Черная овца Фриц Лейбер
        Велик вклад Лейбера в мистическую литературу, недаром он считается одним из создателей современной формы этого жанра. Огромное влияние на него оказали произведения Говарда Лавкрафта, у которого он увлеченно учился и чье творчество самым деятельным образом популяризировал.
        Фриц Лейбер
        Fritz Leiber, The Black Ewe
        Черная овца
        Так и быть, я расскажу вам, что побудило меня разорвать помолвку с Лавинией Саймс, хоть я и не из тех, кто во всеуслышание обсуждает подробности своей личной жизни. Как по мне, в наше время и без того хватает ненужных подробностей: они льются на нас из радио, сыплются со страниц газет, украдкой пробираются в наши головы через прочие лазейки, не столь очевидные.
        Все уместится в одном-единственном слове: ужас. Но вряд ли вы поймете меня правильно. Вы наверняка скажете, что я перегибаю палку и виной тому мои расшатанные нервы, которые в сорок шестом - я как раз бросил кабинетную службу в Управлении стратегических служб - были совсем ни к черту. А я скажу, что мне совершенно непонятно, как можно не тронуться рассудком, когда на твоих глазах весь мир, словно под гипнозом, бодро шагает прямиком в пасть апокалиптического зверя.
        Как бы то ни было, «расшатанные нервы» - любимое объяснение большинства тех, кто дружит с семейством Саймс. Да, Саймс, всего один слог, рифмуется с «Таймс». Они обожают рассказывать друг другу, как я ни с того ни с сего бросил Лавинию посреди экскурсии по Чикаго и наотрез отказался встречаться с ней вновь. Кстати, это сущая правда.
        Все они свято убеждены, что я мерзавец, каких свет не видел.
        Ну то есть все, кроме миссис Гроций. Когда мы с ней встретились, она сказала:
        - Что ж, Кен, зато вам не грозит печальная участь Коннерса Мэйтала, Фрица Норденфельта, Клайва Мэйбрика, Рене Куле и прочих милых юношей, которые были помолвлены с Лавинией.
        У меня не было желания обсуждать эту тему с миссис Гроций, поэтому я лишь отмахнулся:
        - Это же несчастные случаи. Неудивительно, ведь Лавинию с отцом вечно заносит в самые опасные уголки планеты.
        - Верно, Лавиния - настоящий магнит для несчастных случаев, - заметила своим сухим голосом миссис Гроций. - Как думаете, Кен, она из-за этого всегда ходит в черном?
        Действительно, Лавиния носит только черное. Однажды она объяснила свою тягу к этому цвету по-фрейдистски: подсознательное чувство вины перед матерью, которая умерла, произведя ее на свет.
        Не исключено. Матери чудовищ чаще всего умирают при родах, поэтому пожизненный траур вполне уместен.
        В другой раз Лавиния со свойственным ей среднезападным идеализмом задумчиво предположила: наверное, она одевается в черное потому, что слишком хорошо осведомлена о плачевном состоянии, в котором пребывает наш мир. Очень может быть.
        Правда, теперь у меня есть еще одна теория, куда более убедительная. Она-то и объясняет, почему я не мог не бросить Лавинию во время той экскурсии.
        Думаю, миссис Гроций кое-что знала о Лавинии. Несмотря на свое чудаческое пристрастие ко всему потустороннему, миссис Гроций - дама весьма проницательная. Кстати, это она указала мне на еще одну странность в гардеробе Лавинии. Помню, мы болтали о том о сем, и миссис Гроций спросила:
        - А вы заметили: в платьях Лавинии есть еще кое-что необычное?
        Она выбрала слегка поддразнивающий тон, поскольку я тогда был по уши влюблен в Лавинию.
        - Не знаю, - ответил я. - Разве что они слегка старомодны.
        - Вы имеете в виду, сейчас такое не носят?
        - Ну да.
        Миссис Гроций покачала головой:
        - Все мужчины и почти все женщины сказали бы то же самое. И были бы не правы. Не Лавиния отстает от моды - это мода отстает от Лавинии как минимум на год. Но поскольку одежда, которую мы носим в этом году, похожа на прошлогоднюю - не считая незначительных мелочей, - большинство людей ответили бы так же, как и вы. Вот только я сразу замечаю эти мелочи и потому говорю вам: Лавиния всегда на шаг впереди.
        - Да вы что? - рассеянно спросил я.
        - Уж поверьте. Понимаете, в ее платьях нет ни изысканности, ни дерзости - да еще этот гадкий черный, брр! Их можно даже назвать консервативными. И тем не менее все эти модели будут носить через полгода-год, не раньше.
        - И как вы это объясняете? - из чистой вежливости поинтересовался я.
        Миссис Гроций чуть заметно пожала плечами.
        - Можно было бы подумать, что идеи для нарядов она черпает во время заграничных поездок с отцом. Но с каких это пор тон высокой моде задают Касабланка и Тегеран? Или же, - она таинственно улыбнулась, - Лавиния умеет заглядывать в будущее.
        Вполне вероятно, что миссис Гроций не шутила, намекая на событие, случившееся несколько лет назад. Поэтому мы перенесемся в тысяча девятьсот тридцать седьмой год - год, в который и началась наша с Лавинией история. Лавинии было семнадцать, и она собиралась замуж за моего друга Коннерса Мэйтала.
        В то время я не испытывал к ней ни малейшего интереса. Для меня она была обыкновенной девчушкой со Среднего Запада: не по годам развитая, однако скромная, с младых ногтей выслушивавшая пламенные речи о свободе и равенстве, но сохранившая налет протестантской холодности и неуклюжести, столь характерный для обитателей Библейского пояса. Неискушенная провинциалка, говорят про таких. Тонкая, высокая, темноволосая, с задумчивыми глазами - совершенно не сексуальная, во всяком случае не возбуждающая. В те дни я еще не знал, как порой возбуждает холодность.
        Мы собрались у миссис Гроций в ее уютной квартире, отделанной в жемчужно-серых тонах и слегка смахивавшей на музей. Коннерс Мэйтал, кудрявый энергичный юноша, выполнявший для правительства какую-то сверхсекретную и вроде бы даже опасную работу. Юная Лавиния. Теодор, отец Лавинии: худолицый, с лучезарной улыбкой, душа компании, весельчак, обладатель безупречных манер - одним словом, дипломат.
        Он только что вернулся из Испании, а через несколько дней собирался вновь отправиться куда-то. Вместе с Лавинией, конечно же, которую он, невзирая на частые отлучки, воспитывал с колыбели. Думаю, из-за нее он проводил свободное время в Чикаго - хотя, по утверждению миссис Гроций, делал это исключительно для того, чтобы подпитаться здоровым среднезападным изоляционизмом, который из него безжалостно высасывали все эти иностранцы.
        Помимо них, были, разумеется, мы с миссис Гроций и еще четверо или пятеро человек. Миссис Гроций недавно услышала об экспериментах профессора Рейна в Дьюкском университете и пребывала в убеждении, что мы непременно должны проверить свои телепатические способности.
        Необходимый инвентарь у нее имелся - колода карт с различными символами: квадрат, круг, звезда и все в этом духе. Мы делали так: один человек вытягивал карту и сосредоточенно вглядывался в изображение, а другой должен был угадать и нарисовать то, что видел первый.
        Скука смертная. Ни одному не удалось показать впечатляющих результатов, пока не подошла очередь Лавинии. Вот уж кто продемонстрировал настоящие чудеса телепатии. Обычный человек попросту не может угадывать так часто, как это делала Лавиния, пусть она пару раз и нарисовала символы, которых не было ни на одной карте.
        Одним из них был круг с зигзагообразной линией по диаметру - как будто ребенок изобразил треснувшую пополам землю. Второй выглядел куда сложнее: два пересекающихся крест-накрест эллипса, а в центре фигуры - точка.
        Мы долго размышляли над тем, что это значило, но так и не догадались: ни физиков, ни химиков среди нас не было. Теперь все знают, что это такое. Два эллипса смотрят на нас со всех журнальных обложек и рекламных транспарантов: простейшее изображение атома.
        Допустим, ничего странного здесь нет. Ну, нарисовала какая-то девчушка в далеком тридцать седьмом штуку, которая через восемь лет изменила ход истории, - чего только не бывает. Вот только сегодня, глядя, как мир, словно сомнамбула, подчиненная воле злого колдуна, движется навстречу атомной катастрофе, я в этом уже не уверен.
        А что до второго рисунка - круга, рассеченного неровной линией, - то о нем я и вовсе думать не хочу. Его значение нам еще предстоит разгадать, если, конечно, он вообще что-то значит. Ну да ладно, довольно о нем.
        Когда Лавиния обнаружила, что нарисовала несуществующие символы, она ужасно расстроилась и, как мы ее ни отговаривали, решительно разорвала все листки. Думаю, большинство из нас подумали, что дело в девичьей стеснительности и нежелании привлекать к себе излишнее внимание - как я уже говорил, Лавиния выглядела очень скромной и застенчивой.
        На следующий день ко мне пришел Коннерс и повел себя более чем загадочно: расхаживал по комнате, время от времени выглядывал в окно и бормотал что-то о нависшей над ним «величайшей опасности».
        - Я кое-что откопал, Кен, - с жаром произнес он наконец. - Кое-какую информацию. Это нечто колоссальное, Кен, настолько колоссальное, что я вне себя от страха. И ума не приложу, что мне с этим делать. Но хуже всего другое. Мне кажется, кое-кто знает, что эта информация попала в мои руки.
        Естественно, мне стало любопытно и одновременно тревожно за Коннерса, ведь в моих глазах он был настоящим героем. Я пытался вытянуть из него хоть что-нибудь, но он лишь твердил:
        - Тебе такое и во сне не привидится, Кен. Невероятно, просто невероятно.
        О Лавинии я даже не подумал, хоть у меня и было ощущение, что информацией с Коннерсом поделился кто-то из гостей миссис Гроций. Почти все мои догадки вертелись вокруг иностранных шпионов и американских фашистов - такая уж тогда была обстановка. А вдруг, размышлял я, Коннерс раздобыл доказательства того, что в высших эшелонах власти завелись предатели?
        Он ушел от меня, ничего толком не объяснив.
        А на следующий день его сбила машина. Водитель тут же удрал с места преступления, забрызганного мозгами моего друга.
        Само собой, я не успокоился, пока не добился аудиенции у руководителя Коннерса. По его виду было понятно, что он не очень-то мне верит. Но главное, когда я выложил все, что знал, до меня вдруг дошло, какую чушь я несу: у меня ведь нет никаких доказательств, даже намека на них. А еще я понял, что работа Коннерса не была и вполовину такой секретной и опасной, как считали все вокруг, кроме самого Коннерса.
        В итоге этот человек пообещал провести самое тщательное расследование, однако недвусмысленно намекнул, что толку от этого все равно не будет. По его мнению, у бедняги Коннерса попросту сдали нервы.
        Со временем я начал склоняться к тому, что начальник Коннерса прав, тем более что у меня самого нервы нередко сдавали. Когда, понимая, что вокруг творится чистое безумие, ты невольно задаешься вопросом: могу ли я хоть что-то сделать?
        Могу ли я хоть как-то повлиять на человечество, которое собственными руками готовит для себя страшнейшие беды, не в силах остановиться, подобно тому как одурманенный зельем туземец беснуется у костра, подчиняясь ритму тамтамов? Нет, не могу, хотя бы потому, что никто не станет меня слушать. Как тут не превратиться в невротика?
        Тогда, за несколько лет до войны, почти все испытывали те же самые чувства. Годы закалили нас, сделали более толстокожими, но вряд ли это спасет, когда с неба полетят атомные бомбы.
        А Саймсы тем временем отбыли в Австрию. Поговаривали, что Теодор поспешил с отъездом из-за Лавинии: мол, какая трагедия, бедняжка так его любила, и все в этом духе.
        Их увлекательнейшее путешествие длилось более пяти лет. За короткое время Теодор сменил много постов - в Чехословакии, Польше, Франции, Лондоне, Ленинграде, снова в Лондоне. Пока они разъезжали по миру, война закончилась.
        Я слышал, что Теодор - прекрасный оратор и дипломат и в правительстве его высоко ценят за это. Должно быть, они с Лавинией посетили сотни мероприятий, увеселительных и не только, пусть война и преследовала их буквально по пятам.
        Сейчас, когда я об этом думаю, меня охватывает ужас: сколько же человек - включая самых влиятельных людей в мире - встретились с этой невзрачной на вид девушкой со Среднего Запада и слушали вполуха ее болтовню! А чуть позже… Однако я забегаю вперед.
        Несомненно, вы заметили кое-что странное в назначениях Теодора, словно предвосхищавших последовательность событий Второй мировой. Кстати, у него в связи с этим даже сложилась определенная репутация.
        В Барселоне он побывал в тридцать пятом, перед тем как в Испании вспыхнула гражданская война, и в тридцать шестом. В Неаполе - в тридцать третьем, а потом в тридцать четвертом - за год до вторжения Муссолини в Эфиопию. Вы, наверное, помните, что Гитлер пришел к власти еще в тридцать втором?
        Так вот, примерно за год до этого Теодора назначили в Нюрнберг. Казалось, он всегда опережал историю на шаг, как Лавиния опережала моду. А в некоторых случаях, как это было с Касабланкой, Тегераном и Шанхаем - на несколько шагов.
        Коллеги в шутку называли Теодора «черным вестником несчастья». Стоило ему появиться в каком-нибудь консульстве, как самые суеверные начинали шептаться: через год-два жди беды. Глупо, конечно. И все же впечатление складывалось именно такое: по стопам Теодора Саймса следует сама судьба.
        Безусловно, можно было сказать иначе - «по стопам Лавинии Саймс следует сама судьба», но подобное никому не пришло бы в голову. Для всех Лавиния была всего лишь «дочкой вон того приятного человека».
        Однако в конце тридцать седьмого, после их приезда в Вену, Лавиния стала привлекать к себе все больше внимания. Причина была самой печальной: мужчины, с которыми она встречалась, неизменно повторяли трагическую судьбу Коннерса Мэйтала.
        Помнится, первым в череде этих несчастных стал австрийский чиновник по имени Фриц Норденфельт. Он не был помолвлен с Лавинией, однако при взгляде на юношу не оставалось никаких сомнений в том, что прекрасная сирена из Кукурузного пояса навеки пленила его сердце. А вскоре после аншлюса Фриц Норденфельт таинственно исчез.
        Следующим был Эллиот Дэвис, американский атташе в Праге. Этот умер от заражения крови. Никакой романтики.
        Потом Клайв Мэйбрик, Лондон. После отключения света во всем городе свалился в воронку от бомбы. Упал горлом на колючую проволоку и истек кровью до смерти.
        Еще был Рене Куле, Виши. Погиб при крушении поезда. А одного, служившего тогда в Италии, задавил грузовик, что примечательно - в нескольких милях от линии фронта.
        Сплошь несчастные случаи. Ни намека на «таинственную опасность», о которой говорил Коннерс Мэйтал, - по крайней мере, я ничего такого не слышал.
        Единственным исключением можно считать разве что Дэвиса. Я беседовал с человеком, навещавшим его в пражском госпитале незадолго до смерти. Дэвис метался на койке и беспрестанно бормотал о «немыслимом ужасе», который ворвался в его жизнь. Весь мир, твердил он, это «сумасшедший дом, которым заведует безумец». Однако, если вспомнить, что в то время Гитлер, рявкая и размахивая руками, вышагивал вдоль границ Судетской области, эти слова вовсе не покажутся бредом умирающего.
        Все это я узнал от миссис Гроций и других словоохотливых знакомых. Наконец Саймсы вернулись, и в октябре сорок седьмого мы с Лавинией случайно встретились в центре Чикаго. А через пять дней объявили о помолвке.
        Слишком стремительно? Согласен. Но на то были причины. Я только что бросил государственную службу и смертельно тосковал по старым добрым временам, когда мы вдохновенно мечтали о будущем и еще не были испорчены жизнью - или, по крайней мере, считали себя таковыми.
        Мне казалось, на земле нет ни одного человека, который усвоил беспощадные уроки войны и не зачерствел душой. Да, мы стали честнее и даже, пожалуй, участливее - хоть и ведем себя при это грубо и неуклюже, - но кое-что навсегда утратили.
        А Лавиния казалась чем-то вроде освежающего ветерка из старых добрых времен. Но дело было не только в этом. Когда о ком-нибудь говорят: «Он ничуть не изменился», мы усмехаемся: «Что за чушь, все меняются!» Но в случае с Лавинией это не было чушью.
        Мы встретились на Мичиган-авеню: я продирался сквозь толпу пихающихся, идущих на красный людей, когда к моему локтю прижался чей-то черный рукав и звонкий голос произнес: «Ну надо же. Здравствуй, Кен». Я обернулся и увидел знакомую застенчивую улыбку, подернутые загадочной дымкой глаза.
        Я опомниться не успел, как мы уже болтали о музыке елизаветинской эпохи - тема нашего последнего разговора у миссис Гроций в тридцать седьмом, - а еще спустя минуту шли куда-то рука об руку. Лавиния шагала широко, почти по-мужски, но все равно грациозно… вы понимаете, о чем я?
        Безусловно, те десять лет, когда Лавиния колесила по миру, оставили на ней отпечаток. Чувствовалось, что она помудрела, в ней появилась таинственная глубина. Может, всему виной печальные истории о женихах, но мне казалось, что ее окружает почти осязаемый ореол романтической тоски. А еще в ней появилось что-то неуловимо-мрачное, даже зловещее.
        Но что интересно, сущность ее не изменилась. Вся эта приобретенная мудрость напоминала роскошный черный плащ, украшенный изысканной вышивкой и бриллиантами, который придавал Лавинии еще больше очарования. Она могла запахнуться в плащ или скинуть его, но не переставала быть все той же невинной, неиспорченной, нетронутой девушкой.
        Нетронутой в буквальном смысле: мне кажется, она была - и думаю, до сих пор остается - девственницей, хотя, вопреки расхожему мнению о девственницах, и не превратилась в дерганую даму со злым лицом и целым букетом непонятных болезней.
        Я говорю это не только из-за ее легкого среднезападного пуританства и не только потому, что наши ласки всегда прерывались, едва начавшись. Нет, здесь было что-то еще. Думаю, она оставалась девственницей не только для того, чтобы оградить себя от нежелательных последствий, - девственность была ей необходима.
        Помните, языческие жрицы отказывались подпускать к себе мужчин не потому, что считали физическую близость грехом, - они верили, что секс ослабляет их духовные способности, без которых невозможна связь с пугающими сверхъестественными силами, чья природа непостижима для простых смертных.
        Но и это не все. Если честно, я думаю, что в глубине души Лавиния любила дразнить мужчин. Думаю, она питалась их неудовлетворенной страстью. Может быть, она разожгла безумное желание в Коннерсе Мэйтале и Фрице Норденфельте, а насытившись, просто… Но нет, мне следует держать себя в руках.
        Как я уже сказал, через пять дней после нашей встречи мы объявили о помолвке. И тут же началась череда случайностей - точнее, оговорок, - итогом которой стала жуткая история с отравленным пуншем у миссис Гроций, имевшая ужасающие последствия.
        Поначалу оговорок было немного. Помню, первую я услышал через пару дней после помолвки.
        Мы с Лавинией сидели вдвоем в гостиной Саймсов и болтали о нашем совместном будущем, а потом незаметно перешли на политику. Лавиния, ярая либералка, вдохновенно вещала о правах и свободах, меня же, черт возьми, занимала сама Лавиния, а не всякие там политические теории. Поэтому в какой-то момент я попросту перестал вслушиваться в слова, слетавшие с желанных губ.
        И вдруг мой слух резанула фраза: «…в марте пятьдесят второго».
        Видимо, я тут же изменился в лице, потому что Лавиния резко замолчала и испуганно посмотрела на меня:
        - О Кен, зря я это сказала.
        - А что ты сказала?
        - Разве ты не слышал?
        - Я услышал только: «…в марте пятьдесят второго». Что ты имела в виду?
        - А то, что было до этого, ты запомнил?
        - Боюсь, что нет, - сознался я, чуть ли не краснея от смущения. - Я пожирал тебя глазами, думал о том, как было бы сладко тебя поцеловать и… Так о чем ты говорила?
        - О, я так рада, - ответила она и, положив руки мне на плечи, исполнила мое заветное желание.
        И март пятьдесят второго года тут же вылетел из моей головы.
        Но теперь я о нем помню. И когда придет время, ни один заголовок, ни одно услышанное слово не ускользнет от моего внимания. Не знаю, как я пойму, что это ее происки, но, возможно, мне будет явлен знак.
        Были и другие оговорки, подобные этой, но я пропускал их мимо ушей и, естественно, никак не связывал с давнишним экспериментом в гостиной миссис Гроций и рисунками Лавинии. Однако все эти неосторожно брошенные фразы накапливались в моем подсознании, вызывая смутное, нараставшее с каждым днем беспокойство. И вот наступил тот достопамятный вечер.
        Важно и то, чем мы с Лавинией увлекались в те дни. Уже долгое время я вынашивал в голове один план, но никак не мог воплотить его в жизнь. Дело в том, что я хотел посмотреть настоящий Чикаго. Не ночные клубы и театры и уж точно не парки и музеи, а нечто гораздо более серьезное.
        Внутренняя кухня - вот что действительно привлекает меня в больших городах. Я люблю собственными глазами наблюдать, какими путями попадают в город гигантские контейнеры с едой и топливом; я хочу знать, кто отдает приказы, кто их выполняет, каковы тонкости процесса. Сортировочные станции, склады, оптовые рынки, длинные, цепкие щупальца транспортной системы, суды и тюрьмы - вот что мне интересно.
        Мне нравится думать, что город - это исполинское существо из камня и стали, а люди - кровь, бегущая по его венам. Существо дышит, питается, переваривая нужное и выплевывая ненужное, ставит хитроумные ловушки для нежеланных гостей.
        Лавиния с восторгом восприняла мой план и вызвалась составить мне компанию, что обещало сделать путешествие еще более восхитительным.
        В тот вечер мы изучили Максвелл-стрит, где на парковках вместо автомобилей стоят лотки, а утром собирались отправиться чуть южнее - на экскурсию иного рода. А между делом заглянули на вечеринку к миссис Гроций.
        Скажу сразу: мы так и не выяснили, кто подмешал в пунш всякую дрянь, да это и не важно. Отмечу лишь, что дело свое он знал прекрасно: видимо, добавил водки, апельсинового кюрасао и дополнительную порцию фруктового сока. Важно другое: на той вечеринке Лавиния впервые в жизни напилась.
        А вечеринка, к слову, была грандиозной.
        Здесь собрались все влиятельные знакомые миссис Гроций, разве что отца Лавинии не хватало. Особенно хорошо были представлены такие сферы, как искусство, журналистика и государственная служба. Что до политических взглядов собравшихся, то они поражали своим разнообразием - радушие миссис Гроций не ведало идейных границ.
        К примеру, здесь были знаменитый путешественник Гарри Паркс, Говард Фитч, писавший для известной изоляционистской газеты, Белла Маккласки, скульптор, призывавшая всех «жить инстинктами», и Лесли Вейл Паккард, автор мастерски написанных романов о капиталистическом обществе.
        Начиналось все чудесно. Мебель и стены все того же жемчужно-серого оттенка - правда, обои и обивка регулярно обновлялись, - навевали воспоминания о более спокойных временах. Без споров о политике, само собой, не обошлось, но благодаря действию коварного пунша они стали куда интереснее обычного и поначалу велись весьма добродушно. Так, Фитч с Парксом начали откровенную и трогательную беседу, приведя в восторг всех присутствующих.
        Лавиния, как всегда, держалась спокойно и неприметно - полагаю, дети дипломатов учатся этому сызмальства. На ней были черное вечернее платье из атласа, красивое, но, как обычно, слегка «неуместное», и черные чулки - большая редкость по тем временам.
        Вскоре я начал замечать перемены в ее поведении. Лавиния больше говорила, вовлекала в беседу все новых людей, причем в ее манерах появилась какая-то непривычная уверенность. Она цеплялась к кому-нибудь и уводила его в сторону.
        И пока она втолковывала что-то собеседнику, тот слушал ее с напряженным выражением лица и энергично кивал.
        Я отдал бы многое, чтобы узнать, о чем она тогда говорила. Раз я обратился с этим вопросом к Лесли Паккарду. Почти все остальные либо были мне плохо знакомы, либо прекратили со мной общаться, узнав, как гнусно я обошелся с Лавинией.
        Сначала Лесли озадаченно молчал, а потом признался: «Бог мой, а ведь ты прав, Кен. Кажется, она и правда что-то мне объясняла - помню, от ее слов у меня в голове прогремел взрыв, земля ушла из-под ног и на душе стало мерзко. Но я ничего не могу вспомнить. Ровным счетом ничего, хоть убей». На его лице промелькнул настоящий, неподдельный ужас.
        Если бы ему удалось воскресить в памяти хоть что-то, я бы, глядишь, тоже вспомнил, о чем мне рассказывала Лавиния в тот вечер - ведь я, как и Лесли, позабыл все напрочь. Но кто знает - может, оно и к лучшему?
        Как бы то ни было, слова Лавинии возымели действие. Ни с того ни с сего настроение в гостиной вдруг переменилось: собеседники горячились все больше и, сами того не замечая, начали переходить на личности. Но главное, подобные споры просто не могли иметь место в тысяча девятьсот сорок девятом.
        Читали о путешествиях во времени? Так вот, ощущение было как от временн?го прыжка: преодолев в одно мгновение путь длиною в десять лет, мы пропустили через себя все грядущие распри, беспорядки и страдания мира. За считаные секунды мы прониклись новой идеологией, на что в обычное время требуется несколько месяцев, и принялись яростно ее защищать.
        Представьте, что есть такая штука, как «вино жизни», предназначенное для всего человечества: медленно, капля за каплей, оно вытекает из сосуда. А мы дорвались до погреба, расколотили бочки и принялись упиваться им, больше того, обливаться с ног до головы.
        Мы вели себя так, будто в обществе вот-вот случится грандиозный раскол и нам во что бы то ни стало нужно решить, к какой стороне примкнуть. Для обозначения этих сторон мне придется использовать слова «реакционеры» и «радикалы», что, строго говоря, неверно: ведь мы заявляли о своей позиции в отношении событий, которые еще не произошли. Мы защищали идеи, которых пока не существовало.
        Зрелище было пугающим. Мы выстроились друг напротив друга, причем состав каждого лагеря оказался весьма неожиданным. Я, например, почему-то встал рядом с «реакционерами». К нам присоединилась растерянная и напуганная Белла Маккласки.
        Лесли Паккард, чье кроткое лицо было искажено язвительной усмешкой, стоял напротив нас. Бок о бок с миссис Гроций, как ни странно. Побагровев от злости, та что-то кричала, складки серого платья хлопали, словно крылья, так что она напоминала разъяренного попугая.
        Мы едва понимали, что происходит, а происходило нечто совершенно невероятное: в тот момент, находясь в уютной гостиной, мы готовились. Готовились к войне, или революции, или контрреволюции - в общем, к тому, что должно было случиться в… Черт, если бы я только помнил, в каком году!
        Не хочу думать о том, что нас ждет, но это будет катастрофа. И пусть я ровным счетом ничего не знаю о ее причинах, мне кажется, они связаны с нарисованным земным шаром, треснувшим пополам.
        Да, мы все больше пьянели, не сознавая того, но если бы дело было только в этом!
        Прошла пара минут, и вот мы уже не просто спорим - мы выплевываем в лицо друг другу оскорбления, обвинения, угрозы. Гарри Паркс угрюмо взирает на всех остекленевшими глазами. У Говарда Фитча нижняя губа дрожит от злости. Мы нарочно толкаемся, огрызаемся, украдкой прикладываемся к спиртному. Воздух густеет, вот-вот разразится гроза…
        Свет вдруг потускнел, и по комнате разлилось красноватое сияние, но возможно, мне показалось. А Лавиния просто повсюду: быстро скользит от одного к другому, что-то шепчет каждому на ухо - подзадоривает еще больше, не иначе.
        И тут началась драка - да-да, самая обычная, вульгарная драка, о которой впоследствии все поспешили забыть. Чаша с пуншем полетела на пол и разбилась вдребезги; канделябр, свечи на котором почему-то едва горели, неистово раскачивался под потолком, - видимо, кто-то его зацепил. Вот Паркс стоит, вцепившись в горло Фитчу, тот слабо машет руками, пытаясь дотянуться до его лица, но безуспешно. А минуту спустя…
        Все закончилось. Гнев попросту улетучился. Облако будущего растворилось в воздухе, словно его и не было, а мы, оглушенные, застыли на месте.
        И тут, до того как тишину нарушил неуклюжий смешок Фитча, я услышал шум, словно кто-то задыхался, издавая при этом бульканье. Я поспешил в холл и увидел Лавинию: она стояла на коленях в ванной, согнувшись в приступе рвоты, а миссис Гроций трясла ее за плечи, яростно шипя:
        - Ах ты, маленькая ведьма! Ах ты, ведьма!
        Думаю, миссис Гроций подразумевала нечто иное, однако правила приличия, о которых она всегда помнила, помешали ей употребить более выразительное слово. И возможно, сама того не ведая, она выбрала самое подходящее.
        Я оттащил миссис Гроций в сторону и приподнял голову своей невесты. Как только Лавиния поняла, что это я, она принялась умолять: «О Кен, увези меня отсюда, увези меня домой!»
        Не дожидаясь, пока все окончательно придут в себя, мы выбежали на улицу. У меня до сих пор стоит перед глазами эта картина: растерянные люди, сбившись в маленькие группки, потрясенно глядят друг на друга, не зная, что сказать.
        Всю дорогу домой Лавиния бормотала, уткнувшись мне в плечо: «О Кен, что произошло? Кен, я напилась. Что я несла, Кен? Что я наделала? О, мне так страшно. Я больше не буду, Кен, никогда не буду. Я позволила себе лишнего, и теперь мне так страшно. Я сказала то, чего не должна была говорить. Что я наговорила, Кен? Что? С кем я говорила? Что я им сказала? Они сказали, о чем я им говорила? Что я говорила, Кен, что я сказала?»
        Тогда я и подумал, что, должно быть, в пунш что-то подмешали. Я привез Лавинию домой и выложил все Теодору, добавив, что любой из гостей может подтвердить правдивость моих слов. На секунду мне показалось, что Теодор испугался, но даже если так, он быстро овладел собой и сказал, что сам отведет Лавинию в ее спальню.
        Утром я скрепя сердце снова поехал к Саймсам. Я думал, что после вчерашнего ни о какой экскурсии - тем более той, на которую мы собрались, - не может быть и речи. Однако, к моему удивлению, Лавиния встретила меня как ни в чем не бывало. Об отмене поездки она и слышать не хотела, и я подчинился, хоть и чувствовал себя прескверно.
        Естественно, и вы сами это понимаете, дело было вовсе не в похмелье. Факты, что накапливались в моем подсознании, под влиянием событий предыдущего вечера наконец сложились в отчетливую картину. Во мне с каждой минутой росли отвращение и страх, и я почти отдавал себе отчет в том, что отвращение и страх вызывает у меня именно Лавиния.
        Мои расшатанные войной нервы снова дали о себе знать, а вместе с ними - и страшные мысли о судьбе человечества, которое сломя голову несется навстречу собственной гибели. Прошлый вечер стал чудовищной аллегорией, разбивающей в прах все надежды на спасение, и в моем подсознании зародилась мрачная теория, а точнее, целая философия, уничтожавшая в зародыше любую мысль о добре, радости и свободе.
        Погода же, словно назло моему пессимизму, была восхитительной. Стоял один из тех превосходных деньков, что случаются в Чикаго раз или два в году, когда воздух напоен благоуханием. Лавиния, хоть и надела, по своему обыкновению, черное платье, выглядела свежей и пребывала в отличном расположении духа. Сливочная кожа, гладко зачесанные волосы, сияющие глаза - вот какой была она в тот день.
        Мы прибыли к месту назначения. Я припарковал машину, и мы присоединились к небольшой группке людей. Меня мутило, я с трудом держался на ногах, и вездесущий сладковатый аромат лишь усугублял мою тошноту. Мне страшно хотелось прыгнуть в машину и уехать домой.
        Но не Лавинии. Настроение у нее было прекрасное, чуть ли не восторженное, точно ее ожидало самое желанное зрелище. Я еще никогда не видел Лавинию такой: она, как школьница, с жадностью впитывала все, что видела и слышала, а восторженный вид «неискушенной провинциалки» заметно - и в каком-то смысле выгодно - выделял ее на фоне остальной публики.
        Наконец мы взобрались на платформу, и экскурсовод начал рассказ. На меня накатила новая волна тошноты, я схватился за перила, и мой взгляд скользнул вниз. Мы стояли над длинным, узким коридором с высокими деревянными стенами, в конце которого темнела дверь. Голос экскурсовода монотонно гудел у меня в ушах. Вдруг послышался низкий топочущий звук, словно толпа людей шла по деревянному мосту.
        Экскурсовод тем временем объяснял: «…после чего получают удар по голове. Это не больно. Потом они падают в люк, прямо на конвейерную ленту, и пока они лежат без сознания, им протыкают позвоночник. По ленте туши…»
        Меня повело, я покачнулся и еще крепче вцепился в перила. Но на этот раз дурно стало не телу - приступ тошноты случился у моей души. Я не мог отвести взгляда от того, что было внизу. Мне казалось, что этот коридор с деревянными стенами - сама жизнь, существа, которых насильно в него загоняют, - люди, а черная дверь в конце коридора - разрушение и смерть. Все эти существа были белого цвета, но сквозь слезы, застилавшие глаза, мне казалось, что они следуют за какой-то черной тенью.
        Я ничего не понимал. Я то и дело смотрел на Лавинию, которая с интересом наблюдала за тем, что творилось внизу, - на ее черное платье, прохладно-сливочную кожу, крошечные капельки пота, проступившие сквозь пудру над верхней губой.
        И каждый раз на меня накатывал невыносимый ужас. Я опускал глаза - и ужас другого рода сковывал меня, не давая пошевелиться. Мой помутненный разум говорил мне, что я являюсь свидетелем чего-то вопиюще неправильного: как же так - люди, словно покорное стадо, движутся к черной двери, и среди них нет ни единого человека в здравом уме, который бы крикнул: «Стойте!»
        Тогда-то я и задал экскурсоводу свой вопрос. А услышав ответ, развернулся и ушел, не сказав Лавинии ни слова и отказавшись видеться с ней впредь.
        Говорят, они с отцом снова куда-то уехали. Саймсы не засиживаются долго на одном месте. Куда именно - в Буэнос-Айрес, Москву, Калькутту, Тель-Авив или более экзотическое место - я не имею ни малейшего понятия, о чем ничуть не жалею. Мне и без того хватает причин для беспокойства.
        Я больше не чувствую себя в безопасности, понимаете?
        Да, я разорвал помолвку с Лавинией, но до того успел слишком многое узнать. А если знаешь столько, сколько знаю я…
        Я часто спрашиваю себя: что меня убьет? Стремительно приближающаяся сквозь туман облаков земля - я часто путешествую самолетом - или скользкая лестница? И успею ли я увидеть то, что уготовано человечеству?
        Итак, я промямлил свой вопрос. Словно издалека, до меня донесся ответ экскурсовода:
        - Ну что вы, сэр, если бы мы просто попытались загнать их туда, пришлось бы здорово помучиться. Задача не из легких. Вопреки распространенному мнению, овцы не так уж глупы, и многие из них сразу бы догадались, что к чему.
        Поэтому мы пошли на маленькую хитрость, и теперь животные делают то, что нам нужно. У нас есть специально обученная овечка, которая идет впереди всех. В последний момент ее убирают с полосы и угощают чем-нибудь, чтобы в следующий раз она снова пошла первой. А остальные, разумеется, шагают за ней.
        Вон она, сэр, как раз идет через ворота.
        Она другого цвета, чтобы мы, не дай бог, по ошибке не убили ее. Так делают почти на каждой скотобойне: сначала выпускают черную овцу.