Рукопись, найденная в Мальстрёме Фриц Лейбер
        Велик вклад Лейбера в мистическую литературу, недаром он считается одним из создателей современной формы этого жанра. Огромное влияние на него оказали произведения Говарда Лавкрафта, у которого он увлеченно учился и чье творчество самым деятельным образом популяризировал.
        Фриц Лейбер
        Fritz Leiber, MS found in a Maelstrom
        Рукопись, найденная в Мальстрёме
        Четвертого июня в офис на Манхэттене, принадлежащий Американскому психологическому конгрессу, были доставлены две большие коробки без обратного адреса. В них обнаружились листы и клочки бумаги, связанные в стопки и заполненные тем, что исследователи предварительно определили как автоматическое письмо, - настоящий словесный Мальстрём, иногда рифмованный, иногда включающий осмысленные фразы, но в целом бессвязный, насколько это видно из представленного ниже образца.
        Коробки были переданы в Исследовательский центр психопатологии творчества имени Крейтона Ваграма, где их содержимым воспользовалась студентка магистратуры Хелен Крамли Барнс как материалом для статистического исследования ритма и паттернов при подборе слов шизофрениками. На третьей неделе обработки мисс Барнс обнаружила в словесном сумбуре следующее повествование. Оно возникло перед исследовательницей внезапно, как смертельно опасная скала в неспокойном море. Все это время мисс Барнс получала оплату 93 цента в час из гранта, предоставленного фондом «Дженерал моторс».

* * *
        Злобно злобно злобно дробно дробно добро добро добро я пишу я вершу голошу я пишу сочинение сочинение сочинение с омерзением без зрения без свечения в ночном заблуждении сочинение из могилы со всей рабской силой но бравое как громила из могилы без спроса встаю прозой пою полагаю воображаю воображаю вообразите себе, что некий человек, вам близкий, человек, которому у вас есть все основания доверять и даже любить, - жена, муж, мать, брат, друг детства - на самом деле безумно вас ненавидит и всегда ненавидел слишком люто, чтобы дать вам благословение быстрой смерти.
        Вообразите, что этот человек - на первый взгляд вполне нормальный, не имеющий очевидных причин желать вам зла, примерно такой же умный, как вы, но бесконечно более терпеливый, обладающий средневековой тягой к длительному мщению и непревзойденным талантом в создании алиби и отведении подозрений, - вообразите, что этот человек каждое мгновение своей жизни, как паук, посвящает плетению заговоров против вас и подвергает вас изощренным пыткам в стремлении разрушить вас окончательно.
        Кошмарные фантазии? Соглашусь.
        Но не будьте так уверены, что рядом с вами нет подобного человека. Я такой человек для Ричарда Слейда.
        Я убежден, что семена моей ненависти к Слейду были посеяны до того момента, с которого я себя сознательно помню. Иногда я думаю, что отвращение к этому типу людей родилось вместе со мной. Однако, когда я восстанавливаю в памяти свою травлю Ричарда Слейда длинною в жизнь, первый инцидент, приходящий на ум, относится к нашему отрочеству. Стояло лето, мы бесцельно слонялись по городку в сумерках, вдыхая дивные ароматы прелых листьев и сырого дерева.
        В то утро Дикки Слейд получил заказанный по почте маленький телескоп, на который он несколько месяцев копил из карманных денег. Он похвалялся передо мной весь день напролет, вытаскивая новую игрушку при каждом удобном случае и размахивая ею, как королевским скипетром.
        Я делал вид, что восхищен, но на самом деле испытывал отвращение к слепой одержимости Дикки этой дешевой безделушкой и его готовности использовать ее в равной мере для наблюдения и за звездами, и за белками на деревьях, и за окном спальни молодой миссис Клаудсли на противоположной стороне улицы. И в целом мне были омерзительны его трусость, глупость, подлость, легковерие и нестерпимая вялость духа.
        Но мое время придет. Вернее, пришло. Мы как раз приблизились к обросшей сорняками тропинке (сейчас, поздним вечером, она превратилась в темную канаву), которая вела к дому Дикки через пустырь мимо большой бетонной глыбы и мертвого карликового дерева, в сумраке выглядевшего зловеще.
        Внезапно я произнес встревоженным голосом:
        - Поторопись, Дикки, а то опоздаешь на ужин.
        Это простое замечание (и я знал, что так и произойдет) мгновенно переключило настроение Дикки с мечтательного экстаза на невыразимый ужас. Он припустил по тропинке как охваченный паникой кролик. И точно в тот момент, который я предвидел, этот дурачок заметил скорченное злобное деревце. Моментально на его ступнях выросли крылья, а на глазах - шоры. Впрочем, учитывая темноту, шоры были все-таки делом моих артистичных рук.
        Он споткнулся о сухую ветку, которую я этим утром будто бы ненароком, но с исключительной точностью толкнул так, что она отломилась и упала поперек тропинки всего в паре ярдов от бетонного блока.
        Это был удар прямо под дых. И что значительно более важно, телескоп стукнулся о бетон, отчего объектив разбился, а узкий конец трубы ударил в щеку моего дружка прямо под глазом. Скоро там загорится фонарь. Конечно, мне было бы приятно увидеть, что Дикки потерял глаз глаз глаз враз враз враз он угас он угас и не спас нет не спас я вздыхаю умираю и рыдаю вот весь сказ безо лжи нету лжи лишь лежи ты во ржи и мой глаз видит глаз в небесах напоказ как алмаз как алмаз этот глаз этот глаз но я и глаз - мы можем подождать. Для глаза, безусловно, подвернется второй шанс.
        Слушая, как позывы к рвоте постепенно превращаются во всхлипы, я наслаждался страданиями Дикки из-за потери телескопа. До него начало доходить, что он так и не увидит увеличенные звезды, а миссис Клаудсли останется сокрыта расстоянием, даже если забудет задернуть шторы. И в тот момент я впервые с абсолютной ясностью осознал, чем хочу заниматься всю жизнь. Я нашел свое призвание.
        А еще я понимал: я подстроил все так умно, что Дикки нипочем не придет в голову обвинить меня. Он всегда будет думать, что произошел несчастный случай.
        Тем не менее даже тогда я не совершил ошибку, недооценив врага. Когда Дикки наконец очухался и похромал домой, припоминаю, что я принял решение впредь избегать лобовых атак. Меня посетила изумительная идея.
        Карсуэлл.
        Так звали старого учителя, ядовитого, как змея, до безобразия несправедливого к нам, мальчишкам. После одного особенно мерзкого его выступления я подбил Дика уговорить одноклассников не делать домашку и не отвечать, если их вызовут на уроке. И я знал, что Дик это домашнее задание уже сделал.
        Итак, собравшись в дальнем углу школьного двора, мы со всей церемониальной торжественностью, свойственной мальчишескому племени, договорились устроить мятеж. После этого все разошлись, и мы с Диком двинулись домой. Дорога вела нас мимо полицейского участка и кирпичного желтого здания суда. Небрежно, словно это не имело никакого значения для моей молодой жизни, я сообщил Дику, что, вообще-то, задуманный нами бунт - штука довольно серьезная. Ведь за учителем стоит директор школы, а за директором - полицейский. Дик вжал голову в плечи, когда с ним поздоровался добродушный офицер Мейсон. До дома мой дружок дошел уже совсем несчастным.
        Я предусмотрительно подождал, пока он поговорит со своей матерью - я ей никогда не нравился, и это было взаимно. Мучимая мигренью, она лежала в сумрачной гостиной. Она произнесла что-то вроде:
        - …И всегда будь хорошим мальчиком.
        Когда Дик на цыпочках вышел из гостиной, я сказал ему словно под влиянием момента:
        - Фу-ты, Дик, а я не знал, что твоя мать так больна. Спорим, если ты попадешь в переделку, она страшно разволнуется и с ней может что-нибудь случиться.
        Стоя в темной прихожей, он скорчился, будто у него разболелся живот.
        На следующее утро Карсуэлл вызвал Дика в начале урока. Возможно, он нутром почуял бунт и был достаточно умен, чтобы потянуть за самое слабое звено. Дик, сидящий за задней партой и надежно прикрытый толстым пареньком перед ним, машинально и очень быстро черкал в тетрадке - такая у него была привычка. Я заметил, что в этот раз он выводил слова, а не узоры и что карандаш метался с мнимой бесцельностью. Я с одобрением разглядел слова «полиция», «тюрьма» и «мама».
        Карсуэлл сморщил мясистую физиономию и повторил вопрос, уже раздраженно. Карандаш Дика вздрогнул и остановился, а потом мой дружок, словно во сне, выдал правильный ответ.
        Мятеж закончился пшиком. Никто из учеников не решился восстать против Карсуэлла в одиночку, хотя все и были рады оправданию за несделанную домашку. Естественно, Дика обозвали предателем, несколько ребят затеяли с ним драки, которые он проиграл, зная, что провинился. Этот удар по своей гордости он так и не забыл.
        К тому времени, когда мы поступили в колледж, я отточил мои пыточные методы до совершенства. Первым делом отправился к преподавателям Дика и каждому сообщил примерно следующее: «Ричарда Слейда чрезвычайно интересует ваш предмет. Возможно, он станет делом его жизни. Дикки очень многообещающий студент, заслуживающий особого внимания».
        Естественно, они почувствовали себя польщенными, и это отразилось на их отношении к Слейду. Через несколько месяцев я нанес преподавателям второй визит. Я сказал: «Теперь я понимаю, что ошибался. На самом деле ваш предмет Ричарду Слейду неинтересен. Он принял временное увлечение за неодолимую интеллектуальную одержимость. Трудно сказать, в какой сфере лежат его истинные интересы. Возможно, у него нет способностей вообще ни к чему».
        Бедолага Дик не мог понять причин внезапного охлаждения к нему преподавателей, хотя, к моей радости, это его глубоко ранило.
        В итоге (какая изумительная ирония!) он посвятил себя психологии, из курса которой у него не осталось никаких реальных знаний, кроме обрывков информации вроде такого: «автоматическое письмо в некоторых отношениях эквивалентно бессознательному выписыванию слов».
        Его привычка рассеянно черкать на бумаге с годами усилилась. Это навязчивое состояние вызвало краткий всплеск интереса в классе по экспериментальной психологии и подверглось поверхностному изучению. Ничего нового Дик не узнал, но взял за правило сохранять образчики своего автоматического письма, обычно даже на них не глядя, поскольку в дальнейшем он возненавидел свой «дикий талант», периодически включавшийся, даже когда он спал.
        В тот период я не особо издевался над Слейдом - это было частью моего плана по усыплению его бдительности. «Следует избегать преждевременных встрясок и поспешных шагов, - повторял я себе. - Он должен жить в иллюзии, что плывет в сонном, спокойном потоке, пока я не поймаю свою рыбку на крючок на жучок под каток разорву кровоток вырву нитку кишок а потом в котелок и налью кипяток бедный мой дурачок ты не видишь снасть и не чуешь власть как пошла мне масть тут тебе пропасть покуражусь всласть нагнетая страсть нагнетая ненависть к девушкам с девушками с девушками».
        Я воспользовался тактикой, доказавшей свою эффективность в ситуации с преподавателями. Разыгрывал партию в два хода: «Слейд тебя любит» и «На самом деле Слейд тебя не любит, возможно, он вообще не способен любить», пока не довел некоторых его пассий до прискорбно невротического состояния, когда они были готовы зарезаться сами или зарезать Слейда. В обоих случаях страдал Дик - в первом даже больше. И это доставляло мне удовольствие.
        На последнем курсе колледжа Слейд сильно увлекся девушкой, несколько более искушенной, чем он сам. Он ей тоже нравился, и на какое-то время я позволил делу идти своим чередом.
        Затем я отправился к блестящему молодому преподавателю, который был приятелем Слейда в силу близких интеллектуальных запросов, а также прославился в узких кругах тем, что развлекался с девушками достаточно взрослыми, чтобы подобные забавы не грозили осложнениями.
        Я сказал ему примерно следующее: «Вот что, Саттерли, почему бы вам не прогуляться время от времени со Слейдом и Беатрис? Вы нравитесь обоим. У вас много общего, и я уверен, вы неплохо проведете время. Кроме того, есть и особая причина. Слейд подозревает, что Беатрис с ним скучно. Остроумный собеседник мог бы украсить и разнообразить общение. И Слейду было бы лестно похвастаться перед Беатрис дружбой с вами».
        Саттерли отклонил это довольно нереалистичное предположение. Тогда, крайне осторожно, я выложил другой аргумент, который неизбежно должен был подействовать. А именно: Беатрис не так уж сильно любит Слейда, а тот, как бы его поведение ни демонстрировало обратное, на самом деле любит ее еще меньше и был бы рад возможности сорваться с крючка. Нет необходимости пояснять, что последнее утверждение было чистой воды ложью.
        Через несколько дней они начали появляться на публике втроем. Последовали удивленные, даже саркастические комментарии, впрочем на тот момент не имевшие под собой никаких оснований. Интересный получился треугольник. Беатрис была польщена, но чувствовала себя немного не в своей тарелке. Саттерли, обнаружив, что в реальности ситуация немного отличается от описанной мной, занял выжидательную позицию, но не самоустранился. Слейд не давал мне заснуть по вечерам своими занудными песнями о том, как он счастлив.
        А потом, в день, на который они договорились вместе поужинать и сходить на концерт, я заманил Слейда на партию в шахматы. Я специально подобрал противника подходящего уровня - так, чтобы, играя с ним, Слейд мог полностью испытать свои силы.
        Борьба была напряженной и захватывающей, но слегка затянулась. За пыльными окнами кафе стемнело. Включили свет. Маленькая стрелка на уродливых стенных часах поползла вверх. Слейд, как я с одобрением отметил, начал нервно черкать в блокноте, где записывал ходы, заполняя страницу за страницей словами, которые его глаза так никогда и не увидели бы.
        Его подмывало остановить партию, предложив ничью, хотя он находился в выигрышной позиции. Но я сказал, что он может пропустить ужин и успеть на концерт (все три билета были у него). Он дважды пытался позвонить Беатрис или Саттерли, но их телефоны оказывались заняты, и он спешил вернуться к доске.
        В конце концов, проиграв партию из-за собственной оплошности, он убежал, едва успевая на концерт. Сильно нервничая, он всю дорогу простоял на передней площадке раскачивающегося трамвая, хотя в вагоне было полно свободных мест. Ему повезло с пересадками, и он прибыл в зрительный зал, имея десять минут в запасе. Но ни Беатрис, ни Саттерли там не оказалось.
        Он мерил шагами фойе, пока не начался концерт, потом рискнул сбегать в ресторан в слабой надежде, что спутники ждут его там. Конечно же, никто его не ждал. Он помчался обратно, но снова не нашел в зале Беатрис и Саттерли, хотя кассир смутно припомнил, что пара, подходящая под описание, заглянула в фойе и удалилась.
        Слейд снова попытался им позвонить. Девушка, взявшая трубку в общежитии, ответила, что Беатрис ушла еще до ужина. Телефон в квартире Саттерли не отвечал. В конце концов Слейд вошел в зрительный зал, оставив два билета у кассира. Весь вечер бедняга метался между фойе и тремя пустыми креслами.
        На следующий день у Беатрис и Саттерли нашлись оправдания. Безусловно, сначала Слейд винил во всем себя. Но я проследил, чтобы его проинформировали, что Беатрис видели ранним воскресным утром выходящей из квартиры Саттерли и вот он рогат стократ бесноват зажат и помят стой смотри слушай слушай смотри стой стой стой боже боже боже ложе ложе ложе кожа кожа кожа усталая алая палая запоздалая боль боль боль боль, которую Слейду причинило это открытие, доставляла мне неизъяснимое наслаждение все следующие два месяца, вплоть до окончания колледжа.
        Далее я обратился к теме женитьбы Слейда. Среди его подруг я выбрал девушку - довольно идеалистичную, застенчивую и жалостливую и при этом начисто лишенную предрассудков. Я отправился прямо к ней и сообщил:
        - Слейд нуждается в тебе. В потенциале он творческий гений, но он как ребенок. Готова ли ты посвятить ему свою жизнь, лелеять его мечты, облегчать его боль, защищать его от ударов реальности, насколько это в твоих силах?
        Воспоминание об этом моменте навсегда врезалось в мою память. Была зима, я вовлек эту девушку в разговор наедине (обычный трюк «мы с тобой лучшие друзья Слейда»). Мы сидели у камина. Всполохи пламени порождали загадочные отблески в ее темных глазах и вызывали обманчивый румянец на щеках. Она ответила шепотом, почти благоговейно:
        - Да.
        Выйдя на улицу, я удовлетворенно улыбнулся. Это был финальный триумф. Я на всю жизнь обеспечил Слейда спутницей, которая будет, как зеркало, отражать все его настроения, доводя их до почти невыносимой концентрации. Мне оставалось лишь ждать неизбежных последствий.
        Худшие печали еще впереди. Мне ли не знать - человеку, заложившему взрывчатку и поджегшему бикфордов шнур.
        Сейчас Слейд работает в страховой конторе. С виду он неплохо справляется последний десяток лет, но два ящика его письменного стола и большая картонная коробка заполнены ненавистными ему словесными почеркушками. Он хранит все это в офисе, с тех пор как жена обнаружила собранные им образчики его автоматического письма, пришла в молитвенный восторг, сочла их творческим материалом - «Тут ведь целые рассказы, Дик!» - погрузилась в них и настояла на том, чтобы все прочитать.
        Слейд в большом замешательстве. Его бесплодный идеализм болит, словно тяжелая рана, а жена холит и лелеет его изо всех сил. Я развлекаю себя идеей вскружить Дикки голову чувственными наслаждениями. Слейд с любовницей - восхитительная вышла бы комедия. А еще я мог бы - через любовницу? - заразить его желанием сделать большие деньги. Естественно, у него ничего не выйдет, но в попытках он проведет несколько мучительных лет. О, перспективы беспредельны.
        Рано или поздно все перспективы, какими бы многообещающими они сейчас ни казались, могут исчерпать себя. В этом случае я убью Слейда. Но возможно, это случится через много лет. Мои способности изобретать все новые и все более причудливые пытки для Слейда кажутся безграничными.
        Я спрашиваю себя, почему так? Почему из всех людей в мире я ненавижу и презираю именно Ричарда Слейда?
        Может, Слейд первым сделал мне какую-то гадость, но воспоминание об этом не сохранилось в моей памяти? Или я просто страдаю мономанией? Может, мир - это мой ад, а Слейд - моя кара?
        Или… Да, наверное, так и есть… Все прошедшие годы я упускал эту мысль из-за ее очевидности. Возможно, я ненавижу Слейда просто потому, что он ненавидит меня, потому, что он преследует, подставляет и терзает меня, сколько я помню, потому, что он сделал все, что в его силах, чтобы разрушить мою жизнь, и потому, что он подбросил сухую ветку, чтобы я споткнулся в темноте и разбил мой телескоп.
        Ибо, конечно, я также и Ричард Слейд след бед бедней мертвей серей но я бравый как громила из могилы с рабской силой все пишу сочинение без зрения без зазрения без свечения я вершу я пишу я пишу добро дробно злобно.

* * *
        Несмотря на весьма тщательные поиски мисс Барнс, в коробках не обнаружилось никаких других повествований, связанных с вышеприведенным, и ничего, что пролило бы свет на происхождение записей. Позже они перешли в собственность Конференции по искусству Кротеринг-Кингсли.