Хамза Камиль Нугманович Яшен
        Роман. Пер. с узб. В. Осипова. - М.: Сов.писатель, 1985.
        
        Камиль Яшен - выдающийся узбекский прозаик, драматург, лауреат Государственной премии, Герой Социалистического Труда - создал широкое полотно предреволюционных, революционных и первых лет после установления Советской власти в Узбекистане. Главный герой произведения - поэт, драматург и пламенный революционер Хамза Хаким-заде Ниязи, сердце, ум, талант которого были настежь распахнуты перед всеми страстями и бурями своего времени. Прослеженный от юности до зрелых лет, жизненный путь героя дан на фоне главных событий эпохи.
        XАМЗА
        КНИГА ПЕРВАЯ
        ГЛАВА ПЕРВАЯ. ГРОБНИЦА НА СКАЛЕ
        1
        К небу.
        Двести пятьдесят три ступени.
        Двести пятьдесят три шага вверх по склону священной горы Букан...
        И вот наконец она перед вами - гробница святого Али.
        Мавзолей-усыпальница святого Али-Шахимардана.
        Последнее пристанище святого Али, соратника пророка Магомета.
        Место успокоения Али-Шахимардана.
        Священный мазар.
        О мусульманин! Беда привела тебя к святому Али, большая беда...
        Ты слеп от рождения...
        Горбат, хром, парализован...
        Тебя принесли сюда на носилках...
        Или ты сам принёс на себе своего отца или мать...
        Привёл за руку больное дитя свое...
        Твоя жена не рожает, а ты хочешь иметь сына или дочь...
        Твои дети умирают грудными один за другим, один за другим...
        О мусульманин!
        Кто бы ты ни был, ты пришёл к святому Али за помощью и состраданием, ты просишь у гробницы милости для себя, ты веришь, что священный мазар пошлёт исцеление твоим близким.
        И поэтому медленно поднимаешься к небу, укрепляя словами молитвы свою веру.
        Двести пятьдесят три ступени, спотыкаясь и тяжело дыша, шепча молитву.
        Двести пятьдесят три шага вверх по склону священной горы Букан после долгой, многодневной дороги через пустыни и степи, шепча молитву.
        Слизывая солёный пот с губ, шепча молитву.
        Шепча молитву, шепча молитву...
        Никто не знал, когда она появилась здесь.
        Она взялась ниоткуда.
        Скала над рекой была пустынна.
        Всегда.
        Печальный утёс одиноко чернел на фоне высокого горного неба.
        Река рождалась слиянием подземных вод.
        Река выбегала из-под камней.
        Река вытекала из тысячелетий.
        Но скала над рекой была пустынна.
        Всегда.
        Потом на вершине утеса стали замечать груду камней, похожую на небольшую пирамиду.
        Кто первым увидел её - осталось неизвестным.
        Возник слух: в ущелье горной реки Шахимардан, на вершине печальной скалы, похоронен паломник из Мекки. Никто не знал о нём ничего - ни роду его, ни племени.
        Никто не посмел проверить могилу.
        Никто не решался прикоснуться к загадочным камням, укрывшим собой останки побывавшего в Мекке.
        Нарушить его покой.
        Прервать святой сон.
        Тайна обрастала подробностями, время добавляло к ней новые страницы и главы.
        Безвестного покойника возвели в ранг страдальца и мученика, несуществующая жизнь его наполнялась великими деяниями.
        Тайна увеличивалась, сгущалась, раздвигала свои масштабы.
        Но тайна требует разгадки.
        И родилась легенда.
        Передаваемая из уст в уста, из десятилетия в десятилетие, она постепенно возвысилась до уровня божественного откровения и окончательно сложилась к началу прошлого века.
        Легенда гласила: нет, не паломник из Мекки похоронен в ущелье Шахимардана.
        Там на вершине одинокого утёса покоится под каменной пирамидой прах святого Али...
        В легенду поверили сразу.
        Её ждали.
        Она разрешила сомнения и всё поставила на свои места - только божественный промысл мог перенести на вершину скалы прах святого Али.
        Только неведомые силы могли воздвигнуть на утёсе каменную пирамиду.
        Так утвердилась она - гробница на скале.
        Усердием и стараниями верующих и мусульманского духовенства Коканда и Маргилана над каменной пирамидой было сооружено деревянное строение - мазар.
        Так была явлена миру усыпальница святого Али - одна из главных мусульманских святынь Средней Азии прошлого века.
        Так возник мавзолей Али-Шахимардана.
        Он много раз перестраивался и обновлялся, обрастая новыми стенами, кровлей, пристройками.
        Свой окончательный вид мазар приобрел в конце прошлого века - к началу нашего повествования.
        Прямоугольное деревянное строение высотой около тридцати метров, напоминающее своими очертаниями классическую мечеть.
        Мечеть без минарета.
        Входная передняя часть мазара украшена традиционной мусульманской резьбой и инкрустированными изречениями из корана.
        ...Внизу, у подножия скалы, на которой стояла гробница, лепились домишки кишлака Шахимардан, возникшего здесь одновременно с рождением легенды.
        Иногда по ночам до слуха жителей кишлака будто доносился с вершины скалы чей-то протяжный и жалобный голос, словно кто-то неведомый, неземной и далёкий оплакивал с неба нелегкую и туманную судьбу праха соратника пророка Магомета.
        Двести пятьдесят три ступени позади...
        На пыльной площадке перед мазаром, вытоптанной ногами десятков тысяч верующих, поднимавшихся сюда за милостями святого Али в разные годы, - почтительно сгорбленные спины в полосатых халатах. Молитвенно опущены вниз чалмы и бороды.
        Отдельно, в стороне, как прокажённые, стоят женщины, траурно перечёркнутые сверху вниз чёрными паранджами. Они как бы пригвождены к земле своими длинными паранджами, как бы привязаны к забору из чёрных досок (каждая к своей доске), скрывающему их от взоров посторонних.
        Все неподвижны и молчаливы. Все ждут высокой минуты начала божественного откровения.
        С громким натруженным скрипом медленно открываются тяжёлые створки ворот гробницы. Никого нет. Только из тёмной глубины усыпальницы звучит громкий, надрывный, леденящий душу гортанный голос хафиза - чтеца корана, повествующего мусульманам о деяниях и подвигах святого Али.
        Голос хафиза дрожит и рыдает в таинственном сумраке гробницы. Чтец близок к истерике, он кричит, он обливается невидимыми слезами, рассказывая о страданиях и мучениях святого Али, принятыми за веру. И уже кажется, что это не земной человек читает священную книгу, а сам Али, святой Али-Шахимардан спустился с неба, чтобы поведать правоверным о своей возвышенной жизни, проведённой в молитвах и бдениях о счастье других людей.
        Хафиз умолкает внезапно, словно кто-то резко обрывает властной рукой натянутую до предела струну его пронзительного голоса.
        Долгая пауза. Только эхо рыданий чтеца - строки корана - глухо повторяют ущелье и горы.
        Долгая пауза.
        И вот наконец из тёмной глубины гробницы медленно выходит высокий стройный человек лет пятидесяти в огромной белой чалме, напоминающей величественную снежную вершину, в строгом чёрном суконном камзоле, поверх которого надет бенаресовый шелковый халат-чапан.
        Одной рукой человек опирается о тяжёлый массивный посох, осыпанный драгоценными камнями, другой - перебирает висящие на поясе янтарные чётки. Лучезарно сверкают изумрудами и сапфирами перстни на пальцах руки, перебирающей чётки.
        Человек прекрасен, великолепен, ослепителен. В чёрной как смоль бороде серебрятся благородные седины, орлиный нос и могучие кустистые брови украшают мужественное чело. Угли крупных глаз пылают непотухающим пламенем веры. Жарким горением духа, испепеляющим все мелкие земные страсти, охвачен лик человека.
        Это Миян Кудрат - глава религиозных шейхов Шахимардана, наследный смотритель гробницы.
        Высшее духовное лицо Коканда и Маргилана.
        Местоблюститель мавзолея-усыпальницы.
        Хранитель и сберегатель мусульманской святыни.
        Отец его, достопочтенный Ак-ишан, первый в летописи гробницы религиозный шейх Шахимардана, многое сделал для славы святого места. Немалые личные средства потратил Ак-ишан, умножая посмертные богатства святого Али.
        Тысячи батманов вакуфной земли (наподобие церковных угодий при католических и православных монастырях) принадлежат сейчас гробнице.
        Триста семей дехкан-чайрикеров из окрестных кишлаков (их можно было бы назвать монастырскими крестьянами) приписаны к вакуфным землям и обязаны обрабатывать их - пахать, сеять, собирать урожаи пшеницы, кукурузы, винограда.
        Всю жизнь, не щадя себя, заботился Ак-ишан о том, чтобы распространить власть святого Али на многочисленные стада овец и крупного рогатого скота, на сотни верблюдов, на многие табуны лошадей. Несколько тысяч вооружённых человек мог посадить на коней первый шейх Шахимардана, чтобы, встав во главе их, защитить гробницу от угрозы нападения неверных.
        Заслуги высокочтимого Ак-ишана перед святыней не остались неоцененными. В конце своей доблестной и праведной жизни он был причислен к лику святых.
        Титул этот вместе с наследственным правом быть смотрителем, хранителем и сберегателем усыпальницы-мавзолея, как и всю полноту духовной власти над мусульманами Коканда и Маргилана, как и место главы религиозных шейхов при гробнице, Ак-ишан передал своему сыну, Мияну Кудрату, завещав ему и дальше приумножать во славу аллаха стада и земли.
        Медленно, степенно, держась очень прямо, обходит святой Миян Кудрат площадку перед мазаром. Движения его плавны, значительны, полны достоинства, подобающего высокому сану, огромная белоснежная чалма величественно плывёт над сгорбленными полосатыми спинами склонившихся перед духовным пастырем верующих. Большие чёрные глаза шейха внимательно оглядывают пришедших к святому Али паломников. Все ли почтительны и смиренны? Все ли укротили земные свои страсти, прежде чем предстать перед всевышним? Не оскорбит ли чья-нибудь дерзкая гордость праха святого Али?
        Из тёмной глубины гробницы выходят ещё два человека.
        Одеты они не менее красиво и пышно, чем местоблюститель усыпальницы, - каждый в такой же высокой белой чалме, в суконном камзоле и бенаресовом халате-чапане.
        Это родственники Мияна Кудрата - тоже шейхи гробницы, не имеющие, правда, столь громких титулов, как их старший двоюродный брат, но отнюдь не отстающие от него в своих усилиях по умножению имущества и славы святого Али-шейха, - Исмаил Хурумбай и шейх Бузрук Ходжа.
        В двух шагах за ними, держа в вытянутых на уровне глаз руках священную книгу, следует деревянной походкой хафиз.
        И как только почтенные шейхи подходят к первым паломникам, хафиз громким, гортанным и плачущим голосом возобновляет чтение притчи о жизни и замечательных деяниях святого Али.
        Замыкает вышедшую из гробницы процессию самый молодой шейх Шахимардана и самый далекий родственник смотрителя мавзолея Исмаил Махсум. По своему возрасту и положению он ещё не заслужил у аллаха такого богатого облачения, как старшие шейхи, но зато одежда не может скрыть физической силы шейха Махсума - широты его плеч и груди, мускулистости шеи и рук. Тяжеловато, но уверенно идёт он сзади, как бы прикрывая шествие шейхов от всех неожиданностей и случайностей, которые могут уронить достоинство и святость усыпальницы.
        Вернувшись к воротам мазара, святой Миян Кудрат останавливается, закрывает глаза, шепчет слова молитвы, сопровождая их ритуальными движениями рук. Хафиз, не умолкая ни на секунду, продолжает громкое чтение. Шейх Хурумбай, шейх Бузрук и шейх Махсум, обступив главного шейха с трех сторон, почтительно склоняются перед ним.
        Неожиданно святой Миян Кудрат резко выбрасывает вперёд и вверх руки. Хафиз умолкает.
        - Куф-суф! Куф-суф! Куф-суф! - резко выкрикивает смотритель гробницы ритуальное заклинание, которое должно оградить прах Али-Шахимардана от козней шайтана и злых духов. - Куфф-суфф! Куфф-суфф!!!
        Вступительная часть божественного откровения закончена.
        Злые духи отогнаны. Паломники робко приближаются к воротам мазара.
        - Лик времени плох! - печальным, дрожащим, проникновенным голосом обращается Миян Кудрат к народу. - Вглядитесь в него, мусульмане! Что увидите вы?.. Близко светопреставление!.. Плачьте, мусульмане!
        Он словно гипнотизирует своими огромными, жаркими чёрными зрачками стоящих вокруг него людей - у многих на глазах показались слёзы. Но первыми и громче всех заплакали шейхи Бузрук и Хурумбай. Рыдания их искренни и чистосердечны - конец света отнимет у них возможность бескорыстно и праведно, не щадя себя, служить святому Али, увеличивать его славу и земли, отары овец и табуны лошадей.
        Грусть о близком светопреставлении наполняет скорбью лицо и самого Кудрата - он смахивает со щеки слезу. И, в точности повторяя его движение, угрюмо вытирает скупую слезу и шейх Махсум, хотя ему как молодому и мужественному джигиту должна быть присуща особая твердость духа и стойкость перед испытаниями судьбы.
        Всеобщим плачем охвачена площадка перед мазаром - слышны приглушённые стоны, громкие всхлипывания. Рыдающий голос чтеца-хафиза рвет верующим сердце на части.
        - Но велик аллах!! - громоподобно, словно неожиданно прозрев, восклицает вдруг святой Миян Кудрат, покрывая внезапной мощью своего голоса все звуки. - Бесконечна его власть, неиссякаема его сила! Он отведёт наши беды, он защитит нас, если мы только будем достойны его!
        Тишина, полная тишина воцаряется перед мазаром.
        - Дело отважного - всегда терпение! - страстно продолжает Миян Кудрат. - Все помыслы отважного о светопреставлении! Он думает только о всевышнем! Только о всевышнем думает он, молясь денно и нощно!..
        Лица в немом молитвенном бдении обращены в сторону говорящего. Главный шейх гробницы владеет сейчас душами склонившихся перед священным мазаром мусульман. Да и как же может быть иначе! Ведь только он, святой Миян Кудрат, только он один знает сейчас, как можно заслужить милость аллаха и отдалить конец света. Только он, Миян Кудрат, хранитель и сберегатель праха святого Али, в силу своей наследственной личной святости и особой родственной близости к духу соратника пророка Магомета может позаботиться сейчас о пришедших к святому Али мусульманах, только он один может спасти всех и даровать всем спасение и избавление от бед и несчастий.
        - Если кто-нибудь причинит тебе вред, - напористо продолжал вещать Миян Кудрат, - если он ударит тебя ножом, сделай ему хорошее, обними его!.. Всегда, когда тебе делают плохое, отвечай только хорошим!.. Делай хорошее, делай хорошее, всегда и везде делай только хорошее!.. И тогда всевышний придёт на помощь к тебе, тогда он спасёт тебя, излечит твои раны и утолит твою боль, тогда он наполнит твоё сердце радостью!..
        2
        В тот день в толпе паломников, пришедших просить милости у святого Али, стоял перед священным мазаром и ибн Ямин, известный в Коканде под именем Хакима-табиба - Хакима-лекаря.
        Внимая неземному голосу Мияна Кудрата, взывая сам к великодушию и щедрости аллаха, ибн Ямин, как бы ему ни хотелось делать этого во время общения с высшим божеством, тем не менее думал в ту минуту прежде всего о своих житейских, земных делах - о доме, семье, дочери, сыне...
        Нет, не надо было Хакиму-лекарю слишком пристально вглядываться в лик времени, чтобы уяснить для себя его смысл. Лик времени действительно был плох и неясен для ибн Ямина. Дела табибские шли неважно - люди редко приходили лечиться, уповая в своих болезнях больше на милосердие аллаха, чем на его, Хакима, лекарское искусство. Заработок становился всё скуднее и скуднее, а хлопот прибавлялось всё больше и больше. Подрастали дети, и надо было думать о том, как устраивать их в будущем, - дочери присматривать жениха, сына определять в учение.
        Собственно говоря, именно заботы о сыне и привели ибн Ямина сегодня сюда, в Шахимардан.
        Сын стоял рядом с ним, отец крепко держал его за руку.
        Мальчику шёл восьмой год.
        Имя его было Хамза...
        Далёкий путь проделал Хаким-табиб к усыпальнице святого Али. Сначала ехали поездом из Коканда до Маргилана. Потом на большой повозке от Маргилана до Вадила - одного из самых больших и богатых кишлаков на юге Ферганской долины. Здесь задержались на целый день, проведя его на тесном, но очень оживлённом базаре, бродя между торговыми рядами и двухэтажными лавками-магазинчиками. Переночевав в караван-сарае, утром отправились дальше на маленькой арбе по берегу реки Шахимардан. И там, где сай белопенным потоком с шумом вырывался из ущелья, слезли с арбы, расплатились с возницей и двинулись в горы пешком, как этого и требовал обычай от паломников, идущих к святому Али.
        Ущелье Шахимардана то раздвигалось в обе стороны небольшими зелёными полями и пёстрыми фруктовыми садами, в которых стояли приземистые жёлтые глинобитные домики местных жителей-киргизов, то превращалось в узкий, тёмный и мрачный коридор, грохочущий камнями по дну бурной реки. Над головой зловеще нависали выступы белых скал, отполированные ветрами и временем, похожие на голые, оскаленные человеческие черепа, насыпанные друг на друга. (Когда становилось особенно страшно, Хамза прижимался к отцу, и Хаким, обняв мальчика, успокаивал его, гладя рукой по плечу.) Иногда попадались огромные каменные глыбы, напоминающие издали диких зверей - львов, тигров, медведей, волков. Изломанные очертания дальних отрогов на горизонте вдруг превращались в шеренги каких-то косматых чудовищ - злых дивов и дьяволов, которые, будто взявшись за руки, бешено и неподвижно плясали в своём окаменелом неистовстве, вытягиваясь нескончаемыми хороводами за край неба.
        Уже к вечеру с трудом дотащились до первых домов кишлака Шахимардан, прилепившегося к подножию горы Букан, на вершине которой покоился прах святого Али. Дальше дороги не было. Дальше стояли необитаемые хребты. По их обрывистым склонам вилась одна-единственная еле приметная среди скал тропа. Рассказывали, что по этой почти непроходимой тропинке некоторым смельчакам удавалось добираться до Афганистана.
        Спать, без ужина, легли во дворе чайханы - не хотелось ни есть, ни пить.
        И с рассветом начали медленно подниматься на вершину утёса. Двести пятьдесят три ступени. Двести пятьдесят три шага вверх к небу.
        И вот теперь они оба, Хаким-табиб и Хамза, отец и сын, стояли в толпе паломников перед воротами усыпальницы, слушая поучения Мияна Кудрата и гортанное чтение хафиза.
        В далёкий путь из родного города до Шахимардана ибн Ямин взял с собой сына отнюдь не случайно. Дальняя эта дорога была намечена лекарем из Коканда давно. С четырёх лет отращивал маленький Хамза ритуальную косичку на голове в честь святого Али. За этот, первый в его жизни, подвиг во славу мусульманской религии святой Али, как сказал отец, всегда будет защищать лекарского сына от всех наговоров и наветов, всегда будет изгонять с его жизненного пути всех дьяволов и злых дивов.
        Семь лет назад, славя аллаха за то, что получил от него в подарок сына, ибн Ямин дал себе твёрдый зарок - воспитать мальчика в истинно мусульманском духе, И сейчас, здесь, у ворот священного мазара, должен был произойти один из главных обрядов. Принеся соответствующие пожертвования, лекарь Хаким хотел просить святого Мияна Кудрата - смотрителя гробницы, хранителя и сберегателя святости духа соратника пророка Магомета - отрезать с головы сына ритуальную косичку.
        И тем самым как бы получить от гробницы благословение судьбы сына на всю его дальнейшую жизнь.
        И тем самым навсегда связать судьбу сына с именем святого Али, сделать его покровителем судьбы сына, укрепить будущее сына силою духа и святостью праха Али-Шахимардана.
        Так всё оно и получилось, как это задумывал и намечал в конце прошлого века, в день своего прихода к священному мазару, лекарь из Коканда ибн Ямин.
        Судьба сына его Хамзы оказалась навсегда связанной с гробницей Али-Шахимардана.
        Так всё оно и получилось.
        Как думал об этом в тот день Хаким-табиб.
        Словно он обладал чудодейственной силой предвидения судьбы своего сына.
        Так всё оно и получилось.
        И в то же время всё получилось совсем не так, совсем не так...
        Не мог знать лекарь Хаким, что в тот день он своею собственной рукой привел сына к месту его будущей могилы.
        Не мог знать Хаким-табиб в тот день, что именно в тот день он привел сына туда, где его Хамза будет убит.
        Убит по приказанию Мияна Кудрата...
        Как? За что? Почему?
        Мы не можем пока дать ответы на эти вопросы.
        Не можем пока...
        Но наше повествование только начинается.
        И тем, кто пойдёт за нами дорогой нашего повествования, мы дадим ответы на эти вопросы.
        - Делай хорошее, делай хорошее, делай только хорошее! - наставлял слушавших его мусульман святой Миян Кудрат. - И тогда всевышний не оставит тебя своим милосердием! Тогда он утолит твою боль и излечит твои раны! Тогда он наполнит сердце твоё радостью!
        Плакали от полноты религиозных чувств мусульмане, стоявшие перед священным мазаром вокруг шейха. Глотал слёзы лекарь из Коканда ибн Ямин, крепко держа за руку сына, перебирая в памяти свои житейские дела, хлопоты и невзгоды.
        А маленький Хамза, заглядевшись на Мияна Кудрата, словно ничего и не замечал вокруг себя. Высокий чернобородый человек в огромной белой чалме со сверкающим посохом полностью завладел его вниманием. Этот загадочный и необычный человек с лучезарным лицом и слепящими глаза камнями на руках был похож сразу на всех мудрецов и волшебников из тех сказок, которые часто рассказывал отец. Это была ожившая сказка.
        Своими таинственными движениями, своим постоянно меняющимся голосом - то сердитым и громким, то тихим и ласковым - смотритель гробницы завораживал мальчика, вызывая у него какое-то необыкновенное отношение к себе. Он нравился Хамзе всё больше и больше. Именно такой человек, понятный и добрый, призывающий всех делать только хорошее, и должен был срезать ритуальную косичку. Значит, он не зря выращивал её, не зря так долго и терпеливо ждал этого дня. Человек в большой белой чалме срежет косичку для святого Али... А может быть, он сам и есть святой Али, оживший и вышедший из своей усыпальницы, чтобы встретить его, Хамзу, чтобы познакомиться с ним и подружиться, чтобы стать его покровителем?
        Нет, это, конечно, не святой Али. Тот умер очень давно. Об этом часто рассказывал отец. А этот красивый и стройный человек с горячими чёрными глазами, которые зовут к себе, втягивают в себя, этот человек - просто самый главный волшебник здесь.
        Он всё сделает так, как это сделал бы сам святой Али, - возьмёт косичку и прогонит злых духов. Этот хороший и добрый человек станет для него самым лучшим другом на всю жизнь. И тогда ему не нужно будет никого бояться, тогда все будут любить его, потому что увидят - он, Хамза, оказался послушным сыном, он соблюдал все правила, которые просил его выполнять отец.
        Обуреваемый этими возвышенными, может быть, даже слишком сложными для своей детской души переживаниями и как бы желая поделиться ими с отцом, Хамза доверчиво прижался щекой к халату Хакима-лекаря чуть ниже его пояса и посмотрел на отца снизу вверх.
        По лицу ибн Ямина текли слёзы. Он целиком, весь без остатка, был сейчас во власти голоса и слов Мияна Кудрата, врачевавших сразу столько человеческих душ и сердец одновременно.
        Хамза всхлипнул.
        - Ты тоже плачешь, сынок? - улыбнулся сквозь слёзы и наклонился к сыну Хаким-табиб, радуясь отзывчивости мальчика религиозному чувству. - Это очень хорошо, очень хорошо!.. Иди, сынок, иди и поклонись святому шейху, отдай ему своими руками дары - пожертвования для гробницы. Иди и удостойся его высокого благословения...
        И он протянул Хамзе мешочек - кисет с серебряными монетами.
        Мальчик взял из рук отца кисет и сделал несколько шагов вперёд.
        - Иди, сынок, иди и не бойся! - шептал сзади лекарь Хаким. - Дедушка Миян любит тебя!
        Хамза подошёл к шейху и неожиданно для самого себя опустился перед ним на колени.
        - Поцелуй землю у его ног!! - крикнул сыну Хаким-табиб.
        Маленький Хамза прижался губами к земле около мягких лакированных сапог шейха, потом поднял голову и, продолжая всё так же стоять на коленях, протянул смотрителю гробницы мешочек с серебром.
        Шейх Исмаил Махсум, выйдя из-за спины Мияна Кудрата, принял дары и спрятал кисет в карман халата. Потом он подал главному шейху небольшой металлический поднос, на котором лежал ритуальный кинжал.
        - Хвала тебе, сынок, - строго глядя на Хамзу сверху вниз большими, чёрными как уголь глазами, сказал Миян Кудрат. - Да поддержит тебя престол всевышнего, да укрепит он твой стан!.. Аллах Акбар! Велик аллах!.. Да будет святой Али-Шахимардан вечным спутником твоей достойной жизни! Да благословит святой Али твою судьбу своим прахом и духом!
        Левой рукой приподнял Миян Кудрат и слегка натянул косичку над тонкой мальчишеской шеей семилетнего Хамзы...
        Сверкнул в правой руке шейха нож над головой Хамзы.
        Свершилось!
        Косичка - знак верности и преданности святому Али - отделилась от головы мальчика и упала на металлический поднос.
        Али-Шахимардан взял себе волосы и душу Хамзы, простёр над его судьбой отныне и до скончания его жизни своё святое благословение.
        Свершилось!!!
        Теперь уже не просто слёзы, а потоки счастливых слёз ручьями бежали по щекам ибн Ямина.
        Свершилось!!!
        "О Али! - молитвенно и благодарно сложив ладони, шептал лекарь Хаким. - Да будет крепок стан сына моего Хамзы! Да сохранится его вера от наговоров шайтана! Да продлятся во славу аллаха дни мои до той поры, когда взойдёт на небе звезда моего сына!"
        Хамза не помнил, как он снова очутился возле отца. Он опять ничего не слышал и не видел из того, что происходило вокруг него. Он только ощущал в ногах и в груди какую-то необыкновенную легкость. Что-то очень тяжёлое и очень трудное осталось позади. Теперь пришло освобождение, и Хамза, не в силах сдержать охватившей его радости, снова прижался щекой к отцовскому халату, от которого так хорошо и знакомо пахло далёким родным домом.
        Да, приобщение к духу и праху Али-Шахимардана состоялось, всё обошлось как нельзя лучше, и в то же время что-то неловкое и стыдное продолжало смущать мальчика. Ему было неудобно оттого, что столько людей смотрело на него.
        - Пойдём вниз, - тихо сказал он отцу.
        - Нет, этого делать не следует, - тоже тихо ответил Хаким. - Нельзя сразу уходить от Али, получив его благословение.
        Сейчас милости святого будут дарованы другим. Смотри и молись за них, как и они молились за тебя, когда Али осенил твоё посвящение своим милосердием.
        Несколько фигур отделилось от общей женской группы.
        Напряжённо и словно нехотя приблизившись к Мияну Кудрату, женщины торопливо сложили свои приношения у его ног и быстро вернулись назад.
        Шейх Махсум, сильный и ловкий йигит, сноровисто присел перед пожертвованиями, быстро связал их в один общий узел и унёс в тёмную глубину усыпальницы.
        Оберегатель гробницы резко вскинул вверх руки, раскрыл небу ладони.
        - Безгранична доброта престола всевышнего к Шахимардану! - запел Миян Кудрат. - Негасимы лучи его сердца, освещающие пристанище Али... Чтобы ещё более возвысить силу и славу святого места, аллах подарил чудодейственное свойство вот этому дереву!.. - И Миян Кудрат вытянул руку в сторону развесистой чинары, росшей чуть сбоку от мазара, которую некогда, много-много лет назад, выкопав в долине, привёз на арбе снизу и посадил здесь его отец, достопочтенный Ак-ишан.
        - Женщины! - громким голосом, внушающим веру в исполнение всех тайных молитв и заветных женских чаяний, прокричал главный шейх. - Те из вас, кто слабы чревом, но жаждут иметь детей, подойдите к священному дереву и обнимите его! Оставьте на его ветках символы вашей беды и знаки своей благодарности всевышнему! И чинара поделится с вами силой своих ветвей и соком своего плодородия! Она наполнит ваше чрево будущей жизнью на радость вашим родным и близким, во умножение беспримерной славы и небывалой силы престола всевышнего!
        Женщины заспешили к чинаре. Сначала они вешали на ветки цветные лоскутки, отрывая их от какой-нибудь части своей одежды, потом привязывали - каждая к своей ветке - еще один мешочек с монетами, не считая положенного раньше к ногам смотрителя гробницы. После этого каждая обнимала двумя руками ствол дерева, припадала к нему, шепча молитву, вытирая слёзы, и, поцеловав напоследок чинару, отходила в сторону, уступая место следующей.
        Так продолжалось довольно долго - женщины поочерёдными группами подходили сначала к шейху, потом к дереву и возвращались обратно, туда, где они неподвижно стояли до начала божественного откровения, похожие на забор из чёрных досок, скрывающий их лица и фигуры, каждая - привязанная к своей доске, каждая - траурно перечёркнутая паранджой сверху вниз.
        Когда паломничество женщин закончилось, к чинаре приблизились шейх Исмаил Хурумбай и шейх Бузрук Ходжа. В четыре руки, как опытные сборщики хлопка, снимали они с веток мешочки с серебром, складывая их к себе за пазуху.
        Хамза, успокоившийся и затихший, стоял около отца, молча наблюдая за всем происходящим. Ему были непонятны слова смотрителя усыпальницы, обращённые к женщинам. Его интересовало только одно - зачем надо привязывать мешочки с пожертвованиями к веткам, если их все равно нужно потом снимать? Не проще ли было бы сразу отдавать деньги шейхам? Он даже хотел спросить об этом у отца, но Хаким-табиб, закрывший глаза и что-то быстро шептавший, был, по-видимому, снова погружен в благодарственную молитву, и Хамза, зная, что отец не любил, когда кто-нибудь прерывал его разговор с аллахом, оставил свой вопрос без ответа.
        Ему было уже скучно стоять здесь, перед мазаром, без всякого дела. Он устал от подъёма на гору - ступени, вырубленные в скале, были рассчитаны по своей высоте на взрослых; он хотел спать - ночью во дворе чайханы они спали прямо на земле и совсем мало.
        Но тут перед священным мазаром произошло событие, которое вошло в душу мальчика и запомнилось на долгие годы гораздо сильнее, чем приобщение к духу святого Али-Шахимардана.
        3
        Два человека пронесли через расступившуюся толпу носилки, на которых, скорчившись, неподвижно лежал на боку человек, покрытый цветастой накидкой.
        За носилками шёл высокий худой старик лет семидесяти с кизиловым посохом в руке. По одежде это, несомненно, был муслим, то есть мусульманин, но смуглое, скуластое лицо его выдавало уроженца очень далёкой местности. Было что-то самостоятельное и независимое в его походке. Это был гордый, уверенный в себе человек. Глаза его смотрели прямо и твердо - ни тени смирения и обычной униженной почтительности не было в них. И в то же время в глазах незнакомца угадывалась какая-то затаенная тоска, усталость, надломленность, какое-то тщательно скрываемое отчаяние. Он шёл, тяжело опираясь на посох: подъём в гору, очевидно, стоил ему немалых усилий.
        Носилки опустили на землю перед Мияном Кудратом. Старик отвесил смотрителю усыпальницы подобающий высокому духовному сану поклон.
        Миян Кудрат пристально, изучающе смотрел на пришельца.
        По обеим сторонам от него уже встали родственники - шейхи Бузрук и Хурумбай. Из гробницы торопливо вышел шейх Махсум и присоединился к старшим шейхам.
        - Да возвеличит вас всевышний! - с торжественным достоинством обратился к Мияну Кудрату старик. - Да воздаст он должное вашей святости и учёности! Да вознаградит вас аллах за вашу заботу о больных и убогих людях!
        Пришелец говорил напряжённо, пытаясь смирить свою врождённую независимость и гордость.
        Святой Миян Кудрат, не отвечая, в упор сверлил незнакомца жарким огнём своих больших чёрных зрачков.
        - Во многих землях и странах известно ваше великое искусство исцелять самые тяжёлые человеческие недуги, - продолжал старик. - Ваша слава идёт по земле, опережая эхо ваших шагов...
        - Вы преувеличиваете, почтенный, - холодно оборвал старика Миян Кудрат, - я не лекарь. Я только повергаю к праху Али-Шахимардана молитвы правоверных. Дух святого Али исцеляет тех, кого он находит достойным.
        - Нет, нет! - вытянув вперёд ладонь, быстро заговорил незнакомец. - Не уменьшайте моей надежды...
        Неожиданно с ним произошло что-то странное. Голос его дрогнул. Он вдруг как-то обмяк и надломился. Из старика словно вынули стержень. И ничего не осталось от той уверенности, с которой он ступил на площадку перед мазаром. Сгорбленный, стоял перед главным шейхом старый, уставший, близкий к отчаянию человек.
        - Я принёс к вам моего сына, - поникшим голосом сказал старик и показал на носилки.
        (Вглядевшись, Хамза увидел, что на носилках лежит мальчик, может быть, всего лишь на несколько лет старше его самого.)
        - Это моё единственное дитя! - проникновенно и горько продолжал старик. - Неизвестная миру болезнь вот уже несколько лет истязает его - он не может стоять на ногах. Я побывал с ним во многих местах. Медицина бессильна. Остаётся последняя надежда - милосердие святого Али...
        - Как ваше имя? - строго спросил Миян Кудрат.
        - Мебува.
        - Кто вы?
        - Торговец.
        - Пророк Магомет всегда хорошо относился к торговле, - назидательно сказал главный шейх гробницы. - Считал её одним из самых достойных занятий для мусульманина.
        Старик выпрямился. В глазах его снова засветилась гордость и независимость. Он опустил руку в карман и достал большой жёлтый кошелёк.
        Шейх Махсум привычно вышел вперёд, чтобы принять пожертвование, но смотритель гробницы сам взял кошелёк и открыл его.
        - Не много ли здесь? - прищурился Миян Кудрат. - Вы слишком щедры...
        - Жизнь сына для меня бесценна, - сказал Мебува, - а милосердие святого Али неоценимо.
        - Достойный ответ, почтенный Мебува, - согласился смотритель и передал кошелёк Махсуму.
        Медленно подойдя к лежащему на носилках мальчику, главный шейх долго смотрел на больного. Потом откинул цветастую накидку и начал щупать скрюченные ноги, тело, руки, плечи.
        Положил руку на лоб.
        - У него очень высокая температура, - сразу определил шейх.
        - Да, да, она держится вот уже несколько месяцев, - поспешно подтвердил Мебува.
        - Вы упустили время, - выпрямился Миян Кудрат, - болезнь задела суставы, а температура ослабила сердце... - Лицо сберегателя усыпальницы было равнодушно, непроницаемо. Весь его вид говорил о том, что старик сам виноват в тяжёлом состоянии своего сына. - Но есть надежда, что святой Али...
        Мебува рухнул на колени.
        - Я умоляю вас, великий человек! - жалобно заговорил старик. - Спасите моего сына!.. Я не пожалею ничего, чтобы возблагодарить святого Али-Шахимардана.
        - Нужно сильное средство, - холодно произнёс главный шейх, - очень сильное, чтобы встряхнуть весь организм вашего сына.
        - Я согласен, я согласен на всё, - горестно закивал головой Мебува.
        Смотритель гробницы подозвал к себе шейха Махсума.
        - Где дервиши?
        - Божьи люди сидят там, за мазаром, - показал рукой Махсум. - Они вкушают пищу, которую ниспослал им святой Али.
        - Позови их.
        Чем больше всматривался Хамза в лежащего на носилках больного мальчика, тем сильнее охватывала его сердце жалость к нему. Но ещё больше жалел он старика отца, стоявшего на коленях перед носилками. Если даже ему, Хамзе, было так тяжело карабкаться сюда, на гору, то каково же было подниматься по этим высоким ступеням старому Мебуве?
        Хамза посмотрел вниз, в долину реки. Как красиво было вокруг! Как ярко и приветливо светило солнце, серебря снежные верхушки гор! Как весело и молодо зеленели вдали луга, покрытые цветастой накидкой тюльпанов и маков! Как таинственно и загадочно плыло на фоне чёрных скал белое облако, похожее на большого лебедя или скорее на сказочный ковёр-самолёт из "Тысячи и одной ночи"...
        А больной мальчик на носилках не видит ничего этого, потому что он не может даже приподнять голову. И старик Мебува тоже не видит, потому что глаза его залиты слезами.
        Почему же должны мучиться эти люди, если всё так хорошо и красиво вокруг - солнце, небо, горы, луга, цветы, облака?
        Грустно сделалось на душе у Хамзы. Ему вдруг очень захотелось чем-нибудь помочь старику Мебуве.
        - Ата, позвал Хамза отца, трогая рукав его халата, - а ты не можешь вылечить этого мальчика?
        - Нет, сынок, не могу, - вздохнул Хаким. - Я всего лишь обыкновенный табиб. А ему не сумели помочь даже учёные доктора.
        ...Из-за угла мазара показалась толпа дервишей, одетых в разноцветное тряпьё и острые конусообразные шапки. С шумом и гвалтом окружили они носилки, звеня висящими на поясах медной посудой и железным хламом.
        - Эй, божьи люди! - зычно крикнул Миян Кудрат. - Довольны ли вы пищей, которую послал вам Али-Шахимардан?
        - Довольны! Рахмат! - кривляясь и гримасничая, закричали в ответ дервиши. - Святой Али хороший хозяин!
        - Тогда устройте нам радение, но только настоящее радение! - двинулся к дервишам главный шейх. - К нам прибыл смиренный мусульманин, у сына которого в сердце поселились дьяволы! Только вы одни, самые честные и праведные мусульмане, можете изгнать их. Ло иллохо! Илло оллоху!
        - Е-хув! Е-хак! - завопили дервиши. - Ло иллохо! Илло оллоху! Е-хув! Е-хак!..
        Что тут началось! Даже много дней и недель спустя не мог забыть маленький Хамза этого жуткого зрелища.
        Напутствуемые высшим духовным лицом Коканда и Маргилана, дервиши начали топтаться на месте, качаться из стороны в сторону, трястись, прыгать, подскакивать, приплясывать, то и дело вскидывая вверх руки, задирая ноги, запрокидывая головы. Они запричитали, заплакали, заголосили, завыли так, как не смогла бы сделать это тысяча отборных злых дивов и дьяволов.
        Железный хлам и медная посуда, привязанные к их поясам, издавали неимоверный шум - горная лавина и камнепад не смогли бы сравниться с какофонией этих звуков.
        - Е-хув! Е-хак! Ло иллохо! Илло оллоху! Е-хув! Е-хак!
        Дервиши паясничали, гримасничали, падали на колени, катались по земле, вскакивали, кидались друг на друга, снова падали, дрыгали ногами, скребли землю руками, засовывали пальцы в рот, царапали лицо, полосовали свои рубища и лохмотья... Это было действительно настоящее фанатичное радение! Вид людей, беснующихся, неистовствующих, рвущих на себе длинные, грязные, свалявшиеся волосы и бороды, выворачивающих руки и ноги, наносящих себе раны, был воистину страшен и отвратителен.
        Но всё было правильно - дервиши изображали злых дивов и дьяволов. Они и должны были быть похожими на самых диких и ужасных чудовищ, поселившихся в сердце больного. А нанося себе раны, они тем самым пугали этих дивов, убивали их в себе, грозили им, изгоняли их из сердца больного.
        Хамза спрятался за спину отца. Мальчика бил нервный озноб, он дрожал от ненависти и отвращения к дервишам.
        - Ата, ата! - звал Хамза отца. - Уйдём отсюда!
        Но Хаким не двигался с места. Он знал, что с радения уходить нельзя, - в своём фанатичном ослеплении впавшие в безумие дервиши могли догнать уходящего и убить на месте.
        Один из дервишей, карлик с тонкой змеиной шеей и огромной головой, с отвислыми губами, с вывернутыми красными веками трахомных глаз, самый неистовый и безумный, раскровенив лицо, бил себя в покрытую струпьями грудь острым куском железа, терзал ударами свою тщедушную плоть, оставляя каждый раз на теле широкие кровавые полосы. Он был забрызган собственной кровью, и казалось, что тот дьявол, которого он изображал и который "сидел" внутри больного, должен был бы уже давно упасть бездыханным, но шайтан был живуч и упорно сопротивлялся.
        И тогда карлик, отбросив железку и завизжав, будто придавленный упавшим на него сверху куском скалы, бешено завертелся волчком на месте. Его примеру последовали остальные дервиши, и все они стали похожи на маленькие пыльные смерчи, кружившиеся около носилок.
        - Е-хув! Е-хак! - вопили дервиши. - Ло иллохо! Илло оллоху!.. Е-хув! Е-хак!..
        Неожиданно карлик прыгнул через носилки...
        За ним прыгнул второй дервиш, третий...
        И снова завертелись волчками вокруг себя, снова закружились около носилок маленькими и неистовыми пыльными смерчами.
        - Е-хув! Е-хак! - неслось из клубов пыли. - Е-хув! Е-хак!..
        Выглядывая из-за спины отца, Хамза видел, как с самого начала радения мальчик на носилках как бы весь подобрался. Он боялся дервишей: они действительно были похожи на дьяволов.
        Несколько раз мальчик пытался поднять руки, загораживаясь, но руки не слушались его. Когда же начались прыжки, он завозился, задёргался и вдруг сел на носилках.
        - Ата! Ата! - заплакал мальчик, зовя Мебуву. - Мне страшно!
        - Чудо! Чудо! - закричал Миян Кудрат, обращаясь к толпе паломников и зрителей. - Он двигается! Святой Али услышал нас! Всевышний посылает нам свое милосердие!
        Мебува поднял голову. Он не верил своим глазам - его сын, бывший неподвижным столько дней, сидел на носилках.
        Карлик, оскалясь и испустив душераздирающий вопль, неожиданно упал на землю и пополз как ящерица к носилкам, гримасничая и кривляясь...
        И - свершилось!
        - Я боюсь! Я боюсь! - забился в истерике мальчик.
        И вдруг он вскочил на ноги...
        - Исцелен! Исцелен!!! - вскинув вверх руки, загремел во всю мощь своего раскатистого голоса Миян Кудрат, опускаясь на колени. - Смотри, Мебува, твой сын стоит на ногах! Всевышний вернул ему силы!.. Смотрите, мусульмане, как безгранична власть святого Али над нами!
        Шейхи Бузрук, Хурумбай и Махсум (и вместе с ними все, кто находился в ту минуту перед мазаром, - не менее двух сотен человек, Хаким и Хамза тоже) почти одновременно опустились на колени.
        Шатаясь и перешагивая через распростёршихся на земле дервишей, замерших неподвижно там, где каждого застало исполнение воли всевышнего, Мебува нетвердой походкой приблизился к сыну и обнял его.
        - Козлёнок мой! Неужели ты встал? - захлёбывался рыданиями Мебува. - Неужели так щедр ко мне Али-Шахимардан?..
        О небо, чем же отблагодарить тебя? Возьми всё, что у меня есть!..
        Козлёнок мой, сделай же хотя бы один шаг, чтобы всевышний увидел плоды своего труда!
        Мальчик, прижавшись к отцу, затравленно смотрел на окружавших его людей, нетерпеливо и жадно протягивавших руки, чтобы дотронуться до удостоенного милости святого Али-Шахимардана и унести с собой крупицу дарованной ему божественной силы или хотя бы прикосновение к ней.
        Но всех опередил карлик, лежавший в двух шагах от носилок.
        Считая, наверное, что ему одному принадлежит заслуга изгнания дьявола, он, как только прошло первое оцепенение, вызванное чудом исцеления, рывком, прямо с земли, кинулся к отцу и сыну и, широко раскинув перед ними свои корявые, похожие на клешни руки, запрокинув огромную, волосато-обезьянью голову, весь в крови и грязи, неправдоподобно чудовищный, нечеловечески уродливый, закричал торжествующе и исступлённо чёрной дырой распахнутого настежь и перекошенного рта:
        - А-а-а-а-а-а-а-а!
        И горы, словно на каждой вершине сидело по тысяче злых духов, многократно повторили гулкое эхо этого дьявольского крика:
        - А-а-а-а-а-а-а!!
        - А-а-а-а-а-а-а!!
        - А-а-а-а-а-а-а!!
        ...Они упали почти одновременно.
        Сначала карлик, схватившись рукой за сердце. Потом мальчик.
        Судорога исказила лицо больного, он дёрнулся в отцовских руках, захрипел, обмяк и, уронив безжизненно голову, рухнул к ногам ошеломлённого Мебувы.
        Жизнь, испуганная дервишами, встрепенулась на мгновение, вспыхнула мимолётной искрой и тут же погасла перед новым страхом.
        - Он умер, он умер! - в ужасе бормотал Мебува, пытаясь приподнять сына. - Люди, неужели он умер?!
        Миян Кудрат, быстро подойдя к носилкам, нагнулся, открыл пальцами веко мальчика, потом второе - мальчик был мёртв, глаза его остывали, стекленея от пережитого, непосильного потрясения.
        Рядом корчился в конвульсиях карлик...
        Ужас охватил площадку перед мазаром. Люди стояли не шелохнувшись. "Воля" аллаха безмолвно громыхала над их головами зигзагообразной белой молнией. Сверкнула - подарила жизнь. Ещё раз сверкнула - отняла.
        Утратив на какое-то время контроль над собой, угрюмо смотрел на умершего сберегатель гробницы. Шейхи Бузрук, Хурумбай и Махсум потерянно топтались возле носилок. Гурьбой сбились вокруг карлика дервиши, не смея вмешиваться в дела того, чьим дыханием теперь управлял всевышний.
        А Мебува, кажется, только начинал до конца понимать всё произошедшее. Он медленно распрямлялся, не отрывая взгляда от мёртвого сына. В глазах у старика полыхало отчаяние.
        - Что же ты сделал, сынок? - пустыми зрачками обведя толпу вокруг себя, тихо спросил старик. - Как мне стерпеть такое горе?.. Что станет с твоей матерью, когда до неё дойдёт эта злосчастная весть?.. С какой молитвой, с какими надеждами она провожала нас сюда... Что я привезу ей обратно, как взгляну в лицо, что отвечу? О, горе мне, горе!.. Почему я не умер вместо тебя, сынок?
        Что-то оборвалось внутри у Мебувы, что-то сломалось, и слова неуправляемо хлынули из растерзанной мраком души, как воды арыка сквозь пробитую брешь в плотине.
        - Ах, ягнёнок мой, что же я буду теперь делать без тебя?
        Зачем мне жить, для чего жить? Кто будет опорой в оставшиеся дни на этой земле?.. Ах, дитя моё бедное, сколько радости мне принесло когда-то твоё рождение! Я молился на тебя, я целовал твои первые слёзы, я хотел, чтобы жизнь твоя была полна солнца и счастья!.. А что получилось? Ты закрыл свои ясные глаза раньше меня, старика... - Мебува рванул на груди халат. - О боже, как ты мог допустить такое?! Всевышний, куда ты смотрел, если младший умирает раньше старшего?! Будь у тебя хоть капля справедливости, ты никогда не позволил бы сделать это... Ребёнок не должен уходить из жизни раньше отца!.. Аллах, как молиться теперь тебе, если так слепо распоряжаешься ты судьбами людей?
        Разве не видишь ты с высоты своей, с неба, что это нелепо, когда старики хоронят молодых...
        - Не богохульствуй! Не предавайся еретическим речениям, грешный человек! - оборвал Мебуву грозный голос Мияна Кудрата.
        Смотритель гробницы уже справился с минутной слабостью, он снова был главным шейхом усыпальницы-мавзолея, высшим духовным лицом мусульманского мира Коканда и Маргилана, наставником и хозяином мусульманских душ.
        - Не богохульствуй, - смягчая гнев, повторил Миян Кудрат, - не то святой Али занесёт свой острый меч и над твоей головой...
        Мебува поник.
        Сберегатель гробницы повернулся к толпе. Он понимал, что сейчас нужны слова, которые уменьшили бы впечатление от смерти больного, объяснили её, повернули бы настроение толпы, оставив неизменно великой славу Али-Шахимардана. Надо было срочно восстановить силу святого Али, поколебленную смертью мальчика и словами Мебувы.
        - Человеку не дано знать суть дел небесных, - начал Миян Кудрат, - и если исчерпана его земная доля, дни его сочтены. Так написано на скрижалях судьбы каждого, и никто не может изменить этого предначертания... Вечная бренность одной человеческой жизни даёт всевышнему возможность поддерживать вечное бессмертие всего человечества... Мудрец говорил: когда приходит посланник смерти, мы хотим убежать в цветущий сад; но даже убежав в цветник, человек не избавляется от смерти, ибо у всех один удел - кладбище... Смерть - конечная доля каждого.
        Смерть - это воля божья. Её нельзя изменить или оспорить!
        Человек должен подчиниться воле божьей, чтобы не вызвать гнева аллаха... В священном шариате, на страже которого всегда стоял Али-Шахимардан, сказано: если человек должен умереть или уже умер, плач и стоны бесполезны. Они равны сопротивлению воле божьей и поэтому являются величайшим грехом. Мы все рабы божьи, а у раба божьего нет другого выхода, кроме смирения перед волей божьей и в жизни, и в смерти. Поэтому не надо плакать над мертвыми, не надо стонать и убиваться над ними.
        Если к человеку пришла смерть, значит, ковёр его судьбы соткан из чёрных ниток, а чёрные нитки ещё никому не удавалось отмыть добела ни живой, ни райской водой!..
        4
        Никогда еще не испытывал маленький Хамза столько волнений. Это были даже не волнения, а глубочайшее потрясение его немногих представлений и понятий о жизни, его только ещё начинающих складываться детских чувствований и ощущений.
        Несколько лет подряд соблюдал Хамза запреты и ограничения шариата, готовясь принять покровительство Али-Шахимардана.
        И все эти годы окружавшая мальчика жизнь полностью соответствовала толкованиям шариата.
        Радость приобщения к духу святого Али была велика. Душа Хамзы вознеслась необычайно высоко, всё действительно было хорошо и справедливо вокруг, как и говорилось об этом в шариате, как это и обещал отец за послушание и соблюдение верности уложениям шариата. Душа Хамзы летала в небесах, она была почти рядом с духом Али-Шахимардана, а может быть, даже рядом с духом самого пророка Магомета.
        Одним словом, по детскому своему разумению Хамза уже ощущал себя настоящим мусульманином. Он чуть ли не видел себя сидящим на ступеньках престола всевышнего - около большого и пышного кресла с четырьмя ножками и большой спинкой, на котором восседал величественный старец в белой чалме с огромными чёрными глазами - точная копия Мияна Кудрата.
        Ещё бы немного, и Хамза увидел себя сидящим на коленях у самого аллаха.
        Но тут появились Мебува и носильщики с неподвижным мальчиком...
        И вся устойчивая картина справедливости окружающего мира искривилась в глазах Хамзы, заколебалась, дала трещину и в конце концов рухнула.
        Всё окружающее неузнаваемо изменилось перед Хамзой. Мир потускнел и померк. Потухло солнце.
        Впервые видел он смерть человека...
        Маленькое сердце Хамзы превратилось в комок страха. Рушились горы вокруг, и осколки скал летели прямо в грудь мальчика.
        Душа была залита болью. Птица страха рвалась наружу, сердце не могло больше выдержать напряжения. Хамза чувствовал, что теряет сознание, он ничего не слышал и ничего не видел перед собой, он умирал вместе с сыном Мебувы.
        - Не надо, не надо, не надо! - шептал Хамза, заливаясь слезами и прижимаясь к отцу.
        Но что-то большое, широкое и сильное, как течение могучей полноводной реки, уже вливалось в душу мальчика, что-то, рождённое сердцем, неостановимо входило в его существо, чтобы остаться там навсегда.
        Неутолимое сочувствие живой человеческой плоти, обрывающей земную нить своего бытия, вспыхнуло ярким пламенем, ожгло душу нестерпимо, невыносимо...
        Хамза пошатнулся и начал сползать к ногам отца. Хаким-табиб испуганно подхватил сына...
        И вдруг что-то изменилось на площадке перед гробницей.
        - Вы убийца моего сына!..
        Мебува, растерзанный и страшный, с размотавшейся чалмой, сверкая глазами и сжав кулаки, медленно шел на Мияна Кудрата.
        - Вы убили моего сына!.. - дико закричал Мебува и вытянул руку в сторону главного шейха.
        Смотритель гробницы, бледнея, отступил перед стариком.
        - Убийца! Убийца! Убийца! - пронзительно, как помешанный, кричал Мебува. - Если бы я не был таким простаком и не доверился вам, мой сын был бы жив!.. Вы и ваши злодеи дервиши отняли жизнь у моего сына!
        Лицо Мияна Кудрата покрылось испариной. Он не ожидал ничего подобного. Гнев старика будто парализовал его волю.
        Краем глаза косился Миян Кудрат на родственников, но шейхи Бузрук и Хурумбай растерянно пятились вместе с ним от Мебувы, а шейха Махсума вообще не было видно.
        - О, будь проклят тот день, когда я решился ехать сюда, в Шахимардан, в это гнездо обманщиков и убийц! - рвал на себе халат Мебува. - Будьте прокляты вы все, ненасытные шейхи, кормящиеся от горя и слёз человеческих!.. Сын мой, козлёнок мой, почему ты упал зелёным ростком в мой гроб? Не распустился, не расцвёл тюльпан твоего сердца на этой земле! О святой Али, зачем тебе это безгрешное сердце? Зачем, зачем, ну зачем ты взял его, этот беззащитный кусочек моей плоти? Ты не любишь людей, святой Али, ты позволил убить моё единственное дитя, ты убийца, как и они, Али-Шахимардан!.. Убийца, убийца, убийца!..
        Будь же и ты проклят вместе с ними со всеми, дервишами и шейхами, будь проклят!..
        Миян Кудрат вздрогнул. Первый толчок ответного гнева всколыхнулся в нём. Опять богохульство?.. Старик обезумел, проклиная Али... Надо остановить его... Но где же Махсум с его плечами и кулаками?
        Смотритель бросил взгляд на толпу. Она была неподвижна.
        Люди безмолвствовали, в ужасе глядя на обезумевшего Мебуву.
        Еще бы! Такого здесь не было никогда. Простой мусульманин посылал проклятия на святую гробницу.
        - Закрой свой рот, Мебува, - начал было Миян Кудрат, - ты потерял рассудок от горя...
        - Наёмник дьявола! - завизжал старик, бросаясь на сберегателя усыпальницы. - Я сброшу со скалы твои кости, чтобы ты не мог больше никогда убивать невинных людей!
        И тут, как из-под земли, перед Мебувой вырос шейх Исмаил Махсум и загородил собой смотрителя гробницы.
        К нему присоединились два дервиша...
        И ещё несколько человек вышло из толпы паломников, заслоняя главного шейха.
        Махсум наклонился и поднял с земли камень.
        И к святому Мияну Кудрату вернулась его святость, к нему пришло решение...
        - Презренный!! - как бы очнувшись, заорал Миян Кудрат. - Как ты посмел надругаться над святым местом?!.. Как мог повернуться твой жалкий язык, посылая хулу на Али-Шахимардана? Ты ослеплен невежеством и злобой!.. Ты задумал гнусное дело!.. Но пристанище святых не потерпит твоих еретических слов!.. Всевышний воздаёт каждому по его заслугам! Вот он и послал тебе смерть твоего сына, зная, что ты в глубине своей мерзкой души невер и богохульник!.. Да будет проклят твой род на двадцать колен вперед!..
        Ярясь всё сильнее и сильнее, сберегатель усыпальницы тем не менее зорко следил за настроением толпы. Он уже ловил сочувствующие, одобрительные взгляды многих паломников. Да и как могло быть иначе! Главный шейх вставал на защиту святыни Али-Шахимардана, которую оскорбил обыкновенный смертный, обуянный гордыней и дерзостью.
        - Правоверные! - возопил Миян Кудрат, задирая вверх растрепавшуюся черную бороду. - Аллах вкладывает в мои уста свои слова!
        Шорох прошёл по толпе. Люди придвинулись вперёд. Все слушали смотрителя мавзолея теперь уже с прежним вниманием и привычной почтительностью.
        - Этот человек, - яростно показал Миян Кудрат на МебуВУ;- на ваших глазах погряз в грехах! За это он должен быть побит камнями! За каждый камень, который вы бросите в него, всевышний простит вам один грех, излечит один ваш недуг! Да воздастся вам всем вместе и каждому в отдельности на том и на этом свете!
        Толпа глухо заволновалась, пришла в движение. Кто-то поднял с земли булыжник. Его примеру последовали другие.
        - Бросайте, мусульмане! - неистовствовал сберегатель мавзолея. - Аллах направляет вашу руку! Святой Али шлёт вам свое благословение! Да свершится воля всевышнего, да грянет суд божий!
        Уже прицеливался в голову Мебуве высокий, худой, измождённый человек с огромной гнойной болячкой на шее...
        Уже зажал в руке осколок камня паломник с отёчным, дёргающимся лицом, изъеденным язвами...
        Уже начали снова завывать и пританцовывать дервиши, набирая полные горсти камней...
        Кто первый?!.
        - Не надо! Не надо! Не надо! Не надо!
        Истошный, пронзительно-жалобный детский крик повис над площадкой перед мазаром.
        Хамза - взъерошенный, заплаканный, маленький - вырвался из толпы паломников и метнулся к Мебуве.
        Раскинув в стороны руки, доставая старику головой только до пояса, он прижался спиной к Мебуве, загораживая его от толпы.
        - Нет! Нет! - кричал Хамза. - Не бросайте камни в этого деда!
        Обессиленный всем пережитым, лишённый смертью сына способности отчётливо воспринимать что-либо, старик в немом изумлении смотрел на Хамзу сверху вниз полубезумным, помутившимся взором.
        - Сынок, ты вернулся ко мне? - улыбнувшись, спросил Мебува во внезапно наступившей тишине. - Здравствуй, сынок...
        Ибн Ямин не помнил, как он выскочил из толпы. Чалма упала с его головы и волочилась за ним.
        - Хамза, вернись! - испуганно закричал лекарь. - Назад, Хамза! Тебя убьют!
        Он споткнулся и упал.
        Он уже слышал свист камней над головой...
        И в эту минуту на площадке перед мазаром снова произошло невероятное, в который уже раз за этот день.
        - Стойте, люди!! - вдруг загремел голос Мияна Кудрата. - Остановитесь! Не надо бросать камни!..
        Гулкое эхо многократно повторилось над ущельем.
        - Внимайте мне, люди! - напрягаясь ещё сильнее, взывал главный шейх. - Слушайте меня, мусульмане!.. Аллах снова озарил мою душу!.. Произошло диво дивное! На престоле всевышнего принята просьба этого мальчика!.. Только сегодня на ваших глазах была отрезана его ритуальная косичка... Только сегодня принял святой Али этого мальчика под своё покровительство!.. И вот он уже посылает ему свою первую милость, свою первую помощь, свое благословение!.. Этот мальчик, этот невинный и безгрешный младенец просил не бросать камни в грешника Мебуву!.. Святой Али-Шахимардан не заставляет долго ждать достойных!.. Святой Али выполняет просьбу мальчика, святой Али прощает Мебуву, как бы ни были велики его грехи перед нашей гробницей... Иди, Мебува, ты избавлен, ты прощён...
        Али-Шахимардан дарует тебе жизнь... Аллах акбар! Велик аллах и велики дела его! Да сбудется воля всевышнего над всеми нами.
        Аминь!
        И смотритель гробницы, как и подобает мусульманину, молитвенно провел ладонями по лицу.
        - Аминь! - глухо отозвалась толпа, повторяя ритуальное движение главного шейха.
        Величественным, медленным жестом, вновь обретая всю свою значительность и важность, Миян Кудрат вытянул обе руки в ту сторону, где стояли Хамза и Хаким.
        - Чело этого мальчика, - торжественно возвысил голос Миян Кудрат, показывая на Хамзу, - было позлащено сегодня взиманием всевышнего... Да будет долгой жизнь этого мальчика!
        Да будет высокой его доля! Аминь!..
        - Аминь! - повторила толпа.
        Нет, не случайно носил Миян Кудрат титул высшего духовного лица Коканда и Маргилана. Высокий сан хранителя и сберегателя гробницы Али-Шахимардана был возложен на него по праву. Вряд ли нашёлся бы на всем белом свете человек, который сумел бы так вовремя услышать голос всевышнего.
        Богохульство Мебувы лишило Мияна Кудрата его всегдашней осторожности и выдержки. Ослепленный ненавистью к старику, в припадке неуправляемого гнева он дал волю своим чувствам, приказав забросать Мебуву камнями.
        И сразу же пожалел об этом.
        Два трупа перед святой гробницей в один день - это было много. Тем более трупы отца и сына. Святой Али должен дарить исцеление во славу усыпальницы, а не сеять смерть. Тем более близких родственников, отца и сына, почти целой семьи. Известие о таком событии, как ни объясняй его волей самого аллаха, разошлось бы худой молвой по всей округе, по всей Ферганской долине.
        Но было уже поздно. Камни уже были подняты.
        И тут неожиданно пришла помощь.
        От этого странного мальчугана Хамзы.
        Несколько секунд было дано главному шейху на размышление.
        Но недаром считался Миян Кудрат лучшим толкователем воли Али-Шахимардана в таких обстоятельствах, когда острая ситуация требовала защитить не только славу гробницы, но и всю мусульманскую веру.
        И его осенило.
        Он любил такие напряжённые моменты, когда нужно было выходить на поединок с неизвестным решением и лихорадочно искать его, чтобы переломить настроения большого количества людей, сломать волю толпы, навязать ей свою волю и позвать за собой, повести туда, куда было нужно ему.
        Собственно говоря, это и было его профессией - умение увлекать людей за собой, умение склонять их на свою сторону, способность сурово и властно пасти мусульманские души, лишая их хозяев возможности думать и чувствовать самостоятельно, вгоняя всё разнообразие и богатство духовных человеческих проявлений в однозначные уложения корана и шариата.
        И он преуспевал в этой нелёгкой профессии, святой Миян Кудрат, местоблюститель гробницы Шахимардана, всегда выходя победителем из поединков с настроениями паломников, дервишей, фанатиков - любой религиозной толпы.
        ...Носильщики подняли на плечи носилки с телом мёртвого сына Мебувы и двинулись к спуску со скалы. Шейхи Бузрук и Хурумбай вели старика, поддерживая его с двух сторон под руки. Паломники расходились. Несколько человек вызвались проводить Мебуву до выхода из ущелья и дальше - до кишлака Вадил, где он смог бы нанять повозку.
        Около Мияна Кудрата остался только шейх Махсум.
        - Позови ко мне отца этого мальчишки... Хамзы, - приказал смотритель гробницы.
        Махсум привёл ибн Ямина.
        Низко склонив голову, стоял перед Мияном Кудратом лекарь Хаким.
        - На твоем сыне грех, - тихо, чтобы не слышали окружающие, сказал смотритель гробницы, - но ты сам, видно, благочестивый и праведный мусульманин, и поэтому я прощаю твоего сына...
        - Да быть мне вашей жертвой, - пробормотал ибн Ямин, - мой сын не понимал, что делает, он ещё совсем несмышлёныш...
        - Вернёшься домой - собери почтенных людей и молитвами выгоняй из мальчишки злой дух дерзости, - посоветовал Миян Кудрат.
        - Ваши наказы будут исполнены, - закивал головой Хаким. - Ваше святое дыхание коснулось моего сына, и если аллах и моя вера позволят мне, я постараюсь вырастить из Хамзы верного проповедника нашей великой религии, корана и шариата.
        - Аминь, - одобрил Миян Кудрат программу воспитания Хамзы. - Да помогут тебе в твоём святом деле дух Шахимардана и твёрдая воля аллаха.
        Ибн Ямин поклонился, достал из кармана халата мешочек - кисет с серебром (последний, отложенный на обратную дорогу) и протянул его сберегателю праха святого Али-Шахимардана.
        Стоявший рядом с Мияном Кудратом шейх Махсум, даже не взглянув на главного шейха, взял мешочек с деньгами и сунул его к себе в карман.
        ...Спустившись с горы Букан в кишлак Шахимардан и расположившись на отдых и ночлег во дворе чайханы, в которой он с сыном провёл предыдущую ночь, почтенный ибн Ямин, лекарь, табиб из Коканда, узнал вечером, что карлик дервиш, главный виновник смерти сына Мебувы, тоже умер в тот день от сердечного приступа наверху, на скале, под стенами священного мазара - гробницы святого Али-Шахимардана.
        ГЛАВА ВТОРАЯ. СЫН ЛЕКАРЯ И ДОЧЬ БАЯ
        1
        До 1866 года Коканд был столицей Кокандского ханства.
        Возникший на пересечении древних торговых путей, город в течение многих веков славился изделиями своих ремесленников - кожевенников, гончаров, медников, ткачей, сапожников, кузнецов.
        После основания нового административного центра Ферганской долины - города Скобелева железная дорога связала Коканд с Россией. И сразу же бывшая ханская столица превратилась в крупнейший перевалочный пункт оптовой торговли хлопком. Появились первые хлопкоочистительные заводы, маслобойные и мыловаренные фабрики, начались разработки небольших месторождений угля и нефти. Складывались первые миллионные состояния. В финансовых кругах приобретали известность имена Рузи Ахунбая и Ахмадбека Тимербекова. Бывший торговец сушёным урюком Миригулишанбай вошёл в число пайщиков иранской кампании. А знаменитый Миркамилбай Муминбаев из Андижана, хозяин несчётных конских табунов и овечьих отар, превратясь из простого степного бая в скотопромышленника, вёл свои дела уже в партнёрстве со многими лучшими торговыми домами России.
        В самом Коканде год от года крепли хлопковые фирмы Потеляхова и Вадяева. Но быстрее всех увеличивал обороты своего хлопкоочистительного завода широко известный в городе потомственный землевладелец Садыкджан-байвачча. Капиталы его росли, как говорится, не по дням, а по часам. Сосредоточив контроль за выращиванием, обработкой и вывозом хлопка по железной дороге во внутренние районы России, Садыкджан-байвачча в течение нескольких лет стал наиболее заметной фигурой среди новой кокандской торгово-промышленной знати.
        Владея большим количеством магазинов, он активно вкладывал деньги и в строительство новых зданий. Фактически ему принадлежали самые красивые дома, воздвигнутые в городе в последние годы, - гостиницы "Лондон", "Аполлон", "Декаденс" и двухэтажная гостиница при вокзале, в которых останавливались и подолгу жили, пользуясь неожиданным комфортом, постоянно наезжавшие в Коканд купцы, маклеры, коммивояжёры, подрядчики, коммерсанты, представители кредитных обществ и прочие деловые люди, неиссякаемым потоком устремившиеся в район нового хлопкового рынка после прокладки сюда железной дороги.
        Устав от дневных забот, приезжие деловые люди и по вечерам могли вкусить от щедрот Садыкджана-байваччи. В ресторанах при гостиницах играли оркестры, пели шансонетки. По оживлённой улице Розенбах раскатывали лихачи. Подгулявшие седоки могли не опасаться оказаться с пьяных глаз в каком-нибудь пугающем своей неизвестностью и таинственностью мусульманском квартале. Четыреста сорок городовых и четыре пристава под сильной рукой и недреманным оком полицмейстера Медынского были надёжным продолжением комфорта и негласного гостеприимства Садыкджана-байваччи, обеспечивая деловым визитёрам личную безопасность и полное соблюдение всех коммерческих интересов.
        Успехи Садыкджана-байваччи не давали покоя духовным лицам из кокандского управления мусульманских школ - медресе. Втолковывая мудрость корана будущим муллам и мударрисам, духовники не забывали и о том, что управлению принадлежит в городе триста шестьдесят лавок, предлагавших покупателям дары вакуфных (монастырских) земель. Новые веяния и конкуренция требовали от служителей религии изощрённости и сноровки - каждая лавка сдавалась в отдельную аренду, составлявшую полторы тысячи рублей в год. Полумиллионный доход от торговли духовные лица вкладывали в содержание главных медресе. Для вдумчивого и глубокого изучения корана каждым учащимся при медресе существовали худжры, отдельные комнаты-кельи. Количество их непрерывно увеличивалось, к старым всё время пристраивали новые, так как росло число желающих поступить в медресе. В основном это были сыновья хлопковых скоробогатеев - наём и содержание худжры стоили немалых средств.
        Хамзе исполнилось одиннадцать лет. Он уже бойко читал персидские и арабские книги. Грамоте его выучил отец.
        Дела ибн Ямина стали поправляться. Общее оживление жизни в городе сказалось, как это было ни странно, и на его клиентуре: люди спешили жить, торговать, заключать сделки, люди нервничали, переживали, пили много вина, обильно угощали друг друга при деловых встречах, люди чаще болели. А докторов в городе почти не было, и люди шли к табибу-лекарю, надеясь на целебные свойства его трав и пилюль.
        Завелись кое-какие денежки у Хакима-лекаря. В квартале Тарокчилик он купил дом, напротив бани, с внешним и внутренним двориками, с хорошим цветником. (Пожертвования святому Али, как видно, были не напрасны.)
        Этот цветник особенно полюбился одиннадцатилетнему Хамзе. С книжкой в руках он часами просиживал здесь. Прочтёт несколько страниц, оторвётся и долго-долго смотрит на нежные, причудливые лепестки растений, вдыхая их аромат, на трудолюбиво жужжащих пчёл, перелетающих с грядки на грядку и старательно ползающих, перебирая мохнатыми лапками по тычинкам и пестикам, на бабочек и стрекоз, неутомимо выполнявших свою вечную работу обновления зелёного цветочного мира.
        В такие минуты на лице Хамзы появлялось рассеянное, мечтательное выражение. Мысли уносились далеко, и если в руках у него оказывалась книга стихов-газелей какого-нибудь персидского или арабского поэта, он и сам пробовал, подражая автору, сочинять бейт-двустишие... О пчёлах, стрекозах и бабочках, например; или о красоте цветов и быстром полёте птицы; о близкой белизне облаков и далёкой синеве неба; о непонятном и странном чувстве приобщённости ко всему живому; о необъятности мира, печально волнующего своим неощутимым дыханием струны сердца...
        Иногда в таком состоянии его заставал отец. Ибн Ямин приходил в цветник почитать вместе с сыном религиозную книгу и научить его толковать наиболее трудные для понимания страницы. Но всё чаще и чаще он отмечал про себя, что Хамза предпочитает газели божественной литературе. Это настораживало набожного Хаким-табиба. Но Хамза был послушным сыном, и стоило отцу лишь напомнить о долге каждого мусульманина перед своей верой, как он тут же откладывал в сторону стихи и принимался за чтение духовных сочинений. Причём почти ни одно из них ему не нужно было дополнительно объяснять - каждый раз Хамза сам предлагал отцу своё, хотя и несколько вольное, условное, с поэтическими отклонениями истолкование трудных мест.
        И умилённый ибн Ямин радовался этому, прощая сыну чрезмерное увлечение стихами, так как видел, что именно знакомство с газелями позволяет ему самостоятельно и оригинально понимать содержание священных книг.
        Мать Хамзы, достопочтенная Джахон-буви, на правах жены табиба (табиб-айи) посещала популярные в Коканде религиозные чтения для женщин. Эти чтения, обладавшие якобы чудотворной силой, полулегально устраивала в своем доме старшая жена Садыкджана-байваччи. Однажды, по совету мужа, Джахон-буви взяла с собой Хамзу. Знаменитая на весь город атинайи (учёная женщина), дававшая в частном порядке уроки грамоты девочкам-подросткам из средних по достатку семей и пользовавшаяся покровительством хозяйки дома, прочла несколько бейтов и попросила присутствовавших женщин объяснить их смысл.
        Сидевшие вдоль стен закутанные платками и шалями женщины напряжённо молчали. Они собирались здесь, надеясь, что божественная сила священных строк поможет осуществиться их тайным намерениям. Неожиданно одиннадцатилетний Хамза в маленьком мужском полосатом халате и тюбетейке вышел на середину комнаты и звонким от волнения голосом начал рассказывать содержание стихотворений.
        На земле живёт девочка Биби. Она круглая сирота. Кто были её отец и мать - неизвестно. Девочка ютится по углам, работая на чужих людей. Работы очень много - от зари до заката. Бибисешанба встаёт раньше всех и ложится позже всех. Её удел - слезы... Но есть ли какая-нибудь надежда на то, что судьба девочки переменится? Конечно, есть. Аллах акбар - велик аллах, он видит всё и посылает избавление достойным. Дело отважного - терпение и молитва.
        Трескуче горели свечи, таинственно освещая полутемную комнату. Загадочно пахло воском и копотью. Огромные чёрные тени женщин на стенах за их спинами колебались, метались, повторяя неровное, дрожащее пламя свечей. Воображение рисовало перед Хамзой картины одну страшнее другой...
        Он вернулся к матери и сел рядом с ней на ковёр.
        Женщины заговорили все разом. Они были поражены способностью мальчика объяснять смысл бейтов. Такое яркое, возвышенное и вместе с тем простое истолкование религиозных двустиший было доступно не всем взрослым хафизам - чтецам корана. Покровительство святого Али-Шахимардана, о котором знает весь Коканд, как видно, продолжает помогать лекарскому сыну, увеличивая его ум и мудрость... А учёная женщина, атинайи, даже заплакала от умиления. Она подошла к Хамзе, молитвенно сложила ладони, поблагодарила его, поклонилась и погладила мальчика по голове. Потом атин-айи повернулась к Джахон-буви и сказала, что аллах наградил её необыкновенным сыном, которого надо беречь, ибо всевышний уготовил ему великие дела.
        С того вечера мать Хамзы начала через день ритуально окуривать сына. Табиб-айи верила, что это защитит Хамзу от злых наговоров и наветов, хотя что же ещё могло надёжнее и лучше защищать человека от злых наговоров и наветов, чем святое покровительство самого Али-Шахимардана?
        2
        Время бежит незаметно. Зима, лето, весна, осень... Рождаются люди и умирают люди. Идут дожди, светит солнце, набегают тучи, и снова идут дожди. День меркнет, наступает вечер, ночь сменяется утром. Весна, лето, осень, зима и снова весна...
        Хамзе уже восемнадцать.
        Рослый, широколобый, маленькие чёрные усики, проницательный взгляд задумчивых тёмных глаз. Неторопливые, сдержанные движения. Полная юношеского достоинства, чуть угловатая походка. Спокойная, располагающая к себе манера вести разговор. Изящество и обаяние цветущей молодости. Благородный йигит приятной и даже привлекательной наружности... И только иногда, когда лёгкое облако печали будто случайно проплывает через душу, лёгкая тень от него проплывает и через взгляд.
        Страсть Хамзы - книги. Книга всегда и везде с ним. Никто и никогда не видит его без книги.
        От постоянного чтения он часто прищуривается, и выражение лица его становится слегка ироничным, насмешливым. И тем не менее это не меняет у людей общего впечатления о нём как о дружелюбном, весьма общительном и хорошо воспитанном юноше.
        Ещё одна особенность отчётливо проявляется в его натуре. Он очень любит слушать других. Какую-нибудь остроумную притчу, или сказку, или легенду. Всё равно где - дома, на улице, в чайхане, на базаре. И неважно кто рассказывает. Было бы интересно или смешно. Подойдёт и тихо сядет в кружок слушателей. И не шелохнётся, не упустит ни одной забавной подробности из весёлой и длинной истории какого-нибудь кизикчи - народного острослова.
        В поисках возможности послушать весёлые и поучительные истории Хамза бродил по всему Коканду. Он очень любил свой родной город. Заходил в магазины и лавки, в караван-сараи, в которых останавливались на ночлег дехкане из окрестных кишлаков, приезжавшие продавать хлопок, точить серпы и кетмени, ковать лошадей. И то, что приходилось слышать в их разговорах - засилье торговцев и баев, низкие цены на хлопок и высокие на городские товары - и то, что приходилось видеть самому (многодневные пиршества в чайханах и ресторанах богатых людей), давало новую пищу для размышлений, рождало вопросы, ответы на которые он старался найти в книгах.
        Читал он теперь не только сборники газелей и бейтов. В своё время ибн Ямин сумел отдать сына на учёбу в медресе - одно из лучших в Коканде.
        Так вот, однокашник Хамзы, Алчинбек, состоявший в родстве с самим Садыкджаном-байваччой, приносил иногда в медресе из дома богатого дяди начавшие выходить в Туркестане местные газеты и журналы. Конечно, хотелось сразу же прочитать их все, но делать это было опасно - могли исключить.
        С согласия Алчинбека (у них с первых лет учёбы сложились дружеские отношения) Хамза уносил на несколько дней газеты и журналы домой. Он прятал их в дупле чинары. И по утрам, едва забрезжит рассвет, задолго до того как позовёт к первому намазу муэдзин, вставал тайком от отца и матери и пробирался в сад.
        Вот он подходит к дереву, запускает руку в дупло...
        И вот они лежат перед ним на траве, а он, сидя на молитвенном коврике, поджав под себя ноги, медленно обводит взглядом их первые страницы и обложки...
        "Тараккиет" ("Прогресс").
        "Хуршид" ("Светило").
        "Шухрат" ("Слава").
        "Ойна" ("Зеркало").
        "Садойи Фергана" ("Голос Ферганы").
        "Садойи Туркистон" ("Голос Туркестана").
        "Таржимон" ("Переводчик").
        "Вакт" ("Время").
        Скорее, скорее, пока спят соседи, улица и весь город, пока ещё не проснулись домашние, скорее узнать, что делается в мире, что происходит на белом свете, чем живут люди в других городах, о чём они думают, какие цели ставят перед собой, на что надеются, кроме милосердия и благорасположения аллаха?.. Сколько есть на земле интересных мест, в которых он ещё не бывал!..
        Удастся ли когда-нибудь поехать туда?.. А сколько нового можно узнать из газет!.. Например, о ценах на хлопок-сырец в разных городах Ферганской долины и Туркестана. Или о курсе рубля и английского фунта на биржах и в банках Петербурга и Лондона. Или о том, что "Торговый дом Миркамилбай Муминбаев" в неограниченном количестве принимает заказы на поставки из центральной России всевозможных товаров... Или о том, что фирма Потеляхова открывает новые пункты по закупке хлопка в Юкори Шилдира и в Пастки Шилдира, а фирма Вадяева открывает такие же пункты в Гандижироване, Кайнаре, Кипчаке, Гоз Еглике, Дангаре, Турваке и Каракалпакии.
        В журналах писали, что в просвещённых мусульманских кругах ширится движение за всемерное развитие образования в народе. Будущее нации принадлежит деловым и знающим людям. Поэтому богатые слои общества должны взять на себя заботу о бедняках. Каждый бай обязан дать средства на открытие хотя бы одной мусульманской школы для детей неимущих и оказывать ей в дальнейшем своё покровительство и защиту.
        Причины многих неурядиц и бед народной жизни журналы видели в отсутствии знаний и невежестве. Богатые и образованные люди тем и подтвердят своё избранное предназначение, что возьмут на себя историческую миссию просвещения народа.
        Эта мысль понравилась Хамзе. Действительно, если каждый бай откроет на свои деньги хотя бы одну школу, безграмотность дехкан и ремесленников будет уменьшаться. Хамза хоть сейчас был готов предложить свои услуги в качестве учителя в одной из таких новых школ. Любой мусульманин, болеющий душой за свою нацию, должен отдавать все свои силы для улучшения жизни всех правоверных. Богатые баи обязаны защитить народ и помочь ему преодолеть своё невежество. Кто, как не те же Муминбаев, Вадяев, Потеляхов, Миригулишанбай и Темирбеков, не говоря уже о Садыкджане-байвачче, самом энергичном и предприимчивом из них, должны взять на себя руководство нацией?
        Для этого и сосредоточены в их руках деньги и сила, для этого и работает на них народ, чтобы они, в свою очередь, заботились о народе.
        Хамзу удивляло только одно. Почему, беспокоясь о народе, обсуждая тяжёлое положение народа на своих страницах, ни одна газета и ни один журнал ничего не пишут о том, что думают и говорят о своей жизни те самые люди, которых он видел и слушал на базарах и улицах, в чайханах и караван-сараях, то есть те, кто и был самим народом?
        В газетах и журналах призывают богатых защищать интересы бедных, а богатые тем временем раскатывают на лихачах и пируют в ресторанах при шикарных гостиницах на улице Розенбах... Ремесленники и дехкане говорят о засилье торговцев и баев, о том, что свои товары и хлопок им приходится продавать баям за полцены. Но почему же именно об этом, об этой "полцене", не пишут газеты и журналы? Почему на их страницах совсем нет описаний жизни бедняков? Ведь газеты и журналы, если они действительно пекутся об интересах нации, должны рассказывать обо всём народе, обо всех мусульманах - и о богатых, и о бедных.
        Задумавшись, глубоко погрузившись в свои мысли, сидел Хамза на молитвенном коврике во дворе отцовского дома перед разложенными на траве журналами и газетами.
        Он не услышал, как протяжно и хрипло закричал муэдзин с минарета мечети. Не увидел, как вышел из дома со своим молитвенным ковриком отец...
        Заметив под деревом сына, ибн Ямин подошёл к нему сзади.
        Хамза сидел неподвижно, словно замер в каком-то странном оцепенении.
        Хаким-табиб был уже слаб глазами и не разглядел, что именно разложено на траве перед сыном, какие издания. Он принял их за очередные религиозные сочинения, постоял молча ещё несколько минут за спиной Хамзы и, вздохнув, пошёл к дому, где был расстелен его коврик. Встал на колени, повернулся к востоку, к солнцу, и начал читать намаз.
        Было раннее утро. Рассвет занимался над Кокандом. Под заунывные крики муэдзина Хамза сидел на своём молитвенном коврике, забыв о молитве. Над его головой, в густой листве чинары, звонко пели птицы, встречая рассвет.
        3
        У каждого человека в жизни должен быть друг. Особенно в юности. Хамза и Алчинбек подружились буквально в первый же день занятий в медресе. Оба они выделялись из основной массы учеников своими способностями. Их имена всегда называли вместе первыми, когда отмечали успехи учащихся медресе при переходе из класса в класс.
        Потом, когда они стали старше, их худжры оказались рядом.
        Вернее, они хотели, чтобы так получилось, и, видя, что дружба не мешает, а, наоборот, помогает ребятам учиться, им пошли навстречу и поселили в кельях-худжрах через стену.
        И все годы, проведённые в медресе, ни у Хамзы, ни у Алчинбека не было в Коканде человека более близкого, чем они сами были друг для друга. Они всегда вместе читали книги, готовили домашние задания, вместе постигали вершины знаний, вместе открывали сложности окружающего мира.
        Хамза рано начал писать стихи. Алчинбек не писал стихов никогда, но любил слушать газели и бейты друга. И все свои поэтические сочинения, написанные в школе, Хамза всегда читал прежде всего Алчинбеку, который, таким образом, волею судеб оказался первым восприемником его ранней юношеской музы.
        К последнему году учёбы все в медресе называли Хамзу и Алчинбека близнецами, Хасаном и Хусаном. Они и в самом деле были очень похожи - одевались в одинаковые длинные тёмные шерстяные камзолы, одинаково повязывали на бритые головы чалмы из одной и той же белой материи. И только лица у них были разные. Лицо Алчинбека сразу запоминалось густыми, сросшимися над переносицей бровями, а длинные тонкие усы напоминали хвосты двух лукавых и шустрых мышат, крадущихся навстречу друг другу по верхней губе хозяина усов под самым его носом.
        В этот последний год пребывания в медресе, когда учащиеся выпускного класса были предоставлены самим себе и у них было много свободного времени, Хамза часто приглашал Алчинбека в далёкие прогулки по городу. Медленно переходя от улицы к улице, они все время разговаривали, философствовали, обменивались мнениями, вспоминали прочитанные книги и вообще обсуждали самые разнообразные темы, в том числе и "тяжёлое положение нации", о котором так много писали газеты и журналы.
        Встречавшиеся по дороге люди почтительно кланялись им и провожали их долгими взглядами. Ни у кого не было, конечно, никаких сомнений в том, что эти благообразные, высокоучёные и благородные юноши в длинных строгих камзолах и высоких чалмах - будущие мудрецы или государственные мужи - заняты сейчас очень важным делом.
        А высокоучёные юноши, миновав районы Ирис Кулибек и Калвак, заглядывали из любопытства в притоны курильщиков опиума и кукнара или в ночлежки, где шла игра в костяшки, шуршали пачки денег, нередко вспыхивали драки.
        Нередко Хамза приводил Алчинбека к низкому закопчённому каменному строению на самой окраине Коканда. Это была кузница, в которой работал сын кузнеца Буранбай, сосед по улице.
        Дома их стояли рядом, через забор, и они хорошо знали друг друга с детства. Правда, Буранбай был на несколько лет старше, и это когда-то затрудняло отношения. Но потом, когда Хамза вырос, начал слагать газели, и об этом стало известно соседям, сын кузнеца частенько заходил послушать стихи и песни лекарского сына.
        Бывало, что Буранбай приходил с товарищем - сутулым, широкоплечим парнем, тоже любителем поэзии. Его звали Умар.
        Умар любил поговорить о жизни. Он работал грузчиком на хлопкоочистительном заводе, от его угрюмого, скуластого лица с маленькими глазами и плотно прижатыми ушами, от его резких, грубоватых слов и неразборчивой, торопливой скороговорки веяло постоянной обидой.
        Поначалу Хамза даже не понимал, о чём они смогут говорить, но однажды Буранбай попросил его повторить для Умара один из предыдущих разговоров. Хамза повторил. Умар слушал молча, не перебивая и не задавая никаких вопросов.
        Когда Буранбай и Умар ушли, Хамза опять погрузился в раздумья. Он прочитал уже много книг, многое видел в жизни.
        Но книги и жизнь не сходились - они противоречили друг другу.
        Типографии, выпускавшие книги, принадлежали богатым. А в жизни большинство людей были бедны. Почему?.. Значит, богатство и бедность - вот основной признак, который различает людей. Но разве аллах не одинаково относится ко всем мусульманам? Ведь он же должен - должен! - воздавать всем поровну.
        Значит, религия тоже...
        Нет, нет! Религию трогать нельзя. Учение Магомета не зависит от земной жизни человека. Религия утешает. Свод мусульманских знаний незыблем и не может быть подвергнут сомнениям. Если он, Хамза, начнёт сомневаться в религии, ослабнет покровительство святого Али-Шахимардана, которое так часто помогало и ему самому, и отцу, и всей семье. Собственно говоря, всё то, чего он достиг - медресе, дружба с Алчинбеком и многое другое, - всё это прямой результат милосердия пророка Магомета. Святой Али помог в делах отцу и послал ему своё благословение на покупку дома. А кроме того, вся его, Хамзы, будущая жизнь зависит от верности духу Шахимардана. Ведь сказал же оберегатель усыпальницы святой Миян Кудрат в тот великий и горький день на вершине скалы около гробницы:
        "Пусть будет долгой жизнь этого мальчика!"...
        Аллах акбар! Велик аллах! Да сбудется воля всевышнего и воля всех тех, кому он поручает помогать и покровительствовать мусульманам! Аллах акбар!..
        Буранбай и Умар ещё несколько раз приходили к Хамзе, в дом Хакима-табиба. При дальнейших разговорах выяснилось, что Умар-богатырь не такой уж и простак, каким показался при первой встрече.
        От Умара впервые услышал Хамза о том, что между хозяином хлопкоочистительного завода Садыкджаном-байваччой и мастеровыми существуют довольно напряжённые отношения. Он же, Умар-богатырь, впервые произнёс в цветнике дома Хакима-табиба такие непривычные для слуха первого ученика медресе слова, как "буржуй" и "пролетарий".
        Себя и Буранбая Умар тоже называл весьма необычно - "мы, рабочие"...
        Шёл 1907 год. Далёкое эхо первого грома, ударившего в центре России, медленно приближалось через пустыни и степи к южным границам империи.
        4
        Пятница. Мусульмане в этот день посылают аллаху свои просьбы с особым почтением. Считается, что пятничный намаз идёт к престолу всевышнего быстрее, чем молитвы всех остальных дней недели. В самом деле, если правоверный согрешил в понедельник, то это вовсе не означает, что он не согрешит во вторник, или в среду, или в четверг. Но кто же станет грешить в пятницу, если в этот день аллах подводит итоги греховодному поведению всех мусульман за неделю? Поэтому именно в пятницу особо истово молятся правоверные, надеясь предстать перед всевышним прямо с утра во всей чистоте своих помыслов и поступков и получить от него быстрое согласие на исполнение самых заветных чаяний.
        Хамза и Алчинбек свой пятничный намаз совершали на скорую руку в медресе. Быстро покончив с обращениями к аллаху (друзья в тот день не ждали себе никакого снисхождения, так как всю неделю тайно читали новую партию газет и журналов), Хамза и Алчинбек вышли из школы и направились в чайхану Исфара, расположенную в самом центре Коканда.
        По дороге, конечно, заглянули во двор бани, где поединки в кости не прекращались даже ночью. Здесь никому не могла прийти в голову мысль сделать перерыв на пятничный намаз...
        Как всегда, немного постояли в стороне и посмотрели издали на толпу сумасшедших зрителей, давящих и жмущих друг друга, чтобы увидеть, кто из играющих сделает самую крупную ставку или сорвёт наибольшим количеством очков сразу весь кон.
        Придя в чайхану, с достоинством лучших учеников медресе сели в углу на ковёр за низкий столик. Чайханщик с поклоном принёс большой фаянсовый чайник и две пиалы самым молодым, но едва ли не самым уважаемым в этот час посетителям его заведения.
        - Не кажется ли вам, уважаемый Алчинбек, - произнёс Хамза, - что все эти люди, присутствующие во дворе бани в качестве зрителей, вызывают к себе чувство глубокой жалости? Я ещё могу понять игроков - каждый из них надеется внезапно разбогатеть. Но зрители, зрители!.. Какие страсти испытывают они?
        Зависть к чужим деньгам? Острые ощущения - повезёт или не повезёт? Но ведь играют же не они...
        - Наблюдение за игрой и поведением играющих, наверное, тоже доставляет немалое удовольствие, - улыбнулся Алчинбек.
        - Я бы предпочёл быть среди игроков, а не зрителей, - сказал Хамза.
        - Прекрасная фраза, - наклонил голову Алчинбек.
        - Несчастье этих людей в том, - продолжал Хамза, - что им не дано осознавать своё положение. Может быть, они были бы другими, если бы кто-нибудь в своё время указал на унизительность их поведения, на низменную природу страстей, которые ими владеют.
        - Вы правы, мой друг, - согласился Алчинбек, - они слепы духовно. И это состояние объясняется прежде всего их невежеством, необразованностью и тяжёлыми условиями жизни.
        - Не знаю, как вы, но я иногда испытываю чисто физическую боль, наблюдая за людьми. Большинство людей, страдая и мучаясь весь свой земной век, даже не приближаются к пониманию истинных причин выпавших на их долю испытаний. Я бы считал свою жизнь удавшейся, если бы сумел помочь людям сделать хотя бы первый шаг по дороге избавления от слепоты и невежества.
        - Ваша боль, Хамзахон, за людей - наша общая боль. Многие молодые, уже научившиеся отличать белое от чёрного, стремятся освободить народ от оков косности.
        - Бесконечно правы те, кто пишет в газетах и журналах о том, что только просвещение и знания выведут нацию из болота невежества. Во все века великие умы всех народов оставляли мудрые изречения о пользе образованности и учёности.
        - Всё этот так, и недостатка в мудрых изречениях у нас, конечно, нет. Но сколько усилий нужно для того, чтобы просветить нашу нацию? Сколько людей потребуется, чтобы народ действительно стал грамотным? Что, например, можем сделать лично мы с вами? Очень мало. Два ручейка, как бы они ни хотели этого, не изменят течения реки. Необходимо широкое движение мусульманской интеллигенции, которая понесёт в народ знания.
        Нельзя забывать о религии. Ислам открывает душу мусульманина для познания мира, а слуги ислама ведут его за руку дальше, к вершинам познания.
        - Вы говорите об усилиях... Так давайте же сделаем хотя бы одно такое усилие! Давайте соберём детей из неимущих семей и начнём обучать их. Конечно, два ручейка не могут изменить течение реки. Но два ручейка, слившись воедино, могут дать начало новой реке.
        - А деньги? - спросил Алчинбек и потрогал кончики своих длинных усов. - У вас есть деньги, чтобы нанять помещение, купить необходимые книги, бумагу?
        - А наши щедрые баи? В журналах и газетах пишут, что каждый бай даст деньги на открытие одной школы...
        - Ну хорошо, наши щедрые баи дадут нам деньги один раз. Предположим, что дадут и второй раз. А что потом?
        - Потом? - переспросил Хамза. - Что-нибудь будет и потом. Важно начать хорошее дело, а дальше народ сам примет участие в нём и поможет.
        - От слова "халва" во рту сладко не станет, - усмехнулся Алчинбек. - Советы могут давать все, но редко случается, чтобы вместе с советами давали деньги. И, скажу вам откровенно, мой друг, я слабо верю в то, что баи дадут деньги. Вот, например, мой родственник, Садыкджан-байвачча. Разве он заинтересован в том, чтобы народ на его хлопкоочистительном заводе стал более грамотным?..
        Хамза рассмеялся.
        - Вам лучше знать своего дядю!
        - Я слишком хорошо его знаю, - вздохнул Алчинбек, - и почти никогда не ошибаюсь в его намерениях и поступках.
        Хамза разлил по пиалам остатки чая.
        - Мы осуждаем людей во дворе бани Ялангач, - сказал он, - которые только наблюдают за игрой, не принимая в ней участия. Но не уподобляемся ли мы сами этим людям? В нашей интеллигенции усиливается движение за просвещение нации, издаются газеты и журналы, пишутся статьи... А что делаем в это время мы? Только читаем и обсуждаем эти статьи. Чем же мы тогда отличаемся от зевак и ротозеев около бани?
        - Но издание газет и журналов - это не игра в кости.
        - Тем более! Я не хочу больше быть зрителем в театре, который называется жизнью. Я хочу действовать и быть полезным людям!
        - Дорогой Хамзахон, я прекрасно понимаю ваши чувства. Конечно, у народа меньше возможностей осознать свое положение, чем у интеллигенции. Но не думайте, что он совершенно безразличен к событиям, которые происходят вокруг. Лучшие люди из народа давно думают об избавлении от тирании богачей и ищут пути для этого избавления...
        - Одни пируют и купаются в роскоши, другие изматывают себя непосильным трудом ради куска хлеба, - будто не слушая Алчинбека, размышлял вслух Хамза. - Взять наш город. В центре высится дворец Худоярхана - резьба, лазурь, купола, порталы, веранды, тронный зал... А в двух шагах по улицам бродят беспризорные дети, больные, нищие, умалишённые, калеки... Кто объяснит эти противоречия, кто научит - что нужно делать, чтобы их не было?
        - Интеллигенция, - твердо сказал Алчинбек, - просвещённые, образованные круги общества. И мы с вами, дорогой друг, имеем честь принадлежать к этим кругам. Но достаточно ли велики уже наши собственные знания, чтобы учить других, чтобы объяснить людям законы жизни? Думаю, что нет. Нам самим предстоит ещё постигнуть смысл многих противоречий, прежде чем научиться объяснять их другим. Это долгий и трудный путь, и, надеюсь, мы не остановимся на полдороге.
        - Я хотел бы идти по этой дороге всю жизнь, - тихо сказал Хамза, - не уставая и не делая остановок.
        - Да поможет нам Аллах! - молитвенно сложил вместе ладони Алчинбек. - Да сбудется воля всевышнего, да пошлёт он нам силы исполнить своё предназначение! Аминь!
        - Аминь, - тихо повторил Хамза.
        Он был во всём согласен с Алчинбеком, но что-то неясное тревожило душу, беспокоило сердце.
        - Если тяжело организовать школу, - начал он, - если нет денег на помещение и книги, то, может быть, нам следует устно обратиться к народу, призывая его получать знания и просвещаться?
        - Когда и где вы хотите обратиться к народу? - нахмурился Алчинбек.
        - Во время народных гуляний, например, - объяснил Хамза, - или во время пятничного намаза, как сегодня. И даже во дворе бани... Если муэдзины и муллы могут свободно разговаривать с народом, то почему не можем делать этого мы, образованная мусульманская молодёжь?
        Алчинбек улыбнулся.
        - Ваше предложение заслуживает внимания, - сказал он, - но давайте обсудим его в следующий раз. Сейчас нам пора уже идти в медресе.
        - Хорошо, - согласился Хамза, - отложим пока разговор, но ненадолго. Хотелось бы вернуться к нему как можно скорее. Я уже говорил - мне надоело быть только свидетелем этого невеселого и печального зрелища, каким является жизнь нашего народа. Я хочу принять конкретное участие в судьбе народа. Вы обещаете помочь мне?
        - Обещаю, - кивнул Алчинбек.
        5
        Пришёл день рамазан-хаит. В течение целого месяца постятся мусульмане. Этот месяц поста называется рамазан. А потом наступает праздник хаит, приходит торжественный и весёлый день рамазан-хаит, которым заканчивается пост.
        Накануне Хамза с Алчинбеком были в бане. Долго мылись, плескались, тёрли друг другу спину. Потом подстригли усы и бороды. Договорились встретиться утром, чтобы вместе прочитать праздничную молитву хаит-намаз.
        В день праздника Хамза вышел из дома рано. Он был одет во все новое, специально сшитое матерью Джахон-буви для хаита.
        В руках нёс джайнамаз - праздничный шёлковый молитвенный коврик.
        Улицы города оглашал гортанный рёв карнаев и сурнаев - длинных духовых инструментов. Казалось, что от рёва этих почти пятиметровых медных труб, задиристо задранных вверх около каждого двора, могут обрушиться небеса. На всех перекрёстках оглушительно рокотали барабаны. Везде было полно ярко одетых людей, все вышли на хаит - бедняки, баи, дети, подростки, девушки, женщины, то есть, как говорится, и стар и млад.
        Коканд отмечал окончание месяца поста широко, шумно, красочно. Народ, уставший от суровых религиозных ограничений, надоевших прежде всего своим однообразием, веселился от души.
        Все сияли радостью освобождения от жёстких запретов шариата.
        Особенно выделялись девушки и молодые женщины. И хотя лица их были закрыты паранджами, всё равно от них веяло праздником, потому что сегодня это были праздничные паранджи - бархатные, шелковые, пурпурные. Эх, если бы упала ослепительно красная чадра-чучван вон с той высокой и стройной молодицы, походка которой просто может свести с ума!.. Сколько счастья подарила бы она миру, сколько смелых душ окрылила, с какой быстротой и восторгом забурлила бы кровь в жилах не одного юного йигита!
        Алчинбек ждал Хамзу около соборной мечети. Они поздоровались, поздравили друг друга с праздником, пожелали быстрейшего исполнения всех желаний, ещё раз поклялись друг другу в нерушимой и вечной преданности. После этого вошли в мечеть, расстелили праздничные коврики и, опустившись на колени, встали на хаит-намаз.
        - - Надеюсь, что сегодня вы не будете обращаться к народу с призывом просвещаться и получать знания? - улыбнувшись, спросил Алчинбек шёпотом.
        - Нет, сегодня не буду. Сегодня я должен увидеть...
        - Её?
        - Да, её.
        - Где же и когда?
        - Она придёт к нам домой поздравлять с праздником мою мать.
        - Тогда вам нужно торопиться, мой друг. Не будем задерживаться с молитвой.
        Окончив хаит-намаз, Хамза и Алчинбек пошли на базар покупать праздничные подарки домашним. Чего здесь только не было!
        Фисташки из Карши, халва из Самарканда, виноград из Вадила, груши из Андижана, узорчатые косынки и шали из Бухары, посуда и кувшины из Хорезма, ковры из Ургенча... А местные кокандские пекари и кондитеры завалили свои лавки всевозможными лепёшками, пирожками, леденцами, конфетами и прочими сладостями.
        ...Тихо скрипнув калиткой, Хамза входит во двор своего дома.
        Отец ещё не вернулся из мечети, мама хлопочет около очага.
        Хамза отдаёт ей подарки, поздравляет с праздником.
        - И тебя поздравляю, сыночек мой! - целует сына в лоб Джахон-буви.
        Хамза молча, одними глазами, спрашивает мать: не приходила?
        И Джахон-буви тоже молча, одними глазами, отвечает: нет, ещё не приходила.
        Хамза садится у входа на веранду, прижимается затылком к деревянным перилам и закрывает глаза. Тёплая волна воспоминаний приближается к нему издалека - приближается, приближается...
        Это началось год назад, когда он, забежав однажды среди недели из медресе домой, увидел у себя во дворе Зубейду, дочь известного в Коканде бая Ахмад-ахуна, проживавшего со своей большой семьёй и несколькими жёнами в квартале Тарок-чилик.
        Девушка разговаривала с матерью Хамзы, табиб-айи, объясняя, что отец послал её за лекарством, необходимым его старшей жене Рисолат, матери Зубейды.
        Для удобства разговора Зубейда откинула чадру, и Хамза впервые увидел её лицо...
        Его поразила гордая красота девушки. Какой-то странной и почти неженской значительностью были отмечены её густые брови. Они были похожи на чуть приподнятые, но так и оставшиеся нераскрытыми крылья птицы. Печаль бровей отпугивала бы от себя, но внимательный взгляд доверчивых глаз как бы уменьшал глубину душевной тайны, обнадёживал в том, что крылья ещё будут расправлены, что птица ещё вспорхнёт, вопреки тяжести своей тайны, и полетит, сокращая дорогу к своей разгадке.
        И тем не менее душевная тайна, далеко спрятанная боль души была, и это укололо Хамзу в самое сердце. Он невольно сделал шаг к девушке, чтобы сказать, что поможет ей справиться с её болью, но тут же остановился.
        Смутившись, Зубейда наполовину закрыла лицо чадрой и, будто ища защиты у матери Хамзы, отступила за спину табиб-айи. И это стыдливое движение, наполненное естественной женской непосредственностью, настолько растрогало Хамзу, что он сразу проникся к девушке чувством огромной и почти братской доброты.
        - Сынок, ты разве не узнаешь Зубейду, с которой вы вместе ходили к атин-айи? - спросила Джахон-буви.
        Хамза покраснел. Кровь прихлынула к его лицу и залила щёки румянцем. Ну, конечно, это же была та самая маленькая девчонка-соседка, на которую он бросал иногда робкие взгляды, когда сидел во время частных уроков грамоты, ещё до поступления в медресе, в комнате атин-айи, знаменитой учёной женщины, разрешившей ему, единственному мальчику, приходить к ней на уроки после их встречи в доме старшей жены Садыкджана-байваччи.
        - Здравствуйте, - краснея ещё больше, почтительно поклонился Хамза.
        - Здравствуйте, - тихо ответила девушка.
        Смущение Хамзы передалось ей, но в нём совсем не было опасливой настороженности и пугливости. В её смущении была всё та же красота гордости, всё те же тайна и боль души... и ещё робкая и в то же время щедрая чистота девичества.
        Она не стала закрывать лицо, она прямо взглянула Хамзе в глаза и улыбнулась...
        Вздрогнули длинные чёрные ресницы. Потоки яркого тёплого света распахнули широкую необъятную даль, за горизонтом которой лежало что-то единственно нужное и необходимое.
        С того дня лицо Зубейды неотступно стояло перед Хамзой.
        Оно незакатно светило ему. Когда оно исчезало, всё меркло вокруг - цветы, трава, деревья. Песня первого чувства звенела над головой, как голос жаворонка в небе. Большие белые облака, наполненные розовым солнечным светом, плыли над весенней землёй в океане неба словно льдины, наконец-то вырвавшиеся из долгого плена зимы.
        ...Скрипнула калитка. Хамза открыл глаза. В розовой бархатной парандже во двор входила Зубейда. Навстречу ей уже семенила Джахон-буви.
        Зубейда протянула старушке праздничный подарок.
        - Поздравляю вас, табиб-айи!
        - И вас поздравляю, доченька!.. Вай, да быть мне вашей жертвой, Зубейдахон! Проходите, прошу вас, садитесь на курпачу...
        Усадив гостью на ковёр, Джахон-буви начала хлопотать вокруг девушки: положила на дастархан чузму - тонкие лепёшки, поджаренные на масле, насыпала на блюдо бугир-саки - шарики из сдобного теста, вынутые из кипящего масла, принесла чайник.
        Зубейда, сняв паранджу, сидела к дастархану боком, опершись о ковёр одной рукой и слегка изогнув талию. Атласное платье туго обтягивало её молодую фигуру. Нитки жемчуга повторяли очертания груди. Сверкали в ушах золотые серьги.
        Фиолетовая косынка, кокетливо повязанная на голове тюрбаном, была окаймлена серебряными монистами и подвесками. Сладко замирала душа у Джахон-буви, когда смотрела она на дочь Ахмад-ахуна. Всё отдала бы, ничего не пожалела, если бы пришла эта девушка к ней в дом невесткой.
        Хамза, обогнув веранду, приблизился к дастархану, учтиво поклонился, сел на ковёр.
        - Поздравляю вас с праздником, мой школьный друг, - сказал он, расправляя полы халата. - Рамазан-хаит в этом году, кажется, удался на славу. Много цветов и музыки, везде всё очень красиво. Но с вашей красотой не может сравниться даже день хаит...
        Зубейда опустила глаза.
        - Пойду приготовлю маставу, - заторопилась на кухню Джахон-буви.
        Зубейда проводила её взглядом и повернулась к Хамзе.
        Несколько минут они молча смотрели друг на друга. И не было в мире слов красноречивее этих взглядов.
        ...С того самого дня, когда дочь старшей жены Ахмад-ахуна впервые пришла в дом Хакима-табиба за лекарством, между Хамзой и Зубейдой началась тайная переписка. Хамза первым послал ей стихотворение, в котором описал их встречу. Она ответила длинным письмом, в котором разбирала ходившие по городу в списках газели Хамзы, называя их достойными пера самого Навои, жаловалась на печальную участь женщины в Коканде.
        Хамза был удивлён зрелости её мыслей и точности наблюдений.
        Он отправил ей вторую газель, в которой спрашивал: какая тайна скрыта в душе девушки, на лице которой столько тоски и грусти?
        Зубейда не ответила. Хамза послал третью, четвертую, пятую газель. Ответов не было. Тогда он написал ей большое письмо без стихов, в котором признавался в любви и говорил о том, что не представляет без неё свою дальнейшую жизнь.
        На следующий день Зубейда пришла в дом табиба - якобы за лекарством. Но лекарство было предлогом. Когда они остались вдвоём в цветнике, Зубейда сказала Хамзе, что давно уже любит его...
        Это была отчаянная смелость - прийти в дом к юноше и самой объявить ему о своей любви. Это было неслыханное нарушение шариата - за него духовники могли приговорить женщину к самосожжению.
        Тайна души рвалась наружу. Тоска сердца, созревшего для полёта, таяла и исчезала. Птица сердца расправляла сложенные до поры крылья.
        Потом было ещё несколько писем и много-много стихов.
        Хамза посылал Зубейде газели через день. Зубейда приходила в дом Хакима-табиба, и они хотя и ненадолго, но всё-таки оставались вдвоём - сидели друг против друга, читали стихи, разговаривали.
        ...Из кухни вышла Джахон-буви, неся на подносе три большие чашки с маставой. Хамза и Зубейда опустили глаза.
        - Вы просили у меня книгу Сзади? - не глядя на девушку, спросил Хамза. - Сейчас принесу.
        Он поднялся и ушёл в дом. Зубейда тоже встала и приняла из рук табиб-айи поднос с маставой.
        - Вай, да быть мне вашей жертвой, Зубейдахон, - запричитала Джахон-буви, - почему же вы стоите? В этом доме ваши руки не должны прикасаться к посуде. Для чего же тогда здесь я?.. Садитесь, доченька, попробуйте маставу, очень вкусно.
        - Мне надо уже уходить, дорогая тётушка, дома много дел... Вы же сами знаете - праздник хаит, все время гости...
        - Нет, нет, садитесь, прошу вас. Нельзя отказываться от готовой еды, я обижусь.
        - Лучше я приду в следующий раз, в обычный день, и буду сидеть с вами, пока вам не надоест...
        - Вай, не надо так говорить, доченька. Вы никогда не сможете надоесть мне. Когда вы приходите, солнце встаёт над моим домом, все расцветает вокруг...
        Вернулся Хамза с книгой.
        - Вы покидаете нас? - удивился он. - А как же мастава? Мама специально готовила для вас...
        Зубейда опустилась на ковёр.
        - Вот книга, которую вы просили.
        - Спасибо. Я долго не буду задерживать, быстро прочту и принесу обратно.
        - Можете держать, сколько вам захочется, - улыбнулся Хамза. - Стихи великого Сзади заслуживают того, чтобы читать их неторопливо. В них заключён главный смысл поэзии - нектар души и мёд сердца.
        - Вай, я совсем забыла спросить у вас, Зубейдахон, - вмешалась в разговор табиб-айи. - Как здоровье вашей матушки, уважаемой Рисолатхон? Она очень добрая и энергичная женщина, да будет ей благо и счастье во всём.
        - Благодарю вас, мама чувствует себя немного лучше. Ваш муж дал ей очень хорошее лекарство, привезённое из Индии. Я забыла, как оно называется...
        - "Хап-дори", - подсказал Хамза.
        - Да, да, совершенно правильно. Папа сказал, что после того как дядя табиб начал лечить маму, она стала поправляться.
        - Ваш отец, Зубейдахон, - почтительно наклонила голову Джахон-буви, - человек, просветлённый самим богом. Его любовь к беднякам известна всем. Разве он похож на остальных наших корыстных и жадных баев?.. Вот и Хамза не один раз говорил мне, что из всех баев Коканда уважаемый Ахмад-ахун самый отзывчивый и щедрый... Вы, наверное, знаете, доченька, что мой сын собирается скоро открыть на площади Хаджибек школу для детей неимущих родителей? Он считает, что ваш отец одним из первых поможет этой школе.
        Хамза молча и недовольно посмотрел на мать. Он ещё ничего не говорил Зубейде о новой школе. Тем более о том, что надеется получить от её отца помощь для этого дела.
        Ничего не ответила и Зубейда. Уж кто-кто, а она-то знала Ахмад-ахуна, который всегда говорил, что богатый вынужден быть скупым, иначе его богатство растащат нищие и бездельники.
        Но вслух девушка сказала другое:
        - Если Хамзахон сам придёт к отцу и попросит у него денег на школу, то, может быть, папа и расщедрится.
        - Да, да, конечно, - согласилась Джахон-буви, - к такому уважаемому человеку, как почтенный Ахмад-ахун, нужно обращаться самому. Ты же собирался сделать это, сынок, не правда ли?
        Хамза, нахмурившись, молчал.
        Чувствуя, что в простоте душевной напрасно затеяла разговор о школе, Джахон-буви собрала пустые пиалы, пошла на кухню заваривать чай.
        - Между прочим, - улыбаясь, начала Зубейда, - несколько моих подруг, с которыми я училась в школе, прочитали последнюю тетрадь ваших стихов...
        - Вот как? - оживился Хамза. - Где же им удалось её достать?
        - Её переписывает весь город. Разве вы не знали об этом?
        - Да, мне рассказывали... Ну и как, вашим подругам понравилось?
        - Они пришли в полный восторг! Переписали всё от первой до последней строчки... Мы долго вспоминали то время, когда вы приходили в дом атин-айи и сидели вместе с нами в одной комнате. Теперь вы стали известным поэтом. Впереди у вас интересная жизнь - стихи, книги, журналы... А никому из нас учиться дальше, конечно, не пришлось. Мой отец долго просил у аллаха, чтобы тот простил ему грех моей грамотности...
        - Зубейдахон, а какие газели понравились вашим подругам больше всего?
        - Ну вот, например, эта: "На стебельки двух красных цветов не может сесть один соловей. Душа, отданная одному, не может полюбить другого".
        - Эта газель написана от лица девушки...
        - И очень правдиво написана, - исподлобья бросила на Хамзу многозначительный взгляд Зубейда, - да не сглазить мне, мой дорогой школьный друг, ваше волшебное перо и ваш алмазный талант.
        Хамза, чувствуя, как запрыгало в груди сердце, придвинулся ближе к девушке.
        - В книге, которую я вам принёс, - взволнованно сказал он, - и которую вы держите в руках, лежит моя самая последняя газель. Я написал её сегодня ночью, накануне праздника... Написал для вас. Дорогая, прошу вас, прочитайте эти стихи сейчас, здесь...
        - Нет, я прочту их дома, одна...
        - Но почему?
        - Я и так слишком засиделась...
        - Я провожу вас!
        Зубейда встала с ковра, прижала книгу к груди.
        - Помните, вы когда-то написали такие строки: "На небе звёзды не взойдут, пока не сядет солнце..."?
        - Рахмат, Зубейдахон, спасибо, что вы помните столько моих стихов.
        - Я знаю наизусть почти все ваши стихи.
        - Рахмат. Но почему вы не захотели прочитать новую газель?
        - Я только что ответила вашими словами - пока не случится одно, не может произойти и другое. Звезды зависят от солнца.
        - Вы говорите загадками...
        - Отгадайте их, если любите.
        - Вы сомневаетесь в моих чувствах?
        - Я ухожу... До свиданья.
        И она ушла.
        Оставшись один, Хамза долго смотрел на калитку, за которой исчезла девушка. Да, на небе не взойдут звезды, пока не сядет солнце. Но среди людей многое разорвано и разомкнуто, многое противоречит друг другу. Здесь солнце может уйти за край горизонта, а звёзды так и не взойдут. И это будет уже совершенно новая газель: ночью не вижу звёзд - зачем жить, если утром не вернётся солнце?..
        6
        Отрочество и юность остались позади.
        Что дальше?
        Кокандские баи щедры на обещания, но почему-то чересчур долго ищут свои кошельки. Причём предпочитают делать это в чужих карманах, вместо того чтобы пошарить в собственных, далеко не пустых.
        Что делать?
        Идти в дом Ахмад-ахуна?
        Дни катятся чередой.
        Цветы меняют свои тюрбаны.
        Устало летит домой одинокая пчела.
        Слабеет песня жаворонка над головой.
        И нет в небе белых облаков, а только тучи, тучи...
        В эти невесёлые дни на помощь, как всегда, приходит друг юности и отрочества Алчинбек. Он предлагает временно поступить на работу письмоводителем в контору хлопкоочистительного завода Садыкджана-байваччи. Здесь сейчас очень нужны грамотные молодые люди, тем более с духовным образованием. Это будет оказывать на всех служащих положительное нравственное влияние.
        И Хамза соглашается.
        Он уже взрослый. Пора научиться зарабатывать деньги. Надо становиться самостоятельным человеком. Пора начинать помогать семье.
        Умар-богатырь работает с шести лет. Поэтому и богатырь.
        А он, Хамза, только и знал, что учился, запоминал молитвы.
        Молитвы, молитвы, молитвы... Как они надоели!!!
        ...Прости мне, аллах, эти дерзкие греховные мысли, но, если разобраться как следует, - что я умею? Толковать божественные тексты? Объяснять религиозные бейты? Ну, стихи...
        Стихи, конечно, хорошее дело, но на них не проживёшь.
        Решено окончательно - он идёт на хлопкоочистительный завод.
        Работа у Садыкджана-байваччи будет временной, как и говорит об этом друг Алчинбек. Он сам, Хамза, тоже твёрдо верит, что завод - это временно. Ведь всё-таки главное, основное призвание его жизни - просвещение народа. Ну, и, может быть, немного стихи, а? Его же знает как поэта весь Коканд...
        Нет, нет, со стихами покончено. Незачем тратить время на пустопорожнее сочинительство. Лучше научиться писать статьи в газеты. Это принесёт больше пользы. Ему есть о чём написать - он знает жизнь народа. А когда поступит на завод, будет знать ещё лучше. Стихи - занятие не для мужчины.
        Когда в последний раз всходило гордое солнце с печальной улыбкой во дворе дома Хакима-табиба? Давно, очень давно...
        А почему? Неизвестно... Всё. Кончено. Он больше не пишет стихи.
        Когда-нибудь потом - может быть, может быть... Но только не сейчас. Сейчас ему предстоит серьёзное, настоящее дело - работа на заводе. Он будет получать за это деньги и помогать семье.
        Усталость. Огромная усталость. Всё тело заполнено усталостью...
        Болит голова.
        Болит спина.
        Болят глаза.
        Руки.
        Плечи.
        Пальцы.
        Локти.
        Ничего не хочется - ни есть, ни пить, ни читать, ни разговаривать.
        Хочется только спать.
        Но лишь голова опускается на подушку, как сразу же возникают цифры. Их очень много...
        Караваны цифр уныло плетутся друг за другом по белым пустыням страниц, упрямо сталкиваются, бессмысленно переплетаются, мгновенно рассыпаются, хаотично кружатся, мерцают, загораются, гаснут, осыпаются пеплом и снова упрямо сползаются, соединяются, вычитаются, назойливо умножаясь, упрямо делясь, дробясь, повторяясь, шипя, крича, вопя, гнусавя...
        Чёрные цифры.
        Красные цифры.
        Зелёные цифры.
        Белые.
        Фиолетовые.
        Оранжевые.
        Он задыхался от цифр во сне. Они преследовали его, бежали за ним, хватали за полы халата, заползали за воротник, в рукава, в бельё...
        Десятки.
        Сотни.
        Тысячи.
        Миллионы.
        Миллиарды.
        ...57...842...6389...85 734...926 100...00000...000000...000000000...97 635 284...31 956 287 400...
        Цифры хохотали, гримасничали, кривлялись, выли, прыгали, скакали, визжали, ревели, надсаживались, надрывались... Цифры завинчивались бесконечными хороводами в беззвёздное чёрное небо, громоздились горными вершинами, осыпались каменными лавинами и осколками скал.
        Иногда хороводы цифр становились похожими на вращающихся бешеными волчками дервишей, как тогда, возле гробницы святого Али-Шахимардана.
        Вот один из этих "волчков", самый неистовый, весь обвешанный вырезанными из железа гремящими цифрами, рванулся, приблизился, протянул к Хамзе когтистые пальцы...
        - А-а-а-а-а-а-а!!!
        - ...Что с тобой, сынок, милый, кто напугал тебя?.. Успокойся, дорогой, это только сон. Повернись на другой бок, и всё пройдёт.
        Джахон-буви, склонившись над изголовьем сына, поправляла ему подушку, гладила волосы.
        Хамза, сев на кровати, ошалело смотрел на мать, мотал головой из стороны в сторону, растерянно улыбался.
        - Приснились какие-то шайтаны, какая-то чертовщина...
        Джахон-буви, держа в руках свечу, грустно смотрела на сына.
        Вот ведь совсем уже взрослый мужчина, а кричит по ночам.
        Надо женить парня, чтобы жена лаской отгоняла дурные сны.
        Она уходила в свою комнату, а Хамза долго ещё сидел в темноте, вспоминая кошмарное нашествие цифр, потом вставал, выходил на веранду, опускался на ковёр около стены, прижимался затылком к стене.
        Чёрное небо траурным пологом висело над его головой. В чём дело? Почему уже в который раз, с тех пор как он начал работать у Садыкджана-байваччи, снится ему этот сон с сумасшедшими цифрами?
        Да, конечно, он очень уставал с непривычки на работе, непрерывно вписывая с утра до ночи в конторские книги и тетради бесконечные пуды, рубли, фунты, сажени, аршины, копейки.
        Контора хлопкоочистительного завода каждый день совершала по нескольку тысяч сделок купли-продажи с дехканами окрестных кишлаков. Старшие приказчики заводской конторы требовали от писарей и письмоводителей буквально молниеносной быстроты, с которой нужно было оформлять эти сделки, чтобы весь привезённый хлопок ни под каким видом не смог бы попасть к конкурентам, а был бы куплен заводом именно в тот же день.
        Через солидных петербургских и московских посредников торговый дом Садыкджана-байваччи, выросший в крупнейшую оптовую фирму Туркестана, ежедневно отправлял десятки вагонов с первично обработанным хлопком в центральные районы России на текстильные фабрики Иваново-Вознесенска и Орехово-Зуева. И поэтому во всех комнатах заводской конторы высились пирамиды платёжных и расчётных банковских документов, которые тоже требовалось заполнять с такой же молниеносной быстротой. Многочисленная армия конторщиков (и Хамза среди них самый молодой), не покладая рук, не переводя дыхания и не разгибая спин, безостановочно трудилась над этими документами от рассвета до заката.
        Да, конечно, он уставал на работе. Но ведь не могла же только усталость быть причиной всех этих странных и мучительных цифровых сновидений. Наверное, была и какая-то другая причина. Наверное, что-то ещё, более существенное, чем просто лихорадочная дневная работа, будоражило его по ночам.
        Сидя под чёрным траурным пологом ночного неба, прислонившись затылком к холодной стене отцовского дома, Хамза часто вспоминал свой последний разговор с дочерью Ахмада-хуна. Что случилось с ней тогда? Почему так внезапно ушла она, испугавшись, что он пойдёт провожать ее?
        Она боится отца. Это ясно. Она боится молвы, которая не пощадит ни её, ни его, Хамзу. Она боится шариата, который незримо наблюдает за ней и за сотнями молодых девушек Коканда пустыми, выцветшими, полумертвыми глазами неграмотных, отсталых, невежественных старух, стариков и прочих религиозных фанатиков.
        Но ведь они с Зубейдой в тот день, когда она, будучи уже взрослой девушкой, впервые не закрылась перед ним, переступили через шариат...
        Один раз переступить можно. Можно и два, и три, и четыре.
        Но нельзя это делать, наверное, всё время. Это станет заметным.
        И тогда...
        Зубейда хотела (звезды не взойдут, пока не сядет солнце), чтобы он, Хамза, сделал какой-нибудь шаг в их отношениях. Но какой?! Что может помочь им - ей, дочери бая, и ему, сыну лекаря?
        Но если это так, если он понимает своё бессилие изменить разницу в положении их отцов, зачем же он тогда писал и посылал ей газели, зачем тревожил сердце девушки, зачем возбуждал надежды и надеялся сам?
        Или он стал понимать всё это только сейчас?
        Нет, он не был слепым и раньше. И всё-таки писал газели, смотрел влюблёнными глазами. Заранее зная, что из их любви ничего не получится? Кто же он тогда? Подлый человек, обманщик!
        Но кто! кто! кто!! кто!!! - кто может остановить руку поэта, которая выводит строку стихотворения для любимой?
        Что может запретить людям любить друг друга?
        Какая сила в мире сильнее любви?
        ...Мир держится любовью.
        Жизнь держится любовью.
        Люди живут на земле, чтобы любить друг друга.
        Значит, те, кто против любви, кто запрещает любить, - против людей, против живого?
        Значит, они хотят уничтожить жизнь, остановить её дыхание?
        ...В бессонные чёрные ночи, сидя на веранде отцовского дома, прислонившись затылком к холодной стене, неотступно думал он об этом, терзая свой ум и сердце вопросами, на которые у него не было ответов.
        И однажды, когда, обшарив лучом своей безутешной мысли траурные просторы вселенной, он с отчаянием и ужасом увидел, что лишённый смысла мир без любви раскалывается на две несоединимые части, когда он ощутил, что разъявшая окружающее бытие трещина холодной бездной проходит через его сердце, когда он отчётливо понял, что ему, прогнавшему от себя свои стихи, нет места в этом мире без любви, тогда он вдруг почувствовал, как стихи возвращаются к нему.
        Они приближались издалека - из чёрной глубины беззвёздного ночного неба.
        Возвращались медленно, на ощупь, как движется по дороге бродячий поэт-певец, потерявший зрение...
        Стихи стояли рядом.
        Газель неощутимо возникла около него.
        Он слышал её дыхание в бархате ночи.
        Осязал её гордое трепетание.
        Газель дотронулась до его руки... Он испуганно вскочил - рядом стоял отец.
        - Ты не можешь жить без неё? - тихо спросил отец.
        Хамза молчал. Тишина ночи соединяла отца и сына.
        - В понедельник я пойду туда, - сказал ибн Ямин. - Он вызывает меня - его старшей жене опять стало хуже. Я буду просить его, чтобы он отдал тебе Зубейду...
        ГЛАВА ТРЕТЬЯ. КИНЖАЛ И ДЕНЬГИ
        1
        - А вот манты горячие, лагман наваристый, плов рассыпчатый!.. Подходи смело, бери больше, кушай на здоровье!
        - Шашлык! Бастурма! Кебабы! Всё - первый сорт!.. Эй, мусульмане! Вынимайте кошельки, не жалейте денег, спасибо скажете!
        - Самса на маслице!.. Кто увидит - слюнки потекут! Кто съест - пальчики оближет! А кто мимо пройдёт - не забудь оглянуться, два дня сытым будешь!
        Из всех пригородов Коканда Айдин-булак (Лунный родник), расположенный на восточной окраине города, пожалуй, самый живописный.
        Большое круглое озеро окаймлено тополиной рощей. Виднеются вдали уходящие к горизонту айвовые, фисташковые, гранатовые, абрикосовые, персиковые сады. Под сенью тенистых чинар журчит маленький водопад...
        Плакучая ива серебристо уронила в голубую озёрную воду свои пушистые ветви-косы...
        Ярко светит солнце, поют птицы, благоухают цветы - что ещё человеку надо для отдохновения от забот и трудов праведных?
        Любая печаль забудется и развеется, когда смотришь на этот райский уголок земли.
        Рядом с родником-водопадом раскинули свои лавки, жаровни, мангалы десятки шашлычников, чайханщиков, уличных поваров и прочих торговцев самыми разнообразными и лакомыми яствами. Вкусно пахнет вокруг тмином и барбарисом, поднимается ароматный пар над котлами с шурпой и пловом, покрываются поджаристой корочкой сочные куски мяса, нанизанные на шампуры, которые длинными рядами лежат на рогульках над таинственно мерцающими древесными угольками.
        - Лагман! Кебабы! Самса! - оглушительно кричат хозяева палаток и лавок. - Подходи, не скупись!
        Чего не пожелает душа, всё можно купить в Айдин-булаке в дни народных гуляний. Были бы деньги. Не хочешь манты, не хочешь шурпу - купи ароматную дыню "умрбокий" (вечная жизнь), разрежь ее острым ножом, выскреби до дна, и блаженством заполнится все твоё существо, и всё нехорошее уйдёт в прошлое, как будто его совсем никогда и не было.
        Непрерывно движется народ по берегам озера. Люди собираются большими толпами то здесь, то там. Вот неожиданно въехал какой-то странный всадник в густое скопление гуляющих. Голова обмотана огромной красной чалмой, борода из мочалки - чуть ли не до копыт лошади. Несколько человек, одетых в рваные халаты, дурашливо толкутся и приплясывают вокруг верхового.
        Один из них, схватив коня под уздцы, закричал во всё горло:
        - Прочь с дороги! Прочь с дороги!.. Наш шейх пировать едет! Кто ещё не видел нашего шейха? Смотрите и запоминайте!
        Привстав на стременах, "шейх" замахнулся на держащего поводья плёткой.
        - Отпусти лошадь! Как ты смеешь, несчастный, прикасаться к ней, если не ходишь в мечеть и не знаешь ни одной молитвы?
        Моя лошадь в тысячу раз умнее тебя, потому что я всегда привязываю её около дома муллы!
        Толпа захохотала.
        - Правоверные! - вскинул вверх руки всадник. - Я сейчас кое-что скажу вам по секрету, а вы, упаси аллах, никому не рассказывайте об этом!.. Я есть самый главный шейх на всём белом свете! Жертвуйте мне скорее всё, что вы можете и что не можете!..
        Кто не пожертвует, того прокляну до скончания веков!.. Слушайте меня, правоверные! Я не только главный шейх, но ещё и главный разбойник, и главный судья всего славного города Коканда!..
        Известность моя так велика, что если что-нибудь случается в городе, то зовут всех моих соседей слева и справа, и только меня одного никогда и никуда не зовут!
        Новый взрыв хохота в толпе зрителей и слушателей.
        - А если у кого-нибудь пропала тюбетейка или молитвенный коврик, - продолжал кричать верховой, - то их почему-то всегда находят во дворе моего дома, хотя я самый честный человек в Коканде!.. Хотите знать, почему так получается? Приходите завтра на площадь Исфара, где будут выступать со своим конным цирком великие наездники Юсупов и Макаров!
        И, ударив лошадь ногами, всадник с длинной мочальной бородой поскакал по берегу озера. А окружавшие его танцоры в рваных халатах, улюлюкая и свистя, бросились следом за ним.
        - Вы узнали? - обернулся к Хамзе Алчинбек.
        - Конечно, узнал, - кивнул Хамза. - Это Юсуфджан - знаменитый цирковой клоун.
        Алчинбек с утра зашёл за Хамзой, и они вместе отправились в Айдин-булак. И хотя поначалу Хамза отказывался, говоря, что ему никуда не хочется выходить из дома, Алчинбек всё-таки вытащил школьного друга на улицу. По дороге, за привычными "философскими" разговорами, настроение Хамзы начало улучшаться.
        - Ловко зазывает этот Юсуфджан народ в свой цирк, - усмехнулся Алчинбек. - Завтра будут проданы все билеты, ни одного свободного места не останется.
        - Кстати сказать, - заметил Хамза, - вот вам поучительный пример того, как надо разговаривать с народом. Юсуфджан высказал свои взгляды и своё отношение к сильным мира сего. И сделал это в очень оригинальной форме - люди слушали его с большим интересом.
        - Юсуфджан - циркач, - нахмурился Алчинбек, - и поэтому никто всерьёз к шуткам этого юродивого не относится. Иначе они бы ему слишком дорого обошлись.
        - Юсуфджан прежде всего кизикчи - народный острослов, - возразил Хамза. - В его шутках выражена мудрость и боль народа. И он хочет быть бальзамом для этой боли.
        - Как вы можете называть мудрецом человека, который участвует в лошадиных представлениях в цирке? - пожал плечами Алчинбек.
        - В цирке он зарабатывает себе на хлеб, - вздохнул Хамза. - Но дело не в этом. Мне понравилась скрытая форма его иронии. Он ничего не говорил впрямую, а между тем все его поняли.
        - Не хотите ли вы сказать, дорогой друг, - улыбнулся Алчинбек, - что нам тоже надо привязать мочальные бороды, если мы решим обратиться сегодня к народу с нашими идеями о необходимости просвещения? А чтобы нас все поняли - ещё и залезть на лошадей?
        - Нет, сегодня, после Юсуфджана, я бы, пожалуй, не стал обращаться к народу...
        - Но вы же собирались когда-то использовать народные гулянья для разговора с народом о пользе грамотности.
        - Вы не поняли меня, Алчинбек... Что мы видели сейчас? Интересное зрелище, театр. Юсуфджан адресовался к чувствам людей. Не к их уму, а к сердцу. Сначала к сердцу... Мне кажется, что это самая короткая дорога к уму человека - через его чувства... Помните, он назвал себя и разбойником, и судьёй. Одновременно в одном лице. А ведь это уже образ - театральный образ, художественный образ. Потому что он состоит из двух несоединимых, противоположных, противоречащих друг другу сторон. Но каждый живой человек состоит из противоположных сторон. Всё вокруг нас наполнено противоречиями. Надо только уметь находить такие противоречия, из соединения которых рождалась бы правда...
        - Вы удивляете меня, Хамзахон. Как может быть разбойником такой почтенный человек, как судья? Если бы он был разбойником, его бы давно уже посадили в тюрьму.
        - Мы с вами знаем многих почтенных разбойников, - вздохнул Хамза, - которые давно должны были сидеть в тюрьме. И тем не менее они находятся на свободе и пользуются всеми благами жизни. Хотите услышать их имена?
        - А может быть, мы сначала съедим хороший лагман? - предложил Алчинбек. - Чем славится Айдин-булак? Своими лагманами, пловом и люля-кебабами. Сейчас найдём прохладное тенистое место, как следует закусим и продолжим нашу беседу. Во многих умных книгах мудрецы говорят о том, что нельзя вести серьёзный разговор на пустой желудок: из-за голода можно сделать неправильные выводы о совершенстве нашего мира. Тогда как всё его несовершенство в такую минуту состоит, может быть, в том, что ты ещё не успел пообедать.
        - Значит, те, у кого желудок постоянно пуст, - задумчиво проговорил Хамза, - всегда делают неправильные выводы о совершенстве нашего мира? Для них-то мир постоянно несовершенен?
        - Мы идём в лагманную или нет? - спросил Алчинбек, уклоняясь от ответа.
        - Идём, идём, - рассеянно ответил Хамза.
        Но не успели они пройти и десяти шагов по берегу озера, как навстречу им попались сын кузнеца Буранбай Дариз и Умар Калла.
        - И вы здесь! - обрадовался Хамза. - Тоже гуляете? Пошли вместе с нами, а?
        Умар и Буранбай переглянулись, - видимо, у них были какие-то свои планы. Но Алчинбек сделал рукой широкий жест - я угощаю! - так, вероятно, нужно было понимать его, - и вся компания направилась к широко натянутому между деревьями полотняному навесу, под которым располагалась самая большая лагманная и шашлычная одновременно в Айдин-булаке.
        2
        Эргаш - профессиональный головорез, каких не сыскать было во всей Ферганской долине, - сидел в большой лагманной за ситцевым пологом, наслаждаясь послеобеденным отдыхом.
        Лицо Эргаша было похоже на жёлтую тыкву, в центре которой плашмя была приклеена короткая и толстая морковка. Узкие щели глаз тараканами разбегались в разные стороны. Могучие плечи обтягивал шелковый халат.
        В Коканде Эргаш официально считался торговцем - он даже держал для видимости на базаре несколько мелких лавчонок. Но все знали, что главное его дело - кинжал и небольшая шайка отпетых удальцов, готовых за деньги отправить на тот свет хоть самого пророка Магомета.
        Эргаш, поджидая Кара-Каплана, ближайшего своего помощника, дремал вполглаза за своей ситцевой занавеской. И в то же время он зорко наблюдал за входом в лагманную - ему было видно всё, а он не был виден никому.
        Компания Алчинбека, шумно усевшаяся неподалёку и тут же начавшая громкий разговор, привлекла его внимание. Он подозвал чайханщика.
        - Кто эти словоблуды? - спросил Эргаш, не оборачиваясь.
        - Приказчики и рабочие с завода байваччи.
        - Рабочие? Почему ты их пустил сюда?
        - Они пришли с Алчинбеком, родственником Садыкджана.
        Эргаш чуть отодвинул занавеску.
        - Какой из них Алчинбек?
        - Вон тот, с длинными усами.
        - А который читает газету?
        - Поэт Хамза Хаким-заде, сын лекаря.
        - А остальные?
        - Кузнец Буранбай и Умар, рабочий-чайрикер.
        - Поэт сидит за одним столом с кузнецом и чайрикером? О чем же они могут говорить?
        - Не знаю, мой господин.
        - Иди и послушай, а потом расскажешь мне.
        - Хорошо, мой господин.
        - Когда придёт Кара-Каплан, посадишь его рядом со мной, спиной к занавеске.
        - Всё понял, мой господин.
        Между тем Хамза, Алчинбек, Умар и Буранбай, покончив с лагманами, заказали шашлыки. Чайханщик принёс восемь длинных шампуров с нанизанными на них кусками мяса и начал прибирать соседний стол.
        - Вот послушайте, друзья, - опустил Хамза газету, - какие стихи напечатал сегодня наш известный поэт Абдулла Авлани:
        "В Ташкенте зимой очень много грязи - баев, имеющих много денег, но мало ума, много!"
        Буранбай и Умар захохотали. Уткнувшись в салфетку, засмеялся и чайханщик. "Э, как метко и верно сказано! - подумал он про себя. - Сколько таких глупых баев с толстыми кошельками, орущих на каждого встречного-поперечного, есть и у нас в Коканде!.. Ничего не расскажу этому красноносому бандиту Эргашу. Чего доброго, ещё начнёт придираться к молодым и весёлым йигитам. Пусть живут эти поэты, если могут писать о том, что на душе у каждого человека. Да будет им благо!"
        - Я очень уважаю Абдуллу Авлани, - с достоинством заговорил Алчинбек, - он постоянно заботился об интересах родины и нации. Но это стихотворение мне не понравилось. Зачем мазать одной чёрной краской сразу всех узбекских баев? Разве они одинаковые?.. Конечно, большинство наших богачей невежественны. Но называть глупыми всех баев подряд... Возьмите Микармилбая из Андижана. Он хозяин семи заводов. Может управлять таким огромным хозяйством глупый человек? Конечно, нет... Или Садыкджан-байвачча. Про него можно сказать что угодно, у него много недостатков, о которых я сам откровенно говорю ему в лицо. Он плохо образован... Но кто же станет отрицать его большой природный ум и великий коммерческий талант?
        Нет, Абдулла Авлани явно поторопился со своими умозаключениями.
        - Но вы же сами только что сказали, мой друг, - вступил в разговор Хамза, - что узбекские баи в своём большинстве люди невежественные и ограниченные. Именно об этих наиболее распространённых и характерных чертах наших богатеев написал поэт. Он не имел в виду какого-то одного конкретного человека, а создал образ.
        - А что вы ответите мне, когда узнаете, что Садыкджан-байвачча согласен дать деньги на организацию нескольких школ для детей бедняков? - подбоченился Алчинбек.
        - Когда-то вы говорили, что ваш дядя Садыкджан-байвачча абсолютно не заинтересован в этом.
        - Так было раньше, а теперь все изменилось, - обвёл гордым взглядом Алчинбек всю компанию. - И не буду скромничать - изменилось не без моего личного участия. Мой дядя даёт сейчас деньги не только на школы, но и открывает в Коканде бесплатную библиотеку для простого народа. А Миркамилбай жертвует несколько тысяч рублей на типографию, которая будет печатать школьные учебники.
        - Несколько тысяч рублей?! - изумлённо и радостно воскликнул Хамза. - Да ведь это же замечательно!
        - Не правда ли, дорогой друг, что всё это несколько разрушает обобщённый художественный образ ограниченного и невежественного узбекского бая, который создал Абдулла Авлани? - прищурился Алчинбек.
        Хамза молчал. Он посмотрел на Буранбая и Умара. Они, как сели за дастархан, так и не промолвили до сих пор ещё ни одного словечка, внимательно прислушиваясь к разговору своих просвещённых и поднаторевших в многомудрых спорах приятелей.
        - Так почему же вашему Абдулле Авлани, - продолжал Алчинбек, - не посвятить свою очередную оду в газете благородным и высоким поступкам Миркамилбая и Садыкджана-байваччи? Почему бы ему не воспеть этих щедрых людей и не пожелать им в стихотворной форме удачи в их промышленных делах, если от успеха этих дел идёт прямая польза просвещению народа?
        - Вы забыли о наших высших мусульманских властях, уважаемый Алчинбек, - вставил наконец в разговор своё слово Умар Калла. - Такие люди, как святой Миян Кудрат или судья Камал, могут запретить открытие новых школ и библиотеки.
        - Теперь уже никто и ничего не сможет запретить Садыкджану-байвачче! - рубанул воздух рукой Алчинбек. - Он избран членом Государственной думы Российской империи! Разве вы не читаете газет? Или вас интересуют в них только нападки на жадных и невежественных баев, уподобленных грязи?.. Да, наши баи ещё жадны и ничтожны! Да, они ещё задают пышные пиры и умножают число своих жён, вместо того чтобы умножать свои капиталы! Да, эти слепые глупцы ещё тратят деньги на гаремы, вместо того чтобы строить заводы!.. Но уже недалеко то время, когда лучшие наши узбекские баи поймут - деньги надо тратить на то, что приносит новые, ещё большие деньги!.. И такие люди уже есть! Они догадываются - на рынки Европы теперь уже нельзя отправляться на верблюдах. Караван верблюдов берёт сто тюков с хлопком, а караван вагонов на железных рельсах берёт сто тысяч тюков. Верблюда может погонять неграмотный дехканин, а кто будет погонять паровоз?.. Нашей нации нужны технические знания, но как прочитать человеку книгу об устройстве машины, если он вообще не умеет читать?.. Вот о чем надо думать сейчас каждому истинному узбеку и
правоверному мусульманину. А скакать на лошади с привязанной мочальной бородой умеет каждый дурак. Все эти кизикчи и наездники - разносчики суеверий и предрассудков. Они заслоняют нам солнце просвещения, они тащат нас назад, а нам нужно идти вперёд, чтобы вывести народ на берега счастья и блаженства!.. И этот путь народ должен начинать в школах, где дети мусульман будут обучаться грамоте новыми, быстрыми методами, а не только по древним книгам... Вот тогда, когда современные знания станут у нас такими же привычными, как молитва и посещение мечети, только тогда мы научимся жить и сможем тягаться на мировых рынках с другими народами! Если же мы не сумеем этого сделать, мы исчезнем с лица земли, исчезнем как нация. Так уже было со многими народами, которые не смогли найти себе вовремя достойных руководителей...
        - Скажите, уважаемый Алчинбек, - смущённо опустил глаза Буранбай, - а взрослые... они смогут учиться теми новыми методами, о которых вы сейчас говорили?
        - Конечно! Для тех, кто не получил образования в детстве и кто трудится в течение всей недели, мы откроем воскресные школы. Для них мы напишем специальные учебники и напечатаем их в типографии Миркамилбая Муминбаева в Андижане...
        Никогда ещё не испытывал Хамза такой гордости за своего школьного друга, как в тот день.
        "Алчинбек из богатой семьи, - думал Хамза, - но как он заботится о детях бедняков, как печётся об интересах нации!
        Настоящий благородный йигит! Если бы все наши образованные молодые люди так болели душой о будущем мусульманского мира!.. Действительно, в нашем обществе не на кого опереться, кроме как на богатых людей. Для просвещения народа нужны деньги, а деньги лежат в стальных сундуках баев. Значит, нужно воздействовать всеми средствами на наших богачей - писать статьи в газеты о пользе образования народа и, может быть, даже попробовать сочинить на эту тему несколько стихотворений. Но ведь я же не пишу больше стихов, не так ли? Всё правильно - я не пишу больше газелей о любви. А для газеты стихи нужно написать. Нужно заставить узбекских баев следовать примеру Миркамилбая Муминбаева и Садыкджана-байваччи... Итак, Садыкджан первым дал деньги. Теперь надо уйти с завода и начать работать в школе. Выходит, мечта сбывается, а? Я буду учить детей, буду работать, работать, работать для народа! И если бы ещё... Нет, нет, не нужно пока даже думать об этом. Всё станет ясно в понедельник... Ах, Алчинбек, дорогой друг! Какой великолепный день провели мы сегодня вместе в Айдин-булаке! Какие прекрасные новости сообщили вы
мне!.. Возможно, вы не правы в своих суждениях о Юсуфджане и Абдулле Авлани, но я всё равно благодарен вам..."
        Мысли Хамзы оборвались появлением в лагманной необычного человека. По широте плеч он мог сравниться только с грузчиком Умаром. Шеи у человека не было - лошадиный подбородок лежал почти на груди. Из-под расшитой бисером тюбетейки падала на лоб косая чёрная чёлка. Одет человек был в новый голубой халат-чапан, подпоясанный зелёным платком. На ногах скрипели жёлтые кожаные сапоги. Вообще по количеству цветовых оттенков, яркой радугой переливавшихся на нём, вновь пришедший вполне мог бы сойти за попугая. Тем более что голос у него был очень громкий и резкий.
        Это и был Кара-Каплан, ближайший помощник Эргаша, которого тот дожидался за ситцевой занавеской.
        - Вах! Кого я вижу! - заорал Кара-Каплан на всю лагманную, едва только взгляд его остановился на Алчинбеке. - Да не пропасть мне в расцвете йигитских лет, если это не племянник нашего великого Садыкджана-байваччи! Ха-ха-ха-ха-ха!.. - не спрашивая разрешения, он плюхнулся рядом с Алчинбеком и обнял его за плечо. - Вы, уважаемый юноша, пропали, как таньга, упавшая в песок, - продолжал Кара-Каплан, похлопывая Алчинбека по спине. - Почему вас нигде не видно? Поступили ещё в одно медресе? Ха-ха-ха! Болели чумой? Хо-хо-хо!
        - Почему в медресе? - нахмурился Алчинбек. - Вы же знаете, что я давно работаю в конторе у дяди.
        - Значит, никак не могли оторваться от службы? Но стоит ли целиком отдавать молодые годы только чернилам и бумаге? Не лучше ли пировать с друзьями и обнимать хорошеньких женщин где-нибудь в укромном уголке, а? Ха-ха-ха! Хо-хо-хо!
        Алчинбек молчал. Молчали и все остальные.
        - Вах! - фыркнул Кара-Каплан, удивлённо оглядываясь по сторонам. - Уж не в компанию ли глухонемых я попал? Что вы безмолвствуете, молодые люди, как в турецком застенке? Или вам всем уже отрезали языки? Давайте знакомиться... Впрочем, одного из вас я, кажется, знаю. - Он ткнул пальцем в сторону Хамзы. - Вы сын лекаря, пишущий газели, не так ли?.. Знаю, знаю, и даже читал некоторые. Очень хорошие газели, сплошное назидание. Наверное, здорово помогают нехорошим людям спасать их заблудшие души, а? - И он оглушительно захохотал.
        Алчинбек резко встал. За ним поднялись и другие.
        - Мы уходим, - сказал Алчинбек и бросил чайханщику несколько монет.
        Кара-Каплан сотрясался от смеха.
        - Кто это? - шёпотом спросил Хамза у Алчинбека.
        - Один торговец...
        - Весёлый, видно, человек.
        - Да уж куда веселее, - мрачно усмехнулся Алчинбек.
        Они пошли к выходу.
        - Эй, молодёжь, куда же вы? - очухался наконец от приступа неудержимого хохота Кара-Каплан. - Не съесть ли нам чего-нибудь? Эй, чайханщик!
        - Для вас я уже накрыл чистый дастархан, - сломался в пояснице хозяин лагманной.
        - Где?
        - Вон там, около занавески...
        - Хорошо, сейчас иду... Нахальная у нас пошла молодёжь, не так ли? Особенно вот эти двое - Алчинбек и Хамза. Друзья, видишь ли... Вместе стихи пишут, вместе проповедуют, вместе сдохнут, наверное.
        Он поднялся и перешёл на место, указанное чайханщиком.
        Теперь Кара-Каплан сидел рядом с Эргашем - спиной к нему.
        - Ты чего раскудахтался как курица? - тихо, но зло спросил Эргаш. - Чего вырядился как павлин?
        - Пусть люди запоминают меня пёстрым, - так же тихо, не оборачиваясь, ответил Кара-Каплан. - Когда будет нужно, ты увидишь на мне только один цвет - чёрный. Я сольюсь с ночью и растворюсь в ней.
        Он сделался вдруг очень серьёзным - всё балагурство как рукой сняло.
        - Видел его?
        - Видел, Эргаш, видел...
        - Сколько даёт?
        - Две тысячи... Пополам?
        - Нет, Кара. Делим, как всегда, - мне две трети, тебе одну... Что он хочет?
        - Рискуем одинаково, а заработок разный? Я не согласен.
        - Замолчи, грязный ишак! Или я намотаю твои кишки на свою правую руку! Ты забыл, кто спасает тебя от тюрьмы?.. Говори скорее, что он хочет?
        - Обеих сразу - и жену и дочку.
        - Он ведь женился недавно, зачем ему ещё две новые жены?
        - Когда у человека много денег, он может жениться хоть через день.
        - Но всех жён добываем ему мы!
        - У каждого свой товар. У него - деньги, у нас - кинжал.
        - Он загребает миллионы, а нам платит копейки.
        - Зато мы имеем от него постоянный заработок и никогда не сидим без работы.
        - Что ты бубнишь всё время одно и то же? Почему защищаешь его?
        - Когда ему надоедят бабы, он позовёт нас на другие дела. Ему не обойтись без нас.
        - Когда ещё это будет...
        - Скоро, скоро, Эргаш. Он уже играет на бирже, а там всегда надо убирать кого-нибудь покрупнее, чем мужья его будущих жён.
        - Ладно, подождём... Ты взял задаток?
        - Взял.
        - Сколько?
        - Шестьсот.
        - Оставь себе двести, четыреста подсунь под занавеску... Когда пойдём?
        - В ночь на понедельник.
        - Где встречаемся?
        - На базаре.
        - Хоп.
        3
        Черна кокандская ночь. Две тени бесшумно двигаются по улицам города. Подолгу стоят на перекрёстках, прислушиваясь к ночным звукам и шорохам.
        Углубились в узкое пространство между двумя глинобитными стенами. Это уже переулок. Теперь недалеко.
        Вот и нужные ворота. Две тени - Эргаш и Кара-Каплан, это были они - заматывают лица тряпками. Тихо перелезают через забор во внутренний дворик.
        Перед верандой спит на кошме сторож. Эргаш крадётся к нему. Удар рукояткой кинжала по голове - сторож дёрнулся и затих.
        - Убил? - спрашивает Кара-Каплан.
        - Оглушил. Заткни ему в рот кляп, свяжи руки и ноги.
        Вошли в дом. Где он?.. Вот он - спит на атласных одеялах.
        Немощный старик, мешок с деньгами. Что надо такому? Щелчок по носу - и готов. Но он нужен живой.
        Р-раз! Один сел на ноги, другой приставил нож к горлу.
        - Кто? Что? - встрепенулся со сна хозяин дома. - Кто здесь?
        Увидев кинжал, словно поперхнулся.
        Эргаш шёпотом:
        - Жить хочешь, лежи и молчи...
        Старик таращил в безумном ужасе глаза.
        - Кто... кто вы такие?
        Эргаш чуть опустил тряпку с лица.
        - Эргаш?!..
        - Узнал? Да, это одно моё имя, а второе - смерть...
        Кара-Каплан придвинулся к поверженному хозяину, прошептал:
        - А это я... Здравствуй, Ахмад-ахун, как поживаешь? Как здоровье твоей молодой жены Зульфизар?
        Из глаз старика выкатилась и побежала по щеке одинокая слеза.
        - Возьмите деньги, возьмите золото, но только не трогайте её.
        - Никто не собирается её трогать, - строго сказал Эргаш, - и золото твоё нам не нужно. Мы пришли к тебе как деловые люди.
        - Ведь мы же соседи по базару, - добавил Кара-Каплан и ухмыльнулся.
        Ахмад-ахун с недоумением переводил взгляд с одного на другого.
        - Скажи, бай, - приблизил Эргаш кинжал к горлу старику - тебе нужна твоя жизнь?
        - Конечно, ему нужна его жизнь, - уверенно сказал Кара-Каплан.
        - Кара, выйди во двор и посмотри, всё ли там тихо? - приказал Эргаш. - Если проснётся кто-нибудь, свяжи и положи рядом со сторожем.
        Кара-Каплан вышел из комнаты.
        - Так я жду ответа, - повторил Эргаш, когда они остались вдвоём.
        - Какие условия?
        - Первое: наш приход к тебе навсегда останется тайной. Ты унесёшь её с собой в могилу! Хоп?
        - Хоп.
        - Второе: твою дочь Зубейду хочет взять в жены Садыкджан-байвачча.
        - Что, что?!
        - То, что ты слышал. Получишь большой калым. Согласен?
        - Но у Садыкджана уже есть несколько жён! Зачем ему портить молодую девушку?
        - А сколько жён есть у тебя, старый ишак? Ну, сколько?.. Но ты взял недавно ещё одну! А сколько лет твоей младшей жене Зульфизар? Шестнадцать? И ты ещё вздумал кого-то учить, сын змеи и шакала!!
        - У Зубейды есть жених!..
        - Кто такой?
        - Сын Рузибая из Андижана. Я обещал его отцу...
        - Зубейда знает об этом?
        - Нет.
        - Считай сына Рузибая уже мёртвым.
        - Почему Садыкджан-байвачча прислал ко мне таких сватов, как вы?
        - Байвачча привык все делать наверняка, с первого раза.
        Хозяин долго молчал.
        - Ну, принимаешь второе условие?
        - Принимаю...
        - Как только из Андижана будет получено известие, что сын Рузибая отправился на небеса, в тот же день к тебе придут сватать Зубейду. Сват от Садыкджана на пороге твоего дома - это знак того, что сын Рузибая уже мертвец. Понял меня?
        - Понял.
        - Свадебный той через месяц после сватовства. На это время запри дочь в доме, и чтобы она не смела выходить на улицу. Понял?
        - Понял.
        - Если всё будет хорошо, сватом от Садыкджана-байваччи придёт сам святой Миян Кудрат. Это высокая честь, но не ты заслужил её, старый ишак. Это цена красоты твоей дочери.
        Ахмад-ахун проглотил слюну.
        В комнате неслышно появился Кара-Каплан.
        - Всё тихо, - сказал он, - никто не проснулся.
        - А сторож? - спросил Эргаш.
        - Тоже спит глубоким сном. Ты, видно, пришиб ему мозги.
        Ахмад-ахун застонал.
        - Теперь третье условие, - сказал Эргаш и положил лезвие кинжала плашмя старику на горло. - Сколько тебе лет?
        - Вчера исполнилось сто, - хмыкнул Кара-Каплан.
        - Помолчи, Кара! Меня уже тошнит от твоих глупых шуток! Ты что, собираешься ночевать здесь? Нам надо уходить, а ты всё шутишь...
        - Ему шестьдесят девять лет, - строго сказал Кара-Каплан, но, не удержавшись, добавил: - Он был пожилым верблюдом уже при моём рождении.
        - Шестьдесят семь, - хрипя, уточнил хозяин дома.
        - Так вот, - сказал Эргаш, - ты слишком стар для своей младшей жены Зульфизар. Тебе шестьдесят семь, а ей шестнадцать. Завтра отведёшь её к судье Камалу и дашь разводное письмо. Судья знает, что ты придёшь...
        - Нет, нет, нет! - захрипел Ахмад-ахун. - Я не отдам Зульфизар!
        Эргаш надавил на кинжал - старик стал судорожно хватать ртом воздух.
        Эргаш отпустил.
        - Согласен?
        - Нет! - упрямо выдавил из себя Ахмад-ахун.
        - Ах, так? Значит, ты не хочешь жить?.. Кара, кольни его!
        Кара-Каплан, словно только и ждал этих слов, навалился на старика, придавил его локтем и ужалил кончиком ножа в плечо.
        На белой ночной рубашке проступило красное пятно.
        - О-о! - застонал хозяин дома. - Что же вы делаете, разбойники!
        - Кольни ещё!
        - Нет, нет, не надо! Я согласен! - заплакал Ахмад-ахун.
        - Какой понятливый старикашка, - удовлетворенно заметил Кара-Каплан, вытирая нож о полу халата. - Ему бы учиться в детстве в медресе - из него получился бы большой мулла.
        - Кара, найди здесь где-нибудь коран...
        - Коран у меня всегда под рукой... Где же он?.. Ах, вот он! Держи.
        - Целуйте, бай, святую книгу, - сунул Эргаш коран в нос Ахмад-ахуну и прижал книгу к губам старика. - Клянитесь выполнить всё, что обещали...
        - Клянусь, - выдохнул из-под корана Ахмад-ахун.
        - Едино слово и бог един! Повтори.
        - Едино слово и бог един...
        - Теперь, бай, если ты нарушишь клятву, аллах покарает тебя и всю твою семью. А мы, верные слуги аллаха, поможем ему... Прощай! И не забудь, что завтра судья Камал ждёт тебя.
        - Да будут беспечальными все наши будущие беседы и встречи, - хихикнул Кара-Каплан.
        И они исчезли, как два привидения. Только сейчас были здесь - и уже нету. Растаяли в воздухе.
        Долго ещё лежал неподвижно в темноте Ахмад-ахун. Слёзы ручьем катились по его щекам. Всё тело болело - не было сил встать. Он словно побывал в когтистых лапах какого-то огромного чудовища, измявшего все его кости.
        Наконец поднявшись, медленно побрёл Ахмад-ахун, держась за стену, к дверям.
        Зульфизар спала в своей комнате, разметавшись на одеялах.
        И крепок был девичий сон - ничто не разбудило её, ничто не обеспокоило, не слышала она, как за стеной решалась её судьба.
        Ахмад-ахун опустился перед молодой женой на колени. Как красива она была! Какой аромат исходил от её нежной свежести!
        Как хорошо на душе, когда в твоём доме спит молодая женщина!
        Старик смотрел на чёрные волнистые волосы, на пульсирующую голубую жилку около виска, которую он столько раз целовал, на белую грудь жены, от которой он сходил с ума, на плавные изгибы её тела, которые он так любил гладить рукой и от которых передавалась ему волшебная сила жизни, на длинные полные молодые ноги...
        Кто отнимает у него эту последнюю радость в жизни? Почему он должен отдавать самое дорогое, что осталось у него? За что прогневался аллах на несчастного Ахмад-ахуна?
        Может быть, за то, что он взял в жёны девушку, которая моложе его дочери?
        И неожиданно к нему вернулось упрямство, которым он так славился в своих торговых делах на базаре. Гордость, сломленная кинжалом Эргаша, распрямилась в старом Ахмад-ахуне. Он словно зарядился новой энергией и силой, глядя на лежавшую перед ним молодую женщину.
        Нет, он не отдаст Зульфизар! Он наймёт людей, которые защитят его. Плевать на кровожадного Эргаша и его прихвостня собаку Кара-Каплана! Против кинжалов всегда найдутся другие кинжалы. Надо только хорошо заплатить. Ещё не всё потеряно.
        Он выроет закопанный в саду котёл с золотыми монетами. Деньги могут всё. Он сумеет защитить свою честь.
        Кого нанять? Сколько будет стоить? Сколько заплатил Садыкджан-байвачча Эргашу и Кара-Каплану за Зубейду?..
        А кому хотят продать эти два шакала Зульфизар?
        Его вдруг осенила догадка. Кому же ещё, как не Садыкджану? Стал бы Эргаш стараться для кого-то другого! Садыкджан нанял его, чтобы получить за одни и те же деньги сразу двух женщин. И здесь решил провернуть выгодную сделку, проклятый!
        Ну уж нет! Он, Ахмад-ахун, не позволит обсчитывать себя. На базаре в Коканде никогда не бывало такого случая, чтобы кто-нибудь обманул Ахмад-ахуна хоть на одну таньга, хоть на один рубль.
        Решено. Он отдаёт Зубейду, а Зульфизар не отдаст. Молодого байчика из Андижана всё равно зарежут. Но его, Ахмад-ахуна, зарезать не так-то просто. Он наймёт людей, он заплатит любые деньги... Конечно, у него нет миллионов, как у Садыкджана-байваччи. Но кое-что есть. Не зря всю жизнь просидел в лавке, торгуясь из-за каждой копейки, срывая голос.
        Садыкджан водится с властями, с полицией - он нажил свое богатство в новые времена. На хлопке, на железной дороге. А он, Ахмад-ахун, наживал свои деньги на старом базаре. Но это не значит, что садыкджановские деньги лучше. Их просто больше.
        Все мусульмане равны перед аллахом. И все деньги равны перед аллахом. Аллах видит всё. Так почему же он допускает несправедливость?
        - О всевышний! - зашептал Ахмад-ахун. - Защити меня, отведи нож Эргаша от моей груди! Оставь мне Зульфизар! Пошли силу против золота Садыкджана-байваччи! Разве ты можешь позволить, великий аллах, чтобы золото было сильнее твоей воли и власти?..
        А через несколько часов, днём, в понедельник, в дом Ахмад-ахуна пришёл отец Хамзы.
        Он осмотрел старшую жену хозяина Рисалат и назначил ей лекарства. Потом зашёл к Ахмад-ахуну. Старик, погруженный в невесёлые думы, лежал на тех же одеялах, на которых мучили его ночью Эргаш и Кара-Каплан.
        Нехороший день выбрал лекарь Хаким для сватовства своего сына. Ох, нехороший!
        Мрачен был бай, неприветлив. Ибн Ямин попробовал было для начала поговорить о том о сём, о состоянии больной, о ценах на рынке...
        Бай злобно молчал.
        Наконец решившись, заговорил Хаким-табиб о главном.
        - У меня есть сын Хамза, - начал он.
        Ахмад-ахун угрюмо смотрел на него.
        - И у моего сына есть желание...
        Бай безмолвствовал.
        - ...стать вашим сыном.
        - Что, что? - словно проснулся хозяин дома. - Что вы сказали?
        - Мой сын Хамза хочет быть вашим сыном.
        - Каким сыном? - насторожился Ахмад-ахун. - Он просит у меня в аренду лавку для торговли на базаре?
        - Нет, мой сын просит вашу дочь, Зубейду. Мой сын любит вашу дочь.
        Эх, не знал Хаким-табиб, простая душа, каким "лакомым куском" оказался его приход для Ахмад-ахуна после минувшей ночи, каким "бальзамом" пролились его слова на израненную, истерзанную душу хозяина дома.
        - Ваш сын? - приподнялся и сел на одеялах Ахмад-ахун. - Мою дочь? Ха-ха-ха-ха-ха! Ха-ха-ха-ха-ха!!
        Какого угодно ответа ждал ибн Ямин, но только не этого громкого, обидного старческого хохота.
        - Чему вы так смеётесь, уважаемый?
        - Вы пришли сватать сына, при рождении которого не смогли пригласить даже флейтиста?
        Ибн Ямин опустил глаза.
        - А кто такой ваш сын? Шейх, купец, владелец табунов и овечьих отар?
        - Мой сын, к вашему сведению, служит в конторе у Садыкджана-байваччи.
        - В конторе у Садыкджана? Не может быть! Ха-ха-ха! Ха-ха-ха-ха-ха!
        - Мой сын - известный поэт. Его знает весь Коканд.
        - Ах, поэт! Очень хорошо. Вот с этого и надо было начинать... Значит, моя дочь - цветок должна стать женой человека, занимающегося сочинением газелей? Вы хотите, чтобы я, выдав свою дочь за вашего сына, обрёк себя на вечные загробные муки?
        - Ваша дочь и мой сын любят друг друга...
        - Кто вам сказал, что моя дочь любит вашего сына? Она вам об этом сказала?.. Моя дочь будет любить того, кого я дам ей в мужья!
        - Мне сказал об этом мой сын.
        - Ваш сын молокосос! И, судя по тому, что послал вас ко мне, ещё и глупец!.. Но вы-то, вы-то, взрослый человек, как вы рискнули прийти с таким безнадёжным делом к порогу моего дома?
        - Вы сами вызвали меня осмотреть вашу жену. Или вы уже забыли, что я лечу вашу жену?
        - Ах, вот оно что! Вы хотите использовать свое табибство? Теперь понимаю, понимаю... Вы заставляли Зубейду приходить к себе домой якобы за лекарствами, а на самом деле для того, чтобы ваш сын мог там встречаться с ней!
        - Послушайте, Ахмад-ахун! Хотя вы и бай, человек известный и уважаемый, но сейчас ваш рассудок помутился от гнева. Я не позволю вам оскорблять моего сына и меня самого. Я вам не кто-нибудь, а врач! Меня знает народ...
        - А мне наплевать на тех, кто тебя знает! Ты пришёл сватать мою дочь с дыркой в кармане... А знаешь ли ты, несчастный, что её хотел взять в жены младший сын Рузибая из Андижана? Но я отказал ему, потому что всех его денег не хватит на то, чтобы оценить красоту моей дочери...
        - Деньги, деньги... Везде только деньги. Ничего вы не видите в жизни, ничего не хотите знать, кроме денег.
        - Да, деньги! Которых ты не любишь! Потому что у тебя их нету!.. Потому что ты не умеешь их наживать!
        - Что вы кричите, словно вас укусил скорпион?
        - Хватит. Уходи. И не смей больше показываться мне на глаза. А сыну передай: если он посмеет причинить моему имени хоть малейший ущерб, ему несдобровать. Скажи, чтобы он перестал думать о Зубейде. Для своей же пользы. Иначе ему не сносить головы.
        - Вы угрожаете?
        - Да, угрожаю. И не я один.
        - А кто ещё?
        - Мою дочь берет в жены Садыкджан-байвачча, тебе понятно? И сватом у него будет Миян Кудрат.
        - Продал, продал дочь, презренный барышник!
        - Убирайся! Вон из моего дома!.. Эй, кто там? Вышвырните его на улицу!
        Ахмад-ахун бушевал. Пережитое ночью унижение придавало ему силы. Теперь настал его час. И хозяину дома очень хотелось, чтобы страх, испытанный им в собственном доме, передался другому, чтобы этот липкий страх, до сих пор сидевший внутри, обернулся бы в нём грозным хозяйским гневом.
        Но согнувшийся однажды жалок в своей попытке выпрямиться. Жалок он сам, ничтожны его слова, беспомощен и бессилен гнев в устах уступившего гордость и честь в обмен на выгоду.
        И даже на собственную жизнь.
        - Грязь! Помои! - в бешенстве кричал Ахмад-ахун. - Табиб для нищих! Иди нюхай свои порошки, собранные под хвостом у барана! Пей свои капли, настоянные на гное дохлых шакалов!
        Ибн Ямин дрожал от ярости. Брезгливость и отвращение к обезумевшему старику сменились ненавистью.
        - Будь ты проклят, - тихо сказал лекарь Хаким, - будь ты проклят со всеми своими деньгами...
        4
        Пора, давно пора познакомить читателей с человеком, имя которого уже неоднократно упоминалось в нашем повествовании, дела которого занимают далеко не последнее место в описываемых событиях, а судьба которого ещё не один раз переплетётся с судьбами остальных героев.
        Имя этого человека, как уже, наверное, догадались наиболее проницательные читатели, Садыкджан-байвачча.
        Вот он вышел из конторы своего завода и остановился около главного крыльца, поджидая коляску.
        И пока он ждёт её, рассмотрим его внимательно.
        В облике этого человека запоминается прежде всего некая нетерпеливая и властная любознательность. Пытливо всматривается он в каждую, возникшую перед ним фигуру, прислушивается к разговорам, он как бы готов вмешаться в любой эпизод и любое событие. По его постоянной и сосредоточенной напряжённости чувствуется, что он будто стремится запомнить всё происходящее вокруг, старается ничего не упустить из виду. А если что-то задерживается в его поле зрения своим несоответствием его представлениям, не задумываясь ни на секунду, может тут же все изменить по-своему.
        Костюм Садыкджана-байваччи отчасти передаёт страсти его характера. Белый сюртук с золотыми пуговицами делает похожим на опытного, независимого, дипломированного инженера, работающего по вольному найму. Кавалерийское галифе, лаковые сапоги, серебристого цвета шёлковая чалма, златотканый бухарский халат поверх сюртука - продуманное смешение стилей: деловитого, "полуколониального" и местного, традиционно восточного, в национальном духе.
        И только одна деталь внешнего вида почти необъяснима: зелёный галстук-бабочка под белым воротничком безукоризненно накрахмаленной сорочки. Эта легкомысленная "бабочка" несколько размягчает чётко сложившееся представление о натуре её хозяина, ставит где-то рядом вопросительный знак...
        Остаётся разглядеть лицо байваччи. Оно выразительно и даже красиво - большие чёрные глаза, стреловидные брови, очень прямой нос. Классический профиль восточного повелителя, к ногам которого падают плоды утех и вожделений со всех райских деревьев мира.
        Но резкие прорези вертикальных складок в уголках плотно сцепленных губ и крупный подбородок несколько нарушают традиционно восточный тип. Эти прорези и подбородок - человека активной, практической сметки, привыкшего ежедневно принимать выигрышные деловые решения, который не ждёт, пока плоды созреют и упадут, который не подбирает их с земли, а срывает с ветки сам, который ежесекундно готов начать трясти древо рая, а если найдётся оптовый покупатель на этот вид древесины, прикинуть - не выгодно ли вообще срубить все райские кущи, распилить их и доставить в хорошо упакованном виде по адресу, указанному оптовым покупателем?
        ...Подъехала коляска личного выезда. Садыкджан, подобрав полы бухарского халата, легко вскочил в неё. Ткнул кучера в спину. Породистый, рослый, хороших кровей вороной жеребец - любимец хозяина, оскалясь и закусив удила, фыркнул, уронил клок пены и резво взял с места.
        Через двадцать минут Садыкджан-байвачча уже въезжал во двор своего дома.
        Слуги, почтительно наклонив головы, стояли с двух сторон на ступенях входа - от нижней до верхней. Байвачча быстро взбежал на веранду. Резко обернувшись, подозвал старшего слугу, спросил отрывисто:
        - Он здесь?
        - Ещё нету, хозяин...
        - Когда придёт, сразу веди ко мне... Всё куплено?
        - Как вы приказывали.
        - Коньяк, вино?
        - Всё готово, хозяин.
        Слуга, приложив правую ладонь к сердцу, сломался в пояснице.
        Пройдя через анфиладу комнат, Садыкджан-байвачча вошёл в свой кабинет. Сбросил халат, снял чалму. Устало опустился в кресло. Привычным движением, не глядя, достал из сейфа бутылку коньяка. Плеснул в пиалу. Выпил. Спрятал обратно.
        Давно уже не соблюдал Садыкджан никаких запретов и ограничений шариата, но держать коньяк открыто, на виду у слуг, воздерживался даже в собственном кабинете. Зато курить в своем доме позволял себе в любой комнате, несмотря на то, что коран в равной степени запрещал мусульманам как пить вино, так и употреблять табак.
        Глубоко затянувшись английской папиросой, байвачча откинулся на спинку кресла. Он был раздражён сегодня с самого утра, хотя и старался никому не показывать этого.
        Вчера в Коканд приехал Миркамилбай Муминбаев. И, как говорится, едва лишь выйдя из вагона железной дороги, андижанский миллионер уже через час встретился в своем номере в гостинице с неким человеком, который официально был владельцем всего лишь двух местных учётно-вексельных контор, а на самом деле через петербургский банк Рябушинского занимался в Туркестане крупными финансовыми операциями, пуская в оборот, по имевшимся слухам, средства нескольких членов императорской фамилии. Поговаривали также и о том, что это были не просто деньги великих князей, - главную роль, например, в махинациях с ценными бумагами играли якобы и капиталы из Европы.
        Выяснить подробности встречи в гостинице Садыкджан-байвачча поручил своему близкому родственнику Алчинбеку, которого с некоторых пор за усердие приблизил к себе, а недавно тайно сделал одним из своих особо доверенных личных секретарей.
        И вот что рассказал Алчинбек сегодня утром.
        В прошлом году Миркамилбай депонировал в банке Рябушинского чудовищную сумму - один миллион восемьсот тысяч рублей из расчёта шести процентов годовых. Вклад был сделан, естественно, не наличными, а учётом векселей. Агент Рябушинского трижды обернулся с этими суммами и на русских, и на европейских биржах, закладывая и перезакладывая андижанские векселя с помощью своих западных партнёров на счетах великих князей.
        И все участники операции нажили кучу денег, а Миркамилбай получил чистыми на руки триста двадцать тысяч рублей! Как говорят русские, не ударив даже палец о палец!
        А он, Садыкджан-байвачча, остался в стороне...
        Ещё глоток коньяка!
        Сегодня вечером Миркамилбай Муминбаев будет здесь, у него. На любых условиях предложить ему деловое партнерство.
        Шутка ли, триста двадцать тысяч рублей! Сколько нужно скупить, обработать и отправить в Россию хлопка, чтобы записать в книгах прихода эту сумму? Сколько товаров пропустить через магазины и лавки, чтобы взять такую разницу на элементарной купле-продаже? А тут выбросил на прилавок самый быстрый и прибыльный товар - деньги! - и оборот ускорился в несколько раз, а чистая прибыль как с неба упала.
        Но чтобы торговать деньгами, нужно иметь хороших, надёжных покупателей. Первому встречному-поперечному деньги, и особенно большие, предлагать нет смысла. Невыгодно. Когда продаётся такой товар, как деньги, и продавец и покупатель получают особую взаимную пользу друг от друга. И поэтому именно здесь, при торговле деньгами, очень важен личный контакт, объединение интересов.
        Банк Рябушинского - хороший покупатель. Тем более хороший покупатель Европа. А участие и посредничество в сделках членов императорской фамилии - надёжная гарантия успеха.
        Подлец Миркамилбай сумел под самым носом у него, у Садыкджана, установить контакт с кокандским агентом Рябушинского.
        Значит, теперь нужно идти на всё - лесть, унижение, временные убытки, чтобы только войти в долю к этому проклятому Миркамилбаю и вслед за ним пробиться в Петербург, к великим князьям. А когда это произойдёт, миллионера из Андижана можно будет и оттереть в сторону, а если начнёт сопротивляться...
        Садыкджан почувствовал, как внутри у него закипает крутая волна неуправляемого, слепого бешенства.
        Так всегда бывало с ним, когда он терпел неудачу в делах или упускал реальную возможность быстро нажить хорошие деньги.
        Если это состояние заставало его дома, он обычно уходил на женскую половину к одной из своих трех жён (чаще всего, конечно, к самой молодой) и в её обществе искал утешения от своих неудачных финансовых предприятий.
        Самую молодую жену звали Шахзода. У нее была очень женственная, зовущая фигура, а кожа такая нежная, что, едва прикоснувшись к её руке, байвачча сразу же забывал обо всем на свете.
        Много раз успокаивала красавица Шахзода своего темпераментного мужа, взбешённого деловыми неурядицами, много раз снимала напряжение с его души.
        Но в последнее время и Шахзода перестала утолять гнев.
        Несравненные её прелести уже не заслоняли перед свирепым взором байваччи многозначные цифры доходов, уплывших в чужие карманы то ли по своему недосмотру, то ли по чьей-то чужой воле. И хотя никакого застоя в делах не было, а сумма общего капитала непрерывно возрастала, общение с молодой женой больше не облегчало того мрачного, гнетущего состояния, которое неизбежно наваливалось на него, когда упущенную выгоду нельзя было уже наверстать ничем.
        И однажды, после какого-то незначительного просчёта на бирже, он даже не вспомнил о Шахзоде. И тогда же, некоторое время спустя, он понял, что ему нужна новая молодая жена, которая помогала бы ему справляться со своими настроениями в случае деловых неудач.
        Но в какой семье, в каком доме Коканда заботливые родители уже вырастили для него, Садыкджана, такую девушку? Самую молодую, самую красивую, а? Чтобы за неё было не жалко заплатить хорошие деньги, чтобы свадебный калым не пропал бы зря.
        Озабоченного поисками новой жены дядю невольно выручил племянник... Когда-то Алчинбек (под большим секретом, разумеется) рассказывал байвачче о тайной и возвышенной любви его друга по медресе поэта Хамзы и дочери торговца со старого базара Ахмад-ахуна. Рассказ этот запомнился Садыкджану.
        Может быть, потому, что, расписывая красоту дочери торговца, Алчинбек не жалел ни слов, ни красок.
        Теперь, когда была нужна новая жена, байвачча вспомнил про Ахмад-ахуна. Верные люди под предлогом покупки новых платьев привели Зубейду в дом, где Садыкджан, не обнаруживая себя, увидел из соседней комнаты лицо девушки.
        Но Зубейда пришла покупать платья не одна. За ней увязалась младшая жена отца - Зульфизар.
        Это и заставило тогда Садыкджана принять необычное решение. Зульфизар поразила байваччу. "Мои будут обе!" - мгновенно решил он.
        И, чтобы не откладывать дела в долгий ящик, на следующий же день послал человека к Эргашу, потому что не существовало в природе никакого другого способа, которым можно было бы заставить Ахмад-ахуна отдать ему, Садыкджану, и дочь и младшую жену.
        А без Зульфизар байвачча уже не представлял себе своей дальнейшей жизни. Да и без Зубейды тоже. Страсть к обеим молодым женщинам, как это часто бывает с мужчинами, не привыкшими себе отказывать ни в чём, пронзила Садыкджана одновременно и насквозь.
        А что могло помешать ему удовлетворить свою страсть в городе, половина которого вставала и ложилась по его повелению?
        Ничто.
        Ведь он не кто-нибудь, а Садыкджан-байвачча! Опора всего Кокандского вилайета. Второй человек во всей Ферганской долине после Миркамилбая Муминбаева.
        - Ну? - строго спросил хозяин дома.
        - Он отказал нам, мой байвачча, - печально вздохнул Кара-Каплан, - да перейдут ко мне все ваши болезни, недуги и огорчения.
        - Что, что? - сморщившись, не понял Садыкджан. - Он отказал мне?
        - Вах, отказал, да быть вам всегда здоровым и счастливым.
        Хозяин дома не верил своим ушам. Кто отказал ему? Ахмад-ахун, ничтожный и мелкий купчишка, все деньги которого можно унести в одной тюбетейке? И кому он отказал? Человеку, который кормит половину Коканда? Нет, в это просто нельзя было поверить.
        - Вы всё сделали так, как я приказал?
        - Всё, мой байвачча, всё от начала и до конца... Мы перелезли через забор, тюкнули по башке сторожа...
        - Я не приказывал убивать сторожа.
        - А мы и не убивали его, мы только сделали его сон более глубоким.
        - Дальше. И без подробностей.
        - Потом мы нашли старика, чуть кольнули его кинжалом...
        - ............!
        - Зачем ругаться? Ваш будущий тесть оказался очень жадным старикашкой. Он уже успел продать свою дочь в Андижан.
        - Кому в Андижан?! За сколько?! - рявкнул Садыкджан, и от гнева у него потемнело в глазах. Если Миркамилбай, не приведи аллах, и здесь перебежал ему дорогу, он задушит его сегодня своими руками, изрешетит из пистолета!
        - Он только собирался сделать это, - хихикнул Кара-Каплан, - но мы с Эргашем удержали его от ошибки. Я только что из Андижана...
        - Где Эргаш?
        - Остался на похороны сына Рузибая...
        - Рузибая?
        - Ага. Молодой байчик уже собирает цветочки вокруг трона всевышнего.
        - Вы проливаете слишком много крови правоверных. Аллах не любит этого.
        - Любовь аллаха будет стоить вам на этот раз пять тысяч.
        - Три тысячи!
        - Хоп, не будем торговаться. Святой Миян Кудрат может начинать накручивать чалму для сватовства.
        - А Зульфизар?
        - Старик дал клятву на коране. Правда, сначала мне пришлось слегка кольнуть его...
        - Кара, мне надоели твои разбойничьи шутки!
        - Без шуток в нашем деле нельзя - будут сниться плохие сны.
        - Вот деньги. Завтра с утра пошли кого-нибудь к судье Камалу узнать насчёт...
        - Разводного письма?
        - Да. И будь осторожен. Я не хочу, чтобы злые языки раньше времени...
        - Хозяин, могу я дать вам один совет?
        - Какой ещё совет?
        - Сын Рузибая в надёжном месте. Но есть человек...
        - Хамза?
        - Он самый. Его язык самый длинный и злой в Коканде.
        - Предлагаешь отрезать его?
        - Нет, это было бы слишком сложно даже для меня.
        - А Эргаш?
        - Тоже не согласится.
        - Правильно. Хамза на виду у всех со своими стихами.
        - Он друг вашего племянника Алчинбека. Здесь есть опасность...
        - За Алчинбека не беспокойся... А Хамзу я возьму на себя. В конце концов, он работает у меня на заводе, ест мой хлеб... Я повышу его в должности!
        - Аллах вкладывает мудрые слова в ваши уста, байвачча.
        Настроение улучшилось. Спровадив Кара-Каплана, байвачча решил совершить омовение перед вечерним приёмом гостей.
        Он позвал старшего слугу.
        - Приготовь все для омовения и молитвы.
        Слуга расплылся в широкой улыбке.
        - Чему ты радуешься? - нахмурился байвачча.
        - Сегодня вы милостивы к аллаху. Надеюсь, он наградит вас в ответ своим великим милосердием.
        - Иди и не болтай лишнего.
        Слуга, не спросив разрешения, приблизился к столу, на котором стояла пустая бутылка из-под коньяка, взял её и неслышно вышел.
        ...После намаза он сидел один на задней веранде дома, выходящей в густой сад, и пил кок-чай. В голове вертелась фраза, которую он должен будет сказать вечером Миркамилбаю в решающую минуту. После этой фразы у Миркамилбая не должно оставаться никаких путей к отступлению. Только деловой союз и объединение интересов на сумму три-четыре миллиона. В ценных бумагах, разумеется. Наличными Муминбаеву нельзя давать в руки ни одной живой копейки. Проглотит, но не вернёт.
        Интересно, какой куш на разнице смогут сорвать они вдвоём, если единовременно выбросят такие деньги на туркестанский финансовый рынок?
        Конечно, рынок будет потрясен до основания. Кое-кому придётся кое с чем расстаться. Вот в чём состоит главный смысл финансового объединения двух капиталов - присоединить к себе третий.
        Естественно, оба они с Миркамилбаем будут в тени. За них станет действовать человек Рябушинского. А когда барыш - миллион? два? - будет поделён, тогда они откроют свое лицо.
        И тогда-то уж он задаст праздничный той на весь Туркестан!
        И Зубейда, как сказочный алмаз в ожерелье, украсит его дом по всем законам корана и шариата. А Зульфизар займёт место Шахзоды - двухнедельный барашек всегда вкуснее годовалого.
        А Шахзода?.. Ничего, ничего, найдётся дело и для Шахзоды.
        ...Сладкий голос, напевавший ему всё это, неожиданно оборвался - над решёткой перил веранды торчала чья-то незнакомая большая голова с широким морщинистым лицом, жидкой бородёнкой и в старой, стираной-перестиранной чалме.
        - Кто такой? - быстро опустив пиалу и положив руку на карман халата, в котором всегда лежал браунинг, нахмурился хозяин дома.
        - Не узнали, байвачча? Я Пулат из Гандижирована...
        - А-а... Чего надо? Почему влез сюда? Кто тебя пропустил в сад?
        - Э-э, байвачча, ваш отец пускал меня к себе в любое время суток. Конечно, он жил не в таком большом доме, а вы были совсем маленьким байчиком, всегда просили меня сделать вам свистульку...
        - Ну хорошо, хорошо... Говори скорее, что случилось? Почему ты решился нарушить мой отдых после молитвы?
        - Я хочу отдать вам свой долг, байвачча.
        - Ты мне что-то должен? Ха-ха-ха!.. Сколько же ты мне должен?
        - Двести рублей.
        - О-хо-хо-хо! О-ха-ха-ха! Как же тебе удалось выманить у меня такую огромную сумму? Как и когда?
        - Семь лет назад я заложил у вас свою землю в Гандижироване.
        - Землю? Семь лет назад? А под какой процент ты брал эти двести рублей?
        - Вы разрешили мне дать вам беспроцентный вексель.
        - Беспроцентный? Я?!..
        - Я много лет работал на полях вашего отца, он всегда доверял мне...
        - Эй, кто-нибудь!.. Пусть принесут тетрадь векселей по Гандижировану!
        Всё оказалось правильно - от Пулата из Гандижирована семь лет назад был принят беспроцентный закладной земельный вексель под ссуду в двести рублей сроком на три года.
        - Так ты же дважды просрочил свою закладную! - в сердцах воскликнул Садыкджан, мельком взглянув на запись.
        - Вы два раза давали мне отсрочку, хозяин.
        - Я?!- Два раза отсрочку? Да ты в своем уме?
        - Я говорю правду.
        Действительно, срок закладной был продлён дважды. "Вот она, моя доброта, о которой я даже не помню, - с досадой подумал Садыкджан, - доброта и глупость. Миркамилбай уводит у меня деньги из-под носа именно из-за этого моего хорошего отношения к людям. Разве позволил бы он себе продлить какой-нибудь вексель, даже на пять рублей, хоть на один день? Никогда и ни за что! Поэтому он и идёт впереди меня во всём — и в торговле хлопком, и в финансовых операциях, и в общем размере капитала. Он то свои векселя пускает в оборот через банк Рябушинского, а я свои векселя продлеваю из жалости к таким вот оборванцам, как этот Пулат".
        - Ты принёс деньги?
        - Да, принёс.
        - Положи вот сюда. Ну, что ты стоишь? Отдал долг - хвала тебе. Иди занимайся своими делами.
        - Мне хотелось бы получить назад мой вексель.
        - Назад твой вексель? Но у меня нет его здесь... Или ты думаешь, что все эти семь лет я хранил твою закладную у себя под подушкой?
        - Я вас очень прошу, хозяин...
        - Да у меня тысячи таких векселей, как твой! Не могу же я держать их все у себя в доме. Они лежат в конторе, на заводе.
        - Байвачча-ака, всемогущим аллахом вас заклинаю - верните мне мою расписку за мою землю. Обращаюсь к вам как мусульманин к мусульманину...
        - Ещё раз говорю - здесь, в доме, нет твоего векселя... Да и зачем он теперь тебе? Я дал тебе деньги без процентов, дважды продлил закладную, хотя мог бы отобрать у тебя и три танапа твоей земли, и твой сад... Разве я поступил с тобой не так, как должен поступать мусульманин с мусульманином? Сейчас ты принёс деньги, вернул свой долг. Всё сделано по-человечески, мы с тобой в расчёте, не так ли? Без судов, без процентов.
        Пулат несколько секунд с тоской смотрел на Садыкджана, потом растерянно оглянулся назад...
        И тут над решёткой перил веранды возникла ещё одна мужская голова - такая же большая, как и первая, в цветастой повязке вместо чалмы.
        - Это что ещё такое? - отбросив пиалу, сжал в кармане халата браунинг хозяин дома. - Кто такой?
        - Не сердитесь, байвачча. Это мой сын Умар. Он работает у вас на заводе.
        Вглядевшись во вторую голову, Садыкджан узнал её - один из самых вредных подёнщиков на разгрузочных работах. Вечно недоволен оплатой, вечно шепчется о чём-то с другими грузчиками.
        - А что тебе здесь нужно?
        - Я пришёл вместе с отцом.
        - Вот как? Неужели? - медленно закипая, со смешком заговорил байвачча. - Как это трогательно выглядит - сын с отцом запросто гуляют по чужому саду... - Он быстро поднялся на ноги. - Вам что здесь - проходной двор? Место для народных гуляний?!..
        - Мы пришли за нашим векселем, - тихо сказал Умар. - Если бы вы сразу отдали его отцу, вам не пришлось бы ругаться на меня.
        - Да зачем вам эта бумажка? Я же сказал - мы в расчёте.
        - После вашей второй отсрочки наш вексель действует ещё два года.
        "А он грамотный, дьявол", - подумал Садыкджан.
        - Завтра я скажу в конторе, чтобы ваш вексель погасили.
        - Нам бы хотелось получить его на руки, - настаивал Умар. - Напишите записку в контору, чтобы нам отдали завтра закладную.
        - Ты будешь учить меня, как мне вести свои дела?
        - Вы можете забыть о нас, - вздохнул Пулат, - у вас большие дела, не чета нашим. А ваши конторщики случайно отдадут вексель в уплату за что-нибудь, - поддержал сын отца, - и тот, кто купит его, целых два года будет угрожать нам отнять нашу землю.
        "Все понимает, - продолжал злиться Садыкджан, - угадал самую суть закладного обязательства. Где только ума набрался, проклятый нищий!"
        - Без моего разрешения никто не трогает земельные векселя, - строго сказал он вслух, - я сам контролирую положение ценных бумаг.
        - Всё ясно, - опустил голову Умар. - Значит, наш вексель настолько ценен для вас, что вы и не собирались отдавать его?
        - Я же сказал, завтра погашу вашу расписку. Ты что, не веришь мне?
        - Нет, не верю, - отчётливо произнёс Умар и твердо взглянул в глаза Садыкджану.
        - Тогда забирайте ваши деньги и убирайтесь вон!!
        - Значит, несмотря на то что мы принесли вам наш долг, - прищурился Умар, - вы ещё два года хотите держать нас за горло? Потому что для вас так выгоднее, потому что...
        - Вон, я говорю!
        - Потому что вся ваша власть над людьми держится на этих векселях! Ими торгуют в Коканде, как дынями!.. Вы опутали весь город своими ценными бумагами! Вам все должны - дехкане, ремесленники, торговцы, муллы и даже сам судья Камал... А всё начинается с безобидного векселя, который, как ненасытная пасть, проглатывает людей. Ваши векселя - верёвка, которой вы вяжете людей по рукам и ногам!
        Умар перевёл дыхание.
        - Отдайте нашу расписку, хозяин! А не то...
        Садыкджан, побледнев, шагнул назад, медленно вытащил из кармана браунинг.
        Умар испуганно смотрел на пистолет в руке байваччи.
        - Ну, договаривай... - шёпотом, стараясь унять дрожь в руке, сжимавшей браунинг, выдавил из себя Садыкджан-байвачча. - Договаривай...
        ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ. ЦАРИ ОДНАЖДЫ СТАНУТ НИЩИМИ
        1
        В тот день, когда ибн Ямин, вернувшись от Ахмад-ахуна, всё рассказал сыну, Хамза заболел. Несколько дней не выходил он из своей комнаты, лёжа на циновке лицом к стене.
        Посыльному из заводской конторы, пришедшему узнать, почему Хамза не появляется на работе, ибн Ямин сказал, что сын серьёзно болен.
        На следующий день тот же посыльный принёс записку от Алчинбека, в которой школьный друг беспокоился о здоровье товарища, спрашивал, можно ли чем-нибудь помочь, извинялся, что из-за отсутствия времени не смог прийти сам.
        Хамза, прочитав записку, ничего не ответил Алчинбеку.
        Но дружба есть дружба. Алчинбек, нисколько не обидевшись на то, что его записка осталась без ответа, пришёл к Хамзе и передал ему устное приглашение дяди быть вечером у него в доме на торжественном ужине.
        - Вы удивлены этим приглашением, Хамзахон? - участливо спросил Алчинбек. - Но байвачча зовёт вас к себе не как своего служащего, а как известного поэта.
        Конечно, Хамза не мог даже догадываться, какую роль сыграли рассказы старого друга о Зубейде в сватовстве его дяди.
        - На ужине будет много интересных людей, - продолжал Алчинбек, - например, ваш любимый Юсуфджан-кизикчи...
        - Хорошо, я приду, - тихо сказал Хамза, - я приду и прочитаю стихи.
        Ярко горят две хрустальные люстры в самой большой комнате. Многокрасочные ковры, шелковые и атласные одеяла, вышитые затейливыми восточными узорами подушки играют всеми цветами радуги. Веселье в полном разгаре. То и дело слышны громкие взрывы хохота. Слуги непрерывно подливают гостям в пиалы искусно заваренный душистый чай.
        Лучшие люди Коканда собрались сегодня у Садыкджана-байваччи, цвет города - торговцы, купцы, заводчики, финансисты, мануфактурщики, окрестные баи-землевладельцы, большие и малые додхо - начальники из местной администрации.
        В центре - Миркамилбай Муминбаев, грузный, дородный, в тёмных очках. Одного глаза у Миркамилбая нет, зато вторым и единственным он видит столько и так далеко, куда другим не заглянуть и в подзорную трубу.
        Хозяин дома без устали угощает почтенного гостя.
        - Отведайте вот этого мяса, бай-эфенди, прошу вас, очень вкусно...
        - Да-да, очень вкусно, хай-хай, - говорит Муминбаев, не притрагиваясь к еде.
        Садыкджан-байвачча наливает в две маленькие пиалушки с золотыми ободками медно-коричневый напиток.
        - Коньяк? - шевельнув ноздрями, спрашивает Миркамилбай.
        - Французский, только что из Парижа.
        - Это большой грех для мусульманина - пить коньяк...
        - Грех, грех, - улыбаясь, соглашается байвачча. - Да взыщет с нас всевышний со всей строгостью за эти наши маленькие заблуждения, хи-хи!
        - Обязательно взыщет и примерно накажет, хе-хе... Ваше здоровье!
        - Ваше здоровье! Да пойдут нам на пользу все наши грехи и заблуждения...
        - Да получим мы восемь процентов годовых во всех наших новых финансовых начинаниях, бай-эфенди!
        - Рахмат, спасибо. Святые слова, байвачча. Катта рахмат, большое спасибо!
        Хамза сидел около дверей с Юсуфджаном-кизикчи. Этот край опекал Алчинбек.
        Хамза, с самого начала сказавшись больным, не притрагивался к своей пиале. Нервы его были напряжены до предела. Он боялся, что, если выпьет хотя бы каплю вина, случится что-то непоправимое. Он сидел опустив голову, стараясь не смотреть в сторону Садыкджана, и лишь изредка отщипывал по одной виноградине от лежавшей перед ним большой золотисто-розовой грозди.
        - Эй, Юсуфджан! - закричал через весь дастархан захмелевший Миркамилбай Муминбаев. - Как поживаете, как здоровье детей, домашней посуды, того-сего?
        - Слава аллаху! - тут же громко и весело откликнулся кизикчи. - Это только привидения могут позволить себе несчастье иметь детей, а мы, осеняемые милосердием наших щедрых баев, живём себе припеваючи, не имея ни домашней посуды, ни потомства - ни мальчиков, ни девочек!
        Общий смех подгулявших гостей покрыл ответ знаменитого острослова.
        - Сегодняшняя щедрость нашего хозяина действительно не имеет границ, - вступил в разговор судья Камал. - Великая честь получить приглашение к такому обильному угощению...
        - А меня никто не приглашал сюда! - перебил судью Юсуфджан. - Я пришёл сам. Я вообще никогда не жду никаких приглашений. А почему? А потому, что знаю - везде ждут меня!
        И снова общий хохот гостей был ответом на очередную шутку кизикчи.
        - Меня никто не приглашал, - продолжал Юсуфджан, - зато я пришёл самый первый. А почему? А потому, что знал - здесь будет очень вкусная еда. Наш хозяин всегда славился хлебосольством, ибо аллах непрерывно осыпает его своими милостями. А почему осыпает? - спросите вы у меня. А потому, отвечу я, что если уж бог захочет кого-нибудь наградить богатством, так он не спрашивает, кто был твой отец.
        Теперь уже все смеялись, как говорится, навзрыд, до упаду.
        Не было за столом человека, который не помнил бы, кем был отец Садыкджана-байваччи и сколько тысяч танапов оставил он в наследство сыну.
        - У вас, Юсуфджан, очень острый язык, - сказал судья Камал, когда смех утих.
        - Не язык, а ум, - коротко хохотнув, поправил судью кизикчи. - Это большая разница.
        - Тем хуже, - нахмурился Камал-кази.
        - Почему хуже?
        - Нажили себе, наверное, много врагов, а?
        - У меня, кази-ака, против врагов есть сильное средство, - подбоченился Юсуфджан, - я все молитвы корана знаю назубок.
        Кроме того, из тысячи имён господних имеется три имени - Джабар, Кабыз и Кави, которые надо написать на бумаге и зарыть в землю, чтобы всем твоим врагам по воле божьей стало худо жить на этом свете... Если же кто-то добивается твоей погибели, то нужно выбрать три имени из девяноста девяти имён господних. Вот они, эти имена, - Каххар, Музил и Джабир.
        Когда вы напишете их на бумаге, надо принести землю из семи развалин: первую - с перекрёстка, вторую - из развалин дома, третью - от старой мельницы, четвертую - опять из развалин дома, пятую - из развалин минарета, шестую - с того места, где ишак перевернулся, а седьмую, последнюю, - с самого высокого холма... Возьмите какую-нибудь посудину, всё смешайте, тысячу раз произнесите имя своего врага, желая ему самой страшной смерти, потом закопайте посудину среди наиболее древних развалин города, и готово дело: вашего врага настигнет мучительная гибель - он умрёт в корчах и судорогах.
        - Слишком заумно шутите, Юсуфджан, - вздохнул судья Камал. - А ведь в коране сказано: кто в этом мире переусердствует в роли шута-масхарабоза, тот в день всемирного светопреставления станет свиньёй...
        - Боже праведный, как замечательно! - захлопал ладонями по собственному животу Юсуфджан. - Неужели это возможно? Неужели мы все явимся на тот свет в ещё более интересном виде, чем живём на этом свете?
        И снова, хватаясь за бока, громко смеялись гости, снова вытирали весёлые слёзы даже самые угрюмые и неулыбчивые.
        Хамза, давно знавший Юсуфджана-кизикчи, много раз видевший его в цирковых представлениях, был поражён смелостью и находчивостью знаменитого народного острослова. Ему даже захотелось записать некоторые из его шуток, чтобы потом использовать их в каком-нибудь стихотворении или в статье в газете. И даже использовать не саму шутку, а тот принцип, по которому она строилась, - постоянная нацеленность против общественного зла и несправедливости.
        Но не было с собой ни карандаша, ни тетради. И в памяти запечатлевались только бесстрашие и какая-то молодая, не знающая ограничений дерзкая задиристость весёлого смуглого человека.
        На какое-то время Хамза забыл о своих личных горестях и печалях.
        - Хе-хе, Юсуфджан, - задрал вверх бороду маленький толстый бай с надменным выражением лица, - вы хорошо веселите нас и показали свою большую учёность. Рахмат, катта рахмат... А вот скажите-ка нам, уважаемый: если через луч утренней зари переползёт чёрный паук?..
        - Охотно отвечу на ваш вопрос, уважаемый. Но перед этим разрешите тоже задать вопрос: если на завтрак вместо тёплой лепёшки, свежего сыра и душистого чая вам подадут душистое мыло, шипучую известь и ведро отбросов, то какие чувства посетят вашу душу?
        Маленький толстый бай растерянно молчал. Безмолвствовало и всё остальное общество.
        Миркамилбая давно уже раздражало невнимание застолицы к его персоне. Андижанский богач привык сам направлять течение всех разговоров за дастарханом.
        - Эй, Юсуфджан! Ваши масхарабозские остроты сегодня что-то очень уж длинны!.. У нас у всех разгулялся аппетит, мы уже давно хотим зарезать парочку дынь, а вы всё ещё шутите... Жаль, что святой Миян Кудрат опаздывает на угощение, некому прочитать молитву над едой... Впрочем, вы тут говорили, Юсуфджан, что знаете все молитвы корана назубок. Так, может быть, вы прочитаете нам молитву, если, конечно, совершили омовение?
        "Если совершили омовение..." Трудно сильнее оскорбить мусульманина, чем заподозрить его в том, что он сел за дастархан, не совершив омовения.
        Напряжённая тишина повисла в комнате. Хамза повернулся к Юсуфджану. Что ответит кизикчи?
        - Не судите по себе, господин Муминбаев, - сдвинув брови, сказал Юсуфджан, - мы все пришли сюда, совершив омовение... - Это был хороший ответ на коварную провокацию бая. - Что же касается молитвы над едой, - продолжал кизикчи уже в обычной для себя шутливой манере, - то я с удовольствием прочту её. Ведь мы же со святым Мияном Кудратом очень часто заменяем друг друга. Мы с ним души друг в друге не чаем, каждый день советуемся, делим всегда поровну наши доходы... Да что там скрывать? Святой Миян Кудрат и я - теперь об этом можно сказать смело - мы же как два рога на лбу у одного быка.
        Так дружны, что мне хотелось бы впиться колючкой в его ногу или пиявкой в его глаза!.. Готов вскочить болячкой на каждой его болячке, только бы святой человек, славный своим имамским родом, не обрёк нас на вечные муки в день страшного суда!.. Вот как мы уважаем и любим друг друга - ну просто все мухи дохнут вокруг нас от нашей дружбы...
        Как ни крепились гости Садыкджана-байваччи, чтобы смехом своим не обидеть Миркамилбая, - хохот обвалом грохнул в большой комнате. Даже хрустальные люстры жалобно звякнули под потолком. Смеялся, отвернувшись и закрыв лицо рукавом халата, и сам байвачча.
        Но громче всех хохотал рядом с Юсуфджаном, конечно, Хамза. Он обнял кизикчи и припал головой к его плечу.
        Пришлось признать себя побеждённым и Миркамилбаю. Он понимал, что было бы глупо продолжать под всеобщий хохот словесную перепалку с кизикчи, шутки которого вот уже многие годы веселили многолюдные толпы на базарах, народных гуляниях и цирковых представлениях.
        - Ладно, Юсуфджан, сегодня твоя взяла, - махнул рукой Миркамилбай.
        2
        Но не таким человеком был миллионер Муминбаев из Андижана, чтобы окончательно смириться со своим поражением.
        - Послушайте, Садыкджан, - толкнул Миркамилбай локтем в бок хозяина дома, - а вон тот, с маленькими усиками, рядом с кизикчи, который целый вечер заливается поросячьим визгом... Это и есть ваш знаменитый поэт Хамза?
        - Он самый, - подтвердил байвачча, - работает у меня в конторе писарем.
        - Ах, писарем! - усмехнулся Миркамилбай. - Значит, вы платите ему жалованье за то, что он сидит у вас в конторе на заводе и пишет свои статейки?
        - Статейки? - удивлённо переспросил Садыкджан. - Какие статейки?.. Он пишет газели о любви.
        - Выходит, вы не знаете, чем занимаются ваши служащие? - ехидно улыбнулся Миркамилбай. - У вас есть в доме последний номер газеты "Голос Туркестана"?
        - Конечно.
        - Нельзя ли принести его сюда?
        Байвачча подозвал слугу, шепнул ему на ухо несколько слов.
        Потом внимательно посмотрел в ту сторону, где сидел Хамза.
        И вдруг его будто уколол пылающий ненавистью взгляд. Два зрачка, словно две иглы, были устремлены на него.
        Это были глаза Хамзы.
        Мгновенно мелькнула мысль: он всё знает о Зубейде!.. Нет, ничего не знает, иначе бы не пришёл сюда...
        Но откуда тогда эта ненависть, такая же, какая уже была сегодня в глазах у этого проклятого старика Пулата из Гандижирована и его сына Умара с уродливо огромной головой и кулаками, похожими на верблюжьи копыта?
        Слуга бесшумно положил рядом газету.
        - Вот она, вот она! - злорадно зашуршал страницами Миркамилбай, быстро разворачивая номер. - Вот она, статья вашего распрекрасного Хамзы о благотворительном зякете!.. А рядом ещё одна. И обе подписаны одним и тем же именем.
        Всё было правильно - в двух небольших заметках, объединённых общим названием "Случайные наблюдения", автор описывал несколько эпизодов народной жизни, которые он видел на улицах Коканда. Вот сидят бедняки у ворот богатого дома. Чего они ждут? Зякета, благотворительной милости, которой одаривают богачи нищих по случаю уразы - окончания религиозного поста. Вот выходит на улицу бай и бросает в пыль горсть мелких монет. Несчастные люди, давя друг друга, бросаются за ними, ползают, собирая медные гроши. А бай доволен - за несколько таньга ему прощены все его грехи, и теперь он может снова грешить - бить людей, обижать слабых, заставлять других работать на себя. Всё это он опять потом искупит за небольшую цену.
        - Ну, что вы скажете? - толкнул Садыкджана локтем Миркамилбай. - У нас в Андижане эта статья вызвала негодование духовенства. Зякет - обычай, освящённый шариатом. А что пишет ваш поэт-писарь, которому вы платите деньги?
        Вторая заметка рассказывала о женщине Мариам, муж которой проиграл все деньги в азартную игру и уже давно исчез.
        Вот идёт Мариам по улице, а за ней идут её дети. Семья возвращается с базара, где Мариам купила мясо, фрукты и овощи.
        Сейчас все они придут к своему очагу, и мать будет кормить своих детей. Но как же они живут без отца и без мужа, откуда у них деньги - ведь семья разрушена? Нет, не разрушена! Женщина Мариам своей находчивостью, образованностью и трудолюбием сумела спасти семью. Она сама зарабатывает деньги.
        - Ваш Хамза сровнял честь мужчин с землёй, а женщину, у которой волосы длинные, а ум короткий, вознёс до небес! - шипел Миркамилбай. - Я удивлён, уважаемый Садыкджан, - как вы можете держать у себя на службе противника нашей религии?
        Байвачча молчал.
        - Хорошеньких гостей вы пригласили сегодня, - бубнил Муминбаев, - один оскорбляет почтенных людей, другой пишет статьи в газеты... А вы даже не догадываетесь, какой умный писарь сидит в конторе вашего завода. Как же мы будем вести с вами общие финансовые дела, если вы не знаете, что у вас делается под носом?
        Байвачча вспыхнул. Бросил мгновенный взгляд на миллионера и тут же отвернулся.
        А Миркамилбай был счастлив. Ему удалось насолить хозяину дома, который, безусловно, нарочно позвал на ужин этого языкастого Юсуфджана, чтобы посмеяться над ним, Миркамилбаем, напоить его пьяным и навязать ему какую-нибудь невыгодную сделку. Нет, не на того напали! Если уж пригласили, так оказывайте почтение. А смеяться над собой он не позволит.
        - Алчинбек! - властно и громко, привлекая всеобщее внимание, позвал племянника Садыкджан.
        Алчинбек пружиной вскочил и уже через мгновение стоял перед дядей.
        - Твой друг Хамза, оказывается, печатает статьи в "Голосе Туркестана"? На, прочитай вслух! - И он протянул племяннику газету.
        Алчинбек мялся в нерешительности, украдкой и с недоумением посмотрел на Хамзу.
        - Читай! - рявкнул Садыкджан.
        Все гости замерли в настороженном ожидании.
        Торопливо и невнятно, проглатывая слова, Алчинбек начал читать газетные заметки, о которых не имел ни малейшего представления. Пожалуй, это было первое сочинение друга, которое тот предварительно не показал ему. Когда успел Хамза послать в газету эти "Случайные наблюдения"?
        Он кончил читать и опустил газету.
        - Хамза, это вы написали? - громко спросил Садыкджан.
        К черту! Кто такой, в конце-то концов, этот Хамза, чтобы вспоминать о его чувствах к Зубейде? Надо оправдываться перед Миркамилбаем, надо срочно спасать вечер. Если не дать сейчас Муминбаеву возможности выместить его злобу против Юсуфджана на Хамзе, то рухнут все будущие финансовые планы. Для чего тогда, спрашивается, было затеяно всё это богатое угощение? И угораздило же пригласить на ужин эту змею Юсуфджана, а заодно и Хамзу с его статейками в газете!.. Но кто же знал, что проклятый Миркамилбай в своём Андижане не только пересчитывает деньги и спекулирует векселями, но ещё и читает газеты?
        - Так это вы написали, Хамза?
        - Да, это я написал...
        - Что ты расселся, встань! - завизжал судья Камал. - Встань, когда разговариваешь со старшими!
        Хамза поднялся.
        - Как ты смеешь выступать против, если священный шариат поощряет искупительный зякет! - визжал Камал. - Чему тебя учили в медресе?!
        Тихий шёпот сзади:
        - Будь спокойным, не бойся его. Говори то, что думаешь, и он не собьёт тебя...
        Это голос Юсуфджана. Знаменитый народный мудрец хочет помочь ему, Хамзе!
        - Всегда и везде говори только то, что думаешь, - шепчет Юсуфджан, - и тогда никто не будет страшен тебе... Правда сильнее денег, сильнее власти, сильнее оружия...
        Хамза делает шаг вперёд.
        - Я не против зякета, кази-ака, - уверенно говорит он, - я выступил против таких баев, которые благотворительной милостыней беднякам покупают себе право на грех. Но святой шариат запрещает мусульманам грешить. Значит, эти баи идут против шариата?
        - Да где ты видел таких баев, которые идут против шариата?! -заорал Миркамилбай Муминбаев. - Где ты видел таких баев?
        - Дающий зякет не покупает право на будущий грех! - визгливо кричит судья Камал. - Мусульманин не может знать, какие грехи он ещё совершит!.. Мусульманин знает только, какой грех он уже совершил! Зякет искупает прошлые грехи! Чему тебя учили в медресе?
        - Держись смелее, - шепчет Юсуфджан, - высказывай свои мысли до конца. Никогда не останавливайся на половине дороги, если считаешь, что ты прав...
        - Бай искупил свой прошлый грех зякетом, - медленно, растягивая слова, говорит Хамза. - У бая есть деньги. Значит, он уверен, что сможет дать зякет и в будущем. Значит, ему можно грешить - деньги искупят его грехи, деньги покроют нарушение шариата. Значит, зякет и шариат противоречат друг другу?
        - Где ты видел такого бая, где?
        - Что происходит у вас в доме, байвачча? - повернулся Камал-кази к Садыкджану. - Вчерашние заморыши учат нас уму-разуму? В кармане нет ни копейки, а клевещут на религию...
        - Хватит! Молчать!..
        Миркамилбай с трудом поднялся на ноги.
        - Молчать! - грозит он кулаком Хамзе. - Хватит!.. Сколько раз ты сам давал зякет бедным?.. Так что же ты трясёшь здесь своим поганым языком, как баран курдюком? Беднякам нужен зякет, деньги, а не твоя болтовня!..
        - Беднякам нужны знания и просвещение! - взрывается Хамза. - А не жалкие подачки!
        - Хамза, опомнитесь, что вы делаете? - подбежав, трясёт друга за рукав халата Алчинбек. - Зачем вы ссоритесь с ним? Ведь он же даёт деньги на типографию и учебники...
        - Мне не нужны его деньги! - кричит в лицо другу Хамза. - Одна-единственная типография, несколько десятков учебников - всё это тот же самый жалкий зякет, милостыня, подачка!
        - Вы больны, Хамзахон, вы рано встали, вам нужно снова лечь...
        - И такой же зякет, такая же подачка те две-три новые школы, которые собирается открыть, да всё никак не откроет ваш дядя!
        - Вы работаете у моего дяди, он платит вам жалованье!
        - И это ничтожное жалованье - тоже зякет!
        - Вы сошли с ума, Хамзахон! Вы можете лишиться своего места...
        - Да-да, я всё время забываю, что вы тоже из этой семьи... Впрочем, теперь всё равно. Мне больше ничего не нужно ни от вас, ни от вашего дяди... Вы всё продаёте, всё покупаете - труд, человеческие отношения, женщин, невест, дочерей...
        Дастархан нарушился, сдвинулся, сбился. Все гости вскочили со своих мест - крик, шум, ругань! Все говорят, размахивают руками, возмущаются, наступают ногами на тарелки и блюда.
        Никто не слушает друг друга, все хотят доказать что-то своё.
        И только один человек, казалось, оставался спокойным и безучастным ко всему на свете среди всеобщей кутерьмы и гвалта.
        И это был, как ни странно, сам Садыкджан-байвачча. Он неподвижно сидел во главе разгромленного дастархана, глядя в одну точку. О чем он думал?
        Торжественный вечер испорчен - это было теперь абсолютно ясно. Что ж, виноват он сам. Захотел собрать в своём доме "весь Коканд". Но его не существует, этого "всего Коканда". Нельзя посадить за один стол тех, кто не может, а главное - не должен сидеть за одним столом.
        Впрочем, дело не в этом. Просто сегодня неудачный день - одни неприятности. С самого утра. Одна за другой.
        Надо переждать. Если аллах немилостив к тебе, надо покорно пропустить этот день. Когда дела складываются удачно, этим ты обязан только самому себе - своему уму, своей воле, своей настойчивости, своему умению наживать деньги. Если же дела идут плохо, значит, аллах отвернулся от тебя. Не надо спорить с аллахом и искушать судьбу.
        И всё-таки не только одного аллаха обвинял Садыкджан-байвачча в неудаче сегодняшнего дня. Было что-то другое.
        Хамза. Он с самого начала как-то странно действовал на байваччу. Присутствие Хамзы в чём-то стесняло байваччу, расслабляло.
        "Может быть, я просто опасаюсь, - подумал Садыкджан, - что этот щенок, этот скорпион с ядовитым жалом, этот сын ничтожного табиба напишет в газету и обо мне? Он, дьявол, ловок в своих писаниях. Его слова действительно жалят. Опозорит ещё перед всем народом, а?"
        Вздор. Ерунда. Глупости.
        И тем не менее этот щенок, этот скорпион сорвал вечер. Что делать? Выгнать Хамзу? Но он же гость... Когда через месяц Зубейда войдёт в этот дом его, Садыкджана, женой, что будут говорить люди?
        Итак, финансовый союз с Миркамилбаем не состоялся. Но, может быть, одноглазый завтра проспится и всё забудет?.. Как же, забудет! Вон он стоит перед Хамзой и рычит на него, как собака на кошку. Что делать?
        И вдруг байваччу осенило...
        Он встал и двинулся к Миркамилбаю и Хамзе.
        - Ты плюёшь в солонку, из которой берёшь соль для своей пищи! - орал на Хамзу пьяный Миркамилбай. - Через твою душу переступила даже собака! Твой рот подобен отверстию старого мешка. Но не слишком ли ты расхрабрился, смелый йигит? Умерь свой пыл, а не то, умирая, будешь нуждаться даже в саване!
        А с другой стороны, Хамзу отчитывал Камал-кази. Судья, притомившись по старости лет, уже не был настроен так агрессивно, как полчаса назад. Он только увещевал строптивого поэта, только взывал к его разуму.
        - Ведь на тебе лежит благословение святого Али-Шахимардана, - устало говорил старик Камал. - Как же ты мог поднять руку на зякет и на священный шариат?.. Уйми в себе шайтана, дитя мусульманина. Не торопись разбрасывать слова по статьям и газетам. Помни: слова человека, оставшиеся при нём, его рабы. Ничего из того, о чём ты промолчишь, не помешает тебе. Но если ты отпустил свои слова от себя и сделал их достоянием других, ты сам становишься рабом своих слов.
        - Почему же ты молчишь? - кричал, брызгаясь слюной, Миркамилбай. - Почему не отвечаешь мне? Нажми на гнойник своего вдохновения, поэт, и выдави из себя хотя бы пару слов!..
        У тебя же их в запасе, как в животе у верблюда колючек!.. Ты же был так красноречив совсем недавно, оплёвывая шариат и коран!.. Что, нечего сказать, да? Онемел, проглотил язык, ты, учитель нации!.. А когда не надо, распахиваешь свой рот, как ворота, завидуя тем, кто может давать зякет! Но ты умеешь только пищать и скулить, будто суслик, вставший на задние ноги.
        Тебе не дано настоящего голоса для твоих пакостных речений.
        И как только всевышний разрешает ходить по земле таким нечестивцам? Смотрите, мусульмане, как он жалок, этот сочинитель лживых статей, посмевший унизить и оскорбить нашу мужскую честь и расхвалить какую-то ничтожную бабу!
        - А действительно, Хамза, почему вы не отвечаете? - спросил хозяин дома, встав рядом с Муминбаевым. - Заживает рана от стрелы, но не заживает рана от резких слов собеседника, если они задели тебя и если ты не дал им вовремя отпор. Или вам понравилось всё, что было сказано здесь о вас и ваших статьях?
        Ярость полыхнула в груди у Хамзы. Он почувствовал приближение той минуты, ради которой пришёл сюда. Сейчас он скажет кое-что не только о зякете и мужской чести. Сейчас они услышат всё, что он о них думает.
        - Значит, понравилось? - усмехнулся байвачча. - Ну что ж, мы тоже не в обиде на вас за ваши статьи. Конечно, кое-кто здесь погорячился, беседуя с вами, но ведь и вы, наверное, тоже погорячились в своих статьях, делая вывод о том, что зякет и шариат противоречат друг другу, не так ли?
        Хамза молчал, опустив голову. Он ничего не понимал.
        Ничего не понимал и Миркамилбай. Миллионер с трудом пытался сохранить равновесие.
        Судья Камал по старческой немощности прикрыл глаза. Ему хотелось сесть. Всё равно куда. Стоявший рядом Алчинбек бережно поддерживал судью под руку.
        И только у мудрого Юсуфджана нервно задёргалось веко.
        "Коварный байвачча готовит ловушку, - решил кизикчи. - Но какую? Как уберечь от неё Хамзу?"
        - Я знаю, почему молчал наш поэт, - сказал Юсуфджан.
        - Вот как? - прищурился хозяин дома. - Почему же?
        - Он слушал мнения читателей о своих статьях, - улыбнулся кизикчи. - Один мудрец, байвачча-ака, сказал однажды так:
        "Чем говорить, предпочтительнее слушать". - "Почему?" - спросили у него. И мудрец ответил: "Иначе бог не дал бы человеку один язык и два уха".
        - Прекрасный ответ! - засмеялся байвачча. - Вы, Юсуфджан, как всегда, на коне... Не зря говорится, что мудрость - лучшее украшение жизни. А мудрость возникает при спокойной, уравновешенной беседе. Не кажется ли вам, Юсуфджан, что нам пора снова сесть за дастархан? Мы все немного покричали друг на друга, дали поработать своим голосам и лёгким - необходимо восстановить затраченные силы, не так ли?
        "Куда гнёт, куда гнёт, подлец? - лихорадочно соображал кизикчи. - И чем все это кончится?"
        - Эй, кто там? - крикнул Садыкджан слугам. - Посадите гостей на их места!
        А сам повёл под руку вокруг дастархана спотыкающегося Миркамилбая.
        - Что такое? Что такое? - бормотал миллионер. - Куда мы идём?
        - Той продолжается, - улыбался байвачча. - Хотите коньяку?
        - Х-хочу, - икнул Миркамилбай.
        - А сыграть в деньги?
        - Обязательно! - обрадовался Муминбаев.
        Хозяин дома усадил почётного гостя на подушку на его старое место во главе стола, сам сел рядом и достал из внутреннего кармана халата приготовленную ещё в самом начале вечера тысячерублёвую банкноту.
        - Загадывайте номера, бай-эфенди.
        - Первый, второй, третий, - клюнул носом Миркамилбай.
        - Ваша сумма больше, - не проверяя, сказал Садыкджан, - вы выиграли.
        - Ещё, - потребовал гость, пряча банкноту в бумажник.
        Байвачча вынул вторую.
        - Три последних, - назвал Муминбаев.
        - Опять выиграли, - сокрушенно развёл руками байвачча, - даже обидно.
        - Вам обидно, а мне приятно. - Миркамилбай уложил вторую тысячерублёвку рядом с первой. - Не выпить ли нам?
        - С удовольствием, - взял в руки бутылку Садыкджан. - За вашу удачу.
        "Все в порядке, - подумал он, разливая коньяк, - всё налаживается. За эти две тысячи одноглазый чёрт забудет всё, что здесь было. А завтра повезу его на дачу. Уж тут-то Муминбаев не уйдёт от меня. И завтра же, на даче, подпишем бумагу о всех биржевых операциях на сумму в четыре миллиона рублей".
        - Ваше здоровье, бай-эфенди!
        - Ваше здоровье, байвачча... Опять пьём коньяк - грех, грех...
        - Да пойдут нам на пользу все наши маленькие заблуждения...
        - Да будут беспечальными наши беседы, да не пропасть нам в расцвете йигитских лет, да пошлёт нам аллах восемь процентов годовых и ни копейки меньше, хе-хе...
        "Первая часть моего замысла, кажется, удалась", - отметил про себя Садыкджан.
        Между тем все гости уже снова сидели на своих старых местах. "Трус, трус! - молча казнил сам себя Хамза. - Жалкий трус, испугавшийся осуществить свой план, ради которого ты пришёл сюда... Что же ты безропотно щиплешь виноград в доме человека, который отнимает у тебя самое дорогое в жизни, который почти купил тебя самого, обменивая на свои грязные деньги твоё время, твои руки, твой мозг? Что же ты не разорвал на куски эту говорящую свинью в чёрных очках, по недоразумению принявшую облик человека, который опозорил тебя самыми тяжёлыми, самыми непростительными, самыми несмываемыми оскорблениями? Что же ты не сунул бородой в блюдо с соусом давно уже выжившего из ума судью Камала? Что же так просто дал себя уговорить остаться здесь? И почему ты молчишь? Почему не делаешь то, что задумал?.. Боишься, поэт?"
        Слуга принёс Алчинбеку на подносе записку.
        - Дядя просит тебя не помнить плохого, - наклонился старый друг к Хамзе. - Он также просит тебя прочитать газели...
        "Газели? Ну уж газелей-то вы от меня не дождётесь!"
        Хамза резко поднялся.
        - Наш поэт прочитает сейчас свои газели, - объявил Садыкджан.
        И тут же подумал: "Он прочитает сейчас не газели, а какие-нибудь другие стихи. Что-то вроде своей статьи о зякете. Чтобы расквитаться за все обвинения, которые услышал здесь. И тогда-то уж, во второй раз, общее возмущение будет во много раз сильнее первого. И не я выгоню его из своего дома, нет! Его выгонят из моего дома самые почтенные люди Коканда. И это ославит его на весь город. И никто уже не скажет, что я отнял невесту у поэта Хамзы, - разве может быть невеста у человека, который выступает против корана и шариата? Какой же нормальный отец согласится отдать свою дочь за сумасшедшего?"
        Хамза посмотрел налево: в глазах у Юсуфджана весёлые искры - давай читай, крой эти постные рожи, дерни ещё раз им всем их скучные и благородные бороды одновременно!
        Посмотрел направо: Алчинбек, молча, одним выражением лица, просил, умолял не делать ничего неожиданного, предупреждал, предостерегал...
        Хамза усмехнулся.
        - Хорошо, я прочитаю свои стихи...
        Если бедняки кричат криком,
        Значит, они устали от боли!
        Болью! Болью! Болью!
        Опоясаны от поклонов их спины
        Ради куска лепёшки!
        На какие же тяжкие муки
        Обрекают бедных с утра до вечера
        Ради куска лепёшки!
        Их бьют палками люди баев
        По голове, по глазам, по рукам, по животу...
        Но они терпят всё это
        Ради куска лепёшки!
        Ах, до чего же трудно
        Вынести эти побои!
        Стонет душа, грудь в крови, льются слёзы...
        Нищета и невежество -
        Для этого рождается человек?
        Эй, великие мира!
        Ради самого бога, прозрейте!
        Не думайте, что до самой смерти
        Будут люди терпеть эту мерзость.
        Цари однажды станут нищими,
        А нищие станут царями!
        ...Юсуфджан мягко, как барс, вскочил на ноги - вокруг дастархана, держа за горлышко пустую бутылку, шёл Миркамилбай Муминбаев. Лицо его сочилось ненавистью, в узких прорезях глаз полыхало бешенство.
        - Уходи! Быстрее! - толкнул Юсуфджан Хамзу в спину. - Он потерял контроль над собой!..
        Хамза повернулся и медленно пошёл к двери.
        - Убить! Убить его! - заорали, словно очнувшись, сразу все гости. - Забросать камнями! Повесить, как собаку!
        Миркамилбай замахнулся бутылкой...
        - Стой!! - не своим голосом закричал кизикчи и, изменившись в лице, метнулся наперерез баю.
        Муминбаев вздрогнул - бутылка, пущенная неверной рукой, грохнулась в стену. Он тут же поднял с дастархана вторую, но Юсуфджан уже повис на плече миллионера. Несколько человек гостей толпой бросились на кизикчи.
        Но момент был упущен - Хамза, хлопнув дверью, вышел из комнаты.
        - Догнать! Убить! Повесить! - орали плохо стоявшие на ногах гости.
        - Как ты посмел?! Как посмел?! - рычал Миркамилбай, пытаясь освободиться от Юсуфджана. - Да я ж тебя...
        - Стыдитесь, господин Муминбаев, - отпустив руку бая, тяжело выдохнул Юсуфджан. - Вы же могли проломить ему голову. - Он сделал шаг назад и сказал тихо, с дрожью в голосе: - Вы же могли убить поэта...
        3
        События разворачивались с головокружительной быстротой.
        На следующий день полицмейстер Коканда полковник Медынский вызвал к себе капитана Китаева, начальника секретного отдела по производству дел особой государственной важности.
        - Два часа назад, - сказал Медынский, - мне принесли письмо от нескольких представителей здешней туземной знати.
        В письме говорится, что вчера в доме Садыкджана-байваччи некий Хамза, пытаясь оскорбить хозяина и гостей, прочитал стихи собственного сочинения, содержащие призыв к свержению существующего государственного строя... Что это такое?
        Местный буревестник? Максим Горький а-ля Туркестан? Как прикажете понимать?.. Кто такой этот Хамза? Откуда взялся?
        Почему я до сих пор ничего не слышал о нём?
        - Вы прекрасно его знаете, ваше превосходительство, по моим неоднократным докладам, - объяснил Китаев. - Это тот самый человек, который всё время хлопочет об открытии новых туземных школ для детей неимущих.
        - Тот самый? Кстати, как его фамилия? Низаев, Ходжаев... Я всё время путаюсь с этими мусульманскими именами.
        - У него две фамилии, господин полковник, - Холбаев и Ниязов.
        - Две фамилии? Да почему же две? У каждого человека должна быть одна официальная фамилия... Вот у вас, капитан, сколько фамилий?
        - Одна, - улыбнулся Китаев.
        - И у меня одна. Так почему же у какого-то туркестанца должно быть две фамилии?
        - Это связано, ваше превосходительство, с неопределённостью образования фамилий у туземного населения. Официально интересующий вас объект значится следующим образом: Хамза Ямин сын Холбая сын Нияза. Из уважения к предкам он взял фамилию не отца, а деда и прадеда.
        - А вы, я смотрю, уже изучили всю родословную этого местного буревестника.
        - Иначе нельзя. Он давно у нас под наблюдением.
        - Похвально, похвально, капитан.
        - Использую опыт, приобретённый в центральных районах империи. Там, в каких бы губерниях ни приходилось служить, первым делом устанавливал контроль за всей пишущей братией - поэтами, публицистами и так далее. И, знаете, почти никогда не вытаскивал невод на берег пустым. Что-нибудь да попадалось.
        - Я буду писать о вас в Петербург...
        - Чувствительно благодарен, господин полковник.
        - А за Хамзой наблюдение усилить. Особо обратить внимание на попытки связаться с русскими политическими ссыльными. Здесь таится самая главная опасность!
        Полицмейстер достал из кармана мундира сложенный вчетверо листок бумаги и прочитал:
        - "Пролетарское движение распространяется и на самые отдалённые окраины..."
        Китаев изобразил лицом искреннее огорчение.
        - Так пишут в своих газетах социал-демократы, - сказал Медынский, - и это написано про наши места. Поэтому я срочно вызвал вас сегодня. Стихи этого Хамзы - сигнал!.. Сигнал о том, что и сюда докатились отголоски беспорядков в центральной России. В Петербурге и Москве, благодаря твёрдости властей и непоколебимой монаршей воле, выступления бунтовщиков удалось подавить... Но вы же знаете, что в районе Пресни фабричные несколько дней оказывали вооружённое сопротивление регулярным войскам... Вооружённое! Подумать только!.. А с чего всё началось? Лев Толстой и Максим Горький! Это моё твёрдое убеждение. Толстой пытался ударить по вере - церковь его прокляла...
        - Богатая мысль, ваше превосходительство! Нужно запомнить!
        - А Хамза замахивается на шариат и коран... Теперь Максим Горький. Сначала все думали, что о птичках стихи написаны, - "Песня о Соколе", "Песня о Буревестнике"... А это на самом деле скрытый призыв к революции, к анархии, к всеобщему разрушению. Посильнее прокламаций и листовок оказалось... Вот тебе и птички!
        - Совершенно согласен с ходом ваших размышлений, господин полковник.
        - Вот почему так опасны все эти сочинители со своими стихами... У французов тоже всё с книг началось - энциклопедисты, материалисты, велосипедисты там всякие... А чем кончилось? Законному государю и законной государыне головки - чик! - и отрубили.
        - Может быть, арестовать его?
        - Рано. Он сейчас вольно или невольно будет искать себе друзей среди местных политических ссыльных. И сослужит тем самым нам хорошую службу. Ему обязательно нужны сейчас товарищи по образу мысли. А среди мусульман таких нет... И вот, когда он найдёт себе друзей среди русских, тут-то они его и научат не только песни о птичках писать, но кое-чему и похуже...
        И когда местные ссыльные через него, как через поэта, начнут распространять свои политические взгляды на мусульман, когда слепится пяток - десяток мусульманских кружков с "учителями" из русских политических, когда они начнут маёвочки проводить, а то, глядишь, чего доброго, и газетёнку какую-нибудь подпольную наладят, вот тогда-то мы их всех сразу и накроем!.. Но к тому времени у нас должно быть всё как на ладони - адреса, фамилии, явки. И тогда распространению пролетарского движения на далёкие окраины у нас здесь, в Коканде, будет положен конец...
        - Восхищён вашей государственной мудростью, господин полковник! Счастлив, что служу в одном округе с вами!
        - Мне нужен опытный, преданный офицер, чтобы возглавить намеченную мной операцию. Возглавить и осуществить её.
        - Ваше превосходительство, я был бы счастлив...
        - Не сомневался! Я освобождаю вас от всех прежних обязанностей. К беспорядкам и открытым волнениям среди мастеровых вы больше не будете иметь ни малейшего отношения.
        Только тайное накопление сведений о возможности установления связей между социалистами и местными мусульманскими рабочими... Мы должны будем немедленно, одним ударом обрубить все эти связи, как только они возникнут. Мы обязаны остановить на вверенной нам территории продвижение марксизма в Среднюю Азию. Мы должны любыми средствами предотвратить революционную вспышку в Коканде и вообще в Туркестане...
        Вот уж про кого из главных героев романа мы забыли совсем, так это про смотрителя, хранителя и сберегателя гробницы Али-Шахимардана святого Мияна Кудрата.
        Правда, немало и лет прошло с тех пор, когда мы виделись с ним в последний раз, но тем не менее святой человек за эти годы почти нисколько не постарел, он по-прежнему жив-здоров, дела его идут как нельзя лучше.
        Вот он полулежит на мягких пуховых подушках после первой утренней молитвы, бамдад-намаза, перебирает чётки и что-то нашёптывает про себя - скорее всего последние слова только что сотворённой святой молитвы.
        Теперь святой Миян Кудрат уже не просто духовный наставник правоверных Коканда и Маргилана, теперь он религиозный глава мусульман всего Туркестана. И к его имени надо обязательно добавлять титул "хазрат", смысл которого можно перевести как "ваше святейшество". Легенда о родственной близости с Али-Шахимарданом стала реальностью. Святой хазрат Миян Кудрат - это уже почти имамское звание, нечто вроде наместника пророка Магомета.
        Вошёл в комнату шейх Исмаил Махсум - о нём мы тоже давно уже ничего не слышали. Шейх Исмаил сильно раздобрел - сейчас он фактически исполняет обязанности смотрителя и сберегателя гробницы святого Али. Из всех религиозных шейхов Шахимардана Исмаил Махсум выше всех продвинулся по иерархической лестнице служителей священного, мазара. Молодость, сообразительность, расторопность, преданность исламу взяли своё - шейх Исмаил стал самым близким человеком святого Мияна Кудрата, его правой рукой.
        - Ну? - чуть приподнявшись на локте, спрашивает хозяин дома.
        - Всё сделано, таксыр, - опустившись на колени и низко склонив голову, говорит Исмаил Махсум. - Я привёз вашу долю пожертвований.
        - Аминь! - произносит святой Миян Кудрат. - Пусть сам святой Али всегда будет вашей опорой, благородный йигит, во всех ваших угодных богу делах, пусть сам всевышний дарует нашей гробнице постоянное изобилие.
        - Зерно из Шахимардана я уже засыпал в ваши амбары, таксыр, - добавляет шейх Исмаил.
        - Сколько раз я говорил тебе, - хмурится Миян Кудрат, - чтобы ты не называл меня таксыром. Таксыр - это просто обыкновенный господин. Так обращаются друг к другу купцы и чиновники. Мы же с тобой духовные лица, я для тебя хазрат! Ты понял меня?
        Шейх Исмаил ещё ниже склоняет голову в молчаливом согласии.
        Святой Миян Кудрат откинулся на подушки.
        - Ну, Исмаил, какие ещё чудеса ты можешь показать нам сегодня? Говорят, что шайтану жалко отдавать даже добро, принадлежащее самому богу, не так ли?
        От этих слов молодой шейх густо покраснел. Потом вытащил из-за пазухи небольшой кожаный кисет-мешочек, наполненный монетами.
        - Сколько? - спросил святой.
        - Сто золотых рублей, хазрат.
        Зрачки святого уменьшились до размера кончиков иголок. Он долго молчал, перебирая чётки и не спуская глаз с лица Исмаила Махсума. В душе молодого шейха маленькая белая ящерица страха безнадёжно боролась с огромной чёрной жабой неубиваемой жадности.
        - Ну и дурак же ты, Исмаил, - тихо сказал наконец святой. - Ты бы хоть прибавил ещё два золотых рубля для убедительности, а? Тогда бы это было похоже на правду... Ровно сто рублей! Какая точность!.. Как аккуратно отсчитали паломники тебе эту сумму! Я могу заплакать от умиления...
        Шейх Исмаил, заливаясь кумачовой зарей, был каменно неподвижен.
        - Нет, ты не просто дурак, - распалялся святой, - ты ещё и жалкий подлец, наглый тупица!.. Что ты уставился на меня своими бараньими глазами? Ты что мне принёс? Подачку?.. Из-за милости и великодушия, проявленных мной к тебе, ты богатеешь за счёт мазара и вакуфных земель, как чайханщик на большой дороге! Ты раздулся как индюк от золота, которое мусульмане с чистым сердцем несут в Шахимардан... А что ты несёшь мне? Гроши, да?.. Ты хочешь украсть деньги у бога!.. А если я лишу тебя всех прав, прокляну и в рваном халате выгоню из Шахимардана, а?
        Шейх Махсум не шевелился, безмолвствуя.
        И тогда, видя, что не помогают даже такие угрозы, святой схватил кисет-мешочек и швырнул его в голову Исмаила Махсума.
        Кисет, попав в лицо шейха, развязался - монеты покатились по одеялам.
        Вид золота словно разбудил Исмаила - его неожиданное и тупое упрямство исчезло как дым. С громким воплем повалился он на подушки перед Мияном Кудратом, распростёрся около его ног.
        - О, мой хазрат! - кричал шейх Махсум. - Да ниспошлёт вам аллах милосердие! Ради нашего великого уважения к вашему отцу, святому Ак-ишану, пощадите меня, простите меня, грешного, не проклинайте, не изгоняйте! Ещё до вечера я принесу вам тысячу золотых таньга!
        Миян Кудрат брезгливо наблюдал за извивающимся перед ним молодым шейхом.
        - На прошлой неделе в Шахимардан в дар святому Али привезли одну несравненную красавицу, - стонал Исмаил Махсум. - Я захватил её с собой в Коканд... Сегодня же она будет доставлена к вам в гарем, хазрат!
        - Собери деньги! - властно приказал Миян Кудрат.
        Шейх Исмаил, ползая по одеялам, как годовалый младенец, быстро собрал монеты.
        - Дай сюда!
        Махсум протянул кисет Мияну Кудрату
        - Богатства мира должны служить нам в этом мире, - нравоучительно сказал святой. - Да пойдёт твоя тысяча таньга и эти сто золотых во искупление твоих же грехов.
        Шейх согласно кивнул.
        - Отдаёшь женщину? - прищурился святой.
        - Отдаю, - всхлипнул шейх.
        - Поклянись!
        - Клянусь кораном и шариатом!
        - Достаточно было, если бы поклялся чем-нибудь одним. Но если ты клянёшься сразу и кораном и шариатом, значит, ты глубоко осознал свой грех и находишься на пути к исправлению... Пойди скажи, чтобы нам принесли чай...
        Выпив несколько пиалушек, Миян Кудрат посветлел лицом - суровое, жёсткое выражение ушло из его глаз.
        - Ну, как поживаете, мой шейх? - торжественно обратился Миян Кудрат к Исмаилу Махсуму. - Как ваше здоровье, дела? Всё ли хорошо дома? Благополучны ли семья, жёны, дети?
        - Слава аллаху, всё хорошо, хазрат. Моя семья живёт вашими молитвами.
        - Теперь слушай, Махсум, внимательно, для чего я вызвал тебя из Шахимардана, - наклонился вперёд святой. - У меня был разговор с полицмейстером Медынским...
        Шейх Исмаил проглотил подошедшую к горлу слюну.
        - Ты знаешь поэта Хамзу?
        - Конечно, знаю.
        - Этот дерзкий и нахальный йигит сильно провинился перед русскими властями... Давно грешит он и перед нашей религией. Он читает газеты и журналы, выходящие не только здесь у нас, в Туркестане, но и в Баку, в Уфе и в Казани. Он связан с мусульманами во всех этих городах, посылает им свои стихи против корана и шариата. Так сказал Медынский... Теперь слушай дальше. Он подбивает на чтение газет и журналов некоторых молодых мусульман в Коканде. Этого допустить нельзя! Нужно помочь русским властям...
        - Какой грешник! Какой мошенник! - зацокал языком шейх Исмаил.
        - Вот именно!
        - Вах, вах, вах! - возмущению Исмаила Махсума не было границ. - Предал веру, предал шариат, предал наши обычаи!
        - Ты помнишь тот день, когда много лет назад у нас в Шахимардане на радении дервишей умер мальчишка, сын какого-то торговца?
        - Конечно, помню. Как можно забыть такой день?
        - Так вот в этот же день в Шахимардане я своими руками срезал с головы Хамзы ритуальную косичку и объявил святого Али его покровителем. Хамзе было тогда семь лет.
        - Вай, вай, вай! Как же он попал, такой маленький, в Шахимардан?
        - Его привёл отец, Хаким-табиб.
        - Хаким-табиб? Я знаю его.
        - Это смиренный, послушный, набожный мусульманин. Через него мы и должны оказать давление на сына. Этим займёшься ты...
        - А мазар Али-Шахимардана?
        - Мазар пока постоит без тебя. Возле дома Хакима-табиба всё время должны находиться наши люди. Пошлёшь туда нескольких дервишей, у которых ещё не отмолены перед аллахом большие грехи. Передай им от моего имени, что всевышний снимет потом с них эти грехи... Напротив дома Хакима-табиба есть баня. Пусть наши люди с утра до вечера толкутся около бани и следят за Хамзой - куда пошёл, с кем встречался, о чём разговаривал, понял?.. А ты сам, как смотритель и сберегатель гробницы, должен будешь распустить слух о том, что святой Али снимает своё покровительство с Хамзы за великие его прегрешения против корана и шариата. И это сделает его посмешищем в глазах всех мусульман города и ослабит влияние среди тех, кого он подбивает на чтение, понял?
        - Понял, хазрат, понял.
        - А потом мы возьмёмся за его отца. Пригрозим ему изгнанием из мечети, отлучением от ислама, похоронами без савана...
        Шейх Исмаил Махсум молчал, неподвижно глядя в одну точку.
        - Ну, что ты замолчал? - насторожился святой. - Не хочешь браться за это дело?
        - Значит, вы вызвали меня, хазрат, в Коканд для того, чтобы следить за Хамзой, а не для того, чтобы я привез вам вашу долю из пожертвований мазару?
        - Жалеешь, что поторопился, обещав мне тысячу таньга и свою несравненную красавицу?
        И святой Миян Кудрат оглушительно захохотал.
        - Жалею, хазрат, - искренне сказал шейх Исмаил. - То дело, которое вы поручаете мне, я бы мог сделать, и не принося вам тысячу таньга.
        - Прикуси свой поганый язык, - злобно сдвинул брови Миян Кудрат. - Ты отупел в своём Шахимардане и разучился быстро соображать. Поэтому и потерял одну тысячу таньга. Но не жалей о них!.. Я вызвал тебя в Коканд для того, чтобы ты встряхнулся, посмотрел на людей, набрался ума-разума и сделал угодное исламу дело... Ты хотел утаить деньги, но аллах видит всё, и я вижу всё. Потому что и для тебя, и для всех других мусульман я и есть и аллах, и наместник пророка Магомета на земле в одном лице сразу. Благословение всевышнего снизошло на меня! Я имам для всех мусульман Туркестана! Ты понял меня, шейх?
        - Понял, хазрат, понял...
        - А за Хамзу ты будешь иметь Шахимардан ещё на много лет вперёд. Ты будешь богатеть около гробницы, как продавец воды на берегу реки. Ты будешь торговать воздухом и надеждами, а в карман класть золото!.. Потому что, пока есть Шахимардан, есть и мы. Потому что, пока богатеет Шахимардан, богатеем и мы. Потому что Шахимардан - это крепость ислама!
        Уже несколько дней работал Хамза грузчиком на городской товарной железнодорожной станции. С должности конторщика его уволили сразу, как только он пришёл на завод после болезни.
        - Если не хочешь совсем без заработка остаться, - сказал старший писарь, - иди прямо на станцию. Спросишь нашего приказчика - он тебя и определит в артель. Там всегда лишние спины нужны.
        В первые дни всё тело болело и ныло как одна сплошная, незаживающая рана. Усталость холодным сквозняком неслась через пустую душу. На плечах и на шее висели чугунные гири.
        Хотелось только спать. И он, приходя вечером домой с работы, ложился и проваливался в бездонное ущелье сна до самого утра.
        Иногда днём, сквозь заливавший глаза пот, в густой хлопковой пыли на фоне огромных рогожных тюков, взмокших полосатых халатов и обнажённых по пояс, лоснящихся от жары мускулистых фигур грузчиков, которых набирали в основном из босяков, возникало грустное лицо Зубейды, но ежесекундное физическое напряжение, необходимое на каждом шагу, при каждом движении, "съедало" это прекрасное видение, и оно исчезало, таяло в зыбком мареве душного воздуха, в криках, ругани, железном лязге вагонов, свистках и гудках паровозов.
        Исчезало, чтобы снова возникнуть и снова исчезнуть - бесследно, нематериально, неосязаемо.
        Он пытался, сделав усилие, думать о Зубейде чуть дольше, чем видел перед собой её лицо, но безостановочный, неумолимый, ненасытный ритм погрузки хлопковых тюков в железнодорожные вагоны рассыпал его мысли и воспоминания; только и было времени, чтобы вернуть их - в те несколько секунд, когда один тюк был сброшен с плеч, а другой ещё не взвален; но тягостное ожидание следующей ноши лишали память упругости, и драгоценные, вольные, живые секунды превращались в тупое, мёртвое и почти животное ожидание нового удара рогожного тюка по спине.
        А утром и вечером, шагая на станцию и возвращаясь оттуда, он спал на ходу с открытыми глазами, механически переставляя ноги, и всё было отнято и отключено у него - ум, память, сердце, нервы, прошлое, настоящее, будущее.
        В эти дни в доме Хамзы (вернее, в доме его отца Хакима-табиба) случилось несчастье. Неожиданно и тяжело заболела дочь ибн Ямина, старшая сестра Хамзы Ачахон.
        ...Войдя в комнату сестры, Хамза поклонился сидевшей около постели больной Джахон-буви. Мать подняла на сына немощный, полный старческих слёз взгляд и покачала головой - нет никакого улучшения.
        Ачахон дышала тяжело, дрожь то и дело пробегала по её телу, губы были бескровны, обкусаны, худые плечи утонули в подушке.
        Густые чёрные волосы траурно окаймляли белое восковое лицо, красивое ещё две недели назад, а сейчас похожее на маску.
        Услышав, что кто-то вошёл, Ачахон открыла глаза.
        - Ах, я всё равно умру, - тихо простонала она, - зачем ты так долго мучаешь меня, аллах? Уж лучше бы скорее забрал к себе...
        - Потерпи, потерпи, бог милостив, - утешала Джахон-буви дочь. - Но не зови его к себе слишком рано. Аллах сыплет недуги людям горстями, а забирает обратно щепотками. Придёт время - он поможет тебе, исцелит тебя.
        Сестра посмотрела на брата, слабо улыбнулась ему.
        - Хамза, - прошептала Ачахон, и по щеке её скатилась слеза, потом вторая, - если бы я знала, что твоя свадьба с Зубейдой будет скоро, я бы умерла спокойно...
        Хамза тяжело вздохнул.
        И вдруг он почувствовал, как вся болезнь сестры, так мучительно и долго терзавшая ее измождённое тело, почти физически перешла к нему, стеснила грудь, сдавила сердце и, соединившись с его собственной болью, которую он загнал куда-то очень далеко, на дно души, останавливает дыханье, холодит руки и ноги, вынимает мозг...
        Вдруг с ледяной ясностью он понял, что никогда и нигде никакой его свадьбы с Зубейдой не будет.
        И слова, которые он гнал от себя, которые старался забыть, от которых прятался, как ребёнок, вдруг выплыли перед ним - слова о том, что его Зубейду, без которой он не мог жить, его счастье, единственное и неповторимое, продали и купили, как вещь, как товар...
        - Неужели, - дрогнувшим шёпотом спросил Хамза у матери, - неужели отец не может найти никакого лекарства, чтобы спасти Ачахон?
        - Эх, сынок, - запричитала Джахон-буви, вытирая слезы, - разве можно найти лекарство от сглаза? А нашу семью кто-то сглазил - это уж точно. Шайтан слишком часто стал заходить к нам в дом. Видно, кто-то из нас сильно разгневал аллаха - вот он и посылает нам напасти одну за другой, одну за другой...
        - Ах, жизнь моя молодая, несчастная моя жизнь! - стонала, извиваясь от боли, Ачахон. - Когда же я умру?.. О аллах, в чём я провинилась перед тобой? Возьми меня быстрее, только не мучай, только не му-у-чай!..
        Хамза больше не мог видеть страданий сестры. Стремительно выйдя из женской половины дома, он пересёк двор и вошёл в комнату отца, в которой Хаким-табиб принимал очередного больного.
        - Отец, - дрожащим голосом заговорил Хамза, - Ачахон умирает! Неужели вы...
        - Подожди, сын, - оборвал его ибн Ямин, - я закончу осмотр и позову тебя.
        Хамза снова выскочил во двор, обогнул террасу и, прижавшись спиной к стене, медленно сполз на землю.
        Он закрыл глаза, и перед ним сразу возникла картина: через двор товарной железнодорожной станции идёт человек в белом полотняном костюме и соломенной шляпе, держа в руке чемоданчик, на котором в маленьком белом кружке нарисована смешная "букашка" - такой же маленький красный крестик.
        Это "урус-табиб" - русский доктор Смольников. Его вызвали на станцию, потому что одного из железнодорожных рабочих сильно обожгло на путях паровозным паром.
        "Урус-табиб" приехал в Коканд, как говорили про него знающие люди, из Сибири - отогреться под южным солнцем после долгой жизни на Севере. А на Север доктора Смольникова сослал царь. За политику.
        "Может быть, позвать русского доктора к Ачахон, может быть, русский доктор сможет помочь сестре?.. Но ведь рядом отец, он же тоже врач".
        Хлопнула калитка - ушёл больной. Ибн Ямин, выйдя во двор и увидев сына, подошёл, сел рядом.
        - У Ачахон очень тяжёлая болезнь, - говорит отец, - я ничего не могу сделать. Мы, табибы, лечим только травами, иногда вправляем вывихи... А здесь болезнь ушла вовнутрь, здесь нужен нож...
        - Нужно резать, да? - спросил Хамза.
        - Да, нужен хирург.
        - Русский доктор умеет резать?
        - Русский доктор? - переспросил ибн Ямин. - Конечно, умеет.
        - Нужно позвать русского доктора!
        Хаким-табиб поднял на сына взгляд, покачал головой:
        - Это невозможно. И ты знаешь почему... Русский доктор - человек другой веры, он чужой для нас.
        Хамза вскочил на ноги.
        - Это говорите вы, табиб, знаменитый в народе лекарь, к которому люди идут лечиться? Значит, моя сестра должна умереть? Значит, она должна стать жертвой невежества?
        - Замолчи, Хамза! Мужские руки иноверца не могут прикасаться к женскому телу, к телу моей дочери! Мусульманин не имеет права пренебрегать заповедями шариата, он не должен нарушать их!.. На тебе лежит благословение святого Али-Шахимардана. Это он, Али-Шахимардан, внушил тебе божественный дар поэзии, это он научил тебя писать стихи... Как же ты можешь после этого быть настолько неблагодарным святому Али и требовать от меня, чтобы я нарушил законы нашей религии?.. Если мы позовём русского доктора, нас подвергнут религиозной казни - закидают камнями...
        - Теперь я понимаю, - с горечью сказал Хамза, - почему из десяти ваших детей в живых осталось только трое. Своей верностью заповедям шариата вы уморили семерых моих братьев и сестёр!..
        - Эх, сынок, сынок, ты сам не ведаешь, что говоришь... Наши дети умирали маленькими потому, что так было угодно аллаху. Он дал их мне и твоей матери, когда захотел, он же и забрал их обратно, когда они стали нужны ему самому.
        Стоны и крики Ачахон из женской половины доносились всё чаще. Хаким-табиб сидел на земле перед своим домом, понуро опустив голову.
        - Отец, - нервно заговорил Хамза, - семеро моих сестёр и братьев умерли в младенчестве, не ведая, может быть, даже о том, что они уже были людьми... Но Ачахон - взрослый человек. Неужели вы допустите, чтобы ваша взрослая дочь умирала на ваших глазах, а вы не сделаете ничего для того, чтобы хотя бы попытаться остановить её смерть? Неужели законы шариата сильнее для вас законов жизни?
        - Не богохульствуй! - раздалось сзади.
        Хамза резко обернулся.
        Мать, Джахон-буви, выйдя из комнаты Ачахон, стояла посередине двора.
        - Не богохульствуй! - гневно повторила Джахон-буви и сделала шаг к сыну. - Пусть лучше Ачахон умрёт, чем ее коснётся рука чужого мужчины. Я не допущу этого!.. Утром придут родственницы, придут соседки, и мы все вместе будем молиться. Аллах не сможет отказать стольким людям сразу, он пошлёт исцеление...
        - Мама, но она же может умереть до утра! - в сердцах хватил кулаком по перилам террасы Хамза. - Разве вам не жалко ее? Ведь она же совсем молодая, она должна жить!
        - Если Ачахон умрёт до утра, значит, дни её были сочтены, - скорбно сказала Джахон-буви, с трудом сдерживая слёзы. - Значит, аллах отпустил ей на этом бренном свете всего одну ночь...
        - Нет! Нет! Нет! - закричал Хамза. - Аллах здесь ни при чём! Нужен хирург, чтобы вырвать её из когтей смерти! Нужен урус-табиб, чтобы сделать операцию!
        И, круто повернувшись на месте, он выбежал со двора на улицу.
        4
        Хамза бежал по пустынным улицам ночного города, а в голове у него гвоздём были вбиты слова матери: "Пусть лучше умрёт Ачахон, чем её коснётся рука чужого мужчины..."
        Да что же это такое? До каких же пор мёртвые заповеди шариата будут воровать у жизни живых людей? Во что превращает шариат человека? В бездушное дерево, в чёрствый сухарь!
        Отец безразличен к судьбе родной дочери. Мать - нежнейшей души женщина, ласковая, заботливая, добрая - с каменным сердцем наблюдает за агонией последней из оставшихся в живых дочерей. Почему, почему, почему?
        Коран запрещает дотрагиваться до больного человека. Никто не может вмешиваться в исполнение воли аллаха, так как жизнь каждого мусульманина принадлежит только аллаху. Смерть мусульманина - главный акт проявления воли аллаха. Никому не разрешается вмешиваться в распоряжения аллаха, когда он готовит человека к смерти.
        ...Он даже не заметил, что давно уже не бежит, а идёт быстрым шагом по улице... Почему ни один мусульманин-мужчина не считает свою мать существом более низкого порядка, чем он сам? А других женщин, чужих матерей, считает существами более низкого порядка? Почему нельзя обижать и унижать свою мать? А чужих матерей обижать и унижать можно?
        Может быть, он обидел сегодня свою мать? Но чем, чем?.. Тем, что обвинил отца в смерти семерых его детей. Мать слышала, как он, Хамза, говорил об этом отцу. Значит, он и её обвинил в смерти семерых своих братьев и сестёр?
        Но разве она виновата в этом? Похоронить семерых детей, не смея никому помочь в их беззащитном состоянии, в их детских болезнях... Как она выдержала всё это, откуда взяла силы, чтобы перенести такие потери? Наверное, когда теряешь детей одного за другим, душа леденеет, черствеет сердце... И сейчас, когда Ачахон борется со смертью, мать не понимает ценности её жизни, не может оценить неповторимости человеческой личности - вот до чего довели её ограничения и запреты шариата.
        А отец? Он врач, он знает, в каком состоянии находится Ачахон, он прекрасно понимает, что только хирург, только русский табиб может спасти её. И тем не менее он против операции.
        Почему, почему, почему?
        Есть нечто, что сильнее его знаний. Слепая вера... Чужой мужчина! Но разве может быть вера сильнее знаний, сильнее мысли? Ведь ничего же нет на свете сильнее человеческой мысли!
        Отец - врач, но он не может перешагнуть через запреты шариата. Его знания табиба бессильны перед его представлениями о смерти как мусульманина. Но ведь пророк создал своё учение не против человека, а для человека, в помощь ему. Неужели религиозный стыд перед нарушением обычаев шариата столь возвышен, что даже угроза смерти близкого человека не может одолеть этого стыда? Но чего же стыдиться, если человек умирает? Надо спасать Ачахон, а там пускай люди говорят что угодно.
        Стыд не может быть сильнее смерти. Стыд должен помогать жизни, а не смерти. И вера тоже должна помогать жизни, должна помогать человеку жить, а не умирать. Только тогда нужна вера, когда она сохраняет и тем самым возвышает человека, а не уничтожает его.
        Скорее, скорее к русскому доктору! И пусть он сделает операцию, вернёт Ачахон к жизни. И если это удастся, ничего не будет страшно.
        Нет, ни у кого не хватит камней, чтобы закидать право человека на жизнь! Человек должен жить, а если "нечто" мешает этому, надо смело перешагнуть через это "нечто".
        А тем временем в доме ибн Ямина в комнате Ачахон её мать, Джахон-буви, снова сидела около умирающей дочери.
        "Урус-табиб разрежет ей живот, - горестно думала Джахон-буви, призывая все силы небесные помешать этому. - Что скажут соседи и родственники? Кому будет нужна Ачахон, если она даже останется живой? Стыд согнёт всех нас пополам, мы опозоримся до седьмого колена. Какой ответ дадим мы в день светопреставления, когда всевышний учинит нам допрос о нашей жизни на земле? Все змеи преисподней выползут из огня и, вцепившись в грудь мне, недостойной матери, позволившей чужому мужчине дотронуться до тела дочери, поволокут меня в самое адское пекло пламени".
        А сам Хаким-табиб неподвижно сидел в своей комнате, погруженный в невесёлые, тягостные раздумья. Взгляд его скользил по разноцветным пузырькам с лекарствами... "Захармарт" - убивающий смерть, "Захри котил" - яд для смерти, "Сурги" - слабительное, "Малхам" - целебное...
        Громкий, протяжный крик раздался на женской половине.
        Ачахон кричала жалобно, беспомощно, беззащитно...
        Ибн Ямин поднялся, снял со стены шелковую подстилку с изображением Мекки, встал на неё на колени, обратившись лицом в сторону кибла (на запад), ритуально поклонился направо и налево, раскрыл ладони и начал молиться:
        - О боже всевышний, о создатель, Ахади Самади-ваджибул мавджудо, единственный и преединственный милосердный заступник... Да не обойди щедростью своего бессильного раба.
        Ты послал недуг моей дочери - пошли ей скорее и исцеление, чтобы её чистой плоти не коснулись руки чужого мужчины. Как видишь, я всего лишь скромный табиб. Душа моя ранена, душа моя разрывается на части. Мой сын Хамза близок к искушению - останови его, всевышний боже. Сохрани его веру и убеждения, убереги от злых сил и посягательств шайтана... Я знаю, что ты скажешь мне сейчас: жизнь - болезнь, смерть - исцеление.
        Да, мой боже, мёртвые не болеют, но им и не нужно выздоравливать, а если ты хочешь взять в моем доме ещё одну жизнь, возьми сначала мою, а уж потом дочери, хотя мы никогда не отказывали тебе в твоём праве брать жизни наших детей. Но не делай это так часто - пощади, помилосердствуй...
        Крики на женской половине дома становились всё сильнее и сильнее. Одна, совсем одна билась Ачахон со смертью на самом краю жизни...
        Распахнулась калитка. Хамза, тяжело дыша, вошёл во двор.
        За ним шёл человек в белом полотняном костюме с маленьким чемоданчиком в руках.
        - Сюда, сюда! - показывал Хамза.
        Они подошли к входу в комнату Ачахон.
        На пороге стояла Джахон-буви. Увидев на чемоданчике крест, она раскинула в стороны руки - не пущу!
        - Уйдите, мама! - не своим голосом закричал Хамза.
        Джахон-буви, вздрогнув, покачнулась и, сделав шаг в сторону, бессильно опустилась на землю.
        Доктору Смольникову достаточно было трех минут, чтобы всё понять.
        - Сестру милосердия, Аксинью Соколову, знаете? - отрывисто спросил он у Хамзы, вырвал из тетради лист бумаги и начал быстро что-то писать. - Отнесёте ей записку - там адрес. Она живёт неподалёку. Бегом!.. Пусть идёт сюда. Немедленно! И чтобы марлю взяла. Всю, которая есть! И бутыль с йодом. Впрочем, всё написано... Ну, что вы стоите? Марш, рысью!.. - повернулся к ибн Ямину: - Вы лекарь, знахарь, колдун? Впрочем, не имеет значения. Грейте воду! Всю, которая есть. Несите полотенца, мыло, простыни... Покажите комнаты!
        Выбрал гостиную.
        - Больную сюда... Кто эта плачущая старуха? Мать? Уведите её. Слёзы мешают.
        ...Сестра милосердия появилась во дворе с большой брезентовой сумкой на плече, на которой в белом круге тоже был нарисован красный крест.
        Увидев ещё один крест, Джахон-буви лишилась чувств.
        Ачахон перенесли в гостиную.
        - Дайте как можно больше света! - распоряжался доктор Смольников. - Все лампы, которые есть, тащите сюда!
        - Что у неё, доктор? - спросила сестра милосердия.
        - Аппендикс... По-видимому, гнойный. На эту "ужасную" болезнь здесь, в Коканде, приходится две трети всех летальных исходов. Попы проклятые резать не дают!.. Хотелось бы мне быть зубным хирургом, когда у кого-нибудь из местных духовников заболят зубы. Получил бы огромное удовольствие... Ну-с, начнём, пожалуй.
        Он взял скальпель, и вдруг Ачахон дёрнулась и громко закричала:
        - Нет! Нет! Не надо, не надо!.. Лучше мне умереть! Мама, мама!.. Меня хотят осквернить! Мама, мама!
        - Доченька! Умрём вместе! - заголосила Джахон-буви, очнувшись от крика дочери. - Позор на мою голову! Зачем я тебя родила? О, горе мне!.. Сынок, зачем ты привёл этих неверных? Аллах не простит, шайтан навсегда поселится в моем доме!.. Смерти мне, смерти!.. Умрём, доченька, умрём вместе!
        - Послушайте, - обернулся к Хамзе доктор Смольников, - что это такое? Нельзя ли как-нибудь прекратить эти крики? Я же ничего не смогу сделать, если она будет так дёргаться.
        Хамза, дрожа от волнения, обнял сестру, что-то зашептал ей на ухо. Ибн Ямин увёл жену.
        - Снотворное, сильную дозу! - тихо сказал врач сестре. - Шприц! И скорее, скорее!
        ...Когда операция кончилась, уже рассвело. Спящую Ачахон унесли. На лице её впервые за последние сутки было спокойное выражение.
        Доктор Смольников и сестра милосердия Аксинья Соколова тщательно мыли руки. К ним подошёл ибн Ямин.
        - Рахмат, катта рахмат, - прижав правую ладонь к сердцу, низко поклонился он врачу. - Мою дочь спас прежде всего аллах, а потом вы...
        - Кто, кто? - поинтересовался доктор Смольников. - Аллах? Вполне вероятно. Я, знаете ли, коллега, всё время как бы ощущал чью-то очень квалифицированную консультацию.
        Ибн Ямин грустно улыбнулся.
        - Да будет вам изобилие в жизни, - ещё раз поклонился он урус-табибу, - да исполнятся все ваши пожелания...
        - Очень своевременно сказано, - заметил доктор, глядя в полуоткрытую дверь. - Я бы, например, хотел узнать, что это за люди собрались в такую рань около вашего забора?
        Хамза вышел во двор. Слева около их калитки и на углу возле бани стояли человек десять мужчин. Лица некоторых были знакомы (соседи), других - незнакомы совсем.
        "Так, - подумал Хамза. - Кто-то услышал крики Ачахон, увидел, как я привёл врача и сестру, разбудил соседей; все вместе пошли к мечети, рассказали какому-нибудь раннему чтецу корана, получили "совет" и вернулись сюда... А может быть, здесь что-то другое?"
        Что делать?
        У соседа справа, друга детства Буранбая, вчера остался ночевать Умар... Если они ещё не ушли на завод (Умар уговорил приятеля оставить кузницу, и теперь Буранбай тоже работал на заводе), то втроём им никакая толпа не страшна. Умар со своими руками и плечами грузчика один смог бы раскидать десятерых.
        - Я сейчас вернусь! - крикнул Хамза. - Не выходите без меня на улицу!
        Он резко открыл калитку и быстро пошёл направо, к дому Буранбая. Толпа около бани молча смотрела на него.
        Буранбай и Умар заканчивали утреннюю молитву. Хамза встал рядом на колени, повторил с друзьями последние слова намаза, потом всё рассказал.
        Втроём они подошли к калитке дома ибн Ямина. Хамза и Буранбай вошли во двор. Умар задержался на улице и выразительно посмотрел на толпу.
        - Пойдёмте, - позвал Хамза доктора Смольникова и сестру милосердия, - теперь вам нечего опасаться.
        - Эти люди на улице не сделают вам ничего плохого, - успокаивал врача Хаким-табиб. - Я знаю их, почти все они приходили когда-то ко мне за лекарствами.
        Буранбай и Хамза пошли впереди. Доктор Смольников и Аксинья Соколова - за ним. Умар замыкал шествие.
        Первая группа "зрителей", стоявшая возле калитки, соединилась со второй, около бани.
        Хамза и Буранбай молча протискивались через толпу.
        Один из "зрителей", похожий на нищего, встал перед Буранбаем, не собираясь уступать дорогу.
        - Дай пройти, - строго сказал Буранбай. - Ты что, слепой? Не видишь - люди идут?
        Нищий не трогался с места.
        Буранбай железным кулаком кузнеца упёрся ему в грудь и отодвинул в сторону.
        - Мусульмане! - истошно закричал нищий, будто его укололи иголкой. - Посмотрите на этих иноверцев!.. Они касались своими мерзкими руками дочери ибн Ямина, они дотрагивались до её обнажённого тела! Они опоганили ислам, замахнулись на шариат, они презирают наши обычаи!.. Питайте отвращение к этим неверным, плюйте на них!
        Пальцы Умара сомкнулись на горле крикуна.
        - Не трогай ислам! - рявкнул Умар и тряхнул нищего так, что у того глаза полезли на лоб. - Не оскверняй шариат своим зловонным дыханием! Когда ты совершал последний раз омовение, вонючий козёл? Год назад? От тебя пахнет, как от падали, а ты ещё смеешь кричать о наших обычаях?
        Он отшвырнул нищего от себя, как нашкодившего щенка, и, втянув голову в могучие, литые плечи, двинулся на остальную толпу.
        Толпа отступила.
        - Иди домой, - сказал Умар Хамзе, присоединяясь к своим, - и закрой калитку на засов. Они могут полезть к вам во двор Мы проводим доктора и сестру и сразу вернёмся... Иди домой - я буду ждать, пока ты не закроешь калитку.
        Хамза пошёл обратно. "Зрители" проводили его недобрыми взглядами.
        Лязгнул засов.
        - Эй, вы, бараньи обсоски! - крикнул Умар, обращаясь сразу ко всей толпе. - Если кто-нибудь из вас подойдёт к забору ибн Ямина, я сделаю из того дохлого верблюда ещё до второго намаза! Вы поняли меня? Повторяю: если хоть один дотронется до калитки табиба, ему уже не придётся сегодня молиться второй раз - я разорву его на куски!
        Доктор Смольников, стоя возле Буранбая, внимательно наблюдал, как укрощает Умар толпу.
        Когда они повернули за баню и прошли шагов десять, доктор сказал Умару:
        - А вы, оказывается, весьма решительный молодой человек. Будем знакомы. - И он протянул руку.
        Умар осторожно ответил на рукопожатие.
        - Надеюсь на продолжение знакомства, - сказал доктор.
        Проводив урус-табиба, быстро повели домой Аксинью Соколову.
        Сестра милосердия жила на квартире около железнодорожной станции вместе с дядей - машинистом паровозного депо.
        Подошли к баракам около товарного двора. На лавочке перед низким штакетником, за которым росли подсолнухи, сидел желтоголовый человек со светлыми, сильно обкуренными усами.
        - Ну наконец-то! - радостно вскочил он. - Ты где была?.. Я приехал ночью - нету девки. Третий час сижу... - Он посмотрел на Умара и Буранбая. - А это что за люди?
        Аксинья коротко рассказала. Дядя внимательно слушал.
        - Это который Хамза? - спросил он. - Поэт, что ли? Который стихи против баев пишет?
        Буранбай и Умар торопливо подтвердили.
        - Тогда поня-атно, - сказал вдруг дядя протяжно и почти нараспев. - А то я подумал, с чего бы это доктор среди ночи пошёл?.. Может, закусите с нами? - предложил он Умару и Буранбаю. - Щец с мясом, а? Прямо из печи.
        Друзья отказались.
        - А-а, я и забыл, - усмехнулся дядя, - религия не позволяет, так, что ли?
        - Возвращаться надо, - сказал Буранбай, - там фанатики собрались...
        - Народу набежало, - вмешалась Аксинья, - целая улица! Глазищи у всех злющие, сумасшедшие... Мы еле прорвались.
        - Погром, что ли, хотят устроить? - быстро кинул дядя взгляд с Умара на Буранбая и обратно.
        - Там женщина больная в доме, - сказала Аксинья, - после операции...
        - А ты чего ж ушла? - зыркнул на неё дядя. - Милосердная сестра называется.
        - Страшно, - покачала головой Аксинья.
        - И-эх!! - неожиданно хлопнул дядя ладонью по голенищу сапога. - Видать, подсоблять надо вашему Хамзе. Стихи-то он пишет правильные... Свой парень!
        Дойдя до угла барака, дядя обернулся и крикнул Аксинье:
        - Ксюша! Ты щи-то второй раз в печь не ставь! Перегреются!.. Я так думаю, что управимся быстро, не успеют щи остыть.
        Уже за квартал до дома ибн Ямина Умар и Буранбай поняли - впереди происходит что-то нехорошее: один за другим их обогнали несколько человек с любопытными лицами, семенивших явно в одну и ту же сторону.
        - К нашему, что ли, торопятся? - спросил Степан.
        Познакомились по дороге, на скорую руку. Словоохотливый дядя Аксиньи успел намекнуть, что "к вам сюда, на урюк да на дыни" он попал не так чтобы уж совсем по своей охоте.
        - Были дела, - подмигнул Степан весёлым, голубовато-серым северным глазом.
        Остальное объяснить до конца не успел.
        Прибавили шагу.
        И как только свернули за угол, сразу увидели Хамзу. Он стоял почему-то не за калиткой, во дворе своего дома, а на улице, перед калиткой. На лице Хамзы была кровь... Раскинув в стороны руки, он загораживал от наседавшей на него толпы вход во двор дома ибн Ямина.
        Тот самый нищий, которого Умар отбросил в сторону, приплясывая, топтался в двух шагах от Хамзы, размахивая длинным посохом. А рядом дёргались ещё двое нищих, которых раньше, когда выводили доктора, здесь не было.
        Толпа увеличилась в несколько раз. Но нападали на Хамзу в основном три человека, нищие, которые были даже чем-то похожи друг на друга.
        - Правоверные! - бесновался первый, утрешний нищий. - Шайтан сбил с пути Хакима-табиба! Злые духи украли его разум, и он продался неверным!.. Теперь он будет давать вам лекарства с начинкой, чтобы вы переходили в русскую веру!..
        - Кто придёт лечиться к ибн Ямину, тот совершит большой грех! - орал второй нищий. - Кто будет знаться с его сыном, нечистивым Хамзой, тот совершит двойной грех!.. Мусульмане! Сам великий аллах благословляет вас искоренить весь род ибн Ямина!.. Кидайте в Хамзу камни! Поджигайте проклятый дом, где поселился дьявол!
        Он размахнулся посохом и хотел ударить Хамзу, но тот увернулся, схватил нищего за халат и оттолкнул от себя.
        - Мусульмане! Дети аллаха! - завизжал третий нищий, самый высокий и толстый. - В этом доме сегодня ночью урусы зарезали дочь Хакима-табиба! Они раздели её, вспороли ей живот! Весь дом ибн Ямина залит кровью! Вот сушатся полотенца и тряпки, которыми урусы душили Ачахон! Отец и брат помогали урусам убивать свою дочь и сестру! Что же вы стоите и смотрите, мусульмане? До каких пор мы будем позволять предателям веры глумиться над нами?.. Камни на них, на убийц! Огонь на их дом, в котором шайтан пьёт мусульманскую кровь!
        Хамза, не выдержав, бросился на толстяка и повалил его на землю.
        - Люди, соседи! - закричал Хамза. - Он всё врёт!.. Вы же знаете, что мой отец и я - такие же мусульмане, как и все вы!.. Мой отец всегда лечил вас! Что мы сделали вам, если спасли свою дочь и сестру! Она жива!.. Этот подлец обманывает вас!.. Да, мы позвали русского доктора, чтобы помочь Ачахон... Один человек спас от смерти другого - что тут плохого? Как мы могли спокойно смотреть, если умирает близкий человек?.. Любой сделает всё, чтобы спасти близкого!.. Русский доктор сделал операцию!.. Аллах помогал ему!.. Нашу Ачахон спас аллах!.. Она теперь будет жить!
        - Он убил святого человека, мусульмане! - завопил второй нищий и показал посохом на распластавшегося в пыли толстяка. - Им мало одной жизни, они взяли вторую!.. Это отродье шайтана будет жрать нас, пока не проглотит всех!
        - Он жив! - крикнул Хамза и рывком поднял толстяка. - Смотрите, он шевелится!
        Толстяк пускал пузыри, давился слюной.
        - Не притворяйся! - закричал Хамза.
        Первый нищий, зайдя сзади, ударил Хамзу посохом по голове. Хамза рухнул на землю.
        Толстый нищий как ни в чем не бывало подтёр слюни.
        Теперь они стояли рядом друг с другом, трое нищих, и только слепой не мог бы заметить в этих людях что-то одинаковое, общее...
        И в эту секунду на них коршуном налетел Умар...
        Кулак грузчика бил как кувалда!
        - Шайтан! Шайтан! Шайтан! - заголосила толпа.
        И вдруг Умар, поскользнувшись, упал...
        Толпа сомкнулась над ним.
        - Стой!! - заревел Степан, в несколько прыжков подлетая к толпе.
        Он взмахнул рукой - сверкнуло на солнце что-то большое, металлическое.
        - У меня бомба! - неистовствовал Степан. - Кто шевельнётся, тому не жить! Разнесу в клочья! Буранбай, переводи!
        Буранбай, захлёбываясь, бросал в толпу страшные слова.
        - Назад! Отходи! - исступлённо орал Степан. - Считаю до трех!.. Раз!.. Два!..
        Толпа, переступая через Умара, хлынула по улице в сторону бани.
        - Шайтан! Это сам шайтан! - кричали в толпе.
        - Я вам покажу сейчас шайтана, сволочи! - дико вытаращив глаза, заорал Степан, бросаясь вперёд с поднятой рукой.
        Толпа в ужасе кинулась в щели между домами, в чужие двери, полезла через заборы...
        Через мгновение улица опустела.
        Умар, пошатываясь, поднялся на ноги. Халат на нем был разорван, лицо разбито в кровь.
        - Живой? - подскочил к нему Степан, пряча в карман гаечный ключ.
        - Живой, - с трудом разлепил Умар расквашенные губы.
        Степан Соколов довёл Умара до калитки дома ибн Ямина.
        Буранбай уже внёс во двор потерявшего сознание Хамзу.
        Ибн Ямин трясущимися руками закрыл калитку, задвинул засов, накинул цепочку и повесил на засов большой ржавый замок.
        ГЛАВА ПЯТАЯ. СМЕРТЬ НА РАССВЕТЕ
        1
        Ну что ж, читатель, откроем перед тобой ещё одну тайну из жизни наших героев.
        На окраине Коканда, скрытый густой зеленью, стоит маленький белый домик. Никто - ни прохожий, ни проезжающий мимо всадник - не могут увидеть, что происходит в нём.
        А в нём на коврах и подушках сидит сейчас красавица Шахзода - младшая жена Садыкджана-байваччи. Она ждёт любовника.
        Кто же он, избранник её сердца? И возможно ли такое, чтобы узбекская женщина, вся жизнь которой, казалось бы, строго ограждена законами шариата, имела бы любовника?
        Не торопитесь, читатель, вы всё узнаете в своё время - всего через несколько строк.
        Уехал на несколько дней в деловую поездку Садыкджан-байвачча. Шахзода свободна. И она не теряет зря времени.
        Сейчас появится тот, кого она одарила красотой своего лица, вишнёвой свежестью губ, тонкой талией и несравненной роскошью своего тела.
        Но не только для любовных утех пришла сегодня сюда красавица. Ей предстоит решить здесь одно из главных дел своей жизни, которое может поднять её на невообразимую высоту...
        А может сбросить вниз, опозорить, растоптать, лишить жизни.
        И вместе с ней лишить жизни того, кого она ждёт. Или вознести в заоблачную высь, в обсыпанную золотом земную галактику, где можно будет утолить любое желание, выполнить любой каприз - схватить, например, небо и землю двумя руками и с заново обретённой силой притянуть их друг к другу.
        Где же он, где же он, тот, кто способен это сделать?
        Его пока нет.
        И пока его нет, Шахзода думает.
        Думает, вспоминает...
        Женская судьба Шахзоды началась не в доме Садыкджана-байваччи. (Нет, это ещё не та тайна, которую мы обещали открыть перед вами, читатель.)
        Первого мужа Шахзоды звали Халдарбек. Красивый был юноша. Сын богатого бая. Внимательный, вежливый, заботливый.
        Но его зарезали...
        На третьем месяце супружеской жизни.
        По желанию любвеобильного, набожного, соблюдавшего тогда ещё все правила корана и ограничения шариата Садыкджана-байваччи.
        Конечно, никому и никаких кровавых поручений Садыкджан, естественно, не давал.
        Он просто увидел Шахзоду однажды с открытым лицом и в пунцовых, туго облегающих её круглые бедра шароварах.
        И она понравилась ему.
        И он поделился своим чувством с таким тонко понимающим "лирическое" начало жизни человеком, как Эргаш.
        - Она будет ваша, хозяин, - сказал Эргаш, - так хочет аллах.
        Он вызвал Кара-Каплана и всё объяснил ему.
        - Всё понял, - сказал Кара-Каплан, - так хочет аллах.
        - Но только на этот раз без глупостей, Кара, - попросил Эргаш, - нам платят хорошие деньги.
        - Две трети из которых ты забираешь себе...
        - Да, я беру две трети себе, чтобы ты, вонючий ишак, жил по уши в крови, но на свободе... Так вот, Кара, я прошу тебя спокойно обделать это дельце и не носить потом с собой голову этого байчика, как арбуз, и не показывать ее каждому встречному-поперечному.
        - Хорошо, - согласился Кара-Каплан, - всё будет тихо, мирно, как ты хочешь.
        И Халдарбека зарезали. Тихо, мирно, спокойно, аккуратно. Как это всегда делали в Коканде, когда заказчиком выступал солидный человек. Как это во все времена происходило, когда деловым партнёром богатого клиента становилась воля аллаха.
        С тех пор Шахзода затаила месть. Долгими одинокими ночами, проливая слёзы в подушку, обдумывала она свои планы.
        Всё было хорошо в них, отсутствовало лишь одно звено - исполнитель.
        И вот теперь он вроде бы нашёлся.
        Но сам он об этом ещё ничего не знал.
        ...Перед отъездом Садыкджан пришёл к Шахзоде. Сел на своё почётное "мужское" место в углу комнаты, закурил. Шахзода проворно, с улыбкой накрывала дастархан.
        - Ты, кажется, чем-то очень довольна? - спросил байвачча.
        - Я радуюсь за вас, мой господин.
        - А именно?
        - Вы снова женитесь. Причём на двух женщинах сразу.
        - Откуда ты знаешь?
        - Я же ваша любимая жена. И поэтому ничто в этом доме не проходит мимо моего слуха.
        - На двух женщинах сразу не может жениться даже бухарский эмир...
        - А вам бы очень хотелось?
        - Нет, не хотелось. И перестань говорить ерунду!.. Кстати, я делаю это для того, чтобы у тебя была здесь подруга, достойная твоей красоты и ума.
        - Чтобы я не скучала?
        - Конечно.
        - Как это заботливо с вашей стороны! Спасибо, мой господин!.. Но разрешите всё-таки узнать имя моей будущей соперницы.
        - Зубейда.
        - А Зульфизар вы сделаете своей тайной любовницей? Я как раз хотела посоветовать вам сделать тот же самый выбор.
        - Не вмешивайся не в свои дела!
        - Значит, одну ночь вы будете по привычке проводить со мной. На следующую ночь вас будут ждать более свежие ощущения у моей подруги Зубейды. Третью ночь вы отдадите этой девчонке Зульфизар... Но у вас ещё есть старшие жены. Надо, наверное, что-то оставить и для них... Как самая любимая жена, я беспокоюсь за ваше здоровье, байвачча. Вы очень много энергии тратите на заводе и в конторе. Мне прямо жалко вас, байвачча. Вы так добры к нам, женщинам, что ваше сердце может оказаться слабее, чем ваш... аппетит.
        - Ха-ха-ха! - восхищённо захохотал Садыкджан. - Ну и язычок у тебя, Шахзода! Может позавидовать сам Юсуфджан-кизикчи. Нет, не случайно я заплатил когда-то за тебя пять тысяч таньга...
        - В эту сумму входила стоимость болезни моего первого мужа?
        Байвачча нахмурился.
        - Я никогда не интересовался болезнью твоего первого мужа. Пять тысяч - это калым, который я заплатил твоему отцу, когда ты стала вдовой.
        - Мой отец, - усмехнулась Шахзода, - напрасно стал в молодости мингбаши, полицейским. Если бы мои мужья умирали каждые полгода, то лет через тридцать он сделался бы миллионером, продавая меня по два раза в год.
        Садыкджан достал из кармана золотое колечко с небольшим бриллиантиком и надел его на палец жены.
        - Ты подаришь мне сегодняшнюю ночь?
        - Как и всё остальные, мой господин, - склонила красивую голову Шахзода. - Стоит вам только захотеть меня, и я стану пылью ваших ног.
        - Теперь поговорим о деле, ради которого я пришёл. - Байвачча сделался необыкновенно серьёзным и строгим. - Я написал завещание. Всё моё состояние в случае моей смерти достанется тебе. Ты станешь хозяйкой одного из самых крупных капиталов в Туркестане. Это твёрдое и бесповоротное решение.
        "Врёшь, врёшь, проклятый! - мгновенно подумала про себя Шахзода. - Ты пришёл подольститься ко мне, чтобы я терпела в доме твою новую жену, свою соперницу, чтобы я и твои старые жены от ревности не сжили бы Зубейду со свету. Ты хочешь с лёгкостью, с какой выдёргивают волосок из теста, втащить в дом Зубейду, наобещав мне золотые горы и тем самым заручившись моей поддержкой... Чтоб тебе действительно сдохнуть в расцвете лет! Ты для меня хуже свиньи - только бессилие заставляет ползать около твоих ног, только бесправие вынуждает шутить, улыбаться, изворачиваться, извиваться. Что поделаешь - сейчас время насильников. Но придёт, придёт другое время, и ты заплатишь сразу за всё. Я не так проста, как тебе кажется. Я была глупой раньше, когда впервые положила голову на одну подушку вместе с Халдарбеком... Твой холуй, собака Кара-Каплан, зарезал его на моих глазах. А Эргаш, рожи которого испугается даже лошадь, схватил меня тогда, как ягнёнка, в охапку и отвёз обратно в дом отца. Вот с того дня и я начала умнеть...
        Нет, я не так проста, как тебе хотелось бы. Я изображаю влюблённую в тебя дурочку, но учую теперь, если даже змея шевельнётся под землёй. Кстати, она уже шевелится под тобой, дорогой муженёк, - это и есть все твои разговоры о завещании".
        Вот такие мысли мгновенно пронеслись сквозь сознание Шахзоды, но вслух она произнесла, конечно, совсем другие слова:
        - Вай, вай, вай! Зачем вы говорите о каком-то завещании? Вы ещё совершенно цветущий йигит и заставите состариться не одну молоденькую девушку. Мне не нужно никакого наследства! Я и так самая счастливая женщина в городе - что хочу, то и делаю. Как говорится, сама себе хан, а тень моя - султан. Никто не смеет кричать на меня, никто не оскорбляет, не дерзит. Под вашей защитой я расцвела как заморский цветок! - И Шахзода громко расхохоталась.
        Садыкджан встал и сказал:
        - Завещание составлено на твоё имя. У меня нет детей, и ты будешь одна владеть всем. Клянусь, как на коране. Един бог, и слово едино... Но только не вздумай проболтаться кому-нибудь. Обо всём остальном подробно поговорим сегодня ночью.
        Но он так и не пришёл ночью, хотя она, кусая угол подушки, ждала его до самого рассвета. И когда последняя звезда потухла в светлеющем небе, ей вдруг на секунду показалось (она ужаснулась от этого), что она любит байваччу, несмотря на то что он убил её первого мужа. Не ненавидит, а любит.
        И ещё она поняла, что теперь, когда байвачча охладел к ней и влюбился в Зубейду и Зульфизар, она, Шахзода, особенно жгуче не хочет делить Садыкджана ни с кем - ни с Зубейдой, ни с Зульфизар. Привычная, впитанная с девичьих лет покорность именно тому правилу шариата, которое позволяло мужчине иметь несколько жён, вдруг взбунтовалась в ней. И это уже было наперекор всем правилам шариата.
        Слёзы хлынули из глаз и смыли все её горести и тревоги в сон.
        Байвачча появился днём, одетый по-дорожному.
        - Извини, срочно уезжаю по делам, - сказал он. - Вот ключ от маленького дома. Поезжай, поживи там одна, перемени обстановку, успокойся.
        И уехал.
        А она сразу же вызвала в маленький белый домик человека, о котором не догадывался никто на всем белом свете.
        И вот теперь напряжённо ждала его.
        ...Скрипнула дверь комнаты, в которой сидела Шахзода.
        Она подняла голову.
        На пороге стоял Алчинбек.
        Он был очень похож на Халдарбека - такие же густые брови, красивые глаза, длинные усы. Даже тёмный суконный камзол с вышитым воротником был похож на камзол Халдарбека, который ему сшили за неделю до его злодейского убийства.
        Алчинбек сел на подушки.
        - Ты видел завещание?
        - Его нигде нет.
        - А в сейфе в банке?
        - Там тоже нет.
        - Я так и знала. Это была его очередная уловка, чтобы ещё раз купить меня... Но на этот раз у него ничего не выйдет!
        - Что ты хочешь сделать?
        - Завещание должно быть написано. Ты напишешь его. Все на моё имя!.. Ты составляешь все бумаги и письма за него, ты знаешь все слова, которыми он говорит. Поэтому оно ни у кого не вызовет недоверия.
        - А почерк?
        - Подделаешь!.. И спасибо байвачче, что предложил такую хорошую мысль - оставить мне всё своё состояние! Сама бы я не догадалась.
        - Но ведь он жив...
        - А ты ещё ничего не понял?.. На, выпей, чтобы голова начала соображать.
        - Ты страшная женщина, Шахзода...
        - Не страшнее твоего дяди.
        - Но кто... кто сделает... это?
        - Эргаш.
        - Откажется.
        - Мы хорошо заплатим ему. В десять раз больше, чем за Халдарбека.
        - Но где ты возьмёшь такие деньги?
        - Когда я стану единственной наследницей...
        - Нет, Эргаш работает только за наличные.
        - Кара-Каплан? Я дам ему расписку.
        - Кара-Каплан шагу не сделает без приказания Эргаша.
        - Тогда это сделаешь ты!
        - Я?!
        - А ты, оказывается, трус, мои любимый?
        - Скажи, Шахзода... кто научил тебя всему этому?
        - Твой дядя. Он учил меня этому здесь, в этом доме, по ночам вот на этих подушках и одеялах... Он много пролил крови чужими руками, много снёс голов. Теперь настала его очередь. Все кинжалы, которые он когда-то направил в сердца других людей, теперь должны соединиться в один клинок и вонзиться в его грудь! И это сделаешь ты, Алчинбек...
        - А... а если я откажусь?
        - Тогда ты не получишь меня ни сегодня, ни завтра - вообще никогда!
        - А если я всё расскажу байвачче?
        - Он посмеётся над тобой.
        - А тебя убьёт!
        - Вместе с тобой, чтобы не было свидетелей... И если ты действительно посмеешь отказаться от моего плана, я расскажу Садыкджану, что ты изнасиловал меня... И тогда он отправит тебя на тот свет одного... У тебя нет выхода, соглашайся!
        - Ты первая соблазнила меня!
        - Эх ты, мужчина!
        - Я никогда никого не убивал... Я никогда не держал в руках кинжал...
        - Учись держать. В наше время без этого не проживёшь.
        - Лучше... лучше яд...
        - Согласен?.. Иди скорее ко мне, поцелуй меня, мой милый, мой ненаглядный, свет очей моих!.. Положи вот сюда руку... Целуй крепче, обними... Нет, нет, этого пока не надо, успеешь, ночь длинная... Надо ещё многое обсудить...
        - Ах, Шахзода, ты сводишь меня с ума... Твои губы опьяняют сильнее вина, твоя грудь волнует, как дорога в рай, твой живот сулит неземное блаженство...
        - Подожди, подожди, всё будет твоё, у тебя всё впереди... У Садыкджана нет детей, но есть жёны. Они будут требовать своей доли наследства. Старших я беру на себя, они курицы, дуры, я обману их... Но будет ещё одна жена...
        - Зубейда?
        - Да. И если ты откажешься подчиняться мне, Хамза узнает, кто прожужжал твоему дяде все уши о красоте Зубейды.
        - Откуда ты знаешь?
        - В доме байваччи все стены - мои друзья. Я знаю о тебе столько, мой ненаглядный, мой любимый Алчинбек, что ты даже не догадываешься. Ты у меня в руках!
        - За что ты так ненавидишь людей?
        - За что?.. За свои слёзы, пролитые в этой комнате... За свою первую любовь, которую у меня на глазах растоптали сапогами в кровавой луже два негодяя, нанятые твоим дядей...
        Глаза Шахзоды наполнились слезами. Алчинбек как зачарованный смотрел на неё. Никогда ещё эта сказочно красивая женщина не была так очаровательна, так прекрасна, как сегодня!
        Ни разу ещё не видел он, чтобы её лицо светилось такой глубокой страстью, как в эту секунду!
        - Да, я ненавижу людей... А за что мне любить их? За то, что в груди у меня теперь вместо сердца живёт чёрная жаба?.. Мне каждую ночь снится Халдарбек, мы подолгу разговариваем с ним. Он подходит ко мне и спрашивает: неужели ты ещё не отомстила?
        - Не плачь, Шахзода, тебе не идут слёзы, успокойся...
        - Я не буду плакать, я буду делать своё дело... Зубейда не должна жить! Для Садыкджана - яд? Пусть для неё тоже будет яд! Я сама дам ей яд... Всё наследство байваччи должно остаться в одних руках - в моих руках. А я буду твоя, Алчинбек! И всё богатства Садыкджана, всё его золото, земли, дома - всё будет наше!.. И мы, сделав благое дело - отомстив за ещё не отомщённых, - поживём всласть в этом бренном мире. Мы будем ездить в роскошном экипаже, красивые и молодые! Мы объездим весь Туркестан, всю Россию, всю Европу, весь мир, красивые и молодые... И будем любить друг друга сколько захочется... И к дьяволу все запреты и ограничения, если они мешают любить! Когда одни режут глотки другим, никто не вспоминает ни о коране, ни о шариате... Ну, Алчинбек, согласен? Вот перед тобой две двери.
        Откроешь одну - за ней всё богатства мира, и я, ожидая тебя, лежу на атласных одеялах... Вот она, я, - протяни только руку...
        Откроешь другую - выйдешь на улицу с чем пришёл. И никогда уже больше в жизни не увидишь ты эти две двери рядом... Ну, Алчинбек, выбирай!
        2
        Так бывает.
        Все знают о тебе всё, а ты не знаешь о себе ничего.
        В туманной пелене неведения, неопределённости и нежелания что-либо знать и о себе, и о том, что её окружает, жила Зубейда последние месяцы, дни и недели.
        Вокруг неё ходили какие-то люди, что-то говорили друг другу и ей - она ничего не понимала, не запоминала и не старалась запомнить. Действительность как бы потеряла для неё всякий смысл.
        Той-свадьба, свадебный пир. А задолго до этого в дом обязательно должны прийти сваты. По обычаю, её, будущую невесту, накрывают парчой. Созывают соседей и родственников на плов, объявляют о помолвке и о том, что скоро будет праздничный той.
        ...Ревут большие железные трубы-карнаи и сурнаи, рокочут барабаны. Свадьба! По местной кокандской традиции свадьбу справляют в доме невесты. Всё пространство двора Ахмад-ахуна заполнено дастарханами - синими, красными, жёлтыми, фиолетовыми. И везде между дастарханами распустились огромные цветы - десятки, сотни, тысячи цветов. Всё сияет и ликует! Благоухают фруктовые деревья. С ветки на ветку перелетают радостно щебечущие птицы. Их тоже очень много. Птицы подлетают к Зубейде, садятся к ней на плечи. И Зубейда улыбается и тихо, счастливо смеётся.
        ...А за день до свадьбы старые женщины ведут невесту в баню, раздевают и долго-долго моют. Потом натирают каким-то специальным раствором всё тело девушки - руки, ноги, спину, плечи, живот, грудь. Смешно! Смешно и щекотно. Потом приводят домой наряжают в шелка, красят сурьмой глаза, сажей - брови, а руки - хной.
        ...Появляется жених. Какой почёт и уважение оказывают ему!
        Его осыпают деньгами, цветами, сладостями. Осторожно ступая по шелковому ковру, он входит в дом, и невеста, покрытая тончайшей прозрачной шёлковой накидкой, встречает его и кланяется ему до земли.
        Но кто жених? Кто жених? Почему не видно его лица?
        ...Пришли прославленные на весь Коканд певицы - Мастура, Таджихон, Зебохон, Угилхон. Раздаётся знаменитая свадебная песня "Ер-ёр". Лёгкой стайкой впорхнули в сад девушки-танцовщицы, похожие на лепестки роз, и закружились, закружились...
        Но кто жених? Кто жених?
        ...Не пустят жениха на свадьбу, если он не заплатил выкуп. Её отец, Ахмад-ахун, не будет просить большой выкуп. Ведь она же у него единственная дочь, он сжалится над ней, не станет причинять ей боль и страдание. Папа добрый.
        Кто жених? Где жених? Какое у него лицо? Покажите, покажите, покажите! Зачем вы скрываете от меня его лицо?
        ...Подарки раздают друзьям жениха. Какие-то ножи. Выпрягают коня из повозки. Зачем? Вот он, жених! Он очень сильный и ловкий йигит. Он берёт невесту на руки и поднимает её словно солнце над своей головой.
        Но где же солнце? Нету никакого солнца. Луна светит в окно.
        А где жених? Кто он?
        Нету жениха. Друзья жениха есть, а самого жениха нету.
        Откуда у неё эта тюбетейка?
        Зубейда очнулась. Она сидела одна в своей комнате около окна. В окно светила луна.
        В одной руке у неё была мужская тюбетейка, в другой - иголка с цветной ниткой. Она вышивала на тюбетейке цветы.
        Зубейда заплакала. Слёзы капали на цветы, но цветы не распускались.
        Она встала, подошла к двери. Не закрыто. Мама оставила дверь незакрытой на ночь, чтобы она вышла подышать в сад, когда все уснут.
        Зубейда осторожно вышла во двор. Около калитки громко храпел новый сторож. Луна заполняла своим похоронным светом всё небо. Зачем она так ярко светит? К чьим похоронам?
        В саду все деревья в отчаянье тянули вверх чёрные руки-сучья. Ни одной птицы. Тишина, тихо. мёртвый-мёртвый воздух.
        От дерева отделилась тёмная фигура.
        Зубейда замерла - ледяной озноб ужаса прокатился по её спине и ногам.
        - Не бойся, - сказала фигура, - я Шахзода...
        - Вы? - удивилась Зубейда. - Как вы попали сюда?
        - Нам нужно поговорить.
        - А почему ночью?
        - А потому что днём нам никто не разрешит видеть друг друга. Тебя же не выпускают из комнаты.
        Зубейда вздохнула.
        - О чём вы хотите поговорить со мной?
        - Называй меня на "ты", - попросила Шахзода, - нам нужно привыкать друг к другу.
        - Почему привыкать?
        - Так будет лучше и тебе, и мне.
        - Если вы хотите, пожалуйста.
        - "Если ты хочешь..." Повтори.
        - Если ты хочешь...
        - Вот и хорошо, - сказала Шахзода. - Пойдём в глубину сада, здесь нас могут услышать.
        И она бесшумно двинулась между деревьями.
        Зубейда послушно пошла за ней. "Она ходит по нашему саду, как по своему собственному", - успела подумать Зубейда.
        - Скоро твоя свадьба, - сказала Шахзода.
        - Я знаю, - улыбнулась Зубейда, - с поэтом Хамзой.
        "Они уже сломали её, - подумала Шахзода, - ещё до свадьбы Она не в себе, нервы не выдержали... А я держусь, хотя видела и пережила такое, чего нет, наверное, даже в преисподней.
        Откуда я беру силы? Злость. Она даёт мне силы. Злость и месть.
        Это главное у человека. Кто живёт этим, у того ясная голова, быстрые желания. Злость, месть и разврат - вот что нужно человеку для здоровья".
        И вдруг она заплакала.
        - Что с тобой? - испугалась Зубейда.
        - Не обращай внимания, - всхлипнула Шахзода, - сейчас пройдёт.
        "Зачем, зачем нужна аллаху ещё и эта жертва, ещё и эта невинная птица, которая даже не начинала летать? - подумала Шахзода. - Что там происходит у них на небе? Почему бог, как мясник, требует одну жизнь за другой?"
        - Почему мы должны привыкать друг к другу? - спросила Зубейда.
        - А ты разве не знаешь?
        - Нет, не знаю.
        - И не догадываешься?
        - Не догадываюсь.
        "Дурочку изображает, - подумала Шахзода, вытирая слезы, - или меня считает дурочкой?"
        Слабость её прошла. Минутная жалость, посетившая сердце, исчезла.
        "Вспомни, для чего ты пришла,- напружинилась Шахзода.- Разозлись! Делай свое дело, оставь слёзы слабым..."
        - Спустись на землю, - строго сказала она, - твоя свадьба будет не с поэтом Хамзой, а с моим мужем, Садыкджаном-байваччой.
        Зубейда тревожно оглянулась. Ей послышались чьи-то шаги.
        - Мы станем соперницами, - продолжала Шахзода, - но я не хочу, чтобы твоя судьба повторила мою. Многие завидуют мне, считая, что я купаюсь в золоте. Но это клетка из золота!
        Такое же уготовано и для тебя... Я хочу помочь тебе, доверься мне. Мы должны дружить, а не воевать. Я попросила твою мать устроить эту встречу, чтобы подготовить тебя к свадьбе. Ты будешь во всём слушаться меня и делать всё, что я тебе прикажу.
        Иначе ты навлечёшь на себя гнев мужа раньше, чем вы ляжете на брачное ложе...
        Зубейде почудились голоса. Кто-то положил ей руки на горло.
        - Нет, нет, нет, - прошептала она. - Я не могу, не могу, не могу... - Ей стало душно. Что-то сжимало голову, грудь. - Это невозможно! - рванула она платье на шее. - Ты говоришь так спокойно об этом... Несколько женщин любят одного мужчину. Нет, я хочу, чтобы меня любили одну, я ни с кем не хочу делить свою любовь!
        "А разве я не хочу, чтобы меня любили одну? - подумала Шахзода. - Ведь поэтому и появился Алчинбек. Уж его-то я не делю ни с кем, знаю точно... Но, может быть, я и байваччу не хочу делить с этой дурочкой? Может быть, я хочу, чтобы у меня было несколько мужей, чтобы они ждали по ночам и мучились - кого я выберу сегодня?"
        - Птицы вьют гнездо вдвоём! - страстно заговорила Зубейда. - Звери вдвоём выхаживают детёныша! Почему же люди, почему люди?..
        - Оставь! - грубо оборвала Шахзода. - Я не Хамза, чтобы слушать твои газели. А ты не птица, а женщина с длинными волосами и коротким умом. И не надо пытаться понять то, что является делом мудрецов. Готовься лучше к свадьбе. А если начнут беспокоить нервы, на-ка вот этот пузырёк. Здесь очень хорошее лекарство. Сразу успокоит.
        Зубейда взяла пузырёк. И вдруг пошатнулась. Схватилась руками за грудь, медленно опустилась на землю.
        Рисолат, мать Зубейды, слышала, как дочь вышла из дома, знала, что в саду её ждёт Шахзода.
        "О аллах, прости меня, - молилась Рисолат, - зачем я согласилась на их встречу?.. Почему Шахзода так настойчиво просила о ней?.. Она умная и понимает, что мне, больной, тяжело готовить дочь к такой свадьбе. Она объяснит Зубейде, что Садыкджан не отступится от неё, - она это знает по себе. Пусть попробует научить несчастную мою дочь, как надо молодой жене вести себя в первые дни в доме мужа, чтобы не ссориться со старшими женами. Если уж аллах послал нам за наши грехи такое испытание, надо сделать хоть что-нибудь, чтобы помочь Зубейде в её новой жизни".
        Но почему она так долго не возвращается?
        Рисолат поднялась, тихо вышла. Зубейды нигде не было.
        Рисолат вошла в сад, сделала несколько шагов и вскрикнула.
        Зубейда ничком лежала под фисташковым деревом.
        Мать бросилась к дочери, опустилась рядом, положила её голову к себе на колени.
        - Что с тобой, доченька? Что она сделала с тобой?
        - Не знаю, - покачала головой Зубейда. - Она ушла, я села под деревом и, видно, заснула...
        - Вы договорились с ней?
        - О чём?
        - О свадьбе.
        - О свадьбе? - переспросила Зубейда и пристально посмотрела на мать.
        Рисолат вздрогнула - такой она ещё никогда не видела дочь.
        - Никакой свадьбы не будет, - глухо и твёрдо сказала Зубейда.
        Зубейда сидела на одеялах в своей комнате, прислонясь спиной и головой к стене. Неподвижным, невидящим, тяжёлым взглядом смотрела она прямо перед собой. Глаза её были пусты.
        Напротив обливалась слезами Рисолат.
        - Доченька, радость моя, пожалей хоть ты свою больную мать... Три дня ты уже ничего не ешь и молчишь... Сердце моё и без того исстрадалось... Что я могу сделать, что в моих силах?
        Была бы моя воля, разве я отдала бы тебя байвачче? Но так хочет твой отец - могу ли я, слабая женщина, перечить ему?.. Грудь моя разрывается от горя, глядя на тебя. Ты вся пожелтела, волосы больше не вьются, губы потрескались... Ну зачем ты изводишь себя и меня? Чего ты хочешь добиться? Ну скажи, скажи хоть полслова, не молчи!
        Зубейда молчала.
        Айимча-биби, старшая сестра Ахмад-ахуна, вошла в комнату, села рядом с Рисолат.
        - Посмотришь на вас обеих, - сказала старуха, - и подумаешь, что из ваших бровей идёт снег.
        Зубейда молчала.
        - Такое переживали мы все, - вздохнула Айимча-биби, поправляя свои седые волосы. - Приходит час, и девушка должна уходить из дома. Куда она идёт? Она не знает, ибо дорогу ей выбирают родители, уже пожившие на земле люди и понимающие толк в жизни. Мы все когда-то принимали их советы, и, слава аллаху, наши годы прошли в сытости и достатке, да быть мне вашей жертвой. Конечно, не каждая из нас каталась как сыр в масле и погружалась в счастье по самые уши. Наши мужья женились на молодых, и нам выпадала вся чёрная работа в доме.
        Но ведь и мы в своё время были молодыми, и на нас работали старшие жены наших мужей. Не мы придумали законы, по которым живут люди. Эти законы были до нас и будут после нас.
        Плохие или хорошие - люди живут по ним. Люди уважают законы предков - на этом держится жизнь.
        Зубейда молчала.
        Айимча-биби нахмурилась.
        - А почему ты ничего не отвечаешь мне? Я твоя старшая тётушка и, между прочим, по отцу - единственная! Ты что же, не хочешь со мной разговаривать?
        Зубейда молчала.
        - Ты воск, что ли, закусила между зубами? - закричала старуха. - Ты будешь говорить или нет?.. Да знаешь ли ты, упрямая, что своим поведением ты ввергаешь своего отца в собачьи муки?
        - О чём нам вести беседу, тётя? - заговорила наконец Зубейда.
        Рисолат радостно подалась вперёд.
        - Ты своей красотой кичишься, да? - горячилась старуха. - Что у тебя в голове? Какие желания в сердце? Отвечай!
        - Нет у меня никаких желаний, - закрыла глаза Зубейда. - Меня не считают человеком. А если я не человек, какие же могут быть у меня желания?
        - Ты не человек? - удивлённо смотрела на племянницу сестра отца. - А кто же ты тогда?
        "Кто же я? - горько подумала Зубейда. - Кто же я, учившаяся когда-то грамоте, умеющая читать и писать, прочитавшая сотни книг великих поэтов и мыслителей, сама слагавшая газели, а теперь идущая по воле родителей, как овца под нож, в дом маньяка и палача женщин?"
        - Такая же, как все вы, жалкая женщина, - сказала Зубейда, открывая глаза, - с длинными волосами и коротким умом.
        - Вай, да умереть мне на этом месте, если ты сказала хоть одно слово правды! - всплеснула руками Айимча-биби, толкая локтем в бок Рисолат. - Кто сказал тебе, что ты жалкая? Зачем ты принижаешь себя? Ты красива как солнце, как луна! Весь Коканд называет тебя Зубейда-пери! Сколько мужчин вздыхают и страдают по тебе! Десятки и сотни!
        - Почему же вы тогда выдаёте свою пери замуж насильно, против её желания, если по ней вздыхают и страдают десятки и сотни мужчин? - выкрикнула сквозь слезы Зубейда. - Почему? Почему? Почему?
        - Вах, вах, вах! - раскинула в стороны руки Айимча-биби. - Да когда же это в нашем городе девушка выходила замуж по своему желанию? Судьбой дочерей всегда распоряжались родители. Они их родили, они и вольны их выдавать замуж по своему усмотрению. Я уже говорила, что этот обычай достался нам от отцов и дедов, и его нельзя отменить...
        - Я не подчинюсь этому обычаю, - откинула назад голову Зубейда.
        - Значит, этот проклятый Хамза всё-таки сидит у тебя в сердце, как гвоздь в подмётке, - устало вздохнула старуха.
        - Я рядом с ним ощущала себя человеком. Он никогда и ничем не унижал меня. Он давал мне возможность чувствовать себя равной ему. Этого мало?
        - А зачем тебе чувствовать себя равной? - прищурилась Айимча-биби, поднялась и гордо выпрямила свою все ещё стройную фигуру. - Ты должна быть красивой и обольстительной. А твой муж обязан сделать тебя счастливой... У байваччи порог твоей комнаты будет выложен из золота. А что ты будешь делать, если выйдешь замуж за поэта? Торговать вместе с ним на базаре слабительным, которое изготовит его отец?
        - Нет, сестра, - раздался вдруг голос Ахмад-ахуна, и отец Зубейды вошёл в комнату, - ни за какого байваччу я дочь не отдам. Я слышал конец вашего разговора и говорю твёрдо: если она не согласна, я не стану причинять ей страданий. Пускай вообще ни за кого не выходит замуж.
        И он сделал жене и сестре знак, чтобы они ушли.
        Зубейда бросилась к ногам отца, целовала край его халата, прижималась лицом к его рукам.
        - Атаджан, дорогой отец! Не прогоняйте меня из своего дома, джан ата! Я же единственная ваша дочь! Всю жизнь я буду целовать ваши ноги, только не отдавайте меня Садыкджану!.. Я задохнусь там, умру от тоски, грех ляжет на вас!.. Не гоните меня, атаджан! Скажите, что не прогоните, да?
        - Никогда, никогда, дочь моя, - сказал Ахмад-ахун, целуя Зубейду в голову, вытащил из-за пояса платок и вытер ей слёзы. - Кто сказал тебе, будто я хочу, чтобы ты ушла из своего дома? Мать и тётка?.. Эй вы, сороки! Что вы тут наболтали? Почему заставили плакать мою любимую дочь?.. Это все ты, Айимча, я знаю! Я слышал твои последние слова. Это ты заставила мою дочь проливать слезы. Уходи, оставь нас в покое! Раз она не согласна выходить за найденного нами жениха, пусть не выходит, её воля. В конце концов, она тоже человек, у неё есть душа, свои желания...
        Айимчи-биби и Рисолат, стоя за дверями комнаты, удивлённо смотрели друг на друга. Они ничего не понимали.
        Зубейда, вытирая счастливые слёзы, радостно смотрела на отца. И вдруг она заметила, что по щекам Ахмад-ахуна тоже бегут слёзы.
        - Что с вами, атаджан? - испуганно спросила она.
        - Дочь моя, - горько сказал Ахмад-ахун, - сегодня я отвёл к судье Камалу твою младшую мать Зульфизар и дал ей разводное письмо! Плачь обо мне, дочь моя. И почаще навещай мою могилу, не забывай меня, когда я уже буду на том свете. Моя надежда только на твои молитвы, ибо ты единственный свет моих очей, моя лучезарная звезда...
        Зубейда отшатнулась.
        - Атаджан, не пугайте меня! Что с вами? Зачем вы говорите эти страшные слова? Почему вы должны умереть?
        - Дорогая доченька, слушай меня внимательно. До сих пор ты не знала одной моей тайны, теперь ты должна знать её. Ради тебя я заложил перед богом свою жизнь... Пусть я лишусь всего, что имею, пусть аллах призовёт меня на небо, но я не позволю совершиться насилию над тобой. Я согласен умереть, я готов пожертвовать всем ради тебя... Ты не должна страдать.
        "Он сошёл с ума, - подумала Зубейда. - Почему он должен жертвовать всем ради меня?"
        - Вот моя тайна... Я дал клятву!
        - Какую клятву? Кому? - побледнела Зубейда.
        - Гнев аллаха настиг меня в конце жизни, дочь моя. Не знаю только, в чём моя вина... Я построил мечеть, жертвовал для угодных богу дел, каждый год вовремя давал милостыню беднякам и сиротам...
        - Какую клятву? Кому? - Как в забытьи, механически повторяла Зубейда.
        - Меня заставили поклясться на коране... Если я не отдам тебя за Садыкджана-байваччу, Эргаш и Кара-Каплан зарежут меня...
        Холодное облако снова надвигалось на Зубейду.
        - Я много думал, много думал... - Голос Ахмад-ахуна звучал твёрдо, как у человека, решившего всё до конца, - Я не хочу покупать себе жизнь ценой твоего счастья, никогда не пожертвую твоей судьбой ради избавления от смерти... Но клятву, данную на коране, я тоже нарушить не могу. Это было бы для меня тяжелее, чем умереть. Когда аллах заберёт меня к себе, мне будет хорошо у него. Пусть совершается то, что должно совершиться... Молодым - жить, старым - умирать... - Он проглотил подошедший к горлу комок. - Вот и всё, что я хотел сказать тебе... Пойду. Мне надо готовиться к путешествию в загробное царство...
        И он ушёл.
        Зубейда неподвижно смотрела в одну точку.
        Холодное облако приближалось, вползло в комнату. Зябко стало ногам, кончикам пальцев на руках... Она взяла зеркало и посмотрела на себя. И вдруг увидела на виске седой волос...
        Так будет. Так должно быть. Их будет много, седых волос, у неё на голове. Как у тётушки Айимчи.
        Снег идёт из бровей...
        Куда всё уходит? Была молодость, любовь, книги, стихи, газели, лицо любимого человека...
        Где оно, это лицо? Почему он исчез? Почему не подаёт о себе никаких вестей столько дней? Хоть бы записку прислал. Всего несколько слов, несколько слов...
        Знает ли он, что происходит с ней? Неужели ничего не слышал о её предстоящем замужестве? Почему ничем не хочет помочь?
        Пропасть. Между ними лежит пропасть. Деньги. Коран. Шариат. Обычаи предков.
        А он гордый. Он не может преодолеть этой пропасти. И поэтому он исчез.
        Снег идет из бровей...
        Она взглянула в окно. За окном шёл снег. Откуда он взялся? Ведь сейчас лето...
        Всё засыплет. Все будет белое-белое. Только чёрные руки деревьев в отчаянье будут тянуться к небу.
        Зачем всё было - любовь, молодость, книги, стихи, газели?
        Чтобы поманить обещанием счастья и обмануть, бросить одну посреди огромного белого снежного поля?
        Значит, счастья нет? Значит, оно не возможно в этом холодном бренном мире...
        Зачем тогда жить, если нельзя жить так, как этого требует сердце, просит душа?
        Но она будет жить. Умрёт её отец...
        ...Стены дома внезапно раздвинулись. Она услышала цоканье лошадиных копыт, увидела улицу города, по которой ехала длинная вереница всадников.
        Но что это, что это привязано к седлу первого всадника?
        И второго, и третьего, и всех остальных?
        Голова человека. Отрезанная голова человека. С закрытыми глазами, с окровавленной бородой...
        Зубейда вскочила. Волосы зашевелились...
        Это была голова отца, голова Ахмад-ахуна. С закрытыми глазами. С окровавленной бородой.
        У первого всадника, у второго, у третьего, у четвёртого - до самого горизонта...
        - Нет, нет, нет! - застонала Зубейда, разрывая на груди платье.
        Удушье схватило за горло. Рушились стены дома. Мир переворачивался под грохот лошадиных копыт в зелёных, красных, фиолетовых вспышках...
        В комнату верхом въехал Эргаш. У его лошади не было головы. Вместо неё была голова отца - с закрытыми глазами, с окровавленной бородой...
        - Ата, ата! - дико закричала Зубейда. - Атаджан!!!
        Ноги сломались под ней. Сознание покинуло ее.
        3
        Конечно, драка около бани и около дома туземного лекаря ибн Ямина не прошла незамеченной для всевидящего, всезнающего и круглосуточно недреманного ведомства полицмейстера Коканда полковника Медынского. Патриотические источники, не жалея красок, живописали это происшествие в своих сообщениях с приведением многочисленных правдивых, но, естественно, взаимоисключающих деталей.
        Полицмейстер, посмеиваясь, приступил было к чтению дела, намереваясь строго наказать его участников, но уже на второй странице, нахмурившись, закрыл папку и полностью изъял "дело о драке супротив бани" из обычного надзирательского делопроизводства.
        Вручил же он папку спустя всего полчаса капитану Китаеву, заметив при этом:
        - Вот, пожалуйста, то самое, о чём я вам говорил. Поднадзорные Смольников и Соколов замешаны в одном происшествии с лицами мусульманского вероисповедания, рабочими хлопкоочистительного завода. Ра-бо-чи-ми!.. А этот самый... э-э... Умар в девятьсот пятом году замечался в беспорядках и волнениях на том же заводе. Но это ещё не самое главное. Как вы думаете, капитан, кто ещё замешан в этом происшествии около бани? Сам господин Хамза Ниязов... или Холбаев, чёрт его разберёт с его фамилиями! Каково, а? На ловца и зверь бежит!.. Прошу внимательно ознакомиться со всеми этими документами и донесениями и выяснить, нет ли здесь кроме общего участия в драке ещё и того, что именно нас с вами интересует.
        Капитан прочитал дело.
        - Не устаю, ваше превосходительство, - сказал Китаев, - восхищаться вашей дальнозоркостью и талантом предвидеть ожидаемые события.
        - Ну, положим, событий, х-хо, ещё никаких, слава богу, нету, - самодовольно хохотнул полицмейстер, - но симптомы, симптомы... Ведь оба они, и Смольников и Соколов, в своё время как раз и привлекались за социалистическую пропаганду помимо своих прочих антиправительственных художеств. А господин Хамза стишки против местных мусульманских баев сочиняет. Вот они и сошлись на узкой дорожке. А мы эту дорожку предвидели! Потому что за годы, проведённые на царской службе, уразумели: господа социалисты свои идеи в долгий ящик не прячут, они торопятся их распространять, в том числе и среди инородцев. И вот тут-то мы их всех цап-царап - и к ногтю! Славян, мусульман, кавказцев, чухну и прочую рыбёшку... Одним словом, капитан, в осуществление ранее намеченных мероприятий пощупайте-ка хорошенько всю эту компанию под видом обыкновенного полицейского дознания. Нам надо знать точно - на чём они сошлись? Случайно или наоборот? Потому что дыма без огня не бывает. Уж я-то знаю.
        Капитан так и сделал. Вызвал в участок доктора Смольникова, выбрал пристава поглупее и поручил ему задавать доктору вопросы.
        Сам сидел в соседней комнате и цепко вслушивался в разговор, стараясь из ответов раздражённого доктора выудить что-нибудь полезное для себя.
        - Так что, с какой целью изволили учинить драку? - начал пристав.
        - Что, что? - переспросил Смольников. - Какую драку?
        - С мусульманцами, напротив ихней бани.
        - Ни о какой драке мне ничего неизвестно.
        - В дом туземного лекаря ибн Яминова заходили?
        - Заходил. Делал операцию.
        - А зачем магометанцев потом били?
        - Послушайте! - вспыхнул доктор. - Я же врач! Я никогда никого не бью! Я только лечу...
        - Поднадзорного Соколова знаете?
        - Знаю его племянницу.
        - Откудова?
        - Она работает у меня в больнице.
        - А кто её туда устроил?
        - Я устроил.
        - Зачем?
        - Надо же ей где-то работать... И кроме того, в больнице не хватает опытных сестёр милосердия.
        - Ну, а Соколов-то Степан все ещё против царя бунтует? Или теперь уже против самого бога пошёл?
        Доктор Смольников откинулся на спинку стула.
        - Насколько мне известно, они сейчас абсолютно сходятся во взглядах. Все трое.
        - Кто - трое?
        - Царь, бог и поднадзорный Соколов.
        - Шутить изволите, господин Смольников. А между прочим, дядя вашей сестры милосердия бомбу в кармане носит.
        - Не может быть...
        - Вы его давно знаете?
        - Собственно говоря... Да нет, совсем недавно. Здесь, в Коканде, и познакомились.
        - Встречались часто?
        - Очень редко. Два раза в году - на пасху и на рождество Христово.
        - Никак вы верующий, доктор?
        - Непременно. С младых ногтей.
        - Среди местных коренных жителей средней руки много знакомств имеете?
        - Что значит "средней руки"?
        - Ну, чиновники, купцы, духовные.
        - Поддерживаю весьма краткие знакомства только с больными. Так сказать, по долгу службы и профессии. В случае их выздоровления, разумеется.
        - А на тех мусульманцев, которые с вами около бани были, что можете показать?
        - Ничего не могу показать. Видел их впервые.
        ...Вернувшись в больницу, доктор Смольников долго сидел один в своей комнате. Потом позвал Аксинью.
        - Степан завтра не уезжает?
        - Да вроде бы нет.
        - Пускай зайдёт ко мне. Как будто на приём... Щеку ему чем-нибудь завяжи, чтобы лица не было видно.
        Степан явился на следующий день, изображая сильнейшую зубную боль.
        Когда они остались вдвоём, доктор сердито сказал:
        - Опять дуришь, Степан... В кого ты собирался бомбу бросать около бани?
        - Так то ж военная хитрость была. Поэта требовалось выручать, Хамзу то есть... Его фанатики чуть не забили.
        - Кстати, как он тебе показался?
        - Парень - порох, свою обиду уже на жизнь имеет.
        - Всё получилось очень естественно - болезнь его сестры и наше знакомство...
        - К нему только искру поднеси - огнём займётся. Готовый агитатор.
        - А двое других?
        - Умар и Буранбай?
        - Да.
        - Злые ребята, хорошего замесу. Сажай на лопату - ив печь. Хоть завтра.
        - Завтра ещё рано...
        - По мне, так не рано.
        - Надо связаться с Хамзой...
        - Ну?
        - И передать ему, чтобы пришёл ко мне в больницу вместе с сестрой. На осмотр после операции...
        - Понял. Аксинью к ним пошлю.
        - У тебя хорошая литература осталась? Из нелегального?
        - Наскребу.
        - Пускай завтра Аксинья на работу с собой захватит... Две-три брошюры.
        - Сделаем, доктор.
        - Попрошу Хамзу прочитать и перевести для своих. Для Умара и Буранбая хотя бы.
        В полночь на развалинах старой мечети встретились двое.
        Оглянулись, вошли под полуразрушенные своды, сели на кучу щебня.
        - Есть что-нибудь новое?
        - Пока ничего нет, господин капитан.
        - Почему?
        - Мы в последнее время несколько охладели друг к другу, редко встречаемся.
        - Надо изменить положение.
        - Буду стараться.
        - Ситуация складывается таким образом, что мне нужно знать буквально все подробности его поведения. Даже самые мельчайшие.
        - Что-нибудь случилось?
        - Ещё нет, но может случиться. Постарайтесь восстановить прежние отношения. До определённой теплоты, если жарких объятий не получится. Проявите инициативу. Необходимо вызвать его на интимные откровения. Только так вы сможете получить сведения, которые мне нужны. Нажмите на его самолюбие, тщеславие... К слову сказать, ваше ходатайство об издании газеты удовлетворено. Кто будет вторым редактором?
        - Урфон-эфенди.
        - Используйте и этот факт. Скажите ему, что и он мог быть вашим соредактором, если бы вёл себя соответствующим образом... Но это второй план. Главное - его связи.
        - Расходимся?
        - Да. Идите первый. И соблюдайте все правила осторожности, которым я вас учил. Никто не должен знать о наших встречах.
        - До свиданья, господин капитан.
        - До свиданья, Алчинбек.
        Хамза сидел в своей комнате. Перед ним лежала книга со стихами татарского поэта из Казани Абдуллы Тукая. А под ней - тоненькая брошюрка, каждое слово которой обжигало ум и сердце.
        Во дворе, около калитки, раздался голос отца.
        - Где он?! - кричал ибн Ямин.
        Хамза быстро спрятал брошюрку под ковёр, накрыл подушками.
        Хаким-табиб появился в распахнутом халате, в съехавшей на затылок тюбетейке. Лицо его было бледно.
        - Что ты делаешь со мной?! - закричал ибн Ямин. - Почему позоришь перед народом? Сначала привёл в дом русского доктора, теперь ходишь в театр в новый город!.. Сколько раз ты был в этом проклятом театре?
        - Всего один раз, атаджан.
        - Зачем тебе понадобилось это? Ведь наша жизнь невыносима и без театра! С нами не разговаривают родственники, отворачиваются соседи!.. Почему ты вышел из повиновения мне, почему не слушаешь никого?
        - Мне стыдно давать вам советы, атаджан. Вы сами человек бывалый и мудрый. Но разве пойдёт впрок ребёнку с зубами разжёванная еда?
        - Я знаю, что у тебя давно уже выросли все тридцать два зуба. Но в этом городе есть люди, которые хотят их выбить!.. Подумай и о себе, и о нас, твоих стариках родителях.
        - Вы хотите, чтобы я отказался от того, что мне нравится? Что ж тогда остаётся? Я и так отказался почти от всего в жизни. Мне ничего нельзя - ни любить, ни работать по своему призванию, ни увлекаться искусством! Мне всё недоступно!
        - Хамза, сынок, когда ты был совсем маленький, я отвёз тебя в Шахимардан. Я выпросил у гробницы для тебя долгую жизнь. Дух святого Али явил свою милость и предсказал тебе богатство и счастье. Но ты ничего не делаешь, чтобы использовать покровительство святого. У нас ничего нет, мы еле сводим концы с концами... А если ты рассоришь нас с людьми, если ко мне перестанут ходить больные, что мы будем делать - я и твоя мать? Где возьмём кусок хлеба?.. Смирись, сынок, успокойся. Ты же окончил медресе и смог бы занять достойное место в жизни. Я бы хотел видеть тебя счастливым...
        - Вы говорили, ата, о повиновении, - медленно начал Хамза, - вы призываете меня смириться и успокоиться. Но что означает смирение? Отказ от поисков правды?.. Но ведь вы же сами всю жизнь стремились к правде. Вы собирали наши древние книги, авторы которых ещё много веков назад звали людей к правде. Авиценна, Аль Бируни, Фараби, Навои, Джами, Наршахи... Это в вашем доме, отец, я прочитал "Канон медицины", это к вам в дом приходили лечиться наши поэты Мукими, Фуркат и Завки, это вам читали они свои стихи о несправедливости и тирании наших баев. А я слушал эти стихи, сидя рядом с вами.
        И это навсегда запечатлелось в моей душе!.. Вы всю жизнь дарили людям здоровье и силу, вы омолаживали их кровь и давали исцеление. Но баи, подобные Садыкджану и Миркамилбаю, железными когтями и ненасытными клювами впивались в излеченных вами людей и отбирали у них плоды ваших трудов - выпивали их кровь, лишали здоровья. Они ввергают людей в отчаянье - я это вижу каждый день. У нас человек погружен в печали и страдания, ему просто тяжело дышать... А баи всё пьют и пьют кровь людей и выпьют её до последней капли, если не помешать им!.. Это вы, атаджан, приучили меня слушать голоса великих умов, зовущих к правде. Но что же вы делаете теперь?
        Я хочу идти по следам людей, высоко почитаемых вами, а вы зовёте меня повернуть назад, к смирению... Нет, отец, да поможет вам аллах простить своего сына, но, видно, я пришёл в этот мир, чтобы ввергнуть вас в тяжкие раздумья о моей судьбе, а не для того, чтобы использовать милости Али-Шахимардана...
        - От твоих слов веет духом Мансура Халладжа, - тяжело вздохнув, сказал ибн Ямин, выходя из комнаты.
        Хамза задумался. Мансура Халладжа? Философа, повешенного десять веков назад в Багдаде, который считал земную, плотскую любовь между мужчиной и женщиной высшим проявлением смысла жизни? Даже стоя на виселице с петлей на шее, не отказался Мансур Халладжи от своих убеждений и этим навсегда остался в памяти поэтов и мыслителей Востока.
        А его ученик Фазлуллах, который сказал, что главная сила мира заключена в тридцати двух буквах алфавита, что только тридцать две буквы избавят людей от рабства?
        И Фазлуллаха казнили, но и у него был ученик - великий Имамиддин Насими, провозгласивший: "Истину может вещать и мусульманин, и христианин!"
        С Насими с живого содрали кожу... Но и он перед смертью не взял назад ни одного своего слова.
        А какой трагической была участь жившего совсем недавно поэта Боборахима Машраба? Его повесили в городе Балхе, и много-много дней тело, почернев и обуглившись, висело на центральной площади, потому что под ним несколько раз разводили костёр... Стихи Боборахима заряжают почти физической ненавистью к проявлениям несправедливости и зла. За эту силу ненависти и хотели сжечь даже его труп.
        Значит, во все времена удел мыслителя и поэта - петля и костёр?.. Ну что ж, если были в Европе такие люди, как Ян Гус и Джордано Бруно, то и Восток имеет своих великих героев, которые говорили: я сгорю, но идеи мои не сгорят.
        И не сгорели! И никогда не сгорят в будущем!
        Рука потянулась под ковёр, где лежала брошюра, но дверь приотворилась и показалась голова матери:
        - К тебе гость...
        Рука отдёрнулась назад.
        Вошёл Алчинбек.
        - Ассалям алейкум, Хамзахон!.. Что с нами случилось? Мы не виделись целую вечность! А ведь когда-то дня не могли прожить друг без друга.
        Хамза хмуро, исподлобья смотрел на племянника Садыкджана-байваччи.
        - Что вас привело ко мне? Какая причина?
        - Да просто соскучился, вот и вся причина! Жизнь идёт, а число друзей не увеличивается. Потому что дружба юности - самая крепкая, самая надёжная.
        Хамза молчал.
        - Как поживаете, дорогой друг? Какие новости? Я слышал, у вас были неприятности с сестрой. Она поправилась?
        - Ачахон поправилась, но правоверные мусульмане чуть было не убили доктора, который спас ей жизнь.
        - Какое варварство! Какое невежество! Когда же наконец наша нация освободится от своих диких нравов и суеверий!.. Между прочим, хочу вас обрадовать. Нашему известному джадиду, либеральному демократу и просветителю Урфону-эфенди, разрешено издавать газету. Она будет называться "Голос Ферганы". Я буду вторым редактором. Урфон-эфенди поручил мне передать вам приглашение быть активным участником нашей газеты. Теперь вы сможете печатать у нас все свои стихи и статьи... Собственно говоря, для этого я и пришёл к вам, чтобы заручиться вашим согласием. Надеюсь, у вас есть что сказать народу со страниц нашей газеты?
        - Думаю, что есть...
        - Мы будем вести пропаганду новых школ, мы сплотим вокруг газеты всю местную передовую интеллигенцию, будем бороться со злоупотреблениями туземной администрации, махинациями купцов и торговцев, самоуправством наших баев. Укрепление исламской веры - вот одна из основных наших линий.
        Урфон-эфенди предполагает также, вопреки позиции некоторых своих соратников по джадидскому движению, выступить с широкой программой сближения с русской культурой. Я полностью поддерживаю его в этом начинании. Вы знаете, Хамзахон, недавно я прочитал стихотворение Фурката о рояле, который он однажды видел в России. Замечательные стихи!.. И я решил, что мы обязательно должны познакомить нашу интеллигенцию с последними достижениями русской музыки, литературы, общественной мысли. Вы не хотите взять на себя этот раздел газеты?
        - Надо подумать...
        - У нас в Коканде есть один учитель русского языка. Фамилия его, кажется, Орлов... Вы не знакомы с ним?
        - Нет, не знаком.
        - Так вот, он мне показывал роман Максима Горького "Мать"... Не приходилось слышать?
        - Приходилось.
        - От кого?.. Впрочем, неважно. Можно попросить этого Орлова написать нам в газету статьи о Пушкине, Лермонтове, Герцене, Чернышевском, Некрасове... А вы переведёте их на узбекский. Надо будет вообще чаще привлекать русских к участию в газете. Среди них, особенно среди ссыльных, есть очень образованные люди... Вы знакомы с кем-нибудь из ссыльных русских?
        - Нет, не знаком, - сказал Хамза.
        - А доктор Смольников, который делал операцию Ачахон?
        - Мы больше не виделись с ним.
        - Одним словом, газета разрешена. Впереди много интересной работы. Мы ждём вашей помощи, Хамзахон.
        Дверь приоткрылась, и снова показалась голова матери:
        - К тебе снова пришли, сынок. Просят выйти.
        Хамза поднялся.
        - Вы подождёте, Алчинбек?
        - Конечно, конечно!..
        Хамза вышел.
        Алчинбек, оставшись один, повернул к себе лежавшую перед Хамзой книгу. Абдулла Тукай... Взгляд заскользил по стенам, полкам, нишам, ковру, подушкам...
        Во дворе стоял Буранбай.
        - Что случилось? - спросил Хамза.
        - Вы сможете сегодня ночью пойти со мной? - не ответив, спросил Буранбай. - Это очень важно для вас.
        - Куда?
        - Потом объясню. Будьте готовы к половине двенадцатого.
        Хамза вернулся в свою комнату.
        - А как быстро прошла наша молодость! - задумчиво сказал Алчинбек. - Не успели и оглянуться, а уже наступила взрослая жизнь... Кто это к вам приходил?
        - Сосед.
        - Буранбай?
        - Да, он.
        - В юности мы строим большие планы, намечаем высокие цели, но проходит несколько лет, и выясняется, что надо просто делать обыкновенную черновую работу. Даже скучно становится... Иногда так хочется всё переменить вокруг... Вам не хочется, Хамзахон?
        - Хочется.
        - Но что может изменить человек один? Жену, веру, город, в котором живёт?
        - А почему один?
        - Вот именно! Если смотреть на историю, нетрудно заметить, что люди всегда объединялись для каких-то больших перемен. Взять, например, Россию...
        - У русских очень богатая история... Впрочем, как и у всякого другого народа.
        - Надо дружить, Хамзахон, с русскими. Надо изучать их жизнь, их историю, их обычаи и нравы. У русских в прошлом были великолепные герои и борцы за народное дело - Степан Разин, Емельян Пугачев... Русские дворяне добровольно пошли на каторгу за народ... А русская революционная молодёжь? Они убили царя Александра, они и сейчас продолжают убивать своих губернаторов, генералов, министров. Русские рабочие всё время бастуют...
        - Послушайте, Алчинбек, - нагнулся вперёд Хамза, - я сейчас читаю одну очень интересную книжку как раз об этом...
        - Какую книжку? Где вы её достали? У кого?
        - Я не могу сказать - это тайна.
        - У вас есть тайны от меня, от друга вашей молодости?
        - Это не только моя тайна. Когда я прочитаю, я вам обязательно её дам... Вы слышали что-нибудь о социал-демократах, о большевиках?
        - А как же! Социал-демократы сейчас одна из наиболее известных революционных партий в России. А главная их сила - большевики и Ленин. Вам знакомо такое имя - Ленин?
        - Нет, не знакомо.
        - О, это очень большой человек! Ленин и писатель Максим Горький - вот самые знаменитые большевики.
        - Откуда вам все это известно?
        - Я же готовлюсь стать редактором газеты. Приходится очень много читать... Но разве в той вашей тайной книжке не упоминается имя Ленина?
        - Нет.
        - А Маркса?
        - Упоминается.
        - А вы хоть знаете, кто такой Маркс?
        - Не знаю.
        - Главный революционер Европы и всего мира. Он написал огромную книгу о капитале.
        - Революционер о капитале?
        - Да, Хамзахон. У социалистов это называется ди-а-лек-ти-ка.
        - Интересно.
        - Хотите почитать Маркса?
        - О капитале?
        - Нет, о другом. Урфон-эфенди имеет очень большую библиотеку на многих языках, в том числе и на русском. И я видел у него маленькую книжку Маркса о французском императоре Наполеоне.
        - Спасибо, Алчинбек.
        - А вы мне дадите свою книжку, которую сейчас читаете. Обменяемся, как мы это с вами делали в медресе, помните?
        - Помню. Конечно, помню.
        - Да, было время - юность, мечты, надежды... Я вот иногда думаю: третий десяток лет живёшь ты, Алчинбек Назири, на земле, а что, как говорили древние мудрецы, сделано для бессмертия?.. Ничего. Пока ничего.
        4
        Луна. Одинокая и печальная, высоко в небе. И длинный ряд тополей, таинственно освещённый её неземным серебристым сиянием.
        Пахнет опавшими листьями. Ночные звуки полны загадок.
        Сорвался с дерева ещё один тополиный лист и с прощальным шорохом закружился вниз.
        Ночь на земле. Ночь на земле и на небе.
        Осень в природе. Осень в душе и в сердце.
        - Никого нет, - сказал Хамза.
        - Надо подождать, - сказал Буранбай.
        Где-то журчала вода. Вскрикнула птица во сне - бесприютная, неприкаянная. И, словно испугавшись этого крика, упала звезда, скатилось за невидимым горизонтом мгновение, зажглась и погасла, будто чья-то короткая жизнь, песчинка света в безбрежном океане вселенной.
        Хамза сел на землю, закрыл лицо руками.
        - Скажи, скажи ещё раз, как все это произошло, - глухо сказал он, не разжимая ладоней. - Я ничего не понял.
        - Её подруга встретила позавчера Умара, - сказал Буранбай.
        - Где встретила?
        - На базаре.
        - Ну и что?
        - И сказала ему, чтобы он завтра, то есть вчера, в тот же час снова пришёл на базар.
        - Он пришёл. Дальше...
        - Подруга сказала, что Зубейда ищет тебя, что она просит тебя завтра, то есть в полночь, быть вот на этом месте. Она придёт сюда.
        - Как же она выйдет из дома? Её никуда не выпускают!
        - Подруга уговорила сторожа. У них рано ложатся спать. Сторож выпустит Зубейду.
        - Но ведь сюда далеко идти от их дома. Далеко и опасно.
        - Умар будет ждать её на улице. Он проводит её сюда.
        - А вдруг им встретится кто-нибудь?
        - Ну и что? Кто будет связываться с Умаром?
        - А как же обратно?
        - Мы подождём её...
        - Нет! Я сам провожу!
        - Тебе нельзя. Если узнают, что она приходила к тебе, тебя зарежут.
        - Я не овца!
        - Зарежут во сне. Не успеешь глаза открыть.
        Хамза несколько секунд сидел молча. Потом поднял голову и посмотрел на Буранбая. В глазах у Хамзы блеснули слёзы.
        - Я буду верен тебе до конца дней, - тихо сказал он.
        - Мы все проходим через это, - вздохнул Буранбай, - у меня тоже когда-то была любовь...
        - Дочь медника?
        - А ты знаешь?
        - Слыхал.
        - Ничего не вышло. Отдали за богатого. Сейчас время денежных...
        - Идут, - - шёпотом сказал Буранбай.
        Хамза вскочил на ноги. В конце тополиной аллеи показались две фигуры и тут же исчезли в тени, отбрасываемой деревьями.
        Снова вышли на ярко освещённое луной место и снова исчезли в тени.
        - Это они. - Буранбай поправил тюбетейку. - Я пойду навстречу. Мы с Умаром будем ждать там, в конце аллеи. Она придёт сюда одна.
        ...Сердце Хамзы стучало так сильно, что он даже оглянулся.
        Тишина. Только поют свою бесконечную, безразличную, бесполезную песню невидимки кузнечики. Вода журчит, нарастает, грохочет, будто её льют с вершины горы. И луна безмолвно колотит в жёлтый круг своего бубна ослепительным серебристым сиянием.
        Тишина. Всё сгустилось. Сердце молотом бьётся в наковальню груди.
        Женщина вышла из тени. Вспыхнула лунным пожаром.
        Погасла в длинной тени деревьев. Опять загорелась белым пламенем мёртвого света.
        Погасла.
        Осветилась ещё раз мерцанием древнего ока небес.
        Погасла.
        Зажглась как свеча на ветру в ореоле пустого зрачка ночи.
        Погасла.
        Ушла в тень. Слилась с темнотой. Растворилась во мраке.
        И вновь родилась в угрюмой волне лунного серебра, в недобром, зловещем оскале холодного волчьего солнца.
        Зубейда приближалась. Она шла по тополиной аллее, по упавшему на землю частоколу теней, то пропадая, то возникая.
        Есть. Нету.
        Белая. Чёрная.
        Есть. Нету.
        Небо. Земля.
        Есть. Нету.
        Человек. Маска.
        Есть. Нету.
        Здравствуй. Прощай.
        Она шла через ночь без паранджи-чачвана. Только большой тёмный шелковый платок был наброшен на плечи.
        Голова поднята вверх и запрокинута назад.
        Белое пятно лица.
        Она шла через полосы света и темноты, как мимо какого-то неправдоподобно огромного полосатого хищника, выжидающе и терпеливо замершего на своей боевой охотничьей тропе.
        А иногда казалось, что это она, женщина, неподвижно замерла на тропе, на большой тополиной дороге жизни, а неправдоподобно огромный полосатый хищник медленно движется мимо неё, обходя сзади, гипнотизируя игрой своей странной окраски - лунными полосами и тенями тополей, лишая воли к жизни и к сопротивлению, чтобы напасть и нанести удар со спины.
        ...Зубейда остановилась. Их разделяло несколько шагов.
        Хамза молча смотрел на неё. Они давно не виделись, и он был поражён происшедшей с ней переменой.
        Это была совсем другая Зубейда, которую он никогда не знал.
        Он не встречал таких женщин в Коканде. Никакой традиционной одежды, никаких украшений. Глухое длинное чёрное платье, похожее на мужской камзол, который он носил когда-то в медресе.
        Но больше всего изменилось лицо. Его не было. Прямая линия сомкнутых бровей зачёркивала лицо. Оно было разрублено глубокой и резкой складкой над переносицей.
        Лицо было без лица. Только маска решимости сделать то, что задумано...
        - Прощай, - дрогнувшим голосом, глотая рыдание, сказала Зубейда.
        Луна осеребрила ее голову. В густой чёрной косе сверкнула нить седины.
        Игла прошла через сердце Хамзы. Он почувствовал весь её длинный металлический холод.
        - Чаще приходи на мою могилу читать стихи о нашей любви...
        Луна раскололась. Голубые осколки посыпались на землю.
        Упали в разные стороны тополя. Исчезли тени.
        - Спаси меня, спаси, - прошептала Зубейда, - я не хочу умирать...
        Она шагнула к нему и покачнулась.
        Он успел подхватить её. Она медленно, цепляясь за него руками, сползала вниз.
        - Что с тобой, что с тобой? - растерянно шептал он, опуская на землю её лёгкую тяжесть.
        Она молчала. Жизнь ушла из неё. Хамза понял, что Зубейда в обмороке.
        Он сел рядом и положил её голову к себе на колени.
        Пронзительно и невыносимо громко кричали весёлые ночные обитатели трав. Решетчатая тополиная аллея снова стояла на месте. Шеренга теней сомкнула строй. Луна вернулась на небо.
        И Хамзе вдруг показалось, что вот так, вместе с Зубейдой, и должна пройти вся его остальная жизнь. Чтобы сердце было заполнено печальной красотой мира. Чтобы тревога ночи вот-вот готова была бы смениться близким рассветом. И чтобы грустная сказка жизни - любовь - и начиналась бы и не начиналась, и рождалась бы и никогда не могла родиться, чтобы им вдвоём всегда можно было бы жить только внутри этой сказки, не выходя наружу, к людям.
        - Как хорошо, - вздохнула вдруг Зубейда, - ты со мной...
        Он посмотрел на неё, и белая нить седины в её косе опять ужалила его в сердце. Как тяжело было ей всё это время, как быстро ушла от неё весна молодости, если зима страданий так рано коснулась её головы!
        Почему он так легко отказался от неё? Почему избегал встреч? Почему так просто потерял своё счастье? Почему лишил сам себя единственно дорогого и необходимого человека?
        Ведь это же действительно счастье - счастье, счастье, счастье! - держать на коленях её голову, слышать запах её волос, трогать её руки и плечи, целовать её глаза... Огромное, как небо, как вселенная, счастье!
        - Иди сюда, - шёпотом позвала Зубейда.
        Он приблизился к ней. Она обняла его. И он обнял её. Они прижались губами друг к другу. И небо взяло их к себе.
        Ислам, шариат.
        Они не запрещают покупать вторую жену, третью, четвертую...
        Но они запрещают любить, если не заплачен калым.
        Почему? Разве любовь разговаривает языком денег?
        Нет, ничего не хочет знать любовь о деньгах. Её не купишь ни за какое золото. Любовь - сама золото. И только язык сердца признает она. А он знает всего два слова - "нет" и "да".
        И когда сказано "да", всё исчезает вокруг, всё отлетает в небытие, одна лишь любовь звенит золотом неповторимых мгновений в почтительно замершем перед её силой и торжеством мире.
        И, может быть, ещё луна светит моложе и ярче, чем раньше.
        И земля громче поёт голосами неистовых обитателей своих трав.
        И тополя ещё дальше бросают свои длинные, свои юные и стройные тени.
        Летит любовь над осеребрённой её щедрым светом землёй. Звенят, поют, ликуют два любящих сердца друг около друга.
        Ислам, шариат - где вы? Ну разве можете вы сейчас запретить или оборвать эту песню? Разлучить два любящих сердца? Заставить их замолчать? И под силу ли вам нарисовать картину этой стройной тополиной аллеи и ослепительного сияния лунной ночи?
        Нет, не под силу.
        Любовь человеческая нарисовала эту картину. Любовь - безотчётная, безоглядная, неизбывная, неубиваемая, неистребимая, вечная.
        Ислам, шариат - вас ещё не было в мире, а любовь уже была. Вы есть, вы требуете плату за любовь...
        Нет, не уплачен калым, а любовь звенит. Невидимым, неразменным, необратимым золотом любви звенит мгновение счастья двух любящих сердец.
        Что можно сделать с этим?
        Ничего.
        Чем помешать этому?
        Ничем.
        Ночная птица, крича о чём-то, пролетела над ними.
        - Она зовёт меня, - сказала Зубейда.
        - Кто зовёт, куда?
        - Птица... Зовёт за собой...
        Хамза не знал, где он, что с ним, сколько прошло времени.
        Журчала вода, луна смотрела с неба, вокруг чернела ночь. Всего остального не было.
        - Мне пора, - сказала Зубейда.
        - Подожди, подожди!
        - Надо идти. Отец, наверное, уже заметил, что меня нету... Хотя теперь всё равно.
        - Что ты хочешь сделать?
        - Я не смогу жить в доме Садыкджана...
        - Давай убежим!
        - Куда?
        - В другой город...
        - Меня найдут - калым уплачен. По законам шариата, я собственность Садыкджана.
        - Уедем в Россию. Там не действуют законы шариата.
        - Отца убьют. Он дал клятву на коране.
        - Что же делать?
        - Не знаю...
        Она стояла около дерева, прислонясь к нему сразу и спиной и головой. И луна освещала всю её напряжённую как струна фигуру своим неземным, зеленовато-пепельным светом. Она была похожа на призрак.
        - Где же выход, где выход? - горестно шептал Хамза.
        - Выхода нет, - тоскливо сказала Зубейда.
        Её глаза были залиты белым сиянием холодного ночного солнца. В зрачках, как льдины в проруби, плавали осколки луны.
        Чёрные крылья бровей опускались всё ниже и ниже.
        - Я не могу быть причиной смерти отца...
        Ночная птица, вернувшись, делала круг над тополиной аллеей.
        - Жизнь потеряет всякий смысл, если я буду знать, что отца убили из-за меня. Я не смогу жить нигде...
        Птица села на верхушку тополя.
        - Мне вообще нет места на земле. Особенно теперь, после встречи с тобой...
        - После встречи со мной? Почему?
        - Ты совсем забыл шариат... Я не должна видеть ни одного мужчины после уплаты калыма. И ни один мужчина не должен видеть меня. А я пришла сюда. Я опозорена...
        - Но ведь, кроме Умара и Буранбая, об этом никто не знает!
        - Узнают... И тогда судья Камал потребует, чтобы, по шариатским законам, я подвергла себя самосожжению. Чтобы мой грех сгорел вместе со мной...
        - Ерунда! Суеверие! Невежество!
        - Нет, это не ерунда. У нас люди помнят законы крепче, чем собственное имя.
        - Зачем же... зачем же тогда...
        - Я пришла на свидание к тебе? Ты это хотел сказать?
        - Нет, не это... Нельзя за одно свидание...
        - Можно.
        - Человек не должен слепо подчиняться всем законам ислама! В исламе много хорошего... Но почему он допускает, чтобы женщину продавали как товар, как вещь?
        Глаза Зубейды набухли от слёз. Они были затоплены тоской и горечью. Смертельной тоской.
        - Почему же ты ничего не сделал для того, чтобы меня не продавали Садыкджану как вещь?
        - Потому что... потому что я не мог купить тебя!
        - Тогда убей меня!
        Хамза вздрогнул.
        - Сломай эту игрушку, эту вещь, которую продают и покупают и которая носит моё имя.
        Туча закрыла луну. Ночь погасла. Ещё одна уставшая светить в бездне вселенной звезда скатилась за край земли.
        - Когда я вышла сегодня из дома, - глотая рыдания, прошептала Зубейда, - я знала, что делаю первый шаг к смерти... Прощай!
        Она повернулась и медленно пошла назад по чёрной тополиной аллее, похожей на вход в преисподнюю.
        Ночная птица, с криком сорвавшись с верхушки тополя, полетела за ней.
        Чему быть, того не миновать.
        Отгремели свадебные бубны, трубы и песни. Отвеселились гости. Куколка танцовщица закончила свои бесконечные, изящные и грациозные порхающие движения вокруг дастархана.
        Зубейду ввели в празднично украшенную комнату и посадили на одеяла за "полог невесты", натянутый от пола до потолка.
        Через несколько минут в комнату вошёл байвачча, ступил за полог, сел рядом.
        - Как вы себя чувствуете? - спросил он участливо.
        Зубейда молчала.
        - Вы действительно смущены, или это игра? - нахмурился Садыкджан.
        - Я смущена, - так же хмуро, как и он, ответила Зубейда.
        Байвачча достал из кармана маленькую деревянную шкатулку.
        - Это мой свадебный подарок, - сказал он. - Я заказал его во Франции. Золотой браслет с бриллиантами.
        Зубейда молча смотрела на него.
        - Наденете сами? - спросил Садыкджан. - Или это сделать мне? - Он взял её за руку. - Разрешите?
        Она отдёрнула руку.
        - В чём дело? Почему вы так ведёте себя?
        - А вы не догадываетесь?
        - Нет.
        - Я не буду вашей женой.
        - Сегодня?
        - Вообще.
        У Садыкджана дрогнуло колено.
        - А вы знаете, какой калым я уплатил вашему отцу?
        - Для меня это не имеет значения.
        - Зато имеет значение для меня... Десять тысяч рублей золотом! Таких денег ещё никто не платил в Коканде!
        - Мне искренне жаль ваши деньги.
        - Не беспокойтесь, они не пропадут.
        - Вы зря обольщаете себя.
        - Послушайте, Зубейда, я знаю, что вы прочитали много книг. Но есть законы жизни...
        - Я не признаю над собой никаких законов, кроме законов собственного сердца.
        - С такой программой нельзя жить среди живых людей.
        - Смотря среди каких...
        - А если ваше сердце - средоточие зла?
        - Человек со злым сердцем даже не догадывается о том, что у него есть сердце.
        - Приятно слышать мудрые речи от собственной жены.
        - Я недолго буду вашей собственностью.
        - Всю мою оставшуюся жизнь, длину которой измерил только аллах.
        - Ошибаетесь. Гораздо меньше.
        - Мы, что же, так и будем заниматься философией всю нашу первую брачную ночь?
        - Для меня эта ночь ничем не отличается от других.
        - Не мучайте меня, Зубейда.
        - То же самое я могу сказать и вам.
        - Я ваш законный муж!
        - Меня выдали за вас насильно...
        - Таков обычай. Он существует многие сотни лет. Ни одна женщина в мусульманском мире не может не считаться с ним.
        - А я считаться не буду.
        - Так выходили замуж и ваша, и моя мать.
        - И обрекли себя на рабскую жизнь, на муки и страдания.
        - Жизнь по законам предков вы считаете рабской?
        - Для женщины - да.
        - Вы равнодушны ко мне?
        - Абсолютно.
        - Кто научил вас всем этим дерзким мыслям? Ваш друг по сочинению стихов и газелей?
        - Он здесь ни при чём. Я сама пришла к своим убеждениям.
        - Спрашиваю в последний раз... Вы намерены подчиниться мне как законная жена?
        - Нет.
        - По шариату я могу сделать с вами всё, что угодно. Даже убить вас.
        - Я готова принять смерть от вашей руки по законам шариата.
        Садыкджан встал. Лицо его было искажено злобой.
        - Ладно. Не хотите по-хорошему, будет по-плохому...
        Он провёл ладонью по лицу и будто снял давно уже надоевшую ему маску благожелателя, под которой оказался совсем другой человек - грубый, неотёсанный, самодовольный, похотливый.
        - Я разорву тебя на куски, но ты станешь сегодня моей женой!.. Я объезживал и не таких строптивых... Ты разделишь сегодня со мной брачное ложе! Это я обещаю тебе...
        - Нет, нет, нет! - с ненавистью глядя на Садыкджана, заговорила Зубейда. - Я люблю другого человека и останусь ему верна!
        - Хамзу?
        - Да!
        Байвачча перестал владеть собой. Рывком поднял он Зубейду с подушки и ударил кулаком в лицо.
        Она упала на одеяла, заливаясь кровью.
        Стоя на коленях на сырой земле, Хамза молился во мраке поздней осенней ночи в своем любимом цветнике во дворе дома ибн Ямина.
        - О святой Али-Шахимардан! - страстно шептал Хамза, чувствуя, как по щекам его медленно сползают слёзы. - Пусть дойдёт до тебя моя молитва!.. Сними с меня свое покровительство и благословение, перенеси их на Зубейду... Помоги ей, святой Али!.. Не позволь ей ничего сделать с собой!.. Если она, если она... Я не переживу этого! Слышишь, Али?.. Я отслужу твоей гробнице, я буду жить около твоего праха и славить твой дух... О аллах! Взгляни в мою сторону, сжалься надо мной!.. Если ты позволил совершиться этой несправедливости, если ты не послал молнию на этого мерзкого человека, когда он задумал отнять Зубейду, побереги её в эту ночь, пошли ей силы, укрепи её душу... О Магомет! Трижды молю тебя - помоги, помоги, помоги! Я приползу к тебе в Мекку на коленях, я распластаюсь у твоей могилы, я выполню все твои заветы! Но только не оставляй её сегодня одну, одари её своей святой милостью, приди к ней, вдохни в её оскорбленную плоть свой божественный дух... Али, Али, Али! Вспомни обо мне! Я пришёл к тебе в Шахимардан мальчиком, я с детских лет отдал тебе все свои мысли и чувства. Но как ты ответил на это? Ты
ничего не сделал для моей любви, не поддержал моё счастье!.. Помоги хоть моему горю!.. Сегодня, сейчас!.. Я - вот он, я здесь, я стою перед тобой!.. Посмотри на меня! Сохрани Зубейду, сбереги, не дай шайтану утащить к себе!.. Спаси ее, Али-Шахимардан!
        Шахзода и Алчинбек, проводив гостей, дружек жениха и подруг невесты, считали посуду (кувшины, блюда, тарелки) в комнате, соседней с гостиной, где проходил малый "жениховский" свадебный той.
        - Ты приготовил? - спросила Шахзода.
        - Вот, два пузырька, - сказал Алчинбек.
        - Давай один сюда. Второй всё время держи при себе. Утром, перед завтраком, он обязательно попросит воды. И тогда... Не дрогнешь?
        - Нет. Я думаю об этом день и ночь.
        - И помни - мы сможем быть вместе только тогда, когда их не будет.
        - Всё сделаю, не волнуйся, шахиня.
        - Шахиня? Ах, как приятно это слышать!.. Моя новая родственница тоже получит всю свою порцию во время первого семейного завтрака... Самое главное, чтобы оба они... сразу, одновременно... Тогда все подозрения падут на Зубейду... Будто она его со злости, а себя - от горя... А мы в стороне! И всё богатство, все деньги будут наши, наши!
        Бешено, ударом ноги распахнув дверь, в комнату вошёл Садыкджан. Шахзода и Алчинбек онемели от ужаса - слышал или не слышал?
        - Что вы здесь делаете? - срываясь на визг, заорал байвачча. - Где коньяк?
        Алчинбек достал большую чёрную бутылку с французской этикеткой.
        - Налей в большую пиалу! Полную! - топнул ногой Садыкджан и повернулся к Шахзоде: - Где слуги?
        - Вы обещали отпустить их сегодня в дом невесты... Они убрали дастархан, и я сказала, чтобы они уходили...
        - А где эти кобылы?
        - Ваши старшие жены? Они сегодня хорошо угостились и уже спят...
        Алчинбек протянул дяде большую пиалу, до краёв наполненную коньяком.
        - В доме никого нет, - сказал Садыкджан, - иди закрой на замок калитку.
        Алчинбек вышел.
        - Налей ещё, - приказал байвачча Шахзоде.
        Она плеснула немного в пиалушку.
        - Полную!
        - Пьёте за вашу новую жену... - усмехнулась Шахзода, - и за то завещание, которое вы обещали написать на моё имя? Или у вас теперь другая наследница?
        Садыкджан, ничего не ответив, одним глотком осушил большую пиалу.
        - А теперь убирайся! И не смей попадаться мне на глаза до утра!
        Шахзода, качнув бёдрами, вышла из комнаты.
        Байвачча снова наполнил большую пиалу.
        Вошёл Алчинбек.
        - Кого ты подсунул мне? - зашипел Садыкджан. - Эта чёртова Зубейда упряма как ослица!.. Она не далась мне... У неё в голове до сих пор сидит твой друг Хамза, будь он проклят вместе с тобой!
        Он жадно выпил вторую пиалу.
        - Налей ещё! И себе!
        Алчинбек со страхом смотрел на байваччу - он никогда не видел ещё, чтобы тот пил столько коньяка сразу.
        - Ты оглох? Достань ещё одну бутылку! И дай мне кусок мяса и лепёшку...
        Коньяк ударил Шахзоде в голову. Проходя мимо комнаты Зубейды, она остановилась, чуть приоткрыла дверь.
        И в ужасе отшатнулась!
        Зубейда лежала на спине с залитым кровью лицом, зажав в руке маленький кинжал. Платье на ней было разорвано до пояса, и была видна большая молодая белая грудь, вся покрытая свежими ранами и порезами.
        - Кто тебя? - метнулась в комнату Шахзода. - Он? Ты сама?
        Зубейда открыла глаза. И, увидев Шахзоду, ударила себя кинжалом под левый сосок.
        - Аи, аи! - Завизжала Шахзода, закрывая лицо руками. - Что ты делаешь с собой?
        Но рука больше не слушалась Зубейду - она опять только порезала себе грудь.
        - Несчастная, откуда у тебя кинжал?
        - Я взяла с собой, - захрипела Зубейда, - я хотела убить себя... И не могу, нет сил... Он переломал мне все кости. На, ударь как следует... в сердце...
        - Нет, нет!
        - Помоги мне умереть, - хрипела Зубейда, - скорее... Дай пузырёк, как тогда в саду... Я знала, что в нём яд... Я потеряла его... Дай ещё один...
        Дыхание Шахзоды пресеклось. Она не понимала, что делает. Вид окровавленного лица Зубейды и изрезанной белой груди лишил Шахзоду разума. Коньяк застилал глаза пеленой. Она сунула руку в карман платья, достала пузырёк...
        Зубейда, выронив кинжал, схватила его.
        - Передай Хамзе: я умираю невинной...
        И, откусив стеклянное горлышко, она все до конца вылила себе в рот.
        Сидевшая на корточках Шахзода затряслась и, потеряв равновесие, упала на бок.
        - Нет, нет, - поползла она в сторону, - не надо, не надо...
        Зубейда дёрнулась. Сильнейшая судорога сотрясла всё её тело. Кровь хлынула из горла.
        - Нет, нет! - стонала Шахзода, пытаясь встать на ноги.
        И вдруг сильнейший удар в голову отбросил её к стене. Она упала и тут же оглянулась. Шатаясь, к ней шёл пьяный Садыкджан.
        Он споткнулся о ногу Зубейды и, остановившись, несколько секунд смотрел, как растекается кровь по одеялу. Потом повернулся к Шахзоде.
        - Отравила всё-таки, - невозмутимо и вроде бы безразлично покачал головой байвачча. - Зачем?
        У Шахзоды прыгали от страха губы.
        - Она сама... она сама хотела... Вот лежит её кинжал...
        Садыкджан, с трудом наклонившись, поднял кинжал.
        - Откуда она взяла?
        - Принесла с собой...
        - А пузырёк твой?
        - Мой...
        - Ты ляжешь с ней в одну могилу...
        У Шахзоды зашлось сердце: неужели убьёт?
        - Я ревновала её к вам, байвачча...
        Она подползла к ногам мужа и легла лицом на его сапог.
        - Ах, вот в чём дело! Значит, ты всё-таки любишь меня?
        - Люблю, байвачча, люблю, - шептала Шахзода.
        И вдруг хмельная волна похоти, которую раньше так часто возбуждала в нём эта женщина, захлестнула Садыкджана.
        - Мой, мой, мой! - сладко стонала сквозь слезы Шахзода. - Опять мой!
        Она всё забыла - и как он издевался над ней раньше, и как она хотела убить его, и как решила вместе с Алчинбеком завладеть всеми его богатствами и деньгами, объехать Европу, весь мир...
        А в коридоре, прислонившись к стене, сидел на полу Алчинбек и, слизывая с губ слёзы ревности, с собачьим любопытством смотрел в распахнутую дверь. Его несколько раз тошнило, когда взгляд невольно падал на труп Зубейды. Он пытался встать и уйти, но, встречаясь глазами с горящими безумием зрачками Шахзоды, оставался на месте, придавленный какой-то неведомой ему раньше липкой силой постижения последних пределов человеческой низости.
        Когда рассвело, весь Коканд уже знал о смерти Зубейды в первую ночь её замужней жизни.
        Огромная толпа собралась около дома Садыкджана-байваччи.
        Самого хозяина нигде не было видно. (Перед самым рассветом опомнившийся первым Алчинбек растолкал дядю и вытащил его во двор. Потом запряг кое-как в коляску-одноколку рослого жеребца, свалил потерявшего всякое соображение байваччу на дно коляски и куда-то увёз.)
        Слуги, только что вернувшиеся из дома невесты, вынесли Зубейду из дома, положили на деревянный помост и накрыли саваном. Толпа тут же обступила Зубейду.
        Ждали полицию.
        Неожиданно за углом дома раздался громкий хохот и показалась Шахзода. Платье лохмотьями висело на ней.
        - Ха-ха-ха! - запрокинув голову, надрывно хохотала Шахзода. - Смотрите, люди, как любил меня сегодня ночью байвачча! Он не пошёл к своей новой жене, он пошёл ко мне!.. Он любит меня, только меня, одну меня!.. У него много жён, но я самая сладкая!.. Вон лежит его новая жена - она ему не нужна!.. Это я убила её, чтобы она не мешала нам! Ха-ха-ха! Ха-ха-ха!
        Толпа замерла в оцепенении. Никто не мог проронить ни слова.
        - Встань, Зубейда! - кричала Шахзода, подходя к помосту - Подойди ко мне! Пусть люди сравнят нас и скажут, кто из нас красивее!
        Она остановилась около помоста, протянула руку и сдёрнула саван. И вдруг упала на спину и забилась на земле в конвульсиях.
        - Прости, Зубейда! Ты умерла невинной, а я погрязла в грехах!.. Убейте меня! Это я виновата, что из-за меня умерла эта девушка!
        - Она, кажется, сошла с ума от горя, - сказал кто-то в толпе.
        Слуги подняли Шахзоду с земли и унесли в дом.
        Ждали полицию.
        Под руки привели Рисолат и Ахмад-ахуна. Мать рухнула возле мёртвой дочери и замерла неподвижно. Отец, встав на колени, начал молиться, блуждая полубезумным своим взором по лицам стоявших вокруг людей.
        Неожиданно толпа расступилась - к помосту подходили Буранбай и Хамза.
        В лице Буранбая не было ни кровинки - оно было такое же белое, как саван. Руки его дрожали... Хамза же, наоборот, был необыкновенно спокоен. Только чёрные круги у него под глазами делались всё больше и больше.
        Он несколько минут молча смотрел на Зубейду, потом отвернулся и пошёл к калитке. И вдруг рванулся и побежал.
        ...Куда и сколько он бежал, Хамза не помнил. Он увидел себя несколько часов спустя сидящим на земле под стеной высокого каменного здания.
        Это была мечеть.
        Хамза долго смотрел на минарет. С его карниза отделился сначала один кирпич, потом второй, третий, четвёртый... Но они не падали вниз, а улетали куда-то в сторону и вверх, парили в воздухе.
        Мечеть разрушалась на глазах. Минарет наклонился вправо, влево, назад, вперёд и медленно начал падать на Хамзу.
        Хамза закрыл глаза и потерял сознание...
        ...Когда он опять открыл глаза, уже смеркалось. Кто-то трогал его за плечо.
        Это был Степан Соколов.
        - Давай, браток, вставай, - сказал Степан, - чего ты тут сидишь? Целый день тебя по всему городу ищем...
        Хамза молча смотрел на него. Молча и безразлично, не проявляя никакого интереса к его словам.
        Соколов сел рядом.
        - Горе большое, я понимаю. Но ведь не вернёшь её... Чего ж тогда о прошлом убиваться?
        Хамза, сложив ладони, начал молиться.
        - Это нужно, - согласился Степан, - с богом поговоришь, оно, глядишь, и полегчает...
        - Нет бога, - громко сказал Хамза.
        - Как так нету? Кому же ты тогда молишься?
        - Зубейде. Она теперь мой бог.
        Соколов озадаченно посмотрел на Хамзу.
        - Ты вот что, браток... Легче на поворотах. А то так и мозгами недолго повредиться.
        - Нет бога, - сказал Хамза, - он не пришёл помочь.
        - Дело это непростое, - почесал Степан в затылке, - но если считаешь, что нету, то пускай пока так и будет.
        - Нет бога. Есть Зубейда. Она не умерла. Она теперь всегда во мне, всегда со мной. Одной ей теперь буду всю жизнь молиться.
        - Домой-то пойдёшь? Отец с матерью с ног сбились. И ребята тебя дожидаются, Умар с Буранбаем...
        - Пойдём, - сказал Хамза, вставая.
        КНИГА ВТОРАЯ
        ГЛАВА ШЕСТАЯ. ВРАГИ И ДРУЗЬЯ
        1
        В тумане.
        Люди, деревья, дома, улицы, лица...
        Всё размыто, размазано, несоединимо... Всё качается, всё колышется - водоросли между землёй и небом... Пятна, неопределённость... Всё белесо, молочно...
        Кто-то плачет в тумане...
        Смеётся.
        Белая пелена, белая жизнь, белый мир - красные слезы...
        Зелёный смех...
        Белое небо упало на серую землю... Всё тонет в молочном тумане...
        Очертания, контуры, облики...
        Где-то зыбко мелькают огни... Кружатся, плавают, прыгают...
        Хороводы огней... Вереницы оранжевых точек... Караваны костров...
        Потухли.
        Что-то кончилось, не начавшись...
        Дым расползается в разные стороны. Мир затянут дымом. Без запаха...
        Кого жгут? За что?
        Всё туманно, расплывчато... Как называется время — зима? весна? осень?.. Где лето?
        Смерть поднимается над горизонтом. Косматый багровый шар.
        Зло взошло. Ослепительно, выпукло. Зло сияет над миром.
        Висит фиолетовой радугой...
        И мокрая грусть шелестит в листьях и ветках. Туманится печаль. И жёлтый солнечный плод, сорвавшись с горизонта, летит в глаза, в сердце, в душу...
        Скорбь. Пустота. Тоска. Отчаяние.
        Смерть Зубейды вырвала землю из-под ног Хамзы. Душа его была опрокинута, сердце - разрушено.
        Он заболел.
        И не так, как в первый раз, когда узнал о сватовстве Садыкджана к Зубейде, а тяжелее, страшнее, смертельнее, безнадёжнее...
        Иногда, очнувшись, Хамза пытался поднять голову, сесть, открыть глаза, но тело его не подчинялось ему, всё кружилось, плавало перед ним, рушились стены, дыбился потолок, и он снова ложился ничком, падал лицом вниз. И забвение обволакивало его липким покрывалом, уходило сознание, и небытие, завывая и завихряясь, стремительно уносило в свою распахнутую настежь холодную чёрную пропасть.
        Отчаяние.
        Глухое, бессильное, тяжкое, бездонное.
        Ночь.
        Двадцать четыре часа в сутки.
        Двадцать пять. Двадцать шесть. Двадцать семь. Тридцать.
        Ночь длиною в неделю.
        В две, три, четыре...
        - Здравствуйте, Хамзахон...
        - Здравствуйте, Зубейда... Как я рад снова видеть вас...
        - А почему у вас слёзы на глазах? Вы недовольны моим возвращением?
        - Я плачу от радости, Зубейда, от счастья, что вы со мной... Да будет благословенно ваше возвращение... Слава аллаху, я дождался наконец этого дня... Я так тоскую без вас, Зубейда...
        - И я тоскую без вас, Хамза... Я очень одинока в своей могиле...
        - И я одинок на земле, Зубейда...
        - Я увидела - вы лежите в своей комнате на полу лицом вниз... И я решила навестить вас...
        - Спасибо, Зубейда, дорогая... Спасибо...
        - Вы чем-нибудь больны, Хамзахон?
        - Я заболел душой, мне не хочется жить без вас...
        - Нет, вы должны жить... Вы должны жить ради меня... Вам нужно изгнать болезнь... Я, пожалуй, закрою окна в этой комнате, во дворе холодно...
        - А вам не холодно, Зубейда? Вы так легко одеты...
        - Я уже привыкла к холоду за эти два месяца... Да, уже два месяца прошло...
        - Два месяца? Неужели два месяца?
        - В первые дни вы каждую ночь приходили ко мне с цветами... И мы до рассвета читали стихи и вместе плакали... А потом вы перестали приходить... Ваш последний букет уже завял... Почему вы больше не приходите, Хамзахон?..
        - Я не могу сейчас двигаться, Зубейда... Что-то случилось со мной... Стоит мне только поднять голову, всё кружится, всё падает на меня - потолок, стены.
        - Со мной тоже так было однажды...
        - Не обижайтесь на меня, Зубейда...
        - Я не обижаюсь, я просто тоскую... Помните, как вы пришли однажды, через неделю, и положили мне цветы...
        - А потом лёг рядом с вами, обнял вашу могилу...
        - И заплакал...
        - Но вы не вышли ко мне в ту ночь... Почему?
        За стеной в соседней комнате молилась мать Хамзы, Джахон-буви.
        - О всевышний, - шептала Джахон-буви, - ниспошли исцеление моему сыну... Не посчитай его лишним для меня... Посмотри на него, он целыми днями лежит с закрытыми глазами, ничего не ест... Щёки втянулись, лицо стало серым, чёрные крути под глазами... Он совсем отрешился от жизни, не обращает внимания на людей... Ни с кем не разговаривает, отказывается от лекарств, которые приносит отец... Он всё время бредит во сне... Вот уже два месяца продолжается это... О, боже праведный, в чём мы провинились перед тобой? За что ты так жестоко караешь нас?.. Аллах великий и справедливый, заставь разговаривать моего сына... Я готова отдать тебе за него свою жизнь... Возьми её - только подними его, излечи... Сынок, ненаглядный, не терзай свою мать, не разрывай её грудь... Почему ты не хочешь съесть ни одного кусочка приготовленной мной еды? Сынок, не доставляй мне больше страданий... Если ты не будешь разговаривать со мной, ты лишишься матери... Я умру от горя на пороге твоей комнаты... О аллах милосердный, снизойди до нас, недостойных детей твоих, смилуйся, помоги...
        Она внезапно замолчала - за стеной, в комнате сына, слышался голос Хамзы. Ещё не веря себе, затаив от радости дыхание, посылая слова благодарности небу, которое так быстро приняло её молитву, заглянула Джахон-буви в комнату сына.
        Хамза стоял на коленях с закрытыми глазами, протягивая перед собой руки.
        - Зубейда, дорогая, где вы? - шептал Хамза. - Где ваше лицо, ваши глаза, ваши брови, похожие на крылья птицы?
        - О горе мне, он разговаривает с мёртвой! - в ужасе воскликнула Джахон-буви.
        - Я здесь, Хамзахон, я около вас...
        - Дайте мне вашу руку, Зубейда...
        - Я принесла вам цветы...
        - Подойдите ко мне... Садитесь рядом... Помните нашу последнюю встречу возле тополиной аллеи... Когда я вернулся в ту ночь домой, я долго не мог заснуть... Потом взял свой тамбур и вышел в сад... И вдруг слышу - в ночной тишине кто-то играет на дутаре, кто-то опередил меня... Я стал слушать мелодию и вдруг понял - это играете вы... Ваша музыка плыла через ночной город ко мне, я слушал её очень долго... Этой музыкой вы прощались со мной, я знаю... Когда ваш дутар умолк, я тоже играл очень долго, я хотел рассказать вам своей мелодией то, чего так и не сумел сказать словами за все недели и месяцы нашей недолгой любви... Потом снова играли вы, и я снова отвечал вам... Всю ночь над заснувшим городом звучала наша музыка, всю ночь мы прощались друг с другом...
        - Я помню эту ночь, Хамзахон, и вашу мелодию помню... Мне оставалось тогда жить ещё несколько дней...
        - Как замечательно вы играли в ту ночь, дорогая!.. Какой прекрасной была ваша музыка!..
        - И вы чудесно играли, дорогой... Этот город, наверное, никогда не слышал такой музыки...
        - Не слышал и не услышит...
        - Почему же? Вы ещё много раз будете играть на своем тамбуре, Хамзахон...
        - Нет, я не буду больше играть... Я уйду вместе с вами...
        - Вы ещё будете жить много лет и напишете газели, которые хотела написать я...
        - Я никогда больше не буду писать стихов и газелей!
        - Тогда я не буду приходить к вам... Где же ещё нам встречаться, как не в твоих стихах?
        - Зубейда, где ты?.. Подойди ко мне, сядь рядом... Мне так одиноко без тебя... Я один, совсем один на всём белом свете!..
        - Вы не один. Хамзахон. С вами ваши стихи, ваша поэзия...
        - Ты была моими стихами и моей поэзией... Но ты ушла от меня...
        - Нет, Хамза, я не ушла от тебя... Я всегда буду с тобой, я навсегда останусь в твоей, душе... Да, я твоя поэзия, ты напишешь ещё много стихов обо мне, о нашей любви и о том, что могло бы у нас быть с тобой... Никогда не забывай обо мне, помни обо мне всю свою жизнь...
        - Зубейда, где ты, где ты?.. Подойди же ко мне!..
        - Мне нужно возвращаться, Хамзахон... Моё вечное пристанище зовёт меня...
        - Подожди, Зубейда, уйдём вместе...
        - Я ухожу одна... Надо торопиться, нельзя опаздывать...
        - Не уходи, не уходи! Побудь ещё рядом!.. Я не смогу жить без тебя...
        - Стихи, которые ты напишешь обо мне, будут приходить ко мне, я буду слушать их...
        - Зубейда! Зубейда!..
        - Меня нет здесь, я только твои слёзы, твои грёзы и мечты...
        - Я уйду с тобой...
        - Нет, Хамзахон, ты должен жить долго-долго... Плача и рыдая, ты будешь писать стихи обо мне... Эти стихи помогут другим людям, чтобы их счастье не оборвалось так же, как наше...
        - Зубейда! Зубейда!..
        - Прощай, Хамза... Прощай, дорогой, любимый... Пусть вечно будет жить в твоих стихах наша любовь...
        Однажды в доме лекаря Хакима появился поэт Убайдулла Завки.
        - Я принёс Хамзе стихотворное послание от моего друга Абдуллы Авлани из Ташкента, - сказал Завки.
        Джахон-буви провела гостя в комнату сына.
        Завки сел около Хамзы на циновку и долго молчал.
        Прошло минут двадцать.
        - Мужчина всегда должен оставаться мужчиной, - тихо сказал наконец Завки, - поэт всегда должен оставаться поэтом...
        Ресницы Хамзы дрогнули.
        - Долгое страдание - удел женщин, - продолжал Убайдулла. - Если жизнь причинила боль поэту, он обязан вложить эту боль в свои стихи. Пусть читают их люди, пусть знают, откуда приходит боль и что приносит она человеку...
        Хамза открыл глаза.
        - Если ты будешь всё время лежать здесь один, - сказал Завки, - как узнает мир о том, что пережил ты?.. Поэт живёт не для себя. Ты должен так выразить пережитое в своих книгах, чтобы это тронуло других. Страдания, прошедшие через сердце поэта, очищают мир...
        - Здравствуйте, учитель, - тихо сказал Хамза.
        - Судьба и талант положили на твои плечи тяжёлый груз, - продолжал Завки. - Он похож на перемётную суму, один мешок которой полон прошлого, второй - будущего... Не каждому дано донести эту ношу до цели. Но ты должен донести, ибо этого требует твоё призвание... Вставай и твердо иди вперёд.
        - Спасибо, учитель, - прошептал Хамза, - спасибо, что вы пришли сюда...
        - Я принёс тебе письмо от Абдуллы Авлани. Он написал его в стихах, узнав о твоей беде.
        - Вы оба были моими учителями...
        - Сможешь прочитать сам?
        - Смогу...
        Хамза взял письмо и, медленно шевеля губами, начал читать.
        Завки молча наблюдал за ним.
        - Какое великое сердце! - прошептал Хамза, окончив чтение.
        - Ты должен ответить ему, - сказал Завки.
        Хамза поцеловал лист бумаги и спрятал его на груди под рубашкой. Устало откинулся на подушку, закрыл глаза.
        - Ты должен ответить ему стихами, - настойчиво повторил Убайдулла. - Пусть это будет первое стихотворение, в котором ты расскажешь о том, что произошло с тобой...
        - Сейчас не смогу, - покачал головой Хамза.
        - Напиши то, что сможешь, - горячо заговорил Завки, - остальное допишешь потом! Ты должен вернуться к стихам, пока не остыло сердце... Если ты называешь меня своим учителем, поверь мне. Я прошу тебя как старший - сделай это для меня. Тебе станет легче...
        - Она каждую ночь приходит ко мне...
        - Напиши об этом! Именно об этом!.. Ты обещаешь мне?
        Хамза слабо кивнул.
        - Ассалям алейкум, Хамзахон - гурьбой ввалились в комнату Буранбай, Умар-палван и новый их приятель Махмуд-тараша, знакомый Хамзе ещё по хлопкоочистительному заводу. - Мы проходили мимо, а тётушка Джахон подозвала нас и говорит: "Ему стало лучше..." Ну мы и решили заглянуть, просим извинить за неожиданное вторжение.
        Друзья, перебивая друг друга, взахлёб начали рассказывать городские новости.
        Убайдулла Завки с улыбкой слушал молодёжь. Самого Хамзу и его стихи он знал давно, а вот друзей поэта видел впервые.
        Между тем Буранбай, Махмуд и Умар затеяли спор - кто из них лучше играет на тамбуре?
        - Хамзахон, - обратился Буранбай к другу, - вы лучший среди нас исполнитель народных мелодий на тамбуре. Сейчас каждый сыграет свой напев, а вы оцените наши музыкальные способности по достоинству.
        Буранбай бросил быстрый взгляд на Завки, как бы спрашивая у него как у старшего - правильно ли мы затеяли это состязание у кровати больного? Может быть, это развеет его, отвлечёт от печальных мыслей?
        И Завки так же молча, еле заметным движением головы, ответил: всё правильно - пойте, играйте, состязайтесь, отвлекайте от печальных мыслей.
        Буранбай снял висевший над головой Хамзы на стене тамбур и заиграл первым. Потом играл Махмуд, последним - Умар.
        Народные напевы звучали мелодично и выразительно, струны тамбура, как волны реки, уносили слушателей куда-то далеко...
        - Вы все играете очень хорошо, - сказал неожиданно посветлевший лицом Убайдулла Завки, - пожалуй, я не смог бы выделить никого... Но я не специалист. Послушаем, что скажет наш уважаемый Хамзахон...
        Но Хамза, откинувшись головой на подушки, молчал. Глаза его были закрыты.
        Он вдруг тревожно зашептал о чём-то, забеспокоился, начал двигать перед собой руками, словно искал что-то или кого-то...
        - Бедная Зубейда, - шептал Хамза. - Как прекрасно звучали струны её голоса в ту последнюю ночь... "На паре колечек на пальце моём есть ободки, но нет жемчужин... Предсказанное счастье - одни слова! А счастья нет..." Бедная Зубейда, бедная!.. Это была её любимая песня... - Он дёрнулся и вдруг, встав на колени, вытянул перед собой руки. - Зубейда, дорогая, где вы, где вы? - свистящим шёпотом заговорил Хамза, протягивая вперёд руки. - Почему вас отняли у меня?.. Жизнь или смерть? Жизнь или смерть?.. Нет, нет, я буду жить!.. Я буду жить ради вас. Я напишу песни о загубленной любви... И вы всегда будете рядом со мной, всегда будете жить в моей памяти. Прощайте, прощайте!
        ...Завки, Буранбай, Умар и Махмуд стояли во дворе дома ибн Ямина.
        - Мы все должны сейчас пойти туда, - сказал Убайдулла Завки.
        - Куда? - не понял Буранбай.
        - К Садыкджану, - нахмурился Завки.
        - Зачем? - спросил Умар.
        - Вы идёте со мной? - Лицо Завки покрылось красными пятнами. - Или вы боитесь?
        - Нет, мы не боимся, - за всех ответил Буранбай, - мы идём с вами.
        Ворота дома Садыкджана-байваччи были распахнуты настежь. Нигде никого не было видно. По всему двору валялись какие-то разломанные ящики, разорванные коробки, пустые бутылки, стояла коляска без лошади с опущенными оглоблями, прыгали воробьи по дну высохшего бассейна.
        - Эй, кто-нибудь есть живой? - громко крикнул Завки.
        Спустя некоторое время входная дверь приоткрылась, и на пороге показался... Алчинбек. Он был сильно пьян.
        - Никого нет, уходите, - махнул рукой племянник хозяина.
        В боковом окне отодвинулась занавеска, и показалась бритая, без чалмы голова Садыкджана.
        - Позови байваччу, - строго сказал Убайдулла.
        - Я же сказал, что он уехал, - качнулся Алчинбек.
        - Он смотрит на нас из окна, - нахмурился Завки.
        - Хозяин обедает, - икнул Алчинбек, - он никого не принимает...
        - Тогда скажи своему хозяину, чтобы он подавился куском мяса! - зло крикнул Завки. - Если оно ещё лезет ему в горло!
        Дверь с шумом распахнулась. На пороге, держась за боковой косяк, стоял Кара-Каплан. Он тоже был без чалмы. Шишкастая бритая голова была покрыта шрамами.
        - Кто здесь шумит? - обвёл Кара мутным, остекленевшим взором лица пришедших, никого не узнавая. - Кто осмелился помешать нам справлять поминки?
        Кто-то толкнул его в спину. Кара-Каплан посторонился.
        На крыльцо, пошатываясь, вышел Садыкджан. Сзади его поддерживал Эргаш.
        - Что происходит? - забормотал байвачча. - В этом доме траур... Кто вы такие?
        Он тоже никого не узнавал.
        Алчинбек, ткнувшись дяде носом в шею, что-то зашептал ему на ухо.
        - Как, ещё один поэт? - неожиданно засмеялся Садыкджан и взгляд его стал более осмысленным, определенным. - Это становится интересным... В последнее время поэты что-то зачастили в мой дом... Но они почему-то приходят тогда, когда я не хочу их видеть... Вот, например, поэт Хамза... Он пришёл ко мне в день смерти моей жены, которая, собственно говоря, умерла из-за него... И мой калым, десять тысяч рублей золотом, - подумать только, самый большой калым, который платили когда-нибудь в Коканде! - пропал даром...
        - Не по этим ли деньгам вы справляете сейчас поминки? - угрюмо спросил Завки.
        Садыкджан задохнулся.
        - Кто ты такой?! - завизжал он, рванувшись из рук Эргаша. - Откуда взялся, чтобы упрекать меня в моем доме?!
        Алчинбек снова сунулся к уху дяди.
        - Убайдулла Завки? Я знал когда-то человека по имени Убайдулла... Но он давно уехал из нашего города, он странствовал по белому свету... Это не он, это самозванец! Хватайте его, мусульмане!
        - Держи вора! - рявкнул Эргаш, выхватывая из-под халата кинжал.
        Но едва лишь он спустился с крыльца на одну ступеньку, как тут же потерял равновесие и покатился вниз.
        - Ха-ха-ха! - разразился Кара-Каплан счастливым, пьяным хохотом. - Наш Эргаш, кажется, хочет стать птичкой! Он учится летать! Ха-ха-ха!
        Завки с презрением и даже брезгливостью смотрел на окружавших хозяина дома людей. Потом перевёл взгляд на байваччу.
        - Ты не узнал меня, Садыкджан... - вздохнул он, - Ну что ж, наверное, я действительно сильно изменился... Впрочем, ты изменился тоже. Когда-то я знал тебя человеком, ещё не до конца потерявшим человеческий облик... Да, я много странствовал по свету, повидал много людей, городов и стран... Но я, кажется, вовремя вернулся в Коканд, чтобы напомнить тебе о том, что мы все будем держать ответ перед аллахом за свою жизнь на земле.
        Ты перестал быть мусульманином, байвачча. Ты взял на себя слишком много грехов перед аллахом. Ты можешь купить полицию, Садыкджан, но тебе никогда не купить голос народа. И я, поэт Убайдулла Завки, присоединяю свой голос к голосу народа.
        Я напишу стихи о твоих злодеяниях, байвачча! И имя твоё будет проклято в веках, потому что слово поэта живёт долго...
        Никто не заметил, как спустился с крыльца Кара-Каплан.
        Медленно, осторожно, как змея, приближался он к Завки, пока тот говорил. И вдруг, взмахнув кулаком, бросился на поэта.
        Но стоявший за спиной Завки Умар-палван, Умар-богатырь, выскочил вперёд, перехватил на лету руку бандита и сжал её, как стальными клещами.
        - Ты, щенок бая! - зашипел Умар в лицо Кара-Каплана, от которого несло застойным, многодневным перегаром. - Ты что задумал, пьяная скотина? Бить поэта?
        Садыкджан, казалось бы, мгновенно протрезвел от этой разыгравшейся прямо перед ним неожиданной сцены.
        - Ты опять пришёл без разрешения в мой дом? - зарычал он. - Может быть, ударишь и хозяина этого щенка?
        - Если у вас траур, байвачча, то утихомирьте своих собак! - зло ответил Умар. - Я никому не позволю при мне бить поэта...
        И он отшвырнул от себя пьяного Кара-Каплана, кулём свалившегося около крыльца рядом с Эргашем.
        - Кто поэт?! Вот этот?! - заорал Садыкджан, вытягивая палец в сторону Завки. - Это бездомный бродяга, босяк, безнравственный подстрекатель!.. Он хочет опозорить моё имя своими жалкими стишками! Да кто будет слушать его, не пожертвовавшего в своей подлой жизни даже полтаньга на мечеть?
        Эргаш и Кара-Каплан карабкались по ступеням на крыльцо.
        - И Хамза ваш никакой не поэт! - бесновался байвачча. - Он тоже подстрекатель и бунтовщик! За ним давно уже полиция следит!..
        Алчинбек при этих словах повис на разбушевавшемся родственнике, пытаясь затолкать его в дом.
        - Ваш Хамза бесстыдник! - орал Садыкджан, вырываясь из рук племянника. - Поправ шариат, он оскорбил даже труп женщины, ворвавшись в день её смерти в дом, где она умерла из-за него!.. Но эта женщина была законной женой другого человека!..
        Убайдулла Завки стоял перед крыльцом дома Садыкджана опустив голову. Он понял, что его приход к байвачче не имел никакого смысла... Что можно было ожидать от этого человека, окружившего себя бандитами и наёмными убийцами и тем не менее продолжавшего взывать к законам шариата?
        - Ну что замолчал, Завки? - подбоченился на крыльце байвачча. - Ты уразумел наконец, что твой Хамза, за которого ты собираешься молиться, отнял у меня законную жену? Ты убедился, что он безбожник, невер и насильник?
        Убайдулла поднял голову.
        - Зубейда никогда не была твоей женой, - сказал Завки. - Ты заплатил за неё калым, это верно. Но женой она тебе не была, ибо сердце её принадлежало другому человеку. Зубейда и Хамза любили друг друга - об этом знает весь Коканд и узнает весь мир... Фархад ли влюбленный или Меджнун - каждый из них мог быть на месте Хамзы. И Зубейда могла быть Лейли или Ширин... Такова сила любви. Она проносит через века имена людей, оставшихся верными ей до конца, выбирающих смерть, если быть вместе со своей любовью невозможно. Это очень древняя истина, байвачча, - любовь не умирает, когда умирают любящие друг друга люди. Любовь сильнее смерти. Ради подтверждения этой старой истины, может быть, и стоит человеку каждый раз заново жить на земле... А вы отняли у Хамзы Зубейду, вы лишили его любимой, Садыкджан... Вы сломали крылья этим двум голубям, погубили их счастье... Кто же после этого насильник - вы или поэт, безвинный и добрый поэт?
        Аксинья, племянница паровозного машиниста со станции Коканд-товарная Степана Соколова, особенно часто бывал а в те дни и недели в доме ибн Ямина.
        Гибель Зубейды и необычная болезнь Хамзы поразили Аксинью в самое сердце. Она была потрясена той глубиной страсти, которая не позволила Зубейде жить с нелюбимым мужем и заставила уйти из жизни. Ответное чувство Хамзы, его страдания, отчаяние и тоска надолго лишили Аксинью покоя. В бессонные ночи часами думала она о Зубейде и Хамзе. Впервые в своей жизни увидела Аксинья, что живая человеческая любовь может быть такой великой и сильной.
        А часто появляться в доме ибн Ямина Аксинья начала ещё во время болезни Ачахон, сестры Хамзы. В ту ночь, когда доктор Смольников делал Ачахон операцию, медицинская сестра Аксинья Соколова стояла у изголовья больной.
        Потом в течение целой недели Аксинья по просьбе доктора каждый день приходила менять Ачахон повязку. Доктор Смольников беспокоился, что напряжённые условия операции вне больницы - ночь, слабое освещение, нервная обстановка, запущенность болезни - могут вызвать нежелательные последствия.
        И кроме того, он опасался Джахон-буви. Религиозно настроенная старуха могла просто сорвать бинты, наложенные урус-табибом.
        Ведь это была первая операция в Коканде, сделанная русским врачом мусульманской девушке.
        Но тогда Хамза ещё был здоров, и всё обошлось благополучно. Через неделю Ачахон уже сама делала себе перевязку.
        Аксинья научила её обрабатывать рану, пользоваться йодом и бинтами.
        Тогда-то они и подружились, Аксинья и Ачахон. И конечно, много говорили о Зубейде и Хамзе, печальная любовь которых была на устах почти у всех. И уж как было не поговорить об этом Ачахон, родной сестре поэта, и Аксинье, племяннице Степана Соколова, который с некоторых пор, внешне стараясь не подчёркивать этого, стал одним из самых близких друзей Хамзы.
        А когда Хамза после похорон Зубейды заболел, Аксинья Соколова стала бывать в доме ибн Ямина по несколько раз на день. Она приносила лекарства от доктора Смольникова, выполняла поручения дяди, который просил сообщать ему о малейших изменениях состояния Хамзы, и сама почему-то всё больше и больше интересовалась здоровьем брата своей новой подруги.
        Хамза от лекарств отказывался, состояние его не улучшалось, и в сердце Аксиньи с неожиданной для неё самой болью росла тревога. Она вспоминала Хамзу таким, каким он был в день операции Ачахон, когда они познакомились, - энергичного, смелого, бросившего дерзкий вызов религиозным предрассудкам соседей и родственников. Тот Хамза не шёл ни в какое сравнение с теперешним - потухшим, отключившимся от жизни, потерявшим интерес ко всему на свете.
        Своими сомнениями Аксинья делилась с дядей.
        - Что-то я боюсь за него, - говорила она, и голубые глаза её наполнялись слезами, - больно уж долго убивается...
        - Ничего, ничего, - успокаивал племянницу Степан Петрович, - справится... Конечно, не дай бог никому такого горя, которое на него упало, но он парень крепкий, вылезет...
        - Дай-то бог, - шептала Аксинья и осеняла себя троекратным крестным знамением, прося у своего русского бога скорейшего выздоровления для мусульманина Хамзы.
        Хамзе стало лучше. Приход Убайдуллы Завки, стихотворное послание от Абдуллы Авлани из Ташкента, казалось, вдохнули в него свежие силы. Он начал понемногу есть. Радости Джахон-буви не было границ.
        - Люди говорят, что он голодом решил себя уморить, - весело сказал однажды Степан Соколов, входя в комнату Хамзы, - а он, гляди-ка, за обе щеки наворачивает... Что, братишка, малость отпустило?
        - Отпускает, - улыбнулся Хамза.
        - Оно всегда так бывает, - подмигнул Соколов, усаживаясь рядом, - сперва прижмёт, а потом отпустит. На то она и живая жизнь, чтобы всё менялось. Сегодня, глядишь, горячо - мочи нет терпеть, а завтра уже остыло...
        Степан развязал принесённый с собой узелок, вытащил из него небольшой чугунок, поднял крышку. Густым, наваристым мясным духом потянуло из чугунка.
        - Я тут тебе щец горячих принёс. На-ка вот ложку, похлебай, полегчает... Я от всех болезней горячими щами лечусь... Бывало, в деревне у нас, в России, работаешь в поле, а дождь тебя и прихватит. Прибежишь в избу мокрый как лягушонок, аж весь трясёшься!.. А мать тебе шварк из печи полувёдерный горшок со щами. Пять минут - и дно видно. А потом на печь. И утром встаёшь как обструганный. Хоть икону на тебе рисуй... Ты хлебай, хлебай, не стесняйся... На той неделе батька твой ко мне в депо приходил. Увидел меня, заплакал. "Степан-ака, - говорит, - убивает себя сынок-то мой голодом, одни кости остались. Помогите, - говорит". А мне в рейс ехать... Сегодня утром вернулся.
        "Аксинья, - говорю, - сообрази-ка чугун щей, и чтоб духовитые были. Нашего понесу кормить, пусть только попробует отказаться..." Ну, она кинулась за капустой - одна нога здесь, другая там...
        - Что ещё отец говорил? - нахмурился Хамза.
        - Казнил себя. "Я, - говорит, - ему всё запрещал, во всём противился, а оно видишь как получилось... Теперь, - говорит, - пускай живёт как хочет. Больше мешать ему ни в чём не буду, никаким делам его препятствовать не стану. Захочет в театр идти, пускай идёт..."
        - Неужели про театр вспомнил? - улыбнулся Хамза.
        - Обязательно. "Если нравится, - говорит, - ему театр, пускай ходит, что я могу сделать. Только бы здоровьем поправился. Я, - говорит, - теперь ничего для него не пожалею. А ежели кто встанет моему сыну поперек пути, так я того своей рукой сшибу..."
        - Бедный отец, - откинулся на подушки Хамза, - до чего же довёл вас ваш упрямый и непокорный сын, который говорит правду в лицо каждому, не думая о том, что будет после этого... Даже вы, смиренный мусульманин, готовы сражаться с врагами своего сына... Простите мне, ата, все огорчения и неудобства, которые я вам причинил...
        Степан Соколов между тем посмотрел в окно, подошёл к двери, приоткрыл её, выглянул, прислушался, вернулся на место.
        - Слышь, парень, тут серьёзный разговор есть... Ты мозгами-то кумекать за это время не разучился? Книжки помнишь, которые я тебе давал?
        - Помню.
        - Из Ташкента один дяденька приехал. Из ваших будет, из узбеков. Очень головастый мужик. И грамотный. Одним словом, соображает... Так вот, я ему про тебя писал, и он вроде стихи твои и статьи знает... Мы с ним договорились, что он сюда зайдёт. Как бы под видом старого твоего знакомца - навестить, мол, больного... Зовут его Низамеддин-ходжа, работает в типографии газеты "Голос Туркестана", понял?
        - Понял.
        - Скоро должен быть...
        - К нам пожаловал гость, - сказал капитан Китаев.
        - Кто таков? Откуда? - наклонив голову, посмотрел на капитана поверх стёкол пенсне полковник Медынский.
        - Из Ташкента, ваше превосходительство. Типографский рабочий Низамеддин Ходжаев. По данным губернского сыска, абсолютно неблагонадёжен.
        - Так, так...
        - В последнее время очень активен. Незаурядный агитатор.
        - Состоит под надзором?
        - Под негласным... Наши ташкентские коллеги, установив при его отъезде станцию, до которой он взял билет, сочли необходимым телеграфно известить нас.
        - Очень любезно с их стороны. Соблаговолите, капитан, от своего и моего имени так же телеграфно поблагодарить губернский сыск.
        - Будет исполнено, ваше превосходительство.
        - Благополучно ли доехал господин Ходжаев до Коканда?
        - Вполне.
        - И сошёл именно там, куда взял билет?
        - Да.
        - Какая простота нравов у нынешних господ революционеров... Я как-то читал в старых полицейских обзорах, что народовольцы перед совершением своих акций по три-четыре раза меняли маршрут, прежде чем добирались до нужного места.
        - Социалист нынче странный пошёл, ваше превосходительство. Если уж у них туземцы в серьёзных агитаторах ходят...
        - Кстати, какой он ориентации, этот ваш Низамеддинов? Эсер?
        - Ходжаев, господин полковник.
        - Да, да, извините. Вечно я путаю эти местные фамилии... Так как же?
        - Предположительно он социал-демократ.
        - Взяли под наблюдение прямо с поезда?
        - Разумеется.
        - И где же изволит сейчас находиться дорогой гость?
        - Два часа назад отправился на приём к нашему почтенному эскулапу доктору Смольникову.
        - Как это мило с его стороны! И я без всякого наружного наблюдения мог бы предсказать, что он, оказавшись в Коканде, в первую очередь пойдёт именно туда... Эти социалисты, капитан, всех наших филёров безработными сделают.
        - Час назад, выйдя из больницы, Ходжаев нанёс визит Хамзе. В настоящее время находится там. Вместе с поднадзорным Соколовым, который к моменту прихода Ходжаева уже находился в доме Хамзы.
        - А ведь чешутся руки прихлопнуть сразу всю троицу, не правда ли?.. Этот типографский рабочий мог, наверное, привезти с собой какую-нибудь свежую литературу, не так ли?
        - Не исключается.
        - Я вот иногда думаю, что в доме поэта Хамзы среди всяких там рукописей, книг, черновиков наверняка должна находиться какая-нибудь нелегальщина...
        - Совершенно справедливо, ваше превосходительство.
        - Вообще архив всякого литератора или журналиста - это же идеальное место для хранения сочинений, интересующих наше ведомство... Вы бы как-нибудь выбрали, капитан, удобный момент да и посмотрели бы внимательно, что там почитывает и что пописывает господин Хамза.
        - После самоубийства младшей жены Садыкджана-байваччи мой человек не может работать с Хамзой - тот уже третий месяц не встаёт с постели. И я считал бы в такое время неудобным... вернее, нецелесообразным...
        - Э-э, бросьте вы церемониться, капитан!... То, что неудобно для других, удобно для нас с вами и для той службы, которую мы представляем. Диалектика, как говорят господа марксисты... Можете рассматривать моё предложение о необходимости обыска в доме Хамзы как приказ.
        - Слушаюсь, ваше превосходительство.
        - Если будете лично участвовать в обыске, постарайтесь принять соответствующие меры предосторожности...
        - Меры предосторожности? От кого?.. Не понял...
        - Экий вы, батенька мой, несообразительный... Ну, используйте штатский костюм, грим, косметику. Мне бы не хотелось, чтобы вашу внешность раньше времени...
        - Я вас понял, господин полковник. Перекрашусь - родная мать не узнает.
        - Ну вот и чудесно.
        2
        - Здравствуйте, Хамза.
        - Здравствуйте, Низамеддин-ака...
        - Как ваше здоровье?
        - Спасибо, поправляюсь.
        - Ваши друзья из ташкентских газет передают вам свои лучшие пожелания...
        - Да будут они благополучны и счастливы.
        - Все были очень огорчены и озабочены вашей болезнью...
        - Передайте им мою благодарность.
        - Я привёз вам гонорар из редакции "Голос Туркестана" и небольшой аванс за будущие статьи.
        - За будущие? Но я не знаю, когда сумею снова начать писать...
        - В редакции от вас ждут материалов. Ваши друзья высоко ценят ваше творчество. У вас уже есть свои читатели, которые в своих письмах в газету просят напечатать ваши новые статьи.
        - Рахмат, спасибо... По правде сказать, я даже несколько смущён... Я тяжело болел, давно ничего не писал...
        - Надеюсь, болезнь не затронула ваш талант настолько, чтобы...
        - Затронула... Иногда мне кажется, что я не напишу больше ни одной строки...
        - Вы слишком молоды, Хамза, чтобы так могло быть на самом деле.
        - Вы, конечно, знаете, что случилось в моей жизни... Это нельзя сравнить ни с чем... Я много раз умирал в эти дни и видел себя на небе, рядом с ней... Мои глаза слепли от горя, сердце моё останавливалось, прекращалось дыхание, я перестал отличать день от ночи, тьму от света, все краски мира слились для меня в одну сплошную чёрную пелену. Мне стали безразличны люди, я потерял интерес к ним... Нет, нет, я не могу взять деньги за будущие статьи! Я никогда не напишу их...
        - Не надо так говорить, Хамзахон. Это не ваши слова. Их произносит ваше горе, а ваш талант сейчас безмолвствует. Но он молчит временно... повторяю, временно. Я убеждён в этом.
        - Чтобы писать для читателей статьи, которые они ждут, нужны свежие впечатления от жизни. А какие могут быть впечатления у меня, если я каждую ночь покрываюсь могильным тленом?.. Я живу не на земле, а в аду...
        - Вы помните тех людей, с которыми разгружали хлопок на железнодорожной станции?.. Вы работали рядом с ними, вы разделяли нечеловеческую тяжесть их труда и по двенадцать часов в сутки не разгибали вместе с ними спину, обливаясь потом и дыша хлопковой пылью... Разве это можно забыть? И разве эти люди не живут в аду на земле? А наши дехкане, которые проводят всю свою жизнь на полях баев с кетменем в руках, как на каторге? Разве их жизнь не похожа на ад?.. В России есть писатель, Максим Горький... Вы слышали о нём?
        - Слышал.
        - Он написал книгу о рабочих... Я не читал её, но мне рассказывали... Вы работали на заводе, Хамза...
        - Ко мне приходил Убайдулла Завки. Он сказал, что судьба возлагает на человека груз, похожий на перемётную суму. Один мешок полон прошлого, другой - будущего...
        - Слова, достойные поэта.
        - Завки сказал, что будущее облегчает тяжесть прошлого. Но я не вижу своего будущего. И поэтому ничто не облегчает мою ношу - мешок прошлого давит мне на плечи, и у меня нету сил развязать его и отсыпать хотя бы половину своего груза...
        - Вы говорили о свежих впечатлениях, Хамзахон... Пожалуй, я согласен с этим. Вам необходимо заново взглянуть на жизнь, войти в неё, услышать её голоса. Сейчас всё вокруг нас меняется очень быстро, каждый день случается что-то новое...
        Люди научились разбираться в причинах своего тяжёлого положения, они стали понимать, откуда приходят все их несчастья и беды... И вам, чтобы увидеть свое будущее, надо, не забывая прошлого, снова принять участие в настоящем... Около вас много хороших товарищей. Они постоянно ведут борьбу, они живут не для себя, они приближают будущее. Возвращайтесь к ним! В наше время нельзя оставаться в стороне от главных событий. Снова возьмите в руки тамбур вашей поэзии. Настройте его струны на сегодняшний день... Вставай, Хамза. Соберись с силами. Не давай читателям повода разочароваться в мужестве своего таланта. Ведь ты же не хуже меня знаешь, что стихи должны идти к людям. Поэт не может писать только для одного себя... Твои стихи о зякете пришли к народу и стали частью его силы. Пускай же и новые строчки летят из твоего сердца в душу народа, пусть они утоляют жажду народа знать правду о жизни... Нужно бороться, Хамза. Нужно снова работать для будущего. Вокруг тебя верные и надёжные друзья. Они ведут борьбу за великое дело - освобождение всех трудящихся. Они вышли на поединок с угнетателями. Становись рядом
с ними! Только общее дело поможет тебе преодолеть личное горе. Только жизнь для других, только желание помочь людям могут по-настоящему вылечить от скорби бессилия. Вставай, Хамза, вставай... Нужно бороться. Я верю в тебя.
        И Хамза поднялся.
        Однажды, когда никого не было дома, он вышел во двор.
        Медленно, держась руками за стены, обошёл вокруг дома. Ярко светило солнце. Ветер шелестел листьями деревьев. Пели птицы.
        Хамза сел около террасы. Где-то слышались голоса. Какие-то люди прошли по улице. Кто-то засмеялся.
        Всё было на своих старых местах - деревья, солнце, люди.
        И птичьи голоса по-прежнему звенели легко и беззаботно. И всё так же, как и раньше, пахли цветы, желтели в саду абрикосы, краснели гранаты.
        Пчела пролетела совсем рядом... Белая бабочка села на стебелёк... Угрюмый жук озабоченно пробирался между травинками. Ползла божья коровка.
        Всё было на своих местах.
        Хамза поднял голову. И небо тоже было на месте. Огромное, бескрайнее, оно голубело над миром своей неохватной ширью, полыхало беспредельной неизмеряемой синевой своей высоты.
        Небо было распахнуто настежь, как необъятная душа всего живого мира. Небо дышало вечностью. Великой, неизрекаемой и неизбывной вечностью жизни.
        И неожиданно в сердце Хамзы, в его кровь и плоть, вдруг хлынула какая-то неуёмная, буйная сила. Ему показалось, что кто-то приподнял его над землёй, кто-то тормошит его, теребит, растирает ему руки и ноги целительной мазью.
        Он сделал порывистое движение, чтобы встать... Ноги не слушались, закружилась голова. Захотелось вдохнуть всей грудью, плечами, спиной...
        Он дышал, наслаждаясь своим глубоким дыханием, глотал воздух, глядя вверх, в голубое небо, пил небесную синь, вбирая в себя её широту.
        Он закрыл глаза, и высота неба, оставшись в глазах, взяла его к себе, увлекла в свою беспредельность, унесла в необъятные просторы вселенной.
        И сердце Хамзы слилось со всем живым на земле.
        Что-то уходило из его души. Что-то уходило, а что-то входило.
        ...Скрипнула калитка. Он открыл глаза - перед ним стояла Аксинья Соколова.
        - Ожил, - прошептала Аксинья. - Значит, дошла до бога моя молитва...
        И по щеке её сползла прозрачная, как хрусталик, слеза.
        Хамза возвращался к жизни. Теперь он подолгу гулял в саду, пробовал иногда выходить на улицу, но тут же возвращался обратно, брал чистый лист бумаги и быстро-быстро начинал что-то писать.
        Никто не знал, что он пишет.
        Случалось так, что он писал целый день, потом всю ночь напролёт и снова весь день. Отец и мать, заглядывая в комнату сына, видели перед ним большие стопки исписанной бумаги.
        Ибн Ямин и Джахон-буви только печально вздыхали, обмениваясь грустными взглядами.
        Хамза не открывал тайны своей работы даже перед друзьями.
        Никогда ещё не работал он так упорно и серьёзно. Никогда не проводил подряд столько дней за бумагой. Никогда ещё не было у него такой большой рукописи.
        - Книга новых стихов и газелей? - спросил как-то Буранбай, зайдя навестить соседа.
        Хамза отрицательно покачал головой.
        - Я написал пьесу, - тихо сказал он, - о Зубейде...
        Буранбай напряжённо смотрел на друга.
        - Она будет называться вот так, - сказал Хамза и протянул другу лист бумаги.
        На нём были написаны два слова - "Отравленная жизнь".
        3
        Хотя шейх Исмаил Махсум сменил святого Мияна Кудрата в должности смотрителя и сберегателя гробницы Шахимардана, его чаще можно было встретить в Коканде, чем в горах, около святой обители.
        Разного рода дела и события требовали присутствия шейха Исмаила в Коканде. Сегодня, например, он принимал в своём городском доме самого Китаева.
        - Ваш визит, ваше высокоблагородие, является большой честью для меня, - сказал шейх Исмаил, сладко жмурясь и прижимая правую ладонь к сердцу.
        - В доме нет лишних ушей?
        - Как вы могли так подумать? - обиженно поджал губы Махсум.
        - В Коканде готовится маёвка с участием узбекских и русских рабочих. Сюда приезжал представитель ташкентских социал-демократов. После этого значительно возросла активность местных неблагонадёжных лиц. По нашим предварительным сведениям центральная роль в подготовке маёвки принадлежит русским поднадзорным Смольникову и Соколову. Но им помогает небезызвестный вам Хамза...
        - Хамза! - в сердцах воскликнул сидевший напротив офицера шейх Исмаил и ударил себя двумя ладонями по обоим коленям сразу. - Опять Хамза!.. Да сколько же это может продолжаться?.. Везде Хамза, повсюду Хамза!.. Как только где-нибудь начинается нарушение законов, там сразу появляется Хамза... Но ведь он же болел, находился почти при смерти. Говорили, что он сошёл с ума...
        - Выздоровел, - мрачно усмехнулся Китаев. - И кажется, снова собирается стать примерным мусульманином.
        - Не может быть! - вскинул брови Махсум.
        - А вы разве не знали этой новости? Хамза перевёз из дома отца в медресе, в котором когда-то учился, все свои религиозные книги.
        - Наверное, это случилось без меня, в то время, когда я был в горах, в Шахимардане.
        - Вполне вероятно.
        - Неужели Хамза решил снова вернуться в святые стены?
        - Собственно говоря, я поэтому и пришёл к вам сегодня, уважаемый шейх, чтобы с вашей помощью разобраться во всём этом... Что у вас в этом графине?
        - Коньяк, господин капитан. Разрешите налить вам?
        - Налейте. Нужно освежить голову, чтобы мозг работал чётко...
        Китаев залпом выпил большую рюмку, взял с блюда персик. Коньяк ударил в голову, сразу же захотелось выпить ещё...
        - Хороший коньяк, - похвалил Китаев.
        - Разрешите налить ещё?
        - Наливайте, - кивнул Китаев.
        Он почувствовал, как хмель качнулся в нём... "Ничего, ничего. Сейчас выпью вторую, и всё встанет на место".
        - У вас тут курить можно?
        - Пожалуйста. Вам здесь всё можно.
        - Так вот, - облокотился Китаев о стол, - самое нежелательное может произойти тогда, когда ваш Хамза именем аллаха начнёт вести социалистическую пропаганд среди местных национальных рабочих. Этого допустить нельзя.
        - Я сделаю всё, что в моих силах, господин капитан.
        - А вообще-то этот ваш Хамза кре-епкий орешек, очень крепкий. И вам вашими нежными мусульманскими ручками его не раздавить. Нет, не раздавить.
        - Раздавить легче всего, - вздохнул шейх. - Но, как говорит наш святой Миян Кудрат, даже аллаху легче совершить сто чудес, чем исправить одного грешника.
        - Как бы нам этого ни хотелось, - откинулся Китаев на спинку стула, - но благодаря особым здешним условиям именно на Хамзе сходятся сейчас все нити наших интересов. Да и ваших тоже.
        - Мне ясно одно, - сказал Исмаил. - Если он отвёз книги в медресе, значит, он решил больше не возвращаться к ним. Я думаю, что для ислама Хамза потерян навсегда.
        - Другими словами, вы отдаёте его нам, как говорится, с головой?
        - А что вы собираетесь с ним делать?
        - У нас есть хорошие методы перевоспитания врагов общества.
        - Господин капитан, ваше благородие, а почему бы вам не арестовать участников предполагаемой маёвки заранее? До того, как она произойдёт?
        - Охотно объясню. Заранее мы сможем арестовать только главарей. А нам хотелось бы установить всех затронутых пропагандой жителей Коканда. И русских, и узбеков... И вот когда они соберутся все вместе...
        - Мудрая мысль... Но нельзя ли каким-нибудь образом вообще не допускать самого факта общения мусульман с поднадзорными русскими?
        - Нет, нельзя.
        - Почему?
        - Поздно. Они общаются уже давно. И Хамза - наиболее яркий пример этого общения.
        - Вы не преувеличиваете, капитан, значения Хамзы?
        - Я был бы рад его преуменьшить. Но, к сожалению, Хамза сильный враг. В его руках грозное оружие - слово... Я вам скажу больше - сам Хамза ещё не до конца понимает свою роль в тех событиях, которые здесь могут развернуться. Он ещё позволяет себе быть пылко влюблённым и долго страдать из-за своей неудавшейся любви... Зато другие очень хорошо понимают его возможности. Недаром к нему приезжал этот Низамеддин Ходжаев.
        - Безусловно, вы правы.
        - Кстати, шейх, мы располагаем данными, что много лет назад вы принимали участие в совершении над Хамзой, тогда ещё ребёнком, некоего мусульманского обряда. Что-то вроде крещения.
        - Да, я принимал участие в приобщении Хамзы к таинству благословения и покровительства святого Али-Шахимардана.
        - А теперь вы являетесь смотрителем гробницы Али-Шахимардана. Например, если с Хамзой что-нибудь случится, то ни от кого другого, а только от вас будет зависеть всенародно объявить это или милостью, или гневом святого Али, а?
        - Ваша мысль, господин капитан, работает сейчас на уровне самых высоких образцов восточного коварства.
        - Служба...
        - Скажите, капитан, а вы не могли бы разделаться с Хамзой, не привлекая к этому святого Али? Например, посадить в тюрьму... и надолго?
        - Нет, не могу. Хамза должен оставаться на свободе. А в тюрьму мы будем сажать тех, кто будет к нему тянуться.
        - Не проще ли сделать наоборот. И тогда никто и никуда тянуться не станет.
        - Появится новый Хамза, и всё придётся начинать сначала. Хамза - это приманка. Как червяк на крючке. Подплывает к нему рыбка - мы её в сачок и на берег.
        В тот же день, поздно вечером Китаева в условленном месте, на окраине города, ждал Алчинбек.
        - Были у Хамзы? - спросил Китаев, устало опускаясь рядом на камень.
        - Был. Ничего нового.
        - Ни о чём не подозревает?
        - Вряд ли. Мы полностью восстановили отношения. После болезни он стал терпимее.
        - Времени остаётся в обрез, а я до сих пор не знаю ни места, ни дня, на который назначена маёвка.
        - Он сам, наверное, пока не знает этого.
        - Хотите сказать, что точная дата ещё не установлена?
        - Скорее всего так.
        - Слушайте, Алчинбек, мне сейчас от вас ничего не нужно, кроме места и дня маёвки. Если узнаете, получите тысячу рублей. Сразу.
        - Я делаю всё, что могу.
        - Расписку принесли?
        - Да.
        - Держите. Здесь четыреста... Теперь главное. В назначенное время, которое я сообщу позже, вам надлежит быть неподалёку от дома Хамзы. По моему сигналу войдёте в дом. И всё, что произойдёт потом, крепко запоминайте. В этот день наш поэт, я думаю, будет разговорчивым... Его мать по-прежнему болеет?
        - Лежит целыми днями.
        - А он в это время ходит в гости к Степану Соколову?
        - Теперь уже скорее не к Степану, а к Аксинье Соколовой...
        - Вот как? С чьих слов вам об этом известно?
        - С его собственных.
        Китаев внимательно посмотрел на Алчинбека.
        - Узбек ухаживает за русской?.. Это нужно немедленно довести до сведения местного мусульманского духовенства.
        - Я вас понял, господин капитан.
        - Давить, давить на господина Хамзу, обкладывать его со всех сторон... Он больше не работает грузчиком на товарной станции?
        - Уволили во время болезни.
        - Пытается куда-нибудь поступить?
        - Хочет вернуться на завод моего дяди. Просил помочь.
        - Помогите, обязательно помогите...
        - Я уже почти договорился в конторе.
        - Хамза опять будет сидеть в конторе?
        - В конторе нельзя. Увидит байвачча и сразу же выгонит.
        - Куда же вы его?
        - На сортировку хлопка, кипавальщиком.
        - А не опасно? Агитацию там можно вести среди рабочих?
        - Там не то что вести агитацию или разговаривать - дышать трудно. Пыль хлопковая столбом стоит в воздухе. Темно, как ночью.
        - Вот это хорошо, просто замечательно. Может, туберкулёзом заболеет, и меньше прыти будет, а?
        - Господин капитан, у меня к вам просьба.
        - Какая?
        - В Коканде есть поэт Убайдулла Завки...
        - Знаю.
        - Он собирается написать поэму о моем дяде. Предать проклятию его имя за женитьбу на Зубейде.
        - Я разберусь... Новую рукопись Хамзы не удалось посмотреть?
        - Он её прячет.
        - Значит, опять что-то крамольное... Ладно, расходимся. Ждите от меня сообщения.
        Уже несколько раз приходил Хамза к Степану Соколову вместе с Убайдуллой Завки.
        Завки нравилось бывать у паровозного машиниста. Его сажали на почётное место, угощали чаем, просили почитать стихи. Хамза сразу переводил их с узбекского на русский. Степан и Аксинья слушали стихи с большим интересом.
        Однажды хозяин дома предложил гостям отведать его любимое блюдо - мясные щи. Завки от щей решительно отказался.
        Тогда перед ним поставили большую тарелку с пловом. Завки собирал рис на краю тарелки небольшими кучками, мял пальцами и ловким движением руки отправлял плов прямо в рот, воздавая должное русскому дому, в котором умеют делать настоящий узбекский плов.
        Всё было очень хорошо.
        В тот день, едва ступив за порог, Хамза громко объявил, что сегодня большой праздник.
        - Какой праздник? - удивлённо спросил Степан.
        - Учитель написал замечательные стихи, - объяснил Хамза.
        Аксинья принесла чай. Завки выпил несколько пиалушек и закрыл глаза. Потом начал читать стихи... Хамза переводил.
        Пройдут годы, и увидите мир счастливым,
        Увидите народы мира, свободными от тирании.
        Не горюющими, а радостными всех увидите,
        У всех живущих в душе пламя увидите.
        Как знать, может быть, и Завки в старости
        Радости удостоится...
        Аксинья всхлипнула. Завки быстро посмотрел на неё. Аксинья, закрыв лицо белой косынкой, торопливо вышла из комнаты.
        - Женщина поняла, - сказал Завки.
        Степан и Хамза молчали. Завки опустил голову и погрузился в раздумья.
        Прошло несколько минут.
        - О чём вы сейчас думали, учитель? - спросил Хамза.
        - О будущем, - ответил Завки.
        - Оно должно быть свободным для всех как небо, - сказал Хамза.
        - И просвещённым, - добавил Завки, - ибо без знаний и утро ещё ночь...
        - То-то и оно! - подхватил Степан. - Другой раз рассвело, а ты всё спишь. А сколько хороших делов можно со светом переделать?
        - Да, знание дороже золота, - вздохнул Хамза, - ибо невежду постигает тысяча несчастий. А луч знаний ярче блеска драгоценных камней.
        - Без грамоты нельзя, чего там говорить, - согласился Степан. - Тёмная голова хуже скотины - в любое ярмо первая влезет.
        - Но тот, кто умножает знания, умножает и скорбь, - продолжил Завки. - Во многой мудрости много печали. А кто ничего не знает, тот никогда не бывает ни в чём виноват...
        Он был доволен. Разговор в русском доме шёл по всем правилам развития беседы - сначала стихи, потом комментарии к ним, из которых каждый участник, как путник, глотнувший свежей воды из горного родника, набирается сил для новой дороги.
        - Итак, что же получается? - вопросительно развёл руки в стороны Завки. - Одна умная мысль противоречит другой?.. Но означает ли это, что незнание лучше знания? Конечно, нет. Слепой курице каждый камень кажется зерном, а невежда может жениться на собственной матери... Не умея определить скорости лодки, не сумеешь сравнить её со скоростью другой лодки... И кто же станет рассказывать лягушке, живущей в колодце, о красоте моря?.. Кто знает, тот делает сразу, кто не знает - долго кусает палец... "Не знаю" - это почти одно слово, "знаю" - начало сотен слов. Наверное, поэтому печаль мудрости всё-таки лучше горечи невежества, ибо от знания не устают - его не носят на спине, а получившие известие о приближении врага, не позволят разрушить свой город внезапно...
        - Учитель, - перебил Завки улыбающийся Хамза, - значит, воспитанности лучше всего учиться у невоспитанного?
        - Могу ответить тебе на твой вопрос очень коротко... - Губы Завки тоже тронула улыбка. - Курица всегда говорит: "Воспитанность есть воспитанность". И, наклонив голову, входит в курятник.
        Степан Соколов захохотал. Никогда ещё не приходилось ему за все годы жизни в Туркестане присутствовать при беседе двух людей, владеющих тайнами витиеватого восточного разговора, в котором каждая фраза помимо своего основного значения имела ещё и некий скрытый, полузагадочный смысл... Да к тому же старший из участников разговора так остроумно ответил своему младшему собеседнику. Вот это да! Вот это скор на язычок учитель! Важно он отбрил Хамзу, ловко!
        ...Неожиданно в комнату вернулась Аксинья. На лице её была тревога.
        - Ачахон пришла, - сказала она Хамзе, - просит выйти.
        Ачахон, закрываясь паранджой, стояла около крыльца.
        - Что случилось? - спросил Хамза.
        - Маме стало хуже... Она хочет видеть тебя... Отец послал меня за тобой...
        Полковник Медынский, одетый в штатский костюм, сидел в тёмной глубине закрытого экипажа, низко надвинув на лоб мягкую шляпу. Рядом, возле полуоткрытой дверцы, стоял в чёрном парике (действительно, родная мать не узнала бы) капитан Китаев, загримированный под чиновника из городской управы: картуз, чесучовая двойка, трость...
        - Он был сегодня у Соколова, - вполголоса сказал Китаев. - Сейчас вернулся домой. Надеюсь, не с пустыми руками.
        - Мог захватить с собой что-нибудь, имеющее отношение к месту и дню маёвки?
        - Пока не знаю. Надо проверить. У меня всё готово.
        - Ваш человек на месте?
        - На месте.
        - С богом, - перекрестился Медынский.
        Когда брат и сестра вошли в дом, ибн Ямин сидел у постели жены, изредка проводя по пересохшим губам Джахон-буви мокрой тряпкой.
        В комнатах было тихо. Тускло светилась в нише керосиновая лампа. Пламя её, вздрагивая, бросало на стены неровные тени.
        Хамза опустимся на колени у изголовья матери.
        - Сынок, - тихо сказала Джахон-буви и открыла глаза, - ты успел...
        Тяжело дыша, она смотрела перед собой невидящим, угасающим взглядом. В зрачках промелькнули какие-то неземные, последние тени - боль, благодарность, прощание... Опустились веки...
        - Не удалось мне увидеть моих внуков, - прошептала Джахон-буви горестно и печально, - не расцвело твоё счастье, сынок... Аллах обошёл нас своей милостью, наказал своим гневом... Что же, на всё его воля. Судьбу, видно, не изменишь... И Зубейда ушла, не достигнув заветного... Да простится ей её грех... Тяжко мне на душе, дети... Отец, дай воды... Сынок, не живи больше один, женись...
        Хамза проглотил подошедший к горлу комок. Мать заболела сразу после его выздоровления. Он понимал, что его болезнь отняла у нее последние силы.
        Джахон-буви открыла глаза, обвела взглядом мужа, дочь, сына. Долго смотрела на каждого, что-то сказала.
        - Отец! - заплакала Ачахон. - Она просит вас благословить её...
        Ибн Ямин, захлёбываясь слезами, провёл по лицу руками.
        - Мать, прости меня... Мы столько прожили вместе, столько детей было у нас... Спасибо аллаху, мы всегда жили дружно...
        Если я чем-нибудь обидел тебя, то прости меня, прости... Я же только благодарен тебе, тысячу раз благодарен за всё... Прощай, прощай...
        Рядом рыдала Ачахон, но Хамза не верил, что мать умирает.
        Ему казалось, что всё это неправда, сейчас всё изменится, мать встанет, зажжёт в доме все лампы и свечи, накроет стол, и они сядут ужинать всей семьёй...
        - Просите благословения, дети, - сказал сквозь слезы ибн Ямин.
        Ачахон припала к умирающей, гладила рукой её волосы, лицо...
        Хамзу охватил ужас. Нет, всё это было правдой! Смерть приближалась, вошла в их дом.
        - Мама, мама. - зашептал он, закрывая лицо руками и чувствуя, как лёд прикоснулся к его спине, - не надо, не надо... Вы поправитесь, у вас будут внуки, вы увидите их...
        Плачущая Ачахон, тронув брата за плечо, показала на отца.
        Ибн Ямин, причащая жену, уже читал над ней прощальную суру из корана - главу "Оятал курси".
        Хамза застыл в оцепенении. Джахон-буви дышала всё реже и реже, едва различимо... Судорожное движение подбородком в сторону сына - словно хотела что-то сказать, самое главное, словно хотела предупредить о чём-то, предостеречь...
        - Она умерла, - хрипло, задушенно сказал ибн Ямин, прервав чтение. - Аллах взял её к себе...
        И вдруг резко распахнулись двери дома ибн Ямина. Вошли сразу несколько человек.
        Полицейский.
        Двое в чалмах и халатах, подпоясанные форменными ремнями с бляхами, - чиновники местной туземной администрации.
        И странный господин с длинными чёрными волосами в картузе.
        - Обыск! - громко и отрывисто сказал один из чиновников.
        Хамза не верил своим глазам, ушам. Что им нужно здесь, этим людям? Неужели не видят они, что произошло здесь?
        - У нас в доме покойная, - сдвинув брови, медленно начал подниматься с места Хамза.
        - Весьма сожалею, - участливо произнёс странный черноволосый господин, - но у нас есть указание произвести у вас обыск сегодня при любых обстоятельствах.
        - Чьё указание?
        - Вице-губернатора Туркестанского края.
        - Это кощунство! - резко повернулся Хамза к чиновникам в чалмах и халатах.
        - Предлагаю подчиниться, - сказал сзади черноволосый. - В случае сопротивления вынужден буду применить оружие.
        - Вы люди или не люди?! - бешено сжал кулаки Хамза. - Как вы можете?!!
        Отец осторожно взял сына за руку.
        - Не оскорбляй прах матери, - тихо и безучастно сказал ибн Ямин, - смирись...
        - Приступайте, - кивнул чиновникам человек в картузе.
        Полицейский вошёл в комнату Хамзы, начал рыться в бумагах и книгах, переставлял с места на место посуду и вещи. Черноволосый, расхаживая по комнате, молча наблюдал за ним. И только представители туземной администрации, словно испытывая стыд перед покойницей, неподвижно стояли на месте, со страхом глядя на покрытое одеялом тело Джахон-буви.
        - Почему не производите осмотр помещения? - остановился около них "картуз". - Никогда не видели мёртвых?
        - Мы не знали, что в доме покойник, - смущённо заговорил один из чиновников. - Наши обычаи не позволяют...
        - Разные есть обычаи! - оборвал его черноволосый. - А если то, что мы ищем, спрятано под трупом умершей?..
        Хамзу затрясло. Ибн Ямин понял - сейчас произойдёт что-то ужасное. Он обнял сына, пытаясь его успокоить...
        И в это время в дом вошёл Алчинбек.
        Ибн Ямин и Алчинбек вывели Хамзу во двор.
        Чиновники подошли к телу Джахон-буви.
        - Стойте! - сделал запрещающий жест Китаев. - Не трогайте её!.. Вы что уж, на самом-то деле... Понимать надо!
        Он говорил злым шёпотом, с раздражением глядя на своих туповатых помощников. В их-то глазах он совсем не хотел быть осквернителем тела покойной.
        - Встаньте у дверей и никого не пускайте! - приказал капитан. - Будут ломиться - применяйте силу.
        Он быстро вошёл в комнату Хамзы.
        - Иди к дверям, - сказал Китаев полицейскому. - Когда я выйду из дома первым, громко скажешь через минуту мне сзади: ничего не найдено... Понял?
        - Понял.
        Оставшись один в комнате, капитан лихорадочно зашарил опытным глазом по стенам. Должен быть тайник... Ага, вот он!..
        Рукопись. Большая. Наверное, та самая. И ничего больше, никакой нелегальщины... Черт с ней! Хватит и рукописи.
        Остальное узнает Алчинбек.
        Человек в картузе вышел во двор, закурил. Скосил взгляд в сторону - старик, Хамза, Алчинбек и женщина стояли неподалёку. Алчинбек держал Хамзу за руку, что-то горячо говорил ему... Очень хорошо, всё идёт по плану.
        - Так что ничего не найдено! - рявкнул сзади полицейский.
        Китаев бросил папиросу на землю.
        - Не найдено так не найдено, - так же громко сказал он, ощущая рукопись на животе под рубашкой. - Очень жаль... Кончайте обыск! - И быстро пошёл к калитке.
        Чиновники и полицейский поспешили за ним.
        Все вернулись в дом.
        - Это ужасно, просто ужасно, - быстро говорил Алчинбек, - приходить с обыском в дом умершей. Я не нахожу слов...
        Ачахон подошла к матери. Ибн Ямин, взяв коран, сел около стены.
        - Совершенно случайно узнал, что вашей матушке стало плохо, - продолжал Алчинбек, не отходя от Хамзы. - Я поспешил сюда, и вот... Какое горе, какое горе!
        Ибн Ямин начал тихо читать прерванную суру.
        - Они не трогали её, - вдруг сказала Ачахон.
        Ибн Ямин опустил книгу.
        Хамза быстро посмотрел на сестру, рванулся в свою комнату.
        - Рукопись! - закричал он, выбегая обратно. - Пьеса!.. Они украли её!..
        У ибн Ямина задёргалась голова. Обессилевшая Ачахон опустилась около тела матери.
        - Негодяи! - всхлипнул Хамза. - Я догоню их!.. И убью всех!.. За всё, за всё, за всё!..
        И, рванув ворот халата, он бросился к дверям.
        Он добежал до конца улицы, остановился. Нигде никого не было.
        Сзади подбежал Алчинбек.
        - Хамзахон, что с вами? Какая рукопись?.. У вас умерла мать, как вы можете в такой день думать о каких-то рукописях?
        - Уйдите от меня!
        - Куда вы? Куда?
        Он побежал по другой улице. Никого...
        Сзади задыхался Алчинбек.
        - Хамзахон, остановитесь!.. Вы никого не найдёте сейчас!.. Уже ночь!..
        Хамза стоял неподвижно, опустив голову.
        Они сидели вдвоём на берегу арыка, опустив босые ноги в воду. Ночная траурная тишина неподвижно стояла вокруг них.
        Невидимая, шумела над головой листва могучего карагача.
        А в недостижимой высоте, в чёрной бездне неба, одиноко плакали звезды.
        - Вы простите мне эту вспышку, Алчинбек, - понуро сказал Хамза, - я перестал владеть собой...
        - Какие могут быть извинения между нами, - устало вздохнул Алчинбек, - тем более в такой день...
        - Я не могу поверить, что мамы больше нет...
        - Вам надо возвращаться, Хамзахон. Они остались там одни.
        - Да, да, сейчас пойдём...
        - Если вы позволите, я переночую сегодня у вас. Мне хотелось бы утром совершить вместе с вами молитву за ушедшую в рай светлую душу Джахон-буви.
        - Спасибо, друг.
        - Она была так добра ко мне и вообще к людям... Пусть аллах воздаст ей на том свете всё, чего не увидела она при жизни.
        - Спасибо, Алчинбек, спасибо.
        - Короток век человека, страдания сокращают его жизнь... Человек подобен каравану, ему приходится преодолевать холмы, пески, горы, пустыни... И как редко дорога судьбы проходит через долины, как коротки остановки в оазисах...
        - Зачем им понадобилась моя пьеса? Что они искали? Неужели они приходили только за пьесой?
        - Я думаю, Хамзахон, что их приход объясняется вашей дружбой со Степаном Соколовым.
        - Вы говорили сейчас об оазисах человеческой судьбы... Степан Соколов - один из немногих оазисов моей жизни...
        - Надеюсь, наша дружба...
        - Конечно...
        - Для меня она всегда была источником, из которого я утолял свою духовную жажду.
        - Для меня тоже...
        - В последнее время я всё чаще и чаще думаю о том, что близкие отношения между людьми, возникшие в ранней молодости, невольно определяют их общую дорогу. Я уверен, Хамзахон, что, несмотря на многие разные обстоятельства нашей жизни, нас всё-таки гораздо большее объединяет, чем разъединяет. Мы пережили тяжёлые минуты, были крутые подъёмы на нашем пути, судьба подвергала жестоким испытаниям нашу дружбу, и тем не менее мне иногда кажется, что в будущем у нас с вами одна дорога и одна могила...
        - Моя дорога трудна...
        - И мне не хочется лёгкой дороги!.. Многие считают, что моя служба у бая - сплошное удовольствие. Да будь она проклята, эта служба!.. Мне надоело быть лакеем, Хамзахон! Мне надоели все эти гулянки, пиры, я устал от своей золотой клетки!.. Я тоже хочу бороться - бороться по-настоящему, ведь я же учился, мечтал, надеялся... Но я вынужден жить среди людей, у которых все только продаётся и покупается...
        - Хотите познакомиться с настоящими людьми?
        - Хочу! Конечно, хочу... Поверьте мне, Хамза, я не могу больше дышать одним воздухом со своим окружением, я задыхаюсь там...
        - Я вас понимаю... Сегодня скорбная ночь, но даже печаль осквернена грязными руками... Через несколько дней мы собираемся на маёвку... будет проходить под видом дня рождения одного рабочего...
        - Степана Соколова? - улыбнулся Алчинбек. - Там, наверное, будет Аксинья?
        - Нет, не Соколова, другого человека...
        - В городе собираться опасно...
        - Маёвка будет не в городе, а в кишлаке Ширин-сай, в воскресенье...
        - Спасибо, Хамзахон, за приглашение на маёвку. Вы даже не знаете, как я благодарен вам.
        - Ох, Алчинбек, сердце моё разрывается от горя! Совесть обжигает душу... Но мне даже не дали оплакать мою мать. Мама, мама! Я один виноват в твоей смерти, из-за меня остановилось твоё сердце.
        - Успокойтесь, Хамзахон. И пойдёмте, вас ждут отец и сестра. Они остались без вашей помощи около покойной.
        - Идём. Я убежал как мальчишка... Зачем им всё-таки понадобилась моя пьеса?
        - Это недоразумение. Вам вернут её.
        - Нет, они уничтожат рукопись, я знаю... Но я всё равно восстановлю пьесу! Я помню её наизусть!.. Это память о Зубейде, понимаете, Алчинбек?.. Они могут сжечь бумагу, но мою память и моё сердце они сжечь не смогут никогда!.. Зубейда однажды сказала мне, что, пока я буду писать о ней, она будет жива для меня...
        - Не надо воспоминаний, Хамзахон. Ваше сердце переполнено сегодняшней болью.
        - Я напишу обо всём! И о Зубейде, и о смерти матери, и о том, как её даже мёртвую не оставила в покое полиция... Завки прав. Люди должны знать, откуда приходит боль к человеку и что она приносит ему... И Низамеддин Ходжаев тоже прав. Поэт ничего не должен забывать - тогда его слово поможет настоящему и придёт в будущее...
        ГЛАВА СЕДЬМАЯ. ДВЕ МЕККИ
        1
        Тихое солнечное утро в горах. Зелень ещё не отцвела, воздух прозрачен и ясен.
        Аксинья заплетала венок.
        Примерила - мал венок. Снова ловко забегали пальцы, соединяя стебельки. Большой букет, из которого Аксинья брала цветы, лежал рядом с ней.
        С поляны на холме далеко была видна дорога, уходящая в ущелье. И время от времени Аксинья внимательно на неё поглядывала.
        Чуть ниже по склону, на другой стороне холма, в густом кустарнике прятались тоже дозорные - парень и девушка из кишлака Ширин-сай.
        - Куда ты смотришь? - спросила девушка сердито.
        - На тебя!
        - Нас посадили здесь, чтоб мы смотрели на дорогу!
        - А ты пересядь на моё место, тогда я и дорогу буду видеть, и тебя...
        ...Много народу собралось в тот день в ущелье, на берегу бурной речушки Ширин. Бурлит большой казан, из которого вкусно пахнет пловом, накрыто сразу несколько дастарханов - желтеют лепёшки и дыни, высятся горки фруктов и овощей.
        Узбеки, киргизы, таджики, русские - все сидят вместе. Да и чего им сторониться друг друга? Больших господ среди них нет, всё свой брат - кокандские мастеровые и фабричные. Ну, и несколько ремесленников из пригорода.
        Лихо отбрасывая падающий на глаза русый чуб, Степан Соколов терзал ярославскую гармошку. Одет он был по-праздничному, но особую гордость Степана составляла фуражка с ярким лакированным козырьком.
        А за соседним дастарханом пытался подобрать на дутаре туже мелодию Хамза. Но какой-то печальный, грустный напев получался у него.
        В каждой компании шёл свой разговор.
        - Э-э, вот ты говоришь - учись. А зачем? - усмехнулся, глядя на Хамзу, пожилой мастеровой-таджик. - Если я, к примеру, погонщик каравана, зачем мне знать, как устроен мир? Где горб у верблюда, где голова, а где хвост, я и так знаю.
        - Но надо знать самое главное, - оборвал мелодию Хамза, - куда и зачем идёт караван? Без учёбы - жизнь пустыня.
        - А где я возьму учёбу? - нахмурился таджик. - На базаре куплю? Если ты такой умный, дай мне скорее твою учёбу, прошу тебя.
        Все засмеялись.
        - Прошу, прошу, - вздохнул Хамза. - Мы всю жизнь просим. У бая - денег взаймы, у муллы - благословения, у купца - товара в долг... Просим и просим, с детства до старости.
        Свернув гармошку, присел около Хамзы Степан Соколов.
        - И не надоело? - Он с хрустом надкусил яблоко. - Просить, говорю, не надоело?
        - А что делать? - развёл руками мастеровой. - Не воровать же...
        - Чью просьбу услышат скорее - одного человека или ста?
        - Конечно, ста, - ответил кто-то из молодых узбеков, жителей Ширин-сая.
        - А если попросит тысяча? - подбоченился Соколов.
        - Если столько человек сразу просить станут - гора дрогнет! Любую просьбу выполнит даже хан!
        - Выполнит! Как же! Держи карман шире, - сплюнул известный всему Коканду сапожник из пригорода - наполовину русский, наполовину неизвестно кто. - Пришлёт полицейских, то есть миршабов, - тебя в яму и посадят!
        - Тысячу сразу не посадят!
        - Пришлёт тысячу миршабов!
        - Но нас-то, рабочих, всегда больше, чем миршабов! - тряхнул чубом Степан.
        - У них сабли, винтовки! А у нас что? Ничего нет!
        Соколов с удовольствием наблюдал, как начатый им спор разгорался всё сильнее и сильнее. Он даже толкнул Хамзу локтем в бок: мол, вот как надо действовать, народ-то сам приходит к правильным мыслишкам. Народ, он не дурак.
        Но Хамза сегодня был сам на себя не похож. Всего несколько дней назад похоронили мать. На похороны пришло много народу.
        Даже сам судья Камол пожаловал. Долго говорил о том, что аллах посылает мусульманам наказания за их грехи. Но не всегда, мол, наказания падают на тех, кто их заслужил. Бывают и невинные жертвы, но аллах видит всё. Рано или поздно каждому воздастся по заслугам.
        Всем было ясно, о ком говорил судья, и у Хамзы остался от похорон горький осадок на душе - ни оплакать, ни похоронить мать ему как следует не дали.
        Причина невеселого настроения Хамзы была ещё и в том, что на маёвку не пришёл Алчинбек. Накануне он прислал записку, в которой писал, что по делам должен на несколько дней уехать из Коканда. Записка расстроила Хамзу. Ему почему-то хотелось, чтобы именно сегодня Алчинбек был рядом. В эти скорбные дни он постоянно испытывал потребность разговаривать с Алчинбеком, вспоминать юность, когда была жива мать, когда он писал стихи и газели, любил Зубейду и вообще, всё было хорошо...
        - Скажешь что-нибудь? - вывел Хамзу из состояния мрачной задумчивости Степан Соколов.
        - Скажу, - кивнул Хамза.
        Он оглядел сидевших за дастарханом людей. Все лица были повёрнуты к нему.
        - Вы говорили о винтовках и саблях, - тихо начал Хамза. - Но оружие - это восстание, а восстание - это кровь, жертвы и горе. Разве путь к добру и счастью должен быть забрызган кровью? Наверное, революция может победить и без ненужных жертв.
        - С помощью всеобщего образования, что ли? - не выдержав, зло крикнул Степан, поражённый неожиданными словами Хамзы, его интонацией и понурым видом.
        - Если все люди станут грамотными и образованными, то равны будут все, - сказал Хамза. - А когда все равны, то никто не может быть рабом другого. Революция этого и добивается, но зачем же тогда напрасные жертвы? Знания, просвещение, учёба - вот что самое главное.
        Степан Соколов уже досадовал на себя за свой злой выкрик.
        Он понимал, что после смерти матери и обыска с Хамзой что-то произошло. Он был очень удивлён ещё тогда, когда перед самыми похоронами Хамза пришёл к нему и от имени отца попросил, чтобы ни он, Степан, ни Аксинья не приходили на кладбище.
        Тогда Соколов объяснил это для себя цепкостью религиозных предрассудков, в плену которых находился ибн Ямин.
        Но Степан был горд за Хамзу, когда тот сказал, что не пропустит маёвку из-за траура. Это был поступок настоящего борца, революционера... И вот теперь Хамза вдруг понёс какую-то околесицу о ненужности жертв в революции. Да какая же революция бывает без жертв!
        Похищение рукописи пьесы полицейскими агентами, конечно, сильно подействовало на Хамзу. Но не с кем было посоветоваться, какой совет дать Хамзе, чтобы он по закону потребовал у полиции возвращения рукописи. Доктора Смольникова срочно вызвали в Ташкент по медицинским делам. А Хамза переживал...
        И допереживался - заменил революцию просвещением.
        Нужно исправить дело. Но только аккуратно. Хамза - свой.
        Сейчас он не в себе, но пройдёт время, и он опять заговорит правильными словами. Надо осторожно объяснить ему его неправоту. И пусть люди послушают. Им будет полезно.
        Но и особенно разводить кисель тоже, наверное, не следует.
        Нужно сказать просто, доходчиво и ясно, чтобы поняли все, кто пришёл на маёвку, - и русские, и узбеки, и таджики, и киргизы.
        Как когда-то, в девятьсот пятом году, говорил ему самому, Степану, доктор Смольников.
        - Мы каждый день .вспоминаем девятьсот пятый год, - сказал Соколов, глядя в упор на Хамзу. - Значит, он не прошёл для нас бесследно. Значит, не напрасно гибли прекраснейшие из людей, раз их пример всегда перед нами. Революция не кончилась, если мы с вами спорим о ней... А что касается жертв, то в нашем Туркестане сейчас за один день от голода, болезней и нищеты гибнет столько же людей, сколько погибло на баррикадах Красной Пресни.
        - Знания - те же баррикады, - возразил Хамза. - На баррикадах знаний мы даём бой и невежеству.
        - Сегодня в твоей школе избили учеников, - подался вперёд Степан, - а завтра убьют тебя... Наши враги, баи и богачи, не остановятся ни перед чем! Они стреляют в нас! А ты будешь защищаться от них только одним просвещением? У них пушки, а у тебя глобус, да?
        - Пусть меня убьют, - горячился Хамза, - но мои ученики пойдут дальше меня, а их ученики ещё дальше! Их будет всё больше и больше. Знания и мысль не остановят никакие пушки!
        - А почему, Степан-ака, рабочим в девятьсот пятом году не хватило силы, чтобы победить? - спросил пожилой таджик-мастеровой.
        - А потому, что мы с вами тогда были плохо знакомы друг с другом. Одни шли на баррикады, а другие смотрели на это как на чужое дело. Вот если б мы пошли все вместе!.. Этого и боятся и здешние русские власти, и ваши мусульманские. Когда все национальности соединятся вместе, их-то уж никакие пушки не остановят...
        Вопреки договорённости с полковником Медынским о том, что он, капитан Китаев, личного участия в прекращении беспорядков и подавлении открытых волнений по соображениям конспирации принимать не будет, Китаев всё-таки уговорил полицмейстера назначить его старшим офицером на проведение операции в посёлке Ширин-сай.
        Для захвата участников маёвки был выделен смешанный отряд конных туземных полицейских-миршабов, казаков и городовых. За это отвечал недавно присланный из Ташкента жандармский ротмистр Пересветов - личность, по мнению Медынского, ограниченная, но честолюбивая.
        К Ширин-саю отряд подошёл ночью, скрытно. В километре от ущелья Пересветов предложил разделиться на две группы.
        - Вы зайдёте со стороны посёлка, - предложил Китаеву ротмистр, - а я от реки. И, таким образом, окружение будет полное, как у Ганнибала под Каннами.
        - Товарищи! Братья! - поднял Хамза руку. - Один мудрец сказал: знания - это огонь, надо зажечь факел во мраке! Другой мудрец сказал: человек - это сосуд. Его нужно наполнить знаниями, чтобы он нёс их как живительную влагу в пустыне незнания. А третий мудрец сказал: если начнётся битва, факел упадёт в сосуд, огонь погаснет, влага испарится, и снова будет пустыня.
        Если берёшь в руки саблю или винтовку, разве ты становишься умнее? Знания бессмертны, их нельзя зарубить или застрелить! Мы должны стать сильнее врага, пусть у него даже будут пушки и бомбы...
        - По-твоему получается, - встал рядом с Хамзой Степан Соколов, - что пройдёт каких-нибудь двести лет, и слепые сами по себе станут зрячими... Даже больше того - учёными! И тогда всё будет прекрасно: враги поймут, что они не правы, а пролетарии, неимущие спокойно возьмут власть. Долго же нам придётся ждать!
        - Хоть триста лет! - горячо воскликнул Хамза. - Но без крови! Дети не станут сиротами, жёны - вдовами! Ведь если снова начнутся бои, снова погибнут лучшие из лучших!
        - Народ и партию уничтожить нельзя, - спокойно произнёс Соколов. - Прошло несколько лет после поражения революции пятого года, а нас уже стало намного больше. И чтобы наши ряды росли и дальше, нужно нацеливать ум и силу народа на реальные дела. А ты обещаешь рабство на три века. Кому это нужно? Простые люди хотят скорее увидеть себя хозяевами на своей земле...
        - Значит, по-твоему, я иду против народа? - возмутился Хамза. - Только потому, что не хочу проливать его кровь?
        - Каждый, кто хочет видеть свой народ ещё сотни лет в рабстве, становится его врагом, - громко сказал Степан. - Вопрос, мой дорогой Хамза, заключается в том, чтобы понять, за что надо проливать кровь... Если только за то, чтобы получить право на учёбу в школе, - на баррикады идти не нужно. Но за то, чтобы стать хозяином своей судьбы, - миллионы пойдут на смерть и победят.
        - Ваше благородие, - подъехал к Китаеву казачий унтер, - а ежели сопротивление окажут магометанцы? Пощекотать сабельками дозволяется?
        - Их можно, а русского Соколова не трогать, - буркнул капитан. - Он ещё нужен будет... Да ведь вам в городе всё объяснено, чего спрашиваешь?
        - Ребята интересуются, - ухмыльнулся унтер, - барахлишком попользоваться... ежели подвернётся?..
        - Пользуйтесь, - мрачно махнул рукой Китаев. - Эй! - крикнул он отъехавшему казаку. - Узбека ещё одного трогать нельзя, Хамзу... тебе покажут...
        И вдруг начальник секретного отдела кокандской полиции капитан Китаев поймал себя на мысли о том, что ему именно сегодня почему-то смертельно надоела вся эта возня с Хамзой, Степаном Соколовым, доктором Смольниковым и всеми остальными поднадзорными, ссыльными и прочими предосудительными лицами. Зачем он, начальник секретного отдела, сам напросился на эту операцию? Ведь ещё саданёт из револьвера какой-нибудь сумасшедший пролетарий вроде Соколова... Сидел бы себе в городе в полиции или к полицмейстеру в гости домой пошёл - предложил бы в преферанс сыграть по маленькой... А тем временем здесь честолюбец и карьерист Пересветов и без него всё кончил бы...
        "А вообще-то надо заканчивать с Хамзой, - неожиданно для самого себя подумал Китаев. - И с Хамзой, и со Степаном Соколовым, и со всем этим местным туземным сбродом. И просить у Медынского отпуск, в Россию... Приехать в Петербург, пройтись по Невскому, посидеть в ресторане, а потом закатиться на всю ночь к девочкам на острова... Хватит киснуть в этой азиатской глуши! И совершенно незачем расставлять для крамолы какие-то сложные агентурные сети. Нагайка, сабля и пуля - вот лучшие средства борьбы с революцией как в центре империи, так и на её далёких окраинах... Накачали сами себе на шею этого Хамзу, выдумали особую опасность его стихов и статей!.. Один хороший удар казачьей шашкой, и никакого Хамзы никогда не было. А всю остальную кашу пусть расхлёбывает сам Медынский.
        С меня хватит!.. Тайного агента своего, Алчинбека, передам Пересветову - он ему пригодится. Свою преданность царю и отечеству тоже преувеличивать не следует. Ведь действительно может оказаться у кого-то из участников сегодняшней маёвки оружие. Так что ж, мне свою единственную голову именно здесь, среди инородцев, прикажете сложить?"
        - Эй! - ещё раз позвал капитан казачьего унтера и, когда тот подъехал, сказал ему: - Барахло, которое сумеете захватить, всё ваше. А в случае активного сопротивления... Понял?
        - Понял! - гаркнул казак. - Всех подряд?
        - Всех! Перед вами враги бога и веры, они своего Магомета хотят выше нашего Христа посадить!
        Глаза унтера налились кровью.
        А на маёвке тем временем продолжался спор между Хамзой и Степаном Соколовым.
        - Можно победить без жертв! - не унимался Хамза. - Пусть долог путь до этой победы, но он бескровен!
        - А если враг не будет ждать? - крикнул кто-то из фабричных. - Если он первый за оружие схватится? Тогда как?.. Он тебя штыком, а ты ему сапог целовать будешь?
        - Если не строить баррикад, - повернулся в сторону кричавшего Хамза, - то врагу незачем будет применять против нас пушки...
        - Значит, опять покорность и рабство? - снова, не выдержав, зло крикнул Степан.
        - Нет, видимость покорности, - объяснил Хамза. - А на самом деле мы с каждым днём будем знать всё больше и больше! И, значит, с каждым днём будем становиться всё сильнее и сильнее!..
        Аксинья первая увидела втягивающийся в горловину горной дороги конный отряд. В ужасе вскочила она и бросилась бежать вниз, в ущелье.
        А дозорные с другой стороны - парень и девушка - всё время смотрели, конечно, только друг на друга.
        - Когда я сижу рядом с тобой, - улыбался парень, - я даже слышу стук своего сердца... А ты слышишь его?.. Слышишь? Тук-тук-тук... Всё громче и громче...
        - Ой, гляди! - изменилась в лице девушка, показывая вниз, на дорогу. - Миршабы!
        ...Увлёкшись спором, и Степан Соколов, и Хамза, и все остальные участники маёвки, казалось, забыли обо всём на свете.
        - Полиция! - вдруг закричал кто-то, увидев Аксинью.
        С противоположной стороны холма мчались по склону дозорные - парень и девушка.
        Замешательство было всеобщим и неожиданным.
        - Как быть, Степан-ака?..
        - Мы же собрались на день рождения! В чём наша вина?!
        - Наша вина в том, что здесь собрались вместе узбеки, киргизы, таджики и русские! - сжав кулаки, выбежал в центр площадки Соколов. - Только за это из нас рубленую капусту могут сделать!
        - Не имеют права! - возвысил голос Хамза.
        - Они ничего нам не сделают! Зря боимся!..
        - Покричат и ускачут...
        - Так и девятого января говорили! - яростно сверкнул глазами Степан. - Если окружат - дело плохо кончится!.. Уходить надо!.. К реке!.. Все на тот берег!.. Полиция плавать не любит!..
        Народ хлынул к реке.
        - Может, обойдётся? - тяжело дыша, ковылял сзади Степана русский сапожник из пригорода. - Они ведь тоже в бога веруют, а?
        - Веруют! - огрызнулся на ходу Соколов. - Сейчас они нас рубить будут - и верующих, и неверующих...
        - Не имеют права! - упрямо повторял Хамза. - Не имеют права!..
        - А ты объясни им, которые с саблями, насчёт их прав или насчёт просвещения! - крикнул Степан. - Эх, хоть какое-никакое ружьишко бы сейчас!!
        ...С криками, с визгом ворвались в ущелье с двух сторон конные полицейские и казаки. Вид убегающих людей прибавил злости преследователям. Казаки настёгивали нагайками лошадей. Блеснули на солнце шашки.
        - Отрезай... от воды! - закричал, встав в стременах, Пересветов, - Не давай в реку уйти!
        ...Растерянно остановился Хамза, подбежав к берегу.
        - Я же плавать не умею! - испуганно отступил он назад, оглядываясь.
        - Куда смотришь?! - заорал Степан, толкая Хамзу в спину. - Давай в воду!.. Аксинья, держи его за рубаху!.. Втроём выплывем!
        - Утонем! - упирался Хамза. - Плывите без меня!
        - Я тебе дам - плывите без меня! - выругался Степан. - Аксинья, кому говорят - хватай его за рубаху!
        Степан и Аксинья вошли в воду, увлекая Хамзу за собой. Вся река пестрела тюбетейками и халатами плывущих на другой берег людей.
        ...Миршабы на конях скакали по дастарханам, опрокидывали казаны с пловом, топтали овощи, хлеб, фрукты.
        Китаев, разгоряченный погоней, догнал унтера, закричал, показывая на Хамзу:
        - Вон того видишь? Срежь его из винта! Это и есть самый вредный!
        - А второй мой! Не трогайте его! - исступлённо орал, пришпоривая коня и выхватывая саблю из ножен, ротмистр Пересветов. - Ну, молись богу, господин Соколов!
        С побелевшими от жажды убийства глазами он влетел в воду, взмахнул клинком, но Степан, отпустив Хамзу, нырнул под брюхо лошади, схватил снизу за подпругу. Ротмистр ткнул саблей под лошадь, чтобы достать Соколова, сильно наклонился... И тут-то Степан, схватив Пересветова за кисть руки, сжимавшую эфес сабли, рывком выдернул офицера из седла.
        Ротмистр рухнул в воду.
        Подхватив его саблю, Соколов замахнулся на подскакавших к берегу миршабов, лошади отпрянули, и Степан, воспользовавшись этим, бросился догонять Хамзу и Аксинью.
        - Стрелять, олухи! - кричал на казаков Китаев. - Не дайте им уплыть!
        - Далеко не уплывут! - осадил на берегу взмыленного коня казачий унтер. - Заледенеют и утонут.
        Мокрый ротмистр Пересветов выкарабкался на берег.
        - Коня! - заорал Пересветов. - И на перехват! У моста их на мель вынесет!.. Там всех перестреляем, а то уйдут в горы к киргизам! За мной!..
        ...Вот и мост. Пустая горная река с шумом катила под мостом свои пустые воды.
        Казаки и миршабы, спешившись, взяли винтовки на изготовку. Китаев и Пересветов, оставаясь на лошадях, пристально вглядывались в сверкающие на солнце волны.
        Но река, огибая скалу, по-прежнему была пустынна.
        - Плывёт кто-то! - крикнул Пересветов. - Вон и голова!
        Залп. Второй. Третий.
        Но это плыл всего лишь дутар Хамзы - полукруглый струнный музыкальный инструмент, похожий на мандолину. Пули пробили его в нескольких местах, он набрал воды, но всё-таки продолжал плыть.
        Проплыл под мостом венок Аксиньи. И новенькая щегольская фуражка Степана Соколова с блестящим лакированным козырьком, в котором отражался солнечный луч.
        - Кончено, ваше благородие, утопли все, - перекрестился казачий унтер, - тут не выплывешь, потому как горная вода, коченеет всё...
        - Ну, слава богу, - устало вздохнул капитан Китаев. - Собакам собачья смерть... Инструмент и фуражку достать как вещественное доказательство.
        - Аллах велик! - сказал подъехавший к мосту старший туземный полицейский - миршаб. - Да сбудется воля его всегда, везде и во всём...
        Вечером того же дня в Коканде шейх Исмаил сказал Мияну Кудрату:
        - Мой хазрат, аллах покарал нечестивца. Сегодня в ущелье Ширин-сай полиция рассеяла и загнала в реку сборище мастеровых и фабричных. Говорят, что Хамза утонул...
        - Кто-нибудь видел это? Нашли тело? - нахмурился Миян Кудрат. - От кого сведения?
        - От русской полиции, хазрат.
        - Тогда пусть об этом узнают все правоверные. Вели объявить в мечетях... О-омин!
        - О-омин! - повторил набожно Исмаил.
        Ночью к дому Медынского подъехали капитан Китаев и ротмистр Пересветов. Полицмейстер сразу же принял их.
        - Первоначально намеченный план был сразу нарушен, - без предисловий начал Китаев, - фабричные, увидев нас, со страху полезли в реку. Многие утонули...
        - А Хамза? Соколов? - отрывисто спросил полицмейстер, нервно вскинув правую бровь.
        - Соколова я, по-видимому, ранил саблей, - вступил в разговор Пересветов, - так что он пошёл на дно первым... А Хамза, как мы успели заметить, плавать не умел. Его тащила за собой в реку какая-то блондинка...
        - Они тоже утонули, - хмыкнул Китаев.
        - Господа! - удивлённо поднял вверх брови Медынский. - А кто же вам разрешил вынимать сабли из ножен? Разве мастеровые чем-нибудь угрожали вашему отряду?.. Мне социалисты нужны не мёртвые, а живые! Чтобы суд можно было над ними устроить! И показать, чёрт возьми, местному населению вообще всю пагубность социалистической пропаганды! Особенно на примере Хамзы.
        - Теперь уже трудно что-либо изменить, ваше превосходительство, - развёл руками Китаев. - Хамза утонул - это несомненно.
        - А не всплывёт он всё-таки через месяц-другой, - прищурился Медынский, - набравшись сил на дне речном? Теперь уже в образе наизлейшего нашего врага и главного туземного агитатора всего Туркестана? Запас ненависти к нам после купания в Ширин-сае будет у него очень велик.
        - Никак нет, ваше превосходительство, исключено.
        Медынский прошёлся по кабинету.
        - Да-а, поторопились вы, господа. Грубая работа... А вам известно, что мёртвые иногда бывают опаснее живых? Из мёртвых могут сделать легенду - с живыми это бывает реже.
        - Разрешите высказать некоторые соображения, ваше превосходительство? - шагнул вперёд Пересветов.
        - Прошу.
        - Я думаю, ваше превосходительство, что они всё-таки живы... Живы-с! И местному населению это известно. Мёртвых, как вы совершенно справедливо изволили заметить, ещё до вечера на крик, на лозунги бы подняли...
        - Этого не может быть! - метнул на ротмистра косой взгляд капитан. - Я своими глазами видел, как скрылись под водой головы Хамзы и Соколова.
        - Осмелюсь доложить, ваше превосходительство, - продолжал Пересветов. - У Ширин-сая река делает вокруг скалы такой крутой изгиб, что если Хамза и Соколов вылезли на берег возле большого камнепада, то их нельзя было увидеть ни с места маёвки, ни от моста.
        Полицмейстер внимательно разглядывал ротмистра.
        - У вас всё, господа? - спросил наконец Медынский. - Хорошо, можете идти.
        Пересветов пошёл к двери. Китаев оставался стоять на месте.
        - У вас ещё что-нибудь ко мне, капитан? - спросил полковник.
        - Сугубо личное.
        Медынский кивнул:
        - Слушаю вас.
        - Прошу предоставить мне длительный отпуск, господин полковник, для поездки в Россию. Напряжение по службе расстроило здоровье, нервы сдают... Хотелось бы отдохнуть, подлечиться...
        - Отпуск? - усмехнулся полицмейстер. - Отпуск предоставляется в виде поощрения, а вы за сегодняшнее дело заслуживаете не поощрение, а наказание. Ведь мы же с вами намечали определённые планы. Зачем же было затевать всю игру? Гримироваться, изымать рукопись пьесы?.. Кстати сказать, мне её перевели, и я прочитал рукопись. Должен сказать, что у этого Хамзы явный талант драматурга. Конечно, не Шекспир, но очень едко написано.
        - Сегодня в Ширин-сае я понял, - вздохнул Китаев, - что не смогу вести игру. И вообще нам с ними не справиться, господин полковник. Их очень много.
        - Ну, с таким настроением и подавно нельзя ехать в Россию... И потом, было бы просто неправильно отпускать вас сейчас из Коканда. Вы изучили местные условия, знаете язык, у вас хорошая агентура...
        - Агентуру я мог бы передать ротмистру Пересветову.
        - Нет, капитан, я не могу предоставить вам отпуск. Интересы службы требуют вашего присутствия в Туркестане. Будем продолжать игру с теми, кто не утонул сегодня в Ширин-сае.
        2
        Ротмистр Пересветов был прав.
        На широком горном пастбище стояла большая круглая юрта чабанов-киргизов. Около юрты сидел Степан Соколов. Голова Степана была повязана окровавленной тряпкой - шашка ротмистра задела его. Рядом, накрытый тёплым халатом, лежал на толстой кошме Хамза.
        - Вот тебе и просвещение, - грустно сказал Соколов. - Набили сопли по первое число, еле ноги унесли. А ты хотел этих миршабов, которые в нас стреляли, от невежества спасать.
        - - У них невежества больше, чем у других, - дрожащим голосом ответил из-под халата Хамза. Его бил озноб.
        - А когда они станут образованными, то сами поймут, что с царём или ханом им не по пути, так, что ли?
        - У них не будет другого выхода.
        - Зато у нас есть другой выход, - потрогал Степан голову, - отнять у врага оружие и вооружить народ. Будет у нас оружие, будут они нас бояться, а не мы их. Тогда уж побегают они от нас. Рабочие должны вооружаться. Вот к чему ты должен звать людей в своих стихах. Учёба - дело хорошее, это само собой, но революцию одной учёбой не сделаешь. Надо вооружаться. Если не отвечать насилием на насилие, то ещё не один раз придётся нам в речке купаться.
        - Значит, опять рабочие, дехкане и бедняки будут падать под царскими пулями? - с трудом выдавливал из себя слова Хамза. - Снова повторится пятый год? Тысячи лет уже льётся человеческая кровь. Земля и небо стонут от насилия...
        - А ты отчего стонешь? От царских милостей?.. То-то и оно... Без боёв и баррикад нам не обойтись. Только не надо повторять ошибки пятого года. Сделать выводы - это тоже знание и просвещение. Сейчас тебе мои слова не нравятся, но придёт время, и ты сам эти же слова будешь говорить другим... Слышь, Хамза, ты мне когда-то рассказывал о поэте Яссави. Что он сказал о тирании?
        - "Если тиран тиранит - говори: это всё от аллаха..."
        - Во-во... А ты должен говорить в своих стихах совсем другое: если тиран тиранит - дай ему в морду!
        К юрте подошла Аксинья.
        - Всё ругаетесь? - присела она рядом с Хамзой. - Пора бы уж помириться.
        Хамза с нежностью смотрел на Аксинью, на её светлые волосы, пушистые завитки на шее... Смутившись, опустил глаза, но Степан Петрович Соколов, перехватив этот взгляд, удивлённо уставился на племянницу. "Вот оно в чём дело, - подумал он. - А я-то, дурак, раньше ничего и не замечал".
        - Я тебе воды из родника принесла, - сказала Аксинья и протянула Хамзе наполненную до краёв кружку. - Выпей, легче станет.
        Степан Петрович Соколов, улыбнувшись, отвернулся.
        ...Уже вечерело, лучи заходящего солнца играли на травах, на всей беспредельной зелени пастбища, на рыжих спинах лошадей, пасшихся вокруг юрты, на металлических украшениях женщин, хлопотавших возле костра. Запах дымка смешивался с ароматом степи...
        Вай-буй, как прекрасна была панорама неоглядных, уходящих к горизонту просторов!.. Сын хозяина юрты, молодой киргиз Хайдар, богатырского сложения чабан, покрикивая обычное: "Хаит, чек, чек, чибич, чек!" - заводил в загон отару овец. Тишина степи нарушалась иногда топотом коней, далёкими криками табунщиков. Сиреневые сумерки опускались над горами. Кобылицы лизали жеребят, а те с озорным тонким ржанием носились вокруг матерей, взбрыкивали, валялись на траве, убегали к горизонту. Матери тревожно ржали, подзывая к себе детей, - за каждым камнем в степи мог притаиться матёрый волк... Но могучие псы-волкодавы, сидевшие около костра, поглядывали на кобылиц снисходительно, как бы давая понять, что, пока они здесь сидят, для тревоги нет никаких оснований. Не нравились псам только необычно пахнущие гости. Но хозяева дали понять, что к этим неожиданно появившимся на пастбище людям надо относиться сдержанно. И псы терпели.
        Из юрты вышел глава семьи чабанов Сулейман-аксакал.
        Вместе с сыновьями Хайдаром и Джамшидом он был на маёвке.
        Сулейман давно знал Степана Соколова - когда-то он приходил на заработки на железную дорогу, но пробыл там недолго. Своё, кровное позвало назад, и Сулейман вернулся в степь пасти лошадей... Когда раненый Соколов вместе с Аксиньей, поддерживая с двух сторон Хамзу, переплыли реку, аксакал увёл старого знакомого в горы, на свое становище.
        - Степан-ака! - позвал Сулейман. - Зайди в юрту, надо поговорить.
        Степан ушёл.
        Аксинья некоторое время сидела около Хамзы, потом встала и, сделав несколько шагов, остановилась.
        Высокая и статная её фигура чётко рисовалась на фоне пепельного закатного неба. И Хамза, лежавший на кошме и смотревший на Аксинью снизу вверх, невольно залюбовался ею. Он думал о том, что Степан и Аксинья спасли ему жизнь, что без них он, конечно, утонул бы, и ещё о том, что в его душе давно уже происходит некий странный процесс... Он как бы всё время сопротивлялся какой-то неведомой силе, какому-то незримому влиянию, какому-то далёкому и увлекающему за собой зову, который он всем своим существом всегда слышал в те минуты, когда Аксинья была рядом с ним.
        Придавленный своим горем и жизненными заботами, Хамза старался приглушить этот зов, но он звучал всё сильнее и сильнее, тревожил, смущал и вместе с тем вносил в душу новые ощущения - туманил воспоминания, изгонял печаль и уныние, испепелял прошлое, рождал энергию и желание быть молодым, сильным, уверенным в себе... Аксинья уводила из вчерашнего дня, звала в будущее, и Хамза всё чаще и чаще понимал, что он больше не может противиться, что её женская сила, властно забирая в плен его сердце, шире и глубже его сопротивления и всех тех препятствий и ограничений, которые он старался искусственно возвести между собой и Аксиньей.
        Это был зов самой жизни, зов человеческой природы, зов естества отношений между людьми - всепобеждающего естества, древнее которого по своей непобедимости ничего нет на белом свете.
        И Хамза поднялся с кошмы и пошёл к Аксинье.
        Сумерки накрыли степь, земля дышала свежестью и покоем.
        А у подножья горы, как светлячки, зажглись вдруг алые "глаза" алайских тюльпанов... И неожиданно Хамза произнёс две поэтические строчки, словно нашёл какое-то чудо в природе: "Багрянец горизонта - это отражение сияния тюльпанов в зеркале небес? Или же вот этот алый блеск на просторах земли есть отражение зарева заходящего солнца?"
        - Что ты сказал? - повернулась к нему Аксинья.
        - Пойдёмте собирать тюльпаны, - тихо сказал Хамза.
        - Догоняй! - засмеялась Аксинья и побежала вперёд.
        Аксинья мчалась будто на крыльях и, оказавшись среди тюльпанов, упала в траву. Хамза, подоспевший к ней, повалился рядом. Оба дышали тяжело, запыхавшись то ли от бега, то ли от волнения...
        Аксинья отдышалась первой и, взглянув на Хамзу, улыбнулась. И в следующий миг захохотала...
        Потом поднялась и пошла собирать тюльпаны.
        Хамза, зажав между зубами травинку, лежал на спине, глядя в небо.
        Караваны последних светлых облаков плыли куда-то в неведомую даль. Вокруг царило таинственное и прекрасное безмолвие, которое, казалось, заключило в свои объятия всё сущее.
        Только иногда в небесной выси возникали какие-то ярко освещённые точки - это парили степные жаворонки. Провожая заходившее солнце и стараясь как можно дольше оставаться в его лучах, они залетали всё выше и выше, всё выше и выше...
        Вечерними голосами перекликались перепёлки, но даже их щебет не нарушал очарование безмолвия, более того - придавал ему какую-то необъяснимую прелесть.
        "Джайляу!" - вдруг вспомнил Хамза, глядя на собирающую тюльпаны Аксинью, киргизское слово, обозначавшее степь, покрытую цветами и травами. И неожиданно он ощутил себя необходимой частицей всего огромного и восторженно торжествующего вокруг него живого земного мира.
        "Ведь человек - это целый мир, - глядя на степь, на зелёный купол небес, подумал Хамза. - Человек сам чудо из чудес этого прекрасного мира... Есть ли что-либо более великое, чем мысль и фантазия человека?.. И абсолютно ошибаются те, кто говорит, что человек есть раб природы, что он слаб, ничтожен, точно букашка какая-то... Нет, скорее человек - это звено великой цепи, то нечто могучее, что придаёт смысл всему сущему. Философия о ничтожности человека просто кому-то выгодна и, возможно, даже служит на пользу... Но именно человек есть самое великое чудо природы..."
        Мысли его прервал голос Аксиньи. С букетом ярко-алых тюльпанов в руках она появилась внезапно - будто вышла из заката.
        - Вставай, хватит мечтать, - улыбнулась Аксинья, - уже темнеет. Нам надо идти, а то Степан будет беспокоиться.
        - Если я с тобой, о чём ему беспокоиться?
        - Но ты же болен...
        - Я уже поправился...
        Аксинья подняла свой букет над лежащим на земле Хамзой и начала сыпать на него цветы.
        Хамза закрыл глаза...
        Аксинья сыпала на него цветы.
        ...Он не помнил, как оказался на ногах. Взял Аксинью за руку.
        Поднял на неё глаза. Она тоже смотрела на него... Никто из них не знал, сколько они смотрели друг на друга...
        Всё остальное произошло вне их сознания и воли - он наклонился к ней и поцеловал её. И она ответила ему долгим-долгим поцелуем...
        Они были опьянены степью, ночью, своей молодостью. Ничего не было в мире до них и после них. Никого не было в мире, кроме них.
        Наконец она высвободилась из его объятий и... заплакала.
        Они долго сидели молча. Трудно было говорить о чём-нибудь... Но вот Хамза, будто чувствуя за собой какую-то вину, сказал:
        - Не смог я сдержаться, заставил тебя плакать, прости, Аксинья... - И он густо покраснел.
        Аксинья грустно улыбнулась.
        Бедный Хамза! Что он мог поделать с собой! Жестокая судьба с молодости мучила его. Лишив его Зубейды, она хотела обречь его на одиночество, которое стало вдруг нестерпимым для него.
        Он тосковал по ласковому слову, по нежности. Неужто всю жизнь страдать? Все девушки, все молодые женщины сторонились его, избегали общения с ним. Но свет все ещё не без добрых людей, не без добрых душ... И одной из них была светлая душа Аксиньи...
        Нет, нет! В её образе ему явилась Зубейда, вернулась старая любовь.
        Бедный Хамза! Столько дней и ночей посещали его какие-то видения и наваждения... Казалось, что неприступные горы преграждают ему дорогу к жизни, что какие-то злые бураны и ураганы, которым, конечно, недоступно чувство милосердия, заметают перед ним путь к счастью.
        Бедный Хамза! Даже на пороге перемены судьбы условности и ограничения воспитания продолжали терзать его сердце, пытаясь отдалить счастье. "Почему я не сдержался? - горестно думал он. - Почему пошёл на поводу своего чувства, проявил слабость?! Я, глупец, довёл дело до поцелуя... Неужели я так сильно полюбил её?.. О боже, ты столь воспламенил мою душу, что я, не вытерпев её жара и пыла, поддался чувству, - прости же меня за это!.. Но, великий аллах, если кто и заменит Зубейду, то, наверное, только вот эта чистая душой девушка... Весь пламень своего сердца, клянусь тебе, о аллах, я отдам Аксинье..."
        Аксинья посмотрела на Хамзу печально, невесело.
        - Плохо кончится всё это, - вздохнула она.
        - Зачем ты так говоришь?
        - У нас всё разное, а главное - вера наша разная...
        - Моя вера - ты, Аксинья!
        - И я бы хотела сказать такие слова, но... Нам не дадут быть вместе.
        - Кто не даст?
        - А кто обвенчает нас? Ведь без венца нельзя жить вместе...
        - Да, никто... Ну и пусть! Нам достаточно нашей любви... Моё решение твердо, бесповоротно. Начиная с этого дня, я ради тебя готов на всё! Скажешь "пойдём", и я готов ради тебя пойти в русскую церковь. Ведь ты спасла меня там, на реке, подарила мне жизнь. Потерять тебя - всё равно что найти смерть...
        Аксинья слушала Хамзу и думала:
        "И я тоже ради него готова на всё... Если он хочет идти в церковь, то и я смогу пойти в мечеть, принять мусульманство и отказаться от своей веры".
        Она встала и потянула Хамзу за руку.
        - Пойдём и всё расскажем дяде...
        Хамза поднялся.
        И, может быть, для того чтобы он забыл все свои невесёлые думы, Аксинья сказала озорно:
        - Я буду бежать до самой юрты... Если догонишь, поцелуешь ещё раз... А не догонишь...
        И, помахав тюльпанами, побежала.
        И Хамза, забыв обо всём, побежал за ней.
        Степан Петрович Соколов после разговора с Сулейманом-аксакалом решил ещё на несколько дней остаться в степи. В очередной рейс ему нужно было отправляться только через неделю...
        А если вызовут в полицию и спросят, где был? Не на маёвке ли? - ответит: возил племянницу на кумыс к киргизам поправить здоровье. А Сулейман-аксакал подтвердит это.
        А вообще-то Степану было уже наплевать, вызовут его в полицию или нет. Злость против властей после разгона маёвки, горечь оттого, что из-за чьего-то предательства погибло несколько человек, переполняли сердце. Соколов готов был уволиться из депо и перейти на нелегальное положение. Вот только Аксинья...
        Чабаны из уважения к гостям зарезали овцу, заложили тушу в казан. Вкусный запах киргизской шурпы щекотал ноздри.
        Накрыли дастархан. Старший сын аксакала Хайдар с кувшином и тазиком в руках обошёл всех. После этого вытерли руки новым полотенцем. Две невестки Сулеймана внесли огромные блюда, на которых возвышались горой мослы, печёнка, мякоть, ножки, голова... Невестки торжественно поставили мясо на дастархан.
        Сулейман-аксакал взял белое блюдо, наполнил его мягкими кусками, протянул младшему сыну Джамшиду.
        - Это для женщин. Отнеси, сынок, - сказал он.
        Блюдо унесли в белую юрту.
        Сулейман начал нарезать мясо для гостей. Нетерпеливый Хайдар вытащил свой нож и проворно начал помогать отцу.
        Наконец всё было готово. Сулейман кивнул, и началась еда.
        Ели молча. Овца постепенно убывала. Степан уже был сыт по горло, но хозяева и не думали останавливаться.
        - Степан-ака, почему ничего не кушаешь? - повернулся Сулейман-аксакал к Соколову.
        - Как не кушаю?.. Рахмат, я уже сыт.
        - Хамзахон, тут у нас на воздухе надо кушать много, не отставайте, - угощал гостеприимный хозяин.
        - Больше не могу, - поблагодарил Хамза, вытирая руки полотенцем.
        Но не тут-то было! Джамшид, придвинув к себе блюдо, наполнил свою ладонь кусками мяса и начал кормить гостей с руки. Хамза кое-как справился со своей порцией, но когда очередь дошла до Соколова, тот, глядя на пальцы Джамшида, сквозь которые стекало масло, побледнел...
        Чабаны громко засмеялись: "Не бойтесь, Степан-ага! Такой обычай киргизов! Преподносят только дорогим гостям!"
        Степан, как бы спрашивая совета, глянул на Хамзу, который молча показал, что можно и отказаться.
        - У нас есть пословица, - сказал аксакал. - "Очутишься у котла - ешь дотла!"
        И Степан решился...
        Широко открыв рот и закрыв глаза, он вытянул вперёд шею.
        И тут же почувствовал, что рот его битком набит мясом. На глазах Степана выступили слёзы. Но, уважая народный обычай, он яростно начал жевать, закрыв рот обеими руками. Хозяева юрты хохотали навзрыд, довольные, что Степан-ака не пренебрёг обычаем.
        - Хвала вам, живите долго. Степан-ака! Теперь вы самый что ни на есть настоящий киргиз! - крикнул Хайдар, когда Соколов наконец проглотил всё мясо. - Можете приезжать к нам в любое время и жить сколько захотите!
        - А вот этим запей для облегчения, - сказал Сулейман и подал Степану почти литровую чашу с кумысом.
        Соколов, войдя во вкус местных нравов, не отрываясь выпил весь кумыс из деревянной чаши. На лице у него было отчаянное выражение - съесть ещё хоть целую овцу, но не сдаваться.
        Один из чабанов взял кубыз - киргизский национальный инструмент. Полилась грустная мелодия, сопровождаемая песней. Второй чабан запел.
        Голос звучал высоко, с надрывом. О чём пел певец? Может быть, о боли разлуки, о суетных делах этого тленного мира, о мятежных душах, не мирящихся с тиранией... Из белой юрты вышли женщины. Даже Степан и Аксинья, хотя они и не понимали многих киргизских слов, догадывались по мимике исполнителя, а больше всего по мелодии, что певец поёт о чём-то сокровенном...
        Чабан пел до тех пор, пока не устал. И тут же кубыз попросил Хамза и начал повторять мелодию. Сначала тихо, робко, а потом всё громче и громче.
        Когда Хамза закончил, к нему подошла Аксинья.
        - Очень понравилось...
        - В последнее время что бы ни делал Хамза, тебе всё нравится, - сказал сидевший рядом Степан.
        - Мне тоже, - покраснел Хамза.
        - Что тоже? - не понял Соколов.
        - Что бы ни делала Аксиния, мне всё нравится...
        - Эй вы, шайтаны! - подмигнул обоим Степан. - Никак через меня друг другу в любви объясняетесь, а?
        - Мы уже объяснились, - опустила глаза Аксинья. - Хотим обвенчаться...
        - Что-о?.. - изумился Соколов.
        - Мы уже дали друг другу слово, - твердо сказал Хамза.
        - Значит, в Россию собрался ехать? - строго посмотрел Степан на Хамзу.
        - Зачем в Россию, нам и здесь хорошо.
        - Ты, парень, видать, и впрямь мозгами рехнулся, - нахмурился Соколов. - То тебе подавай революцию без жертв, то на русской бабе вздумал жениться... Да где ты с ней будешь жить здесь? Тебя же свои мусульмане камнями закидают...
        - Я не трус! - выпрямился Хамза.
        - Ты-то не трус, а она что будет делать? - начал злиться Степан. - Вдовой после тебя останется? С дитём на руках? Об этом подумал?
        - А мы в мечеть пойдём или в церковь...
        - Ну ладно, хватит шутить! - сделал резкий жест рукой Соколов. - Ни ислам, ни православная церковь ваш брак не разрешат - понимать надо, не маленькие. Если серьёзно хотите жить вместе, будьте готовы к тому, чтобы каждый день защищаться. Фанатики вас в покое не оставят..
        - А мне наплевать на фанатиков, - презрительно усмехнулась Аксинья.
        - И мне наплевать! - повторил Хамза.
        3
        Вопреки всем ожиданиям, никто ни разу не напомнил ни Хамзе, ни Соколову, ни Аксинье об их участии в маёвке, когда они вернулись от киргизов. Степан уехал в очередной рейс на своём паровозе. Аксинья дежурила в больнице. А Хамза через месяц после возвращения с помощью Алчинбека снова поступил на хлопкоочистительный завод Садыкджана-байваччи.
        Хамза и Аксинья виделись каждый день, и главным образом в те дни, когда Степан Петрович уезжал в рейсы.
        Иногда Хамза встречался с доктором Смольниковым, выполняя некоторые его поручения.
        По совету доктора Хамза восстановил рукопись своей пьесы "Отравленная жизнь". Сначала её сыграли в самодеятельном мусульманском театре в здании городского военного собрания.
        Хамза, исполнявший одну из главных ролей, нарисовал к премьере несколько афиш.
        Спектакль наделал шума в городе. Особенно ярилось духовенство. "Во имя шариата, во имя религии уходите отсюда прочь!" - кричали муллы по вечерам около дома военного собрания. Но мусульмане шли в театр.
        Менялись времена. Духовники уже не могли так сильно влиять на верующих, как это было совсем недавно. Атмосфера становилась демократичнее. И этому немало способствовали русские власти, которые, зная о том, что в центральной России нарастает новый революционный подъём, советовали местной духовной знати ослабить кое-какие религиозные запреты и ограничения.
        И поэтому мусульмане шли в театр.
        В такой обстановке доктор Смольников посоветовал Хамзе возобновить свое ходатайство об открытии новометодной воскресной школы.
        - Деньги на это дело найдём, - сказал Смольников, - но только чтобы никто не знал, откуда они.
        Разрешение было получено. Хамза сам сочинил рукописный учебник-азбуку. И теперь по воскресеньям в доме своего друга Махмуда-тараша он учил читать и писать детей бедняков.
        Приближался Новый год. По инициативе русской администрации в здании военного собрания решено было устроить нечто вроде приёма для туземной интеллигенции. В списки приглашённых включили и Хамзу.
        В тот день с утра на окраине города проводился улак-козлодрание. Неожиданно для всех в состязании всадников, которые должны были овладеть козлом - лаком, победу одержал приехавший из алайских предгорий довольно немолодой киргиз-табунщик Сулейман-аксакал. Правда, ему помогали два сына-богатыря, Хайдар и Джамшид, на бешеном скаку отгонявшие плётками от лошади отца всех других претендентов на улак. Не повезло даже самому Садыкджану-байвачче, который решил участием в козлодрании закончить наконец свой затянувшийся и уже всем порядком надоевший траур по молодой жене. В былые годы байвачча неоднократно захватывал козла и уносил его на своём самом резвом в Коканде коне от преследователей.
        Но на этот раз широкоплечий Сулейман с такой силой рванул из рук Садыкджана улак, что байвачча чуть было сам не вылетел из седла. А могучие молодые пастухи-киргизы Хайдар и Джамшид так исхлестали садыкджановских прихлебателей, пытавшихся окружить Сулеймана и обеспечить байвачче лёгкую победу, что выход из старого траура чуть было не обернулся трауром новым.
        - Но ведь это ужасно! - воскликнула находившаяся среди зрителей улака и наблюдавшая за состязанием наездников в бинокль жена полковника Медынского. - Они же буквально убивают плётками друг друга!.. Так и глаза недолго выхлестнуть!
        - Ничего, ничего, - снисходительно улыбнулся стоявший рядом полицмейстер, - улак закаляет. В будущих войнах России надо будет иметь в своей кавалерии вот таких суровых всадников.
        - Ваше превосходительство, - потянулся к уху полицмейстера один из чиновников местной администрации, - про этого Сулеймана говорят, что он точит нож против своих баев, ведёт агитацию среди кочевников...
        - Вот как? - улыбнулся Медынский. - Современный Пугачев?
        - Вообще, ваше превосходительство, - продолжал чиновник, - просматривая список приглашённых мусульман, я встретил несколько имён, которые вызвали у меня, мягко говоря, удивление. Например, Хамза... Ведь он же общается с нашими ссыльными.
        - Ну так что же? - простодушно пожал плечами Медынский. - Расстрелять его за это прикажете?
        - Да уж во всяком случае не приглашать туда, где будут многие уважаемые люди и настоящие друзья центральной власти.
        - Вы хотите сказать, - снова улыбнулся полицмейстер, - что мы отпустили вожжи?.. Считаете, что их и дальше надо было бы натягивать сильнее?.. Нет, это сейчас не в духе времени. Мода на строгости прошла. Определённый демократизм теперь просто необходим... Нужно прислушиваться к либерально настроенной интеллигенции, искать с ней контакты...
        Ёлка была украшена разноцветными гирляндами. Традиционный Дед Мороз осыпал гостей блёстками. Снегурочка - одна из самых красивых женщин Коканда, актриса татарского театра Ольга Яруллина - активно помогала Деду Морозу.
        Полковник Медынский приступил к осуществлению своей новой программы - налаживанию контактов с местной интеллигенцией - буквально с первой же минуты. Едва только Хамза вместе с Завки вошёл в главный зал военного собрания, как полицмейстер подошёл к нему.
        - Я очень рад, что вы пришли, - радушно приветствовал Хамзу Медынский. - Вы хороший поэт, а теперь ещё и драматург. К сожалению, я не видел вашей пьесы, но слышал о ней много лестных слов. Поздравляю!
        - Рахмат, ваше превосходительство, - учтиво наклонил Хамза голову. - Рахмат за ваши тёплые слова о моём скромном сочинении.
        Завки с удивлением посмотрел на своего обычно вспыльчивого, строптивого ученика - Хамза держался сегодня как заправский дипломат.
        - Кстати, хочу познакомить вас с одним человеком... Уважаемый Каримбай! - позвал полковник стоявшего неподалёку низкорослого толстяка в европейском костюме. - Прошу, господа поэты, любить и жаловать будущего редактора и одновременно хозяина новой газеты, которая после первого января начнёт выходить в Маргилане на узбекском языке.
        Толстяк, приложив правую руку к сердцу, поклонился.
        - Господин Каримбай, - журчал Медынский, - расскажите нам о планах вашей газеты. Кого вы будете ругать, кого хвалить?.. Перед вами, возможно, ваши будущие сотрудники.
        - Моя газета предполагает уделять внимание прежде всего вопросам торговли, - густым басом сказал Каримбай. - Мы хотим оживить деловые связи наших узбекских предпринимателей и сделать их известными всему Туркестанскому краю. Торговля - двигатель прогресса. Тот, кто хорошо торгует, обогащает себя и способствует процветанию своего народа.
        - Ну, а просвещение, знания? Надеюсь, об этом вы тоже не будете забывать?.. Взять хотя бы новометодные школы. Я думаю, что они принесут огромную пользу. И в первую очередь детям, молодёжи... Не так ли, господин Хамза?
        - Вы совершенно правы, господин полковник, - согласился Хамза. - Новометодные школы ускорят образование в несколько раз.
        - Скажите, почтенный, - вступил в разговор Завки, обращаясь к Каримбаю, - собираетесь ли вы показывать своим читателям некоторые неблаговидные дела людей торговли - обман, например, взяточничество или какие-то другие злоупотребления?
        - Я бы, конечно, мог печатать в своей газете и такие статьи, - загудел толстяк, - но зачем они мне?.. Если я буду высмеивать торговцев и купцов, они не станут печатать у меня рекламу своих товаров. И доходы мои начнут уменьшаться, а потом и вовсе придётся газету закрывать... Я, господа, смотрю на газету прежде всего как на прибыльное коммерческое предприятие. А коммерция убытков не любит, она требует только дохода, причём постоянно растущего. Иначе не стоит и дело начинать... Так что ни о каких злоупотреблениях я в своей газете писать не собираюсь, зачем же заранее намечать себе убытки? Это невыгодно. Я хочу издавать газету, продавать её читателям и за это получать прибыль. Другое меня не интересует.
        - Вот видите, господин полковник, - усмехнулся Хамза, - а вы говорили о пропаганде знаний... Новая газета в Маргилане замышляется её будущим издателем только как торговое дело... Но почему бы вам тогда не купить себе завод и не начать торговать хлопком? С газетой много хлопот...
        - Завод или газета - какая разница? Был бы хороший доход...
        - Ну что уж вы так всё измеряете только деньгами! - с неподдельным возмущением воскликнул Медынский. - Есть же идеалы, высокие цели и помыслы, есть прекрасное служение делу народного просвещения!
        Полицмейстер говорил с таким пафосом, что Завки даже отвёл в сторону взгляд.
        - Вся наша беда заключается в том, - серьёзно сказал Хамза, - что дело просвещения находится в руках людей, для которых, кроме прибыли, ничего больше не существует на свете... Нет, видно, не дождаться нам от новой газеты защиты наук и знаний... Что ж, придётся продолжать бороться за просвещение там, где это даёт конкретный результат, - в школах для детей бедняков и неимущих.
        - Кстати, о вашей воскресной школе, - элегантно, по-светски переменил неприятную тему полицмейстер. - До меня дошли слухи, что против неё строят какие-то козни, хотят закрыть... Почему? Отчего?
        - Наверное, потому, что я обучаю вместе мальчиков и девочек.
        - Вместе? - удивился Каримбай. - Ну, это уж слишком... Как правило, наши женщины редко используют образование, если даже получают его. Выучилась читать и писать - и слава аллаху!.. Вот, скажем, живёт у вас в Коканде грамотная женщина. Но разве книги у неё на уме? Совсем нет. Да ведь это и естественно! Женщина создана для продолжения рода человеческого, а не для того, чтобы двигать вперёд науки. Это занятие для мужчин.
        Завки вдруг увидел, как лицо Хамзы начало покрываться красными пятнами. Он взял Хамзу под руку, как бы говоря ему: успокойся, успокойся...
        Но Хамза весь уже был во власти своего нового настроения.
        - И вы хотите, чтобы так было всегда? - впился Хамза своими ставшими острыми как иголки зрачками в лицо Каримбая. - И с такими идеями вы собираетесь издавать серьёзную газету?.. Вот вам уровень просвещения, господин Медынский! Деньги, деньги, только деньги, и ничего больше!.. Но вы, Каримбай, конечно, никогда не осмелитесь написать об этом в своей газете...
        - А кому это интересно знать? - нахмурился Каримбай.
        - Большинству нашего народа!.. - взорвался Хамза. - Тем, кого вы считаете людьми низкого происхождения!!
        - Но они не будут читать мою газету! Они неграмотны!
        - Сейчас не будут, сейчас неграмотны, но уже близок день, когда они избавятся от своей темноты...
        - Не знаю, чему уж вы там учите детей в своей школе, - воинственно надулся Каримбай, - но ни один уважающий себя мусульманин не отдаст своего ребёнка вам на обучение...
        - Вы-то, конечно, не отдадите!
        - А зачем? Я человек богатый. Мои дети учатся в других школах. Им нечего делать среди детей босяков и нищих!
        Хамза побледнел. Лицо его заострилось. Ненависть душила.
        Он сдерживался из последних сил.
        - Да, двери моей школы и моей души всегда будут открыты только для детей бедняков, потому что им нет места там, где учатся ваши дети! - Он обернулся к Медынскому. - Вы напрасно меня пригласили сюда, ваше превосходительство... Мне нечего здесь делать. Я рабочий! Я работаю на заводе, а не торгую хлопком, газетами, мыслями, людьми! У всех ваших гостей один бог - нажива! Я же верую в других богов - в правду, в справедливость, в честность, в народ! И поэтому мне нечего здесь делать... Извините за резкий тон.
        И, круто повернувшись, Хамим пошёл к выходу.
        Завки поспешил за ним. Теперь это был его ученик - тот самый поэт Хамза, через сердце которого проходили все беды, вся боль мира.
        4
        Садыкджан-байвачча после неудачи на улаке снова впал в тяжёлый запой. Но теперь он пил не дома, а ездил из ресторана в ресторан, занимал отдельные номера, заказывал ящиками шампанское, шумел, бушевал, бил посуду, плакал, забывался хмельным сном, чтобы утром всё повторялось сначала.
        Байвачча боялся оставаться один - он ни на шаг не отпускал от себя Алчинбека. Что-то сломалось в его натуре после смерти Зубейды, какая-то глубокая трещина расколола мозг и волю.
        Мозг стал тупым, воля - дряблой. Байвачче ничего не хотелось.
        У него было только одно желание - пить, пить как можно больше, заливать водопадом алкоголя непрерывно нарастающий в голове огненный, звериный вой, душить спиртным возникающую каждую минуту в душе истерику.
        Садыкджан никого не мог видеть. Сошедшая с ума Шахзода была удалена из города. Под присмотром старших жён и специально выписанного из Ташкента врача она сидела в далёком деревенском поместье.
        Где-то ещё жила Зульфизар, но где? Байвачча не мог вспомнить. Её прятали в одном из пригородов Коканда Эргаш и Кара-Каплан, которым была выделена значительная сумма денег, чтобы они держали контроль и за любовницей, прелестей которой хозяин так и не успел оценить, и за повредившейся умом женой, спасая её от судебных инстанций, и за всеми остальными жёнами, караулившими Шахзоду.
        Эргаш и Кара-Каплан всё время разъезжали из Коканда в далёкое деревенское поместье и обратно, буквально разрываясь от своих новых обязанностей. Пили оба, несмотря на высокую миссию телохранителей садыкджановских жён, возложенную на них вместе с предоставлением большой финансовой свободы, тоже вмёртвую.
        Смерть Зубейды надломила байваччу, он всё забросил, дела шли вкривь и вкось, и только усилиями Алчинбека удавалось сохранить относительный порядок на заводе и в конторе.
        Правда, иногда на Садыкджана нападало просветление, и он, опухший, разбитый, с чугунной головой, мающийся от похмелья, с отвращением читал и подписывал деловые бумаги и снова погружался в застойное пьяное небытие.
        В ресторане было многолюдно. Все столики были заняты.
        Байвачча и Алчинбек сидели в углу. Напротив них пыхтел сигарой старый партнёр Садыкджана, известный английский торговец хлопком мистер Уиллкинс.
        - Я прошу снять с каждого пуда ещё пятьдесят копеек, - сказал англичанин.
        Алчинбек перевёл.
        - Гривенник, - мрачно сказал байвачча.
        - Ноу, ноу! - замахал руками мистер Уиллкинс. - Это немилосердно!
        - Налей, - приказал Садыкджан Алчинбеку.
        Чокнулись. Выпили.
        - Пятнадцать копеек, - буркнул байвачча.
        - Сорок пять, - выпустил англичанин облако дыма.
        - Двадцать.
        - Сорок.
        - Двадцать пять и ни копейки меньше! И выпьем за хлопок, который был моим, а стал твоим.
        - Я уезжаю, - насупился мистер Уиллкинс.
        - Уезжай! - стукнул байвачча кулаком по столу. - Русские купят!
        - Я не понимаю, - лицо английского купца выражало обиду, - почему мы не можем договориться? Столько лет мы честно вели деловые отношения... Что случилось?
        Алчинбек перевёл.
        - Удержите мою цену, - шепнул ему Уиллкинс, - и будете иметь от меля презент. Тысячу фунтов.
        - Вы чего там шепчетесь? - подозрительно наклонился вперёд Садыкджан. - Обмануть меня хотите? Не выйдет... Официант, шампанского!
        - Мой хозяин пережил сильную душевную травму, - ответил англичанину Алчинбек. - Войдите в его положение... Я беру пятьсот фунтов, а вы соглашайтесь на тридцать копеек. Больше он не уступит.
        Мистер Уиллкинс взял карандаш и быстро произвёл подсчёт.
        - Хорошо, я согласен на тридцать копеек. Но вы получаете не пятьсот, а четыреста фунтов.
        - Почему же четыреста? - возмутился Алчинбек. - Я и так сбросил вам из своей доли ровно половину.
        - Четыреста пятьдесят, - горячо заговорил Уиллкинс, - и я подарю вам фамильный портсигар моего дедушки, который был с ним во время Трафальгарской битвы, когда великий Нельсон утопил весь флот Наполеона!
        Байвачча с ненавистью смотрел на англичанина и Алчинбека.
        Ему казалось, что оба они что-то затевают против него. Просветление кончалось. На байваччу надвигалась чёрная гора.
        - Долго вы будете шептаться! - заорал Садыкджан, и половина ресторана оглянулась на их столик. - Мне противно на вас смотреть! Меня тошнит от ваших секретов!
        - Он согласен на тридцать копеек, - пытался успокоить байваччу Алчинбек. - Он берёт всю партию и на следующий год приедет опять.
        - Мой друг, - положил англичанин руку на плечо Садыкджана, - я торгую с вами только из-за своей искренней любви к вам... Каждая поездка сюда, в Туркестан, через всю Россию отнимает у меня два года жизни. Легче добраться до края света, чем преодолеть чудовищные расстояния русской империи. Пожалейте меня! Пойдите мне навстречу, мой друг. Тридцать копеек - это моя последняя цена. Я стану нищим, если добавлю ещё хоть одну копейку. Я не смогу больше торговать хлопком...
        - Да чёрт с ним, с этим хлопком! - дёрнул на себя скатерть Садыкджан. - Хлопок, хлопок!.. Провались он в преисподню!.. Согласен на тридцать копеек, но ещё полдюжины шампанского пусть берёт за свой счёт!
        - Дюжину! - благодарно затряс Уиллкинс руку байваччи. - И ужин за мой счёт!.. Но только, друзья, мы должны сейчас же поехать на завод и посмотреть хлопок. Летом у вас шли сильные дожди...
        - Не хочу на завод! - капризно надул губы байвачча. - Провались он в преисподню!.. Ненавижу все заводы, весь хлопок, всех баб, людей, рабочих, собак, Эргаша ненавижу!..
        - Но, не посмотрев хлопок, я не подпишу чек...
        - Хочу на завод! - вдруг встал Садыкджан. - Пора навести порядок!.. Я люблю рабочих!.. И женщин люблю... Где Эргаш?
        Чёрная гора отодвигалась. Байвачча тряхнул головой.
        - Едемте, господа, - сказал он уже нормальным голосом. - Алчинбек, где машина?
        - У подъезда.
        Гора снова придвинулась.
        - Ну, пошли, Британия... У-у, колонизатор проклятый! Почему индусов из пушек расстреливали? Привязали к пушкам... и - пополам!..
        - Хелло, Туркестан! Хелло, Россия!
        - Слушай, Джон Буль-Буль... Ты папуасов любишь?
        - Люблю, мистер Садыкджан, очень люблю!
        - А их - тоже из пушек?.. А потом меня к пушке привяжешь? Я ведь тоже туземец...
        - О сэр, как можно?
        - Знаю я вас!.. И королеву вашу знаю!.. Она кумыс любит?
        - Очень любит. Каждый день пьёт чай с кумысом.
        - А у вас в Англии кумыс есть?.. Приезжай на следующий год вместе с королевой. Прокачу на верблюде, шашлык будем жарить, плов сделаем...
        - Благодарю, сэр...
        - А ты попугаев любишь?
        - Обожаю.
        - Алчинбек, где машина?
        - Сюда, сюда...
        Висевший в воздухе хлопковый пух напоминал хлопья снега.
        Оседая, он накрывал собой тюки и грузчиков. Людей почти не было видно, слышны были только их выкрики.
        Хамза работал вместе с казахом Сабитом. Вместе они непрерывно загружали арбы, подъезжавшие одна за другой.
        Сегодня выдавали зарплату. Из-за неё-то и разгорелся весь сыр-бор. Слово за слово, разговорились, и Сабит спросил у Хамзы:
        - Хамза-ака, мне хочется узнать у вас... Почему нам, узбекам и казахам, платят в три раза меньше, чем русским? Что мы, хуже работаем?
        - Эх, Сабит... - похлопал его по плечу Хамза. - По-моему, делают это нарочно. Всё дело в том, что нас хотят поссорить с русскими.
        - Какая от этого польза хозяевам?
        - Они считают, что если мы будем получать меньше, а русские больше, то в конце концов мы должны возненавидеть их. Ибо они народ, разбирающийся в своих правах, а мы - смирные, тёмные и послушные, подобные баранам.
        Молча продолжали работать. Пока нагружали одну арбу, вторая стояла уже наготове... Сабит, вытирая пот со лба, снова спросил:
        - Нам с вами по полтаньга, а им по полтора таньга. Чем же они лучше нас?
        - Ничем не лучше, но я же сказал тебе - они разбираются в своих правах, а мы нет. Конечно, хозяевам завода выгодно иметь дело с такими дешёвыми в цене рабочими, как мы с тобой. Была бы их воля, они вместо русских нанимали бы только нас.
        Неожиданно он опустил на землю очередной тюк - от заводских ворот к нему шёл доктор Смольников. Рядом с ним семенил какой-то мальчик.
        - В чём дело? - спросил Сабит.
        - Отдохнём немного, - тревожно сказал Хамза и пошёл навстречу доктору.
        - Здравствуйте, Хамза, что вы тут делаете? Грузчиком работаете?
        Доктор делал вид; что и в мыслях не допускал встретить здесь Хамзу, что он очень удивлён.
        Хамза, поняв игру, ответил, потупясь:
        - Семья у меня, жить надо... А здесь заработки хорошие.
        - И давно вы здесь уже работаете? - говорил Смольников явно для чьих-то ушей, слушавших их разговор.
        - Нет, недавно.
        - А я и не знал...
        - Что случилось, доктор? - почти не шевеля губами, спросил Хамза.
        - К больному вызвали...
        - А я испугался, подумал, что произошло что-нибудь со Степаном...
        - Нет, нет, у нас всё в порядке, а здесь одному из рабочих стало плохо...
        Доктор пошёл за мальчиком.
        - Пойдём-ка, Сабит, узнаем, что там, - сказал Хамза.
        В цехе очистки плясала настоящая белая метель. С верхнего люка хлопок падал так густо, что сразу вспомнилась поговорка:
        "Снег, кружащийся аистом". Работа была остановлена, все растерянно стояли над рабочим, который, чувствовалось, задыхаясь от нехватки воздуха, лежал обессиленный на куче хлопка.
        Когда в цех вошёл доктор, кто-то крикнул: "Да остановите же пока!" Люк закрыли, хлопковый поток прервался, но пыль, будто густой туман, долго ещё висела в воздухе. Рабочие, уши и ноздри которых были забиты пылью, словно рыбы, оказавшиеся на суше, дышали, широко раскрыв рты.
        Мальчик, приведший Смольникова, опустился около больного. Это был его отец. Хлопок вокруг его головы был заплёван кровью.
        - Папа, папа! Ты слышишь меня? Я нашёл, я привёл доктора...
        Но отец не издавал ни звука.
        Все, кто работал на заводе Садыкджана, знали, что эта работа равносильна медленному умиранию. Но люди вынуждены были идти сюда - не камни же грызть...
        Большинство выдерживало не более года, а то и полгода.
        Астма была обеспечена всем. Месяц назад умер совсем молодой парень. Не прошло и двух недель - второй.
        Доктор Смольников, зная об этом, молча стоял над больным.
        - Да, всё то же самое, - сказал он наконец. - Лёгкие его забиты пылью. - Он приложил ухо к груди рабочего. - Не может дышать... Вынесите на воздух, подальше отсюда.
        И в этот момент в ворота завода въехала машина, в которой сидели Садыкджан-байвачча, купец-англичанин и Алчинбек.
        Навстречу им толпа вынесла из цеха потерявшего сознание рабочего.
        - Что это? - спросил англичанин.
        - Нас встречают, - пьяно ухмыльнулся байвачча. - Так происходит всегда, когда я приезжаю сюда.
        Рабочие расступились.
        Алчинбек первый всё понял. Выскочив из машины, он побежал за управляющим.
        - Что тут происходит? - тяжело ступил на землю Садыкджан. - Почему никто не работает? Почему лежит этот человек?
        - Его лёгкие забиты пылью, он задыхается, - объяснил доктор Смольников.
        Байвачча, пытаясь наклониться, еле удержался на ногах.
        - А он не пьяный? - Хозяин завода покачнулся.
        - Нет, не пьяный.
        - Откуда вы всё знаете?
        - Я работал врачом в рудниках на каторге и много раз видел людей в таком состоянии.
        - Напрасно вы вернулись с каторги...
        - Там людям жилось намного легче.
        Во двор вбежал управляющий.
        - Что делает здесь русский табиб? - накинулся на него байвачча. - Как он попал сюда, разве тут больница?
        Хамза, будучи не в силах больше сдерживаться, вышел вперёд:
        - Это я позвал врача...
        Увидев Хамзу, Садыкджан задохнулся от злости.
        - Что ты здесь делаешь, негодяй?
        - Работаю, - глядя в ненавистное лицо, сказал Хамза. - А если тут есть негодяй, то...
        - Спокойно, - сказал сзади доктор Смольников.
        - Зачем ты взял на завод этого смутьяна? - заорал байвачча на управляющего, хватая его за халат.
        - За него просил ваш племянник...
        - Какой ещё племянник? - продолжал орать Садыкджан и, обернувшись к машине, увидел совсем забытого им Уиллкинса.
        Англичанин с ужасом смотрел на всё происходящее.
        Чёрная гора отодвинулась от Садыкджана - он вспомнил, что Джон Буль-Буль ещё не подписал чек.
        - Послушайте, Смольников, - нервно заговорил байвачча, - вы можете что-нибудь сделать, чтобы этот человек поднялся? Не изувечила же его машина до такой степени, что нельзя стоять на ногах? У меня в машине сидит покупатель из Европы, весь хлопок ему продан... Если поднимете, плачу сразу.
        Хамза слышал слова Садыкджана.
        - Мне ваши деньги не нужны, - сказал доктор. - Обещаете уравнять зарплату рабочим?
        - Обещаю!! - рявкнул байвачча.
        Доктор приказал вскипятить воду.
        Сын лежавшего на хлопке рабочего развёл костёр из пропитанных мазутом тряпок. Смольников склонился над его отцом.
        Управляющий уговаривал рабочих вернуться в цех, грозил привести полицию. Рабочие не двигались с места.
        Байвачча подошёл к машине.
        - Непредвиденные обстоятельства, - объяснил он, - человек отравился несвежей дыней...
        - Да, да, я понимаю, - бормотал англичанин.
        Мальчик, вскипятив воду, принёс доктору, вытирая слёзы, дымящуюся банку.
        - Уже не надо, - глухо сказал Смольников и, поднявшись, снял с головы белую шапочку.
        - Вы не сделали то, что обещали, - сказал доктору Садыкджан, чувствуя, что гора опять нависает над ним. - Поэтому и я не стану выполнять своё обещание. Никакого уравнения зарплаты не будет...
        Эти слова будто плеснули на сердце Хамзы небывалую, ещё ни разу им в жизни не испытанную ярость. Схватив горевший ком тряпок, пропитанных мазутом, он, обжигаясь, обмотал ими длинную палку и побежал к тюкам хлопка, сложенным огромной пирамидой в углу заводского двора. Управляющий, увидев это, закрыл лицо руками. Англичанин, открыв рот и вытаращив глаза, как завороженный смотрел на Хамзу.
        - Что ты делаешь, глупец! - завизжал байвачча.
        - Если сейчас же не заплатите всем поровну за последние полгода, сожгу хлопок! - срывая голос, закричал Хамза, размахивая факелом.
        Рабочие придвинулись к Хамзе.
        - Сам сгоришь! - взвизгнул байвачча.
        - Сгорю, но сожгу!
        И Садыкджан поверил, что Хамза не шутит.
        Послали в контору за деньгами.
        Хамза стоял около пирамиды хлопка, держа факел над головой. Лицо его было неистово.
        Пламя бросало отблески на толпу рабочих. Около их ног лежал только что умерший товарищ.
        Принесли деньги. Расчёт был произведён всем поровну, за полгода.
        Впервые хозяин завода подчинился требованию рабочих. Это была победа.
        Ночью Степан привёл Аксинью в тополиную рощу на окраине города. Это было то самое место, где Хамза в последний раз видел Зубейду.
        Из-за дерева вышел Хамза.
        - Прощайтесь, - сказал Степан и отошёл в сторону.
        Хамза обнял Аксинью, она заплакала.
        - Прости, - сказал Хамза.
        - Береги себя, - всхлипнула Аксинья.
        Подошёл Степан.
        - Всё, идти надо. А то не ровен час...
        Аксинья перекрестила Хамзу.
        - Жди меня завтра на мельнице, - сказал Степан Хамзе. - К утру буду.
        5
        Прошло несколько месяцев после случая на заводе. Хамза не показывался в Коканде. Он ездил в Ташкент, встречался на железнодорожных станциях со Степаном Соколовым, возил в Бухару и Самарканд запрещённую литературу.
        Последние две недели пришлось жить на мельнице неподалёку от Коканда, где была оборудована подпольная типография. Надо было помогать Степану печатать листовки.
        ...Большое колесо вращалось тяжело, медленно, словно нехотя. Журчала падающая с лопастей вода.
        Хозяин мельницы помог пожилому дехканину погрузить на ишака мешок с мукой.
        - Пусть будет добрым твой путь, - прощаясь, сказал мельник. - Привози ещё.
        - Нечего больше привозить, - вздохнул дехканин. - И это зерно взял взаймы.
        В комнате на втором этаже мельницы сидели Хамза и только что приехавшие из города Соколов и Умид - служащий одной из кокандских типографий. Умид был ещё молод и хрупок, как юноша, но пенсне и маленькая бородка придавали ему солидный вид.
        Около него лежала на полу наборная касса.
        Степан снял сапог, поддел ножом подмётку, вытащил мелко сложенный листок бумаги. Это была страница из "Рабочей газеты".
        - Вот статья Ленина, - сказал Степан, - нужно срочно перевести на узбекский язык. Сколько тебе понадобится времени?
        - Я ещё никогда не переводил Ленина, - улыбнулся Хамза, - но постараюсь сделать побыстрее.
        И он сел за перевод.
        Через три часа всё было готово.
        Ночью спустились в подвал мельницы. Степан открыл тайник в стене - в маленькой нише стоял печатный станок.
        - Начинаем, - сказал Соколов.
        - Завтра Ленина будут читать в Коканде. - Умид поплевал на руки. - Да поможет нам аллах сделать узбекские листовки не хуже русских.
        Быстро росла стопка оттисков. Умид работал сноровисто, быстро. Степан и Хамза проверяли текст.
        Вдруг в дверцу подвала постучали.
        - Это я, - раздался снаружи голос хозяина мельницы, - прячьте всё скорее!
        - Что там? - напружинился Соколов.
        - На том берегу солдаты...
        - Живо! - скомандовал Степан.
        Умид засунул в нишу станок и наборную кассу.
        - Что с листовками делать? - шёпотом спросил Хамза.
        - В муке зарыть! - зашептал Степан. - Вон ларь у стены стоит...
        Открыли потайной люк и вылезли из подвала возле самой воды. Хозяин мельницы уже стоял на берегу, около камышей.
        - Тихо, тихо, - приложил он палец к губам, входя в камыши. - Идите сюда...
        Хамза, Соколов и Умид сползли за ним. Вода была всем по горло.
        - Где солдаты?
        - Вон они...
        На противоположном берегу реки на широкой поляне выстроилась шеренга солдат с винтовками. Перед ними сбились в кучу несколько изломанных фигур. Все были босы, в изорванных нижних рубахах, в кальсонах. Двое еле стояли на ногах. Их поддерживали под руки.
        Чуть поодаль расхаживал грузный человек в рясе с большим крестом на груди.
        - Это из гарнизона, которые бунтовали, офицера убили, - зашептал Степан. - Неужто солдаты своих же солдат будут расстреливать?
        - Тише, тише, - просил мельник.
        - Раздать лопаты! - донёсся с поляны властный голос.
        - Пересветов! - узнал Степан. - Палач, сучья лапа...
        - Мельницу осмотрели? - спросил у кого-то ротмистр. - Нам свидетели не нужны.
        - Там ночью, ваше благородие, никого не бывает.
        - Осуждённым рыть могилы, - приказал Пересветов.
        - Не будем рыть! - крикнули из группы людей в нижнем белье.
        - Незакопанными будете валяться, непогребенными...
        - Закопаешь, сволочь, если свидетели не нужны!
        - Ну что ж, логично. - Ротмистр закурил. - Батюшка, приступайте.
        Священник подошёл к приговоренным.
        - Исповедуйтесь, братцы... Просите у бога прощения... Спасите души словом Христовым...
        - Какой ещё бог, если ты, падаль бородатая, землю топчешь, мозги дуракам вкручиваешь!
        - Не раскаявшись уходите из мира сего! - повысил поп голос. - Господь не простит... В геенне огненной гореть будете!
        - Вместе с тобой, с жуликом!
        Священник вернулся к ротмистру.
        - Бесполезно. Неисправимы.
        Пересветов бросил папиросу.
        - Взво-од, слушай мою команду-у...
        - Стреляйте скорее!.. Эх вы, темнота!.. Пусть совесть вам всю жизнь душу жгёт... Кого убиваете? Своих!..
        - За бунт, за измену присяге и государю императору... Огонь!!!
        Залп. Долгое эхо в ночи.
        - Ваше благородие, один, кажись, шевелится...
        - Кто там ещё шевелится?
        - Голубенко. Он завсегда живучий был...
        - Добить! - Ротмистр закуривает. - Никому шевелиться уже не положено.
        Выстрел. Одинокий. Последняя душа отлетела на небо.
        Хамза почувствовал, как стоявший рядом в воде Умид сотрясается от беззвучных рыданий.
        - Тише, тише, - просит хозяин мельницы.
        - Могилу копайте одну! - рычит на другом берегу ротмистр. - И поглубже... Батюшка, коньяку не желаете? Что-то ночь сегодня холодная...
        Все вернулись в подвал.
        - Как? Как они могли оказаться здесь? - горестно посмотрел на мельника Соколов. - На волоске же всё висело... Типографию могли погубить, листовки готовые...
        - Не знаю, - растерянно пожал плечами мельник, - ума не приложу... Знают, что ночью на мельнице никого не бывает, вот и выбрали пустынное место.
        Степан снял мокрую одежду, начал выжимать воду. Хамза ссутулясь, сидел на груде пустых мешков. Умид горбился в углу.
        - Что, Хамзахон, - жёстко сказал Степан, - видел революцию без жертв?
        Хамза молчал.
        - В одной казарме небось солдатики жили, - продолжал Степан. - И как мясники... Голубенку, видать, в упор добивали... Эх, Пересветов, висеть тебе когда-нибудь на хорошем суку! Своими руками петлю затяну, не поленюсь, душа с тебя вон...
        - Нет, нет, нет! - вскочил вдруг в углу Умид. - Они могли прийти сюда!.. Нас тоже могли расстрелять... и в общую яму!.. А я не хочу, не хочу! У меня семья, дети!
        - Речная вода охлаждает, а ты что-то разогрелся, - угрюмо сказал мельник.
        - К чёрту! Все листовки в огонь! - бесновался Умид. - Надо уничтожить улики!.. С меня хватит!.. За нами придут, нас расстреляют!.. Я не могу!.. - С неожиданной силой он рванул на себя крышку тайника, схватил наборную кассу со шрифтами и потащил её к люку. - Утопить всё это железо! На дно! Я не переживу больше такого страха!..
        Степан Соколов - в нижней рубашке, в кальсонах - оторопело смотрел на Умида, ничего не понимая, не двигаясь с места.
        - Стой! - вскочил с места Хамза. - Перестань! Положи кассу на место!
        Мельник кинулся наперерез Умиду, но тот толкнул его железным ящиком в грудь, сбил с ног.
        Хамза схватился за ящик с другой стороны.
        - Отдай шрифты!
        - Отойди! Убью!
        Вырвал кассу...
        Хамза одним прыжком настиг его. И, размахнувшись, ударил.
        Упало пенсне, посыпались металлические буквы.
        - Ты, ты, мусульманин, ударил меня, мусульманина! - корчился на полу Умид. - Это они, русские, жестоки и беспощадны, готовы расстреливать друг друга, вешать!.. А ты, ты!..
        Степан брезгливо перешагнул через Умида.
        - Не скули, размазня! - Показал на Хамзу: - У него мёртвую мать обыскивали... И мусульмане, и русские!.. Нету мусульман одинаковых, и русских нету...
        Мельник, потирая ушибленную грудь, собирал шрифты.
        - Слабый ты оказался, гражданин типографский работник... Куда мы только смотрели, когда тебя в партию принимали... Подвинься, буквы под тобой лежат...
        Умид отполз в угол.
        - Мне не нужна такая революция, где льются реки крови... Я против насилия... Это вульгаризация революционных идей!
        - Если ты не замолчишь, - дрогнувшим голосом сказал Хамза, - я ударю тебя ещё раз.
        - Бей, бей, - всхлипнул Умид, - но я всё равно буду искать другую дорогу в революцию. Без жертв, без крови, без убийств...
        - Где-то я уже слышал однажды такие слова, - усмехнулся Степан, одеваясь.
        - Больше не услышишь, - заскрипел зубами Хамза.
        Соколов подошёл к Умиду, ткнул в него пальцем.
        - Вот, Хамзахон, смотри и запоминай. Узнаёшь портрет?
        - От него ничего не осталось, - отвернулся Хамза.
        - А теперь плюнь и забудь. И разотри. Навсегда.
        Степан рывком поднял с пола Умида.
        - Шрифт, говоришь, хотел в реку высыпать, улики спрятать? А не за этот ли шрифт людей на том берегу только что закопали?
        - Я честный человек, - дёрнулся Умид.
        - Но жидкий, - выпустил его Степан, - а нам таких не надо. Уходи!.. И если будешь другую дорогу в революцию искать, делай это где-нибудь подальше отсюда.
        Умид ушёл.
        - Вот и поговорили, ребятушки, по душам, - покрутил головой мельник. - Э-хе-хе, чего только страх с человеком не делает...
        В доме святого Мияна Кудрата собрались все высшие духовные лица Коканда - ишаны, муфтии, мудариссы, имамы больших мечетей. Рядом с хазратом Мияном расположились Камол-кази и шейх Исмаил. Чуть в стороне облокотился о пуховые подушки Садыкджан-байвачча. (После испытанного перед собственными рабочими унижения байвачча, бросив пить, ударился в другую крайность - регулярно посещал мечеть и усердно молился аллаху.)
        А в дальнем углу комнаты, около дверей, одиноко сидел с поникшей головой лекарь Хаким, отец Хамзы.
        - Ибн Ямин! - громко произнёс святой, сумрачно поглядывая из-под густых бровей.
        - Слушаю вас, мой хазрат.
        - Мы, преисполненные жалости к вам, призвали вас сегодня к себе, чтобы помочь вам и дать наш совет.
        - Направьте на путь истины грешного человека, мой хазрат.
        - Говорите, Камол-кази, - сказал хазрат и сделал знак судье. - Говорите всё.
        Камол-кази кашлянул. Даже кашель его был похож на угрозу.
        Ибн Ямин вздрогнул, бросил быстрый взгляд на судью и, робко приложив руку к груди, опустил глаза.
        - Слушаю вас, кази.
        - Вы мусульманин, ибн Ямин, - начал Камол, - вы испытали много горького на этом бренном свете. Говорить много об установлениях шариата вам не приходится - вы их соблюдаете. Но вот ваш сын Хамза... Он причиняет слишком много мук вашей душе, не так ли? И мы не можем позволить, чтобы вы, мусульманин, страдали. Недавно ваш сын ещё в одной газете высмеял рамазан...
        - Мой сын никогда не посмел бы высмеять рамазан, таксыр. Хамза не посещает мечеть, но он молится дома... Спросите у его близкого друга Алчинбека, и он подтвердит вам это. А кроме того, могу ли я говорить неправду около нашего великого хазрата?..
        О своём благочестии мой сын написал даже стихи, вот они:
        Видят все, от благ мирских отказавшись, молитвам предаюсь.
        Чтоб грехов избежать. Спасение души даруй, о боже!..
        Все переглянулись. Стихи были действительно благочестивые, что уж там говорить.
        - Но я прочитаю вам совсем другие стихи вашего сына, - продолжал судья. - Известно, что славный рамазан все приверженцы ислама встречают с великой гордостью. Наши баи открывают двери щедрости. Самый уважаемый, самый богатый и самый народолюбивый человек Коканда наш Садыкджан-байвачча выделил зякет - денежный дар для всего народа Коканда.
        И вот какое стихотворение написал об этом ваш сын:
        Не думай, что ликуют бедняги от зякета,
        Все они от гнёта бая стонут...
        Но не думай, что обречены они вечно на унижение,
        Придёт день, и станут шахи нищими, а нищие шахами!
        - Вздор! Ложь! Кощунство! - замахал руками самый народолюбивый человек Коканда. - Это слова, направленные против воли аллаха! Вместо того чтобы превозносить день и ночь его величество русского императора, ваш сын смеет говорить такие неподобающие слова!.. Не хочет ли он сказать этим, что его величество падёт завтра с трона и станет нищим, а его трон займут какие-нибудь нищие?
        - Кощунство! Кощунство! Грех великий! Человеку, написавшему эти мерзостные слова, быть в преисподней! - закричали, потрясая кулаками, имамы, ишаны, муфтии и мудариссы.
        - Сам аллах раздаёт милости своим рабам божьим, - продолжал Садыкджан. - Ваш сын взялся заботиться о бедняках, но его собственные дела, насколько я знаю, не так уж хороши. Он сейчас ничего не зарабатывает, а у него жена и ребёнок. А ведь, работая у меня на заводе, он получал хорошие деньги. Сам шайтан, русские мастеровые и еретические книги сбили его с пути, и он куда-то исчез... Сейчас ваш сын снова появился в Коканде - семья потянула к себе. Но честные мусульмане не могут спокойно спать, зная, что Хамза в городе... Я скажу о себе. Перед своим уходом из Коканда ваш сын чуть было не причинил мне колоссальные убытки. Он хотел поджечь огромную партию хлопка стоимостью в несколько сот тысяч рублей. Я спрашиваю вас, ибн Ямин, могу я сейчас спокойно спать, зная, что Хамза в городе? Ведь он снова может поджечь мой хлопок или ещё хуже - весь мой завод!
        - Бай-эфенди, простите меня, ничтожного человека, - повернулся к Садыкджану ибн Ямин, - но я не верю, что мой сын может поджечь ваш завод. И кроме того, пользуясь присутствием нашего великого хазрата, мне хочется внести ясность в одну загадку мира сего... Мы знаем, что и на земле, и на небе всё от бога. Ну, а если так - как знать, может быть, в один день по воле божьей какой-нибудь дровосек действительно станет царём? Ведь всевышний всесилен... Мой сын ещё молод, а в молодости всё кажется доступным и лёгким. Молодому хочется сказать что-то новое, хочется искать новые авторитеты. На нравы и обычаи, оставшиеся от предков, молодость смотрит как на предрассудки. А в чём же тут наша вина, родителей? Мы состарились, а в старости сил становится меньше, а печали больше, лишаешься также ума-разума. Ни в чём не везёт тебе, даже дети выходят из повиновения... Вот такое случилось и со мной. Сын не идёт по моему пути, не слушается меня, что же мне делать?
        Наступила тяжёлая тишина. Все ждали, что скажет задумавшийся Миян Кудрат.
        - Кощунство! Кощунство! - произнёс наконец хазрат и поднял голову. - Слушайте меня внимательно, ибн Ямин... Народ Коканда не в силах больше терпеть негодных дел вашего сына. Лучшие люди города обратились к нам с письмом, в котором пишут, что ваш сын, выражая свое пренебрежение к муллам, ишанам и многим другим великим духовным санам нашей религии, неоднократно оскорблял в газетах наши обычаи и веру... Вы, будучи отцом Хамзы, не положили конец его отвратительным поступкам, и выходит, что сами руководили его делами, несовместимыми с шариатом. Наконец, вы же, презрев законы ислама, позволили своему сыну взять в жёны женщину другой веры. Вы пустили её жить к себе в мусульманский дом вместе с ребёнком.
        Весь верующий народ Коканда требует, чтобы по отношению к вам, табибу ибн Ямину, а также по отношению к вашим детям и ко всем родственникам были приняты самые суровые меры. Чтобы вас изгоняли из каждой махалли, в каком бы кишлаке и в каком бы городе вы ни жили. Чтобы из-под вас вырывали подстилки даже в мечетях. Чтобы вас вообще не допускали в мечети и медресе, не звали ни на праздники, ни на поминки, ни на разговенье после поста и вообще ни на какие торжества. Народ требует, чтобы вас немедленно изгнали из Коканда, не давая даже временного жилища ни в одном квартале, а ваш осквернённый дом сожгли... Если же ибн Ямин, покаявшись в содеянном, перед всем народом проклянёт своего сына, откажется от него, прогонит из дома вместе с русской женой, даст перед народом клятву никогда больше не видеть его и напишет верховному судье письмо, то в таком случае его можно оставить в своем доме и разрешить посещать свою мечеть... В противном случае, написано в письме, если наши власти и блюстители шариата не примут мер, мы сами, закидав ибн Ямина камнями, истребим весь его род...
        Вот это письмо, можете прочитать... Его подписали все преподаватели и учащиеся всех медресе, старшины всех кварталов города, имамы всех мечетей...
        Снова воцарилась тишина.
        Ибн Ямин, не поднимая головы, погрузился в глубокое раздумье... Он вспоминал свою молодость, тяжкие дни своей жизни... Его бедный отец Халбай, находясь в полной зависимости от главного бая кишлака Аввал, похожего вот на этого самого Садыкджана, какие только не претерпел муки... Лишился дома и земли и, будучи не в силах расплатиться с долгами баю, провёл остаток жизни в нищенстве. Бессильный кормить и содержать своего заболевшего сына, вынужден был отдать ребёнка чужим людям, которые увезли его в Самарканд, и отец и сын были разлучены навеки... Отец Халбай прожил свою жизнь, вечно терпя унижения и оскорбления, тоскуя по сыну... Ах, бедный мой отец, так и не дождался он той поры, когда его сын, став табибом, начал зарабатывать немного... Вечно тосковать мне по нему...
        Хош, ну ладно, что же всё-таки хочет от него, ибн Ямина, этот Садыкджан - несправедливый, злобный, не имеющий никакой веры, готовый ради золота кинуться с крыши, всю жизнь набивающий мошну, этот дьявол, принявший облик святого, опухший от пьянства, толстомордый обжора с большими кровожадными глазами, которые могут напугать даже лошадь? Он ведь уже отнял у сына Зубейду и погубил её. Чуть было не лишил жизни и самого Хамзу, и если бы это случилось - обрёк бы меня на вечные страдания... Что затеяли теперь эти собаки? Неужели и я, подобно своему отцу, лишившись сына, навек буду разлучён с ним?..
        Какое злодеяние на уме у этого хазрата, который, сидя напротив меня, шепчет "аллах, аллах", а сам думает только о деньгах, - неужто этот святой и в самом деле святой?.. А вон тот чернобородый, ощерившийся в улыбке шейх Исмаил, - неужели он действительно провидец душ? Или Камол-кази, верховный судья? Разве только он один может правильно понимать и толковать шариат?.. Нет, нет, великий Магомед в судный день не признает их своими подданными, не проявит к ним милости. В судный день Магомед накажет их, обречёт на позор... Так неужели я из-за них, состряпавших это фальшивое письмо от народа Коканда, прокляну своего сына, за которым нет никакой вины? Прокляну его жену, тоже не виновную ни в чём? Как я прогоню их из дома?
        Ведь это же будет неугодно богу...
        Эти последние слова ибн Ямин невольно произнёс вслух.
        Миян Кудрат, насторожившись, тут же спросил:
        - Что будет неугодно богу? Говорите открыто! Не заставляйте нас ждать!
        -Хазрат мой, конечно, предписания таких великих блюстителей шариата, как вы, мы, рабы божьи, должны исполнять незамедлительно, - дрожащим голосом произнёс ибн Ямин, собравшись наконец с мыслями и силами. - Но зачем использовать шило там, где можно обойтись иголкой? Возможно, сам аллах укажет путь моему сыну. А я, вместо того чтобы проклинать своего сына, кровинку мою, вместо того чтобы выгонять его из дома, готов сам умереть без отпущения грехов и быть похороненным без савана!
        И, содрогнувшись от презрения и ненависти, от всех пережитых волнений, ибн Ямин решительно поднялся и вышел из дома Мияна Кудрата.
        Никому не открываясь, несколько дней носил ибн Ямин свою боль в себе. Ни одного слова упрёка не сказал он своим домашним. Он знал, что помыслы его чисты и благородны, и это придавало ему силы.
        Но однажды, спустя неделю после разговора в доме хазрата, к ним зашёл Завки. Поэт пришёл поговорить с Хамзой, но того не было дома. Хозяин посадил гостя пить чай. Слово за слово, и ибн Ямин всё рассказал Завки, как говорится, открыл ему душу.
        Завки долго молчал.
        Пришёл Хамза. Забежал на несколько минут к Аксинье и сыну, а потом сел пить чай с мужчинами.
        - Вот, сынок, оказывается, я должен проклясть тебя, - сказал ибн Ямин после долгой паузы. - Так говорят хазрат и Камол-кази... Не знаю, чем уж мы не угодили богу. Посылает на нас напасть за напастью.
        Хамза опустил пиалу.
        - Я догадывался об этом, отец, и давно хотел поговорить с вами. Ждал, когда вы начнёте первый.
        - Видите, Убайдулла, какой у меня чуткий и послушный сын, - грустно улыбнулся ибн Ямин.
        - Отец, - горячо заговорил Хамза, - я никогда не позволю, чтобы из-за меня в вашу жизнь на старости лет вмешивался этот паук Миян Кудрат и выживший из ума Камол-кази!
        - Чем нуждаться в справедливом кази, лучше самому себе быть судьёй, - сказал Завки.
        - Вы правы, учитель, - согласился Хамза. - Мы сами должны найти выход и оставить в дураках всю эту свору.
        - Не знаю, сынок, не знаю, - покачал головой ибн Ямин. - Это очень хитрые люди.
        - Если я на время уйду из дому, то дом и двор ваш от этого не опустеют... Но зато хазрат поостынет в своём гневе, а к вам вернётся ваше прежнее положение среди народа, больные снова начнут посещать вас, будут приходить родственники... Вы только не думайте, что я на самом деле хочу уйти из дома. Надеюсь, вы понимаете это.
        - В словах Хамзы есть большая доля истины, - поддержал ученика Завки.
        - Я уже много думал обо всём этом, - сказал Хамза, - и не один думал. Одному разобраться трудно.
        - Кто же помогал тебе думать, сынок?
        - Дядя вашей невестки. Он относится к нашим семейным делам, как к своим собственным. Он же наш родственник...
        - Степан Петрович - человек мудрый, - кивнул Завки, - потому что живёт трудом своих рук. К его советам нельзя не прислушиваться.
        - Что же посоветовал тебе дядя моей невестки? - спросил ибн Ямин.
        - Он считает, что я должен совершить паломничество в Мекку, - сказал Хамза.
        - В Мекку?! - обрадовался лекарь Хаким. - Наш русский родственник хочет, чтобы ты увидел могилу Магомеда? Но ведь он же, насколько я понял, человек совсем не религиозный...
        - Почему? - возразил Хамза. - Степан соблюдает посты, на православную пасху всегда поминает родителей.
        - Это чужая религия...
        - Атаджан, дорогой отец... Я не хочу вас ни в чем убеждать, но каждая религия, как бы она ни называлась, призывает человека верить в хорошее. И в этом все религии сходятся... Что вы думаете об этом, учитель?
        - Я прежде всего думаю вот о чём... Хотелось ли вам когда-нибудь раньше совершить паломничество в Мекку?
        - Конечно, хотелось. Как каждому мусульманину...
        - В Мекку, Хамза, нужно идти, отвечая только очень сильному религиозному чувству. Иначе вы будете наказаны. Мекка - это самое святое, что есть у мусульманина.
        Хамза опустил голову. Долго думал о чём-то. Потом твердо взглянул на Завки.
        - Я вас понял, учитель. Спасибо.
        - Когда Хамза был совсем маленький, - радостно улыбался ибн Ямин, - он совершил вместе со мной паломничество в Шахимардан и получил благословение святого Али...
        - Кстати, из рук того же Мияна Кудрата, - усмехнулся Хамза. - А теперь он требует моего изгнания... Как всё быстро меняется вокруг нас! Даже при жизни одного человека мир успевает перевернуться...
        - Сынок, если ты побываешь в Мекке, - вытер ибн Ямин набежавшую слезу, - счастливее твоего отца не будет человека на свете.
        - Но для этого, ата, вы должны выполнить одно условие.
        - Какое же?
        - Вы должны проклясть меня...
        - Что?! - изменился в лице ибн Ямин. - Что ты сказал?!
        - Вы должны будете проклясть меня, отец...
        - Хватит! Перестань! Я и так из-за тебя хлебнул в жизни горя... Где ты видел мусульманина, который мог бы выгнать из дома невинного сына?
        - Хош, успокойтесь, атаджан... Ложитесь на одеяло. Вот вам ещё одна подушка... Отдохните. Не надо нервничать и изводить себя. Давайте соберёмся с мыслями, подумаем вместе. Вы же сами всегда говорили мне, что в минуты гнева разум отказывается служить нам...
        Ибн Ямин успокоился. Хамза сел рядом с ним, а Убайдулла Завки отметил про себя, что за то время, пока они не виделись, его ученик сильно изменился - стал сдержанным, проницательным, обходительным. Это был уже совсем не тот человек, который в зале военного собрания в присутствии полицмейстера Медынского обличал малопочтенного дельца от журналистики Каримбая.
        - Отец, - спросил Хамза, - вы любите моего сына и своего внука Гияса?
        - О, Гияс! - Старик прослезился. - Гиясджан, верблюжонок мой!... Как он похож на тебя в детстве...
        - А дочь свою, Ачахон, любите?
        - Кто же не любит своих детей?
        - Тогда почему же вы не хотите избавить их от бед, которые могут обрушиться на них? Ведь это же в ваших руках... Все мы смертны, ата, придёт время - аллах призовёт вас, и вы тоже, увы, отдав свою душу всевышнему, избавитесь от всех земных мук... Но после этого все мучения, упрёки, несчастья, унижения и оскорбления обрушатся на голову вашего внука Гияса, а ваш будущий зять, муж Ачахон, будет жить с дочерью человека, проклятого, "лишённого веры", "отверженного" и тоже будет растить "отпрысков шайтана"... Будут ли их приглашать, ваших внуков, на свадьбы и торжества, будут ли допускать в мечети, брать у них дочерей и отдавать им своих? Нет, ничего этого не будет, если стервятники Мияна Кудрата обрушат на вас свои проклятия...
        - Так зачем же ты хочешь обрушить эти проклятия на себя?! - закричал ибн Ямин, задохнувшись от гнева и ещё многих других неизреченных, но уже непереносимых чувств, хлынувших водопадом, упавших скалой на его сердце.
        - Я ваш сын, я моложе, я всё выдержу! - воскликнул Хамза. - Я не могу допустить, чтобы эти шакалы превращали людей в свою добычу... Я не позволю хазрату и его окружению судить моего отца... Я должен принять этот удар на себя...
        Завки не отрываясь смотрел на Хамзу, на его искажённое судорогой внутренней боли лицо. Он был поражён глубиной переживаемой Хамзой страсти.
        Хамза положил руки себе на горло.
        - Отец! Учитель! - дрожащим, срывающимся голосом сказал он. - Я искал и не нашёл правды в этом городе... Здесь растоптали мою любовь, здесь не признают мою жену, здесь хотят унизить мою семью... Я уйду, я пойду в Мекку, я буду искать убежище в других местах, я буду искать правду в дороге... Я покину свою родину, свой город, буду скитаться без угла и пристанища... Пусть судьба играет мною, пусть она бросает меня в чужие страны и дома... Я искал истину в мечетях и медресе и не нашёл её там... Буду искать истину в скитаниях...
        Завки вдруг почувствовал свой возраст. Как ни удивлён был он неожиданным решением Хамзы отправиться в Мекку, что бы ни думал он, Завки, о первоначальных причинах, способствовавших принятию Хамзой совета Соколова (долгое отсутствие Хамзы в городе после случая на заводе, его желание оставить в дураках духовенство Коканда), внезапно он, Убайдулла Завки, понял, что ему недоступно то сложное, молодое и дерзкое, и какое-то новое, современное состояние Хамзы, в котором все эти причины существовали и каждая порознь, и в то же время и скорее всего все вместе, в едином и органическом переплетении друг с другом.
        И уж если эта молодая дерзость и сложность недоступна ему, то она и подавно недоступна ибн Ямину. Но коль скоро в начале разговора он, Завки, взял сторону Хамзы, то теперь нужно убедить старика в заведомой правоте сына (молодость всегда права), свести отца и сына на одной позиции, которой они оба и держались бы в будущем при осуществлении варианта, предложенного Хамзой.
        Нужно было только опустить разговор с тех высот, на которые поднял его Хамза, обратно на землю, к той житейской беде, которая угрожала семье и дому ибн Ямина.
        Нужно было повернуть ситуацию от сложности состояния Хамзы к простоте и реальности угрозы со стороны духовников Коканда. Нужно было доступно объяснить ибн Ямину, как можно избежать этой угрозы.
        - Вы меня извините, табиб, - начал Завки, - но мне сдаётся, что в такие тяжкие мгновения, как эти, для облегчения своей участи надо употребить хитрость. Миян Кудрат, запугивая вас, на самом деле хочет ловким ходом добраться до Хамзы. На это надо ответить тоже ловким ходом. Надо одурачить своих врагов. То есть вы только для вида должны проклясть Хамзу, а он должен после этого, тоже только для вида, покинуть ваш дом. В действительности ваша взаимная любовь и привязанность останутся прежними. Ваши родительские и сыновние чувства не будут задеты. Этим самым мы и обведём вокруг пальца хазрата, который будет доволен тем, что исполнена его воля...
        - А паломничество в Мекку? - спросил ибн Ямин. - Оно будет настоящим? Или это тоже только хитрость, тоже только для вида?
        - Хитрость иногда одобряется и шариатом, - закинул Убайдулла пробный шар, ожидая, что ответит Хамза, и надеясь найти в его ответе разрешение своих сомнений относительно причин поездки в Мекку.
        - Но с Меккой нельзя хитрить! - вспыхнул ибн Ямин. - Вы же сами сказали, что Мекка - это самое святое, что есть у мусульманина.
        - Паломничество в Мекку будет настоящим, - сказал Хамза.
        В день пятничного намаза в большую соборную мечеть Коканда, длина которой составляла сто пятьдесят шагов и которая имела колоннаду в девяносто восемь резных столбов-опор, рекой начали стекаться люди. Верующие шли со всех сторон, из всех районов города - из Лашкара, Таракчилик, Бешкапа, Галчаса, Галабаккалик, Тегирмана. Улицы и махалли сливались друг с другом. Многие приехали из окрестных кишлаков.
        Присутствовали все имамы и муллы больших мечетей, учащиеся всех медресе. В воздухе как бы витала тайна, что-то должно было произойти... И уже ползло от уха к уху: сегодня за женитьбу на русской родным отцом будет проклят поэт Хамза.
        В центре огромного внутреннего молельного двора, выложенного холодными каменными плитками, одиноко сидели, поджав ноги и склонив головы, ибн Ямин и Хамза, окружённые пустым пространством. Тысячи глаз зрителей, расположившихся вдоль трех стен внутреннего двора, были устремлены на их раскаянно согбенные, неподвижные спины.
        Старший имам соборной мечети поднялся на застланный коврами помост, находившийся метрах в пятидесяти от отца и сына, и произнёс традиционное "аллах акбар". Потом скороговоркой прочитал необходимое восхваление всевышнему.
        Имама сменил Миян Кудрат. Златотканый халат его сиял в лучах солнца. Высокая белая чалма была похожа на вершину горы, доступную только вечным снегам.
        Мечеть замерла.
        - Хамза! - громогласно выкрикнул хазрат - час его пробил. - Подойди сюда! - И он показал рукой на место внизу перед собой, где должен был сидеть подвергающийся проклятию.
        Хамза встал, сделал несколько шагов и сел, но не там, куда показывал Миян Кудрат, а метрах в тридцати от помоста. Теперь они, отец и сын, разлучённые, выглядели ещё более одиноко - каждый в центре двора мечети.
        - Знаешь ли ты свою вину?
        - Нет, мой хазрат, не знаю.
        - Сейчас узнаешь.
        К помосту приблизился судья Камол. Он тоже был одет нарядно, празднично, в полном соответствии с торжественным моментом обряда проклятия.
        - Хазрат мой, - сказал кази, - на всех праздниках нашего Туркестана не только верующие, но даже иные ишаны и муллы, слушая певцов-хафизов и игру на тамбуре и прочих инструментах, внимают им с таким же почтением, как и молитвам в мечетях... Как можно объяснить это по шариату?
        Святой Миян Кудрат хранил некоторое время молчание, затем, сверкнув глазами, оглядел передние ряды зрителей и начал степенно:
        - Да будет известно всем верующим мусульманам, а также обучающимся в медресе, проявляющим великое усердие и прилежание в науках... Игра на инструментах и пение - есть занятие ничтожное. Игра на тамбуре, дутаре, сурнае, карнае и бубнах, на гармошке или граммофоне, пение бейтов и любовных газелей на любом языке, будь то фарси или тюркский, а также смех и танцы - всё это абсолютно поганое дело. Присутствовать на сборищах, где происходит подобное, есть также великий грех... Хамза! Твоя главная вина состоит в том, что ты занимался всем этим, печатал стихи в газетах, ходил в театр, сочинял песни, отвлекал тем самым народ от молитвы и бдений... Кроме того, ты взял себе в жёны женщину иной веры...
        Хамза встал.
        - Мой хазрат, если сейчас, при стечении тысяч и тысяч правоверных, будет решаться судьба такого грешного человека, как я, подвергающегося каре божьей, то позвольте мне, обратившись с вопросами к такому великому столпу веры, как вы, просветить тёмные бездны моей души...
        "Может быть, он упадёт к моим ногам, - подумал Миян Кудрат, - приникнет глазами к пыли моих сапог и тем самым ещё более возвысит силу нашей религии?"
        - Я позволяю тебе задать свои вопросы.
        - Хазрат мой, - почтительно начал Хамза, - я прочитал в священных книгах, что высокая и древняя культура народа Туркестана всегда проявлялась в его искусстве. В старину, много веков назад, было много обычаев, связанных с временами года.
        Например, получил широкое распространение праздник навруз, которым отмечалось весной наступление нового года. Арабский историк Кисрави пишет о том, что во время навруза многие предавались танцам, а последние дни навруза завершались хоровыми песнями мужчин и женщин. Историк Наршахи также пишет о двадцатидневном праздничном базаре в Бухаре в конце года и о завершении его в двадцать первый день музыкой и танцами...
        Так что же плохого, а тем более поганого есть в песнях и танцах, созданных народом, хазрат мой?
        Миян Кудрат ответил сразу:
        - Эти танцы изобрели идолопоклонники и огнепоклонники, то есть люди, не признававшие аллаха. А ислам есть враг идолопоклонничества - это известно каждому правоверному.
        - Великий Улугбек, - продолжал Хамза, - был не только учёным, но и щедрым покровителем искусства. До нас дошли письменные свидетельства о том, что на одном из праздников, устроенном Улугбеком, одна женщина пела столь волшебным голосом, что очаровала всех... Но ведь Улугбек не был идолопоклонником, хазрат?.. А упомянутые в "Бабурнаме" Кулмухаммад Шейхнайи, Хусейн-уди, Ходжа Абдулло Марварид, Шахгули, прославившиеся как музыканты? Или сочинитель знаменитой мелодии "Чаргах" Пахлаван Мухаммед? Или певцы Басир и Хаса Али - разве все они были огнепоклонниками?
        Миян Кудрат пребывал несколько мгновений в молчании, потом заговорил напористо и грозно:
        - Если кто-то усомнится в исламской вере и позволит себе говорить оскорбительно о ней, то этот человек обречёт себя на гибель. Ты сын мусульманина, Хамза. Не поддавайся наущениям нечисти. Кайся! Поправ веру и шариат, перейдя на путь безбожия, не пытайся унизить и оскорбить нас, верных аллаху правоверных... Уйми себя, воздержись от греховных мыслей... Если аллах разгневается на тебя, он испепелит тебя, превратит в прах. Не становись поперек ислама, Хамза! Для чего ты пришёл сюда - каяться или спорить со мной?
        Хамза приблизился к помосту, на котором стоял Хазрат.
        - У меня последний вопрос, - смиренно сказал он. - Если вы, хазрат, есть человек, живущий исключительно для веры, отказавшийся от соблазнов и благ мира ради любви к всевышнему, то скажите-ка, пожалуйста, зачем вам тогда ваш дом - дворец, украшенный золотой резьбой, ваши сундуки драгоценностей, запасы серебра и камней?
        По мечети прошёл шорох. Что ответит хазрат на коварный и едкий вопрос, как вывернется? Но хазрат был спокоен и невозмутим.
        - Аллах рассыпает каждому то, что положено, - усмехнулся Миян Кудрат, - и каждый собирает свою долю. Если мусульмане жертвуют во благо всевышнего, то всевышний возвращает им за одно пожертвование десять милостей. Вера исламская, мечети и медресе процветают благодаря щедрым пожертвованиям... Что же касается нас, служителей ислама, то мы всего лишь посредники, расходующие эти пожертвования во славу шариата. Ты сказал о моём доме... Но это всего лишь наследство, перешедшее ко мне от отца...
        И он отвернулся от Хамзы к толпе верующих.
        - Аллахамадуллиллоху ахаду вахид! - запел хазрат, воздев руки для молитвы. - Осеняемые покровительством великого и всемогущего белого царя, мусульмане Туркестана живут в счастье и благоденствии!.. Наши мечети и медресе излучают божественный свет... Да будет вечно здравствовать и процветать дом Романовых!..
        Мечеть гулко повторила слова молитвы и пожелания долгих лет жизни далёкому белому царю.
        - Мусульмане! - Миян Кудрат вытянул руку в сторону Хамзы. - Среди нас находится человек с чёрной душой. Вместо того чтобы выражать благодарность за то, что мы живём в такое благодатное время, он сеет смуту и сомнения, а это не могут стерпеть приверженцы шариата. Его отца, Хакима-табиба, вы все знаете - он человек смиренный и верующий. Но тысяча сожалений, что его сын Хамза оказался негодным человеком. Отказавшись от исламской веры, он встал на путь безбожия... Во имя спасения веры, мусульмане, внимайте мне! Этот низкий человек, собрав вокруг себя подобных себе, настраивает их против белого царя, а также против нас, приверженцев шариата и столпов веры, разбрасывает среди людей семена розни! Но ему этого мало - он печатает в газетах стихи и статьи против нашей веры, наносит урон авторитету великих людей нации, уважаемых нами... Год тому назад этот распутный человек женился на девушке-иноверке и стал отцом иноверца... Гневайтесь, мусульмане, гневайтесь!..
        Хамза, слушая вопли хазрата, вдруг почувствовал усталость.
        Скорее бы уж... Может быть, напрасно он задавал свои вопросы?
        Нет, нет, это было нужно. Необходимо было создать впечатление, что он не так уж просто согласился на эту публичную казнь.
        Теперь-то уж никто и ничего не заподозрит - он, Хамза, спорил с хазратом, защищался, сопротивлялся...
        - Правоверные! Сегодня, призвав вас в свидетели, отец Хамзы ибн Ямин намерен проклясть сына!
        Гул пронёсся по мечети, раздались злобные выкрики фанатиков.
        - Ибн Ямин! - крикнул Миян Кудрат. - Повторяй за мной... Ты, Хамза, явившийся в мир от такого честного и смиренного мусульманина, каковым являюсь я, оказался не человеком, а дьяволом!.. Повторяй!!
        Ибн Ямин пробормотал что-то, а что именно - никто не разобрал.
        - Громче! Громче! - требовали всё те же злобные голоса. - Пусть проклинает громче!
        Хазрат, раскрыв ладони, бешеными глазами смотрел на ибн Ямина.
        - Повторяй за мной! - Казалось, не отец, а только один Миян Кудрат проклинает Хамзу. - Именем аллаха! Пусть все твои нечестивые дела, мой бывший сын, против тебя же и обернутся! Пусть горе будет тебе одному! Я отрекаюсь от тебя! У меня никогда не было сына! Прочь из моего дома! Я проклял тебя! Аллах акбар!
        Хазрат с яростью провёл ладонями по лицу. Большинство верующих повторило это молитвенное движение. Но были и такие, кто, не двигаясь, с состраданием смотрел на старика лекаря.
        - Мусульмане! - снова воскликнул хазрат. - А теперь бросайте вот сюда книги, которые безбожник Хамза почитал святыми, в которых нет ни слова святости!
        Группа учащихся медресе, только что вышедшая во двор мечети, подошла к помосту, и каждый ученик бросил перед Мияном Кудратом связку книг.
        Это были книги отца, которые Хамза перевёз в медресе.
        Хамзу словно пружиной подбросило вверх.
        - Зачем сюда принесли книги?
        - Они сбили тебя с пути истины! - громогласно изрёк хазрат.
        - Что вы собираетесь с ними делать?!
        - Сжечь!.. Уничтожить! И развеять пепел!
        Хамза пошатнулся. Это было неожиданно. Всё, что угодно, мог предположить он, только не это.
        - Отец! Отец! - в отчаянии закричал Хамза. - Они хотят сжечь наши книги!
        Ибн Ямин, опустив голову, сидел обессилевший.
        Подойдя к помосту, Хамза опустился на колени и, взяв одну из книг, поцеловал её, прижал ко лбу и прошептал:
        - Абу Райхан Бируни, учитель мой, простите меня, слабого и немощного сейчас...
        Мечеть безмолвствовала.
        Хамза стоял на коленях, положив голову на книги, плечи его содрогались.
        Миян Кудрат, обернувшись, нашёл шейха Исмаила и приказал глазами: начинайте!
        Вспыхнуло пламя. Затрещал огонь. Клубы чёрного дыма потянулись вверх.
        Хамза не отрывал голову от книг. Языки пламени, выбрасывая искры и пожирая страницу за страницей, всё ближе подступали к нему, но он был неподвижен, голова его покоилась на книгах...
        - Уведите его! - истерично закричали из толпы. - Он сгорит!
        - Не подходить!! - рявкнул Миян Кудрат. - Грешник кается!
        - Ибн Ямин! - кричали зрители. - Очнись! Твой сын горит!
        Ибн Ямин поднял голову.
        - Хамза! Сынок! Что же ты делаешь? - жалобно застонал он.
        - Твой сын хочет сгореть! - потрясая руками, надрывался хазрат. - Вместе со своими учителями, которые давали ему уроки безбожия!
        Ибн Ямин подполз к сыну, потянул его за халат:
        - Уйдём отсюда, уйдём!..
        Пламя вспыхнуло с новой силой. Столб искр взметнулся вверх.
        Старик, выпустив халат сына, без чувств упал около него.
        Завки жил неподалёку от соборной мечети. Туда и отнёс Хамза отца. Когда он шёл по улице, держа ибн Ямина на руках, люди отворачивались от него.
        К вечеру пришли Степан и Аксинья с Гиясом. Ибн Ямин все ещё был без сознания. Он впал в забытье, в обморочный старческий сон.
        - Оставайтесь ночевать, - предложил Завки.
        - И то верно, - согласился Соколов.
        - Да и дитё как нести на ночь глядя? - Аксинья качала Гияса.
        Хамза в разговоре участия не принимал. Он молча сидел около отца.
        Мужчины перенесли ибн Ямина в сад, на воздух. Завки начал устраивать гостей на ночь.
        - Вот это ваша комната, - показал он Степану на боковую пристройку, - а семейных людей вот сюда положим, в самую большую... Тем более что их трое.
        - А сами где ляжете, учитель?
        - Я посижу с ибн Ямином, - вздохнул Завки.
        Хамза продолжал сидеть около отца молча, отрешённо, ко всему безразличный. Казалось, что его ничего не интересует.
        - Пойдём спать, - позвала мужа Аксинья. - Утро вечера мудренее.
        - Утро, день, сумерки - какая разница! - вдруг взорвался Хамза. - Мы живём в ночи, во мраке, и ему нет конца! Зажигаем фонари, костры, факелы - их поглощает тьма! Создаём школы, - их разрушают! Произносим лозунги - их не слышат! А стоит мулле, как сотни лет назад, провозгласить очередной намаз - и тысячи людей опускаются на колени...
        У Степана сузились глаза, но Завки положил ему руку на плечо, сжал плечо.
        - Вы бы только посмотрели сегодня на эти тысячи обманутых людей! - раскачивался Хамза из стороны в сторону. - На их глазах горели книги... книги! Самое великое изобретение человека... А они не шелохнувшись смотрели, как исчезают в огне великие мысли и чувства, переданные им через века... И никто даже не попытался защитить эти великие мысли и чувства... Зачем же тогда писать книги? Чтобы будущие Мияны Кудраты сжигали их?
        - Хамза, ты сказал, что всё выдержишь, - напомнил Завки.
        - И мне казалось, что я всё выдержу, учитель, но выходит, что костра из книг я выдержать не могу.
        Хамза крепился несколько секунд, потом закрыл лицо руками.
        Слишком жесток и немилосерден был сегодняшний день, слишком большое напряжение пришлось пережить.
        Аксинья не отрываясь смотрела на мужа. Глаза её были затоплены любовью, страхом, тоской, ненавистью к разлуке.
        Хамза оторвал руки от лица.
        - Сегодня вместе с этими книгами сожгли мою молодость... Вся моя юность прошла с этими книгами... Это были мои друзья, товарищи, мечты, надежды... Их мне подарил отец... Я учился по ним жить, понимать людей... Они мне объясняли мир, помогали, спасали...
        Степан хотел что-то сказать, но Завки опять положил ему руку сзади на плечо, прошептал в затылок:
        - Не надо, ничего не надо говорить... Ему очень больно, очень тяжело сейчас. Это пройдёт...
        Аксинья лежала рядом с мужем. Хамза смотрел в потолок.
        Маленький Гияс спал около них.
        - Не любишь, не любишь, - плакала Аксинья, - бросаешь нас, уезжаешь куда-то... Ты никогда не любил меня по-настоящему, я знаю! Ты любил только Зубейду. Надо было забыть её - тут я и подвернулась... Ты всё время хочешь забыться, убегаешь сам от себя...
        - Ты жена мусульманина, Аксинья... А каждый мусульманин должен хотя бы один раз в. жизни побывать в Мекке.
        Она обняла его, поцеловала, гладила пальцами обожжённые брови...
        - Сладкий мой, ненаглядный, неужели я больше не нравлюсь тебе? Неужели разлюбил, неужели всё забыл, что у нас было?..
        То, что может женщина, не может даже бог. Где-то далеко-далеко, за краем сегодняшнего дня, за обрывом последних недель и месяцев, над цветами и травами горной степи джайляу, взошло золотое солнце. И лучи его, пришедшие из прошлого, растопили лёд настоящего.
        Время качнулось, отступило... Золотые волосы Аксиньи, рассыпавшись по лицу Хамзы, спрятали его от мира. Он взлетел над землёй...
        Завки и Соколов сидели в саду.
        - Степан Петрович, - спросил Завки, - а это действительно вы дали Хамзе совет ехать в Мекку?
        - Я? - удивился Степан. - А почему вы так решили?
        - Хамза сам сказал нам об этом.
        - Кому - нам?
        - Мне и отцу.
        - Больше никого не было?
        - Нет, никого.
        - Дело было так... Нам стало известно, что после случая на заводе, когда Хамза хотел поджечь хлопок, старый его друг Садыкджан-байвачча дал полицмейстеру Медынскому взятку пять тысяч рублей и попросил его выслать Хамзу из города. Такую же взятку байвачча дал и Мияну Кудрату, который начал готовить всю эту комедию с письмом от народа и отлучением ибн Ямина от мечети...
        - Как же вы узнали об этом? О взятках и даже их суммах?
        - Доктор Смольников лечит многих богатых людей в городе. А больные разговорчивы...
        - Понятно.
        - И мы решили помочь Хамзе...
        - А кто - мы? Если не секрет, конечно.
        - От вас у меня нет секретов. Мы - это я и Смольников... Вот так и родилась эта идея о ложном проклятии, чтобы обмануть хазрата.
        - А Мекка?
        - Хамза предложил сам. Мы к этому никакого отношения не имеем. Это дело тонкое, религиозное.
        - Вот именно. Поэтому я и расспрашиваю вас подробно. Если станет известно, что Хамза едет в Мекку по совету своих русских друзей, ему несдобровать. Фанатики убьют его.
        - Нет, нет, это его личное желание... Думаю, что оно возникло у него вот по какой причине. После того как Хамза женился на моей племяннице, ему нужно было сделать что-то для отца во славу ислама. Как говорится, отмолить перед стариком свой грех за женитьбу на русской... А что может сильнее Мекки искупить такой грех с точки зрения ибн Ямина?.. Так и возникла у него эта мысль - поехать в Мекку. Исключительно по религиозным соображениям... А тут как раз началась вся эта карусель с Мияном Кудратом. И он решился.
        - Он вам сказал о своём паломничестве после того, как вы посоветовали ему обмануть хазрата?.. Это очень важно, Степан Петрович.
        - Нет, раньше... Впрочем, это могло произойти и одновременно. Сейчас уже не помню. Всё совпало.
        - Наверное, я не должен интересоваться этим... Но положение у Хамзы сейчас, после проклятия, очень серьёзное. Вы - человек, рождённый в другой религии, и до конца не сможете понять, насколько страшен мусульманский фанатизм... Степан Петрович, паломничество Хамзы связано с выполнением каких-нибудь поручений, которые ему дали вы и доктор Смольников? Что-то вроде того, чем он, как я догадываюсь, занимался, когда его долго не было в Коканде после случая на заводе... Если это тайна, можете не говорить.
        - Это не моя тайна... Но от вас, повторяю, у меня нет секретов... После того как стало известно, что Хамза хочет отправиться в Мекку, доктор Смольников специально ездил в Ташкент. И привёз для Хамзы поручение...
        - Значит, связано?
        - Да, связано.
        - Это плохо, очень плохо. Если об этом узнают...
        - В Коканде об этом знают три человека - Хамза, я и Смольников. Теперь знаете вы.
        - Он же поедет не один. Паломников отправляют целыми группами.
        - Существует конспирация. Хамза уже владеет некоторыми её приёмами.
        - Паломничество в Мекку - вершина жизни мусульманина. Оно проверяет человека. Это главное испытание для мусульманина. Его нельзя совмещать ни с чем.
        - Наше поручение - тоже испытание для Хамзы. Это будет проверка его возможностей служить революции в других странах и среди других народов. Это проверка на интернационализм.
        - Насколько я понимаю, вы хотите, чтобы Хамза побывал сразу в двух Мекках - религиозной и революционной...
        - У революции нет одной Мекки. У революции их много. Они разбросаны по всему миру. Наверное, поэтому революционные идеи - идеи преобразования мира на справедливых началах - сильнее любых религиозных идей, вместе взятых.
        - Но всё-таки одна, главная Мекка должна существовать у каждого революционера.
        - Она находится внутри самого революционера. В его убеждениях, в его готовности отдать жизнь для революции.
        - Спасибо, Степан Петрович.
        - За что?
        - За то, что вы доверили мне свою тайну.
        - И вам спасибо, учитель.
        - А мне за что?
        - Как поэт вы очень хорошо сказали, что Хамза едет сразу в две Мекки... И я уверен, что в этой поездке он достигнет нашей, революционной Мекки!
        - Степан Петрович, я знаю, что Хамза переводил листовки с русского на узбекский...
        - А вы догадливый человек, учитель.
        - Пока он будет в отъезде, листовки могу переводить я.
        ГЛАВА ВОСЬМАЯ. ПАЛОМНИК
        1
        Хамза был в дороге почти два года. За это время он прошёл и проехал по дорогам Афганистана, Индии, Аравии, Сирии и Турции многие тысячи километров.
        Вернувшись на родину, Хамза получил право на прибавление к своему имени слова "хаджи", то есть совершивший "хадж", паломничество. Высшее духовенство Коканда во всеуслышание объявило во всех мечетях города о том, что Хамза наконец пришёл к богу, обрёл истину. Теперь даже Миян Кудрат и верховный судья Камол называли его не иначе как Хамза-хаджи.
        Ступив на родную землю после двухлетнего отсутствия, Хамза напишет: "Повидав Кашгар, Кашмир, Бомбей, Аден, Джидду, Мекку, Бейрут, Халеб, Измир, Стамбул, ни один из них не нашёл равным тебе, родина..."
        Но всё это будет потом, а пока впереди лежал путь, полный тревог, опасностей, испытаний и приключений.
        ...Однажды в Индии Хамза попал в руки солдат английского карательного отряда. Здесь только что жестоко было подавлено восстание местных жителей.
        Солдаты привели Хамзу к офицеру.
        - У него какой-то странный язык, сэр, - сказал сержант, показывая на пленного. - Он говорит, что идёт из Туркестана в Мекку - поклониться могиле пророка Магомета.
        - Вот как? - оживился сидевший рядом с офицером под парусиновым навесом длиннолицый человек с большой лысиной, которую окаймлял аккуратный венчик седых волос. - Я тоже возвращаюсь из Туркестана... Кто вы и откуда?
        - Учитель из Коканда, - ответил Хамза.
        - И действительно идёте в Мекку?
        - Да, иду в Мекку.
        - А я несколько лет жил в Самарканде, изучал эпоху Тамерлана, - объяснил длиннолицый. - Моя фамилия Лоу, я учёный... этнограф.
        Он что-то сказал офицеру, и тот приказал солдатам развязать Хамзе руки.
        - Англичане не намерены ссориться с туркестанцами, - улыбнулся Лоу.
        - А вы не могли бы попросить ваших соотечественников остановить бессмысленные казни местных жителей? - Хамза размял затёкшие пальцы. - Я видел расстрелянных женщин и стариков...
        - Я не вмешиваюсь в политику, - поморщился этнограф, - я вам рекомендую не делать этого, если хотите добраться до могилы Магомета.
        И тем не менее он опять что-то сказал офицеру, и Хамза скорее догадался, чем понял, что учёный не советует военному продолжать делать то, чему случайно оказался свидетелем иностранец.
        Офицер ушёл.
        - Они сворачивают свой лагерь, - сказал Лоу. - Не хотите перейти на мой бивак? Он недалеко отсюда... Сказать откровенно, я уже скучаю без узбекского языка... Мог бы подвезти вас, у меня есть лишние лошади. Вы куда сейчас держите путь? В Бомбей?
        - Нет, в Мадрас.
        - Мне тоже нужно было бы побывать в Мадрасе... А вы знаете, господин туркестанец, вас послала сама судьба. Перед отъездом в Лондон собирался я увидеть гурудеви...
        - Гурудеви, великого учителя Рабиндраната Тагора? - удивлённо переспросил Хамза.
        Всё дело было в том, что среди адресов, данных ему доктором Смольниковым, был адрес одного из ассистентов Тагора, араба по национальности.
        - Но одного меня Тагор скорее всего не принял бы, он сейчас особенно зол на англичан, - продолжал Лоу. - Мы сделаем так: вы попроситесь на приём от своего имени, как учитель из Туркестана. А я буду сопровождать вас... И в обмен на эту услугу предлагаю бесплатную дорогу до Мадраса. Насколько я знаю, паломники всегда бывают ограничены в средствах - путь неблизкий... А по дороге будем вспоминать Туркестан, Самарканд, расскажете мне что-нибудь из жизни узбеков - то, чего я ещё не успел узнать...
        "Случайное совпадение? - думал Хамза. - Или щедрость дороги, в которой бывает и не такое?.. Наверное, трудно предположить здесь что-либо преднамеренное. Конечно, этот Лоу не только учёный... Но не всё ли равно сейчас, кто он на самом деле?
        Безусловно, нужно быть осторожным... Что же касается интереса англичанина к Туркестану, то знать истинный смысл его намерений совсем не помешает, наоборот..."
        - Я согласен.
        - Прекрасно!
        - Итак, Англия не хочет ссориться с Туркестаном, - сказал Хамза, - а почему? Разве у них есть какие-нибудь общие цели?
        - Дипломатия сильнее винтовок! - щёлкнул пальцами этнограф. - Мы нужны друг другу.
        - А индусы Англии не нужны?.. И пусть они умирают от залпов английских винтовок?
        - Я был восхищен вашим душевным порывом, когда вы попросили остановить казни... Но, право же, мы тут бессильны - и я, и вы... Наши военные часто превращаются в кровожадных зверей... Я против их методов. Нельзя озлоблять целый народ... И знайте главное: Англия - старый верный друг узбеков, таджиков, туркмен, киргизов. Мы от всей души желаем вам процветания.
        - Почему же именно нам, туркестанцам? А не Индии, например? Вы уже двести лет оккупируете Индию, а где же процветание её народа?
        - Ах, вы не знаете Индии, мой друг! - вздохнул Лоу. - Раздоры между феодалами - каждый раджа мнит себя королём! Сотни религий, возведение нищеты и бедности в святость, тысячи запретов, условностей, предрассудков - миллион чертей сломят здесь ноги и шею! А в Туркестане живут только мусульмане. Мы с ними легко найдём общий язык. Они сразу увидят, насколько изменится их жизнь, как только Великобритания обнимет их по-братски!
        - Я видел здесь, как английские солдаты разрезают ступни повстанцам и гоняют их по кругу, чтобы в раны набилась земля, началось загноение и человек потерял способность двигаться.
        - Нет, нет, я совершенно не одобряю всё это и говорю совсем о другом... Вы же знаете, что Туркестан отстал от Европы на сотни лет... Но английская буржуазия намного сильнее и богаче русской. Следовательно, и тот вклад, который мы готовы сделать в вашу страну, будет во много раз больше, чем то, что принесла вам царская Россия. Вы шагнёте вперёд, на уровень передовых государств... И всё это с бескорыстной помощью старой, доброй Англии! Вас не устраивает такой вариант?
        - Если б я был богатым человеком, наверное, эта перспектива показалась бы мне соблазнительной. Но я бедняк, как и девяносто девять процентов моих братьев узбеков. А бедняков всегда минует золотой дождь благодеяний.
        - Каким же вы видите свой Туркестан? Что и кто принесёт ему счастье?
        - Счастье народа всегда в руках самого народа. Нужно только выбрать правильный путь.
        - Но вы, мой друг, пока выбрали всего-навсего путь в Мекку...
        - Путешествие - один из способов познания мира.
        - Ну хорошо, у нас ещё будет время побродить по джунглям высокой политики, - засмеялся Лоу. - В какой-то степени вы мой трофей. И мы ещё не один день сможем наслаждаться беседой. Вы согласны?
        - Скажите, а зачем вы, англичанин, хотите увидеть гурудеви?
        - Рабиндранат Тагор - великий мудрец нашего времени. А ведь кажется, это у вас, узбеков, есть пословица: ради одного слова мудреца стоит пройти через пять пустынь... Если же говорить откровенно, то мне хочется знать меру его ненависти к нам. О, если бы он был более снисходительным к Британии! К её ошибкам, просчётам, потерям... Как это помогло бы во всех делах и англичанам, и индусам!..
        Тагор принял их вечером в своей загородной резиденции - так назывались несколько лёгких шатров, стоявших на большой поляне, примыкавшей к лесу. Вокруг горели костры, из шатров доносились молитвенные песнопения.
        Шатёр, в котором находился гурудеви, был ярко освещён изнутри и светился на фоне тёмного леса как громадный таинственный фонарь.
        Слуга в хохлатом тюрбане жестом пригласил Хамзу и Лоу войти. Тагор в белых свободных одеждах сидел, опустив голову, возле пустого стола. Едва заметным кивком головы ответил на приветствия вошедших. Сделал знак слуге. Тот вынес из-за занавески и поставил на стол несколько небольших по размеру, но - это было видно по его усилиям - тяжёлых статуэток, изображавших индийских богов. Лоу с интересом наблюдал за происходящим.
        - Благодарю, гурудеви, за приглашение сюда и предоставленную честь видеть вас, - низко поклонился он.
        - К чему вам моё приглашение?! - гневно поднял голову Тагор. - Вы делаете здесь всё, что хотите! Вы считаете себя хозяевами Индии!
        - Я не хочу отвечать за безумства моих соотечественников в военных мундирах, - нервно возразил Лоу. - Я учёный!
        - Забирайте, что сможете унести, и уходите! - сделал резкое движение Тагор.
        - Не понимаю? - удивлённо поднял брови Лоу.
        - Берите! - словно смахнул ладонью всё стоящее на столе Тагор.
        Глаза его смотрели печально и тяжело. Длинные волосы шевелились вокруг головы, как крылья. Белая борода и усы делали похожим на бога. У Хамзы защемило сердце, когда он поймал на мгновение взгляд гурудеви, - зрачки укололи нестерпимой мукой. Лицо великого мудреца и поэта было затоплено страданием.
        - Это всё, что осталось от храма, который недавно разграбили английские солдаты, - вытянул Тагор над столом обе руки ладонями вверх. - Англичанин в Индии - или убийца, или грабитель. Берите и уходите!
        - Я из Коканда! - с трудом проглотил подошедший к горлу комок Хамза. - Я шёл сюда, мечтая о встрече с вами, гурудеви.
        Лицо Тагора изменилось.
        - Вы обиделись? - спросил он, и глаза его стали тёплыми - иголки ушли из них.
        - Среди англичан, как и у всех народов, есть и плохие, и хорошие люди, - ответил Хамза.
        - Наш узбекский друг прав! - подхватил Лоу. - Я понимаю вас, гурудеви, - наши чиновники нередко ведут себя недостаточно корректно.
        - Некорректно? - с презрением посмотрел на Лоу Тагор. - Англия разбухла за счёт голодающей Индии! Ради процветания и возвышения британских купцов и аристократии наш великий народ пребывает в рабстве - это вы называете всего лишь некорректностью?
        - Но если мы не найдём сейчас общего языка, кровь будет литься и впредь! - воскликнул Лоу.
        - Колонизаторы и рабы - как нам понять друг друга? - опустил голову Тагор. - Когда Индия обретёт самостоятельность, мы заставим вас уважать наши страдания...
        - Вы несправедливы к тем, кто ищет дружбу, гурудеви, - вздохнул Лоу.
        - С узбеками у нас давние связи, - не обращая на него внимания, сказал Тагор.
        - Хорезмиец Абу Райхан Бируни написал историю вашей страны, - добавил Хамза.
        - Вы решили пройти путём своих знаменитых предков? - задумчиво покачал головой Тагор. - Сегодня судьба наших народов схожа: мы живём под дулами английских пушек, вы - под дулами царских.
        - Неужели англичане более жестоки, чем русские? - обернулся к Хамзе Лоу, пытаясь сменить тему разговора. - Не хотите ли вы сказать, мой друг, что царские солдаты гуманнее английских?
        - В Российской империи - сто народов, и каждый томится в своей клетке, - быстро заговорил Хамза. - Русский народ страдает от гнёта своих богачей так же, как и все другие. Только русская клетка побольше любой другой... Борьба за свободу у нас идёт везде - и у русских, и у татар, и у грузин, и у нас, узбеков...
        - Вы патриот России? - недовольно поднял взгляд на Хамзу Тагор и нахмурился. - Что же дала вам Россия? Богатство? Спокойствие? Разве вы не ощущаете штыков царя, которые приставлены к вашей спине?
        - Россия - это не только штыки, гурудеви. Это и Пушкин, и Лев Толстой, и Чайковский, и Рабиндранат Тагор!
        - Я - в России? - удивился Тагор.
        - Ваши стихи, гурудеви, я прочитал по-русски. На узбекский их ещё не перевели.
        - У нас не переводят ни русских, ни узбекских поэтов, - тихо произнёс Тагор. - Сколько светильников ума и сердца не зажжено... Наверно, поэтому на земле ещё столько тьмы. И не все видят, что добра в мире больше, чем зла. Как богаты наши несчастные страны и как они одновременно бедны!
        - Может, ошибка в том, - придвинулся к Тагору Хамза, - что люди всё время пытаются лечить болезнь, а не стараются уничтожить её причину?
        - Но какими великими должны быть врачеватели, которые поставят точный диагноз...
        - Такой врачеватель уже есть! - воскликнул Хамза.
        Неожиданно за стеной палатки грянул выстрел. Кто-то закричал. Ударило ещё два выстрела.
        Вбежал слуга в тюрбане, поклонился Тагору.
        - Люди узнали, что у вас находится сахиб-инглиз!
        Тагор, подобрав свои белые одежды, вышел из шатра.
        - Нельзя доверять этим фанатикам! - скрипнул зубами Лоу. - Надо уходить.
        Он быстро погасил светильники, поднял край шатра. Ночь полыхала вокруг огнями десятков костров.
        - С этой стороны, кажется, никого нет! Скорее!
        - Я остаюсь, - сказал Хамза.
        - Не сходите с ума, у нас считанные секунды!
        - А чего мне бояться? Я не англичанин!
        - Ах, вот оно что!.. Теперь я понимаю, кто вы такой, откуда у вас все эти мысли о союзе с Россией...
        Лоу выхватил из кармана револьвер и исчез в темноте.
        Быстро вошёл в шатёр Тагор, за ним - слуга с факелом.
        - Где англичанин?
        - Убежал!
        - Не поверил мне, - усмехнулся Тагор. - Таковы все они, британцы. Что у вас общего с ним?
        - Он спас мне жизнь.
        - И получил взамен вашу душу?
        - Нет, не получил.
        - Уходите скорее, - сказал Тагор, - вас принимают за слугу англичанина...
        Они вышли из шатра. Отблески костров бросали багровые блики на лица бородатых вооружённых людей, стоявших на далёком краю поляны.
        - Вас проводят к реке и посадят в лодку. Я постараюсь задержать пенджабцев. Счастья вам и вашему народу, туркестанец!
        - Свободу и счастье Индии и вам, гурудеви! Я постараюсь прийти к вам ещё раз!..
        Спустя несколько дней, ночью, в старой полуразрушенной хижине сидели на земляном полу Хамза и араб Хуссейн, ассистент Тагора.
        - Вы правильно сделали, что не стали сразу искать встречи со мной, - сказал Хуссейн. - Всё, о чем просят ваши товарищи, будет по возможности сделано... Я вам дам несколько адресов в Дамаске... Главный - издательство Дюндар. Там получите все необходимые сведения.
        - Спасибо, - поблагодарил Хамза.
        - Куда вы поедете из Индии? - спросил Хуссейн.
        - У меня старый адрес, - улыбнулся Хамза. - В Мекку, к могиле пророка Магомета.
        - Вы избрали не совсем прямой путь к пророку...
        - Но он надёжнее...
        - Если хорошо знаешь дорогу, - сказал Хуссейн, - и не спотыкаешься на ней.
        - Вы давно не были у себя на родине, в Дамаске? - поинтересовался Хамза.
        - Я уже несколько лет работаю в Индии у Рабиндраната Тагора. Мы создаём школы для бедных детей...
        - А откуда гурудеви берёт деньги на школы для бедных?
        - Ему платят за различные сочинения. Он получил Нобелевскую премию - это большая честь и всемирная слава. Вся премия ушла на школы.
        - Мне очень бы хотелось увидеть гурудеви ещё раз... Я был у него с одним англичанином, и, конечно, не мог...
        - Я знаю, - кивнул Хуссейн. - Я попробую повторить вашу встречу при более благоприятных обстоятельствах...
        На окраине большой индийской деревни собралось много народу. Кто спал, кто читал, кто готовил немудрёную еду... Многие были углублены в самосозерцание. Бродячий факир, играя на свирели, напрасно пытался выманить из глиняного кувшина старую ленивую кобру.
        - Я жду встречи с гурудеви уже двадцать дней, - жаловался человек в одежде буддийского монаха.
        - Если бы учитель встречался со всеми, кто хочет с ним говорить, то растерял бы всю свою мудрость. - Факир спрятал свирель. - Он один, а погляди, сколько нас... Нужно беречь его.
        - Но ведь кто-то встречается всё-таки с гурудеви? - сказал буддист. - Почему бы не встретиться с ним и мне?
        - Иногда учитель неожиданно приезжает к людям и говорит с каждым и со всеми сразу. И мы уходим озарённые его светом.
        - Смысл любого учения - в желании знать больше того, что ты знаешь, - проповедовал группе слушателей старик в синей чалме, - если стремишься к источнику знаний, как путник в пустыне к воде. Знаменитый Джура Эль-эддин, ученик великого Рахматулло ибн Мухтара, шёл десять лун, прошёл десять пустынь, чтобы увидеть Миради аль Абдуллу ибн Арифа, мудреца из Хорасана, и выслушать его речи. Ибрагим Исфаганский голодал три года, чтобы увидеть и услышать слово его... Сто солнечных заходов и сто восходов увидел Убайдулла иль Агафар, пока не встретил великого из мудрейших Мохамада ибн Акбари... Мы пришли сюда, к гурудеви Тагору, чтобы прислониться к его мудрости и прикоснуться к его величию.
        Окончив проповедь, старик в синей чалме подошёл к сидевшему в тени большого, усыпанного белыми цветами куста Хамзе и опустился рядом на землю.
        - Вы мусульманин? - спросил старик.
        - Конечно.
        - Хотите спросить о чём-нибудь гурудеви?
        - Хочу...
        - А я хочу только увидеть его хотя бы издали, - устало вздохнул старик. - Знаменитый Абукар ибн Салэтдин шёл через сто горных вершин...
        Старик вдруг захрапел, заснув на полуслове.
        - Я тоже мусульманин, - сел около Хамзы с другой стороны худой перс, - а мусульмане должны держаться вместе.
        - И тоже хотите лицезреть гурудеви лишь издали?
        - Нет, я хочу спросить у него - почему в мире с каждым годом становится всё больше бедных и несчастных? Гурудеви учит: зло переходит в добро, а жизнь всегда побеждает зло - таким бог создал мир... Но отчего добра в мире становится всё меньше?.. - Перс поднял на Хамзу печальный, полный непролитых слёз взгляд. - На земле много дорог - почему ты выбрал именно эту? На земле много мудрых людей - почему ты пришёл сюда?
        - Я учу детей, - ответил Хамза. - Я должен учить их не только грамоте, но и жизни. Говорят, гурудеви это удаётся.
        - К нему идут отовсюду, - почесал перс под халатом грудь, - но не всех гурудеви удостаивает беседой... Я пришёл две недели назад. И вот теперь жду...
        В толпе показался Хуссейн.
        - Надо надеяться, - сказал персу Хамза, - и тогда ваше ожидание окончится благополучно. Всё в мире должно быть благополучно. Так хотят люди.
        - Да поможет мне аллах, - провёл перс руками по лицу, сотворяя молитву. - Аллах акбар!
        Хамза встал и пошёл навстречу Хуссейну.
        - Сегодня ничего не получится, - сказал Хуссейн, оглядываясь по сторонам. - У него был тяжёлый разговор с губернатором... Англичане совершили несколько новых казней... Он очень страдает, еле держится на ногах... Приходите завтра рано утром прямо к зданию школы. Я встречу вас.
        Было раннее утро. В предрассветных сумерках в окнах длинного деревянного здания Шантинекетонской школы Рабиндраната Тагора зажигались огни. Один за другим, один за другим...
        Хамза расположился под большим деревом на лужайке напротив школы. "Казни, казни, бесконечные казни, - думал он. - Человек с лицом и душой бога должен жить среди дьяволов. Весь мир стекается к нему, как реки к океану... Он вместилище мировой души, совесть мира... Какие великие слова, мысли и чувства сумел бы он ещё подарить людям, если бы здесь не было англичан... И как прекрасна эта школа, похожая на дом, в котором живут ангелы!.. Будет ли у меня когда-нибудь такая же школа?. Не жалко отдать жизнь, чтобы это произошло".
        Послышалось детское пение. Из школы вышла процессия детей в белых одеждах с фонариками и колокольчиками. Впереди шёл Хуссейн. С песней двинулись они вокруг дома. Хуссейн громко читал стихи Тагора:
        - "Любуйтесь пробуждением дня, каждый миг природы неповторим!.. И чем больше таких мгновений останется в вашем сердце, тем совершеннее и богаче будет наш мир!.."
        Дети прошли мимо Хамзы, и каждый поклонился ему. У Хамзы навернулись слёзы. "Может быть, я попал в рай?" - подумал он.
        - Сейчас выйдет, - задержавшись, шепнул Хуссейн.
        Становилось всё светлее. Дети, рассыпавшись по зелёной траве, начали делать гимнастические упражнения.
        Ещё один учитель появился на лужайке.
        - Мир вам, незнакомый человек! - приветствовал он Хамзу, сложив на груди руки. - Вам разрешили прийти сюда?
        - Гурудеви знает обо мне...
        Дети, кончив гимнастику, встали в пары, запели похожую на молитву песню и, держа друг друга за руки, пошли к озеру.
        Тагор вышел на крыльцо в светлом лёгком хитоне. Сверкающие чёрные глаза его светились радостью. Лучи солнца золотили белую бороду и длинные волосы. Хамза поспешил к нему.
        - Пусть всегда будет счастливым ваше утро! - низко склонил Хамза голову. - Простите, что нарушил ваш распорядок дня!
        - Мир и счастье и вам, учитель-узбек из России! - улыбнулся Тагор. - Я рад, что вы пришли во второй раз, - это говорит о настойчивости вашего характера. Вы, наверное, многого сумеете добиться в своей жизни.
        - Настойчивы были все узбеки, гурудеви, кого манила Индия.
        - Да, у нас давние связи, и плохо, что сейчас мы общаемся мало... Скажите, какие у вас впечатления об Индии? Англичане более жестоки, чем царские чиновники?
        - В Туркестане особые условия, гурудеви. Кроме царских чиновников у нас есть ещё и собственные правители. Ведь Туркестан - это Кокандское ханство, Бухарский эмират, Хивинское ханство. А жестокости эмира и ханов иногда бывают даже сильнее, чем гнёт царя... У вас другое положение. Ваши феодалы менее самостоятельны, чем наши. Здесь господа англичане. Они полные хозяева вашей великой страны...
        - Не надо трогать раны моей родины...
        - Простите, гурудеви. Я не хотел причинить вам боль, - извинился Хамза.
        - Меня интересует другое... Насколько я понял в прошлый раз, вы вообще хорошо относитесь к русским...
        - У меня много русских товарищей и русская жена.
        - Русская жена? - удивился Тагор. - У вас, у человека Востока?
        - Разве стороны света могут мешать чувствам?
        - Это мудрый ответ... Я счастлив за вас, что вам удалось перешагнуть этот порог, об который разбивались многие сердца.
        - Мне хотелось бы поговорить с вами, гурудеви, о вашей школе. Как вам удаётся сохранить её при английском господстве?
        - Меня поддерживает весь мир. Я знаю людей во многих странах... И, наверное, вы правы, женившись на русской. Люди всех наций должны сближаться. Так будет в будущем. Это заложено в человеке от природы... И ещё - тяга к знаниям. Придёт час, и великие силы природы будут доступны каждому. И жить станет так же легко, как дышать!
        - Но если этого придётся ждать сто лет? За эти годы погибнут от зла и бед миллионы людей. Кто может взять на свою совесть эти жертвы?
        - Нужно глубже познавать себя. Когда каждый постигнет свою внутреннюю гармонию, наступит гармония всеобщая. Счастье заполнит мир!
        Он провёл у Тагора целый день. Сидел на уроках в классах ходил с детьми на прогулку, беседовал с учителями, обедал вместе с ними.
        А вечером дети устроили перед школой праздник. Хамза .научил индийских девочек узбекскому танцу. Маленькие белые фигурки плавно кружились по лужайке. Хамза аккомпанировал им на длинном индийском инструменте. Тагор, сидя на траве среди учителей, увлажнёнными глазами наблюдал за ним.
        Когда танец окончился, девочки надели Хамзе на шею большую гирлянду из ярких белых цветов.
        - Я всегда радуюсь ветрам из далёких стран, - сказал Тагор, - и приглашаю к нам в школу многих иностранцев. Учитель живописи у нас из Германии, учитель литературы - из Тегерана... Сегодня дети прикоснулись к узбекскому искусству. Вы рассказали им о своей стране, и это очень хорошо. Живое слово убедительнее печатного текста.
        - И я всегда так считал, гурудеви! - воскликнул Хамза. - Слово, произнесённое, понимают все!
        - Я бы хотел сначала читать свои произведения народу, - продолжал Тагор. - В будущем на полках библиотек будут стоять не книги, а граммофонные пластинки с голосами писателей. Читатели станут слушателями - насколько это будет гармоничнее и совершеннее! Когда я пишу пьесы, то первыми слушателями, а потом и исполнителями бывают мои ученики... - Тагор пристально посмотрел на Хамзу. - А почему бы вам не поработать у меня в школе? Это было бы интересно и полезно как для вас, так и для нас. И самое главное, я вижу, - вас любят дети.
        - Спасибо за честь, гурудеви, - почтительно поклонился Хамза. - Но меня ждут... Вы же знаете - я попал сюда не совсем прямым путём.
        - Да, мне рассказывали, что вы идёте в Мекку... Ну что ж, желаю вам достичь своей цели.
        2
        - Вам не нужно ходить к Дюндару, - сказал Якуб. - Он сильно изменился. Деньги испортили его. Он стал похож на тех, с кем раньше боролся сам... Мы все узнаем и без Дюндара. И литературу отправим без него.
        - Но я уже приготовил маскировку для своего прихода к Дюндару, - сказал Хамза.
        - Какую маскировку?
        - Сборник собственных стихов в авторском переводе на арабский и турецкий.
        - Отнесите рукопись, но о наших делах не говорите ни слова.
        - А письмо из Индии передать можно? Которое написал Хуссейн?
        - Нужно. Иначе он даже не посмотрит на ваш сборник.
        Они сидели на старом арабском кладбище на окраине Дамаска. Якуб, молодой мужчина лет тридцати, с небольшой бородкой и аккуратно подстриженными усами, часто смотрел направо и налево, оглядывался назад.
        - Вы ждёте кого-нибудь? - спросил Хамза.
        - Нет, мне просто не понравился человек, который встретился нам перед входом на кладбище, - ответил Якуб. - Я уже сталкивался с ним сегодня два раза.
        - За вами следят?
        - Пока нет, но всё может случиться... Идите первый. Направо и вдоль забора. Увидите лестницу, спуститесь по ней и попадёте в торговые ряды... Встретимся послезавтра на базаре, возле лавки французского менялы. В полдень... Если с вами что-нибудь произойдёт до этого, дайте знать моей сестре. Её зовут Рабия. Она работает танцовщицей в ночном клубе на главной площади.
        Хамза дошёл до кладбищенской ограды. Низкая кирпичная стенка была полуразрушена. Он сделал несколько шагов, и вдруг сзади раздались крики.
        Хамза оглянулся. Сквозь листву деревьев было видно, как бежит между могилами Якуб. Его преследовали несколько человек.
        - Стой! Будем стрелять! - кричали они.
        Якуб, не останавливаясь, перепрыгнул через какой-то памятник, вскочил на ограду...
        Раздался выстрел.
        И Якуб, потеряв равновесие, рухнул обратно на кладбище.
        Что-то толкнуло Хамзу в сердце. Забыв обо всём, он бросился к тому месту, где упал Якуб.
        Три человека - штатский и двое в полицейской форме, молодой и постарше, - склонились над телом. Хамза, растолкав их, опустился на землю.
        Якуб был жив...
        - Что тебе здесь надо?! - схватил Хамзу за плечо молодой полицейский.
        - Я врач, табиб!..
        - Он был вместе с ним! - закричал штатский. - Я их видел вместе!
        - Кто ты такой? - Пожилой полицейский расстегнул кобуру.
        - Паломник... Был у гробницы пророка...
        - Документы!
        - Он врёт!-надрывался штатский. - Они встретились около входа!
        - Замолчи! - оттолкнул его молодой полицейский. - Ты всегда всё путаешь... Здесь написано, что он действительно возвращается из Мекки...
        - Что делал на кладбище? - рявкнул старший полицейский.
        - Молился... И вдруг выстрел, человек упал... Он ранен в ногу, его надо перевязать...
        - А как ты оказался в Дамаске, паломник? - схватил Хамзу за рукав штатский сыщик.
        - Я заехал по дороге из Мекки к известному издателю Дюндару-эфенди... У меня есть письмо к нему. Вот оно!
        Письмо возымело действие. Штатский, плюнув с досады, отошёл в сторону.
        - Ладно, перевязывай, - согласился младший полицейский, - вон сколько крови натекло.
        - Ну и пусть течёт! - выругался старший. - Может, он ещё сдохнет здесь как собака... Не тащить же нам его на себе в город.
        - Начальник не любит мёртвых преступников. За них никто никогда не даёт никакого бакшиша.
        Поздно вечером Хамза подошёл к служебному входу ночного клуба на главной площади. Плечистый швейцар загородил ему дорогу.
        - Это закрытый клуб, посторонним нельзя.
        - У меня письмо к издателю Дюндару-эфенди.
        Швейцар взглянул на конверт, осклабился:
        - Проходите, бей-эфенди. Желаю приятного отдыха, бей-эфенди.
        - А где я смогу найти танцовщицу Рабию?
        - Она всегда в своей комнате за сценой.
        ...Рабиёй оказалась высокая молодая женщина с двумя глубокими, резкими складками в уголках рта.
        - Я от Якуба, - сказал Хамза, - он ранен...
        - Когда?!
        - Сегодня.
        - Рана серьёзная?
        - Не очень, в ногу. Но потерял много крови.
        - Где он сейчас?
        - В полиции.
        - Я еду| - встрепенулась девушка.
        - Сегодня не стоит, лучше завтра. Нужно что-нибудь передать?
        - Мы условились встретиться... Если вам удастся поговорить наедине, без свидетелей, спросите - что делать паломнику? Он поймёт.
        - Хорошо.
        - Я еду издалека и никого не знаю в Дамаске...
        - Вам негде ночевать?
        - Почему же? Я остановился в гостинице.
        - Нужны деньги?
        - Дело не в этом. Мне нужно успеть получить от Якуба то, ради чего я приехал сюда... Ваш брат сказал мне, что в случае каких-либо неожиданностей я могу обратиться к вам...
        - Вы уже обратились.
        - Я не могу настаивать, но рана Якуба может оказаться серьёзной помехой в наших делах... Другими словами, я могу рассчитывать на вас в такой же степени, как и на вашего брата?
        - Что вы имеете в виду?
        - Вы смогли бы заменить Якуба? То есть, получив от него все инструкции, сделать то, что должен был сделать он?
        - Я вижу вас впервые... И ничего не знаю о вас... Мне нужно всё проверить.
        - Вы не доверяете мне?
        - А почему я должна вам доверять?
        - Но вы уже спросили у меня - нужно ли что-нибудь передать?
        - Это было под впечатлением ваших слов о ране брата...
        - И тем не менее это уже улика против вас.
        - Я не боюсь никаких улик! У меня есть много друзей, которые смогут защитить меня от любых улик... А если вы провокатор, немедленно убирайтесь! Или вас вышвырнут отсюда!
        - Я провокатор? - опешил Хамза. - Да ради вашего брата я рисковал сегодня жизнью!
        - Кстати, почему вы говорите с таким акцентом? Откуда вы?
        - Из России...
        - Из России?! - Теперь была очередь удивляться Рабийи. - Может быть, вы скажете, что вы русский?
        - Я узбек.
        - Узбек?! Но как вас занесло сюда, в Дамаск?
        - Возвращаюсь из Мекки, совершив паломничество. Я ведь уже называл себя паломником. А вы не обратили на это внимания.
        - А дела с моим братом - это тоже паломничество в святые места?
        - Дорогая Рабия, вы даже не подозреваете, какие важные для меня слова вы сейчас сказали... Чтобы покончить со всеми сомнениями, я задам вам последний вопрос. Вы знаете Хуссейна, который работает в Индии у Рабиндраната Тагора?
        - Конечно, знаю. Это друг моего брата. Они вместе учились.
        - Так вот, у меня есть письмо от Хуссейна к издателю Дюндару...
        - Дюндару? - переспросила Рабия и, покраснев, опустила глаза.
        - А вы знаете Дюндара?
        - Это... это мой хороший друг...
        - Я кажется, задал бестактный вопрос, извините меня...
        - Ничего. Я танцовщица. Каждый вечер я выхожу полуголая на глаза к десяткам мужчин... А Дюндар мой покровитель. В моём ремесле нельзя жить без покровителей... Когда-то Дюндар был близок с братом, но потом их дороги разошлись. Дюндар организовал прогрессивное издательство и очень быстро разбогател. Появились новые друзья, и он перестал быть борцом против господства Османской империи над арабскими землями...
        - А был им?
        - Был.
        - Но ведь он же турок...
        - За это и любил его мой брат, что он, будучи турком, боролся здесь против владычества турок над арабами.
        - Может быть, я опять задаю нескромный вопрос... Скажите, Рабия, в ваших жилах течёт только арабская кровь?
        - Нет. У нас с Якубом один отец, но разные матери. Моя мать была гречанка.
        - Якуб успел посоветовать мне не иметь с Дюндаром никаких дел...
        - Вот теперь я могу доверять вам полностью! - засмеялась Рабия.
        - Но это было до его ранения... Сейчас всё изменилось. И в новой обстановке, наверное, было бы просто неправильно не попытаться хоть как-то использовать письмо Хуссейна...
        - Хуссейн никогда не написал бы письмо новому Дюндару... Скоро мой выход... Я обещаю вам, что, если завтра Якуб сумеет мне всё объяснить подробно, я постараюсь заменить его и сделать всё так, как это сделал бы он сам. Что же касается письма Хуссейна... Ладно! Я поговорю с Дюндаром о вас, и, может быть, вам удастся использовать это письмо.
        - А как вы объясните Дюндару знакомство со мной?
        - Я скажу, что мой адрес вам дали в Индии.
        - Когда вы увидите Дюндара?
        - Сегодня, конечно...
        Подъезд роскошного особняка издателя Дюндара охранял привратник. Хамза поднялся по ослепительной мраморной лестнице на второй этаж.
        - О, дорогой хаджи! Как я рад вас видеть! - встретил его на площадке хозяин особняка.
        Это был среднего роста с очень здоровым цветом лица мужчина - живые серые глаза, высокий лоб, подвижные руки, чуть намечающаяся полнота.
        Дюндар провёл Хамзу в свой кабинет.
        - Я уже многое знаю о вас: были в Мекке, по дороге завернули к Тагору, видели там наших друзей... Теперь вы должны удовлетворить моё любопытство. Ну как выглядит мир? Как живут люди? Какие изменения происходят на нашей планете?
        Дюндар был из той категории людей, которые на все вопросы, задаваемые своим собеседникам, сами же предпочитают и отвечать. Хамза не успел рта раскрыть, а Дюндар уже разразился пространнейшей речью, в которой разрешил сразу все мировые проблемы - и международную обстановку, и экономические трудности, и рост беспорядков, и попустительство властей, и конфликты отцов и детей, жён и мужей, братьев и сестёр, левых и правых, чёрных и белых, богатых и бедных.
        "Кого же он напоминает мне?" - вспоминал Хамза, глядя на оживлённо жестикулирующего издателя, и вдруг вспомнил - Алчинбека их общей молодости в медресе.
        - Господин Дюндар, - улучив минуту, перехватил Хамза инициативу разговора, - у меня к вам два вопроса. Первый - чисто литературный. У себя на родине, в Туркестане, я издал несколько поэтических книг. Сейчас, путешествуя к гробнице пророка Магомета и из Мекки сюда к вам, я имел в дороге много свободного времени и составил по памяти сборник своих лирических стихотворений, одновременно переводя их на арабский и турецкий языки. Не могли бы вы с присущим вам опытом и вкусом оценить эту рукопись и в том случае, если она понравится вам, выпустить её в своем издательстве?
        Дюндар молча смотрел на посетителя.
        - Вы, кажется, должны мне что-то передать из Индии, - сказал он наконец.
        - Да, да, вот письмо для вас, из которого вам станет понятно и моё второе дело, имеющее, если так можно сказать, несколько иной, прямо противоположный первому характер.
        Хозяин кабинета быстро вскрыл конверт, бегающим взглядом почти мгновенно прочитал письмо.
        - Ваш первый вопрос для меня абсолютно ясен. Над вторым я должен подумать... Рукопись захватили?
        - Пожалуйста.
        - Сейчас я прочитаю ваши стихи. А чтобы вам пока не скучать, пойдёмте познакомлю со своей дочерью. Надеюсь, она сумеет развлечь вас.
        Они прошли через анфиладу комнат, и в уютной, по-европейски обставленной гостиной из-за рояля поднялась миловидная девушка.
        - Сурайя, - представил дочь хозяин дома. - А это гость из далёкого Туркестана. Побеседуйте, мне нужно немного поработать.
        Дюндар вышел.
        - Вы совершили хадж? - вежливо спросила девушка.
        - Да, а теперь возвращаюсь домой.
        - Хотите послушать музыку?
        - С удовольствием.
        Сурайя села за рояль, и звуки наполнили комнату. Дочь Дюндара играла хорошо, старательно, и на Хамзу нахлынули мысли об оставшихся за многими тысячами километров родных, близких, друзьях, знакомых... Нежный профиль девушки кого-то напоминал ему. Кого? Зубейду? Ачахон?.. Как там Аксинья с сыном, отец, Степан, другие?..
        - Вы никогда не играли на рояле? - выплыл издалека голос Сурайи.
        - Нет, никогда.
        - Хотите, я научу вас?
        - Хочу...
        Девушка взяла палец Хамзы в свою мягкую руку и несколько раз дотронулась им до нескольких клавишей подряд.
        - Это гамма. В ней семь нот - до, ре, ми, фа, соль, ля, си... ноты повторяются... Вот снова - до, ре, ми, фа, соль, ля, си... Но уже на одну тональность выше. Понимаете?
        И Хамза вдруг мгновенно понял соответствие расположения клавишей и звучания нот. На тысячную долю секунды его глубоко охватило давно уже не приходившее к нему вдохновение...
        - Разрешите мне попробовать самому...
        - Пожалуйста.
        Он тронул пальцем одну клавишу, вторую, третью, четвертую, пятую, шестую... И ещё раз... И ещё...
        - Вы действительно никогда не играли на рояле? - удивлённо спросила Сурайя.
        - Нет, никогда.
        - Но у вас же получилась совершенно законченная мелодия!
        - Я играю на струнных национальных инструментах - дутаре, тамбуре...
        - И тем не менее это совершенно невероятно, чтобы человек, впервые подошедший к роялю, сразу сыграл мелодию!.. Вы не обманываете меня? Вам никто не объяснял принцип устройства клавиатуры?
        - Вы сами только что объяснили...
        - И вы сразу всё поняли?
        - Может быть, не понял, а почувствовал...
        - Если всё это так на самом деле, то вы просто очень талантливый человек... И к музыке особенно!
        - Я пишу стихи... Наверное, привычка к поэтическому ритму помогает правильно подбирать ноты.
        - Вам надо учиться! - блестя глазами, воскликнула Сурайя. - У вас огромные способности!.. Вам нужен хороший педагог, вы очень быстро научитесь играть...
        Хамза улыбался.
        - У меня на родине редко можно встретить рояль, а тем более педагога...
        - Хотите, я подарю вам этот рояль?.. Он ваш! Берите!
        Хамза засмеялся.
        - Я ещё никогда не встречал паломника, возвращающегося из Мекки с роялем...
        В комнату вошёл Дюндар.
        - Папа! Папа! - закричала Сурайя, подбегая к отцу. - Ты привёл к нам в дом великого музыканта!
        - И, кажется, гениального поэта, - тихо сказал Дюндар.
        Он подошёл к Хамзе.
        - Я прочитал ваши стихи. Это всё очень и очень хорошо. Я издам вашу книгу... Хотите получить аванс? Только не отказывайтесь - после такой дороги у вас не может не быть затруднений с деньгами... Вот чек. Сможете получить в любом банке... Кроме того, я приглашаю вас сегодня на ужин. Надо же отметить начало нашего делового сотрудничества. Придут нужные люди. Там и продолжим разговор о вашем втором деле.
        Нужных людей было двое.
        - Господин Хунейн, - представил Дюндар высокого, стройного, изысканно одетого араба в очках с золотой оправой. - Господин Генрих Хорст, вице-президент немецкого банка в Дамаске, мой компаньон по издательству.
        Представительный, очень уверенный в себе голубоглазый блондин крепко пожал Хамзе руку.
        Стол для ужина был накрыт в отдельном кабинете ночного клуба. Дюндар широким жестом пригласил всех садиться.
        - Значит, побывали у гробницы пророка... - начал разговор Хунейн. - Какие же впечатления вынесли из путешествия по аравийской пустыне?
        - Надеюсь, встречали не только паломников? - вступил в беседу Хорст.
        - В пустыне сейчас можно увидеть самый разный народ, - ответил Хамза. - Людям стало тесно в старых, обжитых местах.
        - А как вы нашли аравийские пейзажи? Много новых нефтяных вышек?
        Хамза посмотрел на Хорста.
        - Я не заметил даже старых. Близость к богу не позволяет отвлекаться на мирские дела.
        - Но вы, конечно, слышали об аравийской нефти?
        - Приходилось.
        - Нефть прославит арабский восток на весь мир! - патетически изрёк Хунейн.
        - И Османская империя станет ещё богаче, сильнее, - любезно улыбнулся Дюндар.
        - Но без немецкого капитала, без немецкой армии и наших специалистов вы не сумеете освоить и защитить свою нефть, - поднял вверх указательный палец Хорст. - Надо быть реалистами, господа.
        "Тёплая компания, - подумал про себя Хамза. - И араб Хунейн, и турок Дюндар ориентируются на Германию?.. Или каждый из них тянет в свою сторону..."
        - Ближний Восток, - продолжал Хорст, - это зона наших интересов. У Франции есть Индокитай, у Англии - Индия, у России -Туркестан. И только у Германии нет ничего! Потому что она, как самое молодое государство в Европе, опоздала к рождественской ёлке времени, с которой история раздавала свои подарки. Но у Германии есть дух Бисмарка! Он создал нашу империю, а мы продолжаем развивать и укреплять её.
        - О, Бисмарк! - восторженно прищёлкнул языком Хунейн.
        - Да, Бисмарк - это была сильная личность, - кивнул Дюндар.
        - Господин Хорст, - спросил Хамза, - а почему вы делите весь мир только на такие странные пары: Франция - Индокитай, Англия - Индия, Россия - Туркестан, Германия - Ближний Восток?
        - А потому, что это всё зоны интересов великих держав, - строго сказал Хорст. - Такова логика истории и реальная ситуация. И она неизбежна - более развитая страна обязана помогать менее развитой и руководить ею.
        - Я видел в Индии, - сказал Хамза, - как руководит этой страной Британия... Английские солдаты на моих глазах разрезали индусам подошвы ступней и тут же заставляли их голыми ногами ходить по земле... Наверное, для того, чтобы идея британского руководства вошла индусам, как говорится, в кровь и в плоть...
        - Это крайности, - поморщился Хорст. - Разумное сотрудничество развитых и неразвитых стран исключает подобные эксцессы.
        - А если менее развитая страна, - обвёл всех горячим взглядом Хамза, - вообще не хочет никакой опеки и желает развиваться как самостоятельное и суверенное государство?
        - Вы имеете в виду Туркестан? - вкрадчиво улыбнулся Дюндар.
        - Если менее развитая страна, - напористо продолжал Хамза, - хочет жить под одной крышей с более развитой страной, но не как бедная родственница или приживалка, а по-братски, одной дружной семьёй?
        - Дорогой хаджи! - вскочил Дюндар. - Вот вы и сказали то, что я хотел услышать от вас! Это и есть продолжение нашего разговора о вашем втором деле и о том, о чем мне написали из Индии. Мы, турки, хорошо знаем, что идеи воссоединения Туркестана и Турции очень популярны у вас на родине... Османская империя - вот истинная мать всех мусульман!
        "Врёт, - чётко решил для себя Хамза. - Из Индии ему не могли написать такое. Значит, использовать его не удастся. Значит, без Якуба ничего не получится. Значит, надо ждать Рабию".
        - Но, может быть, я имел в виду совсем не Османскую империю... - сказал вслух Хамза.
        - Вы говорили о будущем союзе всех мусульманских стран! - сверкнул золотой оправой очков Хунейн. - Когда родится единое, могучее, великое исламское государство, мы, арабы, будем править миром! И все мусульмане будут равноправны в нём! А ислам станет самой могущественной религией на земле!.. Я вас правильно понял, хаджи?
        Хамза отрицательно покачал головой.
        - Уж не Российскую ли империю имеет в виду наш уважаемый хаджи? - прищурился Хорст.
        - Мусульмане - и православный царь?! - Впервые за весь вечер лучезарная улыбка сползла с приветливого лица Дюндара. - Но это немыслимо, невозможно, несоединимо!
        - Прошу прощения, господа, но вы забываете ещё об одном варианте, - откинулся на спинку стула Хамза. - А если ни царя, ни Российской империи не будет?
        - А что же там будет? Что там ещё может быть?
        Все напряжённо смотрели на Хамзу.
        - Насколько я понял, господа, мы ведём сейчас чисто теоретический спор, - улыбнулся Хамза, прислушиваясь к возникшей в главном зале ночного клуба протяжной мелодии восточного танца. - Стоит ли заниматься далёкими прогнозами? Тем более что начинаются, как мне кажется, выступления артистов, а это гораздо интереснее, чем наши бесконечные разговоры.
        И он вышел из кабинета.
        - Ну, хватит панарабской и пантурецкой болтовни, - сказал Хорст. - Когда он вернётся, сразу переходите к тому, ради чего я согласился прийти сюда.
        В главном зале клуба танцевала Рабия. Движения её были изящны, легки, грациозны. Хамза невольно залюбовался гибким телом танцовщицы. Оглянувшись и видя, что за ним никто не идёт, он подошёл ближе и, дождавшись, когда Рабия увидела его, спросил одними глазами: ну как?
        "Всё в порядке", - молча ответила Рабия.
        Хамза вернулся в кабинет. Хорст сидел за столом, дымя сигарой. Дюндар и Хунейн стояли около зашторенного окна.
        - Скажите, хаджи, - решительно поправил очки Хунейн, - мусульмане Туркестана ещё не согнулись под гнётом неверных? Они по-прежнему готовы встать под зелёное знамя пророка и восстать против белого царя?
        Хамза, почувствовав перемену обстановки за время своего отсутствия, вопросительно посмотрел на Дюндара. Лицо издателя было непроницаемо.
        - Восстание против царя? - повторил Хамза. - Вряд ли оно возможно сейчас.
        - Но вы же говорили о варианте, когда в России может не остаться ни царя, ни империи, - напомнил Хорст.
        - Это было только предположение, - пожал плечами Хамза. - А вообще-то я далёк от всего этого.
        Он нашёл и несколько секунд не отпускал глаза Дюндара.
        Издатель не опустил взгляда.
        - Вы не должны быть в стороне от тех, кто хочет освобождения вашей родины, - приблизился вплотную к Хамзе Хунейн. - Мы поможем вам связаться с тем, кто борется за победу магометанства во всём мире.
        - И что же я должен буду делать?
        - Ничего особенного, мой дорогой хаджи, ровным счётом ничего, - подошёл Дюндар. - Как вы уже здесь слышали, мы иногда спорим между собой - даже у близких людей бывают разногласия. Но в главном мы стоим на одной позиции... Мы хотим, чтобы в Туркестане у нас было как можно больше верных друзей...
        - И поэтому, если к вам в Коканд, - подхватил Хунейн, - или по любому другому адресу, который вы нам сообщите, будут иногда приезжать от нас наши друзья...
        "Надо играть в открытую, - вдруг подумал Хамза, глядя на Дюндара. - Ведь он же сказал им, от кого я привёз письмо из Индии... Ведь они же сбросили маски..."
        - Вы будете присылать ко мне ваших связных?
        - Друзей, прежде всего друзей, - снова заулыбался Дюндар.
        - Я буду иметь адреса, явки, пароли?
        - Ого! - с интересом поднялся из-за стола Хорст. - Вы знакомы со специальной терминологией?
        "Хитришь, шайтан, ты же всё знаешь обо мне от Дюндара... Надо выиграть время, надо обвести их вокруг пальца".
        - Вы социалист? - усмехнулся Хорст. - А как же паломничество, гробница пророка?
        - Даже в коране говорится о создании справедливого общества, - развёл руками Хамза, - о грехе богатства, об облегчении положения бедных...
        - Вы принимаете наши условия? - Хунейн снял очки. - Если да, то сегодня же получите деньги.
        - Я уже получил аванс за книгу стихов от господина Дюндара...
        - Это будет гораздо больше!
        "Выиграть время, выиграть время..."
        - Мне надо подумать. Слишком много неожиданностей за один вечер... Разрешите мне сейчас уйти...
        - Хорошо, идите, - сказал Хорст.
        - Прощайте, господа...
        - Если будет на то воля аллаха, то наши пути пересекутся ещё не один раз, - сладко пропел Хунейн.
        - Я провожу вас, - предложил Дюндар.
        Они вышли на улицу
        - Коммерцию не надо путать с политикой, - сказал Дюндар, останавливаясь, - но если уж вы упомянули о моем авансе за вашу книгу, то знайте - я всё равно напечатаю её, чем бы ни окончились наши переговоры. И не останусь в убытке... В Стамбуле я издавал даже критику корана... и, как видите, до сих пор жив-здоров...
        Ночью, в гостинице Хамзу разбудил стук в дверь.
        - Кто здесь?
        - Это я, - послышался голос Рабийи.
        Хамза открыл дверь.
        - Быстро собирайте вещи, - сказала Рабия, - внизу у ждёт экипаж.
        - Все вещи?
        - Да, все. Вы уезжаете.
        ...Резвый конь рывком понёс от гостиницы. Копыта прощально и звонко стучали по мостовой.
        - Что случилось?
        - Вас решили убить, вы бы не дожили до утра...
        - Кто решил?
        - Хорст.
        - А Дюндар?
        - Предлагал арестовать.
        - За что?
        - По обвинению в присвоении денег.
        - Кто такой Хорст?
        - Немецкий резидент в Дамаске.
        - А Хунейн?
        - Его правая рука.
        - Я правильно понял вас во время вашего танца?
        - Правильно.
        Рабия протянула Хамзе запечатанный конверт.
        - Здесь всё, что должен был сделать для вас Якуб.
        - Как он?
        - Я перевезла его в тюремную больницу. Через два дня устрою побег и спрячу в надёжном месте.
        - А удастся?
        - Здесь всё удаётся за деньги, за большие деньги. Впрочем, как и везде... Продам часть драгоценностей.
        - Дюндар узнает о том, что вы помогли мне уехать?
        - Конечно. Но он проглотит это. Я слишком многое вытерпела от него.
        - А Хорст и Хунейн?
        - Он договорится с ними. Или сторгуется.
        - Я буду волноваться за вас...
        - Вы рисковали собой ради Якуба. Теперь моя очередь.
        - Литература будет отправлена?
        - Конечно. В конверте адреса людей в Стамбуле, которые отправят вас дальше, до Варны.
        - В Стамбуле? Но ведь в Стамбуле Дюндар сможет...
        - Эти люди ему не по зубам.
        - А куда мы едем сейчас?
        - Нас ждут друзья. Вас посадят на пароход.
        - Рабия, мне очень понравился ваш танец...
        - Вы совсем не видели его...
        - Но даже то, что видел, было прекрасно...
        - А мне понравились вы сами.
        - Рабия!..
        - Молчите. Не надо никаких слов. Слова могут рассыпать это.
        - ............
        - ............
        - ............
        - ............
        - ............
        - ............
        - Рабия, у меня к вам просьба.
        - Говорите.
        - Передайте Сурайе...
        - Какой Сурайе?
        - Дочери Дюндара...
        - А-а...
        - ...что я буду хорошо вспоминать о ней.
        - Она вам понравилась?
        - Она научила меня играть на рояле...
        - Мужчины всё-таки очень жестокие люди. Даже лучшие, даже такие, как вы.
        - Вы не поняли меня, Рабия!..
        - Мы приехали. Выходите. Прощайте. Напишите мне, когда доберётесь до родины.
        ...От группы деревьев отделилась мужская фигура в турецкой феске. Не доходя шагов двадцати, остановилась.
        - Товарищ Хамза?
        - Я.
        - Идите за мной...
        Из Варны в Одессу вместе с грузом литературы его отправили морем на рыбацкой фелюге. Провожал пожилой седоголовый болгарин, называвший себя Венко.
        В Одессе, в двух километрах от берега, ночью, груз принял человек, назвавшийся Назаром. Он же, купив железнодорожный билет до Коканда, посадил Хамзу на поезд.
        В пути Хамзу застало начало первой мировой войны.
        3
        Некогда, в приснодавние времена, высочайшим повелением самодержца всея Руси государя-императора Александра III Александровича мужское население национальных окраин Российского государства как в мирные дни, так и в период военных действий освобождалось от службы в армии и от всех видов обязанностей трудовой повинности - в связи с языковыми затруднениями.
        Последний русский царь это повеление своего августейшего родителя частично отменил и некоторые минимальные свободы, милостиво дарованные его отцом малым народам, взял назад, то есть упразднил, хотя языковые затруднения были ещё отнюдь не преодолены.
        Указом Николая II мужчины всех национальных меньшинств, проживающих на далёких и близких окраинах Российской империи, в возрасте от двадцати одного года до пятидесяти пяти лет подлежали мобилизации на тыловые работы в центральные губернии.
        Указ был нелепый, жестокий, дикий. Сотни тысяч людей, не знавших русского языка, не умеющих ни читать, ни писать на своём языке, никогда не покидавшие родные южные края, должны были переместиться в незнакомые, суровые места, были обречены на страдания и муки, а многие - на верную гибель.
        А чтобы снять ненужное напряжение и предотвратить излишние слухи и кривотолки, царская администрация поспешила успокоить на национальных окраинах тех, кого надо было успокоить. Как только указ был обнародован, все начальники губерний, уездов и волостей получили срочные телеграммы, в которых перечислялись категории населения, освобождавшиеся от мобилизации на тыловые работы. Это были: все местные должностные лица; религиозные судьи и мусульманское духовенство; старосты и старшины городских кварталов и кишлаков; служащие местных частных компаний; сотрудники просветительных учреждений, находящихся под государственным надзором.
        Особенно подробно разъяснялось то положение, по которому всем местным состоятельным лицам разрешалось "вместо себя и членов своих семей нанимать на тыловые работы людей, нуждающихся материально..."
        Указ был впрямую направлен против беднейших слоёв населения, против тех, кто занимался в городе и в сельской местности непосредственным физическим трудом.
        Указ был нацелен против народа.
        И он вызвал взрыв народного негодования, небывалую по своему размаху бурю всеобщего возмущения, протеста и яростного сопротивления.
        С особой силой волна мятежей и неповиновения властям прокатилась по Туркестанскому краю.
        Наиболее грозные события - вооружённые столкновения с полицией и войсками, убийство нескольких чиновников туземной администрации - произошли в Кокандском уезде и городе Коканде.
        Там, где к моменту начала волнений революционная агитация была поставлена лучше, чем где-либо в другом месте Ферганской долины - самого густонаселённого района Туркестанского края.
        Там, где прямой призыв местной социал-демократической организации к неподчинению царскому указу прозвучал (после Джизака) открыто и громко, как нигде в Туркестане.
        Военные власти Туркестана утопили в крови восстание мардикеров (мобилизованных тыловых рабочих). В Коканде было убито на улицах и расстреляно около четырёхсот человек.
        Потом начал работать военно-полевой суд. Обвинения были предъявлены полуторам тысячам мардикеров. По приговору суда было повешено сто восемьдесят четыре человека, сослано на каторжные работы двести шестьдесят семь осуждённых, десять арестованных оправданы, остальные приговорены к разным срокам тюремного заключения.
        Действия суда не были лишены объективности. Как писала местная газета: "...об одном туземце дело прекращено за смертью в период следствия в тюрьме; об двух туземцах дело отправлено к военному прокурору для освидетельствования их умственных способностей; ещё об одном туземце дело не рассмотрено за болезнью подсудимого..."
        Гуманность, что и говорить, была проявлена широко и непредвзято.
        Тридцать месяцев бессмысленной войны привели царскую Россию к краху. Перед лицом общественных катастроф, непрерывно потрясавших страну в годы военного лихолетья, слабели и меркли личные трагедии и потери.
        Печально было возвращение Хамзы в родной город из паломничества. Почти три месяца пробирался он через охваченную лихорадкой первых недель войны Россию. Навстречу, на запад, двигались войска и срочные военные грузы. Иногда по многу дней приходилось сидеть на одной станции. Несколько раз патриотически настроенные железнодорожные власти задерживали его, едущего со стороны войны, устанавливали личность, посылали запросы...
        Когда Хамза ступил наконец на кокандскую землю, ужасные новости одна за другой обрушились на него.
        ...Сначала, после отъезда Хамзы, после его ложного изгнания и отлучения, всё было хорошо в доме ибн Ямина. Страсти вокруг улеглись, старик выздоровел, вернулся в свою мечеть, люди и родственники перестали сторониться его, начали приходить больные. Восстановились заработки, пришёл достаток. Маленький внук радовал сердце ибн Ямина.
        Но без Хамзы разладились отношения с невесткой. Аксинья тосковала, целыми днями неподвижно сидела она на одном месте, глядя перед собой. Всё стало чужим и непонятным для неё, всё вызывало неприязнь и раздражение. Чужой уклад без любимого человека вдруг стал неприемлем. Хамза, перешагнувший через многие условности мусульманского быта по шариату, сглаживал острые углы. Без Хамзы Аксинья не могла жить по шариату.
        Ничто не радовало её, она ничего не замечала вокруг себя.
        И неожиданно пропал Гияс. Это было делом рук фанатиков.
        Ребёнок, рождённый от неверной, был конкретным выражением греха. Гияс был зримым результатом происков шайтана. Требовалось освободить сердца правоверных от гнева, рождаемого ежедневным созерцанием трещины ислама.
        И Гияса похитили.
        Пришла беда - отворяй ворота. Две недели спустя арестовали Степана Петровича Соколова. Мир перевернулся в глазах Аксиньи. Она стала обнаруживать все признаки психического расстройства.
        Никому ничего не сказав, только намекнув отдалённо Ачахон, что очень давно, слишком давно не видела родственников, оставшихся в России, Аксинья села на поезд и уехала из Коканда...
        Потом пришёл слух, что в дороге, ещё не доехав до России, она простудилась и заболела. Белокурую русскую женщину сняли с поезда где-то в пустыне за Аралом, на маленьком полустанке, и она умерла в инфекционном бараке среди чужих людей - без родных и близких, без отпущения грехов...
        Когда началась война, когда всё стало меняться вокруг, когда в далёкий Коканд поползли известия о том, что в центре земли происходит кровавая битва всех стран и народов друг с другом, ибн Ямин понял, что ему не дождаться сына. Лекарь Хаким знал, что паломники возвращаются из Мекки через Россию, а там сейчас бушевала война. На далёких землях, лежавших между ним и сыном, гремели выстрелы, горели города, текла человеческая кровь, и ибн Ямин не представлял себе, как может Хамза преодолеть всё это... Нет, его кроткому сыну, идущему из Мекки с богом в душе, не прорваться сквозь дым и огонь пожарищ, не перейти вброд через кровавые реки сражений. Они больше не увидятся. Хамза не осквернит ступней своих ног, касавшихся святой земли около гробницы пророка, кровью людей. Его сын исчезнет в пламени войны, его поглотит водоворот вражды и ненависти воюющих стран и народов (так думал о войне ибн Ямин).
        И лекарь Хаким слёг. Тоска по сыну съедала последние силы.
        Внука не было рядом с ним. За несколько дней до приезда Хамзы ибн Ямин простился с бренным миром, и аллах призвал его к себе.
        Хамза опоздал на похороны отца, не успел закрыть ему глаза.
        Он вернулся к порогу своего дома в час скорби и плача. Дом его был разгромлен превратностями судьбы, невзгодами войны, непониманием, жестокостью, суевериями людей. Суровый рок времени, как след дьявола, оставил свой знак - пепелище надежд - там, где ещё совсем недавно была семья, любовь, ожидание близкого счастья.
        И на какие-то дни и недели Хамзой овладела апатия. Он устал от потерь. Он устал от двухлетней непрерывной дороги. Чужая жизнь проходила, бежала, струилась мимо него, а своей не было... А ему так хотелось иметь её, он так измучился без неё, он так стремился через все моря и реки, через долины и горы к этому городу, к этим переулкам и улицам, к этим низким глинобитным домам, к этой листве деревьев, под которой прошла его юность, к пряным запахам своего детства, чтобы увидеть родные, близкие, дорогие лица и взять на руки сына, обнять жену, склонить голову перед стариком отцом...
        Пустота вошла в сердце Хамзы. Он был утомлён временем и своей судьбой. Он устал от самого себя. Сколько может выдержать один человек? Перед каким количеством ударов не согнуться, если он не сделан из железа?
        Хамза чувствовал приближение бездны бессилия, она манила его, но слишком многое увидел, понял и пережил он за эти два года дороги, слишком много людей прошло перед ним, слишком густа и разнообразна была жизнь, к которой он прикасался в эти месяцы на всех её уровнях, удивляясь, недоумевая и восторгаясь перед нею, обжигаясь об неё...
        Слишком тяжела была ноша ответа перед людьми, под которой он не согнулся за эти два года, которая закалила его, чтобы не сгибаться под ударами личного горя. Слишком серьёзно было то дело, которое он взял на себя.
        Теперь он уже не принадлежал себе и поэтому не мог до конца отдавать себя своей беде.
        Теперь он уже умел управлять собой, владеть своим состоянием и настроениями - масштаб и широта интересов, которыми он был связан с другими людьми, научили его этому.
        Конечно, не всё зарубцевалось сразу, не единым порывом восстановилась душа. Были горькие часы и минуты. Чёрные птицы утрат долго ещё кружили над сердцем. Но ветры надвигающегося урагана отгоняли их в сторону. Время дышало грозою, тучи затягивали горизонт. И общее втягивало, вбирало в себя личное, растворяло его в себе.
        Россия надрывалась в бесплодных усилиях войны. Страна обнажила свои язвы. Буря, рождающаяся в эпицентре трагических событий её истории, прорывалась подземными толчками на окраинах. Восстание мардикеров стало прологом приближающихся перемен. Вулкан народной жизни просыпался.
        Наступил 1917 год.
        ГЛАВА ДЕВЯТАЯ. ИСТОРИЯ И ОБОЧИНЫ
        1
        Монархия Романовых пала.
        Получив телеграфное уведомление из Петрограда об отречении Николая, губернатор Туркестана, "герой" русско-японской войны генерал Куропаткин приказал содержание телеграммы населению не объявлять.
        Но уже в тот же день на нескольких зданиях Ташкента появились написанные от руки сообщения о свержении царизма.
        На следующий день рабочие типографии газеты "Туркестанский курьер", не дожидаясь разрешения генерал-губернатора, выпустили специальный номер, в котором на первой странице крупными буквами было опубликовано одно из этих сообщений.
        А ещё через день рабочий-наборщик Низамеддин Ходжаев в подпольной типографии социал-демократической группы Ташкента в кишлаке Алтынтепа напечатал листовку, в которой были подробно изложены обстоятельства низложения династии Романовых.
        По инициативе Низамеддина Ходжаева около губернаторского дворца состоялась демонстрация рабочих железной дороги.
        Участники демонстрации, разоружив в старом городе, в районе Якка-базар Эски Джувы, отряд полиции, соединились с рабочими Среднеазиатских и Бородинских мастерских и возле церкви на площади городского вокзала провели митинг, на котором был образован первый Совет рабочих депутатов Ташкента.
        Вечером члены Совета собрались на своё первое заседание в здании бывшей городской думы. На нём присутствовали: Низамеддин Ходжаев, Султанходжа Касымходжаев, Ачил Бабаджан, Сабирджан Юсупов, Абдулла Авлани, Фарид Тахири, Юсуф Алиев, Миркамил Миршарапов.
        Хамза, узнав об этих событиях, выехал из Коканда в Ташкент.
        Работа лечит скорбь.
        После возвращения из паломничества немало дней провёл Хамза в печальных раздумьях о своей жизни, оплакивая близких.
        Он жил в доме отца с сестрой Ачахон. Часто приходили друзья Умар и Буранбай, расспрашивали о дальних странах и городах.
        Хамза рассказывал о том, что видел в дороге, об Индии и Аравии, о священном городе Мекке, о плавании на пароходах и парусниках через моря и проливы.
        Теперь он был хаджи. На улице верующие кланялись ему, в мечетях имя его перечислялось вместе с именами многих уважаемых людей, сам судья Камол ставил Хамзу в пример другим мусульманам, а Миян Кудрат сказал, что поскольку Хамза обрёл истину и вернулся к богу, то проклятие изгнания и отлучения от ислама с него снимается.
        В эти дни произошла интересная встреча. Ещё тогда, когда Хамза учился в медресе, один человек постоянно привлекал его внимание. Это был мударрис Сафохон-тура [Слово "тура" прибавляется к именам людей, пользующихся особым авторитетом.] (в православных и католических учебных заведениях сан мударриса соответствует приблизительно званию профессора богословия).
        На своих уроках и лекциях Сафохон-тура никогда не ограничивался только узкорелигиозным материалом. Рассказывая о своем предмете, раскрывая перед учащимися сущность богословия, мударрис одновременно знакомил их с логикой, художественным словом, ораторским искусством и другими светскими науками. Притчи, легенды и предания о пророках, также входившие в курс теологии, приобретали в его изложении какую-то необыкновенную красочность и занимательность. То же самое можно было сказать и о его проповедях как на религиозные, так и на мирские, житейские, а порой и на сугубо общественные темы.
        Чувствовалось, что человеку этому ничто не чуждо. Он интересовался всем на свете, принимая близко к сердцу и такие дела своих учеников, которые с медресе связаны не были.
        Его доброжелательность вызывала ответные любовь и уважение учащихся, некоторые из которых проникались к нему доверием ещё и потому, что догадывались о его прогрессивных взглядах.
        И мударрис, в отличие от других преподавателей, тоже интересовался их взглядами на жизнь и при случае незаметно, но умело направлял умонастроения своих учеников.
        С пристальным и ненавязчивым любопытством наблюдал Сафохон-тура за Хамзой в годы его учёбы в медресе. Кругом своих интересов и устремлений этот юноша явно импонировал ему. И, наверное, именно поэтому на дискуссиях на религиозные и просветительские темы, которые часто проводились в медресе по инициативе мударриса, он почти всегда находил в Хамзе своего единомышленника и часто поддерживал его доводы поучительными стихами из корана.
        Хамза и Алчинбек, жившие в медресе в одной комнате, часто приносили с собой в медресе газеты и журналы, хотя чтение их было строго запрещено администрацией. Как-то они сидели вместе и читали эту запрещённую литературу. И не заметили, как Сафохон-тура вошёл в их комнату. Неизвестно, сколько он стоял над ними. Хамза, случайно обернувшись, заметил богослова. На какое-то мгновение он растерялся, потом быстро спрятал газеты и журналы под подушку... Тут же стремительно оглянулся и Алчинбек - сзади, слегка улыбаясь, стоял Сафохон-тура.
        Оба они вскочили и, не смея смотреть в глаза преподавателя, застыли, почтительно сложив руки. В мыслях своих "провинившиеся" ждали для себя самого страшного наказания, но произошло неожиданное: Сафохон-тура улыбнулся им ещё раз, сказал: "Желаю успеха", - и вышел из комнаты.
        ...После возвращения из "хаджа" Хамза встретил однажды мударриса на улице. Они разговорились, и Хамза рассказал о своём посещении школы Рабиндраната Тагора, о том, что видел там, и ещё о том, что он, конечно, хотел бы снова учить детей, да вот беда - нет денег. Сафохон-тура слушал очень внимательно.
        Спустя неделю он пришёл к Хамзе домой и сказал, что готов предложить Хамзе необходимую сумму, которая позволит открыть новометодную школу.
        Работа лечит скорбь.
        Это было как в сказке. На деньги Сафохон-туры Хамза снял помещение на площади Шейхулислам. Алчинбек, освободившись наконец от Садыкджана-байваччи (байвачча ударился в политику и месяцами пропадал в Петрограде) и будучи одним из редакторов газеты "Голос Ферганы", напечатал в ближайшем номере объявление о том, что Хамза Хаким-заде Ниязи, наш уважаемый хаджи, совершивший недавно паломничество в Мекку, открывает школу "усули савтия" - ускоренного обучения грамоте.
        В объявлении также говорилось, что плату за обучение в этой школе вносить не надо, - наоборот, ученикам будут бесплатно выдаваться карандаши и тетради. "Будем учить всех сирот, всех детей бедняков, которые придут к нам". Такой фразой заканчивалось объявление.
        В день открытия школы Сафохон-тура произнёс перед началом занятий краткую проповедь о сути шариата и прочитал в память умерших родителей многих учеников отрывок из корана.
        Хамза начал первый урок. Он был единственным учителем в школе.
        Работа лечит скорбь.
        Через три месяца почти все "сироты Хамзахона", как называл учеников школы Сафохон-тура, уже умели читать по слогам.
        По городу пошли разговоры о том, что Хамза недаром посетил Мекку, - гробница пророка прибавила ко всем его талантам ещё и талант учителя. Ведь в некоторых старых школах при мечетях были и такие ученики, которые после десяти лет обучения не могли отличить одну букву от другой.
        Школа Хамзы стала первой школой "усули савтия" в Туркестане, а может быть, даже и самой первой школой ускоренного обучения грамоте во всей Средней Азии.
        На следующий год в школу Хамзы поступили два сына Сафохона-туры - Асимджан и Максумджан...
        "Сироты Хамзахона" успешно окончили два класса, но в третий им перейти не удалось - началось восстание мардикеров.
        Хамза был почти во всех кишлаках Кокандского уезда, где происходили волнения, вызванные мобилизацией. Осуществляя линию социал-демократической организации Туркестана, он везде призывал дехкан оказывать сопротивление царской администрации, вёл активную агитацию за свержение самодержавия.
        Несколько раз его пытались арестовать, но он был теперь искусным конспиратором - месяцы "паломничества" не прошли даром. Выдавая себя то за муллу, то за бродячего философа, то за бая, то за батрака, Хамза умело ускользал из рук полиции. Он всё время ходил с фальшивой бородой - то рыжая, то чёрная, то седая... Сегодня чалма на голове, завтра - тюрбан, с утра - очки мударриса, вечером - зловещая чёрная повязка наискосок через лицо: ни дать ни взять разбойник с большой дороги об одном глазу... Здесь - дервиш на костылях, там - наглый торговец на ишаке. На правом берегу реки - важный иностранец (то индус, то араб, то сириец), бегло говорящий и на фарси, и на бенгали, без умолку сыплющий слова чуть ли не на всех восточных языках, не понимающий ни бельмеса по-узбекски... На левом берегу - немой, глухой, парализованный, прокажённый, тифозный, неподвижно валяющийся без сознания под забором...
        Как знать, может быть, все эти "роли", весь "репертуар", сыгранный в те дни в народных толпах на базарах, айванах и площадях кишлаков (на подмостках жизни, на сцене униженного бытия, в гуще людей, доведённых до отчаяния несправедливостью неправедной власти), может быть, всё это невольно рождало в нем будущего актёра и драматурга, запечатлевалось в памяти нетленными образами народных страстей и откровений...
        Сойдя с поезда в Ташкенте и пройдя через вокзальную площадь, Хамза вдруг остановился... Возле церкви шёл митинг.
        Какой-то русский солдат в выцветшей гимнастёрке и обмотках, с висящей на перевязи рукой, бойко рассказывал что-то по-узбекски стоявшим вокруг него слушателям.
        Хамза подошёл ближе, вгляделся и чуть было не лишился сознания. Это был Степан Соколов - страшно похудевший, измождённый, с ввалившимися, но сверкающими глазами.
        - Степан!..
        - Хамза!..
        Народ расступился. Они бросились друг к другу, обнялись.
        Через десять минут Хамза знал о друге всё - арест, тюрьма, замена ссылки отправкой на фронт, ранение, госпиталь, возвращение в Туркестан.
        Вспомнили Аксинью, ибн Ямина, смахнули набежавшие новые слёзы...
        - Ну, а ты-то как? - спрашивал Степан, счастливо улыбаясь. - Дошёл до Мекки?
        - Дошёл.
        - Поклонился гробнице?
        - Поклонился.
        - Ну... а всё остальное?
        - Всё сделал.
        - По Чёрному морю прокатился?
        - Прокатился.
        - В Одессе как приняли?
        - Хорошо. Как только вернулся в Коканд, всё доктору Смольникову передал... Он потом уехал куда-то.
        - Нету больше доктора...
        - Как нету?!
        - Арестовали его в России, осудили на каторгу... Помер в Сибири, надорвался... Царство ему небесное...
        Никогда ещё не плакал Хамза так горько, как после этих слов Степана.
        - Ну ладно, чего там, - вздохнул Степан, - слезами делу не поможешь... Ты в Ташкент-то зачем приехал?
        - В Совет. Ты хоть знаешь, что здесь первый Совет рабочих депутатов организовали?
        - А как же!.. В госпитале в газете прочитал. И сразу сюда.
        - Когда приехал?
        - Сегодня. Только что с поезда...
        - И я только что из Коканда... И сразу митинговать?
        - А как же!.. Иду мимо, слышу - какой-то путаник мусульманам мозги пудрит... Я его спихнул и как чесану по-узбекски: правоверные, говорю, вы про Ленина когда-нибудь слышали?.. Они рты-то и разинули...
        - Так идём в Совет, чего мы тут сидим?
        - Идём, конечно!.. Ну, что, братишка, сбылась наша песня, не зря тогда в Ширин-сае через реку плыли, а? Дали всё-таки царю по шапке?
        Низамеддин Ходжаев встретил обоих, как говорится, с распростёртыми объятьями. И сразу же предложил дело - надо ехать в железнодорожные мастерские и на заводы, где ведут активную работу агитаторы Временного правительства. Надо дать им бой! Надо опрокинуть их лозунги о продолжении войны.
        Это очень хорошо, что Соколов в солдатской форме...
        - Расскажи им, где ты был ранен и нужна ли тебе твоя рана, полученная ради прибылей фабрикантов и баев! - горячился Ходжаев. - Покажи им свою руку! Спроси, хотят ли они проливать кровь, как пролил её ты, для того чтобы хозяин их мастерских или завода построил себе новый особняк или купил ночной горшок из золота?
        - Спрошу, не боись, - соглашался Степан, - и руку покажу изуродованную... Для такого дела и бинты сорвать не жалко - пускай кровушку понюхают, которая глупым немецким железом была выпущенная...
        - А ты, Хамза, - сказал Ходжаев, - обращайся к узбекам, таджикам, казахам, киргизам. Их много сейчас на заводах Ташкента. Спроси у них, хотят ли они опять идти в мардикеры, оставляя дома голодными без своего заработка жён и детей?.. Напомни им о расстрелянных и повешенных мардикерах в шестнадцатом году.
        - Мы вместе пойдём, - сказал Степан, - он о мардикерах скажет, я о войне. Так оно крепче будет, злее.
        - Нет, вместе не надо, у нас людей мало...
        - Слышь, Низамеддин, ты уж позволь нам вдвоём. Не виделись мы с ним давно, а мы всё же родственники...
        - Ладно, идите вдвоём... И об этом тоже расскажите! Как слилась ваша кровь воедино... и про тех, кто не хочет, чтобы так было, кто против братства узбеков и русских... Вдвоём у вас сильно получится... И ещё одно. Ты должен стихи написать, Хамза, о происходящих событиях. Чтобы душу переворачивали!.. Ты же можешь!.. Чтобы захотелось пойти и сделать так, как в стихах будет написано!
        Целую неделю ходили Соколов и Хамза вдвоём по митингам, агитируя за лозунги большевиков и Совет рабочих депутатов, против Временного правительства. Низамеддин Ходжаев угадал - называя Хамзу своим родственником, Степан сразу же привлекал к себе внимание слушателей.
        - Кому нужна эта война?! - кричал Степан, тыча раненой рукой в стоявших перед ним рабочих. - Мне, тебе, ему?.. Я до фронта машинистом ездил, поезда водил, а теперь я зачем своему паровозу нужен? Вместо трубы встать, что ли?.. Нас там убивают, калечат, по нам вши пешком ходят, а что мы имеем? Бинты окровавленные, дырку в брюхе?.. Наши головы там вдоль окопов как дыни на бахче лежат, наши ноги оторванные сами в могилу ушли, наши глаза ворон выклевал!.. За что?!.. Калеками потом всю жизнь ползать будем, за копеечкой руку бы протянул, а её нет, руки-то, её пуля откусила!.. Долой войну!! Хватит людей убивать!.. Люди жить хотят, а не в земле раньше срока гнить!.. Кто на войне наживается? Я, ты, он?.. Нет, братцы, не мы, а они - Родзянки, Керенские и прочие толстобрюхие! А мы как свой рубль измятый до войны получали, так и после войны получать будем!..
        А хозяева заводов с наших могил золото лопатой гребут!.. Им каждый труп солдатский выгоден, им каждый убитый два червонца приносит! Потому что нового солдатика надо в шинельку одеть, в гимнастёрку, вот в такую же, как на мне! Новую винтовку ему надо в руки дать, да пушек побольше сделать, да снарядов к ним, чтобы чаще стрелять, чтобы до полной победы дело довести... Вот она кому нужна, война до победного конца... Которые снаряды генералам продают!.. А нам она не нужна, нам она без надобности. Мы снарядами не торгуем, мы только двумя своими руками торгуем, да и те у нас норовят на фронте оторвать, чтобы, значит, сидеть нам на паперти и нищенствовать... Да уж я говорил об этом - чем милостыню просить, если рук нету? Значит, как собаке языком землю лизать, так, что ли?.. Я вам, ребята, вот что скажу... Хватит нам дураками быть! Один раз, в четырнадцатом году, мы себя обмануть уже дали. Неужто ещё раз обмануть дадим?.. Долой войну! Долой Временное правительство, в котором сидят одни капиталисты и помещики! Да здравствует власть Советов рабочих и солдатских депутатов.
        Хамза говорил меньше. У него не было такого опыта, как у Степана, поднаторевшего по дороге из России выступать на митингах чуть ли не на каждой станции. Но когда он, показывая на Степана, называл его своим родственником, рабочие всех национальностей вплотную придвигались к нему и слушали не шевелясь, не сводя с него глаз.
        Хамза рассказывал о своём паломничестве (и это ещё сильнее увеличивало доверие к его словам), о том, в каких тяжёлых условиях живут рабочие в Индии, Сирии, Турции, он объяснял узбекам, казахам, таджикам, киргизам, что только братство всех народов поможет революции в России победить помещиков и капиталистов, он вспоминал о мардикерах, первыми поднявшихся против царя...
        - Нам нельзя допустить, чтобы шестнадцатый год повторился в наших кишлаках и аулах!.. Наши казнённые мардикеры внесли свою долю в свержение царя!.. Капли их крови упали в чашу народного терпения вместе с каплями крови десятков других народов Российской империи и переполнили её! Царя свергли рабочие и крестьяне, а сейчас власть пытается захватить правительство капиталистов и помещиков!.. Поэтому революцию надо продолжать до конца, чтобы вся власть перешла в руки Советов рабочих и крестьянских депутатов!.. Советы есть самое народное правительство, потому что они выражают интересы большинства народа... Советы отберут заводы у фабрикантов, а землю у помещиков... Земля должна принадлежать тем, кто на ней трудится!.. Я знал одного старика дехканина из Гандижирована, его звали Пулат-ата... У него двоих сыновей забрали в мардикеры - Умара-палвана и Рустам-джана... А самого застрелили полицейские на моих глазах... Разве вы хотите, чтобы ваших отцов снова убивали на пороге родного дома, а ваших сыновей угоняли на каторгу мардикерства в чужие края?..
        Хамза говорил на митингах меньше Соколова, но, сидя иногда в стороне, он всё время что-то записывал, перечёркивал, шевелил губами... И Степан понимал - Хамза пишет стихи, и с нетерпением ждал, когда он закончит их.
        И вот однажды вечером Хамза сказал, что стихи готовы.
        - Давай читай!
        И Хамза прочитал Степану Соколову стихотворение, которое через несколько дней запел весь Ташкент, а потом и весь Туркестан.
        Это было знаменитое "Да здравствует Советов власть!"
        На следующий день в Доме Свободы (бывшем здании Общественного собрания), где теперь находился Ташкентский городской Совет рабочих и солдатских депутатов, состоялся большой митинг. После выступления нескольких ораторов председатель митинга большевик Николай Шумилов объявил:
        - Сейчас вам прочтёт свое стихотворение наш известный поэт из Коканда Хамза Хаким-заде Ниязи.
        Хамза вышел на сцену под аплодисменты зрителей. Многие из присутствующих давно уже знали его стихи.
        Немного волнуясь, но громко и отчётливо Хамза начал читать:
        Не унывай, сбылась мечта,
        Советы пробудили нас.
        Кровь не напрасно пролита -
        Свободным стал рабочий класс.
        Да здравствует Советов власть!
        Советы нас вперёд ведут!
        Мечта сбылась, мечта сбылась,
        Пусть в мире торжествует труд!
        Вставай, забитый человек,
        Теперь нельзя лениться нам.
        Долой старьё, долой навек
        Чалмы, чадры и прочий хлам!
        И свет зажжён, и сброшен гнёт,
        Всё то, что ждал, ты получил.
        Кто против нас, пусть прочь идёт,
        Пусть держится за прах могил.
        Да здравствует Советов власть!
        Советы нас вперёд ведут!
        Мечта сбылась, мечта сбылась,
        Пусть в мире торжествует труд!!!
        Зал взорвался бурей аплодисментов. Весь митинг встал.
        Хлопали восторженно, самозабвенно.
        Это был высший миг его жизни, вершина признания его поэзии.
        Стихи были напечатаны в газете. Стихийно родилась мелодия.
        И редко какой митинг или собрание в Ташкенте в те дни начиналось без коллективного исполнения этой песни.
        Она стала самой популярной песней в столице Туркестана летом 1917 года.
        А ещё через несколько дней в Александровском саду, при огромном стечении народа (по воспоминаниям очевидцев, было около десяти тысяч человек), Хамза прочитал новые стихи. Он написал их ночью после первого публичного чтения в Доме Свободы "Да здравствует Советов власть!".
        Он стоял над морем человеческих голов и ждал тишины.
        И когда стало тихо, Хамза прочитал:
        Мы все, рабочие, живём
        Своей работой и трудом.
        Мы тоже люди, - почему ж
        Нам быть у баев под ярмом?
        Богато баи все живут,
        Богатство баям дал наш труд,
        Но в благодарность нам за это
        Они нас мучают и бьют.
        От грузной ноши тяжко нам,
        И кровь струится по плечам.
        Они хотят, чтоб мы, как скот,
        Подвластны были их бичам.
        Но мы хотим идти вперёд -
        Сотрём с лица кровавый пот,
        Поднимем головы свои
        Из праха, из-под ног господ!
        Оружье нужно для борьбы,
        На бой вооружимся мы.
        Прогоним баев-кровопийц,
        Защитников насилья, тьмы!..
        И эти стихи были встречены восторженно. Это был голос самой революции, голос миллионов людей, начинающих свою новую жизнь, разгибающих спины, встающих с колен навстречу завтрашнему дню, навстречу свободе, которую, однако, нужно было завоевать самим, с оружием в руках, потому что нигде ещё и никогда свобода не приходила сама. Её нужно было добыть в жестокой схватке с коварным и упорным врагом, который не собирался отдавать ни одну из своих привилегий, который хотел сохранить старый мир насилья и зла неизмененным.
        Стихи звали людей за собой, и многие, расходясь из Александровского сада, повторяли про себя: "Мы тоже люди, - почему же нам быть у баев под ярмом?"
        Это была сама мелодия осознающей себя революции, мелодия, которая воспевала великий порыв вчерашних рабов. Это был призыв к действию, поэтический клич народу - не останавливаться на полпути и довести начатое дело до конца.
        Хамза сливался с революцией сердцем, душой, талантом, мыслями. Ритм его чувств был ритмом движения революции к своей победе.
        Всё огромное пространство мечети Шайхантаур было до отказа заполнено народом. Казалось, весь старый город собрался во внутреннем дворе, в котором в дни больших праздников проводились даже конные состязания... А сейчас здесь негде яблоку упасть. Люди сидят вплотную друг к другу. Белеют чалмы и бороды стариков, сидящих на самых почётных местах, в центре.
        Чернеют паранджами безлицые группы женщин на крышах домов, расположенных вокруг низкого забора внутреннего двора мечети.
        Сегодня в Шайхантауре проводят митинг большевики. Вон они сидят на возвышении за высоким столом, покрытым красной скатертью. Что они скажут? Послушать их пришли даже из пригородных кишлаков.
        Митинг открывает Низамеддин Ходжаев:
        - От имени фракции большевиков Ташкентского Совета с вами будет говорить товарищ Шумилов. Переводить буду я сам.
        Николай Шумилов, рабочий Бородинских мастерских, старый член партии, каторжанин, подходит к краю возвышения. Говорит спокойно, медленно, давая возможность передавать его слова из передних в задние ряды слушателей.
        - Мы пришли к вам сюда, в старый город, из нового города сегодня ночью... Улицы нового города замощены булыжниками, на них горят фонари... Это сделано вашими руками, руками рабочих и ремесленников... Но у вас в старом городе нет ни фонарей, ни булыжных мостовых... Ночью на улицах тьма-тьмущая, ничего не видно... Не лучше и днём - сплошные ямы... Я думаю, что если по таким улицам будут кого-нибудь хоронить, то, пока доберутся до кладбища, многие живые отдадут богу душу...
        Люди заулыбались, лёгкий смешок прокатился по рядам.
        - Вот такой хотят оставить вашу жизнь, - возвысил голос Шумилов, - и те, кто поддерживает Временное правительство!.. Это баи, купцы и духовники... Они хотят, чтобы всё оставалось так, как было при царе. Они не хотят никаких перемен!.. Темнота и ямы - вот каким будет ваш удел, если у власти останется Временное правительство!.. Я вижу здесь много дехкан... Что сделала для них новая власть? Ровным счётом ничего!.. Земля и вода по-прежнему в руках баев... Всё меньше и меньше становится хлеба... В кишлаках едят ягоды тутовника, грызут корни растений... Дети дехкан, увидев луну, принимают её за лепёшку и протягивают к ней руки... Разве можно и дальше терпеть такое?.. Временное правительство продолжает политику царского правительства!.. Только баи, купцы и духовники поддерживают Временное правительство... А почему? А потому что они сыты - у них нет печали! Они, как крысы, прячут продовольствие в своих подвалах и подземельях... А вы голодаете!.. Так зачем же вам нужно Временное правительство, которое ничего не хочет изменить в вашей жизни?.. Мы, большевики, предлагаем: немедленно отобрать всё
продовольствие и товары, накопленные в руках баев, и отдать всё это народу!.. Мы предлагаем немедленно взять под контроль рабочих заводы, банки и государственные учреждения!.. Наладить экономический обмен между городом и деревней!.. Немедленно и безвозмездно передать в руки дехкан всю землю!.. Товарищи рабочие, дехкане и ремесленники!.. Братья!..
        Мы, большевики, хотим избавить трудящихся от голода, унижения и темноты!.. И чтобы сделать это, мы не пожалеем ничего, даже своих жизней!.. Русские рабочие всегда будут вместе с вами бороться за счастье трудового народа!
        - Аллах, великий! - закричал кто-то из слушателей. - Пусть сбудутся слова этого русского человека, да будет ему изобилие во всём!..
        Потом от большевиков говорил Ачил Бабаджан. Он привёл несколько примеров спекуляции продуктами, которой занимались известные всему старому городу торговцы.
        - Вот почему им выгодно Временное правительство! - кричал Ачил Бабаджан. - При нём они спокойно наживаются на вашей беде, на вашем голоде, как и делали это при царе!.. Долой Временное правительство! Долой все гнусные дела богачей и купцов!.. Да здравствует пролетарская революция! Близок час полной свободы, товарищи!.. Близок рассвет!.. Наши идеи и цели, наши души чисты, как и чиста душа народа!.. Наша вера несокрушима, наша дорога светла, наши мысли ясны!.. Вперёд, навстречу заре свободы! Вперёд, навстречу солнцу и счастью!
        Ачил Бабаджан говорил без переводчика, и поэтому слова его доходили до слушателей сразу. Имена спекулянтов вызвали глухой ропот. Послышались выкрики, требовавшие предать суду торговцев. Но заключительные возвышенные слова Бабаджана, вызвавшие аплодисменты, заглушили их.
        - А теперь, - сказал Низамеддин Ходжаев, - перед вами выступит наш уважаемый поэт, автор всем вам знакомой песни "Да здравствует Советов власть!" Хамза Ниязи... Он учился в медресе, он работал рабочим на хлопкоочистительном заводе, он открыл в Коканде школу, в которой дети через три месяца уже умели читать!.. Три года назад он вернулся из Мекки и стал хаджой!.. Два года продолжалось его паломничество!.. Он побывал в разных странах и видел многое!.. И он с нами, с большевиками!.. Он большевик!.. Сам великий аллах указал ему эту дорогу!..
        Хамза вышел вперёд, приложил обе руки к груди и низко поклонился народу. Всё стихло.
        - Я прочитаю вам стихи, - сказал Хамза, - которые написал сегодня утром здесь, в старом городе... Это стихи против врагов пролетарской революции, против тех, кто хочет всё оставить по-старому, кто не хочет, чтобы жизнь народа изменилась к лучшему, кто видит в революции только средство для новой наживы...
        Хамза оглянулся - Шумилов, Ходжаев, Ачил Бабаджан, Степан Соколов смотрели на него уверенно, с надеждой.
        Хамза начал:
        Да разве так останется навеки,
        Да разве мрак останется навеки?!
        Вам, жертвам похоти, корысти, злобы,
        Блудливым псам, поверить можно ли?
        Да разве будущее Туркестана
        В руках у вас останется навеки?!
        Из тесной клетки вырвавшись на волю,
        Мечтать о клетке птица может ли?
        Эй вы, тираны, вашу власть сломивший
        Пред вами вновь склониться может ли?
        И то сказать, вы - хищники, а хищник
        Кровавых дел стыдиться может ли?
        Не испытавший тяжкой муки рабства
        Понять всю сладость воли может ли?
        Презренный трус, вздымая кверху знамя,
        Стоять на поле брани может ли?
        И то сказать: с любимым сердцем слиться
        В любви не знавший боли может ли?
        Такого ещё не знала мечеть Шайхантаур. Пятнадцать тысяч человек (не меньше) захлопали одновременно. Все стоявшие на крышах домов люди хлопали тоже. В стихотворении против врагов революции всех поразили последние две строчки: "...с любимым сердцем слиться в любви не знавший боли может ли?"
        И у каждого в душе эти слова отозвались своей памятью, своей неспетой песней.
        И правда поэтического переживания, выраженная в словах о любви, сливалась с правдой гражданского чувства... Да разве так действительно останется навеки? Да разве будущее Туркестана действительно будет в руках тех, для кого революция - корысть и нажива?
        - Нет! Нет! - кричали люди, слушавшие Хамзу. - Так не должно быть!.. Так не останется!.. Мы не позволим!.. Долой Временное правительство!.. Долой баев и спекулянтов!
        Степан Соколов подбежал к Хамзе и крепко обнял его.
        - Ну, братишка, так ты ещё не писал! Молодец!
        А Низамеддин Ходжаев и Николай Шумилов, подойдя к краю возвышения, запели "Да здравствует Советов власть!" И вся мечеть, все пятнадцать тысяч человек, подхватили песню.
        На глаза Хамзы навернулись слёзы. Ему хлопали сейчас не только участники митингов в Доме Свободы и Александровском саду - студенты, чиновники, интеллигенция. Ему хлопали рабочие, дехкане, ремесленники - весь старый город. Его песню пел народ...
        2
        В конце октября 1917 года власть буржуазии в Ташкенте была свергнута. Сторонники Временного правительства бежали из города.
        Утром 28 октября долгий и протяжный гудок главных железнодорожных мастерских возвестил о победе пролетарской революции в столице Туркестана.
        Время завершило свой оборот. Часы истории начали отсчёт новой эпохи - социалистической.
        Четыре человека сидели в комнате - Шумилов, Хамза, Низамеддин Ходжаев и Степан Соколов.
        - Стало известным, - говорил Низамеддин Ходжаев, - что в Коканде намечается создание контрреволюционного центра. Там сейчас оказались все ташкентские друзья Керенского - Мустафа Чокаев, Мухаммаджан Тинчибаев, Мехди Чанишев, Султан Ахмедов, Серкабай Окаев и многие другие... Их цель - провозгласить автономию и отторгнуть бывшее Кокандское ханство от Туркестана и вообще от России...
        - Я еду в Коканд! - вскочил с места Хамза.
        - Подожди, не торопись, - посадил его обратно Низамеддин. - Дело серьёзное, надо всё как следует обдумать...
        - Необходимо знать их намерения, - сказал Шумилов. - Безусловно, они постараются с помощью духовенства придать автономии ярко выраженный националистический характер.
        - Все, кого я назвал - Чокаев, Тинчибаев, Чанишев, - загибал пальцы на руке Низамеддин Ходжаев, - являются членами общества "Шураи Исламия" и, наверное, будут предпринимать попытки создания самостоятельного исламского государства. Этого допустить нельзя.
        - Всё ясно как божий день, - усмехнулся Соколов, - и долго объяснять ничего не надо. Мы с Хамзой кокандские, и наше место сейчас в Коканде.
        - Не всё так просто, Степан, - покачал головой Шумилов. - Обстановка в Коканде очень напряжённая. Степень риска надо уменьшить до предела.
        - А какой тут риск? - удивился Соколов. - Я же говорю - мы кокандские. Я там жил, работал, у меня полгорода знакомых. Я домой к себе еду... А про Хамзу и говорить нечего.
        - Но вся "Шураи Исламия" знает о вашем участии в октябрьских событиях в Ташкенте...
        - Ну и что? - подбоченился Степан. - Чего нам бояться - кинжала, яда, пули? Я, между прочим, два года на фронте провёл - в окопах, под немецкими снарядами. А кто в этой "Шураи Исламии" пороху-то хоть раз в жизни понюхал?
        - Степан прав, - снова поднялся Хамза. - Нам некого бояться у себя дома. Это они - Чокаев, Тинчибаев и другие - гости в Коканде. А у нас там друзья... Одним словом, едем, и всё!..
        - Он вон полмира объехал, - кивнул на Хамзу Соколов, - и как огурчик! Так неужто по своей улице, на которой вырос, пройти не сумеет?..
        - По правде сказать, - улыбнулся Шумилов, - другого ответа я от вас и не ожидал... Но надо быть очень осторожными...
        - Мы дадим вам в помощь группу надёжных людей, - сказал Низамеддин Ходжаев. - Обо всём договоритесь здесь - где встречаться, как поддерживать связь. А в Коканде будете делать вид, что друг друга не знаете...
        Ещё летом семнадцатого года, во время выборов в Учредительное собрание, Алчинбек Назири волею судьбы вошёл в избирательную комиссию союза трудящихся мусульман, которую все в Коканде называли левой партией. Голосование происходило в большой соборной мечети. Избиратели должны были бросать свои бюллетени в две урны. Напротив урны союза трудящихся мусульман стояла вторая урна - правой партии, объединявшей землевладельцев и высшее духовенство.
        Левая партия побеждала - трудящихся мусульман в Коканде было, естественно, гораздо больше, чем нетрудящихся.
        И тогда правые решили сорвать выборы. За богатые посулы собрали на базаре толпу дервишей-фанатиков и сказали им, что в соборной мечети около левой урны происходит неугодное богу дело.
        В это время около левой урны дежурили редактор газеты "Голос Ферганы" Алчинбек Назири и заместитель председателя союза трудящихся мусульман Коканда мулла Аминджан Мадаминджанов. Дервиши с криком ворвались в мечеть и начали избивать Алчинбека и Мадаминджанова. Члены правой избирательной комиссии исчезли.
        Подоспевшая полиция разогнала фанатиков. На полу возле левой урны в крови, без сознания лежали Алчинбек и мулла Аминджан. Когда их привезли в больницу, Мадаминджанов был уже мёртв, Алчинбека с трудом удалось спасти.
        Этот случай сделал редактора газеты "Голос Ферганы" необычайно популярной фигурой в Коканде. За ним прочно закрепилась репутация страдальца за народное дело, вокруг него возник ореол мученика за демократию. Алчинбека теперь постоянно выбирали в президиумы всяких собраний, съездов и слётов.
        И поэтому, когда Хамза и Степан Соколов, слегка изменившие свою внешность накладными усами и бородами, вошли в зал заседаний Четвёртого чрезвычайного съезда мусульман Туркестана и заняли места на балконе для гостей, первым, кого они увидели, был Алчинбек.
        Съезд был созван в Коканде по инициативе общества "Шураи Исламия". Два вопроса стояли в повестке дня: о членстве в юго-западном союзе и о предоставлении Туркестану автономии для выхода из пределов бывшей Российской империи.
        Первый вопрос был выдвинут на обсуждение по предложению небезызвестного атамана Дутова. Атаман сделал попытку войти в историю. Он хотел объединить силы Уральского и Оренбургского казачьих войск с отрядами родовой знати казахских, киргизских и калмыцких племён, а также горцев Кавказа и Азербайджана. И во главе этой пёстрой армии (с учётом выделенных автономным Туркестаном войск) совершить поход на революционный Петроград.
        - Ишь ты, куда загнул, - шепнул Хамзе Соколов, - на Петроград... Корнилову не удалось, хоть и рядом был, а он с Урала хочет дойти. Сидел бы уж дома со своими казаками и не рыпался.
        - Тихо, тихо, - сжал колено Степана Хамза.
        Часть делегатов съезда сразу высказалась за союз с Дутовым.
        Это были представители промышленных кругов, купцы и духовенство, то есть все те, кто до революции был тесно связан со старым государственным аппаратом империи Романовых.
        Но большинство делегатов отвергло даже саму возможность объединения с казаками, так как это противоречило чистоте исламской идеи. А кроме того, казаки всегда были карателями в Средней Азии, и воспоминания об их зверствах ещё не ушли из памяти народа.
        - Соображают, - ухмыльнулся Степан. - Казаки народ плётками стегали, а они с ними целоваться лезут.
        Второй вопрос прошёл гладко. Не было никаких возражений ни у кого.
        Таким образом, 11 декабря 1917 года, в полночь, Четвёртый чрезвычайный съезд мусульман в Коканде объявил всему правоверному миру об отделении Туркестана от России.
        - Да-а, - вздыхал Степан Соколов, спускаясь вместе с Хамзой с галереи для гостей, - накачали мы эту шуру-муру исламию себе на шею. Хлопот теперь будет полон рот.
        Когда они вышли на улицу, в двух шагах мимо них прошёл Алчинбек. Хамза придержал Соколова, но Алчинбек даже не оглянулся.
        - Не заметил, - облегчённо сказал Хамза, - ну, значит, всё в порядке.
        Первым крупным государственным шагом вновь образовавшейся автономии был выход на узбекском языке газеты "Великий Туркестан" с сообщением о том, что сформировано Временное правительство Кокандского мухтариата во главе с инженером Мухаммаджаном Тинчибаевым. Военным министром назначен полковник Мехди Чанишев, министром финансов - Султан Шахиахмедов, министром юстиции - Абиджанбай Махмудов.
        Следующей политической акцией автономистов стал выпуск внутреннего займа на сумму в тридцать миллионов рублей, хотя никакими собственными активами, за исключением частных пожертвований, правительство не располагало.
        Военный министр мухтариата (он же главнокомандующий) полковник Чанишев объявил о создании вооружённых сил. В армию для сохранения чистоты исламской идеи принимались только добровольцы-мусульмане. В первый день записалось шестьдесят человек, во второй - ни одного, в третий - тоже. Пришлось поступиться чистотой идеи - послали гонцов в отряд местных басмачей, бродивший по Ферганской долине. Басмачи охотно согласились поступить на государственную службу. Но когда они появились в городе, выяснилось, что во главе отряда стоят всем известные "божьи люди" и духовные провидцы - Эргаш и Кара-Каплан... В правительственных кругах произошло полное замешательство, но ничего не оставалось делать - это была хоть какая-то реальная сила, на которую в случае чего можно было опереться.
        Не успело правительство образоваться, как в нём тут же случился кризис. Инженера Тинчибаева сместили, а в должность главы вступил юрист Мустафа Чокаев. Неожиданно куда-то исчезли несколько министров. Из рук вон плохо обстояло дело со снабжением населения продовольствием. Совершенно не было никаких промышленных товаров.
        Вообще с мухтариатом была какая-то неясность. Поначалу образовался даже парламент - "совет нации", но он почему-то так ни разу и не собрался. Членов правительства можно было встретить где угодно - в ресторанах, на базаре, в гостях, - только не там, где им положено было быть. Ни одно из созданных учреждений не действовало. Нигде ничего невозможно было узнать. Идея исламской государственности, будоражившая совсем недавно столько горячих голов, пришла в упадок. В довершение всего, оголодавшие "вооружённые силы" автономии, благословляемые своими снисходительными вождями Эргашем и Кара-Капланом, начали потихоньку грабить и резать мусульман на окраинах города. Одним словом, всё было очень неясно.
        Хамза и Степан Соколов, изучив положение в Коканде, послали в Ташкент донесение, в котором говорилось, что мухтариат практически не имеет никакой поддержки среди населения.
        Если будет достигнута необходимая концентрация сил революции, писали Хамза и Соколов, мухтариат может быть низложен очень быстро, и память о нём исчезнет навсегда.
        Ждите, ответили им из Ташкента, скоро всё изменится. Первыми почувствовали шаткость и ненадёжность автономии столпы шариата. В дом Мияна Кудрата пригласили Эргаша.
        Главарю отряда басмачей намекнули, что если как-то так получится, что все "короткохвостые", то есть члены правительства - мухтариата, окажутся неожиданно арестованными, а может быть, даже и казнёнными, то это, по всей вероятности, будет очень угодное богу дело.
        - Нужна твёрдая рука, - сказал Эргашу хазрат, - которая умеет владеть оружием. У тебя есть люди, у нас - золото. Подумай, что можно сделать, чтобы ты сумел хорошо заплатить своим йигитам, а мы получили бы взамен возможность спокойно молиться аллаху.
        - Хоп, - сказал Эргаш, - буду думать.
        Он вернулся в отряд и вызвал к себе Кара-Каплана.
        - Кара, - спросил Эргаш, - сколько у нас человек в отряде?
        - Я их не считаю, - ответил Кара-Каплан, усмехнувшись, - нет смысла. Они каждый день режут друг друга. А кроме того, я вообще не люблю арифметику. Кто хорошо знает арифметику, тот постоянно думает о том, что у него мало денег.
        - Тебе придётся полюбить арифметику, Кара. Нам предстоят великие дела.
        Выяснилось, что в отряде басмачей насчитывается почти четыре тысячи всадников.
        - Кара, - сказал Эргаш, - я буду ханом Коканда, а ты - моим первым визирем... Теперь понял, дурья твоя башка, для чего мне понадобилось знать, сколько у нас йигитов?
        - Если вам потребуется, мой повелитель, придворный поэт, - хихикнул Кара-Каплан, - то у меня уже есть один на примете...
        - Кто же это?
        - Хамза.
        - Как?.. Разве он в городе?
        - Вчера его видели на базаре... Он, правда, ходит теперь в тёмных очках, но его всё равно узнали.
        - Надо сообщить Садыкджану. При теперешних властях он разорвёт Хамзу на куски на центральной площади и отомстит сразу за всё.
        - Стоит ли беспокоить байваччу?.. Он сейчас вроде бы не в своем уме. Удалился в загородное имение с красоткой Зульфизар... Помнишь, как мы отняли её у старика Ахмад-ахуна?
        - Как не помнить...
        - А красавицу Шахзоду помнишь?
        - А где она?
        - Там же, на даче у байваччи. Он её держит взаперти. Говорят, она совсем рехнулась...
        - Нам надо как-нибудь поехать туда, захватить с собой девчонок и попировать, тряхнуть стариной.
        - Обязательно поедем. А Хамзу поручим нашим джигитам. Они разорвут его на куски не хуже байваччи...
        Степан Соколов сказал Хамзе:
        - Сегодня из Ташкента приезжает Ефим Бабушкин, делегат Шестого съезда РСДРП. Очень серьёзный дяденька. Думаю, что в Ташкенте принято решение покончить с автономией.
        Встречать Бабушкина пошли втроём - Соколов, Хамза и Арифджан Мирпулатов. По дороге к ним присоединились Шамсиддин Ибрагимов и Сафо Джурабаев. Теперь вся их группа была в сборе. Все были вооружены.
        Бабушкин, по соображениям конспирации, вышел из поезда, не доезжая до Коканда, на маленьком разъезде. Здесь они и встретились в домике железнодорожного обходчика.
        - Расскажите коротко о политическом положении в городе, - попросил Бабушкин. - Только самые свежие новости.
        Рассказывали Мирпулатов и Джурабаев. Хамза, Ибрагимов и Степан Соколов иногда дополняли рассказы товарищей.
        - Задача номер один, - энергично сказал Бабушкин, выслушав всех, - восстановить роль и значение Совета рабочих депутатов. Задача номер два - провести съезд союза трудящихся мусульман и противопоставить его "Шураи Исламия". Задача номер три - вооружить железнодорожных рабочих и взять под контроль вокзал и железную дорогу.
        - Оружия совсем нет, - вздохнул Соколов.
        - Будет. Завтра из Ташкента прибывает отряд красногвардейцев. Везут с собой триста винтовок... Кстати, с ними приезжает моя жена с дочкой. Помогите устроиться.
        В конце декабря семнадцатого года Ефим Андрианович Бабушкин был избран председателем Кокандского Совета рабочих депутатов. Проходивший в эти же дни в Коканде съезд союза трудящихся мусульман принял решение о полной поддержке политической линии Совета. И первым поднял руку за эту резолюцию заместитель председателя союза Алчинбек Назири, заменивший убитого во время выборов в Учредительное собрание "красного" муллу Мадаминджанова.
        Автономисты решили ответить на эти действия большевиков внушительной демонстрацией всего города. В один из первых дней января нового, 1918 года с утра к Урде - центральной площади Коканда - приблизилась огромная толпа, состоявшая в основном из представителей духовенства, купцов, чиновников, лавочников, торговцев и других зажиточных слоёв населения.
        Но часом раньше по призыву союза трудящихся мусульман и городского Совета площадь заполнили рабочие железной дороги, хлопкоочистительного и маслобойного заводов. Они, пройдя с красным знаменем от вокзала через весь город, стояли теперь около стены дворца бывшего Кокандского хана Худояра, под защитой пулемётов ташкентского отряда красногвардейцев, занявших дворец по распоряжению Бабушкина.
        А напротив них под зелёными и голубыми бархатными знамёнами мечетей толпились автономисты.
        Глава мухтариата Мустафа Чокаев подозвал к себе военного министра Мехди Чанишева, спросил злобно:
        - Где войска? Где Эргаш?
        - Третий день ищем, господин премьер, нигде не можем найти.
        - Как вы могли допустить, чтобы большевики заняли крепость?
        - Ещё вчера вечером, господин премьер, в крепости был только местный гарнизон. Вероятно, они вошли ночью.
        - Кто разрешил?
        - Бабушкин, наверное...
        - Но вы же должны были постоянно влиять на солдат гарнизона.
        - Их распропагандировали...
        - Кто?
        - Бабушкин, наверное...
        - Вы понимаете, полковник, что сейчас здесь решается наша судьба? Если мы уйдём отсюда побеждёнными, я подаю в отставку. И тогда идея автономии Туркестана погибнет навсегда!.. Сделайте всё, чтобы найти Эргаша! Пошлите всех имеющихся у вас людей во все концы города и скажите им, чтобы без Эргаша не возвращались!.. Я начну дискуссию с большевиками и буду вести её до тех пор, пока вы не приведёте сюда верные нам войска... Действуйте, и да поможет вам аллах!
        А в это время на стене крепости среди солдат гарнизона и красногвардейцев появился Хамза Ниязи. Встав между двумя пулемётами, он начал читать стихи:
        Разрывайте, выстрелы, воздух,
        Пробивайся в гранит, кирка!
        Тех, кто против нас выступает,
        Расстреляем наверняка!..
        Солдаты и красногвардейцы дружно захохотали, захлопали, замахали Хамзе руками, фуражками, шапками.
        Хамза повернулся к стоявшим около ханского дворца рабочим и продолжал:
        Эй, рабочий! Сожми свой кулак!
        Встань, джигит удалой!
        Жирных баев долой!..
        Нашей воли мы подняли флаг!
        В руки долю возьми,
        Наше время теперь,
        Мы недаром снесли
        Столько бед и потерь!
        Гнули спину века,
        Знали тягостный гнёт,
        О, когда к нам, когда
        Светоч воли придёт?..
        Жирных баев долой!
        Их смётем навсегда!
        Мы дорогу дадим
        Честным людям труда!..
        Эй, рабочий! Сожми свой кулак!
        Встань, джигит удалой!
        Жирных баев - долой!
        Жирных баев - долой!
        Нашей воли мы подняли флаг!
        - Люди! Соотечественники! Народ! - яростно закричал Мустафа Чокаев, выбегая на середину площади. - Кого вы слушаете? Кому вы хлопаете?.. Этот человек по имени Хамза Ниязи угрожает нам, правительству мусульман Туркестана!.. Вы же помните только что произнесённые им слова - "расстреляем наверняка"!.. Вы избрали нас в полном соответствии с законами нашего исламского государства, а он призывает вас стрелять в нас, - в ваше правительство!.. Неужели вы послушаете его? Неужели таково ваше уважение к нашей вере и к законной власти, одобренной аллахом?!.. Вот стоит под зелёным знаменем ислама наш великий хазрат, глава всех мусульман Туркестана Миян Кудрат, святой человек, который всю свою жизнь молится за всех вас!.. Он одобряет наше правительство и благословляет вас жить под законным управлением нашей автономии!.. Вон стоит верховный судья мусульман Туркестана Камол-кази!.. Он тоже одобряет наше правительство!.. А кого слушаете вы?..
        - Хамза в Мекке был! - крикнули из толпы рабочих. - Не хуже вашего хазрата!..
        - Люди! Народ!.. Этот человек давно уже опозорил свое звание хаджи, связавшись с врагами нашей веры! - продолжал надрываться Мустафа Чокаев. - Братья рабочие! Мы хотим счастья для вас и для всех мусульман Туркестана!.. Мы хотим возвеличить мусульманский мир!.. Мы хотим процветания нашей родины!.. Для этого и создали мы священный союз "Шураи Исламия". Но большевики, давно уже опротивевшие всем, разделили ислам на какие-то классы и пытаются посеять рознь между нами!.. Ислам не признает классовой борьбы, выдуманной Марксом и Лениным!.. Ислам един!!! Мы взяли власть под лозунгом - "Пусть нация сама решает свою судьбу!" В славной истории Туркестана её золотые страницы написали мы, тюрки!.. Мы, тюрки - центр человечества! А если большевики-коммунисты окажутся во главе правительства, то это будет единственное в мире безбожное правительство, которое нанесёт огромный вред вам, верующим, и всей нашей исламской вере!.. Наши медресе и мечети будут разрушены, кази не будут признавать, женщин и девушек заставят снять паранджу - их совесть и честь будут попраны!.. Но каждый мусульманин, вера которого прочна и
незыблема, согласится скорее умереть, чем стерпеть такое!.. Мы хотим создать исламское государство и создадим его!.. Большевики хотят выгнать нас из Туркестана, но мы никогда не уйдём из него!.. Мы не дадим большевикам разрушить наши дома и семьи!.. Да будет остра исламская сабля!.. Правоверные, возвращайтесь в мечети!.. А когда убийцы большевики приблизятся к ним, рубите их насмерть!.. Если наше правительство не будет признано, мы объявим большевикам газават - священную войну и все встанем под зелёное знамя пророка!..
        - Эй ты, оратор! - крикнул со стены крепости молодой красногвардеец. - Тебе что, голову напекло?.. Ты легче насчёт газавата - здесь дураков нет, чтобы за вас, толстобрюхих, умирать!..
        Эргаш, в мыслях своих уже будущий хан Коканда и полководец, эмир, вместе с будущим первым визирем ханства Кара-Капланом гостил в загородном имении Садыкджана-байваччи.
        Хозяин дома - постаревший, погрузневший, с отёчным лицом, седыми усами и опущенными вниз, выцветшими от долгого пьянства уголками глаз - сидел напротив гостей за дастарханом и почти с безразличным видом наблюдал за танцем Зульфизар.
        Ах, как она танцевала! Как прекрасны были её движения, плавные изгибы рук, полные стройные ноги, округлые бёдра, высокая молодая грудь!.. Как красивы были её лучезарные миндалевидные глаза, похожие на отброшенные назад крылья ласточки, летящей против ветра! Как изящна была её головка с пушистыми чёрными косами и юной лебединой шеей!..
        Эргаш и Кара-Каплан, завидуя в душе байвачче самой чёрной завистью, тем не менее всё время прищёлкивали языками и нахваливали вслух мастерство танца подруги Садыкджана.
        А как пела Зульфизар! Райская птица не смогла бы сравниться с её голосом... А как играла на дутаре! Богиня не смогла бы так играть...
        - Аллах послал вам бесценный дар, байвачча, - восхищённо сказал Эргаш, когда Зульфизар ушла.
        - Она уже надоела мне, - капризно, как ребёнок, надул губы Садыкджан, - всё время просит отпустить её куда-то... Вообще мне всё надоело, я устал от несовершенства мира и вот, удалившись от дел, сижу здесь на природе и размышляю о бренности жизни... Мир вокруг нас перевернулся, все люди сошли с ума, всё разваливается, всё идёт прахом... Был царь - и вот уже его нету... А кто бы мог подумать, чтобы русский царь, белый царь, хозяин самой большой земли в мире, вдруг исчезнет, как букашка... Я заседал в Петербурге в Государственной думе, и вот уже никакой думы нет, и меня, наверное, тоже нет... Иногда утром я надеваю халат и думаю: халат - это реально, а я - нереально...
        Вдруг неподалёку раздался протяжный женский крик.
        - Что это? - подняли головы Эргаш и Кара-Каплан.
        - А, не обращайте внимания, - махнул рукой байвачча. - Это одна сумасшедшая... Воет здесь целыми днями как шакал...
        Крик повторился - жалобный, полузадушенный, просящий...
        - А где ваша жена Шахзода? - спросил Эргаш.
        Садыкджан внимательно посмотрел на него.
        - Не знаю, - равнодушно ответил он, - говорят, что утонула - - Неожиданно глаза байваччи вспыхнули давним живым блеском. - А кто тебе дал право, Эргаш, спрашивать у меня о моей жене?
        - Я сам себе дал такое право, потому что когда-то эту бабёнку мы положили с Кара-Капланом под вас своими собственными руками...
        - И получили за это деньги!
        - Гроши!.. Мы всю жизнь работали на вас, байвачча, а вы всю жизнь платили нам гроши!.. Вы угнетали нас с Карой не меньше, чем своих рабочих на заводе!
        Садыкджан захохотал.
        - Рабочих!.. Ха-ха-ха!.. Бедные угнетённые Эргаш и Кара-Каплан!.. Ха-ха-ха!.. Вы пришли ко мне требовать свою прибавочную стоимость, не так ли?.. Ха-ха-ха!..
        - Перестаньте смеяться над нами, хозяин, - по старой привычке назвал байваччу "хозяином" Кара-Каплан.
        - Ты был моим цепным псом, Эргаш, а не рабочим! Но я пьянствовал с тобой...
        - Был псом! А теперь буду псарём! - заревел Эргаш. - И буду водить на цепи таких, как ты!.. Встань, собака!.. Ты видишь перед собой будущего хана Коканда!..
        - И будущего первого министра, - хихикнул Кара-Каплан.
        Садыкджан вытаращился на Эргаша.
        - Ты - хан Коканда?!
        - А почему бы и нет?! - Глаза Эргаша были налиты кровью. - Вам можно, а нам нельзя?.. Чем ты лучше меня, пьяная харя!.. У тебя зарезалась баба, и ты распустил слюни на несколько лет! А я убил десятки людей и ни разу не дрогнул! Я сделан из железа! У меня сильная кровь, а у тебя вода течёт в жилах!.. И поэтому я должен управлять такими, как ты, и прочими ничтожными и слабыми людишками!.. Под моим началом четыре тысячи всадников!.. Я сожгу этот город и на его месте построю для себя дворец с гаремами и бассейнами!.. У меня золота будет больше, чем у Тимура!.. Я найму тебя конюхом, байвачча, и ты будешь держать моё стремя, когда я буду садиться в седло, чтобы уходить в походы и завоёвывать новые земли!.. Ты будешь лизать мои пятки, а недоноски, вроде этого адвоката Мустафы Чокаева, будут стричь мне ногти на ногах!..
        - Ты заболел, Эргаш? - спокойно спросил Садыкджан. - Или съел гнилую дыню?
        - Застрели его, Кара! - заорал Эргаш. - Я не могу больше видеть этого палача женщин! Этого кровососа! Этого угнетателя мусульман!
        - А это было бы даже интересно, - тихо сказал байвачча, - если бы ты, Эргаш, стал ханом Коканда... Теперь я понимаю, что такое революция. Это когда наёмный пёс начинает ходить на двух ногах, а палач становится ханом...
        Эргаш потащил было из-под халата маузер, но в эту минуту во дворе раздался топот копыт, послышались крики людей...
        С треском распахнулась дверь, и в комнату ворвались полковник Мехди Чанишев и несколько офицеров мухтариата.
        - Где ваши люди, Эргаш? - рявкнул Чанишев. - Большевики заняли крепость, гарнизон перешёл на их сторону, а вы тут пьянствуете?! Правительство под угрозой падения, поэт Хамза растлевает души людей...
        - Хамза?! - взвизгнув, вскочил на ноги Садыкджан. - Где он?!
        - Читает стихи солдатам и мастеровым со стены ханского дворца!..
        - Эргаш! - завопил байвачча. - Дай мне маузер!.. Дайте мне коня!.. Я убью этого негодяя, растоптавшего мою жизнь!..
        На Урде один оратор сменял другого. Говорили то со стороны автономистов, то со стороны рабочих и гарнизона.
        - Вы ссылаетесь на авторитет главы мусульман Туркестана Мияна Кудрата, который якобы одобряет ваше правительство! - кричал Арифджан Мирпулатов, обращаясь к Мустафе Чокаеву. - А знаете ли вы, что ваш великий хазрат уже продал вас, как говорится, вместе со всеми потрохами и всё ваше правительство Эргашу? Хазрату нужен военный диктатор, чтобы самому, находясь в тени, за чужой спиной продолжать обманывать и грабить мусульман!.. И Эргаш подходит для хазрата!.. Эргаш скоро арестует всех ваших министров и сам сядет в ваше кресло, господин Чокаев!.. Знаете ли вы об этом?.. Не знаете?.. Ну, а мы-то знаем!.. Вот вам и законное правительство, которое может исчезнуть по мановению пальца бандита и головореза!.. Вот вам и поддержка хазрата!.. Вот вам и священное исламское государство!.. И никто рукой не пошевелит, чтобы защитить вас, потому что вы не нужны народу!..
        - Мы не забыли выборов в Учредительное собрание! - сразу же занял ораторское место Сафо Джурабаев, как только кончил говорить Мирпулатов, опережая замешкавшегося автономиста. - Вы считаете себя законным правительством?.. А кто убил муллу Аминджана Мадаминджанова - нашего "красного" муллу?.. Кто нанял дервишей на базаре?.. Не знаете?.. А мы знаем!.. Их нанял шейх Исмаил, правая рука святого хазрата!.. Вот оно какое, настоящее лицо нашего духовенства, не остановившегося даже перед убийством человека из своего лагеря, который, поняв, где правда, хотел бороться за права трудящихся мусульман!.. Мы все знаем, кто такой Эргаш!.. В мечети рядом с ним никто бы не расстелил раньше свой коврик!.. Но теперь он будет у нас главой государства вместо господина Чокаева!.. И если это произойдёт, Эргаш превратит наш Коканд в сплошную живодёрню!.. Так по какому же пути нам идти, мусульмане?.. За Эргашем и Мияном Кудратом навстречу обману, темноте, голоду, пыткам и бесправию?.. Или же за Советской властью?.. В каждой нации есть хорошие и плохие люди, бедные и богатые, есть голодные и сытые!.. Советская власть хочет
защитить голодных и бедных в каждом народе, в каждой нации, независимо от её религии!
        Вдруг вдалеке послышался топот множества лошадиных копыт, пыль поднялась над улицами, ведущими к центральной площади...
        - К пулемётам! - скомандовал командир отряда красногвардейцев.
        - Ложись! - крикнул рабочим Степан Соколов.
        Толпы автономистов начали разбегаться... Солдаты гарнизона, словно давно ждали этой минуты, выкатили из ворот крепости артиллерийское орудие, начали устанавливать его. Рабочие, залёгшие под стенами крепости, бросились помогать.
        С визгом, размахивая плётками, вылетела на Урду сразу из нескольких улиц первая сотня басмачей, вторая, третья...
        И тогда со стены крепости ударили пулемёты. Ухнула, присев, пушка.
        Шрапнель и пулемётные очереди опрокинули лавину всадников. Они, словно наткнувшись на какую-то стену, закружились, завертелись на месте... Второй залп шрапнели погнал басмачей обратно. Хрипели и ржали раненые кони. Десятка полтора убитых всадников лежали в центре площади. Несколько басмачей, потерявших лошадей, ползли с перекошенными от страха лицами через трупы...
        - Хамза! Хамза! Проснись! - тряс друга за плечо Степан Соколов. - На квартиру Бабушкина нападение!
        - Что? Где? - вскочил Хамза, выхватывая из-под подушки наган.
        - На Бабушкина напали!.. Бежим!..
        Они выскочили, полуодетые, из дома и помчались по пустынной предутренней улице, не выпуская оружия из рук.
        ...Выстрел. Второй. И сразу несколько - один за другим.
        Посыпались стекла. Ещё выстрел. Ещё.
        Хамза и Соколов, пригнувшись, сидели за глинобитным забором. Им был виден дом Бабушкина. Около крыльца лежал убитый.
        По окнам дома стреляли с противоположной стороны улицы.
        - Пять винтарей! - на слух определил Степан, лихорадочно блестя глазами. - Значит, пять человек... Ну, мы их сейчас закопаем, сволочей! Прямо тут же и закопаем!..
        Он выглянул из-за забора. Все нападавшие, по-видимому, расположились во дворе каменного амбара на углу. Один сидел на чердаке, стреляя по окнам Бабушкина чаще других.
        Из окон Бабушкина изредка отвечали одиночными выстрелами. "Два пистоля! - радостно подумал Степан. - Кто же с ним ещё? Неужели жена стреляет? Молодец девка!"
        Внезапно вся группа нападающих выскочила из-за амбара и, разомкнувшись веером, побежала через улицу.
        "Офицеры! - узнал Степан свиту Чанишева. - Грамотно лезут!"
        - Давай, давай, стреляй! - дёрнул он Хамзу за рукав.
        Они успели выстрелить по три раза каждый. Двое нападающих споткнулись, и все тут же повернули обратно. Из окон Бабушкина хлестнуло несколько выстрелов вдогон. Один офицер упал, его подхватили и поволокли за амбар.
        Соколов, увлекая за собой Хамзу, перебежал от забора за угол соседнего дома.
        - Менять надо позицию! - запыхавшись, зашептал он. - Чтобы тот, который на чердаке, не заприметил нас, понял?
        Хамза, тяжело дыша, кивнул.
        Степан сунул руку в карман штанов, вытащил горсть патронов.
        - На-ка вот, набей барабан!.. Сейчас я в обход амбара пойду... Как только услышишь, как я крикну: "Бей, шуру-муру!" - так сразу с этой стороны забегай во двор амбара и жарь в упор!.. Но только к стенам жмись, а то... не дай бог... Ну, жди!
        Степан исчез за углом. Хамза напряжённо вглядывался в стены амбара. Мелькнуло на секунду: а если Степана убьют или меня?..
        Вдруг с чердака амбара спрыгнул человек и стремительно побежал вдоль улицы. Из-за амбара выскочили все остальные нападавшие и бросились вслед за первым.
        Минуты три было совсем тихо. Потом Хамза увидел - по стене дома Бабушкина, не сводя нагана с амбара, крадучись двигается Степан.
        - Ефим! Это я, Соколов! - сдавленно крикнул Степан. - Живой? Кажись, ушли они все!
        Скрипнула дверь. Показался Бабушкин. В руке наган. Склонился над лежавшим около крыльца человеком.
        - Красноармейца убили, сволочи! - выпрямился Бабушкин. - Один он нас охранял, понимаешь, совсем один!.. Я даже фамилии не знаю... - Брови его сошлись. Глубокая вертикальная складка обозначилась над переносицей.
        - Хамза! Ты где? Выходи! - крикнул Степан.
        Хамза, не пряча нагана, вышел из-за угла.
        - Ночью пришли, - устало сказал Бабушкин, - двери стали ломать... Хорошо, что два револьвера было, с одним не отбились бы... - Он вдруг удивлённо оглядел Хамзу и Соколова, словно увидел их в первый раз. - А вы-то как здесь оказались?
        - К нам в окно кто-то постучал, - глотая слова, заговорил Соколов, - я выглянул, смотрю - старик какой-то в чалме стоит.
        "Чего вам, дедушка?" - спрашиваю. А он говорит: "Там председателя вашего Бабкина убивают..." Какого ещё, думаю, Бабкина?.. А тут выстрелы с твоей стороны - тюк-тюк! Ну, я и понял, что на квартиру твою напали.
        - А здесь ни одно окно не открылось, - горько усмехнулся Бабушкин, с тоской глядя на мёртвого красноармейца.
        - Запуган народ...
        - Старик-то не запуганный оказался.
        - У нас не стреляли.
        - Уезжать надо из этого района, на вокзале жить. И вы тоже... А то прикончат поодиночке.
        Вдалеке послышалось цоканье копыт. Бабушкин, Хамза и Степан быстро вошли в дом.
        Цоканье становилось всё сильнее и сильнее. Из-за угла медленно начала поворачивать пролётка. В ней кроме кучера сидели два франтовато одетых и, видимо, крепко подвыпивших господина.
        Улица по-прежнему была пустынна.
        Бабушкин вдруг резко распахнул дверь и кинулся наперерез пролётке:
        - Стой!!
        Кучер натянул вожжи.
        - Выходите! - направил Бабушкин револьвер на пассажиров.
        - Что такое? В чем дело? - забормотали пьяные седоки, вылезая на мостовую. - Грабёж, что ли?.. Так бы и сказали... Но предупреждаем: денег ни копейки, только на извозчика. Всё пропито.
        - Встаньте к стене! Степан, приведи жену!
        Соколов вошёл в дом и через минуту вывел молодую женщину с ребёнком на руках. У Хамзы перехватило дыхание. "Неужели эта девочка, - с ужасом подумал он, - всё время, пока отец и мать отстреливались, была в этом же доме?"
        - Садитесь все, - сказал Бабушкин. Он обернулся к высаженным: - За вами вернутся...
        - К железнодорожным мастерским, - сказал кучеру Степан Соколов.
        Жена Бабушкина сидела напротив Хамзы. Одной рукой она прижимала к себе дочку, в другой - продолжала крепко сжимать наган.
        Декретом Кокандского Совдепа город был объявлен на военном положении, а железная дорога - на осадном.
        Коканд разделился на две части. Одну занимали рабочие отряды и войска, оставшиеся верными Советской власти, другую - банды Эргаша и офицерские группы мухтариата.
        Граница проходила по реке.
        Начиная с тринадцатого февраля, в город одна за другой начали прибывать воинские части из Андижана, Скобелева, Ташкента, подчиняющиеся Совету Народных Комиссаров Туркестана.
        Семнадцатого февраля автономисты запросили переговоров, которые ничего не дали.
        Восемнадцатого в Коканд прибыл военный комиссар Туркестанского края Перфильев.
        Девятнадцатого он предложил автономистам сложить оружие.
        Мухтариат отказался.
        Двадцатого февраля Перфильев отдал приказ о наступлении на районы старого города, занятые басмачами и офицерскими группами.
        Хамза и Степан Соколов, избранные к тому времени в Кокандский ревком, пошли в бой в составе первой коммунистической роты.
        Садыкджан-байвачча стрелял два дня. На третью ночь он примчался в имение вместе с Кара-Капланом. У них было с собой шесть лошадей.
        Всё было кончено. Басмачи и офицеры ещё удерживали последние кварталы старого города, но всё было кончено. Надо было уходить.
        - Берём только камни и золото, - захлёбываясь от волнения, бормотал Садыкджан, - половина твоя... Но ты не должен оставлять меня одного, Кара, ты слышишь?
        Он был грязен, оборван, лицо и руки закопчены порохом. Он весь дрожал от нетерпения, страха и ещё от чего-то, чему пока не знал названия.
        Кара-Каплан, закрыв один глаз, смотрел на байваччу. В последние дни он порвал с Эргашем, окончательно свихнувшимся от своего несостоявшегося ханства. Теперь он снова состоял при Садыкджане, который посулил ему богатую награду.
        - Я бы сожрал чего-нибудь, - сказал Кара-Каплан, открывая глаз, - да и выпил бы...
        - Сейчас, сейчас, - суетился байвачча.
        Он принёс несколько бутылок коньяка и блюдо варёного мяса.
        - Только не пей много, Кара... Нам надо торопиться. Лучше возьмём с собой...
        - До утра время есть, ночью никто не воюет...
        Он налил коньяк в две большие пиалы и бросил в каждую анашу.
        - Ну, хозяин, за наш любимый мухтариат, чтоб ему гореть и на том, и на этом свете... За великого хана Эргаша, повелителя ишаков и баранов... Да не пропасть нам в расцвете йигитских лет!
        Тут же налили по второй пиале и сразу выпили. Садыкджан почувствовал себя бодрее.
        - А почему у вас в доме никого нет, хозяин?
        - Все разбежались...
        - А Зульфизар?
        - Исчезла куда-то недели две назад...
        "Была ещё Шахзода, - подумал Садыкджан, - но её, наверное, тоже уже нет здесь. Видно, старшие жены сжалились и взяли с собой в городской дом... Их всех выгонят оттуда, когда большевики займут весь город. Куда денутся мои бабы?.. А-а, да чёрт с ними со всеми! О них ли сейчас думать, о длинноволосых?.."
        - Наливай ещё, Кара, и начнём собираться. Шкатулки с камнями и золотом положим вот в этот мешок, в этот - оружие, а сюда - продукты и одежду...
        Но Кара-Каплан и не думал наливать. Выпучив глаза, он тупо и невидяще смотрел на байваччу. Из открытого рта потекла слюна.
        "Анаша, - понял Садыкджан, - слишком сильная доза... Но я ещё ничего, на меня ещё не подействовало".
        Он налил себе и выпил один. Кара-Каплан повалился на ковёр и захрапел.
        "Так даже лучше, - подумал байвачча, - пойду брать золото один. А то он ещё стукнул бы меня чем-нибудь сзади и всё золото, все камни взял себе... Зачем я ему?"
        Он поднялся, взял мешок, лампу и пошёл через весь дом к тому месту, где тайная лестница вела в ту часть подвала, о которой никто не знал.
        В боковой кладовке стоял у стены большой шкаф. Байвачча отодвинул его - за шкафом была дверь. Достал висевший на груди ключ, открыл дверь, медленно начал спускаться вниз, светя себе поднятой вверх лампой...
        Ещё одна дверь - и вот она, вырытая в земле святая святых Садыкджана, его личный сейф, куда он за долгие годы снёс много золота и драгоценностей...
        Байвачча оглянулся. Что-то мелькнуло? Или показалось?.. Кара-Каплан?.. Нет, его лошадиный храп доносился через все комнаты даже сюда, в подземелье.
        Он поставил лампу на земляной пол, опустился на четвереньки и быстро, по-собачьи, начал рыть руками землю - мягкую, податливую, много раз перекопанную, доставая неглубоко положенные шкатулки, которые он сам неоднократно перепрятывал здесь же, зарывая в разных местах и на разной глубине.
        Золотые монеты. Кольца. Серьги. Ожерелья. Нитки жемчуга. Изумруды...
        И вдруг байвачча почувствовал, что за ним кто-то стоит...
        Паралич ударил в затылок, ладони и колени приросли к земле.
        Он не мог шевельнуться, сердце покрылось льдом. Страх пополз за уши, к горлу подступила рвота.
        Байвачча оглянулся...
        Старый город горел.
        Огонь хищно пожирал дома. Пламя гудело, хрустело, плясало над крышами неистовым, дьявольским хороводом. Улицы мерцали черно-красным, нереальным потусторонним свечением. Было светло и жутко.
        Где-то трещали выстрелы, рассыпались пулемётные очереди, пробегали люди, проносились растерзанные всадники...
        Сажа падала с неба на белую землю.
        Старый город горел огромным непотухающим последним пожаром на земле.
        Сзади стояла Шахзода. Глаза её были похожи на две гнойные раны. В руках она держала топор.
        Взмахнула.
        - А-а-а-а-а!! - закричал байвачча нечеловеческим голосом.
        Кара-Каплан бешено настёгивал мчащуюся галопом лошадь.
        К седлу его был приторочен мешок с драгоценностями Садыкджана.
        ...Его будто подкинул с места душераздирающий, жуткий крик. Сна как не было. Но он не мог встать.
        Какая-то седая, страшная, с чёрным лицом старуха втащила в комнату байваччу. Лицо Садыкджана было разрублено пополам.
        Старуха бросила на труп байваччи мешок. Посыпалось на пол золото, ожерелья...
        Старуха подняла лампу и вылила на Садыкджана весь керосин. Потом поднесла к нему огонь.
        Байвачча вспыхнул.
        Старуха подняла голову. Глаза её слезились гноем. Это была Шахзода.
        Кара-Каплана подбросило второй раз. Он кинулся к телу Садыкджана, схватил мешок... Старуха вцепилась ему в рукав.
        И тогда он ударил её кинжалом в грудь.
        Шахзода упала на труп байваччи, и одежда её, коснувшись разлитой на полу лужи керосина, мгновенно загорелась.
        Кара-Каплан не помнил, как его вынесло к лошадям. Судорожным движением он оборвал поводья крайней, упал в седло...
        Метров через пятьсот оглянулся - дом Садыкджана горел.
        Первые жадные языки пламени, спрыгнув с окроплённых керосином тел двух последних его обитателей, нетерпеливо бежали по окнам, стенам, крыше...
        А вдалеке пылал Коканд. Пожар, уничтожая старый город, полыхал до неба.
        Через два дня, 24 февраля 1918 года, Кокандский мухтариат - призрачное порождение жалкой ненависти к истории кучки людей, пытавшихся остановить её неостановимое движение, - окончательно и навсегда прекратил своё существование.
        Весной восемнадцатого года в Туркестане началось формирование первых регулярных частей Красной Армии. Степана Соколова, проявившего в последние дни кокандских событий решительность, смелость и боевую смекалку, назначили командиром большого отряда красногвардейцев. Отряд уходил на Закаспийский фронт. Вместе с отрядом, увозя с собой начало своей первой комедии "Автономия или мухтариат", ехал на фронт политработником и Хамза Ниязи.
        ГЛАВА ДЕСЯТАЯ. ДЕРЖАТЬСЯ ДО ПОСЛЕДНЕГО
        1
        Что было?
        Лихорадка боёв, дороги через пустыню, красные кубики теплушек, вереницы эшелонов, разрушенные станции, сожжённые кишлаки, палящее солнце, безводье и пески, пески, пески - зыбучие, обжигающие, бесконечные...
        Водоворот гражданской войны бросает Хамзу из одного конца Туркестана в другой - от Бухары до Ташкента, от Чарджоу до Ферганы. Начавшаяся английская интервенция застаёт его в Байрам-Али. Очередная вспышка активности басмачей - и он уже в Маргилане. И везде - в теплушках, в седле, у костра в пустыне - он непрерывно пишет. Под грохот канонады, или прислушиваясь к отдаленным выстрелам, или в оглушительной ночной тишине Каракумов, глядя на близкие звёзды, он заполняет карандашом одну тетрадь за другой. Им овладела новая страсть - театр, живое горячее слово, прямо обращённое к человеку - зрителю и слушателю.
        Но сцены пока нет, сцена - атаки и перестрелки, рампа - цепочка бойцов, рассыпанная в обороне, драматизм событий хлещет через край, и никакой фантазии не сравниться с тем, что происходит на самом деле в жизни, обнажённой великим конфликтом прошлого и будущего, распахнутой яростным сюжетом смертельной борьбы людей настежь. И он спешит запечатлеть эту жизнь - эту драматургию опоясанных пулемётными лентами характеров, эти непримиримые коллизии сражений, эту правду завязанных и развязанных клинками интриг. Подмостки будущих спектаклей трещат от гула оваций артиллерийских залпов, эхо взрывов сотрясает партер и ложи. Трагический занавес жизни над искорёженными декорациями бытия, над свежими могилами боевых товарищей, остающимися после боёв и сражений, не закрывается ни на минуту.
        В походах, в перерывах между боями он заканчивает комедию "Мухтариат", пишет новые пьесы "Бай и батрак" и "Наказание клеветников". В недолгие недели пребывания в Фергане, когда вокруг бушевал огонь басмаческого движения, когда укрывшееся в горах реакционное духовенство объявило Советской власти газават - священную войну, Хамза случайно знакомится с несколькими профессиональными русскими актёрами, заброшенными сюда и застрявшими в Средней Азии по прихоти вольной музы гастролей ещё до революции.
        Актёры пробавляются у любителей сценического искусства полулюбительскими спектаклями, взимая единственную форму вознаграждения - кормление на месте. Вокруг них группируется талантливая молодёжь из числа местной узбекской и татарской интеллигенции, в основном - учителя, среди которых популярность Хамзы, как поэта и организатора школы ускоренного обучения грамоте, очень велика.
        И у Хамзы возникает счастливая мысль - создать передвижную агитационную труппу для обслуживания частей Туркестанского фронта. (Впоследствии эта труппа своим революционным репертуаром привлечёт к себе внимание одного из работников политотдела Туркестанской армии Дмитрия Фурманова - будущего автора "Чапаева". Он вызовет её в Ташкент, зачислит в штат политотдела, и она получит официальное название - "Первая политическая передвижная труппа Туркестанского края".)
        Хамза быстро пишет текст агитационного спектакля "Трагедия Ферганы", посвящённого борьбе с басмачами в Ферганской долине. Считанные дни уходят на репетиции, и вот спектакль готов.
        Он имел небывалый успех - сценическое действие сливалось с бушующими вокруг событиями, нередко зрители, бойцы и командиры узнавали среди действующих лиц тех, с кем они всего несколько часов назад сражались неподалёку от города.
        Спектакль шёл по нескольку раз в день. И чуть ли не на каждом представлении в первом ряду сидел один из главных персонажей пьесы - лихой командир Красной Армии, друг, товарищ, боевой соратник Степан Соколов, выведенный в пьесе, конечно, под другой фамилией, но тем не менее имеющий со своим реальным прототипом почти фотографическое сходство.
        Так начинался узбекский национальный театр. "Трагедия Ферганы" была его "Чайкой". Репертуар складывался под грохот выстрелов. Герои выходили на сцену и входили в зрительный зал одновременно.
        Здесь же, в Фергане, у Хамзы произошла ещё одна встреча.
        Однажды его пригласили на концерт народной узбекской песни, музыки и танца. Сначала пел Кары Якубов, а потом на сцену под звуки бубна выбежала... Зульфизар.
        И у Хамзы мгновенно созрело решение ввести в "Трагедию Ферганы" и песни Якубова, и танцы Зульфизар. Народная, национальная выразительность спектакля от этого должна была сильно выиграть.
        Он подошёл к Зульфизар после концерта, они вспомнили Коканд, знакомых, близких... Хамза предложил танцовщице вступить в свою труппу. Зульфизар согласилась.
        Эта встреча многое определила в дальнейшей судьбе Хамзы.
        Шёл 1919 год. Агитационный поезд "Красный Восток" медленно двигался по пустыне. Три театральных труппы находились в эшелоне - узбекская, татарская и русская. Все артисты, числившиеся в списках личного состава политотдела Туркестанской армии, были одеты в военную форму. Шефство политотдела имело много преимуществ. И самое главное состояло в том, что артисты получали от него финансовую поддержку. И поэтому все спектакли показывались бесплатно. А это увеличивало число зрителей во много раз.
        У каждой труппы свой вагон. Ещё один вагон - походная типография. Ещё один - киноустановка. А большую часть теплушек занимал кавалерийский эскадрон - охрана поезда. Командиром эскадрона и начальником всего эшелона по ходатайству Хамзы был назначен решением Реввоенсовета Туркестанской армии Степан Петрович Соколов. Хамза руководил театральной частью, кино и типографией.
        Поезд двигался еле-еле, в гору. Степан и Хамза сидели на открытой платформе, которая во время спектаклей служила сценой. Соколов курил, Хамза молча смотрел на пустыню, иногда записывал что-то в лежавшую перед ним тетрадь.
        А на соседней платформе среди декораций Зульфизар учила узбекским танцам актрису русской труппы Машу Кузнецову.
        Аккомпанировал на гармошке молодой боец. Он тоже разучивал незнакомую мелодию. Пальцы не слушались его. И зрители, кавалеристы эскадрона, занимавшие крышу следующей теплушки, посмеивались над аккомпаниатором.
        - Красивая женщина, - глядя на Зульфизар, сказал Соколов.
        - Что, что? - не понял Хамза.
        - Красивая, говорю, бабёнка, Зульфизар-то наша.
        - Да, да, красивая, - рассеянно согласился Хамза.
        - И Маруся тоже ничего...
        - Что?
        - Да ты оглох никак, парень? Или ослеп? Красоту вокруг себя не замечаешь.
        Хамза засмеялся и поправил наброшенную на плечи шинель.
        - Смотри, Степа, хлопок цветёт, отары овец бродят, кони пасутся, на бахчах дыни лежат, арбузы, а в садах виноград висит, яблоки, гранаты... А как цветники хорошо пахнут!
        - Где арбузы? Где виноград? - завертел Соколов головой. - Какие ещё дыни?
        - Да вот же они, вокруг нас... И синие реки текут, и голубые арыки...
        - Где реки?! - вскочил Степан, испуганно озираясь. - Нет никаких рек, и арбузов нету... Одна пустыня жёлтого цвета.
        - Будут, Степа, обязательно будут... За что же мы тогда бьёмся с басмачами и баями?
        Соколов сел, погрозил Хамзе пальцем.
        - Пьесу, что ли, новую сочиняешь?
        - Нет, просто мечтаю.
        - О чём?
        - О будущем...
        Степан подкрутил усы, подтянул голенища хромовых сапог.
        - Ты лучше вон туда погляди. Красивые женщины Зульфизар с Марусей, а?
        - Я вижу... Когда-нибудь все женщины будут такие же красивые... И вообще все люди на земле, наверное, в будущем будут очень красивыми... Ты знаешь, Степан, мне иногда хочется написать что-нибудь такое, где сразу будет всё: и как мы жили раньше, как боролись против царя, как воевали с баями, и как ехали через пустыню вот на этом поезде, выпускали газеты, листовки, показывали кино и спектакли... Чтобы люди из будущего узнали нас, чтобы мы не пропали для них, чтобы они увидели нас, наше время и вот этот наш поезд...
        На соседней платформе звуки узбекского танца сменились плясовой мелодией - теперь уже Маруся Кузнецова учила Зульфизар "барыне".
        - "Ба-арыня, барыня, сударыня-барыня!" - захлопали в такт музыке сидевшие на крыше теплушки кавалеристы.
        Зульфизар, как опытная танцовщица, сразу усвоила рисунок пляски и уже притопывала каблучками, полоскала поднятой над головой косынкой.
        - Такое на ходу не напишешь, - убеждённо сказал Соколов. - Для этого тебе требуется условия создать подходящие. И создадим, дай срок.
        - А Маяковский? - спросил Хамза. - Разве он ждал особых условий?.. Писать надо сегодня, сейчас, здесь!
        - Ну так и пиши, о чём разговор? Бери карандаш и пиши... - Степан встал, потянулся, тряхнул плечами. - Пойти, что ли, поплясать? А то ноги что-то затекли. Больно уж хорошо Маруся "барыню" показывает.
        Он ушёл на соседнюю платформу. Хамза достал карандаш, положил на ящик с патронами тетрадку, расправил её... Написал несколько слов, остановился. Карандаш, словно упрямая лошадь, не двигался дальше, не хотел писать. Слова сталкивались, топорщились, рассыпались.
        Он посмотрел направо, задумался... Жёлтые барханы однообразно тянулись до самого горизонта. Платформу качало из стороны в сторону... Вдруг вспомнился почему-то Умар-палван, погибший в последние дни кокандских событий. Накануне мухтариата он как раз вернулся из мардикерства на родину, но дни его были сочтены. Эх, судьба!.. Бандиты Эргаша надругались над сильным телом Умара - выкололи глаза, отрубили руки и ноги...
        Говорили, что сам Эргаш пытал Умара-палвана... Страшную клятву дал Хамза над изуродованным телом друга юности - отомстить!.. Но Эргаш ушёл тогда из города, и Кара-Каплан ушёл. Ничего, ещё встретимся...
        Поезд неожиданно замедлил ход.
        - Банда на горизонте! - закричали от паровоза. - Полотно впереди разобрали!
        Хамза вскочил, сунул в сапог карандаш и тетрадь. Затянул ремнём шинель. Схватил лежавшую рядом винтовку, щёлкнул затвором, досылая патрон в патронник. Закрыл затвор. Спрыгнул на землю.
        Степан Соколов уже бежал к эскадронным теплушкам.
        - Выводить лошадей! - кричал он зычным голосом. - На конь!..
        Много раз приходилось агитпоезду отбивать нападения басмачей. Но однажды...
        Давали спектакль в десяти километрах от железнодорожной станции. Ночью из полуэскадрона, остававшегося охранять типографию и киноустановку, прискакал израненный всадник.
        Бандиты захватили эшелон, все бойцы, сражавшиеся у вагонов до последнего патрона, погибли в неравном бою - басмачей было во много раз больше. Под угрозой расстрела на месте главарь шайки заставил паровозную бригаду развести пары. Эшелон угнали.
        Долго и мрачно думал Степан Петрович Соколов о том, что делать дальше. Хамза предлагал вернуться на станцию, но Соколов принял другое решение.
        Возвращаться было нельзя - басмачи могли снова нагрянуть. И Соколов решил обойти станцию через пустыню. Проводником вызвался быть молодой местный парень-туркмен Бешим. Все три спектакля - узбекский, русский и татарский - он неподвижно просидел около самой сцены, заворожённо глядя на артистов.
        К верблюдам, купленным на станции, чтобы привезти декорации и артистов, пришлось докупить в посёлке, где давали спектакли, ещё десяток. Степан Петрович собрал рано утром все три труппы, построил рядом полуэскадрон.
        - Товарищи, нам предстоит совершить тяжёлый переход через пески и пустыню. Возможна встреча с врагом. Не исключается, что многих будет мучить жажда... Но мы обязаны преодолеть этот путь... Другого выхода нет. Нам нужно сохранить первые театральные труппы нового Туркестана.
        По утренней прохладе удалось преодолеть довольно значительное расстояние. Но по мере того как солнце нагревало пески, дорога становилась всё тяжелее. Вокруг, куда ни глянь, были одни барханы. Медленно переползал караван с одного гребня на другой...
        ...Почерневшие лица, пересохшие губы. Прошло несколько дней. Обессилели кони. Только надменные верблюды, ни на что не обращая внимания, спокойно шагали по пустыне.
        Тучный певец Кары Якубов страдал от жары больше всех.
        Сухощавый Хамза ехал рядом с ним.
        - До колодца уже недалеко, - сказал он.
        Якубов, тяжело дыша, молчал.
        - Вода в колодце бывает сладкой, - вдруг произнёс кто-то сзади. - Воды, воды... Дайте, дайте...
        Хамза оглянулся. Зульфизар, сидевшая на верблюде, делала какие-то странные движения, будто пила воду горстями, будто умывалась водой.
        - Возьми, - сказал Хамза и протянул ей несколько маленьких плоских камней.
        - Что это? - прошептала Зульфизар.
        - Положи под язык.
        - Зачем?
        - Утоляет жажду.
        - Вода! Вода!! - раздалось впереди.
        Это кричал с вершины бархана Бешим. Он махал руками.
        Хамза, подъехав к нему, увидел внизу колодец.
        Кары Якубов неожиданно легко спрыгнул с верблюда и побежал к колодцу.
        Степан Соколов, выехав перед колонной, поднял руку. Конь Соколова вздрагивал от нетерпения.
        - Назад! - скомандовал Соколов. - Приказываю всем назад!
        Кары Якубов упал на горячий песок и неподвижно замер.
        Только пальцами рук он все ещё продолжал бежать вперёд - пальцы скребли песок.
        - Первому взводу встать в боевое охранение!
        Лошади, учуяв запах воды, рвались вперёд.
        Холодная прозрачная вода полилась в желоб. Бойцы задвигались, заволновались, окружили желоб. Все облизывали пересохшие губы... Зульфизар, опустившись на колени, прислонилась щекой к холодному жёлобу. Кары Якубов бросился было к воде, но тут же раздался окрик Соколова:
        - Стой!
        Хамза оттащил Якубова в сторону.
        - Сначала пьют лошади, по два ведра, - приказал Соколов.
        Первые две лошади пили, не отрываясь от воды... Бойцы смотрели на них с завистью. Соколов, взглянув на Зульфизар, погрузил флягу в воду, протянул стоявшему рядом Хамзе:
        - Передай!
        Хамза взял флягу. Зульфизар потянулась к ней, но рука Хамзы застыла в воздухе... Лошадь, которая пила первой, медленно опустилась на песок. Вторая, подняв голову от желоба, словно прислушиваясь к чему-то, захрипела, рухнула, задёргала ногами в агонии, сверкая на солнце подковами. Круп её сотрясался.
        Хамза отшвырнул флягу. Зульфизар заплакала, и слёзы покатились по её лицу крупными градинами.
        Бешим стоял около колодца, будучи не в силах поднять голову. Холодная, прозрачная вода, наполнявшая желоб, сверкала на солнце... Словно очнувшись, Степан Соколов ударом сапога опрокинул ведро. Бешим, вздрогнув, пугливо оглядел бойцов, молча смотревших на него. И тут же попятился назад. Соколов с искажённым судорогой бешенства лицом шёл на него... Схватил за ворот халата, швырнул на песок. Выхватил из кобуры пистолет:
        - Убью, предатель!
        Бешим закричал. Хамза бросился к Соколову:
        - Он же не виноват!
        Степан, с трудом справляясь с собой, провёл ладонью по лицу, спрятал пистолет.
        - Всем отойти от колодца!.. - Закурил, сел на песок рядом с молодым туркменом, похлопал по плечу. - Ладно, не обижайся... Сколько до следующего колодца?
        Бешим поднялся, отряхнул песок с халата, тихо ответил:
        - Я не виноват, товарищ командир.
        - Сколько? - повторил вопрос Соколов.
        - Вперёд нельзя ехать...
        - Почему?
        - Если этот отравлен, значит, другие тоже отравлены. Я басмачей знаю... Но есть один чистый. Только немного в стороне.
        - Сколько до него?
        - Нам не доехать.
        - Сколько дней до него, можешь ответить?
        Бешим, вздохнув, показал четыре пальца.
        Степан, сплюнув сухой, тут же закипевшей на песке слюной, от души выматерился.
        Утром разведка доложила командиру отряда - по следам каравана идёт отряд басмачей.
        Из-за ближайшего бархана выехали пять верховых. На штыке винтовки одного из них трепыхалась белая тряпка.
        Парламентёры приближались. Подъехали совсем близко.
        Степан Петрович Соколов тронулся с четырьмя бойцами навстречу.
        Широкоплечий человек в бешмете спрыгнул с коня.
        Соколов тоже спешился.
        Они стояли друг против друга.
        - Вы командир отряда? - спросил широкоплечий.
        Соколов качнулся с носков на пятки и обратно.
        - Нет, не я.
        - А кто командир?
        - А вон тот толстый, - обернулся Соколов и показал на Кары Якубова.
        - Мне нужен только командир.
        - Не беспокойтесь, я уполномочен вести переговоры.
        - Я Азизбек, представитель Закаспийского правительства.
        - Слушаю вас.
        - Вы окружены.
        - Возможно.
        - В последнем бою вы лишились большой части своих сил. Ваше положение очень тяжёлое. Сдавайтесь.
        - И не подумаем.
        - Послушайте, вы же русский человек. Зачем вам умирать за интересы чужой нации?
        - А вы, Азизбек, случайно не англичанин?
        - Нет, не англичанин.
        - А почему же вы одеты в английскую форму?
        - Разве бешмет - это английская форма?
        - Бешмет, конечно, не английская форма. Но в кармане бешмета у вас лежат английские деньги. Не так ли?
        - Будете сдаваться?
        - Нет.
        - На что вы рассчитываете?
        - А у нас есть секретное оружие...
        - Какое там ещё секретное оружие... У вас нет даже воды.
        - И у вас воды нет. Иначе бы вы не приехали сюда с белым флагом.
        - Лично вам будет гарантирована полная безопасность.
        - А моим жёнам?
        - Каким жёнам?
        - Русской, узбекской и татарской.
        - Вы что, мусульманин?
        - А вы разве не заметили? Мы же с вами разговариваем по-узбекски.
        - Кстати, откуда вы знаете тюркский язык?
        - Жёны научили.
        - Вашим жёнам я тоже гарантирую безопасность.
        - А моим бойцам и их сёстрам? У нас у каждого бойца по три сестры - узбекская, русская и татарская...
        - Я понял вас. Вы не хотите разговаривать по существу дела. Вы ведёте несерьёзный разговор.
        - Это вы, Азизбек, ведёте несерьёзный разговор. Неужели вы думаете, что я, бывший русский солдат, а ныне командир Красной Армии, сдамся вам, английскому наёмнику?.. Вы видели когда-нибудь русского солдата, который сдаётся?.. А что касается интересов чужой нации, так я вам скажу вот что... У нас чужих наций нет, у нас все нации свои... А вас мы будем гнать с этой земли вместе с вашими хозяевами-англичанами. Так им и передайте.
        - Я вам даю час времени. Не сдадитесь - будете уничтожены.
        - А я вам не даю ни минуты! Идите туда, откуда пришли!
        Хамза тяжело брёл рядом со Степаном, ведя в поводу коня.
        Соколов вёл своего.
        - О чём ты так долго с ним разговаривал? - спросил Хамза.
        - Репетировал...
        - Что, что? - удивился Хамза.
        - Репетировал, говорю... Четвёртый ведь месяц каждый божий день с театрами кручусь. Да ещё с тремя сразу. Сегодня - узбекский, завтра - русский, послезавтра - татарский. Научился кое-чему, набрался от вас ума-разума.
        - А что ты репетировал? - улыбнулся Хамза.
        - Его капитуляцию. А сказать точнее - прощупывал его с помощью вашего сценического искусства, разведку проводил.
        - Ну и как?
        - Хреновый мужичок, жидкий... Говорит, что у него сил больше, а сам стоял как бобик и слушал, пока я ему разные турусы на колёсах разводил... Из этого делаем вывод - силы у них тоже на исходе. Если Бешим нас вперёд их к колодцу выведет, значит, наша взяла... - Соколов обернулся назад: - Эй, Бешим! Иди-ка сюда... Сколько до твоего колодца? Завтра четвёртый день начнётся...
        - Завтра вечером должен быть.
        - Теперь слушай меня. Когда до колодца с полверсты останется, дашь мне знать. И больше никому ни гугу. Понял?
        - Понял, - улыбнулся Бешим, - никому ни гугу.
        Двинулись дальше.
        - Не нападает что-то Азизбек. - сказал Степан. - Дал час времени, а уже второй кончается. Видать, ихние йигиты тоже притомились, по жаре лезть не хотят. Я это заранее знал.
        - Как ты мог знать заранее?
        - Кто такой рядовой басмач? Тот же солдат. А солдатская душа - она везде одинаковая... Азизбек-то, он барин, ему простого человека не понять. Он думает, что все они, басмачи, спят и видят, как бы поскорее помереть за его Закаспийское правительство. На-кася, выкуси! Басмач - он тоже разный... Я уверен, что пройдёт какое-то время, и басмаческое движение начнёт разваливаться. Потому что интересы у них противоположные - у верхушки и у рядовых. И никакого газавата не получится.
        - Классовый подход к оценке военной ситуации?
        - А как же? Ещё доктор Смольников, покойник, царствие ему небесное, в девятьсот пятом году научил на всю жизнь во всяком деле две стороны видеть - ихнюю, буржуйскую, и нашу, пролетарскую.
        - Ты думаешь, что до ночи они нападать не будут?
        - Нет, не будут. Местность эта, надо понимать, им мало знакомая, поэтому и приезжал Азизбек. Увидел, что мы в пески уходим, и забеспокоился... А харчи у них, видно, кончаются. Да и про колодец чистый они вроде ничего не знают. В этом наше преимущество.
        - Но людей же у них больше...
        - А я его, Азизбека-то, секретным оружием припугнул. У нас, говорю, секретное оружие имеется. Только сунься.
        - Какое секретное оружие? - удивился Хамза.
        Степан показал на один из двух вьючных мешков, висевших на его лошади.
        - Здесь у меня полсотни ракет и две ракетницы. На самый крайний случай берёг. Теперь он, видать, подступил, этот крайний случай.
        - Ракетами будешь отстреливаться?
        - Нет, не отстреливаться.
        - А как же?
        - Увидишь... Отстреливаться будем из пулемётов, а это - военная хитрость.
        Вопреки предположениям Соколова, ночь прошла спокойно.
        Басмачи жгли костры на барханах в двух-трех километрах.
        Было видно, что активных действий они предпринимать не собираются.
        - А ты говорил, что они ночью нападут, - сказал Хамза, глядя на костры.
        - Значит, ошибся, - устало вытянулся на песке Степан. - Похоже, что им и воевать-то ни грамма не хочется.
        - Но они всё-таки идут за нами.
        - Азизбек гонит. Народ подневольный.
        Хамза пошёл к артистам. Кары Якубов чувствовал себя уже лучше, чем в первые дни, - привык к жажде. Да и все остальные тоже притерпелись к тяготам походной жизни в пустыне. Жалоб почти не было.
        Зульфизар сидела одна, чуть в стороне. Хамза сел рядом.
        - Жалеете, что с нами поехали? - спросил он.
        - Нет, не жалею, - ответила Зульфизар. - В моей жизни лучше этой поездки ничего не было.
        - Коканд вспоминаете?
        - Нет. Я хочу забыть обо всём, что было со мной в Коканде. Рабство не вспоминают.
        Низкие звёзды мерцали над горизонтом. Дул лёгкий ветер. Печально шелестели кусты саксаула.
        - Почему они преследуют нас? - спросила Зульфизар. - Что им нужно, например, от нас, от артистов? Ведь у нас в руках нет оружия.
        - У вас в руках, - задумчиво произнёс Хамза, - самое сильное оружие на земле - искусство... От него нет защиты. Особенно у богатых и особенно от народного искусства. Потому что оно всегда направлено против богатых... Казалось бы, какой урон можете нанести врагам революции вы своими танцами?.. Огромный! Ваши танцы напоминают о красоте и величии души народа, создавшего их... Но красота души народа не соответствует его жизни. Народ щедр душой, но беден. Народ красив духом, но бесправен... Где же выход из такого положения? Как разрешить это противоречие? Нужно изменить жизнь, говорят великие умы человечества Маркс и Ленин, нужно отнять у баев богатство, чтобы пришла справедливость, чтобы все были равны. В этом состоит высшая правда жизни... И вы своими танцами, Зульфизар, постоянно напоминаете людям об этой правде, всё время зовёте их к этой правде. Ваше искусство - это голос народа, великого, но угнетённого. В танцах, которые вы исполняете, выражена жизнь народа, его культура, его история. И всякий талант - это сосуд, в котором народ хранит сокровища своего духа... Вот поэтому они и преследуют нас.
Они хотят уничтожить ваше искусство и ваш талант, чтобы меньше было напоминаний о правде и о том, что жизнь надо изменить... Но искусство нельзя уничтожить, как невозможно зарыть в песок собственную тень. Пока жив народ, будет жить искусство, ибо оно есть выражение его духа. А народ вечен, и поэтому искусство тоже вечно... Сейчас, когда пришло новое время, перед искусством открылись огромные возможности. У нас будет новая музыка, новые песни, новые танцы... У нас будет свой театр... И всё это, рождённое в огне и пламени борьбы, ещё выше поднимет величие нашего народа...
        Он умолк и с удивлением посмотрел на Зульфизар. Почему он всё это говорил ей здесь, в пустыне, ночью, накануне завтрашнего дня, когда никого из них, может быть, и не останется в живых?
        И сразу понял - поэтому и говорил, что завтрашний день может стать последним днём жизни, и захотелось высказать всё самое главное, чему научила жизнь, всё самое ценное... Но почему он говорил всё это именно Зульфизар?
        И вдруг одна простая мысль осенила его: Зульфизар когда-то жила в одном доме с Зубейдой... И он говорил всё это сейчас не Зульфизар, а Зубейде, о которой не вспоминалось в напряжении и круговороте последних дней, недель, месяцев, лет... Нет, нет, конечно, вспоминалось! Он вспоминал её всё время, но почему-то сегодня это произошло как взрыв, как прощание с чем-то...
        С чем? С кем?.. С Зубейдой? Но с ней не надо прощаться. Её давно уже нет... Может быть, он говорил всё это накануне встречи с Зубейдой - там, далеко?..
        Пустыня молчала. Края неба начинали светлеть. Горизонт прояснялся, но пустыня молчала. У неё не было ответов на вопросы, которые задавал себе Хамза. Пустыня была объята тишиной, великой тишиной. Той самой тишиной, в которой рождается откровение.
        - Хамзахон, - сказала пустыня.
        Хамза вздрогнул. Это был голос Зубейды. Так она называла его - Хамзахон.
        - Хамзахон, - повторила Зульфизар, - если мы останемся живы...
        Молния осветила сердце Хамзы - ослепительно яркая молния... Это был голос Зубейды... Но не было грома - это вспыхнула на горизонте зарница.
        - Если мы останемся живы, - повторила Зульфизар, - возьмите меня в жёны...
        Гром ударил. Ослепительная молния воткнулась в землю и замерла, не потухая.
        - В жёны? - удивлённо переспросил Хамза.
        - Я хочу быть вашей ученицей, Хамзахон! - горячо шептала Зульфизар, прижимая руки к груди. - Я хочу учиться у вас новому искусству, новым песням и танцам? Я не могу больше одна жить... Я не хочу умирать завтра только со своим прошлым!..
        Женским своим естеством прочитала Зульфизар мысли Хамзы о Зубейде. Пустыня помогла ей сделать это... Женским своим существом ощутила Зульфизар одиночество пустыни в сердце Хамзы. И ей захотелось разделить это одиночество, захотелось помочь Хамзе. И она сделала это по-женски, напомнив ему о том, что он мужчина. Она просилась в ученицы к нему... Но она была женщиной Востока и не представляла себе, как можно быть ученицей и не быть одновременно женой. Если мужчина что-то даёт женщине, значит, она обязана быть ему женой...
        Хамза молчал. Его руки, лежавшие на коленях, вздрагивали.
        Он смотрел в пустыню. Она уже многое подарила ему сегодня, и он словно опять ждал от неё что-то.
        Щека Зульфизар коснулась его руки...
        Неистово и безмолвно полыхнула на горизонте зарница.
        Фиолетовое мерцание жёлтой волной пронеслось над пустыней.
        Пески встали дыбом, но вновь наступившая темнота поглотила пытавшиеся умчаться в небо барханы.
        Вдруг почему-то вспомнился Дамаск, Рабия... Та женщина тоже была танцовщицей. А он поэт. Что-то соединяет, наверное, поэзию и танец. Стихия сотворения, свободный полёт чувства. Та женщина спасла его от гибели. Аксинья спасла от гибели. А Зубейда погибла сама... Что же такое любовь - гибель или спасение?
        Пушистая голова Зульфизар лежала у него на коленях. Она хочет, чтобы он взял её в жены? Она хочет быть его ученицей?..
        Что ж, с её данными она могла бы стать хорошей драматической актрисой. И он бы писал пьесы для неё. И она была бы его женой...
        Но ведь она уже была женой отца Зубейды! Она была любовницей Садыкджана-байваччи! А теперь переходит ко мне?..
        "Кто из вас без греха, пусть бросит в неё камень", - пришли на память прочитанные когда-то в какой-то книге слова христианского бога... Разве это не подходит и для мусульман? Все люди на земле грешны - и христиане, и мусульмане. Грехи для того и существуют, чтобы их искупать. В этом ислам и христианство сходятся... И во многом другом, наверное. Ислам и христианство исповедуют люди, а у людей гораздо больше общего, чем разного... Вон Степан. Он рождён христианином, а я мусульманином.
        А мы товарищи, друзья, почти братья...
        Останутся наши отношения прежними, если я возьму в жены Зульфизар? Поймёт ли он меня?
        Так что же делать? Брать или не брать Зульфизар в жёны?..
        "Возьми", - сказала пустыня.
        Беззвучными зарницами во всё небо полыхал горизонт, но в сердце Хамзы жила печаль...
        В конце четвёртого дня местность начала понижаться. Чаще попадались заросли саксаула. Близость колодца ощущали все.
        Поняли это и засуетившиеся басмачи. Мелкими группками начали они заскакивать справа и слева вперёд. Но основная часть шла как и прежде - строго сзади. Видно, не пускал Азизбек: берег злость к ночи. Чтобы, как говорится, одним ударом и воду добыть, и покончить с полуэскадроном и артистами.
        На всякий случай Соколов приказал передать по отряду - ускорить движение.
        Бешим оказался прав - вода в маленьком полузасыпанном родничке оказалась совсем чистой, но шла вверх очень слабо.
        Впрочем, это, кажется, уже никого и не волновало. Цель была достигнута. Даже близость ночного боя, в котором никто не сомневался, не могла уменьшить усталой умиротворённости людей. Они дошли, вода есть, а что будет утром - покажет ночь.
        В конце концов, им было держать оборону, а наступать - басмачам. А в обороне человек хоть чем-то, но укрыт. Наступающий же распахнут настежь, все пули летят в него.
        Отряд грамотно занял круговую оборону - четыре пулемёта перекрывали фланги друг друга. Лошадей и верблюдов свели в центр. Бойцы заняли секторы между пулемётами. Соколов приказывал окопаться песком - кто как сумеет. Всем артистам были выданы винтовки и комплект патронов.
        Младшие командиры, как понял Хамза, видимо, знали о "секретном" оружии Степана - после короткого разговора с ним они все вернулись в цепь, приказав потушить костры, чтобы не делать свою позицию мишенью.
        Ночь была облачной. Скоро зашла луна. Все замерли в тревожном ожидании. Только Бешим иногда выползал то в одну, то в другую сторону, пытаясь определить, откуда будет нанесён первый удар. Но это было даже и не нужно. К первому удару были готовы со всех сторон.
        - Ползут, - сообщил наконец Бешим после очередного своего рейса, - везде ползут, ругаются между собой: почему у красных темно?
        - Боязно, значит, на темноту идти, - удовлетворенно заметил Степан. - Но ничего, всё равно придут. Водичка-то, она притягивает... - Он толкнул локтем лежащего рядом Хамзу. - Слыхал? Боятся... Наполовину тем самым себя уже ослабили. Да ещё друг наш Азизбек, когда увидел, что мы костры потушили, голову себе, наверное, ломает: какое такое секретное оружие?
        Хамза напряжённо всматривался в темноту.
        - На войне самое главное - мозги противнику набекрень поставить, чтобы он всё как бы торчмя видел, перевёрнутым...
        Несколько минут всё вокруг было пронизано звенящей тишиной.
        - Товарищ Соколов, - шёпотом передали из цепи, - неподалёку они уже...
        - Внимание! - тихо скомандовал Степан, и по всей круговой цепи, повторяемая младшими командирами, пошла его команда. - Приготовились!..
        Резко поднявшись во весь рост, он выстрелил из обеих ракетниц одновременно и тут же упал на землю.
        На всю жизнь запомнил Хамза эту картину - все басмачи, ползшие по склонам барханов вниз, к роднику, задрав головы, смотрели только вверх, следя за взлётом и падением двух ракет - красной и зелёной, осветивших барханы, как днём.
        И в эту секунду по ним ударили из темноты сразу все пулемёты, все винтовки.
        Вскочив, басмачи бросились назад по ярко освещённому, вскипающему свинцом песку, сбиваемые с ног очередями и залпами, оставляя убитых и раненых. Эффект был невероятный, превосходящий все ожидания.
        - Прекратить! Не сметь! - бесновался на гребне бархана Азизбек. - Всех расстреляю! - Он был потрясён, ошарашен. - Это ракеты! Обыкновенные ракеты! - надрывался Азизбек.
        Степан энергично отдавал команды бойцам своего отряда:
        - Собирайте оружие... Разбивайте пленных на группы... И скорее, скорее!..
        На рассвете от отряда Азизбека приехали парламентёры и сказали, что аллах хочет, чтобы все они перешли на службу в Красную Армию. И ещё, если, конечно, на то будет воля аллаха, - они хотели бы получить немного воды.
        - Где Азизбек? - спросил Соколов.
        - Мы его расстреляли, - ответили парламентёры, - он был против воли аллаха.
        - Привезите тело, - потребовал Степан.
        Через полчаса он убедился, что парламентёры говорили правду.
        - Ну и правильно сделали, - сказал Соколов. - Закаспийское правительство вообще было создано против воли аллаха. Пророк Магомет что говорит? Всякая власть от бога. А в Туркестане сегодня существует только одна власть - Совет Народных Комиссаров.
        После этого он объявил условия капитуляции: сдать всех лошадей и всё оружие; в Красную Армию бывшие басмачи будут приняты в ближайшем населённом пункте, где есть Совет рабочих и солдатских депутатов; до этого населённого пункта придётся следовать в качестве пленных.
        Парламентёры согласились.
        - Берите воду, - сказал Степан. - Даю вам полдня сроку на похороны своих убитых. Выступаем вечером.
        В суматохе сборов Соколову всё никак не удавалось поговорить с Хамзой.
        Он нашёл его в группе актёров. Хамза разговаривал с Кары Якубовым.
        - Степан Петрович, а вы просто прирождённый артист! - восхищённо защёлкал языком Кары Якубов. - Такого зрелища, какое было здесь, не увидишь, пожалуй, ни в одном театре мира.
        - Война из людей артистов делает, - сказал Соколов. - Недаром в газетах пишут - на театре военных действий...
        - Театр войны - жестокое зрелище, - задумчиво произнёс Хамза. - Страсти обнажены до предела... Хотелось бы когда-нибудь на сцене достичь такого накала страстей...
        Степан отвёл Хамзу в сторону.
        - А чего такой невесёлый?
        - Есть причина.
        - Какая?
        - Мне не хотелось бы говорить об этом...
        - Не стесняйся, выкладывай.
        - Это была опасная инсценировка, Степа, - вздохнул Хамза. - И Азизбек мог обратиться к своим людям от имени аллаха...
        - Не поверили бы! - рубанул воздух рукой Степан. - Ты посмотри на этих бывших басмачей... Кто они? Голь перекатная... Халаты рваные, сёдла обтрёпанные!.. А у Азизбека рожа холеная и бешмет из тонкого сукна... Я это сразу приметил, когда он к нам подъезжал... Даю, говорит, вам один час времени... А ребята его через час ни гугу, не захотели лоб под пули подставлять. Вот тут-то я и стал соображать, как их умом взять, а не силой. Если, думаю, классовый состав банды неоднородный, значит, им Азизбек с его Закаспийским правительством - как зайцу пятая нога...
        - Всё правильно, Степан, но нельзя забывать, что на Востоке имя аллаха...
        - Да ведь ты же сам мне говорил, - перебил Хамзу Степан, - что аллах - он за бедных, за справедливое общество?.. Это у нас в Фергане басмач - сытый, из байских сынков, из богатеньких! А эти, которые на нас шли, - из бедняков или середняков, их на газават почти насильно мобилизовали! Так если к нему, к здешнему басмачу, от имени аллаха обратиться, кому он поверит? Мне, представителю власти рабочих и крестьян, или Азизбеку - представителю баев и господ? Зачем ему в рваном халате на газават идти против таких же, как он сам? Мы ему новый халат хотим дать, а Азизбек последний норовит снять... Ты думаешь, они не соображают? Соображают. Азизбека-то шлёпнули, а к нам пришли. Вот и кумекай теперь - не прав я был или прав, когда обратился к ним от имени аллаха, милостивого и милосердного?
        2
        Заслуги Алчинбека Назири в революционном движении в Ферганской долине были широко известны и общепризнанны.
        Особенно памятно было всем его героическое участие в выборах в Учредительное собрание в Коканде.
        Этот высокий акт гражданского мужества, едва не стоивший ему жизни, позволил Алчинбеку Назири стать одним из руководителей союза трудящихся мусульман города. На этом посту он успешно боролся против мухтариата и всемерно способствовал победе Советской власти над автономистами.
        После окончательного разгрома мухтариата Алчинбек Назири вступил в партию. Когда в городе Фергане (бывшем Скобелеве), в связи с новым административным делением, был создан ревком вилайета, его направили туда заместителем председателя, что соответствовало должности заместителя председателя губисполкома.
        Естественно, на новом месте Алчинбек не забывал про старых друзей. Например, в Фергане организовали первую советскую трудовую школу. Директором школы Алчинбек рекомендовал друга юности Хамзу Ниязи, одного из зачинателей прогрессивной детской педагогики ещё в предреволюционные годы. Безусловно, ничего предосудительного в этом не было, но злые языки начали поговаривать, что товарищ Назири, мол, иногда предпочитает приятельские отношения деловым качествам (а кто их не предпочитает иногда?).
        В данном конкретном случае это были абсолютно беспочвенные обвинения. Хамза Ниязи вполне справился с порученным ему делом. В короткий срок он собрал вокруг себя лучших преподавателей Ферганской долины: математика Кары Ниязи (не родственника, просто однофамильца), учительницу географии и французского языка - одну из самых просвещённых женщин-узбечек того времени Ойшу-ханум, блестящего знатока арабской и персидской письменности Дадамата-дамлю, Халмухаммада Ахунди - горячего энтузиаста такого совершенно нового в первые годы Советской власти предмета, как обществоведение.
        Сам директор преподавал сразу несколько дисциплин: пение, музыку, узбекский язык, русский язык, узбекскую литературу, русскую литературу. Кроме того, он организовал в школе кружок революционной песни, который постоянно выезжал с концертами в Андижан и Наманган.
        Одновременно при школе была создана узбекская национальная драматическая студия. Её выступления проходили на уровне профессионального театра. Тем более что репертуар студии обновлялся новыми пьесами её руководителя. А исполнение жёной директора школы Зульфизар роли матери в спектакле "Трагедия Ферганы", где бы ни давались представления, буквально в любой аудитории (и в городах, и в кишлаках), вызывало слёзы всего зрительного зала.
        Собственно говоря, эта студия была следующей ступенью становления молодого узбекского национального театра после знаменитой передвижной политической труппы Туркестанской армии, чуть было не погибшей в песках Каракумов, у истоков которой стоял ещё Дмитрий Фурманов.
        Нет, нет, отнюдь не ошибся заместитель председателя Ферганского исполкома товарищ Алчинбек Назири с кандидатурой Хамзы Ниязи. Первая советская трудовая школа города Ферганы была образцовым учебным заведением и в определённой степени прообразом всей будущей новой системы народного образования Туркестана. Она стала и своеобразной кузницей учительских кадров республики. Многие узбекские педагоги в течение десятилетий будут называть себя воспитанниками Хамзы Хаким-заде Ниязи. Так что небольшая протекция, составленная товарищем Назири другу юности, была в, общем-то, деянием безусловно положительным.
        Конечно, работа товарища Назири в исполкоме не была целиком свободна от недостатков. Не ошибается только тот, кто ничего не делает. Например, осталась менее широко известной другая протекция, составленная товарищем Назири ещё одному другу юности. Заместитель председателя, не привлекая ни одного лишнего свидетеля, практически собственноручно выправил абсолютно новые документы некоему гражданину Капланбекову, прибывшему неизвестно откуда, не потребовав от последнего никаких старых документов.
        Гражданин Капланбеков в Фергане задерживаться не стал и, исхлопотав себе необходимые бумаги, отправился в горы, в посёлок Шахимардан. Здесь с некоторых пор обосновал свою новую резиденцию глава всех мусульман Туркестана наш старый знакомый святой Миян Кудрат.
        Очевидно, под большим секретом можно уже сообщить читателям, что обладателем нового, советского паспорта был не кто иной, как наш старый знакомый - небезызвестный Кара-Каплан. Время, протащив его по городам и весям, сильно изменило внешний облик и внутренний мир незадачливого первого визиря несостоявшегося кокандского хана Эргаша. От весельчака Кары не осталось и следа. Гражданин Капланбеков был угрюм, мрачен, неразговорчив и очень религиозен.
        Поэтому первый визит в Шахимардан он нанёс Мияну Кудрату. Разговор между Кара-Капланом и хазратом происходил наедине. Гражданин Капланбеков сообщил святому, что, выполняя последнюю волю бывшего члена Государственной думы, страдальца и мученика эпохи Кокандского мухтариата Садыкджана-байваччи, он привёз с собой драгоценности байваччи, которые их хозяин завещал на борьбу против Советской власти, на создание и вооружение новых отрядов басмачей.
        Кара-Каплан потребовал, чтобы драгоценности были оценены и чтобы ему выдали расписку с указанием суммы сданных представителям высшего духовенства сокровищ.
        В присутствии шейха Исмаила и Камола-кази драгоценности были рассмотрены и оценены. Миян Кудрат выдал Кара-Каплану расписку на сумму, составлявшую без малого один миллион рублей.
        Честность, выдержка, бескорыстие, твёрдость (с миллионом рублей, махнув через границу, Кара мог бы совсем неплохо проводить время в кабаках и притонах Индии или Турции) создали вокруг гражданина Капланбекова ореол одного из самых верных и преданных исламу людей. Деловые, то бишь боевые качества Кара-Каплана были общеизвестны. Половина доставленных им ценностей сразу же была отправлена за кордон для приобретения оружия. И с благословения Мияна Кудрата гражданин Капланбеков вместо погибшего недавно в боях с частями Красной Армии Эргаша был назначен верховным курбаши - предводителем отрядов басмачей, загнанных Советской властью в горы.
        Басмаческое движение в Ферганской долине вступало в новую фазу.
        В городе Фергане жизнь шла своим чередом. Хамза руководил школой, писал новые пьесы, занимался делами драматической студии. Алчинбек работал в исполкоме. Они часто встречались как старые друзья и ответственные советские работники.
        Иногда к ним присоединялся и Степан Петрович Соколов, командир расположенного в Фергане третьего полка седьмой Туркестанской кавалерийской бригады. Товарищ Назири, как лицо официальное, подробно расспрашивал Соколова о боевых действиях частей Красной Армии в горах против басмачей. Степан Петрович отвечал скупо, ссылаясь на военную тайну. Товарищ Назири не настаивал на продолжении рассказов. Казалось, даже самые мелкие подробности и детали удовлетворяли его любознательность.
        В Алайских предгорьях Ферганской долины появился свежий, хорошо вооружённый отряд басмачей. По предварительным данным, банда насчитывала до тысячи клинков. Каждый участник вёл за собой в поводу двух-трех запасных лошадей. Всё стрелковое оружие - карабины, винтовки, пулемёты - было английского образца.
        Операционный базис отряда распространялся на район, ограниченный ущельями Ухна, Хайдархон, Ташбулак, Шували, Тамоша, Каракул и Сарик. (На равнину басмачи не выходили.)
        В короткий срок здесь была почти полностью ликвидирована Советская власть - басмачи вырезали чуть ли не всех волостных активистов, членов комбедов и ревкомов. Курбаши отряда Капланбек отличался особой жестокостью. Он принимал личное участие в пытках и казнях.
        Первым получил приказ "в ружьё!" третий полк седьмой Туркестанской кавалерийской бригады. Степан Петрович Соколов повёл в Алайские предгорья семьсот бойцов. Одновременно с ликвидацией банды перед полком была поставлена задача восстановить проведение в горных кишлаках продовольственной развёрстки, которое с появлением басмачей практически приостановилось.
        После первых же боёв банда Капланбека рассыпалась на несколько мелких отрядов, преследование которых затруднялось неравноценностью конского состава - басмачи легко уходили на запасных лошадях от красноармейцев, не имевших подвижного резерва.
        Пришлось делить полк на эскадроны. Перед каждым Соколов поставил задачу: завершая первый этап борьбы с Капланбеком, взять в освобождённых кишлаках с помощью бедноты и батраков излишки зерна у баев и богатых землевладельцев и самостоятельно следовать в Фергану, имея целью уже не наступательные действия, а только охрану реквизированного хлеба.
        Под своим командованием Степан Петрович оставил группу, состоявшую из штаба полка, политотдела и комендантского взвода в количестве сорока восьми бойцов. Им, как наиболее подготовленной политически части полка, предстояло брать излишки в Шахимардане, где теперь, в связи с перенесением сюда религиозного центра, было полным-полно духовенства. И это предполагало возникновение стихийных дискуссий о политике продразвёрстки, участие в которых на должном уровне могли обеспечить только штабные и политотдел.
        ...В Шахимардан вошли в полдень со стороны ущелья Тамоша, перевалив через хребет Кора-давон. На центральной площади собрали митинг батраков и бедноты. Выступили заместитель командира полка Григорий Михайлов и командир комендантского взвода Николай Каплин, родившиеся и выросшие в Туркестане и свободно говорившие по-узбекски.
        От имени рядовых бойцов к бедноте и батракам обратились красные конники Абдували Маматкулов и Касым Мирсалимов.
        Последним взял слово Степан Соколов. Его знали в Шахимардане и встретили аплодисментами.
        Командир полка говорил о том, что продразвёрстка есть временная, вынужденная мера Советской власти, к которой её заставили обратиться те, кто укрывает хлеб. А в это время рабочий класс, прогнавший царя и буржуев, взявший и осуществляющий политическую власть в стране, снабжающий деревни и кишлаки промышленными товарами, по вине баев пухнет в городах на голодном пайке.
        Во время своей речи Степан заметил в толпе несколько мелких ишанов и мулл. Высшего духовенства нигде не было видно. На вопрос: "Где они?" - ему ответили, что все высшие во главе с Мияном Кудратом и Камолом-кази собрались в мавзолее святого Али-Шахимардана и молятся о спасении мусульманского люда от большевиков. (Степан Петрович, вспомнив английские разрывные пули "дум-дум", которыми были убиты и ранены бойцы его полка, и имея некоторое представление о том, какими "святыми" путями попадало оружие из-за границы к басмачам, усмехнулся.)
        Низшие духовники слушали речи молча, не обнаруживая никаких намерений вступить в дискуссию или начать спор. И Соколов понял, что Миян Кудрат дал своим людям -какую-то единую установку, нарушить которую, конечно, никто не посмеет.
        После митинга пошли по богатым дворам и домам. К вечеру было собрано около четырёхсот пудов зерна.
        Во время изъятия излишков, вопреки ожиданиям, никаких дискуссий тоже не произошло. "Зрители" - ишаны и муллы - безмолвной толпой ходили за красноармейцами. Богачи отдавали хлеб послушно, без пререканий, опустив глаза. Это казалось странным. В сердце Степана Петровича вошла тревога.
        Ночевали во дворе шахимарданского караван-сарая.. Половина отряда стояла в боевом охранении.
        Чуть рассвело, командир полка приказал собираться. Всё зерно было погружено на длинный караван ишаков, которые также были взяты у богатых хозяев с выдачей расписок о гарантированной оплате стоимости животных в отделении Государственного банка в ближайшем от Шахимардана крупном равнинном кишлаке Вадил.
        Из местного населения был организован отряд погонщиков, так как шахимарданские ишаки не слушались никого, кроме своих. Они не признавали даже жителей соседних кишлаков, не говоря уже о красноармейцах, городских жителях.
        Тронулись в путь.
        Накануне всю ночь непрерывно шёл густой снег. На горах лежали тяжёлые низкие тучи. Дорогу окутывал густой туман - в тридцати шагах ничего не видно. Тихо было вокруг, только шум бежавшей рядом с дорогой реки, которая уже несла по камням первые потоки рыхлого льда, сопровождал караван.
        Когда головная группа начала спускаться по отлогой дороге к мосту, за которым начиналось ущелье, от неё неожиданно отделился верховой и бешено помчался к ехавшему в центре каравана командиру полка. Степан, чувствуя недоброе, поскакал навстречу.
        ...Снег перед мостом усеян следами множества лошадиных копыт. Следы недавние, свежий навоз... Басмачи? Если да, то сколько их? Несколько сотен, не меньше... В сотые доли секунды лихорадочно замелькали мысли... Послали гонцов к Капланбеку... Тот успел за ночь собрать всю банду... Вот здесь, перед мостом, басмачи топтались на снегу, дожидаясь очереди перейти на тот берег... Капланбек думал, что снег покроет следы и замысел - встретить караван в ущелье - останется тайным... Снег не успел покрыть... Засада?
        - Поворачивать назад!.. Пулемёты к бою!.. Комендантский взвод, ко мне!..
        Быстро установили впереди каравана два "максима". Караван разворачивался на узкой дороге. Ишаки, словно почуяв опасность, не дожидались команды погонщиков. Каждый сам делал полный оборот. Вот уже засеменили первые в обратную сторону, вверх... Только бы успеть вернуться в кишлак, только бы суметь сохранить хлеб... Хорошо, что туман, ничего не видно с той стороны реки... Не видно, но слышно.
        Несколько конных силуэтов проступили в молочной пелене на мосту. Разведчики!.. Соколов упал на пулемёт. Скороговоркой второму расчёту:
        - Занимайте позицию сто метров сзади меня!.. Будем отходить, прикрывая друг друга!..
        Всадники съехали с моста, лошади вошли в реку... Обойти хотят?.. Да ведь нет места для обхода!.. Справа скала, слева скала, а посередине река и дорога...
        Соколов оглянулся. Голова возвращающегося каравана уже исчезла. Штаб и политотдел прикрывали замыкающую часть.
        Комендантский взвод ступенями расположился вдоль дороги и вокруг пулемётов. Всё грамотно.
        Всадники выехали из реки: лошади не хотели идти по ледяной воде. Теперь Соколов отчётливо видел их. Басмачи... Заметили уходящий обратно в кишлак караван, загомонили... "Так, - подумал Соколов, - нас они ещё не разглядели среди камней, мы ближе к ним и ниже, чем караван".
        Нужно дать им понять, что дорога защищена, чтобы не сразу бросались за караваном. Степан поймал в прорезь прицела мохнатые шапки. Взял ниже. Упёрся локтями и нажал на спуск...
        Трое или четверо сразу - сразу! - покатились по земле...
        Остальные... крутанувшись на месте, нахлёстывали к мосту...
        Вдогон!.. Коротко!.. Коротко!.. Ещё двое упали! И ещё двое!..
        Степан оглянулся. Погонщики, услышав стрельбу, начали лупить ишаков палками. Испуганные ишаки полезли друг на друга. Давайте, давайте, милые! Скорее, скорее!..
        - Меняем позицию!
        Но в это время из тумана от моста вырвалось на дорогу около полусотни всадников.
        Соколов припал к пулемёту... Дал длинную очередь, срезавшую не меньше десяти человек...
        Басмачи ещё скакали по инерции вперёд, но передние уже пытались сдерживать... Это были рослые, уверенные в себе, хорошо одетые, на породистых лошадях всадники. ("Ферганский басмач - он сытый", - почему-то вспомнилось Соколову.)
        И Степан, целясь почти в упор, прямо в середину мчащейся навстречу оравы, хлестанул по ней свинцом!.. Ещё хлестанул!..
        Зло повёл брызжущий огнём ствол из стороны в сторону. Дал рассеянно, потом - кинжально, кинжально!..
        Груда тел на дороге... Бьются лошади... Крики, стоны, ржание!.. От полусотни едва осталась треть... Вдогон, вдогон! Чтобы не сразу снова полезли!
        Кончилась лента... Кучи пустых гильз вокруг...
        - Давай новую!..
        Рядом упал Гриша Михайлов.
        - Товарищ командир, отходите!.. Ребята прикроют!
        Вскочили, схватили за скобу пулемёт, подхватили ящики с патронами, побежали, пригнувшись, вверх по дороге.
        Комендантский взвод грамотно, залпами бил в сторону моста, давая острастку.
        Только успели занять новую позицию, снизу из тумана послышались рёв, вой, визг, крики!.. Река и дорога заполнились десятками басмачей... Всё новые и новые всадники вываливались из тумана. Капланбек, решив, видимо, одним ударом закончить дело, погнал вперёд чуть ли не половину всего своего отряда.
        Но пулемётчик второго расчёта был ещё более искусным стрелком, чем командир полка. Смертельными строчками затягивал он петли на рядах наступающих. Басмачи косяками валились на камни. Второй пулемёт вёл настильный огонь, пули летели густым веером в метре-полутора над землёй, сметая всё живое...
        Передние лошади, задыхаясь в предсмертных хрипах, оседали вниз... задние натыкались на них, падали, подминая собой всадников...
        Степан Соколов, перебравшись на новое место, стрелял поверх голов бойцов второго расчёта, помогая им, сыпя и сыпя железо в обезумевших от бессильной ярости басмачей... Капланбек сгоряча, обозлённый срывом своего замысла, принял неверное решение. Он приготовился к нападению из засады, но не был готов к наступательному бою. Его просто нельзя было вести здесь. Узкое пространство помогало обороняющимся.
        И численное преимущество банды в буквальном смысле этого слова превратилось в её уязвимое место. Трупы басмачей устилали дорогу. Десятки тяжелораненых умирали в ледяной воде горной реки Шахимардан... Потеряв около трети своего отряда, Капланбек перешёл через мост Эллик Пайсаки и скрылся в ущелье Кисик Давай.
        - Товарищ Соколов, пустой кишлак, ушли все богатеи в горы! - тяжело дыша, докладывал командир комендантского взвода Николай Каплин.
        - А Миян Кудрат? Ишаны, муллы?
        - Никого нет!
        - А беднота?
        - Видно, за собой увели или угнали...
        - Что будем делать?
        - Степан Петрович! - подбежал заместитель командира полка Григорий Михайлов. - Окружают басмачи кишлак... Надо бы укрыться где-то...
        - Где?!
        - В гробнице!.. Там стены из кирпича!..
        - Давай в мазар!..
        Банда Капланбека не смогла одолеть отряд Соколова на горной дороге. Басмачи наступали неумело - кучей, навалом.
        Вести тактически правильный бой с регулярной воинской частью Красной Армии байским сынкам было не под силу. В конце концов, они были всего лишь бандой, разбойниками, умевшими расправляться только с безоружными людьми - волостными активистами, членами сельских комбедов и ревкомов. Хорошо обученные для действий в горах бойцы седьмой Туркестанской кавалерийской бригады каждый стоил пяти-шести всадников Капланбека.
        И всё-таки басмачей было слишком много. После бойни на мосту Эллик Пайсаки Капланбек провёл свой отряд через ущелье Кисик Давай и начал окружать Шахимардан.
        ...Горные холмы Шаланга, расположенные вокруг кишлака, были усеяны изгнанными духовниками из домов жителями. Ишаны и муллы стояли впереди, непрерывно молясь и обращаясь к всевышнему с просьбами покарать нечестивцев большевиков.
        Миян Кудрат и всё его окружение обосновались в стороне, как бы подчёркивая, что не имеют к происходящему никакого отношения.
        Но когда хазрат увидел, что бойцы отряда Соколова приближаются к мавзолею святого Али, он пришёл в сильное волнение.
        - Неужели они войдут в усыпальницу? - тревожно спросил он у Камола-кази.
        - Не посмеют, - неуверенным голосом сказал судья.
        - Исмаил! - позвал Миян Кудрат шейха. - Ты все ворота мазара закрыл вчера?
        - На три замка каждые, - поклонился шейх Исмаил.
        - Они могут сбить замки, - голос хазрата дрогнул.
        - Аллах немедленно покарает их! - затряс головой Камол-кази.
        - Аллах, аллах! - передразнил судью Миян Кудрат. - Вы понимаете, что они могут найти там?
        - Они не рискнут раскрыть гробницу Али, - нахмурился шейх Исмаил.
        Стены мавзолея святого Али-Шахимардана, сложенные из жжёного кирпича особых пород местной глины, поднимались вверх метров на сорок. Ещё выше находился центральный купол - до него были все шестьдесят метров.
        Мазар был гулок и пуст, только в центре, на небольшом возвышении, стоял каменный саркофаг, в котором, по преданию, на останках праха святого Али лежал коран, упавший с неба.
        В центре каждой из четырёх стен были сделаны высокие двустворчатые ворота, сколоченные из крепчайших досок карагача, скреплённых между собой железными полосами.
        - Крепость настоящая, - сказал Николай Каплин. - Тут хоть год оборону держать можно.
        Степан Петрович Соколов при подходе к мазару был ранен в плечо шальной на излёте пулей. Рана была лёгкой, кость осталась целой, но сразу, пока не перевязали, ушло много крови.
        Бледный, усталый сидел он на земле внутри мазара, прислонясь затылком к холодным кирпичам. В горячке боя он ни о чём не думал, кроме как о том, чтобы не подпустить басмачей к каравану с хлебом. Сейчас мысли десятками лезли в голову... Сколько им придётся сидеть в этом каменном мешке? На какой день в Фергане, не дождавшись их, поймут, что с ними что-то случилось? Когда придёт помощь?.. Может быть, это была ошибка - разбивать полк на эскадроны?
        - Закладывать ворота мешками с зерном! - скомандовал бойцам Григорий Михайлов. - Щели не забывайте оставлять!
        "Старались спасти мешки с хлебом там, на дороге, - нехотя думал Соколов, - а теперь их пули будут дырявить... Впрочем, если помощь придёт вовремя, всё подберём, ни одному зёрнышку не дадим пропасть... А если не успеет помощь?"
        Превозмогая боль в плече, он поднялся и пошёл смотреть, как укрепляют красноармейцы мазар. На минуту задержался около саркофага. На каменной кладке основания были заметны свежие царапины. Похоже было, что саркофаг двигали совсем недавно.
        А может быть, под ним что-нибудь есть, какая-нибудь ниша или пещера, а из неё - тайный подземный ход, по которому можно уйти от басмачей? Надо бы проверить потом...
        Басмачи замкнули кольцо вокруг кишлака и с холмов Шаланга начали обстреливать мазар из винтовок. Жители Шахимардана в ужасе закрывали глаза. Как, стрелять по святому месту, которое всегда берегли, охраняли, за которым ухаживали, на возведение которого жертвовали последние деньги сотни тысяч мусульман?
        Но ишаны и муллы сказали: так хочет аллах. Мазар уже осквернён неверными. Теперь только их кровью можно смыть осквернение и восстановить святость усыпальницы.
        Миян Кудрат, переодевшись в обыкновенный халат, тайно, чтобы не увидели жители кишлака, встретился с Капланбеком.
        - Они в мазаре, Кара!
        - Знаю, хазрат... Мы их вышибем оттуда.
        - А если они откроют гробницу?
        - Тогда ни один из них не уйдёт живым...
        - Ты представляешь, что будет? Мы потеряем Шахимардан навсегда!
        - Мои люди злы на них, мы разорвём их на куски!
        - Так начинайте же! Нельзя терять ни секунды!
        Перебегая между домами, басмачи со всех сторон приближались к мазару. Наконец осталась голая, ничем не защищённая площадка, окружавшая мавзолей. Преодолеть под огнём пулемётов нужно было метров сто - сто пятьдесят...
        - Гранаты к бою! - скомандовал Соколов. - Связать по две-три штуки!
        Он уже не мог стрелять из пулемёта - правая рука не действовала - и с пистолетом в левой лежал на бруствере из мешков с зерном...
        Басмачи бросились к мазару. Но чудовищной силы взрывы отбросили их назад. Пулемёты били почти в упор. Басмачи отхлынули...
        - Вперёд! За веру, за шариат! - орал Капланбек, сидя за глинобитной стеной.
        Басмачи выскочили из-за укрытий, и снова огромные, непонятные взрывы преградили дорогу.
        - Вперёд! Вперёд! - кричал Кара-Каплан.
        Но басмачи не решались повторить атаку. Они вообще не умели долго сражаться в пешем строю. Другое дело - на лошади, с саблей в руке... Но сабли были бессильны против каменных стен, перед неприступными воротами мазара.
        Капланбек бесновался, бил рукояткой маузера по спинам, по головам... Нет, никого невозможно было поднять.
        До вечера шла перестрелка. Басмачи стреляли из-за укрытий, красноармейцы - в щели между створами ворот.
        Стемнело. Капланбек попробовал атаковать под покровом темноты, но его люди отказывались повиноваться. Красные были вооружены какими-то новыми, никому не знакомыми гранатами, которые разрывали человека пополам. Зачем искать смерти?
        Неверные окружены. Через день, через два у них кончатся патроны, и они сами сдадутся.
        На следующий день положение не изменилось. Продолжалась только перестрелка. Не было ни одной атаки. Басмачи убедились, что мазар неприступен. Может быть, сам святой Али помогает красным?.. Но разве может он помогать неверным?
        Так в рядах нападавших родилось сомнение. Да, красные осквернили усыпальницу, но сила духа Али настолько крепка, что преодолеть её нельзя. Святой Али защищает не красных, он защищает себя, он оберегает стены своей обители.
        Мазар неприступен. Дух божий охраняет его... Этот слух мгновенно распространился среди басмачей, и уже никакая сила не могла заставить их идти на мавзолей.
        Миян Кудрат слал к Капланбеку одного гонца за другим: когда будет взята усыпальница? Миян Кудрат требовал, чтобы Кара-Каплан приехал к нему.
        Но Кара, мысленно посылая хазрата ко всем шайтанам, сам уже начинал подумывать о том, что красным помогает какая-то неведомая сила. Настроение басмачей передалось и ему. Мазар неприступен. Святой Али не даст одолеть себя. А гробница... А да чёрт с ней! Пусть хазрат сам разбирается во всём.
        Кроме того, Капланбек понимал, что рано или поздно пропавшего отряда Соколова хватятся в Фергане. И тогда в тыл ударят свежие силы красных. А уже потеряно больше половины отряда. Надо уходить.
        И вот когда он уже почти принял это решение, от Мияна Кудрата приехал сам шейх Исмаил.
        - Неверные второй день топчут прах святого Али, - сказал Исмаил, - вы ничего не можете сделать. Хазрат приказал поджечь мазар.
        - Что, что? - не поверил Капланбек. - Поджечь святое место?
        - Вы знаете, что находится в гробнице, - угрюмо сказал шейх Исмаил. - Если большевики узнают об этом, мы будем опозорены.
        - Степан Петрович, скорее идите сюда!.. Смотрите...
        Степан Соколов подошёл к гробнице. Саркофаг сдвинут в сторону. Под ним была яма.
        - Что там? Подземный ход?
        Зажгли факел, осветили яму... Она вся была заполнена английскими карабинами и металлическими ящиками с патронами и гранатами.
        - Вот это да!.. Вот это святое место!.. Целый арсенал.
        Николай Каплин, обвязавшись верёвкой, спустился вниз.
        В углу ямы стоял сундук. Каплин поднял крышку.
        - Степан Петрович! Здесь документы какие-то!..
        - Давай сюда! Касым, помоги перевести.
        Это были списки отрядов басмачей, антисоветские листовки, перечень английского оружия, доставленного из-за границы, и многие другие секретные документы, относящиеся к началу басмаческого движения в Ферганской долине.
        - Ну, ребята, теперь надо держаться до последнего, - сказал командир полка, обводя взглядом стоявших вокруг бойцов. - Мы должны сохранить эти бумаги. Это документы огромной разоблачительной силы. Они должны быть переданы в руки представителям Советской власти Туркестана. Весь мусульманский мир обязан узнать, кто опоганил гробницу святого Али...
        - Степан Петрович! - крикнул из ямы Каплин. - Тут ещё драгоценности какие-то... Полсундука!
        Сундук подняли наверх. На дне его поблескивали золотые и серебряные кольца, серьги, ожерелья, американские доллары, английские фунты...
        Соколов нашёл лицо Абдували Маматкулова. В глазах узбекского парня стояли слёзы. Он не верил тому, что хранители и сберегатели гробницы - шахимарданские шейхи - могли сделать такое.
        - Я не могу поджечь мазар, - сказал Кара-Каплан, - рука не поднимается... Это слишком тяжкий грех... Где и когда мусульманин поджигал могилу святого?..
        - Дурак! - крикнул Миян Кудрат. - Поджигай!.. Я всё беру на себя!..
        - Мои люди убьют меня, - сопротивлялся Кара-Каплан, - это же святое место...
        - Поджигай! - ярился Миян Кудрат. - Так хочет аллах!.. Сегодня святой Али явит чудо - земля разверзнется под ногами неверных и поглотит их вместе с мазаром!.. - Он сделал паузу и спокойно добавил: - И мы будем спасены, Кара, глупая твоя голова... Всё превратится в пепел...
        На четвёртую ночь осады мавзолей святого Али-Шахимардана загорелся. Его поджёг шейх Исмаил.
        Всю ночь накануне он вместе с несколькими ишанами и муллами, получившими благословение самого хазрата, обкладывал стены мазара старыми дровами, соломой и обильно политым керосином тряпьём.
        ...Красноармейцы учуяли запах керосина.
        - Степан Петрович, - доложил командиру полка его заместитель Григорий Михайлов, - кажется поджечь хотят...
        Соколов потерял много крови. Рана начала гноиться. Сознание иногда покидало его.
        - Где же наши? - с тоской спросил Степан, поднимая тяжёлую голову.
        Он сидел на полу мазара. Вокруг лежали убитые и раненые бойцы.
        - Где Каплин?
        - Убит.
        Соколов уронил голову на грудь.
        - Поджечь нас хотят, Степан Петрович... Что делать?
        - Держаться, держаться... - шептал Соколов, теряя сознание... - Держаться до последнего...
        И вдруг в потухающем его сознании ярко вспыхнула голубая звезда... "Почему? - успел ещё подумать Степан, и перед ним возник давний бой в пустыне, когда его отряд одержал полную победу над басмачами. - Зачем голубая звезда?"
        Описав крутую дугу, голубая звезда медленно опускалась вниз, потухая...
        И погасла.
        Пламя охватило здание мавзолея. Огромный столб дыма поднялся над горами. Языки огня лизали деревянные перекрытия и купол. Издалека было видно, как он, сильно накалившись, стал похож на малиновую юрту.
        Внутри мазара начали рваться ящики с патронами.
        Вдруг оглушительный взрыв потряс всё здание. И ещё один!.. И ещё!.. Пламя подобралось к ящикам с гранатами...
        Пылающий купол рухнул вовнутрь. И сразу, ничем больше не удерживаемые, обвалились высокие кирпичные стены.
        Рвались гранаты и патроны под развалинами. Облако гари и сажи висело над уничтоженным огнём мавзолеем. Но земля под гробницей не разверзлась. Святой Али не явил чуда...
        И, потрясённые этим несбывшимся предсказанием Мияна Кудрата и неисполнившейся волей аллаха, жители кишлака начали постепенно покидать холмы Шаланга и уходить подальше от проклятого места, где было совершено небывалое святотатство и невиданное надругательство над мусульманской верой.
        И самое страшное заключалось в том, что надругательство это - сожжение усыпальницы святого Али - благословили столпы шариата, отцы веры.
        Только на пятый день в ущелье Шахимардана появились первые воинские части Красной Армии. За ними шёл отряд коммунистов-добровольцев Ферганы. Хамза был среди них.
        Потрясённый, стоял Хамза перед дымящимися руинами мавзолея, под которыми погиб Степан. Слёзы застилали ему глаза.
        Но потом пришла ярость. "Я рано выпустил из рук винтовку, - думал Хамза. - Борьба не утихла, борьба не окончена. И гибель Степана - жестокое напоминание об этом. Надо продолжать борьбу. Враг исчез, враг скрылся. Он ушёл в горы, он затаился, но он рядом, он будет нападать ещё не один раз. Он изменит свое обличье, он будет действовать другими способами, но это ничего не изменит, это не спасёт его. Пощады ему не будет нигде и никогда!"
        КНИГА ТРЕТЬЯ
        ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ. ДВУГЛАВЫЙ ШАЙТАН
        1
        В Самарканде кончалась пора осеннего листопада. Сады и бульвары сбросили свой зелёный наряд. Пришло время, сказав слова благодарности кормилице земле и воздав должное щедрости солнца, считать дары урожая. По оживлённым улицам города катят арбы, идут, подгоняемые хозяевами, в сторону рынка трудолюбивые ослики, нагруженные корзинами и мешками с фруктами, овощами, арбузами, дынями.
        На базарной площади, как всегда, - столпотворение: шумят, кричат, торгуются, размахивают руками... Но вдруг произошло что-то необычное - появился какой-то странный караван. Раздвигая удивлённо примолкшие толпы продавцов и покупателей, медленно продвигался он вперёд.
        На пёстром палантине, установленном на переднем верблюде, сидели музыканты. Они были так ярко одеты, что невольно привлекали к себе внимание.
        - Артисты! Артисты приехали! - раздались крики.
        На верблюдах, следовавших за первым, действительно ехали артисты. Один был загримирован под бая, второй - шейхом, третий - муллой, четвёртый - купчиком... остальные - дехканами, рабочими, красноармейцами. Это была агитационная труппа местного театра, руководимого Хамзой Хаким-заде Ниязи.
        На голове последнего верблюда красовался огромный цилиндр.
        - Чемберлен! Чемберлен! - слышалось отовсюду.
        Осёл, замыкавший караван, изображал бюрократа. К его спине был привязан огромный бутафорский карандаш, несколько бутылок с чернилами и груда бумаг, папок, жалоб, заявлений...
        Все артисты держали в руках злободневные лозунги и плакаты.
        Красочная процессия остановилась в центре базара. И сразу прекратилась торговля. Народ обступил караван. Все с откровенным любопытством - кто с восхищением, кто разинув рот, кто с ухмылкой, а кто и с явной злобой - рассматривали прибывших.
        Юсуфджан-кизикчи (да, да, он самый, наш старый кокандский знакомый, знаменитый народный острослов, а ныне артист государственного театра Юсуф Шакарджанов, постаревший погрузневший, но все ещё бодрый, весёлый, с напускным величием сидевший на одном из верблюдов и изображавший из себя глашатая, обращаясь к народу, начал громко вещать о последних событиях, излагая их, по традиции складно и в рифму:
        - Эй, люди добрые! Кто хочет вкусить новости как лепёшечки сдобненькие?! Кто хочет увидеть муллу дородного как шакала голодного, который за драконовский аппетит прозван всеми паразит?! На плов везде первым поспевает, всех больше пожирает, потом от осла в бок копытом получает и только потому не подыхает, что день и ночь чётки перебирает!.. Кто, увидев такое, желает похохотать, должен к нам скорее бежать!
        Показывая рукой на "великих мира сего", заносчиво восседавших на верблюдах, Юсуфджан представил их народу:
        - Рёбра - как лестница, худущ как кляча, тощий и длинный, глазами своими крысиными так и рыщет... Дяде мулле наш салям!
        Взрыв хохота, восторженные крики, аплодисменты.
        А кизикчи продолжает:
        - Как мыло скользкому, как тухлая дыня трухлявому нашему старому дедушке баю салям!.. Как топор грозному, как жена шейха толстому, дяде ишану со всеми его мюридами-лизоблюдами салям!.. Как рыба арычная дохлому, как прошлогоднее мясо червивому, древнему дедушке полицейскому наш салям!
        Толпа вокруг каравана всё время увеличивалась. Некоторые торговцы даже лавки свои закрыли, чтобы только не прозевать начало представления.
        Один из артистов, загримированный под знатного духовника - лёгкий белый камзол, на голове огромная чалма, - закричал хриплым басом:
        - Внимайте и трепещите! Эй, погрязшие в грехах! Кто я есть - всем ведомо! Кто не ведает, да будет знать! Я непревзойдённый в хитрости обжора и обдирала правоверных, утонувший по уши в похоти шейх по имени Исмаил!
        Когда смех и крики утихли, Юсуф-кизикчи стал перечислять "достоинства" Исмаила:
        - Наш уважаемый шейх в последнее время настолько отощал, что если на одну чашу весов поместить его, а на другую самого пребольшущего из всех больших быков, то шейх, ей-богу перетянет! Если кто усомнится в этом, того жена покинет! Полнота - есть благо, получаемое нашими духовниками в наследство от святых прародителей! По этой самой причине им иногда даже нет дела до собственных жён - брюхо не позволяет! Их святейшество желало бы, обратившись в прах, пребывать подальше от жены и от бренного мира! Но, как говорится, хочется и колется! Пока же этот почтенный шейх предпочитает пичкать себя дармовой едой от паломников, получать денежки и пожертвования, из коих более всего он любит юных красоток! От их улыбок и чар их святейшество настолько располнело, что поручили молебны одному своему мюриду, а святые радения другому!
        Снова раздался хохот.
        Юсуф-кизикчи, обращаясь к народу, продолжал:
        - Разлюбезные! Наш святой и ныне хотел бы одним глазом зариться на денежки, другим - на коран! Но сейчас его опалило каким-то огнём, и он обратился теперь в новую веру!.. Одним словом, добрые люди, перед выборами в местные Советы депутатов трудящихся, которые скоро произойдут, наш духовный наставник своими устами хочет высказать вам своё напутствие. Ваш долг - внимать ему и выполнять все его пожелания...
        Неожиданный поворот представления озадачил зрителей.
        Тихо стало на базаре, и артист, исполнявший роль шейха Исмаила, с присущей его сану величественностью во взгляде и самоуверенностью произнёс:
        - Аллах великий и всевидящий внушил мне такие слова... - И, ещё больше приосанившись, начал читать стихотворение Хамзы "Перед выборами", на инсценировке которого был построен весь агитационный спектакль:
        Эй, преданные мне ислама сыны!
        В Совет избрать вы меня должны!
        На этом свете, как и на том,
        На пути истинного бога святом
        Я все затруднения вам облегчу,
        Грехов прощения исхлопочу...
        И тут же Юсуф-кизикчи, сбросив с себя маску глашатая, превратился в батрака. Гневно взглянув на святого, он сказал:
        - Бьём вас так и сяк мы, бедняки, а вы по-прежнему проворны и ловки! Ваш язык - жало острейшее, с него капает яд святейший!
        И снова, теперь уже от имени батрака, зазвучало стихотворение:
        Ты голову нам, святой, не морочь!
        Друзья, гоните мошенника прочь!
        Нас обмануть он хочет, лжец,
        Пускай о нас не хлопочет, подлец!
        Шкуру с нас он будет сдирать,
        Что ни год, дочерей наших в жертву брать,
        Кровью заставит плакать он...
        Эй, негодяй, проваливай вон!
        Зрители захлопали, а Юсуфджан опять стал глашатаем, ведущим спектакль. Вытянув палец в сторону артиста, игравшего роль бая, он сказал:
        - Друзья мои, любовно и почтительно внимайте теперь тому, что поведает вам дедушка бай!
        "Бай" выпрямился во весь рост на верблюде и льстиво заговорил:
        В доме моём для вас готов
        До самой смерти и чай, и плов.
        Ушли от меня земля и вода,
        Но при моей голове и беда не беда!
        Уж как-нибудь я в добрый час
        Заработком обеспечу вас.
        Меня изберите тоже в Совет -
        Друга у вас надёжнее нет...
        Юсуф-кизикчи ("батрак") состроил брезгливую гримасу, саркастически усмехнулся:
        - Это он-то будет вас радовать и ублажать? Да когда-нибудь погладил он кого-нибудь по голове, утёр хоть одному человеку слёзы?
        Презрению кизикчи, казалось, нет предела. С яростью обрушил он на слушателей слова Хамзы:
        Гоните бая! Ведь это волк!
        Его избрать - какой нам толк?
        В наш трудовой забравшись двор,
        Он сеять начнёт меж нами раздор!
        В ход пустит угрозы и клевету,
        Чтоб закабалить опять бедноту,
        Чтоб снова нам нищими, тёмными стать
        И снова от горя и слёз страдать!
        Мы знаем, негодный, твои дела -
        Прочь, покуда башка цела!
        Долго ещё длилось представление. Караван двигался по базару, а люди, не расходясь, шли за ним. Спектакль повторялся несколько раз. С удивлением и боязнью смотрели вслед живописной процессии торговцы и лавочники. И один из них, не выдержав и тяжело вздохнув, сказал соседу:
        - Сколько лет уже позорит этот невер Хамза людей только за то, что у одного голова умнее, чем у другого. И всё ему сходит с рук... Да, видно, притупились ножи мусульманские, на плохие дни обречены мы.
        Стоявший впереди неопределённого вида и возраста сутулый, приземистый человек оглянулся на говорившего.
        - Нет, не притупились ещё ножи мусульманские, - цепко взглянул он в глаза лавочнику. - Каждый невер получит своё.
        И исчез в толпе.
        Это был Кара-Каплан.
        Жизнь окончательно скрутила гражданина Капланбекова в бараний рог - он стал похож на горбуна.
        После окончания гражданской войны Кара ушёл через границу, мыкался по всему Ближнему Востоку, голодал, бедствовал, служил вышибалой в публичном доме, мыл посуду в ресторанах, подметал улицы, но возвращаться боялся. Страх перед наказанием за басмачество держал его за кордоном.
        Лишения постепенно притупили и чувство страха - бывший гражданин Капланбеков проделал обратный путь, нашёл старых друзей. Теперь у него было новое имя - Карабай. И уже в течение нескольких лет "первый визирь" состоял в подпольной националистической организации, возникшей на развалинах "Шураи Исламия" и имевшей претенциозное название - "Союз тюрков".
        Кара-Каплан выполнял в "Союзе тюрков" функции связного, постоянно разъезжая по городам Средней Азии. Приходилось всё время маскировать внешность - Кара жил, как говорится, не поднимая головы. И благоприобретённая в годы невзгод за рубежом сутулость стала как бы врождённой - его никто не узнавал.
        Обязанности связного, естественно, не могли утолить в полной мере ненависти Карабая к Советской власти. Иногда ему поручали совершать мелкие диверсии, а иногда - террористические акты. И он по старой памяти за соответствующее вознаграждение охотно шёл на "мокрые" дела.
        Вот и сейчас Кара-Каплан объявился в Самарканде совсем не случайно. Прошло уже два года, как древняя узбекская столица была провозглашена главным городом нового социалистического Узбекистана. Здесь находились все правительственные учреждения и высшие органы государственного управления республики.
        Карабая вызвал в Самарканд сам председатель тайного "Союза тюрков", создавший эту подпольную организацию ещё в Фергане. Конечно, бывшему гражданину Капланбекову нужно было соблюдать строжайшую конспирацию - в Самарканде многие могли узнать печальной памяти предводителя басмачей в Алайских предгорьях. И Карабай ходил по улицам города, по обыкновению почти не поднимая головы.
        Но зашёл на базар купить свежую дыню, услышал ненавистное имя Хамзы и не выдержал... Словно всё, потерянное в революцию, олицетворяло собой это проклятое имя, преследовавшее Кара-Каплана уже долгие-долгие годы.
        А вот ещё один наш старый знакомый - герой революционных событий в Коканде товарищ Алчинбек Назири. Большой путь ответственного советского работника проделал товарищ Назири за минувшие годы - теперь он занимает пост заместителя народного комиссара просвещения Узбекской Советской Социалистической Республики.
        Вот он стоит в полувоенном костюме (френч, галифе, сапоги) на площади Регистан - главной площади Самарканда - около здания детского музыкального училища. Товарищ Назири ждёт самого председателя ЦИК Узбекистана Юлдаша Ахунбабаева.
        Сегодня должен решиться вопрос большой государственной важности - о повышении ассигнований на развитие детского музыкального образования в республике.
        Подъехал автомобиль председателя ЦИК. Товарищ Назири знакомит Юлдаша Ахунбабаева с директором училища профессором Сергеем Ивановичем Степановым.
        Длинный коридор, в который выходят двери классных комнат.
        И за каждой слышатся звуки роялей, скрипок, духовых инструментов. Занятия идут полным ходом. Председатель ЦИК заходит в классы, слушает игру учащихся, задаёт вопросы преподавателям, интересуется их заботами и проблемами, подробно расспрашивает директора, заместителя народного комиссара и других ответственных работников о нуждах училища... Да, да, здесь происходит дело большой государственной важности - впервые в истории узбекского народа дети дехкан и рабочих овладевают классическими музыкальными знаниями. И, безусловно, его надо расширять - вопрос об увеличении ассигнований поставлен правильно.
        Профессор Степанов пригласил гостей в свой кабинет. Принесли традиционный чай. Со всех сторон окружала директорский кабинет музыка, звучавшая в классных комнатах.
        - А что, - с подъёмом сказал Алчинбек Назири, - ведь не напрасны были наши жертвы, а? Веками стремилось человечество к осуществлению своих заветных чаяний и надежд. И вот мы воочию видим их воплощение - дети народа, который ещё совсем недавно страдал от неграмотности и невежества, учатся классической музыке. И не только видим, но главное — слышим!.. Нет, товарищи, я верю, что скоро и у нас, узбеков, появятся свои талантливые пианисты, скрипачи и композиторы!
        - В самом ближайшем будущем, - согласился профессор Степанов. - У нас есть очень одарённые дети. Если ничто не помешает им закончить своё музыкальное образование, то уже через несколько лет...
        - Извините, Сергей Иванович, - вмешался в разговор Юлдаш Ахунбабаев, - а почему в будущем, почему через несколько лет?.. А может быть, талантливые узбекские композиторы уже сегодня ходят по улицам Самарканда?
        - Вот как? - оживился директор училища. - Кто же они? Было бы очень интересно познакомиться...
        - Вы поэта Хамзу Ниязи знаете? - спросил Ахунбабаев.
        Алчинбек Назири чуть не уронил на пол чашку с чаем.
        - Конечно, знаю, - сказал профессор, - слышал его революционные песни, читал стихи, смотрел пьесы.
        - Так вот однажды, - начал рассказывать председатель ЦИК, - я оказался совершенно случайным свидетелем того, как Хамза в течение нескольких часов сочинял музыку... Я был в командировке в Хорезме, а Хамза в это время жил и работал там...
        И вот как-то сижу я в гостинице и вдруг слышу, как кто-то в вестибюле играет одним пальцем на пианино... Сначала играл народные мелодии, потом соединил их все вместе. И очень хорошо получалось. Несколько раз подряд он эту свою самодельную симфонию исполнил и ни разу не ошибся. Я, конечно, не знаток, но чувствую - очень хороший слух, просто талант. Надо, думаю, пойти посмотреть кто такой... А гостиница эта была специальная, в ней никто, кроме меня, в это время не жил... Выхожу в вестибюль, смотрю - Хамза за пианино сидит... Увидел меня и страшно смутился. Извините, говорит, но мне дежурная не сказала, что вы у себя находитесь... Я потом уже узнал, что эта дежурная часто его пускала играть, когда в гостинице никого не было...
        Так вот, профессор, сейчас Хамза в Самарканде живёт. Наверное, вам стоит с ним встретиться и поговорить... Может быть, сумеете чем-нибудь помочь... Я его однажды уже здесь встретил и спрашиваю: как музыкальные дела идут? Оперу, говорит, пытаюсь сочинить из народной жизни, но ничего не получается - нот не знаю... - Ахунбабаев обернулся к Алчинбеку: - Товарищ Назири, вы ведь, кажется, с Хамзой вместе учились... Тогда, в молодости, он игрой на пианино не увлекался?
        - На пианино нет, - быстро ответил Алчинбек, - но играл на всех народных инструментах - тамбуре, дутаре - и сочинял свои мелодии.
        - Вот видите, профессор, - улыбнулся Юлдаш Ахунбабаев, - а вы говорите - через несколько лет... А может быть, Хамза с вашей помощью уже через год первую узбекскую национальную оперу напишет, может быть, он первым узбекским композитором станет?
        - Охотно помогу Хамзе Ниязи, - улыбнулся в ответ и профессор Степанов. - Ваш рассказ меня очень заинтересовал.
        ...Около автомобиля Алчинбек Назири на несколько минут задержал председателя ЦИК.
        - Уважаемый Юлдаш-ака, у меня к вам два вопроса...
        - Слушаю вас.
        - Нужно отменить ваше распоряжение профессору Степанову о помощи Хамзе.
        - Почему?
        - Хамзе нельзя сейчас разбрасываться. Он руководит театром, на музыку у него просто не хватит ни времени, ни сил.
        - Во-первых, это было не распоряжение, а просьба. А во-вторых, я считаю, что театр не помешает Хамзе заниматься музыкой. Он из породы титанов, у него хватит сил на всё.
        - Как драматург Хамза переживает сейчас кризис. Последние его пьесы по своему художественному уровню гораздо слабее предыдущих произведений. Я заявляю вам об этом совершенно официально.
        - Странно, что вы так казённо говорите о друге своей молодости...
        - Наша дружба была в юности. Сейчас у нас только деловые отношения.
        - Но, как мне помнится, ещё в Фергане вас упрекали за какую-то дружескую протекцию, оказанную Хамзе.
        - Эти времена давно прошли.
        - Товарищ Назири, если уж у нас пошёл такой разговор, то и я хочу сделать вам одно официальное заявление...
        - Я вас внимательно слушаю, товарищ Юлдаш.
        - Хамзе Хаким-заде Ниязи первому в Узбекистане присвоено звание народного поэта республики. Его имя уже принадлежит истории. И, может быть, не нам с вами судить о художественном уровне его произведений...
        - Как заместитель народного комиссара просвещения...
        - Какой у вас второй вопрос?
        - Вы поручали мне проверку письма жителей кишлака Шахимардан об усилении активности религиозных шейхов при гробнице святого Али. Пользуясь случаем...
        - Вы проверили письмо?
        - Да.
        - И какие же результаты?
        - Ещё во время моей работы в Фергане я занимался этой проблемой. И должен сказать, что...
        - Сейчас, по данному письму, вы ездили в Шахимардан?
        - Ездил.
        - Ну и что?
        - Ничего не подтвердилось.
        - Гробница действует?
        - Очень слабо.
        - Паломников много?
        - Практически нет совсем.
        - Шейхи ведут пропаганду против Советской власти?
        - Нет, не ведут. Это теперь абсолютно безобидные люди.
        - Изложите результаты своей проверки в письменном виде в докладной записке на моё имя.
        В тот же день у товарища Назири была ещё одна встреча.
        Поздним вечером, сменив свой ответственный полувоенный костюм на обыкновенный халат, Алчинбек доехал на извозчике до Шахи-Зинда. У входа в некрополь его ждал профессор Абдурахман Шавкат - заведующий издательским подотделом комиссариата народного просвещения, исполнявший одновременно обязанности учёного секретаря комитета по созданию нового узбекского алфавита.
        Поздоровавшись, Шавкат и Назири прошли через портал ансамбля мавзолеев, миновали усыпальницу знаменитого астронома Казызаде Руми, поднялись по старинной каменной лестнице из тридцати шести крутых ступеней и вступили в открытую галерею.
        Не доходя до гробницы Ибн Аббас, Алчинбек сделал несколько шагов в сторону и оказался на небольшой площадке, справа и слева от которой не было никаких строений.
        - Идите сюда, - позвал Назири Шавката, - здесь можно поговорить, никто не услышит.
        Со стороны мавзолея Ибн Аббас доносился скорбно-печальный голос какого-то муллы, нараспев читавшего главу из корана.
        Там молились. Ночное небо было свободно от туч. Яркая луна освещала голубые купола гробниц.
        Несколько минут Назири и Шавкат молчали, глядя на мерцающие вдали огни центральной части города.
        - "Да здра-авствует Советов власть! - неожиданно вполголоса запел Алчинбек, словно откликаясь на распевное чтение корана, - Сове-еты нас вперед ведут..."
        - Перестаньте! - резко повернулся к нему Шавкат.
        - "...мечта-а сбылась, мечта-а сбылась, - не обращая внимания на Шавката, продолжал петь Алчинбек, - пусть в ми-ире торжествует тру-уд..."
        - Да перестаньте же вы наконец! - раздражённо повторил Шавкат.
        - Что, не нравится? - усмехнулся Алчинбек. - А что больше не нравится - слова или мотив?
        - Всё не нравится! - сплюнул Абдурахман Шавкат. - Я работал в Хорезме с этим типом Хамзой, и его песни окружали меня со всех сторон как назойливые комары!
        - Ничего, ничего, профессор, - задумчиво проговорил Назири, - скоро мы будем не только петь песни и смотреть пьесы Хамзы, но и слушать его оперы...
        - Что за ерунда! - пожал плечами Шавкат. - Хамза и опера? Час от часу не легче.
        - Нет, это не ерунда. Вопрос взял на контроль сам Ахунбабаев. Он хочет, чтобы Хамза написал первую узбекскую национальную оперу из народной жизни.
        - Да ведь Хамза же разрушает наши национальные традиции в искусстве! - вспылил Шавкат. - Он топчет ногами духовные богатства нашего народа, сформировавшиеся в течение веков!.. Непрерывно даёт концерты, произносит речи, организовывает вечера молодёжи Востока и всюду расхваливает культуру русских!.. О какой национальной опере может идти речь, если он скоро крест православный себе на шею повесит?
        - Хамза побывал в Мекке, - назидательно произнёс Алчинбек. - Поэтому, когда он говорит или пишет о пользе Советской власти, народ ему верит. А мы с вами в Мекке не были...
        - Хаджи с партбилетом в кармане?
        - Вот это уже хорошая мысль... Собственно говоря, именно для того, чтобы обменяться такого рода соображениями, я и вызвал вас сюда, понимаете?
        - Пока не очень.
        - Юлдаш Ахунбабаев сегодня сказал, что Хамза - из породы титанов... Но из истории мы знаем, что титаны - это ещё не боги... Титаны пытались вести войны с богами, но чаще проигрывали их, чем выигрывали.
        - А кто же боги? Мы с вами?
        - Бог един - аллах великий и всемогущий, милостивый и милосердный. А мы только верные слуги его.
        - Вы что, Алчинбек, серьёзно верите в бога?
        - Не более серьёзно, чем вы, профессор. Не надо думать о людях хуже, чем о самом себе.
        - Извините...
        - Так вот, - продолжил Назири, - когда Хамза приступит к созданию оперы, мы, заботясь о сохранении истинно национальных духовных ценностей, должны будем уменьшить его титанические возможности.
        - Да как же он напишет оперу, чёрт бы его побрал, если он даже элементарных нот не знает?!
        - Сегодня председатель ЦИК республики поручил директору музыкального училища обучить Хамзу нотной грамоте.
        - Нет, это чёрт знает что! Советская власть постепенно сходит с ума.
        - Хош, вернёмся к титаническим возможностям Хамзы. Их надо сократить.
        - Каким образом?
        - Через несколько дней Хамза принесёт вам сборник своих пьес. Он хочет напечатать их отдельной книгой. Ваша задача, Шавкат, состоит в том, чтобы эта книга никогда не была опубликована.
        - А разве это возможно? Он же первый народный поэт Узбекистана. Мы просто обязаны печатать его книги.
        - Нужно найти причину. И даже несколько причин.
        - Какие же? Подскажите.
        - Первая. И самая главная... Вы учёный секретарь комитета по созданию нового узбекского алфавита. Ссылаясь на то, что новый алфавит ещё не создан, вы должны будете как можно дольше - скажем, года на два, на три - задержать издание вообще всех художественных произведений на узбекском языке.
        И тогда, на общем фоне, задержка издания одной книги Хамзы не привлечёт к себе внимания.
        - А другие причины?
        - Вы являетесь заведующим издательским подотделом Наркомпроса. От вас зависят заработки некоторых литературных рецензентов. Найдите таких рецензентов, которые написали бы отрицательные отзывы на сборник пьес Хамзы и не рекомендовали его к изданию. У вас есть такие люди?
        - Есть. Например, поэт Урфон. Он ненавидит Хамзу и считает, что все его так называемые пролетарские стихи под Маяковского - сплошная белиберда и профанация истинной поэзии.
        - Прекрасно! Скажите Урфону, во-первых, что мы позаботимся о выходе его собственного сборника стихотворений. Во-вторых, мы выдвинем его на какую-нибудь премию или на должность, как только освободится место... А за это он должен написать в своей рецензии, что в творчестве Хамзы есть разрыв между формой и содержанием, что Хамза не использует в своих пьесах указаний классиков марксизма по вопросам литературы, что творчество Хамзы противоречит принципам пролетарского искусства...
        - Это невозможно.
        - Почему?
        - Да потому что реально дело обстоит как раз наоборот. Творчество Хамзы не противоречит принципам пролетарского искусства, разрыва между формой и содержанием у него нет, и указания классиков марксизма он использует чуть ли не на каждой странице всех своих пьес.
        - Не имеет значения! Пусть напишет, что не использует!
        - Но откуда Урфону то знать об указаниях классиков марксизма по литературе? Он же ни одной марксистской книги в руках не держал.
        - Тоже не имеет значения! Пусть пишет!.. При любой проверке никто не будет сразу читать большую рукопись. Сначала прочитают маленькую рецензию, и она как бы задаст первоначальный тон отношения ко всей рукописи в целом, предопределит окончательный вывод.
        - Товарищ Назири, а вам не кажется...
        - ...что в борьбе с Хамзой я остаюсь на заднем плане? Это вы хотели сказать?
        - Приблизительно.
        - Мне нельзя пока выходить на передний план. Хамза - мой друг юности. Ахунбабаев сегодня уже упрекнул меня... Людям вообще не нравится, когда кто-нибудь, стоящий выше по служебному положению, начинает давить на друга юности. Это всегда привлекает внимание.
        - Скажите, Алчинбек, а почему нужно разрабатывать такую сложную диспозицию для войны с Хамзой?
        - А вы не понимаете?
        - Вообще-то понимаю, но хотелось бы знать и ваше мнение.
        - Вы помните, какое раздражение вызвала у вас песня Хамзы "Да здравствует Советов власть!"?
        - Помню.
        - Но вы работали с Хамзой всего четыре года, а я знаю его без малого тридцать лет. И семь лет из этих тридцати мы жили с ним вдвоём в одной комнате, читали одни и те же книги, спали под одной крышей...
        - Сочувствую.
        - Правда, в те годы он был другим... Много событий должно было произойти, прежде чем он стал таким, как сейчас...
        - Каким?
        - Неистовым. Одержимым. Непримиримым... И опасным. Лично для меня.
        - Вы завидуете ему? Откровенно?
        - Он мне надоел. Я просто устал от знакомства с ним.
        - Почему мы так долго говорим только о Хамзе?
        - Вы знаете, какое прозвище у него было в молодости?
        - Нет, конечно.
        - Скорпион!
        - Довольно метко.
        - Вы назвали его хаджи с партбилетом. Это тоже не менее метко. Но Хамза - это особый хаджи. И отнюдь не религиозный. Недавно я совершенно случайно узнал, что во время своего паломничества в Мекку он выполнил за границей целый ряд ответственных партийных поручений.
        - Вот как?
        - Для верующих он был хаджи-мусульманин. А на самом деле он вернулся из Мекки красным хаджи. Он стал интернационалистом и поэтому предал интересы узбекского народа. Он хвалит русских потому, что ему безразлична судьба своей нации.
        - Замечательные формулировки!.. Кто их автор?
        - Я..
        - Вы?!
        - А разве я, по-вашему, не способен на такие формулировки?
        - По крайней мере, я этого о вас не знал.
        - Вы ещё многого обо мне не знаете, Шавкат... Вы правы - надо кончать все эти слишком эмоциональные рассуждения о Хамзе. Я вызвал вас сюда для более серьёзного разговора... Как вы уже, наверное, знаете, сейчас в республике готовится большая группа специалистов, которые поедут на учёбу за границу. Список кандидатов по нашему наркомату поручено подготовить мне.
        Я хочу, чтобы вы помогли мне правильно составить его...
        - Благодарю за доверие, товарищ заместитель народного комиссара.
        - Это должны быть люди, глубоко преданные нашим идеям. Лет через пять они вернутся и займут ключевые посты. И тогда...
        - Я вас понял.
        - Насколько мне известно, наши специалисты будут учиться в Стамбуле...
        - В Стамбуле?!
        - А почему это вас так удивило?
        - Нет, нет, ничего особенного...
        - В свое время, Абдурахман Шавкат, вы окончили Стамбульский университет...
        - Откуда у вас эти сведения?
        - Вы состоите членом тайного "Союза тюрков"?
        - Да, состою.
        - А вы знаете, кто является главой самаркандского отделения "Союза тюрков"?
        - Нет.
        - Я, Алчинбек Назири...
        - Вы?!..
        - Теперь вам понятно, почему я привлекаю вас к составлению списка кандидатов? Вы прожили в Турции четырнадцать лет. Когда вы были наркомом просвещения Хорезмской республики, все пленные турецкие офицеры, находившиеся в Хорезме, работали учителями в местных школах. Надеюсь, и здесь, в Самарканде, вы сохранили верность пантюркистским идеям?
        - Что я должен сделать?
        - Мне нужны адреса надёжных людей в Стамбуле, с которыми будут связаны наши специалисты во время обучения в Стамбульском университете. Они должны вернуться оттуда стойкими борцами за идеалы пантюркизма. Пусть и они, хотя дорога их лежит не в Мекку, совершат, как и Хамза, двойной "хадж".
        Шавкат тяжело вздохнул и, оглянувшись, устало сел на каменную ступеньку лестницы, соединявшей площадку, на которой они стояли, с галереей, вдоль которой были расположены мемориальные мавзолеи Шахи-Зинда.
        По-прежнему ярко светила луна, озаряя своим серебристым сиянием голубые купола древних гробниц. Из расщелины ступени выползла обеспокоенная ящерица. Несколько раз инстинктивно ужалила пространство перед собой своим длинным языком, пугая предполагаемого врага, и юркнула обратно в расщелину.
        В мавзолее Ибн Аббас продолжалась молитва и печальное чтение корана.
        - Ну, так что скажете, уважаемый профессор? - наклонился к Шавкату Алчинбек.
        - Я удивлён...
        - Чем?
        - Вы - герой революции в Коканде, руководитель союза трудовых мусульман...
        - "Союз тюрков" был создан на развалинах союза трудовых мусульман.
        - Зачем вы открылись мне?
        - Думаете, из тщеславия? Ошибаетесь. Я хочу укрепить связь между нами. С людьми, которые стоят за мной, я был связан ещё до революции. Они будут рады познакомиться с вами. Очевидно, и турецкая разведка будет не против того, чтобы занести в свою картотеку советского чиновника моего ранга. Да ещё группу молодых специалистов из столицы Узбекистана. Как говорится, тёпленьких - прямо от сейфов, от служебной переписки...
        Шавкат поднял голову и в упор посмотрел на заместителя народного комиссара. И неожиданно подумал о том, что и у товарища Назири, и у него самого одинаковая форма усов - узкие, висячие, словно два длиннохвостых мышонка ползут по верхней губе навстречу друг другу.
        - Я согласен, - сказал Шавкат.
        - Хош, приступаем к обсуждению кандидатов...
        2
        На улицах старого Самарканда идёт своя, сонная жизнь. Кто торопится, кто тащится еле-еле, не поднимая головы. Никому ни до кого нет дела, никто ни на кого не обращает внимания.
        И вдруг все всполошились, завертели головами, зашушукались, нахмурились. И было отчего - на улице появилась женщина с открытым лицом, без паранджи и чачвана. Бунт, дерзость, неповиновение - небывалое, невиданное!
        Брели в разные стороны женщины, закрытые с головы до ног своими мешками-паранджами, никто в их сторону даже не плюнул. Но эта... И все устремили свои взгляды на неё - кто с гневом, кто с удивлением.
        Женщину звали Зульфизар. Была она не только красива. Что-то располагающее, обворожительно прекрасное было в её облике... И хотя шла она гордо, с высоко поднятой головой, молодой упругой походкой, тем не менее изредка всё-таки опасливо поглядывала вокруг. И не напрасно.
        Вдруг, вздрогнув, замерла Зульфизар на месте, глядя на неизвестного ей мужчину с повязкой на лице, закрывавшей один глаз, который как из-под земли вырос перед ней и загородил дорогу.
        Одноглазый прошипел:
        - Ни звука, иначе смерть тебе. - Показал нож. - Слушай меня внимательно. Ты, поддавшись посулам Хамзы, стала артисткой, ходишь с открытым лицом, поёшь, танцуешь перед всеми, развратная... Покайся, пока не поздно, иначе не быть тебе живой. Шариат простит... Тебе всё равно не уйти от меня! Я точно тень буду преследовать тебя всюду, пока не добьюсь своего... Если не согласишься, не жить тебе! Я выпью твою кровь, ты сдохнешь вместе с Хамзой!
        И исчез в проулке между домами.
        Ужас сковал Зульфизар. Голос был очень знакомый, но чей - не припоминалось... Через мгновение, опомнившись, она овладела собой и, повернув направо, пошла в сторону базара.
        Остановившись у первой же лавки фруктового ряда, Зульфизар взяла из корзины гроздь винограда и положила её на весы.
        Продавец вытаращил глаза, наблюдая за её движениями. Неожиданно, словно его кольнули сзади, резким движением схватил чашку, бросил гроздь обратно в корзину и рявкнул:
        - Иди своей дорогой! Для такой, как ты, у меня нет винограда, бесстыдница!
        Зульфизар, покраснев, растерявшись, неподвижно стояла на месте. Потом, опустив голову, двинулась к выходу.
        Когда она проходила мимо парикмахерской, оттуда выскочил какой-то бойкий человечишка в заношенной тюбетейке с бритвой в руке. Прижав свободную ладонь к груди и деланно улыбаясь, заворковал:
        - Добро пожаловать! Весь Самарканд смотрит на вас с восхищением. Все готовы услужить вам... Просим зайти и к нам, в кои-то веки вы появились тут, мы вас причешем, и локоны ваши уложим... Как трогательно вы хмурите брови! А как сладка, наверное, ваша улыбка! Ах, как мы вас обслужили бы, какую картиночку из вас сделали бы! Залюбовались бы... И не смотрите на меня так презрительно, красавица!.. Хоть я и мал, но могу справиться даже с быком...
        Он вертел на ладони бритву, словно всё время подтачивая её, назойливо и развязно болтая. Зульфизар, делая вид, что не слышит и не замечает его, убыстрила шаги и еле отвязалась от разбитного парикмахера.
        Лавочники около рыночных ворот тоже не выбирали выражений, окликая её и заигрывая с ней. В страхе и гневе вышла она с базара, но с террасы чайханы тут же спрыгнул навстречу рыжий молодой толстячок. Франтовато поглаживая усы и протянув пиалушку с чаем, заговорил сладким голосом:
        - Красотка, сделайте глоточек, и этот напиток станет для нас священным... Сделайте благое дело, а не то, ввергнутый в отчаяние, могу наложить руки на себя... А вас потом совесть замучает. Я поклонник вашей красоты, вах, вах! До чего стыдливая красоточка!.. - Внезапно умолкнув, сказал шёпотом: - Встретиться бы с тобой в переулке - убить тебя мало!.. Наслушалась безбожника Хамзу и купаешься в разврате?.. У-у, стерва!
        - Чтоб тебе сдохнуть, рожа проклятая! - крикнула Зульфизар и бросилась бежать. Душа её была переполнена отвращением и болью. Она изо всех сил сдерживалась, чтобы не разрыдаться.
        А с террасы чайханы летели вслед ей похотливые возгласы, визги, улюлюканье. Зульфизар задыхалась, ноги еле держали её, пот заливал глаза, она ничего не видела перед собой, но в ушах всё ещё звучали отвратительные, мерзкие, непристойные слова, и иногда ей казалось, что земля разверзнется сейчас у неё под ногами и поглотит её.
        Сердце билось в горле, нечем было дышать, и все мужские лица, которые приближались к ней сегодня с угрозами и руганью, вдруг соединились в одну жуткую кабанью харю с клыками, придвинулись...
        Зульфизар схватила ладонями лицо, ноги её подкосились, и, обессилев, она зашаталась, прислонилась к забору и сползла на землю. Сознание покинуло её.
        ...Кто-то схватил её за плечо. Зульфизар открыла глаза.
        Какая-то костлявая старуха, откинув паранджу, трясла её за плечо, зловонно дыша беззубым ртом и крючковатым носом.
        - Позорница, скопище пороков! - шамкая, шепелявила старуха. - Не видать бы мне никогда твоего оголённого лица, бесстыдница, блудница! Ты будешь мучиться за это в аду до скончания веков!
        Зульфизар оглянулась. На улице никого не было. Бешенство полыхнуло у неё в груди. Ещё и эта развалина будет учить её? Ну уж нет!
        Вскочив на ноги, Зульфизар оттолкнула старуху от себя.
        - А ты что прячешь от людей, старая карга! - закричала она. - У тебя же помойная яма вместо лица!.. Буду, буду ходить без паранджи! Назло всем вам буду!.. Тысячу раз буду!.. Чтоб тебе сгнить, чтоб тебе истлеть под своим чачваном, под твоими вонючими тряпками! Пусть тебя дважды завернут в паранджу вместо савана, когда понесут к могиле!
        Старуха в немом изумлении только открывала и закрывала беззубый рот. Потом бросилась к Зульфизар, вцепилась в её платье, рванула на себя...
        Зульфизар вырвалась, толкнула старуху изо всех сил.
        - Убивают! Спасите!.. - заголосила старуха, падая на землю.
        И Зульфизар, закрывая руками разорванное на груди платье, снова побежала.
        На крик из ворот дома на перекрёстке вышел старик. Увидев бегущую мимо молодую женщину с открытым лицом, в разорванном платье, он удивлённо подался было назад, но тут же злоба исказила его лицо. Старик быстро наклонился, поднял с земли камень...
        Актёры Самаркандского городского театра репетировали в медресе Шердор на площади Регистан новую пьесу Хамзы Ниязи. Двор медресе, превращённый в зрительный зал, был густо заставлен скамейками. Стоявший около противоположной от входа стены высокий деревянный помост служил сценой. Репетировался эпизод, в котором происходило разоблачение махинаций служителей религии.
        Автор пьесы, он же главный режиссёр театра и постановщик нового спектакля, сидел в последнем ряду. Работа актёров ему нравилась.
        - Очень хорошо, - сказал Хамза, вставая, когда были произнесены последние реплики, - уже гораздо лучше, чем вчера...
        Если не устали, пройдёмся ещё раз. Но только не надо клеймить муллу как разбойника с большой дороги. Мулла не разбойник, он хуже... Он обманывает надежды людей, обещая им избавление от земных страданий на том свете, хотя заранее знает, что никакого избавления не будет. В этом его главная, абсолютная вина перед верующими. Он призывает их терпеть, быть покорными перед баями, а сам в это время обогащается, откровенно присваивая деньги, пожертвованные на мечеть. Его ловят, но это мелкое, относительное преступление муллы комично на фоне его главного преступления, которым является проповедуемый им под видом религии откровенный обман человека... Поэтому эпизод надо играть мягко, без нажима и, может быть, даже вежливо... Нужно не осуждать муллу за воровство, а смеяться над тем, что крупный мошенник, привыкший обманывать веками безнаказанно, попался на мелком воровстве. Но главное состоит в том, чтобы это комическое отношение к служителю религии возникало бы у зрителя, ибо смех - самый страшный судья. Смех сильнее гнева...
        Вы поняли меня?.. Все готовы?.. Начинайте!
        Хамза сел на своё место на скамейку в последнем ряду. Если бы сейчас на него посмотрел человек, который видел его несколько лет назад... ну, скажем, в последние годы гражданской войны, например тогда, когда стоял Хамза над дымящимися развалинами мавзолея святого Али в Шахимардане, то такой человек, несомненно, отметил бы большие перемены в облике нашего героя, и в первую очередь - в его лице.
        Хамза постарел. Седые брови грустно нависали над ушедшими в глубину глазами. Заострились скулы, запали виски, будто сдавленные чем-то... Две резкие вертикали были врублены между бровями печально и необратимо... Суровый резец времени безжалостно сделал своё дело. Печать судьбы лежала на лице неизгладимо, неуступчиво, жёстко. Обвисли усы... Но высокий, выпуклый лоб все ещё высвечивал энергию, одухотворённость, ум. А чёрный пламень в глазах метался неукротимой волей, непреклонной готовностью совершить ещё не совершенное.
        ...На сцену вышла актриса, исполнявшая главную роль.
        "Почему я дал ей такое имя - Мастура?" - подумал Хамза.
        И в памяти вдруг всплыло далёкое видение... Коканд, пригород Айдин-булак, большая лагманная... или шашлычная... Во дворе около кухни стоит большая крытая тентом повозка, вроде цыганской кибитки. Возле повозки, расстелив прямо на земле ковёр, сидит грузная пожилая женщина с грубыми чертами лица и крикливым голосом, одетая в какое-то необъятное по своей ширине чёрное платье, на шее болтаются в несколько рядов красные бусы, на голове такой же красный тюрбан - ни дать ни взять старая индюшка... А к ней жмутся три девушки - молоденькие, тоненькие, стройные, с точёными кукольными лицами, в одинаковых светло-жёлтых жакетках. Ну, прямо три только что вылупившихся цыплёнка, а не девушки... Лагманщик приносит огромное дымящееся блюдо с мантами, и старая "индюшка" как коршун набрасывается на них, хватает двумя руками, запихивает в рот, жадно жуёт, икает, давится, масло течёт по её жирному двойному подбородку, а девушки-"цыплята", взяв по одному манту, сидят на ковре, изящно изогнувшись, жеманятся, кокетливо откусывают маленькие кусочки своими ровными перламутровыми зубами, словно робко, по одному клюют
зёрнышки, вылетающие из-под яростно разгребающей землю возле хлебного амбара курицы... Никто вроде бы не видит всю эту компанию (лагманщик не в счёт - он слуга), и они едят, откинув паранджи, обмениваются своими женскими новостями, непрерывно прихорашиваются, поправляют косы, щебечут, звенят монистами, вытирают пальчики кружевными платочками. (Хамзу никто не замечает, он сидит за деревом в углу двора, его не видно, а он видит всё.) Старую "индюшку" зовут Мастура-апа, она старшая жена не то Эргаша, не то Кара-Каплана и занимается тем же промыслом, что и они, - поставляет хорошеньких девушек богатым заказчикам. Как только услышит, что в какой-нибудь бедной семье появилась красавица дочь на выданье, так тут же появляется, задабривает родителей подарками, прельщает девушку нарядами, украшениями, обещает выдать замуж за человека с деньгами, а пока берёт на воспитание в свой дом, то есть попросту покупает, уплатив родителям не то чтобы калым, а просто хорошую сумму, полукалым, так как настоящей-то свадьбы пока нету, а дочь взяли добрые люди просто из милости... В доме у себя Мастура-апа учит своих
"воспитанниц" танцам, пению, искусству хорошо одеваться, всегда быть привлекательной для мужчин...
        И вот наступает пора, и "сироту" показывают клиенту, как правило - какому-нибудь богатому старику, которому надоели старшие жёны и захотелось потешить себя молодой красотой. Если сделка состоялась, "жених" платит приёмной "матери", Мастуре, настоящий калым - и все расходы по "воспитанию" возмещены... А не находится жених сразу, "сироту" сажают в крытую тентом повозку и возят до поры до времени по разным тоям, байрамам и прочим праздникам и пиршествам, где хозяева щедро платят "доброй" тётушке Мастуре за песни и танцы её "артисток" (чем не передвижной театр?), а там, глядишь, кто-нибудь из пьяных гостей влюбится и пошлёт сватов. И опять никто не в убытке, калымные денежки снова поделены поровну, все довольны, девушка пристроена... или продана?.. А-а, какая разница, как это теперь называется, всё в этой жизни продаётся и покупается...
        Куда же они едут сейчас, на какой той везёт Мастура этих трёх жёлтых цыплят? Какие стервятники сегодня будут наслаждаться их песнями и танцами?.. Хамза наблюдал за "передвижным театром" и вдруг заметил, что в повозке за шёлковой занавеской сидит ещё одна девушка, не принимавшая участия в общей трапезе... Насытившаяся Мастура, лениво обмахиваясь веером, что-то крикнула ей, показывая на блюдо, в котором ещё оставалось несколько мантов. Девушка отодвинула занавеску и, отказываясь от еды, покачала головой.
        Мастура, побагровев от гнева, приказала ей вылезти из повозки. Девушка спустилась на землю. Она не была похожа на трёх остальных "артисток". На ней было красное яркое платье, чёрный жакет, украшенный вышитыми золотыми цветами, короткие голубые шаровары с розовыми тесёмками. Выглядела она гораздо моложе своих подруг. "Ребёнок, - подумал Хамза, - совсем ещё ребёнок, лет пятнадцать... шестнадцать..."
        И вдруг одна страшная, жуткая, ужасная мысль как бритвой полоснула по памяти и по сердцу сидевшего на скамейке в последнем ряду главного режиссёра Самаркандского городского театра... Да ведь это же была Зульфизар!.. Да, да, тогда там, в Коканде, из арбы Мастуры спустилась на землю в своём красном платье и голубых шароварах с розовыми тесёмками Зульфизар! Тогда она ещё не была ни младшей женой Ахмад-ахуна, ни любовницей Садыкджана-байваччи, тогда её, наверное, просто возили по праздникам и пирам как исполнительницу песен и танцев.
        Воспоминание это как гром поразило Хамзу. Почему же все эти годы, когда Зульфизар стала его женой, он ни разу не вспомнил о том дне? В какой глубокий и тёмный подвал памяти уползло оно, это воспоминание? Почему, даже начав писать пьесу, он, Хамза, никогда не вспоминал тот день?
        Стыдно было? Тяжело? Нет, это не так. В жизни Зульфизар были и другие дни, вызывать которые в памяти было бы ещё тяжелее... Так в чём же дело? Почему?
        Он перестал всё слышать, видеть и понимать вокруг себя.
        Голоса актёров на сцене погасли. Занавес прошлого закрыл собой настоящее. Память огромным чёрным камнем навалилась на сердце.
        Значит, были в его жизни потом более страшные события, которые заставили забыть, что его теперешняя жена фактически начала свою артистическую карьеру в публичном доме на колёсах? Значит, жизнь его была настолько тяжёлой, что, даже встретившись с Зульфизар и женившись на ней, он не смог вытащи