Великая судьба Сономын Удвал
        Исторический роман известной монгольской писательницы рассказывает о жизни и деятельности выдающегося монгольского революционера, соратника Сухэ-Батора, военачальника Хатан-Батора Максаржава. В книге отражен один из сложнейших периодов в жизни Монголии — канун революции 1921 года и первые годы после ее победы.
        Сономын Удвал
        Великая судьба
        От автора
        В этой книге я попыталась, основываясь на исторических документах, отразить некоторые эпизоды жизни и деятельности Хатан-Батора Максаржава, мужественного патриота, одного из видных государственных деятелей Монголии начала XX века.
        Образ Максаржава — легендарного полководца, друга и соратника Сухэ-Батора, человека, чье имя было известно всей стране, —давно привлекал меня. Он прошел трудный и сложный путь от командира небольшого отряда до военного министра Народной Монголии. Удостоенный еще в дореволюционной Монголии за свои ратные подвиги высших воинских званий, талантливый полководец не мыслил себе жизни без борьбы за счастье народа. Потому-то и принял Максаржав всем сердцем Народную революцию. Отказавшись от всех высоких званий, которых удостоило его феодальное правительство, он становится одним из организаторов монгольской Народной армии, а впоследствии —военным министром Монгольской Народной Республики, первым человеком, которого родина удостоила высшей награды —звания Героя.
        Историко-революционная тема неиссякаема. Ее значение для воспитания молодежи в духе патриотизма и боевых традиций трудно переоценить.
        Несомненно, что жизнь и деятельность Хатан-Батора Максаржава должна занять достойное место в нашей литературе. Но как описать эту жизнь? Образ Хатан-Батора не умещается в одной книге, и потому в романе отражен не весь путь Максаржава, а лишь насыщенный самыми значительными событиями период, определивший его судьбу.
        Большой честью и огромной радостью для меня является издание моего романа в Советском Союзе, я высоко ценю мнение советских читателей.
        С. Удвал
        Ранним утром, едва взошло солнце, от группы юрт, расположенных в Цаган-Бургасе, что раскинулся на склоне горы Намнан-Ула, неторопливо отъехали два всадника, ведя в поводу подменных лошадей с поклажей.
        — Войлок растягивается, малец взрослеет. Теперь, Ма-ху[Ма-ху — сокращенный вариант имени Максаржав. — Здесь и далее примечания переводчиков.] пришло время тебе взяться за ученье. А это значит не просто читать книги, а изучать их, набираться мудрости!
        Так говорил старый Сандакдорж, обращаясь к сыну. Говорил он медленно, неторопливо. И сына не называл, как другие: «сынок», а обращался к нему по имени — Максаржав! Голос старика звучал сурово, он старался не показать своего волнения — ведь сын впервые покидает родной очаг!
        Круглолицый мальчик с живыми глазами, с горбинкой на носу — старший сын Сандакдоржа — беспокойно ерзал в седле, внимая наставлениям отца, и с нетерпением ждал, когда они кончатся. Прислушиваясь к голосу отца, он опустил голову и уставился на луку седла. А тот все говорил и говорил, то понижая, то возвышая голос. Они ехали по долине, где, словно зеленые заплаты на одежде, виднелись редкие полоски распаханной и засеянной земли. Сандакдорж поднял глаза к небу и, увидев клин пролетающих мимо журавлей, сказал:
        — Дождь, видно, собирается, журавли низко летят.
        Сын поднял голову, посмотрел на отца и устремил взгляд на вершину дальней горы. Он сидел в седле прямо, как взрослый, — подняв голову и выпятив грудь.
        У Сандакдоржа кожа была опалена солнцем, но если присмотреться, то в глубине морщин можно заметить светлые полоски, свидетельствующие о том, что от рождения он вовсе не был смуглым. Хантаз [Хантаз — жилет-безрукавка, который надевается поверх дэли, теплого стеганого халата на вате.] был, пожалуй, ему немного великоват, и широкие полы закрывали седло. Сандакдорж имел титул гуна [Гун — феодальный титул в старой Монголии, третья степень княжеского достоинства.], но достатка был весьма скромного. Он не обладал ни изворотливостью, ни хитростью и потому богатства большого не нажил. Что есть, и на том спасибо. А на нет и суда нет. Имея титул гуна, он должен был служить в армии и отслужил немало лет. В округе все считали его человеком справедливым и прямодушным. Сегодня, соблюдая древний обычай, Сандакдорж надел в дорогу новый дэли и гутулы [Гутулы — национальная обувь, сапоги с острыми загнутыми носками.], повесил на пояс нож в чехле, кресало и другие необходимые в пути вещи, не один год служившие ему верой и правдой. Отго и жинс[Отго — султан из павлиньих перьев; жинс — цветной шарик; эти знаки отличия
в феодальной Монголии носили на шапке высшие чиновники.] он решил не надевать.
        — Слышь-ка, не вздумай сбежать домой. Ведь ты не к чужим едешь! И чтоб хлопот добрым людям не причинять, понял?
        — Ага.
        «Парень, видно, растет крепкий, не неженка и не нытик, — думал старик. — Надеюсь, не подведет меня, достойным человеком станет. Нам-то отцы и деды хорошую закваску дали. А от добрых предков плохого потомства не бывает...» Могучий длинногривый жеребец, на котором сидел Сандакдорж, потряхивал головой, словно выражая согласие с мыслями своего хозяина.
        Когда мальчику сказали, что его отправят в ученье к досточтимому Га[Га — сокращенный вариант имени Ганжуржав.], он очень обрадовался. Но вот подошло время уезжать, и радость его померкла.
        — Ты что, боишься оторваться от материнской юбки? — спросил Сандакдорж. И мальчику вспомнилась мать, он словно вновь увидел, как она провожает их, как брызгает молоком вслед, благословляя сына в путь. Но он промолчал.
        «Странный все-таки парень, этот Того, — вспомнил вдруг Сандакдорж одного из слуг Га-гуна. — Вроде бы шалопай, а люди тянутся к нему. Оборванец из оборванцев, но человек отчаянной храбрости». И он продолжал внушать сыну:
        — Твой прадед Дорж ходил на войну вместе с Галдан-бошигту [Галдан-бошигту — руководитель антиманьчжурского движения в Западной Монголии в XIX в.] и заслужил титул мэрэн-гуна[Мэрэн-гун — феодальный титул в старой Монголии.]. И дед твой Шагдаржав тоже был на военной службе. Он и умер в казарме, в Улясутае. Тоже был отчаянный вояка. Его наградили званием гуна, да еще приписали ему тридцать крепостных. Награды, конечно, пустяковые, ну да бог с ними! Не ради них храбро сражались твои предки, они защищали свои кочевья, братьев своих единокровных, их скот и имущество. Бывало, правда, всякое. Случалось иной раз, человека и силой забирали на войну, так и воевал он из-под палки. Ты слушай меня да запоминай! Никогда мы не якшались с бесчестными людьми, не гнули перед ними спину. И никогда зла добрым людям не причиняли. Помни, что род наш идет от простых, бедных людей. Единственный грех на наших предках — это то, что случалось им кровь человеческую проливать: ходили они на войну, сражались с бандитами и на западной границе, и на восточной, а ведь пролить кровь людскую — большой грех. Да ничего не поделаешь,
такова уж судьба воина.
        Отец все говорил и говорил, время от времени понукая своего коня.
        Ма-ху вспомнил вдруг о хранящихся в старинном отцовском сундуке ветхой прабабушкиной кофте и лоскуте, оставшемся от старого боевого знамени. Отец берег эти реликвии как святыню и никому не позволял даже притронуться к ним. А еще он видел у отца дедушкину серебряную пиалу с резным драконом — дно у нее помято, а края с зазубринками. Отец никогда не наливает чай в эту пиалу. Мальчик не раз слышал рассказы отца о подвигах предков, по то, что он говорил сейчас, запало в душу Ма-ху, как никогда раньше.
        — Отец, жарко становится. Давай поедем рысью.
        — Зачем торопиться, сынок? Побережем коней, ведь им еще в поле работать.
        — А чего их беречь, вон они сколько жиру нагуляли, аж лоснятся.
        — Тем более нельзя их гнать сильно. Конечно, люди, может, смеяться будут над нами — что мы с тобой на рабочих лошадях едем. Ну да мы хоть и бедны, зато всем в округе известны.
        Действительно, Сандакдорж был человек небогатый. Торговлей он не занимался, хошуном[Хошун — княжеский удел, военно-административная и территориальная единица в старой Монголии.] не управлял, и скота у него было совсем немного. Но и тем, что имел, он делился с неимущими. Сандакдорж возделывал небольшой участок земли и собранным зерном делился с соседями, оставляя семье лишь самое необходимое. Титул спасал Сандакдоржа от притеснений хошунных чиновников. Они хоть за глаза и потешались над нищим гуном, по налогами и поборами его не донимали, хотя иной раз под каким-нибудь благовидным предлогом все-таки забирали несколько голов из стада. Сандакдорж промышлял также заготовкой и продажей дров, подрабатывал извозом и пас свое небольшое стадо. Потому и слыл он человеком трудолюбивым и степенным.
        «Учиться надо, обязательно надо, даже если это стоит больших расходов. Ученье всегда пригодится. А Га-гун — человек знающий, рассудительный. Как говорится, ученый человек и. в огне не сгорит, и в воде не утонет», — думал старик, провожая сына в ученье к добрым людям.
        А у сына мысли были заняты совсем другим. «Вот матушка, — думал он, — говорила, провожая, что меня кормить там хорошо станут. На что мне их еда, если младших братьев не будет рядом? Мне и кусок в горло не полезет! Да и одежда на мне не ахти какая. Отцовский дэли совсем обтрепался, а лучшего ничего нет. Придется носить его и в будни, и в праздники. А вот Очир-бээе[Бээс — четвертая степень княжеского достоинства.], говорят, куда ни поедет, каждый раз надевает новый дэли. Интересно, справит ли дядюшка Га мне какую-нибудь обновку?»
        — Ганжуржав-гун — это тебе не какой-нибудь обыкновенный, а владетельный нойон[Нойон — господин, князь.], аймачный[Аймак — область, административная единица.] воинский начальник, высокородный тушэ-гун[Тушэ-гун — феодальный титул в старой Монголии.], — внушал сыну отец. — Он покровитель и благодетель наш. Помни, сынок, тебя берет под свою опеку редкой души человек. Ты должен почитать его и учиться усердно. Не забыл, что я тебе наказывал? Ведь от тебя, озорника, то и дело плакали младшие твои братишки. Смотри, не пойди по плохой дорожке. Не выучишься как следует — лучше на пороге моей юрты не показывайся.
        Отец сыпал нравоучениями, а мальчик думал: «Говорят, что учителя нередко руку на учеников поднимают. Неужели и меня будут бить? Интересно, с кем я буду там играть? О, да ведь там есть хороший парнишка — сын дядюшки Самдана, табунщика».
        Мальчик заметил вдруг на дороге рогульку. «Как раз для рогатки подойдет. Слезть, что ли, подобрать?» И он обратился к отцу:
        — Остановимся, отец, отдохнем!
        — Хорошо, — ответил тот.
        Пока отец слезал с лошади, Максаржав быстро вернулся назад, подобрал рогулину и спрятал ее за пазуху, так что отец даже не заметил. Немного передохнув, они отправились дальше и вскоре прибыли на место — к юрте Того, батрака Ганжуржава.

* * *
        Ганжуржав слыл во всей округе человеком богатым и образованным и к тому же влиятельным. Своих детей у него не было, зато в его юрте постоянно бывали соседские дети, они выполняли различные поручения хозяев и получали в награду сладости. Детей здесь любили и баловали. Как-то по весне Ганжуржав заехал к Сандакдоржу и обронил в разговоре:
        — Присылай-ка своего парнишку ко мне.
        Не зная, насколько серьезно это предложение, Сандакдорж ответил:
        — Забирай его к себе, уважаемый Га. Пусть он тебе послужит. А в свободное время поучи-ка ты его грамоте. Какая разница, где ему жить, был бы только здоров. И если уж выпало ему на долю такое счастье, пусть поучится. Ведь остаться неучем — горе. А мы перебьемся как-нибудь в бедности.
        — Ну что ж, — ответил Ганжуржав, — значит, так и порешим. Парнишка вроде хороший, посмотрим, какой из него мужчина получится. Учиться ему, конечно, надо.
        С того дня, когда были произнесены эти слова, минуло два месяца. И вот отец с сыном прибыли в ставку Ганжуржав-гуна.
        Того, парень лет на десять старше Максаржава, с родимым пятном возле правого уха, приходился дальним родственником жене Сандакдоржа — Чимэд. Он был старшим табунщиком у Ганжуржава. Нрава Того был веселого, сыпал шутками и громко смеялся, с любым он готов был померяться силой. Он раньше всех узнавал новости, что бы где ни случилось — близко ли, далеко ли, и любой вещи знал настоящую цену. Даже удивительно было, откуда это он в свои двадцать с небольшим лет мог набраться опыта, будто прожил долгую жизнь и много повидал.
        — Ты, Того, присматривай тут за моим постреленком, — обратился к нему Сандакдорж. — Ой, да как раздобрели вы тут на хлебах жанжин-гуна[Жанжин — полководец, военачальник.].
        — Ну, не такая уж сладкая жизнь у слуг нойона. Попадешься хозяину под горячую руку — долго помнить будешь. Правда, наш нойон и его старуха хоть и вспыльчивы, да не глупы.
        Сандакдорж и Максаржав отряхнули с одежды пыль после дальней дороги, поправили шапки и направились к большой шестиханной[Хан — секция разборного решетчатого каркаса юрты. По числу секций юрты бывают четырехханными, пятиханными и т. д.] юрте Гануржава. Хозяин юрты был занят тем, что строгал доску для письма. Сандакдорж остановился на пороге, почтительно поздоровался с хозяином, а затем опустился на колени возле входа. То же самое сделал и мальчик.
        — Здравствуйте, здравствуйте! — ответил на приветствие Ганжуржав. — Ну что? Привез, значит, сынишку?
        — Да, вот привез. Как поживает ваша супруга?
        Словно в ответ на эти слова с высокой кровати, стоявшей у восточной[Восточная — женская половина юрты.] стены юрты, поднялась тощая старуха и приблизилась к гостям.
        — Спасибо, хорошо живу, — сказала она. — А как твоя Чимэд? Ну-ка, сынок, подойди ко мне. Подойди, не стесняйся. Дай я тебя поцелую.
        Мальчик подошел к старухе, а потом вернулся на прежнее место.
        — Ну, вот и хорошо, — продолжал хозяин. — А я мастерю дощечку для письма — для твоего сына стараюсь. Сейчас покрою ее золой, поставлю шарнирную петлю, чтоб аккуратно складывалась, и он начнет азбуку учить. А как дойдем до-письма, выдам ему шелковую бумагу и серебряную чернильницу с кисточкой.
        Добродушно улыбнувшись, нойон посмотрел на мальчика, который с безразличным видом разглядывал непонятное приспособление для письма.
        Сандакдорж вынул из-за пазухи большой хадак[Хадак — длинный шелковый плат, который преподносится в знак уважения.] и кусок бязи, стоивший не меньше двадцати ланов[Лан — мера веса, равная 37,301 г; лан серебра служил денежной единицей в старой Монголии.].
        — Властелин и жанжин! — начал он, обращаясь к хозяину. — Не знаю, чем и отблагодарить вас с супругой за то, что согласились взять к себе моего сына и сделать из него ученого человека!
        Он подал знак сыну, и тот тоже вынул из-за пазухи хадак. При этом мальчик выронил деревянную рогульку, которую подобрал на дороге. Максаржав быстро подхватил ее и стал торопливо засовывать за голенище. Отец хотел было дать ему подзатыльник, чтобы прекратил возню, да передумал — хозяйка заметила его движение и укоризненно покачала головой.
        — Поднеси хадак учителю! — прошептал Сандакдорж сыну.
        У мальчика от волнения дрожали руки, но Ганжуржав как ни в чем не бывало принял хадак, пристально глядя ему в лицо. Максаржав в смущении опустил глаза.
        — Советовались ли вы с ламой о том, какой день можно считать благоприятным для отъезда из дому? — спросила старуха.
        — Да, жена побывала у ламы, и он сказал, что лучше выехать на восходе, когда солнце еще красное, — пришлось соврать Сандакдоржу. Дело в том, что жена послала к ламе его самого, но он до него не добрался — завернул по пути к знакомым, там его угостили архи[Архи — молочная водка.], и он вернулся домой, так и не узнав у ламы, когда же лучше им выехать.
        Старуха, внимательно посмотревшая на Сандакдоржа, поняла, что он говорит неправду. Он догадался об этом и смутился, но потом решил, что она, скорее всего, не захочет позорить отца на глазах у мальчика.
        А Га-гун ничего не заметил. Когда в юрту внесли чай и угощение для гостей, он протянул блюдо мальчику:
        — Вот тебе на счастье, сынок!
        Мальчик принял угощение и снова уселся на место.
        — Встань, сынок, пересядь вот сюда, — сказала хозяйка, указывая ему место возле кровати. Сандакдоржу было приятно, что хозяйка усадила мальчика на почетное место и назвала его «сынок».
        — Надо бы мне выехать завтра пораньше, — сказал он озабоченно. — Ты, Максаржав, учись хорошенько, слушайся учителя. Госпоже старайся услужить. Он у меня парень работящий, только не надо его баловать, — добавил Сандакдорж, обращаясь к хозяевам, и поднялся.
        — Поди-ка проводи отца в юрту для гостей, сынок! — сказала хозяйка.
        — Не надо, — остановил его отец. Он поцеловал Максаржава и вышел из юрты.
        Нойон кончил есть и отодвинул блюдо с мясом. Жена тотчас занялась чаем: положила в чашку молочной пенки, насыпала толченого пшена и залила все это кипятком. Напившись чая, нойон вытер руки, набил табаком трубку и снова принялся за дощечку для письма.
        — Ты, Максаржав, будешь жить с бабкой в соседней юрте. Вставай пораньше, днем далеко не отлучайся. Завтра же с утра мы и начнем.
        Мальчик направился в указанную ему юрту.
        К этому времени кончила есть и жена нойона. Служанка без конца сновала взад-вперед, убирала одно, ставила на стол другое. Дождавшись, когда она вышла из юрты, нойон сказал жене:
        — Ты, смотри, не очень балуй парнишку. Мужчину воспитать — дело не простое. Не выйдет из него толку — кто будет виноват? Мы с тобой. Не приучишь его к работе — вырастет бездельником, начнет без толку околачиваться по аилам [Аха — уважительное обращение к старшему, буквально: «старший брат».] на позор нам.
        — Ты тоже хорош — летом, в жару угощаешь ребенка мясом. Теперь он подумает, что его здесь всегда так кормить будут. Мы-то с тобой в детстве много ли видели мяса летом?
        — Пусть он вместе с Того съездит в табун. Да скажи, чтоб коня ему дали посмирнее, а то ведь такому мальцу недолго и покалечиться.
        Старуха позвонила в колокольчик и крикнула:
        — Эй, Аюш!
        В юрту тотчас вбежала молоденькая девушка.
        — Что прикажете, госпожа? — спросила она, сложив ладони.
        — Позови Того!
        Вскоре появился и Того. Он молча встал в дверях, ожидая приказаний.
        — Возьми мальчишку Сандакдоржа с собой в табун, — сказал нойон, — да посмотри, как он управляется со скотом. Научи его, помоги, если он не справится. Да лошадку дай смирную, чтоб не сбросила его, чего доброго. Мы хотим, чтоб был он у нас за сына.
        «Как говорится, хоть в веревку ссучи, да делу научи, — подумал про себя Га-гун, — тогда и люди тебя не осудят».
        — За сына, говорите? — переспросил Того.
        — Ну да! Роду он знатного, а грамоте выучится — и вовсе дельным человеком станет.
        Того понял, что разговор окончен, и вышел из юрты. Зайдя к себе, он надел дэли, шапку и снова вышел на улицу. Широкий шелковый пояс был у Того завязан немного выше поясницы, и дэли на спине нависал мешком. На поясе болтались кисет, плохонькое кресало и нож. Длинные рукава с потрепанными обшлагами висели почти до земли, остроконечная шапка была лихо заломлена, а на копчике косы болталась серебряная бляшка.
        Того подошел к небольшой белой юрте, которая выделялась среди других юрт, и негромко позвал:
        — Ма-гун!
        Из юрты, протирая глаза, показался Максаржав.
        — Ну как, ваша светлость, хорошо ли спали? Не понимаю, как это можно спать среди белого дня!
        — Да я прошлой ночью плохо спал. Обещаю, больше не лягу днем, аха[Аха — уважительное обращение к старшему, буквально: «старший брат».].
        — Ладно, поедешь со мной в табун. — Он подошел к коновязи и, указав мальчику на одного из оседланных коней, сам вскочил на другого, и они тронулись в путь.
        В ставке нойона в самой южной части находилась его жилая юрта, чуть позади и восточнее — юрта старухи тещи, а еще дальше — кухня. К западу от жилой юрты нойона была расположена его парадная юрта, затем снова юрта-кухня, а в северной части — юрты, в которых жили слуги; там же находилась коновязь для челяди. Для коней нойона была, конечно, другая коновязь.
        — Ты теперь привязывай своего коня у хозяйской коновязи, — сказал Того.
        — А можно, я буду привязывать рядом с вашим? Учитель не заругается?
        — Кто его знает... Пожалуй, можно. А ты на коне-то как, хорошо сидишь? В скачках на надоме[Надом — традиционное народное празднество. В скачках во время надома участвуют мальчики 11 -12 лет.] не участвовал?
        — Участвовал, конечно, и не один раз. Я даже на годовалом жеребчике нойона ездил, разве вы не помните?
        — Вот как! А объезжать коней тебе приходилось?
        — Нет еще.
        — Ну ничего, я тебя научу. Вот и будет у нас ладно — нойон начнет тебя грамоте учить, ты станешь стригунков обучать, а я научу тебя всякой нужной работе.
        — Вот здорово, аха!
        — А ты не боишься?
        — Чего?
        — Сдается мне, ты меня побаиваешься.
        Они подъехали к табуну. Кони разбрелись по долине. Того указал мальчику на небольшой косяк.
        — Видишь? Это личные кони нойона. Они пасутся вместе с остальными, но нойон время от времени заставляет собирать их в отдельный косяк. Вон там, с краю, ближе к нам, видишь, пасется каурый. Самый норовистый. А в центре, видишь, пегий с лысинкой? Этот, наоборот, очень смирный, даже удивительно, до чего послушный. Норовистого копя нойон всегда берет, когда по делам куда-нибудь едет, он считает, что смирный конь не для знатного человека. Правда, сейчас ему уже трудно справляться с норовистым конем. Есть тут один отменный скакун. Его никому не велено показывать. Вон тот, вороной.
        — Который?
        — Да вон он, в самом центре косяка.
        — Вижу. И вправду хорош.
        — На этом вороном любит ездить госпожа.
        Они подъехали к табунщику.
        — Что же это ты, пустая твоя голова, пасешь табун на вытоптанном участке! — набросился Того на табунщика.
        — Виноват, господин управляющий, завтра же перегоню на другое пастбище, — забормотал тот, труся на своей лошадке рядом с Того.
        — Смотри, будешь ловчить — голодным останешься. Видно, проспал всю ночь, лентяй. Погоди, я до тебя доберусь!
        Он кивнул Максаржаву: «Поехали!» — и они поскакали дальше. Вдруг Того натянул поводья.
        — Нет, ты только посмотри — вся зелень вытоптана, а ему лень перегнать табун на другое место.
        Максаржав молча слушал, уставившись в землю.
        Домой они вернулись к вечеру, расседлали коней и, надев на них путы, пустили пастись возле стойбища. Когда они подошли к ставке нойона, возле маленькой юрты их уже поджидала госпожа.
        — Ну как, сыпок, съездил? Ты заходи, заходи в юрту. Попей простокваши да поешь. Только руки помой как следует. А после еды ложись отдохни. Ведь завтра начнешь учиться. Да не забудь помолиться перед сном. А рогатку сегодня же выброси. Не бери греха на душу, не убивай ничего живого.
        — У меня уже нет рогатки, госпожа, — и Максаржав распахнул полы дэли.
        — Ты как привык спать дома?
        — Я спал с младшим братишкой.
        — Ну ладно, иди отдыхай. До осени теперь, пожалуй, не увидишь своих братишек.
        И хатан[Хатан — госпожа, супруга знатного лица.] удалилась в княжескую юрту.
        Мальчик постоял еще немного, потом присел возле юрты. Вокруг княжеской ставки была чистота — ни корзин для кизяка, сваленных в кучу, ни телег, на земле даже камешка не увидишь. Тиха и пустынна была степь в этот вечерний час. Только где-то мычали коровы, да вдали виднелись тихо бродившие овцы. Какие-то странные звуки доносились из юрт прислуги. Мальчик помнил строгий наказ князя — не ходить туда — и вошел в юрту, из которой доносился старческий кашель.

** *
        На другой день Максаржав и Того снова отправились в табун. Стреножив и отпустив коней на пастбище, Того окликнул табунщика, а когда тот явился, приказал:
        — Излови-ка вон того пегого двухлетку с длинной гривой.
        Исполнить приказание ринулись два табунщика. Они с трудом заарканили копя, потом один из табунщиков ухватил его за уши и держал, пока другой надевал уздечку. Затем на коня надели старинное седло и крепко затянули подпругу. Подошел еще один табунщик, конь горячился, трое мужчин еле справлялись с ним.
        — Иди-ка сюда, Ма-гун! Садись и объезжай! — повелительно сказал Того.
        — Что вы делаете? — испугался один из табунщиков. — Да от мальчишки труха останется!
        — Ничего! Знаешь пословицу: «Когда вода дойдет до морды, собака поплывет»? Ну, теперь держись крепче, парень!
        Ноги мальчика прикрепили к подпруге, правой рукой он вцепился в гриву, а в левой зажал плеть.
        — Вообще-то я левша, но надо научиться держать плеть в правой.
        Однако он не успел переменить руку, как послышался возглас:
        — Отпускай!
        Пегий пронзительно заржал, резко вскинул задние ноги, пытаясь сбросить седло, и, взметая пыль, бросился к табуну. Вскоре он уже вихрем мчался к южной долине.
        — Неужели полезет в Селенгу? — тревожно спросил кто-то.
        — Чего ему в реке делать, не полезет! — не очень уверенно сказал Того и, стегнув коня, поскакал следом за двухлеткой.
        — Плетью! Плетью поддай ему! — крикнул он Максаржаву.
        Мальчик, услышав этот возглас, приободрился и начал работать плетью что есть силы. Наконец ему удалось справиться с конем и повернуть назад, к табуну. Его встретили два табунщика. Они подбежали к разгоряченному коню с двух сторон, чтобы привязать к седлу длинные сыромятные ремни. Один из них взял коня за повод. Мальчика отвязали и поставили на землю, по ноги его не держали, он лег, уткнувшись лицом в землю. Подошел Того.
        — Ну, моя паука закончилась. Теперь пойдешь учиться к нойону. Вставай, вставай. Сбегай-ка, приведи наших коней.
        Мальчик поднялся и, прихрамывая, побежал ловить коней. Своего коня он поймал, но забраться на него не смог — не хватило сил. И тогда он заплакал. Размазывая по лицу слезы, Максаржав тяжело и медленно шагал рядом с конем. «Плохой из меня наездник! Все теперь будут надо мной смеяться. И зачем только отец привез меня сюда? Разве нельзя прожить без всякого ученья?»
        У юрты нойона их встретила старуха.
        — Пора давно за ученье приниматься, нойон гневается. Скорее! Иди переоденься!
        Мальчику вспомнилось, как мать, провожая его, говорила: «Ученье — дело нелегкое, ты уж, сынок, крепись». Вспомнились ему и ученики-послушники, что живут при монастыре, он видел у них на теле рубцы и язвы от постоянных побоев.
        Старуха ввела Максаржава в юрту нойона. Мальчик остановился у входа, поклонился, сложив ладони перед грудью, и опустился на колени. Га-нойон сидел, разглядывая курительную трубку из светлого халцедона. Увидев вошедших, он встал. «Сейчас начнет бить, — мелькнуло в голове у Максаржава. — Хорошо же начинается ученье! Пропаду я здесь». Но нойон бить его не стал. Он подошел к очагу, прочистил трубку и, усевшись на низенький табурет, сказал:
        — Ну-ка, сынок, скажи «а».
        — А-а.
        — Этот звук называется «а». С него начинается слово «ав» — «отец» и слово «ач» — «благо». Запомни гласные звуки: «а», «э», «и», «о», «у». Скажи еще раз: «а».
        — А-а.
        — На этой доске пишут бамбуковой палочкой. А когда научишься, будешь писать кисточкой на бумаге. Дай-ка мне сало! — обратился нойон к старухе. Та проворно подала тарелочку с салом. Нойон натер доску салом, взял горсть золы, посыпал на доску и отряхнул руки.
        — Смотри, как я делаю, запоминай, учись.
        Он тщательно вывел палочкой на доске первую букву алфавита.
        — Срисуй эту букву и напиши две строки. Да не перепачкайся салом и золой.
        — Хорошо, учитель.
        — Уважай знание. Всему в мире есть предел, и только знание не имеет предела. Ну, а теперь ступай.
        Максаржав, пятясь, удалился.
        Занятия проходили каждый день, утром и вечером. Максаржав учился писать буквы «а», «э», «и», «о», «у», твердил слоги «ба», «бэ», «би», «бо», «бу». Когда у него получалось плохо, нойон сердился, бил его по рукам, бранился и выгонял из юрты.
        — Пошел прочь, греховодник! Нет у тебя усердия в ученье, а это великий грех!
        Или:
        — Конечно, сытому не до ученья! Тебе бы только утробу свою набить!
        Глаза у учителя в такие минуты горели недобрыми огоньками, и редкая бородка тряслась от негодования. Сиплый голос нойона, бубнящий: «ба», «бэ», «би», «бо», «бу», звучал в ушах мальчика даже в свободные часы. Часто он прерывал игру и, с изменившимся лицом, убегал из ставки князя куда-нибудь подальше.
        Слова нойона: «Пусть приучается к работе, не следует его баловать» — развязали руки его жене. Госпожа то и дело давала Максаржаву поручения. И нойон тоже не отставал от жены.
        — Уж больно много спит он у нас. Буди-ка его по утрам пораньше, — сказал он как-то старухе, с которой Максаржав жил в маленькой юрте.
        И с тех пор она стала поднимать мальчика чуть свет, тем более что сама она, как все старые люди, спала мало. А гости, что посещали нойона, в один голос говорили, что Максаржаву очень повезло, что он должен молиться на учителя, который взялся его обучать.

* * *
        В Великом Хурэ[Великий Хурэ — старое название монгольской столицы, ныне город Улан-Батор] у Га-гуна была обширная усадьба — в большом дворе стояли три глинобитных домика, средний из которых служил молельней. Иногда нойон проводил в молельне долгие часы, замаливая грехи. На лето он выезжал в худон[Худон — провинция, сельская местность.род Улан-Батор.], где ему приходилось заниматься делами хошунного управления. «Избавлюсь от интриг и от зависти людской — откажусь от должности управителя!» — повторял он часто. Га-нойон не раз просил об отставке, по в высших кругах отставки ему не давали. Шли годы, и все оставалось по-прежнему. Только больше стало теперь в степи китайских торговцев. Они повсюду настроили своих лавчонок и давали в долг нужные и ненужные товары, а все долги заносили в книги. А потом, глядишь, гонят на юг стада овец и коз, табуны коней, полученных от аратов[Арат — кочевник-скотовод.] в счет долга и долговых процентов. Пытался Га-нойон с этим бороться, даже ездил в столицу, но ничего не добился.
        Ему всегда становилось не по себе, если он видел, как женщины, в том числе и его жена, направляются за покупками в китайскую лавку. «Повсюду толпы бродяг и попрошаек, гони не гони их — толку мало. А эти китайцы — сущие разбойники! Раньше, бывало, редко встречались, а теперь разбрелись по всей стране. И хитрые, бестии, все больше на имущество богатых и знатных семей зарятся. И не боятся ни суда, ни наказания бандзой[Бандза — палка, применявшаяся для наказания виновных.] или ремнем. Нет, лучше закрыть глаза и ничего не видеть, читать книги или заняться охотой».
        Люди говорили, что у гуна Ганжуржава скота не меньше двух тумэнов[Тумэн — десять тысяч.]. Да и в сундуках хранится богатство немалое. В большой юрте по обе стороны от входа стоят большие, со спинками кровати, рядом шкафчики с четырьмя ящиками, на которых сверкают витые серебряные ручки. На пестром покрывале в три ряда стоят сундучки. А самое ценное спрятано в шкатулке с двойными стенками, что стоит под кроватью нойона. В хойморе [Хоймор — место для почетных гостей в юрте, напротив входа.] — позолоченный алтарь с бурханами[Бурхан — скульптурное изображение божества.]. Он понижается ступеньками, и последняя ступенька почти достигает центра юрты. В восточной части юрты стоит столик, перед ним — мягкое кресло с низкой спинкой, которое иногда покрывают тигровой шкурой. Это рабочее место нойона. Пришлось как-то нойону побывать за границей, в России, и он привез оттуда чугунную печку, подарок какого-то русского князя. Ганжуржав-гун с гордостью демонстрировал свое приобретение окрестным нойонам, и все в один голос признавали, что вряд ли найдется в здешних краях мастер, который сумел бы сделать такую
отличную вещь. Привез он из России и необычный сосуд для приготовления чая — с трубой и топкой. Эту топку надо было раздувать с помощью сапога. Но кто же ставит на очаг сапог! «Никчемная вещь!» — решил нойон и отдал сосуд меднику, а тот сделал из него добрый, луженный изнутри кувшин для чая, из которого нойон угощает своих уважаемых гостей.
        Когда Ганжуржав впадал в гнев, он кричал, что он всех сильнее и никто не сможет его одолеть. Когда же ему приходилось вершить суд, он всякий раз внушал виновному: «На все предопределение божье! За свой грех ты получишь сорок ударов бандзой. Такой уж жребий выпал тебе в прошлой жизни!» Или: «Ты беден, потому что такова воля божья. Зато в будущей жизни тебя ждет блаженство и счастье!»
        Однажды Максаржава окликнул Того:
        — Ма-гун, пойдешь со мной на речку купаться?
        — Конечно, пойду, аха!
        Плавно и величественно текут воды Селенги. На воде почти не видно ряби. У реки полно комаров, и конь стал мотать головой, дергая поводья. Вставший спозаранку, невыспавшийся и разомлевший на солнце мальчик задремал, сидя в седле, и свалился с лошади. Когда он ударился о землю, конь Того прянул в сторону.
        — Вот это да! — засмеялся Того. — Нет, не похож ты на мужчину. Ну ладно, сейчас я тебя растормошу.
        И он потряс мальчика за плечи. На берегу привязали коней в ивняке.
        — Ну, Ма-гун, давай-ка сначала избавимся от грязи. А для этого надо добраться до середины реки.
        — Я плавать не умею, аха! Купаюсь только у самого берега.
        — Вот как? Ну все равно раздевайся! А теперь иди-ка сюда.
        Мальчик подошел к Того.
        — Это совсем нетрудно: двигай сразу руками и ногами, а тело расслабь — и поплывешь! Только воду изо рта выдувай да старайся продвигаться вперед. — С этими словами Того неожиданно подхватил мальчика под мышки и вместе с ним, подняв брызги, бросился в речку.
        — Ого-го! Да ты как камень! — Он отпустил мальчика, и тот, расширив от ужаса глаза, сразу скрылся под водой.
        — Аха! — только и успел крикнуть Максаржав, на мгновенье показавшись на поверхности, и снова ушел под воду. Но Того не дал ему захлебнуться, подхватил и потащил на мелкое место. Здесь он снова опустил мальчика в воду.
        — Греби руками. По очереди. Ногами тоже двигай. Видел, как верблюдицы ходят? Вот так! Ну хватит, пора выходить.
        Они немного полежали на берегу, потом Того снова учил мальчика плавать.
        — Уметь плавать очень нужно, в жизни всегда пригодится. Помучаешься — обязательно научишься.
        А Максаржав, натягивая одежду, думал: «Ничего, вот вырасту большой — во всем превзойду Того. Обязательно превзойду! То-то он удивится!»
        — А теперь давай-ка подъедем к табуну, посмотрим, как там дела.
        Когда они были уже возле пастбища, Того с удивлением спросил, оглядевшись по сторонам:
        — А где же Дагдан со своим семейством? Что-то их не видать.
        — Да. Здесь никого нет. А вон там, на западе, что-то виднеется. Может, поедем туда?
        Ехать пришлось довольно долго. Наконец Максаржав уверенно проговорил:
        — Это они, аха!
        — Молодец! Тебе бы табунщиком быть, глаз у тебя острый, — сказал Того. — И голова крепкая, хоть камень дроби, — добавил он и рассмеялся. — Мою науку ты осваиваешь быстрее, чем ученье нойона. Хороший ты парень, Максаржав. Если и дальше так пойдет — человеком станешь. Плохо вот только, что плавать не умеешь. Но я тебя все-таки научу! Как говорится, взялся за дело — доведи до конца. Пусть ты голоден, пусть болен, но, пока жив, делай полезные дела, сколько сил хватит...

* * *
        «Никогда не бывало, чтоб нойон терпел убытки от поездки в столицу. Всегда от этих поездок ему какая-нибудь прибыль. Да и гордости от этого у него каждый раз прибавляется». Так думала старая хатан и возражать против поездки мужа не осмелилась.
        В последнее время все чаще стали поговаривать о скором отъезде нойона. У слуг прибавилось работы, а умельцы-ремесленники трудились день и ночь, не разгибая спины. Все знали, что в столице, на подворье Га-гуна, живет Гунчинхорло — младшая жена нойона, как заглазно ее называли. Говорили, будто нойон не хочет, чтобы она поселилась у него в ставке. Гунчинхорло князь взял из бедной семьи, что кочевала в долине реки Тэрхийн-гол, и была она, как рассказывали, молода и очень хороша собой.
        Как-то раз проезжал нойон через их кочевье, и девушка, которой было в ту пору всего пятнадцать лет, приглянулась ему. Он решил взять ее к себе и поселить в столице, «чтоб радовала глаз». Матери у девушки не было, с отцом нойон «сговорился» быстро и, не заезжая домой, увез ее в Хурэ. Там, на своем подворье, он поставил ей отдельную юрту и приказал двум служанкам охранять девушку. С тех пор, вот уже четыре года, живет в столице Гунчинхорло — ни дочь, ни сестра, ни жена нойону. По всему Хурэ шла молва, будто младшая жена Ганжуржава живет под строгой охраной и не видит никого, кроме двух служанок, которые день и ночь стерегут ее, словно свирепые псы или суровые стражники. Изредка Га-нойон наведывался в столицу и привозил Гунчинхорло разные сладости да поделки Местных мастеров — обручи на волосы, серьги, браслеты. Ну и, конечно, вез с собой подношения святому богдо[Богдо, или богдо-гэгэн, — высший духовный и светский иерарх в старой Монголии, с 1911 г. являлся также ханом, главой государства.], которому он неизменно наносил визит каждый раз, как приезжал.
        В Хурэ Га-нойон предавался развлечениям, устраивал верховые прогулки в «Семь колодцев», Баянзурх, Турхурах, Хандагайт и другие живописные окрестности города, и всюду с ним была Гунчинхорло. В такие дни она оживала — уж очень опостылело ей затворничество. Она надевала привезенные нойоном украшения, радуясь, что не уступает самым известным городским модницам, и улыбка не сходила с ее лица — от чего у нее на щеках появлялись ямочки. Когда люди видели нарядную красавицу рядом с нойоном, они принимали ее за дочь старика. А Гунчинхорло, которая наконец-то вырвалась из заточения, забыв обо всем на свете, с любопытством разглядывала оживленную толпу, заполнявшую городские улицы. Она ее вспоминала о прошлых годах, когда жила у отца, ходила в стареньком дэли и ела что придется. Не задумывалась она и над тем, что ждет ее в дальнейшем. Она не имела никакого понятия о том, что делается за пределами подворья Га-нойона. Хотя, сопровождая своего покровителя, она побывала во многих местах, но ни разу ей не пришлось перекинуться с кем-нибудь словом — в присутствии Га-нойона никто не осмеливался заговорить с
девушкой.

* * *
        Отужинав, Га-нойон явился в юрту «младшей жены». Удалив служанок, он запер дверь и, сняв кушак, присел на кровать, к которой никто не смел прикоснуться в его отсутствие. Гунчинхорло вскочила, чтобы помочь ему снять дэли. Потом присела на корточки, собираясь стянуть с ног господина гутулы.
        — Погоди, я сам.
        «Что это он? — подумала испуганная девушка. — Чем я провинилась? Ведь служанка Дулма именно так учила ухаживать за господином... Значит, он гневается на меня за что-то. Но за что? Если буду сидеть сложа руки, рассердится еще больше, а то и побьет...»
        А нойон разделся и с виноватым видом улегся на кровать. Гунчинхорло всегда удивлялась: почему это Га-нойон, приезжая в столицу дважды или трижды в год, каждый раз спокойно засыпает на своей кровати, будто и не замечая, что остался в юрте наедине с женщиной. «Если не ляжешь к господину в постель, он может избить тебя до полусмерти и голой выбросить на улицу», — вспомнились ей наставления Дулмы. «Значит, я сама должна лечь к нему в постель? Да как же это? Ведь он такой почтенный человек. Да ему и говорить-то со мной не пристало. И все-таки очень странно: днем я с ним повсюду как жена, а ночью... Расскажи кому — не поверят». Выросшая под опекой отца, очень редко сытая, чаще голодная, Гунчинхорло и побаивалась старого нойона, и вместе с тем была довольна, что у нее такой сильный покровитель.
        Старый же нойон совсем не походил на волка, подкрадывающегося к беззащитному ягненку. Ему казалось, что девушка кокетничает с ним и, видимо, не прочь утешить его. Но он боялся, что она болтлива. Женский язык, как известно, без костей! А нелепые сплетни могут нанести урон его достоинству.
        Девушка робко присела на свою кровать и задумалась. Красные отблески пламени очага освещали ее. В широкой плошке мерцал огонек. Босиком Гунчинхорло подошла к столику с бур-ханами, накрыла фигурки куском ткани и снова села на кровать, уставившись на огонь. На дворе завывал осенний ветер, понизу тянуло холодом, и босые ноги Гунчинхорло стыли.
        Заметив, что в юрте, где нойон уединился с девушкой, стало тихо, одна из служанок прикрыла тоно[Тоно — дымовое отверстие на крыше юрты.]. Гунчинхорло встала с кровати, постелила себе постель и забралась под одеяло. Но сон не приходил. «У господ, — вспомнились ей вновь слова Дулмы, — бывает и по две, и даже больше жен. А то и просто ходят к чужим женам». Нет, этот нойон, кажется, не такой.
        Если Га-нойон не считает Гунчинхорло за женщину, тогда зачем он привез ее в город? Вообще был он какой-то странный — в кости не играл, вина не пил. Наверное, прав был дядюшка Тавнан, который сказал в прошлом году про нойона: «Бывают люди, их побьешь — у них же легче на душе станет». А отец говорил: «Если заметишь, дочка, что тебя прогнать собираются, лучше уходи сама, не дожидайся, когда прогонят. Что подарят тебе из одежды да украшений — бери, а чужого добра не трогай. От гнева господ надо держаться подальше».
        «Бедный отец, все так же мается, наверное». Девушка перевернулась на другой бок, тяжело вздохнула и уснула.
        Утром, когда Гунчинхорло проснулась, нойон был уже на ногах,и она испугалась, что проспала.
        — Простите меня, господин. Очень я обрадовалась вашему приезду, а сама, дура, уснула и бросила вас одного.
        Нойон ничего не ответил, а сам подумал: «Да, из нее выйдет болтливая женщина». Ему хотелось спросить ее, чего она все боится. Может, люди запугали ее? Но он не решился начать серьезный разговор. Раньше нойону казалось, что он спит в одной юрте с младенцем. А теперь — совсем иначе...
        «Денег изведешь на нее уйму! Нет уж, пусть все останется, как было. А то еще, не дай бог, нагуляет ребенка от какого-нибудь проходимца да родит. А я его корми! Да еще вырастет — наследником захочет стать. Получится из него какой-нибудь дзанги[Дзанги — низший должностной чин.], и будет он считать себя человеком благородного происхождения, заведет дорогую трубку, отличного коня, красавицу жену! А уж если пару иностранных слов выучит, то подай ему и почет и уважение!» Так думал старый нойон, хотя в душе признавал, что и сам-то взял эту девушку, чтобы показать столичным друзьям: смотрите, мол, какой я еще молодец, умирать не собираюсь! А кроме того, Га-гун вообще питал слабость к женской красоте и любил послушать хорошее пение.
        — Вот уже несколько лет вы, господин, не оставляете меня своими милостями. Но я, кажется, ничем не могу угодить вам, — обратилась девушка к нойону. — Сделайте милость, отпустите меня домой. Всю жизнь буду за вас молиться!
        Нойон совершенно не ожидал этого. Просьба девушки поставила его в тупик.
        — Об этом, дочка, надо подумать, — сказал он.
        «Ну отпущу я ее, ведь пропадет! Куда она денется, бедняжка? А то еще, пожалуй, найдет себе другого покровителя. Нет, не отпущу. Да и привязался я к ней душой».
        После завтрака Га-нойон решил сходить в монастырь Гандан, посоветоваться с ламами, и они ему сказали:
        — Не избежать того, что предопределено свыше. Если эта женщина понесла от тебя, жени на ней кого-нибудь из слуг да отправь ее в свое кочевье. Не будет тебе добра, если возьмешь ее в жены. Молись всевышнему и не оставляй добром ближних своих. У тебя есть предназначенная богом жена благородной крови. Чего же тебе еще желать, благодетель нойон? Рядом с тобой женщина, одержимая злыми духами, и это может плохо отразиться на здоровье твоей супруги. Не подвергай ее страданиям, обуздай свою плоть! Молись усердно, сын наш.
        Однако Га-нойон никак не мог примириться с мыслью, что он потеряет Гунчинхорло, что она может достаться другому. Ведь он столько сделал для нее! А может, она, благодарная за его доброту, и не откажет ему... И нойон тешил себя надеждой. «Конечно, когда жена узнает о моей связи, это отравит ей жизнь. Она умрет, если узнает, что я все свое богатство готов отдать этой девчонке. А если сговориться с Очир-бээсом да попросить его пригнать в город немного скота? Ведь так или иначе в конце концов все откроется. Жена хоть и старуха уже, а все же близкий и верный человек. И потом, не послушаешься совета лам-наставников — жди беды. Может, отдать ее в самом деле за кого-нибудь из слуг? Но ведь в столице я бывал с ней всюду, надо мной люди смеяться начнут: слуга отбил девушку у господина. Нет, надо все-таки с ней...»
        Девчонка-замарашка, которую нойон когда-то встретил возле убогой юрты на берегу Тэрхийн-гола, превратилась теперь в цветущую женщину, красавицу, от которой глаз не оторвешь.
        — Ты не посмеешь оставить меня, Гунчинхорло, — сказал однажды Га-нойон. — Я не перенесу, если ты пойдешь по рукам. Если это случится, грех падет на меня. А ведь я был для тебя все равно что родной отец! Ты должна помнить об этом.
        С того дня нойон велел поставить себе небольшую отдельную юрту и проводил ночи один. Днем же он принимал гостей в юрте Гунчинхорло. Если нойон уходил по своим делам, Гунчинхорло заходила в его юрту, поддерживала огонь в очаге и подолгу, задумавшись, сидела возле огня. Каждый раз, как он заставал девушку в юрте, Га-нойон испытывал душевное смятение, и все чаще приходила ему в голову мысль: а не довершить ли грех, раз уж он взял его на себя... В такие минуты он с трудом удерживался от искушения, скулы покрывались пятнами, глаза виновато бегали, на лбу выступали капельки пота, дышал он тяжело, хрипло. Вид у нойона был глубоко несчастный. Гунчинхорло заметила волнение, которое охватывало нойона каждый раз при встрече, ей казалось, что он вот-вот бросится на нее, и девушка спешила уйти из юрты. Это приводило Га-гуна в исступление. Он яростно звонил в колокольчик, вызывал слугу, чтобы приказать вернуть девушку. И каждый раз вспоминал о предостережении ламы: «Соблазнишь девушку — не видать тебе добра».
        — Архи! Быстро! — приказывал он слуге, являвшемуся на зов.
        «Когда это бывало, чтобы я испрашивал совета у лам, переспать мне с женщиной или нет? — думал нойон. — На что нужна человеку вещь, которой он не пользуется? Для чего я содержу эту девицу? Ведь ягоды растут для того, чтобы ими лакомиться, разве не так?»
        Однажды, когда одна из лампадок на божнице начала чадить, нойон обернулся и увидел уставившегося на него свирепого божка. Словно что-то ударило в грудь. Стараясь заглушить страх, нойон пододвинул к себе кувшинчик с архи и стал наливать одну чарку за другой... Вскоре он почувствовал, как все тело расслабилось, словно освобожденный от тетивы лук. Слуги раздели нойона и уложили в постель.
        А Гунчинхорло почти все время проводила за шитьем. Нитки и бисер ей исправно доставляли служанки, а все расходы записывались и докладывались нойону. Как-то раз девушка обратилась к нойону с просьбой — нельзя ли послать что-нибудь в подарок отцу. Может, нойон позволит взять что-нибудь из поношенных, ненужных ему вещей?
        — Выбери сама, дочка, — разрешил нойон.
        Служанки быстро собрали посылку: немного леденцов и сахару, деревянный чубук для трубки. Но оказалось, что послать все это не с кем. Так и остался подарок неотправленным. Впрочем, гостинцы эти не очень-то нравились ей самой, но Гунчинхорло не посмела сказать об этом вслух. Однажды в записи расходов, которую ему представили слуги, нойон прочел: «Пять ланов серебра на подарок отцу». Его возмутило такое расточительство.
        — Оно конечно, — заметил казначей. — Вот если бы нойон сам изволил сделать подарок, тогда другое дело...
        Перед отъездом из столицы Га-гун спросил у Гунчинхорло:
        — Что ты подарила отцу, когда он посетил тебя?
        — Да он и не приезжал вовсе, — ответила та. — И послать ему подарок я не сумела. До сих пор у меня хранятся те сладости да чубук.
        — Вот как? Ну и хорошо.
        «Ничего в жизни не смыслит девчонка, — подумал нойон. — Однако это, пожалуй, к лучшему».

* * *
        Однажды Га-нойон, отправляясь в хошунное управление, взял с собой Максаржава. С начала среднего зимнего месяца и до середины весеннего месяца Цаган-сара [Цаган-сара — первый месяц года по лунному календарю, его начало приходится обычно на первое новолуние февраля.] люди, по обычаю, одевались в праздничные зимние одежды. На шапке нойона красовались жинс из красного коралла и павлинье перо с одним глазком, у основания жинса — золотой дракон и пять жемчужин. Поверх дэли нойон надел атласный хантаз с золотыми драконами, вышитыми на груди и на спине. Кроме драконов, хантаз украшали шитый золотом соёмбо[Соёмбо — орнаментальная эмблема, символ государственной независимости.] и затейливая вышивка, изображающая пейзажи и цветы. Парадный дэли нойона, подбитый рысьим мехом, был из парчи, также расшитой драконами. На заднюю луку седла бросили соболью доху, чтобы нойон мог закутать ноги.
        Двинулись из дому в сопровождении двух слуг и взяли с собой дойную кобылицу. Слуги следовали за нойоном, ведя в поводу запасную лошадь. Максаржав ехал между ними. Иногда он нагонял Га-гуна и ехал с ним рядом, стремя в стремя. Взяв мальчика с собой, нойон намеревался познакомить его с делами хошунного управления.
        Хошунное управление размещалось в нескольких юртах, тут же была большая юрта для самого нойона, затем юрта рассыльного и юрты для приезжих. А поодаль виднелись скромные юрты простых аратов, меж которых стаями носились собаки, то и дело затевая свары. На юго-восточной окраине этого поселка виднелась так называемая «черная юрта» — бревенчатая избушка, служившая тюрьмой; возле нее расхаживал стражник с берданкой на плече.
        — Чего этот человек расхаживает там с ружьем? — спросил Максаржав.
        Один из слуг ответил:
        — В этом доме содержатся преступники, и входить в него запрещено.
        Когда нойон подъехал к канцелярии хошунного управления, писцы и чиновники почтительно встретили его, помогли слезть с коня. Один из слуг принял коня нойона и отвел его к коновязи. Своего скакуна Максаржав привязал сам, а когда вернулся к канцелярии, один из чиновников со словами: «Добро пожаловать!» — распахнул перед мальчиком дверь.
        Поздоровавшись с чиновниками, Га-нойон обратился к старику писцу:
        — Дай этому парнишке переписать что-нибудь. Да покажи ему, как надо писать по форме. Пусть он до моего отъезда побудет у тебя.
        — Слушаюсь. — Старик согнулся в поклоне.
        Га-нойон прошел в хоймор, сел в кресло с удобными подлокотниками и занялся разбором дел. По обе стороны от него уселись чиновники, писцы и слуги. Просители пли свидетели, входившие в юрту по вызову, становились у самой двери на колени, почтительно сложив ладони перед грудью. После разбирательства виновных наказывали в соседней юрте и отправляли в «черную юрту». Максаржав пугался и вздрагивал, когда нойон начинал вдруг кричать, но тот, видимо, считал, что так положено вести себя с преступниками. Сидевший справа от нойона чиновник докладывал:
        — Мы арестовали и держали до вашего приезда, нойон, нескольких отъявленных неплательщиков. Они хитрят и изворачиваются. Каждый год просят освободить их от податей.
        — Пусть один из этих людей войдет, — приказал нойон.
        В юрту вошел старик, которого Максаржав хорошо знал. Это был Сурь — один из самых бедных в округе аратов. Всего-то и было у него «богатства» — десяток овец и коз. Максаржав вспомнил, что в прошлом году у него пало несколько коз и что мать посылала семье старика еду, когда они кочевали поблизости.
        — Почему же вы, дядюшка Сурь, отказываетесь платить налог? — строго спросил Га-нойон.
        — Окажите милость, почтеннейший нойон! У меня, старого, никакого имущества не осталось, даже юрты нет — живу в шалаше. Пошли своих людей, пусть убедятся. Чистую правду говорю!
        — Посылали мы к нему инвалида-рассыльного, — пояснил чиновник. — Так он не соизволил даже отогнать от юрты собак, и они порвали рассыльному дэли. Разве это не говорит о строптивости старика? Если прощать долги таким бездельникам, то хошунному управлению за всех платить придется.
        — У тебя же есть скот, я слышал! — продолжал допытываться Га-нойон.
        — Да, нойон, есть. На все семейство единственная ярочка.
        Судейский чиновник снова вмешался:
        — Врешь ты, старик. Небось припрятал скотину. Голов сто наверняка имеешь. Да что с ним разговаривать, всыпать ему бандзой, сразу найдет, чем платить налог!
        — Погоди. Такого один раз ударишь — от него, дохляка, мокрое место останется. На что это похоже? У вас под арестом сидят настоящие разбойники, а их еще бандза не коснулась, вы же собираетесь наказывать жалкого старика, у которого за душой действительно ничего нет! — возвысил голос Га-нойон.
        Максаржав был рад такому обороту дела. Он давно уже порывался сказать, что беднее дядюшки Суря не сыщешь во всей округе, но не осмеливался подать голос в присутствии столь высоких особ и сидел молча, внимательно наблюдая за происходящим.
        — Обстоятельства вынуждают нас прибегать к наказанию должников, уважаемый нойон, — снова заговорил чиновник. — Если позволить хоть одному ничтожному рабу своевольничать, это повлечет за собой неисчислимые бедствия.
        Га-нойон подумал: «Лучше было оставаться дома, чем заниматься государственными делами с таким остолопом. У меня вон сколько скота — никакой дзуд[Дзуд — зимняя бескормица, которая бывает в результате сильного снегопада.] его не истребит! Нет, не хочу я стать посмешищем для людей, пойду-ка лучше к себе. И Максаржава отдавать в писцы, пожалуй, не стану. А то потом до конца дней будет клясть меня за то, что я испортил ему жизнь. И все же надо бы в управлении иметь своего человека». Нойон покосился на Максаржава, который, не поднимая головы, старательно писал что-то.
        Приказав удалить из юрты старика Суря, Га-нойон объявил решение:
        — Послать людей, пусть опишут все имущество старика! Проверить его аил и переписать весь имеющийся там скот. Если взять со старика нечего, пусть отработает задолженность — напилит дров для хошунного управления. Ну, а остальные дела вы уж разбирайте без меня!
        Нойон встал, слуги распахнули перед ним дверь. За нойоном из юрты вышли и все остальные, строго соблюдая порядок — согласно чинам и званиям.
        Сославшись на недомогание, Га-нойон направился было к жилой юрте, но тут выступил судейский чиновник, который только что разбирал дела жалобщиков.
        — Может быть, уважаемый нойон осчастливит своим посещением мою убогую юрту? Тут к нам приехала певица из хошуна Балдан-Засак. Завтра уезжает, хотелось, чтобы она спела для вас.
        — Я же сказал — мне нездоровится! И потом, неужели нельзя эту певицу пригласить в мою юрту? А к вам я зайду в другой раз.
        — Хорошо, я пришлю ее.
        Судейский удалился, а Га-нойон вошел в юрту, где Максаржав уже пристроился у столика переписывать какую-то бумагу.
        — Максаржав! — окликнул его нойон.
        — Слушаю вас, учитель. — Мальчик склонился в почтительном поклоне.
        — Ты знаешь старика Суря? Ведь он, кажется, из ваших мест.
        — Знаю, учитель. В наших кочевьях это самый бедный из всех бедняков. Живет — хуже некуда.
        — Вот, значит, как...
        Вошел чиновник, а за ним молодая женщина, живая, смуглая, черноглазая.
        Нойон предложил певице сесть и принялся угощать ее, расспрашивать, кто она и откуда родом. Оказалось, что в Великом Хурэ она познакомилась с человеком из здешних мест. Поженились и приехали сюда, но муж вскоре бросил ее. Га-нойон внимательно смотрел на молодую женщину. «Разве можно сравнить ее с Гунчинхорло? Это же зрелая женщина, налитое яблочко!» Максаржав с интересом следил за взглядом учителя. Нойон преображался прямо на глазах. Недомогание как рукой сняло, глаза весело блестели. Забыв о болезнях, Га-нойон и сам принялся за угощение. И вдруг он обратился к чиновнику:
        — А вы, уважаемый, ступайте. Вашу гостью мои люди проводят, о ней не беспокойтесь.
        Чиновнику пришлось повиноваться.
        А нойон кликнул слуг и приказал поднести гостье в подарок от его имени хадак и пластину серебра. Потом он попросил ее спеть что-нибудь.
        — Что же мне спеть для такого высокородного господина? Да и певица-то я не ахти какая, вы уж меня извините.
        — Спой песню, что поют в ваших краях.
        И она запела:
        Ястреб губит пташку в небе ясном,
        Я сгубила молодость напрасно.
        Скользки камни — ручеек точится.
        Сколь ни черпай — он но истощится.
        Презирать, пугать меня но надо.
        Приголубишь — то-то сердце радо[Здесь и далее стихи в переводе Г. Ярославцева.].
        Все, кто был в юрте, внимательно слушали певицу и даже подпевали ей.
        — Спой нам еще. У тебя чудесный голос, — сказал нойон и пригласил ее сесть поближе.
        Женщина словно не расслышала приглашения, она начала новую песню — «Мой резвый конь». Вслушиваясь в мелодию народной песни, нойон глубоко задумался. А чудесный голос все лился, лился, звуки песни долетели и до «черной юрты», где сидели бедняки, которых хошунные чиновники приговорили к наказанию бандзой. Даже собаки, казалось, прекратили свою бесконечную возню и притихли. «Неправда, что в Гоби не водятся птицы, — думал Га-нойон, теребя усы. — Под сенью Трех Красавиц [Три Красавицы — название горного массива в Южном Гоби.] немало таких соловьев. Неплохо бы заиметь такого соловушку и у себя. Гобийские женщины решительны и бесстрашны. Говорят, что иная может даже борца хангайского на землю повергнуть и разбойника на дороге не испугается. Судя по рукам, эта женщина привычна к черной работе. Как же мне подступиться к ней? Но вышло бы сраму». И нойон снова налил себе чарку. И тут в юрту снова вошел чиновник в сопровождении мальчика, брата певицы.
        — Тебе выпала такая честь — тебя пригласил сам нойон, должна дорожить этим, — сказал он, обращаясь к певице. И тут же спокойно уселся, явно не собираясь уходить, пока гостья не покинет юрту. «Как быть? — подумал нойон. — Не могу же я у всех на глазах обхаживать эту красотку».
        — Может, выпьете кумысу, уважаемая? — обратился он к гостье. — Располагайтесь поудобнее, погостите у нас денек, а завтра можно и в путь.
        Женщина снова ничего не сказала в ответ.
        — Спойте еще, — попросил хозяин юрты.
        И она запела:
        Верблюдице-трехлетке рыжей масти
        Поводья ременные не по нраву.
        Мужчине в тридцать пять чем я не пара?
        Но вижу, что ему я по по нраву.
        Коль юрта без веревки-опояски,
        Видна неполнота ее убранства.
        Лицом красив мужчина, телом статен,
        Но не к лицу ему такое чванство.
        Глаза женщины, когда она пела, казалось, были полны затаенной боли. Нойон отметил это.
        — Вы пели превосходно, — похвалил он. — Хорошо бы еще повеселиться да попировать, только что-то нездоровится мне.
        Все, кроме нескольких слуг нойона и Максаржава, поспешили покинуть юрту. Ганжуржав велел слугам тоже выйти, На улице были слышны шаги и голоса ночных сторожей, охранявших юрту нойона.
        Максаржав помог учителю раздеться и лечь в постель. Нойон велел мальчику поставить на прикроватный столик кумыс, положить табак и трубку и попросил его сесть поближе.
        — Красив звук у фарфоровой чаши, а смысл его нам понять не дано, — произнес нойон. Максаржав не понял, что он хотел сказать. — Хороша певица, просто удивительный голос, да только огня в глазах, радости мало. В чем тут причина?
        Он в упор глядел на мальчика, но тот молчал, ожидая, что скажет учитель дальше. «Конечно, какая тут радость: приехала в чужие края, муж бросил, и близких никого здесь нет», — подумал Максаржав, по произнести эго вслух не решился. А Га-нойон продолжал:
        — Видел я как-то одну певицу в Великом Хурэ. Вроде не китаянка и не монголка. Тоже хорошо пела... — И вдруг заговорил совсем о другом: — Знаешь, есть пословица: «Лучше страдать по своей воле, чем радоваться по чужой». А еще мудрецы говорят: «Кратковременным счастьем не следует бахвалиться». Была бы страна наша в добрых руках, было бы и нам чем похвастаться. Как богато жил бы тогда народ! А то чужеземцы, будто мыши, тащат от нас все на юг[Имеется в виду Китай.]. Грабят наш народ без зазрения совести. Мерзавцы проклятые! — Голос нойона звенел от негодования. — Помни об этом, помни всегда. Если ты будешь довольствоваться в жизни лишь вином да табаком, если тебе ничего не будет нужно, кроме жены, доброго коня да дорогой трубки, — тогда незачем и на свете жить. Да я бы собственными руками тебя задушил и выбросил, как поганую мышь, если б знал, что ты таким станешь! Сколько глупостей я сам делал в молодости! Каким дураком был! Вот и сегодня пощадил я старика Суря, а зря. Если прощать долги всем нищим — а нищета эта от глупости да нерадивости, — у нас скоро ничего не останется, всю страну разграбят!
Этого Суря надо заставить работать. Ведь многие лишь потому и дошли до крайней бедности, что не умеют или не хотят трудиться. Многие просто предпочитают побираться. Нет! Должников надо наказывать бандзой. Нерадивых щадить не стоит. И тут все зависит от чиновников. Ты обратил внимание на человека, что заходил ко мне? У него такой вид, будто он, не разжевав, проглотил сухожилие. Вот какие люди вершат государственные дела! А иной, смотришь, сплошная алчность, мздоимство, за чины и звания продаст все что угодно. И все же, сын мой, есть люди, которые обладают и твердостью духа, и волей, и разумом. Иногда и не хочешь быть жестоким, да приходится. Надеюсь, что ты не будешь таким дураком, каким был в молодости я. Воля и мужество — вот что сейчас необходимо! Ты должен забыть об усталости, не думать об удовольствиях. Э, да что с тобой, сопляком, говорить — в одно ухо вошло, в другое вышло!
        Он приложился к узкогорлому кувшину и сделал несколько глотков.
        — Иди-ка ты спать, — поставив кувшин на столик, пробормотал нойон и отвернулся к стене.

* * *
        Уже четыре года прожил Максаржав у Га-нойона. Приближалась пятая зима.
        Га-нойон и его жена лежали на своих кроватях. По всей юрте в беспорядке были разбросаны вещи. Вдруг нойон встал и, накинув на себя дэли, присел на кровать жены. Закурил трубку.
        — А наш Максаржав-то — парень вроде ничего. Труда не боится, может, из него человек и получится.
        Жена нойона, приподнявшись на кровати, облокотилась на большую подушку.
        — Он, кажется, и в ученье преуспевает. И в работе поднаторел изрядно. Может, пора его отправить домой, к родителям? Облагодетельствовал ты его, научил уму-разуму, а теперь, пожалуй, и отпустить можно.
        — А разве у родителей ему будет легко после княжеского-то дома? Может, лучше женить его? Выберем невесту, женим, поставим юрту, выделим немного скота на обзаведение. Так-то оно, пожалуй, лучше будет. Нужно только найти такую невесту, чтоб была доброго нрава и работящая. А красота — бог с ней,это не главное.
        — Подумай, подумай! Дело-то не шуточное, тут наспех решать нельзя. — Хатан поднялась, палила мужу чаю п, поставив перед ним пиалу, присела рядом.
        — Ну, женим мы этого парня, а за душой-то у него ничего нет, — продолжала она. — Знать бы наперед, что за семья получится!
        Она затянулась из небольшой трубки с белым мундштуком.
        — Вот ты уж не один год учишь его. Толк-то хоть есть от этого?
        — Да чему-нибудь уж, наверное, научился.
        Нойон уставился на стоявшую перед ним на столике пиалу. Хатан наполнила ее и позвонила в колокольчик. Тотчас явилась молоденькая служанка и остановилась в дверях, ожидая приказаний.
        — Горячего чаю нойону! — повелительно сказала хатан.
        Девушка, схватив чайник, мгновенно исчезла.
        — Вечно ты учениками недоволен, — продолжала хатан, — можно подумать, что Максаржав лентяй. А он парень старательный, весь в отца. Интересно, какая судьба ждет его?
        — Да нелегко с ним! Норовистым становится. Но в ученье и правда молодец! Пора бы уж ему и делом заняться, показать всем, чему он у меня научился.
        — Норовист он потому, что это ты его избаловал. Ни за что не покается, если виноват.
        — Ну, не совсем так. Просто он не любит быть виноватым без вины. А так он малый честный и прямодушный.
        — Знаешь пословицу: «Хороший человек раскается; плохой человек, хоть тресни, отпирается»?
        Нойон поднялся и, подойдя к столику с бурханами, повернул хурд Потом слова улегся на свою кровать и лежал так, погрузившись в глубокое раздумье. «Жена моя хоть и не образованная женщина, но мудрая, всегда рассудит по справедливости. И тихая, незлобивая. Даже годы ее не изменили. А я? Сколько грехов совершил я за это время! Мужчины все, наверное, большие грешники. А Максаржав действительно вырос из своей уздечки». Нойон протянул руку и дважды позвонил. В юрту заглянула служанка.
        — Позови Максаржава!
        Служанка тотчас направилась в соседнюю юрту.
        — Сынок, — обратилась она к Максаржаву, — тебя учитель зовет.
        Юноша одернул свой дэли, поправил кушак и пригладил волосы. Хотел было взять с собой книги, но передумал. Через минуту он уже был в юрте учителя. Остановившись у порога, Максаржав поклонился. «Да, он уже совсем взрослый», — подумал нойон, глядя на юношу, который, следуя обычаю, склонил голову перед хозяином и хозяйкой юрты.
        Дэли, который ему сшили лишь в прошлом году, стал ужо мал, под мышками резало, а на груди он и вовсе еле сходился. На верхней губе и на подбородке юноши пробивался темный пушок. «Да, он становится мужчиной», — подумала хатан. А нойон, напустив на себя строгий вид — строгость ведь никогда не помешает, — обратился к Максаржаву:
        — Ну что ж, сынок, садись.
        Это ласковое «сынок» вдруг напомнило юноше отца и мать, которые всегда называли его так. Максаржав почувствовал, что глаза его затуманили слезы, и наблюдательная хозяйка тут же заметила это. «Какой он все-таки еще ребенок»! Достав шитье из выдвижного ящика стола, хатан принялась за работу.
        Нойон взял со столика какую-то книгу, полистал ее, затем достал бамбуковую палочку для письма.
        — Прочти-ка вот это, — обратился он к Максаржаву.
        Тот взял книгу в руки.
        За равное двоим благодеянье
        Не равным все же будет воздаянье.
        На двух полях взойдут посевы злаков,
        Но будет урожай неодинаков.
        — Ты все понял, сынок? — спросил нойон.
        — Понял, учитель.
        Га-нойон достал из шкафа другую книгу, рассеянно полистал ее, поставил на место, закурил и некоторое время сидел молча, посасывая трубку. Правая бровь его подрагивала. Это было признаком дурного настроения. Максаржав знал эту особенность нойона и застыл в напряженном ожидании. «Пожалуй, учитель под горячую руку и плеткой угостит». Он никак не мог взять в толк, чем прогневал учителя. Наконец нойон положил свою трубку на столик.
        — Ну что ж, сынок, ты теперь уже совсем взрослый, пора начинать, самостоятельную жизнь, стать главой семьи. Ты должен сам выбрать себе дорогу в жизни.
        Хатан, понимая, что она не должна мешать мужскому разговору, вышла из юрты. А нойон продолжал:
        — Я помогу тебе создать свой очаг. — Он пристально посмотрел на Максаржава, стараясь угадать, рад он или огорчен, но лицо юноши было непроницаемо. — Женишься — глядишь, в нашем государстве еще одно хозяйство появится, вот у него и силы прибавится.
        Максаржав сидел молча, насупившись. Сейчас он был похож на строптивого молодого бычка, приготовившегося бодаться.
        — Мы выделим тебе немного скота, поселим рядом с юртой каких-нибудь старичков, они тебе помогать будут, а ты им. Ну как?
        — Хорошо, учитель.
        Га-гун улыбнулся.
        — Ну вот и хорошо. Кто не сумеет объездить копя и подчинить себе жену, тот не мужчина. Такой человек подобен собаке, которая не может подняться с четверенек, или свинье без щетины. А вообще-то жена должна быть в жизни другом, в хозяйстве — опорой. Была бы женщина работящая, а красива ли, нет ли — это дело десятое. Найдем тебе жену нравом тихую да спокойную и душой незлобивую. Среди девушек из простых семей неумеха — редкость. Правда, случается иной раз — придет в дом богатство, и женщина прямо на глазах ведьмой становится. Но мы тебе, сыпок, найдем жену умную и рассудительную, в общем, самостоятельную. Ты на Того не смотри, если брать с него пример, навек холостяком останешься — для него, видите ли, подходящей жены во всей округе не нашлось. Смотри, будешь тоже нос воротить — несдобровать тебе тогда! А теперь ступай!
        Максаржав вышел из юрты и уселся на кучу аргала[Аргал — сухой коровий помет, кизяк, используемый как топливо.]. «Что это вдруг учитель решил выделить меня да женить? Может, я чем-нибудь не угодил ему? Тогда почему же он решил одарить меня? Может, теперь, когда я стал взрослым, им трудно содержать меня? Но ведь они мне дают юрту, скот, а это все немалые расходы. Может, учитель решил, что ученье окончено и больше мне здесь делать нечего? Если он считает меня нерадивым учеником, надо было давно отослать домой, к отцу. В чем же все-таки дело?» Сколько ни ломал голову Максаржав, так ни к чему не пришел. «Придется, видно, жениться, раз нойон так решил. Ничего не поделаешь».
        Своими заботами Максаржав решил поделиться со старшим другом, Того. Но только что тот мог ему посоветовать?.. Был бы рядом отец, уж он-то, конечно, помог бы во всем разобраться. «Как же это, отец, так получилось, что отдал ты сына чужим людям? Правда, учитель и его жена — люди хорошие, плохого мне не желают... Нойон — настоящий благодетель, мнение такого человека надо уважать». Максаржав поднялся и побрел, сам не зная куда. И вдруг у него мелькнула мысль: «А кого же они выберут мне в невесты?»
        О предстоящей женитьбе Максаржав думал с робостью, стыдом и радостью.

* * *
        Известно, что если боишься сглазить какого-нибудь человека, лучше не называть его настоящим именем. И Максаржав решил, что будет называть теперь друга не Того, а Бого. Того стал теперь совсем взрослым мужчиной. Ему давно перевалило за двадцать, но о женитьбе он еще и думать не хотел. Да и Га-гун его пока не неволил. Правда, однажды, когда он попался на глаза нойону в изодранном собаками дэли, тот рассердился и приказал всыпать ему двадцать плетей.
        — Знаете, кто такой Того? — кричал тогда нойон. — Бродячая собака! Вот возьму да и женю его на Думе!
        Долговязую рыжую Думу, бывшую жену Жанчива, знали все. Однажды Жанчив заночевал где-то и вернулся домой только к утру, навеселе. Дума сгребла его в охапку да привязала для позора к верблюжьему заду. За это она была наказана — родичи мужа отреклись от нее, и пришлось ей вернуться к своим родителям, что жили в соседнем хошуне. Все в округе за глаза смеялись над Думой, но высказываться вслух побаивались.
        «Вот женю тебя на Думе, начнете ссориться — ни за что тебе с ней не справиться», — подшучивал бывало нойон над своим работником. Но о том, чтоб всерьез женить Того, больше не заговаривал. А Максаржав тогда не на шутку испугался, что Того женят на Думе. Самому ему жениться совсем не хотелось, а вот заиметь собственную юрту, пожалуй, было бы неплохо.
        К вечеру из степи прискакал всадник на белом коне. Это был Того. Путаясь в полах дэли и неуклюже ступая в гутулах, Максаржав поспешил ему навстречу. Он хотел посоветоваться с другом, поговорить где-нибудь в укромном местечке, подальше от людей. Конь Того вначале шарахнулся было от него в сторону, но потом, узнав Максаржава, успокоился.
        — Что случилось, Ма-гун? Что с тобой? Отец, что ли, приехал? — тормошил его Того. Но Максаржав только тяжело отдувался.
        — Слезай с коня, Бого! Слезай скорей, надо поговорить.
        — Уж не помериться ли силами со мной захотел? Ну что ж, давай, снимай дэли. — Того слез с коня и, пригнувшись, двинулся на Максаржава, но тот смущенно топтался на месте, не поднимая глаз от земли. Того сообразил, что юноша не собирается бороться с ним.
        — Кнута, что ли, испробовал? Что же все-таки случилось? — Он присел возле Максаржава.
        — Да нет... — смущенно улыбаясь, ответил тот.
        Того, не выпуская поводьев из руки, вынул было трубку, хотел закурить, но тут же сунул ее обратно за голенище.
        — Учитель хочет меня женить.
        — Что? Как ты сказал?
        — Учитель собирается посватать мне невесту.
        — С ума можно сойти! Ну, а дальше что?
        — А дальше, наверное, придется мне вести хозяйство самостоятельно. Сказал, что даст немного скота, и велел, чтобы я сам решил, кого посватать.
        Того вдруг рассмеялся, но тут же лицо его стало серьезным.
        — Да ты, я смотрю, совсем взрослый. Только женитьба — дело не простое, тут подумать надо. Чего это старик вдруг решил женить тебя? Ну, так или иначе, а нам с тобой не пристало идти против воли нойона. — Того снова достал трубку. — Наследником своим тебя он, конечно, не сделает, ведь ты ему никто! Это во-первых. Во-вторых, если он тебя сейчас отошлет к отцу с матерью, люди скажут, что с тобой обошлись несправедливо — ты еще мало чему успел научиться. А вот если нойон выделит тебя, женит да еще поможет обзавестись хозяйством — люди такое дело одобрят. Облагодетельствовал ученика нойон, скажут. А потом, рано или поздно, тебе все равно предстоит идти на государственную службу. И нужно, чтоб ты был к этому готов. Значит, не миновать тебе, Ма-гун, женитьбы. Я же навсегда останусь твоим другом, нигде и никогда тебя не оставлю. Помни, Ма-гун, не сбережешь и не умножишь скот, который получишь от нойона, потом хоть плачь — больше не дадут. Ну да поживем, увидим. Не унывай, братишка. В жизни всегда так: то найдешь, то потеряешь, то подпрыгнешь, а то на землю упадешь. На все воля нойона — живьем тебя закопать
или голову отрубить. Ты же парень неглупый, пораскинь умом, подумай, как себя вести. В конце концов все образуется.
        — А почему ты не женишься, Бого?
        — Так я ведь нищий, разве мне прокормить жену и детей? А то еще попадешь под каблук жены, люди смеяться станут. Нет уж, лучше жить вольной птицей. И так над нами хозяев много: нойоны да богачи. Есть ли у тебя скот, нету ли, все равно ты всем должен. Плати налоги, плати подати да еще делай подношения тамге джасе[Джаса — административный орган, ведавший делами коренного населения Монголии; работал под контролем китайской администрации.], отдавай долги торговцам. Не успеешь оглянуться — и ушло все, что заработал. Вот я, например, много лет гну спину на нойона. Пора наконец и получить с него за работу.
        — Это как же?
        — Да способ найдется. Сиднем сидеть да милостей ждать — толку мало. Конечно, на воровство я не пойду, но уж что-нибудь придумаю. Вот, например, можно взять несколько голов из стада, проданного купцу.
        — Так это ж и есть воровство!
        — Никакое не воровство. Они, торгаши эти, вечно нас обманывают. Вот забрали купцы скот во многих аилах, а что люди получили взамен?
        — Ну, чай, табак...
        — А ты знаешь, что эти товары в тех краях, откуда эти купцы приехали, почти ничего не стоят. Вот и получается — князь, с женою сундуки набивают, а мы всю жизнь с пустыми руками!
        Того опустился на колени и отвесил земной поклон.
        — Сохрани и помилуй, боже, раба ничтожного.
        — Смотри, Бого, за дерзкие речи ты уже испробовал кнута, как бы тебе еще не досталось, — смущенно проговорил Максаржав.
        — А знаешь, нойон, по-моему, раздумал меня женить. Он понимает, что, если я обзаведусь семьей, я меньше на него работать стану. Он только для виду бранит меня на людях, пз-за того что я все не женюсь, на самом же деле на уме у него совсем другое. А ведь будь я женат, было бы кому и для меня чай приготовить. Может, когда ты женишься, Ма-гун, жена твоя сжалится надо мной да залатает как-нибудь мои прорехи? Или нет?
        Он засмеялся, а потом снова спросил:
        — Так кого же ты выберешь в жены, а?
        Юноша ничего не ответил, только потупил глаза.
        — Ну ладно, пойдем. Обсудим все завтра. Приятных снов тебе!
        — Спасибо, Бого.
        И они направились к юртам.
        Прошло несколько дней. Га-гуп нежился на солнце возле своей юрты. Он приказал вынести на улицу столик и подать чай. И вдруг, прервав чаепитие, велел позвать Того. Когда тот явился, князь сообщил:
        — Максаржав назвал свою пзбранпнцу. Кажется, неплохая девушка. На два года старше его, правда, но это ничего. Ты вот что, возьми у госпожи хадак и поезжай-ка сватом.
        — Хорошо.
        — Это как раз по тебе — угоститься да выпить ты всегда не прочь. Верно я говорю, негодник ты этакий?
        — Верно, — ответил Того и скрылся в юрте.
        Через три месяца после этого разговора неподалеку от юрты князя поставили небольшую четырехханную юрту, крытую серым войлоком, и стали называть ее юртой Максаржава. Его невеста Цэвэгмид, дочь бедняка арата Цэрэндоржа, была невысокая краснощекая девушка с рыжеватыми волосами.
        С Максаржавом они до этого виделись всего несколько раз. Когда они познакомились, девушка спросила:
        — Ты, значит, и есть Ма-гун? Или, может, лучше тебя называть Ма-ху[«Ма-гун» — более почтительное обращение, чем «Ма-ху».]? — В голосе ее слышались насмешливые нотки, но на людях Цэвэгмид держалась скромно и тихо. Максаржаву показалась, что она девушка славная и работящая. И когда нойон предложил ему подумать, кого выбрать в жены, Цэвэгмид первая пришла ему на ум. И он назвал ее имя учителю.
        Свадебный пир не отличался пышностью. На свадьбу приезжал отец Максаржава. Отец невесты, Цэрэндорж, не желая ударить в грязь лицом — хоть и шла дочь чуть ли не за батрака Га-нойона, — дал за ней неплохое приданое: одежду, корову с двумя телятами, сундук, где молодожены могли хранить свои вещи.
        Они установили сундук в хойморе, и он стал служить им домашним алтарем — на него поставили бурханов, наполнили жертвенную чашу молоком и зажгли лампаду. В центре юрты был устроен очаг: на небольшом тагане стоял вместительный котел. В шкафчике были расставлены пиалы и плошки, кувшин и ковшик — вся небогатая утварь. Этот шкафчик с посудой стоял справа от входа в юрту. Слева и справа от очага поместились две узенькие деревянные кровати. Перед алтарем, в хойморе, был расстелен стеганый тюфячок, а вдоль стен юрты — подстилки из невыделанных шкур.
        Га-гун и его жена явились в юрту Максаржава с двумя большими блюдами, полными угощенья. Князь зажег огонь в очаге, и молодые низко поклонились бурханам, домашнему очагу, учителю и родителям. Затем наполнили котел, приготовили первый чай, разлили в пиалы. Побрызгали чаем в воздух: первые капли — богам! Затем было произнесено благоиожелание-юрол новой семье. Люди в юрте суетились, разжигали очаг, ставили котел, подкладывали топливо. Приближенные Га-гуна любили Максаржава, всем известно было его немногословие, сноровка в работе и незлобивый нрав. В новую юрту гости, по обычаю, нанесли немудреных подарков — иголки, нитки, веретена.
        Наконец свадебный пир подошел к концу, гости разошлись, и с молодоженами остался только отец Максаржава, который собирался уехать к себе на следующее утро.
        — Дети мои, — обратился он к молодой чете, — учитель так щедро одарил вас! Живите хорошо и трудитесь усердно, чтобы оправдать благодеяние нойона. Пусть не оскудеет дом ваш! Пусть здоровье и сила не покинут вашу семью! Для родителей это самое большое утешение. Учитесь у людей только хорошему. Ты, дочка, научись рукодельничать. Ваша госпожа своим мастерством славится на всю округу. Ты полюбопытствуй, как она вяжет, как шьет кисеты да дорожные чехлы для пиалы. А ты, Максаржав, теперь семейный человек, глава аила. Заботься о своей семье, будь трудолюбив. Не забывай, как жил раньше, старайся жить лучше. Таков закон жизни. Научишься работать, будешь стараться — остальное приложится. Живите согласно и мирно, дети мои, пусть не коснется вас хула и брань людская. Ты, сыпок, сызмальства был горяч и вспыльчив. Помни: если муж поднимет руку на жену, это не прибавит ему ни силы, ни чести. Не подражай тому плохому, что ты видел у меня в доме или у Га-нойона. Дурное к добру не приведет. Ну что я, глупый старик, могу еще сказать тебе, сыпок? Я уж давно позабыл все, чему когда-то учился. А ты, Цэвэгмид, напоминай
супругу, чтобы почаще заглядывал в книги. Как бы ни был разумен муж, но, как говорится, «куда шея, туда и голова». От жены очень многое в семье зависит.
        Максаржав и Цэвэгмид молча слушали отцовское напутствие. Время от времени Цэвэгмид подливала кумыса в пиалу свекра. Максаржав вспомпил, как прежде ему приходилось спать где придется: и в юрте, и на улице, а вот сегодня впервые в жизни он будет спать в собственной постели. Для старика Цэвэгмид приготовила постель у западной стены, уложила его и хорошенько укутала ему ноги. И когда старик повернулся к стене, легла и она — на полу, в ногах другой кровати, на которой лежал Максаржав.
        Максаржав думал о наставлениях Того. Тот говорил, что делить подушку с женой, спать, обнявшись с ней, ему пока нельзя, не пришло еще время. Когда же настанет этот день, Того обещал сказать. «Только об этом никому не надо говорить, а то люди смеяться станут», — предупредил Того.
        Максаржав посмотрел на Цэвэгмид. Она не спала. При свете лампады ему было видно, что она лежит с открытыми глазами. Максаржав слышал, что обычно, выходя замуж, девушки плачут. А эта вовсе и не собирается плакать.
        А Цэвэгмид думала о своем: «Хорошо еще, что меня не выдали за старика. Максаржаву шестнадцать, мне восемнадцать... Он хоть и моложе меня, зато образованный, учился у нойона. Нет, неплохой муж мне достался. А что, если я не уживусь с нойоном или хатан и они прогонят меня? Вот горе-то будет отцу с матерью! Бедная мать, завтра ей придется вставать чуть свет. Устанет она...» На глаза Цэвэгмид навернулись слезы. Она шмыгнула носом и рукавом вытерла слезы.
        «Ну вот и разревелась, — подумал Максаржав, наблюдая за женой. — Интересно знать, за кого она сама хотела бы пойти. Надо будет спросить ее об этом завтра». Максаржав не заметил, как уснул.
        На следующее утре он встал рано. Когда открывал клапан над тоно, проснулась и Цэвэгмид, смущенная оттого, что проспала дольше мужа. она поспешно и сноровисто принялась готовить чай, подоила корову и прибралась в юрте. А потом вместе с кухаркой нойона занялась уборкой в господской юрте. Только покончила она с этим, как ее позвала хатан.
        — Ну-ка, покажи руки! — потребовала она.
        Цэвэгмид поспешно полой дэли вытерла руки и протянула ладонями вверх госпоже. Та внимательно оглядела их.
        — Такие руки для рукоделия не годятся — грубые и узловатые. Не сможешь ты вышивать узоры. Ну да ладно. На вот, распутай да рассортируй по цвету. — И она вручила Цэвэгмид комок спутанных шелковых ниток.
        Та опустилась на пол рядом с хатан и принялась за дело. Если нитка рвалась, хозяйка сердилась:
        — Ах, какая ты неловкая, прямо руки-крюки. Иди-ка лучше, займись чем-нибудь по хозяйству.
        Максаржав тоже был занят все утро: поймал в степи и привел отцовского коня, надел на него седло. Потом принес нойону воды для умывания и наполнил котел, в котором обычно кипятили утренний чай, насыпал аргала в корзину, стоявшую возле очага. Вернувшись в свою юрту, он напился чаю, а там подошло время провожать отца. На прощанье Максаржав дал отцу немного денег, завязал в узелок сладости — гостинцы для матери и младших братьев. Деньги он скопил, получая изредка вознаграждение за помощь писарям хошунного управления. До коновязи отца проводила и Цэвэгмид, а Максаржав поехал с ним до ближайшего перевала.
        Весь день молодые провели в хлопотах, каждый занимался своим делом, и, только когда сгустились сумерки, они остались наконец вдвоем в своей серой юрте. Цэвэгмид наполнила пиалу простоквашей и подала мужу.
        — Чем сегодня занималась? — поинтересовался он.
        — Прибиралась у нойона. Госпожа сказала, что мои руки не годятся для рукоделия. Заставила меня разбирать нитки, да плохо у меня получается. Ну, а еще я коров доила, молоко пахтала, телят на пастбище отогнала. Стали шить чехол на юрту, я вот палец уколола. Потом наготовили хурута[Хурут — сушеный творог.], поставили сушить. А когда работу закончили, я возле юрты подмела — вот и все мои труды.
        Максаржав взял Цэвэгмид за руку и стал разглядывать уколотый палец.
        — Рукоделию ты выучишься, только береги пальцы. Я попрошу у госпожи кусочек кожи и сделаю тебе наперсток. А к ранке надо приложить тлеющую шерсть — скорее заживет.
        — Больно будет. И потом, кожу прижжешь — дольше не заживет. Ничего, и так пройдет. — И Цэвэгмид продолжала свой рассказ о прошедшем дне: — Сегодня помогала гнать архи. Нойон попробовал, похвалил. Сказал, что для первого раза неплохо получилось. А вот кухарка нас рассмешила: зачерпнула ведром молока, а ведро-то с дыркой. Уж я так смеялась! Твоему Бого это почему-то не понравилось. «Больно ты игривая», — говорит.
        — Вообще-то Бого хороший парень, — заметил Максаржав.
        Цэвэгмид задумалась и со вздохом сказала:
        — Матушке моей, наверное, досталось сегодня — с самого утра на ногах.
        — Ты ж знаешь, замужней женщине нельзя посещать родителей три года.
        — Это богатые соблюдают все обычаи. Но ты не нойон, и я не жена богача. А потом я вовсе и не собираюсь ехать к своим сейчас. Пройдет немного времени — навещу стариков. У нашей пеструхи неладно что-то с выменем. А теленочек хорошенький. Ты видел?
        — Конечно, видел. Ты теленка выгоняй на пастбище к юго-западу. С восточной стороны прошли кони, вся трава вытоптана. Уж если где побывал табун нашего нойона, на земле ни былинки не останется. Еще бы — сотни коней! Хозяин ругался, что Бого подпустил табун слишком близко к ставке. Ты, кстати, помоги Бого, выбери время — одежонку почини ему. Из еды тоже можно послать ему кое-что.
        За беседой они не заметили, как наступила ночь, пора было ложиться спать. Они улеглись на разных кроватях.
        Однажды вечером Га-нойон решил проверить опись своего скота и попросил Максаржава помочь ему. Тот читал вслух записи, но князь слушал его невнимательно. Почему-то вспомнился ему Того. «Когда я приблизил его к себе, тогда еще совсем мальчишку, старики недовольно ворчали. А парень-то оказался проворным. И близость к княжескому догу его не испортила. К пастухам он требователен, не по годам сметлив, не криводушен. И корыстолюбия в нем не замечается. Добрым слугой стал».
        — Погоди-ка! — прервал нойон Максаржава. — Tait же должно быть два жеребенка, куда они подевались? Не провалились же сквозь землю! И почему корова, отданная на выпас Цогту, стала вдруг другой масти? Сколько он присылает нам урума[Урум — молочная пенка.], арула[Арул — сушеное кислое молоко.] и всего прочего? Ах он негодяй! А ведь когда я хотел забрать у него свой скот, он умолял меня не делать этого. Мол, перегонять не время, падеж большой будет. Вот мерзавец!
        — Если что-то не так, учитель, я выясню.
        — Надейся на тебя, уж больно ты жалостливый. Станешь людей жалеть — долгов никогда не получишь. Не накажешь нерадивых — на голову сядут! Запомни это. Знаешь пословицу: «Не одернешь наглеца — он на твоей кровати разляжется»? Вот еще этот Дорлик. Вечно он попрошайничает. То ему дай, там помоги! Нищий, а детей каждый год плодит. Не может найти другой работы! Посмотри, сколько кож у нас выделано. Ну вот, со шкурами не могут управиться, оборванцы. Надо их приструнить. Пусть поторопятся, нужно собрать несколько возов да в Хурэ отправить. Здешние скупщики больно прижимисты, не успокоятся, пока не завладеют всем нашим скотом. А в Хурэ отправишь, так они морщатся, недовольны, видишь ли! Ну-ка, позови Того. Он вернулся с пастбища?
        — Вернулся, учитель. — Максаржав вышел и вскоре появился снова в сопровождении Того. Едва ступив в юрту, тот у самой двери опустился на колени.
        — Обработку шкуры косули закончил?
        — Закончил.
        — Тебе придется съездить с товаром в Хурэ. Возьмешь с собой Максаржава. С лошадьми без вас, надеюсь, будет порядок? Думаю вот отправить в столицу обоз со шкурами.
        — Боже! Да разве скупщики нас пропустят!
        — Ничего, как-нибудь обойдется. Ведь вас двое. — Он забрал у Максаржава опись, спрятал в железный сундучок, который тщательно запер. Ключ положил в мешочек и спрятал под подушку. Затем отослал Максаржава и Того. Как только они вышли, в юрте тут же появилась хатан.
        — Этот Того, — обратился нойон к жене, — будто и не мужчина вовсе, никак не женится. Хотя мне-то только польза от того, что он холостой.
        — Ну, уж и не мужчина! — отозвалась жена.
        — А ты что, убедилась в обратном? — Га-гун рассмеялся.
        Женщина вспыхнула:
        — Глупости вы говорите! У Того в его старом сундуке, я знаю, кое-что припасено.
        — Ах, ты, значит, и с сундуком его ознакомилась! Может, даже и рылась в нем? — Га-нойон в негодовании пнул жену ногой. Та, вскрикнув, рухнула на пол, и нойон ударил ее еще раз.
        — Одной ногой в могиле, а туда же, старая сука! — И нойон вышел из юрты.
        Эта вспышка Га-нойона была не случайна. Он прямо кипел от ярости, когда вспоминал о бесчинствах китайских торговых фирм и чиновников амбаня которые всячески мешали тем, кто отправлял товары из глубинных районов в столицу. А тут еще непредвиденная новость вывела нойона из равновесия: он узнал из описей, что падеж скота увеличивается, пастухи нерадивы и недоимкам нет конца. А это значит — доходы князя уменьшаются. Нойон, конечно, понимал, что никакого «сундука» у Того хатан не видела, а сболтнула первое, что на ум пришло. За что и поплатилась. О мужчинах, кроме законного своего супруга, хатан никогда и думать-то не смела. Про жен других нойонов, правда, болтали всякое, но хатан Га-гуна ни разу в жизни из ставки не выезжала. Даже в столичный монастырь нойон ни разу не брал ее с собой. Лицо хатан еще сохраняло следы былой красоты, но на теле не было места, к которому не приложилась бы во гневе рука мужа. Из-за бесконечных побоев у хатан дважды рождались мертвые дети. «Особенно часты приступы ярости стали в последние годы, — думала старая женщина. — Не зря, значит, говорят, будто запел он себе в
столице молодую полюбовницу. Потому и глядит волком, и придирается к каждому пустяку. Может, хочет поскорее избавиться от меня да привести в дом новую жену? Человек он знатный, в его руках власть, а мне и пожаловаться некому. Такая уж мне выпала горькая доля». Эти мысли не помешали хатан выместить свою досаду на бессловесной кухарке, которой досталось и пощечин, и подзатыльников.
        Максаржав слышал крик госпожи. То, что нойон жестоко бьет жену, он считал раньше делом вполне обыденным. Но когда он вспомнил недавние поучения отца, этот случай представился совсем в ином свете. И в самом деле, бить жену — последнее дело.
        — Не переживай, — сказал Того. — Пусть себе нойон с хатан дерутся. Нам от этого убытку по будет.
        И Максаржав впервые осознал смысл отцовских слов: «Ссора в доме — чужим людям радость».

* * *
        На следующий год после женитьбы отец подарил Максаржаву ружье-кремневку. И теперь каждый раз, когда ему приходилось ехать в лес за дровами, Максаржав брал с собой ружье и чаще всего возвращался с добычей — привозил то белку, то тарбагана. А Того поучал друга:
        — Ты подмечай, куда клонится трава, как лежат листья, где какой след остался. Вот смотри. Видишь? Тут кабан недавно рылся.
        — А это его лежка, — подхватывал Максаржав.
        — Нет, это лежка изюбрихи. По помету видно. Все имеет свой смысл: и как птица кружит на одном месте, и как она кричит. Когда же выпадет снег, след зверя определить совсем просто. Давай-ка, Ма-гун, заберись вон на ту сопку и спугни зверя. Обратно не спускайся, он должен выбежать вон там, видишь пригорок к северу? Бросайся навстречу, кричи что есть мочи. И мы его непременно возьмем.
        Максаржав с удовольствием перенимал у Того охотничьи навыки. Но возможность поохотиться вдвоем выпадала им не часто. Сам князь очень любил облавную охоту на волков — дело тонкое, хлопотное. Однажды Максаржав, никогда не видавший облав, спросил у Того, как это делается.
        — Перво-наперво разузнают, где волчье логово, и натыкают вокруг этого места красных флажков, всяких ленточек на небольшом расстоянии друг от друга. Волк увидит издали: краснеет что-то — и назад. Куда ни сунется, нигде не пройти. Но охотники оставляют небольшое пространство в ограждении — без флажков. В конце концов волки отыщут его и ринутся туда, тут-то охотники их и уложат. А есть еще другой способ: привяжут, например, к дереву козу на такой высоте, что волк ее чуть-чуть не достает. Охотник прячется в засаде и подкарауливает хищника. А то берут собаку — обычно суку, — привязывают ее где-нибудь в горах и укрываются в засаде. Сука воет, волки сбегаются к ней, и охотники расправляются с ними. Есть много способов изводить волков, этих заклятых врагов скотовода, — рассказывал Того.
        Когда Га-нойон выезжал на облаву, со всей округи сзывались самые опытные охотники. Максаржава и Того обычно не приглашали.
        Как-то осенью в тысяча девятьсот седьмом году Га-гун задумал поохотиться. Во все кочевья были посланы гонцы с вестью о том, что по первому снегу князь выезжает на облаву.
        Это означало, что в ближайшие дни простым аратам запрещается тревожить зверя. Те же, что считались искусными охотниками, съезжались в ставку, чтобы принять участие в княжеской забаве. Дело это выгодное — глядишь, и перепадет что-нибудь с господского стола, а в случае удачной охоты иной раз получишь и награду от нойона. На этот раз Га-гун решил взять с собой Максаржава. Дело в том, что прошлой зимой Максаржаву удалось подстрелить матерого кабана, и все сочли, что из него выйдет хороший охотник. Конечно, к самым опытным его не причислили, но стали относиться с уважением — ведь показал себя настоящим мужчиной, способным прокормить семью.
        С нетерпением ждал Максаржав первого снега. И вот наконец в конце первого месяца осени в ночь выпал снежок. К утру снегопад прекратился. Охотники, по известным им приметам предугадавшие снег, собрались на склоне сопки, поставили небольшую юрту и два майхана[Майхан — палатка, шатер.]. Была сделана первая вылазка, и о результатах доложили нойону. За несколько дней до выезда на охоту Га-гун, как того требовал обычай, оставил семью и перешел жить в чужую юрту. Был произнесен благопожелание-юрол на счастье, сделано жертвоприношение, после чего нойон присоединился к остальным охотникам. Вместе с двумя чиновниками из аймачного управления он расположился в юрте. Остальные заняли один из майханов. Другой майхан служил охотникам походной кухней. В лагере царило оживление. Загонщикам на облавной охоте запрещалось иметь при себе ружья. Однако Максаржав захватил свою кремневку. Увидев его с ружьем, Га-гун нахмурился, по ничего не сказал.
        На вершине и по гребню горы были расставлены конные загонщики, а в засаде на склоне укрылись нойон с двумя чиновниками. Они приготовились стрелять в волков, которые должны выбежать именно в этом месте. Лиса, заявил князь, его не устроит, только волк! На рассвете, едва только стало видно мушку ружья, из-за горы послышались крики и улюлюканье. Эхо голосов, отражаясь от скал, наполнило окрестности, вселяя смятение и страх в обитателей тайги. Послышался треск и шелест — это зверье разбегалось во все стороны. Скоро все звуки перекрыл шум волчьего гона. Хищники искали выхода из окруженного флажками кольца. И в конце концов устремились в небольшую балку, где путь был свободен. Грянули три выстрела, и сразу стало тихо. Перед облавой бывалые охотники уверяли: «Волки появятся в балке, на открытый склон они не выйдут. Надо возле тех деревьев поставить двоих с ружьями; как раз сюда, на западную опушку, волки и выйдут». Именно так все и произошло.
        Га-гун выбрался из засады и спустился по склону вниз, в балку, за ним чиновники. «Я стрелял трижды, — рассуждал нойон. — Последний раз явно промазал. Почему же оказались убитыми три волка? Кто это осмелился стрелять одновременно со мной? Чиновники ведь не стреляли. Значит, третьего уложил Максаржав. Ну, погоди, сопляк, проучу я тебя!»
        Охота продолжалась два дня. В день возвращения Га-гун, уже к вечеру, велел позвать Максаржава. Как только тот вошел в юрту, учитель трижды вытянул его плеткой но спине и в назидание сказал:
        — Запомни, впредь так же будет попадать тебе каждый раз, как только нарушишь обычай и ослушаешься приказаний господина.
        Максаржав сразу смекнул, в чем дело. Желая показать свое охотничье искусство, он проявил непочтительность к старшим, и это разгневало учителя.
        — Никогда больше не нарушу обычаев и не ослушаюсь ваших приказаний, учитель, — виновато пробормотал юноша.
        — Я взял тебя на охоту не за тем, чтобы познакомить с хитростями и повадками волков, и не для того, чтобы показать, что человек хитрее волка. Просто у меня не хватало загонщиков. Понял? — сердито выговаривал Га-гуп.
        — Понял, учитель.

* * *
        Максаржава и Того было полно хлопот: они готовились идти с обозом в столицу. И вот однажды на исходе ночи — то был первый месяц зимы — несколько запряженных быками телег с товарами тронулись в путь. Цэвэгмид собрала Максаржаву в дорогу еды, дала с собой теплую одежду.
        Наказ учителя, что и как продать и купить, что куда доставить, Максаржав аккуратно записал, а потом прочитал записанное другу.
        Тут сказано: материал на зимний дэли для Гунчинхорло. Кто это?
        Это молодая жена нойона. Правда, она еще не совсем жена, и неизвестно еще, когда оп возьмет ее в жены, хозяин не любит распространяться об этом. Вот счастливчик, старый хрыч! Песок сыплется, а туда же — отхватил себе красавицу! Молиться, что ли, он на нее собирается?..
        Максаржав ничего не ответил на эту тираду.
        Вскоре показался монастырь Ванчин-хурэ. Путники остановились, чтобы прочесть молитву. Особенно усердно молился Того. Он просил, чтобы боги ниспослали им благополучие в дороге. Когда обоз по льду переправлялся через Селенгу, путникам повстречались два амбаньских чиновника-китайца, которые тут же принялись расспрашивать их, кто они такие, куда направляются да что везут. Потом, о чем-то пошептавшись, чиновники удалились. Того не на шутку встревожился, боясь, что китайцы вернутся, но те больше не появлялись.
        — Ну, Ма-гун, кажется, пронесло, — невесело рассмеялся Того.
        — Все-таки, видно, боятся связываться с учителем, — заметил Максаржав.
        — Так-таки и боятся! Да они никого не признают и не боятся. Наш Га-гун, например, для них не велика шишка! Ведь у нас чины и должности кто раздает? Китайцы. Кто скупает шерсть и кожи, кто назначает цены? Тоже они.
        Через некоторое время Того, выбрав удобное место, предложил сделать привал. Быстро установили майхан, на мерзлую землю постелили войлочную подстилку, улеглись, укутавшись в дэли, а сверху еще накрылись козьей дохой. Спали по очереди. Ночь была метельная, морозная. Проснувшись, Того потянулся, расправил грудь, затем, подпоясавшись, вышел из май-хана. Волосы запорошило снегом, одежда от мороза задубела и обжигала тело. Того принес несколько поленьев, которые они взяли с собой в дорогу, настругал щепок, развел костер и поставил на огонь чай.
        — Вставай, Ма-гун. Вместо того, чтоб обоз сторожить, храпишь вовсю? Продрог небось? Куда это годится! Встань, разомнись, подвигайся — сразу согреешься!
        — Правда? — насмешливо спросил Максаржав, но Того не обратил на это внимания. — Если я потянусь да разомнусь, как ты советуешь, дэли затрещит и все мое ученье из подмышек выскочит.
        — Ну пичего, ничего. Выпей-ка лучше чаю да перекуси, — и он придвинул Максаржаву мешочек с борцоком [Борцок — печенье, приготовленное на бараньем сале.] и завернутое в тряпицу мороженое мясо. — Давай пораньше запряжем да и в путь. И груз на задних повозках надо поправить. Пойди, пригони-ка быков. — Он помолчал. — Повезло тебе с женой, смотри, как она тебя снарядила — теплая шапка, носки, и все сама сделала. — И Того со вздохом пробормотал: — А я один, как перст, такая тоска иной раз берет...
        Заскрипели телеги, на последнем возу звякнул колокольчик. Откуда-то, видно из ближайшего аила, с лаем набежали собаки. Того прикрикнул на них, и они отстали. В пути, если поблизости не было аилов или встречных путников, Того запевал протяжную песню. Максаржав тихонько подтягивал ему. Вот Того, ехавший в голове обоза, остановил его на ровном месте и подъехал к последней телеге, за которой следовал Максаржав.
        — Слушай-ка! Этого криворогого надо поставить в середину. Ленивый он, все время отстает. Пусть идет перед рыжим — он вечно спешит. Вот и будет хорошо. — Он проворно выпряг быка, и тот, почувствовав свободу, завертелся на месте. Максаржав перегнал быка на новое место.
        Когда перевалило за полдень, Того предложил:
        — Смотри-ка, какая тут хорошая трава. Пусть быки попасутся. А мы пока смажем телеги. Как считаешь?
        — Давай остановимся.
        — Вот я смотрю, штаны у тебя, Ма-гун, тонковаты. Холод небось прохватывает?
        Тот опустился на колени прямо в снег.
        — Да нет, ничего. Не замерз пока, — ответил Максаржав, а сам подумал: «Бог с ними, со штанами. Нам бы только быков да поклажу не растерять и домой благополучно вернуться».
        — Все-таки признайся, пробирает? Может, померимся силой, погреемся?
        — Порвем дэли, больше и надеть-то будет нечего.
        — А я на что? Зашью так, что и не узнаешь, где дыра была! Ну, давай выходи, если не боишься.
        Того принял стойку. Ни слова не говоря, Максаржав поднялся с колен и встал перед ним. Они боролись до тех пор, пока обоим не стало жарко. В конце концов Того опрокинул все-таки Максаржава. Раздался треск.
        — О черт! Порвал все-таки! Ну ладно, снимай свой дэли, надевай мой.
        — Да ничего, Бого, и так сойдет.
        — Снимай, тебе говорят! Сейчас я слетаю вон в тот аил, там его быстренько зашьют.
        Они обменялись дэли. Того не было довольно долго, наконец он вернулся и сказал:
        — Смотри-ка, Ма-гун, что я тебе принес! Совсем еще новые штаны на меху. И заплатил недорого. Теперь-то уж ты не замерзнешь. А в награду будешь бороться со мной по нескольку раз в день. Учись борцовским приемам. Не зная приемов, противника не одолеешь, будь ты хоть самый знаменитый силач.
        — Вот доберемся до Хурэ, на обратном пути я отдам тебе деньги.
        — А бороться отказываешься?
        — Почему же? Давай. Вот погоди, я еще тебя поборю. Какая тогда награда меня ждет?
        — А я постараюсь тебе не уступить. Правда, ты, пожалуй, сильнее меня. Но имей в виду, я рассержусь, если ты будешь нарочно поддаваться.
        Так, за разговорами, друзья коротали время в дороге.
        По пути им попадались заставы и стражники, бродяги и нищие. Но все беспрепятственно пропускали их, как только узнавали, что они люди Га-нойона. Некоторых убеждала бумага, которую Того бережно хранил за пазухой, другие боялись тронуть путников, видя могучее сложение Того и пугаясь его зычного голоса.
        — Бого! Почему так бывает: у одного столько скота, что степь ему тесна, а у других только и имущества, что палка в руках? Ты об этом думал когда-нибудь? — спросил как-то Максаржав.
        — Таково предопределение свыше, Ма-гун. А потом, это еще и от самого человека зависит. Умный выучится разным ремеслам — ему и жить легче. Наберет такой умелец рогов, сделает из них фигурки, доску для игры в «шагай» или заготовит побольше чия [Чий — растение с жесткими стеблями.] да вяжет метлы. Другой, глядишь, мастер по дереву или по металлу, делает телеги, сани, гнезда для уни[Уни — шесты, которые служат опорой для кровли юрты.] — вот пропитание ему и обеспечено. Наши нойоны да богатеи налогов и поборов не знают, да к тому же еще такие, как мы, голодранцы на них хребет гнут. А случится засуха или зимняя бескормица — мы лишаемся последнего скота. Вот сегодня я вроде неплохо живу, а что будет завтра — не знаю. Прогонит меня Га-нойон, и конец твоему Того. Или болезнь, скажем, какая приключится — никому ты не нужен, некому за тобой присмотреть, так и пропадешь.
        — Что ты такое говоришь? Да разве моя мать и другие мои. родичи дадут тебе пропасть?
        — Конечно, чтоб я нищим стал, и нойон не допустит. Ведь я знаю о твоем учителе все — и грехи его, и добродетели. Каждую корову в его стадах знаю. До меня у нойона служил такой же голодранец, как и я. Нет, пожалуй, тот был побогаче... Был у него и кров, и скот. Да, говорят, за какую-то провинность запороли его до полусмерти. После порки не дали отлежаться в тепле, бросили на улице — он и простудился на морозе. Кто возместит погубленную жизнь? Да и можно ли ее возместить!
        «Не проявишь твердости, тебе на голову сядут эти прохвосты. А проучишь как следует одного — другие словно шелковые станут», — вспомнились Максаржаву слова Га-гуна.
        Вдали показались очертания Великого Хурэ. А скоро обоз уже въезжал на подворье Га-гуна. Сгрузили с подвод поклажу. Люди, охранявшие усадьбу, распрягали коней и быков. Максаржав и Того вдвоем отправились на базар: потолкаться, разузнать цепы, чтобы выгоднее продать привезенные товары. Максаржав вспомнил наказ учителя: «Посылаю тебя, чтобы ты научился торговать и ходить с обозом, а не шататься по столичным улицам. Ослушаешься — отведаешь кнута!»

* * *
        Для Гунчинхорло дни и ночи на подворье Га-гуна текли скучно и однообразно. Настоящая жизнь с ее радостями и печалями была где-то далеко, а здесь один день был похож на другой. Так прошло несколько лет. Два семейства, которые должны были охранять подворье нойона, понимали, что их благополучие зависит от Гунчинхорло. Случись что с ней — не сносить им головы. С другой стороны, слишком строгими быть с Гунчинхорло тоже нельзя, она может пожаловаться князю.
        — Тетушка Дума, вы собираетесь на рынок? Возьмите меня с собой, — просила иногда Гунчинхорло.
        И каждый раз слышала в ответ:
        — Не стоит, узнает господин — прогневается. А вызвать гнев господина — большой грех, дочка. Ты бы лучше шитьем занялась.
        — Да я уж все перешила.
        — Ну, коли так, распори да сшей снова.
        — Тетушка Дума, возьмите меня в храм, помолиться хочу, — просила девушка.
        — Нельзя, дочка. Молись бурханам, что стоят в юрте. Да по забудь вознести хвалу господину за благодеяния, которыми он тебя осыпал.
        — Тетушка Дума, вот вы ходите иногда к соседям. Взяли бы хоть раз меня с собой, — со слезами на глазах умоляла девушка.
        — Нельзя, дочка, тебе ходить по гостям. Неровен час заразишься да заболеешь. Лучше не приставай ко мне с такими просьбами! — И тетушка Дума уходила по своим делам, а те, кто оставался дома, надежно запирали ворота.
        Однажды у ворот усадьбы послышались голоса, скрип телег, собачий лай и мычание быков. Зазвенел колокольчик на больших воротах. Гунчинхорло выбежала из юрты и увидела, что во двор въезжает обоз; впереди идет высокий плечистый мужчина, а в конце обоза — совсем еще молоденький парнишка. Обитатели усадьбы высыпали из юрт, засуетились.
        Прибывшие поздоровались с Гунчинхорло и стали разгружать подводы. Глаза девушки время от времени останавливались на могучей фигуре Того. С первой встречи молодые люди приглянулись друг другу. «Какая славная, приветливая девушка!» — сказал себе Того. Сердце у него бешено колотилось, он не глядя сваливал в одну кучу выделанные овчины и сырые шкуры.
        — Что ты делаешь? Все перепутал! — с удивлением воскликнул Максаржав.
        — А, ничего, потом разберемся. Сейчас главное — побыстрее разгрузиться.
        «Завтра утром старики караванщики погонят быков, — думала между тем Гунчинхорло. — А что, если мне убежать? Случай как раз подходящий. Только как я доберусь до своих мест? А, все равно... Уйду! Завтра же уйду. Прибьюсь к караванщикам, наплету им чего-нибудь — может, возьмут с собой. А не получится — лучше смерть, чем такая жизнь». Она потихоньку собрала свои пожитки и легла спать. Утром, когда девушка проснулась, в юрту вошел Того.
        — Как почивали, госпожа? Нойон приказал справиться о вашем здоровье и передать вот это. — Он протянул Гунчинхорло лисью шкуру.
        — Какая я госпожа! Сижу взаперти, ничего не вижу, ничегошеньки не слышу, только и знаю, что этот двор. Недостойна я милостей нойона. Держит он меня здесь вот уж сколько лет, а что дальше меня ждет — никому не ведомо. Лучше бы он держал здесь собаку, больше пользы было бы! — Она налила в пиалу чаю и подала гостю.
        — В наших краях вас называют младшей женой нойона. Чего же вам еще желать? Вы должны быть счастливы!
        — Родом-то я из самых что ни есть бедняков. Мать умерла, когда я еще была совсем маленькой. А мы с отцом лишились всего скота, прямо с голоду помирали. Однажды нойон проезжал мимо нашего аила, увидел меня, слез с копя и приказал: «Подойди ко мне». Я подошла, а он говорит: «Какая славная девочка! Это ваш аил? Отец и мать живы?» Потом велел позвать отца, поговорил с ним и уехал, а на обратном пути заехал опять. «Забираю, — говорит, — дочку твою. Покажу ей столицу, пристрою ее. Будет, мол, она сыта, обута и одета. Никто ее но обидит». Отец не посмел воспротивиться и со слезами на глазах отпустил меня. Остался один как перст. Ну, нойон, конечно, дал мне красивую одежду. Приоделась я, попробовала сластей всяких, но потом заскучала и стала проситься домой, да разве господин меня послушает! Привез он меня в город и поселил здесь, можно сказать — заточил в темницу. Наряжает меня как куклу и всюду с собой водит, но разговаривать не велит, требует, чтобы я следовала за ним молча. Вот я и хожу с ним, как немая. А потом вернусь к себе, сниму все украшения — и опять яшву в ожидании нойона, словно в тюрьме. Две
семьи стерегут меня. Посторонние люди к ним не ходят, а если надо кому-то из них уйти по делам, то выходят из дому по очереди. Так что пока не явится нойон, я со двора никуда не выхожу, это строго запрещено. Очень скучаю я по отцу и по родным местам. — Девушка горько заплакала.
        Того сидел растерянный, не зная, что сказать, как утешить девушку. «Что это я вдруг так разоткровенничалась с незнакомым человеком?» — подумала Гунчинхорло, глядя на гостя.
        — Как же вы проводите время?
        — Утром готовлю себе чай, вечером обедаю в одной из семей. Потом выполю во дворе бурьян, подмету, немного пошью, иногда во что-нибудь играю со стариками или слушаю, как они рассказывают сказки, а то пилю с ними дрова. Вот и все мои занятия.
        Во дворе раздался голос Максаржава, звавшего Того.
        — Мне надо идти. Дела. Вечером я зайду к вам, поговорим о наших бедах. — Того вышел.
        «Поговорим о наших бедах, — повторила про себя девушка. — Тоже небось несчастный бедняк вроде меня. Если бы я могла бежать с ним, бросить все это! Уя{ он-то сумеет найти дорогу в жизни».
        Целый день Того провел в хлопотах, но образ Гунчинхорло неизменно стоял у него перед глазами. «За что же мучают ее, такую беззащитную? Она словно козленок, отбившийся от матки, — думал Того. — Да, тяжела рука у нойона! Если б он на самом деле хотел на ней жениться, его бы отсюда и силой не вытащить. Да нет, не получится из нее госпожа. Уж больно она простодушна. Зря я о пей раньше плохо думал. И характером, видно, мягкая, обходительная и скромная».
        Для приехавших отвели юрту, в которой обычно останавливался нойон. Натопили как следует. Закончив дела, Того с Максаржавом пошли в юрту. Поздно ночью, когда Максаржав уже спал, Того тихонько вышел во двор и направился к юрте Гунчинхорло. Та не ложилась допоздна — нарочно затеяла стирку — и все прислушивалась, не раздадутся ли шаги. Но кругом было тихо. Вдруг дверь распахнулась, и в юрту, весь запорошенный снегом, протиснулся Того.
        — А я думала, ты уже спишь, — сказала девушка.
        — Что, ждала меня? — улыбнулся Того. Гунчинхорло потупилась. — Я вот батрачу на Га-нойона с самого детства, а до сих пор не женат, потому что знаю: не прокормить мне семью. Нойон-то, конечно, доволен — одинокого можно больше гонять на работе. Я ведь у него старший табунщик. Живу в юрте, которую Га-нойон приказал поставить для своих работников. Юрта с плошку, а ютимся мы в ней вчетвером: кроме меня, кухарка с мужем и еще один батрак. Всего-то имущества у меня — два стареньких сундука да конь.
        — А я так бросила бы все и убежала отсюда, — тихонько проговорила девушка и посмотрела на Того.
        — И куда же ты пошла бы?
        — В родное кочевье.
        — В такую стужу да по такому снегу? Гиблое дело. Мы вот ехали сюда, чуть не замерзли.
        — Как же быть? Неужели всю жизнь так и сидеть здесь в заточении?
        — Может, приедет нойон и заберет тебя?
        — Нет, он меня не заберет. Да я и сама не пойду.
        — Нелегко тебе...
        — Конечно, нелегко. Лучше страдать по своей воле, чем блаженствовать по чужой, — проговорила девушка.
        — До чего же у тебя натоплено, — пробормотал Того, утирая пот.
        — Сними кушак, располагайся поудобнее.
        Того снял кушак и, улыбаясь, спросил:
        — А что, если я и дэли сниму?
        — Снимай, будь как дома. — Она поднялась, откуда-то из-за кровати достала кувшинчик с архи. — У нойона этого добра много. Вот попросила, решила угостить тебя с напарником. Угощайся. Напарник твой небось не пьет еще?
        — Нет. Максаржав парень хороший. И, не в пример мне, уже женат. Грамоте учился. Правда, тоже не ахти какой богатей — сын захудалого гуна. Нойон учит Максаржава читать и писать, а я учу его хлеб добывать. Хозяин, кажется, намерен принять участие в судьбе парня.
        — Чему же ты учишь его?
        — Да всему понемногу! Думаю, и наставления простого арата ему не повредят.
        От вина Того немного захмелел и попросил чаю. Выпив чай, долго сидел молча. «Славная девушка, — думал он. — Милая, приветливая». Облокотившись на край кровати, Того молча любовался Гунчинхорло.
        «Вот с таким парнем я бы пошла хоть на край света. Как хорошо, покойно было бы мне с ним. Такому богатырю ничего не стоит разобрать и собрать нашу старенькую юрту», — мечтала девушка.
        Утомленный после дальнего пути, разморенный теплом и вином, Того задремал. Гунчинхорло сидела тихо, разглядывая лицо спящего. На продубленном степным солнцем смуглом лице Того играла безмятежная улыбка. Видно, что-то хорошее и радостное грезилось ему во сне. Губы девушки тоже тронула нежная улыбка. Она хотела подвинуть Того, который уснул в неудобной позе, но не решилась. Она не смела прикасаться к мужчине, которого так мало знала.
        — Того! — тихонько позвала девушка, но тот даже не шелохнулся. Окликнуть его погромче она боялась — могли услышать во дворе. Тогда она встала, смущаясь, подошла к спящему и легонько дернула его за рукав.
        — Ты бы шел к себе, — чуть слышно прошептала она.
        — А мне и здесь хорошо. — Он схватил руку девушки, притянул к себе. Гунчинхорло выдернула руку.
        Того поднялся, подошел к девушке, обнял. Выпрямившись во весь рост, он стукнулся головой о низкий потолок юрты. Потер ушибленное место, подошел к алтарю с бурханами и задул лампаду.
        — Я останусь у тебя, — прижав губы к уху девушки, прошептал он. От Того пахло солнцем и ветром, вином и табаком. Его усы в темноте коснулись шеи Гунчинхорло, щекоча кожу.
        — Узнают люди — нам с тобой несдобровать. — Она прижалась к Того, коснулась его щеки и тут же отстранилась. — Лучше бы тебе уйти!
        Того снова взял ее за руку и притянул к себе. Он сел на кровать, посадив девушку к себе на колени, и погладил ее волосы. Гунчинхорло начала тихонько всхлипывать.
        — Перестань! Разбери лучше постель, я все равно не уйду. — Он начал снимать гутулы...
        Мускулистая рука Того скользнула под шею Гунчинхорло. Она лежала ничком, уткнувшись в подушку.
        — Почему нойон не взял тебя в жены?
        — Не знаю.
        — Старый хрыч, будь он неладен!
        — Разве можно так говорить о высокородном господине! Гром тебя поразит.
        — Без дождя грома не бывает. Не плачь, малышка, любимая моя! Не плачь! А впрочем, поплачь, выплачешься — на душе полегчает. — Того не знал, чем утешить ее, как приласкать...
        На рассвете он оделся и ушел. Максаржав сладко похрапывал на своей кровати. «К добру иль на беду встретил я эту девушку? — думал Того. — Все равно, что бы ни случилось, я ее теперь не брошу. Хорошо бы уйти вместе с ней в ее кочевье. Максаржав ведь и без меня справится. Найду ему попутчиков, пусть возвращается. Ведь меня, нищего, и искать-то никто не станет».
        А Гунчинхорло, лежа без сна в своей юрте, думала о Того: «Пойду за ним куда угодно. Пусть голодная, пусть бездомная, только бы с ним. Ни за что больше здесь не останусь».
        Утром Максаржав отправился бродить по столице, заодно присматривая, что бы купить в подарок Цэвэгмид. Глаза у него разбегались. На улицах торговали всякой всячиной, за целую жизнь не перепробуешь того, что здесь выставлено. Максаржав рассмеялся: «Вот где опустошаются кошельки».

* * *
        — Бого! Учитель велел нам посетить Гандан[Гандан (Гандантэгчинлин) — старинный монастырь в монгольской столице.], помолиться. Сходим?
        — А что, если я заберу эту девушку и смоюсь? — пробормотал, словно не слыша его, Того.
        — Это уж ты сам решай, Бого.
        Того отважился обратиться к Думе, одной из старушек, приставленных к Гунчинхорло.
        — Бабушка, молодая госпожа сказала, что ни разу не молилась в Гандане. Это ведь совсем близко! Отпустите ее с нами. Доброе дело зачтется вам.
        — Нельзя, сынок. Вдруг что случится... Не сносить тогда головы и тебе, и всем нам! Сходите-ка лучше вдвоем с товарищем. — И старушка скрылась в юрте.
        Столица, Великий Хурэ, с четырех сторон окружена горами. Заснеженные вершины Богдо-улы окутаны облаками, а островерхие кровли Восточного монастыря сверкают в лучах солнца. Повсюду в городе виднеются кучи отбросов и мусора, стаями бродят бездомные собаки, снуют по своим делам люди. Все здесь Максаржаву было в диковинку. «Как много народу, — думал он. — Скот эти люди не пасут, чем же они тут занимаются? Просто бродят по улицам?»
        Встречались Максаржаву и богатые господа и их разряженные жены и дети, за этими богачами и Га-нойону не угнаться. А нищие здесь такие же, как и в худоне, пожалуй, даже еще более несчастные. Ему подумалось, что нелегко живется в этом мире человеку, если он не хозяин своей судьбы. Копошишься всю жизнь, как муравей, думаешь, что занят важным делом... И все же люди живут на земле, а не на небе. Все в мире от земли, и человек должен использовать то, что она дает. «Надо заняться земледелием, как отец, — мелькнуло вдруг в голове. — Вернусь домой, надо всерьез подумать об этом. Вот чужеземцы, например. Большую выгоду получают, обрабатывая землю. А чем хуже мы, монголы! Обязательно распашу и засею участок земли. Конечно, в столице на базаре или в лавках у купцов можно купить что угодно. Только без денег тут и делать нечего».
        Максаржав видел, что Того молчалив и грустен, то и дело вздыхает. Уж не потому ли, что боится не угодить нойону? Хотя товар они продали удачно. За хорошую цену продал Того и кое-что из своих собственных запасов. Деньги он отдал на сохранение Гунчинхорло.
        — Сбереги их, эти деньги нам с тобой пригодятся. Готовься в путь. Если все сложится хорошо — построим какой-нибудь шалашик и заживем с тобой.
        Гунчинхорло, ничего не ответив, принялась плакать. А Того продолжал:
        — На этот раз мне, пожалуй, лучше вернуться домой. Дело есть у меня там. Надо рассчитаться. Вот достану хорошего коня и весной, как потеплеет, приеду за тобой. Не знаю, приживусь ли я в чужом краю, но в хошуне Га-гуна нам с тобой места нет. Съездим в ваше кочевье, повидаешься с отцом, а потом махнем куда-нибудь подальше, в горы. Согласна пойти с таким голодранцем, как я?
        — Не хочется мне отпускать тебя одного. Возьми и меня с собой. — Она приникла к Того. Тот не знал, что и делать.
        — Милая ты моя! Я же вернусь, вот увидишь, мы будем вместе. — Он гладил и утешал, как мог, плачущую девушку. — Ты не озябла? — спрашивал он в замешательстве, не находя других слов. — Надо потерпеть немного. Постарайся взять себя в руки. Если я с тобой явлюсь к Га-нойону, меня закуют в цепи и бросят собакам, а тебя продадут какому-нибудь купцу.
        — А если тебя не отпустят?
        — Убегу. Или еще что-нибудь придумаю. Но тебя я не оставлю. Одно только меня беспокоит: вдруг Га-нойон надумает взять тебя в жены?
        — Не буду я его женой!
        — Бывает, что заставляют силой.
        — Да я лучше умру, чем пойду за него!
        — Не говори так! Пока человек жив, всегда можно найти выход. А умереть — это проще всего. Люди рождаются на свет, чтобы жить.
        — Ты что же, хочешь, чтобы я стала женой нойона?
        — Ну, до этого еще не дошло. Да он, может, вовсе и не собирается брать тебя в жены. Если ты согласна ждать, я вернусь за тобой. И больше мы никогда не расстанемся. Слышишь?
        — Значит, все-таки уезжаешь?
        — Это необходимо для нашего будущего.
        — Не понимаю. Ты просто придумал предлог, чтобы уехать.
        — Да ведь если Максаржав потеряет груз и повозки, меня начнут разыскивать по всем аймакам и хошунам. Найдут и схватят. Тебе тогда еще хуже будет. Поэтому нам ничего иного не остается, как подождать еще немного. Мы выезжаем завтра.
        Гунчинхорло, ничего не ответив, тяжело вздохнула.
        Обоим хотелось продлить эту короткую педелю счастья. она промелькнула, как светлый сон. Человеку, испытавшему счастье, невзгоды кажутся еще тяжелее. Лучше бы уж им совсем не встречаться, чем расставаться вот так... Непрочная, хрупкая вещь — человеческое счастье! Его надо беречь и лелеять. Не завидовать чужому счастью, а добиваться своего, невзирая на все беды и муки. И кто знает, может, в океане горя и страданий найдут они в конце концов свое единственное счастье?
        Подошел час отъезда. Максаржав, который по поручению учителя сходил в город и получил там несколько книг для нойона, возвращался домой в прекрасном расположении духа. «Вот взять Бого, — думал в пути Максаржав, — учитель ему дотрагиваться до книг запрещает, а меня — так заставляет читать их. Я, видите ли, человек благородного происхождения, отец мой принадлежит к почтенному, древнему роду!»
        Утром в день отъезда Того Гунчинхорло не встала с постели, сказавшись больной. Может, она боялась, что при расставании с любимым не выдержит, расплачется на людях, бросится к нему на шею? Чтобы проститься с девушкой, Максаржав зашел к ней в юрту.
        — Мы уезжаем, — сказал он просто. — Счастливо оставаться, госпожа.
        — Счастливого вам пути. Мне что-то нездоровится, и я не смогу вас проводить. Не боитесь ехать с таким большим обозом?
        — Чего нам бояться?
        — Страшно одному.
        — Одному, конечно, боязно. Но ведь мы вдвоем с Бого, он меня не бросит.
        — А что, жена Того тоже батрачит у нойона?
        — Бого не женат. До сих пор в холостяках ходит.
        — Вот как? Ну желаю вам счастливого пути! Вот возьмите на дорожку, я вам приготовила. — Гунчинхорло протянула ему сверток с пирогами.
        Когда Максаржав и Того кончили запрягать быков, хозяева юрт, сторожившие подворье, пригласили их попить чайку на дорогу. Но Того объявил, что хочет проститься с госпожой, и зашел в юрту Гунчинхорло.
        — Ну, вот мы и собрались в путь. Всего тебе доброго. Пришла пора расставаться, — сказал он с грустью. — И некому будет передать тебе словечко от меня в разлуке. Но ты не тужи. Нужно привыкать к трудностям, к голоду и холоду. Учись шить и вышивать, старайся заняться каким-нибудь делом, и разлука покажется не такой тяжелой. Счастливо оставаться. Не сердись на меня. — Он наклонился и поцеловал ее, крепко обнял, даже чуть-чуть приподнял с постели, а потом опустил и заботливо поправил одеяло. — Ну, отдыхай! — Того вышел. Ему казалось, что он все еще слышит рыдания Гунчинхорло.
        Пора было ехать, уже открывали ворота. И тут Гунчинхорло вдруг подумала: притворяться больной и не проводить путников в дальшою дорогу — большой грех. Она поспешно надела самый красивый свой дэли и выбежала из юрты. Когда Того увидел ее, она показалась ему небесной девой, божественной Тарой[Тара — буддийское божество.]. Старушка Дума всплеснула руками и принялась бранить девушку за то, что она, больная, выскочила на холод.
        — Нельзя мне лежать. Вот узнает нойон, что я осталась в юрте и не проводила гостей, на вас же и рассердится, — оправдывалась Гунчинхорло.
        Старая Дума слушала ее с удивлением. Но вот последняя подвода исчезла за воротами, и Гунчинхорло осталась одна в ненавистном дворе.
        Бывает послышится иной раз в мелодии морпихура[Моринхур — народный музыкальный инструмент.] веселый перестук конских копыт, по лопнет струна, и умолкает напев, и не слышен больше цокот бегущего коня. Вот и сейчас: расстались влюбленные, и замер, угасая, радостный мотив. Но долго еще будет звучать он в сердце каждого из них, как сладкое воспоминание. Так же как мелодия моринхура возникнет постепенно и нарастает медленно, чтобы потом зазвучать во всю мощь, так и любовь возникает не сразу, зато потом накрепко соединяет сердца двоих. Кто знает, как закончится печальная и нежная мелодия, зародившаяся в сердцах Того и Гунчинхорло...

* * *
        Максаржав никак не мог забыть разговор, который он слышал в семействе, где получил книги для Га-нойона. Ученый, видно, и смелый человек был тот молодой парень в очках. «Сейчас уже не редкость, — сказал он, — и бунты, и судебные тяжбы против маньчжуро-китайцев». А когда его пожилой собеседник возразил: «В мои молодые годы порядку больше было. Это теперь молодежь пошла необузданная!», молодой возмутился: «Да не в этом же дело! Вот послушайте, что пишут о недавних выступлениях в хошуне Сансарайдоржа Цэцэнханского аймака. Люди хотели избавиться от чужеземных кровопийц, и посмотрите, как с ними расправились». Он достал листок и стал громко читать: «По делу о неуплате долгов, поджоге купеческой фирмы и изгнании купцов приговорены: Ванпил-лама — к казни через повешение, четверо других заговорщиков — к казни через отсечение головы, восемнадцать человек — к ссылке в Китай на тяжелые работы, триста тридцать шесть человек — к наказанию плетьми по сорок ударов каждому, восемь — к восьмидесяти ударам плетью. Нойон Сансарайдорж оправдан». Пожилой мужчииа, указав на Максаржава, произнес: «Может, вот такие
молодые, как он, увидят лучшие времена». Но очкастый словно не слышал его. «Если все будут покорно, словно клячи, идти туда, куда их гонят, то наш век так и пройдет без перемен. Ведь клячу как ни понукай, она не помчится вскачь. Повсюду трудовой люд борется с бесправием. Так пишут в книгах. Да возьмите хотя бы Китай или Россию — то и дело там вспыхивают мятежи. Они распространяются, как половодье, как пожар. И обратите внимание: у нас, в Монголии, китайские фирмы занимаются не только торговлей, они всюду шпионят, натравливают один хошун на другой. А цель ясна — побольше награбить!» Тут молодой человек в очках заметил Максаржава и поинтересовался, как появился здесь этот юноша. Пожилой поспешил представить гуна: «Этого парня зовут Максаржав. Он из хошуна Га-нойона».
        А Максаржав глаз не сводил с молодого человека, с интересом разглядывая очки, которые он видел впервые, и дивился его речам. «Этот человек, видно, всюду побывал и много видел. Вот он и Пекин упоминал, и Лхасу[Лхаса — столица Тибета.], и город русского хана. Видно, был он и на севере, и на юге. Не ровен час прознают китайские нойоны про его речи — несдобровать ему! Жаль, если такой человек пропадет. Недаром Га-нойон часто говорит: «Будь осмотрителен!» да и сам он всегда очень приветлив с китайскими чиновниками... Но в душе учитель ненавидит их, хотя все свои чины и звания он получал именно от маньчжуров».
        А у Того все думы были об одной лишь Гунчинхорло.
        Когда они остановились на привал, Максаржав раскрыл одну из книг, переданных для нойона. «Свод законоположений государственного управления Внешней Монголией», — прочитал он на обложке. «Но ведь такая книга уже есть у нашего нойона. Зачем же ему еще одна? Может, я что-то перепутал?» — подумал юноша. Он перевернул несколько страниц и стал читать: «Когда хуанди[Хуанди — император.] вкушает чай, сидящие вокруг должны поклоном приветствовать его. Ван[Ван — феодальный титул в старой Монголии, вторая степень княжеского достоинства.] или гун, удостоившийся чаши с вином из рук хуанди, должен, вернувшись на отведенное ему место, вновь поклониться ему. Выпив чашу, следует еще раз поклоном приветствовать императора».
        — Что это ты читаешь? — спросил Того.
        — Маньчжурские законы, — ответил Максаржав, пряча книгу подальше, и поспешил переменить тему: — Интересно на базаре в столице, верно, Бого? Вот зрелище!
        — А что бы ты сказал, если б увидел пекинский базар? У нас — это что! Помню, лет десяти я ездил с отцом в Пекин, он сопровождал обоз Га-нойона с товарами. Вот когда мы намучились! Половину пути до Пекина пешком протопали. До сих пор помню. Прямо по пословице: «Пекин себе стоит, а мы все идем да идем». Тебе-то мало пешком ходить доводилось. Так вот, пока мы шли, отец мне много интересного рассказал. Оказывается, наш Га-нойон принадлежит к древнему роду. И этот род владеет нами спокон веку. Вот и получается: китайцы подкармливают и подкупают нойонов, чтобы те еще пуще драли с нас шкуру. Кто же позаботится о нас, несчастных?
        Слушая Того, Максаржав вдруг подумал: случись какая-нибудь заваруха, Того без оглядки ринется в самую гущу. Его размышления прервал голос друга:
        — Что, Ма-гун, замерз, поди? Может, снова поборемся?
        Максаржав спрыгнул с коня, привязал его к телеге. Затем подоткнул полы дэли и принял стойку. На этот раз Того не сумел одолеть его и был повержен. Ма-гун довольно быстро усвоил приемы, которым научил его табунщик. После схватки они присели отдохнуть, покурили, а потом двинулись дальше.
        — Странно одеваются люди в Хурэ. Даже монголы носят китайскую одежду, — размышлял вслух Максаржав.
        — Это те, что служат в управлении амбаня.
        — А народу-то! И откуда столько людей взялось? Иностранцев полно... Да, в столице есть что повидать. И хорошего, и плохого насмотришься. У китайцев, к примеру, очень много красивых построек. Они, видно, искусные мастера.
        — Еще бы! Знаешь, сколько их на земле, китайцев-то? Видимо-невидимо. А у многочисленного народа и искусников всяких больше. Впрочем, у нас тоже свои умельцы есть.
        — И все-таки, Бого, в умении выращивать растения и в строительстве нашим мастерам с китайскими не сравниться.
        — Да, в этом ты, пожалуй, прав.
        — Вот мы покупаем у китайцев муку, табак, чай. А знаешь, чем расплачиваемся?
        — Ну как же! Мы им — овец, а они нам — свои товары.
        — А если скота у нас не будет, что тогда?
        — Ну, этого не случится. В Монголии скота не счесть. И что ты все пристаешь ко мне с вопросами! Помолчал бы немного, или лучше давай поговорим о чем-нибудь другом.
        Максаржав, немного задетый, умолк. А Того снова вспомнил Гунчинхорло, вспомнил, как она сказала ему: «Если надумаю шить тебе дэли, то плечи надо делать шириной в четыре пяди, а в длину — девять». — «Зачем изводить столько материи! Сшей уж лучше потеснее!» — со смехом ответил он ей. Того хотелось поговорить о Гупчипхорло с Максаржавом, по он не решался открыться ему. Что ждет его и Гунчинхорло? Вдруг все повернется не так, как им мечталось? «Как-то она там без меня? Плачет небось. Взглянуть бы на нее хоть разок!» Он готов был повернуть копя и без оглядки скакать к любимой, но только обернулся и с грустью поглядел назад. Горы тонули в сизой дымке, а понизу стлался белый туман.
        «Вот ведь до чего меня проняло! Первый раз с такой грустью думаю о женщине», — удивлялся Того. Он посмотрел в конец обоза и увидел, что Максаржав идет пешком, ведя коня в поводу. Того помахал ему рукой. Тот вскочил на коня и подъехал поближе.
        — Ты, Ма-гун, береги свою Цэвэгмид. Женщинам труднее, чем нам, они ведь под мужниной рукой ходят.
        Того хотел было объявить другу, что собирается жениться, да не осмелился. Вместо этого он сказал:
        — Опять этот ленивый бык артачится! Опять он вроде остановился.
        Разговора не получилось, и Максаржав вернулся в конец обоза. Того шел впереди и напевал какую-то грустную мелодию. Конь шагал за пим следом. По всем признакам, близко уже Ванский монастырь. Того казался каким-то странным. Он пошатывался, и глаза у него были будто незрячие, — словом, он походил на подвыпившего гуляку. Вот он пробормотал: «Вернусь... Вот сейчас поверну назад...»
        — Слушай-ка, Бого! Что с тобой происходит? Ты не заболел ли, случаем?
        Тот ничего не ответил, остановился и заплакал, горько, как обиженный мальчишка.
        Максаржаву было странно видеть этого здоровяка, всегда такого веселого и бодрого, плачущим. Никогда прежде подобного не случалось. Максаржав осмотрелся, нет ли поблизости жилья. Но вокруг было пусто, только неоглядная степь да горы вдали. «Ничего, — решил Максаржав, — вот я ему сейчас дам выпить глоток архи, посажу на коня, а там скоро и привал».
        — Нет, я не сошел с ума, братец, — сказал вдруг Того. — Лучше бы ты меня, несчастного, бросил в пасть мангасу[Мангас — мифическое чудовище, пожирающее людей.].
        — В чем дело-то, Бого? Зачем мне отдавать тебя мангасу?
        — Ну, конечно! Ты, Ма-гун, на это не способен. А твой Бого и в самом деле сходит с ума. Кто я такой? Никто! Что я могу заработать этими руками? Одно только и есть у меня — эти руки! — И он протянул руки ладонями вверх. — Вот и все, больше у меня ничего нет... A-а, пропади все пропадом! — Того бросился к повозке и в ярости стал бить кулаками по тюкам.
        Максаржав схватил его за плечи, оттащил от повозки. Топ.> притих.
        — Скоро монастырь, надо бы тебе ламе-лекарю показаться, — сказал Максаржав, а сам подумал: «У меня даже хадака в подарок нету».
        — Давай не будем останавливаться возле монастыря. Лучше обойдем его стороной. Вокруг монастыря всегда темные люди шатаются.
        Максаржав попытался уговорить друга, но тот был непреклонен.
        — Нет, нельзя. Еще угодим в лапы каким-нибудь лиходеям. А лекарь мне не нужен. Мне теперь лучше... Какой же я дурак! Наплел тебе разной ерунды... — Он помолчал. — Ну, да ладно об этом. Ночью будем сторожить обоз вместе, вдвоем.
        — Нет, давай я один посторожу, а ты отдыхай.
        Но Того будто не слышал этих слов. Всю ночь они вдвоем ходили вокруг повозок. Только перед самым рассветом Того немного вздремнул. Утром они запрягли быков, погрузились. Трое суток Максаржав не спал, и ему очень хотелось поскорее добраться до дому, отоспаться как следует. Шагал он довольно бодро и уже не мерз так, как вначале, — привык.
        Путники почти уже добрались до речки Тулбурийн-гол, когда им повстречалась группа китайцев — чиновников из канцелярии амбаня, которые приказали сгрузить поклажу. Максаржав начал было возражать, но Того остановил его.
        — Это бесполезно! Словами тут ничего не добьешься. Лучше скачи скорее к нойону да расскажи ему обо всем.
        Того остался с грузом, а Максаржав вскочил на лучшего копя и помчался что есть мочи. «Странно, — думалось ему, — почему они задержали обоз? Ведь им известно, что товары принадлежат Га-гуну. Раньше китайцы всегда ладили с нойоном. Бедняков они действительно обирают безбожно. А ведь учитель — воинский начальник, жанжин, да еще носит титул тушэ-гуна».
        Доскакав до Селенги, Максаржав встретил там Очир-бээса и поведал ему о случившемся. Выслушав взволнованный рассказ юноши, тот произнес:
        — Да, очень печальный случай. Но я, к сожалению, тороплюсь. А то бы, конечно, помог выручить товары Га-гуна. — И, ехидно улыбнувшись, он отправился дальше, по своим «важным» делам.
        Очир-бээс был известный богач. Особенно разбогател он в последнее время, когда занялся торговлей, да и азартные игры давали ему немалую прибыль. Владел он и откупами на сбор налогов и податей. Поговаривали, что Очир-бээс чуть ли не в приятельских отношениях с Го Су — доверенным чиновником амбаня — и что у него большие связи в столице. Злобного и мстительного Очир-бээса ненавидели в окрестных хошунах. Умом он не отличался, но был человеком происхождения благородного и с помощью богатых подношений добился титула бээса. Слыл он женолюбом и вообще в удовольствиях себе не отказывал. Единственное, что омрачало ему жизнь, — это то, что жена чуть ли не каждый год рожала ему детей, но все они умирали в младенчестве. Очир-бээс был большой мастер интриг, хитростей и уловок. Был он долговязый, вертлявый, с длинными руками. Выпученные глаза, узенький лоб, почти весь закрытый бровями, мертвенно-желтый цвет лица — все в этом человеке вызывало неприязнь.
        Люди знали, что Очир-бээс может с любым разделаться в два счета, и потому ссориться с ним побаивались. Находились влиятельные лица, которые, зная натуру Очир-бээса, часто использовали его, обделывая свои нечистые делишки, — как говорится, «ловили змею чужими руками».
        Очир-бээс, не брезгуя никакими средствами, накапливал богатства и добивался новых титулов и званий. «Будь я таким же, как Га-гун, жанжином и тушэ-гуном да управлял бы аймаком, уж я бы развернулся!» — сказал он как-то, вручая подарки Го Су, маньчжурскому чиновнику, и посмотрел ему в глаза — понял ли тот намек.
        А еще Очир-бээс отличался тем, что чуть ли не ежедневно менял свои наряды. «И чего зря добро переводит, все равно толку никакого! — говорил, бывало, при виде этого франта Га-гун. — Жить надо скромно. Ведь из малых расходов складываются большие». То же самое говорил Максаржаву и отец.
        Очир-бээс в каждом монастыре молился о ниспослании ему детей, и в конце концов, отчаявшись, решил посетить ламу-прорицателя из Тибета. Не пожалел ради этого сотни ланов серебра. Лама посоветовал отлить бурхана из чистого золота, тогда бог одарит их ребенком. Очир последовал совету прорицателя, заказал золотого бурхана, но и это не помогло. Тогда он прогнал жену и взял себе другую, молоденькую. Но от нее детей у него тоже не было, и через два года он выгнал ее и снова стал жить с первой женой.
        Читать и писать как следует Очир-бээс так и не научился. «К чему зря изнурять себя ученьем, — говорил он. — А писать у меня есть кому — писарей сколько угодно. От отца мне осталось скота немало, разумом тоже бог не обидел, как-нибудь и без грамоты проживу». Тем не менее тайком от всех он все же попытался научиться грамоте у старичка писаря. Но из-за своего вздорного нрава больших успехов не достиг и бросил ученье.
        Вот какого человека встретил Максаржав. Добравшись до ставки Га-гуна, Максаржав рассказал ему обо всем, и нойон не на шутку рассердился.
        — Эти проклятые китайцы вконец распоясались! Все им мало, скоро нас совсем выживут из нашей страны. Десять лет жизни отдал бы, чтоб увидеть, как они все передохнут. Совсем обнаглели, отъели пузо на монгольской баранине и творят все, что им заблагорассудится.
        Старый нойон был в ярости, и, когда к нему явились два приказчика-китайца, чтобы получить с него долг, он велел их схватить и запереть понадежнее.
        — Пока не возвратят мое имущество, будут сидеть под замком! Я до Пекина дойду! Я раззвоню об этом произволе по всем аймакам и хошунам — и по халхасским и по дюрбетским[Дюрбеты — монгольское племя, живущее на западе Монголии.], я найду на них управу!
        И вот тут-то к нойону пожаловал сам Го Су.
        — Мы примерно наказали ваших обидчиков. Прошу вас, не волнуйтесь так, жанжин. Все уладилось.
        Сказав это, китаец удалился. Конечно, Го Су не испугался, услышав, что Га-нойон дойдет с жалобой до Пекина, но угроза разнести весть о самоуправстве китайцев по всей Монголии заставила его призадуматься. Тут, пожалуй, недолго и до бунта. А начнутся волнения — против китайцев поднимутся все: и голытьба, и богачи. И пекинские хозяева не простят этого Го Су.

* * *
        Весной Того, Максаржав и еще несколько аратов работали на распаханных угодьях нойона под руководством нескольких стариков — китайцев и монголов, — давно занимавшихся хлебопашеством. Их беспокоило, как бы не наступила засуха. Все с надеждой поглядывали на небо: не пойдет ли дождь, который даст жизнь брошениым в землю семенам. Полевые работы казались Максаржаву с непривычки очень тяжелыми — от боли разламывалась спина, натруженно гудели ноги. Но он упорно работал вместе со всеми. Монголы учились у китайцев земледелию, надеясь, что земля одарит их своими плодами.
        Осенью, когда настала пора жатвы, на поле появилась группа людей в темных одеждах. «Кажется, чиновники амбаня пожаловали, — встревожились сборщики урожая. — Ну, теперь половину зерна заберут». От людей из управления амбаня и купцов-китайцев никуда не спрячешься — как от смерти или саранчи. Там, где они пройдут, лишь голое место остается. Максаржав, закончив жатву на своем участке, помогал убирать урожай соседям. Двое китайцев верхом на ослах ехали по полю.
        — Ну точно, они самые. И как это они поживу чуют?! Теперь все отберут, ни зернышка не оставят, — проворчал кто-то.
        Когда китайцы подъехали совсем близко, жнецы умолкли и сдержанно поздоровались с пришельцами.
        — Мы прибыли для учета урожая, — проговорил один, а другой достал бумагу со списком долгов.
        — За тобой, Жамца, должок — два мешка зерна. Мы его заберем из нынешнего урожая. Плуг ты должен сдать, а лопаты, вилы и прочую мелочь можешь пока оставить у себя. Отдашь весной, только починить не забудь.
        — Теперь ты, Дамча... Видно, хороший урожай собрал, а? У нойона зерно еще не созрело, и он велел взять у тебя.
        Но тут вмешался Максаржав:
        — Прошу вас, не делайте этого. На поле нойона все давно созрело, здесь какая-то ошибка.
        — У нас ошибок не бывает. Это вы... — Китаец грубо выругался.
        Взимание долгов продолжалось. «Не нравится, видно, им, что монголы тоже занялись землепашеством», — подумал Максаржав. А еще он подумал о том, что монголам теперь и охотой стало трудно промышлять — нет настоящего оружия. Конечно, они охотятся, но только, кроме самодельных кремневых ружей да капканов, у них ничего нет. Порох тоже достать трудно, его изредка привозят те, кто ходит в Пекин с караванами китайских да русских купцов. Нет, нелегко живется монголам!
        Как-то местные араты попросили Максаржава составить петицию, в которой требовали освободить их от непосильных налогов, от поборов, наказаний и других притеснений. И Максаржав написал письмо, что вызвало гнев Га-нойона.
        Но в остальном жизнь Максаржава и Того после поездки в столицу шла как обычно. Только Того стал мрачным и неразговорчивым, было видно, что он чем-то озабочен. Он часто засиживался в юрте Максаржава. Цэвэгмид относилась к нему, как к брату, и, когда тот просил залатать ему одежду, она охотно это делала.
        Наступил первый месяц лета. Однажды из столицы прискакал гонец с письмом Га-гуну. Вот что было в этом письме: «Милосердный властелин наш и покровитель, великий жанжин и тушэ-гун! Ваши недостойные рабы желают Вам бесконечного благоденствия и, смиренно моля о прощении, припадают к стопам Вашим. Молодая госпожа наша Гунчинхорло занемогла, и мы очень тревожимся за нее. В начале осени она должна родить. Старые ведьмы Дума и Долгор утверждают, что грех лежит на Вашем, высокоблагородный нойон, работнике Того. Сама же Гунчинхорло говорит, что соблазнил ее какой-то знатный господин, проникший на подворье. Но имени его она не назвала. Мы же, недостойные рабы Ваши, знаем, что через ограду к нам сможет перелететь разве что птица, да и ту мы заметим и прогоним тотчас же. Нижайше просим высокородного жанжина и тушэ-хуна смилостивиться и снизойти к мольбам нашим о прощении. Пусть на многие годы будут благословенны дни Ваши и неисчислимы благодеяния и милости Ваши».
        Прочитав первую половину письма, Га-нойон вздрогнул и в изумлении остановился, потом его охватила ярость. Хатан, не зная, в чем дело, обратилась к мужу:
        — Тебе нездоровится? Хочешь, я подам бульону?
        Нойон даже не удостоил ее ответа. Она поняла, что это письмо, полученное из столицы, взволновало мужа, и, когда нойон вышел, она позвала Максаржава и заставила его прочесть послание. Тот прочел, и его охватила тревога. Что теперь будет с Того?
        Нойон не знал, как ему поступить. Если отдать девушку за Того, сплетни и толки об этой позорной истории будут преследовать его всю жизнь. Оставить все как есть тоже нельзя — сочтут еще ребенка батрака наследником нойона. А носему Га-гун решил: отправить распутницу домой, к отцу. Он отдал распоряжение: выдать ей коня, а для сопровождения подыскать попутчика из ее нутука Все его подарки он велел отобрать, выдать ей только дэли и еще кое-что из одежды. Нойон предупредил: если кто-нибудь из прислуги посмеет присвоить себе какие-либо вещи Гунчинхорло, ему несдобровать. С этим приказом князь направил гонца в столицу.
        Максаржав искал случая поговорить с Того. Вечером, покончив с ужином, он обратился к другу:
        — Давай-ка, Бого, я сгоняю с тобой в табун, помогу тебе немного. Ты еще не был там?
        — Не возражаю. Поедем, коли охота. — Того подтянул пояс и вместе с Максаржавом вышел из юрты.
        Максаржав долго не решался начать разговор. Ему очень хотелось помочь другу, но он не знал, как это сделать. Сходить попросить за него нойона? Пожалуй, из этого ничего не выйдет. Может, дать ему денег, одежду и коня, пусть уезжает отсюда подальше? А вдруг Того не виноват? Тогда зачем ему куда-то уезжать? Ясно одно: что бы там ни было, нойон его при себе не-оставит. Что же тогда его ждет? Все-таки, видно, он тут не без греха. Недаром был словно не в себе, когда они возвращались из столицы.
        — Бого! Младшая хатан нойона собирается вроде рожать, — с деланным безразличием сказал Максаржав. Было совсем темно, Максаржав не видел лица друга и не мог понять, как он принял эту новость.
        — Кто тебе сказал об этом?
        — Учителю привезли письмо из столицы.
        — Ну и как он? Что собирается делать?
        — Учитель, конечно, вышел из себя и приказал срочно отправить Гунчинхорло к отцу.
        Того ничего не сказал, только насупился еще больше. «Эх,, опоздал я! Что же теперь будет! Надо немедленно ехать к ней, а то плохо ей придется. Сейчас же поеду!»
        — Ма-гун, а что говорит обо всем этом нойон? — спросил он.
        — Говорю тебе, он прямо взбеленился.
        — А не говорил, что оторвет мне голову?
        Максаржав понял, что Того виноват.
        — Чему быть, того не миновать, дорогой Бого. Я очень за тебя беспокоюсь, потому и решил поговорить с тобой об этом.
        — Ладно, дружище, возвращайся домой. Я сам поеду к табуну, мне нужно поразмыслить обо всем этом. Поезжай. А я со-своим конягой поделюсь бедой.
        Максаржав уже повернул было коня, но вдруг остановился..
        — Бого, я тоже подумаю, чем помочь тебе.
        — Спасибо, малыш! — И Того исчез в темноте.
        Худая молва бежит, словно добрый скакун. Весть о том, что молодая хатан забеременела и что виновником является батрак Того, вскоре дошла и до ушей Очир-бээса.
        В поисках выхода из создавшегося положения Того набрался храбрости и попросил Максаржава рассказать нойону все, как было, и уговорить его отпустить Того из хошуна. Максаржав согласился поговорить с учителем.
        Но, как назло, Га-нойон в последнее время редко бывал дома: то был занят в хошунном управлении, то ездил на богомолье, то навещал чин-вана с дарами, то занимался разбирательством тяжб. А у Максаржава было полно своих дел — перекочевка и связанные с нею хлопоты. И все же однажды, выбрав дождливый день в начале первого летнего месяца, Максаржав, творя про себя молитву: «Пусть сбудется желание Бого, пусть нойон простит его грех!» — вошел в юрту нойона. У Га-гуна был такой вид, будто он решил замолить все грехи свои, — столько благочестия было в его облике.
        — Ты что, сын мой? — Нойон поднял голову и пристально посмотрел на Максаржава. — Со скотом все в порядке, потерь нет?
        — Скот весь в целости, учитель. У меня к вам нижайшая просьба: отпустите Того, он хочет уехать в столицу.
        — Что это он там забыл?
        — Я не знаю, учитель.
        «Ты-то, может, и не знаешь, глупая твоя-голова», — подумал нойон. И вдруг сорвался на крик:
        — Совсем распустился твой Того! Пусть убирается, да поскорее! Передай этому негодяю, чтоб духу его не было в наших краях, пока я жив!
        Узнав об этом разговоре Максаржава с князем, Того повеселел и стал собираться в дорогу. Максаржав дал ему бычка-двух-летку. Того выпросил у кого-то старую телегу и починил ее. И вот он сел на единственного своего коня, в телегу запряг бычка и положил в нее два небольших сундучка с нехитрым имуществом — оставшиеся еще от отца старинная серебряная пиала да огниво, несколько янчанов[Янчан — так называемый «китайский доллар», денежная единица, имевшая хождение в старой Монголии.], заработанных заготовкой дров, кое-какая одежонка да запас провизии, собранной ему в дорогу соседями.
        Максаржав поехал проводить друга.
        — Слушай, дружище, ты вот все занимаешься простой аратской работой, а ученье свое как будто совсем забросил. Взрослым стал. Можешь уже и подушку разделить с Цэвэгмид да детей наживать. Раныне-то я тебя остерегал, считал, что ты еще не возмужал... Хотел я повидаться с нойоном на прощанье, да не осмелился. Передай ему от меня большое спасибо за оказанную милость. Видно, добрый он все же человек, что так просто отпустил меня. Эх, были бы у меня родители да братья с сестрами, все легче пускаться в дорогу. Если когда-нибудь будет у меня своя семья да юрта, хоть на краю земли, — я тебе дам знать. И мы всегда будем рады видеть тебя. Запомни это, Максаржав.
        — Конечно, я навещу вас. Пусть у вас будет все хорошо! В дороге будь осмотрителен, не то потеряешь единственного коня.
        — Ничего! Кто на меня позарится? С меня и взять-то нечего! А ты давай возвращайся. Проводил, и довольно.
        Они спешились, закурили. Посидели молча. Но вот Того встал.
        — Дай-ка я тебя поцелую на прощанье. Живите счастливо! — Он вскочил на коня и скоро скрылся из глаз.
        Вскоре Того добрался до перевала и положил камешек в обо[Обо — груда камней на перевале, посвященная духу горы. Путники, чтобы задобрить духа, клали в обо камень, оставляли монетку, цветную ленточку и т. п.]. Потом опустился на колени, поклонился на все четыре стороны и стал читать молитву. Он молился о том, чтобы путь в столицу был для него счастливым. Когда он спустился с перевала, начало смеркаться. Того решил переночевать на опушке леса, а утром ехать дальше — надо было переправиться через видневшуюся невдалеке речку. Едва он скрылся в зарослях, свернув с дороги, как послышался конский топот и Того окружили несколько всадников.
        — Вот ты где решил спрятаться, подлый ворюга! Натворил дел, а теперь в кусты!
        Не успел Того опомниться, как на голову ему опустилась тяжелая дубина. Он упал. Сначала Того еще чувствовал удары, потом потерял сознание.
        — Кажется, готов! — сказал кто-то. И всадники ускакали.
        Когда он пришел в себя, был уже день. Коня и повозки на месте не было. Пропал и бычок. Того попытался подняться, но не было сил. Напрасно он считал нойона добрым человеком — злобным и мстительным оказался «милостивый Га-гун»!
        «Кто же были эти люди? — думал Того. — Что-то я не узнал никого по голосу. Вот и добрался я до столицы... Придется подыхать здесь. Пожива для комаров да мух». Он попытался ползти, но не смог.

* * *
        Приближался надом. Га-гуп надумал съездить в столицу и на этот раз решил взять с собой жену. В ставке нойона начались поспешные приготовления. Хатан знала, что в столице надо показаться во всем великолепии. Ведь придется появляться на людях, посещать молебны. Со всего хошуна были созваны мастера-умельцы, которые срочно готовили украшения для госпожи — подвески, серьги, браслеты. Рукодельницы шили наряды. Срочно обновлялись и украшались носилки-паланкин, парадные повозки, бунчуки и гербы. Была еще одна забота — отбор лучших скакунов, метких стрелков из лука и сильнейших борцов для состязаний на надоме. Приготовления длились почти весь год.
        «Не понимает она, что значит для меня поездка в Пекин или Великий Хурэ», — с раздражением думал нойон о жене. Ему пришлось отдать на украшения для жены серебряные слитки. Вспомнилось ему, какие дары получил он от императорского двора при первом посещении Пекина. Не хотелось ему брать этих подарков, он готов был выбросить их, однако, подумав, принял. Ведь он их не выпрашивал и даже сам подарил кому следует несколько голов скота. Потому-то он и принял дары, хотя, случалось, и упрекал себя за это.
        Совсем другая история приключилась в Пекине с Ог-нойоном. Рассказывают, что, когда тот прибыл в Пекин, его привели в темное помещение, поставили на колени и велели распахнуть полу дэли, а потом стали бросать ему серебро. То, что попало в полу, ему и досталось, а то, что пролетело мимо, укатилось куда-то со звоном. Когда же Ог-нойону разрешено было встать, из полы дэли высыпалась большая часть серебра. Так что не досталось ему почти ничего.
        Когда Га-нойон вернулся с дарами из Пекина, жена очень обрадовалась. «Вот уж поистине с правдой да добром в сердце и на бычьей упряжке зайца догонишь!» — говорила она тогда. Странно, что сейчас, когда нойон готовился к поездке в столицу, жена ни разу не спросила о молодой хатан. Она, видно, о ней не знала.
        Было решено взять с собой и Максаржава — чтобы было кому присматривать за обозом. Ему тоже досталось немало хлопот с подготовкой к отъезду. Отбирая стрелков из лука, нойон велел отстегать плетьми тех, кто стрелял плохо. Желая избежать порки, стрелки под разными предлогами уклонялись от состязаний. Максаржаву тоже пришлось отведать кнута...
        Чтобы переправиться через Селенгу, были сооружены большие лодки. Переправа прошла благополучно. А через речку Тул-бурийн-гол господ перенесли четверо слуг на специально для этой цели сооруженных носилках.
        Впереди процессии скакали глашатаи, они объявляли всем встречным о приближении князя, те поспешно слезали с коней и низко кланялись господину. Только после того, как вся процессия оказывалась далеко позади, путники осмеливались вновь сесть на коней и ехать дальше по своим делам. Нойоны тех мест, где проезжал Га-гун, выезжали встречать его. Ритуал встречи зависел от титула и ранга встречавшего. «При появлении гуна, бээла[Бээл — феодальный титул в старой Монголии.] или бээса хозяин юрты должен приветствовать гостя стоя. Младшие чиновники обычно провожают гостя за ворота. Единокровным родственникам следует придерживаться старинного обычая — почитать старшего по возрасту» — за соблюдением этого правила Га-гун следил строго и при малейшем нарушении наказывал виновных. Сам же Га-гун более высоким по титулу и рангу особам лишь уступал дорогу при встрече и первым приветствовал их, не слезая с коня. А Максаржаву частенько приходилось спешиваться и раскланиваться.
        Ему казалось, что эта поездка гораздо тяжелее, чем первая, когда он вместе с Того сопровождал обоз. Китайских нойонов и чиновников тоже надо было встречать и приветствовать соответственно рангу. Однажды Максаржав нарушил порядок и не поклонился маньчжурскому чиновнику, за что получил от нойона несколько пинков.
        — Я хочу научить тебя свято чтить законы и правила, установленные в государстве. Раз существует закон, ему надо подчиняться! В некоторых странах останавливаются даже перед коровой, чтобы пропустить ее, а ты не обращаешь внимания на должностное лицо. Старших надо уважать. Вон, например, видишь, едет навстречу пожилой человек?
        — Понял, учитель, — и Максаржав остановился, пропуская встречного.
        В разговор вступила хатан:
        — Что-то у меня на душе неспокойно с тех пор, как уехал Того. Не слишком ли ты тогда погорячился?
        — Это уж мое дело. Как сделал, так и сделал.
        «Кажется, нойон добрее стал. Неужели пришло и для меня счастливое время? — думала хатан. — Ведь счастье человека не в одной сытной еде да красивой одежде!» И все же она не забывала то и дело шпынять своих служанок. «Иначе, — думала хатан, — они не будут считаться со мной, того и гляди, на голову сядут. Нойон-то и знать не знает, каково вести хозяйство». Жену нойона в хошуне называли «искусница хатан». Искусству рукоделия училась она у знаменитой вышивальщицы нутука по имени Сурэн, которой ее мастерство так до конца жизни и не принесло богатства.
        Изображением Будды, вышитым руками «искусницы хатан», восхищались в Ванском монастыре. Другая ее работа — коврик для алтаря, выполненный способом аппликации, — понравилась настоятелю столичного монастыря Гандана, который посетил нойона по пути на богомолье в Баясгаланский монастырь. Он забрал коврик, сказав, что поднесет его какому-нибудь храму.
        Не раз нойон видел, как хатан била своих служанок. «У моей благоверной злоба прямо на лице написана. А что она без меня? Дня не проживет. Может, все же взять молодую жену? Спокойную и скромную...» А хатан считала, что нойону нравится, как она управляется с прислугой.
        «С другой стороны, — думал нойон, — все ведь они одинаковы. Возьмешь молоденькую, пройдет года два — и ее не узнаешь. Тоже, пожалуй, станет сварливой вроде этой, а то и еще хуже. Да и стар я, немощен стал — овца и та меня не боится».
        А Максаржава томила тоска, все ему напоминало об их первой поездке с Того. Вот здесь они поправляли груз на возах. Вон за той горой аил, откуда Того принес ему теплые штаны. Его тревожило, что от друга давно нет вестей, как в воду канул. Однако он надеялся узнать что-нибудь о Того в столице.
        Обоз нойона двигался неторопливо — берегли скаковых лошадей. На привалах нойон устраивал состязания борцов, чтобы не утратили навыков. Он сам следил, чтоб их кормили и поили по строго определенной норме. Устраивались состязания и по стрельбе из лука.
        Наконец добрались до столицы. Нойон с женой и челядью расположились в той самой усадьбе, обнесенной высоким зеленым забором, Максаржава же оставили стеречь коней и скот в пригороде, называвшемся «Семь Колодцев», где он поставил для себя майхан. Тут же устроились борцы, стрелки из лука и наездники, которые готовились к состязаниям на надоме. Максаржаву не терпелось разузнать о Того. Но пока не представится возможность побывать на подворье нойона, об этом нечего было и думать. А случая все не было — нойон приказал ему неотлучно быть при табуне и быках. Да еще велел разузнавать, что за борцы приезжают на столичный надом. Если же другие будут расспрашивать, откуда они сами, велено было отвечать, что из Ванского монастыря. «Женщин к майханам не подпускай ни под каким видом! — наказывал нойон. — Если на надоме наши не возьмут призов, я этих бездельников велю до смерти запороть».
        Максаржав бродил среди прибывших на надом, приглядываясь и пытаясь узнать, чьи скакуны и борцы смогут соперничать со скакунами и борцами нойона, и пришел к выводу: мало кому удастся одолеть борцов из Булгана[Булган — обширный район в центральной Монголии, к западу от столицы.].
        Человек всю жизнь помнит того, кто сделал ему добро. Если и есть в мире грех, то это великий грех забвения друга. Если и есть в мире плохие люди, это те, которые думают не о благе других, а лишь о собственной своей корысти. Разве можно назвать добрым того, кто снисходителен к врагу и причиняет зло другу? Максаржав не забыл своего верного товарища, он день и ночь думал о Того.
        Однажды ему представился случай побывать в усадьбе нойона, и он узнал, что Гунчинхорло отправлена к отцу. А Того с тех пор, как они приезжали с обозом, больше здесь не появлялся, и никаких вестей о нем не было. Гунчинхорло умоляла дать ей возможность дождаться Того, но посланец нойона, невзирая на ее мольбы, забрал девушку и увез. Что с пей сталось потом, никто не знал.
        Спрашивал Максаржав о друге и у госпожи — может, она что-нибудь слышала? Но та тоже ничего не знала. Того исчез, как сквозь землю провалился.
        На надоме Максаржав отличился — стал победителем среди лучников.
        — Не зря, видно, в свое время плетей попробовал, — шутил довольный нойон.
        Знатные господа, которые смотрели состязания, сидя под навесом, перешептывались, когда Максаржав получал награды.
        — Не сын ли это Ганжуржав-гуна?
        — Ну что вы, — громко сказал кто-то. — Это же простой табунщик.
        — Да нет, — вступил в разговор еще один. — Это сын Сандак-доржа, обедневшего гуна, а Га-нойон взял его к себе, выучил грамоте, человеком сделал. Так я слыхал. Верно я говорю, Ган-журжав-гуай[Гуай — форма вежливого обращения.]? — обратился он к сидевшему перед ним Га-нойону.
        — Ну, не совсем так, — ответил тот. — Человеком он стал еще до того, как попал ко мне. А что касается грамоты, то это верно, я его выучил.
        — И все же ученый человек — совсем другой человек. И не отнекивайтесь, это вы сделали из него человека. Говорят, хороший писец из него получился. И глаз у него верный — стреляет хорошо.
        На надоме Га-гун встретил Очир-бээса.
        — Что же это вы, милейший! Прибыли на праздник, а молодую хатан никуда с собой не берете. Может, нездорова? — спросил Очир с ехидством.
        — Вот вы бы и таскали ее с собой, если вам правится. А коли у вас нет подходящей, возьмите хоть первую попавшуюся гулящую девку. — И Га-гун прошел мимо. Вспомнив, что Максаржава кто-то назвал простым табунщиком, нойон подумал: «Все порицают меня за то, что он у меня живет как батрак. И мне даже нечего на это возразить. И еще этот Очир-бээс со своими расспросами... И тут тоже нечего сказать в ответ. Кругом позор! Перед маньчжурским амбанем ползаю на пузе, и меня это даже не трогает, все безразлично стало. Нет, дома все-таки лучше! Там даже воздух живительный, как вода аршана» [Аршан — минеральный источник.].
        Вскоре после поездки в столицу Максаржава отправили с обозом в Заяын-Баю. Он надеялся разузнать по дороге что-нибудь о Того и Гунчинхорло. У него была возможность ехать разными путями, но он предпочел побывать именно в тех краях, где кочевал отец Гунчинхорло. Он заранее узнал, где находится их кочевье, — через жену и детей того самого посыльного, который отвозил девушку из столицы на родину. Посоветовавшись с Цэвэгмид, он прихватил в подарок другу хороший дэли и гутулы.
        Как только они прибыли в Заяын-Баю, Максаржав придумал какой-то предлог и отправился на розыски Того. Добравшись до речки Тэрхийн-гол, он стал расспрашивать местных жителей, не слышали ли они про Того. Ему сказали, что есть в этих краях Того, но и по возрасту, и по описанию это был явно не тот, кто нужен Максаржаву. И тогда он назвал имя Гунчинхорло.
        — Уж не нойонова ли «хатан» нужна вам? Она живет здесь, их аил вон там, на берегу речки.
        — Ас кем она живет? — спросил Максаржав.
        — Вдвоем с отцом.
        Максаржав отправился к реке и вскоре был возле потемневшей от времени юрты. По всем признакам аил очень бедный, скота вокруг не видно.
        — Не выпускайте собак, — крикнул Максаржав, хотя собак возле юрты вроде не было. На его крик из юрты, ворча и ругаясь, вышел худой старик лет шестидесяти.
        — Ты что, не видишь — у нас даже собак нет, — сердито сказал он.
        — В добром ли вы здравии? — приветствовал Максаржав хозяина.
        — Благодарю. А сам-то ты кто будешь? Что-то я тебя не видел ни разу. Небось какой-нибудь банди[Банди — послушник в монастыре.], приехал поиздеваться над дочкой моей. Убирайся отсюда! — вдруг закричал старик.
        — Нет, отец, я нездешний. Издалека. Дайте мне напиться, и я поеду дальше.
        — Чай пить надо заезжать в богатую юрту, — проворчал старик, а потом крикнул: — Гунчин! Выйди-ка на минутку. Вот тут проезжий, говорит, издалека...
        Из юрты показалась девушка лет двадцати. Максаржав сразу даже не признал бывшую «молодую хатан».
        — Отец, этот человек и вправду не из наших мест. Зайдите в юрту, — пригласила она. Судя по всему, Гунчинхорло тоже не узнала Максаржава.
        Бедная, тесная юрта внутри оказалась довольно опрятной.
        — Я Максаржав, вы не помните меня? — начал гость.
        — О боже мой, точно, Максаржав, — воскликнула девушка. Вначале она показалась ему цветущей, молодой, но, приглядевшись, Максаржав заметил в глазах у Гупчинхорло затаенную боль, а на лбу — ранние морщинки. Оно и понятно, сколько горя ей пришлось пережить!
        Оба не решались заговорить о Того. Гупчинхорло приготовила чай. Максаржав, как приличествует гостю, принялся расспрашивать хозяина о делах, о хошуне. Оказалось, что в их хозяйстве только и есть скота, что несколько коз. Наконец Максаржав решился сказать:
        — А ведь я специально приехал к вам.
        — Свою дочь я теперь никуда от себя не отпускаю, — ответил старик. — Довольно с нее самостоятельной жизни. Отдал я ее тогда совсем еще ребенком — словно в ад послал. Намучилась она. Хватит.
        — Отец, но ведь этот человек совсем о другом...
        — Да, мне хотелось бы поговорить с вами, — твердо сказал Максаржав.
        — Я выйду, отец, надо поговорить. Ты подожди, выпей пока чаю.
        — Ну ладно уж, ступай.
        Они вышли, присели.
        — Почему вы ничего не говорите мне о Того? — спросил Максаржав.
        — Я сама хотела спросить вас о нем. Сколько мук я вынесла, ожидая его! Не думала я, что он меня обманет! — И она заплакала.
        — Как вы можете так говорить! Сразу же, как только нарочный уехал за вами, Того вымолил у нойона разрешение и отправился к вам. Я сам его провожал, он обещал мне послать весточку, но с той поры я о нем ничего не знаю. Сам я приехал в ваши края с обозом и вот, оставив товарищей в Заяын-Баю, решил разыскать вас.
        — Что же с ним могло случиться? Жив ли? Не знаю даже, что и подумать.
        — В столице он не появлялся. А вы еще не замужем?
        — Нет, конечно. Живем вдвоем с отцом. — Она помолчала. — Да, вот как все получилось. Родила я в дороге, ребенок родился мертвенький. Так и вернулась к отцу одна. Я вот все думаю о клятве, что Того дал мне. Все жду, может, приедет. — Она снова заплакала.
        — Он хоть пешком, по пришел бы. Не такой Того человек, чтобы обмануть... Значит, что-то случилось. Вот я тут кое-что привез для него. — Максаржав стал развязывать дорожную суму. — Прошу вас, сохраните эти гутулы для Того. А дэли носите сами. — Он достал и другие гостинцы — конфеты, сахар и несколько монеток. — Если что-нибудь узнаете о нем, сообщите мне.
        — Я буду ждать его, сколько бы ни пришлось. Распустили слух, будто у меня дурная болезнь, и нойон за это прогнал меня. Поэтому сластолюбцы обходят меня стороной.
        Максаржав вошел в юрту и сказал, обращаясь к хозяину:
        — Отец! Если к вам явится человек по имени Того, знайте: это хороший человек.

* * *
        Максаржав благополучно вернулся домой, и жизнь его протекала без каких-либо особых событий. Цэвэгмид родила сына, но радость была недолгой, вскоре на них обрушилось горе — ребенок заболел и умер. Впрочем, долго горевать было некогда, одолевали заботы. Очир-бээс установил невыносимые налоги, и по всему хошуну шел глухой ропот.
        Максаржаву было уже за двадцать, когда умер отец. Он отправился в родной аил на похороны.
        — Как же я теперь буду жить с такой оравой? — сказала ему, заливаясь слезами, мать.
        — Ничего, мама, — ответил Максаржав, — мы перекочуем к вам, будем жить рядом.
        Га-нойон, сочувствуя осиротевшей семье, одобрил решение Максаржава и разрешил перекочевку. Вскоре они уже поставили юрту в Дунд-Хайлантае. И опять потянулись будни: работа в поле, поездки с обозами. Иногда Максаржава вызывали в хошунное управление: нужно было заменить писца. Это давало небольшой заработок. Время от времени Максаржав наведывался к Га-нойону, помогал ему. Благодаря хлопотам нойона аймачный хан специальным указом присвоил Максаржаву отцовский титул младшего гуна.
        После усердного молебствия по этому случаю Максаржав случайно встретился с Очир-бээсом в одном аиле. Изрядно подвыпивший бээс разразился гневной тирадой:
        — Твой Га-нойон совсем из ума выжил, подыхать ему пора! Сует свой нос в дела, которые его не касаются. Вот увидишь — начнет обниматься со своей старухой и загнется. А ведь твой род, Максаржав, не ахти какой знатный. Как говорится, титул, полученный за кровопролитие не приносит добра. Пришлось, наверное, пообивать пороги да покланяться Ханддорж-вану. Можно подумать, маньчжурский император выжил из ума! Ведь выходит, что люди, воевавшие против императорского войска, получают за это титулы! Да и Го Су, видно, совсем ослеп! Как же допустили, чтобы нищий, не имеющий даже коня приличного, стал гуном? Хочешь, одолжу лошаденку на бедность? — Очир-бээс едва держался на ногах. Он покачивался и размахивал руками. Максаржав легонько оттолкнул Очира, и тот, пошатнувшись, упал. Шапка с него слетела и покатилась по земле. Очир-бээс с трудом поднялся и, ни слова не говоря, пошел прочь. Старичок тайджи[Тайджи — потомственный дворянин.], бывший свидетелем этой сцепы, дождался, когда бээс удалится на приличное расстояние, и промолвил:
        — Про Очир-бээса говорят, что его люди иной раз подкарауливают недругов своего хозяина и расправляются с ними. Избави бог прогневить такого человека.
        — Кого же это они подкараулили, например?
        Старик ничего не ответил.
        — А вы, случаем, не слыхали про Того, табунщика нашего нойона? Сколько я ни расспрашивал о нем — пропал, как сквозь землю провалился.
        — Послушай-ка, сынок, я скажу тебе, что знаю, — только чтоб меня не подводить! А то несдобровать мне. Слышал я, что люди Очир-бээса выследили Того, когда он ехал в столицу. И еще ходят слухи, будто это были люди Га-гуна.
        — Так кто же они все-таки?
        — Не знаю, сынок. Порасспроси-ка лучше других. Но имей в виду: с Очир-бээсом шутки плохи, он на все способен. Не забывай об этом. — И старик ушел в юрту.
        «Бедный Бого! — думал Максаржав. — Неужели эти негодяи убили его? Конечно, если Очир-бээс хотел навредить Га-нойону, он постарался, чтоб слух о злодействе разошелся повсюду. Но раз этот случай не получил огласки, может, Бого остался жив... Вот беда-то! Надо будет съездить к учителю и спросить его прямо».
        Подъехав к дому, Максаржав спрыгнул с коня и крикнул:
        — Цэвэгмид, выйди-ка на минутку!
        Тотчас же появилась Цэвэгмид и встревоженно спросила:
        — Ты чего? Что-нибудь случилось?
        — Я кое-что узнал о Бого.
        — Ну и как, где он?
        — Похоже, его убили.
        — Что ты говоришь! Не может быть! Кто же это сделал?
        — Наверно, люди Очир-бээса подстерегли его на дороге.
        — За что же они убили его? Что он им сделал плохого?
        — Они, видно, хотели опорочить учителя, свалить на него это убийство — распустили слух, будто Бого убили люди Га-гуна.
        — О боже! — Она взяла повод коня, привязала его к коновязи и вслед за мужем вошла в юрту. Максаржав, присев на корточки, принялся разжигать огонь в очаге.
        — Ну-ка отойди. Я сама очаг разожгу и приготовлю тебе поесть.
        — Как мать? Здорова?
        — Ничего. Я собралась было сбивать шерсть на войлок, но она ие дала: сама, говорит, справлюсь.
        — Значит, скоро у нас будет новая кошма?
        — А как же! Ты бы тоже помог сделать кошму — в подарок учителю. Надо же поблагодарить его. А то подумает: «Отросли у козленка рожки, теперь он и мать бодает!» Обязательно навести учителя.
        — Хорошо, съезжу. А заодно спрошу его о Бого.
        — Стоит ли? Наш нойон начнет допытываться у Очир-бээса, а тот спросит, от кого он узнал эту историю. Не нужно говорить об этом с нойоном, а то беды не оберешься.
        — Действительно... Вдруг они оба сговорились и приложили к этому руку?
        — Перестань! Как ты можешь говорить такое о своем учителе?!
        — Цэвэгмид, дядюшка Сад собирался сделать нам морин-хур. Не знаешь, он его уже закончил?
        — Нет. У него материалов не хватает, краски нигде не может достать.
        — Купил бы у торговцев.
        — Он бы купил, да вот только русские купцы что-то в последнее время не появляются.
        — Ну, это понятно. Ведь в России смута началась. Тамошние араты поднялись против богатеев.
        — Как же это может быть?
        — Да вот так. Они не такие покорные, как мы. — Максаржав немного помолчал, потом заговорил снова: — Очир-бээс считает, что я не по праву получил титул гупа. Разозлился, орет во все горло.
        — Он был, наверное, пьян?
        — Конечно.
        — Ну подумаешь, дело какое — выпил человек лишнего, вот и распустил язык. Стоит ли из-за этого огорчаться?
        Вскоре Га-гун прислал за Макса ржавом, чтобы тот помог ему разобрать счета и записи. Максаржав пробыл у нойона несколько дней. Улучив момент, он все-таки рассказал нойону о Того, о том, что слышал от старика.
        — До меня тоже доходили такие слухи. Но я думаю, Тот жив. Видно, нелегко ему сейчас приходится, вот он и не дает о себе знать. А подлеца Очир-бээса ты не бойся. В этой пакостной истории без него, конечно, не обошлось, только напрасно Очир думает, что это ему сойдет с рук. «Не бросай камень вверх — тебе же на голову упадет». Вот иные нойоны грызутся между собой как собаки, а в результате сами же становятся добычей чужеземцев. Помни, Максаржав, у молодых впереди длинная дорога, вам думать о будущем, вам и ума набираться. Слабый ум не выведет на правильный путь.
        Слушая эти слова учителя, Максаржав окончательно уверился в том, что Га-гун не держит зла на Того.
        — Говорят, в западных аймаках цирики[Цирик — военнослужащий, солдат монгольской армии.] и араты сочинили жалобу на маньчжурских нойонов, — сказал он, вопросительно глядя на учителя.
        — Тягаться с маньчжурами тяжело. Но мы должны помнить: торговать с Китаем — в этом ничего плохого нет, но родиной своей торговать нельзя.
        — А вот еще говорят, будто в России поднялся мятеж, будто тамошний простой люд восстал с оружием в руках.
        — Великий белый хан России обладает большой силой, он словно лев в царстве животных. Ни на западе, ни на востоке, пожалуй, не найдется страны, которая смогла бы одолеть его. У южных наших соседей тоже неспокойно. Чем все это кончится? — Га-гун задумался.
        Как-то Га-нойон устроил большой пир — пригласил к себе окрестных нойонов. Особого предлога для пиршества он придумывать не стал: ему хотелось поговорить спокойно обо всем, что происходит в мире, и попытаться склонить соседей к тому, чтобы они отказались платить долги китайским фирмам.
        Несколько дней Максаржав хлопотал, принимая гостей, каждого — соответственно чину. Для них Га-нойон устроил скачки, состязания борцов и стрелков из лука. По обычаю, гости могли сами награждать победителей. Одни выделили для этого коней, другие — слитки серебра, третьи — шелк. Самый дорогой приз вручил Очир-бээс, чем несказанно удивил всех.
        В разгар пира Га-нойон попросил Максаржава спеть для гостей. И тот запел старинную протяжную песню «Верхушка шатра». Жена нойона пошутила: «От такого голоса даже наш шатер задрожал». А Максаржав пел:
        Пусть счастье скорее нисходит к вершине шатра,
        Здесь добрые гости — для пира настала пора.
        Озарены бестревожною радостью лица.
        Пируйте же, гости! Пусть каждый из вас веселится.
        Что было предсказано доброго — все воплотилось,
        И каждое сердце отвагой теперь укрепилось.
        И сильная воля, и мужество в душах живет.
        Так пусть же родная отчизна навек расцветет!
        Все хором подхватили песню. Потом выступили юролчи[Юролчи — исполнитель юролов-благопожеланий.], они исполнили свои импровизации, в которых восхвалялись горы и реки родного края. Пиршество продолжалось до поздней ночи. Захмелевший Очир-бээс отправился наконец в отведенную ему юрту. Когда он, покачиваясь, приблизился к юрте, из темноты навстречу ему вышли несколько человек, схватили его, зажали рот и поволокли куда-то.
        — Если хочешь остаться живым — молчи. Только пикни — утопим в Селенге, — произнес незнакомый голос.
        — Что вы собираетесь со мной сделать? Если вы грабители, то знайте: у меня с собой ничего нету.
        — Не нужны нам твои сокровища! Значит, ты считаешь, что люди Га-гуна грабители! Тащи его к Селенге!
        — Не губите меня, братцы! — взмолился бээс.
        — А что ты сделал с Того, батраком нашего нойона?
        — Мои люди подкараулили его за перевалом и избили. Там они его и оставили. Но я сделал это все по приказу вашего нойона.
        — Вот как, значит, ты еще и позоришь нашего нойона!
        — Га-нойон сказал, что таково его желание. Значит, за все и отвечать должен он.
        — Если ты еще раз сделаешь что-нибудь во вред нашему хошуну, мы тебя из-под земли достанем!
        И они снова подхватили Очир-бээса и куда-то потащили. Потом бросили. Очнувшись, он увидел, что лежит возле отведенной ему юрты...
        После окончания празднества три всадника направились к злополучному лесу за перевалом. Подъехав к опушке, они спешились и стали внимательно осматривать землю — нет ли следов преступления. Вскоре один из них подозвал остальных:
        — Эй, идите-ка сюда!
        Двое других бросились на этот зов. Одним из приехавших был Максаржав.
        — Смотрите-ка, разбитая телега. По-моему, как раз та, на которой отправился Того.
        — Точно, она. Но почему вокруг нет никаких следов? Должно же остаться хоть что-нибудь. И трупа тоже не видно. Тут недалеко живут китайцы, давайте заедем к ним, разузнаем.
        — Стоит ли? — засомневался один из спутников Максаржава. — Чем они нам помогут?
        — Может, они что-нибудь видели или слышали. Как бы то ни было, съездить не помешает.
        — Ну ладно. Давай съездим в Буянту.
        — Буянту от нас не уйдет, заедем лучше сперва к старику Доржу, — предложил кто-то.
        Вскоре они уже были в аиле Доржа, старика, который батрачил у управляющего Буянтской фирмой. Родом китаец, он был женат на монголке, прожил здесь около сорока лет и хорошо знал монгольский язык. Дорж принял гостей, лежа в кровати — ему нездоровилось. Жены его дома не было. Ивовая изгородь вокруг глинобитного домика местами упала, стены домишки были сплошь в трещинах и едва держались. У старого Доржа только и было скота, что одна дойная корова, да еще небольшой огородик давал ему кое-какой доход — старик растил лук и чеснок на продажу. Жили старики на грани нищеты.
        — А где же твоя Ханда? — спросили гости у старика.
        — Да пошла занять где-нибудь миску риса. Я-то, вишь, совсем слег. Пока здоров был — работал на фирму, как заболел — прогнали, кому я хворый да немощный нужен. А тут еще коровенка от старости сдохла. Да, не нажили мы богатства. Я сейчас больше всего о старухе тревожусь. Что с ней будет, когда меня не станет? Ведь у нее родных никого, одна-одинешенька на белом свете. Уж вы не оставьте Ханду, как умру-то. Пристройте куда-пибудь, хоть коров доить...
        Старик с постели не вставал и даже не мог предложить гостям чаю.
        — Дядюшка Дорж, не знаешь ли ты Того? Он был батраком у Га-гуна.
        — Нет, не знаю такого. А зачем он вам?
        — Да вот слышали мы, что в лесу, неподалеку от этих мест, напали на него люди Очир-бээса.
        — И больше вы ничего о нем не знаете?
        — Нет, больше ничего. Верно, его уже и в живых-то пет.
        Старик долго не решался, по потом стал рассказывать.
        — Да, не повезло парню. Он ведь тогда ночью приполз к нам. Мы его скрывали, потому что он не велел никому говорить о себе. Сказал: если узнают люди Га-нойона, что он здесь, ему не жить на свете.
        — Так он, говорите, жив? — обрадованно воскликнул Максаржав. — Где же он?
        — Он долго отлеживался у нас, пока не окреп. Днем мы его закрывали в кладовке, а ночью выпускали на волю подышать воздухом. Все просил, чтоб мы не сообщали о нем Га-гуну, а то, говорит, беда мне.
        — Да, уж натерпелся, видно, горя, бедняга!
        — Ну, а что потом?
        — А как немного окреп, то с караванщиками от Буянтской фирмы отправился в Пекин. Немножко и я за него похлопотал у хозяев. По пути он хотел заехать в Великий Хурэ. Хороший парень, этот Того, помог нам — наделал из дерева рукоятей к огородному инструменту. Теперь нам надолго хватит. Собрал я ему немного еды на дорогу, старенький дэли отдал. Сначала у него ноги очень болели. Да и с ушами что-то неладно было, почти оглох. Но потом дело вроде пошло на поправку. Хотел было я позвать лекаря, да заплатить нечем.
        — А что, караванщики уже вернулись?
        — Нет. Они и не вернутся, нанялись для того, чтобы остаться на родине насовсем.
        — А вот вы привязаны к своей Ханде, — сказал один из гостей с улыбкой.
        — Да, привязан. Ведь у меня на родине, почитай, никого и родных-то нет. Кому я там нужен. Да и здесь я не нужен никому, кроме Ханды.
        — Странно... В столице Того не появлялся, на Тэрхийн-голе тоже, — говорили спутники Максаржава, возвращаясь домой.
        — А что, друзья! — сказал вдруг Максаржав. — Давайте поможем старику, подбросим ему иногда горсть-другую зерна или еще чего-нибудь из еды. Только никому не говорите, что Того скрывался у них. Иначе плохо придется старикам.

* * *
        Вскоре прошел слух, будто Очир-бээс отправился в Великий Хурэ. Возвращался он в сопровождении большой группы нойонов и их жен. Чтобы строить лодки и плоты для переправы через Селенгу, к реке согнали множество людей. Пока готовилась переправа, нойоны расположились на берегу реки — здесь вырос целый городок из шатров и палаток. Повсюду сновали мастера-плотники, приближенные и челядь нойонов. Среди слуг шли разговоры: «Вот какой тарарам поднял «овсяной гун», а ведь титул он свой получил с помощью интриг». На берегу реки Ачутын-гол тоже разбили лагерь и, устроили там пиршество. Когда переправлялись через Селенгу, одна из женщин, сопровождавших Очир-бээса, уронила в воду золотой браслет, украшенный самоцветами, и бээс приказал собрать лучших пловцов, чтобы те нашли браслет на дне реки. Пловцы ныряли до изнеможения, но найти драгоценное украшение не смогли. Очир-бээс пришел в ярость.
        — Остолопы! — орал он. — Вы нарочно оставили лежать на дне реки дорогую вещь, чтобы потом самим поживиться. А может, нашли да припрятали, а? А ну-ка, откройте рты! Вы, разбойники, ведь на все способны!
        Но проверка ничего не дала. Тогда бээс приказал выпороть пятерых ныряльщиков и, не дав пм ни медяка за труды, отправился дальше.

* * *
        Летом тысяча девятьсот одиннадцатого года Максаржав поставил юрту на летнике в степи, носившей название Средняя Хайланта, к северу от горы Ундур-ула. Стояло погожее лето, травы поднялись высокие, сочные. Скоту было вдоволь корму. Степь благоухала разнотравьем, Селенга спокойно несла свои прозрачные воды. Казалось, не только все живое, но даже ивы на берегу реки радовались прекрасному лету. Мир и спокойствие царили вокруг.
        Как-то Максаржав вместе с соседями отправился в лес за дровами и привез с Цурайского перевала воз отличных бревен. Потом он поехал в хошунное управление. Там его нагрузили работой — пришлось переписывать столько бумаг, что даже пальцы сводило от боли.
        Однажды к их аилу прискакал на взмыленном коне всадник. Он ловко спрыгнул на землю и вошел в юрту. Поздоровался, спросил хозяина и вручил Максаржаву срочную бумагу из аймака. Потом незнакомец поспешно сменил коня и ускакал. Бумага, которую посланец вручил Максаржаву, была подписана чин-ваном Ханддоржем. Максаржаву предписывалось через месяц явиться для прохождения службы в Кобдо. Прочтя повестку, Максаржав долго сидел молча. Встревоженная жена поспешила выпроводить ребятишек на улицу, но мужа ни о чем расспрашивать не стала, ждала, пока сам все расскажет.
        — Меня посылают на западную границу, — сказал он наконец.
        — О боже! Как же это?
        — Приказ есть приказ, ничего не поделаешь. Через месяц велено явиться.
        — Что ж теперь будет-то? — в отчаянии прошептала Цэвэгмид.
        — Что будет? Да то и будет — поеду, коли велят. Разве я посмею уклоняться от выполнения такого важного распоряжения!
        — А когда вернешься?
        — Тому, кто идет на военную службу, таких вопросов не задают. Так же, как и охотнику перед охотой.
        — Придется мне, видно, тебе и зимнюю одежду готовить. А до этого ты ничего не знал?
        — Помнится, учитель говорил об этом как-то, но не очень определенно.
        — Матери-то сообщишь?
        — Скажу, но не сразу. Вот приготовим все, а потом и скажем, только как-нибудь поосторожней. Да, трудно вам придется без меня.
        — Ничего, как-нибудь перебьемся. Вот тебе-то здорово достанется, такой долгий путь! Сколько же уртонов[Уртон — расстояние между станциями, где меняли лошадей (примерно 30 -40 км).] будет до Кобдо?
        — Да уртонов пятьдесят, не меньше.
        — Ой, как далеко! Матери ничего пока не говори, а учителю сообщить надо.
        — Конечно, — проговорил Максаржав и замолчал. Цэвэгмид тоже сидела молча. На краешек тоно сел воробей. Цэвэгмид заметила птичку и подняла голову.
        — Пусть сбудется то, о чем щебечет эта пичужка.
        — А знаешь, что она говорит? «Стыдно, стыдно!» Это она тебе говорит, потому что ты плачешь, — пошутил Максаржав.
        — Неправда, я не плачу. И вовсе не эти слова щебечет птица. Она тебе поет: «Отправляйся-ка ты на службу, незачем тебе сидеть около вздорной бабы».
        — Ах, так ты рада, что я уезжаю?
        — Да нет, не рада. Но разве способна женщина удержать мужа, если его призывают на государственную службу? Тяжело мне с тобой расставаться, и дети будут скучать без тебя, но мы потерпим, Ма-ху, дорогой. Может, родные помогут, не оставят нас одних. Только вот никак не соображу, что же тебе дать в дорогу. Спрошу-ка я у матери.
        — Конечно, поначалу тяжело вам будет, но потом привыкнете. Смотри не балуй детей без меня.
        Перед отъездом Максаржав решил навестить учителя и посоветоваться с ним.
        — Трудное это дело — поддерживать нормальные отношения между монголами и китайцами, — сказал Максаржав Га-гуну. — Читал я маньчжурские законы. Очень хитро они составлены. Вот взять, к примеру, закон об уртонной повинности. Он гласит: «На китайских уртонах необходимо держать по тридцать коней, на каждого из которых от казны выделяется по шесть шэнов бобов и по два зоча[Шэн и зоч — китайские меры емкости для измерения сыпучих тел.] соли. Уртонщикам выплачивается по одному лану серебра на двоих». И тут же написано: «Низших служащих и смотрителей монгольских уртонов направлять на эту работу без оплаты в порядке повинности». Как же это все понимать? Для китайцев одно, а для монголов другое?
        — Запомни, сын мой: если вы, молодые, не добьетесь возрождения нашего государства, то больше некому это сделать. Старики говорят: «С соседом надо жить в согласии». У маньчжурского императора не хватает силенок, чтобы проглотить Монголию. А знаешь почему? Потому что монголы издавна боролись за свою землю. Сумеет ли ваше поколение освободить страну от китайского ига? Ведь людей у нас, в Монголии, неизмеримо меньше, чем в Китае. Тут и сравнивать-то нечего — это все равно что в мешок с рисом всыпать чашку ячменя. Перемешается ячмень, да так, что и зернышка ячменного в мешке не отыщешь. На нашу землю зарятся не только маньчжуро-китайцы — и Страна Восходящего Солнца, и великий белый хан, и Америка, и Германия не прочь расхватать Монголию по кусочкам. И так уже наши женщины, выйдя замуж за китайцев, становятся совсем китаянками, а об их детях и говорить нечего. Боюсь, как бы всем нам не пришлось надеть ватные штаны да заняться землепашеством, подобно китайцам. Скоро, пожалуй, исчезнут и язык монгольский, и сами монголы. Растворимся мы в чужом государстве, и нашей нации придет конец.
        Максаржав не выдержал и прервал Га-нойона:
        — Что вы такое говорите, учитель?!
        — Если вы не станете думать обо всем этом, то так и будет. Придет время, и нашими жинсами — знаками княжеского достоинства — будут забавляться дети. Надо, надо думать о возрождении государства. Только очень важно выбрать момент. Иначе те, кто поспешит, уподобятся кукушке, которая раньше всех прилетела, закуковала да язык отморозила. Боюсь, что тебе надоели мои поучения. Много лет я тебе толкую об одном и том же. Теперь ты стал совсем взрослым, сам можешь во всем разобраться. Чувствую я: вот-вот что-то должно произойти. Пойми, таким, как я, старикам, уже ничего в жизни по изменить. А вот если молодежь отойдет от праведного дела, тогда позор вам. Сейчас среди молодых немало людей образованных. А с умом да с деньгами можно поездить по свету, посмотреть, как в других странах люди живут, поучиться. И запомни вот что: простой люд, чернь, надо всегда держать в узде, а строптивых — прижимать, не то они сядут тебе на шею.
        Так поучал Максаржава старый учитель. На этот раз нойон усадил его рядом с собой, принимал и угощал как равного. На прощанье он подарил любимому ученику кусок шелку на дэли, слиток серебра и красивую чернильницу с кисточкой для письма.
        — Счастливой тебе службы, сынок, — сказал он, расставаясь.
        «Что-то вот-вот должно произойти!» — такое Максаржав слышал уже от многих, да и сам часто об этом думал.
        Перед тем как отправиться на службу, Максаржав съездил в Нампанский монастырь, накупил припасов. Потом побывал в Шапхын-Сайрте и рассчитался там с долгами, накупил еще всякой всячины для хозяйства. И в начале первой осенней луны выехал из дому.
        Максаржава сопровождали двое земляков. За собой он вел в поводу запасного копя, на которого погрузил поклажу. Путники миновали Голубой перевал и теперь приближались к Гурту. «Хангай... любимый мой край, родные горы и реки, — думал Максаржав. — Леса, богатые ягодой, зверем. Благословенный Хангай!» На Гуртском перевале всадники спешились, бросили по камешку в обо, сели и закурили. Спутники Максаржава преклонили колена, потом бросили на все четыре стороны по кусочку из жертвенных кушаний и поднялись на вершину обо. И тут все трое, каждый про себя, дали традиционную клятву: «Клянемся вам, предки, клянемся тебе, родной нутук, в том, что верой и правдой будем служить родной стране и народу!» Потом они снова тронулись в путь.
        С перевала открывалась широкая долина Селенги — стада и отары на пастбищах, то тут, то там волнующиеся нивы, дымки над кровлями юрт, повозки, запряженные быками, караван верблюдов, мерно шагающий по узкой извилистой дороге. Над головами путников с криками проносились стаи диких гусей и уток, а высоко в небе, над вершиной Ундур-улы, парил горный орел. При виде этой картины у Максаржава защемило сердце, захотелось остаться здесь, в этих родных и милых сердцу местах.
        По пути Максаржав завернул к тестю, рассказал ему о призыве в армию, и они поехали дальше. Им предстояло пересечь две речки — Большой Толбор и Малый Толбор. Старые люди рассказывали, будто случилась здесь однажды летом страшная засуха, а зимой — дзуд. Много скота погибло в тот год, и пришел к людям голод. Местные жители задолжали огромную сумму китайской торговой фирме, и решили они в уплату долга отдать китайцам эти речки в полную собственность. С тех пор и называют их Толбор, что значит «плата». Капризны эти речки: летом, во время дождей, разливаются, унося порой весь урожай, выращенный в пойме. А зимой, во время лютых морозов, растрескается лед — того и гляди в полынью угодишь, не перебраться тогда через эти реки ни местному жителю, ни чужому.
        Во время долгого пути наслушался Максаржав от попутчиков и сказок, и разных историй. А те привязались к Максаржаву и подружились с ним.
        Когда они проезжали места, где жила с отцом Гунчинхорло, Максаржав с тревогой вспомнил о Того. Юрты отца Гунчинхорло на старом месте не оказалось. От соседей Максаржав узнал, что они откочевали к лесу — решили заготовить дров на зиму. Максаржав и его спутники направились к распадку между горами. Вскоре показался майхан, над которым вилась струйка дыма. Путники привязали коней к дереву и направились к майхану. У входа сидел крупный мужчина и точил топор. Увидев прибывших, он поднялся и застыл в изумлении. Потом воскликнул:
        — Ма-гун! Дорогой мой Ма-гун! — И бросился навстречу Максаржаву. Друзья обнялись, стараясь скрыть слезы, навернувшиеся на глаза.
        — Бого, ты жив и здоров! А я уж думал, не случилось ли с тобой беды, — проговорил наконец Максаржав.
        — Знаешь, что со мною было? Помер да воскрес. На собственной шкуре убедился я, что у горя и страданий нет ни конца, ни края. Да вы входите, располагайтесь! — обратился он к гостям и откинул полог палатки. Они вошли и увидели старика, это был отец Гунчинхорло. Он лежал в глубине палатки и в ответ на приветствие прохрипел что-то невнятное.
        — А где же Гунчинхорло?
        — Знаешь, ведь мы с ней до сих пор не встретились. Оказывается, она отправилась с каким-то обозом в Хурэ — меня искать. А я не могу ехать вслед за ней: старик совсем плох. Вот так и живем вдвоем.
        Того вскипятил чай. Максаржав разглядывал друга. Тот заметно постарел, на виске виднелся шрам.
        — Ты знаешь, ведь люди нойона, нашего нойона... чуть не убили меня.
        — Ты ошибаешься, Бого... Это были люди Очир-бээса.
        — Вот как? За что же он взъелся на меня?
        — Хотел убить тебя, а вину свалить на Га-нойона, опорочить его.
        — Вот уж поистине — господа меж собою грызутся, а слугам шишки достаются. Не помню, сколько я пролежал тогда. Потом скрывался у старика Доржа, а когда немного поправился, пристал к обозу, добрался до столицы. Подносил людям вещи на базаре, заработал немного денег. Потом по чьему-то навету обвинили меня в тяжком преступлении, едва избежал суда. Потом заболел, с месяц провалялся у каких-то бедняков. Вот тут-то я и убедился: если бедняк попадет в беду, никто ему не поможет, кроме таких же нищих, как он сам. Я дошел до такого отчаяния, что едва не решился на воровство, да вовремя удержался. Нанялся в мясной ряд к китайцам, подзаработал немного на разделке туш. Потом у русского купца пас коней. Рассказал я ему свою историю, и он — добрый, видать, человек — дал мне за работу коня. Ну и вот, где верхом, а где пешком, добрался я до этих мест. Да, брат, натерпелся я всякого...
        — А я еду в Кобдо, назначен служить в тамошнюю джасу. Дождешься свою Гунчинхорло, устроитесь — приезжай и ты ко мне. Может, там удастся заработать, будешь посылать домой.
        — Хорошо, Ма-гун. Все сделаю, все перетерплю, чтоб только быть нам вместе.
        — Теперь он и в самом деле стал Ма-гуном, ему пожалован титул, — вставил один из спутников Максаржава.
        — Вот как! Тогда извини меня, пожалуйста, я, наверное, утомил тебя свой болтовней.
        — Ну что ты, Бого! Я так рад, что ты жив и здоров.
        Они еще долго говорили, но вот настало время Максаржаву ехать дальше. Прощаясь, он дал другу немного денег, и они расстались.

* * *
        «Как я приживусь в новых, незнакомых местах? Что там за народ? Как вести себя с наместником-амбанем?» — думал Максаржав. Куда он должен явиться, ему уже объяснил Га-нойон. По поручению чин-вана он наставлял Максаржава. «Главное, — говорил он, — каждый раз думай, прежде чем сделать что-либо». И вот остаются позади одна за другой уртонные станции, горы и перевалы, реки и ручейки. Хороша земля Монголии! «Если мы или наши потомки лишимся этой земли, которую веками отстаивали наши отцы и деды, то незачем тогда и жить!» — думал Максаржав.
        На последней перед Кобдо станции его встретил чинов-пик — посланец маньчжурского амбаня — и переводчик. Рядом с уртонной юртой был разбит шатер, где для путников приготовили угощенье. Сюда и пригласили Максаржава.
        — Маньчжурский амбань велел мне встретить вас и передать, что он рад вашему прибытию и полон надежды и веры в вас, — высокопарно произнес представитель амбаня.
        Обменявшись приветствиями, они сели.
        — Мы, ничтожные слуги маньчжурского амбаня, тоже весьма счастливы по случаю вашего, о высокородный гун, благополучного прибытия, — продолжал рассыпаться в любезностях чиновник. — Добро пожаловать в наши края! Не утомились ли вы в дороге?
        В свою очередь Максаржав сдержанно поинтересовался, какова здесь погода, каков урожай, хорош ли скот. И наконец все вместе они тронулись в сторону Кобдо.
        «А про здоровье амбаня даже не спросил, — подумал чиновник. — Ну ничего, мы тебя научим вежливости!»
        Перед въездом в Кобдо посланец амбаня сказал:
        — Видите тот храм? Он называется Храмом всеобщего успокоения. А это — Казенный городок. — И он показал рукой на большие ворота, ведущие в обширный, обнесенный стеною двор. — Вон там, где множество глинобитных домиков, находится Торговый город. У нас говорят: Восточпые ворота дворца — для подношений, Западные ворота — для парадных выездов, Южные — для воздаяния милостей!
        — У всего, значит, свое предназначение, — заметил Максаржав.
        — На сорок первом году правления благословенного небом императора, то есть в год Красной обезьяны[Год Красной обезьяны — 1890 г.] императорским указом было дано название этому городу, — пояснил переводчик.
        — Понятно, понятно, — пробормотал Максаржав.
        Подъехав поближе, они спешились перед Казенным городком и, перейдя деревянный мост, вошли в огромные ворота с красной перекладиной наверху и двумя каменными львами, застывшими по бокам. Внутри, во дворике управления по делам монголов, они увидели несколько мужчин, которые приветливо поздоровались с вновь прибывшими. Перед Максаржавом распахнули полог одной из юрт.
        — Вот здесь вы и будете жить. Эту юрту приготовили для вас. Если в чем-либо будете нуждаться, скажите нам, — сказал чиновник, сопровождавший Максаржава, и предложил ему отведать угощенья.
        Максаржав попросил чиновника коротко рассказать о службе, о том, что ему предстоит делать.
        — У амбаня дел очень много, — начал тот, — не знаем даже, когда он только отдыхает. Ведь ему надо и о дозорах позаботиться, и всевозможные тяжбы да дела рассмотреть. А служебных бумаг сколько! Трудится от зари до зари! А тут еще элеты, мянгаты и захчины[Элеты, мянгаты, захчины — племена, населявшие западную Монголию.] со своими распрями — князья, видите ли, никак не могут мирно ужиться между собой. Купцы-китайцы тоже от рук отбились, своевольничают. И уртонная служба не справляется с перевозкой людей и грузов.
        Чиновник говорил долго, но ничего из того, что интересовало Максаржава, так и не сказал. Наконец он спросил, когда Максаржав хотел бы посетить амбаня.
        — Что касается моего визита к амбаню, то вам лучше знать, когда это можно сделать, — с иронией заметил Максаржав.
        Чиновник тут же поднялся и вышел из юрты, а когда вернулся, сообщил, что амбань может принять Максаржава завтра.
        Немного отдохнув, Максаржав в сопровождении все того же посланца амбаня и еще двух чиновников из его управления отправился осматривать город.
        Вечер был теплый и даже немного душный. Все здесь казалось Максаржаву необычным: и высокие, с пышными кронами деревья, и величественный обелиск на площади. Большие ворота, через которые они вошли в город, были уже крепко заперты на ночь. Чиновник распорядился, чтобы их открыли. Выйдя из крепости, Максаржав внезапно почувствовал открывшийся перед ним простор, даже сердце зашлось от восторга. Но сторожевые вышки по углам, лай собак, запах гнили, принесенный откуда-то ветерком, — все это было чужим для Максаржава, который привык к свежему степному воздуху. Сразу вспомнились ему звонкие родники с прохладной прозрачной водой, величавое течение Селенги и нетронутые горные леса Хангая. «Вон там, на северо-востоке, где мерцают первые вечерние звезды, остались моя жена и дети, осталась моя мать, моя юрта, родные края...» Максаржав, задумавшись, совсем забыл о своих спутниках. А те с увлечением рассказывали о Торговом городке, о храме Гэсэра, о тюрьме. Как только они вернулись с прогулки, Максаржав сразу же улегся спать и заснул крепким, здоровым сном.
        Утром, падев свою лучшую одежду, Максаржав направился с визитом к амбаню. У ворот, ведущих во двор амбаня, обнесенный двойным забором, Максаржава встретил чиновник, который пригласил его в дом, состоявший из двух комнат. Парадная комната, куда ввели Максаржава, была отделана в китайском стиле. Максаржаву предложили сесть на кан[Кан — широкая низкая лежанка с расположенной под ней топкой.]. За столом, уставленным множеством блюд, сидел амбань. Максаржав с порога почувствовал аромат душистого чая.
        — Нам очень приятно узнать, что вы благополучно прибыли к нам, — приветствовал гостя амбань. — Будем вместе служить великому императору. Надеюсь, нам не придется краснеть перед Пекином. Говорят, что вы ученый человек. Я думаю, что мы, люди одной страны, поладим. Вы не будете здесь нуждаться ни в чем. До завтрашнего утра можете отдыхать: наверно, утомились в дороге.
        Голос амбаня был негромким и мягким, но в нем явственно, слышались повелительные нотки. «Интересно, на что он больше всего падок, — думал амбань, — этот бывший батрак Ганжуржава, которого нойон направил на службу ко мне? Что ему больше по душе: архи, женщины, богатство или власть над людьми? Ведь если найти ключ к сердцу такого человека, из него может получиться отличный помощник».
        — Эй вы, кто там! Подать угощенье молодому гуну, да поживее! — вдруг крикнул амбань и перестал перекатывать в ладонях три шарика. Едва он взял трубку, проворный слуга тотчас подскочил с огнем. Быстрая, неслышная поступь старика слуги, точные и вместе с тем неторопливые его движения — все свидетельствовало о том, что слуга этот основательно вышколен.
        — У вас, я слышал, малолетние дети. Очевидно, поэтому вы не смогли взять семью с собой? — произнес амбань. Слова эти должны были означать, что ему многое известно о госте.
        — Я вырос на коне, — ответил Максаржав, — с детства привык скакать по степным просторам и горным кручам, и поначалу мне трудно будет привыкнуть к новой жизни в стенах вашего города. Мне кажется, что здесь даже дышится не так легко, как в степи.
        — Это верно. Я ведь тоже рос на свободе, жил с родителями в просторном дворце в Пекине, потом в Шанхае, любил плескаться в море... Так что мы в чем-то похожи. Ну, а скота, копей много ли у вас, уважаемый Максаржав? У нас ведь здесь доброго копя редко встретишь. Хороших иноходцев, к примеру, почти совсем нет. Так что мне приходится путешествовать в паланкине либо в коляске.
        «Амбань решил дать мне понять, что знает о моей бедности, — подумал Максаржав. — Нарочно спросил, чтобы унизить». Он хотел было ответить амбаню, что на ослах, мол, до сих пор не ездил, но вовремя остановился — вспомнил наставления Га-нойона: «Ты, с твоей гордостью, вспыхиваешь как порох. А мужчина должен уметь владеть собой».
        — Пешком и мне ходить не доводилось, — спокойно ответил он.
        — У нас тут много книг, своды законов. Может, и на монгольском языке что-нибудь найдется. Да вы, наверное, и маньчжурский знаете. Так что можете приходить в любое время и читать, что нравится.
        Слушая хозяина, Максаржав думал: «Да этот амбань готов живьем проглотить нас, монголов». Однако разрешение читать книги его обрадовало, и это не укрылось от наблюдательного амбаня. От стоявшего в комнате резкого запаха дорогого табака, пахучего чая и острых пряностей Максаржава стало мутить. Да и кан, на котором он сидел, был слишком горячим.
        — Я расспрашиваю вас потому, что хочу узнать, что вы за человек, — продолжал амбань. — Мне нравится, что вы не горячитесь, спокойны и неторопливы в разговоре.
        А в мыслях у него было совсем другое: «Вот как приходится дипломатничать с простым писцом, с этим неотесанным табунщиком. Ну что он видел в жизни? Не умеет, наверно, даже отличить, какая женщина хороша, а какая нет. Такого нетрудно будет приручить, и пусть своих же монголов дубасит, нам это на руку».
        — Что же вы не кушаете? У нас такой обычай — почетного гостя угощать семью блюдами. Может, выпьете? Скажите, а подданных у вас много?
        — Я живу сам по себе, отдельным аилом, — ответил Максаржав.
        Амбань отлично знал, что Максаржав однодворец, хоть и с титулом, но неимущий. Решив, что перед ним человек бедный и беззащитный, он решил подавить его своим величием. Скромность и немногословие Максаржава амбань принял за тупость и робость в присутствии знатного лица.
        — У нас тут заведен такой порядок: о каждом своем решении по какому-либо делу полагается докладывать начальнику, советоваться с ним.
        — Досточтимый господин амбань, я с вниманием выслушал все наставления, которые вы соизволили дать мне, — с достоинством ответил Максаржав.
        Амбань разошелся вовсю. Один за другим подносил он Максаржаву бокалы, каждый раз с новым вином. Но тот, едва пригубив бокал, ставил его на стол. Наконец амбань велел чиновнику принести ведомость.
        — Вот здесь записаны долги вашей джасы, все подсчитано. Посмотрите-ка.
        Максаржав взглянул на бумагу — долгов было столько, что всего богатства Кобдоского края не хватит, чтобы их выплатить.
        — Я, конечно, поговорю с должниками, выясню, кто из них платежеспособен, а к го нет. Только сдается мне, что и жизни не хватит, чтобы добиться выплаты всех этих долгов. И потому не лучше ли мне заняться разбором новых дел, которые начнутся уже при мне? Вы, я думаю, не будете возражать? — С этими словами он вышел.
        «Да, он немногословен, но за каждым его словом скрыт тайный смысл. От этого человека можно чего угодно ждать. Такой, пожалуй, и наперекор властям пойти не побоится, — с изумлением подумал амбань. — Оказывается, он не так уж глуп».
        Максаржав решил побывать в элетском, мянгатском и захчинском хошунах, которые входили в Кобдоскую джасу, переговорить с управляющими хошунов, узнать их намерения.
        Каждый день маньчжурский амбань вызывал к себе Максаржава и поручал ему самую неприятную работу: то обеспечить людей для чистки коровников, то организовать поставку копей, то срочно отправить куда-то курьера, то проследить за выплатой долгов торговым фирмам и провести расследование каких-то скандальных дел. Максаржав был занят с утра до ночи. Когда он решил разобраться с долгами, которые числились за его джасой, выяснилось, что это долги давно уже умерших аратов, а проценты раскладывались на совершенно непричастных к делу людей. К хошунному долгу добавлялась еще стоимость всяких припасов, которые нойоны-управители якобы брали у китайских торговцев для своих личных нужд. И все эти платежи тяжким бременем ложились на простой люд.
        Максаржаву пришлось побывать в китайских торговых фирмах и в лавках русских купцов, много знакомых появилось у него среди бедняков — халхасцев, китайцев, мянгатов и байтов[Байты — племя, обитавшее на западе Монголии.]. Иногда его приглашали на скромные семейные торжества. Встречался он и со многими нойонами Кобдоского края, приглядывался, исподволь выяснял их настроения: готовы ли они выступить против маньчжурского амбаня. А сам тем временем ввел строгий учет цириков и имеющегося у них оружия. Так, в трудах и заботах, прошло несколько месяцев.
        Через своих людей амбань вскоре узнал, что Максаржав повсюду пользуется уважением. Ему донесли, что к женщинам гун равнодушен, пьет умеренно, хорошо знает маньчжурские законы, соблюдает воинскую дисциплину и субординацию. Это весьма удивило амбаня. Он был очень зол на своего доверенного чиновника Го Су, передавшего ему неверные сведения об этом человеке.
        Халхасцев, торгутов, казахов, бантов и дюрбетов — то есть местное население — китайские чиновники из канцелярии амбаня называли не иначе как «ослы», «скоты» или «дураки мангу»[Мангу — так китайцы называли монголов.], не стесняясь при этом присутствия монгольских чиновников. О чем бы они ни говорили, все было «мое» и «наше». Максаржав каждый раз, когда доводилось ему видеть и слышать все это, приходил в ярость. А тут еще стали поднимать голову и чиновники богдо-гэгэна, не уступавшие в жестокости слугам амбаня.
        Два раза в месяц, в новолуние и полнолуние, надо было посещать джасовые молебны, на которых присутствовали представители маньчжурской администрации. Максаржав вначале под разными предлогами старался избежать этой церемонии, а потом без всяких объяснений просто перестал на них являться.
        Была морозная зимняя ночь. В небе сияла полная луна, и ее свет проникал в юрту через тоно. Эту ночь чиновники джасы провели без сна. Они решили составить петицию к маньчжурскому амбаню и договорились, кто в какой хошун пойдет со срочным сообщением об этом. Некоторые предлагали ночью, тайком, отогнать и спрятать где-нибудь скот, отобранный чиновниками амбаня. Другие говорили, что не стоит отгонять скот, просто нужно его разобрать и не отдавать, когда потребуют назад. Нужно только объявить об этом всем аратам.
        — Чего там объявлять! — возражали третьи. — Пустое все это! Всегда найдется продажная душа, подкупят такого человека или запугают, и он отдаст свой скот! Нет, лучше все-таки угнать его!
        — Ну, с верблюдами, конями и коровами, положим, проще. А как быть с овцами? В такой мороз перегонять их нельзя, вот-вот окот начнется.
        И все же большинство высказалось за то, чтобы без промедления перегнать и надежно спрятать крупный скот.
        А наутро из столицы пришло известие, которое потрясло всех. «Вот и настала пора возрождения Монголии», — подумал Максаржав. Снова вспомнились ему слова Га-гуна: «Что-то должно случиться».
        «Был бы сейчас рядом Бого, вот бы он порадовался!»
        — Кто сообщит амбаню о пришедшей из столицы бумаге? И каким образом это сделать? — переговаривались между собой чиновники.
        — Надо написать письмо и вручить ему, — предложил Максаржав.
        — А кто возьмется его написать?
        Посоветовавшись, все решили, что лучше Максаржава пи-кто этого не сделает.
        — Сумею ли я? — засомневался Максаржав. — А впрочем, попробую! А вы потом поправите, если что не так.
        Вернувшись в свою юрту, Максаржав достал кисточку и чернильницу, присел за низенький столик. Он волновался. Сбывается давняя его мечта — увидеть пятки чужеземных правителей. «Эти маньчжуры ничего не дали нашей стране, их интересовало только одно — нахапать, набить утробу. Теперь все будет иначе. Но уйдут ли они подобру-поздорову или будут сопротивляться?.. Так с чего же начать послание амбаню?» Но вот, набравшись решимости, Максаржав начал писать:
        «Мы все хорошо знаем, что не вечным было маньчжурское иго на нашей монгольской земле. И вот теперь восстанавливается самостоятельность монгольского государства, которое само должно решать все свои дела. Многолетняя власть маньчжурского наместника-амбаня Сап До ликвидируется. Властителем всей Монголии провозглашен богдо Джавзандамба-хутухта. Образовано национальное правительство из пяти министров. Сообщая об этом вам, наместник-амбань в Кобдо, и всем чиновникам вашей канцелярии, предлагаем безотлагательно передать всю полноту власти в Кобдоском крае нам, руководителям Халхаской джасы. Все прежние долги и долговые записи объявляются недействительными. Вам и вашему персоналу предоставляется возможность вернуться на родину, однако без скота, являющегося монгольской собственностью. Настоящее требование подлежит немедленному исполнению, о чем правление прежде подведомственного вам города доводит до вашего сведения».
        Возле юрты, где разместилось управление, взметнулся голубой флаг с золотым соёмбо. Было предпринято все, чтобы население скорее узнало о происшедших в столице переменах: о смещении маньчжуро-китайской администрации и провозглашении богдо Джавзандамбы ханом Монголии, о том, что вводится новое летосчисление, начинающееся с момента провозглашения «многими возведенного», и что столицей государства объявлен Великий Хурэ. Обо всем этом возвещали народу на улицах Кобдо и на базаре конные глашатаи, а также расклеенные по всему городу листовки.
        В сопровождении двух чиновников, не испросив предварительно аудиенции, Максаржав явился к амбаню.
        — Господин амбань, я имею честь вручить вам очень важный документ, — торжественно произнес он.
        — В чем дело? Что такое? — проворчал амбань. С недовольным видом он взял бумагу и стал читать. Потом позвал чиновника канцелярии и велел прочитать послание вслух — для всех. Один из чиновников схватил бумагу и с криком: «Они что, с ума посходили, эти ослы монголы!» — швырнул ее на пол. Поднялась суматоха.
        — Я прибыл сюда по указу императора и только по его указу уеду отсюда. Вы не смеете нам приказывать! — крикнул амбань, по тут же понял, что сейчас этот тон неуместен, и уже более мирно продолжал: — Вы же знаете, какие сейчас стоят морозы. Вот потеплеет немного, тогда мы и уедем.
        Однако это был лишь хитрый ход, попытка выиграть время. Амбань знал, что китайский гарнизон в Кобдо недостаточно велик и плохо вооружен. Не будь этого, ему не пришлось бы пускаться на хитрость. С другой стороны, он получил указание ни в коем случае не начинать военных действий первым. И к тому же было неясно, какую позицию займет Россия в связи с событиями в Монголии[В вопросе о провозглашении независимости Монголии царское правительство вело двойственную политику: с одной стороны, оно поддерживало освободительное движение в Монголии, рассчитывая укрепить там свои позиции, с другой же — не желая обострять отношения с Китаем в период после поражения в войне с Японией, вынуждено было согласиться на признание «автономии» Монголии под «формальным» сюзеренитетом Китая.]. Во всяком случае, не исключено, что русско-китайские отношения ухудшатся.
        В Кобдо царило оживление, на улицы вышли все — и стар, и млад. Торговые ряды на окаймленной с двух сторон высокими тополями улице сверкали разноцветными фонариками, вывешенными перед лавками. То тут, то там собиралась толпа, и тотчас же какой-нибудь грамотей громко, чтобы слышали все, читал официальное сообщение о провозглашении независимости Монголии. Люди требовали читать снова и снова. Многие спешили к воротам храма — чтобы сотворить благодарственную молитву в честь святого богдо, ставшего теперь ханом. Однако китайцам было не до веселья, их совсем не видно было на улице. Они словно все вымерли — позакрывали свои лавчонки и притаились.
        На следующую ночь через северные ворота Казенного городка китайские чиновники тайно вывезли оружие и стали раздавать его китайцам, живущим за пределами крепости. Тех, кто не умел стрелять, начали обучать ускоренными темпами. Об этом тут же стало известно Максаржаву. Было составлено срочное донесение и отправлен курьер в столицу, в министерство внутренних дел нового монгольского правительства.
        «При создании независимого государства, — говорилось в депеше, — его важнейшей целью ставится обеспечение мирной жизни граждан и подавление тех, кто оказывает сопротивление. При этом если администрация нового государства будет действовать только в столице и ее окрестностях, то такое государство не может считаться целостным и суверенным. Маньчжурский наместник в Кобдо и его чиновники не желают признавать Монголию независимой, они оказывают противодействие и собирают силы, чтобы выступить с оружием в руках. Они сеют ложные слухи, пытаясь подорвать у населения доверие к новой власти...»
        В эти дни Максаржав был занят с утра до ночи. Возле управления всегда были наготове копи и посыльные, чтобы в любую минуту ехать с поручением. Приходилось решать и разбирать множество вопросов. Однажды в управление явился китаец по прозвищу Писарь Номт. Он сказал, что пришел по важному делу и желает поговорить с Максаржавом наедине. Максаржав сделал знак, чтобы все вышли, и приготовился слушать.
        — Вы должны немедленно скрыться, иначе будет худо. Я слышал, что этой ночью вас собираются арестовать. Грозятся выпустить кишки вам и многим другим. И они, пожалуй, сделают это. Я человек бедный, а беднякам, будь он хоть монгол, хоть китаец, терять нечего. Вот я и пришел предупредить.. Если попадете к ним в лапы, примете страшные муки и погибнете. Вы видели нашу тюрьму? Мало кому удавалось выйти оттуда живым и невредимым...
        Закончив свой взволнованный рассказ, Номт ушел. Тюрьма,, о которой он упомянул, находилась в северо-западной части Казенного городка, рядом с храмом Гэсэра. Она была окружена высоким двойным забором, а внизу находились глубокие подвалы, куда не проникал дневной свет. Посреди тюремного двора были врыты столбы, к которым приковывали цепью узников, надев им на ноги деревянные колодки. Долгие месяцы оставались они прикованными, пока из Пекина не поступал приказ — казнить заключенного или сохранить ему жизнь.
        Максаржав приказал объявить всем монгольским семьям, живущим внутри крепости, о том, что они должны немедленно покинуть ее. Наступили сумерки. Он остался один. Привел в порядок бумаги, аккуратно завернув в тряпицу печать джасы, сунул ее за пазуху. Затем вышел во двор, где его ждал оседланный конь. Максаржав велел снять попону, покрывавшую спину коня, чтобы никто не узнал, что это едет гун. Он приказал верному человеку отогнать его скакуна в указанное место, прошел туда пешком и только тогда сел на коня. Двух человек Максаржав выслал вперед, приказав скакать во всю мочь и на уртонной станции дожидаться его. Тем же, кто оставался в Кобдо, он сказал:
        — Вы должны все на время где-то укрыться. Лучше уходить по одному. Ждите указаний. Помните, наш народ не будет больше терпеть на своей шее чужеземцев. Не поддавайтесь на лживые обещания. Если начнется расследование и кого-нибудь из вас схватят, говорите, что Максаржав уехал в столицу просить помощи у правительства. Обещал, мол, привести с собой войско, поклялся расквитаться за все обиды братьев своих — халхасцев, дюрбетов, торгутов, казахов и урянхайцев[Урянхайцы — старое название тувинцев.]. Обязательно скажите, что халхаский гун вернулся к себе на родину и обещал привезти хороший подарок амбаню и его помощникам.
        Всю ночь скакал Максаржав. В районе Малого озера, в песках, он сбился с пути. С трудом выбрался на дорогу, уже когда стало светать. Вскоре далеко впереди он увидел аил и направил туда своего коня. То был аил бедняка арата. Хозяина юрты, мужчину лет пятидесяти, звали Эрэнцэн-Буя. Он жил с женой и взрослым сыном. Максаржав отогнал собак и вошел в юрту. Ее обитатели, несмотря на ранний час, были уже на ногах, даже успели напиться чаю. Обменявшись с хозяевами традиционными приветствиями, Максаржав обратился к ним:
        — Не смогу ли я у вас переменить копя? Тороплюсь по очень важному делу.
        — Вряд ли мы сумеем вам помочь, — сокрушенно ответил Эрэнцэн-Буя. — Всех коней у нас забрали на уртонную службу да в Халхаскую джасу. Самим приходится пешком ходить. Ханы и нойоны все жиреют, едва не лопаются, а все никак не насытятся. А ведь такие же монголы, как мы. Вам бы только пиры да забавы! Такие, как мы, бедняки для вас хуже скота. Ничем вы не лучше маньчжуров. Не могу я вам помочь, правду говорю! Хоть закуйте меня в железо, хоть палками бейте — нет у меня коня! Разве что седлайте меня самого да скачите! На вас работай хоть до смерти, все равно чести мало, медяка от вас не дождешься. Веками сосете из нас кровь, на все хитрости пускаетесь — только бы отобрать у бедняка последнее! Что, разве не правду я говорю?
        — Вы, наверное, не знаете, что я еду по очень важному государственному делу.
        — По государственному делу, говоришь? Да вы продали государство маньчжурам давным-давно. Поехал я как-то в Кобдо купить крупы. А меня схватили да отправили к Черной горе. Надо, говорят, для амбаньской каyцелярии угля наготовить. Такой тяжелой работы я еще в жизни не знал. Это тяжелее, чем кирпич обжигать. Просто мочи пет! Вот на какие муки вы нас обрекаете! Когда это было, чтобы гун радел за народ? Так что шагайте пешком, дорогой гун! Хотя вы-то привыкли больше передвигаться в паланкине, а земли, небось, и ногой не касались.
        Оп повернулся к сыну:
        — Ну-ка, сынок, поднимись!
        И снова обратился к Максаржаву:
        — За уртонную службу нам не платят ничего. Совсем доконали нас и маньчжурские, и свои, монгольские, чиновники. Подай-ка мне вон ту сумку, — сказал он сыну.
        Максаржав хотел было встать, но на плечи ему легли тяжелые руки сильного парня, и ему пришлось снова сесть. Старик тем временем развязал суму, вынул несколько серебряных монет, показал Максаржаву и спрятал обратно.
        — Вы вот маньчжурскому амбаню зад лижете, а бедняков и за людей не считаете. Видели эти серебряные монеты? Они — мои, они заработаны потом и кровью, заработаны слезами.
        Максаржав чувствовал себя неловко, как будто он сам, лично был виноват во всех бедах старого пастуха. А тот спрятал сумку с монетами в сундук, запер его на ключ и засунул ключ за голенище, приговаривая: «Вот так! Вот так!» Потом сказал сыну:
        — Поставь сундук на место, сынок! — И обернулся к Максаржаву: — Конечно, одного Эрэнцэн-Буя можно убить. Но если вы, нойоны, уничтожите всех бедняков Монголии, кто же будет на вас работать, кто станет пасти ваши стада? Вот о чем вы должны помнить. А теперь, господин нойон, отведай нашего чая да ступай-ка себе подобру-поздорову. Имя мое запомнил? Могу повторить: Эрэнцэн-Буя. Хоть и любишь ты денежки, да на этот раз не удастся тебе поживиться. Ты этого, конечно, мне не простишь. Но если ты мужчина, то прежде чем приказать своим слугам схватить меня и надеть на меня колодки, дай знать, я сам к тебе приеду. Мне смерть не страшна, хоть я и простой арат, а не смелый сайн-эр[Сайн-эр — букв, «разбойник»; нередко сайн-эрами становились разоренные и доведенные до отчаяния бедняки араты.], что скрывается в лесах. Счастливого пути! — Старик встал и откинул полог. Максаржав вышел из юрты.
        — Запомните, отец: если сообщите обо мне маньчжурам, добра не ждите. Не думайте, что я испугался! Просто сейчас но время нам заниматься спорами да раздорами. Скажите мне лучше: «Доброму молодцу — долгий путь!» Может, еще встретимся. — Максаржав вскочил на своего усталого коня и двинулся дальше. Злой и измученный, он с трудом добрался до уртона, где наконец сменил коня. Остаток пути до Великого Хурэ он преодолел благополучно.

* * *
        Стоял теплый весенний день. Улицы Кобдо были полны людей, но некоторые лавки, принадлежащие китайским фирмам, все еще были закрыты.
        — Что случилось? Куда они все попрятались? Почему не открывают своих лавок? — Горожане с удивлением глядели на заклеенные бумажными полосками и потому казавшиеся пестрыми окна китайских домиков, окруженных глинобитными оградами. Действительно, во многих дворах и домах не было заметно никаких признаков жизни. Зато в магазинах русских купцов появились китайские товары, только цены на них здесь были выше.
        — Да они все заодно! — громко сказал кто-то. — Пойдемте-ка туда, вон там лавка открывается.
        — У вас можно купить кнут? — обратился один из покупателей к хозяину открывшейся китайской лавчонки.
        — А зачем вам кнут?
        — Осла погонять.
        — У вас есть осел?
        — А как же! Тут у нас множество иноземных ослов, только они упорно не желают убираться восвояси!
        Владелец лавки удалился в заднюю комнату и тотчас вернулся с двумя кнутами.
        — Осел быка может погонять. А вот бык осла не сумеет! — И он с размаху хлестнул дерзкого парпя кнутом. Несколько посетителей, бывших в лавке, перемахнули через прилавок. Откуда-то из внутреннего помещения появились еще два китайца. Началась потасовка. Женщины с криком бросились на улицу. Сбежались жившие по соседству халхасцы и байты и начали срывать расклеенные на улице воззвания амбаня. Кто-то крикнул:
        — Бей чужеземцев!
        — Прекратите! Ведь в городе полно китайских солдат!
        — Не трогайте лучше их, не то придут китайцы с ружьями, а у нас, кроме палок, ведь ничего нет.
        Люди, ворвавшиеся в лавку китайского торговца, начали сбрасывать с полок товары, топтать и разбрасывать их. Вскоре действительно из Казенного городка прискакали вооруженные китайцы.
        — Братья! Остановитесь! — обратились они к толпе. — Что вы делаете?
        — Какие мы вам братья! Черти вам братья! — послышались насмешливые голоса. — Грабители вы и воры! Никак не насытитесь! Убирайтесь-ка лучше домой!
        — Братья-монголы! Мы же с вами граждане одной страны.
        — Неправда! Никогда мы не были с вами гражданами одной страны! И никогда не будем! Убирайтесь восвояси! Вон отсюда! Вон!
        Всадник на коне врезался в толпу. Поднялся невообразимый крик, какие-то люди попытались стащить китайского солдата с коня. Китайцы сообразили, что дело принимает скверный оборот. Раздался выстрел. Кончилось тем, что, выхватив из толпы двоих, китайцы удалились, увозя с собой пленников в Казенный городок — в тюрьму. Повсюду были усилены караулы, ворота крепости наглухо закрылись. Весть о вспышке народного возмущения в Кобдо скоро дошла и до Великого Хурэ...

* * *
        Приехав в столицу, Максаржав просто не узнал Великого Хурэ. Над домами, теми, что были повыше, развевались национальные флаги, в городе чувствовалось необычайное оживление.. Жители столицы уже не скрывали своей неприязни к китайским купцам. Некоторые торговые фирмы закрылись совсем.
        Максаржав обрадовался, узнав, что уже созданы монгольские министерства и ведомства. Но когда он зашел в одну из канцелярий, то никак но мог сообразить, чем же там занимаются многочисленные чиновники. Одни сидели, сложив ноги по-турецки, курили и вели пустопорожние разговоры. Другие что-то писали или разговаривали с озабоченным видом, не обращая внимания на посетителей.
        Все эти чиновники и прежде работали в канцеляриях, они были большей частью родственниками знатных нойонов и лам.. Прежде чем поздороваться, всем посетителям здесь задавали вопрос: «Грамотный? Писать умеешь?» К грамотным отношение было особое, их принимали лучше, чем всех остальных.
        Максаржаву не раз случалось слышать жалобы горожан: мол, трудно стало купить нитки и иголки, чай совсем исчез. Дело в том, что многие торговцы уехали, лавки позакрывались. Ходили слухи, будто в России идут какие-то переговоры. Некоторые рассуждали: хорошо бы провести в Монголию железную дорогу, поезд — очень удобный транспорт, вот только дыма от него много... Кто-то пустил слух, будто власти собираются открыть школу, где детей будут учить богословию и языкам,, счету и другим мудреным наукам.
        Из хошунов прибывали цирики — создавалась национальная армия. Жить им пока было не на что, и многие из них нанимались на разные работы — напилить дров кому-нибудь пли еще что-нибудь в этом роде. В министерстве внутренних дел подготавливались новые государственные законы. Максаржаву довелось наблюдать, как обсуждался один из пунктов нового закона, в котором говорилось: «Чиновным лицам в звании вана положено сидеть на подстилке из бобрового меха, младшим гунам — на подстилке из рысьего меха, чиновникам пятого, шестого разрядов и низших званий — на овчинной». Максаржав чуть не рассмеялся, глядя, с каким глубокомысленным видом «ученые люди» обсуждают этот закон. «Да уж, эти умники добросовестно отрабатывают свое жалованье». Когда он уходил, чей-то голос спросил:
        — Кто это был?
        — Максаржав, младший гун из Сайн-нойон-ханского аймака.
        — Что-то я о таком не слыхал.
        — Скоро услышишь. Отчаянный, говорят, человек. Назначен будто бы полномочным правительственным министром Кобдоского края.
        — Я слыхал, Максаржава пригласил к себе министр Да-лама и дал ему поручение, которое, говорят, никто, кроме него, не способен выполнить.
        Действительно, такой разговор с министром у него был.
        — Тебя очень хвалят чип-ван и Га-гун, — сказал Да-лама. — Они говорят, что и происхождения ты благородного, и воин храбрый, и на службе проявил себя как человек старательный. Хотим тебя послать на восточную окраину. Там у нас объявился опасный враг, надо его ликвидировать. Этот человек нарушает наши указы и распоряжения и затевает какие-то козни Сманьчжурами. Мы дважды направляли туда своих представителей, но они не вернулись. А посылать туда целое войско, чтобы утихомирить одного предателя, мы просто не в состоянии. Хватит ли у тебя духу взяться за это дело?
        — Если это действительно предатель, вступивший в сговор с нашими врагами, то я не вижу причин отказываться от такого поручения, — ответил Максаржав.
        — Вот и хорошо. С тобой поедут пять человек. Этот мерзавец восстановил против себя весь хошун, и там ему не дают особенно развернуться, но все-таки выезжай как можно скорее. Только учти: тут требуется особая осмотрительность. Ну, счастливого пути!
        — Что я должен сделать, господин министр? Прикончить предателя на месте или доставить сюда?
        — На что он нам нужен! Уничтожить на месте, да и все тут.
        — Понятно. — Максаржав попрощался и вышел.
        «Каков гордец! — подумал министр, проводив взглядом Максаржава. — Ну ничего, в конце концов сложит где-нибудь голову».
        Максаржав был несколько удручен тем, что его отправляют на восток, а не в Западный край. «Впрочем, сейчас это не имеет значения, лишь бы быть полезным стране». Пока он отвязывал своего копя, к нему подошел чиновник, который был родом из тех же краев, что и он сам.
        — Слыхал я, куда тебя посылают. Как земляк земляку хочу посоветовать: не берись ты за это дело, если жизнь тебе дорога. Попадешь в лапы хошунного управителя Палама из Цэцэн-ханского аймака — не вырвешься. Придумай лучше какую-нибудь причину и, пока не поздно, откажись.
        Но Максаржав не послушал его совета. «Как бы трудно мне ни пришлось, ехать все-таки надо!» И он сказал земляку о своем решении.
        — Ну и дурак! — в сердцах пробормотал тот, провожая Максаржава взглядом.
        Максаржаву сказали, что те пятеро, которым приказано сопровождать его, — парни сильные, давно занимаются борьбой. Он решил посмотреть, что это за люди. Ведь мало ли что случится, дело может и до рукопашной схватки дойти. Парни оказались действительно богатырями. Но Максаржав взял с собой лишь одного. А остальных четверых решил найти среди новобранцев. Начал расспрашивать, нет ли среди них бывших табунщиков или ламских послушников. Наконец нашел табунщика, ламу, опытного охотника и бывалого караванщика — ему доводилось даже в Пекин ходить с караваном. И вот вшестером отправились они по уртонной линии на восток. Бывшего ламу под видом бродячего монаха послали вперед — поразведать, что происходит во владениях отступника Палама.
        — Палам-нойон, конечно, не дремлет, наверняка у него повсюду выставлены вооруженные дозоры, которые задерживают всех подозрительных, так что задача у тебя нелегкая, — напутствовал своего посланца Максаржав. — Надо узнать, где находится ставка нойона, сколько при нем людей, куда он выезжает.
        — Постараюсь все сделать, — коротко ответил бывший лама.
        Договориться с табунщиком Палам-нойона не составило большого труда — на рассвете, как было условлено, он отогнал косяк копей к востоку от ставки, по так, чтобы из ставки было его видно. На следующую ночь табунщик — один из пятерых, сопровождающих Максаржава, — с криком и свистом погнал коней прямо к ставке нойона. В середине косяка спрятались несколько всадников. Табун приблизился к стойбищу нойона. Оставив одного сторожить оседланных копей, двое других подползли совсем близко к юрте нойона и стали ждать, когда он выйдет. Наконец тот вышел в сопровождении телохранителя. Оба не успели издать ни звука, как были схвачены и крепко связаны. Затем один из лазутчиков, накинув дэли, снятый с нойона, вошел в юрту и прислушался. Похоже было, что жена нойона безмятежно и крепко спит. Он вышел из юрты и догнал товарищей. Связанного Палам-нойона положили поперек коня и погнали табун подальше от стойбища. Никаких следов похищения не осталось. Просто табун прошел, и больше ничего. Всю ночь скакал маленький отряд до ближайшего хошунного управления — здесь они уже были вне опасности.
        Сначала Максаржав хотел сам расправиться с Палам-нойоном, по потом передумал и решил доставить предателя в столицу живым. Палам умолял выслушать его. Разговор вышел бурным и продолжался довольно долго.
        — Кто ты такой и что собираешься со мной делать? — надменно вопросил нойон Максаржава.
        — Я Максаржав, младший гун из хошуна Га-гуна, Сайн-нойон-ханского аймака. Мне приказано уничтожить тебя.
        — Как же это можно лишать человека жизни!
        — Предателя, который продался китайцам, можно!
        — Опомнись, что ты делаешь! Неужели ты забыл, от кого ты получил титул младшего гуна?
        — Мы наследственные воины, не тебе чета!
        — Откуда вы все взяли, что я предатель?
        У Максаржава мелькнуло: «И в самом деле, что знаю я о нем? Да-лама сказал, что он предатель и его нужно уничтожить... Вот я и выполняю приказ». А вслух сказал:
        — Меня твои дела не касаются. Ты загубил столько жизней, что заслуживаешь смерти.
        Палам-нойон смекнул, что Максаржаву не известно, в чем конкретно его обвиняют, и он продолжал:
        — Так выслушай же меня. Ты ловкий и смелый человек. Если грамотный, запиши то, что я скажу, а уж потом убивай. Страха я не испытываю. Титул свой я получил не за заслуги, а купил на доставшиеся в наследство от отца деньги. Пришлось платить всем — начиная от взятки чиновникам китайского амбаня, кончая подношениями самому богдо. А получив титул, я постарался использовать его как только можно и стал еще богаче, чем раньше. Я отхватил несколько аилов у соседнего хошуна и стал жить безбедно. Однажды я увез девушку, дочь подданного восточного хошуна, и хотел сделать ее своей младшей женой. Ну, а местный нойон разозлился на меня и подал жалобу богдо. Он добился указа о том, чтобы меня как «человека неблагородного происхождения лишили титула, полученного от маньчжурских властей». А тут как раз пронесся слух, будто в Китае вспыхнуло восстание против императора. И вот я отправился в Пекин, чтобы встретиться там с руководителями восстания и попросить у них помощи — солдат и оружия. Решил выступить против богдо. Но оказалось, что восстание в Китае приняло вовсе не такой уж широкий размах. Поднялась там голь
перекатная с серпами да вилами, и вот-вот восстание это подавят. Ну я и вернулся назад. Так почему же вы меня обвиняете в том, что я продал свою родину китайцам? Может, я и виноват перед самим богдо, по родиной я не торговал. А впрочем, что хорошего можно ожидать от тибетца[Имеется в виду то обстоятельство, что богдо-гэгэн был тибетцем по происхождению.], завладевшего властью в Монголии! А может, меня приказали убить по наущению слуг маньчжурского императора за то, что я имел связь с восставшими? Да они просто хотят поймать змею твоими руками. Тут у нас говорили как-то, что один нищий банди завладел имуществом бежавшего на родину китайца, а когда пришел в Хурэ, там его объявили святым. Тогда уж меня, при моих грехах, пожалуй, ханом надо бы провозгласить!
        — Ждут тебя страшные муки на самом дне ада за то, что ты говоришь так о богдо — живом воплощении бога на земле. Давай лучше помолимся, чтобы нам встретиться в будущей жизни.
        — А ты что же, заберешь меня из ада да в рай с собой возьмешь?
        — Ты большой грешник, нойон.
        — Подумать только, кому они поручили убить меня... Грехов и у тебя немало наберется. Вот, например, ты обзываешь предателем человека, который никого не предал. Да и грехи того, кто послал тебя, мне тоже известны. Я, конечно, тоже небезгрешен. Если ты скажешь, что я сосал кровь своих подданных, что во многих очагах из-за меня погас огонь, ты будешь прав.
        — Зачем же ты все это делал?
        — Чтоб самому хорошо жить, в довольстве. А ведь люди задыхались от долгов китайцам, от налогов, которые казна взимала, от приношений церкви. Из трехсот аилов в моем хошуне около сотни разорились совсем. Подумаешь, бывало: а не послать ли охотников, пусть добудут зверя и всю добычу раздадут неимущим, — да каждый раз что-нибудь помешает. Так что имей в виду, я не предатель. Грехи есть, скрывать нечего, но я не предатель. А теперь можешь меня убить.
        — Убивать я тебя, пожалуй, не буду, а лучше доставлю в столицу живым.
        — Не стоит. Убей лучше здесь. Там меня закуют в цепи, наденут на ноги колодки и бросят в яму. Чем умирать в муках, лучше принять смерть от благородного человека.
        — Военный должен выполнять приказ. Если тебя станут пытать, я этого не допущу. И обещаю рассказать где надо все, что услышал от тебя.
        — Я, конечно, на тот свет не спешу. Мне еще хочется пожить, я ведь не старик, меня еще девушка ждет, ты это понимать должен! И коли понимаешь, отпусти лучше меня совсем. — И он бросился в ноги Максаржаву.
        — Ишь какой шустрый! Языком молоть ты мастер, а как ответ держать — испугался! Да, грехов у тебя много, но, как говорится, покаяться еще не поздно. Вставай, вставай!
        Последние слова Максаржав произнес намеренно громко. Тотчас в помещение вошли его спутники.
        — Будь ты хоть последний голодранец, будь хоть ван, никому не пристало так унижаться — скулить и валяться в ногах! Свяжите ему руки, посадите на коня и ноги под брюхом лошади тоже свяжите. Пусть так и едет. Уведите! — И Максаржав вышел из юрты.
        На улице сияло солнце, а на душе у Максаржава было скверно. «Оказывается, есть люди, которые смеют говорить такое о святом богдо, — думал Максаржав. — Кто он? Смелый человек? Или просто наговорил все это с отчаяния? А вот унижаться перед кем бы то ни было, хоть и в смертный час, не подобает мужчине. Что-то он там плел о каком-то свидании, о какой-то девушке?» Тут Максаржаву вспомнилась Цэвэгмид. «Как она там без меня управляется с детьми? Наверное, несладко ей приходится. Здорова ли мать?.. Да, вспомнишь прошлую жизнь свою, так кажется, и не было счастливее времени».

* * *
        Когда Максаржав приехал в столицу из Кобдо, министерские чиновники решили, что человек он горячий и вспыльчивый, по в слове своем твердый. Они считали, что Максаржав именно из-за своей вспыльчивости не поладил с амбанем, а возможно, и оскорбил китайского наместника. Но так или иначе, нужно было найти способ избавиться от Кобдоского амбаня. Для этого в Кобдо были снаряжены для переговоров гун Тумуржин и чиновник Лхагважав. Узнав об этом, Максаржав с обидой и горечью подумал: «Неужели они считают, что я покинул Кобдо, испугавшись за свою жизнь? Ведь главное, ради чего я приехал в столицу, — это просить помощи войсками и оружием. О спасении своей шкуры думал меньше всего».
        Скоро из Кобдо пришла весть: двух представителей правительства амбань и его советники без долгих разговоров велели арестовать и бросили в тюрьму, где их подвергли мучительным пыткам, а потом казнили.
        Вот тогда-то снова вспомнили о Максаржаве. Ему был вручен приказ: во главе вооруженного отряда выступить в Кобдо. Готовясь к отъезду, Максаржав встретился с баргутским гуном Дамдинсурэном, который тоже должен был участвовать в предстоящем походе. «Дамдинсурэн — человек высокомерный, — предупредил Максаржава знакомый чиновник. — Он один из тех, кто, наслушавшись разговоров о революции в России в 1905 году, затеял смуту среди баргутов[Баргуты — монгольское племя, населяющее Баргу, область на территории Северо-Восточного Китая.]». Но другой чиновник был о Дамдинсурэне ипого мнения: «Он прямой и честный человек. Хорошо владеет монгольской и маньчжурской письменностью. Говорят, он храбро сражался с маньчжурами». Непопятно было, кому из двоих он должен верить... Впрочем, о людях умных и образованных, самостоятельно мыслящих и мужественных — в общем, незаурядных — всегда мнения самые противоречивые. Так и о Дамдинсурэне одни говорили хорошее, другие — плохое. Был он сыном захудалого дзанги [Дзанги — начальник сомона, военно-административной и территориальной единицы.] Джамсарана, одного из тех, которые в
1830 году откочевали в Баргу из Цэцэн-ханского аймака. Родился Дамдинсурэн в 1871 году, был третьим из девятерых детей в семье. Согласно маньчжурскому закону, установленному для семнадцати баргутских и элетских хошунов, Дамдинсурэн, как только ему исполнилось восемнадцать лет, был призван в армию и стал кавалеристом-латником. Он отличился как меткий стрелок, потом стал военным писарем. За военные заслуги ему был пожалован жинс шестой степени. Случилось это ровно шесть лет назад. Потом его решили назначить на должность младшего помощника управителя со-моном, нужно было только написать трактат на тему «Какое качество самое главное в чиновнике и чего ему надлежит избегать?». Дамдинсурэн успешно справился с заданием, он даже написал трактат в стихах. Рассказывали, будто, встретившись как-то с халхаским тушэ-ханом Ханддоржем, он заявил: «Из малых песчинок, если собрать их вместе, получится гора. И мы, монголы, если бы выступили все разом, могли бы добиться многого. Чего же мы ждем?» В 1911 году, когда в Китае началась революция и Монголия, воспользовавшись благоприятной обстановкой, провозгласила свою
независимость, в Барге был созван хурулдан[Хурулдан — совет, собрание.], на котором нойоны обсуждали, присоединиться ли им к только что созданному монгольскому государству пли нет. В Монголию была направлена делегация из семи человек, в их числе был и Дамдинсурэн. Монгольское правительство согласилось удовлетворить просьбу единокровных братьев — баргутов.
        Вскоре после этих событий Дамдинсурэну был пожалован титул младшего гуна, его назначили заместителем министра иностранных дел. Однако повое правительство Китая, не желавшее терять Монголию, воспротивилось воссоединению с ней Барги. Предатель бээс Насанравжих бежал в Китай, и ходили слухи, будто бы он заявил: «Мне, Насанравжиху, пожалован титул чин-вана. Если Дамдинсурэн последует моему примеру, он станет здесь ваном». Когда слова эти дошли до Дамдинсурэна, он сказал: «Пусть никто не думает, что я такой же волк-разбойник, как Насаправжпх. Это только для него получить титул за предательство так же просто, как лягушке прыгнуть».
        Во время трехсторонних переговоров в Кяхте [Имеются в виду переговоры между Россией, Китаем и Монголией, закончившиеся подписанием в 1915 году договора об «автономном» статусе Монголии.] Дамдинсурэн вошел в состав монгольской делегации. Но когда стало ясно, что Китай и царская Россия вступили в тайный сговор за спиной Монголии и решили прибегнуть к шантажу и нажиму на монгольскую делегацию, Дамдинсурэн выступил с разоблачением — он раскрыл тайный план двух империалистических держав. Представители России и Китая потребовали удаления строптивого и дерзкого гуна из состава делегации, и Дамдинсурэн был отозван.
        Впервые Максаржав встретился с Дамдинсурэном у входа во двор таможни. Они едва не столкнулись, и оба в растерянности остановили коней. На Максаржава, прищурив глаза, как бы оценивая его, внимательно смотрел человек среднего роста, с маузером на боку. Голова незнакомца была обернута повязкой из желтого шелка. Он первым повернул копя, и они разъехались.
        — В добром ли вы здравии, Максаржав-гун? — заговорил незнакомец. — Я баргутский Дамдинсурэн. — И он так открыто улыбнулся, что стало ясно: он рад возможности познакомиться с Максаржавом, хотя тот выглядел весьма непрезентабельно — на Ма-гуне не было ни знаков гунского достоинства, ни полагающейся по чину короткой накидки поверх дэли, да и сам дэли был но шелковый, а суконный. Подпоясался он желтым шелковым кушаком, а на голову надел войлочную шапку, какие обычно носят простые араты.
        Максаржав заглазно тоже знал Дамдинсурэна. И тоже был рад неожиданной встрече.
        Как раз в это время по указу богдо разрабатывались законы монгольского государства и была установлена целая система, учитывавшая те или иные качества кандидатов при назначении на государственные должности и пожаловании титулов. Предусматривалось, например, что кандидаты должны быть «грамотны, поведения примерного, прилежны, возрастом молодые, здоровые и крепкие». Кроме того, они должны были следовать четырем добродетелям, а также не иметь восьми пороков, таких, как корыстолюбие, слабоволие, нерадивость, слабое здоровье, сварливость, необразованность. Если у человека недоставало одной из четырех добродетелей, то он получал чип третьей степени. Малограмотность, беспутство, сварливость и тому подобные качества считались предосудительными, и тех, кто обладал ими, переводили на более низкие должности.
        Гун Максаржав слыл человеком образованным, дисциплинированным и к тому же был молод. Его назначили полномочным министром по умиротворению Западного края. Правда, распоряжение о выделении ему войск и оружия должно было пройти множество инстанций и получить подписи сановников пяти министерств. Этим же распоряжением устанавливалось, что министр по делам Кобдо и Улясутая приравнивается к заместителю министра центрального правительства.
        Максаржав был доволен, что снова получил назначение в Кобдо, что ему доверено ответственное дело — изгнать из пределов страны последних захватчиков. Однако его беспокоило, что ему выделили слишком мало оружия и снаряжения и к тому же было оно плохого качества. И людей дали недостаточно, всего двадцать пять цириков из Хужирбулана[Хужирбулан — военный городок, расположенный неподалеку от столицы Монголии — Великого Хурэ.].
        Перед отъездом Максаржаву сообщили, что сам богдо соизволил пригласить его на аудиенцию. Пришлось заказать для такого случая новый дэли, шапку и все остальное.
        В день аудиенции Максаржав поднялся рано. С подворья Га-гуна, где он жил все это время, он направился в министерство внутренних дел. Там его уже ждал доверенный чиновник министра Да-ламы, и они отправились к летнему дворцу богдо-гэгэна. По пути чиновник подробно наставлял Максаржава, как он должен себя вести на приеме у богдо-гэгэна. Добравшись до дворца, они передали поводья служителю, остановились перед воротами и прочитали молитву. Тут их поджидал лама, пригласивший следовать за пим.
        Дворец богдо был не только храмом, который вызывал религиозное благоговение, здесь в одну минуту могла решиться судьба любого из подданных «живого бога» — жить ему или умереть. Максаржав старался скрыть охвативший его трепет.
        Они миновали внешний дворик. Тут Максаржава и его спутника встретил и повел дальше лама более высокого ранга. Он молча провел посетителей к стоявшей во дворе юрте и жестом пригласил войти. Здесь каждому из гостей было предложена оставить огниво и поясной нож, поправить головной убор и приготовить хадак для подношения святому богдо. После этого все направились ко дворцу. У крыльца они снова остановились и прочитали молитву. Лама-сопровождающий вошел во дворец, оставив гостей перед входом. Отсутствовал он довольно долго, а когда появился вновь, сделал знак, чтобы они вошли.
        В приемном зале все трое упали на колени перед живым богом, творя молитву. Богдо сидел неподвижно, с каменным лицом. Вдруг он слегка шевельнул рукой. Максаржав встал, вышел вперед и почтительно преподнес хадак.
        Хадак тотчас подхватил лама-прислужник и положил его к ногам богдо. Знаком он указал Максаржаву на небольшую подушечку на полу, приглашая сесть. Глядя в бесстрастное лицо богдо, Максаржав с благоговением думал: «Вот хан нашего государства, человек, который добился независимости страны!»
        Наконец богдо заговорил:
        — У нас много врагов, которые попирают нашу землю. — Он помолчал немного и продолжал: — Нам предстоит великое и благое дело — укреплять веру и государство. Служи этому делу беззаветно. — Богдо снова умолк. Он долго и пристально разглядывал Максаржава. — Мы жалуем тебя своей милостью. Чего ты хочешь?
        — Мне бы оружия побольше, — ответил Максаржав.
        «Ну и болван, — подумал лама-прислужник. — Попросил бы для себя скота, крепостных или денег, а он: «Оружия побольше». Ведь беден, как церковная мышь!»
        — Выдайте ему саблю из моего хранилища. Пусть выберет сам. Потом доложите мпн, какую выбрал. — Богдо сделал незаметный знак ламе-прислужнику, и тот объявил, что аудиенция окончена. Прислужник благоговейно развернул длинный хадак с изображением священного жезла — очира [Очир — культовый жезл, символ власти.] — и коснулся им головы Максаржава. Тот встал.
        В сокровищнице богдо, куда привели Максаржава, было много всякого оружия. Но Максаржав, перебрав все, заявил, что он не нашел здесь для себя ничего подходящего. Лама-прислужник недовольно поморщился.
        — Странный вы человек, уважаемый тайджи. Возьмите что-нибудь, да поскорее. Вы же слышали: богдо приказал доложить ему, что вам приглянулось.
        — Пожалуй, лучше было бы, если б он сам выбрал для меня саблю, — сказал Максаржав. «Можно было бы хоть людям показать подарок богдо, — подумал он, — а уж они сами оценят этот дар, ведь по подарку и честь».
        Лама исчез, а когда вернулся, сообщил:
        — Высочайший велел показать вам другие сокровища.
        Они прошли в помещение, где хранилось старинное оружие, и Максаржав выбрал себе старый, чуть тронутый ржавчиной клинок. Лама посмотрел на саблю и проговорил:
        — Да, это, пожалуй, вам подойдет. — И он снова удалился — на этот раз надолго. Наконец вернулся и сообщил, что здесь хранятся сабли, принадлежавшие в свое время трем славным воинам: Шижир-батору, Гэндэн-батору и Хатанбувэй-батору.
        — Клинок, что вы выбрали, принадлежал Хатанбувэй-ба-тору. Богдо повелел вам еще раз пожаловать к нему.
        Максаржав снова отправился в приемный зал и снова преклонил колена перед богдо. Когда он поднялся, богдо, держа саблю двумя руками, проговорил: «Береги!» — и вручил ее Максаржаву. Тот принял саблю тоже обеими руками, приложил клинок ко лбу и снова преклонил колена. Затем встал и, пятясь, покинул зал.
        — Ты счастливец! — с почтением проговорил лама-прислужник. — Но если ты эту саблю отдашь врагу, большая ждет тебя беда. Слышал, что сказал богдо? «Береги!» Помни этот наказ!
        Отправляясь в поход, Максаржав из двадцати пяти солдат выбрал и назначил двух десятских. Он приказал бойцам ехать строем, с развернутым знаменем. Все имущество небольшого отряда — палатки, продовольствие — было аккуратно уложено и погружено на лошадей. У каждого цирика был еще и собственный торок, в котором хранились его личные вещи. Там, где делали привал, отряд получал от местных властей реквизированных на военные нужды баранов и всевозможные припасы. Максаржав хранил в специальном мешочке печать Кобдоской джасы, и, когда они получали скот, он каждый раз исправно выдавал расписку и заверял ее печатью.
        Для каждого аймака Монголии был определен свой цвет знамени: у Сайн-нойон-ханского аймака знамя было голубое, у Тушэ-ханского — белое, у Цэцэн-ханского — желтое, у Засагт-ханского — красное. Дюрбетскому Далай-хану определили белый цвет, дюрбетскому Унэн Зоригт-хану — желтый. То ли вспомнив небо родного аймака, то ли в честь голубого знамени древпемонгольской державы, но для своего отряда Максаржав избрал зпамя цвета Великого Неба.
        Почти все цирики Максаржава были родом из западных аймаков, поэтому бойцы радовались этому походу — они возвращались в родные края. Когда отряд поднялся на седловину Шар-Ховина, всадники остановились и спешились. Не сговариваясь, все обернулись к видневшейся вдали столице. Постояли молча, потом сели, чтобы дать отдых затекшим ногам, и, наконец, двинулись дальше. Ехали по-прежнему строем. Так добрались они до уртонной станции Баян-Цогт, где напились чаю и изрядно подзаправились — в походном котле был сварен целый баран. Была уже поздняя ночь, когда они расстелили войлочные потники, положили седла и седельные сумки вместо подушек и улеглись спать под открытым небом. Ночью разразилась гроза, хлынул дождь. Все до нитки промокли. Цирики рады были бы забраться в сухую юрту, но ни один из них не осмелился даже заикнуться об этом — там спал их министр-жанжин. Они побегали немного, чтобы согреться, а потом уселись рядком и прикорнули возле юрты.
        Когда наутро, одевшись и набросив на плечи суконную накидку от дождя, Максаржав вышел из юрты, сидевшие возле двери цирики вскочили. Он распорядился, чтобы промокших солдат пустили в юрту, обогрели и обсушили. После переклички отряд двинулся дальше. Было объявлено, что строжайше запрещено сворачивать с дороги или заезжать в попадавшиеся по пути аилы. Тот, кто трижды нарушит этот запрет, будет наказан плетьми и немедленно отправлен назад, в Хурэ.
        Возле монастыря До-гуна Максаржав объявил длительную остановку — цирики, мобилизованные в окрестных хошунах, должны были пройти обучение под руководством воспитанников Хужирбуланского училища. Сам же он в сопровождении адъютанта отправился навестить родных и учителя.
        Подъезжая к родному кочевью, Максаржав испытывал двойственное чувство: его радовала предстоящая встреча с семьей и вместе с тем беспокоила мысль о том, что учителю, по всей вероятности, уже успели доложить, что он «убежал» от маньчжуров.
        В жаркий солнечный полдень Максаржав слез с коня возле своей юрты. Родные высыпали ему навстречу. Цэвэгмид бросилась наводить в юрте порядок, дети застенчиво смотрели на отца, не осмеливаясь подойти. Вся семья была в добром здравии. «Хорошо, что у меня такая жена, на которую можно положиться, можно оставить дом, — подумал Максаржав. — Сразу видно, хозяйка заботливая и работящая: одежда на них хоть и небогатая, даже заплаты есть, но дети, и сама она, и старушка мать одеты чисто, и в доме все блестит».
        — Достается тебе, наверное? — спросил он у жены.
        — Да ничего, живем неплохо, а главное — дружно. Ты за нас не тревожься. Посмотри, сын-то какой большой стал. Ты бы поговорил с ним, наставил его как отец. Он у нас до развлечений да забав падок, а к делу-то не очень тянется. Как бы не разбаловался без отца. А тебе что приготовить в дорогу?
        — Да что тут особенно готовить? Разве что смену белья. А больше ничего вроде и не нужно.
        Максаржав навестил и Га-гуна. Поговорили о государственных делах, старый гун по-прежнему не скрывал своей неприязни к маньчжурам. Он откровенно рассказал Максаржаву, что поддерживает связь с единомышленниками.
        — Хорошо, что ты заехал к нам, — говорил Га-нойон. — Не скоро тебе теперь доведется увидеть свою юрту. Прошло то время, когда тебе приходилось переписывать бумаги бестолковых чиновников, настала пора послужить на благо отчизны!
        Максаржав рассказал, как по пути, в одном аиле, где они остановились на ночлег, он лишился всех своих серебряных вещей.
        — Ну и простофиля же ты! — воскликнул Га-гун. — Надо было приказать, чтоб арестовали этих негодяев! Почему ты не написал жалобу? Воров немедленно заковали бы в цепи! Неужто у тебя на это ума не хватило?
        Максаржав ждал именно такой реакции и только молча усмехнулся.
        — Ладно, поезжай да поторопись! Небось тебя красотки заждались в дальнем краю, — пошутил нойон. — Но мой тебе совет — держись от женщин подальше, так-то оно вернее будет! — И, немного помолчав, он добавил: — Вон у столичных нойонов, видно, хмель до сих пор из головы не вышел — как поняли, что власть теперь в их руках, пир, я слышал, закатили на восемьдесят дней. Вот прохвосты! У нас здесь Очир-бээс тоже пустился в загул. Ну, тебе-то, я знаю, пировать не на что, да это и к лучшему. Есть, конечно, в столице и серьезные люди, такие, как чин-ван Ханддорж, Намнансурэн, Гомбодаш. Попадешь снова в Хурэ — побывай у них.
        — Учитель, а почему бы вам самому не съездить в столицу да не показаться хорошему лекарю? — спросил Максаржав.
        — Ничего, доскриплю как-нибудь. Кости вот болят, а так я еще ничего, на здоровье не жалуюсь. — И старик снова перешел на излюбленную тему. — Многие теперь чинов и должностей для себя добиваются. А как начнут интриги да наветы, глядишь — пропал человек. В любом деле, сынок, надо быть осмотрительным и осторожным. Не забывай об этом. В борьбе же с врагом будь смел и решителен. А уж мы тут будем денно и нощно молить богов, чтобы ты был здоров и невредим. Жена у тебя — прямо подвижница.
        Максаржаву приятно было слышать эти слова.
        — Давай-ка я провожу тебя, — сказал Га-нойон, вставая.
        Максаржав распахнул перед стариком полость. Они подошли к коновязи, и тут нойон снова заговорил:
        — У меня, сынок, есть несколько отличных скакунов. Один из них — твой. Выбирай сам. Советую взять вон того гнедого с лысинкой. Давно хотел тебе подарить его. Отличный конь, только сегодня поймали в табуне. Очень хорош!
        Максаржав придирчиво осмотрел гнедого и остался доволен. Подарок старого нойона обрадовал и растрогал его.
        — Благодарю вас сердечно, учитель. Век не забуду, что вы для меня сделали. А теперь возвращайтесь к себе, мне пора ехать. — Максаржав знал старые обычаи и понимал, что, если нойон останется возле юрты и будет смотреть вслед отъезжающему, он много потеряет в мнении людей.
        — Ничего, ничего, — успокоил его Га-гун, зная, что Максаржав заботится о нем. — Счастливого тебе пути! — Он остался стоять возле коновязи. Подошли хатан и ее старая мать. Обе расцеловали Максаржава и тоже пожелали ему доброго пути. Максаржав вскочил на коня и тронул поводья. Подаренного скакуна вел в поводу адъютант.

* * *
        В дальнем походе цирики развлекались как могли: загадывали друг другу загадки, рассказывали о своих родных кочевьях, ругали нойонов и богатеев. Так они проехали тридцать восемь уртонов. Максаржав и спал и ел вместе со всеми, ничем не выделяясь среди солдат. Отряд прибыл в Улясутай, где его встретили с почестями. Устроили небольшую передышку. Максаржав разослал гонцов в Засагт-ханскпй, Сайн-нойон-ханский, запад-нодюрбетский, захчинский, торгутский, мянгатский, злетский и восточнодюрбетский сеймы с приказом: собрать оружие, коней и продовольствие для армии и в пятидневный срок доставить все это в Зах-Булакский уртон — последний перед Кобдо. Оружие из арсенала бывшего улясутайского амбаня было реквизировано и отправлено туда же.
        Было время, когда власть улясутайского амбаня распространялась даже на Великий Хурэ. Улясутайский Казенный городок — прямоугольная крепость с. четырьмя огромными воротами, со всех сторон окруженная рвом, заполненным водой. Если кого-либо из монголов приговаривали к смертной казни, амбань приказывал собрать всех жителей города к небольшому холму, на котором осужденному отрубали голову. Потому этот холм и получил название «головорубка». Но все это уже в прошлом. Амбань изгнан. А ведь не так давно летели из Улясутая в Пекин срочные эстафеты от наместника маньчжурского императора. Послание передавалось гонцу, который ждал на южной террасе, и, когда тот, вскочив на коня, отправлялся в путь, в крепости раздавался пушечный выстрел — знак того, что эстафета отправлена. Гонцу грозила смерть, если он не добирался до Пекина в три дня. Вот именно этих-то гонцов и казнили чаще всего на холме, именуемом «головорубкой». Между западной, торговой частью Улясутая и Казенным городком была проложена дорога, с обеих сторон обсаженная тополями. Во времена владычества амбаней по этой дороге не имели права ходить простые
люди, будь то китайцы или монголы. Здесь имели право прогуливаться лишь амбань с женой и детьми или его гости. Через речку Завхан был перекинут мост, пользоваться которым разрешалось только чиновникам амбаня, владельцам крупных торговых фирм да еще приказчикам самой богатой из них — «Да Шин и сын». Северо-восточнее Казенного городка находился храм Гэсэра, еще подальше, в пади Солонь, — казармы китайского гарнизона. На юго-востоке от крепости был разбит парк, куда допускались только китайцы, там всегда звучала музыка, нередко устраивались танцевальные и театральные представления. Были в парке и торговые ларьки и закусочные, по аллеям прохаживались уличные девицы — все в городе было устроено по пекинскому образцу. Однако монголам эти радости были недоступны. «Вот если б у нас в столице посадить вдоль улиц деревья, как красиво стало бы!» — подумал Максаржав.
        Как-то раз он спросил у местных нойонов:
        — Где оружие, отобранное у китайцев?
        — Оно спрятано в надежном месте и охраняется, — ответили ему.
        — Сделайте вот что: десятки преобразуйте в стрелковые отделения, назначьте командиров. Полусотни станут отрядами, а четыре отряда составят полк. Полки будут посить название тех хошунов, из которых они набраны. Коней для каждого отряда надо подобрать одинаковой масти. Разъезжать без надобности поодиночке и разводить ночью костры запрещено! Позаботьтесь о том, чтобы люди привели в порядок одежду и обувь. Составьте списки, сколько у нас ружей и патронов.
        День был теплый, и Максаржав сидел, засучив рукава и расстегнув хантаз, надетый поверх голубого чесучового дэли. В руках он держал лист бумаги, заполненный красными вертикальными строчками.
        — К нам прибывает пополнение. Вот это хорошо! — воскликнул он, пробежав глазами бумагу, и велел созвать полковых командиров.
        Вскоре командиры собрались.
        — Солдаты не знают, как обращаться с пулеметами, — сказал он, — надо обучить их. И помните: если в кожух пулемета не залить воды, он придет в негодность.
        Максаржав оставил при себе адъютантов — Далая, Ядамсурэна, Далху, Дамдина, Дэрмэна и Доржа, который был его земляком и знал множество местных наречий. Память у Доржа была замечательная: стоило ему хоть раз увидеть человека и поговорить с ним, как он навсегда запоминал его в лицо и по имени. Дорж был человеком степенным и бывалым. Максаржав поручил ему заняться караульной службой в лагере и отправкой людей в район Кобдо. Самому Максаржаву не пришлось пройти воинской выучки, и в настоящих боях он еще не участвовал, но ему с детства запомнились наставления отца, много узнал он и из рассказов гуна Дамдинсурэна во время долгого пути из столицы в Кобдо. Может быть, Дамдинсурэн отправился вместе с Максарнгавом в Западный край неслучайно: у него, опытного полководца, было чему поучиться.
        Организовав сбор и обучение цириков в Улясутае, Максаржав, не теряя времени, отправился дальше — в Кобдо. Не доезжая последнего перед городом уртона, они разбили лагерь.
        У маньчжурского амбаня был далеко идущий план: после отпадения Халхи сохранить за Китаем населенный малыми народностями Западный Алтай, подчинив его Синьцзяну. На этот счет уже были получены соответствующие инструкции из Пекина.
        Как-то раз Максаржав и Дамдинсурэн беседовали, сидя в палатке Максаржава.
        — Когда в 1690-х годах, — говорил Максаржав, — маньчжуры завоевали всю Монголию, Западному краю выпало на долю много мук и несчастий.
        — Не скажи! — возразил Дамдинсурэн. — Вряд ли какая-либо часть Монголии столько выстрадала, сколько Восточный край, и особенно наша Барга. — Он горестно вздохнул.
        Максаржав внимательно посмотрел на Дамдинсурэна — перед ним сидел сильный, решительный мужчина. Возможно, Дамдинсурэна и утомил долгий путь — от восточной окраины Монголии до ее западных пределов тысячи верст, которые он проехал в жару и холод с винтовкой за плечами, — но полководец казался бодрым и полным сил.
        — Пожалуй, мне самому стоит съездить в город, ознакомиться с обстановкой, — сказал Максаржав.
        — И я с тобой, — предложил Дамдинсурэн.
        — Нет, на этот раз поеду один. Кобдо я знаю хорошо, там чуть не каждая собака мне знакома.
        — Ты что, непременно в самом городе хочешь побывать?
        — Нет, сначала взгляну на него с горы Ширэт-ула, а потом уж спущусь и рассмотрю поближе.
        — Тем более мне будет полезно поехать, ты покажешь мне город.
        На том и порешили. Они взяли с собой нескольких цириков.
        Перед тем как отправиться в город, все переоделись в простые дэли. Максаржав и Дамдинсурэн оставили коней под надзором одного из цириков у подножия горы, а сами взобрались на вершину.
        — Вон та дорога, что идет в западном направлении, — объяснял Максаржав, — ведет в Алаг-Толгой, а дорога к востоку от города — в Модон-Обо.
        Город казался спокойным, никаких признаков тревоги или паники не было. Единственное, что заметил Максаржав, — это необычное оживление в Казенном городке.
        — Да, — задумчиво заметил Дамдинсурэн. — Крепость Казенного городка неприступна. Пожалуй, только птице удастся туда пролететь.
        — Господин министр, — подал голос Ядамсурэн. — Глядите-ка, из города выехали трое конных.
        — Одеты в серое... Может, это китайцы? — предположил Дамдинсурэн.
        — Пожалуй, так оно и есть, — согласился Максаржав. — Гуськом едут, направляются вроде к западной дороге. Сейчас мы их перехватим.
        — У нас еще не все силы подтянулись. Если в Казенном городке что-нибудь заподозрят, нам несдобровать, — возразил Дамдинсурэн.
        — Ничего, я думаю, до настоящего сражения дело не дойдет, зато от китайцев мы можем кое-что узнать. Пошли вниз, к коням.
        Вскоре вся группа была уже у подножия горы. Максаржав отдавал распоряжения:
        — Вы двое отрежете дорогу к городу. А вы, — обратился Максаржав к двум другим цирикам, — езжайте в юго-западном направлении, сделайте вид, будто спешите куда-то и до китайцев вам нет никакого дела. Мы же с тобой, Дорж, поедем им навстречу. Одного человека оставим здесь; если из города покажется отряд на выручку тем троим, пусть дозорный скачет в лагерь и сообщит нашим. Как только я подам знак — подниму руку, — все должны тотчас поспешить ко мне. Следите за нами в оба. Надо захватить китайцев живыми. А сейчас быстро по местам! Кажется, они что-то заподозрили. Спрячьтесь под обрывом у берега. Пусть отъедут подальше.
        Максаржав с Доржем спустились к берегу. В отдалении не спеша, стараясь не отрываться от них, ехали, мерно покачиваясь в седлах, Дамдинсурэн и еще один боец. Китайцы были совсем рядом, когда Максаржав выскочил из укрытия.
        — Руки вверх! — скомандовал он. — Стоять на месте!
        От неожиданности китайцы растерялись, потом попытались снять винтовки, но люди Максаржава уже держали их копей под уздцы. Всадникам приказали спешиться и вскоре всех троих доставили в лагерь. На допросе двое из них отказались отвечать.
        Цирики, которым не терпелось взглянуть на пленных, шумели, столпившись возле палатки.
        — Всем разойтись по своим местам, — приказал Максаржав.
        И тут один из пленных подал голос:
        — Нам говорили, что у вас мало людей. Наше командование усиленно готовится к боевым действиям. Я слышал, будто на помощь нашему гарнизону движется большой отряд. Мы никак не предполагали, что ваши люди могут оказаться к западу от города, и потому ехали без опаски.
        — Когда ожидается прибытие отряда? — быстро спросил Дамдинсурэн.
        — Точно не знаю. Говорят, со дня на день. Мы как раз направлялись им навстречу, чтоб показать дорогу.
        Больше пленный ничего не сказал.
        Китайцев поместили между палатками лагеря, приставили стражу. Одному из цириков было велено накормить пленных.
        — Мы еще получим с вас по счету, — сказал он пленным. — За торгутского Тумуржин-гуна и за Лхагву Засагт-ханского! Ведь это вы убили представителей правительства?
        И тогда другой цирик произнес:
        — А знаете ли вы, как они их убили? У живых вырезали куски мяса и поджаривали на их глазах.
        Эти слова словно подлили масла в огонь. Цирики угрожающе зашумели.
        — Но мы-то тут при чем? — воскликнул китаец, который дал показания.
        — А что, он правду говорит, — послышался чей-то голос. — Может, они такие же бедняки подневольные, как и мы. Это злодейство — дело рук амбаня и его приближенных.
        Услышав шум, к цирикам подошел Дорж.
        — Вы что, не слышали, что оба министра приказали оставить пленных живыми? — крикнул он.
        Один из солдат, возмущенный, негодующий, поплелся к своей палатке, ворча на ходу:
        — А чего с ними цацкаться! Они уже все сказали, что знают, больше от них все равно никакого проку.
        Ночью, несмотря на выставленную охрану, китайцев все-таки прикончили — тихо, без единого выстрела, и никто не знал, кто и когда.

* * *
        На другой день караульные задержали и привели в лагерь неизвестного человека, одетого в рваный дэли и стоптанные гутулы. Как только караульные остановили его, он потребовал, чтобы его отвели к Максаржаву.
        — Что за человек? — поинтересовался Максаржав, когда ему доложили о незнакомце.
        — Довольно рослый, возле правого уха родинка, одежда потрепанная, — ответил начальник караула.
        Максаржав, поспешно накинув дэли, направился к выходу, чем несказанно удивил караульного начальника. «Наверное, земляк», — подумал он.
        — Где Дорж? — на ходу спросил Максаржав.
        — Занимается учетом патронов.
        Еще издалека Максаржав узнал задержанного и бросился к нему. Увидев Максаржава, незнакомец вскочил и тоже побежал навстречу. Сойдясь лицом к лицу, оба на мгновенье остановились.
        — Бого! — воскликнул Максаржав. — Как ты сюда добрался?
        — О Ма-гун! В добром ли ты здравии? — Того опустился на колени.
        — Как у тебя дела? — Максаржав поднял друга, обнял и обернулся к окружившим их солдатам: — А вы идите, занимайтесь своими делами.
        Он привел Того в свою палатку, распорядился подать чаю и накормить гостя.
        — Ну, как там твои?
        — Да ничего. Живем помаленьку. С одежонкой и обувью плоховато, а в остальном ничего. Узнал вот, что ты отправился в поход, решил идти с тобою. Как здоровье-то?
        — Хорошо. А ты небось устал? Такая дорога!
        — Чепуха, братец. Правда, присланная тобой подорожная не помогла мне. В одном хошуне меня остановили, стали допрашивать, а подорожную порвали у меня на глазах. Так и пришлось мне топать пешком, да к тому же чуть ли не голому да босому. Случится, добрые люди покормят — хорошо, а другой раз и целый день приходилось голодным идти. Но теперь все уже позади, наконец-то мы встретились. Рядом с тобой и помирать не страшно. А уж коль придется помирать, так с честью!
        «Да, досталось человеку, — думал меж тем Максаржав. — Мало видел он в жизни счастья. Никого у него нет, вот и решил, видно, быть всегда со мной. Уже и седеть начал, а ведь еще не стар».
        — Знаешь, меня словно внезапно осенило — подумалось как-то, что веду я неправедную жизнь, и решил я искать правду. И тут я будто ото сна пробудился, отряхнул с себя все, о чем прежде мечтал, к чему стремился и за что страдал все прошлые годы. Вот почему я здесь...
        За разговором Того не забывал с аппетитом уплетать принесенные для него кушанья. Гутулы, которые когда-то подарил ему Максаржав, были в сплошных заплатах, а чтобы они совсем не развалились, он перевязал их сыромятными ремешками. Подол дэли был изодран, будто его рвали собаки, вместо кушака Того перепоясался какой-то замызганной тряпкой. Голову он повязал куском когда-то белой, а сейчас почти черной от грязи материи. Войдя в палатку, он снял повязку и время от времени утирал ею струившийся по лицу пот. Волосы у Того были всклокочены, косичка растрепана, а на кончике ее болталась единственная медная монетка. Даже кресала с огнивом — непременной принадлежности каждого мужчины — у Того не было. И все-таки он был прежним, хотя и невероятно худым и изможденным.
        Жестокую шутку, видно, сыграла с Того любовь. Каких только бед не выпало на его долю! Всю свою беспредельную любовь — бездонную, как море, огромную, как уходящая вершиной в небо гора, и неудержимую, как переполнившая сосуд вода, — отдал он своей Гунчинхорло. Он был готов на любые лишения, на любые муки, только бы быть с ней вместе...
        Максаржаву хотелось расспросить Того о Гунчинхорло, узнать, что произошло, но он боялся разбередить рану. Решил: придет час, тот сам ему все расскажет.
        — Женщинам, дорогой Ма-гун, верить нельзя. Они не могут понять душу мужчины. Да и мы, тоже надо сказать, глупый народ — попадаемся на крючок и голову теряем. Человек столько лет мечтает о ней, столько невзгод перенес ради нее! Так чего тебе еще нужно? Выходи за него замуж и будь счастлива. Так пет, ей надобна не любовь человека, не его душа. Просто нужен мужчина в доме да его имущество. Черт бы их всех побрал, этих дур!
        — Человек должен быть сильным, не поддаваться обстоятельствам, Бого. А вы с Гунчинхорло так и не встретились?
        — Нет, так и не довелось... — ответил Того и замолчал, видимо, не желая вдаваться в подробности.
        — Тебе надо сменить одежду. Завтра что-нибудь придумаем.
        — Знаешь что, браток? Определи-ка ты меня к какому-нибудь строгому дзанги да вели дать мне ружье. Хочу участвовать в изгнании этого проклятого амбаня. Мне жизнь теперь не дорога.
        — Никуда я тебя не отпущу. Будешь при мне, и жить будем вместе, вот в этой палатке. Поручаю тебе заботиться о моем питании. Я человек привередливый, и лучше тебя никто мне не угодит. — И, помолчав, он добавил: — А ружье я тебе дам. Знаешь, здесь есть люди из наших мест: Дорж, например, Дам-дин, ну и еще кое-кто.
        — Ну, повар из меня вряд ли получится. Э, да ладно, будь по-твоему. Только спать я, пока не отмоюсь да не переоденусь, буду возле палатки. Всякого мне в жизни испытать довелось: и верхом на мне ездили, и били, как собаку, — все вытерпел! А сколько пришлось искать да ждать эту проклятую... Ну, ничего. Теперь-то уж все будет хорошо. Верой и правдой буду служить родине.

* * *
        Максаржав и Дамдинсурэн обсуждали план захвата Кобдо, когда им доложили, что из Тагны прибыл отряд в три сотни и что за главного у них человек по имени Лувсан. Они пригласили его к себе. Тот вошел и после обмена приветствиями рассказал, что по приказу амбаня были казнены шестьдесят тагнинцев.
        — Реки крови пролил этот палач! — сказал Лувсан. — И мы пришли, чтобы отомстить за наших земляков. Просим взять отряд под свое начало.
        Тагна, плотно заселенная часть Тувы, издавна поддерживала тесную связь с Россией; остальная ее часть стремилась стать независимой. Максаржав считал, что Тагна является частью Монголии, одним из ее аймаков. Он очень обрадовался пополнению.
        Обсуждая план овладения городом, министры особое значение придавали четкой организации войск. С утра до вечера цириков обучали тактике и приемам рукопашного боя.
        Однажды Максаржав созвал полковых командиров. Когда все собрались, он сказал:
        — Каждую ночь мы будем обстреливать город холостыми зарядами, чтобы китайцы ни минуты не чувствовали себя в безопасности. Таким образом мы, с одной стороны, деморализуем их, а с другой — заставим зря расходовать боеприпасы.
        В ту же ночь начался «обстрел» города с разных сторон. Китайцы всполошились, открыли ответную стрельбу. Затем город обстреляли вечером, а на третью ночь — почти перед рассветом.
        И амуниция, и одежда у монгольских бойцов была довольно пестрая — отчасти это объяснялось многонациональным составом войска. По вечерам над лагерем то там, то тут поднимались дымки костров, то и дело от лагеря отъезжали всадники — командиры, дозорные. Каждый день с цириками проводились беседы, командиры старались внушить им уверенность в неизбежном поражении китайцев.
        Многих, особенно неимущих аратов, давно мечтавших об освобождении, волновало и беспокоило только одно: хватит ли у монголов сил прогнать ненавистных захватчиков. Где, у кого придется потом покупать муку, крупу, чай, табак, далембу [Далемба — грубая хлопчатобумажная ткань.] и шелк? Правда, в последние годы все больше русских купцов появлялось в Монголии.
        А началось это очень давно. Первые русские купцы стали торговать с монголами еще в 1860 году. Амбань тогда приказал закрыть все ворота крепости, кроме главных. Что он только не предпринимал, чтобы помешать потоку товаров с севера! Фирма «Юань Шин-дэ» значительно увеличила завоз своих товаров. Однако в народе все более крепло мнение, что товары из России лучше китайских. К тому же русские никого не обижали, не чинили произвола. Правда, когда началось движение Аюши[Народное движение под предводительством арата Аюши, развернувшееся в начало XX в., было направлено против произвола маньчжуро-китайцев и местных феодалов.], хошунные нойоны решили, что это влияние России, где как раз начались народные волнения. Богатые иностранцы, жившие в Кобдо, изрядно переполошились тогда. Спокойны были только бедняки китайцы из северного предместья, рабочие шерстомойки, голытьба с восточной окраины да мелкие огородники.
        Вскоре в монгольском лагере получили депешу, в которой сообщалось, что из Китая движется отряд солдат. А еще через несколько дней в лагере появилась какая-то женщина, рассказавшая, что по направлению к Буянту движется китайское войско и что местные жители откочевывают из этих мест и угоняют скот. Сообщив все это одному из командиров, женщина повернула коня и ускакала.
        — А бабенка ничего, смазливая, — переговаривались между собой цирики. — Интересно, что за известие она привезла нашему командующему?

* * *
        Максаржав собрал командиров и приказал готовиться к бою. С половиной войска, куда входили цирики четырех дюрбетских аймаков и халхасцы, Дамдинсурэн остался охранять тыл, на случай если китайцы попытаются сделать вылазку.
        Прежде чем двинуть свой отряд, Максаржав отдал распоряжение развернуть боевое знамя, а знаменосцу встать во главе колонны. Сам же на горячем гнедом коне, с изогнутым клинком в левой руке — он был левша — поскакал впереди. Оглянувшись несколько раз, он заметил, что Хада-дзанги из Восточного хошуна то пристраивается в хвосте колонны, то скачет сбоку, отыскивая место, где можно надежнее укрыться. «Вот мерзавец, на коне сидеть как следует но умеет, на ученья не является да еще за чужие спины прячется. Зато пожрать мастер! Ну, погоди, дай время, я с тобой поговорю!» Он остановил коня и обратился к цирикам:
        — Солдаты! Братья!
        От зычного голоса кони в первых рядах прянули назад. Отряд остановился.
        — Мы вступаем в бой с китайскими захватчиками, в бой за независимость нашего монгольского государства! За двести лет господства маньчжурского императора монголы не раз поднимались на борьбу против чужеземцев, однако сегодня мы впервые выступаем как регулярная армия, и мы будем сражаться до последней капли крови! Так поклонимся же символу нашего государства — золотому соёмбо!
        Бойцы спешились и трижды в молчании поклонились. Затем Максаржав снова заговорил:
        — Если кто-нибудь устрашится вражеской пули или сабли и постыдно обратится в бегство, он станет предателем родины! А предателей ждет беспощадная кара! Помните об этом. С тех пор как чужеземцы обманом и хитростью завоевали Монголию, им еще ни разу не приходилось встречаться с настоящими солдатами. Мы — армия и сможем постоять за свой народ, сможем разбить врага!
        В ответ раздалось могучее «ура».
        Максаржав отдал распоряжения подъехавшим полковым командирам:
        — Надо опередить противника и запять выгодные позиции. Выбирайте такие места, откуда удобнее вести огонь и атаковать. А главное — внимательно слушайте и выполняйте мои приказания.
        Колонна снова тронулась. Когда цирики, все до одного, переправились на левый берег реки Шивэртын-гол, Максаржав указал, где какой полк должен расположиться.
        — Всем укрыться, приготовить оружие и патроны, — приказал он. — Велите коноводам спрятать лошадей понадежнее. Без моего сигнала не стрелять! Передайте всем, чтобы патроны зря не расходовали и целились лучше.
        Командиры разъехались по местам.
        Прошло довольно много времени, пока наконец не вернулась группа, высланная на разведку. «Приближаются, — доложили Максаржаву. — Их много, человек пятьсот».
        На подходе к Кобдо китайский отряд принимал все меры, чтобы его не заметили. Он уже достиг Шивэртын-гола — неширокой реки с высокими, крутыми берегами. От оромчинского Желтого монастыря до Кобдо китайцы двигались, не встречая сопротивления, и поэтому никак не ожидали атаки. Неподалеку от Кобдо отряд должны были встретить проводники, но никто их не ждал, и тогда в город были направлены нарочные. Однако и они не вернулись — их перехватили цирики Дамдинсурэна. Китайцы двигались со всевозможными предосторожностями. С двух сторон колонну окружали мерно вышагивавшие верблюды, нагруженные тюками, а впереди двигались две бычьи упряжки. Со стороны, особенно издалека, могло показаться, будто по степи движется обычный торговый караван.
        — А что, если, увидев нас, они повернут назад? — спросил Дорж.
        — Догоним и разгромим, — не задумываясь ответил Максаржав. — У Бугатского выступа, в устье Шивэртын-гола, нет ни кустов, ни деревьев — укрыться негде. Там-то мы их и встретим. — И он распорядился, чтобы часть отряда спустилась с крутого откоса к реке. Другим велел занять тылы — преградить китайцам путь к отступлению. Цирики забеспокоились.
        — Они совсем уже близко, а нас словно и но замечают!
        — Почему министр не дает сигнала? Они же уйдут!
        — Ну вот, кажется, заметили!
        И тут-то раздалась команда:
        — Огонь!
        Цирики открыли стрельбу. Этого китайцы никак не ожидали. Они поспешили уложить верблюдов и, укрывшись за тюками, стали отстреливаться. Максаржав велел передать своим бойцам: «Целиться лучше, противник несет большие потери». Цирики усилили стрельбу. Со всех сторон слышался рев животных, крики и стоны раненых.
        Группа китайцев, отделившись от остальных, попыталась прорвать фланг, но успеха этот маневр не имел. Они бросились назад, но там их встретили цирики, спрятавшиеся в засаде. Но решаясь покинуть обоз, китайцы превратили его в укрытие и залегли, спасаясь от пуль.
        — Приготовить коней! — приказал Максаржав. — Ближнему полку оставаться на месте и продолжать вести огонь, остальные по коням! Отрезать китайцев от каравана и уничтожить! Коня мне!
        И с саблей наголо Максаржав поскакал впереди отряда конников. За ним лавиной неслись цирики, круша все на своем пути. А возле каравана завязалась рукопашная схватка. На правом фланге лежал на земле убитый верблюд, из-за него вдруг поднялся толстый китаец, по-видимому раненый, и, сделав несколько шагов, упал.
        — Взять его живым! — приказал Максаржав.
        К упавшему подбежали цирики, обыскали его и увели. В этот день они взяли в плен человек шестьдесят китайских солдат. Толстяк оказался командиром отряда. Он был тяжело ранен и вскоре умер. Бойцы отряда Максаржава, добравшись до обоза, начали осматривать трофеи, надеясь найти оружие и патроны.
        Максаржав видел, что с противником почти покончено. Остатки китайского войска удирали, преследуемые группой конных цириков. Когда в живых осталось лишь несколько солдат противника, Максаржав приказал прекратить погоню. Он стоял в отдалении, окруженный командирами, и наблюдал за тем, что происходит на поле боя. Раненых и убитых цирики погрузили на повозки. Затем построились. Все были радостно возбуждены — ведь это был первый бой, первая победа над врагом после многомесячного изнурительного похода!
        — А наш министр-жанжин молодцом показал себя в бою! С таким командиром и умереть не страшно!
        — Видел, как он мчался впереди, размахивая своей саблей? Я до того на него засмотрелся, что чуть с коня не упал.
        — А как он командует! Голос такой, что прямо мороз по коже.
        — Еще бы! Недаром же он носит княжеское звание. Вот увидите, дождемся мы, когда сам амбань вылезет наконец из крепости и упадет на колени перед нашим жанжином!
        — Да, смекалист наш жанжин: сначала врага огнем из засады встретил, а уж потом конницу пустил.
        — А торгут Дорж, — засмеялся кто-то, — совсем было снял штаны, чтобы переплыть речку, да вовремя остановился.
        — Пересчитать бойцов! — приказал Максаржав. — Все ли десятские целы?
        — Все на месте, — ответил чей-то голос, но тут же говоривший поправился: — Нет, одного не хватает, убит. В нашем полку пятеро убитых, около десятка раненых.
        — Ну, это еще ничего. Раненым оказать помощь! Где лекарь?
        — Уже на месте.
        Максаржав захотел сам проведать раненых.
        — Ничего, ребята, крепитесь, — сказал он бойцам, лежавшим на повозках. — Скоро опять в строю будете. И приказал: — Раненых на ночь перенести в палатки!
        И колонна с развевающимся знаменем впереди двинулась в обратный путь.

* * *
        Того, раздобывший где-то одежду и коня, всюду сопровождал Максаржава. Перед выступлением жанжин обратился к нему:
        — Бого, ты останься здесь, присматривай за штабной палаткой. С тобой будут еще несколько цириков.
        — Нет, Ма-гун, возьми меня с собой. Я хочу сражаться вместе со всеми. Не могу я оставаться здесь, когда ты там один!
        — С чего это ты взял, что я один? Со мною будут три сотни бойцов. А тебе надо остаться.
        — Ни за что!
        — Ах, ты отказываешься выполнять приказ командующего?
        — А ты возьми да и прикажи выпороть меня!
        — Некогда мне сейчас этим заниматься, а не то выпорол бы! — И он вышел из юрты.
        Под звуки труб войско двинулось в поход. Того быстренько собрал еды на дорогу и поскакал вдогонку.
        — Что ж это они, считают меня ни на что не годным человеком? Словно я ничего не умею, как только прислуживать! Тысячи человек из разных мест прибыли сюда, чтобы участвовать в сражении, а я чем хуже? Они, значит, будут бороться за свободу родины, а мне сидеть сложа руки? — обиженно бормотал он себе под нос.
        Ориентируясь по следам и по облаку пыли, поднятой отрядом Максаржава, он нагнал своих у самого берега реки. К Максаржаву, правда, не подъехал, а спешился в сторонке и принялся внимательно осматривать ружье, время от времени искоса поглядывая на жанжина. Наступил полдень. Того достал свои припасы и приблизился к Ма-гуну.
        — На, подкрепись! — Голос Того звучал нарочито грубо, когда он передавал Максаржаву кувшин с чаем. Тот ничего не сказал, выпил чаю, но есть ничего не стал и снова прилег. Того тоже лег рядышком. Вскоре он задремал и не заметил, как Максаржав куда-то исчез. Едва обнаружив это, Того схватил ружье, не вполне понимая, что происходит и что за люди суетятся вокруг. Все разбирали коней, и Того тоже вскочил на первого попавшегося. Теперь он явственно различал впереди китайцев, которые отчаянно отстреливались. Возле самого уха — Того это почувствовал — просвистела пуля. Другая пуля пробила ему полу дэли. «И зачем это я вырядился в праздничный дэли? Ведь испортят хорошую вещь», — мелькнула мысль. Взглядом он выхватил из гущи боя Максаржава, который отчаянно и сноровисто, как лозу на ученьях, рубил неприятельских солдат.
        — Цирики, вперед! Ура! — услышал Того голос Ма-гуна.
        «Вот это действительно бесстрашный воин! — подумал Того. — Даже не ожидал от него... Только бы он остался цел и невредим!» Того мчался вперед, стараясь не отставать от Максаржава. По берегу реки метались обезумевшие от страха верблюды. Китайцы дрогнули и побежали, но, отступая, наткнулись на засаду. Их преследовали, рубили, обстреливали со всех сторон. Четверых или пятерых уложил сам Того. В сумятице боя он потерял из виду Ма-гуна. Да и искать его сейчас было недосуг. Того охватил азарт боя. Вот он догнал вражеского солдата, занес саблю, целясь в голову, но тут его окликнули, и Того услышал приказание командира: «Этого, в синем мундире, взять живым!» Вдвоем с подскакавшим цириком они погнали пленного в тыл. Сражение затихло, китайцев больше нигде не было видно. Группа цириков осматривала брошенные китайцами тюки.
        — Здесь архи, смотри-ка, архи! А это что такое?
        — Порох, наверное?
        — Да нет, не порох, а табак.
        — А тут сигареты!
        К ним подъехал Максаржав.
        — Немедленно прекратить! — крикнул он. — Все имущество сдать в казну, и впредь чтоб никакого мародерства! Все, что захвачено, надо переписать, мы раздадим это добро беднякам!
        На другой день Максаржав позвал Доржа и распорядился, чтобы от каждого эскадрона к штабной палатке прислали двух цириков. Когда цирики собрались, спешились и расселись возле палатки на корточках, Максаржав велел трубить сигнал построения. Он приказал вывести перед строен пленных. Дрожащих от страха китайцев привели и заставили встать на колени перед двумя Гунами.
        — Пришел час расплаты за столетия, в точение которых вы беспощадно угнетали монголов, отбирали у нас последнее, — сказал Максаржав.
        — Мы вырвем у вас сердце и окропим его кровью священное знамя нашего государства! — добавил Дамдинсурэн.
        Один из китайцев выступил вперед.
        — Пощадите нас! Мы ни в чем не виноваты.
        — Не виноваты? А не вы ли с оружием в руках явились на чужую землю, не вы ли убивали и мучили наших людей? — гневно воскликнул Дамдинсурэн.
        — Если к пленным нет больше вопросов, увести их в овраг! — заключил Максаржав. — Выполняйте приказ!
        Несколько цириков, окружив пленных, повели их к оврагу.
        — Нельзя давать врагу пощады, — продолжал Максаржав. — Знайте, если хоть одни из наших попадется им в лапы, они его не пощадят! А сейчас пусть подойдет сюда Хада-дзанги.
        Из толпы вышел человек лет пятидесяти, в мешковатом коричневом дэли, с торчащей на затылке косичкой. Он опустился перед жанжинами на колени.
        — Что ты взял из китайского имущества? — строго вопросил его Дамдинсурэн. — Это какой же пример ты подаешь цирикам? Первым бросился грабить!
        И тут раздался плаксивый голос одного из хошунных правителей:
        — Помилуйте его, уважаемые жанжины! Что же это за война, если победителям даже трофеями нельзя попользоваться! Ведь китайцы столько лет обирали нас! А мы все захваченное честно поделили поровну...
        Вперед выступил тагнинский Лувсан.
        — Мы воюем не ради добычи, как полагают некоторые. Мы добываем в боях несравненно более ценное — свободу родины!
        — Хорошо сказано! — воскликнул Максаржав. — И пока мы не добьемся этого, надо проявлять выдержку и терпение.
        Вскоре все трофеи были сложены возле командирских палаток. Захваченное оружие распределили между эскадронами и полками, а патроны оставили в штабной палатке.
        Максаржав хорошо знал хошунного правителя До, выступавшего в защиту Хада-дзанги, это был известный трус, всячески избегавший схватки и при малейшей опасности готовый дать дёру. Вот и сейчас он, невзирая на приказ командующего, выступил в защиту мародеров. Максаржав велел наказать его перед строем — двадцатью ударами плети, а кроме того, лишить звания.
        — А Хада-дзанги, — распорядился Максаржав, — всыпьте тридцать ударов. Его я тоже лишаю звания. Все, что они награбили, отобрать и сдать в казну! Люди давно жалуются, что он скверно обращается с цириками. Теперь вы его самого хорошенько поучите. Замечу за ним снова что-нибудь неладное — накажу еще строже!

* * *
        В сражении у реки Шивэртын-гол монгольское войско прошло хорошую школу. Из аймаков и хошунов непрерывно поступало пополнение. Был отдан приказ — продовольствие экономить, отпускать из расчета один баран на двадцать пять человек и один бык — на сто. Велено было закупать пшено и муку у русских купцов, по денег зря не тратить.
        Для командующих были поставлены две жилые юрты и одна штабная. Позади штабной установили еще одну юрту — кухню. Вокруг лагеря вырыли ров, выставили сторожевое охранение. По обе стороны от юрт командующих — чуть поодаль — разбили палатки для командиров полков. А перед палатками, где разместились цирики, установили войсковое знамя, возле которого стоял часовой. Знамена полков развевались у входа в палатки полковых командиров. Знаменосцами выбирались самые сильные: дело в том, что в походе знаменосец должен был повсюду следовать за командующим, высоко подняв знамя, чтобы его было видно издалека — за ним ехало все войско.
        В стороне от лагеря разбили палатку, где хозяйничали женщины из окрестных аилов, в их обязанности входила стирка белья и шитье полотнищ для знамен. Кормились они из солдатского котла. Цирики нередко спорили из-за того, кому нести еду в их палатку. Однажды из-за этого даже драка произошла. Как только об этом случае узнал Максаржав, он распорядился отправить женщин по домам.
        И вот настал день, когда после очередного построения и переклички выяснилось, что число цириков в войске достигло трех тысяч. Перед строем был оглашен приказ командующих: награждались бойцы, отличившиеся в бою у Шивэртын-гола. Те, чьи имена упоминались в приказе, выходили, становились перед строем и совершали молитву знамени. Потом на шею каждому повязывали ленточку — знак отличия, некоторым вручали еще по пачке табака. Обойдя строй своих воинов, Максаржав и Дамдинсурэн поздравили их с победой.
        Монгольское войско со всех сторон обложило Кобдо, заставы на всех дорогах задерживали китайцев, стоило им только выехать из города. Китайцы усиленно вели работы по укреплению Казенного городка, издали было видно, как они, словно муравьи, копошатся в крепости.
        Дамдинсурэн, который видел, как мужественно сражался Максаржав в последнем бою, проникся к нему еще большим уважением.
        — Жанжин, — обратился он к нему однажды, — вы любите песни и музыку?
        — Что это вы вдруг называете меня жанжином? — откликнулся Максаржав. — Вы же старше меня и по возрасту, и по званию... Ну, а что касается музыки, то очень люблю и музыку, и песни.
        — Говорят, что командир дюрбетского полка Парчин сказывает старинные предания и хорошо играет на товшуре[Товшур — национальный музыкальный инструмент.]. Может, пригласим его? Позовем и других командиров, выпьем по чарке, послушаем певца.
        — Согласен. Нужно только прежде распорядиться, чтобы усилили караулы.
        Вечером Дамдинсурэн собрал командиров, явился со своим товшуром и Парчин. К приходу гостей юрту тщательно прибрали, на маленьких столиках расставили угощенье: архи, разную снедь. Парчина усадили на почетном месте.
        — Сколько вам лет? — спросил его Дамдинсурэн.
        — Пятьдесят семь.
        Максаржав встал.
        — Уважаемые командиры! Прошу вас наполнить чарки. Мы с вами успешно провели этот бой, скоро нам предстоит новое сражение с маньчжуро-китайцами. Помните: для нас лишиться Западного края — все равно что лишиться ноги или руки. Итак, за успех нашего дела! — Он поднял чарку с вином, остальные последовали его примеру.
        Дамдинсурэн, держа в руке наполненную чашу, подошел к Парчину.
        — А теперь мы просим вас спеть нам какое-нибудь древнее сказание. — И он преподнес чашу певцу. Тот принял ее стоя, выпил до дна, а затем, поставив чашу на стол, взял свой товшур и запел. И перед взором каждого из сидящих в юрте как бы возник образ сказочного богатыря в кольчуге и шлеме, с луком и колчаном, представились знаменитые горные вершины: Хар-хира, Цамба-Гарав, Алтай-Сутай, Отгон-Тэнгри, Таван-Богдо. Мелодия лилась, и в ней слышалось пение птиц, бряцание старинных клинков. То была песнь о сражениях богатырей, об их победах, о встречах после долгой разлуки с любимыми. И каждому, кто слушал сказителя, вспоминались родные края, жена, дети. И только Парчин, казалось, был далек от всей этой обыденности, он унесся в неведомую даль...
        Максаржав думал о доме. Ему виделись булганские степи Хангая, широкая долина Селенги, вершины Хайлантая, Гунчин-Гурт, Цаган-Бургас, Цурайн-Дава, озеро Уран-Того. Высоко в горах в образовавшейся в незапамятные времена впадине возникло это озеро с отвесными берегами, которое по форме напоминало котел. Потому и назвали его Уран-Того, что означает «искусный котел». Три горы обступили озеро, словно три огромных камня, на которых устанавливают котел над костром. В этих горах множество укромных мест: небольших рощиц, покрытых сочной травою лужаек. Максаржаву вспомнилось, как он любил приезжать к озеру. Спрыгнув с копя, он отпускал его пастись на ярко-зеленых лужайках. А какие чудесные картины можно было наблюдать в горах Урап-Бурхэр и Жилэв! Какое многоцветье каменных россыпей! Тихо в горах, только слышится порой трубный голос изюбря да размеренное кукование кукушки.
        А Дамдинсурэну вспомнилась Барга. И на ум вдруг пришло халхаское выражение: «Жить бы мне вечно, любуясь тобою». Далеко остались и река Халха, и величественные отроги Ном-рога, и голубые воды Буир-нура. «Что станется с людьми, которые живут на этих землях, у этих вод? Придут ли счастливые и мирные времена для них? Мне надо бы сражаться у себя на востоке, а меня вот занесло сюда, на запад...»
        Один из командиров, уроженец улясутайского края, вынул из-за голенища трубку и закурил. Он слушал певца, вспоминая снежную вершину Отгон-Тэнгри, сияющую в лучах солнца, как остроконечный шпиль ганжира[Ганжир — островерхая башенка, деталь национальной культовой архитектуры.]; бескрайние пески и редкие ключи среди пустыни, дороги, извивающиеся между барханами... «В опасный путь пустился я, — думал он. — Но зато хоть дети мои станут счастливыми. Отец мой ничего, кроме издевательств да окриков, не знал, так и помер, не дождавшись победы над чужеземцами. В Улясутайском крае горы перемежаются долинами так, будто кто-то нарочно расставил их в таком правильном порядке. До чего же хороши места, где ты родился и вырос!» В звуках товшура слышались ему голоса птиц, купающихся в водах Ойгон-пура и Вус-пура. Вспомнилось и озеро Холбо-нур, на котором иной раз столько птиц собирается, что кажется, будто вода в нем кипит; вспомнилась и гора Маргац-ула, ее неприступные кручи и суровые скалы. Все словно говорило: «Будь батором, решительным и храбрым. И пусть душа твоя будет прозрачной и светлой, как воды родных
озер!»
        В запасе у Нарчина было столько песен и сказаний, что он мог петь несколько дней подряд. Но сегодня он решил исполнить только одну. Парчин кончил петь и отложил товшур. В юрте наступила тишина. Потом раздались голоса:
        — Хорошо! Как хорошо он поет!
        — У нас, монголов, есть добрый обычай, — сказал Максаржав, — перед сражением собираться вот так и слушать старинные песни да сказания. Мы просим вас завтра спеть и для цириков. Хорошее настроение у бойца — великое дело! Спойте им что-нибудь героическое. А сейчас давайте поблагодарим Парчин-гуая и продолжим нашу пирушку!
        Все оживились, зашумели и принялись за угощение. В конце вечера Максаржав напомнил командирам:
        — Позаботьтесь, чтобы бойцы хорошо отдохнули да чтоб сыты были. Окрестным хошунам, я знаю, нелегко снабжать нас продовольствием, так что припасы расходуйте экономно. Иной раз люди ссорятся из-за того, что каждый норовит получить кусок пожирнее. Жадность надо пресекать.
        Кто-то из командиров подал голос:
        — Правильно! Здесь не нищие попрошайки собрались, чтобы драться из-за куска. И мы сюда не обжираться приехали.
        — Командиры должны показать пример — не обязательно каждый день есть одно лишь мясо. Существуют ведь еще и молочные продукты.
        Когда все начали расходиться, Максаржав задержал Парчина.
        — Давайте-ка посидим еще, чаю попьем. Если вы, конечно, не устали. Садись и ты с нами, Бого. Что-то спать сегодня совсем не хочется. Ну, рассказывайте, какие новости?
        — Да какие новости... Что знал, то забыл.
        — Как это забыл? Вон сколько песен в памяти держите. А тут — забыл.
        — Хорошие вести, даже заткнув уши, услышишь и запомнишь. А плохое, хоть сто раз повторяй, забывается. Довелось мне как-то быть проводником у русских ученых-путешественников. Много интересного узнал я от них. Рассказывали они, к примеру, о главном городе белого хана — Петербурге — и картинки мне показывали. Людей там, говорят, множество: кто пешком ходит, кто в конном экипаже ездит, а кто и в самоходной повозке. Разве только на собаках не ездят. Хотя, говорят, есть у них места, где и собак запрягают. А улицы в том городе, рассказывают, длинные — каждая чуть ли не с уртон будет. Так вот, ездил я с этими путешественниками, рассказывал им наши предания. Многое у них перенял. Знаю, есть в их краях и огромное море, и широкие реки. А бог у русских и вера ихняя совсем не такие, как у нас. Звонят они для бога в колокола и храмы строят высокие. А дворец русского хана и вовсе немыслимой величины! Конечно, на то он и хан, чтобы жить в таком городе и в таком дворце.
        — Много, говоришь, там у них народу?
        — Что муравьев в лесу! Бедняки у них, как и у нас, бедные, а богачи — те уж нашим не уступят, у некоторых, говорят, миллионы накоплены.
        — А языку их ты не научился?
        — Да времени слишком мало было. Два-три слова всего запомнил. Чужие слова, если в них нет надобности, быстро забываются. Сами-то они по-монгольски бойко говорили. Хорошие это были люди — прямые и честные и ко мне уважительно относились. У них если «да», так «да», а коль «нет», так уж «пот». Если на кого рассердятся, то за дело. Но, надо сказать, и отходят быстро. Рассказывали они мне еще об одной стране, Германия называется. В других странах, говорят, в юртах, как у нас, не живут. В России дома все больше деревянные, а крыши из соломы, в Германии же дома кирпичные. Есть, говорят, специальные дома, где поют и пляшут. Я со своим товшуром, бывало, спою русским что-нибудь, так они мне деньги за это давали. Люди у них питаются больше всякой зеленью да овощами, мяса мало едят. Пел я и у русских нойонов, заработал немного денег и накупил гостинцев домашним.
        — На юге[Имеется в виду Китай.] люди тоже едят много зелени, да к тому же еще такой, что в море растет. Трава да рыба, тем и живут, — заметил Дамдинсурэн.
        — Русские говорили: у нас в городах красиво, как в раю. Оказывается, и на земле есть райские страны. Показывали мне картинку, дворец Петра-хана на берегу большого моря. Вот уж поистине рай земной. Ночью там, сказывали, солнце светит, а зимой в нем тепло, совсем как летом.
        — Нашу Монголию бог не жалует, далеко нам до такого рая, — сказал Дамдинсурэн.
        — Видно, за грехи предков не жалует, — вступил в разговор Максаржав, — они ведь сколько лет народ под каблуком держали. А вот у нас в Булган-Хурэ монахи тоже устроили для себя райский уголок.
        — Тот чудесный райский дворец для русского хана, говорят, построили такие же, как мы, бедные люди. Уменье тут нужно да ум большой, — задумчиво сказал Парчин.
        — Есть и у нас умные люди. Но с одним умом далеко не уедешь. Если нет денег, то и ум не поможет, — вставил Максаржав.
        — А что, жанжин, если всем людям — богачам и бедным — разделить богатство поровну, а остальное отдать в казну? Государство станет богатым, тогда и у нас город-рай построить можно.
        — Мысль неплохая, хорошо придумал. Только, видишь ли, есть люди, которые не любят трудиться. Такой скот пасти ни за что не захочет, лучше будет бродить по аилам, подаяния просить.
        — Такая уж, видно, у них судьба, — вздохнул Дамдинсурэн.
        А Парчин возразил:
        — Судьба тут, пожалуй, ни при чем.
        — Ну, вот и поговорили, — Максаржав обернулся к Пар-чину: — Устали небось? Поздно уже, пора и отдохнуть.
        Тот поднялся и, прощаясь, сказал:
        — Доброй ночи, жанжины-министры.
        Когда Парчин вышел, Максаржав кликнул адъютанта:
        — Вели сказать цирикам из полка Парчина, чтоб берегли своего командира. Нельзя нам терять такого искусного тульчи[Тульчи — народный сказитель, певец.]. Передай: если с Парчином что случится, не сносить им головы!
        — Слушаюсь, жанжин, — ответил тот и вышел.
        В юрте стало свежо, видно, к холодному дождю. Максаржав долго не мог уснуть, его одолевали заботы: «Одежда у цириков истрепалась, продовольствие приходится возить издалека. А тут еще и денег из столицы не присылают. Что, если к китайцам подоспеет подкрепление? Надо скорее выступать». Он поднялся и кликнул Того. Тот немедленно отозвался:
        — Что случилось? Почему вы не спите?
        — Передай, чтоб Дамдинсурэн зашел ко мне.
        Того быстро оделся и вышел. Вернувшись, разжег очаг.
        Пришедшему вскоре Дамдинсурэну Максаржав сказал:
        — Извините, что побеспокоил вас, поспать не дал. Что-то тревожно у меня на душе, хочу посоветоваться. Может, нам все же попытаться подорвать крепостную стену, как предлагали дюрбеты и урянхайский Лувсан? А с другой стороны, если из этого ничего не получится, что делать тогда?
        — Придется брать крепость штурмом.
        — Давайте попробуем. Эй, Дорж, позови-ка Лувсана!
        Явился Лувсан.
        — Ну, как настроение у твоих людей?
        — Какое может быть настроение? Развлекаются чем могут: скот забивают, болтают о том о сем, покупают и продают, а иной раз и подерутся...
        — Сколько тебе надо пороха, чтобы подорвать крепостную стену?
        — Если русского, то, пожалуй, бочки хватит. А монгольского понадобится не меньше пятидесяти жинов[Жин — мера веса, около 600 г.].
        — Откуда у нас русский порох! Наш, монгольский, конечно. Возьми, сколько надо. А как ты думаешь все это проделать?
        — Нужен подкоп. Начнем подальше от крепости, поэтому нам потребуется несколько суток.
        — Сколько именно?
        — Трое-четверо.
        — Ну, а потом?
        — Доберемся до стены, заложим под нее порох и подожжем. И будем ждать взрыва.
        — А каким образом вы подожжете порох?
        — Можно по-всякому. Например, фитиль установить да прижечь его угольком.
        — А если поставить худж[Худж — тонкая курительная свеча.]?
        — Можно, пожалуй... Только где мы найдем достаточно длинный худж?
        — Достанем у лам в храме. Надо взять целую пачку, так будет вернее. А люди уйти успеют?
        — Конечно, жанжин! Люди быстро убегут. А рыть мы будем ночами.
        — Ну, Лувсан, желаю успеха! Начинайте прямо с сегодняшней ночи.
        — Слушаюсь!
        На следующий день полки стали готовиться к штурму. Была разработана целая система сигналов для связи. Группу цириков отправили в лес — нарубить жердей для штурмовых лестниц. Доржу поручили обеспечить взрывников порохом.

* * *
        Халхаский Го-гун поставил палатку и юрту довольно далеко от расположения своего полка и с четырех сторон установил караул. Возле входа в юрту приказал укрепить полковое знамя.
        — Чего это Го-гун расположился обособленно? — спросил Максаржав и получил ответ:
        — Да он всегда так: затворится в своей юрте и нигде почти не показывается.
        К юрте Го-гуна то и дело приводили баранов, таскали кумыс и архи. Он посылал своих цириков за два-три уртона от лагеря, и те всеми правдами и неправдами добывали для гуна провизию.
        — А что, Го-гун сейчас у себя? — поинтересовался Максаржав.
        Оказалось, у себя. Максаржав соскочил с коня возле юрты гуна и вошел в нее. Го-гуна он застал в объятиях какой-то девицы. Увидев командующего, тот нисколько не смутился и сказал, сладко зевнув и потягиваясь:
        — Заходите, заходите, дорогой министр.
        Девица испуганно вскочила с кровати и натянула дэли. Максаржав велел позвать Дамдинсурэна.
        — Подать гостю кумыса! — рявкнул Го-гун. Он нехотя поднялся с кровати, в душе проклиная непрошеного гостя.
        Максаржаву очень хотелось пить, но он не притронулся к чаше с кумысом. Вошел Дамдинсурэн, и Максаржав, приказав слуге и девице выйти, обратился к Го-гуну:
        — Да есть ли у тебя стыд и совесть? Вот так, средь бела дня, забавляться с женщиной, позоря святое знамя государства и звание военного командира! Ну ладно, об этом будет доложено богдо-хану. Пусть рассудит, кто из нас прав. Если прав ты, то придется нам выписать сюда китайских потаскушек на усладу цирикам и командирам. Тысячи людей едва не помирают с голоду, иным даже и спать не на чем, есть такие бедняки, у которых нет ни копя, ни седла, а ты решил накануне сражения развлечься? Посмотрим, каков ты будешь в бою! Если все командиры станут нежиться с бабами, кто поведет солдат на штурм?
        — Но ведь я нарочно поставил юрту подальше от лагеря, чтоб никто не знал...
        — Ах вот как, никто не знал, говоришь! Да на тебя же твои бойцы смотрят! Ладно! Мы спросим мнение цириков. И если люди скажут, что я неправ, то с амбанем разделаешься ты один, мы оставим тебя здесь развлекаться с девицами и воевать, а сами разойдемся по домам.
        — Да что вы на меня набросились! Но мужчина я, что ли? А сами вы другие?
        — Другие, совсем другие, уважаемый Го-гун, — твердо сказал Дамдинсурэн.
        — Ну ладно, понимаю... Но ведь вы небось тоже шастаете по аилам. Тоже небось хочется насладиться жизнью, а то вдруг помереть придется на войне. — И Го-гун, вытаращив глаза, заорал: — Жавсанханда!
        В дверях юрты появилась девица.
        — Выйди, грязная тварь! Вон отсюда! — повысил голос Максаржав. — И чтоб не марать больше воинскую честь!
        Девица исчезла.
        — Пойдешь с нами, — приказал Максаржав сластолюбцу.
        — Никуда я не пойду. Кто вы такие? Я владетельный гун, этот титул пожалован мне богдо-ханом! Я сам себе хозяин!
        — Значит, не пойдешь? Забыл, что пока еще я здесь министр и командующий! — Максаржав быстро встал, бросил взгляд на плеть, видневшуюся из-под седла, лежащего у степы, схватил ее и изо всей силы хлестнул Го-гуна.
        — А ну, выходи!
        Го-гуна усадили на коня и подвезли к строю командиров. Здесь его ссадили с коня, спустили штаны и еще не остывший от гнева Максаржав принялся сам пороть зарвавшегося гуна.
        — Виноват я, жанжин! — взвизгивал тот при каждом ударе. — Больше не буду! Я пойду в бой вместе со всеми. Только не отправляйте меня в Хурэ! — Го-гун вырывался и дрыгал ногами. Дамдинсурэн, сочтя, что он уже достаточно наказан, легонько тронул Максаржава за локоть.

* * *
        Перед тем как двинуть свое войско в бой, Максаржав объехал выстроившиеся полки, проверил, все ли в порядке: копи, седла, сбруя и оружие. Еще раз строго напомнил о недопустимости грабежа. «Малое добудешь — большое потеряешь! Только оружие и патроны, захваченные у врага, мы распределим между собой». Потом он собрал командиров в своей юрте. Расстелил на небольшом столике бумагу и стал чертить план предстоящего сражения.
        — На северо-западе концентрируются полки Гомбодоржа и дюрбетского Аарчина — всего триста цириков; чуть южнее займут позиции семьсот человек из Халхи, с востока — Дамдин-сурэн со своей полутысячей. А я со своими всадниками подойду с юга. Помните одно: людей у нас много, но противник вооружен лучше. Так что патроны зря не расходовать! Следите за горой Аршант. Как только там загорится костер — все на штурм! Вот тут, на юго-востоке от горного массива, мы поставим четыре эскадрона из Оргон-Ширэга, которые двинутся на штурм по сигналу. Один эскадрой врывается в крепость через пролом, который обеспечат взрывники Лувсана. Обеспечите? — спросил Максаржав Лувсана.
        — Мы уже почти подобрались к стене, — ответил тот. — Можете посмотреть сами.
        — Настилы и лестницы надо подтащить поближе. Будем штурмовать крепость с четырех сторон. Не следует пугаться свиста пуль, и пусть цирики непрерывно кричат «ура». В резерве мы оставим один дюрбетский и один халхаский полки. Им следует хорошо укрыться в тылу. Коней, надеюсь, хватает на всех?
        — У нас еще имеется четыреста коней, захваченных у амбаня, — напомнил Дамдинсурэн.
        — Точно. Это очень хорошо, что мы добыли коней. Распорядитесь наградить цириков, которые пригнали их.
        Тут заговорил дюрбетский нойон:
        — Жанжин-министр! Наш полк желает первым ворваться в крепость.
        — Так оно и будет. Все полки примут участие в штурме.
        Командиры разошлись.
        К Максаржаву непрерывно поступали донесения. Наконец сообщили о том, что работы по подготовке к взрыву заканчиваются. Цирики приготовились к бою, настилы и лестницы подтащили поближе к крепости. Все ждали. Кругом стояла тревожная тишина. Внезапно раздался оглушительный грохот — это взрывники сделали свое дело. В крепости началась паника, послышались беспорядочные выстрелы. Однако сигнала к штурму пока еще не было. Снова все стихло. Ночную тишину нарушал только негромкий посвист ветра. К утру похолодало. Луна смутным, неверным светом заливала город, который казался вымершим — нигде ни дымка, ни огня.
        — В чем дело? Что случилось? Уж не погибли ли там наши взрывники?
        — Предупреждали же их, чтоб были осторожны!
        — Вон что-то темнеет. Смотри, смотри!
        — Как будто человек. Стой!
        — Это я, Номт. Проведите меня к Максаржаву.
        — О, да это, кажется, китаец! Хватайте его! — раздались голоса.
        — Что там такое? Тихо, не стрелять! — послышался голос Максаржава.
        — А, это ты, Номт, — воскликнул он, когда к нему подвели перебежчика. — Здравствуй. Что случилось?
        — Да со мной-то ничего. Вот жене и детям приходится туго. Есть у нас совсем нечего, даже воды нет. Чиновники амбаня нам ничего не дают. С едой, правда, и у пих неважно: туго им пришлось, грызутся между собой. Да и патронов, говорят, не хватает. Нас, бедняков, мобилизовали в армию амбаня насильно. Гопяют на ученьях до седьмого пота. Если дойдет дело до схватки, нам, наверное, тоже больше всех достанется.
        — Почему же вы не арестуете чиновников амбаня?
        — Да разве это возможно! Они ведь хорошо вооружены, и охрана у них надежная. Нам их не одолеть. У нас к вам одна-единственная просьба — не причинять вреда нам и нашим семьям. Наши люди не будут стрелять в вас. Мы находимся в Торговом городке.
        Китаец собрался было идти, но Максаржав остановил его.
        — Послушай, Номт. Однажды ты уже помог мне, и я этого не забыл. Тебе не следует возвращаться в крепость, это опасно. Оставайся пока у нас.
        Номт не стал возражать.
        Вскоре вернулись подрывники.
        — Ну что? — спросил их Максаржав.
        — Взорвать-то мы взорвали, огромная воронка образовалась, да только сквозного пролома не получилось.
        — Ну ладно, ничего. Стена, видно, очень толстая. Поверху, говорят, можно на телеге проехать.
        — И все же китайцы переполошились.
        В разговор вступил Дамдинсурэн:
        — Нам надо спешить. Попробуем взять крепость штурмом, пока они не опомнились.
        — Давайте-ка обойдем лагерь, — предложил Максаржав, — посмотрим еще раз, все ли готово к атаке. Не могу сейчас ни о чем думать, кроме предстоящего боя.
        — Учений у нас было очень много, — заметил Дамдинсурэн. — Совсем поистрепали одежду наши цирики, обучаясь рукопашному бою.
        — В других странах, я слышал, солдат одевают в одинаковую форму.
        — Да, это, конечно, здорово. Куда бы солдат ни пошел, все сразу видят, что это солдат. Эй, Дорж! — позвал Дамдинсурэн адъютанта. — Пошли связных к командирам полков. И к эскадронным тоже.
        — Сигнал к бою будет дан с горы Аршант, как договорились раньше, — обратился Максаржав к командирам, убедившись, что все в сборе. — По сигналу выступать всем сразу. Есть ли среди вас или среди ваших цириков такие, кто не хочет сразиться с врагом?
        — Нет, господин министр!
        — А если так, будьте готовы к атаке. Скажите бойцам, что им нечего бояться противника. Мы защищаем правое дело!
        — Предупредите бойцов, чтобы во время передвижения соблюдали осторожность, не шумели и не курили, — добавил Дамдинсурэн.
        — Ясно!
        — Будьте внимательны, в темноте по ошибке не перестреляйте своих.
        — В торговой части города живут несколько бедных китайских семей, — снова заговорил Максаржав. — Передайте всем мое распоряжение — их не трогать. Тех же, кто будет оказывать сопротивление, уничтожать на месте!
        Была глухая ночь восьмого дня первого осеннего месяца тысяча девятьсот двенадцатого года, или второго года правления «многими возведенного».

* * *
        Максаржав вскочил на коня, звякнув саблей. Сейчас на своем гнедом жеребце он был похож на сказочного богатыря, одного из тех, о которых пел Парчин-тульчи. Смуглое лицо с сильным подбородком, разрезанным глубокой ложбинкой, прямой с горбинкой нос, густые брови вразлет, сходившиеся на переносице, — весь облик гуна свидетельствовал о решительности и бесстрашии. На затылок свисает толстая коса с ленточкой, заправленной за пояс. На нем остроконечная шапка и отделанный галуном дэли из коричневого шелка с серебряными застежками, а поверх дэли — ярко-голубой хантаз.
        В глубоком безмолвии следовал за Максаржавом отряд. Слышно было лишь слабое трепетанье знамени на ветру, дыхание сотен людей да иногда чей-то сдержанный кашель. Неожиданно Максаржав поднял вверх винтовку и выстрелил. На горе тотчас запылал костер, который был виден отовсюду. В считанные минуты войско построилось к штурму. И мысль, беспокоившая каждого: «Останусь ли я в живых?» — сменилась единым порывом — во что бы то ни стало победить!
        Максаржав скакал впереди своего войска, не замечая свистевших вокруг пуль; казалось, этот человек всего тридцати с небольшим лет был рожден для стихии яростных атак, словно на роду у него написано командовать войском. Велик мир, но не много рождается на свет таких богатырей! Конечно, отважным зовут и того, кто вступает в единоборство с пантерой, с медведем или волком. Но чего стоит такой смельчак в сравнении с человеком, который силой своей воли, своей энергией, личным примером побуждает тысячи людей подняться в едином порыве! А ведь среди этих людей были и такие, что отдали за долги последнюю корову, в ушах у них еще не смолк плач голодных детей, были здесь и те, чьих отцов замучили пытками в тюрьме.
        Наступая с четырех сторон, войска Максаржава вскоре овладели торговой частью города. Казенный городок был полностью блокирован. Из крепости палили пушки, огненными вспышками разрывая темноту. Напуганные взрывами кони шарахались в разные стороны. Китайцы вели в темноте вслепую беглый ружейный огонь. Разрабатывая план атаки, Максаржав приказал как можно скорее достигнуть стен, где цириков не достанет огонь артиллерии, а беспорядочная стрельба из винтовок не причинит им большого урона. Однако по мере приближения к крепости наступательный порыв заметно угас. При виде высоких стен, при звуках канонады у многих дрогнуло сердце — крепость казалась неприступной. Первоначальный замысел — захватить пушки, установленные на степах, — не удался. Китайцы не давали подступиться к орудиям, отчаянно защищали их. Максаржав приостановил наступление. Как ему хотелось сейчас иметь крылья, чтобы перелететь эти проклятые стены! «Наиболее сильна оборона у них возле ворот, — рассуждал он. — Значит, надо главный удар направить на глухие стены между воротами, туда же подтащить и пастилы с лестницами». И он отправил связных
к Дамдинсурэну и полковым командирам. Максаржав приказал также усилить обстрел артиллерийских позиций противника. Сам же он поспешил к западной стене — хотел на месте распорядиться, чтоб установили лестницы.
        — Кто полезет на стену вместе со мной? — обратился Максаржав к цирикам. Вызвались несколько добровольцев. Они подобрали полы дэли, чтоб не мешали взбираться по лестнице, и Максаржав первым начал карабкаться вверх.
        — О господи! — заволновались бойцы. — Жанжин сам полез!
        Следом за командующим стали подниматься Дорж, Дэрмэн и Ядамсурэн.
        — А что ж мы-то? Давайте за ними! — послышались голоса, и вскоре лестница снизу доверху была облеплена людьми.
        Неподалеку установили еще одну лестницу.
        — Жанжин! Разреши и мне! — крикнул Того, но Максаржав не расслышал его, он уже был на верху крепостной стены. При свете факела фигура командующего была хорошо видна стоявшим внизу цирикам.
        Уже около двадцати человек преодолело западную стену. Часть из них гола рукопашный бой внутри крепости, другие атаковали защитников ворот, растаскивали мешки с песком и камни, которыми они были забаррикадированы. Здесь завязалась рукопашная схватка. Максаржав, увидев Доржа, крикнул ему:
        — Быстро поднимись на стену, передай нашим, чтобы все силы бросили на эти ворота. Скажи, что у нас тут большие потери.
        Вскоре и Дамдинсурэн, преодолев стену, пришел на помощь атакующим.
        — Скорей открывайте ворота! Сбивайте запоры! Навались! Все вместе — взяли!
        Ворота не поддавались. Снаружи на ворота навалилось множество людей, по ним били тяжелым бревном. И вот наконец створки подались и медленно, со скрипом разошлись. Со всех сторон в них ринулись цирики. Максаржав, отстреливавшийся из-за мешков с песком, поднялся во весь рост, наблюдая за последними минутами штурма.
        Большую воронку, зиявшую в стене после взрыва, штурмующие вскоре превратили в сквозной пролом, и в этот пролом тоже хлынули цирики. В крепости было немало убитых — и китайцев, и монголов. В сумятице боя Максаржав не мог отыскать ни одного из полковых командиров. Вокруг творилось что-то невообразимое — треск ружейных выстрелов, огонь и дым, вопли, крики «ура». Лишь одному китайцу удалось вырваться из крепости. Оставшихся в живых защитников Казенного городка взяли в плен. Какого-то китайца схватили как раз в тот момент, когда он, сияв с убитого цирика дэли, пытался натянуть его на себя.
        Цирики окружили Максаржава.
        — Теперь наша задача — взять амбаня! — обратился Максаржав к бойцам.
        Он направился к резиденции китайского наместника, следом за ним двинулись цирики. Амбань вышел навстречу им сам, в окружении чиновников. У всех на головах были белые повязки, в руках они держали белые флаги, свидетельствующие о капитуляции.
        — Надо будет оставить их пока здесь, позаботьтесь только о надежной охране, — сказал Максаржав шедшему рядом с ним Доржу.
        — Ну что, господин амбань, — обратился он к маньчжурскому наместнику, — все случилось именно так, как вам в свое время было сказано. Правда, следует признать, мы немного задержались. По просьбе российского консула мы сохраним вам жизнь, по меня сейчас интересуют долговые книги. Подать их сюда!
        Один из китайских чиновников бросился выполнять приказание и вскоре вернулся с охапкой долговых книг.
        — Сжечь все это немедленно! — распорядился Максаржав, и цирики без промедления исполнили его приказ. — Возьмите у пленных ключи от тюрьмы. Выпустить всех, кроме воров. А этих, — Максаржав указал на амбаня и его чиновников, — содержать в резиденции под усиленной охраной! В самом здании ничего не трогать! Да найдите-ка Дамдинсурэна. Где он, что с ним? Немедленно разузнать! Все трофейное оружие собрать и сложить в каком-нибудь доме.
        Вскоре подошел Дамдинсурэн.
        — Здравствуйте, — поздоровался он со всеми. — Надо бы собрать да построить войско. И пусть коноводы пригонят коней.
        Взошло солнце. В крепости не прекращалась суета, каждый разыскивал свое подразделение, цирики приводили в порядок одежду и амуницию, искали товарищей среди убитых и раненых, горевали, если находили их мертвыми, и радовались, если видели живыми. Казенный городок и весь Кобдо были полностью в руках монгольских цириков. Однако многим отцам и матерям предстояло оплакивать сыновей, отдавших жизнь в этом сражении.
        Пленные китайцы целый день убирали трупы. Между крепостью и Торговым городком до позднего вечера сновали цирики. Максаржав отдал приказ: всем бойцам покинуть город, разбить лагерь возле реки, провести перекличку и представить точные данные о личном составе.
        Амбаня было решено передать на границе русским властям, которые отправят его на родину.
        С того дня среди цириков стала популярной песня, слова которой сочинил Дамдинсурэн:
        Шумом огласились берега,
        Песни боевые зазвучали.
        Пот и одолели мы врага,
        Прочь с земли своей прогнали!
        Для Максаржава в новом лагере поставили небольшую палатку, где он расположился по-походному. «Уже осень наступила, а цирики одеты лишь в легкие летние халаты-тэрлики и живут в холодных палатках» — эта мысль не давала Максаржаву покоя. А раз у солдат нет теплого жилья, неудобно и ему, командующему, жить в юрте.
        Максаржав полулежал на двойном войлочном коврике, а Ядамсурэн записывал то, что он диктовал ему: «...благодаря самоотверженным и бесстрашным действиям трехтысячного войска халхасцев, урянхайцев, дюрбетов, казахов и других народностей Западного края ненавистные оккупанты — амбань и его войско — разбиты наголову, город Кобдо отныне свободен. В бою мужество и героизм были проявлены гуном Дамдинсу-рэпом, Лувсаном из Урянхайского края, Парчином дюрбетским и многими другими, о чем с почтением доношу и прошу достойно наградить этих людей. Что касается амбаня, то он и китайские чиновники с женами и детьми выдворены из страны через русскую границу. Настоящим извещаю, что после непродолжительной побывки у родных намереваюсь прибыть в Великий Хурэ и лично доложить обо всем...»
        Окончив диктовать, Максаржав вызвал Доржа.
        — Скачи с этим донесением в столицу и возвращайся с ответом. Возьми подорожную и выезжай без промедления. — И, повернувшись к Того, спросил: — Ты приготовил хадаки, как я велел?
        — Приготовил.
        — Завтра мы будем награждать цириков, возвращающихся домой. А что-то я давно не вижу Го-гуна...
        — Его нет.
        — Как нет? Что-нибудь случилось?
        — Он вернулся к себе, в свое кочевье. Погрузил на лошадей трофеи и уехал.
        Максаржава охватил гнев.
        — Ну и пройдоха! Видно, давно решил бежать, спасать свою шкуру!
        На другой день Максаржав и Дамдинсурэн вручали награды уезжающим цирикам: отличившиеся в сражении получили хадак или плитку чая. Некоторым выдали деньги. И всем крепко-накрепко наказали: если возникнет надобность, по первому зову, без промедления вернуться на военную службу.
        — Того из Намнан-ульского хошуна, — выкликнул писарь, читавший список награжденных. Но никто не вышел из строя.
        — Того, подойди сюда!
        — Я? Это меня вызывают? — удивился Того.
        — Конечно, тебя, — строго ответил Дамдинсурэн. — Ведь это ты в числе первых забрался на крепостную степу и вступил в рукопашную схватку с врагом. Ты храбро сражался. Вот тебе награда! — И Дамдинсурэн вручил Того отрез шелка на дэли, поясной нож и кресало, отделанные серебром. Принимая награды, Того благоговейно опустился на колени, затем встал и, внезапно смутившись, убежал в палатку.
        Через несколько дней вернулся гонец из столицы. Вести он привез добрые: Максаржаву был пожалован наследственный титул тушэ-гуна и звание Хатан-Батор. Такой же титул получил и Дамдинсурэн вместе со званием Манлай-Батор[Различные степени воинского отличия: Хатан-Батор — могучий герой; Маплай-Батор — выдающийся герой.]. Звания батора и других наград были удостоены еще несколько человек. Когда вновь назначенный правитель Кобдо Наван огласил этот указ, раздались крики «ура». Правда, многих удивило, что самую высокую награду получил почему-то лама Дамбий-Жанцан, выдававший себя за сына Тумурсаны, внука Амарсаны[Амарсана — предводитель антиманьчжурского движения в Западной Монголии в XVIII в.]. Во время сражения этот Дамбий-Жанцан появлялся то тут, то там, но подвигов его никто не видел, этот «герой» был мастером, скорее, по части пьянства. Однако указом богдо-гэгэпа он был провозглашен «преисполненным драгоценной веры нойоном-хутухтой и ханом премудрости», и ему была пожалована печать с этим витиеватым титулом.
        Прославленный борец за свободу и независимость Монголии — Амарсана после разгрома антиманьчжурского освободительного движения нашел убежище в России, где и умер от какой-то болезни, однако в народе возникла легенда о том, что потомок Амарсаны вернется в родные края на белом коне и освободит Монголию от маньчжурского ига. Этой легендой а воспользовался авантюрист Дамбий-Жанцан из Долнура, что находится на территории Китая. Этот проходимец промышлял разбоем, несколько раз менял имя и однажды прибыл в Монголию, ведя за собой двух верблюдов. Прежде чем появиться перед людьми, он подстрелил в степи волка, положил его в определенное место, а потом отправился в ближайший аил. «Вам грозит страшная беда! Но я постараюсь ее отвратить, — заявил он хозяевам и выстрелил вверх — в тоно, а потом сказал: — Пойдите на запад от юрты да посмотрите, что там лежит».
        Хозяева нашли в указанном месте убитого волка. Весть о чудодейственной силе пришельца быстро распространилась повсюду. А тот еще показал всем печать, похищенную у ламы-хубилгана[Лама-хубилган — «перевоплощенец», человек, в которого, согласно поверью, при рождении переселилась душа одного из буддийских святых.] из Захчинского хошуна, — и люди окончательно уверовали в его могущество.
        Богдо-хан, не подозревая, что Дамбий-Жанцан вынашивает план стать монгольским ханом, щедро одаривал его своими милостями. За то, что ему якобы не выделили ламских прислужников, Дамбий-Жанцан велел наказать бандзой жонон-бээса Нацагдоржа и мэргэн-гуна [Жонон-бээс, мэргэн-гун — феодальные титулы в старой Монголии.] Араша. С помощью разных ухищрений он стал владельцем более тысячи аратских хозяйств. Дамбий-Жанцан всеми средствами старался убрать Максаржава из Западного края, надеясь занять его место, но из этой затеи ничего не вышло. Араты — подданные Дамбий-Жанцана — неоднократно поднимались против жестокого правителя, и, когда в Монголии победила Народная революция[Народная революция в Монголии произошла в 1921 г.], авантюрист бежал за границу и некоторое время в стране не появлялся. Потом он установил тайную связь с Бодо, занимавшим тогда крупный пост в народном правительстве, и задумал с помощью китайских войск ликвидировать народную власть. Немало приверженцев народной власти замучили Дамбий-Жанцан и его головорезы. Когда народному правительству стало известно о злодеяниях Дамбий-Жанцана, было
решено подготовить тайную операцию с целью уничтожить авантюриста, и вскоре Дамбий-Жанцан и его банда были ликвидированы.

* * *
        Максаржав пригласил На-вана и Манлай-Батора Дамдинсурэна в свою палатку и устроил для них торжественную трапезу. На-ваин он преподнес хадак, поверх которого положил печать Кобдоской джасы. Когда гости ушли, Дорж обратился к Максаржаву:
        — Жанжин, тут один русский, по имени Элеске[От русского «Алексей».], просит, чтобы вы его приняли.
        — Где он?
        — Да тут, в караулке.
        — Пусть его проведут ко мне. Только сначала прибери здесь. Да прикажи подать на стол еще кушаний. Этот человек, кажется, хорошо говорит по-монгольски?
        — Да, как будто бы.
        Максаржав поправил дэли. Он уже слышал про этого Элеске, который был приказчиком русского купца Мокина и водил обозы с товарами купца. Он уже лет двадцать жил в Монголии. Здесь он и женился на своей землячке, русской фельдшерице. Жил Элеске неподалеку от монголо-русской границы, у реки Хангилцаг, у него было много друзей среди монголов, и он прилично говорил по-монгольски. Максаржав слышал также, что Элеске собирает монгольские сказки, пословицы и загадки.
        Вскоре возле палатки появился и сам русский — мужчина лет тридцати, с глубоко посаженными глазами, прямым носом и бородкой клинышком. Прежде чем войти, он поставил у входа большую сумку из толстой сыромятной кожи.
        — Здравствуйте, уважаемый жанжин и министр Хатан-Батор! — приветствовал он хозяина.
        — Здравствуйте, здравствуйте! Прошу вас, располагайтесь.
        Элеске сел на предложенный ему войлочный коврик.
        — Хочу выразить вам свою радость по поводу того, что в вашей стране наконец-то воцарились мир и спокойствие. К счастью, во время боев наши русские торговцы не понесли большого ущерба.
        — Да уж во время войны всегда так: одни терпят ущерб, другие наживаются, ничего не поделаешь.
        — Я много слышал о вас, уважаемый жанжин, и очень рад лично познакомиться с вами. Именно с этой целью я и просил вас принять меня.
        — Мне говорили, что вы человек справедливый и честный, не обманываете монголов и помогаете беднякам, когда им приходится туго. А еще слышал я, что вы человек ученый. Путь ученого человека светел, и душа должна быть благородной! Так у нас говорят.
        — Учиться по-настоящему мне но довелось, но овладеть грамотой мне помог один хороший человек. Я очень благодарен ему — смотрю теперь на мир открытыми глазами. Вот даже наукой немного занялся. Мне вот что хотелось бы узнать: вам, жанжин, прежде ведь никогда не приходилось командовать войском? И тем не менее вы руководили боевыми действиями целой армии, как опытный полководец, и в сражении проявили небывалую храбрость и решительность. Все это достойно удивления!
        — А вы хорошо владеете монгольским языком. Я вот, к сожалению, русского совсем не знаю. А надо бы знать. У нас говорят: «Человек, владеющий девятью языками, может общаться со всем миром».
        — Я хочу попросить разрешения сфотографировать вас.
        — Конечно, конечно. Можно будет мне потом посмотреть карточку?
        — Я вам пришлю ее, когда будет готова.
        — Мне однажды довелось видеть фотографическое изображение нашего богдо Жавзандамбы. А теперь и у меня такой же портрет будет? — спросил Максаржав и весело рассмеялся. Элеске не удержался и улыбнулся тоже.
        — Сейчас нет в Монголии более заслуженного человека, чем вы, — заметил русский.
        Максаржаву пришлись не по вкусу эти слова. «Что это он мне прямо в глаза льстит, превозносит до небес? А говорили, открытый, искренний человек...»
        — Угощайтесь, выпейте чаю, — предложил он гостю. — Вы, торговцы, и во время войны, верно, не забываете о прибыли. Однако если кто утратит меру... — Максаржав запнулся на мгновение, — это к добру не приведет. — Он хотел сказать: «Если будете использовать тяжелое положение в стране для собственной выгоды, прогоним вас, как прогнали амбаня». Алексей видел, что этот человек отличается от других монгольских нойонов. Чем же именно? На этот вопрос он и сам затруднялся ответить. Может, своей простотой? Но ведь о нем говорили как о человеке решительном и суровом, а порой даже жестоком. Рассказывали, что, пользуясь «законами военного времени», он сурово наказывал даже нойонов, которые имели более высокий титул, чем он сам. «А производит впечатление очень простого и открытого человека», — думал гость.
        Максаржав тоже внимательно наблюдал за русским. Ему понравилось, что за столом тот держал себя, как настоящий монгол, — так же отрезал себе куски мяса, так же держал пиалу с чаем. «Либо это очень умный и наблюдательный человек, либо очень хитрая бестия, — думал Максаржав. — По тому, как человек пьет и ест, можно легко понять, хорошо ли он знает местные обычаи. Ну что ж, живет он у нас давно, возможно, и в самом деле привык».
        Хозяин и гость, по всей вероятности, были почти одного возраста. Они с первой встречи нашли общий язык. Может, именно тогда у Максаржава и сложилось доброе мнение о русских, кто знает...
        — Уважаемый жанжин и министр Хатан-Батор, позвольте сердечно поблагодарить вас за то, что согласились принять меня. Я сын простого крестьянина, воспитывался в богатой семье, а сейчас разъезжаю повсюду с товарами хозяина, многое повидал, кое-чему научился. Среди монголов мне живется, как среди братьев.
        — Я вижу, у нас с вами много общего. Я ведь тоже сын бедняка. — И тут Максаржаву вспомнились слова Га-нойона: «С богатыми держись как богач, с бедными — как бедняк». — Хочу вас спросить, как ваше полное имя. У нас все зовут вас Элеске, — но ведь у русских, я знаю, длинные имена.
        — Зовут меня Алексей Васильевич Бурдуков[А. В. Бурдуков впоследствии стал известным русским монголоведом.], а здесь меня прозвали Элеске. Я уж и сам привык к этому имени. — И он рассмеялся. — Я хотел бы сфотографировать вас у входа в палатку. Вы но возражаете?
        Максаржав надел шапку и вышел наружу. Алексей навел объектив и щелкнул затвором.
        — Ну, вот и готово, — сказал он.
        Оба снова вошли в палатку и сели за стол.
        — У меня к вам еще одна просьба, уважаемый жанжин. Устройте мне встречу с Маплай-Батором Дамдинсурэном.
        — Это совсем нетрудно сделать. Эй, кто там? Далха, пригласи-ка сюда Дамдинсурэна. — Отдав приказание, Максаржав вновь обратился к гостю: — Дамдинсурэн что-то загрустил — давно не получал вестей из родного хошуна.
        — Я слышал, что ваши люди уничтожили бурханов в храме Гэсэра и растащили имущество амбаня. Очень жаль, ведь это произведения искусства, созданные руками народных умельцев, а художественные ценности надо сохранять, — задумчиво проговорил Бурдуков.
        — Вы правы, но только отчасти. Люди разрушают то, что стало для них символом иноземного владычества и угнетения.
        — Я, кажется, очень утомил вас. Прошу простить за беспокойство. Дамдинсурэна я надеюсь встретить по пути. — И Бурдуков покинул палатку.
        — Создано руками народных умельцев... — задумчиво повторил Максаржав слова гостя.

* * *
        Надеясь разузнать что-нибудь о Того, Гунчинхорло присоединилась к караванщикам, отправлявшимся в столицу. Она готовила им еду, помогала пасти верблюдов во время стоянок. Так, с караваном, добралась она до Великого Хурэ. Пока караванщики занимались в городе своими делами, девушка зашла на подворье Га-гуна, где ей сообщили, что Того заглядывал сюда, расспрашивал про нее. Но было это больше года назад, а с тех пор о нем ни слуху ни духу. Гунчинхорло несколько дней бродила по базару, все ждала, не покажется ли в толпе знакомая фигура. Но надеждам ее не суждено было сбыться, и Гунчинхорло ничего другого не оставалось, как вернуться домой с теми же караванщиками. На обратном пути путники остановились на ночлег на берегу Толы, возле зарослей ивняка. Поставили палатку. Гунчинхорло развела костер, установила на камнях котел. К костру подошел старик караванщик — прикурить от огонька.
        — Ох, дочка, гутулы-то у тебя совсем прохудились! Да, встретила бы своего суженого — не ходила бы в рваных. Как бы все-таки узнать, жив ли он? Нам-то, старикам, с такой помощницей идти хорошо.
        — Я ведь не сразу решилась идти с вами обратно, сначала думала остаться в Хурэ...
        — А как же отец? Ему без тебя совсем плохо придется!
        — Знаю. Вот вспомнила об отце и решила возвратиться.
        Другой караванщик, прислушавшись к разговору, вышел из палатки.
        — Выходила бы ты за кого-нибудь из своих мест, оно и лучше было бы. У женщины без мужа характер портится. Что ей остается? С собакой целоваться!
        «До чего неприятный старик этот Янда-гуай. Не любит он людей!» — подумала девушка.
        — Хорошо нам, старым, быть умниками перед человеком, у которого горе, — вступил в разговор третий старик, сидевший в палатке.
        Когда Гунчинхорло взяла ведро и пошла за водой, один из сидевших у костра язвительно заметил:
        — Наш Янда совсем как юноша! Уж не собирается ли он на молоденькой жениться?
        — Да если б и собирался, то какую-нибудь трясогузку не взял бы, выбрал бы себе порядочную, — возразил Янда.
        — А старуху свою бросил бы? — спросил старик, сидевший в палатке.
        — Знаешь пословицу: «Заглядишься на лань, последнего быка потеряешь», — засмеялся первый.
        — Женщина в старости ведьмой становится, от ее болтовни уши вянут. С такой даже пройтись рядом неприятно. Только и знает, что ругается да молитвы шепчет. — Сочтя, что разговор принял интересное направление, Япда пригладил свои жиденькие волосы, прищурившись, откашлялся, отрывисто хохотнул и продолжал: — Вы-то, черт бы вас побрал, разве муж-чипы! Говорите «женщина», а сами даже по знаете, что это такое. Ослы вы старые! Вот я, когда был молодым, досыта потешился с хорошенькими бабенками! Была одна, по имени Шузандай, дочка Ца-нойона. Славилась красотой не только в нашем, но и в окрестных хошунах. Вот уж с ней я позабавился! Без ума была от меня. И я ее до сих пор забыть не могу.
        — Это старуха Цэвэга, что ли?
        — Нет, нет!
        — Нет, говоришь? А ведь ее тоже зовут Шузандай.
        — Да ну тебя к черту! Мало ли кого как зовут!
        Поняв, что заврался, Янда встал, подошел к костру и прикурил от уголька. Поднимаясь, он как бы ненароком оперся о колено Гунчинхорло. Та в смущении отпрянула, и Янда, потеряв опору, упал на четвереньки.
        — О, черт побери! — пробормотал он с досадой и ушел в палатку.
        А старик, сидевший у костра, продолжал прежний разговор:
        — Для меня моя старуха и теперь дорога, как в молодости. Когда уезжаю, всегда так скучаю! Не хватает мне ее.
        — Идите чай пить, дядюшки! — позвала Гунчинхорло.
        Все трое, каждый со своей пиалой, уселись у входа в палатку и с наслаждением принялись пить горячий чай.
        — Янда! — снова начал один из караванщиков. — Ты вроде помоложе нас, сходил бы в аил, что виднеется вон там, принес бы немного молока. А то что же мы пьем пустой чай, незабеленный!
        — Ну, по возрасту-то вы меня моложе. А вот что касается ходьбы, тут я действительно попроворнее любого из вас.
        — Ну чего ты все хорохоришься, клюка колченогая! Распустил язык! Ну-ка, подойди ко мне, посмотрю я, кто ты есть — мужик или баба...
        — Но-по! Не кипятись, а не то я живо с тобой разделаюсь. У меня ведь знаешь как: «На пиру три куплета спою, на игрище троих поборю!» — Янда встал во весь рост и расправил плечи.
        — Ну вас, совсем из ума выжили! — воскликнул третий. — Вы этак палатку, пожалуй, завалите! — И, держа в руке пиалу, он поспешил отойти подальше от спорщиков.
        А Янда принял борцовскую стойку, неожиданно сделал выпад и, схватив противника за ногу, повалил его. При этом штаны у него сползли, на пояснице обнажилась полоска изрезанной шрамами кожи.
        — Ну-ка, подайте воды! — крикнул Янда.
        — Эй, что ты делаешь? У меня же сердце лопнет, что скажешь тогда моей старухе? Пусти! Экий ты медведь, черт старый! А тело-то отчего у тебя в рубцах?
        — Это меня так собаки да нойон разукрасили.
        Старик подал руку упавшему, помог подняться. А Янда продолжал свой рассказ:
        — Повздорил я как-то с нойоном, ну, меня и отделали. Еле домой приполз, а там меня свои же собаки еще искусали, и старуха добавила дома когтями своими...
        — Ну ладно, давайте укладываться. Завтра утром рано в путь.
        Они похлебали мучной затирухи, заправленной кусочками вяленого мяса, и улеглись. А Гунчинхорло тем временем собрала и вымыла посуду. Потом постелила на улице возле палатки кусок войлока и тоже легла.
        — Слышь, дочка! Иди-ка ты в палатку да ложись здесь, — раздался шепот Янды.
        Девушка притворилась, будто не слышит.
        — Чего боишься? Неужто глупого старика испугалась? Ночью, кажется, дождь пойдет. А не то еще бродячая собака укусит.
        Гунчинхорло встала, взяла свою подстилку и перешла в палатку. И тотчас под дэли, которым она укрылась, проскользнула холодная нога Янды. От обиды девушка тихо заплакала.
        — Ну чего ты среди ночи нюни развела, в темноте никто ничего не увидит! — сердито прошептал старик.
        В палатке воцарилась тишина. Потом снова послышался раздраженный голос Янды:
        — Ты собаку-то накормила?
        Гунчинхорло ничего не ответила. Тогда подал голос первый старик:
        — Ты что там жужжишь, как шмель в банке, Янда? Спи давай!
        Янда замолк.
        Утром караванщики отправились дальше. Миновав Хадасан, они снова остановились на ночлег, а Гунчинхорло послали добыть молока в соседних аилах. Она взобралась на верблюда Янды, по не успела отъехать от места стоянки, как верблюд споткнулся, девушка упала и повредила ногу. Караванщики растерялись: что делать? Жители ближайшего аила посоветовали обратиться за помощью к ламе-костоправу и рассказали, где его найти. Янда забрался на своего верблюда, Гунчинхорло уселась позади него, и они тронулись в путь. Первый старик шел впереди и вел верблюда за повод. Наконец они нашли юрту костоправа. она была совсем маленькая, четырехханная. Рядом стояли шалаш и палатка.
        Путники заставили верблюда реветь, чтобы отпугнуть собак, а сами направились в юрту, где увидели костоправа — человека лет сорока, который, держа за руку старушку, делал какие-то непонятные манипуляции. В юрте был образцовый порядок, все сверкало чистотой. Лама, по-видимому, прежде долго жил в монастыре. Железный таган над очагом, медный кувшин, щипцы для угля, большой черпак — все было украшено одинаковым орнаментом. Видно, то были изделия одного мастера, притом очень искусного.
        — В добром ли вы здравии? — приветствовали пришельцы хозяина.
        — Здоров, спасибо. А вы здоровы ли? — ответствовал лама. — Заходите, располагайтесь. — Закончив свою таинственную операцию и отпустив руку старухи, лама встал, взял небольшой чайник и, поливая сам себе, вымыл руки и насухо вытер их. Потом по очереди внимательно оглядел путников, задержав взгляд на Гунчинхорло.
        — Присаживайтесь, гости дорогие, — предложил хозяин и, подойдя к очагу, надел дэли, который был накинут на его плечи. Старухе, видно, давно не терпелось вставить свое слово, она засуетилась.
        — Я вот-вот собиралась раздуть огонь. Погодите немного, я сейчас.
        — Ничего, — ответил лама, — нам не к спеху.
        Оп наклонился над кучкой аргала, положенной на тлеющие угли, и стал сам раздувать огонь. Показались язычки пламени. Лама поставил на таган котел и принялся готовить чай.
        — Мы караванщики, — начал первый старик. — Сами-то мы издалека, ходили в Хурэ, а теперь к себе возвращаемся. Да вот несчастье у нас случилось, девушка повредила ногу.
        — Бедняжка! Как же это произошло?
        — Упала с верблюда.
        Тем временем проворная старушка разлила чай в пиалы. Лама поднес пиалу каждому из гостей. Все молча принялись пить чай. Первым заговорил хозяин:
        — Я ведь не ахти какой лекарь. Правда, бывает, что и помогаю ближним. А сидеть целыми днями на молебнах в храме у меня терпения не хватает. Ну, давайте посмотрим, что у нее с ногой.
        Сначала он пощупал у Гунчинхорло пульс, потом стянул с нее гутул, осмотрел и ощупал ногу.
        — Разрыв мышц, и еще неизвестно, цела ли кость. Идти она сейчас не сможет. А если все же будет ходить, то останется хромой на всю жизнь. Может что-нибудь и похуже случиться... Но вы ведь караванщики, задержаться здесь, наверное, не сможете?
        — Да, ждать нам долго нельзя никак.
        — Ничего не поделаешь, придется нам оставить ее здесь, пока не поправится. Только где же вы ее поместите-то?
        — Ну, насчет этого не беспокойтесь, найдется, где поместить. Я ведь живу один, — смиренно потупившись, ответил лама.
        Гунчинхорло заплакала.
        — Не ждите меня, раз уж так случилось, — всхлипывая, проговорила она. — Идите, но задерживайтесь. А поправлюсь, как-нибудь доберусь одна.
        — Янда, оставь ей своего верблюда. А то как же она потом пешком пойдет? — сказал первый караванщик.
        — Ладно, оставлю. Вернешься домой — не забудь вернуть!
        — Войлочную подстилку и все, что нужно, мы тоже оставим. . Хозяин юрты был загорелый полнеющий человек с мягким, спокойным взглядом и тихим голосом. На отдельном столике в юрте лежала раскрытая книга, чтобы всякий, кто войдет сюда, мог видеть, что хозяин — любитель богословия. И вся обстановка в юрте свидетельствовала об аккуратности и обстоятельности ее владельца.
        Старушка тем временем удалилась в шалаш, а из палатки появился банди с мальчиком лет десяти, которого он пес на закорках. Он вошел в юрту, и лама начал вправлять мальчику вывихнутую ногу. Потом банди забрал больного и вернулся в палатку. Тут как раз подоспел Янда со скудными пожитками Гунчинхорло, ведя за собой верблюда.
        — Не знаю уж, как вас и благодарить, — обратилась к нему Гунчинхорло.
        — Вишь, какая незадача, не вовремя ногу ты повредила. Ну ничего, — сказал Янда.
        — Не беспокойтесь, нога скоро заживет. Счастливого пути вам, Янда-гуай. Жаль, что некому теперь будет готовить чай для вас. Не знаю уж, как мой отец расплатится с вами за верблюда. Доберетесь до дому — вы ему там расскажите, что со мной приключилось.
        — Да бог с пим, с верблюдом. Ведь его могли и волки задрать. Поправляйся-ка лучше скорее да возвращайся домой.

* * *
        Максаржав был занят с утра до поздней ночи: приходилось бороться с бандитами — крупная банда перешла западную границу и грабила казахские аилы. Но в конце концов с пей было покончено, бандиты отступили на русскую территорию.
        Оставив часть войск в пограничном районе, Максаржав с небольшим отрядом продолжал преследовать банду. Однажды они наткнулись на группу русских солдат, которые, укрывшись в лесу, начали стрельбу. Отряд в замешательстве остановился. Максаржав, внимательно вглядываясь в лесные заросли, уже подернутые желтизной осени, думал: «Интересно, много ли их?» Потом спохватился: «Так мы же на русской территории!» К отряду подошли русские пограничники.
        — Явна[Пошли (искаж. монг.).], — сказал один из них, взяв повод копя, на котором сидел Хатан-Батор.
        — Куда? — громко спросил всадник.
        — Командир пошли, — пояснил русский.
        — Господин министр, он хочет отвести вас к своему жанжину, — сказал кто-то из спутников Максаржава.
        — А где находится их жанжин?
        — Вон в том доме.
        Максаржав стегнул коня плетью и поскакал в указанном направлении. Из дома, заслышав стук копыт, выскочили несколько человек с винтовками наизготовку.
        Максаржав спрыгнул с копя у дверей дома и, приблизившись к группе русских, поздоровался и представился. Того и Дорж неотступно следовали за ним, остальные ехали в отдалении.
        — Проходите в дом, — пригласили Максаржава.
        Проходя через сени, Максаржав разглядел в углу лыжи, железный умывальник, метлу и большую корзину, полную грибов.
        — Э, да они тут грибы заготовляют! — сказал Максаржав, обернувшись к своим спутникам. По его тону те поняли, что жанжин спокоен, а значит, и у них нет оснований опасаться.
        Группа русских и монголов вошла в комнату, где в углу висели изображения русских богов. Привели переводчика, старичка бурята. Появилась и полная русоволосая женщина, поздоровалась и принялась хлопотать вокруг стола: постелила скатерть, разлила чай, поставила тарелки с угощением. Заметив развешенное на стене оружие, Максаржав сказал:
        — Вы, наверное, знаете наш монгольский обычай — если на нашу землю без приглашения приходят чужеземцы, мы прогоняем их восвояси. И мы будем уничтожать бандитов, откуда бы они ни пришли.
        — Мы слышали, что вы храбрый и отважный человек! Знаете, именно через наш пост провезли китайского амбаня.
        — При чем тут моя храбрость! Изгнание амбаня — заслуга моих цириков.
        — По вашим способностям вам бы ханом быть!
        — Скажете тоже! Не только ханом, но даже и хошунным правителем я не хотел бы стать, единственно, к чему я стремлюсь, — это не допустить, чтоб враги топтали нашу землю.
        — Но ведь сейчас вы сами вторглись на чужую территорию! Что вы на это скажете?
        — Мы прибыли к вам, чтобы обсудить некоторые вопросы.
        — А имеете ли вы представление о том, как ведутся дипломатические переговоры? Есть ли у вас соответствующие полномочия?
        — Ваши люди совершают бандитские набеги на нашу землю без всяких полномочий.
        — Мы к бандитам никакого отношения не имеем. С давних времен мы желаем только одного — мирных, добрососедских отношений с вашей страной.
        — Бандиты не раз грабили наши кочевья, они угнали табуны в тысячи голов из казахских, урянхайских и дюрбетских кочевий. Мы хотим, чтоб нам вернули этих коней. Ведь сотни семей разорены! Причиненный ущерб должен быть возмещен. От рук бандитов погибли наши люди, и мы требуем строгого наказания преступников. Хотим своими глазами увидеть, своими ушами услышать, что возмездие настигло злодеев.
        — Мы не можем немедленно дать вам ответ по этому делу и потому просим немного задержаться и погостить у нас. Вам будет предоставлено особое помещение.
        Гостей провели в домик, очень похожий на тот, в котором они только что были. Для цириков же поставили палатки русского военного образца. Дом и палатки круглосуточно охраняли вооруженные солдаты. Русские командиры угощали Максаржава водкой, кормили очень хорошо и ежедневно сообщали, что ответ от высшего начальства еще не получен и угнанные копи не обнаружены. Однажды Того, помявшись, сказал Максаржаву:
        — Не слишком ли часто вас здесь угощают вином?
        — Слишком часто, говоришь?
        — Я думаю, пора нам возвращаться домой.
        — Вот получим какой-то определенный ответ, тогда и вернемся, дорогой Бого.
        — А мне кажется, нас совсем и не собираются отпускать.
        — Как это не собираются отпускать?
        — Вы заметили, например, что кормить нас стали хуже?
        — Не беда, с голоду не помрем. Я думаю, у них хватит припасов.
        — А может, нам отправить гонца к своим? — предложил Дорж.
        — Пожалуй, ты прав. Устрой-ка это дело.
        Когда Дорж вышел, Максаржав налил себе водки из бутылки, которая всегда стояла у него на столе.
        — Вы все-таки поменьше бы пили, жанжин, — начал опять Того.
        — А что мне еще остается? Дела у меня здесь никакого пет, с тоски поневоле пить начнешь.
        — Осень наступила, прохладно становится. Сегодня вот иней выпал. Несколько цириков простудились.
        — Я уже думал об этом...
        — Да, тут есть над чем призадуматься.
        — Ты лучше думай о своей Гунчинхорло, а я отдохну. Пока не вернут копей, я отсюда не тронусь.
        «Эк его гордыня заедает, — подумал Того. — Сам не желает возвращаться без коней и других не отпускает».
        Максаржав снова налил себе водки, а Того стал мыть пол и между делом снова упрекнул командующего:
        — Нет, вы все же много пьете. Разве так можно! Уже двадцать суток мы здесь, а вы каждый день к бутылке прикладываетесь. Совсем забыли о своем долге, лежите себе с утра до ночи на кровати во хмелю. Куда же девался ваш разум? Вот и опять пьете...
        — Это я со скуки, Бого. Но ты не сердись, я брошу. Вот сейчас же и брошу. Ох-хо-хо! Спел бы ты мне, что ли?
        — Вот еще! Нет, я от вас не отстану. Беззаботным каким-то вы стали, вот что!
        — Знаешь, Бого, забот у меня как раз хватает, они-то мне покоя и не дают.
        — Это правда? Ну ладно, сегодня, уж так и быть, пейте ее, проклятую. Но если еще хоть раз напьетесь... — Того замолк, уселся на пол и закурил. Когда верпулся Дорж, Максаржав и Того сидели и разговаривали как ни в чем не бывало.
        — Старик бурят говорит, что ни табун, ни бандитов еще не нашли, — доложил Дорж. — Русские запросили начальство, как быть с нами.
        — Ну и ладно, — рассеянно откликнулся Максаржав.
        Когда же вечером два солдата принесли им ужин, Максаржав встал и твердо заявил:
        — Мы отказываемся есть. Водку тоже унесите. Почему нас так долго здесь задерживают? Позовите командира.
        Он переоделся в свое лучшее платье. Пришел начальник с переводчиком.
        — Вам не нравится еда? — спросил начальник. — В таком случае извините. Что же касается ваших коней, то они отъелись неплохо.
        — Разве мы приехали к вам спасаться от голода и коней привели с собой из-за бескормицы? Мы возвращаемся. Если вы решили поссориться с нами, давайте ссориться, если же нет, отпустите нас добром. По должности я заместитель министра центрального правительства — неважно, большой страны или малой, — я назначен командующим и управляющим Западного края. Если вы намерены вести со мной переговоры, то пусть и с вашей стороны будет человек подобного же ранга, с вами я вести переговоры не буду, досыта уже здесь нагостился. Мы должны немедленно возвратиться. Если вы нас не отпустите, нам придется помериться силой.
        — Мы не будем применять к вам силу. Наш царь и ваш хан до сих пор жили в дружбе и согласии. И мы хотим того же.
        — За провиант мы вам платить не будем. Плату требуйте с бандитов. Очень приятно было погостить у вас. Если доведется побывать в гостях у вас еще раз, охрану приставлять не обязательно. И к нам в гости милости просим.
        Цирики оседлали коней, и вскоре отряд уже скакал в сторону границы.
        Начальник пограничной заставы задумчиво смотрел им вслед.
        — Ну что ж, пусть едут. А командир у них стоящий, серьезный человек.
        — Ваше благородие, наши их немного пощипали.
        — Как это?
        — Да тут безобразие допустили.
        — Это нехорошо...
        Через несколько дней Максаржав вновь появился в русском погранотряде и, подъехав в фельдфебелю, которого встретил первым, наклонился с коня, схватил его за пояс и приподнял.
        — Это ваши люди отобрали у моих цириков оружие и коней? Если сейчас же все не вернете, кишки выпущу.
        Сбежались солдаты, зашумели:
        — Сейчас, сейчас!
        И действительно, тотчас же были вынесены несколько винтовок, а вскоре привели и коней. Максаржав с силой швырнул фельдфебеля на землю и, приказав приехавшим с ним цирикам забрать винтовки и коней, снова увел отряд через границу.

* * *
        Максаржав возвращался в родные края. Манлай-Батор Дамдинсурэн, соскучившийся по родному хошуну и своей семье, уехал к себе сразу же вскоре после взятия Кобдо. А Того, сопровождавшего Максаржава, одолевала тоска. «Никто меня не ждет дома. О Гунчинхорло лучше и не думать. Да только разве могу я о ней не думать! Где она, что с ней? Увидеть бы ее живой хоть когда-нибудь...»
        Как только до родного кочевья Максаржава дошло послание, в котором он сообщал, что возвращается, поднялся невероятный переполох — герою готовилась торжественная встреча.
        Га-гун был вне себя от радости.
        — Вот уж не думал, что Максаржав удостоится такого высокого звания, — сказал он жене.
        Цэвэгмид с гордостью сообщила детям, что их отец стал батором.
        — Как же нам теперь быть? — волновалась она.
        — О чем ты, мама? — спросил ее сынишка Сандуйсурэн.
        — Да вот белого войлока-то где возьмем?
        — Ну, не найдем — пусть юрта останется такой, как была.
        — Белый войлок нужен обязательно. Если хозяин возвращается после долгой отлучки, а родные не покроют юрту белым войлоком, жди беды. Да и что люди скажут!
        Дети по простоте душевной ни о чем, конечно, не заботились, они соскучились не отцу и радовались его приезду. В отсутствие отца старший сын всячески помогал матери, понимая, что он остался в доме за хозяина. Цэвэгмид даже не знала, с какой стороны ждать мужа и с кем он приедет.
        Она часто подолгу простаивала возле юрты, вглядываясь вдаль: то на юг, то на запад, то на восток, — все надеялась увидеть знакомую фигуру. Иногда ее охватывало отчаяние: а вдруг он не приедет, вдруг что-то случилось.
        Истосковавшаяся в ожидании, женщина все эти годы молила богов, чтобы отец ее детей остался на войне цел и невредим. «Да не оставят его боги своим покровительством! Подумать только, каково ему там приходится: как под градом, ходит он под пулями неприятельскими. Сохрани и помилуй его, милосердный боже! Говорят, что у него теперь большая власть и он даже наказывает плетьми и бандзой важных людей. Пусть уж они на него не гневаются. Как там у него с одеждой? Некому ведь о нем позаботиться...» Тяжкие думы не оставляли Цэвэгмид. Куда бы ни шла она — за водой ли, за дровами ли, — все оглядывалась, не покажется ли тот, кого она так ждала.
        Как-то в их юрту заглянула мать Максаржава.
        — Мамаша, — обратилась к ней Цэвэгмид, — говорят, что наш Максаржав наказывает плетью даже больших нойонов. Ну может ли быть такое?
        — Чего ж тут удивляться, ведь он стал государственным человеком. Вот вернется сынок домой, тогда и отдохнет от больших забот.
        — Да вряд ли... Не такой он человек, чтобы отдыхать.
        — Ты, дочка, не волнуйся, спи спокойно. Раз подал весточку, обязательно приедет. А твои бессонные ночи все равно ему не помогут.
        — Да я сплю, мамаша. Сын вот только совсем измаялся. Вам не холодно, может, затопить? Постойте-ка, что это вдруг собаки залаяли? — Цэвэгмид глянула на улицу — мимо проскакал человек, за ним еще какие-то нарядно одетые люди. «Уж не встречать ли какого важного гостя отправились? — подумала она. — А я вот уж сколько дней мужа жду, и все напрасно. Мясо трижды размораживала и трижды замораживала снова. Видно, и сегодня не приедет... Может, опять разморозить мясо-то?» Цэвэгмид взяла хранившийся на холоде кусок мяса и внесла в юрту. Затем разложила на большом блюде разную снедь и поставила на столик в северной части юрты.
        — Я вот тут еды наготовила, спешила, пока не вернутся овцы с пастбища, сварила мясо, как он любит... — прошептала она.
        Она еще раз тщательно подмела вокруг юрты, переоделась в нарядный дэли, заставила детей хорошенько вымыться и тоже переодеться.
        — Отец не любит, когда мы в будние дни наряжаемся, — заметил Сандуйсурэн. — Пусть младшие просто наденут новые гутулы.
        — Нет, нельзя. С ним, может, гости приедут. Что они скажут, если увидят, какие вы замарашки? Отцу будет стыдно за нас. Ты лучше, сынок, вот что сделай — как приедет отец, поднеси ему хадак и чашу с молоком. Ведь он у нас теперь батор.
        — Так ведь отец всегда был батором.
        — Что ты такое говоришь? Это звание присваивается великим ханом.
        — Да я не о том. Он ведь у нас все умеет: и коней арканить, и из лука стрелять, и борец он хороший, и поет отлично. Да еще плавает как рыба.
        — Что ж, по-твоему, всякого, кто многое умеет делать, батором называют?
        — А может, мама, тебе самой поднести отцу хадак и чашу с молоком?
        — Нет уж, лучше ты, да постарайся сделать все так, как велит обычай, — ответила Цэвэгмид и снова принялась за уборку.
        Га-гун решил встретить Максаржава на границе хошуна. Там он приказал поставить юрты и палатки; поварихи готовили угощенье. Были назначены люди для участия в церемонии встречи, заготовлены подарки, приветственная речь. Начиналась она так: «Приветствуем вас со счастливым прибытием б родной хошун! Доброго вам здоровья и благополучия!»
        На траве расстелили белую кошму, всем было указано, кто где должен сидеть. Определили и того, кто будет вручать герою хадак. Слух об этих приготовлениях быстро распространился по всему хошуну, поэтому к месту встречи собралось много людей — все хотели приветствовать знаменитого земляка. Повсюду только и разговоров было, что о Максаржаве.
        — Недаром говорится, что человеком становятся с детства. А он еще в детстве был пареньком смышленым. Помпите, как ловко он заарканил норовистого пегого? И в Селенге плавал словно рыба!
        — Да, многое теперь можно припомнить.
        — Помните, как на надоме в Обо он бросил наземь знаменитого борца Намдага?
        — Ив землепашестве мало кто сравнится с Максаржавом!
        — А в нашей джасе он как-то выпил разом двадцать чаш кумыса, — вступил в разговор какой-то пожилой мужчина.
        — Ну, это ты привираешь, — зашумели стоящие рядом. — Такие «подвиги» скорее под стать Очир-бээсу.
        — Послушай, пока ты тут болтаешь, у тебя корова убежала!
        — Как там с кумысом?
        — С солнечной стороны перегревается. А с теневой — все хорошо.
        — Переверни бочку другой стороной да взбивай как следует.
        — Смотри-ка! Что это там темнеет?
        — Да дерево, кажется.
        — Нет, что-то движется...
        — Едут, едут!
        В стане началась суматоха.
        Максаржаву, конечно, было приятно, что земляки с таким почетом встречают его, но, с другой стороны, как-то неловко, оттого, что ради него люди бросили все свои дела и съехались сюда. Когда он высказал это вслух, ему ответили:
        — О чем ты говоришь? Ведь не каждый человек становится батором. Если кто-то добился славы и почестей, остальные радуются за него, такой уж у нас обычай.
        На белой кошме, расстеленной перед юртой, был вышит силуэтный портрет Максаржава и орнамент, символизирующий благоденствие. По кошме были рассыпаны ячменные зерна.
        Когда всадники подъехали к стану, им помогли слезть с коней. Со всех сторон раздавались приветственные возгласы, пожелания благополучия, счастья и добрых деяний.
        — Добро пожаловать, уважаемый Хатан-Батор тушэ-гун! — С этими словами перед героем распахнули полость юрты.
        По традиции, первым отведав угощепия, Максаржав открыл пиршество, пожелав всем добра и благополучия. А затем отправился дальше, домой, где его ждали родные.
        Семья Максаржава пока еще не перекочевала на зимнее пастбище. В аиле по-прежнему было две юрты. Скота в хозяйстве заметно прибавилось, на лугах паслось несколько коней. Сын, ставший совсем уже взрослым, все эти годы нас овец. По случаю приезда знатного родственника собрались родные.
        — Ну, как вы тут жили? — обратился Максаржав к своим гостям. Ему дружно ответили, что дома все хорошо, все живы и здоровы.
        — Слава богу, что ты, сын мой, цел и невредим вернулся, — заговорила старуха мать. — Мне, матери, радостно видеть, что судьба одарила тебя благополучием и удачей. А Цэвэгмид в твое отсутствие показала себя хорошей хозяйкой, ее стараниями аил содержится в порядке.
        Старший сын подошел к отцу и, как учила мать, поднес ему хадак и чашу с молоком.
        — Это тебе, папа, за победу над врагами и за почетное звание.
        Растроганный Максаржав поцеловал своего первенца, а за ним и остальных детей.
        — А теперь, дети, ступайте все в восточную юрту. Смотри-ка, какие на вас новенькие и красивые гутулы! Слушаетесь, наверное, матери, вот она и балует вас.
        — Сандуй наш — теперь главный мой помощник в доме. Иногда, конечно, и балуется, случается, и пожуришь его, а он обижается, — заметила Цэвэгмид.
        — Разве можно обижаться на родителей? — нахмурился Максаржав.
        В юрте было душно и тесно — пришли не только родственники, но и соседи. Максаржав встал и обратился к гостям:
        — Давайте-ка, друзья, споем. Давно я не слышал чудесных песен нашего края.
        Пир продолжался весь день. Лишь поздно вечером гости понемногу разошлись. Цэвэгмид рассказала мужу о детях, о том, как они жили без пего. Дети не отходили от отца, самый младший устроился у него на коленях да так и уснул. Цэвэгмид улыбалась, глядя на эту картину. Максаржав сидел в хойморе. На плечи его был небрежно накинут дэли. Присутствие хозяина словно наполнило жизнью это жилище. Того давно уже улегся спать в соседней, восточной юрте. Наконец угомонились и дети, Максаржав и Цэвэгмид тоже легли. Но долго еще в ночной темноте слышался их шепот.
        — Где это ты разыскал своего Бого? — спросила Цэвэгмид.
        — Он сам меня нашел.
        — Он женат, дети есть? Хозяйством обзавелся?
        — Да нет, не получилось у него... Один как перст.
        — Что ж так? Может, нам женить его?
        — Где там! Разве он согласится!
        — А почему бы не жениться? Лет ему немало, сколько ж одинокому мыкаться?
        — Ты лучше сшей ему хороший дэли да еще что-нибудь из одежонки.
        — Это можно.
        — Я пробуду дома дня два-три, потом поеду в Хурэ.
        — Что так скоро?
        — Надо. Непутевый муж достался тебе. Если придется служить в столице — устроюсь там и вас вызову.
        — А как же с матерью быть? Слаба она стала, не выдержит такую дорогу! Да и куда мы скот денем? Нет, я, пожалуй, не поеду. Поживи уж там один.
        — Как бы то ни было, а мне надо ехать. Придется, видно, куковать пока одному.
        «А как хорошо всегда вот так быть вместе», — подумала Цэвэгмид, но промолчала — она понимала, что не должна быть мужу помехой.
        Максаржав тоже сознавал, что без него жене придется нелегко и что она огорчена его предстоящим отъездом, но ничего не мог поделать. На следующее же утро он занялся сборами. По хозяйству тоже было забот немало: он починил загон для скота, привел в порядок телеги, сани, сбрую, вырезал деревянную форму для выпечки бова[Бов — фигурное печенье.]. В общем, сложа руки не сидел. Собрался было навестить Га-гуна, да тут неожиданно пришла бумага из аймачного управления — указ о разделе хошуна Очир-бээса и создании хошуна тушэ-гуна Хатан-Батора. Для проведения в жизнь этого решения назначался специальный уполномоченный.
        — Вот еще, не хватало мне забот! — недовольно пробурчал Максаржав, прочитав бумагу.
        Цэвэгмид хотела было спросить мул{а, что случилось, но промолчала. Максаржав сам рассказал ей обо всем.
        — Благослови, господи, владыку нашего государства! — воскликнула мать Максаржава, услышав новость. — Вот покойный отец порадовался бы за своего сына!
        — Чему ж тут радоваться, мамаша? — возразил Максаржав. — В хошуне мне придется управлять людьми, да и за скот отвечать.
        — Сынок, Очир-бээс ведь с этим справлялся и жил неплохо. Нет! Это очень мудрое решение. Надо рассказать людям о такой радости! — И она поспешила на улицу.
        — Очир-бээсу все это не по вкусу придется. А тебе трудно будет — ведь ты не то что в хошуне, у себя дома-то давно не был. Послушай, Ма-ху, поезжай-ка, посоветуйся с учителем.
        — Неужели меня решили оставить здесь, в родных краях?
        — Вроде так. Оно и к лучшему.
        — Ладно, поговорю с учителем.
        — Вот и хорошо. Только Бого не бери с собой, а то, глядишь...
        В этот момент в юрту заглянул Того.
        — Ты как, Бого, жениться не против? — обратился к нему Максаржав. — А то вот Цэвэгмид уж и невесту подыскала.
        — Что? Жениться? — Того нахмурился. — Если я вам в тягость, я уйду.
        — Тебе же лучше будет — собственная юрта, жена. А нам ты никогда не в тягость, и ты это хорошо знаешь.
        — Нет уж! Не вышло у меня с той, которая по сердцу была, а другой мне не надо. Мое дело теперь — повсюду следовать за Ма-гуном, а не нужен буду ему, готов прислуживать вашим детям.
        — Цэвэгмид, — обратился Максаржав к жене. — К учителю мы поедем втроем: ты, я и Бого.
        — Как же это! Мне и одеться-то не во что! — Она погрустнела. Нет у нее ни красивой одежды, ни дорогих украшений. Хотела было она сказать мужу об этом, да решила не огорчать его. «Лучше б уж он ехал один», — подумала она.
        А Того заволновался.
        — Что? И мне ехать к Га-гуну?
        Максаржав ничего не ответил, и тот молча вышел.
        Опи отправились к Га-гуну вчетвером — их сопровождал денщик Максаржава. По дороге Цэвэгмид рассказывала о местных новостях:
        — Ты помнишь Сангая? Совсем нищим стал, не везет ему. Было у него немного скота, да и тот потерял во время дзуда. Теперь ни кола ни двора, бродит по аилам, попрошайничает.
        — Кто это такой, Сангай? — спросил Того.
        — Да помнишь работника, который кожи у нойона выделывал?
        — Ах, так он, значит, ушел от нойона? По возрасту он, кажется, ровесник тебе, Ма-гун. Так отчего ж он свое ремесло бросил?
        — Да видно, сыт по горло благодеяниями нойона. Надоело, говорит, с кожами возиться да с голоду помирать.
        — Ну и что же он делает?
        — Неужели он вам не встретился? Говорят, будто он в цирики вначале подался, согласился идти в солдаты вместо сына какого-то тайджи. Хоть и на коне без седла, говорят, а все-таки уехал.
        Максаржав участия в разговоре не принимал, ехал молча.
        — Видишь, вон там коровы пасутся? Это стадо Балчин-гуая. Он в этом году на другое место перекочевал.
        — Как же так? Здесь и травы-то почти нету, — удивился Того.
        — Оскудел он, обеднел, и скота у него почти не осталось. Говорят, якобы, у нойона взял стадо для выпаса. Тем и кормится.
        — А кто это там верхом на быке? — неожиданно спросил Максаржав.
        — О, да это сам Балчин-гуай и есть. Едет навстречу, видно, повидать тебя хочет. Он человек любопытный, все новости ему надо первому узнать.
        Навстречу путникам, нахлестывая быка, ехал изможденный старик в драном дэли, в гутулах с оторванными подошвами, подвязанными ремешками. Приблизившись, старик слез с быка и молча поклонился.
        — Как поживаете, Балчин-гуай? — первым приветствовал его Максаржав. — Как здоровье? Упитан ли скот, хорошо ли проводите осень?
        — Сынок, Максаржав! В добром ли ты здравии? Меня вот любопытство одолело. Что это, думаю, за люди едут... От души приветствую тебя! А я вот пасу телят-двухлеток твоего учителя.
        — Вы все такой же бодрый и неугомонный.
        — Ух, черт побери, да уж не Того ли это с тобой? Не узнал. Быть ему большим человеком!
        Помолчали немного. Потом старик опять заговорил:
        — Какой же ты стал важный, Того! Ну-ка, подойди, поздороваемся.
        Того спрыгнул с коня, приблизился к старику.
        — Что нового тут у вас, папаша?
        — Если я начну рассказывать тебе все новости, то Хатан-Батор, пожалуй, устанет ждать и рассердится. — И старик бросил на Максаржава плутоватый взгляд. Но тут же с виноватым видом добавил: — Прости уж, сыпок, выжившего из ума старика!
        — Тетушка Цэцэгханда здорова? — спросила Цэвэгмид.
        — Здорова. Она еще крепче меня.
        — А сколько же вам лет, папаша? — поинтересовался Максаржав.
        — Мне семьдесят три, а старухе моей в этом году восемьдесят пять стукнуло.
        — Так надо бы отпраздновать восьмидесятипятилетие[Восьмидесятипятилетний юбилей, по обычаю, торжественно отмечается в Монголии.], — сказала Цэвэгмид.
        — Какое там — отпраздновать! Мы и чай-то пьем незабеленный. Я вот пасу бычков, может, хоть старухе на гутулы заработаю... Того, а ты бы отпросился у господина да заехал как-нибудь в нашу берлогу.
        — А что, — вставил Максаржав, — загляни-ка ты и в самом деле к старику. Потом нас догонишь.
        Старик, кряхтя, взобрался на быка и, нахлестывая его, отправился к своей юрте. К тому времени, когда подъехал Того, в очаге уже пылал огонь, а Балчин со своей старухой встречали его у входа в юрту.
        Хозяйка, Цэцэгханда, в молодости была одной из местных красавиц и славилась своим умением петь старинные песни. Балчин тоже слыл когда-то искусным хурчи[Хурчи — народный певец, мастер игры на национальном инструменте — моринхуре.], его часто приглашали в богатые аилы на свадьбы и торжества, где он доставлял наслаждение гостям своей искусной игрой. С тех пор как они поженились, деревья успели пятьдесят раз сбросить листву и пятьдесят раз снова расцвести. Оба они стали дряхлыми стариками, и не было никого, кто согревал бы и радовал их на склоне лет.
        Га-гун прежде часто приглашал их, чтобы послушать пение красавицы Цэцэгханды. Теперь у стариков денег не было по только на то, чтобы купить хадаки, но не хватало даже на еду. Чем они жили, одному богу известно.
        — Что ж вы не попросите у нойона корову с теленком? Вот и было бы чем чай забелить, — заметил Того.
        — Да разве он даст, сынок! Вот когда ты разбогатеешь и станет у тебя много скота, мы и попросим коровенку. Ты-то, я думаю, не откажешь?
        — Да уж наверное, нет, — улыбнулась тетушка Цэцгэ.
        А Того подумал: «Вряд ли они доживут до того времени, когда у меня будет много скота».
        — А где же ваш моринхур? — спросил он у хозяина.
        — Да пьяный Довдон разбил его вдребезги. А жаль... Этот моринхур служил мне долгие годы. Не осталось у нас ни детей, ни моринхура, одни вот теперь со старухой кукуем... Того, сыпок, ты вот скажи мне, правда ли, что в Срединном государстве [Имеется в виду Китай.] и в России большие бунты были? Ведь когда случается бунт, то всегда одна сторона стоит за правое дело, а другая — за худое. А в чем оно, правое-то дело, вот что хотелось бы мне знать...
        — Тебе-то это на что? — вмешалась старуха. — Нечего болтать, не твоего ума это дело!
        — Не мешай, старая! — огрызнулся Балчин.
        Того ответил на вопрос старика уклончиво:
        — Да, слышал я, происходит там что-то, люди всякое говорят...
        — Говорят! — саркастически усмехнулся старик. — Слушай, что я говорю тебе: там бунт. Я, пожалуй, поумнее тебя буду, хоть и зовут меня люди полоумным. — И он перевел разговор на другое: — А Максаржав-то наш, смотри, батором и гуном стал, большой человек! Слыхал я, что наш хошун делят на два, так все аилы в округе хотят податься в хошун Максаржава.
        — Откуда у тебя такие сведения? — спросил Того.
        — Да уж сказывали добрые люди. У нас, в Халцгае, об этом все говорят, даже пичужки о том же чирикают. Ты вот скажи-ка своему нойону, что, если б к нам пришли хорошие врачи-целители, хоть русские, хоть китайцы, вот была бы польза для людей. А то наши ламы читают, читают свои мудреные книги, а толку от этого никакого. Дети у нас не выживают... Мало аилов, где вообще есть дети. Кто же после нас будет скот пасти?
        — Ну, это вы напрасно! Монголам вымирание не грозит.
        — Э нет, здесь ты неправ, — возразил старый Балчин. — Подумай-ка об этом лучше да с умным человеком посоветуйся.
        Того видел, как тяжело живется бедным старикам, и от этого в душе его еще сильнее закипала ненависть к Га-гуну.

* * *
        Га-нойон по сравнению с тем, как он выглядел два года назад, казался даже помолодевшим, он стал как будто бодрее, энергичнее. Он гордился тем, что Монголия наконец снова обрела государственность. Да и успехи и слава Максаржава, которого он считал своим учеником, искренне радовали старого нойона. Максаржав же охал к нойону со смешанным чувством: хотелось вновь увидеть места, где прошло детство, и вместе с тем он чувствовал, что во многом не сойдется во взглядах со своим наставником. И это не могло не тревожить его.
        Чувства, которые связывают наставника и ученика, сходны о теми, что бывают между матерью и сыном. Не выполнить наказ учителя — это все равно что не оказать уважения родной матери. Почтение к учителю — то же самое, что и почитание матери.
        Максаржав ехал к учителю, чтобы не только отдать ему долг уважения, но и поговорить о делах государства, посоветоваться по поводу управления хошуном.
        Согласно обычаям, Га-нойон встретил и приветствовал Максаржава стоя — как равного по титулу да к тому же еще и ба-тора.
        — Вы сядьте, учитель, — смущенно сказал Максаржав.
        Га-нойон сел. Максаржава он ждал давно, и угощения было наготовлено вдоволь. В отличие от мужа жена Га-нойона сильно постарела за эти годы, совсем немощная стала, но она изо всех сил хлопотала, стараясь не отстать от нойона, хотя и давалось ей это с трудом. Теперь нойон еще меньше, чем прежде, считался со своей хатан. Он стал покрикивать на жену, то и дело попрекал ее. Теща Га-нойона была совсем древняя старушка, по своей юртой так и не обзавелась. Того, поздоровавшись с Га-гуном и его хатан, сразу же удалился.
        Максаржав вошел в юрту нойона. Все здесь переменилось, от старой обстановки осталась только одна кровать, остальное — сундуки, шкафчики, столики — все было новое.
        В изголовье кровати нойона лежали отделанные золотом кресало и нож в чехле, на его рукояти были выгравированы изображения животных двенадцатилетнего цикла '. Портрет богдо был вставлен в серебряную раму. Над кроватью хатан висели часы с кукушкой, которая каждый час выскакивала из окошечка и куковала. На половине хатан стоял еще музыкальный ящик и другие диковинные вещи.
        Разговор с гостем первым начал Га-нойон:
        — Очень уж бедны аилы в хошуне Очир-бээса. Зажиточный аил там просто редкость! Столько развелось лентяев и голодранцев! Ну, выделит тебе Очир несколько нищих хозяйств, возьмешь ты их, а что с ними делать станешь? Подумай об этом. Если уж разделяться, можно было бы самому набрать аилов побогаче, со всего хошупа. Кстати, а Того женился-таки на той девице?
        — Нет, не женился. Он не нашел ее до сих пор.
        Услышав это сообщение, нойон откровенно обрадовался.
        — Ну и ладно. Пусть сам на себя пеняет! Нет, значит, ему милости от бога. Так и должно быть: лишенные милостей их недостойны.
        — Учитель! — заговорил Максаржав. — Вы знаете, что я воин, как и предки мои. Скакать день и ночь на коне, сражаться с винтовкой или клинком в руке — вот мое призвание. И я дал в этом клятву предкам. А управлять хошуном не по мне!
        — Ну, это ты напрасно! Да что там хошун, тебе впору министерством управлять! Кому, как не вам, молодому поколению, за это браться! Старые-то деятели становятся немощны. Бери пример с Очира — он ни от какого назначения не откажется! Подумай хорошенько, сын мой. От нужного дела убытку не будет. Самое главное сейчас — учиться, читать книги. А учиться надобно всю жизнь. Надо стать образованным! Бери-ка мясо, угощайся. Сейчас мы с тобой и выпьем за встречу. А то я разболтался по-стариковски, все говорю, а угостить гостя позабыл. Очень я рад, что ты посетил нас.
        — Значит, вы считаете, учитель, не стоит мне отказываться от хошуна?
        — Нет. Иначе все здесь придет в упадок. Бездельники и пьяницы все дело погубят. А ты человек серьезный. Начнешь потихоньку править хошуном, а там, глядишь, и опыта наберешься. Да и лишний доход тебе не помешает.
        — Хотелось бы все-таки съездить в столицу, да не знаю, как обернется дело, загонят еще куда-нибудь, — задумчиво проговорил Максаржав.
        — Казна государственная у нас почти пуста, все деньги уходят на дела религии. Говорят, тибетцев понаехало в столицу видимо-невидимо, и еще, слышал я, торговля и спекуляция там процветают. — Тут Га-нойон велел женщинам уйти в восточную юрту, а сам продолжал: — Ты же по рождепию своему государственный человек и должен служить государству.
        — Тут болтают разное о смерти тушэ-хана Дашняма[Тушэ-хан Дашням — видный государственный деятель автономной Монголии — был отравлен при дворе богдо-гэгэна.]. Сказывают, не пришелся он в столице ко двору.
        Га-нойон отпил из рюмки, поставил ее на столик и, утерев усы, сказал:
        — Сейчас растет влияние сторонников церковной власти. Вот денежки из казны и идут на разные молебны. Говорят, что возникли какие-то новые группировки, которые желают сближения с иностранными государствами. Одни будто бы рассчитывают на Китай, другие — на Японию, а некоторые на Россию или даже на Америку и Германию надеются. Одним словом, многие считают, что Монголия без посторонней помощи долго не продержится. Мы со всеми странами стали понемногу торговать. Но, по-моему, лучше было бы ни на кого особенно не полагаться. Правда, русские, пожалуй, лучше других. Ох-хо-хо! Теперь, говорят, не осталось и стран-то таких, которые бы сами по себе жили.
        — Был у нас случай — русские пограничники разоружили наш полк и лошадей отобрали. Но мы добились того, что нам все возвратили.
        — Так-то оно так, но чужеземцы есть чужеземцы. Все они одинаковы. Хотя русские ведут торговлю честно... А ты слыхал, что премьер-министром назначен Сайн-нойон-хан? Это неспроста, скажу я тебе. Подумай сам, ты ведь человек рассудительный.
        — Грехов на мне много, учитель.
        — У человека, освободившего родину от врагов, не может быть грехов. Нет на тебе никакого греха! Высший грех лежит на людях, которые с оружием в руках пришли грабить чужую землю. — И Га-нойон продолжал: — Так вот, в Китае тоже начались волнения, и маньчжурский император лишился трона, там провозглашена республика. Это помогло и нам восстановить свою независимость. Но китайцы по-прежнему зарятся на Монголию. Поэтому так называемый «грех», о котором ты упомянул, — благое дело. И не думай, что это уже отошло в прошлое. Такие дела, возможно, ждут тебя и в будущем.
        Га-нойон снова приложился к рюмке и приказал позвать женщин. Завязалась общая беседа.
        — В этом году, — сказал Максаржав, — тетушке Цэцгэ, жене Балчина, исполнилось восемьдесят пять лет. В наших краях мало кому удалось прожить столько.
        «Чего это он о такой чепухе заговорил?» — подумал Га-ной-оп и недовольно поморщился.
        — Пела она когда-то замечательно, гобийцы ведь славятся своим пением, — заметил он.
        — Говорят, они пасут ваших бычков. А сами бедняки из бедняков. Вы бы, учитель, помогли старикам чем-пибудь.
        Тут вмешалась старуха хатан:
        — Оказать милость старикам — дело богоугодное...
        Нойон вконец рассердился:
        — Толку-то что, если я помогу Балчину! Расход один, и больше ничего.
        — Сколько лет оба они радовали людей своим пением и игрой на моринхуре, а теперь некому даже отблагодарить их, — гнул свое Максаржав.
        — Ну ладно уж. Дам им что-нибудь. Да только ведь за ними потянутся и другие попрошайки, начнут мне докучать.
        Расстроенный нойон потянулся к трубке, закурил.
        Когда Максаржав уезжал, Га-нойон вручил ему несколько толстых фолиантов.
        — Дарю их тебе, храни эти книги.
        Максаржав взглянул, книги эти он видел впервые. Подарок пришелся ему по душе.

* * *
        — Ну, давай знакомиться, меня зовут Гава, а тебя как? — сказал лама-костоправ, снимая пояс и утирая со лба пот.
        — Гунчинхорло.
        — Хорошее имя. — Он чуть было не добавил: «Да и девушка тоже ничего, красивая», но удержался.
        Собираясь пить чай, Гава достал из маленького посудного шкафчика завернутую в тряпицу пиалу, старательно вытер ее, налил чаю, выпил,, а потом, снова тщательно вытерев пиалу, завернул ее и убрал в шкафчик. Потом вышел во двор и крикнул: «Банди!»
        Из соседпей палатки выбежал мальчик лет десяти.
        — Принеси-ка воды! Это ты сломал ручку у черпака? А потом еще уронил ведро и всю воду разлил! — проворчал лама и вернулся в юрту.
        — Гунчин, давай-ка сварим обед и поедим с тобой. У меня там на улице вялится мясо. — Он вышел и принес тонкий кусок мяса.
        — Дайте нож, я порежу, — предложила Гунчинхорло.
        — Кроши помельче. А я пока замешу муку. — Гава вынул пиалу и уже хотел было развести в ней муку, да вдруг спохватился: — Ой, я же забыл, что нас двое. — И он взял большую деревянную чашу для кумыса, высыпал в нее две горсти муки, замесил тесто, скатал его в колобок, потом очистил дно чаши и опрокинул ее. Наблюдая за ламой, Гунчинхорло подумала: «До чего же аккуратен. Сразу видно, расчетливый человек, я для него, конечно, обуза! Поскорее бы нога зажила!»
        Мальчик принес воды, потом сбегал куда-то и притащил аргал в подоле дэли.
        — Высыпай осторожнее, не насори тут и не пыли, — буркнул лама.
        Он выложил тесто на доску и тонко раскатал его. Гунчин-хорло тем временем покрошила мясо.
        — Разводить огонь? — спросила она.
        — Да, только клади аргал понемногу. Котел там, в шкафчике. А в ящичке найдешь тмин, положи немного в суп. Ты что, хочешь котел помыть? Возьми воды, только пемпого. Хватит, хватит... Не брызгай на пол! Налей в тот маленький чайник полтора черпака. Довольно, довольно... Положи мясо. Орехи и соль не надо, — учил он ее.
        Когда суп сварился, лама разлил его в две пиалы, вымыл котел и черпак, тут же вытер и убрал.
        — Постелить тебе постель? — Он подошел к девушке.
        — Зачем? Мне и так хорошо. — Она легла на тюфяк и повернулась лицом к стене.
        Вот уже несколько дней провела Гунчинхорло в юрте костоправа, который лечил ее ногу.
        Каждый день лама начищал всю посуду в доме чуть ли не до дыр, но руки мыл редко. Он ощупывал ее больную ногу, а потом брал пиалу и пил чай. В первый раз Гунчинхорло отважилась спросить его:
        — А вы не хотите помыть руки?
        — Можно ополоснуть. — Он капнул на ладонь воды и вытер руки.
        Гунчинхорло отыскала ивовую палку и стала выходить из юрты. Однажды вечером, когда она ненадолго вышла подышать свежим воздухом перед сном, Гава перетащил ее тюфяк подальше от входа.
        — Зачем вы это сделали? Мне и так хорошо было, — сказала она, по лама лежал молча, закрыв глаза.
        Гунчинхорло, вздохнув, легла, повернувшись лицом к лампадке, и, затаив дыхание, стала наблюдать за ламой, но тот был все так же недвижим. Долго лежала она не смыкая глаз, сжавшись в комок, точно заяц в кустах, пока наконец сон не сморил ее. Проснулась она оттого, что кто-то храпел рядом, обдавая ее жаром своего тела. она замерла от ужаса. «Где же ты, Того? Спаси меня! Может, ты батрачишь на кого-нибудь или погиб давно... Если жив, может, еще разыщешь меня? Мужчинам легче жить... Возможно, Того давно уже вошел зятем в богатую семью и живет — не тужит, а мне суждены одни страдания!» — от этих мыслей стало так горько, что она не выдержала и громко заплакала. Проснулся Гава:
        — Не плачь, ну что ты! Ночью плакать — грех. Знаешь, мне стало холодно, вот я и лег подле тебя. — И он теснее прижался к девушке. Она резко поднялась, надела дэли. Лама, недовольно пыхтя, потащился к своей кровати, что стояла недалеко от божницы.
        — Неласковая ты женщина, — бормотал он. — Говорю же тебе, что мне холодно.
        Однако потом он снова попытался лечь рядом с ней. Женщина отталкивала его, боролась, кричала, но никто не пришел ей на помощь. Руки у ламы были сильные — недаром он был костоправом. Гунчинхорло почувствовала, что не может больше бороться... Этот мерзавец опоганил ее душу и тело, надругался над ее любовью! Она испытывала одновременно и ненависть, и жалость к себе.
        А Гава, одержав победу, облегченно вздохнул. «Да найдется ли на земле хоть один человек, который ни разу не вкусил мирских радостей?» Он вспомнил крики женщины, ее мольбы. Когда наутро он увидел лицо спящей Гунчинхорло, лежавшей рядом с ним, вожделение снова овладело им. Напрасно плакала, напрасно молила и проклинала его Гунчинхорло...
        Теперь она думала только о том, как бы поскорее убраться отсюда. Точно птица со сломанным крылом, отбившаяся от стаи, томилась Гунчинхорло.
        Однажды Гава сказал:
        — Я бедный человек. Я помогаю несчастным, но они мне редко воздают добром. Думал я перебраться в монастырь, но там сыро, и потом от увечных, что приходят за помощью к монастырским ламам, тоже не приходится ждать подношений, это все беднота. В наше время лишь ламы да хувараки[Хуварак — ученик ламы.] живут припеваючи. Милостью богдо-гэгэна они благоденствуют. Ты знаешь, что лама дает обет безбрачия и потому при посторонних ты не должна разговаривать со мной, не должна подходить ко мне?
        «Что за чепуху он несет?» — думала женщина.
        — И еще вот что имей в виду, моя милая, ключи от своих сундуков я тебе не дам. — И, вытащив из-под подушки связку ключей, он спрятал ее за пазуху.
        «На что мне его ключи? Хорош святой человек: когда от него уходят больные, он только и думает о том, что ему дадут за лечение. Ни разу не видела, чтобы этот лама молился».
        — Приближаются зимние холода, — сказала Гунчинхорло. — Если у человека нет теплой одежды, он должен вернуться домой до наступления морозов.
        Ламе это заявление явно не понравилось.
        — Я недаром был учеником великого учителя, а он был знаменитый костоправ. Скоро твоя нога заживет.
        — Да, конечно, с вашей помощью я надеюсь скоро встать на ноги. С каждым днем становится холоднее, пора мне возвращаться домой.
        — Не горюй, вот я поеду в монастырь и захвачу какой-нибудь дэли для тебя.
        — Разве этот дэли вам, кроме меня, некому отдать?
        — Я просто подумал, не лучше ли тебе остаться здесь да весны...
        — Мне лучше уехать, не хочу я больше причинять вам неудобства, есть ваш хлеб.
        — К чему спешить? И нога еще не совсем зажила. Я должен вылечить тебя до конца.
        — Я знаю, что причиняю вам беспокойство...
        — Подожди. Придет весна, и ты уедешь. Побудешь со мной до теплых дней и поезжай куда хочешь.
        Женщина ни слова не сказала в ответ.

* * *
        Наступила зима 1913 года. Максаржав и Того поставили в Хурэ небольшую юрту и обнесли ее забором. Максаржав служил в министерстве внутренних дел, Того вел их общее хозяйство. Приходя со службы, Максаржав почти всякий раз приносил с собой какую-нибудь книгу.
        — Надо достать лампу, как у русских, — сказал Того.
        — Лампу?
        — Да. Человеку, который читает книги, нужна лампа.
        — Знаешь, завтра я, возможно, буду на приеме у самого богдо.
        — А что это, хорошо или плохо?
        — Как знать...
        Максаржав видел, что богдо забрал в свои руки всю власть в стране, подчинил себе лам и князей. «Этот человек, возведенный в высокий сан, стал ханом всего народа, властителем всей страны. Одних он приближает к себе, и эти люди пользуются его милостями, других отдаляет. Но как бы то ни было, в государстве должен быть хозяин».
        Максаржав терялся в догадках: для чего его зовут во дворец. «Может, снова пошлют в военный поход?» Вспомнились ему слова учителя: «Аршаном да вином, что жалуют власти, досыта не напьешься, только губы помажут».
        Когда на следующий день Максаржав прибыл во дворец богдо, сопровождавший его слуга не вошел с ним в комнату, как бывало прежде, а, распахнув перед ним двери, пригласил: «Прошу вас!»
        Богдо сидел в небольшой комнате на высоком тропе, слева и справа стояли два низеньких стула, на одном из них, почти у самых ног богдо, сидел лама.
        Максаржав, войдя, опустился на колени.
        — Подойди поближе! — сказал богдо и, благословив его, указал на левый стул. — Максаржав, я слышал, что ты храбро сражался на поле брани, думаю, сумеешь постоять за наше государство и религию и в будущем.
        Максаржав молча склонил голову.
        — Ты должен не только верно служить родине, по и поддерживать дело буддизма, приносящее истинное счастье нашему народу.
        — Да. — Максаржав снова склонил голову.
        — На западе взбунтовался Дамбий-Жанцаи, он причинил много зла жителям этого края. Дамбий-Жанцан втайне лелеет надежду стать ханом всей Монголии. Только человек, в чьих руках сила религии и государства, может подавить его могущество.
        «Ну и пошли туда вот этого ламу», — подумал Максаржав.
        — Мои люди доложили, что ты человек сдержанный, не любишь много говорить, по я знаю, что в трудную минуту ты действовал смело и решительно.
        «Интересно, кого он подразумевает, говоря «мои люди»? Должно быть, имеет в виду придворных лам».
        — Этот человек по моему приказанию много дней следил за тобой и все, о чем я просил, узнал. Мы сделаем тебя чойжином[Чойжин — гений-хранитель, человек, наделенный сверхъестественной силой.]. — Богдо-гэгэн в упор посмотрел на Максаржава.
        Будь на месте Максаржава другой человек, он бы наверняка как-то выразил свою радость, но Максаржав не проронил ни слова. Во дворце царила тишина, слышно было только тяжелое дыхание богдо. В воздухе плыл аромат курительных свечей.
        — Этот человек тебе все расскажет потом.
        «Не лучше ли, чем запугивать Дамбий-Жанцана именем чойжина, идти прямым путем — встретиться с пим на поле боя...» — подумал Максаржав.
        А богдо продолжал:
        — Имя чойжина должно служить тебе защитой. Когда ты столкнешься с Дамбий-Жанцаном, ламы и простолюдины должны верить только тебе, идти только за тобой!
        — Я простой смертный, у меня много грехов, и боюсь, я по справлюсь с такой высокой миссией, но обещаю приложить все свои силы, чтобы выполнить вашу волю.
        Богдо не произнес больше ни слова. Максаржав понял, что пора уходить, и обратился к ламе:
        — Прежде чем уйти, я хотел бы знать, где мы встретимся.
        — Завтра ровно в полдень у ворот Дуйнхора, — ответил лама.
        Максаржав молча кивнул, почтительно простился с богдо и вышел. Придя домой, он, ни слова не сказав Того, улегся спать.
        — Что случилось? — забеспокоился тот.
        — Ничего. Удостоился высочайшего благословения за то^г^ что хорошо сражался под Кобдо.
        — Вот как... Хотелось бы и мне хоть раз увидеть богдо. Говорят, после этого и умирать можно.
        — Не помню я, чтобы ты прежде проявлял такое благочестие, что-то я не часто вижу, как ты молишься.
        — В делах время быстро проходит, не до молитв.
        — А что ты скажешь, если нам опять воевать придется?
        — Да мы никогда не кончим воевать, — проворчал Того. — Если вас на запад пошлют, я тогда останусь на реке Тэрхийн-гол. Не могу больше...
        — Будешь искать свою Гунчинхорло?
        — Да. Даже если она замужем, я все равно хотел бы увидеться и поговорить с ней. Может, у нее уже дети есть... — задумчиво проговорил Того.
        Однажды, дождавшись, когда Максаржав вернулся со службы, Того объявил:
        — Сегодня я приготовил пирожки.
        — Бого, да ты настоящим поваром стал!
        — А я давно хотел у вас спросить: вы не собираетесь привезти сюда жену и детей?
        — Я думаю, не стоит этого делать сейчас.
        — Почему?
        — Говорят, китайцы собрали на границе большие силы. Переходят ее группами, грабят и убивают жителей.
        — Значит, надо выгнать их вон!
        — Все верно. Но мы-то с тобой хорошо знаем, что война не такое уж приятное занятие.
        «Китайцы ни за что не смирятся с тем, что Монголия стала автономным государством. По-видимому, нападение неизбежно. А что, если русские сговорятся с ними? Плохо нам тогда придется!» — думал Максаржав.
        Весной третьего года правления «многими возведенного» монгольская армия стала настолько многочисленной, что всех цириков уже не могли вместить казармы Хужирбулана, да и вооружения теперь было вполне достаточно: пушки крупного и среднего калибра, берданки и кремневки, патронов и пороха тоже хватало. Вопрос был только в том, кого поставить во главе армии, кто сможет повести ее в поход на восток. Выбор пал на Максаржава. Премьер-министр Намнансурэн и Гомбосурэн, возглавлявший военное министерство, вызвали Максаржава к себе и вручили ему приказ немедленно отправляться на восток на подавление врага. Он должен был выступить во главе тысячи цириков из Хужирбулапа, позднее к ним присоединятся отряды из восточных аймаков. Решалась судьба независимой Монголии.
        «Раз приказано изгнать китайцев из Восточного края, — решил Максаржав, — я буду сражаться не щадя своей жизни. По знаю: многих бойцов я недосчитаюсь после этих боев, многим отцам придется оплакивать своих сыновей...»
        Не желая тратить времени даром, Максаржав начал готовиться к походу.
        Однажды к нему явился Дорж.
        — Этот проклятый Очир-бээс совсем очумел. Знаете, что он повсюду говорит о вас? «Этот человек не только отобрал у меня хошун, но и добытую мною славу. Лебезит перед министрами из Хурэ, вот они и назначили его командующим». И еще он пустил слух, что Максаржав, мол, поживился за счет кобдоской казны, после того как взял город.
        — Да ну его, этого Очира, не до него мне сейчас, надо думать о предстоящем походе. Вот если бы Дамдинсурэн поехал с нами, насколько мне легче было бы. Да только его оставляют здесь, говорят, и тут есть важные дела. Может быть, ты, Бого, решишься поехать со мной? Неужели так уж тебе нужно ехать на запад?
        — Вы сказали, что этот поход решает, быть или не быть независимой Монголии... Так как же я могу вас покинуть в такую минуту? Если с вами что-нибудь случится, как я буду жить тогда? А может, мы и Гунчинхорло где-нибудь встретим, хотя вряд ли мы можем с ней быть счастливы.
        Они собрали вещи, сложили юрту и, поручив ее соседям, двинулись в путь.

* * *
        Несмотря на то что в самом Китае обострялись противоречия, мнение руководителей государства относительно захвата Монголии было единым. Считалось, что монголов нетрудно победить, так как они плохо вооружены. К тому же часть нойонов, получавших прежде жалованье от китайцев, мечтали о том, чтобы Монголия добровольно вошла в состав Китая, и они двинулись во главе своих цириков к границе, чтобы сдаться.
        Прошло уже несколько дней, как армия Максаржава вышла из Хурэ. Когда они достигли долины Гунгалутай и увидели большие птичьи стаи на берегах реки, на душе у всех стало легче — они вышли к Керулену.
        Надо было начинать переправу, но передовые отряды замешкались, и Максаржав, стегнув коня, решительно устремился вперед. Следом за ним перешли реку и остальные. Ехавший рядом с командующим Далха спросил:
        — Это и есть горы Баян-ула?
        — Да. Места здесь замечательные, и есть где укрыться. С наступлением темноты мы спрячемся в горах, правда, по ночам там очень холодно.
        На привале Максаржав заставлял цириков бороться — и для того, чтобы согреться, и для тренировки. А так как все изрядно устали и пропылились за время многодневного похода, Максаржав велел цирикам, прежде чем они поднимутся в горы, вымыться в реке. Среди ночи Того разбудил Максаржава.
        — Несколько человек заболели, прямо горят. А лекарь говорит, что у него как раз лекарства кончились. Что делать будем?
        — Разбуди Дэрмэна и Далху и позови войскового ламу.
        Когда все трое явились, Максаржав приказал:
        — Постройте больных и здоровых солдат — отдельно.
        Никто не понимал, зачем ему это понадобилось. «Слишком он молод, этот командующий, молод и горяч! Ну чего он хочет от больных людей?» — недоумевал лекарь.
        А Максаржав, дождавшись, когда все построились, сказал:
        — Двое здоровых должны взять больного под руки и трижды обежать с ним вокруг костра!
        Когда его распоряжение было выполнено, раздалась новая команда:
        — Теперь быстро уложить больных в палатки! Дать им горячего чаю! Пусть хорошенько прогреются. Утром чтобы все были ка ногах! Солдат, который не привыкнет к тяготам походной жизни, не сможет воевать. Если кто-то все-таки не сможет встать, дайте ему что-нибудь укрепляющее. — И Максаржав ушел в свою палатку.
        Наутро цирики отправились дальше. Больные ехали вместе со всеми и удивлялись, как быстро им удалось встать на ноги. «Если человек твердо знает, что он должен разбить врага, — думал Максаржав, — его силы удесятеряются. Враг угрожает родине, снова хочет нас поработить. Разве можем мы допустить это? »
        Они выехали на берег Селенги.
        — Люблю смотреть на реку, когда начинается ледоход, — сказал Максаржав Доржу. — Льдины идут одна за другой, теснятся, наползают на берег...
        К Максаржаву приблизился войсковой лама.
        — Это владения самого богдо, здесь нам нельзя брать коней у населения.
        — Позовем старейшин рода и попросим привести коней, — возразил Максаржав. — Я ведь отправился в поход по приказу богдо. Чьи бы ни были владения, жители не смеют ослушаться высочайшего указа, а того, кто откажет нам в помощи, наказать и доложить об этом богдо.
        Лама зашептал молитву и отъехал.
        На другом берегу реки они увидели юрты, над которыми тоненькими струйками поднимался дым. Женщина с охапкой хвороста вошла в юрту, потом вновь появилась и с ведром спустилась к реке. При виде стройной женской фигурки многие вспомнили своих жен, каждому казалось, что это его Ханд, Дулма или Долгор... Сотни сердец забились при воспоминании о родном доме.
        — Построить солдат! Начать строевую подготовку! — приказал Максаржав. — Шагом марш! Тверже! Тверже шаг! Бегом налево! Назад! Надо размяться, а то мы слишком долго ехали верхом.
        Максаржав следил за маневрами полков, не слезая с коня.
        — Послать для рубки лозы по три человека из каждого полка! — приказал он.
        Цирики, стараясь опередить друг друга, бросились выполнять приказание.
        — По коням! — раздалась новая команда, и войско колонной двинулось вперед. Перед каждым полком развевалось разноцветное знамя и вымпел, рядом со знаменем ехал командир. Максаржав возглавлял колонну. Издалека видно было знамя, захваченное в Кобдо, и желтый стяг Хужирбулана.
        Местные князья торжественно встречали воинов — ставили палатки, угощали Максаржава и командиров, напутствовали их: «Разбейте врага и возвращайтесь с победой!» Каждая семья кропила молоком вслед войску.
        Войсковой лама по вечерам читал перед строем молитву и окуривал шатер Максаржава. Он же был и за лекаря.
        Однажды утром в шатер Максаржава вошел Дорж.
        — Ночью один цирик пытался бежать, но его перехватили караульные.
        — Приведите его сюда, — сказал Максаржав.
        Ввели босого парня лет двадцати, в тонком синем дэли из далембы и заставили его встать на колени. Он не смел поднять глаз.
        — Ну, сынок, почему ты решил сбежать?
        Услышав слово «сынок», да еще произнесенное мягким, почти ласковым тоном, цирик поднял голову и посмотрел на командующего.
        — Надо мною все издеваются. Сапоги отняли, коня подменили, даже подстилки у меня нет! Отец с матерью умерли, и мы жили вдвоем с восьмилетней сестрой. Я оставил ее у соседей и очень беспокоюсь, как она там. Говорят, в мое отсутствие у нас украли все, что было. Скота совсем не осталось...
        — Можно было сообщить обо всем в вашу хошунную канцелярию, — сказал Максаржав, — и послать справку в министерство, чтоб учредили опеку над сестрой. Таких, как ты, много. Если каждый побежит домой, кто же воевать будет?
        Он велел позвать командира полка, откуда был беглец.
        — Это правда, что над ним издевались свои же товарищи?
        — Да, жанжин. Что-то у них там было. С ним в одной палатке жили сын зайсана Ама и младший сын богача Дога... Кто еще? — спросил он у дезертира. Тот молчал, видимо, опасаясь навлечь на себя еще большую беду, если назовет имена своих обидчиков.
        Максаржав понял это.
        — Незачем его мучить, — сказал он. — Кому ты говорил, что хочешь бежать?
        — Никому.
        Максаржав вернул беглену коня, дэли, остальные вещи и отправил его с бумагой в Хурэ.
        — Возьми подорожную и поезжай. Доставишь бумагу в столицу, потом найдешь сестру и догонишь нас. Даю тебе месяц отпуска. Но имей в виду: нарушишь приказ — я тебя и из-под земли достану!
        — Спасибо! Если сумею, вернусь раньше, чем через месяц.
        Парень уехал, а его соседей по палатке наказали перед строем бандзой — по десять ударов каждому. Потом их развели по разным палаткам.
        Цирики поужинали и легли. Дождавшись, когда в лагере все стихнет, Максаржав поднял Того и велел ему созвать близких друзей.
        — Отныне вы будете внушать всем командирам и цирикам, что я стал чойжином.
        — Зачем это вам? — удивился Далха.
        — Так надо. Сам богдо-гэгэн пожаловал мне волшебную силу чойжина, запомните это и передайте всем.
        Войско вступило в долину реки. Цирики бросились к воде — жадно пили, зачерпывая воду ладонью, наполняли бурдюки, фляги, баклажки.
        Вокруг ни души. Изредка пробежит стадо антилоп да взлетит птица. Вот где раздолье для охотника! Но Максаржав не любил охоты, считал, что это напрасная трата сил.
        За время долгого пути кони устали, часто цирикам приходилось брать из табуна запасных, а своих, вконец обессилевших, измученных коней бросать в степи, хоть и тяжело расставаться с верным другом.
        Изредка вблизи колодцев попадались небогатые аилы. Если встречался большой аил, где вода была в изобилии, Максаржав велел останавливаться на привал, чтобы цирики могли отдохнуть, сменить коней и как следует подкрепиться. Но вот начались пески Их-Тэнгэр, и вода кончилась — ни капли влаги невозможно было отыскать в этом пекле. И кони, и люди страдали от жажды. Но они упорно стремились вперед, словно воины из былины «Бум Эрдэнэ», которую сочинил Парчин-тульчи:
        Куда птица только домчится,
        Конь же, резвый и сытый,
        Не дотянет копыта, —
        Там мы всюду пройдем
        И врагов разобьем.
        Вскоре начали попадаться и первые следы, оставленные китайцами: разграбленные аилы, трупы убитых. Максаржав слышал от местных жителей, что гамины[Гамины — так в Монголии называли китайцев.] расположились лагерем в горах Дархан, и решил выслать разведку. Вдруг он заметил в долине, чуть правее горы, какое-то темное пятно.
        — Это явились китайцы, пашут землю, — сказал кто-то.
        В разведку были посланы четыре цирика во главе с Жамья-ном, и скоро один из них вернулся с докладом к командующему.
        — Что там? — спросил Максаржав.
        — Китайцев очень много. Копошатся, словно муравьи.
        «Может быть, командующий решит уйти отсюда без боя?
        Невозможно же сражаться с таким множеством людей!» — подумал цирик, прискакавший с донесением.
        Но Максаржав отрывисто бросил:
        — Коня мне! — Ив сопровождении нескольких бойцов поскакал к Жамьяну, чтобы своими глазами убедиться, насколько велики силы китайцев. В ущелье справа что-то двигалось. Максаржав прищурился, вглядываясь вдаль, и, не произнеся ни слова, повернул обратно.
        Собрав командиров полков, он велел дать цирикам хорошо выспаться.
        — Днем? — удивился кто-то.
        — Да, им надо отдохнуть, — ответил командующий. — А ночью начнем наступление. Зайдем с трех сторон. Лучших ци-риков на хороших скакунах выделить для связи. Нельзя допустить, чтобы гамины начали действия первыми. Если мы будем осторожны, сможем застать их врасплох. Сигнал к атаке передадим через связных.
        Цириков как следует накормили, дали выспаться, а потом объявили о готовящейся атаке. Максаржав еще раз собрал командиров и обратился к ним:
        — Мы будем сражаться, не щадя своей жизни, за независимость родной страны. Отомстим же за смерть наших братьев, sa разоренные аилы! Если мы не сможем изгнать врага, вероломно вторгшегося к нам и осквернившего луга и пастбища нашей прекрасной родины, мы запятнаем честь наших отцов. Мы будем гнать врага до самого Долонура! Пусть это знает каждый цирик и каждый командир! И помните, что гений-хранитель покровительствует вам! Мы не должны робеть перед превосходящими силами противника, победа будет за нами! Оглянитесь! На вас смотрят ваши жены и дети, отцы и матери. Смело идите в бой!
        Наступление началось, едва только выглянуло солнце. Цирики встретились с разведывательной группой китайцев и, уничтожив ее, внезапно с трех сторон обрушились на вражеское войско. Сражение продолжалось весь день. Китайцы были окружены, нападение противника застало их врасплох, когда лагерь еще спал, но они превосходили монголов и числом, и оружием.
        Максаржав издали наблюдал за ходом сражения, когда с правого фланга прискакал с донесением цирик — тот самый парень, что хотел дезертировать. Он был ранен в руку. Максаржав сразу же узнал его и приказал стоящему рядом Далхе спросить имя бойца.
        К вечеру монголы, потеряв около восьмидесяти человек убитыми, обратили противника в бегство. Часть китайских войск укрылась в отрогах Долонура.
        — Если среди пленных окажутся больные, таких не брать! — приказал Максаржав. — В этих краях свирепствует лихорадка. Имейте в виду, нам не следует заходить в глубь китайской территории. Как только достигнем монастыря Бандид, что возле Егузэра, повернем назад.
        Однако гамины постоянно делали вылазки. Когда в пятый раз показались китайские отряды, Максаржав, преследуя их, перешел границу и занял небольшой городок. Он распорядился взять из лавок китайских купцов табак, сапоги и многое другое, что было необходимо цирикам. Затем отдал приказ арестовать и казнить командующего гаминов, а после казни принести жертву знамени.
        Весть о разгроме китайского войска, видимо, достигла Хурэ, из столицы прибыл посланец богдо.
        — Богдо-хан поздравляет вас с победой и в знак своей милости посылает вам хадак и ценные подарки, — объявил он. Максаржав принял благословение и стал расспрашивать приехавшего, что нового слышно в столице.
        — Россия и Монголия заключили договор, но Китай, видимо, попытается вернуть наше государство под свою власть.
        — Да, похоже.
        — Семья ваша в добром здравии.
        — Благодарю вас за добрую весть.
        — Га-гун просил передать вам, что раздел вашего хошуна пока задерживается.
        — Передай в столицу: мы провели несколько удачных сражений и захватили много оружия. Во всяком случае, врага мы прогнали с нашей земли. Многие бойцы сражались как герои и заслужили награды и почетные титулы. — Максаржав отправил посланца отдыхать, а сам сел писать донесение в военное министерство.

* * *
        В начале осени Максаржав с войском вернулся в Хурэ. Того с помощью цириков поставил юрту, напилил и наколол дров, убрался в юрте и приготовил еду.
        Однажды с караваном приехал сын Максаржава Сандуйсу-рэн. Он рассказал о домашних новостях, а потом добавил:
        — По дороге сюда я зашел погреться в один аил в окрестностях Хадасы. Это была юрта костоправа по имени Гава-лама. Встретил там одну женщину, и она сказала, что знает тебя, отец.
        — Откуда она знает меня? Что за чепуха? — удивился Максаржав.
        Сандуйсурэн молча пожал плечами.
        — Как зовут эту женщину? — быстро спросил Того.
        — Не помню... Какое-то длинное имя.
        — А больше она тебя ни о ком не спрашивала?
        — Спросила, не знаю ли я человека по имени Того.
        — И что ты ответил?
        — Что не слыхал про такого.
        — Как же ты не слыхал? Да это ведь я!
        — Но вас же зовут Бого.
        — Эх, беда... И что же... Где теперь эта женщина?
        — Ее пет, уехала.
        — Ну ладно, — сказал Того. — А куда она уехала, ты не знаешь?
        — Нет, — ответил Сандуйсурэн.
        — Значит, она жива, Бого! Ты поедешь ее искать? — спросил Максаржав.
        — Нет! Я и так уже много времени потратил на эти поиски...
        Сандуйсурэн вскоре отправился в обратный путь. Того попросил его заехать к костоправу и, если эта женщина там, передать ей, что он, Того, живет у его отца, что он одинок, — больше ничего.
        Товарищи по совместному походу часто заходили к Максаржаву выпить архи, поговорить.
        — Ходят слухи, будто всюду теперь открывают школы.
        — Да это все болтовня!
        — Недавно я слышал новость: люди научились разговаривать друг с другом но проводу.
        — Говорят, мы теперь сами будем засевать земли, которыми прежде владели китайцы.
        — А вы не слышали о том несчастном старике? Об Эрэнцэн-Буя... — спросил Того. — Что с ним стало? Ведь это он спас мне жизнь!
        — Говорили, что он умер. Будто бы упал в воду и утонул.
        — Послушайте, пойдем в дом Га-гуна играть в кости, — предложил один из мужчин.
        — А знаете, что я слышал? — сказал другой. — Хужирбуланцы бунтуют, недовольны порядками.
        — Их очень плохо кормят, — отозвался Максаржав, вынимая кости и дощечку для игры.
        — Есть там у них один бездельник по имени Сухэ, это он всех перебаламутил!
        — Почему же бездельник? — возразил Максаржав. — Говорят, в этом полку цирикам дают протухшее мясо. Вот они и недовольны порядками. Не может быть хорошим командиром тот, кто не защищает своих бойцов.
        — Возможно, возможно, не знаю...
        — Пошли. Наиграемся вдосталь перед походом, отведем душу, — сказал Максаржав.
        Все заволновались.
        — Что за поход? Опять воевать?
        — Да, видно, придется.
        — Куда же на этот раз?
        — Идем во Внутреннюю Монголию.
        — Ну, теперь-то мы с китайцами покончим! — воскликнул тот, что предлагал играть в кости.
        Все ушли, и Того остался один. Убирая со стола и вытирая посуду, он размышлял: «Что мне делать? Остаться тут, когда все двинутся в поход? Ехать на запад? Нет, тот не мужчина, кто уклоняется от сражений, я поеду с моим Ма-гуном! Куда товарищи, туда и я!»

* * *
        Старый Балчин отметил восьмидесятипятилетие своей жены Цэцгэ, и гости, по обычаю, принесли богатые дары: козлят, яг-пят, веретена, нитки, отрезы далембы, овечьи и козьи шкуры. С того дня старики стали жить в достатке. Га-нойон больше не давал Балчину скот на выпас: раз у старика нет своего скота, он не сможет возместить убытки в случае падежа. Но по просьбе Максаржава он позволил устроить праздник и даже прислал кое-что старикам, чтобы они могли достойно принять гостей.
        На следующий год ягнята подросли, некоторые овцы дали приплод, и у стариков уже было стадо с десяток голов и пара коней.
        Однажды старик Балчин, взяв пяток овец, отправился к Га-нойону и попросил принять его. Тот велел слуге узнать, в чем дело.
        — Благодаря доброте нойона я смог принять гостей, угостил на славу своих родных, — ответил старик. — Скот, что принесли мне гости в подарок, приумножился, а как гласит пословица: «За чай благодари в тот же день, за коня — через год». Вот я и привел нойону несколько овечек. Благодарен я ему, премного благодарен!
        Га-нойон просил передать Балчнпу, чтобы он оставил овец и отправлялся восвояси.
        — Велики добродетели нойона! — сказал Балчин и вернулся домой.
        Спустя несколько дней он снова отобрал пять овец и погнал их к юрте Максаржава. Но Цэвэгмид даже слушать его не захотела.
        — Мы не возьмем у вас ничего. Гони овец обратно, не обижай нас.
        — Как же так? Я пригнал овец нойону, и он взял их, а вы не берете... — возмущался старик, но в глубине души он был признателен Цэвэгмид.
        — Присядьте, угощайтесь, — сказала она, наливая старику чай и подвигая ему печенье и пенки.
        — Ох, Цэвэгмид, совсем забыл я тебе сказать: говорят, Ма-гун стал чойжином.
        — Слышала и я об этом.
        — Не знаю, может, это и не так... Говорят, они идут теперь на юг. Многие в сражениях с китайцами стали героями. Наш земляк Ядам... И еще кто-то... Из головы выскочило, забывать я все стал, старый...
        — Не Бого ли?
        — Нет. Далха, вот кто. Так вот, рассказывают, что, возвратившись после сражения с китайцами, Ма-гун сказал: «Снимите меня с коня!» Сняли его с коня, он распахнул дэли — пули так и посыпались, не могли они пробить его тело, застряли в подкладке.
        — Да правда ли это, Балчин-гуай? Кто вам рассказал?
        — Старый Балчин никогда не говорит неправды. Слышал я, будто они с боями дошли до Сулипхэра и Мумянгана, а когда подошли к Долонуру, прибыл к ним от самого богдо посланец.
        — Пейте чай, Балчин-гуай. Но овец своих вам все-таки придется забрать домой. Я ни за что их не возьму.
        — А к нойону ходил — за пять овец и тени князя не увидел.
        — Балчин-гуай, заходите к нам еще, расскажите, если что услышите о Максаржаве.
        — Конечно, конечно. Ну, я пойду, а то старухе моей одной трудно с хозяйством управляться.

* * *
        Шел пятый год правления «многими возведенного». Максаржав вернулся из похода. Га-гун тоже приехал в Хурэ поклониться богдо, встретиться кое с кем. Он велел слугам привести в порядок дом и ждал встречи с Максаржавом. Юрту, где жила когда-то Гунчинхорло, убрали и на ее месте построили небольшой деревянный домик. Вот в этом-то доме и готовился принять Максаржава старый нойон. Наконец долгожданный гость появился, Га-нойон пригласил его за стол, и полилась беседа, которая продолжалась до самого заката.
        — Когда мы вошли в Хох-хото, я оставил там толкового управляющего и часть войска, — рассказывал Максаржав. — Я думал: раз уж мы завоевали этот край, надо позаботиться о том, чтобы удержать его, чтобы не возникли беспорядки. А меня отозвали. В чем дело, никак не пойму...
        — Знаешь такой закон: сильный всегда проглотит слабого?
        — Кончится тем, что мы потеряем все, что завоевали. Знаю, некоторые склоняются к тому, чтобы снова принять господство Китая. Учитель, а вы как на это смотрите?
        — Я считаю, у каждого должна быть своя голова на плечах. Лучше ни от кого не зависеть. Но если так случится... — Он не договорил и поставил на стол пиалу с кумысом. — Великий русский царь вряд ли оставит в покое Монголию. А если он протянет к нам руки, китайцы непременно вмешаются. И пока они вот так будут подстерегать друг друга, лакомый кусочек может проглотить Страна Восходящего Солнца, и тогда нам придется совсем плохо!
        — Нас теперь никто не сможет покорить!
        — И я так раньше думал. Но ведь ты сам говорил, что сейчас по всей земле пылает пожар великой войны. Маленькие страны, не имеющие нового вооружения, будут моментально уничтожены. И никто не вступится.
        — Многих прекрасных сынов отчизны потеряли мы в этой войне, не одну сотню копей... Если потеряем свое государство, свою независимость, мне незачем тогда жить. Так что пусть министры заседают, а я пойду воевать! Китай нелегко будет одолеть, у них много людей, много оружия, по я верю в то, что храбрость наших воинов, умелая тактика и желание во что бы то ни стало отстоять свою родину помогут нам одержать победу. И еще надо иметь в виду, что китайцы устали от этой войны больше, чем мы...
        — Слышал я, тебя наградили титулом бээла, который передается по наследству. Теперь у твоих детей всегда будет кусок хлеба.
        — Я сражался не ради чипов и титулов. Вы это знаете.
        — Думаю, что теперь тебя освободят от всех повинностей, кроме поставки уртонных копей.
        — Русский консул прислал мне возмущенное письмо: почему я перешел границу на западе.
        — Ну, а ты что же?
        — Да если бы я не отогнал этих бандитов, они загубили бы еще больше наших людей!
        — А может, не стоило все-таки?
        — Я считал, что делаю все по справедливости: роздал местным жителям конфискованный скот, а деньги сдал в казну.
        — Кто принял у тебя деньги?
        — Я отдал их Да-ламе.
        — Ну, считай, в его кошелек положил. Послушай, наши нойоны боятся тебя. А коли так, добра от них не жди. Брось-ка ты свой хошун и перебирайся сюда. Я вначале хотел продать этот дом, да передумал. Бери его себе. Дом хороший, не стыдно будет и гостей позвать, и всей семье есть где разместиться. А как быть со службой, сам решай.
        — Я уже думал над этим... И вот что решил: чем тратить силы и время на пустые разговоры в министерстве, лучше сражаться за правое дело на поле боя. Больше чести принесешь своему роду.
        — Да, повоевать нам еще придется... Китай, Россия, Япония, Германия, Америка — все они, словно мухи на сахар, летят. Еще бы, Монголия — богатая страна!
        — Учитель, а не тяжело вам, немолодому уже человеку, ездить в столицу, заниматься государственными делами?
        — Нелегко, конечно. С каждым годом все труднее становится, но, хоть и говорю себе каждый раз, что мне уже теперь ничего другого не остается, как только сидеть в тени телеги — не могу жить в стороне от всех дел.
        — Да, уж если мудрецы отступят, кто же поможет нам, неразумным?
        — А ты будь разумным — станешь и мудрым.
        Га-гун, улыбаясь, расстегнул верхнюю пуговицу и распахнул ворот.
        — Куда вы завтра собираетесь поехать? Не позволите ли мне вас сопровождать?
        — Согласно субординации, это я теперь должен быть у тебя в свите, — засмеялся Га-гун.
        Ночью Максаржав вертелся с боку на бок. Тревожные мысли не давали уснуть. «Говорим о суверенном государстве, а казна пуста, оружия нет, не можем сами сделать даже иголку с ниткой — все приходится покупать у других. Да, тот китайский писатель был ученым, умным человеком, интересное дело затеял. Надо завтра рассказать о нем учителю».
        — Учитель, вы спите? — негромко спросил он.
        — Нет. Никак не засну... В твоем возрасте я спал крепко, хоть топором руби.
        — Знаете, я хотел вам рассказать об одной встрече. Когда мы воевали на юго-востоке, вошли в небольшой китайский поселок. Я увидел нарядный домик, стоявший на отшибе. Мы постучали в дверь. Навстречу нам вышел молодой китаец, вежливо поздоровался и пригласил нас в дом. Я никогда еще не видел такого множества книг. Пришел слуга, накрыл на стол, и хозяин принялся угощать нас. Разговаривали через переводчика.
        «Большинству китайцев не нужна война, она несет лишь разорение и без того бедным земледельцам, — сказал хозяин. — Наш народ знает: нельзя построить свое счастье на несчастье других». — «Но в Китае не все думают так, как вы», — возразил я. «Так же, как я, думают многие. А люди передовых убеждений борются за демократизацию правительства». — «Что означает это слово: «демократизация»? И что вы, ученый человек, делаете здесь, в этом маленьком поселке?» — «Я хотел жить тихо и уединенно, потому и уехал в глушь, но неожиданно оказался в водовороте событий. Попытался выбраться отсюда и не смог... А «демократизация» означает равные права для всех». — «Куда вы хотели уехать? Я провожу вас». — «Это невозможно. Вы же не проводите меня до Пекина... Но я очень рад встрече с таким прославленным полководцем. Хотел бы встретиться с вами еще раз, но только когда погаснет огонь войны...» — «Как вы смотрите на то, что Монголия стала независимым государством?» — «Я ничего не смыслю в политике. Я всего лишь скромный литератор. Но думаю, что Монголия вполне может стать суверенным и демократическим государством». Один мой
знакомый — продолжал Максаржав, — он русский и живет в Западном крае — придерживается такого же мнения. Как ненавижу я тех, кто зарится на богатства нашей страны, а монголов даже за людей не считает! До последнего вздоха буду я бороться с захватчиками, которые вторглись на нашу землю!
        — Да, — задумчиво проговорил Га-гун, — видно, твои знакомые, что китаец, что русский, — мятежники, лучше держаться подальше от таких людей. Эта их демократизация означает: царя — долой, нойонов — долой, одним словом, они предлагают все поставить вверх ногами... Ну, хватит, сынок, пора спать.
        «Тот китаец беспокоился обо всех людях... Жаль, я торопился ехать дальше и не закончил этот интересный разговор, — думал Максаржав. — Но у меня в голове не укладывается, почему мы обязательно должны идти в подчинение к какому-нибудь сильному государству. Да, я мало образован и плохо разбираюсь в политике... — Максаржав приподнялся на постели, взглянул в окно, затянутое бумагой, и мысли его потекли по совершенно другому руслу. — Здесь, в доме учителя, хорошо будет играть в кости. Комната почти девять локтей в длину. То-то Цэвэгмид обрадуется, когда узнает, что мы переезжаем в столицу. Давно я хотел показать ей Хурэ! Целый год мы не виделись, соскучилась, поди. И мне без нее нелегко — отсутствие близкого человека ощущаешь и в счастливые минуты, и в горькие...»
        Га-гун вернулся в свои владения, а Максаржав сложил юрту и вместе с неразлучным Того перебрался в дом Га-гуна. «Много лет Бого верно служит мне, сопровождает меня во всех военных походах, — подумал как-то Максаржав. — Я не знаю человека, который был бы так предан мне. А сам взвалил на него всю работу по дому... Не лучше ли привезти сюда жену и детей? Да и что это за жизнь, столько лет с семьей врозь! Но с другой стороны, если Цэвэгмид уедет, скот останется без присмотра.. Как мы будем жить потом?»
        Шел уже шестой год правления «многими возведенного», а военные походы для Максаржава все еще не кончились.
        Бавужав, управляющий восточной окраиной Монголии, захватил оружие, разграбил и сжег монастырь в хошуне Сужиг-вана; ходили слухи, что он грозится идти на Хурэ.
        Бавужав взял в руки оружие, когда узнал, что по договору трех держав, признавших автономию Монголии, его владения должны отойти Китаю; он требовал, чтобы Внутренняя Монголия была присоединена к Халхе.
        На усмирение мятежного гуна были посланы войска во главе с бээсом Биширэлтом из Цэцэн-ханского аймака, который должен был попытаться договориться с Бавужавом, а в случае неповиновения — расправиться с ним. Однако войска Биширэлта перешли на сторону мятежников, и незадачливый полководец ни с чем вернулся в столицу. И тогда вместо Биширэлта было решено послать на восток Максаржава с его цириками.
        За несколько месяцев до того, как Максаржав выступил в поход, с восставшими попытался вести переговоры Манлай-Ба-тор Дамдинсурэн.
        — Халхаские князья отказались от нас, — ответил ему Бавужав, — они не желают защищать своих кровных братьев, отдали Внутреннюю Монголию под власть Китая, а китайцы издеваются над нами. Вот почему мы восстали.
        — Но ведь вы словно заяц из сказки, который попал в расщелину! Вы же лично присутствовали на съезде трех держав и согласились с решением, чтобы ваши земли отошли Китаю!
        — Мы поняли, что нас просто-напросто продали Китаю, а раз так — мы разгромим Халху. Вы не захотели спасти нас, отдали китайцам на разграбление наши земли, и за это мы отомстим: отторгнем восточную часть Халхп и отдадим Китаю.
        — Если братья начнут убивать друг друга, они станут добычей врага. Можно ведь жить мирно.
        — Моя душа до тех пор не узнает покоя, пока не будет установлена новая граница, с включением Внутренней Монголии. Вы предлагаете нам сложить оружие? Никогда!
        — Переходите сами в Халху со своими юртами.
        — Никогда я не смогу бросить братьев, доверившихся мне! Даже если тело мое станет наслаждаться, душа будет страдать. Я останусь вместе с братьями, буду вместе с ними страдать и бороться, а если надо — и жизнь свою отдам.
        Люди Бавужава продолжали бесчинствовать на восточной границе; мстя за то, что их отдали под власть Китая, они жгли и разоряли монастыри, грабили население.
        Хатан-Батор Максаржав выступил со своим войском и расположился в хошуне Уйзэн-вана. Полководец был в расцвете сил. Максаржав не носил знаков княжеского достоинства — жинса и отго, но не расставался с саблей и винтовкой. В своем шатре он поставил старый стол и часто, сидя за этим столом, читал.
        «Я понимаю обиду Бавужава, — рассуждал он, — но разве можно доказывать свою правоту с помощью разбоя и грабежа? В чем провинились перед ним мирные жители пограничных аилов? Когда монголы проливают кровь своих братьев, китайцы радуются. Если бы Бавужав прекратил бесчинства, не надо было бы и воевать с пим. Пока мы растрачиваем силы в междоусобицах, китайцы улучат момент и нападут на нас. Нет, я должен выполнить приказ о подавлении мятежа, поднятого Бавужавом...»
        Он созвал командиров и приказал:
        — Готовьте войска!
        Но Бавужав понял, что на этот раз ему придется туго, и бежал со своими отрядами. Максаржав, убедившись, что мятежники достигли Хайлара, прекратил преследование и вернулся в Хурэ. В глубине души он радовался такому исходу.

* * *
        Во время последнего похода Максаржава умер Га-гун. Запечатанное сургучом завещание, которое он оставил, было адресовано Хатан-Батору Максаржаву. Га-гун завещал своему ученику хранить историю семи поколений. И хотя все имущество и скот, согласно традиции, должен был унаследовать его сын, управлять всем велено было Максаржаву. Нойон просил его в своем завещании помогать его жене до конца ее дней. Дом, загоны для скота и позолоченное огниво нойона должны были перейти к Максаржаву в том случае, если он получит титул вана. Сутры[Сутра — сборник молитв и поучений.] и другие книги Га-гун велел отдать ему же. Одну треть наличных денег нойон просил передать настоятелю-гэгэну — «для потомков», другую треть — на благотворительные дела и оставшуюся часть — жене.
        Максаржав искренне горевал, потеряв учителя и друга, который вырастил его, выучил грамоте и всегда был ему опорой. В трудную минуту он обычно обращался за советом к Га-гуну, и тот никогда не отказывал ему в помощи. Бывали случаи, когда Максаржав не соглашался с Га-гуном, а иной раз и спорил с ним. Но даже споры эти оказывались полезными: они рождали новые мысли. Получив письмо, в котором его извещали о смерти Га-гуна, Максаржав собрался в дорогу. Надо было привести в порядок дела нойона и помочь его жене и детям перебраться в Хурэ. Но не суждено ему было побывать в родных местах.
        Ранним весенним утром седьмого года правления «многими возведенного» в Хурэ зазвучали трубы и флейты Гандана, клубами поднялась пыль на улицах, зазвенели колокольчики водовозов и послышались удары кнута. Горожане теперь все, кроме лам, ходили с оружием, так что никого не удивляли звуки выстрелов в городе, на которые громким лаем отзывались собаки.
        Максаржав, сидя на крыльце своего дома, читал книгу, когда появился курьер из военного министерства.
        — Жанжин, вас просил приехать министр!
        — Бого, я поехал, меня вызывают в министерство.
        — А что случилось?
        — Откуда я знаю, — буркнул Максаржав, одеваясь.
        Того вывел копя из сарая, оседлал его и подвел Максаржаву. «Не будь его, — думал он, глядя вслед Хатан-Батору, — кому бы я был нужен? У всех есть жены, дети, друзья, только я один как перст, видно, не создан я для семьи. Ну, а если я приведу в дом женщину, что тогда? Я же знаю, что наш Ма-гун не жалует женский пол. Нет, не суждено мне найти подругу. И Гунчинхорло я, видно, потерял навсегда. А как бы хорошо нам обоим было, если бы мы встретились...»
        Вернулся Максаржав. Того, едва взглянув на него, сразу понял: что-то произошло. «Спросить? Нет, не стоит, захочет — сам расскажет». Пришли Далха, Дорж, Ядамсурэн и Далай.
        — Русского царя попросили с трона, — объявил Максаржав.
        — Как это?
        — А вот так: свергли царя с престола, да и все тут.
        — Вот так новость! Кто же это сделал? Какие-нибудь бандиты?
        — Нет, рабочие и крестьяне. Я был в министерстве, там паника...
        — Зачем же вас звали, жанжин? — спросил Того.
        — Сказали, что надо быть в любую минуту готовым к мобилизации армии. Сначала свергли маньчжурского императора, теперь вот русского царя...
        — А нам какое дело до того, что творится в России?
        — Да нет, нам это не безразлично. — И Максаржав снова взялся за книгу. Друзья ушли в юрту, где им приготовили поесть.
        Вскоре все снова собрались в доме Максаржава.
        — В России, говорят, нарастают беспорядки, — сказал Далха.
        — А я про русских вот что слышал: очень хвалят русских инструкторов, что работают у нас в Хужирбулане. Таких солдат и командиров воспитали, что самым лучшим нашим цирикам не уступят. Кладут, говорят, на деревянного коня десять шапок и прыгают через них. Или наденут шапку на конец ивового прута и рубят — вот какие упражнения придумали. И стреляют у них солдаты метко.
        — А что они в Налайхе построили? — спросил кто-то.
        — Уже два года русские добывают там уголь, — ответил Максаржав.
        — Вот как? А еще, я слышал, они построили большое предприятие, где выпускают книги. Умный народ!
        — Слышал я, что молоко русских женщин закрывают в банки и продают.
        — Перестаньте повторять глупости! — недовольно сказал Максаржав.
        — А вот люди видели, железная птица летает.
        — Правда? — спросил Максаржав.
        — Про птицу, кажется, правда, — сказал Далха.

* * *
        Осенью 1917 года прошел слух, что Бавужав опять объявился: грабит скот, убивает людей. И снова отправился в поход Максаржав. Когда он прибыл в Хужирбулан, встречать его вышли начальник училища и инструкторы.
        — Жанжин, пять сотен цириков, инструктор, оружие, копи — все готово, — обратился начальник училища к Максаржаву. — Не хотите ли проверить подготовку наших бойцов?
        Дома, юрты и палатки цириков были расположены в строгом порядке: у каждого полка свое место, перед каждой палаткой — винтовки, поставленные в пирамиды. В стороне были расположены кухня и несколько одноэтажных зданий — склады боеприпасов и оружия.
        По сигналу трубы солдаты мгновепно построились. Максаржав подумал, что со времени боев под Кобдо прошло всего пят.ь лет — и вот уже создана настоящая армия.
        — Ну раз жанжин Ма-гун приехал, — говорили между собой цирики, — видно, снова нам на войну идти...
        Среди командиров, стоявших перед строем, выделялся высокий юноша.
        — Кто этот высокий парень? — спросил Максаржав.
        Стоявший рядом с ним русский инструктор ответил:
        — Это Сухэ. Хороший командир.
        — Вы не знакомы? — спросил бурят-переводчик.
        — Имя это слышал, по лично не встречался.
        — Он тоже едет с вами.
        Начальник училища отдал рапорт, и Максаржав попросил показать ему казармы и полковые кухни. Когда он сказал об этом начальнику, тот велел позвать Сухэ.
        К ним подошел тот самый высокий командир и стал по стойке смирно.
        — Приветствую вас, жанжин!
        — Покажи жанжину казармы. А мне надо срочно ехать — вызывают в военное министерство. Извините, — сказал начальник и ушел.
        Сухэ было двадцать пять лет, Максаржаву — тридцать девять. Хатан-Батор много слышал об этом молодом командире и потому с любопытством разглядывал его. Это был подтянутый стройный юноша. Максаржаву понравилось его открытое лицо и спокойный взгляд. Широкий пояс и дэли с высоким воротом ловко сидели на нем. «Такой молодец не только через деревянного копя, на котором лежат десять шапок, перескочит, но и на десять саженей в высоту прыгнет без труда. Говорят, будто он участвовал в каких-то беспорядках... Видимо, сильный человек и независимый, а возможно, даже и заносчивый».
        А Сухэ, шагая рядом с прославленным полководцем, думал: «Даже если издали посмотреть — могучий богатырь, а приблизишься и увидишь: взгляд у него такой, что не всякий выдержит. Хотелось бы потолковать с ним наедине. Говорят, что он чойжин и обладает тайной силой. Ну да пойдем в поход, все станет ясно».
        Хатан-Батор не задавал много вопросов, а Сухэ много не говорил. Увидев лежащего в палатке больного цирика, Максаржав поинтересовался:
        — Из какого хошуна и когда призван в армию? Что у тебя болит? Хорошо ли здесь вас кормят? Дают ли лекарство?
        Спокойно выслушав ответ цирика, пошел дальше.
        — Что за инструктор идет с нами в поход? — спросил он у сопровождавших его цириков, и, когда вперед вышел русский инструктор, Максаржав внимательным взглядом окинул его с головы до ног. — Знаете ли вы, что нам предстоит ехать тысячи верст по широким степям восточной Монголии и по песчаным барханам вдоль Халхин-гола? Это очень трудный путь!
        — Я знаю. Но ведь не зря говорит монгольская пословица: «Солдата учат тысячу дней, а пригодится это лишь один раз». Я здесь уже два года и во всем готов помогать вам, жанжин!
        — Меня беспокоит то, что вы непривычны к нашим условиям...
        — Во-первых, я солдат, во-вторых, за два года я уже вполне привык и к монгольскому чаю, и к здешней еде. Я помогаю цирикам осваивать новое оружие — в этом моя главная задача. Можно быть свободным, жанжин?
        — Идите.
        Перед отъездом, прощаясь с Сухэ, Максаржав сказал, улыбаясь:
        — Надеюсь, в пути познакомимся поближе.
        Оба почувствовали: точно невидимые нити протянулись между ними. «Он немногословен и держится очень свободно», — подумал Максаржав, наблюдая за Сухэ. Определенно нравился ему этот человек.
        Хатан-Батор вернулся в столицу и начал готовиться к походу.
        — Неужели нельзя было отказаться? — спросил его как-то Того. — Могли бы на этот раз побеспокоить себя столичные нойоны. Пусть бы разок сами сходили в поход.
        — Они и идут, Бого.
        — Кто же?
        — Манлай-Батор, Сумья, Да-ван и многие другие.
        — А министры и чиновники военного министерства?
        — Им нельзя. Они заняты своим делом, руководят, готовят армию, — ответил Максаржав и тут же переключился на другое: — Послушай, Бого, а кто бы мог нам сшить кое-что из одежды?
        — Можно попросить старика и старуху, что живут у нас, — сказал Того и с возмущением подумал: «Не могли даже подобрать порядочных людей, чтобы обслуживали жанжина. Словно никого нет помоложе этих двух стариков! Думают, что им можно доверить дом. А Ма-гун ни о чем не желает побеспокоиться, даже жалованье забывает получить. Вот и чаю в доме пет... Беда, да и только!»
        — Бого, сколько денег нам с тобой понадобится взять, какие продукты? Я завтра принесу деньги, а ты уложишь все, что надо, в переметные сумы. Говорят, в пограничных аилах пет ни одной семьи, где бы не похозяйничал Бавужав. Совсем одичал, живет разбоем и грабежом. Придется усмирять его силой, другого выхода пет!
        А Того одолевали хозяйственные заботы.
        — Велел этой старухе сшить кое-что, правда, шьет она слишком крупными стежками...
        — И ты забраковал ее работу? — спросил Максаржав. По Того ничего не ответил, он думал о чем-то своем.
        «Сегодня на базаре увидел девушку, похожую на Гунчинхорло, и обмер. Да она ведь наверняка постарела, а я все считаю ее девушкой. Не стоит, пожалуй, рассказывать об этом Магу ну».
        — Бого, ты, может быть, поедешь к моим, отдохнешь у Цэвэгмид немного?
        — Ну, конечно, я уеду, а кто же будет о вас заботиться? Ведь вы забываете о еде, если вас не заставить поесть. Нет уж, пока могу, я всегда буду рядом с вами.
        «Он прав. Заботится обо мне, как родная мать! Что бы я делал без него? Не будь Того, плохо бы мне пришлось».
        — Бого, пойдем со мной завтра в гости?
        — А к кому?
        — В одну семью. К Цэ-вану.
        — Да меня туда даже на порог не пустят, собаки набросятся или телохранители схватят.
        — Не пустят, так повеселишься вместе с телохранителями. Ведь и Дорж идет, и Далха, и Ядам-Батор. Нас всех пригласили.
        — Идите без меня. Только поменьше пейте.
        — После кончины учителя я понял, что должен следить за собой. Так что ты не волнуйся, Бого.

* * *
        Цэ-гун построил новый дом и созвал гостей на новоселье. Дом был на высоком фундаменте, с большими окнами в резных наличниках, с крышей из листового железа, выкрашенной зеленой краской, над крыльцом был сделан навес. Все в доме, даже печь, было по европейскому образцу. Пол устлан коврами, привезенными из южных стран, на стенах тоже висели ковры, но только восточные. Повсюду в дорогих вазах курился можжевельник и ароматные индийские свечи. Низенький столик с гнутыми ножками, украшенный искусно вырезанными из дерева драконами, был заставлен блюдами. На мягких диванах узко сидели первые гости и пили чай. Собралось человек сорок: нарядные жены нойонов, щеголеватые чиновники, молодые нойоны из числа столичных аристократов, известные своими «новыми взглядами».
        — Проходите, пожалуйста! — приглашал хозяин гостей.
        Всем не терпелось увидеть жену До-гуна, первую красавицу не только в Хурэ, но и во всей Халхе. И в самом деле, она отличалась от жен других князей не только ослепительной красотой, но и умением держаться в обществе, отменным вкусом. Если она приезжала в город, то обычно редко выходила из дому, большую же часть времени проводила у себя в хошуне. Вот почему все приглашенные с нетерпением ждали ее появления.
        — Его сиятельство До-гун! — громко объявил телохранитель, и До-гун, высокий плотный мужчина с редкой черной бородкой и обветренным лицом, переступил порог. Он учтиво поздоровался со всеми. А через несколько минут в сопровождении старшей жены Цэ-гуна появилась прославленная красавица. С едва заметной улыбкой она поклонилась всем присутствующим и прошла в другую комнату. Беседа, прерванная появлением этой гостьи, возобновилась, голоса зазвучали громче.
        — Откуда у Цэ-нойона такое множество красивых служанок? — спросил Далха.
        — Супруга До-гуна так прекрасна, что рядом с нею все остальные — дурнушки, — улыбнулся Ядам.
        — Говорят, она к тому же еще и права кроткого, и в работе усердна, — сказал Дорж.
        — Ну конечно, нашему Доржу отлично известен ее нрав! — засмеялись товарищи.
        Служанки сновали меж гостей, разнося чай и закуски. Наконец Цэ-гун обратился к гостям:
        — Давайте послушаем музыку и пение. Пригласите сюда наших жен! Где же певцы и музыканты? Дамы, пожалуйте сюда, — произнес он.
        В комнату с низкими поклонами одна за другой вошли женщины. Жена Цэ-гуна принялась угощать гостей:
        — Отведайте пирожков, дорогие гости! Выпейте кумысу! Не хотите ли сыграть в хуа[Хуа — игра, сопровождаемая движениями пальцев и пением.]? Далха-Батор, не станцуете ли вы нам танец западных монголов?
        — Госпожа! Я из хошуна Ма-гуна и не умею танцевать «биелгэ», — с поклоном ответил Далха.
        Максаржав разговаривал с хозяином и внимательно наблюдал за собравшимися. «Какие у них наряды! Мы все время в боях, в походах, а они здесь живут припеваючи, никаких забот не ведают. А с другой стороны, им и полагается быть хорошо одетыми, ведь они встречаются с иностранными представителями, должны быть на высоте. Если бы моя Цэвэгмид оказалась сейчас среди них, она выглядела бы замарашкой. Семья и хозяйство отнимают у нее все силы».
        Цэ-нойон обратился к Максаржаву:
        — Говорят, вы снова идете на восток?
        — Да.
        — Бавужав — человек мстительный и очень злой. А вы, по-моему, сражались всюду, вот только на севере еще не воевали.
        — Я готов отовсюду гнать врагов своей родины! Надеюсь, правда, что с северным соседом мне воевать не придется. Не хотелось бы...
        Цэ-гун насторожился.
        Многие красавицы бросали кокетливые взгляды на Ма-гуна, но он словно не замечал этого.
        Гости Цэ-гуна шептались между собой: «Говорят, богдо симпатизирует этому жанжину, выигравшему много сражений». — «Нет, напротив, богдо недолюбливает его, потому и посылает всюду».
        Супруга До-гуна тоже с любопытством поглядывала на прославленного полководца. «Не было еще такого мужчины, который бы не смотрел на меня с восхищением, а этот словно и вовсе не замечает. Но и ни один мужчина не привлекал меня так, как Ма-гун. Просто глаз от него не могу отвести. Ах, грех-то какой!»
        — Дорогие гости! Что же вы заскучали? Поиграем в жмурки! — предложила хозяйка дома. — Цэ-нойон, соизвольте начать! — кокетливо обратилась она к мужу.
        — Хорошо! Завяжи мне глаза! — согласился хозяин. — Проигравшему — штрафной бокал вина.
        Супруга Цэ-нойона обратилась ко всем присутствующим:
        — Все знают игру в жмурки? — И, услышав неопределенные возгласы, продолжала: — Женщины будут поочередно вставать со своих мест, завязав глаза, а мужчины поменяются местами.
        Опа вышла на середину комнаты.
        — Сейчас я завяжу глаза супруге князя Дэ, мужчины произнесут по два-три слова или кашлянут. Затем все поменяются местами и снова подадут голос. Жена Дэ-гуна должна угадать, кто перед пей, и, встав на колено, подать ему руку. Если она не угадает, оба должны выпить штрафную или спеть песню. Если угадает, они должны выпить из одного бокала. Ну, начнем! Завяжите глаза супруге Дэ-нойона и все по очереди подайте голос!
        Каждый из мужчин сказал по нескольку слов, а Максаржав кашлянул. Жене Дэ-гуна завязали глаза, и все поменялись местами. Мужчины снова произнесли несколько слов. Жена Дэ-гуна назвала имя Максаржава и не угадала, потом она сказала: «Далха-батор», и тот, сконфузившись, вышел на середину.
        — О, вот, оказывается, какой среди нас батор есть, — послышались шутливые восклицания.
        Когда настал черед жены До-гуна и ей завязали глаза, каждый из присутствующих мужчин старался, чтобы она назвала его имя, поэтому все говорили нарочно громко и отчетливо. А Максаржав снова кашлянул. Красавица, слегка покраснев, произнесла: «Ма-гун» — и, протянув руки, направилась прямо к Максаржаву. Она опустилась возле него на колени и склонила голову.
        Максаржав взял ее руку и тут же отпустил. Все зашумели: «Вот это ловко. Сразу угадала!» Теперь им предстояло выпить архи из одного бокала. Максаржав предложил: «Пейте сначала вы...» Но жена До-гуна возразила: «Нет, пейте вы первым. Выпейте за мое счастье!»
        — Пусть ваше счастье будет таким же полным! — воскликнул Максаржав, поднимая бокал, и, сделав глоток, вернул бокал красавице. Она лишь пригубила его и поставила.
        А Хатан-Батор уже не смотрел на нее, он повернулся и ушел играть в шахматы.
        — Он даже не смотрит на женщин! Говорят, у него в худоне остались жена и дети, — сказала какая-то гостья своей собеседнице.
        — Высокомерный и неотесанный мужлан, ничего не знает, кроме сражений и войн!
        — Давайте послушаем пение, — снова предложила хозяйка.
        Максаржав, оторвавшись от шахмат, взглянул на певицу.
        Глаза ее сверкали, пудра и румяна подчеркивали прелесть нежного лица, хотя уже не могли скрыть признаков болезни. «А моя Цэвэгмид доит коров, стрижет овец, взбивает шерсть, даже волосы ее пахнут молоком», — вздохнул Максаржав.
        — Увлеченные женской красотой, вы пожертвовали мне ладью, — засмеялся его партнер. Максаржав ничего не ответил.
        Цэ-нойон пригласил на праздник городских певцов и музыкантов, желая развлечь гостей, и они наперебой благодарили его за доставленное удовольствие. Потом начали играть в хуа, напевая:
        У лягушки четыре ноги,
        У лягушки два глаза и рот.
        Если в чашу прыгнет она,
        Кто же чашу ко рту поднесет!
        — А давайте-ка лучше петь на старый лад! — сказала хозяйка и запела:
        Если вместе закурим — Самбу и я, —
        Вверх дымок поплывет, за струею струя...
        Остальные подхватили напев.
        Нойон, игравший с Максаржавом в шахматы, сказал:
        — Говорят, в сражениях вы проявляете завидную смекалку и умение. Странно, что этого не чувствуется в шахматной игре.
        — Я плохой игрок.
        — А правда ли, что вы были первым в стрельбе из лука и получили звание «меткого тайджи», а в борьбе победили известного силача Намдага?
        — Не будем говорить об этом.
        Было совершенно очевидно, что центром внимания в этот вечер был Максаржав.

* * *
        Колонна всадников двигалась но безводным степям восточной Монголии. Стояла изнуряющая жара. Командир части Бадам предложил послать нескольких бойцов поискать колодец, и Максаржав выслал вперед группу цириков, вооружившихся лопатами. Однако воды они не нашли. Попался им на пути лишь один старый колодец, который давно занесло песком и грязью.
        Бадам не решался доложить о своей неудаче командующему и все ездил меж холмов, пристально вглядываясь в траву, особенно в островки чия. Он брал в руки камни, внимательно разглядывая каждый, и наконец остановился и сказал:
        — Здесь будем копать колодец. Снимайте дэли и несите лопаты!
        Стали копать по очереди. Потом подошел еще отряд, и все включились в работу. В полночь они достигли влажного слоя, расчистили его, и вода стала быстро прибывать. Уже к рассвету каждый цирик получил по пиале воды. Целый день ждали они, когда наберется достаточно воды и для людей, и для лошадей, только тогда, пополнив свои запасы, двинулись дальше.
        Максаржаву донесли, что передовые отряды Бавужава расположились на берегу Халхин-гола и готовятся к бою. Он позвал к себе Сухэ.
        — Покажите-ка мне ваши новые пулеметы. А когда кончится сражение, я хочу научиться у вас пользоваться этим оружием.
        «Он никогда не думает о поражении, о том, что может и сам пасть в бою. Впрочем, наверно, думает, но просто не показывает этого», — подумал Сухэ.
        К ним подъехал командир.
        — Я с рапортом к командующему. Несколько цириков проиграли своих коней...
        — Как это проиграли?
        — В кости.
        — Дать каждому по десять плетей и отобрать у них седла и коней!
        Вмешался Сухэ:
        — Знаете, говорят, что даже в Китае после падения маньчжурской династии изменились законы о наказаниях.
        — Вот как? — строго спросил Максаржав. «Видимо, Сухэ противник телесных наказаний», — подумал он и поспешил переменить тему: — Вы слышали, Сухэ, что произошло в России?
        — Говорят, там революция. Царя свергли, и государственные дела решают совместно простые люди.
        — Но ведь это же ведет к беспорядкам.
        — Отчего же? Когда объединяется разум многих людей, может быть, это и неплохо. Некоторые из наших русских инструкторов очень недовольны тем, что произошло у них на родине, другие же, наоборот, приветствуют новую власть.
        — А вы с инструкторами разговариваете по-русски? Выучили их язык?
        — Нет, русского языка я не знаю. Запомнил два или три слова, вот и все.
        — А как звучит по-русски слово «сайн»? Я уже забыл все, чему вы меня учили в пути, плохой я ученик, — засмеялся Максаржав.
        — «Сайн» — по-русски «хорошо».
        — Хо-ро-шо. Надо запомнить это слово. С китайцами в лавках я уже вполне мог объясняться, надо бы выучить и русский. А теперь давайте пройдем по палаткам.
        Они вышли.
        — Надо усилить посты и караулы! — сказал Максаржав. — Нескольких цириков с подводами послать за топливом. Кто знает, сколько нам здесь сидеть придется. А вы, Сухэ, готовьте разведку. Где инструктор? Что-то его не видно...
        — Разрешите обратиться? — спросил Сухэ.
        — Что такое?
        — Надо бы мобилизовать цириков из местных, тех, кто хорошо знает окрестности Халхин-гола. Понадобятся, когда начнется сражение.
        — Прикажите позвать кого-нибудь из хошунных чиновников. Кстати, почему они сами не явились до сих пор?
        — Может быть, не знали, что мы уже здесь...
        — Чтобы вовремя являлись, их следует оштрафовать, — рассердился Максаржав.
        Войска стали готовиться к бою. Половину цириков выслали вперед. Когда они переправились через Халхин-гол и хотели, спасаясь от мошкары, отойти подальше от воды, разведчики доложили, что в песках обнаружен вражеский отряд.
        Сухэ получил приказ выступить с небольшой группой. Они внезапно атаковали отряд, остановившийся на привал, уничтожили его почти целиком, захватили оружие, отобрали награбленный скот и вернулись.
        — Ну, теперь и сам Бавужав сюда пожалует. Нужно всюду разослать лазутчиков, чтобы точно знать, откуда он появится, — приказал Максаржав.
        Сам он со всем войском двинулся к Халхин-голу. Едва только они приготовились раскинуть лагерь, как поступило известие о том, что появился отряд Бавужава.
        — Бойцы рассыпались по барханам, — сказал Сухэ командующему. — А вам, мне кажется, лучше наблюдать за ходом сражения с вершины этого холма. Один из наших инструкторов, человек опытный и знающий, часто повторял нам, что не всегда полководец должен идти впереди своих бойцов.
        — А где наш инструктор?
        — Не могу его уговорить отойти от пулемета.
        Передовые части Бавужава пошли в атаку, по их встретили пулеметным огнем, и они отступили.
        Максаржав послал Доржа с приказом:
        — Передай Далхе, пусть его отряд остается в тылу.
        Вражеская пуля просвистела совсем рядом. Максаржав и Сухэ сменили позицию и снова залегли. Примчался цприк с донесением:
        — Убит Чагдар-Батор.
        — Где? Как? — с досадой к яростью набросился на посланца Максаржав.
        — Чагдар-гуай сказал, что хочет своей рукою уничтожить Бавужава. И он сделал это: упорно преследовал Бавужава, убил его, но и сам погиб.
        — Я еду. Коня!
        — Того, что случилось, уже не изменишь. Какой же смысл вам ехать? Не лучше ли приказать привезти сюда тело Чагдар-Батора? — сказал Сухэ.
        Ма-гун бросил на него суровый взгляд.
        — Привезите. И непременно отыщите убитого Бавужава!
        К командующему подъехал один из командиров.
        — Враг точно одержимый ринулся в атаку. Должно быть, это последний отчаянный бросок!
        — Передайте, чтобы отряд Далхи преградил путь неприятелю. Моего коня!
        У некоторых пулеметчиков кончились патроны, и Сухэ, распределив боеприпасы между всеми, приказал пулеметчикам занять удобную позицию, а сам вскочил на коня и с саблей наголо бросился в атаку.
        Завидев желтое знамя Хатан-Батора, враги в панике разбегались — настолько велик был их страх перед неуязвимым полководцем. И цирики Максаржава твердо верили в то, что, если сам командир поведет их в атаку, никто их не одолеет. Сухэ подскакал к Максаржаву.
        — Мы оказались в тылу врага, надо возвращаться.
        Командующий огляделся. Впереди — никого, рядом с ним только Сухэ, Того, раненный в руку, да еще небольшая группа цириков.
        Сухэ собрал и привел пулеметную роту. Русского инструктора нигде не нашли, хотя искали долго. Вначале цирики вели бой в барханах, не слезая с коней, а потом бросились в рукопашную — с такой яростью, что трудно было различить, где люди Бавужава, а где цирики Сухэ и Максаржава.
        Один командир рассказывал потом:
        — Сухэ, врезавшись в самую гущу схватки, рубил врагов, как лозу, только видно было, как он наклоняется то вправо, то влево. Потом соскочил с коня, передал его мне и вступил в бой сразу с несколькими неприятельскими солдатами. С высокого бархана мне было хорошо все видно, просто удивительно, как это ни одна пуля не задела Сухэ! Он расправился со своими противниками, взял у меня коня и, схватив пулемет, поднялся на бархан. Как только появлялись враги, он расстреливал их короткими очередями.
        — Да, в этом сражении Бавужав потерял свои основные силы. Хатан-Батор, Сухэ и пулеметчики стреляли так, что у пулеметов раскалились стволы, — говорили цирики.
        Наступила ночь, и вдруг вдали показалось множество огней.
        — Это остатки разбитых вражеских отрядов подходят сзади, — сказал Сухэ.
        — Да у них почти не осталось людей, они просто берут нас на испуг. Тело Бавужава не нашли, я думаю, он жив и теперь прибегнет к какой-нибудь хитрости, — сказал Максаржав.
        «Сражаться с Бавужавом труднее, чем с китайцами, — подумал он. — Во-первых, место неудобное, кругом барханы, а во-вторых, они хорошо вооружены: китайцы снабдили их оружием, хотят поймать змею чужими руками — решили столкнуть нас лбами. Жаль людей... Столько крови пролито напрасно!»
        Утром цирики похоронили убитых и, поклявшись отомстить за кровь погибших товарищей, заговорили о новой битве. Максаржав снова стал готовиться к бою. Чувствовалось, что силы врага иссякли. Тридцать человек из отряда Бавужава сдались в плен.
        — Что нам с ними делать, жанжин? — спросил Максаржава один из телохранителей.
        — А что они говорят?
        — Говорят, мы — братья и не хотим убивать друг друга. Хотим жить в Халхе. Некоторые даже плакали. Не послать ли их ловить Бавужава? Или, может, распределить по полкам, чтобы они вместе со всеми участвовали в сражении?
        — У них ведь, наверное, есть жены, дети... — задумчиво произнес Максаржав. — Отобрать у них все оружие вплоть до ножей и отправить под падежной охраной в монастырь Матад. Снабдить продовольствием. Пусть заготавливают аргал, выделывают кожи и выполняют другие хозяйственные работы. Потом решим, что с ними делать. — «Как бы то ни было, нельзя посылать их ловить Бавужава. И в наше войско не следует зачислять. Сколько ни было сражений, я не помню случая, чтобы хоть один мой солдат стал перебежчиком. Нет, мои воины на такое по способны, они помнят, что они сыны Монголии и сражаются за родину».
        Остатки отрядов Бавужава некоторое время еще вели оборонительные бои, потом отступили на территорию Китая. Максаржав преследовал их до самой границы, а затем повернул назад.
        Все были искренне опечалены, когда нашли убитым русского инструктора. Его похоронили по русскому обычаю и поставили на могиле крест с надписью. Когда совершали этот печальный обряд, кто-то спросил Максаржава:
        — Кто же прочтет отходную?
        — Войсковой лама должен прочесть.
        Но лама, услышав это, возразил:
        — Покойный был иной веры. Я не могу читать над ним молитву.
        — Да, он был другой веры, но очень много сделал для нас, монголов, и в конце концов отдал за нас свою жизнь. Что мы скажем его семье, если не выполним положенного обряда? — возразил Максаржав, и лама вынужден был с ним согласиться — он прочел молитву.
        В этом сражении отличился Сухэ, и слава о нем разнеслась далеко. «Он владеет саблей не хуже, чем Ма-гун. Летит на своем коне и рубит врагов справа и слева на всем скаку. Стреляет, почти не целясь, а сам от пуль уворачивается!»
        Войска стояли у границы и ждали нового наступления войск Бавужава, но те не появлялись.
        Пришла осень. Однажды на пограничный пост прибыл посланец Бавужава: тот заверял Ма-гуна, что больше никогда не станет разбойничать и желает братьям мира и счастья. Максаржав стал готовиться в обратный путь.
        Перед отъездом он решил наградить отличившихся в бою. Это была торжественная церемония. Посол, явившийся из Хурэ, привез известие о присвоении Сухэ и еще нескольким командирам звания батора. В честь победы над врагом был устроен парад.
        Максаржав со своим войском возвращался в столицу. Шли они днем и ночью, не останавливаясь. И вот наконец показался Хурэ.
        Навстречу войску выехали чиновники и послы. Они объявили, что Хатан-Батор Максаржав награжден титулом дархан-вана.
        Цирики направились к Толе, омыли в реке лицо и руки, напоили коней. Из Хурэ навстречу им выехали старые баторы. Перед тем как армия вступила в город, двенадцати баторам подвели белых коней с узорчатыми седлами и сбруей, украшенной серебром. Подошли отряды и из Хужирбулана, все построились и двинулись во главе с героями-полководцами: Максаржа-вом и Сухэ-Батором. Впереди колонны развевалось большое знамя монгольской армии — синее с желтыми лентами, за ним — знамя военного министерства, затем желтое знамя Хатан-Батора. Трое прославленных борцов-силачей, восседавших на черных копях, везли эти знамена.
        Затрубили двенадцать больших труб, заиграли флейты, все двинулись ко дворцу богдо-хана, перед которым была разостлана белая кошма — по ней должны были проехать двенадцать героев.
        Перед дворцом всадники остановились, двенадцать трубачей и сто флейтистов приветствовали их. Однако большие ворота оставались закрытыми. Воины спешились и прошли в калитку. От ворот до самых дверей дворца по обе стороны прохода стояли — строго по старшинству — ламы и нойоны и почтительно кланялись, приветствуя героев. Когда процессия подошла к дворцовой лестнице, навстречу баторам вышел премьер-министр.
        — Мы воздаем сегодня почести славным героям Монголии, наголову разбившим чужеземных захватчиков, мятежников и изменников родины. Его святейшество нездоров, он просил передать, что посылает вам свое благословение.
        Одни из лам, стоявший у самых дверей, поднял очир, на котором висел длинный хадак, и благословил героев. Каждому из них преподнесли хадак.
        — Воины безгранично рады, что великий богдо-хан и высшие ламы отметили наше усердие, — сказал Максаржав. — Мы полны стремления отдать свою жизнь за независимость родины. Да будет вечно здравствовать наш владыка богдо-хан!
        Они отправились в обратный путь, белых коней сменили на своих прежних. Простые араты, дети и старики громкими криками встретили героев, когда они выехали из ворот дворца. Каждому хотелось рассмотреть их поближе.
        — Ты мне очень помог, брат, мы сражались плечом к плечу, — сказал Максаржав Сухэ-Батору.
        — А я многому научился у вас. Хотелось бы поделиться с вами некоторыми своими мыслями, — отозвался тот.
        — Ну что же, будь моим гостем, я всегда рад тебя видеть! Я все думаю: как сообщить горестную весть семье инструктора? Бедняга отдал жизнь за наше дело, и, я надеюсь, министерство позаботится о его вдове и детях.
        Сухэ-Батор со своими бойцами вернулся в Хужирбулан, а Максаржав и все остальные разъехались по домам.
        Когда Максаржав и Того приблизились к своему дому, они увидели, что двор полон народа. Из дома навстречу полководцу вышли супруга Максаржава в праздничном наряде и его старший сын. Густые косы Цэвэгмид были уложены в высокую прическу, украшенную позолоченными серебряными заколками. Жемчуг сверкал на длинном хантазе. На Цэвэгмид была парчовая накидка, бархатная шапочка, надвинутая на лоб, и новенькие узорчатые гутулы. Она степенно шла навстречу Максаржаву. И при виде жены он испытал гораздо большую радость, чем во дворце богдо, когда его чествовали высокие лица. Низко поклонившись супругу, Цэвэгмид торжественно произнесла:
        — Почтительно приветствую вас!
        Максаржав улыбнулся.
        — Моя ли это жена? — Он взял ее за обе руки и заглянул в глаза. — Как хорошо, что вы приехали. Здравствуйте! А ну, дети, идите-ка к отцу. — И он расцеловал детей.
        — Приветствую вас, Бого, — сказала Цэвэгмид. — Вы очень устали? Ранены?
        — Да пустяк, небольшая царапина.
        Они вошли в дом и сели за стол.
        — Мама осталась в кочевье, за скотом попросили присмотреть соседей.
        — А как вдова Га-гуна?
        — Все хорошо. Отправила ей еду, муку и в подарок хадак. Мы тут поставили маленькую юрту для Бого, натопили ее. Хочешь посмотреть, Бого?
        Того вышел, а Максаржав, выпроводив детей, обратился к жене:
        — Ты очень устала?
        — С чего мне уставать? Я привыкла работать, да и родные помогают. На присланные тобой деньги мы купили все необходимое. Случалось, конечно, и уставала. Но я не думала о себе, я думала только о вас, молилась, чтобы вы все вернулись живыми.
        — Красивый наряд ты себе купила!
        — Я подумала: все-таки еду в город, к нам будут приходить люди, нельзя мне выглядеть замарашкой, это уронит честь батора, вот и взяла одежду и украшения у вдовы твоего учителя. Сегодня надела в первый раз...
        — Моя жена стала настоящей красавицей! Во всей Халхе нет такой!
        — Много дней и ночей провела я в одиночестве, о чем только не передумала за это время, вся душа изболелась!
        — А меня часто мучила мысль о том, что кто-нибудь может обидеть мою Цэвэгмид.
        — Да кому я нужна. — Она рассмеялась.
        — Женщину нетрудно обидеть...
        — Ты очень устал?
        — Да. Я, пожалуй, сниму пояс и прилягу отдохнуть.
        — Бого плохо выглядит. Если он не будет лечить руку, это может плохо кончиться.
        — Надо бы женить его...
        — Да он и слышать об этом не хочет.
        — Не вечно же ему жить одному! Женится — все переменится. Вот у Далхи есть сестра, и она не замужем.
        — Молоденькая?
        — Да нет, ей уже за тридцать?
        — Ну, поступай, как знаешь.

* * *
        Прошло уже несколько месяцев, а Гунчинхорло все продолжала жить у Гавы, хотя нога давно зажила. Она вела хозяйство ламы и ждала весны. Старая ее одежда совсем износилась, а новую негде было взять.
        — Во что же я тебя одену, денег-то у меня совсем нет, — говорил лама. Если верующие приносили ему несколько ланов серебра, он тут же прятал их в сундук, а ключ вешал себе на шею. Всю зпму Гава ел только баранину, а из костей варил бульон.
        — Пойди-ка к старухе, что живет там, в палатке, — сказал он однажды Гунчинхорло, — они сегодня какую-то скотину зарезали. Помоги им почистить кишки, а я здесь займусь врачеванием.
        Гунчинхорло помогла старухе очистить кишки и получила за это кусок мяса, поставила его варить и, не дожидаясь, пока мясо сварится, взяла корзину и ушла собирать аргал. Когда же она вернулась, оказалось, что Гава съел половину мяса, а другую половину оставил себе на завтра, ей же не досталось ни кусочка. Так уже бывало не раз: Гунчинхорло ложилась спать голодной.
        Однажды ночью Гава пришел к ней, улегся рядом и пробормотал:
        — Ступай, закрой тоно, вон месяц смотрит на нас.
        — А что мне месяц! Пусть смотрит. Если тебе надо, так сам закрой.
        — Греховодница! — с досадой сказал лама и пошел закрывать тоно. Когда он вернулся и, поправив лампаду, хотел снова лечь с нею рядом, Гунчинхорло сказала:
        — Великий ты грешник, хоть и лама.
        — Это ты во всем виновата! — огрызнулся Гава.
        Горькие мысли одолевали Гунчинхорло: «Ну, вернусь я домой. Что меня там ждет? Если отец еще жив, то наша встреча убьет его. И все же я уйду!»
        Днем, если в юрте никого не была, лама без конца гонял Гунчинхорло:
        — Ну-ка, подай ножницы! Пойди принеси аргал!
        Когда же кто-нибудь приходил, лама сразу неузнаваемо менялся.
        — Как вы себя сегодня чувствуете, Гунчинхорло? — спрашивал он елейным голоском.
        Однажды она не вытерпела и заявила:
        — Я поеду домой!
        — Сначала заплати за еду.
        — А чем я заплачу? Что с меня взять-то?
        — Тебя самое и возьму.
        — Не хватит ли? Я жду ребенка, — солгала она.
        — Ах, грех-то какой! Тебе надо уйти отсюда, прежде чем ребенок родится... Ведь если узнают в монастыре, не сносить мне головы! — Гава совсем растерялся.
        Гунчинхорло продолжала собирать аргал и дрова, готовила еду. Она старалась хорошо есть, чтобы набраться сил. Однажды утром она села на своего тощего верблюда и, сказав, что едет собирать аргал, поехала на восток — в сторону родного кочевья.

* * *
        Шел 1918 год. Максаржав с друзьями обсуждали последние новости: в России идет война, народ взял власть в свои руки.
        — Если в России началась война, это очень плохо для нас, — сказал Далха. — Китайцы воспользуются моментом и снова перейдут границу. Опять муки и разорение бедным людям! Да вздохнем ли мы когда-нибудь спокойно?
        — Ив министерствах у нас никакого порядка, — подхватил Ядам. — Все дела запущены. Чиновники целыми днями бездельничают. Если так будет продолжаться, с нами любой может расправиться.
        — Сколько лет воевали, сколько крови пролили, людей потеряли, а теперь, пожалуй, можем потерять и все завоеванное.
        — И снова будут нас называть «глупые монголы», «темные монголы».
        — Знаете пословицу: «Каков хозяин, таков и дом», — сказал Далха. — Вот так же и с государством.
        Цэвэгмид, которая до этой минуты молча шила что-то, сидя в сторонке, вступила в разговор:
        — Что правда, то правда: по хозяину и дому честь.
        — Вот-вот, это про наш дом как раз сказано. Я вот, например, такой хозяин, что не знаю, сколько у нас скота, сколько добра, у нас в доме глава и управляющий — Цэвэгмид, — сказал Максаржав, и все рассмеялись.
        — Ну, не богатство и не умение наживать добро приносят славу. Слава добывается на войне, Ма-гун! — сказала Цэвэгмид.
        А Того поправил ее:
        — Ма-ван.
        — Белого царя свергли с престола. Кто же теперь правит у русских? — спросил Ядамсурэн.
        Максаржав, помолчав с минуту, перевернул страницу книги и ответил:
        — Наверное, народ. Если весь народ будет заодно, и царь не сможет с ним справиться.
        — Боже мой! Грех даже говорить об этом! — воскликнула Цэвэгмид.
        — Все мы грешники от рождения: например, убиваем животных и едим их, — сказал Дорж. — Послушайте, я был в Хужирбулане, там такое происходит, ничего понять невозможно... Русские инструкторы увольняют наших опытных командиров. Они и Сухэ-Батора уволили.
        — Я слышал, он собирается идти работать в типографию, там вроде требуются наборщики, — сказал Далха.
        — Некоторые наши министры готовы идти на переговоры с Китаем, который хочет ввести войска для защиты нашего государства от Красной России, — объявил Максаржав.
        — Опять позволить китайцам сесть нам на голову?
        — Что же делать? Неужели мы сами не сможем защититься от Красной России?
        — Говорят, эти красные русские — бандиты, каких свет не видывал!
        — Как бы то ни было, в смутное время мы должны держаться вместе, выступать заодно, — сказал Максаржав.
        — Ну-ка, хозяйка, прежде чем я погибну от рук китайцев, угостила бы ты меня архи, — сказал Далха.
        — Нет уж, хватит, и так достаточно выпили, нужно и меру знать, — запротестовала Цэвэгмид, но все же поставила на стол два графинчика.
        — Говорят, араты из хошуна Ажитай-бээса отказались платить налоги, — сказал Дорж. — И Очир-бээс якобы направлен туда для разбирательства.
        — Значит, Очир-бээс пожалует в Хурэ? — усмехнулся Того. — Хотелось бы мне осведомиться о его здоровье!
        — Как приедет он в Хурэ, ищи его там, где самые богатые лавки, — отозвался Ядам.
        — Бого, дорогой, стоит ли ворошить прошлое? — попытался успокоить друга Максаржав.
        — Нет, мы непременно должны встретиться, — упрямо твердил Того.
        В разговор вступил Дорж:
        — Говорят, Того собирается жениться?
        — Конечно, готовьте подарки! От Доржа — шелк на дэли и соболью шапку, от Ядамсурэна — шелковый пояс и кровать с узорчатыми занавесками да еще подпругу с золотыми украшениями, — стал перечислять Того.
        — Ну уж нет, слишком богатым станешь! Дам тебе старенький хадак да одну пиалу, и хватит с тебя, — сказал Дорж.
        — Постой, а я-то что подарю? — задумался Ядам.
        — Ну, пошутили, и довольно. Ничего мне не надо. Никакой свадьбы не будет. Поберегите свои хадаки, может, потом еще пригодятся, — сказал Того.
        — После смерти человеку ничего не потребуется, — возразил Ядам.
        — Что это вы вдруг о смерти заговорили? Дурная примета! — вмешалась Цэвэгмид.

* * *
        Максаржаву еще дважды пришлось отправляться в поход, а когда он вернулся из последнего, правительство разделило хошун Очир-бээса. Максаржаву вручили хошунную печать, и он, согласно обычаю, преподнес в ответ девять белых предметов. Однако должность управляющего хошуном но доставляла ему радости. «Я от рождения бедный арат и не умею управлять аратами, мне скорее пристало командовать цириками. И подати я не люблю собирать. Лучше было бы на это место назначить другого человека...»
        В управление хошуна Намнан-ула прибыли из аймака чиновники для раздела хошуна и сверки списков населения, они остановились в большой юрте управления. Узнав об этом, Очир-бээс пришел в ярость. «Поступайте, как знаете», — сказал он и ушел.
        Люди, приехавшие по разным делам в управление, заволновались: «Бээс гневается! Как бы это нам не вышло боком». Среди тех, кто расположился у коновязи, был и Балчин.
        — А ты, Балчин, по какому делу приехал?
        — Слышал я, что бээс жестоко наказал одного человека, который так же, как я, запутался в долгах. Вот я и пригнал свою несчастную скотину.
        Из канцелярии вышел чиновник и подошел к сидящим.
        — Разъезжайтесь по домам, вопрос о том, кто будет управлять вашим хошуном, пока не решен.
        Очир-бээс, который заявил аймачным чиповникам: «Поступайте, как знаете!» — на самом деле вовсе не собирался отдавать Максаржаву половину хошуна. Он решил ни за что не идти на уступки.
        Когда Максаржав услышал, что Очир-бээс возражает против раздела, он решил повременить с приемом хошуна и остался при дворе богдо. Теперь он постоянно присутствовал на приемах и слышал все новости, первым узнавал обо всем, что происходит в стране и за рубежом: китайские деньги вошли в силу, китайцы основали банк... машины у них теперь ходят до самого Пекина... на монголо-китайской границе уменьшена численность войск, цириков распустили по домам, а китайская армия вплотную подошла к границе...
        «Неужели напрасно я сражался, не щадя своей жизни? Ведь большинство наших нойонов настолько боятся красных русских смутьянов, что готовы снова отдать страну во власть китайцев», — думал Максаржав.
        А министерские чиновники недоумевали:
        — Странный, непонятный человек этот Максаржав. Говорят, он ученый, много книг прочел. Но почему он такой нелюдим?
        — Он женат?
        — А как же! У него и дети есть.
        — Говорят, на надоме он не раз выступал в состязаниях по борьбе. И поет хорошо.
        — А может, все это выдумки?
        В комнату вошел Максаржав. Все сразу умолкли, а кое-кто поспешил уйти.
        «Эти чиновники, ничего не делая, получают жалованье, — с возмущением думал Максаржав, — а ведь это жалованье идет за счет поборов с населения. Послать бы их в армию, там бы их сразу приструнили. А то все эти разговоры — о хорошеньких девушках, да о том, в какую лавку какой шелк привезли, да какие кони на базаре, да кто почем трубку купил... Целый день сплетни, пересуды... Ровно ничего не делают и еще недовольны — им, видите ли, мало платят! Слишком много у них свободного времени, вот и не знают, чем заняться! Недаром они в хошуне жить не хотят — там слишком много работы».
        Министры советовали богдо отправить Максаржава в Западный край. «Раньше, когда он все время был в военных походах, было спокойнее. Что, если к нам войдут китайские войска? Он ведь может поднять тогда своих баторов, и неизвестно, чем все это кончится. Кто знает, какие у него намерения...»
        Максаржав вернулся из министерства и объявил Цэвэгмид:
        — Мне снова предстоит дальний путь.
        — Надолго?
        — Не знаю. Наступают трудные времена. Не исключено столкновение между Севером и Югом... Собери-ка мне оды в дорогу, приготовь теплую куртку. И летнюю одежду на всякий случай тоже дай. А вам лучше уехать отсюда в хошун. Если придут китайцы, вам несдобровать.
        — Боже мой! — вздохнула Цэвэгмид. — А Бого не поедет с нами?
        — Хорошо бы поехал, помог бы тебе. Был у него Далха, говорит, что Бого с женой все время ссорятся.
        — А из-за чего?
        — Позавчера она поругалась с Бого, заявила, что не будет жить с нищим попрошайкой, и убежала. Только сегодня вернулась...
        — Ну вот, а ты хвалил ее! Недаром, значит, люди говорили, что Бого всегда сам еду готовил. Не годится так жить, Бого, уж наверно, не чает, как избавиться от такой жены.
        — Манлай-Батор не приехал?
        — Нет. А ты с тем Сухэ больше не встречался?
        — Да все никак не удается с ним встретиться. Ну что ж, надо подобрать людей и отправить с караваном, а мы с тобой вдвоем выедем вперед.
        — А как же дети?
        — Если поедет Бого...
        — Нет, я возьму детей с собой. Случись что, я останусь совсем одна. А ты поедешь на запад? Снова сражения?
        — Все может быть...
        — И никак нельзя отказаться?
        — Ну, что мне здесь делать? Вести пустопорожние разговоры с чиновниками, лебезить перед министерскими начальниками?
        Молча смотрела на Максаржава жена. «Оп моложе меня, а уже седеет. А вдруг он не вернется из этого похода?» От этой страшной мысли Цэвэгмид похолодела. Но что она могла? Читать молитвы? Просить благословения у ламы-наставника? Ведь Максаржав хоть и не отказывается от веры, но ни за что не пойдет поклониться ламе-наставнику.
        — Помыть тебе голову? — спросила она.
        — Давай. Может, поумнею, — улыбнулся он и подумал: «Бедная Цэвэгмид! Вечно я хожу с кислой миной, вечно чем-то недоволен. А ей-то каково?! Да, нелегко быть моей женой».
        — Тебе тяжело со мной, Цэвэгмид? — спросил он.
        — Опять ты об этом! Зачем зря болтать! Я знаю, что такое настоящие трудности. После смерти сына я по повелению ламы-наставника день-деньской возила лед в монастырь, натерла плечи, ходила почти босая. Знали мы с тобой и горе, и нужду, но теперь грех говорить о каких-то страданиях. Нет у меня иных забот, кроме забот о тебе, Ма-ху.
        «Милая моя подруга! Если бы на ее месте была другая, разве мог бы я оставить семью со спокойным сердцем? Редко встретишь такую жену, о которой можно было бы сказать, что она дорога тебе так же, как мать и отец. Люди очень часто страдают оттого, что не знают, что такое подлинное счастье. А счастье в том, чтобы быть опорой друг для друга, делить и радости, и горе».
        — Хорошо, что мы вместе едем, ты хоть с матерью повидаешься, — сказала Цэвэгмид.
        — Устала она там, наверное, без тебя. Старикам уже не под силу вести хозяйство...
        — Ма-ху, выйдем на улицу.
        — Хорошо, пойдем, подышим свежим воздухом, — согласился Максаржав и поднялся было, собираясь выйти, но тут прибежали дети.
        — Папа, Бого спрашивает, можно ли ему прийти.
        — Конечно.
        Вошел Того и сел у дверей, не говоря ни слова.
        — Бого, почему ты спрашиваешь, можно ли тебе прийти? Что случилось?
        — А вот что случилось: та женщина уехала. Говорит, готовлю я невкусно и вообще ей все не нравится. Я ей сказал: «Я готовил самому Ма-гуну, и он не жаловался на еду». А потом ей вдруг взбрело в голову купить золотые заколки для волос. Да такие украшения даже жена вана не носит! Сказал я ей об этом, а она говорит: «Не желаю жить с нищим!» Погрузила на телегу вещи и уехала. Вот что, Ма-гун, не нужна мне жена. Больше вы со мной об этом даже не заговаривайте.
        — Бого, мы едем в Западный край. По пути хотим завернуть в наш хошун. Не хочешь с нами?
        — Конечно, я еду с вами. Я же говорил, что Бого будет служить если не вам, так вашим детям...

* * *
        Максаржав был назначен министром Тагна-урянхайского края и выехал к месту назначения. По пути он заехал на родину, немного погостил у матери и стал готовиться к отъезду на западную границу. Пока он был дома, знамя его хранилось в монастыре Хайлантай, в маленьком домике, возле которого день и ночь стоял караул. Войска Тушэ-ханского аймака под командованием Ядам-Батора разместились неподалеку от монастыря и начали проводить учения.
        Наступила весна, зазеленели откосы оврагов, запестрели на горных склонах анемоны. В один из теплых дней семья Максаржава выехала с зимнего стойбища и поставила юрты на бугре, покрытом молодой травой. Возле большой юрты Максаржава всегда было много народу: люди приходили с жалобами и всевозможными делами. Того поселился отдельно, в маленькой юрте, где постоянно собирались цирики.
        — Ма-ван, разберите тяжбу из-за скота, мы сами никак не можем решить, — обратился к Максаржаву чиновник.
        Максаржав сидел подле юрты, удобно облокотившись на чурбак, из которого он намеревался потом сделать подставку для вешалки. Он велел привести спорщиков. Из юрты вышли два арата, один невысокий, приземистый и плотный, другой высокий и тощий. Поправляя дэли и шапки, они шли к Максаржаву, продолжая препираться. Когда они приблизились, оба опустились на колени, почтительно приветствуя Ма-вана. Высокий, которого звали Жамц, сказал:
        — Батор-ван, я к вам с жалобой. Тяжбе этой нет конца, я уж, кажется, разговаривал со всеми, кроме хана. А дело вот в чем. Детей у меня полон дом. Есть у меня корова, красная трехлетка, а этот человек, по имени Сурэн, у которого дома полно скота и всего один ребенок, вот уж два года как пытается забрать мою корову. Без конца ходит он и к моей родне, и к знакомым. Мы уж все сапоги разбили, подметки сносили, а дело наше все никак не решится.
        — А теперь говорите вы, — кивнул Максаржав Сурэну.
        — Хатан-Батор, прошу вас разобраться! Моя красная трехлетка с тавром на рогах отелилась в степи. Жамц пригнал ее в свое стадо, а тавро стер. Многие знают мою корову... — сказал Сурэн и умолк.
        — А много ли у вас скота? Семья большая? — спросил Максаржав у Жамца.
        — Пятеро маленьких детей да жена, — ответил тот. — И пет верблюда, чтобы перевезти груз, нет быка, чтобы запрячь его, только и есть всего, что пара овец в загоне.
        — Погодите, разве вы не говорили, что у вас есть трехлетка?
        — Да, трехлетка да четырехлетка... несколько тощих коровенок.
        — Уведите этого Жамца и дайте ему тридцать плетей. Каков наглец! Украл чужую корову да еще жалуется! — приказал Максаржав чиновникам, а потом добавил: — Принесите хадак и слиток серебра, они лежат там, у меня в юрте, на кровати.
        — Вот, видишь свой хадак? — обратился он к Жамцу. — За то зло, что ты причинил Сурэну, я отдаю ему хадак и серебро, которые ты поднес мне.
        Жамц упал ему в ноги.
        — Батор-ван, пожалейте, простите меня! Я отдам трехлетку, только никакого теленка от нее у меня нет!
        — Возьмите с него штраф: пять голов скота — и передайте все в армейскую казну. Да всыпьте ему еще двадцать плетей!
        — Помилуйте, Батор-ван, нет у меня теленка.
        — Да есть же. Я знаю, что у тебя есть телка.
        — О боже! — запричитал Жамц. — Я все отдам, я не буду больше обманывать, я отдам теленка с коровой, только помилуйте меня!
        — Принесите-ка мне податные списки, — приказал Максаржав.
        Из канцелярии принесли списки, оказалось, что у Жамца триста овец, двадцать пять голов крупного скота, восемь верблюдов и семьдесят три лошади.
        — Так! И весь этот скот в наличии?
        — Все есть. Вернее, почти все, пару овец лишь прирезали, а остальной скот цел.
        — Вот он, оказывается, каков! Взятки дает, народ грабит, за чужой счет живет! — рассердился Максаржав. — Хорошенько проучить его и об этом рассказать всем в хошуне! — сказал он.
        Тут вмешался Сурэн:
        — Хатан-Батор, помилуйте его! Я возьму свою корову с теленком, и достаточно. А серебро примите от нас обоих в вашу казну. Жамц не вор, он просто решил воспользоваться моей оплошностью.
        — Не могу простить. Если бы он был беден, еще куда ни шло. А у тебя-то самого много ли скота?
        — Четыре головы крупного скота, та самая трехлетка, два копя да еще десяток коз и овец.
        — Ну и отправляйся к себе. А этого Жамца непременно надо наказать. И объявить, что, если появится в нашем хошуне подобный человек, он понесет такое же наказание.
        Максаржав вошел в юрту.
        Однажды Того попросил разрешения навестить старика китайца, который спас его.
        — Да он уж давно скончался, — сказал Максаржав. — Разве ты не слышал?
        — Нет, я не знал... Как-то раз я видел издали светлейшего Очир-бээса, но он был не один...
        — Теперь не время сводить счеты!
        — А такое время никогда и не наступит, — сердито бросил Того и вышел.
        Пора было готовиться к походу.
        Максаржав приказал бойцам построиться, велел приготовить копей. Вместе с командирами он стоял около домика, в котором хранилось знамя. Перед строем в трех больших драгоценных курильницах дымился можжевельник. Два батора вошли в дом и вынесли знамя. Максаржав приблизился к ним, преклонил колена перед знаменем, и все цирики вслед за ним опустились на колени.
        «Эта война будет пострашнее прежних. Спаси нас, гений-хранитель!» — чуть слышно прошептал Максаржав. Он подошел к стоящим поодаль жене и детям, поцеловал детей.
        — Ты, Сандуйсурэн, будь благоразумен, помогай матери. А ты береги себя, Цэвэгмид! — Он поцеловал жену и направился к знамени.
        Прозвучала команда: «По коням!» — и воины в один миг очутились в седлах. Полководец ехал впереди, знаменосцы заняли свое место рядом — в голове колонны. Родственники уезжавших в поход цириков кропили молоком вслед уходящему войску.
        У Максаржава из головы не выходила беседа с Сухэ-Батором перед отъездом из Хурэ.
        — Вы слышали, что к нашей границе подходят китайские войска? — спросил его тогда Сухэ-Батор. — Что вы об этом думаете?
        — Я думаю, не много найдется у нас охотников снова пойти в подчинение Китаю. Так что если китайцы и добьются своего, на этот раз они долго не продержатся.
        — Неужели мы позволим этой горстке предателей взять верх над нами, неужели допустим, чтобы китайцы снова поработили нашу родину?
        — Нет, я ни за что не сдамся, пока есть силы бороться.
        — Если мы начнем наступление сразу со всех сторон, то ничего не добьемся, только потеряем силы.
        — Что же вы предлагаете?
        — А если попросить помощи у Советской России? — прямо спросил Сухэ-Батор. Ему очень хотелось знать мнение Максаржава на этот счет.
        — Я совсем запутался. То говорят об опасности с севера, то зовут их на помощь...
        — Мне кажется, что с красными надо дружить, а с белыми — воевать. Белогвардейцы, изгнанные из России, могут прийти к нам.
        — О красных тоже разное говорят.
        — Ну конечно! В России пролетариат и беднейшее крестьянство взяли власть в свои руки, и, несомненно, разные люди и думают, и говорят об этом по-разному.
        — Я тоже думаю, что Красная Россия, возможно, станет нам опорой, — сказал Максаржав.
        — Красная Россия называется Советской страной. Сейчас там у них правит не царь, а партия. Под руководством партии народ взял власть в свои руки, и это очень сильная власть.
        — Так-то оно так. И все же странно... ни царя, ни какого другого правителя... Хорошо, что мы с вами все-таки встретились и поговорили, но мне пора ехать.
        — Жаль!
        — Ну что ж, брат мой, будьте осмотрительны и осторожны, — сказал Максаржав, вспомнив наказ Га-гуна.
        — Я знал, что вы так скажете... Я, может быть, напишу вам письмо. Будем надеяться на встречу, если вы снова пожалуете в Хурэ.
        — Непременно. Однако сейчас мне надо спешить: белогвардейцы перешли границу.
        — Берегите себя! Счастливого пути! — крикнул Сухэ-Батор, и они расстались.
        «В России красные явно побеждают белых, — думал Максаржав, — может и сюда прийти их войско... Ну да бояться нам нечего, красные русские — это не бандиты... Мне кажется, Сухэ-Батор знает что-то, но не говорит пока. Он ведь был близок с русскими...»

* * *
        Очир-бээс приехал в Западный край, куда его назначили управляющим, поставил большую юрту и проводил время в развлечениях, то и дело посылая местных князей за архи и кумысом.
        Однажды он пригласил всех в юрту и, подвернув обшлага синего шелкового дэли, стал потчевать гостей мясом и вином.
        — Вы, наверное, прячете красивых девушек? — Прищурив глаза, Очир-бээс посмотрел на двух нойонов.
        — Ходят слухи, будто сюда едет Хатан-Батор Максаржав. Вам это известно? — спросил один из них.
        Очир словно поперхнулся. Потом выпил глоток архи и выругался:
        — А, чтоб ты сдох! Да, я позволил разделить хошун, но все равно люди знают, что он хох тайджи[Хох тайджи — феодал, не имеющий крепостных.], сын захудалого гуна! — кричал он, наблюдая, как реагируют князья на его слова. И вдруг спокойно произнес: — Если Батор-ван пожалует, мы устроим ему достойную встречу. Ставьте юрту. Вы увидите, какие люди служат у Сайн-нойон-хана! Максаржав-ван и я — мы оба потомки мудрого Цокту-тайджи!
        — Говорят, Хатан-Батор пьет, по не пьянеет, — сказал один из князей. — С агримбой [Агримба — ламская степень.] из Западного монастыря он будто бы вел ученый спор и победил его. А еще говорят, что, когда в Хурэ собрались однажды князья, он поразил всех своими умными речами.
        — Люди заискивают перед Ма-гуном и иной раз преувеличивают его заслуги. Известно же, что он до двадцати лет жил в работниках у Ганжуржава и однажды был избит простым табунщиком, — сказал Очир.
        — Пойду посмотрю, как люди готовятся к встрече Батор-вана, — сказал другой князь и вышел.
        Хотя в душе Очир очень боялся Максаржава, он старался сделать вид, что тот ему безразличен. «Максаржав, участвуя во многих сражениях, остался цел и невредим. Это говорит о том, что он очень ловок и силен и обладает поистине волшебным могуществом. Ну да я найду способ с ним справиться, он же постоянно в военных походах, кто-нибудь выдаст его, и попадется он китайцам, а уж они-то с ним разделаются...»
        — Хатан-Батор едет! — донесся громкий крик с улицы.
        Построив свои войска, Очир-бээс надел шапку с жинсом и отго, парадную одежду и вышел навстречу Максаржаву, который ехал во главе колонны под развевающимся желтым знаменем. Ламы и нойоны встретили его низкими поклонами и помогли сойти с коня. Очир-бээс тоже согнулся в низком поклоне и быстро проговорил:
        — Нам выпало счастье встречать такого почетного гостя! Ждем не дождемся вашего прибытия. Вы не устали? — И он провел Хатан-Батора в большую юрту.
        До Максаржава дошли слухи, что Очир-бээс под предлогом сбора средств для армии отбирает у аратов не только коней, овец и другой скот, но и разные вещи и даже серебро.
        Наступил вечер. Максаржав велел позвать к себе Очир-бээса. Того, захватив с собой на всякий случай ружье, ремень и кнут, уселся на землю у входа в юрту и настороженно прислушивался, готовый в любую минуту прийти Максаржаву на помощь.
        — Я слышал, ты защищал тибетцев, говоря, что каждый тибетец — живой бог, — сказал Максаржав. — Вместо того чтобы обирать людей да защищать тибетских лам, которые много добра награбили у бедняков, ты бы лучше позаботился о том, чтобы защитить от иноземцев свою родину! А ты еще брал подношения у этих хитрых тибетцев, мерзавец!
        Очир решил ни в чем не признаваться. «Что за черт, — думал он, — насквозь видит... спрашивает о таких вещах, о которых никто ничего и знать не может. Никуда от него не скроешься!»
        — Ничегошеньки я не брал у аратов, — жалобно произнес он, — если и виноват, то только в том, что принимал иногда скромные подношения тибетцев.
        — Так и есть. Их подарки и сейчас у тебя за пазухой.
        Очир вздрогнул, ему показалось, что два золотых кольца по пятьдесят пять цэн[Цэн — мера веса, около 4 г.] весом, которые он спрятал в кошельке, жгут ему грудь. А Максаржав продолжал:
        — Когда тебя назначали сюда, что тебе велели? Сражаться с врагами или пить и распутничать? Такого человека нельзя оставлять во главе войска! Передай мне своих цириков, а сам завтра же уезжай!
        — Пожалуй, это к лучшему. Я не так глуп, чтобы подставлять голову под пули. Уеду, буду жить как простой арат — ведь у меня почти не осталось подданных. Но ты имей в виду, что если тибетцы понесут урон, то и богдо-хан пострадает. Говорю это тебе из самых лучших побуждений, — сказал Очир-бээс.
        — Владыка богдо не может одобрять разорения своих подданных. Будет лучше, если ты поскорее уберешься отсюда по-добру-поздорову. — Очир, увидев, как Максаржав положил руку на деревянную кобуру, подумал: «Погибну я от его руки, и никто не взыщет с него за мою жизнь, покалечит он меня — никто его не обвинит. Все будут защищать Максаржава». Он схватил шапку, надел ее и, пятясь, вышел из юрты, решив утром вернуться в свой хошун.
        Всю ночь накануне отъезда Очир-бээса шел дождь. Под утро он вышел из юрты — кругом не было ни души. Он вернулся, и вдруг за его спиной кто-то резко рванул дверь. Вошел Того. Глаза его сверкали, с дэли капала вода, кончики длинных усов дрожали. Он был страшен. Казалось, он готов разорвать Очира на части. Того сжал руки Очира и завел их за спину.
        — Не надо много слов, ваша светлость. Если хочешь жить — ни звука. Знаешь ли ты, мерзавец, что изуродовал мне жизнь? Ты, видно, не узнаешь меня? Я Того, табунщик Га-гуна! Ты помнишь, как твои люди избили меня до полусмерти и бросили околевать в лесу? Теперь тебе придется держать ответ за все. Я отправлю тебя сейчас прямо к Эрлик-хану[Эрлик-хан — владыка ада.]. — И, толкнув Очира на постель, Того навалился на него.
        — Я был тогда молод и неразумен... — еле слышно лепетал Очир. — Это Га-гун меня заставил... Отпусти меня, я дам тебе все, что ни попросишь.
        — Я бедняк, и мне добра твоего не надо, я хочу только одного — мести. Я давно прикончил бы тебя, если бы не Хатан-Батор. Он запретил мне трогать тебя.
        — Врешь! Вы с ним заодно!
        — Такой грязной скотине, конечно, не попять добрых намерении благородного человека. К чему много говорить? Сейчас я с тобой разделаюсь. Если есть что сказать — говори!
        — Пощади! Я виноват перед тобой. Но это Га-нойон просил меня. Я обещал помочь ему. Ох, не дави так! Ох, умираю... Га-гун велел мне убить тебя, он говорил, что ты, слуга, намеревался жениться на его младшей жене.
        — Ты все врешь! Ты снова клевещешь, негодяй! Га-нойон умер, и некому разоблачить твою ложь!
        — Я правду говорю. Все так и было. Но я подумал, что было бы неплохо, если б младшая жена Га-нойона досталась его слуге, и велел своим людям, чтобы они оставили тебя в живых.
        Того подумал, что это похоже на правду, по не отпустил Очир-бээса, а связал ему руки и направил на него ружье.
        — Много лет я ненавидел и проклинал тебя. Я знаю: если оставлю тебя в живых, ты навредишь Хатан-Батору.
        — Я ничего ему не сделаю, клянусь всеми святыми.
        «Если и существует посланец Эрлик-хана, — подумал Очир, — то он, должно быть, выглядит именно так, как этот Того».
        — Ну, раз так, верни все награбленные деньги, я сдам их в казну. Передам толстяку Цамбе и возьму с него расписку. А потом разделаюсь с тобой и пойду к Батор-вану, покаюсь во всем.
        — Не губи ты мою жизнь! Я отдам тебе все золото и серебро! И никому ничего не скажу... но и ты-смотри не проговорись.
        — Где твои деньги?
        — Там, под кроватью.
        Того заткнул Очиру рот платком, связал руки и ноги, взял сумку, в которой были деньги, и вышел. Вскоре он вернулся и развязал веревки.
        — Знай, что мои друзья следят за тобой с десяти сторон и теперь ты не сможешь причинить мне зла. Так вот, ваша светлость, если ты не уберешься отсюда быстрехонько — жди беды. — И Того вышел.
        «И почему я тогда не прикончил этого черта?! Жаль денег! Ну, встречу тебя на узкой дорожке — не спущу!» — Очир-бээс трясся от ярости.
        В то же утро Очир-бээс собрался в путь, перед отъездом он зашел к Максаржаву, спросил, не надо ли что передать жене,, но тот коротко ответил:
        — Нет, ничего, счастливого пути.
        Очир вышел. Максаржав заметил, что он заметно осунулся, будто провел ночь без сна, и подумал: «Опять всю ночь, видно, пьянствовал». А Того попросил у Максаржава разрешения провести несколько ночей у цириков и вернулся только после отъезда Очира. Максаржав подумал, что он нарочно уехал, чтобы не встречаться со своим давним врагом. «Наверное, боялся, что не сумеет совладать с собой», — подумал он.
        Когда казначей сказал командующему, что Того сдал много денег, Максаржав очень удивился и, приказав позвать Того, спросил его, откуда у него деньги.
        — Очир-бээс был должен мне, вот я получил с него долг и сдал в казну.
        «Да Очир-бээс скорее повесится, чем расстанется с деньгами! Как же это Бого удалось получить с него долг?» — удивился Максаржав и спросил после ухода казначея:
        — Ты тайно взял у Очира деньги?
        — Да пет, он сам сказал, где они лежат, и велел взять их.

* * *
        Приближаясь к тому месту, где белогвардейцы перешли границу, Максаржав выслал вперед небольшой отряд охранения, а тем временем приказал разместить цириков и поставить себе маленькую палатку. Он часто собирал цириков, усаживал их в кружок перед входом в свою палатку и читал им поучения из сутр, рассказывал эпизоды прежних своих походов. Но вот однажды он сказал:
        — Довольно сказками забавляться, нам есть о чем подумать. — Цирики недоуменно переглянулись. — Говорят, белогвардейцы хорошо вооружены, у них даже пушки есть. Попробуем одолеть их хитростью. Есть среди вас хорошие торговцы? — спросил он.
        Все молчали. «Ну конечно, какие могут быть торговцы среди бедняков?» — подумал Максаржав.
        — Ну, а охотники есть?
        Цирики назвали с десяток охотников.
        — Можете узнать, где идут белые?
        — Будет сделано, жанжин.
        — Если не знаешь, где враг и какими силами он располагает, можно сразу же потерпеть поражение. Однако помните, если враг будет разбит, ему негде укрыться, у белогвардейцев здесь нет почвы под ногами. А теперь по палаткам!
        Цирики, громко разговаривая, разошлись по своим палаткам. Чтобы точно знать, где свили гнездо бандиты, решили выслать в разведку группу бойцов. Выбрали несколько человек из числа тех, кого местные жители не знали в лицо, надели на них добротные дэли, погрузили на запасных коней тюки с чаем, далембой, прочими товарами, и сам Максаржав проинструктировал их, как они должны себя вести, чтобы их приняли за торговцев.
        — Постарайтесь узнать, не у них ли Ажитай-бээс. Если они захватили его силой, передайте ему, что скоро встретимся. Если же это окажется невозможным, разузнайте все что надо и уходите. Порасспросите местных жителей, может, они что-нибудь вам сообщат.
        Затем Максаржав распорядился послать людей, которые должны были распустить слухи, будто Хатан-Батор идет с большой армией. Через несколько дней стало известно, что части Красной Армии теснят белых к границе.
        — Если они явятся на нашу землю, гнать всех без разбору — и белых, и красных. Пока они дерутся между собой, они не опасны, но, как только кто-нибудь из них победит, они обратят оружие против нас. Так что готовьтесь к бою! — сказал Максаржав.
        В лагерь прибыл какой-то местный дзанги и сказал, будто красные перешли границу и идут на войско Максаржава.
        — Откуда это стало известно? — спросил Максаржав у дзанги.
        — Нашим пастухам сказал один русский, из купцов.
        — И они идут к нам с войной? Ну что ж, придется их выдворить.
        — Да, жанжин, лучше подальше отогнать их.
        «Тебе-то легко говорить, — усмехнулся Максаржав. — Выполнить это будет труднее. Цирики раздеты, разуты, сдирают шкуры с павшего скота, чтоб обернуть гутулы, которые совсем развалились...»
        — А ты сам пойдешь воевать? — спросил он у дзанги.
        Тот склонился в поклоне.
        — Жанжин, я больной, несчастный человек...
        — Ну так что же?
        — Жена у меня беременна.
        — Ну, уж это совсем не беда. Ты что же, думаешь, у моих цириков нет жен? Если придется сражаться с красными, пойдешь и ты вместе со всеми.
        — Да, жанжин, — покорно кивнул дзанги и, пятясь, вышел из палатки.
        Максаржав подумал: «Вот за таких трусов отдали свою жизнь прекрасные люди... Но мы не допустим, чтобы поработили нашу родину. Правда, русских будет нелегко победить. Где бы нам добрых коней достать?..»
        Однажды Максаржаву доложили, что явился залан[Залан — помощник командира полка.] Лхам-сурэн.
        — Это имя я где-то слышал. Да-да, это тот самый залан. Помню, помню... Когда брали Кобдо, он поймал двух беглецов управляющих, которые пытались удрать со всем своим добром. Пусть войдет, — сказал Максаржав.
        — Жанжин, — обратился к Максаржаву Лхамсурэн, — в пади Мухар белогвардейцы уничтожили несколько семей. Угнали у меня коней, меня самого арестовали и хотели убить, но, к счастью, я сумел убежать, пока они разглядывали скакунов богача Насана. Я пришел к вам вместе с моими младшими братьями.
        — Ты мудрый и честный человек. Помнится мне, ты очень хорошо произносишь благопожелания и хорошо готовишь. Ты был удостоен звания залана в нашем последнем походе?
        — Да. В награду за то, что хорошо сражался, я получил двух коней и звание залана.
        В разговор вмешался Дэрмэн:
        — Жанжин, нам нужен человек, чтобы держать шелковые поводья вашего коня во время торжественных церемоний.
        — Вот и возьми Лхамсурэна.
        А залан подумал: «Чем погибать от руки врага, сидя дома, лучше погибнуть в бою. Настоящий мужчина должен быть воином!»
        Вернулись разведчики и доложили:
        — Белые разграбили монастырь Самгалдай. Они убивают людей, грабят и разоряют аилы. Численность их невелика, но они хорошо вооружены. Очень злобствуют!
        Максаржав тотчас же построил отряд и двинулся на поиски белогвардейцев. Он видел трупы повешенных на колоннах храмов, монастырские ламы выходили навстречу Хатан-Батору и, низко кланяясь, просили поскорее покончить с врагами.
        Внезапно напав на отряд белых, которые остановились на отдых, цирики взяли в плен более пятидесяти вражеских солдат., Один из пленных сказал идущему рядом с ним товарищу:
        — Глупо вышло. Нас взяла в плен горстка монголов.
        — Господин офицер, — возразил тот, — не сердитесь на меня за то, что я вам скажу: ваши представления о монгольской армии ошибочны. Это настоящая, регулярная армия, и сейчас этот монгольский князь принесет наши сердца в жертву знамени.
        — Наш царь сделал ошибку: Монголию надо было покорить.
        — Да нет, царь был поумнее нас с вамп.
        — Вот подождите, подойдут наши главные силы и разобьют войско монголов в пух и прах.
        — Не по душе мне эти убийства и грабежи. В чем провинились перед нами эти нищие скотоводы? Они, как и наши бедняки, страдают от войны.
        — Да уж не большевик ли вы? А по мне, так самое лучшее — отобрать у этих дикарей скот, а их самих «избавить от страданий».
        — Если бы вы не были захвачены в плен этими «дикарями», я бы еще мог попять вас... Но неужели вы не видите, что наша пехота не может противостоять нх коннице?
        — Вы говорите «армия»... Да какая же это армия! Просто толпа добровольцев, сбежавшихся отовсюду, у них даже формы нет!
        — Какими бы они ни были, но они нас победили, и мы у них в плену...
        «Это бандиты, которые мучили и убивали и бедняков, и богачей, и лам, и простолюдинов, отбирали у людей все, не брезгуя ни малым, ни большим. Нужно отправить их к красным. Заодно и проверим, правда ли то, что говорил Сухэ». И Максаржав отрядил группу цириков, которым приказал под конвоем отвести пленных и сдать отряду Красной Армии.
        — Передайте нм, что Хатан-Батор Максаржав шлет привет! — напутствовал он конвойных.
        Едва они вернулись в свой лагерь и расположились на отдых, как Максаржаву доложили, что на границе вновь завязался бой между белыми и красными.
        — Ну что ж, поедем посмотрим, — сказал он.
        — Да зачем туда ездить, это не представление. Подумайте о себе, о своей жене и детях, — забеспокоился Далай, но Максаржав оборвал его:
        — У меня нет времени спорить с тобой, Далай. Возьму нескольких метких стрелков, побольше патронов и поеду. — Он надел теплую одежду и вышел. «Небо проясняется. С вершины вон той горы все будет видно. Но как я отличу красных от белых?» — подумал Максаржав и остановился.
        — Жанжин! Разрешите нам поехать и посмотреть, а мы потом доложим вам о том, что там происходит, — сказал Дагва.
        Максаржав не ответил, лишь дал знак, чтобы ему подвели копя.
        — Поехали быстрей! Где человек, доставивший известие? Пусть покажет дорогу. Вперед! — крикнул Максаржав.
        Они ехали довольно долго, пока не услышали звуки боя, эхом отдававшиеся в горах. Прислушались, натянув поводья.
        — Надо подобраться так, чтобы не задела шальная пуля. Лучше проехать вон за той горой, — сказал Максаржав, и они повернули коней. Поспешно поднявшись по склону, они нашли безопасное место на вершине среди скал, откуда была хорошо видна картина боя.
        — Красные — под красными знаменами! Отважно бьются! Но кажется, белые их одолевают...
        «Белые должны быть разбиты. Если красные потерпят поражение, мы сами прикончим белых, — подумал Максаржав. — Нет, красные вроде берут верх. Вон из пади подошли их новые силы...»
        — Пригнитесь пониже, — сказал Далай, — вдруг они нас заметили и начнут стрелять.
        К вечеру красные одержали победу. Максаржав вернулся в свой лагерь и распорядился:
        — Позовите казначея! Скажите, чтобы он немедленно нашел где-нибудь красную ткань.
        Вскоре было получено донесение, что группа белых расположилась лагерем по ту сторону реки. Максаржав выстроил своих цириков.
        — В нашем полку десять цириков остались совсем без обуви, — сказал командир Дамба. — Как быть?
        — Об этом подумаем после того, как разгромим белых, — ответил Максаржав. — В обозе пала корова, надо с нее снять шкуру и отдать этим десятерым, пусть обернут шкурой ноги, они потом догонят нас.
        Войско Максаржава стало по льду переходить реку. Лед проламывался под копытами коней, и несколько всадников упали в воду. Появились разведчики и доложили:
        — В отряде белых около трех сотен. Видимо, устали. Развели костер и улеглись по двое, по трое возле огня, некоторые спят сидя. У всех винтовки, и, кажется, есть пулемет. Вокруг лагеря выставлены караулы.
        Максаржав отдал приказ:
        — Отсюда мы не будем атаковать. Зайдем в тыл и нападем с той стороны. Полк Дамбы останется здесь, встретит врага.
        В лагере белых все, кроме караульных, спали, утомленные четырехдневным переходом — красноармейцы гнали их четверо суток, не давая остановиться. И вот теперь, когда пересекли монгольскую границу, солдаты расположились на отдых.
        Максаржав дал задание каждому командиру, определил всем позиции, и, внезапно обрушившись на белых, цирики разгромили их. Пленных не брали. Захватили много оружия, десятерым босоногим цирикам достались и сапоги. Правда, некоторые возражали, заявляли, что не могут носить эту обувь с твердыми подметками.
        «А теперь попробую напугать красных», — решил Максар жав.
        — Выставить дальние и ближние караулы! Поставить два ряда охраны! — приказал он и ушел в свою палатку. Он сел, не раздеваясь, прислонился к шесту, поддерживающему палатку, и задремал.
        Ядам и Дорж поочередно сменяли друг друга на посту.
        Вершины гор скрылись в тумане. Звезды исчезли. Иней покрыл траву. Караульные дрожали от холода всю ночь, не сомкнув глаз. Чтобы хоть немного согреться, они прыгали на месте.

* * *
        На рассвете к лагерю подъехали в телеге, запряженной породистыми лошадьми, два русских комапдира с переводчиком.
        — Мы приехали, чтобы встретиться с вашим командующим. Можно его видеть? — спросили они.
        Друзья Максаржава, не зная, будить командующего или дать ему выспаться, стали перешептываться. И тут из юрты послышался голос Максаржава, который, как оказалось, давно проснулся:
        — Что случилось? Кто меня хочет видеть?
        Дэрмэн прошептал: «Не поймешь, когда только он спит!»
        — Вас спрашивают русские. На шапках у них красные пятиконечные звезды.
        — Скажи, чтобы пропустили. А подводу пусть оставят подальше отсюда!
        В палатку Максаржава вошли двое русских, высокий и маленький, переводчик шел следом. Высокому пришлось сложиться чуть ли не втрое, чтобы пройти в дверь.
        — Разрешите сказать несколько слов уважаемому Батор-вану? — сказал высокий, а переводчик перевел:
        — Соизвольте выслушать рапорт, Хатан-Батор-ван.
        — Проходите, пожалуйста! Садитесь!
        Высокий русский, видимо, боялся сделать что-нибудь не так, нарушить обычаи и все пытался сесть, подогнув под себя ноги, но у него это не получалось, и тогда он просто присел на корточки. А низенький, согнув ноги, сел на пятки.
        — Принесите чай, еду! — потребовал Максаржав.
        — Дрова очень сырые, никак не можем огонь развести, как быть? — зашептались цирики. — У кого в палатке есть огонь?
        — Что за ранние гости пожаловали к нам? — спросил Дорж.
        — Мы приехали, — ответил высокий, — пригласить ваших командиров завтра к нам на праздник. Хотим отметить победу над белогвардейцами.
        — Ах вот как! — Максаржав вынул табакерку, угостил всех. «С белыми вы можете сражаться, но не хотелось бы, чтобы воевали с нами. А что, если они решили заманить меня? Ну да я ведь не один...» — С благодарностью принимаем приглашение, — сказал он. — Завтра приедем.
        Высокий приподнялся, давая попять, что собирается уйти.
        — Посидите еще. Отведайте нашего угощения! — Максаржав указал на стол. — Я выучил только одно русское слово: «хо-ро-шо». Это меня мой лучший друг научил. — Он улыбнулся.
        Гости посидели еще немного, отведали угощения и уехали.
        В тот же вечер Максаржав перенес лагерь в другое место и велел командирам выставить усиленные караулы. В каждом полку и отряде он приказал отобрать людей, которые поедут на праздник к русским.
        Утром все поднялись рано. Старательно готовили Максаржаву буланого с лысинкой коня: надели на него седло и узду, нарядную сбрую. Максаржав нарядился в свою парадную одежду: соболий торцог[Торцог — национальный головной убор.] с четырьмя ушками из тонкого войлока, безрукавка и серый шелковый дэли на рысьем меху, взял большую саблю с золоченой рукояткой и пистолет. Его сопровождали двенадцать цириков.
        — Постарайтесь лишнего не болтать, не пейте много водки, спать будем по очереди! Но хватайте со стола все подряд, не жадничайте, когда вас будут угощать, ведите себя прилично, — наказывал Максаржав своей свите.
        Возле ущелья их встретила группа русских бойцов с развернутым красным знаменем. Они спешились, приветствуя гостей, и обменялись с ними рукопожатиями. Двое всадников поехали впереди, командир держался рядом с Максаржавом. Остановились возле деревянных построек. Переводчик указал на крупного, широколицего улыбающегося человека и объяснил, что это начальник заставы. Они вошли в дом. По одну сторону квадратного стола поставили стул для Максаржава, по другою сторону сел русский командир. Хатан-Батор отметил, что у русских нет при себе ни пистолетов, ни сабель.
        — Мы очень рады, что прославленный монгольский полководец принял наше приглашение, — сказал начальник заставы.
        «А я чуть было не передумал», — мелькнуло в голове у Максаржава.
        — Мы, Красная Армия, — армия рабочих и крестьян. Мы защищаем советскую власть, не щадя жизни, сражаемся с белогвардейцами, представляющими армию царской власти. Вы оказали нам большую поддержку — помогли разбить остатки белогвардейцев.
        — Мы, монголы, считаем своим долгом беспощадно уничтожать любых чужеземцев, пришедших к нам с оружием в руках. Хоть мы и давно слышали о вашей партии, но я не знал толком ваших намерений и потому не был спокоен, когда ехал сюда.
        — Ваши воины выносливы. Они меткие стрелки и искусные наездники.
        — Да нет, когда наступают холода, цирики обычно очень мерзнут без теплой одежды. А вот ваши солдаты умело действуют в рукопашной схватке.
        Принесли черный чай и молоко в отдельной посуде. Монголы с удивлением смотрели, как хозяева забеливают молоком черный чай.
        — Я не могу себе представить, как это простой люд смог свергнуть с престола царя и взять власть в свои руки, — сказал Максаржав.
        — Вы человек знатного происхождения, вот потому и говорите так. Да, многие думали, что бедняки не сумеют удержать власть. Но народ — великая сила. Например, без своих солдат и мы, командиры, ничего не могли бы сделать.
        — Но ведь и солдаты без полководца будут словно без головы.
        — Из простого народа, из крестьян например, выходит немало талантливых полководцев. Вот и я — сын бедняка, а стал командиром.
        Дорж, который долгое время молча слушал беседу, под конец не вытерпел.
        — Да наш полководец — тоже сын бедного скотовода. Он воинской доблестью своей заслужил все чины и титулы, — сказал он, повернувшись к переводчику. Максаржав не стал его останавливать.
        — Наши солдаты очень хотят увидеть прославленного халхаского полководца. А мы покажем вам наше оружие. Я думаю, настало наконец прекрасное время, когда русские и монголы начнут жить в дружбе.
        — Я хотел бы побольше узнать о событиях в вашей стране. Мне кажется, это хорошо, что бедным дали землю. И все же в голове не укладывается, что может быть государство без царя.
        Русский командир, ничего не ответив, закурил. В это время солдат внес большое блюдо, на котором лежало вареное мясо, разрубленное на куски, и овощи. «Как ни устали они после сражения, а мясо все-таки сварили. Видимо, хотят показать, что у них добрые намерения», — подумал Максаржав и, взяв висевший у пояса нож, отрезал себе небольшой кусок мяса. Налив в рюмку водки, русский командир обратился к гостям:
        — За ваше здоровье, полководец! За ваши успехи! За мир и дружбу между нашими народами! — Он поднял рюмку и выпил стоя. Максаржав тоже выпил стоя и поставил рюмку на стол.
        — Кто же тот человек, что взял власть вместо царя? Я забыл его имя.
        — Не вместо царя. Это избранный волей народа руководитель нашей партии Владимир Ильич Ленин.
        — Да, Ленин. Очень ученый человек, говорят, и много языков знает.
        — От кого же вы это слышали?
        Максаржав хотел было сказать: «От Сухэ-Батора, от других товарищей», но промолчал.
        — Я хочу, чтобы вы знали, — сказал русский командир, — что наша цель — не разбой на чужой земле, не насильственное вторжение. Наши части пришли сюда, преследуя белых. Завтра же мы возвращаемся к себе.
        Максаржав сидел молча, и русский командир, словно угадав его мысли, сказал:
        — Вы сами убедитесь в том, что мы не желаем вам зла. Мы не крадем, не грабим. Кушайте, пожалуйста.
        — Спасибо.
        Потом русский командир повел гостей к большой пушке, возле орудия стоял расчет: командир и несколько солдат.
        — Это пушка крупного калибра.
        «Вот бы нам несколько таких, — подумал Максаржав. — Если русские и китайцы будут нападать на нас с двух сторон, как же сможет одолеть их наша армия, вооруженная берданками? Но кажется, у этих красных и в самом деле добрые намерения... Неужели для нас, монголов, настанут наконец спокойные дни?»
        А русский командир рассказывал об истории артиллерии, о калибрах пушек.
        — Теперь мы вам покажем, как это орудие стреляет. Видите мишень возле той горы?
        — Видим. Очень далеко.
        Он подал знак, и земля содрогнулась от грохота. Вслед за выстрелом заиграла труба, красноармейцы помчались к дому, и через минуту младший командир, отдав честь, доложил:
        — Все в сборе!
        Начальник заставы отвел Максаржава в сторонку и, убедившись, что их никто не слышит, сказал:
        — Мы оставим здесь группу красноармейцев. Если понадобится наша помощь, дайте только знать. А сейчас не скажете ли вы несколько слов нашим бойцам?
        Когда они вошли в дом, оказалось, что он полон людей. Как только вошел Максаржав с начальником заставы, красноармейцы встали и долго аплодировали, приветствуя их громкими возгласами.
        — Товарищи! — обратился к бойцам русский командир. — Прославленный монгольский полководец, министр Западного края Хатан-Батор Максаржав прибыл со своим отрядом по нашему приглашению. Он оказывает нам большую помощь в разгроме белых. Мы приветствуем командующего Максаржава. — Снова загремели аплодисменты. — Предлагается избрать президиум собрания, — сказал командир.
        Из зала выкрикнули какие-то имена, все проголосовали, и четверо выбранных в президиум заняли свои места. Командир рассказал о задачах Красной Армии, о том, как отважно сражаются и помогают ей монгольские цирики. Потом поднялся Максаржав, красноармейцы закричали «ура» и захлопали.
        — Уважаемые командиры и бойцы Красной Армии, вы начинаете великое новое дело, которое должно послужить на благо мира и счастья народа. Мы уважаем вас. Пусть исполнятся девять ваших желаний, все, что вы задумали! — произнес он традиционное благопожелание, и, когда переводчик перевел его слова, снова раздался гром аплодисментов. — Если у вас нет намерения посягнуть на чужую территорию и вы защищаете бедняков, то вы поистине добродетельные люди. Пусть живет и здравствует руководитель вашего государства, великий и мудрый учитель! Да будет счастлив и долог ваш золотой путь! Да будут прославлены ваше знамя и герб! — И он преподнес в дар русским воинам красную ткань. Едва переводчик закончил говорить, с новой силой загремело «ура».
        — Много хлопать в ладоши — руки заболят, — проворчал Дорж и вышел.
        Собрание закончилось. Остановившись в дверях дома, командир указал на повозку с железными колесами и качающимся сиденьем, в которую были запряжены породистые белые кони с забинтованными бабками, в красивой сбруе, с кисточками на лбу и на шее, и сказал:
        — Мы дарим эту повозку вам, кроме того — двадцать винтовок и патроны к ним.
        «Если бы они были нашими врагами, то не подарили бы оружие», — подумал Максаржав.
        — Мы очень благодарны.
        — В любое время мы готовы прийти к вам на помощь, — сказал русский командир. Он проводил гостей до выхода из ущелья, все спешились, и русский командир, на прощанье, поднес гостям архи и мясо.
        — Уважаемый командир, желаю вам крепкого здоровья и поднимаю за вас этот кубок, — сказал Максаржав. Потом они сели на коней и разъехались.
        «Безусловно, дело красной партии справедливо, если она защищает интересы бедняков», — думал по дороге Максаржав. Они проехали довольно много, как вдруг Хатан-Батор остановился.
        — Надо хорошенько разглядеть этого коня, — сказал он и спешился. — Как же ухаживать за таким красавцем?
        — Наверное, он один овес ест, — отозвался Ядам.
        — Надо бы спросить у русских... — произнес Максаржав и, взяв одну из винтовок, заглянул в дуло. Оно было чистое.
        — А почему они приставляли к фуражке руку, приветствуя нас? — спросил Дорж.
        — Такой у них обычай.
        Так в 1919 году начался боевой союз Красной Армии и монгольских войск.

* * *
        Волны озера Тэрхийн-Цаган переливались, словно белый шелк, колеблемый легким ветерком. Поверхность озера и в самом деле была удивительно белого цвета. Казалось, трудно найти более красивое место — скалистые горы обступили долину, в которой зеркально блестело озеро, а местами голые скалы уступали место зеленому лесному покрову. Посреди озера Тэрхийн-Цаган возвышалась небольшая скала. Если бы она была живым существом и обладала разумом, не было бы на свете никого счастливее — здесь гнездились птицы. Склоны горы в иные дни, казалось, шевелились от множества пернатых, которые жили здесь — вили гнезда, растили потомство. Трепетали миллионы крыльев, мелькали миллионы острых клювиков. Здесь, на этом маленьком острове, где сменялись десятки поколений птиц, веселые обитатели гнезд, усеявших скалу, наперебой пели радостные гимны солнцу. И даже если бушевал ветер и поднималась вода в озере, птицы все равно чувствовали себя здесь в безопасности — ни ветер, ни вода не угрожали их жилищам.
        Вот сюда-то, к озеру Тэрхийн-Цаган, и направлялась Гунчинхорло. Она ехала по безлюдной долине и мечтала о том, что скоро увидит озеро Цаган и родное кочевье. Долго шла она по степи, останавливаясь лишь на ночлег, а по ночам лежала без сна, зажав в руке повод верблюда.
        Она дошла до реки Хар-Бух, напоила верблюда и вдруг увидела вдалеке аил. Вечернее солнце уже золотило вершины гор, когда она наконец добралась до жилья. Боясь собак, она, не доезжая до первой юрты, уложила верблюда на землю и взобралась на него. Усталое животное едва поднялось с земли, хотя ноша у него была очень легкая.
        Хозяйка аила издали заметила девушку и вышла ей навстречу, отогнав собак. «Хорошенькая, только плохо одета», — отметила она, привязывая собак. Хозяйка была ровесницей Гунчмн-хорло.
        Пригласив гостью в юрту и спросив, согласно обычаю, о здоровье, она принялась готовить чай. Юрта была небогатая, но, судя по всему, здесь жили трудолюбивые люди. Услышав, что гостья едет на озеро Тэрхийн-Цаган, хозяйка сказала:
        — Ну что же, доберешься, верблюд у тебя неплохой.
        — Я очень устала, — пожаловалась Гунчинхорло.
        Она хотела было рассказать хозяйке юрты обо всем, что с ней приключилось — эта женщина располагала к себе и вызывала доверие, — но так и не решилась. Женщина дала ей немного супу из вяленого мяса.
        — Мой муж сражается в войсках Батор-вана. Я одна. Переночуй у нас, можешь и отдохнуть день-другой.
        Услышав это предложение, Гунчинхорло обрадовалась, она поняла, что наконец-то нашелся человек, которому она сможет открыть душу после долгих лет страданий и мук.
        Женщины вместе пошли за аргалом, вместе подоили коров, потом уселись в юрте, принялись за шитье, и Гунчинхорло стала рассказывать о своих злоключениях. Она уже успела отдохнуть после долгого пути и повеселела. Вспомнив свое путешествие с тремя стариками караванщиками, она улыбнулась — сейчас все это показалось ей смешным.
        Хозяйка отдала Гунчинхорло совершенно целый, лишь слегка поношенный дэли. Распоров свой старый дэли, Гунчинхорло выстирала его и сшила себе рубашку и штаны.
        Через два дня она собралась идти дальше. Прощаясь с хозяйкой, она неожиданно для себя расплакалась.
        — Надо тебе выйти замуж, ну что ж так скитаться, — сказала та. — Если встретится хороший человек, выходи за него.
        — Я никогда не забуду твоей доброты. Но замуж я не пойду... не могу.
        — Какая уж там особая доброта! Все мы, женщины, одинаковы, как говорится, волос долог, да ум короток... да и судьба у нас обеих незавидна...
        — Если б мне выпало счастье встретиться с Того, я бы все рассказала ему и о своих грехах, и обо всех бедах.
        — Я уверена, что он тебя повсюду ищет. А впрочем, мужчина долго горевать не станет, может, и женился уже... Ты бы лучше о себе подумала!
        — Когда я думаю о себе, сразу вспоминаю Того. — И Гунчинхорло снова горько заплакала.
        — Не плачь. Ты молодая, здоровая, найдешь еще свое счастье.
        — Ну, я поехала, пора.
        — Как ты собираешься перебраться через реку? Иди к северу, там больше селений. Минуешь ложбину, а там и селения увидишь. Счастливого пути!
        — Счастливо оставаться!
        «У бедняков, а особенно у женщин, горькая судьба. Если мой муж не вернется с войны, пойду и я по ее стопам...» — думала хозяйка, вспоминая рассказ Гунчинхорло.
        Человек, бредущий по широкой степи, кажется издали маленьким и одиноким, как дерево, опаленное грозой. И в самом деле, в безжалостном и беспощадном мире он одинок, словно полузасохшее дерево, которое и буря терзает, и холодный дождь сечет. Вот такой сиротливой и одинокой казалась самой себе Гунчинхорло. Даже чесоточный верблюд, которого она вела в поводу, казалось, понимал ее горе, он с трудом переставлял ноги и едва не падал. Если на пути встречалась юрта, Гунчинхорло заходила в нее, чтобы подкрепиться горячим чаем и тем, что могли предложить ей хозяева.

* * *
        До Максаржава дошла весть о том, что китайская армия заняла Хурэ. Узнав, что правительства независимой Монголии больше не существует, Максаржав договорился с дюрбетскими и казахскими князьями, оставил им печать и документы и решил отправиться в Хурэ, а по дороге заглянуть домой. Перед отъездом он послал письмо Манлай-Батору Дамдинсурэну: «Получив известие о том, что коварные китайцы свергли монгольское правительство, я сдал печать и прочие атрибуты власти местным князьям и возвращаюсь в Хурэ. Весть о том, что произошло в столице, очень опечалила меня — ведь я сражался за монгольское государство, не щадя своих сил и жизни, и верил, что мы ни за что не отдадим нашу Монголию иноземным поработителям. Я и сейчас думаю только о том, чтобы снова возродить независимое монгольское государство».
        Когда он появился в Хурэ, туда как раз прибыли сто машин с китайскими солдатами. В городе поговаривали, будто готовится торжественный обряд освящения знамени. Китайцы выстроили свои войска перед воротами ханского дворца и потребовали, чтобы богдо подписал документ, согласно которому монголы добровольно отказывались от самоуправления. Ходили слухи, будто все это подстроил шанзотба[Шанзотба — управляющий казной богдо-гэгэна и его данниками.] Бадамдорж.
        Максаржав направился в военное министерство, но там осталось совсем мало людей, все дела были в ведении Сюй Шучженя. Согласно договору, все нойоны, гуны и ваны ежегодно могли получать жалованье. Но Максаржав заявил:
        — Я не собираюсь получать жалованье от китайцев.
        «Они, конечно, постараются избавиться от меня, но, как бы то ни было, я не буду им служить!» — думал он.
        Однажды к Максаржаву наведался старый знакомый, чиновник Жав, и они долго беседовали о событиях последних дней.
        — Китайцы заставили богдо-хана девять раз поклониться портрету китайского президента Жунтана, — сказал Жав. — Они попирают нашу веру! Почему же такие прославленные полководцы, как вы и Манлай-Батор Дамдинсурэн, имея оружие и цириков, не выступят против иноземцев?
        Максаржав молча разглядывал новую кисточку для письма и чернильницу.
        — Хотел бы я вернуть родине свободу, добытую памп в боях, и отомстить за кровь наших сыновей... — сказал он,. помрачнев. — После торжественной церемонии освящения знамени китайцы устроили трехдневный праздник. Они нарочно стараются унизить монголов.
        — Что же вы думаете делать?
        — У нас очень мало оружия. Я думаю послать людей по хошунам, чтобы тайно собирали оружие и бойцов. Но ведь эти мерзавцы помешают, они ни одного дня не дают нам жить спокойно!
        — Знаете, это Сухэ-Батор велел мне встретиться с вами. Он и еще группа товарищей решили просить помощи у Советской России, — сказал Жав.
        Максаржав вздрогнул.
        — Мы уж давным-давно об этом думаем! Это единственно правильное решение. А каково ваше мнение? — Максаржав молчал. — Мы поклялись отдать все свои силы делу освобождения родины. Сухэ просил поговорить с вами, — сказал Жав.
        — У меня нет никаких сомнений. Я никогда не щадил своей жизни, если решалась судьба страны. И если я могу быть полезен вам, готов служить верой и правдой делу освобождения родины. Но объясните мне поподробнее ваш план.
        — Сухэ-Батор очень хотел лично встретиться с вами, но я могу коротко рассказать о событиях в Хурэ. Знаете, говорят, несколько банди подошли к воротам дома шанзотбы Бадамдоржа и загудели, подражая автомобильному гудку, а тот засуетился, думая, что приехал генерал Сюй.
        Максаржав рассмеялся.
        — Вот опозорился шанзотба! — Он закурил и сказал: — Благодаря смелости своих бойцов и их выносливости я всегда побеждал врага.
        — Партийные товарищи думают, нам надо браться за оружие, иного выхода нет, — сказал Жав.
        — И все же не укладывается у меня в голове, как это богдо-гэгэн мог поклониться портрету китайца. Этот церемониал раньше существовал лишь для монгольских министров. А теперь что же? — Максаржав взял в руки листок и прочел: «Богдо-хан приветствует китайский флаг; кладет земной поклон, снова низко кланяется и кланяется в третий раз. Богдо-хан приветствует полководца Да; кланяется, снова кланяется, в третий раз кланяется. И министра Сюя почтительно приветствует при встрече, и чиновников приветствует особо». Он скрипнул зубами. — Хорошо, что меня не было здесь, я бы уж давно натворил каких-нибудь глупостей!
        — В то время ничего нельзя было сделать! Да я думаю, что и вы, человек выдержанный и немногословный, не стали бы вмешиваться, поняв, что это бесполезно. Сухэ-Батор велел узнать у вас: может, вы сумеете встретиться кое с кем?
        — Да-да. Ко мне уже приходили люди, но я ничего сам толком не понимал. Ну, а после встречи с вами я точно на свет вышел.
        Жав собрался уходить.
        — Подумайте о словах Сухэ-Батора, — сказал он на прощанье. — Если надо будет встретиться, я сам вас найду. — С этими словами он исчез в темноте.

* * *
        Чтобы просить помощи у Советской России, падо было иметь письмо с печатью богдо. Да-лама Пунцагдорж и Хатан-Батор Максаржав должны были встретиться с богдо и любыми средствами добиться, чтобы он поставил печать под письмом. Собственно, Да-лама Пунцагдорж не знал, что в письме говорится о помощи Народной партии. Дело в том, что Сайн-нойон-хан Намнансурэн, чин-ван Ханддорж и еще несколько князей хотели получить помощь от царской России и Да-лама был с ними заодно. Вот почему и он искал способа отправить письмо в Россию и даже несколько раз докладывал об этом богдо. Он почти склонил его на свою сторону. Однако приближенные богдо были против того, чтобы обращаться за помощью к России, и называли другие страны. В конце концов у богдо голова пошла кругом, и он ужо ничего не мог понять.
        Максаржав взял у членов Народной партии письмо и передал через приближенного богдо Намсарая, что просит аудиенции. Богдо дал согласие.
        Возле Зеленого дворца царило безмолвие. Не слышно было никаких звуков, кроме колотушек сторожей, которые ходили вдоль ограды. Вблизи дворца не разрешалось останавливаться караванам, запрещено было держать скот и собак. В тишине отчетливо слышался стук копыт по деревянному настилу моста через Дунд-гол.
        Максаржав подошел ко дворцу. Он снял с пояса нож, поправил дэли и вошел в покои богдо. Оставить при себе нож, с которым обычно монгол не расстается ни дома, ни на охоте, считается признаком враждебности, и, входя во дворец владыки, каждый должен расстаться с оружием.
        Почтительно осведомившись о здоровье богдо, Максаржав сел на маленький стул перед тропом.
        — Я просил у вас аудиенции в связи с письмом в Советскую Россию — вам уже докладывали.
        — Слышал об этом, но никак не думал, что придете именно вы.
        — Я считаю, что другого выхода у нас нет. Красные победили. Не сможем ли мы с их помощью прогнать китайцев?
        — Красные свергли своего царя...
        — Да, но с тех пор прошло уже три года... А кроме того, нас это не касается. Главное — они могут помочь нам избавиться от врагов. — Максаржав выжидательно смотрел на богдо. Он отметил, что владыка выглядит значительно хуже, чем в прошлый раз.
        — Вот здесь надо поставить печать. — Он достал письмо из-за пазухи и положил перед богдо.
        Богдо вынул ключ из чехла, открыл стоящий рядом шкаф, вытащил квадратную деревянную шкатулку с выпуклой крышкой и достал печать. Он взял письмо, поднес его близко к глазам, а затем, положив на стол, нащупал печать и поднес ее к бумаге. Ма-гун чуть заметно подтолкнул руку богдо к тому месту, куда надо было поставить печать, и богдо опустил ее на бумагу. Максаржав поспешно сложил письмо и, убрав его в конверт, спрятал за пазуху. А богдо снова положил печать в шкатулку, поставил ее в шкаф и запер на ключ. «Кому же служит этот человек, знающий только одно — войны и сражения?» — подумал богдо, но ничего не сказал Максаржаву и позвонил в колокольчик, вызывая слугу.
        Максаржав вышел из дворца и, вскочив на коня, сразу же пустил его рысью. Когда он подъехал к условленному месту, его уже ждали два всадника, которые издали следили за Максаржавом — им было приказано охранять полководца.
        — Да будут успешными все ваши дела! — сказал им Максаржав и повернул коня к дому.

* * *
        Деревянная лестница внутри двухэтажного каменного здания, построенного китайцами — сейчас здесь был штаб гаминов, — вела к двустворчатой двери. В штабе допрашивали халхасцев и русских, бурятов и казахов; потом арестованного вели по лестнице и ставили перед дверью, если он еще мог стоять, а если он был уже совершенно без сил, его клали на пол, накидывали ему на шею веревку, переброшенную через крюк, вбитый в стену снаружи, и, открыв дверь, толкали несчастного — тот повисал на крюке. Первое время китайцы собирались смотреть на казнь, по потом перестали, эта процедура стала привычной. Тело казненного закапывали в землю, чтобы никто не знал, куда и как исчез человек.
        Министерство Сюя готовило арест Максаржава и Дамдинсурэна. Сюй понимал, что, если он начнет арестовывать одного за другим прославленных полководцев Монголии, это вызовет почти такое же возмущение, как если бы в тюрьму посадили самого богдо. Поэтому он решил ограничиться лишь арестом Максаржава и Дамдинсурэна — это должно произвести устрашающее впечатление на народ. «Да и что могут противопоставить отлично вооруженной китайской армии эти безоружные и забитые монголы? Максаржав называет их «мой народ», а этот народ едва насчитывает полмиллиона. Ни к чему этим нищим кочевникам столько земли!»
        А Максаржав собирал силы, он объехал аймаки Тушэ-хана и Засагт-хана с призывом: «Довольно китайцам бесчинствовать у нас! Пора начинать борьбу! Готовьте цириков и оружие».
        Однажды он встретился с Жавом, и тот сказал ему:
        — Если выступим слишком рано, зря потеряем людей. Нужно нам собраться вместе и все обсудить.

* * *
        Наступил первый месяц осени 1920 года. Максаржав послал в свой хошун Того, чтобы он помог Цэвэгмид ц детям; при нем остался Сурэн, который сражался вместе с ним еще под Кобдо. Они поставили маленькую юрту на берегу Дунд-гола и стали ждать новых известий.
        Был тихий осенний день. Максаржав поил в реке коня. Хотя дождей давно не было, трава все еще зеленела и пестрели яркие цветы. В кустах щебетали птицы, перескакивая с ветки на ветку. Максаржав с грустью смотрел на них. «Они совсем как мои дети, шумят и скачут, не ведая забот... И все-таки никак не могу взять в толк: почему богдо-хан пошел на такое унижение, согласился кланяться портрету китайца? Может, у него были какие-то тайные планы?»
        Вдруг из кустов поднялись китайские солдаты — их было не меньше тридцати, — и тут же откуда-то подъехала машина. Максаржав понял, что китайцы выследили его, и вскочил на коня.
        «Скакать к лесу и пытаться спастись? Нет, это недостойно звания батора, я встречу врагов лицом к лицу!» — решил Максаржав.
        Молоденький китайский офицер спрыгнул с машины.
        — Максаржав-ван, соблаговолите сойти с коня! Вы видите, сопротивление бесполезно. Если попытаетесь бежать, я выстрелю немедленно. Хотя вы знаете, мы люди культурные, образованные и без достаточных оснований такого не допустим.
        Он не успел еще закончить фразу, как подбежали солдаты и схватили за повод коня Максаржава. Сурэну не позволили приблизиться к полководцу, солдаты постарались оттеснить его подальше. Двое китайцев хотели было помочь Максаржаву сойти с коня, но он, оттолкнув их, спрыгнул сам.
        — Не говори Цэвэгмид, не заставляй ее волноваться, — сказал он, передавая Сурэну повод.
        Гамины усадили Максаржава в машину и повезли в Хурэ.
        Едва они подъехали к тюрьме, широкие ворота отворились и пропустили машину. Максаржава привели в камеру, где уже было много арестованных, и заперли за ним дверь.
        — Хатан-Батора арестовали, — зашептались люди в камере.
        — Хатан-Батор, идите садитесь сюда, здесь не так сыро.
        — Гамины совсем обезумели — арестовать такого человека!
        — Манлай-вана тоже арестовали. Его пытали, говорят.
        — Не слышали, как он себя чувствует? — спросил Максаржав.
        — Кто знает...
        — Нас здесь жестоко избивают. Некоторые не выдерживают истязаний. А китайцы на место погибших тут же приводят новых арестованных.
        — Так нас всех постепенно поубивают...
        — Всех не перебьешь! Будьте мужественны! Монголия — это не только мы с вами, — сказал Максаржав.
        Назавтра его вызвали на допрос. Началось следствие. Сюй получил приказ из Пекина: попытаться привлечь Максаржава и Дамдинсурэна на свою сторону — и потому для ведения следствия по делу Максаржава прислал чиновников из управления.
        В маленькой комнате — всего четыре шага в длину и четыре в ширину — стояли низкие стулья с шелковой обивкой и мраморный стол на ножках из сандалового дерева. На столе были выставлены закуски, черный цветочный чай, лежали дорогие папиросы.
        Следователь сидел, удобно облокотившись на стол, он жестом пригласил Максаржава сесть.
        — То, что вы пожаловали сюда, одновременно и радостно, и печально. Безусловно, мне приятно видеть вас здесь: это говорит о том, что крепнет мощь нашего государства. Печальным же мне кажется то обстоятельство, что великий полководец, который водил в бой тысячную армию и сам всегда был впереди под развернутым знаменем, сидит теперь здесь и дает показания мне, низкорожденному. Но мне кажется, мы должны найти общий язык. Старшие и младшие братья могут ссориться и мириться, но все равно это одна семья. У нас, в Пекине, вас уважают как прославленного героя. Забудем все, что было прежде, давайте жить в мире. Не хотите ли выпить чаю? Завтра я велю приготовить для вас чай с молоком. Вы знаете, Максаржав-ван, — продолжал чиновник, слащаво улыбаясь, — я человек из министерства Сийлэнбу. Наш министр просил передать вам привет.
        «Так вот оно что!» — подумал Максаржав и сказал:
        — Я тоже считаю, что Монголия и Китай могут жить как братья и добрые соседи. Но наша сегодняшняя встреча что-то не похожа на дружескую: я — пленник, вы — поработитель. Пусть в ваших руках сейчас нет оружия, но я-то все равно арестованный. Мы можем говорить о мире и дружбе с вами только в том случае, если вы прекратите вмешиваться в дела нашего государства.
        Следователь в упор посмотрел на Максаржава, поняв, что вся его дипломатия оказалась бесполезной, и резко отвернулся. «Неужели они рассчитывали привлечь меня на свою сторону?» — изумился Максаржав.
        — Вас, вероятно, потому и назначили вести мое дело, что вы очень умный, образованный человек, — сказал он, насмешливо улыбнувшись.
        Следователь, видя, что больше ничего не добьется от арестованного, приказал его увести. Однако на следующий день Максаржава снова вызвали на допрос.
        Теперь все было совсем иначе: комната холодная и грязная, никакого чая, никаких папирос. Следователь был в ватной куртке, а Максаржав — в одной топкой рубашке.
        — У нас имеются сведения, — сурово сказал чиновник, — что вы связаны с мятежниками. Но имейте в виду: ваша армия безоружна, красные разбиты, так что помощи вам ждать неоткуда. Нас же поддерживает Япония. От вас требуется сейчас только одно: признать свою вину и подать прошение о помиловании генералу Сюю. Вам оставят ваш хошун, вернут печать, титулы и привилегии. Монголы ждут, что вы будете верно служить своему великому государству.
        «Хотят моими руками жар загребать? Не выйдет! Этот чиновник думает, я не знаю, чего ждут от меня соотечественники!» — Максаржав сидел по-прежнему неподвижно, не произнося ни слова.
        — Напишите: «Я признаю свою вину. Прошу простить мои грехи перед Срединным государством. Обязуюсь верно служить его интересам!»
        Чиновник подвинул Максаржаву бумагу и кисточку. Тот не шелохнулся. Следователь знал, что, если ему удастся выполнить задание министра, его ждет повышение по службе. Поэтому, видя упорство Максаржава, он не выдержал и завопил:
        — Ты напишешь или нет? Тебе что, жизни своей не жалко?!
        Максаржав молча встал. Китаец вызвал охрану, и арестованного снова заперли в камере. Несколько дней узникам не давали есть и не разрешали получать передачи, иногда не давали даже воды.
        «Я не вечен. Если они меня все-таки казнят, никто не узнает моих дум: ни враги, ни друзья, ни потомки», — подумал Максаржав и взялся за кисть. «Мы, монголы, — писал он, — впервые создали независимое государство, пробудили свой народ, добились того, к чему стремились много лет. Но некоторые неразумные люди вступили в тайный сговор с китайцами и решили уничтожить монгольское правительство. Не думаете ли вы, что народ смирится с тем, что в нашу страну ввели многочисленное войско генерала Сюя, лишили власти богдо-хана, разоружили армию и упразднили министерства? Ни за что и никогда! Поборы стали невыносимо велики, страдания неизмеримы. И ясно, что революция не утихает, а еще более разгорается! Об этом я и довожу до сведения китайских властей. Даже если мне будут обещаны высокий титул, шелка, парча и девять драгоценностей, я не стану думать иначе».

* * *
        После того как Очир-бээс был изгнан Хатан-Батором из Западного края и лишился всех своих титулов, он места себе не находил. Услышав о приходе гаминов, он поспешил явиться в Хурэ и добился снова назначения управляющим края. Затем он подал прошение Сийлэнбу о возвращении ему титула и пообещал за это даже сдать коров и овец, но генерал Сюй дал ему иное задание: привлечь Максаржава на сторону китайцев.
        — Генерал, пощадите, — взмолился Очир. — Мы же с Максаржавом давно не в ладах!
        — До чего же ты несообразителен! Разве не отнял у тебя Того, слуга Максаржава, казенные деньги и не передал их командующему?
        — Да, так было.
        — Потребуй эти деньги у Максаржава. Вот тогда он и сдастся!
        — Помилуйте, великий полководец! Никто же не поверит, что Максаржав израсходовал казенные деньги. А он потом сживет меня со свету!
        — Не все ли равно, поверят в это монголы или нет. Ты напиши заявление о том, что эти деньги были переданы Максаржаву!
        — Хорошо, генерал! Я попробую увидеться с ним лично и поговорить.
        Когда Очир-бээс, прихватив кое-что из еды и смену белья, пришел в тюрьму на свидание к Максаржаву, тот был растроган: «Вот что значит земляк! Нет, Очир все-таки добрый человек!»
        Максаржав роздал принесенные Очиром продукты соседям по камере, и тот шепнул, что хотел бы поговорить с глазу на глаз, и Максаржав отошел с ним в дальний угол.
        — Ну, Максаржав, — начал Очир, — наше дело проиграно. Даже сам богдо склонил голову перед китайцами, так что нам некуда деваться. Вы умный человек, подумайте о себе, о своей жене и детях... Ни к чему сопротивляться. Опи убьют вас, и гибель ваша будет совершенно бесполезной! Если этого не скажем вам мы, земляки, то кто же еще? Мои слова — от чистого сердца!
        — Ну пет, я уже все решил и не отступлю. А вы идите своим путем. И помогите моим несчастным детям. Больше мне нечего вам сказать...
        Очир ушел, понимая, что уговоры бесполезны. Когда он вернулся в свое кочевье и люди стали спрашивать его о Максаржаве, он отвечал:
        — У власти есть глаза, а бурхан отличает грехи от добродетелей. Говорят, Максаржав арестован по приказу богдо. Когда я узнал об этом, я, как земляк, отнес ему, конечно, еду и одежду.
        — Эх, бедняга, помилуй его бог... — вздыхали старики.
        — А меня богдо удостоил своей милости, — продолжал Очнр, — я снова получил титул бээса и вернулся домой с грамотой богдо. Думал я, Максаржав мудрый человек, а он, оказывается, связался с мятежниками. Говорят, богдо на него сильно гневается. А еще говорят, в тюрьме его бьют, ребра сломали, может, уже и скончался... Ом мани падме хум! [«Ом мани падме хум!» — мистическая формула буддизма: «Да будет благословен рожденный из лотоса!»] — прошептал он.
        «А Очир-бээс — расторопный человек, — подумали его слушатели. — Повертелся перед гаминами и вернул себе титул».
        Все решили, что Максаржав погиб, и старый Балчин известил об этом семью полководца. Ламы монастыря Хайлантай отслужили молебен, и в дом Максаржава потянулись люди, чтобы разделить скорбь с его родными.

* * *
        Максаржава перевели в камеру, где сидели Дамдинсурэн и другие арестованные. Когда он вошел, Дамдинсурэн не мог прийти в себя от изумления.
        — Максаржав! — вскричал он и хотел было встать, но не смог. Товарищи помогли ему сесть на постели.
        — Дамдинсурэн-гуай, друг мой, оба мы в беде! Как ваше здоровье? — спросил Максаржав, поздоровавшись со всеми и усаживаясь подле друга.
        Тот только застонал в ответ и положил руку на колено Максаржава.
        — Гамины пытали меня со всей изощренностью. Они, наверное, и вас будут истязать и вынуждать идти к ним на службу.
        — Да, уже пытались уговорить, а потом стали запугивать. Иногда казалось, лучше умереть...
        — Пет, вы еще молоды, вы должны жить. А я, кажется, не перенесу пыток... Вы же непременно должны остаться в живых! Подумайте, как протянуть время, сохранить жизнь. На моих глазах погибли четверо товарищей. Мы теряем прекрасных людей...
        — Они хотят уничтожить самых сильных, а остальных сделать рабами.
        — Говорят, никого не оставят в живых...
        И они стали вспоминать славное прошлое, друзей, совместные походы.
        Максаржава еще не раз вызывали на допрос.
        — Кто, кроме вас, примкнул к Сухэ-Батору? Где эти люди? — спрашивал следователь, но в ответ каждый раз слышал одно и то же:
        — Мы с Сухэ-Батором воевали вместе, он отличный командир! Это я вас должен спросить, где он!
        Китайский чиновник хотел применить к нему пытки, но один из нойонов убедил его не делать этого.
        — Не надо его трогать. А что, если понадобится поднять монгольское войско? Он будет полезен нам тогда. За Максаржавом монголы пойдут в огонь и в воду. А пока нужно выпустить обращение от имени двух полководцев.
        — Нойон, этот ваш Максаржав не так глуп, напрасно вы думаете, что он будет слепо повиноваться нам.
        — Ну что ж, если откажется подчиняться, мы уничтожим упрямца.
        — Это мы всегда успеем сделать.
        — Вы от него так ничего и не добились. На ваше место пришлют другого чиновника. А вы знаете, что он написал обращение и, говорят, монголы знают его почти наизусть? Не давайте никому с ним свиданий! Не разрешайте никаких передач!
        — Я не думаю, что мы здесь чего-нибудь достигнем...
        — Послезавтра из Пекина прибудет курьер. Он привезет какое-то распоряжение. Знаете монгольскую поговорку: «Взял и вытолкнул языком сало, попавшее в рот»?
        — Поговорку-то слышал, да к чему она тут, не понимаю...
        — Ну так вот. Может случиться и такое: несмотря на то что верные люди, такие, как мы с вами, всячески охраняют завоеванное, мы потеряем Монголию, что называется, вытолкнем языком сало, попавшее в рот.
        — И кому же оно достанется, это сало?
        — Может, никому, а может, и Стране Восходящего Солнца, ведь японцам ни силы, ни хитрости не занимать.
        — Надо, чтобы об этом доложили амбаню...
        — Амбань знает все лучше меня, он трижды умен: от рождения, от знаний и от хитрости.
        — Так чего ради мы нянчимся с этими вояками? Не проще ли отправить этих двух «героев» на тот свет?
        — Так-то оно так... Иностранные державы только и ждут удобного случая, чтобы разделить и проглотить Монголию... А Срединное государство не в состоянии воевать со всеми. Монголию и то с трудом одолели.
        — Нойон, я, низкий раб, благодарен вам за то, что вы снизошли до разговора со мною. И вот что я хотел вам предложить: вам нужно золото?
        — Что? Какое золото? Мне нужно не золото, а земля, мне нужны просторные монгольские степи, и тогда все золото — и под землей, и на земле — мое! Тогда я буду богат и братья мои разбогатеют.
        Чиновник насупился. Оп-то надеялся доставить удовольствие нойону и заручиться его покровительством, тогда ему будет позволено все что угодно — грабить и убивать... «А может, этот нойон просто жеманится, сначала говорит: мне ничего не надо, а потом преспокойно заберет золото?» — подумал китаец.
        — Ваша светлость, не холодно ли вам? — спросил он.
        — Да нет, ничего. Принеси-ка ты хворосту с Толы.
        — Сию минуту. — Он хотел было выйти, но остановился на полпути и сказал: — Ваша светлость, я забыл вам доложить... На двери дома, где я живу, вчера ночью наклеили вот это. — И он подал нойону листок бумаги.
        Тот прочел: «Если вы осмелитесь покуситься на жизнь Хатан-Батора Максаржава и Манлай-Батора Дамдинсурэна, мы, монголы, вам отомстим за это».
        Нойон в ярости бросил на землю листок.
        — Гнусная бумажонка!

* * *
        Максаржав и Дамдинсурэн уже несколько месяцев сидели в тюрьме. Манлай-Батор тяжело заболел. Все тело у него отекло, он дышал с трудом, отказывался от пищи и воды. Максаржав, посоветовавшись с товарищами, отдал охраннику золотое кольцо и попросил:
        — Помоги нам, достань мяса, бульона и лекарство. Позови лекаря. И дай знать нашим, что Дамдинсурэн серьезно болен.
        Охранник забрал кольцо, по ничего не сделал. Зато другой охранник, не взяв ничего, принес лекарство. Три дня Дамдинсурэну как будто было полегче, но потом опять состояние его ухудшилось.
        — Был бы здесь Ванчигсурэн, сразу бы вылечил. Он только пощупает пульс, и вроде легче станет, — сказал Максаржав.
        Ванчигсурэн был его земляк. Он бывал с пим и в походах. Иногда Ванчигсурэн, тихонько выйдя из казармы, шел собирать травы, и однажды его чуть не схватили китайцы. Хоть Вапчигсурэн и был ламой, но ходил всегда с ружьем, не раз участвовал в перестрелках и из всех сражений выходил невредимым.
        На первом допросе Дамдинсурэну заявили:
        — Ваши баргуты — давние подданные Китая, так что напрасно ты пытался поднять восстание. Ты подаешь дурной пример! — И его принялись бить.
        — Никогда мы не были подданными Китая, — возразил Дамдинсурэн.
        — Погоди, скоро ты заговоришь иначе! Ну-ка, пиши по-монгольски...
        Он отказался, и его снова стали жестоко избивать.
        Однажды Дамдинсурэн сказал Максаржаву:
        — Подумайте о Монголии, Максаржав, и постарайтесь остаться в живых. Мы не должны уступить китайцам! Максаржав, дорогой, знайте: я не выдал никого из товарищей, по передал ни слова из наших бесед...
        — Я верю вам. Но меня беспокоит, что вы теряете силы. Должно быть, этот Жамьян очень мучил вас...
        — Ничего, Максаржав, теперь мне и смерть не страшна — я знаю, что есть борцы за счастье Монголии, и мне не страшно умирать. Если останетесь в живых, позаботьтесь о моих детях. Я роздал во все аилы заверенные моей печатью справки о том, что с жителей нашего хошуна не следует брать налогов. Я хотел бы умереть молча, без единого стона. Чтобы не доставить радости гаминам. Когда меня не станет, известите мою семью. Я хочу подняться, — сказал он.
        Максаржав помог ему приподняться на постели. Вошел гамин.
        — Дамдинсурэна на допрос!
        — Он не может, он болен.
        Гамин подошел поближе, посмотрел на Дамдинсурэна и выбежал. Вскоре явился следователь.
        — Если бы ты признал свою вину, то не страдал бы так.
        Дамдинсурэн молча рукой указал на стену, точно хотел сказать: «Я не хочу умирать на их глазах лежа». Максаржав понял его жест и вместе с товарищами помог Дамдинсурэну подняться.
        — Я хочу умереть стоя, — только и смог вымолвить Дамдинсурэн. Он привалился к стене, и жизнь покинула его.
        Как тяжело видеть страдания верного друга и не иметь возможности помочь ему — видеть, как он погибает у тебя на глазах!..
        Когда гамины пришли за телом Дамдинсурэна, Максаржав заслонил его:
        — Не отдам вам тело друга! Пусть его похоронят монголы!
        В камеру вбежали офицеры, по Максаржав в бешенстве вытолкал их.
        — Тогда убейте и меня и выбросьте нас отсюда вместе! Если вы еще сохранили хоть что-то человеческое, приведите сюда монголов! — потребовал он. Остальные узники встали стеной, заслонив обоих полководцев, живого и мертвого. Гамины удалились. Только вечером появились два монгола с носилками, они положили на них тело Дамдинсурэна и вышли, ни словом не обмолвившись с заключенными.

* * *
        Шел последний зимний месяц. Максаржав сидел на мокром полу тюремной камеры. После смерти Манлай-вана его мучила бессонница, он извелся от горьких дум. Однажды заключенные услышали выстрелы и шум, доносившиеся снаружи. Узник, лежавший рядом с Максаржавом, спросил:
        — Хатан-Батор, что бы это могло быть? Уж не началась ли шамбалайская война[Шамбалайская война — война буддистов с иноверцами. Здесь в значении «великая освободительная война».]?
        — Если бы это были наши, они освободили бы нас. Нет, это что-то другое. Может быть, гамины удирают? Встаньте-ка, кто помоложе, посмотрите, а вдруг дверь не заперта?
        Дверь и в самом деле оказалась не заперта, мало того — в тюрьме не было ни одного гамина. Заключенные выходили из камер, окликали друг друга. Кто-то спросил: «А где же Хатан-Батор?» К нему бросились сразу несколько человек.
        — Пойдемте, мы поможем!
        — Ничего, ничего, до ворот я сам дойду потихоньку.
        Когда Максаржаву стало известно, что с востока границу перешли белые, он понял, что это они прогнали гаминов. «Значит, Монголия заключила союз с белогвардейцами. Гаминов прогнали, но кто знает, как обернется дело, когда белые дойдут до границ Советской России? Двое топчут подметку одного сапога... Когда же нам-то станет легче?
        — Как там наши семьи?
        — Говорят, уничтожены поголовно, — ответил какой-то парень.
        Но тут словно из-под земли появился Жав, ведя в поводу запасного копя. С ним были еще двое. Он спешился и сказал:
        — Максаржав-гуай, я приехал за вами. Белые в Хурэ. Еще двое наших поехали выручать товарищей из другой тюрьмы.
        — Да не смогу я ехать верхом, тяжело мне...
        Они хотели было помочь ему взобраться на коня, но даже с помощью Жава он не смог сесть в седло, и они пошли пешком, ведя копей за собой. «Белые, завладев Хурэ, непременно постараются повернуть дула своих орудий на север, — размышлял Максаржав. — Китайцы теперь, уж конечно, не вступят в союз с ними. Когда начнутся новые бои на границе, что нам-то делать? Я измучен и устал... Да и стоит ли сейчас продолжать борьбу? С кем и за что?»
        — Вы устали так же, как и я, — сказал он своим провожатым. — Идите по домам, оставьте меня. Я поеду дальше с Жавой.
        — Ну что вы, мы проводим вас еще немного.
        — Нет-нет, не нужно. Эх, жаль, столько товарищей не дожили до освобождения. — Он остановился, чтобы передохнуть.
        По дороге им то и дело попадались трупы — то были и китайцы, и монголы.
        — О боже! Что с нами будет? Кругом горе! — вздохнул кто-то.
        — Этого забывать нельзя! — твердо произнес Жав.
        Путники опять остановились.
        — Отдохните и приезжайте к нам, — сказал Максаржав. — А теперь все, дальше мы поедем одни. Разъезжайтесь по домам, набирайтесь сил для новой борьбы. Не пришло время прятать стрелы в колчан. Мы с вами еще встретимся.
        Все были взволнованы. Гаминам не удалось сломить этого человека. Они отобрали его одежду и саблю Хатанбувэй-Батора, подаренную богдо. Они подвергали Максаржава пыткам, но но сломили его дух.
        Дома Хатан-Батора уже ждали Далха и Того.
        — Супруга ваша в тревоге, хотела ехать вам навстречу, — сообщил Того, — по ведь вы не велели ей приезжать. А знаете, меня чуть не повесили! Я уверен, это дело рук Очир-бээса. Только бы мне встретиться с ним, я бы с ним поговорил!
        — Ты уверен, что он действительно в этом виноват? — спросил Максаржав. — Я бы не стал доверять слухам.
        — Многие говорят, что он участвовал в каких-то подозрительных делах. Жаль, когда я ездил в родные края, не довел дело до конца, не расправился с этим мерзавцем!
        — Что такое Очир-бээс, вот белогвардейцы действительно наши враги! — вмешался в разговор Далха.
        А Того, желая заставить Максаржава высказаться, стал причитать, закрыв глаза:
        — Неустанно будем помнить их помощь, миллион лет помнить будем милостивцев, избавивших нас от негодяев, которые унизили богдо-хана!
        Максаржав был и удивлен и рассержен, услышав, что Того превозносит белогвардейцев.
        — Человек должее быть твердым в своих убеждениях, Того, — сердито оборвал он его.
        Положение в Хурэ стало невыносимым. Днем и ночью слышалась беспорядочная стрельба, китайцы грабили китайцев, русские — русских, и те и другие вместе грабили и убивали монголов. Максаржав вспомнил слова Сухэ-Батора: «Гамины придут — образуют министерство, русские придут — тоже образуют министерство и канцелярию, но никто из них не даст Монголии независимость, не дал и не даст».
        Богдо-хану, видимо, по душе пришелся барон Унгерн. Что это означало? По-видимому, он думал, что, если возрастет влияние Красной России, в стране поднимут голову революционеры, и тогда он может потерять престол, как русский царь. А пока малограмотные рабы будут хозяйничать в стране, какое-нибудь иностранное государство захватит Монголию, и вновь станет она добычей чужеземцев.
        Через несколько дней после возвращения Максаржава из тюрьмы Того обратился к нему:
        — Вас приглашают к себе многие князья, вы соблаговолите пойти?
        — Давно прошло то время, когда я ездил по аилам, Того. Они хотят видеть меня? А мне нет до них никакого дела... Если они решили зазвать меня в гости, пока нет жены и детей, то они давно могли бы это сделать. Я знаю, что среди них есть хорошие люди, но не стоит, мне кажется, разъезжать по гостям в такое смутное время.
        Но вот пришло приглашение от богдо. Максаржав надел парадные одежды и отправился во дворец. Он догадывался об истинной цели этого приглашения: барон и его приспешники решили арестовать его. «Если сведения о деятельности Сухэ-Батора достигли ушей богдо, я могу и не вернуться сегодня... А может, я снова понадобился богдо?» Ему вспомнились чьи-то слова: «Когда вы подавите врагов богдо?» — и он подумал: «Враги моей родины — это и мои враги! И враги богдо. Но если они идут против Сухэ-Батора и его сторонников, я не буду с ними заодно, лучше умереть сыну Сандакдоржа!»
        Он стал собираться на прием к богдо, Того помог ему одеться, а Далха вызвался сопровождать. «Был бы жив Манлай-ван, вдвоем бы мы скорее разгадали эту загадку, — думал Максаржав. — Но нет больше его! Проклятые гамины!»
        Правая бровь его задергалась, и Того, заметив это, с удивлением посмотрел на Хатан-Батора: «Что это он так волнуется?»
        Когда Максаржав явился во дворец богдо, он нашел, что там все осталось по-старому, только вокруг дворца стало как будто больше часовых. Здесь царили тишина и покой, так что Максаржаву даже показалось на миг, что он попал совсем в другую страну, где не было ни войн, ни мятежей. А между тем все аилы в долинах гор вблизи Хурэ были уничтожены гаминами, которые пришли с юга, и белыми, вторгшимися с севера.
        В те давние дни, когда Максаржав впервые приехал с Того в Хурэ, он побывал в гостях у старого князя Сундуя. Сын Сун-дуя был очень образованный человек, много читал, собрал большую библиотеку. С ним очень интересно было беседовать, и Максаржав целыми вечерами разговаривал с юношей. Старый князь вскоре уехал из Хурэ и поставил себе небольшую юрту в окрестностях монастыря Дамбадоржа. Сын же остался в городе, в зимнем доме. Когда в Хурэ пришли гамины, они убили сына князя Сундуя, разграбили дом, опозорили невестку и выгнали на улицу детей. А потом белогвардейцы Унгерна разорили и аил Сундуя, растащили все его добро. Старый нойон с горя заболел и умер. И вчера Максаржав, проходя мимо его дома, видел, как груду книг во дворе засыпал снег...
        На улицах Хурэ людей почти не было видно, бродил только бесхозный скот. Въезд и выезд из города были строго запрещены, в городе не хватало топлива и продовольствия. Привычными стали выстрелы на улицах. Люди старались не выходить из дому, опасаясь случайной пули. После этой страшной картины разрухи и запустения странно было видеть дворец богдо, где все оставалось по-прежнему, а сегодня, по случаю большого приема, даже звучала музыка.
        Максаржав сидел среди нойонов и лам, слушая пение и музыку. Они уселись не по рангу, а как придется. Прежде в покоях богдо никто не осмеливался говорить громко, теперь же раздавались громкие голоса, звучала русская и монгольская речь.
        Богдо сидел, закрыв очи, и только дрожь в руках, нервно перебиравших четки, говорила о том, что владыка провел ночь без сна. Вошел барон Унгерн и склонился перед богдо-гэгэном, принимая благословение. Этим он как бы хотел подчеркнуть, что отличается от гаминов, требовавших почтительности от самого богдо. Но вместе с тем этот немец, причисляющий себя к потомкам знатного рода, склонил голову так, будто был чрезвычайно утомлен и вся эта церемония стоила ему невероятных усилий.
        Максаржав невольно вспомнил, как входили к богдо послы царской России: склонив головы и преклонив колена, они останавливались далеко от тропа, выражая тем самым уважение к правителю. Он следил за каждым движением барона, наблюдал за его лицом, жестами, и в памяти всплыли слова Жава: «Безродный беглец, по с монголами держится очень высокомерно».
        Богдо, приглашая барона, указал точное время, но тот явился с большим опозданием. «Почему он опоздал? Потому ли, что не знает обычаев, или он хотел унизить меня?» — думал богдо, глядя, как барон усаживается, неловко поджимая под себя ноги. Нет, это, безусловно, сделано намеренно, барон Унгерн хочет унизить его!.. Богдо был недоволен.
        В Петербурге барон не мог даже и помыслить о том, что его примут в царском дворце. Однажды он был на приеме по случаю вручения ему награды, по царя, конечно, не видел, увидел лишь дворец — со смешанным чувством почтительности и благоговейного ужаса. «Что ни говори, маленькое государство есть маленькое государство, не могли даже приличного дворца своему богдо выстроить. — Барон поморщился. — Этот дворец уступает дому любого богатого русского вельможи. Видимо, многолетнее маньчжурское иго не способствовало процветанию Монголии. Надо бы найти к ним подход, получить у них войска и продовольствие. Ведь если их вооружить и поставить над ними хороших командиров, они будут неплохо воевать... Если же я со своей малочисленной армией выступлю против красных, вряд ли можно рассчитывать на успех. А начнешь просить оружия у Японии — они потребуют отдать им часть Монголии, а потом, воспользовавшись нами как буфером, уничтожат нас. Надо выждать, дать отдохнуть и подкормиться солдатам, а там определится и положение красных, и возможности монголов».
        Барон рассеянно слушал монгольские напевы — они раздражали его слух — и машинально крутил пуговку на вороте рубашки. «Если монголы отдадут нам свой скот, — размышлял Унгерн, — прекрасно! А откажутся — можно взять силой. Как хорошо было бы принять сейчас теплую ванну! И еще хорошо бы искупать богдо в реке, вот было бы забавно! Ведь говорят, этот вельможа купается только в молоке...»
        Едва смолкла музыка, барон торопливо встал и вышел, даже не поклонившись богдо. Тот по-прежнему сидел неподвижно. После того как Вышли ламы и нойоны, Максаржав тоже двинулся к двери, по тут его окликнули, и он вернулся.
        Он осведомился о драгоценном здоровье богдо и сел, ожидая приказаний. Богдо, продолжая перебирать четки, произнес:
        — Ты должен искупить свои грехи перед богами и помочь барону во имя блага Монголии. Мы назначаем тебя главнокомандующим.
        «Не могу я служить у белых. Я сражался с белогвардейцами и знаю, что они такие же враги Монголии, как и гамины, — чуть было не вырвалось у Максаржава, но он сдержался и промолчал. — Богдо не может считать врагом барона, спасшего его от китайцев».
        Он понял, что аудиенция окончена.
        «Итак, властитель не сказал мне: будь осторожен с бароном,, но соизволил напомнить: счастье твое, что живым ушел от гаминов. Я, как верный пес, служил ему, служил своей родине и буду верен своему долгу до самой смерти. Двум смертям не бывать, а одной не миновать. Я буду защищать свою родину, биться с ее врагами, не щадя своей жизни, а когда увижу, что она в падежных руках, тогда и умереть не страшно. А в своих грехах я ничуть не раскаиваюсь», — говорил себе Максаржав по дороге домой.
        И слова, и мелодии песен, что пели сегодня у богдо, были совсем иными, чем прежде. Если во дворце богдо никто не запрещает петь эти легкомысленные песни — это значит, очевидно, что все устали от войн и потрясений, что вообще жизнь в стране утратила порядок...
        «Ты должен помочь барону во имя блага Монголии», — снова и снова звучал в его ушах голос властителя. «Помочь... но как? — спрашивал себя Максаржав. — А может, мне лучше вернуться на родину и остаться там? Надо посоветоваться с партийными товарищами, узнать, что думает об этом Сухэ-Батор».
        Он решил найти Жава и поговорить с ним обо всем. Когда Максаржав вернулся домой, его встретил улыбающийся Того.
        — Пока существует солнцеликий и вечный владыка богдо-хан, — сказал он, — с нами не случится ничего плохого. Мы можем спокойно молиться, а враг исчезнет сам по себе.
        — Если бы враг исчезал сам по себе, нам бы с тобой, Того, не надо было воевать. Лежали бы здесь да молились с утра до ночи...
        — Ма-ван, не обращайте внимания на мою шутку, ваш ничтожный брат несет вздор, чтобы услышать от вас мудрые речи.
        Максаржав тоже улыбнулся.
        — Знаешь, что в жизни самое лучшее? Для совместного похода — товарищ, для охоты на хищника — смелый человек рядом.
        Вскоре барон Унгерн вызвал к себе Максаржава. Миновав караул, он вошел в кабинет, где сидели Унгерн, русский офицер и переводчик.
        Как только Максаржав вошел, барон встал ему навстречу и приветствовал как старого знакомого. Пригласил сесть. «Окажу я ему уважение или нет — он в моих руках, — подумал барон. — Ведь это я спас ему жизнь, вырвав у гаминов». И он бросил на Максаржава высокомерный, даже чуть-чуть презрительный взгляд. Максаржав предвидел это.
        Когда Унгерн сказал богдо о том, что ему нужен человек, который мог бы встать во главе монгольской армии, богдо но раздумывая назвал имя Максаржава, ибо знал, что монгольские цирики пойдут только за ним.
        Барон еще не успел начать беседу, как с улицы донеслись громкие голоса, резко распахнулась дверь и в комнату с криком ворвался молодой русский офицер с пистолетом в руке. Он с ’ бранью накинулся на Максаржава.
        — Он говорит, что вы в Западном крае в сражении с армией русского царя убили его старшего брата, и требует вас к ответу, — сказал переводчик.
        — Я не могу считать себя виновным, — спокойно возразил Максаржав, — так как выполнял свой воинский долг. Я не считаю себя виновным в том, что, будучи военным, в соответствии с приказом богдо-хана сражался на поле боя. А как вы понимаете воинскую дисциплину? — спросил он, обращаясь к барону.
        — Четырнадцать суток ареста этому офицеру! — приказал барон. — Как ты смеешь врываться сюда и нарушать порядок! Убирайся! — гневно крикнул он, и офицер, а потом и вбежавшие за ним солдаты мгновенно выскочили вон.
        Наблюдая за этой картиной, Максаржав думал: «Я вот тоже вспыльчив, могу в сердцах причинить зло, по потом душа ноет... Плохо это...»
        — Говорят, гамины, считая вас и Манлай-вана Дамдинсурэна сторонниками красных, подвергали вас жестоким пыткам? — Барон взглянул на Максаржава, но тот молча курил трубку. «Да, нас оклеветали и в самом деле мучили в тюрьме.
        Я остался жив лишь благодаря вашему появлению» — хотел было сказать он, по промолчал.
        Унгерн в ярости бухнул кулаком по столу.
        — Ты думаешь, благодаря кому ты остался в живых? — заорал он.
        «Да он сумасшедший, что ли? Долго был в изгнании, скитался, может, и в самом деле болен? Такой вспыльчивый человек...
        В гневе он и убить, пожалуй, может», — подумал Максаржав и оглянулся, отыскивая, куда бы выбить золу из трубки. Барон пододвинул ему пепельницу. Видимо, гнев его прошел. «Этот монгол не двинется с места, хоть убей его! Он везде чувствует себя как дома, — недовольно подумал барон. — Ну ничего, я заставлю тебя ползать на коленях».
        Разговор не вязался, и Максаржав решил уходить. Барону хотелось знать, собирается ли полководец отдать ему цириков и копей, и, когда тот уже стоял в дверях, спросил:
        — Надеюсь, вы наденете форму генерала нашей армии? Не смотрите на то, что я ношу монгольский дэли. Мы оденем и вас, и всех ваших цириков в нашу форму.
        Максаржав, ничего не ответив, вышел. «Было бы ошибкой отдать им армию. Гамины и белогвардейцы никогда не примирятся, ну и пусть сражаются друг с другом, теряют силы. Но вот оружие у них взять не мешает, его у нас мало».
        А барон Унгерн, оставшись один, размышлял: «Максаржав был арестован китайцами и, конечно, охотно будет сражаться против них. А за Максаржавом пойдут и монгольские цирики. Богдо указал мне нужного человека!»
        Когда-то один из приближенных богдо сказал: «Впустив белых, мы с их помощью избавимся от гаминов». Но Максаржав думал иначе. «Ведь белые — такие же заклятые враги монголов, как и гамины. Неужели же рок судил мне помогать врагам?» — сокрушался он. — Вместе с белогвардейцами мы прогнали гаминов, но сможем ли мы потом своими силами уничтожить белых? А что, если за ними придут японцы или американцы? Как быть тогда? Очевидно, нам поможет только Советская Россия. Сухэ-Батор давно предвидел это».
        Максаржав был известен как человек скрытный, в этом он, пожалуй, не уступал самому богдо. Барон Унгерн, понимая, что поставить такого человека во главе армии опасно, не спешил с приказом о назначении Максаржава командующим. И не только барон побаивался Максаржава, многие прокитайски настроенные сторонники шанзотбы Бадамдоржа использовали любую возможность, чтобы отдалить его от богдо.
        Однажды в толпе, собравшейся возле виселицы, встретились На-ван и Очир-бээс, и Максаржав, который оказался неподалеку, услышал, как один сказал другому:
        — Эти виселицы — дело рук Максаржава, которого назначили командующим.
        Но это назначение оказалось только уловкой барона Унгерна, все вопросы барон решал сам со своей свитой, а чтобы сохранить все в тайне, они говорили обычно на русском или на немецком языке. Максаржав был возмущен. Никогда еще не попадал он в такое нелепое и унизительное положение.

* * *
        Монголы назвали этот год, когда они испытали столько страданий, когда им пришлось спасаться от гаминов в горах, «годом панического бегства». Люди бросали свои дома, государство утратило силу, паника охватила всех. Одни спешили на запад, другие — на восток. Всюду царило запустение, даже собак по было слышно в аилах. Тоно юрт были плотно закрыты, скот разбежался. Люди стали сторониться друг друга.
        Когда Гунчинхорло приблизилась к двум серым юртам, она не увидела нигде ни собак, ни скота, ни людей. Двери обеих юрт были закрыты и подперты снаружи кольями. Она села отдохнуть, прислонившись к стене.
        Наступил вечер, но никто так и не появился. Женщина встала, заглянула в щель: в юрте все разбросано, даже молоко так и осталось стоять на тагане. Она собрала валявшееся подле юрты тряпье в кучу, улеглась, укрывшись куском войлока, и уснула.
        Наутро, убедившись, что хозяева, видимо, покинули аил, она отворила дверь и вошла в юрту, чтобы поискать какой-нибудь еды. Нашла засохшие и заплесневевшие куски хлеба, поела, запила молоком и, снова закрыв дверь, зашагала дальше, ведя в поводу своего верблюда.
        Горы были уже близко, и она села отдохнуть, как вдруг вдали показался всадник. Гунчинхорло вздрогнула. Вскоре к ней подъехал молодой парень, поздоровался и спросил:
        — Вы видели за тем холмом, на юго-востоке, две серые юрты?
        — Не только видела, я ночевала там. Очень устала и все надеялась, что придут хозяева.
        — Долго ждать пришлось бы. Так как наши юрты? Целы?
        — Мне хотелось есть, я решила зайти поискать еды.
        — Эх, бедняга. Что нашла-то?
        — Да там все разбросано... Я не стала ничего трогать, только выпила молока, а потом закрыла дверь и ушла. Вы туда вернетесь еще?
        — Мы беженцы. Услышали, что гамины уничтожают все на своем пути: и людей, и скот, — убежали из дому, бросили все имущество. А вы гаминов не встречали?
        — Нет, не встречала. Я иду в свое кочевье. Не знаю, что меня там ждет... Жив ли отец...
        — Так иди к нам. Мы слуги богача Дагдана. Моя жена и дети спрятались там, в барханах. Брось-ка ты своего верблюда. Садись на моего коня, а я пойду пешком.
        Гунчинхорло отправилась с ним.

* * *
        Барона Унгерна удостоили звания хана, высокого титула дархан-хошой-чин-вана и звания великого полководца, основателя государства, поднесли ему зеленый паланкин, желтую курму[Курма — желтая куртка, служившая знаком отличия.] и шелковые поводья. Максаржаву вначале все это показалось смешным, по потом он почувствовал горечь и раздражение.
        «Дело не в том, что мне самому хочется этих титулов и чинов, горько сознавать, что обесценивается само понятие «правительственная награда», ведь она дается за заслуги перед государством... А тут чужеземец, который захватит завтра всю страну, получает высокие титулы, и звание, и даже награду... Когда мы взяли Кобдо, какой награды удостоились мои воины? Чего стоят мои чины и титулы в таком случае? Как вспомню «правительственное совещание», на котором я присутствовал после возвращения из тюрьмы, так прямо сердце щемит. Мучительно сознавать, что мы получили свободу из рук этого барона! Он, конечно, помог нам изгнать гаминов, но еще неизвестно,, кто хуже — гамины или белогвардейцы. Теперь вся надежда на Народную партию. Если мы добьемся осуществления наших планов, то, может быть, наша измученная родина обретет наконец мир...»
        Барон Унгерн не доверял Максаржаву. «От этого человека, пользующегося таким авторитетом в стране, — думал он, — можно ждать чего угодно. Возьмет в один прекрасный день да и поведет своих цириков против белогвардейских войск». И барон решил предупредить возможные события, установить слежку за Максаржавом, а в случае надобности можно и отправить его на тот свет.
        Максаржав был назначен военным министром Западного края, куда он и намеревался отправиться. Перед отъездом он встретился с Жавом.
        — Дела наши идут успешно, — сообщил ему Жав. — Сухэ-Батор просил передать вам привет и велел сказать, что было бы хорошо, если бы вы не отлучались надолго из столицы. Барон неспроста отсылает вас в дальние края, он вам не доверяет.
        — Где бы я ни был, я всегда вместе с вами. А сидеть и сложа руки ждать, когда придет Сухэ-Батор, я не могу. Пусть успех сопутствует ему во всех делах. Я тут отложил несколько ланов серебра и хочу передать их в партийную казну, — сказал Хатан-Батор.
        Жав взял деньги.
        — Да, по я не сказал вам самого главного — я хотел дать вам почитать газету. Только будьте осторожны!
        — Да, конечно.
        — Имейте в виду, если ее найдут у вас, это может кончиться плохо. Вас и без того подозревают в связи со сторонниками Народной партии.
        — Я постараюсь прочесть ее поскорей. — Максаржав развернул газету и тут же начал читать.
        В юрте Максаржава не было ничего лишнего, он жил почти по-походному. К нему часто заходили товарищи, приносили ему еду. Далха ни на минуту не спускал с него глаз — ему было поручено охранять полководца.
        Ходили слухи, будто Сухэ-Батор, Чойбалсан и еще кое-кто из их сторонников вступили в красную партию русских, изменили буддийской вере, но Максаржав, не отрицая этих фактов, заявил, что не может во всеуслышанье объявить их отступниками.
        В маленькой юрте с красной полосой у Максаржава было тихо, только слышно было, как трещат лиственничные поленья в очаге.
        — Говорят, мой старший сын тоже примкнул к нашему делу. Если так, я очень рад. По дороге непременно заеду к своим, повидаюсь с ними. Меня радует тот факт, что вы доверяете мне, и я желаю вам всяческих успехов. Так и передайте товарищам.
        Он встал, чтобы проводить Жава, но тот остановил его:
        — Сидите, сидите, не стоит беспокоиться. Желаю вам счастья!

* * *
        Неподалеку от монастыря Дайчин-вана остановился один из отрядов барона Унгерна. Разбили палатки, выставили со всех сторон караулы, установили пушки, повернув их в сторону монастыря и нацелив прямо на кумирню. Издали было видно, как по узким уличкам монастыря снуют пешие и конные. Гамины, когда подошли к монастырю, собирались выгнать и расстрелять всех его лам, но командир белогвардейцев, как говорили, почитал буддийскую веру.
        Монгольских цириков белогвардейцы заперли в монастыре и с четырех сторон выставили караулы. Они заставили нх снять свою одежду, выдали русское обмундирование, разорвали и выбросили монгольское знамя и каждый день проводили с цирика-ми строевые занятия. Триста цириков спали на голой земле, без одеял и подстилок, тесно прижавшись друг к другу, чтобы согреться. В палатках разрешалось спать только больным и командирам.
        Однажды ламы приготовили кое-какую еду и хотели покормить цириков, но белые велели все выбросить, утащили котлы за ограду и велели цирикам наносить в них воды. Потом из ближайших аилов пригнали женщин и девушек и приказали нм стирать и чинить солдатское обмундирование. В котлах, к которым не должна была прикасаться рука женщины, потому что в них готовили обычно монастырскую пищу, белогвардейцы заставили стирать белье. Плач и проклятия иноземцам не смолкали в монастыре день и ночь. Женщин, которые не хотели идти служить белогвардейцам, избили и привели силой, разорив их юрты, и некому было защитить их, так как всех мужчин окрестных аилов белые мобилизовали. Многие ламы, видя, как бесчинствуют иноземцы, разбежались. Чем больше зверствовали солдаты Унгерна, тем сильнее становился гнев народа. Они мучили и истязали беззащитных женщин и стариков, попирали веру людей, которые принесли обет богам, — в общем, ничем не отличались от гаминов, во всяком случае, в жестокости не уступали им.
        Когда в лагерь, расположившийся возле монастыря, приехал Хатан-Батор, собралась большая толпа, люди жаловались и возмущались бесчинствами белогвардейцев. Кормящих матерей оторвали от детей и пригнали в монастырь чинить и стирать одежду солдат. Хатан-Батор показал офицеру, командовавшему отрядом белогвардейцев, удостоверение с подписью барона Унгерна и велел немедленно возвратить все имущество, отобранное у монголов. Офицер насмешливо улыбнулся.
        — Да вы понимаете, что вы делаете, господин командующий? Ваше дело — воевать, и только.
        — Сначала узнай эту землю, на которой стоишь, а потом уж командуй! Если я имею право воевать, то имею и право отдавать распоряжения. — Максаржав резко повернулся и направился к ограде, за которой расположились монгольские цирики.
        Но тут в лагере поднялся какой-то шум: оказалось, это прибыл сам барон Упгерп. Максаржав стоял молча, не отвечая на приветствие барона. Несколько сотен монгольских цириков тоже молчали.
        — Я забираю моих воинов и еду в Улясутай, — сказал Максаржав.
        — Что'? Что вы сказали? Уж не думаете ли вы, что, как и прежде, командуете всей армией? Вы, наверное, забыли...
        — Ничего я не забыл и никогда не забуду!
        В это время прибыла группа белогвардейцев, они выстроились позади Унгерна.
        — Вы знакомы с Сухэ-Батором? — в упор спросил Унгерн.
        — Да, знаком, — спокойно ответил Максаржав, — это мой давний друг.
        Унгерн изменился в лице, усы задергались, рука потянулась к кобуре. Но Хатан-Батор, словно ничего этого не замечая, продолжал:
        — Я считаю Сухэ-Батора одним из самых умных и смелых людей, которые служат монгольскому народу и государству!
        На этот раз барон не только схватился за кобуру, но и расстегнул ее.
        — Вы что, не понимаете, с кем говорите?! — закричал он. — Я командующий армией и получил свои полномочия от богдо. Мне подчинены не только монгольские цирики, по и прочие воинские части!
        — Мне не надо напоминать о том, кто вы. Я тоже потомственный воин и полководец монгольской армии. И пока жив, я буду бороться с теми, кто посмел унижать честь монгольской армии. Пусть слова мои подтвердят цирики. Вы еще не знаете характера монголов. Остановитесь, пока не поздно!
        — Молчать! — в ярости заорал барон и выхватил пистолет.
        Но Максаржав шагнул вперед, обнажив саблю и зажав в другой руке пистолет. Белогвардейцы, стоявшие позади Унгерна, взяли винтовки наизготовку. Монгольские цирики, которые наблюдали за происходящим через забор, кинулись вперед с криком «ура!» и повалили ограду. Однако Хатан-Батор остановил их, подняв руку, и барон Унгерн, немного успокоившись, убрал пистолет в кобуру.
        — Если вы убьете меня, Монголия все равно останется, по, если вы погибнете от рук цириков, ваши солдаты, уже лишившиеся родины, потеряют и командира, — сказал Максаржав и обратился к своим цирикам: — Те, кто хочет идти со мной, снимите эту форму, наденьте свою одежду и постройтесь здесь, за оградой.
        Цирики бросились выполнять приказ полководца.
        — Мы с вами еще встретимся во дворце богдо, — сказал Унгерн и, усевшись в коляску, уехал.
        И все-таки женщин и девушек из окрестных аилов отпустили, а монастырские котлы вернули их владельцам.
        Вечером к Максаржаву явился посыльный и доложил, что барон Унгерн приглашает полководца к себе в гости. Максаржав ответил, что придет, и товарищи стали уговаривать его взять с собой охрану, хотя бы несколько человек.
        — В этом нет нужды, — возразил Максаржав. — Они понимают, что еще не настало время уничтожить меня. Если Унгерн сегодня осмелится убить меня, это обернется против него. — И Максаржав отправился к барону, взяв с собой лишь двоих цириков.
        Унгерн сам вышел из дома ему навстречу.
        — Добро пожаловать! Я верю в ваши добрые намерения и знаю вашу преданность богдо-хану.
        «Он, видимо, считает себя равным богдо-хану», — подумал Максаржав, а Унгерн продолжал:
        — Извините, я вас обидел тогда, я очень вспыльчив. Оба мы солдаты и, я думаю, поймем друг друга. Проходите, пожалуйста.
        — Я сожалею, что нарушил традиции и вынудил вас удалиться из ставки. Вы не устали в дороге? Надолго ли сюда? Сам я завтра же еду дальше, — сказал Максаржав.
        — Да, я доехал хорошо. Вы были правы — сейчас, когда китайцы изгнаны из Монголии, к чему мне большая армия? Забирайте цириков с собой.
        — Я намеревался с этими цириками через месяц пойти в Улясутай.
        Барон снова рассердился.
        — Вы все делаете по-своему. За самоуправство по законам военного времени вас следовало бы наказать!
        Хатан-Батор улыбнулся.
        — Да, вы действительно очень вспыльчивый человек! Наказать меня вы всегда успеете, по вряд ли ваша горячность пойдет на пользу делу...
        — С какой целью вы распустили основную часть цириков, хотел бы я знать?
        Люди устали, потеряли коней. И военная подготовка у них недостаточна. Они разъедутся по домам, отдохнут. А этих я заберу с собой.
        Бы очень тщеславны, князь. Это же цирики не вашего хошуна.
        — Я верю, что они нё подведут меня. Правда, я знаю, все они очень соскучились по дому...
        — Ну, где удача, там и дом, а значит, и родина.
        — Вы в самом деле так думаете? Так почему же вы изменили родине, русской земле?
        — Нет, я не изменил. Я борюсь за своего царя.
        — А разве вы боретесь не за освобождение Монголии?
        Максаржав вспомнил, как барон заявил богдо: «Моя борьба за Россию есть борьба за Монголию». Теперь же, в присутствии этих офицеров и солдат, он об этом даже не заговаривает. Богдо он клялся, что не пожалеет жизни, сражаясь за освобождение Монголии, а теперь, видимо, думает иначе.
        — Мне тяжело слышать это слово: «Россия». Я понимаю, что потерял родину... Но у меня не было иного пути.
        — А не хотели бы вы поселиться в Японии? Заняться, например, торговлей или издательским делом?
        — Не говорите чепухи. Я не девица. Я мужчина, воин! Я должен сражаться до последней капли крови. Я лишился всего: друзей, родины... У меня не осталось ни дома, ни денег. Мне нечего защищать, не о чем больше жалеть, и я думаю лишь о том, как отомстить красным и отблагодарить людей, вручивших мне оружие. Вам таких вещей не понять... Вот вам следует жить в своем хошуне.
        — Вы просто пьяны, генерал. В прошлом году, когда вы в первый раз прибыли в Кобдо, о вас говорили как о человеке, презирающем жизненные блага, а теперь вы, оказывается, собираетесь мстить за то, что красные лишили вас всего, в том числе и этих благ. А знаете ли вы, что лишили нас покоя, вторгшись в нашу страну? Ну, уже поздно. Я пошел. А вы отдохните. Спокойной ночи.
        Вернувшись домой, Максаржав тут же лег, но сон не приходил. Он полулежал, прислонившись спиной к высокому изголовью, как всегда в часы раздумий. Перед его мысленным взором проплывали лица цириков, образы плачущих женщин и девушек. Так вот какой он, барон Унгерн! Решил отплатить добром человеку, вручившему ему оружие? «Мне не о чем жалеть», — сказал он. «Отчаявшийся бандит! Я могу уничтожить его, но своевременно ли это? Ведь из-за этого могут быть политические осложнения. Интересно, он искренне просил прощения или просто хотел выведать мои мысли? Оружие, власть над людьми, почести — вот что ему нужно! И он получил все это. Мы оказались в руках человека, который готов торговать Монголией. Нет, командиры Красной Армии совсем другие!»
        Он встал и направился в лагерь цириков. Большинство из них спали без подстилок, на голой земле. Он разбудил парня лет восемнадцати, тот испуганно вскочил, протирая глаза.
        — Ты откуда? — спросил Максаржав.
        — Родителей убили гамины, дома нет, и скота пет, ничего у меня не осталось, кроме того, что на мне. Я два дня не ел, — сказал цирик, и голос его дрогнул.
        Хатан-Батор велел разбудить всех, кто спал на земле, и разместить в палатках и юртах, предварительно накормив их.
        Когда он вернулся к себе, на востоке уже заалела заря.

* * *
        Китайцы называли Улясутай Северным Пекином с тех пор, как в нем поселился маньчжурский амбань. Одно время здесь была резиденция амбаня, который управлял и Кобдо и Хурэ одновременно.
        В западных аймаках не раз поднималось движение за освобождение от маньчжурского ига, что вызывало неудовольствие маньчжурских императоров. Чтобы можно было за трое суток добраться до Хурэ, они учредили тридцать восемь уртонных станций для амбаньского курьера. Курьера плотно пеленали материей, сажали на спину коня и с северного склона горы, что возвышалась к югу от Улясутая, давали сигнал — стреляли из пушки. Если курьер не успевал прибыть в указанный срок, ему отрубали голову мечом.
        Улясутай был хорошо укреплен: огромные ворота, выходившие на четыре стороны, охранялись пушками. Вдоль крепостных стен был прорыт ров с водой. В крепости были места, куда допускались только военные. А за стенами укрепления, в городе, который заполонили китайские торговцы и разносчики, у монголов отбирали все, что находили: скот и шерсть, золото и драгоценности.
        Теперь же в Улясутае китайцев почти не осталось: управляющие и богатые купцы успели убежать на родину, а бедные китайцы боялись даже выходить из своих глинобитных лачуг. Белогвардейские отряды и монгольские войска расположились лагерем неподалеку от Улясутая, в верховьях реки Чигэстэй.
        Хатан-Батор знал, как измучены цирики, проделавшие длинный путь в несколько десятков уртонов в рваных дэли и легких тэрликах, в старых, изодранных гутулах. Лишь у немногих были овчинные тулупы, да и те разлезались по всем швам. Максаржав по дороге собирал одежду и снаряжение для цириков — надо было хорошо подготовиться к предстоящим боям.
        Ванданов, или, как его еще называли, Вандан-Бурят, прибыл в Улясутай со своим пестрым войском раньше Хатан-Батора и остановился в пади Ганц-худаг, расположившись в лагере белых и приказав поставить для себя три юрты с красной полосой. Этот толстый, обрюзгший человек — как говорили, бывший лама — вкрался в доверие к Унгерну. Ванданов был известный любитель выпить и повеселиться. Носил он обычно длинную шинель или красно-желтый дэли, поверх которого надевал хантаз с черной опушкой, на голове — барашковая шапка с красным верхом. Ванданов никогда не расставался с маузером в деревянной кобуре. За ним постоянно следовал молодой бурят по имени Лам-Авар, устрашавший всех своим свирепым видом.
        Ванданов получил от богдо почетный титул и чин и решил, что это прекрасный повод для попойки. Барон Унгерн опирался на таких людей, как Вапданов; разжигая их алчность и зависть, он обещал сделать их управляющими аймаков и хошунов. Пьяный Ванданов не раз говорил: «Были бы у меня власть, деньги и женщины, а есть в России царь или нет — это мне безразлично».
        Едва в Улясутай прибыли вандановцы, по городу расклеили приказ: монголы должны сдать в армию большую сумму денег, а того, кто откажется выполнять этот приказ, ждет наказание вплоть до смертной казни. Тому же, кто выдаст скрывающихся китайцев, была обещана награда.
        Как только Ванданов приехал, он велел позвать к себе Цултэм-бээса, улясутайского министра. Цултэм был человек прогрессивных взглядов. Он ненавидел китайцев, которые угнетали и эксплуатировали монголов, и безгранично верил Хатан-Батору. Улясутайский министр никогда не наказывал своих подданных кнутом или бандзой.
        «Пусть зовут, не пойду я на поклон к этому бандиту и не дам ему ни лошадей, ни скота, — решил Цултэм. — И хорошо бы уехать из города под каким-нибудь предлогом. Но куда? Может, поставить юрту в монастыре Яргуй и переждать несколько дней? А там явится Хатан-Батор и...»
        Размышления Цултэм-бээса прервало появление двух белогвардейских солдат, подъехавших к юрте.
        — Есть тут Цултэм-бээс? Пожалуйте к командующему Ванданову, да поторопитесь, — сказал один из них, и всадники поскакали дальше.
        Цултэм-бээс со своим телохранителем прибыл в лагерь белогвардейцев, бросил телохранителю поводья и мимо постовых прошел в большую юрту. Ванданов встал ему навстречу.
        — Приветствую вас, ваша светлость.
        — Почтительно приветствую вас, командующий. А я-то думал, что приехал Хатан-Батор. Извините за то, что не вышел встречать вас. Куда вы теперь направляетесь?
        — Вот болван! — бросил Ванданов по-русски, а потом продолжал уже по-монгольски: — Мы армия великого полководца барона Унгерна, спасителя нашего государства. Вы слышали, что богдо благосклонен к нашему полководцу и удостоил его чинов и титулов?
        — Да, я знаю об этом. Я думал, что вы направляетесь к русской границе.
        Ванданов рассвирепел.
        — Куда мы едем — это не ваше дело! Вы должны поставить немедленно пятьсот коней, пятьсот овец, пятьдесят седел и триста цириков. И еще пятьсот чашек. На все даю вам три дня!
        — Понял, — сказал Цултэм-бээс и вышел. «Я не так глуп, чтобы давать тебе, бандиту, цириков».
        Когда Цултэм-бээс уехал, Ванданов, глядя ему вслед, рассмеялся.
        — Посмотрите-ка на него! Так перепугался, что душа в пятки ушла!
        Он отрезал себе большой кусок жирной говядины и отправил его в рот. «В первую очередь надо внести имя этого Цултэма в списки тех, кого надо ликвидировать. Вот только получим с него все, что нам нужно, и уничтожим!»
        Через два дня Ванданов решил поехать в Улясутай, проверить, как идет мобилизация. Но о мобилизации, как оказалось, никто и понятия не имел. Тогда он снова вызвал к себе Цултэм-бээса.
        — Великий полководец, — сказал министр, — я знаю, что нельзя не выполнить ваш приказ. Но я, низкий раб, решил, что надо дождаться приказа богдо-хана о мобилизации, и потому пока еще ничего не начинал делать.
        — Я в этом вашем Улясутае то же самое, что и богдо! Вы обязаны выполнить мой приказ! И поторопитесь!
        — Я нездоров, — ответил Цултэм, — мне нужно поехать полечиться в монастырь Яргуй.
        Так Ванданов не получил ни цириков, ни продовольствия.
        «Вот отправлю его на тот свет, тогда все местные князья приползут на коленях», — решил он и позвал двух солдат.
        — Арестовать Цултэма! — приказал Ванданов.
        — Но говорят, он здесь самый уважаемый и знатный нойон, — сказал один из них.
        Ванданов побелел от ярости.
        — В Монголии пет человека более уважаемого, чем солдат армии полководца Унгерна. Поняли, болваны?
        Тогда бурят-переводчик сказал:
        — Полководец, но он ведь муж сестры той девушки, которая вам нравится.
        — Вот и хорошо. Эту норовистую девицу я тоже приберу к рукам. А вы, негодяи, извольте выполнять мой приказ, а не рассуждать!
        Он вывел из юрты обоих солдат, жестоко избил их перед строем и послал к министру пятерых других.
        Возле юрты Цултэма спешились четверо русских и один бурят. Они привязали коней слева от юрты и вошли. Бурят развернул свой хадак и сказал русским:
        — Я хочу преподнести князю хадак.
        Те удивились:
        — А зачем это?
        — Так положено приветствовать его светлость, — сказал бурят и, вручая хадак, повернул его так, что Цултэм все понял и покосился на ружье, висевшее на стене. Он хотел было подняться, но двое белогвардейцев подскочили к нему, скрутили руки, вытащили из юрты и, бросив на коня, поскакали.
        Они не повезли Цултэма в Улясутай, а спустились в овраг, где раздели его, оставив в одной нижней одежде, и стали допрашивать.
        — Вы связаны с Народной партией?
        Хотя Цултэм и не знал никого из членов Народной партии, он ответил утвердительно, и тогда белогвардейцы принялись избивать его.
        — Ванданов приказал нам убить тебя за то, что ты отказался помогать нам. — И, вытащив сабли, они зарубили его.
        Узнав о гибели министра, жители Улясутая очень горевали. Несколько юношей из бедных семей, мобилизованных в армию в Улясутае, решили отомстить за гибель Цултэм-бээса. Они задумали подкараулить Ванданова, когда он ночью поедет к женщинам, и убить его. Но именно в эту ночь их назначили в караул, так что план не удался.
        — Вот прибудет Хатан-Батор, он утихомирит этих белых!
        — Навряд ли... Говорят, он теперь стал полководцем армии барона.
        — Так может, и его вместе с Вандановом надо убить?
        — Нет, я и пальцем не трону Хатан-Батора. Я уверен, что он не пошел на службу к Унгерну. А едет он сюда только для того, чтобы осмотреть позиции.
        Когда Хатан-Батор узнал о гибели Цултэм-бээса, он очень скорбел и сожалел, что приехал слишком поздно и не сумел защитить министра.
        «Если бы я не заехал домой, то успел бы, — упрекал он себя. — Китайцы и белогвардейцы уничтожили столько людей — и бедных, и богатых, и знатных, и незнатных, не спрашивая ни роду, ни племени! Вот уже два столетия чужеземцы хозяйничают на нашей земле. Впрочем, и до китайцев бедняки много лет страдали от войн. Видно, суждено нашему народу море страданий».
        Максаржав собрал вокруг себя верных людей и заявил, что намерен бороться с белыми. Он говорил, что помощи можно ждать только от Советской России, от красных, что красные русские относятся к монголам совсем иначе — но грабят, не убивают, не занимаются мародерством. Если всем вместе выступить против белых, они рассеются как пыль.
        Хатан-Батор начал учения с цириками, велел привести в порядок одежду и позаботиться о запасах продовольствия. Он с нетерпением ждал вестей от Сухэ-Батора.
        После убийства Цултэма он не желал разговаривать с Вандановом и избегал встреч с ним. А так как Максаржав издавна был известен как человек молчаливый, Ванданову не к чему было придраться.
        Как-то раз, когда Максаржаву пришлось все-таки явиться к Ванданову, он увидел в его юрте много вещей, награбленных в китайских лавках, и, уходя, сказал: «Чистый убыток лучше грязного барыша». Однако Ванданов не понял этих слов и пропустил их мимо ушей.
        Однажды возле лагеря цириков Хатан-Батора остановились два всадника, за которыми следовал цирик на подводе. Видимо, они приехали издалека, к седлам были приторочены дорожные сумки.
        — Передайте полководцу, что приехал Сандуйсурэн и просит принять его.
        — Мой сын приехал! — обрадовался Максаржав.
        Вошел Сандуйсурэн, он был такой же крупный, как и отец, и очень похож на пего.
        — Приветствую вас, отец.
        — Ну, сыпок, иди сюда! Как вы доехали? Как чувствует себя мама? Что делают младшие братья и сестры? — Он засыпал сына вопросами, от радости голос его звенел, глаза блестели.
        — Вот вам мама прислала, — сказал Сандуйсурэн, доставая свертки из дорожной сумки. — Жители нашего хошуна устали от беспорядков. Но благодаря вам, отец, нам все же легче, чем другим.
        Они поели, и, когда отец с сыном остались вдвоем, Сандуйсурэн сказал:
        — Мне велели передать вам, что армия Сухэ-Батора готовится к взятию Хурэ. Вы должны знать, что белые решили ночью убить вас и бежать. Отец, вы должны быть осторожны.
        — Я понимаю. Когда рядом враг, нельзя выпускать палку из рук, это все равно, что лечь спать, когда вокруг тебя шакалы. Но я уверен в своих цириках, хорошо, что они со мной. Некоторые из них поначалу верили белым, теперь же, после всех грабежей и убийств, они поняли, что белогвардейцы Унгерна — наши враги. У меня много верных товарищей: Бого, Давасамбу, Далай, Лхамсурэн, Дорж, Дэндэв.
        — Я привез вам партийную газету, отец. Прочтите и сразу же верните мне. — Сандуйсурэн снял сапог и из-под двойной стельки достал газету.
        — Ох, сынок, как только тебе удалось добраться живым!
        — Да уж если бы я попался, то не только русские, но и свои, монголы, не пощадили бы...
        Максаржав начал читать газету, а Сандуйсурэн вышел во двор и вместе с Того уселся подле юрты.
        — Того, там в сумке нижнее белье, мама прислала вам. Но главное не это. Я должен вам сообщить еще что-то очень важное.
        — Боже мой, она... та женщина... умерла?
        — Нет, Того, говорят, она жива. Посланные отцом двое людей не нашли ее и ни с чем вернулись обратно в кочевье, но дзанги одного сомона говорил, что она якобы батрачит по аилам.
        — А ты сказал отцу, что она жива?
        — Не успел. Последите, чтоб никого из посторонних здесь не было, а я пойду скажу отцу. — И он вошел в юрту.
        Того плакал. Он плакал навзрыд, вспоминая Гунчинхорло и проклиная себя. Теперь, когда он знает, что она жива, он непременно найдет ее. «Я за это время успел жениться и вот уже снова один... А она, бедняжка, все ждет меня, ищет повсюду...»
        Максаржав из юрты позвал Того, но тот даже не услышал его.
        — Не надо звать его, папа, — сказал Сандуйсурэн, — пусть побудет немного один... Я только что рассказал ему о Гунчинхорло...
        — Вот бедняга!
        Когда Того сообщил о решении отправиться на поиски Гунчинхорло своим друзьям, Далай стал отговаривать его:
        — Я понимаю, Того, ты сейчас взволнован и готов бежать навстречу своей любимой! Но неужели ты бросишь дело, которому мы все посвятили жизнь?
        — Да, нельзя бросать товарищей в такой момент, я не имею права... — Того был в смятении. — Но ведь и Гунчинхорло нуждается в моей помощи, нельзя оставлять ее в беде...
        — Если ты отправишься искать ее один, можешь голову сложить, да и где ты вообще собираешься ее искать? Ну, подумай сам!
        Сомнения вновь овладели Того.
        — Пойду к Ма-вану, может, он посоветует мне что-нибудь...
        — Я знаю, что он тебе скажет, — улыбнулся Далха. — «Поезжай, я дам двоих сопровождающих».
        — Нет, я не могу на это согласиться! Люди нужны здесь. А то уеду я, потом еще двое, так все и разбредемся, — твердо сказал Того.
        Товарищи разошлись. На душе у Того немного полегчало. Он направился к юрте, где Максаржав беседовал с Сандуйсурэном.
        — Бого, разве ты не собираешься ехать за Гунчинхорло? — спросил Хатан-Батор. — Я думаю, лучше вам отправиться группой, одному ехать опасно.
        — Нет, я не могу согласиться на это, тут каждый человек на счету.
        — Тогда вот что я скажу тебе, Бого. Сандуйсурэн вернется домой и пошлет людей, чтобы они привезли ее сюда. Согласен?
        — Как хорошо вы придумали! — воскликнул Того.
        Через два дня Сандуйсурэн собрался в обратный путь.
        — Ну, сынок, передай мой наказ братьям — пусть помогают матери. Скоро наступит мирное время и мы все снова будем вместе. Поезжай спокойно, ты едешь с бывалыми людьми. И вот что еще я хотел сказать тебе, сынок: будь честен, будь тверд, жизни своей не пожалей ради святого нашего дела. Однако зря рисковать не надо, будь осторожен и сдержан. Передай товарищам мои слова.
        — Счастливо оставаться, папа! Когда вы будете в Хурэ, может, и мы с мамой приедем туда повидаться с вами.
        — Да сбудется твое пожелание! — сказал Максаржав, провожая сына.
        Ванданов решил отправить барону Унгерну письмо:
        «Великий герой-полководец, генерал барон Унгерн фон Штернберг, основатель государства, удостоенный титула дар-хан-хошой-чин-вана и звания хана, я, низкий раб ваш, осмелюсь доложить: по случаю того, что я удостоился великой награды и милости, я устроил праздник и потому задержал свой доклад. Ныне я посылаю его вам вместе с подарками, которые я хотел бы преподнести вашей милости».
        Вручив посыльному пакет и подарки, он отправил его к барону.
        Ванданову очень хотелось завести знакомство с одной из известных улясутайских красавиц — Жаргал, младшей сестрой жены убитого им Цултэма. Он пытался хитростью заманить к себе девушку, дал ей понять, что удостоиться внимания одного из полководцев барона Унгерна — большая честь, но девушка отвергла все его домогательства, и Ванданов рассвирепел. Он решил, что должен во что бы то ни стало уломать строптивую девицу, и послал к ней своих людей, чтобы они пригрозили Жаргал, если она будет сопротивляться.
        Жаргал отослала слуг Ванданова и просила передать ему такие слова:
        — Я не солдат в его войске, чтоб ему подчиняться. Если он полюбил меня, пусть поступает, как положено мужчине; а по нашим обычаям женщина не приходит сама, первая, в юрту к мужчине. Если же он намерен охотиться за мной, словно за диким зверем, то пусть тогда, как охотник, и убьет меня. А сама я к нему не пойду.
        «Черт побери, вот это женщина!» — с восхищением сказал один из посланцев Ванданова.
        Ванданов понял, что силой здесь ничего не добьешься, и решил отправиться к Жаргал сам. Он надел самый лучший свой наряд и в сопровождении десяти солдат отправился в гости к девушке.
        Жаргал вышла им навстречу, поклонилась и, откинув полог, пригласила войти. «Что у него на уме, у этого гуна? — думала она. — Он хочет просто позабавиться или решил сделать меня своей женой? А если ему придется уехать в чужую страну, он бросит меня... Или, может быть, возьмет с собой? Не окажется ли, что я попала волку в пасть?»
        Весь день она угощала гостей, развлекала их беседой, а когда наступил вечер, обратилась к Ванданову:
        — Вы очень умный человек и знаете все обычаи лучше, чем наши местные нойоны... Я думаю, что мы соединим наши подушки лишь после того, как совершим официальное бракосочетание. А теперь не соизволите ли ехать к себе? Уже поздно.
        Ванданов вначале было заупрямился, но, видя, что делать нечего, встал и вышел. А девушка была и в самом деле очень хороша. Талия у нее такая тонкая, что Ванданов мог бы обхватить ее двумя пальцами. Шелковый розовый дэли со звездочками был перехвачен голубым поясом, шапочка с красными лептами чуть сдвинута набок, на кончике толстой косы — кисточка с серебряными украшениями, которую Жаргал засунула за пояс справа, из рукава дэли виднеется кончик шелкового платка, пропущенного сквозь тяжелое золотое кольцо, а из-за ворота дэли выглядывает белый воротничок. Новые гутулы совсем без узора. Одним словом, невозможно было оторвать глаз от этой красавицы, от ее матового личика... Ванданов, выйдя из юрты, оглянулся, постоял в раздумье, не вернуться ли, по девушка поклонилась ему в пояс, сложив ладони, и произнесла:
        — Спокойной ночи, великий полководец!
        «Хотел бы я знать, кто сегодня проведет с ней ночь. Не верю, что она будет одна... Наверняка придет к ней китайский торгаш или кто-нибудь из монастырских лам. Может, вернуться?» — подумал Ванданов, но так и не решился повернуть коня и уехал к себе в лагерь.
        Скоро по всей округе поползли слухи: Ванданов женится на Жаргал. «Какое это несчастье — жить с человеком, который убил твоего шурина. Лучше умереть!» — возмущались девушки.
        Жаргал, всей душой ненавидя Ванданова, не нашла иного выхода, как просить помощи и спасения у Хатан-Батора. Она надеялась, что полководец не даст в обиду женщину, которой грозит насилие. Несколько дней она искала случая встретиться с командующим. «До чего же я дошла, до какого унижения! — думала Жаргал. — Но что мне еще остается? Ведь если женщина отдается мужчине, который не возьмет ее в жены, она теряет честь — так говорила моя старшая сестра».
        Так как Хатан-Батор издал приказ, строго-настрого запрещающий женщинам приближаться к лагерю, Жаргал попросила знакомого старика:
        — Добейтесь аудиенции у Максаржава и передайте ему, что я хочу отомстить Вандан-Буряту за свою сестру, но не знаю, как это сделать.
        — Эх, ты хочешь невозможного, дочка. Хатан-Батор и Ванданов живут рядом, и негоже им ссориться. Хатан-Батор ведь стал теперь полководцем армии барона...
        — Не по своей воле пошел он на службу к барону. Так говорил мой покойный шурин. Отец, прошу вас, передайте мои слова Хатан-Батору. Чем умирать от рук Вандан-Бурята, лучше погибнуть от руки Хатан-Батора!
        Девушка дала старику хадак и слиток серебра. «Привратник ведь, как известно, может оказаться жаднее хана». Старик положил хадак и серебро за пазуху и вышел. Он упросил одного из цириков доложить о нем Хатан-Батору, но так как Максаржав прилег ненадолго отдохнуть и Того не хотел его будить, он решил сам пойти к старику и обо всем его расспросить.
        Старик слышал, что Того — самый близкий к полководцу человек и ни днем, ни ночью не расстается с ним. Он передал ему слиток серебра и хадак и изложил просьбу девушки.
        — Серебро убери, уважаемый, если полководец захочет помочь, он сделает это и так, награды ему не надо. Подожди меня здесь.
        Того ушел озадаченный. Как поступить? И тут ему попался навстречу командир Даржав. «Полководец не пожелает и слышать об этом деле, — решили они вдвоем. — А что, если мы сами, ничего не говоря Хатан-Батору, передадим этой девушке ответ?..»
        — Она хочет отомстить Ванданову за сестру, а в конце концов подведет полководца! Так и надо ей сказать, — посоветовал Даржав.
        — И еще я скажу старику, чтобы он приходил к нам и сообщал все, что услышит о Вандан-Буряте, — предложил Того.
        — Нет, не стоит впутывать его в это дело, — возразил Даржав.
        Того вернулся к старику и передал ему якобы слова Максаржава.
        — Все понял. Да помилует его бурхан. Видно, Батор-ван хорошо знает Ванданова... — вздохнул старик и отправился восвояси.

* * *
        По всей долине реки Чигэстэй пошли разговоры, что Ванданов удостоился титула гуна и что он собирается жениться на Жаргал. На пирушках у белогвардейцев Ванданов обычно пил кумыс, а тут приказал гнать арак — видно, и в самом деле готовилась свадьба...
        Приближался надом. Богачи — владельцы породистых скакунов поставили их на выстойку, готовясь к бегам. Борцы из различных хошунов тоже готовились к состязаниям, где сойдутся сильнейшие. Между двумя речками уже поставили палатки и шатры для предстоящего празднества.
        Максаржав приказал позвать двух командиров: Даржава и Ламжава.
        — Передайте своим цирикам: во время надома чтобы я не видел ни одного пьяного. Тому, кто напьется, велю всыпать двадцать палок. Только к ужину разрешаю каждому дать по чашке арака. Запрещаю кому бы то ни было шататься по городу. И предупредите цириков, чтобы они держали этот приказ в тайне. А сегодня я посмотрю их изделия.
        Услышав распоряжение Максаржава, все засуетились.
        Хатан-Батор издавна завел такой порядок: в свободное время цирики выделывали ремни, узды и недоуздки, делали подпруги, плетки и прочее снаряжение. По приезде в Улясутай он приказал собрать в двух юртах умельцев — как из числа цириков, так и мастеров, прибывших из аймаков и хошунов, — и заставил их обучать остальных.
        Часть изделий шла на продажу, а на вырученные деньги Максаржав приказал покупать все необходимое для самих же цириков.
        Готовясь встретить командующего, цирики разостлали кошмы и разложили на них свои изделия.
        — Жанжин появился. Уже вышел из своей юрты. Идет сюда!
        Командиры и цирики, стоявшие возле своих палаток, подтянулись, оправили дэли. Цирики почтительно опустились на колени, приветствуя полководца.
        — Встаньте! — приказал Хатан-Батор. — И покажите, кто что сделал. Да, поистине искусная работа! Эти круглые выпуклые бляхи, украшающие узду, наверняка сделал Лхагва из Западного хошуна. А это кресало и нож, очевидно, изделие Жамды? Хороша резьба!
        — Жамда два месяца работал, — сказал командир. — И несколько человек помогали ему.
        У двери другой палатки были разложены изделия из оленьего рога, из дерева, узорчатые чепраки и тюфяки. Закончив осмотр, Максаржав велел показать изделия цириков Ванданову. Затем он вызвал четырех самых искусных мастеров.
        — Я отправляю вас обратно в ваши кочевья. Таких искусных умельцев преступно подставлять под вражеские пули. Вы должны передать секреты своего мастерства молодежи, следующему поколению, — сказал он и дал им документ о том, что они освобождены от воинской службы. Потом им были вручены награды, и они разъехались по своим аилам.
        Каждый день солдаты Хатан-Батора и Ванданова собирались вместе на утреннюю и вечернюю поверку. Они выстроились в две шеренги друг против друга, монгольские цирики читали вечернюю молитву, а русские, закончив перекличку, стояли, дожидаясь их. Потом все расходились.
        — Завтра начинается надом. Цирики должны показать себя, не уронить авторитет великой армии! — сказал Ванданов и, повернувшись к Максаржаву, добавил: — Я хотел бы, чтоб вы сообщили всем, что меня удостоили степени гуна и награды.
        Максаржав удивленно посмотрел на него.
        — Воины! — обратился он к цирикам и командирам, вытянувшимся по стойке «смирно». — Мы поздравляем полководца Ванданова, удостоившегося милости великого богдо и получившего титул гуна и желтую курму.
        Цирики трижды прокричали «ура!». Ванданов сиял от радости.
        Максаржав дал команду разойтись.
        — За что Ванданова удостоили награды? — недоумевали все. — Может, за то, что пьянствовал, убивал и грабил?
        — Просто после того, как сам барон удостоился награды богдо, этому тоже перепало.
        — А знаете, в том, что эту новость объявил Хатан-Батор, скрыт какой-то смысл... Какие же все-таки заслуги у этого бурята Ванданова?
        — Нам до этого нет дела. Раз богдо удостоил его награды, значит, так надо. Правда, когда Хатан-Батор получил новый титул и звание, он не оповещал всех об этом.
        — Послушайте, — сказал один из цириков, — давайте найдем парочку коз да подоим их!
        — И попьем сегодня чаю с молоком!
        — Хотел бы я все-таки знать, что думает наш Хатан-Батор, станем мы воевать или нет? Лучше бы вернуться домой.
        — С кем нам еще воевать?
        — С гаминами.
        — С гаминами, которых уже нет?
        — Зачем же тогда готовят оружие, приводят в порядок обмундирование?
        — Может, нам предстоит воевать с красными русскими?
        — А ну, прекратить эти разговоры! — подал кто-то голос. — Тем, кто приехал сюда из хошуна Ачиты, лучше бы помалкивать!
        — Из какого хошуна ты, что так строго поучаешь? Входи сюда. Мы, люди из хошуна Ачиты, хотим поблагодарить тебя за это поучение, — послышалось из палатки, и оттуда донесся дружный громкий смех.
        Солнце садилось. Максаржав вышел из своей юрты, зашагал к зданию штаба, за ним по пятам шли двое цириков.
        «Тяжело мне жить бок о бок с этим Вандановом. Но уж если наш повелитель богдо удостоил его своей милости, значит, я должен с ним считаться...» Ему вспомнилось, как, услышав о гибели Цултэм-бээса, он сказал Ванданову: «Да, вы победили опасного врага монголов. Теперь вас наверняка наградят титулом гуна». Но тот не понял намека и ответил: «Если это случится, я с величайшей благодарностью припаду к стопам великого богдо».
        Войдя в одноэтажный домик штаба, Максаржав сел к столу. Дамдин тотчас же подал ему письмо в продолговатом конверте, на котором было написано: «Хатан-Батору Максаржаву от Су».
        — Кто привез?
        — Я не спросил, — ответил писарь и собрался было уйти, но Хатан-Батор окликнул его.
        — Если впредь ты получишь подобное письмо, знай, что его категорически запрещается вскрывать или показывать кому-либо. Нарушишь запрет — получишь хороший нагоняй.
        Дамдин вышел ненадолго и вернулся с хадаком в руке.
        — Это вам, жанжин, прислали вместе с письмом.
        Хатан-Батор принял хадак и распорядился:
        — Позаботься о посыльном, который привез письмо, пусть хорошенько отдохнет.
        Он вскрыл конверт.
        «Почтенный Хатан-Батор-ван!
        Уважаемый старший брат, я рад получить известие, что вы в добром здравии. Наши готовятся к перекочевке; как только мы поставим свою большую юрту, перевезем и вас, многоуважаемый старший брат. Говорят, сейчас мпого волков и собак. Надо приложить все силы, чтобы уничтожить и искоренить их всех, — тогда повсюду, на Востоке и на Западе, наступит спокойствие. Милостивый старший брат, прошу вас поберечь себя от опасных болезней. Когда придет время переезжать, вам поможет северный сосед. Думаю, что близко то время, когда мы с вами будем жить вместе в нашей большой юрте и осуществятся все наши планы. Постараюсь в скором времени послать вам радостную весть. С приветом, ваш ничтожный младший брат Су».
        Максаржав, прочитав письмо, сразу же сжег его. Затем он вышел и направился в свою юрту. «Итак, они решили завладеть Хурэ, а Красная Армия обещала помощь...»
        Тревожно было на душе у Максаржава, и не было рядом человека, с которым он мог бы поделиться своими сокровенными мыслями. Для всех он был «учитель», «жанжин» или «нойон». Даже самым близким друзьям он не мог сказать всего: если откроется тайна, которую ему доверил Сухэ, это будет стоить головы не только ему, но и многим другим. И Максаржав хранил молчание.
        В последние месяцы он спал не более трех-четырех часов. С ним и прежде случалось такое — в дни сражений. Но обычно, победив врага и вернувшись после боев домой, он засыпал мертвецким сном и спал так несколько дней кряду. Теперь же, если ему и удавалось проспать часов шесть, это было уже много, хотя сои был тревожным и не приносил облегчения и покоя.
        Хатан-Батор написал ответное письмо и на случай, если с письмом что-нибудь случится по дороге, велел устно передать Сухэ следующее:
        — Скажи брату, что я приветствую и беспокоюсь о его здоровье. У меня все в порядке, мы готовы перекочевать в любую минуту. Желаю ему быстрее поставить большую юрту, поскорее устроиться. Пусть осуществятся все его планы и стремления.
        Отправив гонца, Максаржав вызвал к себе командиров полков.
        — Для охраны складов оружия посылайте поочередно из каждой палатки по одному цирику. Тех, кто будет участвовать в состязании борцов на надоме, предупредите, что, когда они станут бороться с цириками Ванданова, категорически запрещается давать повод для споров и ссор.
        Дождавшись, когда командиры выйдут, Того сказал:
        — Говорят, полководец Ванданов совершенно пьян. Просил вас пожаловать к нему после переклички.
        Хатан-Батор спокойно выслушал его и распорядился:
        — Пошли с кем-нибудь супруге покойного Цултэм-бээса подарок и хадак. Если ей нужно что-либо, пусть передаст через посыльного.
        — А кого к пей послать?
        — Пошли командира полка Ламжава и с ним Дэрмэна. Да скажи им, чтоб поскорее возвращались.
        — Ладно, — кивнул Того и вышел. Вскоре он вернулся и рассказал: — Говорят, будто, когда наши цирики поют, солдаты, что живут в казарме слева, ругаются, заявляют, что им не по вкусу этот рев и что они его скоро прекратят..
        — Кто это сказал тебе?
        — Да нашлись такие люди...
        — Не советую тебе с ними ссориться.
        — Слушаюсь, жанжин.
        — Дружище Бого, хоть ты меня зови по имени, а то все жанжин да жанжин... Я думаю, тебе надо ехать...
        — Куда это?
        — Раз Гунчинхорло жива, я думаю, тебе непременно нужно поехать повидать ее. Наверное, она вернулась в родные места. По дороге завернешь к нашим, расскажешь мне потом, как они там. Вот кончится надом, и надо тебе сразу же готовиться к отъезду. Хорошо бы тебе что-нибудь дать с собой, только вот никак не решу, что... Знаешь, что я думаю? Если меня убьют, ты станешь опорой моей семье.
        — Как же вы тут будете жить без меня?
        — Ну, что за беда! Здесь у меня немало хороших друзей. Обо мне не беспокойся. Поезжай, момент благоприятный.
        — Если нас ждут новые сражения, то я никуда не поеду. Не скрою, я обрадовался, когда узнал, что эта женщина жива, и мне ее очень жаль, настрадалась она, бедняжка... Но я не собираюсь больше жениться, просто хотелось бы повидать ее, убедиться, что все у нее благополучно. А это я смогу сделать и после того, как кончатся наши бои.
        — Так, так. Значит, ты беспокоишься обо мне? Конечно, мне без тебя будет трудно, но ведь я не маленький ребенок!
        — Вот что еще я забыл вам сказать: те, что поселились в казарме слева, вчера пригнали соседских коней.
        — Вот как! Грабят, грабят, и все им мало! Вот уж верно говорится: «У паршивой собаки и масло в желудке не задерживается!»
        — В самом деле!
        Максаржав прислушался. В тишине ночи откуда-то слева послышалось пение и женский смех. Он вышел из юрты, постоял немного, потом позвал одного из командиров и громко, чтобы все слышали, приказал ему:
        — Иди и скажи: если эта женщина немедленно не уйдет из казармы, надом завтра не состоится.
        Двое цириков побежали к палатке, откуда неслись музыка и пение, и там тотчас воцарилась тишина.
        Однажды Дэрмэн сказал Максаржаву:
        — Поймали и привезли того самого Элеске вместе с женой и детьми.
        — Вот как! Где же они? Когда их привезли?
        — Они находятся в тюрьме, и уже давно.
        — А за что их туда посадили?
        — Ехали, говорят, в сторону красных русских. Оба они — и Элеске, и его жена — очень измучены, а дети еле живы от истощения.
        Дэрмэн ушел, а Максаржав приказал позвать Лувсана, по прозвищу Русский.
        — Пойдете вдвоем к тюрьме, — распорядился он. — Ты заговоришь о чем-нибудь с караульным и, если услышишь детские голоса, спроси: «Кто это здесь у вас?» Скорее всего, тебе ничего не ответят, тогда ты загляни в окошко, а потом беги ко мне. Я буду сидеть и разговаривать с Вандановом. Ты скажешь: «Помните того Элеске, который выручил вас? Так вот, он находится в тюрьме».
        Получив такое распоряжение, двое цириков направились к палатке, где жил Ванданов. Они сделали все, как велел Максаржав. Когда Лувсан доложил Максаржаву, что в тюрьме содержится Элеске с семьей, тот обратился к Ванданову:
        — Отдайте мне этого человека вместе с женой и детьми.
        — Хатан-Батор-вап, простите великодушно, но я не имею права сделать это.
        — Вот как?! Ну, тогда хотя бы выпустите их из тюрьмы и поместите в палатке.
        — Это можно. Повезло Бурдукову. Много лет он жил среди монголов и успел, конечно, немало вреда принести. Пособник красных!
        — Да какой он красный! — возмутился Максаржав. — Просто здешний торговец. У вас в голове все перемешалось. Если вы будете заниматься такими пустяками, то у вас для серьезных дел времени не хватит. Был бы он красным, я бы его давно собственными руками уничтожил. Я же, напротив, считаю его очень нужным для нас человеком. Жена у него врач. она помогала войсковому лекарю-ламе лечить наших цириков.
        В тот же день, добившись освобождения семьи Бурдуковых, Максаржав поселил их в палатке неподалеку от своего жилища.

* * *
        Надом был в разгаре, начался уже четвертый тур состязаний борцов, когда Хатан-Батор вошел в шатер. Но пробыл он там недолго и, выйдя из шатра, вместе со своей свитой направился к штабу. Вслед за ним еще несколько человек уехали с праздника.
        В доме, где разместился штаб, уже было приготовлено угощение. Максаржав, войдя, снял шапку и негромко позвал:
        — Бого!
        Тот вбежал в комнату.
        — Видишь, с той стороны едут трое? Когда они войдут сюда, никого больше не пускай. Скажи, что, мол, у нас тут пиршество. Если же явится Ванданов, сошлись на то, что я лег отдыхать, и постарайся поскорее отправить его обратно.
        — Хорошо, — сказал Того и удалился.
        Кроме двух помощников Максаржава, в штабе было еще несколько чиновников улясутайской канцелярии. Максаржав, отрезав кусок холодного мяса и налив себе кумысу, сказал:
        — Садитесь и угощайтесь. Выпейте кумысу. Нам нужно поговорить. — Гости, сидевшие за столом, не прикоснулись ни к еде, ни к питью и молча ждали, что скажет Максаржав. А он пристально всматривался в лица присутствующих.
        — Я хочу спросить вас: все так же вы тверды и непреклонны? Не отступитесь от нашего дела?
        — Да что вы, жанжин!
        — Клятве мы верны...
        — Вот что. Мы здесь все товарищи, и ни к чему эти церемонии. Что вы все постоянно твердите: жанжин да жанжин? Мы делаем одно дело, а раз так, то и должны держаться как равные. Вот что я хотел вам сообщить: белогвардейцы проводят дополнительную мобилизацию, обещают выдать обмундирование и ежемесячно — семьдесят тугриков каждому солдату. По-видимому, некоторые клюнут на это. Главнокомандующий барон Унгерн обратился ко всему населению страны с призывом: всем мужчинам от девятнадцати до сорока пяти лет предлагается присоединиться к армии богдо-гэгэна. Это первое. А второе — получено обращение Народной партии и временного правительства Монголии. Я его вам сейчас дам прочесть. Надо, чтобы о нем знали по возможности больше людей. Дело в том, что барон Унгерн сочинил манифест от имени богдо-гэгэна и усиленно распространяет его. В этом манифесте говорится, что Народная партия — друг гаминов и враг богдо. Мы должны сделать все, чтобы уничтожить этот документ. К Ванданову прискакал гонец, что он привез — пока еще не знаю. Как будто на днях пришел приказ ликвидировать нескольких человек. Либо настал мои
черед, либо унгерновцы какое-то новое злодеяние замыслили.
        — Мы все выполним. Послание богдо еще не получило широкой огласки.
        — А теперь все разъезжайтесь потихоньку, одни за другим. Не хотите ли и вы мне что-нибудь сказать?
        — Нет, жанжин. Мы выслушали ваше приказание и постараемся выполнить все.
        — Хорошенько растолкуйте все народу. Люди должны понять, что означают слова: «Внутренние дела государства должен решать сам народ».
        — И гамины и барон обещали избавить нас от страданий, а сами убивают и грабят народ, поэтому люди уже никому не верят! — сказал один из чиновников.
        — Ну что ж, я понимаю, это нелегко. Однако не зря говорится: «Правду и на волах догонишь!» Но если вы сами всем сердцем верите в наше дело и твердо решили добиваться цели, то должны также суметь убедить в этом и других. К сожалению, нас мало, но я верю, что найдутся еще достойные доверия люди.
        — Среди красных русских я встречал немало хороших людей! — проговорил какой-то чиновник.
        — Чтобы получить помощь от Советской России, нам пришлось много потрудиться — добыть письмо с печатью богдо. Тут было столько разногласий и споров! Один забегал в одну дверь — убеждал просить помощи у Японии, другой шел в другую дверь — убеждал просить помощи у Америки, ламы и нойоны едва не передрались, пытаясь склонить богдо каждый на свою сторону. А пока они препирались, мы с Нунцагдоржем добились своего: поставили печать на письме в Советскую Россию. Знайте, что нет у нас друга, кроме Советской России. Полководец Сухэ-Батор давно понял это, он человек мудрый и прозорливый. Ну, отправляйтесь, пора расходиться, — сказал Максаржав, и все друг за другом стали покидать штаб.
        Максаржав остался один. Он раздраженно думал: «В манифесте с печатью богдо утверждается, что белая гвардия потерпела поражение от красных и в Монголии теперь нет чужеземных войск. Обезвреженные гамины тоже якобы ушли к себе. Поэтому, мол, богдо и приказал цирикам сложить оружие... Однако белогвардейцы не только не ушли — они вторглись на западе в кочевья дюрбетов и казахов. Они захватили Кобдо, Улясутай, Улангом. Тысячная армия белогвардейцев расположилась лагерем в долине реки».
        Максаржав понял, что кто-то из приближенных богдо в сговоре с Унгерном, видимо, этот человек и помог барону заполучить печать богдо, чтобы действовать от его имени.
        За дверью послышался голос Того, который разговаривал с каким-то стариком. Вскоре он сам вошел в комнату.
        — Явился человек, который утверждает, будто белогвардейцы затевают что-то серьезное. Получен якобы приказ готовиться к сражению с красными на севере. Кто-то пустил слух, будто члены Народной партии — сторонники белогвардейцев, будто цириков регулярной армии приказано истребить, всех поголовно. — Затем Того добавил: — Тут еще какая-то старушка просится к вам на прием, пришла с жалобой. Говорил ей, что вам сейчас недосуг разбираться с этими делами, но она не уходит, только и твердит: «Дитятко мое! Старенький котел мой взяли эти вандановцы и не отдают, и не в чем мне теперь ни чай, ни еду сварить».
        — Где эта старушка? — спросил Максаржав.
        — Да тут, за дверью.
        Максаржав вышел из юрты.
        — О бог мой! Сам жанжин соблаговолил выйти ко мне! — воскликнула старуха и, стянув с головы поношенную шапчонку, встала на колени и склонила голову для благословения. Максаржав слегка коснулся ее головы рукою и проговорил:
        — Вставайте же, вставайте! Что за котел и кто у вас его взял?
        — Сын мой, бурхан мой! Прости меня! Эти черти отобрали мой чугунный котелок, даже на такой плохонький позарились.
        — Большой он? Может быть, он медный?
        — Да нет, небольшой. Совсем маленький чугунный котелок...
        Максаржав вызвал своих помощников и распорядился:
        — Старушка вам покажет, что это за котел. Найдите его и отнесите ей.
        «Зачем Ванданову понадобился старый котел? Может быть, не хватает посуды для надома? Ведь цириков становится с каждым днем все больше... Или же...»
        Максаржав быстро вышел на улицу.
        — Коня!
        Вестовой привел коня. Максаржав тут же вскочил в седло и поскакал к своей юрте. Там он спешился и, глядя на палатки белогвардейцев, спросил:
        — Бого! А для чего служит эта неказистая юрта, стоящая позади?
        — Вон там? Да в ней, говорят, хранятся ружья и патроны.
        — А почему в эту юрту то и дело бегают люди?
        — Черти! — пробормотал Того и замолчал.
        Подходил к концу седьмой тур состязаний борцов, когда Хатан-Батор вновь появился в шатре. Вконец пьяный Ванданов громко кричал, путая русские и бурятские слова, и хватал свою молодую жену то за руку, то за колено. Хатан-Батор с трудом сдерживался, чтобы но одернуть его. После окончания праздника Даржав сказал Хатан-Батору:
        — Жанжин, Ванданов забрал у населения чугунные котлы, раздробил их на куски и сделал нечто вроде бомбы, но только она не взорвалась.
        — Ну и прекрасно! — проговорил Хатан-Батор.
        Жаргал была обижена тем, что Максаржав, который сидел в шатре поблизости от Ванданова, даже не поздоровался с ней. «Я ведь перед ним ни в чем не виновата и ничего недостойного не совершила. Так за что же презирает меня этот человек? И старшая моя сестра возненавидела меня, когда я стала женой врага, убившего ее мужа! Что мне делать? Впору руки на себя наложить!»
        На другой день после надома Максаржав отправил Того в свое родное кочевье, а сам, дождавшись вечера, поехал в штаб.
        Улицы Улясутая были уже погружены в темноту, лишь светились тоно в юртах — это пробивался свет жировых светильников и свечей. Ограды, окружавшие некоторые юрты, были в этот поздний час закрыты на засов.
        По улице, стараясь быть незамеченной, ехала на великолепном коне молодая женщина в испачканном и порванном шелковом тэрлике. Когда она приблизилась к дверям штаба, часовой окликнул ее:
        — Кто такая? Не подходи!
        — Тихо, — приказала женщина. — Я еду к Хатан-Батору со срочным донесением. Доложи ему, что я убежала от Ванданова.
        Часовой позвал цирика, чтобы он проводил незнакомку к командующему. Женщина надела путы на ноги своего коня и вошла в здание штаба. Она поздоровалась с Максаржавом, но тот в ответ не произнес ни слова.
        — Зачем явилась? — спросил он, с удивлением глядя на рваный тэрлик посетительницы.
        — Вы заставили меня жить с этим Вандановом, а теперь презираете меня! — заговорила женщина. — Я вам рассказывала много полезного, о чем слышала в лагере белогвардейцев. Я это делала не для того, чтобы подольститься к вам, я хотела отомстить за мужа старшей сестры! Но вы сказали, что вам все это не нужно! А теперь из-за того, что я вышла за этого бурята, все считают меня скверной женщиной. Я приехала, чтобы высказать вам все это и покончить с собой.
        Максаржав подошел к ней поближе.
        — О чем ты говоришь? Когда это я заставлял тебя жить с Вандановом? Когда это ты мне рассказывала о белогвардейцах? Ты что, больна?
        — Не думала я, что вы такой жестокий человек, — сказала женщина и заплакала.
        Максаржав дернул звонок. Вошли Даржав и Далай.
        — Уведите эту женщину, она явилась сюда самочинно и городит всякую чепуху. Иди и скажи своему Ванданову, что я тебя прогнал, мерзкая баба! — сказал Максаржав.
        — Жанжин, это мы с Того виноваты, — вмешался Даржав и рассказал, как сперва, когда к командующему приехал старик, они отослали его домой, ничего не сказав об этом полководцу. — После этого мы и стали получать от старика полезные сведения, — закончил он.
        Максаржав выслушал его и, немного помолчав, сказал:
        — Ну, Жаргал, я перед тобою не виноват. Мы вызволим тебя от Ванданова. Возвращайся домой, собери самое нужное и ценное и беги подальше в степь, двое наших проводят тебя. Найди какую-нибудь порядочную семью, которая приютит тебя на время, и жди. А потом мы пришлем за тобой человека, он отвезет тебя к старшей сестре. Как же можно лишать себя жизни!
        Максаржав проводил женщину, позвал двух цириков, и в ту же ночь они увезли Жаргал. А по Улясутаю разнесся слух, будто Жаргал утопилась в реке.
        Ванданов не поверил слухам, он велел искать женщину по имени Жаргал по всему Улясутаю и, не найдя ее, страшно обозлился. Он напился и, раскачиваясь в седле, скакал по улицам, крича: «Жаргал! Жаргал!» А потом принялся гоняться за всеми встречными мужчинами и стегать их плетью.

* * *
        Хатан-Батор несколько дней подряд приходил на перекличку цириков. Наблюдал за ними, шагая вдоль строя. «Эти парни никогда не переметнутся на сторону белых», — подумал он. Он ждал нарочного, посланного в двадцатый красноармейский отряд в Хатгале: если красноармейцы окажут помощь цирикам, то разгром белогвардейских сил обеспечен.
        Однажды, это было в середине июля 1921 года, Максаржав созвал командиров войсковых частей. Они собирались тайно, шли поодиночке, чтобы никто не узнал об этом совещании. Максаржав поставил перед собравшимися задачу: во время вечерней переклички уничтожить белогвардейский отряд. Отправляясь на перекличку, каждый должен был взять с собой ремни и веревки и спрятать под одеждой. По сигналу белогвардейцы будут схвачены, связаны, а затем уничтожены. Если же сигнала не будет, все должны молча разойтись по своим палаткам.
        Максаржав велел позвать Далая.
        — Ну, а тебе я поручаю убрать Ванданова, — приказал он. — Как только увидишь, что он едет из Улясутая, сразу дай мне знать. Если же он заподозрит что-то и бросится наутек, догоните и ликвидируйте его. Я дам тебе в помощь двух человек. Спрячьтесь где-нибудь и следите за дорогой.
        Далай сидел в засаде, не спуская глаз с дороги, по которой должен был приехать Ванданов. «Я докажу, что не зря меня называют батором. Пусть цирики из других хошунов увидят, как я разделаюсь с этим бандитом. Я за все рассчитаюсь с ним!»
        А в лагере шла подготовка к операции. В двух крайних палатках спрятались цирики, которые должны были стрелять, если белогвардейцы окажут сопротивление. Поблизости стояли наготове оседланные лошади — на случай, если придется преследовать белогвардейцев. Возле палатки Бурдукова поставили для охраны вооруженных цириков.
        Максаржав обошел лагерь, в последний раз проверил, все ли готово к операции.
        Началась вечерняя поверка. Белогвардейские войска, как обычно, построились в шеренгу и провели перекличку. Все командиры, кроме Ванданова, были на месте. Монголы стояли в шеренге напротив белогвардейцев. Как только белые закончили перекличку, Максаржав крикнул: «Бей бандитов!» — и монгольские цирики, которые заранее условились, кто кого должен задержать, бросились на белогвардейцев. Завязалась короткая схватка, белогвардейцам не дали опомниться и переловили их всех, одного за другим.
        В сумерках на дороге, что вела из Улясутая, показались два всадника. Кто-то из цириков, собиравших оружие, брошенное белогвардейцами, уронил винтовку. Услышав подозрительный звук, двое верховых насторожились, а потом повернули коней и поскакали в сторону гор. Далай и его товарищи, вскочив на копей, бросились за ними. Вот один из беглецов упал с коня, но это оказался не Ванданов, а его сопровождающий. Ванданова же догнать не удалось.
        — Я допустил оплошность, — сказал Максаржав, когда ему доложили обо всем. — Никак не предполагал, что Ванданов проявит такую осторожность. — И он отдал распоряжение послать в Улясутай за писарем и чиновником из управления.
        Когда чиновник и писарь прибыли в лагерь, Максаржав поручил им сообщить жителям города о том, что отряд белогвардейцев уничтожен, а кроме того, приказал разослать по всем уртонам распоряжение поймать Ванданова, где бы его ни встретили, и доставить в лагерь.
        Отослав чиновника и писаря в город, Максаржав собрал командиров и приказал: войскам быть в боевой готовности, так как белогвардейцы, очевидно, подтянут в ближайшее время свежие силы.
        Теперь, после разгрома отряда белогвардейцев, цирики были хорошо вооружены, и это придавало им уверенности.
        — Приведите сюда Лам-Авара! — распорядился Максаржав.
        Его привели связанного.
        — Очень злой и жестокий ты человек, Лам-Авар. Сколько загубленных жизней на твоей совести! Ну, что ты думаешь о последних событиях?
        — Думаю, что ты, Хатан-Батор Максаржав, предал властителя богдо и действуешь заодно со смутьянами из Народной партии!
        — Ах, это я предатель? А ты забыл, сколько вы погубили людей, сколько семей разорили, сколько награбили чужого добра? Ты помнишь, как вы подстерегли и убили Цултэм-бээса? Увести его и казнить! — приказал Максаржав.
        — Я не прошу у вас пощады! Хоть вы и одолели нас, по войска белого царя и японцев уничтожат вас всех! — крикнул Лам-Авар.
        — Нет, это твое желание никогда не исполнится. Наши же мечты претворятся в жизнь. Мы добьемся изгнания всех до единого врагов нашей земли. Мы отдадим все свои силы делу Народной партии и построим наше независимое государство!
        — Изменник! — прошипел Лам-Авар.
        — Я никогда не был изменником. Это ты перешел на сторону бандита барона Унгерна, предал свою родину и потому будешь казнен. Увести его! — приказал Максаржав, и цирики увели Лам-Авара.
        — Остался ли в живых Гэдгэр-Цултэм?
        — Да. Он лежит вон там.
        — Приведите его!
        При виде Гэдгэр-Цултэма, который выдал белогвардейцам улясутайского министра, Максаржава охватил гнев.
        — Ты участвовал в убийстве Цултэм-бээса? — спросил он, когда цирики ввели пленного и усадили возле двери.
        — Да, участвовал. Ванданов пригрозил, что убьет меня, если я не укажу, где находится министр, если же я сделаю это, он обещал мне награду.
        — Почему ты прежде не признавал своей вины? Участвовал ли ты в истреблении братьев-монголов?
        — Участвовал. Я темный человек, жанжин мой, живой бур-хан, пощадите меня!
        — Какой я тебе бурхан? А если бурхан, то, значит, мне на роду написано карать зло! Немедленно казнить его! — приказал Максаржав. — А жене Цултэм-бээса передайте, что мы отомстили за смерть ее мужа, казнили предателя. Пошлите ей от меня подарок и хадак. Когда поедете к ней, возьмите с собой Жаргал, пусть сестры повидаются. Да узнайте, жив ли Дава, который намеревался расправиться с нами во время молебна. Приказываю казнить его на глазах Ванданова, когда его поймают и привезут сюда!
        Вошел командир полка Даржав.
        — Надо бы послать людей в табун белогвардейцев.
        — Разумеется. Хорошо, что ты вспомнил об этом. Немедленно отправь туда вооруженных цириков.
        Ночью Максаржав несколько раз обошел караулы.
        Утром следующего дня цирики встали спозаранку, они шумели и смеялись, радовались победе.
        — Моя старенькая конопляная веревка разорвалась, и этот черт чуть не подмял меня, — смеясь, рассказывал один из цириков. — А из какого хошуна этот коротышка, который бросился на огромного русского детину, пролез у него между ног и свалил его?
        — Да, друзья, — говорил другой боец, — не беда, что повреждена рука или нога, — главное, что мы уничтожили неприятеля. Это заслуга нашего командующего!
        — Теперь, пожалуй, нас отпустят по домам.
        — Что ты, еще не время. Вот закончим разгром белогвардейцев, тогда и по домам поедем.
        — Эх, хотел бы я повидать моих славных ребятишек!
        Ядамсурэн, слыша эти разговоры, задумчиво произнес:
        — Человек никогда не скажет: «Хочу воевать!» Он о другом мечтает: «Хорошо бы, проснувшись утром, услышать, как звенят детские голоса, как блеют ягнята и козлята, как ржут кони, хорошо бы, поднявшись с постели, вдохнуть аромат горячего, душистого чая...»
        — Верно, — подхватил Далха. — А на войне приходится больше думать о своих товарищах, чем о доме и семье.
        В Шурайском уртоне жил старик уртонщик с сыном. Услышав, что Ванданов сбежал и, возможно, поедет по этой дороге, старик отправил сына к соседям — предупредить их. Вскоре на уртон приехали Жамбалжав, Дэндэв и Жамба, а с ними еще несколько жителей окрестных аилов. Вскоре подоспел и Дамба, цирик Хатан-Батора.
        — Как бы нам изловчиться и поймать его? Если он пожалует сюда, отец, — обратился к уртонщику Дамба, — вы почтительно приветствуйте его и пригласите в юрту передохнуть с дороги.
        — А если этот черт не согласится, потребует сменного коня и ускачет? — засомневался старик..
        — Ну, а мы на что? Мы все спрячемся в юрте и будем начеку.
        — Так и будем все сидеть тут и гадать, когда он приедет?
        — Ну и что? Подождем, хотя бы и целый день пришлось просидеть.
        — Нет, чует мое сердце: не поедет он по нашей дороге, — сказал старик.
        — Надо бы спрятать лошадей, — сказал Дэндэв и вышел из юрты.
        — И все же попробуем заманить его. Возможно, он проголодался и пить хочет.
        — Неизвестно еще, доедет ли он до нас, ведь на каждом уртоне ждут люди, чтобы перехватить его...
        — Как знать! Но вот если мы упустим Ванданова, он взбаламутит всю округу, этот негодяй ведь ни перед чем не остановится.
        Пока они разговаривали, время подошло к одиннадцати часам.
        — Ну-ка, друзья, смотрите! Что это там? Пыль клубится...
        Едва они спрятались в юрту, подъехал плотный русоволосый мужчина в коричневом дэли. Старик и его сын вышли ему навстречу. Не слезая с коня, он поздоровался с уртонщиком и сказал:
        — Скорее дайте мне коня. Я еду от Хатан-Батора по срочному делу. Поторопитесь!
        — А как вас величать? У вас подорожная имеется?
        — Какая еще подорожная? Ты что, не видишь, кто перед тобой, грабитель или должностное лицо? Некогда мне с тобой разговаривать! Коня!
        Старик, низко поклонившись, произнес:
        — Сделайте милость, пожалуйте в юрту, подождите, пока я приведу вам коня. Наши кони тут недалеко, в ложбине. Я вернусь мигом, а вы пока выпейте чаю и покушайте.
        — Живо, старик! Поторапливайся, иначе тебе несдобровать!
        — О бог мой! — пробормотал старик, уходя.
        — Есть кто-нибудь у вас в юрте? — обратился Ванданов к сыну уртонщика.
        — Там мой старший брат. А больше никого... — ответил тот.
        — А почему твой брат не вышел мне навстречу?
        — Прошлую ночь он пас коней, теперь спит. Братец, выходите, — позвал он.
        — Кто тебе велел его звать? — завопил Ванданов.
        Но из юрты уже появился, сладко потягиваясь, Жамба в дэли без пояса.
        — Приветствую вас! — сказал он и низко поклонился приезжему. Ванданов огляделся по сторонам и стал вынимать ногу из стремени.
        Жамба подбежал к нему, помог слезть с коня, отдал повод парнишке и, сняв седло, сказал:
        — Седлай вороного! — А сам побежал к юрте.
        Ванданов, держа перед собою револьвер, направился к юрте, на ходу бросив Жамбе:
        — Входи ты первый! — И отступил назад, помешав Жамбе открыть дверь. Тот быстро перехватил руку Ванданова, в которой был револьвер, раздался выстрел — пуля просвистела возле уха Жамбы. Из юрты выбежали остальные, Ванданова повалили и связали.
        — Дайте воды! — попросил он.
        — Говорят, этот бандит уже успел стать не то гуном, не то ваном. Ишь как раскомандовался!
        Налив в чашку остывшего чаю, Жамба поставил ее перед Вандановом. Тот повернулся на бок и принялся жадно глотать холодный чай.
        — Говорят, этот полководец недавно хорошо попировал на надоме, — сказал один из мужчин, зажигая трубку.
        Все решили немного передохнуть, выпить чаю перед дорогой.
        — Нечего тут рассиживать, — вскочил вдруг Жамба, — давайте поскорее отвезем этого поганого бандита Хатан-Батору.
        — Как бы его не отбили у нас по дороге!
        — Кто же станет заступаться за этого подлого вора?
        — Как кто! А Гэдгэр-Цултэм?
        — Теперь, когда Ванданов перестал быть могущественным и богатым человеком, Гэдгэр не станет его защищать.
        — Ну, как знать! Старик велел все-таки быть начеку.
        Ванданова посадили на коня без седла, связали ему ноги под брюхом коня, а руки — за спиной, и Жамба с товарищем повезли его в Улясутай.
        Ванданов пошел за Унгерном, надеясь, что, когда будет построено Великое Монгольское государство, он получит пост управляющего каким-нибудь аймаком или должность в министерстве. У себя на родине он вызывал всеобщую ненависть: от его руки погибло немало добрых людей, он грабил и убивал, считая, что, если сильный убивает слабого, ничего предосудительного в этом нет. Теперь же, оказавшись сам в положении пленника, он мучительно искал выход, думая только о том, как спастись от смерти.
        «Скажу Максаржаву: оба мы монголы, братья по крови, и ты должен простить меня. Я стану аратом, женюсь на простой девушке и буду жить здесь». И вместе с тем Ванданов понимал, что ждать пощады от Максаржава ему не приходится. «Надо было давно прикончить его, — в бессильной ярости думал он, — если останусь жив и повстречаюсь с ним — он не уйдет от меня живым. Спалить бы этот проклятый Улясутай, а цириков в речке утопить!»
        Когда Хатан-Батору доложили, что Ванданова поймали и привезли в лагерь, он, похвалив Жамбу и уртонщиков, приказал:
        — Увезите его подальше и расстреляйте!
        — Ванданов сказал, что хотел бы с вами поговорить.
        — Не о чем мне с ним разговаривать!
        На следующее утро после разгрома вандановцев Максаржав пригласил к себе Бурдукова.
        — Я очень огорчен, что не нашел прежде удобного случая высказать вам, Хатан-Батор, нашу сердечную благодарность за то, что вы спасли нас и взяли под свое покровительство. Поздравляю вас с победой, — сказал Бурдуков.
        — Ваши дети нам тоже помогли. Маленькие шпионы! — смеясь, ответил Хатан-Батор.
        — Они ведь ходят за едой и слышат всевозможные разговоры. Не следует пренебрежительно относиться к человеку только потому, что он маленький. Если бы не ваша помощь, хлебнули бы мы горя. Думаю, ни одного человека из нашей семьи в живых уже давно бы не осталось.
        — Мы вовремя разделались с белогвардейцами; если бы промедлили еще несколько суток, никто из нас не остался бы в живых.
        — Вы теперь вернетесь в Хурэ? — спросил Бурдуков.
        — Нет пока. Я жду вестей от Сухэ-Батора, — ответил Максаржав.
        — Я потерял связь с родиной, — сказал Бурдуков, — и теперь не знаю, как мне быть. Думаю, что самое правильное для меня сейчас — перейти границу и присоединиться к красноармейцам. А жену и детей я отвезу в безопасное место.
        — В таком случае мы вам поможем добраться к красноармейцам. Я дам вам охрану и верховых лошадей.
        — Нет слов, чтобы выразить, как я вам благодарен. Прощаясь с вами, я хотел бы пожелать монгольскому народу всяческих благ, — сказал Бурдуков.
        — Собирайтесь в путь, а я пришлю вам в помощь человека.
        — Хатан-Батор, вы можете положиться на красноармейцев, это совсем другие люди, чем белогвардейцы.
        — Я знаю. Ведь только с помощью Красной Армии мы сумели прогнать белогвардейцев из Хурэ.
        — Могу ли я перед отъездом зайти к вам, чтобы попрощаться? — спросил Бурдуков.
        — Конечно. Мы с вами непременно еще встретимся.
        Бурдуков ушел, а Хатан-Батор велел собрать командиров и цириков и наградил отличившихся в последней операции.
        — Вы, наверное, думаете, что бои для нас кончились? — сказал он. — Нет, они только начались. Если мы не выдворим врагов из своей страны, они не дадут нам жить спокойно, не перестанут грабить и убивать. Тот не мужчина, кто откажется сражаться с врагом. В Монголии образованы Народная партия и правительство. Наша армия под руководством замечательных полководцев Сухэ-Батора и Чойбалсапа громит остатки гаминов в Кяхте и в Алтан-Булаке. Помните: государство — это народ, а изменить народу — значит совершить девять тяжких грехов. Цирики! Как бы трудно нам ни пришлось, мы будем бороться, пока не одержим окончательную победу над врагом!
        В ответ раздалось «ура».
        Через двое суток вернулся посыльный из Хурэ, который привез сообщение о том, что Народная армия овладела столицей и Сухэ-Батор принял от богдо государственную печать. «Красная армия, — говорилось в сообщении, — оказала помощь монгольским цирикам, Монголия провозглашена суверенным государством». Кроме того, посыльный привез воззвание правительства к народу.
        Хатан-Батор снова собрал всех командиров.
        — Подробно расскажите цирикам о Сухэ-Баторе, о том, что красноармейцы — наши друзья. Пусть каждый наш боец знает, кто его враги, а кто истинные друзья и соратники.
        Потом командующий объявил, что отправляется в расположенный неподалеку монастырь, чтобы встретиться там с настоятелями монастыря и ламами. Услышав об этом, к храму стеклись многочисленные богомольцы, им тоже хотелось узнать, что скажет Хатан-Батор. Когда ламы собрались, Хатан-Батора провели вперед и усадили на почетное место, где обычно сидел настоятель.
        Максаржав рассказал собравшимся, что в Монголии создано Народное правительство, что, согласно просьбе монгольского правительства, изложенной в письме, которое скрепил своей печатью богдо, в страну пришли красные русские и помогли изгнать белогвардейцев и гаминов. Большая часть слушателей молилась, возведя глаза кверху, другие же, напротив, сидели молча, глядя в землю.
        — Ради пользы всех живущих на земле совершите благое дело — доведите до сведения всех ваших прихожан сказанное мною. И молитесь за то, чтобы народ наш навеки избавился от страданий. Знайте, что если вы станете прислушиваться к всевозможным злопыхателям и примете участие в черных делах врагов наших, я не пощажу никого — накажу по законам военного времени. Расскажите об этом и вашим многочисленным ученикам.
        Закончив речь, Максаржав направился к выходу. Ламы поднялись, оправляя на себе орхимжи[Орхимжи — широкое полотнище, которое ламы носят через плечо поверх дэли.], поклонились полководцу, а затем один за другим вышли из храма. Богомольцы, собравшиеся перед храмом, толпой кинулись вслед за Максаржавом, кланяясь ему.
        Трудно сказать, насколько благожелательно была воспринята священнослужителями речь Максаржава и как они передали ее своим ученикам. Во всяком случае, никто из них не взял на себя смелость возразить Хатан-Батору.
        Возвращаясь из монастыря в Улясутай, Максаржав остановился на берегу реки. Ему хотелось здесь, в тишине, немного собраться с мыслями. «Если бы Унгерн мог добраться сюда, то он давно уже завел бы свой плохонький автомобиль и примчался, чтобы уничтожить меня собственными руками. Очевидно, он собирает силы. Хорошо бы разузнать, когда и откуда могут появиться отряды белогвардейцев. В каждый хошун надо послать своих людей, чтобы дали знать, как только появятся унгерновцы. Дюрбетский хан Тумэндэлгэрэх, кажется, настроен благожелательно, но есть у меня и враги среди нойонов. Говорят, властитель богдо долго обсуждал с бароном Унгерном, кого назначить на пост военного министра, прежде чем выбор пал на меня».
        Хатан-Батор созвал нойонов, чиновников, писарей и грамотных аратов, чтобы учредить в Улясутае городскую управу. На должности управляющего, его заместителя и начальников отделов он назначил членов Народной партии и распорядился, чтобы все дела они вели в соответствии с установками народной власти, хотя какие-то конкретные указания дать затруднялся. Он отменил все долги — и русским, и китайцам, запретил допросы с применением пыток к кому бы то ни было, кроме воров. А затем потребовал, чтобы владетельные князья снабдили армию одеждой и провиантом.
        Войско Максаржава двинулось на запад — конные цирики ехали рядами, каждый в своем десятке, обозные повозки шли тоже в строго установленном порядке. После отъезда Того близкие друзья старались окружить заботой командующего, это были Дорждэрэм, которого все звали просто Дэрмэном, Дава-самбу, Ядамсурэн, Дамдинсурэн, писарь Далха, Далай и Дагва.
        Дагва красовался в коричневом шелковом дэли и на насмешки товарищей отвечал:
        — Это вещь трофейная! Правда, я в этом дэли — настоящий князь? Получить бы мне еще титул гуна, и не стал бы я с вами церемониться, чуть что не по мне — велел бы отхлестать провинившегося плетью.
        Мимо проезжал на своем вороном коне Максаржав. Поравнявшись с Дагвой, он натянул поводья и громко крикнул:
        — Стой!
        Кони в переднем ряду испуганно прянули в сторону, но тут же стали.
        — Дагва, а ну давай сюда! Что это на тебе такое? Дэли Ванданова? Что ты тут вытворяешь? — И Максаржав, выхватив саблю из ножен, замахнулся на Дагву, а тот, уклоняясь от удара, сполз с коня и бросился бежать. Цирики на минуту замерли от ужаса, а потом грянул хохот. Один из командиров выехал вперед.
        — Жанжин! Простите Дагву, не гневайтесь на него. Он пошутил. Мы все за него просим...
        Придержав коня, Максаржав приказал:
        — Снять с него сапоги, пусть бежит босиком в обозе вслед за повозкой.
        Дагва бежал босиком, обливаясь потом, почти целый уртон, а когда вконец обессилел, забрался на повозку.
        — Что это приключилось с Дагвой? — спросил цирик, приехавший из табуна. — Он ведь земляк Хатан-Батора и близкий ему человек.
        — Да он напялил дэли Ванданова, стал дурачиться и плести всякий вздор. А Хатан-Батор, увидев это, разгневался, велел Дагве скинуть сапоги и идти за подводой босиком. А в дэли Ванданова велено набрать аргала и сжечь его.

* * *
        Все лето 1921 года цирики Хатан-Батора сражались с белогвардейцами в Кобдо, Улясутае и Улангоме и, разбив отряды белых, снова вернулись в Кобдо. Но не успели изгнать белогвардейцев, как тут же подняли голову китайцы.
        Однажды цирик, сопровождавший обоз, доложил Хатан-Батору:
        — Управляющий торговой фирмы приглашает вас пожаловать к нему.
        — Слышал я об этом...
        — Говорят, они угощают водкой, подают обед из китайских блюд и подносят гостям дорогие подарки.
        — Так ты собрался идти туда, что ли? — спросил, насмешливо глядя на цирика, Максаржав. Тот молчал, опустив голову и сложив ладони перед грудью. — Позови-ка командира своего полка. Идите с ним вдвоем, а про меня скажите: мол, командующему неможется, он не придет...
        — А подносить ли им хадак?
        — Что? Что ты сказал? Какой еще хадак? А ну, есть там кто-нибудь? Позови!
        Солдат выбежал из юрты и окликнул первого попавшегося ему на глаза человека, как оказалось, адъютанта командующего.
        — Всыпь этому парню семь палок, — приказал Максаржав своему адъютанту. Однако никто не знал, где лежат орудия наказания — их давно куда-то выбросили за ненадобностью. Когда палки с трудом все-таки отыскали, то адъютант, не знавший, за что наказывают провинившегося, спросил у цирика:
        — Хатан-Батор за пустяки людей не наказывает, что ты такое натворил?
        — Да ничего особенного, только спросил, нужно ли подносить китайцу, который позвал его в гости, хадак.
        — А еще что?
        — Сказал, что, мол, у китайцев принято дарить гостям подарки и что там подают вкусные блюда.
        — Вот дурак!
        — Кто?
        — Да ты, конечно, кто же еще. А ну, спускай штаны.
        — Послушай, бей прямо в штанах, а?
        — Замолчи, болван! Решил, видите ли, китайцам хадак поднести!..
        — Да что ты привязался! Китаец, по-твоему, не человек, что ли? — продолжал упорствовать цирик, ложась на живот.
        — Неужели ты когда-нибудь подносил хадак гаминам? — спросил адъютант и ударил провинившегося палкой.
        — Ой-ой, полегче! Управляющий фирмой — не гамин. Послушай, пореже бей!
        — А разве ты не знаешь, что этот управляющий — гаминовский командир?
        — Неужели? Ну, тогда лупи. Только все-таки полегче. Ой-ой! Ну хватит, уже десять ударов. Все! — сказал он, поднимаясь. — Пойду, пожалуй, угощусь теперь пряниками управляющего.
        — Тебя действительно стоит угостить «пряником»! — сказал адъютант, хватая палку. — Убирайся, пока я тебя снова не отколошматил.
        Однажды командующему доложили, что у дверей городской управы сидит какой-то старик и говорит, что не уйдет, пока его не примет Хатан-Батор-ван. Максаржав велел спросить старика, какое у него дело, и тот объяснил, что хотел бы отдать в цирики своего сына.
        — Запишите имя парня и отправьте его в казарму, — сказал Хатан-Батор. Однако когда явился парень и назвал свое имя, Максаржав приказал снова позвать старика.
        Высокий костлявый старик вошел и, не поздоровавшись, встал на колени, низко опустив голову.
        — Да, это я, Хатан-Батор. Покарайте меня! Я нанес вред вашему справедливому делу, оказывал помощь сторонникам маньчжурского амбаня. Но с того дня у меня пропал сон и кусок не лезет в горло. Снимите с меня грех. Я привез отнятые у вас деньги, привез сына в вашу армию. Пусть он служит вам преданно, как пес.
        — Вам следовало бы раньше осознать свою ошибку. Теперь же довольно и того, что вы признали свою вину. Денег я ваших не возьму, сына в цирики не приму и наказывать вас не стану. Считайте, что вас простили, и возвращайтесь домой, — сказал Максаржав.
        Старик поднял голову.
        — Ну, хоть ударьте меря! И почему вы не хотите взять моего сына в цирики?
        — Если ваш сын погибнет на войне, то вы опять будете жаловаться. Почему ваш сын до сих пор не в армии? Если бы вы хотели, чтобы ваш сын послужил справедливому делу, давно бы отправили его к нам, — сказал Хатан-Батор.
        Старик потупился, а потом со вздохом произнес:
        — Простите меня, глупого старика!
        — Я уже сказал, что простил вас. А теперь идите, — сказал Максаржав.

* * *
        Хатан-Батор позвал Дамдина и приказал:
        — Давай пиши. «Всем хошунам разъяснить: уполномоченные Народной партии вернулись в сопровождении воинов Советской России и в настоящее время очищают страну от остатков белогвардейских бандитов и гаминов. Однако наносить ущерб китайцам — беднякам и торговым служащим запрещается!» Перепиши начисто, — распорядился Хатан-Батор.
        Показав ему переписанное, Дамдин спросил:
        — Нет ли известий от того самого Элеске?
        — У него все в порядке. С женой и детьми уехал на родину, встретился там с товарищами. А знаешь, какой смекалистый оказался у них сынишка? Пришел однажды и заявил: «Ванда-новцы худо говорят про монголов».
        — И сам Элеске — прекрасной души человек. У каждого человека есть две силы: когда иссякает сила физическая, остается сила душевная.
        Вошел Дэрмэн.
        — Как вам спалось, жанжин? — спросил он.
        — Спал неплохо. И голова сегодня ясная. Чтобы душа человека была спокойна, тело не должно знать покоя. Думаешь, с врагами уже покончено? Нет, нам еще много предстоит сделать.
        — А у меня опять полно всяких бумаг, — сказал Дамдин, — просто голова идет кругом!
        — Знаете, этих красных русских у нас прозвали тихонями, — сказал Дэрмэн. — Они и впрямь совсем непохожи на белогвардейцев.
        — Полагаю, что, если бы было иначе, Сухэ-Батор не стал бы звать их на помощь.

* * *
        Цирикам, прослышавшим о приезде нарочного из Хурэ, не терпелось увидеть его, расспросить, что делается в столице. Нарочный вручил адъютанту командующего сверток с документами и пошел в юрту для приезжих. Как только он поел и вышел на улицу, цирики окружили его. — Приветствуем вас!
        — Ох, совсем я запарился, друзья! Этот пакет, завернутый в пропитанную маслом тряпку, прямо жег меня всю дорогу! — сказал гонец.
        — Значит, очень горячие новости в нем были, — засмеялся цирик из Западного аймака.
        — Ну, давай рассказывай, какие новости в Хурэ.
        — «Хурэнские новости» я вам не привез.
        — Да тебя не про газету спрашивают, а про то, что делается в городе.
        — А что в городе? По утрам гудят трубы Гандана, ночью тявкают бездомные собаки, а днем стреляют, созывая народ или, наоборот, давая сигнал разойтись...
        — А из какого орудия стреляют? Из «трехлетки» или «четырехлетки»?
        — Откуда я знаю...
        — О батюшки! Да этот парень еще, видно, и пороха не нюхал. И куда только смотрят члены Народной партии!
        — Им некогда. Они заняты государственными делами.
        — Ну и что же это за дела?
        — Собираются уменьшить налоги, например.
        — Ну-ну...
        — Говорят, что государство будет оказывать помощь бедным семьям. Допросы с пытками применять не будут.
        — Неужели?
        — А еще слышал, с красными русскими будем торговать.
        — И молоко русских женщин продавать начнут?
        — Кто это тебе сказал?
        — Что ушами слышал, то через рот выпустил!
        — Ты впредь, если такое услышишь ушами, изо рта не выпускай, а лучше проглоти. И всегда сыт будешь. Ну-ка, почитайте вслух вот это воззвание. — И посланец подал цирикам бумагу.
        — Воззвание — это неплохо, но хотелось бы до наступления холодов запастись обмундированием и провиантом.
        — Послушай, а твоя жена еще не уехала?
        — Да нет. Я еще не женился.
        — Вот взбалмошная девица! Приехать из такой дали к мужу!
        — А тебе-то что?
        — Хотелось бы проводить ее.
        — Да она на тебя и не взглянет!
        — А ты-то сам ей кем приходишься?
        — Вот я тебе сейчас покажу, кто я такой!
        Цирики схватились бороться, остальные, окружив их, с хохотом подбадривали борцов. Никто и не заметил, как подошел Хатан-Батор. Желая, чтобы одержал верх тот, что послабее, он крикнул:
        — Бросай его через бедро! Бросай! — Все обернулись, услышав голос командующего, и борьба прекратилась.
        Цирики разошлись по своим палаткам. Максаржав тоже вернулся к себе и стал ждать прихода гонца из столицы, чтобы расспросить его о новостях. А пока занялся письмами и бумагами. Среди писем было обрадовавшее его послание Сухэ-Батора, оно начиналось словами: «Уважаемый старший брат Максаржав, пишет вам ничтожный младший брат Сухэ...»
        Вскоре командующему доложили, что нарочный явился, и он попросил всех выйти из юрты.
        — Полководец Сухэ велел передать вам, что барон Унгерн арестован, военные действия затихают. Однако враждебные элементы, воспользовавшись именем властителя богдо-хана, распространяют всяческую ложь и клевету о Народной партии. Сухэ просил вас хорошенько подумать, как с этим бороться. Ваши заслуги перед государством огромны, вам бесконечно верят люди. Так сказал Сухэ-Батор и поручил поднести вам хадак.
        — Очень важно разъяснять народу суть и значение деятельности Народной партии и нового правительства Монголии. Однако людей, которые могли бы вести агитационную работу, у нас слишком мало. Мне и самому не хватает знаний... — сказал Максаржав.
        — Я получил указание задержаться здесь на несколько дней и помочь вам.
        — Очень хорошо.
        — Велели передать, что в вашей семье псе благополучно. Человек по имени Того добрался к ним. Сандуйсурэн ездил по делам вместе с полководцем Чойбалсаном и уже вернулся обратно.
        — Спасибо. Я рад, что у них все хорошо. Я давно не был в родных краях, а жена моя не захотела жить в столице, забрала детишек, сложила юрту и пожитки и уехала в хошун. Я-то у них только числюсь главой семьи, — говорил, улыбаясь, Хатан-Батор. — Хочется, конечно, вернуться домой, но я счастлив, что отдаю силы делу Народной партии и нового правительства. И радуюсь я не тому, что Народное правительство доверило мне высокий пост, а тому, что встретил умных людей и нашел верный путь. Сижу вот и думаю: увидеть такое прекрасное время после многих лет борьбы — это и есть подлинное счастье. Очень сожалею, что не смог оказать помощь монгольским и русским отрядам, сражавшимся у озера Толбо. Если б нас не задержало половодье, мы могли бы спасти товарищей. Многих достойных сыновей мы потеряли. Но если наша борьба увенчается победой, то, я думаю, у осиротевших родителей станет легче на душе.
        — Красноармейцы, судя по всему, совсем другие люди, чем белогвардейцы.
        — Какой может быть разговор! При первой же встрече сразу видишь разницу между белыми и красными. Белые, едва увидят аил, тут же начинают грабить. А красноармейцы — дисциплинированные бойцы, даже находясь вне казармы, они не позволяют себе никаких вольностей. А как поют! Да, вспомнил, не знаешь ли ты, братец, песню «Шивэ Кяхта» и не научишь ли наших цириков петь ее?
        — Да, конечно. А еще есть новая песня: «Шелковое знамя».
        — Ну, так спой же ее.
        — Мы выучили ее по пути в Хурэ. Дело в том, что эту песню сочинили сами цирики.
        Шелком шитое знамя
        Вознесли мы на горный хребет
        В знак боев с гаминами жарких,
        В память наших побед,
        — пропел юноша.
        — Хорошая песня. А наши хотят выучить «Шивэ Кяхту». Они здесь тоже сочинили песню. Ну все, братец, иди отдохни. Устал ведь с дороги... Завтра снова увидимся, нужно выяснить несколько серьезных вопросов.
        — Хорошо, жанжин. Спокойной ночи.
        Нарочный ушел, а Хатан-Батор стал снова перечитывать письмо Сухэ-Батора.

* * *
        Максаржаву велели приехать в Хурэ и немедленно приступить к обязанностям военного министра, но он не спешил покинуть Западный край, ведь большую часть своей жизни он посвятил водворению мира и спокойствия на этой земле. Он опасался, что, как только уедет, этим тут же воспользуется Дамбий-Жанцан и постарается поделить Западный край на части. И снова вспыхнет вражда между дюрбетами, халхасцами и другими народами, живущими на этой земле, — вражда, которую десятки лет старательно разжигал маньчжурский амбань.
        Тяжкие думы обуревали Максаржава. «Пока я держу их твердой рукой... Но стоит мне уехать, как сразу же поднимут голову нойоны и чиновники, которые только и ждут этого момента, чтобы восстать — каждый из них мечтает быть ханом. А если начнется восстание, тут же явится из-за границы маньчжурский амбань, да и белогвардейцы снова поднимут голову. Неужели там, в столице, не понимают этого? Если вновь начнется война, в самом тяжелом положении окажется неимущий люд». Максаржав видел, как цирики радуются, узнав, что скоро разъедутся по домам. «Благодаря героизму этих сыновей халхаского, дюрбетского, казахского, мянгатского, урянхайского народов мы полностью освободили родные кочевья», — думал он с гордостью и грустью. Ему было жаль расставаться с боевыми друзьями.
        А цирики ходили из палатки в палатку, обмениваясь на прощанье памятными подарками. Парни, приехавшие из разных аймаков — Сайн-нойон-хана, Зутгэлт-бээса, Засагт-хана, Сарул-гуна и Ачит-бээса, — подружились и привыкли друг к другу, словно дети одного отца. Вместе они познали и радость, и горе; видели, как чужеземцы грабили храмы и монастыри, как сжигали заживо людей, они помнили, как белогвардейцы срывали одежду с лам и натягивали ее на себя, чтобы спастись от холода, помнили, как гамины убивали мирных жителей, оставляли сиротами детей... И вот теперь им предстоит расстаться! Кто знает, какая их ждет судьба? Конечно, Народное правительство позаботится о них.
        Максаржав вспомнил старого друга и соратника Дамдинсурэна. «Как бы счастлив был Манлай-ван, если бы дожил до этого мирного времени», — думал полководец.
        Хатан-Батор услышал какой-то шум за дверью и, выглянув из юрты, с удивлением увидел, что все цирики вышли из своих палаток.
        — Жанжин, пожалуйте в нашу палатку!
        — Зайдите к нам! — наперебой звали его цирики, почтительно опустившись на колени.
        — Встаньте, встаньте! Я с удовольствием послушаю пение и игру на моринхуре. Я хочу услышать песни из разных мест.
        — Жанжин пожелал послушать наши песни, — обрадовались цирики. И тут же начался жаркий спор:
        — Кто будет петь? И что петь? Ты пой... нет, лучше вы!
        Максаржав свернул в первую попавшуюся палатку, но она оказалась пустой, и, пока цирики спорили, кому первому петь, он присел на кошму и задумался.
        «В Улясутае мы однажды вот так же собрались разъезжаться, и вдруг прибыл гонец с приказом: немедленно ехать в Кобдо, где идут ожесточенные бои. Хоть бы снова не случилось такого!»
        Его позвали, и он вышел из палатки. Цирики спели ему баитские песни и исполнили танец биелгэ.
        — А вы не слышали такую песню — «Шелковое знамя»?
        — Слышали! Знаем! — раздалось в ответ, и цирики снова начали петь.

* * *
        День стоял теплый, полуденное солнце ласково пригревало.
        Цирики Хатан-Батора собирались в путь.
        Загудела раковина, подавая сигнал. Все вышли из казарм, Хатан-Батор обратился к бойцам:
        — Достойные благодарности братья мои! Да осенит вас всех счастье новых, светлых дней! Не забывайте о наших сражениях, о наших победах. Желаю вам в будущем встретиться в здравии и благополучии. Ура!
        Цирики ответили троекратным «ура».
        Бойцы разошлись по казармам. Они пировали, пели песни, плясали, обменивались на память шапками, кушаками, ножами и даже дорожными сумками и седлами — пусть они были далеко не новые, главное — подарить что-то друг другу на прощанье.
        — Дэрмэн! Держи, я отдаю тебе свои стремена.
        — Голубчик, Цэмбэл, что же ты станешь делать без стремян?
        — Да обойдусь. У меня есть еще — старенькие, но вполне пригодные.
        Дэрмэн снял с себя кушак.
        — А я дарю тебе кушак, помни своего побратима. Несколько цириков наблюдали за ними издали.
        — Откуда этот видный парень?
        — Цэмбэл, неужели не знаете его?
        — Человек из свиты жанжина мог бы и халат другу подарить.
        — Да, Дэрмэн везучий человек.
        — Он, видно, в сорочке родился.
        — Говорят, он земляк жанжина...
        Цэмбэл был и впрямь парень видный, рослый и красивый. На нем белая шуба из тонкой овчины с крупными серебряными пуговицами, отороченная полосой черного шелка и широко подпоясанная неказистым желтым кушаком Дэрмэна, на ногах у Цэмбэла красивые гутулы, из которых виднеется простроченная кайма толстых носков, к кушаку прицеплен большой нож в ножнах и огниво.
        Цэмбэл, войдя в свою палатку, быстро намотал поверх желтого кушака другой и вышел.
        — Подумать только, и такой красавец мог погибнуть в бою... — сказал кто-то.
        Когда награждали цириков, отличившихся в сражениях, то одним из первых награду — чин залана — получил Цэнд, который лишился крова и семьи и остался один как перст. Пока войско стояло в Улясутае, Цэнд научился грамоте, и теперь товарищи, провожая его, говорили:
        — Не горюй, Цэнд, что у тебя пет дома. Приезжай к любому из нас, женишься, поступишь на службу в хошунное управление, грамотный человек нигде не пропадет.
        Многие цирики получили в награду ружья и патроны, шелк на дэли, коней. Все готовились в путь, когда из Хурэ примчался нарочный, который передал Хатан-Батору вторичное предписание срочно явиться в столицу.

* * *
        На отлогом холме Шар-хов собралось множество всадников со знаменами. Был раскинут нарядный шатер, тут же, неподалеку стояло несколько автомобилей. В шатре сидели две женщины: русоволосая полноватая женщина средних лет и красивая черноглазая молодая.
        Пол шатра устилала белая кошма, поверх которой положили три больших ковра. Возле двух столбов, поддерживавших шатер, стояли четыре расписных столика на изогнутых ножках. В глубине шатра на большом столе были расставлены большие деревянные чаши для кумыса и пиалы — фарфоровые и оправленные серебром. Между столбами стоял большой чаи с кумысом, в который был опущен деревянный черпак.
        В шатер заглянул Сухэ-Батор и сказал, обращаясь к молодой женщине:
        — На дворе тепло, ветра нет, вы бы вышли с Цэвэгмид.
        — Идемте, посмотрим, как приближается войско Хатан-Батора. — Молодая женщина поднялась.
        — Походный дэли у Максаржава, наверное, выгорел и полинял. Догадается ли он переодеться? Так много людей встречает его, неловко будет, если он окажется одет по-походному. Люди подумают, чего доброго, что он не уважает собравшихся, — сказала Цэвэгмид.
        Когда женщины вышли из шатра, они увидели Сухэ-Батора, который стоял перед шеренгой знаменосцев и что-то говорил. Поверх голубой чесучовой шубы на ягнячьем меху он надел коричневый хантаз, обшитый широкой полосой ткани и галуном. Был он в головном уборе командующего армией, который отличался от фуражки с козырьком, какие носили командиры регулярной армии. Это была квадратная шапка с голубым верхом, четыре отворота покрыты черным бархатом, а на макушке пришит красный плетеный шарик. Эта шапка делала Сухэ-Батора еще более стройным и высоким. Черные русские сапоги с высокими голенищами скрипели.
        Был тут и Чойбалсан, который смотрел в бинокль на приближающихся всадников Хатан-Батора. Он не отличался высоким ростом, но был красив — в зеленой шубе на черном ягнячьем меху, отороченный широкой полосой, в голубом хантазе и русских сапогах, в шапке с отворотами, покрытыми собольим мехом. Рядом с Чойбалсаном стоял Элбэгдорж, худощавый мужчина среднего роста, в черной кожаной тужурке, кожаной кепке и военных брюках, заправленных в высокие сапоги.
        Сухэ-Батор в обычные дни тоже носил короткую кожаную тужурку, портупею и кожаную кепку, но перед отъездом зашел домой и переоделся. Его жена Янжима заплела волосы в одну косу и скрепила ее на конце заколкой. Цэвэгмид же приклеила себе мушки, сделала высокую старинную женскую прическу, надела украшения и бархатную шапочку, длинный хантаз и накидку поверх дэли.
        Хатан-Батор был по возрасту старше всех этих полководцев, и за плечами у него было больше войн и сражений, чем у других, поэтому все так почитали его, а некоторые суеверные люди даже поверили в то, что он и в самом деле чойжин, которого нуля не берет.
        Рассказывали, как однажды Хатан-Батор поколотил Зая-гэгэна. Пришел он к нему как раз в тот момент, когда Зая, угостившись крепким вином, пьяный лежал у себя в юрте. «Ты должен помочь армии продовольствием», — сказал Максаржав, но гэгэн сделал вид, будто не слышит его. «Известно ли тебе, что сейчас идет война?» — снова спросил Хатан-Батор. «Это меня не касается. У меня есть и яства, и вино — все, что требуется. А вы воюйте, это ваше дело!» И он выругался. Тогда Хатан-Батор схватил плеть и стал хлестать его. «Ой, все дам, все дам, что потребуете!» — завопил гэгэн.
        Так разделался Хатан-Батор с жадным гэгэном.
        — Едут! — раздались возгласы среди встречающих.
        — Максаржав едет в конном строю!
        — Говорят, с ним остались только цирики, у которых еще не закончился срок службы.
        — Как много знамен!
        Выехав из Улясутая с группой цириков, направлявшихся в Хурэ, Хатан-Батор всего одни раз остановился на ночевку — неподалеку от долины Жирэмт. Второй раз они сделали привал перед самым Хурэ — на берегу Толы. Напоили коней, переоделись, привели себя в порядок и двинулись в путь. Посланный вперед цирик вскоре вернулся и рассказал, что на холм Шар-хов приехало много людей — встречать их.
        Максаржав остановил отряд. Все спешились.
        — Дайте мне мой новый наряд, — сказал он, снимая кушак.
        Переодевшись, Хатан-Батор снова построил цириков в ряды, подбирая всадников по цвету одежды и по масти лошадей.
        — Как станем подъезжать, — сказал он, — запевайте песню «Шивэ Кяхта»!
        «Да нас ли они встречают? — подумал Максаржав с сомнением. — Может быть, случилось что-нибудь, а мы об этом просто не знаем... Кто я такой, чтобы меня встречали с такой пышностью? Обыкновенный солдат, вовсе не хан и не какой-нибудь знатный вельможа...»
        А цирики переговаривались в строю:
        — Встречают с красными знаменами!
        — Какой шатер раскинули!
        — Жанжин, смотрите! — сказал Далай. — Автомобили стоят.
        При слове «автомобиль» Хатан-Батору вспомнилось, как он впервые сел в автомобиль барона Унгерна. Ехать в автомобиле оказалось удобно, и катил он быстро, но машина часто застревала в грязи, а кроме того, был очень неприятен запах бензина. Барон кричал шоферу: «Вперед! Не выбирай дороги!» — и они то и дело застревали, так как дорога была в ямах и ухабах, к тому же недавно прошел дождь.
        Максаржав возмутился: «Еду, чтобы встретиться с друзьями и товарищами, а думаю почему-то об этом мерзавце бароне...»
        Уже можно было различить встречающих, в пестрой толпе Максаржав сразу узнал Сухэ-Батора и Цэвэгмид. Элбэгдоржа он принял за русского.
        — Песню! — скомандовал Максаржав.
        Цирики запели «Шивэ Кяхту» и перешли на мелкую рысь. Когда до цели оставалась всего сотня шагов, Максаржав скомандовал бойцам: «Стой!» — и один поехал вперед. Сухэ-Батор, Чойбалсан и Элбэгдорж двинулись навстречу ему.
        — Главнокомандующий Народной армией монгольского государства! Докладываю Народной партии, правительству и вам, что прибыл, разгромив белогвардейское войско и водворив мир и спокойствие на западной границе нашего государства, — отрапортовал Максаржав Сухэ-Батору и отдал честь.
        — Выдающийся военный деятель нашего государства, дархан-чин-ван Хатан-Батор Максаржав! Сердечно поздравляю вас с победой над врагом и присвоением вам звания дархана, — сказал Сухэ-Батор.
        Встречающие цирики трижды прокричали «ура!», бойцы Хатан-Батора сделали то же самое. Максаржав спешился и поздоровался с Сухэ-Батором.
        — Все ли у вас благополучно? Как здоровье и самочувствие?
        — Спасибо, хорошо! Не слишком ли утомил вас дальний поход?
        — Не беда! Телу тяжело, зато душе легко. Как идут у вас дела? Как служба? Все ли спокойно в столице?
        Затем он поздоровался с Чойбалсаном и Элбэгдоржем, справился об их здоровье.
        — У Сандуйсурэна все идет хорошо, — сказал, обращаясь к Хатан-Батору, Чойбалсан. — После того как он вернулся от вас, мы с пим вместе уйму дел переделали.
        — Отлично!
        Беседуя, они подошли к шатру, где их встретили Цэвэгмид и Янжима.
        — Приветствуем вас! Благополучен ли был ваш путь?
        — Все в порядке. А вы, мои дорогие, все ли здоровы? Я теперь далеко и надолго не уеду, — улыбаясь, обратился к жене Максаржав.
        — Ну, Янжин, здравствуй! Сынок-то, наверное, подрос? — спросил Максаржав у Янжимы, которая подошла поздороваться, и поцеловал ее в лоб. Он обменялся приветствиями также со всеми присутствующими и вошел в шатер.
        Хатан-Батора усадили на тюфяк, положенный в северной части шатра, угостили, по обычаю, кумысом и араком. Отведав и того и другого, он сказал:
        — А теперь настала пора произнести благопожелание: «Да претворятся в жизнь все планы независимого Народного правительства!»
        — Пусть исполнятся эти слова! — подхватили присутствующие.
        — Я сердечно благодарен Народной партии, правительству и вам, уважаемый полководец Сухэ-Батор, за то, что вы проявили такое внимание ко мне, — сказал Максаржав. — Я настолько взволнован, что у меня не хватает слов, чтобы выразить свою благодарность. Я заставил вас ждать себя и, наверное, отнял у вас много времени. Не пора ли нам всем трогаться в путь?
        — Заслуги ваши перед родиной велики. Мы рады снова видеть вас, видеть, что ваша дружная семья опять вместе. Цирикам своим по приезде в город вы, наверное, предоставите отдых? — сказал, поднимаясь, Сухэ-Батор. Все встали вслед за ним.
        Сухэ-Батор, Максаржав, Элбэгдорж, Янжима и Цэвэгмид уселись в автомобиль. Чойбалсан решил ехать верхом вместе с цириками. Пока те, кто ехал в автомобиле, разговаривали, Хатан-Батор обдумывал, что предпринять. «Надо бы пригласить к нам Сухэ-Батора и Элбэгдоржа... по удобно ли? Я ведь даже не знаю, как здесь устроилась моя семья, сможем ли мы принять таких почетных гостей».
        — Слушай, Цэвэгмид, как тут, в Хурэ, вообще живется? — спросил он жену.
        Сразу смекнув, что он имеет в виду, Цэвэгмид ответила:
        — Все в порядке. Во дворе мы поставили две юрты. Сандуйсурэн живет с младшими детьми. Зная, что вы едете, мы позаботились об угощенье.
        Максаржав успокоился.
        — Дорогие гости, Сухэ-Батор, Янжин, Элбэгдорж, прошу вас всех пожаловать к нам! — пригласил он.
        Сухэ-Батор вопросительно посмотрел на Элбэгдоржа.
        — Вы утомлены, жанжин, после дальней дороги и к тому же давно не виделись с детьми... Не помешаем ли мы вашему свиданию с семьей?
        — Да что вы! — возразила Цэвэгмид. — Если Максаржав не устал, дети подождут. Они, конечно, соскучились по отцу, но ведь они уже взрослые, все понимают. Пожалуйте к нам. Янжин, прошу вас, заходите, заходите! — приглашала Цэвэгмид.
        Янжима с улыбкой взглянула на Сухэ-Батора.
        — Идем, идем! Отошли машину, домой доберемся верхом.
        — Согласен! — ответил Сухэ-Батор.
        — А меня, Хатан-Батор, прошу извинить, — сказал Элбэг-дорж. — Я назначил встречу и уже немного опаздываю. Неудобно, люди ждут. В другой раз непременно заеду к вам.
        — Обязательно!
        Шофер распахнул перед Хатап-Батором дверцу автомобиля. Остальные тоже вышли из машины, и Элбэгдорж сразу же уехал.
        — Ну, наконец-то я успокоилась! — проговорила Цэвэгмид, которая в первый раз ехала в автомобиле и, видимо, очень боялась.
        Ласково глядя на жену, Хатан-Батор пропустил вперед гостей, а затем сам вошел во двор. Дети встретили отца с хадаком в руках. При виде Сухэ-Батора они смутились, не зная, как быть с этим единственным хадаком.
        — Преподнесите хадак нашему гостю! — сказал Хатан-Батор, улыбнувшись.
        — Но ведь хадак предназначался вам! — сказал Сухэ-Батор, взглянув на Максаржава, и стал здороваться с детьми.
        Целуя детей, Максаржав спросил у жены:
        — А где же наша сноха?
        — Она осталась в кочевье, надо же кому-то скот пасти. Когда Чойбалсан известил нас, что вы, не заезжая домой, приедете в Хурэ, мы сразу отправились сюда, а она осталась.
        Сухэ-Батор, усевшись поудобней, не спеша пил чай. «Вот и хорошо, — подумала Янжима. — Пусть немного отдохнет. Ведь у него нет ни минуты покоя. Днем всякие дела, а по ночам самолично обходит казармы, проверяет караулы».
        Когда Сухэ-Батор и Максаржав начали обсуждать государственные дела, все, кто был в юрте, вышли и оставили их вдвоем.
        — Среди людей, которые оказались в Народном правительстве, имеются серьезные разногласия. Мы многое делаем по примеру Советской России, но, конечно, сообразуясь с местными условиями. Однако я чувствую, что нам не хватает знаний. Есть, правда, люди, которые владеют языками, начитались всяких книг и побывали в других странах, они считают, что мы должны строить свою жизнь по западному образцу. Большая же часть понимает, что у нас нет иного пути, кроме как возродить страну с помощью Советской России.
        — Когда части Красной Армии впервые пересекли нашу границу, я ведь принял их за врагов, подумал, что с ними нам придется воевать. Но оказалось, что это не враги, а надежные друзья наши, — сказал Максаржав.
        — Все это так, но нельзя забывать, что люди у нас веруют в будду и почитают властителя богдо-хана, — заметил Сухэ-Батор и, не закончив фразы, поставил пиалу с кумысом.
        Он знал, что коснулся самой сложной для Хатан-Батора темы, и ждал, что ему ответит полководец, но тот молчал.
        — Вот из-за этого и происходит много разногласий, — сказал Сухэ-Батор.
        — Если правительство Советской России после свержения царя столько лет успешно управляет своим государством и побеждает врагов, это значит, что его мудрые руководители верно определили путь дальнейшего развития страны. Однако наш хан — глава духовный, а русский царь лишь правил державой. Поэтому было бы лучше, если бы у богдо-хана осталась духовная власть и он по-прежнему был бы главой нашей религии. А партия и правительство пусть возьмут на себя руководство государством.
        Сухэ-Батор, услышав главное, о чем хотел знать, видимо, успокоился. В последнее время распространились слухи, будто Хатан-Батор, выполняя указания Народной партии, действует очепь жестоко, его даже обвиняли в гибели людей.
        — Я лишился сна и аппетита, — сказал Сухэ-Батор, — думая о том, как сохранить наши завоевания, не дать нашим тайным врагам использовать их в своих интересах.
        — И я, ничтожный, не пожалею сил в борьбе за это. Однако жаль, что слишком много времени пришлось мне скакать верхом с саблей в руке и некогда было взять в руки кисть и книгу. Вот и остался я без образования, — вздохнул Хатан-Батор.
        — Но ведь случается, что ученый дурак во сто раз хуже мудреца без образования.
        — Это зависит от того, насколько человек овладел своим делом, — ответил Максаржав.
        — Если бы каждый сознательный человек помог нам разъяснять народу политику партии, насколько легче было бы!
        — Мы старались распространять полученные от вас воззвания и газеты. Я заставлял двух своих полковых командиров по многу раз читать их цирикам. И сам пытался говорить с ними, да только плохой я оратор, вот у командира Пунцага лучше получается...
        — Пусть вы не мастер говорить речи, но ваши поступки убеждают больше, чем слова! Говорят, вы даже хутухту убедили, — сказал Сухэ-Батор.
        В юрту вошла Цэвэгмид, она принесла горячие бозы.
        — Кушайте, пожалуйста! — предложила она. — Янжин говорит, что уже темно и пора ехать. Прибыли Дэрмэн, Далай и Далха, они в соседней юрте, с детьми.
        Сухэ-Батор, отведав бозов, сказал:
        — Ну, мы поедем. Когда вы отдохнете с дороги и придете в министерство, мы поговорим и об остальных делах.
        — Пусть Сандуйсурэн и Далха проводят полководца, — сказал Максаржав жене.
        Он вышел проводить гостей, подождал у ворот, пока Сухэ-Батор и Янжима сядут на коней, и вернулся в юрту. Вскоре туда пришла и Цэвэгмид.
        В юрте на почетном месте стояла божница с бурханами, перед нею, позади жертвенных чашечек, виднелась в рамке маленькая фотография Максаржава — этот снимок подарил ему Бурдуков. По обе стороны божницы стояли два одинаковых коричневых, украшенных цветным орнаментом сундука без замков. Справа и слева на деревянных кроватях один на другом лежали толстые войлочные тюфяки, отороченные разноцветным тибетским сукном. На лицевой стороне продолговатых валиков-подушек, покрытых кожей, были пришиты серебряные бляшки. На полу тоже были разложены стеганые войлочные тюфяки. Справа, на почетном месте, виднелся маленький столик, а на нем — кисть, баночка с тушью и стопка бумаги. Казалось, что хозяин юрты только что куда-то вышел. Детям было строго-настрого запрещено даже подходить к столу, и они лишь издали разглядывали книги, кисти и тушь.
        В центре юрты, где пол был выстлан пластинами из желтой меди, был очаг. Цэвэгмид поставила на стальной треножник серебряный чайничек с араком и раздула угли, вытащенные из глиняной печки. Потом она сняла с чайника крышку, подвешенную на цепочке, налила в арак топленого масла и снова закрыла чайник.
        Пришли дети. Молча посидели, глядя на отца, и ушли в соседнюю юрту.
        В юрте стало жарко, Максаржав расстегнул пуговицу на рубашке, взял чашку с теплым араком, попробовал. Арак с маслом ударил в нос.
        — Женушка моя по-прежнему готовит очень крепкий арак, — сказал он, улыбаясь, и пододвинул ей чайник. — Выпей и ты.
        — У меня от арака голова болит. А вы пейте. Может, еще подогреть?
        — Не нужно. Довольно, и так пот прошиб. И перестань ты топить печь, я ведь привык к прохладе. Или вам холодно?
        — Ничего с нами не сделается, только бы вас видеть. Как услышу, что бон все еще идут, — места себе не нахожу. Счастливая, видно, у нас судьба, если после стольких бед все-таки довелось встретиться!
        — Да, не раз попадал я в такие переплеты, что, казалось,, был на волосок от смерти. Видно, милостив ко мне гений-хранитель. Были моменты, когда меня охватывал страх. Но боялся я не за свою жизнь, я боялся, как бы воины мои не повернули вспять, не отступили перед врагом. Приходилось собирать всю свою волю, чтобы вести их вперед, на врага.
        — О боже! Хотелось бы мне, чтобы вам никогда не пришлось больше рисковать жизнью.
        — А как поживает наш Бого? — спросил Максаржав.
        — Он нашел свою Гунчинхорло. Значит, суждено им было встретиться.
        — Суждено? Нет, тут судьба ни при чем. Просто они любили друг друга...
        — Такие, как они, на свете встречаются редко. Я нм дала юрту и кое-какую домашнюю утварь, выделила несколько голов скота, как вы велели. Сейчас они, наверное, едут сюда, я думаю, захотят поселиться поблизости от нас. Столько пришлось пережить бедной Гунчинхорло, что и не перескажешь...
        Вошел Сандуйсурэн.
        — Ну, сын мой, все ли благополучно в хошуне и у тебя на службе?
        — Все в порядке! — коротко ответил тот и потянулся было за трубкой, намереваясь вытащить ее из-за голенища, но раздумал — постеснялся курить в присутствии отца.
        — Давно вы приехали сюда? — спросил Максаржав.
        — Перед Новым годом, — ответила Цэвэгмид. — Сандуй нас встретил. А что же мы не дали гостям отведать крестцового мяса? — всполошилась она.
        — Совсем забыл. Завтра угощу всех. — Максаржав, склонившись, стал отрезать от вареного крестца кусочки мяса.
        — А кто это трогал мясо? — строго спросила его мать.
        — Да я. Взял немного, — сказал Сандуйсурэн.
        — Вот вам на счастье. — Максаржав подал жене и сыну по кусочку мяса и сам тоже отведал.
        — Вам велели передать, отец, чтобы вы расквартировали цириков в Хужирбулане, там все уже для них приготовлено, еда и обмундирование.
        — Вот и отлично. Им надо хорошенько отдохнуть.
        — Вы завтра поедете в министерство? Когда подать копя? — спросил Сандуйсурэн.
        — Часов в одиннадцать.
        — А на прием к богдо пойдете? Приготовить хадак? — забеспокоилась Цэвэгмид.
        — Да нет...
        Максаржав задумался.
        — Ну, я пошел, отец! — сказал Сандуйсурэн.
        — Куда же ты?
        — Да мы в нашей юрте веселимся.
        — А, ну иди, иди!
        Снимая нагар с фитиля, Цэвэгмид сказала:
        — Слышала я разговоры, будто Максаржав не пользуется расположением властителя богдо. Трудно вам будет. — И она принялась молиться.
        В памяти Максаржава сразу всплыло былое: как он решил уничтожить вандановцев, как сражался с белогвардейцами, воспротивившись приказу богдо, как помог заполучить печать богдо на письмо, в котором правительство Монголии просило помощи у Советской России. «Теперь-то уж наверняка пришел конец моему везению и удаче», — подумал он, нахмурившись.
        — Ну, пора ложиться спать, Цэвэгмид, иди проведай детей.
        — Вот постелю тебе постель и схожу.
        Она сняла с кровати, стоявшей справа, ковровую дорожку, затем постелила голубую полотняную простыню и вынула из сундука зеленое шелковое одеяло Максаржава. Положив перед кроватью коврик, она вышла. Максаржав сидел, разомлев от жары. К тому же согревал его еще и выпитый арак.
        Четверо мужчин внесли в юрту большой чан с подогретой водой и, поставив его на пол, вышли. Сидя в теплой воде, Максаржав ощутил блаженное успокоение. Он не торопясь вымылся, надел белье, приготовленное женой, и улегся в кровать.
        Вошли Сандуйсурэн и Далха, чтобы вынести воду. Скоро вернулась и Цэвэгмид.
        — Ты улегся, не помыв голову?
        — Тебя не было, вот я и лег. Помой, пожалуйста, утром.
        Цэвэгмид поправила огонек в лампаде перед бурханами, задернула перед ними занавеску и погасила свечу. Юрту наполнило едва заметное тусклое сияние. Цэвэгмид разобрала кровать, стоявшую слева, разделась и собралась лечь.
        — Цэвэгмид, где ты? Иди сюда! — позвал муж. Чувствовалось, что он улыбается в темноте.
        — Уехала за солью.
        — В то время как муж приехал? Иди сюда! У меня кровать широкая. — Он отодвинулся к стенке.
        Цэвэгмид, накинув на себя дэли, обошла таган и, приблизившись к кровати Максаржава, села на краешек. Муж взял ее за руку.
        — Я очень тосковал по тебе, женушка, — сказал он.
        Цэвэгмид хотела сказать: «Я тоже очень скучала», но не смогла — к горлу подкатил ком. «Покидает нас, уезжает на годы, дети без него стали взрослыми. А он все в делах да в сражениях...» Она вспомнила, как оскорблял ее, пользуясь отсутствием мужа, Очир-бээс, как не могла она дождаться Максаржава, и слезы полились из ее глаз. Она легла рядом с мужем, продолжая тихо плакать.
        — В своей юрте грешно плакать. — Он вытер слезы Цэвэгмид. — Все время думаю, что иметь такую жену, как ты, — большое счастье.
        — Про человека, расхваливающего свою жену, говорят, что он не мужчина, — сказала Цэвэгмид.
        — Ну нет! Не мужчина тот, кому нечем похвалиться, кроме жены, кто ничего путного в своей жизни не сделал.
        «Удивительный она человек, — подумал Максаржав. — Сколько бы я ни ездил, ни оставлял ее одну, никогда не пожалуется на болезни или на детей, никогда ни в чем не упрекнет. Молодец она у меня».

* * *
        Очир-бээс надеялся, что Максаржав при народной власти не будет пользоваться таким почетом и уважением, как прежде. Он распускал слухи, будто люди Максаржава отбирают у аратов скот, приезжают в его кочевья и располагаются на стоянку, будто они не отдают долгов. И тем не менее, когда Максаржав приезжал в родные места, Очир немедленно являлся к нему с подарками, играл с ним в шахматы, состязался в стрельбе из лука.
        В министерство внутренних дел поступило письмо, которое было подписано так: «Группа аратов». Авторы письма прославляли Народное правительство, избавившее страну от жестокого угнетения иноземцев, и заявляли, что такие управляющие, как Хатан-Батор Максаржав, не уделяют достаточного внимания своим хошунам, от чего страдают бедняки араты. Те, кто не знал Максаржава, готовы были поверить жалобе и говорили, что во всем этом нужно разобраться, но многие сразу смекнули, в чем дело.
        — Ну, здесь не обошлось без Очира. Давно он пытается подставить ножку Хатан-Батору. Ведь полководец опасен и грозен для чужеземцев, а перед личными врагами он безоружен.
        В министерстве решили, что если все подобные письма разбирать и принимать всерьез, то не будет никакой возможности заниматься другими делами, и оставили письмо без внимания. Однако Очир-бээс не успокоился. Приехав в Хурэ, он стал ходить по учреждениям и пытался найти себе сторонников в борьбе против Максаржава, но особых результатов не достиг. Когда Очир услышал, что Максаржав приехал в Хурэ и его торжественно встретил Сухэ-Батор, он пришел в ярость.
        — Оказывается, сейчас в цене грешники. Стану грешить, как Максаржав, может, и меня тогда сделают министром?
        До Максаржава доходили, конечно, сплетни, которые Очир про него распространял, но он не обращал на них внимания, он работал день и ночь. Надо было следить за состоянием казарм, где жили цирики, за их питанием и обмундированием.
        Когда Хатан-Батор впервые пришел в военное министерство, то увидел, что там появилось много молодых, незнакомых чиновников. Были здесь, правда, и люди среднего возраста — все в парадных одеждах, на шапках красовались жинсы и отго. Они расхаживали по министерству со строгим и озабоченным видом. Максаржав подумал, что у Сухэ-Батора, должно быть, очень много работы. Однажды Хатан-Батор сидел в своем служебном кабинете, когда ему передали, что его вызывает к себе Сухэ-Батор.
        — Присаживайтесь, Хатан-Батор. Есть одно очень важное дело, и я хотел бы узнать ваше мнение по этому поводу, — сказал Сухэ-Батор.
        — Слушаю. — Хатан-Батор, глубоко вздохнув, сел на стул..
        — Мне кажется, что государственный налог нужно взимать с нойонов и тайджи так же, как и с аратов. Что вы об этом думаете?
        — Почему же налог должен быть для всех равноценным? Справедливо было бы больше взимать с тех, у кого больше личная собственность, и меньше с тех, кто беднее. Есть ведь богатые хозяйства, насчитывающие по тридцать тысяч голов скота, хотя владельцы их и не тайджи. Правильнее будет, по-моему, обложить хозяйства налогом соответственно поголовью скота.
        — Сколько же скота у вас лично?
        — Наверное, голов четыреста будет.
        — Неужели так мало?
        — Что значит мало? Когда-то ведь было всего сорок. Не кому у нас заниматься скотоводством. А семье хватает и моего жалованья. Если вспомнить, как пришел я когда-то к Га~ нойону в одном стареньком дэли, то сейчас я богач. Мои родители жили действительно бедно. А я вот о чем хотел с вами поговорить: думается мне, следует призывать на военную службу всех юношей без исключения. А так как решено ввести для цириков единую форменную одежду, то надо бы увеличить численность людей, которые готовят обмундирование для армии.
        — Так и сделаем.
        — Хочу предложить еще сократить расходы на жертвоприношения богдо во время церемоний. Бообще-то эти расходы невелики, но, я думаю, многие из приближенных богдо, пользуясь своим положением, запустили руку в государственную казну.
        — Максаржав-гуай, хочу предложить вам пойти со мной на спектакль.
        — Да нет, не могу, — отказался Максаржав, и Сухэ-Батор не стал настаивать.

* * *
        Утром Максаржав отправился в военное министерство. Он передал служителю коня и вошел в свой кабинет. Тотчас же явился чиновник.
        — Приветствую вас, министр! — проговорил он, кланяясь.
        Максаржав отбросил косу за спину и пододвинул к себе кисточку и тушь.
        — Много ли на сегодня дел? — спросил он. — Принесите папку.
        — Сейчас, — проговорил чиновник и, выйдя из кабинета, тут же вернулся с кучей бумаг.
        — Вот дело одного залана, который убил уполномоченного правительства, когда тот потребовал, чтобы залан отдал своего сына в армию.
        — Сколько у него детей?
        — Не знаю.
        — Почему же это дело не передано в суд? Надо передать!
        — Слушаюсь! Еще дело о дезертирстве.
        — Откуда этот цирик?
        — Из Хурэ.
        — Почему дезертировал?
        — Не знаю.
        — А надо было узнать, почему он бежал из армии. Может быть, пища и жилье плохие или командир наказал несправедливо? Может, дома у него что-то случилось... Как бы то нп было, дезертира найти и допросить! Давно он призван в армию?
        — Да нет, недавно.
        — Что еще?
        — Велели спросить вас, где поселить инструктора по орудийному делу.
        — Научись говорить «по артиллерии». Скажи, чтобы для него подыскали приличный дом. Когда найдут — доложи. Я схожу, сам посмотрю.
        — Вас приглашают на званый обед.
        — Кто приглашает? Когда?
        — Кажется, это обед, который дает правительство китайским представителям.
        — С китайцами я лишь скрещивал мечи, а чокаться с ними ни разу не доводилось. Доложи начальству, что я на обеде но буду, боюсь, наговорю лишнего.
        «Будут принимать китайцев... Есть, наверное, и среди китайцев такие, которые относятся к нам доброжелательно...» — размышлял Максаржав.
        — Спроси, как продвигается строительство здания военного училища, — сказал полководец. — После полудня я еду в Хужирбулан. Посмотрю, как проходят там строевые занятия.
        — Слушаюсь.
        — Узнай, выдали ли, как было велено, цирикам бумагу, кисточки и тушь. Надо учить их грамоте.
        — Цирики говорят, что им русский доктор не нужен.
        — Кто именно так говорит?
        — Да я слышал эти разговоры в лечебнице для цириков.
        — Точно узнай, кто ведет эти разговоры, кто стоит за его спиной. И учти: не следует спешить с наказанием. Только тщательно разобравшись, можно наказывать виновного. А лучше всего не наказывать людей, а убеждать.
        — Слушаюсь.
        Чиновник вышел, и Максаржав остался один. «Не такое теперь время, чтобы наказывать за малейшую провинность, сейчас надо убеждать и разъяснять. Однако если каждого уговаривать, пожалуй, так все дело остановится».
        Прежде Максаржав считал, что, как только будут изгнаны иноземцы и будет установлена народная власть, революция завершится. Однако Сухэ-Батор сказал, что революция только начинается.
        Снова вошел чиновник.
        — Министр, Сухэ-Батор хотел вас видеть.
        — Сейчас иду. — Максаржав убрал бумаги и вышел из кабинета.
        «Как я заблуждался, думая, что не увижу больше ни одного китайца! Ну что ж, моя совесть чиста: я воевал с ними не на их территории, я сражался с врагом, который посягал на мою страну. И ни за что не стану просить у них извинения или расшаркиваться перед ними. Я так прямо об этом и скажу!» — думал он, входя в кабинет Сухэ-Батора.
        Сухэ-Батор отложил бумагу, которую читал, и обратился к Максаржаву:
        — Вы подыскали жилье для инструктора по артиллерии?
        — Пока нет. Если найдется какое-нибудь помещение поблизости от казармы, то это было бы удобнее всего.
        — У меня к вам, Хатан-Батор, есть серьезный разговор. Я понимаю, что вы были постоянно в военных походах и не смогли вступить в партию...
        Максаржав, с ходу поняв, что хочет сказать министр, подхватил его мысль:
        — Если меня примут, то я хотел бы вступить теперь. Я уже все обдумал и даже написал заявление. Вот оно. — Он вынул из-за пазухи листок. — Только не знаю, кого попросить поручиться за меня, — нерешительно проговорил он.
        — Я поручусь, — сказал Сухэ-Батор.
        — Вы? — обрадовался Максаржав.
        — Да-да. Я знаю всю вашу жизнь и поручусь за вас. В общем-то, я давно уже считаю вас членом партии.
        — Ну, спасибо, мой младший брат!
        — Скажу вам по секрету, что у нас в правительстве есть расхождения по важнейшим вопросам и наши противники могут направить страну по ложному пути.
        — Мне очень трудно во всем этом разобраться, — сказал Максаржав. — Во время сражений все было значительно проще: ясно, где друзья, а где враги. Теперь же иной раз и не поймешь, где таится враг. — Он взглянул на Сухэ-Батора.
        — Вот именно. Поэтому командирами нужно назначать верных люд.ей. Необходимо знакомить цириков с политикой партии, требовать соблюдения в армии строгой дисциплины.
        — Да, это так. И еще нужно пополнить государственную казну.
        — С богатых феодалов взимают большие налоги, и многие недовольны политикой правительства.
        — Я думаю, что у наших чиновников, вот, например, у меня, слишком большое жалованье. Что, если его урезать, а цирикам добавить хотя бы по одному лапу? А с феодалов правильно большой налог берут, вот я, например, не жалуюсь.
        Сухэ-Батор рассмеялся.
        — Какой же вы феодал?
        — Многие чиновники и министры Народного правительства не имеют потомственных титулов, по, подобно мне, занимают очень высокие посты.
        — Но ведь вы получили свой титул за заслуги.
        — Полно! Я вообще готов отказаться от этого титула. Мой младший брат, а что, если я действительно откажусь от титула вана и стану простым аратом?
        Сухэ-Батор, подумав, сказал:
        — Что ж, это вполне возможно. Но надо немного повременить. Сейчас, когда нам необходимо одержать верх над многочисленными владетельными князьями, имеющими потомственные титулы и чины, ваш титул может оказаться очень полезен нам.
        — Я человек необразованный, не научился ни русскому, ни китайскому языку.
        — Я дам вам книги на русском.
        — Да что вы!
        — При вас будет человек, который станет пересказывать по-монгольски все, что написано в русской книге. А вы соответственно вознаградите его за это.
        — Ну, спасибо. А вы считаете, я смогу научиться?
        — Хатап-Батор, прочтите вот это и расскажите, пожалуйста, основное содержание цирикам, — сказал Сухэ-Батор, указывая на стопку газет.
        — Хорошо. Я как раз еду в Хужирбулан.
        — Будьте осмотрительны, — напутствовал его Сухэ-Батор и добавил: — А на обед, устраиваемый для китайцев, можете не приходить. Однако впредь имейте в виду, что не все китайцы — враги. Мы никогда не собирались ссориться с китайским народом, мы хотим с ним дружить. Но мы не желаем быть под пятой у кого бы то ни было. Монголия — самостоятельное государство. Скоро мы станем принимать, согласно международному статуту, дипломатических представителей и посланников капиталистических стран, которые пожелают установить с нами дипломатические отношения.

* * *
        В тальнике на берегу Толы стояло несколько груженых телег, а неподалеку паслось около десятка быков. Два пегих коня были привязаны к телеге. Тут же стояла палатка путников, а перед входом — таган с котелком.
        Мужчина лет пятидесяти с коротенькой косичкой лежал на спине, глядя в небо. Рядом с ним, отвернувшись, спала женщина с толстой черной косой. У изголовья мужчины лежали скорострельное ружье — довольно редко встречающееся в этих местах оружие — и патронташ.
        Одежда у обоих была довольно приличная — новые чесучовые дэли. Сверху они укрылись тоже совсем еще новой лохматой шубой. Под ноги женщины был подсунут край одеяла из волчьей шкуры, другой его конец касался стенки хижины.
        «В тот год, когда отнял я у Очира деньги и сдал их в казну, надо было и его самого прикончить! Оставил в живых этого мерзавца, а он опять принялся за свои пакости. Слишком спокойный человек наш Ма-ван. Как только люди его не поносят, каких только небылиц о нем не рассказывают, а ему хоть бы что!» И Того снова вспомнил Очир-бээса, который потихоньку ругает Народное правительство и тут же лебезит перед представителями власти.
        — Вот черт! — громко сказал Того, и от этого возгласа женщина проснулась.
        — Что ты сказал? Пора уже вставать? — проговорила она.
        Того громко расхохотался.
        — Да нет, не в том дело. Это я помянул мерзавца Очир-бээса.
        — Сколько же можно его ругать? — сказала Гунчинхорло и приподнялась, но Того, осторожно взяв ее за плечо, уложил снова.
        — Пойду разведу огонь. Остался ли только уголек в золе? — проговорил он и вышел.
        — Я сама растоплю. И так заставила тебя рано встать.
        — Подумаешь! Я привык. Каждое утро Батор-вану готовил завтрак.
        — Тем более...
        — Тогда я пошел за водой. Если, моя госпожа, тебе угодно, то вставай. Да смотри, чтоб зола в глаза не попала, когда станешь раздувать огонь. Пойду зачерпну простым кожаным ведром водицы из государыни Толы. — И он зашагал босиком по траве.
        — Милый, надень гутулы.
        — Обойдется! — ответил он и ушел.
        Гунчинхорло сложила и увязала вещи, находившиеся в палатке, и, пока разводила огонь, пришел Того.
        Вдвоем они приготовили чай и уселись рядышком перед очагом. «Неужели мне все это не снится, — подумала Гунчинхорло. — А каково было шагать по степи с караваном! Вот по этой самой дороге шла я со своим тощим верблюдом... Разве такое забудешь? Нет, не забыть... Как не забыть и того дня, когда меня нашла и взяла к себе семья Хатан-Батора. Какое счастье, что мы встретились с Того! Только бы его снова не позвали на войну!»
        Гунчинхорло расчесала волосы, починила носки Того, пригнала быков. Пока она сновала взад-вперед, Того, прислонясь к стене хижины, курил трубку, прихлебывая чай. В лесу на горе Бургасан пели соловьи. Соловьиные трели вызвали в памяти Того песни, что пели цирики в своих палатках, когда стояли под Улясутаем.
        «Где я уже слышал эту мелодию? Ах, да. На пиру, когда встречали Хатан-Батора...» Он словно увидел вновь и высокую Отгон-тэнгри, и величественный Сутай-хайрхан, и Цамбага-рав, на вершинах которых громоздились тучи, пронизанные палевыми лучами восходящего солнца. Все это Того десятки раз видел во время сражений, но изумительную красоту родного края, казалось, ощутил только теперь.
        Когда они отправились усмирять Бавужава и ехали по безбрежной халхаской степи, одни цирик из Цэцэи-ханского аймака запел вдруг протяжную степную песню «Маленький соловый конь». Казалось, голосу певца внемлют не только цирики, но и кони и весь широкий степной простор. Хороша была эта песня! Но вот кончилась степь, исчезли песчаные барханы, и далеко впереди появились очертания гор — гора Гур-ван-сайхан, «Камни великой земли»! Расположенные рядом, они будто поддерживали друг друга. Когда вскрылись реки и начался ледоход, цирики думали лишь об одном: как переправиться на другой берег, и некогда было даже взглянуть на реку, где плыли, обгоняя друг друга, бесформенные льдины. А звон тающих ледяных сосулек — это ведь настоящая музыка! А синие озера: Хяргас, Цэцэг, Буйр. Того вспомнил, как раньше, попав на берега этих озер, он думал только о том, не затаился ли где-нибудь враг, и вовсе не замечал, как переливаются рябью синие волны, как шуршит на ветру камыш, как перекликаются в зарослях птицы. И каждая река утоляла жажду всадника, в каждом озере он поил своего коня...
        Лишь теперь он по-настоящему услышал птичьи голоса и увидел красоту переливающихся рябью волн. «О моя родина, колыбель моя! Ты принесла мне, обездоленному, счастье! До последнего вздоха стану я прославлять тебя, прекрасная моя земля!»
        Того вдруг почувствовал рядом легкое дыхание. «Замечтался. Милая ты моя Гунчинхорло... Пусть страданиям твоим придет конец! » — подумал он.
        — Пора в дорогу. О, да ты успела и палатку разобрать!
        А я задремал.
        — Нет, я видела, что ты сидишь с открытыми глазами и словно мечтаешь о чем-то. Решила тебя не тревожить, собрала все сама.
        — Ну, я сию минуту погружу пожитки и запрягу быков.
        Гунчинхорло немного пополнела, но осталась такой же статной, как и в юности. Того же, который прежде казался до времени состарившимся, очень изменился — он стал живым, подвижным, веселым. Неужели было такое время, когда он страшился встречи с этой женщиной? «Я не просто жалею Гунчинхорло, я люблю ее, — думал он. — Если она бросит меня и уйдет к Гава-ламе или к кому-нибудь другому, я по-настоящему осиротею». Человек легко распознает страдание, а счастье не сразу замечает и нередко проходит мимо него.

* * *
        Отмечая полное изгнание из Монголии унгерновских бандитов, правительство Советской России наградило орденами Красного Знамени главнокомандующего вооруженными силами Монголии Сухэ-Батора, заместителя главнокомандующего Чойбалсана и командующего войсками Западного края Хатан-Батор-вана Максаржава. Правительство в связи с награждением трех полководцев устроило в их честь завтрак. По указанию бээса Цэрэндоржа, управляющего делами министерства иностранных дел, в большой праздничной юрте на почетном месте был поставлен стул с высокой спинкой — для Сухэ-Батора, справа от него должен был сидеть Максаржав, слева — Чойбалсан.
        Когда три полководца после приема в посольстве Советской России, где им были вручены ордена, подъехали вместе с советским посланником к праздничной юрте, все радостно приветствовали их.
        Провозгласив традиционное благопожелание — чтобы монгольский и русский народы во веки вечные шли вместе, жили в братском соседстве, а в тревожное время действовали сообща, — Хатан-Батор Максаржав взволнованно сказал, обращаясь к советскому посланнику:
        — Глубокоуважаемый господин посланник! Я хочу выразить вам сердечную благодарность за высокую оценку моих скромных заслуг и награждение меня драгоценным орденом.
        В письме Народного правительства Монголии, которое было опубликовано в связи с этим награждением, отмечался героизм, проявленный Максаржавом при разгроме войска Бакича в Улангоме.
        «Подданный нашего государства полководец Максаржав, — говорилось в этом письме, — действуя совместно с красноармейцами, оказывающими нам помощь от лица великого русского народа, разгромил и уничтожил бандитскую шайку Бакича. Рабочие, крестьяне и арагы Монголии и России гордятся своим героем и радуются за пего».
        Никогда не забыть Максаржаву тот поход!
        Когда занимали Улангом, войско у Максаржава было численно меньше, чем у Бакича, цирики были плохо вооружены. Белогвардейцы, преследуемые с тыла Красной Армией, ворвались в Монголию, надеясь найти здесь опору и защиту, но просчитались — цирики Хатан-Батора окружили Улангом.
        Максаржав велел поставить палатку и развести огонь под гаганом. Сидя перед оптом на двух войлочных, крытых тканью тюфяках, положенных прямо на снег, он приказал позвать Далая.
        — Поезжан к белогвардейцам, отвезешь вот это письмо. Мы предлагаем нм сдаться, не хочется лишних жертв. Только обязательно возьми с собой белый флаг.
        — О жанжин! А что, если поехать без этого флага? — спросил Далай. «Я же знаю, что, когда белые сдаются, они обычно привязывают к штыку или к палке белую тряпку — кусок рубахи или подштанников. Что же это такое получается? Я должен ехать с белым флагом, как будто собираюсь сдаваться в плен!»
        Угадав его мысли, Максаржав сказал:
        — Нет, Далай, ты едешь не сдаваться в плен. Ты представитель, которому поручено вести переговоры. А если не будет флага, они, чего доброго, отправят тебя на тот свет. Поезжай без разговоров.
        Максаржав понимал, что сейчас испытывает Далай, по иного выхода не было.
        Вместе с Далаем поехали еще двое цириков.
        В лагере с нетерпением ждали их возвращения. Наконец вдали показались силуэты трех всадников, и Максаржав с облегчением вздохнул.
        — Ну и заносчивый же тип этот Бакич, — сказал Далай, подъехав к палатке командующего. — Заявил: кроме самого Хатан-Батора, я никому не сдамся. Если вы ведете переговоры и в самом деле от имени Максаржава, покажите мне его.
        — Вот как! Давайте коня!
        — Вам бы лучше не ездить, жанжин! От белогвардейцев всего можно ждать...
        — Если они меня прикончат, то от них самих ничего не останется, это они отлично знают. А человеку, сражающемуся за правое дело, бояться нечего, — сказал Максаржав и сел на коня. Далай и еще несколько бойцов решили сопровождать полководца.
        Когда белогвардейцы увидели издали Максаржава на буланом коне, они двинулись ему навстречу с белым флагом. Так, уничтожив сначала передовой отряд бакичевцев, он заставил остальных сдаться.
        Не успели они покончить с бандами Бакича, как получили новое сообщение правительства: «Банды белогвардейца Кайгородова, вторгшиеся в Дюрбетский аймак, причиняют жесточайшие страдания жителям. Просим принять участие в скорейшей ликвидации белогвардейских бандитов...»
        Итак, теперь им предстояло сражаться с тремя тысячами белогвардейцев. Цирики Максаржава должны были ехать в Улангом, чтобы соединиться там с красноармейцами.
        Они ехали в мороз и снегопад, у большинства цириков не оказалось теплой одежды, палатки истрепались, кони и скот отощали, люди выбились из сил. Но ни у одного из бойцов — будь то простой цирик или командир — не было и мысли об отступлении, не было пути назад. Перед Улясутаем сделали привал, наутро они должны были встретиться с красноармейцами. Максаржав обходил палатки цириков, осматривал их обмундирование, приговаривая: «Держись молодцом!» Потом он созвал командиров и объявил, что красноармейцев необходимо встретить в теплой дружественной обстановке, и велел в каждой палатке провести беседу и приготовить угощение. На следующий день, когда дозорный сообщил, что прибыл передовой отряд Красной Армии, Максаржав построил в шеренги своих цириков, поставил впереди знаменосца и еще раз напомнил, как должна проходить церемония встречи.
        Появились красноармейцы — одно подразделение в пешем строю, другое на конях. Впереди ехал командир с двумя сопровождающими. Максаржав — тоже с двумя бойцами — двинулся ему навстречу.
        — Заместитель военного министра Монгольской Народной Республики, командующий армией Хатан-Батор, докладываю вам, что войсковая часть Красной Армии прибыла для совместного уничтожения белогвардейских войск, — отрапортовал русский командир. — Да здравствует Монгольская народно-революционная армия!
        — Ура! — закричали красноармейцы.
        — Воинская часть Монгольской народно-революционной армии, прибывшая для водворения мира и спокойствия на западной границе страны, готова сражаться совместно с Красной Армией и уничтожить белогвардейцев. Да здравствует Красная Армия! — провозгласил Максаржав.
        Цирики трижды прокричали «ура!».
        Все спешились. Когда оба командира поздоровались за руку и русский командир обнял Максаржава, красноармейцы и цирики снова грянули «ура!».
        Цирики приняли красноармейцев, как было заранее условлено, командиров пригласил к себе на обед Максаржав, а вечером отправили людей в ближайший хошун, чтобы добыть хороших коней и провиант.

* * *
        На собрании десятой партячейки обсуждали кандидатуры восьмерых вступающих в партию. Когда дошла очередь до Максаржава, секретарь партячейки прочел: «Что касается полководца Максаржава, то ставим присутствующих в известность, что он давно уже выполняет поручения Народной партии и имеет заслуги перед страной, поэтому просим в виде исключения принять его в члены партии без кандидатского стажа». Двое рекомендующих Максаржава — министр Сухэ-Батор и казначей ЦК партии Лувсанданзан — находились тут же. Вскоре на заседании президиума ЦК партии кандидатура Максаржава обсуждалась вместе с остальными, а затем состоялся пленум ЦК, где Максаржав был принят в партию без кандидатского стажа.
        — Я всю жизнь сражался под пулями и штыками не для того, чтобы каких-то двадцать-тридцать человек завладели родными монгольскими кочевьями, поделив их с иноземными захватчиками, и разоряли сотни тысяч аратов, — сказал Максаржав. — Если Народная партия стремится к тому, чтобы весь наш народ навсегда избавился от угнетения и страданий, чтобы все люди были обеспечены пищей, одеждой и работой, то я, не щадя ни жизни, ни крови, стану бороться за дело этой партии... Если же я отступлюсь от этой своей клятвы, то пусть родина моя, помня деяния моих предков, осудит меня, пусть осудят меня даже дети...

* * *
        Максаржав вернулся домой довольно поздно, поужинал и, намереваясь немного почитать, сел за маленький письменный столик. Но тут скрипнула калитка, и вошла Цэвэгмид.
        — К нам соблаговолил пожаловать Да-нойон и с ним какой-то незнакомый человек. Как быть? — сказала она, поспешно наводя порядок в юрте.
        — Что бы это значило? Он к нам прежде не захаживал. А, да все равно от него не жди ничего путного...
        — О бог мой! Старших детей дома нет, новый спектакль ушли смотреть. Только мы двое да младшие...
        — Не бойся. Ничего плохого они не могут нам сделать. Если бы хотели, давно бы убили, да так, чтоб никто и не узнал... А кроме того, человек, который стоит за дверью, не настолько смел, чтобы собственными руками что-либо сделать.
        — Вы разве не выйдете его встречать?
        — Нет. Я государственное лицо, заместитель министра. Мне полагается встречать гостя сидя.
        — О бог мой! — прошептала Цэвэгмид, выходя из юрты.
        Да-нойон был человек родовитый, обладал высокими титулами. Прежним духовным и светским властям он делал крупные подношения и потому пользовался их расположенном. Он вел торговлю не только с Пекином, но имел связи и с многочисленными торговцами из России, Германии, Японии и Америки; Да-нойон был известен как человек расчетливый, предприимчивый и хитрый. Максаржав слышал, как он однажды сказал: «Ничего не пожалею, чтобы уничтожить народную власть и оправдать клятву, данную при установлении автономного правительства».
        Тихо отворилась дверь юрты, и вошел Да-нойон, задев жинсом притолоку.
        — Почтительно приветствую вас, нойон. Почему так поздно соизволили пожаловать? — сказал Максаржав.
        Да-нойон молча уселся на приготовленном для него тюфяке.
        — Как ваше самочувствие?
        — Прекрасно. А как вы себя чувствуете? Служебные дела как идут?
        — Прекрасно. Благополучны ли ваши стада?
        Разговор явно не клеился и был в тягость обоим.
        Да-нойон нервничал, он как-то весь подобрался, глаза беспокойно бегали. Ожидая, что скажет гость, Максаржав вертел в руках табакерку.
        — Говорят, вы стали членом партии?
        — Я ведь вообще-то давно уже в партии.
        — Ах, вон оно что... — проговорил Да-нойон, глядя, как Цэвэгмид разливает чай. Он ждал, что она поставит угощение и выйдет из юрты.
        — Когда Га-нойон еще был в добром здравии, я как-то виделся с ним, — сказал гость, поднося ко рту пиалу с чаем.
        — У вас есть долги?
        — Нет-нет. Если бы и были, за столько лет я давно уже покончил бы с ними.
        — Несомненно.
        Было ясно, что Да-нойон пришел в такой поздний час не за тем, чтобы просто поболтать.
        — Вот у меня какое дело к вам, жанжин... Собралось нас несколько человек, выпили кумысу, поговорили о событиях последнего времени, о горе и радостях, а под конец поспорили. И решили посоветоваться с вами.
        — Ну и что же?
        — Хотелось бы знать, какая выгода нашей стране от этой дружбы с красными русскими!
        — Вы, говорите, поспорили. Так о чем был спор?
        — Некоторые утверждают, что скоро наше государство перестанет существовать и в мире больше не будет звучать слово «Монголия».
        — Да-а! — протянул Максаржав. — Вы не способны предвидеть будущее своей страны, вы не знаете нашу молодежь. А она хочет учиться! Вам не попять, что эти дети простых аратов способны прославить монголов на весь мир. Из их среды выйдут люди, которые заставят о себе говорить!
        — Не лучше ли нам торговать с Китаем, Японией и Германией?
        — А разве вы уже не ведете с ними жульнической торговли и не наживаетесь на этих сделках?
        — Но государственная торговля...
        — Ах, государственная... — сказал Максаржав и замолчал.
        «Государство торговать может, — думал он. — Только вот чем? Торговцы приобрели навыки в хитроумных сделках, мы же, люди бедные, не умеем торговать. А эти сначала торгуют товарами, потом — душами людей, а под конец начнут продавать и родину».
        — Мы решили, что лучше всего положиться на южного соседа, с ним скорее можно договориться.
        — Вот как?
        «Этот черт будто наглухо закупорил свой рот, слова из него не вытянешь!» — злился Да-нойон.
        — Всем известно, что вы не раз сражались с китайцами и с ними не в ладах, однако, может быть, вы пересилите себя, ведь речь идет о судьбе нашей страны? Я пришел сказать вам: если вы согласитесь с нашим мнением, Пекин забудет прошлое. Они так и просили передать...
        — Ах, вот уже до чего дело дошло?
        Максаржав наполнил араком кубок Да-нойона. Тот понял это как признак того, что Хатан-Батор склоняется на его сторону.
        — Они сказали, что помогут нам восстановить страну.
        — Так оно, видимо, и есть...
        — Да, так.
        «Подонки... Готовы идти на поклон к врагам только из-за того, что им, видите ли, увеличили налоги, сыновей их берут в армию, посылают учиться или заставляют пести уртонную службу. Сущую правду говорил о них Сухэ-Батор!» — негодовал Максаржав.
        — У нас собираются запретить религию, и те, кто верит в будду, вряд ли останутся в списках членов партии, — сказал Да-нойон.
        «В списках я или нет, я все равно буду вместе с партией», — подумал Максаржав, но не стал возражать.
        «Нашел-таки я твое уязвимое место...» — решил хитрый нойон.
        — Красные русские, — продолжал он, — говорят, настроены решительно против людей, которые верят в бога. Вы, конечно, слышали об этом?
        — Нет, не слыхал.
        — Вот то-то и оно! Удивительно, что вас приняли в партию. Верующие беспокоятся, говорят, в западных странах сжигают вероотступников...
        — А разве наша буддийская религия не разрешает жертвоприношений и сожжения грешников? — сказал Максаржав.
        — Но ведь это делается для укрощения чертей и дьяволов, — сказал Да-нойон.
        — На Западе тоже, наверное, так говорят, — сказал Максаржав и закрыл книгу, лежавшую на столике.
        — Среди наших сторонников, — сказал Да-нойон, — есть и представители нового правительства, сам богдо-гэгэн сочувствует нам. Подумайте, не по пути ли и вам с нами...
        — Я уже выбрал свой путь.
        — Ну и отлично! Вы очень нужный Монголии человек. Вы пользуетесь авторитетом. Куда пойдете вы, туда пойдут и цирики. Только под вашим предводительством сыны Монголии поднимутся на врага...
        — Я думаю, вы преувеличиваете мои возможности, так же как и мои заслуги. Я не обладаю таким могущественным влиянием, — сказал, улыбнувшись, Максаржав. Он предложил гостю выпить, поднял свой кубок, пригубил и поставил на место. — Я понял, что причиной вашего, почтенный, визита ко мне явилось серьезное дело. Очень сожалею, но не смогу вам помочь. Пути наши, видимо, никогда не сойдутся. Я, пока жив, не отступлюсь от своих убеждений. А вы подумайте, есть ли у вас шанс выиграть: осуществлены наконец многолетние чаяния аратских масс. В России к власти пришли простые люди, которые не ставят своей задачей завоевание какой-либо другой страны и ее эксплуатацию. И наконец, религия... Государство и религия будут разделены. Я вообще не духовное лицо. Как вы сами говорите, я в любом случае совершил грехопадение. Но я не считаю себя грешником. Считаю, что «усмирял чертей». — Максаржав улыбнулся и продолжал: — Вы бы лучше прекратили свою деятельность, направленную против только что родившегося, молодого государства. Юности свойственно ошибаться, вот и у нас сейчас в государственных делах могут быть упущения.
Смотрите, как бы не пришлось вам расплачиваться в загробной жизни за свои дела.
        — Все может быть... — пробормотал Да-нойон и угрожающе добавил: — Подумайте о своих детях...
        — Если мои дети будут сыты и одеты, будут иметь крышу над головой, если станут трудиться на благо своего народа, то для них не важны будут ни чины, ни титулы, а с религией они сами разберутся. Пусть поступают по своему усмотрению, — сказал Максаржав и, подойдя к своей кровати, сел.
        — Я понял вашу мысль, — сказал Да-нойон, поднимаясь. — Наговорил я вам тут всякого вздора. Не нужно принимать мои слова всерьез...
        — Если бы сейчас шла война, я бы убил вас, но сейчас мирное время и казнь отменена. Наше государство только начинает вставать на ноги, оно еще молодо, многим руководителям не хватает опыта. А всяческие распри могут привести к тяжелым последствиям. Постарайтесь хорошо подумать и будьте осмотрительны. Не захотите впять моим словам, можете понести и наказание, — сказал Максаржав.
        Когда Да-нойон вышел из юрты, хозяин даже не пошел проводить его.
        «Они надеялись, что запугают меня и перетянут на свою сторону, но просчитались. Однако недооценивать их нельзя», — думал Максаржав.
        Вошла Цэвэгмид с младшей дочерью.
        — Давай поиграем в кости, — предложил Максаржав дочке. Та обрадовалась.
        — Давайте! Вы будете держать в руке двадцать косточек, а я две.
        — Ну нет! — возмутилась Цэвэгмид. — Где это ты научилась так хитрить? Две — это слишком мало. Возьми по крайней мере хотя бы шесть штук.
        — Ну, тогда пять, — сказала девочка, глядя на отца.
        — Я пятнадцать, а ты пять, — сказал Максаржав.
        — Ладно, — сказала девочка, и они перешли в правую половину юрты. Оба встали на колени, отец склонился вперед, а девочка села на пятки.
        — Папа, я удержала пять штук! — радостно закричала девочка. — Я выиграла, я выиграла!

* * *
        Был хмурый осенний день. Во дворе Максаржава собралось много народу. Все суетились, занятые сборами Максаржава в далекий путь. А в военном министерстве тоже полным ходом шла подготовка к поездке министра в Москву.
        Максаржав попросил Чойбалсана:
        — Расскажите мне, пожалуйста, подробнее о моей миссии. Я ведь прежде не бывал в чужих странах и немного страшусь этой поездки, хотя и невыразимо рад, что удостоился доверия партии и правительства.
        — Я распорядился подготовить для вас текст речи и план работы, — сказал Сухэ-Батор. — С вами поедут надежные товарищи. Скажите, Хатан-Батор, неужели вы даже теперь не отрежете косу?
        «Когда-то безрассудный человек по имени Бодо приказал женщинам остричь косы и с той поры стал ненавистен народу. Если я отрежу косу, значит, и цирики должны сделать то же самое. Но может, еще не пришло для этого время?» — подумал Максаржав и сказал:
        — Это же признак того, что я мирянин, а не лама. Если я постригусь, все подумают, что я стал ламой. А потом, нужно еще учесть и мнение цириков.
        — Вы встретитесь в Москве с полководцем Фрунзе.
        — Я часто слышал от русских инструкторов фамилию этого человека. Очень рад, что увижусь с ним лично. Жаль, не смог повидать великого учителя Ленина в добром здравии.
        — В Москве вы увидите Кремлевский дворец.
        «Я там вообще много интересного, наверное, увижу. Какого высокого доверия я удостоился: член ЦК партии, член Малого Хурала. А раз меня удостоили такой большой чести, я должен в меру своих сил приносить пользу», — думал Максаржав.
        В Москве в первый же день Максаржав отправился на встречу с полководцем Фрунзе. Он надел коричневый шелковый дэли, на груди сверкал советский орден. В первую минуту, увидя монгольского министра обороны с косой, Фрунзе едва не засмеялся — ведь в России никто, кроме женщин, кос не носит. Максаржав, заметив, что его коса привлекает внимание людей и что здесь нет ни одного мужчины с косой, решил: «Отрежу ее, как только вернусь. Если отрежу здесь, еще скажут: «Русские остригли».
        Полководцы обсуждали военные проблемы и планы действий обеих армий.
        — Если наша помощь больше не нужна, мы в течение ближайших месяцев отзовем все свои войска, — сказал Михаил Васильевич.
        — Нельзя считать, что внутреннее положение в стране устойчиво. Может так случиться, что мы попросим вас помочь оружием и войсками.
        — Товарищ министр, сколько раз вы участвовали в боях и приходилось ли вам терпеть поражение? Мне это очень интересно знать, — спросил Фрунзе.
        — Участвовал более чем в сорока боях. Благодаря мужеству и отваге монгольских воинов не потерпел ни одного поражения, — сказал Максаржав.
        — Генерал Бакич намного сильнее Унгерна, это человек, получивший прекрасное военное образование. И то, что вы заставили его сдаться, свидетельствует о том, что вы искусный тактик. Говорят, что вы умело используете разведку и головной дозор и атакуете, опережая врага.
        — Я не учился специально тактике, — ответил Максаржав, — а всегда поступал так, как подсказывал мой опыт. И я несказанно рад, что с помощью Советской страны, великого учителя Ленина и Красной Армии мой народ победил врага и образовал суверенное государство. До конца дней своих буду помнить вашу бескорыстную помощь и дам наказ помнить об этом многочисленным своим сыновьям — цирикам.
        — Большое вам спасибо! Если вашей стране будет угрожать какая-либо опасность, помните: наш народ, Красная Армия всегда готовы прийти вам на помощь, — сказал Фрунзе и предложил: — Не хотите ли посетить музей?
        — Чем больше увижу, тем лучше, — ответил Максаржав.
        — Я пойду с вами.
        Максаржав решил: «Переводчик, очевидно, ошибся. Зачем ему, великому полководцу, сопровождать меня?»
        Успешно закончив переговоры, Максаржав вернулся в Монголию.

* * *
        Народно-революционное правительство наградило Максаржава титулом чин-вана и желтой курмой, а затем орденом «За боевые заслуги» первой степени. «Меня и прежнее правительство награждало, и новое, народное, тоже. Но ведь я ни к титулам, ни к чинам не стремился, более того — они мне даже в тягость. Хотел я уже один раз отказаться, да Сухэ-Батор отговорил. А ведь он неправ — авторитет не на титулах держится. Если появится надобность как-то воздействовать на лам и нойонов, то я обойдусь и без титулов», — решил Максаржав и написал письмо в правительство: «В соответствии с установками народно-демократического правительства, уничтожившего деспотизм и добившегося свободы для народа, прошу признать недействительными княжеский титул чин-вана и ранее пожалованные мне княжеские степени — бээла и бээса... Я заявляю, что стал членом Народной партии по убеждению, и желаю, не щадя жизни, трудиться на благо государства и народа».
        Письмо полководца обсудили в правительстве, одобрили и затем обнародовали. После того как стало известно, что Максаржав отказался от княжеского титула, его недруги распустили слухи, что он тронулся умом. Поползли сплетни, будто награды получены Максаржавом незаслуженно, потому, мол, он от них и отказался, а некоторые заподозрили его в том, что он просто хочет избавиться от налогов. Однако у Максаржава нашлись и последователи: многие нойоны, поступившие на государственную службу, тоже отказались от своих титулов и степеней.
        Монгольское Народное правительство в знак признания заслуг Максаржава перед родиной присудило ему звание «Неустрашимый народный герой» — он первым в стране удостоился этого высокого звания.
        1970 -1973
        С. УДВАЛ
        Их хувь заяа
        Улаанбаатар,
        1973
        С. УДВАЛ
        Великая судьба
        РОМАН
        Перевод с монгольского
        Москва
        Прогресс
        1977
        Перевод Е. А. Демидова и Л. А. Карабаевой
        
        E 70304-889 90-77
        006 (01)-77
        УДВАЛ, СОНОМЫН
        ВЕЛИКАЯ СУДЬБА
        Исторический роман известной монгольской писательницы рассказывает о жизни и деятельности выдающегося монгольского революционера, соратника Сухэ-Батора, военачальника Хатан-Батора Максаржава. В книге отражен один из сложнейших периодов в жизни Монголии — канун революции 1921 года и первые годы после ее победы.
        ИБ № 2357
        Редактор М. А. Финогенова
        Художник Г. Н. Губанов
        Художественный редактор А. П. Купцов
        Технический редактор Н. С. Андрианова
        Корректор Н. И. Мороз
        Сдано в набор 7.03.77. Подписано в печать 22.06.77. Формат 6084^1^/^16^. Бумага типографская № 2. Условн печ. л. 19,99. Уч.-изд. л. 20,29. Тираж 50 000 экз. Заказ N» 678. Цена 2 р. 40 к. Изд. № 22842.
        Издательство «Прогресс» Государственного комитета Совета Министров СССР по делам издательств, полиграфии и книжной торговли Москва, 119021, Зубовский бульвар, 21
        Отпечатано в ордена Трудового Красного Знамени Ленинградской типографии № 2 имени Евгении Соколовой Союзполиграфпрома при Государственном комитете Совета Министров СССР по делам издательств, полиграфии и книжной торговли, 198052, Ленинград, Л-52, Измайловский проспект, 29 с матриц ордена Октябрьской Революции и ордена Трудового Красного Знамени Первой Образцовой типографии имени А. А. Жданова Союзполиграфпрома при Государственном комитете Совета Министров СССР по делам издательств, полиграфии и книжной торговли Москва, М-54, Валовая, 28