Библиотека / История / Саломон Эрнст : " Город " - читать онлайн

Сохранить .
ГОРОД Эрнст фон Саломон
        Хотя в целом, это роман с интригующим вымыслом, но он богат и исторической ценностью (и из-за мучительного интеллектуального фермента, который воспроизводит историю, и из-за фона, на котором действие разворачивается), и необычными характерами - или скорее, карикатурами, потому что их характеристика выдает определенный диккенсовский вкус к юмористическим стереотипам. Эту книгу стоит прочитать, если вы наслаждаетесь сложным, вдумчивым и требующим напряжения сил романом или интересуетесь этим периодом времени и возможно также немецким характером вообще.
        Издательство Rowohlt Verlag, Берлин, 1932 год
        Оригинал: Ernst von Salomon, Die Stadt, Rowohlt Verlag, Berlin, 1932
        ОБ АВТОРЕ: ЭРНСТ ФОН САЛОМОН (ЗАЛОМОН), (25.09.1902 - 09.08.1972), немецкий писатель, прусский радикал-националист, позднее ставший пацифи­стом.
        Родился в Киле в семье полицейского. С 1913 года был кадетом в Карлсруэ и Берлин-Лихтерфельде. После Первой мировой войны вступил в «Добровольче­ский корпус» (Фрайкор), в составе которого в 1919 году принимал участие в сражениях с красногвардейцами в Прибалтийских странах, с поляками в Верх­ней Силезии и в уличных битвах с коммунистами в Германии.
        24 июня 1922 года Саломон участвовал в убийстве министра иностранных дел Веймарской республики Вальтера Ратенау в отместку за подписание им Вер­сальского договора 1919. Был приговорен к пяти годам тюрьмы, освобожден в 1928 году. В 1927 году получил второй тюремный срок за попытку убийства по приговору «Суда Феме» (тайного самосуда), и был освобожден - он не убил тя­желораненую жертву - Вагнера, когда тот умолял сохранить ему жизнь, суд учел этот факт как смягчающее обстоятельство.
        После 1933 года Саломон, по его словам, не поддерживал нацизм. Он зараба­тывал себе на жизнь, сочиняя сценарии для фильмов для киностудии УФА. Его возлюбленная, Илле Готтхельфт, была еврейкой, но была защищена от пресле­дований благодаря его поддержке.
        После поражения Германии Саломон был заключен американцами в тюрьму как военнопленный в 1945-1946 годах. В своей автобиографии он описал, как пло­хо обращались с ним и с нею американские солдаты после их ареста и называ­ли его «нацистской свиньей». В 1946 году Саломон был освобожден как «аре­стованный по ошибке». Колониальный фильм «Карл Петерс» 1940 года, для ко­торого Саломон написал сценарий, был запрещен британскими оккупационными властями из-за его англофобии.
        В 1951 году он издал книгу Эег РгадеЬодеп («Анкета»), в которой он дал свои довольно иронические ответы на анкетный опрос из 131 пункта относительно его деятельности во времена нацизма. Знаменитое публичное обсуждение книги состоялось на главном вокзале Кёльна, организованное книготорговцем Герхар- дом Людвигом. В послевоенное время продолжал писать сценарии. В 1960 году Саломон был одним из основателей Немецкого союза мира фР^. Он был убеж­денным противником атомного оружия, за что получил в 1961 году высшую японскую премию мира «Цепь тысячи журавлей».
        Саломон умер в 1972 году в Штёкте около Винзена в Нижней Саксонии.
        О КНИГЕ:
        Изданный впервые накануне наступления национал-социалистической эры ро­ман Эрнста фон Саломона «Город» был вторым романом этого писателя.
        Фон Саломона описывают как одного из самых загадочных членов консерватив­но-революционного движения, которое появилось в Германии во время Веймар­ской республики. Больше всего он прославился своим трудом йег РгадеЬодеп («Анкета»), книгой, изданной в 1951 году и содержавшей его иронические от­веты на 131 вопрос, который задавали ему в то время, как он был военноплен­ным американцев, державших его в тюрьме в 1945-1946 годах. йег РгадеЬодеп стал бестселлером и спровоцировал широкое обсуждение в то время.
        Соломон с 1913 года был кадетом, и, впоследствии, в возрасте 17 лет, членом фрайкора, добровольческого корпуса, одного из тех военных или военизиро­ванных подразделений, которые сформировались после Первой мировой войны, по причине разочарования в гражданской жизни и желания мести против ком­мунистов среди демобилизованных солдат. В течение 1920-х годов его пригова­ривали к тюремным срокам, первый из которых был за его соучастие в убийстве Вальтера Ратенау (он предоставил автомобиль убийцам политика).
        Личная история автора довольно явно видна в этом романе, который рассказы­вает о конце Веймарского периода. Действительно, это пронизывает всю исто­рию, возможно даже на уровне определения языка и фразеологии - язык книги, особенно в первой трети книги, чрезвычайно сложен, очень структурирован, с частым использованием невероятно сложных предложений и самоуверенного повторения фраз, которые не является, тем не менее, одинаковыми, и вопреки стереотипам о немецкой серьезности книгу нельзя назвать и лишенной юмора. Тон и стиль рассказа являются также чрезвычайно немецкими. Трудно передать это читателю, который незнаком с немецкой индивидуальностью; но если у вас есть знакомые немцы, и вы развили в себе чувство понимания их способа под­хода к вещам и взгляда на них, вы немедленно узнаете этот стиль в тексте. Ав­тор использует даже прием «говорящих» фамилий некоторых персонажей: фа­милия зажиточного крестьянина, готового сесть в тюрьму, защищая свой двор, «Хайм» означает «дом, домашний очаг», еврей-космополит носит фамилию За- ламандер - «саламандра», тогда как другой, более немецко-национально
ори­ентированный и идеалистически настроенный еврей носит фамилию Шаффер - «трудяга», полицейского сыщика зовут Мюлльшиппе - «мусорный совок»...
        Кроме полного отсутствия политкорректности у главных героев, сама история остается до унылого современной: она начинается с появления движения голштинских фермеров перед лицом возрастающего хищничества сборщиков налогов в то время, когда Германия все еще изо всех сил пыталась выплатить репарации за проигранную войну; и это продолжается, когда к движению при­соединяется Иве, главный герой, бывший фронтовик, фрайкоровец и журна­лист, и когда он, как недовольный интеллектуал и постоянный изгой, отправля­ется из деревни в город. Усиливающийся конфликт между движением и властя­ми используется автором, чтобы выдвинуть на первый план два контрастирую­щих менталитета, менталитет сельской местности (земли) против менталитета города. И это, в свою очередь, используется, чтобы исследовать беспокойную, тревожную, волнующую интеллектуальную, социальную, и политическую окру­жающую среду того периода.
        В романе есть огромное количество глубокой философской напряженной рабо­ты, которая все сильнее втискивается в удивительно плотный текст, поскольку сюжет становится все более медленным и заменяется огромными параграфами монументальной длины, плотно стиснутой печати, и эпических предложений. Так книга с мрачным эффектом, создаваемым повествовательной манерой и по­чти полным отсутствием диалогов, постепенно все сильнее переходит к тяже­лым теоретическим монологам. Если бы Кафка был немецким консервативным революционером Веймарской эры, он писал бы, вероятно, в таком духе.
        Но во всем этом есть логика, поскольку она следует за раскручиванием интел­лектуальной одиссеи Иве.
        Особенно интересны сцены, где действуют национал-социалисты и их коммуни­стические противники. У фон Саломона были неоднозначные отношения с наци­стами: первоначально сочувствовавший им, он не поддерживал их после 1933 года, но при этом он не выступал и против них, и действительно до конца наци­онал-социалистического правления ограничился только написанием сценариев к кинофильмам. В романе Иве предоставляется возможность с близкого рассто­яния наблюдать за нацистами до их прихода к власти, так как один из его быв­ших сотрудников и знакомых из крестьянского движения (который меняет и свои убеждения, и свои имена, с беспечной частотой) связан со штурмовиками СА. Как читатели мы становимся даже свидетелями одной из частых в то время драк коммунистов и национал-социалистов в одном трактире.
        Сам автор писал так о своем романе: «Город был попыткой, моментальной съемкой сложившегося положения, упражнением литературного вида, при кото­ром я специально не обращал внимания на несомненные отделенные от темы проблемы написания. Сам материал был, несомненно, интересен, но все же, был без особых обязательств для меня; он служил мне только для обострения всех поставленных вопросов».
        Хотя в целом, это роман с интригующим вымыслом, но он богат и исторической ценностью (и из-за мучительного интеллектуального фермента, который вос­производит историю, и из-за фона, на котором действие разворачивается), и необычными характерами - или скорее, карикатурами, потому что их характе­ристика выдает определенный диккенсовский вкус к юмористическим стереоти­пам. Эту книгу стоит прочитать, если вы наслаждаетесь сложным, вдумчивым и требующим напряжения сил романом и / или интересуетесь этим периодом вре­мени и возможно также немецким характером вообще.
        Самая внутренняя столица всякой державы лежит не за земляным валом, и ее нельзя взять штурмом.
        БАРОН ФРИДРИХ ФОН ХАРДЕНБЕРГ-НОВАЛИС
        Западное побережье Шлезвиг-Гольштейна от Нибюлля до Глюкштадта скрывает за своими дамбами зеленую, спокойно раскинувшуюся территорию. Ни одна возвышенность, вплоть до мягких обратных склонов холмов гееста - песчаной прибрежной земли, не скрывает линию закругляющегося вдали горизонта. Уз­кие дороги, покрытые клинкерным кирпичом, подобно красноватым лентам, тя­нутся по долине и связывают крестьянские дворы, которые лежат вразброс по всей этой земле, окруженные деревьями. Только редко такие дворы соединяют­ся в единое поселение, и на глаз тяжело отделить одну общину от другой. Эти крестьянские дворы и владеют этой землей, маленькие чистые городки и рынки остаются едва ли больше чем светлыми пятнами на этой серо- зеленой картине.
        Низкие кирпичные дома дворов с крепкой соломенной крышей, маленькими ок­нами и воротами, которые почти полностью занимают переднюю стену усадьбы, стоят посреди узких прямоугольников разделенных прорытыми в марше - боло­тистой плодородной почве - канавами пастбищ, на которых из черной земли прорастает жирная и равномерно подстригаемая скотом трава. Преимуществен­но конюшня и жилое помещение объединены под одной огромной крышей, и теплый запах живущих по соседству с людьми животных едко проникает во весь дом. Скот - вот богатство этой земли, и крестьяне гееста говорят, наверное, недоброжелательно, что вся работа крестьян, живущей на маршах, состоит в том, чтобы однажды при случае ущипнуть за хвост своих быков, чтобы прове­рить, достаточно ли они уже жирны. Но на самом деле, на дворе всегда было достаточно работы, и если песчаный геест хранил на раскаленном солнце зре­лый хлеб, то болотистая почва наполняла канавы лениво стекающей водой и грязью чуть ли не на высоту человеческого роста, и их приходилось выкапы­вать снова и снова, и если урожай на геесте гибнул от грозы и града, то угрозой для маршей
были эпидемия и чума. На песчаном малоплодородном геесте вла­делец пятидесяти гектаров земли и пяти голов скота никак не мог считаться за­житочным крестьянином, в то время как на болотистых маршах человек мог иметь свои тридцать голов скота и пятнадцать гектаров земли, и тоже вовсе не был зажиточным крестьянином. Но они все были свободными крестьянами, и поле монастыря Святой Анны, владельцем которого был Клаус Хайм, на протя­жении четырех веков оставалось во владении его семьи, семьи свободных кре­стьян, которые во все времена могли решиться на то, чтобы приравнять себя к любому дворянину. Четыреста лет стоят также дубы, которые еще сегодня окаймляют двор, и таких крестьянских дворов и таких семей было много на этой земле. Старший сын наследовал двор, и другие шли в батраки, или если выпа­дал случай, уходили в море, или в город, или учились на адвоката или священ­ника, если хозяйство приносило достаточно дохода. Так как владение крестьян­ским двором регулировало все, и это владение было больше чем просто деньга­ми и имуществом, оно было наследием и родом, и семьей, и преданием, и че­стью, прошлым,
настоящим и будущим. И если кто-то терял свой двор, то он те­рял больше, чем владение, и он терял его потому, что не умел хорошо вести хозяйство. Плохо вести хозяйство, это значило, плохо думать о своем дворе, и потерять двор считалось больше собственной несостоятельностью, чем просто неудачей. То, чего двор требовал, это и должно было происходить с ним, если нужно, то и ломая привычные средства. Так крестьянин и садовод должен был также стать торговцем, когда этого требовало время; и если на геесте внима­тельно следили за курсами и складировали зерно или выбрасывали на рынок, то на маршах ничуть не меньше следили за тем, чтобы осенью в правильный момент отправить на рынок скот, набравший вес за лето. Но когда времена ста­новились плохи, все же, то на маршах это чувствовали раньше, так как скот нужно было продать за любую цену, когда он уже был полностью готов к забою. Во время великой войны это еще начиналось. Старики и женщины могли вести хозяйство только чтобы сводить концы с концами; потом прошла и инфляция, и даже принесла крестьянам некоторую пользу: старые долги исчезли, а новые машины
появились, и тот или другой мог даже купить себе автомобиль, весьма полезный для быстрой торговли. Потому крестьяне сочли вполне правомерным, когда большую часть бремени стабилизации позже взвалили на них. Они умели жить и давать жить другим, и если они и всегда строго оставляли свое при себе, то они, все же, не боялись при случае также давать несколько сверху на том и на этом; и свои налоги они всегда уплачивали точно. Но с налогами дело стано­вилось все непонятнее. То, что приходило из города, редко хорошо пахло, там всегда были те, кто мог считать и писать, и каждое официальное письмо прино­сило неприятности. Теперь, однако, прибывало все больше этих официальных писем, и председатели общин должны были толково советовать и правильно отвечать. Когда молодые крестьяне были дома - многие из них были в городе в сельскохозяйственных школах и в этих новомодных крестьянских институтах, где они учили кое-что, что они не могли бы узнать на своем дворе - тогда они много чего рассказывали, также о крови и о родной земле, и о мифе и стихий­ной силе, и крестьяне слушали и радовались тем дружелюбным вещам,
которые люди в городе теперь говорят о крестьянах. Но, все же, тогда могло случаться, что один владелец двора из своего угла спрашивал, как все же теперь обстоят дела с налогом на недвижимое имущество, и тотчас хозяйка дома убирала хруп­кую посуду в сторону. Так как тогда одно нанизывалось на другое, налог на имущество, и налог на землю, и налог на недвижимое имущество, и подоходный налог, и налог с оборота, и, все же, это все еще, черт бы его побрал, снова складывается вместе, и опять то же самое, земля и имущество, и доход и обо­рот, ведь все вместе это и было крестьянским двором! Так крестьянину прихо­дилось оплачивать все вдвойне и втройне, и к этому еще добавлялись налоги местной общины и платежи за дамбы, и бремя социальных расходов, которое снова и снова возрастает, и в один миг такой вот клочок бумаги так отнимает у тебя всю твою работу, что у тебя пропадают и слух, и зрение! А ведь там были еще банковские проценты и налоги за дороги и мелиорацию, не говоря уже о взносах в различные кооперативы и в земельный союз и в другие крестьянские экономические союзы. Да и какой толк-то, собственно,
говорить о них: ведь ес­ли однажды крестьяне приезжали к этим господам, и за последнее время при­ходилось частенько приезжать к ним, то там было много сочувствия, покачива­ния головой. И целая гора обещаний, и целая навозная куча советов, и, нако­нец, собрание, забирающее множество нужного времени, и с пунктом повестки дня, и с единогласной резолюцией. И на этом все заканчивалось. Итак, нужно было отправляться в финансовое управление. И крестьяне часто шли туда, да­же если при этом всегда теряли целый день и снова все было зря. Потому что люди в финансовом управлении больше не были такими, как раньше, когда еще можно было говорить друг с другом благоразумными словами, и тоже не суще­ствовало больше уже тех ландратов, которые обычно как какие-то маленькие и добрые короли управляли в своих округах и понимали язык крестьян и всегда осведомлялись о скоте и о жене. Теперь ландраты больше не ходили по окрест­ностям в зеленой шляпке, с толстой тростью и в высоких сапогах, нет, теперь это серьезные господа, с пенсне и портфелем, которые сидели теперь там за своими письменными столами, сами больше были уже не
местными, а приезжа­ли из Рейнланда или из провинции Саксония, или из всяких других негостепри­имных земель. Ну, что ж теперь, говорили сами себе крестьяне, работа есть ра­бота, у меня есть моя работа, а у него - его работа, но, все же, раньше мы мог­ли сотрудничать, а теперь уже нет. И раньше нам не приходилось просить о по­мощи, а теперь мы должны делать это. И раньше делалось то, что было необхо­димо, и теперь, если мы действительно однажды чего-то добиваемся, то это вы­глядит так, как будто бы это была милость. Но мы же не хотим милости, мы хо­тим нашего права. И они шли в сельскохозяйственную палату. Потому что было еще кое-что другое. Если бы дело было только в налогах! Но и с торговлей ско­та дела обстояли не хорошо. «Рационализируйте», так говорили господа из сельскохозяйственной палаты крестьянским делегациям. Рационализировать, это было большим словом. Но, все же, что нужно было рационализировать, спрашивали крестьяне, ведь и так уже все было высчитано до самых маленьких деталей? «Перестраивайтесь», говорили господа из сельскохозяйственной пала­ты. Перестраиваться, это тоже было большим
словом. С быками дела больше не шли, из-за торгового договора с Данией. Перестраивайтесь, Крупп тоже пере­строился, с пушек на матрасы; вот и вы перестраивайтесь - с быков на свиней. Многие крестьяне перестраивались. Но это было медленным делом. Ведь это машины работают быстро, а скоту нужно время, чтобы вырасти и набраться жирку, и крестьянский двор - не фабрика. И когда пришло время, и двор пере­строился, и свиньи после больших забот и многих неудач готовы к забою, то их приходится продавать себе в убыток, из-за торгового договора с Сербией. Пусть проданы и в убыток, но оборот-то был, и с этого оборота нужно платить налог, и налогу нужны их деньги. Так дело не пойдет, - сказали крестьяне, нам при­дется продавать свое имущество, чтобы заплатить этот слишком большой налог. Налоговой службе было все равно. Мы не будем платить этот налог, продавая ради этого свое имущество, настаивали упрямо крестьяне, и слово «налог, ради которого требуется продавать свое имущество» приобрело большое значение. Тогда пришли судебные исполнители. И крестьяне отправились в финансовое управление. Сначала их было двое,
трое, которым приходилось все время хо­дить в финансовое управление. Вы плохо вели свое хозяйство, говорили им другие. Сначала их было двое, трое, которым пришлось покинуть свои дворы. Вы плохо вели свое хозяйство, говорили им другие. Но потом их стало больше. Тогда те, которым пришлось продавать свои дворы, уже были везде и всюду известны как хорошие хозяева, как мужчины, которые понимали свое дело. То­гда заполнялись коридоры финансового управления, и его здание пришлось расширять. И судебные исполнители должны были действовать. Сначала опи­сывались быки. Это не было хорошо для кредита. Затем описывалось большее количество быков, тогда кредит совсем прекращался. Потом двор продавался с аукциона, и никто уже не говорил, мол, вы вели хозяйство плохо. Что делать, спрашивали крестьяне, один другого. Что делать, спрашивали они все вместе и пошли к Клаусу Хайму, который всегда был первый среди равных. Клаус Хайм говорил: помогайте себе сами. Помогайте себе сами, так говорил также Хам- кенс, и Хайм и Хамкенс сошлись. Клаус Хайм, в то время ему было примерно пятьдесят лет, был большим мужиком, сильным, как
один из его быков, с серо- белокурой щетиной на красной, квадратной голове. Тот, кто видел его руки, едва ли осмеливался ему возражать, и знали, что он побродил по свету и во многих частях мира дрался со всяким возможным сбродом. Но Хамкенс был мал и почти тонок, спокойный мужчина немного за тридцать, бледный и скромный, который пошел на великую войну офицерским денщиком и вернулся полковым адъютантом, и, как и Хайм, просидел десять лет после войны спокойно и без всяких политических страстей на своем дворе. Помогайте себе сами, говорили они, и это было большим словом. Так как другие не хотели помогать. Мы не мо­жем помогать, говорили другие, господа в учреждениях, господа за зеленым столом, мы хотим, но мы не можем. Почему? - спрашивали крестьяне, спраши­вали снова, и шли от одного к другому. Они шли из одного учреждения в дру­гое, из одного союза в другой, от одной партии к другой. Мы проиграли войну, говорили им в учреждениях и в правящих партиях. И что? - спрашивали кре­стьяне. Мы платим репарации, - говорили другие. Это звучало неплохо, кто проигрывает, тот должен нести убытки. Как мы можем
платить, не получая де­нег с помощью налогов, как мы можем строить, не принося жертв? - спрашива­ли эти господа, и крестьяне говорили, что они не знали этого, и они тоже охот­но хотели бы принести свою жертву, как они часто это доказывали, но они зна­ли лишь одно: что они должны платить налог, продавая свое имущество - а кто все же станет резать свою лучшую молочную корову? Это несправедливо, гово­рили крестьяне, что мы должны платить вдвойне и втройне, и так дело не пой­дет. И что это такое происходит с торговыми договорами? Господа пожимали плечами и отправляли их к другим господам, и те тоже пожимали плечами и ссылались на третьих, и, наконец, крестьяне уходили в ярости. Еще оставались другие партии, радикальные, в оппозиции. Но там было много визга и мало шерсти, и крестьянам это не нравилось. Помогайте себе сами, - сказали Хам- кенс и Хайм и взяли дело в свои руки. Они созвали крестьян в Рендсбург. И пятьдесят тысяч прибыли в один момент. Потому что бумага с печатью судебно­го исполнителя - вестница беды - пришла уже во многие дома, и повсюду рас­сказывали об этом, и тому или другому тоже
приходилось уходить со своего двора, и среди них были достойные имена, мужчины из округа Нордердитмар- шен и из округа Зюдердитмаршен, из окрестностей Ицехо и Рендсбурга, из Вильстера и из Хайде, даже из Прееца и Фленсбурга приходила недобрая весть, и давно уже не на одном только Западном побережье крестьяне чувствовали нужду и поднялись, чтобы справиться с нею. Пятьдесят тысяч крестьян в один день и за один раз! Ну и что же, говорили рабочие Киля, мы вам поставим на ноги пятьдесят тысяч из нас каждый день, если вы хотите. Но это были кресть­яне, которые встречались там, и больше того, крестьяне из Шлезвиг- Гольштейна. И крестьяне там наверху, на севере, не любят покидать свои дво­ры, и если крестьянину есть о чем поболтать, то он идет к своему соседу, или, самое большее, в лавку, которую держит поблизости мельник или мясник, или же он идет в городок на рынок. И уж тем более не по вопросам политики! До войны они голосовали за национал-либералов, потому что не хотели выбирать старых прусских консерваторов, они даже были бастионом либералов, как они могли прочесть в газетах, но это их мало трогало,
потому что с 1864 года они мало в чем полагались на политику. А теперь? Пятьдесят тысяч! И они, те в учреждениях и в партиях, навострили уши. Это было немного, что они могли услышать там в Рендсбурге. Но это было достаточно. Последний раз мы требу­ем... и: Тогда борьба всерьез! и иногда это начиналось уже с: «Лучше быть мертвым, чем рабом, и пусть море проглотит Шлезвиг-Гольштейн». Все же, ко­гда крестьяне возвращались домой, они знали значительно больше, чем рань­ше, и даже больше, чем смогли узнать внимательно навострившиеся уши в учреждениях. В каждой общине образовывались чрезвычайные комитеты по преодолению бедствия, и для них как раз самые лучшие мужчины были доста­точно хороши. Все ли это? спрашивали себя господа в учреждениях. Это было не все. Затем судебные чиновники приезжали для организации продажи недви­жимости с публичного торга и встречали необычно много деревенских парней на всех дорогах около деревни; они пропускали чиновников беспрепятственно и с приветливой ухмылкой, но позже судебные исполнители могли долго и без­деятельно сидеть во второй половине дня на солнце, так как никого
нельзя бы­ло увидеть, и об аукционе не могло быть и речи. А бывали и другие продажи недвижимости с публичного торга, там помещение было битком набито, и при­сутствовало также и несколько чужаков, которые хотели, вероятно, сделать хо­рошую покупку; но вокруг чужаков, однако, стояли молчаливо крестьяне и внимательно смотрели на свои кулаки, и предложений с ценой не последовало.
        А в другой раз, в финансовом управлении в Хузуме, коридоры полностью были забиты крестьянами. Для деятельных чиновников никакой возможности пройти. Люди, дайте же пройти, говорили они крестьянам, а потом: - Чего же вы, соб­ственно, хотите? Мы только ждем, говорили крестьяне, и не толкайте нас, и смеялись, и некоторые пели себе под нос. Так нельзя, говорили чиновники, и они говорили еще много, и одно слово нанизывалось на другое, и крестьяне только ждали. Потом прибывала полиция и тогда была толкотня и разбитые ок­на, и предварительное следствие, при котором мало что удавалось узнать, так как крестьяне только ждали Хамкенса, который там внутри во весь голос всем объявил, что он не может платить свои налоги, продавая собственное добро. Так не пойдет, бормотали в нижних инстанциях, этого никак не должно быть, говорили в средних, здесь нужно решительно навести порядок, говорили на высших уровнях, а господин министр заявил в ландтаге: С этим строго наведут порядок. Чрезвычайные комитеты получили для себя занятие. Так как весь управленческий аппарат со скрипом пришел в движение. Управленческий аппа­рат,
это было большое слово. Кто виновен во всем? Кого мы предостерегали, после того, как мы спокойно и тихо сказали, что нам нужно? Кто придет теперь, после того, как всю галерку разгромили, и надувает тут щеки? Управленческий аппарат. Он не мог помочь, он не мог сделать что-то для нас. Но против нас он действует, это уж он умеет. До сих пор было еще очень спокойно на этой земле. Хозяйки домов были не очень-то большими сторонницами всего этого нового шума. Лучше бросьте все это, говорили они своим мужьям, все со временем снова поменяется, не вмешивайтесь в эти дела. Тогда управленческий аппарат начал накладывать арест на деньги за молоко. Но тут уж молочные деньги - это ежедневные деньги, и хозяйка дома держит их в руках и благодаря ним правит каждый день на дворе. Как, деньги за молоко? И за счет чего нам жить? За ка­кие деньги готовить обед и как заплатить сапожнику за мелкий ремонт? Деньги за молоко, это имело решающее значение. Это было бесцеремонной мерой. Принять решительные меры, это было большим словом. Каждый жандарм знал, что это значит, и что нужно было делать там и тут. Но если жандарм теперь
во время своего дежурства заходил в трактир, чтобы однажды опрокинуть в себя рюмочку шнапса, то крестьяне, которые сидели там большой кучей, молча вста­вали и покидали помещение, и хозяин ресторана без удовольствия смотрел на то, как из-за одного дорогого гостя, уходят другие дорогие гости. Жандарму ку­сок хлеба не лез в горло, а дома его жена, сама дочь крестьянина, жужжала ему в уши, что с тех пор как они наложили арест на деньги за молоко в ближайшем местечке, она тщетно ходила просить крестьянок о поддержке, потому что в до­ме не было даже смальца. Пойди тогда к фрау Петерзен, посоветовал ей муж, но и у Петерзен было то же самое. Потому что внезапно возникло прочное объ­единение ради общего дела, и в городе им довелось узнать, что крестьянин
        Хайм на одном собрании после спокойного разговора о том и сем вдруг встал и сказал только эти слова: он, мол, знает, что есть кое-кто, кто не так уж твердо стоит за наше дело, и тут он может только сказать, что в Шлезвиг-Гольштейне дворы стоят далеко друг от друга, и покрыты они в основном соломой. Но как бы то ни было, молодые крестьяне все чаще скакали на лошадях с одного хуто­ра к другому, чтобы призывать крестьян, и у председателей общин они появля­лись с добрым приветом от чрезвычайного комитета, и если снова появятся но­вые напоминания об уплате налогов, то он может спокойно отправлять эту чушь обратно туда, откуда она пришла. В регионе было опасное настроение, и не могло не случиться так, что многие захотели загребать жар чужими руками и немного для этого раздували огонь. Партии готовились, и в городках стало слишком неспокойно. Многие крестьянские союзы почуяли большую путину, и если они и раньше не очень сходились друг с другом, то теперь единства стало еще гораздо меньше, и все хотели образовывать друг с другом фронт, и чем больше он создавался, этот зеленый фронт, тем больше было в нем
внутренней неразберихи. Крестьян это мало заботило, так как их движение не было органи­зацией, а их чрезвычайные комитеты вовсе не были правлениями союзов. Вла­сти с ними также не вели переговоры, против них они принимали решительные меры. Власти сами охотно дали бы задний ход, но на кону был их престиж. Раз­ве крестьяне недавно не грозили даже председателю общины, который стоял верно на стороне правительства? Только не поддаваться, и у нас есть все госу­дарственные средства поддержания власти! Крестьянин Кок из Байденфлета трижды был у ландрата в Ицехо, и тот даже пообещал ему, что вмешается, что описанные быки не будут забраны, если крестьянин к указанному сроку опла­тит налог, который он задолжал. Но еще до данного срока усердный руководи­тель учреждения послал служителя магистрата забрать быков, и дал ему с со­бой еще двух безработных, так как больше никто не хотел браться за это дело. И трое пришли во двор и хотели забрать быков. Крестьянин оставил их им, но когда они вышли на улицу, там внезапно оказалось много крестьян, синяя кеп­ка на голове и палка в кулаке. Они просто стояли и ничего не
говорили. И не­которые укладывали слоями солому на узкой улице, пара снопов здесь, и не­сколько дальше еще несколько снопов. И когда трое мужчин беспокойно прове­ли быков часть пути, солома внезапно вспыхнула, и поднялся дым. Быки почуя­ли огонь и насторожились. К чему огонь? Но огонь в деревне вспыхивает все­гда, если случается беда, и у крестьянина Кука случилась беда. И задули в ро­жок, возвещающий о пожаре, так как огонь был на пути, и люди собрались, по­тому что дули в рожок. Тем хуже для быков, что они не знали этого: они сорва­лись и побежали назад в хлев. Ландрат в Ицехо был приличным мужчиной. С одной стороны, у него было доброе сердце по отношению к крестьянам, но, с другой стороны, у него были свои начальники. Глава учреждения действовал поспешно, думал он, но «сурово принять решительные меры», «сурово принять решительные меры» звучало у него в ушах. Я отвечаю здесь за мой округ, ду­мал он, кому я отчитываюсь? Моему вышестоящему органу власти. Ландрат Ицехо был рассудительным мужчиной. Что бы он ни делал, все было непра­вильно с самого начала. Я выполняю свой долг, - сказал он твердо. И на
рас­свете дом крестьянина Кока окружила охранная полиция и с винтовками напе­ревес ворвалась во двор. Там были быки. Глупо глазели они на сине-белую пе­чать судебного исполнителя на балке чулана. Их погрузили на грузовик и со всем блестящим эскортом повезли со двора. Водитель грузовика с быками смот­рел вдоль улицы. Там несколько повозок, тесно сдвинутых друг к другу, пре­градили ему дорогу. Полицейские спрыгнули с машины и убрали преграду в сторону. Мертвой и пустой лежала следующая деревня. Колокола звенели. Они звонили о буре. Рожок, предупреждавший о пожаре, трубил. Звук ломался в пустоте на покинутых улицах. И там повозки стояли снова поперек дороги. Во­дитель грузовика с быками был гражданином Ицехо. Среди его клиентов было много крестьян. Крестьяне были необычными людьми. У водителя грузовика с быками случилась поломка на полпути. Дальше нельзя ехать, объяснял он. И полицейские пешком за веревку вели быков до самого города. Ландрат Ицехо был умным мужчиной. Уже следующим утром быки были выставлены на прода­жу на скотоприемном дворе Гамбурга. Но во второй половине дня у директора скотоприемного
двора появилось трое крестьян. Эти быки, - говорили они ему, - это не обычные быки. Это быки принудительного взыскания. И если быки в течение суток не будут выведены из стойла для продажи и не будут возвраще­ны, то вы увидите, откуда вы сможете в будущем получать ваших быков, но из Шлезвиг-Гольштейна - точно нет. Также директор скотоприемного двора был умным человеком. И у него было доброе сердце по отношению к крестьянам. И если бы он больше не получал быков из Шлезвиг-Гольштейна, тогда в его стой­лах для продажи скота он мог бы разве что выращивать траву. Он вытащил свой личный кошелек и заплатил налог крестьянину Коку. Байденфлет был сиг­налом, теперь или никогда нужно было принимать меры.
        Полиция вызывала и допрашивала. Суд вызывал и допрашивал. Пятидесяти двум крестьянам предъявили обвинение в нарушении общественного порядка. Двести крестьян сами пришли в суд и сказали, что они во всем произошедшем тоже принимали участие, и было бы справедливо, если бы и они предстали пе­ред судом по этому обвинению. Крестьянин Клаус Хайм знал, что теперь коса нашла на камень. Сельские жители сходились. Снова и снова и всюду собира­лись крестьяне. Молодые крестьяне постоянно разъезжали верхом на лошадях от хутора к хутору. Нужно было подготовить процесс, сделать крестьян более твердыми, объединить их еще сильнее. В провинциальных газетах чрезвычай­ные комитеты приглашали на встречи, публиковали директивы и воззвания. Но провинциальные газеты были также окружными газетами и официальными га­зетами, и они получали также официальные публикации, и если они всегда остерегались писать недвусмысленно в пользу сельских жителей, то теперь они создавали трудности даже при публикации воззваний. Крестьяне спрашивали, как это так? Вы не хотите писать для нас? Вы думаете, мы зависим от вас, так как у нас нет
газеты, так как мы - не союз, не партия? У нас будет своя газета! У нас будет, у нас должна быть собственная газета, говорил Клаус Хайм. Кре­стьяне собрались вместе. В наихудшем случае, говорили они себе, пусть мы лучше потеряем деньги, выбросив их на нашу газету, чем на налоги. Они купи­ли маленькую типографию в Ицехо. Клаус Хайм при случае прочитал в «Желез­ном фронте», маленьком гамбургского еженедельнике, несколько статей о борьбе крестьян. Они были подписаны «ИВЕ» и везде и всюду были единствен­ными, которые показались ему ясными, хорошими и недвусмысленными. Он по­ехал в Гамбург и посетил этого Иве.
        Ганс Карл Август Иверзен, которого его друзья называли только Иве, еще через три года после перемирия в течение беспокойного времени, послевоенной вой­ны, оставался солдатом. Последнее построение его подразделения застало его в обладании блестящими лейтенантскими погонами, свидетельством об увольне­нии со службы и с непоколебимой волей схватить за шиворот любой подворачи­вающийся шанс. Кроме как рубить, стрелять и колоть, он, пожалуй, не научился никакому другому ремеслу, зато мог справиться с любым положением. Не было ничего, о чем он мог бы горевать, так как у него никогда ничего не было. Когда он начал рассматривать мир с сознанием, он находился на серо-грязном и разо­рванном ландшафте, в который с неба беспрерывно вдалбливалось железо. Он сидел в наполовину заполненной грязью пещере, и самым целесообразным средством продвижения было прыгать почти вслепую и, все же, с самым напря­женным вниманием, от одной дыры к другой. Из художественной литературы он лучше всего знал «Руководство по применению средств ближнего боя», и его почерк, большой, четкий и округлый, можно было легко читать при свете
горя­щей сигареты. Его родиной был фронт, а его семьей - рота. И война после вой­ны тоже мало что изменила в этом факте. Конечно, возникали осложнения идеологического вида, которые он наблюдал, высматривая, из-под края своей каски, подобно, например, особенно запутанным линиям вражеской системы траншей. В общем и целом, однако, ему казалось, как будто он переведен в другой боевой сектор, к изменившимся условиям и традициям которого ему те­перь нужно приспособиться. Многие из его товарищей чувствовали то же самое, и так как никакой правительственный вердикт не смог бы убедить их, что нет пользы верить в то, что их еще раз когда-нибудь используют как подразделе­ние, то они решили остаться вместе и поселиться друг с другом. Итак, они заня­ли район, который предоставили им в распоряжение, на первый взгляд, с очень благоприятными условиями, и начали там немедленно копать и пахать. Но вла­сти, для которых беспокойные мужчины в лесах были неудобны, и которых они подозревали - и не безосновательно - в тайном владении оружием, преследо­вали молодое предприятие такими мероприятиями, которые поселенцы
воспри­нимали как издевательства. Обещанные материалы не поставлялись, кредиты, на которые дали согласие и которые должны были гарантировать, прежде все­го, сами по себе средства к существованию, не предоставлялись, строительный надзор отказывал в своем разрешении быстро сооруженным ими хижинам из глины, и когда, наконец, лесничие окрестностей сообщили о страшном приросте числа браконьеров, а жандармы о странном неповиновении этой почти по- коммунистически управляемой общины отставных солдат, правительство неза­медлительно приняло все меры, и сердитые мужчины постепенно исчезали, ни­кто не знал куда. Иве в одном поместье в Померании получил место ночного и полевого сторожа. В свое свободное время он собирал молодежь деревни, потом всего округа и обучал их строевой подготовке; сначала как в игре, но эту игру воспринимали не без охоты, и так Иве основал вскоре молодежную самооборо­ну, которая распространилась по всей Померании, собираясь ради требующих напряжения сил учений и великолепных демонстраций, что давало рабочей пе­чати в маленьких провинциальных городках повод к резким комментариям. Иве
отвечал на эти замечания в газетах национальной партии, и находчивость, ко­торой отличались его ответы, еще больше, чем прежде, заставили его помещика обратить внимание на скромного молодого ночного сторожа, так что он теперь решился пригласить его отобедать с ним за столом с чудесными яствами. Поме­щик к тому же еще передал Иве достаточную сумму денег, предоставленную в его распоряжение национальной партией, чтобы основать «Боевой призыв», еженедельник, целью которого было защищать старые идеалы от мира врагов. «Боевой призыв» издавался и благодаря своему грубоватому, но сердечному языку заполучил для себя много и друзей, и противников. Все же, этот язык не всегда очень приятно звучал для ушей заказчиков, так как со временем оказа­лось, что у Иве была неудобная точка зрения на идеалы, и, например, его даже с помощью экономических обоснований нельзя было удержать от того, чтобы назвать свинством массовый импорт польских жнецов. Когда же Иве осудили за неуместное замечание в адрес тогдашнего рейхспрезидента на три месяца тюрьмы или шестьдесят тысяч марок денежного штрафа, господа из партийного
правления огорченно сообщили ему, что, к сожалению, они не могут заплатить за него этот денежный штраф. Одновременно они прекратили выход журнала, мероприятие, которое легко можно было оправдать падением марки во время инфляции; так как подписчик газеты всегда платил на месяц вперед, тогда как поставщику бумаги приходилось всегда платить уже после произошедшей по­ставки, и бремя долгов «Боевого призыва» росло в той же пропорции, что и рост числа абонентов. Для Иве ничего не значило бы отправиться на некоторое время в тюрьму. Он знал, что другие патриотические союзы с усердием ждали, чтобы проглотить его молодежную самооборону как лакомый кусок. Но так как одновременно в Рурской области молодые люди такого же типа, как он, превра­тили пассивное сопротивление в отчаянное наступление, он отказался от своей позиции руководителя молодежной самообороны, наскреб все, что оставалось в его ящиках, продал все свое добро, кроме самого необходимого, заплатил де­нежный штраф, который достиг теперь стоимости золотого пфеннига, и уехал туда, куда звал его голос крови. Но вскоре он и там попал в тюрьму, не без то­го,
чтобы дать для этого повод своими целеустремленными занятиями со слиш­ком уж быстро воспламеняющимися материалами. Освобожденный после окон­чания борьбы в Руре, он попробовал себя, как хоть и несколько бледный, одна­ко, без следа генерал-директорского тюремного психоза, страховой агент. Он снова оставил деятельность в этой области, когда один благотворитель после долгой обработки вместо того, чтобы заключить с ним страховой договор, со­страдательно сунул ему в руку предполагаемый комиссионный сбор и посовето­вал поискать себе другую профессию. Также «Минимакс» и «Электролюкс» ни­коим образом не оправдали его надежд на социальный подъем; но зато на кон­курсе, организованном производителем моторных масел «Видол», он получил третий приз в размере пятисот марок за рекламный стих: ««Граф Цеппелин» летит, как известно, над морем и землей только с маслом «Видол»». Эту сумму, самую большую, которой он когда-либо владел в своей жизни, и которая стоила ему пяти секунд работы, он решил вложить мудро. Он приобрел себе смокинг и виолончель - на которой он более или менее умел играть - и стал музыкантом в оркестре
одного кафе, который давал летом концерты на курортах Балтийского побережья. Зимой он перебивался разными случайными работами. Уже во вто­ром сезоне дирижер решил, что лучше было бы заменить виолончелиста на по­движного негра, который превосходно умел обращаться с ударными инструмен­тами. При расчете он пытался обмануть Иве, и тот, презирая помощь граждан­ских юридических учреждений, нанес некоторый вред по-мужски красивому внешнему облику дирижера, затем продал свой смокинг второму скрипачу, и подумывал над тем, чтобы изменить все в своей жизни и уехать в Африку. В порту он не нашел работы ни кочегара, ни моряка, ни денег для морской поезд­ки. Потому он нанялся рабочим на гамбургскую чесальную фабрику прядильной шерсти, что он, как он сам себе говорил, уже давно должен был бы сделать. Там он оставался в течение года. Он снимал койку на ночь у округлой вдовы и каждое утро со своим жестяным маленьким кофейником шел на фабрику. По воскресеньям он ходил на танцы. Его коллеги называли его только лейтенантом и пытались побудить его вступить в их партию и в профсоюз. Но у него было непреодолимое отвращение
к потребительским кооперативам и профсоюзным секретарям и он стоял ближе к коммунистам и синдикалистам, чем он сам ду­мал. К ним его привлекал его темперамент; разделяла его с ними безусловная вера в другие, не экономические ценности. Он сам хотел подняться высоко. Для него тогда Германия состояла из шестидесяти миллионов человек, которые чув­ствовали, что они находятся на неправильном месте и всех оставшихся, кото­рые не были на правильном месте. Он хотел на свое правильное место. Он хо­тел подняться высоко, чтобы полностью использовать свои способности. Пока перед ним открывались только небольшие перспективы. Он писал статьи. В обеденный перерыв он писал «Обеденный перерыв», а после окончания рабо­чего дня - «После окончания рабочего дня». Буржуазные газеты с сильным со­циальным пониманием охотно брали его маленькие заметки и платили по четы­ре пфеннига за строку, учитывая его положение. Во время одного из своих по­сещений в редакциях он услышал, что один маленький национальный ежене­дельник пошел с молотка и стал теперь собственностью типографа. Он сразу же пошел к этому человеку и предложил свои
услуги по дальнейшему редактиро­ванию газеты. Издатель, хотя и принял решение моментально, помучил его ожиданием четыре недели, потом принял его редактором с жалованием в двести марок и с редакторским бюджетом по пятьдесят марок за страницу. Иве горел, он был одержим своей работой. У «Железного фронта», как называлась газета, не было фронта, и о железе в нем тоже не говорилось. Список подписчиков вы­глядел ужасно. Письма читателей относились преимущественно к уголку голо­воломок и к приложению «Немецкий лес», которые служба матриц регулярно пересылала в редакцию. Иве начал чистку. Он вычеркнул уголок головоломок и «Немецкий лес». Приложение «Об обороне и оружии» он превратил в «Школу политики». Рубрика «Наши колонии» претерпела такие изменения, что один старый подписчик, отставной майор, послал в редакцию почтовую открытку со словами «Вы - изменники родины». Прежние сотрудники обиженно уходили. Было тяжело найти новых, которые могли бы следовать своеобразной линии Иве. Временами он сам писал весь номер от первой до последней строчки. Он мог писать, что хотел. Издатель иногда ворчал, но число
подписчиков росло. Всюду в регионе Иве налаживал связи, отыскивал маленькие и разрозненные группки молодежи и отдельных людей, которые, кажется, были с ним одинако­вы по духу. Было достаточно тех, которые хотели высказаться, и для которых не открывалась ни одна редакторская дверь. Он организовывал маленькие лек­ционные вечера, которые заканчивались острыми дискуссиями, и продолжал дискуссии и в своем журнале. Он часто печатал и явную чепуху, но тогда это была, по крайней мере, фундаментальная чепуха, которая всегда обнаруживала свое особенное обаяние. «Железный фронт» был изданием, которое должно было высказывать что-то свое собственное, и оно высказывало это, Иве, в не­двусмысленных словах, заботился об этом. Иве был счастлив. Даже в самые грязные моменты он всегда находил жизнь прекрасной, теперь, однако, он находил ее просто неописуемо прекрасной. Он знал, что он мог попадаться сно­ва и снова, и в слове «авантюра» для него не было никакого другого смысла, кроме захватывающе-привлекательного. Он мог твердо нести ответственность за все в своей жизни, так как у него всегда было мужество, чтобы
решиться также на прыжок в неизвестность. Он спрыгнул, и теперь он обеими ногами твердо стоял перед своим редакторским столом. Если он с этого места видел перед собой поле своих возможностей, то он мог, сколько бы работы не прино­сил ему также маленький день, все же, уверенно думать, что он нашел свою большую линию. Пока однажды к нему не пришел крестьянин Клаус Хайм. Нам нужен человек, который может писать, - сказал Клаус Хайм, не хотите ли вы приехать к нам? Иве на мгновение оглянул свою редакцию. Потом он покраснел и сказал: «Да».
        У Графенштольца, владельца книжной типографии в Ицехо, вопреки всем уси­лиям, ничего не получалось. Он бегал за каждым заказом как такса за кроли­ком, где бы он ни чуял клиента, он цеплялся в него волчьей хваткой, и этого серого человечка в городке знали только как усердно носившегося по улицам, или сидящего на краешке стула за пивом, пытаясь сильными жестами побудить сопротивляющегося делового партнера к заключению сделки. Но типография все больше приходила в упадок. Что бы Графенштольц не делал, у него все срывалось, и таким образом в нем укреплялось убеждение, что этот упадок нужно приписывать только тайным махинациям евреев, иезуитов и масонов. Нужно было вырвать зло с корнем, и отныне он целиком посвящал себя борьбе против «надгосударственных сил». Он прекратил покупать себе шерстяное нижнее белье у Саломона Штайнбаха, ведущей местной фирмы этой отрасли, и на приеме у адвоката Хаппиха, у которого был странный знак на цепочке для часов, он по-прежнему не был замечен. Он не знал никого из иезуитов, их про­сто не было в Ицехо. Но разве как раз это не было еще одним доказательством зловещей силы
его противников? Он знал, что нападение не могло быстро сго­реть в пустоте, так как всюду стоял невидимый враг, и иногда этот враг выда­вал себя уже в улыбке его слушателей, которая была ничем иным, как улыбкой посвященных или, по меньшей мере, оплаченной улыбкой. Иногда, когда он, съежившись, лежал в постели, все его тощее тело вдруг покрывалось потом при мысли о том, с какой всемогущей силой рискнул потягаться он, Графенштольц, но ничто не могло удержать его от того, чтобы он со всей силой бросался в про­рыв ради своих убеждений. Не обращая внимания ни на какие опасности, он опубликовал брошюру, которая проливала свет на преступные деяния губите­лей Германии. За это власти лишили его своих заявок на печатание, в частно­сти, выпуска «Официальных объявлений», и Графенштольц обанкротился. Он пал, но даже в падении он еще раз так сорвал вуаль тайны со связей между надгосударственными силами и управленческим аппаратом. Никто не привет­ствовал борьбу сельских жителей так же как он, и именно он дал в руки кресть­янам типографию. Он предлагал назвать новую газету «Бальмунг» - как меч Зигфрида из «Песни о
Нибелунгах», но крестьянам это не понравилось; один хотел название «Набат», другой «Пиддер Люнг», Иве, однако, решал назвать газету просто «Дас Ландфольк» - «Крестьянство». Тем самым имя было уста­новлено, но это было также одно единственное, что было решенным. Так как когда Иве, в сопровождении Графенштольца, в первый раз вошел в типогра­фию, он нашел во флигеле разрушенного крестьянского двора большое, гряз­ное помещение с разбитыми или ослепшими окнами, в котором стоял всяческий железный хлам. Это был наборный цех. Литеры лежали наскоро собранными в ящиках, ротационная машина древней модели казалась совершенно разрушен­ной, обе наборные машины грохотали так же, как ручной пресс. Иве молча под­нялся по прогнившей лестнице к помещениям редакции, всегда в сопровожде­нии Графенштольца, который, не очень-то разбираясь в своем бывшем пред­приятии, указывал усердно на то более чем странное обстоятельство, что ми­нистр-центрист Тримборн часто ужинал как раз у банкира Оппенгеймера. Ре­дакция состояла из четырех голых стен, покрытого потрескавшимися каменны­ми плитами пола и нескольких ящиков, бочек и досок,
которые там валялись. Иве снял свой пиджак и начал сколачивать себе редакторский письменный стол из досок и ящиков. Из досок и жердей он склепал сооружение, немного похожее на кровать, он возился с ротационной машиной, смазывал маслом и чистил руч­ной пресс. Он побелил известью помещения и поставил новые окна, он устано­вил большой радиоприемник, который прислал ему Клаус Хайм, он принимал на работу наборщиков и метранпажей и вел переговоры с почтой и поставщиком бумаги. И Графенштольц, который приправлял свою деятельность различными разоблачениями о протоколах сионских мудрецов, тоже получил для себя рабо­ту: Иве посылал его в город выбирать все стены, на которых можно было бы развесить афиши. Иве спал в редакции, он питался сигаретами и чаем с добры­ми дарами, которые Клаус Хайм посылал ему от своего двора. После двух недель беспрерывной работы Иве издал первый номер. Господа из «Ицехоер Генеральанцайгер» пожимали плечами. Это никак не напоминало газету. О раз­деле местных новостей вообще не было и речи. Ни падение лесов на цементном заводе не было упомянуто, ни двадцатипятилетний юбилей пребывания
на должности старшего секретаря нижнесаксонской окружной сберегательной кас­сы. И ни строчки о большом судебном процессе по делу об убийстве Хильды Шеллер. Вместо этого там были новости от Т^. и «Вольффа», снабженные громкими заголовками и замечаниями, которые свидетельствовали, скажем так, об оригинальной точке зрения. Передовая статья, призыв того господина Хам- кенса, произведения которого уже неоднократно давали властям повод для беспощадного вмешательства. Рассуждения о сущности и средствах бойкота, явно вымышленный репортаж из Рейхстага, насмехавшийся над всеми долж­ностными лицами, и вместо фельетона статья: «Как я как подсудимый веду себя перед судом», которая могла быть связана только с предстоящим воловьим про­цессом в Байденфлетере, о чем тут можно было думать. Все это на необуздан­ном языке, который никакое государство с порядком не могло терпеть долго. Кроме того, номер кишел опечатками; например, пять раз упомянутое имя прус­ского министра полиции Грешцинского (СгезсгтБку) каждый раз было написано по-разному, в конце концов, оно вообще состояло из одних только согласных. Чистая
демагогия, говорил главный редактор старого и привычного «Ицехоер Генеральанцайгер», игнорировать, просто игнорировать, тем более, что у них вообще нет рекламных объявлений. Сам Иве не был доволен. Он еще не рубит по-настоящему, говорил он Хайму, и что мне нужно, это голос крестьян. Но кре­стьяне все еще воздерживались. Чрезвычайные комитеты приходили с различ­ными полезными сообщениями, а также несколько молодых крестьян пробовали себя в необычной профессии, и Иве тоже нашел в их лице свою самую сильную опору. Сотрудники «Железного фронта» еще медлили, и потому Иве все же сам писал почти всю газету. Большей частью он сразу диктовал прямо у наборной машины, и когда порой он не мог продвинуться дальше, наборщик, который но­сил в петлице ротфронтовскую звезду, помогал ему своими сочными замечани­ями. Через восемь дней газета была запрещена. Иве заменил заголовок и начал выпускать газету под именем «Западное побережье». Губернатор Кюрбис за­претил и ее, запретил «Крестьянский фронт» и «Сельского почтальона» и каж­дую «резервную» газету, которая занималась политикой. Тогда Иве назвал га­зету «Тыква.
Сельскохозяйственная профессиональная газета» (он обыграл фа­милию губернатора - «Кюрбис» - по-немецки «тыква» - прим. перев.) и первая статья начиналась со слов: «Тыква лучше всего произрастает на навозе...» Кре­стьяне смеялись. Крестьяне заказывали, ежедневно поступали письма. Один учитель сельскохозяйственной школы писал приложение «Борона и плуг» и был потом бессрочно уволен за это своим начальством. Тем самым существование газеты было гарантировано; когда «Крестьянство» смогло выходить снова, на крестьянских собраниях было принято решение поддерживать только «Кресть­янство», теперь начали поступать и рекламные объявления, и вскоре во всей земле Шлезвиг-Гольштейн почти не осталось ни одного крестьянского дома, где бы не читали эту газету.
        «Ицехоер Генеральанцайгер» писал, что злой дух теперь поселился также за стенами нашего мирного города. К воловьему процессу Иве намеревался выпус­кать газету дважды в день, один номер к перерыву в заседаниях в полдень, и один номер вечером. Иве нуждался в помощи, она пришла к нему в лице одного молодого человека, который однажды появился в редакции, никто точно не знал, почему. Также никто точно не знал, откуда он, и только знали, что он, который мог называть себя здесь Хиннерк, в Баварии был известен под именем И. Зеппль, а в Рейнланде под именем Юпп. Когда его распрашивали поподроб­нее, он обычно задумчиво говорил, что он - соль земли, и так же стар, как она; во всяком случае, он знал все и он умел все, и во время процесса он показал свою настоящую ценность. По необъяснимой воле Бога, - сказал он озабоченно, когда в первый раз пришел в редакцию, должна также существовать организа­ция. И он организовывал. В начале процесса он имел в своем распоряжении не только батальон молодых крестьян, не только колонны велосипедистов, мото­циклов и автомобилей, но даже самолет приземлялся на поле перед
городом, готовый сбрасывать газету точно над самыми удаленными местами провинции. Крестьяне и власти знали, какое значение имел процесс, что он - испытание силы, исход которого в существенной степени должен был определить даль­нейшую борьбу. Более двух тысяч крестьян встречались в городе, представите­ли всех чрезвычайных комитетов, делегации также из других провинций, из Ганновера, Восточной Пруссии, Силезии и Ольденбурга. Большие газеты посы­лали своих репортеров, и «Берлинер Тагеблатт» в первый раз опубликовала рассуждения о процессах в Шлезвиг-Гольштейне как передовую статью, причем не гамбургского корреспондента, а написанную членом редакции. Большие начальники появлялись в зале заседания (жена регирунгсрата Бехаке в простом послеполуденном платье из простой шерсти, «АГдНа1ете», опоясанном на та­лии), само собой разумеется, также комиссар уголовной полиции Мюлльшиппе из Берлина, отдел 1А. Две сотни охранных полицейских были введены в горо­док, и у Иве была хорошая причина написать об этом как бы с затуманенным вопросительным знаком: Чего это стоит государству? Он сидел в зале заседаний канцелярии
бургомистра, в котором происходил процесс, у ног Карла Великого, основателя города, огромную статую которого добрые горожане во время войны остроумно подбили гвоздями черного, серебристого и золотистого цвета, навер­няка, потому что он в свое время приказал казнить двадцать тысяч нижнесак- сонцев - о чем Иве ни в коем случае не забывал упомянуть. Он сидел между доктором Лютгебруне, первым защитником, и стенографом, который слово в слово записывал ход процесса. В то время как господа репортеры из большой прессы сидели в тоске - ведь пятьдесят два подсудимых все говорили одно и то же, как случилось так, что крестьянский двор стал должником, как дошло до того, что нужда вступила на плодородную землю голштинских маршей - Иве писал и писал. Он то склонялся к защитнику, то подглядывал в стенограмму, Хайм шептал ему что-то на ухо, и председатель суда неодобрительно поднимал взгляд, когда молодые крестьяне снова проталкивались к Иве, чтобы забрать листки с его записями для того, чтобы отдать в набор. Вокруг всем командовал Хиннерк, гонял свои колонны по городу, в котором крестьяне стояли разроз­ненными
группами, звонил по телефону и задавал вопросы, и время от времени наливал себе крепкие напитки. В полдень, едва председатель суда объявлял перерыв в заседании, влажные листки газеты уже дождем рассыпались по залу, у крестьян на улицах и площадях и в трактирах уже была газета в руках, и под­судимые могли не только точно читать, что они говорили, они также знали, что они еще должны были говорить. Репортаж о настроении в зале и стенограмма, политические и уголовно-правовые замечания - каждое предложение как указ блохи для прокурора - телеграммы с выражениями симпатии из всех крестьян­ских провинций империи, острое слово для председателя, успокоительное рас­смотрение для домашних хозяек - конечно, со ссылкой на деньги за молоко, анекдоты, которые о процессе рассказывали между собой крестьяне - (У меня чешется рука, говорил прокурор, я думаю, мы получим деньги от крестьян. - У меня чешется башка, говорил председатель, я думаю что, крестьяне пристрелят нас!) - процесс овладел газетой, и газета овладела процессом. Неделовые ме­тоды репортажа определенной прессы.... писал «Ицехоер Генеральанцайгер».
Решительные выражения лиц крестьян могли бы управленческому аппарату... диктовал вечером Иве у наборной машины, тут ротационная машина захрустела и остановилась намертво. Три часа возились с ней - но где был Хиннерк? и мо­лодые крестьяне ворвались в ночную жизнь Ицехо, в «Голубой грот», и там он сидел совершенно пьяный, обнимая трех полицейских, которых он заставил вы­пить соответствующее количество «тыквы», изобретенной и названной им эс­сенции из самых крепких шнапсов и надлежаще заправленной перцем, там он сидел в уютном союзе с судебными исполнителями системы, и все пели, что пусть море поглотит Шлезвиг-Гольштейн, что принесло всем троим усердным полицейским наказание в виде перевода на низшую должность, а Хиннерку трехдневную нетрудоспособность. Так молодые крестьяне все же попеременно стояли за ручным прессом, но Иве должен был вместо вечернего выпуска газе­ты довольствоваться только специальным выпуском. Процесс закончился осуж­дением всех подсудимых на шесть месяцев тюрьмы, с испытательным сроком, который придавал приговору значение оправдания. Здесь крестьяне по праву почувствовали
недостаточное мужество системы и праздновали победу. Но Иве был обеспокоен, он унюхал мертвую точку. И он чуял ее не только в борьбе крестьян, он почувствовал ее также в самом себе. Фактически ни процесс, ни события, которые привели к нему, не решали ничего. Все, что происходило до сих пор, было ничем иным, как самым простым рефлекторным движением. Раз­ве только то, что это движение было проведено с такой мерой решительности, придавало ему значение и оставляло надежду, которая продолжалась. Клаус Хайм и Хамкенс, теперь бесспорные руководители движения, пожертвовали своим двором, чтобы спасти двор. Все сильное выходящее теперь за рубежи провинции движение было направлено на сохранение собственного имущества против системы, которая, по каким бы то ни было причинам, угрожала этому имуществу. Здесь для Иве разрыв между издержками и успехом показался слишком большим. Ценность этого разрыва состояла в энергии, которую они произвели. Снова и снова Хайм, Хамкенс и Иве указывали на крестьянскую со­лидарность, сравнивали ее с солидарностью рабочих, но солидарность, это бы­ла только одна из предпосылок. Было уже
хорошо, что эта предпосылка была достигнута, снова стала само собой разумеющимся делом, после того, как она так исчезла на протяжении долгого времени. Но этого не могло быть достаточ­но. В действительности, каждый чувствовал, что этого было недостаточно. Вла­сти уже давно, тогда как крестьяне еще почти единогласно выступили против чрезмерно высоких налогов, еще больше, чем самого этого движения боялись того, что обязательно должно было получиться из этого движения и готовились противостоять этому, в каком бы виде оно ни было. Теперь крестьяне всей им­перии смотрели на провинцию, жаждая узнать, какие тут были даны сигналы, важные и для них самих. Теперь партии и политические союзы приходили, что­бы спросить, чего вы, собственно, хотите, готовые, в случае недостаточного от­вета помочь подходящими программами. Теперь крестьяне также приходили к Хайму, к Хамкенсу и к Иве и спрашивали, что дальше? До сих пор, это было больше шуткой, грубой, замечательной крестьянской шуткой, с очень трезвой мыслью о цели на переднем плане. И Иве хорошо понимал такие шутки. Сель­ские жители чувствовали себя находящимися под
угрозой в самом своем суще­ствовании, в смысле своего существования, в крестьянском дворе, и они защи­щались средствами, которые были у них, самыми необходимыми средствами, против системы, враждебной им, системы, которая не казалась враждебной, а именно была такой, уже была, так как она позволила управлять собой обуслов­ленностью, которая явно не была крестьянской обусловленностью, и несмотря на это, приходила к ним с претензией распоряжаться. До тех пор все было ясно и просто. Система, говорили крестьяне, они не говорили: государство; государ­ство должно быть, они говорили, и что же теперь? Вся власть исходит от наро­да! И кем же был народ, если не ими? Была ли конституция хороша или плоха, об этом крестьяне не особо спрашивали. Но: что написано, то написано! И там была, однако, статья 64, где стоял: особенно защищать торговлю, сельское хо­зяйство и ремесла - коротко и ясно было написано. Мы, крестьяне, правы, а система не права, она искажает конституцию (хороша ли она или плоха). Они никогда не были особенно хорошими христианами, крестьяне там на Севере, но
        Бога от черта они всегда отчетливо умели отличать. Любая вещь в ее подлин­ной и настоящей сути, это был Бог, ну, а черт был подделкой. Система была яв­но от дьявола. Наше дело хорошее, говорили крестьяне, хорошее дело справед­ливо для всех, итак, мы боремся за всех, и все должны бороться за нас. Это и было той точкой, которая придавала Иве надежду. Есть два пути, - говорил Иве, - либо, мы развиваемся дальше в нашей позиции, мы несем движение по всей империи, с единственной целью сохранения крестьянского сословия, и будь, что будет... Да, - говорил Хамкенс, - мы, крестьяне, не хотим большего - или, - продолжал Иве, - мы с самого начала действуем как штурмовой отряд новой реальности, мы нацеливаемся на общее изменение немецкого положения, не как деревня против города, а как эмбриональная клетка нового государства, революционно, если хотите, и, во всяком случае, всеми средствами. Это, - го­ворил Клаус Хайм, - вот это мы должны хотеть. Старик Райманн из чрезвычай­ного комитета в Зюдердитмаршене посмотрел на Хамкенса и Хайма: Эти два пу­ти - это на самом деле один путь, - сказал он, и я думаю, нам
достался в руки шанс, и мы должны воспользоваться им. Иве обратился к нему: То, что начина­ется теперь, уже не шутка. Вы должны знать, насколько хватит вам силы, и не больше ли ваша уверенность, чем ваша сила. Вы хотели солидарности, у вас она есть. Рабочий класс не знал другого средства освободиться, кроме нее. Че­го он достиг, мы теперь видим. Мы знакомы с соблазном: вместо того, чтобы свергнуть систему, устроиться в ней более удобно. Но кто уступает ей, тот ни­чего не изменит. Вы хотите уступить или изменить? Изменить, сразу сказали Хайм и старик Райманн, и Хамкенс тоже сказал: изменить. И борьба крестьян продолжалась; управленческий аппарат уже позаботился об этом. Но теперь эта борьба проходила под другим аспектом. И об этом позаботились Клаус Хайм и Иве и все, которые были с ним одного мнения, и таких было много. Почти неза­метно ценностный акцент сдвинулся. Это знал Иве: то, что с самого начала не лежало в основе дела, того невозможно было добиться, революции не делаются с открытыми ладонями. В основе этого движения, однако, лежало то, что хотело действовать дальше, и глубже, и жестче. Одно
возрастало к другому, и нужно было указывать направление и определять темп. Если крестьяне поднялись против плотного покрова системы, то под плотным покровом крестьянского фронта образовывалось уже новое ядро, направленное на то, чтобы сменить систему. Это происходило неизбежно, как необходимое последствие борьбы, не по соображениям программы. Провинция лежала в руках крестьянских руково­дителей. Все, что было крестьянским делом - и скоро больше, чем только это - выскользало из рук административных властей. Клаус Хайм должен был распо­ряжаться больше, чем губернатор, и чрезвычайный комитет значил больше, чем муниципалитет. Община приобретала для крестьянина новый смысл: самое тес­ное общество взаимопомощи, общины теперь объединялись вместо округа в естественно ограниченные своеобразием ландшафта районы борьбы; и разве маленькие города и рынки в местечках не были зависимы от плоских полей равнин? К ним направили призыв присоединяться, и вскоре он должен был стать еще безотлагательнее, просьба превращалась в угрозу. Самоуправление, это было главным словом. Самоуправление? спрашивали журналисты,
приез­жавшие из города к крестьянам, и поднимали брови, это демократическая мысль! Демократически это или нет, нам все равно, говорили крестьяне, и под­нимали брови, мы думали, что ваша система демократическая? Дайте только это, как полагается, крестьянскому союзу, говорили журналисты, которые вне­запно обнаруживали, что у них всегда было доброе сердце по отношению к крестьянам. Вы не понимаете нас, говорили крестьяне, ваша борьба не являет­ся нашей борьбой. Нужно, писал Иве, объединить крестьянство всей империи. Не в союзах и объединениях, они могут оставаться и посвящать себя дальше своей работе, и отдельный крестьянин может оставаться их членом, где он до сих пор был членом. Но то, чего мы достигли в Шлезвиг-Гольштейне, должно быть правильно и для всех провинций: безусловная солидарность крестьян, са­моуправление крестьянских общин и исключение чуждой крестьянину системы, распоряжающейся со стороны его крестьянскими делами. Мы - ячейка государ­ства, и - и это отнюдь не маловажно, мы не образуем, как организованный ра­бочий класс, так сказать, государство в государстве, который как равный среди
равных ведет переговоры с властью - как власть с властью. Мы начали с этого, мы вступили на этот путь, как на единственный, который был возможен для нас. Нашим заданием было: стать примером, и нашей целью остается: преобразова­ние ситуации в Германии. Но Иве, писавший эти слова, был разделен на две части. Он чувствовал, что этого было мало, и что это совсем еще не созрело. Он просто так бросил мысль, как стружку своей работы. Но скоро ему предстояло завоевать популярность. Ибо власти принимали решительные меры. Полиция окружила дом, обыскала помещения типографии и редакции, собрала все найденные бумаги, и не успел Иве оглянуться, как против него завели дело. Государственная измена и измена родине, - говорил судебный следователь. Государственная измена, так как Иве хотел, очевидно, свергнуть конституцию, и измена родине, так как это могло бы произойти, очевидно, только путем отде­ления провинции от Германии. Могло ли так быть, спрашивал себя Иве, тут им, похоже, кажется что-то более опасное, чем мои подстрекательства? Какой бы необоснованной не представлялась эта история самому следователю, он как
можно быстрее передал дело в прокуратуру с приветливым: «На ваше усмотре­ние». Но прокурор листал газету «Крестьянство» от первого вплоть до послед­него номера, всегда с красным карандашом в руке, и когда Иве оглянулся в другой раз, на него навесили уже двадцать семь пунктов обвинения за оскорб­ления. Но это происходило в хорошее время, так как весна требовала от кре­стьян заняться обработкой земли, и им предстояло лето со всей летней работой, и если они при случае и встречались пунктуально друг с другом, чтобы отразить превышения власти со стороны управленческого аппарата, то, все же, они не искали себе такого случая. Так что в регионе было относительно спокойно, и никто не думал, что это могло бы рассматриваться как знак подчинения. Тогда- то и началось. Там арестовали Хамкенса, там приказы об уплате посыпались в дом, тут начались снова принудительные взыскания долгов. Вы снова начинае­те? спрашивали крестьяне. Это чистое нахальство. Но как хотите! Теперь Хам-
        кенс был тихим, и Хайм стал большим человеком.

*
        Окружной начальник Байденфлета был думающим строго по закону человеком, который при всех обстоятельствах держался за букву закона. Поэтому он не знал конфликтов с совестью. Борьба крестьян нанесла по нему сильный удар, но не поколебала его. Во время воловьего процесса он выступил как свидетель, и то, что он, неподвижный и широкоплечий, стоя перед Карлом Великим, дол­жен был сказать, было, по закону, важным свидетельством против крестьян. То, что он высказывал, было настолько же определенным, что и показания самих подсудимых, это были также те же самые слова, разница лишь в том, что он воспринимал произошедшее как нарушение закона, а подсудимые считали это вполне законным. Между ним и подсудимыми выступил второй свидетель обви­нения - ландрат Ицехо - худой, нервный и обеспокоенный, всегда старавшийся найти компромисс - почти как комическая фигура. У крестьян не было ненави­сти к ландрату, они только считали его надоедливым представителем надоедли­вой системы. Но окружной начальник Байденфлет, сам крестьянин по проис­хождению и по образу жизни, не встал на сторону крестьян, уклонился от
кре­стьянской солидарности. И в дальнейшем он тоже ничего не изменил в своем отношении, не боясь бойкота и угроз. Когда по деревням провинции прокати­лась вторая волна официальных принудительных мер, он управлял своим ве­домством с той непреклонностью, которую он всегда доказывал, когда его рас­поряжения исчезали в пустоте. Однажды вечером, он уже собирался ложиться спать, как перед его домом раздался громкий хлопок. Стекло треснуло. Окруж­ной начальник вышел из дома, чтобы посмотреть, что случилось. Он не обнару­жил ничего, кроме сожженных остатков пиротехнического средства. По долгу службы он сообщил об инциденте своей вышестоящей инстанции, окружной ад­министрации, со всеми подробностями, и не делая никаких выводов. Ландрат пребывал в наивысшем возбуждении. Покушение разрушило дом окружного начальника, объявил он прессе; и газеты привели это сообщение под громким заголовком. Доброжелательные элементы, так они писали, с отвращением отво­рачиваются от этих методов политической борьбы. И: Мы надеемся, что органы власти с повышенной готовностью будут следить за безопасностью страны. Ко­миссия,
говорилось там далее, отправилась в данный момент на место преступ­ного покушения. То, что она установила, пока еще нельзя разглашать. Это так никогда и не разгласили. Крестьяне качали головами, ну ладно, это ничем не навредило окружному начальнику. Также Хиннерк качал головой. Покушение? Для него это было новым. Все-таки это заставило его задуматься. Покушение, говорил ландрат потрясенно, до чего дошли дела в его округе! Если кто-то, то, все же, он был невиновен, и он делал все для того, чтобы облегчить нужду в его округе, все, что он мог делать. И такой была благодарность! Нет, не стоит впредь поддаваться мягкости. Однажды вечером, как раз, когда он как раз ло­жился спать, сильный хлопок раздался перед его домом. Несколько стекол треснуло. Чиновник вышел из дому, чтобы посмотреть, в чем дело. Он не обна­ружил ничего иного, кроме сгоревших остатков бомбы. Точно, без сомнения, это не было пиротехнической ракетой, это была взрывчатка, которая вырвала большой угловой камень из фасада дома. Покушение с применением взрывчато­го вещества, установила полиция, и газеты написали об этом под крупными
за­головками. Преступным поступкам, так они писали, теперь следует положить конец. И: Мы просим органы власти, чтобы они приняли самые строгие меры, чтобы гарантировать мирному гражданину безопасность, на которую он имеет право. Крестьяне качали головами, ну ладно, это ничем не навредило ландрату. Также Хиннерк качал головой. Покушение со взрывчаткой? И он склонился, окруженный любопытной массой, которая собралась перед окружной админи­страцией, над угловым камнем. По моему опыту, - сказал он, это - не взрывча­тое вещество, это черный порох, совершенно обычный черный порох, обмотан­ный вот этим лейкопластырем, и высоко поднял конец черноватой липкой лен­ты. Все-таки, - сказал он полицейскому, который просил толпу разойтись, - все-таки у мужчины должен быть какой-то опыт! Покушение с применением взрывчатки, - сказал начальник окружного управления в Шлезвиге, когда по­лучил сообщение. Он оценивал крестьянское движение невысоко, примерно, как обычную короткую вспышку, разожженную профессиональными подстрека­телями. С неодобрением смотрел он на неспособность подчиненных админи­стративных органов. Разве у
него самого не было прекрасных взаимоотношений с руководителями крестьянских представительств? Разве не вел он в спокой­ствии, мире и деловитости переговоры с руководящими господами из зеленого фронта? Этим бомбистам следует преподать урок. Однажды вечером, когда он как раз шел ложиться спать, сильный хлопок раздался перед его домом. Все стекла раскололись. Швейцар вышел из дому, чтобы посмотреть, что случилось. Он не обнаружил ничего, кроме сгоревших остатков бомбы и нескольких разо­дранных железных частей. Весь фасад правительственного здания до самого верха был поврежден. Вызванный немедленно эксперт сказал, что это взрыв адской машины. Газеты написали об этом под крупными заголовками. Челове­ческих жертв не было, писали они, но, без сомнения, за это следует благода­рить только случай. И: Серия покушений с адскими машинами - это насмешка над авторитетом государства. Крестьяне больше не качали головами. Ну ладно, говорили они, это ничем не навредило господину главному начальнику. Но: мы, крестьяне, не хотим этого, говорил Хамкенс, который уже отсидел свое четы­рехнедельное заключение за срыв описи
имущества должника. Это не кре­стьянское дело, говорил он, это чужие для крестьян элементы... Что бы это зна­чило, спрашивал Иве. Я знаю про эти дела с чужими элементами; так всегда говорится, когда собственное дело начинает плохо пахнуть. И Хиннерк ухмы­лялся: С каких это пор сырный клещ стал чужим для сыра? Мы, крестьяне, не хотим этого, - сказал Хамкенс. Я тоже чужой крестьянам? спросил Клаус Хайм. Тогда Хамкенс промолчал. Иве не хотел раскола, и он решил немного усмирить Хиннерка. Все же, Хамкенс недолго огорчался; так как крестьяне, все же, хоте­ли этого, и скоро громкие хлопки раздавались всюду, здесь и там, и уже не только в Голштинии, но также в Ольдненбургском и Люнебургском районах. Га­зеты публиковали фотографии найденных железных частей, вместе с точной инструкцией, как можно смастерить адскую машину. Также Иве не упускал мо­мента, чтобы тщательно печатать объявления полиции. Покушения, писал он в качестве комментария, не имеют ничего общего с крестьянским движением как таковым. Мы не образуем организацию, мы не ставим преграды жажде деятель­ности отдельного человека, до тех пор, пока он
сам не выступает против дви­жения. Воспрепятствовать покушениям - это дело полиции, а не наше. Как бы то ни было, писал «Ицехоер Генеральанцайгер», мы знаем морального вдохно­вителя этих преступных покушений. И Иве слово «моральный» доставило осо­бенное удовольствие. Ему казалось в некоторой степени бессмысленным требо­вать от революционера другой, нежели революционной, морали. Естественно, он знал, что его метод писания и действия был демагогическим, но он вел борь­бу, а борьбу испокон веков не ведут с чистосердечным убеждением, и снаряды на войне никогда не начиняли сахаром. Для него важно было не то, была ли демагогия морально безупречна, или нет, а то, служила ли она своим целям хо­рошо или плохо. Так он различал примитивную и искусную демагогию, и был склонен применять обе в зависимости от случая. - Но это чисто коммунистиче­ское понимание, - сказал один коммунистический депутат, который приехал из города, чтобы наблюдать за их движением, и поднял брови. - Коммунистиче­ское или нет, - сказал Иве, - нам все равно, и поднял брови, - я думал, по- коммунистически, это значит отвергать индивидуальный
террор? - Просто вмажьте капиталистической системе хорошенько, - сказал депутат, который внезапно обнаружил, что у него всегда было доброе сердце по отношению к крестьянам. - Вы не понимаете нас, - сказал Иве, - ваша борьба не является нашей борьбой. Конечно, Иве чувствовал, что искусная демагогия, так сказать, демагогия с идеологической надстройкой, должна была бы иметь большее аги­тирующее воздействие. Но на этой фазе борьбы дело не столь сильно зависело от агитирующего воздействия. Оно, скорее, могла быть даже вредным. Как все надежды были внутри самого движения, точно так же и все опасности были в нем. Движение не должно было стать партией. Нужно было направлять его энергию, но не связывать ее. На самом деле идеологическое обоснование с са­мого начала лежало в действии крестьян, даже если оно тоже не имело решаю­щего значения (такое значение оно приобрело лишь позже). Это был даже не только двор, не только имущество, которое необходимо было сохранить, но все крестьянское сословие как несущая составная часть всего народа не могло ис­чезнуть. «Постоянное» не могло исчезнуть в пользу переменчивого.
Труд как товар, здесь этот подход не устраивал, так как весь труд крестьянина был для двора, как тогда труд мог бы быть товаром? Вообще, все, что было важно в го­роде, что действительно могло иметь значение для рабочего, для предпринима­теля, здесь это не подходило. Крестьянин был одновременно рабочим и пред­принимателем, и в то же время он не был ни тем, ни другим, он был крестьяни­ном. Крупное производство должно было быть доходнее, чем малое предприя­тие? Это тоже здесь не подходило, все не подходило. В Графенэкке у Эккерн- фёрде, в районе с крупным землевладением, дела обстояли еще хуже, чем в остальной крестьянской провинции. Графенэкке не присоединился к крестьян­ской борьбе. Они там также не были и против, они, пожалуй, просто не могли быть тем или этим. Возможно, что крупное землевладение слишком твердо встроилось в капиталистическую интеграцию: его заботы не были заботами крестьян, по крайней мере, необязательно были. Вы думаете по- капиталистически, говорили крестьянам рабочие маленьких городков. Кресть­яне говорили: Мы вкладывали всю нашу прибыль в наш крестьянский двор. Так он мог
продержаться. В этом году мы вкладываем во двор больше, чем прибыль, мы работаем весь год, и потом мы остаемся с убытками. Мы ведь могли бы так­же отнести деньги в банк и могли бы весь год просто смотреть в окно, тогда у нас не было бы потерь. Почему мы не делаем этого? Почему мы не продаем двор и не живем на проценты? Вот это как раз и было бы по-капиталистически. Мы не думаем по-капиталистически, мы думаем о дворе. Двор - это не фабрика, и труд не является товаром. Вы слишком мало думаете по-экономически, гово­рили господа из финансового управления. Крестьяне говорили: перед войной у нас тоже никогда не было больше двух процентов ренты; этого как раз хватало для сохранения двора. Сегодня мы без толку растрачиваем свое имущество. По­чему мы это делаем? Мы можем жить без того, чтобы поставлять и без того, чтобы покупать, неужели нам нужно доказать вам это? Но мы поставляем и мы покупаем. Так как мы не можем отделить двор от народа. Мы не хотим жить на острове, мы живем с народом, мы - и есть тот же самый народ, мы сами и есть народное хозяйство. Что вы делаете с деньгами, получаемыми из налогов, ради
уплаты которых нам приходится лишаться нашего имущества? Господа из фи­нансового управления говорили: платим репарации. Это звучало неплохо, кто проиграл, тот должен нести последствия. И что делают французы с репарация­ми? - спрашивали крестьяне. Они оплачивают свои долги в Америке. И что де­лает Америка с деньгами? Дает нам кредиты. Это вздор, - говорили крестьяне, - что будет тогда, если мы не станем платить репарации? - Тогда они заблоки­руют нам кредиты и не примут у нас наши товары. - А если мы платим, то мы платим товарами, и мы закупориваем рынок. - Это проблема трансферта. - Что это такое? И господа из финансового управления объясняли это им. - Итак, там сидят наши обученные профессора и ломают себе головы, как мы можем пла­тить налоги за счет нашего имущества, не разрушая имущество других? И за это им зарплату платят? За счет тех денег, что вы у нас забираете? - Пересмотр до­говоров! - Пока этого не будет, нашим дворам крышка, как и вашей экономике. Все это бессмыслица, говорили крестьяне. Вы всегда говорили, что война была бессмыслицей, неужели то, что происходит в этом году, менее
бессмысленно? Мы не будем рисковать своей шкурой ради какой-то чепухи. Может быть, вы? Но ваш административный аппарат всегда сидел в тылу! - Чего же вы, соб­ственно, хотите? спрашивали тогда господа из финансового управления. Мы вас не хотим, говорили крестьяне и уходили оттуда. И вскоре после этого хлопнула бомба. Бомбы - это не аргументы, писала «Берлинер Тагецайтунг». Но оказа­лось что бомбы были аргументами. Иве наблюдал за этим с радостью. Он наблюдал странный, спиралевидный процесс, который совершало движение, который проходило любое движение. Здесь оно началось со двора, и прошло все ступени мышления, разума и страсти, чтобы снова закончиться на дворе. Он часто ловил себя, когда записывал какую-то мысль, с молчаливой улыбкой, что он о том же думал уже довольно давно. Уже когда-то думал, а потом отверг; те­перь это снова овладевало им, и обогащенное таким замечательным опытом, созревшее, очищенное, прошедшее сомнения и укрепившееся! И все же оста­лась та же простая мысль, теперь со значительно увеличившимся весом. Так заполнялись целые эпохи, сама жизнь подчиняется только одному этому
про­цессу. Двор, это была жизнь, устойчивая жизнь, и подчинявшаяся всем фазам. Было время, когда крестьянин не хотел больше быть крестьянином: Он называл себя фермером, или экономистом. К нему приходило то, что не лежало в сущно­сти двора, в сущности его работы, и, все же, полезное и приятное для двора. Это началось, вероятно, с маленького соблазна, который ничего не значил и уже выражал все. Богатые времена - это дешевые времена, это становилось очевидным. Стало бессмыслицей с большим трудом работать над каждым пред­метом, если любой предмет можно было дешево заменить другим. Старые сун­дуки прогнивали, у старых шкафов, прослуживших веками, разбухали шарни­ры. Тогда появлялись ядовито-зеленый ковер, декоративный шкаф и серийный шкаф. Появлялся диван с кистями и хрустальное зеркало, затем салон, холод­ное великолепие. Потом появлялась люстра, сверкая блеском сотни своих от­шлифованных стекляшек, прекрасная штуковина, которую хозяйка дома тут же заботливо обматывала льняной материей, чтобы защитить ее от пыли и паути­ны, все это требовало усилий, которые отбирались у двора. Потом появились
электрический свет и телефон, и пылесос и молочная центрифуга и в дальней­шем радиоприемник. Сожалел ли крестьянин об этом? Он не сожалел об этом; так как крестьянин стал фермером, он стал современным и должен был быть таковым. У него был его союз, и его кооператив, и его кредитный банк, и он создал себе все это сам, и это было полезно и приятно. Глупый крестьянин, так говорил хороший фермер о плохом фермере, и он говорил о ценах на мировом рынке и нес деньги в банк. Поэзия шла к черту; старые традиционные костюмы исчезали, и старые праздники, и танцы, и песни; девушки по вечерам больше не сидели за прялкой и не рассказывали друг другу о парнях: они плясали в украшенном бумажными гирляндами заведении у шоссе под звуки граммофона. Поэзия шла к черту, и люди в городе глубоко сожалели об этом. Люди в городе писали волнующие книги об этом, и основывали союзы национальных традици­онных костюмов, и покровительница союза была важной женщиной, и учитель вводил это дело в деревню. Это был также очень прекрасный карнавал, но уже на следующий день костюмы снова висели в шкафу, ибо как девушка могла бы стоять у
соломорезки в широкой юбке? Когда молодежь в городе восстала, что­бы осуществить прорыв против буржуазного, то оказалось, что много групп «перелетных птиц» прибывали в деревню - все же они там не хотели иметь ни­чего общего с буржуазным, лучше уж с крестьянским - чтобы что-то станцевать и спеть с крестьянами под звук скрипки. Это было хорошо, но это не было кре­стьянским. Про связь с природой, о которой люди в городе начали говорить, говорилось справедливо. Фермер, или крестьянин, если хотите, точно знал, как устроена его земля: где гравий лежал под пашней, или мергель, или глина, это было важно знать из-за мелиорации, и, конечно, только долгий опыт мог этому научить; он точно знал, куда двигалась гроза, где она дальше не могла быть, знал, где можно было хорошо урегулировать ручей, а где нет. Он оставлял под­лесок в лесу, несмотря на то, что это препятствовало деревьям расти прямо; потому что в подлеске гнездятся певчие птицы и уничтожают вредных насеко­мых, и самый прекрасный полезный лес с самыми прямыми гладкими стволами погибнет, если в нем поселится короед. Поэзия шла к черту (если она там
во­обще была когда-нибудь); - однако, разве это было ничто, когда владелец дво­ра стоял у молотилки, и сквозь его пальцы падало золотистое зерно? Разве это было ничто, когда свинья в девять центнеров (450 кг) выиграла первую премию на сельскохозяйственной выставке в Ноймюнстере? Двор процветал, и можно было думать о том, что нужно было возделывать, расширяться, приобрести себе машины, или новую повозку, или - все же, крестьянин всегда шел в ногу со временем - оборудовать себе свинарник по-новому, гигиенично, с кафелем и блестящими металлическими системами рычагов, если это окажется хорошо (однако это не оказалась хорошо: настоящая, правильная свинья, не терпит гигиены). Двор процветал и все было ясно, просто и хорошо. Бегство из дерев­ни было полной чепухой, по крайней мере там, на севере. Как мог бы двор про­должить существовать, если сыновья разделят наследство? Сыновья, родившие­ся после первенца, не убегали из деревни, они помогали ее сохранить. Они в значительной степени были пролетариями, и это было бедой; но то, что старый Бисмарк сделал для сельского хозяйства, молодой император делал,
конечно, это же для рабочих, и, впрочем, каждый сам видел, где ему лучше остаться. Также у фермера есть свои беды, своя нужда, свои плохие времена, когда уро­жай побит градом, или засуха сжигает хлеб, или эпидемия попадает в хлев. Бо­гатые времена - это дешевые времена, и если цены мирового рынка плохи, то у нас все еще есть пошлины. И хорошо было иметь большую и бесконечно свя­занную организацию, за которую можно было держаться тому, у кого был инте­рес против интереса. Если буржуазия, промышленность, коммерция создали се­бе свой аппарат, теперь рабочий класс создал свой, то теперь его создавало себе также сельское хозяйство, и одно влекло за собой другое. Так крестьянин знал, что он важный член государства, а его производство представляет собой основу всей экономики. Куда бы он ни смотрел, всюду он видел тот же самый рациональный порядок, выстроенный на ценностной шкале пользы и все боль­ше совершенствующийся. В этом порядке и во всем, что было создано в нем, у каждого непосредственно была своя доля, каждый непосредственно чувствовал привлекательное побуждение к новой, упорядочивающей работе, и там,
где в чем-то была нехватка, там человеческий дух всегда старался создать все но­вые, более сложные произведения, и где была несправедливость, там скоро то­же был прогресс, единственный, стремящийся вперед процесс. Вплоть до самых дальних углов мира добиралась упорядочивающая рука, могущественный, пле­нительный дух захватил землю, соорудил сияющее, величественное сооруже­ние, и пронизывал его от фундамента до захватывающей дух вершины. Беспре­рывный прогресс, кажется, был сущностью этого духа, и его средством было постоянное превращение. Неистощимая энергия превращала города в каменные горы, набрасывалась на атом и старалась расщепить его по всем правилам ис­кусства. Богатое сокровище стихий выбрасывало свои лучи к своду, как чело­век бросал вверх искры и волны, огромную, утонченную расточительность всей силы, усмирить которую всегда можно было только до все дальше перенесенно­го пункта. Земля, казалось, стала мячом в игре творящей кроны, и нужно было исследовать правила этой игры, на это были направлены все задания. Ведь лю­бая сила производила избыток, и скоро казалась важнее вместо того, чтобы
производить, познавать законы производства, чтобы сохранить полезное рав­новесие в тревожном потопе избытков. Казалось, будто освобожденные энергии направились теперь против себя самих, все более сильные удары заставляли качаться коромысло весов, то одна их чаша, то другая быстро опускалась глу­боко вниз. Тут оно сконцентрировалось в запутанном разветвлении, там расши­рялось до пустых пространств, в которых двигались и тлели газы; разрушающие взрывы разрывали тут и там стальные стены, и один взрыв бросал зажигатель­ную искру на другие. Та же таинственная сила, которая окрыляла шаг к победе и к закату могущественного периода, повторяла, сжатая с максимальной силой на большой войне этот жестокий великолепный процесс; то, что началось с фанфар и наступления, нашло свой апогей в блестящих победах, привело к же­стокой растрате сил до полного истощения. Кто думал, что владеет войной, те­перь подчинялся войне; и при самом кровавом принуждении, вблизи от смерти ценности не выдерживали испытания, которые казались созданными для беско­нечности, и молчали в ответ на простой вопрос о смысле. Где отдельному
чело­веку представлялась бесполезность его полезного действия, там росла уверен­ность в более полной, более зрелой силе, которая, развиваясь со всеми чудеса­ми роста, направляя свое чувство на невидимое, учила смотреть на какое-либо явление новыми, как бы глядящими в большую глубину глазами. Еще существо­вал старый порядок, но все же сила, его связывающая, уклонялась от его пра­вил. Где бы разнообразная жизнь, встроенная в этот порядок, прикованная к огромной, впустую работающей машине, ни пыталась изменить собственную судьбу, там ее попытки были тщетными. Так, пожалуй, следовало бы закончить кругооборот, ощупью добраться назад, к той исходной точке, к тому ядру, кото­рое когда-то было началом и теперь снова началом. Больше не было богатых времен, и единственным, что было дешевым, были объяснения профессоров и политиков; дешевых и распространенных в массах, но не хороших. Так как от объяснения можно требовать, чтобы оно было понятным, но наука давно уже стала тайной наукой, а политика - тайной политикой, больше не доступной просто так для простого разума. То, что важничало тут как проблема с числами и
чужими словами, это могло быть правдой или неправдой, но никто не мог это контролировать. Там дикое желание развивалось до эксперимента, и мало было каменных стен, за которыми не устроились бы лаборатории с их ретортами и котлами, и в сосудах не кипела разнообразная бурда, и пары густыми тучами проносились над страной. Познать и изменить, говорили одни и занимались своими колбами и тиглями и смешивали вместе Маркса и Гегеля, чтобы создать философский камень. Другие растирали черноватые остатки, и смешивали их по новому рецепту, и сжигали порошок, и верили, в магическом сиянии бен­гальских огней, что это одновременно консервативно и революционно. Это бы­ло поистине великим временем нашего бравого Графенштольца; для него весь мир раскрылся с его добрыми и злыми силами, и пусть даже это и была фикция, то это именно она сделала его пламенную душу неробкой. Дайте пространство, кричало в Графенштольце, и он выходил на бой против надгосударственных сил, и против демократии, которая была фикцией газет и против фикции кон­ституции, свободной республики. Откуда мне знать об этом, я ведь только глу­пый
крестьянин, говорил Хамкенс, когда господа из сельскохозяйственного со­вета спрашивали его, что он думает об эффекте от большой дотационной акции на рожь, я не могу об этом знать, но спросите только тайного советника Зерин- га, и он как раз тоже этого не знает. В действительности, тайный советник, несомненно, это точно знал, так как он вовсе не был глупым крестьянином; тайные советники всегда точно знали, и если делалось не так, как они говори­ли, то они, конечно, были правы, ну а если делалось именно так, то это было неправильно. Это всегда было неправильно, и не только у тайных советников, но и у крестьян тоже. Сначала у крестьян только что-то отдельное было плохим и нуждалось в изменении, потом все больше, на месте одной заштопанной дыры появлялись две; потому что одно тянуло за собой другое, и то, что когда-то оказывалось благом, теперь оказывалось бедой. Итак все нужно было изменить, говорили крестьяне, они говорили: у нас уже было все, натуральное хозяйство и интенсивное хозяйство и спекулятивная экономика, мы пробовали кооперати­вы и союзы, все в свое время двору принесло пользу, теперь ничего
больше не приносит пользу двору; давайте тогда начнем сначала! Двор был единствен­ным, что у них оставалось, твердым ядром их мышления; посторонитесь, - го­ворили крестьяне, - вы не уничтожите нам двор, разве что вместе с нами сами­ми. И это происходило точно во время, когда ядовито-зеленый ковер утратил свой блестящий плюш, и серая подкладка стала просвечивать, грубая, жалкая дерюга, когда блестящие стеклянные кусочки люстры служили детям для игры, когда декоративный шкаф отправился в сарай, чтобы хранить в нем мешки с кормом для скота; снова стало выгодно упорно трудиться над хорошим предме­том, снова имело смысл все, что происходило непосредственно для двора. По­сторонитесь, говорили крестьяне, и уже давно это были не одни лишь налоги, не взносы, не неправильные торговые договора, которые заставляли их гово­рить так, это было сознание того, что они стояли на правильном месте против бурлящего, вонючего, жадного потока; это была их воля начать все заново, из вечного двора, после того, когда закончилась эпоха, прекрасная эпоха, величе­ственная эпоха, но она теперь прошла, прошла! Прочь со всем этим
мусором теперь, и с этим хламом, который мешал всюду, и долой также тех, которые за­щищали это, они, пожалуй, сами не знали, почему. Кто поддерживает порядок, у которого больше нет смысла, кроме того, кто слишком труслив, чтобы риск­нуть ради нового? И оказалось, что бомбы были аргументами: тем хуже для то­го, кто не понимал их язык. Крестьяне, накрепко связанные с землей люди, жизнь которых была трудной, осязаемой работой, направляющие естественный смысл к естественным вещам, вроде того же Клауса Хайма, возились теперь с серым, опасным веществом, оценивающе взвешивали в своих грубых руках сконцентрированное разрушение; они вместе сидели в вызывающей нетерпение атмосфере заговора, и их обрывистые, тихие слова касались силы взрыва и мо­мента детонации; они как патрули на ночной нейтральной полосе прокрадыва­лись по покинутым улицам враждебного города; и если кто-то из них убегал, как тот молодой хозяин двора, о котором Хиннерк рассказывал со смехом, то это было не из-за страха, а лишь потому, что ему сообщили, что его корова го­товится отелиться. Взрывы слышались тут и там, и уже не только в Голштинии;
и именно крестьяне устраивали эти взрывы, которые собирались вместе, кото­рые встречались, которых никто не называл, искали друг друга, приходили на нужное место и помогали. Конечно, они приходили и из городов тоже, люди вроде Хиннерка, которые понюхали пороху уже повсюду, и устраивали взрывы, так как треск этих взрывов доставлял удовольствие (и, кроме того, они считали своим счастьем делать тем самым хорошую работу). Спал ли управленческий аппарат? Он не спал, он постоянно принимал меры. И постоянно арестовывал всех, до кого он мог дотянуться, крестьянина Хамкенса, к примеру, который ез­дил по провинции и произносил свои речи. И пусть он даже никогда не говорил о бомбах, но как раз это казалось опаснее всего, и так как на него никак нельзя было «навесить» дело с бомбами, то Хамкенс на четыре недели отправился за решетку искупать старую вину. Но перед его тюрьмой туда-сюда двигались кре­стьяне и создавали этим беспокойство для городской общественности. Потому Хамкенса перевели в другую тюрьму и в другой город, и другие крестьяне дви­гались там туда-сюда, и Хамкенс, с другой стороны, путешествовал из
одной тюрьмы в другую, и у него было интересное время. Однако в день и час его освобождения крестьяне решили объединиться для большой демонстрации. Не столько для того, чтобы торжественно встретить крестьянина Хамкенса, сколь­ко, чтобы показать горожанам свою силу и свое согласие, чтобы прямо на месте сказать, что нужно делать, потому что горожане знали много о борьбе крестьян, но все, что они знали, было неправильно, и они все еще не понимали, в какой степени эта борьба была и их борьбой. Но случилось так, что Хамкенс в день своего освобождения должен был находиться в Ноймюнстере, самом значитель­ном среднем городе провинции, с некоторой промышленностью и толковым бур­гомистром. Толковый бургомистр хотел сохранить в городе мир и порядок, и так как он знал и крестьян, и управленческий аппарат, то он действовал трояко: он добился перевода Хамкенса еще за ночь до освобождения в тюрьму в Рендсбур- ге, он разрешил крестьянскую демонстрацию, и он спрятал присланную ему ко­лонну государственной охранной полиции вне города; и так он полагал, что в интересах своего города он обманул весь мир. Бургомистр
Ноймюнстера был толковым человеком. Но он не знал того, что крестьяне уже давно увидели: а именно, что любое мероприятие, которое происходило в духе погибающего ве­ка, обязательно должно было превратиться в противоположное воздействие. Это было доказано флагом. Если для крестьян эластичное, почти анонимное движение было средством политической борьбы, неуловимый бойкот - эконо­мической, бомба - аргумент, то у них еще отсутствовал видимый знак, символ с изобразительной и эмоциональной нагрузкой. Как всегда Хиннерк с его есте­ственной и необремененной радостью к возбуждающему действию правильно придумал надежный прием: знамя! У марширующего движения должно было быть знамя, которое развевалось бы перед шествием, которым можно было раз­махивать, которое можно было устанавливать, и вокруг которого - не в послед­нюю очередь - можно было с полным правом драться. Знамя было черного цве­та, с белым плугом и красным мечом, большое развевающееся полотнище, за­крепленное не на простой жерди, а на прямо сейчас выкованной косе! Знамя на косе было боевым знаком жителей Дитмаршей в войнах с датчанами, оно разве­валось
в старых цветах: черно-бело-красном, к которым все еще многие были привязаны, и упорядоченное в новых знаках: все было готово. И Хиннерк нес его впереди всех. Ну и ладно, знамя, говорили крестьяне, и немного улыбались, когда оно там порхало, пусть оно и не было чем-то большим, чем пестрым кус­ком материи, все же, оно было красивым. Также для полицмейстера Ноймюн­стера оно было не больше, чем пестрым куском материи; но если двое думают одно и то же, это еще отнюдь не значит, что оно на самом деле является одним и тем же. Полицмейстер Ноймюнстера смотрел на знамя с недоброжелатель­ством; на нем не было цветов республики. Когда процессия пришла в движе­ние, к тюрьме, в которой Хамкенса уже не было, когда крестьяне двинулись, плотная масса больших, крепких типов, каждый из которых держал в руке прочную палку (ведь настоящий крестьянин никогда не выйдет из дому без палки), когда тесно сплоченная колонна прокатилась по почти пустым улицам - и из окон домов головы горожан смотрели на них с любопытством, и горожане кричали друг другу над улицей веселые слова, или порой также и злобные, так как Ноймюнстер был
оплотом социал-демократии - тут в голове у полицмейсте­ра Ноймюнстера промелькнули распоряжение из 1842 года, согласно которому ношение незащищенной косы на улицах города было запрещено, и предписание о запрете оружия согласно закону о защите республики, и предписание прус­ского министерства внутренних дел, по которому при демонстрациях даже обычные трости следует рассматривать как оружие, и еще огромное количество предписаний и статей служебного устава о порядке действий полицейских чи­новников при провокациях. Тогда полицмейстер Ноймюнстера протолкнулся сквозь колонну крестьян и схватил Хиннерка за рукав: Знамя, пыхтел он, зна­мя! Хиннерк даже не посмотрел на него, он освободился от него простым дви­жением руки, крестьяне убрали в сторону преграду в мундире с их марша, а полицмейстер нашел себя прижатым к стенке дома через несколько рядов за широко извивающимся черным полотнищем. Это уже было сопротивление госу­дарственной власти! Было нарушено уже не какое-то там предписание, был нарушен закон! Он рысью побежал вперед вдоль процессии, он вздохнул, так как там, на дороге перед еще подходящим фронтом
крестьян, стояли его поли­цейские. Знамя, закричал он им и нацепил свою саблю и двинулся, с шеренгой полицейских за собой, против Хиннерка. Хиннерк нес знамя гордо, высоко под­няв его обеими руками и выпятив грудь вперед, и под своим белокурым чубом метал взгляды в сторону окон, где показывались красивые девушки. Когда по­лицмейстер схватил знамя, он его не отпустил, он сильно тряхнул древком, что­бы избавиться от ненужного довеска, тут лезвие блеснуло и глубоко впилось ему в руку. Идущие за ним крестьяне, которые не видели, что случилось впере­ди, напирали перед своим равномерным, непоколебимым шагом, они прижали первые ряды против линии полицейских, и в то время как Хиннерк дрался с по­лицмейстером, судорожно удерживая флагшток окровавленными руками, палки крестьян взметнулись в воздух, и полицейские обнажили сабли. Хиннерк дер­жался, удары обрушивались ему на голову, плечи и руки, он шатался, падал, держал знамя, крутился, кусался, отбивался ногами; сабли поднимались и опускались, древко сломалось, руки хватали Хиннерка, удары трещали, ноги топтали, Хиннерк, завернутый в черное полотнище, злился,
рвался в сторону, поднимался, шатаясь, и терял, снова сброшенный ударами на землю, сознание, но не выпускал знамя. На всей улице стоял шум, сабли звенели о палки, бле­стящий луч хлопнул владельца двора Хелльманна по лицу и стремительно ото­рвал ему нос, твердое дерево глухо ударила полицейского по затылку, пронзи­тельные крики раздавались вдоль рядов крестьян, что происходит там впереди? и: стой!, и: полиция! И Клаус Хайм выкрикнул призыв: На выставку! Медленно процессия растворялась, Хиннерк лежал арестованный и все еще без сознания, со знаменем рядом с собой, в прихожей какого-то дома, шум постепенно стиха­ющей борьбы пропадал в переулках. По одиночке и в группах крестьяне двига­лись к новой цели; но полицмейстер поднял по тревоге ждущую перед городом охранную полицию, и когда крестьяне прибыли туда, там шеренгами стояли люди, плечом к плечу, вооруженная сила, перед воротами здания сельскохо­зяйственной выставки и отнимали у одного крестьянина за другим, в том поряд­ке, в котором они подходили, их деревянные палки. В огромном зале крестьяне кружились вперемешку; что со знаменем? - кричали они, - они
забрали у нас знамя! И: Хиннерк держал знамя! То, что лежало там в прихожей рядом с Хин- нерком, больше не было пестрым куском материи, это сама крестьянская честь и достоинство, освященная крестьянской кровью, лежала там, запятнанная и разбитая дерзкими, оскверняющими руками. Отныне название Ноймюнстера должно было звучать как проклятие в крестьянских дворах. Крестьяне кричали все вперемешку. Хамкенс вовсе не должен был быть тут в тюрьме, внезапно пронеслась весть, и бургомистр натравил полицию на крестьян, после того, как он заманил их в город своим лицемерным разрешением демонстрации. Здесь мог быть только один ответ! Посреди всей суеты Клаус Хайм уже сформулиро­вал требование искупления. Знамя должно было быть возвращено крестьянам руководителями города в ходе торжественном церемонии со словами извине­ния. Виновного полицмейстера необходимо было немедленно снять с должно­сти. Каждому раненому крестьянину, пострадавшему от нарушения обычаев гостеприимства, город обязуется выплатить достойную, в каждом конкретном случае определенную крестьянами пенсию. Собрание распущено, кричал офи­цер полиции в
бушующую массу, и крестьяне покидали зал, покидали город - чтобы больше не вступать в него в течение целого года. Толковый бургомистр Ноймюнстера был хитрым мужчиной; но вся его умная осторожность оказалась ошибкой; случилось как раз то, чего он хотел избежать больше всего: не только крестьяне, но также и управленческий аппарат, также и верные горожане пове­рили, что это был заранее тайно подготовленный маневр. Все, что он предпри­нимал, подтверждало ужасное подозрение, и так как был нужен козел отпуще­ния, то он им и оказался. Он делал то, что он, порядочный мужчина, вы можете думать, что хотите, только и мог делать: он покрывал полицмейстера, несмотря на то, что тот действовал без его согласия. Это было второй большой ошибкой, которую совершил бургомистр Ноймюнстера (но если бы он не покрывал поли­цмейстера, то это тоже было бы ошибкой); он отказался выполнить требования крестьян. И крестьяне объявили городу бойкот! Ноймюнстер, средний город с некоторой промышленностью, необязательно так уж сильно зависел от сельской местности, и даже если в трудные времена в любом бюджете, городском и част­ном,
каждый пфенниг имел значение, то больший шанс выдержать борьбу все же был у города. Бургомистр доверял своему городу и доверял всей помощи, которая должна была прийти к нему от властей, и он доверял, в конечном сче­те, благоразумию крестьян, которых он знал как спокойных людей с объектив­ным пониманием, которые умеют беречь свою выгоду. Что стоила мелочная месть этого бойкота, из-за разбитого знамени, из-за глупого инцидента, кото­рый мог произойти повсюду, где взволнованные массы сталкивались со сбитыми с толку полицейскими? Но у крестьян речь шла не о мести, у крестьян речь шла о деле, которое теперь должно было выдержать проверку. Нога крестьянина не должна была впредь вступать в город, в котором лежало оскверненное знамя; ни одной пуговицы больше нельзя было купить в этом городе, ни одной кружки пива нельзя было выпить; молодые крестьяне покидали сельскохозяйственную школу, рынок опустел, больше никакой выставки скота, никакого конного тур­нира! Город был вне закона и все, что приходило из него; кум в городе больше не был кумом, городские девушки больше не были возлюбленными молодых крестьян. Ни
одного яйца больше, ни одного фунта масла для домашних хозяек города, никакого бензина и никакой помощи для машины, на которой был го­родской номер. Город был стерт, он существовал только как грязное пятно на ландшафте. И горе крестьянину, который решился бы нарушить бойкот! Но кто же нарушал бойкот? Кто пробирался ночью в город как вор? Графенштольц нарушал бойкот. Графенштольц пробирался ночью в город как вор. С дрожью мелькал он от тени к тени, низко согнувшись, и по спине его тек пот. С трудом он нес под мышкой свой пакет. Осторожно он озирался у каждого угла на ули­це, торопился как рыба сквозь свет фонаря, чтобы снова нырнуть в надежной темноте. Город был полон вражды, из темных глоток его улиц раскрывали пасть все опасности. Убежище готовящих падение и гибель сил! Творение дьявола и его служителей, прибывших для того, чтобы опутать человечество своими пара­лизующими чарами! Но Графенштольц бодрствовал; звезды предвещали побе­ду. Скачок, бросок, молния, хлопок, притаиться, и вот - гремящий грохот ...
        Иве сидел один за своим письменным столом в редакции. Зеленоватый свет лампы еще больше расширял большое, пустое помещение, окна которого каза­лись теперь как будто вылитыми из свинца, бледно лежал на разбросанных всюду и уложенных слоями документах и облучал ослепительно и со вздраги­вающими тенями пишущую машинку, на которой Иве стучал без особого удо­вольствия. Из наборного цеха доносился сильный запах черной печатной крас­ки и смешивался со сладковатой затхлостью глиняного горшка. Иве ненавидел эти часы ночного ожидания последних новостей по радио, часы, которые всегда были заполнены самой отвратительной работой, после живых возбуждений дня вместо отдыха подготавливали запутанные сны ночи, сны, которые нельзя было удержать, которые скорее снова насмешливо разрывали сильно напирающие и на секунды приятно связанные предложения в момент пробуждения. Недоволь­но он рылся в папках, содержать которые в порядке никогда ему не удавалось. Только одна папка была чисто сброшюрована и заклеена, папка о взрывах бомб, которую завел Хиннерк, и она содержала все сообщения и статьи, снаб­женные бодрыми
подчеркиваниями и многозначительными восклицательными знаками красного карандаша Хиннерка. Иве перелистывал ее, потом писал не­сколько предложений, искал и писал. Похоже, в сознании общественности кре­стьянское движение превращалось в чисто бомбистскую группу. Такого не должно было быть. Хиннерку следовало бы найти себе какое-то буржуазное за­нятие, подумал Иве, но немедленно снова отбросил эту абсурдную мысль. По­чему нужно дать засохнуть этому хорошо выстроенному куску беспечной жиз­ни? Кроме того, все осложнения, происходившие из действий Хиннерка, кото­рые никогда не были целенаправленными, оказывались, в конце концов, по­лезными. Казалось, полная безоговорочность его натуры почти передалась его акциям: что бы он ни делал, подтверждалось как выражение воли крестьян, борьбу которых он вел, хотя, в принципе, она мало чем его касалась. Но совсем иначе обстояли дела с Графенштольцем. Правительственные здания и финансо­вые управления никогда не пользовались большой популярностью у людей. Но теперь у частного лица, доктора Исраэля, врача по внутренним болезням, взо­рвали половину фасада его дома. То,
что общественное возбуждение буржуа сразу с неожиданным размахом обратилось против крестьян, показалось Иве не особенно достойным внимания; опасно скорее было то, что этот акт лил такую неуместную воду на мельницы нежелательных друзей. Естественно, Иве был антисемитом; но он был им потому, что было слишком сложно им не быть. На всех своих дорогах он встречался с евреями только как с противниками. Это было заметно, однако, не беспокоило его. Для него их неполноценность явля­лась установленной как эмпирический факт. Он находил ее вне времени в их позиции, отставшей в своем понимании мира, как например, у французов. В различных беседах он смог установить, что им просто недоставало смысла для понимания некоторых вещей, понимания ясных и естественных фактов; так что было невозможно, где бы он ни пытался, сделать для них понятным и приемле­мый простой комплекс понятий крестьянского двора, они абсолютно этого не понимали. Несомненно, их бесспорное преобладание во многих областях, осо­бенно в торговле, искусстве и прессе, едва ли было выносимым, все же, оно казалась ему обусловленным существующим порядком, и
нужно было заменить этот старый порядок новым, причем этот новый порядок, чтобы быть по- настоящему народным, обязательно должен был бы уже с помощью особенного содержания обязательного соединения установления, во всяком случае, чуждых еврейской сущности ценностей - которое заявляло о себе всюду и главным об­разом в борьбе крестьян - положить конец их неприятному преобладанию. Од­нако случай с доктором Исраэлем одновременно с потоком буржуазного негодо­вания возбудил также гогочущую активность глупых маргиналов. Повсюду, в каждую деревню прибывали странствующие апостолы и истолковывали талмуд. Иве совсем не боялся за надежный инстинкт крестьян, но он боялся расщепле­ния наступления. Движение было открыто любому идеологическому вмешатель­ству. В этом одновременно была его сила и его слабость. Соревнования партий и союзов за расположение и голоса крестьян начались уже давно. Одного нали­чия движения было достаточно, чтобы радикализировать партии в их обещани­ях. Если они принадлежали к оппозиции, они наверняка могли рассчитывать на следующих выборах на большой прирост голосов. Само по себе это было
не­опасно для движения, до тех пор пока, например, обязательность партийной позиции не ставила отдельного человека перед принуждением принятия реше­ний. Сельскохозяйственные союзы тоже работали оживленно. Была основана крестьянская партия, которая хотела направить свою политическую позицию только лишь на защиту экономических интересов крестьян. На самом деле су­ществовала объективная потребность в независимом представительстве интере­сов в парламентах, и союзы знали это. Здесь очень хорошо могло удастся сыг­рать двойными картами, позволить бороться крестьянам и крестьянству на всех полях. Но даже если бы Хамкенс и Хайм, и все руководители движения были неуязвимы против превращения в бюрократов, то как легко можно было все же действовать бюрократам от имени движения, путем маневров загнать само дви­жение в зависимость, диктовать ему законы действия! Со всех сторон нити са­мых разнообразных стремлений уже проникали в провинцию, и не всегда легко можно было отличить, в чьих они были руках, какими интересами они руковод­ствовались. Взрывы бомб очистили воздух; они были как бы пробой, как и бой­кот
Ноймюнстера был пробой. Не только крестьянам, но также главным образом порядочным людям, которые приходили с улыбкой и готовностью помочь и го­раздо лучше знали все, был поставлен категорический вопрос о решении. И сразу же крестьяне остались в своей борьбе в одиночестве; не совсем одни, на месте партий тайные собрания устанавливали свои знамена, пророки и исцели­тели прибывали толпами, и Графенштольц стал большим человеком. Крестьяне смеялись над Графенштольцем, но они предоставляли его самому себе. Бомбы были аргументами, но что находило свое выражение в провинции, не должно было произноситься Графенштольцем. И эти Графенштольцы не должны были кидать никаких бомб, в особенности, если они потом не могли не разболтать об этом. Иве злился; в первый раз с начала его деятельности в крестьянской сре­де, он оказался в середине конфликта, глупого и смешного, но конфликта. В борьбе против системы он мог бы дать взорваться всем минам; но как можно было атаковать этих ослов, особенно если это были ослы, нагруженные миро­воззрением? Например, ввязываться с ними в дискуссии было бессмысленно, и, если он применял
средства иронии и сатиры, он немедленно оказывался не­прав, оказывался на одной стороне с общим противником. Во всяком случае, Иве попросил к себе Графенштольца, но Графенштольц стал большим челове­ком, он заставлял себя ждать. Если он позорит мне нашу гильдию, я ему все кости переломаю, думал Иве, он думал: пора положить конец этим взрывам бомб. Шутка зашла слишком далеко. Бомбы сделали свое дело; они привели административный аппарат в замешательство, они показали, что не нужно иг­рать с крестьянами, наконец, они протянули ясную черту рубежа между кресть­янами и горожанами, между другом и врагом. Ни в одном из многих покушений не пострадал ни один человек, и это было хорошо. Иве знал о магическом воз­действии пролитой крови, но здесь не было предпосылок для таких действий.
        Хиннерк однажды в одно из весьма редких у него мгновений размышлений сде­лал сравнение между их движением и движением русских эсеров до революции. Но это сравнение не было верным. Система не была царизмом, и крестьяне не были порабощенной массой. То, что придавало борьбе крестьян лицо, было от­сутствие жестокого сопротивления. Здесь борьба направлялась не против могу­щественного, тиранического и непреклонного господствующего слоя, а против бессмысленно работающей впустую машины, топливо которой уже давно начало разлагаться; здесь стояли не подстегиваемые идеалами интеллигенты, разоча­рованные извергнутые, взрывающиеся пучки нервов, а мужчины, которые должны были защищать саму свою жизнь в запахе газа разложения, мужчины, которые действовали не ради теории, не ради далекой, охмеляющей, пылающей цели, а со своего места в твердой позиции постепенно делали самое необходи­мое, и в сознании того, что они делают это ради будущего всех. Иногда Иве чувствовал это с горечью, он хотел бы, чтобы все было по-другому; но куда бы он ни смотрел, крестьянское движение действительно, как ему казалось, до­стигло
крайней меры революционной энергии, которая вообще была возможна в настоящее время в Германии. Взрыв бомб действовал не как далеко звучащий сигнал, даже не донес до широких масс народа, которые едва ли были в состо­янии дышать под тем же самым, удушающим давлением, освобождающую весть о том, что они были не одиноки, что пришло время подниматься, присоединять­ся, - это нашло свое эхо только во взволнованных крупных заголовках газет и в наводящих ужас сообщениях полиции. Что снова и снова удивляет нас, стучал Иве по пишущей машинке, так это полная неспособность, объясняемая не иначе как абсолютной бездарностью бездеятельность полиции... Следует думать, пи­сал он, что подобное покушение на Рейхстаг, на высокий дом избранных и очень достойных уважения представителей, пусть совсем и не народа, а систе­мы, наконец, дало бы достаточный импульс, чтобы положить конец этой войне бомб против государственных окон... Он услышал шаги на лестнице, и так как он предполагал, что это Графенштольц, то сделал строгое лицо. Но пришел не Графенштольц, а Хиннерк. Хиннерк, с рукой в повязке, Хиннерк, который, как думал Иве,
еще находился в госпитале Ноймюнстера под полицейским надзо­ром. - Неисповедимы пути Господни, - сказал Хиннерк, - и мои тоже. - Нет, я не из Ноймюнстера, - сказал он, - а из Берлина. Нет, не то, что ты думаешь, это были только три окна в Рейхстаге, я гарантирую лучшую работу. - В чем дело? - спросил Иве, и Хиннерк сказал: - Завтра утром в шесть часов вас всех арестуют. Иве медленно сел. Он подумал, потом схватился за телефон; а дру­гие? спросил он. Хиннерк положил руку на трубку. - Уже позабочусь, - сказал он, и Иве покраснел. - Я еще сообщу другим, потом пойду к Хайму. - Ты пой­дешь со мной? - Я останусь, - сказал Иве, пришли ко мне первого молодого крестьянина, которого ты встретишь, чтобы убрать весь этот хлам. - Очень глу­по, - сказал Хиннерк, - но как ты сам хочешь. И: удачи! и он погромыхал по лестнице вниз. Иве просидел еще довольно долго. Еще сегодня ночью я должен написать статью о нашем аресте, подумал он. Затем он начал собирать важные бумаги. Их было немного; Иве уже приходилось подвергаться обыскам. Соглас­но закону о взрывчатых веществах минимальное наказание было пять лет тюрьмы.
Останется ли Хайм? Хайм останется. Хайм сразу поймет, насколько важно не убегать, дать себя поймать. Иве связал документы в пакет. Пришел молодой крестьянин, которого Хиннерк прислал из кабачка, молодой парень с широким, улыбчивым лицом. Он принял пакет с усердием, которое доказывало, что он знал, в чем тут дело. Иве дал ему записку в несколько строк для старика Райманна, который должен был позаботиться о том, чтобы, как только редак­торские помещения были освобождены, преемник принял в свои руки предпри­ятие. Дверь захлопнулась, Иве остался один. Он довольно долго ходил туда- сюда. Что теперь? - думал он. Он, пожалуй, уже справился бы с судебным сле­дователем. Судебные следователи знают всегда значительно меньше, чем пред­полагает обвиняемый. Иве почти радовался проворной, интеллектуальной борь­бе, которая предстояла ему. Перспектива просидеть непредсказуемое время в тюрьме не пугала его; на всех дорогах и во всех местах он еще находил тайные стимулы и напряжения, которые были для него биениями сердца судьбы. От бо­лее сильного давления тюремного заключения он также ожидал более богатого воздействия.
Но другие, движение, крестьяне и Клаус Хайм? Клаус Хайм, к ко­торому он чувствовал себя сильнее всего привязанным? Иве не был крестьяни­ном; но Клаус Хайм настолько сильно был крестьянином, что он мог бы прекра­тить быть этим - как все же только тот по-настоящему любит жизнь, кто не же­лает отогнать мысль о смерти. Большой, темный, замкнутый мужчина покинул все привычное, надежное, нашел дорогу к той воинственной готовности, кото­рая издавна была основной позицией Иве, которая позволяла ему понимать действительность как безумный вихрь угроз, как рациональную, неумолимую цепь испытаний. Но то, что было естественным последствием для Иве, един­ственной данной формой, то у Клауса Хайма было фанатичной страстью. Чем больше движению угрожало окостенение, тем больше он предавался диким мечтам, которые, питаемые неудержимой силой воли и с короткими, тяжелыми словами превращающиеся в пылающие образы, могли увлекать Иве до такой степени, которая внезапно раскаляла всю его действенность как будто остроко­нечным пламенем. В неуклюжем крестьянине возле себя, Иве видел тогда, как расширяется его поле, разрывая все
границы, и искусство возможного превра­щается в искусство, которому должно быть возможно все. Кунктатор Хамкенс, кажется, настаивал на том, чтобы тщательно сохранять уже достигнутое, чтобы движение сохранялось простым, чистым и по его трезвому смыслу всегда кон­кретным; однако, Хайм обрезал канаты, связывающие его со своим двором; он отправился в поход, как пират, зная, что это требуется делать ради двора. Между ними обоими стоял Иве, который, закрепившись когда-то на крестьян­ской якорной стоянке, еще больше, потому что для него «Как» и «Что» кре­стьянской борьбы показались важными. В принципе, Иве был варваром, и он знал это, не кокетничая с этим. Он не думал выдавать нужду за добродетель, но он воспринимал как порок противостоять им. Беззаботность, с которой он при­ступал сначала к любому делу, с которой он собирался разобраться в том, что ему предлагалось как время и жизнь, будь у этого те или иные причины, ему никогда не приходило на ум прослеживать, исследовать их. Он как сын войны оказался в таком положении, в таком процессе, что его естественных средств превосходно хватало, чтобы справиться с
ними. Так как он ничем не был обре­менен и ничего не должен был забывать, он также не мог считать каким-то про­блематичным ни себя, ни свое положение как какого-либо члена общества. Он не принадлежал ни к буржуазии, ни к крестьянству, ни к рабочему классу, и он пока не чувствовал никакой нужды принимать решение в пользу какого-либо класса или сословия. Он знал, что бесконечно многим жилось в стране подобно ему; если они тут и там и спасались в убежищах, то это могло носить только временный характер. Иве отказался от убежища, так как он находил временные явления на всех дорогах. Пожалуй, он тосковал по обязывающим связям, - единственная связь, которую он чувствовал в себе твердо и неразрывно, следо­вала просто из того факта, что он был немцем. Эта связь была также един­ственным исключением; его удивляло, что безусловность его сущности, которая следовала из этого, во всех сферах, в которые он проникал со своими действи­ями, по-видимому не только воспринималась как исключение, а даже ощуща­лась опасной и невыносимой. Он вовсе не становился принципиально на сторо­ну оппозиции, но все, что он думал, что он
произносил, что он делал, оказыва­лось оппозиционным; он с самого начала оказывался исключенным из всего существующего порядка, и не это обижало его, а опыт того, что в данный мо­мент постулаты о ценностях порядков не в полной мере уважались самими их носителями, не защищались и не использовались, анонимность порядков и трусливая гибкость тех, которые постарались уютно в них устроиться. Таким образом он был антибуржуазен не из социологического познания, а по своей позиции. Он испытывал эту позицию, в соответствии с ней он искал связи и то­варищества; и ее безусловность была для него также предпосылкой любого ви­да политики. Это позволяло ему рассматривать любую политическую теорию с мрачным недоверием, вокруг ее сухого каркаса собирались массы, чтобы наполнить его плотью самых личных надежд, и если было точно установлено, что каждая теория, и если она проявлялась в картинах, каждый идеал, закан­чивался в подделке, то он не мог понять, почему так много духа, и крови, и преданности нужно отдавать ради нее. Этот образ мышления анархистский, ча­сто говорили ему, и ему нечего было бы возразить против
этого, если бы анар­хизм сам тоже не пал бы до тонко отшлифованных теорий. Его коллеги на че­сальной фабрике быстро нашли наименование для него; они называли его де­классированным, и они говорили это таким тоном, который отчетливо выражал недоверие. Он исследовал это недоверие и нашел это в предположении, что он, мол, получил высшее образование. Так как это было не так, и также Маркс и Ленин, без сомнения, должны были бы подвергнуться такому же подозрению, он ограничился тем, что согласился с тем, что у него нет классового самосозна­ния, и он тем легче мог уклоняться от рабочей солидарности, что ее на самом деле не было. Иве никак не мог понять для себя, понималась ли солидарность как предпосылка или как средство класса, во всяком случае, этот мощный ло­зунг оставался уже на протяжении семидесяти лет. Проследить за этим явлени­ем, исследовать его причину и возможности изменения, казалось ему более благодарным революционным заданием, чем учить наизусть, например, эконо­мическую доктрину и пропагандировать ее снова и снова, доктрину, в которой все ладилось уж слишком прекрасно, чтобы быть правдивым. Так
он занялся живой субстанцией рабочего класса, которая говорила ему больше, чем науч­ные тезисы, о которых спорили профессора и бюрократы, спор, путаное эхо от которого на предприятиях гораздо лучше подходило для того, чтобы портить болтовней и раскалывать рабочий класс, чем укреплять его. В действительности в рабочей среде естественная солидарность, - по крайней мере, в той форме, которая была сразу ясна и плодотворна, - проявлялась только там, где речь шла о воинственных акциях, где в мощности общего выступления больше не связывал голый интерес, а наоборот, происходило неизбежное упразднение стократно наслаивающихся интересов. Когда Иве столкнулся с Клаусом Хаймом и крестьянами, самым сильным стимулом представлялось для него наличие бое­вого содружества, первой и самой естественной формы солидарности, которая обнаруживала уже в самых задатках принципиально другой характер, чем та солидарность, которую страстно желали и провозглашали рабочие. Когда, после провала профсоюзов как формы выражения солидарности, их все более силь­ной интеграции в капиталистическую систему, без сомнения, организация клас­са
могла быть возможна только после выделения отдельного человека из его переплетения интересов, после атомизации массы, с целью организовать и все­гда использовать ее для воплощения какой-либо теории - и для изменения ка­кой-либо теории, боевое содружество крестьян с самого начала было связано с двором. Двор приказывал, устанавливал и расширял границы. Он проявлялся как превосходящая воля, которую рабочий класс должен был искать в вожде, до сих пор не нашел его, а также с трудом мог бы его найти; так как для него задание такого руководителя в существенной степени могло состоять только в наставлении. Но Клаус Хайм и Хамкенс знали, почему они только неохотно поз­воляли называть себя руководителями, почему они снова и снова указывали на спонтанность всей крестьянской борьбы; это двор связывал и формировал ощущения, двор, который уже вовсе не принадлежал крестьянину, когда он од­нажды подсчитывал бремя долгов. Наверняка, то, что образовалось в провин­ции, могло быть только сырьем, но в нем уже содержались все зародыши то­тального развития и вместе с тем также и законы нового порядка. Потому ни один акт
движения не мог пропасть впустую, он немедленно выкристаллизовы­вался в новую задачу, и если численному росту движения были, пожалуй, по­ставлены четкие ограничения, то, все же, их не было в том, что касалось его образцового внутреннего усовершенствования и выходящей далеко за его рам­ки ударной силы. Защита от вмешательства системы, борьба за Ноймюнстер од­новременно создавали предварительную структуру самоуправления, наряду с трудностями показывали перспективу, и вместе с перспективой план полного переворота. Мы должны, - говорил Клаус Хайм, - так сказать, начиная с кре­стьян, поднять всю страну. И что в этом такого невозможного? Город враждебен нам, - говорил Клаус Хайм, - он не должен был бы быть враждебным, но сего­дня он враждебен, так как он еще не пришел к тому, к чему пришли мы. Нам это было бы проще, мы должны атаковать город, чтобы помочь ему. Он должен так же найти самого себя, как мы нашли себя. Потом мы посмотрим. Клаус Хайм говорил: Из города приходят все беды. Это не всегда было так, но теперь это именно так. Город болен, и его дыхание воняет. Неужели нам тоже предстоит погибнуть от
его чумного поветрия? Что делают с больным чумой, чтобы защи­титься от него? Ему устраивают карантин. Давайте устроим карантин городу. Что делают с больным лихорадкой, чтобы вылечить его? Его доводят до кризи­са, давайте и мы доведем город до кризиса. Ноймюнстер, - говорил Клаус Хайм, - это начало. То, что возможно с Ноймюнстером, также возможно и с Берлином. Давайте объявим бойкот Берлину. Как только все крестьяне будут солидарны, Берлин будет в нашей власти. Город нуждается в нас, так как мы его кормим. Город думал, что наша беда не его беда, мы покажем ему, что нашу беда - беда и его тоже. Что это такой за порядок в мире, когда зерно гниет в стогах, и люди в городе страдают от голода? Они изменят порядок, если они столкнутся с еще большим голодом. Они научатся правильно распределять, так, чтобы двор, ко­торый кормит их, мог жить, и они, которые голодают, смогут жить. И они не смогут ничего ввозить, из-за моря или из других стран, так как на всех рельсо­вых путях и у всех каналов живут крестьяне. Как только все крестьяне будут солидарны... - сказал Иве, и, в действительности, это было его
единственным сомнением. Сорок процентов крестьянских детей в Силезии истощены, говорили Хамкенсу силезские крестьяне. Мы питаемся картофелем с творогом, - говорили они. Что вы будете делать? - спросил Хамкенс. Крестьяне говорили, теперь мы должны питаться картофелем с льняным маслом. А двор? - спрашивал Хамкенс.
        Крестьяне робко пожимали плечами и говорили, да, вот у путевого обходчика все хорошо, у него есть все, что ему нужно, и твердое жалование, кроме того. - Тогда становитесь путевыми обходчиками, - сказал Хамкенс, но не жалуйтесь, если вы не хотите бороться. Да мы хотим, но мы не можем, - говорили кресть­яне в Силезии, и они поставили черное знамя, но при этом они чувствовали се­бя не в своей тарелке, и если что-то и изменилось, то почти ничего. Как нам существовать, - говорили Хамкенсу землевладельцы в Восточной Пруссии. - У нас есть леса и поля, есть машины и рабочие, и у нас ничего нет. Как мы можем продавать древесину, если польские плоты плывут вниз по Висле, как мы мо­жем продавать зерно при таких ценах, которые не покрывают зарплаты, убытки и налоги? Как, все же, тот, кто скармливает скоту хлебное зерно, грешит против своего отечества, - сказал Хамкенс, так ведь когда-то считалось, и теперь вы задыхаетесь от этого? Что же вы будете делать? Землевладельцы говорили, по­шлины на зерно. Это вздор, - говорил Хамкенс, - вы хотите удорожить корма для животноводства? Землевладельцы пожимали плечами.
Система виновата, - говорили они, и вешали снаружи за окнами фасадов черные знамена, пока внутри они переговаривались о пошлинах и отмене налога на недвижимое иму­щество. И так было повсюду. В Рейнланде нужда была иной, чем в Тюрингии, и в Гессене не такой, как в Вюртемберге. Всюду вмешивались союзы, и где не было аграрной партии, там была крестьянская партия, и где не было имперско­го сельского союза, там был окружной крестьянский союз, они все говорили о солидарности, и один просил другого, чтобы тот присоединялся, все крестьян­ство состояло из запутанного клубка групп, и группы из безумной смеси ма­леньких группок, которые все сильно враждовали друг с другом, и все обраща­лись друг к другу с гордым лозунгом объединения. То, что было возможно в Шлезвиг-Гольштейне, это еще могло получиться в Ольденбурге и Северном Ган­новере, это могло постепенно сработать для всей северо-западной части Герма­нии, это было трудно в Померании и в Мекленбурге и Восточной Пруссии, в Си­лезии и Гренцмарке (Позен и Западная Пруссия) это было отчаянно трудно, и всюду это должно было стоить злющей, долгой, трудной работы.
Система, - го­ворили они во всей империи с темной ненавистью. Но одни работали с систе­мой, другие против системы, а большинство были одновременно и за и против. Клаус Хайм не терял цель из виду, Хамкенс и Иве тоже. Но если Клаус Хайм то­ропил и двигался, то Хамкенс хотел подождать. В то время как Клаус Хайм хо­тел использовать любую возможность, и сколько их подворачивалось ежеднев­но! - хотел объединиться с каждым, кого хотя бы на мгновения вихрем заноси­ло в их фронт, и будь то хоть сам черт, и бросал оружие бойкота, против всего, что противостояло (и когда он произносил слово «система», то оно звучало так, как будто бы он говорил об убийстве, пожаре и бомбах и вооруженных косами группах крестьян), Хамкенс старательно стремился сделать движение замкну­тым, использовать средства экономно, вооружаться с малого, и медленно шаг за шагом прощупывать предполье, чтобы быть готовым, однако, не к моменту, а к дню, в который победителем окажется тот, кто сразу сможет действовать, бази­руясь на твердой внутренней основе. Теперь Клауса Хайма должны были аре­стовать, и движение полностью оказалось бы в руках
Хамкенса. Вероятно, это пока даже хорошо так, думал Иве, беспокойно расхаживая туда-сюда. Еще в тюрьме Хайм принес бы делу больше пользы, во всяком случае, больше чем, если он сбежит. Знамя в Ноймюнстере и свободный крестьянин как жертва си­стемы, как мученик крестьянской борьбы в тюрьме, это могло бы стать для кре­стьян постоянным стимулом не уступать, по меньшей мере, не уступать. Если метод Хайма правильный, так как он действует согласно закону риска, то и ме­тод Хамкенса тоже правильный, так как он следует закону опыта. Ну, что те­перь, думал Иве, в самом благоприятном случае пройдут еще месяцы, пока он снова будет свободен. Он не мог предвидеть, какие изменения произойдут в движении до того момента, в любом случае, было необходимо, если ему нужно будет обратиться к нему еще раз, начать изменения заново, снова ввести линию Хайма; потому что если даже и было достигнуто, что каждому отдельному кре­стьянину в провинции стало ясно, что дело не только в сохранении сословия, а в перевороте - и, в действительности, сохранение сословия в ожидаемой кре­стьянами форме также и не предполагалось без
переворота, то Иве, все же, сверх того, хотел этого переворота руками крестьян. Ни кого другого, кроме крестьян. Были попытки переворота руками рабочих и руками солдат, и они были неудачны, переворот был, все же, надеждой почти половины народа и це­лью всех активных групп. Но сельское население, приведенное в действие в своей самой прочной, самой сплоченной части, так думал Иве, должно было вместе со всеми революционными группами с самой большой перспективой успеха одновременно совершить самый сильный толчок. Потому что то, что для сельских жителей даже в случае победы можно было завоевать как добычу во власти, однозначно и в противоположность всем другим группам не могло бы существенно помешать никакой, пусть даже самой напряженной революционной области. Итак, нужно сделать так, чтобы удалось, так предполагал Иве, в пер­вый раз собрать расколотую ударную силу, связать все стремящиеся к одной цели силы и направить их, и провести наступление, определив его структуру в зависимости от союзника. К тому же ближайшей задачей было проведение под­готовительной работы, налаживание связей и лучшим помощником
здесь было время. Уже давно Иве прощупывал, протягивал повсюду свои щупальца; Клаус Хайм был в столице и стучал в разные двери и нашел отклик (пусть даже при этом выражение лиц оставалось замкнутым), и превосходный Хиннерк, которого можно было использовать для всего, поддерживал постоянную связь. Но этого было недостаточно. Иве, привыкший собирать нектар из всех цветов, внезапно в ожидании предстоящего на следующий день ареста, нашел знак и решение. Он подошел к столу и посмотрел задумчиво на лежащие в беспорядке докумен­ты. Я должен еще написать статью о нашем аресте, подумал он. Нет, недоста­точно быть только форпостом крестьянского фронта. То, что нужно было сде­лать, в нынешнем положении вещей мог сделать только он. Вероятно, все это было безумием; но в этом безумии должна была быть, по крайней мере, своя система. Хайм хотел захватить город. Однако, можно ли захватить город иначе, чем изнутри? И Иве мыслил очень примитивно: изнутри: он должен был попасть туда вовнутрь, в город. Ради крестьян, ради Хайма, и ради себя самого. Управ­ленческий аппарат, подумал он мрачно, отправит его туда бесплатно.
Он выта­щил напечатанный лист из пишущей машинки и вставил в нее новый. Посмот­рим, что там есть в этом городе, подумал он. Он проверил себя и почувствовал большую радость. Он писал, пока ранним утром не появились полицейские.

*
        Комиссар уголовной полиции Мюлльшиппе из отдела 1А получил очень широкие полномочия для выполнения своей задачи. Еще молодой человек с темными, проворными мышиными глазами на цветущем лице, не замедлил в полной мере воспользоваться большим шансом, который исходил из его задания. Обсужде­ния с заместителем начальника полиции и представителями Министерства внут­ренних дел разъяснили ему, что государство от него ожидало, и проложили до­рогу для его таланта. Не мелочное честолюбие воодушевляло этого примерного чиновника, а радостная перспектива однажды беспрепятственно и свободно дать всем потокам его духа возможность продемонстрировать свой яркий блеск. Он распорядился в один момент - момент, который начался с грохота сенсации и еще долго отзывался шумным эхом в газетах - арестовать все, что хотя бы в самой удаленной мере можно было заподозрить в намерении когда-то подло­жить бомбу, в целом это было сто двадцать человек. Он решительно порвал со старым предубеждением, что перед арестом нужно сначала расследовать, он наоборот сначала арестовывал, чтобы потом расследовать. Его кабинет был уже не
безразличным бюро политической полиции, а настоящей штаб-квартирой. В по-спартански обставленном в полевом духе помещении он стоял день и ночь, вибрируя всеми напряженными нервами, потея и закатав рукава, с телефонной трубкой у уха, как всегда подвижный центр. В коридорах и приемных толпились газетные репортеры и художники, стремясь хотя бы на короткие мгновения поймать этого важного человека, ухватиться за его брошенные на ходу быстрые сообщения. Полицейские его штаба спешили туда-сюда, направляемые его нервными жестами, телефоны дребезжали, пишущие машинки грохотали, пыль поднималась и опускалась на толстые перевязанные пачки дел. В бледном све­те качающихся ламп стоял он, в брезжащем свете ломающегося в темных дво­рах утреннего солнца, стоял он с развевающимся галстуком на полуденном солнцепеке, взмылившийся в тени вечера, клонившегося после заполненного трудами дня к столь же наполненной деятельностью ночи. Никогда никто не ви­дел, чтобы он становился слабым, и если бы он сам между двумя драматически­ми допросами с добродушно-юмористическими словами не сожалел о своей бо­язливо ждущей его жене и о
наверняка давно остывшем обеде, никто не при­шел бы к мысли, что эту непреклонную машину долга, этот высокий пример са­мопожертвования на службе можно как-то связать с бренностью человеческого бытия. Как у профессионального психолога-криминалиста в его руках были все средства, от повелительной твердости непоколебимого защитника нарушенного закона до благосклонного товарищеского понимания человека, который все по­нимает и все прощает. Он никогда не упускал момент предложить обвиняемому сигарету, никогда также не забывал как холодный козырь предъявить свои зна­ния, всегда был готов искусно, одним лишь своим многозначительным замеча­нием, за которым угадывалось превосходство его методической комбинации, разрушить сплетение коварных выдумок тех, кто были никем иными, как зако­ренелым преступниками. Далеко дотягивалась его рука, но, все же, еще дальше простирались излучения его неутомимого духа. Если раньше над ужасающим делом уже долгое время нависало парализующее молчание, то теперь следовал один удар за другим, постоянно подстегивая новое возбуждение, один резуль­тат его расследования следовал за
другим. Угрожающе он подошел к Иве, скон­центрировав в своем взгляде всю энергию. Знаете ли вы Клауса Хайма? спросил он, и полицейские в кабинете задержали шаг и дыхание. Но я же его лучший друг, удивленно сказал Иве. В помещении послышалось бормотание, многозна­чительные взгляды пересекались, задерживаясь, полные надежды и молчаливо­го восхищения на лице Мюлльшиппе. Но тот поднялся. Он подошел совсем близко к Иве, который сидел таким маленьким на своем стульчике. И снова ко­миссар уголовной полиции повысил голос, и в каждом его слове скрывался ре­зультат тонкого расчета, лежала непосредственная уверенность в победе, напряжение каверзно устроенной засады. Работали ли вы в крестьянском дви­жении? спросил он, и сверлил Иве колючим взглядом. Но я уже целый год отве­чаю за издание газеты «Крестьянство», озадаченно ответил Иве. Шепот пронес­ся по помещению. Ну, хорошо, - сказал Мюлльшиппе, вся его фигура, казалось, стала выше. Очень хорошо, произнес он хрипло и быстрым шагом покинул ком­нату. Дверь оставалась полуоткрытой, и Иве услышал, что комиссар уголовной полиции два раза звонил по телефону в
пресс-бюро Министерства внутренних дел. Двойное признание бомбиста Иверзена. После тщательного допроса комис­саром уголовной полиции Мюлльшиппе обвиняемый Иверзен сломался и сделал двойное признание. Иве молчал, полный восхищения. Он всегда высоко ценил демагогические таланты, и он разбирался в искусстве создавать настроение во­круг дела. Он не мог возмущаться, он, когда Мюлльшиппе, стирая пот с покрас­невшего лба, снова подошел к нему, только сказал, что предпочел бы, чтобы его допрашивал чиновник с судебно-юридическим образованием. Он требовал этого вовсе не потому, что комиссар казался ему опасным, или тем более не по­тому, что он предполагал у судьи большую объективность; он знал о значении правосудия как моральной фикции, и он хотел, чтобы его требование внесли в протокол, чтобы с самого начала подготовить маленькое расхождение между полицией и юстицией. Но комиссара уголовной полиции Мюлльшиппе не так легко было поймать на крючок. Он оказался общительным мужчиной с миролю­бивым характером, и Иве провел приятный час за беседой с ним. Это не должно быть допросом, говорил приветливый комиссар, и, в
действительности, Иве бы­ло легко отвечать на все вопросы, которые казались ему слишком личными, от­вечать еще гораздо более личными откровениями. Но, все же, вы должны были слышать об этом, - говорил Мюлльшиппе и имел в виду замечание Хайма, ка­сающееся бомбистского заговора. Видите ли, я человек скорее взгляда, чем слуха, говорил Иве, и полчаса распространялся на тему соответствующей тео­рии. Он знал, что твердых правил для защиты не существует, каждый пользует­ся своими. Но всегда необходимо при всех обстоятельствах придерживаться только одного принятого метода. Иве решился говорить, говорить много, гово­рить слишком много, чтобы из его речей вообще ни за что нельзя было ухва­титься. При такой откровенности он вполне смог потребовать, чтобы он сам диктовал протокол. Он продиктовал половину страницы и усердно заполнил свободное пространство между показаниями и подписью толстой диагональной чертой, для чего он вежливо попросил линейку. Господин Мюлльшиппе казался обиженным из-за этого недостаточного доверия. Он отправил Иве в его камеру и вызвал к себе Клауса Хайма. У двери оба встретились. Клаус
Хайм немного усмехнулся и протянул Иве руку. Мюлльшиппе с любопытством осмотрел груз­ного мужчину, который по росту превосходил его на три головы.
        Боковые двери раскрылись, очки полицейских сверкнули, на мгновение все лы­сины поднялись от желтоватой бумаги полицейских досье. Итак, вот это и был Клаус Хайм. (На столе лежало дело Графенштольца). - Как вас зовут? - спросил комиссар уголовной полиции Мюлльшиппе с неуверенной строгостью. Клаус Хайм взял себе стул и сел. Он положил огромные руки на стол и молчал. Вы - Клаус Хайм? - спросил господин Мюлльшиппе, он спросил дважды, он попробо­вал спросить с мягкостью, он придал металлическую остроту своему голосу, Клаус Хайм сидел неподвижно, смотрел на взволнованного человечка прене­брежительным взглядом и молчал. Итак, вы не хотите говорить, - сказал комис­сар. Комиссар говорил еще много. Клаус Хайм молчал. Он не готовился к защи­те и никогда не размышлял над ее методами. Но он объявил бойкот системе. С представителями системы он не говорил. Он молчал, и если бы потребовалось, он молчал бы на протяжении всей своей жизни. Все, что вертелось вокруг него, его не интересовало. Он смотрел прямо, но в его глазах стояла непримиримая, холодная, постоянная ненависть. - Таких как Хайм у меня никогда еще не
бы­ло, - сказал полицейский Шольц II вечером своей жене. - Целый день он сидит за столом и не шевелится. На прогулку он не выходит, на вопросы не отвечает, к горячей пище не прикасается, ест только хлеб. Вскоре можно было подумать, что он вовсе не смотрит ни на кого, когда входят в его камеру. Все, что может быть настоящим, это этот парень, таких у меня никогда еще не было. Комиссар уголовной полиции Мюлльшиппе передавал в пресс-бюро Министерства внут­ренних дел: Клаус Хайм изобличен. Расследования комиссара уголовной поли­ции Мюлльшиппе в итоге привели к безупречному выводу, что Клаус Хайм мо­жет рассматриваться как зачинщик покушений с использованием бомб. Комис­сар уголовной полиции Мюлльшиппе не ведал усталости. Изо дня в день он вы­брасывал в пространство результат своих расследований. Он допрашивал и до­прашивал. Вплоть до камер следственной полицейской тюрьмы доносился шум его бурной деятельности. Для Иве он означал его первое впечатление от горо­да. Он внимательно прислушивался, сидя на узкой тонкой кровати в своей ка­мере, к спешному шарканью шагов, к звону ключей, к негромким вызовам на
допрос. Весь дом был полон политическими заключенными. Сейчас, в сентябре, тут еще сидели коммунисты, посаженные после майских боев, допросы которых еще не закончились. Ежедневно доставляли национал-социалистов. «Рот фронт!» восклицали на прогулке одни, «Хайль!» другие, и они смотрели друг на друга с яростью, пока полицейские, с пистолетом на поясе, с пристегнутой саб­лей и с карабином в руке, равнодушно стояли в стороне. В здании было лишь немного уголовных преступников, они в большинстве случаев выполняли рабо­ту тюремных уборщиков. Один из них подошел к Иве и с жарким шепотом пред­ложил передать от него записку. Иве написал записку для всех своих товари­щей, которую он передал заключенному, и в которой были лишь два слова: «Осторожно, мусорный стукач» (игра слов - фамилия комиссара Мюлльшиппе буквально значит «лопата для уборки мусора», «мусорный совок» - прим. пе- рев.). До самой ночи в доме было неспокойно, Мюлльшиппе вел допросы. Потом в камеру проникло далекое кипение города, разнообразные крики каменного поля, объединявшиеся в единый, темный, напоминающий звучание органа звук, в котором,
казалось, соединились все напряжения и вся угрозы жизни. Каза­лось почти невозможным, чтобы стены тюрьмы смогли выдерживать постоянный прибой из тысяч возбуждений, которые город снова и снова выплевывал в ат­мосферу. Иве стоял по ночам у торца кровати, уцепившись за зарешеченное окно, предаваясь всеми чувствами тому далекому, живому, опасному, которое скованное бушевало там внизу, которое окрашивало грязное небо в серо- красный цвет, проникая своими испарениями даже в жалкий угол его камеры. Пропитанный металлическими испарениями города он по утрам отправлялся на допрос. Огромный красный ящик управления полиции дрожал от деятельности, длинные, гулкие проходы кишели спешными людьми, которые сами еще пыхте­ли в ожидании как приостановленные машины, беспрерывный ритм непрерыв­ной, подгоняющей деятельности смывал его в серую комнату с грязными обоя­ми, черно-коричневыми, исцарапанными столами, темными шкафами и усердно потеющим господином Мюлльшиппе. - Как долго вы думаете еще этим зани­маться? - спросил Иве о безрезультатной игре вопросов и ответов. - Что? - резко спросил комиссар. - Всей этой вашей
деятельностью, - сказал Иве, он произнес задумчиво, конечно, из этой комнаты жизнь видится совсем иначе. Мюлльшиппе насторожился. - Что вы имеете в виду? - спросил он, потом крат­ко сказал: - Я выполняю свой долг. - Естественно, - сказал Иве, и снова по­просил предоставить ему следователя с судебно-юридической подготовкой... Его перевели в Моабит, большую тюрьму для одиночного заключения. Председатель суда земли доктор Фукс не был небрежным специалистом широкого профиля. Он был серьезным чиновником на высоком посту, со светской элегантностью, достойный быть верховным председателем суда земли. - Видите ли, - сказал он вежливо, звучным обязывающим голосом, - я полностью понимаю мотивы ва­ших действий. Он успокаивающе поднял руку. - Но я считаю честным призна­вать ответственность за то, что сделал. Я тоже национально настроенный чело­век, - сказал он. - Я нет, - произнес Иве, сделал маленькую паузу и добавил: - а именно, я не люблю позволять потешаться надо мной, даже если это делает ваш Мюлльшиппе. Доктор Фукс, наморщив лоб, листал досье, потом передал документы асессору Матцу. Этот смешной человек,
казалось, еще не достаточно вырос, что было тем более удивительно, что он достиг уже значительной длины. Когда Иве вошел в комнату, он согнулся в вежливом поклоне, и Иве ходил на допросы со все большим разочарованием. Вместо противников административ­ный аппарат выставлял против него хвастунов, болтунов и щенков, и должны были уже существовать ясные факты по составу преступления, чтобы сделать ситуацию для него опасной. Состав преступления был ясен, но эти люди не умели воспользоваться этим. - Только признание может улучшить ваше поло­жение, - сказал председатель суда земли доктор Фукс. - Где ваши улики? спро­сил тогда Иве, он сказал: - Вы хотите взвалить на меня бремя доказывания. Хорошо. Каждое из четырех изобличающих меня свидетельских показаний про­тиворечит трем другим. Каждое содержит противоречия и в самом себе. Вы мо­жете построить свой процесс против меня на основании только одного един­ственного показания, которое не содержит противоречий, - моего. - Свидетель Люк, - сказал председатель суда земли, - видел вас. - Свидетель Люк, - отве­тил Иве, - видел меня во время происшествия поблизости от
места происше­ствия с пакетом, который он, естественно, только после этого самого происше­ствия посчитал подозрительным, и узнал через три недели. Что показал свиде­тель Люк под протокол? Я узнаю в Иверзене преступника. Он дает под протокол комбинацию, а не факт, относящийся к преступлению. Иве играл с разобранны­ми частями бомбы, которая была найдена у Графенштольца и лежала теперь на столе, служа вещественным доказательством. Он собирал ее с рассеянным вы­ражением лица. - Вы умеете обходиться с бомбами, - сказал председатель суда земли. - А разве это бомба? - спросил Иве, - я думал, что это радиоприемник. Он говорил, чего стоят эти свидетельские показания, вы знаете так же, как и я. Вы, как и я, знаете, что любого свидетеля можно очернить. Почему вы хотите моего признания? Потому что вы так же хорошо знаете, как и я, что у вас нет никаких доказательств, кроме тех, которые могу дать вам я. Но я не предостав­лю вам доказательств. - Вы, как и я, - сказал доктор Фукс, - заинтересованы в выяснении положения вещей. Я, судя по тому, как выглядят обстоятельства, убежден в вашей виновности, вы убеждаете меня
в обратном. Иве сказал, раз вы и так убеждены в моей вине, зачем тогда вы хотите от меня признаний? Чего вы добиваетесь от меня? Мужской гордости перед креслами судей? Но я боюсь, что оскорблю тем самым ваше понимание правосудия. Вы по праву рассматри­вали бы это как наглость. Председатель суда земли сказал, это ваша теория. - Это моя теория, -сказал Иве, и вы позволите, чтобы я действовал согласно ей. Я требую улик, так как я знаю, что вы разучились находить улики. Нельзя ска­зать, что я считаю улики неопровержимым доказательством при любых обстоя­тельствах, но я не хочу играть в вашу игру, в эту странную игру с признанием как козырем, который освобождает вас от риска и от любой ответственности. Вы стоите за закон, я против. Итак, вы сознаетесь? - быстро спросил председа­тель суда земли. - Я ни в чем не сознаюсь, - сказал Иве еще быстрее и скло­нился вперед. - Но я, по крайней мере, хочу чтобы с меня спрашивали за то, где я несу ответственность. И спрашивать так, этого вы не можете. В этом мое преимущество, и я им воспользуюсь. Даже если я бы сделал признание, это могло бы быть в приступе от
отчаяния, могло бы даже произойти, чтобы изба­виться от ваших вечных расспросов, у вас в вашей практике было достаточно таких случаев! Вы знаете, как и я, что любое признание, будь оно вынужден­ным, данным под воздействием психологических или принудительных средств, или сделанным добровольно, немедленно отягощает состав преступления воз­растающей грудой опровергающих, не поддающихся учету факторов. Вы сами, да вы сами как просвещенный, либеральный, гуманный и патриотичный судья с современными идеями, - и Иве с наслаждением ощущал послевкусие каждого из своих слов, - позволили внести психологию в судебный процесс. Но истори­ческое задание психологии - перемалывать понятия и тезисы ценностей столе­тий, само по себе выполняет то развитие, которому она служит средством. Она упраздняет саму себя. О всяких Мюлльшиппе я не хочу говорить, но вы, вы и прокурор, и защитник, и эксперт, что вы еще оставляете от ваших собственных функций, что остается у вас в остатке от подсудимого, что остается у вас от за­кона? Медицинский советник сделал излишним судью, комиссар - прокурора, а у преступника в вашем процессе нет
ни хорошей, ни плохой, а, вообще, нет ни­какой позиции. У председателя суда земли округлились глаза. - У вас здесь по­зиция обвиняемого, - сказал он. - То, что вы можете доказать, - ответил Иве, - разрушает доказательство: связь преступника с преступлением, виновностью или невиновностью; так как ваш психологический метод лишает эту связь ее неповторимой силы. Что бы обвиняемый сделал или не сделал, любой другой тоже должен был бы сделать или же не сделать. Поэтому вы требуете призна­ния. Ваш метод обесценил процесс, а процесс лишил закон мотивов. Примите мои уверения, что меня это радует. Председатель суда земли посмотрел на бом­бу, потом он осторожно посмотрел со стороны на Иве. - Значит, вы анархист? - спросил он. Иве немного помолчал. - Нет, - сказал он безразлично, - я только хочу реформировать уголовный закон. Это совсем просто. Нужно включить в параграф 51 дополнение ... наказывается смертью. Председатель суда земли долго обдумывал, не стоит ли ему попросить судебного врача проверить душев­ное здоровье Иве. Но он воздержался от этого. При судебной проверке право­мерности нахождения обвиняемого
под стражей он применил все средства, что­бы предотвратить освобождение Иве; это ему также и удалось, хотя доказа­тельства были действительно совсем скудные. Он, пожалуй, чувствовал, что в Иве скрывается основное звено всей тайны вокруг этих взрывов бомб, и Иве тоже видел, что судья чувствовал это. Председатель суда земли уже неодно­кратно участвовал в политических процессах, он привык к тому, что один обви­няемый изобличал другого. Но что оставалось тут у него кроме показаний этого комичного Графенштольца? Из ста двадцати арестованных, которых привел к нему этот господин Мюлльшиппе, ему пришлось освободить сто (и получить при этом разные неприятности со стороны Министерства внутренних дел), и предо­ставленный 1А материал не годился ни туда, и ни сюда. Даже если и не все молчали, как этот мрачный Клаус Хайм, то это были в целом, все же, действи­тельно неразговорчивые люди, и его тонко подготовленные моменты сюрпризов просто не срабатывали с этими крестьянами. У них была такая странная манера рассматривать его, когда он их уже совсем близко подводил к подготовленной для них ловушке. У него всегда было
чувство, что они, в принципе, смеялись над ним. Процесс забуксовал всюду. Сверху торопили, так как повсюду уже звучали голоса, указывавшие на то, что процесс незаконен. В действительно­сти, доктор Фукс знал так же хорошо, как и правительство, что ответственным был не Берлин, а Альтона; только взрыв у Рейхстага мог оправдывать концен­трацию расследования в столице, но как раз это покушение и оставалось абсо­лютно невыясненным. Этот Иверзен, думал председатель суда земли. Но этот Иверзен сказал, покажите мне противоречие в моих показаниях, и если вы по­кажете мне хоть одно, то черт бы меня побрал, если я не смогу его убедительно объяснить. Иве не только затягивал каждый допрос, но и превращал его в сме­хотворный. Он не отрицал, но он и не соглашался, он оставлял открытым. Ваш след ошибочен, - говорил он доктору Фуксу, чем дольше вы идете по нему, тем больше стирается настоящий след. Как раз в этом председатель суда земли ему не верил; его несчастьем в этом процессе было то, что всегда там, где лежала правда, он не верил в нее. Он вгрызался в отдельные пункты, настойчиво как крестьяне, и он не
продвигался вперед. Свидетели снова отпадали в том же по­рядке, в котором они поднимались; и у комиссара уголовной полиции Мюлль- шиппе были все основания, чтобы с многозначительным жестом указывать на юстицию и с усердием набрасываться на новое дело. Спустя шесть месяцев по­сле ареста Иве, хотя он все еще оставался под обвинением, был освобожден, в то же время процесс был перенесен в Альтону. Клаус Хайм оставался по- прежнему в заключении. Клауса Хайма должны были осудить; и согласно зако­ну о взрывчатых веществах минимальным наказанием было пять лет тюрьмы. Старик Райманн, который посещал своего арестованного сына, ожидал Иве пе­ред воротами тюрьмы. Он стоял, большой, в синей кепке на седых, лежащих прядями волосах, с толстой палкой в руке, перед железной калиткой и непо­движно глядел вдоль серой, обточенной улицы. Острие его палки вонзалось в скользкую грязно-черную землю, которая в маленьком освобожденном от бу­лыжника четырехугольнике мостовой оставляла жалкое питание как будто об­грызенному кислотами дереву с голыми, блестящими от влаги ветвями. Ну, вот и ты тут, - просто сказал старик Райманн,
когда Иве вышел из ворот. Он принял у него некоторые из тех смешных, до упора набитых и неловко перевязанных картонных коробок, содержащих все пожитки Иве. Они шли вдоль высоких, мрачных фасадов домов, спокойным, широким шагом, как они маршировали по уложенной клинкерным кирпичом дороге среди болотистой почвы маршей. Иве, глаза которого еще щурились после серых стен камеры, видел людей, протис­кивавшихся мимо него, деревья, машины и автобусы как тени, плоские как фи­гуры в фильме; он слышал, его слух был еще в напряжении от внимательного прислушивания к важным звукам тюрьмы, шум улицы, как необычно жесткие и холодные раскаты, из которых автомобильные гудки выделялись как яркие ис­кры. Он был не удрученным, как он, пожалуй, думал в долгие ночные часы в камере, скорее опасным и волнующе пустым, и готовым принять всеми порами. Он вдыхал поднятым носом резкий запах города и невольно поддавался тому же поспешному уверенному ходу, как девушка в тонком пальто, проскользнувшая мимо на стучащих каблучках, утонченно и обезличенно. Он посмотрел на своего провожатого, и внезапно под холодным, бледным солнцем
ранней весны горо­да, плодородная почва маршей показалась ему чужой и далекой; издалека до­носился до него также и голос старого Райманна, который спокойными фразами в своей манере рассказывал ему о движении. Я говорил с Хамкенсом о тебе, - сказал он, - ведь Хамкенса они снова должны будут освободить через несколь­ко недель - и у нас есть задание для тебя. С бомбами, конечно, уже больше ни­чего не выйдет, - сказал он, и сильно ударил палкой по мостовой. Не то, что я думаю, что это было зря. Тот, кто многого хочет, тот должен многим рисковать, и во всей своей жизни никогда не боялся риска. Мой мальчик и Хайм, и другие, это не глупые школьники, которые не знали, что они делают. Это нам помогло, и теперь это больше не может помочь. Там еще процесс в Ноймюнстере, которо­го я не боюсь, и если не выйдет все гладко в Альтоне, то, все же, у нас есть до­статочно средств, чтобы рано или поздно привести дело в порядок. В Восточной Пруссии это теперь тоже, кажется, продвигается; все это начинается, и для все­го этого газета, какой бы она теперь ни была, также может сгодиться. - Верстка ужасна, - сказал Иве и
рассердился. - Я знаю, - сказал старый Райманн, - не все в порядке, и склоки тоже есть, но склоки ведь есть всегда. Но движение все же держится, и теперь все зависит от того, у кого больше выдержка. Они уже приходили к нам со своими шарлатанствами, и это еще пока самая большая опасность, но до тех пор пока мы там, Хамкенс и другие и я, они нас не подку­пят. - Ты нужен нам, Иве, - сказал старый Райманн и внезапно толкнул его картонной коробкой, и Иве произнес с пересохшим горлом: - Клаус Хайм. Кре­стьянин повернулся к нему всем лицом и рассматривал его своими светлыми глазами: - Что ты будешь делать? Я говорил с Клаусом Хаймом. Он не тот чело­век, который убежит, и не тот человек, который просит пощады. - Нет, нет, - сказал Иве, - мы должны его вытащить. - То, что удалось коммунистам с их Максом Хольцем, то, пожалуй, могло бы получиться и у нас. Он собрался с ду­хом и сказал, - я остаюсь в городе. Он поспешно заговорил дальше. - Прежде всего нужны обсуждения с адвокатами, потом я хочу обрабатывать прессу; я буду брать помощь там, где она представляется. Конечно, Хайм никогда не ска­жет, что он
невиновен, и еще самое худшее, что у них в его лице есть в руках залог, которым они могут манить нас. Этого не должно быть, и он сам не захо­чет этого. Нужно придумать что-то другое. И есть еще кое-что... Одно следует из другого, - сказал старик Райманн, - мы знаем это, я не хочу сказать, что нам нужно много друзей, но чем больше наносится удар другой стороной, тем быст­рее и мы приближаемся к цели. Это так, - сказал Иве и развернул свой план. Они беседовали осторожно, как они привыкли, но Иве разгорячился в разгово­ре, так как он чувствовал, чего хотели от него крестьяне, и он также чувство­вал, что они боялись, что он мог понять это неправильно, и потому он старался своим тоном и мнением объяснить старику Райманну, что он все хорошо пони­мает, и что для него тоже это расставание не было расставанием. - Я ведь не крестьянин, - сказал он, - и вы знаете, почему я стоял на вашей стороне, ниче­го не изменилось; - ничего не меняется, - сразу сказал крестьянин, и еще раз:
        - мы нуждаемся в тебе, Иве, и с какой бы стороны ты ни пришел к нам, если ты придешь, мы знаем тебя, и, конечно, ты из всего того, что нужно делать, вы­брал себе самую горькую часть. Я открыто тебе скажу, уже было несколько ум­ников, они интриговали против тебя, и Хамкенс уже думал, что тебе лучше бы­ло бы принять газету в Силезии, но это все не то, ты для нас более важен в го­роде, чем там внизу, и ты принесешь нам больше пользы, если ты останешься хозяином самого себя, так, как дела обстоят теперь. Но обстоятельства сложи­лись так, что из движения, все же, получилось что-то вроде организации, вовсе не зарегистрированный союз с секретарем и казначеем, однако что-то вроде организации с ограниченными целями и твердыми границами, так как иначе нельзя было подстегнуть движение. Нам очень не хватает Клауса Хайма, - ска­зал старик Райманн, но теперь это никак не поможет, все же, все как-то успеет­ся. Они двигались молча, по громким, тесным улицам, мимо трескающихся фа­садов и грязных дворов, над голыми, огромными мостами, под закопченными мостами городской железной дороги, которые дрожали, и их балки
стонали, ко­гда поезда с грохотом катились по ним. Райманн не смотрел ни налево, ни направо, он упрямо шагал своей дорогой, ого, - сказал он машине, которая пронеслась мимо него, едва не задев его рукав, и когда они стояли перед до­мом, в котором он жил - он жил у одного из своих зятьев, профессора Берлин­ского университета - длинной вытянутой новостройкой с прямыми, низкими ря­дами окон и встроенными балконами, он постучал палкой по карнизу, мертвый,
        - сказал он, бетон, это не живой камень, который дышит, и посмотрел укориз­ненно на Иве. Следующим утром они расстались. Однако было первое апреля, и вахтер ратуши подумал, что над ним смеются, когда один молодой человек за­шел в его швейцарскую и потребовал работы. - Здесь нет работы, - сказал он грубо и вытолкнул человека за дверь; он вышел еще на несколько шагов за во­рота, чтобы посмотреть вслед уходящему, тут зазвонил телефон, он должен был вернуться в здание. Он отправился в путь, и когда он снова зашел в свою швейцарскую, которую он в спешке позабыл запереть, то нашел за дверью про­долговатую посылку. Он поднял ее и немного потряс, посмотрел со всех сторон и хотел уже открыть, когда услышал странное тиканье. Он насторожился и при­слушался, потом прижал ухо к боковой стенке коробочки. Внезапно он содрог­нулся всем телом, кровь, казалось, как бы подстегиваемая электрическим током прилила к кончикам пальцев и согрела все его дрожащее тело. Он, затаив ды­хание, положил посылку на стол, снова схватил ее, и побежал, вырвался из швейцарской, далеко протянув вперед руки с посылкой, выбежал через
ворота на улицу, посередине улицы и положил ее там. Через пять минут примчался специальный отряд, скоростные автомобили полиции носились вокруг, звенели и гудели машины пожарной охраны. Улица была темной от собравшихся людей.
        - Что случилось? - спрашивали приходящие, полицейские выпрыгивали из ма­шин и отцепляли свои резиновые дубинки. - Бомба, - говорили все, пожарные кружили вокруг продолговатой черной штуковины, одиноко лежащей на сво­бодном месте на улице. - Проходите, проходите, - говорили полицейские и пе­рекрыли улицу, так что никто не мог проходить; господин Мюлльшиппе уже был на месте. Господин Мюлльшиппе ждал эксперта. - Бомба, - сказал он господам из прессы. Трамвайные вагоны, автомобили накапливались, старший лейтенант Бродерманн из охранной полиции по телефону просил подкреплений. - Назад,
        - говорили там, и черная жесткая шляпа сгибалась под ударом резиновой ду­бинки. Бомба, - ликовали жители Берлина и играли шляпой в футбол. Тут при­была машина господина заместителя начальника полиции, на радиаторе белый флажок с полицейской звездой. Назад, - закричали там, и эксперт приблизился в развевающемся пальто. Довольно долго над местом царило молчание. Все глаза были направлены на мужчину, который осторожно склонился над предме­том. Потом мужчина поднялся. Радостный шепот облегчения пронесся по рядам.
        - Господа, - сказал репортерам комиссар уголовной полиции, исследование господина полицейского эксперта, который только что обезвредил бомбу, абсо­лютно точно доказало, что в данной массе взрывчатки содержатся те же состав­ные части, которые использовались при взрывах бомб в Шлезвиг-Гольштейне. Репортеры спешно записывали, и газеты опубликовали это под большим заго­ловком. Судебный эксперт прибыл слишком поздно. Толпа давно уже рассея­лась, полиция, пожарная команда уже отъехала, господин Мюлльшиппе по те­лефону созвонился с Министерством внутренних дел, когда судебный эксперт установил, что взрывная масса бомбы состояла из садовой земли, из простой черной, жирной садовой земли, происхождение которой из Шлезвиг-Гольштейна сложно было бы доказать. Иве вечером на следующий день прочел это опро­вержение мелким шрифтом, стоя перед киоском, в котором он себе купил газе­ту. Продавец соленых палочек с тмином, который возле него хриплым голосом расхваливал свой товар, легко похлопал ему по плечу. - Хиннерк! - удивленно воскликнул Иве. - Меня зовут Эмиль, - сказал Хиннерк, показывая на сообще­ние в
газете. - Чтобы отвыкнуть, - сказал он, - так движется мир; так от лоша­ди переходят к собаке, от динамита к земле из сада.

*
        Иве прибыл в город, чтобы завоевать его. Происходило это в те странные годы, которые в нашей памяти, достаточно своеобразным образом, остались безымян­ными. Хотя эти годы были довольно богаты сильными движениями, большие по­трясения перепутывали сеть отношений, в которых запутывались народы, и также было вполне достаточно разнообразных попыток серьезных и готовых к ответственности людей ради достижения всеобщего блага добиться сносного положения. Но хотя каждый чувствовал невыносимость общего состояния, больше того, почти непосредственно становился его жертвой, - и тем более старался изменить это состояние своими методами, - все же, казалось так, что все усилия не вели ни к какому из ожидаемых результатов. Мы находились в вихре чрезвычайно усердной и вибрирующей деятельности, которая, пожалуй, могла заполнить каждый маленький день, тем не менее, не могла сделать его в нашем сознании значительным. И мы помним, насколько бесцельной при этом казалась нам любая деятельность, и насколько это увеличивало наше беспо­койство. Никакое событие и никакое имя не были достаточно велики, чтобы мы могли назвать
ими этот период времени, и потому мы можем рассматривать его, пожалуй, в качестве передышки, которую история порой позволяет себе между двумя эпохами. Но мы не рискнули бы говорить совсем пренебрежительно об этих годах. Несомненно, они были беззвучны, несмотря на весь свой шум и гам, и вопреки своему разнообразию от них не осталось в памяти зрительного обра­за. Все же, как раз нехватка однозначного проявления принуждала ищущее чувство ориентироваться не на ситуации и конституции, сомнительный характер которых был достаточно очевиден, но скорее на те внутренние последователь­ности, о которых можно было смутно догадываться, например, за застывшими чертами на подобном маске лице истощенного, мучается от запутанных, диких грез. Проснувшись, он ничего не знает о всей той работе, которая совершалась в его теле, и самое крохотное возбуждение которой принимал судорожно вздра­гивающий мозг, превращая в безумно несущиеся друг за другом образы. Глубо­ко во снах, однако, всегда лежало предвестие, которое скрывал от нас день, и тот, кто отправлялся искать их, узнавал, что было возможно, и находил откры­тыми все
палаты, которые так добросовестно заперло сомнение. И как раз это, главным образом это склоняет нас считать даже те наполненные смутой годы важными: то, что в них внезапно нашлись столь многие люди, которые больше не могли довольствоваться существующих, которых вело вперед желание сбить замки со всех запертых перед ними дверей. Даже если мы всегда понимаем, что все, что происходило тогда, в положении и в сопротивлении этому положению было весьма необходимо, то пусть это будут, все же, не те ведущие умы, кото­рые заслуживают нашего внимания, не те знаменитые имена, которых весь огромный аппарат распространения общественного мнения все дни показывал нашим глазам и жужжал нам в уши, также не те, которые с ледяным благоразу­мием наблюдали за этой суетой и точно сообщали о том, что они видели, а именно - на поверхности, и не все те, которые считались представителями сво­его времени, и при рассмотрении из этого самого времени действительно были его представителями и в полной мере стоили того времени, - а те, которых мы встретили в скором времени, те другие, у которых не было официального поста и мнения, но
которые отправились в поход, чтобы найти себе и то, и другое, и, кроме того, то, что только и сделало для них и официальный пост и мнение до­стойными поиска. Это были они, подготовленные, и они подготавливали, так как они воплотили в себе то, чего требовало от них неотлагательное время, и они могли делать это, так как они как бы в рвении мечты захватывались с каж­дым ударом маятника и, разглашая все возбуждения духа, падая и поднимаясь, одержимые невозможностью уклониться, захватили в свои руки то мерило, ко­торым владела сама жизнь, и одним лишь этим мерилом эту жизнь только и можно измерять и приводить в порядок. Для нас они тогда могли считаться больше подвергавшимися опасности, чем опасными. Они, конечно, не умели легко приспосабливаться, пользоваться всеми этими полезными гарантиями, которые аккуратное общество предусмотрительно создало для сохранения свое­го благополучия. Да и как они могли бы сделать это, ведь любая гарантия тако­го рода немедленно представилась бы им как бегство? Разумеется, никто не мог знать, насколько скоро все эти гарантии тоже будут поставлены под сомнение; механизм еще
функционировал, и даже если бы его законы больше не могли быть постижимы расчетливым разумом, то, все же, оставалась всеобщая заин­тересованность в том, чтобы он продолжал работать бесперебойно. Так что лю­бой, кто становился вне этих усилий, по необходимости должен был представ­ляться ненадежным. Пока речь шла о единичных случаях, они улаживались са­ми по себе, и вряд ли было необходимо давать отпор неудобному требованию, когда таковое выкристаллизировалось, теми средствами, которые были в рас­поряжении. Но когда неразумная позиция обращала на себя внимание во все большей мере, становилась заметной во все большем пространстве, обществен­ное внимание начало заниматься этой проблемой. Так как проблема, казалось, стала тем, что раньше было частной трудностью, которая в суете событий не была достойна особого внимания. Фанатики причинно-следственной связи тут же поспешили со своими объяснениями. Новый социологический промежуточ­ный слой, говорили один, находится в стадии формирования, и они набросились на элементы этого слоя, хотя они не решались сомневаться в том, что этот слой, так или иначе, был
предопределен к упадку. Осколки развивающегося пролета­риата, говорили они, и отмирающего среднего сословия, и находили причину в переполненности университетов, сокращении постоянной армии, в увеличива­ющемся отсутствии шансов социального подъема и в разных других явлениях такого рода. И потому люди этого слоя обозначались газетами в ученых дискус­сиях в зависимости от их направления как жертвы либо классовой борьбы, либо капитализма или проигранной войны, в политических передовых статьях, одна­ко, как фашистские наемники, как своего рода ландскнехты, не желающие ра­ботать или как безродные «асфальтные писаки». Другие, в свою очередь, раз­глагольствовали о фронтовом опыте, который должен был решительно изменить всего человека, и отсюда уже было недалеко через знаменитое слово о поколе­нии, разрушенном войной, до попыток описать весь этот сложный вопрос одним звучным словом - проблема поколения. Потому не могло не случиться так, что ряд представителей этого слоя поддался магии публичного интереса и вскоре погрузился в продолжительное рассмотрение собственного пупка, оплакивая свою окруженную трагедиями
судьбу, тогда как одновременно среди них нашлись и те, которые ловко смогли превратить свои глубокие медитации на эту тему в готовые к печати рукописи и добиться на этом уже переставшем быть непривычным пути у кое-какого заинтересовавшегося издательства некоторого дохода, пусть он и становился все менее и менее гарантированным. Но для большой массы по-прежнему действовала установка, о которой система снова вспомнила после безрезультатного и, пожалуй, также не изначально не мысли­мого ею всерьез крика о молодом поколении: неправильные и потому вредные для функций процесса производства натуры самым простым способом отдава­лись во власть якобы желаемой ими самими экономической бедности. Так как по-прежнему, естественно, решающим критерием могло быть только то специ­альное и специализирующееся усердие, которое не было привязано ни к воз­расту, ни к происхождению, и его самым существенным признаком была одна лишь способность и готовность довольствоваться выделенной тебе сферой. Сам механизм производил для себя свою потребность в духе, и, каждый выход за пределы этой потребности неизбежно превращался в
бесплодное резонерство. Лучшим средством обезвредить непосредственную угрозу любого вида остава­лось, во всяком случае, разными маневрами вывести ее прочь из опасной бли­зости, выделить ей достаточно отдаленное поле деятельности. В действительно­сти это вполне легко могло получаться, ибо так как носители беспокойства находились во всех лагерях, даже не нужно было ожидать от них совместного действия. Во всех лагерях, и даже там в изоляции, эти одиночки оставались хоть и неконтролируемыми, но все же, по-видимому, также и без надежды на то, чтобы объединять стоки своей мировой скорби в один большой поток и дви­нуться к позитивному формированию политической воли. Где трое находились пусть даже в самом поверхностном согласии, там они уже провозглашали фронт, и скоро из-за целой кучи этих шумных фронтов уже нельзя было уви­деть настоящую борьбу. Тогда поднимались пророки поперечных связей, этой попытки не только в первый раз осуществить организационное объединение этого до сих пор необъяснимого слоя, но также путем постепенного врастания в аппарат и его преобразования изнутри, попытки, которая, во всяком
случае, не страдала от недостатка громких лозунгов и в соответствии с этим столь же ос­новательно провалилась. На самом деле единственная объединяющая связь, единственная общность состояла в образе мыслей. В образе мыслей - да, но отнюдь не в результатах, которые этим образом мыслей порождались. Идеи бы­ли дешевле пареной репы, их можно было собирать повсюду, все равно: назы­вались ли они теперь расовым обновлением, или социалистическим плановым хозяйством или революцией центра. Но, во всяком случае, не объективное зна­чение неожиданно оригинальных трудов по этим проблемам заставляло нас к ним прислушиваться, а скорее манера, в которой они были написаны. Новый дух, кажется, говорил новыми языками. Литературные манифестации, напри­мер, появлялись в чем-то вроде тайного языка, изощренность которого состояла в том, что старые и известные понятия внезапно употреблялись в новом смысле, который могли расшифровывать как раз только те, которые с самого начала находились в более или менее широком согласии. Таким образом, уже язык служил как бы ситом, и этому полезному обстоятельству, пожалуй, нужно было быть
обязанным тем, что собственная энциклопедия прилагалась не каждый раз. Естественно, определения также отнюдь не были признаны всеми едино­гласно, мыслительный процесс, кажется, начинался скорее с перепроверки са­мых первых предпосылок, и общим были только непоколебимая серьезность и очевидное усилие приблизиться из глубины даже к самым банальным и заез­женным явлениям и из их по-новому приобретенного значения вывести заново осознанные процессы. Так вскоре центр тяжести любого формообразования, очевидно, сдвинулся от голого факта к переживанию факта, и от голого пере­живания к его сублимации; причем все же внутреннее родство этого политиче­ского процесса отчетливо обнаруживается при любом художественном творче­ском акте. Политического процесса, так как эти люди были одержимы полити­кой, которая предлагала им себе, впрочем, не как простое администрирование общественных дел со всей ее упрямой игрой и контригрой, а как большой охва­тывающий всю жизнь дух, движение которого является историей, а его суб­станцией - власть. Город как духовное творение, точка концентрации всего направления воли, поле сражения
всех интересов и стремлений, с его огромным изолирующим и связывающим давлением казался для этого типа людей особен­но благоприятным, и можно было сравнить его, пожалуй, с горой, во внутрен­ней части которой трудилась большая куча мышей-полевок, пронзала скалу и земля вдоль и поперек, незаметно подтачивая гору своими запутанными хода­ми, и причиной этой деятельности вовсе не была какая-то особенная подлость - они просто никак не могли иначе. И Иве бодро рыл вместе с ними. Было вполне естественно, что Иве в поисках активных сил, которые были обращены против общего противника, «системы», наталкивался сначала на людей, которые дей­ствовали не из твердой, законной и признанной позиции, а на тех, кого можно было найти на всех дорогах. Впрочем, он наверняка чувствовал, что он сам по всему своему предрасположению и позиции принадлежал к ним. Хотя он, пред­ставлявший уже определенную силу в качестве делегата крестьян, не доверял преимущественно интеллигентской позиции своих новых друзей, и пусть он да­же и разделял их непредвзятость, то, все же, слишком живая подвижность духа казалась ему признаком
недостаточной твердости; но, наконец, в этой стадии борьбы стойкая твердость не была столь важна, и таким образом он склонялся верить тому, в чем его заверяли так часто; тому, что каждый тоже готов под­няться на баррикады, если бы это требовалось; однако, но только никто этого не требовал. Иве еще очень примитивно верил в пользу баррикады, по меньшей мере, в плодотворность ее образа. Но всего лишь за короткое время в городе он понял, и все, с чем он сталкивался, учило его снова и снова, что существование в городе наверняка было бы достаточным для естественной простоты его мане­ры, но для того, чтобы жить в городе, то есть, чтобы пробиться в нем, покорить его, ему требовалось другое оружие. Он не был враждебен городу как таково­му, он был готов принять его как реальность в себе; однако, несколько его про­гулок по его улицам уже разрушили то, что он думал о нем, и скоро он больше не знал уже точно, как он его себе представляет - во всяком случае, совсем иначе. Сначала он еще защищался от силы, которая набросилась на него, от беспрерывного потока мыслей и образов, которые каждый по отдельности в своей
чуждости содержали столь высокую степень соблазна; но так как он при­вык сначала исследовать людей, вещи и мнения по содержанию в них внутрен­ней силы, и, уже исходя из этого, их классифицировать, он встретил в городе, в феномене города мощного исполнителя неудержимой воли, выдержать испыта­ние демонизмом которого означало справиться с самым трудным и самым слав­ным испытанием. Уклоняться здесь было недопустимо, закрыться от боли озна­чало отказаться от опыта новой ценности, и не недостаток уверенности мог тре­бовать тут нового оружия, а сознание того, что с его помощью можно было под­вергнуть себя последним возможным испытаниям зрелости. Разумеется, и это было для него неопровержимым, суть вещей должна была быть простой, но ка­кие запутанные осложнения нужно было пронзить, чтобы добраться до нее! Иве жил жизнью города. И для того, чтобы смочь это, он не уклонился от того, что­бы полностью начать все сначала. Сначала он пытался ориентироваться на свои воспоминания. Но город как свидетель был немым. Он, кажется, не терпел нагрузки, которая не происходила изо дня, и поэтому также никакого личного
отношения, которое не имело непосредственного отношения к его самому соб­ственному внутреннему существу. Иве учился понимать его, так сказать, как индивидуум, для которого прошлое и будущее связались в настоящем, и в кото­ром не могло происходить ничего, причина чего не лежала бы в нем самом. Чтобы познать город, стало быть, требовалась некоторая степень самоотчужде­ния, граница которого сдвигалась после завоеванных результатов. Это называ­лось не иначе, как требованием осознать тотальность города, чтобы вследствие этого стать уверенным в тотальности самого себя. Перед лицом города он вне­запно понял, почему это осознание тотальности не удалось ему в крестьянском районе: сам этот район давно двигали излучения города (даже в его освободи­тельной борьбе), и пусть даже движение было сильнее всего на периферии, но определялось оно из середины. Крестьяне отождествили город с системой, кри­сталлизацию материала с самим материалом. Но система была всюду, и все, что сначала чувствовало себя связанным с жизнью, поселилось в ее пустотах. И только лишь отсюда можно было провести наступление, которое служило
кре­стьянам для сохранения их сословия, а городу, однако, осуществлению его це­ли как таковой.

*
        Иве никогда не боялся одиночества, даже на посту часового на великой войне и в тюремной камере, но нигде у этого одиночества не было столь жестокого и сбивающего с толку характера как в городе. Оно овладело им исключительно, полностью и повсюду. Если на войне он мог, все же, всегда снова вернуться в теплую зону товарищества, тихие прибрежные низменности маршей были для него населены богами, а когда те отступали перед морскими туманами, то при­видениями, если в тюрьме он находил самого себя и стук по камню, то город не предлагал ему ничего, кроме своего изолирующего давления. Это начиналось с его жилища на пятом этаже гражданской «казармы» - густонаселенного дома, самый высокий лестничный пролет которого никак уже не напоминал о мрамор­ном и гипсовом великолепии роскошного подъезда внизу, в его меблированной комнате, которая лишь терпела жильца - но он там не жил, он там лишь устро­ил свой лагерь - терпела как инородное тело. Он не взял в городе квартиру, а разбил свой лагерь, и ему казалось совсем бессмысленным думать иначе, - смысл лагеря был в том, чтобы отправиться из него в поход, и дома
города представлялись ему ничем иным, как оборудованными траншеями, постоянно жить в которых было, пожалуй, вполне позволено обозникам и женщинам, но солдатам там можно было находиться только для короткого отдыха. Перед входной дверью его жилища помимо латунной вывески домовладелицы были прикреплены кнопками еще семь визитных карточек, и Иве встречал, пожалуй, при случае в темной прихожей ту или иную фигуру, которая с молчаливым кив­ком проскальзывала мимо, но на улице он не узнал бы ни одного из этих людей, которые жили рядом с ним, отделенные лишь пятисантиметровой стенкой, и он также никогда не чувствовал ни малейшей потребности завязать с ними хоть какие-нибудь отношения. Слой недоверия всегда был толще стены комнаты, и проламывать его не было никакого смысла; то, что должно было быть найдено, всегда находилось, и если не было чего-то третьего, что соединяло, то усилия по завязыванию отношений не стоили того. Впрочем, Иве только предполагал, что это недоверие удерживало каждого отдельного человека в его собственной атмосфере, он сам практически не чувствовал этого по самому себе, но он знал,
конечно, о своей неприкосновенности, через которую любое беспокойство сно­ва его обогащало. Серьезно он мог навредить только самому себе, и его удив­ляло, что эту простую достоверность не нужно было сразу и просто посчитать общепринятой. Иве жил, он сам не знал как. У него не было ничего, что можно было бы конфисковать, и он заполнял налоговую декларацию с определенным насмешливым удовлетворением. Он не работал, так как любая работа, которую он мог делать, была абсолютно бессмысленна. Он при случае писал для кресть­ян несколько статей, о которых он был убежден, что их необходимо было пи­сать, и которые почти что ничего ему не приносили. И он ничего не писал сверх меры непременно необходимого, ибо в ином случае это представлялось бы ему чем-то вроде литературного мошенничества. Впрочем, он нашел, что цех до­стойной бедности широко распространен, и он познакомился с людьми, которые считали владение смокинга общественным мошенничеством, с людьми, которые, набив свои головы новыми и совершенно самостоятельными идеями, начинали свое революционное провозглашение с предложения реформы мужской одеж­ды. Часто
он во время своих прогулок по ночным улицам города останавливался перед воротами домов своего квартала, чтобы прочитать огромное количество табличек, сообщавших об именах и занятиях квартиросъемщиков. И он узнавал, что не было сословия, в котором нечего больше было терять; у бедности всегда должны были быть средства спрятаться за каким-то ремеслом, ибо как иначе было возможно, что целые замки нужды по крышу были наполнены людьми, которые жили в безумной фикции какой-либо профессии, жили и работали, ели и рожали детей? Жили, за счет случайной возможности, подвернувшейся им на пути, и за которую они цеплялись, зная, что эта возможность была последней, которая еще оставляла им буржуазное приличие. Астрологи и морильщики мы­шей, агенты для всего и ничего, торговцы волосами и мойщики собак, придвор­ные певцы и торговцы вразнос, честные люди без шанса, которым нечего было терять, и которые потому также не могли ничем рисковать, кроме потрясающего сознания того, что они очень полезны, сознания, которым они делились со все­ми, с кем Иве встречался в городе, и с которым они делились также убеждени­ем, что они,
собственно, были созданы для совсем других дел, и были к этим делам пригодны. Также Иве иногда одолевала мечта маленьких людей с вопро­сом о том, что бы ты делал бы, если бы ты внезапно очень сильно разбогател, и он добросовестно проверял себя и приходил к выводу, что он наверняка с большим удовольствием воспринял бы это свое новое положение, но, в принци­пе, в его стиле жизни это ничего не могло бы изменить. Во всяком случае, Иве отбивался от мысли рассчитывать на бедность как на движущий фактор, при всех обстоятельствах она содержала больше сентиментальную, нежели герои­ческую силу. Не самые бедные, а самые богатые крестьяне в стране начали бунтовать, и это было просто неверно, что революционный настрой рабочего класса укреплялся с ухудшением его экономического положения, голый прирост тормозил радикальность. Нигде в городе Иве не мог наблюдать того, что он, собственно, ожидал увидеть, волнующее обострение противоречий; скорее рас­тущая нужда, казалось, содействовала стремлению, в самом общем смысле об­манывать самих себя, якобы поднимаясь или опускаясь до красивой и тупой по­средственности,
явление, которые газеты со слышимым чавканьем обозначали как демократическое достижение. Не только поведение и одежда людей на ули­цах, также современная квартира, оборудование лавок и универсальных мага­зинов проявляли себя, повинуясь тенденции, в простом великолепии, и у кого были глаза, чтобы смотреть, видел в народном празднике и в светском событии одно и то же самое дело с поеданием сосисок. Город, большой как явление, принуждал также к признанию величины его обмана; его сенсации в фильме и празднике, в рекламе и уличном движении позволяли заметить одни и те же признаки, как и его настойчивая деятельность работы, признаки неумолимого, затягивающего все в свой ход процесса. Город принуждал также Иве к тому, чтобы он игнорировал свою бедность как личную проблему, он просто исключал его, если бы он захотел этого иначе, из своих самых захватывающих сфер. Го­род в какой-то мере принуждал соучаствовать в этом своем обмане, чтобы узнать его сущность. Потому Иве чувствовал себя с каждым днем все более за­путывающимся в клубок плохо пахнущих противоречий, который любое изви­нение, дешевое или нет,
запутывало все больше. Но в этом как раз и было де­ло, он в куда большой степени, чем он сам этого хотел, участвовал в том, чтобы разрубить гордиев узел мечом идеологической конструкции, и от абсолютной правды он ожидал меньшего, чем от пути к ней. Так он относился к усилиям людей, также как и к состоянию крайнего замешательства в себе самом, с хо­лодным и острым интересом, и не был ни удивлен, ни озадачен, поддавшись той же интеллектуальной страсти, которая с крестьянской позиции представлялась ему вершиной самой порочной загнивающей цивилизации, и которая казалась ему, все же, единственным средством воодушевления, которое позволял город. Это опасное соотношение определяло также масштаб и вид его новых друзей, которых он уже отправился искать ради крестьянского дела. Он не находил их там, где думал их найти, в бюро национальных партий, сельскохозяйственных союзов, также и не в редакциях газет, к которым он тщетно обращался ради понимания ими крестьянской борьбы, он не находил их всюду там, где они мог­ли бы быть полезны; он был настолько дерзок, что думал, что одних лишь направления и своеобразия
крестьянского движения уже как нового политиче­ского факта должно было бы быть достаточно, чтобы воспринимать это движе­ние иначе, чем с обычным упрямством и всеобщей слизью, но оказалось, что он сильно заблуждался. Но там, где он чувствовал, что его одобряли, где он натал­кивался на заинтересованность, которую он должен был предполагать, там это были люди, которые, под какими бы случайными знаменами они не собирались, в принципе, находились в том же самом положении, как и он сам; люди, кото­рых он встречал в ночные часы - потому что казалось, как будто бы преодоле­ние дня дается им только через усиление ночи - в сомнительных кабачках, где они сидели с широкими руками за крепкими напитками, за грубыми и изрезан­ными столами, в теплом, прокуренном воздухе этих подвальных кафе, которые своим низким входом напоминали о блиндажах великой войны, или же за теми круглыми и низкими столами в маленьких салонах новостроек, вокруг которых к определенному вечернему часу обычно собирались серьезные мужчины и ме­шающие женщины для больших бесед за чаем и печеньем. Им был достаточно интересен крестьянский вопрос, но
это была одна проблема среди сотни других проблем, из которых ни одна не могла быть решена без решения другой. Таким образом, Иве должен был довольствоваться тем, что срывал там и тут скудные розы с терновников, здесь вести тяжелые, отвратительные и постыдные перего­воры о Клаусе Хайме с господами с высоким положением - после того, как его попытка побудить их, по крайней мере, к более убедительному отстаиванию их самых кровных интересов перед ежедневно ругаемой ими «системой» уже в ис­токах задохнулась от поразительного отсутствия готовности - там, однако, в фантастических беседах укреплять, по крайней мере, свое собственное поло­жение и с помощью разнообразной информации переходить к полному переме­шиванию состава его состава опыта. Иве был достаточно честен, чтобы при­знаться себе, что его знания тех вещей, которыми ему нужно было заниматься, было просто недостаточно, и если он и по-прежнему почитал те принципы, ко­торые были привычны в крестьянских домах голштинских маршей, и их муд­рость, переведенную на язык вышитых на полотенцах домашних изречений, достигала высшей точки, например, в
констатации, что всюду варят только на воде, или что с должностью приходит также и ум, то, все же, он охотно исполь­зовал представляющийся повсюду в городе случай познакомиться с фактами как таковыми, причем после этого то, что они для него выражали, должно было появляться само собой. Как совершенно бесполезный член человеческого об­щества, более или менее вынужденный стоять вне процесса производства, он, конечно, не был в состоянии извлекать свои знания из непосредственного уча­стия, однако, ему удавалось без принуждения, лишь на основании его зна­комств получать достаточно информации. Всюду в городе образовались кружки, у которых, похоже, было любезное задание разряжать освободившиеся после внезапного окончания рабочего дня напряжения и энергию не в ставшем в ре­зультате почти полного растворения частной сферы весьма сомнительном се­мейном кругу, а заинтересованной общности, по крайней мере, не официальной встречи. Особенно кружок вокруг доктора Шаффера, регулярный, но все же отнюдь не закрытый круг, был действительно ценен для Иве, так как он состоял из людей, из которых каждый отдельный мог
действовать, так сказать, в каче­стве докладывающего советника, а все вместе напоминали живой энциклопеди­ческий словарь. Доктору Шафферу, мужчине в возрасте Иве, после окончания своего экономического образования - его докторская диссертация занималась вопросами производства олова на юге Сиама - неслыханно повезло: он немед­ленно нашел работу, а именно как подсобный портовый грузчик в порту Гам­бурга. (Там с ним и познакомился мимолетно Иве, рабочий на чесальной фабри­ке гребенной шерсти). Воодушевленному непреклонным честолюбием ему уда­лось постепенно продвинуться до конторы пароходства, в котором он работал, став там вспомогательным корреспондентом, и эта должность немедленно побу­дила его жениться и с художественным вкусом и экономией обустроить себе квартиру путем приобретения самых замечательных предметов на гамбургской барахолке. В свои свободные часы он разрабатывал, наряду со многим другим, план основания Восточного треста, проект самого большого торгово- политического значения, который возбуждал значительную сенсацию в кругах заинтересованных лиц. Но заинтересованные лица, трезво
взвешивающие все купцы, боялись риска смелого проекта Шаффера, они предпочитали проводить его в соответствии со своими собственными идеями. Восточный трест обанкро­тился вскоре после своего основания, и сообщение об этом наполняло доктора Шаффера, который между тем снова потерял свою должность при конторе, не­пристойным злорадством. Молодой человек, у которого, как он обычно говорил о себе самом, была счастливая рука с идеями, пробовал себя как репортер эко­номической газеты, которая однажды прекратила свое существование, как начальник отдела рекламы одной автомобильной фирмы, которая умерла в ре­зультате объединения, как директор по сбыту одной радиокомпании, против патентов которой Америка заявила протест, он пробовал себя во всем, что ему представлялось, и пусть ему и не особо везло, но он все же бодро прыгал с вет­ки на ветку. Однажды, снова безработный, он последовал совету своих друзей и стал записывать сказки, которые он каждый вечер придумывал и рассказывал своей маленькой дочке, простые, пестрые, шутливые истории, доставлявшие ребенку много удовольствия. Сам ребенок привел его к гениальной
мысли, ко­торая должна была стать основой его взлета. Так как день рождения дочки вы­падал на время Рождества, то она чувствовала горькую несправедливость, что в году ей дарят подарки на один раз реже, чем другим детям. Ей хотелось бы, чтобы ее день рождения был в середине года. В действительности, размышлял доктор Шаффер, раковая язва индустрии игрушек состояла в том, что это был сезонный бизнес: Между Пасхой и Рождеством зиял слишком большой промежу­ток без праздников. Этим вечером он рассказал маленькой дочери сказку о ма­леньком человечке Йоханнисе, который приходит на Иванов день (Йоханнистаг, 24 июня) из леса, чтобы осчастливить благовоспитанных детей. Тут же он изоб­разил маленького Йоханниса на клочке бумаги, похожего на гнома малыша с большой, длинной бородой и прекрасной, золотой короной из колосьев, с узло­ватой палкой в руке и с толстым мешком на спине. Он не работал дальше над сборником сказок, скорее он вел важные переговоры, и однажды началась большая кампания в пользу Иванового дня, дня детей года (24 июня). Сделайте детям радость, писали газеты, и в фельетоне появлялись приветливые
статьи о старом немецком обычае, который получал теперь новое значение, в биржевом отделе коммерческий советник X. распространялся о народнохозяйственных и социальных воздействиях от подъема конъюнктуры индустрии игрушек в Сред­ней Германии, по радио сказочница рассказывала продуманные истории к Ива­нову дню, и в универсальных магазинах, в магазинах игрушек блистали плака­ты: Сделайте детям радость, вокруг маленького человечка Йоханниса, похожего на гнома малыша с большой, длинной бородой и прекрасной, золотой короной из колосьев, с узловатой палкой в руке и с толстым мешком на спине. Но доктор Шаффер сидел тихо в своем бюро, юрисконсульт Всеобщего союза немецких фабрикантов игрушек, который соединился с Объединением шоколадной инду­стрии, индустрии кондитерских изделий и индустрии конфитюров Германии и Имперским союзом объединенных немецких производителей подарочной кар­тонной упаковки в головную организацию Всеобщего объединенного имперско­го союза немецких производителей игрушек, шоколада и картонных изделий, сокращенно 5р15сНока. Доктор Шаффер сидел тихо в своем бюро, - маленькая дочь больше не
могла упоминать при нем маленького Йоханниса, - и работал серьезно, добросовестно и усердно над широкими и перспективными планами, ценный сотрудник, отправке которого в Имперский экономический совет не могли противостоять никакие сомнения. Однако один раз в неделю вечером у него в квартире собирался ряд мужчин, которых мало что связывало, кроме же­лания высказывать свои мнения, представления и опыты и обмениваться ими в открытой беседе, которая, направляемая и соединяемая несравненным искус­ством дискуссий доктора Шаффера, касалась всех тем, которые стоило обсуж­дать. Иве, который на одном лекционном вечере («Верните нам наши колонии», лекцию читал один социал-демократический депутат Рейхстага; чего только не бывает, думал Иве) снова после очень долгого перерыва случайно встретил доктора Шаффера, охотно последовал его приглашению провести вечер в его кружке, о которого он уже кое-что слышал. Он нашел на четвертом этаже со­временной новостройки на западе города примерно пятнадцать господ, которые сидели около овального стола в маленькой, низкой комнате со светло-голубыми стенами, приглушенным желтым
шелком светом лампы и очень простой и эко­номной мебелью. Когда он вошел, никто не обратил на него внимания, только хозяин жестом показал ему на место возле себя и, не прерываясь, закончил фразу, которая содержала значительное количество вдвинутых друг в друга и запутанных синтагм. Насколько Иве понял, речь шла о самом новом повышении грузовых тарифов на железной дороге и об их воздействии на немецкую внут­реннюю торговлю, при особенном учете транспортной системы рейнско- вестфальского промышленного района, и вызванной ими злободневности проек­та канала, контур которого определялся конкурентной борьбой общества сырой стали и металлообрабатывающей индустрии, с одной стороны, компаниями Га- паг и Норддойчер Ллойд, с другой стороны, причем последние попали в стадию острого конфликта вследствие необходимого освоения новых рынков сбыта, причем главным образом по причине беспорядков в Китае и Индии в расчет принимался Дальний Восток, но там, однако, из-за непрерывного сокращения немецкого покрытия капиталов всякое финансирование бизнеса не могло осу­ществляться без помощи господствующих английских банков,
они же, тем не менее, из-за предполагаемых помех влияния русской пятилетки были вынужде­ны сконцентрировать свои интересы в вышеназванных рынках, не удавалось однозначно установить, так что решения и помощи государственных инстанций и империи в конечном счете едва ли были бы незаменимы, что, естественно, должно было означать решающий шаг к плановому хозяйству, о социалистиче­ском или государственно-капиталистическом характере которого, во всяком случае, однако, были еще значительные расхождения участвующих точек зре­ния, и все усилия полностью должны были направляться на то, чтобы не позво­лить атаковать достигнутые позиции частнокапиталистическими нарушениями влияния в опасной для всего будущего степени, причем все же повышение гру­зовых тарифов железной дороги также только уже принимая во внимание ожи­дающееся дальнейшее развитие автомобильных грузовых перевозок, центр тя­жести которых для народного хозяйства вследствие споров за монополию между имперской почтой и находящейся под чужим контролем железной дорогой все больше смещался в сторону частной предпринимательской инициативы, не мог­ло быть
подходящим средством. Иве почувствовал себя очень маленьким и не­значительным. Он откинулся назад на своем стуле и наблюдал за мужчинами, которые с живостью и с прекрасной серьезностью обсуждали проблемы, о зна­чении и трудности которых он догадывался, пожалуй, издалека, - также он до­гадывался и о направлении, в котором двигалась беседа, но не имел ни малей­шего понятия об ее объективном содержании. Из присутствующих никому, по­жалуй, не было больше сорока лет, и даже если бы Иве знал, что они принад­лежали к самым различным и самым противоположным политическим направ­лениям и жизненным кругам, то было, тем не менее, невозможно констатиро­вать что-то иное, кроме во всяком случае удивительного в конкретном смысле единодушия, последний вывод которого можно было бы обобщить, пожалуй, одной фразой: Все должно измениться. И это тоже радовало Иве. Единственной темной точкой этого круга был один молодой человек, вероятно, самый молодой из всех собравшихся, который снова и снова вмешивался в приятно катящийся ход беседы, неуклонно цеплялся к каждому утверждению, принуждал к его но­вой перепроверке и со своей
почти семинаристской педантичностью создавал мешающий и потому оживляющий фактор дискуссии. Иве, которому приходи­лось ограничиваться тем, что следить не за мнениями, а скорее за манерой, как они выражались, и связями, которые они передавали, естественным образом почувствовал в себе особенно сильный интерес к этому молодому человеку. У Иве было достаточно свободного времени, чтобы понаблюдать за ним. Он сидел в углу, который был образован двумя сдвинутыми под прямым углом соседними кроватями, в самом неудобном месте во всем помещении. Он сидел согнувшись, закинув ногу на ногу, так что Иве мог видеть его грубые, растоптанные сапоги, на одном из которых подошва обнаруживала рискованный дефект, и серые, за­стиранные, спущенные в толстых складках носки. Он положил одну руку на ко­лено, широкую, неряшливую руку, с угловато остриженными и не очень чисты­ми ногтями, жесткую руку в рубцах, которая умела, без сомнения, выполнять грубую работу; когда он однажды поднял ее, чтобы расколоть орех между дву­мя пальцами, Иве увидел, что она обычно лежала на колене только для того, чтобы скрывать дыру на брюках,
которая была неловко заштопана шерстяной заплаткой другого цвета. Когда он говорил, впечатление о его большой, почти массивной силе возрастало. Он говорил стеснительно, и очень тихо, выражал свои слова толстогубым ртом, полным здоровых зубов, с большим трудом. Все его лицо с сильным подбородком, кажется, участвовало в разговоре. Его близко посаженные друг к другу глубокие, маленькие, серые глаза находились под не­высоким, с вмятинами лбом, с сильными надбровными дугами. Внешность его не была приятной, с его бледно-серой кожей, под которой можно было увидеть, как работают мышцы скул, с плотными, непричесанными, темно-русыми и не­много жирными волосами, концы которых возвышались над покрытом перхотью воротником пиджака, с его плохо сидящим костюмом, плохим бельем и криво повязанным и выцветшим галстуком. Но у него была безусловная цельность сущности, которая мгновенно понравилась Иве, а также тот единственный вид духа, которым Иве стоило заниматься. Иве только хотелось, чтобы он смог освободиться также от последнего атавизма и убрать руку с колена. Так как Иве привык при знакомстве с каждым человеком
спрашивать себя, хотел ли бы он, чтобы этот человек стал его боевым товарищем, то здесь он подумал: этот - сразу. Не только потому, что в его чайной чашке явно находилось много рома, но также манера его речи выделялась достаточно отчетливо. И было примеча­тельно, что ему всегда доставалось самое полное внимание, как только он начинал говорить, даже внимание тех людей, которые только что еще с удиви­тельной деловитостью и при помощи чистых статистических данных и прочего специального материала говорили об интересных экономических явлениях. Так как оказывалось, что, как бы далеко, на первый взгляд, не лежало произнесен­ное им при случае слово, но, вопреки всем противоречивым замечаниям, все же, рано или поздно обнаруживалась непосредственная связь с как раз обсуж­давшимся, и сказанное им освещало это, так сказать, под совсем другим углом. Иве, который в своей быстро расцветающей симпатии боялся, что молодой че­ловек недостаточно хорошо разбирался, например, в каверзной области эконо­мических проблем, вскоре представился случай установить, что он озадачивал присутствующих своими точными знаниями, к
примеру, об определенных фи­нансовых трансакциях канадской электропромышленности. Но это было как раз так: во всем его отношении к этим вещам отчетливо можно было увидеть, что для него, в принципе, казались настолько ценными вовсе не факты, о которых он сообщал, а скорее что-то совсем другое, совершенно неизмеримое, о кото­ром те безупречные расчеты, которые он мог представить, собственно, выража­ли нечто только для него важное. Иве сразу понял, что он следит за явлением, которое выросло на совсем другом поле, нежели на том, на котором обычно развивались здравые соображения экономического разума. То, что это было точно так, Иве мог столь же мало, как и другие, вывести из коротких и темных намеков молодого человека, но, все же, из них получались действительно за­хватывающие дух аспекты, которые, однако, каждый сразу мог расширять и наполнять в зависимости от своей фантазии и темперамента. Во всяком случае, собственно важное тех так бесспорно ясно представленных трансакций состоя­ло в том факте, что они легко уклонялись от обычных средств рассмотрения и объяснения, в какой-то мере, кажется, отделились
от закона причинно- следственной связи и развивались теперь в безвоздушном пространстве ради себя самих, вероятно, как замечательный и разрушительный для себя самого скачок сверхраскаленной империалистической воли, но наверняка, - и в этом была суть дела, - не как следствие какого-то сколь бы то ни было ошибочного или преувеличенного расчета, для которого никакой расчет экономического процветания не мог дать ни малейшего основания; они разоблачали себя, если бы кто-то захотел понять их в их значении, как страшный пример совершенного варварства, причем акцент лежал еще больше на совершении, чем на варвар­стве, пользуясь для себя, на первый взгляд, бессмысленно самыми тонкими средствами, которые высокоразвитый порядок предоставлял ей в распоряже­ние, чтобы поставить под сомнение этот тот же самый порядок в его основах. Молодой человек видел здесь работу очень бурных сил, даже здесь, в такой су­хой и безфантазийной связи, и было очевидно, что он смотрел на них с опреде­ленным и дружелюбным участием. Естественно, такое отношение должно было сильно беспокоить. Хотя сразу поднимались несколько голосов,
которые хотели сначала указать на неизбежные последствия канадского образа действия - сильное потрясение рынка - но вся база для дискуссии было сдвинуто одним махом. Так как с тем мгновением, когда вопрос о смысле появился на горизонте беседы, казалось, как будто почти каждый из участников этого действительно пестро составленного кружка внезапно почувствовал в себе искушение спу­ститься в более глубокие шахты познания, чтобы оттуда - в чем был почти не­приятный привкус оправдания - еще раз разъяснить свой уже известный вывод. Каждый из таких уверенных в себе мужчин, к опыту и знаниям которых Иве не мог не чувствовать большого уважения, мог, пожалуй, ощутить, что недостаточ­но было устанавливать факты, а что было также важно помимо их причин уви­деть и их задние планы, и сделать их понятными, и с целью большей надежно­сти решения встроить их в соответствующую систему мира. Но чем больше от­дельные господа вгрызались в этот теперь уже ожесточенный словесный бой, тем более странно формировались группы, чтобы снова распасться уже при следующем спорном вопросе и снова оказаться в поразительном
новообразова­нии. В горячем и горьком воздухе маленькой комнаты лица, казалось, внезапно сбрасывали их бледную бледность масок, протискивались сквозь синий дым, чтобы увидеть белки глаз другого, как будто движимые тайным страхом, кото­рый достаточно отчетливо высказывался, что речь теперь шла о вещах, которые хотели быть восприняты всерьез. Мужчины, которые только что единодушно скакали на одних и тех же коньках своих экономических познаний, теперь враждебно наставляли пики друг на друга. Достойные коммерсанты со строгим опытом резвились на шаткой почве метафизики, гребли отчаянными рукам в таинственных облаках, с каждым утверждением блуждали во все более опасных полях, пока, наконец, один темпераментный господин из автомобильной отрас­ли, которого молодой человек хитро заманил в ловушку, не взобрался на вер­шину с сильно заряженной и внезапно выстрелившей фразой: «Вначале было движение!»

*
        Было уже поздно, когда они расходились. Резкий воздух ночной темной улицы ударил им холодом в лицо, как только они вышли из дома. Сразу испарилась картина помещения, которое они только что покинули, той голубой, маленькой комнаты, клубы дыма в которой таинственно растворяли контуры лиц и мыслей. Теперь все освобожденное возбуждение беседы стекалось в желании на ощупь выбраться из лабиринта хода мыслей с помощью надежной путеводной нити беспрепятственного разговора.
        Иве любил этот ночной час, в котором звонкие шаги на покинутой улице так великолепно сопровождают самые смелые медитации вплоть до опьянения. Тонкий пот, который распространяется по всей коже, кажется, смазывает мас­лом также каждое волокно мозга, так что даже самое противоречивое соединя­ется светло и легко. В такой час заключается самая быстрая дружба, которая, однако, не сможет больше развиваться на почве легкого смущения в ярком све­те следующего дня. Иве посмотрел со стороны на своего провожатого. Он спро­сил доктора Шаффера, кто этот молодой человек. Но тот тоже этого не знал, однажды он просто появился и с прекрасной беспристрастностью немедленно вмешался в беседу, и так как то, что он должен был сказать, было, во всяком случае, продуктом его собственного мышления, он всегда оставался желанным, и никто не находил повод задавать ему дальнейшие вопросы. Но теперь, похо­же, нельзя было избежать всегда смешной для обеих сторон и постыдной коме­дии дополнительного представления друг другу. Парайгат, сын изгнанного из-за передвинутой границы учителя народной школы, начал изучать национальную
экономику, перешел к философии, потом к математике и физике, и так как у него не хватало денег на нужные для окончания обучения расходы, он просто не смог сдать заключительный экзамен ни по одному предмету, да, собственно, он и не хотел этого, даже если бы и мог. Перспективы получить какую-либо ра­боту на основании высшего образования так или иначе были равны нулю. Он остался в университете, используя его образовательные возможности в самой полной мере, пока его не исключили за слишком активную коммунистическую деятельность. Коммунистом он был в знак протеста, из упрямства, из симпатии к русскому примеру, по сотне причин, только не потому, что он мог бы разде­лять, например, материалистическое понимание истории или исповедовать эко­номическую доктрину. Во время своей учебы он сводил концы с концами, рабо­тая ночным таксистом, позже, когда ночь была нужна ему для работ, он с пере­движным книжным киоском передвигался по городу. Он не получал пособия по безработице, у него никогда не было постоянного места работы. Статья о ка­надской электропромышленности, после того, как она была напечатана в одном
экономическом журнале, а затем перепечатана в американских и английских специальных журналах и вызвала жаркие обсуждения, принесла ему в общей сумме ровно восемьдесят марок. Эта сумма позволила ему начать писать труд о магистральном газоснабжении, но он работал над ним теперь уже полгода. Иве никак не мог понять, за счет чего Парайгат, собственно, жил, все признаки го­ворили о том, что он и сам не мог бы точно объяснить это, в любом случае, по­хоже, что этот вопрос не был для него принципиально важным. То, что он рас­сказывал о себе самом, звучало просто, трезво и без какого-либо следа соци­альных обид. Он шел сбоку от Иве, немного опустив голову, лицо его затеняла широкополая черная шляпа, а его потертое на локтях и бедрах пальто удержи­вала единственная пуговица, болтавшаяся на длинной нитке. Иве говорил о Клаусе Хайме, и он сам не знал, почему он старался еще больше подчеркнуть контрастность образов, которая получалась сама по себе, остроту противоречия между образом молчащего посреди самых жарких атак Клауса Хайма и образом дискутирующего по ночам общества, которое они только что покинули. Он
ре­конструировал ночную беседу и почти язвительно упомянул, насколько ему пришлось удивиться, что эти господа могли соединить то, что они говорили, с тем, кем они были. Парайгат не удивлялся. Сегодня можно было бы соединить все со всем, - заметил он и заговорил о феномене переноса сознания. Иве ста­рался следовать за ходом мысли Парайгата. Если он из крестьянской борьбы и, главным образом, из своей демагогической деятельности - и демагогия на са­мом деле представлялась ему единственным средством, чтобы атаковать демо­кратию непосредственно в ее ежедневном проявлении жизни, - получил подхо­дящий лично для него урок, то этот урок состоял в том, что опасно стать жерт­вой магии собственного слова. Конечно, в рамках этой сферы было полезно и хорошо работать с самыми простыми средствами, немедленно клеймить против­ника и вообще любое вдвигающееся в ежедневный процесс явление, превра­щать понятие, так сказать, в картину, вместо того, чтобы жонглировать аб­стракциями, дать действовать твердо очерченным фигурам; но это могло проис­ходить с уверенностью только тогда, если он сам не путал жизнь с одной из ее
форм. Этот Парайгат никак не поддавался какой-либо классификации, и Иве также вовсе и не хотел этого, но раз за разом, почти при каждом высказывании и тезисе Парайгата, Иве ловил себя на том, что он быстро предоставлял ему четко определенное место, чтобы уже при следующей его фразе увидеть свою ошибку. Так он боялся попасть со своими возражениями в пустоту, хотя Парай- гат всегда сразу подхватывал их, как бы играя довольно долго крутил их туда- сюда, чтобы потом невозмутимо поставить их на новую основу. Иве казалось, как будто Парайгат без раздумий использовал терминологию из любого направ­ления, но ему самому никак не удавалось противопоставить ему свою собствен­ную, Парайгат ловко трансформировал ее, и Иве защищался от этого, он вы­нуждал его, чтобы он, подобно ястребу, вцепившемуся в свою добычу, снова обследовал спорное выражение на его подлинный смысл, причем Иве от одной сомнительности падал к другой. Все же, Иве эта беседа доставила огромное наслаждение; они шагали, жарко беседуя, по пустым, темным улицам, фасады домов которых круто и молча упирались в узкое небо, они склонялись над го­лыми,
железными перилами мостов, над черной, запутанно пересекавшейся блестящими рельсами железных дорог бездной, из которой веяло холодом и мраком, они прорывались через внезапно вспыхивающий яркий поток света одиноких фонарей, проскальзывали мимо неподвижных фигур полицейских в блестящих шлемах, мимо устало и таинственно выступающих из темных углов девушек, навстречу грязно-красному свету, в котором в конце широкой улицы стояла церковь как темная угроза с поднятым, обвиняющим указательным пальцем как массивный силуэт. И после каждого прыжка в сторону, после каж­дого отступления в запутанную чащу эластичных определений они снова воз­вращались на тонкую дорогу беседы, как они снова, как будто бы не было пе­рерыва в дороге, возвращались на улицу, покидая кабачок, в котором Парай- гат, прислонившись к стойке, с самым большим аппетитом поглощал кислую жареную селедку в маринаде. Что касалось теперь феномена переноса созна­ния, то Парайгат рассматривал его как последствие широко задуманной и обу­словленной проходящей эпохой попытки отдельного человека освободиться из динамичного единства жизни, и эта попытка
конструктивно удалась путем раз­рушения этого единства. Таким образом, по необходимости все умственные бои должны были происходить на ином уровне, нежели уровень бытия, бои, харак­тер которых превосходно намечался в том, что вопрос о смысле задавался, ис­ходя из умственной сферы, не из душевной, в коей последней он мог совпадать только с вопросом о бытии. Сознание, говорил Парайгат, перенесло себя прочь с уровня бытия, так что любая ориентация должна происходить теперь по некой гипотетической линии, объединиться на которой определяет в каждый данный момент изменяющаяся степень заинтересованности. Так также то странное яв­ление, что капиталисты и социалисты могли пользоваться неограниченным ко­личеством возможностей взаимопонимания, да, даже находиться в едином, пусть даже несколько колючем фронте против всех натисков душевной концеп­ции, осталось бы значительным лишь как явление. Но на самом деле, - возра­зил Иве, при всех этих битвах умственного рода речь шла - и приведенный пример капиталистов-социалистов он, при согласии с правотой этого утвержде­ния он, все-таки, не хотел бы учитывать - о
стремлении проецировать какую- либо жизненную идею на жизненную реальность или наоборот. Как раз это, - сказал Парайгат, - и должно было неизбежно потерпеть неудачу. Так как это стремление однозначно не повиновалось бы непосредственному вызову соб­ственной субстанции, а скорее вызову ее теневой стороны, страха, который всегда воплощает себя в волю ориентироваться по-новому, то есть, предпри­нять обычное изменение позиции, процесс, который произошел бы скорее не в состоянии сознания, а весьма своеобразным образом, в бессознательном состо­янии, и его уничтожающая, растворяющая тенденция была очевидна и с раз­дробленностью духа солидарности под лозунгом его создания на огромное ко­личество сект и тайных собраний, политического и религиозного вида, легко доказывалась. Иве сказал, для него при оценке позиции решающим критерием всегда служил вопрос, нацеливалась ли она на успех или на исполнение, и под этим аспектом он не мог бы автоматически рассматривать изображенную тен­денцию так сразу как бесплодную. Однако Парайгат не мог позволить этого. Исполнение - это только один из источников успеха, ответил он,
и нужно ис­следовать, в какой мере сегодня успех вообще возможен. Величие все равно какого вида сегодня переносимо только как знаменитые деятели, и в чем состо­яла все же сущность знаменитых деятелей? Во всяком случае, не в развитии собственной субстанции, а как раз в противоположном, в ее опустошении, что­бы она могла служить, так сказать, оболочкой для как можно более многочис­ленных чужих сокровенных мечтаний. Знаменитые деятели живут не из себя, а исходя из эха, их достижения это средство к цели, которая не подлежит их соб­ственной ответственности, они сами по себе являются посредничеством, все равно, идет ли речь в сфере этих знаменитостей о боксерах, тенорах или акте­рах, о художниках, проповедниках, экономических лидерах или политиках. Но даже в этой области более высокая степень значимости знаменитостей смести­лась от собственно действующего и ведущего, все больше к посредническому, от актера к режиссеру, от промышленника к банкиру, от государственного дея­теля к народному вождю, от ученого к писателю, неслыханный принцип деваль­вирующего негативного отбора, который представляется в своей
самой четкой форме, например, в позиции русского народного комиссара, позиции, которая вообще, в принципе, позволяла бы ее носителю быть только голым инструмен­том воли масс. - Остается, - сказал Иве, - что этой позиции достаточно, в принципе, для обязывающего права. - Остается, - сказал Парайгат, что обяза­тельство этого права находится под вопросом, до тех пор, пока само право не узаконено. Как право узаконит себя? Через волю масс, которая ежеминутно ставит под сомнение саму себя, а как узаконит себя массовая воля? Через свое существование, и как узаконит себя существование? Провозглашением своего права; привлекательная игра, умственный вечный двигатель, который снова и снова должен изобретаться, так как без вопроса узаконивания нельзя предпо­ложить существование порядка. Но вопрос об узаконивании - это вопрос о бы­тии, а вопрос о бытии это душевный вопрос, и каждый узаконенный порядок должен быть душевным, то есть, иерархическим порядком. Это реакционно, - быстро произнес Иве, и вслед за тем застыдился. Это реакционно, наверное, - сказал Парайгат и попросил Иве поговорить теперь также о колесе
истории, ко­торое не может крутиться вспять. И совсем бесполезно захотеть повернуть это колесо назад, потому что эта лавочка только сама по себе может позаботиться об этом. - История, - говорил он, - это выражение живого формообразования, она подлежит в своих периодах той же последовательности, как в промежутке между рождением и смертью, с ростом, зрелостью и старостью, и те, кто это от­рицают, отрицают также саму жизнь. Однако, именно это они и пытаются, - сказал он, и Иве удивился дикой ненависти, которую он внезапно услышал в голосе собеседника, там они пробуют, конечно, своими диспутами отогнать смерть, так как они не могут отрицать ее как феномен, отогнать словами смерть как пограничную межу и последний знак, в тени которой, все же, жизнь возвы­шается к своему наивысшему потенциалу, весь процесс облагораживается в этой боли, в дрожи его посвящения; это большой обман, - сказал Парайгат и остановился в конусе света дуговой лампы и взял, шляпу далеко сдвинув со лба, Иве за грудь, желая объяснить смерть, объяснить ее как простое превра­щение материи, как акт материи, отодвинуть ее позорной гигиеной,
упразднить ее как искупающее исполнение, запретить ее как печать героической борьбы, позоря святой смысл порядка в грязном обеспечении безопасности от имени их трусости, которая является оптимистичной трусостью, и поэтому самой низкой и самой жалкой трусостью, возвысить которую до уровня закона представляется им необходимым, так как они знают, что жить под ним совершенно невыносимо для того, кто требует достоинства. - Они находятся, - сказал он и отпустил ру­ку Иве, и голос его был спокоен, в габитусе бытия отрицания существования. Они не живут, они объясняют; пока не остается ничего кроме слизистой паути­ны волокон их мозга в безвоздушном пространстве. Но не следует ли в полной мере, - спросил Иве, - из вашего требования безусловной жизни из собствен­ной субстанции невозможность вообще какой-либо обязывающей связи, и вме­сте с тем невозможность какого-либо порядка? - Нет, - недовольно ответил Парайгат, - потому что она охватывает жизнь в ее границах, - сказал он, она полностью ее охватывает. Сознательное бытие содержит в себе весь порядок и, таким образом, оно является его несущим элементом. В нем и
только в нем от­дельный человек - это одновременно и общество, одновременно и народ, одно­временно и идея; так как он по необходимости стремится во всех направлениях, он подчинен самому непосредственному принуждению осуществлять синтез, и таким образом он один полюс порядка, между которым и другим может образо­ваться только одна возможная, только одна возвышенная, только одна узако­ненная организация. - Какая? - спросил Иве. - Церковь, - сказал Парайгат. Иве молчал, он хотел спросить, но он молчал. У него было чувство, как будто бы он должен был позволить столкнуть себя с вершины, пробить все запутан­ную сеть неторопливой беседы своим телом. Они шли на сильном ветру, кото­рый прижимал пальто к их телам, через какую-то площадь. На крыше одного из домов, к которому они шагали, сверкала световая реклама раскаленно-белым, холодно-синим цветом, текла в молчаливой, механической поспешности как че­рез масло линия невидимых букв, чтобы снова безразлично погаснуть. Пронес­лась машина, черная, мелькающая тень с хватающими яркими глазами, и ис­чезла за углом. Наконец, Иве резко спросил: - Как вы молитесь?
Парайгат остановился, он стоял одной ногой в водосточном желобе, а другой на тротуаре. Фара второй машины осветила своей вспышкой его лицо, оно было серым, и вокруг глаз лежали глубокие тени. - Я должен говорить об этом? - тихо спросил он. - Нет, не должны, - сказал Иве. Парайгат прошептал: - Тогда я предпочел бы лучше не говорить об этом. Медленно они двигались вперед. Они повернули на боковую улицу, в косо ответвляющееся ущелье со скупыми зеленоватыми фонарями, которые своим светом удерживали в одном кругу несвязанные части асфальта, фасада и водосточного желоба. Люди, которые встречались им, носи­ли другие лица, чем те, которых они встречали раньше, маски здесь, как и там, стандартизованные в одном и том же выражении напряженной холодной погру­женности с мертвыми, блестящими глазами, но там, однако, с застывшими чер­тами умной подвижности, здесь же как бы в готовности к глухому и бесцельно­му пребыванию на одном месте без начала и конца, лица из метро здесь, как называл это Иве, и лица из такси там, так или иначе чужие, другая раса, раса города. Внезапно у Иве возникла безумная тоска по болотистым
маршам, по си­ним кепкам на рыжеволосых, здоровых головах, по тихому хрусту земли под спокойным шагом, по теплому, резкому запаху самозабвенно жующего жвачку скота. Внезапно опустошенный и усталый, он механически переставлял одну ногу за другой, взял себя в руки, когда в его голову пришла мысль, что на его лице теперь должно быть такое же выражение смертельной потерянности, как у восковых кукол в ярко освещенных витринах салонов мод. Было уже немного после полуночи. Иве тупо смотрел на длинные цепи ожидающих такси на углах улицы, которые терялись в темноте, слышал далекий шум города, который до­носил ветер через спящие кварталах, на разносящиеся по ветру звуки рыдания саксофона, которые проникали из дверей и окон маленьких ночных ресторанов, перед гладкими, желтыми украшенными странными металлическими эмблемами бетонными косяками входных дверей стояли огромные швейцары в коричневых, украшенных золотом ливреях рядом с афишами, на которых широкими небреж­ными чертами были изображены полуодетые дамы в напоминающих обезьян танцевальных позах возле похожих на клоунов музыкантов в смокингах. Дале­кий шум,
кажется, мерцал, все больше людей встречались им, скоро они запол­нили тротуар и улицу по всей ее ширине. Они разлетались по сторонам перед резко зазвучавшим сигналом пожарной машины, который каждые две секунды заполнял всю улицу до самого дальнего угла, крик наивысшей опасности, пока машина, своеобразный ядовитый кроваво-красный угрожающий глаз, на самой большой скорости проскакивала мимо, оставляя за собой толпу в широком вих­ре. Внезапно появилась также охранная полиция, в переулке, в который на ко­роткое мгновение прижал Иве и Парайгата напирающий людской поток, стояли полицейские, в плотной сплоченности вокруг машины, с которой они еще про­должали спрыгивать, выстраивались в шеренги вдоль фасадов домов и по от­дельности занимали посты на углах домов, перемешанная бурная масса поли­цейских киверов, неуклюжих шинелей и стволов карабинов. Иве двигался впе­ред, вся главная улица бурлила в движении, в молчаливой неразберихе бес­связно марширующих масс, которые с разным темпом стремились рассеяться. Тут было гораздо больше мужчин, чем женщин, много молодых людей без паль­то и шляпы, с вызывающим
взглядом, и когда отдельные люди, бодро болтая, двигались маленькими группками, перед углами, где дежурили полицейские, они внезапно замолкали и обходили их, делая небольшой крюк. Из широких, распахнувшихся ворот темного здания с погасшими окнами устремилась черная масса, в ней образовалось твердое ядро группы почти одинаковых типов, по очереди выстраивалось в шеренги, которые медленно придвигались, как раз к Иве. Иве не мог понять, были ли это коммунисты или национал-социалисты, на всех этих частых демонстрациях, казалось, всегда были одни и те же, молодые, несдержанные лица, те же самые худые и маленькие тела выросшей в голодное время войны молодежи, та же самая, напоминающая военную полевую форму, одежда из дешевой ткани. «Германия!», закричал один звонкий, срывающийся голос, и хор ответил грохочущим криком: «Проснись!» Иве остановился и искал взглядом Парайгата, которого он потерял в толкотне. Он осмотрелся вокруг, вглядывался в проходящие мимо лица, когда чья-то твердая рука дружески ударила его по плечу, он обернулся: - Хиннерк! - воскликнул он. - Меня зовут Эмиль, - ответил Хиннерк. - С каких
это пор ты у нацистов, - спросил Иве. Хиннерк, смеясь, сказал, что уже давно, собственно, с основания партии, разве ты не знал? Нет, Иве этого не знал. Можешь ты как-то связать меня с партий­ным бюро, - сказал он, - мне нужно повстречаться с ними там по поводу кре­стьянского движения. Будет сделано, - ответил Хиннерк. Он дружески помахал рукой и присоединился к процессии, которая быстрым шагом и с громкими кри­ками катилась вдоль улицы. - Осторожно, полиция! - закричал Иве Хиннерку и указал на угол, за которым он видел полицейский отряд. Там цепь полицейских уже двигалась поперек улицы. При виде ее рассеянная толпа сразу разбежа­лась, прижимаясь к стенам домов, так что возникло свободное пространство между напирающим шествием и полицейской цепью, за которой на некотором расстоянии плотно выстраивалась вторая цепь, на этот раз с карабинами в ру­ках. Свободное пространство быстро сокращалось, полиция внезапно стала дви­гаться быстрее, руки полицейских, больших, эластичных, сильных типов с под­бородными ремнями под гладко выбритым подбородком, с натренированным движением потянулись к портупее, чтобы
отцепить резиновую дубинку, как по команде полицейские принялись молча бежать, дубинки поднимались, они бе­жали быстрее, теперь они были здесь, секунды замешательства в голове про­цессии, Иве стоял и смотрел. Полицейские поднимали руки, они как стенобит­ный таран врезались в сжатую кучу, огромные посреди худых молодых людей с бледными лицами, великаны, которые по-деловому и с большой точностью поз­волили сыпаться ударам на толкотню, как скала сыпет свою гальку вниз в до­лину. Проворно скользили молодые парни в их поношенной ткани, скрестив для защиты руки над головой, под градом ударов, между ногами в гетрах атлетов в униформе, чтобы проломить цепь спасающим скачком. Но цепь была плотна. Уже голова колонны была рассеяна, только Хиннерк, стиснутый между синих шинелей, еще колотил сжатым кулаком снизу вверх под шлемами, и Иве, видя это, выскочил вперед, чтобы помочь ему. Удар обрушился на его плечо, он по­вернулся, зашатался, упал, вскочил, увидел толкотню, суету черных, подвиж­ных теней в борьбе, исчез Хиннерк, широкая стена сильных спин, на которых проблескивала портупея, оттесняла назад в равномерном
такте движения бу­шующую волну, перепутанное скрещение поднятых рук, мерцающий вихрь кри­ков. Из двери дома вышла девушка, очень худая в тесно прилегающем пальто, старательно держа несколько пакетов в руке. Она взглянула направо и налево, постояла нерешительно, вышла на улицу, потом быстро повернулась, чтобы пе­ресечь ее по диагонали. Там вторая цепь полиции была уже на месте. - Прохо­дите, - загремел голос, девушка замедлила шаг, оглянулась. Иве тупо стоял по­среди улицы и тер себе плечо. Девушка, за ней полиция, перед ней полиция, испуганно медлила, тогда удар хлопнул ее по голове, она закачалась и упала, пакеты покатились кувырком, одна бутылка разбилась с дребезгом. Иве побе­жал вперед, к распростертой фигуре, лежавшей там в странно искривленном положении в грязи улицы. Внезапно появился Парайгат, он с Иве склонился над девушкой. - Проходите! - проскрипел приказ, Иве почувствовал затылком ды­хание от голоса. В неудержимой ярости он круто повернулся, пристально по­смотрел вверх. Офицер охранной полиции стоял перед ним, форменный поли­цейский кивер глубоко надвинут на лоб, Иве точно увидел большое,
широкое лицо с холодными глазами, которые сверкали теперь взволнованно, белесый жир над вышитым серебром воротником. - Бродерманн, - внезапно крикнул Иве. Офицер возвратился, выпрямил спину и удивленно посмотрел Иве в глаза.
        - Проходите! - повторил он спокойным тоном, повернулся и ушел, почти лени­во, вслед продвигающемуся отряду. Девушка подняла голову и плечо, Иве схва­тил ее, чтобы помочь ей встать, она подпирала тело согнутым коленом, выпря­милась, глаза наполовину закрыты, без слов взяла пакеты, которые подобрал Парайгат. Потом свободной рукой стала неловко стряхивать грязь с пальто. - Оставьте меня, - резко сказала девушка, когда Иве начал разговор, сделала несколько шагов, повернулась еще раз, сказала тихим голосом: спасибо, и ушла неуверенно. - Вы знаете этого полицейского офицера? спросил Парайгат.
        - Товарищ по полку, - ответил Иве и посмотрел вслед девушке.

*
        На большом процессе против бомбистов в Альтоне подсудимые решили на глав­ном судебном разбирательстве последовать примеру Клауса Хайма и отказы­ваться от дачи любых показаний. Так дни процесса тянулись однообразно, за­полненные зачитыванием тысяч протоколов; комиссар уголовной полиции Мюлльшиппе давал под присягой самые ловкие показания, председатель суда земли Фукс был повышен до должности президента административного суда, что принесло ему увеличение жалования и приятную перспективу больше не участвовать в политических процессах, Хиннерк сидел в зале как зритель и удивлялся часто появляющемуся в протоколах большому неизвестному. Клаус Хайм, однако, был осужден на семь лет тюрьмы. Движение получило в резуль­тате этого приговора пусть даже если и не слишком сильный стимул, но, все же, большое моральное укрепление. Так же молча, как он сидел на скамье подсу­димых, Клаус Хайм вернулся в камеру, мрачный, и не глядя по сторонам. Иве, оправданный, смог еще раз поговорить с ним. Крестьянин с поля монастыря Святой Анны знал, что он взвалил на себя. Иве рассказал ему о своих попытках разжечь агитацию
национальных кругов в пользу Хайма, и о довольно обеску­раживающем результате этих попыток. Хайм просил Иве, чтобы тот ради него, Хайма, ни на волосок не отклонялся от требований движения, и не допускал при какой-либо акции в его защиту никаких сентиментальных фокусов. Ни в коем случае, объяснял он, он не хотел бы, чтобы его освободили хоть на один день раньше, чем любого из других осужденных крестьян. И Иве вовсе не риск­нул даже обсуждать с Клаусом Хаймом возможность подачи им ходатайства о помиловании. Он ушел от одинокого мужчины в подавленном настроении; он не смог скрыть от него, что он в своей поездке по провинции перед процессом нашел в движении некоторые уязвимые места. Ядро крестьян выдерживало все бескомпромиссно. Но даже если бы земельный союз и другие союзы зеленого фронта, который только извне, за столами переговоров в городе и в официаль­ной прессе, был единым фронтом, да даже и там не всегда, встретили прорыв движения, сделав лозунги борющихся крестьян своими собственными лозунга­ми, пытались приравнять свои местные организации к чрезвычайным комите­там, они иногда даже превосходили их
в громкой остроте требований, в звучном провозглашении боевых мероприятий, то оставались они, настоящие обязанно­сти которых исполнялись не проживающими в сельской местности крестьянами, не самими производящими фермерами, а усердными и проворными управляю­щими и адвокатами, некими господами, у которых не было ни кола, ни двора, уволенными на пенсию офицерами и чиновниками, но всегда ловкими, как вы­ражался старик Райманн, с пальцами в движении и с башкой в системе. Как раз в этом-то и было дело: где начиналась система, и где заканчивалось движение? Соблазнов было много; правительство снова принялось вышибать клин задол­женности клином кредита. Это не могло кончиться хорошо, каждый крестьянин чувствовал это, но разве это не помогало хотя бы преодолеть горькое мгнове­ние? Так как в сельской местности бедность росла и росла, цены на сельскохо­зяйственные продукты беспрерывно падали, и если один раз звучало требова­ние максимально высокой производительности, а в другой раз самого дешевого производства, один раз пошлины на зерно, а в другой раз снижение цен на корма, цены падали так и эдак, и сокращение
торговой наценки влекло за со­бой повышение торговых издержек, и оборот рос, и с ним рос налог, то цена падала, и с нею падала покупательская способность. Тогда крестьянину мало помогало то, что дела шли так не только у него, что промышленности тоже жи­лось так же, и так же и промышленности других стран, и крестьянам всего ми­ра. Были умные люди, которые в своих газетах коротко и ясно подсчитали кре­стьянам, что с точки зрения мировой экономики у них вообще больше не было права на существование, что не очень-то увеличивало любовь крестьян к газе­там и к мировой экономике (об умных людях они так или иначе не были осо­бенно высокого мнения), все же, любой расчет, от кого бы он ни исходил, пока­зывал им то, что они знали с самого начала, что их борьба была борьбой не на жизнь, а на смерть. Кризисом больше, кризисом меньше, они хотели жить, жить с полным смыслом, и тот, кто препятствовал им в этой воле, тот был врагом. Си­стема была врагом и в ней правительство, которое, впутанное в ту же самую страшную сеть, носимое тем же вихрем туда-сюда, все же, единственное делало то, что оно могло делать, и как раз
именно поэтому выглядело невыносимым, а именно с формальным правосудием и образцово выдрессированной полицией защищало это существующее положение, не освобождало дорогу, не освобож­дало к чему? К хаосу? - но крестьяне были единственными, которые могли пе­ренести хаос, и из них должен был возникнуть новый порядок, новый порядок? но речь шла не о новых или о старых порядках, речь шла о порядке вообще. Так крестьяне стремились к экономической автократии, не потому, что они счи­тали ее действительно единственной панацеей, а потому что они видели как она беспрерывно вводится, и это во всех странах, и они одобряли этот процесс, так как этот возврат назад был продвижением к естественной основе производ­ства - и крестьяне уже приступили к этому направленному назад продвижению, крестьянство, а не система совпадали с тенденциями времени; кризис туда, кризис сюда, необходимо было пройти точку нуля, чтобы понять смысл порядка, для него и, сверх того, на долгий срок нужно было подготовиться, но не силам, которые вели к нему, чтобы встретить его с аптекарскими пилюлями, как это делала система. Ибо система хотела
помочь, только злая воля могла отрицать это, но не было злой волей считать добрую волю системы еще опаснее ее злой воли. Правительство было готово поспешить на помощь с субсидиями, они мог­ли называться налоговой отсрочкой, или предоставлением кредита или сниже­нием расходов. Это началось в Восточной Пруссии и других восточных погра­ничных районах, и, в действительности, самая непосредственная опасность для системы была там. Приток чужих капиталов в промышленности, в коммунах ка­залось еще терпимым, почти даже желанным, так как тридцать миллиардов ма­рок чужого капитала, которые по оценке имперского банка были инвестирова­ны в Германию, пришли тихо и дружелюбно, с бесшумным расчетом, трансак­ция, приветствуемая как благодеяние, позванная как помощь, и если политиче­ские долги репараций были обременены ощущением того, что они были унизи­тельными, оскорбляющими достоинство, возникшими под жестоким принужде­нием, одним словом, были данью, то частные долги - поводом к которым были долги политические - основывались, все же, на добровольном обязательстве, и, кроме того: где на карту был поставлен такой
большой чужой интерес, там этот интерес должен был стремиться к гарантиям, и система гарантировала себя са­ма, когда она гарантировало надежность чужого капитала. Иначе, однако, об­стояло положение на востоке, иначе с сельским хозяйством. Как это выглядит на востоке? - писал Иве. Ко всем опасностям добавляется еще угроза произ­вольно проведенной границы. Крестьяне из Северного Шлезвига знают, что означает потерять глубокий тыл, искать новый рынок сбыта для продуктов сво­его двора, и датчане могут с грустью смотреть на траву, которая так бодро про­бивается на рыночной площади Тондерна между булыжниками. Но Восточная Пруссия отделена от империи, Верхняя Силезия, Гренцмарк и экономическая область Восточной Померании разделены еще более глубоко, чем Северная марка. Статистика показывает, что Восточная Пруссия, что весь немецкий во­сток пустеет, что наши провинции там приближаются к тому, чтобы стать про­странством без народа. Как это происходит? Там есть землевладельцы, которые больше не могут сохранить двор, там есть крупные землевладельцы, которые больше не могут удержать свое имущество, у которых есть,
вероятно, два поме­стья, и они вынуждены продавать одно из них, чтобы спасти другое, и они стремятся избавиться, естественно, от того владения, который в наибольшей степени находится под угрозой, от того, которое расположено поблизости от границы. Где они найдут покупателя? Где найдут хотя бы даже только аренда­тора? Кто купит, кто арендует предприятие, о котором он знает, что оно нерен­табельно? Правительство отказывается от закупки, для него уже и так слишком велико бремя государственных земель. Разделение в поселении не возможно, так как поселение требует строений, а строениям нужны капитальные инвести­ции, а капитала нет. Но тут появляется «Немецкое общество приобретения зем­ли» в Каттовице и «Товарищество по закупкам земельных участков» в Данциге с выгодным предложением. Землевладелец наводит справки, и справки звучат хорошо, общества кажутся надежно обеспеченными капиталом и располагают разветвленными связями; в Каттовице, в Данциге и в Берлине о них никто не может сказать ничего плохого. И скоро новые господа вступают в поместья. Но владение часто переходит из рук в руки, и рано или поздно в
поземельной кни­ге оказывается богатое согласными имя с окончанием «...ский» стоит. Новый владелец избегает всяких контактов с соседями, он кажется тихим, задумчивым и деятельным мужчиной; свежая струя приходит в экономику, дорогие иннова­ции появляются в предприятии. Откуда у этого человека взялся капитал, никто не знает, но он у него есть. Так как капитал необходим, чтобы здесь проводить широкую вырубку лесов, там оборудовать лесопилку, или цементный завод или винокуренный завод. И рабочие тоже необходимы, и рабочие, которые приез­жают, - это польские рабочие, с многочисленными детьми, им спешно нужна польская школа, и польский учитель, и одно тянет за собой другое, и польский пекарь появляется на месте - и немецкий пекарь не выдерживает конкуренцию и исчезает - и польский мясник, и большинство муниципалитета становится польским, и землевладелец-поляк становится теперь покровителем немецкой церкви. Это не отдельные случаи, это всюду происходит так на востоке, и пусть немецкая воля сопротивления сильна, но польский капитал, очень разумно вложенный, сильнее. Что делает правительство против этого? Или
оно слепо на этот глаз? Несомненно, оно не слепо на этот глаз, оно видит этим глазом острее, чем другим. Потому что это одно не может быть для него фактом: потеря немец­кой земли в то время, потеря, которая должна внезапно и четко показать то, что втайне давно уже стало горькой действительностью, четко должно показать страшную фикцию как фикцию, что в Германии еще хоть что-то принадлежит немцам! Иве был поражен энергией, с которой правительство на основании сво­его закона о помощи Восточной Пруссии выручало находящиеся под угрозой провинции. Миллионы закачивались в бездонную бочку, с давних пор уже, те­перь закон должен был разрастись до общего закона о помощи восточным зем­лям, и если даже Иве и сигнализировал об опасности, то, все же, не мог проти­востоять ей из движения, так как для каждого отдельного крестьянина возникал вопрос, который в своем соблазне был опасным вопросом. Шлезвиг-Гольштейн тоже был бедствующей областью, и система давала помощь, но не давала ли она ее, чтобы спастись самой? Не принимать помощь от системы, хотел сказать Иве, и с ним старик Райманн, а также Хамкенс и вся старая
основа движения. Но могли ли они это сказать? Союзы настаивали и подготавливали, так как рас­пределение субсидий было, в конечном счете, отдано в руки им и сельскохозяй­ственному совету. Для отдельного крестьянина, однако, важным было лишь од­но соображение: если не возьму я, то возьмет другой, мы все нуждаемся, и должны ли мы потерпеть окончательное крушение, прежде чем точка нуля до­стигнута? Восток не может потерпеть полное крушение, - рассказывал им Иве, - система туда, система сюда, но вы, вы хотите одной рукой брать у нее по­мощь, а другой рукой бить ее? Подумайте о Клаусе Хайме! - Клаус Хайм сказал бы, берите там, где можете получить, - говорили крестьяне. (Однако Клаус Хайм говорил Иве, что я, мол, не могу судить об этом отсюда, но я сам, пожа­луй, не брал бы). Тогда пусть каждый решает сам за себя, - сказал, наконец, старик Райманн, и крестьяне, не все, но многие, и, естественно, как раз те, ко­торые рассчитывали на субсидии, говорили, теперь система уже давно ничего не получала от нас, и, все же, если мы должны полностью погашать частную задолженность, то тогда и система должна помочь нам,
чтобы мы выкарабка­лись из долгов, в которые она нас загнала, или мы больше не должны призна­вать также и частный долг? Тогда мы сразу можем стать большевиками, но то­гда мы избавимся и от долгов, и от двора. И Иве возвращался в город, сомнева­ясь и возмущаясь, каждый вопрос и каждое соображение болезненно поражало его как удар кнутом, он настолько сильно ощущал свою причастность, что в нем все горело, и не было ничего, откуда бы оно не приходило, что в нем сразу
        уплотнялось, становилось частью его самого и тягостным бременем.

*
        Беседа между Иве и функционером Национал-социалистической партии ни к чему не привела. - Почему вы не член партии? - сразу спросил функционер, еще довольно молодой господин, бывший офицер. - Я хочу точно сказать вам, - объяснял Иве, - что разделяет меня с вашей партией в первую очередь, - это принцип легальности партии. Функционер сделал легкое движение рукой, и Иве напряженно ждал, скажет ли он что-то, но он ничего не говорил. - Этот прин­цип легальности, - продолжил Иве по истечении маленькой, пустой паузы, - побудил вашего вождя, чтобы он по поводу взрывов бомб назначил вознаграж­дение тем из ваших приверженцев, которые привели бы доказательства, что эти покушения не исходили из партии. Этот поступок вашего вождя в весьма нема­лой степени способствовал выявлению заговора и аресту наших руководителей. Я пришел к вам, чтобы спросить вас о том, готова ли партия однозначно участ­вовать в нашей пропагандистской кампании для освобождения Клауса Хайма и других осужденных крестьян. - И что же вы можете предложить? - спросил гос­подин с той сжатой краткостью, которую он считал очень военной. Иве
объяс­нил, что крестьянское движение ни в коем случае не препятствует национал- социалистической агитации в провинции, и у него нет никакого намерения так­же и в будущем изменить это поведение, но все же, это зависит, несомненно, от того, какую позицию займет партия по жизненно важным вопросам движения. Он очень хорошо мог бы представить себе широкомасштабное сотрудничество...
        - Условием, - сказал функционер, - является безусловное подчинение распо­ряжениям партии. - У крестьянского движения, - сказал Иве, - не было про­граммы, у партии она есть... Функционер сделал легкое движение рукой, и Иве напряженно ждал, скажет ли он что-то, но он ничего не говорил. - И так как у нее есть программа, - Иве продолжил после маленькой паузы, - она уже долж­на терпеть то, что ее придерживаются. - Программа партии, - сказал господин,
        - несомненно, направлена на сословное разделение. - Программа партии, - сказал Иве, - может только после вашей победы... - Мы победим, - прервал его функционер, и Иве вежливо заверил его, что он в этом не сомневается. Но он сомневается, что после победы партии сословное разделение может быть осу­ществлено, так сказать, конституционно, например, по схеме: §1) Третий Рейх разделен на сословия. §2) Этот закон вступает в силу немедленно. Значительно более необходимо использовать это уже теперь там, где первые зародыши этого разделения уже определенно существуют и готовятся, чтобы оттуда осуще­ствить наступление. - Но это раскололо бы наступление, - возразил функцио­нер. - Это дало бы наступлению резервы, без которых оно расколется, - сказал Иве. - Чего же вы требуете от нас? - спросил господин. - Мы требуем от вас последовательного отношения в преследовании того, что вы официально поста­вили себе целью, мы требуем, чтобы вы признавали в крестьянских вопросах те директивы, которые издает самая боевая часть крестьянства. - И если, - спро­сил господин, - мы не выполним это требование, не сможем его
выполнить? - Тогда, - сказал Иве, - существуют сомнения в безусловности вашего желания, сомнения, которые не позволят нам, оценивать вас иначе, чем тех, с кем вы, по вашим утверждениям, боретесь. Функционер вытянул голову из воротника: - Кто нам противостоит... - Того застрелят, я знаю, - сказал Иве в тоске, - и при Филиппе мы увидимся вновь. Не мелите, все же, чепуху, сударь, перед вами дитмаршские крестьяне, а не редакторы издательства «Ульштайн». - Впрочем, - сказал функционер, - обязательные соглашения может принимать только об­щеимперское партийное руководство, его отдел сельского хозяйства. - Я ду­маю, - сказал Иве, - это излишне, и ушел. - Если ты хочешь узнать, что нужно, то не спрашивай об этом у бюрократов, - заметил Хиннерк, когда Иве расска­зывал о неудаче этой беседы. - Почему вы не пошлете к черту ваших бюрокра­тов? - спросил Иве. - Потому что мы партия, - сказал Хиннерк. - И почему вы являетесь партией? - Потому что у нас есть бюрократы; если серьезно, бюро­краты существуют всегда, граждане тоже существуют всегда, оставим же им, пока они господствуют, также и их форму, партию. Но мы -
это движение. - Кто такие «мы»? - спросил Иве. - Молодая команда, - сказал Хиннерк, - приходи в мой штурмовой отряд, это крутые парни, я говорю тебе, среди них парни, со­бранные из всех благотворительных столовых, от шестидесяти до ста бывших коммунистов, выброшенные гимназисты, исключенные студенты, старые фрон­товики и молодые индейские вожди, и если кто их них еще не безработный, то не считается полноценным. - Прекрасная перспектива, - сказал Иве, - и вы то­же легальны? Хиннерк ухмыльнулся: Легальному все легально! - А что делает движение? Оно марширует, это я знаю, - произнес Иве сердито, - и ему напле­вать, куда оно марширует, но начальнички-то знают, куда оно марширует, и им уже не наплевать; у нас уже были такие, конечно. - И разве не было хорошо, тогда, когда у нас уже это было? - спросил Хиннерк. Так это было, черт побери, очень хорошо. То, что приближается, все же, наступает не просто так, и уже тот простой факт, что маршируют, довел все до крайности. Кто знает, все же, хо­рошее это дело или плохое. Оно должно проявить себя, если оно хорошее, и если оно плохое, то оно должно ощутимо вонять.
Мы маршируем ради дела, до тех пор, пока оно хорошее, и если оно портится, то мы больше не маршируем за него; кто, все же, подумает о нас, что у нас настолько нет чутья, чтобы мы маршировали без смысла? - Но это не значит ничего иного, - сказал Иве, - что дело остается хорошим, до тех пор, пока вы для него остаетесь приемлемой ношей. Но довольствуетесь ли вы тем, все же, что являетесь только весом? - Это значит, что дело является хорошим, до тех пор, пока оно посильно для нас, и если багаж препятствует нам в марше, то мы выбросим его. - А смысл, смысл?
        - спросил Иве, и Хиннерк сказал: - Смысл состоит в том, что мы необходимы, и что мы необходимы все более. Кто же может отказываться от воинственного представительства? И те, кто однажды поверили, что погребли нас навсегда, теперь они до крови царапают землю пальцами, чтобы снова вытащить нас. Во всех лагерях необходима молодая команда, и во всех лагерях она носит форму.
        - И из всех лагерей она выходит, чтобы до крови бить друг друга по голове, чтобы начальнички с широкими попами смогли получше устроиться в своих креслах. - Они должны, почему ты им в этом завидуешь? И почему ты не хо­чешь, чтобы мы дрались? - это сохраняет свежесть и молодость, а тренировка есть тренировка. Хиннерк засмеялся. - Приходи в мой отряд, - сказал он, и подтолкнул Иве за руку перед собой. - Почему люди ненавидят друг друга? - спросил Хиннерк с сильно огорченным выражением лица, - потому что один - это отступник для другого. Мы все происходим, конечно, от праматери Евы, но мнение есть мнение, и дело не в том, какое у кого мнение, а в том, что тот, у кого есть мнение, воспринимает его всерьез и защищает его, и если я однажды дам какому-то ротфронтовцу в морду, то я делаю это не потому, что он комму­нист, а потому что он не с нами, и у него, я думаю, дела обстоят точно так же. Трактиром, где базировался отряд Хиннерка, была пивнушка на севере города, к двери которой вела вниз узкая каменная лестница без перил, а на ее реклам­ных вывесках четко были видны следы от брошенных в них камней.
Перед две­рью патрулировали два молодых парня, которые приветствовали Хиннерка под­нятой рукой. Сам трактир, разделенный на несколько помещений подвал, кото­рый получал естественный свет только с улицы, был наполнен скамьями и сто­лами, которые казались поставленными так, что они могли служить, пожалуй, укреплениями, на стойке, колоде из крепкого дерева, была пристроена решетка для защиты стаканов. Почти за каждым из столов сидели молодые люди, кури­ли, играли в карты или болтали, с газетами перед ними, и на их лицах было то выражение беспечного равнодушия, которое, пожалуй, отличает солдат во вре­мя передышки между двумя боями. Весь воздух, все настроение помещения с его клубами дыма, его фигурами, его атмосферой праздного поведения сразу напомнили Иве картину места расквартирования великой войны, и он не уди­вился, когда услышал, что многие из молодых парней, у которых не было ноч­лега, обычно и ночевали прямо здесь, на жестких, узких скамьях трактира. По­сты перед дверью постоянно сменялись, как по уставу, и малословные беседы крутились вокруг службы. Служба была важнее, чем политика, она также при
всех обстоятельствах была им ближе, так как непосредственная угроза была полной, исходила ли она теперь от буржуазного общества, и от сил его охраны, полиции, или от боевых организаций других направлений. Снаружи на улице спешно шли пешеходы, звенели трамваи, катились повозки, но повсюду в горо­де были разбросаны убежища, подвальные блиндажи активной части молодежи, которая была готова в предусмотренное время вырваться на улицы города, поднять свои знамена на общественных зданиях, или подохнуть в убийственной борьбе на темных углах и у ворот города как до смерти избитые дубинками со­баки. Иве хорошо понимал, что здесь было бы бессмысленно задавать вопросы «откуда» и «куда», и если он сразу ощутил в себе сильную тесную связь с людьми в этом помещении, то это не могла быть никакая другая связь, кроме той, которую он чувствовал с бесприютными сыновьями всех безумных времен. На углу улицы, на противоположной стороне, осведомлял его Хиннерк, нахо­дился кабачок, служивший местом встречи коммунистов, который, так как не­сколько ступенек вели наверх к двери, было бы довольно трудно взять штур­мом, но тем
легче было бы очистить его внутри, после штурма, тогда как здесь положение было точно противоположным; и Хиннерк описывал, поправляя сто­лы и скамьи, последний бой, в ходе которого коммунистам удалось проникнуть в помещение, но потом им удалось вырваться отсюда наружу только после тя­желых потерь. Днем и ночью лежали в засаде враждующие воинственные отря­ды, готовые быстрой атакой напасть на противника, из которого каждый был знаком каждому, схватить его за глотку, победить его в яростных ночных боях, боях, которые рассеивались только перед приближающейся машиной ударного полицейского отряда. Иногда один или другой переходил на ту или на другую сторону, зная, что как раз тогда с той стороны, которую он покидает, он не мо­жет больше ожидать никакой милости. В отряде Хиннерка за несколько месяцев было четверо погибших, и никто из мужчин пока не отделывался без ран и травм, Хиннерк смог к его изувеченной в Ноймюнстере руке добавить еще не­сколько шрамов, и студент, который сидел за столом вместе с ним и с Иве, два­дцатилетний широкоплечий парень со светлыми волосами и глазами, своим глу­боким шрамом на
щеке был обязан отнюдь не традиционной студенческой дуэ­ли на шпагах. - Что вы изучаете? - спросил Иве студента, и тот ответил: - И. Ф., Идиотский факультет, национальная экономика, международная экономика, и почему же он учил это? Ради 99-процентной уверенности в научных ошибках. Ради возможности молниеносно понять, что все, что он с таким трудом вызуб­рил, является абсурдом, в какой бы гордой оболочке высокой науки оно ему ни попадалось. И вот что, что заставило его не только хотеть, но даже принудило его стать национал-социалистом: то, что движение не располагало твердым экономическим учением, что вождь придал учебе смысл, освободив ее, просто дав простым словосочетанием «национал-социализм» общий знаменатель, на который должна была ссылаться любая учеба. Но понятие «нация» тоже суще­ствовало уже долгое время, и понятие «социализм»? - Но ценность нации и ценность социализма открываются только через провозглашение этого словосо­четания в захватывающих дух аспектах, как и лозунги французской революции, как ценности знакомые и желанные уже на протяжении веков, изменили облик мира только с их
провозглашением. Ведь что предлагала учеба отдельному че­ловеку с момента окончания войны? Слабую перспективу добыть скудную должность? Но мы, мы учимся не для того, чтобы раздобыть должность, хотя, и студент скривил щеку со шрамом, вероятно, однажды вопрос больше будет зву­чать не: К какой студенческой корпорации вы принадлежали? а: В каком отря­де СА вы служили? Я - штурмовик СА, - сказал он, - потому что я состою в движении, а в движении я состою, потому что я студент. - И как, - спросил Иве, - движение узаконит свое право на власть? - Одним фактом своего существо­вания как движения, - сказал студент, - так как несущий принцип каждого движения состоит в его постоянном, самостоятельном творческом акте. Мы тре­буем не нации и социализма, но мы и есть националисты и социалисты и факт власти в наших руках гарантирует социализм и нацию. - Итак, вы понимаете, - сказал Иве и наклонился вперед, нацию не как, так сказать, статический факт и социализм не как план? - Я понимаю нацию как постоянное национальное изъ­явление воли, - ответил студент, - и я понимаю социализм как ту экономиче­скую система, которая,
в любом случае подчиненная самому сильному государ­ственному обязательству, придает этому изъявлению воли максимально воз­можную взрывную силу, - направленную по плану, но по плану, который всегда должен гибко соответствовать изменчивым потребностям нации. Частная соб­ственность.... упраздняется, - воскликнул какой-то штурмовик, сидевший через три стола от них, и другие засмеялись, . существует сегодня уже только боль­ше, чем юридическое понятие, - сказал студент, - извлечение выгоды из кото­рого происходит в том смысле, который не служит нации; мы не упраздним частную собственность, а будем контролировать извлечение из нее выгоды. И все его лицо выражало радость. - Я не знаю, - сказал медленно Иве, - в какой мере то, что вы говорите, соответствует намерениям вашей партии, я также не знаю, не придет ли это, в принципе, к тому же, что и коммунизм вынужден был делать, да даже что и всякая другая государственная власть тоже будет вынуж­дена делать, если она не желает отказаться от себя самой; вы должны пони­мать, во всяком случае, что ваша манера выражаться должна быть подвержена недоразумениям, когда
вы, например, в агитации, политического средства де­мократии, средства, без которого, вы, к удивлению, не можете обойтись, ис­пользуете такие выражения, как социализм, которые в сознании общественно­сти, к которой вы обращаетесь, уже зафиксированы однозначно, а именно, в смысле программного заявления ваших противников. Я мог бы принять сообра­жение, - сказал Иве, - употреблять недоразумения как средство, чтобы сбивать с толку, но можете ли вы решиться делать это так, чтобы эти средства не были обращены против вас самих? Мы можем, - сказал студент, - мы можем, если у нас есть это намерение, но этого намерения у нас нет. Положение обстоит для нас более благоприятно. Понятия всего целой эпохи сами лишили себя своего содержания и открыты теперь любой интерпретации. Это, - говорил он, - наш счастливый опыт, что все, даже если оно подразумевается в духе эпохи, непо­средственно после ее апогея направляется против нее самой. Уже тридцать лет всякое учение способствовало закату эпохи, подтачивало несущее здание; и это, как раз это и является решающей цезурой, что сегодня впервые можно бы­ло думать совершенно
неотягченно, беспристрастно брать понятия такими, как они представляются, и эксплуатировать их. Мы уже выскочили, - сказал он, - из последней части, из части старческой рефлексии, и нам больше важно не мнение учения, а его предмет, и этот последний больше не как результат ис­следований науки, а как оружие против нее. Практически сегодня каждый дей­ствительно национальный акт является социалистическим актом, и каждый дей­ствительно социалистический акт - национальным, и что разделяет нас с наши­ми тоже социалистическими и тоже националистическими противниками, это знание об обязующих связях, и высказывание этого знания, это ясный и разум­ный и простой и не затуманенный какими-то распыленными теориями вывод: мы боремся как пролетарии, ибо немецкий народ стал пролетарским народом, против эксплуатации капиталом, так как капитал стал чужим капиталом; и тот, кто не борется вместе с нами, то больше не может считаться пролетарием и не может больше считаться немцем. Хайль! - воскликнул штурмовик, сидевший через три стола от них, и другие засмеялись. Студент тоже смеялся. Иве не сме­ялся. - Итак, вы требуете, -
сказал Иве, - в конце концов от отдельного чело­века, - естественно, со всеми последствиями - ничего иного, как единственного духовно решения? - Дух, - сказал он беспокойно... Дух - это болезнь, - вне­запно произнес Хиннерк, поднялся и приблизился вокруг стола к Иве. - Тоже бывал среди умников-казуистов? - спросил он тихо. Дружище, - сказал он, - не мучай свои мозги. Дух - это болезнь, неполезное выделение слизи, и ничего не меняется от того, как бы эта слизь не была поперчена. И в остатке только об­щая слабость остается. Ты думаешь, я не лежал уже с этой шлюхой в постели? Каждый человек когда-то да вступит в дерьмо, но хороший человек вытягивает ногу снова назад. У этих умных людей с их духом был тут весь аппарат в руках на протяжении двенадцати лет, они говорили, и писали, и копались в мелочах, и кричали: вай, вай! - про нас, глупых идиотов, и где они оказались со всем их духом? В грязи. И они еще валяются в этой грязи, и вся их тележка застряла, заехав не туда, и никакие десятки тысяч умных книг не вытянут ее снова из бо­лота. Меня ужасно тошнит, стоит мне лишь услышать это слово. Со всем их ду­хом
у них не было пока еще ни одного приличного парня, но кое-каких прилич­ных парней они с их духом свели с ума. Дух, это начало измены. Будь осторо­жен, Иве, дух хорош только в форме жидкостей. - За твое здоровье, - сказал Иве, и выпил. - Товарищи, которых убили Ротфронт и реакция, маршируют в духе в наших рядах, - сказал он и выпил вновь, - за твое здоровье, Хиннерк, ты можешь оставаться так. Хиннерк сел. - Ну да, - сказал он и вытащил запис­ную книжку из кармана. В воскресенье утром, в семь часов, - объявил он, вы­ступаем в пропагандистскую поездку. Место встречи Панков, наша постоянная точка. Шнайдер... Здесь!... Получение листовок в областном бюро, Шанцек... Здесь!... Принести знамя. Форма одежды: служебная форма. Чтобы вы мне оставили дома ваши пушки! Герман... Здесь!... ты задолжал по страховке СА, одна марка сорок пять пфеннигов, до воскресенья! Иве, ты должен участвовать в поездке, - сказал он и Иве это пообещал. Они вместе сидели до самого утра, и пили, и бросали окурки на пол, и у Иве было большое желание присоединить­ся к СА. Но Хиннерк не торопил его, и Иве не стал спрашивать. Но он
пункту­ально появился в месте сбора, чтобы с отрядом штурмовиков Хиннерка присту­пить к пропагандистской поездке, за восемь дней до тех считавшихся очень важными выборов, которые неожиданно принесли большой рост голосов, от­данных за национал-социалистов. Знамя со свастикой широко развевалось над грузовиком, на котором стояли, плотно сжавшись, сорок штурмовиков; Хиннерк давал последние указания, и Иве вместе со студентом, который разложил карту на своих коленях, залез к шоферу на водительское место. Машина с тарахтени­ем пришла в движение, а мужчины принялись распевать свои боевые песни. На улицах еще не было людей, но окна раскрывались, из дверей парикмахерских выходили клиенты, короткое время глядя вслед машине. Точно когда в быстром темпе была спета «Песнь немцев», машина проезжала мимо группы охранной полиции, собравшейся на углу. Пение прекратилось, но по команде раздался призыв: - Полицейские! Подпевайте! Полицейские стояли неподвижно и смот­рели прямо. - Германия! - закричал Хиннерк, - проснись! - прозвучал ответ. Но полицейские, кажется, не хотели представлять Германию, их неподвижные лица
никак не изменили свое выражение. Постепенно улица перешла в боль­шой плоский участок земли, дома тут были низкими, и сады сдвигались между их стенами, потом машина в светлом, ясном свете сентябрьского утра въехала в лес. Пение прекратилось. Иве смотрел на низкий кустарник у обочины, на вы­сокие, прямые деревья с красноватой корой и растрепанными верхушками, на желтые кляксы мелкого песка между участками земли, покрытой ковром из се­ро-зеленой и коричневой хвои. У изгиба дороги машина остановилась, отряд спрыгнул, и на опушке гражданская одежда слетела с тел, между тем коричне­вая форма разворачивалась из шелестящей бумаги, голые коренастые ноги вле­зали в форменные брюки, галстуки и ремни портупеи стягивали внезапно став­шие стройными тела, и на рукавах развевались красные повязки с черным кре­стом на белом фоне. - Жандармы, - говорил Хиннерк, - это странные существа, они встречаются только поодиночке, и рука закона слабеет в сельской местно­сти; в Третьем Рейхе это должно стать совсем иначе. Они двигались дальше. Где на дороге появлялся дом, где встречалась повозка, летели листовки, ни один человек
не проходил мимо, чтобы не взять свой листок. Появилась дерев­ня, она широко и спокойно лежала между широкими полями, которые, окайм­ленные темными линиями лесов, зелеными и золотыми плоскостями всасывали свет солнца. Над белыми, ослепительными стенами домов, над красными кры­шами поднимался тонкий дым. Иве воспринимал картину этого ландшафта и этой деревни с тем же чувством несколько недовольного и все же привлека­тельного стыда, с которым он обычно рассматривал определенные виды кича. Неужели я настолько уже стал горожанином? - думал он и дышал горячим бен­зиновым паром мотора, пока шофер проклинал плохое покрытие деревенской улицы. СА марширует, пели они на машине, куры с пронзительным криком раз­летались в сторону от дороги, из низких окаймленных цветами окон головы с любопытством смотрели через чистое стекло. Машина медленно проехала глав­ную улицу, остановилась на свободном месте между церковью и памятником павшим воинам, штурмовики выстроились строем. Из церкви звучала органная музыка и пение хорала. Иве медленно обошел вокруг памятника павшим вои­нам. Широкая, четырехугольная колонна из
песчаника, увенчанная орлом с наполовину распростертыми крыльями, с трех сторон камня покрытая именами погибших. Иве считал имена, потом повернулся, чтобы рассмотреть деревню. Ни один дом не мог остаться пощаженным. Но у двери председателя общины в ящике висели четыре объявления. Ворота церкви раскрылись, крестьяне темной толпой вышли на улицу. Они насторожились немного перед коричневой груп­пой, но потом медленно пошли мимо. Хиннерк ждал еще довольно долго, нако­нец, группа стала в колонну по трое и с пением, со знаменем во главе, по ко­манде Хиннерка направилась по главной улице назад. Точно выровненные, ле­вая рука на пряжке ремня, люди шагали, Хиннерк шел сбоку, и если он немного отставал, чтобы проверить направление и направляющего, то это происходило ровным мелким шагом, как это предписывал фельдфебелю устав прусской пе­хоты. - Эмиль правильный человек, - сказал шофер Иве, - хоть он и не хоро­ший нацист, но он хороший руководитель. Иве следовал за шествием. У послед­него дома деревни колонна, сопровождаемая кучей детей, остановилась, штур­мовики рассеялись, и возвращались теперь назад той же
самой дорогой, посе­щая каждый дом, вручая пропагандистские листовки, продавая «строительные камни», маленькие четырехугольные листки с надписью «Строительный камень для СА». Тридцать пфеннигов за штуку. Повсюду перед дверями домов стояли люди, смотрели молча и недоверчиво на проходящий мимо коричневый отряд, но брали листовки, внимательно их читали, чтобы после чтения аккуратно сло­жить. Еще раз машина с ее поющим экипажем прогрохотала по улице, привет­ствуя каждую группу сельских жителей с сильным возгласом «Хайль!», призы­вом, на который даже отвечали тут и там. Они ездили по сельской местности вдоль и поперек, планомерно посещая и обрабатывая каждую деревню между лесами и полями. Из пяти автомобилей, которые встречались им, пассажиры трех отвечали на призыв «Хайль!». Тогда руки штурмовиков взлетали высоко в знак приветствия, на секунды солдаты превращались в партизан, и у Иве снова было, как раньше при взгляде на мирный ландшафт, тихое чувство неприятного стыда. Мужчины пели хриплыми голосами, снова и снова звучали те же песни, затягивая их, как только первые дома деревни оказывались в поле
зрения, и это звучало как давно знакомые старые песни на новый лад, и если мы клялись в этом на войне императору Вильгельму, то уже не играло роли, клянемся ли мы в этом еще раз Карлу Либкнехту, или Адольфу Гитлеру, но звучало это всегда достаточно сильно. Колонна в полдень устроила себе привал на одном большом хуторе. Трактир постоялого двора заполнился коричневыми формами. В углу крестьяне сидели плотно перед своими стаканами, молчаливая крепость во взволнованном шуме, который внезапно наполнил трактир. Студент воспользо­вался случаем, чтобы объяснить цели движения крестьянам, они спокойно вы­слушали его, но было невозможно что-нибудь прочитать по их лицам. И Иве по­радовался немного. Крестьяне, думал он, крестьяне. Он уселся перед трактиром на солнце. Площадь была широкой и пустой. Из открытых окон трактира доно­сился гам перепутанных голосов. Иве втягивал напряженными ноздрями теплый запах навозной кучи, он интенсивно наблюдал за свиньей, которая валялась в переливающейся темно-коричневыми красками луже. Восемьдесят килограмм живого веса, посчитал он, полностью готовая к забою, на скотоприемном
дворе семьдесят марок, и при этом семь месяцев разведения. В магазине, думал он, фунт свиной грудинки стоит девяносто пфеннигов. Перекупщики пожирают раз­ницу. У окна стоял студент, с куском черного хлеба в руке. - Ключевое слово - перепродажа, - крикнул Иве ему, студент засмеялся, и уже начал излагать. - Еврейские перекупщики... - услышал Иве его слова, и Иве улыбнулся. Он тоже писал в «Крестьянстве» о еврейской перепродаже, и он повторял это за кресть­янами, а крестьяне повторяли это за ним. Пока Иве не сделал открытие, что в Северной марке евреев-перекупщиков вообще не было. Хотел бы Иве хоть од­нажды увидеть еврея-скототорговца, который при торговле обвел бы вокруг пальца, к примеру, старика Райманна. - Международный финансовый капитал... звучал резкий, натренированный на сумбурных собраниях голос студента. О, он быстро связал одно с другим, подумал Иве и бродил без дела под жарким полу­денным солнцем. Позже, когда машина качалась по грунтовой дороге, студент сказал, что вечером, пожалуй, еще предстоит драка. Целью поездки был рабо­чий поселок, плотно примыкающий к поясу окружных дорог города, к
которому они должны были добраться после длительного объезда через деревни уже на закате дня. Иве еще до полудня услышал разговоры о поселке; там никогда еще не было проведено ни одно национал-социалистическое собрание. Целый день, кажется, был молчаливой подготовкой к этому вечеру. Деревню за дерев­ней оживляла их машина своей пропагандой, служба есть служба, но, хотя ни­кто и не говорил об этом, именно поселок был целью дня, и он отбрасывал впе­ред свои тени, и это была сильная тень, Иве это чувствовал. Они обошли по­следнюю деревню, Хиннерк посмотрел на часы. Машина медленно катилась своей дорогой. Когда она выехала из леса, с хрустом проехала по новой дороге, обрамленной худыми, жалкими деревцами без верхушки, между покрытыми му­сором полями, через серый, растрепанный ландшафт, на котором, еще далеко, можно было увидеть поселок, нерегулярные ряды однообразно красных доми­ков на голой территории, все рты на машине умолкли. Студент поправлял свои ремни, напряженно смотрел прямо. - Стой! - скомандовал Хиннерк. Машина зашипела перед дверью небольшой гостиницы, остановилась. Несколько муж­чин поспешили
из гостиничного кабачка, вскинули с громким приветствием ру­ку, и жарко заговорили с Хиннерком. Они, местные члены партии, сняли для собрания самый большой зал в поселке, но коммунисты назначили свое собра­ние в том же самом зале ровно на один час раньше, уже заняли вход и заняли своей молодой командой самые удобные для обороны места, устроили службу наблюдения, чтобы своевременно сообщить о прибытии своих смертельных вра­гов. Хиннерк изучал карту, водил по запутанным линиям пальцем, спрашивал и думал. Один из мужчин нарисовал план помещения для собраний и план бли­жайших окрестностей, показал трактир, где постоянно базировались противни­ки. У национал-социализма пока был постой перед поселком, сегодня он дол­жен был в первый раз проникнуть в него. СА выступил, плотно сомкнув ряды, знамя высоко развевалось, прикрытое четырьмя мужчинами. Авангард из трех человек маршировал впереди, справа и слева от сплоченного ядра отряда, на тротуарах, шагало фланговое охранение (Иве шагал с ним). Отряд, подбород­ные ремни шапок крепко затянуты под подбородком, левая рука на пряжке ремня, колени упруги при каждом
шаге, глаза напряженно глядят прямо, и рты с напряженными мышцами открыты для пения, врезался в улицу, которая от­крывала свою враждебную глотку отдельными, еще разбросанными домиками. За дощатыми заборами скудных садиков, за цементными колоннами тонких две­рей появлялись отдельные фигуры, быстро осматривали отряд и снова исчеза­ли. Велосипедисты выскакивали из боковых улиц, увидев марширующую груп­пу, поворачивали и разлетались в противоположном направлении. Окна рас­крывались, женщина в серой блузке, с широким красным лицом под растрепан­ными прядями серых волос, пристроив мощные груди на подоконнике, склони­лась, ухмыляясь, над улицей, начала смеяться, пронзительным, дребезжащим смехом, который перешел в визжание, выплескивая как ядовитую слюну насмешку, злорадство и безжалостную злобу на мужчин и на их знамя. Улица заполнялась, дети, молодые парни, мужчины в синих майках сопровождали ше­ствие, преимущественно молча, направив глаза на отряд, который, плотно сжа­тый вокруг флангового охранения, неуклонно шагал своей дорогой. Каждый переулок отдавал своих людей, фигуры с бледными, замкнутыми лицами и
непроницаемыми глазами, с поднятыми плечами, с которых свисали неэластич­но руки со сжатыми кулаками, которые быстрым шагом напирали спереди, сза­ди, сбоку от процессии. Все плотнее становилось сопровождение, масса без эха, взволнованное море людей, в котором отряд с высоко поднятой головой плыл как корабль, перед носовой частью которого разделялись волны. Иве принуж­дал себя не обращать внимания на массу. Он рассматривал дома, магазины, он из старой привязанности искал среди вывесок с рекламой машинного масла на бензоколонке черно-красную вывеску «Видол», и сердился, что не нашел ее. Он получил крепкий толчок в бок, так что он почти закачался на улице, он осмотрелся, молодой парень, шапка на затылке, шел рядом с ним, отвернулся непричастно от него, тонкие маслянистые пятна вокруг ушей, на постепенно краснеющем лице. Штурмовики пели. Одна песня сменяла другую. Чем более плотно сжималась толпа вокруг отряда, тем громче он орал эти песни, между каждым куплетом гремел возглас «Германия!», который Хиннерк с силой бросал над головами, и «Проснись» штурмовиков, как удар по стенам домов. Раскры­лась площадь,
гостиница с белым фасадом, перед ней в темной, сжатой куче ожидающая толпа, безмолвная, больше всего сконцентрированная перед две­рью пристройки здания. СА повернули, голова колонны пошла мелким шагом, Хиннерк выскочил вперед. Знамя опустилось, его верхушка со свастикой косо и угрожающе пронзала воздух, плотно над головой стоящих друг напротив друга людей. Внезапно Иве почувствовал себя прижатым к группе, которая как штур­мовой клин продвигалась вперед, бросаясь к входу. Шаг ускорялся, Хиннерк поднял руку, короткое, толчкообразное движение, широко развевалось полот­нище знамени, потом СА были здесь, тела летели в сторону, один стол упал, створки ворот с треском открылись, темный коридор, пустой, поглотил коричне­вую толпу; Иве стоял в зале. Зал, светлый, желтый и широкий, узкие окна вы­соко на голых стенах, на стене, напротив входа, подиум со столами, стульями и кафедрой, был плотно набит. Стулья стояли ряд за рядом, занятые людьми, как будто залитые черным цветом, как по команде лица повернулись, к бледным стеклам в темном вихре входной двери, вздувалось огромное красное полотни­ще, которое, как
ревущий сигнал, висело поперек и отвесно над головами. - Германия! - закричал Хиннерк в зал, - проснись! - взорвался ответный крик, Хиннерк высоко подскочил, перепрыгнул через стулья, как свистящая стрела, летящая над толпой, со штурмовиками за собой, наискось вперед направо через зал, ловко перескакивал через ряды, голова прыгающей змеи, быстрому, хва­тающему движению которой тупое тело массы испуганно освобождало место. Прямо перед подиумом он, спрыгнув со стола в быстром повороте, ворвался на свободное место и стал там, широко расставил ноги и распростер руки, показы­вая СА место и направление, на короткое время осмотрелся, пока люди группи­ровались, потом он с улыбкой поклонился подскочившей толпе, с сожалением пожал плечами, вежливо показал на подиум, чтобы напомнить мужчинам там об их обязанности.
        Суматоха медленно стихала, оставалась как дрожащее возбуждение, как опас­ное напряжение, чтобы наполнить готовностью последний угол зала. Лампы из­лучали над массой свой яркий свет, окрашивали лица желтым и зеленым, Иве осмотрел их расположение и казался довольным. На подиуме мужчина отделил­ся от столов, прыгнул за кафедру и позвонил в колокольчик. Он начал гово­рить, медленно, громко и спокойно, открыл собрание, поприветствовал присут­ствующих, сделав акцент на всех присутствующих, сказав, что он доверяет про­свещенному пролетарскому чувству, которое наверняка сможет отличить пра­вильное от неправильного, пролетарское желание от капиталистического со­блазна, слово имеет товарищ Мельцер, - сказал он. Товарищ Мельцер, еще мо­лодой человек, в одной рубашке, крепкий, с низким хорошо натренированным лбом, за которым подразумевались якобы находящиеся там острые мысли, встал возле кафедры, прямо у края подиума как раз над головами штурмовиков. - Товарищи, - сказал он, подождал, пока все не успокоилось, осмотрел углы по­мещения, с которых постепенно выдвигалась гвардия молодых рабочих, охва­тил широким,
обширным движением зал, как концентрируя на себе все силы, улыбнулся и поклонился. Он начал говорить о решающей борьбе пролетариата, которая теперь входит в последнюю фазу, фазу, которая заявила о себе уже тем, что буржуазия всего мира собрала свои вспомогательные войска везде, где бы она их не находила. Штурмовики внимательно смотрели на оратора. Только иногда он немного повышал голос, то, что он говорил, было просто и двигалось вокруг ясной линии, которой самой не касалось. - В этот момент, - говорил то­варищ Мельцер, - все усилия капиталистического мира направлены на то, что­бы внести замешательство в ряды пролетариата, разделить его, чтобы смочь властвовать дальше, с краткосрочной конечной целью, после того, как дости­жения организованного рабочего класса из-за измены вождей уже были разоб­лачены как достижения против рабочего класса, создать еще раз свое непри­крытое классовое господство, и на этот раз навсегда, держать пролетариат, прикрываясь необоснованными утверждениями о необходимости преодоления кризиса, с помощью самого жестокого уменьшения зарплаты, искусственного увеличения резервной
армии труда в промышленности, за горло на таком уровне обнищания, что революционная масса превращается в армию полуго­лодных рабов, которая, неспособная противопоставить себя классовому госу­дарству, прозябает как стадо безропотного скота, чтобы вечно создавать то, за счет чего живут другие. Капитализм ради этих усилий нашел их даже в рядах пролетариата, - сказал товарищ Мельцер. СА, за спиной Хиннерка, стояли в немом ожидании. Глаза всего зала, как бы связанные невидимой лентой, были направлены на коричневых мужчин, каждый вдох смертельного молчания в па­узе между двумя фразами веял направленной против группы штурмовиков хо­лодной, неумолимой ненавистью. Товарищ Мельцер говорил о русском примере, о примере народа, нации, которая при освобождении пролетариата под крас­ным знаменем всемирной революции осуществила также свое собственное освобождение. - Только путем социальной революции, - внезапно выкрикнул товарищ Мельцер в зал, - возможно национальное освобождение! - Браво! - выпалил Хиннерк ему в лицо. Одним движением толпа вскочила. С углов напи­рали. - Только международная солидарность рабочего
класса, мозгом и сердцем которого является Москва, - говорил товарищ Мельцер с улыбкой и почти ти­хим, акцентирующим каждое слово, голосом, - гарантирует социальную рево­люцию. Масса облегченно засмеялась, она разразилась шумом, переходящим в громкие аплодисменты, в топот и резкие реплики. СА сплотился теснее, руки опустились с пряжек ремней. Иве напряженно смотрел на Хиннерка, тот махал, смеясь, товарищу Мельцеру. - Революция будет марксистской революцией, го­ворил товарищ Мельцер, - или ее вообще не будет! Маркс говорил, кричал он в зал... - А вы вообще читали Маркса? - долетел до него вверх резкий голос Хин­нерка. Товарищ Мельцер насторожился. - Разумеется! - крикнул он Хиннерку в лицо. - И вы прочли все четыре тома «Капитала»? - недоверчиво спросил Хин­нерк. - Разумеется! - прошипел товарищ Мельцер, наклонившись к нему. - Но Маркс написал только три тома, - констатировал Хиннерк. Штурмовики заорали в хохоте. Мужчины, с широко открытыми ртами хлопали себя по бедрам, смея­лись изо всех сил в зал, смеялись против молчаливой, темной стены, против угрожающих, пораженных физиономий. Теперь молодая
гвардия пробилась до самых передних рядов. - С «Критикой политической экономии», - говорил то­варищ Мельцер, пожимая плечами, - их четыре. Колокольчик издал пронзи­тельный звук, Хиннерк кивнул своим людям, они замолчали. Товарищ Мельцер спокойно продолжал, он говорил быстрее, время от времени его взгляд проно­сился над первыми рядами, между которыми стояли молодые парни со сдер­жанными лицами. Хиннерк посмотрел на часы. - Товарищи, - повысил свой го­лос товарищ Мельцер, - капитализм сам роет себе могилу. Согласно неизмен­ным, согласно железным законам он на всех парах мчится к своей собственной гибели. Но стервятники и гиены уже готовятся захватить его труп, чтобы, това­рищи, украсть у вас цель ваших стремлений, вашей отчаянной борьбы, вашего героического самопожертвования! Не доверяйте им, волкам в - коричневой - овечьей шкуре... волнение прошло по рядам, глаза сцеплялись друг с другом... Не доверяйте им, которые кричат во все стороны, что они - спасители, но они - предатели... стон с дрожью прошел по ледяному, острому, как игла, воздуху... И вашим девизом должно стать... теперь и навсегда...
Убивайте фашистов, где бы вы их не встретили! - Встать! - зарычал Хиннерк. Одним прыжком он поле­тел вперед, его рука свистнула высоко, ножка стула кружилась, с треском упал стол, из всех глоток хлестал крик, потом они были совсем рядом друг к другу. Иве побежал вперед, втянув голову в плечи, охватив голову руками, его с шу­мом ударили по руке, кулак вылетел вперед, натолкнулся на мягкий живот, его хлопнули снизу вверх по подбородку, стул завертелся у него между ногами, он потянулся к нему, схватил, вскинул, студент уцепился за спинку, они дернули с сильным толчком, дерево захрустело и сломалось, Иве размахивал прямоуголь­ной дубиной, вращал ею над головой и с шумом опустил ее на чью-то шапку. Подиум казался очищенным, штурмовики спрыгивали с досок. Двумя шеренгами мужчины продвигались вперед, разделяя зал по всей его ширине, первый ряд с узкими промежутками, в которые запрыгивали мужчины из второго ряда. Сна­ружи камни летели в окна, стекла с дребезгом падали на землю. Хиннерк прыг­нул назад, он согнул назад верхнюю часть туловища, бросил стул, который, ку­выркаясь, полетел высоко по воздуху к
большой лампе в середине зала, она разбилась с глухим треском; свет погас, осколки посыпались на дерущуюся неразбериху. Все новыми натисками она накатывалась от входа. Иве дрался вслепую, крики умолкли, соперники с пыхтением душили друг друга за шею, боролись, буйствовали, спотыкались, катались по полу туда и сюда от яростных ударов ногами. Выстрел всколыхнул воздух, и за ним еще один, на мгновение тени отделялись друг от друга, протяжный стон взмыл в темноту, потом они снова сцепились один за другим, над разбитой мебелью, над упавшими телами, с единственным безумным усилием оттеснить едва видимого противника. Пусто раскрывало пасть черное пространство за рядами штурмовиков, медленно рас­тягивалось, с трудом ложилась вниз горячая пыль. Внезапно отделился клубок, затопали спешные шаги, дверь затрещала. Мужчины стояли, сильно запыхав­шись, и внимательно слушали. - Что случилось? - закричал Хиннерк и: - Свет! Вспыхнули карманные фонари, лучи света ощупывали зал. Под опрокинутыми столами что-то шевелилось. - Студент, - закричал один. Там лежал студент, вокруг него проблескивала кровь. - Бинты сюда! Что
случилось? - Выстрел в грудь, - сказал один, и вытер свое окровавленное лицо. Студент слабо двинул рукой, извивался, охая, под спешными руками, которые пытались намотать во­круг его груди белые полосы бинтов. Шум у дверей, они раскрылись, лучи всех ламп направились на них. У двери стоял жандарм, плотно прижимая саблю к телу. Он поднял руку. Он произнес дребезжащим голосом: - Собрание распу­щено! Карманные фонари водили лучами вокруг. Поперек над подиумом стояла в их свете большая черная свастика на белом поле на огромном красном полот­нище.
        Ночью после дня выборов Иве позвонил доктору Шафферу. Он только что, - сказал Иве со смехом, - встретил господина Заламандера. Господин Заламан- дер, господин из кружка Шаффера, казался очень торопливым, таким, как буд­то бы его жгло желание скорее двинуться дальше. Он хочет собрать свой чемо­дан, говорил господин Заламандер, и уехать в Париж. Потому что, как он пред­ставляет себе, теперь, после результата выборов, каждый шестой человек, ко­торого он встретил бы на улице, сразу же, при его ярко выраженном еврейском облике, ощутил бы единственное желание избить его до смерти, потому для не­го не осталось никакого другого средства, чтобы сбежать из этого невыносимого состояния, кроме как проложить границу между собой и страной, в которой та­кое возможно. - А вы, доктор Шаффер, - спросил Иве, - тоже пакуете свой че­модан? Доктор Шаффер засмеялся, нет, он не паковал чемодан, и он даже не собирается это делать. - Смотри-ка, - сказал он, - как быстро вдруг наш друг Заламандер осознал ценность границ. - Знаете что, - сказал он, - приходите, все же, ко мне, мы можем закончить эту возбужденную ночью в
беседе. Иве со­гласился. Между ним и Шаффером сложились отношения, которые были доста­точно похожи на осторожную дружбу. При полной откровенности обеих сторон оставался остаток отчуждения, дистанция, которую можно было перескочить только с болью бесстыдного, в конечном счете, отказа от своих позиций, и ко­торая именно поэтому способствовал особенному обаянию их отношений. Иве, который ошибочно полагал, что сможет добиться для себя только очень ограни­ченной меры участия, был весьма труднодоступен для всего личного. Как непо­средственно обязывающую связь между собой и другими он всегда знал только товарищество, даже в случае Клауса Хайма оно основывалось не столько на расположении, сколько на общности совместной борьбы. Но как раз товарище­ство казалось невозможным между Иве и Шаффером, и Иве знал, что причина этого почти полностью лежала в нем самом. Именно там, где их противополож­ность готова была раствориться в признании ими общего уважения к суще­ственным вещам, он чувствовал в себе искушение, наоборот, заострить их про­тиворечия. При этом он не настаивал на их смягчении. Одним только способом
рассмотрения Шаффера Иве можно было склонить к тому, чтобы защищать по­зиции, которые вовсе не были его собственными позициями; он склонялся к то­му, чтобы в какой-то мере оспаривать собеседнику правоту его воззрений, даже если он и признавал их правильность. Так он однажды бессознательно защищал перед Шаффером императора, когда Шаффер сделал оскорбительное по форме, но верное по сути замечание о нем, хотя мнение самого Иве ни в малейшей сте­пени не отличалось от мнения Шаффера. И так он воспринимал почти как дер­зость, что Шаффер обладал таким сильным и тесным отношением к немецкому искусству, хотя Иве сразу должен был согласиться, что это отношение у него было значительно сильнее обосновано его знаниями и исканиями, чем у него самого. И Шаффер спокойно терпел это, так что Иве часто уходил от него в со­знании того, что он, Иве, плохой парень, который, тем не менее, не сомневался, что он прав, тогда как Шаффер, очевидно, считал его хорошим парнем, который был неправ. Тем не менее, он часто искал общества Шаффера, его привлекала, главным образом, жесткая серьезность, с которым он выводил каждое из
своих действий, какой бы удивительно неожиданной окраской они не обладали, из убедительных причин. В действительности, даже маленький Йоханнис, как поз­же узнал Иве, происходил из основательного и с трудом проведенного мысли­тельного акта, важные этапы в котором образовывали содержательные иссле­дования о народных мифах, детских душах и художественных творческих про­цессах, что, однако, не могло помочь этому гомункулусу добиться менее пошло­го и дурацкого существования. Иве нашел доктора Шаффера у его письменного стола, перед коллекцией старых гравюр. - Мы же не хотим поддаваться, - гово­рил он, тщательно складывая листки бумаги в папку, - этой общей истерии. - Если этот выбор, - сказал он, - действительно историческое событие, то оно, все же, остается событием более чем весьма сомнительного вида. - Не обманы­вайтесь, - ответил Иве, - даже если, предположим, движение однажды лопнет под напором обманутых ожиданий, то все равно можно быть уверенным, что на его руинах снова образуется что-то, и что бы это ни было, одним оно точно не будет: оно не будет тем, что уже однажды было. - Почему, - спросил
Шаффер, - вы сами упоминаете предположение, что это движение однажды лопнет? Иве подумал и сказал: - Понятно, что вы как еврей должны противиться движению; но что мешает мне, однако, чтобы я безоговорочно присоединился к нему? Вы наверняка можете волноваться, даже если вы и не хотите с этим согласиться, но насколько больше должен волноваться я, ибо я вижу, что движение в своих быстрых взрывах зря растрачивает все, что я воспринимаю как правильное, нужное, настоящее, все, за что я боролся, и что цель, эта пылкая мечта, теперь не превращается в действительность, а извращается в пустую и плоскую фор­мулу? Так как я вижу, что оно, пусть в нем и кроются все возможности, идет таким путем, что я ни за что не хотел бы видеть будущее, отмеченное вехами такого пути. Так как я вижу, как все ценности, на стороне которых я стою, дви­жение или те, кто взялся за задачу его представлять, невыносимо лишаются их более глубокого, обязывающего содержания, фальсифицируются, упрощаются, превращаются в банальности, ценности, лишь в тени которых вообще стоит жить, например, в тени нации? Доктор Шаффер сказал: - Я соглашусь с
вами, что я волнуюсь, но кто говорит вам, что я обеспокоен этим как еврей? Кто гово­рит вам, что я обеспокоен не ради ценностей, лишь в тени которых вообще сто­ит жить, например, в тени нации? - Поймите меня правильно, - заговорил он быстро, - я был евреем, но сегодня я немец, и я немец точно не в том плоском либеральном виде, который меняет нации, чтобы смочь лучше существовать, и выбирает это полезное изменение поводом для полезного принципа, принципа, который представляет все нации если не как равные, то, все же, как равно­правные, то есть, как заменяемые, и, таким образом, одновременно отменяет сам принцип нации в своем фальсифицирующем убеждении. Если я был евреем, и сегодня я немец, то я являюсь немцем ради принципа нации, то есть, потому что я в состоянии жить только в обязывающей сфере нации. - Что же, - спро­сил Иве, - что вы понимаете под нацией? Доктор Шаффер искоса посмотрел на него. - Я могу, - с трудом произнес он - понимать нацию не иначе, как ставшую силой и формой волю народа к господству. - Я, - сказал Иве, - вообще не в со­стоянии понять нацию. Она есть, и она требует, неотложный
зов крови. - Духа, - сказал Шаффер. - Если бы речь шла только о расе, то решение было бы лег­ким. Я не так неумен, чтобы отрицать расу как ценность, как раз потому, что я происхожу из еврейства, я не могу это отрицать, чтобы не обманываться отно­сительно моей точки зрения. Но раса в вопросе нации это только дополнитель­ная гарантия. - Если классовое самосознание, - говорил Иве, - творит социаль­ную революцию с целью привести определенный класс к господству, расовое самосознание не должно быть в состоянии сотворить национальную револю­цию? - С целью привести определенную расу к господству? Но социальная ре­волюция устраняет классы через господство одного из них. Это ее цель. Должна ли национальная революция устранить другие расы? - спросил Шаффер и до­бавил: - Это было бы последним следствием. Я, впрочем, очень симпатизирую последним следствиям. Но у меня нет времени ждать немецкого Чингисхана. Вы, как и я, отвечаете за то, что должно произойти. И только идеи создают ре­волюцию. - Революция создает идеи, - сказал Иве, как война - это отец всех вещей, так гражданская война их мать. У меня нет времени
ждать идей. Мысли могут перелетать на голубиных ногах, но необходимо разрушить клетку, чтобы дать им возможность полететь. Шаффер осторожно посмотрел на Иве. - Разру­шить, это выход, - сказал он, и такой выход, который представляется легким; так как он в то же время еще и приносит удовольствие. Я уже настолько больше не еврей, что я мог бы обозначить это мучительное желание просто как Со^^т ЫасИеБ («гойские наслаждения», все, что по мнению верующих евреев, отвле­кает еврея от чтения и изучения Торы, вплоть до походов в кино, театр или бассейн - прим. перев.). Я сознаю, пожалуй, смысл разрушения, но не смысл его рассчитанной необходимости теперь и в этот момент. - Требуете ли и вы, - спросил Иве, - пятидесятиоднопроцентную уверенность в успехе? - Стопро­центную, - сказал Шаффер. - Так как с риском революции она одновременно как насильственный акт упраздняет себя саму. Не думайте, что я непременно отказываюсь от террора как средства. Он облегчает задание, и я не в состоянии предвидеть, как мой очень личный революционный девиз: «Долой арте­риосклероз как единственное квалификационное удостоверение» можно
было бы осуществить проще, и быстрее и, надежнее, чем террором. Но средство - это еще не цель, террор - это еще не революция, последствие - еще не предпосыл­ка. Революция - это духовное превращение, и прежде всего оно. Без идей, ко­торые обсуждались до 1789 года в салонах французского дворянства, не было бы никакого штурма Бастилии, без Мирабо не было бы Робеспьера, без Маркса не было бы Ленина. Революция существует с ее духовным центром, с кристал­лизацией превращения, которая уполномочивает себя через провозглашением идей, через постановку новых целей. Этот центр в состоянии определять только меру разрушения, которая необходима для достижения цели. - Это вопрос, - сказал Иве, - должно ли у нас быть честолюбие, чтобы произвести первую ги­гиенически безупречную революцию в мировой истории. Вопрос в том, не обма­нывает ли она, чтобы добиться элементарного, саму себя в своем собственном содержании. Докажите пленнику рассчитанную невозможность вырываться из его тюрьмы. Он не прекратит трясти прутья своей решетки. Я знаю, с тростями нельзя бороться против танков. Но если у нас нет теперь и никогда не
будет мужества, чтобы выйти с тростями против танков, если мы не готовы к этому в каждое мгновение, то у нас, конечно, нет права говорить о революции. - У нас нет права говорить о революции, потому мы также хотим оставить это, - сказал Шаффер. - Весь мир строит из себя что-то революционное. С тех пор, как я узнал, что существует даже союз революционных пацифистов, я избегаю пред­ставляться как революционер; иначе я оказался бы в слишком неловком обще­стве. - Это значит, впрочем, ради эстетических причин засунуть голову в песок, - сказал Иве со смехом, - в Третьем Рейхе... - В Третьем Рейхе мы оба окажем­ся, пожалуй, в одной и той же песчаной куче, - сказал Шаффер. Иве пожал плечами. - Возможно, - сказал он. - Все же, это не кажется мне причиной, что­бы ради того, чтобы убегать от тюрем буржуазии, поудобнее устраиваться в их эркерах. Вы, как и я, отвечаете за то, что должно произойти. Как успокоите вы вашу ответственность? - Я - немец ради принципа нации, - медленно произнес Шаффер. Это ставит меня перед ответственностью. И я удовлетворяю ее, когда я стараюсь выполнить единственное задание, если
хотите, единственное рево­люционное задание, которое только и может быть сегодня: участвовать в фор­мировании духовной элиты, которая выведет из полной бесплановости немецко­го положения. - Нация как воля народа к господству, так, пожалуй, это назы­вают, - сказал Иве. Тогда мы можем позволить этому быть уже при парламент­ской демократии. Почему вы не идете в Рейхстаг, сударь? - Шаффер откинулся назад. Он закрыл глаза. Иве внимательно смотрел на бледное желтоватое лицо, с окаймленным толстыми, крепкими, черными волосами костлявым лбом, ост­рым носом, ртом с широкими губами, несколько скошенным подбородком, во­круг которого плясали синеватые тени. Все же, он выглядит совсем по- еврейски, подумал он и испытал внезапно неприятное сострадание, сострада­ние такого вида, которое ни за что не хотел бы почувствовать от кого-либо по отношению к самому себе. Шаффер тихо сказал: - Так мы не продвинемся впе­ред. В конце концов, единственный уровень, на котором люди могут сходиться между собой, - это уровень веры. И даже там... у каждого есть его собственный вид веры. У каждого есть своя собственная дорога к
объективному смыслу, к абсолютной правде. Ваша вера происходит из сильного чувства. Но не думаете ли вы, что моя вера, последствие мыслительного беспокойства, откровенного поиска, является менее пылкой, менее сильной, менее подчиненной строгому требованию, знающей меньше обязанностей - Задайте вопрос самому себе, - сказал Иве, - не любите ли вы принцип нации больше, чем нацию! - Шаффер сказал: - Я верю в принцип нации, итак, я должен любить нацию. Нацию, кото­рой сейчас совсем нет, которую только нужно создать. Я нахожусь, - сказал он, - в странном положении быть обязанным защищать национал-социализм перед вами. Одним своим наличием он принудил признавать нацию, если и не как принцип, то, все же, как действительность. Искажение лежит только в излиш­нем подчеркивании того факта, что она - действительность, которую еще пред­стоит создать. Вот, что беспокоит меня: сокрытие осознания, что мы стоим пе­ред началом, перед неслыханным, в то же время действительным для всего ми­ра началом. Национал-социализм мечтает о Третьем Рейхе, и так что можно пе­ренять у него, как например, у различных Интернационалов,
целесообразно обозначать каждую промежуточную ступень как Рейх 4 а и Рейх 5 Ь. Он поднял руку. Позвольте мне продолжить, сказал он. Он сказал: Вы знаете, что человек, обращенный в другую веру, всегда ставит религиозный вопрос острее, чем тот, кто вырос в вере. Я - в национальном плане обращенный в другую веру. Я пы­тался верить как еврей. Я решился отправиться в болезненный путь через бу­реломы, должен был решиться. Люди границы, так сказать, видят не наполови­ну, а вдвойне, стереоскопически. Никогда они не смогут уклониться от реше­ния, не отказываясь при этом от самого себя в национальном смысле. Это ду­ховное решение. Я решился. Я ставлю вопрос острее, так как я вижу его острее. Моя дорога личная, я знаю, но аспект этот не личный. Я принял решение в пользу немецкой самобытности. Почему? Я люблю французскую литературу, говорят, конечно, в этом случае английскую волю власти, русскую ширину, ки­тайскую этику, немецкую глубину, и, как вполне можно было бы сказать в этом случае, я все это люблю как явление; но я воплощение, исполнение я вижу в германстве, в немецкой самобытности. Я вижу здесь смысл
мира, после того, как я, - сказал он несколько вымученно, - не нашел его в иудаизме. Если бы национал-социализм был последователен, - сказал Шаффер, - тогда он должен был бы заклеймить нацию как еврейское изобретение. Моисей был первый националист, и в немецком уголовном кодексе можно найти все десять запове­дей. Не дешевый триумф позволяет мне высказывать это столь остро. Ведь остается то, что первая манифестация еврейства, манифестация племени Изра­иль на горе Синай, уже содержит в себе все элементы нации, уже представляет себя в качестве суммы опытов народа из расы и истории, охватывает всю его волю выражения, его культуру, и, сверх того, тот собственно нацеобразующий элемент, волю к господству, который в осознании своей неповторимой особен­ности хватается за Бога, за единственного Бога, за Бога, который позволяет этому народу быть избранным, господствовать, чтобы смочь освобождать его именем. Союз народа с Богом, это делает народ нацией.
        Союз и закон:
        «И теперь, слушайте покорно мой голос и храните мой завет, тогда вы из всех народов для меня особое сокровище. Так как моя - вся земля. Но вы должны быть для меня царством священников, святым племенем».
        Шаффер поднялся и прошел туда-сюда. Две тысячи и вновь две тысячи лет! - сказал он. Нужно было вырвать у тупых голов слово «нация» из их дерзких па­стей. - Нужно было! - сказал Иве, - кто предоставляет вам право на эту фор­мулу; и какое пение сирены выманило вас из союза? - Антисемит? - спросил Шаффер. Иве сказал: - Сегодня еврей - это самый видимый защитник на либе­ральном бастионе. Я борюсь с ним, потому что я хочу взять бастион штурмом. - На самом деле, - сказал Шаффер, - либеральный еврей самый опасный враг самого еврейства. У вас, как и у меня, есть право бороться с ним, до тех пор, пока еврейство не готово заманить его назад в свою обязывающую сферу. И именно это заставило меня разочароваться в еврействе: То, что оно стало хруп­ким в своей воле к господству; что оно подлизывается и приспосабливается там, где оно должно было бы сопротивляться при всех обстоятельствах, в ду­ховном; то, что оно не узнает свой час, не поднимается, чтобы еще раз создать, еще раз сотворить закон; то, что оно позволяет разбивать свою силу, после то­го, как оно уже позволило разбить свою форму. Это и многое другое.
Я не вы­скочил оттуда необдуманно; я знаю, что происходит сегодня в еврействе, и главным образом, в немецком пространстве, воздух которого не благоприят­ствовал ни застою в законе как на Востоке, ни распространению закона, как на Западе. Я знаю о знаках и чудесах, о Герцле и Бубере; я знаю, что опьяняющий ток, который стремится к формированию, протекает сегодня также через еврей­ство. Но я также знаю, что разбит сосуд, духовная форма, теократия; я также знаю, что не там находится предпосылка новообразования - еще не снова там: беспристрастная, глубокая вера из глубины корней души; я также знаю, что все, что должно добиться себе еврейство с национальной точки зрения, оно, в лучшем случае требует, просит, но не завоевывает. Я выскочил оттуда, так как я больше не могу верить. Так как я больше не нахожу там органическую общ­ность. Теперь пророки молчат мне, как говорил Гёте. Я не могу этому радовать­ся, я не могу об этом сожалеть; это просто так и есть. Четыре тысячи лет! Через еще раз тысячу лет, вероятно! Тот, кто может верить, должен упорствовать, должен в себе жить в Ренессансе, о котором он мечтает.
Теперь и сегодня час германства. Те духовные ценности, которые я искал в иудаизме, в традиции мо­его народа, я нашел в германстве, в немецком духе, более полно и более ожив­ленно - и моложе. Шаффер сказал: Однако я смог понять это не с перспективы утренней газеты. А в обязательстве к современности, которая в то же время от­крывает свое ядро как точка пересечения истории. Уже в первом движении народа лежит его предопределение; он может признавать его или отвергать, у него может быть история или переменные условия существования. Давайте от­кажемся, все же, наконец, от черствых понятий, которые запутывают голову со времен французской революции и позволяют каждому европейскому народному краалю заявлять о своих «национальных интересах», не подарив миру хотя бы одной единственной обязывающей идеи. Как нация народ тогда легитимирует себя, когда он провозглашает свою универсальную ответственность. Непрерыв­ную ответственность, которая осуществляется в героических фигурах истории. Война, убийство, чума и адская жажда были во все времена и во всех народах; но вот что такое критерий героической фигуры: то, что
она выполняет задание, решение которого лежит в сущности нации, даже если народ о нем ничего не знает. Жанна д'Арк - это французская национальная святая и героиня; так как она задолго до акта становления нации из ее народа во французской револю­ции уже действовала по ее, нации, заданию. По божественному заданию, по предопределению; она исполняла слово нахристианнейшей дочери церкви, и церковь не могла поступить иначе, как признать ее святой, и она признала вме­сте с тем право нации ее нахристианнейшей дочери. Так, как она может должна признавать каждое право нации, если оно направляется по-христиански. Так, как она признавала немецкое право, в Священной Римской Империи Немецкой нации. Но это как раз то: здесь универсальная ответственность была установ­лена не немецким народом, а церковью: Нация как посредник, не как исполни­тель. Где она хотела исполнить, она стояла в протесте. И в ее самом сильном протесте, в реформации, до сих пор самом национальном акте немецкой исто­рии, она атаковала основы церкви, основы Священной Римской Империи ради немецкой нации. И это для меня знак, что в этот момент
произошло также самое глубокое связывание с народом, который как единственный сохранил для себя чистым свое национальное право в непреклонной исключительности: с еврей­ским народом. Через перевод Библии. Через принятие единственного универ­сального документа мира в собственное культурное достояние, сознательный акт установить собственную универсальную ответственность по отношению к праву церкви. Нет ничего естественнее, чем если бы этот процесс мог сохранить только для немецкого культурного круга свое более глубокое значение, религи­озное. То, что все народы, которые были захвачены вихрем этого акта, сделали главным образом другие, нежели религиозные выводы. То, что Густав Адольф сражался в Германии и пал; то, что Кромвель в пуританском завете провозгла­шения евангелия должен был сразу пойти на имперское расширение власти, которое находило всюду свои границы там, где церковь уже завоевала свое по­литическое пространство; то, что провозглашение прав человека, последняя мощная идея миссии нации, которая направила всю ударную силу французского народа сначала против Римской Империи Немецкой нации и
разбила ее на кус­ки, но никогда не прекращала, никогда не могла прекратить направлять эту си­лу против германства - и в церквях Франции всюду висит трехцветный флаг с золотым крестом на белом фоне. Каждая нация достигает лишь того, насколько хватает ее силы. Как же иначе, разве фашистская Италия не обосновывает свои претензии на то, что является наследником Римской Империи, таким образом, следовательно, сегодня управительницей латинского мира, и завтра самым гор­дым сыном церкви? И не является ли всемирная революция идеей миссии рус­ского народа, и нет ли у него своих повстанческих армий в каждой стране ми­ра? Принцип нации - всегда тот же самый, только нации различны; они подчи­няются, как часть целого, последовательностям, которые диктует жизнь, они возникают и растут, подчиненные вечным мировым законам, они захватывают и излучают, и передают, превращают и осуществляют, и проходят, и неизгладим след их духа. Если времена становятся беременными, то мир ожидает рождения новой идеи. Сегодня время на сносях; мир ждет. Есть только одна идея, которая может родиться, которая призвана заново привести в
порядок, придать лицо будущему столетию, вероятно, грядущему тысячелетию. И это будет немецкая идея. Шаффер сказал: - Это знак для меня, что сегодня всюду в немецких зем­лях проявляется поворот души, и только в немецких. Индийцы и китайцы бо­рются за свое национальное освобождение. И что они провозглашают своей це­лью? Что значат тезисы Сунь Ятсена, Индийского конгресса? О чем мечтает Ганди, о чем говорит китайский студент? Право самоопределения народов, пре­образование в духе западной демократии. Русские говорят о новом жизнеощу­щении и указывают на сильный, опьяняющий, изменяющий лицо целого конти­нента экономический план. Полный перенос решающего ценностного акцента только на экономическую основу, это может означать для русского, пожалуй, наступление нового века. Но Америка осуществила этот перенос уже давно и трепыхается в шестеренках его механизма, между тем, то же самое честолюбие, которое создало этот механизм, превращает Советам их страну в рай из железа и бетона, тракторов и буровых вышек, и их людей в американцев. Для меня это знак, что сегодня в первый раз мы, немцы, больше оспариваем не
право фран­цузов маршировать во главе цивилизованных наций, а оспариваем другое: ци­вилизацию как освобождающую силу! То, что мы, максимально индустриализи­руемый народ земли, во владении самого большого количества технических изобретений, начали атаковать основы этого развития, поворачивает дух про­тив одной из его форм. Это - только один знак, что мы рискуем думать вопреки выгоде, что ищем другие законы ценностей, что заменяем техническое мышле­ние метафизическим мышлением, направляем духовную энергию в область ду­ши. Всюду в мире размышляют в поиске решения; но если где-нибудь и стоит прочно уверенность, что никакое решение не будет достаточным, если только оно не придет из этой области, то именно в нас. Если где-нибудь и возможно вынести борьбу земли, прочувствовать боль поля сражения, познать то очище­ние, которое только одно дает право взять слово для мира, то только в нас. Не случайно, что кризис капитализма стал явным из-за немецкого веса; что только в немецком социологическом наслоении ликвидирует себя эпоха четырех веков, только в немецком сознании история запада проявляется как один
сплошной акт подготовки. Не случайно, что никто из нас, если он хочет действовать от­ветственно по отношению к самому себе, не может избежать того, что действо­вать ответственно в универсальном масштабе, что для нас упразднена добро­вольность действий, что призвание приходит к нам не как шанс, а как приказ. Мир в беспокойстве, он ждет. Мир открыт для нас, будем же и мы открыты для мира. Шаффер замолчал, он не смотрел на Иве. И Иве не смотрел на него. Иве не мог сомневаться в откровенности признания, но как раз оно склоняла его к предположению, что эта исповедь была без настоящего основного вопроса, или, по крайней мере, без чувства этого основного вопроса. Он сказал: Будем же и мы открыты для мира. Может ли это значить что-то иное, кроме: Оставляем ли мы немецкий вопрос открытым? Он помедлил и продолжил: - Какой бы вопрос ни был нам поставлен, необходимо, чтобы мы сначала боролись за наше суще­ствование. Шаффер сказал: - Необходимо, чтобы мы, прежде всего, однажды осознали то, чем оправдывается наше существование. Быть открытым для мира, это и значит решить немецкий вопрос ради вас. Я не мог бы
считать себя немцем, если бы я видел это по-другому. И мы решаем немецкий вопрос в этом смысле, все признаки указывают на это. Позвольте мне это сказать - с помощью немецкого социализма. Метафизического социализма, который, в отличие от русского, охватывает не только часть действительности и загоняет человека в эту часть, а всю действительность, и Бога как наивысшую реальность в ней; и эта наивысшая реальность проявляется через закон, который, прежде всего, требует сначала от человека безусловного поведения, то есть, через этическое требование, единственное, которое еврейство всегда предъявляло окружающе­му миру, единственное, которое немецкий народ может предъявить как един­ственное сегодня. - Иве сказал: - Я знал это. И здесь и лежит ошибка. Я нахо­жусь в странном положении странном положении быть обязанным защищать национал-социализм перед вами. Одним своим наличием он принудил призна­вать социализм, если и не как принцип, то, все же, как действительность. Ис­кажение лежит только в излишнем подчеркивании того факта, что это - не со­циализм. Вот это и есть то, что беспокоит меня: сокрытие сознания
того, что любая форма приравнивания, - и каждый социализм, как бы он ни был постро­ен, должен, примененный к человеку, возвысить такую форму к принципу - противоречит содержанию немецкого проявления. В действительности, движе­ние в своей пропаганде с ее лозунгом национального социализма, все равно, говорило ли оно об этом всерьез или нет, изменялось ли оно в зависимости от обстоятельств или нет, почти повсюду могло оказывать агитационное воздей­ствие. Даже там, где собственность находится под вопросом, и именно там, этот лозунг не пугает; ни у крупной буржуазии, ни у мелкой буржуазии, ни у чинов­ников среднего уровня, ни у предпринимателей, и даже у крупной промышлен­ности он не вызывает испуга; потому что даже в случае самого радикального исполнения лозунга будет то же самое, как дела обстоят сегодня, и как они бу­дут еще однозначнее обстоять завтра, лишь состояние де-факто превратится в состояние де-юре. Любая собственность уже давно обанкротилась. Но как слу­чается так, что движение вынуждено, вынуждено, чтобы иметь успех, избегать даже самого малейшего намека на социализм там, где, пусть даже
чистое состо­яние собственности там тоже точно такое же, где существует пусть и не самая сильная и самая пылкая, но, все же, самая естественная связь с нацией: в де­ревне, в крестьянстве? Потому что эта самая естественная связь по сути своей не духовного вида. Потому что она не предъявляет этического требования, что­бы быть тем, что она есть. Война, убийство и адская жажда наживы были во все времена и во всех народах; в конечном счете, однако, речь всегда шла о земле. У границ вспыхивает то, что принуждает народ к борьбе, и по изменениям гра­ниц можно читать исторический процесс. Почему еврейство после разрушения Иерусалима всегда было только объектом истории? И почему сионизм, начало еврейского Ренессанса, настаивает на Палестине, на стране, которая является для евреев святой землей, с Моисея, первого националиста, землей обетован­ной, Ханааном? История еврейства с рассеяния - это духовная история, разуме­ется, и это только духовная история, и это, в принципе, всегда одна и та же ду­ховная история, история сохранения его духовной субстанции. В действитель­ности, еврейство сформировало в себе все
элементы нации, - кроме одного. В еврействе вся сумма опыта в положительном смысле пригодна для нации, вера, раса, история и культура, от откровения избранности вплоть до идеи миссии освобождения мира через этическое требование, от борьбы за порядок до мо­мента его узаконивания через превращающий, однако, неизменный в самом се­бе закон. Еврейская идея нации настолько сильна, что она вплоть до крайней угрозы ей со стороны либерализма даже могла отказываться от образования государства. И она должна была отказываться от образования государства, по­тому что еврейский народ не владеет землей. Этот один факт, однако, опреде­ленный. То, что происходило с народом как таковым, конечно, происходило с ним не просто так, и это происходило с ним из источников, которые не могли быть достижимы для него. Если есть этическое требование, которое еврейство по праву может предъявить миру, то это требование справедливости. Это ветхо­заветное требование, я знаю, предъявлялось уже тогда, когда иудаизм не толь­ко требовал, но и мог исполнить. Бог как наивысшая реальность предъявил его, этому народу и никакому другому. Этому
народу и никакому другому также да­на избранность, чтобы исполнить его. Я не знаю, как еврейство понимает свое рассеяние, как наказание или как испытание. Но я знаю, что только через рас­сеяние еврейская идея миссии получает ее страшный вес. И это, это безумный соблазн, угроза стать жертвой которого стоит перед немецким народом сегодня: в его отчаянном положении, потеряв часть территории, находясь под угрозой самому своему существованию, и будучи побежденным всюду, только не в его внутренней части, предъявлять требование справедливости! Соблазн, так как это требование для нас не является неотложным. Именно этим, тем, которое требует от человека безусловного отношения к человеку, для нас оно никогда не было. Если еврейство может извинять себя тем, что оно последовало за при­зывом крысолова прав человека в либерализм, так как это провозглашение вы­глядело столь похожим не его собственный призыв, то как, однако, мы можем извинить себя? Если еврейство стало жертвой опасности обмана, который по­ставил человеческое право на место божественного, которого искало еврейство, то насколько больше опасность для
нас, когда атаке подвергается не наша мис­сия, а сама наша сущность? Если мы однажды решимся исследовать не согласно идеям, а согласно произошедшему, не согласно целям, а согласно путям, не со­гласно абстракциям, наконец, а согласно изначальному и самому внутреннему, то это достаточно четко было задумано не как уравнение, а всегда как распре­деление. Эта сила так сильна, что даже протестантство, религиозная форма де­мократии, поставила себя в политическую форму евангелической империи. Это может быть, конечно, знаком для нас, что даже в самом широком общественном сознании вся наша история оценивается только как подготовка; в конце концов, из желаемого ничего на длительный срок не осуществилось. В постоянной надежде кроется одновременно и постоянная опасность, и чем больше сила ве­ры, тем больше также ее соблазн. Что бы мы ни принимали, мы всегда прини­мали в нашем особенном смысле. Именно там, где мы говорим чужими языками, в перенятых от других понятиях, мы непонятны. Не то, что мы другие, а то, что мы другие и, несмотря на это, хотим быть такими же, как все другие, как мне кажется, делает нас
непонятными, еще хуже, придает нам вид неискренности. Мы деремся за социализм, который, в результате, нигде больше не понимается как социализм. Мы называем себя нацией и не признаем ее непрерывную от­ветственность, не считаемся с договорами, которые, пусть даже и при изменив­шихся с тех пор обстоятельствах и исчезнувшими правительствами, но все рав­но были подписаны от имени нации. Мы хвалим себя в век либерализма, при­нимаем его формы, ищем его конституции, и мы - кто еще сомневается сегодня? - неспособны, под этим знаком прийти к той сбалансированности, которую французский народ достиг в самой совершенной естественности на прекрасном и стремившемся к среднему значению цивилизаторском уровне. С этого уровня и при сегодняшнем рассмотрении, конечно, все наше установление ценностей выглядит варварством, наша литература - безграмотностью, наша дисциплина с картиной щелкающих пятками перед командиром рекрутов - ужасом, беседа, которую мы оба как раз ведем, кажется вершиной глупости, и все, что громко или тихо заявляет о себе, - знаком хаоса, заката Запада. Я нахожу, что мы мо­жем быть довольны уже тем,
если у нас есть хотя бы только мужество сделать выводы из этого. Мы усердно боремся против нашего искажения, фальсифика­ции Западом, Римом, Востоком, и, поистине, эта фальсификация должна сидеть достаточно глубоко в нас самих, так как все, что мы в состоянии говорить, оста­ется резонерством, наша полемика в каждом случае представляет собой поле­мику против нас самих. Мы отворачиваемся от всемирной экономической инте­грации, из-за которой мы стали банкротами, и мы не хотим отвернуться от все­мирной духовной интеграции - из-за которой мы стали духовными банкротами, несмотря на то, что нам на всех дорогах расхваливают жидкие продукты всеоб­щей литературной диареи как превосходное культурное достояние? Мы не мо­жем проводить политику, так как мы - не нация, и мы - не нация, так как у нас еще нет ее предпосылок; одна из этих предпосылок, теперь и сегодня самая важная, - это целостность страны. Страны, ощутимой, твердой земли, господин доктор Шаффер, земли, с которой вы, как и я, утратили непосредственную связь, связь, которую мир у всех тех, кто еще обладает ею, не без успеха ста­рается полностью
коммерциализировать, связь, которая на самом деле содер­жит в себе больше последствий национального, метафизического и этического вида, чем мы могли бы себе предвидеть, мы, которые живем на асфальте, мы, любовь которых к природе при практическом применении может дойти, самое большее, до неудачной попытки подоить быка. Прежде чем целостность этой земли не достигнута, не гарантирована навсегда и любыми средствами, каждая попытка провозгласить универсальную ответственность не может значить ниче­го больше, чем заниматься трансцендентальным развратом. Как немецкая исто­рия будет выглядеть в будущем, я не знаю; но я знаю, что мы не можем отды­хать ни одной секунды, что мы все должны прикладывать все силы, чтобы су­меть вообще войти снова в историю как народ. Это земля, которая диктует нам это, обремененная неисполненной историей земля, это латентная, еще не исто­щенная сила страны, которая движет нами. Немцы не могут жить в рассеянии, и там, где немцы живут в рассеянии, там каждая попытка через сохранение свое­образия своей жизни подняться до своей власти никогда не пошла дальше пер­вых шагов. Духовный
Иерусалим может быть достаточным для еврейства; но одной духовной Германии не хватает для германства. Самое сильное немецкое племя вне границ, племя балтийских немцев, разрушилось в своем господстве после семисот лет, когда Германская империя была разбита в своем господстве. И балтийские немцы основывали свое господство на владении землей, как это повсюду в чужих странах движет немцев к земле, и где они селятся в городах, там они теряли господство быстрее, более основательно, сдавались быстрее и более основательно становились на службу чужой народности. Бисмарк знал, почему он требовал земельной собственности к посту канцлера. И мы, у кото­рых нет собственности на землю, никогда не будем ею владеть, мы, которые живем в рассеянии городов - не должно ли из этого именем Бога ли, черта ли, возникнуть в нас еще более сильное обязательство к земле? Не подлежит ли еврей на чужбине, католик диаспоры более сильному принуждению к духовно­му закреплению, укоренению? И мы в городах тоже подлежим принуждению к закреплению, к духовному, если хотите, к душевному, к нравственному закреп­лению, укоренению в земле? Не
отношение человека к человеку может быть для нас самым решающим, а то отношение, которое он устанавливает для себя самого, отношение к земле, к общности, которая привязана к земле и связана землей, все равно, каким образом. Это единственное требование, которое мо­жет быть действительным для нас при всех обстоятельствах, если мы говорим о нации. Немецкое требование, и вовсе не еврейское. Иве поднял руку. - Поз­вольте мне продолжить, - сказал он. - Являюсь я антисемитом или нет, здесь это не имеет никакого отношения к делу. Действительно антисемитизм - это всегда только дело вторичной степени, и то обстоятельство, что любая из обеих участвующих партий всегда рассматривает его в качестве проблемы другой, спихивает ответственность на другую, допускает, пожалуй, вывод, что он явля­ется не проблемой, а не всегда однозначным явлением, поставить которое на определенное место, или справиться с ним должно быть предоставлено мудро­сти государственного руководства. Мне кажется довольно неполезным, после того, как некоторое время было привычкой подозревать друг друга в еврействе, ругать теперь друг друга как
правого нациста. Это только уводит эту ясную иг­ру в сторону. И праздным, в конце концов, представляется мне также вопрос, обладает ли веснушчатый сын померанского инспектора, при биологическом рассмотрении или нет, большей ценностью для нации, чем немецкий еврей вы­сокого духовного уровня. Нация устанавливает ценности, разумеется, но как можно сравнить функции? Выполняет ли кто-то свою функцию хорошо или пло­хо, это определяет его ценность. Если я говорил: еврейское требование, то это, естественно, оценка. Вы понимали это так, и я думал так же. Решающим явля­ется то, что функции исполняются в зависимости от тех ценностей, которые устанавливает нация. Еврейское требование, можно сказать о нем так: оно ни­когда не может действовать как первостепенный приказ; оно никогда не сможет определять наш уклад жизни, и ее устройство, государство, и не сможет опре­делять определяющее духовное содержание государства, закон. Еврейство сде­лало выводы из того, что оно не владеет территорией; оно могло отказываться от государства, и должно было оборачиваться против силы. Однако мы владеем территорией и не можем
отказываться от государства, и от государственной власти и ни при каких обстоятельствах немецкая воля к господству, в какую бы силу и в какую бы форму она бы ни была облечена и в каком направлении бы она ни действовала, не может ограничиваться только духовным. Это так, и мы не хотим изменять это. Если для нас получается универсальная ответствен­ность, то мы не можем приступать к ней, если она первым условием ставит для нас отказ от настоящей силы. Мы можем ставить эту ответственность только из нас, и только из нашей полноты, а не из более или менее добровольной нехват­ки. Так как, все же, это значило бы сделать из хорошей нужды плохую добро­детель. Если мы проверим себя на наше содержание в крайних возможностях, то на обоих полюсах всегда стоит власть. Нашей жизненной основой является земля, итак, наша универсальность не может осуществляться иначе, чем импе­риалистически. Почему мы должны бояться выразить то, в чем и так все упре­кают нас? Народы начинаются с героической эпохой, наивысшей, которую они могут достичь. Они заканчиваются с абстракцией всемирной мудрости. Если мы теперь и сегодня верим в
немецкое начало, то мы и хотим действовать все же беспечно. Как оправдывается такое наше поведение, мы хотим предоставлять это жизни, не рефлексиях о жизни. Иве замолчал. Шаффер в его углу не шеве­лился. Они не смотрели друг на друга. Шаффер поднялся и наполнил пустое пространство, наливая Иве чай, большой сердечностью. Когда Иве на рассвете покинул дом, Шаффер, провожая его вниз по лестнице, положил ему руку на плечо. - Что есть немецкое? - спросил он и подал ему руку на прощание. И еще раз спросил: Что есть немецкое?

*
        Борьба за Ноймюнстер закончилась почти полной победой крестьян. Город, главным образом под давлением хозяев ресторанов и предпринимателей, при­нял условия крестьян, знамя было возвращено, - в торжественной церемонии, полицмейстер уволен на пенсию, и последовали переговоры из-за выплаты пенсий раненым крестьянам. Бургомистр, брошенный его городом и, не в по­следнюю очередь, также его партией на произвол судьбы, из-за неприятностей, которые вызвали его строго прямые действия, стал непопулярным среди подчи­ненных и высших инстанций, и сделал выводы, подав в отставку со своей должности. Победа не вызвала у крестьян неуместной радости. Не потому, ве­роятно, что она была добыта слишком дорого, наоборот; но после того, как го­род уступил, крестьяне лишились своей наглядной цели. Не могло не случиться так, чтобы провинция, по существу жестко и сплоченно упрямая, не могла не поддаться яростному, со знаменами, униформой и демонстрациями, с суровыми и отчетливыми словами и с требуемой от каждого высокой степенью личного участия, личной работы на службе партии внушающему воздействию национал- социалистической
агитации. Иве считал необходимым защищаться от этого воз­действия; у крестьян был тот же интерес свергнуть систему, что и у национал- социалистов, но Иве не хотел обманываться в том, что, рано или поздно, но все же для сельских жителей неизменно возникнет потребность выступить против национал-социализма, и он не мог понять, какую пользу принесло бы это кре­стьянам, если бы им пришлось бороться против жесткой, а не против мягкой системы. Хотя он ожидал от более сильного сопротивления также и более силь­ного импульса, но все это было, в конце концов, вопросом потери времени, и как раз потерю времени движение смогло бы перенести только с большим тру­дом. Потому необходимо было найти, и это было горьким познанием, средство, путь, который направлялся бы не только против системы, но также и против движения, которое оказывалось самым сильным противником системы. Иве ис­кал противовес, и делал это неохотно; он, пожалуй, чувствовал, что, как только речь больше шла не об одной только силе крестьянского движения, и полагать­ся только на нее в нынешней ситуации стало почти невозможно, почти с уве­ренностью
означало ставить не на ту карту, - и Иве, привычный думать знака­ми, находился под парализующим давлением шаткой уверенности в победе. Это также уменьшало усердие, с которым он вел переговоры в городе, тем более, что он, куда бы он ни приходил, не мог ничего предложить, и всюду был вы­нужден только обращаться с призывами. Он нигде не сталкивался с готовностью помочь, и его не могло утешать то, что у крестьянских руководителей, послан­ных в южную, западную и среднюю Германию, у самих сельских жителей, дела обстояли очень похоже. Всюду были открытые уши, но эти уши были также настроены на другие, и снова, и снова другие шумы, среди которых голос разу­ма, то есть, голос полной беспомощности, занимал свое замечательное место. Так Иве в своей деятельности скользил как-бы по мыльной пене, земля, по ко­торой он шел, руки, которые он пожимал, слова, которые он слышал, были мяг­кими и необязательными. Где бы он ни сталкивался с покрытым красивым плю­щом фраз деревом в девственном лесу голых интересов, там он путался в рос­кошной чаще содержательных и непрочных бесед, в духовном подлеске окаме­невшего леса.
Даже на самой сухой земле разрастались идеи, манили странны­ми цветами, наполнявшими дороги своим оглушительным запахом, вызывая же­лание сплести пестрый венок, который, в конце концов, все же, не годился к чему другому, кроме того, чтобы возложить его на могилу надежды. Климат го­рода казался благоприятным для замечательного и великолепного плодородия, мысли неожиданно формулировались, с первой попытки развивали силу, кото­рая, кажется, могла бы снять мир с крючка, и потом оказывалась слишком сла­бой для того, чтобы вытащить пробку из бутылки. Простое осознание того, что мир не плох, а полон, давало право на самые прекрасные надежды, выбрасы­вало из себя необозримое изобилие последовательных выводов, каждый из ко­торых по отдельности последовательно вел дальше, к несомненному факту, что мир не плох, а полон. Иве заблудился в этом волшебном саду, в который он во­шел, впрочем, только неохотно; он заблудился в своем внутреннем сопротивле­нии. Он видел действие такой большой серьезности, такой большой святой уве­ренности, что он не решался думать, что все усилия в борьбе были поставлены на пустоту; он
становился жертвой сморщенных лбов и утверждений, которые могли быть правдивы или ошибочны, это нельзя было проконтролировать, и для их ударной силы было не столь важно, были ли они только смелы, - а они были смелы. Только то, что они не обязывали ни к чему, что из них нельзя было вы­вести никакие добродетели, что они не порождали из себя особенных законов, которые требовали совершенно определенной и непоколебимой позиции, при­давало им очень неполное действие; если некоторые идеи и были внутри себя строгими, то, все же, они показывали терпимость по отношению к тому, кто от­крыто становился на их сторону, можно было быть коммунистом со счетом в банке, и будучи евреем или лейтенантом полиции, можно было драться на сто­роне национал-социализма; так как идеи, кажется, были самодостаточны, и это не так сильно зависело от позиций. Вообще, это не зависело так сильно ни от чего, Иве чувствовал это в себе самом. Он, который как почти все, с которыми он теперь жил, стремился к твердому порядку, к все более сплоченному поряд­ку, к порядку, который твердо ставил бы каждого отдельного человека на его место,
решился на самую большую степень личной свободы; так как он мог ду­мать только в альтернативах, он явно выступал за оборотную сторону того, чего он ожидал с нетерпением, только потому, что это страстно ожидаемое еще не было приемлемо для него ни в какой форме. Он не мог найти в себе готовность к поиску полезной и дающей ему пропитание профессии, - хоть доктор Шаффер и предложил ему помощь в виде своих связей, - потому что он был уверен, что сможет делать эту работу только спустя рукава, он не присоединился к отряду штурмовиков Хиннерка, потому что ощущал себя слишком сильно солдатом, чтобы стать солдатом такого рода; он не присоединился ни к какой партии, так как он, даже если там и была перспектива, принести там больше пользы для его крестьян, не смог бы действовать там исключительно для крестьян. Так он, не­довольный человек своего недовольного времени, кидался от одной проблема­тики к другой, причем он должен был опасаться, что он, сверх того, также и там создаст проблему из этой проблематики. Полная раздробленность общего ду­ховного направления, атомизация ежедневно увеличивающейся армии людей,
которые, выброшенные из какой-либо уверенности, сжимались в массы, общ­ность избирательного бюллетеня которых не могла никого ввести в заблужде­ние относительно хрупкого ядра, цвет этой картины, смертельный, возникаю­щий из вибрирующего вихря черного и белого серый цвет, все это все дальше отодвигало от Иве фазу развития, все дальше отдаляло мгновение большого прорыва. Чем больше он терял контакт с крестьянами, тем сложнее для него было сориентироваться к какому-либо направлению. Он жил и действовал во временных решениях; и никогда повсюду не говорилось о ценностях больше, чем в это время, в котором вообще не действовали никакие ценности. Так как все, с чем он сталкивался, допускало разного рода интерпретации, вообще не допускало интерпретацию. Он полностью ощущал правомерность любезно снис­ходительного упрека, который делали ему и подобным ему умными и трезвыми людьми с просвещенными головами: то, что это было знаком недостаточной зрелости строить себе действительную и твердую систему мира, исходя из несо­размерностей, необъяснимостей, которые он искал, и которые, едва поверив, что он нашел и, уже
отбрасывал, знаком, так сказать заторможенного полового созревания. Иве сам был еще гораздо строже по отношению к себе, всегда за­ново осуждал все свои, яростные и тут и там неуклюжие попытки добраться к ясно и обширно обоснованной позиции; причем он с той же самой силой оспа­ривал у умных и трезвых людей возможность, со своей стороны, соорудить во­круг сухой оси их статистики то сияющее здание, жить в стенах которого только и имело бы смысл. Конечно, никто не отрицал большую, бесконечную связь, и потому из любой точки должно было быть возможно дойти к нему, к законам целостности, речь шла только о пути, как повсюду по-братски уверялось, где, следовательно, все же каждому было бы позволено в своем маленьком чулан­чике считать себя спасителем, но в момент провозглашения претензии на это подвергнуться публичному осмеянию. Видные фигуры, это было так, больше, казалось, не были выносимы. Даже самые презренные эпохи истории были бо­гаче такими фигурами, чем эта, богаче мужчинами, вокруг которых вспыхивала борьба, которые воплощали в себе мир, ради добра или ради зла, маяки для духовной навигации,
бронированные железом грудные клетки, в которых, бу­шуя, кипела кровь их времени, холодные мозги, которые как в самой смертель­ной насмешке, так и в самой страшной серьезности служили двигателями ре­альности, пусть даже еще на их холостом ходу, фигуры, похожие на ревущие на пределе их самой полной мощности машины, но теперь машины напоминали только самих себя. Но во время мировой войны, сбитый вместе машинами и техникой, человек снова испытал большой поворот, шумную уверенность ново­го определения, так ведь это называли? И через двенадцать лет после своего окончания мировая война жила в миллионах центнеров напечатанной бумаги, в монументах, сооруженных какому-то Неизвестному солдату, в торжественных заявлениях ста двадцати пяти премьер-министров в черных смокингах, которых никто не принимал всерьез, - между тем на улицах городов бушевала самая жестокая мелкая борьба, борьба, в принципе, единомышленников, которые би­ли друг друга, и нигде ни один великий мира сего не был выведен на эшафот под стволами ружей: так как великого мира сего, ради которого стоило бы это делать, не существовало - кто
сомневается в этом? В фигурах могла бы воспла­мениться распыленная масса этого мира, газовый пар, который удушающе нависает над странами, мог бы разорваться и сгореть в диких взрывах, в фигу­рах, но не в привидениях и масках, которые незаметно скользят по улицам, не в героях киножурналов УФА и радионовостей с половины четвертого до четверти пятого вечера на волне 1 634,9. Для Иве его окружение представлялось таким же нереальным, каким нереальным казался он и самому себе, что он часто, стоя перед зеркалом, проснувшись в полуночном удивлении, ощупывал свое лицо, свои члены, испуганный в осознании, что это был еще действительно он, в пло­ти и мышцах, в костях и сухожилиях, в крови и мозге, не тень, пусть даже не­много синеватый, не привидение, пусть даже и с ощущением того, что он рас­творился. Он вспоминал те мгновения на фронте, когда после длящейся сутка­ми, длящейся неделями мучительной подготовки внезапно из пустоты поля вы­прыгивал противник, из облаков газов, из теней разорванной земли в поле зре­ния появлялся человек, страшные мгновения, перед которыми разбивалось все настоящее, бурные потоки
освобождались в напряженном теле, от кончиков пальцев до волос проносилось сильное возбуждение, сердце билось о свои стенки, пока жгучее ожидание не превращалось в каменную уверенность. Он искал отражение того опыта на улицах города. Вражду искал он или дружбу, во всяком случае, живой кусок действительности, в котором могла бы сломаться и сформироваться его потрепанная страсть, хоть одну фигуру посреди карна­вального шествия деятельно шумных современников, бледных лиц метро, от­стоявшихся чувств и бесплотных мыслей, картину, захватывающую, выпрыги­вающую из серости города, пример, молчаливый и требовательный, героически уплотненный, придающий смысл одним своим существованием - человека. Уже одно это желание казалось ему слишком личным, он уже спрашивал себя, не был ли он в бегах, не означало ли бы это для него измену, несданный экзамен, но он зашел уже настолько далеко, что боялся ответа. Когда он в своей памяти возвращался к мгновениям его ареста, никакой свет не проливался на картину, кроме как на железного Клауса Хайма в сумерках его голой камеры, и на лежа­щую на земле, на грязной, ночной улице
тонкую фигурку, над которой угрожа­юще свистела резиновая дубинка. Иве не знал, кто была эта девушка, но Парайгат искал ее и нашел. Он пришел к Иве, чтобы сказать ему, что его ждут. Девушка, - Иве назвал ее Хеленой, так как он, как говорил Парайгат, вскоре видел ее в каждой женщине, - жила в ателье на чердаке грязного заднего кор­пуса западной части города, вместе с одним художником. Хелена, которой было теперь почти тридцать лет, происходила из состоятельного дома. Ее отец, из­вестный ученый, ученик Эрнста Геккеля и друг Оствальда, умер рано. Мать, не справившись с управлением наследством, не спасла ничего, кроме расположен­ного вдали от города маленького дома, из которого Хелена убежала, когда ей было шестнадцать лет. Она влюбилась в молодого человека старше ее на два года, за которого она вышла замуж. Иве позже с умилением смотрел на фото­графию из первой жизни Хелены: Она, в возрасте где-то двух лет, сидела, в популярной позе для фотографирования детей того и не только того времени, на маленьком ночном горшке. Но она сидела не так, как дети этого возраста при этом случае обычно сидят, в
улыбающейся сытости симулируя исполнение полезной работы, а напряженно, согнувшись вперед, наморщив юный лоб, с опасной, готовой к прыжку серьезностью, явно решившись не просто доволь­ствоваться этой позой, а скорее действительно сделать то, чего фотограф, все же, не ожидал от нее. Этот ребенок не терпел обмана, и так она могла, провор­но и длинными ногами бегая по саду, наполняя дом быстрым движением и не­терпеливым криком, действительно любить, если она любила, и если она нена­видела, то ненавидела с предельной, дикой ненавистью. Промежуток между надеждой и опасностью, в котором движется каждая поистине молодая жизнь, угрожал разорваться здесь при самых маленьких испытаниях, и если все воз­можности жизни лежат между преступлением и святостью, то здесь они лежали только на обоих полюсах. Там не было маленького, тайного желания к невин­ным играм, к наполовину грезам и наполовину попыткам, там сны были целой реальностью, или реальность была целым сном, и могла оберегать и сохранять только полную природу. Конечно, Хелена была той, которая вела за собой то­варищей по игре из тесноты сада, вырывала
хлесткими словами медлящих из их сфер, требовала полной смелости, и так же, как она проказничала со своими полумальчишескими увлечениями; она также заканчивала эту ситуацию в тот момент, когда она узнавала, что она становилась непрочной. Она ждала ребен­ка от мужчины, которого она больше не могла любить, которого она больше не могла уважать, которого она чувствовала для себя чужим, связанным с ней только лишь воспоминанием, которое она воспринимала и подтверждала так, каким оно было, но больше не связанным горячей силой, которую создавал ре­бенок, который в ней рос, и потому она сделала аборт. При этом она отдалась не в руки врача, а в темном и все же сознательном стремлении в руки одной из тех женщин, действие которых, лишенное гигиенического волшебства квалифи­цированной операции, не покрывая силу преступления, полностью обращенное к кровавой опасности, сожгло в ней больше, чем только ребенка. В знаке этого пожара, бросившись в безжалостную анархию, она гнала себя дальше, нена­сытно проверяя в наслаждении, в сильном знании, что она не может упасть, это знание, однако, всегда снова проверяя на
ступень его силы, запятнанная и очищенная преувеличенно жестокой болью; она не уклонялась и никогда не хотела терпеть, что уклонялись другие, в броне так и не ставшей ручной гордо­сти она хваталась, чтобы жить, где она могла жить независимо, потому никогда за деньги, неудобная в своем требовании, ища случай, через случай, в грязи и блеске не забывая ни на мгновение о том, что где-нибудь ее ждало полное, обязательное, единственное настоящее задание. Оно пришло, когда она, после безумной и сумасшедшей жизни, столкнулась с художником. В одном из тех трактиров, в которых встречаются художники и литераторы, чтобы с высоты их уровня стать обычными и коллегиальными, уже одной легкостью их приветствия намекая на это, сидел он, запущенный, широкий и крестьянский, тронутые се­диной волосы спутались на лбу, темные глаза мигали за большими очками, по­среди гибкой, быстрой, элегантной толпы, растрепанный филин, осмеянный, столкнувшийся с легкой шуткой, очень одинокий, как на ветке, принадлежащий ночи больше, чем дню. Хелена увидела его и сравнила. Он, с робким взглядом, поднятыми плечами, скрестивший руки, в
защите и требовании ее сильной бли­зости, проломал внезапно панцирь собственного окостенения. Он ворвался в беседу с замечательными, грубыми анекдотами, и так как он подтолкнул, по­явился пустой звук; с силой его нерасторопное веселье ударило по цепи быст­рых фраз, жестяная черновая форма будущих статей в «подвале» газеты. То, что он рассказывал, на сильном, округлом диалекте, казалось, было без смыс­ла, без шутки, смеялись, пожалуй, больше над ним, чем над его словами, сму­щенно и ложно его ободряя. Хелена слушала и сравнивала. Художник, в наив­ной радости, больше заботясь о собственном порыве, чем об его эхе, деклами­ровал дальше во враждебную атмосферу, простые истории, которые несли в себе картину сильного ландшафта, нашпигованного странными, неуклюжим иг­рами слов, грубоватыми ситуациями, следовал с пульсирующим удовольствием за странностями, один только тон которых уже внезапно разрывал уже блестя­щую пряжу бледной беседы. Хелена почувствовала родственный сок, яд в этом соке; она сама вместе с ним сразу подверглась атаке болтливого высокомерия, атаке брызжущего смеха этих людей, она с острым
лезвием врезалась в насмешку, заняла позицию с такой силой, которая больше не позволяла никому решиться ни на какую насмешку. Художник недоверчиво замкнулся в себе, Хе­лена постаралась позже вытащить его, выдернуть его из корпуса, в котором он, запуганный тем, что будет предоставленный только ей, хотел закрепиться. Она принудила его к нескольким встречам, на которые он приходил как боязливый школьник, наконец, она двинулась к нему в ателье. Художник был родом из тесной долины Шварцвальда, там, где горы блистают еще не на своих темных высотах, а с крутыми склонами кудрявых и изрезанных ярами ущелий в широ­кой горной стране готовятся к могущественному возвышению. Маленький горо­док, в последнем доме которого на извивающейся реке, уже на полвысоты гор­ного носа, он родился, собирал в своих узких переулках выходцев из леса, то, что больше не могла прокормить последняя бедность скудной земли, и то, что было уже в состоянии перемахнуть за нее. Так, прицепившись к некоторой про­мышленности, распространенной как ремесло целой области, население рас­членилось в гордом разделении, вскормленное из чисто
крестьянской крови, все же, чисто городское уже по образу жизни. Выросшая и застывшая форма, которая могла бы стать насмешкой для каждого социального перераспределе­ния, сгибала также то, что с полной силой еще близкого участия в наследстве стремилось к собственному увеличению против ее стен, упрямо стремилась разорвать оковы. Замкнутость долины представлялась недоброжелательной то­му, кто в изобилии ее естественных особенностей, полных легкомысленного озорства, не находил удовлетворения. Таким образом, маленький город служил как превосходное сито, только самым сильным натурам удавалось протиснуться через его петли, и они содействовали ему в его неприступной славе, между тем уровень слегка выше среднего оставался укорененным в изначальных узлова­тых корнях земли долины и распространял роскошные ветви. И каждое дыха­ние, которое исходило от мира за горами, каждая воля узнавала в долине, в упрямом своеобразии буржуазии свое гротескное изменение, любая власть, ко­торая дотягивалась до горной страны, должна была смириться перед своеволи­ем местных лагерей. Это была земля, пожалуй, всегда счастливая для
искус­ства, но отнюдь не для художника, если он, оставаясь на ней, хотел срывать себе лавровые ветви с елок окружающего леса. Мальчик, выросший в строгой бедности, отправлял свои сны далеко за те черные, покрытые лесом стены, склоны и горные пастбища, чащи диких лесов, реки и скалы возбуждали его ни к чему иному, чем к отклоняющимся от чувства меры и тайным, робким и дерз­ким играм, которые содержали, конечно, уже, как и ландшафт, в котором они происходили, в своей сердцевине то, что развертывалось позже через фильтр беспристрастной художественной воли к новой действительности, - истории да­лекой борьбы, кровавых боев, героических восстаний и бойни, ужасные стра­дания святых в ее пестрой одежде, бьющее через край великолепие королев­ских дворов, захватывающие дух приключения одиноких и благородных раз­бойников и бродяг, и, наконец, Виннету и Верная Рука со штуцером и ружьем для охоты на медведей возникали под его острыми и резкими штрихами, кото­рые позже, пожалуй, достигли новой уверенности, но все же не смогли стать более волнующими, на всех попадавшихся ему под руку листках плохой бумаги. Отнюдь не
краса своей школы, запутанный в густой чаще своих страстных фан­тазий, он, разумеется, оставался непонятным для своего окружения. Редкие возможности, при которых через клапаны, которые открыты для каждого ре­бенка, наружу вырывалось наполненное наивысшими напряжениями давление его самого внутреннего мира, могли только научить его стать его еще более за­мкнутым. Так кипящие потоки обернулись против него самого, мучая, в ярост­ных эксцессах, одновременно его плоть, дух и душу вплоть до самого полного истощения. Когда его отправили учеником на фабрику, где его очевидному та­ланту была предоставлена возможность в почти четырехлетней работе развер­нуться в художественных формах милых цветочков и нежных головок ангелоч­ков на эмали, потом как ученик по прикладному искусству, рисующий гипсовые головы и чучела какаду с тридцати четырех разных сторон, и подвергавшийся насмешкам и издевательствам своих товарищей, наконец, в академии худо­жеств, в горьком ограничении его истинных способностей, которое, впрочем, подтолкнуло его к своему собственному пути, на войне, как совершенно непри­годный солдат в обозе,
постоянная неприятность для его унтер-офицеров, все настоящее образование происходило для него на тонком лезвии между мечтой и реальностью; это придавало его манере рисования саркастическую горечь не­коего бога и памфлетизм, атакующий весь мир, его палитре, где доминировал красный цвет раскаленного металла - жестокий реализм, это придало его соб­ственному миру, в котором каждое беспокойство ударялось о стеклянную тон­кую дверь его сознания, постоянную взрывную силу, которая извне разряжа­лась в экстатических ударах против любого принуждения, против любого обще­ственного авторитета, но внутри разрывало плотское дно буйно разрастающей­ся эротики - которая позволяла любую необычность, но, в конце концов, не окончательное извращение - постоянно разрывало комок живых волокон снова и снова к безумной путанице сумасшедших, мрачных фантасмагорий, о содер­жании которых никто не мог сказать с помощью хоть какого-либо психологиче­ского метода, потому что оно ясно раскрывалось уже через посредника его ду­ши - через искусство. Ничто не было естественнее, чем продолжительный про­рыв этой силы, в тот момент, когда
барьеры, которые ставила ему окружающая среда, ослабели. Художник, захваченный вихрем в потрясенный революцион­ными ударами город, с головой бросился в пожар, там, где он вспыхивал в ост­роконечном пламени. Но никакие головы аристократов не были пронесены на пиках по улицам, никакие животы капиталистов не качались на согнувшихся под их весом фонарях, кровь, которая текла в водосточных желобах, была кро­вью воинов и пролетариев, и не могущественный дым бури свободы предвещал наступление нового века, а смрад тлеющего трупа даже уже в разложении не­сущей гибель эпохи. Из неистового центра движения, террора, постепенно от­брошенный на периферию, в тусклую сферу хвастливого бюрократизма, очко­втирательства литературных баррикад, он в своей никогда не удовлетворяю­щейся жадности стремился к все более пламенной манифестации его революци­онной воли. Но колеблющееся шествие униженных и оскорбленных не было ни­чем иным, как компанией в грязи, безграничной только в нищете, обманывая его вокруг святого содержания солидарности, которой он служил. В дадаизме, единственном сплошном большом фарсе художественного
возвышения, для него снова нашла выход собранная насмешка неудержимой, вскоре смиряющей саму себя элиты перед партером приятно испуганных буржуа, которое еще выдержи­вало провозглашение презрения к армии, вместе со всеми самыми святыми ве­щами, позорное провозглашение века техники в искусстве с помощью наклеен­ных лоскутков ткани, зубных щеток и подков на зубчато замазанном экране в прекрасной готовности для понимания, чтобы затем при дерзкой, нагло выдува­емой через детскую трубу сентенции художника подняться как один человек против самой возвышенной немецкой фигуры и с криком: Наш Гёте! - возму­щенно покинуть зал. Ателье стало кабаком, местом сбора шлюх и сутенеров, преступников и сумасшедших, ночным приютом преследуемых честных рабочих и террористов, адом под огромной запыленной стеклянной крышей, над серой каменной колодой набитой до отказа, затхлой обывательской деловитости, и посреди ада художник стоял в настойчивой работе перед мольбертом, с пре­дельной точностью, - веризм, новая объективность была уже следующей ступе­нью, - капиллярно помещая краску, окруженный жужжанием непристойностей и
диалектических сплетений, охмеляющих прокламаций и вымогательских угроз, в душном испарении пыли, пота и дерьма, голодающий, в обносках, и обгрызаемый огнем со всех сторон. Хелена пришла, она увидела и вмешалась. Она вмешалась, сигнал страстного протеста, твердо вжимая высокие каблуки ее узких сапог в прогнившую почву, и в одном единственном смерче вылетела прочь вся сладенькая компания. Она, резкая фурия, выметала широкую, вне­запно наполнившуюся электрическим напряжением комнату, визжащие бабы с выдранными волосами наполняли своими воплями лестничную клетку, гремели револьверные выстрелы, летали обломки, воздух застывал под свистом острых как нож оскорблений, с гремящим грохотом, в ледяной молчаливой ненависти мужчины покидали ставшее негостеприимным поле. Хелена осталась, применив, чтобы насытить победу, все резервы. Это началось с потоков чистой воды, ко­торыми она из бесчисленных ведер отмывала комнату, со щеток и веников, что­бы убрать последний след грязи, с нитки и иголки, чтобы не терпеть ни одной оторванной пуговицы, ни одной дырки на брюках, с ведерка краски и кисти, с молотка и гвоздей, и
с писем и телефонных звонков, которые, пройдя сквозь все инстанции, добились пристройки ватерклозета. Это не прекращалось ни на секунду. Художник тут же потерял те связи, которые обеспечивали ему кусок хлеба, потому Хелена своей работой гарантировала ему существование, она пи­сала, переводила, фотографировала, хваталась за любую возможность своей цепкой узкой ладонью, она сидела, собравшись с духом и решительно, в прием­ных редакций, протискивалась в узкие коридоры киностудий и фотоателье, по­падала под перекрестный огонь бесстыдных взглядов, не поддаваясь ласковым поглаживаниям богов фельетонов, сладострастно стекающей слюне кичевых режиссеров. Центром ее мышления, ее действия, ее пылкой заботы, ее сияющей гордости оставался странный мужчина в ателье. Художник попробовал все, что­бы сопротивляться. Ночами, полный буйствующего страха, в часы самого горь­кого сомнения он вставал на дыбы, еще раз и снова и снова, в чудовищных вспышках против принуждения, дрожа за плодотворную полноту его художе­ственной субстанции, но потом, брошенный перед твердой мучительной волей Хелены, в страшной жадности к
неслыханному подарку, он ломался, извивался от ее боли, цеплялся за металлически строгое тело цвета слоновой кости, безумно боясь потерять навсегда этот как по милости неба свалившийся на него кусок сути, и вместе с ним - самого себя. Хелена не щадила его. Все, что он до сих пор нарисовал, - дерьмо, заявила она, водила его перед картинами, дока­зывала, здесь подделку модой, там искажение доктриной, сурово соскребала своими быстрыми, смертельно оскорбительными словами то, что не выдержива­ло испытание ее глаз, чтобы потом ему, брошенному оземь, в неистовом отчая­нии уже ощущавшему ледяное дыхание бездны, одной слезой, одним жестом, своей бессознательной преданностью, кричащим исполнением даже самой бес­порядочной мечты придать ему волшебное мужество, так, что судорожно сжав­шееся в нем внезапно расслаблялось, конфликт растворялся как по мановению волшебной палочки, все мучение и мрак уносилось с шумом в потрясающих по­токах. Ни на мгновение она не оставляла его без внимания, три года продолжа­лась эта борьба. Хелена, как бы чувствующий палец на каждом вздрагивающем нерве, уступала там, где настоящая
воля настаивала на исполнении, останавли­вала душащей хваткой луч, ищущий позорный выход, всегда оставалась един­ственным, остро повернутым против него и для него полюсом. И оказалось, что художник в грязи и развращенности, в хаосе и соблазне, остался цельным и не­поврежденным в своей сути, что он в городе как бы перевернул для себя коло­кол, под которым он жил наедине с самим собой и в своем мире, и что, как только колокол был снят или разбит, оттуда снова выпрыгнул мальчик из тем­ных лесов, который распростер руки и снова начал с самого начала. Так что то, чем занималась с ним Хелена, не было, собственно, лечением, потому что он ни в чем не был болен, не было и изменением, так как его внутреннее ядро в нем осталось неизменным; и Хелена знала это, и поэтому она могла решиться на это, поэтому она еще решилась на то, чтобы, применив все свои силы, направ­лять в неразрывном сочетании его необузданный дух, бурную силу, установить порядок его стремлению, его натиску не от мира сего. Если он был неподкупен как художник, то она была неподкупна как человек; но теперь, когда его твор­чество смелыми спиралями,
освобождаясь, вывинчивалось из таинственной почвы, произошло последнее слияние. Хелена, чтобы показать, начала, подсте­гиваемая ее неукротимой волей, рисовать сама, и это было испытанием: то, что она рисовала не так, как он, а он, со своей стороны, не так, как она, что даже сам путь был разным у него и у нее, что он, который видел пластически, и сло­вами тоже передавал все пластически, на картинах показывал графически, по­пробовал себя в акварели и доказал, но сильные видения запечатлел в жесткой масляной краске только после последней сублимации; в то время как Хелена беспечной кистью широко размазывала краску по холсту, с никогда не обманы­вающим чувством смешивания, обходясь без того, чтобы стирать набросок ри­сунка. Таким образом, эта женщина для этого мужчины одновременно была всем, чем только может быть женщина для мужчины, и она была такой в посто­янной неутомимости. Художник, который приближался к своему сорокалетию, испытывал свой ренессанс, но такой, который не освобождал его от своих обя­зательств, а только с помощью масштаба и направления предоставлял ему счастливое развитие, так что он
мог, подхваченный в высоту, но при этом не оторванный от своей линии, непоколебимо прорывать пояс границ, который ложился вокруг него подобно слою кож, с далекой целью перед глазами, кото­рая была целью его и Хелены, и все время приближался к тусклому переднему плану, все острее освещал себя; причем каждый этап удавалось полностью распробовать, со всем ее терзающим сомнением, как и с ее обещанием, только благодаря всегда готовому присутствию вдвоем. Когда Иве первый раз вступил в ателье, он нашел там Хелену, сидящую посреди комнаты перед мольбертом, лицо обмазано красками, неподвижно, в состоянии окаменевшей, напряженной погруженности, с двумя большими кошками рядом с собой, между тем худож­ник, с трубчатым пером в руке, стоял, согнувшись над большим листом, заку­танный в белый халат, и ничего нельзя было слышать, кроме скрипа пера по бумаге. Всякий раз, когда Иве возвращался туда, а он приходил часто, так ча­сто, что становилось очевидно, насколько ему требовалось спокойное внутри себя пространство, он видел эту картину. В первый раз, с тех пор как он был в городе, он столкнулся с человеком, вся
жизнь которого по форме и поведению исходила из невидимого центра, так затягивала в круг все временное развитие событий и только в нем его преодолевала и придавала действенность всей настоящей силе. Именно Хелена настаивала на драматической сплоченности, снова и снова разрывала наполненный творчеством темперамент художника, ставила его под сомнение, так что круг из-за внутреннего переменчивого взаи­модействия непрерывно расширялся, и об этой борьбе красноречиво свидетель­ствовали картины на стенах ателье, и в папках на столе. Иве, жизнь которого прошла полностью вне сферы искусства - даже в музыке ему удалось получить только очень случайное и ограниченное чисто кустарными аспектами образова­ние, в литературе ему приходилось довольствоваться тем, что он без всякого плана и жадно подбирал то, что приносил ему случай; в годы развития, которые были особенно благоприятны для того, чтобы усвоить богатство высоких вещей, он, как и многие подобные ему, барахтался во всякой чепухе, и не мог искать свое счастье ни перед книжными шкафами, ни в театре и на концертах, он и теперь стоял перед картинами в сознании
нехватки своих знаний. Все же, он не мог при взгляде на них молчать, и это было для него только принуждением к беспристрастности, когда он, который иногда естественно и под натиском чувств позволял себе увлечься к мелкой лживости и говорил в технических тер­минах, замечал мучительное вздрагивание вокруг уголков рта художника, вро­де тех, от которых, наверное, не может воздержаться охотник, когда какой-то безобидный прохожий рассказывает ему, что он видел косулю с рогами, пасу­щуюся на опушке леса, которая, увидев его, быстро убежала. На самом деле Иве, который только так поздно вошел в более тесное соприкосновение с этой священной сферой, все же, больше следовал здесь по странно переплетенным дорогам, по внутренним последовательностям, чем предавался непосредственно наслаждению от созерцания, он ведь и сам был на пути и должен был с боль­шим трудом продвигаться вперед ко всему, что казалось ему досягаемым, во­одушевленный только счастьем узнавать с помощью своей воли законы, управ­ляющие этой игрой. В начале непрофессиональному глазу Иве было невозмож­но распознавать на картинах различие времени их
появления, определить ка­кой-либо путь их развития, переполненный изобилием впечатлений, он реги­стрировал в себе, в полной наивности опираясь на свой собственный путь, да­тировал вперед и назад, и осознавал, таким образом, параллельность судьбы, в которой здесь представлено было то, о чем он сам только решался подумать. Перед этими картинами растворялась его робость перед всем личным, из них он тянулся к сконцентрированному требованию, что каждый человек должен стать художником, так как все может стать прекрасным искусством, если только удастся изолировать себя от пошлого, от обычного, для которого «посредствен­ность стала готовой природой». Политика как искусство управления государ­ством получила для него новое подтверждение с его гигантски изогнутым сво­дом обязательств, который включает в себя все и с тягостным трудом увеличи­вает также силу до бесконечности. Он снова осознавал, и на этот раз в чув­ственно восприимчивых произведениях ту счастливую достоверность, что всюду действовали одни и те же законы, исходили из одной и той же невидимой пита­тельной среды, направляемые одним и тем же чудесным
инстинктом, для кото­рого даже наивысшая форма должна была оставаться фрагментарной, даже классическая - падением вершины, обточенной облаками и штормами, памят­ник превращающей природы, в ледяной тени которого торопливый дух не мо­жет выжить долго, хотя он также с внутренним сопротивлением видит и то, как деятельные руки стараются нанести раны светящейся красоте. Таким образом, наивысший результат может достигнуть только тот, кто видит, как над ним па­рит пламенеющая цель, только сильный мечтатель. Где бы Иве ни находил сле­ды такого духа, он всегда чувствовал в себе связь. Здесь теперь, перед произ­ведением его нового друга, он, впрочем, сначала испуганно отступил назад. Но требовательная радость от того, что он смог бы как бы съесть в приготовленном виде тот кусок, проглотить который в сыром виде слишком многое в нем сопро­тивлялось, заставляло его с дрожью продолжать снова идти вперед, и если в нем также было велико желание выдержать проверку испытующего контроля Хелены, то все же сильнее было его побуждение самому обогатиться упрям­ством, и его воспринимающее воодушевление было настоящим. Иве
ничего не знал о художнике, кроме как, что он был активным коммунистом, и при первом взгляде он подумал, что видит добродушно мудрствующего представителя боге­мы, смущенная улыбка которого побуждала к некоторому умилению, и которого он ни за что на свете не хотел бы обидеть. Все же, то, чего он боялся, входя в ателье, а именно оказаться в музейной атмосфере современной пыли, не про­изошло ни на одно мгновение; осмотревшись в первый раз, он увидел, насколь­ко глубоко затронуло его то, что светилось со стен, и когда художник открыл ему папки, принес сверху с галереи холсты, когда он сам во время своих частых посещений, которые вскоре приобрели характер скорее не посещений, а воз­вращений домой, все больше вживался в необычный, таинственный мир с изобилием вызывающих претензий, он оставался причастным до последнего нерва. В действительности должно было только удивлять, что бунт демонов, который определял каждый мазок художника, оставался терпимым, для тех, у которых давно уже были усмирены и преодолены силы как небес, так и преис­подней, которые считали, что обязаны принимать зрительный образ фантазии,
потому что этот образ как раз и вписывался в их социальную тенденцию. Хеле­на указывала на презренность этой позиции, чтобы освободить художника от его идеологических оков, и это ей удалось - не столько потому, что он в своем высокомерии посчитал себя оскорбленным, а потому, что он уже чувствовал, как корни его искусства засыхают в этой почве; так как разделить жизнь с ду­шой означает также отрезать от души ее наивысший орган. Художник стал из­вестен благодаря своим карикатурам, осколкам своего творчества, которые он только с большой неохотой оставил, с листками, означавшими для него надоед­ливый гнет и которые из-за своего неумолимого реализма снова лишались свое­го характера как карикатуры. У Иве застревал смех в глотке, когда он видел эти гримасы, гримасы, которые встречались ему, впрочем, на всех улицах, с кото­рыми он сталкивался как с авторитетами, как с властелинами земли, и которые для него тут подвергались нападению не в своих искажениях, а в своих добро­детелях, в какое бы колдовство они не предпочитали укутываться. Эти рисунки были неудобны, как раз потому, что они означали не обвинение, а
сущностное познание состояния. И для Иве сверлящий вопрос демониума художника крылся в том, что он в столкновении между неприкрытой жадностью и постулатом насилия видел еще господствующие апокалиптические сны и не растворялся таким образом в дешевой анархии, а давал предчувствие более высокого по­рядка, ибо если бы это было не так, то для благородного человека не остава­лось бы ничего иного, кроме как молча застрелиться. Таким образом, захваты­вающую жесткость, раздробляющее воздействие, этим листкам придавали не столько упрек и сцена, сколько холодное отражение жизни, которая в жестоком саморастерзании души, которая никогда не могла себя удовлетворить, была по­лем битвы, на котором легионы освобожденных духов боролись друг с другом вплоть до уничтожения, падая с облаков, поднимаясь из грязи, вгоняя мир в страх и ужас, в порыве и антипорыве, в росте и разложении; смех ада и труб­ные звуки небес, жизнь в драматической лирике, которая ставит перед победой только гибель и не признает уверенной безопасности, как та, который могла создать это. Как будто процарапанное на льде изображение убийства детей в
Вифлееме римскими солдатами царя Ирода допускало, очевидно, вывод, что это была отнюдь не дикая кровожадность, а полностью деловое усердие, которое позволяло прусским полицейским на пролетарских улицах города отстреливать как зайцев мужчин, женщин и детей; итак, в ограничении демонстрировал себя широкий диапазон человеческих возможностей, и степень потери сознания, ко­торая кажется необходимой, чтобы смочь действовать в клещах закостеневшего порядка, между тем за всеми стенами уже прислушиваются в засаде демоны, чтобы через зияющие расщелины броситься в наполненные тонким воздухом пространства ставшей пустой дисциплины, испуганной сытости первые пред­вестники смены мировых эпох. Ничего из той сомнительной лживости, которая сразу окружает бедняка славным ореолом нового героя, который он вовсе не в силах нести; а неприкрытое безобразие недуга окружает уничтожающей пре­тензией, жалкая страсть обезьяньей имитации блеска, сухая безнадежность по­ложения, которая больше не обнаруживает в себе никакого напряжения, и ко­торое означает позор для того, кто поддается ему, и означает позор для того, кто терпит его
как явление. Какая роковая ошибка, какое безумие искать здесь еще порядок, здесь в аду сошедшего с рельс времени, в мире, который смердит из гнилого рта, блистает своими язвами, еще гордится злоупотреблением, кото­рым он занимается со своими еще здоровыми соками, заставляя их циркулиро­вать, снабжая кровью свою разлагающуюся ткань, пока также и они не пронзят скукожившуюся кожу как желтый гной, в мире тротуара с его шелестящими шлюхами, которые остаются шлюхами, даже если они так пышно принимают буржуазную позу, с их сутенерами из мира кино, прессы и финансов, с шести- грошовыми мальчиками политики, с рыцарями турниров по игре в бридж, геро­ями американских баров, избивающих учеников учителями общественного по­рядка, мира слизи с ее передовыми статьями и короткими рассказами, с ее обо­зрениями и заседаниями, ее фильмами Ривьеры и конституционными праздни­ками, с ее правительственными указами и поддельными балансами. И, все же, только внешний мир, аминь. Так как где оставалась бы надежда, если не в уве­ренности, что даже самые неуклюжие актеры на залитой лучами прожекторов сцене, ночные фигуры из
водосточного желоба, истощенные тела на верхнем этаже автобуса, апоплексические массы плоти перед маленьким бокалом свет­лого, что все это шествие масок, выплюнутое из дверей и ворот на улицы, это объект неудержимой силы, который с силой рвут туда и сюда мрачные угрожа­ющие силы, отданный на произвол судьбы и брошенный, шаткий в выборе, соли земли или пепел и пыль, которую гонит могущественная воля, которая уже сту­чит во все дома, разбиваясь со всех сторон как волны об остров в море. Где оставалась бы надежда, если не в мучении ледяной заброшенности, в неисто­вой борьбе духовных воинств в собственной груди, которые в вихре поднима­ются вверх из мифических глоток, где высокая искра жизни еще не задохнулась в мелкой лицемерной деловитости? Где оставалась бы надежда, если не в жиз­ни, куда бы она ни стремилась, в копошение рынков, в серые дворы фабрик, в машинные цеха или канцелярии, в обжирающиеся дворцы или в голодные квар­тиры, в лелеемые зоны музеев или в лаборатории науки, в украшенные церкви или в нейтральную редакторскую пустыню плоского мудрствования? Где молчат люди, там говорят камни, и не
только они. Куст и поле, лес, скала и вода по­рождают жизнь, из разорванных ущелий она упрямо ползет вверх по крутым склонам, в безумной, разрастающейся растительности из темной, влажной серо­сти к интенсивной зелени, последнее волокно корня цепляется за коричневый камень, который, отшлифованный падающей сверху водой, зубчато окантован­ный, скатившись вниз, торчит в плоти земли, великолепно покрытый кожей из мха, которая в своем волокнистом сплетении удерживает миллиарды блестящих капелек, питание для тянущегося вверх крепкого ствола, эссенция смерти для гниющей древесины. Бледно стоят колонны деревьев в темном высоком лесу, падают на ветру, который проносится вокруг вершин гор, падают в долину, подмытые глинистым ручьем, черная, скользящая земля склонов рвет их вниз, пока они не склоняются, упругие, раздробляющиеся ветви запутываются в кро­нах оказавшегося под такой же угрозой соседа, подпирают и толкают, сжимают и ослабляют, высоко карабкаются жесткие, тонкие усики растения, перехваты­вают дыхание, полчища беловатых грибов заклеивают поры, трещины в коре, лоскутами падает покрытая струпьями кожа,
бледные кости сверкают больно, между тем тысячекратное семя в его жестких, защищающих корпусах требова­тельно стучит по земле. Это не Пан темных, качающихся под тихим, горячим ветром оливковым рощ, препятствует здесь человеку, это сам великий Сатана. Он позволяет кровоточащим ранам деревьев затягиваться в буйных утолщени­ях, из которых через пряжу волос и пучки коры бьет ключом сок, искушая наивное чувство снами фантастического наслаждения, он волшебством превра­щает сочащуюся древесину в пылкую плоть, которая в лесу взывает к любви, он наполняет кусты и чащу горячими, дергающимися жестами, светлую поляну - танцующими покрывалами, болото - факелами ночных праздников. Он гонит вниз тонкую, из небесной синевы резко прорезанную в тень просеку вниз, что­бы на растрепанных, беглых деревянных протезах схватить за затылок убегаю­щего, он выдувает влажное и холодное дыхание из пещер и скал, он спускается в ядовитых туманах над спящим хаосом, в ужасной тишине он позволяет щел­кать суставам, вспугивает, хихикая, листья из их убежищ, медленно подкрады­вается через руины, через широкие, крошащиеся валы и стены,
которые с их сводами и колоннами медленно задыхаются под живым потолком темной зеле­ни, он роется с коварным ударом в гнилом валежнике, заклинает гневное жуж­жание, тысяченогое отвращение, ужасы мира насекомых, он обгладывает скло­ны горы, пока ее кожа, растрепанная, изодранная, не висит седыми прядями вокруг изборожденных морщинами голов, он возвышает свой голос до ревущего смеха бури, с ревом бросает молнии в визгливую землю, разбивает куст, разла­мывает ствол, бьет градом поле, стегает шумливый страх до последнего, сжато­го крика из стиснутой удушьем груди, который с грохотом напирает на упругие шкуры безумия. Из этих лесов прорывались орды, затопляли долины, трубили в рога, наполняли этими дикими звуками и резкими воинственными кличами рав­нины, преодолевали ледяную стену гор, чтобы нести копья до дальних, блестя­щих городов, сжигать и грабить, сражаться и погибать, разжигать пожары у бо­гатых фасадов королевских дворцов, великолепных храмов, у мест сверкаю­щей, соблазняющей драгоценности. В этих долинах мужчины шагали в широких рясах с ищущими посохами, сооружали бастионы упорядочивающего духа,
свя­щенные залы и вместительные амбары, украшенные коридоры и сады, раскор­чевывали и копали и собирали десятину, препятствовали со звуком радостных колоколов, с нежной музыкой и превосходными благовониями восстанию злых духов, сжигали ведьм и волшебников, чтобы спасти их души. В этих скалах и пещерах одиноко селились возвышенные фигуры, становились святыми в своем жестком, бесчеловечном отшельничестве, полностью отданными службе всеобъ­емлющему духу, извивались в дрожащем мучении перед видениями, которые из щелей и свода дерзко, с непристойными животными жестами, покрытые воло­сами, с рогами, со вздутыми животами, тугими грудями, жадными гениталиями, с широкой улыбкой и страстно их соблазняли, чтобы потом преодолеть их в по­следней трепетной молитве в самоотречении. Еще стоят леса, еще проблески­вают долины, еще возвышаются скалы, и пещеры раскрывают влажную и хо­лодную глотку; все же, на пыльных улицах гремят хлопки бензиновых газов, подгоняя с жужжащим звуком хорошей стали колеса к быстрому повороту, вы­стрелы взрывов гремят в скалах, чтобы выламывать большие блоки горной по­роды, укладывать их
слоями, разрушать, измельчать, делать скалу полезной как стройматериал для домов и фабрик, как щебень дорог, как начинка серого бетона; широкими чертами стволы катятся в долину, топоры с треском врезают­ся в дрожащую древесину, проворные ножи снимают кожуру с коричневой ко­ры, пилы визжат, разрезают стволы на доски, на половицы, на шпангоуты и планки, на колоды для асфальта, машины измельчают, превращают древесину в кашу, выжимают и валяют кипящую массу, делая из нее чековые книжки и га­зетную бумагу; в гору вкапываются рельсы, фабрики прочно стоят в долине, посылают круто вверх дым своей еды, и в прохладных подвалах монастырей бродят путешественники, вооруженные «кодаками», стоят в высокомерной су­хости остроносые девицы вокруг экскурсовода, отчужденно и враждебно перед каменными могилами гордых аббатов, перед тусклыми кельями, сумрачной тра­пезной, перед всем, утонувшим строгим порядком с его ночными молитвами и его ежедневным покаянием, пока под полуденным солнцем перед курзалом из­немогают от жары ожидающие экскурсионные автомобили с их гладкими обив­ками. Та же таинственная сила, которая
заставляла ее усердных, смелых по­сланников уничтожать в языческих лесах культовые места, валить священные деревья, позволила разрушать беспомощные чары, которые стремились объ­единиться с духами вместо того, чтобы принудить их к службе и порядку, та же сила, которая продвигала монастыри, места воинственного мира все дальше в грозящую землю, которая велела возводить в городах ради верующих чувств во славу Божью и во избежание всяких мук стремящиеся к небу кафедральные со­боры, в благословенной тени которых толпились дома людей, заставляла со­оружать блистательное господство, позволяла усмирять пылкие страсти, объ­единял расходящиеся силы в одной направляющей руке, теперь та же сила сто­яла в центрах светской наглой заносчивости, и не только там, в горькой, терза­ющей, почти безнадежной оборонительной борьбе против напирающих сил вре­мени, которые освободились от нее в преступной гордости, только твердые в вере в предсказание, что врата ада не одолеют ее. В те времена, когда на лице попа еще можно было видеть отражение ясной уверенности, непоколебимого доверия, мастерскую не покидала ни одна вещь,
которой мастер не придал бы добросовестно форму ради своей цели, саму цель подчинил еще единству большого смысла, искусно придал форму, стараясь придать предмету полное достоинство прекрасной службы, то есть, с помощью искусства усмирил то, что таинственно вырывалось за пределы цели и службы ради собственной дей­ственности, будь это тигель или горшок, дом или торговля, инструмент или украшение. Все же, с эмансипацией светского духа от ее упорядочивающей си­лы - процесс, который начался внутри самой сферы этой силы - обязательно эмансипировалось все, индивидуальные фигуры, как и вещи, друг с другом и друг от друга, без какого-либо иного кроме определенного в постоянной борьбе мерила, стремилось к своему наивысшему совершенствованию, не заботясь об общем равновесии, о той мудрой уравновешенности, которая для поистине ре­лигиозной души должна была называться земным спасением. То, что выпускает из себя природа, еще раз освобожденное, насмехается над рукой, которая сформировала его и хочет им управлять, порабощенная более сильной и жесто­кой тиранией, чем та, которую мог бы когда-нибудь выдумать
человеческий мозг, жизнь, в центре которой оно возвышается до Абсолюта. Не зная ценности, первого элемента порядка, оно прожорливо живет за счет своей потребности, количественной потребности механического существа, чуждой к королевской гордости власти в исполнении своей слепой силы. Подобно Сатане, великой обезьяне Бога, который тайно изменяется в каждом превращении, чтобы со­здать свое царство в каждой области, сделать из человека обезьяну человека и из его творчества - обезьянничание, механическое существо приближалось со старым, неуклюжим трюком, предлагая свои услуги как услужливый союзник, там, где оно вскоре захочет господствовать беспрепятственно, пока, получив в свои руки все козыри в этой игре, не овладеет полной силой и потом - с полной силой - человеком. Так, в свете порядка, который в качестве элемента предпо­читает ценности размер, в свете закона, который втискивает пестрое творение в плоскую формулу причины и следствия, оно может, разумеется, своей самостоя­тельной игрой изменить лицо этой земли до последней морщины, превратить его в ложное лицо, которое только с трудом скрывает
пожирающее чудовище за маской. Здесь всякое сопротивление должно распасться на борьбу демониче­ских элементов между собой, на бесплодную борьбу за человека, пока он не воспользуется особенным сознанием, которое отличает его от всех других су­ществ; так как до этого мгновения осознания все решает только то, какой эле­мент питает себя из больших резервуаров, и там едва ли может быть хоть одно сомнение: это не элемент человека. В действительности, он уже давно сдался, поддался с тем одним нажатием рычага, которое он прославлял как акт своего возрождения, и которое вырвало его, однако, из всех связей, но не только его, также и то, что казалось ему средством, так как он сам был средством, и стал самоцелью, так как он поставил себе целью самого себя. Теперь против него, ставшего снова абсолютным, выступило то, что снова стало абсолютным, и по­ставило его развитию биологическую границу, и какая граница знает механиче­скую природу? Она одолевает его одной своей волей к прибавлению, которая требует от капитала, чтобы он приносил проценты и сложные проценты, от ра­боты - дополнительную работу, которая втрое
увеличивает производитель­ность, заставляет принести не тройное облегчение, а втрое увеличившийся темп, а втрое увеличившийся темп несет с собой втрое увеличившуюся произ­водительность, засасывая в водоворот производства всю жизнь, чтобы потом выплюнуть ее из себя как суррогат, не усмиренная никакой силой, пока голоса еще могут бормотать, что экономика - это судьба. Так наступило время, чтобы образовался новый орден, который, владея иерархической тайной, снова начал бы борьбу и требовательно подошел бы к каждому родственному духу. Время созрело, и разве не художник должен быть тем, кто первым почувствует наступление этой зрелости? От грязных фигур из водосточной канавы, которые с безумным страхом беспощадности во взгляде дают свидетельство и предупре­ждающий сигнал, глаз обращался к кроваво искаженному Христу на кресте. Но это не был тот образ мягкого страдальца, единственный, который верующие теперь, кажется, переносили, не то сладко-бледное лицо, которое висит над церковными кружками церкви, мягко жалуясь, и изготовленное на конвейере - на алтарях, не тот расплывчатый, размытый спаситель, который,
если бы он однажды прибыл на землю, был бы приведен не к Высокому Синедриону, не к Понтию Пилату, а к медицинскому советнику Зауэрбогену, и был бы осужден не на смерть на кресте, а на пожизненное содержание в земельной больнице в Бу- хе, это ужасное лицо последнего, борющегося мучения, который в полном по­нимании мира и в полном познании божественной воли чувствовало, что в нем разорвано больше, чем только мышцы и сухожилия, полное еще более глубокой боли, чем той боли, которая вырывает угасающие глаза, заставляет кровь и пот в густых каплях выступать на зеленоватой дряхлой коже. Здесь Иве останавли­вался, снова падал внутрь в себя, как в бездыханной паузе между молнией и громом. Снова это была не столько сила картины, которая вызывала теперь в нем сопротивление, а кажущееся неизбежным принуждение, которое привело к этой последней сублимации, как раз к этой. Для Парайгата это казалось есте­ственным, он находил подтверждение своей мыслительной конструкции, и было ли это переживанием объективного бытия, которое через онтологию вело к это­му результату, или переживанием дьявола упрямой плотью, только
компоненты были различны; но Иве не чувствовал в себе ни одной предпосылки, которая заставляла бы его соглашаться здесь с ним. Так он пугался внезапного реше­ния, которое означало бы для него возвращение назад, и если это возвращение назад и было началом, то, все же, это было таким началом, которое требовало ситуации, которую нужно было сначала создать еще раз, и суметь вызвать ко­торую при всех обстоятельствах можно было не только вопреки сопротивлению ставшего историческим мира, но и вопреки самой ставшей в этом мире истори­ческой церкви. Не то, чтобы ему это задание - и о нем он спрашивал сначала - было слишком широко растянуто, оно только терялось для него в слишком ши­роко растянутом времени, между тем у него совсем не было времени. Он глухо знал, что не это было причиной, которая могла позволить ему уклониться; он знал, что это решение, пусть даже оно представлялось ему единственным по­следствием самого сильного внутреннего приказа, теперь и сегодня не могло быть ничем иным, как одним частным решением, и что его робость перед част­ным решением, как раз, потому что она была так твердо укоренена в
нем, в ко­нечном счете, все же, носила очень остро эгоистичный характер, происходила из высокомерия, которое должно было быть разбито при этом решении - но это высокомерие было его самой подлинной внутренней силой; он также знал, что, если его ухо и было открыто каждому зову, это не могло быть тем зовом, кото­рый проникал в него с полным звуком, не могло быть этим, так как он звучал из уже трескавшегося голоса, что он не мог следовать, так как он нес в себя наследие постоянного протеста, который даже во власти упорядочивающей си­лы никогда не забывал своей собственной, никогда не исполненной всеохваты­вающей претензии на установление, и теперь после всех штурмов приступал к последнему штурму, и что не справиться с обязательством этого наследия, только это и значило уклониться. Он глухо знал это, и он жил в безумном стра­хе, что, так как сила художественной исповеди требовала от него ясного «да» или «нет», то его «нет» с глубоким разрезом должно было отделить его от вы­сокой, плодотворной радости только что рожденного чувства, которое было полнее и чище, чем любое чувство, которое он когда-либо ощущал.
Так, подсте­гиваемый мечтой о тесном душевном объединении, он пытался обмануть себя своим «нет», и уклониться также от стыда, что он только с глухим лепетом мог бы обосновать это, чтобы пробиться в мир его друзей, обогатить их и самого себя, и найти, наконец, мост, который связывал бы больше, чем личное, даже - далеко под плоской внешней поверхностью общественных усилий, но здесь с ясными и приятными выводами - приближал сопротивляющиеся империи. Это могло удаться ему тем легче, что Хелена и художник, динамичные натуры, как и сам Иве, как и он, стояли в свете первого прорыва, так что для них еще укутан­ное тьмой поле оживало с первыми захватывающими сигналами почти неисто­щимой массы возможностей, с каждой из которых нужно было начинать, потому что каждая из их обещала необходимую часть исполнения. Так Иве казалось безразличным, с какой основы происходило наступление, лишь бы ему удалось вступить в него с оружием своих оговорок. На самом деле степень их согласия была велика. Там, где их пути угрожали разойтись, они в ожесточенных разго­ворах, которые продолжались целыми ночами, принуждали себя к
точности своего требования, принимая и отвергая, и если Иве следовал за друзьями, не будучи полностью взволнованный тем, что он непременно должен был бы сле­довать, это происходило так, потому что он верил, что больше не может обхо­диться без благословения их строгой силы, так как оно ежедневно снова при­нуждало его находить самого себя, настолько его еще обогащало, что он иногда с холодной, мошеннической радостью ловил себя на растущей уверенности в том, что он, в конце концов, сможет все-таки дистанцироваться, и боялся изме­ны, которая как бы сидит в засаде внутри любой не бессознательной преданно­сти, как приготовившийся к прыжку зверь. Но так как, чтобы отогнать назад этот страх, ему все больше требовалась близость Хелены, он постепенно ока­зался впутанным в коллизию, распутать которую ему мешал страх распутать при этом больше, чем только ее; так как того одного средства освободиться от этого груза, которое было в распоряжении у художника, исповеди, у него не было. Его не было и в распоряжении Хелены. В тот день, когда Иве в первый раз увидел Хелену, погруженную в свои мысли, сидящую перед ее
мольбертом, церковь отказала ей в принятии и в первом пользовании таинствами. Она, ко­торая стащила с художника защищающий его колокол, сделала его настолько готовым к развитию его прорастающего изобилия, с обжигающим пламенем ее чистой воли внезапно сплавила вместе весь общий состав мнений и представ­лений, вплоть до нерушимого ядра веры, которая вдруг проявилась в счастли­вом открытии как всеобъемлющая католическая вера, доказывала, она должна была найти закрытой дверь, к которой она привела и себя, и художника. Весь болезненный процесс, которому она служила с использованием всех своих сил, для него, крещеного в католической вере, мог бы увенчаться самым простым действием исповеди; для нее это самое простое действие означало отказ от плодов ее задания, в исполнении которого она видела смысл своей жизни. В последний момент перед нею появился барьер: за полчаса до смены веры вме­шивалось, препятствуя им, то, о чем она уже почти забыла, что она пыталась жестоко выжечь в самой себе: то, что она была в браке и была разведена. Ее брак с художником был недействителен с точки зрения строгих законов церкви.
Она уважала закон церкви, как она могла иначе? Иве не понимал, он не пони­мал зловещее спокойствие, с которым она признавала то, что она, так или ина­че, должна была уничтожить. Она нашла свою дорогу только сама, никакой священник не привел ее, никакое милосердное средство не придавало ей силы, никакое слово не заполняло для нее бреши. И теперь церковь говорила: поп ро55ити5, невозможно. Она говорила это устами молодого капеллана, улыбаю­щегося мальчика, который стоял по ту сторону и защищал блистательное зда­ние власти, которое не могло выносить щели, и Хелена признавала это. Ее пер­вый брак был недействителен в ее глазах, но в глазах церкви нет. Она никогда не заключала церковный брак, но церковь однажды уступила и признала брак по естественному праву как брак, и эта мнимая непоследовательность оказа­лась подходящей для того, чтобы надеть еще более твердые оковы, еще шире распространить свою сферу влияния, придать хватке своей власти еще боль­шую, невидимую силу. И Хелена признавала это. Ее католицизм был суще­ственно другого вида, чем то затхлое утешение старух, которое проповедова­лось сверху вниз
с церковных кафедр, также другого вида, чем тот католицизм космополитических союзов, братств, профсоюзов и партий, другого вида, нако­нец, чем тот католицизм молодежи, сначала решительно в диких стремлениях требовавшей обновления, но потом нежно усмиренной и руководимой и доволь­ствующейся новым наполнением душой литургии, это был боевой католицизм, требующий последней строгости от себя и от мира, почти средневековый в сво­ем бескомпромиссном притязании, во всяком случае, обязывающий вплоть до последнего действия - очень одинокий, самостоятельно выросший католицизм, перед жаждущим вопросом которого священники выступали только с догмой, основываясь на ней, отказывали или успокаивали, в некоторой степени беспо­мощные перед этим натиском пылающей, кипящей религиозности, в сравнении с которой бенедиктинские и иезуитские, определенно, однако, современные средства, аргументы и определения должны были оказаться несостоятельными, и который происходил, все же, несомненно, из подлинного и не терпевшего ни­каких искажений требования. Это требование было настолько сильно, что Хе­лена не могла отказаться от приема
таинств. Однажды поняв сущность порядка, единственное, что было для нее конкретно, больше того, казалось обязатель­ным, она хотела полностью приобщиться к нему, как бы найти себя в фокусе пучка лучей, посреди огня небес и полностью охваченной ежедневным, вечным чудом причастия, которое только одно делает этот порядок вообще возможным и терпимым. Таким образом, церковь для нее была больше не убежищем, а свя­той отеческой землей, быть отверженной которой означало агасферскую муку эмиграции, которая видела бы ее любовь как зря растраченную в пустоту. По­тому для нее было ужасом каждое христианское образование, которое из непо­вторимого акта реформации организовывало постоянное ренегатство, вырывало из неразделимого большие куски живой плоти, угрожало нападением на всю святость таинств алтаря также самому внутреннему, истинному ядру порядка, и приковывало всякое более глубокое волнение веры к холодной, поддающейся толкованию букве, и объявляли вне закона каждое более глубокое возбуждение веры в холодную, выкладываемую букву, и, таким образом, уже в колыбели ле­леяли тех змей, которые позже отравляли кровь
мира своим ядом; отвращение той холодной интеллектуальной забавы, которая в восхищении распространя­лась перед великолепной, до последнего столба тщательно организованной властью, не становясь в полной мере ее сторонником, в большей степени, с вы­сокой вышки соответствующей духу времени объективности с улыбчивым снис­хождением все еще быть немного большим католиком, чем сам Папа; наконец, возмущение тем глухим мелочным духом, который повсюду поселился в церкви и своими густыми испарениями постепенно наполняет собор до самого высокого его свода. Но как раз это казалось Иве опасностью, угрожавшей таким, как Хе­лена: стать самому себе ужасом, отвращением или возмущением. Так как, что бы она ни делала, здесь каждый последовательность тянула за собой другую; единственная возможность добиться таинств не только разделяла ее с ее супру­гом, она также обязательно должна была разрушить именно то священное чув­ство, которое привело ее к тому, чтобы для него и для себя стучать в двери церкви, должна была как раз через разрушение ее задания уничтожить католи­ческий дух ее брака. Священники, к которым она
приходила, которые с улыб­кой входили в ателье - (и молчали перед картинами художника) - чувствовали это, пожалуй, с сочувствующей болью, чтобы, в конце концов, с испытующим советом указать Хелене на бескрайнюю милость небес, так как она не могла вступить в церковь и оставить ей свое задание, которое она поставила самой себе: нести факел ее религиозной воли в широкую тьму и передать его тем, кто с жаждущим требованием приближался к ее свету. Однако сила должна была прийти к ней только через молитву. Хелена, которая стояла посреди дня, в той изматывающей мелкой службе, которая нагружала ее заботами голых потребно­стей, посреди времени, разделенного на горящие минуты между торговцем про­изведениями искусства и киностудией, между приготовлением пищи и стиркой и пишущей машинкой еще находила дорогу в голую, расположенную посреди уродливого квартала, полного серых домов с осыпающимися фасадами, жалких забегаловок и лавок, приходскую церковь. Иве часто сопровождал ее туда. То­гда она скорее лежала, чем стояла на коленях на холодном, грязном камне, по­ка Иве стоял за нею, снова и снова, сначала стесненный
как бы звучащей ти­шиной и стыдом от того, что он только для виду опускал пальцы в чашу со свя­той водой, потом охваченный теплым, мучительным чувством стоящей на коле­нях, чтобы наконец, стянув глаза к переносице, из напряженного размышления свалиться в состояние холодной, опустошающей потери сознания. Он проверил себя и нашел, что ничего не одолевало его, что хотя бы отдаленно могло бы быть чувством какого-либо благоговения. Он принуждал себя к молитве, пугал­ся бессмысленной последовательности формулы, которая вопреки полновесно­му звучанию слов не затрагивала в нем никаких струн, терзался, представляя себе католический порядок, в котором, интеллектуально так осязаемо для него, можно было так бесконечно легко разрешать все противоречия, одним толчком картина разорванного мира сдвигалась в опьяняющую перспективу, и, все же, он чувствовал, как бурный поток распылялся еще перед его готовностью, и то, что проникало в него, капало в пустоту. Ничто не охватывало его, не заставля­ло встать на колени на каменную плиту, никакое божественное присутствие не нагибало ему голову. Он чувствовал, как распухает в
нем страх, что он был от­вергнут, что святой смысл засох для него, всякое религиозное чувство, что для него вопрос о смысле это трусливое бегство, от действительности, от постоян­ного требования дня, что у него, стало быть, не было права на другое вероуче­ние, чем на то, которое мерзавец каждый день выплевывал из себя в вонючих водоворотах. Но здесь его спасала уверенность, что он был способен пожертво­вать себя борьбе; что ему звенели другие колокола, могли поднять его к без­условному ожиданию; что в нем жило предчувствие другого царства, которое определяло его путь и требовало исполнения. И пока, говорил он себе, это предчувствие не прекращало гнать его вперед, броситься в пыль, как делала это Хелена в религиозном рвении, для него могло быть только символически видимым началом покорности в ужасной ошибке. Его почти радовало то, что соблазн был соткан так свободно; ему недоставало последнего призыва, кото­рый воспламеняет сердце. И он уже слышал этот призыв, на постах часовых на войне он жарким огнем входил ему в грудь, в уличных ущельях Рурской области он резко заглушил ему звучание рожков, из
крестьянских дворов голштинских маршей, из подвалов города он проникал к нему. Но здесь он не мог услышать ничего, кроме бормотания молитвы, само слушание которого заставляло его устыдиться, как будто бы он противозаконно вторгся в самую тихую, самую личную сферу другого человека. Но он еще ничего не говорил Хелене об этом, и когда они выходили из мрачного нефа церкви на яркий свет площади, он не решался взглянуть на нее.

*
        Поведение общественности по отношению к художнику отчетливо доказывало, что коммунизм стал делом утонченных людей. Флуоресценция взволнованной материи города - называемой фельетонистами духовностью - обладала, как наиболее выделяющимся своим признаком, возможностью принимать все, что могло мыслиться из ее содержания, даже если это было направлено против нее - и снова устраняла это так в его первоначально желаемом действии. Но какую- либо позицию, которая происходила из другой почвы, исходила из других пред­посылок, чем ее собственные, она была не в состоянии принимать, вряд ли она могла и нападать на нее, она ее игнорировала. Она игнорировала ее даже там, где она высасывала свое питание: огромная рабочая мощь и ее достижения го­рода оставались анонимными, ближайшая, подчиненная городу провинция оставалась анонимной, ее уравновешенный жизненный фонд оставался уравне­нием со сплошными неизвестными, так что достаточно часто могло звучать по­дозрение, что город существовал, собственно, чисто за счет движения, у него не было ни традиции, ни ценной культуры современности, но вместо этого, ве­роятно,
необыкновенно богатое будущее, и он по своей функции, во всяком случае, был совершенно независим от народной души Кляйн-Диттерсбаха под Бёлау. Если, однако, та народная душа начинала закипать, и ее ароматы не­приятным запахом шибали в нос города, явно тлели уже в пустотах, город, ка­залось, превращался в большую стену плача, в которой крик боли разносился с ужасом, пока единственные призванные хранители духа как перед явлением природы совершенно беспомощно освобождали все позиции, чтобы потом, как только гроза, кажется, завершилась, снова бодро влезать на точно те же пло­щадки и продолжать все те же старые песни, что, все же, нельзя было потом забыть похвалить как знак победоносной жизненной силы. Флуоресценция го­рода была очень современна, но сам город вовсе не был современен, только стар и безобразен и сказочно усерден, как большое здание из серого, закоп­ченного камня, в помещениях которого усердное предприятие отдыхало так же мало, как пришлепнутая к фасаду световая реклама. Каждый видел световую рекламу, и могущественный, грязно-красный свет, который ночью стоял на небе над центром города, мог
заставить, пожалуй, грудь любого наполняться гордо­стью, тогда как проникнуть в суровое, пыльное предприятие можно было только при особенных поводах, например, чтобы совсем не лишать симфонию соб­ственной хвалебной речи основополагающей силы трудящегося баса. Конечно, определенное знание о процессах, протекавших под поверхностью, казалось прямо-таки необходимым, оно служило, так сказать, сконструированным в настоящее время естественным исходным пунктом рассмотрения, давало начин­ку для лечения социальных, экономических и технических проблем, потому ка­чество сообщения постепенно ориентировалось на количество материала. Весь печатный материал стремился к художественной форме репортажа, голые фак­ты должны были, по возможности, говорить сами за себя, и таким образом мне­ние простого человека на улице оставалось, пожалуй, достойным исследования; простой факт проникновения на товарную станцию, на крытый рынок, в рабо­чий трактир придавал детскому удивлению приятную полноту нового познания, репортеры всех уровней вплоть до члена академии поэзии знакомились с жиз­нью на ее высотах и глубинах в приятно
сконцентрированной форме из судеб­ных залов или в получасовом пребывании перед биржей труда, на чугунолитей­ном заводе, в приюте бездомных, и ни в коем случае не избегали время от вре­мени посреди ухоженной прозы внезапно заговорить на языке народа, не столько ради объективной передачи местного колорита, сколько, чтобы проде­монстрировать, что они действительно продвинулись вплоть до кварталов бед­ности и крепкого трудолюбия, и эти проникновения в полной мере обладали характером в некоторой степени опасной экскурсии. Было просто необходимо несколько раз в данной местности оказаться под арестом в тюрьме за управле­нием полиции, чтобы вообще иметь право высказывать свое мнение, и возвы­шенное чувство выполненного долга достаточно вознаграждало за тот неловкий стыд, с которым оно при случае встречалось после веселой ночи во фраке и ла­ке с мрачными темными батальонами рабочих с их маленькими жестяными ко­фейниками. Такие полезные усилия готовили приятную атмосферу терпимости по отношению к любому мужеству выражения социальных убеждений. Ради­кальность нигде не нарушала хороший тон, она даже гарантировала
скромный хлеб, она, так сказать, стала признанной в обществе, почти потребностью, и даже в самых утонченных салонах можно было встретить того или другого ува­жаемого коммуниста, при условии, что его красный цвет не оказывался слиш­ком индатренным и находился в идеальной совокупности преступлений с гряз­ными ногтями. Однако некоторые признаки указывали на то, что звезда с сер­пом и молотом скоро поблекнет перед сверканием новосияющей свастики. Так как, наконец, резонанс революционных декламаций основывался лишь на об­щей готовности не находить неудобной никакую правду, и эта похвальная тен­денция, со своей стороны, ни в коем случае не заставляла подавлять легкий зевок перед бесстрашной констатацией давно известных обстоятельств и перед логикой уже несколько запылившихся доказательств, или реагировать на эле­гантную критику социальных недостатков в буржуазном обществе и на высокую серьезность тусклых пророчеств иначе, чем на в целом не неприятную щекотку. Так даже неприкрытая угроза, при случае, даже угроза отмены частной соб­ственности, не могла дальше порождать ужасы, ибо каждый знал, что один лишь
капитализм медленно, но верно обеспечивал это занятие, и даже смело произнесенная сентенция: сначала жрачка, лишь потом мораль, могла не столь­ко заинтересовать, как прорыв неслыханно нового познания, а скорее приобре­тала сенсационный вес из-за той голой беспощадностью, с которой произноси­лось то, что и так было уже всем известно, и из-за неизвестности, для кого это, собственно, должно было стать колкостью. Но поразительное продвижение национал-социалистов теперь ожидало с более глубокими волнениями: здесь, наоборот, совсем ничего не было ощутимым, разъясненным и само собой разу­меющимся; за каждым словом и за каждым жестом оставалось широкое поле предположений, и за пафосом, достигавшим размеров зала спортивного дворца, могло скрываться как горячее дыхание идущего к новому порыву мира, так и холодный расчет полезных разрушителей; во всяком случае, это придавало, пожалуй, новое обаяние вместо юноши в роговых очках из Венгрии, Польши или Румынии теперь уже осязать живого участника расправы по приговору тай­ного судилища, и если раньше честолюбие касалось того, чтобы не позволить никому превзойти себя
в тонком образовании социальной совести, то теперь вспыхнуло соревнование, кто по праву мог утверждать, что только он по- настоящему национален. Когда распространился слух, что художник, мол, отка­зался от коммунизма, то возможным было лишь то предположение, что он, по­чему бы, собственно, и нет, тоже стал националистом, и ничего не могло огор­чить глубже, чем сообщение, что это в этой форме было совсем не так, и, таким образом, ничего больше не оставалось, как обойти этот случай чудака с сожа­леющим пожиманием плечами. Внезапно продукция художника потеряла свой рынок; вовсе не потому, что в ней стало заметным ее изменение, религиозные мотивы не доходили до общественности, достаточно было, по слухам, узнать, что художник высказывал мнения, которые уклонялись от всякого буржуазного контроля, чтобы списать его со счета вместе с его искусством. Так как под ка­кими бы эмблемами ни прятались буржуа, в какой бы степени они ни были бур­жуа, они, все же, всегда оставались восприимчивыми по отношению к духовно­му высокомерию, которое могло всю их форму проявления рассматривать как действительно сомнительную, и
каждое стремление к иерархической форме жизни могло их просто озлобить, так как где тогда останется, скажите, пожа­луйста, адвокат Майер III из земельного суда в берлинском районе Митте? Но церковь давно лишилась своего высокого положения как заказчица, и там, где она считала себя в состоянии уплачивать надлежащую дань какой-либо но­визне, это становилось страшным. Ручной дух из машины бенедиктинского сти­ля, кажется, достигал того максимума, который еще представлялся церкви как пока терпимый; защемленная между силами секуляризированной земли она должна была отказаться от того, чтобы делать первый шаг в каких-нибудь об­ластях, если даже она как вторая только редко упускала возможность сделать шаг. Так художник, изолированный таким образом, оказался в почти безнадеж­ной борьбе за свое существование, и Иве наблюдал за этим с огорчением, кото­рое заставляло его временами сожалеть о том, что тот порвал со своими преж­ними друзьями так внезапно и бесповоротно. Разумеется, при общем и быстром ухудшении экономических условий ни в одном лагере не представлялась снос­ная перспектива для искусства, но, все же,
как раз из-за полной несостоятель­ности всех сословных организаций Иве казалось полезным находиться, по меньшей мере, в деятельной корреляции с одной из атакующих групп, что бы из этого ни получилось в будущем. Все больше Иве подходил к тому, чтобы мало обращать внимание на ценность теорий в политике, и политикой, наконец, ста­ло каждое проявление жизни. Поэтому у него не было никакой принципиальной антипатии к попытке, которая достаточно часто приближалась к нему как иску­шение, заключить пакт также и с коммунизмом, как и с любым другим направ­лением, если такое начинание давало бы хоть какие-нибудь перспективы на мгновенные или более поздние успехи. Все же, каждая встреча с более или ме­нее апробированными представителями этого лагеря годилась лишь для того, чтобы в некоторой степени привести Иве в уныние. Он наталкивался на такую степень благосклонности, которая давала ему возможность легко играть в близ­кого друга, и он был бы также весьма охотно готов к этому, если бы это только стоило того; но как раз то, что могло бы быть полезно ему, там совершенно от­сутствовало: определенность действий даже
в собственных делах, - и в конце беседа приходила всегда к одному и тому же, обращался ли он к Гугенбергу или к Мюнценбергу; все, что он от них слышал, он и так мог прочитать в передовых статьях, и воздействие было всегда точно таким же. - Не все золото, что выгля­дит как дерьмо, - говорил Хиннерк, к которому Иве пришел со своими печаля­ми. - Ты всегда садишься не в том углу, - сказал он, - почему ты не придешь к нам? - К нацистам? - спросил Иве с досадой. - К пролетариям, - ответил Хин­нерк, - к сознательным пролетариям. - И с каких это пор ты уже являешься коммунистом? - спросил Иве. - Давно, - сказал Хиннерк, - собственно, уже с основания партии, ты не знал этого? Нет, Иве этого не знал, и он сделал круг­лые глаза. - На какой стороне, черт побери, ты теперь, собственно, стоишь на самом деле, если дойдет до драки? - спросил он, и Хиннерк сказал: - Всегда на той стороне, на которой не стоит полиция. - Серьезно, - сказал он, - если что- то будет решаться, то это будет решаться в другом месте, чем на Курфюрстен- дамм, и, наконец, это все чепуха, на какой стороне драться, когда только ты действительно
стоишь на поле сражения. - Ах, Хиннерк, - сказал Иве, - это можно сделать так легко? - Иди с нами, - сказал Хиннерк и подтянул Иве к себе за руку, - я сразу знал, что все это никуда не годится, как только увидел, как ты принялся ходить к артиллеристам авторучки. Вы из-за громких проблем больше не видите самых простых вещей. Ты как раз стал слишком утонченным, чтобы суметь коротко и ясно принимать решения. Но разве тебе не надоело па­ясничать? И теперь ты также пробуешь себя в трагедии и скачешь с висящими ушами - как кролик, который потерял свою нору. Ты должен знать, принадле­жишь ли ты к буржуазии или к молодой команде, и все твои сомнения просто коту под хвост. - Ты забываешь, - мягко сказал Иве, - что я не потерял свою нору, что моя команда - это старая и вечная команда, что я принял решение в пользу крестьян, и что мне нечего терять, а только нужно все искать. - Что же, - сказал Хиннерк, - твои крестьяне в чести, но ты не можешь остановиться с ними между фронтами на нейтральной полосе, и никакая сволочь не знает, куда ты, собственно, относишься. Я хочу тебе сказать, что необходимо: объединить
молодую команду из всех лагерей, и если при этом также иногда будут драки, это не испортит дружбу, и с объединенными батальонами прогнать к чертям давно обанкротившихся карманников из крупной промышленности и финансо­вого мира вместе с их продажными пособниками из подхалимов и спекулянтов, и потом поставить на высшее место только один единственный приличный за­кон - закон товарищества, вот что необходимо, и все остальное, мой дорогой, придет потом само собой. И ты можешь называть это теперь социализмом или национализмом, мне на это наплевать. - И с красной армией победоносно раз­бить Францию, и с белой армией захватить Польшу, я знаю, - сказал Иве, - и союз с Россией и Италией, я знаю, но давайте посмотрим, будет ли это сделано в один миг. Ах, Хиннерк, Наполеон, в общем, очень хорошим парнем, не так ли, но как раз глупым, глупым, мы сделаем все это гораздо лучше. - Ну да, - ска­зал Хиннерк, - ты говоришь так, как будто бы ты уже редактор в «Ульштайне», смотри, все же, не возьмут ли они тебя в свою «Грюне Пост». Мы все, может быть, не настолько хитры, как ты. - И мы не все можем приняться маршировать в
шеренгах и петь «Интернационал», так как это единственный путь, чтобы быть национальным. - Все это болтовня, - сказал Хиннерк, и остановился и взял Иве за плечо. - Дружище, хотелось бы взять тебя и встряхнуть. - Этим го­род и так обеспечивает меня уже вдоволь, - сказал Иве уныло, - и мне, пожа­луй, хотелось бы, чтобы ты оказался прав. На самом деле все выглядит так, как будто все, что я здесь делал, было напрасным, и если я подвожу баланс, то остается, вероятно, только один плюс для меня. Но мне кажется, мы все поне­многу доходим до точки, и ты тоже, мой дорогой, и если это вызывает не плач, то тошноту, и у меня есть большое желание разок стукнуть тебя по роже, может быть, мне тогда станет лучше. - Всегда не в том углу, - сказал Хиннерк озабо­ченно, - пошли со мной, сегодня мы устраиваем суд. Знаешь ли ты крестьянина Хелльвига? - спросил он быстро, - он тоже маршировал в шеренгах, и чувству­ет себя при этом очень хорошо, теперь он работает в коммунистическом кре­стьянском профсоюзе, и, вероятно, он сможет рассказать тебе больше чем ка­кой-то умник с мировой сцены или как такая очень глупая падаль как
я. - Что вы там устраиваете, суд? - Да, суд безработных. Суд над системой. Мы делаем это часто. Пожалуй, снова будет несколько смертных приговоров, - сказал Хин­нерк удовлетворено, и не хотел признавать возражение Иве, не кажется ли это ему, все же, несколько преждевременным. Хиннерк шел рядом с ним, смеясь и болтая, большой, белокурый, коренастый и с широкими шагами. Он двигался энергично и беспечно в его зеленой шерстяной рубашке, и Иве, которому каза­лось, что он в своей повсюду потрепанной фальшивой элегантности, пахнет пы­лью, потом и заботой, очень завидовал ему. Казалось, что Хиннерку город ни­чего не мог сделать, он, по сути, всегда оставался тем же самым, только его го­лос стал несколько хриплым от расхваливания его соленых палочек, или что он там еще продавал. И Иве мог, пожалуй, доверять всегда верному самому себе и всему миру товарищу в том, что он в полной мере мог разбираться с силами времени, когда он в самой простой манере, и не заболев никакой интеллигент­ской бледностью, переходил к ним, ни на секунду не отказываясь ни от чего существенного в его внутреннем содержании, в то время как
у Иве, который пробовал, в конце концов, точно то же самое, всегда было такое чувство, как будто бы асфальт выскользнул у него из-под зада. - С тобой можно идти лоша­дей красть, - сказал Иве однажды Хиннерку. - Автомобили, - сразу ответил Хиннерк, и Иве не сомневался, что он также однажды ответил бы: - Самолеты! Так как время ничего не могло с ним сделать, он всегда шел со временем, и вся его сила основывалась, в конце концов, все же, только на простой готовности делать именно то, что в настоящий момент было необходимым, причем всегда оказывалось, конечно, что как раз это необходимое вечно оставалось одним и тем же и меняло только формы. Хиннерк делал политику самым примитивным образом, который вообще мог бы быть, но он делал политику, и Иве совсем ни­чего не делал, а говорил всякий вздор, как выражался Хиннерк, и Иве спраши­вал сам себя, как он смог бы оправдать, пожалуй, свое высокомерие по отно­шению к его другу. Когда Хиннерк говорил «классово сознательный», он подра­зумевал, вероятно, гордость принадлежности, и ему было, пожалуй, все равно, какая принадлежность могла бы это быть, он также мог бы
сказать «расово со­знательный», во всяком случае, он непоколебимо верил в большое товарище­ство приличных парней, и он мог бы, наверное, одинаково хорошо быть как ру­ководителем русской ударной рабочей бригады, как и командиром отряда фа­шистской милиции, так же хорошо, как капитаном английской команды регби, как штурмовиком в Веддинге, поле для него и таких, как он, было широким, его везде можно было представить, кроме, вероятно, членом Лиги прав человека. Откуда он происходил, из каких условий он вышел, Иве не знал, Хиннерк нико­гда не говорил об этом, и, конечно, не потому, что побаивался об этом гово­рить, а потому что не придавал этому никакого значения; он был здесь, и там, откуда он уходил, он наверняка оставлял следы своей деятельности. Впрочем, не было никаких сомнений, что он всегда был готов действовать против всех законодательных властей мира, только не против власти товарищества, и у него все должно было получиться, потому что Хиннерк никогда не совершал преда­тельства. Когда он теперь приветствовал отряд молодых безработных перед их кафе для собраний в центре города со звучным «Рот
фронт!», или штурмовиков на севере с возгласом «Хайль!», то абсурдной была и оставалась мысль, что он мог бы когда-нибудь действовать как шпион. В действительности, там и тут по­чти все фигуры появлялись из одного и того же горшка, и ненависть, которая стояла между ними, была ненавистью ссорившихся побратимов, которые дей­ствуют из единства чувства, горячего, непреклонного и необходимого, все же, без отчуждения, которая только и делает ненависть холодной и неизгладимой. Хиннерк двигался среди них с беспечной уверенностью, а у Иве была весьма нечистая совесть; он сам казался себе подозрительным, вовсе не неуместным. В принципе, это свинство, думал он, что я не действую так, как Хиннерк. И после того, как он так ругал себя, он мог успокоиться с той мыслью, что ему были да­ны все возможности выбора, до тех пор, пока ничего еще не принудило его, и до тех пор он должен был рассматривать позорное состояние свободной воли, которое он наивно установил для себя на время, в качестве закаляющей пробы. Крестьянин Хелльвиг, с которым его познакомил Хиннерк, был из-под Ганнове­ра и был еще молодым человеком
среднего роста, с узким, но здоровым лицом и выжидательными глазами. Иве вспомнил, что когда-то уже говорил с ним по по­воду основания крестьянской партии. Тогда тот хотел рассматривать партию как организацию, противостоящую аграрному союзу, в любом случае хотел перене­сение политического центра тяжести на крестьянство и носился с планами, нацеленными на тесную связь сельскохозяйственных производственных коопе­ративов с потребительскими кооперативами рабочего класса. Иве не скрыл от него свои сомнения, не столько потому, что он, как бы, не хотел нарушать геге­монию аграрного союза, сколько потому что, как ему казалось, в форме соб­ственной партии отсутствовали предпосылки для образования крестьянской власти. Развитие партии подтвердило правоту Иве, и Хелльвиг с улыбкой согла­сился в этом с ним, когда с Иве и Хиннерком протискивался между рядами сту­льев и столов. Зал, который обычно мог служить для мелкобуржуазных празд­ников, был битком набит. Примерно тысяча безработных, мужчин и женщин, сидели и стояли в плотных группах, все же, не в том глухом ожидании, которое обычно создавало атмосферу на
политических собраниях, а как бы в упрямой готовности к исполнению долга, который они сами взвалили на себя. На подиу­ме на узкой стороне напротив входа в помещение стояло под красным знаменем с серпом и молотом три стола, средний лицом к залу, два других под прямым углом к нему. Когда за этими столами опустились несколько человек, все голоса умолкли в зале, и все лица повернулись вперед. Четыре мужчины и одна жен­щина заняли место за одним боковым столом, за обоими другим столами сели по одному мужчине. Мужчина в середине поднялся и сказал: - Я открываю проле­тарский суд безработных. Слово имеет обвинитель. Обвинитель вышел, руки в карманах брюк, на рампу. Он сказал: - К самым мерзким преступлениям капи­талистической системы против рабочего класса и вместе с тем против развития человечества вообще относится полностью удавшаяся попытка сделать инстру­менты власти государства инструментами власти имущего класса. Тот, кто при­нимает участие в этой попытке, не может сомневаться при нынешнем состоянии пролетарского просвещения, в характере его действия. Рабочий класс противо­поставляет оружию классовой
юстиции оружие своей юстиции. Он судит пре­ступников, и приговор будет приведен в исполнение исполнительными органа­ми Советской Германии. Я вызываю для дачи показаний свидетеля № 1. Обви­нитель сел, и один мужчина с бокового стола вышел перед массой. - Товарищи, - сказал он, - я квалифицированный токарь, и я безработный уже два с поло­виной года. Мне 39 лет, я участник войны, я женат и у меня трое детей. Он го­ворил как человек, которому не казалось чуждым стоять перед судом, все же, в его высказываниях не было ничего заученного. У него есть жилой садовый до­мик, сказал он и добавил, что, однако, его поэтому еще нельзя назвать крупным землевладельцем. Спустя неделю, именно в тот день, когда, как он узнал поз­же, несколько продовольственных магазинов было ограблено - и он исправил­ся: атаковано, он со своим рабочим инструментом, который он не мог оставить в своем домике, так как его бы там украли, ожидал трамвая на привычной оста­новке. Он, пожалуй, заметил, что на прилегающих улицах происходит какое-то беспокойство, но не обратил на это большого внимания. Потом подошло не­сколько полицейских,
медленным шагом, как обычно, среди них был и один офицер, которого он знал зрительно, но он стоял несколько дальше. Двое поли­цейских подошли к нему поближе и один сказал ему: - Проходите дальше. То­гда он перевернулся и только сказал: - Я жду здесь трамвай. И в то же мгнове­ние один полицейский ударил его со всей силой по голове резиновой дубинкой, - и он показал это место - и он сразу упал и у него перед глазами все закружи­лось. Обвинитель спросил, не сказал ли он, все же, чуть больше, чем только «Я жду здесь трамвай». Нет, он точно больше ничего не говорил. Может быть, он своим инструментом случайно сделал какое-то движение, которое полицейский мог бы принять за угрозу? Нет, у него была его мотыга и лопата на плече, а на мотыге висел еще узелок с семенным картофелем. Я ничего больше не сделал, только повернулся и произнес: Я жду здесь трамвай. Но он должен добавить, что он, вероятно, упал только потому, что он инвалид войны, но удар, во вся­ком случае, также и без этого не был удовольствием. Когда он лежал на земле, подошел офицер и сказал громким голосом: - Убирайтесь отсюда, вы ведь точ­но не
хотите получить еще большую взбучку. Так он сказал и потом ждал, пока он не встал на ноги и подобрал инструмент и ушел в один из подъездов. Обви­нитель спросил, не понял ли он неправильно, будучи оглушенным ударом, сло­ва офицера? Нет, он точно понял его, и особенно точно осталось в его памяти выражение «взбучка». - Ты, товарищ, - сказал обвинитель, - только что гово­рил, что ты зрительно знаешь этого офицера. И кто же это был? - Это был старший лейтенант Свиные щеки, - сказал свидетель, и обвинитель велел ему садиться и вызвал для выступления свидетеля № 2. Это был бледный, худой человек, профессия: конторский служащий, уже три года без должности, женат, двое детей, ему 26 лет. Он говорил тихо и запинался. Дамы и господа, - сказал он, не «товарищи». Да, его выселили из его квартиры. Его пособия не хватало, чтобы платить арендную плату за жилье. Он надеялся, что благотворительная организация будет платить за жилье, так как его жена больна. Но он получил только то, что получают все другие. Болезнь легких, да, и поэтому он тоже не захотел выехать. Нет, нет, он писал домоуправлению. Кому принадлежит дом,
спросил его обвинитель. Одной иностранной компании, она владеет нескольки­ми кварталами. Там он ничего не мог сделать, говорил управляющий домом и подал в суд, требуя выселения. Но он не позаботился об этом, так как не мог поверить, что его так просто выставят на улицу, с больной женой и двумя деть­ми. Обвинитель спрашивал и спрашивал. Он говорил людям, которые выносили его мебель: Коллеги, почему вы делаете это? Тут полицейский сказал ему, что лучше бы было ему заткнуться. Но куда же ему идти, ради Бога, с больной же­ной и двумя детьми? Это его не касается, сказал полицейский, и грузчики вы­несли мебель на улицу. Тогда он пошел в трактир, чтобы позвонить в полицию. Трубку поднял один офицер. Он не знал, кто был этот офицер, но это был не их начальник участка, того он хорошо знает, потому что ему часто приходилось там у него подписывать какие-то документы. Куда же я должен идти, ради Бога, с больной женой и двумя детьми? - Об этом ему следовало подумать раньше. Выселение будет исполнено, и так это и будет. И потом офицер повесил трубку. Тогда он быстро рассказал эту историю своим друзьям, которые были
в тракти­ре, и они все пошли в его квартиру. Перед дверью уже стояла мебель. Внутри страшно кричала его жена и дети тоже. Женщина лежала в кровати. Нет, он зашел в квартиру только один, друзья ждали снаружи. Тогда полицейский по­дошел к кровати и сказал: он это знает, это все симуляция. Жена закричала еще сильнее. Полицейский тоже закричал, но больше к нему, чем к жене. Тут он выбежал и позвал людей снаружи, их уже была огромная толпа, да, также и те, которых он совсем не знал. И тогда они снова затащили назад всю мебель снова, и даже один из грузчиков помогал. Но это были не настоящие грузчики, а безработные. Теперь полицейский начал угрожать, и когда никто не обращал на него внимания, он побежал в трактир и по телефону вызвал подкрепление. Оно тут же приехало на машине. Да, там был и офицер. И они лупили резино­выми дубинками людей в квартире и на лестнице, и рассеяли толпу. Потом по­лицейские полностью освободили квартиру, все просто вынесли на улицу. И кровать тоже, вместе с его женой. Он побежал к офицеру и плакал, и офицер сказал ему, что с таким его поведением его можно будет обвинить также в
со­противлении властям и в подстрекательстве. Наконец, однако, приехала маши­на благотворительной организации, и женщину сразу нужно было отвезти в госпиталь. Спустя три дня она умерла. Обвинитель спросил, был ли голос в те­лефоне и голос офицера при выселении один и тот же? Да, это был тот же го­лос. Не знал ли он еще, кто был этот офицер? Да, знал, один из коллег говорил, что это был старший лейтенант Свиные щеки, ответил свидетель и обвинитель велел ему садиться и вызвал свидетеля № 3. Это был молодой парень, корена­стый и смуглый, красивый, как сказала женщина рядом с Иве, и он приветство­вал всех не словом «товарищи», а громким «Рот фронт!». Ему было 22 года, и у него никогда еще в его жизни не было постоянной работы. Он не оставлял об­винителю времени для вопросов и сам рассказал свою историю, как будто бы он уже часто рассказывал ее, живо и украшая ее сочными замечаниями. Во время забастовки рабочих металлообрабатывающей промышленности он был в Си- менсштадте, естественно, просто так, чистого случайно, так как забастовочные пикеты были запрещены, и он принципиально не делал ничего запрещенного.
Когда я туда пришел, я не поверил своим глазам, все синее. Почему это сегодня синий понедельник, он очень по-дружески спросил одного из полицейских. - Убирайтесь отсюда. Он не знал, что гулять тоже запрещено, не может ли госпо­дин полицейский сказать, как ему лучше проводить свое время? - Если вы не­медленно не уберетесь... Тогда он пошел в один кабачок, чтобы от страха не­много выпить. Вся каморка была битком набита, но никто не хотел выставить по кружечке на брата. Его приятель Пауль тоже был там, и он сказал ему, что тут есть несколько коллег, у которых положение обстояло еще не так дерьмово. Итак, он встал и спросил, правда ли, что тот или другой из дорогих присутству­ющих, возможно, стал предателем рабочих? Ой, ой, тут он правильно наступил на любимую мозоль, попал прямо в «яблочко». - Это красный, - закричал один в коричневой рубашке, и все разбушевалось. Я за стойкой, Пауль побежал к раковине для мытья посуды и стойке для посуды - и спустя пять минут один побежал, чтобы привести «зеленых», и скоро там собралась вся радуга. Честь тому, кто заслуживает чести, но синие «зеленые» были очень
любезны, они сразу сказали ему: - Тебя мы уже давно знаем. И тогда они, как настоящие джентльмены, пригласили его занять место в их машине. Так как он человек с миролюбивым характером, он попросил поучаствовать в этой маленькой поезд­ке и молодого господина в коричневой рубашке. Тем не менее, они не сделали это, зато они затолкнули его и Пауля в машину, и потом еще примерно двадцать полицейских залезли в нее, и один офицер, все здоровые парни, на две головы выше его. И потом мы поехали с печальным взглядом на кабачок, в котором не осталось уже ни одного целого стула или стакана. Пауль, однако, не хотел успокоиться. Товарищи, говорил он, это ведь несправедливо... - Заткнись, - сказал полицейский рядом с ним, мы не твои товарищи, и я сказал: - Пауль, брось это, ты же не знаешь этих господ, не нужно так сразу настолько сбли­жаться с ними. - Вам нужно держать ваши грязные пасти на замке, - сказал по­лицейский рядом со мной, и я подал Паулю знак, чтобы он молчал, потому что я-то знал этих господ. В участке их обыскали во второй раз, и он сразу же пол­ностью разделся и нагнулся, чтобы показать, что у него
нет пушки в заднице. Так как он хоть тоже внебрачный ребенок, то он, все же, очень хорошо знает, что подобает утонченным людям. Тогда Пауль, несмотря на все знаки, которые он ему подавал, снова начал скандалить. Они вдесятером напали на него. Они пришли из соседних кабинетов и вытащили Пауля из его угла, и потом приня­лись бить его резиновыми дубинками и портупейными ремнями. Да здравствует Либкнехт, закричал Пауль, потом он уже лежал на земле, и вокруг него эти парни, и дубасили его, пока он не начал плевать кровью. Естественно, он вы­скочил бы, чтобы помочь Паулю, но его держали четыре человека, и они тыка­ли его резиновой дубинкой всегда прямо в рожу, выбили три зуба ему. И он от­крыл широко рот и показал на черные пробелы в его челюсти. Добавьте ему еще, он еще хрипит, закричал один полицейский, когда другие хотели уже пре­кратить набрасываться на Пауля. Паулю сломали руку, и его физиономия вы­глядела как плацента. Они затем отвезли Пауля в полицейскую больницу, а его самого на Александерплац, где он потом снова оказался в приличном обществе. Через три недели они снова должны были освободить его,
так как он преду­смотрительный человек и приобрел себе охотничью лицензию уже четыре года назад. Но Пауль все еще лежит в больнице, и так должно было дойти до про­цесса. И эти бы отделались, когда заводят всегда такие странные знакомства, ни одна падаль не захочет быть там после этого. Естественно, Пауль не мог бы ничего сделать, так как они все как один выступили бы вперед, разумеется, и подняли бы палец и дали бы показания, что Пауля так побили еще в Сименс- штадте, и что все, что он рассказывает, неправда, и он сам не может быть сви­детелем согласно параграфу 51. Так Пауль не смог придать мячу правильное направление и мог только петь по прекрасным словам поэта: «Сломайте кораб­лю гордую мачту и порвите все паруса, но мы столкнем нашу тюрьму в Плёт- цензее и Тегеле». Обвинитель спросил: - А офицер, что делал офицер во время драки? - Да, он присутствовал там все время и отвернулся и изучал инвентар­ный список участка очень внимательно. Знает ли он, кто был тот офицер? - Но, определенно, все же, он уже довольно часто имел такую честь, это был старший лейтенант Свиные щеки, - сказал парень, и
обвинитель велел ему сесть и вы­звал свидетеля № 4. Однако Хиннерк отметил себе имя свидетеля № 3, спросив его имя у своего соседа; крутой парень, - сказал он, - я должен познакомиться с ним. Мужчина, который выступал теперь, был типом поседевшего достойного трудящегося, заведующий кассами рабочего мужского хорового кружка, маши­нист локомотива, уже один год как сокращенный с работы, вдовец, в черном, длинном пиджаке. Он не мог согласиться со всем, что говорил предыдущий ора­тор, и он должен подчеркнуть, что он не коммунист, он не член партии. Если он заявил о своей готовности говорить здесь, то это происходит из дружеского долга. Так как он не может допустить, что в мире теперь безнаказанно происхо­дят ситуации вроде той, жертвой которой пал его друг. Пять лет он ежедневно ездил на одном и том же паровозе со своим кочегаром, и он знал его как верно­го, усердного, трудолюбивого и спокойного человека, с которым он стал даже другом, и на которого он всегда мог положиться в том, что он всегда сделает то, что положено. И после того, как его самого сократили, кочегар тоже часто при­ходил к нему, и когда
однажды кочегар был бессрочно уволен с железной доро­ги, из-за недопустимой пропаганды, он по-прежнему доверял ему и даже при­нял его у себя. Потом у них было совместное домашнее хозяйство, как раз напротив биржи труда. Ежедневно кочегар бегал на биржу труда, чтобы спро­сить, не появилась ли свободное место работы, но каждый раз его уговаривали подождать. Это правда, что кочегар часто спорил с другими, кто стоял там вни­зу в очереди, но он был спокойным человеком, и даже всегда оправдывал чи­новников, которые тоже не могли ничего делать, кроме как только выполнять свой долг, когда, в такой ужасной ситуации, все стали настолько нервными, и повсюду предъявлялось так много необходимых претензий. И в тот день, когда безработные проникли в учреждение, кочегар тоже отговаривал их от этого, подходил к ним наверху и говорил, что это было бы большой глупостью просто разгромить все, и что это никому не принесло бы пользу, он часто также гово­рил там наверху с одним мужчиной, с которым он познакомился там внизу. Ген­рих, брось дружить с этим человеком, говорил я ему, я не доверяю ему по его лицу, но Генрих
думал, что это был настоящий товарищ с хорошими представ­лениями, который уважал рабочих, и с который можно было свободно говорить. В тот день, однако, выяснилось, чего на самом деле этот друг стоил. Это был как раз тот человек, который подстрекал других, чтобы они, наконец, перешли от слов к делу. Когда Генрих был наверху, он сказал, теперь я должен спу­ститься вниз и поговорить с тем мужчиной, так дело не пойдет, и он снова по­шел вниз. Но там все было уже в полном разгаре. Они пели «Интернационал» и разбили окна, и я из моего окна мог точно все видеть. Мой кочегар не принимал участие, он искал того человека, но тот внезапно исчез. Когда потом прибыла полиция, этот мужчина также внезапно появился снова, и поговорил с офице­ром, и они сразу арестовали Генриха. Я сразу побежал вниз, чтобы помочь Ген­риху, но когда я подошел к офицеру и начал ему все объяснять, он просто по­вернулся и ушел. Они затем привели Генриха к машине. Но тут и другие выбе­жали из здания биржи труда, а полиция всегда бежала за ними, и так как они видели, как арестовали Генриха, то они подбирали камни и бросали их в поли­ции, а
потом штурмовали машину. И тогда Генрих вырвался и хотел убежать. Тут офицер засвистел, и полицейские, которые еще были в здании, выбежали с карабинами в руках, и потом навели их на рабочих. Генрих уже пробежал неко­торый отрезок пути, и они прицелились в него, нет! - кричал я им, - не надо!, тогда они меня ударили, и я услышал гром выстрелов, и Генрих тут же упал. Они совсем не пустили меня туда, где он лежал, и это был страшный беспоря­док. Потом я узнал, что Генрих был мертв, и в отчете полиции стояло, что он, мол, был основным подстрекателем, и атаковал полицейских физически, и они стреляли в порядке самообороны. Но я ведь знаю, кто был подстрекателем, и как все произошло, и я пошел в полицию, но там они мне сказали, что я и сам под подозрением из-за этого бунта, и что я должен быть доволен, если против меня самого не предъявят обвинения. И вот так я прихожу к вам и спрашиваю: Разве это законность, что просто так человеческая жизнь ничего больше не стоит, и правда подавляется? И разве необходимо, чтобы сразу - бах! - стреля­ли, как будто бы ничего не было? И прилично ли верить больше шпиону, чем
честному человеку? - Знает ли он офицера, - спросил обвинитель. - Нет, он не знает офицера. - Был ли это вот этот офицер, - спросил обвинитель и показал фотографию. - Да, это был он. - Это старший лейтенант Свиные щеки, - сказал обвинитель и велел мужчине сесть и попросил женщину, чтобы она вышла впе­ред и высказалась. Она говорила тихо и повернувшись к обвинителю, так что он часто должен был повторять, что она говорила, и задавал снова и снова во­просы. Ей было около шестидесяти лет, и она выглядела так, как если бы она еще раз была беременна, с сухим телом и выпирающим животом, и Иве, кото­рый всегда с некоторым подозрением стоял перед похожими на плакаты рисун­ками Кэте Кольвиц, почувствовал здесь сильное воздействие типизируемого ис­кусства, так как живая модель немедленно пробудила возмущение из желаемо­го сочувствия. Ее сыну было семнадцать лет, и он не нашел работу, когда его время учебы закончилось. Но он не хотел просто так лежать дома, и потому он пошел к коммунистической молодежи, и каждую субботу выезжал за город на озера со своей палаткой, и она всегда боялась, что он там попадет в плохую
компанию, но он всегда рассказывал об этом настолько воодушевленно, что она разрешила ему продолжать. Отец погиб на войне, и он был самым младшим, и у него не было много радости в его молодости. У нее был доход, это было трудно, но у нее была пенсия, и когда она обустроилась, дела более-менее шли. Но мальчик не был доволен, он повсюду спрашивал, не хотели ли они взять его на работу, но нет, нечего было делать. Она всегда боялась, что он бегает по трак­тирам, но нет, так он не делал, он в доме делал всю работу, и ходил в магазин, и мыл посуду, но все это не было работой для мальчика. Так он все больше был вместе с его друзьями, и однажды она увидела в его ящике стола револьвер. Она очень испугалась, и спросила его, и он сказал, что это на день расплаты, и смотрел при этом очень диким взглядом. Потому она испугалась, и забрала ре­вольвер и отдала его ее деверю, а тот засмеялся и сказал, что из этой штуки мальчишка не застрелит даже воробья, он совсем заржавел, и пружина слома­на, и вернул мальчику револьвер, и сказал, чтобы тот не молол чепуху. И она еще часто спрашивала мальчика, не занимается ли он
какими-то глупостями со своими друзьями, и он открыто посмотрел на нее и сказал, что нет, и так как он всегда говорил правду, то она тоже поверила ему. У нее было четыре сына, один стал инвалидом в результате несчастного случая на работе, двое были же­наты и жили в другом городе, и этот, самый младший. Она жила только одна с мальчиком. Он был всегда послушным, только всегда беспокойным. В тот день, когда была стрельба, она запретила ему выходить из дома, и он сказал ей, ма­ма, я должен идти к моим друзьям, я не могу бросить их на произвол судьбы. Но она говорила ему, что это нехорошие друзья, и просила его, и говорила ему, что она не хотела ко всем ее бедам потерять еще и его, так как у нее уже тогда бы­ло плохое предчувствие, она целый день не упускала его из виду. Он был очень беспокоен и всегда бежал к окну и хотел также вывесить из окна красное зна­мя, но она заперла всю красную ткань. Тогда он разозлился и кричал, и она го­ворила ему: так это правильно, только ударь свою мать, потом он заплакал и ушел в свою комнатку. Она сама боялась заснуть вечером, но утром он ушел.
        Соседка видела, как он уходил, очень рано, и она рассказывала настолько ужасные вещи, что она плакала и не знала, что ей делать, и только надеялась, что все прошло, и он не найдет своих друзей. Так она выбежала вниз по лест­нице на улицу, и там это снова началось. Все люди были ужасно возбуждены, и говорили, нужно убивать полицию как собак, так они бесчинствовали, и что ей нужно закрыть все окна, потому что они сразу стреляют по открытым окнам. И на углу уже послышались выстрелы. Тут все люди убежали, и пара мужчин по­дошла и сказала, что полиция стреляет по стрелкам с крыши, и мой сын тоже был среди них. Я была в полном отчаянии и хотела выбежать на улицу, тут я увидела, как мой мальчик бежит из-за угла и я так обрадовалась, я позвала его, и быстро вошла в подъезд, и повернулась и смотрела, как он бежал ко мне. Слава Богу, подумала я и хотела уже подниматься по лестнице, как там пару раз раздались хлопки, и мальчик вбегает в подъезд и кричит: быстрей, быст­рей, и я вовсе не знала, что мне делать, там они кричали снаружи: здесь, здесь, и потом они стреляли прямо в подъезд, все время в подъезд, все
время в подъ­езд. И так как дверь захлопнулась, я ничего не видела и кричала, Отто, Отто, и ничего не слышала, так как постоянно были выстрелы, очень страшно, и тогда они открыли дверь, и там лежал мой мальчик. Там лежал мой мальчик. Весь зал сидел, нагнувшись вперед. Обвинитель подошел к женщине. Нашли ли они у мальчика револьвер, спросил он. Женщина медлила, и обвинитель сказал, что она должна знать, что партия отвергает индивидуальный террор. Женщина ска­зала, что она не знает ничего, кроме того, что ее деверь, который пришел поз­же, все время говорил полицейским, что из этого оружия не стреляли, его пру­жина уже была сломана. И офицер сказал, что тот совсем не может об этом су­дить, и что оружие конфисковано. Знает ли она, кто был этот офицер? Старший лейтенант Свиные щеки, закричал один голос в зале, и один человек поднялся. Это я тот деверь, крикнул мужчина, и обвинитель велел женщине садиться. Председатель встал и спросил, есть ли в зале кто-то, кто мог бы что-то сказать в защиту подсудимого старшего лейтенанта Свиные щеки или что-то в защиту начальника полиции. Он констатировал, что никто
ничего не сказал, и передал слово обвинителю. Обвинитель вышел к рампе, руки в карманах брюк. Стрем­ление современной полиции в современном государстве, говорил он, по словам очень достойного уважения господина министра внутренних дел, состоит в том, чтобы добиться популярности. О средствах, которые применяет полиция для этого реализации этой прекрасной цели, свидетельствует то, что только что услышал и узнал суд безработных. Он далек от того, чтобы воспользоваться известным пафосом, который профессиональный создатель обвинений с такой полновесной страстностью для удовлетворения своих заказчиков и обманутой публики демонстрирует перед буржуазными судами. Здесь голые факты говорят сами за себя. Он добавил, что он сразу запротоколировал каждое из показаний и расследовал их. Ему не удалось обнаружить противоречия, и он должен был ограничиться тем, чтобы привести перед судом только пять случаев из большо­го количества подобных показаний. Он предъявляет обвинение против старшего лейтенанта Свиные щеки и против начальника полиции, который ответственен за все действия его подчиненного даже согласно
буржуазной точке зрения. Он должен еще раз подчеркнуть, что сознательный пролетариат отвергает любой индивидуальный террор, должен отвергать, но он никогда не может отказаться от того, чтобы привлечь врагов рабочего класса к суду. Он обвиняет старшего лейтенанта Свиные щеки и начальника полиции в убийстве и в контрреволюци­онных действиях. И он ходатайствует о смертной казни для обоих подсудимых. Председатель поднялся и сказал: Я прошу тех, кто согласен с заявлением обви­нителя, поднять руку. С шумом поднялись руки. Хиннерк резко поднял высоко руку, крестьянин Хелльвиг поднял руку, улыбаясь, и Иве, который чувствовал, как кровь прилила к его ушам, медлил, чтобы потом одним толчком выпрямить локоть и вытянуть руку над головой. Подсудимые, сказал председатель, едино­гласно приговорены к смерти. Против суда безработных не бывает кассацион­ных жалоб. Приговор будет приведен в исполнение в день социальной револю­ции функционерами Советской Германии. Заседание закончено. С большим шо­рохом от сдвигавшихся стульев толпа поднялась, сразу хаос голосов наполнил помещение. Двери у входа раскрылись. У входа
возникло замешательство. По­слышалось грохотание машин. Резкий голос крикнул в зал: - Внимание! Спецотряд полиции! Смех зазвучал. В дверном проеме появился форменный кивер полицейского. - Собрание распущено. Масса медленно выдвигалась наружу. Иве, Хиннерк и Хелльвиг, прижатые толпой, продвигались шаг за ша­гом. Рядом с ними, перед ними все громче становилось равномерное бормота­ние. Свиные щеки, Свиные щеки, Свиные щеки, - говорили люди, мужчины и женщины. - Свиные щеки, - Хиннерк пробормотал, и Иве продвигался вперед. Он взглянул на вход, поверх голов. Снаружи стоял отряд полицейских, один рядом с другим, подбородный ремень затянут под подбородком, карабины в ру­ках. Офицер стоял в одиночку рядом с входом, большой, несколько жирный мужчина, с блестящим серебряным воротником и широким лицом. - Бродер- манн, - сказал Иве вполголоса. - Свиные щеки, - сказал Хиннерк как бы себе под нос прошел мимо Бродерманна. - Свиные щеки, - сказал Хелльвиг и про­шел мимо. Иве поднял голову, взглянув Бродерманну в лицо. Тот с каменным выражением лица смотрел прямо, ни один мускул не пошевелился, только во­круг носа
появилась глубокая и пренебрежительная складка. - Свиные щеки, - сказал Иве очень громко и посмотрел прямо на Бродерманна. Бродерманн по­вернул глаза к нему. Он тихо покачал головой, потом снова отвернулся, позво­ляя потоку слабой мести течь мимо него, посреди толкотни, один, отделенный от его отряда.

*
        Иве не очень удивило то, что они, Хиннерк, Хелльвиг и он, теперь сразу уве­ренным шагом направились в один из тех вместительных обжорных дворцов цивилизации, чтобы подкрепиться такой трапезой, которую кроме председателя и обвинителя, опустившихся недалеко от них в углу, не мог позволить себе ни­кто из тысячи безработных, судебное заседание которых они только что поки­нули. Иве давно прекратил переживать из-за сомнений, которые нельзя было обозначить иначе, чем бранным словом «либеральные», и находил, впрочем, что теперь и это уже совершается попутно. Все-таки, финансовая ситуация его и Хиннерка была такой, что они заказали только по маленькому бокалу светло­го пива, в тихой надежде, что Хелльвиг заплатит за это, и взялись за булочки, пока Хелльвиг отодвинул карту меню и заказал филе из баранины. - Пудинг, сказал он, и указал на меню, - это значит, наглая наценка и желеобразная, трудноопределимая каша, явно созданная только для того, чтобы бедствующая крахмальная промышленность не закрыла свои двери и не оставила без хлеба тысячи рабочих; ни один человек не сможет проглотить это дерьмо. Когда
при­несли филе, кусок мяса размером с ладонь и три маленьких картофелины, кото­рые стыдились своей заброшенности, Хелльвиг принялся усердно карандашом делать подсчеты на обратной стороне карты меню. Он отрезал себе кусок мяса и сказал: Ни одна мясная корова, согласно сегодняшней «Берлинской Заметке», включая доставку и потерю веса шестнадцать марок за полцентнера, крестья­нин со двора, стало быть, получает примерно 110 марок - за корову в десять центнеров, которая требует трех лет роста. Это ведь даже еще не четверть фун­та; цена согласно меню одна марка шестьдесят пфеннигов. В магазине фунт го­вяжьего филе стоит марку шестьдесят. Если я экстраполирую, скажем так, очень высоко, в самом выгодном случае, то крестьянин получает шестнадцать пфеннигов за фунт. Если я посчитаю с разницы между живым весом и весом за­боя, хорошее среднее значение 50 %, затем я дальше должен отнять от 20 % для костей и малопригодных кусков, то торговая наценка все еще в три раза выше, чем цена продажи со двора. Между ценой продажи и розничной ценой за фунт, заметьте! И это еще не полная четверть фунта и стоит мне одну марку
шестьдесят, 1200 % от того, что я получаю дома за это. Как это называют? Это называют экономикой. Я называю это свинством. Вы мне тогда, господин Ивер- зен, говорили, что великодушная кооперативная политика не могла бы прово­диться с помощью чистой аграрной партии, и я согласился бы с вами сегодня, что вы оказывались правы. И вы были также правы с вашим предсказанием, что любая аграрная организация в рамках капиталистической системы, до тех пор, пока она беспокоится только о сельскохозяйственных производственных отно­шениях, неизбежно движется по капиталистическим путям, будь то аграрный союз, или крестьянская партия, или самый сильно разветвленный сельскохо­зяйственный кооператив. Чего должен требовать крестьянин, в капиталистиче­ской, как и в любой другой системе, так это рентабельности своего предприя­тия. Как, однако, гарантировать себе эту рентабельность? Все же, только уста­новлением средней линии между требованиями производства и потребления. Гарантированно, говорил я, то есть, вокруг средней линии может быть только точно высчитанное поле игры, ровно настолько большое, что каждый есте­ственный
удар может эластично перехватываться. Итак, не закон между спро­сом и предложением с конъюнктурой и понижением курса может служить мери­лом, а необходимость общего бюджета. При капиталистической системе это, естественно, невозможно. Так как в господствующем перепроизводстве виновно не недостаточное потребление, а недостающая организация распределения, и при единственно возможной экономической будущего реформе оба партнера тоже не могут называться сельским хозяйством и промышленностью. - А как? - спросил Иве. - А крестьянами и рабочими, - сказал Хелльвиг. Так как сегодня промышленность из-за таможенной политики аграрных организаций вынуждена снижать зарплату своим рабочим, и этим уменьшать потребление продуктов сельского хозяйства, что, в свою очередь, снова ведет к требованиям сельского хозяйства о повышении пошлин. Этой дурацкой игре нужно положить конец, потребуется, конечно, ряд последствий, которые стоят под знаком кровавой предпосылки, выводов, которые начинаются с полного искоренения частной перепродажи, то есть, нужно исключить неоднократный, бесполезно удорожа­ющий коммерческий процесс,
неоднократную перевалку продуктов ограничить, максимум, двукратным, от производителя к кооперативу, и от кооператива к потребительскому распределению, и закончить монополией внешней торговли. - Этой предпосылкой, сказал Иве, - должна стать победа коммунизма. - Есте­ственно, - сказал Хелльвиг. Поверьте мне, - заговорил он внезапно с силой, - что для меня дорога к коммунизму не была вымощена иллюзиями, и что я шел к нему не с возвышенным чувством зависти или ненависти к хвастливым господам земельного союза. Я средний крестьянин, определенно, но я владелец кре­стьянского двора. Я занимаюсь улучшением породы и только незначительно производством на земле, верно, но я владелец двора. У меня там внизу есть мой двор, и у моего отца он был, и у моего прадедушки, я происхожу из многовеко­вого нижнесаксонского крестьянского рода, и если я кое-что понимаю, то это ту жесткость, с которой господин фон Иценплиц из Ицензитца всеми средствами защищает свои три тысячи моргенов, и свои триста моргенов леса и своих ко­суль в придачу. Я не поджигатель, ни по профессии, ни из страсти, ни из пре­ступного легкомыслия
страдающих манией величия литераторов из кафе. Я владелец крестьянского двора и я немец, и я хочу оставаться и тем и другим, и мой путь - это чертовски горький путь, и я несу на своей спине мешок, полный ответственности, который при каждом шаге давит на меня сильнее, чем сто ки­лограмм ячменя. Но именно поэтому я оглядываюсь по сторонам и обращаю внимание на каждый камень перед моими ногами, и какие бы иллюзии не при­ставали бы ко мне, какими бы легкими они ни были, я больше не могу их нести, я должен проверять, и я проверил. Я огляделся, и я вижу, что тут идет за игра, и я знаю, что мне нужно делать. Здесь мне никто ничего не сделает только ради моих красивых голубых глаз, для имперского союза немецкой индустрии я мог бы сдохнуть на своей навозной куче, если бы я не должен был покупать маши­ны и калийные удобрения, и если горнорабочий Качмарек не делал яичницу из моих яиц и моей ветчины, то мне было бы наплевать на его судьбу, и это по праву. Так это выглядит сегодня, и это хорошо так, потому что это может заста­вить меня, чтобы я выбросал весь балласт ложных предубеждений туда, где ему место, в
выгребную яму, и увидеть насквозь каждого человека и каждое мне­нию, которые попадаются мне, через всю эту чепуху из теорий и фраз насквозь до их своекорыстного дна. Я защищаю свой двор, как защищают его мои колле­ги в Голштинии и в Ольденбурге, но крестьянам не может и не должно быть до­статочным сохранить только то, что находится под угрозой, это ведь пытается сделать и капитализм тоже, и теряет из-за своей близорукости. Если мы теперь остановимся на дворе, с винтовкой к ноге, то мы всегда должны будем оста­ваться на дворе, с винтовкой у щеки; если мы не развернемся теперь и сегодня, когда время неповторимо благоприятно, и не захватим позицию, которая при­надлежит нам по праву, тогда мы никогда больше не сможем получить ее. Мы должны хвататься за те возможности, которые нам предоставляются, и выби­рать то, что выгоднее всего нам для всего будущего. Пока, и именно теперь есть время, чтобы осуществить продвижение, гарантировать глубокий тыл, пат­рулировать предполье; кто сегодня является противником, мы знаем, и мы зна­ем, что сегодняшний друг завтра может стать противником, потому мы сегодня так
усилимся с его помощью, что завтра он побоится напасть на нас. Я прошел через все и искал, и стучался в каждую лавку, как вы это делаете, господин Иверзен, и так как я знаю, что необходимо нам, крестьянам, и так как я знаю, что необходимо другим, и что теперь действительно необходимо, это значит от­вернуть беду, то я также видел, учитывая все «за» и «против», где кроются для нас возможности. Я не знаю, будет ли коммунизм в Германии победоносным, даже если так много признаков говорят за это, но я знаю, что нигде как в ком­мунизме, так, как он должен был бы развиваться у нас и при нашей работе, бу­дут существовать возможности радикального крестьянского спасения. Он за­молчал и уничтожил последнюю картошку. Хиннерк смотрел на Иве с ожидани­ем. Стук ножей и вилок на тарелках звучал в ушах Иве пронзительно громко. Он чувствовал, что он должен что-то сказать, но у него вдруг больше не было для этого достаточно мужества. Насколько странно, подумал он, вот мы втроем сидим посреди города и разговариваем, разговариваем ради крестьян, которые к этому часу находятся далеко отсюда, далеко в своих дворах, усталые
как со­баки, лежат в толстых перинах и шум звенящего цепями скота глухо ударяется о стенки коек. Там мы сидим втроем, думал он, и говорим о крестьянах, все трое страшно одиноки в ответственности, как раз в ответственности, в которой нам никто не верит, все же, нам, которые сидят здесь, пока официант в его бе­лой куртке с яростью ждет, пока мы, наконец, освободим место для гостей, ко­торые заказывают и платят лучше нас. Какое мне, черт побери, думал Иве, дело до крестьян, у меня есть еще марка и пятьдесят пфеннигов в кармане, и какое дело до них Хиннерку, который молча и со сморщенным лбом сосет там свое жалкое пиво и через час отправится продавать крендели у универмага КаДеВе, и какое до них дело Хелльвигу, которого они уже дважды избивали, когда он выступал на крестьянских собраниях?
        Какое дело до всего этого нам, которые медленно сгорают и обугливаются, и, все же, тележка, спотыкаясь, катится себе дальше? Ответственность, думал Иве, ответственность, и ни одна свинья не спрашивает нас там, где мы ее несем. Где я уже говорил это? - спросил он себя, «я хочу чтобы меня спраши­вали там, где я несу ответственность», ах да, во время предварительного рас­следования я сказал это председателю суда земли Фуксу, с которым я говорил, и с которым не говорил Клаус Хайм. Клаус Хайм. Иве встряхнулся и сказал: - Вероятно, вы правы. Крестьянин Хелльвиг медленно двинул вперед руку и оставил ее на середине стола. Приходите, все же, к нам, тихо сказал он. И вне­запно на Иве напал безумный страх, шипящий страх, который щекотал его жа­ром своим остроконечным пламенем у шеи и под глазами, ядовитое мучение комического, ужасно серьезного вопроса. Что будет, если мы еще раз обманем­ся сами - потеряли сто лет из-за позора, поддавшись западному соблазну, и еще на сто лет станем жертвой восточного зова - будет ли так? И если - Иве пристально посмотрел на пятнистую скатерть, и на одну секунду в его уме
сверкнуло смешное в его ситуации, чтобы тут же снова погаснуть перед натис­ком страха, - и если и да, то давайте посмотрим, что мы потеряли и что выигра­ли? Почти все потеряли и почти ничего не выиграли. Выиграли единство ма­лонемецкой империи и уверенность нового начала. Это все? Выиграли все, что думали против времени, от Новалиса и Гёльдерлина и Гёте до Ницше. Это все. Достаточно ли этого? Этого недостаточно. Этого на самом деле недостаточно, если мы меряем это надеждой, которая позволяет нам жить, и силой, которую мы чувствуем в нас. И теперь, когда покрывало Бога еще раз развевается мимо нас, снова ухватиться за его кончик, из глупости, инертности, трусости, затор­моженным уже испорченным, сгнившим и погрязшим в разврате соком? Еще раз должны отказываться на сто лет и для ста ошибок, уже чувствуя цель перед от­крытыми глазами и в раскаленных сердцах, с вестью на губах, в которых упражняется негибкий язык, и снова утонуть, и кто знает, не навсегда ли? Что тогда, и мы гонимся за временем, как жадная собака за катящимся перед ней куском хлеба? Итак, начинать снова с самого начала, начинать с самого
начала еще раз; жить в духе Клейста, вот так, подумал Иве, и провел рукой себе по шее, жить по Клейсту, тогда это значит, умирать тоже по Клейсту! Приходите к нам, - сказал крестьянин Хелльвиг, и Иве поднялся. Он двинул своей рукой до середины стола, наклонился вперед и сказал: - Я хочу точно объяснить вам, что разделяет меня с вашей партией в первую очередь. Это принцип интерна­ционализма партии. И Иве напряженно ждал, скажет ли что-нибудь Хелльвиг, но он ничего не говорил, он также не делал движения рукой, он стал немного бледнее и открыто смотрел Иве в глаза. Этот принцип побудил вас, побудил партию, - осторожно продолжил Иве после маленькой, напряженной паузы, - не обращать внимания на различное положение аграрных производственных отношений в отдельных странах в той мере, которая, например, придавала жи­вую подвижность ленинской тактике. Партия пытается так своей пропагандой вносить в крестьянское движение элементы, которые, собственно, не принад­лежат к сущности движения, и добивается, таким образом, в конечном эффекте расщепления, которое полностью препятствует достижению нашей, для обеих сторон
предварительной цели - разрушения системы. Естественно, никто не может ожидать, что партия откажется от жизненно важного для нее принципа, но нужно было бы ожидать, что она для исполнения ее принципа воспользуется средствами, которые позволят крестьянам поэтапно действовать вместе с нею, это значит, средствами, которые не угрожают жизненно важным вопросам дви­жения. И это нужно было бы ожидать, потому что абсолютно не вызывает со­мнений - если говорить словами из коммунистической терминологии - что аг­рарный сектор партии может быть переведен из фазы теоретических решений в фазу практического революционного действия только через тесное соединение с самой боевой частью немецкого крестьянства. Это так, и этого факта доста­точно, чтобы предоставить крестьянскому движению позицию, с которой оно могло бы достаточно настойчиво предъявлять свои условия. - Жизненно важ­ным вопросом крестьянского движения был бы, - спросил Хелльвиг, - отказ коммунистов от упразднения имущественного сословия? Ну, исходя из моих точных знаний, и как ответственный функционер партии я могу объяснить вам, что этот отказ возможен
при условии преобразования имущественного сосло­вия, которое может регулироваться только ответственным комитетом крестьян­ства. - Но это фашистская мысль, - сказал Иве. - Это марксистская мысль, - сказал крестьянин Хелльвиг, - так как крестьянство живет в тех условиях суще­ствования, которые делают его классом, так как эти условия принципиально разделяют его с другими классами. Поэтому оно также принципиально прини­мает участие в классовой борьбе, но в сравнении с пролетариатом и буржуази­ей обладает той своеобразной особенностью, что оно ради своего классового характера может менять фронты. С той же легкостью, с которой оно, не отказы­ваясь как класс от чего-то существенного в своем своеобразии, могло участво­вать в капиталистическом развитии, оно также может, в этом нет никаких со­мнений, приспособиться и к социалистическим формам производства, оно даже должно сделать это, потому что его собственная тенденция ведет его к этому. Так преобразование крестьянского имущего сословия будет определяться изме­нением собственного, но не чужих классовых положений. Программа Коммуни­стической партии Германии
только показывает крестьянам то, кто его потреби­тели. - Вопрос в том, - сказал Иве, - в какой мере при этом контроль аграрного производства может оставаться в руках крестьянского класса - и мы принима­ем, что коммунизм действительно мог бы признать его. - Он останется под кон­тролем Коммунистической партии, - сказал Хелльвиг, - и даже тот простой факт, что я, владелец двора Хелльвиг, могу при этом быть функционером пар­тии, должен был бы показать вам, какую большую свободу действий предостав­ляет не только ленинская тактика. - Иве задумчиво посмотрел на своего собе­седника. Я восхищаюсь вашим мужеством, - сказал он, - не только тем, с кото­рым вы переинтерпретируете в марксистские теории те вещи и намерения, ко­торые не обязательно и логически присутствуют в них, но и тем, с которым вы верите, что сможете приступить к их практическому оформлению. Внезапно Хиннерк сказал: - Знаешь, у крестьян ты мне больше нравился. - Я тоже, - свирепо сказал Иве, и Хелльвиг подал Хиннерку знак, чтобы тот замолчал. Он немного откинулся назад и начал говорить. Иве рассматривал руку крестьяни­на, которая лежала на
столе, большая, коричневая и твердая рука, которая больше не двигалась во время всей беседы, и заставляла Иве держать под бо­лее строгим контролем свои бледные, мягкие и нервные пальцы. Иве слушал голос собеседника, который в своем звучании не содержал ничего обвиняюще­го, ничего оправдывающего, также ничего миссионерского, а просто спокойную уверенность мужчины, который нашел свой путь и больше не готов, во всяком случае, позволить вывести себя на лед диалектических обсуждений, на котором идут танцевать ослы, когда становятся слишком озорными. Он, сказал Хелльвиг, все-таки настолько же удален от объективного усердия теоретика говяжьего филе коровы, как от энтузиазма с выпученными глазами длинноволосого псев­дореволюционера, который начинает с переоценки всех ценностей и заканчи­вает, в лучшем случае, тем, что пропагандирует обновление мира через какой- то новый Эрос или этическое воздействие поедания корней, а в худшем случае как молодой человек у «Моссе» будет сегодня писать трогательное сочинение о голодных детских глазах, а завтра блистательный репортаж о последнем мод­ном бале. Это что касается
человека; что касается дела, то при всех политиче­ских решениях при дальней перспективе речь может идти только о том, чтобы рассчитать параллелограмм сил, чтобы достичь уверенности касательно его ли­нии. Простой расчет, господин Иверзен, при котором достаточно известны от­дельные факторы, чтобы свести возможность ошибки к минимуму. Итак, тогда нынешний кризис принимается только заинтересованными лицами - и по вполне прозрачным причинам - за структурное изменение капитализма, а не за структурное изменение экономики вообще. Ради плодотворности беседы он предположил бы, что Иве не причисляет себя к заинтересованным лицам. Хо­рошо; он согласился бы с тем, что для крестьян существуют не одни только экономические соображения, из-за которых они желали бы добиться изменений их положения, но эти соображения единственные, которые теперь и сразу при­нуждают к однозначному политическому решению. Но как решающих носителей готовой к изменению силы можно, в конце концов, принимать в расчет только два движения, национал-социалистическое и коммунистическое. Все многооб­разное возбуждение под поверхностью, которым он
не хотел бы и не мог бы пренебрегать, должно влиться и обязательно вольется в одно из этих двух дви­жений и только в этих рамках сформирует выражение воли. Кроме того, несо­мненно, что после победы одного направления и с самой большой вероятностью даже еще раньше, важные элементы другого направления в нем при определе­нии курса скажут свое слово. В конце концов, включая замедляющий момент влияния буржуазии в Германии, которое нельзя искоренить одним махом, речь идет не столько об экстремальной тенденции одного из обоих соперничающих сегодня полюсов, а только о переносе центров тяжести, который, однако, обла­дал бы таким значением, которое никогда нельзя было недооценивать, и кото­рое являтся единственным, что стоит исследовать. Он сказал: Когда мы говорим о коммунизме, то мы неизбежно говорим о русском примере, это значит: о национальном феномене международного значения. Когда мы говорим о рус­ской революции, мы неизбежно сравниваем ее с французской. Мы никак не мо­жем иначе, как только мы пытаемся рассматривать исторически. Так как исто­рический феномен - тот же самый, и он национальный. Можно было
бы сказать, что однажды приходит очередь каждого народа, сегодня черед русских. Конеч­но, горько, что масштабы немецкого будущего должны будут определяться из Москвы; но масштабы, а не судьбу, вот это было бы невыносимо. Сегодня и масштабы, и судьба определяются из Парижа, Лондона и Нью-Йорка. И победа национал-социализма тоже ничего не сможет в этом изменить. Мы не должны придавать слишком много внимания идеологическим признаниям, и современ­ный спорт по отгадыванию загадок: Выступает ли национал-социализм за соци­ализм или за частный капитализм, за монополии или за государственный капи­тализм, но он двигается на территории, на которой на единственный вопрос, от которого все зависит, а именно: «Как выглядят формы производства немецкого будущего?», вообще нельзя будет дать ответ, и не остается ничего другого, кроме как предположить, что национал-социализм в конечном результате вы­ступит за частный социализм. Так как вопрос в том, сможет ли Германия в бу­дущем вообще сама определять у себя характер своих форм производства. Она не может, она поставлена перед альтернативой. На первый взгляд может
пока­заться, что национал-социализм располагает как бы большими возможностями, так как он больше оставляет открытым, но коммунизм располагает более точ­ными возможностями, и в этом-то и все дело. Потому что дом горит, и мы не можем позволить сначала присылать нам проспекты предприятий промышлен­ности пожаротушения, и если ставшие дырявыми шланги западного соседа не помогают, мы возьмем новые ведра соседа восточного. - Чтобы через сто лет снова стоять точно на том же месте, - сказал Иве. - Раньше, - ответил Хелль­виг, - но тут от Лиги Наций так же мало толку, как от Священного Союза. Если бы все обстояло по желанию швейцаров у дверей материалистического понима­ния истории, то буржуазная революция должна была бы произойти не во Фран­ции, а именно там, где экономические и политические предпосылки обстояли благоприятнее, у нас, и пролетарская революция не в России, а снова у нас. Но у нас на пятьдесят лет позже случилось слабое подражание в 1848 году, и де­мократы тогдашнего времени - это сегодняшние нацисты, мерила Москвы им столь же знакомы, как тем - мерила Парижа. Сегодня мы можем и должны обойтись
без этого обходного пути. Чем радикальнее решение, тем лучше, и тем больше будет освобождено древнейших, первоначальных сил. Весь крысиный хвост политических вопросов, который после победы национал-социалистов сразу обовьется вокруг Германии и еще раз выдвинет каждую тему для обсуж­дения, автоматически исчезнет с победой коммунистов. Потому что коммунизм не выдвигает темы на обсуждение, он ради своего существования вынужден действовать сразу и планомерно, и один простой факт его существования, гос­подства коммунизма в Германии, однозначно устанавливает немецкую позицию в сознании и поведении всего мира. Все эти проблемы, к решению которых эра национал-социализма должна приступать сразу и с использованием всех своих сил, уже решены победой коммунизма. Оказалось, что для западного мира, то есть, для отмирающего мира, сопротивление регулирует себя в обратной про­порции к степени угрозы. Коммунистическая Германия - это самая сильная угроза мира, национал-социалистическая Германия, это страна, которая нахо­диться под самой большой в мире угрозой, вот в этом-то и есть различие. Если Версальский договор
может быть разорван под свастикой, то под советской звездой он уже разорван, и мы должны только спросить себя, что лучше: быть русским предпольем или если не французской, то американской колонией. Тре­тьего не дано, так как это предполагало бы независимое немецкое экономиче­ское пространство и еще даже несколько больше чем это. - Ну, - сказал Иве, - мы здесь в пивной «Пшорр» не будем делить мир, но немецким экономическим пространством, или, скажем так, немецким полем экономической мощи будуще­го была бы Средняя Европа. - Естественно, - сказал Хелльвиг, - и Средняя Ев­ропа, во всяком случае, досталась бы Советской Германии легче, чем Германии свастики, и если бы даже при самых наивыгоднейших обстоятельствах была бы попытка чисто немецкого решения, то не только весь Запад, но и Восток долж­ны были бы сказать и сказали бы тут свое словечко. - Иве согласился с этим и напряженно размышлял. Он не думал опровергать своего собеседника в том, что и для него самого было азбучными истинами, потому что возражения, кото­рые он мог бы мобилизовать, происходили совсем из других сфер, чем те, о ко­торых шел разговор.
Несмотря на это, он доверял той позиции, на которой он уже находился, хоть и не зная точно ее силы, подобно тому, как, например, по­сле захвата ночью части траншеи, план расположения которой он изучал при свете огарка свечи, пока угрожающие шумы предполья смешивались со спокой­ным дыханием солдат, которые были готовы как для надлежащей обороны, так и для прыжка в наступление. И все же он хотел возразить Хелльвигу, потому что боялся, что тот, даже если он отнюдь не показывал того, что ожидал этого от Иве, мог бы подумать, что и у него тоже были заготовлены возражения, ко­торые Хелльвигу, конечно, достаточно часто приходилось слышать. Ему нужно было только осмотреться, например, в районах, с которыми он соприкасался, в учреждениях и партиях, в прессе и в кино, на улице и в салонах, чтобы связать с угрозой массового террора то представление, которое было полностью при­годным, чтобы придать ему значительную меру удовольствия; также сцены, ко­торые он помнил из Прибалтики, язвили его возмущение не из-за факта, а из-за метода, который влек за собой тот печальный факт, что этот метод террора большей частью
поражал не тех людей, и он, с другой стороны, как массовое производство кровавого мяса с помощью пулеметного огня в спину, лишал до­стоинства даже саму смерть. Он все же умел облагораживать беспримерную грубость своего ощущения, как он мог признаться самому себе, с помощью тре­бования качественных различий, и что касалось второго большого упрека ци­вилизованного мира в адрес большевистского варварства, что оно, мол, пода­вило духовную свободу, то он серьезно и тщетно старался обнаружить в немец­кой литературе последних тридцати лет те вещи, о радикальном исчезновении которых он бы сожалел, если бы они были подавлены. Это либеральная ошиб­ка, услышал он слова Хелльвига, думать, что основание Интернационала дока­зывает, что коммунизм вообще отрицает нацию. Что он отрицает, так это ее не­прерывную организацию, государство. Национальный принцип в ценностном содержании, которое мы сегодня связали с ним, практически - например, это было доказано в последнее время в Китае - признается коммунизмом положи­тельно. Но даже, если бы это было и не так, то даже самый критический наблю­датель создания Советского
Союза не мог бы оспаривать, все же, что все меро­приятия, политического и экономического вида, если бы они были с самого начала подчинены национальной цели, не смогли бы осуществляться лучше продуманно. И то, что с этой точки зрения подходило для Советской России, должно при всех обстоятельствах также подойти и для Советской Германии. В действительности, коммунизм даже сам себя бил бы по лицу, если бы он отошел от своих несущих принципов, но он точно так же бил бы самого себя, если бы он при реализации принципов не обращал внимания на своеобразие материала. Уже одни абсолютно иные экономические и политические отношения в Герма­нии гарантировали, по меньшей мере, децентрализацию управления из Москвы на время планомерного перехода, так же как тогда принесенная в формы ново­го времени самостоятельно выросшая сила народа, наличие которой подверга­ется испытанию здесь, гарантировала бы продолжение немецкой истории. Такая точка зрения, пожалуй, рассердила бы фарисеев экономики, и хор интеллекту­альных стариков мог бы расплакаться в жалобах о реформизме; но если это и будет реформизм, то реформизм в какой-то
мере с противоположным знаком, то есть, не как Каутский, а как Сталин далек от Троцкого. С определенного перио­да после точки нуля революции революционные мероприятия и представления могут, и даже должны будут носить, пожалуй, контрреволюционный характер - и наоборот. Русский пример всегда понятен, но плодотворен он только тогда, если вообще не рассматривать его тем популярным в западном мире способом, при котором каждый совсем частным образом проводит абстрактную генераль­ную линию «социализма» и каждое отклонение от этой линии приветствует ли­бо с ничем не оправданным злорадством и диким воем триумфа, либо с крово­точащим сердцем и более или менее судорожно сжатыми извилинами мозга. Но абстрактной линии социализма не существует, скорее существует крепкая дей­ствительность и требования, которые должны быть приведены в согласие и бу­дут приведены в согласие с немногими и выведенными из общего развития принципами на пользу и благо отдаленной и опирающейся на закаленный и сформированный в кровавых испытаниях и потому органический образ мыслей цели. Итак, - сказал крестьянин Хелльвиг, - если мы
отказываемся от междуна­родного аккомпанемента русского «эксперимента», то остается, все же, конста­тировать, что притязание русских на то, чтобы быть носителем далекой рево­люции, появилось не случайно, и от него нельзя просто так отказаться. Оно определяет всю русскую позицию. Если бы речь шла только о том, чтобы «вве­сти социализм» в России, разумеется, не так, как это все еще рисует себе дет­ское представление даже ряда буржуазных ученых, не просто устранить разли­чия в доходах и справедливо распределить наличествующую продукцию, а вве­сти действительно новые формы производства и поднять уровень жизни всего населения на высокий уровень, создать «Коммунистический рай», о котором мечтали с истоков рабочего движения, и не только с истоков, тогда это вопреки неслыханным разрушениям в результате войны и гражданской войны могло бы быть достигнуто только за счет чрезвычайных возможностей повышения уро­жайности земли и расширения посевных площадей, которые даже сегодня со­ставляют только примерно десять процентов советской территории, включая совершенно достаточное питание для возрастающего в необходимой
степени промышленного аппарата, не вырывая крестьянство из его более или менее ин­дивидуалистического способа производства в такой сильной мере, как это про­изошло в реальности. И русская проблема не была бы проблемой для мира, ес­ли сегодня, через десять лет после полного крушения армий интервентов мир­ное, благонравное и сытое население Российской Империи с ее автаркической или не автаркической экономикой задумчиво взирало бы на милые прыжки яг­нят на степных нивах. Только претензия на мировую революцию, которая, есте­ственно, определяется не только состоянием, но и сопротивлением русского феномена, вызывает опасность новой военной интервенции, и не только это, сразу придает обостряющий характер каждому неизбежному конфликту. Чтобы встретить эту опасность необходимо максимально всеохватывающее вооруже­ние, «тотальная мобилизация», о которой говорит Эрнст Юнгер, акт, который теперь действительно охватывает всю русскую жизнь для подготовки военной мощи, которая исполняется не только оружием, и который делает саму жизнь всего народа героическим актом, от первой вспыхивающей искры в мозгу муж­чины,
решения об индустриализации страны, до последнего удара молота, от первого целенаправленного семяизвержения просвещенного молодого товари­ща до расстрелов ГПУ. Только сам неистовый темп индустриализации сделал необходимым расширение продовольственной базы через революционизирова­ние сельского хозяйства. - Иве сказал: - Кулак Хелльвиг. - Дипломированный агроном и владелец двора Хелльвиг, - сказал другой, - располагает открытыми глазами и ушами и два года был в России. Я говорю по-русски, Иверзен, и я был военнопленным в России. Я знаю положение крестьян там до и во время революции, насколько его может знать военнопленный, который обращал на это внимание, и я знаю положение крестьян там сегодня, насколько иностранец может узнать его за два года, и что я знаю точно, так это положение крестьян в Германии. И это последнее - самое существенное. В России нужно проверять то, что хорошо в России, и здесь то, что хорошо здесь. Как же там обстояло поло­жение? Революция на равнине была аграрной революцией только из-за стимула жирной добычи, которая привлекала более бедного крестьянина. В остальном, она была более
или менее восстанием против произвола и беспомощности и по­катилась согласно старому закону снежного кома. Революция дала крестьянам землю, больше земли, чем они могли и хотели проглотить, и те, которые могли и хотели проглотить, позже «кулаки», едва ли могли рассматриваться со сторо­ны крестьян как «эксплуататоры». Индивидуальный способ производства с его примитивными методами работы был бы достаточен, чтобы при все продолжа­ющемся дальнейшем разделе земли постепенно снова сделать Россию великой державой, но чтобы сделать Россию мировой державой, его не было достаточно. Потому что процесс индустриализации нуждается в людях, и сельскохозяй­ственная равнина отдавала их, и беспорядочное заселение равнины хоть и тоже могло бы обеспечить продовольственную базу, но не могло начать индустриали­зацию и достичь превышения экспорта над импортом. Итак, интенсивное, не экстенсивное сельское хозяйство - вот лозунг, модернизация, коллективизация, зерновые фабрики вот три чертовы волшебных слова, все это ясно и просто и стыдно, что приходится излагать все это снова и снова.
        Иве с красными ушами сказал: - Дипломированный агроном Хелльвиг из-под Ганновера хочет оставаться хозяином двора и придает большое значение кон­статации того, что крестьянин должен требовать рентабельности своего пред­приятия в капиталистической, как и в любой другой системе. - Этого он хочет и этого он требует, - сказал Хелльвиг и склонился вперед. Я знаю, Иверзен, что вы боитесь того, что должны считать меня заблуждающейся овцой, так как я до сих пор избегал говорить о тех вещах, у которых должно быть, по вашему мне­нию, основное значение для каждого крестьянина, о тех, скажем, нерациональ­ных ценностях, которые только и дают право или стимул крестьянству высту­пать как живому единству со своеобразной силой, как классу, или лучше: как сословию; ценности, с обязывающими качествами которых я с вами так же охотно соглашусь, как и с их голыми материальными воздействиями, которые должен учитывать даже самый закоренелый материалист, по меньшей мере, ес­ли он не хочет отрицать также очень нерациональную силу сознания пролетар­ской солидарности. Ну, я не упоминал об этом, потому что эти вещи вовсе не
проявляются так просто при рассмотрении русского примера, или, по крайней мере, не проявляются там каким-нибудь решающим способом. Это если мы сравниваем только форму производства и размер предприятия, то проклятое различие между господином фон Иценплицем и мной, и между мной и мелким бобылем Ломанном с его вечно больной коровой и пятью десятками кур. Но это не различие в связи, которая подчиняет нас земле, будь она три тысячи или триста моргенов, здесь нет никакого различия в связи с владением, с замком, двором или земельным участком, нет различия в ответственности работы, нет различия в ответственности перед всей страной. Я не знаю и не могу знать, как эти вещи обстоят в России; но если там это и не выглядит так, как если бы кол­лективизация, то есть, радикальное устранение частнособственнического со­словия, произошла так уж очень добровольно или исходила полностью со сто­роны крестьян, то, все же, упомянутые нерациональные ценности наверняка не были привязаны к тем вещам, которые придают у нас своеобразный акцент, не привязаны к крови и почве, наследству и клочку родной земли, или же эти свя­зи
были без той обязывающей силы, которая требует скорее умереть, чем сдаться. Во всяком случае, мы нигде не слышали о классово или сословно со­знательном сопротивлении, которое вспыхивает у нас сразу и даже при не­большом поводе, и только там, где еще повелевала религиозная позиция, у ме­тодистов, мы узнавали о горечи аграрной революции. Здесь, в этом пункте, я думаю, мы могли бы доверять себе, если бы это было необходимо. Но это не необходимо. Так как у нас отсутствует стимул для этой формы аграрной рево­люции; она была бы преступлением не только по отношению к крестьянству, но и по отношению к трудящемуся классу, преступлением против Советской Гер­мании, против святого духа социализма вообще, это была бы попытка строить электростанцию, где нет никакой воды, или лесопилку там, где нет леса. Так как процесс индустриализации в Германии давно закончен, задача социализма в том, чтобы с взятием под свой контроль средств производства по-новому пла­номерно упорядочить промышленный аппарат, но с этим простым фактом вся шкала требований перевернута наоборот. Так как теперь промышленность, ко­торая должна
достичь превышения экспорта над импортом, едва ли потребует себе еще больше человеческих масс, по всей вероятности, даже вернет осво­божденные из реорганизованного процесса производства трудовые ресурсы, и с поддержанием земельного богатства всей страны должна гарантировать также подержание сельского хозяйства. Наша посевная площадь больше не может су­щественно расшириться, наши методы работы больше не могут значительно мо­дернизироваться, урожайность и доход с земли больше не могут значительно увеличиваться. Там были еще целинные земли, которые распахивались, круп­ные производства, которые можно было разделить; но здесь уже потребности в новом поселении, просто в производительном человеческом проживании входят в конфликт с потребностями более интенсивного осуществляющегося коллек­тивно хозяйства. Коллективные предприятия возможны только в земледелии, только там они могут - вероятно - вообще оказаться экономически полезными, только там предполагаются некоторые немногочисленные машинно-тракторные станции с достаточным количеством коллективных предприятий. Но чистая про­дукция пахотного земледелия
составляет в Германии только одну четверть все­го аграрного производства, и кто знает, в какой тесной связи находятся отдель­ные производственные режимы, тот не может строить себе иллюзии о возмож­ностях аграрной революции по русскому образцу. То, что остается сделать, это революция по немецкому образцу. Она зависит от сущности и исхода общей ре­волюции. Поэтому я думаю, что для нас, крестьян, необходимо, не крупное зем­левладение, с которым я борюсь, не потому, что оно хочет жить, а потому что оно хочет жить в капиталистической системе и одновременно быть оратором и дирижером всего крестьянского движения, чтобы с одной стороны бороться с системой, а с другой цепляться за нее, не как нацистские крестьяне ожидать всех благ от больных манией величия умников и ругать плохие времена, не как ваши крестьяне, Иверзен, отчаянные, но в гордой изоляции стоящие перед сво­им двором и слепо борющиеся против всего, что приближается только издали, но встать на сторону единственного движения, которое делает возможным спа­сение крестьян, если даже оно само в отдельных случаях не знает как, и чтобы оно как можно
быстрее это узнало - сотрудничать с ним. Это необходимо, и бо­лее ничего. Пролетариат освободил крестьянство в России; также и в Германии крестьянство может освободиться только с помощью пролетариата. - Он говорит как по книге, - сказал Хиннерк и ухмыльнулся, и Иве дал ему знак, чтобы он замолчал; подошел официант, чтобы спросить, не желают ли господа еще по пиву, но господа поблагодарили, и Иве подумал: как я втолкую Хелльвигу, что нужно выступить в защиту Клауса Хайма? Так как он ни на мгновение не сомне­вался в том, что было важнее здесь и теперь принципиально возразить Хелль­вигу в затронутом вопросе, чем снова и снова неловким попрошайничеством попытаться достичь неопределенного успеха для Клауса Хайма. Наконец, он сказал, что он хотел бы с самого начала открыто согласиться, что каждая по­пытка с его стороны играть здесь в высокое дипломатическое поведение не мо­жет быть ничем иным, как фарсом, так как он находится в ситуации, которая вовсе не позволила бы ему вести переговоры, например, как одна сила с другой силой. Если бы он поддался этому уже всем видом беседы вызванному психоло­гическому
искушению, то тогда, даже если бы ему удалось обвести собеседника вокруг пальца, это, конечно, все равно не имело бы в конечном счете, есте­ственно, никакого практического и положительного значения. Ему не остава­лось бы ничего другого, как доказывать, что он лично верит в необходимость тактического сотрудничества и обязуется лично выступить за те средства этого сотрудничества, которые еще нужно обсудить. Как знак самого первого согла­шения, который сразу создает необходимую основу доверия, сказал он, вы сна­чала должны быть однозначно готовы принять участие в нашей пропагандист­ской кампании по освобождению Клауса Хайма и других осужденных крестьян. Какое преимущество получила бы при этом КПГ, она должна знать сама. - Это могло бы, - сказал Хелльвиг, сразу стать предметом подробных обсуждений. Иве вытащил свою записную книжку и вкратце записал ход беседы. Я сразу должен написать старику Райманну, подумал он и сказал: - Хелльвиг наверняка полностью понимает, насколько трудно было бы, при том магическом действии, которое все еще вызывало слово «коммунизм», подтолкнуть крестьянство, и тем более
борющихся сельских жителей северных провинций к пониманию идей, которые представляет Хелльвиг. При ближайшем рассмотрении, однако, это именно фактически только само слово «коммунизм», которое помешало бы. Я не знаю, - сказал он, совпадает ли то, что вы говорили, с представлениями и позицией руководства вашей партии. Меня это очень удивило бы, так как те лозунги и прокламации, которые до сих пор провозглашала партия, не особенно годятся для того, чтобы вызвать слишком глубокое уважение к стремящемуся перевернуть мир коммунистическому интеллекту. Но это не имеет значения, я ценю то, что вы сказали, как возможное в пределах коммунизма мнение, и если мы хотим двигаться по этой торритории, в которую вы вступили, то я могу в очень широких рамках согласиться с вами. Никто не сможет избежать того, что­бы рассматривать марксизм, по меньшей мере, в качестве ценного фактора по­знания, в такой степени ситуация уже благоприятна для коммунизма. Также национальный соблазн силен, и я хотел бы зайти даже еще немного дальше, чем вы, и хотел бы предположить, что даже в случае отделенной от западного мира Средней Европы
с одновременной тенденцией к управляемому из Москвы продвижению мировой революции немецкая сфера власти и сфера влияния по необходимости должна будет отгородиться от России, не из соображений веса национальных немецких требований, а уже из-за технически благоприятного месторасположения немецкого промышленного аппарата. Едва ли можно пред­положить, что коммунизм, как раз потому, что он поставил себе задачу ввести полностью новые формы производства, не будет также стремиться достичь пол­ной мощности аппарата и придаст ему при этом более свободное движение, чем то, которое позволяло ему интеграционное сплетение капиталистической систе­мы. Во всяком случае, невозможно допустить, чтобы на место западных связей, обязательств и ограничений просто пришли восточные, в противном случае это означало бы вышибить национально-немецкий клин национально-русским кли­ном. Я прошу вас воспринимать то, что я говорю, не как насмешку, как раз по­тому что я, как и вы, верю в нерушимую силу нации как действительность, как всегда действующий элемент по отношению к каждой теории и каждой форме, я в состоянии идти вместе с вами
настолько далеко, и так русский пример для меня действительно ценный - как подтверждение. Я знаю, что вас, как и меня, клеймят патентованные дураки всех степеней и направлений как еретиков, но я также знаю, что, по меньшей мере, теперь и сегодня важнее, дать развиваться любому поперечному соединению на поверхности, какую бы форму оно ни при­няло, прорываться к более глубокой общности, чем заполнять улицу лесом зна­мен, а рынки криками о программах. Иве сказал: - Если я признаю нацию как исходный первоначально действующий элемент, как первую историческую си­лу, то это уже само по себе ставит задачу: речь идет о том, чтобы привести ее к ее полному и неискаженному действию, дать ей, так сказать, прийти к ее же­ланному единству формы и содержания. Поймите меня правильно! Я тоже не могу понять, почему в ней должны были совершиться не социологические пере­распределения. Если пролетариат готовится убрать прочь труп буржуазии, за­гримированный под здорового, вопреки протесту доверчиво подкупленных вра­чей, которые утверждают, что еще чувствуют пульс, и с целью предотвращения опасности чумы как можно скорее
закопать его в землю, если это требует силы, неограниченного господства, чтобы закончить классовую борьбу вместе с клас­сами, и при этом держит в своем кармане планы, которые совпадают с требова­ниями нации, то этот образ действия должен был бы возбуждать только всеоб­щее одобрение, и вряд ли есть хоть одна причина, чтобы не доверять без лиш­них слов непосредственным носителям производства, которые также должны быть наиболее непосредственно заинтересованы в производстве, в том, что они лучше всего разбираются в требованиях и необходимости преобразования про­изводства и в конструктивном плане действуют правильнее всего. Если, однако, пролетариат считает правильным и справедливым затопить давно изгрызенные ветром, волнами и погодой индивидуалистические острова экономики, то кре­стьянство нельзя будет лишать права создавать порядок в его собственной сфе­ре. То, что этот порядок при господстве коммунизма не может и не имеет права быть индивидуалистическим, в этом вы со мной согласитесь, и если вы сделали это, то и я соглашусь с вами, что он вообще не может и не имеет права быть индивидуалистическим под
каким угодно господством будущего. Уже если мы принимаем самую примитивную возможность рациональной кооперации про­мышленности и сельского хозяйства, или, если вам так больше нравится, рабо­чих и крестьян, кооперации в форме простого обмена, например, такого вида, что крестьяне говорят: Дайте нам машины и калийные удобрения, и мы дадим вам яичницу и ветчину, то, по меньшей мере, должна быть инстанция, которая устанавливает стоимости и эквиваленты. Но исходя из каких точек зрения? Ведь все равно, только из тех, которые направлены на самый большой возмож­ный результат в пользу совокупности. Эта инстанция будет, как бы она ни называлась, исполнять настоящие государственные функции, только что она при этом как раз не будет гарантировать отдельному человеку наибольшую свободу стремления к прибыли. При новом построении экономики, конечно, предпосылкой будет построение нового общества, от которого крестьянство не может быть изолировано. Пролетариат сможет через это двойное новое строи­тельство управлять средствами производства; хотя они не будут отданы в руки отдельному пролетарию, но, в конце концов, машина
будет, все же, служанкой тому, кто на ней работает. Почему, для меня, исходя из коммунистических ре­цептов, еще в некоторой степени туманно, но я готов не сомневаться в этом. Но у крестьянства уже с самого начала есть в руках самые важные средства произ­водства - земля, и оно пытается получить из нее свою ренту. Под знаком инди­видуалистического метода крестьянину в растущей мере больше не удается, даже там не удается, где он даже при частичной задаче, но следуя методу, по­пытался организовываться кооперативно. На самом деле, каждый другой метод может устроить его при этих обстоятельствах, если он только гарантирует ему сущностное ядро его деятельности, производство. Почему коллективизация сельского хозяйства не должна была быть возможна? Почему не должно быть возможно соорудить зерновые фабрики на Востоке, на маршах огромные фермы крупного рогатого скота, на пустошах большие овечьи фермы, с руководящими директорами, компетентным штабом служащих, машинно-тракторными станция­ми и складами калийных удобрений и сортировочными станциями? Это спорно, целесообразно ли это, но это возможно. Если крестьянин
первоначально вел хозяйство на своем участке и сам продавал продукты, потом он работал на сво­ем участке и совместно продавал продукты, то почему бы не предположить, что он в будущем должен будет совместно и вести хозяйство и совместно отдавать продукты. Вполне можно понять, почему бы этому и не быть возможным, но необходимо ли это - это спорно. Центром тяжести всего вопроса есть и остается частная собственность. Ну, чтобы упразднить ее теперь, для этого отнюдь не требуется коммунизм. Вероятно, утверждение, что она уже давно не существу­ет, является изменой революции, потому что оно подходит для того, чтобы скрывать фронты. Все же, для крестьянина, однако, это обстоит так: он больше не может получать ренту из своего владения, так как капиталистическая систе­ма перегрузила его, и он больше не может продать его, так как он не находит покупателя. Я точно не знаю, как обстоят дела в других отраслях экономики, но, во всяком случае, это странное явление заставляет думать, что повсюду частную собственность, если и защищают, тогда защищают только с явно нечи­стой совестью. У этого есть, вероятно, своя
причина. Причина этого также в том, что крестьянин, если ему случайно представляется случай продать свое владение, и он покидает двор, то его коллеги, по меньшей мере, смотрят на не­го с пренебрежением. Так как частная собственность - это не только экономи­чески-правовое понятие, но и одновременно, да, я не могу придумать ничего другого: нравственно-обязывающее. Что же такое, пожалуй, доля участия от­дельного пролетария в доле участии его класса, то есть, общепролетарского коллектива, во владении средствам производства, если не нравственно- обязывающее понятие? Но для крестьянина двор - это олицетворение этого по­нятия, даже тогда, если он в экономическо-правовом аспекте ему уже вовсе не принадлежит. Первоначально владение в его самой зрелой форме, в средневе­ковье, пожалуй, в этом смысле носило единый характер, - и не правильно ли, давайте на несколько мгновений остановимся, задумавшись о феномене като­лических монашеских орденов. Только капитализм, и я отмечаю истоки его предпосылок в эпохе Возрождения, разрушил это благотворительное внутрен­нее обязывающее соединение. Нравственно-обязывающее
понимание владения пропало, во всяком случае, сначала, конечно, не у всех отдельных людей одно­временно и не в равной степени, но это было в тенденции капитализма, и до­статочно наивно различать хороший и плохой капитализм, хороший капитализм каждый раз все еще заставляет себя немного ждать. Сегодня капитализм на пу­ти к тому, чтобы разрушить также экономически-правовое понятие, и останется лишь фикция частной собственности. Факт, однако, в том, что крестьянство не участвовало в этом процессе последовательно, и где оно участвовало в судо­рожном приспособленчестве, там оно отчетливо выступало против своей соб­ственной сущности, так что оно сегодня, когда система разными фокусами ли­шает его права распоряжаться своим владением, все еще не думает об этом и вовсе не может думать о том, чтобы упустить также внутреннее, обязывающее соединение, допускает, все же, вывод, что требуются другие выходы, чем окол­довывать ставший несостоятельным индивидуалистический способ производ­ства и образ жизни простым сложением владений и владельцев в духе коллек­тивизма. Так же как никогда нельзя забывать, что крестьянство
в его совокуп­ности как класс или сословие по своей сущности никогда не было и не могло быть настроенным по-эксплуататорски, также нельзя забывать, что оно по сво­ей сущности не сможет просто так принять и перенять будущие формы суще­ствования тех, кто до сих пор является эксплуатируемым. Субстанция крестьян­ства сама по себе не изменилась, и любая аграрная революция вовсе не может ориентироваться на фундаментальное изменение собственных форм производ­ства и форм собственности, а всегда только против стремлений, направленных в большей или меньшей степени на определение судьбы крестьянства, стремле­ний, которые хотят навязать крестьянству чужие формы производства и формы собственности, сегодня - против капиталистической системы, и завтра - против коммунистической. Я не рискну утверждать, что недвусмысленное и естествен­ное в России признание особых условий производства как во всех других секто­рах, также и в аграрном секторе, сразу и просто допускает вывод, что они со­противлялись акту нового придания формы и могли быть приведены в некото­рой степени терпимое созвучие с планом только путем несколько
насильствен­ного сближения двух научных точек зрения, но оно наверняка допускает вывод, что русское аграрное производство не развилось, или не развилось в достаточ­ной мере из-за ее особенных условий; так как издержки преобразования оче­видно оправдались. В Германии, однако, они не оправдываются. Это утвержде­ние, но оно достаточно ясно, если мы рассматриваем состояние аграрного раз­вития. Единственная возможность повышения урожайности лежит в усовершен­ствованной механизации. Она, разумеется, невозможна без определенного пре­образования состояния собственности, жертвой которого должны были бы пасть, однако, главным образом мелкие и парцеллярные крестьяне; но она мыслима, если крестьянство, все же, сможет в большей мере, чем до сих пор, выступать как класс или сословие, во всяком случае, как ответственное частич­ное целое, с полномочием не только наружу, но и для собственной сферы, и это в особенности после ликвидации помех от чуждого влияния, с помощью не столько, так сказать, горизонтальных ограничений общественной собственно­сти, вроде, к примеру, неорганичной величины хозяйства, а с помощью
верти­кальных, как через финансовый капитал. Если коммунизм признает это своеоб­разное положение дел, то есть, если он посчитает невыгодным пойти на крова­вый конфликт с проснувшимся к осознанию его положения и его желаний кре­стьянством, и, сверх того, посчитает невыгодным взыскивать недостающие еще самое большее двадцать процентов до наибольшего повышения сельскохозяй­ственной урожайности и доходности даже с помощью всего коммунистического мира путем безумно дорогой попытки радикального преобразования аграрного производства в - абстрактном или нет - социалистическом духе, если он готов оставить крестьянству как классу или сословию достаточно большую свободу действий, чтобы оно, под контролем государственных органов, могло рацио­нально самостоятельно регулировать свои дела, тогда коммунизм мог бы дей­ствительно показаться крестьянству не только подходящим, но даже желатель­ным. - Это значит, - сказал Хелльвиг, - если коммунизм откажется от того, что­бы быть коммунизмом по отношению к крестьянству. - Именно так, - сказал Иве. Он сказал: Пролетариат освободил крестьянство в России; потому что им­пульс
к революции лежал в рабочем. Однако в Германии импульс к революции, если мы признаем ее как национальную революцию, лежит в крестьянстве, и это задание крестьянства - освободить пролетариат. Крестьянство, а не проле­тариат в Германии сидит на ключевой позиции революции. И если мы еще раз пройдем все шансы, которые дает нам коммунизм, начиная с уничтожения капи­тализма, немедленного разрыва всех связей с западным миром, разрыва Вер­сальского договора, прикрытия тыла Востоком, разрушения и новообразования Средней Европы, вплоть до отмены индивидуалистической формы собственно­сти, вплоть до ликвидации целой исторической эпохи от Ренессанса до мировой войны, не говоря уже об искоренении всех тех сил, с которыми едва ли стоит разговаривать иначе, чем языком пулеметов, от Дунайской Конфедерации до парламентской демократии, тогда я не могу признать ничего другого, чем то, что решение в пользу коммунизма вовсе не является решением. - А чем же? - спросил Хелльвиг. - А бегством, - ответил Иве. Иве сказал: - Потому что для нас речь вовсе не идет о том, чтобы в том неповторимом историческом вакууме, в котором
пребывает мир и все мы, найти самый блестящий или самый терпи­мый выход. - А о чем же? - спросил Хелльвиг. - А о том, - сказал Иве, - речь идет о том, чтобы достичь полного развития нашей собственной субстанции. - Это слова, сказал Хелльвиг, и Иве ответил: - Это, несомненно, слова, которым мы должны придать смысл. И мы начнем с того, что мы однажды прекратим, первым делом, говорить обо всех этих ясных примерах мира. Насколько велика национальная немецкая сила, мы не можем указать точно. Итак, мы поставим ее настолько высоко, насколько можно представить; там, где она останавливается сопротивляющимися властями, точно там и проходит граница нации. Как мы, однако, дойдем до того, чтобы обогатить чужие власти нашей силой повернуть ее против нас самих? И если те чужие власти примутся бороться друг против друга, не будем ли мы при этом бороться против самих себя, сами против себя здесь на нашей собственной земле, сами против себя в нашей собственной гру­ди? Что из нашей собственной силы мы еще не вложили в систему, так много, что нам кажется почти невозможным свергнуть ее теперь - и мы должны, чтобы
свергнуть ее, снова вкладывать нашу силу, еще и еще раз, теперь уже в чужую власть? Черт бы побрал этот метод, который заставляет нас загадочно шататься целыми веками, то там, то тут примыкать к кому-то израненныму плечу, шатать­ся по всем сторонам света, жрать из каждого корыта и гадить в каждом углу, при каждой новой попытке падать в объятья каждый раз разному очередному человеколюбивому брату, чтобы потом после вполне заслуженного пинка под зад удивленно сидеть на жопе и изливать наш гнев в фекальных разглаголь­ствованиях. Черт бы побрал этот метод, который заставляет обременять нацио­нал-социалистическое движение уже в его истоках большим количеством усту­пок, чем социал-демократия в ее конце, который заставляет канцлера Брюнин- га, умного, порядочного и энергичного человека, которому мы наверняка могли бы подарить наше доверие, если бы он не владел доверием тех, к которым у нас нет доверия, изменять систему, не для того, чтобы ее свергнуть, а чтобы ее укрепить, который позволяет товарищу Тельману обнародовать свои нацио­нальные прокламации с основным ударением на социализм или, наоборот, во
всяком случае, точно по директивам из Москвы, и выступать то за гражданскую войну в России, то против империалистической войны в Китае, и партийцу Геб­бельсу провозглашать союз то с Италией, то с Англией, то с Америкой. Что бы мы выиграли, если бы мы выиграли жизнь в тени других? Тогда нас ничего не отличает от чехов, кроме численности населения? Тогда нам не остается ничего другого, если мы не хотим действовать для других, как тихо и скромно созер­цать собственный пупок, погрузившись в размышления? Вероятно, если мы гре­зим об империи, как факир о нирване, мы придем к сознанию империи, и это уже было бы предпосылкой. - И тем временем крестьянин вылетает в трубу, - сказал Хелльвиг. - Иве сказал: - Да, именно это он и делает, если он не знает, куда он принадлежит, если он не знает, что нужно делать теперь, теперь и на его месте. Если он еще существует, то только через сознание своего сословия. Итак, он должен действовать в этом сознании. Он не может исповедовать инди­видуализм, так как он обязан сословию, он не может исповедовать коллекти­визм, так как он уничтожает сословие. Он должен учиться
разгадывать каждый «изм», как то, что это есть на самом деле, как тщеславную мистификацию и оч­ковтирательство. Он должен знать, что земля дана ему, чтобы жить на ней и умереть на ней, что она дана ему, как наследие для наследования, которым он должен управлять как своим родом, что она дана для всего труда, дана как лен, но не как товар, что он ответственен перед сословием, а сословие ответственно перед целым. Это слова? Ну, они включают в себя достаточно. Они включают в себя непреклонную и неотложную борьбу против системы, они включают в себя разрыв с собственными грехами и познание собственных недостатков, они включают в себя обязательство к строгому упорядочиванию в крестьянской сфере, снизу вверх и сверху вниз, от закона отдельного двора к закону всего сословия. И если заслуженный и почтенный генерал фон Иценплиц получил от­ставку, потому что он не выполнял больше свое задание, к пользе и чести со­словия, которому он служил, и к пользе и чести нации, которой служило само сословие, то нет никаких достаточных причин, почему заслуженный и почтен­ный господин фон Иценплиц из Ицензитца не должен быть
лишен своего владе­ния и назначен председателем союза укермаркских пчеловодов, если он больше не справляется со своим заданием как фермер и не может больше служить со­словию, которому он служил, и нации, которой служит сословие. И если сосло­вие жертвовало кровью своих сыновей ради нации, то почему бы не подумать, что оно не может жертвовать владениями своих сословных господ ради нации. Ту же дисциплину, однако, которую должен требовать крестьянин от себя, он также должен требовать всюду в стране, в которой и для которой он живет. Он должен требовать, чтобы каждый, кто хочет участвовать в определении немец­кого будущего, принимал участие в его борьбе, чтобы повсюду совершился прорыв к собственному порядку. Он должен приветствовать, где в той же самой воле к нации приближается собственное требование, должен объединяться уже теперь, теперь уже завязывать связи, подавать пример в степени своей предан­ности, стать образцом воли к ответственности. Он должен, потому что без этого он не только предал бы сам себя, он предал бы также революцию, в которой как сущностно необходимое требование содержится
освобождение рабочего класса. Это только слова? Это только грезы? Не является ли это новой целью? Вероятно, слова. Но от тех, которые сталкиваются с их звучанием, от тех зави­сит все. Вероятно, это грезы. Но, дружище, владелец двора, крестьянин Хелль­виг, вам же до чертиков опротивела шумная болтовня четырех дюжин конфе­ренций, девяноста девяти отраслевых министров. Вас, как и меня, тошнит от отвращения к четырестам тысячам сухих пророков-знахарей. Все эти листовки, фельетоны и биржевой раздел справа и слева все же одна и та же ерунда. Вы, Хелльвиг, знаете, так же как я, что пришло время грезить, время мечтать с жа­ром, если все сердца высохли как спиленные на дрова деревья. Вероятно, это - не новая цель. Это старая цель, это вечная и никогда не исполненная цель. Я уважаю вас, Хелльвиг, если вы не можете иначе, чем встать на сторону нового учения. Но если вы можете иначе, тогда все равно, в каком лагере вы сидите у огня, если вы только готовы в нужный момент зажечь пожар в старой вечной империи. И так как Иве говорил громко, Хиннерк проснулся, захлопал глазами и радостно спросил: - В Третьем Рейхе? -
В последнее время мне кажется, что до тебя слишком медленно доходит, Хиннерк, - сказал Иве и поднялся. - У кресть­ян ты мне больше нравился. И Хиннерк покаянно сказал: - Ты мне тоже.

*
        Старший лейтенант Бродерманн привык отчитываться самому себе о своих чув­ствах и действиях. Он вспоминал об Иве с участием, в котором смешались боль, удивление и теплое товарищество. Ведь это именно он, молодой ординарец, в бетонном блиндаже командира боевых частей передал фаненюнкеру унтер- офицеру Иверзену сообщение о смерти его отца. Иве только посмотрел на него своими сонными непрозрачными глазами на бледном, худом, грязном лице, и сказал: «Слушаюсь, спасибо, господин лейтенант!» и сразу повалился между спящими мертвецким сном. Впоследствии Бродерманн во время своих обходов по траншеям никогда не упускал, если это только было возможно, заглянуть ненадолго в роту Иве. К сожалению, Иве, кажется, только с трудом мог присо­единиться к своим товарищам, которые были на несколько лет старше его. Не­задолго до того, как Иве получил офицерское звание, Бродерманн обязал его к определенной благодарности. На одном маленьком празднике на тыловой пози­ции офицер 1А при дивизионном штабе (начальник оперативного отдела штаба - прим. перев.) разругал внешний вид шелковой шапки Иве. Иве молча поднял­ся и
покинул компанию. Бродерманн снова уладил дело, но Иве никогда к этому не возвращался и, казалось, был почти зол на Бродерманна, наверное, потому что тот, так как порицание 1А было справедливым, оправдывал Иве его молодо­стью и разрывающей нервы службой. Но они, Бродерманн и Иве, оставались вместе в той безмолвном и естественном единстве общего пребывания на фрон­те, которое делало общение среди однополчан таким уверенным и естествен­ным, даже после поражения, и еще во время Капповского путча они, выполняя службу стрелков, обслуживали один пулемет. Но потом оба с решительным толчком осуществили решающую перемену, только оба в разных направлениях. Иве думал, что не сможет принимать присягу конституции, и вопреки серьезно­му и озабоченному отговариванию Бродерманна, пустился в авантюру с поселе­нием. Однако Бродерманн был офицером, а не авантюристом, и после долгих размышлений он решился смириться с изменившимися обстоятельствами. Так как он рассматривал свое участие в Капповском путче, и особенно после того, как он узнал об обстоятельствах, при которых происходил путч в руководстве, в конце концов, все
же, как изъян, то после роспуска его отряда он постарался устроиться не в полку новообразованного Рейхсвера, а поступил на службу в зеленую полицию безопасности, которая как раз тогда организовывалась и, как тогда казалось, должна была выполнять совсем не политические задания. Он не без труда решился на этот шаг. Естественно, он был монархистом, но так как военная присяга потеряла силу, и совсем без его содействия, ему ничего боль­ше не оставалось, если он не хотел, бесплодно сердясь и обиженно оставаться в стороне от непременно, как он считал, необходимого восстановления империи, как исполнять новую присягу и решительно придерживаться ее с тем же само­пожертвованием, с которым он соблюдал клятву, данную им знамени старой ар­мии. Так он осознанно и не щадя себя убил все оговорки, которые снова и сно­ва тайком хотели возникнуть, и если ему также никогда не удавалось совсем победить в себе гидру сомнений и искушений, то он, все же, привык к ней и даже почти научился ее приветствовать, как корректив его действий, так ска­зать, как необходимую для неизбежно необходимого в его тяжелой профессии равновесия.
То, что он искал при переходе в полицию, большое, требующее от мужчины всех сил задание на благо целого, он нашел в той мере, на которую он даже не надеялся. Его решительный организационный талант нашел там полное применение, но Бродерманн даже через несколько лет напряженной канцеляр­ской работы просил о переходе на оперативную работу, так как он теперь в своей заезженной колее больше не ощущал в полной мере удовлетворения от использования всех своих сил. Товарищи наверняка считали его карьеристом, но он не был карьеристом, он был только человеком, полностью отдававшим себя службе, его уважали, но не любили, он был строг и к самому себе, и не только к своим подчиненным, но и к своим начальникам, перед которыми он, даже осознавая, что это ему навредит, открыто высказывал свое мнение, если считал его правильным, то есть, соответствующим нуждам службы. Так что, во­преки его блестящим способностям, у него была очень медленная карьера, и он часто замечал, впрочем, без зависти, как его более гибкие коллеги обгоняют его в чинах и званиях. Но в течение всего времени он со свойственной ему цеп­костью сохранял
интерес к Иве, о странных путях которого он с определенными промежутками узнавал из коротких газетных заметок, среди внутриполитиче­ских сообщений или в судебной хронике. Он брал себе «Железный фронт» и позже «Крестьянство» и читал с замкнутым лицом статьи, подписанные -V- или «Иве». Несколько раз он даже писал Иве, откровенные, немногословные письма без намека на политику, на которые он никогда не получал ответа. Когда он позже прочитал в «Крестьянстве» призыв к бойкоту всех представителей систе­мы, он понял, почему, даже если он и не понимал, из-за чего. Он много зани­мался идеями Иве, много и качая головой. Он полностью понимал мнения и действия бунтующих, где бы они ни стояли, и у него, человека порядка и долга, никогда не было никаких обид в адрес тех, с которыми он должен был бороть­ся, и с которыми он боролся с жестким, деловым, объективным усердием, в рамках своей службы, не заходя ни на один шаг дальше необходимого. Это, ра­зумеется, не означало, что он мог бы идентифицировать себя с ними в каком- либо пункте, что он как бы механически делал то, что ему приказывали, в то время как в душе он
стоял на стороне тех, против которых направлялись его действия. Об этом вообще не могло быть и речи, все личное у него в службе было исключено так или иначе, но как раз исключать это и был только возмож­но потому, что он был полностью убежден в правильности и необходимости своих действий, и потому что это до миллиметра совпадало с тем, что он должен был бы защищать, даже если бы он не был офицером полиции безопасности. Он вовсе не старался добиться благосклонности начальников, но он был рад знать, что его мнение в самой значительной степени разделялось его вышестоящей инстанцией, и если бы это было иначе, он считал бы себя вынужденным сделать из этого соответствующие выводы. Потому действия Иве представлялись ему не столько как ужас, сколько как забота, и так как он знал Иве, он уважал его убеждения, если даже при этом он ни на мгновение не сомневался в том, что эти убеждения ошибочны, и с ними нужно бороться. При аресте Иве и в даль­нейшем при встрече с ним на ночной улице для Бродерманна, естественно, бы­ло невозможно поддаться своему первому импульсу, и немедленно установить с Иве контакт. При
встрече после собрания безработных Бродерманн, однако, до­статочно отчетливо почувствовал, в каком столкновении чувств пребывал Иве, и он знал, что Иве понимал, что его поведение означало просто отсутствие по­зиции или, по меньшей мере, отсутствие правильной позиции. Очень далекий от того, чтобы это его как-то задевало, Бродерманн, тем не менее, искал случая для беседы с Иве, но при своих расследованиях должен был с ужасом устано­вить, что Иве не был зарегистрирован в полиции. Можно было сомневаться, обязан ли был он сообщить об этом, но он не сообщил, и он также вовсе не ста­рался выяснять это, выходя за рамки его соответствующих обязанностей. Все же, он тем более усердно проследил за случаем, который свел его в одной ком­пании с доктором Шаффером, и, услышав, как тот что-то говорил об Иве, по­просил его поспособствовать и устроить ему встречу с Иве. Шаффер пообещал ему это и, пустившись с Бродерманном в более длинную беседу, обрадованный тем, что открыл живого, воплощенного и последовательного представителя «си­стемы», редкий экземпляр почти вымершего в образованных и необразованных кругах вида, от
которого он ожидал импульсов самого разного рода, пригласил его принять участие в его вечерних встречах, на которые Иве привык прихо­дить довольно регулярно. У Бродерманна никогда не было много времени для того, что он называл интеллектуальными забавами, но перспектива благоразум­но побеседовать с Иве, побудила его уже при следующем случае появиться у Шаффера. Конечно, вскоре вся среда показалась ему не подходящей для серь­езного и личного разговора, но, вероятно, как раз необходимость незаметно втиснуться в беседу предотвращала ситуацию, которая согласно характеру по­следней встречи могла быть только очень неприятной для начала. Потому он ждал Иве и сидел, точно как и всякий, кто в первый раз пребывал в этом кругу, молча в углу, осматривая присутствующих, и тщетно старался из отзывов от­дельных господ составить себе впечатление о характере и направленности кружка. Особенно о докторе Шаффере он вообще не знал, что ему думать, и это, по понятным соображениям, было ему неприятно. Он выпрямил спину и си­дел прямо и в ожидании, как будто он упирался в землю невидимой шпагой вместо оставленного в вестибюле
охотничьего ножа. Странное общество, думал он и находил, втянув подбородок в воротник, каждого отдельного члена в неко­торой степени сомнительным. Не говоря уже о двух индийцах, которые, кажет­ся, не могли терпеть друг друга - вероятно, один из них был индусом, а другой мусульманином, думал он, но это были только северный индиец и южный инди­ец, там был еще один молодой человек, который со сморщенным лбом при освещении нескольких актуальных событий перешел на, скажем так, уж слиш­ком простонародный тон, и которого он считал то коммунистическим партийным агитатором, то редактором какого-то слишком радикально правого еженедель­ника, и который оказался, наконец, социал-демократическим профсоюзным секретарем. Никогда Бродерманн в белокуром парне, который со своей значи­тельно прокуренной трубкой ругался и хулиганил на диване и время от времени извергал хрюкающие звуки, не узнал бы редактора торгово-коммерческого от­дела газеты «Берлинер Тагецайтунг», и он должен был сказать себе, насколько удивительно было для него узнать в прекрасно одетом господине с неслыханно аристократичными манерами и деликатной
сущностью того самого человека, которого он встречал как влиятельного функционера в русском посольстве, между тем как имя небрежно одетого и с грубыми манерами встревающего в беседу с подбором более или менее заученных фраз из коммунистического лек­сикона индивидуума указывало на наследника одного из самых известных немецких дворянских родов. Также он никогда не мог бы предположить, что господин, который с красноречивыми словами выступал за рассматривавшуюся в перспективе щедрую политику поселений на востоке, был крупным землевла­дельцем, а господин, с таким прекрасным усердием защищавший политику профсоюзов в области заработной платы, был авторитетным представителем машиностроительной промышленности, и, все же, это было именно так. Но как раз этот странный раздор между впечатлением и явлением, с одной стороны, и фактом и мнением, с другой стороны, в его кишащей парадоксами интерферен­ции возбуждал у всегда требующего ясности духа Бродерманна самое сильное негодование. Неконтролируемое притесняло его, и он окапывался в жестком внутреннем сопротивлении как в крепости. Он мог бы все то, что важничало
там вокруг него, сбросить с себя одним пожиманием плеч, но он должен был согла­ситься, насколько большой была опасность; так как то, о чем здесь говорили и представляли, явно представлялось и говорилось, и от этого он не мог укло­ниться, совершенно серьезно, вся беседа вращалась, все же, на таком уровне, который не допускал сомнений в том, что речь здесь шла не о безответственных литераторах, а о людях, которые, вероятно, делали то, что было не их делом, но они делали это с претензией на то, что в определенное время их услышат и воспримут. Не всеобщая и все-таки очень откровенная критика существующего положения, представителем которого чувствовал себя Бродерманн, даже если он пришел и не в форме, возмущала и беспокоила его, а тот четко фиксируемый факт, что эта критика была направлена концентрически, так что существовал повод думать, что господа, которые высказывали эту критику со столь дешевым мужеством, в тот момент, когда им пришлось бы принимать ответственность за изменение существующих недостатков, снова разошлись бы в разные стороны. Бродерманн по праву всегда был очень далек от того, чтобы
чувствовать себя допотопным, и если и да, то он всегда ясно видел ту высокую степень стропти­вости, которая охватила широкие массы народа, и его не удивило бы найти эту строптивость даже у тех, которые не только были полностью заинтересованы, но и должны были понимать, что как раз они-то и должны сопротивляться этой строптивости, но что мог бы он сказать в ответ на законченный цинизм, с кото­рым один господин лет за тридцать, который как раз подробно сравнивал опре­деленный период в культуре древних арауканцев с современностью, как узнал Бродерманн, был профессором ассириологии и, вероятно, из какого-то протеста против какого-то учреждения только редко позволял стричь себе волосы, моти­вировал свое вступление в Демократическую или Государственную партию сло­вами, что сегодня люди благодарнее всего, если кто-то к ним приходит? Это было тем, что беспокоило его: быть обязанным принимать всерьез то, что нель­зя было принимать всерьез. И в нем возникало настроение, которое заставляло его, такого сдержанного человека, бояться, что он при защите единственной ответственной позиции с гордостью одинокого бойца
должен был отбросить от себя щит его достоинства. Когда Иве вошел вместе с Парайгатом, он не сразу узнал Бродерманна. Он вошел на цыпочках, и ни с кем не поздоровавшись, как тут было принято среди опоздавших, чтобы не мешать обсуждению, взял себе стул. Бродерманн наполовину приподнялся, и Шаффер любезно кивнул ему, не прерывая свою речь. Теперь Иве посмотрел Бродерманну в лицо, он медлил мгновение, потом едва заметно кивнул ему, сильно покраснел и сел напротив него. Шаффер окинул Иве и Бродерманна удивленным взглядом и сказал, что, во всяком случае, было бы ошибкой рассматривать непонятную для немцев французскую позицию по поводу предложений Гувера очень примитивно как продиктованное только реакционным упрямством или ненавистью к Германии, также вряд ли допустимо с благосклонной объективностью объяснять француз­ские тезисы психологически, как последствие, например, формально- юридической настроенности французского духа или требование безопасности, например, лишь как последствие воспоминания о разрушениях войны в восточ­ных департаментах. Иве думал, Шаффер удивляется, что мы, Бродерманн и я, как старые
боевые товарищи не бросаемся друг другу на шею. Старые боевые товарищи! Но если мы узнали на войне общее для нас сходство, то оно было в том, что каждый из нас должен был, черт побери, совсем в одиночку искать се­бе свою дорогу и свою позицию как можно дальше от любого группового эгоиз­ма. Так как французское стремление к гегемонии, которому противостояло бы, по меньшей мере, такое же сильное и такое же естественное немецкое стремле­ние к гегемонии, исходит от более глубокого течения, чем, если бы оно могло бы осознаваться только из психологических, или только из политических обсто­ятельств и геополитической ситуации мог. Во всяком случае, речь шла бы не о политическом направлении воли, а об историческом, которое принуждает ис­кусство государственных деятелей, каковы бы ни были их намерения, к своей линии. В принципе, уже с момента первого пробуждения немецкого сознания единственный, всегда неизменный факт определял немецкую и, сверх того, ев­ропейскую судьбу! Это - существование империи, естественно, не исключи­тельно одного из разнообразно преходящих политических образований в центре Средней Европы,
а всего изобилия мыслей и чувств, снов и тенденций, которые выходили из понятия «империя». Любая немецкая попытка исполнения этого понятия всегда должна была по необходимости вызывать на первый план все по их сущности ненемецкие силы. Поэтому не могло удивлять, что реформация в ее своеобразном ценностном содержании, как, например, в хорале Лютера, без сомнения, еще долго после ее первого исторического успеха, должна была ока­зывать и оказывает, если не в видимых достижениях или в желаемом действии, но, все же, в тенденции вплоть до сегодняшнего дня свой по прежнему дей­ствующий эффект, - сказал Шаффер и взглянул поверх голов на Парайгата, который, похоже, был с этим согласен. Ну, первая отчетливая французская по­пытка того же движения привела даже к стремлению короля Франциска Первого участвовать в выборах на трон германского императора, тогда как его против­ник Карл Пятый, благодаря дальновидной династической политике его дедушки Максимилиана Первого, также наследник Испании, несмотря на войны с турка­ми и распад Италии был снова и снова вынужден зажимать Францию в тески. Если бы мы не могли
отказаться от придания картине психологического округ­ление, то нужно было бы сказать, что, очевидно, во французском сознании со­всем иначе, чем в немецком, отдельные эпохи истории могли бы рассматривать­ся как таковые и сами по себе, они могли бы как исторические примеры, так сказать, вытаскиваться в качестве интересных, но трезвых сравнений и снова возвращаться в папки в образцово оснащенный архив, стоит изучать Платона и Аристотеля, Эразма Роттердамского и Вольтера, жизнь Жанны д'Арк и даже
        Наполеона с пользой, но из этого для француза не могла бы выводиться обязы­вающая сила для здесь и теперь, тогда как для нас немецкая история как раз была отнюдь не единственным поэтапно прогрессирующим процессом, а в ка­кой-то мере постоянной кристаллизацией и растворением одного и того же ма­териала, и еще сегодня обращается к нам глубокий взывающий голос Платона, еще сегодня Майстер Экхарт думает о том же, о чем мы всегда снова и снова забывали думать, сейчас и прямо у нас все еще и снова и снова идет та же борьба, которую вели от Гогенштауфенов до Бисмарка, и каждая отдельная эпоха - это постоянное напоминание и требование выполнять то, что было же­лаемо сегодня. Как раз это отсутствие «преодоленного» во французском пони­мании мистического сознания, и придало французской политике удивительно большую гибкость, и в то время как для нас каждый союз был, в конце концов, несчастным, но священным союзом, для французов каждый союз от Людвига XI и Наполеона до мировой войны всегда был красивым и полезным, но совершен­но несвященным делом. Однако эта подвижность придала французской полити­ке не только
внешний вид, но и факт честности. То, чего хотели французы, того они хотели на самом деле, тогда как нас историческая ретроспектива всегда заставляла хотеть чего-то другого, чем то, с чем мы с радостной надеждой включались в уже тщательно подготовленный и занятый другими план. Так до­шло до того, что мы всегда появлялись миру как самый реакционный и в то же время самый революционный народ, чтобы иметь дело с которым, полезно было всегда быть готовым к любой неожиданности. С этим тесно связана невозмож­ность понять характер немецкого стремления к власти. Если мы и были, как назвал нас Достоевский, протестующей силой, то, все же, наш протест всегда был протестом ради империи, и в тот момент, когда мы были уже близки к ис­полнению империи, мы одновременно порождали протест и озлобление у всех наших соседей, и у французов в первую очередь. Так предчувствие империи воздействовало широко, и где бы оно ни прививалось в отдельных высоких фи­гурах, велико было желание вырвать эти фигуры, по крайней мере, из немец­кой сферы и растворить в чем-то другом, и придать им хоть и уважаемое, но нравящееся всем
наднациональное духовное происхождение; если даже вообще не стремление непривлекательные в какой-то степени для нас самих фигуры, которые с высоким достоинством действовали против этого достоинства, с уве­ренным инстинктом как противодействие империи затащить в свою собственную область, как, например, Карла Великого, которого они там сами с чудесной уве­ренностью, как само собой разумеющееся, обозначали только как француза. На самом деле, при каждом акте немецкой истории, которая как история представ­ляла собой постоянную борьбу за империю, мир наполняется эхом от отражаю­щихся обвинений, которые немцы бросали в адрес французов, а французы - в адрес немцев. Какими бы разнообразными не были эти обвинения, всегда мож­но было прочувствовать их суть: другой стремился к гегемонии в Европе. И в действительности мы спрашивали себя, кому бы ни принадлежала эта гегемо­ния, то всегда были готовы в достаточном количестве доводы и контрдоводы, но в одном можно было быть уверенным, в том, что она должна принадлежать только одному из обоих народов, только одной из обеих наций, и что та нация, которой эта гегемония
не принадлежит, как нация, то есть, как народ, который должен выполнить историческую миссию, больше не мог бы существовать. И какой бы переменчивой не была бы игра, если в нее было вложено наивысшее применение всех сил, то выигравший всегда ставил бы такие условия, которые должны были рассечь мускул, который мог бы дотянуться до империи. Франция знала, насколько велика угроза, и потому она должна была пробовать теперь и сегодня то, что она никогда в этом виде не пыталась пробовать, кроме как в Нантском эдикте, что само противоречило бы существу французского метода, так как ограничивало бы его гибкость, а именно, продавливать договор с оче­видным определением, что он действовал бы вечно и неизменно. Но, кроме то­го, Франция в полной последовательности организовала еще полмира, и даже если это произошло в такой нейтральной форме как Лига Наций, то, все же, Ли­га наций исходила из договора, и пусть даже все представленные в ней народы слушали, читали и распространяли Женевские тезисы о мире и справедливости с улыбкой авгуров, то во Франции нет, так как, все же, для Франции мир - это гарантия ее
гегемонии, и справедливость - это действительно исходящий из ее сердца лозунг, наивысшая политическая благодетель, к которой она прилагает все усилия, так как все, что делает Франция, - как приятно - должно быть справедливым, ведь это же служит миру. Но мы видели то, чем это было для нас фактически: Лигу Наций как антиимперию, - сказал Шаффер и посмотрел на Иве, так как именно в беседе с ним отшлифовалась эта мысль. Но Иве молчал. Он тоже не смотрел на Шаффера, его близко посаженные глаза были направле­ны на верхнюю пуговицу форменного мундира Бродерманна. Бродерманн тоже молчал, но слушал он с напряженным выражением лица. Также когда теперь обсуждение стало более живым, с интересными открытиями о китайско- японском конфликте и своеобразной позиции Франции, которую совсем не по­нимали ни другие страны, ни сам французский народ, и, в действительности, речь шла о южнокитайских интересах, которые касались только маленького круга капиталистов, и о разделении сфер влияния, которое было понятно, ис­ходя с индокитайского базиса, ни Иве, ни Бродерманн не участвовали в беседе. В дальнейшем, конечно, каждый из
обоих однажды брал слово для коротких замечаний. Это было, когда Шаффер говорил о роли буржуазии, о том, как она выкристаллизовалась в своей политической форме господства, и пытался дать отдельные определения слова «буржуа», чтобы подтвердить, наконец, издалека господство буржуазии как воздействие антиимперской идеи. Тогда Бродерманн вежливо и с заметным смущением спросил, не создала ли как раз французская революция то понятие, которое было в полной мере необходимым для всякого государственного строительства, и упоминания которого в разговоре он до сих пор ждал напрасно: понятие гражданина? Так как Шаффер в тот момент не по­нял, шла ли здесь речь о колкости или о серьезном возражении, и если да, то из какого угла оно исходило, он обошелся несколькими любезными замечания­ми. Но затем начал говорить доктор Заламандер, который вернулся из Парижа, когда чрезвычайное постановление ввело замораживание банковских счетов, и который теперь отчетливо создавал впечатление, что он больше не понимал мир. - Но что же произойдет, ради Бога, - спросил он, - с немецким духом, ес­ли Третий Рейх наступит? Вообразимо ли
все же, что достигнутая с таким тру­дом духовная свобода теперь будет подавлена, связана по рукам и ногам, и с безграничным ущербом для немецкой культуры вынуждена будет уйти за гра­ницу, в ссылку? Тут Иве заметил, что он не может знать, как будет исполняться господство Третьего Рейха, но когда он думает, что эта духовная свобода, по меньшей мере, двенадцать лет, могла расцветать и расцветала самым пышным светом, в полную силу, так как имела в своем распоряжении аппарат, велико­лепнее которого трудно было бы себе представить, и применяла этот аппарат в самую полную силу, с тем успехом, что ей теперь угрожают как раз те силы, которые испытанные представители духа непрерывно и всеми средствами разу­ма старались испугом загнать в их самые темные норы, тогда легко можно было бы думать, все же, что произойдет с вами, господин доктор Заламандер, и с те­ми, в защиту которых вы повысили свой голос - а именно, ничего. Ничего с ни­ми не произошло бы, они спокойно, уверенно и в мире продолжали бы писать, и никто бы это не читал. Шаффер не одобрил этот поворот беседы, радостно по­качивая головой, и с мягким
словом вернул обсуждение, которое грозило разо­рваться на куски, опять на правильный путь. Из всего того, что мы обсудили, - сказал он, - следует, что любой немецкой политике нужна точка ориентации, которая, по сути, уже была дана. Что мы осуждаем в существующем положении, это, на каких бы позициях мы ни стояли, отсутствие вообще точки ориентации, которая позволяла бы действовать в долгосрочной перспективе. Невозможно ответственно зафиксировать эту точку. Причина того, что это невозможно, ле­жит в системе. Старший лейтенант Бродерманн рывком, как ястреб- перепелятник, повернул голову, но ничего не сказал. Неужели мне весь этот вечер придется болтать в одиночку, подумал Шаффер, я должен заставить эту колоду там затрещать. Потому что, - сказал он, - по всему своему происхожде­нию и по всему своему виду система не в состоянии проводить что-то иное, кроме рациональной техники политического. То есть, она вынуждено всегда делать точно то, что предписывается ей другими политическими силами. Одна­жды лишившись гегемонии, она не может обманными маневрами скрывать, что фактически она является инструментом
властей, у которых есть вненациональ­ные интересы. Какую бы политику система не пыталась проводить, она никогда не будет той, за какую себя выдает - национальной политикой. - Господа, - сказал Бродерманн, откашлялся и поводил пальцами в воздухе, как будто схва­тил рукоятку невидимой шпаги, и хотя он и был возбужден доктором Шаффе- ром, всем оставалось очевидным, все же, что это не могло быть вежливостью по отношению к хозяину, что побудило Бродерманна обратить свои слова непо­средственно и исключительно к Иве. - Господа, - сказал Бродерманн, - вы здесь говорите о системе, в последнее время стало очень модно говорить о си­стеме, это ведь очень простое и удобное понятие, но я не знаю, в чем тут дело, то ли я слишком глуп для этого, или причина в способе общественного просве­щения, я серьезно старался, но я все еще не понял, что вы, собственно, пони­маете под «системой», что вообще это такое, «система». Я могу, пожалуй, вооб­разить это, если обобщу все то, что я услышал и прочитал о системе и против системы, но здесь недостает того, что говорило бы за систему, этого просто нет, если говорить о том, что
можно услышать и прочесть. Речь идет, похоже, о чем- то, что, кажется, состоит только из отрицательной стороны, что по качеству во­все не может стать очерченным, и если я также очень далек от того, чтобы предположить, что система влачит таинственное существование только как плод недовольной фантазии, то вы должны, все же, позволить мне при всем множе­стве точек зрения помочь с моим скромным участием заполнить очевидные про­белы в обсуждении, если я скажу, о чем же можно было бы говорить как о «си­стеме», пусть это даже и не то, что вы, вероятно, понимаете или хотите пони­мать под этим словом. И вы также должны позволить мне, обозначить это вкратце просто как «систему», чтобы избежать всех описаний, которые не спо­собствуют необходимой ясности. Итак, система, это ничто иное как то, что не может показать никакое движение или идея, какой бы великой она ни была и какими бы внушающими успехами среди масс она бы ни пользовались, а имен­но, говоря просто: результат. А именно тот результат, который, судя по тому, что я здесь от вас услышал, должен был бы очень прийтись вам по вкусу, вы­звать ваше одобрение:
этот результат как раз и есть сохранение империи. Это, вероятно, может вас удивить, возможно, вы пока еще ничего такого не слыша­ли, но к настоящему результату относится что-то, что и для вас, раз уж вы про­исходите из самых различных профессий, хоть это и не стало слишком явно в ходе разговора, не может быть чуждым, а именно: происходить анонимно. Вы знаете, что граф Шлиффен, человек, который сделал наследие Мольтке, прус­ско-немецкий генеральный штаб таким инструментом военной способности, ка­кого еще не видел мир, дал своим офицерам личную инструкцию, которая зву­чала так: больше быть, чем казаться. И всюду там, где речь идет о том, чтобы выполнять настоящую деловую работу, детальную работу, которая вообще де­лает возможной работу на длительную перспективу, должен действовать этот принцип. Это прусский принцип и это общенемецкий принцип, как только мы рассматриваем сущность государства. Ну, этот принцип действует еще сегодня или действует сегодня снова, также и там, и даже как раз там, где вы и с вами те, которые превосходно умеют занимать немецкую общественность своими требованиями и проблемами,
вовсе не предполагают его существование, а именно - в системе, которая отнюдь не стоит под светом общественности и по своему кругу задач вовсе не может там стоять. Я сказал, что система это ре­зультат, анонимный результат, несомненно, но это видимый результат, из кото­рого вы все, господа, как вы тут собрались для полезных бесед, в высшей сте­пени извлекаете себе пользу, да, в котором вы, хотите вы этого или нет, с большей частью ваших действий, все равно, личного или официального харак­тера, в весьма существенной степени имеете свою долю участия. Я, само собой разумеется, чтобы не было ошибки, не имею при этом в виду, что вы извлекаете пользу из того, что организуете протест против системы, хотя это тоже стало прибыльным занятием, но я думаю, что сохранение империи, даже если бы форма, в которой это сохранение происходит, и не могла бы понравиться вам, вообще позволяет вам здесь, в такой живой беседе, несмотря на ваши различ­ные позиции, так единодушно констатировать, что все должно измениться. Я говорю, что система сохранила империю, и без системы она была бы сегодня ничем иным, как пешкой в игре
чужих держав, во всех ее частях, вплоть до са­мой последней частной сферы, кучей цветных кирпичей, из которой каждый политический пешеход мог бы брать себе часть, если это ему захотелось, но вовсе не зданием как сегодня, конечно, плохим зданием, в котором протекает крыша, и в котором царит страшная теснота на лестницах и в комнатах, но в котором вы, все-таки, можете жить, можете иметь свой домашний очаг, и это то, о чем вы думаете, когда даете ответ на вопрос, где ваше место. Вы в этом доме можете, и это вполне естественно, раз уж в нем один сидит на другом, вступать в споры, на словах или физически вцепиться друг другу в волосы, но если вы начинаете самостоятельно пробивать стены дома, то ваше объяснение, что вам, мол, стало слишком тесно, тоже никого не обманет относительно того, что вы совершили преступление, и как раз на этот случай, конечно, существует поли­ция. Так как важнее всех частных интересов - сохранить то немногое, что оста­лось нам, и на этой базе в медленной, но жесткой и настойчивой работе восста­новить то, что у нас пропало. И здесь не помогут никакие печали о прекрасном прошлом,
будь оно далеким или близким, не помогут здесь и никакие, даже са­мые пылкие грезы о будущем, здесь поможет исключительно трезвое осознание того, что нужно делать теперь и сразу, и то, что нужно будет делать в дальней­шем, можно будет подготовить с точным расчетом. Так что, господа, не считай­те, все же, людей, которых вы причисляете к системе, идиотами или преступни­ками, не считайте их охотниками за личными интересами или партийными фа­натиками, не ослабляйте из-за этой ошибки вашу собственную позицию! И не пробуйте, все же, копаясь в мелочах, выдергивать неизбежности, которые про­махиваются мимо сути дела, этим вы только и создаете неизбежности, характер которых, когда будет слишком поздно, весьма вас удивит, и вы будете клясться всем в мире, что вы к этому ребенку не имеете никакого отношения и ни в чем не виноваты. Вы можете быть уверены, что я, который как королевский прус­ский офицер служил в старой армии, не без труда принял решение служить республике, тем более что у нее тогда был существенно иной вид, чем сегодня, что я пришел к моей задаче с трезвым взглядом и с совершенно критическим
пониманием, и чувства, которые я испытывал к людям, которые тогда взяли в свои руки государственную власть, были очень далеки от того, чтобы быть чем- то иным, чем глубоким недоверием. Что другое могло бы подвинуть меня к это­му шагу, если не уверенность в том, что необходимо отдать все силы на службу задач, которые напирали со всех сторон. И я могу сказать вам, господа, если есть люди, перед которыми я прикладываю руку к шапке и говорю: «Мое по­чтение!», то это те люди, которые создали систему, которые своей непоколеби­мой позицией спасли империю и показали такой политически зрелый дух, кото­рый я сам никогда не предполагал в них. Я говорю это вам, вы можете долго искать по всем немецким землям, пока не найдете такого государственного дея­теля, который объединяет в себе столько достоинств, как Отто Браун. И если я могу осмелиться войти в область аналогий, в которой вы чувствуете себя, как дома, то я не мог бы сказать вам ничего другого, кроме того, что чудесные вза­имоотношения, которые создали основу для единства империи, взаимоотноше­ния между императором Вильгельмом Первым и его канцлером
Бисмарком, нашли сегодня свой аналог во взаимоотношениях между господином рейхспре- зидентом и канцлером Брюнингом. Несомненно, я не могу поддаться ошибке и считать все существующее сегодня хорошим, великолепным и прекрасным, ни­кто не может сказать такое, и уж точно никто из ответственных людей. Речь здесь идет не о том, чтобы восхвалять или изображать все в мрачных тонах, а о том, чтобы распознать ситуацию, понять ее такой, какая она есть, такой, какая она стала, и какие возможности для будущего она предлагает. Ведь не было случайностью, что как раз из борьбы противостоящих друг другу сил справа и слева, с запада и востока, с севера и юга, сверху и снизу и произошла империя в ее современном виде, система, и если вы будете искать мистические силы, то я могу показать вам урны, где можно найти одну из них, там, где из невообра­зимой путаницы усилий и направлений, мнений и фактов, порядков и эманси- паций, гремящих выстрелов и подписанных договоров, голода, насилия, надеж­ды и опасности снова образовалась империя, которая смогла охватить и выне­сти это все в себе, не разорвавшись на части, и в которой
сегодня, где следова­ло бы говорить только о по-деловому решаемых проблемах, мог бы быть сделан дальнейший шаг к консолидация ее формы и к укреплению ее внешнеполитиче­ского положения, если бы снова не зашумел весь этот ведьмовской шабаш, свя­зывая силы, которые с таким трудом были освобождены для великих задач бу­дущего. Я не хочу не видеть, насколько серьезны причины, которые привели к этому новому натиску, но спросите себя сами, так ли безусловно порождены эти причины системой, или они происходят скорее из сфер, на которые сама систе­ма не может оказывать непосредственное влияние, и чтобы добраться к ним было бы необходимо отсутствующее сейчас доверие всех участвующих сил. Но создать это доверие для этого задания, это и является частью необходимой те­перь внешней политики, заданием, для выполнения которого системе, однако, требуется как раз также доверие тех, кто должен был бы быть самым непосред­ственным образом заинтересован в устранении причин, которые теперь и за­пускают бурю против системы. Никто не должен отказывать в чувстве доброй воли этим людям и движениям, которые ошибочно полагают, что
не могут ока­зать системе такое доверия, но чтобы узнавать настоящее положение вещей и изменять их к лучшему, для этого как раз нужно нечто большее, чем самая кра­сивая сила убеждения и самая чистая и самая энергичная воля, для этого тре­буется также объективное владение материалом, и это как раз так, что матери­ал можно охватить и понять только там, где он стекается, и все официальные статистики и исследования, вся профессиональная и политическая детальная работа, все знания народной души и внешнеполитических, внутриполитических, административно-технических и народнохозяйственных требований не могут убрать препятствие, которое стоит между лабораторией ученого, партийным бюро, редакцией, с одной стороны, и ответственным ведомством, с другой сто­роны; так как здесь плоды исследований существуют в концентрированной форме, здесь автоматически регулируется ежедневно изменяющаяся картина, только здесь одна черта за другой соединяются в обширный план, соотношения величин ставятся на правильное место, здесь выясняется, с чего следует начи­нать, и в каком размере и каким способом следует применять силы. Это
так, и так как это так, и так как это нельзя изменить, чтобы сразу не сделать при этом невозможным всякий ответственный образ действия и не разрушить состав им­перии, и потому что это так, никакое изменение власти ничего не сможет изме­нить в существующих отношениях. Что может значить, если тот или другой от­ветственный руководитель немецкой политики уходит и освобождает место дру­гому, что это уже может значить, если бы даже весь управленческий аппарат одним махом был бы занят новыми людьми, но система остается, так как остает­ся необходимость постоянного и непрерывного достижения результата, и пусть даже это будет сказано слишком много, если я говорю, что законы этого дости­жения результата однозначны и ведут независимое от человеческого желания существование, то они, все же, как раз обладают органической силой, которые лучше представляют волю народа, чем любой парламент и любое общественное мнение. Да, господа, факты не убегут от вас, и если даже вы с такими энергич­ными жестами выступаете против них, они остаются, и они хотят формироваться и обрабатываться, и даже в том предполагаемом случае, что
революция, едино­душно осуществленная волей всего народа, смоет прочь систему, так, как она растормаживалась в трудной кропотливой работе, то пусть даже вся организа­ция переорганизуется, полезный эффект от вещей останется точно тем же, и если, возможно, и может ускориться темп, с которым формируется и может ис­пользоваться этот полезный эффект, то его величина не может измениться. И чтобы достичь этого, нам для этого не нужна никакая революция, нам для этого нужно доверие всех к системе, устранение дурацких препятствий из силы вос­ходящих идей, которые становятся против системы, вместо того, чтобы внутри нее в плодотворном сотрудничестве с жизнью в связи и по цене так или иначе только возможных успехов победить самым экономным методом. Потому что на самом деле система - это не неподвижный аппарат, машина, маховик которой крутится впустую и тогда, когда работа приводных ремней закончена, - это все же не питаемый доктринерским маслом мотор, который останавливается, стоит лишь закончиться этой смеси, нет, система это живое существо, и оно живет за счет идей своего времени. Что же тогда такое
рациональная политическая тех­ника? Да, определенно, система позволила войти в Лигу Наций, и что это зна­чило другое, если не начать борьбу посреди земли так называемой антиимпе­рии, борьбу за немецкое существование, борьбу, которую иначе нельзя было вести нигде, потому что как раз тут фактические требования политики также оказывается сильнее всех идеологий, и потому что как раз Лига Наций стала теперь полем концентрации, на котором эти политические требования объеди­няются для борьбы. Исключать себя здесь значило, с самого начала отказаться от самых сильных внешнеполитических возможностей, возможностей, которы­ми, конечно, можно пользоваться только с самой рациональной политической техникой, но для какой цели, ради какой цели, все же? Почему для нас не должно быть возможным, с нашей политической техникой при собирании анти­империи, чтобы оставаться при вашем способе выражения, смочь достичь тех же национальных успехов, каких, например, в свое время Талейран достиг для Франции в органе Священного Союза, Венском конгрессе? Ведь теперь это мы, которым представляется случай схватить противника за его
идеологию, и таким образом заставить его быть обязанным принять нас как партнера, так как он уже надеялся на веки вечные не допустить нас к борьбе за империю на его плане, там, где он наиболее уязвим. Я с удовольствием хотел бы, и система охотно хотела бы признать, что всюду в империи что-то движется и бурлит в серьезных стремлениях охватить существо политики, и из всей этой неразбери­хи. Несомненно, может быть вычеканена большая и далекая точка ориентации, но, господа, я утверждаю, что эта точка ориентации и так уже давно существу­ет, что она становилась действительной, по меньшей мере, в то мгновение, ко­гда, и вы в этом тоже не сомневаетесь, более или менее необходимое для не­прерывного внутреннего развитие стремление к свободе приводило само себя к окончанию, так как государство, которое приравняло себя к обществу как регу­лятор интересов, так сказать, обособлялось, становилось самостоятельным, проявляло большую экономическую и политическую инициативу, канцлер в не­слыханной до той поры степени отделял правительственную власть от парла­мента, на который вы нападаете, создавал, одним словом,
конкретное консти­туционное состояние, которое с его государственно-авторитарной тенденцией должно было бы как раз очень прийтись по вкусу национальным кругам. Вы, господа, разумеется, можете жаловаться, что великий акт преобразования, для которого с помощью этого факта освобождается путь, не происходит согласно обширному, открыто представленному и всюду ясному плану, вы, конечно, определенно можете жаловаться на это, но пожалуйтесь на самих себя, на всех тех, которые из-за своей оппозиционной настроенности к системе делают не­возможным большое и единое действие, стоят в стороне, вооруженные недове­рием, вместо того чтобы готовиться к тому, чтобы наполнить кровью своего со­трудничества организационный скелет и дать ему обрасти плотью своего жиз­ненно необходимого творческого действия. Вы принуждаете систему, чтобы она теперь действовала шаг за шагом, чтобы она тут и там обращала едва ли пере­носимое для общественности внимание на частные интересы и применяла пол­ную силу только там, где все другие заканчивали со своей мудростью. Вы може­те ссылаться на то, господа, что только в момент самой жестокой
нужды, самой крайней необходимости, система начинала вмешиваться, да, конечно, вынуж­денная этой необходимостью, но кто, все же, говорит вам, что возможность для такого вмешательства с самого начала не лежала в тенденции этой системы, что в этой системе не была заключена воля к вмешательству тогда, когда время для этого назрело, а не раньше и не позже. Сегодня время назрело, и вы можете быть недовольны, когда рассматриваете нынешнее положение, которое дей­ствительно «ни рыба, ни мясо», но кто же вам сказал, что это состояние не временное, что в нем уже не кроется воля через поддержку банков, через ши­рокомасштабное вмешательство государства в банковскую сферу, экономику, общество, через расширение общественной экономической деятельности, через финансовый контроль достичь принципиального структурного изменения эко­номики вообще, и вместе с тем добиться тотальности государства, которая для нашего, и если я вспомню прусскую историю, не только для нашего времени является настоящим и единственным средством, чтобы принуждать волю нации к жизни к сильному и овладевающему всем и, в конечном счете,
героическому напряжению. Так что вы, господа слева, восторгающиеся Россией, и вы, госпо­да справа, те, что в восторге от Италии, и вы, господа, которые пока еще не определились, справа они или слева, конечно, можете пристально глядеть на великолепную империю будущего, но здесь, под, с и над вами растет потихонь­ку государство, которому не нужно оглядываться по всем сторонам света за примерами, здесь растет немецкое государство в соответствии с немецкими тре­бованиями, формируется, разумеется, под давлением всего мира, как и каждая истинная жизнь формируется под давлением окружающей среды, но формиру­ется оно из немецкой субстанции, из горькой нужды немецкого положения, и несет в себе точки ориентации, которые вы так рьяно пытаетесь выловить жер­дью в тумане. То, что гигантский процесс немецкого преобразования происхо­дит медленно, это верно, что он происходит целеустремленно, я могу вам рас­крыть, что он несет в себе все зародыши немецкой надежды в себя, что он как бы колчан для всех стрел немецких страстных желаний, за это вы можете пору­читься, вы все, если вы уже теперь не предпочитаете выстрелить
в «молоко», так что тетивы луков зажужжат. Бродерманн дышал глубоко, он говорил: - Я знаю об упреках, которые предъявляют системе. Одни говорят о холодной со­циализации, для других она недостаточно социалистическая. Ну, вы можете обозначать ее, как хотите, но точно можно сказать одно, а именно то, что эта система стремится к формам, которые с наибольшей уверенностью представля­ются достаточными для больших задач будущего. Это вовсе не случайно, что воля системы к новому строительству, как только она получила необходимую свободу, была направлена сначала на обеспечение востока и вместе с тем на оздоровление сельского хозяйства, на оздоровление, а не на социализацию, и если отдельные средства и кажутся социалистическими, то другие средства ка­жутся вовсе не социалистическими, так как мерилом для оздоровления является и может являться как раз не какая-то там великая политическая теория, под которую нужно все сгибать, и если оно не поддается сгибанию, то его ломают, а необходимость общности, и крестьянство верит, сельское хозяйство верит, что оно своим словом и делом необходимо для требований общности, так
что есть один единственный путь, чтобы это доказать, а именно, выполнить существен­ную часть задания системы, согласно тем взглядам, которым охотно следуют, если они действительно честно и серьезно направляют к тому, что необходимо. Было сказано, что система подавляет, но здесь не подавляется ничего, что не поднимается против сохранения империи, и если поднимается, тогда его подав­ляют уже жестко, в этом я вас уверяю. Раздувать сейчас большую бурю и кри­чать о «насилии», после того, как раньше кричали о большей силе, это игра, которую я не понимаю. Господа, чего вы, собственно, хотите? Хотите ли вы те­перь, после того, как система, наконец, усмирила частные интересы и интересы концернов под авторитетом государства и указала им на их полезное место, снова через свержение системы позволить этим интересам подняться до господ­ствующего положения? Хотите ли вы снова и снова, в очередной раз, борьбы без выбора и плана, пока противники не сожмут друг друга в судорожной схватке, и при этом из всего этого волнения не произойдет никакая политиче­ская воля? Вы хотите новую систему? Ну, в Германии нет системы, ни
новой, ни старой, кто бы ни был ее носителем, которая не обнаруживала бы перед собой те же самые задачи, точно те же мощные течения, точно те же тенденции и точ­ки ориентации. Давайте же останемся на том, что уже создано, и продолжим работу, будем работать больше, у системы хватит места для всех, вы всюду найдете возможность, это не обязательно должен быть Рейхстаг, если вам он ничего не обещает, то и мне тоже, и мне не представляется признаком очень большого политического и революционного инстинкта то, что когда большие движения, которые отправляются в поход, чтобы свергнуть систему, чтобы усесться на ее место и посадить туда свой уважаемый интеллект, направляют всю силу как раз на то место, которое сегодня менее всего представляет систе­му, на Рейхстаг, и как загипнотизированные пристально смотрят на места, кото­рые там можно было бы получить. Скорее нужно начинать в вашей самой соб­ственной сфере, с работой, с формированием немецкого будущего, в ваших са­мых понятных, самых естественных общностях следует найти наилучшую и больше всего обещающую силу форму, действенно связать ваш идеализм с жизнью и
способствовать этим тому, чего со страстным нетерпением ждете вы, жду я, и вместе с нами ждет система. Но хотеть и дальше стоять в стороне, про­должать поднимать глаза к облакам, наполнять сердце опьяняющими грезами и языком агитировать за провозглашение единственного и, наконец, чудесного спасения с помощью какой-то, не знаю уже какой по счету империи и за разру­шение системы, это, - и Бродерманн с силой ударил невидимой шпагой, - это политическая романтика. Это политическая романтика, - сказал Иве и встал. Его руки хватались за стол и снова отпускали его, он хотел повернуться, повер­нулся, однако, снова к Бродерманну, и прислонился, наконец, скрестив руки на груди, к стене. - Это политическая романтика, - сказал он, он сказал, что в по­следнее время стало модно говорить о политической романтике, как только в немецких землях зашевелилось что-то, что невозможно было сразу и с пользой классифицировать, но он не знал, был ли он для этого слишком глуп, или про­блема была в состоянии общественного просвещения, он спрашивал всех во­круг, но он всегда находил, что правильное само по себе наименование
пра­вильно понятого в себе феномена всегда связывалось с воззрением, которое не имело никакого отношения к понятию политической романтики, в том виде, в котором оно представляется нам по своему происхождению. Он мог бы прибли­зительно представить себе, что понималось под политической романтикой, если бы суммировал все то, что думают, говорят и пишут по отношению к еще не ставшими привычными мнениями и учениями наших дней, слышны ли они как крик на улице, проявляются ли они как программы партий, поднимаются до уровня дискуссий по радио или в форме толстых и ученых пухлых томов мед­ленно проникают в пустоты науки. Но здесь недоставало того, что на протяже­нии ста лет упускала из поля зрения либеральная историография, что она вовсе не в состоянии была увидеть, так как это полностью противоречило ее предпо­сылкам. Потому не оставалось ничего другого кроме как однажды не исходить от предпосылок, констатаций и пост-констатаций, а разузнавать идеи романти­ки в тех источниках, на которые он весьма радушно хотел бы указать. Потому что если для нас самое главное, в рамках установлений именно этого прошед­шего
столетия броситься в атаку против него, то мы могли бы сразу объявить себя сторонниками марксизма, который уже один и весьма превосходно обеспе­чил бы успех этому делу. То, что для нас тогда не самое главное, то по праву можно было бы назвать романтикой. Так как идеи романтики, с которыми этот век боролся, отрицал и, наконец, игнорировал их, причем именно в таком мас­штабе и таким образом, что позволило бы предположить, что этот век не столь­ко боялся того, что романтика победит его, подобно как раз марксизму, сколько просто вовсе эту романтику не понимал, привели к чему-то, чем не располагает и не может располагать ни либеральная эпоха, ни система, которая, по всем приметам, действительно предпринимает все, чтобы ее ликвидировать, а имен­но: государственной точкой зрения. Да, это могло бы быть удивительным для того, кто при слове «романтика» сразу представляет себе мечтающих в лунном свете юношей, которые проснулись, чтобы найти себе синий цветок в безумных лабиринтах политики - хотя даже и это могло бы быть все-таки более похваль­ной затеей, чем стремление к счету в объединении швейцарских банков.
Но по­литическая романтика была удивительно далека от того, чтобы быть радостной равниной, наполненной музыкой пастушеских рожков и полной слоняющихся бездельников, она скорее была первой обширной попыткой в немецкой истории извлечь из нее элементы государства, освободить ее от всяческого шлака соот­ветствующего духа времени и сделать из полученного опыта максимально дале­ко идущие выводы. Наряду с прочим, элементы государства, - сказал Иве, - и нас не может удивлять, что сегодня, всюду, где действует то же самое стремле­ние, не была провозглашена ни одна существенная мысль, при которой, по меньшей мере, не стоило бы разобраться с тем, о чем на ту же самую теме уже раньше думали в романтике; то, о чем, во всяком случае, еще раньше уже ду­мали в романтике, что всегда в своей основе можно было рискнуть подумать против либерального века; то, что нам, независимо от того, пришли ли мы к собственным постулатам или нет, если мы серьезно старались, невозможно не провести полезные параллели к романтике. Духовная ситуация сегодня по сво­ей внутренней сути такая же, как и сто лет назад. Сегодня, как и тогда,
немец­кое требование обороняется как раз от тех победоносных, широко светящихся, опрокидывающих формы идей, первые сигналы которых воспламенялись в чу­жих капиталах, сегодня, как и тогда, немецкая молодежь старается выводить это требование не из существующего политического положения, не из законов развития, а из осознанного как вечное постоянства, сегодня, как и тогда, поли­тическая система управления стоит между фронтами, и если государственные деятели домартовской поры правили не по романтическим, и не по демократи­ческим принципам, а по принципам просвещенного, индивидуалистического аб­солютизма, опирающегося только на доверие монархов, тогда только чертовски маленькое различие есть между тем методом и методом сегодняшнего канцлера, все равно, как его зовут и из какого угла он добился доверия рейхспрезидента. Что отличает нас, однако, от романтики тех дней, так это порция железа в кро­ви, которую дали нам сто лет опыта и мировая война, и исходящая из этого уверенность, что мы, поистине, не должны бояться тех средств и путей, для ко­торых у молодежи той эпохи не хватило металлической силы. - Это для
нас урок, - сказал Иве. - Но что касается утверждения, что система, мол, спасла состав империи, то оно просто объективно ложное. Система спасла не империю, а саму себя при заранее данном условии быть государством, и мы не готовы участвовать в том ложном методе, которым система фальшиво выдает акт свое­го рождения за героическое действие и сегодня стремится узаконить укрепле­ние своей силы перед историей. Если система возникла, потому что парламент­ской демократии удалось, в течение первых лет после крушения борющихся за империю сил, все равно, собрались ли они уничтожить империю полностью или придать ей вид нового величия, просто противопоставить их друг другу, и потом по очереди истощенных с мудрыми предписаниями и холодными судебными ре­шениями медленно уничтожить в самой деловой манере, то, пожалуй, результа­том, на который сегодня позволяет надеяться система вполне может быть тот, что ей теперь удастся еще раз противопоставить те же заново сформированные силы, чтобы уничтожить ставшую неудобной парламентскую демократию, и не­достаточный политический инстинкт, заставляющий пересчитывать с
неподвиж­ным взглядом места в Рейхстаге, для системы все же может быть действительно желанным. Но какое отношение имеет этот результат к государству? Что общего у всех тех результатов, на которые ссылается система - и если даже можно спорить об их ценности, то для системы, все же, они остаются дозволенными - с государством? Если сегодня пытаются исключить частную корысть, то разве происходит что-то иное, нежели перенос корыстолюбия от одной группы акцио­неров к другой, от народной толкотни заинтересованных лиц к системной тол­котне заинтересованных лиц? Было бы еще красивее, если бы система совсем не располагала результатом, как иначе могла бы она тогда себя гарантировать? Как же мог бы владелец фабрики гарантировать себя, если не достижением ре­зультата? Но государством нельзя управлять как фабрикой, оно, по существу, погибнет при этом. Такова точка зрения романтики, и чтобы доказать, что эта точка зрения правильна, нам не нужно приводить доказательства из прошлого века, они открыто и ясно лежат перед нами, и система сильнее всего чувствует это на собственной шкуре, в противном случае зачем было бы
ей нужно кричать во все стороны о доверии и жалостливо сетовать на то, что весь мир старается стоять в стороне? В противном случае, почему тогда система повсюду ищет свой авторитет, и, в конечном счете, находит его как раз у тех духов, от которых надеется освободиться? Да, черт побери, почему тогда это стремление стоять в стороне, почему же для немецкой молодежи грех протянуть системе хотя бы мизинец, почему это прощупывание и поиск далеких и запертых и всеобъем­лющих и обязывающих принципов? Потому что недостойно решаться без них; так как необходим ответ на вопрос о смысле при каждом действии, и система была не в состоянии дать этот ответ, так, как она была не в состоянии дать этот ответ все прошлое столетие; так как, наконец, в нас снова проснулась уверен­ность, что каждое действие и каждая позиция должна покоиться в единстве большого смысла, что каждая политическая идея должна освободиться из нее, чтобы смочь полностью охватить нас, и что государство не может быть ничем другим, кроме как гибким инструментом, чтобы исполнить ее. Иве говорил: - Я не хотел бы здесь втягивать Господа Бога в спор, - и
он сердился, что произнес это так, и продолжил: - хотя этого едва ли можно будет избежать, по меньшей мере, если мы хотим исследовать вопрос о происхождении какого-либо автори­тета. Но что такое, например, брак, если он отказывается от своего сакрального характера? Вероятно, счастливый, но уже никакой не брак, а буржуазное учре­ждение, которое после потери юридических прав и притязаний на наследство коммунизм с последовательностью и легкостью можно превратить в пролетар­ское учреждение, или совсем отменить. Чем, все же, является государство, если оно во всех его частях не служит более высокому единству, если оно произошло не из воли к этому единству? Вероятно, оно удобно, но это больше никакое не государство, а буржуазное учреждение для защиты привилегированного обще­ства, которое коммунизм с полным правом может стремиться ликвидировать, потому что он никогда не хотел государства и никогда не утверждал, что у него есть государственная точка зрения, которая оправдала бы желание государ­ства. - Мне очень хотелось бы знать, - сказал Иве, как система оправдывает свое существование по отношению к
коммунизму, как по отношению к нацио­нал-социализму. Просто своей необходимостью? Теперь как раз эта необходи­мость оспаривается. Своей прекрасной преданностью достижению результата?
        Теперь как раз на этой преданности результату настаивают силы, которые вы­ступают против системы. И если все же должно быть правдой, что реальную власть фактов в существенной степени диктуют задачи будущего, то действи­тельно больше нельзя еще увидеть ни одну причину, почему с этими задачами не мог бы справиться каждый, и отнюдь не исключительно представители си­стемы. Но мы хотим государство, а вовсе не систему. Мы хотим общество, кото­рое рационально делится на большую совокупность народа, а не на кучу более или менее случайно наскоро собранных индивидуумов, которые сжимаются вместе только продиктованными чужими властями границами и политической квадратурой круга общей взаимности интересов. Мы хотим авторитет, но не ав­торитет уже немного завонявшихся директоров банка и экономических лидеров, а также не авторитет стесненных правительственных советников, которые при каждом мероприятии нащупывают донный лед, не авторитет президентов и ми- нистериальдиректоров, у которых при каждом шаге из штанин сыпется извест­ка, не авторитет видных деятелей последней премьеры Макса Рейнхардта, при виде которых
нас тошнит, стоит лишь нам увидеть их лица в журналах, а авто­ритет мужчин, которые, как и мы, точно знают то, что движет нами. Мы хотим план, унифицированный и всеобъемлющий хозяйственный план, не распростра­нения общественной экономической деятельности при самых разнообразных и самых произвольных точках зрения, повинующегося необходимости, не соб­ственному инстинкту, и всегда оправдываемого препятствиями, которые все же не кроются, черт побери, нигде, кроме как в самой системе, а соединение на экономических основах, от основы земли до основы транспорта, от основы сы­рья до основы людей, которые уже несут в себе стремление к естественной сплоченности, через мероприятия, которые находятся в связи. И система ссыла­ется на то, что это она так отлично все организовала? Она совсем ничего не ор­ганизовала, кроме голода и себя самой, и даже это она организовала плохо. Всюду, где уже образовались естественные формы производства и обществен­ные формы, они образовались вопреки системы. Это так, и тот, кто это отрица­ет, тот либо лжец, либо слепой. Если сегодня немецкая молодежь сносит погра­ничные столбы в
Инсбруке и в Баварском лесу, то она может ждать, что про­изойдет, можно будет вынести все, но совсем невыносимо будет, что вы, госпо­дин старший лейтенант Бродерманн, с вашим подразделением будете стоять не в Веддинге, а в Инсбруке или в Баварском лесу, чтобы снова восстановить по­граничные столбы. Ради кого? Ради империи? Ради государственного принципа? Ради системы, которая не может терпеть изменений, которое ставит на ноги не­доверие тех, милостью которых и в принуждении которых она только и живет и может жить. Ведь это же не случайность, что десять лет она действовала по ло­зунгам других и единственный раз, когда она решилась удвоить ставку, это ко­гда было нужно спасать американский капитал за французские деньги. Это же не случайность, что она сеет таможенный союз и пожинает Дунайскую конфе­ренцию, не случайность, что она одной рукой гарантирует валютную защиту, а другой рукой растрачивает не только свободно двигающуюся экономику, но и всю защищающую валюту экономику. Система вовсе не может иначе, опреде­ленно, и так как она вовсе не может иначе, она как раз не государство, а то, как ее по праву
называют, а именно - система, и из всех ее результатов самым лучшим было бы тихо уйти прочь. Бродерманн пожал плечами, и Шаффер не был доволен Иве, но так как он привык мыслить столетиями и в современности сначала думал о будущем, вопрос о том, быть за или против системы, давно уже перестал быть для него проблемой. У него было кое-что против передовых ста­тей, и так как он соглашался с тем, что этот вопрос действительно можно было обсуждать только либо в передовых статьях, либо с применением броневиков, он предпочитал игнорировать его совсем. Тем не менее, он отметил для себя в уме из сказанного Иве несколько тем для разговора на следующие вечера, та­кие темы, как сущность государства с романтической точки зрения, плановое хозяйство на основании какого общественного устройства, автаркия и децен­трализованная денежная эмиссия и положение имперского банка, показались ему достаточно интересными, чтобы обсуждать их в системе или вне системы. Иве говорил: - Вы можете спокойно считать нас идиотами или преступниками, спокойно считайте нас людьми, которые не хотят ничего другого, кроме как смотреть на облака
и мечтать в прелестных снах, о том, что совершается под поверхностью, посмотрите направо, и вам ничего не нужно видеть. То, что со­вершается, и согласно принципам, которые являются нашими принципами, и в том направлении, которое мы чувствуем как наше направление, и в работе, в которой мы, даже если мы просто болтаем, праздно сидя, полностью участвуем, это от другой анонимности, чем анонимность системы, чем анонимность дина­мика без тока. Потому что агитирующему воздействию в широком плане не при­дается больше никакая ценность, и думающие, что они не обойдутся без него, уже протянули черту целую руку. Я хочу вам сказать, почему мы не можем идти в систему, чтобы сотрудничать там, потому что мы знаем, что нельзя десять лет лгать и заключать компромиссы, не сломавшись при этом внутри. Это все про­сто вопрос чистоты, и не мы, а система должна принимать решение, изменится ли она полностью, до самой основы, готова ли она отделиться от всех этих ли­беральных, парламентских и западных связей, чтобы стать, наконец, тем, чем она, как утверждает, является, государством, или... - Или? - спросил Бродер­манн. - Или,
- сказал Иве, - она будет разбита в положенное время. И Бродер­манн сказал: - Ну, тогда желаю вам хорошо повеселиться...

*
        Иве знал, что Парайгат будет ставить его перед всеми остальными из-за четкой позиции. Он не уклонялся от него, все же, он сам осознанно забросил своей ре­пликой о романтике крючок, за который должна была зацепиться дискуссия.
        Действительно тот довольно необязательный способ, с которым он встал на сто­рону романтики, соответствовал довольно необязательному представлению, ко­торое у него было о ней, и пришел он от желания не уклоняться от обвинения вместо того, чтобы опровергать упреки простыми отрицаниями. Он пришел к романтике, как например, поколение, которое было младше его примерно на десять лет, пришло к футболу, он неожиданно нашел ее на своем пути как обезболивающее средство, которое сначала удовлетворяло его духовную по­требность, как футбол удовлетворял им потребность физическую, он знал, что он со своим признанием в верности романтике и тому, что еще осталось нужно сделать, высказал так же мало, как мало выражает официальное утверждение о том, что игра в футбол служит закалке нации; так как прекрасное напряжение ряда воскресных вечеров, наконец, в лучшем случае, вместе с всеобщим поло­жением ног, поставленных носками внутрь, могло бы привести к страстно ожи­даемой и с ликованием встречаемой победе национальной сборной, к суррогат­ной победе, стало быть, то так же и его занятие романтикой, даже если он
пре­давался ей с так сказать животной серьезностью, которая была свойственна ему, в конце концов, все же, могла привести только к вероятно охватывающей и профессионально значимой позиции, которая, однако, в общем и целом остава­лась суррогатным мировоззрением, тем более что он должен был с печалью констатировать, что он, пожалуй, мог бы вжиться в духовный мир романтики вместе с опьяняющими открытиями, которые этот мир ему предлагал, мог бы с ним свыкнуться, но не мог бы в этом мире жить, так как это требовало жить от него. Он мог из смелых и наполненных более глубокой логикой, чем та логика, которая была возможна на протяжении ста лет, конструкций, как и из намеков и фрагментов романтики вылавливать связи и знания, которые совсем ничего не утратили в своей действенности, формулировать основные принципы, кото­рые он уже долго искал с ощущением того, что они должны были бы уже закап- сулированно находиться в нем самом, следовать ходу мыслей, которые почти непосредственно вели к тому, чего требовало время, и, тем не менее, у него оставался остаток, нести который ему было неприятно. Этот остаток лежал,
ко­нечно, в совсем другой плоскости, чем та, где обычно искали аргументы те, ко­торые называли его и ему подобных романтиками; ему мешала не недостаточ­ная жесткость ощущения, которую якобы требовал век техники, вероятно, что­бы легче это ощущение притупить, она была в достаточной мере уравновешена большей остротой ощущений, его острота анатомического скальпеля позволяла уверенно вырезать плодотворное или бесплодное ядро из беспорядка идей, ка­залась Иве очень желанной, но та необходимая по всем ее предрасположениям попытка романтики позволить, в конце концов, целеустремленно закончиться всей освобожденной органической силе в ограничении, в немецком ограниче­нии, создать порядок как, в какой-то мере, самоцель, тогда как Иве рассматри­вал совершенный порядок скорее как средство, чтобы если и не вырвать у неба его последние тайны, то, пожалуй, вырвать из земли последнюю ненемецкую власть. И у него, когда он оглядывался вокруг себя, тоже не было никакого по­вода падать духом; то, что приводило в движение время, непременно признава­ло его правоту, и то, что не признавало его правоту, он легко мог
установить как не движущее, или отослать это в другое время, он находил самого себя в полном согласии с современностью, и он находил эту современность прекрас­ной, причем и то и другое должно было удивить каждого, кто его знал, и знал, как он жил. Иве на самом деле полюбил город, и именно ради его возбуждений, которые были ничем иным как духовными возбуждениями. Так он бросался в вихрь разговоров, еще гордый их всеобщей бесполезностью, разговоров, кото­рые не обогащали его, которые даже не вели его непосредственно к нему само­му, никак не служили какого-либо вида образованию, которые скорее заставля­ли его падать и подниматься, так что в быстром вихре прыжков от постамента к постаменту в нем загоралось все, что только могло гореть. Осознание сомни­тельности каждой точки зрения не могло его при этом соблазнить добровольно отказаться от соответствующей точки зрения, он никогда не знал, не упадет ли он на это раз в бездну. Однако он не падал в бездну, потому что часы самого горького отчаяния были часами отчаяния из-за него самого, а именно: не быть достойным того, что происходило вокруг него. Боль от
того, что его не призвали с полным самопожертвованием, она была его отчаянием, и из нее исходила во­ля ко всемерному самоограничению, которое делало ценной ту безграничность, частью которой он был; это представлялось ему положением солдата, который поддерживал себя в готовности умереть за отечество, у которого даже не было военных целей. Найти самого себя означало для него узнать смысл окружающе­го мира. Узнать, нет: понять. Он верил себе, что он сможет понять; у него всю­ду была возможность устранить простой недостаток в знаниях. Если он, загнан­ный в угол, как, к примеру, Бродерманном, оказывался обязанным давать кон­кретные показания о конкретных вещах, он полностью сознавал, что он не мог высказать от себя ничего, кроме общих фраз, и если его и не утешало то, что везде и всюду люди, оказывавшиеся в такой же ситуации, чувствовали себя точно так же, то, все же, этот факт зажигал в нем, вероятно, тот единственный аргумент, который он должен был бы использовать против Бродерманна: а именно то, что к конкретным высказываниям относится конкретное задание, и, исходя из этого, противозаконность системы
исключала всякую более высокую ответственность, убедительная причина для устранения системы. Желание од­нажды стать премьер-министром с диктаторскими полномочиями было широко распространено, и тот, кто считал это желание детским, доказывал тем самым только свою собственную абсолютную неспособность соответствовать должно­сти премьер-министра. В те времена почти вся Германия состояла из несосто­явшихся премьер-министров, и мы не можем сожалеть об этом ее положении, хотя мы и весьма далеки от того, чтобы быть демократами; так как это положе­ние напоминает нам о романтичной мысли, что из экономии существует только один король, если бы мы не должны были приниматься за дело экономно, то мы все были бы королями. И если мы ни в коем случае также не можем идентифи­цировать себя с Иве и его представлениями и мнениями, мы, которые давно нашли духовный приют и сознаем, что являемся полезными и полноценными членами общества, которое удовлетворяет нас и наши надежды, уверенно мо­жем отказаться от того, чтобы запутываться в таких бессмысленных духовных приключениях, все же, мы с симпатией следим за путем этого
молодого челове­ка, который, испытав все заблуждения и ошибки, пришел, наконец и навсегда, все же, к тому своему внутреннему форуму, который образует само собой разу­меющуюся основу нашего бытия, рассматривая любое представленное заблуж­дение как средство к осознанию, и мы тем самым находимся ближе к методу Иве, чем мы сами были склонны предполагать. Так как все дискуссии, в кото­рых Иве с таким большим усердием принимал участие, в полной мере имели ха­рактер монологов, при которых никакое мнение не было мнением, а все было только той стороной спичечного коробка, об которую загорается ищущий дух, и у нас, вероятно, есть причину удивляться еще больше, чем Иве, когда мы наблюдаем, какое изобилие общих предпосылок по умолчанию было в наличии, и можем, исходя из этого, утверждать, что достигнутые результаты представля­ли как раз не синтез бесед, а, даже если они как результаты несли кажущуюся компромиссной оболочку, полностью были дополнениями более высокого «Я», синтетическими, стало быть, только как выражение общепринятого закона, ко­торый успешно воздействовал непосредственно на каждого отдельного
челове­ка и вне связи с беседой. Давайте же поймем, по меньшей мере, обаяние нов­шества, которым должны были обладать для Иве те вещи, которые для нас уже давно стали нашим гарантированным богатством; давайте не будем недооцени­вать значение того факта, который позволял молодым людям того времени ис­пользовать, не задумываясь, людей, книги и события как пианино мыслей и чувств, с которыми они заставляли звучать композиции из своей волнующейся субстанции, фрагменты, из которых, все же, выводила себя музыка всего вре­мени, и которые, пожалуй, все же, стоит записать здесь. И если мы занимаемся теми молчаливо имевшимися предпосылками, то для нас прояснится, какое рас­стояние разделяет нас с временами, когда их как раз и не имелось в наличии, и осознаем все право Иве на то, чтобы найти себя как составную часть будущего, всей нашей современности. Так что действительно были времена - и мы можем установить это без трудностей, взяв их документы из архивов - в которых нация, например, не только была отнюдь не фиксированным и точно отграни­ченным понятием, а даже отрицалась как явление, рассматривалась как
дья­вольская химера каких-то эгоистичных сил, как изобретение для обмана чело­вечества. И ведь такими были представления умных, и просвещенных, и влия­тельных людей, которые они могли открыто произносить на собраниях и писать в своих газетах, и при этом, отнюдь не боясь того, что возбужденная масса из- за такого ужасного оскорбления общего здравого смысла сразу и обычными у возбужденных масс средствами поставит их на место, вовсе не так, они, наобо­рот, встречали внимание и доверие, и даже те, которым мы здесь должны были бы отдать должное в том, что они высоко держали идею нации, не делали этого, в полном ощущении реальной ценности, но только считали полезным поддаться всеобщему психозу - поддерживать «химеру» как таковую или как их личное, очень далекое от нашего, представление о нации как необходимой составной части для укрощения алчных масс. Если мы все это обдумаем, то мы не сможем презирать Иве за то, что он, говоря о нации или об империи, не мог сразу и со всей ясностью представить все так бесконечно связанные с этими высокими идеями подробности вплоть до последних таких знакомых нам
учреждений. Так как ему, которому повезло как бы интуитивно осознать предпосылку нации, приходилось сначала приложить все силы, чтобы определить эту предпосылку, и мы, с чувством пресыщения от владения этим, вероятно, можем по этому по­воду улыбнуться, но нам следует остерегаться улыбаться по поводу той серьез­ности, с которой это происходило. Со все новыми наскоками пытался он охва­тить этот феномен, сформулировать его в словах, оказывался отброшенным снова и снова, опять оживал от великолепных предчувствий, и при каждом ша­ге перед новым полем, наполненным таким бесконечным изобилием возможно­стей, которые все время сдвигались и перегруппировывались, дополняли друг друга или же друг друга упраздняли, так что он мог бы упасть духом, вместо того, чтобы, как он и делал, черпать из этого для себя все новые надежды. По­тому что то, что все было рационально связано, было другой предпосылкой, ко­торую он почувствовал с самого начала, и как раз это сковывало его с такой большой степенью обязательства с его заданием; одна единственная ошибка должна была разрушить прекрасную божественную ткань, и дьявол
каждый раз заново водил человеческой рукой. Там лежало также принуждение поэкспери­ментировать со всеми методами определения, и если эмпирический метод так­же, по меньшей мере, как корректив сохранял преимущество, то он, все же, не боялся придавать своему специфически пережитому им опыту очень широкое значение, но только он при этом имел в виду не себя, а как раз то, что это мог бы испытать каждый. Конечно, встречи для него могли здесь быть только ме­стами стоянки, и когда он нашел у Новалиса фразу: «Немцы есть всюду, гер- манство столь же мало, как романство, гречество или британство ограничено особенным государством; это общие человеческие характеры, которые только тут и там стали преимущественно общими», ему тут же захотелось немедленно снять с этой мысли ее психологическое одеяние и - так как психология для него с самого начала означала лишь противника не только философского, а и вооб­ще духовного - облачить ее в одеяние исторической сути. Внезапно старая мысль так получила для него новое содержание, нация, германство и культур­ный круг слились для него воедино, и мир оказался в порядке, который
был бы достаточным для него, мог бы его осчастливить, если бы он не был слишком легко связан; так как для него осязаемой была только сила современности, как западный культурный круг, мир церкви как нации в себе, как мир еврейства, в огромных пересечениях стирались обманывающиеся границы, и вполне оправ­данным могло показаться постоянно приписывать к своеобразному содержанию своеобразные фигуры, приобщать к германству Шекспира и Данте, и вместо этого радостным толчком отправлять Томаса Манна на Запад, где ему и было место, даже если он и жил в Мюнхене. Одним махом решались все проблемы, социальные не в последнюю очередь, различные суждения со всех сторон со­единялись в одну закрытую сеть, идеи национального коммунизма, как и идеи социального национализма, разоблачали свое таинственное происхождение как протест германства против Запада, каждая задача как бы сама по себе прыгала на свое место, и, собственно, не оставалось ничего больше, как теперь бодро выйти к публике с новой программой; но, как ни странно, для Иве и этого еще не было достаточно. Здесь без большого труда можно было сразу окинуть
взглядом все политические выводы, немецкое требование сразу выходило наружу, своеобразие немецкого империализма, задача миссии, как называл ее Шаффер, но то, что было самым важным для Иве, как скрывающееся во мраке смутное предчувствие оставалось как бы за горой. И, таким образом, смелое здание должно было оставаться в его снах как в сиянии утреннего солнца; ка­мень ложился к камню, храм строился в окрыленной архитектонике, превосход­ные алтари поднимались в строгих линиях, пестрые окна ловили свет, красиво распространяя его во всем сиянии по пространству, великолепное строение, которое окружало маленькое, пустое место, святыню неизвестного Бога. На са­мом деле все соображения - например, нужно ли рассматривать империю как статический, а нацию как динамический элемент германства, каким образом народ как биологическое единство или как душевное понятие связан с импери­ей, как связана нация с государством - блекли перед одним большим вопросом: Бог. Здесь должен был зацепиться Парайгат, и Иве воспринял это со стыдом, не потому, что он должен был дать неудовлетворительный ответ - а кто мог бы дать
удовлетворительный? - а потому что также молчание было больше, чем трусостью и ложью - оно было сомнением в смысле существования. Он нашел Парайгата в ателье. Хелена отсутствовала, и художник стоял перед большим листом с закрытыми глазами. Так они удалились в угол, и Парайгат действи­тельно сразу, как хищная птица, накинулся на тот факт, что романтика закон­чилась, встав на сторону католицизма. Иве в голову пришло только слабое воз­ражение, что это была не романтика, а скорее часть романтиков, и их переход к католицизму не обязательно лежал в сфере романтики. Он, впрочем, мог ука­зать на сильную пантеистическую настроенность, на родство с мистикой, и на то, что как раз романтические и мистические элементы в католическом средне­вековье первоначально были именно немецкими элементами. Так Иве сразу пе­решел к наступлению, еще не уверенный относительно своей позиции, и пол­ный глубокой печали от того, что еще существовало непосредственное внутрен­нее принуждение говорить об этом. Парайгат как раз в те дни перешел в като­лицизм, однако, он не защищал его с тем пламенным рвением, которое, вероят­но, обычно
мог бы разжечь этот святой акт, он соглашался с Иве в том, что, собственно, больше, чем наслаждение от средств милости, его захватила сама церковь, которая предлагала ему эти средства милости. Не то, чтобы он не смог бы верить со всей преданностью, но, и он сказал это так, как будто говорил для покаяния, почти незаметно внутри большого единства у него сдвинулся цен­ностный акцент. И Иве сразу понял, почему Парайгат, который недавно говорил ему о своем желании уйти в монастырь, не мог пойти на действительно един­ственное настоящее логически следовавшее из своего шага действие ради бо­лее высокой последовательности. Здесь то, что было внутренним принуждени­ем, должно было бы стать бегством. Не бегством от мира, ах, подумал Иве, ко­гда же мы уже расстанемся, наконец, с этими расплывчатыми понятиями; не бегством от мира, а вредным обманом Бога. Иве хотел дистанцироваться от Парайгата, теперь он видел, что это было возможным только на совсем другом уровне. Как Парайгат через свой переход в католицизм, так и Иве через свой постоянный поиск познавал огромное обогащение, так как каждое его действие, и каждый
его шаг принуждали к новым решениям, из которых каждое решение было решением в единстве; но как раз это, что он воспринимал как постоянное благословение, постоянное пожертвование милостей, удаляло его из настояще­го круга религии, приводило его из непосредственности религиозного пережи­вания к воплощению единой идеи, для него - имперской идеи, для Парайгата - церковной идеи. Он не мог стать, так сказать, культурным человеком, в столь же малой степени, в какой Парайгат мог бы стать монахом. Потому что это означало бы мучение: быть допущенным только к интеллектуальному опыту, чтобы обмануть его моторную силу. И Парайгат узнал это. Он хотел бы мочь быть святым и мучеником; не быть, а мочь. То есть, ему было невыносимо, что земля церкви стала глухой и тусклой, и больше не носила ни святых, ни муче­ников. И снова Иве понимал, что тот не хотел стать большим католиком, чем Папа, а старался кристаллизовать все мышление и деятельность к той соли, ко­торая должна была снова подготовить почву к прекрасному плодородию. Он, как и Иве, не мог видеть христианство иначе, как собственный культурный круг с
империалистической тенденцией, который, как и культурный круг империи, и тем же способом, как и тот, подвергался угрозе со стороны господствующей ду­ховной силы девятнадцатого века. Для Парайгата было само собой разумею­щимся признать, что как у христианства, так и у империи противник был один и тот же; и при непосредственной угрозе со стороны этого противника должно было сформироваться интеллектуальное сознание того, кто подвергался угрозе. Также для него, говорил Парайгат, история означала последовательность по­стоянной перемены формы неизменной субстанции, борьбу за господство между собственной и вырвавшейся из собственной субстанции и чуждой волей к гос­подству. Это должно было значить, что либерализм как притязание Запада был не временным течением, а господством вечного течения на определенное вре­мя. Наконец, любое господство - это преобладание чуждого, и в его положении оно может сделать это преобладание полным, и не только в его положении, но и в его праве. Так как если право, говорил Парайгат, это непрерывное исполне­ние силы, то власть - это гарантия права и господство - это поручение к
вла­сти. Здесь, однако, нужно проверить, откуда исходит такое поручение. Для церкви из божественного откровения, и для либерализма - с декларации 1789 года также и для всего Запада - из самоволия человека. И для империи? - спрашивал Парайгат, - для империи из самоволия империи? Для него задача ясна, говорил он, и она должна была быть ясна для него. Церковь никогда не могла отказываться от господства, какие бы формы оно ни носило. Она могла и должна была пытаться содержать формы в чистоте, заменять застывшие и око­стеневшие живыми и гибкими, противостоять каждому вторжению чужой воли к господству, и там, где не удавалось удержать бастионы перед бурной силой, отступать гибко, как уступает раненая кожа, чтобы дать зажить ране. Да, тело церкви покрыто множеством шрамов, но со времени удара ей в спину кинжалом реформации, который был нацелен прямо в ее сердце, она никогда не была в такой смертельной опасности для своего господства как сегодня, когда яд под­крадывается через ослабленные артерии. И как тогда Игнатий Лойола встал в крепких доспехах, чтобы выступить вперед ради вечного постоянного состава
церкви со всем оружием своего времени, самым острым и самым превосходным оружием, которое веками сохраняло свое значение, генерал ордена, который для четырех веков был образцом всех обществ, чувствующих «органическое страстное желание к бескрайнему расширению и вечной продолжительности», духовно-светского общества, тайного или нет - так и сегодня необходимо, что­бы образовалось духовно-светское общество, для повторного спасения господ­ства церкви, организм воинственного христианства, омоложенной и выздоро­вевшей церкви, с ее горящим усердием отделить, выбраковать вредные соки вместе со всем разложившимся, встать на всех фронтах, перед которыми кон­центрируются вражеские колонны, браться за любое задание, которое светские власти в своем ошибочном высокомерии отняли у церкви, не будучи в состоя­нии сами справиться с ними, и формировать из одного большого духа, который соответствует обширному заданию. Потому что церковь никогда не может отка­заться определять строительство общества от фундамента до увенчивающей вершины, наблюдать за разнообразной жизнью от первого крика до последнего вдоха, и в мире нет
никакого порядка, за который она не несла бы ответствен­ности. Каждый отдельный человек, который объявляет о своей приверженности к ней, отвечает за исполнение божественного задания, и тот, кто не справится с ним, тот может, пожалуй, получить отпущение грехов у исповедника как греш­ный человек, но он не может получить собственное оправдание как католик. Церковь в ее строгих законах оставляет пространство, и заполнить это про­странство вплоть до самого последнего пыльного угла, это задание тех, которые называют себя католиками. Все это гигантское требование стоит перед церко­вью, и оно на самом деле стоит ни перед кем другим, кроме нее, и если она от­кажется от этого требования сегодня, то она откажется от своего господства навечно. Только в наивысшей опасности зародыш победы будет освобожден новым порывом, и никогда еще надежда и опасность не были так велики как сегодня. Необходимо католическое действие, разумеется, такое действие, кото­рому не придется больше вступать с кем-то в союзы, потому что оно чувствует слабость церковной позиции господства, но действие, носитель которого явля­ется носителем
возрождения и знает о силе возрождения, так же как и Обще­ство Иисуса тоже было носителем возрождения и в то же время организатором атакующей силы. И так как перед каждым отдельным человеком стоит это зада­ние, то оно также для каждого отдельного человека начинается как требование дня в его сфере жизни. Каждый отдельный человек должен принять решение, и он определяет свою позицию; и если он - немец, то это немецкая позиция, то есть, та позиция, к которой ближе всего стоит самое большое задание. Так как здесь лежит смысл империи и только здесь: исполнить божественное поруче­ние, которое передавалось и снова должно передаваться через церковь; вы­полнить то задание, которое когда-то было уже поставлено, и выполнить кото­рое не удалось. Он не понимал, - говорил Парайгат, - как иначе могла бы быть основана империя. Постоянно ли такое задание или нет? И не значит ли вовсе его возврат одновременно и отказ империи от самой себя? Факт в том, - сказал Парайгат, - что первая и действующая до сегодняшнего дня форма немецкого содержания сознания, империя, возникла не непосредственно из типично- немецкой
субстанции. Она называлась Священной Римской Империей Немецкой нации; была христианской, универсальной и только данной немецкой нации. Потому для немца возможно ссылаться на империю, если он признает направ­ление и величину задания, и ищет сегодня новые формы, которые позволят церкви снова дать задание немецкой нации. Но для немца едва ли возможно ссылаться на империю, исходя лишь из самовластия империи; потому что тако­вое никогда не существовало. Действительно ли никогда не существовало? - спросил Иве, - или оно скорее пользовалось священным и римским, христиан­ским и универсальным как одеждой, оболочкой, которая оказывалась то слиш­ком широкой, то слишком узкой для имперского тела? Ссылаться на самовла­стие империи, это значит, ссылаться на собственную религиозность, и тут вста­ют свидетели от Экхарта до Якоба Бёме, от Лютера до Ницше, как те ищущие, в которых жило божественное предчувствие. И их пути поисков, их религиоз­ность, - сказал Парайгат, - определялись, все же, в каждой мысли всемогуще­ством христианской идеи, католичеством; является ли сам протест уже знаком самовластия? Мы, несомненно,
должны остерегаться исследовать это по крите­риям успеха, но со времен Макса Шелера невозможно исключать успех как эти­ческий момент реформации, и в соответствии с ним мы должны измерять то, что произошло из нее. И даже если Лютер напал на Бога с ударом грома, то это был Бог христианства, и Лютер этим дал Лойоле возможность, спасая церковь, при­вести ее к новому величию. Если германство - это культурный круг, который воплощается в империи, то церковь - это христианский культурный круг, и определили его христианские ценности. Это невозможно отрицать; но возможно отрицать христианские ценности как таковые; невозможно отрицать христиан­скую традицию, римскую традицию империи, но возможно позволить сегодня империи начаться снова, немецкой империи как первого начала немецкой исто­рии, и если она не может отказаться обосновывать свой смысл божественным поручением, то Бог должен еще раз появиться с ударом грома на немецкой зем­ле, и на этот раз - немецкий Бог. И здесь вопрос, не должен ли он снова вос­пользоваться империей для нового протеста. - Для народно-национального протеста, разумеется, - сказал Иве, -
для протеста немецкой души против хри­стианской, которая питает себя в происхождении из иудейского духа. Но Парай­гат не подхватил эту реплику, и Иве сказал, что он согласился бы, что все дело было в том, насколько удалось бы, выходя из германства, пресечь дух против­ника в корне; то, что с объединенной философией империи, с ее симфилософи- ей, если использовать выражение Шлегеля, империя встанет и падет; что недо­пустимо вытаскивать и связывать эту философию только из немецкого духовно­го богатства, так как это свелось бы, в конце концов, все же, только к вопросам интерпретации. Он согласился бы со всем этим, и ему совсем не пришло бы на ум отыскивать пути, которые вели к религиозным формам языческого древне- германского прошлого, то, что из этого прошлого все еще доносится до нас, по­падает в наше исконное прачувство не в религиозном, и не в историческом смысле. Но именно так как собственно формирующей историю силой для немецкой нации было христианство, тенденция его содержания вышла из немецких видоизменений христианства. И эта тенденция в ее главных чертах действительно достаточно единообразна,
чтобы с нее можно было считать предчувствие собственной системы мира. Если в политическом плане она была направлена против доминирования Рима, то в духовном плане против мысли о христианской нравственности, то есть, о свободе воли человека, - сказал Парайгат, - и нам это ничем не поможет, если мы решимся на самую большую историческую демонстрацию, в конце концов, речь идет о решении отдельного человека. Подкупает мысль поразить христианскую сущность в ее центральной сути, отрицать грех, вину; приобщать к милости то, что исключила из нее цер­ковь, природу; позволить человеку и природе действовать в единой божествен­ной взаимосвязи, и что бы ни происходило, оно действует в Боге и воплощено в нем, эта мысль подкупает, и она не нова, я с этим соглашусь. И если империя когда-то видела себя покрытой христианством, однажды с запада, однажды с востока, то, поистине, нельзя не понять, почему невозможно было бы поменять Иерусалим на Мекку, авторитет Папы на непосредственную связь Мухаммеда с Богом. И действительно, говорил он, это ведь, все же, чисто западное суеверие: выводить из факта исламского иммунитета
против благословений западного ми­ра то утешительное утверждение, что идея кисмета, судьбы, якобы вела к фа­тализму; почему бы, пусть даже если больше не считается необходимым пре­одолевать Зло, и не быть действительно испытанию, проверке в мире, в полной мере актом героического характера? Но что было бы невозможно при отрицании нравственного принципа, так это частичное участие отдельного человека в ка­ком-либо порядке; то, что пропало в империи, было империей, царством объек­тивного духа, общество. - Так как... ведь, - сказал Иве, - ведь так не должно быть. Речь идет как раз об испытании в мире. Как раз это задано нам, и мы несем ответственность за это. - Ответственность означает, - сказал он беспо­койно, так как вошла Хелена и без слов, и, не здороваясь, прошмыгнула мимо них, - ответственность означает отвечать за свои действия в отношении по­следствий, за все действия и в отношении всех последствий. Что там у Хелены? подумал он. Она исчезла за занавесом, который отделял ателье от маленькой кухни, и Иве слышал, как она долго и основательно мыла руки. - Испытание в мире означает, - сказал Иве, - что
у отдельного человека ничего не отбирается из его влияния на содержание его действия. - Что там у Хелены? - спросил он. Она одним махом бросила пальто и шляпу в угол и подошла к Иве. Но, немного не дойдя до него, она повернулась быстрым, гневным движением и с жестким цоканьем каблуков прошла по всему ателье. Художник почти не отвлекся от своей работы. Иве следил за Хеленой взглядом. Понятие свободы воли, - сказал он, - Хелена! Она внезапно стояла прямо перед его коленями и уперлась рука­ми о стол. - Вы все разговариваете, - сказала она и подняла плечи. - Вы разго­вариваете, - сказала она, и тон самого ледяного презрения ударил Иве как кну­том по лицу. Они пристально смотрели друг на друга, лоб Хелены превратился в переплетение морщин. - Вы разговариваете, - крикнула она, и ее дыхание жарко ударило в рот Иве. Боже мой, почему вдруг эта ненависть, подумал Иве и почувствовал, как его кровь, устремляясь из ставшего бледным лба, подгоняе­мая диким биением его сердца скопилась у него в шее. - Ну, и говорите даль­ше, - произнесла Хелена сквозь сжатые зубы и процокала каблуками по ателье.
        - Но мне это надоело. Мне это надоело, - крикнула она в сторону стены. - По­чему ты работаешь? - зашипела она на художника. - Дай мне сюда этот листок,
        - и вырвала его у него из рук, из-за чего влажная краска попала ей на платье. Она схватила его за край быстрыми руками, руки судорожно на окраине, руки судорожно сжимались до боли, потом она отдернулась назад, бросила взгляд на пестрый лист, протянула руки вперед, и вернула лист художнику. - Порви это,
        - сказала она, - порви! Художник, бледный и непонимающий, выронил кисть, поднял лист и медленно разорвал его посередине. Парайгат и Иве подскочили. Хелена стояла в ателье как узкий язык пламени. - Мне нравится больше, - ска­зала она тихо, и жалобный, свистящий звук из ее тонкого горла наполнил муче­нием все помещение. Иве застыл. Как нож в грудь ему вонзился вопрос: Что я знаю о Хелене? Ее лицо скривилось как лицо ребенка, который собирался за­плакать. Но она не плакала; она продолжала стоять прямо с выражением непо­нятной боли. - Вы разговариваете, и вы рисуете, - сказала она, - и вы прихо­дите в ателье как на остров, о котором вы знаете, что он укромный и удобный, чтобы на нем разговаривать и рисовать. Вы разговариваете, и вы рисуете на острове, и все, что вы делаете, - ложь. Это ложь, - прикрикнула она на Иве угрожающе. - Что вы, все же, знаете о том, о чем вы тут говорите? Это должно быть так, а то должно быть так, говорите вы, и это не может так, а то не может так. Но то, что есть, того вы не видите. Я хочу вам сказать, что это - дерьмо! - крикнула она и протопала по ателье. - Ваше испытание
в мире! Но вы еще не сделали и шага, чтобы убрать те испражнения, которые вплоть до небес напол­няют мир своим смрадом. Да, если бы это был хотя бы еще ад, в котором мы вынуждены жить! Но нет больше чертей в человеческом обличье, есть только лишь мелкие преступники. Что все же, если полицейский сбивает меня с ног дубинкой, то это, по крайней мере, жестокая сила, и я готова стрелять. Но мож­но ли застрелить слизь? Называете ли вы жизнью медленно задохнуться в сли­зи? Но вы разговариваете. Вы участвуете во лжи, так как вы игнорируете ее. - Хелена! - сказал Иве. - Замолчи! - продолжила она, она говорила тихо и в крайнем напряжении: - Вы думаете, я несправедлива, но я хочу быть неспра­ведливой, так как быть справедливой - это ложь. И я не хочу лжи, я по горло сыта этой ложью. Вы думаете, я разочарована, но я хочу быть разочарованной, так как вся надежда - это ложь. Как, разве я сама не делала уже все возмож­ное, разве я уже не делала то, что я сама никогда не считала возможным? Кто может сказать, что я труслива? Вы думаете, я позволила победить себя тому, что было необходимо? Разве я когда-то уклонялась?
Лишают ли меня силы духа сапожники, пекари, портные, услуги которых я не могу оплачивать, на что вам наплевать? Может быть, я боюсь идти моими дорогами, на киностудию, в редак­цию, к Якобзону? Дороги, о которых вы ничего не знаете, которые для вас яв­ляются позорными дорогами, горькими, отвратительными, но для меня, однако, тротуаром, вероятно? И вы не знаете этого? И вы не видите этого, не чувствуете этого? Вы терпите проституцию, так как она легальна, так как она такая, какой она и должна быть? Но это не должно быть так, ради Бога, это не должно быть так. Мне это надоело. И вы разговариваете. А я надеваю платье без рукавов, когда иду к Якобзону. И я закидываю ногу за ногу, когда жду в редакции. И я раздеваюсь перед каждым режиссером, если я хочу получить роль на три дня по двадцать пять марок. Не могу ли я встать нагишом перед всем миром, если это будет необходимо? Но это не необходимо, это низкое свинство. Может быть, я чопорна? Может быть, я прячусь от фактов? Но это не факты, это низкие, брызжущие слюной пошлости. Боюсь ли я, опасаюсь ли я страсти? Если я люб­лю, тогда я бросаюсь в любовь с
головой. Но я не позволяю затаскивать себя в каждую кровать ради дела. Я не позволяю лапать себя ни одной толстой сви­нье, гладить себя ни одному надушенному комку ваты. Я сыта этим по горло, сыта, сыта. А вы разговариваете. О свободе воли и о долге, об ответственности и о господстве. И об испытании в мире. В мире, который давно уже разделен между собой самой скотской бандой, которая когда-либо существовала, которая приползла к господству из водосточных канав, и вы не можете унюхать ее про­исхождения? Вы не пробуете на вкус дерьмо из каждого фильма, который они снимают, из каждого шлягера, который они поют, из каждой строчки, которую они пишут, из каждого слова, которое они говорят? Вы оглушены или вы под­куплены. Потому что вы разговариваете. Вы принимаете это. У вас даже есть теории об этом. Вы ведь такие высокомерные. Никто не хочет вас слушать; и вы гордиться этим. Но они слушают других, вон тех там. Они сидят там, твердо окопавшись, своими широкими задницами на всех креслах, на которых для них важно сидеть. Они сидят перед каждым телефоном, перед каждым микрофоном, перед каждым письменным столом.
И вы можете танцевать, как они вам играют. И вы танцуете. Вы танцуете с вашими речами вокруг по кругу, танцуете под их музыку, и вы благодарны, когда они хвалят вас за ваши красивые прыжки, и вы обижаетесь, когда они смеются над вашими прыжками. Приличные люди. Сви­ньи! Вы тоже! Вы разговариваете. Об обязательствах. И вы не видите ваше пер­вое, ваше единственное обязательство. Вы разговариваете. И вы такие незави­симые, как это только возможно сегодня. Вас не держат на поводке, как мы, которые дрожим, когда им приходит в голову обрезать поводок. У вас есть своеобразное счастье в том, что вы можете разговаривать, но там, где это важ­но, вы молчите, да что я говорю, вы не кричите, вы не ревете. Вы трусливы из- за невежества. Вы лжете из-за высокомерия. Но вы трусливы и вы лжете. Тру­сость и ложь, - она подскочила к Иве, будто плюнула на него. - Молчите! Если вы не хотите сказать то, что необходимо сказать. Нет извинения. Для всех, ве­роятно, оно есть, но для вас нет. Если вы не встаете, чтобы свидетельствовать против чумы и мусора, кто другой должен вставать? Но вы слишком тонкие натуры, чтобы вообще
даже просто пойти на тротуар. Я иду на тротуар. Я поз­воляю себя оплевывать и осквернять. И я в чертовски большом обществе. В об­ществе, которое уже привыкло к тому, что его можно оплевывать и осквернять. Оно считает, что это в порядке вещей. И если оно и не считает, что это в поряд­ке вещей, но не может решиться выступить против этого, оно должно соучаст­вовать, должно тоже вместе с другими плевать и осквернять, должно вести себя как в борделе и не может удивляться тому, что с ним обращаются как в борде­ле. Но вы терпите это. Вы смотрите и говорите о других вещах. И если грязь поднимется до ваших носов, то вы тоже набираете полный рот этой грязи и сно­ва ее выплевываете, и делаете вид, что вместе с этим все сделано. Какого наследства вы ждете и ждете, пока оно не будет разорвано до последнего клоч­ка? Ожидание - это предательство. Вы предатели. Мелкие предатели. Зауряд­ные предатели. Вы вполне подходите к тем, другим. Вы даже не такие толко­вые, как они. Вы только болтаете о власти, а у других она есть. Вы говорите о решениях, а другие их принимают. Вы мечтаете о действиях, а другие делают. В том
числе, с искусством. Вы думаете, они ничего в этом не понимают, но они понимают в этом побольше вас. Они знают, что опасно. А вы не знаете, и вы тоже неопасны. Оставьте меня, - сказала Хелена, и прошлась туда-сюда. - Вы можете считать меня истеричкой. У меня есть право быть истеричкой. Но вы ту­пые. Вы уже обгрызены по всем углам, как будто крысами. И вы не знаете это­го, и не видите этого, и не чувствуете этого. Вы говорите о борьбе и всегда только сталкиваетесь друг с другом. Вы говорите о позиции и, это же настолько безобразно говорить о том, что есть некоторые люди, которых больше всех этих позиций заботит, как бы достать что-то пожрать. Я тоже, и моя позиция меня совсем не беспокоит. Оставьте меня, я вполне спокойна. Ничего не случилось. Ничего, что не происходит день за днем. Я каждый день мою руки, и каждый день мою душу, позор, что это необходимо. Ничего не случилось. Теперь они снимают новый фильм, я играю проститутку на пятнадцати метрах. Я должна показывать левую грудь со стороны, голую. У меня самая прекрасная грудь из всех, которых рассматривали. Ничего не случилось. Статью нужно
переделать. Они сказали, что я маленькая анальная эротоманка. Они сказали, что только потому, что я такая очаровательная маленькая женщина, они оставили меня как сотрудницу при общем сокращении штатов. Они говорили, что они хотят полу­чить статью о весне в Ментоне, из-за сезона путешествий. Я буду писать ста­тью. Я никогда не была в Ментоне и никогда там не буду. И они знают это. Ни­чего не случилось. Все в порядке. Лучше, чем я думала. Нет, я не огорчена. Мой голос звучит резко? Я должна была пропеть на пробах. Должна вернуться завтра. Мечта одной ночи, по роману: «Война в сумерках». Я так люблю танце­вать под открытым небом. Вероятно, меня возьмут. Если нет, то у тысяч людей дела тоже обстоят таким образом. Мне нужны краски и холст. Сегодня вечером я иду на бал Порцы. Что тут такого, я пообещала это Якобзону. Вдруг он, все- таки, может быть, купит картину. Он говорил, что он очень восхищен. Он гово­рит, что он знает одного любителя эротических картин. Он точно знает, что я о нем думаю, и это его заметно развлекает. Ты пойдешь со мной, Иве. Что такого, неужели мне идти одной? Пошли. Вон там, старая
куртка, иди как бродяга. Я пойду как амазонка, кнут, короткая юбка и высокие сапоги. Потому что я знаю, что Якобзон это любит.

*
        В такси Хелена не говорила ни слова. Она сидела прямо, выставив вперед одну ногу, и напряженно смотрела через отражающие стекла на блестящую в свете фар улицу. Иногда, в мелькающем свете дуговых ламп, Иве мог увидеть ее ху­дое, бледное лицо с очень красным ртом и неподвижными, металлически зеле­ными глазами. Поверх платья она надела шелковую накидку, скроенную ею са­мой из каких-то лоскутов, которую она придерживала у груди тонкой, голой ру­кой. На уголках ее ногтей Иве видел, однако, еще тени краски, как свернувшу­юся кровь. И внезапно у Иве возникло желание работать, безумно работать, сделать что-нибудь, чтобы этого больше не было, этого мучения видеть Хелену такой, в этом скудном, жалком, фальшивом украшении из шелка, в этой мрач­ной, грязной, смердящей потом и холодным дымом пролетке, перед коричневым шерстяным шарфом шофера. Внезапно он сказал: - Давайте повернем. Не отда­вай картину Якобзону, Хелена. Я куплю ее. Подожди несколько дней, два, три дня, мне еще кое-что причитается за статью о пошлинах на масло. У меня есть заказ на серию статей о поселениях. Я начну еще сегодня вечером.
Как-нибудь с этим справимся. Слышишь, картина принадлежит мне! Хелена даже не пово­рачивала голову. - Ты ничего не понял, - сказала она, и Иве замолчал. Мок­рые, голые ветки с треском царапали крышу машины. Колеса с визгом провер­нулись, в ярком, желтом свете стоял швейцар. Хелена выпрыгнула из машины и приблизилась к калитке. Иве полез в карман, внезапно задрожал и был готов в этот момент вырвать пистолет у полицейского, стоявшего навытяжку на углу, и положить всему конец. - Хелена, - крикнул он. - Ах, да, - сказала она, огляну­лась и вернулась. Она теребила свою сумку. Она не смотрела на Иве. - Не хва­тает тридцати пфеннигов, - прошептал он. Не своди меня с ума, - сказал Иве, - этого мало. - Ты ничего не понял, - сказала Хелена, и заплатила шоферу. Ма­шины подъезжали. Полицейский кивал, швейцар открывал двери. Перед Хеле­ной и Иве он не открыл дверь. Иве хотел войти, но Хелена ждала, пока швей­цар не вернулся. - Откройте дверь, - сказала она. И швейцар с каменным ли­цом нажал локтем на дверь, которая раскрылась только так, что они могли вой­ти лишь по очереди. Иве хотел войти, но ждал Хелену. -
Откройте полностью, - сказала она и посмотрела на швейцара. Дверь, помедлив, открылась широко. - Спасибо, - сказала Хелена и прошла. Женщины в маскарадных костюмах или в вечерних платьях стояли перед высокими зеркалами. Хелена бросила накидку на стол гардероба. Иве стоял за нею и видел, как ее желтоватые плечи стягива­лись при каждом ее движении. Он снял свое пальто, сложил его так, чтобы не было видно разорванную подкладку, и ждал. Хелена пудрилась. Девушка с об­тянутыми черными чулками высокими ногам, в белой тунике и чепчике, белые крылья которого раскинулись широко, нагнулась, и подтягивала свой чулок. Микки-Маус, подумал Иве и увидел, как бегемот во фраке подходит к Хелене. Это Якобзон, подумал Иве. Он взял номерки и почувствовал толчок в животе. Он с застывшими глазами копался в кармане, но в кармане были деньги, Хеле­на, должно быть, подсунула их ему. Он как пьяный приблизился к Якобзону, теребя свою слишком широкую, неряшливую, потрепанную куртку. Он схватил его немного мягкую руку и улыбался, и проклинал себя за то, что улыбался. Потом он тяжело потопал за обоими. Ах, да, что это такое,
подумал он, с каких это пор у меня комплекс неполноценности. «М1ко5», как стали его сокращенно называть в последнее время. При этом он поймал себя на желании идти безза­ботно. Это так, подумал он, с тех пор как есть понятие, есть и факт, не раньше. С осознанием факт создан, а не преодолен. Только при классовом самосознании существует класс. Там проблема только начинается. К какому классу принадле­жу я? думал Иве. Во всяком случае, не к этим там. Во всяком случае, не к миру Микки-Маусов. Все это дерьмо, как сказал бы Клаус Хайм. Клаус Хайм. Иве без желания шел беззаботно. Я хотел бы знать, что обнаружил бы доктор Зигмунд Фрейд у Клауса Хайма, подумал он и улыбнулся с удовольствием. Официант сдвинул стул перед ним с дороги, дамы и господа проходили мимо него. Зал был искусно украшен рукой художника всякой всячиной в синем, красном и желтом цветах. Якобзон зарезервировал два места, и Иве взял себе стул, в ожидании, что какой-то господин придет и скажет: - Позвольте-ка... Но никто не пришел. Они сидели прямо перед оркестром безработных музыкантов в смо­кингах; так как это был, конечно, один из обычных
благотворительных балов, которые заканчиваются с убытками. Он внимательно посмотрел на виолончели­ста, это был пожилой мужчина в очках без оправы и со смиренным лицом. Он не улыбался, как дирижер и мужчина за ударными инструментами, которые вы­кидыванием коленцев и поигрыванием плечами усиленно демонстрировали, что они исключительно веселы. На паркете двигалось много пар, большая, спло­ченная масса тел медленно вращалась вокруг маленького свободного помеще­ния в центре. Но единый шаг, все же, нельзя было узнать, все их движения со­четались между собой только в ритме. Лишь немногие из мужчин были в костю­мах, другие носили простые рубашки, или светлые летние брюки и легкие ру­башки, украшенные шарфом, на некоторых были сине-белые полосатые мат­росские майки, которые оставляли руки открытыми, что придавало им смелый вид. Женщины с серьезным видом лежали на согнутых руках танцоров, иногда одна или другая при особенно закрученном звуке трубы с сурдиной поднимала ногу, жестко вытягивала ее, и грациозно ставила обратно на землю. Иногда од­на или другая улыбалась, откидывала голову назад, и теребила узкие
шлейки на плечах. Хелена тоже танцевала, с Якобзоном. Она была несколько выше его, и его рука полностью охватывал ее вокруг бедра. Хелена смотрела на него сверху вниз, так что казалось, как будто она закрыла глаза. Микки-Маус очень далеко оттопыривала попу от своего партнера и держала в руке нитку зеленого воздушного шарика. Много дам держали воздушные шары, и колебание пестрых шаров над однообразной толкотней голов придавало картине преобладающе движущийся цвет. Иве увидел Шаффера, к которому он, в его черной русской рубашке с дерзким беретом, пожалуй, мог бы обратиться как к анархисту, если бы он не знал об его достойном сожаления пристрастии к игре в скат. Он гово­рил с одним знакомым Иве коммунистом, который появился все-таки в ярко- красной шелковой рубашке. Иве пошел сквозь танцующие пары, чтобы поздо­роваться с Шаффером, но посреди зала он остановился; к чему? - спросил он себя, повернулся и принялся протискиваться через них обратно. Как только му­зыка прекратилась, на секунду воцарилась тишина, затем медленно возобнови­лось шуршание и бормотание. Почти на всех столах были расставлены бутылки с
вином и лимонадом. Хелена пришла под руку с Якобзоном, она помахивала своим маленьким, смешным кнутом перед его глазами. Иве отодвинул бокал, который официант поставил ему. Хелена тихо кивнула ему, оперлась подбород­ком о тыльную сторону ладони, и молча смотрела в зал. Якобзон тоже молчал и курил очень черную сигару. В соседней ложе кто-то говорил: - Видите ли, я считаю, нужно однажды пустить также и нацистов, посмотрим, что у них полу­чится. Якобзон бросил туда яростный взгляд. За столом смеялись несколько де­вушек в очень веселых вечерних платьях, и все головы поворачивались к ним. Иногда несколько господ проскальзывали мимо по проходам за ложами, с сига­ретой, небрежно зажатой между пальцами, и с удивительным равнодушием осматривали столы, как будто бы они искали кого-то, но, естественно, они ни­кого не искали. Иногда встречались пары, останавливались и со смехом пожи­мали руки, быстро спрашивали о вещах, которые их не интересовали, и снова расходились, кивая головой, и махая друг другу еще раз. Один господин пого­ворил с официантом, подошел к Иве и хлопнул его по плечу. - Позвольте-ка, - произнес
он, но Иве не позволил, а собрался быть просто невоспитанным. Гос­подин, кажется, ожидал этого, он пожал плечами, взял себе другой стул и уда­лился. Музыка заиграла, и Хелена встала, чтобы танцевать с Якобзоном. - Про­валивайте прочь со своими коммунистами, - сказал кто-то в соседней ложе, - я говорю вам, в Германии не существует никакой коммунистической опасности. Иве играл пальцами на скатерти, которая медленно пачкалась пеплом и остат­ками сигарет. Он изобразил сожженной спичкой на полотнище несколько ли­ний, потом снова посмотрел на танцующих в зале. Шаффер тоже танцевал, он делал свои движения с напряженными мышцами щек и выглядел весьма глу­пым. Теперь Шаффер посмотрел вверх, увидел Иве, и на мгновение показалось, как будто он захотел отделиться от своей дамы, чтобы подойти к Иве, но, есте­ственно, он продолжал танцевать. Один господин привлек к себе всеобщее внимание тем, что появился в очень элегантном, но коричневом фраке. - Это известный адвокат Шрайфогель, - сказал кто-то в соседней ложе, - говорят, что он только тем и прославился, что на каждый бал приходит в коричневом фраке. Какой-то
гамбургский плотник попытался под громкий смех потащить какую-то девицу на танец, но так как это ему не удалось, он снова сел и раска­чивался на своем стуле вперед-назад. Хелена протанцевала мимо. Она смотрела на Якобзона сверху вниз, и казалось, как будто она закрыла глаза. И что теперь Якобзону от этого? - подумал Иве. Все же, он танцевал с полным усердием. Это, естественно, не противник, думал Иве, швейцар тоже не был противником. Но это причина, думал он, ... во всяком случае, у Хелены есть то, что я не проде­монстрировал, дисциплина. Дама в тесно облегающей серебристой ламе, высо­кая, красивая и белокурая, вошла медленно в ложу, посмотрела поверх Иве на танцующих в зале. Некоторое время она стояла так, потом Иве почувствовал, как она всем весом прислонилась к его стулу. Он медленно повернулся и пред­ложил ей сигарету. Она тихо поблагодарила и улыбнулась ему. Он молча протя­нул ей огонь и снова повернулся к залу. Через некоторое время она отверну­лась и исчезла. Это вызвало у него сожаление, он поднялся, но потом сел снова и подумал, что ему кажется, как будто у него свинец оказался в костях. -
Хо­рошо развлекся? - спросила Хелена. - Отлично, ответил Иве. - Давайте пойдем в буфет, - предложил Якобзон. Хелена подумала и сказала: - Вероятно, позже. В соседней ложе кто-то говорил: - Брюнинг, это настоящий мужчина. Как он обошелся с банками. - Недостаточно, к сожалению, недостаточно, к сожалению, - произнес другой. - Когда потом кто-то приходил и хотел получить приличный кредит... Якобзон ласково слегка похлопывал по руке Хелены. Хелена убрала руку, но медленно. Якобзон напряженно смотрел прямо. Они все трое смотрели в пустой зал. На широких, изогнутых лестницах, которые вели наверх к эстра­де, уселось много пар, дамы поставили ноги наискось, и курили, и смеялись. - При кризисе, - говорил кто-то в соседней ложе. Якобзон рассердился. - Что это такое, кризис, - сказал он, - ведь это же всё, на самом деле, вопрос доверия.
        Если все люди говорят о кризисе, мы никогда больше не поднимемся, и посмот­рел на Иве. - Главное, чтобы кто-то сзади снова мог подняться, - грубо сказал Иве. Неприятный субъект, подумал Якобзон. Музыканты заиграли вальс. - Да­вай потанцуем, - сказала Хелена Иве, и Якобзон откинулся назад, и вытащил очень черную сигару из кожаной сумки. - Да, - сказал Иве, и пошел за Хеле­ной. Хелена танцевала хорошо, но она заставляла его вести. Они танцевали очень быстро. Иве смотрел ей в лицо. Она смотрела сверху вниз на его плечо, и казалось, как будто она закрыла глаза. Тут Иве резко остановился посреди за­ла. - Послушай, - сказал он взволнованно, - так дело не пойдет. Ты пришла, чтобы продать картину Якобзону. Теперь будь последовательна, пожалуйста. - Да, - тихо сказала Хелена, и это прозвучало как вопрос. Они танцевали. Он чувствовал через тонкую материю, что ее мышцы были твердыми. Они танцева­ли быстро и бессознательно. Общее веселье, кажется, охватывало массу. Лица разогревались, многие смеялись. Якобзон стоял, склонившись над перилами, и смеялся в сторону Хелены, она любезно кивала в ответ. Они
танцевали вне ря­да, нарушая порядок, пока не нашли свободное место, на котором закружились как сумасшедшие. Раз налево, раз направо, и кругом. Но мышцы Хелены все еще сохраняли ту странную твердость, которая не была металлической, и не была костяной, но была похожей на твердость замерзшего полотенца. Когда музыка прекратилась, все захлопали. Но Хелена пошла к Якобзону, пока другие снова начали танцевать. Медленно Иве следовал за ней. Якобзон качался на своем стуле туда-сюда и радостно дул в детскую трубу. Сигара тлела на фаян­совой тарелке. Хелена со смехом закрыла себе уши. - Мы же увидели уже в Маньчжурии, что такое эта Лига Наций, - говорил кто-то в соседней ложе. - Ну, что, но кто же такой Эррио, обыватель. Хелена не убрала руку. Она склонилась к Якобзону и неловко засмеялась. Ее губная помада стерлась немного и сидела как красноватая тень в углах рта. Какие прекрасные зубы, подумал Иве. Хелена прикрепила маленькую зеленую шляпку на лысину Якобзона, она косо сидела у него на затылке. Якобзон кривил лицо в веселых гримасах. Он пододвинулся ближе к Хелене, опустил очки в роговой оправе на кончик
носа, и весело ко­сился поверх бокалов. - Клоун, - сказал очень громко Иве. Все же, у Якобзона под его слоем жира скрывался первоклассный характер. - Я уже вижу, вы при всех обстоятельствах хотите оскорблять меня, - сказал он Иве с внезапной се­рьезностью. - Боже, я же понимаю это, - сказал он, - сейчас людям, вроде вас, очень трудно. Они не справляются с жизнью. Теперь Иве громко засмеялся, и он радовался, что его смех не звучал фальшиво, да и не был фальшивым. - Нет, - смеялся он, - я на самом деле не справлюсь с вашей жизнью. Якобзон повернулся к Хелене и спокойно сказал: - Итак, сударыня, я готов купить кар­тину. Не обижайтесь на меня, если я открыто скажу вам, что она кажется мне еще не вполне зрелой. Но, все-таки, я вижу талант, и я понимаю свою задачу в том, чтобы поддерживать таланты. Вы назначили мне цену, и я готов заплатить ее. Она несколько высока, но каждый должен знать, чего он стоит. - Естествен­но, - сказал Иве, - искусство - это не роскошь, а милость, для того, кто его де­лает, и со стороны того, кто им торгует. - ...Ыотеп отеп, «имя говорит само за себя», сказал кто-то в соседней
ложе, - этот генерал фон Шлейхер... Якоб- зон выписал чек и передал его Хелене, прикрыв рукой. Хелена медлила, и ка­кое-то мгновение держала его сложенным в руке. - В чулок, - громко произнес Иве. Хелена внезапно выглядела, как беспомощный ребенок. Почему я мучу ее, думал Иве, что я за подлая свинья. Но Хелена была спокойна и положила чек в сумочку. - Ты просто невоспитанный мальчик, - произнесла она почти нежно. - Спасибо, - сказала она Якобзону, - это очень поможет мне. - По поводу вы­ставки я еще поговорю с вашим дорогим супругом, - сказал Якобзон, и улыб­нулся Хелене с отцовской приветливостью. Иве сидел как оглушенный. Группа молодых господ бушевала между столами. Они пытались своими горящими си­гаретами заставить лопнуть воздушные шарики у дам. Совсем юная девушка в широких, белых брюках и тесно прилегающей майке удалилась от них и про­ворно на длинных ногах пробежала через проходы. Наконец, она остановилась, прислонилась, быстро дыша, к стене ложи. Пять сигарет попали в шарик, кото­рый лопнул со слабым щелчком. Пять молодых господ, затаив дыхание и с вы­тянутыми вперед носами, рассматривали
девочку. Она пару секунд сдержанно глядела вперед из чуть-чуть косых глаз, потом она грациозным движением ото­двинула кавалеров и выскользнула. Господин во фраке с маленькой белой ро­зеткой в петлице склонился к Хелене и дал ей визитку. - Покорнейше прошу вас, - сказал он, любезно наклонив макушку, - принять участие в конкурсе красоты. Через десять минут в синей комнате. И Иве видел согласие между этим господином и Якобзоном. - Хелена, - сказал он. - Что такое, - сказала Хелена, - я же только последовательна. Она поблагодарила и взяла визитку, которую она крутила между пальцами. Шаффер пришел в ложу. - Как дела? - спросил он. - Спасибо, отлично, - сказал Иве. - А у вас? Хорошо развлекаетесь? - Пре­лестный праздник, - сказал Иве. - Ну, я не знаю, - сказал Шаффер, - я нахожу это в целом немного глупым, - сказал Шаффер и пристально посмотрел на Хе­лену с заметным желанием быть представленным ей. Но Иве вовсе не подумал об этом. - Естественно, - сказал он, - без вашей жены. Как поживает ваша су­пруга? - Спасибо, хорошо, очень хорошо, - сказал Шаффер, - итак, до вечера в пятницу, и исчез. Микки-Маус
потеряла свой хвост под громкий хохот, и Хелена пошла танцевать с Якобзоном. Иве поднялся медлительно и пошел через прохо­ды, засунув руки в карманы куртки. Всюду на лестницах разместились пары. Иве, широко расставляя ноги, перелезал через них. - Простите, - говорил он. - О, не за что, - сказала одна девушка и стряхнула рукой большое грязное пятно, которое подошва Иве оставила на ее широком рукаве. Дама в серебристой ламе лежала тяжело и счастливо на верхней части туловища какого-то очень молодо­го аргентинца, ее белокурая голова устроилась на его широком плече, они оба неподвижно смотрели на танцующих. Когда Иве проходил мимо них, он увидел, что она беременна. Он встал за эстрадой с музыкантами, рядом с виолончели­стом, и смотрел в зал. Он искал Хелену среди танцующих, но не мог ее найти. Наконец, она поднялась мимо него по лестнице, совсем рядом с ним, в сопро­вождении Якобзона, и с несколькими другими девушками исчезла за дверью. Иве склонился над перилами лестницы и пристально смотрел в зал. Да, а во время отступления, думал он, мы танцевали почти каждую ночь. Парни были как сумасшедшие. Прошли
сорок километров, и тогда вечером, вместо того, чтобы завалиться спать, сразу бежали на танцы. Фельдфебель Брюкнер прихо­дил в ярость: как всю ночь плясать, так это они могут, а как стоять в карауле, то они тут же слишком устали. В Кирхенхайне священник по воскресеньям с кафедры предостерегал девушек, что все солдаты, мол, больны; и вечером был большой шум перед домом священника. Ему тогда пришлось все улаживать. Естественно, поп был прав, но это же была, конечно, милая родина, на которой у большинства выгибался член. Собственно, все же, это тоже результат, думал он, как чума позднее ограничила распространение венерических болезней. Он там тогда и научился танцевать. В каком-то сарае, в который дождь моросил через дыры в крыше, и ветер выл сквозь трещины в стенах. Когда они получали шнапс, один играл на обтянутом шелковой бумагой гребне, и они обнимали друг друга, и принимались топать ногами, в своих подбитых гвоздями армейских бо­тинках и грязных, мятых брюках. Иве держался за крючок портупеи и смотрел на загоревшую, веснушчатую шею товарища, с большим усилием поднимавшу­юся из серой повязки. Раз,
два, три, раз, два, три, так, что гумно гремело. Странно, что он за последнее время так часто думал о войне. Каждая ночь по­следних недель была наполнена дикими снами из войны. Никогда, думал Иве, я не испытывал такой страх, как во снах. Или даже еще больше, старина, не об­манывай себя, ты испытывал жалкий страх. Или это теперь тоже поза? Поза старого солдата, все это поза. Но всегда чувство, хоть этого и нет, что другие смотрят сюда. Никто, естественно, не смотрел сюда. Если все это так несется перед тобой в дерьмо, здесь, там, и там ты теперь вынужден пройти. Не говори, что самое тяжелое - это действие, там помогает мгновение, движение, самое тяжелое в мире - это решение. Так или примерно так. Но кто же это так сказал? Грильпарцер? Конечно. Странно. Но однажды взорвавшись, это прошло, как будто отрезало. Отрезало, как страх сна при пробуждении, и в остальном оста­ется только большое удивление. Тогда приходит пухлая хозяйка с завтраком. С безобидным завтраком, две булочки и кучка масла и невкусный бульон. Такое можно съесть только стоя, и быстро проглотить с отвращением. Каждое утро, видя безвкусные
булочки, он тосковал по военному хлебу, по этой темной, горькой массе, либо скользкой, либо уже позеленевшей в трещинах, и во рту появлялись жесткие комки. Но что это было за наслаждение. Естественно, они ругались и тосковали по белым, безвкусным булочкам. И когда они плясали в сарае, мужчина с мужчиной, и потели как свиньи, они думали, вероятно, о де­вушках в вечерних платьях и о «ласковой бальной музыке».
        Дерьмо. Гвардия умирает, но не сдается. Каждый раз, когда Иве ехал в автобу­се, он искал себе место наверху, впереди, прямо над шофером, который сидел внизу в своем маленьком, пропахшем маслом и бензином темном карцере в го­рячем чаду мотора, в своей черной кожаной куртке, как механик-водитель тан­ка. И каждый раз он думал о генерале Галлиени, который спас Париж, с трудом собрав всех солдат в городе, и посадил их на все драндулеты, такси, телеги, автобусы, лишил город всего, что могло бороться, и бросил на фронт на всем, что только могло ехать. «Грязная политика», так было написано в дневнике Галлиени. Город, возникший из-за транспорта, спасенный машинами транспор­та. И волей солдата. И из тех, которые сидели там на трясущейся повозке, каж­дый человек знал, к чему все шло. Неудержимая картина. Теперь день за днем бессмысленное движение туда и сюда, в конце концов, всегда же знали: ты только воображаешь, что это важно. Напрасные дороги, все напрасные дороги. Часто, когда он шел по ночным улицам, мимо продавцов газет, мимо ждущих такси, проституток-мужчин перед «Эльдорадо», мимо ужасных картин в
«Ска­ла», он мечтал о минометах. Если вставить нож в спусковой механизм, болт все­гда попадает в трубу, и стоило только мине спереди упасть в ствол, как она уже с грохотом снова вылетала из него вверх. Восемь выстрелов в воздухе и девя­тый в стволе, до тех пор, пока первый не взорвался. Или, если миномет не был встроенным, для огня по площадям, сзади на лафете, короткая веревка в руке, и дернуть. Бах! Быстрее, быстрее, колеса подскакивают при каждом выстреле, отлетаешь назад с верхней частью туловища и снова вперед, толчок, следую­щий. При разрыве снаряда в стволе все кончено. Можно было видеть, как летят мины, черная, ревущая, щебечущая птица, до наивысшего пункта траектории, потом ничего больше нельзя было увидеть. На месте попадания можно было видеть их только в падении, смешно, почему собственно только? От Мартин- Лютер-Штрассе через несколько кварталов до Луиза-Виктория-Платц. Этого Берлин еще не видел. От Паризер Платц до Кролля. Если бы здесь такая штука начала работать. Чисто посреди в толкотню, этого еще не видел Берлин. Но мы видели это. Никто не хочет умирать. Почему никто не хочет умирать?
Жить лучше, чем умереть. Туш. Ага, конкурс красоты. Все встают, все лица присталь­но смотрят вверх. Первый приз, королевой красоты бала Порцы становится гос­пожа доктор как-то так. Естественно, не Хелена, а госпожа доктор как-то так. Очень красиво, без крови, где Хелена? Второй приз, третий приз. Танец. Может, ты хотел бы умереть? Что же тогда, эй, ты, вероятно, лучше, чем они? Где Хе­лена? Что ты здесь ищешь? Извинение ли это, если тебя от всего этого тошнит? Ты думаешь, что других от этого не тошнит? Это маски и привидения. А ты, раз­ве ты сам не маска и привидение? Неужели все, что ты выучил на войне, это быть маской и привидением, с дешевыми снами проматывать дешевые дни? Нужно знать, за что умирать. Совсем ничего не нужно знать - а вот Якобзон знает. Ты жил как свинья, как глупая свинья, которая слишком утонченная, чтобы валяться в грязи, как гигиеничная свинья, которая дает сухую ветчину. Ты здесь стоишь, и музыка играет, и там внизу Шаффер танцует с Микки- Маусом. И ты живешь в «сознании империи», и Клаус Хайм живет в сознании тюремной камеры. И ты говоришь, а он молчит. И он - крутой тип, а ты
тряпка. Где Хелена? Зачем ты сюда пришел? Якобзон купил картину. Насрать мне на картину, где Хелена? Ложа пуста. Вероятно, в буфете. Дама в серебристой ламе все еще лежит на верной груди аргентинца. Хелена не в буфете. Хелена не тан­цует, Якобзона тоже нет. Веселый праздник, Шаффер, нет, я ничего не пил, ни капли. Дружище, уступи место. Наверху ее тоже нет. Вероятно, еще в синей комнате? Пусто. Оп-ля. Ах, не болтай, глупая обезьяна. Я должен найти Хелену, я должен идти. Лестницы, может быть, там, вероятно? Отсюда не видно, что там на другой стороне. Ложа пуста. Что же, мой номерок? Официант, счет оплачен? Естественно. Якобзоном. Это невозможно. Хелена не может с Якобзоном. Поче­му нет? Нет, ты плохо знаешь Хелену. Он был чертовски приличен к ней, с изобилием пошлой, отвратительной, слизистой порядочности. Нет, Хелена и он, это невозможно. Мое пальто, вон там, да, это, с разорванной подкладкой. Что теперь? Но если она не с Якобзоном, с бегемотом, с сыном фантазии Микки- Мауса, - он и она, вот смешно, - если она поехала домой, она бы, все же, что- то сказала? Что она говорила, как она выглядела, когда я
видел ее в последний раз? В последний раз? Что это должно значить? Быстро. Быстро, - сказал Иве громко и стоял совсем один в фойе. Он, не думая, взглянул в высокое зеркало и увидел свое отражение. Он испугался своего вида, он выглядел просто смешно, в таком смешном, постыдном и унизительном виде. Он знал, что у него не было денег на такси, собственно, именно это полностью лишало его присутствия ду­ха. Он стоял, пальто наполовину застегнутое, шляпа еще в руке, перед дверями и пробовал заставить себя подумать. Но все было пусто в нем. Ему ничего не приходило на ум, кроме старой, давно забытой военной формулы: «Снять каску для молитвы». Тогда он надел шляпу. Теперь Хелена разбита, подумал он меха­нически, сам полностью не понимая, что он под этим подразумевал. Он собрал­ся с силами и бесцельно прошел несколько шагов. Он шел все быстрее, просто прямо, к темному кустарнику, искал тени, как будто бы он должен был там найти Хелену. Она в ателье, он думал и ломал себе голову. Или у Якобзона. Но это казалось ему больше, чем он мог бы вынести. Не у Якобзона, ради Бога, только не у Якобзона, всюду, только не
там. Хелена не может причинить это мне, подумал он и испугался. Он почувствовал кипящий страх. Смотря издали, он видел, что было возможно для Хелены, он совсем не понимал это, это при­шло к нему как удар. Как раз это и могла Хелена причинить ему, зная, что это было необходимо, для него и для нее, строго и горько до последнего мгновения. Он стоял тихо под деревьями и чувствовал, как все его тело покрывал масляни­стый пот. До последнего мгновения: тогда я тоже больше не могу жить, думал он, он думал: теперь это решено, тогда я тоже больше не могу жить, тогда все кончилось, включая испытания в мире. Он смотрел вверх на стволы деревьев, высоко над ним изгибались широкие, сильные ветви. Нет никакого другого средства. Она умылась, вымыла руки, лицо, также все тело, вытащила свежее белье из шкафа, складки от разглаживания еще должны быть видны. Белье чуть-чуть пахнет льном, ноги висят вывихнутые, как у матерчатой куклы. Она вовсе не может иначе после этого страшного унижения. И она носила это в себе теперь уже годы, и мы не знали это, мы не видели это, мы не чувствовали это. Естественно, мы знали, но мы были
трусливы, мы не хотели видеть, это было так удобно не чувствовать. Великий Боже, думал он, конечно, как вдруг, так сразу и Великий Боже. Все ложь, говорила Хелена, все ложь. Долг или ответ­ственность, как мы так прекрасно жонглировали словами. Ты ничего не понял, говорила Хелена. Но Хелена поняла, и она прошла сквозь это, с давних пор уже, так долго, с тех пор, как она могла думать. Поэтому у нее было свое право, поэтому она не знала вины, а несла ответственность, была больше, выше всех этих мелочей, был бесспорна в самом сокровенном, непобедимой, до конца. Она была, была, затрепетало в нем, и внезапно, быстро повернув в сторону города, он побежал. Он пробежал мимо дверей зала, который он только что покинул, и слышал звуки оркестра. И саксофоны рыдают над концом века, подумал он, и начал сочинять стихи посреди бессмысленного движения, которые в первый момент показались ему просто замечательными. На перекрестке, как раз когда он хотел пересечь мостовую, загорелся красный свет. Это пришлось ему как раз кстати, он помчался, шатаясь, между тормозящими прямо перед ним машинами, но так как он в следующую
секунду уже вызывал отвращение у самого себя, он теперь дольше не искал воображаемых опасностей. Он поразился самому себе, как он тут устроил спектакль, что он бежал как пьяный, даже еще усилил свое движение, как будто бы он хотел дать всему миру понять, что здесь бежал че­ловек, который страдал от страшной боли. Если, думал он, все дело в ответ­ственности, я не могу идти искать Хелену, я должен, думал он, дать всему за­кончиться, должен быть хладнокровным, вынудить, и потом нести последствия. Но столь же сильна была в нем мысль, что последствия отказались бы подчи­ниться ему, что он продолжил бы жить, продолжил бы жить бессмысленно, с внутренним надрывом, но, что он совершил бы самую позорную измену, измену, благодарную только в маленьком чувстве, полезную только как противополож­ный полюс его уверенности, стало быть, бесполезную измену. И тогда он про­клинал себя за то, что он думал о себе, что он не думал о Хелене, но он отде­лался от этого только с большим трудом. Наконец, он вообще бросил о чем-то думать, и с этой секунды ему стало все совершенно ясно. Она никак не может это сделать, дошло до
него, она же католичка, и повернул на улицу, которая вела к церкви. Если в церкви нет света, если она заперта, он думал... она была заперта. Он затряс дверь. Через высокие окна слабо отсвечивался свет вечного светофора. Теперь оставалась только дорога в ателье. Он бежал, прижав руки к груди, прижав локти к телу, по улицам, по этим бесконечным, темным пропа­стям. Он бежал по дороге, по которой он так часто шел с Хеленой, мимо скудно освещенных углов, мимо ожидающих таски, мимо уже закрытых магазинов и враждебных фасадов. Он уже издалека высматривал, сильно дыша, он глядел вперед, был ли еще свет на лестничной клетке. Там не было никакого света, но ворота были открыты. Он всем телом навалился на громко заскрипевшую дверь, этот певческий праздник в Вартбурге и возвращение Тангейзера домой в гипсе на лестничной клетке сердили его как обычно.
        О чем я думаю? проклинал он себя, всегда в страхе от того, чтобы оказаться обманутым всем возбуждением, натолкнулся на дверь во двор и надавил на ручку. Но и эта дверь тоже была открыта, и с радостью снова смешалось тре­вожное воспоминание о том, что эта дверь всегда была открыта. Во дворе он увидел что-то белое. Он подбежал туда и с полдороги вернулся назад, это была бумага в мусорном ведре. Он посмотрел вверх на фасад заднего корпуса, все окна были темны. Тогда он пристыжено вспомнил, что у ателье окно было с другой стороны, и помчался вверх по лестнице, всегда перепрыгивая через три ступеньки, расстегнув пальто, чтобы легче было бежать. Лестницы и лестницы, у каждой двери, на каждой площадке ему в нос бил другой запах, темная дыра рядом с перилами, глубокое ущелье лестничной клетки своим противным запа­хом опьяняюще воздействовало на него при его запыхавшемся подъеме. Было ли светло в ателье? Там был свет. Он ударился о двери, он плечом нажал на них. - Откройте, - кричал он, - это я, Иве, быстрее, и рухнул, прислушиваясь. Он ничего не слышал, он внимательно слушал и издалека услышал, как
отодви­гается стул, спокойные шаги. - Откройте, - кричал он, бил лбом по двери, узнал ритм шагов, и это были не ее шаги. Художник открыл дверь, широкий луч света как ударом попал ему в лицо. - Где Хелена, - крикнул он хрипло и вва­лился в помещение. Но Хелена, молча и в напряженной погруженности, сидела перед мольбертом в белом малярском халате и со своей старой красной шапкой на голове, и мягкими движениями прикасалась кисточкой к холсту.
        Иве сам удивился тому, как такое незначительное событие смогло перебросить его с одной колеи на другую. Этого единственного психического нажатия на рычаг хватило, чтобы переставить стрелку. Конечно, его частное столкновение со сложностями действительности ни в коем случае не вело также к частным выводам. Если бы Иве прошел школу психоанализа, то у него, может быть, была бы возможность в какой-то мере прямо-таки обижаться на Хелену за то, что она не совершила самоубийство. Он, хоть и не обиделся, все же, отстранился бы от нее ради своего удобства, чтобы смочь предоставить ее своей собственной судьбе с мучительной долей участия. Или же, если бы этот вид психической ги­гиены его не устроил, для него была бы открыта дорога откровенно признать свою ошибку, чтобы отныне с усердием посвящать себя благотворительной службе человечеству, начав со своих ближайших друзей, и таким образом всту­пить в мир благородных манер. Но Иве, к нашему сожалению, не склонялся к усваиванию необходимых знаний психической механики. Не то, чтобы он боял­ся какой-то механики, но он весьма невысоко оценивал ее значение.
Например, он пребывал в прекрасной уверенности, что никто не мог бы превзойти его в обслуживании такого сложного аппарата, как, к примеру, пулемет. Он также видел в вышеупомянутом пулемете самое подходящее средство, чтобы справ­ляться с целым рядом проблем времени, включая так называемый дух, и справ­ляться самым экономным способом. Но речь у него вовсе не шла о проблемах времени, а о самом времени, если можно так выразиться. Речь у него шла о не­сущем фундаменте власти, за которую боролось время. И тот смешной случай в танцевальном зале и в дальнейшем в ателье уточнил ему, о чем шла речь. Уточ­нил, что это было. - Что дал мне город? - говорил он Шафферу, когда пришел к нему, чтобы попрощаться, - он ничего не дал мне, кроме задания. Скорее, он поставил мне это задание острее. И это уже много, это уже бесконечно много, - сказал он. И Шаффер был первым, который в этом согласился с ним. Шаффера также вовсе не удивило решение Иве покинуть город. - Конечно, так лучше всего, - сказал он задумчиво, и из того, что он говорил дальше, достаточно от­четливо следовало, в какой степени он понимал, что двигало Иве
и не только Иве. - Все это подготовка, - говорил Шаффер и этим самым прекрасно попал в суть дела, и тихо вздохнул, потому что он в своем окружении желал бы, чтобы эта подготовка была несколько более приятной. На чем ином, это чувствовали оба, основывается империя, как не на шестидесяти миллионах психических укреплений? Для Иве акт психического укрепления, однако, точно в том пункте, который принуждал его, чтобы он покинул город, достиг своего окончания, так же, как начало этого акта лежало в принуждении войти в город. Впрочем, он не размышлял над этим, это для него было само собой разумеющимся. Хотя пре­увеличением было бы сказать, что для него это было само собой разумеющим­ся, так как он поддался какому-то таинственному принуждению, так как его двигало что-то, что было сильнее его, он вполне мог бы поступить иначе, он вполне мог бы решиться остаться у крестьян, и он не видел никакой веской причины возвращаться к ним, и, все же, он решился на этот раз. Он почувство­вал точку нуля, и он собирался пройти ее, хотя никто, и он сам себя тоже, не мог бы его упрекнуть, если бы он решился остановиться еще до
этой точки. Пришло время, говорил он, в этот, как и в тот раз, и это наше дело исполнить ценимый с давних веков долг летописца, не поддавшись ценимой с давних ве­ков ошибке летописцев: а именно делать изображаемый объект правдоподоб­ным такими средствами, которые не находились в распоряжении у самого этого объекта. Мы не можем описывать процессы над ведьмами и одновременно отри­цать, что ведьмы существовали, и мы не можем притянуть за волосы ни ком­плекс матери, ни комплекс бабушки, ни еще какую-то другую составную часть всеобщего образования, чтобы показать, почему Иве покинул город, так как даже если сам Иве и владел этими вещами, то, все же, он, очевидно, ими не пользовался, и, что касается всеобщего образования, то он превосходным обра­зом не пытался сделать из нужды добродетель, и не пытался особенно его устранить, для него ценность его должна была быть сначала доказана, и чтобы сделать это, владельцы этого ценного имущества казались ему совершенно не­подходящими; он был не образованным, а обученным, и обученным по- военному, и след этого факта, слава Богу, никогда не стирался у него. С этим
тесно связано то, что он никогда не считал себя готовым петь вместе с громко шелестящим хором, который упрекал национал-социализм как раз в недостатке того, на что сам национал-социализм никогда и не претендовал, а именно на то, что банкроты целого века от Жан-Жака Руссо до Эмиля Людвига, не учитывая различия их масштаба, понимали под «духом». Иве не вступал в этот хор, так как он всегда должен был спрашивать себя: «Си Ьопо?», кому выгодно, и если он не мог стать сторонником национал-социализма, то это случилось как раз не потому, что он мог обнаружить в нем слишком мало следов вышеупомянутого духа, а наоборот, так как для него вино Третьего Рейха имело, все же, слишком сильный привкус от пробки Второго. Ты ничего не понял, Хелена говорила Иве, когда он собирался убегать из общего вывода в частное решение, и послед­ствие этого случая пояснило ему, что она подразумевала под этим. В действи­тельности, она, как и Иве, находилась в таком положении, в котором больше не могло быть терпения, что Карл Маркс для своей области назвал социальным знахарством. Хелена вовсе не думала требовать какого-либо
напряжения для себя лично, она была достаточной фигурой, чтобы привести собственное мне­ние в соответствие с требованием ее времени, и так как она была достаточной фигурой для этого, она могла и должна была требовать того же и от ее друзей. У нее было свое право, и она с болью видела, что Иве собирался отправиться для получения какого-то права для себя. Теперь Хелена требовала итога, и он подвел этот итог. И он обнаружил, что он мог сказать «да» городу, даже очень радостное «да», почти признание в верности. Потому что Иве, который прибыл в город, чтобы захватить его, который мечтал в своей камере в Моабитской тюрьме о новообразованных батальонах, которые должны были овладеть горо­дом, но батальоны, которые действительно заново образовывались, и без его содействия, овладевали, самое большее, улицами города, Иве, который не имел бы ничего против того, чтобы благодаря чуду энергии, подготовки и случая по­пасть на ответственную должность обер-бургомистра - но он был любезен настолько, чтобы признать, что он даже тогда вряд ли смог бы сделать немного больше, чем длинный Генрих Зам - Иве, который был готов
унести из города то, что он всегда только и мог отдавать - но более деятельные конкистадоры в сво­ей области это тоже пытались, чтобы после приятных интермедий, пусть даже и не на слишком долгое время, не оказаться как раз в той же самой моабитской камере. Иве узнал в городе, что мог бы предложить город ему для его опыта, а именно - ничего. - Точно так, и это волнующе много, - сказал он доктору Ша- фферу, и тот со вздохами радовался смеющемуся познанию Иве, потому что ему и так уже надоело непрерывно в бешеном темпе топтаться на одном месте. - Ничего из опыта, - сказал Иве, так как то, с чем он встречался, лежало в нем самом, и если город действовал, то он действовал только давлением. Это дав­ление перетряхнуло всего его внутри, и главным образом это показалось Иве настоящей функцией города: не в нем совершалась, но он осуществлял своеоб­разную сублимацию, в людях и в вещах, в пространстве и во времени. Город ставил под свое давление всю жизнь страны, и Иве узнал свое задание в то же самое мгновение, так как город формировал это задание и в сельской местно­сти, и во всей стране. - Назад к крестьянам?
- спросил Шаффер, но Иве защи­щался от слова «назад». Он начал прогрызаться сквозь весь город до его само­го внутреннего ядра, и он нашел там землю, ту же сельскую землю в его самом внутреннем ядре. Он нашел это самое внутреннее ядро растительным, и он ра­довался животной радостью, так как узнал, что он пришел точно в ту же точку, которую покинул, когда отправился искать ее. Точно то же самое задание пред­ставлялось ему, только острее поставленное. И он вспомнил о том мгновении в редакции его крестьянской газеты, том мгновении осознания спиралевидного процесса, которому подчиняется жизнь. Город был жизнью, и он сам был жиз­нью, и на свете не существовало ничего, что не было бы жизнью, и каждое мнение могло придумывать десять новых мнений, каждое исключительно и весьма авторитетное, одно, вибрируя, сочеталось с другим, каждая аналогия была жива, и каждая мысль действовала в длину и в ширину, и лучшая форму­лировка была всегда первой, и она в то же время была и последней. Так как все действенные силы были ориентированы на последнюю действенную силу. И тут, если мыслить эпохами, ничего не могло
повредить, конечно, это было даже необходимо, происходило в более глубоком смысле, что все-таки было шесть миллионов безработных, и Хелена надевала платье без рукавов, когда шла в редакцию, и забрасывала ногу на ногу, когда говорила с Якобзоном. Так, это никак не вредило? Это даже было необходимо? Это происходило, так сказать, в более глубоком смысле? Это были, во всяком случае, силы, который ориентиро­вались на последнюю силу? Никак не вредило, что шесть миллионов медленно разлагались и опускались, что один сидит на другом, как лобковые вши в меш­ке, что они кусают и бьют друг друга, и дерутся, и оплевывают, и клевещут, что они пресмыкаются, и предают, и выделяют слизь и появляются сверху вниз, и снизу вверх, и справа налево, и слева направо, так как один должен утащить у другого хоть небольшой кусочек естественной потребности из голодной пасти и хоть небольшую надежность из усталой жопы, а в остальном все ли, собствен­но, там в достаточном изобилии? Даже необходимо, что крестьянский двор ру­шится, и зерно засыхает, а финансовое управление процветает, что крестьянин становится банкротом, и земля
больших землевладений становится кислой, и где земля не проходит санации, там она заселяется, и поселенцы не могут ни жить, ни умереть, бедняги, и Клаус Хайм сидит в тюрьме? Это происходило в более глубоком смысле, что художник в отчаянной одержимости хлопает своими красками по холсту, и Хелена уходит и танцует с Якобзоном, и он трется своим животом по ее животу, и покупает картину, и продает ее, и у художника при этом еще есть необычное, прямо-таки свинячье счастье, что они тянутся по всем проселочным дорогам, молодые парни, коричневые лица, широкие руки, и руки открытые и пустые, сила, выброшенная в ничто, семя, посаженное в ни­что, кровь, утихшая в ничто, и в кино они дают величие учиться танцевать, что одни говорят о кризисе и чрезвычайном постановлении и уменьшении вексель­ного портфеля Имперского банка, и другие не говорят ни о чем, они ждут, что камни заговорят, но камни тоже молчат, что это всегда доходит до того, пустые улицы и темные желания, пресса выделяет слизь, и саксофоны ревут, и одному дают субсидии, и другой едет с протянутой рукой на Александерплац, да, ма­ленький человек, что
дальше? и государство покупает обанкротившиеся гель- зенкирхские рудники, с девяноста процентами, не с пулеметными пулями, и го­род дышит с трудом, симфония работы, симфонии биржи труда, красноватый свет на небе над церковью Гедехтнискирхе, кто считает машины на площади Августа-Виктория-Платц, небо и ад и световая реклама, здесь еще последние свежие, зазывает Хиннерк, обещание в пустоту, развлечения ценятся, разоча­рование преследуемо, радость от страха, экстаз из малодушия, ну, малыш, как дела? ну, так, ничего, засранец, десятки тысяч внимательно слушают Гитлера во дворце спорта, десятки тысяч внимательно слушают Тельмана во дворце спорта, десятки тысяч внимательно слушают Лобе во дворце спорта, десятки тысяч следят за шестидневными велогонками во дворце спорта, всадники Апо­калипсиса скачут по городу, голод, ложь и измена, в Женеве они несут чепуху, в Лозанне они несут чепуху, в Рейхстаге они несут чепуху, и ты тоже нес чепу­ху, Иве, Клаус Хайм не нес чепуху, крестьяне выбирают нацистов, и пролетарии выбирают коммуну, это единственное, что они могут выбирать, и выбирать - это единственное, что они
могут делать, зарплата будет снижаться, противник бу­дет снижаться, ты будешь снижаться, как я выживу за сто пятьдесят в месяц, как я выживу с сотней в месяц, как я выживу с пятьюдесятью в месяц, как я выживу вообще ни с чем, все идет к тому, в ландтаге они несут чепуху, в са­лоне они несут чепуху, в вечер оплаты счетов в кабачке они несут чепуху, ты тоже нес чепуху, Шаффер, ты тоже нес чепуху, Хелльвиг, ты тоже нес чепуху, Парайгат, с банкротства Венского кредитного банка это началось, это началось с «удара в спину», это началось с мировой войной, это началось с отставки Бисмарка, это началось с французской революцией, это началось с реформаци­ей, с Адама и Евы это началось, когда, черт побери, это закончится? и верните нам наши колонии, мы не можем платить, и мы не хотим платить, и коридор - это культурный стыд, и присоединение Австрии запрещено, и русская пятилет­ка, и американское соглашение о долгах, и события в Маньчжурии, а Мемель- ский край в руках Литвы, и у кого есть деньги, сосед, лежит с твоей женой. Еще, однако, существует Бродерманн и он защищает спокойствие и порядок. Потому что, мысля
в эпохах, все действенные силы направлены на последнюю действенную силу. Итак, это только тогда действенная сила, задуманная на це­лые эпохи, когда один встает, тут и там, когда ты встаешь, Иве, когда каждый встает, и говорит: «Хватит!» И говорит: здесь, теперь и со мной начинается но­вая эпоха. И хватается, там, где ему горит больше всего, и тогда он знает, что он должен делать. Что должен делать Иве? То, что я делал, Шаффер, прежде чем я приехал в город, точно это, и теперь уже зная, насколько это необходимо. Научил ли его этому город? Город подтвердил это. Так как город, который дол­жен быть, показал ему, чего не должно быть. И он с благодарностью смотрел на то, как он жил в городе, почему он жил в городе. И если это была бесконечно запутанная и сложная паутина, сквозь которую он пробрался, ища, и спраши­вая, и мысля, и говоря, до немногих, простых, ясных достоверностей, то теперь он уже из этих достоверностей смотрел на бесконечно запутанную и сложную паутину, с которой нужно было справиться с помощью действия. - Приступить к делу, - сказал он, и сделал обеими руками движение, как будто поднял
плуг из борозды, хотя он ни в коем случае не думал работать как крестьянин, когда он шел к крестьянам. Потому что Иве не был крестьянином, Иве был солдатом; не был он профессиональным военным с двенадцатью годами обязательной служ­бы и политически строго нейтральным и у него не было документа социального обеспечения бывшего военнослужащего, не был он и солдатом-штурмовиком с черными петлицами с номером и двухцветным шнуром по канту воротника, и с освящением знамени, и драками с коммуной, и с коричневыми брюками, кото­рые снимаются на полицейском участке, а был солдатом в маленькой, разбро­санной, анонимной, всегда готовой армии революции. Итак, все же? Разумеется, здесь мы, конечно, не делаем ее, мы уже и есть она. Неужели все же в нашем бедном, любимом отечестве никогда не должно быть спокойствия и мира? Нет, ради Бога, в нашем бедном, любимом отечестве никогда не должно быть спо­койствия и мира. Должна ли тогда жестокая сила...? Как раз она, и тот, у кого она в руках, не может подчинить себя ей. Должен ли террор тогда, должен ли хаос тогда... все же? Совершенно верно, и те, которые применяют террор,
кото­рые создают хаос, не имеют права носить это в себе. Хочет ли этого нация? Ни­кто не знает, чего хочет нация, чего она будет хотеть, однако, мы хотим нации. И кто такие мы? Мы, которые не хотим ничего иного, кроме нации, которые ни­чего другого не хотели в траншеях, и ничего иного у рабочих, и у крестьян ни­чего иного, на широких просторах страны ничего иного, кроме нации, и ничего иного в хаосе городов. Мы, это те, которые не признают никакого закона и обя­зательства как закона и обязательства нации, воли народа? Нашей воли к им­перии, мы, готовые отбросить любые заманивания и соблазны, все сопли о по­ложении, и авторитете, и продвижении вперед, всю слизь хитрости, и униже­ния, и спрятанного за высокими словами о долге и ответственности дерьма, всю грязь необходимости жить и свыкаться. Народ хочет? Никто не знает, чего народ хочет, народ сам не знает, чего он хочет, но мы хотим. И если то, что придет, будет более горьким, чем четыре года войны и пятнадцать лет после войны, то спасибо нам за то, что мы решились на это, и если это не будет более горьким, то вновь спасибо нам за то, что мы решились
на это. Потому что тут больше не размахивают программами, здесь больше не предлагаются на прода­жу никакие готовые решения, но там, где есть сила, там мы хотим добавить еще из нашей силы, и там, где силы нет, там мы хотим отнять то, что еще сохрани­лось. У крестьян еще есть сила, и у рабочих она есть, так как одни должны по­терять все, что дает им ценность, и другие должны завоевать все, что дает им ценность, но нам нечего терять, кроме веры в империю, и нечего завоевывать, кроме нации, и раз мы призваны, то от нас зависит - быть избранными. Ибо речь идет сегодня о решениях, о движениях, которые каждую секунду несут в себе новые решения, так как империя открыта как пашня, она готова принять любое семя, и это наша задача позаботиться о том, чтобы не появился дьявол и не засеял ее сорняками и чертополохом, это наше дело позаботиться о том, чтобы каждое решение ориентировалось на империю, и то, что мир дает ей, она, трансформировав, возвращает миру. Не то важно, что двигается во всех частях земли, а то, что каждое движение в нас узнает свой очищающий смысл, и что мы готовы действовать в нем. Это значит,
что мы выходим из протеста и входим в фазу созидания: что каждая форма протеста, в какую бы одежду она ни облачалась, будь то избирательный бюллетень или коричневые брюки, про­исходит вне истинной сферы решения, что любая система может быть призвана, самое большее, для того, чтобы аккумулировать временные явления и не давать действительную точку ориентации, причем опасность кроется в том, что через системы движение, совсем не замкнутое, приводится в такое состояние, которое совсем еще не может быть прочным. Если империя вечна в своей силе, то исто­рия - это перемена ее форм, и теперь и сегодня нужно искать ту форму, кото­рая лучше всего соответствует настоящему содержанию. То, что национал- социализм может дать такую форму в столь же малой степени, как и какая-либо система, которая опирается на забытые или неверные принципы, уже доказано последовательностью процесса его становления: полезно сосчитать не то, что он оставил открытым, а то, что он преградил. Без сомнения, национал- социализм выполнил некую историческую миссию, он довел до абсурда демо­кратию, без сомнения, с исполнением этой миссии также
и его собственная сила лишилась обоснования. Позитива революции еще нет, вместе с тем и немецкая революция сама еще не состоялась. Не будем заблуждаться относительно того, что она, насколько она ориентируется на новые формы, имеет свои элементы в общественном. У нас, как и во всем мире, речь идет о том, чтобы сломить гос­подство буржуазного, у нас еще больше, чем во всем мире, становится ясно, что буржуазное как форма господства, как она была найдена, является не немец­кой, а западной, что революция против буржуазного, стало быть, и является немецкой революцией. И как раз это заставляет нас поторопиться: устранение положения, которое стало невыносимым, так как оно даже больше не будит плодотворную силу сопротивления, и так как действительно в тот момент, когда мы проникнуты необходимостью действия, это может быть только немецкая ре­волюция, для которой мы можем действовать, задание остается только за рево­люционерами, и ни за кем другим: за теми, которые уже осуществили револю­цию в себе, - и совсем не раньше; так как какая нам польза от того, что мы во­оружены до зубов, если мы так же не вооружены в
сердце? Потому что, конеч­но, все равно, из какой точки наносится удар, если только он не висит в без­воздушном пространстве. У масс самих по себе нет вдохновения по собственно­му почину, и там, где они в осознании своего положения хотят организовать революцию, они организовывают бюрократию. Только немногие, в чьей силе они нуждаются, дают им ее. Но для них должны быть важны властные позиции, а не точки зрения, и таким образом каждый из них может искать себе ту готов­ность, на которую он опирается, и из которой он может действовать: Я нахожу ее у крестьян, - говорил Иве, - как я там сам уже нашел ее. Иве говорил: - Им­перия не будет землей крестьян, но земля своими ежедневными требованиями превращает мистическое сознание в реальность. И эта реальность упорядочи­вает общество: крестьянство несет в себе единственную естественную форму общественного порядка, и поэтому оно должно быть толчком и образцом, если мы спрашиваем об этих формах. - Я знаю, что вы хотите сказать, Шафер, - ска­зал Иве, - но плановое хозяйство само по себе тоже не справится с этим, даже если оно, конечно и не навредит, и жизненно
важные интересы не существуют нигде, кроме как в мозгах юрисконсультов. Нас еще не обманули относительно того, что дает нам смысл жизни, и мы не готовы позволить себя обмануть, как нас обманули во всем, в чем нас всегда можно было обмануть. То, от чего все зависит, остается, и это бесспорно, спасибо нам, что это бесспорно. Так как наша судьба лежит не в конференции за круглым столом, и не в рабочей комис­сии Рейхстага, и не в наблюдательном совете концерна А.Е.С., а в нашей соб­ственной груди, в груди людей, которые не только знают, что они хотят, но и умеют делать то, чего они хотят. Вы хотите знать, что нужно делать, для вас и для меня? Вы не видите лес знамен за отдельными знаменами? Мне нужно вы­тащить из портфеля систему и схему какой-то империи? Мне вам прямо тут, в доме на углу Курфюрстендамм и Йоахимсталер штрассе, нужно нарисовать план, начиная от двора, через общество взаимопомощи до провинции? Начиная от кооператива через союз до совета по сельскому хозяйству? Начиная от теку­щего счета крестьянина через накопление финансовых институтов до государ­ственного бюджета? От экономических
подсчетов предприятий через авторитет государственной экономики до, так сказать, централистского федерализма эко­номики, и земель, и кооперативов? Должен ли я перечислить вам прямо тут ста­тьи конституции, структуру государственной организации, сущность таможен­ных договоров, монополий, банковской политики, кассового плана, платежного оборота? Вы знаете, что не это нужно, теперь и здесь, но что нужно убрать все преграды и трудности, которые лежат в структуре экономики и общества на пу­ти любого экономического плана, и так быстро как только возможно; что нужно идти от человека к человеку, от двора к двору и делать их готовыми ко всему, что послужит нации, и делать невосприимчивыми против всего, что рассказы­вают сотни тысяч охотников за личными интересами; что для нас, которые во­оружены в сердце, нужно теперь еще вооружиться и до зубов. Я иду к крестья­нам, Шаффер, не потому, что меня привлекает свободный воздух болотистых маршей, а потому что я знаю, что в них покоится самая сильная сила страны; потому что я знаю, что только эта сила может быть мобилизована, теперь, сего­дня и сразу, и они уже
приходят со всех сторон со своими уловками, с быстро продуманными миллионами шелестящих документов, чтобы аккуратно напра­вить воду на их работающие впустую мельницы; так как я знаю, что город - это функция земли, страны, а не ее крупного акционера; так как я знаю, что, если теперь и сегодня крестьянин не встанет в стране, то придет день, когда мы не сможем больше встать и собраться ради империи, а будем разбивать друг другу черепа ради одного кусочка земли, ради узкого угла бедной, разоренной, пре­зираемой крестьянской земли.

*
        Швейцар универмага КаДеВе отстегивает от стойки у входа последнюю собаку, кудрявое, маленькое, дышащее нечто с приплюснутой мордой и слабыми нога­ми, и передает ее, прощаясь, даме, которая принадлежит к гордой машине. - Эй, убирайтесь прочь, - говорит он Хиннерку, который стоит с широко расстав­ленными ногами над своей корзинкой прямо у двери машины. - Заткнись, - го­ворит Хиннерк, и оба осматривают друг друга тяжелым взглядом. Швейцар хва­тает шапку и засовывает чаевые, и высокомерно отворачивается от Хиннерка, чтобы запереть двери. - Здесь еще последние свежие, - кричит Хиннерк, он смотрит направо и налево, в руках, гигиенически упакованная выпечка. Кор­зинка еще наполовину полна. Большая лампа у дверей универмага гаснет. Те­перь сюда еще придут служащие, еще последние... Ну давай, моя девочка, для метро. Здесь еще... двадцать пфеннигов, мастер. Здесь еще... парень опять тут. Парень опять тут, молодой парень как Хиннерк, белый фартук, кепка, корзинка с солеными палочками с тмином. - Ты должен убраться отсюда, - говорит Хин- нерк, - это мой угол, испортишь мне все дело. - Что же мне делать? -
говорит другой, - там коллега... - Так не пойдет, - говорит Хиннерк, - здесь мой угол, уходи, дружище. Но другой не уходит, и Хиннерк кладет свои штуковины в кор­зинку и идет туда, чтобы уладить дело. - Осторожно, полиция, говорит за ним голос. - Плевать мне на полицию, - говорит Хиннерк и поворачивается. Ах, это ты, Иве. Да, - говорит Иве, - оставь его, - говорит Иве, - с каких это пор у тебя капиталистические замашки? - Ты этого не понимаешь, - говорит Хиннерк, - порядок должен быть, иначе всем придется сматывать удочки. - Оставь его, - говорит Иве. - Послушай, Хиннерк, - говорит он, и кладет ему руку на руку, - у меня кое-что есть для тебя. - Что же у тебя есть для меня? - спрашивает Хин­нерк, но Иве только улыбается. Мгновение они серьезно смотрят один на друго­го. - Порядок должен быть, - говорит Иве, наконец, - то же самое говорит, наверное, полицейский вахмистр Зайфенштибель, когда заходит в камеру к Клаусу Хайму, что тот должен вычищать свою парашу песком. - Дружище, - говорит Хиннерк, - дружище, - и внезапно понимает, и сильно ударяет Иве по плечу, и еще раз говорит: - Дружище! На самом деле?
- говорит он, и Иве ки­вает. Тогда Хиннерк хватает свою корзинку, и снова ставит ее, и сдвигает шап­ку со лба. - На самом деле, - говорит он, - ну, давай же, а я на самом деле ду­мал, что этого никогда больше не будет. Теперь он был в ударе и действительно схватил корзинку и с размахом взял Иве под руку. - Ну, - говорит он, он тыкает Иве в бок. - Дружище, тебе понадобилось два года, чтобы обдумать это? Чтобы прийти к такому выводу? Господа. Ну, это нужно простить и забыть. - Пошли, - говорит он, и они медленно бредут по улице, через площадь, и время от време­ни Хиннерк ставит корзинку на землю, как будто она была слишком тяжела для него, но это происходило так только в его мыслях, так как Хиннерк очень силь­но был в ударе. - Когда, где, как? - спрашивает он. Он говорит: - Я рад, стари­на, я так рад. Ты знаешь, теперь они снова болтают неимоверный вздор об ам­нистии и о всем таком, и Хелльвиг, кажется, действительно проделал немало. Но мне никогда по-настоящему не нравилось, как ты так двигался по стране и обтирал ручки дверей у всяких бюрократов. И я всегда думал так, я сделаю это, я сделаю это совсем
один. Но ты говорил, он не хочет, и я подумал, ты знаешь это лучше, и ты думаешь, что еще не время. И тогда я боялся за тебя, так как ты, ну это так, это я подумал, я подумал, Иве уже совсем потерял дух, не оби­жайся за это на меня, ты действительно уже очень близко подошел к тому, что­бы потерять дух. Ну и что же, что все же, теперь это начинается, во всяком случае. - Не забывай, - говорит Иве, - что партия отказывается от индивиду­ального террора. - Плевать мне на партию, - говорит Хиннерк, - мне на все партии плевать. Это же ничего, - говорит он, - коммуна или нацисты, одна и та же грязь. У одних дерьмо, а другие легальны. Теперь и у тех то же самое с за­претом ношения формы. Запрет формы, старина, если бы дело было только в этом! И если они даже пропихнут ту амнистию, у меня всегда немного кружи­лась голова от этого, так как это же настоящее свинство, что нам вообще пона­добилась какая-то амнистия. Амнистия, это может каждый. Но вот вытащить, это может не каждый. Девушка появляется у угла. - Я рад, - говорит Хиннерк. - Дай мне один, - говорит девушка, и она очень худая и очень размалеванная, и на
ней высокие, красные зашнурованные сапоги до колена. - Вот, - говорит Хиннерк и хватает корзинку и вытаскивает из нее обеими руками. - Я рад, де­вочка, я так рад, забирай, и говорит: - Но это же ведь только начало, Иве? - Да, это только начало, - говорит Иве. - Конечно, - говорит Хиннерк, - и я уже знаю, кого мы можем взять с собой. - Я знаю одного, тот уже сидел в Целле, тот знает там точно все дела. Нет, тот чист, убийство в драке из-за девочки, что ты думаешь, по-другому он не мог, не из-за краж же и тому подобного, такое мы не можем причинить Клаусу Хайму. Ведь Клаус Хайм, это же единственный из нас, который действительно стоит с его именем. Нам нужна машина, у тебя есть машина? Ну, нет, так нет, в крайнем случае, я ее украду. Ты думаешь, я не смо­гу? - говорит он возбужденно и ставит корзинку на землю, я хочу тебе прямо сейчас показать, что я смогу. Подожди-ка, там стоит одна, да. «Опель»... - Брось, - говорит Иве и держит его за рукав, - для этого у нас еще достаточно времени. - Вовсе нет времени, - говорит Хиннерк и недовольно идет сбоку от Иве. - Холодный суп не вкусен, сегодня утром, когда я
проснулся, я подумал, что как раз теперь последний момент, чтобы мы снова начали, и я думал, на Иве больше нельзя положиться, они его хорошенько обработали, он тоже свя­зался с этими лизоблюдами, в скором времени он уедет в Южную Францию или на Ривьеру, и я думал, когда он крепко пришьет кнопку на своем пальто, то все кончено. Ты пришил...? Нет, пуговица на пальто Иве все еще висит на нитке. - Во всяком случае, это начинается, - говорил Хиннерк, крестьяне тоже сильно утратили дух, это были еще времена, что Иве, в начале, я всегда думал, что та­кие времена никогда больше не вернутся. Ну, и теперь! Это значит, что будет нелегко снова вскочить на поезд. - Нет, - говорит Иве, - легко это не будет, но что не сделали мы, то сделало время. - Да, - говорит Хиннерк, - время назре­ло. Всюду, но только у крестьян еще стоит что-то начинать, только на деревен­ской земле на дерьме еще что-то может прорасти, здесь оно только воняет больше или меньше. Что это там впереди происходит? - спрашивает Хиннерк. Там впереди что-то происходит. Люди вдруг начинают идти быстрее. Из переул­ков сразу что-то движется. В тени, на
углах, в подворотнях стоят они. В пере­улках шум. Свистки звучат вдоль фасадов домов. Отдельные крики доносятся, как будто кто-то криком пытается приободрить других, Хиннерк останавливает­ся и слушает. - Коммуна, - говорит он безразлично, - пошли дальше. Они про­должают идти. - Знаешь, - говорит Хиннерк, - мы тут должны сразу обмозго­вать это во всех подробностях. Я это здесь сразу не переношу. Здесь ничто ме­ня не держит, и если меня что-то и держит, то я это бросаю. Быстрая полицей­ская машина проносится вокруг угла, и еще одна, и еще одна. Ау, Щеки, - го­ворит Хиннерк. - Но это так, - говорит он. Если я здесь что-то и выучил, так это то, что тут все дело в нас, в нас, Иве, в тебе и во мне, среди других. Потому что другие не могут. Они связаны, они дали себя связать. Они накрепко приклеи­ваются ко всевозможным вещам, больше всего в их воображении, так и должно было бы быть, и они больше не могут оторваться. Они висят, Иве, как мухи на клейкой бумаге, так пусть себе и висят. Все зависит от нас, от тех, которые, как мы, не висят, от кого же еще это может зависеть, как не от нас? - Смешно, - говорит
Иве. - Что смешно? - спрашивает Хиннерк. - Ах, ничего, - говорит Иве, - просто точно то же самое мне уже говорил кто-то другой. - Это совсем не смешно, - говорит Хиннерк, - это так, и мы были бы мерзавцами, если мы не действовали так. - Ага, там они приближаются, толпой. Вон там впереди. Там они приближаются, много, вон там, впереди, такая чудная толпа полицейских, которая внезапно начинает бежать. И там хлопает выстрел, совсем слабый, наверное, из пистолета, и Хиннерк и Иве совсем рядом с ними. Теперь воют и орут коммунисты. - Продвигайся вперед, - говорит Хиннерк, - теперь мы долж­ны обсудить, первым делом, план. - Да, - говорит Иве и смотрит на темную массу и на то, что там происходит. Он идет медленнее. Там Свиные щеки, - го­ворит Хиннерк безразлично, - там точно что-то будет. Бродерманн? - спраши­вает Иве и останавливается. - Мне нужно туда... - и он высматривает вдоль улицы. - Совсем ничего, домой, - говорит Хиннерк. - Да брось, - говорит Иве, -
        Бродерманн, - я хочу на это посмотреть. - Ну, как хочешь, - говорит Хиннерк, и они ждут. Вот теперь это начинается. Широким, плотным роем полиция про­носится вокруг, выстрел и еще один выстрел, стекла дребезжат. Крик и свистки, очень близко. Назад, разойтись, и теперь резиновые дубинки свистят. Теперь карабины слетают с плеч. - Там они построили баррикады, ну что-то в этом ро­де, - говорит Хиннерк, - да такие маленькие, что это, они же не мешают людям, никому, нет, против быстрых машин. - Пошли, - говорит Хиннерк, и еще раз настоятельнее: - Пошли. - Оставь меня, - говорит Иве. - Старина, как они мо­лотят. И мы просто стоим здесь и смотрим? Так не пойдет, Хиннерк, ты понима­ешь? - Ну, что ж, - говорит Хиннерк, - тогда мне надо где-то пристроить мои крендели. Здесь в подъезде, ах, что, теперь уже не до этих дурацких кренде­лей. И бросает корзинку в угол и со злостью пинает ее еще раз, и разбрасывает ногой ее содержимое. Люди проносятся мимо, молодые парни с искаженными лицами. Кивера блестят, гетры блестят, в неистовой ярости спотыкаются мимо ребята, но здесь нет спасения, а там приближается стена.
И там Бродерманн. У него тоже резиновая дубинка в руке. Стена ухоженных, натренированных, наполненных мускулами тел в крепких мундирах накатывается как машина, тут и там она немного раскалывается назад и вперед, чтобы потом сплотиться сно­ва. И Бродерманн тут. Иве видит только его. Он слышит только его. Он не зна­ет, что делает Хиннерк, он не обращает внимания на драку, он не слышит кри­ки, и свисты, и выстрелы. Кто-то толкает его, он немного шатается, но сразу снова выпрямляется и стоит, широко расставив ноги. - Расходитесь, - громко говорит Бродерманн. Иве молчит и не двигается, Бродерманн стоит перед ним. Бродерманн узнает его, Бродерманн говорит: - Уходите! Иве смотрит ему в ли­цо. Там отвислые щеки и выбритый подбородок. Там серебряный воротник и звезда на полицейском кивере. Прямой, строгий нос и ледяные глаза. - Прочь отсюда, - говорит Бродерманн с самой крайней, самой напряженной строго­стью. - Убирайтесь - прочь отсюда! И Бродерманн поднимает резиновую дубин­ку. Он поднимает ее высоко над головой и Иве видит, как все мышцы перека­шиваются на этом широком лице. Тут Иве размахивается и со всей
мощью сжа­тым кулаком бьет его снизу по подбородку и носу.

*
        Бродерманн сразу позвонил из квартиры Шафферу. Но у Шаффера была важная дискуссия, и он не мог отвлекаться. Все же, ему удалось найти Парайгата. Парайгат пришел сразу. Когда он вошел в комнату, он немедленно увидел рас­простертое на полу тело. Только голова была накрыта платком. Бродерманн был очень бледный. Он стоял перед трупом, и Парайгату показалось, как будто он дрожал, совсем немного, но к щекам над серебряным воротником еще при­клеилось немного крови. - Как же все это бессмысленно, - сказал он Парайга- ту, - как же все это бессмысленно. Но Парайгат не мог согласиться с ним. Пото­му он молчал и, когда все необходимое было выполнено, ушел из комнаты, не попрощавшись с Бродерманном. В вестибюле стояли несколько полицейских, и один из них рассказывал приятелям, как все произошло. - Тогда я применил свое огнестрельное оружие, - сказал он, и добавил: - Так он стоял там, и он сказал, что он сам выходец из восточно-прусских крестьян, - как крестьянин стоял он там, как глупый крестьянин.

*
        Сообщение газеты «Берлинер Тагецайтунг»: «Как мы узнали, погибшим в связи с беспорядками на Кляйстштрассе был известный, прежде ультраправый кре­стьянский агитатор Ганс К. А. Иверзен. Оправданный на большом процессе в Альтоне по обвинениям во взрывах бомб вопреки его более чем странной роли, Иверзен, казалось, вскоре склонился к демократическим идеям. Он должен был даже перейти в католицизм, пока весьма неожиданно не встал открыто на сто­рону коммунизма. Так как при столкновениях коммунистических демонстрантов с полицией он, как основной подстрекатель, физически напал на полицейских, те, в порядке самообороны применили оружие, и смертельная пуля поразила его. Конец политического романтика!»
        Если вы хотите автоматически получать информацию о всех обновлениях на сайте, подпишитесь на рассылку --.>НОВОСТИ САЙТА ВЕЛЕСОВА СЛОБОДА.НОВОСТИ САЙТА ВЕЛЕСОВА СЛОБОДА.(http://subscribe.ru/catalog/lit.book.library.velesovasloboda)

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к