Сказки Василий Петрович Авенариус
        Две оригинальные сказки, которые вошли в этот сборник, - «Что комната говорит» и «Сказка о пчеле Мохнатке» - были удостоены первой премии Фребелевского Общества, названного в честь известного немецкого педагога Фребеля.
        В «Сказке о муравье-богатыре» и «Сказке о пчеле Мохнатке» автор в живой, увлекательной для ребенка форме рассказывает о полной опасности и приключений жизни этих насекомых.
        В третьей сказке, «Что комната говорит», Авенариус объясняет маленькому читателю, как и из чего делаются предметы в комнате.

        Василий Петрович Авенариус
        Сказки




        СКАЗКА О ПЧЕЛЕ МОХНАТКЕ
        I. О ТОМ, КАК МОХНАТКА НА СВЕТ БОЖИЙ ВЫШЛА
        В саду - пчельник, в пчельнике - ульи, в ульях- соты, в сотах - ячейки, в ячейках - или мед, или крошечные белые яички; а в яичках? - В яичках пчелиная детва, будущие пчелы. Лежат они там, как в колыбельке, тепло и мягко, спят там крепко-крепко, не шелохнутся. Но вот очнулась одна малютка, зашевелилась; скорлупка яичная вкруг нее лопнула, распалась. И что же там? - Там была не настоящая еще пчела, а личинка, маленький белый червячок с кольчатым телом и роговой головкой. Только высунулась личинка из колыбельки - взрослая пчела-няня уж тут как тут: нажевала нежной медовой жижи и капает хоботком в рот личинке. Глотает личинка и растет, и крепнет. Прошла неделя - и пора ей куколкой стать, окуклиться. Выпустила она из нижней губы паутинку и давай обвивать вокруг себя. Глядь - совсем завернулась, что в одеяльце, и не видать вовсе.
        - Ишь ты, плутовка! В кокон завернулась, баиньки опять захотелось? - сказала пчела-няня.- Ну, ладно, спи на здоровье; да чтобы никто не мешал, пожалуй, еще сверху крышечкой накроем.
        Взяла она воску да и замазала ячейку. И спит куколка под восковою крышечкой; спят рядом в других ячейках другие куколки, которых их няни такими же крышечками накрыли.
        Проходит еще неделя, проходит другая. Вдруг - стук-стук! Кто там стучится, кто скребется?-Это первая куколка после долгого сна первая же проснулась и вон хочет. Только она теперь уже не куколка, а настоящая пчела стала, с глазами и хобот -ком, с ножками и крыльями. Прокусила кусальцами крышку над собою, просунула вверх передние ножки, уперлась задними в дно ячейки - и выползла вон.
        - А, здравствуй, милая! Как спала? - сказала ей пчела-няня.- Да какая же ты мохнатая! Ну, значит, так тебе и быть Мохнаткон.
        А маленькая пчела была немногим разве мохнатее других; мы, люди, пожалуй, ее от других бы и не отличили; но пчелы друг друга сейчас же узнают. Так за молодою пчелкой имя Мохнатка навсегда и осталось.
        Первым делом пчела-няня ее по-своему, по-пчелиному, обмыла и причесала, то есть попросту облизала и обдернула кругом; потом повела к медовому горшку и накормила золотистым медом. Когда же Мохнатка накушалась всласть, и все тельце ее, и ножки, и крылья оттого окрепли,- пчела-няня вывела ее к выходу улья, на леток. Солнце так ярко брызнуло в глаза Мохнатке, что она с непривычки зажмурилась. Но потом, как пригляделась, даже пискнула от радости. Первый раз в жизни видела она и славную зелень кругом, и вверху чистое голубое небо. И было ей так тепло на солнышке, и в воздухе от деревьев и трав пахло таким сладким духом…
        - Ишь, разнежилась! - сказала пчела-няня.- Что, небось, хорошо на свете-то Божьем, а?
        - Чудно!.. Ай, да кто же это?
        Мохнатка страшно испугалась. Мимо шла какая-то двуногая громада. Пчела-няня весело рассмеялась.
        - Кого испугалась! - сказала она.- Да ведь это наш лучший друг: хозяин наш, старик-пчеляк . Он и улей-то нам построил, он и на зиму нас, пчел, от холода в погреб укроет. Правда, к осени немножко обидит: выкурит из улья дымом да добрую половину сот себе вырежет. Но надо же и ему чем-нибудь поживиться: он трудится для нас, мы для него. Его-то что бояться! Но есть у нас, пчел, много настоящих врагов… Поживешь узнаешь; теперь же пока надо тебе еще свой дом родной узнать. Пойдем, покажу.
        И повела она Мохнатку по улью.
        II. О ТОМ, ЧТО УВИДЕЛА МОХНАТКА В УЛЬЕ
        Чего-чего не нагляделась Мохнатка в улье! Улей ведь все равно, что город: кругом деревянные стенки улья - городская стена; внутри точно улица за улицей, домик у домика - ячейка у ячейки, все шестигранные и все из чистого воска. Только внутри ячеек не одно и то же: в середине улья, где потеплее,- детская с колыбельками и детвой; по сторонам же до самой крыши - магазины да кладовые с собранным медом. А уж народу-то, народу пчелиного везде сколько толчется - и не проберешься! В детской над колыбельками ходят взад и вперед пчелы-няни, кормят-холят молодую детву. В нижнем, еще недостроенном квартале работают пчелы-плотники. Наедятся досыта меду и цветня , влезут под потолок улья и, схватив друг друга за ножки, висят целыми гирляндами головой вниз. Провисит пчела сутки - пропотеет, да не потом, а чистым, прозрачным воском,- и бежит к недостроенному соту, отцепит от себя лапкой восковый листочек, сунет в рот, пережует в комочек и прилепит, куда нужно. Прибежит за нею другая пчела-плотник, прибежит третья, десятая, сотая, делают то же,- и растет ячейка за ячейкой, и все на один лад, одна как другая. Вот
так мастерицы! И без архитектора выстроят себе дом на славу!
        Меж тем другие пчелы, сборщицы, побывали уже в поле на цветках, за провизией, и наполняют пустые ячейки сладким медом; а плотники тут же их запечатывают воском, чтобы дорогие запасы не скисли. Куда ни оглянись - работа так и кипит. Мохнатке даже стыдно стало.
        - Все-то трудятся; я одна без дела…- сказала она.
        - Поспеешь;-утешила ее пчела-няня.- Впрочем, есть у нас и белоручки, трутнями называются. Иди-ка за мной. Только, чур, тише; народ-то они важный, спесивый, шутить не любят.
        Они повернули в новый квартал с пустыми еще ячейками для будущей детвы. Не прошли они, однако, и пяти шагов, как попалась им навстречу кучка трутней, длиннокрылых, толстопузых, и один пресердито, густым басом, напустился на них:
        - Вы куда? Чего вам здесь нужно?
        Не только Мохнатка, даже пчела-няня как будто слегка оробела.
        - Да мы только так…- сказала она.- Нельзя ли нам, сударь, хоть глазком одним на матушку-царицу взглянуть?
        - Нельзя! - решительно и строго прожужжал трутень.
        - Сделайте, ваше сиятельство, такую милость…
        - Сказано: нельзя! Царица-матка теперь делом занята: яйца кладет. Шутка сказать: тысячи две яиц в день! Чего стоите? Пошли вон!
        Няня вздохнула и дернула Мохиатку за крыло.
        - Нечего делать, - сказала она, - пойдем!
        На их счастье царица-матка покончила только что со своим трудным делом: отложила две тысячи яиц да еще десяток в придачу. Из бокового переулка раздался чудно-звонкий голос; трутни засуетились и загудели хором: «Ура!» В ту же минуту выплыла из переулка сама царица-матка. У Мохнатки даже дыханье сперло. Царица была вдвое больше ростом против рабочих пчел; но в то же время она была стройна необычайно и царственно величава.
        Она милостиво кивнула няне и Мохнатке и скрылась во внутренних покоях.
        - Уж подлинно царица! - сказала в восхищении няня. - На нее хоть с утра до вечера работай - не устанешь.
        - Ах, да! - сказала Мохнатка, которая только теперь пришла в себя. - Но что же я буду делать?
        - Работа найдется, - сказала пчела-няня. - В поле летать тебе, дитя мое, еще рано. Но вот деток кормить или соты строить тебе под силу. Выбирай, что больше хочешь?
        - Деточек кормить! Ведь это все равно, что в куклы играть?
        И пошли они вместе в детскую, и стала Мохнатка скоро няней - не хуже своей собственной няни.
        III. О ТОМ, КАК МОХНАТКА В СБОРЩИЦЫ ПОПАЛА
        Прошло уже несколько дней, а Мохнатка так прилежно ходила в детской за молодой детвой, что ни разу даже на леток прогуляться не вышла.
        - Ты этак совсем изморишься, - сказала ей ее прежняя няня. - Пойди погуляй, да и крылышки, кстати, испробуй.
        - Да я же не умею еще летать? - сказала Мохнатка.
        - Попытка не пытка; научиться же надо.
        - А если упаду?
        - Так встанешь; да и не упадешь.
        Мохнатка вышла на леток и замахала крыльями. Сама не зная как, она вдруг поднялась на воздух. «Ай, упаду!» Да нет, ничего, крылышки держат; только страшно как-то. В это время ее окликнула старая пчела-сборщица, пролетавшая мимо.
        - Ишь ты, медвежонок лохматый! - сказала старая пчела. - Что ты тут делаешь?
        - Гуляю, - отвечала Мохнатка.
        - Гуляешь? Скажите, пожалуйста! Когда другие сестры из сил выбиваются, она гулять изволит, такая крепкая, здоровая, да еще с таким славным густым мехом, к которому всякая цветочная пылинка сама собой пристанет! Ай, ай! Да тебе на роду написано сборщицей быть. Так и быть, возьму тебя в науку. Лети за мной, живо, живо!
        Хоть старая пчела как будто и. бранилась, но она похвалила густой мех Мохнатки и даже взялась учить ее: значит, та все же понравилась-таки ей. А уж сама-то обрадовалась Мохнатка - и сказать нельзя. В старший класс - в сборщицы цопала!
        Старая пчела полетела вперед так скоро, что Мохнатка чуть вслед поспевала. Но вот они прилетели на сенокосный луг, на котором цвели всевозможные цветочки: лиловые и алые, желтые и белые.

        - Стой! Прилетели! - прожужжала старая пчела, села на душистый цветок и вползла в венчик цветка. Мохнатка - за нею. - Вот тут на дне мед, видишь ли? - сказала старая пчела. - Лижи язычком; только, чур, - не глотай, а в зоб собирай. Вот так, смотри.
        И, слизнув капельку меда, она передними лапками ее в зобик себе толкнула. Мохнатка сделала то же.
        - Молодцом! - похвалила ее старая пчела.- Но надо нам и простого хлеба - цветня - с собой захватить. Чтобы лучше приставал, вымажемся.
        И, взяв остаток меда, она вымазала им задние лапки сперва себе, а потом и Мохнатке.
        - Ты хоть и мохната- сказала она, - а к меду все лучше пристанет. Ну, полезай за мной, да делай опять то же, что я.
        Она вылезла из венчика к желтым пыльникам цветка и стала продираться между ними. При этом она так ловко стряхивала с пыльников передними лапками цветень на задние лапки, вымазанные медом, что всякая пылинка приставала к ним. Мохнатка делала то же. Вдруг как взглянула она на старую пчелу, как оглядела себя - так и покатилась со смеху: обе они были точно в желтых бархатных штанишках!
        - Разве не красиво? - сказала старая пчела. - Да долетишь ли ты до дому в таких толстых панталонах?
        - Долечу! - сказала Мохнатка. - И полетела. Тяжело-таки было ей с непривычки, тяжеленько; да ничего, долетела до родного улья.
        Только спустилась на леток, как накинулись на нее отдыхавшие тут же няни и плотники и давай сдирать и пожирать ее нарядные бархатные штанишки.
        - Караул! Грабят! - запищала Мохнатка. - Все мои штанишки съедят!
        - Ничего, пускай их: проголодались, - сказала старая пчела. - Теперь ли наедятся, после ли - все равно. Ну, будет с вас, обжоры, отвяжитесь! Пойдем теперь, дитя мое, мед сбыть.
        И, пройдя в ближнюю кладовую, они выпустили весь собранный ими мед в стоявшие там еще пустые восковые горшки.
        Так вот Мохнатка сборщицей стала. Трудна была ее работа, правда; но зато как славно было и отдыхать после дела! Под вечер, пошабашив, она с другими работницами гуляла на летке, как на бульваре; ходят они и покачиваются, и потряхиваются, и жужжат без умолку, и не могут нажужжаться обо всем, что видели день-деньской на белом свете.
        IV. О ТОМ, КАК РОИЛСЯ УЛЕЙ
        Каждый день клала матушка-царица по тысяче, по две яиц, и из всех одна за одной выползали молодые пчелки. Тесно стало вдруг всем им в одном улье: надо было разделиться на две семьи, на два роя, надо было отроиться. И вот в одном углу улья раздалось робкое кваканье: «Ква-ква-ква!» В ответ с другого конца пронеслось сердитое тюканье: «Тю-тю-тю!» Все пчелы бросили работу, заметались, замешались; весь улей затрубил, загудел. Но сквозь этот шум и гам явственно слышалось по-прежнему с одного конца кваканье, с другого - тюканье. Что же это такое было? А вот что. Квакала из своей колыбельки молодая, вновь народившаяся матка: хотелось ей выйти оттуда и не смела она носу показать; тюкала же старая матка: очень уж ей досадно было, что молоденькая царевна ее место занять хочет: вместе две матки в одном улье ведь никак не уживутся; которой-нибудь надо уйти.
        - Пустите меня к ней, пустите! - тюкала вне себя старая матка. - Вот я ее проучу!
        Но трутни и рабочие пчелы загородили ей дорогу.
        - Ради Бога, ваше величество, не троньте, пожалейте ее! Кому-нибудь да надо же уступить; а кто умней - уступает.
        - И то правда, - сказала старая царица. - Кто за меня - за мной!
        И она стрелой вылетела из улья. Но крылья у пчелиных маток не столько для летания, сколько для красы - коротенькие Пролетела царица несколько шагов - и устала; присела отдохнуть на ближнем дереве. А пчелы, что постарше, все кинулись за нею, облепили ветку вокруг царицы. Скоро уж и места не стало: пчела садилась на пчелу, и скучились они так в целую черную бороду, от которой ветку к земле пригнуло; вот-вот обломится… Но ей не дали обломиться. Кто же не дал? - А пчеляк, седой добрый старичок, которого Мохнатка в первый раз так испугалась. Сидел он неподалеку под своим шалашом; когда же пчелы зароились, он проворно накинул на голову проволочную сетку, на руки надел рукавицы, за пазуху сунул деревянную ложку - черпак - и взял в охапку один из пустых ульев, что стояли у него тут же наготове. Поставив улей под самым роем, он еще ниже пригнул ветку и черпаком стал огребать пчел, как деготь или патоку какую. Неохотно шли пчелы с черпака в новый улей: матки-царицы еще не было там. Но пчеляк привычным глазом скоро высмотрел ее среди мелких рабочих пчел.
        - А, вот ты где, сударыня! - сказал он, бережно сгреб ее черпаком и подставил к летку.
        Царица, задыхаясь в густом клубе пчел, рада-радехонька шмыгнула в улей. Увидев это, и другие пчелы живо туда же полезли; черпнул еще пчеляк раз и два - и весь рой был в улье. Тогда пчеляк перенес улей на более удобное место, где было просторнее и больше солнца.
        - Бог помощь! - сказал он и перекрестился.
        А Мохнатка? - Мохнатка, вылетев в общем рое за царицей, попала в тот же улей имеете с другими пчелами. Прошлась она теперь взад и вперед по новому дому. Ай, как пусто, как неуютно! Ни улиц, ни кладовых, ни одного даже горшочка с медом. Ну что же делать! Надо работать, работать и работать, чтобы в новом доме стало так же мило, как в старом. Точно чудом в сказке волшебной и новый пустой улей наполнился скоро сотами, а соты - душистым, золотистым медом. А в чем было все чудо? В том, что все работали одинаково прилежно, одинаково дружно. Все чудо было в пчелином законе: «Все за одного, один за всех».
        V. О ТОМ, КАК МОХНАТКЕ КОНЕЦ ПРИШЕЛ
        Хорошо и согласно живут пчелы, в век не поссорятся, не подерутся: тишь да гладь, да Божья благодать. Беда только, что много у них врагов: которую воробей или ласточка на лету проглотит, которая к пауку в паутину попадет - а там поминай, как звали! Которую разбойница-оса по дороге заколет да и скушает тут же. Правда, и у пчел есть жало, да опасно им сражаться: не выдернешь жала - и помирай! Пчела без жала и дня не проживет. Зато, конечно, если уж на родной улей воры-грабители нападут, так тут некогда думать о себе: хоть на месте помри - лишь бы улей спасти: «Все за одного, один за всех». А этих воров-грабителей куда как много, и не перечесть: то вороватая пчела из чужого улья, то хитрец-муравей тихомолком проберется; ну их-то и без жала, кусальцами, так искусаешь, что ой-ой! Никогда не буду! - Но хуже других два зверя-врага: один, зверек, - мышка, другой, зверище, - Мишка. Мышка забирается больше зимою, в погреб, куда ставит пчеляк на зиму ульи; Мишка же нападает во всякую пору, хоть редко, да метко. Затем он ведь и Мишка-медведь, что очень уж лаком мед ведать.
        Однажды Мохнатка, возвращаясь домой со взятком, еще издали услыхала что-то небывалое: весь пчельник гудел и жужжал, будто взбунтовался, а сквозь пчелиный гул раздавалось страшное звериное рычание. Подлетела Мохнатка ближе - и на лету остановилась. Изо всех ульев кругом пчелы повысыпали сотнями, тысячами, точно перед роем. От крику-рева их в воздухе стон стоял. Одно только и можно было разобрать: «Мишка-медведь! Мишка-медведь!» А сам Мишка, громадный, косматый, ворча и рыча, шагал меж ульев на задних лапах, передними насилу отбиваясь от пчел. Вдруг, точно опомнясь, он круто повернул к ближнему улью, - а улей-то был как раз родной улей Мохнатки, - и повалил его наземь. Крышка с улья скатилась, и последние пчелы, остававшиеся еще там, тучей взвились кверху. Медведь же, закрывшись от пчел одной лапой, другой полез в улей, в медовую кладовую, да хапнул самый сочный, золотистый сот. Мохнатка от обиды света не взвидела, не могла уже стерпеть.
        - Все за одного, один за всех! - вскрикнула она и бросилась на страшного зверя да ужалила его в самый глаз. Медведь так и взвыл от боли и побежал вон без оглядки. Подоспевший в это время пчеляк поднял опять с земли улей и поставил его на место.

        Но бедная Мохнатка! Она вонзила в глаз медведю жало так глубоко, что оно там и засело. Бедняжка вдруг совсем ослабла, свалилась на землю, забилась в траву да незаметно навеки заснула. Но, умирая, не жалела ли она о том, что для спасенья улья себя погубила? - Нет, не жалела: она еще в последний раз чуть слышно прожужжала: «Все за одного, один за всех…».
        ЧТО КОМНАТА ГОВАРИТ
        I.
        Еще ночь: кругом в детской почти ничего не видать. Но Ване не спится. То на один бок повернется то на другой, то кренделем свернется/ то опять ножки от себя врозь оттолкнет. Уф, как жарко! Верно, няня вчера слишком много дров в печку положила… Он сорвал с груди одеяло и руки на подушку за голову закинул.
        А все не спится! В голове точно мельница стучит, думается без конца о том, о другом Что же эго с ним? - А вот что. Ваня - мальчик любознательный; все-то ему нужно знать, всех выспрашивает. и отца, и мать, и няню, и старшую сестрицу свою: «Почему это так, а не этак? Из чего это сделано, да откуда берется?» И накопилось у него теперь в голове всякой всячины столько, что места уже нет, вон выпирает, спать не дает.
        Вдруг Ваня весь так и всполохнулся. Что это такое? Точно кругом какой-то шорох и стук, какие-то странные деревянные голоса… Сердце в груди у него сильно забилось. Дохнуть не смея, стал он из-за края подсматривать, подслушивать.
        II.
        Вот так диво! Ведь это стулья, просто-таки стулья разговорились меж собой! Ножками топочат, спинками шевелят да так и тараторят…
        - Позвольте, господа! Всем зараз нельзя, - перекричал тут других один стул. - Все мы один как другой: спорить, кажется, не о чем. Дайте мне, господа, за всех сказать то, что у каждого на душе!
        - Говори, говори! Пусть говорит! - зашумели все стулья разом.
        - Мы первую нашу молодость вспоминали, - начал стул. - Ах, да! Славное было то время, когда мы еще березками в лесу стояли. Солнце нас грело, дождик поил, птички в верхушках наших гнезда вили и песни пели. Приходили к нам погулять деревенские девушки и ребятишки за брусникой, за грибами; ходят да вдруг остановятся и всею грудью вздохнут: «Какой от берез-то этих дух чудесный!» Помните, господа, а?
        - Еще бы не помнить! Как не помнить! - отвечали опять все стулья.
        - Да вот же, как выросли побольше, надоело нам на одном месте стоять, ветками шевелить; захотелось куда-нибудь подальше, свет поглядеть. Точно дома не лучше, чем где на свете. И дождались! Пришли крестьяне с топорами, всех нас под корень подрубили - то-то больно было! Сучья на дрова изрубили, а толстые стволы в город к столяру отвезли. Стал нас столяр пилой пилить, топором тесать, стругом стругать; стал точить да сверлить на токарном станке, куски прилаживать да клеем склеивать, пока не смастерил стулья. Вделал потом еще каждому в середку плетенку из камыша, навел нас краской и лаком - наконец-то совсем поспели! Чистенькие, гладенькие, ножка в ножку, спинка в спинку, хваты, что солдаты; будто такими и на свет уродились. А ведь чего-чего не натерпелись! Были тоже в школе, да в какой! Зато же мы и в чести у людей: устанут - сейчас к нам, присядут, развалятся. Ура!
        - Ура! - подхватили все стулья.
        - Нельзя ли потише, господа? - сказал тут стоявший между стульями стол. - В чем честь-то? Что задом к вам повернутся да прямо на лицо сядут? Если кому хвалиться, так уж мне! Ко мне они садятся всегда лицом, ставят на меня все, что жаль на пол положить. А отчего? - Оттого, что я не из простой березы, как вы, а из цельного ореха; оттого, что лицо мое гладко и светло, как зеркало: столяр меня не просто лакировал, как вас, а пемзой и политурой оттирал, полировал. И людей-то жизнь редко когда так полирует. Мы тут двое только родные братья: я да вон шкаф платяной, - тоже из цельного ореха да весь полирован.
        - Ну да! - усмехнулся тот же стул. - А зачем же он спиной к стене прижался, шкаф твой? Будто мы не знаем, что спина у него не только не полирована, но даже не ореховая, а сосновая, из самой простой сосны.
        Высокий, пузатый старик-шкаф до сих пор молчал. Теперь и он не стерпел насмешки забияки-стула.
        - Не тебе бы, молокососу, говорить, не мне бы, старику, слушать, - проворчал он. - Разве сосна не такое же дерево, как орех или береза? Только попроще маленько. Кто же спину мою видит? Ну, вот она, по-домашнему, и одета проще. Да и важно не то‹ как кто одет, а что он сам есть, как держит себя. Я же самый верный друг дома: что в меня положат, то и сохраню, - ни пыли не дам тронуть, ни моли съесть, ни вору украсть.
        III.
        На пол звякнуло что-то, и зазвучал тонкий и звонкий голосок. Это кто же? - Ваня тихонько приподнял- голову, чтобы лучше разглядеть. Эге! Это ключик, которым запирают шкаф, выскочил теперь из замка.
        - Как вы, деревянный народ, разважничались, - сказал ключ. - И ты, дружище шкаф, туда же! Хоть мы с тобой и давно дружны, но дружба дружбой, а служба службой. Без меня, без ключа, согласись, и ты бы мало значил: и пыль, и моль, и вор бы забрались. Я мал да удал - и не из дерева вырезан, а из железа выкован. Дерево-то и хрупко, и ломко, и горит, и гниет, а железо и тягуче, и гибко, и прочно. Нас, братьев-металлов, много - не перечесть. Золото да серебро из всех нас знатнее, но железо всего нужнее, везде пригодится.
        - И мы ведь железные, и мы тоже! - крикнули сверху вбитые в стену гвозди.
        - И вы, братцы, - сказал ключ. - Неказисты вы, правда: один стержень да головка. А сколько ведь на шею вам навесишь! Но почтеннее всех нас все-таки матушка-кровать: она от трудов и забот покоит. Эй, матушка! Не расскажете ли про наше железное житье бытье?
        Ваня с испугу чуть не свалился с кроватки: кроватка под ним вдруг заходила и внятно заскрипела:
        - Ох, детки мои! - скрипела кроватка. - Род наш железный не от мира сего. Родина наша не здесь, над землею, а глубоко в земле, в горах. Лежали мы там долго - сотни, тысячи лет, лежали безобразной каменной грудой, рудою, и была вокруг нас вечная ночь, вечная тишь. Редко-редко когда пробьется к нам сверху дождевая вода, прожурчит что-то - не разберешь даже что, - да и вон поскорей. Но люди добрались, докопались до нас! Растолкали руду, потом засыпали в большую доменную печь вперемешку с углем: руды да угля, опять руды н опять угля. А снизу-то огня подложили, да давай мехами поддувать. Не в огонь мы попали - в полымя! Расплавилась руда, как сахар на свечке, стекла вниз, в яму. А там сбоку дыра. Раскрыли дыру, выпустили железную грязную рулу, шлак, а на дне-то что осталось? Остался чистый тяжелый металл - железо. С виду и человек иной грязен и непригляден, а внутри у него все же есть чистый металл - доброе сердце. Ну, раз мы железом стали, из нас можно было выковать что угодно. Выковали и кровать, и ключ, и гвозди: выковали сотню разных полезных вещей. И если люди теперь хотят похвалить кого из своих
за его крепкое здоровье, за его твердый нрав, то говорит: «О, это железная натура! Эго железный человек!»
        IV.
        А теперь-то кто из угла отвечает кроватке? И пыхтит, и сопит… Печка, да, старуха-печка!
        - А меня-то, сударыня, что же забыли? - говорила она. - Хоть и не родная вам тетка, а все, чай, двоюродная. Снаружи-то тоже совсем железная, а внутри только из кирпичей сложена; но кирпичи-то, правду сказать, разве не земляной же природы, как и вы? Из песку да глины смешаны да спечены, как пироги из теста. Да и как зарумянились-то! Совсем докрасна. Теперь их ничем не проймешь: глотаю же я вот каждый день сколько огня, всю кирпичную внутренность, кажись, должно бы прожечь, а ничего-таки и знать не знаю. Только согреешься изрядно да дымом в трубу отдуваешься. А люди-то меня как любят: чуть с холода - все ко мне да ко мне, погреться около меня! Без тепла моего им и жизнь бы не в жизнь.
        - Тепло теплом, - сказала стоявшая у печки на табуретке умывальная чашка, - но для здоровья им нужно и тело свое в чистоте держать. А эту деликатную службу мы вот с братцем-кувшином .справляем. Сами ведь деликатной породы: хоть тоже из глины, да из тончайшей - фаянсовой.
        - А знаешь ли еще, сестрица, как мы с тобой на свет родились? - спросил кувшин.
        - Еще бы не знать! - отвечала чашка. - Как теперь помню: было то в мастерской на фаянсовом заводе. Лежала я еще комком глины. Вдруг мастер хвать меня, шлепнул на круглый столик, завертел его ногою, а руками давай мять да тискать. Верчусь, верчусь, совсем закружилась: чую только, как середка у меня вдавилась, края изогнулись. А он уж кончил, поставил меня на скамейку. Оглядела я себя, - сама себя не узнала: вместо безобразной глиняной глыбы я стала красивой умывальной чашкой! Смотрю: мастер опять завертел свой столик, мнет и давит комок глины. «Что-то теперь выйдет, - думаю, - что-то выйдет?» И что же вышло?
        - Я вышел! - подхватил кувшин.
        - А то кто же? Как увидала тебя, признаться, так обрадовалась… Точно сердце мне сказало, что ты мне брат родной. Как только мастер, обернувшись, нечаянно толкнул скамейку - я прыг к тебе навстречу.
        - И не допрыгнула! - засмеялся кувшин. - Он тебя на лету и поймал, а то бы ты больно расшиблась.
        - Смейся, смейся! - сказала чашка. - Сам-то ведь тоже с радости чуть не выскользнул у Мастера из рук, да он тебя за ручку удержал: «Куда! Куда! Людей посмотреть и себя показать? Да на вас, милые мои, и глазури-то нет, а без глазури кто же вас к себе примет?» Сунул обоих в каленую печь и солью посыпал. От жары мы насквозь прокалились, а соль нас кругом глазурью залила. Тогда он вынул нас из печи: «Ну, теперь гуляйте вместе по белу свету хоть до скончания века. Только, чур, не ссорьтесь, не отбейте друг дружке глазури. Глазурь - первое дело».
        - А мы вот со стаканом насквозь из глазури, насквозь из стекла, - подал теперь голос со стола графин с водой. - Вы моете людей снаружи, а мы изнутри; затем-то мы так и прозрачны: пусть всякий тут же видит, что пьет.
        - Так, стало быть, вы просто из соли? - сказал кувшин.
        Графин звонко расхохотался:
        - Эк, батенька, куда хватил! И ваша-то глазурь разве просто из соли? Для глазури, милый мой, две веши вместе в огне сплавить надо: какой-нибудь землицы да какой-нибудь соли. Ваша землица - глина, ваша соль - обыкновенная поваренная, вместе и оглазурились. Наша землица - кремнистый песок, наша соль - промытая зола, поташ, в огне они живо в прозрачную жижу сплавились - в жидкое стекло. Видал ты, я думаю, как хозяйский сынок наш, Ваня, соломинкой мыльные пузыри пускает?
        - Кто в жизни мыльных пузырей не видал! - сказал кувшин.
        - Ну вот. Точно так же и наш мастер на стеклянном заводе: возьмет длинную железную трубку, обмакнет в стеклянную жижу и ну дуть с другого конца. Дует, дует, а стеклянная капля на кончике раздувается все больше, настоящим пузырем. Пренеприятное чувство, когда тебя так раздувают, скажу прямо! А он, дуя, еще вертит тебя вокруг головы, и тянешься ты поневоле, тянешься, как быть надо графину. Тогда поставит тебя на горячую каменную плитку, горячую - чтобы тебе не простудиться и не лопнуть, и чикнет ножом по горлышку, чтобы ты от трубки отстал. Уф! Точно петлю с шеи сняли. Потом железным прутиком еще каплю стеклянной жижи возьмет и губы тебе на- ведет, наконец, для красы уже, обведет тебе вокруг плеч и шен стеклянное же ожерелье…
        - А я-то… - зазвенел тут рядом с графином стакан.
        - Что ты? - строго перебил его Графин. - Ты, братец, только полграфина или даже полбутылки: разрезали бутылку пополам - и все тут. Так вот как, милостивые государи! Мы, народ стеклянный, хоть и слабы, хрупки, стукнешь нас неосторожно или (чего Боже упаси!) уронишь - в куски, вдребезги разобьемся, зато же и чувствительны, отзывчивы: только пальцем щелкни - голос подадим, зазвеним!
        V.
        Справа, слева, сверху, снизу - отовсюду вдруг зашелестела, точно в лесу тысячи листьев разом за› шевелились, и на Ваню как бы ветром пахнуло. Вот тебе на! Это ведь обои на стенах проснулись, заколыхались, заговорили.
        - Всякий из вас пожил, господа, правда, - шелестели обои.- Но все же, сколько бы вас тут ни было - будь вы из дерева или из железа, из глины или из стекла, - все вы живете вашу первую жизнь и второй жизни вам нет и не видать.
        - А вы-то что же, вторую жизнь живете? - прозвенел графин.
        - А то как же? - отвечали обои. - Наша первая жизнь была тряпичная, наша вторая - бумажная. Сколько лет иас люди платьями, бельем носили, пока мы на них в лохмотья, в отрепья не изорвались! Тут бы, кажется, нам и конец? Ан нет! Тут выручили нас наши новые крестные - тряпичники: «Бутылок, банок! Костей, тряпок!» Сгребали тряпье и из домов, и из сорных ям, а понабравши целый воз - марш на бумажную фабрику.
        - Славная компания! - сказал брезгливо графин. - Да на один воз вашей грязной братии двух возов мыла недостало бы!
        - Да-с, вашим комнатным мыльцем с сальным тряпьем немного поделаешь, - сказали обои. - Нас, сударь мой, в трех кипятках да в трех щелоках проварили, нас трепалкой в мелкую кашу истрепали, изодрали, - хоть караул кричи. Зато же уж и .насквозь пробрало. А рядом, в другом чане, тут же, свежей водой окатили, - так всю грязь как рукой сняло! Стала каша чистая, аппетитная - хоть сейчас кушай! Только чистоте нашей люди и тут не поверили: чтобы от прежней дряни в нас и духу не осталось, хорошенько еще нас продушили.
        - Одеколоном, верно? - сказал графин.
        - Как бы не так! Хлорною водой, сударь мой. Пахнет она, правда, вовсе не духами - расчихаешься, раскашляешься; зато очистит, убелит как снег.
        - А дальше что же было?
        - Дальше - пустяки, прогулка одна. Поумывшись, убелившись, вытекли мы кашицею из крана на проволочную сетку. А сетка на колесах, идет себе вперед да вперед, да трясется еще при этом с боку на бок. Вода-то из кашицы и сбегает сквозь сетку, а там остается одна густая бумажная масса. Навстречу тут два валика. Проходит масса меж валиков и выходит из-под них уже не массою - настоящею плотною бумагой. Только сыровата еще она. И идет она все дальше, идет по мягкому войлоку. Опять навстречу ей два валика, не холодных уже, а нагретых. Продирается она опять меж них и вылезает оттуда уже совсем сухою. Скоро сказка сказывается, да скорее дело делается: только что жидкою кашицею были, глядь - и бумагою стали.
        - Да ведь вы, обои, не простая же бумага, - сказал графин, - а все в узорах? Грунт - серый, а по нему все цветочки да цветочки, листики да листики.
        - А это уже нас на обойной фабрике разрисовали, - отвечали обои. - Сперва навели кистью серую краску для грунта, потом взяли деревянную форму с вырезанными цветочками, обмакнули в малиновую краску, подавили на бумагу - вышли цветочки; взяли другую форму с вырезанными листочками, обмакнули в зеленую краску, опять надавили - вышли листики. Узор хоть и простенький, а миленький. Не правда ли? Никому тут на глаза не лезем, а в комнате от нас все же веселее и уютнее. Пользу приносим, а сами ни гу-гу.
        - Полчаса слышим, как вы ни гу-гу, - раз-дался тут с нижней полки насмешливый голос, и Ваня сейчас догадался, что это говорит его любимая книжка, в которой такие хорошенькие истории - смешные до слез и грустные до слез. - Мы, книжки, тут все тоже из бумаги, тоже с узорами, но с какими!
        - Хорошие узоры! - сказали обои, - черные только крючки какие-то, буквы, что ли…

        - А из букв-то этих что составляется? Слова! А из слов? Целые рассказы. Послушать - уши развесишь. И мы тоже живем другую жизнь. Но первая жизнь наша, тряпичная, была только для тела: одевали, грели, а теперешняя, бумажная, для души: и ум расшевелим, и сердце развеселим.
        - Да где же и кто вас так распечатал?
        - Где? В печатне, в типографии. А кто? Наборщики. Набрали оловянных выпуклых букв, смазали сверху краской и отпечатали на бумагу.
        - А кто же рассказы-то выдумал? Они же, наборщики?
        - Нет, это не их ума дело: на то есть свои люди - писатели. Писатель все видит и все слышит, да потом пером и опишет. И вас всех, господа, сколько вас тут ни есть, опишет; а наборщики наберут вас в слова и отпечатают в книжку; смотрите же, глупостей не говорить.
        - Вот еще! И глупостей даже не говорить! - закричали голоса со всех сторон. - Точно мы ничего уже не значим! Точно горя и бед всяких не натерпелись! За что же это, за что?..
        И кругом поднялся такой гвалт, такой гам, что хоть уши заткни.
        VI.
        Между тем стало рассветать, и в комнату из-за шторы блеснул первый луч солнца. В клетке над окошком висела Ванина канарейка. Она вдруг встрепенулась и запела, - запела так весело и звонко, что шум в комнате разом затих.
        Что же пела она? - А вот что:
        - Не шумите! Не тужите! Что было, то сплыло; что сплыло - забыто, слезами вон смыто. Взошло солнце, пригрело и душу, и тело, - наслаждайтесь! Упивайтесь! Сами смело за дело. Хоть бы век понемножку так прожить - и слава Богу!
        За занавеской спала Ванина няня, и она от пения канарейки проснулась, выглянула к Ване.
        - Э, батюшка! Певунья наша и тебя никак разбудила.
        - Ах, няня! Няня! - вскричал мальчик. - Да ты разве не слышишь, что она поет?
        - Что поет? Известно, Бог горло дал - ну и дерет. Да у тебя, голубчик, что глазенки так разгорелись? Не сов ли какой хороший, видел?
        - И какой еще, няня! А может быть, и не сон… Вся комната тут говорила!..
        - То есть как так комната говорила? Что-то в толк не возьму…
        - А вот я тебе расскажу. Послушай.
        И стал он рассказывать. Слушала няня да только головой качала.
        И вы, друзья, кажется, головой качаете? Не верите, чтобы комната могла говорить?
        Раскройте глаза ваши, раскройте уши, глядите кругом и слушайте хорошенько: не только комната - весь мир вокруг вас внятно заговорит.
        СКАЗКА О МУРАВЬЕ-БОГАТЫРЕ
        I. ЖАТВА
        Было время жатвы - как у людей, так и у муравьев-земледельцев. Вся нива Уподножия муравейника кишела муравьями-жнецами. Одни из них сидели на верхушках колосьев и своими острыми челюстями, как серпом, срезали стебельки спелых зерен дикого риса. Другие ждали у корней колосьев, подхватывали срезанные зерна и, тут же очистив их от пленки, уносили в склад.
        Между полосами хлеба были проведены правильные дорожки, которые лучами сходились к главным воротам муравейника. По краям дорожек, на определенных дистанциях, были временные склады зерен. Срезанные зерна доставлялись жнецами от колоса только к первому складу. Отсюда другие муравьи, носильщики, перетаскивали их далее, к следующему складу. Так, от склада к складу, зерна поступали наконец на руки муравьев-магазинщиков у входа в муравейник, а те относили их уже внутрь муравейника, в зимние амбары и кладовые.
        Вся эта работа производилась мелкими пепельно-черными муравьями. Но они не были хозяевами муравейника. Хозяевами были крупные бронзово-рыжие муравьи, которые всей компанией лениво нежились на солнышке, на пологом скате муравейника. Отсюда, с вышины, им удобно было обозревать всю площадь нивы и наблюдать за чернорабочими.
        Между отдыхающими рыжими хозяевами отличалась необычайною величиною и дородностью одна особа. Она, как видно, пользовалась особенным почетом, потому что возлежала на душистом коврике - розовом лепестке. То была родительница всех окружающих рыжих, мать-муравьиха.
        И покой ей, точно, был нужен. Все утро пошло у нее на кладку яиц. Не десяток, не сотню и даже не тысячу яиц положила она: десять тысяч штук ровнехонько! Близкая к обмороку, выбралась она на вольный воздух отдышаться. Благо есть целый полк опытных дядек из той же трудолюбивой породы мелких чернорабочих: из яичек они выведут личинки; свернется личинка в кокон, ждут-пождут, сколько нужно, а там выпустят из кокона уже готового, как есть, муравья. О, они знают свое дело!
        Пригретая солнышком, мать-муравьиха вздремнула было немножко. Очнувшись, она потянулась своими шестью пухлыми ножками и, щурясь от света, окинула все поле сонным взглядом.
        - Это кто же там, детушки? - со сладким зевком спросила она, кивая усом вдаль. - Ведь это из нашей же братьи, рыжих?
        Она не ошиблась. Вдали, куда указывала она, среди мелких чернокожих жнецов резко выделялся своим крупным ростом и золотисто-бронзовою шкуркой благородный рыжий муравей. Взобравшись на верхушку колоса, он с видимым удовольствием обгрызал цветоножки зерен. Но, благодаря своему росту, своей силе, он работал втрое быстрее чернорабочих. Задними ножками он держался за стебель, передними притягивал к себе то или другое спелое зерно; притянув, начинал крутить его на цветоножке, потом разом обгрызал цветоножку, сам сдирал с зерна пленку и очищенное уже зерно бросал вниз. Приставленные к колосу чернорабочие муравьи едва поспевали поочередно относить сброшенные зерна к ближайшему складу.
        - Да, это Грызун, - отвечал на вопрос муравьихи. один из отдыхавших тут же рыжих муравьев.- Зубы, знать, чешутся.
        - Недаром же и назван Грызуном, - заметила муравьиха, - чуть вышел из кокона, как дядьке своему уж руку отгрыз. Зачем? Спросите-ка. Да вот так, за здорово живешь. Крикните-ка его сюда.
        - Грызун! Грызун! - крикнули хором свитские.
        Грызун, сидя на колосе, оглянулся: его требовала родная мать. Как послушный сын, он беспрекословно спустился наземь и отправился восвояси.
        - Ты что же это там делал, баловник? - встретила его вопросом муравьиха.
        - Работал, маменька, - просто отвечал Грызун, отирая потный лоб.
        - Работал! Да ты знаешь ли, что значит работать? Это значит не так вот, как ты сейчас, в зерна-мячики играть: это значит круглый год наблюдать, чтобы семя, заготовленное на посев, не подмокло, перевертывать его, облизывать, в сухую погоду выносить на воздух. Это значит в поте лица обрабатывать поле: прошлогоднее жнитво вы грызть, землю взрыхлить и вновь засеять, а покажутся всходы - выпалывать сорные травы, поддерживать дорожки…
        - Все это я готов делать, если нужно…
        - То-то вот! Хорошо, что прибавил: «Если нужно». На что же у нас чернорабочие? Ты у меня, не забудь, голубчик, благородный рыжий муравей, коренной земледелец.
        - Да по тому-то самому, маменька, что я коренной земледелец, мне и следовало бы, кажется, служить примером пришлым чернорабочим.
        Между рыжими свитскими кругом послышался сдержанный смех. Сама мать-муравьиха, несмотря на свою полноту, приподнялась на локоть.
        - Хорош мальчик, - сказала она. Свободный муравей-плантатор хочет служить примером, и кому же? Невольникам-неграм!
        - Но ведь Иу людей негры уже свободны…- позволил себе возразить Грызун.
        - Нашел Скем сравнивать! Когда род людской рыскал еще по дремучим лесам, питался дикими плодами и кореньями, мы, рыжие муравьи, имели уже свои благоустроенные муравейники, возделывали поля; а бурые муравьи-скотоводы завели уже свой молочный скот. Но кроме этих двух высших пород - рыжих и бурых - солнцу угодно было произвести на свет и муравьиную чернь. И в какой же цвет оно окрасило их? В черный - в цвет рабства. Как же нам было не принять этого дара небес?
        - Да как-то совестно, право… - проговорил Грызун. - Они - мелкие, слабые, работают в на себя, и на нас; а мы - крупные, сильные, сидим себе сложа руки. На что же нам дана наша сила?
        - Как на что? А как же мы добыли себе этих рабов? Силой. Не будь я так занята в детской, клянусь солнцем, я шла бы впереди вас. Вы, рыжие дети мои, прежде всего - воины. Не забывайте этого. Воинские подвиги, воинская слава - вот ваше прямое призвание. И сам ты, сынок, не раз уже выказал свою молодецкую удаль. А после подвигов не грех и отдохнуть на лаврах.
        II. ПОТОП
        Между тем набежала грозовая туча и закрыла солнце. Блеснула молния и загремел гром. Буйный вихрь, гоня перед собой столб пыли, налетел на муравейник. Нескольких рыжих муравьев подбросило в воздух. Мать-муравьиха ухватилась было за свой коврик, но вихрем ее стряхнуло с розового лепестка, и самый лепесток унесло невесть куда.
        - Домой, домой, детки! - заторопила муравьи-ха и, поддерживаемая Грызуном, начала спускаться под гору. Вовремя достигли они городских ворот. Грызун остановился под воротами.
        Боже праведный! Это уж не гроза, а буря. Ветром неистово трясло и гнуло вокруг деревья, срывало не одни листья, но и целые ветви, и крутило их в воздухе, как в бешеной пляске.
        А бедные малютки-жнецы! Застигнутые врасплох, они также искали теперь спасения. Схватив каждый по зерну, они вперегонку бежали к муравейнику, под родную кровлю. Но ветром их то и дело валило с ног, вырывало у них из рук тяжеловесные зерна.
        Вдруг с оглушительным грохотом и треском сверкнула ослепительная молния. Вслед затем полил дождь как из ведра.
        Потоп! В две минуты вся нива перед муравейником обратилась в бурное море. Подхваченные волнами жнецы храбро боролись с ними. Но ветром кидало их между колосьями из стороны в сторону, а сверху хлестало беспощадным ливнем. Они захлебывались и, как за последний якорь спасения, цеплялись за колосья. Но и колосья прибивало к земле, заливало водой.
        Новым порывом ветра обломило с ближнего дерева большой сук. Покружившись над муравейником, он упал прямо в бушевавшее над нивою море. То, что в другое время было бы для муравьев бедой, теперь оказалось для них счастьем. Барахтавшиеся среди потопленных колосьев чернокожие жнецы живо, один за другим, вскарабкались на спасительный сук. По нему они без особых усилий добрались до боковой ветки, ближайшей к муравейнику. Но отсюда до твердой почвы на муравейнике было еще с добрых двадцать муравьиных шагов. Как быть? Растерянно бегали жнецы взад и вперед по ветке.
        Но помощь была уже близка. Грызун смело вышел из-под ворот под самый ливень и ступил в воду. Благодаря его высокому росту, вода доходила ему не выше пояса. Крошки-жнецы, заметив избавителя, столпились на самом кончике ветки. Только добрался он до них, как уже несколько жнецов наперегонки вскочило к нему на голову, на шею, на спину. Как атлет-акробат, перенес он их всех на сушу. Затем отправился за новой партией. Так переправил он постепенно всех жнецов, успевших своевременно спастись на суку.

        Тут грянул страшный гром, и молния ударила в самый муравейник. В том месте, где прошла она в землю, свод муравейника треснул и провалился. Сквозь провал открылся теперь ливню свободный доступ.
        Когда подбежал туда Грызун, чернокожие муравьи из жнецов и носильщиков обратились уже в землекопов и инженеров. В числе их были и те, которых он спас сейчас из воды. Молнией кого из них обожгло, кого контузило. Но, не думая уже о себе, всякий хлопотал только о спасении муравейника. Одни тащили глину ;да известь, сосновые иглы да камешки для укрепления свода, другие - тоненькие былинки да прутья - эти муравьиные бревна для предупреждения дальнейшего обвала. И все-то это были опять-таки одни слабосильные чернорабочие, пришлый народ! Муравьи-хозяева, рыжие силачи, беззаботно укрывались где-то в отдаленных кварталах…
        - Нельзя ли мне вам пособить, братцы? - спросил Грызун, подходя к группе чернокожих.
        Они копошились около длинного прутика-бревна, тщетно силясь его приподнять.
        Маленькие труженики с удивлением расступились: благородный рыжий муравей хочет помочь им в их черной работе!
        Для Грызуна бревно было как бы перышком. Он разом поднял его стоймя.
        - Потолок подпереть тут? - спросил он.
        - Точно так, ваше благородие.
        - Ты что там опять делаешь, сынок? - раздался укорительный голос.
        По ту сторону обвала стояла, подбоченясь, мать-муравьиха. За нею теснилась вся рыжая свита. Грызун смешался.
        - Помогаю… - пробормотал он.
        - Не твое дело, дружок.
        - Да ведь, маменька, нас всех зальет…
        - Не зальет. Дождя уж нет.
        И точно, гроза натешилась, набушевалась вдоволь. Столь роковой для муравейника громовой удар был ее последним вздохом. Теперь дух у нее заняло, и она разом присмирела. Сквозь отверстие провала синел уже вверху клочок ясного неба.
        - Пропустите-ка, ребята, - сказала мать-муравьиха и, переваливаясь с боку на бок, перелезла по земляным грудам через место обвала. - Помоги-ка мне, милый, выйти на воздух. Здесь все еще душно что-то…
        Грызун взял ее опять под руку и вывел за ворота на вольный воздух.
        III. МУРАВЕЙ-БОГАТЫРЬ И СОЛОВЕЙ-РАЗБОЙНИК
        - Тут вот и присядем на завалинке… - говорила, вся запыхавшись, мать-муравьиха. После грозы-то дух какой чудный.
        Грызун молча расположился около.
        - Что ты, сыночек, будто не весел? - спросила муравьиха.
        - Мало веселья! - со вздохом отвечал он. - Сколько народу-то даром погибло! Вон, по всей ниве их раскидало…
        Дождевая вода, затопившая давеча ниву, понемногу всочилась в рыхлую почву. Кое-где лишь стояли еще небольшие лужи. Но среди поваленных полос хлеба чернелись бездыханные тела потонувших жнецов. Далеко не всех, стало быть, удалось спасти ему, Грызуну!
        - Эка беда! - заметила муравьиха. - Невольники! Их всегда добыть можно.
        - Да ведь они для нас же, маменька, трудились! - воскликнул Грызун.
        - А тебе, небось, и жалко стало? Ты - воин, сын мой: ты должен закалить свое сердце! Завтра же, может статься, придется тебе разорять опять муравейник их братьев, чернокожих. А можно ли сражаться, если будешь слушаться своего глупого сердца?
        - Коли придется сражаться, так за себя, конечно, постою, - отвечал Грызун. - Да славы-то мало воевать с этой мелюзгой. Вот попадись мне равный или даже более сильный противник, какое-нибудь крылатое чудище, что ли…
        Из лесной чащи донеслась звонкая соловьиная трель.
        - Помяни нечистого, и он уж тут как тут, - прошептала муравьиха, дрожа всем своим тучным телом. - Вишь, как заливается! Колокольчик, да и только. А на деле-то - самый лютый враг всего живущего, тот самый Соловей-разбойник, о котором столько песен вложено. Только не народился, знать, еще тот муравей-богатырь, который осилил бы злодея.
        Грызун молча поднял с земли грузную былинку-дубинку и завертел ею над головой.
        Мать-муравьиха со снисходительной усмешкой наблюдала за этим гимнастическим упражнением.
        - Уж не ты ли, Грызунчик, тот самый муравей-богатырь?
        - А что вы думаете? - задорно отвечал он и молодецки замахал дубинкой.
        - Нашей-то братье, муравьям, пожалуй, и не устоять перед тобой, - продолжала муравьиха, - но этому чудищу поганому, Соловью-то разбойнику, удар твой разве за щелчок покажется.
        Она была права. Грызун с досады швырнул дубинку далеко от себя. Летя с вышины, дубинка подпрыгнула раза три-четыре по скату и сбила при этом с ног партию чернорабочих, тащивших из муравейника подмоченные хлебные зерна, муравьиные яйца и коконы.
        - Ловко! - сказала муравьиха.
        Грызун, застыдясь, отвернулся.
        Весь скат муравейника, обращенный к солнцу, покрылся уже, между тем, зернами, яйцами и коконами, вынесенными сюда для просушки. Соловей точно выжидал только этого. Весело щелкнув, он спустился вдруг на муравейник и принялся клевать яйца и коконы. Чернорабочие муравьи вздумали было защищать своим телом хозяйское добро, но крылатый разбойник одним ударом клюва укладывал их на место: потом с прежним аппетитом продолжал начатый обед.
        Мать-муравьиха и вся рыжая ее свита просто оцепенели от ужаса. Грызун оправился первый.
        - За мной, братцы! - вскрикнул он и бросился на злодея.
        Воодушевленные его примером, остальные рыжие кинулись вслед за ним. По ногам соловья они, как матросы по корабельным мачтам, мигом вскарабкались до туловища прожорливой птицы. Здесь они зарывались ей в пух под крылья,, под шею, впивались ей в кожу, в мясо.
        Испуская жалобные крики, раненый разбойник взвился в воздух и стрелой помчался прочь, унося на себе Грызуна и его товарищей.

        - Теперь долой, братцы! - крикнул опять Грызун.
        Стремглав прыгнул он со страшной высоты наземь. Товарищи сделали то же. Благодаря упругости муравьиного тела, никто не расшибся. Вскоре вся ватага была опять на муравейнике.
        - Ай да молодцы! - похвалила их мать-муравьиха. - А тебе, Грызун, первое спасибо! Ты настоящий богатырь… Ура нашему муравью-богатырю!
        - Ура! - дружно подхватило толпившееся кругом рыжее и черное население муравейника.
        - Благодарю, господа… - говорил Грызун, невольно тронутый таким общим к нему расположением. - Я сделал только то, что в следующий раз сделает, конечно, всякий из вас.
        - Но твой был почин, а почин дороже денег,- сказала муравьиха. - Так как, однако, детки мои все тут в сборе, то не обсудить ли нам, кстати, теперь же одну неотложную меру? Две кары небесные посетили нынче нас: потоп и Соловей-разбойник. И от того, и от другого рабочее население наше поубавилось чуть не наполовину. Жатва наша от ливня также сильно пострадала. Придется тащить зерно из-за тридевять земель. А для этого опять-таки нужны рабочие руки. Где взять их?
        - Набег на чернокожих! - пронеслось громогласно, как из одних уст, по всей многотысячной толпе. И черные невольники, наравне со своими краснокожими господами, признавали неизбежность такого набега.
        - Все, кажется, за набег? - продолжала муравьиха. - Но для успеха дела нужен прежде всего умный и ловкий начальник. Кого же мы на сей раз выберем в атаманы летучего отряда?
        - Муравья-богатыря! Грызуна! - заревел опять весь народ, и Грызуну оставалось только поклониться на все стороны почтившему его так народу.
        IV. НАБЕГ
        Отстояла страна чернокожих муравьев от муравейника рыжих часа на три пути. Набеги туда за свежими невольниками производились довольно часто. Грызун, в качестве простого волонтера, и прежде не раз участвовал уже в них, и потому теперь, когда ему было поручено начальство над летучим отрядом, он знал, как провести отряд самым ближним путем.
        А путь был не из легких. Приходилось перелезать через горные кряжи аршина в два вышины, опускаться в глубокие пропасти - вымоины в аршин глубины. От вчерашнего ливня промоины эти еще не обсохли, так что надо было цепляться друг за друга в виде живого моста и по этому мосту уже перебираться на тот берег.
        Несмотря, однако, на все эти препятствия, ровно через три часа летучий отряд форсированным маршем достиг пределов страны чернокожих. Страна эта представляла собой зеленую полянку, на самой середине которой была темная впадина - главные ворота в подземную столицу. Как племя низкорожденное, чернокожие селились глубоко под землей. Сходясь и переплетаясь искусным лабиринтом, все подземные улицы и переулки направлялись к главному проспекту, который выходил уже к воротам, на поверхность земли. Ворота были открыты, но денно и нощно расхаживал перед ними усиленный караул.
        На краю полянки Грызун остановил свой отряд. За высокою травой их было не видно черным караульным, но чутье всей вообще муравьиной породы куда тонко, а своеобразный запах муравьиного тела, вроде запаха свежего уксуса, слышится уже издалека; притом ветер дул в сторону муравейника, так что черные караульные разом подняли кверху носы.
        - Рыжие идут! - гаркнули они в один голос, и грозная весть, как по телеграфу, пробежала по всем ходам и переходам в отдаленнейшие закоулки подземного муравейника.
        - Рыжие идут!
        Хорошо, слишком хорошо знали чернокожие, что значит непрошеный визит рыжих башибузуков, и храбро высыпали навстречу врагам в открытое поле.
        Тем временем Грызун расставил свое небольшое, но лихое войско в боевой порядок. Потом прошелся по фронту.
        - Слушайте, ребята! - заговорил он. - Бойни нам не нужно. Они - муравьи, как и мы. Щадите их, сколько возможно, а станут уж слишком напирать, так бейте легонько по щекам, чтобы повадки не было. Поняли, ребята?
        - Поняли, ваше высокородие!
        Атаман подозвал к себе знаком флангового муравья, ловко вскочил к нему на спину и, молодецки гарцуя, повел свое войско в атаку.
        А в это самое время, густою, черною волной катилась навстречу им малорослая рать чернокожих. Малорослы были они, правда, но числом много превосходили атакующих, а озлобление на последних удвоило еще их силы. Сплошным кольцом обхватили они сомкнутый строй рыжих и вдруг всею массой бросились в рукопашную. Рыжие великаны, послушные наказу молодого атамана, слегка только отбивались, и все-таки передние карапузы тотчас же падали под меткими щелчками. Но сзади лезли неудержимо все новые и новые малютки и хватались за ноги великанов. Барахтается великан и не может хорошенько повернуться, а те, раззадоренные, озлобленные донельзя, как дернут все разом - так и свалят его с ног! Тут ему и пиши пропало: вскарабкаются они йа плечи, на затылок, и давай его пронизывать, как острыми кинжалами, своей едкой муравьиной кислотой.
        Рыжие дрогнули. Один атаман-богатырь не потерялся. С высоты своего муравья-коня он мог обозреть все поле битвы. Не оставалось сомненья, что еще минута - и войско его будет опрокинуто.
        - Не плошай, ребята! - зычно крикнул он на все поле. - Они напрашиваются на погибель - так будь по-ихнему! Руби с плеча!
        И с этими словами он ринулся в самый пыл битвы. То не был уже простой муравей, то был сам Илья Муромец. Соколом летает он над вражьей силой и, куда махнет, там улица, куда перемахнет, там переулок.
        Участь боя была решена. Вся полянка кругом была усеяна телами чернокожих. Уцелевшие от побоища врассыпную пошли наутек. Рыжие бросились было в погоню, но атаман остановил их:
        - Назад, братцы! Будет с них этого урока.
        Лихо подбоченясь, подъехал он на коне своем к городским воротам; затем подал знак рукой: беззащитный город отдавался солдатам на разграбление. Весь летучий отряд исчез в глубине муравейника. Но вот в воротах снова показались победители. Каждый из них возвращался с добычей: кто, как бурлак, тащил на спине куль-кокон, у кого на руках барахтался смуглый детеныш. Сидевшие дома во время боя чернокожие дядьки бежали теперь вслед за своими питомцами. В отчаянии, с мольбою цеплялись они за фалды похитителей. Но удержать последних в победоносном шествии у мелкоты этой не хватало сил.
        Горе побежденным! И слава победителю…
        Отчего же он, сам-то победитель, молодой атаман-богатырь, поник вдруг буйной головой?
        V. ДВА АТАМАНА
        - Что замечтались, полковник? - так спросил над самым ухом Грызуна насмешливый голос. В то же время чей-то ус фамильярно тронул его по плечу.
        Грызун с высоты своего муравья-коня искоса оглядел вопрошающего. Тот был одного с ним ро-ста силач-муравей. Но силач этот не был из породы рыжих. Цвет кожи у него был бурый и на груди у него красовался ярко-красный щиток.
        - С кем имею честь?.. - сдержанно спросил в ответ Грызун.
        - Такой же атаман, как и вы, полковник, только племени муравьев-скотоводов. Зовут меня Сосуном, а прозванье мое - Губа-не-дура.
        - Очень рад, - вежливо промолвил Грызун и, в свою очередь, назвал себя.
        - Муравей-богатырь? - переспросил Сосун. - Что ж! Прозвище, мне кажется, вами вполне заслуженное. Вон с того дерева я наблюдал за всем ходом боя. Вы работаете удивительно чисто. А при всем том, скажу… все-таки…
        - Что - все-таки?
        - Вы не обидитесь, полковник? - Я говорю с вами, как равный с равным…
        - Говорите.
        - За что столько погубили муравьиных жизней?
        Он указал на поле сраженья, усеянное телами черных, а кое-где и рыжих муравьев.
        - Да коли без этого было нельзя?..
        - Будто нельзя? Вам требовались невольники, не так ли?
        - Так.
        - А без них вы разве не могли обойтись? Разве вам самим не сладить с вашим хозяйством?
        Новый знакомец высказывал именно то, на что он сам, Грызун, еще намедни намекал матери-муравьихе. Но та пристыдила его на первых же словах перед всей компанией рыжих. Мелочные заботы о куске хлеба, о детях были обязанностью мелкоты - рабов. Он же был благородный воин…
        - Я, прежде всего, воин и исполнял свой долг… - заговорил он.
        - А между тем, все же находите нужным оправдываться? - заметил, усмехаясь, Сосун. - Извиняешься - так, значит, виноват, сударь. А давеча, вместо того, чтобы ликовать по случаю своей победы, вы были так подавлены, убиты, будто сами потерпели поражение. И я вам объясню причину: в душе вы точно потерпели поражение. Вы должны были втайне сказать себе, что без надобности принесли в жертву сотни себе подобных.
        - Вовсе не себе подобных! - перебил запальчиво Грызун и собирался еще что-то добавить, но внезапно замолк.
        Мимо них торжественным маршем уже проходил арьергард рыжих грабителей. В это время показался один рыжий силач с непосильной ношей: он волок за собой большущий кокон. Трое мелких чернокожих вцепились сзади в рыхлую оболочку кокона и тем еще более затрудняли движение грабителя.
        - Сейчас пустите его! - коротко и повелительно крикнул карапузам Грызун.
        - Никак, сударь, невозможно-с! - плакались те в ответ. - Это царский детеныш… Будущая принцесса и мать чернокожих… Насквозь даже слышно, как дышит голубушка, как бьется…
        - В последний раз говорю вам: пустите! - грозно объявил Грызун.
        - Ей-ей, не смеем… Мы ведь дядьки ее…
        Грызун без дальних разговоров соскочил наземь. Через мгновение все три малютки-дядьки кубарем разлетелись в стороны. Но, увы, и самой принцессе их пришлось плохо. Держались они, видно, за оболочку кокона слишком крепко; тонкая оболочка порвалась, расползлась; заключенная внутри крошка-муравьиха, корчась и извиваясь, выползла наружу.
        Грызун бережно поднял, ее с земли и передал с рук на руки тому самому рыжему, что притащил ее в коконе.
        - На вот, неси дальше. Только смотри у меня, не помни!
        - Виноват, полковник, - вмешался тут Сосун, молча наблюдавший до сих пор за всей сценой. - Что, скажите, станется с этой бедняжкой?
        - То же, что и с другими, - отвечал Грызун.- Мы ее вырастим, а потом…
        - А потом завалите работой?
        - Ну разумеется.
        - Да что вам в одном лишнем рабочем? А здесь, дома у себя, как мать-муравьиха, она положила бы сотню тысяч яиц и,из них вышло бы столько же трудолюбивых чернокожих…
        - Которых мы в свое время могли бы также увести в неволю? - смеясь, подхватил Грызун. - Что правда, то правда! Что выгоднее: один ли рабочий теперь или, немного погодя, сто тысяч их? Конечно, сто тысяч. Да, разница большая.
        Он кивнул ближайшему из трех чернокожих.
        - Подойди-ка сюда, любезный. Возьми обратно свою принцессу. Донесешь ли?
        - Донесем-с. Много благодарен, сударь…
        И, сгибаясь чуть ли не до земли под живою ношей, он скрылся за воротами муравейника. Товарищи собирались было последовать за ним. Грызун остановил их:
        - Вы куда, чумазые! Назад!
        Потом указал на них своим двум рыжим подчиненным: грабителю и тому, что служил ему, Грызуну, конем:
        - Отвести их, куда следует.
        Пленники бухнулись в ноги победителю:
        - Батюшка, не погуби!
        - В самом деле, что вам толку-то в них? - вступился опять Сосун. - Что из малых детенышей вы можете воспитать себе послушных слуг - это я понимаю. Но взрослые враги всегда будут врагами…
        - Да, чего доброго, возмутят и послушных, - досказал Грызун. - Справедливо. Ну, любезные, благодарите Бога и вот этого господина. Налево кругом, марш!
        Пленники не дали повторить себе команды и побежали без оглядки.
        - И вы, ребята, ступайте-ка домой, - обратился Грызун к своим двум подчиненным. - Скажите, что скоро буду.
        Атаманы остались одни.
        - Мне, признаться, хотелось еще побеседовать С вами, - сказал Грызун своему новому знакомцу. - Ваше бурое племя считается у нас, между муравьями, наравне с нашим рыжим. Но скажите-ка, неужели вы ворсе обходитесь без рабов?
        - Вовсе.
        - Правда, у вас куда меньше дела…
        - Не думаю. Запасы на зиму мы собираем точно так же, как и вы; детей своих так же воспитываем; да сверх того, у нас есть такие занятия, которых нет у вас: это молочное хозяйство.
        - Да будто уж оно так сложно?
        - А не угодно ли убедиться своими глазами? Чужих мы к себе вообще не допускаем, но для вас, полковник, сделаем исключение. За безопасность вашей особы я отвечаю своим офицерским словом. Угодно?
        Он прямодушно протянул Грызуну свой ус. Тот крепко потряс его.
        - С удовольствием принимаю ваше любезное приглашение.
        VI. В КОРОВЬЕМ ЦАРСТВЕ
        Царство муравьев-скотоводов лежало по ту сторону муравейника чернокожих. Миновав лесную прогалину, два муравья-атамана пошли опушкой. На пути их стоял роскошный, весь унизанный распустившимися розанами, шиповник.
        - Вот один из рассадников наших, - сказал Сосун. - Постойте минуточку.-.
        И мигом он влез на шиповник. Грызун с любопытством следил за ним. Атаман скотоводов сидел уже в пышном розане и отцеплял с него светло-зеленую тлю или, попросту сказать, травяную вошь.
        - Посторонитесь, полковник!
        Грызун едва успел отступить в сторону, как тля упала к его ногам. За нею, с ловкостью гимнаста, соскочил вниз и сам Сосун.
        - Надеюсь, не ушиблась, милая? - заботливо наклонился он к тле.
        Та, круглая, пухлая, как упала, так и осталась лежать на спине, поворачивая только с боку на бок свою хоботообразную мордочку и болтая по воздуху ногами.
        - Глупое создание, право! - заметил Сосун. - Ничего-то не разумеет. Низшая порода. Одно слово; корова. Но полюбуйтесь-ка, полковник, что за экземплярчик? Хоть и из простых, зеленых, а как ведь жирна, как сочна! Ну, виноград да и только.
        - Так у вас, значит, есть они и других цветов? - удивился Грызун.
        - Еще бы. Вот увидите скоро- Но и у этой, я уверен, молоко первый сорт. Прошу отведать.
        Он усиком искусно пощекотал тлю. Она тотчас же выделила прозрачную каплю.
        - А вы сами что же? - спросил Грызун.
        - Прошу, - повторил тот, - вы ведь гость, а я хозяин. После жаркого боя у вас, верно, в горле пересохло?
        Грызун с жадностью проглотил заманчивую каплю, потом облизнулся и обтер усы .
        - Как прохладительно! - сказал он. - И что за сладость!..
        - Дело мастера боится, - с самодовольством отозвался Сосун. - Выбирать скотину не так просто, как, может быть, кажется. Недаром, значит, я окрещен Сосуном, недаром прозван Губой-не-ду-рой.
        - Что же, вы ее тут и оставите?
        - Нет, жаль; может, еще пригодится.
        Он сунул крошку тлю, как узелок, под мышку. Инстинктивно, чуя, что зла ей не сделают, она доверчиво прильнула к великану-муравью.
        Друзья наши шли, не торопясь. С приближением к муравейнику скотоводов их стали обгонять земляки Сосуна, бурые муравьи. Кто тащил зернышко, кто волок иглу или соломинку, кто нес, как Сосун, под мышкой или в зубах живую тлю. Узнавая своего атамана, они почтительно отдавали ему честь и спешили затем далее.
        Но вот под сенью векового дуба показался и грандиозный купол муравейника скотоводов. Перед главными воротами толпа молодых скотоводов забавлялась военной игрой: приподнявшись на задние ножки, они боролись между собой и звонко хлопали друг друга по щекам.
        - У вас, стало быть, тоже есть военное сословие! - сказал Грызун. - А вы же сами уверяли…
        - Нет, это не настоящие воины, как у вас, - отвечал Сосун, - это кадеты - ополченцы, добровольцы. Набегов мы никогда не предпринимаем, но каждый обязан защищать свой муравейник. Вот молодежь и практикуется.
        Они вошли в муравейник. Попадавшиеся им тут бурые муравьи удивленно оглядывали рыжего муравья, очутившегося в их муравейнике. Но его сопровождал сам атаман их, Сосун, и все молча сторонились.
        - Хлебные амбары, я думаю, вас не интересуют? - заговорил Сосун. - Это то же, что и у вас, да к тому же они еще и пусты. Детских наших я вам также показывать не стану; разница только та, что няньки у нас не наемные, а из своих же, бурых.
        - А этот коридор куда ведет? - спросил Грызун.
        - Это в покои нашей матушки-муравьихи, - отвечал хозяин, понижая голос. - Она у нас, признаться, терпеть не может, когда ее застают над яйцами; а вы притом посторонний.
        - Ни за что туда не пойду! - сказал Грызун.- Это такое дело, что можно, пожалуй, сглазить. Мне бы только хотелось осмотреть ваше молочное хозяйство.
        - Так прошу идти за мной.
        Перед ними раскрылась обширная подземная зала. По всему полу были разложены правильными рядами бесчисленные микроскопические крупинки. Взад и вперед между ними ходили бурые муравьи, то обмахивая с крупинок пыль, то облизывая их язычком, то прикладываясь к ним чутким ухом.
        - Что это у вас за крупа? - спросил Грызун. - Это не муравьиные ли яйца?.. И к чему они там прислушиваются?
        Сосун таинственно улыбнулся-
        - А вот сейчас узнаем. Глядите.
        Один из прислушивавшихся муравьев разгрыз крупинку, и оттуда неуклюже выкарабкалась прехорошенькая малютка-тля!
        - Вон оно что! - проговорил Грызун. - Это теленочек?
        - Теленок. Вырастим, насколько требуется, в колыбельке- и выпустим. А теперь пойдемте-ка посмотреть, как пристроят его к месту.
        Муравей-скотник бережно поднял на руки новорожденного и вынес из детской. Оба атамана пошли за ним следом. До сих пор их окружал глубокий мрак, и только благодаря своему зоркому муравьиному зрению Грызун различал предметы вокруг себя.
        Теперь в конце коридора блеснул свет. Они вышли на открытое место.
        Сверху, сквозь искусственную расщелину в своде муравейника, проникал скудный дневной свет. Но света этого было довольно, чтобы поддерживать питательную силу мелких растений, покрывающих почву. Это был подземный луг, подземное пастбище.
        Муравей-скотник поднес младенца-теленка к свободной травке. Тот пиявкой к ней присосался. Вокруг другие растения были точно так же усажены, словно пуговичками, сосущими младенцами-телятами.
        - Удивительно!.. - мог только выговорить Грызун.
        - Не правда ли? Но это, так сказать, цветочки, а сейчас будут ягодки.
        Подземные ходы извивались то вправо, то влево, огибая громадные древесные корни.
        - На этих корнях у нас пасется скот зимой; сюда же сгоняется он и на ночь, - объяснял Сосун. - Это наш хлев, это наш скотный двор.
        - А где же он теперь, ваш скот?
        - В поле.
        Снова блеснул издали свет, но уже целым потоком лучей. Коридор, поднимаясь круто в гору, вышел наконец на поверхность земли, на вольный воздух.
        Под легким светом заходящего солнца расстилалось впереди зеленеющее поле. Кругом был обведен земляной вал, - очевидно, с целью, чтобы скотина не разбежалась. На листьях же, стеблях и корнях сочных злаков паслась сама скотина, тли-коровы всех видов и цветов: круглые, грушеобразные и плоские^ светло- и темно-зеленые, голубые, розовые, белые и даже полосатые.
        Грызун был так озадачен, что не мог вымолвить ни слова.
        - Теперь вы, надеюсь, убедились, что правильное скотоводство - дело не совсем-то простое? - говорил Сосун. - Подойдите ближе. Заметьте, сколько разновидностей! И одна другой лучше.
        - Так что же, у них и молоко даже разное? - спросил Грызун.
        - А то как же? Можете сейчас удостовериться.
        - Благодарю, я сыт…
        - Сделайте милость, не обидьте. Прикажете мне подоить или сами, может быть?..
        - Любопытно бы самому…
        Они стояли около розовой тли. Грызун кончиком уса легонько прикоснулся к ней. Она послушно тотчас же угостила его бледно-розовым молочком.
        - Вкус розы! - воскликнул он.
        - Вот видите. А ананаса не желаете ли?
        Хозяин тронул усом темно-зеленую корову, и у нее выступила капелька зеленоватого оттенка.
        - И по духу уж слышно, - заметил Грызун.
        - Да вы откушайте, пожалуйста.
        Пришлось откушать и ананаса.
        - А тут вот наше шампанское: маковая росинка! - продолжал Сосун, подводя гостя к полосатой тле.
        - Ей-ей, не могу… - отговаривался гость.
        - Демьянова уха? Ну, одну еще капельку только, последнюю.
        Что тут делать! Чтобы не обидеть хозяина, надо было приложиться. Но, приложившись, Грызун вдруг откинулся назад головой, схватился за грудь и закатил глаза.
        - Не знаю, что это со мной?.. - пробормотал он. - Точно все кругом завертелось, а на душе стало так легко, так уморительно-весело…. Сейчас бы, кажется, пустился в присядку.
        - Мак, значит, в голову ударил, - усмехнулся Сосун. - Но ничего, это скоро пройдет. Не правда ли, божественный напиток? А вот и детвора наша, - прибавил он.
        На пастбище высыпала теперь из муравейника гурьба бурых дядек. Каждый нес на спине по грудному муравейчику. К одной и той же корове подносилось по несколько младенцев, которые с жадностью упивались выдоенным дядьками молочком.
        - Кормление это производится у нас три раза в день: утром, в полдень и перед сном,- толковал гостю Сосун. - А уж пользительно ли им - сами можете судить: вон какие все пузаны! Что бы вам пример с нас взять?
        - И то уж подумываю… - отвечал серьезно Грызун.
        - Да кстати бы и рабство тоже отменить.
        - Ну, это будет труднее…
        - Однако попытаетесь?
        - Может быть, со временем… Но я у вас, право, непозволительно загостился! Вон и солнце совсем уж заходит.
        - Да вы бы переночевали?
        - Нет уж, увольте. И то вам, я думаю, надоел. Нельзя ли мне прямо отсюда, чтобы не ходить опять через весь муравейник?
        - Отчего же, можно.
        Оба атамана стояли уже на валу.
        - Никогда не забуду вашего гостеприимства!- говорил растроганно Грызун. - Милости просим и к нам. Во мне вы приобрели себе самого верного друга. Что бы там ни было - я друг ваш навеки.
        В последний раз прижал он нового друга к сердцу и соскочил затем а вала.
        До дому, впрочем, Грызун в этот вечер уже не добрался. Утомление ли от дальнего похода и от пережитых днем разнообразных впечатлений, или же предательская маковая росинка подкосила его богатырские силы, - только на полпути он повалился на придорожный мох и заснул как убитый.
        VII. МУРАВЬИНОЕ ВЕЧЕ
        Рыжая мать-муравьиха отдыхала опять на пологом скате муравейника. Около нее нежилась на утреннем солнышке ее рыжая свита.
        - И где это он запропастился, наш бравый атаман-богатырь? - говорила муравьиха, заслоняясь рукой от солнца и смотря вдаль.
        - Да вон никак он и идет, - заметил один из свитских.
        - Где? Где?
        - А вон там, у мухомора…
        - И то, он! Да что это с ним? Идет понурясь, усами размахивает, точно сам с собою разговаривает… Уж не спятил ли с ума, прости Господи!.. Нет, вот кланяется по сторонам. А народ-то за ним так, вишь, и бежит, так и валит. Работу бросили, победителя встречают! Он говорит им что-то и идет вперед. А они, вишь, как шальные, бегут вслед за ним, кричат… Что они кричат такое?
        - На вече! На вече! - донеслось теперь совсем явственно, сквозь смутный гул волнующейся толпы.
        - На вече? - повторила муравьиха. - Что ж! Народ желает, - пойдемте, господа.
        Ворота были уже запружены .напиравшим отовсюду чернокожим населением, так что мать-муравьиха с рыжею свитой не без труда протолкалась внутрь муравейника. Когда они добрались до центральной подземной залы, служившей для подобных вечевых сходов, громадная зала была уже битком набита муравьиною чернью. Посреди залы на камешек взмостился сам муравей-богатырь Грызун.
        - Любезные сограждане, рыжие и черные! - начал он, когда шум кругом понемногу утих. - После вчерашнего боя я не вернулся вместе с войском… Вы догадываетесь, конечно, почему! Бой увенчался полным успехом; но смел ли я один принять все почести благодарного народа? Всякий порядочный муравей добросовестно исполняет долг свой. И могу засвидетельствовать здесь, перед лицом целого муравейника, что весь летучий отряд мой, до последнего муравья, вел себя молодецки. За что же одному больше почестей, чем другим?..
        - Браво! Очень хорошо! - пронеслось одобрительно по многотысячной толпе.
        - Задержало меня, впрочем, и нечто другое, - продолжал Грызун. - Я, извольте видеть, повстречался с атаманом скотоводов. Он был так любезен, что пригласил меня взглянуть в их коровье царство, и я не счел возможным отказаться.
        - Слушайте, слушайте! - раздалось опять с разных сторон.
        - Любезные сограждане, буду говорить откровенно. Хотя между муравьями племя скотоводов и считается вообще не ниже нашего, земледельческого, но в душе каждый из пас, конечно, считает себя выше их. И точно, о земледелии они и понятия не имеют. Зато молочное хозяйство у них доведено до такого совершенства, что поспорит даже с нашим земледелием. Да, скажу по совести, меня зависть взяла! «Да что же у них может быть такое?» - спросите вы. «А вот что. Каждый из вас ведь тоже не прочь в жаркую пору прохладиться молочком: подвернется корова - ну, как упустить, не подоивши? А там у них, вообразите, не только содержится постоянный домашний скот, а заведены даже особые питомники телят! И взращиваются у них эти телята всех цветов радуги и самых изящных форм. «Да что проку в этом?» - скажете вы. Прок огромный! С формой и цветом скотины меняется и вкус молока, и какого ни отведаете - пальчики оближете! А есть и такое, под названием «маковая росинка», что от одной капли охмелеешь, повеселеешь и всякое горе забудешь, и весь свет обнять готов. Но это не все: муравьиная детвора у них ничем иным не кормится, как
парным молоком. И посмотрели бы вы, какие все пузыри! А о детских болезнях у них, говорят, и слыхом не слыхать. Так вот что значит образцовое скотоводство!.. Любезные сограждане, хорошее перенимать никогда не поздно. Век живи, век учись. Не послать ли нам кого из нашей молодежи в науку к скотоводам?
        Речь молодого атамана произвела глубокое впечатление. Вся громадная вечевая зала разом зашумела, загудела, как вскипевший над огнем котел. Напрасно почтенная мать-муравьиха возвышала голос, чтобы восстановить тишину. У нее, бедной, была одышка, и тонкий голосок ее совершенно затерялся в общем гомоне.
        Тут сквозь передние ряды черни протискался вперед невысокий, но дюжий чернокожий.
        - Прошу слова, атаман!
        Грызун приподнял его за усы и усадил к себе на плечи. Оттуда чернокожий оратор окинул всю аудиторию быстрым взглядом и заговорил:
        - Дорогие сограждане! Все мы здесь - и черные, и рыжие, - разумеется, с самым лживым участием выслушали любопытный рассказ нашего уважаемого атамана-богатыря о путешествии его в коровье царство. Все мы одинаково сочувственно отнеслись к его мысли - завести и у нас правильное молочное хозяйство. Но… едва ли я ошибусь, если скажу, что последнее его предложение - идти в науку к скотоводам - не нашло того же сочувствия.
        - Верно; слушайте! - раздались отовсюду поощрительные возгласы.
        - Ведь это, другими словами, чтобы мы, земледельцы, ходили на задних лапках перед кем? - перед муравьями, не знающими и азбуки полеводства, перед какими-то скотоводами! А ну как, в довершение позора, они ушлют нас еще с длинным носом? Тогда война неизбежна. Так не проще ли начать прямо с этого - с войны? Угнать у них весь скот - и дело в шляпе. Кто за войну - вверх усы!
        Вся зала ощетинилась усами.
        - За войну, кажется, все единогласно? Итак, остается выбрать только главнокомандующего. Но о выборе, я думаю, теперь и речи быть не может. Один муравей у всех на виду: наш славный атаман-богатырь Грызун.
        - Грызуна! - заревела ликующая толпа.
        - Любезные сограждане! - заговорил тут в свою очередь Грызун. - Я глубоко тронут… Я не знаю, как и выразить свою благодарность… Но, расставаясь с атаманом скотоводов, я поклялся ему в вечной дружбе. Как ни ценю я ваше высокое доверие, но должен отказаться от незаслуженной чести…
        Кругом пронесся угрожающий ропот.
        - Ты не имеешь никакого права отказываться! - запальчиво вскрикнул на шее Грызуна чернокожий оратор. - Какое дело нам до твоих личных отношений к тому или другому? Народ тебя выбрал, - и ты должен повиноваться.
        - Пропустите, господа, мать-муравьиху, - послышались тут голоса, - матушка говорить хочет.
        Толпа расступилась: несколько услужливых рук подхватили грузную матушку-муравьиху и поставили ее на камешек рядом с Грызуном. Она сострадательно оглядела последнего, обняла его усом и обратилась затем к народу:
        - Милые дети мои, рыжие и черные! Грызун принимает ваш выбор и приложит весь свой ум, всю свою хитрость, чтобы с наименьшею потерей обеспечить нам полную победу. С закатом солнца он двинет всю нашу боевую армию в поход. Теперь же, на прощанье, общий отдых и двойной паек на брата.
        Воздух огласился радостными криками:
        - Ай да матушка-муравьиха!
        И все трое - муравьиха, Грызун и чернокожий оратор - очутились на руках ликующего народа.
        VIII. РАЗГРОМ КОРОВНИКА
        Около полуночи армия рыжих переступила уже в строгом порядке границу коровьего царства. Здесь главнокомандующий, остановившись перед фронтом, изложил воинам свой боевой план.
        - Вы слышали, ребята, - говорил он, - что наказывала нам мать-муравьиха? Победить с наименьшею потерей. Штурма, следовательно, быть не может. Мы устроим правильную осаду и заставим скотоводов добровольно уступить нам половину своего молочного скота. Чтобы осада была неотразимая, мы возведем вокруг всей столицы их траншею.
        Сказано - сделано. Сама природа, казалось, покровительствовала осаждающим: ночь была безлунная, темь непроглядная. Неслышно подступило рыжее войско к неприятельскому муравейнику, неслышно принялось за земляную работу.
        На рассвете глазам ничего не чаявших скотоводов представилось диво-дивное: весь муравейник их был обведен кругом, как плотным кольцом, высоким валом, а из-за вала непрерывною щетиной грозно торчали усы рыжего войска.
        - К оружию! - пронесся по всему муравейнику боевой клич, и все способное к военному делу население муравейника бросилось к главным воротам и на городской вал, около пастбища, чтобы остановить нападение врагов.
        Но к немалому изумлению скотоводов, земледельцы не трогались в своей траншее. Один только рыжий усач вылез из завала с зеленой веткой в при- поднятой руке и безбоязненно направился к муравейнику
        - Парламентер!
        Атаман осажденных, Сосун, с такою же ветвью мира вышел к нему навстречу.

        - Вы ли это, полковник? - удивился он, узнав недавнего своего друга
        - Как видите, - отвечал Грызун, - хотя, впрочем, уже не полковник, а генерал, главнокомандующий.
        - Не поздравляю, - с презрительной усмешкой сказал Сосун. - Вы этим, видно, хотите отплатить нам за наше гостеприимство?
        - Сам я не имею решительно ничего против вашего народа, а лично к вам, господин Сосун, питаю самые теплые, дружеские чувства… - начал Грызун.
        - Рассказывайте!
        - Уверяю же вас…
        - Так я вам и поверю! Хороша дружба, нечего сказать! Оставьте, пожалуйста, эту дружбу вашу при себе и отвечайте просто: зачем пожаловали?
        - Будь по-вашему, - сказал со вздохом Грызун. - Станем говорить лишь о деле. Восхищенный вашим образцовым молочным хозяйством, я имел неосторожность предложить своему народу взять с вас пример. Но в нашем народе преобладает боевой дух. Против моего желания было решено силою отнять у вас скот. Меня выбрали главнокомандующим. Мог ли я отказаться? Но проливать кровь вашего племени я ничуть не желал бы, поэтому предлагаю вам полюбовную сделку: уступите нам без боя половину вашего скота - и мы, как пришли, так и уйдем.
        - Ни одной штуки! - воскликнул Сосун.
        - Будьте благоразумны, - настаивал Грызун. - У вас останется ведь половина скота. При вашем искусстве разводить телят вы в какой-нибудь год удвоите опять свое стадо.
        - Ни одной штуки! - с решительностью повторил Сосун, - Мы веками неусыпным уходом развивали эти редкие породы, а вы, не ударив палец о палец, хотите забрать себе вдруг ни более, ни менее, как половину того, что мы нажили!..
        - Да ведь вы в нашей власти, - доказывал Грызун. - Мы - коренное воинское племя: сквозь цепь нашу вам не прорваться.
        - Штурмуйте, если хотите. Мы за себя тоже постоим.
        - Нет, штурмовать вас мы не будем; но мы заморим вас голодом.
        - О, провианта у нас довольно!
        - Ну, этому-то я не поверю. Не сами ли вы два дня назад говорили мне, что магазины ваши еще пусты?
        - Магазины - да. Но у нас есть образцовое стадо коров; оно прокормит нас хоть круглый год.
        - Так вы добровольно не сдадитесь? - спросил Грызун.
        - Разумеется, нет.
        - Ну, так мы заставим вас сдаться!
        - Это как же?
        - А вот увидите.
        Оба военачальника холодно отдали друг другу честь и разошлись.
        Вернувшись в свой лагерь, Грызун созвал в траншее военный совет.
        - Так и так, - рассказал он, - они не сдаются. Вскоре, конечно, раскаются, безумцы, но прежде, чем обратиться к крайнему средству, к грубой силе, я думаю испытать еще одну военную хитрость. Дело опасное, и потому я рискую только одним собой. В полночь я отлучусь. Если к рассвету я не вернусь, то, значит, хитрость не удалась и меня нет в живых. Тогда можете избрать из своей среды другого главнокомандующего, и он уже наметит дальнейший план действий.
        В полночь Грызун в самом деле исчез. Куда? Никто не видел. Но за полчаса до рассвета на неприятельском валу поднялась суматоха. Вслед за тем в траншею к рыжим скатился сам Грызун.
        При слабом свете предрассветных сумерек рыжие воины с ужасом увидели, что главнокомандующий их серьезно ранен: левая задняя нога его была начисто оторвана, тело в нескольких местах расправлено едкой муравьиной кислотой.
        - Росы… - прошептал он.
        Роса была тут же подана, раны обмыты и обложены целебной травой.
        Из неприятельского лагеря донеслись жалостные вопли.
        - Ага! Заметили, небось! - проговорил с усмешкою Грызун.
        - Да что вы там натворили, генерал? - спрашивали, недоумевая, окружающие.
        - Перегрыз им всю траву на пастбище, стебель за стеблем. Теперь у их скота нет корма, и они во-лей-неволей должна будут сдаться.
        - Да как же вы попали туда?
        - Ас дерева, вон, спрыгнул к ним вниз. Назад только пришлось идти по земле; ну, и поплатился немножко. Но, друзья мои, я, признаться, устал таки от работы. Дайте соснуть часок.
        Он накрылся одеялом-листочком и тут же забылся богатырским сном. С восходом солнца на неприятельском валу появился с зеленой веткой Сосун. Сон подкрепил Грызуна, и бодрый, как всегда, он пошел к демаркационной линии между двух лагерей, где ожидал уже его Сосун.
        - Доброго утра!
        - Здравствуйте.
        - Сдаетесь?
        - Не безусловно, - отвечал Сосун. - С пастбищем нашим вы подкосили, правда, и нас. Но зимой мы держим скот дома, в коровнике, стало быть, с грехом пополам прокормили бы его и там. Тем не менее, от бескормицы мог бы открыться падеж скота. Поэтому мы готовы расстаться с половиной скота…
        - А мы тотчас же снимем осаду, - прервал Грызун.
        - Погодите, дайте досказать. И мы. как и вы, благородные муравьи. Отдать вам без боя половину своего добра значило бы уронить себя навеки. Бой неизбежен. Но мы не заклятые кровопийцы. Вопрос может быть разрешен простым единоборством между вами и мною. Победите вы - берите себе без разговоров половину скота, побью я вас - уходите с чем пришли.
        - Бой, значит, на жизнь и на смерть?
        - Ну, разумеется. Согласны?
        - Нет, не согласен.
        - Так вы трусите?
        Грызун вместо всякого ответа указал только на то место, где у него недоставало шестой ноги.
        - Это вас сегодня так изувечили? - не без некоторого участия спросил Сосун.
        - Расплата за ваше пастбище! - отшутился Грызун. - Одно другого стоит. Но пять ног, как видите, еще целы и на век мой хватит их.
        - Почему же вы отказываетесь драться со мной?
        - Потому что, как вы сами говорите, бой должен быть на жизнь и на смерть. Дать убить себя - значило бы предать своих; убивать же вас я не желаю.
        - Что за великодушие?
        - Не великодушие, а дружба. Я поклялся вам в вечной дружбе и никогда не подниму на вас руки.
        Сосун хотел уже, казалось, протянуть верному другу свой ус, но воздержался.
        - Как знаете, - холодно сказал он. - А так мы ни за что не сдадимся.
        - Мы подождем. Нам некуда спешить.
        Грызун готов был ждать. Но его воинственная армия не разделяла его миролюбивого взгляда. Осада продолжалась день, другой, третий, а осажденные и не думали сдаваться. Напротив, каждую ночь они делали отчаянные вылазки. Выбить рыжих из их траншеи им, конечно, не удавалось; всякий раз они отступали с уроном, но эти нападения раздразнили боевые инстинкты рыжих до последней крайности. До слуха главнокомандующего доходил уже явный ропот. Сегодня войско его еще слушалось; завтра, быть может, оно, не спросясь его, бросится на приступ. Оставалась только последняя мера.
        С наступлением сумерек лучшие землекопы рыжих были призваны к тайной земляной работе. В течение ночи они должны были прорыть брешь в муравейнике. По точному исчислению Грызуна, брешь должна была прийтись как раз к месту подземного коровника. При нападении врасплох можно было угнать оттуда добрую половину скота без серьезного кровопролития.
        Так рассчитывал Грызун. Но он не принял в расчет воинственный дух своего войска.
        К утру брешь действительно была пробита. Но в тот же миг землекопы обратились уже в воинов и с диким боевым криком ворвались в коровник. Крик этот для всей армии был сигналом к общему штурму. В несколько минут городские ворота были взяты, городской вал занят. Рыжие победители вторглись уже в самый муравейник; и бурые хозяева, слабо только отбиваясь, искали спасения в отдаленнейших закоулках города.
        Так главная сила бедных скотоводов скопилась в коровнике. Теснимые рыжими, они прибывали туда все новыми массами. Напор стал наконец так силен, что проникавшие в коровник сквозь брешь землекопы рыжих не могли устоять. Они были вытеснены назад и смяты. Роковая брешь обратилась теперь для скотоводов в спасительный выход, в отдушину, в которую живым потоком полилось из муравейника все коренное его население. Но, оставляя город свой на разграбление победителю, скотоводы не забыли-таки захватить с собой свой молочный скот. У каждого беглеца в зубах или под мышкой было по малютке-корове.
        - Держи их! Лови! Отнимай коров! - кричал вне себя Грызун, выброшенный вместе со своими землекопами из бреши:
        - Стой! Разбойник! Защищайся! - раздался тут за спиной его громовой голос.
        Сзади на Грызуна наскочил Сосун и крепко обхватил его вокруг стана. Грызун не думал защищаться, и тот разом разгрыз его пополам. Оторванная от брюшка передняя часть туловища муравья-богатыря с головой и ногами судорожно трепетала и извивалась по земле.
        - Отчего вы не защищались, генерал? - в отчаянии говорил Сосун.
        - Оттого, что хотел быть верен своему слову…- прошептал умирающий. - Мое дело все равно проиграно… Я не жилец на этом свете… А вы, пока можно, спасайтесь…
        И с последним напряжением угасающих сил он вполз в земляную скважину. Сосун последовал совету неприятеля-друга и в самом деле успел спастись. Прибывшие на выручку своего главнокомандующего рыжие воины с недоумением озирались кругом: главнокомандующий их исчез куда-то бесследно.
        Прошли годы со времени достопамятного разгрома коровника. Изгнанные оттуда муравьи-скотоводы возвели на чужбине новый муравейник, завели новый коровник, и скотоводство у них процветает чуть ли не лучше прежнего.
        У муравьев-земледельцев все также по-прежнему: то же образцовое земледелие, тот же воинственный дух и то же рабство. Грызун был прав: дело его было безнадежно проиграно. Уведенный его армией скот в короткое время весь передох от неумелого ухода.
        Но память о Грызуне, славном муравье-богатыре, еще свежа в его народе. О подвигах его сложилась целая легенда. Как подобает герою, он не умер обыкновенной смертью. После славного разгрома коровника он, бессмертный герой, растворился внезапно в золотых лучах солнца. Так гласит, по крайней мере, муравьиная легенда.