, что одного из княжеских гонцов татары убили.
        - Порешили мы с братом потянуть время в переговорах с нехристями в надежде, что Радко-удалец домчится-таки до Брянска, — сказал в заключение Роман Старый. — Опять же весенняя распутица на носу, от тепла вскроются ото льда реки и ручьи, начнется половодье. Это нам тоже на руку, ибо рвы городские талой водой наполнятся. Коль подойдут к нам на подмогу полки князей Ольговичей, тогда и наша рать выйдет против мунгалов в чистое поле. А ежели не будет нам помощи… — Роман Старый помолчал и сурово продолжил: — Придется, други мои, самим оборону держать, на сколько сил хватит. Предки наши в гробу перевернутся, коль мы склоним голову перед татарами!
        Воеводы единодушно согласились с Романом Старым, никто из них не желал принимать мир от татарских ханов на столь унизительных условиях. Эти люди, видевшие в своей жизни немало опасностей и крови, предпочитали умереть с честью, чем униженно просить о милости каких-то неведомых мунгалов.
        На следующий день спозаранку татарские послы опять появились перед Южными воротами Вщижа. К ним на этот раз выехал боярин Таислав, который сказал, что местный князь согласен выплатить дань татарским ханам, но, чтобы собрать ее, ему потребуется еще два дня. «Зато полсотни красивых девушек вы можете выбрать сами прямо сейчас, — угодливо добавил Таислав. — Отведете наших красавиц в свои становища, порадуете своих ханов. Девицы у нас на загляденье!»
        Узкоглазые послы заулыбались и затараторили о чем-то на своем языке, совещаясь между собой. Наконец, старший из них, владеющий русским языком, согласился с предложением Таислава. Перед тем как ввести татар в город, Таислав велел своим гридням завязать им глаза. При этом он пояснил старшему послу, мол, таково повеление их князя.
        Послы не сопротивлялись и въехали в город с завязанными глазами.
        Во время следования троих конных татар по узким улицам Вщижа их разглядывали многие сотни глаз. Мужчины, женщины и дети стояли у заборов и стен домов, выглядывали из ворот и переулков, мимо которых неторопливо проезжали татарские послы в теплых шубах и меховых шапках с высоким верхом. Кое-где народу было так много, что боярину Таиславу и его гридням приходилось своими конями и грозными окриками сдерживать напор толпы.
        Послов проводили до княжеского подворья и, не развязывая им глаз, бесцеремонно затолкали в холодный подвал.
        - Покуда ханские послы у нас в руках, мунгалы вряд ли пойдут на приступ, — посмеивался Роман Старый. — А нам того и надо!
        Участвуя в прошлом во многих княжеских междоусобицах, Роман Старый научился не только мужественно встречать опасность лицом к лицу, но при случае использовать обман и изворотливость себе во благо. Если в распрях с соседними князьями Роман Старый мог нарушить уговор лишь изредка, то воюя с половцами, берендеями и торками, он никогда не соблюдал заключенные с ними договора, поскольку считал всех степняков гнусными исчадиями ада. Такого же мнения Роман Старый был и о татарах. Ему внушала серьезные опасения военная мощь татарской орды, но тем не менее он относился к татарам с глубоким презрением, как к грязным язычникам.
        Глава вторая
        Нити родства
        В это утро две юные княжны поднялись на бревенчатую стену детинца, чтобы подышать теплым весенним воздухом и заодно посекретничать друг с дружкой, не опасаясь посторонних ушей. Покуда девушки поднимались на самый верх стены по деревянным широким ступеням, Звенислава все время была впереди, а Гремислава шла за ней следом, стараясь не отставать. Оказавшись на верхнем забороле, укрытом сверху двускатной тесовой кровлей, Гремислава обогнала Звениславу и со смехом побежала по дощатому настилу, топая сапожками. Весельем подруги мигом заразилась и Звенислава. Она припустила во весь дух вдогонку за Гремиславой, хохоча и пытаясь на бегу ухватить ее за развевающуюся сзади косу. Наконец, Звениславе удалось поймать подругу, схватив ее за полу длинной теплой накидки, подбитой заячьим мехом. Гремислава с визгом попыталась вырваться из цепких рук Звениславы, но ей это не удалось.
        Захлебываясь безудержным смехом, подружки бессильно привалились к бревенчатой прочной стенке, прорезанной длинными узкими бойницами.
        Прильнув к одной из бойниц, Гремислава восхищенно выдохнула:
        - Ах, как красиво! Дух захватывает!
        Бревенчатый детинец Козельска стоял на высокой горе с отвесными склонами, эта гора господствовала над протекавшей у ее подножия рекой Жиздрой и обширной низиной, окаймленной холмами, покрытыми хвойным лесом. Лед на реке уже ломался, широкое речное русло было забито большими и маленькими ледяными обломками, которые медленно плыли вниз по течению, то сбиваясь в торосы, то образуя трещины и полыньи, сверкавшие на солнце чистым голубым блеском водной глади.
        - Красиво, — согласилась Звенислава, уже много раз бывавшая здесь. — Я частенько прихожу сюда полюбоваться рекой и дальними далями.
        - Как называется ваша река? — спросила Гремислава.
        - Жиздра, — ответила Звенислава.
        - Чудное название, — улыбнулась Гремислава, взглянув на подругу.
        - Хочешь, расскажу, почему наша река так называется? — сказала Звенислава.
        - Расскажи, — промолвила Гремислава.
        Две княжны стояли у бойницы плечом к плечу, их головы в круглых парчовых шапочках с меховой опушкой чуть склонились одна к другой. Гремислава была одета в длинное довольно широкое платье из шерстяной бежевой ткани с накладными узорами голубого цвета по низу подола и на рукавах. Поверх платья ее плечи и стан были укрыты длинным плащом, скрепленным завязками у шеи. Платье и плащ достигали щиколоток Гремиславы, так что из-под их нижнего края виднелись ее желтые сафьяновые сапожки.
        Звенислава вышла из дому в теплой свитке почти до пят из шерстяной ворсистой ткани с узорами в виде горизонтальных полос. Это одеяние надевалось через голову, как рубаха. Рукава у женской свитки были очень длинные, намного длиннее рук, поэтому в теплую погоду руки можно было вынуть из рукавов через особые отверстия на уровне подмышек. Звенислава так и сделала в это солнечное весеннее утро. Длинные рукава, свисавшие у нее с плеч по бокам, нисколько ей не мешали. Свитка также надевалась поверх платья.
        - В давние-давние времена, еще до возникновения Козельска, на обоих берегах нашей реки жили два лодочника, — повела свой рассказ Звенислава. — Изо дня в день они перевозили через реку людей. Утром один лодочник кричал другому со своего берега: «Жив?» Другой отвечал: «Здрав!» Это часто слышали жившие в окрестностях люди, которые и дали название реке, производное от этой переклички: Жиздра.
        - Занятная легенда, — заметила Гремислава, когда ее подруга умолкла. Она взглянула на Звениславу серьезными глазами: — Ты хотела сказать мне что-то важное. Говори же. Нас никто здесь не услышит.
        Звенислава глубоко вздохнула, словно собираясь с духом.
        - Я услышала краем уха, что ты неспроста приехала в Козельск, но поглядеть на моего брата, с которым тебя собираются обручить, — промолвила Звенислава, мягко взяв Гремиславу за руку и тем самым выражая той свою искреннюю симпатию. — У меня очень славный братец, и я была бы рада, если бы ты сочеталась с ним браком. Признайся, по сердцу ли тебе Василий?
        Звенислава заглянула в глаза Гремиславе, но та отвела взгляд.
        - Я еще мало знаю Василия, — с оттенком смущения пробормотала Гремислава, — хотя внешне он вельми хорош. На этом браке настаивает моя мать, которая дружна с твоей матерью. Мою мать не смущает, что Василий моложе меня на год и то, что он доводится мне троюродным дядей. Мой прадед и ваш дед были родными братьями.
        - Да, я знаю, — негромко обронила Звенислава. — Разве в этом есть препона? Священники не воспрещают браки между родственниками в третьем и четвертом колене. Бывает даже, они венчают дядей с двоюродными племянницами.
        - Мне кажется, я безразлична Василию, — помолчав, сказала Гремислава. — Он больше уделяет внимания Радославе, а не мне. Впрочем, Радославу внешностью Бог не обидел.
        - По-моему, ты красивее Радославы, — уверенно заявила Звенислава. — В беседах с Василием ты нагоняешь на себя слишком неприступный вид, милая моя. Улыбаешься редко, глядишь на него строго, вот братец мой и сторонится тебя. Радослава же тебе совсем не соперница. Она же нам с Василием доводится двоюродной сестрой. Ее отец, Юрий Игоревич, был родным братом нашей матери. — Звенислава понизила голос и добавила со скорбными нотками: — Почти вся родня Радославы была истреблена мунгалами в Рязани в прошлом году, в декабре. Радославу мунгалы пленили в Переяславце, надругались над ней, так что бедняжка затяжелела от какого-то нехристя. По этой причине трубчевский князь Святослав Мытарь отказался связать Радославу узами брака со своим сыном вопреки уговору.
        Гремислава по своей привычке нервно кусала губу, внимая Звениславе с жадным любопытством. Она уже слышала о бесчинствах татар в захваченных русских городах и селах, эти слухи докатывались до Вщижа издалека вместе с беженцами из рязанских и суздальских земель. Но Гремислава не могла и представить, что встретится в Козельске с рязанской княжной, пережившей страшные унижения в неволе у татар и сумевшей вырваться на волю.
        - Радослава делилась с тобой и с Василием тем, что она видела в плену у нехристей? — Гремислава схватила Звениславу за руку. — Про мунгалов она вам что-нибудь рассказывала? Какие они?
        - Нет, ничего не рассказывала, ни полслова! — Звенислава отрицательно помотала головой. — Вот матушке нашей Радослава поведала многое, оставаясь с ней наедине. Матушка запретила нам с Василием расспрашивать Радославу про плен и про татар. Она сказала, что нам лучше ничего не знать об этом.
        - А ты ведаешь, что мунгалы, по слухам, сюда идут? — Гремислава сделала большие глаза, и в голосе ее послышался страх. Ее пальцы сильнее стиснули руку Звениславы. — Говорят, нехристей многие тыщи! Я когда из Вщижа уезжала, там все к осаде готовились. В Козельск приехала, здесь то же самое началось.
        - Не робей, подруга. — Звенислава ободряюще улыбнулась Гремиславе. — Козельск еще ни один враг приступом не брал. Гляди, на какой круче наш град стоит!
        - Вщиж тоже возведен на круче над рекой Десной, и его прежде враги ни разу не брали, — вздохнула Гремислава, — однако на сердце у меня как-то тревожно.
        - Стало быть, Вщиж стоит на берегу Десны, — проговорила Звенислава, желая отвлечь подругу от печальных мыслей. — А вот скажи мне, почему ваша река так называется?
        Две княжны, держась за руки, неторопливо двинулись дальше по стене.
        - Река Десна названа так, поскольку она впадает в Днепр с левой стороны, ведь десницей наши далекие предки называли левую руку, — сказала Гремислава. — Напротив Десны в Днепр впадает другая река — Шуйца. Так наши пращуры называли правую руку.

* * *
        Боярин Никифор Юшман удивился раннему визиту протодиакона Фалалея, который являлся духовником княжича Василия. Просьба, с какой протодиакон Фалалей обратился к боярину Никифору, смутила того и озадачила.
        - К тебе обращаюсь, боярин, ибо знаю, сколь власти у тебя и с каким глубоким уважением относится к тебе княжич Василий, — молвил Фалалей, отказавшись сесть на стул, предложенный ему Никифором Юшманом. — Досадно и горестно мне взирать на то, как греховодник Гудимир толкает нашего княжича в яму греха и разврата! Ведь это происками Гудимира наша матушка-княгиня свела Василия с развратной челядинкой Купавой. Вот уже три дня, как уехала из Козельска Феодосия Игоревна, и за это время Василий ни разу не занимался ни греческим языком, ни латынью. А ведь я пообещал Феодосии Игоревне передать Василию все знания, полученные мною в Киево-Печерском монастыре. Ныне у Василия на уме лобзания и объятия с Купавой. Мне ведомо, что Василий все ночи проводит с этой греховодницей! У них и днем доходит до греха, ибо в отсутствие Феодосии Игоревны Василий чувствует себя полным хозяином в тереме.
        - Так и должно быть, отче, — сказал Никифор Юшман. — Василий же князь как-никак! Мне вот говорят, что Василий каждый день упражняется с Гудимиром во владении мечом и топором. Значит, не токмо Купава на уме у нашего княжича.
        - Пойми, боярин, — настаивал священник, — заниматься науками — это как плыть в лодке по реке. Ежели не будешь работать веслами, то вперед не продвинешься, но поплывешь по течению, как бревно. Знания нужно постигать каждый день. Растолкуй же это Василию, боярин.
        - Хорошо, я поговорю с Василием об этом, — промолвил Никифор Юшман. — Сегодня же поговорю. Токмо не обессудь, отче, коль не прислушается ко мне Василий, силком я его в твою келью не потащу.
        - Помимо беседы с Василием, боярин, ты сделай доброе дело — избавь княжича от похотливой Купавы. — Долговязый протодиакон чуть сощурил свои темные холодные глаза с выражением хитрого коварства на бородатом лице. — Подговори княжеского огнищанина, пусть он ушлет Купаву в загородное княжеское сельцо да задаст ей там работы побольше. Пусть Купава спину гнет от зари до зари, тогда из нее вся похоть выветрится.
        - Ладно, святой отец, — усмехнулся Никифор Юшман, — постараюсь избавить Василия от Купавы с помощью огнищанина. Но, опять же, за успех не ручаюсь. Ведь Купава сама с норовом, она может удрать с загородного подворья, что для нее десяток верст! Она же крепка телом и ногами!
        - Значит, пусть огнищанин Купаву под замок посадит! — сердито проговорил священник, сжав кулак. — Эдаких блудливых девиц сам Сатана в свои невидимые сети ловит, а через ихние прелести в эти же сатанинские сети попадают глупые отроки вроде нашего княжича!
        Хоромы Никифора Юшмана стояли всего в сотне шагов от княжеского терема. Расставшись с протодиаконом Фалалеем, Никифор Юшман облачился в длинную шубу из яркого атласа, нацепил на голову шапку из черно-бурой лисы и отправился на княжеское подворье.
        Детинец Козельска был плотно застроен боярскими двухъярусными домами, поэтому улочки здесь были кривые и тесные. На самом высоком месте детинца возвышался белокаменный однокупольный Успенский храм, самый большой в городе. Эту церковь начал возводить еще дед княжича Василия, а закончил ее строительство его отец перед самым походом на татар пятнадцать лет тому назад. Храбрый Всеволод Мстиславич сложил голову в битве на Калке, и прах его, благодаря стараниям Никифора Юшмана, был доставлен в Козельск и захоронен под полом в одном из приделов Успенского храма.
        Несмотря на ранний час, городские улицы были полны людей, снующих туда-сюда по своим делам. В основном это были боярские слуги, спешащие куда-то с поручениями.
        Подходя к распахнутым настежь воротам княжеского подворья, Никифор Юшман еще издали услышал звон и лязг сталкивающихся мечей. Вступив на широкий теремной двор, Никифор Юшман увидел своего сына Радима, который умело бился на мечах с княжичем Василием. Оба юноши были крепки и напористы, и тот и другой двигались стремительно, то отражая выпады, то переходя в атаку. Длинные светло-русые волосы княжича растрепались, на его щеках полыхал яркий румянец. Темные волосы Радима тоже пребывали в беспорядке от резких телодвижений, а его голубые глаза сверкали воинственным азартом.
        За учебным поединком наблюдал пестун Гудимир, на нем был красный военный плащ, его шапка была сдвинута набекрень. Громкий голос Гудимира то и дело подстегивал юных поединщиков:
        - Не суетись, Вася!.. Делай шире замах. От плеча руби, а не от локтя!
        - Радя, спину держи прямее!.. Шаг вперед и выпад мечом делай одновременно!
        Никифор Юшман замер на месте, любуясь двумя юными бойцами, которые выказывали неплохие навыки во владении клинком. «Гудимир знает свое дело! — с довольной улыбкой подумал боярин. — Под его началом княжич Василий непременно станет воином хоть куда!»
        Радовало Никифора Юшмана и то, что его сын Радим входит в круг ближних друзей Василия.
        К Никифору Юшману приблизился огнищанин Мичура, смуглый и горбоносый. В руках у него была уздечка. Короткий полушубок огнищанина был подпоясан кожаным ремнем, за которым торчала плеть.
        - Здрав будь, боярин! — сказал Мичура. — Сынок-то твой скоро перещеголяет княжича и в стрельбе из лука, и в рубке на мечах. Из всех дружков Василия лишь Радим ни в чем ему не уступает!
        - Ты далеко ли собрался, друже? — обратился к огнищанину Никифор Юшман, ответив на его приветствие.
        - В загородное село, — ответил Мичура, забросив уздечку себе на плечо. — Хочу пустить на продажу залежалый воск и деготь, уже и покупателя нашел. Знаю, что татары где-то близко и из города выезжать опасно, но дело есть дело. Не зря же я состою управляющим княжеским хозяйством.
        - Послушай, друже, — Никифор Юшман доверительно положил руку огнищанину на плечо, — исполни одну мою просьбу. Возьми с собой в загородное сельцо челядинку Купаву и оставь ее там недельки на три, чай, работы там хватает.
        - Я бы рад, боярин, но Василий осерчает на меня, — возразил Мичура. — Милуется он с Купавой, поэтому я над ней не властен. Купава ныне живет в тереме не как челядинка, а как ровня княжичу и его сестре. Вот такие дела, боярин.
        Никифор Юшман понимающе покачал головой.
        - Выходит, шибко привязался к Купаве Василий, — задумчиво пробормотал он. — Что ж, такая красавица кого угодно с ума сведет!
        - Мне кажется, у Василия с Купавой зашло дальше некуда! — опасливым шепотом произнес Мичура. — Похоже, полюбили они друг друга. Не понравится это Феодосии Игоревне. Ох как не понравится!
        Мичура оседлал коня, но из города так и не выехал. По лесной дороге со стороны реки Серены к Козельску подошла татарская орда. Татары разбили стан на равнине между рекой Жиздрой и ее притоком речкой Другусной.
        Было 25 марта 1238 года.
        Глава третья
        Лесть татарская
        Несколько раз татарские всадники подъезжали к воротам Козельска, крича страже на башнях, что хотят вступить в переговоры с местным князем. На переговоры с татарами отправился Никифор Юшман, выехав за ворота верхом на коне. Не доверяя татарам, боярин Никифор надел под одежду кольчугу, а в рукаве свитки спрятал узкий кинжал. Разговор с татарскими послами у Никифора Юшмана получился недолгий.
        Вернувшись в город, Никифор Юшман собрал старших дружинников в княжеском тереме. Присутствовал на этом совете и княжич Василий.
        В гриднице было довольно жарко от недавно протопленных печей. Девять думных бояр сидели на длинной скамье у бревенчатой стены, их взоры были устремлены на княжича Василия и Никифора Юшмана, сидевших на стульях напротив них. Василий вышел к боярам в длинной княжеской багрянице, расшитой золотыми узорами по круглому вороту, на груди и плечах, на нем также был широкий узорный пояс. Светловолосая голова княжича была увенчана золотой диадемой. Василий старался выглядеть серьезным и невозмутимым, но у него это плохо получалось, так как ему было непросто сдерживать свои эмоции, слыша то, о чем рассказывал Никифор Юшман.
        - Разговаривал я с тремя знатными мунгалами, — молвил боярин Никифор, — причем двое послов были мужами, а третья была женщина исполинского роста. Волосы у татарской богатырши были пепельно-рыжие, заплетенные в две косы. У тех двух мужей волосы были черные и тоже в косы заплетены. Шапки у всех троих были одинаковые с острой макушкой и очень густым мехом по краям, одежды тоже были одинаковые, похожие на короткие овчинные шубы, пошитые мехом внутрь. Два мунгала разговаривали со мной по-русски, а женщина все время молчала, хотя было видно, что она понимает, о чем мы толкуем.
        Бояре слушали Никифора Юшмана с величайшим вниманием, ловя каждое его слово. Оказалось, что подошедших к Козельску татар возглавляет Гуюк-хан. Это головной отряд Батыевой орды, которая движется следом. Гуюк-хан доводится Батыю двоюродным братом.
        - Послы поведали мне, что Гуюк-хан не желает зла козельчанам, — вел свою речь Никифор Юшман. — Гуюк-хан предлагает нам сдаться без боя. В этом случае татары возьмут с нас откуп в виде мехов, злата-серебра и лошадей, после чего они двинутся дальше в сторону степей. Послы заверяли меня, что всех добровольно сдавшихся мунгалы не пленят и не убивают, мол, так велит их обычай. Но тех, кто упорствует и не желает склонять голову, ждет жестокая расплата: непокорные города татары сжигают дотла, а всех жителей истребляют. При этом послы напомнили мне про Рязань, Коломну, Владимир и другие русские города, разоренные ими за отказ открыть ворота.
        Гуюк-хан дал козельчанам два дня на раздумье.
        - Что станем решать, бояре? — Никифор Юшман оглядел хмурые лица старших дружинников. — У Гуюк-хана наверняка войск не так много, чтобы взять наш град приступом, вот он и ведет с нами переговоры. Однако скоро к Козельску подвалит Батый со всей татарской ордой, а этот враг будет пострашнее.
        В гриднице на какое-то время повисло гнетущее молчание, которое нарушил боярин Полежай.
        - Пусть сперва князь скажет свое слово, — промолвил он.
        Василий выпрямил спину под взглядами своих бородатых советников. На его безусом лице проступил румянец волнения. Вот он, долгожданный миг: с него, как с князя, первый спрос! Сильный враг стоит под Козельском, доселе невиданный на Руси. Ему, Василию, нужно сейчас высказать свое мнение — сдаваться или нет, — которое может стать решающим на этом совете.
        - В давние времена готы-язычники, осаждая Рим, тоже уговаривали его жителей открыть ворота и откупиться от них золотом, — сказал Василий негромко, но твердо. — Не имея сил для войны, римляне уже склонялись к тому, чтобы дать готам отступное. Однако готы с помощью измены сумели ворваться в Рим и подвергли его ужасному опустошению. Безжалостная гнусная сущность готов-варваров все равно прорвалась бы наружу, даже если бы римляне сразу же приняли их условия сдачи. Не золота жаждали готы, выступив на Рим, а крови римлян. Мунгалы такие же язычники, как и готы. Я не верю их льстивым речам, бояре. Нельзя впускать мунгалов в Козельск!
        Пример из далекого прошлого, вычитанный Василием из толстых латинских книг, произвел сильное впечатление на некоторых из бояр, в том числе и на Никифора Юшмана.
        Увидев, что Василий встал со стула с явным намерением покинуть гридницу, Никифор Юшман спросил, почему он уходит, не дожидаясь окончания совета.
        - Хоть я и князь, но всем вам гожусь в сыновья, — ответил Василий. — Не пристало мне вступать в спор со старшими. Уверен, бояре, здравомыслие и жизненный опыт помогут вам принять верное решение в сей трудный час. Я удаляюсь, дабы не смущать вас своим присутствием. Окончательное слово остается за вами, бояре.
        Василий повернулся и направился к двери, за которой находилась лестница, ведущая на второй ярус терема, в его покои. Бояре проводили юного князя в полном молчании.
        Едва хлопнула дверь, за которой скрылся княжич, Никифор Юшман вновь обратился к старшим дружинникам с тем же вопросом:
        - Ну, други мои, что станем делать? Какой ответ дадим Гуюк-хану?
        Первым взял слово Ефим Срезень, человек прямой и резкий, отчего и получивший свое прозвище. Срезнем русичи называют жесткого в суждениях человека.
        - Нечего тут обсуждать, бояре, — сказал Ефим Срезень, сдвинув брови. — Мунгалы всю Залесскую Русь прошли, никому пощады не давали и нам не дадут, коль мы купимся на их обещания. Надо биться насмерть с этими язычниками узкоглазыми, а не переговоры с ними вести!
        Затем высказал свое мнение боярин Увар Иванович.
        - Княжич Василий верно подметил, у всех язычников душа черная, а слова лживые, — проговорил он. — Нехристи потому с нами ласково разговаривают, поскольку видят, что град наш вельми неприступен. Нельзя поддаваться на уговоры татар. Пусть-ка Гуюк-хан попробует преодолеть наши валы и стены!
        С Уваром Ивановичем согласился Никифор Юшман:
        - Даже Василий хоть млад годами, но и он уразумел главное, что нельзя верить словам нехристей. Не пристало и нам, седоусым мужам, идти на поводу у татарской лести. Нельзя впускать мунгалов в Козельск, это ясно как Божий день.
        И тут заговорил боярин Полежай с недовольными нотками в голосе:
        - Княжич наш что-то брякнул, не подумав, наплел нам что-то про взятие Рима готами, а вы все и уши развесили! — Полежай сердито оглядел всех присутствующих. — Юнец взрослым мужем показаться хочет, властелином себя мнит, потому и не желает склонять голову перед язычниками. К тому же книг начитался Василий сверх меры, слава древних царей и полководцев ему голову кружит. Однако, смею заметить, книги листать — это одно, а с татарами сражаться — это совсем другое. Гуюк-хан, может, и впрямь нам не опасен, бояре, но совсем скоро к Козельску подойдет Батый со всей своей силищей. Вот тогда мы и запоем Лазаря!
        - Что ты предлагаешь? — с недобрым прищуром обратился к говорившему Ефим Срезень. — В ножки татарам поклониться?
        - Ради спасения наших семей можно и поклониться нехристям, — сказал Полежай, смело глянув в глаза боярину Ефиму. — Против Батыги нам без подмоги не выстоять! Уж коль такие города, как Рязань и Владимир, были взяты татарами приступом, то наш град нехристи и подавно возьмут.
        - Не забывай, боярин, Феодосия Игоревна и Матвей Цыба уехали просить соседних князей о помощи, — заметил Увар Иванович. — Может, кто-то из князей уже спешит к нам на выручку. А ты в панику ударился раньше времени.
        - Придет к нам подмога иль не придет — это дело темное, — поморщился Полежай. — А вот что на сей час понятно и очевидно, это то, что мунгалы уже стоят под Козельском. Покуда нехристей не шибко много, однако скоро их будет здесь, как муравьев. Раскиньте мозгами, други мои, хоть град наш и на горе стоит, но ратников у нас немного. Татар же столько, что они смогут штурмовать наши стены день и ночь напролет. Не выдержать нам такой сечи. А посему предлагаю откупиться от мунгалов дарами.
        К неудовольствию Никифора Юшмана, среди старших дружинников нашлись согласные с боярином Полежаем. Голоса этих людей раскололи совет надвое.
        Видя, что к единому мнению собравшиеся бояре прийти не могут, Никифор Юшман предложил собрать вече. «Пусть козельчане сами выскажут, согласны они сдаться татарам или не согласны», — заявил он.

* * *
        Уйдя с совета старших дружинников, Василий поднялся на второй ярус терема и постучался в светлицу к княжне Радославе. Княжна сама открыла дверь Василию.
        - Здравствуй, сестрица. — Василий переступил через порог, наклонив голову в низком дверном проеме. — Чем занимаешься? Не помешал я тебе?
        - Проходи, Вася, — сказала Радослава. — Ты же знаешь, я всегда рада тебя видеть. Присаживайся.
        Судя по открытому сундуку, Радослава только что занималась тем, что перебирала свои наряды.
        Василий сел на скамью у окна, выходившего на теремной двор. Яркие солнечные блики играли на ромбах из разноцветного стекла, вставленного в оконную раму. Солнце пригревало. На деревянном карнизе за окном ворковали голуби, радуясь весне и теплу. Но совсем не радостно было на душе у Василия.
        - Ты уже, наверно, ведаешь, сестрица, что татарская рать стоит под Козельском, — промолвил Василий, едва Радослава села на скамью рядом с ним. — Послы татарские предлагают нам сдаться на милость Гуюк-хана. Обещают не жечь наш град и не убивать людей. Сейчас наши бояре думу думают, что ответить татарскому хану. Сестрица, ты была в неволе у татар, своими глазами видела, на что способны эти нехристи. Поделись со мной увиденным, помоги мне советом, можно ли верить обещаниям татар? — Василий осторожно взял нежную белую руку Радославы в свои сильные ладони.
        Хотя Радославе было уже больше шестнадцати лет, выглядела она едва ли на четырнадцать из-за своего хрупкого телосложения. У нее были большие синие глаза, небольшой, чуть вздернутый нос, красиво очерченные уста, слегка заостренный подбородок. Свои русые волосы Радослава обычно носила распущенными по плечам, скрепляя их на лбу тонкой повязкой. Княжна обрезала свою косу в знак траура по своим родственникам, погибшим в Рязани, поэтому ее волосы были чуть ниже плеч.
        - Вася, татары способны на любое коварство и на любое зло, поверь мне, — сказала Радослава. — Обещания татар кривы, как и их сабли. Татары зальют Козельск кровью, ежели ворвутся сюда! Скажи своим боярам, что речи нехристей — это обман.
        - Я уже сказал это старшим дружинникам, — произнес Василий. — Надеюсь, Никифор Юшман сумеет настоять на своем, не позволит боярам дать слабину перед нехристями. Голос Никифора Юшмана на этом совете весомее моего.
        - Как ты думаешь, Вася, соседние князья Ольговичи придут к нам на помощь? — Синие очи Радославы встретились с голубыми глазами Василия.
        - Надеюсь, что придут, — ответил княжич и ободряюще улыбнулся своей двоюродной сестре.
        По узким улицам Козельска проехали бирючи-глашатаи, созывая торговый и ремесленный люд, а также сбежавшихся сюда смердов на вече. Глашатаи спустились верхом на конях из детинца и больше часа кружили по Нижнему граду, раскинувшемуся в широкой излучине речки Другусны. Нижний град был втрое обширнее цитадели Козельска, он тоже был окружен высоким валом, по гребню которого шла деревянная стена с башнями. Со стороны Другусны в Козельск вели другие ворота, называвшиеся Речными.
        Народные собрания в Козельске происходили на торговой площади. Благодаря наплыву смердов из окрестных деревень нынешнее вече получилось особенно многолюдным. Перед народом один за другим выступали с речами бояре, местный тысяцкий и настоятель Успенского храма отец Амвросий. Обратился к козельчанам и княжич Василий, убеждая их не сдаваться татарам.
        Самое сильное впечатление на людей произвела речь настоятеля Амвросия.
        «Князь наш годами млад, но сердцем храбр, — сказал Амвросий. — Не пристало нам малодушничать, уповая на милость врагов, слыша призыв к сече из уст Василия. Братья, встанем же крепко за нашего князя и веру христианскую! Обратим же оружие против Батыевых полчищ! И будет всем нам за это вечная слава как на земле, так и среди ангелов небесных!»
        С народного собрания Василий вернулся в приподнятом настроении. Ему польстило то, с каким вниманием выслушали его короткую речь козельчане, как бурно горожане и смерды поддержали его призыв не сдаваться татарам. Те из бояр, кто не желал сражаться с татарами, казалось бы, разумные доводы приводили, убеждая народ откупиться от врагов данью. Однако слова Василия и призыв к сопротивлению настоятеля Амвросия склонили чашу весов при народном голосовании в пользу Никифора Юшмана и его сторонников.
        Едва на землю опустилась ночная мгла, как страсти, кипевшие в Козельске, улеглись, город окутала сонная тишина. Погасли огни и в княжеском тереме.
        Василий пришел в опочивальню, где его с нетерпением ожидала Купава. Она стояла на коленях перед иконой Богородицы и шепотом читала молитвы. Длинные волосы Купавы были распущены, она была босая, в тонкой исподней сорочице. Едва скрипнула дверь, как Купава резко обернулась. Увидев Василия, Купава метнулась к нему столь стремительно, что огонек светильника, подвешенного к низкой потолочной балке, заколыхался и затрепетал.
        Василий вытянул руки и принял Купаву в свои объятия. Их губы соединились в страстном поцелуе, и то, что рослая челядинка была почти на полголовы выше княжича, влюбленным нисколько не мешало. Василий мигом возбудился, чувствуя пальцами рук нагое тело Купавы сквозь тонкую ткань сорочицы. Он потянул ее к кровати.
        - Дверь-то запри! — шепнула Василию Купава.
        Княжич быстро задвинул до упора дубовый засов на двери.
        Подходя к постели, Купава привычным жестом стянула с себя через голову ночную рубашку, небрежно кинув ее на стул, где лежала остальная ее одежда. В свете масляного светильника пышные формы обнаженной Купавы отливали нежной белизной, а ее густые длинные волосы волнами рассыпались по широкому ложу, когда она грациозно возлегла поверх одеяла. В этом призрачном полумраке волосы Купавы казались еще светлее, чем при свете дня.
        Лежа на спине и глядя в потолок, Купава спросила:
        - Милый, что решило вече?
        - Народ постановил не впускать татар в Козельск и сражаться с ними всем миром, коль нехристи на приступ пойдут, — ответил Василий, торопливо раздеваясь. — Не всем боярам это понравилось, но оспаривать волю веча запрещено законом.
        - Мне страшно, Вася, — прошептала Купава, когда княжич лег на кровать с нею рядом. — Говорят, татар многие тьмы, смогут ли выстоять против них наши ратники. Как ты думаешь?
        - В поле козельчанам татар, конечно, не одолеть, — тоном эдакого знатока проговорил Василий, опираясь на локоть и поглаживая другой рукой живот и грудь Купавы. — Зато на стенах и башнях наши ратники будут непобедимы для нехристей. Козельск ведь стоит на такой круче, куда можно взлететь токмо на крыльях.
        Уверенный голос Василия успокоил Купаву. Отбросив свои страхи, она повернулась на бок, отдавшись желанию княжича заняться той интимной гимнастикой, все прелести которой Купава распознала лишь в постели с Василием.

* * *
        На следующую встречу с татарскими послами Никифор Юшман отправился вместе с Василием и своим сыном Радимом. Обоим юношам не терпелось увидеть воочию грозных мунгалов, особенно их интересовала татарская богатырша. Однако Василия и Радима ждало разочарование. К ним на встречу прибыли какие-то два плосконосых скуластых мунгала в лисьих шапках и вонючих овчинных шубах.
        Никифор Юшман после обмена приветствиями указал татарам на Василия, сказав, что это и есть местный князь. Сидящий в седле Василий приподнял подбородок и приосанился. На нем была княжеская шапка из куньего меха и пурпурный плащ.
        Оба посла ловко спрыгнули с коней и низко поклонились Василию.
        Затем один из послов на ломаном русском стал хвалить княжича за то, что тот проявил благоразумие, решив не сражаться с Гуюк-ханом.
        Василий с усмешкой переглянулся с Радимом и резко прервал посла:
        - Я здесь лишь затем, чтобы объявить, что Козельск не отворит ворота Гуюк-хану! — произнес Василий, чеканя слова. — Не пристало нам, христианам, склонять голову перед погаными язычниками! Так и передай Гуюк-хану, посол.
        Монгол с изумлением уставился на Василия снизу вверх своими темными раскосыми глазами. Переминаясь на кривых ногах, обутых в короткие кожаные сапоги с загнутыми носками, посол перевел взгляд на Никифора Юшмана, как бы говоря ему выражением своего лица, мол, ты гораздо старше княжича, боярин, вразуми же его!
        Никифор Юшман сидел на коне с каменным лицом. Он взирал на спешенных татарских послов, как на пустое место.
        Тогда оба посла заговорили разом, обращаясь к Василию. Они убеждали его как следует подумать, ибо от этого решения зависит судьба Козельска.
        - У тебя, видимо, плохие советники, князь, — заметил один из послов. — Они дают тебе дурные советы. Ваш христианский Бог не помог ни рязанским князьям, ни суздальским, хотя наши храбрые воины разграбили все его храмы во взятых городах.
        - Вернись домой, князь, и подумай над нашими словами хорошенько, — промолвил другой посол. — Не гневи Гуюк-хана, это может плохо закончиться для тебя и всех твоих людей. У нас такой обычай: если хотя бы одна стрела будет выпущена нами в сторону неприятеля, тогда всякие переговоры разом прекращаются. Тогда наши воины уже не пощадят никого.
        Послы вскочили на своих низкорослых лошадей и рысью поскакали к видневшемуся вдалеке татарскому стану, над которым поднимались в небесную синь тысячи дымов.
        Вернувшись обратно в город, Василий поехал не на княжеское подворье, а повернул коня к Успенскому храму. В каменных палатах, возведенных рядом с собором, жил молодой священник Созонт, до недавнего времени обучавший княжича славянской и греческой грамоте. По поручению настоятеля Амвросия Созонт вот уже несколько лет занимался составлением местного летописного свода. Начав со времен Юрия Долгорукого, Созонт старательно и кропотливо воссоздал генеалогию козельских князей, историю их междоусобных распрей с соседями и дальних походов в Степь. Созонт использовал в своем труде сведения из других черниговских летописей и даже ездил в Киев, дабы почитать летописи в тамошних монастырях.
        Василию было известно, что Созонт уже довел свое летописание до нынешнего года, а это означало, что ему надлежит сделать запись о появлении под Козельском татарской орды.
        Разыскав Созонта на монастырском подворье, Василий сразу же потребовал, чтобы тот показал ему летописный свод.
        - Неужто хочешь грамматические ошибки в тексте поискать, княже, — усмехнулся Созонт, ведя Василия в свою келью.
        - Я только что встречался с татарскими послами, заявил им, что козельчане не покорятся нехристям! — горделиво проговорил Василий. — Об этом непременно нужно написать в летописи.
        - Как скажешь, княже, — сказал Созонт, не скрывая своей добродушной иронии. — Могу записать, что ты накричал на послов татарских и те в страхе упали ниц перед тобой. Хочешь?
        - Хватит кривляться, Сазыка! — нахмурился Василий. Он по привычке назвал священника тем именем, каким в просторечии его именовали близкие знакомые. — Я не о себе пекусь, но о событиях, ныне происходящих у нас на глазах, кои нужно донести правдиво до потомков наших.
        Созонт понимающе закивал головой с длинной шевелюрой, придав своему лицу серьезный вид. Он привел княжича в свою тесную комнату и положил перед ним на стол объемную книгу в кожаном переплете. Заглавие книги гласило: «Летописный свод града Козельска».
        Открыв книгу на той странице, где была вложена закладка в виде полоски грубой кожи, Созонт указал пальцем на последнюю запись, обронив при этом:
        - Вот, княже. Сие позавчера было мною записано. Ладно ли?
        Василий с любопытством склонился над исписанной страницей.
        - «В лето 6746-е от Рождества Христова марта 25-го дня многие тыщи татар подступили к Козельску со стороны Серенска…» — вслух прочитал Василий.
        Далее Василий читал текст летописи уже про себя, неслышно шевеля губами. По тому, как княжич еле заметно кивал, с трудом сдерживая горделивую улыбку, можно было понять, что все, изложенное Созонтом в последнем абзаце, ни на йоту не грешит против истины.
        - Написано ладно и правдиво. И почерк красивый. — Василий сел на стул и взглянул на Созонта: — Далее напиши так: мол, выслушав непреклонный отказ о сдаче из уст козельского князя, послы татарские удалились, дав козельчанам еще немного времени, чтобы одуматься и не доводить дело до сечи.
        - Сколько же еще времени на раздумье дали нам мунгалы? — спросил Созонт, присев на край своей узкой постели. Грубая черная ряса мешковато сидела на тощей фигуре молодого священника, словно была с чужого плеча.
        - Сутки, — коротко ответил Василий. — Сие тоже нужно отметить в летописи.
        - Воля твоя, княже, — покорно промолвил Созонт. — Вот чернила новые изготовлю и сразу же за перо возьмусь.
        Василий упруго встал, дружески похлопал Созонта по костлявому плечу и, засвистав веселую песенку, вышел из кельи. Его быстрые удаляющиеся шаги прозвучали в гулком коридоре, ведущем к выходу с монастырского подворья.
        Глава четвертая
        Найманы и мангуты
        Гуюк-хан не зря изо дня в день посылал своих людей на переговоры с козельчанами, уговаривая тех сдаться без боя. В разноплеменном войске Гуюк-хана уже не было прежнего единства. Труднейший зимний поход по лесистым русским землям, тяжелые потери, понесенные степняками при штурме русских городов, острая нехватка провизии и корма для коней — все это подорвало дисциплину настолько, что вожди кочевых племен открыто говорили Гуюк-хану о своем нежелании сражаться с русами. Дошло до того, что часть войска Гуюк-хана, вопреки его запрету, снялась с лагеря и двинулась на юг, в степи. Причем это произошло не ночью, когда все спали, а среди бела дня.
        Гуюк-хан вскочил на коня и поскакал вдогонку за отрядами, вышедшими из повиновения ему. Он настиг их на временной стоянке всего в одном переходе от своего становища. Это были воины из степных племен найманов и мангутов. Если найманы были тюркоязычным народом, то мангуты были монгольским племенем.
        Растолкав стражу, Гуюк-хан ворвался в шатер вождя найманов, как вихрь. Он сразу понял, что появился здесь явно не вовремя. Вождь найманов только что избавился от одежд с помощью двух узкоглазых служанок, собираясь совокупиться с юной русской рабыней, которая в голом виде стояла на четвереньках на постели в глубине юрты с распущенными длинными волосами в позе покорного ожидания. Одна из младших жен найманского хана, сидя на ложе рядом с юной славянкой, осторожно массировала тонкими пальцами ее розовое девственное влагалище. При этом найманка то окунала свои пальцы в плошку с жидким овечьим жиром, то смачивала их своей слюной. Другой рукой найманка ласково поглаживала юную пленницу по белым округлым ягодицам, успокаивая ее и настраивая на то неизбежное, что вот-вот должно было случиться. Благодаря стараниям найманки юная рабыня издавала глубокие и прерывистые вздохи, опустив голову и разбросав по постели свои длинные темно-русые пряди, а ее раздвоенные половые губы блестели от сочащегося по ним жира.
        - Приветствую тебя, Таян-хан! — с язвительной насмешливостью произнес Гуюк-хан, уперев руки в бока. — Извини, что отрываю тебя от важного дела. Нам нужно поговорить!
        - Я наперед знаю, что ты хочешь мне сказать! — раздраженно отмахнулся Таян-хан, повернувшись спиной к Гуюк-хану. Одна из служанок, стоя перед ним на коленях, принялась обмывать его детородный орган, черпая воду из медного котелка. — Зачем ты приехал, Гуюк-хан? Не надо было приезжать! Все равно мы с тобой не договоримся. Мои воины устали от этой войны, от этих снегов и лесов, они хотят вернуться в степи.
        - Уходя вот так, ты нарушаешь ясу Чингис-хана, недоумок, — сердито проговорил Гуюк-хан. — Это же дезертирство и трусость! За это полагается смерть!
        - О какой ясе ты мне талдычишь, приятель! — усмехнулся Таян-хан. — Твои собственные нукеры не соблюдают ясу, они утаивают для себя большую часть добычи, не ходят в дальние дозоры, спят в ночном охранении… Ты знаешь об этом не хуже меня.
        Таян-хан завернулся в широкий халат и уселся на кошму рядом с пылающим очагом. Молчаливым жестом он пригласил Гуюк-хана сесть на почетное гостевое место. Засунув плеть за голенище сапога и сняв с головы мохнатую шапку, Гуюк-хан тяжело опустился на мягкие подушки.
        Служанки Таян-хана расторопно поставили перед Гуюк-ханом небольшой стол на низких ножках, выставив на него плоские блюда с тонко нарезанной вяленой бараниной, сушеной рыбой, курагой и овечьим сыром. Юная жена Таян-хана налила из бурдюка в круглые чаши желтоватый пенящийся кумыс.
        Гуюк-хан с недоверчивым видом взял чашу с кумысом и молча протянул ее жене Таян-хана, чтобы та сделала глоток из нее. Узкие глаза найманки метнулись к супругу. Увидев его повелительный кивок, найманка с недовольным видом отпила кумыс из чаши Гуюк-хана. После чего она удалилась в глубь юрты, укрыв одеялом сидящую на ложе русскую невольницу, и сама села рядом с ней, поставив локти себе на колени и подперев ладонями свои круглые щеки.
        - Твоя Ай-Чурек по-прежнему капризна и строптива, — с ухмылкой заметил Гуюк-хан, взглянув на Таян-хана. — Не очень-то она рада моему приходу. И из моей чаши она пьет очень неохотно.
        - Ай-Чурек не любит кумыс, — сказал Таян-хан, исподлобья взирая на гостя. — Если ты мне не доверяешь, зачем тогда пришел в мою юрту?
        - Как я могу тебе доверять после того, как ты со своими людьми покинул мое войско, — пожал плечами Гуюк-хан, пригубив из чаши. — Такого предательства я не ожидал от тебя, друг мой. Когда мне сказали об этом, то я сначала не поверил своим ушам!
        Таян-хан сморщился, как от зубной боли, и раздраженно поставил чашу с кумысом обратно на стол, так и не донеся ее до рта.
        - При чем здесь предательство! — возмутился он. — Ты моих воинов видел, Гуюк-хан. Видел?.. Сколько их осталось к концу этого похода? Чуть больше половины от изначальной численности. Из них каждый третий изранен в сечах с урусами, а кто не изранен, тот обморожен.
        - Однако ж твои воины и ты сам не с пустыми руками идете из этого набега на Русь, — обронил Гуюк-хан, сделав небрежный кивок в сторону сундука с сокровищами, который стоял рядом с ложем, на котором сидела юная русская невольница.
        - Эту невольницу мои нукеры захватили тут неподалеку в какой-то деревне, — сказал Таян-хан. — Рабыни, захваченные моими воинами на суздальских землях, умерли от холода еще в прошлом месяце. Их же гнали полуголыми по снегу да в мороз, те, что уцелели, до сих пор хворают. Какой прок от хворых рабынь!
        - У нас появилась возможность разжиться молодыми и здоровыми невольницами в граде урусов Кизель-Иске, пока сюда не подошел Бату-хан со своими туменами, — промолвил Гуюк-хан, попивая кумыс. — Ну же, Таян-хан, давай возьмем этот град до подхода Бату. Поделим всю добычу поровну!
        - Нет, Гуюк-хан, не настаивай и не проси: мои воины устали, им нужен отдых. — Таян-хан отрицательно помотал головой. — Наши кони совсем отощали от бескормицы, верблюды и волы тоже вконец ослабели, им не по силам даже небольшая кладь. Я и тебе советую, как другу: оставь Кизель-Иске, пусть его штурмует Бату-хан, если хочет.
        Гуюк-хан вышел из шатра Таян-хана озлобленный. Он сразу же столкнулся с русским невольником в драной одежде, который нес кожаное ведро с водой. Гуюк-хан толкнул невольника так, что тот упал на истоптанный снег, разлив воду. Рядом грянул громкий хохот найманских военачальников, которые сидели у костра и подкреплялись жареной бараниной; они увидели, как грубо обошелся с рабом Гуюк-хан.
        - Чего расселись, негодяи! — накинулся на военачальников Гуюк-хан, размахивая плетью. — Живо поворачивайте коней обратно к Кизель-Иске! Иначе всем вам не поздоровится, трусливые собаки!
        Гуюк-хан стал хлестать плетью направо и налево, но его гнев никого не испугал. Никто из военачальников не тронулся со своего места. Сотники были облачены в длинные стеганые халаты, под которыми находились панцири, на головах у них были меховые шапки или круглые железные шлемы с нащечниками, поэтому удары плетью им не причиняли никакого вреда. Военачальники лишь закрывали лицо руками и говорили Гуюк-хану, мол, они люди маленькие, что им приказывает Таян-хан, то они и делают. Мол, надо договариваться с Таян-ханом, а не с ними.
        Смех военачальников зазвучал еще громче, когда из ханской юрты раздались громкие стоны и вскрики насилуемой русской невольницы.
        Ругаясь сквозь зубы, Гуюк-хан направился широким шагом к стоянке мангутов, костры которых дымили неподалеку в редком березняке.
        Вождя мангутов звали Бельгутей. Он был гораздо моложе Таян-хана, но имел такое же крупное телосложение и широкое лицо с обвислыми щеками. Лекарь-уйгур накладывал повязки из полос тонкого белого полотна на раны Бельгутея, когда перед ним предстал рассерженный Гуюк-хан. Бельгутей сидел на низенькой скамеечке обнаженный до пояса, а лекарь ходил вокруг него, обматывая его мощный торс длинными лентами из тонкой материи.
        - А, Гуюк-хан! — морщась от боли, проговорил Бельгутей. — Входи, садись. Ты тоже надумал последовать за мной и Таян-ханом? Верно надумал! Надо поскорее уходить из этих лесов и болот в наши привольные степи!
        - Нет, Бельгутей, я здесь за тем, чтобы вернуть тебя и твоих людей обратно в свой стан, — сказал Гуюк-хан, усевшись напротив вождя мангутов. — С каких это пор, дружище, мангуты уподобились трусам и предателям? Все твои подвиги в сечах с урусами, Бельгутей, оказались сведенными на нет после этого позорного бегства. Скажи, ты сам додумался до такого или пошел на поводу у Таян-хана?
        - Взгляни на меня, Гуюк-хан, — после краткой паузы произнес Бельгутей. — Взгляни повнимательнее! Видишь, я весь изранен, как волк, дравшийся со сворой собак. Две раны от копий урусов никак не заживают, постоянно ноют, доставляя мне мучения. Я с трудом сижу на коне. У меня не хватает сил, чтобы натянуть лук. Ну, какой из меня теперь воин? — Бельгутей тяжело вздохнул. — Мне нужно отлежаться, иначе конец. Так говорит мой лекарь.
        - Ты совершишь роковую ошибку, Бельгутей, если не прислушаешься к моим словам, — продолжил Гуюк-хан. — Знай, я могу тебя простить за твой малодушный поступок, но от Бату-хана ты прощения не дождешься. Скоро Бату-хан прибудет к Кизель-Иске со своими отборными войсками. Вернись в мой стан, Бельгутей, и ты избежишь гнева Бату-хана.
        Бельгутей оказался глух к увещеваниям Гуюк-хана. Он страдал от ран, скорбел по своим погибшим воинам, не желал и слышать о новых сечах с урусами. «Еще две-три битвы с урусами — и из мангутов никого не останется! — с горечью сказал Бельгутей. — С кем я тогда вернусь в наши монгольские степи? Как посмотрю в глаза женам, сестрам и матерям в наших кочевьях?»
        К концу дня Гуюк-хан прискакал назад в свое становище под Козельском. Он вернулся один.

* * *
        Едва Гуюк-хан вступил в свой шатер, как приближенные доложили ему, что конные отряды из монгольского племени онхочжитов во главе с их ханом Кокечуем прошли мимо их стана, узнав, что Козельск еще не взят.
        - Я вскочил на коня, догнал Кокечуя и хотел пристыдить его, но негодяй даже не стал меня слушать! — жаловался Гуюк-хану его преданный военачальник Сукегай.
        Гуюк-хан с мрачным лицом расхаживал по своей просторной юрте, в раздражении щелкая плетью по голенищу своего сапога.
        «Найманы и мангуты бегут прочь, устав от сражений с урусами! — угрюмо размышлял Гуюк-хан. — Мой курень распадается на глазах, как расколотый горшок. У меня приказ Бату-хана взять Кизель-Иске и ожидать его здесь. Как штурмовать этот проклятый городишко на горе, если среди моих воинов царят неуверенность и разброд? Никто из них не хочет биться с русами. Помощи от других ханов мне не дождаться! Вот и онхочжиты прошли мимо, не задерживаясь у моего становища. А еще раньше точно так же прошмыгнули стороной, не протянув мне руку помощи, буирские унгираты. Все рвутся в Степь!»
        Поздно вечером Гуюк-хан созвал на совет своих военачальников. Он объявил им, что выхода у них нет: надо начинать штурм Кизель-Иске. Иначе Бату-хан разгневается и тогда могут слететь с плеч многие головы. Гуюк-хан повелел китайцу Ло Ганю завтра с утра заняться постройкой метательных машин. Старик Ло Гань покивал наполовину лысой головой, в его невозмутимости проступала готовность преодолеть любые трудности и справиться с порученным ему делом. Мастерами по изготовлению осадных машин и негасимых зажигательных смесей в татарском войске были исключительно китайцы. Лучшим мастером из них был престарелый Ло Гань.
        При осаде Рязани и Коломны татары смогли ворваться в эти города лишь после того, как сожгли негасимым китайским огнем деревянные стены и башни. Кирпичные крепостные стены, неуничтожимые огнем, татары пробивали огромными камнями, используя все те же китайские камнеметы. Так были захвачены войском Чингис-хана и его сыновей самые крупные и неприступные города Хорезма.
        Глава пятая
        Гнев Бату-хана
        Приготовления к штурму Козельска в стане Гуюк-хана были в самом разгаре, когда сюда подошли главные силы татар во главе с Бату-ханом.
        Бату-хан пожелал побеседовать с Гуюк-ханом наедине, узнав, что курень последнего стоит под Козельском уже пять дней, не предприняв ни одной попытки для штурма.
        Бату-хан сидел на белой кошме в своем шатре и яростно отчитывал Гуюк-хана, не стесняясь выражений и не скрывая своей давней неприязни к нему. Эти двое давно ненавидели друг друга, с той поры, как при загадочных обстоятельствах был убит на охоте старший сын Чингис-хана Джучи, отец Бату. По слухам, к этому были причастны младшие братья Джучи, которые нашептали своему отцу, будто их старший брат составил заговор с целью отнять у своего великого отца верховную власть над монгольскими племенами. Сильнее всех наушничал отцу на старшего брата Угэдей, отец Гуюк-хана. Скорее всего, Джучи был убит по тайному приказу Чингис-хана после того, как тот не явился в отцовскую ставку для дачи объяснений. Доказательством этого послужило то обстоятельство, что расследование смерти Джучи при жизни Чингис-хана так и не было проведено.
        После смерти Чингис-хана по его завещанию верховным каганом обширной монгольской державы стал Угэдей. Благодаря этому возвысились и сыновья Угэдея, Гуюк-хан и Кадан. Поскольку на курултае было решено оказать помощь Бату для завоевания западных стран, которые должны были войти в его улус, Гуюк-хан и Кадан поступили под начало Бату вместе с девятью другими царевичами Чингисидами. Склоняя голову перед Бату, Гуюк-хан и Кадан в душе ненавидели его, считая, что у них больше прав на верховное главенство в этом походе, как у сыновей великого кагана.
        Бату-хану вскоре должно было исполниться тридцать три года. Он был старше Гуюк-хана на два года и старше Кадана на четыре года. Прекрасно зная про честолюбивые амбиции своих двоюродных братьев, про их тайные козни у него за спиной, Бату-хан опирался в этом зимнем походе на Русь прежде всего на своих верных полководцев Субудая и Бурундая, а также на четверых родных братьев.
        Во внешности Бату-хана было больше сходства с его матерью-китаянкой, нежели с отцом-монголом. Бату-хан был невысок ростом и довольно тщедушен телом, любую непогоду и походные трудности он переносил с трудом, поскольку был подвержен частым простудам, страдал болями в желудке и спине. При нем постоянно находились лекари-китайцы, массажисты и знахари. Причем, принимая целебные снадобья от врачей, Бату сначала давал их пробовать своим слугам. Своей жестокостью Бату уродился в отца, а недоверием и подозрительностью он пошел в деда. Одевался Бату-хан чаще в китайские одежды, нежели в монгольские. Свои длинные волосы Бату-хан также укладывал по китайской моде, подражая в этом китайским императорам, из рода которых происходила его мать. Бату-хан был единственным среди внуков Чингис-хана, кто неплохо говорил по-китайски.
        Гуюк-хан в отличие от Бату-хана был кряжист и широкоплеч, так как в нем текла степная монгольская кровь как со стороны отца, так и со стороны матери. Гуюк-хан ни в чем не стремился подражать китайцам, гордясь своим монгольским происхождением и тем, что войска его деда в свое время сокрушили китайскую державу Цзинь. Штаны и чапан на Гуюк-хане всегда были монгольского покроя, как и его обувь. Черная густая шевелюра на голове Гуюк-хана была выбрита по краям в виде двух залысин, спереди на его низкий лоб свешивалась узкая, ровно подстриженная челка. Сзади длинные волосы ниспадали на спину, как грива степного коня.
        Зная, как ревностно относится Бату-хан к точному выполнению своих приказов, Гуюк-хан в разговоре с ним сумел выгородить себя, обвинив в дезертирстве найманов, мангутов, буирских унгиратов и прочих степняков, отряды которых проходили мимо Козельска, не горя желанием осаждать этот город.
        «Мои воины готовятся к штурму, повелитель, — склонив голову, молвил Гуюк-хан. — Китайцы и их слуги вовсю строят камнеметы, без которых никак не обойтись при осаде Кизель-Иске. Этот град урусов очень неприступен. Также нужно соорудить много длинных лестниц».
        Пройдя по становищу Гуюк-хана и увидев воочию приготовления для решительного приступа, Бату-хан смягчился и подобрел. Он пригласил Гуюк-хана и его нойонов на пир в свой шатер. Тут же Бату-хан призвал к себе своих преданных темников Субудая и Бурундая, приказав им во главе двадцати тысяч всадников двинуться вдогонку за теми татарскими отрядами, которые самовольно ушли на юг.
        «Привезете мне головы Таян-хана и Бельгутея, — распорядился Бату-хан. — Хану буирских унгиратов нужно отрезать нос за трусость, а Кокечуя надлежит высечь плетьми за то, что он уклонился от битвы с урусами. Пусть мои кешиктены зорко следят за тем, чтобы ни один монгол не повернул коня к югу без моего приказа. Мои доблестные тумены взяли огромный град Ульдемир, так неужели небольшой городок Кизель-Иске устоит перед моим войском!»
        Монгольская гвардия, созданная Чингис-ханом, называлась кешик. Отсюда воины-гвардейцы назывались кешиктенами. Все царевичи-чингизиды имели в своем распоряжении войска, это укрепляло их власть и способствовало некоторой независимости друг от друга. Однако полным могуществом мог обладать лишь тот из чингизидов, под чьим началом находился отборный конный корпус кешиктенов. Перед походом на Запад великий каган Угэдей передал кешиктенов Бату-хану, тем самым поставив сына Джучи выше своих сыновей и всех прочих царевичей Чингисидов.

* * *
        Пребывая в неволе у татар, Матвей Цыба был постоянно голоден, он страдал от холода, тяжелой работы и грубого обращения. Вдобавок боярин никак не мог вникнуть в татарскую речь, у него не получалось запомнить ни фразу, ни слово из этого чужого степного наречия. За это Матвею Цыбе тоже изрядно доставалось от его хозяина и хозяйских жен. Даже татарские слуги ставили себя выше рабов-русичей, выказывая им свое пренебрежение и превосходство. У татар, как и у русичей, существовало деление на знатных людей, простолюдинов и рабов. Знатные монголы назывались нойонами, простой воин назывался по-монгольски чэриг, для раба существовал термин — богол. Все зависимые люди нойона или хана объединялись под названием «унаган богол», то есть это были своего рода крепостные, обязанные следовать за своим господином куда угодно.
        Выделение уделов у монгольской знати основывалось на том, что государство — улус ирген — является достоянием всего рода Чингис-хана, который и создал великую монгольскую державу. Все племена и народы, вошедшие в состав империи Чингис-хана, становятся унаган богол его рода. Власть рода Чингис-хана над завоеванными землями выражается в том, что один из Чингисидов становится каганом, повелевающим всей империей, избираемым на совете-курултае. Прочие члены рода признаются царевичами, каждый из которых имеет право на отдельный улус.
        Улусом монголы называют объединение родов и племен, зависимое от хана или нойона. Территория кочевок улуса называется по-тюркски — юрт, а по-монгольски — нутуг.
        Впрочем, очень скоро Матвей Цыба сообразил, что татарское войско не отличается однородностью, под его знаменами были собраны отряды из множества различных кочевых племен. При этом тюркоязычные племена находились в подчинении у монголов, которые сами делились на племена и колена, между которыми существовала определенная иерархия.
        Воины, пленившие Матвея Цыбу, происходили из племени найманов, язык которых заметно отличался от наречия монголов. В отличие от язычников-монголов найманы исповедовали христианство несторианского толка. Знамя найманов представляло собой красное полотнище, в центре которого красовался черный крест, замкнутый в круге. Матвей Цыба стал собственностью дархана Сэнгуна, который предводительствовал над тысячей воинов. Дочь Матвея Цыбы угодила в наложницы к вождю найманов, к самому Таян-хану.
        Войско и обозы найманов изо дня в день продвигались на юг, следуя вдоль Оки к ее верховьям, уходившим к лесостепной границе.
        На переходах Матвей Цыба помогал татарским пастухам перегонять стада коров и отары овец. Ему было забавно смотреть на низкорослых и резвых степных коров буро-рыжей масти, от которых молока было, как от козы, но зато эти коровы были очень неприхотливы и сами добывали сухую траву из-под снега.
        Однажды утром, когда стан найманов был еще объят сном, с севера примчались всадники-монголы в железных и кожаных панцирях, в круглых металлических шлемах, с круглыми щитами и длинными копьями. На желтых треугольных знаменах монголов было изображение черного летящего сокола. Монгольских конников было очень много, они окружили становище найманов со всех сторон.
        Матвей Цыба, выскочивший из юрты вместе с прочими русскими невольниками, услышавшими шум и топот копыт, с изумлением увидел, как монгольские воины грубо выволокли из шатра полуголого Таян-хана. Вождя найманов поставили на колени, затем старый одноглазый монгольский военачальник жестом велел палачу отсечь тому голову. Кривоногий узкоглазый палач взмахнул секирой — и в следующий миг голова Таян-хана покатилась по мерзлой земле.
        «Ну и дела! — подумал пораженный Матвей Цыба. — Видать, найманский хан насолил самому Батыю, за что и поплатился головой! Что ж, поделом Таян-хану, это ему возмездие за то, что он мучил мою дочь!»
        Глава шестая
        Вщиж в огне
        Хитрость Романа Старого, посадившего под замок татарских послов, сильно разозлила ханов Бури и Кадана. В течение трех дней, покуда послы томились в подвале, в татарских становищах не прекращалась деятельная подготовка к штурму. К моменту, когда послы были, наконец, выпущены на волю, татары заготовили много лестниц и вязанок хвороста, которыми они намеревались забросать ров перед городским валом.
        В стане хана Бури имелся китайский мастер Лу Юнь, умелец по созданию осадных машин. Лу Юнь и его помощники за три дня соорудили три больших камнемета и девять небольших. Гигантские катапульты могли метать камни весом в пять пудов на расстояние в семьсот-восемьсот шагов. Катапульты меньших размеров могли выпускать камни весом до одного пуда, зато с утроенной частотой.
        Хан Кадан доводился родным братом Гуюк-хану. В свои двадцать девять лет Кадан уже выдвинулся как искусный полководец. Он был храбр и горазд на разные военные хитрости, но его главным коньком были непредсказуемость в действиях и стремительные броски по бездорожью. В отличие от медлительного Гуюк-хана Кадан ни в чем не терпел промедления. Долгие военные советы его утомляли, длительные сборы в поход действовали на него раздражающе, тем более Кадан не выносил многодневные осады городов. Тумен Кадана состоял из воинов, отобранных с особой тщательностью, среди них было очень много таких, кто всю жизнь провел в боях и походах.
        Хан Бури был не менее опытным военачальником, хотя по возрасту он был моложе Кадана на три года. Отцом Бури был Мутуген, умерший от болезни за одиннадцать лет до похода татар на Русь. Мутуген был старшим сыном Джагатая, третьего из сыновей Чингис-хана. У Бату-хана имелись серьезные разногласия с его дядей Джагатаем, который претендовал на часть земель из Джучиева улуса. Недолюбливал Бату-хана и Бури, настроенный против него тем же Джагатаем. Неприязнь к Бату-хану сдружила Бури с Каданом и Гуюк-ханом. Эта троица участвовала в этом походе против своей воли, подчинившись решению общемонгольского курултая.
        Бату-хан намеренно соединил войска Бури и Кадана в один отряд, надеясь, что рано или поздно эти двое честолюбцев поссорятся друг с другом из-за военной добычи или не поделив славу взятия какого-нибудь русского города. Однако Бури и Кадан не имели между собой никаких разногласий, хотя их характеры сильно различались: один был холоден, как лед, другой был горяч, как пламя.

* * *
        Роман Старый пробудился от топота ног и лязга доспехов. Сев на постели, он с трудом разлепил глаза. За окнами опочивальни только-только начал пробиваться бледно-розовый рассвет. В ложнице царил полумрак, и от этого вбежавшие сюда два дружинника в полном вооружении казались некими зловещими призраками.
        Не различая лиц дружинников, Роман Старый сердито рявкнул:
        - Кто здесь? Что стряслось, во имя всех святых?
        Один из воинов слегка поклонился и взволнованно ответил:
        - Я — Долган, княже. А это сотник Мачей. Беда, княже! Нехристи зашевелились в своих становищах, не иначе, к штурму изготовляются.
        - С угловой южной башни видно, как татары устанавливают камнеметы напротив восточной стены, — вставил запыхавшийся Мачей, в его голосе чувствовался польский акцент. — Пора за оружие браться, княже.
        - Княже, толпы татар подтягиваются и к южной стене, волокут множество лестниц, — вновь заговорил Долган. — Чаю, жаркая сеча ныне будет!
        Роман Старый упруго вскочил с ложа, откинув одеяло. Надевая порты и рубаху, князь быстро отдавал приказания своим гридням, прибежавшим сюда прямо из дозора. Князь велел спешно разбудить воевод, поднять всех ратников по тревоге, разжечь костры и поставить на них большие чаны со смолой. Топая сапогами, оба дружинника выскочили из ложницы.
        - Пущай нехристи лезут на стены, а мы их угостим кипящей смолой, — процедил сквозь зубы Роман Старый, облачаясь в кольчугу. — Ужо опробуем сегодня свои мечи и топоры о татарские шлемы и панцири!
        - На рожон-то не лезь, свет мой, — раздался негромкий обеспокоенный голос Людмилы Мечиславны. Она сидела на постели в тонкой исподней сорочице, обняв обнаженными руками свои колени, укрытые одеялом. Ее распущенные длинные волосы ниспадали ей на плечи, закрывали пол-лица. — Говорят, татары вельми метко из луков стреляют.
        - Мои лучники не хуже татарских! — ворчливо отозвался Роман Старый, сидя на скамье и надевая красные яловые сапоги. — Ты почивай дальше, голуба моя. Еще и петухи не кричали.
        - Да какой тут сон, голубь мой, коль враги под нашими стенами, — с тяжелым вздохом промолвила Людмила Мечиславна.
        Встав с постели, княгиня подала мужу островерхий блестящий шлем, накинула ему на плечи красный плащ.
        - Буду молиться за тебя! — быстро проговорила Людмила Мечиславна и поцеловала супруга в уста.
        Прижав на мгновение к себе полуодетую жену, Роман Старый в следующий миг метнулся к выходу и скрылся за дверью.
        Едва развиднелось и первые робкие солнечные лучи озарили голубые небеса, тотчас же татары привели в действие свои боевые машины. Огромные круглые камни с ужасающим грохотом и треском стали падать на угловую южную башню. Первые каменные ядра, выпущенные гигантскими катапультами, ложились то с недолетом, то с перелетом. Постепенно китайцы, обслуживающие боевые машины, пристрелялись и после десяти точных попаданий совершенно разрушили южную башню. На стыке южной и восточной стен Вщижа образовался большой пролом. К этой бреши устремились несколько тысяч спешенных татар, которые быстро забросали глубокий ров в этом месте обломками жердей и бревен. По образовавшемуся примету татары перешли через ров и с помощью лестниц начали карабкаться на городской вал, усеянный обломками разрушенной угловой башни. Облепив лестницы, как муравьи, татары устремились к пролому сплошным густым потоком, прикрываясь круглыми щитами, потрясая кривыми саблями и оглашая чуткую утреннюю тишину своим боевым кличем.
        Дружинники Романа Старого без промедления выстроились в проломе двумя шеренгами, заслонившись продолговатыми заостренными книзу красными щитами и наклонив острия копий в сторону врагов. Позади них около двух сотен горожан и смердов спешно возводили из обломков башни и разобранных изгородей новую деревянную стену, дабы перекрыть ею этот внезапно образовавшийся проход внутрь городских стен. Стук топоров и громкие возгласы строителей вскоре смешались с лязгом сталкивающихся мечей и криками сражающихся; сеча, развернувшаяся на валу среди обломков южной башни, была кровавой и ожесточенной. Татары рвались в город по телам своих убитых и раненых, дружинники Романа Старого стояли насмерть, закрывая собой эту роковую брешь в стене. Не прошло и часа, как вал с внутренней и внешней сторон оказался усеян убитыми татарами и русичами.
        Военачальники татар бесновались и размахивали плетками, подгоняя своих воинов. Однако многочисленность татар не давала им преимущества над защитниками Вщижа, поскольку наступали татары на очень узком пространстве, пытаясь вклиниться в пролом всей своей массой. Каждый убитый татарин, скатываясь вниз с вала, увлекал за собой кого-нибудь из тех степняков, кто пытался взобраться наверх. Каждый раненый татарский воин, падая под ноги своим соратникам, ослаблял их наступательный порыв.
        Копья русичей разили татар без промаха, так как враги напирали плотными рядами. Боевые топоры на длинных рукоятках в руках дружинников были страшным оружием. От их ударов раскалывались, как орехи, шлемы и головы татар. Кровь лилась ручьями из мертвых изрубленных тел, которые громоздились грудами на валу. Наконец, пронзительные татарские дудки дали сигнал к отступлению. Толпы степняков отхлынули прочь от бреши в стене, унося своих раненых и волоча лестницы.
        Жители Вщижа занялись было возведением стены на месте пролома, однако их усилия были напрасны.
        Татары опять начали обстрел Вщижа каменными ядрами. Теперь на восточную стену города сыпались камни, и большие, и маленькие. Ратники, находившиеся на стене, поспешно спустились с нее, укрывшись неподалеку за домами и изгородями. Никто из воинов Романа Старого доселе не видел в действии столь мощные камнеметы. Гридни-поляки были наслышаны о таких катапультах, которые применялись французскими и немецкими рыцарями в междоусобных войнах, а также во время крестовых походов на Восток, но и они до сего случая не видели такие машины воочию. Польские князья и можновладцы в своих распрях обходились без этого грозного осадного оружия. В лесистой и болотистой Польше передвигать неповоротливые камнеметы вслед за войском было делом крайне накладным. К тому же своих мастеров по изготовлению таких машин в Польше всегда не хватало.
        Камни падали на восточную стену Вщижа до самого вечера. Свист и грохот падающих каменных шаров распугали всех ворон и галок в округе. Птицы стаями улетали в близлежащие леса и за реку Десну.
        Татары прекратили обстрел лишь после того, как восточная стена Вщижа превратилась в груду разломанных бревен.
        Уже в сумерках татары предприняли новый штурм, хлынув потоком к восточному валу Вщижа. На гребне вала, среди обломков стены и башен, врагов встретили русские ратники. Возглавляемые Романом Старым и Анфимом Святославичем дружинники и горожане отразили все попытки татар проникнуть в город. При этом русичи вылили сверху на татар больше двадцати чанов с кипящей смолой. Дикие вопли ошпаренных и сгорающих заживо степняков перекрыли лязг и скрежет мечей, топоров и копий. К ночи татары, уставшие и озлобленные, отошли в свои становища.
        За ночь жители Вщижа, работая не покладая рук, заново отстроили восточную стену. Для этого были пущены в ход не только обломки прежней стены, но и разобраны деревянные дома в той части города, которая примыкала к восточному валу.
        Когда взошло солнце, то татары с изумлением увидели неприступную бревенчатую стену на восточном валу. На стене топорщились копья и поблескивали в лучах апрельского солнца металлические шлемы русских ратников.
        Бури и Кадан отдали приказ китайцам снова нацелить камнеметы на восточную стену.
        Едва в воздухе засвистели первые каменные шары, как восточная стена мигом опустела: русичи спустились в город и попрятались кто где неподалеку от восточного вала. Лишь дозорные по-прежнему оставались на башнях южной и северной стен, ведя наблюдение за действиями татар.
        Роман Старый и Анфим Святославич находились в это время на верхней площадке центральной каменной башни. Сюда каменные ядра не долетали, а обзор отсюда был великолепный. Покуда камни из татарских катапульт крушили спешно возведенную стену на восточном валу, князья и воеводы держали совет. Всем было ясно, что мощные осадные машины татар способны за несколько часов превратить в груду обломков любое укрепление. Вставал вопрос, как оборонять город в таких условиях?
        - Надо идти на вылазку, — сказал Анфим Святославич, — сжечь эти дьявольские камнеметы!
        - Это крайне рискованно, брат, — хмуро проговорил Роман Старый, потирая давний шрам над бровью. — Ратников у нас и так мало. Ну, спалим мы осадные машины нехристей и положим в этом деле большую часть войска. А град тогда кто оборонять станет? Жены и дети?
        - К тому же татары новые камнеметы соорудить смогут через день-два, — мрачно заметил воевода Богуслав. — Нам же взамен убитых ратников выставить будет некого.
        - Остается токмо уповать на помощь со стороны Изяслава Владимировича и его братии, — обронил боярин Таислав. — Гонец-то наш, чай, уже добрался до Брянска.
        После полудня татары вновь пошли на приступ. Толпы врагов забрасывали ров вязанками хвороста и лезли по лестницам на восточный вал к широким проломам в деревянной стене. В этих проломах кипели яростные рукопашные схватки. Русичи и татары в тесноте и толчее напирали грудь в грудь, действуя чаще ножами и кинжалами, поскольку копья здесь были бесполезны и было невозможно сделать замах мечом или топором. Убитые и раненые так и падали с обеих сторон. Там, где натиск врагов был особенно сильный, защитники Вщижа пускали в дело кипящую смолу, против которой были бессильны даже самые храбрые из татар. Потеряв множество своих храбрецов, татары отступили. Полузасыпанный ров перед восточным валом был усеян мертвыми татарами, его склоны были залиты черной дымящейся жижей, от которой исходил резкий пряно-горьковатый запах сосновой смолы.
        Отраженные от восточного вала, татары начали штурмовать южную стену Вщижа, хотя склон горы там был заметно круче. Используя сотни длинных лестниц и веревки с крючьями на конце, татары скопом карабкались наверх, откуда им на головы падали камни и бревна. Если камень сбивал вниз с кручи одного врага, то бревном можно было сбить сразу десяток татар. Несмотря на ощутимые потери, татары, скованные железной дисциплиной, все же сумели прорваться на самый верх южной стены. Там закипело настоящее сражение. К южной стене устремились бегом русичи от восточного вала и от северной стены, вместе с мужчинами в сечу спешили женщины и подростки с оружием в руках. Битва на южной стене продолжалась до сумерек. Защитникам Вщижа удалось-таки взять верх над татарами. Враги отхлынули в свои становища, в ночи вокруг городка загорелись многие сотни костров.
        Если татары могли позволить себе отдых до рассвета, то русичам было не до отдыха: шатаясь от усталости и ран, мужчины, женщины и дети вновь занялись восстановлением восточной стены. В ночной темноте слышался перестук топоров, визг пил и стук укладываемых бревен.
        Наутро взорам тысяч татар предстала заново выстроенная деревянная стена на восточном валу высотой в два человеческих роста.
        «Проклятые урусы! — злился Кадан. — Как у них хватает сил без сна и отдыха так быстро восстанавливать стену? Если урусов не могут сокрушить камни, тогда пусть их пожрет пламя!»
        Бури и Кадан приказали китайцам забросать Вщиж глиняными сосудами, начиненными быстро воспламеняющейся жидкостью, секрет изготовления которой был известен только китайцам.
        Одни огненосные снаряды китайцы поджигали перед тем, как зарядить их в катапульту, другие загорались сами в полете или при ударе о какое-либо препятствие. Причем глиняные сосуды с горючим веществом были раскрашены в виде драконьих голов, снабжены специальными хвостами из лыковых веревок для устрашения и большей дальности полета. Некоторые из китайских огненосных снарядов представляли собой короткое копье с деревянной емкостью на конце, эта емкость, заполненная нефтью, разгоралась в полете, а свистулька, прикрепленная к копью, издавала зловещее гудение. Еще китайцы запускали медные шары с хвостом и металлическим клювом, эти шары вонзались в деревянные строения, взрываясь от удара и поражая все вокруг мелкими камешками и стальными колючками.
        Деревянный Вщиж заполыхал очень быстро, на восточную стену и на городские дома в течение часа со свистом и воем обрушилось около сотни различных воспламеняющихся снарядов. К тому же распространяющееся вокруг пламя было невозможно залить водой, оно, наоборот, только сильнее разгоралось либо начинало выбрасывать раскаленные искры, которые прожигали человека насквозь. Единственным надежным средством против негасимого китайского огня был песок, но его нужно было очень и очень много, чтобы справиться с той стеной огня, которая стремительно охватила Вщиж.
        Роман Старый прибежал в княжеский терем, когда весь Посад был уже охвачен огнем и окутан плотными клубами сизо-черного дыма. Люди в панике бежали в детинец, куда огонь еще не добрался. Отовсюду неслись крики детей и плач женщин. Испуганные лошади и коровы в диком ужасе метались по узким улицам, сбивая с ног людей.
        - Собирайся, милая. Живо! — крикнул супруге Роман Старый, бессильно рухнув на скамью. — Укроешься в подземном тайнике вместе с детьми. Там же укроются и Евфросинья с детками. Можете и своих служанок взять с собой.
        - А ты как же? — обернулась на мужа Людмила Мечиславна, дрожащими руками складывая в берестяной туесок свои золотые и серебряные украшения. — Что будет с тобой и Анфимом?
        - Что будет, то и будет! — огрызнулся Роман Старый. Его лицо было черным от копоти и сажи. — Не пристало нам, князьям, прятаться от нехристей, когда неизбежная гибель нависла над всеми вщижанами. Мы немало татар истребить сможем, прежде чем умрем.
        У Людмилы Мечиславны слезы брызнули из глаз. Она кинулась к супругу, обняла его.
        - Ты все же постарайся выжить, свет мой, — рыдая, промолвила она. — Как же мы будем без тебя?
        - Олег станет князем вщижским, коль я голову сложу, — ответил Роман Старый, заглянув жене в глаза. — Объяснишь ему, что он в свои тринадцать лет должен стать здешним властелином и защитником людей. Татары все равно отсюда уйдут, а нашему роду здесь еще жить и жить.

* * *
        О том, что под княжеским теремом имеется глубокий потайной подвал, знали лишь немногие в окружении Романа Старого. Этот подземный ход Роман Старый хотел протянуть до каменной башни, установленной в самом центре детинца, но работы продвигались очень медленно, и к моменту осады Вщижа татарами подземный коридор был готов лишь наполовину. Под каменной башней тоже был выкопан подвал, куда и должен был быть проложен потайной подземный ход из княжеского терема.
        В подземелье спустились две княгини, четверо их детей, несколько служанок. Туда же укрылись жены и дети нескольких бояр. Гридни Романа Старого закрыли подвал деревянной крышкой, уложив сверху дубовые половицы, на которые был постелен ковер и поставлен стол.
        Когда Посад почти полностью выгорел, татары перетащили свои катапульты поближе к южному валу и стали забрасывать огненосными шарами детинец Вщижа. К вечеру детинец превратился в гигантский костер, выбрасывающий кверху раскаленные головешки и снопы искр. Деревянная крепость на горе полыхала всю ночь, озаряя темную воду Десны и плывущие по ней белые льдины зловещими красными сполохами.
        Дабы не сгореть заживо, Роман Старый приказал открыть южные ворота Вщижа и повел своих людей на прорыв. До леса было совсем недалеко, меньше двух верст, поэтому Роман Старый надеялся, что хотя бы кому-то из вщижан удастся в темноте пробиться через полчища татар и укрыться в спасительной лесной чаще. Дружинники Романа Старого и Анфима Святославича двигались впереди, построившись клином, за ними шли старики, женщины и дети; всего из горящего города вышло около четырех тысяч человек.
        Покуда вщижане двигались по дну оврага, залитому талыми водами, татары не нападали на них, лишь издали пуская стрелы. Но едва русичи выбрались на сухое место, перейдя вброд ручей Чиж, как враги с громкими воплями накинулись на них, размахивая саблями. Татарам удалось с первого же натиска рассечь русский отряд надвое. Около тысячи вщижан оказались прижатыми к Благовещенской горке, которая была отделена от вщижского детинца оврагом и руслом ручья, протекавшего по его дну. Среди этих людей оказался Анфим Святославич, который увел русичей на вершину холма и организовал там круговую оборону вокруг деревянной Благовещенской церкви. Со стороны оврага и речного обрыва татары подступиться не могли, они могли штурмовать отряд Анфима Святославича только по пологому южному склону.
        Другой отряд вщижан во главе с Романом Старым с боем продвигался в сторону леса. Каждый шаг русичей был оплачен кровью и смертью на этом роковом пути. Понимая, что им терять уже нечего, Роман Старый и его храбрые гридни сражались с татарами, не щадя себя. Немало врагов полегло в этой ночной сече от русских мечей и топоров. Благодаря отваге Романа Старого и его дружинников нескольким сотням вщижан, в основном женщинам и подросткам, удалось добежать до леса и затеряться в густом мраке среди сосен.
        Уже оставшись один, без своих дружинников, Роман Старый продолжал отбиваться от татар, окруживших его, как стая волков раненого лося. Щит Романа Старого был утыкан стрелами, а его узкий меч по самую рукоять был окрашен кровью сраженных им татар. У Романа Старого было еще достаточно сил и сноровки, чтобы вырваться из кольца врагов и укрыться в лесу, но он не искал для себя спасения, видя, что все его дружинники доблестно пали в сече. Когда татарам наконец-то удалось убить бесстрашного русского князя, то они положили его бездыханное тело на древки копий и принесли в свой стан, чтобы показать своим ханам.
        Штурм татарами Благовещенской горки продолжался до полуночи. Когда почти все ратники пали в битве, Анфим Святославич велел женщинам и детям прыгать в полноводную Десну и плыть на другой берег, держась за льдины. Иного спасения не оставалось. Никто из женщин не желал оказаться в неволе у татар, поэтому все они вместе с детьми бросились в реку и, цепляясь за обломки льдин, поплыли к противоположному низкому берегу. Многие из них утонули, не доплыв и до середины реки, разлившейся после таяния снегов. Однако кое-кому удалось переплыть Десну и оказаться в недосягаемости для татарских стрел.
        Израненного Анфима Святославича татары взяли в плен. Бури и Кадан, восхищенные храбростью русского князя, повелели своим лекарям выходить его. Пленили татары и тех вщижан, кому не удалось добежать до леса из-за ран или усталости, в основном это были женщины и дети.
        Был апрель 1238 года.
        Глава седьмая
        Сон
        Укрывшиеся в подземелье люди чувствовали себя погребенными заживо. Они сидели на скамьях и сундуках в узком длинном коридоре, где стоял влажный затхлый запах. Неяркое пламя двух масляных светильников озаряло две земляные стены и земляной свод у них над головой. Широкая дощатая лестница с перилами из брусьев вела наверх к деревянному квадратному люку — это был единственный выход отсюда. Узкий коридор уходил куда-то в глубь земельных недр, всего в трех шагах от освещенного светильниками пятна стоял черный непроницаемый мрак, в нем терялся прокопанный во чреве горы ход, завершавшийся тупиком.
        Олег, старший сын Людмилы Мечиславны, попросился было исследовать подземный коридор до самого конца, но мать непреклонным голосом запретила ему это. Людмила Мечиславна с самого начала пребывания в подземелье взяла главенство в свои руки. Она сначала успокоила хныкающих маленьких детей, потом заставила взять себя в руки боярыню Гордею и ее сестру, которые обливались слезами, горюя об участи своих мужей.
        - Мужья наши дорого свои жизни продадут, — суровым голосом молвила Людмила Мечиславна, — и на гибель они отправились с отрадным чувством, зная, что их дети переживут это страшное бедствие. Нельзя нам теперь впадать в отчаяние, ибо на нас лежит забота о наших детях.
        Шестнадцатилетняя дочь боярина Таислава, светлоокая русоволосая Ядрана, негодовала по поводу того, что ее вместе с женщинами и малыми детьми в подвале заперли, хотя она уже успела в сече побывать и даже заколола копьем одного мунгала.
        - Все мои подруги погибли от татарских стрел, — гневно сказала Ядрана, на ней поверх платья была надета длинная кольчуга. — Я хочу мстить нехристям за их смерть, а не прятаться, как мышь, под землей!
        На поясе у Ядраны висел кинжал. Она до половины вынула клинок из ножен, затем резким движением загнала его обратно.
        - О будущем надо думать, девочка моя, — проговорила Людмила Мечиславна, мягко погладив боярышню по плечу. — Тебе надлежит стать женой моего сына Олега, родить от него детей, чтобы род вщижских Ольговичей не пресекся. Татарская напасть все едино схлынет, как вешняя вода. А жизнь русичей на берегах Десны будет продолжаться и дальше из поколения в поколение.
        Ядрана серьезными глазами посмотрела на княгиню, потом перевела взгляд на свою мать, которая молча покивала, соглашаясь с Людмилой Мечиславной.
        - Олег же моложе меня на три года, — шепнула Ядрана матери.
        - Это беда поправимая, дочка, — прошептала в ответ ее мать. — Главное, чтобы Олег пережил это вражье нашествие, а возмужалость к нему придет.
        Странные, ей самой еще не вполне понятные мысли ворочались в голове у Ядраны. И она сейчас вдруг каким-то новым, обостренным взглядом, взглядом человека, пережившего недавние страшные дни и ночи, присматривалась к этим, казалось бы, знакомым и в то же время незнакомым лицам… Совсем другими глазами теперь смотрела Ядрана и на княжича Олега, и на его мать, в холодной рассудительности которой ей чудилось что-то неестественное. Казалось бы, нужно горевать, а княгиня Людмила Мечиславна заводит речь о женитьбе Олега и Ядраны, об их детях, наследниках здешнего княжеского рода.
        Поначалу сидящие в холодном полумраке женщины и дети хранили настороженное молчание, прислушиваясь к любым смутным звукам, долетавшим до них сверху через теремной пол и земляную толщу. Так продолжалось довольно долго. Постепенно сперва дети, а затем и их матери отходили от леденящего страха и начинали тихонько переговариваться. Кто-то просил пить, кого-то начинал пробирать озноб; матери открывали небольшие плоские фляги с водой, доставали из сундуков теплые вещи.
        Семилетний княжич Ратибор, проголодавшись, грыз яблоко. Княжич Олег точил куском наждака свой меч. Его сестра, шестилетняя Цветана, укачивала на руках тряпичную куклу, шепча ей ласковые слова. Сестра Ратибора, девятилетняя Анна, дремала, лежа на скамье и положив голову в круглой шапочке на колени матери.
        Внезапно сверху раздались какой-то шум и треск, словно некий могучий великан разрушал в щепки княжеский терем. Через дощатую крышку люка в подземелье стали просачиваться дым и запах гари.
        - Терем горит! — испуганно воскликнула боярыня Гордея. — Мы же задохнемся здесь от дыма!
        Ее сестра зарыдала, закрыв лицо ладонями. Кто-то из детей тоже заплакал.
        Людмила Мечиславна повелительным тоном успокоила испуганных детей и боярынь, заявив, что смерть от удушья здесь никому не грозит.
        - Дым неизбежно станет подниматься к небесам, — сказала она. — Огонь потому и бушует, что существует сильная тяга от ветра. Ветер же и влечет дым кверху.
        Прошел час-другой. Гул и треск наверху стали затихать. Вдруг раздался сильнейший грохот, так что вздрогнула земля.
        - Что это было? — спросила боярыня Гордея.
        Все посмотрели на Людмилу Мечиславну, которая одна была спокойна и невозмутима.
        - Терем догорел и рухнул, — промолвила княгиня, — вот что это было.
        Про то, что выход из подземелья теперь завален обгорелыми бревнами и что без посторонней помощи им не выбраться наверх, Людмила Мечиславна умолчала. По злой иронии судьбы, их убежище превратилось в смертельную ловушку.
        Не желая поддаваться отчаянию, Людмила Мечиславна мысленно твердила себе, что Господь не оставит их в беде. Если подумать, то выход из этой ловушки непременно будет найден. Сейчас же им всем нужно отсидеться здесь и дождаться, когда мунгалы уйдут отсюда. Под руками княгини, прижатыми к сердцу, неистово бурлили жизненные силы; эта сильная духом женщина не любила чувствовать себя побежденной и подавленной. Совсем недавно она до дна испила чашу отчаяния, и вот надежда на лучшее воскресает в ней снова, разбитая, истекающая кровью, но упорная, растущая с каждым мгновением, невзирая ни на что.
        В подземелье было непонятно, что сейчас наверху, ночь или утро. Время здесь словно застыло в неподвижности. Не было ни лучика света извне, не долетало ни звука сверху. Женщины и дети засыпали, укладываясь прямо на скамьях и сундуках, одолеваемые томительной усталостью от долгого неподвижного сидения. Лишь засыпая, эти узники подземелья обретали истинный покой, избавляясь от гнетущей неизвестности и окружающего их холодного мрака.
        Прилегла на скамью и Людмила Мечиславна, подложив под голову чей-то узелок с детской одеждой и укрывшись лисьей дохой. Ей очень долго не хотелось спать, но усталость все же взяла свое.
        Людмиле Мечиславне приснился ее первый муж Михаил Святославич. Будто бы он вернулся с того света, чтобы хоть чем-то помочь ей.
        Изумленная Людмила Мечиславна обратилась к Михаилу Святославичу, не веря своим глазам.
        «Как же тебя отпустили с того света? — спросила она. — Ведь оттуда, как земля стоит, еще никто не возвращался!»
        «Худо просят, — усмехнулся в ответ Михаил Святославич, — а ежели хорошенько попросить, то отпустят. Меня же отпустили!»
        Томимая одной-единственной заботой, Людмила Мечиславна попросила Михаила Святославича, чтобы тот помог им всем выбраться из подземелья.
        «Сам-то я ныне дух бесплотный, поэтому не смогу сдвинуть груду обгорелых бревен, под которыми погребен люк в ваше убежище, — сказал на это Михаил Святославич. — Однако смогу привести к вам на выручку других людей. Не всех же русичей в округе постигла печальная участь».
        Сон был настолько реальный и осязаемый, что пробудившаяся Людмила Мечиславна чуть не спросила у своей сестры Евфросиньи, мол, куда подевался Михаил Святославич, который только что сидел напротив нее.
        Когда стало кончаться конопляное масло в светильниках, а припасенные лучины отсырели и никак не загорались, то сначала боярыня Гордея, а потом и все остальные женщины стали настаивать на том, что пора бы кому-нибудь из них выбраться наверх и разузнать, есть ли люди в опустошенном Вщиже. И главное, всем хотелось узнать, ушли татары или нет?
        Людмила Мечиславна как могла оттягивала момент, когда ей придется открыть ужасную истину, что все они погребены заживо под обломками рухнувшего терема. В ее душе теплилась странная надежда на какое-то чудо. И это чудо свершилось!
        Наверху вдруг послышался шум разбираемых бревен и обломков, звенели топоры, вгрызаясь в древесину. Наконец, чьи-то руки подняли тяжелую крышку люка, и в подземелье вместе с пылью и кусочками пепла прорвался поток солнечного света. Прозвучали мужские голоса, окликнувшие по-русски, есть ли живые в подвале?
        Радостные женские голоса дружно выкрикнули в ответ, что они живы и их здесь много.
        Первой из подземелья вышла Людмила Мечиславна. Склонившийся над квадратным люком гридень Долган подал ей руку. Рядом с ним стоял крепыш Радко в кольчуге и шлеме, с мечом на поясе. В военном облачении был и долговязый Долган.
        От чистого свежего воздуха у Людмилы Мечиславны закружилась голова. Она непременно свалилась бы на раскиданные вокруг обломки обгорелых бревен, если бы Долган не поддержал ее. Усадив Людмилу Мечиславну на приступок уцелевшей печи, Долган стал помогать остальным женщинам и детям выбираться из подвала.
        При взгляде на развалины княжеского терема, на почерневшие остовы домов и крепостных башен у женщин невольно наворачивались слезы на глаза. Детинец Вщижа представлял собой дымящееся пепелище. Единственным уцелевшим строением была каменная башня, хотя и она почернела от дыма и копоти.
        Дети, выбравшиеся из подземелья, стояли кучкой, потрясенные открывшимся им видом.
        - Долган, как ты узнал, что в подвале под теремом находятся люди? — обратилась к дружиннику Людмила Мечиславна. — Тебе поведал об этом мой муж?
        Ответ Долгана несколько ошарашил княгиню.
        - Мне приснился покойный Михаил Святославич, — сказал он. — Это было во время моих скитаний по лесу, куда я сумел пробиться сквозь полчища татар. Михаил Святославич велел мне вернуться в разоренный Вщиж и отыскать среди руин княжеского терема потайной лаз в подземелье. Князь настаивал на этом, говоря, что сидящие в подвале люди не смогут сами выбраться наверх. — Долган помолчал и добавил: — Я пришел сюда и столкнулся тут с Радко, который вернулся из Брянска. Вдвоем мы и отыскали под обгоревшими бревнами люк в подземелье.
        - Это истинное чудо! — воскликнула боярыня Гордея, обернувшись к Людмиле Мечиславне. — Что ты скажешь на это, княгиня?
        - Да, это чудо, — тихо промолвила Людмила Мечиславна. — Иначе не скажешь.
        К Радко приблизилась Евфросинья Мечиславна.
        - Ты встречался с Изяславом Владимировичем? — спросила она. — Почто он не пришел к нам на помощь?
        На безусое лицо гонца набежала мрачная тень.
        - Я виделся с Изяславом Владимировичем и призывал его двинуть полки ко Вщижу, — глухо проговорил он, — но глух остался к моим словам князь Изяслав. Услышал я из его уст такое, о чем тебе, княгиня, лучше бы не знать.
        - Что сказал тебе Изяслав Владимирович? — Евфросинья Мечиславна схватила гонца за плечи и заглянула ему в глаза. — Молви же! Ну!
        - Молви, гридень, — поддержала сестру Людмила Мечиславна. — Я велю тебе!
        - Изяслав Владимирович заявил, что непокорные Роман Старый и Анфим Святославич давно мешают ему и Михаилу Всеволодовичу, — с усилием произнес Радко, отведя взгляд. — Посему князь Изяслав и союзные ему князья рады тому, что Вщиж оказался на пути у татар. «Пусть татарские сабли сделают то, чего не смогли сотворить наши мечи в распре с Романом Старым и его братом», — так ответил мне Изяслав Владимирович.
        - Мерзавец! — вырвалось у Людмилы Мечиславны. — Гнусное отродье!
        Евфросинья Мечиславна, потрясенная до глубины души услышанным из уст гонца, отвернулась, чтобы скрыть горькие слезы, набежавшие ей на глаза.
        Долган плюнул себе под ноги и выругался сквозь зубы, помянув нехорошими словами Изяслава Владимировича и всю его родню.
        Глава восьмая
        Град из камней
        В Козельске происходили пасхальные торжества. Праздничная пасхальная служба совершалась во всех храмах города в ночь с субботы на воскресенье, этим событием знаменовалось окончание Великого поста. Больше всего людей собралось в Успенском соборе, который был виден из любой точки города, возвышаясь на горе в самом центре детинца. Сюда пришла вся местная знать с женами и детьми, длинные золоченые ризы священников меркли на фоне ярких роскошных одежд старших дружинников, тиунов, огнищан, гридней, боярских жен и дочерей.
        Особый канон читал настоятель собора отец Амвросий, то и дело обращаясь к прихожанам с пасхальным приветствием: «Христос воскресе!» В ответ звучало дружное многоголосье: «Воистину воскресе!»
        В первых рядах знати, расположившейся ближе всех к алтарю, стояли княжич Василий, его сестры Звенислава и Радослава, княжна Гремислава, дружинник Гудимир, боярин Никифор Юшман с женой и сыном, боярин Ефим Срезень с сыном и дочерью, боярин Увар Иванович с женой и дочерьми… Здесь же по правую руку от Василия стояла красавица Купава, одетая в богатое платье, подаренное ей княжичем. Смущаясь от того, что Василий поставил ее в один ряд с вельможами, Купава едва дышала от сильного волнения. Всякий раз осеняя себя крестным знамением, Купава боялась ненароком задеть локтем стоявшую рядом княжну Гремиславу. При входе в храм Гремислава оказалась совсем близко от Купавы и обожгла ее откровенно неприязненным взглядом. Купава чувствовала, что Гремислава ревнует ее к Василию, и от этого ей было не по себе. Купава сильно робела перед надменной вщижской княжной, хотя та была гораздо моложе ее.
        После чтения Евангелия и возложения на алтарь священной плащаницы началась пасхальная утреня. Толпы прихожан во главе с отцом Амвросием и прочими священниками, которые несли священные хоругви, двинулись крестным ходом вокруг Успенского храма. Священники стройными голосами читали молитвы и пели церковные гимны во славу Спасителя, воскресшего из мертвых и вознесшегося на небеса.
        На бледном звездном небе рождались первые проблески утренней зари.
        Толпа, хлынувшая из храма вслед за священниками, разделила Купаву и Василия. Потеряв друг друга в толчее, они двигались в торжественной процессии порознь. Внезапно Купава почувствовала, что кто-то наступил ей на ногу, причем сделано это было намеренно. Подняв глаза, Купава увидела перед собой Звениславу, позади которой стояла Гремислава.
        - Ты не много ли о себе возомнила, холопка? — сердито прошипела Звенислава прямо в лицо Купаве. — Думаешь, опутала моего брата своей похотью, так он теперь твой навеки. Знай свое место, змеюка! Нечего таскаться повсюду за Василием! Ишь, вырядилась да еще с имовитыми людьми в один ряд встала!
        Звенислава замахнулась, чтобы влепить Купаве пощечину, но та ловко перехватила ее руку.
        - Я тебе не холопка! — бросила Купава, оттолкнув Звениславу. — Дай пройти!
        Выбравшись из толпы, Купава почти бегом устремилась ко княжескому терему, ее душили слезы. Праздничное пение священников неслось ей вслед, растекаясь над домами и тихими улицами, словно чистая божественная благодать.
        Над Козельском плыл торжественный колокольный звон, к которому настороженно прислушивались дозорные в татарских становищах.
        После божественной литургии в храмах прихожане разошлись по домам, где уже все было готово для праздничного застолья. Повсюду среди прочих яств на самом видном месте были разложены пасхальные куличи и крашеные яйца.
        Самое многолюдное пиршество шумело в княжеском тереме. Старшие и младшие дружинники собрались в просторной гриднице за длинными столами. Ходили по рукам большие круговые чаши с хмельным медом, на серебряных подносах лежали тушки зажаренных гусей и поросят, творожные пироги соседствовали с копчеными языками, в изобилии было моченой брусники, икры и яблок.
        На самом почетном месте восседал княжич Василий в красной парчовой свитке и золотой диадеме. Рядом с ним сидели могучие сивоусые бояре, ближайшие княжеские советники. Веселье было в самом разгаре, когда в гридницу вбежал воин из числа дозорных, расставленных на крепостных башнях. Гомон за столами живо утих, когда стражник сообщил о новом гонце из татарского стана.
        - Я же приказал не впускать в город никого из нехристей, — нахмурился Василий. — Никаких переговоров с татарами я вести не собираюсь!
        - Уж больно знакомый всем вам человек прибыл от татар, поэтому мы и впустили его в город, — сказал воин.
        Среди пирующих пробежал вздох изумления, когда в гридницу вступил Матвей Цыба в грязной оборванной одежде явно с чужого плеча.
        - Матерь Божья! — удивленно воскликнул Никифор Юшман. — Ты ли это, Матвей? Как же ты угодил в лапы к нехристям?
        Слуги поставили для Матвея Цыбы стул, подали ему вино в чаше.
        Матвей Цыба жадно осушил кубок и, морщась от боли, утер истрескавшиеся губы рваным рукавом татарского халата.
        Отвечая на вопрос Никифора Юшмана, Матвей Цыба наврал, будто Феодосия Игоревна отправила его из Брянска в Курск к тамошнему князю Олегу Святославичу за подмогой, а по пути туда его и пленили татары.
        - Прислал меня сюда хан Батый, который предлагает козельчанам покориться ему добром, — продолжил Матвей Цыба, с трудом выдавливая из себя слова. — Братья, поверьте мне, воинство у Батыги несметное! Множество степных племен собрано под стягами Батыевыми. Не выстоять вам одним против такой вражьей силы, а на подмогу со стороны соседних князей надежды нету. Феодосия Игоревна не смогла столковаться с Изяславом Владимировичем, а прочие князья Ольговичи и подавно против татар не выступят, ибо каждый из них лишь о своей вотчине радеет.
        - Все сказал, боярин? — громко спросил Василий, холодно взирая на Матвея Цыбу.
        - Больше добавить нечего, княже, — ответил Матвей Цыба, глядя в пол.
        - Тогда возвращайся и скажи Батыю, что козельчане в его поганой воле никогда ходить не будут! — сказал Василий и ударил по столу кулаком. От выпитого вина в ретивом сердце княжича взыграла воинственность. — И пусть Батыга не шлет к нам больше своих послов! Войны с ним мы не страшимся, а на его надменность плюем!
        Дружинники хором одобрительных подвыпивших голосов поддержали Василия. Уже прошло больше недели, как татары стоят под Козельском. Многие бояре и воеводы были уверены, что мунгалы не решатся брать Козельск приступом в весеннее половодье. Разлившиеся реки Жиздра и Другусна надежно прикрывают Козельск с восточной, северной и западной сторон. С южной стороны Козельск прикрыт мощным десятисаженным валом, по гребню которого тянется деревянная стена с башнями. Перед валом идет широкий и глубокий ров, заполненный талой водой.
        Кто-то из бояр предложил Матвею Цыбе остаться в Козельске, мол, здесь Батыга его не достанет. Но Матвей Цыба с печальным вздохом отказался, пояснив, что в неволе у татар пребывают его жена и дети, коих ожидает смерть, если он не вернется в стан Батыя.
        - Ну, тогда храни тебя Господь, Матвей, — сказал Никифор Юшман. — Поешь и попей вдоволь на нашем застолье, чай, у нехристей тебе лишь объедки достаются.

* * *
        Столкнувшись с Купавой в полутемном теремном переходе, Василий цепко схватил ее за руку.
        - Попалась, голубица! — со смехом воскликнул он. — Ну и куда ты исчезла на полдня? Я потерял тебя еще во время крестного хода вокруг храма, потом в тереме не мог тебя найти. Я уже беспокоиться начал.
        Василий хотел было поцеловать Купаву, но она уклонилась от его лобзания.
        - Прости, господине, — сухо обронила Купава. — У меня много дел.
        Челядинка направилась было прочь по коридору, но Василий рывком остановил ее и, взяв за плечи, повернул к себе.
        - Что случилось? — тревожно спросил он. — Какие еще дела?
        - Не забывай: ты — княжич, а я — служанка, — криво усмехнулась Купава. — Не ровня я для тебя, Вася. Потешились, и довольно! Пора и честь знать.
        - Ты белены объелась, что ли? — нахмурился Василий, глядя Купаве в глаза. — Иль обиделась на меня? Скажи, за что обиделась?
        - Да какие обиды, княже. — Купава была холодна и неприступна. — Не люб ты мне больше, вот и все.
        Василий остолбенел от услышанного и невольно выпустил руку челядинки из своих пальцев.
        Купава повернулась и зашагала к лестнице на второй ярус.
        - Лжешь! — бросил ей вслед Василий.
        Купава на миг замедлила шаг, но не обернулась. Ее статная фигура с округлыми плечами, прямой спиной и широкими бедрами казалась еще выше и стройнее в длинном до пят льняном платье. Длинная коса Купавы расплелась на конце, но она, занятая делами, не замечала этого. Дойдя до лестничного пролета, Купава торопливо поднялась наверх.
        Постояв на месте, словно приходя в себя, Василий затем медленно двинулся обратно в пиршественный зал, откуда доносились пьяное пение дружинников и сиплые переливы скоморошьих дудок.
        У самых дверей в гридницу Василий столкнулся нос к носу со Звениславой.
        - Братец, — Звенислава таинственно понизила голос, — ты совсем не обращаешь внимания на Гремиславу. Так не годится. Гремислава томится по тебе. Ты робеешь, что ли, перед ней?
        - Ни капли не робею! — самоуверенно произнес Василий, взглянув на сестру чуть свысока. — С чего это ты взяла?
        - Стало быть, мне показалось, — улыбнулась Звенислава. — Между прочим, братец, Гремислава сейчас сидит одна в своей светлице. — Звенислава изобразила печальный вздох. — Она сидит и грустит, как сиротка. Может, ты поднимешься к ней и постараешься развеселить девицу-красу. А я прослежу, чтобы вам никто не помешал. По рукам, братец?
        - По рукам! — чуть поколебавшись, сказал Василий.
        Двинувшись вслед за сестрой на женскую половину терема, Василий продолжал терзаться тем, что услышал из уст Купавы. «Так, значит, я тебе больше не люб, голуба! — мысленно обращался Василий к Купаве. — Хорошо! Я тоже подыщу тебе замену. Страдать не стану! Гремислава сама ко мне на шею вешается, а она помоложе и попригоже, да к тому же — княжна!»
        Оставшись наедине с Гремиславой, Василий под воздействием хмеля и недавней размолвки с Купавой вел себя слегка развязно, позволяя себе скабрезные шуточки и неприглядные замечания о некоторых вельможах. Гремислава не считала, что пристойность есть важнейшее и обязательное качество в мужчине, поэтому грубые словечки в речи Василия ничуть ее не покоробили. Ей даже понравилось, что Василий держится с нею не как подросток, а как взрослый муж. О многих вещах Василий рассуждал со знанием дела, а его познания в греческом языке и латыни и вовсе произвели на чувствительную Гремиславу сильнейшее впечатление. Гремислава выросла в окружении мужчин, которые были малограмотны, хотя и были княжеского и боярского рода. По сути дела, княжич Василий был первым по-настоящему образованным мужчиной в жизни шестнадцатилетней Гремиславы.
        Сама того не ожидая, Гремислава позволила Василию сначала обнять себя, потом она без сопротивления отдалась его жадным поцелуям, лежа на смятой постели и чувствуя, как пальцы княжича мнут ее упругие небольшие груди сквозь мягкую ткань платья.
        Когда Василий запустил руку ей под платье, то Гремислава затрепетала и чуть откинулась назад, но не в порыве протеста, а скорее наоборот. Ее блестящие очи встретились с глазами Василия, в котором происходила внутренняя борьба. «Мне лучше раздеться, а то ты помнешь мое платье», — прошептала Гремислава, одолеваемая тем же желанием, что и Василий.
        Поднявшись с кровати, Гремислава стянула с себя через голову длинное муаровое платье, слегка запутавшись в узких рукавах. Головную повязку и золотое ожерелье с шеи она сняла еще раньше, тем самым поощряя Василия к более смелым действиям.
        Уже собираясь снять с себя тонкую исподнюю рубашку, Гремислава невольно вздрогнула, услышав стук в дверь. Замер и Василий со снятым сапогом в руке.
        В светлицу заглянула взволнованная Звенислава.
        - Беда, Вася! — воскликнула она. — Мунгалы начали обстрел Козельска из каких-то дьявольских машин! Камни градом сыплются на южную стену детинца! Воеводы ратников собирают, меня за тобой послали. Собирайся, братец, на сечу!
        Чертыхнувшись себе под нос, Василий сел на стул, собираясь вновь надеть сапог на ногу. Однако Гремислава властным жестом остановила его.
        - Ступай, милая! — непреклонным голосом бросила она Звениславе. — Скажи воеводам, мол, перепил Василий хмельного питья и теперь животом мучается. Полагаю, первый приступ нехристей воеводы смогут отразить и без Василия. Бог им в помощь!
        Звенислава молча усмехнулась, окинув взглядом полураздетую Гремиславу с головы до ног. В ее взгляде можно было прочесть: «А ты зря время не теряешь, подруга!»
        Едва Звенислава ушла, как Гремислава решительным движением заперла дверь на дубовый засов. Отступать от задуманного она не привыкла!
        Обладая Гремиславой, Василий вошел в такой неистовый экстаз, словно именно этого совокупления он и ждал всю свою жизнь. Девственная кровь, излившаяся из нежного лона Гремиславы, наполнила Василия горделивым осознанием того, что теперь-то он познал истинно непорочную деву. Этот плод показался Василию слаще по сравнению с Купавой, которая уже отдавалась мужчинам и до него. Сколько было у Купавы случайных любовников, Василий не знал, ибо она не любила говорить об этом.
        «Зато у Гремиславы я первый и единственный мужчина! — мысленно тешил свою гордость Василий. — Я взял Гремиславу, как Адам Еву. И она мне по сердцу! Пожалуй, я даже соглашусь взять Гремиславу в жены!»
        Смятенность чувств и сладость наслаждения от близости с Гремиславой совершенно вытеснили из головы Василия мысли о ратных подвигах, к которым он ежедневно готовился с того самого дня, когда татары подступили к Козельску.
        Татары долго пристреливались, передвигая свои катапульты с места на место. Поначалу камни падали, не долетая до стен и башен Козельска. Наконец, почти все каменные ядра стали попадать в цель, однако южная стена Козельска была столь прочна, что каменный град не причинял ей больших повреждений. Дело было в том, что южная и восточная стены Козельска представляли собой дубовые срубы, поставленные вплотную друг к другу и заполненные камнями вперемешку с глиной и щебнем. Пробить такие стены можно было только очень крупными камнями и после длительного обстрела.
        Едва опустились сумерки, татары прекратили метать каменные ядра и отошли в свои становища. Катапульты остались стоять в поле менее чем в полуверсте от южной стены Козельска. Возле камнеметов дежурило усиленное охранение из конных и пеших татар.
        Так закончился пасхальный день 4 апреля 1238 года.

* * *
        На следующее утро татары возобновили обстрел Козельска камнями разной величины. Ради устрашения козельчан китайцы, наводившие катапульты на цель, запускали небольшие каменные ядра с таким расчетом, чтобы они перелетали через стену и обрушивались на крыши домов либо падали на голову людям. Китайцами были также заброшены в город несколько сосудов с негасимым огнем. На улицах козельского детинца, выходивших к южному валу, вспыхнуло около десятка домов. Пожар разгорелся так быстро, что горожане ничего не успели сделать, дабы справиться с огнем. Меньше чем за час сильнейшее пламя уничтожило дотла несколько домов вместе с примыкавшими к ним амбарами, банями и конюшнями. Если лошадей удалось спасти, то зерно вынести из огня никто не смог.
        Козельским боярам и воеводам, увидевшим в действии неведомый негасимый огонь, стало понятно, почему татары так быстро взяли Рязань, Коломну, Суздаль, Владимир и другие русские города на своем пути.
        - Нехристи просто-напросто сожгут наш град огнем, даже не приближаясь к нему! — молвил на военном совете боярин Полежай, вращая своими большими выпуклыми глазами. — Изжарят нас мунгалы, как куропаток. А камни из ихних катапульт, видали, как далеко летают! Надоть покориться Батыю, братья. Верный совет вам даю.
        - Да помолчи лучше! — отмахнулся от трусоватого Полежая Ефим Срезень. — Твои советы мы уже слыхали.
        - Что ни говори, други мои, но от этого негасимого дьявольского огня нам никак не спастись, — проговорил Никифор Юшман. — Выход тут один — надо уничтожить татарские камнеметы. Без них у татар не будет никакого преимущества над нами.
        - Да ты спятил, воевода! — Полежай всплеснул руками. — Нехристей за стенами Козельска многие тьмы! Не пробиться нашим ратникам к татарским катапультам, гиблое это дело.
        - Надо ночью на вылазку идти, — сказал Увар Иванович, переглянувшись с Никифором Юшманом. — Ночью-то вернее будет! Во мраке-то нехристи не сразу расчухают, что к чему. Надоть подползти по-тихому и сразу ударить в ножи без криков и шума! Токмо воинов для этого дела нужно подобрать помоложе и половчее.
        - Верно мыслишь, брат, — согласился Никифор Юшман с боярином Уваром. — А ратников я подберу самых надежных, сам и возглавлю их.
        В последующие несколько дней татары не пытались поджигать Козельск своими огненосными снарядами, зато камни из их катапульт с утра до вечера падали на крепостные стены и башни. В южной стене появились небольшие бреши и проломы. Две башни были полностью разрушены, еще две башни обвалились наполовину.
        Козельчане внимательно следили за тем, как сменяются дозоры возле осадных машин, откуда татары подвозят на повозках камни, куда удаляются на ночлег китайцы, обслуживающие катапульты.
        Никифор Юшман настаивал на том, чтобы вместе с камнеметами истребить и людей, занимающихся их постройкой и починкой. Он предлагал напасть одновременно на стражу возле катапульт и на становище, где стоят шатры мастеров-китайцев. Об этих китайских умельцах рассказал козельским воеводам Матвей Цыба, желая принести хоть какую-то пользу своим храбрым землякам.
        Дерзкий замысел Никифора Юшмана одобряли далеко не все бояре, споры по этому поводу кипели изо дня в день. Поскольку полного единодушия среди старших дружинников не было, поэтому желающих идти на вылазку было немного. Никифор Юшман понимал, что на такое рискованное дело нельзя выходить с горстью людей. Он терпеливо убеждал и перетягивал на свою сторону одного за другим самых влиятельных и смелых козельчан.
        Просился в отряд смельчаков, собирающихся идти на вылазку, и княжич Василий. Однако Никифор Юшман наотрез отказывался брать его с собой. Непреклонным отказом отвечал Никифор Юшман и своему сыну Радиму.
        В середине апреля татары предприняли первый штурм Козельска. В течение дня отряды Батыя волна за волной накатывались на южную стену города, забросав ров в нескольких местах жердями и вязанками хвороста. Крутизна вала и склона горы, на которой возвышался детинец Козельска, были таковы, что ни многочисленность татар, ни упорство степняков, ни используемые ими лестницы не приносили никакого успеха полчищам Батыя при штурме. Козельчане кидали сверху на врагов камни и бревна, пускали стрелы и дротики, оставаясь сами практически недосягаемыми для вражеских стрел и копий. Даже изрядно поврежденная во многих местах бревенчатая стена на гребне южного вала по-прежнему оставалась надежной защитой для русских ратников.
        Бату-хан в тот вечер встречал своих военачальников с искаженным от гнева лицом. Ни одному из татарских воинов за весь день так и не удалось взобраться на верхнюю площадку крепостной стены Козельска. И это несмотря на то, что татары имели над козельчанами десятикратный перевес!
        Глава девятая
        Вылазка
        Три дня после первого неудачного приступа татары приходили в себя, залечивали раны и не высовывались из своих становищ. На луговине возле опушки леса татары сложили в большие кучи своих убитых, закидали эти страшные курганы дровами и подожгли. Гарь и смрад от сгоревшей человеческой плоти порывы южного ветра донесли и до Козельска.
        Козельчане, ничего не знавшие про погребальные обряды татар, решили, что озлобленные неудачей степняки мучают и жгут на кострах русских пленников.
        Наконец, благодаря стараниям Никифора Юшмана козельские воеводы большинством голосов постановили посреди ночи совершить двойную вылазку за городские стены. Один отряд козельчан должен был сжечь осадные машины татар, другому отряду предстояло ворваться в становище Гуюк-хана и перебить как можно больше врагов. При этом прежде всего надлежало убивать знатных мунгалов и мастеровых-китайцев, умеющих изготовлять негасимый огонь.
        Уничтожить татарские камнеметы вызвался сын боярина Ефима Срезня Пачеслав, собравший для этой цели три сотни добровольцев. Во главе второго отряда встал Никифор Юшман, под его началом собралось восемьсот ратников. Пачеславу и его воинам предстояло, выбравшись ночью из города, залечь в кустах неподалеку от первой линии татарских дозорных, охраняющих катапульты. Сигналом для нападения на татар для людей Пачеслава должен был стать переполох в становище Гуюк-хана, на который должны были обрушиться ратники Никифора Юшмана после глубокого обходного маневра. Отряду Никифора Юшмана предстояло в первой половине ночи выйти из Козельска через восточные ворота, перейти вброд речку Другусну, затем по лесистым холмам зайти в тыл к татарскому войску и уже после полуночи напасть на лагерь Гуюк-хана. От этого татарского становища было ближе всего до выдвинутых в поле катапульт. Никифор Юшман намеревался, сделав свое дело, пробиться к отряду Пачеслава, чтобы вместе с ним отступить обратно в Козельск.
        Едва узнав, что Василий вступил в отряд Пачеслава вопреки запрету Никифора Юшмана, Купава пришла в светлицу к княжне Гремиславе. Упав перед княжной на колени, Купава стала умолять ее, чтобы та не отпускала Василия на вылазку.
        - Не княжеское это дело! — молвила челядинка. — Наши ратники и без Василия уничтожат эти камнеметы проклятущие, неча ему головой рисковать.
        - И я того же мнения, — сказала Гремислава, подняв Купаву с колен. — Однако остановить Василия я не могу, прости. Стыдно ему в стороне оставаться, когда многие сотни козельчан готовы добровольно идти на опаснейшее дело. Все, что я могу сделать, милая, это отправить вместе с Василием своего гридня Янислава, дабы тот оберегал Васю в сече с татарами. Не беспокойся, — Гремислава дружески взяла Купаву за руку, — Янислав — воин отменный! Ежели доведется, то он и Сатану одолеет! К тому же Радим тоже будет подле Василия. Этот младень тоже не промах!
        - И все же тревожно у меня на сердце, — простонала Купава. — Нехристей на равнине видимо-невидимо, а наших-то удальцов всего ничего.
        - Успокойся. Сядь. — Гремислава усадила Купаву на стул. — Ты верь в лучшее, милая. Господь не оставит наших ратников! Не торжествовать язычникам степным над христианами!
        Обняв Купаву за плечи, Гремислава посмотрела ей в глаза. Княжна вдруг прониклась к челядинке признательностью и сочувствием, позабыв о том, что еще совсем недавно она была полна неприязни к ней.
        Любовь к Василию и тревога за его жизнь неожиданно сблизили двух этих девушек, таких разных по характеру и сословному происхождению.

* * *
        В огромной белой юрте Бату-хана в эту ночь происходило камлание шамана Судуя. Язычники-монголы поклонялись различным духам, добрым и злым, но главенствовал над всеми духами, по поверьям степняков, бог неба и грома — Тэнгри. Монгольские шаманы пользовались почетом и уважением как у своей знати, так и среди простых кочевников. Шаманы умели не только разговаривать с богами и предсказывать будущее через это общение, они также умели насылать и уничтожать порчу, врачевать людей и животных, делать заговоры от ран и неудач в делах… Ни одно важное начинание у монголов не совершалось без камлания шаманов, то есть их обращения к духам и к богу Тэнгри. Правители степных племен старались отыскивать и держать подле себя самых опытных шаманов, обладающих каким-нибудь чудодейственным даром или амулетом.
        Шаману Судую было семьдесят лет. Это был, несмотря на свои годы, еще довольно крепкий старик с длинными седыми волосами, с жиденькой седой бородкой и редкими усами. Его скуластое темное от загара лицо с узкими глазами и приплюснутым носом было покрыто сетью глубоких морщин. Свою голову Судуй покрывал войлочной конусообразной шапкой, к краям которой были привязаны бечевками различные амулеты из кости и дерева. Такие же священные амулеты свешивались на тонких веревочках с пояса Судуя, которым он подпоясывал свой старый рваный чапан. Судуй не расставался с бубном и деревянными палочками для гадания, которые обычно находились в небольшом мешочке, подвешенном к поясу.
        Перед тем как предсказывать будущее или уничтожать порчу, Судуй сначала долго приплясывал, напевая хриплым тягучим голосом священную молитву и ударяя в бубен. Таким образом Судуй пытался усыпить бдительность злых духов и заручиться поддержкой духов добра. Приплясывания и пение Судуя могли длиться несколько минут, но могли растянуться и на целый час: все зависело от того, какой важности задачу перед ним ставили. Шаманов в татарском войске было несколько десятков, но самым влиятельным среди них был Судуй, служивший самому Бату-хану.
        Судуй знал Бату-хана с малолетства, тот когда-то служил его отцу Джучи. Предсказав Джучи, как и когда тот умрет, Судуй ни в чем не ошибся. По этой причине Бату-хан, возмужав и унаследовав отцовский улус, приблизил Судуя к себе и никогда с ним не расставался.
        В эту ночь Бату-хан подарил Судую лисью шубу, попросив его узнать у духов, когда, наконец, его тумены возьмут Кизель-Иске. Еще Бату-хану хотелось знать, велико ли воинство у черниговских князей и стоит ли татарам его опасаться.
        Попрыгав с завываниями и ударами в бубен вокруг очага, Судуй уселся на ковер, сложив ноги калачиком. Достав из мешочка горсть тонких палочек из кизилового дерева, Судуй швырнул палочки прямо перед собой. Палочки разлетелись веером по желто-голубым узорам хивинского ковра. Склонившись над палочками, Судуй что-то невнятно бормотал себе под нос, чуть покачиваясь из стороны в сторону.
        Три юные жены Бату-хана, сидя у дальней стенки юрты, таращились на шамана своими раскосыми глазами, кутаясь в парчовые накидки. После камлания Судуя Бату-хан должен был выбрать из троих жен ту, которая проведет с ним эту ночь.
        Восседающий на мягкой кошме Бату-хан вынул из ножен саблю своего отца. Его безбородое узкое лицо с заметно скошенным лбом и коротким носом было печально и задумчиво. Вот уже пять месяцев татарское войско, неся потери, ведет завоевание Руси. Сколько храбрых нойонов и батыров полегло в битвах с русами и при штурме русских городов! Бату-хану вспомнился его дядя Кюлькан, павший в сражении под Коломной, вспомнился ему и его шурин Хостоврул, убитый в сече с дружиной Евпатия Коловрата… За четыре месяца боев татары взяли штурмом около тридцати русских городов и только под Козельском войско Бату-хана застряло на целый месяц.
        Бату-хан резким движением загнал саблю обратно в ножны и одернул на себе длинный шелковый халат, украшенный яркими узорами в китайском стиле. Он поднял голову в небольшой шапочке с загнутыми полями и нетерпеливо обратился к шаману:
        - Что скажешь, Судуй? Как скоро я разрушу Кизель-Иске? Существует ли какая-нибудь угроза моему войску со стороны урусов?
        Шаман прекратил свое бормотание и взглянул на Бату-хана красными подслеповатыми глазами.
        - О джихангир, духи вещают мне, что большая опасность уже нависла над твоим войском! — озабоченно воскликнул Судуй. — Мечи урусов уже вынуты из ножен, скоро прольется кровь татарских воинов, прольется очень много крови! Вместе с урусами, повелитель, на твои становища надвигаются злые духи-мангусы…
        - Что ты мелешь, старик! — Бату-хан вскочил на ноги. — Ты из ума выжил, что ли?! Самые сильные князья урусов мертвы, а их полки разбиты, о какой опасности ты тут плетешь! В Кизель-Иске урусов очень мало, а ихний князь еще ребенок. Твои предсказания лживы, старик!
        В этот момент в юрту вбежал начальник кебтеулов, ночных дозорных.
        - Тревога, джихангир! — выпалил военачальник, склонив голову в шлеме. — На лагерь Гуюк-хана напали урусы! Они вышли из леса, перебили часовых, разогнали лошадей и верблюдов. В лагере Гуюк-хана идет сеча. Гуюк-хан просит помощи!
        - Откуда взялись эти урусы? Много ли их? — в легкой растерянности спросил Бату-хан.
        - Не знаю, повелитель. — Начальник кебтеулов прижал ладонь к груди, не смея взглянуть на джихангира.
        - Бадал, собери своих воинов у моего шатра и у шатров моих жен, — отдал распоряжение Бату-хан, нервными движениями теребя на себе халат. — Разбуди моих слуг. Разыщи Субудая и Бурундая. Военачальников кешиктенов сюда ко мне, живо!
        Коренастый Бадал отвесил поклон Бату-хану и скрылся за двойными створками дверей юрты.
        Прибежавшие слуги принялись облачать Бату-хана в боевые доспехи.
        За войлочной стенкой юрты звучал глухой топот множества ног, это сбегались по тревоге в центр Батыевой ставки отборные отряды монголов. Слышались гортанные выкрики сотников и дарханов; протяжно ревели в ночи потревоженные верблюды, где-то неподалеку растекался топот лошадиных копыт.
        Шаман Судуй с невозмутимым видом сложил обратно в мешочек свои магические палочки, взял бубен, прихватил лисью шубу и заковылял на кривых ногах к выходу из юрты.
        - Куда ты, старик? — окликнул его Бату-хан, уже облаченный в панцирь и шлем. — Сиди здесь! И ни шагу из моего шатра!
        Судуй покорно склонил голову и снова сел на ковер возле пылающего очага.

* * *
        Никто из козельчан не знал и не догадывался о том, как тяжело и мучительно переживал Никифор Юшман поражение русских полков в битве на Калке. Все пятнадцать лет, минувшие с той поры, Никифор Юшман терзался мыслями о том, что он не смог спасти от гибели в той злополучной сече своего князя Всеволода Мстиславича. Будучи воином и храбрецом до мозга костей, Никифор Юшман решил, что он непременно расквитается с татарами за тот давний позор, когда орда Батыя осадила Козельск.
        Во время ночной вылазки Никифор Юшман сначала крался по лесу, как волк к добыче, а когда козельские ратники навалились на лагерь Гуюк-хана, то Никифор Юшман уподобился разъяренному медведю, которого охотники подняли из берлоги раньше времени. Длинный меч в руке Никифора Юшмана свистел и лязгал, выбивая сабли из рук врагов, отсекая татарам головы, пробивая их щиты и кожаные панцири. В рыжем пламени костров чешуйчатая броня и островерхий шлем на Никифоре Юшмане сверкали, отражая красноватые блики. Воевода при своем исполинском росте и неимоверной силе казался испуганным татарам неким неуязвимым демоном. Степняки шарахались прочь от Никифора Юшмана, разбегаясь от него между шатрами.
        Чтобы внести больше смятения в стан врагов, козельчане поджигали татарские юрты.
        Никифор Юшман рвался к самой большой юрте, находившейся в центре лагеря, но внезапно он остановился, словно наткнувшись на невидимую стену. Он увидел полуголого Матвея Цыбу, стоящего на коленях возле татарской повозки с руками, прикованными к грубо сколоченному колесу.
        Повинуясь распоряжению Никифора Юшмана, двое гридней живо освободили несчастного пленника и помогли ему встать на ноги.
        - Здрав будь, Матвей! — сказал Никифор Юшман. — Говорил я тебе, не возвращайся к нехристям, так ты меня не послушал! За что тебя так?
        - Горе у меня, Никифор, — растирая одеревеневшие руки, пожаловался Матвей Цыба. — Сына моего татары плетьми насмерть забили за то, что он посмел съесть кусочек мяса из котла, где оно варилось. Я кинулся было на выручку к сыночку своему, так нехристи меня тоже избили и к колесу приковали. Жена моя от горя рассудком тронулась. Татары ее копьем закололи, видя, что она безумная и работать не может.
        - Что ж, Матвей, пришла пора тебе расквитаться с татарами за свои страдания и смерть близких, — промолвил Никифор Юшман. — Вот тебе топор. На-ко, друже. Круши нехристей!
        Ощерив в злобном оскале окровавленный рот с выбитыми зубами, выкатив полные ярости глаза, Матвей Цыба ухватил топор двумя руками и, зарычав, как дикий зверь, бросился рубить мечущихся по стану татар.
        Видя, что его нукеры не в силах сдержать натиск русичей, Гуюк-хан вскочил на неоседланного коня и поскакал во весь дух к ставке Бату-хана.
        Едва началась битва в лагере Гуюк-хана, как отряд Пачеслава стремительным броском атаковал татарское охранение возле осадных машин. Русичи сначала забросали татар дротиками, а затем бросились врукопашную. Почти все татарские стражи были перебиты, спаслись лишь те, кто был верхом на конях.
        Не теряя времени даром, воины Пачеслава облили катапульты смолой и подожгли.
        Эти огромные костры увидели татары в стане Батыя. Темник Бурундай с тремя тысячами своих воинов бросился спасать камнеметы. Отряд Пачеслава вступил в неравную битву с воинами Бурундая, встав заслоном у них на пути. Опрокинуть немногочисленных козельчан с ходу батырам Бурундая не удалось. Ратники Пачеслава стояли насмерть, не подпуская татар к пылающим катапультам. Но едва татары начали одолевать, как им в спину ударили ратники Никифора Юшмана, прорывающиеся из вражеского становища обратно в Козельск. Отряд Бурундая оказался между двух огней. От русских мечей и топоров меньше чем за час полегло две тысячи татар. Бурундай был ранен и с трудом смог ускользнуть из этой кровавой сумятицы. Остатки отряда Бурундая разбежались в ночи кто куда.
        В стане Гуюк-хана ратники Никифора Юшмана также истребили около двух тысяч татар.
        Перед самым рассветом южные ворота Козельска распахнулись, и в город вошли уцелевшие после ночной битвы ратники. Из отряда Пачеслава назад вернулось всего сорок воинов. Пачеслав сложил голову в сече. В отряде Никифора Юшмана уцелело три сотни ратников, к которым примкнули четыре сотни русских невольников, бежавших из лагеря Гуюк-хана. Среди этих обретших свободу русичей были и Матвей Цыба с дочерью Ладой, и смерд Оверьян с дочерью Баженой.
        Глава десятая
        Время жить и время умирать
        Симеон Владимирович примчался в Брянск на взмыленном коне в сопровождении горстки гридней, усталых и израненных. Велев страже немедленно запереть все городские ворота, князь устремился к своему терему, возведенному на холме, обнесенном высоким тыном. После вчерашнего дождя узкие улицы Брянска раскисли от вязкой грязи и луж. Копыта коней скользили на этой размытой дороге. Редкие прохожие, мужчины и женщины, видя группу забрызганных грязью всадников, опасливо прижимались к заборам и стенам домов. Кто-то из горожан, узнав своего князя, окликнул его, спросив, что стряслось и далеко ли мунгалы?
        - Разбили мунгалы наше войско, вот что стряслось! — рявкнул в ответ Симеон Владимирович. — Не сегодня завтра нехристи к Брянску подвалят!
        Ворвавшись в свой терем, Симеон Владимирович с помощью челядинцев избавился от доспехов, смыл с себя кровь и грязь. Потом князь попросил у жены квасу и долго пил, утоляя сильную жажду, из большого липового ковша.
        - Ну же, голубь мой, рассказывай, что случилось? Почто мунгалы посекли ваши полки? — подступила к супругу княгиня Евдокия, едва тот бессильно опустился на скамью.
        Скрипнула дверь — и в светлицу проскользнула Феодосия Игоревна в длинном лиловом платье, в ее уложенных венцом косах поблескивали нити из мелкого речного жемчуга. На красивом лице Феодосии Игоревны было написано то же беспокойство, что и на лице княгини Евдокии.
        - Полки наши дрались храбро, особенно там, где стоял Изяслав Владимирович, — понурившись, промолвил Симеон Владимирович. — Токмо недолго рать наша теснила мунгалов. Обошли нехристи наше войско сначала с правого крыла, потом с левого. Первыми ропейские ратники спину показали, за ними следом обратились в бегство рыльская и новгород-северская дружины. А когда пал стяг путивльского полка, тогда уж все наше воинство в бега ударилось…
        - Что сталось с Изяславом Владимировичем? — спросила Евдокия.
        - Убили его мунгалы, — с тяжелым вздохом ответил Симеон Владимирович. — Я сам видел, как он с коня наземь свалился.
        - Кто еще из князей погиб? — поинтересовалась Феодосия Игоревна.
        - Новгород-северский князь Владимир Давыдович тоже голову сложил и оба его брата иже с ним, — сказал Симеон Владимирович. — Я сам чудом от смерти ушел. Татары гнались за мной, как голодные волки.
        - Что же теперь будет? — растерянно произнесла Феодосия Игоревна, переводя вопрошающий взгляд с Симеона Владимировича на княгиню Евдокию.
        - То и будет, что нехристи уже завтра к Брянску подступят, — ответила Евдокия, мрачно сдвинув свои темные брови. Она решительно взяла княгиню Феодосию за руку: — Вот что, подруга, собирайся и поезжай в Чернигов! Спасай свою головушку, а заодно поторопи тамошнего князя и бояр его, чтобы они поскорее полки собирали! Коль подойдут мунгалы к Чернигову, тогда уже будет поздно рать собирать.
        - Неужели ты думаешь, что татары и до Чернигова доберутся?! — воскликнула Феодосия Игоревна, не желая верить в это.
        - Ты сама видишь, что ныне творится! Никто из наших князей не в силах остановить мунгалов! — Евдокия небрежно кивнула на своего подавленного супруга. — Храбрые князья погибают в сечах, трусливые разбегаются.
        - Ладно, пойду собираться в путь, — сказала Феодосия Игоревна, обняв Евдокию. — Я и так изрядно задержалась у вас в Брянске.
        - На то была злая воля Изяслава Владимировича, — негромко обронила княгиня Евдокия, на миг прижавшись к Феодосии Игоревне, к которой она успела привязаться. — Теперь же, подруга, ты — вольная птица.

* * *
        Обширное зеленое поле у реки Болвы было густо усеяно телами павших воинов, русичей и татар. Сражение только-только закончилось. Татары пересчитывали пленников, связывая их веревками, добивали тяжелораненых русских ратников. Захваченные в битве русские стяги лежали на сырой после дождя траве. Рядом со стягами рядком были уложены павшие в сече князья.
        Ханы Бури и Кадан в кольчугах и шлемах, с саблями у пояса, осмотрев поверженные знамена русичей, задержались возле убитых князей Ольговичей. Им захотелось узнать имена сраженных Ольговичей, поэтому ханские нукеры привезли из татарского стана раненого Анфима Святославича, который хоть и был еще слаб, но уже мог держаться на ногах.
        - Как зовут этих князей? — Кадан указал плетью на пять бездыханных тел в богатой одежде и добротных доспехах. Он взглянул на Анфима Святославича: — Ты знаешь их?
        Узкоглазый толмач перевел сказанное ханом с монгольского на русский.
        Анфим Святославич хмуро покивал. Конечно, он хорошо знает этих князей, павших от татарских сабель. В прошлом ему доводилось враждовать со всеми из них.
        - Это путивльский князь Изяслав Владимирович, — промолвил Анфим Святославич, кивнув на мертвого исполина, иссеченного саблями так, словно он в одиночку бился с полусотней врагов.
        «В битве на Калке, брат, тебе удалось пробиться сквозь полки татарские и спастись, а ныне не дал тебе Господь везенья в сече, — подумал Анфим Святославич, без тени злорадства взирая на бездыханного путивльского князя. — Не пришел ты на подмогу к вщижанам из-за вражды ко мне. И вот ту же самую чашу ты выпил, что и мой брат Роман Старый!»
        - Это кто? — хан Бури указал рукой на мертвого витязя в красном плаще.
        - Это Владимир Давыдович, князь из Новгорода-Северского, — ответил Анфим Святославич. И тут же добавил, указав на два других мертвых тела: — А это его родные братья Федор и Константин Давыдовичи.
        Пятого из убитых князей Анфим Святославич опознал с трудом, поскольку голова убитого была разрублена надвое. Им оказался трубчевский князь Святослав Всеволодович, по прозвищу Мытарь.
        «Немало козней тобой было совершено, брат, немало княжеских столов ты поменял, добиваясь богатства и славы, — мысленно обратился к бездыханному Святославу Мытарю Анфим Святославич. — Так вот где завершился твой жизненный путь, сложил ты голову в бесславной сече с мунгалами!»
        Бури и Кадан заметно огорчились, узнав, что среди убитых князей Ольговичей не оказалось Михаила Всеволодовича, князя киевского. Им было известно, что этот князь держит главенство над всеми черниговскими Ольговичами. Посовещавшись тут же, на поле битвы, Бури и Кадан решили после взятия Брянска повернуть свои тумены на Чернигов. Они знали от пленников, что этот город самый крупный и богатый в здешних землях после Киева.
        Однако взять Брянск приступом Бури и Кадану не довелось. К ним примчался гонец от Бату-хана с приказом немедленно двигаться к Козельску, осада которого затянулась уже на полтора месяца.

* * *
        Выехав из Брянска в сторону Чернигова, Феодосия Игоревна и сопровождавшие ее слуги случайно столкнулись у реки Судость с измученным путником в одежде священника. Глянув в лицо путнику, Феодосия Игоревна остановила коня и соскочила с седла на землю.
        - Ты ли это, Созонт? — изумленно выдохнула она, схватив молодого священника за узкие плечи. — Как ты здесь очутился? Куда путь держишь?
        - В Чернигов иду, матушка-княгиня, — ответил Созонт, тяжело опираясь на палку. — Никифор Юшман велел мне любой ценой до Чернигова добраться и сохранить наш летописный свод.
        Сняв с плеча холщовую сумку, Созонт показал княгине уголок толстой книги в кожаном переплете — это была козельская летопись.
        - Стало быть, татары ушли от Козельска? — с радостной надеждой в голосе спросила Феодосия Игоревна.
        - Нехристи по-прежнему осаждают Козельск, — печально проговорил Созонт. — Уже много козельчан погибло, вражеские штурмы отражая. Мужчин не осталось совсем, женщины и подростки стены обороняют, старики и священники за оружие взялись. Я ночью из города выбрался вместе с княжной Гремиславой и группой детей, коих Никифор Юшман повелел своим челядинцам переправить на плотах через Жиздру и укрыть в лесу за рекой. Гремислава беременна от Василия, поэтому ее было решено увезти из Козельска в безопасное место, дабы род козельских князей не прервался.
        - А что же Василий? Он жив? — спросила Феодосия Игоревна, еще крепче вцепившись в одежду священника. — Почто ты в очи мне не смотришь, Сазыка?
        - Василий пал в сече с татарами, княгиня, — дрогнувшим голосом произнес Созонт. — Это случилось еще две седьмицы тому назад, когда наши ратники выходили за стены на ночную вылазку. Тело Василия мы погребли рядом с прахом его отца под сводами Успенского храма.
        - А Звенислава, что с ней? — побледнев, спросила Феодосия Игоревна.
        - Дочь твоя тоже погибла, сражаясь с татарами на стене, — не глядя на княгиню, промолвил Созонт. — И племянница твоя Радослава тоже убита. Сражаясь рядом с нею, нашла свою погибель и Купава.
        - Жив ли Гудимир? — Феодосия Игоревна взирала на священника глазами, полными слез.
        - Убит, — коротко бросил Созонт. — Ныне Смерть гуляет по Козельску, государыня, ибо татары непрерывно на штурм лезут. Черные времена наступили. Как сказано в Священном Писании: всему свое время. Время разбрасывать камни и время собирать камни; время миру и время войне; время врачевать и время убивать; время жить и время умирать…
        Закрыв лицо ладонями, Феодосия Игоревна, шатаясь, брела по обочине дороги, безудержные рыдания сотрясали ее плечи. Легкая накидка соскользнула с ее головы, упав на траву, но убитая горем княгиня даже не заметила этого.
        Спутники княгини, спешившись, тоже приблизились к Созонту, чтобы расспросить его обо всем случившемся в Козельске за прошедший месяц. Однако Созонт сам стал засыпать их вопросами, желая узнать подробности сражения, случившегося недавно между татарами и князьями Ольговичами. Если служанка Лукиана ничего толком поведать не смогла, то конюх и чашник княгини смогли рассказать пытливому Созонту немало важного и интересного.
        Неутомимый Созонт тут же сел на траву под молодым вязом, достал из сумки письменные принадлежности, раскрыл летопись на чистой странице и красивым ровным почерком сделал новую запись. Знакомый с поэтическими творениями древних римлян и греков, Созонт старался текст своей летописи выстраивать в форме созвучных стихотворных стоп, дабы козельский летописный свод разительно отличался от прочих русских летописей.
        Эта новая запись Созонта как бы подводила итог всему написанному ранее в его труде. Созонт обращался к грядущим потомкам, выводя чернилами ровные строки:
        Я пишу, чтоб вы, потомки, знали
        О делах неслыханных, ужасных —
        О нашествии орды татарской.
        Чтоб вы знали, что не робость наша
        Обрекла на муки Русь святую —
        Храбро, до последнего мы бились,
        И немногим довелось живыми
        Выйти из побоищ этих страшных.
        Чтоб вы знали, что пришла к нам гибель
        Из-за княжьих распрей бесконечных.
        Испокон веков они, как волки,
        Грызлись меж собою, разоряли
        Города и села друг у друга,
        Смердов убивали друг у друга,
        Злобу вымещали на невинных.
        Не умели жить князья в согласье —
        Смерть их помирила, неразумных.
        Эпилог
        Тумены ханов Бури и Кадана, подойдя к Козельску, усилили татарское войско. Именно им Бату-хан доверил последний решительный штурм Козельска. Битва продолжалась весь день. Даже ворвавшись в город, татары были вынуждены брать приступом каждый дом, каждый храм…
        Вечернее солнце окрасило небо над дальним лесом пурпурными красками, зловещие красные отсветы легли на светлые воды Жиздры, берега которой утопали в свежей зелени.
        Над опустошенным Козельском поднимался черный дым. Из поверженного города тянулись усталые колонны спешенных татарских воинов, направляясь в свои становища.
        К Бату-хану, сидевшему на буланом длинногривом коне, подъехал Гуюк-хан верхом на саврасом горячем скакуне.
        - Что скажешь? — нетерпеливо бросил Бату-хан, сузив свои раскосые рысьи глаза.
        - Хвала Тэнгри! — выпалил Гуюк-хан, прижав ладонь к груди. — Победа, о владыка! Все урусы мертвы, мои нукеры перерезали даже младенцев. Кизель-Иске взят на щит!
        По бледному безбородому лицу Бату-хана промелькнула тень угрюмого недовольства.
        - Забудь это название, брат! — сердито сказал Бату-хан. — Кизель-Иске больше нет. Отныне я нарекаю этот град — Могу-Болгусун. (По-монгольски это означает «Злой город».)
        «Да, это очень злой город! — подумал Гуюк-хан. — Нигде на Руси наши тумены не понесли столь тяжелые потери, как здесь!»
        Стоял май 1238 года.
        Остановить Батыя
        Часть первая
        Глава первая
        Слухи об Евпатии Коловрате
        Разбитые поредевшие полки вступали в град Владимир через белокаменные Золотые ворота с надвратной Преображенской церковью, позолоченный купол которой с золотым крестом сиял в лучах полуденного солнца ослепительным блеском на фоне бледно-голубых холодных небес.
        На исходе был январь 1238 года.
        В ожесточенной двухдневной битве с татарами под Коломной владимиро-суздальская рать потеряла убитыми около пяти тысяч воинов, еще около двух тысяч ратников рассеялись по лесам и долам, отстав от стремительно отступающих основных сил. В сече под Коломной пал владимирский воевода Еремей Глебович.
        Усталое войско растекалось по улицам и площадям Владимира, сея тревожные толки и пересуды о надвигающейся с юга неодолимой татарской орде. Уже лежало впусте разоренное Батыевыми полчищами Рязанское княжество. Страшный враг, разорив Коломну, осадил Москву. Оттуда татарам была прямая дорога по руслу замерзшей реки Клязьмы на Владимир.
        С гневным блеском в глазах встречал своих сыновей Всеволода и Мстислава великий князь владимирский Георгий. Две седмицы тому назад сыновья Георгия уходили на Батыеву орду, похваляясь перед отцом, что передавят татар, как клопов. И вот оба «храбреца» вернулись во Владимир с остатками войска несолоно хлебавши. Не по силам им оказалось тягаться с Батыевыми военачальниками.
        В княжеском белокаменном дворце немедленно был созван военный совет.
        Покуда в главный тронный зал сходились воеводы, думные бояре и сановники из числа великокняжеской челяди, князь Георгий тем временем вел разговор с сыновьями с глазу на глаз. Беседа эта протекала в дворцовой библиотеке, где на полках вдоль стен лежали толстые книги в кожаных переплетах с медными и серебряными застежками. Книги покоились и на двух широких столах, установленных посреди комнаты под прямым углом друг к другу, и в трех больших сундуках, стоящих в ряд под двумя окнами с закругленным верхом, утонувшими в толще мощной каменной стены.
        Князь Георгий нервно расхаживал вдоль столов и сундуков, топая яловыми сапогами по деревянному полу. Всеволод и Мстислав с понурым видом сидели на стульях, не смея поднять глаза на отца и комкая в руках свои парчовые шапки с меховой опушкой. Оба были облачены в длинные свитки из шерстяной ткани и плащи, подбитые волчьим мехом. Печного отопления в библиотеке не было, поэтому здесь было довольно прохладно.
        В свои пятьдесят лет князь Георгий обладал отменным здоровьем. Он был широкоплеч, высок и статен; его густые темно-русые волосы и короткая борода были подернуты легкой проседью. В жизни у князя Георгия ни разу не было случая, чтобы он простудился и заболел, повредил руку или ногу на охоте, получил в сражении хотя бы легкую рану. В молодости князь Георгий был отчаянным рубакой, любил коней и оружие, суровую походную жизнь. Его грозный отец Всеволод Большое Гнездо обходных путей никогда и ни в чем не искал, к дипломатическим уверткам никогда не прибегал, ибо привык полагаться на свою военную мощь. Отцовские привычки в управлении княжеством и ведении войны в полной мере унаследовал и князь Георгий. Он был вспыльчив, злопамятен и неуступчив. Лишь однажды гордый князь Георгий был вынужден склонить голову, потерпев сокрушительное поражение в Липицкой битве от своего старшего брата Константина и Мстислава Удатного. Этот позор и по сей день жег сердце князя Георгия. Со времен Липицкой битвы минуло больше двадцати лет, уже давно нет среди живых ни Константина Всеволодовича, ни Мстислава Удатного. Казалось
бы, князю Георгию вполне можно забыть этот печальный эпизод в своей жизни, тем более что старшинство в роду суздальских Мономашичей осталось за ним, а не за сыновьями Константина Всеволодовича. Однако не в характере князя Георгия было забывать малейший свой промах, малейшую свою обиду.
        Утверждая свое могущество на Руси с мечом в руке, князь Георгий победил мордву и камских булгар, разбил литовцев и ливонских рыцарей, подчинил Рязань, Муром и Новгород. Всякий раз действуя силой против силы, князь Георгий длинной чередой своих побед старался затушевать то давнее и единственное свое поражение на речке Липице. И все же ратная слава покойного Мстислава Удатного нет-нет да и давала о себе знать князю Георгию то на каком-нибудь застолье, то в какой-нибудь беседе, то в полунамеке какого-нибудь недоброжелателя. Что и говорить, Мстиславом Удатным было одержано много побед, но самой громкой из них стала его победа в Липицкой битве. Князь Георгий по сей день сознавал и мучился от того, что все его удачные походы на мордву, булгар и ливонцев ни в коей мере не могут сравниться с победой Мстислава Удатного на реке Липице. Тогда превосходство в занимаемой позиции и численный перевес в войсках были на стороне князя Георгия, но Мстислав Удатный все же вырвал у него победу. Нет, забыть такое князю Георгию было не под силу!
        И теперь, выплескивая на сыновей свое недовольство тем, как они ратоборствовали с татарами под Коломной, князь Георгий прекрасно понимал, что бояре и черный люд Владимира возложат ответственность за это поражение именно на него как на верховного владетеля Владимиро-Суздальской земли. Князь Георгий был сильно разозлен тем, что послушал тех своих бояр, которые явно недооценили военную силу татар, уговорив его не ходить самому с полками к Коломне, а отправить в этот поход сыновей.
        Старший сын князя Георгия, Всеволод, не отличался воинственностью, но вместе с тем он был основателен и осмотрителен во всех начинаниях. Про Всеволода его друзья и приближенные говорили, что он семь раз отмерит, прежде чем отрезать. Мстислав в отличие от старшего брата был излишне горяч и стремителен в решениях. Допуская ошибки и просчеты, Мстислав старался исправлять их на ходу, особо не беспокоясь по этому поводу. Мстислав был смел до безрассудства и весьма искусен во владении оружием, поэтому старшая дружина князя Георгия подчинялась ему охотнее, чем Всеволоду.
        Третий по старшинству сын князя Георгия, Владимир, по своему нраву был сродни Мстиславу. Владимир тоже участвовал в сече с татарами под Коломной, присоединившись со своей дружиной к войску старших братьев по своей инициативе. Владимир держал свой княжеский стол в Москве, мимо которой проходили владимиро-суздальские полки, направляясь к Коломне.
        Князь Георгий полагал, что осмотрительность Всеволода, его холодный ум в сочетании с безудержной смелостью Мстислава принесут успех владимирской рати в битве с татарами. К тому же под Коломной стояли полки рязанских князей Романа и Глеба Ингваревичей, их силы должны были существенно подкрепить войско братьев Георгиевичей. И вот все надежды князя Георгия пошли прахом. Объединенная русская рать наголову разбита татарами, которые в три дня взяли штурмом Коломну и теперь стоят под Москвой всего в трех переходах от Владимира.
        Всеволод и Мстислав не имели единого мнения относительно той роковой причины, которая в конце концов привела к разгрому татарами русских полков под Коломной. С их слов выходило, что татарская рать была уже практически рассеяна, а русичи хозяйничали в татарских становищах, когда у татар вдруг нашлись силы для сильного удара по флангам русского войска. Но и в такой ситуации рязанские дружины и отряды Мстислава и Всеволода стояли крепко против врагов. Первыми не выдержали натиска татар ратники из Новгорода Низовского и московский полк Владимира Георгиевича.
        «Я думаю, бегство этих полков в решающий момент битвы и дало перевес мунгалам», — сказал отцу Всеволод.
        Мстислав же считал, что стойкая оборона русских полков развалилась после гибели Романа Ингваревича и воеводы Еремея Глебовича. Первому было доверено главное руководство над всей русской ратью, а второй осуществлял верховодство над пешими суздальскими полками, являвшимися основой боевого строя русского воинства.
        Придя вместе с сыновьями в тронный зал, где собрались воеводы и думные бояре, князь Георгий заставил высказаться всех тех старших дружинников, кто вышел живым из сечи под Коломной. Князю Георгию хотелось все-таки докопаться до причин, обрекших русскую рать на поражение в сече под Коломной.
        Мнения старших дружинников тоже разделились. Кто-то из них винил Всеволода за медлительность и выгораживал Мстислава. Кто-то, наоборот, хулил Мстислава и Владимира за безрассудство, а Всеволоду и покойному Еремею Глебовичу воздавал хвалу за умелое руководство войсками в сражении. Были и такие, кто восхвалял Романа и Глеба Ингваревичей за стойкость и полководческий талант, а всю вину за поражение взваливал на сыновей князя Георгия, которые сразу же затеяли ссору с рязанскими князьями, деля с ними главенство над войском, а потом разругались и между собой.
        «Не будь среди нас Еремея Глебовича, битвы под Коломной и вовсе могло бы не случиться, — в довершение всего заявил боярин Дорогомил. — Князья наши в горячке ссоры едва мечи друг на друга не обнажили.
        Лишь благодаря мудрому посредничеству Еремея Глебовича рязанские князья примирились с нашими буянами ради общего дела. Братья, с таким настроем воевать с татарами нельзя! Обиды и склоки надо забыть до поры до времени, а на мунгалов надлежит выступать токмо соединенными силами нескольких князей».
        Все присутствующие на совете вельможи согласились с Дорогомилом, единодушно выступив за то, чтобы князь Георгий начал собирать новую рать, чтобы он разослал гонцов ко всем своим братьям и племянникам. Седоусый боярин Творимир даже предложил князю Георгию замириться с черниговскими Ольговичами, чтобы совместно с ними продолжить войну с Батыевой ордой.
        Князь Георгий недолюбливал Творимира за его прямые речи и независимый нрав, поэтому он не удержался от встречной реплики. С плохо скрываемым раздражением князь Георгий спросил у Творимира, неужели тот полагает, что суздальские Мономашичи не одолеют татар без помощи черниговских Ольговичей, своих извечных недругов?
        Творимир мрачно нахмурился, однако не стал вступать в полемику с князем Георгием, понимая, что к добру это не приведет. Вражда с Ольговичами досталась князю Георгию в наследство от отца Всеволода Большое Гнездо, для которого черниговская ветвь Рюриковичей была постоянной головной болью. Князю Георгию удалось сделать то, чего не смог добиться его покойный отец. Он вырвал Новгород из-под влияния Ольговичей, а в прошлом году суздальское войско во главе с Ярославом, братом Георгия, изгнало Ольговичей из Киева. Михаил Всеволодович, глава черниговских Ольговичей, потеряв все и вся, бежал в Галич. Ярослав взял даже исконную вотчину Михаила — Чернигов.

* * *
        Распустив совет знати, князь Георгий развил кипучую деятельность. Первым делом он послал гонца в Юрьев-Польский к брату Святославу, веля ему без промедления выступить с дружиной во Владимир. Другой гонец был отправлен князем Георгием в Стародуб к Иоанну, самому младшему из своих братьев. Иоанну тоже надлежало спешно идти с конной дружиной во Владимир, оставив пеших ратников для защиты Стародуба от татар. Стародуб, как и Владимир, также стоял на реке Клязьме в пятидесяти верстах ниже по течению. От Москвы Батыева орда неминуемо должна была устремиться по льду Клязьмы в Суздальское Залесье, а значит, все клязьменские города неизбежно должны оказаться на пути у татар.
        Поскольку Ярослав Всеволодович с лучшими владимирскими полками до сих пор пребывал в Киеве, Георгий Всеволодович очень рассчитывал на помощь своих племянников Константиновичей. С самым старшим из них, ростовским князем Василько Константиновичем, у князя Георгия были весьма натянутые отношения. Василько был женат на Марии, дочери Михаила Черниговского. Василько не поддерживал князя Георгия в его противостоянии с черниговскими Ольговичами. Глядя на Василько, не выказывали вражды к Ольговичам и его младшие братья, Всеволод и Владимир.
        В Ростов к Василько Константиновичу князь Георгий собирался отправить не простого гонца, но кого-нибудь из своих бояр. Этому посланцу от князя Георгия предстояло убедить Василько выступить с братьями против орды Батыя. Разговаривать с Василько приказным тоном Георгий Всеволодович не мог, поскольку ростовский князь выказывал ему лишь номинальную покорность, как племянник своему дяде. На деле же Василько был вполне независимым властелином, во всех делах сообразуясь с собственной выгодой, а не с политическими пристрастиями своих дядей. Так, пожелав породниться с Михаилом Всеволодовичем, Василько взял в жены его дочь, хотя прекрасно знал, что такой его поступок вызовет сильное недовольство его старших дядей, Георгия и Ярослава Всеволодовичей.
        Послом к Василько Константиновичу вызвался поехать боярин Творимир. Князь Георгий был только рад этому, так как у Творимира имелась родня в Ростове и для тамошних бояр он был своим человеком. Благоволил к Творимиру и князь Василько, ибо тот тоже не питал неприязни к черниговским Ольговичам.
        «Творимир лучше всякого другого ведает, как нужно подкатить к Василько Константиновичу, как уговорить его исполчить рать на татар, — размышлял князь Георгий, проводив Творимира в дорогу. — Василько доверяет Творимиру, ведь он был дружен с его покойным отцом. Предки Творимира родились и жили в Ростове. Василько давно зовет Творимира к себе, это ни для кого не тайна. Это хорошо, что Творимир сам решил отправиться в Ростов. Он сделает все как надо!»
        Через два дня во Владимир прибыл Святослав с тремя сотнями конников.
        Князь Георгий был несказанно рад тому, что всегда такой нерасторопный Святослав на этот раз быстро примчался с дружиной на его зов. Из окрестных деревень во Владимир тянулись группами и в одиночку смерды, вооруженные топорами, дубинами и рогатинами. Это тоже радовало князя Георгия, тиуны которого без устали скакали верхом на резвых конях по ближним и дальним выселкам, созывая сельский люд в пеший великокняжеский полк.
        Однако радость князя Георгия была недолгой. Едва он успел выпить с братом Святославом по чаше хмельного меда за встречу, как пришло известие о том, что татары взяли и сожгли дотла Москву. Конные отряды татар с Москвы-реки прошли лесными дорогами к реке Клязьме, устремившись по ее заснеженному ледяному руслу к стольному граду Владимиру. Движение татарского войска замедляли большие обозы с награбленным добром и пленными. К тому же по пути татары разоряли все села и городки, лежащие по берегам Клязьмы. Слух об ужасных безжалостных мунгалах заставлял людей бросать родные очаги, ища спасения в лесных дебрях или за стенами городов.
        Толпы беженцев с верховьев Клязьмы прибывали во Владимир днем и ночью, многие ехали верхом на лошадях и на санях, но немало было и тех, кто шел пешком, изнемогая от усталости. Люди хватали детей, самые ценные вещи, деньги, оружие и поскорее уносили ноги на восток по дорогам, ведущим в Суздаль, Юрьев-Польский, Владимир и Стародуб. Беженцы видели у себя за спиной при свете дня столбы дыма на месте горящих деревень, а по ночам их подгоняло в дороге багрово-красное зарево пожаров, пляшущее над дальними верхушками сосен.
        Пришедшие во Владимир беженцы наперебой рассказывали о том, как татары двое суток штурмовали небольшой городок Ярополч на реке Клязьме. В Ярополч сбежались смерды со всей округи, они-то и оказали мунгалам яростное сопротивление, защищая своих жен и детей. Мунгалы смогли взять Ярополч, лишь перебив его защитников до последнего человека. Однако самое удивительное произошло позднее, когда головные отряды Батыевой орды уже ушли от дымящихся развалин Ярополча.
        «Посреди ночи на становище татар под Ярополчем навалились русские полки, — рассказывали беженцы владимирцам. — Это была дружина рязанского боярина Евпатия Коловрата. Рязанцы посекли много татар и вызволили из неволи несколько сотен русичей. Уцелевшие татары разбежались кто куда, бросив свои кибитки и скарб. Воины Евпатия Коловрата, не дожидаясь рассвета, опять затерялись в лесах».
        Стремительное продвижение татар к Владимиру спутало все планы князя Георгия. Ему стало очевидно, что на сборы войска у него нет времени. Об этом же говорили бояре и воеводы, собравшись во дворце на очередной военный совет.
        На этом совещании тон задавал воевода Петр Ослядюкович, это был человек бывалый и опытный в ратных делах. С его мнением считались все приближенные князя Георгия и он сам. Лишь Петр Ослядюкович и боярин Творимир могли позволить себе высказывать в глаза князю Георгию самую горькую правду, не страшась княжеского гнева.
        - Дела наши, братья, хуже некуда, — молвил собравшимся Петр Ослядюкович. — Тех полков, что есть у нас под рукой, явно недостаточно, чтобы разбить Батыеву орду. Для сбора новой рати у нас времени нету, ибо татары уже в двадцати верстах от Владимира. Кабы дружина Евпатия Коловрата смогла бы пробиться к нам во Владимир, то сие стало бы для нас неплохим подспорьем в это грозное время. Однако, полагаю, на прорыв ко Владимиру сил у Евпатия Коловрата явно не хватит. Мунгалы наступают стремительно, и их очень много, отряд Евпатия Коловрата успешно действует в тылу у Батыя благодаря внезапным наскокам и быстрым отступлениям в лесные дебри. Татары, используя свою многочисленную конницу, рано или поздно возьмут дружину Евпатия Коловрата в кольцо и покончат с ней. Нехристи наверняка уже идут по следу рязанских храбрецов, среди которых пешцев больше, чем конников.
        - Не пособили мы в декабре рязанским князьям выстоять супротив татар, ныне наше неразумие отрыгнется нам кровавой бедой, — с тяжелым вздохом обронил боярин Пачеслав Собинович, качая косматой головой.
        Восседающий на троне князь Георгий слегка вздрогнул и нахмурился. В словах Пачеслава Собиновича он усмотрел упрек в свой адрес. Действительно, рязанские князья просили подмоги у Георгия Всеволодовича, не единожды просили, но он ответил им надменным отказом. Двое гонцов из Рязани до сих пор сидят в темнице, куда посадил их разгневанный князь Георгий за слишком дерзкие речи. Эти гонцы, как выяснилось, были не простолюдинами, но новгородскими боярами из числа заложников, взятых Ярославом Всеволодовичем в Чернигове и отправленных под стражей в Рязань.
        Рязанский князь Юрий Игоревич, видя, что Рязани грозит гибель от Батыевых полчищ, отпустил новгородцев Микуна и Жердяту домой, попросив их по пути задержаться во Владимире, чтобы передать тамошним князьям его просьбу о помощи. Это было еще в конце декабря.
        Глядя на озабоченно-унылые лица своих приближенных, слыша их тягостные вздохи и тревожные перешептывания, князь Георгий сердито промолвил:
        - Чего носы повесили, бояре? Рано нам еще Лазаря петь! Скоро мой брат Ярослав подоспеет с ратью из Южной Руси. Другой мой брат, Иоанн, собирает ратных людей у себя в Стародубе. Третий мой брат, Святослав, уже привел свою дружину во Владимир. Уверен, мои племянники Константиновичи в стороне не останутся, приведут ко мне свои полки. Дней через двадцать будет у нас сильное войско, с которым мы разобьем Батыгу!
        Князь Георгий сжал в кулак пальцы правой руки и потряс им, подкрепляя свой воинственный настрой этим решительным жестом.
        - Беда в том, княже, что нехристи со дня на день ко Владимиру подступят, — подал голос боярин Дорогомил, — а племянники твои еще токмо собираются заступить ногой в стремя. Ярослав же с полками придет сюда с Поднепровья никак не раньше начала марта. Зимний путь от Киева в наше Залесье долог и труден, сам ведь знаешь.
        Князь Георгий мрачно сдвинул брови на переносье, сознавая правоту Дорогомила. Гонец, отправленный к Ярославу в первых числах января, в лучшем случае добрался до Киева дней через пятнадцать. Это значит, что полки Ярослава еще не прошли и половину пути до своего отчего края.
        - Что станем делать, бояре? — Князь Георгий обвел собравшихся долгим взглядом. — Выйдем против татар с тем воинством, какое имеем на данное время, или запремся в стенах Владимира и будем отбиваться от нехристей до подхода рати Ярослава? Что скажете, други мои?
        По тому, как воеводы и советники чесали в затылке и отводили взгляд, князю Георгию стало понятно, что никто из его окружения не верит в победу над мунгалами и не горит желанием встречаться с ордой Батыя в открытом поле.
        Когда со своего места поднялся Петр Ослядюкович, то все взоры устремились на него с некой тайной надеждой, что этот опытный в делах войны муж даст князю самый верный совет, найдет выход из этой труднейшей ситуации.
        - Под нашими стягами сейчас около восьми тыщ ратников, с этими силами глупо биться на равнине с полчищами Батыги, — проговорил Петр Ослядюкович, глядя на Георгия Всеволодовича и взвешивая каждое свое слово. — Этой рати вполне хватит для защиты града Владимира от нехристей, ведь протяженность городских стен превышает четыре версты. Я готов возглавить это войско и оборонять с ним Владимир от Батыевой орды. Коль Рязань выстояла против татар шесть дней, то град Владимир, я уверен, выстоит против нехристей намного дольше. Осада Владимира свяжет руки Батыю. — Помолчав, Петр Ослядюкович добавил, обращаясь уже непосредственно к Георгию Всеволодовичу: — Покуда татары будут осаждать Владимир, тебе, княже, надлежит спешно стягивать полки в какое-нибудь укромное место, куда не смогут добраться конные татарские дозоры. Собрав в кулак достаточно войск и соединившись с ратью Ярослава, ты нанесешь Батыю сокрушительный внезапный удар, может, здесь, под Владимиром, а может, возле Суздаля или близ Юрьева-Польского. Орда Батыя к тому времени будет измотана штурмом Владимира и окрестных городов. Даже если татары
возьмут Владимир после долгой осады, их постигнет возмездие на пепелище твоей столицы, княже.
        На несколько минут в зале воцарилось молчание, затем бояре и воеводы заговорили, перебивая друг друга, что предложенное Петром Ослядюковичем есть наилучшее решение. Град Владимир прекрасно укреплен, татарам его не взять ни через неделю, ни через две. Батый увязнет под Владимиром, а это даст возможность князю Георгию, его братьям и племянникам собрать сильное войско.
        Князь Георгий, в раздумье кусая губы, заметил Петру Ослядюковичу, мол, не будет ли его отъезд из Владимира перед самым татарским нашествием выглядеть как постыдное бегство.
        Петр Ослядюкович и прочие бояре принялись убеждать Георгия Всеволодовича в том, что избавить Владимиро-Суздальские земли от татарской напасти можно только с помощью мощного войска, собрать и возглавить которое обязан именно он, как самый старший князь среди суздальских Мономашичей.
        Скрепя сердце и сознавая правоту Петра Ослядюковича, князь Георгий согласился покинуть Владимир с конными полками. Однако он наотрез отказался забрать с собой свою семью.
        - Мои сыновья, Всеволод и Мстислав, вместе с Петром Ослядюковичем возглавят оборону столицы, — непреклонным голосом заявил Георгий Всеволодович. — Моя супруга Агафья с младшими детьми, находясь во Владимире, будут в большей безопасности, нежели рыская в войсковом обозе по заснеженным лесам и весям.
        Кроме троих возмужалых сыновей, уже обзаведшихся женами, у Георгия Всеволодовича имелись еще десятилетняя дочь Феодора и семилетний сын Дмитрий.
        Своему племяннику Ярополку, присутствующему на этом совете, Георгий Всеволодович тоже повелел собираться в путь.
        - Тебе, племяш, надлежит не допустить мунгалов в Переяславль-Залесский, — сказал князь Георгий. — Вооружи всех мужей и отроков в Переяславле, всех смердов из окрестных деревень собери под свой стяг, стой насмерть, но не дай нехристям разорить удельный град моего брата Ярослава. Знаю, что ратных людей в Переяславле почти не осталось, ибо многих из них забрал с собой Ярослав, уходя прошлым летом в поход на Киев. Посему, племяш, я дам тебе полторы сотни гридней из своей дружины. Выступить к Переяславлю тебе нужно немедленно, племяш. Время дорого, ведь татары уже близко!
        Княжичу Ярополку было всего двадцать лет. Он был красив и отважен, уродившись нравом и статью в своего безвременно умершего отца. Владимир Всеволодович, отец Ярополка, был любимым братом князя Георгия. Он был третьим по старшинству среди наследников Всеволода Большое Гнездо после Константина и Георгия. Смертельный недуг вырвал отца Ярополка из мира живых в самом расцвете лет. Георгий Всеволодович тяжело переживал эту утрату, одного из своих сыновей он назвал Владимиром, в честь любимого брата.
        Мать Ярополка, Анна Глебовна, происходила из рода черниговских Ольговичей, доводясь двоюродной сестрой Агафье Всеволодовне, жене князя Георгия. Всем было ведомо, что князь Георгий давно неравнодушен к Анне Глебовне. Он даже женился на Агафье по настоянию Анны Глебовны. Злые языки поговаривали, что дочь Варвару Анна Глебовна родила от мужа, а сына Ярополка она будто бы понесла от Георгия Всеволодовича. Дескать, потому-то князь Георгий и окружил такой заботой рано овдовевшую Анну Глебовну и ее детей.
        Для Варвары князь Георгий подыскал заморского жениха, племянника саксонского герцога Альбрехта. Теперь Варвара живет в Саксонии, окруженная любовью и почетом. Прошлой осенью из Саксонии приезжали родственники герцога Альбрехта, привезя на смотрины невест для Ярополка и Святослава Всеволодовича. Смотрины прошли не совсем удачно, так как Ярополку невеста приглянулась, а вот Святослав Всеволодович своей саксонской невестой остался недоволен. Князь Георгий сделал Святославу строгое внушение, дабы тот не смел и думать об отказе от саксонской невесты. Князь Георгий дорожил дружбой с саксонским герцогом Альбрехтом и с его сюзереном германским императором Фридрихом из династии Гогенштауфенов. Святослав был вынужден подчиниться воле старшего брата. В декабре саксонское посольство отбыло из Владимира обратно в Европу. Обе саксонские невесты должны были вернуться в Северо-Восточную Русь в летнюю пору, чтобы сочетаться здесь законным браком со своими русскими женихами из дома суздальских Мономашичей.
        Глава вторая
        Тяжкие думы князя Георгия
        Перед тем как проводить в дорогу племянника Ярополка, князь Георгий встретился с его матерью Анной Глебовной, деревянный терем которой стоял в детинце почти напротив белокаменного Успенского собора. Этот терем достался Анне Глебовне в наследство от покойного супруга.
        Поскольку князя Георгия и Анну Глебовну связывала давняя тайная любовная связь, поэтому, оставшись наедине, они заговорили друг с другом в той манере, какая присуща двум влюбленным, чьи чувства выдержали испытание временем.
        - Неужто все так плохо, свет мой? — с тревогой в голосе промолвила Анна Глебовна, встречая своего возлюбленного в жарко протопленной светлице и помогая ему скинуть с плеч шубу с бобровым воротником. — Лица на тебе нет, мой милый. Молви мне все без утайки!
        Георгий Всеволодович тяжело опустился на скамью, растирая озябшие пальцы. В спешке он не захватил рукавицы, а на дворе было довольно морозно и ветрено.
        - Худо дело, лада моя. Хуже некуда! — проговорил князь, обняв за талию прижавшуюся к нему Анну Глебовну. — Татары взяли Москву и град Ярополч. Не сегодня завтра нехристи ко Владимиру подвалят. По слухам, Батыева орда состоит из несметного множества всадников. А у нас после поражения под Коломной и десяти тыщ ратников не наберется.
        - И что теперь, милый? — обеспокоенно спросила Анна Глебовна. — Что теперь будет со всеми нами?
        - Выход один — надо собирать новую рать, — ответил Георгий Всеволодович. — Завтра я уезжаю из Владимира в Ростов, возьму с собой конные полки. Святослав поедет со мной. Столицу я оставляю на попечение воеводы Петра Ослядюковича и на своих сыновей Всеволода и Мстислава. Все пешее войско останется здесь под их началом.
        - Можно и мне с тобой поехать, свет мой? — спросила Анна Глебовна, заглянув в глаза князю Георгию. — Обузой я тебе не стану, обещаю.
        - А ты, краса моя, сегодня же поедешь в Переяславль-Залесский вместе со своим сыном, — властно и непреклонно произнес Георгий Всеволодович. — Я повелел Ярополку оборонять Переяславль от нехристей, ежели они до него доберутся, что маловероятно. От Владимира до Переяславля больше семидесяти верст через леса и болота. Татары со своими стадами и обозами вряд ли туда сунутся. Пересидишь беду в Переяславле, лада моя, а к весне я соберу сильную рать и разобью Батыгу.
        - Что же, и Агафью с собой не возьмешь, милый? — удивилась Анна Глебовна. — И деток своих младших?
        - Во Владимире семья моя будет в полной безопасности, — уверенно проговорил князь Георгий. — Владимир укреплен лучше всех прочих городов Залесской Руси. Татары обломают зубы о здешние валы и стены! Три-четыре недели Владимир выстоит в осаде, а к тому времени подойдет с Поднепровья Ярослав с полками, и под моими стягами соберется мощное воинство. Мною уже разосланы гонцы в приволжские грады.
        Самоуверенный тон Георгия Всеволодовича успокоил Анну Глебовну, которая знала, что ее любовник настойчив и неутомим не только в постели, но и во всех своих делах. Задаваясь какой-нибудь целью, князь Георгий мог терпеть любые лишения и невзгоды ради победного конца. Любая неудача терзала его пуще всякой пытки. Вот и сейчас Георгий Всеволодович не мог усидеть на месте даже в объятиях любимой женщины, одолеваемый мыслью о страшной опасности, нависшей над его стольным градом. Не просидев и получаса в уютных покоях Анны Глебовны, князь Георгий поспешил в свои роскошные каменные палаты, где его ожидали воеводы и думные бояре, чтобы доложить ему о выполненных поручениях и выслушать новые приказы.
        Проводив князя Георгия до самого выхода из терема, Анна Глебовна созвала своих челядинок и стала собираться в дорогу. Она металась по терему из светлицы в светлицу, стараясь уследить за всем сама. Ей было велено взять с собой лишь самое необходимое, но Анне Глебовне казалось, что на новом месте у нее наверняка появится нужда во многих вещах и предметах обихода, поэтому вместо одного сундука с вещами она приготовилась везти с собой целых три.
        Уложив в сундуки дорожную кладь, Анна Глебовна присела на стул, чтобы передохнуть, и тут ей сообщили, что к дверям ее терема подъехали два крытых возка на полозьях, запряженных тройкой лошадей. Через минуту в покои Анны Глебовны вступил, топая сапогами, ее сын Ярополк в теплом коротком кафтане и длинном плаще с меховой подкладкой. На поясе у него висел длинный меч в ножнах.
        Сняв с головы малиновую парчовую шапку с опушкой из меха черно-бурой лисицы, Ярополк поприветствовал мать. Затем он кивнул на сундуки, стоявшие посреди комнаты:
        - Это с собой возьмешь? Не многовато ли?
        - Взяла самое необходимое, — решительно отрезала Анна Глебовна. — Я все-таки княгиня, а не холопка.
        - Кого из челядинок с собой возьмешь, матушка? — спросил Ярополк, стряхнув с шапки белый налет из снежной крупы.
        - Всех пятерых служанок и возьму с собой, — ответила Анна Глебовна, повязывая голову белым шерстяным платом. — Они все мне понадобятся в Переяславле. Чай, не на день-два мы туда поедем.
        - Тогда сундуки эти придется здесь оставить, матушка, — сказал Ярополк. — Места в двух возках не шибко много.
        - Значит, пригони сюда еще один возок, сыне, — проговорила Анна Глебовна, надев поверх платка изящную круглую шапочку с опушкой из меха белки. При этом она глядела на свое отражение в овальном серебряном зеркале на тонкой ручке. Это зеркало держала перед ней молодая челядинка в длинном льняном платье до пят, с синими глазами и толстой русой косой ниже талии.
        - Лишних саней у меня нету, матушка, — нахмурившись, сказал Ярополк. — Еще в семи возках загружено оружие и снедь для моей дружины.
        - Обратись к Георгию Всеволодовичу, сынок. — Анна Глебовна обернулась к Ярополку: — Он даст тебе и возок, и лошадей. Токмо скажи ему, что это моя просьба.
        В последнее время Ярополк жил в селе Боголюбове недалеко от Владимира, но и ему было ведомо о греховной связи между его матерью и Георгием Всеволодовичем. Такое поведение матери было не по душе Ярополку, поскольку старшие сыновья князя Георгия из-за этого относились к нему с неприязнью. Особенно в этом отношении выделялся вспыльчивый Мстислав.
        - Не стану я ни о чем просить Георгия Всеволодовича, — сердито обронил Ярополк. — У него и так забот полон рот. К тому же солнце уже высоко, нам пора в путь выдвигаться.
        - Тогда я сама обращусь к Георгию Всеволодовичу за содействием! — капризно воскликнула Анна Глебовна, толкнув в плечо синеглазую челядинку: — Чего рот разинула, глупая? Подай-ка мне шубу!
        Облачаясь с помощью служанки в длинную лисью доху, Анна Глебовна вслух сетовала на то, что ее родной сын не проявляет о ней должной заботы. Мол, ей приходится обращаться за помощью к Георгию Всеволодовичу, который для нее не кровный родственник, но заботится о ней пуще родного сына.
        Ярополк с кривой усмешкой отвернулся к заиндевевшему окну, за которым сквозь стеклянные ромбовидные ячейки были видны крутящиеся снежные вихри. Всем своим видом Ярополк показывал матери, что уж ему-то отлично ведомо, по какой причине Георгий Всеволодович оказывает ей повышенное внимание. И если его мать гордится своей тайной связью с Георгием Всеволодовичем, выставляя ее напоказ, то ему, Ярополку, втройне стыдно за нее перед людьми.

* * *
        Анне Глебовне было тридцать восемь лет, но выглядела она значительно моложе благодаря прекрасной фигуре с мягкими, по-женски соблазнительными линиями шеи, плеч, груди, талии и бедер. Эта невысокая женщина словно была создана для того, чтобы зажигать лихорадочный огонь в крови молодых мужчин. Нельзя было не обратить внимания на ее густые светлые волосы, отливающие матовым блеском, на большие, манящие, светло-голубые глаза, на чувственный, красиво очерченный рот. У нее была дивная обезоруживающая улыбка и природное изящество походки.
        Имея честолюбивый и любвеобильный нрав, Анна Глебовна с юных лет не желала довольствоваться малым. Живость ума сочеталась в Анне Глебовне с беспринципностью в суждениях и поступках. Сначала Анна Глебовна посодействовала своей двоюродной сестре Агафье выйти замуж за Георгия Всеволодовича, а потом, овдовев, она же соблазнила супруга Агафьи, затащив его в свою постель. Было время, когда Агафья и Анна Глебовна были очень дружны, выйдя замуж за родных братьев. Но со временем эта дружба закончилась вместе со смертью мужа Анны Глебовны. Теперь этих двух женщин не связывало ничего, кроме взаимной ненависти.
        Княгиня Агафья, направляясь вместе со снохами и боярскими женами на молебен в Успенский собор, увидела сборы в дорогу и отъезд Анны Глебовны и ее челядинок. Учинив небольшой скандал в присутствии посторонних людей, Анна Глебовна вытребовала-таки еще один возок и лошадей у Георгия Всеволодовича.
        Местный епископ Митрофан собрал прихожан в Успенском храме, чтобы отслужить поминальную ектению по погибшим рязанским князьям и по всем русичам, павшим от татарских стрел и сабель. В огромный кафедральный собор набилось столько народу, мужчин и женщин, бояр и простолюдинов, что яблоку негде было упасть.
        Князь Георгий с братом Святославом, с женой Агафьей и сыновьями стояли впереди всей толпы молящихся возле невысокой металлической ограды, отделявшей алтарную часть храма и амвон от обширной центральной части собора, над которой будто парил высокий круглый купол, расписанный звездами и ликом Спасителя. Каменный купольный барабан был прорезан идущими по кругу узкими окнами, в которые были вставлены резные решетки. Через окна в храм проливался бледный свет холодного зимнего дня, сливаясь в душном полумраке с мерцающим сиянием множества горящих свечей, установленных прихожанами на особых столах-канунах за упокой душ погибших князей, воевод и простых ратников.
        Среди людей, пришедших в этот час в Успенский собор, были не только жители Владимира и окрестных сел, но и рязанцы, вызволенные из татарской неволи дружиной Евпатия Коловрата.
        Богослужение шло своим чередом под громкое чтение молитв диаконом с амвона, в перерывах между которыми хор монахов и монахинь на клиросах, что по краям амвона, протяжно и торжественно пропевал священные псалмы. Епископ Митрофан после каждого пропетого хором псалма проходил перед Царскими вратами туда и обратно с дымящимся кадилом в руке. Горящий благовонный ладан, исходящий из кадила вместе с ароматным дымком, символизировал собой возношение людских молитв к Богу.
        Князь Георгий, объятый тягостными думами, мрачно взирал на высокий роскошный иконостас, венчающий собой блистающие позолотой Царские врата, за которыми находится алтарь — святая святых всякого храма. В самом нижнем ряду иконостаса стоят иконы Спасителя и Богоматери. К ним-то и был прикован хмурый взгляд Георгия Всеволодовича.
        «Неужто Господь и ангелы небесные окончательно отвернулись от нас, грешных? — размышлял князь Георгий, машинально осеняя себя крестным знамением вместе со стоящими рядом с ним людьми. — Неужто Батыево нашествие есть кара Господня за грехи наши? Неужто Богоматерь, покровительница града Владимира, позволит грязным мунгалам разорить наши дома, осквернить наши церкви, истребить жителей от мала до велика? Князья рязанские небось тоже просили Господа и Богоматерь о заступе, выходя на сечу с татарами… И что же? Все князья рязанские костьми полегли в битвах с Батыевой ордой. Скосила их Смерть косою острою. И на мне тоже лежит вина за то, что от Рязанского княжества осталось пепелище. Помнится, гонец рязанский бросил мне предостережение и упрек, когда я отказался послать войско к рязанцам в подмогу. Он сказал мне тогда, мол, как покончат татары с Рязанью, сразу двинутся на Владимир. Мол, ту же самую чашу я выпью. Покуда сбываются слова того гонца».
        После поминальной литургии Георгий Всеволодович приказал своим младшим дружинникам привести к нему из темницы двух бояр новгородских Микуна и Жердяту. Видя мрачное настроение Георгия Всеволодовича, гридни со всех ног бросились исполнять его повеление.
        Два пленника предстали пред очами великого князя в просторной дворцовой гриднице.
        - Мне ведомо, что вы оба в прошлом не раз пытались поднимать новгородцев против меня и моего брата Ярослава, — сказал сидящий на троне Георгий Всеволодович. — Вы оба всегда ратовали за Михаила Черниговского, к нему вы и убежали, когда мой брат Ярослав все-таки сел князем в Новгороде. Однако Ярослав настиг вас и в Чернигове, пленил и отдал на поруки рязанскому князю. — Георгий Всеволодович тяжело вздохнул и замолчал, уперев свой взгляд в мозаичный пол. У него был вид человека, который должен говорить об одном, а мысли его заняты совсем другими заботами.
        Стоящие перед троном Микун и Жердята молча переглянулись. Они были в длинных помятых одеждах, пропахших затхлым духом тесного душного узилища. Их длинные волосы были спутаны, в них запутались сухие соломинки с тех жестких постелей, на которых им приходилось коротать в застенке долгие дни и ночи.
        - Все наши распри — это теперь дело прошлое, — опять заговорил Георгий Всеволодович, вновь подняв глаза на двух бывших узников. — Ныне беда у нас общая. Напасть эта, как пожар в лесу, всех опалит, до каждого доберется. Одолеть Батыеву орду можно токмо общими усилиями суздальских князей и новгородской рати. Держать вас под замком, други мои, я более не стану. Хочу направить вас в Новгород, чтобы с вашей помощью сподвигнуть вече новгородское на войну с Батыем.
        Если бородатый широкоплечий Микун понимающе закивал своей лобастой головой, то Жердята, наоборот, ядовито усмехнулся, сверкнув редкими зубами из-под густых темно-русых усов.
        - Что, княже, припекло тебя горе горькое дальше некуда, — язвительно обронил Жердята, смело взглянув в глаза Георгию Всеволодовичу. — Похоже, крыша заполыхала у тебя над головой, коль обращаешься к нам, как к друзьям. Помнится, месяц тому назад ты называл нас лютыми недругами, не забыл?
        На скулах у Георгия Всеволодовича заходили желваки, а его глаза потемнели от еле сдерживаемого гнева.
        Видя, что дело принимает дурной оборот, находящийся здесь же боярин Дорогомил постарался разрядить обстановку.
        - Что было, то минуло, братья, — примирительно вымолвил он, поглядывая то на князя Георгия, то на двух новгородцев. — К чему прошлое ворошить? Надо позабыть обиды ради спасения Руси от татарской напасти. Коль мы и в эту недобрую пору станем собачиться друг с другом, то нехристи косоглазые выжгут огнем все наши земли от Рязани до Новгорода!
        - Верные слова, воевода, — вставил Всеволод, старший сын князя Георгия. Он вместе с братом Мстиславом сидел на скамье справа от восседающего на троне отца. — Орда Батыева дюже сильна, порознь русским князьям ее не победить. И Новгород в одиночку против татар не выстоит, видит Бог.
        - И я о том же думаю, братья, — промолвил Микун, пихнув локтем в бок Жердяту, дабы тот придержал язык и не злил великого князя. — Порознь нам эту беду не перемочь, что и говорить. Силища у Батыги несметная! Волю твою, княже, мы с Жердятой перекажем новгородцам. — Микун поклонился Георгию Всеволодовичу. — Мы готовы сей же час в путь двинуться.
        - Не волю, боярин, а просьбу мою, — сделал поправку князь Георгий. — Скажете вечу новгородскому, что я кланяюсь ему и прошу помощи у Великого Новгорода. Ежели новгородцы исполчат войско против татар, то пусть к Торжку выступают. Близ этого града мы и объединим русские рати на погибель проклятому Батыге.
        Великокняжеский огнищанин Сулирад тут же выдал Микуну и Жердяте кожаный кошель с деньгами, теплую одежду, кинжалы и мешок с провизией на дорогу. В сопровождении Сулирада оба новгородца отправились на конюшню, чтобы выбрать себе коней. До Новгорода путь был не близок.
        - Зря ты выпустил из поруба двух этих смутьянов, отец, — высказал свое мнение Мстислав, когда Сулирад и оба новгородца удалились из гридницы. — Им наша беда токмо в радость. Не станут эти негодяи поднимать новгородцев нам в подмогу, это яснее ясного. Пустое это дело — метать бисер перед свиньями. Насадить бы двух этих молодцев на копья, и вся недолга.
        - Что ты такое молвишь, брат! — невольно вырвалось у Всеволода. — Иль креста на тебе нету?! Нам сейчас без злобы нужно договариваться друг с другом, оставив прежнюю неприязнь и размолвки. Доберутся Микун и Жердята до Новгорода, расскажут там о нашествии татар в наше Залесье, и ладно. Пусть не замолвят они за нас слово перед боярами новгородскими, главное, чтобы тревога поселилась в Новгороде, вынудив тамошний люд за оружие взяться.
        - Новгородцы, как обычно, начнут спорить на вече до хрипоты, обсуждая, воевать ли им с Батыгой или в стороне отсидеться, — с мрачной ухмылкой заметил Мстислав. — Так всегда в прошлом бывало. Тем более что Ярослав теперь далече, который принуждением и коварством всегда мог заставить новгородцев в поход выступить. Одни без Ярослава Всеволодовича новгородцы на рать не поднимутся, покуда татары к ним в дверь не постучатся.
        По глазам Георгия Всеволодовича было видно, что в душе он такого же мнения о новгородцах, но верить ему, как и Всеволоду, хотелось в обратное. Поэтому великий князь обронил с тяжелым вздохом, мол, среди новгородских бояр должны найтись здравомыслящие люди, которые убедят вече послать войско на помощь суздальским князьям.
        Глава третья
        Бессонная ночь
        В свои сорок четыре года княгиня Агафья Всеволодовна в значительной степени уже утратила былую женственность и привлекательность. Она сильно располнела, поскольку у нее в роду излишней полнотой страдали как женщины, так и мужчины. Порода черниговских Ольговичей издавна отличалась телесной дородностью и взрывным темпераментом. Свалившаяся на Агафью Всеволодовну полнота была также связана с частыми родами и болезнями, которые порой донимают многодетных матерей. Особенно мучительными для Агафьи Всеволодовны стали восьмые и девятые по счету роды, когда она произвела на свет самую младшую дочь Феодору и самого младшего из сыновей Дмитрия.
        В этой связи Агафья Всеволодовна люто ненавидела свою двоюродную сестру Анну Глебовну, которая с возрастом полнела понемногу. Причем ее полнота лишь добавляла ей очарования и привлекательности в глазах мужчин. В отличие от Агафьи Всеволодовны Анна Глебовна трижды рожала в своей жизни. После третьих неудачных родов Анну Глебовну поразило бесплодие, но и это несчастье пошло ей на пользу, как оказалось. Схоронив мужа, Анна Глебовна ударилась в самый необузданный разврат, меняя любовников одного за другим. В конце концов, Анна Глебовна опутала своими чарами Георгия Всеволодовича, надолго став его наложницей.
        Для Агафьи Всеволодовны мучительнее всего было не то, что ее супруг увлекся овдовевшей Анной Глебовной, но то, что об этом вот уже несколько лет шепчутся жены, сестры и дочери здешних бояр. Если Георгий Всеволодович хотя бы в какой-то мере старался скрывать от своих сыновей и приближенных эту греховную связь, то Анна Глебовна своим вызывающим поведением давала пищу для такого рода кривотолков.
        В эту ночь Агафья Всеволодовна долго не ложилась в постель, зная, что рано утром Георгий Всеволодович уйдет с дружиной в Ростов на соединение с полками своих племянников Константиновичей. Агафью Всеволодовну переполняло негодование, ибо она имела возможность видеть днем, как ее соперница Анна Глебовна уезжает из Владимира вместе с сыном и служанками. Иными словами, Георгий Всеволодович позаботился о своей любовнице, загодя спровадив ее из столицы в Переяславль-Залесский, подальше от злобных мунгалов, которые вот-вот объявятся у стен Владимира.
        «Не обо мне печется мой муж, не о моих детях, а о своей бесстыдной потаскухе! — мысленно терзалась Агафья Всеволодовна, не находя себе места от обиды и ревности. — За что наказал меня Господь таким позором? Разве ж я была неверна своему мужу? Разве я лгала ему? В чем я провинилась, Господи?!»
        Обильные слезы хлынули из глаз Агафьи Всеволодовны, сердце ее было готово разорваться от боли и отчаяния. Не владея собой, Агафья Всеволодовна срывала с себя золотые и жемчужные украшения, швыряя их на пол. Все эти украшения были подарены ей Георгием Всеволодовичем в пору их безмятежных отношений. Если любовь мужа к ней иссякла, то и Агафья Всеволодовна более не обязана дорожить этими золотыми побрякушками.
        Упав на мягкую широкую постель, Агафья Всеволодовна уткнулась лицом в подушку, дабы не привлекать внимание служанок своими рыданиями.
        После полуночи великокняжеский дворец погрузился в сонную глубокую тишину. Покой и дремотная тишь расползлись по заснеженным улицам Владимира, по площадям и ремесленным кварталам. Погасли огни в окнах бревенчатых высоких теремов, в узких, как бойницы, оконных проемах каменных монастырских подворий. Огромный город, вытянувшийся по гребню длинной возвышенности в междуречье Клязьмы и ее мелководного притока Лыбеди, затих в сонной холодной мгле ветреной зимней ночи.
        Георгий Всеволодович появился в опочивальне уже далеко за полночь. Он вошел в полутемный покой, стараясь не скрипнуть дверью, полагая, что супруга его крепко спит. Увидев Агафью, сидящую на кровати в длинном парчовом платье, Георгий Всеволодович сделал удивленное лицо.
        - Почто ты не почиваешь, моя дорогая? — спросил он, подойдя к Агафье и легонько коснувшись губами ее горячей щеки.
        - Полно лицемерить, муженек, — с горькой усмешкой обронила Агафья. — Та, которая и впрямь тебе дорога, нынче днем уехала из Владимира. Эта паскудница небось все барахлишко свое прихватила, все твои подарки. Всех служанок с собой забрала. Что и говорить, сокол мой ясный, проявил ты заботу о моей двоюродной сестре-стерве. Аж полторы сотни дружинников выделил ей в охрану!
        Подавив раздраженный вздох, Георгий Всеволодович устало сел на стул и стащил с ног сафьяновые сапоги.
        - Ничего ты не знаешь, милая, и сердишься понапрасну, — сказал он. — Дружину я выделил не Анне Глебовне, а ее сыну Ярополку, коему предстоит оборонять от татар Переяславль-Залесский. Анну Глебовну я спровадил из Владимира, дабы в мое отсутствие вы с ней глаза друг дружке не выцарапали.
        - Почто ты надумал отправить в Переяславль Ярополка? — недовольно обратилась к мужу Агафья, сидя на краю кровати и нервными движениями расплетая свою длинную русую косу. — Нет бы отправить туда Всеволода или Мстислава. Неужто племянник тебе дороже родных сыновей, муженек?
        - Нельзя мне уводить своих сыновей из Владимира, как народ на это посмотрит! — рассердился Георгий Всеволодович. — Люди уповают не на прочность городских стен, а на доблесть своих князей. У меня у самого на душе тошно из-за того, что мне надлежит покинуть столицу перед лицом врага, но иного выхода нет. Не собрав сильную рать, Батыеву орду нам не одолеть.
        - Так ты полагаешь, свет мой, что град Владимир устоит под натиском мунгалов? — тихо и обеспокоенно спросила Агафья. — Ты уверен, что татарам не преодолеть валы и стены Владимира?
        - Коль не был бы я уверен в этом, то забрал бы тебя и детей наших с собой в Ростов, — без колебаний ответил Георгий Всеволодович, подсев к Агафье и обняв ее за плечи. — Полно кручиниться, милая. Рать во Владимире я оставляю немалую, стены и башни здешние в исправности. Воевода Петр Ослядюкович в ратном деле опытен, да и сыновья мои тоже не лыком шиты. И месяца не пройдет, как я с братьями и племянниками своими нагряну ко граду Владимиру и разобью Батыя в пух и прах!
        - Скоро ли подойдет с Поднепровья Ярослав с полками? — опять спросила Агафья, прижимаясь к супругу. — Томит меня какая-то тяжелая печаль, сокол мой. Недобрые предчувствия меня одолевают.
        Дабы развеять страхи супруги, Георгий Всеволодович завел речь о том, как усердно потрудились суздальские Мономашичи, начиная с Юрия Долгорукого и до Всеволода Большое Гнездо, неустанно расширяя и укрепляя свой стольный град Владимир. Со времен основания этого града Владимиром Мономахом и до сей поры еще ни разу стены Владимира не были взяты неприятелем. Внес свою лепту в укрепление столицы и Георгий Всеволодович, перестроив стену и ворота детинца, центральной цитадели Владимира.
        Немного успокоившись, Агафья повела супруга в покои младших детей. Георгий Всеволодович хотел попрощаться с ними именно сейчас, поскольку будить Дмитрия и Феодору ранним утром ему не хотелось. Сонная Феодора молча обняла отца, не вставая с постели, после чего она опять укрылась одеялом и закрыла глаза. Феодора слышала от матери и служанок о татарах, которые продвигаются к Владимиру, сжигая села и города на своем пути, однако десятилетняя княжна была уверена, что скоро злобные татары обязательно будут разбиты ее грозным отцом и его братьями. Ведь побеждали же они в недалеком прошлом и половцев, и мордву, и волжских булгар…
        Семилетний Дмитрий не спал, ожидая отца. Он знал, что отец ни за что не уедет, не попрощавшись с ним. Дмитрий тоже был наслышан о татарах от сестры и старших братьев. Несмотря на свой совсем юный возраст, Дмитрий уже многое понимал в военных делах. Знал он и названия многих кочевых племен, в разные времена приходивших с набегами на Русь. О татарах юный Дмитрий услышал впервые, поэтому он спросил у отца, доводилось ли ему видеть татар воочию.
        - Какие они с виду, эти татары? — допытывался Дмитрий у отца. — В чем секрет их непобедимости?
        Георгий Всеволодович взъерошил золотистые кудри на голове своего младшего сына, ответив ему, что татар он пока еще не видел, но скоро обязательно встретится с ними в сече и положит конец их бесчинствам. «Татары — такие же степняки, как и половцы, сынок, а половцев русские князья много раз побеждали, значит, одолеем мы и татар», — сделал ободряющее пояснение любознательному Дмитрию Георгий Всеволодович.
        Уложив спать Дмитрия, Георгий Всеволодович вознамерился было прилечь и сам, чтобы вздремнуть хотя бы часа три перед дальней дорогой. Однако его разыскал взволнованный Святослав с известием, что огнищанин Сулирад отыскал среди беженцев девицу-иудейку, которая не только встречалась в Москве с княжичем Владимиром, но и вместе с ним предприняла попытку ночью вырваться из осажденной татарами Москвы.
        - Этой иудейке каким-то образом удалось проскочить сквозь татарские дозоры и лесными дорогами добраться до Владимира, — молвил Святослав. — Я велел Сулираду привести эту девицу сюда во дворец.
        - Где она? — встрепенулся Георгий Всеволодович, схватив брата за локоть. — Живо приведи ко мне эту иудейку!
        Девица, представшая пред князем Георгием, сразу же поразила его своей не славянской красотой. Она была невысока ростом и прекрасно сложена. Облаченная в длинные одежды явно с чужого плеча, эта юная иудейка тем не менее выглядела довольно грациозно и привлекательно благодаря своей тонкой талии, пышным бедрам и довольно крупной груди. У нее были большие темно-карие глаза миндалевидного разреза с чистыми блестящими белками, на фоне которых ее длинные изогнутые ресницы казались еще темнее. Черные волосы иудейки вились длинными спиралевидными кудрями, ниспадая ей на плечи в полнейшем беспорядке. Ее уста, сочные и пухлые, потрескались от ледяного ветра, обмороженные щеки покрылись розоватыми струпьями из слезающей кожи. Звали иудейку Саломеей.
        Георгий Всеволодович проявил участие к Саломее. Он приказал Сулираду принести барсучьего жира и смазать им обмороженные губы и щеки иудейки. Усадив Саломею на скамью возле теплой печи, Георгий Всеволодович сел рядом с нею. Сначала он расспросил молодую иудейку о том, откуда она родом, кто ее родители и где они сейчас. Выяснилось, что предки Саломеи долгое время проживали в Волжской Булгарии, занимаясь торговлей и ростовщичеством. Два года тому назад на Волжскую Булгарию обрушились бесчисленным потоком свирепые мунгалы, разорившие все тамошние города. Немало булгар и иудеев тогда бежало на Русь, расселившись в Муроме, Рязани и близ Новгорода Низовского. В ту пору поселилась около Рязани и Саломея вместе с родителями и старшим братом. Саломее повезло, в нее влюбился рязанский боярин Бронислав Дернович и взял ее в жены. Из маленького городка Ольгова Саломея перебралась в многолюдную Рязань, обретя достаток и знатность благодаря своему супругу.
        Однако счастье Саломеи было недолгим. Всего через три месяца после ее свадьбы с боярином Брониславом к Рязанскому княжеству из степей подступила Батыева орда. Князья рязанские вышли скопом против татар в открытое поле, но силы оказались слишком не равны. Разбив рязанское войско, татары взяли приступом Рязань и все окрестные города на реке Оке и ее притоках. Боярин Бронислав хоть и успел уехать вместе с Саломеей из Рязани в городок Ожск, однако мунгалы настигли их и там. Покуда Батый с основными своими силами штурмовал Рязань, его братья в это время устремились дальше по льду Оки к Ростиславлю и Коломне. По пути стремительные конные отряды Батыевых братьев взяли Перевитск, Ожск и Переяславец. Бронислав был зарублен мунгалами в сече, а Саломея угодила в татарскую неволю.
        О том, как она мыкалась в рабстве у хана Кюлькана, Батыева дяди, Саломея рассказывать не стала. Она сразу перешла к тому, как хан Кюлькан был убит в битве под Коломной и множество русских пленников из его стана разбежались кто куда. Большая часть бывших пленников укрылась в Коломне, многие рассеялись по дальним деревням и лесным урочищам, кто-то устремился ко граду Москве вместе с отступающими суздальскими полками. Среди этих последних оказалась и Саломея.
        В Москве Саломею случайно увидел тамошний юный князь Владимир Георгиевич, который поселил ее в своем тереме, дав ей новую одежду и все необходимое. Саломея не стала скрывать от Георгия Всеволодовича, что она делила ложе с князем Владимиром. После всех перенесенных страхов и унижений Саломея была рада тому, что наконец-то обрела в лице князя Владимира сильного покровителя. И опять покой и счастье Саломеи нарушили татары, подступившие к Москве вскоре после захвата ими Ростиславля и Коломны.
        - После двухдневного штурма татары разрушили городскую стену в нескольких местах и спалили огнем две башни, — молвила Саломея, завершая свое долгое повествование. — Понимая, что Москва неминуемо падет при следующем приступе нехристей, воевода Филипп Нянко настоял на том, чтобы князь Владимир с несколькими гриднями ночью вышли из города и укрылись в лесу за речкой Неглинкой. Отправляясь на эту ночную вылазку, князь Владимир и меня взял с собой. Едва мы перешли по льду Неглинку и углубились в березняк, как наткнулись на татарский дозор. Мунгалов было всего пятеро, поэтому гридни князя Владимира смогли их быстро перебить. За березняком оказался татарский стан, нам пришлось обходить его стороной, чтобы выйти к густому сосновому бору. — Саломея тяжело вздохнула. — Мы шли цепочкой по глубоким сугробам, захваченных у татарских дозорных лошадей Владимир и его гридни вели в поводу. Неожиданно из-за деревьев посыпались стрелы. На небе была луна, поэтому ночь выдалась светлая. Трое гридней были убиты сразу наповал. Еще трое дружинников и с ними князь Владимир схватились за мечи, когда на них выскочили из
засады мунгалы. Нехристей было не меньше дюжины. Мне князь Владимир велел садиться на коня и скакать обратно к реке. — Саломея опять тяжело вздохнула, не смея взглянуть на Георгия Всеволодовича. — Лошадка подо мной оказалась дюже резвая. Она-то и унесла меня, как ветер, от погони в лес. Я долго блуждала по лесу, слыша у себя за спиной волчий вой. Уже утром я выбралась на дорогу, по которой ехали несколько саней с беженцами, спешившими во Владимир. Я пристала к ним и через два дня оказалась во граде Владимире. А что сталось с Владимиром Георгиевичем, не ведаю, — чуть слышно добавила Саломея.
        - Чего уж тут гадать, милая, — печально промолвил Георгий Всеволодович. — Принял смерть сын мой от сабель татарских. Упокой, Господи, его душу!
        Великий князь осенил себя крестным знамением. Глядя на него, перекрестились находившиеся тут же Святослав и Сулирад. Перекрестилась и Саломея, которой захотелось расплакаться, до того ей было жаль доброго и благородного князя Владимира.
        - Вот что, друже, — обратился Георгий Всеволодович к Сулираду, — подыщи для Саломеи место для ночлега у меня во дворце. Да накорми ее как следует, а то она, чаю, толком ничего не ела за последние несколько дней.
        Сулирад молча поклонился великому князю и жестом повелел Саломее следовать за ним. Саломея безропотно повиновалась. Перед тем как выйти из комнаты, освещенной пламенем двух масляных светильников, юная иудейка тоже отвесила поклон Георгию Всеволодовичу.
        - Что ж, брат, давай выпьем за упокой души твоего сына Владимира, — сказал Святослав, наливая в чаши греческое вино из медного узкогорлого сосуда. — За его смерть мы жестоко отомстим нехристям! Даст Бог, доберемся и до самого Батыги!
        Георгий Всеволодович, не проронив ни слова, поднес чашу к губам и залпом выпил рубиновое терпкое вино. Осушил свой кубок и Святослав.
        - Как сказать об этом Агафье, ума не приложу, — печальным голосом проговорил великий князь после долгой паузы. — Агафья души не чает во Владимире. Каково ей будет узнать, что нету его более в живых?
        - Оставь Агафью в неведении, брат, — промолвил Святослав, жуя лист квашеной капусты. — Незачем ее расстраивать этим горестным известием, да еще накануне твоего отъезда. Слезы Агафьи подействуют крайне удручающе на ее снох и старших сыновей. А ведь Всеволоду и Мстиславу предстоит оборонять столицу от мунгалов. — Святослав со значением выгнул дугой густую бровь, глядя на старшего брата. — Им тоже для этого дела душевная крепость потребуется. Так что, брат, молчание в этом случае — золото.
        - Пожалуй, ты прав, брат, — согласился со Святославом Георгий Всеволодович. — Вот разобью Батыя, тогда и сообщу Агафье о смерти Владимира. На фоне этой победы Агафья легче перенесет горечь утраты сына.
        Рассвет еще не забрезжил, когда с глухим скрипом распахнулись тяжелые створы Золотых ворот града Владимира. За городскую стену вышли конные полки, вытягиваясь длинной колонной на заснеженной укатанной санями дороге. В голове колонны среди частокола копий колыхались на морозном ветру багряные стяги с ликами святых угодников. В хвосте конного войска двигались чередой крытые возки на полозьях и груженные поклажей широкие сани-розвальни. Над обозом вздымался пар, вырывавшийся из ноздрей разгоряченных лошадей, впряженных попарно в сани и возки. В предрассветной холодной тишине явственно растекался по округе топот многих сотен копыт, скрип полозьев, зычные окрики возниц.
        На верхней площадке белокаменной башни Золотых ворот стояли, кутаясь в длинные плащи, воевода Петр Ослядюкович и два старших сына князя Георгия, Всеволод и Мстислав. Их лица были хмурыми, ибо невеселым у них вышло прощание с Георгием Всеволодовичем. Тот хоть и старался выглядеть бодрым, но вид у великого князя был подавленный и усталый, словно он терзался какими-то мыслями, которыми не решался поделиться со старшими сыновьями и с Петром Ослядюковичем. Всеволод и Мстислав решили, что на отца так подействовала бессонная ночь и свалившиеся на него заботы.
        - Скоро воспрянет духом ваш отец, молодцы, — сказал Петр Ослядюкович, взглянув на Всеволода и Мстислава. — Как окажется у него под рукой сильное войско, так и взгляд у него сделается орлиным и речь его зазвучит грозно. Уж тогда-то Георгий Всеволодович рассчитается с Батыем сполна за все свои неудачи!
        - За наши неудачи, воевода, — угрюмо заметил Всеволод. — Это ведь мы с Мстиславом потерпели поражение от мунгалов под Коломной.
        Было 1 февраля 1238 года.
        Глава четвертая
        Ядвига Болеславна
        Самым младшим братом князя Георгия был Иоанн, которому было тридцать девять лет. Иоанн держал свой княжеский стол в Стародубе, что на реке Клязьме. Стародуб изначально возник при Юрии Долгоруком как крепость в низовьях Клязьмы для защиты Владимира и Суздаля от возможных набегов мордвы и черемисов из приволжских степей. Оказавшись на речном торговом пути из Твери и Владимира на Оку и Волгу, Стародуб со временем превратился из небольшой крепости в довольно крупный город с детинцем, ремесленным посадом и речной пристанью.
        При Всеволоде Большое Гнездо Стародуб был выделен в княжеский удел наравне с Ростовом, Владимиром, Ярославлем, Юрьевом-Польским, Переяславлем-Залесским и Белоозером. Старший из сыновей Всеволода Большое Гнездо, гордый и строптивый Константин, после победы над братьями Георгием и Ярославом на реке Липице, заняв владимирский стол, отдал Стародуб Иоанну за то, что тот остался в стороне во время этой распри. Георгий и Ярослав звали Иоанна на свою сторону, но он не внял их призывам. По своему характеру Иоанн был трусоват и осторожен. К тому же он с детских лет недолюбливал Георгия и Ярослава, которые потешались и издевались над ним, высмеивая его неуклюжесть и неумение постоять за себя. В детстве Иоанн был ябедой и плаксой, за это его недолюбливали не только родные братья, но и отец с матерью.
        Повзрослев, Иоанн ударился в книжное учение, желая хотя бы своей грамотностью и многознанием превзойти своих заносчивых старших братьев. Однако лень и полное отсутствие силы воли не позволили Иоанну стать начитанным человеком, выучить латынь и греческий. Всякое усилие над собой, нравственное и физическое, приводило Иоанна в состояние мрачной угнетенности. В нем легко вспыхивала тяга к учебе и познанию неизведанного, однако эта тяга так же легко гасла в душе Иоанна. Он был падок на различные порочные соблазны, рано пристрастившись к вину, обжорству, игре в кости и сквернословию.
        В какой-то мере чтение книг пошло на пользу Иоанну, ибо он часто задумывался над прочитанным, старался критически относиться к себе и окружающим. Одной из черт характера Иоанна стала непрестанная внутренняя борьба, когда он словно сам себя выворачивал наизнанку, чтобы заглянуть в свою душу и разобраться в себе. Эти самокопания убеждали Иоанна в том, что он далеко не идеальный человек и христианин. Одолеваемый раскаяниями Иоанн приходил в храм на исповедь и каялся священнику в своих неприглядных поступках и нечестивых помыслах. Однако уже на другой день Иоанн снова предавался блуду, пил вино и сквернословил, ибо частая смена настроений была его главной бедой.
        Внешность Иоанна в полной мере соответствовала его складу характера. Он рано начал полнеть, уже к тридцати годам обретя довольно большой живот и складки жира на груди, бедрах и ягодицах. Его рыхлое крупное тело было по-женски нежным и белым. Он быстро утомлялся при физических нагрузках и задыхался при быстрой ходьбе. Свою бороду Иоанн подстригал очень коротко, оставляя лишь серповидный клинышек волос на подбородке, упиравшийся в его нижнюю толстую губу. Усы Иоанн сбривал начисто, подражая в этом грекам. Свои довольно длинные темно-русые волосы Иоанн расчесывал на прямой пробор, скрепляя их на лбу узорной повязкой.
        При невоздержанности в еде и от частых похмелий лицо Иоанна было широким и мясистым, с мешками под глазами, которые из-за этого выглядели как узкие щели. Брови Иоанна были такие светлые, что издали порой казалось, будто у него их нет совсем. Голос у Иоанна был неестественно тонкий и дребезжащий, что совершенно не вязалось с его высоким ростом и крупным телосложением.
        В жены Иоанну Всеволодовичу досталась Ядвига, дочь мазовецкого князя Болеслава. Это была женщина дивной красоты, с глазами песочного цвета, с длинными светлыми косами, с нежным чарующим голосом. Ядвига была моложе Иоанна на десять лет, но за ее внешним очарованием и кажущейся хрупкостью скрывалась очень твердая воля. Эта властная полька вмешивалась во все дела мужа, который часто шел у нее на поводу.
        Гонец, прибывший в Стародуб из Владимира в конце января, доставил устный приказ Иоанну Всеволодовичу от великого князя Георгия Всеволодовича. По этому повелению Иоанн Всеволодович был обязан спешно собрать конную дружину и пеший полк. На сборы ему отводилось два дня. С этим войском Иоанну Всеволодовичу надлежало идти ко граду Владимиру.
        Поскольку в Стародуб постоянно прибывали беженцы из городов и сел в верховьях Клязьмы, где уже с середины января свирепствовали мунгалы, Иоанн Всеволодович был неплохо осведомлен о путях наступления Батыевой орды и о разгроме русских полков под Коломной. В начале января Иоанн Всеволодович уже посылал во Владимир четыре сотни пешцев, которые влились в ряды владимиро-суздальской рати, выступившей к Коломне навстречу татарам. Из этого отряда обратно в Стародуб не вернулся ни один человек. Иоанн Всеволодович не знал, что и подумать, как успокоить родственников этих воинов. Ему не хотелось верить в то, что все четыреста стародубчан полегли в сече под Коломной. Скорее всего, размышлял Иоанн Всеволодович, эти ратники пребывают во Владимире, собираясь защищать стольный град Георгия Всеволодовича от нехристей.
        Когда войско в Стародубе было собрано, неожиданно из Владимира прискакал другой гонец, передавший Иоанну Всеволодовичу другое повеление от великого князя. Новый приказ гласил, что Иоанн Всеволодович должен вести своих ратников не ко граду Владимиру, а в Ростов. Туда же выступили с конными полками и его старшие братья Георгий и Святослав.
        Вездесущая княгиня Ядвига принялась убеждать Иоанна Всеволодовича не ходить с войском к Ростову.
        - Похоже, князь Георгий мечется, как испуганный заяц, — молвила мужу Ядвига, оставшись с ним наедине. — Коль Георгий Всеволодович сбежал из Владимира, значит, он не надеется победить Батыя. Зачем тебе связывать судьбу с князем Георгием, который явно пребывает в растерянности и не знает, как остановить татар? Злой рок влечет князя Георгия к гибели, ибо он привык побеждать своих врагов мечом своего ратолюбивого брата Ярослава, который ныне далече от него. Святослав же всегда был никчемным полководцем, проку от него не будет никакого. Святослав наверняка будет тенью следовать за князем Георгием и найдет свою гибель рядом с ним. Смерть твоих старших братьев расчистит для тебя путь к златокованому столу владимирскому! — С этими словами Ядвига с силой тряхнула мужа за плечи. — Разумеешь?
        - Ну, — обронил Иоанн Всеволодович, тупо взирая на жену. Он, как всегда, был с похмелья.
        - Ежели ты отсидишься где-нибудь в стороне, то татары перебьют всех твоих братьев и старшинство среди суздальских Мономашичей останется за тобой, — с горящими глазами промолвила Ядвига, глядя в упор на супруга, который сидел перед ней на стуле. — Судьба дарует тебе прекрасную возможность отомстить своим заносчивым старшим братьям мечами татар и стать полновластным властелином на Владимиро-Суздальских землях. Радуйся, Иоанн, и не вздумай выполнять повеления князя Георгия. Пусть он сам несет свой тяжкий крест. Надеюсь, свет мой, ты не забыл, как князь Георгий унижал тебя? Как он любил насмехаться над тобой?
        - Не забыл, — хмуро проговорил Иоанн Всеволодович, раздраженным жестом отстранив от себя жену. — Этого я никогда не забуду!
        Собрав своих бояр и воевод, Иоанн Всеволодович объявил им, что он не намерен покидать Стародуб, куда стеклось множество беженцев, ища у него защиты от татар.
        - Мой брат Георгий, прихватив злато-серебро, бежал в заволжские леса, бросив столицу на попечение своих старших сыновей Всеволода и Мстислава, — с нескрываемым презрением в голосе молвил Иоанн Всеволодович. — Георгий явно помешался от страха перед мунгалами, он надеется укрыться в лесной глухомани и дождаться там возвращения из Поднепровья Ярослава с полками. Вместе с Георгием бежал и Святослав. Я не последую примеру моих трусливых старших братьев и не стану выполнять их безрассудные повеления. Я намерен оборонять Стародуб от татар, ежели сей злой ворог дойдет до наших мест.
        Стародубские бояре после услышанного пребывали в некоем потрясении и изумлении, ибо они меньше всего ожидали твердой стойкости от Иоанна Всеволодовича в это бедовое время и совсем не ожидали, что всегда такой храбрый Георгий Всеволодович вдруг ударится в бега, оставив свой стольный град на своих сыновей. Пошумев и поспорив друг с другом, бояре решили, что действительно лучше лечь костьми, защищая Стародуб от татар, чем, бросив дома и семьи на произвол судьбы, спешить с войском куда-то к Волге, подчиняясь воле обезумевшего от страха Георгия Всеволодовича.
        Глава пятая
        Терех
        Терехом славяне-вятичи называли мотылька, производя это слово от глагола «терехать», то есть трепыхаться. Поскольку мотылек в полете двигается не по прямой, а дергается вверх-вниз, поэтому кто-то из наблюдательных славян и назвал эту невзрачную бабочку «дергунком», то есть терехом. Частенько таким именем славяне нарекали излишне нервных и непоседливых отроков.
        Был у рязанского князя Юрия Игоревича в молодшей дружине гридень по имени Терех, а по прозвищу Левша. Левой рукой Терех действовал еще ловчее, чем правой, потому-то он и получил такое прозвище. В дружине Терех прославился тем, что ловко играл в кости на деньги. Играть с ним редко кто отваживался, ибо это было себе в убыток. Когда татары взяли приступом Рязань, то Терех сложил оружие в числе первых, помышляя о спасении своей жизни и не стремясь истреблять врагов до последней возможности.
        В неволе у татар Терех пробыл недолго, всего недели две, но и за это короткое время он испытал столько унижений и побоев, что душа его насквозь пропиталась самой лютой ненавистью ко всем степнякам из Батыевой орды. Смерть хана Кюлькана в битве под Коломной дала возможность Тереху и нескольким сотням других пленников бежать из татарского стана, куда ворвались русские конники. Поскольку оставаться в осажденной мунгалами Коломне было опасно, почти все русичи, вырвавшиеся из неволи, ушли в Москву. Ушел в Москву и Терех. Там он вступил в дружину московского князя, радуясь тому, что сумел выжить после стольких опасностей и неплохо устроиться в Москве.
        Однако злой рок продолжал преследовать Тереха. Разорив Коломну, татары вышли к Москве. Трусоватый Терех, уже на своей шкуре познавший, каково это сражаться против многочисленных безжалостных воинов Батыя, бежал из Москвы при первой же возможности. Терех не просто сбежал от московского князя, но, прибыв верхом на коне во Владимир, изобразил из себя вестника перед тамошними воеводами. Мол, московский князь послал его сообщить отцу и братьям во Владимире, что татары взяли его град в осаду.
        Воевода Петр Ослядюкович приблизил Тереха к себе, сделав его своим посыльным. Поскольку у Тереха во Владимире не было ни родных, ни друзей, Петр Ослядюкович предоставил ему стол и постель в своем тереме. Помимо Тереха, на подворье у Петра Ослядюковича проживало еще около сорока гридней и холопов.
        В последние дни января, когда град Владимир жил тревожными слухами о Батыевой орде, вышедшей к реке Клязьме, забот у Тереха было полным-полно. Выполняя поручения Петра Ослядюковича, Терех метался то пешком, то верхом по городским кварталам и по ближним деревням, находившимся в вотчинном владении воеводы. Понимая, что татары со дня на день должны объявиться у стен Владимира, Петр Ослядюкович торопился разместить в столице всех своих зависимых смердов вместе с семьями, а также согнать под защиту стен крестьянских коров и лошадей. Приходилось также спешно свозить с заснеженных лугов и пустошей в тесноту городских улиц и закоулков заготовленные на зиму копны сена, дабы было чем кормить скот и коней во время вражеской осады.
        В это утро Терех поднялся очень рано, поскольку Петр Ослядюкович и сам мало спал, и слуг своих долгим сном не баловал. Терех спозаранку отправился пешком в Рождественский монастырь, настоятель которого дал приют многим смердам и их семьям. Монастырь этот был расположен в городской черте неподалеку от княжеской крепости-детинца. Тереху было поручено узнать у игумена Евтропия, сколько еще беженцев он сможет принять и имеется ли у него нужда в пропитании для всего этого люда, укрывшегося в стенах Рождественской обители. Ежедневно бегая туда-сюда с поручениями, Терех неплохо изучил расположение улиц и переулков обширного града Владимира. Он уже не отвлекался на расспросы, выясняя у случайных прохожих, как дойти до нужного ему места, где живет такой-то вельможа, куда ведет такая-то улица.
        Вот и сегодня Терех быстро добрался до Рождественского монастыря, встретился там с игуменом Евтропием, узнал у него все, что ему было велено узнать Петром Ослядюковичем, и тотчас двинулся в обратный путь. На перекрестке Рождественской и Торговой улиц Терех в спешке случайно толкнул плечом идущую ему навстречу молодую женщину в длинной теплой шубейке и круглой шапочке с лисьей опушкой, надетой поверх белого шерстяного платка. Молодка негромко ойкнула и выронила из рук небольшую корзинку, из которой высыпались на снег желтые головки репчатого лука.
        Терех поспешно извинился и, опустившись на одно колено, стал собирать в корзинку рассыпавшийся по снегу лук. Для этого ему пришлось снять с рук теплые рукавицы, засунув их за кожаный пояс.
        Неожиданно над ухом Тереха прозвучал знакомый голос, это молодка обратилась к нему, назвав его по имени. Изумленный Терех поднял на нее глаза. Перед ним стояла Гликерия, бывшая ключница рязанской княгини Агриппины Давыдовны. В недалеком прошлом Тереха и Гликерию связывало не просто дружеское знакомство, какое-то время они даже были любовниками. Гликерия была старше Тереха почти на три года, поэтому их интимные отношения завершились ничем. Гликерия была нацелена на создание семьи, Терех же, имея ветер в голове, постоянно волочился за женскими юбками, соблазняя юных простушек из ремесленных околотков Рязани.
        - Ну, здравствуй, мил дружок! — с искренней радостной улыбкой промолвила Гликерия. — Вот так встреча! Давно ли ты во Владимире? А я-то печалилась о вас с Саломеей за то, что вы с ней в Москве остались. Саломея тоже здесь, во Владимире?
        - Рад тебя видеть, Лика! — проговорил Терех, распрямляясь и вручая ей корзинку с луком. Он тоже не скрывал своего удивления и радости. — Как говорится, гора с горой встретиться не могут, а человек с человеком запросто. Я уже больше недели живу во Владимире, служу посыльным здешнему воеводе Петру Ослядюковичу. С Саломеей я расстался еще в Москве. Эта паскудница бросила меня ради тамошнего князя Владимира. Ты же знаешь, что Саломея всегда была падка на молодых князей.
        - Что верно, то верно, — закивала Гликерия. — Стало быть, Саломея в Москве осталась? А ты без нее во Владимир приехал?
        Терех молча кивнул. И тут же спросил:
        - А как у тебя дела, Лика?
        - Дела у меня, как сажа бела, — с грустной миной на лице ответила Гликерия. — Мыкаюсь в доме купеческом среди чужих людей, делаю, что велят, вкушаю, что дают, сплю там, где положат…
        - На тебя же вроде как купец Яков глаз положил еще в Коломне после нашего бегства из неволи татарской, — сказал Терех. — Яков же заботился о тебе по дороге до Москвы, с ним же ты ушла из Москвы во Владимир. Я думал, что у вас к супружеским узам дело идет.
        - Я сама так думала, — печально вздохнула Гликерия, — но, как видно, зря. Яков по весне собирается ехать в Кострому, ведь он родом оттуда. Меня Яков с собой не возьмет, ибо у него в Костроме жена и дети. Яков сам сказал мне об этом. Вот и получается, что я для Якова лишь временная наложница. Побалуется он мною до весны и бросит. — Гликерия помолчала и добавила: — Хотя я не в обиде на Якова. Его понять можно: родных детей он не в силах оставить, даже если и тянет его ко мне. Хорошо хоть Яков пристроил меня в доме своего друга-купца. До весны я проживу в тепле и сытости, а дальше — как Бог приведет.
        - Похоже, Лика, в ближайшем будущем добра от Господа нам не дождаться, — хмуро обронил Терех. — Татары вот-вот подвалят ко граду Владимиру, а войско здешнее невелико. Жены и дети боярские ноги отсюда уносят. Сам князь Георгий сегодня перед рассветом ушел из Владимира с братом Святославом и конными полками. Это о многом говорит.
        - О чем же это говорит? — растерянно пролепетала Гликерия. — И откель ты узнал об этом?
        - Не верит князь Георгий, что столица устоит перед ордой Батыя, вот и ушел он отсюда, пока не поздно, — мрачно ответил Терех. — Небось и семья великокняжеская тоже убралась отсель в войсковом обозе. Я своими глазами видел, как конные дружины Георгия и Святослава вместе с обозом выходили из города через Золотые ворота. Еще темень стояла и на улицах было пусто. — Терех криво усмехнулся: — По-тихому ушмыгнули из Владимира Георгий и Святослав, сбежали, как тати, из чужого дома.
        - Кто же будет оборонять столицу от татар? — поинтересовалась Гликерия. Она не скрывала своего испуга и горестного разочарования таким поведением князей.
        - Сия забота ляжет на плечи Петра Ослядюковича и на сыновей князя Георгия, Всеволода и Мстислава, — проговорил всезнающий Терех.
        - Значит, не все князья бежали из Владимира, — обрадовалась Гликерия. — И не все войско ушло отсюда. Может, князь Георгий еще вернется в столицу, соберет побольше полков и обрушится на нехристей.
        - Может быть, — заметил Терех, — токмо татары не станут дожидаться этого. Батыга и его полководцы узкоглазые — птицы стреляные. Они без промедления начнут штурмовать град Владимир, как до этого штурмовали Рязань, Пронск, Коломну и Москву. Уж я-то знаю! — Терех опять скривился в недоброй усмешке. — Сам видел, как нехристи города приступом берут!
        Терех вдруг схватил Гликерию за локоть, слегка притянув ее к себе.
        - Я вот что надумал, Лика, — негромко произнес он, оглядевшись по сторонам. — Неча тут торчать, беды дожидаясь. Я решил сегодня же уйти из Владимира, конь у меня есть и деньжат немного имеется. Поедешь со мной?
        - Как же мы поедем вдвоем на одном коне? — слегка растерялась Гликерия. — И куда же мы подадимся в эдакую стужу?
        - Для начала переберемся в Суздаль, — ответил Терех, — это почти в двадцати верстах от Владимира. А там уже придумаем, куда дальше ехать. Главное, это убраться подальше от Владимира, ведь для мунгалов большие города самая желанная добыча.
        Колебания Гликерии были недолгими. Опека купца Якова была ей уже в тягость, а страх перед татарами был слишком велик. Побывав в неволе у татар, Гликерия, как и Терех, была готова на все, лишь бы вновь не оказаться во власти у нехристей. Терех велел Гликерии по-быстрому собраться в путь и ждать его у Волжских ворот, откуда начиналась дорога к Суздалю. Терех пообещал Гликерии подъехать верхом на коне к Волжским воротам Владимира часа через два.
        - Встань так, чтобы не привлекать к себе внимания, — наставлял Терех Гликерию. — Не у самых ворот встань, а в переулке, где стоит бревенчатая церквушка. Я туда и подъеду. Конь у меня рыжий, и облачение на мне будет воинское.

* * *
        Задуманный Терехом побег из Владимира прошел как по маслу. Придя в терем Петра Ослядюковича, Терех изложил воеводе все, что поведал ему игумен Евтропий. Петр Ослядюкович велел Тереху подкрепиться завтраком, затем оседлать коня и скакать в Боголюбово с новым поручением. Из Владимира в Боголюбово еще вчера были отправлены несколько саней для вывоза зерна и меда из находящихся там княжеских амбаров и медовуш. Это дело было поручено княжескому огнищанину Сулираду, но тот куда-то сгинул вместе с обозом. От Владимира до княжеского села Боголюбова было всего пять верст, поэтому Сулирад давно должен был доставить княжеские припасы во Владимир. Петр Ослядюкович имел подозрение, что алчный Сулирад решил под шумок урвать и себе долю из княжеских запасов, припрятав их где-нибудь в окрестностях Боголюбова.
        «При встрече с Сулирадом долгих разговоров с ним не веди, но скажи ему, чтоб он немедля направлялся с обозом во Владимир, — молвил Петр Ослядюкович, провожая Тереха в дорогу. — Сам задержись в Боголюбове и расспроси тамошних челядинцев, чем занимался Сулирад все это время. Узнай у слуг, не выезжал ли куда-нибудь Сулирад из усадьбы посреди ночи. Этот стервец на руку не чист, за ним нужен глаз да глаз!»
        Терех выехал с подворья Петра Ослядюковича около полудня, пообещав воеводе вернуться еще до захода солнца. Поскольку село Боголюбово лежало в той же стороне, что и Суздаль, поэтому дорога туда также начиналась от Волжских ворот. В летнюю пору через протекавшую рядом Клязьму обычно наводили переправу из плотов, зимой же замерзшую реку пешие путники и конники преодолевали по льду. Подобрав в условленном месте Гликерию, Терех посадил ее на конский круп позади себя. Волжские ворота были распахнуты, однако стража в город никого не пропускала, веля беженцам ехать по Клязьменской дороге дальше на восток к Суздалю и Стародубу. Объяснялось это тем, что Владимир и так переполнен людом, съехавшимся сюда из ближних и дальних городков и деревень. Беженцы с ворчанием и руганью поворачивали лошадей, отъезжая прочь от града Владимира кто на санях, кто верхом. Из города позволялось выходить и выезжать только воинам и боярским слугам, коим надлежало вернуться обратно засветло, поскольку ночью ворота никому не открывали.
        Терех, как порученец воеводы Петра Ослядюковича, имел при себе особый медный знак в виде печати, который он носил на шее вместе с нательным крестиком. Показывая стражникам этот медный медальон, Терех свободно наведывался в княжеский детинец, выходил из города по разным делам и проходил обратно в город через любые ворота.
        Примкнув к небольшому обозу из беженцев, состоявшему из четырех саней и семерых всадников, Терех и Гликерия миновали Боголюбово, не заезжая туда, и к концу короткого зимнего дня добрались до Суздаля. Этот старинный город, основанный вятичами намного раньше Владимира, лежал в петлеобразной излучине реки Каменки, притока Нерли, впадающей в Клязьму недалеко от Владимира. Во времена Юрия Долгорукого Суздаль был столицей Северо-Восточной Руси. Тогда-то в Суздале были возведены белокаменные Рождественский собор и Успенская церковь, ставшие главным украшением здешнего детинца, обнесенного мощным земляным валом и бревенчатой стеной с шестью башнями. Дополнительной защитой для суздальского детинца была речка Каменка, русло которой огибало здешнюю цитадель с трех сторон.
        Собственно город Суздаль и примыкающий к нему Ризположенский монастырь лежали чуть в стороне от реки Каменки на широкой низменности. Городские кварталы тоже были обнесены земляным валом, по гребню которого шла деревянная стена с четырехугольными башнями, укрытыми тесовой кровлей. В город вели трое ворот с дубовыми створами, над которыми возвышались огромные воротные башни с узкими прорезями бойниц, проделанными в бревенчатых потемневших от времени стенах. Шатрообразные крыши воротных башен были украшены деревянными флагами.
        - Ну, здесь нам будет поспокойнее, милая, — заметил Терех Гликерии, въезжая в Суздаль через распахнутые ворота. — Валы и стены тут прочные, и от града Владимира мы теперь далече. Татары ежели и придут сюда, то лишь когда разорят Владимир, а на это у нехристей времени уйдет много.
        Усталый конь под Терехом и Гликерией тяжело переступал копытами по утоптанному снегу. Сани с беженцами быстро затерялись в извилистых узких улицах Суздаля, уже окутанных призрачными сумерками. Несмотря на довольно поздний час, народу на улицах было много, все спешили куда-то по своим делам. Даже при беглом взгляде было видно, что в городе полным-полно самого разного приезжего люда. Тут и там раздавались взволнованно-тревожные голоса женщин, их перекрывал громкий грубоватый говор мужчин, где-то плакали маленькие дети… У ворот домов стояли сани и крытые возки на полозьях, повсюду на снегу темнели комья лошадиного помета, валялись пучки сена и обрывки кожаной конской упряжи.
        На торговой площади тоже было многолюдно, здесь собрались те, у кого не было в Суздале ни родни, ни друзей. В основном это были смерды с женами и детьми, бежавшие от татар кто на санях, кто верхом, кто пешком. Люди обустраивались на ночь, как могли, ставя палатки и разжигая костры. Многие собирались коротать зимнюю ночь прямо в санях, зарывшись в сено. Те, кто пригнал с собой коров и коз, тут же доили их и продавали молоко всем желающим. Были и такие среди беженцев, кто обменивал вещи и украшения на еду. У кого не было денег и нечего было пустить в обмен, те выпрашивали подаяние.
        Терех направил коня к детинцу, собираясь использовать свой медальон с печатью, чтобы добыть для себя и Гликерии надежный теплый кров и пищу.
        Ворота детинца тоже были распахнуты, но пройти в крепость было не так-то просто. Несколько воинов в кольчугах и шлемах, с мечами и копьями, преграждали путь всякому, кто пытался проникнуть в городскую цитадель.
        Тереху пришлось спешиться и показать стражникам свой медальон, когда два перекрещенных копья загородили ему дорогу.
        - Ты зачем здесь? — спросил плечистый бородач в длинном плаще поверх кольчуги, с красным носом и заиндевелыми усами. Он сверлил Тереха подозрительным взглядом.
        - Я приехал к здешнему воеводе из града Владимира от воеводы Петра Ослядюковича с поручением, — с важностью ответил Терех, сделав ударение на последнем слове.
        - А это кто с тобой? — Бородач с усмешкой кивнул на покрасневшую Гликерию, стоящую рядом с Терехом. — Тоже гонец?
        - Нет, — тут же нашелся Терех, — эту девицу я подобрал на дороге. Вижу, идет она пешком в Суздаль, вот я и взял ее с собой, благо нам ведь было по пути.
        - Тебя, гридень, я могу пропустить к воеводе, а этой девице в детинец нельзя, — строгим голосом пробасил бородач. — У нас тут и так людей полным-полно. И люди-то все знатные, купцы да бояре, с женами и детками. Так что извини, милая, — добавил бородач, взглянув на Гликерию.
        Терех досадливо прикусил губу, соображая, как поступить. Расстаться с Гликерией он никак не мог. Тем более он не мог оставить ее без теплого ночлега одну в чужом городе. Гликерия доверилась ему в надежде, что Терех не просто увезет ее подальше от мунгалов, но возобновит с нею когда-то прерванные любовные отношения. Ничего такого Гликерия, конечно, не говорила Тереху, однако это явственно читалось в ее глазах и брошенных вскользь полунамеках.
        - Злой ты человек, дядя! — проворчал Терех, глядя на бородача. — Цепляешься к людям, как репей. Иль не видишь, что девица от усталости еле на ногах стоит.
        - А ну проваливай отсель! — рассердился бородач, отпихивая Тереха древком копья. — Я выполняю повеление воеводы Провида Глебовича, а не самоуправством занимаюсь. Уразумел?
        Сдержав себя от более грубых слов, Терех отошел в сторону, потянув за собой коня. Гликерия молча последовала за ним. «И что нам теперь делать? — прочитал Терех у нее в глазах. — Куда податься?»
        Терех ободряюще улыбнулся Гликерии, погладив ее рукой по плечу. Мол, не печалься, что-нибудь придумаем.
        Вдруг до слуха Тереха донесся знакомый голос, который спорил с кем-то, бранясь и возмущаясь. Терех вытянул шею, вглядываясь в группу людей, уверенно шагающих к воротам детинца. Впереди шли двое в богатых длинных шубах и собольих шапках, о чем-то сердито переругиваясь. Один из этих двоих был не кто иной, как огнищанин Сулирад.
        «А этот хлыщ как тут очутился? — удивился Терех. — Ему же велено быть в Боголюбове, собирать там обоз из княжеских припасов! Похоже, негодяй самовольно сюда приехал!»
        Передав поводья уздечки Гликерии, Терех подбежал к Сулираду.
        Тот застыл столбом, увидев перед собой Тереха.
        - Здрав будь, Сулирад! — воскликнул Терех с развязным смехом. — Вот ты где оказывается, а я-то тебя в Боголюбове ищу.
        - Зачем же я тебе понадобился, друже? — слегка заволновался Сулирад, жестом указав своему знатному спутнику, чтобы тот шел дальше, не дожидаясь его.
        - Не мне ты понадобился, приятель, а Петру Ослядюковичу, — пояснил Терех с той же грубоватой развязностью. — Мне поручено разыскать тебя и поторопить с отправкой обоза из Боголюбова во Владимир. — Терех понизил голос, глянув на огнищанина с видом заговорщика: — Но, как я понимаю, обоз из Боголюбова прибыл в Суздаль и во Владимир уже не попадет. Так ли?
        - Ты все верно подметил, гридень, — таким же приглушенным тоном промолвил Сулирад. — Теперь-то я узнал тебя. Ты состоишь на службе у боярина Петра Ослядюковича. Мне думается, ты неглупый малый и, стало быть, поймешь, что коль князья бегут из Владимира, то и нам, малым людям, нету смысла подыхать в столице от татарских сабель.
        - Согласен с тобой, приятель, — Терех дружески хлопнул огнищанина по плечу. — Уж я-то знаю, каковы мунгалы в сече! Как-никак мне довелось биться с ними в Рязани.
        - Я рассудил, что все едино скоро все княжеские припасы татарам достанутся, — сказал Сулирад уже своим обычным голосом. — Потому-то я и пригнал обоз из Боголюбова в Суздаль, продав хлеб, соль и мед здешнему купцу Свиде Карповичу. Правда, этот злыдень сильно сбил цену, ссылаясь на то, что ныне многие люди сбывают за бесценок хлебные припасы, собираясь бежать в леса и за Волгу.
        - Ежели честно, то ты с огнем играешь, друже, — проговорил Терех. — Коль Петр Ослядюкович узнает про твои делишки, то не сносить тебе головы.
        - А как он узнает? — усмехнулся Сулирад, подмигнув Тереху. — Ты ведь ему не скажешь.
        - Не скажу, — ухмыльнулся Терех, — коль возьмешь меня в долю.
        - Ладно, по рукам! — без колебаний согласился Сулирад. — Ты, похоже, калач тертый, а мне дельный помощник и впрямь нужен.
        Глава шестая
        Огнищанин Сулирад
        Благодаря посредничеству Сулирада, который был на короткой ноге со здешним воеводой Провидом Глебовичем, стража у ворот без помех пропустила Тереха и Гликерию в суздальский детинец.
        Суздаль находился во владении Всеволода, старшего из сыновей князя Георгия. Отсюда Всеволод уходил с дружиной к Коломне на сечу с татарами в начале января. После поражения под Коломной Всеволод не вернулся в Суздаль, так как ему и его брату Мстиславу отцом было поручено защищать град Владимир от Батыевой орды. Многие суздальские ратники также находились во Владимире, а иные из них так и остались лежать на заснеженных полях под Коломной. Приехала во Владимир и княгиня Марина, жена Всеволода, желая разделить с мужем все тяготы вражеской осады.
        Суздаль был оставлен на попечение боярина Провида Глебовича, который не выделялся ни умом, ни доблестью ратной. Когда войско уходило из Суздаля на битву с татарами, то хитрый Провид Глебович прикинулся хворым и не пошел на войну. Всеволод Георгиевич поставил Провида Глебовича воеводой в Суздале на время своего отсутствия, поскольку в ту пору выбирать особо было не из кого. Всех храбрых и опытных в сече бояр Всеволод Георгиевич тогда забрал с собой в поход. Для Провида Глебовича, по характеру обидчивого и спесивого, такое возвышение стало большой удачей, ибо он не входил в круг ближайших советников Всеволода Георгиевича.
        Поскольку Суздаль оказался на пути у множества самого разного люда, уходящего от татар вдоль реки Нерль в сторону Ростова и Переяславля-Залесского, алчный Провид Глебович не преминул воспользоваться этим. Беженцам из знатного сословия, а также для купцов Провид Глебович предоставлял добротные хоромы в детинце, теплые и светлые. Все желающие могли помыться в бане и постирать одежду в горячей воде. За эти свои услуги Провид Глебович взимал плату серебряными деньгами или пушниной. За пищу и вино, а также за корм для лошадей Провидом Глебовичем была установлена отдельная плата. Кто-то из беженцев останавливался в Суздале на день-два, кто-то на несколько дней, однако большинство из них позволяли себе лишь краткий отдых и следовали дальше на северо-восток. Суздаль был втрое меньше Владимира по площади, поэтому разместиться внутри его стен могло не более пяти-шести тысяч беженцев вместе с санями и лошадьми, не считая собственно здешних горожан, которых насчитывалось не меньше двадцати тысяч.
        Поскольку огнищанин Сулирад был родом из Суздаля, он загодя перевез сюда свою семью из Владимира. В Суздале у Сулирада жили родственники, здесь у него было немало друзей и знакомых, в число которых входил и боярин Провид Глебович. В прошлом Сулирад, пользуясь доверием великого князя, не раз оказывал Провиду Глебовичу разные мелкие услуги. Ныне у Провида Глебовича появилась возможность отплатить Сулираду добром за добро. По распоряжению воеводы жену и детей Сулирада разместили в каменных палатах местного епископа.
        Провид Глебович знал, что князь Георгий повелел Сулираду собрать отряд ратников и оборонять от татар княжье село Боголюбово, если Батыева орда рассыплется по окрестностям Владимира. Знал Провид Глебович и о том, что трусоватый Сулирад не собирался защищать от татар княжеское подворье в Боголюбове. Сулирад сам признался Провиду Глебовичу, что он решил пересидеть татарскую напасть в Суздале, а княжеские припасы пустить на продажу суздальским купцам. Мол, зачем задаром столько добра врагу отдавать, если с него барыш получить можно. Провид Глебович хоть и сознавал, что Сулирад идет на преступление, но отговаривать его от этой затеи не стал, так как Сулирад пообещал поделиться с ним денежным кушем.
        Сулирад стал сговаривать Тереха поехать вместе с ним в Боголюбово на следующее утро.
        - В тамошних клетях и амбарах еще немало припасов осталось, — молвил пронырливый огнищанин. — Сани и лошади у нас есть, за полдня обернемся и сбудем жито, соль и мед торгашу Свиде Карповичу за звонкую монету. В накладе не останешься, друже.
        Сулирад также пожаловался Тереху, мол, княжеские челядинцы совсем от рук отбились, сами хозяйничают в Боголюбовском замке, расхищая великокняжеское имущество. Возчики-холопы, которых Сулирад взял с собой в Суздаль, разбежались от него кто куда, не желая возвращаться в Боголюбово. Страх перед надвигающейся Батыевой ордой подтолкнул холопов к неповиновению Сулираду, возле которого оставался всего один верный слуга.
        Поразмыслив, Терех дал согласие Сулираду поутру отправиться вместе с ним в Боголюбово.
        Оставшись наедине с Гликерией, которая стелила постель на широкой деревянной кровати, Терех рассказал ей о своем разговоре с Сулирадом и о том, что завтра ему предстоит поездка в Боголюбово.
        - А ты, милая, побудешь покуда здесь, на подворье у епископа, — добавил Терех, снимая с себя сапоги и длинную теплую рубаху.
        Гликерия, взбивающая подушки, вдруг замерла на мгновение, потом повернулась к Тереху. На ее миловидном лице с прямым благородным носом, обрамленном светлыми распущенными волосами, была написана тревога.
        - Не ездил бы ты в Боголюбово, Тереша, — сказала она. — Зачем ты связался с этим Сулирадом? По нему же видно, что он пройдоха отменный! Из-за него и ты в беду угодить можешь. Как я буду одна без тебя? Лучше бы нам с тобой завтра же уехать из Суздаля в Нерехоть или в Ростов, как мы и собирались.
        - Нельзя нам туда двигать, Лика, — проговорил Терех. — В той стороне Георгий Всеволодович полки собирает для сечи с татарами. Меня в войско забрать могут, ибо в ратных людях теперь большая нужда. Сулирад советует мне в Новгород ехать, уж туда-то нехристи точно не доберутся. В Новгороде можно неплохо устроиться, имея мошну с деньгами. Я же поеду завтра в Боголюбово не из признательности к Сулираду за то, что он пристроил нас в епископских палатах, но ради нашей безбедной жизни в Новгороде, голуба моя. Ловкачи, вроде Сулирада, успевают ловить рыбку в мутной воде, а мы с тобой чем хуже? — Терех задорно подмигнул Гликерии. — Для кого-то татарская напасть — бедствие, а для нас сие станет благом, коль разживемся мы княжеским барахлишком.
        Приблизившись к Гликерии, Терех мягко обнял ее за талию, прижавшись своей небритой щекой к ее нежной белой шее. Гликерия неслышно вздохнула, обхватив Тереха за плечи своими гибкими руками. Она не стала говорить ему про свои недобрые предчувствия, видя его настрой на быстрое обогащение за счет разграбления княжеских амбаров. «Может, все сложится удачно, — мысленно успокаивала себя Гликерия. — От Суздаля до Боголюбова путь не далекий. А деньги нам и впрямь очень нужны, ведь до Новгорода дорога дальняя».
        За стенкой, покрытой белой известью, раздался детский плач, это в соседней комнате жена Сулирада укладывала спать свою трехлетнюю дочь.
        Гликерия невольно вздрогнула, вспомнив, как истошно кричали маленькие дети во взятой татарами Рязани, когда у них на глазах враги насаживали на копья младенцев и отрубали головы у пленников. От этих жутких картин Гликерия до сих пор просыпалась по ночам в холодном поту.

* * *
        Отправляясь из Суздаля в Боголюбово, огнищанин Сулирад, кроме Тереха и своего верного слуги Тришки, взял с собой еще шурина Зорьяна. Поскольку все возницы разбежались, Сулираду и его сообщникам пришлось самим садиться в сани и управлять лошадьми. Ранним морозным утром четверо порожних саней выехали из Никольских ворот, возведенных из белого камня, и умчались по проложенной среди сугробов дороге в сторону Боголюбова.
        Через два часа довольно быстрой езды Сулирад и его спутники добрались до Боголюбова.
        Боголюбовский княжеский замок располагался на высоком берегу реки Клязьмы и был огражден земляными валами с деревянными и каменными укреплениями на них. Этот замок был выстроен князем Андреем Боголюбским, сыном Юрия Долгорукого, который в отличие от своего отца не пожелал сесть на киевский стол, предпочтя утвердиться властелином Ростово-Суздальских земель. Постоянно враждуя с местным боярством, князь Андрей перенес столицу из Суздаля во Владимир, где у него было много сторонников среди торговцев и ремесленного люда. Впрочем, и во Владимире князь Андрей подолгу не жил, предпочитая многолюдной шумной столице тишину Боголюбовского замка. По этой причине князь Андрей и получил прозвище Боголюбский. В этом замке грозный князь Андрей и был убит заговорщиками из числа своих дружинников, подкупленных его недругами-боярами.
        Терех, еще живя в Рязани, был наслышан об Андрее Боголюбском и о его замке под Владимиром. Боголюбовский замок перешел во владение сначала к младшему брату покойного князя Андрея, Всеволоду Большое Гнездо, а потом его владельцем стал Георгий Всеволодович, нынешний властитель суздальского Залесья.
        В Боголюбовский замок вели высокие каменные ворота, над которыми возвышалась мощная белокаменная башня с узкими оконцами-бойницами, укрытая четырехскатной тесовой кровлей. Створы ворот и крыша воротной башни были обиты медными листами, сверкающими на солнце, как красноватое золото.
        Внутри замка имелся просторный двор, вымощенный камнем, вокруг которого возвышались различные каменные постройки. Центральной частью этих строений являлся однокупольный дворцовый собор, увенчанный позолоченным крестом. К храму с северной стороны примыкал каменный дворец, связанный с хорами собора каменным же переходом, опиравшимся на мощные белокаменные арки, украшенные рельефами в виде ряда тонких колонн. Проход из дворца сначала вел в дворцовую башню, и уже из башни можно было попасть на хоры храма. Двускатная крыша этого длинного перехода, как и крыша каменной башни, была покрыта блестящей медью.
        Из двух каменных арок, на которые опирался проходной коридор из дворца в собор, одна была низкая, другая высокая, то есть в первую могли проходить лишь пешие люди, а во вторую могли проезжать всадники. В прямоугольном пилоне между арками на уровне первого этажа было помещение для дворцовой стражи.
        На переход вела винтовая лестница в квадратной дворцовой башне.
        С южной стороны к собору примыкал такой же каменный крытый переход со второй башней. Этот переход соединял дворцовый комплекс с замковой крепостной башней, расположенной на крепостном валу.
        Все эти здания живописно располагались по южному краю Боголюбовского замка, обращаясь своей восточной стороной к речной пристани, куда вели широкие ворота, устроенные во чреве каменной Лестничной башни. Речной берег в этом месте был очень крут, поэтому от пристани в крепость вели широкие ступени, вырубленные в известняковом грунте прибрежной кручи. Из-за этой береговой лестницы и получила свое название прибрежная крепостная башня.
        С западной стороны к дворцовому ансамблю примыкали, кроме площади, деревянные конюшни, клети и амбары, здесь же стояла княжеская баня. Все эти строения подступали к площади с трех сторон. Позади них находилось скопище бревенчатых приземистых домиков, где проживали зависимые княжеские смерды и холопы. Эти люди должны были поддерживать Боголюбовский замок в образцовом порядке, своевременно чиня крыши и бревенчатые крепостные стены, прочищая рвы и каменные водостоки, отводившие дождевые и талые воды к склонам замковой горы. Население Боголюбова, включая смердов и дворцовую челядь, насчитывало около двухсот человек. В это число входили и священники дворцового храма, и местные иконописцы, и переписчики книг.
        Едва Сулирад появился в Боголюбове, как к нему сразу же подступил местный иерей Анисим, который был озабочен сохранностью имеющихся тут книг. Анисим настаивал на перевозке книг в Суздаль или во Владимир, где, как он полагал, татары до них не доберутся. Анисим также допытывался у Сулирада, почему он не собирает ратных людей и вообще намерен ли он оборонять от мунгалов Боголюбовский замок.
        - Чего ты суешь нос не в свое дело, отче? — отмахивался от дотошного священника Сулирад. — Скоро подойдут сюда ратные люди из Суздаля, сегодня или завтра они будут здесь. А с книгами, отец мой, порешим так. Дам я тебе сани с парой лошадок, грузи на них книги, иконы, паникадила… Все, что захочешь, то и грузи. И вези свое добро в Суздаль, к тамошнему епископу Савватию. Он будет рад тебе помочь, благо у него на подворье места много. Вот возницу тебе дать не могу, — с печальным вздохом добавил Сулирад. — Разбежались все мои возчики, как тараканы от яркого света. Посадишь за вожжи звонаря или келаря, они у тебя все умеют.
        Поблагодарив огнищанина, длиннобородый сухопарый Анисим поспешил в свои покои, где трудились переписчики книг, а в сундуках хранились толстые старинные фолианты на греческом языке и на латыни.
        - Пусть проваливает в Суздаль! — негромко обронил Сулирад, кивнув Тереху на торопливо удаляющегося по дворцовому коридору Анисима в черных священнических одеждах до пят. — Одной болячкой будет меньше. Ох и устал я от этого святоши! То ему не так и это не эдак! — Сулирад сердито плюнул себе под ноги.
        Двухъярусный княжеский дворец поразил Тереха своей величавой монументальностью, своими изумительными барельефами и мозаичными полами. Дворцовые окна искрились на солнце разноцветьем кубиков и ромбов из цветного византийского стекла. Мощные белокаменные колонны, поддерживающие сводчатый потолок в покоях на первом этаже, были украшены витиеватой резьбой и фигурами сказочных птиц. Двери во всех помещениях были обиты медными полосами с выбитым на них затейливым чеканным орнаментом.
        - Та-ак, персидские ковры уже кто-то стащил, — ворчал сквозь зубы Сулирад, хозяйским шагом проходя по дворцовым покоям и оглядывая все вокруг. — Нет и стульев с подлокотниками из слоновой кости. Не вижу я и медных бухарских светильников… Ну что у нас за люди, твою мать! Стоит токмо отвернуться, каждый начинает хватать все подряд. А вина за эти хищения на меня ляжет, мать твою!
        Терех, успокаивая огнищанина, говорил ему, что и они за княжеским добром приехали, что ими тоже алчность движет. А князь Георгий за расхищение своего имущества спросить с Сулирада все едино не сможет, ибо тот намерен искать прибежище в Новгороде Великом. По многолюдству Новгород не уступает граду Владимиру, разыскивать там человека, все равно что искать иголку в стоге сена.
        - К тому же скоро сюда мунгалы нагрянут, а уж эти нехристи выгребут отсюда все подчистую, — молвил Терех. — А что мунгалы не возьмут с собой, то они сожгут по своему обыкновению. Кто потом станет доказывать, что в Боголюбове и до татар кое-что расхищено было. — Терех мрачно усмехнулся и добавил: — Кто уцелеет во всей этой кровавой замятне, тот будет Бога благодарить за это, а про расхищенное княжеское барахлишко и не вспомнит.
        - Пожалуй, ты прав, приятель, — согласился с Терехом Сулирад. — Потому и нам надо побыстрее уносить ноги отсюда.
        Обойдя весь дворец, Сулирад и Терех пришли к дворцовым кладовым, возле которых дворцовые челядинцы грузили на одни сани мешки с солью, на другие — мешки с зерном. Тут же находились Тришка и Зорьян, которые поторапливали работающих холопов.
        - Господине, грузить ли мешки с овсом и горохом? — обратился к огнищанину молодой безусый Тришка, пряча свои замерзшие пальцы в длинных рукавах теплой объяровой свитки, поверх которой на нем был надет овчинный полушубок.
        - Нет, перво-наперво сгружай на сани пшеницу, — сказал Сулирад, — за нее нам больше заплатят, чем за овес и горох.
        Видя, что сани его шурина явно перегружены мешками с солью, Сулирад приказал холопам сгрузить с них три мешка и унести обратно в подклеть.
        - Ты что, хочешь лошадей изнеможить за одну поездку! — накинулся Сулирад на Зорьяна. — А ежели кони вдруг встанут перед каким-нибудь въездом на холм иль в сугробе увязнут? Об этом ты подумал, недоумок? — Сулирад погрозил шурину пальцем. — Лучше дважды за день съездить, чем перегружать сани сверх меры.
        - Там еще есть свечной воск, — Зорьян сделал кивок в сторону кладовых. — Надобен ли воск Свиде Карповичу?
        - О том не ведаю, — Сулирад пожал плечами. — Надо будет спросить у него при встрече.
        Когда все сани были нагружены, огнищанин без промедления отправил их в обратный путь до Суздаля. Сам Сулирад и вместе с ним Терех остались в Боголюбове, чтобы приглядеть за здешними челядинцами, не дать им растащить ценные вещи, еще оставшиеся в княжеском дворце. В возчики Сулирад определил двоих конюхов, отца и сына, отослав их в Суздаль вместе с Тришкой и Зорьяном.
        - Не боишься, что Свида Карпович недоплатит серебра твоему шурину за привезенные зерно и соль? — спросил Терех у огнищанина, возвращаясь с ним обратно во дворец.
        - Что ты! — усмехнулся Сулирад. — Зорьян деньги считать умеет лучше меня. Он жаден, а жадного обмануть труднее всего.
        Сулирад договорился с Зорьяном и Тришкой, что, сдав товар Свиде Карповичу и получив с него оплату, они в этот же день опять прибудут в Боголюбово, чтобы еще раз нагрузить сани княжескими съестными припасами.
        В ожидании возвращения обоза из Суздаля Сулирад повелел челядинкам накрыть на стол в гриднице. Он решил угостить Тереха добротным княжеским вином и отменно приготовленными яствами. Заодно Сулираду хотелось покрасоваться перед Терехом своей властью над княжескими слугами и тем, что он волен брать в княжеских закромах все, что захочет. Все-таки управляющий княжеским хозяйством далеко не последний человек в окружении князя!
        - Дед мой хоть и был боярского рода, но жил скудно, можно сказать прозябал, служа какому-то мелкому князьку из рода рязанских Ольговичей, — молвил Сулирад, угощая Тереха виноградным вином и жареной зайчатиной. Они сидели за одним столом напротив друг друга. — Отец мой ушел из Рязанских земель в Суздаль, поступив на службу ко Всеволоду Большое Гнездо. Поначалу-то родитель мой был простым гриднем в княжеской дружине, но со временем стал огнищанином. И был им до самой своей смерти.
        - Стало быть, ценил твоего отца князь Всеволод Юрьевич, — заметил Терех, уплетая горячую зайчатину за обе щеки.
        - Еще бы! — Сулирад со значением поднял кверху указательный палец. — Отец мой не только княжеским хозяйством заведовал, он также улаживал все пакостные делишки Всеволода Юрьевича.
        - Что это за делишки такие? — Терех перестал жевать. — Ну-ка, друже, расскажи! Сделай милость.
        Опрокинув в рот очередной кубок с вином, Сулирад заговорил, чуть понизив голос:
        - Да будет тебе известно, приятель, что покойный Всеволод Юрьевич на красивых молодух был шибко падок. Немало молодиц и юных вдовиц побывало в ложнице у похотливого Всеволода Юрьевича. Иные из женщин шли на это добровольно, а иных приводили князю силой. Эти утехи Всеволода Юрьевича оборачивались тем, что соблазненные и обесчещенные им девицы рожали детей, а кто-то из них и в петлю лез — бывало всякое. — Маслянистые глаза Сулирада заблестели блеском заговорщика, когда он продолжил: — Так вот, с этими беременными женщинами и их родней договариваться приходилось не кому-то, а моему отцу. Всеволод Юрьевич портил баб, утоляя свое сластолюбие, а мой родитель опосля расхлебывал сию кашу.
        - Неужто Всеволод Юрьевич людской огласки не боялся, если уж Божья кара за такие грехи его не страшила? — Терех удивленно покачал головой.
        - Благодаря стараниям моего родителя не было никакой огласки о сих неблаговидных делах Всеволода Юрьевича, — не без гордости в голосе произнес Сулирад, вновь наполняя чаши вином. — Потому-то Георгий Всеволодович и возложил должность огнищанина на мои плечи, помня о заслугах моего отца перед его отцом.
        - А что, князь Георгий так же любвеобилен, как и его отец? — полюбопытствовал Терех.
        - Да уж не без этого, — ворчливо обронил Сулирад, с хрустом надкусывая румяное яблоко, — а у меня от этого сплошная головная боль. Князь обрюхатит юную деву против ее воли, а я ответ держу перед ее родственниками. Вот, к примеру, не так давно случай вышел…
        От выпитого вина язык у Сулирада совсем развязался. Спьяну Сулирад разболтал Тереху о том, как два года тому назад князь Георгий затащил в свою постель юную боярышню Славомиру. Та забеременела от него. Родственники Славомиры собирались закатить скандал, но князя Георгия выручил воевода Дорогомил, недавно овдовевший. Дорогомил взял в жены Славомиру, признав своим ребенка, зачатого ею от князя.
        - Дорогомил в детстве рос вместе с князем Георгием, их связывает давняя приязнь и дружба, — пояснил Сулирад Тереху. — Дорогомил готов пойти за князя Георгия в огонь и воду, не то что под венец с юной беременной невестой. — Сулирад расплылся в пьяной улыбке. — От красавицы Славомиры и я бы не отказался, видит Бог.
        - Так ты же женат, — заметил Терех, — а двоеженство — это тяжкий грех.
        - Ради Славомиры, друже, я бы и супругу свою бросил, — признался Сулирад, глядя в упор на Тереха. — Ты Богородицу на иконе в здешнем храме видел?
        Терех молча кивнул.
        - И как тебе Богородица, красивая?
        - Очень красивая! — Терех снова кивнул.
        - Так вот, Славомира еще красивее, поверь мне! — проговорил Сулирад, ударив себя в грудь кулаком.
        - Мне трудно судить об этом, ибо я не видел Славомиру воочию, — пробормотал Терех, пожав плечами. — Кстати, где сейчас Славомира?
        - Во граде Владимире, где же еще? — ответил Сулирад, тыча двузубой вилкой в лист квашеной капусты. — Обидно будет, ей-богу, коль такая пава мунгалам достанется.
        - А разве мало других красавиц во граде Владимире, кроме Славомиры? — заметил Терех, подавив тяжелый вздох. — В Рязани дивных жен и дев тоже много было, и что с ними сталось после победы нехристей над православным воинством, лучше и не вспоминать.
        - Что ж, друже, давай выпьем за то, чтобы нас с тобой миновала эта беда, — сказал Сулирад, подняв свою чашу с вином. — Не мы эту кашу заварили, не нам ее и расхлебывать. Пусть князья наши с мунгалами управляются, для них ведь это дело привычное — за мечи хвататься.
        - Верно молвишь, приятель, — согласился с огнищанином Терех, взяв со стола свой кубок с хмельным питьем. — Это Господь наслал на Русь Батыеву орду за грехи князей наших, которые постоянно смердов притесняют, погрязли во лжи и блуде, ножи точат друг на друга. Ныне отольются князьям слезы смердов и холопов через эту татарскую напасть.
        Глава седьмая
        Черная стрела
        Упившийся вином Сулирад завалился спать на скамье у печи тут же в гриднице. Тереха тоже сморило после вина и сытного обеда, он прикорнул прямо за столом, откинувшись на удобную спинку кресла с подлокотниками. Проснулся Терех, как от толчка, ощутив тонкую струйку слюны, выбежавшую у него изо рта. Утерев подбородок рукавом рубахи, Терех оглядел просторную гридницу еще сонным взглядом. Пиршественный зал был окутан полумраком, на зеленых и голубых оконных стеклах лежал красноватый отблеск заката. Короткий зимний день уже истекал, близилась долгая холодная ночь.
        Терех вышел из-за стола и растолкал спящего Сулирада. Тот с кряхтеньем уселся на скамье, свесив ноги на пол.
        - Уже вечер наступил, а обоз наш так и не вернулся из Суздаля, — сказал Терех, присев на скамью рядом с огнищанином. — Что-то случилось, не иначе.
        - Да что могло случиться? — зевая, проговорил Сулирад. — Небось загулял мой шурин, вот и вся причина. Тришка тоже на хмельное питье падок. Наверняка получили оболтусы деньги от Свиды Карповича и решили угоститься пивом или брагой по такому случаю. А конюхи-холопы тем паче не откажутся от возможности хлебнуть бражки на дармовщинку.
        - Ты же велел Зорьяну и Тришке, сбросив товар в Суздале, без промедления ехать обратно в Боголюбово, — промолвил Терех. — Ты же запретил им к хмельному питью притрагиваться. Строго-настрого запретил! — Терех в беспокойстве заходил взад-вперед. — Чует мое сердце, что-то стряслось с нашими обозными. Что-то помешало им вернуться в Боголюбово.
        - Не волки же их сожрали на обратном пути из Суздаля, — зевая во весь рот, заметил Сулирад. — Приедут они к нам завтра утром, вот увидишь.
        Огнищанин предложил Тереху продолжить прерванное застолье, пригласив к столу парочку молодых челядинок.
        - Скоро ночь, приятель, — похотливо улыбаясь, промолвил Сулирад и подмигнул Тереху: — На ложе, согретом женским телом, и спится лучше, и сон слаще.
        По тому, как Сулирад обращается со здешними челядинками, Терех сразу догадался, что огнищанин наверняка успел перепробовать в постели всех молодых боголюбских холопок. В отсутствие князя Георгия Сулирад для всей боголюбской челяди был богом и господином, все его желания были законом. В конце концов, именно Сулирад, а не князь Георгий подбирал слуг в Боголюбово и в столичный дворец великого князя.
        Сходив в женские покои, находившиеся на втором ярусе роскошных каменных хором, Сулирад привел оттуда двух девиц в длинных платьях из неотбеленного льна. Одна из холопок была рыжеволосая с зелеными очами, другая — белокурая и сероглазая. Белокурую девицу звали Беляной, она была повыше ростом и покрепче телом, чем рыжеволосая, которую звали Велижана.
        Терех сразу положил глаз на статную и красивую Беляну, которая своим прямым гордым носом, высоким лбом и красиво очерченными устами сразу напомнила ему Гликерию.
        - Я знал, что смогу тебе угодить, брат, — усмехнулся Сулирад, жестом повелев Беляне сесть за стол рядом с Терехом.
        Велижану Сулирад усадил к столу подле себя.
        Служанки, пришедшие из поварни, унесли со стола объедки и спустя какое-то время принесли заново приготовленные кушанья, мясные и рыбные.
        - На дворе Великий пост, а мы грешим, вкушая мясо, — обронил Терех, кивнув огнищанину на жареную говядину. — Не дело это, друже.
        Сулирад сделал удивленное лицо.
        - Не пойму я тебя, брат, — сказал он. — Днем ты вовсю уплетал зайчатину, а вечером вдруг про постные дни вспомнил. Ты уж или греши, или блюди пост, как монах.
        Терех махнул рукой и насадил на нож большой дымящийся горячим паром кусок говядины, переложив его с большого блюда в свою тарелку.
        Беляна отказалась было от жаркого, которое предложил ей Терех, но, поразмыслив, все же согласилась отведать мясного блюда.
        - Поверь, милая, белый свет не треснет пополам от того, ежели мы сейчас скоромной еды откушаем, — с улыбкой проговорил Терех, мягко приобняв за плечи Беляну, скромно опустившую глаза.
        Рыжеволосая Велижана без малейших колебаний принялась за жареную говядину, которой угостил ее Сулирад. По лицу Велижаны было видно, что она с легкостью преступает многие церковные запреты и моральные устои. Подвыпивший Сулирад, распалившийся вожделением, бесцеремонно засовывал руки Велижане под платье, жадно мял пальцами ее небольшие округлые груди сквозь ткань одежды, но это нисколько не смущало Велижану, даже не отвлекало ее от еды.
        Между тем за окнами погасли последние отблески заката. Наступила ночь.
        Челядинки, сновавшие между гридницей и поварней, зажгли масляные светильники, стоящие на высоких подставках из бронзы.
        - Не спеть ли нам, а? — воскликнул Сулирад, хлебнув еще вина. Он взглянул сначала на Велижану, потом на Тереха. — Какое застолье без песен!
        Терех охотно закивал, поскольку был с полным ртом. Он дал знак Сулираду, мол, ты запевай, а я подхвачу.
        Развалившийся на стуле Сулирад не заставил себя ждать и громким хрипловатым голосом затянул одну из популярных в то время застольных песен:
        Жил во граде Киеве славный муж Добрыня,
        сын Никитович,
        Пригласил однажды князь
        Владимир Красное Солнышко
        Богатыря Добрыню и других гостей
        да на почестен пир…
        Дожевав кусок рыбного пирога, Терех стал подпевать Сулираду, поскольку хорошо знал слова этой песни, которая частенько звучала и на пирах в тереме рязанского князя Юрия Игоревича. Разгоряченные вином Беляна и Велижана поддержали пение Сулирада и Тереха своими чистыми звонкими голосами.
        Неожиданно в гридницу вбежал караульный с воротной башни в мохнатой собачьей шапке в виде колпака и овчинном тулупе. Стук тяжелых двустворчатых дверей и топот ног стражника грубо нарушил царящую в трапезной веселую идиллию. Вся четверка поющих разом умолкла при виде торопливой поступи стража и его обеспокоенного раскрасневшегося на морозе лица.
        - Что стряслось, Парфен? — спросил Сулирад, поднявшись со стула.
        Терех поставил на стол недопитую чашу с вином. Беляна замерла с полотенцем в руке, которым она собиралась обтереть свои губы, вымазанные медом. Велижана торопливо одернула на себе платье, прикрыв длинным подолом свои белые голые бедра, на которых только что лежала тяжелая потная рука огнищанина.
        - Там… прискакал верхом на коне твой слуга Тришка, — задыхаясь после быстрой ходьбы, вымолвил стражник. — Ворота были заперты, но я велел их открыть, чтобы впустить конника в замок. Я узнал, что это Тришка, токмо когда снял его с седла.
        - Снял его с седла… — чуть растерянно пробормотал Сулирад. — Тришка что, пьян иль без чувств?
        - Он мертв, господине, — печально ответил караульный. — У него в спине торчит стрела.
        - Час от часу не легче! — вырвалось у Сулирада, который вмиг протрезвел. — Ну-ка, Парфен, веди нас к Тришке. Где ты его оставил?
        - В дворцовой караулке он лежит, господине, — сказал стражник, ткнув большим пальцем себе за плечо.
        Опрокидывая стулья и на ходу хватая шубы и шапки, Сулирад и Терех поспешили прочь из гридницы вслед за Парфеном, который шагал впереди них, переваливаясь на коротких ногах, как медведь.
        Беляна и Велижана остались сидеть за столом, объятые тревогой после всего услышанного.
        Пройдя темным переходом в дворцовую башню, Парфен и идущие за ним Терех и Сулирад спустились по ступеням, проложенным во чреве каменной башни, к боковому выходу из дворца. От выхода из башни до караульного помещения было шагов двадцать по заснеженным плитам широкого двора. В караулке была сложена печь, поэтому там было тепло. Свет двух горящих факелов озарял все углы в этом прибежище дворцовой стражи.
        Возле печи сидели на табуретах три гридня в распахнутых полушубках, ведя негромкую беседу. При виде огнищанина они вскочили со своих сидений, взяв в руки дротики.
        Не обратив на них никакого внимания, Сулирад сразу же подошел к широкой скамье у стены, на которой лежало лицом вниз бездыханное тело Тришки. В спине у мертвеца торчала длинная черная стрела с пестрым оперением на конце. Перья то ли сокола, то ли ястреба были накрепко прикручены к древку стрелы тонкими волокнами бычьих сухожилий.
        - Сказал ли тебе Тришка, кто стрелял в него и где это случилось? — обернулся к Парфену Сулирад. — Он хоть что-то успел тебе сказать?
        - Нет, господине, — тяжело вздохнул Парфен. — Когда я стал снимать Тришку с седла, то он лишь негромко застонал и тут же отдал Богу душу. — Парфен снял шапку и перекрестился.
        Сулирад чуть слышно выругался, с досадой всплеснув руками.
        - И что теперь делать? — Сулирад взглянул на Тереха. — Как узнать, что за злодеи убили Тришку?
        - Чего тут гадать, друже? — промолвил Терех, внимательно оглядывая стрелу, пронзившую несчастного Тришку. — Татары убили твоего челядинца. Это татарская стрела, можешь мне поверить.
        - Не может этого быть! — заволновался Сулирад, изменившись в лице. — Откель здесь взяться татарам?
        - Со стороны града Владимира, откуда еще, — проворчал Терех. — Похоже, наши обозники по пути из Суздаля сюда наткнулись на татарский дозор. Нехристи очень далеко рассылают своих дозорных от основной своей орды, такая у них тактика.
        Сулирад велел Парфену вытащить стрелу из мертвеца. Осмотрев окровавленный наконечник стрелы, ее древко и оперение, он опять взглянул на Тереха. В его глазах был тот же молчаливый вопрос.
        - Татарская это стрела, не сомневайся, — уверенно промолвил Терех. — Вооружение мунгалов я неплохо изучил, покуда был у них в плену.
        Сулирад вновь выругался и сердито прикрикнул на стражников, веля им не рассиживаться у печи, а нести дозор на крепостной стене замка. Стражники торопливо покинули караульное помещение. Собрался идти на воротную башню и Парфен, но Сулирад задержал его, приказав ему поутру схоронить Тришку где-нибудь на внутренней стороне крепостного вала. Сулирад отдал это приказание именно Парфену, поскольку тот являлся десятником, верховодя всеми прочими дворцовыми стражниками.
        - Нужно убираться отсель побыстрее! — твердил Сулирад Тереху, быстрым шагом возвращаясь вместе с ним в гридницу. — Плевать на добро княжеское, своя голова дороже. Оседлаем двух лошадок и ускачем к Суздалю.
        - А на мунгалов наскочить не боишься? — спросил Терех. — Ежели обозники наши на нехристей наткнулись, то и мы с тобой можем запросто на них напороться. Вдвоем-то нам от татар не отбиться.
        - Вот поэтому, друже, нам следует выступить в путь ночью, — сказал Сулирад. — В темноте-то татары нас не сразу заметят. Темнота же и укроет нас в случае опасности.
        Терех после некоторых колебаний согласился с затеей Сулирада. Побывав в плену у татар, он теперь был готов на все, лишь бы избежать встречи с этими безжалостными степняками.
        Однако жадность так сильно владела Сулирадом, что он решил взять с собой хотя бы что-то из княжеского добра. Рыская по темному дворцу со светильником в руке, Сулирад шарил в сундуках, в комнатах и кладовых. Он заглянул даже в помещения слуг, в поварню и на чердак в поисках ценных вещей. С собой у Сулирада был холщовый мешок, куда он толкал все, что ему приглянулось. Прежде всего Сулирад хватал меха, добротную одежду и обувь, серебряную посуду и различные безделушки из цветного стекла, янтаря и слоновой кости. Наполнив различным добром один мешок, Сулирад тут же принялся набивать другой, поскольку любая шкатулка из слоновой кости, любая терракотовая статуэтка или парчовая занавеска с золотой бахромой являлись для него ценностью, и он не мог пройти мимо них, не прихватив с собой.
        В гридницу, где пребывал Терех вместе с Беляной и Велижаной, Сулирад вернулся, обливаясь потом и таща на себе два набитых доверху мешка, из которых торчали рукава женских платьев, пушистые лисьи хвосты и небрежно запиханные тончайшие паволоки. Со вздохом облегчения Сулирад сбросил с плеч оба мешка на пол и устало бухнулся на стул. Велижана протянула ему чашу с яблочной сытой. Сулирад взял чашу и жадными глотками осушил ее до дна.
        - Ты что же, хочешь это на коня навьючить? — изумился Терех, взглядом и жестом давая понять огнищанину, что тот не соображает, что делает. — С таким грузом лошадь твоя не сможет скакать ни галопом, ни рысью. Лучше всего налегке ехать, брат. Оставь ты все это здесь!
        - Куда это вы собрались посреди ночи? — поинтересовалась Велижана, переведя взгляд с Тереха на Сулирада.
        - Куда надо! — резко отрезал огнищанин, поставив опорожненную чашу на стол. — Шли бы вы почивать, красавицы. Поели, попили — пора и честь знать.
        Надув губы, Велижана встала из-за стола и направилась к дверям, ведущим на второй ярус дворца. За нею последовала и Беляна, пожелав Тереху и Сулираду «покойной ночи».
        Решив подкрепиться перед дальней дорогой, Сулирад отрезал ножом кусок от рыбного пирога, но угоститься им он не успел. Опять прибежал Парфен с известием, что вовсю пылает огнем Покровский монастырь, расположенный на берегу Нерли в двух верстах от Боголюбова. Мимо этого монастыря пролегала дорога на Суздаль.
        Сулирад и Терех, сопровождаемые Парфеном, торопливо поднялись на южную стену Боголюбовского замка. Отсюда с высокой обрывистой кручи, на которой был насыпан крепостной вал, открывались широкие просторы клязьменских пойм и низменная долина Нерли. Эта покрытая снегами низина с редкими перелесками утопала во мраке февральской ветреной ночи. Огонь, вспыхнувший в ночи, был виден издалека. Багровые сполохи от этого мощного пожара образовали зловещее зарево над дальним лесом.
        - Похоже, татары ворвались в Покровский монастырь, — угрюмо произнес Сулирад, щуря глаза на холодном ветру. — Утром нехристи подступят и к Боголюбову.
        - Сколько у нас ратников? — спросил Терех, обращаясь к огнищанину.
        Однако ему ответил Парфен, сообщивший, что стражников в замке всего двенадцать человек вместе с ним.
        - Здешняя дружина ушла вместе с полками князя Георгия ко граду Ростову, — добавил десятник. — Семьи дружинников перебрались из Боголюбова кто во Владимир, кто в Суздаль.
        - Придется вооружить мужчин-холопов, — сказал Терех. — Хватает ли оружия в замке?
        - Оружия-то здесь много, — проговорил Парфен, — но вооружать им особо некого. Слуг-мужчин в замке осталось человек двадцать.
        - Значит, служанок тоже вооружим, тех, что помоложе и покрепче, — решительно вымолвил Терех. — Коль мунгалы ворвутся в Боголюбово, то они всех нас в крови утопят.
        Получив приказ от Тереха открыть дворцовый арсенал, Парфен сразу бросился его исполнять.
        Сулирад схватил Тереха за руку, взволнованно выдохнув ему прямо в лицо:
        - Ты что, спятил, брат? Надумал оборонять Боголюбово от мунгалов? Нас тут горстка, а нехристей многие тыщи! Ты же сам говорил. Бежать нам надо отсель, а не хоробрствовать! Князь Георгий и тот удрал с конными полками в Ростов. Не дури, приятель! — Сулирад встряхнул Тереха за отвороты полушубка. — Бежим в Суздаль, там и стены повыше, и войско многочисленнее. А тут нам с тобой будет погибель неминуемая!
        Молча оттолкнув Сулирада, Терех нырнул в дверной проем крепостной башни, которая соединялась крытой каменной галереей с дворцовыми постройками.
        Глава восьмая
        Пламя над Суздалем
        Жену огнищанина Сулирада звали Яромилой. Это была высокая полногрудая женщина с овальным лицом, длинными желтыми косами и большими светло-карими глазами. Замуж за Сулирада Яромила вышла после смерти своего первого супруга, павшего в сражении с литовцами. От первого брака у Яромилы была четырнадцатилетняя дочь Чтирада. От Сулирада Яромила родила вторую дочь, Лелю, которой лишь недавно исполнилось три года.
        Яромила познакомилась с Гликерией, передав ей деньги, которые причитались Тереху за его поездку в Боголюбово. Она поведала Гликерии, что деньги за привезенные из Боголюбова соль и зерно получил от купца Свиды Карповича ее брат Зорьян. Гликерия была сильно обеспокоена тем, что Терех и Сулирад задержались в Боголюбовском замке до вечера, куда за новым грузом выехали из Суздаля Зорьян и трое других возчиков.
        Яромила, хорошо знавшая нрав своего мужа, заметила Гликерии, мол, видимо, в Боголюбове есть что взять и выгодно продать, это и задержало там Сулирада и Тереха. Хотя Яромила была на восемь лет старше Гликерии, это не помешало их сближению, так как обе томились тем же ожиданием и той же печалью.
        Пригласив Гликерию в свою келью, Яромила стала угощать ее медовыми пирогами и козьим молоком, которым она разжилась у монахинь здешнего монастыря, державших в своей обители небольшое стадо коз.
        За долгим разговором Яромила и Гликерия не заметили, как наступил вечер, а Сулирад и Терех так и не вернулись из Боголюбова.
        - Стало быть, они приедут завтра, — сказала Яромила Гликерии, укладывая дочерей спать. — Может, у них сани поломались или какую-то из лошадей заново подковать пришлось.
        Ночью Гликерии, одолеваемой тревогой, плохо спалось.
        С утра она отправилась на городской торг, чтобы купить хлеба и мороженой рыбы. К приезду Тереха Гликерия хотела приготовить угощение. На торжище, полном народа, Гликерия услышала разговор двух смердов, коих немало сбежалось в Суздаль, ища здесь спасения от татар: «Слыхал, сосед, мунгалы сожгли Покровский монастырь, что близ устья Нерли, и взяли в осаду Боголюбово!»
        От этого известия холод пробежал по телу Гликерии. Она почти бегом устремилась по узким улицам, забитым людьми, санями и распряженными лошадьми, к городским воротам, чтобы расспросить стражу о татарах. Не доходя до ворот, Гликерия сначала замедлила шаг, а потом и вовсе остановилась. Вокруг все говорили об одном и том же: «Со стороны реки Клязьмы к Суздалю приближается Батыева орда. Татары жгут села и монастыри на своем пути!»
        Вернувшись в епископский терем, Гликерия поделилась страшным известием с Яромилой.
        - Уже не единожды в прошлом алчность приводила моего мужа к печальным последствиям, — горестно покачала головой Яромила, — но на этот раз, похоже, Сулирад заплатит головой за свое сребролюбие.
        - Рано отчаиваться, подруга, — сказала Гликерия, заметив слезы на глазах у Яромилы. — Боголюбовский замок, сказывают, хорошо укреплен. Бог даст, пересидят Терех и Сулирад татарскую напасть за валами и стенами княжеской крепости.
        Успокаивая Яромилу, Гликерия сама не верила в то, что говорила, ибо месяц тому назад она видела, как под натиском татар пала Рязань, укрепленная гораздо лучше Боголюбовского замка.
        После полудня епископ Савватий начал служить торжественную обедню в суздальском Рождественском соборе, куда стеклось множество народу со всего города. В разгар священной литургии вдруг пронеслась весть о том, что татары уже разбивают шатры у стен Суздаля. Толпа, заполнившая огромный храм, заволновалась, как море-океан под порывами ветра. Люди, толкаясь и давя друг друга, хлынули из всех дверей собора, не слушая призывов владыки Савватия соблюдать благопристойность, присущую христианам.
        По всему Суздалю ревели боевые трубы, призывающие ратников к оружию. В разных частях города сотники и тысяцкие собирали своих воинов возле воткнутых в землю стягов. Ратники поднимались на восточную стену, с которой открывался вид на огромный татарский стан, окруженный со всех сторон крытыми обозными кибитками. Сюда же валом валили многие сотни любопытных горожан, мужчин, женщин и детей — всем хотелось своими глазами увидеть ужасных мунгалов, зверства которых были у всех на устах.
        Татар было очень много, их конные отряды широко рассыпались вокруг Суздаля, и где бы они ни появлялись, там сразу же занимался пожар, а в небеса поднимались густые клубы дыма. К концу дня Суздаль оказался в сплошном кольце из горящих деревень и монастырей.
        В вечерних сумерках татары сволокли ко всем воротам Суздаля груды жердей, бревен и вороха сена, разведя гигантские костры. Русичи пытались заливать эти костры водой и забрасывать снегом, но все их усилия оказались тщетными. К полуночи деревянные створы всех городских ворот сгорели дотла. Наскоро возведенные заграждения из саней, кольев и досок не смогли задержать татар, которые сплошным потоком хлынули на узкие улицы Суздаля.
        Кому-то из русских воинов удалось укрыться в детинце, но большинство нашли свою смерть в неравных схватках с татарами, многочисленность которых создавала впечатление некоего жуткого Вселенского потопа.
        Воевода Провид Глебович, растерявший остатки мужества после всего случившегося, за два часа до рассвета повел свою дружину на прорыв из городской цитадели. Нескольким сотням русских ратников удалось перейти по льду реку Каменку и добраться до густого леса. Татары, занятые грабежом ремесленных кварталов Суздаля и подсчетом множества пленников, не смогли поставить надежный заслон на пути у воинов Провида Глебовича. На руку вышедшим на прорыв русичам сыграла и ночная мгла. Успех дружины Провида Глебовича сподвиг на такую же вылазку еще около двух сотен женщин и детей, которых возглавил священник Анисим, накануне привезший в Суздаль книги из Боголюбова. Анисим повел свой безоружный отряд, обремененный детьми, не напрямик к лесу, а по льду извилистой Каменки между высокими речными берегами. Таким образом, конные татарские дозоры, шнырявшие между догорающими селами за рекой Каменкой, не заметили женский отряд Анисима, который к рассвету благополучно достиг спасительного леса.
        После ухода из суздальского детинца воеводы Провида Глебовича главенство над оставшимися защитниками цитадели принял епископ Савватий. Это был семидесятилетний муж, сочетавший в себе человеколюбие и благородство во всех своих делах и поступках. Владыка Савватий, видя, что среди оставшихся ратников много юнцов и раненых, а помощи ждать неоткуда, наутро вступил в переговоры с ханом Берке, который доводился родным братом Батыю. Прежде всего епископ Савватий беспокоился о женщинах и детях, желая любой ценой избавить их от смерти.
        Хан Берке был поражен мужеством Савватия, который сам пришел в татарский стан и смиренно предлагал ему свою голову в обмен на сохранение жизни нескольким тысячам русичей, укрывшимся в суздальском детинце. Берке поклялся Савватию своими богами, что если русичи сложат оружие и выйдут из крепости, то никто из них не будет убит. При этом русичам запрещалось брать с собой еду и любые вещи, кроме имеющейся на них одежды.
        Вернувшийся в детинец Савватий объявил собравшемуся там люду, что по воле злого рока всем им придется идти в татарскую неволю ради спасения жизни своих жен и детей. Еще какое-то время владыке Савватию пришлось уговаривать большую группу ратников, не желавших сдаваться на милость мунгалов. Среди этих воинов были в основном купцы, боярские сыновья и слуги. Все уговоры Савватия оказались напрасными. Около семидесяти ратников, молодых и старых, укрылись в каменном Рождественском соборе, решив дорого продать свои жизни в сече с татарами. К этим мужественным воинам присоединилось более полусотни женщин и детей из числа боярских жен. Нашлись недовольные решением владыки Савватия и среди священников. Четверо чернецов из притча Успенского храма тоже ушли в собор Рождества Богородицы, не пожелав склонять голову перед татарами.
        Яромила побледнела, как полотно, узнав от Гликерии, что епископ Савватий принял решение не оборонять суздальский детинец от мунгалов.
        - Владыка Савватий не верит в успех обороны и не желает напрасных жертв с нашей стороны, — скорбным голосом промолвила Гликерия. — Спасая всех нас от смерти, епископ Савватий обрекает свою паству на рабство у нехристей, считая это благом. — Она тяжело вздохнула и добавила: — Владыке невдомек, что неволя у татар хуже смерти.
        Зимний день был уже в разгаре, когда, наконец, были сняты запоры с дубовых ворот детинца, тяжелые створы которых с глухим натужным скрипом растворились, открыв широкий проезд во чреве мощной воротной башни. Первым из крепости вышел владыка Савватий в своем золоченом архиерейском облачении, с широким блестящим омфором на плечах поверх длинного саккоса, с большим позолоченным крестом на груди. Седовласую голову епископа венчала митра, сферический головной убор, украшенный бархатом, бисером и камнями-самоцветами. Митра символизировала собой образ золотых венцов, которыми будут увенчаны праведники в Царстве Небесном.
        Следом за епископом шли священники и монахини в длинных черных ризах, с черными клобуками на голове; головы монахинь к тому же были плотно повязаны черными платками. В руках у священников и монахинь были иконы и зажженные свечи. Два дьякона несли высокие позолоченные жезлы, один из которых был увенчан Вифлеемской звездой, другой — Святым распятием.
        Вслед за священниками густой толпой двигались мужчины, женщины и дети. Мужчины, подходя к створам ворот, бросали на снег щиты, шлемы, мечи, ножи и топоры. На ком были панцири и кольчуги, те избавлялись и от них. Женщины держали детей постарше за руку, а младенцев прижимали к груди. Все шли в глубоком скорбном молчании, понурив головы и стараясь не смотреть по сторонам.
        Сразу за воротами ведомые епископом Савватием русичи очутились в живом коридоре из конных и пеших мунгалов, которые бесстрастно разглядывали своими раскосыми глазами длинную колонну сдающихся в плен людей. Татары держали наготове копья, сабли и луки, однако ни один из татарских лучников не выстрелил, ни одна кривая сабля не взметнулась над головой для удара. Пройдя через опустошенный, запруженный врагами город, колонна русичей оказалась на заснеженном поле. Невдалеке дымил множеством костров обширный татарский лагерь. Оттуда выехала кавалькада из многих сотен всадников в мохнатых шапках с высоким верхом на приземистых длинногривых лошадях.
        Татарская конница окружила русичей со всех сторон.
        Знатные татары держались особняком, их можно было отличить по золоченой сбруе на лошадях, по богатым шубам и шапкам.
        Около тридцати татар спешились и деловито принялись сортировать пленников: мужчин они отводили в одну сторону, женщин и детей в другую. При этом степняки связывали мужчин по десятку человек одной веревкой. Всех пленных мужчин конные татары тут же погнали к дороге, ведущей к реке Клязьме.
        Женщин и детей мунгалы пригнали в свой стан, где уже было много других русских невольников, захваченных при подходе к Суздалю.
        Хан Берке и монгольские нойоны, споря до хрипоты, принялись делить между собой пленниц, которых простые татарские воины раздевали донага прямо на морозе, отнимая у несчастных не только одежду, но и все украшения. Девочек-подростков татары раздевали догола наравне со взрослыми женщинами, жадно вырывая друг у друга их шубки, шапки, рукавицы и теплые сапожки. Татары не трогали лишь запеленатых младенцев и детей трех-четырехлетнего возраста и чуть постарше.
        Гликерия, уже насмотревшаяся всего этого во взятой мунгалами Рязани, безропотно скинула с себя всю верхнюю и нижнюю одежду, оставшись лишь в одних поношенных чеботах на ногах, на которые никто из степняков не позарился. Все происходящее стало настоящим кошмаром для нескольких тысяч пленниц, с которых татары срывали одежды, невзирая на зимнюю стужу и не обращая внимания на женские мольбы и слезы. Пленницы, знатные и незнатные, молодые и старые, оставшись нагими на пронизывающем ветру, испытывали не просто позор и унижение, но величайшее потрясение и отчаяние. Над этим скопищем обнаженных женщин, белизна тел которых сливалась с холодной белизной заснеженной равнины, висел детский плач и стенания матерей, прижимающих к себе закоченевших юных дочерей. Монахини, с которых татары сорвали их длинные черные рясы, плащи и платки вместе с исподними одеждами, вмиг утратили свое строгое аскетичное благообразие. Нагие монахини вмиг растворились в толпе таких же голых и продрогших пленниц, над которыми теперь довлела не только злая воля татар, но и еще более безжалостный враг — зимний холод.
        Гликерия старалась держаться подле Яромилы и ее дочерей, поэтому ее вместе с Яромилой и ее детьми взял себе какой-то татарский нойон с ужасным шрамом на левой щеке. Кроме Гликерии и Яромилы, этот нойон получил в свою собственность еще два десятка русских невольниц.
        Всех молодых и привлекательных пленниц татарские военачальники быстро поделили между собой. Старых и некрасивых невольниц татары просто прогнали плетками прочь от своего стана, не дав им никакой одежды. Татарский толмач на ломаном русском объявил этим несчастным женщинам, посиневшим на зимнем ветру, что они свободны и вольны идти куда угодно. Бедные женщины, трясясь от холода и прижимаясь друг к дружке, устремились обратно к Суздалю, спотыкаясь и увязая в сугробах. Самые сильные из них бежали бегом с развевающимися на ветру волосами; более слабые тащились шагом, помогая одна другой и шатаясь от усталости. Несколько совсем закоченевших старух, не имея сил, легли на снег, ожидая, когда пронизывающий холод погасит в них последнюю искру жизни.
        Рабы у татар являлись такой же разменной монетой, как лошади и скот. Несмотря на то что в своих походах татары награбили немало звонкой монеты самой разной чеканки, они все же чаще использовали серебряные и золотые монеты как украшения, а в качестве денежного эквивалента предпочитали рабов и скот.
        Так, Яромилу вместе с ее младшей дочерью нойон Тобухай, ее хозяин, уже на другой день обменял на саврасую кобылицу, сторговавшись с другим татарским военачальником. Гликерии пришлось взять заботу над Чтирадой, старшей дочерью Яромилы, которая совсем впала в отчаяние, столь внезапно расставшись с матерью. Насилия, которые татары творили над русскими невольницами днем и ночью, приводили в ужас впечатлительную Чтираду. Вдобавок невольницам приходилось пресмыкаться и унижаться перед татарами, чтобы выпросить у них хоть какую-то одежду, чтобы утолить голод их объедками. Невольницы были обязаны кланяться любому татарину, знатному и незнатному. Перед ханами и нойонами пленницы должны были падать на колени и целовать их сапоги.
        Однажды во время пиршества в юрте нойона Тобухая Гликерии и Чтираде пришлось несколько часов стоять голыми на четвереньках, изображая подставки для фарфоровых китайских ваз, в которых дымились тонкие ароматные палочки из сандалового дерева. Опьяневший от кумыса племянник Тобухая, узнав, что Чтирада девственница, изнасиловал ее в присутствии гостей и под их пьяный хохот. Гликерия ничем не могла помочь несчастной Чтираде. Все, что она могла сделать, это закрыть глаза, чтобы не видеть ее позора.
        Вечером, сидя у костра, на котором невольницы Тобухая варили себе жидкую кашу в котелке, Чтирада заявила Гликерии так, чтобы услышала только она:
        - Ты как хочешь, а я сегодня же ночью удеру от мунгалов в лес, благо нас почти не охраняют.
        - Ты же замерзнешь в лесу насмерть, глупая, — прошептала Гликерия, обняв Чтираду за плечи. — У тебя же из одежки лишь рваный халат, а на ногах обмотки из разорванного плаща. Я тоже в лохмотьях хожу. Нехристи потому и не охраняют нас, ибо знают, что от их теплых юрт мы, полуголые, никуда не убежим в такой мороз.
        - Я все равно убегу, — тихо, но твердо повторила Чтирада.
        Гликерия крепче прижала Чтираду к себе, поцеловав ее в висок между растрепанными светло-русыми локонами.
        Неожиданно две молодые женщины, сидящие у костра напротив Гликерии и Чтирады, укутавшись одним драным плащом, прервали свою негромкую беседу.
        - Ой, что там за зарево в полнеба? — воскликнула одна, указав рукой на ночные небеса.
        - На закат не похоже, ведь солнце давно закатилось, — промолвила другая.
        Пышнотелая боярыня, одетая в длинное льняное платье с засохшими пятнами крови на подоле, подбросила в костер обломки оглобли, затем подняла глаза к небу, поправив на голове белый убрус.
        - Чего тут гадать, голубицы, — печально произнесла она. — Это пылает Суздаль. Мунгалы проклятущие жгут красу и гордость нашего края! Где же наши доблестные князья? Почто они не бьются насмерть с татарами?
        «Не помогли суздальские Мономашичи рязанским Ольговичам Батыеву орду одолеть, вот и получили ныне расплату за свое недомыслие и гордыню!» — подумала Гликерия, но вслух ничего не сказала.
        Глава девятая
        Дым вражеских костров
        Внешностью и статью Всеволод Георгиевич уродился в отца, но в нем не было отцовской твердости и непреклонности. Князь Георгий посвящал своего старшего сына во все свои дела и замыслы, поскольку считал его своим преемником на столе владимирском. Входил Всеволод Георгиевич и в узкий круг ближайших советников князя Георгия. В свои двадцать пять лет Всеволод Георгиевич мог давать советы отцу наравне с седоусыми боярами. Князю Георгию нравилось, что в его старшем сыне больше здравого благоразумия, чем было у него самого в юные годы. Потому-то князь Георгий с недавних пор стал поручать старшему сыну кое-какие дела, где требовались выдержка и умение убеждать собеседника.
        Одно из таких поручений князь Георгий дал старшему сыну перед своим выступлением в Ростов. Суть этого поручения была крайне щекотливой, ибо речь шла о владимирском летописном своде, который вели монахи-книжники на подворье у местного епископа Митрофана. Этот летописный свод являлся продолжением старинной суздальской летописи, начатой еще при Юрии Долгоруком, который стремился возвысить Залесскую Русь над Новгородом, Черниговом и Киевом. В суздальской летописи были описаны все деяния и все походы неутомимого Юрия Долгорукого, получившего свое прозвище за дерзновенное намерение прибрать к своим рукам Киев и Новгород. Сыновья Юрия Долгорукого вписали в суздальскую летопись свои деяния и победы, достигнув таки того, чего так неистово добивался их отец, отравленный в Киеве тамошними боярами уже на пороге всех своих свершений.
        Князь Георгий, утвердившись во Владимире-на-Клязьме, положил начало местной летописи, где излагались события начиная со смерти Всеволода Большое Гнездо и до настоящего времени. Во владимирской летописи князя Георгия все устраивало, кроме описания его вражды со старшим братом Константином и поражения на реке Липице. Однако тут уж князь Георгий поделать ничего не мог. Если терем или храм он мог разрушить и перестроить заново, то переписать по-иному прошедшие события ему было не под силу, как и всякому правителю.
        Князь Георгий сделал немало, чтобы загладить память о своем поражении на Липице. С неколебимым упорством в течение двадцати лет он победоносно воевал то на севере, то на юге, то на востоке, укрепляя и расширяя границы своего княжества, усмиряя воинственных соседей. И вот, когда суздальские полки наконец-то разбили Михаила Черниговского, самого упорного противника суздальских Мономашичей, отняв у него Киев и Чернигов, в это самое время татарская орда ворвалась во владения князя Георгия, спутав все его планы. Беды рязанских Ольговичей, от чьих городов татары оставили пепелища, не особенно волновали князя Георгия. Его беспокоило поражение суздальского войска в сече с мунгалами под Коломной, ведь этот разгром неизменно попадет на страницы летописи и станет еще одним постыдным пятном в биографии князя Георгия после злопамятной Липицкой битвы.
        Уходя с конными полками в Ростов, князь Георгий поручил старшему сыну Всеволоду встретиться с владыкой Митрофаном и убедить его не излагать в летописи всех подробностей сечи под Коломной, как-нибудь затушевать это тяжелое для суздальцев поражение.
        Ослушаться отца Всеволод Георгиевич не мог, поэтому он без промедления отправился к епископу Митрофану, подворье которого находилось в детинце напротив княжеского дворца. У князя Георгия с владыкой Митрофаном были натянутые отношения, так как оба были неуступчивы в спорах и резки в суждениях. Князь Георгий недолюбливал епископа Митрофана за то, что писцы-монахи под его присмотром не только восхваляют суздальских Мономашичей за их радение о Залесской Руси, но и упоминают об их неприглядных делах. Часто писцы вставляют в текст летописи критические замечания самого владыки Митрофана, который, обличая пороки князей, как бы выступает в роли эдакого провидца и нравоучителя. Ко Всеволоду Георгиевичу епископ Митрофан благоволил, поощряя его тягу к изучению греческого языка и чтению священных христианских книг.
        Князь Георгий надеялся, что Всеволод сумеет столковаться с владыкой Митрофаном, используя свое красноречие и умение терпеливо выслушивать собеседника.
        Однако беседа между Всеволодом Георгиевичем и епископом Митрофаном сразу не заладилась, ибо владыка остался недоволен тем, что князь Георгий, покидая столицу, не попросил у него благословения, даже не попрощался с ним.
        - Улизнул, как вор, батюшка твой, — сердито выговаривал Всеволоду епископ Митрофан. — Разобиделся на меня князь Георгий за то, что я посоветовал ему замириться с Михаилом Черниговским, дабы объединить силы черниговских Ольговичей с суздальскими Мономашичами в войне с мунгалами. Накричал на меня князь Георгий, мол, не мое это дело о мире с черниговцами рядить. Он, дескать, и сам Батыгу одолеет. — Владыка Митрофан сокрушенно покачал головой. — Высоко сидит князь Георгий, да низенько мыслит, гордыня ему взор застит. Не извлекает он уроков из своих ошибок, к добру это не приведет.
        Всеволод Георгиевич заикнулся было про летописный свод, но этим еще сильнее рассердил епископа Митрофана.
        - Умолчать, говоришь, в летописании про Коломенскую битву, — желчно усмехнулся длиннобородый владыка, пронзив Всеволода прямым взглядом, в котором были удивление и возмущение. — Может, и про татарское нашествие ничего не писать, а? Просто поставить пробел в летописи, умолчав о сожженной татарами Рязани, о гибели рязанских князей и многих тысяч русичей, оказавшихся на пути у Батыя.
        - Я прошу не замалчивать битву при Коломне, владыка, — не поднимая глаз, проговорил Всеволод, — но лишь не упоминать в летописи про участие в этой сече суздальских полков, только и всего. Можно ведь написать, что под Коломной сражались с татарами рязанские князья Роман и Глеб Ингваревичи. Тем более что это так и было. Роман Ингваревич был убит в том сражении.
        - Написать-то можно что угодно, княже, — сказал епископ Митрофан, резко откинувшись на спинку стула. — Вот токмо наша ложь не прибавит славы и величия твоему отцу. Был бы здесь сейчас воевода Еремей Глебович, он согласился бы со мной. Но его нет теперь среди живых, ведь Еремей Глебович пал под Коломной.
        При последних словах владыки Всеволод Георгиевич слегка вздрогнул, по его лицу промелькнула тень досады и недовольства, словно ему напомнили то, о чем он не хотел вспоминать.
        - Я пойду, пожалуй, отче, — выдавил из себя Всеволод Георгиевич, поднявшись со стула. — Извини, что оторвал тебя от насущных дел. Прощай.
        Неловким движением набросив на плечи красный плащ, Всеволод Георгиевич шагнул к выходу из светлицы. Уже у самой двери его настиг вопрос епископа Митрофана:
        - Сын мой, когда же нам ожидать твоего батюшку с силой ратной?
        - Недели через две, владыка, — обернувшись, ответил Всеволод Георгиевич. — Может, и через три недели.
        - Храни тебя Господь, княже! — Епископ Митрофан осенил Всеволода Георгиевича крестным знамением. — В тяжкую годину ты принял власть над столицей и войском из рук отца своего. Да укрепит тебя Спаситель на сем трудном поприще!

* * *
        Придя в великокняжеские хоромы, Всеволод Георгиевич сразу же столкнулся с братом Мстиславом. Тот мигом догадался, что у Всеволода только что состоялся неприятный разговор с епископом Митрофаном.
        - Чего тебе наговорил этот старый хрыч? — спросил Мстислав. — О чем ты толковал с ним, брат?
        Всеволод лишь молча отмахнулся, не желая посвящать Мстислава в подробности своего разговора с владыкой. Однако отделаться от Мстислава было не так-то просто. К тому же он знал о том поручении, какое было дано Всеволоду отцом.
        - А я бы не стал лебезить перед епископом Митрофаном, — сказал Мстислав, знавший мягкосердечие старшего брата. — Я дал бы ему гривен или злата. Перед такими доводами мало кто устоять сможет!
        - С Митрофаном это не пройдет, он же бессребреник, — мрачно обронил Всеволод.
        - Значит, нужно играть на властолюбии Митрофана, — не унимался Мстислав. — Ты сказал бы ему, брат, что отец наш имеет замысел образовать во Владимире митрополию в обход Киева, что митрополитом он подумывает сделать его, Митрофана. Конечно, при условии, что Митрофан кое в чем станет посговорчивее, — с хитрой усмешкой добавил Мстислав.
        - Пустой это замысел, и я говорил об этом отцу, — нахмурился Всеволод. — Греческая патриархия не одобрит и не разрешит существование двух митрополий на Руси.
        - А мы греков и спрашивать не будем! — со свойственной ему самоуверенностью заявил Мстислав. — Чего на них оглядываться, брат? После взятия Царьграда крестоносцами Ромейская держава распалась на части. Греческие патриархи теперь мыкаются то в азиатской Никее, то в приморском Трапезунде. Как они могут нам на что-то указывать, коль сами лишились патриаршего престола в Царьграде? На этом престоле с недавних пор сидит латинский патриарх Никола из Пьяченцы, посаженный папой римским. Смех, да и только!
        - Потому-то и наказует Господь христианские народы нашествиями диких язычников, ибо нету мира и единства между латинской и православной Церквами, — с тяжелым вздохом заметил брату Всеволод.
        Удалившись в свои покои, Всеволод Георгиевич хотел побыть в одиночестве какое-то время, но не тут-то было. Его разыскали мать и жена, которые тоже хотели примирения между суздальскими Мономашичами и черниговскими Ольговичами. Мать Всеволода доводилась родной сестрой Михаилу Черниговскому, а его жена была из рода новгород-северских Ольговичей, которые состояли в троюродном родстве с черниговскими Ольговичами. Обе женщины пытались через Всеволода повлиять на князя Георгия, убедить его забыть вражду с Михаилом Черниговским и его родней. Княгиня Агафья, мать Всеволода, не осмелилась напрямик сказать своему вспыльчивому супругу, что сейчас не время для распрей между русскими князьями. Агафья подговорила Всеволода затронуть эту тему в беседе с отцом.
        Всеволод же, как ни пытался заставить себя заговорить с отцом о заключении союза с Михаилом Черниговским, так и не смог этого сделать. Поэтому теперь ему было стыдно перед женой и матерью, ибо он не оправдал их надежд, не справился с собственной робостью.
        Узнав, что ее старший сын, будучи все время рядом с отцом, так и не заикнулся ему о примирении с черниговскими Ольговичами, княгиня Агафья в горестном отчаянии всплеснула руками.
        - За что мне такое наказание, Господи! — воскликнула она, чуть не плача. — Мой брат враждует с моим мужем, а мой старший сын не в силах примирить их даже ради спасения града Владимира от Батыевой орды. На кого же мне еще уповать, Господи?..
        Не слушая сбивчивых объяснений Всеволода, княгиня Агафья удалилась из его покоев, хлопнув дверью.
        Княгиня Марина, жена Всеволода, тоже была сильно расстроена. Насмотревшись на толпы беженцев, усталых и обмороженных, наслушавшись их рассказов о зверствах мунгалов, княгиня Марина жила в постоянном страхе. Ей было всего двадцать лет. Она часто виделась с княгиней Агафьей, пребывая под ее опекой и веря каждому ее слову. Княгиня Агафья как-то обмолвилась, что суздальским Мономашичам не одолеть Батыеву орду без помощи черниговских Ольговичей. Эта реплика свекрови запомнилась княгине Марине. Более того, в ней окрепло убеждение, что спасением Залесской Руси от татар может стать только союз Ольговичей с Мономашичами.
        - Я не ожидала от тебя такого малодушия, видит Бог, — укоряла мужа княгиня Марина, оставшись с ним наедине. — Мунгалов, сказывают, полным-полно, как муравьев. Где твой отец соберет большую рать, чтобы разбить нехристей? Он ведь ушел в малолюдные края, где лишь леса да дикое зверье. Тебе надо было любой ценой убедить своего отца, чтобы он послал гонцов за подмогой к черниговским Ольговичам. А ты что сделал, свет мой? — Княгиня Марина сердито отвернулась от мужа. — Ты ничего не сделал! На что нам теперь надеяться? Татары не сегодня завтра ко Владимиру подступят.
        Всеволод сел на скамью и усадил Марину рядом с собой.
        - Не печалься раньше времени, лада моя, — ласково сказал он, мягко обняв жену за плечи, обтянутые желтым бархатом облегающего длинного платья. — Татары ведь не налегке идут, они свои обозы и стада за собой тащат. По узким заснеженным дорогам с обозами-то шибко не разбежишься. Вот увидишь, милая, пройдет дней десять, прежде чем нехристи под Владимиром объявятся. К тому времени отец мой стянет под свои стяги полки своих племянников Константиновичей. Может, и брат его Ярослав подойдет с войском из Южной Руси.
        Слова Всеволода немного успокоили его голубоглазую русоволосую жену, которой так хотелось верить, что орда Батыя непременно будет разбита суздальскими князьями у стен града Владимира.
        Весь вечер Всеволод старался быть веселым и беспечным, чтобы, глядя на него, и Марина пребывала в безмятежном состоянии духа. Придя после ужина в опочивальню, супруги со смехом перебрасывались веселыми репликами, вспоминая не очень пристойные прибаутки Мстислава, которыми тот смешил свою жену Кристину за вечерней трапезой. Жене Мстислава было всего семнадцать лет, поэтому она была смешлива и непосредственна, как любая девушка в ее возрасте.
        - Хорошо, что Агафья Всеволодовна сегодня не ужинала вместе с нами, а то она не позволила бы Мстиславу так смело чесать языком, — заметила Марина, сняв с себя через голову длинное платье-сюрко. — У меня от смеха аж челюсти свело. Я и не знала, что Мстислав такой скабрезник! — С улыбкой взглянув на Всеволода, Марина принялась расплетать свою длинную русую косу.
        Стройная и белокожая, с длинными распущенными волосами, в тонкой исподней сорочице Марина стала похожа на девушку-подростка, такая она была нежная и хрупкая. Всеволод попросил Марину снять с себя и ночную рубашку. Она с готовностью повиновалась, явив супругу, объятому вожделением, свою дивную наготу.
        Лежа на постели с закинутыми за голову руками и чувствуя, как губы любимого мужчины ласкают соски ее грудей и впадинку между ними, Марина с какой-то задумчивой искренностью вдруг промолвила:
        - У меня бывает иногда странное ощущение, милый. Будто я не живое существо, а токмо звук или солнечный луч.
        Всеволод внимательно посмотрел на жену, румяное лицо которой в свете масляной лампы было прекрасно и безмятежно. Эта фраза Марины поразила Всеволода, как поразила бы его всякая интересная черта в любом человеке. Ему захотелось постичь душу Марины. Неужели она так необычно мыслит, так тонко чувствует? Неужели ее внешняя красота есть только отражение еще более чудесной души? Они женаты уже три года, а Всеволод так до сих пор и не познал всю глубину мыслей Марины, всех ее странностей. А ведь ему говорили накануне свадьбы, что эта путивльская княжна весьма необычная девушка!
        Убаюканные взаимными ласками и теплом супружеского ложа, Всеволод и Марина погрузились в глубокий сон лишь после полуночи. На рассвете их разбудили встревоженные голоса дворцовых мечников, которые прибежали сообщить Всеволоду Георгиевичу о том, что у стен града Владимира стоит Батыева орда.
        Наступило 2 февраля 1238 года.

* * *
        Никогда прежде у стен Владимира не стояло столь несметное вражеское войско, за все сто тридцать лет существования этого города такое случилось первый раз. Татары разбили свои становища в поле напротив Золотых ворот, на пойменной заснеженной равнине за рекой Клязьмой, в низине за речкой Лыбедью напротив Медных ворот и возле излучины Лыбеди при ее впадении в Клязьму, держа под наблюдением Серебряные ворота. От множества дымов, поднимавшихся над татарскими кибитками и шатрами, в бледном холодном небе образовался гигантский сизо-бурый шлейф, разорванный порывами ветра на некое подобие перистых мрачных облаков, застлавших собой радостный солнечный свет. Эта дымная завеса окружила град Владимир со всех сторон.
        Татары носились на своих юрких лошадках взад-вперед вдоль высоких валов Владимира, на которых высились бревенчатые стены и башни, укрытые тесовой кровлей. С русской стражей, находящейся на верхней площадке белокаменных Золотых ворот, татарские конники то и дело вступали в перестрелку, пуская на скаку свои длинные черные стрелы и стремглав уносясь прочь, спасаясь от летящих сверху русских стрел.
        Князья и воеводы поднялись на звонницу Успенского собора, желая с этого самого возвышенного места в городе рассмотреть вражеские становища и прикинуть, какова примерная численность Батыевой орды. Если станы татар за речкой Лыбедью были лишь смутно различимы из-за дали и скрадывающей их морозной дымки, то лагеря мунгалов за Клязьмой и напротив Золотых ворот с высоты Успенской колокольни были как на ладони.
        Воеводы, потрясенные множеством врагов, переговаривались между собой мрачными голосами. Лишь теперь им открылась истинная мощь Батыевой орды, которая обступила град Владимир, как саранча. Никому из воевод еще не доводилось видеть столь несметное конное воинство. Конные отряды татар рыскали по окрестностям вокруг Владимира, ища поживы в опустевших селах, боярских усадьбах и монастырях. Всеволод и Мстислав хранили угрюмое молчание. Им, уже имевшим печальный опыт лобового столкновения с татарской конницей под Коломной, ныне со всей очевидностью открылась вся безнадежность намерений их отца и его братьев разбить Батыеву орду силами одних суздальских Мономашичей.
        Сюда, на Успенскую звонницу, прибежал гонец от стражников, находящихся у Золотых ворот. Гонец сообщил князьям и воеводам, что от татарского хана прибыли послы, которые хотят говорить с Георгием Всеволодовичем.
        - Сотник Миловат не открыл ворота Батыевым послам, — сказал воин, раскрасневшийся после поспешного подъема по каменным ступеням на самый верх колокольни. — Он велел мне разыскать кого-нибудь из князей и привести к нему на башню.
        - И правильно сделал, — одобрил поступок Миловата Петр Ослядюкович. — С Батыевыми послами мы и со стены можем поговорить, неча их в город впускать.
        Князья и воеводы спустились с Успенской звонницы, сели на коней и поскакали к Золотым воротам по улицам проснувшейся столицы, по которым сновали мужчины и женщины с тревогой на лице и с одним и тем же известием на устах: «Батыга стоит у стен Владимира!»
        Со времен Андрея Боголюбского град Владимир сильно раздался вширь, заняв всю вершину широкого мыса в междуречье Клязьмы и Лыбеди. Изначальный город, основанный Владимиром Мономахом на горе над Клязьмой, теперь стал центральной частью Владимира. Горожане так и называли этот большой квартал, обнесенный деревянными стенами, — Город Мономаха. С южной стороны к Городу Мономаха примыкает княжеский детинец, занимающий самую высокую часть горы и окруженный отдельной стеной из камня-туфа.
        С восточной стороны к Городу Мономаха подступает ремесленный посад, или Ветчаной город, тоже окруженный валами и стенами. Выйти за городскую стену из Ветчаного города можно было через каменные Серебряные ворота, а проникнуть отсюда в Город Мономаха можно было через Ивановские ворота, названные так по главной улице, идущей через весь Ветчаной город до Серебряных ворот.
        С запада раскинулись кварталы обширного Нового города, имеющего свои отдельные укрепления. На запад из Нового города вели двое ворот — Золотые и Иринины, на север отсюда вели Медные ворота, а на юг — Волжские ворота, выходившие к пристани на реке Клязьме. Из Города Мономаха в Новый город можно было попасть через Торговые ворота.
        Поднявшись на самую мощную из крепостных башен Владимира, князья и воеводы через широкие бойницы между каменными зубцами увидели внизу на заснеженной дороге крытый возок на полозьях, запряженный парой гнедых лошадей. Возле возка крутились на месте около двадцати татарских всадников в теплых шубах и высоких шапках с меховой опушкой. Среди татар имелись двое толмачей, которые неплохо говорили по-русски. Эти толмачи ближе всех прочих мунгалов подъехали к запертым Золотым воротам, задрав кверху головы и перекликаясь с русской стражей.
        - О чем там гавкают эти нехристи? — спросил у сотника Миловата Петр Ослядюкович, кивнув на татар.
        - Степняки спрашивают: где Георгий Всеволодович? — сказал Миловат. — В городе ли он?
        Петр Ослядюкович протиснулся боком меж каменных зубцов башни и крикнул татарским послам:
        - Ну я — великий князь владимирский, чего вам надобно от меня?
        Два татарина, говорившие по-русски, переглянулись между собой. Затем один из них резво повернул коня и ускакал к кибитке, а другой подъехал еще ближе к воротам, тараща на Петра Ослядюковича свои темные раскосые глаза.
        - Эй, князь, хан Бату предлагает тебе сложить оружие и покориться ему, — громко и гортанно выкрикнул толмач-татарин, удерживая на месте своего горячего крапчатого скакуна. — Хан Бату обещает тебе свою милость, тебе и твоим родичам. Князь, как ты правил над своими городами и людьми, так и будешь дальше править. Тебе лишь придется ежегодно платить дань хану Бату и дать ему своих воинов для похода на Запад.
        - Передай хану Батыю, посол, что русские князья ни перед кем голову не склоняют! — прокричал в ответ Петр Ослядюкович. — Никакой дани Батыга от меня не получит! И в милости Батыевой я не нуждаюсь! А в дар от меня можешь передать Батыю вот это, посол.
        Взяв лук у одного из стражей, Петр Ослядюкович пустил стрелу сверху, метко сбив ею высокую мохнатую шапку с головы татарского толмача. Татарин нагнулся с седла и ловко подхватил со снега свою шапку, пробитую стрелой. Тряхнув своими рыжими волосами, заплетенными на висках в две косички, толмач отъехал к своим конным соплеменникам, сгрудившимся возле крытого возка.
        - Может, в этой кибитке сидит сам Батыга? — высказал свое предположение сотник Миловат. — Не зря же нехристи трутся подле нее. Может, открыть ворота и напасть на этих чертей косоглазых? Заодно и Батыгу на копье насадим!
        - Ишь, прыткий какой! — усмехнулся Петр Ослядюкович. — Поумерь-ка пыл, Миловат. Нехристи небось токмо и ждут, чтоб мы ворота растворили. Ты не на эту кучку мунгалов смотри, друже, а вон на те ихние полчища. — Воевода указал рукой на густые ряды татарской конницы, застывшие на белой равнине в полуверсте от Золотых ворот.
        Между тем татары выволокли из кибитки какого-то человека без шубы и шапки, со связанными спереди руками.
        Рыжий толмач вновь подъехал к воротной башне, размахивая руками и крича по-русски: «Не стреляйте!»
        Два других татарина, спешившись, подвели связанного человека к блистающим позолоченной медью высоким воротам и поставили его так, чтобы русичи на башне могли разговаривать с ним. Рыжий толмач отъехал прочь, а два спешенных татарина остались стоять позади пленника, лишь отступив от него на несколько шагов.
        Все русичи, находившиеся на верхней площадке башни, гурьбой приникли к бойницам. Они сразу узнали пленника. Это был двадцатилетний Владимир Георгиевич, оборонявший от татар град Москву, а перед этим принимавший участие в битве под Коломной вместе со своими старшими братьями.
        Княжич Владимир был уныл лицом и посинел от холода, поскольку на нем была лишь полотняная рубаха с красным оплечьем и синие посконные порты, заправленные в яловые сапоги. Правая рука княжича была обмотана окровавленными тряпками, на лбу у него засох кровавый рубец.
        Старшие братья Владимира первыми заговорили с ним, высунувшись в проемы между каменными зубцами.
        - Что с тобой стряслось, брат? — голосом, полным сострадания, вопрошал Всеволод. — Как ты угодил в руки нехристей? Мы уж не чаяли живым тебя увидеть.
        - Потерпи, брат, мы столкуемся с Батыгой и выкупим тебя из плена, — проговорил Мстислав. — Сегодня же поговорим об этом с Батыевыми послами.
        Какое-то время Владимир хранил молчание, глядя на братьев снизу вверх. Наконец, он разлепил свои сухие истрескавшиеся губы и прерывающимся от волнения голосом воскликнул:
        - Братья, вам не выкупить меня из плена. Мунгалы велели мне сказать вам, что, ежели наш отец сложит оружие, тогда Батый пощадит меня. В противном случае мне отсекут голову. Батый дает моему отцу на раздумье один день. — Набрав в грудь воздуха, Владимир торопливо добавил: — Братья, скажите отцу, чтобы он не думал обо мне. Я не страшусь смерти. Может, я не слишком достойно жил, зато сумею умереть с достоинством. А моей жене Мстиславе передайте, что и в небесных чертогах Господних я не забуду ее и буду любить всегда!..
        Подъехавший на коне рыжий толмач что-то обронил по-монгольски. В следующий миг два кривоногих нукера подскочили к княжичу Владимиру и, схватив его за руки, грубо потащили прочь от ворот. Втолкнув княжича в кибитку, татары повернули коней к своему стану.
        Глядя на удаляющийся по заснеженной равнине возок, окруженный идущими на рысях татарскими всадниками, Всеволод не смог удержаться от слез.
        - Прощай, брат! — дрожащими губами прошептал он. — За муки твои тебе уготованы райские кущи на небесах.
        Глава десятая
        Голова в мешке
        На спешно собранном военном совете в тереме Петра Ослядюковича Мстислав яростно настаивал на решительном наступлении русских полков на татарский стан, расположенный напротив Золотых ворот.
        - Нашего брата Владимира нехристи увезли туда, значит, и Батыга находится там же, — молвил Мстислав. — Надо воспользоваться тем, что татарская орда разбросана по разным становищам вокруг столицы. Коль навалимся скопом на лагерь Батыя, то вполне сможем посечь множество татар, прежде чем к Батыевой ставке подтянутся отряды прочих ханов. Может, и самого Батыгу прикончим! Решайтесь, други, дело верное!
        Однако смелый призыв Мстислава не нашел поддержки среди воевод, общее мнение которых выразил Петр Ослядюкович.
        - Остынь, княже, — сказал воевода. — В Батыевом стане войска татарского никак не меньше двадцати тыщ, а у нас и восьми тыщ ратников не наберется. Увязнет наша рать в сече с нехристями, ведь Батыевы братья дремать не станут, мигом прискачут к нему на подмогу, благо у них все воинство конное. Как ни тяжело мне это говорить, княже, но не вырвать нам Владимира из неволи татарской, мало у нас сил для этого. Вся наша надежда на валы и стены городские, да еще на то, что Георгий Всеволодович подоспеет к нам на выручку с братьями и племянниками.
        Мстислав обратился за поддержкой к старшему брату, ибо по воле их отца верховное главенство над владимирской ратью принадлежало ему. Но Всеволод поддержал Петра Ослядюковича, понимая резонность его доводов и безрассудность предлагаемого Мстиславом.
        - Отец повелел мне оборонять столицу от мунгалов до его возвращения с вновь набранным войском, — заявил Всеволод брату, видя его недовольство. — Мне тоже до слез жаль нашего брата Владимира, однако рисковать всем нашим войском ради его спасения я не вправе. Коль наша рать поляжет в сече, то как тогда мы станем защищать от нехристей град Владимир? Вооружим стариков и женщин, так, что ли?
        Мстислав вышел из себя, наговорил немало обидных слов Всеволоду и Петру Ослядюковичу, после чего удалился с совета. «Не на татарах, а на вас, малодушных трусах, будет кровь Владимира, когда его убьют в Батыевой ставке!» — уходя, бросил в сердцах вспыльчивый Мстислав.
        После ухода Мстислава Всеволод до окончания совета просидел в угрюмом молчании, ко всему безучастный. Поэтому все распоряжения по распределению ратников на стенах и башнях, по налаживанию дневных и ночных караулов, по назначению самых опытных в ратном деле бояр предводителями отдельных воинских отрядов, за каждым из которых закреплялся определенный участок городской стены, отдавал Петр Ослядюкович.
        Дабы сильнее досадить старшему брату, мстительный Мстислав рассказал матери и своей жене о том, что их брат Владимир мыкается в татарском плену, а Всеволод из-за извечной своей нерешительности не отваживается бросить русские полки на Батыев стан, до которого рукой подать. Не прошло и часа, как болтливая Кристина встретилась с Мстиславой, женой несчастного княжича Владимира, и передала той все, что узнала от своего супруга. Мстислава была старше Кристины всего-то на полгода, поэтому эти две княжны были закадычными подругами. Мстислава была родом из Суздаля, все ее предки происходили из древней боярской фамилии. Именно Мстислава обучала Кристину русскому языку после того, как та прибыла на Русь из Дании, сосватанная за Мстислава Георгиевича.
        Едва Всеволод Георгиевич появился во дворце, как его обступили женщины с рыданиями и стенаниями. Если Кристина и Мстислава слезно умоляли Всеволода двинуть полки на татар и спасти из плена княжича Владимира, то княгиня Агафья осыпала своего старшего сына упреками и проклятиями за то, что он готов пожертвовать родным братом, идя на поводу у Петра Ослядюковича.
        - Ты пришел во дворец, чтобы покушать и отдохнуть, сынок, — ядовитым тоном молвила Агафья Всеволодовна. — Что ж, слуги уже приготовили тебе и кушанья, и мягкое ложе. Но неужели, сыне, кусок не застрянет у тебя в горле при мысли, что твой брат ожидает смерти в плену у Батыги? Неужели ты сможешь спокойно спать или дремать, зная, что твоего брата мучают и унижают мунгалы? По-христиански ли это, сын мой, бросать в беде родного брата? Ладно бы, у тебя не было войска под рукой или стан Батыя находился отсюда далече, так ведь это не так. Снаружи-то ты силен и статен, сын мой, но внутри ты слеплен из воска. Нету в тебе ни смелости, ни дерзости!
        Всеволоду было стыдно и обидно слышать такое из уст матери, но он не мог осуждать ее, зная, что Владимир всегда был любим ею сильнее прочих детей. Сущим мучением было для Всеволода видеть слезы Мстиславы и слышать ее мольбы о спасении Владимира, обращенные к нему. Что он мог сказать ей? Чем он мог ее утешить?
        Всеволод бежал от матери и сношенниц в свои покои, но и там ему не было спасения, ибо его жена твердила ему все то же самое, только с большим тактом и без лишней истерики. Марина полагала, что Всеволод просто обязан предпринять попытку силой вырвать брата Владимира из рук татар. «Пусть даже вылазка окажется неудачной и Владимира не удастся спасти, важно, что ты не сидел сложа руки, милый, — молвила Марина. — Тогда совесть твоя будет чиста и перед Богом, и перед матерью, и перед всеми людьми».
        Попытки Всеволода объяснить Марине, что риск потерять все войско ради спасения из плена одного-единственного человека совершенно неоправдан, ни к чему не привели. Марине, очень далекой от всех премудростей военного дела, казалось, что Всеволод просто робеет перед мунгалами, потерпев от них поражение под Коломной. Марина советовала мужу не рисковать головой самому, а доверить главенство над владимирской ратью Мстиславу.
        Поддавшись на уговоры жены, Всеволод с обреченным видом прибыл в терем к Петру Ослядюковичу, у которого в это время находился боярин Пачеслав Собинович. Последний, произведя примерный подсчет съестных припасов в городе, заполненном тысячами беженцев, сетовал на то, что, если осада татарами столицы продлится дольше трех недель, тогда придется резать скот и лошадей, чтобы обеспечить пищей такое множество люда.
        - Придется и собак жрать, коль не придет к нам подмога до самой весны, — хмуро добавил Пачеслав Собинович.
        - Ведомо мне, что с ествой в переполненной людом столице дело худо, — проговорил Петр Ослядюкович, прохаживаясь по светлице. — Послал я вчера своего гридня в Боголюбово, дабы он поторопил огнищанина Сулирада с отправкой зерна из княжеских запасов во Владимир. Да сгинул куда-то мой гридень, не вернулся он обратно.
        - Теперь-то уж подавно не вернется твой гонец, — тяжело вздохнул Пачеслав Собинович. — Теперь град Владимир во вражеском кольце.
        Петр Ослядюкович спросил у Всеволода Георгиевича, что привело его к нему.
        - Какое у тебя дело ко мне, княже? — Петр Ослядюкович сел на стул напротив князя.
        Всеволод Георгиевич, давясь каждым словом, завел речь о том, что все-таки имеет смысл попытать счастья в сече с татарами в открытом поле.
        - Не могу я в глаза смотреть матери своей и жене Владимира, слез их видеть не могу, бояре, — признался Всеволод, сокрушенно качая головой. — Моя супруга тоже укоряет меня робостью и бездушием. И брат Мстислав от нее не отстает. Будь что будет, бояре! — Всеволод сделал решительный жест. — Авось выпадет нам удача в битве с нехристями!
        По лицу Пачеслава Собиновича было видно, что он изумлен и огорчен тем, что услышал от Всеволода Георгиевича.
        Петр Ослядюкович же помрачнел, как грозовая туча.
        - Авось и небось, княже, плохие союзники в войне с мунгалами, — сурово произнес он. — Тебе тяжело видеть слезы близких, которые скорбят о княжиче Владимире, угодившем в руки Батыя. А ты подумай о многих тыщах жен, сестер и дочерей наших ратников, об их слезах, которые прольются, коль все наше воинство поляжет в сече с татарами. Крепись, княже, и не ослабевай духом, даже если тебе захочется волком выть от отчаяния.
        - А Мстиславу скажи, княже, что доблесть без ума — дырявая сума, — вставил Пачеслав Собинович.
        Внутренней решимости быть стойким при любых обстоятельствах Всеволоду Георгиевичу хватило лишь на два дня. За это время он выслушал столько язвительных насмешек со стороны Мстислава, на него вылилось столько материнских слез и упреков, что воля его надломилась. Всеволод поддался на уговоры Мстислава, который предложил ему вывести за стены Владимира не всю русскую рать, но лишь дружинников и слуг, подчиненных лично им. Под началом у Мстислава находилось полторы сотни гридней и челядинцев, в дружине у Всеволода было вдвое больше людей. К тому же самые воинственные из бояр тоже соглашались пойти на вылазку вместе со своей чадью.
        Княгиня Агафья была готова отсыпать серебра всякому, кто согласится поучаствовать в вызволении княжича Владимира из татарского плена. И охотников отыскалось немало как среди знати, так и среди простонародья.
        Однако вылазка за городской вал, за которую так ратовал Мстислав, не состоялась. Татары, пригнав толпы пленников из разоренного Суздаля, всего за сутки их руками огородили град Владимир частоколом со всех сторон. Кое-кому из невольников, устанавливающих частокол, удалось сбежать и забраться на стену Владимира по веревкам, которые спускали им сверху владимирцы. От этих людей жители столицы узнали подробности о взятии Суздаля одним из татарских отрядов.
        Благодаря установленному частоколу татары избавили себя от внезапных вылазок русичей и лишили защитников Владимира возможности быстрого прорыва из осажденного города в окрестные леса.
        На пятый день осады татары установили напротив валов и стен града Владимира большие и громоздкие метательные машины. Судя по расположению камнеметов, Батый собирался штурмовать град Владимир сразу с трех сторон. Полководцы Батыя намеревались в полной мере использовать численное превосходство своих отрядов.

* * *
        В этот вечер в тереме Петра Ослядюковича было особенно многолюдно и шумно. Сюда пришли все предводители русской рати, чтобы обсудить свои насущные заботы, главной из которых была расстановка русских полков на тех участках крепостных стен, где вероятнее всего произойдет приступ вражеских полчищ.
        На столе перед военачальниками был расстелен широкий лист пергамента, на котором суриком и киноварью была нарисована схема укреплений града Владимира, а также были нанесены татарские становища вокруг осажденной столицы.
        Говорил в основном Петр Ослядюкович, которому все прочие воеводы негласно уступили главенство над владимирской ратью. Изредка вставляли реплики и замечания Пачеслав Собинович, Ратибор Иванович и боярин Сухман, по прозвищу Кривец. Сухман был одноглазый, за это и получил такую кличку. Эта троица состояла в ближайших помощниках у Петра Ослядюковича.
        Всеволод и Мстислав хоть и находились здесь же, но оба помалкивали. Всеволод благоразумно не лез со своими советами к Петру Ослядюковичу, понимая, что тот и сам лучше него знает, как крепить оборону столицы. Мстислав же был полон обиды на Петра Ослядюковича, который, по его мнению, совершенно отстранил от руководства войсками его и Всеволода.
        Неожиданно в горницу, освещенную пламенем нескольких светильников, где было душно и довольно тесно от столпившихся вокруг стола воевод, вбежал коренастый муж в медвежьем полушубке нараспашку и полосатых штанах, заправленных в теплые поршни.
        - И чего вы тут обсуждаете, дурни? — громко и сердито гаркнул незнакомец, резким движением сдернув с головы собачий треух. — Какого хрена вы тут тычете пальцем в карту? Кто тут у вас главная голова, мать вашу?
        Воеводы притихли и все разом повернулись к разгневанному мужичку в полосатых портах, усы и борода которого заиндевели на морозе.
        - Ну, я здесь самый главный, — сказал Петр Ослядюкович. — А ты что за ком с горы?
        - Это Яков, костромской купец, — раздался чей-то голос. — Он в плену у татар побывал. Сбежав от нехристей, добрался до Владимира. В ратном деле Яков смыслит, поэтому его поставили сотником над торгашами и их челядью с Воздвиженской улицы.
        - А, слышал я о тебе, Яков Костромич! — оживился Петр Ослядюкович. — Ступай-ка сюда поближе, друже. Негоже сотнику на военное совещание опаздывать, да еще ругаться в присутствии князей, — Петр Ослядюкович кивнул на Всеволода и Мстислава, восседающих на скамье у бревенчатой стены. — Чем это все мы так прогневили тебя? Растолкуй нам, сделай милость.
        - Изволь, воевода, — невозмутимо промолвил Яков и протолкался к краю стола. — Нехристи свои дьявольские камнеметы в поле выкатили, а вы, бояре, и не чешетесь! Обсуждаете замысел обороны, на стены и башни уповаете, на крутизну валов городских, токмо все это впустую. Не этим надо заниматься сейчас, на вылазку нужно идти, чтобы сжечь катапульты татарские.
        - Верно молвишь, купец! — вскочил со своего места Мстислав.
        Вокруг поднялся шум из многих голосов: кто-то из воевод одобрял сказанное Яковом, кто-то нет. Большинство бояр были против того, чтобы вести полки на вылазку.
        Петр Ослядюкович призвал всех присутствующих к тишине.
        - Вы не знаете, что сотворили татары со стенами Рязани, используя свои камнеметы, а я знаю, ибо был очевидцем этого ужаса, — продолжил Яков, повысив голос. — Бояре, мунгалы страшны не своей многочисленностью, они страшны мощью своих осадных машин. Град Владимир не устоит, когда нехристи приведут свои камнеметы в действие. Никакие стены и башни не в состоянии выдержать град из огромных камней и жар негасимого огня, секретом которого обладают мунгалы. Повторяю вам, бояре, не спалив катапульты татар, не надейтесь, что выдержите натиск Батыевой орды.
        - Не стращай нас, удалец! — нахмурился Петр Ослядюкович. — Град Владимир — это тебе не Рязань! У нас тут и валы повыше, и стены покрепче, и башни помощнее. И рать у нас многочисленнее рязанской.
        - Что ж, воевода, я тебя предупредил, и ты меня услышал, — сказал Яков после короткой паузы. Он обвел взглядом столпившихся вокруг вельмож в длинных богатых одеждах и мрачно добавил: — Я не пророк, но вижу печальную участь на челе у всех вас. Поймете вы правоту моих слов, когда смерть заглянет вам в глаза, бояре.
        - Ладно, ступай отсель, — недовольно бросил Якову Ратибор Иванович. — Может, и впрямь грозны татарские камнеметы, однако и мы не лыком шиты!
        Не прибавив больше ни слова, Яков Костромич покинул собрание воевод.
        Мстислав выплеснул на Всеволода все свое накопившееся раздражение, когда они верхом на конях ехали к детинцу по пустынным заснеженным улицам засыпающей столицы.
        - Не много ли на себя берет Петр Ослядюкович? — сердито молвил Мстислав. — Отец, уезжая в Ростов, велел ему быть твоей правой рукой, брат, но Петр Ослядюкович, по сути дела, встал во главе города и войска. Нам, князьям, он повеления отдает! Что хочет, то и творит. А ты, брат, потакаешь ему в этом.
        - Петр Ослядюкович старше и опытнее нас с тобой, брат, — устало проговорил Всеволод. — Отец наш не зря поставил его главным воеводой во Владимире. Бояре и служилый люд охотнее пойдут в сечу не с нами во главе, а с Петром Ослядюковичем. Уразумей же это, брат.
        Однако обидчивый Мстислав не унимался, продолжая твердить свое:
        - Петр Ослядюкович велел вскрыть дворцовый арсенал, нарушив запрет нашего отца. Это уже преступление, брат. В том арсенале хранилось добротное немецкое и свейское оружие, за которое были уплачены немалые деньги. Волею и самоуправством Петра Ослядюковича все это оружие было роздано мужикам сиволапым, кои и пользоваться-то им не умеют.
        - Это я позволил Петру Ослядюковичу взять оружие из дворцового арсенала, — сказал Всеволод. — Татар стоит под Владимиром черным-черно, брат, поэтому мы обязаны вооружить всех мужчин в городе. Зря ты точишь зуб на Петра Ослядюковича.
        - Ты принял решение раздать оружие из дворцового арсенала черному люду, а со мной не посоветовался! — тут же вскипятился Мстислав. — Я гляжу, брат, ты спелся с Петром Ослядюковичем. Вернее, он вертит тобой, дурнем, как хочет! Нету в тебе твердости, брат, и никогда не было!
        Подъезжая к белокаменным воротам детинца с небольшой надвратной Иоакимовской церковью, братья разругались окончательно, наговорив друг другу немало нелицеприятного.
        Возле дворцового крыльца Всеволода окликнул его дружинник Ян, по прозвищу Хабал, то есть «озорник». С таинственным видом Ян отвел Всеволода в сторонку и протянул ему холщовую сумку, сняв ее со своего плеча. Всеволод, объятый недобрым предчувствием, заглянул в сумку и увидел там отрубленную голову своего брата Владимира.
        - Это передали стражи, что несут караул возле Золотых ворот, — негромко и печально промолвил Хабал. — Они рассказали, что примерно час тому назад к воротной башне подскочил татарин верхом на коне и забросил эту сумку на верхнюю площадку башни, раскрутив ее в воздухе, как пращу.
        Всеволод вернул сумку с ее страшным содержимым назад дружиннику, обронив глухим голосом:
        - Спрячь это где-нибудь, Хабал. Спрячь понадежнее. И не говори никому об этом. — Всеволод указал пальцем на сумку. — Никому!
        Молча кивнув, гридень быстро удалился, унеся с собой холщовую торбу.
        Глава одиннадцатая
        Агония
        Обливаясь горячими слезами, Всеволод долго бродил в холодных сумерках среди голых черных лип и яблонь в дворцовом парке. Неумолимая и безжалостная действительность давила на него, наполняя трепетом и отчаянием его душу, совершенно неготовую к таким жестоким потрясениям. Мертвая голова Владимира вновь и вновь вставала перед мысленным взором Всеволода, пробуждая в нем мучительные укоры совести и чувство вины. Этот внутренний гнет был так нестерпим, что Всеволод пришел в дворцовый Дмитриевский собор и, став на колени перед алтарем, долго и страстно молился, прося Вседержителя отправить душу Владимира в рай и даровать христианскому воинству победу над злыми язычниками.
        В эту ночь Всеволод лег спать отдельно от жены, сославшись на недомогание. У него и впрямь разболелась голова, а тело охватил озноб. Обеспокоенная Марина дала мужу выпить настоя из целебных трав и медовой сыты.
        Ворочаясь на постели, Всеволод долго не мог уснуть. Укоры совести сменились в нем нестерпимым желанием отомстить Батыю за смерть брата. Понимая, что с той ратью, которая находится в столице, ему мунгалов не разбить, Всеволод занялся мысленным подсчетом, через сколько примерно дней его отец соберет войско для решительной битвы с Батыем.
        Но где-то в глубине сознания Всеволода снедала тревога: «А ежели отец не успеет быстро собрать полки? Ежели татары уже через день-два ворвутся во Владимир?»
        Всеволод гнал от себя такие мысли, твердя про себя, как заклинание: «Нет, этого не будет! Нехристям не взять Владимир… Нет, не взять!.. Господь не допустит этого».
        С этой мыслью Всеволод заснул, будто провалился во тьму. На рассвете тревожный голос Марины ударил его прямо в сердце:
        - Свет мой, поднимайся! Татары на приступ идут!
        Всеволод вскочил с ложа, дрожащими руками натягивая на себя порты и рубаху. На его зов примчались челядинцы, неся теплую шерстяную свитку, теплые сапоги, красный плащ, кольчугу, шлем с бармицей, щит и меч. Облачаясь в воинский наряд, Всеволод сказал жене, чтобы та разбудила Мстислава.
        - Мстислав уже на ногах, — промолвила Марина, стоя у окна и кутаясь в длинное покрывало. У нее было заспанное лицо, а ее длинные волосы в беспорядке свешивались на плечи и спину.
        Торопливо поцеловав Марину, Всеволод выбежал из опочивальни, на ходу надевая пояс с мечом и набрасывая на плечи плащ. Челядинцы гурьбой бежали за ним следом, ожидая новых распоряжений. В дворцовых переходах грохотали торопливые шаги, мелькали огни факелов, метались по стенам темные мрачные тени…
        На площади перед дворцом уже собрались дружинники Всеволода и Мстислава. Их лица были суровы. Островерхие шлемы, щиты и кольчуги воинов поблескивали металлическим блеском в рыжем свете факелов.
        Ночная мгла только-только начала рассеиваться, пробиваемая у кромки неба на востоке первыми лучами восходящего солнца.
        Всеволод и Мстислав бегом повели свою дружину из детинца в Новый город, стены которого уже сотрясались от падающих на них больших камней. Сигналы боевых труб звучали со стороны Медных ворот, а также возле Золотых и Волжских ворот. Натужно гудел боевой рог и со стены около Ирининых ворот. Это означало, что отряды русских ратников уже заняли свои позиции на крепостной стене, каждый на своем участке, как и было обговорено заранее.
        Разыскав Петра Ослядюковича, Всеволод и Мстислав вместе с ним поднялись на крепостную стену неподалеку от Золотых ворот. Их взору предстала белая равнина, на которой стояли в ряд огромные татарские камнеметы, похожие на сказочных чудовищ. Чтобы подтащить свои катапульты поближе к стенам Владимира, татары ночью проделали широкие проходы в заградительном частоколе.
        Возле метательных машин копошились маленькие темные фигурки людей, издали напоминавшие муравьев на фоне белого снега. Деревянные подвижные части катапульт, приводимые в движение десятками расторопных человеческих рук, громко скрипели и стонали, принимая положение, необходимое для запуска очередного каменного ядра. Эти далеко разносящиеся звуки леденили кровь впечатлительному Всеволоду, как и разрушающее воздействие камней, падающих на крепостную стену, которая сотрясалась сверху донизу при каждом точном попадании свистящих каменных глыб. Если камни летели с недолетом, то они отскакивали от скованного морозом земляного вала или падали в ров. Если камни летели выше, тогда они либо срывали тесовую кровлю с бревенчатого заборола, либо обрушивались на крыши домов, стоящих вблизи от крепостной стены.
        Ни Всеволод, ни Мстислав, ни Петр Ослядюкович никогда еще не видели таких диковинных боевых машин, швыряющих огромные камни на столь большое расстояние. Камнеметы, которые использовали ливонские рыцари, воюя с русичами, были гораздо меньших размеров. Ни в какое сравнение с татарскими катапультами не шли и баллисты греков, от которых на Русь пришло немало военных новинок.
        Не прошло и двух часов, как выпущенный татарами каменный град проломил стену у Золотых ворот и сделал большие бреши в стене близ Медных и Волжских ворот.
        С высоты западного вала Всеволод и Мстислав увидели, как заснеженная равнина покрылась многими тысячами спешенных татар, идущими на приступ с громогласным боевым кличем: «Урагх!» В лучах восходящего солнца сверкали изогнутые сабли мунгалов, их круглые щиты и наконечники копий. Словно темный зловещий поток покрыл белые снега, двигаясь к стенам Владимира, заливая низины и перетекая через невысокие холмы.
        Петр Ослядюкович велел Всеволоду и Мстиславу защищать Золотые ворота, а сам устремился к Волжским воротам, которые были охвачены сильным пламенем. Поскольку воротная башня в южной стене Нового города была не каменная, а деревянная, татары закидали ее сосудами с горящей нефтью и серой. Все попытки русичей загасить это яростное пламя снегом и водой завершились ничем. Вскоре воротная башня превратилась в гигантский костер, источающий густые клубы черного дыма.
        Толпы татар стояли на льду Клязьмы в ожидании, когда огонь уничтожит Волжские ворота и примыкающий к воротной башне участок бревенчатой стены, открыв им путь в город.
        Взобравшись по ступеням на самый верх каменных Золотых ворот, Всеволод увидел, что наступающие татары гонят перед собой множество русских пленников, нагруженных жердями, тонкими срубленными деревьями и вязанками хвороста. Подгоняемые татарами пленники швыряли свою ношу в глубокий ров как раз напротив проломов в стене. После чего пленные русичи под ударами татарских бичей возвращались обратно к заградительному частоколу, возле которого лежали груды жердей и хвороста. Кто-то из пленников взваливал на плечи срубленную осину или увязанный в тюк сухой валежник, вновь направляясь к крепостному рву, а кто-то принимался разбирать частокол, колья которого тоже были пущены татарами в дело. Пленников было так много и татары подгоняли их столь безжалостно, что глубокий ров близ Ирининых и Золотых ворот оказался закидан валежником и кольями почти доверху за какой-нибудь час.
        Завывая и прикрываясь щитами от русских стрел, татары скопом ринулись по наваленным в ров деревьям к зияющим в стене проломам, они тащили лестницы, с помощью которых пытались преодолеть высоту и крутизну вала. В проломах тесным строем стояли русские ратники, заслонившись продолговатыми красными щитами и ощетинившись копьями. Передние шеренги наступающих татар, достигнув гребня вала, не смогли потеснить русичей ни на шаг. От ударов копий и топоров воины Батыя скатывались вниз по склону вала, мертвые вперемежку с ранеными. Однако натиск татар не ослабевал благодаря их многочисленности и железной дисциплине. Татары упорно продолжали карабкаться по заснеженному валу, топча у его подножия своих же убитых. Кровь, брызгавшая из порубленных и покалеченных тел, большими пятнами алела на истоптанном грязном снегу. Боевой клич мунгалов постепенно стих, поглощенный грохотом и лязгом сталкивающихся мечей и щитов, треском ломающихся копий и стонами умирающих…
        Две силы — татары и русичи — старались превозмочь одна другую на узких участках разрушенной стены. Убитых с обеих сторон было так много, что бойцам приходилось рубиться стоя среди лежащих грудами мертвецов. Но если место каждого сраженного в сече татарина тотчас занимали двое новых степняков, то потери русичей были невосполнимы.
        Всеволоду было отлично видно с верхушки башни, что со стороны Батыевых становищ все идут и идут конные отряды с бунчуками из конских хвостов и треугольными стягами на высоких древках. На белом снегу эти колонны степной конницы напоминали Всеволоду огромную волчью стаю, раздразненную запахом крови. Численный перевес Батыевой орды был настолько подавляющим, что Всеволод от увиденного совершенно упал духом. Внутри у него все похолодело, его ноги стали ватными, а руки вдруг враз лишились сил.
        Ощутив приступ головной боли, Всеволод отошел от каменных бойниц и прислонился плечом к стене. Дружинники обращались к нему, о чем-то спрашивали, но Всеволод им не отвечал. Его разум был словно парализован страхом. Машинально переставляя ноги, Всеволод двинулся вниз по ступеням лестницы, проложенным во чреве мощной каменной башни.
        Гридни, недоумевая, последовали было за ним, но Всеволод велел им оставаться на башне. Он взял с собой лишь Хабала.
        В голубых небесах блестело солнце, его теплые лучи ненадолго ослепили Всеволода, торопливо идущего по Ситной улице по направлению к Городу Мономаха. За спиной у Всеволода усиливался шум сражения, которое уже перекинулось внутрь Нового города. Враг неумолимо теснил русскую рать.
        Мимо Всеволода пробегали какие-то люди, старые и молодые, они спешили с копьями и топорами в руках на сечу с татарами. Это были смерды, нашедшие пристанище от Батыевой орды во Владимире.
        Глядя на суровое, побледневшее лицо Всеволода, на его прищуренные отрешенные глаза, Хабал не решался обращаться к нему с вопросами. Гридень видел, что Всеволод спешит к детинцу, и подумал, что князь торопится туда по важному делу.
        Добравшись до городской цитадели, Всеволод вбежал в Дмитриевский собор, под его роскошные гулкие своды, украшенные резным камнем и цветными фресками. Солнечные лучи, проливаясь сквозь узкие высокие окна центрального купольного барабана, искрились на позолоченных окладах икон, на медных столах-канунах, на серебряных лампадах, источающих аромат горящего лампадного масла.
        Задыхаясь после стремительного бега, Всеволод замер перед высоким иконостасом, устремив свой полный отчаяния взор на образ Спасителя в терновом венце. Лик Сына Божия, изображенный на иконе кистью иконописца, был полон спокойствия и смирения. Сняв с головы шлем, Всеволод бросил его к своим ногам. Кованый металлический шелом, упав на каменный мозаичный пол, пробудил в закругленных сводах храма чуткое протяжное эхо.
        «Господи, ужель нету в Тебе жалости и сострадания к христианам, истекающим кровью в сече с погаными мунгалами? — мысленно произнес Всеволод, вглядываясь в благородный образ Христа. — Ужели допустишь Ты, чтобы злые татары восторжествовали над воинством православным? Сжалься над женщинами, детьми и стариками, Господи! Отврати от рабов Твоих сие кровавое бедствие, рассей Батыеву орду, как мякину по ветру!»
        Обливаясь слезами, Всеволод упал на колени, не замечая того, что губы его уже вслух произносят мольбы, обращенные к Спасителю. С горестных, сухих уст Всеволода падали слова — страстные, настойчивые, идущие от самого сердца: «Я грешен, Господи, признаю и каюсь в этом. Пусть постигнет меня за это кара небесная, десница Твоя пусть меня покарает. Здесь и сейчас, Господи, я готов стать пеплом и прахом, готов провалиться в Чистилище за грехи свои и всего люда владимирского… Пусть муки и страдания обрушатся на меня одного во имя спасения града Владимира и его защитников от полчищ Батыевых!..»
        К полудню многотысячная волна татар прорвалась через проломы в стенах, запрудив улицы и переулки Нового города, повсюду тесня и сминая русских ратников. Видя, что общая линия обороны разорвана врагами во многих местах, Петр Ослядюкович отдал приказ воеводам спешно отводить свои поредевшие отряды в Город Мономаха. Бревенчатая стена, ограждавшая Город Мономаха, на какое-то время задержала воинов Батыя, погасив их наступательный порыв.
        Мстислав, не видя брата Всеволода среди сражающихся русичей, решил было, что тот погиб. Придя во дворец, Мстислав уже собирался сообщить матери эту печальную весть, как вдруг он увидел Всеволода живого и невредимого, направляющегося в дворцовую сокровищницу. Мстислав, забрызганный кровью убитых им врагов, остановил брата, пожелав узнать, почему тот покинул поле битвы раньше всех.
        - Потому что мне стало ясно, что силой нам не одолеть мунгалов, — раздраженно проговорил Всеволод, отвечая на вопрос Мстислава. — Господь отвернулся от нас. Остается лишь один выход, брат. Нужно просить Батыя о мире, умилостивить его дарами и своей покорностью.
        - Да ты спятил, брат! — возмутился Мстислав. — Батыга — это же зверь в человеческом обличье. Он и разговаривать-то не станет с нашими послами, просто велит убить их. Не забывай, что мы сами отвергли предложение Батыя о сдаче несколько дней тому назад. Так что, брат, все мосты сожжены.
        - Я сам преподнесу дары Батыю, — стоял на своем Всеволод. — Я поведаю ему, что нашего отца нет в городе. Пусть Батый ведет свою орду к Ростову, а жителей Владимира оставит в покое.
        Мстислав смотрел на Всеволода и не узнавал его. Перед ним стоял бледный, совершенно упавший духом человек с блуждающим взглядом и трясущимися руками.
        Агафья Всеволодовна выслушала Мстислава с презрительной усмешкой на устах, узнав от него о намерении Всеволода просить мира у Батыя.
        - Стыдно мне слышать такое, — произнесла Агафья Всеволодовна. — Пусть Всеволод валяется в ногах у Батыя, это его выбор. Думаю, немногие наши ратники последуют за ним. Ты-то, сыне, что собираешься делать?
        - Буду сражаться с нехристями до конца, матушка, — твердо ответил Мстислав.
        - Хотя бы ты не опозоришь наш род, — удовлетворенно вздохнула Агафья Всеволодовна и поцеловала Мстислава.
        Петр Ослядюкович не стал отговаривать Всеволода от его затеи, хотя совершенно не верил в ее успех. Несколько бояр и купцов тоже решили выйти к Батыю вместе со Всеволодом. Эти люди считали, что Всеволод поступает самоотверженно, рискуя головой ради многих тысяч владимирцев. Княгиня Марина без колебаний заявила, что последует за мужем в ставку Батыя, чтобы разделить с ним любой исход этих переговоров.
        Петр Ослядюкович велел сотнику Якову, способному изъясняться на языке мунгалов, крикнуть со стены, что старший сын князя Георгия желает вступить в переговоры с Батыем. Один из татарских военачальников, переговариваясь с Яковом, сообщил ему, что Батый со своей свитой и телохранителями скоро вступит во Владимир через Золотые ворота. Яков договорился с этим темником, что тот поставит Батыя в известность о намерении Всеволода Георгиевича сдаться на милость татар.
        Эта встреча состоялась близ Торговых ворот, через которые Всеволод и его немногочисленная свита вышли в Новый город, захваченный татарами. Ворота по приказу Петра Ослядюковича сразу же были заперты. Толпившиеся на забороле стены ратники и воеводы смотрели, как свита Всеволода ожидает прибытия Батыя, разложив на снегу свои дары: связки мехов, скатки тонких ярких тканей, соболиные шубы и шапки, восточные ковры, серебряные чаши и сосуды с узорной чеканкой, широкие медные подносы с россыпями золотых и серебряных монет, шкатулки с золотыми украшениями…
        Батый выехал на площадь у Торговых ворот верхом на кауром длинногривом скакуне, укрытом длинной красной попоной, расшитой золотыми драконами. Одеяние Батыя состояло из длинного стеганого халата, поверх которого была надета короткая шуба, отороченная по нижнему краю и на обшлагах рукавов пятнистым рысьим мехом. Голова Батыя была покрыта монгольской шапкой-малахаем с узким высоким верхом и опушкой из меха черно-бурой лисицы. На поясе у Батыя висела кривая сабля в позолоченных ножнах, в левой руке у него была треххвостая плеть.
        Батыя сопровождало около тридцати всадников на разномастных лошадях. Почти вся Батыева свита была облачена в кольчуги и панцири, увешана оружием. Батыев знаменосец держал в руках желтый стяг с изображением летящего красного кречета и с девятью черными хвостами.
        Несколько сотен пеших татарских воинов, толпившихся на площади, расступились, образовав широкий проход, по которому Батый и его телохранители подъехали к русским послам, остановив коней в нескольких шагах от сложенных на мерзлой земле даров.
        Рядом с Батыем находился рыжебородый толмач, который обратился ко Всеволоду Георгиевичу, переводя ему слова своего повелителя:
        - Саин-хан спрашивает тебя, князь Всеволод, почто на эти переговоры пришел ты, а не твой отец? Саин-хан желает разговаривать с твоим отцом.
        - Мой отец ушел из града Владимира с дружиной неделю тому назад, — сказал Всеволод, отвесив поклон Батыю. — Пусть Саин-хан примет нашу покорность вместе с нашими дарами. Мой брат и бояре владимирские в полной мере оценили силу татарского войска, выслав меня для заключения мира. Жители Владимира готовы отдать Саин-хану все свои богатства в обмен на сохранение их жилищ и жизни.
        Слушая Всеволода Георгиевича, сидящий в седле Батый зловеще улыбался, чуть заметно качая головой. Его темные раскосые глаза с холодным любопытством разглядывали каждого из послов. На вид Батыю было не более тридцати лет, его узкое, скуластое лицо с коротким, чуть приплюснутым носом и густыми черными бровями смахивало на бледную надменную маску. Говорил Батый очень тихо, так что его слышал только рыжий толмач, который обращался ко Всеволоду Георгиевичу на ломаном русском языке.
        - Что это за женщина рядом с тобой, князь Всеволод? — спросил толмач, указав плетью на княгиню Марину.
        - Это моя жена, — ответил Всеволод Георгиевич.
        - Твоя жена понравилась Саин-хану, князь Всеволод, — продолжил рыжий толмач. — Саин-хан возьмет ее в свой гарем.
        Княгиня Марина побледнела и спряталась за спину мужа. Ей стало не по себе от устремленных на нее узких глаз Батыя.
        - Пусть Саин-хан не гневается, но я не могу отдать ему свою жену, — комкая в руках снятую с головы шапку, пробормотал Всеволод Георгиевич. — У нас не принято, чтобы…
        - Ты смеешь противиться воле великого Саин-хана, несчастный! — закричал толмач. — Ты пришел выпрашивать мир, а торгуешься из-за одной-единственной женщины. Саин-хан оказывает тебе честь, пожелав взять к себе на ложе твою жену. Кланяйся и благодари Саин-хана, князь Всеволод.
        - Для меня это не честь, а бесчестье, — мрачно обронил Всеволод, не смея взглянуть на Батыя. — Жена для христианина — это святое, брачные узы, освященные Церковью, может разорвать токмо смерть.
        Едва рыжий толмач закончил переводить на монгольский язык сказанное Всеволодом, как по молчаливому знаку Батыя группа татарских воинов сгребла русские дары и унесла их с площади. Затем Батый повернул коня и поехал прочь, коротко бросив что-то своим нукерам в железных островерхих шлемах с широкими нащечниками.
        Двое нукеров спешились и подбежали к русским послам, неуклюже переваливаясь на кривых ногах.
        Один из них с силой ударил Всеволода локтем в живот, потом выхватил из-за пояса кинжал и уверенным движением перерезал ему горло. Всеволод с хрипением отшатнулся, падая на руки своих бояр, темно-красная кровь хлестала струей из его рассеченной шейной артерии. В этот же миг второй из нукеров грубо схватил рыдающую княгиню Марину за ворот ее белой горностаевой шубки и поволок за собой.
        Лежа на снегу и корчась в предсмертной агонии, Всеволод видел над собой склоненные растерянные лица бояр, их голоса смутно долетали до него. Всеволода охватил сильнейший озноб, ему не хватало воздуха, его глаза застилала туманная пелена. На какой-то миг эта пелена разорвалась, и Всеволод вдруг увидел среди бородатых бояр юное лицо брата Владимира, спокойное и просветленное, как лик Спасителя на иконе. Губы Владимира шевельнулись, однако Всеволод не расслышал, что он ему сказал.
        Чувство безграничной обиды и жалости к самому себе исторгло из груди Всеволода крик, который так и не раздался, замерев в его разрезанном окровавленном горле. Все, что было в жизни Всеволода, теперь прошло перед ним чередой, словно калейдоскоп сменяющихся картин. Охваченный наплывом самых разнообразных чувств, Всеволод закрыл глаза, из которых потекли обильные слезы. Чувствуя, что сердце его уже не бьется в обычном ритме, а дергается слабеющими рывками, Всеволод с холодным ужасом понял, что умирает. Но еще работала его мысль, выталкивая вопль отчаяния из глубины души: «Нет, я не хочу! Я не желаю уходить из жизни вот так! Это несправедливо! Это чудовищно!.. Господи, избавь меня от смерти! Избавь во имя всего святого!..»
        Жизнь стремительно утекала из обмякшего тела Всеволода, который лишь теперь осознал, что упустил немало возможностей для обретения ратной славы и для иной, более достойной кончины. Горькое сожаление пронзило Всеволода до мозга костей, до боли в сердце.
        Наконец, взор и мысли Всеволода покрыл непроницаемый мрак. Наступила тишина — и утрата всяческих впечатлений.
        Глава двенадцатая
        Смерть в дыму
        Тело Всеволода Георгиевича, омытое и обряженное в богатые одежды, было уложено в наскоро сколоченный сосновый гроб, который был установлен в одном из приделов дворцового Дмитриевского собора. Княжеские каменщики, разобрав плиты пола, торопливо сооружали склеп для погребения бренных останков старшего сына князя Георгия. Однако работа над усыпальницей так и не была завершена.
        Через два часа после того, как посольство владимирцев вернулось обратно в Город Мономаха, татары предприняли одновременный штурм Торговых и Серебряных ворот. Торговые ворота воины Батыя спалили огнем, а створы Серебряных ворот рухнули под мощными ударами тарана. К ночи Город Мономаха и Ветчаной город были захвачены татарами. Уцелевшие защитники города укрылись на горе в детинце, обнесенном прочной стеной из камня-туфа. Здесь же нашли прибежище семьи владимирских бояр и купцов, а также монахини из Успенского монастыря, расположенного в Новом городе близ Ирининых ворот.
        Поскольку Петр Ослядюкович и Пачеслав Собинович пали в сече, оборону цитадели Владимира возглавили князь Мстислав и боярин Сухман Кривец.
        Понимая, что наступившая ночь скорее всего последняя в их жизни, что детинец неизбежно будет взят татарами, многие бояре и купцы пришли в Успенский собор, чтобы причаститься и исповедаться у владыки Митрофана. Кое-кто из бояр постригся в монахи, желая таким образом искупить свои грехи перед смертью.
        Агафья Всеволодовна вместе со своими младшими детьми, со снохами, внуками и служанками легли спать на хорах огромного Успенского собора. Сюда пришли и многие другие знатные женщины со своими детьми, разместившись в двух лестничных башнях, ведущих на хоры, и в боковых приделах, отделенных от центрального нефа мощными четырехгранными каменными столпами. Люди понимали, что если татары ворвутся в детинец, то последним надежным оплотом для женщин и детей может стать только Успенский собор, имеющий толстые каменные стены и прочные дубовые двери.
        Мстислав и его уцелевшие дружинники трапезничали в дворцовой гриднице при свете восковых свечей и масляных ламп. На столах стояли блюда с квашеной капустой, соленой рыбой, мочеными яблоками, медом и салом — все, что удалось отыскать в поварне и кладовых. Горячих блюд не было, поскольку приготовлять их было некому. Вся мужская дворцовая челядь вступила в войско, а все служанки ушли в Успенский собор вместе с Агафьей Всеволодовной. К вину на этом скорбном застолье почти никто не притрагивался. Мстислав и его гридни лишь выпили за упокой душ ратников и воевод, павших от татарских стрел и сабель в прошедшем дневном сражении.
        В гридницу один за другим входили бояре, княжеские тиуны и мечники, возвращавшиеся из Успенского собора, где они исповедовались перед владыкой Митрофаном. Каждый из входящих оставлял оружие у дверей и присоединялся к этой ночной трапезе, находя для себя свободное место за столами.
        Боярин Ратибор, подсев к столу, за которым сидел Мстислав, негромко обратился к нему:
        - Княже, владыка Митрофан ждет, когда ты придешь к нему на исповедь.
        - Пусть не ждет, — отрезал Мстислав, подняв глаза на Ратибора, — не стану я исповедоваться. Не хочу утомлять Господа перечислением своих грехов. Я лучше вздремну, чтобы набраться сил перед завтрашней сечей с мунгалами.
        Ратибор нисколько не удивился такому ответу Мстислава, ибо ему было ведомо, что тот не был ревностным христианином. Посты и церковные богослужения были для Мстислава извечным мучением.
        Распространяя вокруг ароматный запах ладана и свечного воска, в трапезную вступил настоятель Дмитриевского собора, отец Евсевий, седой и сморщенный, как печеное яблоко. Постукивая длинным посохом, настоятель приблизился к Мстиславу и обратился к нему скрипучим надтреснутым голосом:
        - Каменщики завершили отделку склепа для тела твоего брата, княже. Иди, принимай работу. И для отпевания все готово.
        - Добро, отче. — Мстислав залпом допил квас в своем кубке и встал из-за стола.
        Седовласый Евсевий увидел засохшие пятна крови на синих портах Мстислава и на его сапогах.
        - Негоже, княже, являться на священную литургию в таком виде, — проскрипел он. — Ступай переоденься.
        - Довольно церемоний, отче, — резко промолвил Мстислав, набрасывая на плечи красный плащ. — Брат мой не заслужил пышных похорон. Моя бы воля, я бы его вообще без отпевания схоронил!
        - Кощунственные слова ты молвишь, княже, — с осуждением заметил согбенный годами Евсевий. — Брат твой мученическую смерть принял от злых язычников…
        Не слушая старика пресвитера, Мстислав широким шагом направился к дверям. Евсевий поспешил за ним, путаясь в своей длинной черной ризе, его голова в обтянутой черной тканью камилавке вздрагивала при каждом шаге, а из его груди вырывалось натужное сиплое дыхание. Страдая многими хворями, пресвитер Евсевий тем не менее самолично проводил все полагающиеся по церковному канону обыденные и праздничные службы в дворцовом храме, настоятелем которого он состоял вот уже двадцать лет.
        В Дмитриевский собор вместе с Мстиславом пришли несколько бояр и дружинников, чтобы проводить его старшего брата в последний путь.
        Внезапно случилось непредвиденное: пресвитер Евсевий, едва начав заупокойную службу, вдруг зашатался и свалился на мозаичный пол прямо возле аналоя. Дьяконы, алтарники и певчие в смятении бросились к Евсевию, подняли его и уложили на широкую скамью. Кто-то принес воды. Раздался крик, чтобы скорее позвали лекаря.
        Поскольку в этом же храме, в притворе и боковых приделах, были помещены тяжелораненые ратники, лекарь прибежал на зов очень быстро. Однако он лишь бессильно развел руками, сказав, что у преподобного Евсевия остановилось сердце.
        Подозвав к себе старшего из дьяконов, Мстислав приказным тоном велел ему опустить гроб с телом Всеволода Георгиевича в склеп безо всякого отпевания.
        - Ангелы небесные отпоют моего брата на том свете, — сказал Мстислав. — А усопшего отца Евсевия заверните в холст и положите на паперть, где лежат наши воины, умершие от ран.
        Дьякон молча поклонился князю, не смея оспаривать его приказ.
        Мстислав вышел из храма и направился обратно во дворец через небольшую площадь, на которой ратники жгли костры и варили кашу в котлах. Тут собрались смерды, ремесленники, монахи, боярские слуги… Все были с оружием. Некоторые были облачены в кольчуги, но большинство были в обычной одежде без броней и шлемов.
        Мстислава догнал боярин Сухман Кривец.
        - Послушай, князь, — заговорил воевода, — дело наше гиблое, поэтому тебе лучше попытаться вырваться из города со своей дружиной. Можно спуститься на веревках по южному откосу горы и вдоль реки Клязьмы уйти в сторону леса. Ночь стоит темная, княже, это нам на руку. Татары в большинстве своем расположились на ночлег в кварталах Владимира, за городом у нехристей остались лишь дозоры за рекой Клязьмой. Ну, может, в становищах Батыевых еще имеется несколько тысяч поганых. Так эти степняки должны за полоном приглядывать, ведь нехристи уйму нашего люда согнали в станы свои.
        - Мунгалы убили двух моих братьев, взяли наш стольный град, — проговорил Мстислав, задержавшись перед каменным крыльцом. — Я буду убивать нехристей, покуда рука моя сможет держать меч. Отец повелел мне удерживать столицу до последней возможности, и я буду сражаться с татарами до конца. А ты, воевода, собери тех, кто пожелает идти на прорыв, и без промедления спускайтесь на веревках с южной стены к берегу Клязьмы. Бог вам в помощь!
        Похлопав боярина по плечу, Мстислав стал подниматься по ступеням крыльца.
        - Я останусь с тобой, княже, — промолвил Сухман Кривец. — А людей на прорыв поведет сотник Миловат. Он воин бывалый и окрестности хорошо знает.
        - Делай как знаешь, воевода, — сказал Мстислав, обернувшись к Сухману и глядя на него сверху вниз. — Передай моей матушке и жене, что я велю им уходить отсюда вместе с Миловатом.
        Сухман без промедления разыскал Миловата, приказав ему готовить веревки для спуска с горы и собирать добровольцев для прорыва из крепости. После чего Сухман поспешил в Успенский собор, там он встретился с Агафьей Всеволодовной и ее снохами Кристиной и Мстиславой. Как ни уговаривал боярин Сухман княгиню Агафью, та наотрез отказалась покидать детинец. «Коль Мстислав остается здесь, значит, и я буду с ним до конца, — сказала она. — Будь что будет. Я здесь у себя дома и бегать от нехристей не собираюсь!»
        Глядя на гордую княгиню Агафью, отказались уходить из крепости и Кристина с Мстиславой. Они были уверены, что мунгалы ни за что не смогут ворваться в Успенский собор, находящийся под невидимой защитой Пресвятой Богородицы. Так говорил владыка Митрофан, успокаивая людей, укрывшихся в стенах Успенского собора. Слова епископа Митрофана были последним утешением и последней надеждой не только для юных княжон, но и для всех женщин и детей, нашедших пристанище в кафедральном храме Владимира.
        Идти на прорыв вызвались четыре сотни человек, среди них были не только мужчины, но и женщины с детьми.
        Купец Яков оказался в числе тех, кто вступил в отряд Миловата. К нему обратился с просьбой боярский дружинник Чубарь.
        - Слушай, друг, — сказал Чубарь, разыскав Якова возле угловой крепостной башни, где проходила перекличка тех, кто шел на эту ночную вылазку, — не откажи в моей просьбе. Мы с тобой стояли плечом к плечу в сече с татарами. Ты стал мне как брат.
        - Помогу чем смогу, друже, — промолвил Яков. — Что у тебя за просьба ко мне?
        - Покалечен я сильно, поэтому не могу на прорыв идти, — тягостно вздохнул Чубарь. У него была поранена правая нога, он стоял перед Яковом, опираясь на древко копья. — Боярин Дорогомил, уходя с князем Георгием в Ростов, поручил моим заботам свою жену. — Чубарь кивнул на молодую боярыню ослепительной красоты, стоящую у него за спиной с маленьким ребенком на руках. — Ее зовут Славомира. Я многим обязан Дорогомилу, и воля его для меня — закон. Я пообещал Дорогомилу, что с головы Славомиры и ее сына не упадет ни один волос. Разумеешь, к чему я клоню, брат?
        Яков молча кивнул. Обняв на прощание Чубаря, он произнес:
        - Не беспокойся, друже. Я выведу Славомиру отсюда в безопасное место. Не достанется такая красавица поганым мунгалам!
        Миловат и его люди спускались с горы больше часа. Оставшиеся в детинце русичи, стоя на крепостной стене, долго вслушивались в тишину зимней ночи. Среди них находился и хромоногий Чубарь, который с замиранием сердца ожидал, не прозвучат ли вдали во мраке крики татар, обнаруживших отряд Миловата. Время шло, утекая минута за минутой, холодная ночная мгла, укрывшая заснеженные берега скованной льдом Клязьмы, хранила покой.

* * *
        Княгиня Агафья проснулась от шума и криков, которые неслись с северной стены детинца. Одна из служанок сообщила ей, что татары с раннего утра штурмуют каменную воротную башню, бьют в ворота бревном-тараном.
        - Нехристи лезут на приступ многими тыщами, а наших ратников осталось совсем немного, госпожа, — чуть не плача, молвила челядинка, своими глазами увидевшая начало вражеского штурма. — Стрелы татарские так и сыплются дождем, перелетая через стену. Сказывают, что уже пал воевода Ратибор. И сын его тоже убит на стене, а зять его смертельно ранен стрелой.
        - А что с Мстиславом? — спросила Агафья Всеволодовна.
        - Говорят, жив Мстислав, но я его не видела, когда выбегала из храма на площадь, — ответила служанка.
        - Слезы вытри, глупая, — невозмутимо сказала княгиня Агафья. — Двум смертям не бывать, а одной не миновать.
        Услышав эти слова из уст своей свекрови, Кристина и Мстислава тревожно переглянулись. Обе княжны были объяты страхом, слыша дикий вой татар и грохот вражеского тарана, крушившего ворота детинца.
        Епископ Митрофан с помощью юного служки и одного из дьяконов облачался в расшитую золотыми нитками епитрахиль и роскошный широкий пояс из шелковой ткани, когда пред ним предстал запыхавшийся воевода Сухман Кривец в кольчуге и шлеме, с окровавленным топором в правой руке и со щитом, утыканным татарскими стрелами, в левой.
        - Беда, отче, — воскликнул воевода, — мунгалы прорвались в детинец. Мстислав со своей дружиной во дворце затворился. Я привел своих ратников сюда, в собор. Все едино деваться больше некуда. — Сухман длинно выругался.
        - Придержи язык, боярин, чай, не на конюшне находишься! — Митрофан взглянул на воеводу с горделивым достоинством. — Сколь у тебя воинов?
        - Человек сорок наберется, отче, — ответил Сухман. — Все прочие ратники порублены мунгалами.
        - Двери заприте на засовы, главные и боковые, — распорядился Митрофан. — Двери в башнях тоже закройте на запоры.
        - Все входы и выходы уже заперты, отче, — сказал Сухман. — Твоим священникам тоже придется за оружие взяться, владыка. Мало у меня воинов, не успеть им всюду. Нехристи ведь начнут ломиться в храм сразу со всех сторон.
        Словно в подтверждение сказанного Сухманом во все двери собора загрохотали сапогами, кулаками и древками копий торжествующие враги. Гортанные резкие выкрики и голоса татар звучали со всех сторон. В окна храма стали влетать стрелы, ударяясь о каменные стены, расписанные фресками, и падая вниз на головы испуганных женщин и детей. Кто-то из воинов Батыя закинул в одно из окон горящий факел, воины Сухмана быстро загасили его, накрыв старым ковром.
        Самых крепких ратников Сухман расположил возле главных двустворчатых врат собора, на которые обрушились мощные удары тарана, который раскачивала на руках целая толпа татар. Сухман приказал своим воинам, когда двери будут сорваны с петель, не выбегать наружу, но ожидать мунгалов внутри храма.
        - Здесь царит полумрак, — молвил воевода, — нехристи не сразу смогут распознать, где мы и сколько нас. К тому же толпой они вбежать сюда не смогут. А вы, братья, нападайте на татар с трех сторон и рубите их без жалости!
        Наконец, главные врата с треском рухнули под испуганные крики и плач женщин. В следующий миг в храмовый притвор вбежали несколько татар в мохнатых шапках, со щитами и саблями в руках. Русские лучники одним залпом сразили их всех наповал, выпустив стрелы почти в упор. По телам убитых татар в собор, толкаясь, врывались все новые воины Батыя, закрываясь щитами и оглушительно вопя. Сухман и его ратники принимали степняков на копья, секли их мечами и топорами, хрипы и стоны врагов сливались с лязгом клинков, с глухими ударами топоров, раскалывающих вражеские шлемы и щиты. Очень скоро притвор оказался загроможден кучей изрубленных татар, залит их кровью. Натиск мунгалов ослабел, они уже не стремились проникнуть внутрь храма, толпясь у его главного входа и пуская стрелы наугад в таинственный смертельный для них полумрак.
        Батыевы военачальники сердито кричали на своих воинов, подгоняли их ударами плеток. Однако все попытки татар ворваться в Успенский собор и перебить всех его защитников ни к чему не приводили, лишь росла груда мертвых степняков в широком храмовом притворе.
        Прибывший в детинец Батый приказал своему войску навалить у всех дверей Успенского собора дров и бревен. Татары долго стаскивали в детинец скамьи, стулья, колья, сундуки и доски, шаря в домах и подворьях. Они вынесли из княжеского дворца столы и ложа, скидав все это к дверям Успенского собора. Притащив вороха сена из княжеских конюшен, татары развели огонь, который, набирая силу, охватил все двери огромного храма. Густые клубы дыма ползли вдоль белокаменных стен собора, проникая в окна, окутывая резные полукружья закомар и главный блестящий купол храма с золотым крестом наверху.
        Многочисленные толпы татар стояли вокруг Успенского собора, то и дело подаваясь чуть назад от сильного жара нескольких гигантских костров, опоясавших прекрасный белокаменный храм страшным огненным кольцом. Сквозь треск пламени из храма доносились душераздирающие крики женщин и плач детей.
        Окруженный рядами своих нукеров, Батый глядел на свирепое буйство огня, на дым, охвативший собор сверху донизу. Он заставит русичей покориться ему! Он выжжет огнем всю непокорность из этого народа!
        К Батыю приблизился его брат Тангут.
        - Повелитель, — сказал он, прижав ладонь к груди, — мои воины пленили во дворце троих русов. Ты можешь поговорить с ними. Эти люди из дружины князя Мстислава.
        - Где сам Мстислав? — Батый повернулся к Тангуту.
        - Мстислав яростно отбивался, сразив пятерых моих нукеров, — ответил Тангут. — Моим воинам пришлось заколоть Мстислава копьями.
        - Я хочу взглянуть на тело Мстислава, — проговорил Батый.
        Воины Тангута принесли на плаще мертвого князя, лицо которого было залито кровью, положив его на снег у ног Батыя. Сюда же татары привели и троих пленных русичей.
        Батый долго вглядывался в неживое лицо Мстислава, в его искривленный в злобном оскале рот. Один глаз убитого князя был полузакрыт, другой вытек, пробитый острием копья.
        - Ваш князь выказал истинную доблесть, не пожелав сдаться в плен, — сказал Батый пленным гридням. — Я уважаю храбрых врагов. Вы можете взять тело Мстислава и похоронить его по своему обычаю. — Батый взглянул на брата: — Тангут, дашь им сани и лошадей. Пусть твои нукеры проследят за тем, чтобы эти урусы благополучно выбрались из города.
        Тангут почтительно склонил голову перед Батыем, вновь коснувшись ладонью своей груди.

* * *
        Неотвратимость конца с неумолимой ясностью встала перед княгиней Агафьей, когда внутренние покои Успенского собора стали заполняться едким удушливым дымом. Впрочем, это не наполнило душу Агафьи Всеволодовны паникой и слезливым отчаянием. В голове ее бродили скверные мысли с той поры, как татары взяли град Владимир в осаду. Подспудно эта волевая женщина была уже готова к самому худшему развитию событий. Между двумя кошмарами, которые ее ожидали, между неволей у татар и смертью, княгиня Агафья без колебаний выбрала смерть. Не желая, чтобы и ее младшие дети стали рабами мунгалов, Агафья Всеволодовна решила покинуть этот бренный мир вместе с ними.
        Поставив перед собой семилетнего Дмитрия и десятилетнюю Феодору, княгиня Агафья спокойным голосом сказала им:
        - Чада мои, сейчас мы вместе вознесемся на небеса и предстанем перед Богом, который дарует нам свою милость и вечное блаженство в райских кущах. А на эту грешную землю мы с вами уже никогда не вернемся.
        Светловолосая голубоглазая Феодора серьезными глазами посмотрела на мать и тихо спросила:
        - Матушка, мы скоро умрем, да? И все эти люди в храме тоже?
        Агафья Всеволодовна молча кивнула и поцеловала дочку в белый теплый лоб.
        - Я не хочу на небеса, — капризно проговорил Дмитрий, протирая глаза кулаком. — Матушка, откуда здесь дым? Где горит?
        - Не хнычь! — взглянула на брата Феодора. — Это храм горит, его подпалили мунгалы. Скоро мы сгорим вместе с храмом.
        - Храм не может загореться, ибо он сложен из камня! — воскликнул Дмитрий. — Ой, как сильно жжет глаза! Мне тяжело дышать. Мати, надо скорее бежать отсюда!
        Мальчик потянул княгиню Агафью за руку, стараясь поднять ее со стула и увести к лестнице, ведущей вниз с хоров.
        - Сынок, нам некуда бежать отсель, — промолвила Агафья Всеволодовна, прижав сына к себе. — Кругом злые мунгалы. Защитить нас некому, все наши ратники погибли или попали в плен.
        - Где мой отец? Почто он не выручает нас? — испуганно вопрошал Дмитрий, слыша за стенами гул пламени и плач женщин в нижних покоях храма. — Отец обещал привести войско и разбить татар, где же это войско?
        Княгиня Агафья ничего не ответила сыну, лишь крепче прижала его к себе. Ее глаза щипало дымом, она давилась кашлем, закрывая рот ладонью, но тем не менее не двигалась с места.
        Вскоре дым заполнил все внутренние помещения Успенского собора настолько, что в двух шагах ничего не было видно. Задыхающиеся люди стали походить на обезумевших от ужаса зверей. Толкаясь и крича, давя детей и сбитых с ног взрослых, толпа стремилась вырваться из собора, объятого огнем и дымом. Схватив тяжелые скамьи, ратники и священники выбили боковые двери, но за ними полыхала стена огня, жар от которой был так силен, что у монахов мигом вспыхнули бороды и волосы, а на воинах загорелись плащи. На нескольких женщинах, оказавшихся близко от дверных проемов, заполыхали шапки и подолы длинных шуб. Загоревшиеся на людях одежды епископ Митрофан и еще двое дьяконов гасили тряпками, смоченными в воде.
        Если от огня еще как-то можно было спастись за стенами храма, то от густого дыма никому спасения не было. В первую очередь дым заполнил хоры и лестничные пролеты, ведущие на них. Боярские жены с детьми и слугами устремились было с хоров в нижние покои собора, но там и без них было полно народу. Возникли сильная давка и неразбериха. Постепенно дым заволок и все нижнее пространство храма, став причиной смерти от удушья для нескольких сотен людей.
        С помощью копий и бронзовых столов кучке бояр и дружинников удалось разметать горящие бревна у главных врат. Выбежав из храма на площадь, русичи столкнулись лицом к лицу со множеством татар, которые забросали их стрелами, видя, что эти храбрецы не собираются сдаваться в плен.
        Следом за ратниками из собора валом повалили женщины и священники с полубезумными глазами, объятые ужасом. Кто-то выползал из задымленного храма на четвереньках, давясь от кашля; кого-то выволакивали за руки в бесчувственном состоянии. Спасшиеся от смерти в дыму, а их набралось чуть больше сотни, были тут же пленены татарами.
        После того как огонь погас и дым рассеялся, Батыевы нукеры обошли весь Успенский собор, забитый телами задохнувшихся в дыму людей. Нукеры вынесли на площадь бездыханные тела епископа Митрофана, княгини Агафьи, ее младших детей и обеих снох.
        Часть вторая
        Глава первая
        В объятиях лютого холода
        Недаром на Руси существует поговорка: «Один от страха помер, а другой ожил».
        Опасность татарского штурма, нависшая над Боголюбовом, мигом лишила огнищанина Сулирада его былой самоуверенности. Он уже не пытался острить, словно враз перезабыл все свои скабрезные словечки и шуточки. Помышляя только о бегстве, Сулирад злился на Тереха за то, что тому взбрело в голову защищать Боголюбовский замок от мунгалов.
        Терех, хоть и боялся татар не меньше Сулирада, тем не менее не захотел отдавать степнякам без боя такой роскошный и хорошо укрепленный замок. Терех живо взял главенство над дворцовой стражей и холопами в свои руки, видя, что Сулирад совершенно опустил руки, объятый унынием и страхом.
        Под началом у Тереха оказалось четыре десятка ратников, в числе которых, кроме дворцовых стражников и холопов, было также несколько молодых челядинок, взявших в руки оружие.
        Спалив посреди ночи Покровский монастырь, расположенный на берегу Нерли в двух верстах от Боголюбова, татары уже на рассвете подошли к Боголюбовскому замку. Врагов было около двух сотен, все они были верхом на низкорослых косматых лошадях. Рассыпавшись вокруг крепости, татары осматривали валы с возведенными на них бревенчатыми стенами и башнями.
        Терех и Сулирад находились на верхней площадке каменной воротной башни, укрытой четырехскатной тесовой кровлей. Крыша башни и створы ворот были обиты блестящей медью.
        - Вот, видишь, послушал ты меня и остался жив-здоров, — молвил Терех Сулираду, переходя от одной узкой бойницы к другой. — Коль поехали бы мы с тобой этой ночью в Суздаль, то непременно угодили бы в лапы нехристей. Кони у татар резвые, можешь мне поверить, друже.
        - Еще неизвестно, чем закончится наше пребывание в Боголюбове, — проворчал Сулирад, как и Терех, с любопытством разглядывая конных татар, разъезжающих вдоль стен крепости. — Так просто нехристи от Боголюбова не уйдут. Как пить дать, они полезут на приступ. Нехристей пока не так много, но их наверняка будет больше.
        - Да, татар, конечно, будет еще больше, — согласился Терех.
        - Как же мы сможем удержать замок с нашими-то силами? — Сулирад обеспокоенно взглянул на Тереха.
        - С Божьей помощью удержим, приятель. — Терех подмигнул Сулираду: — Татары ведь не из железа сделаны, а значит, смертны. Крепость у нас добротная, голыми руками такую твердыню не возьмешь!
        - Ох и влип я с тобой, Терех! — простонал Сулирад. — Угодил, как муха в мед. Надо было одному без тебя уйти до рассвета в Суздаль.
        Терех, уже знакомый с военными приемами татар, успокоил Сулирада, сказав ему, что на немедленный штурм замка этот отряд мунгалов не отважится.
        - Сначала нехристи станут выискивать слабое место в укреплениях Боголюбовского замка, — сказал Терех. — Одновременно с этим они будут скрытно сколачивать лестницы, ведь без них на стену не подняться. Могут татары и в переговоры с нами вступить, чтобы склонить нас к добровольной сдаче.
        - Уж лучше сдаться, чем погибнуть от татарских сабель, — уныло заметил Сулирад.
        - Ты говоришь так, поскольку в неволе у нехристей не бывал, — жестко обронил Терех, сердито посмотрев на огнищанина. — В колодке ты не сидел, плетьми тебя не били, в лохмотьях по морозу ты не ходил, объедки не жрал, на четвереньках перед мунгалами не ползал…
        - Ну ладно! — оборвал Тереха Сулирад. — Ты у нас теперь воевода, как скажешь, так и будет. Битва так битва!
        Конный отряд татар и впрямь, помаячив под стенами Боголюбова, ускакал по заснеженной дороге в сторону Суздаля.
        Сулирад, увидев это, облегченно перевел дух.
        Около полудня к Боголюбовскому замку приблизился другой конный отряд степняков, еще более многочисленный, чем первый. Предводитель этого отряда выслал к воротам крепости двух всадников для переговоров с русичами. Татарские послы, подъезжая к воротной башне, махали руками в знак своих мирных намерений.
        Прибежавший на зов дозорных Терех схватил лук и выпустил стрелу, которая просвистела над головой одного из послов. Оба татарских наездника, не доезжая до ворот, повернули коней и галопом умчались прочь.
        Вскоре татарская конница, порыскав вокруг Боголюбова, растаяла в заснеженной дали, направляясь к Суздалю.
        За день мимо Боголюбовского замка прошло несколько татарских отрядов, держа путь на Суздаль. Самый крупный из этих отрядов насчитывал около десяти тысяч всадников. Кроме конного степного войска, мимо Боголюбова тянулись длинные татарские обозы и стада скота. Словно целый народ, обремененный семьями и возами, забрался в северные заснеженные леса с южных привольных равнин.
        Многочисленность татар до такой степени потрясла Сулирада, что он совершенно потерял голову от страха и отчаяния. Он уже не порывался бежать в Суздаль, сознавая, что все эти полчища степняков уже сегодня встанут у его стен. И скорее всего, Суздаль падет под натиском Батыевой орды в ближайшие дни. Теперь Сулирад твердил Тереху, что им надо уносить ноги не в Суздаль, а в Переяславль-Залесский.
        - Переяславль лежит в стороне среди дремучих дебрей, — молвил огнищанин, — мунгалы вряд ли сунутся туда.
        - Ты не забыл, что семья твоя находится в Суздале? — напомнил Сулираду Терех. — Неужто тебя не тревожит участь жены и детей? Моя Гликерия тоже в Суздале меня дожидается. Не могу я ее бросить.
        - А что мы можем сделать? — окрысился Сулирад. — Вдвоем побьем все воинство Батыя? Что ты предлагаешь, удалец?
        Терех пожал плечами, мрачно кусая губы. Ему нечего было сказать Сулираду. Их собственная судьба висела на волоске, ведь татары были везде и всюду.
        Ветер доносил до крепости запах гари, это гибли в огне деревни в окрестностях Боголюбова, подожженные татарами.
        Терех убеждал Сулирада, что для них самое верное пересидеть беду в Боголюбовском замке, нежели искать спасения в бегстве, рискуя напороться на татар.
        - Может, Суздаль выстоит в осаде до подхода князя Георгия с полками, — молвил Терех. — Тогда все завершится благополучно. Я смогу, наконец, обнять Гликерию. Ты счастливо воссоединишься со своей семьей.
        Терех предложил Сулираду опрокинуть по чаше за то, чтобы все это свершилось. Они сидели за ужином в дворцовой гриднице. Вместе с ними сидел за столом и десятник Парфен, уже изрядно хлебнувший вина и потому сильно клевавший носом.
        Хмурый Сулирад пригубил из своего кубка, потом пробурчал:
        - Не соберет князь Георгий никакого войска, не надейся. — Сулирад взглянул на Тереха с видом человека, который знает, что говорит. — Князь Георгий с братом Святославом просто решили беду переждать где-нибудь в глуши лесной. Не зря же князь Георгий прихватил с собой свою казну, а Святослав взял с собой свою новую наложницу Саломею.
        Терех вдруг поперхнулся вином и резким движением поставил недопитую чашу на стол.
        - Что ты сказал? Повтори! — потребовал он у Сулирада.
        - Что повторить? — не понял огнищанин.
        - Ты сказал, что у князя Святослава появилась новая наложница по имени Саломея, — взволнованно проговорил Терех, чуть привстав за столом. — Откель знаешь об этом?
        - Я же сам привел эту самую иудейку Саломею к Святославу, — ухмыльнулся Сулирад. — Эта девица встретилась мне на торжище во Владимире. Искала она там кого-то. Как узнала Саломея, что я княжеский огнищанин, так она сразу вцепилась в мою руку, как клещ. Веди, говорит, меня ко князю. Мол, у меня важные сведения для него имеются. Я отвел Саломею к Святославу, который привел в столицу свою дружину по зову князя Георгия. При мне Саломея поведала Святославу, что она, будучи в Москве, была наложницей тамошнего князя Владимира Георгиевича. При осаде Москвы татарами князь Владимир попытался со своими гриднями ночью уйти из города в леса, Саломею он тоже взял с собой.
        Сулирад опять пригубил из чаши.
        - Что было дальше? — нетерпеливо спросил Терех.
        - Князя Владимира татары пленили, людей его перебили, — продолжил Сулирад, — а Саломее удалось ускакать от нехристей, благо была ночь и лошадь под ней оказалась резвая.
        - Ушам не верю! — с перекосившимся лицом воскликнул Терех, ударив по столу кулаком. — Стало быть, эта змеюка не токмо избежала смерти в Москве, но еще и запрыгнула в постель к Святославу Всеволодовичу. Мало того, эта подлюка глазастая вместе со Святославом улизнула из града Владимира, счастливо избежав татарской опасности. Ну и дела, твою мать! Ну где на свете справедливость?
        Сулирад удивленно хлопал глазами, глядя на Тереха. Наконец, он поинтересовался:
        - Так ты что же, раньше был знаком с этой Саломеей?
        - Не просто был знаком, но даже спал с ней на одном ложе, — огрызнулся Терех, раздраженно вонзив нож в угол стола. — Саломея, как и я, родом из Рязани. Я хорошо знал ее брата Моисея, который тоже был гриднем у рязанского князя. Моисей, угодив в плен к мунгалам, сумел неплохо у них устроиться. Он стал толмачом и порученцем у хана Кюлькана, дяди Батыя. Меня и Саломею Моисей сделал своими слугами. — Терех криво усмехнулся. — Изгалялся Моисей над нами, как хотел. Саломею Моисей принуждал к совокуплению с ним, мне приходилось готовить ему пищу, стирать его одежку, выносить его ночной горшок… Эх, попался бы мне сейчас этот негодяй, живым бы он не ушел от меня, видит Бог!
        - Ты, стало быть, бежал от татар вместе с Саломеей? — вновь спросил Сулирад, поражаясь жизненным приключениям Тереха.
        - Вот именно, — кивнул Терех. — Это было под Коломной во время битвы суздальских полков с мунгалами. Сначала-то русская рать сильно потеснила татар, прорвавшись до их становищ. Много русских невольников сумели тогда бежать в Коломну. Ну и мы с Саломеей тоже деру дали, едва возможность представилась.
        - Ну и ну! — покачал головой Сулирад. — А ты хват, Терех, как я погляжу! Саломея, по сути дела, тебе жизнью обязана.
        - Саломея после всего пережитого сказала мне, что готова стать моей женой, — промолвил Терех. — Когда мы с ней добрались до Москвы, то делили на княжеском подворье одну постель. Я же состоял в дружине у Владимира Георгиевича. Однако недолго я наслаждался ласками чаровницы Саломеи. — Терех тяжело вздохнул. — Спутавшись с князем Владимиром, Саломея бросила меня, как ненужную вещь.
        - Чего же ты хотел от иудейки, друже? — сочувственно произнес Сулирад. — Я сразу распознал в Саломее ее гнусную душу, едва потолковал с ней. Эта девица несет в себе страдания и несчастье для всякого мужчины, с кем ее сведет судьба. Красота ее — яд!
        - Не думаю, что Саломея захочет бросить Святослава Всеволодовича, — сказал Терех. — Он ведь не женат и недурен собой, не стар еще. Саломея давно лелеет мечту стать княжеской женой. Наконец-то удача ей улыбнулась.
        - Не возьмет князь Святослав Саломею в жены, — заметил Сулирад. — Он уже помолвлен с Люневиндой, дочерью саксонского герцога Альбрехта. Князь Георгий толкает Святослава к этому браку. Против воли старшего брата Святослав Всеволодович не пойдет, ибо может лишиться княжеского стола в Юрьеве-Польском.
        - Ну и славно! — заулыбался Терех. — Ох и позлобствует Саломея, коль князь Святослав потешится ею и бросит. Отольются ей мои печали.
        Обычно Терех сам обходил караульных на крепостной стене днем и ночью, поскольку в его маленьком воинстве хватало нерадивых ратников, способных заснуть на посту. Но в этот вечер Терех засиделся допоздна за ужином, разговорившись с Сулирадом о Саломее, и не сделал обход крепостных башен. Десятник Парфен, перепивший вина, тоже не проверил, сменилась ли ночная стража.
        Как это часто бывает, беда пришла нежданно-негаданно. Подкравшиеся в темноте татары приставили лестницы к угловой восточной башне Боголюбовского замка, где вообще не оказалось дозорного. Поднявшись на стену, татары тихо прошли по ней до соседних башен, всюду убивая ножами дремлющих часовых. Затем, спустившись со стены внутрь крепости, татары стали снимать запоры с ворот замка. Этот шум привлек кого-то из дворцовых стражей, находившихся во внутреннем дворе.
        Грохотание медного била слишком поздно оповестило гарнизон Боголюбова о том, что враги уже рядом. Терех и Сулирад едва успели облачиться в кольчуги и шлемы, схватить мечи и щиты. Выбежать из дворца они не смогли, поскольку татары уже вломились в княжеские хоромы со стороны главного входа и караульной башни.
        Сражение развернулось в дворцовых покоях и переходах при свете факелов.
        Терех и Сулирад сначала рубились с наседающими татарами на каменных ступенях лестницы, соединяющей верхний и нижний этажи, потом им пришлось отступать под натиском врагов через тронный зал к трапезной. Поднятые по тревоге стражники и холопы падали один за другим под ударами татарских сабель и копий. Пьяный Парфен был убит татарской стрелой, так и не успев вынуть меч из ножен. Вскоре подле Тереха и Сулирада никого не осталось. Спасаясь бегством через крытую каменную галерею, которая вывела их на хоры дворцовой церкви, Терех и Сулирад наткнулись там на двух челядинок, Беляну и Велижану, которые пытались оказывать помощь бесчувственному ратнику с проломленной головой. Пол на хорах был залит кровью, от вида которой у Беляны голова шла кругом, поэтому она стояла, прислонившись к стене, прижав ладони к вискам. Велижана рвала на полосы тонкий рушник, собираясь перевязать раненому голову.
        - Оставь его, милая! — рявкнул на испуганную Велижану Терех, влетевший на хоры, подобно вихрю. — Не видишь, башка у него разбита всмятку. Не выживет он. Лучше накинь на себя свою шубейку, с нами пойдешь.
        - Ты цела? — подскочил к Беляне запыхавшийся Сулирад. — Ну и слава богу! Вот твой шушун и плат, одевайся скорее! — Сулирад взял со скамьи теплую одежду Беляны и сунул ей в дрожащие руки. — Пора нам сматываться отсюда, голуба моя.
        Захватив с собой двух челядинок, Терех и Сулирад покинули хоры, где лежал на полу умирающий ратник, и через южную крытую галерею бегом добрались до южной дворцовой башни. Отсюда вели два выхода: по крытому переходу к замковой крепостной башне и вниз по каменной винтовой лестнице.
        - Куда теперь? — обернулся к Тереху Сулирад. Он был в таком состоянии, что с трудом соображал.
        - Двигай на крепостную стену, приятель, — отозвался Терех, запирая дверь в башню на засов.
        - По стене шастают мунгалы, — испуганно бросил Сулирад, глянув в узкое окно-бойницу. — Их там много!
        - Значит, спускаемся вниз, — проговорил Терех, бросившись к квадратному люку в полу. — Все за мной. Живо!
        Четыре фигуры быстрыми тенями пересекли небольшой двор, вымощенный плитами, миновали амбары и княжеские кладовые. Факел Сулирад оставил в башне, чтобы не привлекать к себе внимания татар, хозяйничающих в Боголюбовском замке. За амбарами возвышалась каменная Лестничная башня, в нижнем ярусе которой имелись широкие ворота, ведущие к речной пристани.
        Терех и Сулирад сдвинули тяжелые засовы, сняли железные цепи запоров и приоткрыли тяжелые дубовые створы ворот так, чтобы мог протиснуться один человек. Через эту лазейку два вооруженных мужа и две челядинки в наспех накинутых платках и шубах выскользнули из крепости, спустились по ступеням, вырубленным в крутом береговом откосе, и по заснеженному льду Клязьмы убежали в спасительную ночную мглу.

* * *
        Счастливое избавление от, казалось бы, неминуемой смерти привело Сулирада в состояние некой буйной веселости. Он то принимался что-то насвистывать, то бросался к Тереху с радостными возгласами, тряся его за плечи и называя своим ангелом-хранителем, то запевал какую-нибудь задорную песенку. Всякий раз Терех строгим голосом пресекал пение и насвистывание Сулирада, говоря ему, что его радость сейчас ни к месту, ибо Боголюбовский замок оказался в руках татар.
        - Нехристи облапошили нас, как детей малых, — злился Терех. — Горе-стражники наши проспали все на свете, за что и поплатились жизнью!
        - Чему быть, того не миновать, брат, — успокаивал Тереха Сулирад. — Не нынче ночью, так завтра или послезавтра днем мунгалы все едино захватили бы Боголюбово. Ты же сам видел, какое множество нехристей валом валило к Суздалю. Нет, друже, это великая удача, что мы выбрались живыми из этой передряги! — Сулирад рассмеялся. — Из меня аж весь хмель вышел!
        Поскольку Терех и Сулирад не имели на себе теплых шуб и шапок в отличие от Беляны и Велижаны, они очень скоро продрогли до костей на ледяном ветру. На них были только теплые рубахи, поверх которых были надеты кольчуги. Не было им никакого тепла и от железных шлемов. Сулирад предложил добраться до реки Нерли и по ее льду дойти до Покровского монастыря, это было не более двух верст.
        - Авось разживемся в монастыре хоть какой-нибудь теплой одежкой, — проговорил Сулирад, стуча зубами от холода.
        Терех не стал возражать, понимая, что на открытом месте да на таком ветру недолго обморозить лицо, руки и ноги. Беляна и Велижана тоже согласились с огнищанином, желая поскорее укрыться от пронизывающего ветра за монастырскими стенами. Они были уверены, что монастырь не мог сгореть дотла, поскольку там имелись и кирпичные строения.
        Подходя к Покровской обители по льду Нерли, идущий впереди Сулирад еще издали уловил носом тяжелый запах гари. Продравшись через заросли ив и ольхи, увязая чуть ли не по пояс в снегу, огнищанин и его спутники взобрались на береговой склон прямо перед черными руинами сгоревшей бревенчатой стены. За остатками стены возвышались полусгоревшие остовы нескольких деревянных зданий, белокаменная однокупольная церковь, покрытая темным налетом от дыма и сажи, каменная колокольня и кирпичный дом здешней настоятельницы. Покровский монастырь был женским.
        Выглянувшая из-за туч ущербная луна озарила своим белесым призрачным светом широкий монастырский двор, на каменных плитах которого в разных позах лежали обнаженные женские тела, не меньше полусотни тел. С первого взгляда можно было понять, что этих несчастных умертвили оружием, так как на трупах зияли колотые и резаные раны, некоторые тела были с отрубленными головами, все вокруг было залито кровью, которая застыла на снегу и камнях большими багровыми пятнами.
        - Господи Иисусе!.. — шептал дрожащими губами Сулирад, ступив на место кровавой бойни. — За что?.. За что нехристи перебили этих монахинь?
        Перешагивая через окаменевшие на морозе трупы, Сулирад приблизился к храму со стороны главного входа. На паперти возле распахнутых дверей лежали обнаженные тела двух совсем маленьких девочек, головы которых, судя по всему, были расколоты от ударов о каменную стену. На мертвом лице одной из девочек застыло выражение дикого ужаса, ее рот был раскрыт в предсмертном вопле, с которым она и рассталась с жизнью. Лицо другой девочки было превращено в кровавое месиво, как будто его размозжили кирпичом.
        Бросив взгляд на убитых девочек, Сулирад осенил себя крестным знамением, по привычке прошептав короткую молитву за упокой их душ.
        Мозаичный пол внутри храма и мощные каменные столпы, поддерживающие закругленные своды, тоже были забрызганы кровью. В просторном центральном нефе, куда просачивался бледный лунный свет через длинные оконные проемы высокого купольного барабана, взор потрясенного Сулирада натыкался тут и там на обнаженные обезображенные тела женщин и детей. Сулираду чуть не стало плохо от вида отрубленных рук, распоротых животов, раскиданных по полу окровавленных внутренностей…
        На полу возле жертвенника лежало Евангелие, с которого был содран кожаный переплет. Иконостас был разрушен, со всех икон, сваленных на пол, были сняты серебряные и позолоченные оклады. На престоле поверх священного покрывала-антиминса лежала отрубленная голова немолодой женщины с длинными косами. Тут же лежала отрезанная женская кисть руки.
        - Господи, видишь ли Ты, что творят на нашей земле поганые мунгалы? — шептал Сулирад, озираясь вокруг. — Неужто гнев Твой не обрушится на злых язычников?
        Терех, отыскавший Сулирада в храме, был вынужден окликнуть его несколько раз, поскольку тот бормотал молитвы, как помешанный.
        - Держи! — подойдя к огнищанину, Терех сунул ему в руки женский монашеский плащ, залитый кровью. — Надевай, приятель.
        Сам Терех уже облачился в черную рясу с оторванными рукавами, обмотав голову лоскутами из разорванной монашеской мантии.
        Не в силах оставаться в полусгоревшем монастыре, залитом кровью и заваленном мертвыми телами, Терех с Сулирадом и их спутницы двинулись дальше на север вдоль Нерли. Пройдя несколько верст, они наткнулись на деревеньку в три двора, окруженную с трех сторон сосновым бором. Никого из жителей в этом выселке не было, судя по следам на снегу, здешние смерды вместе с семьями и скотом ушли на восток к лесной реке Уводь.
        Татары обошли эту деревеньку стороной, видимо, не заметив ее за деревьями.
        Расположившись в самой большой избушке, усталые, замерзшие путники развели огонь в печи-каменке. Перед тем как лечь спать, Терех распределил, кто за кем будет нести караул, дабы всем им не оказаться застигнутыми опасностью врасплох. Однако сам Терех, первым заступивший в дозор, не продержался и часа, заснув крепким сном возле теплой печи. Солнце было уже высоко, когда вся четверка, выспавшись, наконец, поднялась на ноги.
        Следующую ночь ведомые Сулирадом путники провели в сожженной татарами деревне, где уцелели от огня две полуземлянки. У них не было никакой еды, поэтому они подкрепляли свои силы, жуя сосновую хвою и запивая ее водой из родников и колодцев.
        Сулирад собирался идти вдоль Нерли до самого Переяславля-Залесского, но Терех убедил его свернуть к Суздалю, чтобы узнать, взят ли город татарами. Опасаясь наткнуться на татар, Сулирад сделал большой крюк по лесам, чтобы выйти к реке Каменке не с юга, а с севера.
        Самые худшие опасения Тереха вскоре подтвердились. Все села вдоль реки Каменки оказались сожженными татарами, там, где побывали воины Батыя, остались лишь головешки и мертвые тела.
        Когда до Суздаля оставалось совсем недалеко, идущие по дремучему вековому лесу Сулирад и его спутники неожиданно наткнулись на поваленную ветром могучую сосну, возле которой сидели прямо на снегу две полуобнаженные женские фигуры. Первой их заметила Беляна, которая испуганно воскликнула: «Глядите!»
        Сулирад и Терех свернули с оленьей тропы и, проваливаясь в глубокий снег, приблизились к двум обнявшимся молодым женщинам, чьи неживые тела и лица были белее мрамора. На вид одной из покойниц было около двадцати пяти лет, другой было не более четырнадцати. Та, что постарше, была одета в некое подобие рваной шерстяной накидки, на ногах у нее были старые кожаные чеботы. Ее светлые волнистые волосы были распущены по плечам и покрылись инеем. Юная девушка имела на себе лишь дырявый халат без рукавов, на ногах у нее были обмотки из тряпок. Ее длинная русая коса была усыпана мельчайшей белой изморозью, как и ее изогнутые ресницы. Глаза у обеих были закрыты.
        - Замерзли насмерть, бедняжки, — горестно заметил Сулирад. — Похоже, они сбежали от нехристей.
        У Тереха вдруг защемило сердце: он узнал родимое пятно на руке у женщины с распущенными волосами. Склонившись над заледенелой женской фигурой, Терех убрал длинные пряди с ее окаменевшего на морозе лица. В следующий миг слезы покатились из его глаз.
        - Здравствуй, Лика! — прошептал Терех. — Вот мы и свиделись.
        Вслед за Терехом зарыдал и Сулирад, также опознавший свою падчерицу Чтираду, навеки уснувшую в объятиях лютого холода.
        Оставшиеся на тропе Беляна и Велижана недоумевающе переглядывались, ибо не могли взять в толк, почему Терех и Сулирад так горюют над этими замерзшими в зимнем лесу девицами.
        Глава вторая
        Битва на реке Трубеж
        Весть о взятии татарами града Владимира принесли в Переяславль-Залесский люди из отряда боярина Миловата, которых он сумел вывести под покровом ночи из столичной цитадели. Преодолев за пять суток около восьмидесяти верст по руслам замерзших рек и лесным дорогам, отряд Миловата увеличился до тысячи человек, поскольку к нему примкнули группы беженцев из Юрьева-Польского и из деревень, разбросанных вдоль берегов реки Колокши. Двигаться столь быстро с женщинами и детьми отряду Миловата удалось благодаря лошадям, которых боярин Миловат забирал у окрестного населения где только мог, часто применяя силу.
        В Юрьеве-Польском воины Миловата отняли лошадей у тамошних купцов и ростовщиков, которые собрались уезжать со всем своим добром кто в Тверь, кто в Торопец. Причем ратники Миловата просто выпрягли лошадей из возков и увели их за собой, не обращая внимания на возмущенные крики торговцев и их жен.
        Войска в Переяславле-Залесском было мало, так как здешняя дружина и пеший полк еще прошлым летом ушли в Южную Русь на войну с Михаилом Черниговским. Потому-то княжич Ярополк, которому князь Георгий поручил оборонять Переяславль от татар, очень обрадовался прибытию отряда Миловата, в котором было две сотни ратников. Среди воинов Миловата немало было раненых, однако никто из них не желал отсиживаться в стороне. Наоборот, все они жаждали отомстить мунгалам за их зверства при взятии Владимира.
        Ярослав Всеволодович, уходя с войском к Киеву, оставил Переяславль и свою семью на попечение боярина Судислава. Княгиня Ростислава Мстиславна, жена князя Ярослава, была беременна, поэтому Судислав отправил ее в Новгород, где сидел князем шестнадцатилетний сын Ярослава Всеволодовича — Александр. Туда же Судислав собрался спровадить и двадцатилетнего Бориса, внебрачного сына Ярослава.
        По этому поводу между Судиславом и Анной Глебовной, матерью княжича Ярополка, произошел довольно резкий разговор.
        - Ты почто распоряжаешься в княжеском тереме, как у себя дома? — накинулась на Судислава Анна Глебовна, когда тот без стука вломился в ее покои. — Иль неведомо тебе, что отныне мой сын тут хозяин?
        - Не гневайся, княгиня, — промолвил Судислав, суетливо озираясь вокруг. — Вот, собираю княжича Бориса в дорогу, так кручусь как белка в колесе. Борис-то наш немного с придурью в головушке, — Судислав с кривой усмешкой постучал пальцем у своего виска. — Вместо одежды, мехов и злата-серебра он все свои книги с собой взять хочет. Сам же пораскидал их по всему терему, а я теперь мучаюсь, ищу это барахло, гори оно ярким пламенем!
        - Нету здесь Борисовых книг, — сказала Анна Глебовна, набрасывая платок на голову, чтобы прикрыть свои неприбранные волосы. — Тут лишь мой молитвенник, который я с собой привезла.
        Анна Глебовна взяла со стола небольшую книгу в кожаном переплете с медными уголками и показала ее воеводе.
        Бросив на молитвенник беглый взгляд, Судислав озабоченно вздохнул, утерев ладонью потную испарину со своего лба. Воевода был невысок ростом и дороден телом, при желании он мог бы открывать двери не руками, а своим большим животом.
        - Ладно, княгиня, — проговорил Судислав, отступая к дверям, — буду искать Борискины книжонки в других светлицах. Вот наказанье-то мне выпало!
        - Погодь-ка, боярин, — быстро вымолвила Анна Глебовна, загораживая путь Судиславу. — Куда это собрался ехать княжич Борис? А кто будет защищать Переяславль от мунгалов? Мой сын, что ли?
        - Твоему Ярополку это поручено князем Георгием, значит, ему и оборонять Переяславль от нехристей, — пожал плечами Судислав. — У Ярополка и дружина есть. И сам он молодец хоть куда, не чета рохле Борису!
        - Пусть Борис останется в Переяславле и помогает Ярополку, чем сможет, — сказала Анна Глебовна, сдвинув брови на переносье. — А то что же это получается, сегодня Борис в Новгород уедет, завтра ты туда же сбежишь, воевода. С кем мой сын Переяславль будет защищать?
        - Пойми, княгиня, — Судислав бил себя в грудь кулаком, — я поставлен князем Ярославом быть доглядчиком за его супругой и детьми. Ты не смотри, что Борису двадцать лет, в душе-то он дите малое. За ним глаз да глаз нужен! Не могу я его одного в Новгород отправить, в дороге всякое случиться может. Время-то ныне тревожное!
        - Моему Ярополку тоже двадцать лет, но на него возложена задача стоять насмерть и не впустить татар в Переяславль. Ни много ни мало! — звенящим голосом отчеканила Анна Глебовна. — Что ты на это скажешь, боярин?
        Судислав сердито засопел своим мясистым красным носом, стараясь не встречаться взглядом с пронзительными синими очами Ярополковой матери. Он знал, что спор или ссора с Анной Глебовной, которой покровительствует сам Георгий Всеволодович, могут выйти ему боком. Поэтому Судислав постарался разрядить обстановку, наобещав Анне Глебовне, что он приложит все усилия, дабы отправить на помощь Ярополку отряд новгородцев.
        Анна Глебовна была достаточно прозорлива и понимала, что словам таких людей, как Судислав, верить нельзя. Расставшись с воеводой, она привела себя в порядок, срывая свое раздражение на служанках.
        За полуденной трапезой Анна Глебовна поставила сына в известность о том, что княжич Борис и воевода Судислав нынче днем уезжают в Новгород.
        - Они уже и сундуки дорожные кладью набили, и сани приготовили, — молвила Анна Глебовна, кривя в недоброй усмешке свои красивые уста. — А за неделю до них в Новгород уехала княгиня Ростислава Мстиславна, забрав с собою всю челядь и полсотни дружинников.
        - Ростиславе Мстиславне скоро придет срок дитем разродиться, — невозмутимо отреагировал на сказанное матерью Ярополк. — В Новгороде ей будет спокойнее. И у нас без нее здесь хлопот стало меньше.
        - Однако эта роженица увела из Переяславля большой отряд гридней, — ледяным голосом продолжила Анна Глебовна. — Вполне хватило бы и десятка дружинников, чтобы охранять в пути ее большой живот. Воинов в Переяславле и без того мало! — Анна Глебовна сердито швырнула на стол деревянную ложку. — Да еще Судислав намерен взять с собой тридцать гридней и слуг! Сыне, заставь людей Судислава остаться в Переяславле! Ты же князь, тебя не ослушаются. Пусть Борис и Судислав вдвоем проваливают в Новгород, скатертью дорога!
        Ярополк отрицательно помотал головой, жуя хлебный мякиш.
        - Не дело это, матушка, отнимать челядь у Судислава, — проговорил он, прожевав хлеб и помешивая ложкой горячее густое варево в своей тарелке. — Бориса и Судислава запросто могут ограбить или убить на глухой дороге лихие люди. Ныне беглых смердов и холопов много по лесам шастает. Обездоленные люди на все способны.
        - Гляди, сынок, — тяжело вздохнула Анна Глебовна, — вот разбежится половина жителей Переяславля кто куда, с кем тогда будешь защищать город от нехристей?
        - Храбрецы не разбегутся, матушка, — улыбнулся Ярополк. — А такие, как Судислав и Борис, мне самому не нужны.
        «Весь в отца!» — мысленно усмехнулась Анна Глебовна, тоже принимаясь за густую гороховую похлебку, приправленную хреном и чесноком.
        Сознавая, что по доброте душевной ее сын не способен силой или коварством принуждать кого бы то ни было исполнять его волю, Анна Глебовна стала действовать сама и тайком от Ярополка. Улучив момент, когда рядом не было воеводы Судислава, Анна Глебовна пробралась в покои ко княжичу Борису. Ей хотелось узнать, таков ли уж размазня княжич Борис, каким его описывает Судислав. Во всяком случае, при взгляде со стороны Борис производил на нее совсем иное впечатление.
        До этого случая Анна Глебовна виделась с Борисом всего два или три раза, когда он был еще отроком. Борис иногда приезжал со своим отцом Ярославом Всеволодовичем во Владимир и гостил во дворце у князя Георгия. Тогда-то Анна Глебовна и встречалась с ним, одновременно успевая флиртовать с его отцом, падким на женскую красу.
        Матерью Бориса была рабыня-половчанка, поэтому он унаследовал от нее восточный разрез глаз, заметно выступающие скулы и желтые, как солома, волосы. Именно по цвету волос русичи и прозвали степное племя кипчаков половцами. «Половый» на древнерусском наречии означает «желтый».
        Матери Бориса вот уже лет десять, как не было в живых, она разбилась насмерть, на всем скаку упав с лошади. Анне Глебовне рассказывали люди из окружения Ярослава Всеволодовича, что мать Бориса имела горячий нрав и страстную натуру. Видимо, в ней говорила ее степная кровь. Вдобавок к этому она была изумительной красоты, сразу околдовав князя Ярослава, едва он ее увидел танцующей на пиру у какого-то половецкого бека.
        Анна Глебовна рассудила, что не может у такой страстной и необузданной женщины родиться сын-тихоня. Поговорив наедине с Борисом, Анна Глебовна нисколько в нем не разочаровалась. В этом стройном красивом юноше, помимо задумчивости и некой внутренней созерцательности, были заметны и такие черты характера, как отвага, благородство и честолюбие. Как выяснилось, Борис совсем не рвался ехать в Новгород. Ему, как и Ярополку, хотелось сражаться с татарами. Но в отличие от Ярополка Борис был неопытен во владении оружием, так как больше времени проводил за книгами.
        Анна Глебовна постаралась расположить к себе Бориса, что ей, опытной обольстительнице, быстро удалось. Она сумела убедить Бориса в том, что ему бы надо поменяться ролями с воеводой Судиславом.
        - Не Судислав должен решать, что тебе делать и куда ехать, мой мальчик, — молвила Анна Глебовна. — Ты сам должен повелевать Судиславом и его слугами, ведь ты княжеский сын. Отец твой знаменит на Руси тем, что всегда побеждал своих врагов, его беспощадного меча страшатся ливонцы и литовцы, чудь и мордва. Яблоко от яблони недалеко падает, Борис. В тебе течет кровь воинственного Ярослава Всеволодовича, значит, и ты должен стать таким же доблестным воителем! Не пристало тебе скрываться в Новгороде, как твоей беременной мачехе. Ты обязан биться с мунгалами, мой мальчик, дабы твой отец мог гордиться тобой!
        После беседы с Анной Глебовной в княжиче Борисе случился некий внутренний излом. Судислав изумленно вытаращил глаза, когда Борис решительно заявил ему, что он не поедет в Новгород. Мол, он не малое дитя, поэтому должен сражаться с татарами.
        Мигом сообразив, откуда ветер дует, Судислав тоже пустился на хитрость. Понимая, что своими убеждениями он не сможет сокрушить чары Анны Глебовны, которая пробудила в Борисе его мужскую гордость, Судислав решил действовать ее же оружием. Воевода завел речь о том, что Твери тоже угрожает нападение мунгалов и тамошние жители в сильной тревоге, ведь их ополчение некому возглавить.
        Борис тут же загорелся желанием ехать в Тверь и защитить от татар этот город, также входящий в княжеский удел его отца.
        - Отличная мысль, княже! — поддержал Бориса Судислав. — Ярополк встретит мунгалов под Переяславлем, ты встретишь нехристей в Твери. Таким образом, владения твоего отца не будут оставлены на произвол судьбы.
        На самом деле Судиславу хотелось поскорее убраться из Переяславля-Залесского все равно куда, лишь бы подальше. Тверь лежала не слишком далеко от Переяславля по сравнению с Новгородом, однако трусливый Судислав тешил себя надеждой, что татарская конница не сможет добраться до верховий Волги через прилегающие к ним лесные дебри.

* * *
        Переяславль-Залесский был построен Юрием Долгоруким на юго-восточном берегу Плещеева озера, при впадении в него реки Трубеж. Этот хорошо укрепленный город вместе с Тверью и Кснятином Георгий Всеволодович уступил брату Ярославу в удельное владение. Сетью небольших лесных рек и речушек Плещеево озеро соединялось с Волгой. По этому водному пути каждое лето в Переяславль наведывались торговые гости из Новгорода, Полоцка, Смоленска и чужеземных стран. По реке Нерль купцы шли от Переяславля до Суздаля и Владимира.
        В середине февраля Терех с Сулирадом и двумя своими спутницами добрались, наконец, до Переяславля-Залесского.
        Сулирад, используя свое давнее знакомство с Анной Глебовной и Ярополком, живо затесался в ближайшее их окружение. Терех вступил в дружину Ярополка. Пристроил Сулирад и Беляну с Велижаной на поварне в княжеском тереме.
        Каково же было удивление Тереха, когда он столкнулся на княжеском подворье с купцом Яковом, с которым он вместе бежал из татарской неволи, а потом добирался вместе с ним же от Коломны до града Москвы. С ними же тогда были Саломея и Гликерия, также вырвавшиеся из татарского рабства. Саломея осталась вместе с Терехом в Москве, а Гликерия ушла с Яковом во Владимир.
        Яков тоже узнал Тереха и заключил его в объятия.
        - Каким же ветром тебя занесло сюда, друже? — спросил купец.
        - Злым ветром занесло, иначе не скажешь, — ответил Терех.
        Он коротко пересказал Якову все свои злоключения, начиная со своего бегства из Москвы во Владимир и заканчивая ночной стычкой с татарами в Боголюбовском замке. Упомянул Терех и про Гликерию, что, мол, сманил он ее с собой, уходя из Владимира в Суздаль, как расстался с ней, уехав в Боголюбово, а после обнаружил ее, замерзшую насмерть, в лесу под Суздалем, пробираясь лесными тропами от Нерли к реке Каменке.
        Слушая Тереха, Яков дивился и качал головой. Ему было жаль Гликерию, умершую такой жуткой смертью.
        - А я-то ведь потерял ее тогда, — промолвил Яков. — Гликерия исчезла неожиданно, ничего мне не сказав. Уже на другой день после ее исчезновения мунгалы осадили Владимир. Начались такие страхи и тревоги, что токмо успевай поминать всех святых!
        В свою очередь, Яков поведал Тереху, как он сражался с татарами сначала на внешней стене Владимира, потом на стене Мономахова града, затем на каменной воротной башне детинца. Как вместе с четырьмя сотнями добровольцев он пошел на ночной прорыв к дальнему лесу во главе с боярином Миловатом.
        - Этот Миловат, видать, в рубашке родился, — с искренним восхищением и удивлением молвил Яков. — Провел он нас, целую ораву с женщинами и детьми, прямо под носом у нехристей, которые грелись у своих костров на берегу Клязьмы. И дальше Миловат вел нас по лесам и полям, где проторенными путями, где по глубокому снегу, обходя стороной становища татар. Жрать было нечего, пить было нечего, спать было некогда… — Яков вздохнул. — Так и шли мы днем и ночью, засыпая на ходу. Лишь в Юрьеве-Польском удалось отдохнуть как следует и поесть досыта.
        - Так ты, стало быть, состоишь в дружине Ярополка? — спросил Терех, довольный тем, что судьба опять свела его с неунывающим Яковом.
        Яков с улыбкой кивнул.
        - Меня тоже Ярополк взял в свою дружину, — горделиво сказал Терех, потрепав Якова по плечу. — Значит, друже, вместе нехристей рубить станем! Отомстим им за Гликерию и за погубленных рязанских князей!
        Яков опять кивнул. Вдруг в глазах у него появилась некая озабоченность, словно он вспомнил о чем-то важном.
        - А что же сталось с Саломеей? — спросил он. — Она-то где теперь?
        - О том не ведаю, — нахмурившись, ответил Терех. — Поругались мы с Саломеей. Я во Владимир уехал, она в Москве осталась. Может, пленили ее мунгалы, а может, и нет.

* * *
        Татары подошли к Переяславлю-Залесскому со стороны реки Нерли, рассыпавшись по заснеженному низкому берегу Плещеева озера от Ярилиной горы до устья реки Трубеж, покрытого густыми высокими зарослями тростника.
        Княжич Ярополк, стоя на высокой крепостной башне, внимательно наблюдал за действиями стремительной татарской конницы. Татары шарили в пустых избах деревень и выселков, раскиданных по берегу озера, заглянули они и в Никитский монастырь, высокая колокольня которого отчетливо маячила вдали на фоне розового закатного неба. Поживиться татарам было нечем. Смерды из окрестных сел загодя ушли в лесные селения к реке Дубне, уведя с собой скот и лошадей; многие укрылись за стенами Переяславля. Сюда же пришли монахи и монахини из ближних и дальних монастырей.
        Поздним вечером княжич Ярополк собрал своих старших дружинников на военный совет.
        - Завтра утром выступим на сечу с мунгалами, — сказал Ярополк, оглядев лица собравшихся спокойным взглядом. — Я надумал завлечь нехристей в ловушку. Ночью часа за два до рассвета четыре сотни наших пешцев укроются в речном устье в зарослях тростника. В овраге у села Охапкино еще сотня наших пешцев затаится. Все прочие пешие ратники открыто выстроятся на берегу реки Трубеж. Туда же я приведу и конную дружину. Но главная наша хитрость будет заключаться в следующем… — усмехнулся Ярополк, заговорщически понизив голос.
        Притаившаяся за дверью Анна Глебовна напрягла слух, но так и не расслышала, о чем бубнит ее сын своим воеводам, которые разом оживились, смеясь и одобрительно галдя.
        За ужином Анна Глебовна напрямик заявила сыну, что крайне неразумно выходить ему со своим малым войском против множества татар.
        - Поднималась я сегодня на башню, своими глазами рассмотрела нехристей, — молвила Анна Глебовна, поглядывая на Ярополка, который невозмутимо ел просяную кашу. — Мунгалов подвалило к Переяславлю тыщ пять, не меньше. А у тебя, сыне, всего полторы тыщи воинов. Нельзя тебе за крепостные стены выходить, гиблое это дело!
        Ярополк взглянул на мать, жуя кашу, но ничего не сказал. По его глазам было видно, что он принял решение выйти завтра на битву с татарами и от своего намерения не отступит.
        - Разумеешь ты иль нет, что я тебе молвлю? — чуть повысила голос Анна Глебовна, сверля сына недовольным взглядом. — Какие бы хитрости ты там ни измыслил, не победить тебе татар в открытом поле. Одумайся, Ярополк, пока не поздно!
        - Уже поздно, матушка, — обронил княжич. — Это дело решенное. Воеводы одобрили мой замысел.
        - Спятил ты совсем, сын мой! — рассердилась Анна Глебовна. — На смерть ведь поведешь завтра дружинников своих!
        - Полно, матушка, — улыбнулся Ярополк, отодвигая пустую тарелку. — Я не единожды уже говорил тебе, что смерть не имеет к людям никакого отношения. Об этом написал знаменитый Эпикур в своем трактате. Пока мы существуем, смерти нет. Когда настанет смертный час, то нас нет. — Ярополк отпил квасу из кубка и бодрым тоном продолжил: — Таким образом, матушка, смерть не имеет никакого отношения ни к живущим, ни к умершим, ибо для одних она еще не существует, а другие уже не существует. Поэтому не тревожься и спокойно ложись спать.
        - Начитался своих греческих мыслителей и теперь морочишь мне голову! — промолвила Анна Глебовна, с осуждением глядя в глаза сыну.
        Княгиня лишь отведала брусничного киселя, не притронувшись ни к каше, ни к хлебу, ни к запеченной в меду тертой моркови — кусок просто не шел ей в горло. Расстроенная Анна Глебовна чувствовала, что и уснуть ей сегодня ночью не удастся.

* * *
        Татарским отрядом, подошедшим к Переяславлю-Залесскому, верховодил хан Тангут, родной брат Батыя. Этот поход на Русь стал для Тангута первым крупным военным предприятием, когда ему доверили командование туменом. Тангут не обладал блестящим талантом военачальника и не имел боевого опыта по сравнению со своими двоюродными братьями Менгу, Гуюк-ханом и Урянх-Каданом. Тангута уязвляло и злило то, что Батый самые ответственные военные задачи поручает не своим родным братьям, а двоюродным. В связи с этим после каждого успеха двоюродные братья Батыя забирают себе львиную долю добычи, а родным Батыевым братьям достаются крохи. Тангут не хотел принимать в расчет то, что двоюродные братья Батыя старше по возрасту родных Батыевых братьев и чаще их участвовали в походах. Алчный и болезненно самолюбивый Тангут желал превзойти своих двоюродных братьев славой, очень хотел оттеснить их от Батыева трона.
        После взятия татарами Владимира и Суздаля Батый повел свою орду дальше на север, дабы обнаружить и разбить войско князя Георгия. Покуда Батый штурмовал Юрьев-Польский, жители которого не пожелали открыть ему ворота, Тангут со своим конным туменом устремился к Переяславлю. Он рассчитывал взять этот город с ходу и прибрать к рукам лучшую часть военной добычи, заодно утерев нос своим заносчивым двоюродным братьям.
        Переяславль был значительно меньше по площади, чем Владимир и Суздаль, но укреплен он был ничуть не хуже двух этих городов. Первой существенной трудностью для Тангута стало то, что его воины не обнаружили в окрестных селах ни единой живой души. В Батыевой орде все осадные работы перелагались на плечи пленников, их же татары гнали при штурме впереди себя. Пришлось воинам Тангута самим заняться сколачиванием лестниц при свете костров в своем стане.
        Наутро нукеры разбудили Тангута известием, что русы вышли из города в поле, построившись в боевой порядок. В войске урусов было не более тысячи человек.
        Тангут воспрянул духом, приказав своим военачальникам седлать коней и поднимать воинов. «Рассеем этих безумных урусов и на их плечах ворвемся в Переяславль!» — сказал своим приближенным Тангут, с довольным видом потирая руки.
        Среди дарханов и тургаудов Тангута было немало таких же молодых и горячих голов, как и он сам. Поэтому военачальники и телохранители Тангута решили, что добыча сама идет к ним в руки.
        Действуя так, как учит яса великого Чингисхана, конники Тангута первым делом осыпали русичей градом стрел и постарались завлечь обманным бегством русскую дружину в засаду. Однако все попытки Тангута оторвать русскую конницу от пехоты и взять ее в кольцо закончились ничем. Русский князь, бросивший вызов Тангуту, словно читал его мысли.
        Разозленный Тангут приказал своим военачальникам атаковать русичей в лоб и с флангов, рассечь их строй и разбить по частям. Но и этот маневр не принес успеха Тангуту, несмотря на большой численный перевес его воинства. Левый фланг русского войска упирался в обрывистый берег реки Трубеж, поэтому татары не имели возможности охватить его своей конницей. Правый фланг русичей прикрывал глубокий овраг, заросший кустарником, ставший непреодолимым препятствием для всадников Тангута. Татарам пришлось идти в лобовую атаку на русские полки, дабы смять их своей массой. У Тангута было больше пяти тысяч конников.
        Однако яростный натиск мунгалов захлебнулся, ибо они сами угодили в ловушку. Русичи разложили на снегу длинные рыболовные сети, умело замаскировав их. Расступившись в стороны, русские полки обнажили свой центр, куда сразу же ворвались татарские всадники. Победное торжество татар сменилось паникой и неразберихой, когда их кони стали падать и дыбиться, запутавшись в сетях. Навалившись с двух сторон на смешавшихся татар, русские ратники безжалостно орудовали мечами и секирами, устилая истоптанный снег телами поверженных врагов.
        Нескольким сотням татар все же удалось прорваться через брешь в середине русского боевого строя. Верные своей тактике степняки обрушились на русскую дружину, стремясь окружить ее. И тут из густых тростников в спину татарам ударили четыреста русских пешцев. Из зарослей со стороны оврага выскочил еще один засадный отряд переяславцев, навалившийся на татар с наклоненными копьями в руках.
        Тангут совершенно растерялся, видя, как малочисленное воинство русов крушит и кромсает расстроенные сотни его тумена. На глазах у Тангута творилось что-то невероятное, заснеженное поле между рекой и оврагом было усеяно убитыми и умирающими татарами, покалеченными татарскими лошадьми, брошенным оружием. Упавшие в снег татарские бунчуки попирались ногами русов, которые преследовали бегущих воинов Тангута. Дабы остановить это повальное бегство, Тангут бросил в сечу своих тургаудов, но и это не спасло положения. Конная русская дружина, сметая и рассеивая татар, неудержимо шла вперед. Русские стрелы уже втыкались в снег в нескольких шагах от того места, где находился Тангут и его свита.
        Узнав, что трое его дарханов убиты, а его телохранители смяты и рассеяны волной своих же соплеменников, удирающих от русов, Тангут в бешенстве огрел плетью своего скакуна, присоединившись к потоку своего бегущего войска.
        В этом сражении на берегу реки Трубеж полегло и угодило в плен полторы тысячи татар. Достался русичам и брошенный стан Тангута.
        Глава третья
        «Смерти нет…»
        Увидев на теремном крыльце княгиню Анну Глебовну, беседующую с высокой девушкой дивной красоты, Терех невольно замедлил шаг, задержав на них свой взгляд. Пройдя через теремной двор, Терех зашел под дощатый навес возле кладовых клетей и прислонился плечом к столбу. Он продолжал пожирать глазами Анну Глебовну и ее юную собеседницу.
        Терех не сразу заметил, как к нему подошел Сулирад.
        - Знаешь, с кем разговаривает Анна Глебовна? — Сулирад толкнул Тереха в бок.
        - Не знаю, — ответил Терех, сдвинув шапку на затылок. — А ты знаешь?
        - Конечно! — с жаром воскликнул Сулирад. — Помнишь, в Боголюбове я рассказывал тебе о боярышне Славомире, которую соблазнил князь Георгий и во избежание скандала выдал ее замуж за боярина Дорогомила? Так эта красавица и есть Славомира! — Сулирад многозначительным взглядом указал Тереху на собеседницу Анны Глебовны. — Видишь, я не солгал тебе. От Славомиры просто глаз не оторвать! Разве не так, приятель?
        - Воистину, друже! — без колебаний согласился с Сулирадом Терех. — Откуда же взялась здесь Славомира?
        - Она добралась до Переяславля вместе с людьми боярина Миловата, которые ночью выбрались из захваченного татарами Владимира, — ответил Сулирад.
        Он мог запросто появляться в покоях Анны Глебовны и княжича Ярополка, занимаясь их хозяйственными делами, поэтому был гораздо осведомленнее Тереха.
        Терех в глубине души даже держал обиду на Сулирада, который в отличие от него не стоял в карауле на крепостной стене, не чистил оружие и доспехи, не выполнял поручения гридничего. Если Терех жил в тесной казарме вместе с прочими гриднями, то Сулирад имел отдельную светлицу в княжеском тереме.
        - Чего такой мрачный? — обратился к Тереху Сулирад. — В дозоре ты сегодня отстоял, поэтому можешь отдыхать полдня.
        - А чему радоваться? — огрызнулся Терех. — Ты видел, какая тьма-тьмущая мунгалов стоит под Переяславлем? Нехристи строят осадные башни и передвижные навесы для таранов, вот-вот на приступ пойдут. Чувствую, близится наш конец.
        - Ладно, не каркай, приятель! — промолвил Сулирад. — С княжичем Ярополком мы не пропадем. Он хоть и молод, но грозен в сече. И валы здешние высоки. — Сулирад опять ткнул Тереха в бок. — Кстати, твой дружок Яков частенько захаживает в княжеский терем, проявляя явное внимание к Славомире. Ты потолкуй с ним об этом, скажи ему, что у Славомиры супруг имеется.
        - Не стану я толковать об этом с Яковом, — отрезал Терех. — Не мое это дело. Чай, Славомира и сама может сказать Якову про своего мужа. — Терех окинул Сулирада недовольным взглядом. — Ты вон женат, а каждую ночь спишь с Велижаной.
        - Ты же ведаешь, что сгинула моя жена бесследно, — поморщился Сулирад. — Может, убили ее мунгалы при взятии Суздаля, может, пленили, что, в общем-то, одно и то же. Что мне теперь, до конца жизни горевать?
        Терех ничего не ответил Сулираду, провожая взглядом две нарядные женские фигуры в длинных подбитых мехом шубах, в белых платках и багряных круглых шапочках с меховой опушкой. Анна Глебовна и Славомира спустились с высокого крыльца, пересекли широкий двор и через распахнутые ворота вышли на узкую улицу, стиснутую стенами и оградами соседних боярских теремов.
        В отличие от Суздаля и Владимира в Переяславле-Залесском не было детинца, а здешние княжеские хоромы были обнесены обычным частоколом, как и соседние боярские усадьбы.

* * *
        Призрачные сумерки, пропитанные теплым дыханием юго-западного ветра, окутали Переяславль-Залесский, словно покрывалом.
        Отрывок из псалома Давида неотвязно вертелся у Тереха в голове: «Дни человека, как трава. Как цвет полевой, так он цветет. Пройдет над ним ветер — и нет его…»
        Даже идя на свидание с Беляной, Терех не мог побороть в себе эти мысли.
        Как обычно, Терех вызвал Беляну свистом, подойдя ко княжескому терему с заднего крыльца, где имелась дверь в помещения слуг. Беляна выбежала к нему в длинном льняном платье, в наброшенной на плечи овчинной шубейке, голова ее была покрыта белым платом, поверх которого шло широкое очелье из плотной узорной ткани. Завернув за угол, они первым делом обнялись и поцеловались в уста.
        Покуда Беляна щебетала, делясь со своим возлюбленным последними теремными новостями, Терех взирал на нее с какой-то задумчивой пристальностью, словно собирался сказать ей что-то важное, но не решался. Лицо и глаза Беляны вдруг показались Тереху удивительно прекрасными. Ее голос пробудил в его душе чувство сладостного умиления.
        Пребывая в рассеянном состоянии, Терех не сразу расслышал прозвучавший вопрос Беляны, поэтому ей пришлось повторить его снова.
        - Милый, о чем ты задумался? — Беляна взяла Тереха за руку. — Ты слышишь меня?
        - Я пришел попрощаться с тобой, лада моя, — выдавил из себя Терех. — Возможно, нам не суждено больше увидеться. Сегодня ночью дружина Ярополка пойдет на вылазку из города, чтобы сжечь осадные машины татар. — Терех тягостно вздохнул. — Вот такие дела, милая.
        - Все обойдется, Терех, — ласково проговорила Беляна. — Я буду молиться за тебя. Мои молитвы сберегут тебя от стрел и сабель татарских.
        От этих слов Беляны, от прикосновения ее нежных пальцев на сердце у Тереха стало легко и спокойно. Терзающий его страх куда-то отступил, рассеялся, как дым на ветру.
        Внезапно кто-то из служанок, выглянув из дверей на улицу, позвала Беляну обратно в терем, где ее ожидала какая-то работа.
        Торопливо поцеловав Тереха, Беляна вырвалась из его объятий и убежала.
        С поднятой головой и затуманенными глазами шел Терех по липкому снегу вдоль высокого частокола, размышляя о себе и о Беляне, о той беде, которая свела их вместе и которая может разлучить их навсегда.

* * *
        Понимая, что не многочисленность татар грозит гибелью Переяславлю, а осадные машины, которые могут разрушить городскую стену сразу в нескольких местах, княжич Ярополк отважился повести своих дружинников на эту ночную вылазку.
        Три сотни храбрецов во главе с Ярополком ушли во мрак февральской ночи, чтобы по льду реки Трубеж неприметно подобраться к Батыеву стану.
        Сулирад, проводивший Тереха и Якова на это опасное дело, взобрался на крепостную башню, откуда открывался вид на заснеженные луга, придавленные тьмою и низкими облаками, и на далекие костры татарских становищ. Терзаемый беспокойством, Сулирад напрягал слух и зрение, переходя от бойницы к бойнице. Затея княжича Ярополка казалась ему полнейшим безумием, ведь если татары окружат его отряд, то никому из русичей уже не вернуться обратно в Переяславль.
        Сулирад не знал, сколько времени он провел на башне, изводясь в томительном ожидании.
        Наконец, густую тьму ночи разорвали всполохи рыжего пламени, взметнувшиеся высоко вверх. Это загорелись камнеметы и осадные башни татар. В Батыевом стане поднялся шум: сиплые звуки татарских дудок сливались со ржанием испуганных коней, криками воинов и лязгом оружия. По блеску мелькающих клинков можно было понять, что возле пылающих осадных машин кипит яростная сеча.
        Трясясь в нервном ознобе, Сулирад выбежал из башни на крепостную стену, размахивая руками, не в силах сдержать рвущуюся из него бурную радость. Толпившиеся на стене ратники и женщины с детьми косились на Сулирада, как на помешанного.
        Из трехсот дружинников, уходивших на вылазку к Батыеву стану, назад в город вернулось меньше тридцати. Тереха среди них не оказалось. Яков вернулся, весь забрызганный кровью, с двумя татарскими саблями в руках, его меч сломался в битве.
        Израненного Ярополка его соратники принесли в терем на руках.
        Бледная как полотно, Анна Глебовна бегом спустилась в гридницу из своих верхних покоев.
        Ярополк лежал на столе, его кольчуга была в крови, пробитая в нескольких местах вражескими копьями. Боярин Миловат, осторожно снявший шлем с головы княжича, с печальным видом отступил в сторону при виде Анны Глебовны в длинном лиловом одеянии и с непокрытой головой.
        Любопытные челядинки толпились у дальних дверей, ведущих из гридницы в поварню.
        Увидев над собой испуганное лицо матери с трясущимися от сдерживаемых рыданий губами, Ярополк чуть заметно улыбнулся ей и произнес чуть слышно:
        - Матушка, смерти нет…
        В следующий миг дыхание оставило его.
        Глава четвертая
        Скорбные вести
        Снится князю Георгию сон, будто пришел он в гости к боярину Дорогомилу, юная жена которого сажает его за стол, яствами угощает. Ставит Славомира перед гостем чашу серебряную и наклоняет над ней пузатую ендову, из которой не мед хмельной льется, а сыплются потоком монеты золотые.
        Дивится князь Георгий и спрашивает у Славомиры, мол, что все это означает. А Славомира отвечает ему с улыбкой, мол, такая ее благодарность князю Георгию за то, что сосватал он ей доброго мужа.
        Князь Георгий высыпает монеты из чаши на стол и говорит Славомире, что, мол, злато златом, но хмельное питье оно все же заменить не может. Так что пусть красавица хозяйка поднесет ему вина или браги, как полагается по обычаю.
        Поднимает князь Георгий глаза и видит, что Славомира исчезла, вместо нее перед ним стоит его супруга Агафья с той же ендовой в руках, которая почти до краев наполнена кровью.
        «Жажда тебя замучила, муженек, — с кривой ухмылкой произнесла Агафья. — Что ж, испей из рук моих, промочи горло. Ныне во Владимире такого питья вдоволь!»
        Князь Георгий затрясся, как в лихорадке, отпрянув прочь.
        В следующий миг у него над ухом прозвучал голос гридничего Жирослава:
        - Проснись, княже. Гонец к тебе прибыл!
        Откинув с себя одеяло из беличьих шкурок, князь Георгий сел на постели и заспанными глазами взглянул на Жирослава.
        - Что за гонец? Откуда? — сиплым после сна голосом спросил он.
        - Из града Владимира, княже, — ответил Жирослав. — Позвать?
        - Зови, конечно! — Князь Георгий поспешно вскочил и стал облачаться в свою роскошную пурпурную свитку. — Зови скорее!
        Жирослав торопливо удалился, нагнув голову в низком дверном проеме. Было слышно со двора, как он зовет кого-то.
        Причесывая свои длинные растрепанные волосы, князь Георгий уселся на грубо сколоченный стул в красном углу под образами. Вскочил, чтобы задернуть занавеску возле ложа, снова сел на стул, оправляя на себе плотно облегающее его фигуру одеяние с золоченым оплечьем и длинными рукавами.
        За дверью прозвучали голоса, затем в избу вошли три человека. Первым шел гонец, за ним гридничий Жирослав и воевода Дорогомил.
        Посланец, сняв шапку, отвесил великому князю низкий поклон. У него было усталое лицо и красные от недосыпания глаза. На подбородке виднелся свежий багровый шрам.
        - Здрав будь, великий князь! — распрямляя спину, произнес гонец.
        - Здравствуй, друже! — сказал князь Георгий, впившись в гонца глазами. — Я знаю тебя. Ты из дружины моего сына Всеволода. И зовут тебя Хабал.
        - Вообще-то меня родители Яном нарекли, княже, — пробормотал посланец, комкая шапку в руках. — Хабал — это прозвище.
        - Молви, с чем приехал, Ян Хабал, — приосанившись, сказал Георгий Всеволодович.
        На осунувшееся бородатое лицо гонца набежала печальная тень. Сделав усилие, он негромко проговорил:
        - Скорбные вести я привез тебе, княже.
        Князь Георгий взирал на него с каменным лицом, нервно сжимая пальцами костяной гребень. Присевшие на скамью у стены Жирослав и Дорогомил обеспокоенно переглянулись.
        - Неделю тому назад мунгалы взяли град Владимир приступом, перебив множество наших ратников и прочего люда, — угрюмо продолжил Хабал. — Два дня шла сеча с нехристями на улицах столицы. Петр Ослядюкович пал в битве и все прочие воеводы иже с ним. Сыновья твои, княже, тоже смертную чашу испили. Супруга твоя Агафья с младшими детьми, со снохами и внуками задохнулись от дыма в Успенском соборе, подожженном мунгалами. Там же нашел свою смерть и владыка Митрофан.
        На каменном лице Георгия Всеволодовича разлилась мертвенная бледность. Он глядел на гонца не мигая, потрясенный услышанным до глубины души. Гребень выпал из его руки на пол.
        - Меня и еще двоих гридней мунгалы взяли в плен во дворце, где мы держали оборону во главе с княжичем Мстиславом, — добавил Хабал, опустив глаза к полу. — Батый был восхищен храбростью Мстислава, который погиб с мечом в руке. Нам троим Батый даровал свободу, велев похоронить тело Мстислава по православному обычаю. Татары дали нам сани и лошадей. Мы отвезли тело Мстислава в Боголюбово и спрятали там до поры до времени. Потом я поскакал в Ростов и уже оттуда добрался сюда, на реку Сить. А спутники мои отправились в Стародуб.
        Хабал умолк, по-прежнему глядя себе под ноги.
        Бледное лицо князя Георгия исказила судорога сильнейшего душевного страдания. С глухим протяжным стоном уронив голову на свои согнутые руки, Георгий Всеволодович стал медленно раскачиваться из стороны в сторону, сидя на стуле.
        - Сон в руку! — вырвалось у князя через несколько мгновений. — Отольются мне горькими слезами те монеты золотые! И Агафья неспроста мне нынче приснилась с ендовой, полной крови…
        Жирослав, вскочив со скамьи, поспешно вытолкал гонца за дверь. Затем он выразительно взглянул на Дорогомила, мол, и ты, друже, ступай-ка прочь! Дорогомил без возражений удалился вслед за Хабалом.
        Горестные стоны князя Георгия перешли в неудержимые рыдания. Сначала он в бешенстве сорвал с шеи золотую гривну, опрокинул стол и разбил о стену табурет. Затем, упав на колени посреди избы, Георгий Всеволодович, плача, обратился к образу Спасителя на иконе:
        - Господи, за что на меня свалилась такая кара? За что, Господи?.. Дашь ли Ты мне, Господи, возможность отомстить мунгалам за смерть моих близких? Нету дна у страдания моего после всего, что сотворил со мной и градом моим проклятый Батыга!..
        Жирослав суетился вокруг рыдающего князя Георгия, то предлагая ему лечь на ложе, то протягивая ему липовый ковш с квасом…
        Неожиданно Георгий Всеволодович поднялся на ноги и, утирая слезы с лица, подошел к стене, на которой висели его доспехи и оружие.
        - Собери-ка воевод, Жирослав, — бросил он через плечо гридничему.
        Жирослав накинул на себя шубу и выскочил за дверь.
        Воеводы входили в избу один за другим, рассаживаясь где только можно в этом тесном жилище. По их хмурым лицам было видно, что им уже известна печальная участь града Владимира и семьи великого князя. Последними вместе с Жирославом пришли братья Константиновичи, племянники великого князя. Среди них выделялся мощным телосложением и красотой старший из братьев, ростовский князь Василько. Два других брата, Всеволод и Владимир, смотрелись добродушными увальнями рядом с мужественным Василько.
        - Братья, пришла пора за мечи браться! — сдвинув брови, заговорил Георгий Всеволодович. Он сидел на стуле, положив свой меч себе на колени. — Батый сжег Владимир, истребив и пленив множество нашего люда. По слухам, Суздаль тоже уже в руинах. Батый ведет свою орду дальше на север. Предлагаю, братья, подымать полки и выступать к Ростову. В тех краях и встретим нехристей.
        Воеводы переглядывались и шушукались между собой. Единодушия среди них не было: кто-то соглашался с князем Георгием, кто-то нет, но сказать об этом вслух не решался.
        Открыто возразить Георгию Всеволодовичу осмелился лишь князь Василько.
        - Без полков твоего брата Ярослава, дядя, нам на Батыя выступать никак нельзя, — заявил он. — Под нашими стягами всего-то пять тыщ конников и около шестнадцати тыщ пешцев. Коль мы соединимся с Ярославом, тогда силы наши удвоятся. — Василько потряс своим пудовым кулаком. — Для крепкого удара пальцы нужно в кулак собрать, дядя, а не тыкать ими врозь.
        - Верные слова, — поддержал брата Всеволод Константинович.
        Он взглянул на брата Владимира, тот молча согласно закивал.
        - Да покуда Ярослав с полками подойдет с Поднепровья, Батый все наши города выжжет! — сердито воскликнул Георгий Всеволодович.
        - Ну это вряд ли! — возразил Василько. — Городов у нас много и пространства между ними немалые. К тому же весна не за горами, увязнут татары со своими обозами в наших болотах и талых снегах.
        Поддержали Василько и Жирослав с Дорогомилом.
        - Сюда, на Сить, еще из многих мест ратники подойти должны, — сказал Дорогомил. — Надо хотя бы этих отрядов дождаться. По-моему, спешить с выступлением сейчас нельзя.
        - Мертвых во Владимире уже не воскресить, княже, — заметил Жирослав. — Нам же надлежит без спешки довести свой замысел до конца, то есть собрать большую рать. Мунгалы утратят бдительность, рассыплются в разные стороны, тогда-то мы и разобьем их по частям!
        Скрепя сердце князь Георгий решил повременить с выступлением на Батыя еще какое-то время. Распустив воевод, он отправился к своему брату Святославу. Тот разместился на другом конце деревни вместе со своей дружиной. Гридни Святослава валили сосны и ели в окрестных лесах, возводя из сырых бревен избушки, где им приходилось ютиться в тесноте и неудобстве.
        В не лучшем положении пребывали и дружинники Георгия Всеволодовича, и воины братьев Константиновичей, и все прочие ратники, пришедшие из ближних и дальних мест в русский стан на реке Сити. Всем приходилось на скорую руку рыть землянки, строить избы и шалаши, дабы не ночевать в холод под открытым небом.
        Лесная извилистая река Сить впадает в реку Мологу, которая является притоком Волги. Сел в этом лесном краю было мало, а городов и вовсе не было. Князь Георгий забрался с войском в эту глухомань, зная, что татары в безлюдный край не сунутся. С берегов Сити полки князя Георгия могли довольно быстро добраться до любого из приволжских городов, а также до Ростова и Переяславля-Залесского. Из стана на Сити при случае можно было без труда отступить к Новгороду. Именно в надежде на помощь новгородцев князь Василько и посоветовал Георгию Всеволодовичу разбить лагерь на реке Сити.
        Добравшись до жилища Святослава, князь Георгий спрыгнул с коня, передав поводья своему оруженосцу. По тому, с каким смущением запереглядывались между собой молодые гридни Святослава, стоящие на страже возле его избы, князь Георгий мигом сообразил, что он приехал сюда явно не вовремя.
        Без стука вломившись под низкие своды покосившегося домишки, Георгий Всеволодович узрел брата, занятого неистовым совокуплением с юной чернокудрой девицей, пышные бедра и грудь которой, конечно, не могли оставить равнодушным такого жеребца, как Святослав.
        - Уймись, братец, передохни! — язвительно промолвил князь Георгий, возвышаясь над постелью со скрещенными на груди руками.
        Чернокудрая девица, испуганно ойкнув, юркнула под одеяло, сжавшись в комок. Сидящий на постели голый Святослав выглядел смущенным и раздосадованным.
        - Тебе, как я погляжу, все нипочем! — холодно продолжил Георгий Всеволодович, с осуждением взирая на брата. — Ты и на войне найдешь возможность, чтобы затащить к себе на ложе какую-нибудь потаскуху. Почто ты не оставил эту иудейку в Ростове, как я тебе велел?
        - Саломея сама не захотела оставаться в Ростове, брат, — оправдывался Святослав. — У нее же там нету ни родни, ни знакомых. Куда бы она пошла?
        - А ты ей, конечно, родня! — усмехнулся князь Георгий. — Или самый лучший друг?
        - Послушай, брат, — довольно резко обронил Святослав, — когда ты завлекаешь юных девиц и замужних жен в свою постель, то я не встаю перед тобой эдаким Иисусом Христом! А ведь ты более меня грешен в этом, ибо имеешь супругу венчанную, а у меня ее нет. Поэтому я и путаюсь с наложницами.
        Георгий Всеволодович с трудом сдержал себя, чтобы не двинуть Святослава кулаком в челюсть.
        - Извини, брат, что я прервал твое сладостное уединение с Саломеей, — сказал он глухим тоном. — Я лишь хотел известить тебя о том, что татары взяли штурмом Владимир, убив мою жену и всех моих детей. Эту весть доставил мне гонец, сумевший уйти живым от Батыя.
        Не прибавив больше ни слова, князь Георгий повернулся и вышел за дверь.
        От услышанного у Святослава вытянулось лицо, а рот открылся сам собой. Он замер, как оглушенный громом, глядя на покосившуюся дверь, за которой скрылся его грозный старший брат.
        Выбравшаяся из-под одеяла Саломея легонько встряхнула Святослава за плечо.
        - Ну что, мой милый, продолжим? — промурлыкала она с игривой улыбкой на пунцовых устах.
        - Отстань! — отмахнулся от иудейки Святослав. — Ты не слышала разве, Батый разорил Владимир! Это же уму непостижимо! Как смогли татары взять так быстро город с такими мощными укреплениями?!
        Саломея откинулась на подушки, глядя на Святослава из-под растрепанных кудрей и небрежно накручивая на указательный палец свой длинный черный локон.
        - Помнишь, по дороге в Ростов я сказала тебе, что град Владимир не устоит перед Батыем? — медленно промолвила она. — Ты, княже, тогда посмеялся надо мной. Как видишь, я оказалась права.
        Глава пятая
        Град Торжок
        Терех очнулся от холода и от сильной боли в голове. Открыв глаза, он увидел звездное ночное небо в разрывах белых облаков. С трудом приподнявшись на локте, Терех огляделся. Вокруг на истоптанном снегу лежали неподвижные тела воинов, русичей и татар. Невдалеке догорали остовы татарских катапульт и осадных башен, распространяя запах смолы и гари. Одна из башен с треском рухнула, превратившись в груду гигантских раскаленных головешек, над которой взметнулись кверху снопы светящихся искр.
        В ноющей голове Тереха мигом все прояснилось. Он вспомнил подробности этой ночной вылазки до того момента, как отряд Ярополка, сделав свое дело, стал пробиваться обратно в Переяславль. Татары наседали на дружину Ярополка столь свирепо и в таком множестве, что русичи буквально прорывались к городским воротам по телам поверженных врагов. В сумятице ночной сечи кто-то из татар оглушил Тереха ударом топора или булавы по голове. От смерти Тереха спас прочный шлем-шишак.
        Терех нащупал шлем подле себя, обнаружив на нем большую вмятину. На голове у Тереха там, куда пришелся вражеский удар, вскочила шишка, рядом с которой образовалась глубокая кровоточащая ссадина.
        Понимая, что надо как-то добираться до своих, Терех встал на ноги. Шум битвы уже стих. За рекой Трубеж, за ее поросшими кустами берегами, маячили покрытые снегом высокие валы Переяславля, на которых темнели бревенчатые стены и башни. По заснеженному полю битвы перемещались с места на место пешие и конные татары, подбирая своих раненых и добивая покалеченных русичей.
        Терех испуганно присел, дабы не привлекать к себе внимание врагов. Он решил, что скорее всего вся дружина Ярополка полегла в сече, угодив в окружение.
        «Похоже, лишь я один в живых-то и остался! — подумал Терех. — Спасли-таки меня молитвы Беляны!»
        Где ползком, где на четвереньках Терех добрался до речного берегового откоса и сполз по нему вниз на ледяную поверхность реки, занесенную снегом. Лихорадочно соображая, как бы ему не угодить в руки татар и до рассвета пробраться обратно в город, Терех крался от куста к кусту, от деревца к деревцу.
        Наконец Тереху пришла мысль перейти реку Трубеж, подойти вплотную к городскому валу и окликнуть кого-нибудь из караульных на стене. «Мне сверху бросят веревку, и я по ней заберусь на стену!» — промелькнуло в голове у Тереха.
        Из-за сильной головной боли Терех не мог бежать, поэтому он шел по льду реки шагом, спеша уйти подальше от татар. Терех полагал, что кустарник и молодой березняк скроют его от взоров мунгалов, рыскающих на заснеженной равнине за рекой. Однако едва Терех добрался до середины реки, как сзади раздался гортанный окрик. Оглянувшись, Терех увидел, что к нему скачут двое мунгалов на низкорослых лошадях.
        Превозмогая боль в разбитой голове, Терех припустил бегом к спасительному левому берегу. Внезапно сзади прилетела вражеская стрела, вонзившись Тереху в спину. Благодаря кольчуге стрела не причинила вреда Тереху, просто застряв в ее кольцах. Дабы усыпить бдительность татар, Терех упал на снег, притворившись мертвым. Падая, он успел достать нож из-за голенища сапога, уложив его в ладони так, чтобы можно было быстро нанести колющий удар.
        Подъехав к упавшему Тереху, оба степняка спешились, переговариваясь между собой на своем грубом наречии с обилием глухих и твердых согласных звуков. Терех, кое-что понимавший по-монгольски, разобрал, что эти двое хотят снять с него кольчугу и сапоги. Едва один из степняков перевернул Тереха на спину, как тот схватил его за пояс и вонзил ему нож под левую скулу. Мигом вскочив на ноги, Терех бросился на второго татарина, который успел выхватить саблю из ножен и даже сделать замах ею. Однако нож в руке Тереха умертвил его раньше, войдя степняку в глаз по самую рукоятку.
        От затраченных усилий у Тереха заломило в висках так, что он заскрипел зубами от боли.
        При взгляде на двух убитых им мунгалов у Тереха вдруг пропало намерение возвращаться в Переяславль. Вместо этого Тереха обуяло сильное желание убраться куда-нибудь подальше от татарской орды, скрыться где-нибудь от этого кровавого кошмара. Вспомнив, как они с Сулирадом мечтали разбогатеть и уехать в вольный Новгород, Терех решил отправиться туда без промедления.
        «Ежели даже князь Георгий надумал переждать Батыево нашествие в лесной глуши, то мне-то и подавно не зазорно за жизнь свою трястись!» — размышлял он.
        Терех облачился в татарскую шубу и шапку, взял оружие у мертвых степняков, их торбы с провизией и награбленным добром. Поймав татарских лошадей, которые, как собаки, не отходили от своих убитых хозяев, Терех на одну сел сам, а на другую навьючил мешки и оружие. Совершенно не скрываясь, Терех проехал по льду реки Трубеж мимо татарских становищ и выехал на ледяной простор Плещеева озера, продуваемого ветрами.
        От переяславских ратников Терех прознал, что если пересечь Плещеево озеро с юга на север, то можно выйти к реке Вексе, которая вытекает из озера Сомино. Дальше, если двигаться все время на север, можно добраться до верховьев Волги, за которой начинаются владения Новгорода Великого.
        Проехав за двое суток шестьдесят верст по лесным дорогам и замерзшим руслам рек, Терех добрался до города Кснятина, расположенного на берегу Волги. В пути Тереху стало совсем плохо. В Кснятине Терех свел знакомство с одним местным торговцем, которому он продал татарских лошадей. Торговец приютил Тереха в своем доме и даже приводил к нему лекарей. Врачебная помощь пошла Тереху на пользу, головные боли оставили его, хотя он был еще очень слаб.
        Опасаясь татар, новый знакомец Тереха решил уехать вместе с семьей к родственникам в Торжок. Терех без колебаний согласился поехать вместе с ним, узнав, что этот небольшой городок лежит во владениях Новгорода.
        Трун, так звали нового знакомца Тереха, был в Торжке своим человеком, поскольку он издавна вел здесь торговые дела и его жена была родом отсюда.
        Поселившись в Торжке, Терех наконец-то обрел душевное спокойствие. Он был уверен, как и многие здешние купцы, что Батыева орда сюда не доберется.
        Глава шестая
        Микун и Жердята
        На торговой площади Торжка у деятельного Труна имелись два лабаза. В одном он торговал сам зерном и овощами, в другом посадил Тереха, доверив ему продажу замков и различных скобяных изделий. Вызнав, что у Тереха есть кое-какое серебро и ценные вещицы, прихваченные им у убитых татар, Трун убедил его не хранить это добро в кубышке, а пустить в торговый оборот. Терех послушался Труна и таким образом стал для него не обузой, а помощником в торговых делах. Поскольку для торговли зерном и скотом требовался особый навык, приобретаемый лишь со временем, этим занимался сам Трун, а на Тереха он возложил дела попроще.
        В Торжке Трун со своей семьей и помощником Терехом жил в большом доме своего тестя, который тоже занимался торговлей.
        Зная, что Терех имеет намерение поселиться в Новгороде, Трун при всяком удобном случае говорил ему, что бедноты и голытьбы в вольном граде много, а вот имовитых и богатых людей мало, как и всюду на Руси. «Дабы занять в Новгороде достойное место и не смешаться с толпой оборванцев, надо, помимо тугой казны, еще обрести умение в каком-нибудь деле, — с многозначительным видом наставлял Тереха Трун. — Вот торговля, к примеру, дело весьма достойное и прибыльное, ежели браться за него с умом!»
        Терех выполнял все наставления Труна по завлеканию покупателей, по умению вести спор с конкурентами, по тому, как понять, когда можно сбросить цену на товар, а когда, наоборот, нужно поднять цену. Теперь с утра Терех шел из дому на торжище с мешочком мелких денег на поясе, необходимых для размена. Вечером он возвращался с торга домой и перед ужином отчитывался перед Труном, показывая ему дневную выручку.
        Однако прежняя напасть настигла Тереха и в Торжке. В конце февраля город наполнился слухами о татарах, которые, разорив Переяславль-Залесский, устремились к Волге, взяв в осаду Тверь и спалив дотла Кснятин. Торжок, как и Тверь, стоял на реке Тверце. От Твери до Торжка было чуть больше тридцати верст.
        Придя однажды, как обычно, на торговую площадь, Терех увидел там всех местных горожан, собравшихся на вече. Послушав разговоры в толпе и речи ораторов на возвышении, Терех понял, что Батыева орда неминуемо в ближайшие дни подвалит к Торжку. Горожане судили и рядили о том, как им сберечь свои дома, имущество и семьи, как не допустить татар в Торжок.
        С давних пор в Торжке было своеобразное двоевластие. Сюда всегда направлялись посадник из Новгорода и наместник от суздальского князя. Торжок стоял на важном речном пути, по которому в Новгород шли караваны с хлебом. В прибыли от хлебной торговли были заинтересованы и новгородцы, и суздальские князья. Однако в эту грозную пору княжеского наместника с дружиной в Торжке не было, поскольку он прошлым летом ушел к Киеву вместе с войском Ярослава Всеволодовича. Не прислал своего наместника в Торжок и Новгород по причине своих внутренних неурядиц.
        Таким образом, тон на вече задавал местный посадник Иванко, а также бояре Яким Влункович и Глеб Борисович. Они ратовали за то, чтобы новоторы, как называли сами себя жители Торжка, вооружившись все поголовно, дали отпор Батыю, не дожидаясь помощи из Новгорода. На подмогу со стороны суздальских Мономашичей власти Торжка уже не рассчитывали, зная, что Ярослав Всеволодович с полками далече, а у Георгия Всеволодовича у самого крыша над головой горит. До Торжка ли ему!
        Страсти на вече закипели с новой силой, когда на возвышение поднялись Микун и Жердята, друзья Якима Влунковича, ездившие в Новгород за подмогой. Они сообщили народу, что новгородцы не пришлют в Торжок ни пешца, ни всадника, поскольку их войско ушло с Ярославом к Киеву и до сих пор не вернулось обратно.
        Люди на площади кричали и спорили до хрипоты: кто-то говорил, что Торжок и без помощи Новгорода устоит перед Батыем, кто-то был с этим не согласен.
        Терех, слыша, с какими настроениями наиболее воинственные из горожан собираются воевать с татарами, не выдержал и потребовал у посадника, чтобы тот и ему дал слово.
        - Кто ты? — Иванко оглядел Тереха с головы до ног. — Ты купец или мастеровой?
        - Я — дружинник рязанского князя Юрия Игоревича, — горделиво ответил Терех. — Уж я-то знаю, каково это — сражаться с мунгалами. Хочу верный совет дать вашим людям.
        Посадник вывел Тереха на возвышение и объявил народу, что теперь станет говорить рязанский воин, имеющий опыт войны с татарами.
        Выйдя к краю возвышения, Терех снял с головы шапку и расправил плечи. Перед ним на площади колыхалось море из многих сотен голов, на него взирали тысячи глаз, любопытных и настороженных. Шум постепенно стих, все ждали, что скажет этот невесть откуда взявшийся рязанец.
        - Братья, ваше желание защитить свои семьи и сберечь имущество от мунгалов похвально и достойно уважения, — громко заговорил Терех, стараясь подавить свое волнение. — Дикие звери и те, не щадя себя, вступаются за свое потомство. Но в данном случае, люди добрые, все ваши надежды и устремления изначально обречены на неудачу. Даже если в Торжок придет вся новгородская рать и полки Ярослава, и тогда вам не отстоять свой город от Батыевой орды. Мунгалов великое множество, их много, как саранчи! Вдобавок к этому у Батыя имеются китайские мастера, которые могут построить камнеметы чудовищной мощности. Камни, выпущенные из этих камнеметов, пробивают любую стену. Еще мунгалы имеют негасимый огонь, который они швыряют в глиняных сосудах с помощью катапульт на стены и башни осаждаемых городов. Спасения от этого огня нет никакого!
        Забитая народом площадь заволновалась, люди вытягивали шеи, чтобы лучше слышать то, что говорит Терех. Было видно, что сказанное Терехом произвело на новоторов ошеломляющее впечатление.
        - Эй, рязанец, что же нам делать? — крикнул кто-то из толпы. — Что ты нам присоветуешь?
        - Выход один, люди добрые, — продолжил Терех, набрав полную грудь воздуха. — Хватайте жен и детей, самые ценные вещи, запрягайте коней и уезжайте из Торжка куда-нибудь подальше. Сегодня же уезжайте!..
        Площадь взорвалась криками, началась толкотня и давка. Кто-то возмущался и требовал согнать Тереха с возвышения, а кто-то уже рвался покинуть вече, спеша собирать вещи в дорогу.
        Терех открыл было рот, чтобы продолжить свою речь, однако его прервали самым бесцеремонным образом. Две пары сильных рук стащили Тереха с возвышения и швырнули его на истоптанный снег. Вскочив на ноги, Терех увидел перед собой рассерженных Микуна и Жердяту. Оба были в добротных шубах с меховым подкладом и парчовых шапках с собольей опушкой.
        - Ты откель взялся, говорун хренов? — зашипел на Тереха бородатый Жердята. — Почто народ мутишь своими бреднями!
        - Это не бредни, а правда, боярин, — смело возразил Терех, отряхнув снег с портов.
        - Ты эту правду толкуй жене своей, брату или свату, приятель, — подступил к Тереху плечистый Микун, схватив его за отвороты полушубка. — Чего ты перед всем миром выперся, как нарыв гнойный! Нам тут такие свистоплясы не нужны! Хочешь бежать — беги один, а народ страхами не смущай!
        - Ты говоришь, что был гриднем у рязанского князя? — Жердята с подозрительным прищуром взглянул на Тереха. — Бывал я в гостях у Юрия Игоревича, но тебя не видел среди его дружинников, приятель.
        - Зато я вас запомнил, бояре, — усмехнулся Терех. — В прошлую осень вас, как заложников, привезли в Рязань из Чернигова. Юрий Игоревич взял вас на поруки, вызволив из плена, а то ведь слетели бы ваши головы с плеч. Вы насолили в свое время Ярославу Всеволодовичу и бежали из Новгорода, но он настиг вас в Чернигове.
        - Это не твое дело, гридень, — сказал Микун, оттолкнув Тереха от себя. — Проваливай отсель!
        - И больше не попадайся нам на глаза! — добавил Жердята, погрозив Тереху кулаком.
        Оказалось, что и Трун побывал на вече и слышал обращение Тереха к новоторам. Если Терех ушел с площади сразу после недружелюбного разговора с Микуном и Жердятой, то Трун оставался на вече до конца. Придя домой, Трун поведал тестю, жене и Тереху о том, к какому решению пришли жители города после голосования.
        - Посадник Иванко и единодушные с ним бояре склонили народ к тому, чтобы собрать рать из новоторов и не пускать татар в Торжок, — молвил Трун, отогревая замерзшие руки возле теплой печи. — Микун и Жердята внесли предложение облить деревянные стены и башни Торжка водой из Тверцы, дабы ледяная корка предохранила городские укрепления от камней и негасимого огня мунгалов. — Трун кивнул жене: — Накрывай на стол, Евдокия. Сейчас перекушу и отправлюсь на берег Тверцы носить ведрами воду из прорубей. Таково повеление посадника. Надо спешить с этим, ведь татары уже близко!
        Садясь за стол вместе с Труном и его тестем, Терех позволил себе пренебрежительное замечание:
        - Стало быть, заморочили людям голову говоруны вроде Микуна и Жердяты. Вот дурни набитые! Они полагают, что ледяная корка на стенах Торжка спасет новоторов от мунгалов.
        - А разве нет? — Трун взглянул на Тереха. — Лед ведь поджечь нельзя.
        - От огня-то лед защитит новоторов, — со вздохом ответил Терех, — но не спасет их от мунгалов. Эти нехристи и не такие города приступом брали!
        Глава седьмая
        Битва на Сити
        Войдя в полутемную избу, Хабал снял шапку и поклонился великому князю.
        - Звал, княже?
        - Собирайся в путь, Хабал, — сказал князь Георгий, сидя за столом с хмурым лицом. Перед ним лежала раскрытая книга, рядом стоял горящий масляный светильник. — Поедешь в Стародуб, к моему брату Иоанну. Я уже посылал к нему гонца с приказом, чтобы он вел свою дружину сюда, на Сить. Гонец давно вернулся, а Иоанн словно заблудился где-то. Тебе надлежит разыскать Иоанна и пригрозить ему моим гневом, ежели он не исполнит мое повеление. Будешь Иоанну проводником, а то этот горе-воитель еще месяц до Сити добираться станет.
        - Исполню, княже, — проговорил Хабал.
        Когда Хабал удалился, Георгий Всеволодович вновь склонился над книгой ветхозаветных притч, однако чтение не шло ему на ум. Последнее время великого князя одолевали печальные думы. Слезы всякий раз наворачивались у него на глазах, едва он вспоминал о жене, сыновьях и внуках. Жизнь потеряла для князя Георгия всякий смысл, в душе у него царила пустота. Единственная цель толкала Георгия Всеволодовича к действию, не позволяя ему опускать руки. Эта цель стала для великого князя неким священным долгом, не выполнить которого он просто не мог, не имел морального права.
        «Клянусь Богом, я доберусь до тебя, Батыга! — ежедневно и еженощно думал князь Георгий. Ни о чем другом он не мог думать. — Вот соберу войско, дождусь Ярослава с полками и настигну тебя, исчадие адово! Ни за лесами, ни за реками ты не скроешься от моей мести, хан Батый! Я все равно уничтожу тебя, выродок! Своей рукой вырежу твое поганое сердце!»
        Ратники стягивались на Сить очень медленно, это угнетало князя Георгия. Еще его терзала неизвестность, не было никаких вестей от брата Ярослава. Где он? Добрался ли до Новгорода? Или еще только к реке Ловати подходит? Уже наступил март, пора бы Ярославу вернуться в Залесскую Русь.
        В русские станы на Сити вместе с обозами и ратными людьми доходили тяжелые слухи о взятии татарами Ростова, Ярославля, Углича и Костромы. От Углича было совсем недалеко до реки Мологи, по ледяному руслу которой на Сить доставлялось продовольствие для русской рати.
        Понимая, что татары наверняка всюду разыскивают его полки, Георгий Всеволодович рассылал дозорных далеко на юго-восток, чтобы загодя обнаружить приближающихся врагов и успеть изготовить русскую рать к битве. Главная трудность состояла в том, что полки и дружины были растянуты вдоль русла Сити почти на три версты. Все окрестные деревни были забиты ратниками.
        Проведя еще одну бессонную ночь, князь Георгий отправился в маленькую бревенчатую церковь, поставленную на возвышенном месте за сельской околицей, куда не доходили весенние талые воды. Это стало для него неким ритуалом. Каждое утро Георгий Всеволодович молился в одиночестве за упокой душ своих близких, погибших во Владимире.
        Уже возле самой церкви великого князя догнал его дружинник верхом на коне, крикнувший ему, что в лесной просеке к северо-западу от Сити показалась татарская конница.
        - Что ты мелешь?! — раздраженно заговорил князь Георгий. — Откуда там взяться нехристям? В той стороне и дорог-то нету!
        Гридень сослался на князя Всеволода Константиновича, воины которого случайно наткнулись на татар в лесу, куда они отправились за дровами.
        - Пришли ко мне воеводу Дорогомила! — повелел гридню Георгий Всеволодович. — Живо!
        Пришпорив коня, дружинник умчался.
        Ругаясь себе под нос, князь Георгий поспешил к избе, где он жил с первого дня своего пребывания на Сити. Эту потемневшую от времени избу из сосновых бревен, с двускатной крышей и оконцами, затянутыми бычьим пузырем, хорошо знали все воеводы русского войска.
        Дорогомил предстал перед великим князем с сонным лицом и всклокоченной бородой.
        - Дрыхнешь, воевода, а мне сообщили, что в нашем тылу татары объявились, — проворчал князь Георгий, роясь в сундуке. — Нехристи вышли прямо из леса к стану Всеволода Константиновича. Поднимай конный полк, друже. Выдвигайся к деревне Ходче и погляди сам, есть ли там татары.
        Дорогомил широко зевнул и с поклоном удалился.
        Торопя своих слуг с завтраком, Георгий Всеволодович то выходил во двор, то возвращался в дом. Его снедало какое-то внутреннее беспокойство. В последнее время он стал обращать внимание на различные приметы, стараясь через них предугадать события в ближайшем будущем. Вчера вечером соседская собака долго выла на лес, обернувшись как раз на северо-запад.
        Услышав топот копыт, князь Георгий выскочил из избы без шубы и без шапки, чтобы поглядеть, сколько всадников взял с собой в дозор воевода Дорогомил. Если в лесу у села Ходча и впрямь появилось войско мунгалов, то большой битвы будет никак не избежать.
        Дорогомил взял с собой всю великокняжескую дружину.
        Сев за стол, Георгий Всеволодович продолжал вслушиваться в звуки, доносящиеся с улицы. Он еще не окончил свою скромную трапезу, как в избу вломился Дорогомил с горящими глазами и взволнованным лицом.
        - Беда, княже! — с порога воскликнул он. — Обошли нас нехристи! Валом валит татарская конница со стороны Ходчи и из леса близ Роища! Дружина Всеволода Константиновича и полк его брата Владимира уже сражаются с мунгалами! Но им одним не выстоять, княже. Надо спешить к ним на выручку.
        Георгий Всеволодович вскочил, едва не опрокинув стол. Крича и ругаясь, он сзывал своих отроков, веля им седлать коня, достать его боевое облачение, выносить на улицу его княжеский стяг.
        - Ступай, воевода! — рявкнул князь Георгий на Дорогомила. — Подымай ратников! Пусть трубачи играют тревогу! Проспали мунгалов, твою мать!
        Покуда Георгий Всеволодович и его воеводы собирали воедино своих конных и пеших воинов, со стороны деревень Ходча и Роище прямо по льду Сити бежали разбитые дружины двух братьев Константиновичей. Не задерживаясь подле великокняжеского полка, объятые смятением ратники спешили к стану ростовского князя Василька.
        Увидев мчащегося на неоседланном коне Владимира Константиновича, князь Георгий окликнул его, спросив, где его брат Всеволод и много ли татар вышло из лесу.
        Юный Владимир, щит которого был утыкан стрелами, чуть придержав коня, ответил великому князю, что Всеволод убит, а татар надвигается великое множество.
        - Уходи к стану Василько, государь! — крикнул Владимир. — Спасайся!
        Едва схлынул поток бегущих ратников, как на заснеженной реке показались идущие на рысях отряды татар, сверкая саблями и копьями в лучах восходящего над лесом солнца. Конница степняков издали напоминала длинную черную змею, которая выползла из заснеженных дебрей.
        Гридничий Жирослав предложил было Георгию Всеволодовичу последовать совету Владимира Константиновича, но получил в ответ гневную отповедь:
        - Стыдись, воевода! Не хватало нам от нехристей бегать! Здесь стоять будем.
        Увидев черно-багряный великокняжеский стяг, татары стали разворачиваться широким полукругом, дабы охватить фланги русского войска. Глубокие снега на берегах Сити не позволяли татарской коннице проявить всю свою стремительность. Конная лавина степняков, сминая кусты и просачиваясь через светлый сосновый бор, со зловещим свистом множества стрел навалилась на полки князя Георгия. Боевой клич мунгалов разорвал чуткую тишину векового леса.
        Дорогомил кричал Георгию Всеволодовичу, что надо продержаться до подхода полков Святослава и Василько. Но великий князь не слушал его, объятый одним-единственным стремлением. Выхватив меч, князь Георгий ринулся в самую гущу сражения. Длинный клинок в его сильной руке звенел и высекал искры, сталкиваясь с кривыми саблями татар. Клокочущая ярость, переполнявшая сердце великого князя, прибавляла ему сил. Не чувствуя ран, князь Георгий крушил татар направо и налево, не обращая внимания, что творится у него на флангах. Перед ним были враги, лишившие его всех радостей жизни, кровью которых он так сильно жаждал напоить свою месть.
        Георгий Всеволодович не заметил, как был убит татарской стрелой гридничий Жирослав, как пал под ударами татарских сабель воевода Дорогомил.
        Зловещее и неумолимое превосходство врагов низвергло князя Георгия в бездну отчаяния, когда он увидел повальное бегство своих пеших ратников и дружины, увидел свой падающий стяг с ликом Спасителя. Повернуть коня и бежать вместе со всеми князь Георгий не мог. В нем не было страха перед татарами, которых он был готов убивать, даже оставшись в одиночестве перед всей Батыевой ордой.
        Никто из дружинников не видел, как князь Георгий упал из седла на тела сраженных им татар.
        Добравшись до стана князя Василько, поредевший великокняжеский полк до полудня сдерживал натиск татарской конницы вместе с ростовской дружиной. Оттеснив русичей на лед реки Сити, татары в конце концов обратили их в бегство. Лишь когда лилово-алый свет вечерней зари лег на леса и долы, степняки прекратили преследование разбитых русских полков.
        Было 4 марта 1238 года.