Четыре Призрака из «Гамлета» Фриц Лейбер
Эта новелла Лейбера основана на его опыте шекспировского актера и представляет собой немного более прямолинейную историю о привидениях, хотя и очень хорошо рассказанную, как и следовало ожидать. Его остроумие и детальное изображение театральной жизни напоминают художественную литературу Реджи Оливера. Любой, кто хотя бы частично знаком с пьесой, знает, что в истории Шекспира был только один призрак.
Фриц Лейбер
Fritz Leiber, Four Ghosts in Hamlet
Четыре Призрака из «Гамлета»
Актеры - суеверный народ, возможно, потому, что удача играет большую роль в успехе постановки труппы или хотя бы всего лишь актера… и потому, что мы до сих пор немного ближе к цыганам, чем другие люди, в плане образа жизни и мыслей. Например, плохая примета - приносить павлиньи перья на сцену, или произносить последнюю строчку пьесы на репетициях, или свистеть в гримерке (того, кто стоит ближе всех к двери, уволят), или петь «Боже, храни монарха» в поезде (это погубило одну канадскую труппу).
Шекспировские актеры - не исключение. Просто у них чуть больше суеверий: например, нельзя цитировать реплики трех ведьм, как, впрочем, и остального «Макбета», иначе как на представлениях, репетициях и по другим законным поводам. Профанам тоже не помешало бы взять это правило на вооружение - тогда нас не затопил бы поток книг с названиями из «Макбета» - ну, знаете, «Короткая свеча», «Завтра, завтра», «Шум и ярость», «Актер несчастный», «Наши все вчера» и прочие, взятые всего лишь из одного короткого монолога[1 - Ей следовало после умереть,Когда бы смерть пришлась бы больше в пору.О, эти завтра, завтра, завтра…День ото дня они вползаютК нам незаметно через поры бытия.И получается, что наши все вчераНа то лишь и пригодны только,Чтоб освещать к могиле путь для дураков.О, угасай, короткая свеча.Жизнь - только тень бродячая,Она - актер несчастный,Которому отмерен краткий срокНоситься или шествовать на сцене,Но вот уж больше не слыхать его.Она - история, что рассказал дурак,Наполненная яростью и шумом,Которая не значит ничего.(Перевод В. Рапопорта.)].
А в нашей труппе, труппе Босса, есть правило: Призраку в «Гамлете» запрещается ждать своего выхода, закрыв обрамленное шлемом лицо покрывалом из зеленоватой марлевки. Отец Гамлета не должен стоять под покрывалом в тени кулис.
Это суеверие - память о том, что случилось не так давно, о настоящей истории с привидениями. Иногда мне кажется, что это самая поразительная история с привидениями в мире - разумеется, не благодаря моей манере ее рассказывать, блеклой и пустой, а благодаря чуду, сияющему в ее глубине.
Это не только невыдуманная история о сверхъестественном, но и во многом история о людях, ведь по большому счету - и в первую очередь - привидения суть люди.
Сверхъестественная часть истории началась банальнее некуда: три наши актрисы (то есть почти все дамы шекспировской труппы) приобрели привычку развлекаться с доской Уиджа[2 - Доска Уиджа - доска для спиритических сеансов с нанесенными на нее буквами алфавита, цифрами от 0 до 9, словами «да» и «нет» и со специальной планшеткой-указателем. По одной из версий, Ouija - это комбинация двух слов, означающих «да»: французского «oui» и немецкого «ja».] перед началом представления, а то и во время него, если перерывы между выходами на сцену были достаточно большими; и так увлеклись ей, и так высоко ее ценили, и так взволнованно пищали, когда та по буквам выдавала откровения - три или четыре раза едва не пропустив из-за этого свой выход, - что, если бы Босс не был столь снисходителен, он запретил бы им брать доску в театр. Уверен, он очень хотел это сделать, и сделал бы, если бы Реквик не указал ему на то, что наши три дамы не получат ни малейшего удовольствия от доски в уединении гостиничного номера, что доска веселит только в присутствии полураздраженных, полузаинтригованных зевак и что, по существу,
основное занятие всех женщин - это чары, будь то личное обаяние или подлинное колдовство.
Реквик, то есть наш реквизитор Билли Симпсон, пришел в восторг от их увлечения, так как восторгался всем новым, и мог бы запросто нарушить наше шекспировское табу на цитирование реплик трех ведьм, если бы не был полностью лишен способностей к шекспировской речи, как и актерского дарования в целом. Собственно говоря, он единственный в нашей труппе никогда не играл ни одной роли, хотя бы и крошечной, и даже не стоял молча на сцене, держа копье. Впрочем, этот недостаток с лихвой восполняли другие таланты: он мог за два часа изготовить бюст Помпея из папье-маше, посеребрить клинок и позолотить эфес деревянного бутафорского кинжала, починить молнию и сделать много чего еще.
Меня же эта нелепая алфавитная доска до крайности раздражала, поскольку занимала все свободное время Моники Синглтон и, похоже, полностью удовлетворяла ее тягу к приключениям.
Я пытался завести с ней роман - долгие гастроли убийственно скучны и унылы без сердечной привязанности - и добился кое-каких успехов на этом поприще. Но после появления доски я превратился в нелепого Гильденстерна, вздыхающего по недосягаемой и равнодушной Офелии: именно эти роли мы с Моникой играли в «Гамлете».
Я проклинал идиотскую доску с ее глупыми картинками - усмехающиеся солнца, ухмыляющиеся месяцы, несомые ветром духи в углах - и еще больше оттолкнул от себя Монику, спросив, почему доска называется «Дада», а не «Нетнет». Может, поэтому, предположил я, все медиумы вечно делают упор на положительные стороны и ведут себя как стадо послушных подпевал: «Да, мы здесь; да, мы - ваш дядя Гарри; да, мы счастливы в этом состоянии; да, среди нас есть врач, который разберется с вашей болью в груди» - и так далее.
После этого Моника неделю со мной не разговаривала.
Я бы переживал еще больше, если бы Реквик не указал мне на то, что ни один мужчина из плоти и крови не может бороться с призраками за сердце девушки, ведь призраки, будучи плодом воображения, обладают всеми достоинствами и преимуществами, о которых девушка может мечтать, но все девушки рано или поздно устают от призраков, если не умом, то телом. Так в конце концов и случилось, слава богу, у нас с Моникой, но только после кошмарного, сводящего с ума переживания - ночи, полной ужаса, предшествовавшей ночам, полным любви.
Итак, доска Уиджа была в чести, и члены труппы во главе с Боссом как-то мирились с ней, пока мы не приехали на три дня в Вулвертон. Местный театр, старый и зловещий, навел трех любительниц Уиджа на мысль спросить доску о том, как зовут привидение, обитающее в этом жутком месте. Планшетка стремительно набрала по буквам: Ш-Е-К-С-П-И-Р…
Но я забегаю вперед. Я не представил нашу труппу, не считая Моники, Реквика и Босса… и не рассказал, кто такой Босс.
Мы зовем Гилберта Ашера Боссом из большой любви и уважения. Он один из последних актеров-антрепренеров былых времен. Да, Ашер - не Гилгуд, Оливье, Эванс или Ричардсон[3 - Джон Гилгуд (1904 - 2000) - английский актер, театральный режиссер, один из крупнейших исполнителей шекспировских ролей в истории театра; Лоуренс Оливье (1907 - 1989) - один из известнейших актеров XX в., репертуар которого включал как античную драму и произведения Шекспира, так и современные американские и британские пьесы; Морис Эванс (1901 - 1989) - английский актер театра, кино и телевидения, исполнитель ролей Гамлета, Яго и Ричарда Второго; Иэн Уильям Ричардсон (1934 - 2007) - шотландский актер, широко известный в Великобритании как один из ведущих шекспировских театральных актеров.], но он посвятил Шекспиру большую часть жизни, неся его благую весть в самые отдаленные графства, доминионы и Соединенные Штаты Америки, как некогда Бенсон[4 - Фрэнсис Бенсон (1858 - 1939) - английский актер-антрепренер, создавший свою труппу в 1883 г. и поставивший все пьесы Шекспира, за исключением трех.]. Имена других наших актеров
малоизвестны - свое я даже называть не буду! - но это хорошие исполнители, за исключением меня. Другие в труппе не задерживаются, уходят после первого сезона. Наш удел - долгие изнурительные гастроли, путешествия в стесненных условиях и небольшой доход.
Сезон, о котором я говорю, дошел до знакомой точки, когда пьесы идут как по маслу, все устали больше, чем им кажется, и нарастает беспокойство. Роберт Деннис, наш инженю, писал роман из театральной жизни (как говорил сам) по утрам в гостинице - вставал в семь, чтобы корпеть над своей прозой: так утверждал наш Роберт. Бедняга Гатри Бойд снова запил - и пил слишком много после двух месяцев воздержания, которое всех потрясло.
Фрэнсис Фарли Скотт, наш ведущий актер, начал намекать, что в следующем году собирается создать собственную труппу с шекспировским репертуаром, вел заговорщицкие беседы с Гертрудой Грейнджер, нашей ведущей актрисой, украдкой отводил нас в сторонку, одного за другим, делал расплывчатые предложения, не называя точного размера жалованья. Ф. Ф. одних лет с Боссом (разумеется, тот - главная звезда нашей труппы), и у него нет особых талантов, кроме самовлюбленности и несколько напыщенной, но довольно эффектной манеры игры. Он тучен, как оперный тенор, и практически лыс. Он возит с собой тридцать накладок из волос всех цветов, от рыжего до черного с проседью, и меняет их с бесстыдной небрежностью - в реальной жизни, а не на сцене. Ему плевать, что труппе прекрасно известно о его разноцветных нашлепках, ведь мы - часть его иллюзорного мира, и он твердо уверен, что местные театралки, которых он обхаживает, ничего не замечают или, по крайней мере, прощают обман. Однажды он прочел мне лекцию о тонкостях выбора нужного оттенка в зависимости от того, какую даму необходимо пленить - ее собственного возраста,
цвета волос и так далее.
Ф. Ф. каждый год планирует основать собственную труппу - это всегда происходит с ним в середине сезона, - и каждый год это кончается ничем, ибо он столь же ленив и непрактичен, сколь тщеславен. Тем не менее Ф. Ф. верит, что способен сыграть любую роль в шекспировской пьесе, а в случае крайней необходимости - и все роли разом; возможно, его амбиции полностью удовлетворит только та труппа, в которой он будет единственным актером, та, что исполняет шекспировский монолог; собственно говоря, Ф. Ф. не ленится делать лишь одно - играть как можно больше ролей в каждой пьесе.
Планы, которые Ф. Ф. строит каждый год, ничуть не беспокоят Босса - он не теряет надежды, что рано или поздно Ф. Ф. обратит свой гипнотический взор на него и хриплым шепотом предложит присоединиться к труппе Скотта.
А я, разумеется, надеялся, что Моника Синглтон наконец оставит попытки быть самой рафинированной инженю, которой доводилось играть в шекспировских пьесах (я полагал, что она повторяет роли даже во сне, но никак не мог утверждать наверняка), и начнет обращать на меня внимание, а не только пользоваться моей преданностью.
Но тут старуха Сибил Джеймсон купила доску Уиджа, и Моника, подстегиваемая Гертрудой Грейнджер, нехотя поставила пальцы на планшетку вместе с ними - «шутки ради». На следующий день Гертруда шепотом поведала некоторым из нас, что у Моники оказался самый потрясающий скрытый дар медиума, какой она встречала, и с тех пор девушка стала ярой поклонницей Уиджа. Бедная Моника! Полагаю, ей было совершенно необходимо сбросить гнет строгих шекспировских правил, который она на себя возложила, и очень жаль, что она сбросила его с доской, а не со мной. Хотя, если подумать, не стоило мне так обижаться на доску, ведь Моника могла сбросить гнет правил с Робертом Деннисом, что было бы намного хуже, хотя любовные пристрастия Роберта доселе остаются для нас загадкой. Кстати, любовные пристрастия Гертруды также вызывали у меня сомнения, и я испытывал муки неясной ревности, когда она завладела моей возлюбленной. Меня преследовал образ бесстыжих коленей Гертруды, которые прижимались к коленям Моники под доской Уиджа - к счастью, в присутствии костлявых коленей Сибил.
Фрэнсис Фарли Скотт, который также ревновал, поскольку новая игрушка отвлекла Гертруду от их ежегодного заговора, довольно ядовито заметил, что Моника, должно быть, из тех алчных девиц, которые стремятся завладеть всем, что попадает им в руки, будь то мужчина или планшетка. Реквик, впрочем, был уверен, что Гертруда и Сибил повторяли первые робкие движения пальцев Моники, подобно тому как искусные танцовщицы направляют партнера, делая вид, будто он ведет их, чтобы привлечь ее к своим занятиям и обрести товарку.
Порой мне казалось, что прав Ф. Ф., порой - что Реквик, а иногда я думал, что у Моники действительно есть сверхъестественный дар, хотя, вообще-то, я не верю в подобные вещи; это всерьез пугало меня, ведь такой человек может до конца своих дней предпочитать призраков живым людям. Моника, очень чувствительная и утонченная, со впалыми щеками, порой приходила в неописуемое волнение. Когда она касалась планшетки, ее взгляд становился совершенно пустым, будто разум спускался в кончики пальцев или выходил за пределы пространства и времени. Как-то раз неразлучная троица дала мне с помощью доски до неприличия точную характеристику. То же случилось и с другими членами труппы. Разумеется, как заметил Реквик, актеры прекрасно читают в чужих душах, если ненадолго отвлекутся от собственной персоны.
Три Странные Сестрицы несколько недель занимались тем, что давали нам характеристики и предсказывали будущее. А потом, заинтересовавшись переселением душ, принялись спрашивать доску и рассказывать нам, какими известными - в том числе печально известными - людьми мы были в прошлых жизнях. Я ничуть не удивился, услышав, что Гертруда Грейнджер была царицей Боудиккой[5 - Царица Боудикка - вдова Прасутага, вождя бриттского племени иценов, возглавившая антиримское восстание в 61 г. н. э.], Сибил Джеймсон - Кассандрой, Моника - кастильской королевой Хуаной Безумной, а позже - типичной пациенткой-истеричкой доктора Жане[6 - Пьер Мари Феликс Жане (1859 - 1947) - французский психолог, психиатр, невропатолог.] в клинике Сальпетриер. Эти подробности отчего-то сильно раздосадовали и напугали меня. Билли Симпсон - Реквик - был ювелиром египетской царицы Хатшепсут, а впоследствии - слугой Сэмюэла Пипса[7 - Сэмюэл Пипс (1633 - 1703) - английский чиновник морского ведомства, автор знаменитого дневника о повседневной жизни лондонцев периода Реставрации Стюартов.]; услышав это, он тихонько засмеялся от удовольствия.
Гатри Бойд был императором Клавдием, а Роберт Деннис - Калигулой. Я почему-то оказался Джоном Уилксом Бутом и Ламбертом Симнелом, что изрядно меня раздосадовало, поскольку я не видел никакой романтики - только повод для невроза - в том, чтобы убить американского президента и умереть в горящем амбаре или выдавать себя за графа Уорика, тщетно претендуя на британский трон, получить помилование (подумать только!) и остаток жизни прислуживать на кухне Генриха VII и его сына. То, что Бут и Симнел были в некотором роде актерами - плохими актерами, - разозлило меня, конечно, еще больше. Лишь много позже Моника призналась, что доска, наверное, сделала подобные выводы, потому что я выглядел ужасно «трагическим, опасным, сломленным». Подобное неожиданное откровение весьма мне польстило.
Фрэнсис Фарли Скотт тоже был польщен, услышав, что некогда был Генрихом VIII с его множеством жен. Вечером после представления он горделиво расхаживал в золотистой накладке, пока Гертруда, Сибил и Моника не объявили, что Босс - реинкарнация самого Уильяма Шекспира. От зависти Ф. Ф. немедленно уселся за реквизиторский стол, схватил перо и изобразил, как Шекспир сочиняет монолог Гамлета «Быть или не быть». Импровизация удалась, хотя сам Билли Ш., уверен, намного меньше хмурился, закатывал глаза и пробовал строчки на вкус. Когда Ф. Ф. закончил, даже Босс, который незаметно стоял в тени рядом с Реквиком, зааплодировал вместе с ним.
Босс высмеял мысль о том, будто он был Шекспиром. Он сказал, что если бы Билли Ш. переродился, то непременно стал бы всемирно известным драматургом, который в свободное время достиг невиданных высот в естественных науках и философии и оставил ключи к тайне своей личности в математических уравнениях, чтобы отомстить Бэкону, вернее, бэконианцам.
И все же я считаю, что Гилберт Ашер был бы неплохим кандидатом на роль перерожденного Шекспира. Босс скромен, насколько это возможно для звезды и режиссера… вероятно, таким был и сам Шекспир, иначе не возникло бы нелепой полемики о Бэконе, Оксфорде, Марло, Елизавете и прочих кандидатах в Шекспиры. К тому же Боссу присуща нежная меланхолия, хотя он красивее и, несмотря на свои годы, крепче телом, чем можно было бы ожидать от Шекспира. И он чрезмерно щедр, особенно когда дело касается старых актеров, блиставших в былые времена.
В этом сезоне его щедрость привела к тому, что он нанял Гатри Бойда для сложных возрастных ролей, в том числе из репертуара Ф. Ф.: Брута, Отелло, a также Дункана из «Макбета», Кента из «Короля Лира» и Призрака из «Гамлета».
Гатри был громогласным великаном-пьянчугой. У себя в Австралии он блистал в шекспировских пьесах и контрабандой провез немного успеха на запад. Он научился говорить чуть тише, оставаясь простым и искренним, но при этом пылким, и даже провел несколько лет в Голливуде. Там он снова запил, возможно из-за тупых ролей, которые ему предлагали, и провалился шесть раз подряд. Жена развелась с ним. Дети от него отдалились. Он женился на старлетке, но та с ним тоже развелась. Он пропал из виду.
Через несколько лет Босс наткнулся на него. Гатри жил отшельником в канадской глуши, вместе с упрямой непьющей поклонницей. От него осталась только тень, но эта тень была вполне материальной… и он больше не пил. Босс решил рискнуть, хотя заведующий труппой Гарри Гроссман был категорически против. На репетициях и в первый месяц представлений казалось, что прежний Гатри Бойд снова с нами, как будто Шекспир был живительным средством.
Это может показаться пафосным или сентиментальным, но я считаю, что Шекспир идет на пользу людям. Я не знаю ни единого актера, за исключением себя, который не стал бы более уверенным, терпимым, милосердным, играя в его пьесах. Говорят, прежде чем стать шекспировским актером, Гилберт Ашер был честолюбивым критиканом, притом довольно злобным, но пьесы смягчили его сердце - точно так же они смягчили взгляды Реквика и привили ему вкус к жизни.
Благодаря прикосновению к Шекспиру Роберт Деннис перестал быть совсем уж напористым и вздорным гомиком (если, конечно, был гомиком), во вспышках холодной ярости, что бывают у Гертруды Грейнджер, стало просматриваться царственное притворство, и даже в грязных маленьких интрижках Фрэнсиса Фарли Скотта, пожалуй, появилось больше доброты и меньше оскорбительной насмешливости.
Иногда мне кажется, что благородное спокойствие и не слишком выраженная, но несомненная способность смеяться над собой, присущие британцам, - заслуга Уильяма Шекспира, который некогда ходил по этой земле.
Так вот, Гатри Бойд очень неплохо выступал в первые недели, против всяческих ожиданий, так что мы немного перевели дух и перестали принюхиваться к его дыханию. Брута он играл искусно, Кента - весьма недурно (ему идеально подходила роль грубовато-добродушного правдоруба), но особым успехом пользовался его Призрак в «Гамлете». Полагаю, дело в том, что он много лет гнил заживо, погрузившись в алкоголизм, и знал все об одиночестве, немощи и отчаянии. Он нашел применение своему опыту - возможно, неосознанно - в этой небольшой роли.
Гатри действительно выглядел очень впечатляюще, даже если брать только внешнюю сторону. Основной костюм Призрака довольно прост: свободный плащ, который метет сцену, большой тусклый шлем с крошечной внутренней лампой на батарейке, отбрасывающей слабый зеленоватый свет на лицо Призрака, поверх шлема - покрывало из зеленоватой марлевки, которое зрителям кажется дымкой. Под плащом - бутафорские доспехи, но это не важно. На худой конец, он мог бы обойтись и без них, закутавшись в плащ.
Ожидающий своего выхода Призрак не включает лампу в шлеме, из опасения, что его заметят зрители, сидящие с краю, а ныне, из суеверия или следуя правилу, о котором я вам говорил, к тому же не опускает покрывало из марлевки - до последней секунды. Но когда эту роль играл Гатри Бойд, правила еще не существовало, и я живо помню, как он стоял в кулисах, ожидая своего выхода: громоздкая загадочная фигура, в которой было столько же нематериального и сверхъестественного, сколько в раскидистой семифутовой елке, закутанной в серую мешковину. Однако затем Гатри Бойд включал крошечную лампу, плавно, бесшумно выходил на сцену, и от его гулкого отстраненного голоса, полного муки, мороз бежал по коже даже за кулисами, точно мы слушали слова, принесенные ледяными ветрами из-за черной бездонной пропасти, разделяющей мир живых и мир мертвых.
В любом случае Гатри был превосходным Призраком, и неплохо или даже хорошо играл другие свои роли… в первые трезвые недели. Он выглядел довольно энергичным. Казалось, возвращение вдохнуло в Гатри новые силы, хотя порой его взгляд на мгновение становился пустым и мертвым: старый пьянчуга выглядывал, недоумевая, что это за утомительная чушь - трезвая жизнь. Больше всего Гатри ждал поездки в Вулвертон, хотя до нее оставалось еще два месяца. Дело в том, что его дети - которые, разумеется, уже обзавелись собственными семьями - жили и работали в Вулвертоне, и я уверен, что он возлагал большие надежды на трехдневное пребывание там. Он хотел лично доказать, что изменился, рассчитывая на примирение и так далее.
Но затем он впервые вышел в «Отелло». (Босс, хоть и был звездой, всегда играл Яго - не менее важную роль, правда не заглавную.) Конечно, Гатри был уже староват для Отелло, к тому же его здоровье никуда не годилось - алкоголизм подорвал жизненные силы, и он с трудом вынес бесконечные репетиции и первые восемь представлений после многих лет, проведенных вдали от театра. Но каким-то чудом в нем пробудился былой вулкан, и он сыграл превосходно. На следующее утро Гатри превозносили во всех газетах, а один критик даже поставил его выше Босса.
Это стало последней соломинкой. Гатри не справился с триумфом. На следующий вечер - вновь ставили «Отелло» - он был пьян как сапожник. Он вспомнил большинство реплик - хотя Боссу пришлось подсказывать каждую шестую уголком рта, - но при этом шатался и покачивался, хватал своей ручищей за плечи всех, с кем говорил на сцене, чтобы не упасть, и вспомнил о своей искусственной челюсти только к третьему акту, а до того нес невнятицу. И наконец, он со всей серьезностью душил Гертруду Грейнджер в последней сцене, пока эта крепко сбитая Дездемона не врезала ему коленом в живот, незаметно для зрителей; затем он вонзил бутафорский кинжал себе в грудь и подбросил его. Падая, тот сделал два медленных оборота и вошел по самую рукоятку в ткань и мягкое дерево пола не далее чем в трех футах от Моники, которая играла жену Яго, Эмилию, и к этому моменту лежала мертвая, убитая злодеем-мужем. Она могла бы умереть по-настоящему, если бы кинжал немного отклонился.
Поскольку третье представление «Отелло» было назначено на следующий вечер, Боссу пришлось заменить Гатри на Фрэнсиса Фарли Скотта, которому неплохо (то есть неплохо для Ф. Ф.) удалось скрыть радость от получения назад своей законной роли. Ф. Ф., неизменно шикарный мавр с похотливым взглядом, прекрасно справился без единой репетиции, и один критик, попавший на первое и третье представления, поразился нашему умению жонглировать крупными ролями, полагая, будто мы просто хотели продемонстрировать свою виртуозность.
Разумеется, Босс вынес Гатри строгое предупреждение и отвел его к врачу, который без всяких подсказок напугал пациента до полусмерти разговорами о вреде выпивки для сердца. На этом все могло бы закончиться, но два дня спустя мы давали «Юлия Цезаря», и Гатри решил не довольствоваться мастерским исполнением, а реабилитировать себя и выдать по-настоящему впечатляющую игру. Поэтому он ревел, стонал и пучил глаза, как делал, полагаю, в свои лучшие австралийские дни. На его самодовольное лицо между сценами было страшно смотреть. По правде говоря, он играл не так уж и ужасно, но все критики ополчились на него, и один из них заявил: «Гатри Бойд играл Брута - пучок голосовых связок, завернутый в тогу».
После этого на Гатри можно было ставить крест. Он был слегка подшофе с утра до вечера, а зачастую и не слегка. Боссу пришлось снять его и с роли Брута (также заменив на Ф. Ф.), но он не был бы Боссом, если бы вышвырнул его. Он дал Гатри пару небольших ролей - Монтано и Прорицателя - в «Отелло» и «Цезаре», оставив за ним все остальное. Мы с Джо Рубенсом, а порой и Реквик, должны были приглядывать за старым пьяницей и следить, чтобы он являлся в театр за полчаса до представления, по возможности не слишком надравшимся. Гатри часто играл Призрака или Дожа Венеции в обычной одежде, накинув поверх плащ или алую мантию, но все же играл. Сколько раз мы с Джо обходили половину местных баров, прежде чем отлавливали его! Порой Босс насмешливо зовет нас с Джо Рубенсом «американской частью» труппы, но все-таки он изрядно полагается на нас; я вовсе не против решать за него проблемы и всегда рад ему услужить.
Это как будто противоречит моим словам о том, что мы дошли до точки, когда пьесы играются гладко и актеров одолевает скука. Но именно так все и было. В театральной труппе всегда что-нибудь не слава богу, и это совершенно нормально; так самоанцы считают, что вечеринка удалась, только если кто-нибудь разбил тарелку, пролил напиток или пощупал не ту женщину.
Кроме того, избавившись от ролей Отелло и Брута, Гатри справлялся с задачей вполне неплохо. Играть небольшие роли и даже изображать Кента он мог сносно в любом состоянии. Короля Дункана, например, и Дожа из «Купца» легко представлять в пьяном виде: по бокам всегда стоят слуги, которые могут вести актера, если он шатается, и даже поддерживать его. Чем не эффектный драматичный штрих, подчеркивающий старческую немощь!
Гатри, неведомо как, все так же превосходно играл Призрака, и критики порой лестно о нем отзывались. По правде говоря, Сибил Джеймсон уверяла, что в нетрезвом виде он делает это лучше; возможно, так и было. Гатри продолжал толковать о трехдневной поездке в Вулвертон, но теперь в его словах ощущалось мрачное предчувствие, а не только предвкушение встречи и отцовская гордость.
Наконец эти три дня настали. Мы прибыли в Вулвертон вечером; в этот день представления не было. К изумлению большинства из нас, прежде всего Гатри, сын и дочь встретили отца на станции со своими супругами, всеми детьми, множеством свойственников и огромной толпой друзей. При виде его они разразились приветственными криками, такими слаженными, что я огляделся в поисках духового оркестра.
Позже я узнал, что Сибил Джеймсон, знавшая их, посылала им все статьи с лестными отзывами о Гатри; им не терпелось поскорее помириться и открыто хвастать родством со знаменитостью.
Увидев лица детей и внуков и осознав, что приветствия адресованы ему, старина Гатри густо покраснел и просиял словно солнце. Его окружили и увлекли, как триумфатора, на праздничный вечер.
* * *
На следующий день я узнал от Сибил, которая отправилась вместе с ними, что все прошло как нельзя лучше. Гатри пил как сапожник, но превосходно владел собой, и никто, кроме нее, ничего не заметил. Приятно было посмотреть на его горячее примирение со всеми присутствующими, включая совершенно незнакомых людей! Воинственный зять Гатри разозлился, узнав, что тот не будет играть Брута в третий вечер, и заявил, что Гилберт Ашер попросту завидует таланту тестя. Все было забыто и прощено. К нему в постель даже попытались уложить старуху Сибил - решили, что они любовники. Люди склонны приписывать актерам романтические связи. Все это было очень мило и, конечно, лестно для Гатри, а в некотором роде и для Сибил. И все же я подозреваю, что ночная гулянка после двух месяцев беспробудного и почти бесконтрольного пьянства - это худшее, что можно было сделать с проспиртованным телом и натруженным сердцем старика.
В тот первый вечер мы с Джо Рубенсом и Реквиком посетили вулвертонский театр, дабы убедиться, что декорации аккуратно сложены, а сундуки с костюмами благополучно прибыли и помещены на хранение. Джо - наш помощник режиссера, а еще он играет всяких дикарей и евреев вроде Калибана и Тубала. В молодости он был профессиональным боксером, и ему сломали нос. Когда-то я попробовал брать у него уроки бокса, полагая, что актеру полезно знать все, но на третьем уроке он аккуратно приложил меня кроссом справа. Сознание я не потерял, но еще часов шесть в ушах звенело и все плыло перед глазами. На этом я завязал с кулачным боем. Вообще-то, Джо - актер на разные амплуа, в частности он дублирует Босса в роли Макбета, Лира, Яго и, конечно, Шейлока, но свирепое лунообразное лицо мешает ему как следует развернуться, особенно если не предусмотрена борода. При этом он чертовски добродушен и в Штатах перед Рождеством нередко подрабатывает Санта-Клаусом в больших универмагах.
Старый театр «Монарх» напоминал пещеру. За кулисами начинался лабиринт крошечных грязных гримерных, была даже реквизиторская в форме буквы «L», слева от сцены. Ее пустые полки покрывал толстый слой пыли.
Судя по пожелтевшим листкам, приколотым к доске объявлений за кулисами, в «Монархе» больше года не давали представлений. Я сорвал старые объявления и заменил их на простой листок с надписью черным карандашом: «ГАМЛЕТ: СЕГОДНЯ ВЕЧЕРОМ В 20:30».
Тут я заметил в холодном неверном свете рабочих ламп пару крошечных черных теней, которые слетали с колосников и носились широкими кругами, в том числе по залу, поскольку занавес был поднят. «Летучие мыши», - сообразил я, вздрогнув. «Монарх» и вправду напоминал покойницкую. Я подумал, что летучие мыши украсят собой «Макбета», но не «Венецианского купца», а в «Гамлете» от них не будет ни проку, ни вреда, если только они не начнут пикировать стаями, словно ночные истребители; хорошо бы показывать их только в сценах с Призраком.
Я уверен, что Босс решил дать «Гамлета» в первый вулвертонский вечер, чтобы Гатри мог блеснуть в городе своих детей.
Билли Симпсон втиснул реквизиторский стол прямо перед унылой L-образной каморкой и жизнерадостно заметил:
- Не театр, а дом с привидениями. Держу пари, девчонки найдут здесь пару редких призраков, если поработают с доской.
Вряд ли он тогда сознавал, насколько близок к истине.
- Брюс! - окликнул меня Джо Рубенс. - Надо бы купить и поставить пару ловушек для крыс. В сукне кто-то шуршит.
Когда я вошел в «Монарх» на следующий вечер, задолго до начала представления, через скрипучую толстую металлическую дверь служебного входа, внутри уже подмели и прибрались. С натянутым половиком и декорациями «Гамлета» все выглядело довольно прилично, хотя занавес еще не опустился, и я в полном одиночестве смотрел на едва освещенный зал, закругленные ряды пустых кресел и тусклые зеленые огни над каждым из двух выходов.
Небольшое пятно света окружало доску объявлений справа от сцены, еще одно лежало за кулисами, и, кроме того, светился контур двери второй уборной по соседству с гримерной звезды.
Я пошел через темную сцену, мягко скользя по полу, чтобы не споткнуться о провод или крепеж, и меня сразу охватило колдовское волнение, которое я часто испытываю в пустом театре перед вечерним представлением. Только на этот раз в нем крылось что-то еще, от чего по шее бежали мурашки. Думаю, дело было не в летучих мышах, которые могли носиться в темноте, издавая неслышимые пронзительные вопли, и даже не в крысах, которые могли таращить глаза-бусинки из-за сундуков и декораций, - правда, не далее как за час до того Джо сказал, что ловушки, которые он раздобыл и установил накануне вечером, утром были пустыми.
Нет; казалось, меня незримо обступили все персонажи Шекспира - все бесчисленные порождения театра. Я представлял, как Розалинда, Фальстаф и Просперо стоят рука об руку, глядя на меня, и на лице каждого играет своя особенная улыбка. Как Калибан усмехается, молча раскачиваясь на тросах, что спускаются с колосников. Как бок о бок, но не улыбаясь и не рука об руку, стоят Макбет, и Яго, и Дик Три Палки - Ричард III, и с ними все несметные полчища шекспировских героев и злодеев.
Я прошел через противоположную кулису туда, где во втором пятне света сидел Билли Симпсон с разложенным на столе реквизитом для «Гамлета»: черепа, рапиры, фонарь, кошельки, письма на пергаменте, цветы Офелии и прочее. Странно, что Реквик подготовил все так рано, и еще довольно странно, что он сидел один, поскольку у него есть несвойственная актерам привычка водить дружбу с местными, причем любыми - полицейскими, швейцарами, цветочницами, разносчиками газет, лавочниками, бродягами, выдающими себя за нуждающихся актеров, - и даже приглашать их за кулисы: нарушение правил, на которое Босс закрывает глаза, раз уж от Реквика столько пользы. Реквик любит людей, особенно со дна общества, и низменные мелочи жизни. Думаю, из него вышел бы хороший писатель, если бы не отсутствие склонности к драматизму и умения рассказывать истории - своего рода прозаичность, свойственная его профессии.
Итак, он сидел, ссутулившись, за своим столом, почти в дверном проеме реквизиторской с голыми полками - что толку загромождать ее ради трехдневных гастролей? - и вопросительно смотрел на меня. У него был широкий лоб, на который падал свет, скошенный подбородок, остававшийся в тени, и довольно большие глаза: по ним проходила граница света и тени. На мгновение (думаю, в основном из-за разложенного реквизита) он показался мне творцом из «Рубайята», который водит нас всех на ниточках[8 - Мы - послушные куклы в руках у творца!Это сказано мною не ради словца.Нас по сцене Всевышний на ниточках водитИ пихает в сундук, доведя до конца.(Омар Хайям. Рубайят. Перевод Г. Плисецкого.)].
Обычно он с готовностью приветствовал гостей, но сегодня молчал, и оттого иллюзия была особенно сильной.
- Реквик, - сказал я, - от этого театра веет сверхъестественным.
Выражение его лица не изменилось. Он торжественно принюхался, сделав большой вдох и запрокинув голову, отчего слабовольный подбородок оказался на свету и иллюзия исчезла.
- Пыль, - сказал он через мгновение. - Пыль, старый плюш, водяная краска для декораций, пот, канализация, желатин, грим, пудра и нотка виски. Но сверхъестественное… нет, не чую. Разве что…
Он еще раз принюхался и покачал головой.
Я посмеялся над его приземленностью, но упоминание виски показалось мне странным: я не пил, Реквик ни капли в рот не берет, а Гатри Бойда поблизости не было. Реквик зорко подмечает чувства и ощущения… и мелкие чудачества. Например, не кто иной, как Реквик, поведал мне о блокноте, в котором Джон Маккарти (через пару часов ему предстояло перевоплотиться в Фортинбраса и Первого актера) записывает точное количество часов ночного сна. Поэтому он знает, когда надо урывать дополнительное время, чтобы довести среднюю продолжительность сна до девяти часов. Он уверен, что так проживет дольше.
И это Реквик заметил, что Ф. Ф. приклеивает свои «светские» накладки намного более небрежно, чем театральные парики - нарочито неаккуратно, как некоторые завязывают галстук-бабочку. Реквик полагал, что тем самым Ф. Ф. выражает легкое презрение к миру за пределами сцены.
Реквика интересуют не только детали, но, возможно, именно из-за тяги к ним он с пониманием относится к человеческим надеждам и слабостям, даже самым тривиальным, вроде моего эгоистичного увлечения Моникой.
- Билли, я имел в виду не настоящий запах, - сказал я ему. - Мне сейчас почудилось, будто сегодня вечером может случиться что угодно.
Он медленно и торжественно кивнул. Будь на месте Реквика любой другой, я бы предположил, что он слегка навеселе.
- Ты был на сцене, - ответил он. - Знаешь, научные фантасты ни черта не понимают. У нас уже есть машины времени. Это театры. Театры - это машины времени и космические корабли. Они уносят людей в будущее и прошлое, к иным мирам и иным вероятностям… и если мы работаем на совесть, дают им мельком увидеть небеса и преисподнюю.
Я кивнул ему. Эти нелепые фантазии - единственное отступление от прозы жизни, которое Реквик себе позволяет.
- Что ж, давай надеяться, что Гатри поднимется на борт космического корабля, прежде чем взовьется занавес, - заметил я. - Сегодня мы зависим от того, хватит ли его детям здравого смысла доставить старика в целости и сохранности. Судя по рассказам Сибил, положиться на это нельзя.
Реквик посмотрел на меня по-совиному и медленно покачал головой.
- Гатри явился сюда минут десять назад, - сообщил он, - и выглядел не более пьяным, чем обычно.
- Какое облегчение, - искренне сказал я.
- Девчонки устроили сеанс с доской, - продолжил Реквик, точно собирался отчитаться обо всех членах труппы. - Они тоже почуяли сверхъестественное совсем как ты и попросили доску назвать виновника.
Он еще больше ссутулился, напоминая теперь горбуна, и принялся шарить под столом.
Я кивнул. Я уже догадался о доске по контуру света вокруг двери гримерной Гертруды Грейнджер.
Реквик выпрямился. В его руке была пинтовая бутылка виски. Даже заряженный револьвер удивил бы меня меньше. Он открутил крышку.
- Босс идет, - спокойно произнес он, услышав скрип двери служебного хода и, видимо, шаги, на которые я не обратил внимания. - Такая рань, а нас в театре уже семеро.
Он сделал большой медленный глоток виски и вернул крышку на место совершенно естественным жестом, будто проделывал это каждый вечер. Я молча таращился на него. То, что он делал, было совершенно немыслимо - для Билли Симпсона.
В этот миг кто-то пронзительно завопил, рассыпались дощечки, со звоном упало что-то металлическое, раздались торопливые шаги. Должно быть, после предыдущего разговора я был на взводе, потому что теперь со всех ног бросился к гримерной Гертруды Грейнджер, больше не опасаясь запнуться в темноте о провод или крепеж.
Я распахнул дверь и в ярком свете ламп, обрамлявших зеркало, увидел, что Гертруда и Сибил сидят рядом друг с другом, а на полу перед ними лежат перевернутая доска Уиджа и опрокинутый легкий стул с проволочной спинкой. Моника, бледная, с широко раскрытыми глазами, вжималась спиной в костюмы Гертруды, которые висели на вешалке у противоположной стены, так, словно пыталась спрятаться за ними, как прячутся под одеялом. Похоже, она не узнала меня. Темно-зеленое парчовое платье, которое Гертруда надевала, играя королеву в «Гамлете» - в него-то Моника, собственно, и вжималась, - подчеркивало ее бледность. Все три дамы были в повседневной одежде.
Я подошел к Монике, приобнял ее и сжал ее руку, холодную как лед. Моника даже не шелохнулась.
Тем временем Гертруда встала и довольно надменным тоном сообщила - я уже говорил об этом, - что они спросили доску, какое привидение посетило «Монарх» тем вечером. Вышло Ш-Е-К-С-П-И-Р…
- Не понимаю, дорогуша, что тебя так напугало, - сердито сказала она Монике. - Вполне естественно, что его дух посещает представления его пьес.
Я почувствовал, как хрупкое тело, которое я сжимал, немного расслабилось. Мне стало легче на душе. Я испытывал эгоистичное удовольствие оттого, что обнимал Монику, пусть даже у всех на виду и в столь неромантичных обстоятельствах, и в то же время думал о всяких глупостях: если Реквик солгал насчет того, что Гатри Бойд был не пьянее обычного (этот новый Реквик, который хлещет виски прямо в театре, казался вполне способным лгать), почему бы нам не использовать этим вечером Уильяма Шекспира? Ведь Призрак в «Гамлете» считается единственной ролью из всех шекспировских пьес, которую играл их автор.
- Я и сама теперь не знаю, - внезапно ответила Моника рядом со мной, качая головой, словно хотела прочистить ее. Наконец она заметила меня и немного отстранилась, но все же не стала отводить мою руку.
Затем раздался голос Босса: он стоял в дверях, слегка улыбаясь, из-за его спины выглядывал Реквик. Тот был бы таким же высоким, как Босс, если бы выпрямился, но сутулость отнимает у него почти фут.
Босс тихо сказал, весело сверкая глазами:
- Полагаю, нам следует довольствоваться представлением пьес Шекспира, не пытаясь представить на сцене их автора. Просто играть Шекспира - это уже серьезное испытание для нервов.
Он сделал стремительный, полный природной грации шаг вперед, опустился на одно колено и поднял с пола доску и планшетку.
- В любом случае на сегодня я забираю это. Мисс Синглтон, вам уже лучше? - спросил он, выпрямляясь и отступая назад.
- Да, все в порядке, - взволнованно ответила она, сбрасывая мою руку и чересчур быстро отстраняясь.
Босс кивнул. Гертруда Грейнджер холодно смотрела на него, будто собиралась сказать что-то язвительное, но молчала. Сибил Джеймсон, смотревшая себе под ноги, выглядела смущенной и в то же время озадаченной.
Я вышел вслед за Боссом из гримерной и сказал ему - на случай, если Реквик этого не сделал, - что Гатри Бойд рано явился в театр. Теперь мимолетные сомнения в честности Реквика казались мне попросту глупыми, хотя его прикладывание к бутылке оставалось поразительной загадкой.
Реквик подтвердил, что Гатри пришел, но по-прежнему казался несколько отстраненным.
Босс кивнул в знак признательности за новость, затем дернул носом и нахмурился. Я был уверен, что он уловил запах спиртного и не знал, кто из нас двоих повинен в этом… а может, даже одна из дам или недавно прошедший здесь Гатри?
- Брюс, ты не мог бы ненадолго зайти ко мне в гримерную? - обратился он ко мне.
Я пошел за ним, решив, что он принял меня за пьяницу, и думая о том, что ответить. Что, если молча выслушать отеческие упреки, и все? Но когда он включил свет и я закрыл дверь, его первым вопросом был:
- Брюс, тебе нравится мисс Синглтон?
Я коротко кивнул, не выдавая удивления, и он продолжил, тихо, но сочувственно:
- Так, может, хватит ходить вокруг да около и изображать Галахада? Думаю, всем обычно кажется, что я не одобряю романов в труппе. Но сейчас я не знаю лучшего способа покончить с сеансами Уиджа, которые явно не идут девушке на пользу.
Я натянуто улыбнулся и ответил, что с радостью последую его совету, полностью совпадающему с моими намерениями.
Босс тоже улыбнулся и хотел было швырнуть доску Уиджа на диван, но передумал и осторожно положил ее вместе с планшеткой на край длинного туалетного стола.
- Брюс, что ты думаешь об ответах, которые они получают с помощью доски? - спросил он.
- Честно говоря, в последний раз у меня мурашки побежали по коже… наверное, потому что…
Я поведал ему, что мне почудились шекспировские персонажи, стоявшие в темноте.
- Но это, конечно, чепуха, - заключил я и усмехнулся.
Он не улыбнулся в ответ.
Я продолжил, повинуясь импульсу:
- Пару недель назад одна идея произвела на меня впечатление… а на вас, похоже, нет. Мистер Ашер, надеюсь, вы не думаете, что я пытаюсь к вам подольститься. Идея о том, что вы - реинкарнация Шекспира.
Он весело засмеялся:
- Брюс, ты явно не понимаешь разницы между актером и драматургом. Чтобы Шекспир расхаживал с горделиво вскинутой головой? Размахивал мечом, изображал телом и голосом положенные чувства? О нет! Я готов признать, что он мог играть Призрака - эта роль под силу любому среднему писателю, достаточно просто стоять и вещать замогильным голосом. - Он замолчал и улыбнулся. - Нет, в этой труппе только один человек может быть новым воплощением Шекспира, и это Билли Симпсон. Да-да, я о Реквике. Он прекрасно умеет слушать, ладит с людьми и на удивление цепко примечает любые оттенки, запахи и звуки жизни, реальные или воображаемые. И обладает аналитическим умом. Конечно, у него нет поэтического дара, но он и не нужен Шекспиру в каждом воплощении. Полагаю, на дюжину жизней, в которых он собирает материал, приходится одна, в которой он придает этому материалу драматическую форму. Тебе не бередит душу мысль о немом безвестном Шекспире, который проживает множество скромных жизней, собирая все необходимое для единственного драматического всплеска? Подумай об этом при случае.
Я уже думал об этом, завороженный красотой фантазии. Она идеально отражала чувство, которое я испытал при виде Билли Симпсона, сидящего за реквизиторским столом. К тому же у Реквика было высоколобое лицо поэта и наставника - как и у Шекспира на посмертных эстампах, ксилографиях и портретах. Даже инициалы одинаковые. От этого мне стало не по себе.
Затем Босс задал мне третий вопрос:
- Он ведь пьет сегодня вечером? Я имею в виду Реквика, а не Гатри.
Я промолчал, но Босс, опытный знаток людей, видимо, прочел все на моем лице. Он улыбнулся и сказал:
- Не бойся. Я не стану на него сердиться. По правде говоря, я только однажды видел, как Реквик надирается в одиночку в театре, и очень благодарен ему за тот случай.
Его худое лицо стало задумчивым.
- Это было задолго до твоего прихода, - начал он, - в первый сезон, когда я выступал со своей труппой. У меня едва хватило денег, чтобы заплатить за афиши и поднять занавес в первый вечер. После этого мы несколько месяцев балансировали на грани. В середине сезона посыпались неудачи: в одном городе два вечера подряд висел густой туман, в другом опасались гриппа, в третьем за две недели до нас выступала шекспировская труппа Харви Уилкинса. В четвертом оказалось, что предварительные продажи билетов шли из рук вон плохо, потому что никто не знал моего имени, а театр не был популярен, и я понял, что придется заплатить актерам, пока хватает денег, чтобы отправить домой хотя бы их, если не декорации. В тот вечер я застукал Реквика с бутылкой, но не стал распекать его - не хватило духа. Даже если бы он решил тогда надраться, я винил бы только себя. Но потом, во время представления, актеры и даже рабочие сцены, которые колесили с нами, приходили ко мне в гримерную по одному и по двое и говорили, что готовы поработать бесплатно еще три недели, если я считаю, что дела могут поправиться. Конечно, я ухватился
за их предложение. Тут же установилась прекрасная, прохладная погода, мы посетили пару мест, где соскучились по Шекспиру, и все наладилось. Я даже смог выплатить долги по жалованью еще до окончания сезона. Лишь позже я узнал, что это Реквик подговорил их.
Гилберт Ашер посмотрел на меня. В его глазах стояли слезы, а губы немного дрожали.
- Сам бы я не смог этого сделать, - продолжил он, - потому что в первом сезоне труппа меня недолюбливала. Я ко всем придирался, жестоко высмеивал актеров и еще не научился просить о помощи в трудный момент. Но Билли Симпсон сделал то, чего не мог сделать я, хотя ему пришлось выпить для храбрости. Обычно он не лезет в карман за словом, как тебе известно, особенно если человеку нужен доброжелательный слушатель. Но, видимо, если от него требуется что-то особенное, ему необходимо выпить, чтобы прийти в нужное настроение. Хотел бы я знать…
Он умолк, выпрямился перед зеркалом, принялся развязывать галстук и коротко бросил мне:
- Брюс, тебе пора одеваться. Проведай потом Гатри, хорошо?
У меня в голове крутились довольно странные мысли. Я поспешил по железной лестнице в гримерную, которую делил с Робертом Деннисом, нанес грим и надел костюм Гильденстерна как раз перед тем, как явился Роберт: он исполнял роль Лаэрта, выходил на сцену поздно и мог не спешить в театр, когда мы ставили «Гамлета». Кроме того, мы старались проводить как можно меньше времени вместе в гримерной, хотя не подавали виду.
Прежде чем спуститься, я заглянул к Гатри Бойду. Его не оказалось на месте, но свет горел, а деталей костюма Призрака видно не было - поди не заметь этот большой шлем! - и я предположил, что он спустился раньше меня.
До представления оставалось чуть больше получаса. В зале горел свет, занавес пока не подняли, на сцене зажгли больше огней, актеров было еще немного. Я заметил, что Реквик снова сидит в кресле за своим столом и выглядит примерно так же, как и в любой другой вечер. Возможно, выпивка была случайным отклонением, а не признаком кризиса в труппе.
Я не видел смысла искать Гатри. Когда он рано надевает костюм, то обычно стоит где-нибудь в темном углу, желая побыть в одиночестве - и отхлебнуть из бутылки, быть может? вот в чем загвоздка! - или навещает Сибил в ее гримерной.
Я заметил, что Моника сидит на сундуке рядом с распределительным щитом: в этот момент там было светлее всего. Она выглядела бесплотной и в то же время цветущей в светлом парике Офелии и своем первом по ходу действия костюме - светло-зеленом. Вспомнив свое обещание, сгоряча данное Боссу, я подскочил к ней и прямо спросил насчет доски Уиджа. Я радовался, что мне есть о чем поговорить с Моникой, кроме пьес, и не заботился о ее душевном спокойствии так, как следовало.
Она была в очень странном настроении, одновременно оживленная и отстраненная, взгляд блуждал между далеким, близким и очень далеким. Мои вопросы совсем не беспокоили ее и даже, казалось, радовали, но она, похоже, и вправду не знала, почему так испугалась, когда доска назвала последнее имя. Оказалось, она впала в подобие транса, работая с доской, и закричала прежде, чем толком осознала причины своего испуга, а затем, по-видимому, отключилась на несколько секунд.
- Скажу вот что, Брюс: я больше не буду работать с доской… по крайней мере, когда нас всего трое.
- Звучит разумно, - согласился я, стараясь не выдавать своего восторга.
Моника перестала оглядываться так, словно ожидала того, кто не играет в пьесе и не должен находиться за кулисами, взяла меня за руку и сказала:
- Спасибо, что пришел так быстро после всего этого… Я выставила себя полной идиоткой, когда закричала.
Я собирался развить успех и сообщить ей, что все время думаю о ней и поэтому пришел так быстро. Но тут ко мне подбежал Джо Рубенс - за ним шествовал Босс в черном одеянии Гамлета - и сообщил, что в театре нет ни Гатри Бойда, ни его костюма Призрака. Нигде.
Более того, Джо раздобыл у Сибил номера детей Гатри и позвонил им. По одному телефону никто не ответил, по второму какая-то женщина, вероятно служанка, сообщила, что все ушли смотреть на Гатри Бойда в «Гамлете».
Джо уже надел громоздкую кольчугу Марцелла - из посеребренного плетеного шнура, - и я понял, что искать придется мне. Я бросился наверх, схватил шляпу, пальто, часы и был таков. Роберт Деннис, правда, успел догадаться о моей миссии и посоветовал начать с самых паршивых баров - пропустить стаканчик-другой.
Я отправился прочесывать близлежащие бары, как обычно, переживая из-за своих лодыжек. Я утешал себя тем, что если встречу в одном из них пьянствующего Призрака отца Гамлета, никто не обратит внимания на мой собственный костюм.
Я вернулся к началу представления и уже не беспокоился о том, как выглядят мои лодыжки. Я не нашел ни Гатри, ни кого-нибудь, кто видел бы здоровенного, надравшегося - скорее всего, ирландским виски - мужика в длинном плаще и старинных доспехах, быть может, с призрачным зеленоватым отсветом на лице.
За занавесом увертюра подходила к своему зловещему финалу, огни за кулисами были погашены, но в левой части сцены, откуда выходил и куда уходил Призрак, приглушенные голоса вели бурный спор. Пробежав через темную сцену перед зубчатыми стенами Эльсинора с синей подсветкой, по-прежнему в пальто и шляпе, я увидел Босса, Джо Рубенса и с ними Джона Маккарти. Он надел темный плащ поверх доспехов Фортинбраса, набросил сверху зеленую марлевку и был готов выйти в роли Призрака.
Рядом с ними стоял Фрэнсис Фарли Скотт в похожем облачении - без доспехов, но в просторном плаще, скрывавшем костюм короля, и в намного более эффектном, чем у Джона, шлеме.
Их силуэты были едва различимы в полуночном свете тусклых синих прожекторов. Кроме нас пятерых, я не увидел никого на этой стороне сцены.
Ф. Ф. с надрывом утверждал, что ему должны дать роль Призрака, а не только Клавдия, потому что он знает ее лучше Джона и еще - это очень важно - способен как следует подделать голос Гатри, ввести в заблуждение его детей и, возможно, сохранить их иллюзии насчет старика. Сквозь дыру в занавесе Сибил увидела их и всех вчерашних гуляк, а также новоприбывших. Они заняли всю середину второго, третьего и четвертого рядов, взволнованно переговариваясь и сияя от предвкушения. Гарри Гроссман, сидевший в зале, подтвердил это.
Я видел, что Ф. Ф., крайне раздражавший Босса, сумел посеять в нем зерно сомнения. Именно такими сентиментально-героическими доводами Ф. Ф. прикрывал свою ненасытную жажду личной славы. Вполне вероятно, он и сам в это верил.
Джон Маккарти просто был готов делать то, что скажет Босс. У него нет особых устремлений, разве что следить за своим сном и за каждым потраченным пенни, зато есть природный дар - изображать на сцене эмоции, которых он не испытывает.
Босс жестом велел Ф. Ф. замолчать и приготовился вынести решение, но вдруг я заметил на этой стороне сцены шестого человека.
Во вторых кулисах, позади нашей компании, стояла темная фигура, похожая на замотанную в мешковину рождественскую елку с большим шлемом на верхушке: форма его угадывалась, несмотря на покрывало. Я схватил Босса за руку и молча указал на фигуру. Босс проглотил витиеватое ругательство, бросился к ней и прошипел:
- Гатри, ах ты, старый козел! Сможешь выступать?
Фигура утвердительно хмыкнула.
Джо Рубенс скривился, как бы говоря мне: «Шоу-бизнес!» - схватил копье с реквизиторского стола и поспешил через сцену, чтобы выйти в роли Марцелла - за миг до того, как взвился занавес и прозвучали первые строки пьесы, тревожные, нагнетающие таинственную атмосферу, сперва громкие, затем стихающие от невысказанного мрачного предчувствия.
- Кто здесь?
- Нет, сам ответь мне; стой и объявись.
- Король да здравствует!
- Бернардо?
- Он.
- Вы в самое пожаловали время.
- Двенадцать бьет; иди ложись, Франсиско.
- Спасибо, что сменили; холод резкий, / И мне не по себе.
- Все было тихо?
- Мышь не шевельнулась[9 - Здесь и далее перевод М. Лозинского.].
Джон Маккарти пожал плечами и сел. Ф. Ф. последовал его примеру, сжимая кулаки от злости. На мгновение мне показалось очень забавным, что два Призрака из «Гамлета» вынуждены сидеть в кулисах и смотреть на третьего. Я снял пальто и перекинул его через левую руку.
Первые два раза Призрак появляется безмолвно: просто выходит на сцену, показывается солдатам и удаляется. Тем не менее в зале явственно раздался тихий шелест аплодисментов. По-видимому, сидевшие в середине второго, третьего и четвертого рядов приветствовали своего героя-патриарха. Как бы то ни было, Гатри не упал и шел довольно ровно - подвиг, достойный аплодисментов, если бы кто-нибудь из зрителей знал, сколько выпивки плескалось в Гатри. На его плечах словно сидел злой демон с бочонком вместо живота.
Все хорошо, вот только он забыл включить зеленую лампочку внутри шлема. Не слишком большое упущение, по крайней мере для первого выхода. Когда Гатри вернулся и направился в темный угол кулис, я бросился к нему и шепотом сказал об этом. В ответ он обдал меня запахом виски сквозь мутную пелену марлевки и три раза утвердительно хмыкнул: да, он в курсе; да, лампочка работает; да, он включит ее в следующий раз.
Сцена закончилась, и я побежал на другую сторону, пока меняли декорации: следующей был парадный зал в замке. Мне хотелось избавиться от пальто. Джо Рубенс перехватил меня и сказал, что у Гатри не горела зеленая лампочка. Я ответил, что уже позаботился об этом.
- Где он прятался, пока мы его искали? - спросил Джо.
- Не знаю.
К этому моменту уже началась вторая сцена. Ф. Ф., сбросив плащ Призрака, как обычно, играл короля (одна из его лучших ролей), а Гертруда Грейнджер - свою тезку, королеву, и выглядела рядом с ним очень величественно. Под аплодисменты - на этот раз хлопали везде - Босс, в черном дублете и чулках, начал примерно в семисотый раз играть одну из самых объемных и содержательных ролей Шекспира.
Моника по-прежнему сидела на сундуке рядом с распределительным щитом. Мне показалось, что она выглядит бледнее обычного, несмотря на грим. Я сложил пальто, молча уговорил Монику использовать его в качестве подушечки, и сел рядом. Она взяла меня за руку, и мы стали смотреть пьесу из-за кулис.
Через некоторое время я прошептал, слегка сжав ее руку:
- Тебе лучше?
Моника покачала головой, наклонилась ко мне, почти прижавшись губами к уху, и прошептала, быстро и прерывисто, словно не могла держать это в себе:
- Брюс, мне страшно. В театр явилось нечто… Думаю, Призрака играет не Гатри.
- Да нет, это Гатри, - прошептал я в ответ. - Я с ним говорил.
- Ты видел его лицо? - спросила она.
- Нет, но чувствовал, как от него разит.
Я рассказал, что Гатри забыл включить зеленую лампочку.
- Фрэнсис и Джон собирались играть Призрака, пока не появился Гатри. Может быть, ты видела одного из них до начала пьесы и решила, что на сцену вышел не Гатри.
Сибил Джеймсон в костюме актера предостерегающе покосилась на меня: я говорил слишком громко.
Моника на мгновение прижалась губами к моему уху и едва слышно шепнула:
- Я не говорю, что кто-то другой играет Призрака… не совсем. Брюс, в театр явилось нечто.
- Забудь уже об этой спиритической чепухе, - резко сказал я. - И встряхнись.
Тут опустился занавес - закончилась вторая сцена. Монике предстоял выход в сцене с Лаэртом и Полонием.
Когда она принялась говорить - довольно жизнерадостно, - я осторожно пересек сцену за задником. Я не сомневался, что ее подозрения плод нервного возбуждения и фантазий, и все же мне хотелось поговорить с Гатри еще раз и посмотреть ему в лицо.
Когда я завершил свой медленный переход (нужно двигаться довольно медленно, чтобы ткань не выгибалась и не волновалась), я с недоумением увидел за кулисами ту же картину, которую наблюдал после прогулки по барам. Только на этот раз света было намного больше, потому что играли светлую сцену. Реквик сидел за своим столом, глядя на происходящее, словно зритель, которым он, по сути, и являлся. Но за ним снова стояли Фрэнсис Фарли Скотт и Джон Маккарти в импровизированных костюмах Призрака, а также Босс и Джо и яростно о чем-то спорили, на этот раз почти беззвучно.
Я сразу понял, что Гатри опять исчез. Я шел к ним, глядя на их комичные гримасы, и меня разбирал истерический смех при мысли, что Гатри нашел невидимую дыру, о которой мечтает каждый алкоголик: ту, где можно благополучно прятаться и пить, появляясь в реальном мире лишь при крайней необходимости.
Когда я приблизился к ним, Дональд Фрайер (наш Горацио) вышел из-за моей спины, пробравшись за задником быстрее меня. Задыхаясь, он шепотом сообщил Боссу, что Гатри нет ни в одной гримерной и вообще в правой части сцены.
В этот миг светлая сцена закончилась, занавес упал, драпировка, на фоне которой выступали Офелия и другие персонажи, отдернулась, вновь обнажив зубчатые стены Эльсинора, и свет стал полуночно-синим, как в первой сцене; мгновение или два вообще ничего не было видно. Я услышал, как Босс решительно говорит: «Призрака будешь играть ты» - и как его голос стихает в отдалении: Босс, Джо и Дон поспешно прошагали через сцену, чтобы выйти на нее как положено. Через несколько секунд с тихим шелестом открылся главный занавес, и раздался напряженный, звучный голос Босса: «Как воздух щиплется: большой мороз». «Жестокий и кусающий воздух», - отозвался Горацио.
К этому моменту я уже видел довольно неплохо - видел, как Фрэнсис Фарли Скотт и Джон Маккарти бок о бок топают к задней кулисе, из которой выходит Призрак. Они продолжали спорить шепотом. Причина была ясна: каждый считал, что Босс указал на него во внезапной темноте. Или, возможно, Ф. Ф. только притворялся, что так считает. Я чуть не зашелся в припадке истерического смеха, представив, как два Призрака выходят на сцену бок о бок. Затем история снова повторилась, и я увидел рядом с ними ту здоровенную фигуру в окутанном марлевкой шлеме. Должно быть, они тоже ее увидели и застыли на месте как раз перед тем, как я коснулся их плеч. Я быстро обошел их и протянул руки, чтобы легонько положить ладони на плечи третьей фигуры с намерением прошептать: «Гатри, с тобой все в порядке?» Очень глупо пугать своего товарища перед выходом на сцену, но страхи Моники и загадка местонахождения Гатри сделали меня безрассудным.
В этот миг Горацио ахнул: «Принц, смотрите: вот он!» - и Гатри выскользнул из моих пальцев на сцену, даже не повернув головы. Я задрожал: под грубой тканью плаща Призрака, перехваченного поясом, мои пальцы вместо широких плеч Гатри нащупали одну лишь пустоту.
Я быстро сказал себе, что плащ Гатри слегка отстал от его плеч и спины при движении, вот и все. Мне нужно было как-то объяснить все это. Я обернулся: Джон Маккарти и Ф. Ф. стояли перед темным реквизиторским столом. Мои нервы настолько расшалились, что я в очередной раз вздрогнул при виде их сдвоенного силуэта. Я на цыпочках прошел в кулисы авансцены и стал наблюдать за пьесой оттуда.
Босс все еще стоял на коленях, воздев свой меч эфесом вверх, подобно кресту, и читал длинный монолог, который начинается словами: «Да охранят нас ангелы Господни!» Под плащом Призрака, разумеется, ничего не было видно, и зеленая лампочка в шлеме по-прежнему не горела. В тот день он казался даже более пугающим из-за отсутствия этого небольшого театрального штриха - по крайней мере, мне. Чертовски хотелось увидеть испитое, морщинистое лицо Гатри и успокоиться. Правда, я еще мог видеть смешную сторону происходящего и представлять, как воинственный зять Гатри сердито шепчет окружающим, что Гилберт Ашер ужасно завидует его великому тестю и не разрешает ему открывать лицо на сцене.
Затем настал переход к следующей сцене, в которой Призрак уводит Гамлета с собой. Сцена полностью потемнела на пять секунд, пока опускался задник, и Призрак произнес свои первые слова: «Так слушай» и «Уж близок час мой, / Когда в мучительный и серный пламень / Вернуться должен я».
Если кто-то из нас переживал, что Призрак может переврать слова или невнятно пробормотать их под хмельком, теперь он мог быть совершенно спокоен на этот счет. Реплики прозвучали на редкость веско и эффектно. Я был почти уверен, по крайней мере сперва, что это голос Гатри, что ему удалось превзойти самого себя, создав атмосферу отдаленности, потусторонности и безнадежной отчужденности от всякого живого существа. В театре воцарилась мертвая тишина, и в то же время я чувствовал, как тихо бьются тысячи сердец, как мурашки ползут по тысячам спин… и знал, что Фрэнсис Фарли Скотт, чье плечо прижималось к моему плечу, дрожит.
Каждое слово Призрака, казалось, само было призраком и непостижимым образом повисало в воздухе на лишнее мгновение, прежде чем истаять в вечности.
Прозвучали великие строки: «Я дух, я твой отец. / Приговоренный по ночам скитаться…» - и я подумал: может быть, Гатри Бойд мертв, тело его лежит, никем не замеченное, между домом его детей и театром - что бы ни говорил Реквик и что бы ни видели все мы - и его призрак дает последнее представление. Вслед за этой мыслью, дикой и ужасной, явилась другая: эти и еще более жуткие фантазии обуревают сейчас Монику. Я знал, что должен быть рядом с ней.
И вот, пока слова Призрака срывались в темноту и парили в ней дивными черными птицами, я снова осторожно переместился на другую сторону сцены, пробравшись позади задника.
Справа от сцены все тоже застыли на месте и внимали Призраку - недвижные силуэты - не менее завороженно, чем Джон и Ф. Ф. Я сразу нашел глазами Монику: та отошла от распределительного щита и стояла, как-то сжавшись, рядом с большим прожектором, бросавшим тусклый синий свет на задник и в глубину сцены. Я подошел к ней, когда Призрак начал уходить, скользя вдоль края светового пятна, избегая лучей прожектора. Он произносил памятные последние строки еще более одиноким и потусторонним голосом, чем прежде:
Но теперь прощай!
Уже светляк предвозвещает утро
И гасит свой ненужный огонек;
Прощай, прощай! И помни обо мне.
Прошла секунда, другая, и тишина, одновременно и неожиданно, взорвалась двумя звуками: завопила Моника, а в передних рядах разразились громовые аплодисменты. Первыми, конечно, захлопали родственники и знакомые Гатри, но на этот раз их быстро поддержал весь зал.
Полагаю, это были самые бурные аплодисменты, которыми наградили Призрака за всю историю театра. По правде говоря, я никогда не слышал, чтобы ему рукоплескали: совершенно неподходящий момент для этого, как бы хорошо ни играл актер. Аплодисменты нарушили атмосферу и ход повествования.
Кроме того, они заглушили крик Моники, который услышали только я и несколько человек за моей спиной.
Сперва я подумал, что она закричала из-за меня, ведь я коснулся ее, как и Гатри, без предупреждения, по-идиотски, со спины. Но Моника не съежилась и не отпрянула, а повернулась и вцепилась в меня, продолжая цепляться, даже когда я оттащил ее вглубь кулис и Гертруда Грейнджер и Сибил Джеймсон прижались к ней, чтобы утешить, приглушив задыхающиеся всхлипы, и попытаться оторвать от меня.
К этому времени аплодисменты стихли. Босс, Дон и Джо силились доиграть испорченную сцену, а прожекторы понемногу разгорались, меняя цвет. Над Эльсинором брезжила заря.
Моника собралась с духом и быстро, шепотом рассказала нам, из-за чего кричала. Будто бы Призрак на мгновение ступил в пятно синего света, и она разглядела за покрывалом что-то похожее на лицо Шекспира. Ни больше ни меньше. В тот миг она была совершенно уверена, что это сам Шекспир, и никто иной, но позже засомневалась.
Я понял, что, когда слышишь нечто подобное, ты не отпускаешь восклицания, не приходишь в бурное возбуждение, да и в тихое тоже. Ты просто теряешь дар речи. Я трепетал от ужаса и снова злился на доску Уиджа. Я был потрясен до глубины души и одновременно испытывал детскую досаду, будто некий взрослый великан устроил беспорядок в моей игрушечной вселенной.
Похоже, Сибил и Гертруда также чувствовали что-то в этом роде. На мгновение мы словно устыдились происходящего, как и Моника, по-своему - и еще несколько человек, которые подслушали ее слова частично или полностью.
Я знал, что через несколько секунд нам придется перейти на другую сторону сцены, когда в конце первого акта опустится занавес и в зале загорятся огни. По крайней мере, я знал, что должен перейти. Но не слишком хотел это делать.
Когда занавес опустился под очередной взрыв аплодисментов в первых рядах и мы отправились на другую сторону сцены - Моника оставалась рядом со мной, и я продолжал крепко обнимать ее, - впереди кто-то из мужчин издал приглушенный крик ужаса, что встревожило нас и заставило поторопиться. Полагаю, на левую сторону одновременно пришли человек десять, включая, разумеется, Босса и всех, кто был на сцене.
Ф. Ф. и Реквик стояли в дверном проеме пустой реквизиторской и смотрели в скрытую от нас часть буквы «L». Даже в профиль оба выглядели очень испуганными. Затем Ф. Ф. опустился на колени и почти скрылся из виду, а сутулый от природы Реквик навис над ним.
Мы обступили Реквика, вытягивая шею. Я оказался в числе первых, рядом с Боссом. Стало ясно: этот Призрак никогда уже не выйдет для поклона, сколько бы его ни вызывали. А в первых рядах продолжали время от времени аплодировать, хотя в зале должны были уже загореться огни, возвещавшие первый антракт.
Гатри Бойд лежал на спине в своей повседневной одежде. Лицо его было серым, глаза смотрели вверх. Рядом с ним лежали скрученный плащ Призрака, покрывало, шлем и пустая пинтовая бутылка с виски.
Я попытался увязать два потрясения - откровение Моники и обнаружение тела в реквизиторской, - но мой разум буксовал на месте. Судя по беспомощному, недоверчивому выражению лица Моники, она чувствовала то же самое. Я пытался понять, что происходит, но ничего не получалось.
Ф. Ф. посмотрел на нас через плечо.
- Не дышит, - сказал он. - Похоже, мертв.
Тем не менее он расстегнул галстук и рубашку Бойда и подложил плащ ему под голову. Потом протянул нам бутылку из-под виски, которая прошла через несколько рук; наконец Джо Рубенс выкинул ее.
Босс послал за врачом, и через пару минут Гарри Гроссман привел зрителя, который оставил в кассе саквояж и на всякий случай указал номер своего кресла. Этот небольшой - раза в два меньше Гатри - человечек явно испытывал благоговейный трепет, но оттого держался с еще большим достоинством, как истинный профессионал. Мы пропустили его и сгрудились у него за спиной.
Он подтвердил диагноз, который дал Ф. Ф., опустившись на колени в том же месте и встав всего через несколько секунд. Затем торопливо сказал Боссу, не сдерживая удивления, несмотря на профессиональную осторожность:
- Мистер Ашер, если бы я не видел, как великолепно этот человек играл всего несколько минут назад, то сказал бы, что он мертв не меньше часа.
Он говорил тихо, не все разобрали его слова, но мы с Моникой услышали, и это стало потрясением номер три. На мгновение мне представилась жуткая картина: дух Гатри Бойда или некая другая сущность повелевает его мертвому телу дать свое последнее представление. Я еще раз безуспешно попытался раскрыть загадку этого вечера, сложив воедино все составляющие.
Маленький доктор недоуменно оглядел нас:
- То есть он просто надел плащ поверх повседневной одежды? - И после паузы: - Он играл Призрака?
Босс и еще несколько человек кивнули, другие - нет. Кажется, Ф. Ф. со значением посмотрел на врача, так как тот прочистил горло и сказал:
- Мне нужно осмотреть его как можно скорее, в более подходящем месте и при свете. У вас найдется…
Босс предложил диван в своей гримерной, и врач велел Джо Рубенсу, Джону Маккарти и Фрэнсису Фарли Скотту перенести тело. Насчет Босса он ничего не сказал - возможно, не посмел, - но Гамлет все равно помог им, и его черное одеяние пришлось как нельзя кстати.
Довольно странно, что врач выбрал мужчин постарше. Полагаю, он хотел соблюсти приличия. Еще более странно, что по его распоряжению два призрака несли третьего, хотя он не мог об этом знать.
Когда носильщики вышли вперед, врач сказал:
- Остальных прошу побыть здесь.
В этот миг произошло кое-что, благодаря чему все кусочки головоломки встали на место у меня в голове и у Моники тоже, судя по тому, что ее рука задрожала и стиснула мою ладонь. Мы получили ключ к случившемуся. Я не скажу вам, что это было, пока не поведаю историю до конца.
Второй акт задержали на минуту, не больше, а после этого следовали графику и играли даже лучше, чем всегда. Никогда бы не подумал, что в сцене на кладбище может быть столько чувства или что беседа с черепом Йорика может выйти такой трогательной.
Перед моим первым выходом Джо Рубенс едва успел сдернуть с меня шляпу - я так и разгуливал в ней, - и мне пришлось играть Гильденстерна с часами на руке, хотя вряд ли кто-нибудь это заметил.
Ф. Ф. играл Призрака, не выходя на сцену, - тот появился в последний раз ненадолго в комнате королевы. Ему удалось подделаться под голос Гатри. Позже это показалось мне отвратительным и в то же время правильным.
Задолго до конца пьесы доктор вынес вердикт: Гатри умер от сердечного приступа, не говоря уже об алкоголизме. После завершающего акта, как только опустился занавес, Гарри Гроссман сообщил детям Гатри печальную весть и отвел их за кулисы. Те были очень расстроены, хоть и не убиты горем, учитывая, что они десять лет не видели старика. И все же они быстро сообразили, что это Большая Трагедия, и повели себя соответственно, особенно воинственный зять.
На следующее утро в двух вулвертонских газетах появились сообщения о случившемся, и Гатри получил максимум внимания за все то время, что играл Призрака. Новость о странном событии облетела весь мир - проходная, отвлекающая читателя разве что на пару секунд заметка в шесть строк о некогда известном актере, умершем сразу после выступления в роли Призрака в «Гамлете». В некоторых газетах, разумеется, написали о Призраке Гамлета.
Похороны состоялись на третий день, как раз перед нашим последним выступлением в Вулвертоне. Пришла вся труппа, а также куча родственников и знакомых Гатри и другие местные жители. Старушка Сибил не выдержала и расплакалась.
Конечно, это звучит немного черство, но хорошо, что Гатри умер именно здесь, и нам не пришлось посылать за родственниками, а то и хоронить его самостоятельно. И это стало для него грандиозным финалом - все за пределами труппы считали его истинным героем, верным девизу «Шоу должно продолжаться». Разумеется, мы знали, что так оно и есть, только в более глубоком смысле.
Мы немного перетасовали роли и заполнили небольшие пробелы в пьесах, оставшиеся после Гатри, чтобы Боссу не пришлось спешно нанимать другого актера. Для меня и, надеюсь, для Моники остаток сезона прошел весьма приятно. Гертруда и Сибил продолжали развлекаться с доской Уиджа без нее.
А теперь я расскажу, что позволило нам с Моникой догадаться о случившемся в тот вечер.
Наверное, вы уже поняли, что тут не обошлось без Реквика. Позже я спросил его напрямую, и он стыдливо сказал мне, что ничего не может поведать: испытав неодолимый, дьявольский соблазн напиться, он отключился задолго до представления. А когда пришел в себя, понял, что стоит рядом с Ф. Ф. над телом Гатри в конце первого акта. Он не помнил ни переполоха из-за доски Уиджа, ни того, что говорил мне о театрах и машинах времени. По крайней мере, так он всегда утверждал.
Ф. Ф. рассказал нам, что после последнего выхода Призрака видел - очень смутно, ведь было темно, - как тот крадется за кулисами в пустую реквизиторскую, и что они с Реквиком нашли там Гатри в конце сцены. Думаю, что взгляд со значением, который Ф. Ф. - старый лжец! - бросил на врача, должен был намекнуть, что Призрака играл он, хотя об этом я спросить не мог.
Но вот что примечательно… Когда подняли тело Гатри и врач велел всем оставаться на своих местах, Реквик повернулся, как бы подчиняясь, расправил плечи и посмотрел на нас с Моникой или, скорее, чуть выше наших голов. Похоже, он искренне скорбел - и в то же время безмятежно улыбался, на мгновение став вечным зрителем театра жизни, в котором эта маленькая трагедия была лишь частью куда более обширной и невероятно увлекательной истории.
В тот миг я понял, что Реквик мог это сделать, что он успешно преграждал нам путь в пустую реквизиторскую во время поисков, что костюм Призрака можно было надеть и снять за несколько секунд (хотя плечи Реквика не подпирали его так, как плечи Гатри) и что я ни разу не видел его и Призрака одновременно, ни до, ни во время представления. Да, Гатри прибыл за несколько минут до меня… и умер… и Реквик, почерпнувший силы в выпивке, занял его место.
Моника позже призналась мне, что сразу поняла: именно это лицо с высоким лбом она разглядела сквозь зеленоватую марлевку.
Очевидно, в тот вечер Призраков было четыре: Джон Маккарти, Фрэнсис Фарли Скотт, Гатри Бойд и четвертый, который и играл эту роль. В отключке или нет, он знал слова, поскольку множество раз слушал «Гамлета»… или же вспомнил о том, как играл эту роль во времена Елизаветы I. Билли (он же Уилли) Симпсон, или просто Уилли Ш., исполнил роль Призрака. Хороший актер приходит на выручку, сам не сознавая того.
notes
Примечания
1
Ей следовало после умереть,
Когда бы смерть пришлась бы больше в пору.
О, эти завтра, завтра, завтра…
День ото дня они вползают
К нам незаметно через поры бытия.
И получается, что наши все вчера
На то лишь и пригодны только,
Чтоб освещать к могиле путь для дураков.
О, угасай, короткая свеча.
Жизнь - только тень бродячая,
Она - актер несчастный,
Которому отмерен краткий срок
Носиться или шествовать на сцене,
Но вот уж больше не слыхать его.
Она - история, что рассказал дурак,
Наполненная яростью и шумом,
Которая не значит ничего.
(Перевод В. Рапопорта.)
2
Доска Уиджа - доска для спиритических сеансов с нанесенными на нее буквами алфавита, цифрами от 0 до 9, словами «да» и «нет» и со специальной планшеткой-указателем. По одной из версий, Ouija - это комбинация двух слов, означающих «да»: французского «oui» и немецкого «ja».
3
Джон Гилгуд (1904 - 2000) - английский актер, театральный режиссер, один из крупнейших исполнителей шекспировских ролей в истории театра; Лоуренс Оливье (1907 - 1989) - один из известнейших актеров XX в., репертуар которого включал как античную драму и произведения Шекспира, так и современные американские и британские пьесы; Морис Эванс (1901 - 1989) - английский актер театра, кино и телевидения, исполнитель ролей Гамлета, Яго и Ричарда Второго; Иэн Уильям Ричардсон (1934 - 2007) - шотландский актер, широко известный в Великобритании как один из ведущих шекспировских театральных актеров.
4
Фрэнсис Бенсон (1858 - 1939) - английский актер-антрепренер, создавший свою труппу в 1883 г. и поставивший все пьесы Шекспира, за исключением трех.
5
Царица Боудикка - вдова Прасутага, вождя бриттского племени иценов, возглавившая антиримское восстание в 61 г. н. э.
6
Пьер Мари Феликс Жане (1859 - 1947) - французский психолог, психиатр, невропатолог.
7
Сэмюэл Пипс (1633 - 1703) - английский чиновник морского ведомства, автор знаменитого дневника о повседневной жизни лондонцев периода Реставрации Стюартов.
8
Мы - послушные куклы в руках у творца!
Это сказано мною не ради словца.
Нас по сцене Всевышний на ниточках водит
И пихает в сундук, доведя до конца.
(Омар Хайям. Рубайят. Перевод Г. Плисецкого.)
9
Здесь и далее перевод М. Лозинского.
|
