Призрак Оперы. Тайна Желтой комнаты Гастон Леру
        Гастон Леру - классик детективного и мистического романа. Вот уже более века по его книгам снимаются фильмы и сериалы, ставятся спектакли и мюзиклы. Особенно прославился в этом плане один из самых известных французских романов всех времен - «Призрак Оперы». Эта захватывающая готическая история о загадочном существе, обитающем в подземельях знаменитой Парижской оперы, до сих пор способна держать в напряжении читателя от первой до последней страницы. В настоящее издание, помимо «Призрака Оперы», вошли первые, и самые известные, романы о приключениях репортера Жозефа Рультабийля: «Тайна Желтой комнаты» (Джон Диксон Карр считал «Тайну…» лучшей историей о преступлении в герметично замкнутом пространстве) и «Духи дамы в черном». Также в книгу включена никогда не переводившаяся на русский язык дополнительная глава к «Призраку Оперы», входившая в первую редакцию романа.
        Гастон Леру
        Призрак Оперы. Тайна Желтой комнаты
        , 2023
        

* * *
        Призрак Оперы
        Моему старшему брату Жозефу, который, не будучи призраком, был тем не менее, как и Эрик, Ангелом Музыки
        Предисловие,
        в котором автор этого загадочного произведения рассказывает читателю о том, как он убедился в существовании Призрака Оперы
        Призрак Оперы существовал на самом деле. Это вовсе не было воображением артистов, суеверием директоров или нелепым созданием возбужденного воображения девиц из кордебалета, их матушек, билетерш, гардеробщиц и консьержки, как считалось долгое время.
        Да, он существовал как человек из плоти и крови, хотя и принявший вид настоящего призрака, то есть тени.
        С того самого дня, как я начал наводить справки в архивах Национальной академии музыки, меня поразило удивительное совпадение явлений, связанных с Призраком Оперы, и событий самой загадочной, самой фантастичной драмы, и довольно скоро мне пришла мысль, что эти события и эти явления самым естественным образом дополняют и объясняют друг друга. Всего лишь три десятка лет отделяют нас от тех таинственных событий, и даже сейчас в самом фойе балета можно встретить почтенных стариков, чьи слова нельзя поставить под сомнение, которые помнят - как будто речь идет о вчерашнем дне - непонятные и трагические обстоятельства похищения Кристины Даэ, исчезновения виконта де Шаньи и смерти его старшего брата графа Филиппа, чье тело было найдено на берегу озера, скрытого в подземельях Оперы со стороны улицы Скриба! Однако до сих пор ни одному из этих очевидцев не приходило в голову связать с этими ужасными событиями овеянный мистическими легендами образ Призрака Оперы.
        Истина долго проникала в мое сознание, смущенное расследованием, которое то и дело натыкалось на события, казавшиеся на первый взгляд сверхъестественными, и я не раз собирался забросить это изнуряющее преследование неясного, неуловимого образа. Наконец появились первые доказательства, что предчувствия меня не обманули, и усилия мои были вознаграждены, когда я убедился, что Призрак Оперы - нечто большее, чем бесплотная тень.
        В тот день я много часов провел над «Воспоминаниями директора Оперы», весьма поверхностного произведения этого скептика Моншармена, который за время своей службы в Опере так ничего и не понял в загадочных поступках Призрака и как мог насмехался над ним, хотя в то время сам был первой жертвой странной финансовой операции, связанной с магическим конвертом.
        Разочаровавшись, я уже выходил из библиотеки, как вдруг увидел добрейшего администратора нашей Национальной академии, о чем-то болтавшего на лестничной площадке с бойким и кокетливым старичком, которому он весело меня представил. Господин администратор был в курсе моих изысканий и знал, с каким пылом и сколь безуспешно я пытаюсь отыскать судебного следователя по громкому делу Шаньи господина Фора. Никто не знал, что с ним стало и жив ли он вообще; и вот теперь, прожив пятнадцать лет в Канаде, он вернулся в Париж и первым делом пришел к администратору попросить места в канцелярии Оперы. Этот старичок и был господин Фор собственной персоной. Я провел с ним добрую часть вечера, и он рассказал мне все о деле Шаньи, как он тогда его понял. За неимением других доказательств он сделал заключение о безумии виконта и о гибели его старшего брата в результате несчастного случая, однако оставался при убеждении, что между братьями произошла ужасная драма, причиной которой являлась Кристина Даэ. Он не смог мне сказать, что было потом с Кристиной и с виконтом. И разумеется, когда я завел разговор о Призраке, он
только рассмеялся. Он тоже слышал о странных явлениях, которые, казалось, подтверждали слухи о таинственном существе, будто бы избравшем местом жительства один из самых таинственных уголков Оперы; знал он и историю с конвертом, но не находил в этом ничего, что могло бы привлечь внимание судьи, которому поручено вести дело Шаньи. Он лишь несколько мгновений слушал показания свидетеля, утверждавшего, что видел Призрака. Этим свидетелем был человек, которого весь Париж называл Персом и которого хорошо знали завсегдатаи Оперы. Следователь принял его за странного типа, страдающего галлюцинациями.
        Как вы можете себе представить, меня чрезвычайно заинтересовал этот Перс, и я во что бы то ни стало захотел разыскать столь ценного свидетеля, если еще не было поздно. Мне повезло: я нашел его в квартирке на улице Риволи, он не покидал ее с тех самых пор и умер там же пять месяцев спустя после моего визита.
        Вначале я отнесся к нему с недоверием, но, когда Перс с искренностью ребенка поведал мне все, что знал о Призраке, и передал в мое полное распоряжение свидетельства его существования, в частности удивительные письма Кристины Даэ - письма, столь ярко осветившие ее ужасающую судьбу, - я не мог более сомневаться! Нет! Призрак не был мифом!
        Мне возражали, что письма эти могли быть вовсе не подлинными, а полностью сочиненными человеком, чье воображение вдохновлялось, без сомнения, самыми пленительными сказками; однако, к счастью, мне удалось раздобыть образец почерка Кристины, после чего я провел сравнительное исследование, рассеявшее все мои сомнения.
        Кроме того, я навел подробнейшие справки о Персе и определил его как честного человека, не способного выстроить хитроумный замысел, который мог бы ввести в заблуждение правосудие.
        Это же подтвердили весьма известные лица, в той или иной мере связанные с делом Шаньи, а также друзья этой семьи. Я представил им имеющиеся доказательства и поделился рассуждениями, к которым они отнеслись весьма благосклонно; и в этой связи я позволю себе процитировать письмо, адресованное мне генералом Д.
        «Сударь!
        Я не могу побудить Вас опубликовать результаты Вашего расследования. Я прекрасно помню, как за несколько недель до исчезновения выдающейся певицы Кристины Даэ и драмы, повергнувшей в траур все предместье Сен-Жермен, в фойе балета много говорили о Призраке, и разговоры эти прекратились только после закрытия дела, занимавшего тогда всех. Однако, если существование Призрака может объяснить эту драму, в чем я убедился после встречи с Вами, я прошу Вас: займитесь этим Призраком. Каким бы загадочным он ни казался, все-таки он более объясним, нежели та темная и неприглядная история о том, как злонамеренные люди рассорили двух братьев, всю жизнь обожавших друг друга, так что те не общались до самой смерти…
        Примите уверения и пр.».
        Наконец, захватив с собой досье, я вновь появился в обширных владениях Призрака, в громадном сооружении, которое он превратил в свою империю; и все, что я увидел здесь своими собственными глазами, все, что я обнаружил, прекрасно подтверждало свидетельства Перса, и наконец венцом моих долгих трудов стала одна удивительная находка.
        Многие помнят, что недавно, когда в подземельях Оперы производили захоронение записанных с помощью фонографа голосов артистов, один из рабочих наткнулся на труп, и сразу у меня появилось доказательство, что то был труп Призрака Оперы! Я представил это доказательство администратору, а газеты пусть себе болтают, что в подземельях нашли жертву Коммуны.
        Несчастные, которых во время Коммуны расстреливали в этих подвалах, похоронены вовсе не с этой стороны. Я мог бы показать, где покоятся их скелеты - совсем в другом месте, далеко от этого огромного склепа, где во время осады хранились запасы провизии.
        О них я узнал именно тогда, когда разыскивал останки Призрака Оперы, я бы ни за что не нашел их, если бы не небывалый случай захоронения «живых голосов».
        Но мы еще поговорим об этом трупе и о том, как с ним следует поступить, а пока пора заканчивать это весьма необходимое предисловие и поблагодарить господина комиссара полиции Мифруа (дело об исчезновении Кристины Даэ вначале находилось в его ведении), господина бывшего секретаря Реми, господина бывшего администратора Мерсье, бывшего хормейстера Габриэля и в особенности мадам баронессу де Кастелло-Барбезак (некогда ее называли «малышкой Мэг», и она, кстати, вовсе не стыдится этого), самую прелестную звездочку нашего очаровательного кордебалета, старшую дочь почтенной мадам Жири, покойной смотрительницы ложи Призрака. Все эти слишком скромные свидетели очень мне помогли; именно благодаря им я смогу вновь пережить вместе с читателем минуты неомраченной любви и мгновения ужаса во всех подробностях.
        Я был бы неблагодарным, если бы не выразил, перед тем как приступить к изложению этой жуткой и невыдуманной истории, признательность нынешней дирекции Оперы, которая столь любезно помогала моим исследованиям, в частности господину Мессаже, очень симпатичному администратору Габиону и весьма любезному архитектору, заботящемуся о сохранении этого сооружения (он не задумываясь одолжил мне рукописи Шарля Гарнье, хотя был почти уверен, что не получит их обратно). Наконец, мне остается публично признать благородство моего друга и бывшего коллеги господина Ж. Л. Кроза, предоставившего в мое распоряжение свою восхитительную театральную библиотеку и одолжившего уникальные издания, которыми он очень дорожил.
        Глава 1
        Призрак?..
        В тот вечер, когда подавшие в отставку директора Оперы господа Дебьен и Полиньи устраивали банкет по случаю своего ухода, в гримерную Сорелли, одной из прима-балерин, неожиданно влетело полдюжины девушек из кордебалета, только что покинувших сцену после представления «Полиевкта». Они были в сильном смятении: одни неестественно громко смеялись, другие испуганно кричали.
        Сорелли, собиравшаяся хотя бы ненадолго побыть в одиночестве и отрепетировать прощальную речь, которую ей предстояло произнести в фойе перед господами Дебьеном и Полиньи, с неудовольствием взглянула на шумную компанию, сгрудившуюся в дверях. Она повернулась к своим подругам и осведомилась о причине столь бурного волнения. Малышка Жамм - носик во вкусе Гревэна, глаза-незабудки, щечки цвета розы, лилейная шейка - сумела вымолвить в ответ только два слова трепещущим от ужаса голосом:
        - Это призрак! - и тут же повернула ключ в двери.
        Гримерная Сорелли была обставлена по-официальному элегантно и банально: вся меблировка состояла из дивана, туалетного столика и шкафов. На стенах висело несколько гравюр - память о матери, заставшей еще прекрасные времена старой Оперы на улице Ле-Пелетье, портреты Вестриса, Гарделя, Дюпора, Биготтини. Но эта комната казалась девчонкам из кордебалета просто дворцом, ведь те размещались в общих гримерных, где они пели, препирались друг с другом, поколачивали парикмахеров и костюмерш и баловались черносмородиновой наливкой, пивом или даже ромом в ожидании звонка на выход.
        Сорелли была очень суеверной; услышав восклицание малышки Жамм, она вздрогнула и проговорила:
        - Дурочка!
        И поскольку она больше других верила в призраков вообще и в Призрака Оперы в частности, Сорелли срочно захотела узнать подробности.
        - Так вы его видели? - спросила она.
        - Вот так же близко, как вас! - простонала малышка Жамм и, не чуя под собой ног, безвольно опустилась на стул.
        - Если это и правда он, то он просто уродина! - подхватила малышка Жири, хрупкое создание - смуглая кожа да кости! - с глазами-черносливинами, иссиня-черными волосами.
        - О да! - хором выдохнули балерины.
        Они затараторили, перебивая друг друга. Призрак явился им в образе господина в черном, который откуда ни возьмись возник перед ними в коридоре. Его появление было столь внезапным, что впору поверить, будто он вышел из стены.
        - Да ну вас, - бросила одна из них, сумевшая сохранить самообладание. - Всюду вам мерещится призрак.
        Действительно, вот уже несколько месяцев в Опере только и судачили что о призраке в черном фраке, который как тень фланировал по всем этажам огромного здания; он ни к кому не обращался, и с ним никто не смел заговорить; завидев человека, он мгновенно исчезал неизвестно куда и каким образом. Передвигался он неслышно, как и подобает настоящему призраку. Сначала все только смеялись над этим привидением, одетым как светский человек или как служащий похоронного бюро, но вскоре легенда о призраке разрослась в кордебалете до невероятных размеров. Каждая из девушек утверждала, будто видела это сверхъестественное существо и даже стала жертвой его козней, а те, что более всех смеялись, боялись его не меньше. Когда его не было видно, он напоминал о своем существовании забавными или зловещими происшествиями, виновником которых его провозглашало почти всеобщее суеверие. Случалось ли что серьезное, или просто затевался розыгрыш, терялась ли пуховка для рисовой пудры - во всем был виноват призрак - Призрак Оперы!
        Но видел ли его вообще кто-нибудь? В Опере можно встретить множество черных фраков, и ничего призрачного в них не обнаруживается, но этот обладал особой приметой, несвойственной обычным фракам: он был надет на скелет.
        Так, по крайней мере, утверждали девушки. Разумеется, вместо головы у Призрака был череп!
        На самом деле образ скелета родился из описания призрака, которое дал Жозеф Бюкэ, старший рабочий сцены: он один видел его своими глазами. Он столкнулся с таинственным существом - невозможно употребить выражение «нос к носу», поскольку носа у того не было, - возле самой рампы, на узкой лестнице, которая вела прямо в подземелье. Он видел его всего одну секунду, так как Призрак тотчас же убежал, но запомнил навсегда.
        Вот какими словами описывал Жозеф Бюкэ Призрака всем, кто хотел о нем услышать:
        - Это удивительно худой человек, и его фрак болтается на костях как на вешалке. Глаза посажены так глубоко, что зрачки с трудом различимы. В сущности, видны только две большие черные глазницы, как у мертвецов. Кожа, которая натянута на костяк как на барабан, вовсе не белая, а какая-то отвратно желтая, вместо носа - еле заметный бугорок, так что в профиль его вообще не видно, и само это отсутствие носа являет собой ужасное зрелище. Шевелюру заменяют несколько длинных темных прядей, свисающих на лоб и за уши.
        Жозеф Бюкэ тщетно преследовал это странное существо; оно исчезло как по волшебству, и он так и не смог найти его следов.
        Старший рабочий смены был человек серьезный, рассудительный, без всякой склонности фантазировать, непьющий. Его рассказ выслушивался с почтительным удивлением и интересом, и вскоре нашлись еще люди, которым также повстречался скелет в черном фраке и с черепом вместо головы.
        Когда эти слухи дошли до людей здравомыслящих, те вначале заявили, что над Жозефом Бюкэ подшутил кто-то из его подчиненных. Но потом одно за другим произошли события настолько странные и необъяснимые, что и скептики начали беспокоиться.
        Бригадиры пожарных - все храбрецы. Ничего не боятся, а уж огня тем более.
        Так вот, однажды пожарный, о котором идет речь[1 - Эту весьма правдивую историю мне рассказал сам господин Педро Гайяр, бывший директор Оперы.], спустился в подземелья проверить, все ли там в порядке, и, кажется, зашел несколько дальше, чем обычно; через некоторое время он в полной растерянности выскочил на сцену, бледный, дрожащий, с выпученными глазами, и едва не потерял сознание на руках достопочтенной матушки малышки Жамм. А все почему? Оказалось, что там, в потемках, он увидел, как к нему приближается пылающая голова, у которой не было тела. А я ведь уже говорил, что бригадиры пожарных не боятся огня!
        Этого бригадира звали Папен.
        Кордебалет был в смятении. Прежде всего потому, что огненная голова вовсе не подходила под описание Призрака, данное Жозефом Бюкэ. Еще раз хорошенько допросили пожарного, потом снова старшего рабочего сцены, и в результате девушки решили, что Призрак имеет несколько голов и меняет их, когда ему вздумается. Разумеется, они представили себе огромнейшую опасность, которой подвергались. Раз уж бригадир пожарных лишился чувств, то все корифейки и ученицы балетной школы нашли множество оправданий для того испуга, с которым они со всех ног бежали с любого слабоосвещенного места в коридорах.
        Чтобы хоть как-то защитить здание Оперы от жуткой напасти, сама Сорелли, окруженная всеми танцовщицами и даже девчушками в трико из младших классов, на следующий же день после случая с бригадиром пожарных собственноручно возложила на стол, который стоял в вестибюле административного входа, подкову: к ней должен был прикоснуться всякий входивший в Оперу - разумеется, исключая зрителей, - прежде чем ступить на первую ступеньку лестницы. Это было необходимо, чтобы не оказаться добычей тайных сил, которые завладели зданием от подвалов до чердаков.
        Эта деталь, как, впрочем, и вся история, не выдумана мною, и до сих пор подкову можно увидеть в вестибюле на столе перед консьержкой, когда входишь в Оперу через служебный подъезд.
        Вот что привело девушек в такое душевное состояние в тот вечер, когда мы вместе с ними вошли в гримерную Сорелли.
        - Там призрак! - вскричала, как было сказано выше, малышка Жамм.
        А волнение от этого отнюдь не уменьшалось. Теперь в гримерной воцарилось леденящее молчание. Слышалось только прерывистое дыхание девушек. Потом Жамм в непритворном ужасе забилась в самый дальний угол и прошептала:
        - Послушайте!
        И всем показалось, что за дверью действительно послышался какой-то шорох.
        Никаких шагов. Донесся лишь шорох шелковых одежд, коснувшихся стены. Потом все стихло. Сорелли, пытавшаяся выказать себя не такой трусливой, как ее подруги, приблизилась к двери и слабым голосом спросила:
        - Кто там?
        Но никто не ответил ей.
        Тогда, ощущая, что на ней скрестились напряженные взгляды балерин, наблюдавших за малейшими ее жестами, она сделала над собой усилие и громко произнесла:
        - Кто-нибудь есть за дверью?
        - Да-да! Конечно за дверью кто-то есть! - повторила за ней бойкая Мэг Жири, схватив Сорелли за газовую юбку. - Только не открывайте! Ради бога, не открывайте!
        Но Сорелли, вооружившись стилетом, с которым никогда не расставалась, осмелилась все же повернуть ключ в замке и приоткрыла дверь; балерины, отступившие к самой туалетной кабинке, стояли, сбившись в кучу, а Мэг Жири шептала:
        - Мамочка моя!
        Между тем Сорелли отважно выглянула в коридор. Он был пустынен; газовый рожок в стеклянной колбе скупо освещал красноватым светом окружающий его сумрак, не в силах рассеять его. Балерина быстро закрыла дверь, испустив вздох облегчения:
        - Никого там нет.
        - Но мы же его видели! - утверждала Жамм, с опаской подходя к Сорелли. - Он, должно быть, бродит где-то поблизости. Я вообще не пойду переодеваться. Надо нам всем вместе спуститься в фойе, поприветствовать директоров и сразу вернуться.
        С этими словами девушка благоговейно коснулась крохотного кораллового талисмана, который должен был охранить ее от несчастий. А Сорелли украдкой, кончиком розового ногтя правого большого пальца, очертила крест Святого Андрея на деревянном колечке, надетом на безымянный палец левой руки.
        Один известный хроникер писал о ней:
        «Сорелли - высокая, красивая танцовщица с серьезным чувственным лицом, гибкая как ива, в театре все говорят о ней, что она „прелестное создание“. Золотистые белокурые волосы обрамляют высокий лоб, ее лицо освещено изумрудными глазами. Голова плавно покачивается на длинной точеной и горделивой шее. Во время танца она делает некое неуловимое движение бедрами, которое наполняет ее тело невыразимой негой. Когда эта восхитительная женщина поднимает руки и, слегка склонившись, выставляет ногу вперед, перед тем как сделать пируэт, подчеркивая таким образом линии корсажа, кажется, что это зрелище может любого свести с ума».
        Правда, ума-то у нее почти и не было, однако в этом ее не упрекали.
        - Девочки мои, - оглядела она юных балерин, - придите в себя!.. Что такое призрак? Может, его вообще никто не видел…
        - Нет, мы видели его! Только что видели! - продолжали девушки. - У него череп вместо головы и тот самый фрак, в котором его видел Жозеф Бюкэ!
        - И Габриэль тоже его видел! - добавила Жамм. - Не далее как вчера. Вчера, средь бела дня…
        - Габриэль, хормейстер?
        - Ну да. Вы разве об этом не слышали?
        - И он был во фраке средь бела дня?
        - Кто? Габриэль?
        - Да нет же! Призрак!
        - Вот именно! Он был во фраке! - подтвердила Жамм. - Габриэль сам мне об этом рассказал, он его по фраку и узнал. Дело было так. Габриэль сидел в кабинете заведующего постановочной частью. Вдруг открылась дверь и вошел Перс. Ну, вам известно, что у Перса дурной глаз…
        - Да-да! - хором ответили девушки, которые при имени Перса сделали рожки: вытянули вперед указательный палец и мизинчик, прижав большим пальцем средний и безымянный к ладони.
        - …и что Габриэль суеверен, - продолжала Жамм, - но всегда вежлив, и, когда встречается с Персом, он просто спокойно кладет руку в карман и дотрагивается до ключей… Так вот, как только перед Персом открылась дверь, Габриэль одним прыжком пересек комнату и дотронулся до замочной скважины шкафа, ну чтобы коснуться железа. При этом он зацепился своим пальто за гвоздь и вырвал оттуда целый клок. Спеша выйти, ударился лбом о вешалку и набил себе огромную шишку; затем он попятился и ободрал руку о ширму, стоявшую возле рояля, хотел опереться на него, но крышка неожиданно захлопнулась и прижала ему пальцы; он как сумасшедший выскочил из кабинета и так торопился, спускаясь по лестнице, что споткнулся и пересчитал боками все ступеньки до второго этажа. Как раз в тот момент мы с мамой проходили мимо. Мы бросились поднимать его. У него все лицо было в крови, мы даже испугались, но он тут же разулыбался и воскликнул: «Спасибо тебе, Боже, что я так легко отделался!» Мы его расспросили, и он нам сказал, что его так напугало. Дело в том, что за спиной Перса был призрак! Призрак с черепом вместо головы, каким его
описал Жозеф Бюкэ.
        Жамм, запыхавшись, закончила свой рассказ, который она протараторила так, будто за ней гнался призрак; и тут же поднялся глухой испуганный ропот. Потом наступило молчание, которое прервал тихий голос малышки Жири, в то время как Сорелли, очень взволнованная, полировала ногти:
        - Лучше бы Жозеф Бюкэ помолчал.
        - Почему? - спросил кто-то.
        - Так считает мама, - ответила Мэг еще тише, озираясь вокруг, как будто боялась, что ее услышит кто-то, кроме тех, кто находился в комнате.
        - Почему твоя мама так считает?
        - Тсс! Она говорит, что Призрак не любит, когда его беспокоят.
        - Откуда она это знает?
        - Потому что… Потому что нет ничего…
        Эта наигранная недомолвка разожгла любопытство девушек, которые тесно окружили малышку Жири и, склонившись в едином просящем и испуганном движении, стали умолять ее рассказать все, что она знает. Зараженные общим страхом, они получали от этого острое удовольствие, от которого леденела кровь в жилах.
        - Я поклялась молчать, - наконец сказала Мэг.
        Однако они не оставили ее в покое, обещая сохранить тайну, и наконец Мэг, сама сгоравшая от желания рассказать то, что она знала, заговорила, не сводя глаз с двери:
        - Ну, это из-за ложи…
        - Какой ложи?
        - Ложи Призрака!
        - У Призрака есть ложа?!
        При сообщении о том, что Призрак имеет собственную ложу, девушки не смогли сдержать возгласов удивления, смешанного с мрачным восторгом.
        - О господи, рассказывай… рассказывай!
        - Тише! - приказала Мэг. - Это ложа бельэтажа номер пять. Вам отлично известно: она первая слева от авансцены.
        - Не может быть!
        - Говорю же вам. Эту ложу обслуживает моя мама. Но поклянитесь никому об этом не рассказывать.
        - Конечно! Давай дальше!
        - Так вот… Это ложа Призрака… Уже больше месяца туда никто не заходил, кроме Призрака; естественно, и администрация получила указание никогда не сдавать ее…
        - Это правда, что туда приходит Призрак?
        - Ну да…
        - То есть видели, что туда кто-то заходит?
        - Да нет же! Туда приходит Призрак, и там никого нет!
        Девушки переглянулись. Если Призрак приходил в ложу, то его можно было увидеть, потому что у него черный фрак и череп вместо головы. Они сказали об этом Мэг, но та с горячностью возразила:
        - Как вы не поймете? Призрака не видно, и у него нет ни фрака, ни головы! Все, что рассказывают о черепе или об огненной голове, - это болтовня! У него нет ничего подобного… Его можно только слышать, когда он в ложе. Мама ни разу его не видела, но зато слышала. Она хорошо это знает, ведь она сама ему приносит программку!
        - Малышка Жири, да ты просто смеешься над нами, - сочла своим долгом вмешаться Сорелли.
        Тогда малышка Жири расплакалась:
        - Лучше бы я не болтала… Если бы только мама знала!.. Но все-таки Жозеф Бюкэ зря занимается делами, которые его не касаются. Это принесет ему несчастье. Мама еще вчера это говорила.
        В этот момент послышались грузные торопливые шаги в коридоре и чей-то запыхавшийся голос прокричал:
        - Сесиль! Сесиль! Ты там?
        - Это голос матушки, - прошептала Жамм. - Что случилось?
        Она открыла дверь. В комнату влетела представительная дама, сложением напоминавшая гренадера из Померании, и со стоном рухнула в кресло. Ее глаза дико вращались, и лицо приобрело оттенок терракоты.
        - Какое несчастье! - проговорила она. - Какое несчастье!
        - Что? Что такое?
        - Жозеф Бюкэ…
        - Ну и что - Жозеф Бюкэ?
        - Жозеф Бюкэ мертв!
        В гримерной раздались недоверчивые восклицания и испуганные просьбы рассказать о случившемся.
        - Да, его только что нашли повешенным на третьем подземном этаже. Но самое ужасное… - продолжала срывающимся голосом почтенная дама, - самое ужасное в том, что рабочие сцены, которые нашли тело, утверждают, будто слышали возле мертвеца какой-то шум, напоминающий заупокойное пение.
        - Это Призрак! - вырвалось у младшей Жири, которая тут же прижала ко рту сжатые кулачки и пролепетала: - Нет-нет! Я ничего не говорила!.. Я ничего не говорила!
        А вокруг нее подруги в ужасе повторяли шепотом:
        - Точно! Это Призрак!..
        Сорелли побледнела.
        - Я не смогу произнести приветствие, - прошептала она.
        Мамаша Жамм опрокинула рюмку ликера, стоявшую на столике, и высказала свое мнение: в подземельях Оперы и впрямь живет призрак.
        Правда в том, что так и не удалось узнать, как именно погиб Жозеф Бюкэ. Краткое следствие не дало никакого результата: единственной версией было самоубийство. В своих «Воспоминаниях директора Оперы» господин Моншармен, один из двух директоров, сменивших Дебьена и Полиньи, так описывает случай с повешенным:
        «Досадный инцидент нарушил маленький праздник, который устроили по случаю своего ухода в отставку господа Дебьен и Полиньи. Я находился в кабинете дирекции, когда неожиданно туда вошел Мерсье, администратор. Он был крайне потрясен и рассказал, что на третьем этаже подземелья, прямо под сценой, между задником и декорацией к „Королю Лахорскому“, нашли тело рабочего сцены.
        Я воскликнул: „Нужно его снять!“ Но пока я бегал вниз и доставал лестницу, веревка на шее повешенного уже исчезла».
        Господин Моншармен счел это событие абсолютно нормальным. Человек повесился, его собирались вытащить из петли, а веревка исчезла. О! Господин Моншармен нашел этому простое объяснение: «Это было время занятий в танцевальном классе, и корифейки и ученицы балетной школы быстренько приняли меры от дурного глаза»[2 - По примете, кусок веревки повешенного оберегает от дурного глаза.]. Все. Точка. Вы можете себе представить, как девушки из кордебалета спускаются по приставной лестнице и делят между собой веревку повешенного за меньшее время, чем понадобилось, чтобы написать эти строки?!
        Все это несерьезно. Но когда я думаю о том месте, где был найден труп, - на третьем подземном этаже, под сценой, - мне представляется, что где-то там кому-то было нужно, чтобы эта веревка, сделав свое дело, бесследно исчезла; и позже мы увидим, ошибался ли я в этом своем предположении.
        Жуткая новость быстро разнеслась по всей Опере, где Жозефа Бюкэ очень любили. Артистические уборные опустели, и юные балеринки, окружившие Сорелли, как стадо пугливых овечек окружает пастуха, поспешили в фойе по скупо освещенным коридорам и лестницам, быстро-быстро перебирая стройными розовыми ножками.
        Глава 2
        Новая Маргарита
        На площадке второго этажа Сорелли и ее свита столкнулись с графом де Шаньи, который поднимался им навстречу. На лице обычно сдержанного графа было написано сильное возбуждение.
        - Я как раз шел к вам, - галантно сказал граф, приветствуя молодую женщину. - Ах, Сорелли! Какой прекрасный вечер! А Кристина Даэ, какой триумф!
        - Не может быть! - возразила Мэг Жири. - Еще полгода назад она пела как курица. Но пропустите же нас, мой дорогой граф, - сказала девчонка, сделав шаловливый реверанс. - Мы идем разузнать о том бедняге, которого нашли повешенным.
        В этот момент мимо прошел озабоченный администратор. Услышав эти слова, он резко остановился.
        - Как! Вы уже знаете, мадемуазель? - довольно грубо спросил он. - Тогда не говорите об этом… Особенно господам Дебьену и Полиньи: это будет для них большим огорчением в их последний день.
        И все поспешили в фойе балета, которое уже заполнили приглашенные.
        Граф де Шаньи был прав: никогда в Опере еще не устраивали подобного гала-концерта. Те, кто был удостоен чести там присутствовать, до сих пор взволнованно рассказывают о нем своим детям и внукам. Подумать только: Гуно, Рейер, Сен-Санс, Массне, Гиро, Делиб сменяли друг друга у дирижерского пульта и сами дирижировали исполнением своих произведений. Среди участников концерта были Габриэль Форе и Краус. Именно в тот вечер весь Париж был поражен и восхищен, услышав Кристину Даэ, о загадочной судьбе которой я намерен рассказать в этой книге.
        Гуно дирижировал «Траурным маршем марионетки», Рейер - своей прелестной увертюрой к «Сигурду», Сен-Санс - «Пляской смерти» и «Восточной грезой», Массне - еще не опубликованным «Венгерским маршем», Гиро - своим «Карнавалом», Делиб - «Медленным вальсом Сильвии» и «Пиццикато» из «Коппелии». Мадемуазель Краус и Дениз Блох исполнили: первая - болеро из «Сицилийской вечерни», вторая - заздравную песнь из «Лукреции Борджиа».
        Но главный успех выпал на долю Кристины Даэ, которая вначале спела несколько арий из «Ромео и Джульетты». Впервые в своей жизни молодая певица исполнила это произведение Гуно, которое, кстати, еще и не звучало в этом театре, ибо только незадолго до этого было поставлено в Комической опере, а до этого много раньше в бывшем Лирическом театре с мадам Карвальо в главной партии. Ах! Стоит посочувствовать тем, кому не довелось услышать Кристину Даэ в партии Джульетты, увидеть ее непосредственность и грацию, замереть при звуках ее ангельского голоса, почувствовать, как душа устремляется вместе с ним над могилами веронских любовников.
        «Господь! Господь! Господь! Прости нас!»
        Но это были пустяки по сравнению с тем, как она пела в сцене в тюрьме и в особенности в финальном терцете из «Фауста», где заменила заболевшую Карлотту. Такого в Опере никогда не слышали и не видели!
        Перед публикой предстала новая Маргарита - Маргарита ослепительная, сияющая, о существовании которой раньше и не подозревали.
        Весь зал в невыразимом волнении приветствовал бурей восторга Кристину, рыдавшую на руках своих товарищей. Ее пришлось унести в гримерную. Казалось, она умерла. Известный критик П. де Сент-В. запечатлел воспоминание об этом волшебном мгновении в рецензии, которую он удачно назвал «Новая Маргарита». Сам тоже будучи художником в душе, он писал, что певица - это прекрасное и нежное дитя - принесла в тот вечер на подмостки Оперы нечто большее, чем свое искусство, - она принесла свое сердце. Всем завсегдатаям Оперы было известно, что сердце Кристины оставалось чистым, как в 15 лет; и критик П. де Сент-В. писал: «Чтобы понять, что случилось с Даэ, необходимо представить себе: она только что в первый раз полюбила! Возможно, я покажусь нескромным, - добавлял он, - но лишь любовь способна сотворить подобное чудо, такую потрясающую перемену. Два года назад на конкурсе в Консерватории Кристина Даэ всего лишь подавала большие надежды. Откуда же сегодня взялась эта возвышенность? Если только она не спустилась с неба на крыльях любви, остается думать, что она поднялась из глубин ада и что Кристина, как когда-то
мэтр Офтердинген, заключила союз с дьяволом! Тот, кто не слышал, как Кристина поет свою партию в финальном терцете из „Фауста“, тот не знает этой оперы, потому что никакая восторженность или святое опьянение не смогли бы превзойти ее искусство».
        Тем не менее некоторые владельцы лож роптали. Как смели так долго скрывать от них подобное сокровище? До того вечера Кристина Даэ была лишь вполне сносным Зибелем около прекрасной, но, пожалуй, слишком земной, материальной Маргариты, партию которой пела Карлотта. И потребовалось непонятное и необъяснимое отсутствие Карлотты на гала-концерте, чтобы юная Даэ без подготовки в полной мере показала себя в разделе программы, предназначенном для испанской дивы. Наконец, как господам Дебьену и Полиньи, лишившимся Карлотты, пришло в голову обратиться к Даэ? Выходит, они знали об этом еще не распустившемся даровании? А если знали, почему скрывали это? И почему скрывала она сама? Странным было и то, что никто не знал ее учителя, да она и сама не раз говорила, что теперь будет репетировать одна. Словом, все это было весьма загадочно.
        Граф де Шаньи стоял в своей ложе, и его восторженные крики «браво!» вплетались в общий оглушительный хор.
        Граф де Шаньи (Филипп-Жорж-Мари) был зрелым мужчиной, ему в ту пору исполнился сорок один год. Это был знатный вельможа, красавец. Роста выше среднего, с приятным лицом, несмотря на тяжелый лоб и холодноватые глаза; он отличался самыми утонченными манерами в отношениях с женщинами и был несколько высокомерен с мужчинами, которые не всегда прощали ему успехи в свете. Он обладал удивительным благородством и честностью. После смерти старого графа Филиберта он сделался главой одного из самых славных и древних родов Франции, корни которого уходят во времена Людовика Сварливого! Состояние рода Шаньи было весьма внушительным, и, когда умер старый граф-вдовец, Филиппу ничего не оставалось, кроме как взять тяжесть управления имуществом на себя. Две его сестры и брат Рауль и слышать не желали о разделе, и все состояние перешло к Филиппу, как будто наследование по старшинству оставалось в силе. Когда сестры выходили замуж - обе в один день, - они приняли свою долю из рук брата не как что-то им принадлежащее, но как приданое, за которое они были благодарны.
        Графиня де Шаньи - урожденная де Мерожи де ла Мартиньер - умерла, разродившись Раулем, через двадцать лет после появления на свет старшего сына. К моменту смерти старого графа Раулю исполнилось двенадцать лет, и воспитанием ребенка занялся Филипп. В этом ему охотно помогали сначала сестры, затем старая тетка, вдова моряка, которая жила в Бресте и заронила в душу юного Рауля любовь к морю. Юноша поступил в школу Борда, закончил ее с одним из лучших результатов и совершил свое первое кругосветное путешествие. Благодаря мощному покровительству его включили в состав официальной экспедиции, которая должна была отправиться на корабле «Акула» в полярные льды на поиски пропавших три года назад исследователей из экспедиции Артуа. Тем временем он наслаждался долгим шестимесячным отпуском; и вдовушки дворянского предместья, видя этого красивого, хрупкого с виду юношу, уже жалели его из-за той тяжелой работы, которая ему предстояла.
        Этот молодой моряк отличался необыкновенной застенчивостью, даже наивностью. Казалось, он только накануне вышел из-под женской опеки. Действительно, взлелеянный теткой и сестрами, благодаря такому чисто женскому воспитанию он сохранил искренние манеры с печатью какого-то особого очарования, которое ничто не смогло заставить потускнеть. В ту пору ему было немногим больше двадцати одного года, но выглядел он на восемнадцать. У него были светлые усики, красивые голубые глаза и цвет кожи как у юной девушки.
        Филипп баловал Рауля. В первое время он очень им гордился и радостно предвкушал карьеру, которую предстояло сделать младшему брату в военно-морском флоте, где один из их предков, знаменитый Шаньи де ля Рош, служил адмиралом. Во время отпуска юноши граф постарался показать ему Париж, которого тот почти не знал, - Париж, предлагавший самые изысканные радости и удовольствия.
        Граф считал, что в возрасте Рауля не слишком-то разумно выказывать сдержанность и благоразумие, хотя сам обладал весьма уравновешенным характером, как в трудах, так и в удовольствиях; являя собой идеальный образец, он был не способен подать брату дурной пример. Он повсюду водил его с собой и даже показал ему фойе балета. Мне известно, что тогда поговаривали, будто граф был «в самых лучших отношениях» с Сорелли. Но можно ли вменить в вину блестящему светскому человеку, холостяку, который мог позволить себе любые развлечения, особенно после того, как его сестры устроили свою судьбу, то, что он часа два после ужина проводил в компании танцовщицы, которая хоть не блистала умом, зато обладала самыми очаровательными глазками? Кроме того, есть места, в которых истинный парижанин, в положении графа де Шаньи, просто обязан показываться, а в ту эпоху одним из таких мест было фойе балета Оперы.
        Наконец, Филипп, может быть, и не привел бы брата за кулисы Национальной академии музыки, если бы тот сам не упросил его с тем мягким упорством, о чем граф еще вспомнит впоследствии.
        Но вернемся к событиям того вечера. Поприветствовав Кристину Даэ аплодисментами, Филипп повернулся к Раулю и нашел, что тот пугающе бледен.
        - Разве вы не видите, - сказал Рауль, - что этой девушке плохо?
        И в самом деле, на сцене Кристину Даэ пришлось поддерживать под руки.
        - Я вижу, что это ты сейчас можешь лишиться чувств, - с тревогой заметил граф, наклоняясь к Раулю. - Что с тобой?
        Но Рауль уже поднялся и дрожащим голосом произнес:
        - Пойдем.
        - Куда ты, Рауль? - спросил граф, удивленный волнением своего младшего брата.
        - Пойдем же посмотрим! Она впервые так пела!
        Граф пристально посмотрел на брата, и легкая улыбка проглянула в уголках его губ.
        - Ого! - сказал он. И тут же добавил с видом волшебника: - Пойдем посмотрим.
        Они быстро прошли к входу, где толпились завсегдатаи Оперы. Рауль принялся нервно теребить перчатки. Филипп, добрый по натуре, и не думал смеяться над нетерпением брата - теперь ему стало ясно, почему Рауль был рассеян, когда он заговаривал с ним, и почему в последнее время так упорно сводил все разговоры к Опере. Наконец они вышли на сцену.
        Толпа черных фраков теснилась в фойе балета или устремлялась к артистическим уборным. Раздавались бурные крики рабочих сцены и руководителей технических служб. Подталкивая друг друга, уходили статисты и статистки, занятые в последней картине, над головами проплывали подставки для софитов, с колосников опускался задник, громко стуча молотком, подгоняли декорации, в атмосфере что-то будто предвещало какую-то неясную угрозу, - обычная обстановка антрактов, которая всегда смущает попавшего за кулисы новичка, каким и был молодой человек со светлыми усиками, голубыми глазами и с нежным цветом лица, быстро, насколько позволяла толчея, пробиравшийся через сцену, где только что одержала триумфальную победу Кристина Даэ.
        Никогда здесь не было такой сутолоки, как в тот вечер гала-концерта, но вместе с тем никогда Рауль не чувствовал себя таким смелым. Он шагал, отстраняя плечом все, что стояло у него на пути, не обращая внимания на окружавший его шум и на растерянные разговоры рабочих сцены. Его занимало лишь одно - увидеть ту, чей волшебный голос проник в его сердце. Да, он ощущал, что его бедное молодое сердце больше ему не принадлежало. С того самого дня, когда Кристина, которую он знал совсем маленькой, снова возникла на его пути, он пытался сопротивляться. Тогда он ощутил в себе какое-то нежное волнение, которое хотел прогнать, потому что, как честный и благородный человек, он поклялся полюбить лишь ту, что станет его женой; однако, естественно, он даже на секунду не мог себе представить, что возможно жениться на певице. Но через некоторое время сладостное волнение сменилось каким-то жгучим ощущением. Ощущение? Чувство? Оно было материальным и вместе с тем духовным. У него сильно болела грудь, как будто ее вскрыли, чтобы вынуть сердце. Внутри оставалась ужасная, томительная пустота, заполнить которую может
только сердце другого человека! Это совершенно особенный процесс, и понять это в состоянии лишь тот, кто сам бывал поражен тем чувством, что зовется любовью с первого взгляда.
        Граф Филипп, по-прежнему с улыбкой на губах, с трудом поспевал за братом.
        Пройдя через двойные двери, откуда ступеньки вели с одной стороны в фойе и в ложи левой стороны бельэтажа - с другой, Рауль вынужден был остановиться перед стайкой учениц балетной школы, которые, спустившись со своего чердака, загораживали проход. Не бросив ни слова в ответ на восклицания, срывавшиеся с накрашенных губок, он вошел в полумрак коридора, наполненный восторженным гулом энтузиастов-поклонников, из которого выделялось лишь одно имя: «Даэ! Даэ!» Граф, шедший следом за Раулем, говорил себе: «Хитрец, знает дорогу!», гадая, как она ему стала известна, ведь он никогда не водил его к Кристине.
        Значит, он уже приходил сюда один, когда граф, по обыкновению, болтал с Сорелли в фойе, а она часто удерживала его до своего выхода на сцену и заставляла прислуживать себе, вручая кавалеру на хранение гетры, в которых выходила из гримерной, чтобы не запятнать атласные туфельки и телесного цвета трико. Впрочем, Сорелли можно было понять: она давно потеряла мать.
        Граф, отложив на несколько минут традиционный визит к Сорелли, шел по длинному коридору, ведущему в гримерную Даэ. Он отметил, что никогда здесь не толпилось столько людей, как в этот вечер, словно весь театр собрался сюда, потрясенный успехом певицы и ее внезапным обмороком. Юная красавица до сих пор не пришла в сознание, уже послали за доктором, и вскоре он показался, торопливо расталкивая собравшихся, а за ним следом шел Рауль, почти наступая ему на пятки.
        Так врач и влюбленный одновременно оказались возле Кристины, и она получила первую помощь от одного и открыла глаза в объятиях другого. Граф же, как и прочие, остался на пороге комнаты.
        - Вы не находите, доктор, что этим господам стоит освободить гримерную? - спросил Рауль, сам поражаясь своей смелости. - Здесь невозможно дышать.
        - Вы совершенно правы, - согласился врач и выставил за дверь всех, за исключением Рауля и горничной, которая с искренним изумлением округлившимися глазами смотрела на юношу, так как видела его в первый раз.
        Однако расспрашивать она не осмелилась, а врач решил, что если этот молодой человек ведет себя так свободно, значит он имеет на это право. Таким образом, виконт остался и не сводил глаз с приходившей в себя Кристины, а оба директора - господа Дебьен и Полиньи, - заявившиеся выразить своей воспитаннице восхищение, были выдворены в коридор вместе с остальными черными фраками. Граф Шаньи, посмеивавшийся в усы, также был оттеснен в коридор.
        - Вот плут! - громко расхохотался он, пробормотав in petto[3 - Тихонько, тайком (ит.).]: - Вот уж верно говорится: бойтесь юнцов, которые напускают на себя вид маленьких девочек. - И, сияя, заключил: - Настоящий Шаньи!
        Граф направился к артистической Сорелли, но та уже сама спускалась в фойе в окружении дрожащих от страха балерин, и граф встретил ее по пути, как уже было сказано выше.
        Между тем Кристина Даэ глубоко вздохнула, повернула голову, увидела Рауля и вздрогнула. Она посмотрела на доктора, улыбнулась ему, затем взглянула на горничную и вновь перевела взгляд на Рауля.
        - Сударь, - спросила она едва слышно, - кто вы?
        - Мадемуазель, - ответил юноша, опустившись на одно колено и запечатлев пылкий поцелуй на руке певицы, - я тот маленький мальчик, который когда-то выловил из моря ваш шарф.
        Кристина вновь бросила взгляд на доктора и на горничную, и все трое рассмеялись. Рауль, весь красный, поднялся с колен.
        - Мадемуазель, хотя вам так не хочется узнавать меня, я хотел бы сказать вам нечто важное наедине.
        - Если можно, когда мне станет лучше, сударь. - И ее голос дрогнул. - Вы очень любезны…
        - Но вам лучше выйти, - добавил доктор с самой любезной улыбкой. - Позвольте вам помочь, мадемуазель.
        - Я не больна, - сказала Кристина, вдруг ощутившая неожиданный прилив сил.
        Она встала и быстрым движением провела ладонью по векам.
        - Я очень вам благодарна, доктор… Но мне надо остаться одной. Выйдите все! Прошу вас… Оставьте меня. Я так раздражительна сегодня…
        Врач собрался было запротестовать, но, заметив возбуждение девушки, решил, что в таком состоянии лучше с ней не спорить, и вышел в коридор вслед за расстроенным Раулем.
        - Я сегодня не узнаю ее. Обычно она такая сдержанная… - С этими словами он удалился.
        Рауль остался один. Толпа уже разошлась. Должно быть, в фойе балета уже приступили к церемонии прощания. Рауль подумал, что, возможно, Кристина тоже отправится туда, и стал ждать в тишине и одиночестве. Он даже отступил в тень. Ужасная боль в сердце все еще давала о себе знать. Об этом он и хотел без промедления поговорить с Даэ. Вдруг дверь гримерной открылась, из нее вышла горничная - одна, с какими-то пакетами в руках. Он остановил ее и справился о здоровье хозяйки. Она со смехом ответила, что та чувствует себя хорошо, но не стоит ее беспокоить, потому что она желает остаться одна. Горничная убежала; в воспаленном мозгу Рауля мелькнула мысль: Кристина захотела остаться одна из-за него! Разве он не сказал ей, что должен поговорить с ней наедине, и разве не поэтому она попросила всех уйти? Стараясь не дышать, он приблизился к гримерной, приложил ухо к двери, чтобы расслышать ответ Кристины, и уже собрался постучать. Но рука его тут же опустилась. Он услышал там внутри мужской голос, который произнес с повелительной интонацией:
        - Кристина, тебе нужно полюбить меня!
        Ему ответил дрожащий, исполненный отчаяния, почти плачущий голос Кристины:
        - Как вы можете говорить мне это! Мне, которая поет только для вас!
        Рауль бессильно прислонился к стене. Сердце, которое, как ему казалось, он потерял навсегда, вновь возвратилось на свое место. Ему почудилось, что эхо его ударов раскатилось по всему коридору, а сам он был будто оглушен. Если сердце будет биться так громко, его услышат, откроют дверь и с позором прогонят. Унизительная ситуация для человека с именем де Шаньи! Вообразите только - подслушивать под дверью! Он обеими руками прикрыл сердце, пытаясь заглушить его. Однако это ведь не собачья пасть, и потом, даже если сжимать обеими руками пасть истошно лающей собаки, все равно будет доноситься ее рычание.
        - Вы, должно быть, утомлены? - продолжал тот же мужской голос.
        - Ах! Сегодня я отдала вам всю душу и теперь почти мертва.
        - Твоя душа прекрасна, дитя мое, - произнес мужчина низким голосом, - и я благодарю тебя. Ни один король не получал такого подарка! Этим вечером ангелы плакали…
        После слов «этим вечером ангелы плакали» виконт ничего больше не слышал. Однако он не ушел, а, опасаясь быть застигнутым, забился в темный угол, решив дождаться, пока мужчина не выйдет из гримерной Кристины. Он только что открыл для себя одновременно и любовь, и ненависть. Он знал, что любит, и хотел увидеть того, кого ненавидит. К его величайшему изумлению, дверь отворилась и Кристина Даэ, одна, вышла в коридор, закутавшись в меха и спрятав лицо под вуалью. Девушка закрыла за собой дверь, но Рауль заметил, что она не заперла ее на ключ. Он даже не проследил за ней взглядом, потому что глаза его были прикованы к двери, которая все не отворялась. Когда коридор снова опустел, он подбежал к двери, распахнул ее и тотчас закрыл за собой. Его обступила непроглядная тьма - газовый рожок был погашен.
        - Здесь кто-то есть? - спросил юноша звенящим голосом. - Почему вы прячетесь?
        Говоря это, он все еще опирался на закрытую дверь.
        Ночная тьма и молчание были ему ответом. Рауль слышал только собственное дыхание. Он совершенно не отдавал себе отчета в том, насколько нескромность его поведения превосходит все допустимые пределы.
        - Вы выйдете отсюда, лишь когда я позволю вам это сделать! - выкрикнул он. - Вы трус, если не хотите откликнуться! Но я найду вас!
        И он чиркнул спичкой. Ее огонек осветил комнату. Она была пуста! Рауль, предусмотрительно заперев дверь на ключ, зажег все лампы. Прошел в комнату, открыл шкафы, ощупал влажными руками стены. Ничего!
        - Ах так! - недоуменно проговорил он. - Я что, уже схожу с ума?
        Минут десять он стоял в пустой гримерной, слушая шипение газа, и, хотя он был без памяти влюблен, ему даже не пришло в голову унести с собой хоть ленту, которая хранила бы для него запах духов любимой. Потом он вышел, не зная, что делает и куда направляется. Так он шел некоторое время, пока в лицо ему не повеяло ледяным ветром. Он оказался у подножия узкой лестницы, по которой спускался кортеж рабочих с носилками, прикрытыми белым покрывалом.
        - Где здесь выход? - спросил Рауль у одного из них.
        - Вы же видите! Прямо перед вами, - ответили ему. - Дверь открыта. А теперь пропустите нас.
        Он машинально поинтересовался, указывая на носилки:
        - А это что такое?
        - Жозеф Бюкэ, его нашли повешенным на третьем подземном этаже, между опорой балки и декорацией к «Королю Лахорскому».
        И Рауль, сняв шляпу, отступил в сторону, пропуская кортеж, и вышел.
        Глава 3,
        в которой господа Дебьен и Полиньи впервые сообщают по секрету новым директорам Оперы Арману Моншармену и Фирмену Ришару истинную и таинственную причину своего ухода из Национальной академии музыки
        А в это время проходила церемония торжественного прощания.
        Я уже сообщал, что этот удивительный праздник давали по случаю своей отставки Дебьен и Полиньи, которым хотелось, как говорится, уйти красиво.
        В организации программы этого идеального, но мрачного вечера им помогали самые известные в Париже лица, как из светского общества, так и из художественных кругов.
        Все они собрались в фойе балета, где уже стояла Сорелли с бокалом шампанского и приготовленной речью на устах, ожидая появления экс-директоров. Позади нее столпились балерины из кордебалета, юные и не слишком, некоторые шепотом обсуждали события прошедшего дня, другие украдкой, знаками приветствовали друзей, которые шумной толпой окружили буфет, воздвигнутый на наклонной платформе между двумя панно Буланже: воинственным танцем с одной стороны и сельским - с другой.
        Некоторые балерины уже переоделись в обычные платья, но большинство было еще в легких газовых юбочках, и все старательно принимали подобающий случаю вид. Только малышка Жамм, чей счастливый возраст - пятнадцать весен! - помог ей беззаботно забыть и Призрака, и смерть Жозефа Бюкэ, не переставала тараторить, щебетать, подпрыгивать и проказничать, так что, когда в дверях появились Дебьен и Полиньи, нетерпеливая Сорелли сурово призвала ее к порядку.
        Все заметили, что у господ отставных директоров был очень веселый вид, что в провинции показалось бы неестественным, а в Париже сочли признаком хорошего вкуса. Невозможно стать парижанином, не научившись непринужденно надевать маску радости при всех печалях и неприятностях, «полумаску» грусти, скуки или безразличия при искреннем веселье. Если кто-то из ваших друзей попал в беду, не пытайтесь утешать его - он скажет вам, что все уже в порядке, но, если случилось нечто приятное, будьте осторожны с поздравлениями, потому что удача кажется ему настолько естественной, что он будет очень удивлен, если вы заговорите об этом. Париж - это нескончаемый бал-маскарад, и господа Дебьен и Полиньи были достаточно учеными, чтобы выказать свою грусть где угодно, только не в балетном фойе Оперы. Итак, они наигранно улыбались Сорелли, и она уже начала свою речь, как вдруг послышалось восклицание глупышки Жамм, погасившее улыбки директоров, и на лицах присутствующих проступило отчаяние и даже страх.
        - Призрак Оперы!
        Жамм бросила эту фразу с неописуемым ужасом, указывая пальчиком в толпе черных фраков на лицо, такое бледное, мрачное и уродливое, с такими глубокими глазницами под безбровыми дугами, что вышеуказанный череп тут же возымел оглушительный успех.
        - Призрак Оперы! Призрак Оперы!
        Смеясь и подталкивая друг друга, все устремились к Призраку с шампанским, но он неожиданно исчез! Он как будто растворился в толпе, и все поиски были напрасны. А тем временем два пожилых господина успокаивали малышку Жамм, тогда как Мэг Жири испускала крики, напоминающие кудахтанье павлина.
        Сорелли была просто взбешена: речь так и не удалось закончить. Тем не менее Дебьен и Полиньи, расцеловав, поблагодарили ее и скрылись так же незаметно и быстро, как Призрак. Впрочем, это никого не удивило, потому что директоров ждала та же самая церемония этажом выше, в вокальном фойе, и в довершение всего им предстоял ужин, самый настоящий ужин в компании близких друзей, накрытый в просторной приемной директорского кабинета.
        Мы последуем за ними именно туда вместе с новыми директорами - господином Арманом Моншарменом и Фирменом Ришаром[4 - Прежние директора были едва с ними знакомы, но, войдя, рассыпались в таких искренних изъявлениях дружбы и были в свою очередь встречены такими пышными комплиментами, что те из гостей, которые опасались, что вечер пройдет скучно, мгновенно повеселели.]. Ужин почти удался, было множество тостов, в чем особенно преуспел представитель правительства, до небес превозносивший то славу прошедших лет, то будущие успехи, так что вскоре воцарилась весьма радушная атмосфера. Передача директорских полномочий состоялась накануне без особых церемоний, и оставшиеся вопросы и неясности между старой и новой дирекцией были успешно решены при участии представителя правительства, поскольку стороны жаждали прийти к соглашению, поэтому неудивительно, что на том памятном вечере не было лиц более сияющих, чем у всех четырех директоров.
        Экс-директора уже вручили Моншармену и Ришару два крохотных ключика, которые, как волшебная палочка, открывали все двери Национальной академии музыки - а их тысячи. Эти ключики - предмет всеобщего любопытства - переходили из рук в руки, когда в конце стола возникло то самое фантастическое бледное лицо с провалами глазниц, которое уже появлялось этим вечером в фойе балета и было встречено криком малышки Жамм «Призрак Оперы!».
        Последний сидел как ни в чем не бывало, как и прочие приглашенные, только ничего не пил и не ел.
        Те, кто сначала поглядывал на него с улыбкой, потом стали отводить глаза - это зрелище навевало слишком мрачные мысли. Никто не пытался шутить, никто не выкрикивал: «Вот Призрак Оперы!»
        Он не произнес ни слова, и его соседи по столу не могли бы сказать в точности, когда подсел к ним этот странный субъект, но каждый подумал, что если бы мертвые садились иногда за стол живых, то они не выглядели бы более мрачно. Друзья Ришара и Моншармена решили, что этого исхудавшего гостя пригласили господа Дебьен и Полиньи, тогда как приглашенные бывших директоров подумали, что этот «труп» принадлежит к окружению Ришара и Моншармена. Таким образом, ни один нескромный вопрос, ни одно неловкое замечание или шутка дурного тона не обидели гостя из загробного мира. Некоторые из присутствующих слышали легенду о Призраке и рассказ старшего рабочего сцены, о смерти которого они еще не знали, и нашли, что человек, который сидел в конце стола, вполне мог сойти за живое воплощение легендарного образа, созданного неистребимым суеверием служащих Оперы. Однако, согласно легенде, у Призрака носа не было, а молчаливый гость его имел, хотя в своих «Воспоминаниях» Моншармен утверждает, что нос странного сотрапезника был прозрачен. «У него был нос, - пишет он, - длинный, тонкий и прозрачный», а я бы добавил, что
нос этот мог быть и фальшивым. Господин Моншармен мог счесть прозрачным всего лишь то, что не блестело. Наука - и это всем известно - способна делать великолепные накладные носы для тех, кто их лишен от природы или утратил по какой-то причине.
        Но действительно ли в ту ночь на банкет директоров без приглашения явился призрак? И можно ли утверждать, что это лицо принадлежало самому Призраку Оперы? Кто осмелится сказать это наверняка? Я говорю об этом не потому, что намерен заставить читателя хотя бы на секунду поверить в такую невероятную наглость Призрака Оперы, а потому лишь, что не исключаю такой возможности.
        И вот тому достаточное подтверждение. Арман Моншармен пишет буквально следующее (глава 11): «Вспоминая тот первый вечер, я не могу разделить впечатления от признания, которое нам сделали в директорском кабинете господа Дебьен и Полиньи, и от присутствия на ужине загадочного субъекта, которого никто из нас не знал».
        Вот что в точности произошло.
        Дебьен и Полиньи, сидевшие в центре стола, еще не обратили внимания на человека с черепом вместо головы, когда тот вдруг заговорил.
        - Корифейки правы, - сказал он. - Смерть этого бедняги Бюкэ, возможно, не столь естественна, как об этом думают.
        - Бюкэ мертв? - вскричали разом экс-директора, вскакивая с места.
        - Да, - спокойно ответил загадочный человек, вернее, тень человека. - Его нашли повешенным сегодня вечером на третьем подземном этаже, между стойкой и декорациями к «Королю Лахорскому».
        Оба директора, а вернее, экс-директора привстали и удивленно уставились на говорившего. Их реакцию трудно было объяснить только известием о смерти старшего рабочего сцены. Они переглянулись и стали белее скатерти. Наконец Дебьен сделал знак Ришару и Моншармену, Полиньи извинился перед гостями, и все четверо прошли в директорский кабинет. Здесь я снова предоставляю слово господину Моншармену.
        «Господа Дебьен и Полиньи казались все более взволнованными, - пишет он в своих мемуарах, - и нам показалось, что они хотели сообщить нечто, что их сильно беспокоило. Сначала они спросили, знаком ли нам человек, сидевший в конце стола и сообщивший о смерти Жозефа Бюкэ, и после нашего отрицательного ответа их волнение лишь усилилось. Они взяли у нас ключи, внимательно посмотрели на них, покачивая головами, потом посоветовали нам тайно заказать новые замки для апартаментов, кабинетов и других помещений, полную безопасность которых мы хотели бы гарантировать. Все это выглядело так забавно, что мы рассмеялись и спросили: неужели в Опере водятся воры? Они отвечали, что в Опере есть кое-что похуже - Призрак. Мы снова стали смеяться, уверенные, что это шутка, которая должна была увенчать дружеский ужин. Затем по их просьбе мы вернулись к серьезному тону и приготовились поддержать шутку, чтобы доставить им удовольствие. Тогда они признались, что никогда не стали бы говорить с нами о Призраке, если бы не получили от него самого категорического приказания внушить нам, что мы должны быть с ним любезны и
должны выполнять все его просьбы и требования. Слишком счастливые оттого, что покидают место, где безраздельно царит эта жуткая тень, от которой они теперь избавились, Дебьен и Полиньи до самого последнего момента не решались рассказать нам о столь любопытных событиях, к которым наши скептические умы явно не были готовы, однако известие о смерти Жозефа Бюкэ жестоко напомнило им, что всякий раз, когда Призраку в чем-то отказывали, в Опере случалось что-нибудь фантастическое или ужасное, в очередной раз напоминавшее им об их зависимости.
        На протяжении этого монолога, произнесенного самым таинственным и приглушенным голосом, я не сводил глаз с Ришара. В студенческие годы он имел репутацию шутника, знающего тысячу и один способ подшучивать над людьми, и прославился своими шутками среди консьержек бульвара Сен-Мишель. Я видел, что он с искренним удовольствием наслаждается блюдом, которым его угощали бывшие директора, хотя приправа к нему была несколько горька из-за смерти Бюкэ. Он печально покачивал головой с сочувственным видом человека, который горько сожалел о том, что в Опере поселился Призрак. И мне ничего не оставалось, как покорно следовать его примеру. Однако, несмотря на наши усилия, мы в конце концов не удержались и расхохотались прямо в лицо Дебьену и Полиньи, которые, поразившись столь резкому переходу от самого мрачного состояния к самой наглой веселости, в свою очередь сделали вид, будто поверили в то, что мы потеряли рассудок.
        Шутка слегка затянулась, и Ришар полушутя спросил:
        - И чего же он наконец желает, этот Призрак?
        Господин Полиньи направился к своему столу и достал оттуда копию технических требований. Требования начинались такими словами:
        „Дирекция Оперы обязана обеспечивать представлениям Национальной академии музыки великолепие, приличествующее главной французской музыкальной сцене“.
        И заканчивались статьей 98, гласившей:
        „Указанная привилегия может быть отобрана в том случае, если директор не выполняет условия, оговоренные в технических требованиях“.
        Далее следовал перечень.
        По словам Моншармена, это была аккуратно переписанная черными чернилами копия официального документа. Мы увидели, что в конце копии Моншармена, в отличие от нашей, был абзац, написанный красными чернилами, неровным, изломанным почерком, как будто ребенок, который еще не научился соединять буквы, нацарапал его спичкой. Этот абзац - продолжение статьи 98 - гласил буквально следующее:
        „Если директор более чем на пятнадцать дней задерживает ежемесячное содержание, которое он обязан выплачивать Призраку Оперы, то оно до нового распоряжения устанавливается в сумме 20 тысяч франков в месяц, или 240 тысяч в год“.
        Господин де Полиньи дрожащим пальцем ткнул в этот заключительный пункт, который, разумеется, весьма удивил нас.
        - И это все? Он больше ничего не хочет? - спросил Ришар со всем хладнокровием, на которое был способен.
        - Нет, не все, - коротко ответил Полиньи, перелистал тетрадку и зачитал:
        - „Статья шестьдесят три. Большая литерная ложа номер один бельэтажа правой стороны зарезервирована на все представления для главы государства.
        Ложа бенуара номер двадцать по понедельникам и ложа бельэтажа номер тридцать по средам и пятницам предоставлены в распоряжение министра.
        Вторая ложа номер двадцать семь бельэтажа зарезервирована на каждый день для префектов департамента Сены и для префекта полиции“.
        И снова, в конце этой статьи, Полиньи указал на добавленную красными чернилами строчку:
        „Ложа № 5 бельэтажа на все представления передается в распоряжение Призрака Оперы“.
        Дослушав последний пункт, мы дружно встали и горячо пожали руки нашим предшественникам, поздравляя их с такой прелестной шуткой, доказывающей, что старое доброе французское стремление повеселиться сохранило права гражданства. Ришар даже счел нужным добавить, что теперь он понимает, почему господа Дебьен и Полиньи покидают Национальную академию музыки. Ведь с таким требовательным Призраком дела вести невозможно.
        - Разумеется, - не моргнув глазом ответил Полиньи. - Двести сорок тысяч франков на дороге не валяются. А вы подсчитайте, какие убытки нам принесло резервирование за Призраком ложи номер пять на все представления. А ведь мы должны оплачивать еще и абонемент. Это же непостижимо! Мы не можем работать, чтобы содержать призраков. Поэтому мы предпочитаем уйти.
        - Да, - подтвердил Дебьен. - Мы предпочитаем уйти! И мы уходим! - И он поднялся.
        Ришар заметил:
        - Мне кажется, вы весьма добры с этим Призраком. Если бы я столкнулся с подобным субъектом, я бы, не сомневаясь, потребовал арестовать его.
        - Но где? Но как? - хором воскликнули они. - Мы же его ни разу не видели!
        - А когда он приходит в свою ложу?
        - Мы никогда не видели его в ложе.
        - Тогда сдавайте ее.
        - Сдавать ложу Призрака! Попробуйте сами, господа!
        На этом разговор был окончен, и мы все вчетвером вышли из директорского кабинета. Мы с Ришаром никогда так не смеялись».
        Глава 4
        Ложа № 5
        Арман Моншармен написал такую толстую книгу воспоминаний о довольно долгом периоде своего содиректорства, что начинаешь задумываться: было ли у него время заниматься Оперой, кроме того, что он писал о происходящем в ее стенах? Господин Моншармен не знал ни одной ноты, однако был на «ты» с министром народного образования и изящных искусств, когда-то работал журналистом в бульварной газете и, кроме того, обладал большим состоянием. Наконец, он был обаятельным человеком, не лишенным ума, поскольку, решившись финансировать Оперу, сумел выбрать себе надежного компаньона - Фирмена Ришара.
        Фирмен Ришар был тонкий музыкант и порядочный человек. Вот что писали о нем в «Театральном обозрении» в момент вступления в должность:
        «Господину Фирмену Ришару около 50 лет. Это человек высокого роста, крепкого телосложения, но не полный. Он обладает представительной осанкой, изысканными манерами, румянцем во всю щеку, густыми, коротко подстриженными волосами и такой же бородой. В выражении лица проглядывает что-то грустное, но это впечатление смягчается прямым и честным взглядом и обаятельной улыбкой. Господин Фирмен Ришар - очень талантливый музыкант, мастер гармонии, умелый контрапунктист. Мощь и размах - вот главные признаки его сочинений. Он опубликовал камерные сочинения, высокоценимую любителями музыку для фортепиано, сонаты и виртуозные сочинения, исполненные оригинальности, и составил целый альбом пьес для фортепиано. Наконец, „Смерть Геркулеса“, исполняемая на концертах в Консерватории, дышит эпической страстью, заставляющей вспоминать Глюка, одного из любимых композиторов господина Фирмена Ришара. Он обожает Глюка, но не меньше любит и Пиччини. Господин Ришар получает удовольствие везде, где его находит. Восхищаясь Пиччини, он склоняется перед Мейербером, наслаждается музыкой Чимарозы, и никто так высоко, как он, не
ценит неповторимый гений Вебера. Наконец, в отношении Вагнера господин Ришар готов утверждать, что он понял его первым, а может быть и единственным, во Франции».
        Остановимся здесь, поскольку эта цитата свидетельствует, что Фирмен любил почти всю музыку и всех музыкантов, все музыканты были обязаны любить Фирмена Ришара. В заключение этого короткого портрета добавим, что господин Ришар был, что называется, властным человеком, то есть обладал очень дурным характером.
        Первые дни пребывания в Опере оба компаньона радовались, ощущая себя хозяевами столь большого и прекрасного предприятия, и совершенно забыли странную и непонятную историю с Призраком, как вдруг произошло событие, которое показало, что шутка - если это была шутка - далеко не окончена.
        В то утро господин Ришар явился в кабинет в одиннадцать часов; господин Реми, его секретарь, показал ему полдюжины писем, которые он не вскрывал, поскольку на конвертах была пометка «личное». Одно из них сразу привлекло внимание Ришара - не только потому, что конверт был надписан красными чернилами, но и потому еще, что почерк показался ему знакомым. Он сразу вспомнил, что именно эти красные письмена так странно заполняли страницы перечня обязанностей. Он распечатал письмо и прочитал:
        «Уважаемый директор, прошу прощения за то, что побеспокоил Вас в эти драгоценные минуты, когда Вы вершите судьбу лучших артистов Оперы, когда Вы возобновляете прежние контракты и заключаете новые, причем делаете это уверенно, со знанием театра и публики, ее вкусов, с решительностью, которая меня изумила. Я знаю, как много Вы сделали для Карлотты, Сорелли, и малышки Жамм, и для некоторых других, в ком Вы угадали замечательные качества, талант или дар (Вам хорошо известно, кого я имею в виду - разумеется, не Карлотту, которая поет как шрапнель и которой не следовало уходить ни из кафе „Амбассадор“, ни из „Жакен“, не Сорелли, которая пользуется успехом главным образом у извозчиков, и не малышку Жамм, танцующую как корова на лугу. Я имею в виду Кристину Даэ, чей дар бесспорен и которую, кстати, Вы ревниво отводите от любой важной роли). В конце концов, Вы вольны распоряжаться в своем учрежденьице по своему усмотрению, не так ли? И все-таки я хотел бы воспользоваться тем, что Кристине Даэ еще не указали на дверь, и послушать ее нынче вечером в партии Зибеля, поскольку партия Маргариты после ее
недавнего триумфа ей заказана; и в связи с этим прошу Вас не занимать мою ложу ни сегодня, ни в последующие дни. Я не могу закончить письма, не заметив Вам, как неприятно я был поражен тем, что моя ложа была сдана по Вашему распоряжению.
        Впрочем, я не протестовал: прежде всего, потому, что я сторонюсь скандалов, и, во-вторых, потому, что Ваши предшественники, господа Дебьен и Полиньи, которые всегда были любезны со мной, возможно, по рассеянности забыли предупредить Вас о моих маленьких слабостях. Но я только что получил от этих господ ответ на мою просьбу объясниться, и этот ответ убедил меня, что Вы ознакомлены с моими техническими требованиями и, следовательно, намеренно надо мной насмехаетесь. Если хотите жить со мной в мире, не стоит прежде всего отбирать у меня ложу. С оглядкой на эти маленькие замечания разрешите, уважаемый директор, заверить, что я являюсь Вашим преданным и покорным слугой.
        Подпись: П. Оперы».
        Письмо сопровождалось объявлением, вырезанным из «Театрального обозрения»:
        «П. О., виноваты Р. и М. Мы их предупредили и передали им технические требования. Искренне Ваши!»
        Едва Фирмен Ришар успел дочитать эти строки, как открылась дверь кабинета и перед ним предстал Арман Моншармен с совершенно таким же письмом в руке, как то, которое получил его коллега. Переглянувшись, они расхохотались.
        - Итак, шутка продолжается, - сказал господин Ришар, - но это уже не смешно!
        - Что это значит? - удивился господин Моншармен. - Неужели они думают, что, если они были директорами Оперы, мы отдадим им ложу до скончания веков?
        И тот и другой нисколько не сомневались в том, что оба послания были делом рук их предшественников.
        - Мне не улыбается так долго служить мишенью для глупых шуток, - заявил Фирмен Ришар.
        - В этом же нет ничего обидного, - заметил Арман Моншармен.
        - Кстати, чего они хотят? Ложу на сегодняшний вечер?
        И Фирмен Ришар отдал распоряжение секретарю немедленно передать ложу № 5 бельэтажа господам Дебьену и Полиньи, если она еще не сдана.
        Ложа была свободна, и абонемент был немедленно отправлен. Господин Дебьен жил на углу улицы Скриба и бульвара Капуцинов, господин Полиньи - на улице Обера. Кстати, оба письма Призрака были отправлены с почты на бульваре Капуцинов; это заметил Моншармен, внимательно рассмотрев конверты.
        - Вот видишь, - заметил Ришар.
        Компаньоны пожали плечами, посетовав на то, что солидные пожилые люди все еще развлекаются, как дети.
        - Все-таки они могли быть повежливее, - заметил Моншармен. - Смотри, как они отчитывают нас за Карлотту, Сорелли и малышку Жамм!
        - Чего уж там, эти люди просто больны от ревности… Подумать только: даже заплатили за объявление в «Театральном обозрении». Неужели им больше нечего делать?
        - Кстати! - сказал Моншармен. - Кажется, их весьма интересует малышка Кристина Даэ…
        - Ты не хуже меня знаешь, что у нее репутация честной девушки, - ответил Ришар.
        - Репутация нередко бывает и ложной, - сказал Моншармен. - Вот у меня репутация знатока музыки, а я не знаю, чем отличается скрипичный ключ от басового.
        - Успокойся! У тебя никогда не было такой репутации, - заявил Ришар.
        Потом Ришар велел привратнику впустить артистов, которые вот уже два часа прогуливались по длинному коридору перед директорской приемной, ожидая, когда откроется дверь, за которой их ждали слава и деньги… или отставка.
        Весь день прошел в дискуссиях, переговорах, директора подписывали и разрывали контракты, так что можете себе представить, как они утомились в тот вечер - вечер 25 января - после сумасшедшего дня, наполненного истериками, интригами, рекомендациями, угрозами, протестами, признаниями в любви и в ненависти. Они рано легли спать, даже не заглянув в ложу № 5 и не полюбопытствовав, понравился ли спектакль господам Дебьену и Полиньи. Опера вовсе не бездействовала после ухода бывших директоров, так как господин Ришар приказал приступить к некоторым необходимым работам, не прекращая давать представления.
        На следующее утро Ришар и Моншармен обнаружили среди корреспонденции, во-первых - каждый из них, - открытку от Призрака:
        «Уважаемый директор!
        Очень благодарен. Чудесный вечер. Даэ восхитительна. Обратите внимание на хор. Карлотта - превосходный, но банальный инструмент. Позже напишу Вам по поводу суммы 240 тысяч, если быть точным - 233 424 франка 70 су, потому что господа Дебьен и Полиньи переслали мне 6575 франков и 30 сантимов за первые десять дней текущего года в связи с тем, что их полномочия истекали 10-го числа, вечером.
        Ваш слуга П. О.».
        Во-вторых, пришло письмо от господ Дебьена и Полиньи:
        «Господа!
        Спасибо за оказанное нам внимание, но сами понимаете, что перспектива еще раз послушать „Фауста“, как бы это ни было приятно для бывших директоров Оперы, не мешает нам напомнить, что мы не имеем никакого права занимать ложу № 5 бельэтажа, которая принадлежит исключительно тому, о ком мы с вами уже говорили, читая последний абзац статьи 63.
        Примите наши уверения и пр.».
        - Эта пара уже начинает мне надоедать! - сердито заметил Ришар, разрывая на клочки письмо Дебьена и Полиньи.
        И в тот же вечер ложа № 5 была продана.
        На следующий день, зайдя в свой кабинет, господа Ришар и Моншармен нашли на столе рапорт инспектора, касающийся событий, которые произошли накануне вечером в ложе № 5 первого яруса. Вот основной пассаж из этого рапорта:
        «Я был поставлен перед необходимостью вызвать сегодня вечером, - (инспектор писал свой рапорт накануне), - жандарма и дважды - в начале и в середине второго акта - освободить ложу № 5 бельэтажа. Находившиеся в ней зрители, которые, кстати, явились только ко второму акту, устроили настоящий скандал, смеялись и отпускали нелепые замечания. Со всех сторон раздались шиканья, и зал начал возмущаться; когда за мной послала смотрительница, я зашел в ложу и сделал им необходимые замечания. Нарушители, по-моему, были немного не в себе и завели со мной странные разговоры. Я предупредил их, что, если подобное повторится, мне придется освободить ложу. Не успел я выйти, как снова услышал смех в ложе и шумные протесты в зале. Я позвал жандарма, и тот вывел их. Они возражали, продолжая смеяться, и заявили, что не уйдут, пока им не возвратят деньги. Наконец они успокоились, и я позволил им снова войти в ложу, но смех тут же возобновился, и на этот раз мы выставили нарушителей окончательно».
        - Пусть пошлют за инспектором! - крикнул Ришар, обращаясь к секретарю, который первым прочитал рапорт и снабдил его примечаниями, написанными синим карандашом.
        В обязанности секретаря, господина Реми, двадцати четырех лет, с усиками в ниточку, элегантного, изысканного, всегда прекрасно одетого (в те времена днем обязательно было надевать редингот), умного и весьма скромного в присутствии директора, который ему выплачивал жалованье 2400 франков в год, входило: просматривать газеты, отвечать на письма, распределять ложи и пригласительные билеты, договариваться о встречах, беседовать с посетителями, ожидающими в приемной, навещать больных артистов, искать им замену, связываться с руководителями отдельных служб; но прежде всего он служил преградой на пути нежелательных визитеров. Помимо всего прочего, ему постоянно приходилось быть начеку, чтобы - не дай бог! - не оказаться неугодным и выброшенным за дверь без всякой компенсации, так как он не был признан администрацией. И вот секретарь, который уже давно отдал приказание найти инспектора, распорядился ввести его в кабинет.
        - Расскажите-ка, что там произошло вчера? - резко спросил Ришар.
        Взволнованный инспектор что-то промямлил в ответ и упомянул свой рапорт.
        - Но почему все-таки эти люди смеялись? - спросил Моншармен.
        - Господин директор, они, должно быть, плотно отобедали и скорее были склонны шутить, чем слушать хорошую музыку. Едва войдя в ложу, они покинули ее и позвали смотрительницу. Они сказали: «Посмотрите внимательно. Ведь здесь никого нет, так?» - «Никого», - ответила смотрительница. «Ну так вот, - заявили они, - когда мы вошли, то услышали чей-то голос, который сообщил, что здесь кто-то есть».
        Господин Моншармен не мог без улыбки смотреть на господина Ришара, но тот вовсе не был расположен к смеху. Некогда он сам проделывал подобные трюки, чтобы не распознать в наивном докладе инспектора все признаки одной из тех злых шуток, которые вначале забавляют их жертв, но потом приводят в ярость.
        Пытаясь подольститься к Моншармену, инспектор счел своим долгом тоже улыбнуться. Жалкая попытка! Тут же взгляд Ришара пригвоздил его к месту, и бедняга поспешил принять сокрушенный вид.
        - В конце концов, - загремел Ришар, - когда они вошли в ложу, там кто-нибудь был?
        - Никого, господин директор! Совершенно никого! Ни в ложе справа, ни в ложе слева, клянусь вам. Готов руку над огнем держать, что никого там не было. Так что это была лишь шутка.
        - А смотрительница, что она сказала?
        - О! Тут все просто. Она сказала, что это Призрак Оперы. Вот так-то!
        И инспектор ухмыльнулся, однако тут же осознал свою ошибку: так как не успел он произнести слова: «Она сказала, что это Призрак Оперы!», как и без того сумрачное лицо господина Ришара стало просто свирепым.
        - Пошлите за смотрительницей! - приказал он. - Немедленно! Приведите ее ко мне! И выпроводите всю эту толпу за дверь!
        Инспектор хотел возразить, но Ришар заткнул ему рот грозным:
        - Замолчите!
        Затем, когда губы несчастного подчиненного, казалось, сомкнулись навеки, господин директор приказал им снова открыться.
        - Что значит «Призрак Оперы»? - проворчал Ришар.
        Однако инспектор уже был не в состоянии произнести ни слова. Отчаянно жестикулируя, он дал понять, что ничего об этом не знает, а скорее - не желает знать.
        - Вы сами-то хоть видели этого Призрака?
        Инспектор энергично затряс головой, отрицая этот факт.
        - Тем хуже! - холодно заявил Ришар.
        Инспектор вытаращил глаза, которые, казалось, вот-вот вылезут из орбит; он безмолвно вопрошал: почему господин директор произнес это мрачное «тем хуже!»?
        - Потому что я уволю всех, кто его не видел, - объяснил господин директор. - Поскольку он снует повсюду, недопустимо, чтобы его нигде не видели! Я люблю, чтобы каждый занимался своим делом!
        Глава 5
        Ложа № 5 (Продолжение)
        Высказав это, Ришар потерял всякий интерес к инспектору и принялся обсуждать другие дела с вошедшим администратором. Инспектор решил, что может уйти, и потихоньку, потихоньку, пятясь, приблизился к двери, когда господин Ришар, заметив этот маневр, пригвоздил его к месту громовым окриком:
        - Стоять!
        Стараниями господина Реми срочно призвали смотрительницу, которая состояла еще и консьержкой на улице Прованс в двух шагах от Оперы. Вскоре она вошла в кабинет.
        - Как вас зовут?
        - Мамаша Жири. Вы ж меня знаете, господин директор: я мать малышки Жири, малышки Мэг, если хотите.
        Суровый и торжественный тон этого заявления произвел впечатление на господина Ришара. Он оглядел мадам Жири - выцветшая шаль, стоптанные туфли, старенькое платье из тафты, шляпа цвета копоти. Выражение лица Ришара свидетельствовало о том, что он вообще не знал и не помнил ни мамашу Жири, ни малышку Жири, ни даже малышку Мэг. Однако гордость мадам Жири была такова, что она полагала: ее должны знать все. Мне сдается, что от ее имени произошло «giries»[5 - Неестественность, кривляние (фр., жарг.).], ходовое словечко в закулисном жаргоне. Пример: если певица упрекает свою подругу за любовь посплетничать, то она скажет ей: «Все это просто „giries“».
        - Не помню такой, - возвестил наконец господин директор. - Но все равно расскажите, мадам Жири, как получилось, что вчера вечером вам с господином инспектором пришлось прибегнуть к услугам жандарма?
        - Да я и сама хотела поговорить об этом, господин директор, чтобы с вами не случилось таких неприятностей, как с господами Дебьеном и Полиньи… Они-то ведь тоже не хотели меня сперва слушать…
        - Я вас спрашиваю не об этом. Я хочу знать, что случилось вчера вечером.
        Мамаша Жири раскраснелась от возмущения. С ней никогда еще не разговаривали подобным тоном. Она встала, будто бы собираясь уйти, и уже начала поправлять юбку и с достоинством потряхивать перьями на шляпке цвета копоти, но потом передумала, снова села и высокомерно сказала:
        - А то случилось, что опять обидели нашего Призрака!
        Ришар едва не взорвался, но тут вмешался Моншармен; перехватив инициативу допроса, он выяснил, что смотрительница находит вполне естественным, когда голос из совершенно пустой ложи заявляет, что она занята. Она могла объяснить этот феномен, который, кстати, не был для нее новостью, единственно присутствием Призрака в ложе. Этого Призрака никто ни разу не видел, зато слышали его многие, да она и сама часто его слышала, а уж ей-то можно верить, потому что мадам Жири никогда не лжет. Спросите у господ Дебьена и Полиньи и вообще у всех, кто ее знает, а также у господина Исидора Саака, которому Призрак сломал ногу.
        - Ну да! - перебил ее Моншармен. - Призрак сломал ногу бедняге Исидору Сааку?
        Мамаша Жири широко открыла глаза, пораженная таким непроходимым невежеством. Наконец она снисходительно согласилась просветить несчастных. Так вот, это случилось во времена Дебьена и Полиньи, и опять-таки в ложе № 5, и снова во время представления «Фауста».
        Смотрительница откашлялась, попробовала голос и завела… Казалось, она намеревается спеть всю партитуру оперы Гуно.
        - Значит, так, мусье. На том спектакле в первом ряду сидел господин Маньера со своей дамой, ювелир-огранщик с улицы Могадор, а позади мадам Маньера - их близкий друг Исидор Саак. Мефистофель пел (мамаша Жири спела эту строчку): «Вы одурманили…» И вот тут Маньера слышит справа (его жена сидела слева) голос, который говорит ему: «Ха-ха! Наша Жюли не стала бы одурманивать!» (Мадам Маньера как раз и звали Жюли.) Господин Маньера поворачивается направо посмотреть, кто с ним разговаривает. Никого! Он потер ухо и пробормотал: «Неужели почудилось?» А тем временем Мефистофель продолжает петь… Но может быть, я вас утомила, господа?
        - Нет-нет! Продолжайте!
        - Господа директора очень любезны. - Мамаша Жири скорчила гримасу. - Так вот, Мефистофель продолжает петь. - И она снова затянула: - «Катрин, обожаю! К чему твой отказ? Любовник хорош, целуй же его!» И тут Маньера слышит, опять в правом ухе, тот же голос: «Ха! Ха! Жюли не отказалась бы поцеловать Исидора». Он снова поворачивается - теперь уже в сторону Жюли и Исидора, и что же он видит? А видит он Исидора, который держит его жену за локоток и покрывает поцелуями ее руку… Вот так, господа хорошие. - И мамаша Жири с жаром поцеловала краешек обнаженной руки над своей перчаткой из шелка-сырца. - Ну а потом… Можете себе представить, что это ему даром не прошло! Господин Маньера - здоровый и сильный, вот как вы, мусье Ришар, - залепил господину Исидору Сааку пару хороших оплеух, а Исидор - худой и слабый, вот как вы, мусье Моншармен, хотя я очень уважаю его. Это был скандал. В зале кричат: «Остановить! Остановить! Он убьет его!» Наконец Исидору удалось сбежать…
        - Так Призрак все-таки не сломал ему ногу? - спросил Моншармен, немного оскорбленный тем, что его телосложение произвело столь малое впечатление на мадам Жири.
        - Сломал, мусье, - высокомерно ответила мадам Жири, так как поняла оскорбительное намерение директора. - Сломал совсем, когда наш Исидор слишком быстро бежал по парадной лестнице, мусье! Да так сломал, бедняга, что не скоро он сможет по ней еще раз подняться!..
        - Значит, это Призрак рассказал вам о том, что он шептал в правое ухо господина Маньера? - осведомился Моншармен с серьезным видом настоящего следователя, забавляясь от души.
        - Нет, мусье. Это сам господин Маньера…
        - Но вы-то сами разговаривали с Призраком, милая дама?
        - Вот так же, как сейчас с вами, мил господин…
        - И что он вам говорил?
        - Ну, он просил принести ему скамеечку для ног.
        При этих словах, произнесенных торжественным тоном, лицо мадам Жири стало такого цвета, как желтоватый с красными прожилками мрамор колонн, которые поддерживают большую парадную лестницу, - мрамор этот еще называют пиренейским.
        Только теперь Ришар вместе с Моншарменом и секретарем Реми разразился громовым хохотом. Инспектор, памятуя горький опыт, не смеялся. Опершись спиной о стену и лихорадочно перебирая в кармане ключи, он гадал, чем кончится эта история. Чем более спесиво держалась мамаша Жири, тем больше он опасался вспышки директорского гнева. Но неожиданно, видя, как веселятся директора, мамаша Жири разошлась не на шутку.
        - Вместо того чтобы смеяться, господа, - с негодованием воскликнула она, - вам бы лучше последовать примеру мусье Полиньи, который сам убедился!..
        - Убедился в чем? - переспросил Моншармен, который никогда еще так не веселился.
        - В том, что Призрак существует! Ну я же вам говорю… Слушайте! - Она вдруг успокоилась, осознав важность момента. - Я все помню так, будто это было только вчера. В тот раз давали «Жидовку». Мусье Полиньи захотел сидеть в ложе Призрака один. Госпожа Краус имела огромный успех. Она уже спела эту арию - ну вы знаете, из второго акта. - И мамаша Жири вполголоса напела:
        Хочу с тобой, любимый мой, Я жить и умереть. И верю я, любимый мой, Нас не разлучит смерть.
        - Хорошо-хорошо! Я понял, - кисло улыбнулся господин Моншармен.
        Однако мадам Жири продолжала, покачивая перьями на своей шляпе цвета копоти:
        Умчимся в край небесно-голубой, Одна судьба связала нас с тобой.
        - Да! Да! Нам все ясно, - повторил в нетерпении Ришар. - Ну и что дальше?
        - А дальше Леопольд кричит: «Бежим!», а Элеазар их останавливает и спрашивает: «Куда спешите вы?» Так вот, как раз в этот самый момент мусье Полиньи - я видела это из соседней ложи, которая оставалась свободной, - встает и выходит, прямой как статуя. Я только успела спросить его, точно так же как Элеазар: «Куда спешите вы?» Но он мне даже не ответил, он был бледен как смерть! Я видела, как он спускался с лестницы, правда ногу он не сломал… Шел будто во сне, в дурном сне, только не мог отыскать дорогу, а ему ведь платили за то, чтобы он хорошо знал Оперу!
        Вот что сказала мамаша Жири и замолчала, чтобы оценить произведенное ею впечатление. Моншармен в ответ на историю Полиньи лишь покачал головой.
        - Однако все это не объясняет, как и при каких обстоятельствах Призрак Оперы попросил у вас скамеечку, - продолжал допытываться Моншармен, глядя глаза в глаза смотрительнице.
        - Ну, это с того самого вечера, потому что тогда-то и оставили в покое нашего Призрака… Больше не пытались отобрать у него ложу. Господа директора распорядились оставить эту ложу для него на все представления. И когда он приходил, он просил у меня скамеечку.
        - Хо! Хо! Призрак просил скамеечку! Выходит, ваш Призрак - женщина?
        - Нет, Призрак - мужчина.
        - Откуда вы знаете?
        - У него мужской голос, очень приятный! Вот как обычно бывает: он приходит в Оперу чаще всего в середине первого акта и тихо стучит три раза в дверь ложи номер пять. Когда я в первый раз услышала этот стук, я хорошо знала, что в ложе никого нет, так что можете себе представить, как я была озадачена. Открываю дверь, вслушиваюсь, всматриваюсь - никого! И тут услышала голос: «Мамаша Жюль (это фамилия моего покойного мужа), будьте добры, принесите мне скамеечку». С вашего позволения, мусье директор, я просто расквасилась… Но голос продолжал: «Не пугайтесь, мамаша Жюль, это я, Призрак Оперы!» Я посмотрела в ту сторону, откуда доносился голос, который, между прочим, был такой приятный и располагающий, что я уже почти перестала бояться. Голос этот, мусье директор, сидел в первом ряду справа. Хотя я в кресле никого и не увидела, могу поклясться, что кто-то был, и кто-то весьма любезный, уж можете мне поверить.
        - А ложа справа от ложи номер пять не была занята? - спросил Моншармен.
        - Нет, ни ложа номер семь справа, ни ложа номер три слева. Спектакль только начинался.
        - И что вы сделали?
        - Принесла скамеечку. Наверняка он просил ее не для себя, а для дамы. Но эту даму я не видела и не слышала.
        Каково! Теперь оказывается, у Призрака есть женщина! Взгляды господ Моншармена и Ришара скрестились на инспекторе, который стоял за спиной смотрительницы и размахивал руками, пытаясь привлечь к себе внимание директоров. Когда они посмотрели на него, он красноречивым жестом покрутил пальцем у виска - жест этот означал, что мамаша Жири была явно не в себе. Эта пантомима окончательно укрепила решение господина Ришара расстаться с инспектором, который держит у себя работников, страдающих галлюцинациями. А женщина между тем продолжала, расхваливая щедрость Призрака:
        - После спектакля он всегда мне дает монету в сорок су, иногда сто су, а несколько раз, после того как его не бывало по нескольку дней, я получала даже десять франков. А теперь, когда ему опять начали досаждать, он мне больше ничего не дает…
        - Простите, моя дорогая. - (И мамаша Жири снова тряхнула своей серой шляпкой с пером, возмущенная такой фамильярностью.) - Простите, но как Призрак вручает вам эти сорок су? - спросил от рождения любопытный Моншармен.
        - Да он просто-напросто оставляет их на полочке в ложе, и я забираю их вместе с программкой, которую всегда приношу ему. Иногда я там нахожу даже цветы, например розу, наверняка выпавшую из-за корсажа его дамы. Да, я уверена, что иногда он приходит с женщиной, потому что однажды они оставили веер.
        - Вот как? Призрак забыл веер? И что вы с ним сделали?
        - Ничего. На следующем спектакле вернула его.
        В этот момент инспектор произнес:
        - Вы нарушили правила, мамаша Жири, и я наложу на вас штраф.
        - Замолчите, глупец! - пророкотал господин Фирмен Ришар басом.
        - Вы вернули веер. Ну а дальше?
        - А дальше они забрали его, мусье директор, после спектакля его там уже не было, и вместо него они оставили коробку с английскими конфетами, которые я просто обожаю. Это одна из любезностей Призрака.
        - Хорошо, мамаша Жири. Вы можете идти.
        Когда смотрительница с достоинством, никогда ее не покидавшим, попрощалась с директорами, они объявили инспектору, что необходимо отказаться от услуг этой сумасшедшей старухи. После этого они отпустили инспектора. Когда он вышел, не переставая уверять в своей преданности театру, они предупредили администратора, что он должен дать расчет господину инспектору. Оставшись наконец одни, оба директора переглянулись - в голову обоим одновременно пришла одна и та же мысль: совершить маленькую прогулку в сторону ложи № 5.
        Вскоре мы за ними последуем.
        Глава 6
        Волшебная скрипка
        Кристина Даэ, которой суждено было пасть жертвой интриг, к чему мы вернемся позже, не сразу закрепила триумф знаменитого гала-концерта. Однако ей представился случай выступить в доме герцогини Цюрихской и исполнять самые лучшие арии из своего репертуара, и вот что пишет о ней известный критик X., бывший в числе почетных гостей:
        «Когда мы слышим ее в „Гамлете“, мы спрашиваем себя: неужто сам Шекспир прибыл из Элизеума репетировать с ней партию Офелии? А когда ее голову венчает звездная диадема Царицы Ночи, с небес должен сойти Моцарт, чтобы услышать ее пение. Впрочем, не стоит тревожить композитора - высокий звонкий голос чудесной исполнительницы его „Волшебной флейты“ сам достигает неба, взмывая туда с той же легкостью, с какой она перелетела из сельской хижины Скотелофа во дворец из золота и мрамора, выстроенный господином Гарнье».
        Но после вечера у герцогини Цюрихской Кристина больше не пела в свете и отклоняла все приглашения и гонорары. Даже не выставив благовидного предлога, она отказалась появиться на благотворительном вечере, нарушив данное ранее обещание. Она действовала так, будто перестала быть хозяйкой своей судьбы, будто она боялась нового триумфа.
        Кристине стало известно, что граф де Шаньи, желая сделать приятное своему брату, очень много хлопотал за нее перед господином Ришаром, и она написала графу письмо, в котором поблагодарила его за это и попросила больше не говорить о ней с директорами. В чем же были причины столь странного поведения? Одни сочли, что все дело заключается в непомерной гордыне, другие - что в божественной скромности. Подобная скромность просто неуместна в театре!
        Я полагаю, что Даэ просто-напросто испугалась свалившегося на нее как с неба триумфа и была изумлена им не менее, чем многие другие. Изумлена? Не то слово! У меня есть письмо Кристины (из архива Перса), в котором описываются те события. Так вот, прочитав его еще раз, я уже не могу сказать, что Кристина была просто изумлена или напугана своим триумфом: она была просто в ужасе. Да, да! В ужасе! «Я больше не узнаю себя, когда пою!» - пишет она.
        Бедное, невинное, кроткое дитя!
        Она нигде не появлялась, и виконт де Шаньи напрасно пытался встретиться с ней. Он написал ей, прося позволения навестить ее, и уже отчаялся ждать ответа, когда однажды утром получил такую записку:
        «Сударь, я вовсе не забыла того маленького мальчика, который выловил мой шарф в море. Я должна написать Вам об этом сегодня, когда уезжаю в Перрос ради исполнения священного долга. Завтра годовщина смерти моего бедного папы, Вы знаете, как он любил Вас. Он похоронен там вместе со своей скрипкой, на кладбище, прилегающем к маленькой церкви, у подножия холма, где мы играли детьми, рядом с той дорогой, где мы, повзрослев, в последний раз простились друг с другом».
        Виконт де Шаньи, прочтя записку Кристины, схватил расписание поездов, поспешно оделся, написал несколько строк, которые лакей должен был передать старшему брату, и вскочил в карету, с опозданием доставившую его к вокзалу Монпарнас, так что на утренний поезд он не успел.
        Рауль провел тоскливый день, и вкус к жизни вернулся к нему лишь вечером, когда он устроился в своем вагоне. Всю дорогу он перечитывал записку Кристины, вдыхая запах ее духов и воскрешая нежный образ своей юности. Отвратительная ночь в поезде прошла в лихорадочном сне, началом и концом которого была Кристина Даэ. Уже светало, когда Рауль высадился в Ланьоне. Он побежал к дилижансу, отправлявшемуся в Перрос-Гирек. Он был единственным пассажиром. На его расспросы кучер ответил, что накануне вечером молодая женщина, по облику парижанка, попросила отвезти ее в Перрос и сошла у постоялого двора под названием «Заходящее солнце». Она приехала одна. Рауль глубоко вздохнул. Наконец-то он может спокойно поговорить с Кристиной в уединенном месте. Он любил ее до беспамятства. Этот юноша, объехавший мир, оставался чист, как девушка, никогда не покидавшая материнского дома.
        Приближая миг встречи с ней, он набожно вспоминал историю маленькой шведской певицы. Многие детали еще не были известны широкой публике.
        Когда-то в маленькой деревушке в окрестностях Уппсалы жил крестьянин с семьей, который всю неделю возделывал землю, а по воскресеньям пел на клиросе в церкви. У крестьянина была дочка; еще до того, как она научилась читать, он научил ее разбирать нотную грамоту. Сам того не ведая, папаша Даэ был великим музыкантом. Он играл на скрипке и считался лучшим деревенским скрипачом во всей Скандинавии. Слава его росла, его постоянно приглашали на свадьбы и праздники. Мать Кристины скончалась, когда девочке шел шестой год. Вслед за тем отец, который любил только свою дочь и музыку, продал свой участок земли и отправился искать счастья в Уппсалу. Но нашел там только нищету.
        Тогда он возвратился в деревню и начал странствовать по ярмаркам, наигрывая скандинавские мелодии, а дочь, никогда не расстававшаяся с ним, с восторгом слушала его, аккомпанируя ему или напевая. Однажды на ярмарке в Лимби их обоих услышал профессор Валериус и взял с собой в Готенбург. Он утверждал, что отец - первый скрипач в мире и что у дочери задатки великой певицы. Он позаботился о ее воспитании и образовании. Девочка восхищала всех окружающих своей красотой, грацией и жаждой совершенства. Она быстро училась, и когда профессору Валериусу и его жене потребовалось уехать жить во Францию, они взяли с собой Даэ и Кристину, с которой матушка Валериус обращалась как с дочерью. А вот отец девочки, он начал чахнуть и затосковал по родине. В Париже он никуда не выходил. Он жил будто во сне, где с ним была только его скрипка. Целыми часами он сидел в комнате вместе с дочерью, и оттуда слышались звуки скрипки и тихое пение. Иногда госпожа Валериус приходила послушать их под дверью, тяжело вздыхала, смахивала слезу и на цыпочках возвращалась к себе. И ее тоже не покидала ностальгия по скандинавскому        Папаша Даэ приходил в себя только летом, когда все семейство выезжало на дачу в деревню, в Перрос-Гирек - уголок Бретани, в ту пору почти неизвестный парижанам. Он очень любил здешнее море, говоря, что оно того же цвета, что у него на родине, и, часто стоя на пляже, наигрывал свои самые печальные напевы и уверял, что море замолкает, чтобы их послушать. Потом он так умолял матушку Валериус, что та согласилась на новую прихоть бывшего деревенского скрипача.
        Во время сельских праздников он, как когда-то, взял скрипку и ушел. Ему позволили взять с собой дочь на неделю. Люди не уставали их слушать. Они дарили гармонию жителям самых бедных деревушек на весь год и спали, отказываясь от кроватей на постоялых дворах, забираясь в солому и прижимаясь друг к другу, как в те времена в Швеции, когда были бедны.
        Однако одеты они были довольно прилично, отказывались от денег, которые им давали, не собирали пожертвования, и слушатели никак не могли понять поведение этого скрипача, бродившего по дорогам с маленькой прелестной девочкой, которая пела, будто ангел, и ходили за ним из деревни в деревню.
        Как-то раз городской мальчик, гулявший со своей гувернанткой, заставил ее проделать долгий путь, потому что никак не мог решиться расстаться с девочкой, чей голос, такой нежный и чистый, заворожил его. Так они пришли к бухточке, которая называется Трестару. В то время там были только небо, море и золотой песок. Еще там дул сильный ветер, который сорвал шарф Кристины и унес его в море. Кристина вскрикнула, протянула руки, но легкий лоскут уже колыхался на волнах далеко от берега. И тут Кристина услышала голос, который сказал ей:
        - Не волнуйтесь, мадемуазель, я достану ваш шарф из моря.
        Она увидела мальчика, который бежал, бежал, несмотря на крики и протестующие возгласы одетой в черное женщины. Мальчик прямо в одежде бросился в воду и достал шарф. И мальчик, и шарф находились в весьма плачевном состоянии! Дама в черном никак не могла успокоиться, а Кристина смеялась от всего сердца и поцеловала мальчика. Это был виконт Рауль де Шаньи. В то лето он жил в Ланьоне со своей теткой. Все лето они встречались почти каждый день и играли вместе. По просьбе тетки и при посредничестве профессора Валериуса добрейший папаша Даэ согласился давать юному виконту уроки игры на скрипке. И Рауль полюбил те же напевы, что наполняли детство Кристины.
        Строй их душ был схож: мечтательный, спокойный… Они обожали слушать невероятные истории, старые бретонские сказки, и главной их игрой было выпрашивать под дверями, как нищие: «Господа хорошие, расскажите нам, пожалуйста, какую-нибудь историю». Редко бывало так, что им ничего не «давали». А какая старая бретонка не видела хотя бы раз в жизни, как танцуют феи в вересковых зарослях при свете луны?
        Но самое интересное происходило в сумерках, в тишине, после того как солнце уходило за море, - папаша Даэ садился возле них на обочине и негромким голосом, будто боялся спугнуть свои видения, рассказывал восхитительные, нежные, а бывало, и страшные легенды северной страны. Иногда они были прекрасны, как сказки Андерсена, иногда печальны, как песни великого поэта Рунеберга. Когда он умолкал, дети просили: «Еще!»
        Была одна история, которая начиналась так:
        «Однажды некий король плыл в своем маленьком челноке по одному из тех спокойных и глубоких озер, которые сверкают, как глаза, посреди норвежских гор…»
        Или еще одна:
        «Маленькая Лотта думала обо всем и не думала ни о чем. Летней птичкой она порхала в золотых солнечных лучах с весенней короной на белокурых волосах. Душа ее была такой же чистой и голубой, как ее глаза. Она любила свою мать, была верна своей кукле, заботилась о своем платье, красных туфельках и скрипке, но пуще всего она любила, засыпая, слышать Ангела Музыки».
        Пока папаша Даэ рассказывал, Рауль разглядывал голубые глаза и золотистые волосы Кристины. А Кристина думала о том, как была счастлива маленькая Лотта, когда засыпала и слышала Ангела Музыки. У папаши Даэ почти не было историй, в которых не присутствовал бы Ангел Музыки, и дети без конца просили рассказать об этом Ангеле. Даэ отвечал, что все великие музыканты, все великие артисты хотя бы раз в жизни встречались с Ангелом Музыки. Иногда он склоняется над их колыбелькой, как это случилось с маленькой Лоттой, и тогда появляются вундеркинды, которые в шесть лет играют на скрипке лучше, чем пятидесятилетние музыканты, что, согласитесь, совершенно удивительно. Иногда Ангел Музыки приходит гораздо позже, потому что дети непослушны и не хотят учиться и повторять гаммы. А бывает, что Ангел не приходит вовсе, потому что сердце человека нечисто и совесть неспокойна. Ангела никто никогда не видит, но избранные души слышат его. Происходит это чаще всего в такие моменты, когда люди меньше всего этого ожидают, когда они пребывают в печали и отчаянии. И вот тогда в ушах начинает звучать неземная музыка, слышится
божественный голос, и они запоминают его на всю свою жизнь. Тех, кого посетил Ангел, будто коснулся огонь небесный. Они испытывают трепет, который неведом прочим смертным. Они получают волшебный дар - любой инструмент, к которому они прикасаются, и собственный их голос рождают звуки, способные пристыдить своей красотой все земные звуки. А люди не знают, что этих счастливцев посетил Ангел Музыки, и называют их гениальными.
        Маленькая Кристина однажды спросила отца, слышал ли он Ангела. Отец грустно покачал головой, потом взглянул на дочь, и глаза его заблестели. Тогда он сказал:
        - А ты, дитя мое, однажды его услышишь! Когда я буду на небесах, я пошлю его к тебе, обещаю!
        К тому времени папашу Даэ начал одолевать кашель.
        Наступила осень и разлучила Рауля и Кристину.
        Увиделись они только три года спустя, в пору своей юности. Это произошло опять в Перросе, и эта встреча произвела на Рауля такое впечатление, что он сохранил воспоминание о ней на всю жизнь. Профессор Валериус уже умер, но его матушка Валериус осталась во Франции вместе с Даэ и его дочерью, которые продолжали петь и играть на скрипке, вовлекая свою милую покровительницу в прекрасные грезы, и, казалось, она тоже жила теперь только музыкой. Юноша совершенно случайно заехал в Перрос и неосознанно направился в дом, где когда-то жила его подружка. Навстречу ему поднялся старый Даэ и со слезами на глазах поцеловал его, говоря, что они часто о нем вспоминали. Действительно, не проходило и дня, чтобы Кристина не упомянула о Рауле. Старик еще продолжал говорить, когда открылась дверь и в комнату поспешно вошла очаровательная девушка, держа в руках поднос, на котором стояли чашки с дымящимся чаем. Кристина узнала Рауля, поставила поднос, и ее прелестное лицо залилось краской смущения. Она нерешительно молчала, а отец смотрел на них. Потом Рауль приблизился и поцеловал ее в щеку. Она не отстранилась. Потом
она задала ему несколько вопросов, исполнив таким образом свои обязанности хозяйки, затем снова взяла поднос и вышла из комнаты. Она убежала в пустынный сад и присела на скамейку. Ее девичье сердце первый раз тревожили незнакомые прежде чувства. Рауль присоединился к ней, и они беседовали до вечера, так и не преодолев разделявшую их неловкость. Они оба изменились и как будто даже не узнавали друг друга. Оба были осторожны, как дипломаты, и рассказывали друг другу вещи, не имевшие никакого отношения к новому чувству, которое рождалось в их сердцах. Когда они прощались, на обочине, Рауль прижал ее дрожащую руку к губам и тихо сказал: «Я никогда вас не забуду, мадемуазель». И пошел прочь, сожалея о своих необдуманных словах, потому что Кристина Даэ не может стать женой виконта де Шаньи.
        А Кристина вернулась к отцу и сказала: «Ты не находишь, что Рауль не такой любезный, как прежде? Я его больше не люблю». С того дня она старалась не думать о нем, но это было нелегко; она с головой погрузилась в свое искусство, которое отнимало у нее все время. Ее успехи были просто поразительны: те, кто слышал ее, предсказывали, что она станет лучшей певицей в мире. Тем временем ее отец умер, и как-то вдруг вместе с отцом она будто потеряла голос, душу и дар. У нее осталось достаточно и того и другого, чтобы поступить в Консерваторию, но не более. Она ничем не выделялась, училась без воодушевления и получила приз на конкурсе, чтобы сделать приятное старой матушке Валериус, с которой она по-прежнему жила. Когда Рауль впервые увидел Кристину в Опере, он был очарован красотой девушки и сладкие воспоминания нахлынули на него, однако пение ее чем-то его оттолкнуло, чему он весьма удивился. Казалось, она была равнодушна ко всему. Он снова приходил слушать ее, следовал за ней за кулисами, поджидал за колосником. Он пытался привлечь ее внимание. Не один раз сопровождал ее до самого порога гримерной, но
она не замечала его. Она, казалось, вообще никого не замечала. Рауль страдал от такого безразличия, потому что она была красива, а он робок и даже самому себе не смел признаться, что влюблен. Затем как гром среди ясного неба в тот торжественный вечер разверзлись небеса и ангельский голос сошел на землю, покорил всех и полностью завладел его сердцем…
        А потом - потом был мужской голос за дверью: «Нужно полюбить меня!» - и пустая артистическая…
        Почему она засмеялась, когда он сказал ей, едва она открыла после обморока глаза: «Я тот мальчик, который выловил ваш шарф в море». Почему она не узнала его? И почему же тогда написала записку?
        Ах! Какой томительно долгий путь… Вот перекресток трех дорог… Вот пустынная песчаная равнина, обледенелые вересковые заросли, застывший пейзаж под белесым небом. Позванивают стекла, и этот звон в ушах кажется оглушительным… Как медленно движется этот громыхающий дилижанс! Он узнал хижины, изгороди, склоны и деревья у дороги… Вот последний поворот, здесь дилижанс скатится с горы, и будет море… и большая бухта Перрос…
        Итак, она сошла у постоялого двора «Заходящее солнце». Так ведь другого-то здесь нет, а этот совсем недурен. Рауль вспомнил, сколько прекрасных сказок им здесь рассказывали! Как бьется сердце! Что она скажет, увидев его?
        Первой, войдя в старый закопченный зал постоялого двора, он встречает мамашу Трикар. Она узнает его, говорит, что он прекрасно выглядит, спрашивает, что его привело сюда. Он краснеет и отвечает, что направляется по делам в Лондон и заехал, только чтобы повидать ее. Старушка хочет подать ему обед, но он говорит: «Не сейчас». Кажется, что он ждет чего-то или кого-то. Открывается дверь, он вскакивает на ноги. Он не ошибся: это она! Он хочет заговорить и не может. Кристина стоит перед ним улыбающаяся, ничуть не удивленная. У нее свежее, розовое лицо, будто земляника, выросшая в тени. Несомненно, девушка запыхалась от быстрой ходьбы, и грудь ее, в которой билось чистое девичье сердце, слегка вздымается. Ее глаза - светло-лазурные зеркала цвета неподвижных мечтательных озер, обращенных к северу, спокойное отражение ее чистой воды. Под распахнутым меховым пальто угадываются гибкая талия и изящные линии юного грациозного тела. Рауль и Кристина долго смотрят в глаза друг другу. Мамаша Трикар улыбается и незаметно выходит. Наконец Кристина начинает:
        - Вы приехали, и меня это нисколько не удивляет. У меня было предчувствие, что я встречу вас в этом доме, когда вернусь с мессы. Кто-то подсказал мне это там, в церкви. Да, меня известили о вашем приезде.
        - Кто же? - спрашивает Рауль и берет в свои руки маленькую руку девушки, которую она не отнимает.
        - Ну как же, мой бедный покойный папа.
        Воцаряется молчание. Потом Рауль снова заговаривает с ней:
        - Отец говорил вам, Кристина, что я люблю вас и не могу без вас жить?
        Кристина краснеет до корней волос и отворачивается.
        - Меня? Вы сошли с ума, мой друг, - говорит она дрожащим голосом. И смеется, как говорится, для приличия.
        - Не смейтесь, Кристина, это очень серьезно.
        - Не для того я заставила вас приехать сюда, - важно возражает она, - чтобы вы говорили подобные вещи.
        - Да, вы заставили меня приехать, Кристина: вы знали, что ваше письмо не оставит меня равнодушным и я примчусь в Перрос. Но как же вы могли знать это и не знать, что я вас люблю?
        - Я думала, что вы вспомните о наших детских играх, к которым так часто присоединялся мой отец. В сущности, я сама не знаю, о чем думала… возможно, я ошиблась, написав вам… Ваше внезапное появление в моей гримерной в тот вечер перенесло меня далеко-далеко в прошлое. И когда я вам писала, я писала как та маленькая девочка из прошлого, которой очень захотелось увидеть в минуту грусти и одиночества друга детства.
        Снова наступает молчание. Что-то в поведении Кристины кажется ему неестественным, но он не может понять, что именно. Однако враждебности он не чувствует, скорее наоборот… Есть какая-то печальная нежность в ее глазах. Но почему в этой нежности столько печали?.. Наверное, нужно узнать, но все это уже начинает сердить молодого человека.
        - Вы впервые заметили меня, Кристина, когда я пришел в вашу гримерную?
        Она не умеет лгать и отвечает:
        - Нет. Я не раз видела вас в ложе вашего брата. И еще на сцене, за кулисами.
        - Я догадывался, - говорит Рауль, кусая губы. - Но почему же, когда вы увидели меня в своей гримерной, у ваших ног, и вспомнили, что я - тот самый мальчик, который достал ваш шарф из моря, почему вы сделали вид, будто не знакомы со мной, и засмеялись?
        Все эти вопросы заданы таким суровым тоном, что Кристина с удивлением смотрит на него и не отвечает. Юноша сам поражен этой внезапной ссорой, которая произошла именно в тот момент, когда он поклялся себе, что Кристина услышит от него лишь нежные слова любви и покорности. Муж или любовник, имеющий все права, не стал бы говорить иначе с оскорбившей его женой или любовницей. Он сердится из-за того, что не прав, из-за своей глупости, и единственным выходом из этого нелепого положения ему кажется отчаянное решение быть грубым до конца.
        - Вы молчите! - снова заговорил он, разозленный и несчастный. - Ну ладно, я сам отвечу за вас! Дело в том, что в комнате был кто-то, кто стеснял вас, Кристина, перед кем вы не хотели показать, что можете интересоваться кем-то, кроме него!..
        - Если это и было так, мой друг, - ледяным тоном прерывает его Кристина, - если кто-то и стеснял меня в тот вечер, так только вы сами, поскольку именно вас я и выставила за дверь.
        - Да! Чтобы остаться с другим!
        - О чем вы? - прерывисто дыша, спрашивает девушка. - О каком другом вы говорите?
        - О том, кому вы сказали: «Я пою только для вас! Сегодня я отдала вам всю душу, и теперь я мертва!»
        Кристина хватает руку Рауля и сжимает ее с силой, какую он и не подозревал в этой хрупкой девушке.
        - Вы что же, подслушивали под дверью?
        - Да, потому что люблю вас… Я все слышал.
        - Что вы слышали? - Девушка неожиданно успокаивается и отпускает руку Рауля.
        - Он сказал вам: «Нужно полюбить меня!»
        При этих словах мертвенная бледность заливает лицо Кристины, глаза ее закрываются… Она покачнулась, Рауль спешит к ней, чтобы подхватить, но Кристина уже приходит в себя и тихим, почти умирающим голосом просит:
        - Скажите! Скажите все, что вы еще слышали!
        Рауль озадаченно смотрит на нее, ничего не понимая.
        - Говорите же! Не мучайте меня!
        - Еще я слышал, как он вам ответил, когда вы сказали, что отдали ему душу: «Твоя душа прекрасна, дитя мое, и я благодарю тебя. Ни один король не получал такого подарка. Этим вечером ангелы плакали».
        Кристина прижимает руку к сердцу и пристально смотрит на Рауля в неописуемом волнении. Ее взгляд столь пронзителен, столь неподвижен, что кажется бессмысленным. Рауль пришел в ужас. Но вот глаза ее увлажняются, и по матовым щекам соскальзывают две жемчужины, две тяжелые слезы…
        - Кристина!
        - Рауль!
        Юноша хочет обнять ее, но она выскальзывает из его рук и в смятении убегает.
        Кристина затворилась в своей комнате. Рауль жестоко упрекал себя за грубость, но, с другой стороны, в его венах вновь закипала ревность. Если девушка так разволновалась, узнав, что ее тайна раскрыта, значит это было для нее очень важно. Конечно, несмотря на то, что он услышал, Рауль ни на минуту не усомнился в чистоте Кристины. Он знал ее безупречную репутацию, он был уже не ребенок и понимал, что артисткам порой приходится выслушивать признания в любви. Разумеется, она ответила, что отдала всю свою душу, но, очевидно, речь шла лишь о пении и о музыке. Очевидно? Тогда откуда такое волнение? Боже мой, как несчастен был Рауль! Если бы он тогда задержал этого мужчину, вернее, мужской голос, он уж потребовал бы объяснений.
        Почему убежала Кристина? И почему она все не спускается?
        От обеда он отказался. Он был ужасно огорчен и страдал оттого, что часы, на которые он возлагал столько сладостных надежд, проходят в одиночестве, вдали от юной шведки. Отчего она не захотела прогуляться с ним по местам, с которыми у них было связано столько общих воспоминаний? И почему она не возвращается в Париж, ведь в Перросе делать ей больше нечего (а она, впрочем, здесь ничего и не делала)? Он узнал, что утром она заказала мессу за упокой души Даэ и долго молилась в маленькой церкви и на могиле деревенского скрипача.
        Опечаленный, снедаемый отчаянием, Рауль отправился на кладбище, примыкавшее к церкви. Войдя в калитку, он в одиночестве принялся бродить среди могил, рассеянно читая надписи на плитах. Зайдя за апсиду, он сразу же обнаружил могилу старого Даэ по ослепительно-ярким цветам, печально лежавшим на гранитной могильной плите, свешивая головки до белой земли. Они наполняли своим ароматом этот заледенелый уголок бретонской зимы. Это были изумительные красные розы, которые, казалось, распустились среди снега только сегодня утром. Это была частица жизни в стране мертвых, ведь смерть здесь была повсюду. Смерть просачивалась из земли, казалось исторгавшей из себя останки, которые уже не могли вместиться. У стены церкви сотнями были навалены скелеты и черепа, которые сдерживались просто проволочной сеткой, нисколько не скрывавшей это мрачное сооружение. Казалось, что черепа, уложенные, как кирпичи, укрепленные через определенные интервалы ослепительно-белыми костями, образуют фундамент, на котором построены стены ризницы. Дверь ее открывалась в самой середине этой груды костей, какие часто встречаются вдоль
старых бретонских церквей.
        Рауль помолился за Даэ, потом, все еще находясь под тяжелым впечатлением вечных улыбок черепов, покинул кладбище, поднялся на холм и присел на краю песчаной равнины, которая возвышалась над морем. Злой ветер гулял по песчаному берегу, покушаясь на робкие отблески дневного света, который наконец уступил, стал исчезать, и скоро от него оставалась только узкая бледная полоска на горизонте. Тогда ветер стих. Наступил вечер. Холодная тень легла на Рауля, но холода он не чувствовал. Его мысли бесцельно бродили по пустынным песчаным дюнам и были полны воспоминаниями. Вон туда, когда опускались сумерки, они с Кристиной часто приходили смотреть, как танцуют феи, а в небе поднималась луна. По правде говоря, он никогда не видел никаких фей, хотя имел хорошее зрение. Кристина же, с ее легкой близорукостью, утверждала, что видит их целое множество. Он улыбнулся при этой мысли, потом неожиданно вздрогнул. Рядом с ним, неизвестно откуда, бесшумно появилась тень с вполне четкими очертаниями, которая сказала:
        - Вы думаете, что феи придут сегодня вечером?
        Это была Кристина. Он хотел заговорить, но она прикрыла ему рот рукой в перчатке:
        - Послушайте меня, Рауль, я решила вам сказать что-то важное, очень важное.
        Голос ее дрожал. Рауль ждал. Наконец она снова заговорила, казалось, будто ее что-то угнетает:
        - Вы помните, Рауль, легенду об Ангеле Музыки?
        - Помню ли я! Ведь на этом самом месте ваш отец впервые ее нам рассказал.
        - И здесь же он сказал мне: «Когда я буду на небесах, дитя мое, я пришлю его к тебе». Так вот, Рауль: мой отец на небесах и этот Ангел посетил меня.
        - Я не сомневаюсь, - вскинулся юноша, так как ему показалось, что его подруга смешала воспоминание о своем отце со своим недавним триумфом.
        Кристина слегка удивилась хладнокровию, с которым виконт де Шаньи воспринял известие о том, что ее посетил Ангел Музыки.
        - Откуда вам это известно? - спросила она, склонив свое бледное лицо так близко к Раулю, что он мог подумать, что Кристина собралась поцеловать его, но она лишь хотела, несмотря на сумерки, заглянуть ему в глаза.
        - Я думаю, что ни одно человеческое существо не может петь так, как пели вы в тот вечер, если только ему не помогает чудо или само Небо. На земле нет профессора, который мог бы научить этому. Вы слышали Ангела Музыки, Кристина.
        - Да, - торжественно заявила она. - В моей гримерной. Там он дает мне ежедневные уроки.
        При этом голос ее был настолько проникновенным и странным, что Рауль посмотрел на нее озабоченно, как смотрят на человека, который говорит невероятную глупость или убеждает в каком-то безумном видении, в которое он верит каждой извилиной своего больного мозга. Но она тут же отстранилась, теперь она была просто неподвижной тенью в ночи.
        - В вашей гримерной? - едва ли задумавшись, как эхо повторил он.
        - Да, там я услышала его, и не я одна…
        - Кто же еще его слышал, Кристина?
        - Вы, мой друг.
        - Я? Слышал Ангела Музыки?
        - Да. Это его голос вы слышали в тот вечер, когда стояли за дверью моей гримерной. Это он сказал мне: «Нужно полюбить меня». Но мне казалось, что только я слышу его голос. Поэтому представьте мое удивление, когда сегодня утром я узнала, что и вы тоже можете его слышать…
        Рауль расхохотался. И тотчас над пустынной равниной сквозь ночь пробились первые лучи лунного света и осветили молодых людей. Кристина неприязненно повернулась к Раулю, ее глаза, обычно такие нежные, метали молнии.
        - Почему вы смеетесь? Может быть, вам послышался мужской голос?
        - А как же! - воскликнул юноша, у которого начали путаться мысли.
        - И это вы, Рауль! Это вы говорите мне такие вещи! Друг моего детства! Друг моего отца! Я не узнаю вас. Что вы себе воображаете? Я честная девушка, господин виконт де Шаньи, и не запираюсь с мужскими голосами в своей гримерной. Если бы вы открыли дверь, вы бы увидели, что там никого и не было.
        - Это правда! Когда вы вышли, я открыл дверь и никого не обнаружил…
        - Вот видите! И что вы теперь скажете?
        Виконт призвал на помощь все свое мужество:
        - Тогда, Кристина, мне кажется, что вас разыгрывают.
        Она вскрикнула и убежала. Он поспешил за ней, но она в гневе бросила лишь яростное:
        - Оставьте меня! Оставьте!
        Она скрылась, и Рауль вернулся на постоялый двор усталый, преисполненный отчаяния и очень грустный.
        Он узнал, что Кристина только что поднялась к себе и объявила, что не спустится к ужину. Юноша спросил:
        - Не заболела ли она?
        Хозяйка уклончиво отвечала, что если девушка и больна, то не очень серьезно, и, так как она думала, что влюбленные поссорились, удалилась, пожимая плечами и жалея про себя молодых людей, которые растрачивают на пустые ссоры драгоценные часы, дарованные им Господом Богом на этой земле. Рауль поужинал один возле очага; и можете себе представить, что настроение у него было довольно мрачное. Потом в своей комнате он пробовал читать, затем лег в постель и попытался уснуть. Ни одного звука не доносилось из соседнего номера. Что делала Кристина? Спала ли она? А если не спала, о чем она думала? И о чем думал он? Вряд ли он мог бы сказать это. Странный разговор с Кристиной привел его в волнение. Он думал не столько о ней, сколько о том, что творилось вокруг нее, и это «вокруг» было настолько неясным, туманным и неуловимым, что он испытывал странное и мучительное чувство.
        Часы тянулись медленно; было, должно быть, уже одиннадцать часов, когда он отчетливо услышал шаги в соседней комнате. Это были легкие, осторожные шаги. Неужели Кристина до сих пор не ложилась? Не задумываясь о своих действиях, юноша поспешно, стараясь не шуметь, оделся и стал ждать, готовый на все. Готов на что? Он и сам не знал. Его сердце едва не выпрыгнуло из груди, когда он услышал, как медленно повернулась на петлях дверь Кристины. Куда направилась она в столь поздний час, когда весь Перрос спит? Он тихо приоткрыл дверь и в лунном свете разглядел белую фигуру Кристины, осторожно скользнувшую по коридору. Она подошла к лестнице, спустилась, а он перегнулся через перила. Вдруг он услышал внизу два голоса, которые торопливо переговаривались друг с другом, но уловил только одну фразу: «Не потеряйте ключ». Это был голос хозяйки. Потом открылась и снова закрылась дверь со стороны берега. И все снова стихло. Рауль быстро вернулся в свою комнату и открыл окно. На пустынном пирсе виднелась белая фигура Кристины.
        Второй этаж постоялого двора «Заходящее солнце» находился невысоко, и благодаря дереву, протянувшему ему свои ветви, Рауль смог спуститься так, что хозяйка и не заподозрила его отсутствия. Каково же было удивление этой славной женщины, когда на следующее утро в дом принесли почти обмороженного юношу, который был ни жив ни мертв, и когда она узнала, что его нашли лежавшим навзничь на ступенях алтаря церквушки Перроса. Хозяйка поспешила сообщить эту новость Кристине; та быстро спустилась и вместе с хозяином постоялого двора оказала помощь молодому человеку, который не замедлил открыть глаза, а вскоре и вовсе пришел в себя, когда перед его взором предстало прелестное лицо его подруги.
        Но что же произошло? Несколько недель спустя, когда драмой в Опере занялась прокуратура, господин комиссар Мифруа беседовал с виконтом де Шаньи по поводу событий той ночи в Перросе, вот изложение их беседы в следственном досье (материал № 150):
        «Вопрос. Мадемуазель Даэ не видела, что вы спустились из своей комнаты таким странным способом?
        Ответ. Нет, сударь, и еще раз нет. Однако я следовал за ней, даже не стремясь приглушить свои шаги. Я молил только об одном: чтобы она обернулась, заметила меня и узнала. Я как раз думал о том, что вел себя недостойно, выслеживая ее. Но она, по-моему, вообще меня не слышала и действовала так, будто меня там не было. Она спокойно сошла с пирса, потом неожиданно направилась вверх по холму. Церковные часы пробили без четверти двенадцать, и мне показалось, что эти звуки подстегнули ее, так как она почти побежала. И вот она достигла ворот кладбища.
        Вопрос. Ворота кладбища были открыты?
        Ответ. Да, сударь, и это меня озадачило, но, кажется, совсем не удивило мадемуазель Даэ.
        Вопрос. На кладбище никого не было?
        Ответ. Я никого не заметил. Я бы обратил внимание, если бы кто-нибудь там был. Лунный свет был просто ослепительным, а снег отражал его, и ночь казалась еще светлее.
        Вопрос. Никто не мог прятаться за надгробиями?
        Ответ. Нет, сударь. Это очень бедные надгробные плиты, почти исчезнувшие под слоем снега, виднелись только кресты. Тени отбрасывали только вот эти кресты да мы сами. А церковь ярко сияла. Я никогда раньше не видел ночью такого света. Было очень красиво, очень прозрачно и очень холодно. Я никогда еще не был на кладбище ночью и не знал, что там может быть такой свет - какой-то невесомый.
        Вопрос. Вы суеверны?
        Ответ. Нет, сударь, я верующий.
        Вопрос. В каком вы были состоянии духа?
        Ответ. Честное слово, я был совершенно здоров и совершенно спокоен, хотя, признаться, необычное поведение мадемуазель Даэ сначала меня взволновало, но как только я увидел, что она вошла на кладбище, я решил, что она просто хочет исполнить какой-то обет на отцовской могиле, и нашел это настолько естественным, что тотчас же снова успокоился. Я только удивился, что не было слышно моих шагов, хотя снег сильно скрипел под ногами. Но она, очевидно, была поглощена благочестивыми мыслями. Поэтому я решил не беспокоить ее, и, когда она подошла к могиле отца, я остановился в нескольких шагах. Она опустилась на колени прямо в снег, перекрестилась и начала молиться. В этот момент пробило полночь. Двенадцатый удар еще звенел у меня в ушах, как вдруг она подняла голову, устремила взгляд в небесный свод и простерла руки к звездам; мне показалось, что она в экстазе, и я все еще задумывался о том, что его вызвало, когда вдруг сам поднял голову и растерянно огляделся. Тогда все мое существо будто устремилось к Невидимому, и тут из этого невидимого пространства полилась музыка. И какая музыка! Она нам была уже
знакома! Мы с Кристиной уже слышали ее в юности. Но никогда на скрипке старого Даэ ее не исполняли с таким божественным совершенством. В эти минуты мне вдруг пришло на память то, что Кристина рассказывала об Ангеле Музыки, и я уже не знал, что и думать об этих незабываемых звуках, так как если они не сошли с небес, то на земле они родиться точно не могли. Здесь нет такого инструмента и такой руки, которая могла бы водить по нему смычком. О, я помнил эту чудную мелодию! Это было „Воскрешение Лазаря“, которое старый Даэ играл нам в минуты печали и вдохновения. Если и существует ангел Кристины, он не смог бы сыграть лучше в ту ночь на скрипке покойного музыканта. Мы словно услышали глас Христа, и, клянусь, я ждал, что вот-вот приподнимется надгробный камень на могиле отца Кристины. Потом я подумал, что Даэ похоронили вместе с его скрипкой, и, честное слово, я до сих пор не знаю, что из происшедшего в ту страшную и сияющую ночь на крохотном провинциальном кладбище, рядом с черепами, которые скалились на нас своими неподвижными улыбками, было вызвано моим воображением, а что случилось на самом деле. Но
музыка прекратилась, я пришел в себя, и мне показалось, что из кучи костей доносится какой-то шум.
        Вопрос. Ага! Значит, вы слышали шум в груде костей?
        Ответ. Да, мне показалось, что черепа смеются, и я невольно вздрогнул.
        Вопрос. Вы не подумали, что за этой грудой мог спрятаться тот небесный музыкант, что так вас очаровал?
        Ответ. Именно об этом я и подумал, господин комиссар, и даже упустил мадемуазель Даэ, которая тем временем поднялась и спокойно направилась к выходу с кладбища. Она была так поглощена своими мыслями, что совершенно неудивительно, что она даже не заметила меня. А я не шевелился и не спускал глаз с груды костей, решив пойти до конца этого невероятного приключения и узнать его разгадку.
        Вопрос. А что было до того, как вас нашли утром едва живым на ступеньках алтаря?
        Ответ. Все развернулось очень быстро… К моим ногам скатился череп, за ним второй… третий… Как будто я стал целью загробной игры в шары. Мне показалось, будто чье-то неосторожное движение разрушило пирамиду из костей, за которой скрывался таинственный музыкант. Тут мое предположение подтвердилось, так как я заметил тень, скользнувшую по сверкающей стене ризницы. Я бросился туда. Тень толкнула дверь и проскользнула в церковь. Я последовал за ней. Тень была в пальто! В темноте мне удалось за него ухватиться. В этот момент мы с тенью были прямо перед алтарем, и лунный свет через большой витраж апсиды падал прямо на нас. Так как я все не отпускал пальто, тень оглянулась, пальто, в которое она закуталась, распахнулось, и я увидел, господин следователь, - вот как вижу сейчас вас, - я увидел жуткий череп, который смотрел на меня глазницами, горящими адским огнем. Мне показалось, что передо мной сам Сатана, и при виде этого порождения загробного мира мое сердце не выдержало, несмотря на все мое мужество. Я больше ничего не помню до того момента, когда я оказался в своей комнате на постоялом дворе».
        Глава 7
        Посещение ложи № 5
        Мы расстались с господами Фирменом Ришаром и Арманом Моншарменом в тот момент, когда они решили нанести краткий визит в ложу № 5 бельэтажа.
        Они миновали широкую лестницу, ведущую из директорской приемной к сцене и ее помещениям; прошли через сцену, через вход для лож, потом, войдя в зал, повернули в первый проход налево. Остановившись между первыми рядами партера, они посмотрели оттуда на ложу № 5 бельэтажа. Они плохо ее видели, так как там царил полумрак, а на красный бархат барьера были наброшены огромные чехлы.
        В эту минуту они были совсем одни в громадном сумрачном здании, и их окружала глубокая тишина. Как раз наступил тот час, когда рабочие сцены уходят выпить.
        Смена моментально исчезла со сцены, оставив наполовину установленную декорацию; редкие лучи света - мертвенно-бледного и мрачного, казавшегося отблеском умирающей звезды, - проникали неизвестно откуда и падали на старую башню, чьи зубчатые стены, возведенные из картона, вздымались посреди сцены, все вещи в полумраке этой искусственной ночи или, скорее, этого обманчивого дня приобретали странные формы. Полотно, наброшенное на кресла оркестра, напоминало вздыбившееся море, чьи сине-зеленые волны неожиданно застыли по мановению руки повелителя бурь, которого, как всем известно, зовут Адамастор. Господа Моншармен и Ришар казались двумя матросами, потерпевшими кораблекрушение в этом неподвижном море из крашеного полотна. Они продвигались к левым ложам, как моряки, которые покинули свой корабль и пытаются добраться до берега. В сумраке возвышались восемь больших полированных колонн, которые казались волшебными столбами, подпирающими угрожающе наклонившуюся, готовую рухнуть скалу, основанием которой служили круговые параллельные линии, образованные ложами первого, второго и третьего ярусов. Сверху, с
самой вершины скалы, затерянной в медно-желтом небе господина Ленепве, вниз смотрели некие лица, которые гримасничали и ухмылялись, издеваясь над беспокойством Моншармена и Ришара. Впрочем, в обычное время это были серьезные лица. Они звались: Изида, Амфитрита, Геба, Флора, Пандора, Психея, Фетида, Помона, Дафна, Клития, Галатея, Аретуза. Да, сама Аретуза и Пандора, печально известная своим злополучным ящиком, взирали на новых директоров Оперы, которые в конце концов ухватились за какой-то обломок судна и оттуда молча уставились на ложу № 5 бельэтажа. Как я уже говорил, они были обеспокоены. По крайней мере, я это предполагаю. Во всяком случае, Моншармен признается, что он был весьма впечатлен. Вот что он пишет: «Этот бред (какой стиль!) насчет Призрака Оперы, которым нас потчевали с самого первого дня, когда мы заменили господ Полиньи и Дебьена, в конце концов, без сомнения, повлиял на мое воображение и, если уж на то пошло, на зрение тоже, потому что - возможно, виной тому были декорации, среди которых мы, взволнованные, продвигались в тишине, или мы стали жертвами галлюцинации из-за полной темени -
я увидел в ложе № 5 силуэт. Ришар, как, впрочем, и я, ничего не сказал, но мы одновременно взяли друг друга за руки. Так мы прождали несколько минут, не двигаясь, устремив глаза в одну точку, но силуэт исчез. Тогда мы вышли и уже в коридоре обменялись впечатлениями и поговорили о силуэте. Однако впечатления наши не совпадали. Я увидел что-то вроде черепа, лежавшего на барьере, а Ришар заметил силуэт женщины, похожей на мамашу Жири. Поэтому мы решили, что наше воображение сыграло с нами шутку, и, не сговариваясь, с хохотом побежали в ложу № 5. Вошли в нее и никакого силуэта там не увидели».
        И вот мы уже в ложе № 5. Это была ложа как ложа и ничем не отличалась от соседних лож бельэтажа.
        Господа Моншармен и Ришар, от души забавляясь и подсмеиваясь друг над другом, принялись обшаривать всю мебель, приподнимать чехлы, переворачивать кресла, обратив особое внимание на то, в котором обычно сидел «голос». Однако оно оказалось обыкновенным добротным креслом, в котором не было ничего сверхъестественного. Короче, это была самая рядовая ложа с красной обивкой, ковром, креслами и барьером. С величайшей тщательностью ощупав ковер и не обнаружив ничего подозрительного ни в нем, ни в самой ложе, они спустились в бенуар, расположенный ниже ложи № 5, прямо рядом с первым левым выходом из оркестровой ямы, но и там не нашли ничего заслуживающего внимания.
        - Все эти люди попросту насмехаются над нами! - вскричал Фирмен Ришар. - В субботу даем «Фауста», и мы оба будем присутствовать в ложе номер пять бельэтажа!
        Глава 8,
        в которой рассказывается о том, как Ришар и Моншармен осмелились дать «Фауста» в прoклятом зале, и о том, что из этого вышло
        Однако в субботу утром в своем кабинете директора нашли очередное письмо от П. О. следующего содержания:
        «Уважаемые директора!
        Итак, Вы объявили мне войну? Если вы еще хотите мира, вот вам мой ультиматум.
        Он заключается в четырех пунктах:
        1. Верните мне мою ложу; я желаю, чтобы она была в моем полном распоряжении начиная с этого момента.
        2. Партию Маргариты будет петь сегодня Кристина Даэ. Не беспокойтесь о Карлотте: она будет больна.
        3. Я рассчитываю на услуги мадам Жири, смотрительницы, которую вы немедленно восстановите в должности.
        4. Уведомьте меня письменно через мадам Жири о том, что вы, по примеру ваших предшественников, принимаете мои условия, означенные в требованиях, включая пункт о ежемесячном содержании. Позже я дам вам знать, в какой форме будет происходить выплата.
        В случае вашего отказа сегодняшнее представление „Фауста“ пройдет в прoклятом зале.
        Имеющий уши да услышит!
        П. О.».
        - Как он мне надоел! - взревел Ришар, мстительно потрясая кулаками и с грохотом ударяя по столу.
        Тем временем вошел Мерсье, администратор:
        - С вами хочет поговорить Лашеналь. Дело, кажется, срочное, и он чем-то потрясен.
        - Кто такой Лашеналь? - спросил Ришар.
        - Ваш старший берейтор.
        - Как! Мой старший берейтор?
        - Ну да, сударь, - объяснил Мерсье. - В Опере несколько берейторов, и Лашеналь старший.
        - Чем же он занимается, этот берейтор?
        - Руководит конюшней.
        - Какой конюшней?
        - Вашей конюшней, сударь, конюшней Оперы.
        - Разве в Опере есть конюшня? Честное слово, впервые слышу! И где она находится?
        - В подвалах, со стороны Ротонды. Это очень важная служба, ведь у нас двенадцать лошадей.
        - Двенадцать! Боже, для чего столько?
        - Для выездов в «Жидовке», «Пророке» и так далее нужны дрессированные лошади, которые не боятся сцены. Берейторы должны их обучать. А Лашеналь - большой мастер. Это бывший директор конюшен Франкони.
        - Очень хорошо… Но что ему от меня нужно?
        - Не знаю. Но я ни разу не видел его в таком состоянии.
        - Пусть войдет.
        Вошел господин Лашеналь, нервно постукивая по сапогу хлыстом.
        - Добрый день, господин Лашеналь! - взволнованно сказал Ришар. - Чему мы обязаны вашим визитом?
        - Господин директор, я прошу вас выставить за дверь всю конюшню.
        - Как! Вы хотите выставить за дверь наших лошадей?
        - Речь не о лошадях, а о конюхах.
        - Сколько их у вас, господин Лашеналь?
        - Шестеро!
        - Шесть конюхов! По крайней мере два лишних!
        - Столько назначил нам секретариат министерства изящных искусств, - вставил Мерсье. - И все они - протеже правительства, так что если я осмелюсь…
        - Плевал я на правительство! - отрезал Ришар. - Нам не нужно больше четырех конюхов на двенадцать лошадей.
        - Одиннадцать, - поправил старший берейтор.
        - Двенадцать! - повторил Ришар.
        - Но господин администратор сказал мне, что у нас их двенадцать.
        - Было двенадцать, но с тех пор, как украли Цезаря, осталось одиннадцать!
        И Лашеналь еще раз хлестнул себя по сапогу.
        - Украли Цезаря?! - воскликнул господин администратор. - Цезаря! Белого коня из «Пророка»?
        - Другого такого нет, - сухо заявил старший берейтор. - Я десять лет служил у Франкони и повидал достаточно лошадей. Другого такого нет. И вот его украли.
        - Как же так?
        - Я ничего об этом не знаю! Никто не знает! Вот поэтому я и прошу выгнать всех конюхов.
        - А что они сами говорят?
        - Сплошные глупости… Одни обвиняют статистов, другие - консьержа администрации.
        - Да я лично ручаюсь за консьержа! - возмутился Мерсье.
        - Но в конце-то концов, господин главный берейтор! - воскликнул Ришар. - У вас же должна быть какая-нибудь идея…
        - Конечно идея у меня есть! - вдруг заявил Лашеналь. - И я вам выскажу ее. Для меня нет никакого сомнения… - Господин старший берейтор подошел вплотную к господам директорам и прошептал: - Это дело рук Призрака!
        Ришар подскочил на месте:
        - Ага! И вы туда же!
        - Что значит - и я туда же?
        - Но это же вполне естественно…
        - Да как же это, господин Лашеналь? Как же, господин главный берейтор!
        - Я говорю то, что видел собственными глазами!
        - Что вы видели, господин Лашеналь?
        - Я видел вот так же близко, как вас, черную тень, восседавшую на белой лошади, как две капли воды похожей на Цезаря!
        - И вы не бросились в погоню за этой белой лошадью и черной тенью?
        - Я бежал и кричал, господин директор, но они ускакали прочь с озадачившей меня скоростью и исчезли в темноте галереи.
        Господин Ришар поднялся:
        - Хорошо, вы можете идти, господин Лашеналь. Мы подадим в суд на Призрака…
        - И не забудьте выставить за дверь конюхов!
        - Договорились. До свидания, сударь.
        Лашеналь попрощался и вышел. Ришар был в ярости:
        - Рассчитайте этого идиота!
        - Он друг представителя правительства… - начал Мерсье.
        - Кроме того, он приятель Лагренэ, Шолла и Пертюизэ - он с ними частенько пропускает стаканчик у Тортони, они переполошат всю прессу, - добавил Моншармен. - Он расскажет эту историю о Призраке, и нас засмеют. А если мы окажемся в глупом положении, нам конец!
        - Хорошо, давайте больше не будем об этом, - сдался Ришар, думая уже о чем-то другом.
        И тут открылась дверь, за которой, очевидно, не было обычного цербера, потому что в кабинет быстро вошла мамаша Жири с письмом в руке и с ходу затараторила:
        - Простите, извините, господа, но сегодня утром я получила вот это письмо от Призрака Оперы. Он пишет, чтобы я к вам зашла, так как вам якобы есть что мне…
        Она не закончила фразы, увидев лицо Фирмена Ришара. Это было ужасно. Почтенный директор Оперы, казалось, вот-вот лопнет от ярости, которую пока выдавали лишь пунцовый цвет его разъяренного лица и сверкающие глаза. Он ничего не говорил, он просто не мог произнести ни слова. Но вдруг он зашевелился. Вначале взмахнул левой рукой, приведя в движение смотрительницу, отчего нелепая фигурка мамаши Жири сделала резкий поворот, столь неожиданный, что она отчаянно вскрикнула, затем последовал удар правой ноги, и след подошвы почтенного директора запечатлелся на черной тафте юбки, которая никогда еще не подвергалась унижению в подобном месте.
        Все произошло настолько быстро и неожиданно, что мамаша Жири, оказавшись в коридоре, первую минуту стояла будто оглушенная, будто ничего не понимая. Но едва до нее все дошло, театр огласился возмущенными криками, неистовыми протестами и смертельными угрозами. Понадобилось трое рабочих, чтобы вывести ее во двор, и еще двое жандармов, чтобы выставить на улицу.
        Примерно в это же время Карлотта, которая жила в небольшом особняке на улице Фобур-Сент-Оноре, позвонила горничной, потребовала принести ей в постель почту, в которой она нашла анонимное письмо следующего содержания:
        «Если сегодня вечером Вы выйдете на сцену, остерегайтесь беды, которая случится с Вами в тот момент, когда Вы будете петь… беды худшей, чем смерть».
        Эта угроза была написана красными чернилами неуверенным, спотыкающимся почерком.
        Прочитав это письмо, Карлотта напрочь утратила аппетит. Она оттолкнула поднос, на котором горничная принесла ей дымящийся горячий шоколад, села в постели и глубоко задумалась. Не первый раз она получала подобные послания, но ни одно из них не было таким угрожающим.
        Она полагала, что тысячи завистников строят ей козни, и часто рассказывала о некоем тайном враге, поклявшемся ее уничтожить. Она утверждала, что вокруг нее затевается какая-то интрига, заговор, который вот-вот должен открыться. Однако при этом добавляла, что запугать ее не так-то просто.
        Правда же, какой бы крамольной она ни была, заключалась в том, что если и были какие-то интриги, то плела их сама Карлотта против бедной Кристины, которая даже не догадывалась об этом. Карлотта не простила Кристине ее триумфального выступления в тот вечер, когда та заменила ее без подготовки.
        Узнав о горячем приеме, оказанном ее сопернице, Карлотта мгновенно излечилась от начинавшегося было бронхита и приступа недовольства администрацией и больше не высказывала намерения кому-нибудь уступать свои роли. С тех пор она лезла из кожи вон, чтобы «придержать» соперницу, и бросила своих могущественных друзей в атаку на директоров, с тем чтобы не дать Кристине повода для нового триумфа. Некоторые газеты, которые начали было воспевать талант Кристины, писали теперь только о славе Карлотты. Наконец, в самом театре знаменитая «дива» говорила о Кристине самые оскорбительные вещи и старалась учинить ей тысячу разных пакостей.
        У Карлотты не было ни души, ни сердца. Она была всего лишь инструментом. Великолепным инструментом, разумеется. В ее репертуаре было все, что только может пожелать честолюбие большой певицы и в операх немецких композиторов, и у итальянцев или французов. Никто никогда не слышал до этого дня, чтобы Карлотта сфальшивила или же не сумела справиться с голосом, исполняя трудный пассаж в какой-либо из арий своего необъятного репертуара. Короче, инструмент этот был очень мощный и восхитительно точный. Но никто не сказал бы Карлотте того, что услышала от Россини мадемуазель Краус, когда она по-немецки спела ему «Sombre foret…»: «Вы поете душой, девочка, и ваша душа прекрасна».
        Где была твоя душа, о Карлотта, когда ты танцевала в притонах Барселоны? Где была она, когда позже, в жалких парижских балаганах, ты пела циничные куплеты вакханки мюзик-холла? Где была твоя душа, когда в доме одного из твоих любовников перед собравшимися знатоками звучал послушный инструмент, замечательный тем, что с одинаковым равнодушным совершенством воспевал и возвышенную любовь, и самую непристойную оргию? О Карлотта, если даже когда-то у тебя была душа и ты ее просто потеряла, ты бы вновь обрела ее, становясь Джульеттой, Эльвирой, Офелией или Маргаритой! Ведь другие поднимались из более глубокой пропасти, движимые искусством и любовью! По правде говоря, я не могу сдержать гнев, когда думаю о всех тех низостях и гадостях Карлотты, причинивших в то время столько страданий Кристине Даэ; и меня нисколько не удивляет то, что мое возмущение порой выливается в обширные очерки об искусстве вообще и вокальном искусстве в частности - очерки, которые, безусловно, не отражают мнение поклонников Кристины.
        Поразмыслив над угрозой, содержавшейся в странном послании, Карлотта встала.
        - Ну что же, посмотрим, - проговорила она вслух, потом решительным тоном произнесла какие-то клятвы по-испански.
        Первое, что она увидела, выглянув в окно, был катафалк. Этот катафалк и полученное письмо окончательно убедили ее, что вечером ей грозит самая серьезная опасность. Она вызвала к себе всех своих друзей и сообщила им, что на вечернем представлении возможна провокация, организованная против нее Кристиной Даэ, и заявила, что следует подшутить над этой малышкой, заполнив зал ее, Карлотты, поклонниками. А ведь в них недостатка не было, не так ли? Карлотта надеялась, что ее почитатели будут наготове и заставят замолчать возмутителей порядка, которые, как она опасалась, разожгут скандал.
        Личный секретарь господина Ришара, который пришел справиться о здоровье «дивы», вернулся в полной уверенности, что та отлично себя чувствует и вечером будет петь партию Маргариты, «даже если для этого ей придется встать со смертного одра». А поскольку секретарь от имени шефа настоятельно порекомендовал ей вести себя благоразумно, не выходить на улицу и избегать сквозняков, Карлотта после его ухода не могла не связать эти странные и неожиданные советы с угрозами, содержавшимися в письме.
        Было пять часов, когда она получила по почте новое анонимное письмо, написанное тем же почерком, что и предыдущее. Оно было кратким. В нем сообщалось следующее:
        «У Вас насморк, и, если бы Вы были благоразумны, Вы бы поняли, что петь сегодня вечером - безумие».
        Карлотта, посмеиваясь, пожала роскошными плечами и взяла несколько нот, звучание которых совершенно ее успокоило.
        Ее друзья сдержали слово. Этим вечером они все были в Опере, однако напрасно они искали в зале свирепых заговорщиков, с которыми должны были сразиться. Не беря во внимание нескольких профанов и добропорядочных буржуа, чьи невозмутимые лица выражали лишь желание вновь услышать музыку, которая уже давно завоевала их одобрение, здесь были только завсегдатаи, чьи элегантные манеры и спокойное, корректное поведение отвергали всякую мысль о возможной манифестации. Необычным было лишь присутствие господ Ришара и Моншармена в ложе № 5. Друзья Карлотты решили, что, возможно, господа директора также прослышали о предстоящем скандале и поэтому решили прийти, чтобы остановить его, как только он разразится. Однако мы-то с вами знаем, что они думали лишь о Призраке.
        Ни звука…
        Напрасно взывал я к Творцу и Природе!
        Ни звука,
        Ни слова в ответ мне.
        Знаменитый баритон Каролюс Фонта едва провозгласил первый призыв доктора Фауста к силам ада, как господин Фирмен Ришар, сидевший в кресле Призрака - в правом кресле в первом ряду, - будучи в наилучшем настроении, наклонился к своему коллеге и поинтересовался:
        - Тебе еще этот голос ничего не шепнул?
        - Подождем, к чему спешить, - в тон ему ответил господин Арман Моншармен. - Спектакль только начался, а, как тебе известно, Призрак обыкновенно является лишь в середине первого акта.
        Первый акт прошел без происшествий, что, впрочем, не удивило друзей Карлотты, потому что в этом акте Маргарита вообще не появляется на сцене. Что же касается директоров, то, когда занавес опустился, они с улыбкой переглянулись.
        - Никого! - сказал Моншармен.
        - Да, Призрак запаздывает, - заявил Фирмен Ришар.
        - В общем, - все еще шутя, продолжал Моншармен, - зал неплохо смотрится для прoклятого места.
        Ришар улыбнулся и указал своему компаньону на толстую, довольно вульгарную даму в черном, которая сидела в самом центре зала в обществе двух неотесанных мужланов в драповых рединготах.
        - Это еще что за публика? - удивился Моншармен.
        - Эта публика, уважаемый, не кто иной, как моя консьержка со своим супругом и братом.
        - Ты дал им билеты?
        - Конечно. Она ни разу не была в Опере - сегодня в первый раз, а поскольку теперь ей придется приходить сюда каждый вечер, я решил, что ей нужно оказать теплый прием, перед тем как она будет принимать других.
        Моншармен попросил объяснить, и Ришар сообщил ему, что недавно решил взять свою консьержку, которой он всецело доверял, на место мамаши Жири.
        - Кстати, насчет мадам Жири, - заметил Моншармен. - Ты знаешь, что она собирается подать на тебя жалобу?
        - Кому? Призраку?
        Призрак! Моншармен уже почти забыл о нем. Впрочем, этот таинственный персонаж ничем не напоминал о себе господам директорам.
        Неожиданно дверь ложи распахнулась и вбежал испуганный заведующий постановочной частью.
        - Что такое? - хором спросили его директора, не ожидавшие увидеть его здесь в подобное время.
        - Дело в том, что друзья Кристины Даэ устроили заговор против Карлотты. Она в ярости.
        - Что это еще за история? - нахмурившись, сказал Ришар.
        Но в этот момент поднялся занавес, и началась сцена гулянья; директор сделал заведующему знак удалиться. Когда тот исчез, Моншармен наклонился к Ришару:
        - Так, значит, у Даэ есть друзья?
        - Да, - ответил Ришар и указал взглядом на одну из лож первого яруса; там сидели только двое.
        - И кто же? Граф де Шаньи?
        - Да, он и рекомендовал ее мне столь настойчиво, что если бы я не знал, что он друг Сорелли…
        - Смотри-ка… - прошептал Моншармен. - А кто тогда этот бледный юноша рядом с ним?
        - Его брат, виконт.
        - Ему было бы лучше пойти прилечь, у него такой больной вид.
        На сцене раздавалось веселое пение. Музыка опьянения. Торжество бокалов.
        Всем нам нужно пить вино
        Только дружно, умно!
        Круг наш тесен, есть у нас
        Много песен про запас!
        Студенты, горожане, солдаты, девицы и матроны весело кружились перед кабачком с вывеской, изображавшей Бахуса. Появился Зибель.
        Кристина Даэ была прелестна в одежде травести. Ее свежесть и меланхоличная грация очаровывали с первого взгляда. Сторонники Карлотты приготовились к тому, что вот-вот раздастся восторженная овация, которая сообщит им о намерениях ее друзей. Впрочем, эта овация была бы совершенно не к месту. Однако этого не случилось.
        Напротив, когда на сцену вышла Маргарита и спела всего лишь две строчки из своей партии во втором акте:
        Ах нет, нет! Мне будет слишком много в том чести.
        Не блещу я красою и потому не стою рыцарской руки, -
        Карлотту встретили оглушительными криками «браво!». Это было настолько неуместно и неожиданно, что зрители, не посвященные в тайну, недоуменно переглянулись; однако и этот акт прошел спокойно. Тогда все решили: «Значит, скандал уж точно разразится в следующем акте». Некоторые, очевидно лучше информированные, утверждали, что весь тарарам случится во время исполнения баллады о Фульском короле, и поспешили к входу для держателей абонементов предупредить Карлотту.
        В антракте директора покинули ложу, чтобы разузнать насчет этой истории с заговором, о которой сообщил заведующий постановочной частью, но быстро вернулись, пожимая плечами, - они сочли, что все это пустяки. С порога им бросилась в глаза коробка английских конфет, лежавшая на барьерчике. Кто же ее туда принес? Они тут же спросили смотрительниц, но никто не смог ничего им объяснить. Вернувшись в ложу, они увидели рядом с коробкой двойной лорнет. Директора переглянулись. Им было не до смеха. В их памяти всплыло все, что рассказывала мамаша Жири; им показалось, что они чувствуют какой-то странный сквозняк… В глубоком потрясении они молча опустились в кресла.
        Тем временем началась сцена в саду Маргариты…
        Расскажите вы ей, цветы мои,
        Как страдаю, тоскую,
        Что ее лишь люблю я,
        Что мечтаю всегда о ней одной.
        Кристина спела эти строчки, держа в руках букет из роз и сирени; подняв голову, она увидела виконта де Шаньи в одной из лож; тут же все заметили, что ее голос зазвучал неуверенно, не так звонко и чисто, как обычно. Что-то неведомое заглушало, утяжеляло ее пение… В голосе ее чувствовались дрожь и страх.
        - Странная девушка, - довольно громко заметил один из друзей Карлотты, сидевший в креслах оркестра. - В прошлый раз она пела божественно, а сегодня спотыкается. Опыта нет, вокальной школы нет!
        Поцелуй мой горячий
        Передайте вы ей, передайте вы ей.
        Виконт обхватил голову руками. Он плакал. Сидевший позади него граф свирепо кусал усы, пожимая плечами, и хмурил брови. Если граф, обычно холодный и сдержанный, столь явно выдавал свои чувства, значит он был в ярости. И он действительно был просто разъярен. Он помнил, в каком тревожном состоянии вернулся его брат после того быстрого и таинственного путешествия. Последовавшие за этим объяснения никоим образом не могли успокоить графа, который, желая знать, как ко всему этому относиться, попросил Кристину Даэ о встрече. Однако она осмелилась ответить, что не может принять ни графа, ни его брата. Граф усмотрел в этом отвратительный расчет. Он не мог простить Кристине страдания, которые она причинила Раулю, а Раулю он не прощал того, что тот страдал из-за Кристины. Ах, зря он заинтересовался тогда этой малышкой, чей недолгий триумф оставался для всех абсолютно непонятным.
        «Вот ведь плутовка», - проворчал граф.
        И он задумался о том, чего же она хотела… на что надеялась… Она была чиста; говорили, что у нее нет ни друзей, ни хоть какого-нибудь покровителя… этот Ангел Севера, должно быть, весьма хитер!
        Рауль, закрыв лицо руками, словно занавесом, скрывавшим детские слезы, думал лишь о письме, полученном им по возвращении в Париж, куда Кристина в спешке, как воровка, уехав из Перроса, прибыла раньше его:
        «Мой дорогой бывший дружок, имейте мужество больше меня не видеть, не говорить со мной… если Вы хоть немного меня любите, сделайте это для меня, а я никогда Вас не забуду, дорогой Рауль. Главное, никогда больше не появляйтесь в моей гримерной. От этого зависит моя жизнь, да и Ваша тоже. Ваша маленькая Кристина».
        Грохот раздавшихся аплодисментов означал, что на сцену вышла Карлотта.
        Сцена в саду шла своим чередом.
        Когда Маргарита допела балладу о Фульском короле, ей была устроена овация, еще одна пришлась на конец арии с драгоценностями.
        Маргарита, это не ты.
        Все былое пропало.
        Да! Чудесный миг наступил,
        Королевой ты стала!
        Теперь Карлотта была уверена в себе, в своих друзьях, в своем голосе и успехе. Не боясь ничего, Карлотта полностью, с пылом, с воодушевлением, с опьяняющей яростью отдалась пению. В ее игре не осталось ни доли сдержанности, ни целомудрия. То была уже не Маргарита, а Кармен. Однако от этого аплодисменты лишь усилились, а ее дуэт с Фаустом, казалось, предвещал ей новый успех, но вдруг произошло нечто ужасное.
        Фауст преклонил колена:
        О позволь, ангел мой, на тебя наглядеться
        При блеске звезд ночных.
        Глазам не хочется, о поверь,
        Оторваться от чудных, от чудных глаз твоих.
        И Маргарита отвечала ему:
        Здесь так тихо, тихо так,
        Все кругом тайной дышит,
        Чудных грез ночь полна
        И полна любви!
        Отрадных, новых чувств
        Полна душа моя,
        И сердцу голос тайный
        О чем-то, о чем-то говорит.
        Так вот, прямо в этот момент произошло нечто… как я сказал, нечто ужасное.
        Зал поднялся в едином движении. Оба директора, сидевшие в своей ложе, не могли сдержать крика ужаса… Зрители переглядываются, словно спрашивая друг у друга объяснения столь неожиданному явлению… Лицо Карлотты выражает нестерпимую боль, в ее глазах - безумие. Несчастная женщина поднялась; она только что спела «И сердцу голос тайный о чем-то говорит», но из полуоткрытого рта не доносилось больше ни звука… она не осмеливалась пропеть больше ни слова…
        Потому что из ее гортани, созданной для гармонии, из этого подвижного инструмента, еще ни разу не дававшего сбоя, безупречного органа, издававшего самые прекрасные созвучия и сложнейшие аккорды, тончайшие модуляции и самые страстные ритмы, из этой возвышенной человеческой механики, которой для божественности недоставало лишь небесного огня, ведь лишь он может по-настоящему взволновать и вознести душу… - из этой гортани выскочила…
        Из этой гортани вырвалась…
        …Жаба!
        Отвратительная, мерзкая, чешуйчатая, ядовитая, брызжущая слюной, визгливая жаба!..
        Откуда же она взялась у Карлотты? Как оказалась на языке? Согнув задние лапы, чтобы прыгнуть подальше и повыше, тайком она выбралась из гортани и… ква!
        Ква! Ква!.. О, этот фальшивый звук!
        Вы, разумеется, понимаете, что о жабе следует говорить лишь в переносном смысле. Ее никто не видел, но - о ужас! - услышали все. Карлотта сфальшивила!
        Весь зал словно окатили помоями. Никогда еще ни одна амфибия на берегу гулких болот не оглашала ночной воздух более отвратительным кваканьем!
        Этого, безусловно, никто не ожидал. Карлотта не верила своим ушам. Молния, ударившая у ее ног, удивила бы ее меньше, чем этот фальшивый звук, вырвавшийся из ее горла.
        Кроме того, молния бы ее не опорочила, тогда как фальшь, притаившаяся на кончике языка, не может не нанести ущерб чести певицы. Некоторые от этого даже умерли.
        Боже! Кто бы мог этому поверить?.. Ведь она так спокойно пела: «И сердцу голос тайный о чем-то говорит».
        Пела, как всегда, без усилий, с той же легкостью, с какой вы говорите: «Добрый день, сударыня. Как вы себя чувствуете?»
        Невозможно отрицать, что существуют самонадеянные певицы, которые весьма опрометчиво, не соизмеряя своих сил и обуреваемые гордыней, желают достигнуть невероятных высот с тем слабым голосом, что был им дарован Небом, пытаются издавать звуки, которые были им заказаны еще до появления на свет. Именно в таких случаях Небо для наказания тайком посылает им жабу - фальшивый звук. Всем это известно. Но никто не мог подумать, что Карлотта, чей диапазон составлял по меньшей мере две октавы, сфальшивит.
        Невозможно забыть ее пронзительные фа третьей октавы, ее неслыханные стаккато из «Волшебной флейты». Все помнили о «Дон Жуане», где она исполняла партию Эльвиры, ее самый оглушительный триумф в тот вечер, когда она взяла си-бемоль, который не смогла взять донна Анна. Но тогда что же означала эта фальшь после спокойной, мирной, маленькой фразы «И сердцу голос тайный о чем-то говорит»?
        Это было что-то сверхъестественное, здесь явно не обошлось без колдовства. Эта жаба пахла жареным… Бедная, несчастная, отчаявшаяся, поверженная Карлотта!
        Волнение в зале нарастало. Если бы подобное приключилось не с Карлоттой, ее бы тотчас освистали! Но так как все знали, каким безупречным инструментом была Карлотта, ярости не было, все были потрясены и испуганы. Такой же ужас зрители испытали бы, если бы оказались свидетелями катастрофы, уничтожившей руки Венеры Милосской, если бы они видели тот удар… осознавали…
        Но здесь? Эта фальшь была необъяснима!..
        Необъяснима до такой степени, что несколько секунд Карлотта обдумывала, действительно ли она слышала, как эта нота - можно ли применить здесь это слово? - вырывается из ее уст. Да можно ли это назвать звуком? Ведь звук еще находится в области музыки, она же хотела убедить себя, что этого адского шума и не было вовсе, что это была лишь мимолетная звуковая галлюцинация, а вовсе не преступное предательство ее голосового аппарата…
        Она в растерянности окинула взглядом зал, словно ища убежища, защиты или, скорее, непосредственного уверения в непричастности ее голоса. Она поднесла к горлу стиснутые руки, словно пытаясь защитить себя и одновременно протестуя. Нет! Нет! Ведь это не она сфальшивила! Казалось, что и Каролюс Фонта был того же мнения: он смотрел на Карлотту с непередаваемым детским выражением огромного удивления. Ведь он был совсем рядом с ней, он ее не оставил. Возможно, он объяснил бы, как подобное могло произойти! Но нет, он не мог этого сделать! Он не мог оторвать взгляда от губ Карлотты, как дети не могут оторваться от созерцания бездонной шляпы фокусника. Как такой маленький рот мог вместить столь огромную фальшь?
        Все это - жаба, фальшивый звук, волнение, ужас и шум в зале, смятение на сцене и за кулисами (там виднелось несколько испуганных лиц статистов) - все, что я так подробно описал, длилось всего несколько секунд.
        Эти ужасные мгновения показались целой вечностью директорам, которые сидели наверху, в ложе № 5. Моншармен и Ришар были очень бледны. Это неслыханное и необъяснимое происшествие наполняло их тоской, еще более загадочной оттого, что они уже некоторое время находились под влиянием Призрака.
        Они почувствовали его дыхание, от которого оставшиеся волосы Моншармена встали дыбом, а Ришар вытер платком пот, выступивший на лбу. Да, он был там… вокруг них… позади них, возле них, они чувствовали его, даже не видя. Они слышали его дыхание так близко от себя! Они знали, что рядом кто-то был. Ну да, теперь они знали это наверняка! Они были уверены, что в ложе их было трое… От этой мысли они задрожали. Они хотели бежать, но не могли… Они не осмеливались сделать движение, произнести что-либо, что могло бы сообщить Призраку, что они знали, что он там!.. Что же будет? Что случится дальше?
        А случилось то, что, покрывая весь шум зала, снова раздался фальшивый звук. Послышались крики ужаса. Директора чувствовали себя под пятой Призрака. Свесившись из ложи, они смотрели на Карлотту так, будто видели ее в первый раз. Должно быть, этот фальшивый звук был сигналом какой-то катастрофы. О да, они ждали этой катастрофы, которую обещал им Призрак! Зал был проклят! Оба директора задыхались от ужаса перед грозящей катастрофой. Послышался сдавленный голос Ришара, который крикнул Карлотте:
        - Что же вы! Продолжайте!
        Но Карлотта не продолжила… Она снова храбро, героически начала петь злосчастный стих, в конце которого появилась жаба.
        Шум в зале смолк, и за ним последовало пугающее молчание. Голос Карлотты вновь заполнил театр.
        Я слушаю, -
        зал также слушает.
        Отрадных, новых чувств полна душа моя (ква!)
        Ква!.. И сердцу голос тайный… ква!
        И жаба появилась вновь.
        В зале поднялась невероятная суматоха. Директора рухнули в кресла и даже не осмеливались обернуться, у них не было сил для этого. Призрак смеялся им в затылок! И вдруг они услышали, как несуществующий, бесплотный голос прошептал им прямо в правое ухо:
        - Сегодня она поет так, что может рухнуть люстра!
        Директора почти синхронно подняли голову, посмотрели на потолок и испустили ужасный крик: люстра всей своей огромной массой двигалась прямо на них по призыву этого адского голоса. Отцепившись от крюка, люстра с высоты обрушилась на партер, оглашавшийся истошными криками. Это был всеобщий ужас, все пустились наутек. Мое описание не может живо отразить этот исторический час. Любопытствующие могут просто открыть газеты тех лет. В этом происшествии погиб один человек и множество было ранено.
        Люстра рухнула на голову несчастной, которая в тот вечер впервые в жизни была в Опере, той, что по указанию господина Ришара должна была исполнять обязанности мамаши Жири, смотрительницы Призрака. Смерть наступила мгновенно, а наутро заголовки газет гласили следующее: «200 000 килограммов на голову одной консьержки!» Это была единственная надгробная эпитафия, что ей досталась.
        Глава 9
        Таинственный экипаж
        Этот трагический вечер никому не принес ничего хорошего. Карлотта заболела; что же до Кристины Даэ, она исчезла после спектакля. Ее не видели ни в театре, ни вне его пятнадцать дней.
        Однако не следует смешивать это первое исчезновение, прошедшее без скандала, с тем знаменитым похищением, которому суждено было произойти некоторое время спустя при столь трагических и необъяснимых обстоятельствах.
        Рауль первым забеспокоился об отсутствии дивы. Он написал по адресу, где жила госпожа Валериус, но не получил ответа. Сначала он этому даже не удивился, так как знал состояние Кристины и ее решение прервать с ним всякие отношения, хотя он еще не догадывался о причине.
        Его муки лишь возросли, и в конце концов он встревожился, не видя имени певицы ни на одной афише. «Фауста» давали без нее. Однажды во второй половине дня, ближе к пяти часам, он решил осведомиться в дирекции о причинах исчезновения Кристины Даэ. Рауль застал директоров в весьма взволнованном состоянии. Друзья их уже не узнавали: они утратили способность радоваться и были уже не так бодры, как раньше. Они проходили по театру понурив голову, на лбу у них пролегли морщины от постоянных забот, а лица их были бледны, будто их преследовала какая-то отвратительная мысль; казалось, они находились во власти злой судьбы, которая, раз наметив жертву, уже не выпускает ее.
        После падения люстры начали искать ответственных за происшедшее, но господ директоров было трудно заставить говорить на эту тему.
        Следствие заключило, что это был несчастный случай, происшедший вследствие износа подвесного устройства, за чем должны были следить как бывшие, так и новые директора; они же должны были принять меры для предотвращения катастрофы.
        Должен сказать, что за это время господа Ришар и Моншармен так сильно изменились - они казались столь отдаленными, таинственными и непонятными, - что среди держателей лож нашлось немало таких, которые подозревали о некоем событии, еще более страшном, чем падение люстры, нарушившем душевное спокойствие господ директоров.
        Они стали очень вспыльчивы в повседневном общении, за исключением тех случаев, когда они говорили с госпожой Жири, восстановленной на своем месте. Поэтому можно предположить, как они приняли виконта де Шаньи, когда тот пришел справиться о Кристине. Они ограничились ответом, что она в отпуске. Когда же виконт спросил, сколько продлится этот отпуск, ему довольно холодно ответили, что отпуск бессрочный, так как Кристина Даэ взяла его, чтобы поправить здоровье.
        - Так она больна! - воскликнул виконт. - Что с ней?
        - Об этом нам ничего не известно!
        - Значит, вы не посылали к ней театрального врача?
        - Нет! Она вовсе об этом не просила, а поскольку мы ей доверяем, то поверили ей на слово.
        Все это показалось Раулю подозрительным, и он покинул Оперу, обуреваемый самыми мрачными мыслями. Он решил, чего бы это ни стоило, лично пойти к матушке Валериус разузнать о Кристине. Безусловно, он прекрасно помнил ее решительное письмо, в котором она запрещала ему искать с ней встречи. Но после того, что он увидел в Перросе, после того, что он услышал за дверью гримерной Кристины, и после разговора на песчаной равнине он чувствовал, что это какая-то махинация, если и не дьявольская, то, во всяком случае, не земная. Экзальтированное воображение девушки, ее нежная и доверчивая душа, примитивное воспитание (ее детство и юность прошли в окружении легенд), постоянные мысли об умершем отце и, самое главное, то состояние возвышенного экстаза, в которое музыка повергала ее, воздействуя при самых необычных обстоятельствах - стоит только вспомнить сцену на кладбище, - все это казалось Раулю благодатной почвой для дурных поступков какого-то таинственного бессовестного человека. Но чьей же жертвой стала Кристина Даэ? Именно этот вполне здравый вопрос задавал себе Рауль, спеша к матушке Валериус.
        Виконт и сам не являлся человеком приземленного ума. Несомненно, он был поэтом и обожал музыку в ее самых заоблачных проявлениях, был большим любителем старых бретонских сказок с танцующими эльфами, и, сверх того, он был влюблен в Кристину Даэ - эту маленькую фею Севера; однако стоит помнить, что он верил в сверхъестественное лишь в связи с происшествием в церкви и что никакая, даже самая фантастическая история не заставила бы его забыть, что дважды два будет четыре.
        Что же он узнает у матушки Валериус? Дрожа от ожидания, он позвонил в дверь небольшой квартиры на улице Нотр-Дам-де-Виктуар.
        Дверь ему открыла та самая горничная, которую он встретил однажды перед гримерной Кристины. Он спросил, нельзя ли увидеть госпожу Валериус. Ему ответили, что она больна, лежит в постели и никого не принимает.
        - Передайте ей мою визитную карточку, - сказал Рауль.
        Долго ждать не пришлось. Горничная вернулась и проводила его в небольшую гостиную - довольно темную, скромно обставленную комнату, где два портрета, профессора Валериуса и папаши Даэ, висели друг против друга.
        - Госпожа просила извиниться перед месье виконтом, - сказала горничная, - но она сможет принять его только в своей комнате, так как ее бедные ноги отказываются ей служить.
        Пять минут спустя Рауля ввели в практически темную комнату, где он тотчас же различил в полутьме доброе лицо благодетельницы Кристины. Волосы матушки Валериус уже совсем поседели, но ее глаза оставались молодыми, более того, никогда еще ее взгляд не был так светел и чист, как у ребенка.
        - Господин Шаньи! - радостно воскликнула она, протягивая к нему руки. - Вас послало само Небо! Теперь мы сможем поговорить о ней.
        Последняя фраза показалась Раулю весьма мрачной, и он тотчас же спросил:
        - Мадам… где Кристина?
        И пожилая женщина ему спокойно ответила:
        - Ну как же, она со своим «добрым гением».
        - Каким еще добрым гением? - воскликнул несчастный Рауль.
        - Ну, с Ангелом Музыки!
        Пораженный виконт де Шаньи опустился на какой-то стул. Так, значит, Кристина была с Ангелом Музыки! А матушка Валериус улыбалась, сидя в кровати, и, приложив палец к губам, призвала его к молчанию. Она добавила:
        - Нельзя никому об этом говорить!
        - Можете на меня рассчитывать, - ответил Рауль, не вполне осознавая, чтo он говорит, так как все его предположения относительно Кристины, и так довольно смутные, теперь запутались еще больше; и ему вдруг показалось, что все начинает кружиться вокруг него, вокруг комнаты, вокруг этой необычной славной женщины с седыми волосами, бледно-голубыми, как небо, глазами… - Можете на меня рассчитывать…
        - Я знаю, знаю! - со счастливым смехом сказала она. - Но подойдите же ко мне, как когда вы были совсем маленьким мальчиком. Дайте мне ваши руки - помните, как вы пересказывали мне историю маленькой Лотты, которую поведал вам папаша Даэ? Вы знаете, что я вас очень люблю, господин Рауль. И Кристина тоже вас очень любит!
        - Очень меня любит… - вздохнул молодой человек, который как раз пытался как-то связать свои догадки о гении матушки Валериус, об Ангеле, о котором так странно рассказывала ему Кристина, о черепе, который привиделся ему в кошмаре на ступеньках алтаря в Перросе, и о Призраке Оперы, слухи о котором дошли и до него, - однажды после спектакля он задержался на сцене и стоял в двух шагах от нескольких рабочих, которые как раз обсуждали то замогильное описание Призрака, сделанное Жозефом Бюкэ до того, как его нашли повешенным при столь таинственных обстоятельствах.
        Рауль тихо спросил:
        - Что заставляет вас полагать, мадам, что Кристина очень меня любит?
        - Она каждый день мне об этом говорила!
        - Правда?.. А что она говорила?
        - Она сказала мне, что вы признались ей в любви!..
        И тут славная старушка расхохоталась, обнажая все свои прекрасно сохранившиеся зубы. Рауль покраснел до ушей и встал, испытывая ужасные муки.
        - Куда это вы собрались? Садитесь же. Вы думаете, что можете меня вот так оставить? Вы рассердились на меня за мой смех, и я прошу у вас прощения. В конце концов, вы вовсе не виноваты в том, что случилось. Вы же не знали… Вы молоды… и вы думали, что Кристина свободна…
        - Кристина помолвлена? - сдавленным голосом спросил несчастный Рауль.
        - Да нет! Но вы же знаете, что Кристина не может выйти замуж, даже если бы захотела!
        - Как! Но я ничего об этом не знаю! А почему она не может выйти замуж?
        - Из-за гения музыки!..
        - Опять он…
        - Да, он ей это запрещает!
        - Он ей запрещает! Гений музыки запрещает ей выходить замуж!..
        Рауль навис над матушкой Валериус, выдвинув вперед челюсть, как будто он собирался ее укусить. Он никогда еще на нее так свирепо не смотрел. Иногда бывает, что чрезмерная наивность становится просто ужасной и вызывает ненависть. Рауль находил, что госпожа Валериус чрезмерно наивна.
        Она не подозревала об ужасных взглядах, которые бросал на нее Рауль, и продолжала самым естественным тоном:
        - О! Он запрещает ей это… не запрещая. Он просто говорит ей, что, если она выйдет замуж, она его больше не услышит! Вот и все… да, что он навсегда исчезнет. Так что вы понимаете, она не хочет отпускать его, это вполне естественно.
        - Да-да, - со вздохом согласился Рауль, - это вполне естественно.
        - Кстати, я полагала, что Кристина вам все это рассказала, когда вы встретились в Перросе, - она ездила туда со своим «добрым гением».
        - Ха! Она ездила туда с «добрым гением»?
        - То есть он назначил ей там встречу, на кладбище у могилы Даэ. Он обещал сыграть «Воскрешение Лазаря» на скрипке ее отца!
        Рауль де Шаньи поднялся и властным тоном произнес эти решительные слова:
        - Мадам, вы скажете мне, где живет этот «гений»!
        Старую женщину, казалось, нисколько не удивил этот нескромный вопрос. Она подняла глаза и ответила:
        - На небе!
        Это простодушие просто сбило Рауля с толку. Такая простая и абсолютная вера в гения, который каждый вечер спускается с неба, чтобы посетить артистические комнаты певцов Оперы, заставляла его чувствовать себя дураком.
        Теперь Рауль начал понимать, в каком состоянии духа должна пребывать девушка, воспитанная суеверным деревенским скрипачом, с одной стороны, и славной дамой «ясновидящей» - с другой. Он задрожал при мысли о возможных последствиях такого воспитания.
        - Кристина - честная девушка? - не удержавшись, спросил Рауль.
        - Клянусь спасением! - воскликнула старушка, которая на этот раз, казалось, была оскорблена. - И если вы в этом сомневаетесь, месье, я не знаю, что вы здесь делаете!
        Рауль начал срывать перчатки с рук.
        - И давно она познакомилась с этим «гением»?
        - Около трех месяцев назад… Да, как раз три месяца назад он начал давать ей уроки!
        Виконт простер руки в отчаянном жесте и бессильно уронил их.
        - «Гений» дает ей уроки! И где же?
        - Сейчас, когда она уехала с ним, я не смогу вам этого сказать, но еще две недели назад уроки происходили в гримерной Кристины. Здесь это было бы невозможно, эта квартира слишком мала - их бы слышал весь дом. А в Опере в восемь утра нет никого, кто мог бы их потревожить! Понимаете?
        - Понимаю! Я понимаю! - воскликнул виконт и поспешно простился с матушкой Валериус, которая a parte[6 - Про себя (ит.).] подумала, не свихнулся ли, часом, виконт.
        Проходя через гостиную, Рауль нос к носу столкнулся с горничной и одно мгновение даже думал ее расспросить, но вдруг ему показалось, что на ее губах проскользнула легкая улыбка. Он подумал, что горничная над ним насмехается. Он убежал. Ведь он уже достаточно узнал, не так ли? Он ведь хотел просто справиться о Кристине, чего же ему еще желать? Он добрался до дома брата пешком, будучи уже в совершенно плачевном состоянии.
        Ему хотелось как-то себя наказать, биться лбом о стену! Это же надо было - поверить в такую чистоту и невинность! А он еще пытался так наивно все это объяснить, какое простодушие! Гений музыки! Теперь Рауль знал, кто он такой! Он видел его! Без сомнения, это был какой-нибудь ужасный тенор, смазливый мальчик с умным выражением лица! Рауль думал о том, как он смешон и несчастен. «Ах, какой презренный, маленький, глупый и ничего собой не представляющий человек этот господин виконт де Шаньи! - яростно думал он. - А Кристина - такая смелая дьявольская бестия!»
        Тем не менее прогулка пошла ему на пользу и несколько остудила его воспаленное воображение. Войдя в свою комнату, Рауль хотел броситься на кровать и зарыдать, но его брат был рядом с ним, и он кинулся ему на грудь, как ребенок. Граф по-отечески его утешил, не спрашивая объяснений; к тому же Рауль не особенно жаждал рассказать историю о гении музыки. Если есть вещи, которыми не стоит хвалиться, то есть и такие, из-за которых унизительно умолять о жалости.
        Граф повел брата ужинать в кабаре. Горе Рауля было слишком недавним, и, возможно, в тот вечер он отклонил бы любые предложения, если бы граф, чтобы его убедить, не сообщил Раулю, что даму, занимающую все его мысли, накануне видели на одной из аллей Булонского леса в весьма приятной компании. Сначала виконт не хотел вовсе этому верить, но ему были рассказаны такие подробности, что он не решился больше протестовать. В конце концов, это самая что ни на есть обыкновенная история. Ее видели в экипаже, стекло которого было опущено. Она глубоко вдыхала леденящий ночной воздух; светила великолепная луна. Ее легко узнали; что же до ее компаньона, он был едва различим в полутьме кареты, ехавшей «шагом» по пустынной аллее за трибунами Лоншана.
        Рауль оделся, обуреваемый бешенством, и уже был готов, чтобы забыть свою печаль, броситься, как говорят, в «водоворот удовольствий». Увы! Он был невесел и рано покинул графа. Таким образом, около десяти вечера он очутился в карете, двигавшейся вдоль трибун Лоншана.
        Был собачий холод. Пустынную дорогу освещала луна. Виконт приказал кучеру терпеливо ждать его на боковой аллее и, стараясь остаться незамеченным, стал слегка пританцовывать, чтобы согреться.
        Он предавался этому упражнению меньше получаса, когда показалась карета; свернув на аллею, она медленно поехала в его сторону.
        Рауль сразу же подумал: она! И его сердце забилось, так же как в тот вечер, когда он услышал мужской голос за дверью ее гримерной… Боже, как он любил ее!
        Карета все приближалась. Рауль ждал, не двигаясь с места. Если это она, Рауль решил броситься наперерез и остановить лошадей. Он хотел объясниться с Ангелом Музыки, чего бы ему это ни стоило!
        Еще несколько метров - и карета с ним поравняется. Рауль абсолютно не сомневался, что это Кристина. Внутри кареты виднелось женское лицо. Луна осветила его.
        - Кристина!
        Святое имя его любви вырвалось из его сердца, он не смог его сдержать! Этот крик в ночи будто стал тем сигналом, которого ждала карета, чтобы совершить бешеный рывок вперед. Экипаж так быстро проехал мимо Рауля, что тот не успел привести свой план в исполнение. Стекло дверцы поднялось, а женское лицо исчезло. Рауль побежал было за экипажем, но он быстро стал просто черной точкой на заснеженной дороге.
        Он еще раз позвал ее: «Кристина!» Ответа не было. Он остановился посреди молчания ночи.
        Отчаянным взглядом Рауль окинул небо, звезды… ударил кулаком свою пылающую грудь: он любил и не был любим!
        Он угрюмо смотрел на пустынную холодную дорогу, которую окутывала мертвенно-бледная ночь. Но ничто не было мертвее и холоднее его сердца: он полюбил ангела, а презирал женщину!
        Рауль, какую шутку сыграла с тобой эта маленькая фея Севера! К чему обладать таким свежим цветом лица, лбом, всегда готовым покрыться розовой краской целомудрия, если можно ночью очутиться в роскошном экипаже в обществе таинственного любовника? Должны же быть какие-то границы лицемерия и обмана, ведь нельзя иметь глаза ясные, как у ребенка, а душу как у куртизанки?
        …Она проехала, не ответив на его призыв…
        Почему он встал на ее пути?
        По какому праву он вдруг возник перед той, которая просила лишь забыть ее?..
        - Уйди!.. Исчезни!.. Ты лишний!..
        Ему было двадцать лет, а он уже помышлял о смерти! Утром его слуга застал его сидящим на кровати. Он не раздевался, и слуга при виде его заподозрил, что случилось какое-то несчастье - столь ужасно было его лицо. Рауль вырвал у него из рук почту. Он узнал письмо, бумагу, почерк… Кристина писала:
        «Друг мой, приходите послезавтра на бал-маскарад в Оперу, ждите меня в полночь в маленькой гостиной, что находится за камином большого фойе; стойте около двери, ведущей к Ротонде. Никому не говорите об этом свидании. Оденьтесь в белое домино, закройте лицо маской. Умоляю, сделайте так, чтобы Вас не узнали.
        Кристина».
        Глава 10
        На маскараде
        На конверте, который был весь забрызган грязью, не было марки. «Передать господину виконту Раулю де Шаньи», и адрес, написанный карандашом. Письмо явно бросили на землю в надежде, что кто-нибудь его подберет и отнесет по указанному адресу; так и произошло. Записку нашли на тротуаре на площади Оперы. Рауль лихорадочно перечитал ее.
        Этого хватило, чтобы в нем возродилась надежда. Тот темный портрет Кристины, забывшей о своем долге, который он на мгновение себе представил, уступил место первоначальному образу бедного невинного ребенка, жертвы собственной неосторожности и чрезмерной чувствительности. Но в какой мере она была жертвой? Чья она пленница? В какую бездну ее увлекли? Рауль мучительно раздумывал над этими вопросами; но эта мука казалась ему вполне выносимой по сравнению с той, в которую повергали его мысли о лицемерной и коварной Кристине! Что же произошло? Под чье влияние она попала? Какое чудовище так ее очаровало и каким оружием?
        …Каким же еще оружием, если не музыкой? Да-да, чем больше он об этом думал, тем больше убеждался, что именно в этом кроется правда. Он не забыл тон, которым Кристина сообщила ему в Перросе, что ее посетил небесный посланец. Сама история Кристины за последнее время, казалось, могла ему помочь во всем разобраться. Он помнил, какое отчаяние охватило ее после смерти отца и как после этого она потеряла вкус ко всему земному, даже к своему искусству. В Консерватории она училась как бедная поющая машина, лишенная души. И вдруг она проснулась, словно от божественного дуновения. Появился Ангел Музыки! Она исполняет партию Маргариты в «Фаусте» и познает триумф! Ангел Музыки! Кого же она приняла за волшебного гения? Кто, узнав о легенде, милой старому Даэ, так жестоко использовал ее, что девушка стала в его руках лишь беззащитным инструментом, который можно заставить звучать по своему усмотрению?
        И Рауль думал, что в этой истории не было ничего необычного. Он вспомнил о том, что случилось с княгиней Бельмонте, которая недавно потеряла мужа и отчаяние которой перешло в какое-то оцепенение. Вот уже месяц, как она не может ни говорить, ни плакать. Эта физическая и моральная инертность с каждым днем все усиливалась, и ослабление разума понемногу приводило к замиранию жизни. Каждый вечер больную выносили в сад, но она будто даже не понимала, где находится. Рааф, самый известный певец в Германии, по пути в Неаполь вздумал посетить эти сады, знаменитые своей красотой. Одна из подруг княгини попросила великого Раафа спеть в роще, где возлежала больная, не показываясь ей. Рааф согласился и исполнил простую арию, которую муж княгини пел в первые дни их брака. Эта ария была очень трогательна и выразительна. Мелодия, слова, восхитительный голос певца - все это глубоко потрясло душу княгини. Слезы хлынули у нее из глаз… она плакала и этим была спасена; она навсегда осталась при убеждении, что в тот вечер ее супруг спустился с неба, чтобы спеть ей арию из прошлого.
        «Да… в тот вечер! Один вечер, - думал Рауль, - один-единственный вечер. Но это прекрасное заблуждение не устояло бы перед непрекращающимися повторами…»
        В конце концов, разумеется, она бы обнаружила Раафа около своей рощи. Да, если бы печальная княгиня Бельмонте каждый вечер приходила туда в течение трех месяцев…
        А Ангел Музыки вот уже три месяца дает Кристине уроки… Ах, это был пунктуальный профессор! А теперь он прогуливается с ней в Булонском лесу!
        Сердце Рауля терзалось от ревности, и он прижимал стиснутые руки к груди, словно пытаясь сдержать его. Не будучи искушенным в такого рода делах, Рауль с ужасом думал, в какую еще игру эта девица втянет его на маскараде? И до каких пор девица из Оперы может насмехаться над славным молодым человеком, совершенно неопытным в любви?..
        Так мысли Рауля бросали его из крайности в крайность. Он уже не знал, жалеть ему Кристину или проклинать ее, поэтому то жалел, то проклинал. Тем не менее он раздобыл себе белое домино - на всякий случай.
        Наконец пришел час свидания. Спрятав лицо под черной полумаской, отороченной полупрозрачной тканью, виконт облачился во все белое, как Пьеро. Он нашел, что очень нелеп в костюме для романтических маскарадов. Светский человек никогда не надел бы маскарадный костюм для бала в Опере. Рауль заставил себя улыбнуться. Его утешало лишь одно: его точно никто не узнает! К тому же у его костюма и полумаски было и другое преимущество: он будет выглядеть в полном соответствии со своими чувствами - смятение в душе и тоска на сердце. Ему даже не нужно будет притворяться, можно даже не надевать маски: его лицо имело точно такое же выражение.
        Этот бал был особенным праздником, который устраивался обычно на Масленицу в честь дня рождения знаменитого рисовальщика былых празднеств, соперника Гаварни, чей карандаш обессмертил «пижонов» и спуск Куртий. Именно поэтому он был веселым и шумным и не столь официальным, как обычные балы-маскарады. Там собралось множество художников, пришедших в окружении натурщиц и учеников, которые к полуночи разошлись вовсю.
        Без пяти двенадцать Рауль поднялся по парадной лестнице Оперы, не обратив никакого внимания на разноцветье персонажей, теснившихся на мраморной лестнице, - в этом пышном обществе его не увлекала ни одна забавная маска; он не отвечал на шутки и избегал фамильярности развеселившихся парочек. Пройдя через большое фойе, где его задержала фарандола, он добрался до гостиной, указанной в записке Кристины. В этой маленькой комнате толпилась куча народа, потому что это был перекресток, где встречались все те, кто собирался поужинать в Ротонде, и те, кто только что выпил шампанского в буфете. Здесь царила веселая суматоха. Рауль подумал, что для их тайного свидания Кристина не зря предпочла укромному уголку такую толчею: под маской здесь было легче остаться незамеченным.
        Он прислонился к двери и стал ждать. Ждать пришлось совсем недолго. Мимо прошел некто в черном домино, быстро сжав ему кончики пальцев. Он понял, что это она.
        Рауль пошел следом.
        - Это вы, Кристина? - тихо спросил он.
        Фигура в домино живо обернулась и приложила палец к губам, явно советуя не повторять больше ее имени.
        Рауль молча следовал за ней.
        Он боялся снова потерять Кристину, после того как он вновь нашел ее столь странным образом. Он чувствовал, что его ненависть к ней исчезла. Он уже не сомневался в том, что «ей не в чем себя упрекнуть», каким бы таинственным и необъяснимым ни казалось ее поведение. Он уже был готов, коря себя за малодушие, снисходительность, простить ее. Он любил. И разумеется, существуют веские причины столь долгого отсутствия.
        Время от времени фигура в черном домино оборачивалась, желая убедиться, что белое домино не отстает от нее.
        Следуя за своим проводником через большое фойе, пробиваясь сквозь толпу, упражнявшуюся в самых экстравагантных безумствах, Рауль не мог не заметить группу людей, теснившихся вокруг человека, чей костюм, оригинальные манеры и мрачный вид были просто сенсацией…
        Он был одет во все ярко-красное, а его огромная шляпа с перьями была нахлобучена на череп. Ах, какая это была превосходная имитация черепа! Окружавшие его подмастерья художников осыпали его комплиментами, поздравляли и спрашивали, у какого мастера, в какой мастерской - вероятно, посещаемой самим Плутоном - ему изготовили, нарисовали и раскрасили такой прекрасный череп.
        Человек с черепом вместо головы, в шляпе с перьями и в алых одеждах волочил за собой манто из красного бархата огромных размеров, подобно королевской мантии пламеневшее на паркете, и на этом манто золотыми буквами была вышита фраза, которую все громко повторяли: «НЕ ПРИКАСАЙТЕСЬ КО МНЕ! Я - КРАСНАЯ СМЕРТЬ!»
        Кто-то хотел дотронуться до него… но из пурпурного рукава высунулась рука скелета и грубо схватила этого малого за запястье; почувствовав прикосновение костей, неистовое пожатие Смерти, от которого, казалось, невозможно высвободиться, неудачливый шутник вскрикнул от боли и ужаса. Когда Красная Смерть наконец вернула ему свободу, он убежал как безумный, преследуемый насмешками. Именно в этот момент Рауль подошел вплотную к этому мрачному персонажу, который как раз повернулся в его сторону. Рауль чуть не вскрикнул: «Тот самый череп из Перрос-Гирека!» Он узнал его! Он хотел было броситься к нему, позабыв о Кристине, но фигура в черном домино, которая, казалось, тоже была охвачена странным волнением, схватила его за руку и поспешно увлекла прочь из фойе, прочь от этой дьявольской толпы, где царила Красная Смерть…
        Черное домино постоянно оборачивалось и, видимо, заметило нечто жуткое, так как ускорило шаг (Раулю тоже пришлось идти быстрее), как будто за ними кто-то гнался.
        Таким образом они поднялись на два этажа. Лестницы и коридоры наверху были практически пустынны. Черное домино толкнуло дверь одной из гримерных и знаком приказало юноше следовать за собой. Кристина - а это была именно она, он узнал ее по голосу - тотчас заперла за ним дверь и шепотом велела отойти в дальнюю часть комнаты за ширму и не показываться. Рауль освободился от маски. Кристина свою снимать не стала. Он как раз собирался попросить певицу это сделать, когда вдруг с удивлением заметил, что она склонилась к перегородке и внимательно слушает, что происходит снаружи. Потом она приоткрыла дверь и, выглянув в коридор, прошептала:
        - Он, должно быть, поднялся выше, в ложу Слепых! - И вдруг вскрикнула: - Он снова спускается!
        Она хотела было закрыть дверь, но Рауль помешал ей, так как увидел, как на самую верхнюю ступеньку лестницы, ведущей наверх, ступила сначала одна красная нога, потом другая… И медленно, торжественно на лестнице появился алый костюм - это была Красная Смерть. Рауль вновь увидел череп из Перрос-Гирека.
        - Это он! - воскликнул виконт. - На этот раз он от меня не уйдет!
        Но Кристина захлопнула дверь, как раз когда Рауль собирался выскочить в коридор. Он попытался отстранить Кристину…
        - Кто это - он?
        Рауль довольно грубо попытался подавить сопротивление девушки, но Кристина с неожиданной силой оттолкнула его… Он все понял, или ему показалось, что понял, и тотчас пришел в ярость.
        - Кто?! - гневно проговорил Рауль. - Да тот, кто прячется под этой отвратительной маской мертвеца!.. Злой гений с кладбища в Перросе! Красная Смерть!.. Наконец, ваш друг, мадам… Ваш Ангел Музыки! Я сорву с него маску, как снял свою, мы посмотрим друг на друга, на этот раз лицом к лицу, без тайн и обманов, и я узнаю, кого любите вы и кто любит вас!
        Он разразился безумным смехом, а из-под полумаски Кристины послышался слабый стон.
        Она трагически распростерла руки, словно барьер из белой плоти, преградив выход:
        - Во имя нашей любви вы не выйдете, Рауль.
        Он остановился. Что она сказала? Во имя их любви? Никогда, ни разу еще она не говорила, что любит его. Хотя удобных случаев представлялось немало. Не раз она видела, как он, несчастный, со слезами на глазах, вымаливал хоть слово надежды, которого так и не дождался!.. Она видела его больным, полумертвым от ужаса и холода после ночи на кладбище в Перросе. Разве она осталась с ним в тот момент, когда он больше всего нуждался в ее заботе? Нет! Она сбежала! И вот теперь она говорит, что любит его! «Во имя нашей любви». Помилуйте! Ей надо задержать его лишь на несколько секунд, чтобы дать Красной Смерти время ускользнуть. Их любовь? Да она лгала!
        И с какой-то детской ненавистью он сказал ей:
        - Вы лжете, мадам! Ведь вы меня не любите и никогда не любили! Надо быть таким бедным и несчастным идиотом, как я, чтобы дать обвести себя вокруг пальца, попросту одурачить! Зачем же в Перросе своим поведением, радостью, светившейся во взгляде, даже молчанием вы заронили в мою душу надежду? И благородную надежду, мадам, потому что я человек благородный и считал вас честной девушкой, а вы хотели посмеяться надо мной. Увы! Вы посмеялись над всеми! Вы постыдно злоупотребили чистосердечием вашей покровительницы, которая тем не менее до сих пор продолжает верить в вашу искренность, в то время как вы прохлаждаетесь на балу в Опере вместе с Красной Смертью! Я презираю вас!
        И он заплакал. Она сносила все оскорбления, думая лишь о том, как его задержать.
        - Когда-нибудь вы попросите у меня прощения за все эти злые слова, Рауль, и я прощу вас!
        Он покачал головой:
        - Нет! Нет! Вы сводите меня с ума… Когда я думаю о том, что единственной целью моей жизни было дать свое имя девушке из Оперы!..
        - Рауль!.. Несчастный!
        - Я бы умер от стыда.
        - Живите, друг мой, - прерывающимся голосом строго сказала Кристина. - И прощайте!
        - Прощайте, Кристина.
        - Прощайте, Рауль.
        Юноша, пошатываясь, направился к выходу. Он попытался сострить.
        - Но вы ведь позволите мне иногда приходить поаплодировать вам? - саркастически спросил он, задержавшись у порога.
        - Я не буду больше петь, Рауль…
        - Действительно, - подхватил он с еще большей иронией. - Теперь у вас полно развлечений, мои поздравления!.. Но мы еще увидимся как-нибудь в Булонском лесу!
        - Ни в Булонском лесу, ни где-либо в другом месте вы меня больше не увидите, Рауль.
        - По крайней мере, вы можете мне сообщить, в какой мрак вы возвращаетесь? В какой ад… или в какой рай, таинственная госпожа?
        - Я пришла, чтобы сказать вам это, мой друг, но теперь мне нечего больше сказать вам… Вы мне не поверите! Вы утратили веру в меня, Рауль. Все кончено!
        Эти слова «все кончено» она сказала с таким отчаянием, что молодой человек вздрогнул, почувствовав угрызения совести из-за своей жестокости.
        - Но в конце концов, - воскликнул он, - скажите, что все это значит?! Вы свободны, нет никаких препятствий, вы гуляете по городу. Надеваете домино, чтобы пойти на бал. Почему же вы не возвращаетесь к себе домой? Что вы делали эти две недели? Что за историю с Ангелом Музыки вы рассказали госпоже Валериус? Кто-то мог обмануть вас, злоупотребить вашей доверчивостью… Я сам был свидетелем этому в Перросе… Но теперь-то вы знаете, что к чему! Вы мне кажетесь вполне разумной, Кристина. А тем временем госпожа Валериус продолжает ждать вас, вспоминая вашего «доброго гения»… Объяснитесь, Кристина, прошу вас! Что это за комедия?
        Кристина усталым жестом сняла с себя маску и сказала:
        - Это трагедия, друг мой…
        Рауль увидел ее лицо и не мог сдержать удивленное и испуганное восклицание. Свежие краски исчезли с ее лица, которое он помнил таким очаровательным и нежным, светившимся безмятежным изяществом и кротостью духа, теперь же мертвенная бледность охватила ее черты. Какую муку они выражали! Горе оставило свою печать на ее лице, а прекрасные светлые глаза Кристины - когда-то ясные, как озера, глаза маленькой Лотты - теперь были таинственно темны, бездонны, их окружали темные круги печали.
        - Друг мой! Друг мой! - простонал Рауль, протягивая к ней руки. - Вы обещали простить меня…
        - Может быть… Может быть, однажды, - сказала Кристина, вновь надевая маску, и удалилась, жестом запретив Раулю следовать за ней.
        Он хотел броситься за девушкой, но она обернулась и с такой властностью повторила свой прощальный жест, что Рауль не решился идти дальше.
        Он смотрел ей вслед… Потом спустился вниз, смешавшись с беззаботной толпой, точно не зная, что делает; кровь стучала у него в висках, а сердце разрывалось от муки. Проходя через зал, он спросил, не видел ли кто Красную Смерть. Его спросили: «А кто это - Красная Смерть?» Он ответил: «Это господин в маскарадном костюме с черепом вместо головы и в широком красном плаще». Ему сообщили, что Красная Смерть только что прошла, волоча за собой королевскую мантию. Но ему так и не удалось отыскать ее, и к двум часам он вернулся в тот коридор за сценой, который вел к гримерной Кристины.
        Ноги сами привели его туда, где начались его страдания.
        Он постучал в дверь. Ответа не было… Он вошел так же, как и в тот раз, когда он разыскивал «мужской голос». Артистическая была пуста. Газовый фонарь горел тускло, как ночник. На небольшом письменном столе лежала почтовая бумага. Рауль вздумал было написать Кристине, но вдруг в коридоре послышались шаги… Он едва успел спрятаться в будуаре, отделявшемся от гримерной простой занавеской. Кто-то толкнул дверь. Это была Кристина!
        Он затаил дыхание. Он хотел видеть! Он хотел знать! Что-то подсказывало ему, что сейчас должно произойти нечто, касающееся всех этих тайн, и он поймет…
        Кристина вошла, усталым жестом сняла маску и бросила ее на стол. Она вздохнула и уронила голову на руки. О ком она думала?.. О Рауле?.. Нет! Потому что он тут же услышал, как она прошептала: «Бедный Эрик!»
        Сначала ему показалось, что он плохо расслышал. Ведь он думал, что если кого-то и следует жалеть, так только его, Рауля. И после всего, что между ними произошло, было бы вполне естественно услышать, как она со вздохом говорит: «Бедный Рауль!» Но она, качая головой, еще раз повторила: «Бедный Эрик!»
        Почему этот Эрик занимал все помыслы Кристины и почему маленькая фея Севера жалела этого Эрика, когда Рауль был так несчастен?
        Кристина принялась писать так спокойно и безмятежно, что Рауль, который все еще дрожал от разыгравшейся драмы, был этим весьма неприятно удивлен. «Какое хладнокровие», - подумал он… Так она исписала второй листок, за ним третий, четвертый… Вдруг она подняла голову и спрятала листки в корсаж… Казалось, она к чему-то прислушивается… Рауль тоже прислушался… Откуда доносится этот странный шум, этот далекий ритм? Какое-то приглушенное пение будто просачивалось через перегородку. Можно было подумать, что это поют стены!.. Пение становилось все слышнее, слова - отчетливее… Вот уже стало можно различить голос: очень красивый, нежный и пленительный. Однако эта нежность все же оставалась мужественной, из чего можно было заключить, что этот голос не принадлежит женщине. Голос все приближался, прошел сквозь стену, и вот он уже в комнате, прямо перед Кристиной. Кристина поднялась и заговорила с «голосом», как она говорила бы со стоящим рядом с ней человеком.
        - Я здесь, Эрик, - сказала она. - Я готова. А вот вы опоздали, друг мой.
        Рауль, который осторожно смотрел из-за своей занавески, не поверил своим глазам: он не видел никого, кроме самой Кристины.
        Лицо девушки просияло. На ее бледных губах появилась улыбка выздоравливающего человека, который начинает надеяться, что болезнь, поразившая его, уже не опасна.
        Бесплотный голос вновь запел, и никогда в своей жизни Рауль не слышал ничего подобного; этот голос во фразе, спетой на одном дыхании, объединял крайности: героическую истому, победоносное коварство, самую нежную силу и сильнейшую нежность и, наконец, непередаваемое ликование. Уже само звучание этого голоса должно было рождать возвышенные чувства у всех любящих и понимающих музыку смертных. Это был чистый и тихий источник гармонии, из которого спокойно могли пить все приверженцы прекрасного, будучи уверенными в том, что на них нисходит музыкальная благодать. И тогда их искусство, вдруг прикоснувшись к божественному началу, просто преображается. Рауль с волнением слушал этот голос и начинал понимать, каким образом Кристина Даэ в тот вечер явила перед изумленной публикой неслыханную доселе красоту звука и сверхчеловеческую восторженность, все еще находясь, несомненно, под влиянием таинственного и невидимого учителя. Рауль понял всю значительность этого события, слушая этот исключительный голос: из грязи он сотворял лазурное небо. Банальные стихи и легкая, почти вульгарная мелодия превращались в
красоту дуновением, уносившим их высоко в небо на крыльях страсти. Этот ангельский голос пел языческий гимн. Рауль не мог бы передать ту страсть, с которой голос пропел; голос пел «Ночь Гименея» из «Ромео и Джульетты».
        Рауль увидел, как Кристина простерла руки к «голосу», так же как она протягивала их к невидимой скрипке, игравшей «Воскрешение Лазаря» на кладбище в Перросе.
        Судьба навек связала нас с тобой!..
        Рауль чувствовал, будто его сердце пронзено насквозь. Он старался не поддаться очарованию, которое, казалось, лишало его воли и энергии, почти лишало его ум ясности именно в тот момент, когда он больше всего в этом нуждался. Он отдернул занавеску, скрывавшую его, и шагнул к Кристине, которая в это время двигалась вглубь комнаты, где почти всю стену занимало большое зеркало, и из-за своего отражения она не могла видеть Рауля, поскольку тот стоял прямо за ее спиной.
        Судьба навек связала нас с тобой…
        Кристина все приближалась к своему зеркальному отражению, и оно надвигалось на нее. Обе Кристины - настоящая и зеркальная - в конце концов коснулись друг друга, слились воедино, и Рауль протянул руку, чтобы сразу схватить обеих.
        Но вдруг какая-то удивительная сила заставила Рауля покачнуться, и он был отброшен назад, а в лицо ему дохнуло холодом; уже не две, а четыре, восемь, двадцать Кристин кружились вокруг него с такой легкостью, насмехались над ним и столь стремительно ускользали, что он не мог дотронуться ни до одной. Наконец все снова пришло в неподвижное состояние, он увидел в зеркале себя. Но Кристина исчезла.
        Он бросился к зеркалу, но наткнулся на стену. Никого! А в артистической все еще раздавалась далекая страстная мелодия.
        Судьба навек связала нас с тобой…
        Рауль прижал ладони ко лбу, на котором выступили капельки пота, ущипнул себя, усилил пламя газового фонаря. Он был уверен, что все это ему не снится: он оказался в центре какой-то чудовищной игры, тяжелой в физическом смысле, игры, которой он не понимал и которая, возможно, его уничтожит. Рауль казался себе каким-то отважным принцем, который перешел дозволенную границу волшебной сказки и потому не должен удивляться, что стал игрушкой неких магических явлений, которые он, сам того не сознавая, вызвал силой своей любви…
        Но как? Каким образом исчезла Кристина?
        Откуда она появится вновь?
        И вернется ли она? Увы! Она же сказала ему, что все кончено! А сквозь стену доносилось по-прежнему: «Судьба навек связала нас с тобой…» Со мной? С кем?..
        Тогда, в полном изнеможении, побежденный, с помутившимся разумом, он опустился на то самое место, где только что сидела Кристина. Так же как она, он уронил голову на руки. Когда он поднял ее, по его юному лицу струились слезы - настоящие тяжелые слезы, какими плачут завистливые дети, слезы, которыми оплакивают горе, отнюдь не воображаемое, но знакомое всем влюбленным на земле. Он высказал его вслух:
        - Кто же этот Эрик?
        Глава 11
        Следует забыть имя «голоса»
        На следующий день после того, как Кристина исчезла прямо у него на глазах - какое-то ослепление, заставившее его усомниться в трезвости собственного рассудка, - виконт де Шаньи отправился проведать госпожу Валериус. Его глазам предстала идиллическая картина.
        У изголовья кровати старой дамы, вязавшей сидя в постели, Кристина плела кружева. Никогда еще над девичьим рукоделием не склонялся более прелестный овал лица, более чистый лоб, более нежный взгляд. Щеки девушки вновь обрели свежесть, исчезли синеватые тени вокруг глаз. Это было уже не то трагическое лицо, что Рауль видел накануне. И если бы молодой человек не решил, что легкий налет грусти на ее чертах - последний признак той невероятной таинственной драмы, приключившейся с бедной девушкой, он мог бы подумать, что Кристина не имела к этим событиям никакого отношения.
        Она, не выказав никакого волнения, поднялась ему навстречу и протянула руку. Но Рауль был так потрясен, что молча стоял, абсолютно подавленный, не в силах даже пошевелиться.
        - Так что же, господин де Шаньи! - воскликнула матушка Валериус. - Вы уже не узнаете нашу Кристину? «Добрый гений» вернул ее нам.
        - Матушка! - живо прервала ее девушка, покраснев до ушей. - Я думала, что об этом и речи больше нет. Вы же знаете, что нет никакого гения музыки.
        - Девочка моя, он же целых три месяца давал тебе уроки!
        - Матушка, я ведь обещала вам скоро все объяснить… Во всяком случае, я на это надеюсь; а до того дня вы обещали хранить молчание и не задавать никаких вопросов.
        - Да, если бы ты дала мне слово больше меня не покидать! Но ты ведь этого так и не пообещала, Кристина.
        - Матушка, все это, должно быть, неинтересно господину де Шаньи…
        - Вы ошибаетесь, мадемуазель. - Юноша попытался сделать свой голос твердым и мужественным, но тот все еще дрожал. - Все, что касается вас, очень меня интересует, и когда-нибудь вы, возможно, это поймете. Не скрою, я удивлен не меньше, чем обрадован, найдя вас рядом с вашей приемной матушкой, хотя все то, что произошло вчера между нами, то, что вы мне рассказали, и то, о чем я мог лишь догадываться, никоим образом не предвещало столь скорого возвращения. И я буду очень рад, если вы не станете упорствовать. Госпожу Валериус также не может не беспокоить это зловещее приключение, которое будет угрожать вам до тех пор, пока мы не раскроем его суть, иначе это приключение, Кристина, обернется для вас катастрофой.
        При этих словах матушка Валериус беспокойно зашевелилась.
        - Что это значит? - воскликнула она. - Так, значит, она в опасности?
        - Да, мадам, - храбро заявил Рауль, несмотря на знаки, которые подавала ему Кристина.
        - Боже… - задыхаясь, проговорила добрая и наивная старушка. - Ты должна все мне рассказать, Кристина! Почему ты успокаивала меня? А о какой опасности вы говорите, господин де Шаньи?
        - Ее простодушием злоупотребляет самозванец!
        - Ангел Музыки - самозванец?
        - Она же сама вам сказала, что нет никакого Ангела Музыки.
        - О, ради всего святого! Что же все-таки происходит? - умоляюще сказала бедная старушка. - Вы меня убиваете!
        - Мадам, всех нас - и вас, и Кристину - окружает земная тайна, которой следует опасаться больше, чем всех призраков и гениев, вместе взятых.
        Матушка Валериус в ужасе повернулась к Кристине, но та уже бросилась к своей приемной матери и сжала ее в объятиях.
        - Не верь ему, милая матушка, не верь ему, - повторяла она, стараясь успокоить ее своими ласками, потому что старая дама душераздирающе вздыхала.
        - Тогда обещай, что никогда меня не оставишь! - умоляла вдова профессора.
        Кристина молчала. Рауль поддержал госпожу Валериус:
        - Вы должны это обещать, Кристина. Это единственное, что может нас успокоить - меня и вашу матушку. Мы же более не зададим вам ни одного вопроса о прошлом, если вы обещаете впредь оставаться под нашей защитой.
        - Я вовсе не прошу вас о таком обязательстве и ничего подобного вам не обещаю! - гордо сказала девушка. - Я свободна в своих действиях, господин де Шаньи, и вы не имеете никакого права их контролировать, поэтому я прошу вас больше этого не делать. Что касается того, чем я занималась эти две недели, только один человек в мире мог бы потребовать у меня отчета - мой муж! Но у меня его нет, а я никогда не выйду замуж!
        Сказав все это, она протянула руку в сторону Рауля будто для того, чтобы ее слова звучали более торжественно, и Рауль побледнел - не только из-за того, что услышал, но и из-за того, что на пальце Кристины он заметил золотое кольцо.
        - У вас нет мужа, однако вы носите обручальное кольцо!
        Он хотел схватить ее руку, но Кристина проворно ее отдернула.
        - Это подарок! - сказала она и снова покраснела, тщетно пытаясь скрыть свое смущение.
        - Кристина! Поскольку мужа у вас нет, значит это кольцо дал вам человек, который надеется им стать! Зачем обманывать нас и мучить еще больше? Это кольцо означает предложение руки и сердца, и вы его приняли!
        - И я ей говорила то же самое! - воскликнула старая дама.
        - И что она вам ответила, мадам?
        - То, что захотела! - раздраженно сказала Кристина. - Вы не находите, сударь, что этот допрос слишком затянулся? Что до меня…
        Рауль, крайне взволнованный, перебил ее, чтобы не дать ей произнести слова окончательного разрыва:
        - Простите, что я так с вами говорил, мадемуазель. Вы прекрасно знаете, какое благородное чувство вынуждает меня сейчас вмешиваться в дела, которые, без сомнения, меня не касаются. Но позвольте мне рассказать то, что я видел, а я видел больше, чем вы можете себе представить, Кристина… или, скорее, то, что мне привиделось, потому что, по правде говоря, в такой ситуации немудрено не поверить своим глазам…
        - Так что же вы видели, сударь, или что вам привиделось?
        - Я видел ваш восторг при звуках этого голоса, Кристина! Голос, который доносился прямо из стены или откуда-то из соседней гримерной… Да, ваш восторг! Именно это и страшит меня. Вы попали под влияние самого опасного очарования. И все же мне кажется, что вы понимаете, что это обман, поскольку теперь говорите, что никакого гения музыки не существует… Но зачем тогда вы последовали за ним и на этот раз? Почему вы поднялись с таким сияющим лицом, будто действительно услышали ангелов? О, этот голос очень опасен, Кристина, потому что я сам, слушая его, был так очарован, что даже не могу сказать, каким образом вы исчезли прямо у меня на глазах… Кристина! Кристина! Ради всего святого, ради вашего отца, который сейчас на небе и который так любил вас, да и меня тоже, скажите нам - мне и вашей матушке: кому принадлежит этот голос? И мы спасем вас, даже против вашей воли! Итак, имя этого человека, Кристина? Человека, который осмелился надеть вам на палец золотое кольцо?
        - Господин де Шаньи, - холодно заявила девушка, - вы никогда этого не узнаете!
        В этот момент послышался резкий голос матушки Валериус, которая, видя, с какой враждебностью ее подопечная обратилась к виконту, вдруг приняла сторону Кристины:
        - Если она любит того человека, господин виконт, то это вас не касается!
        - Увы, мадам, - смиренно ответил Рауль, не в силах удержать слезы. - Увы! Я действительно думаю, что Кристина его любит. Все говорит об этом, но не только это приводит меня в отчаяние, потому что я вовсе не уверен, мадам, что человек, которого любит Кристина, достоин этой любви!
        - Только я могу судить об этом, сударь, - сказала Кристина, глядя Раулю в глаза; лицо ее выражало крайнее раздражение.
        - Когда для соблазнения девушки, - продолжал Рауль, чувствуя, что силы покидают его, - используют столь романтические средства…
        - То значит - либо мужчина негодяй, либо девушка на редкость глупа?
        - Кристина!
        - Рауль, как вы можете выносить такой приговор человеку, которого никогда не видели, которого никто не знает и о котором вам самому ничего не известно?
        - Это не так, Кристина. По крайней мере, я знаю его имя, которое вы намереваетесь вечно скрывать. Вашего Ангела Музыки, мадемуазель, зовут Эрик!
        Кристина тотчас же выдала себя… Она побелела, как алтарный покров, и пробормотала:
        - Кто это вам сказал?
        - Вы сами.
        - Как это?
        - В тот вечер, во время бала-маскарада, когда вы так о нем сокрушались. Разве, войдя в свою гримерную, вы не произнесли: «Бедный Эрик!»? Так вот, Кристина, вы и не знали, что вас слышит бедный Рауль.
        - Значит, вы опять подслушивали за дверью, господин де Шаньи!
        - Я был вовсе не за дверью! Я был в комнате!.. В вашем будуаре, мадемуазель.
        - Несчастный! - простонала девушка с неописуемым ужасом. - Несчастный! Вы что же, хотите, чтобы вас убили?
        - Может быть.
        Рауль произнес это «может быть» с такой любовью и отчаянием, что Кристина не смогла сдержать рыданий.
        Потом она взяла его руки в свои и посмотрела на него со всей нежностью, на какую была способна, и юноша почувствовал, что его боль уже прошла.
        - Рауль, - сказала она, - вы должны забыть о «мужском голосе» и больше никогда не вспоминать даже его имя… И никогда не пытаться проникнуть в его тайну.
        - А что, эта тайна так ужасна?
        - Нет на свете ничего страшнее!
        Молодые люди замолчали. Рауль был удручен.
        - Поклянитесь, что вы не попытаетесь узнать, - настаивала она. - Поклянитесь, что никогда не зайдете в мою гримерную, если я сама вас не позову.
        - Но вы обещаете хоть иногда меня приглашать, Кристина?
        - Обещаю вам это.
        - Когда же?
        - Завтра.
        - Тогда я клянусь!
        В тот день это были их последние слова.
        Он поцеловал ей руки и ушел, проклиная Эрика; он решил быть терпеливым.
        Глава 12
        На чердаке
        На следующий день он встретил ее в Опере. На пальце Кристины по-прежнему блестело золотое кольцо. Она была нежной и доброй. Она расспрашивала его о планах на будущее, о карьере. Он ей сообщил, что отъезд полярной экспедиции состоится раньше, чем было намечено, и что через три недели, самое позднее через месяц, он покинет Францию.
        Она восприняла это известие с радостью, почти весело сказала, что это послужит началом его будущей славы. Когда же он ей ответил, что слава без любви не имеет в его глазах никакой привлекательности, она сочла это ребячеством, пытаясь утешить его тем, что все его неприятности скоро пройдут.
        - Как вы можете, Кристина, с такой легкостью говорить о столь серьезных вещах? А что, если мы никогда больше не увидимся?! Я могу умереть во время этой экспедиции…
        - Я тоже, - просто сказала она.
        Она больше не улыбалась и не шутила. Она, казалось, была поглощена чем-то иным, что ей только что пришло на ум. Ее глаза неожиданно просияли.
        - О чем вы думаете, Кристина?
        - Я думаю о том, что мы больше не увидимся.
        - И оттого вы так просияли?
        - И что через месяц нам придется распрощаться… навсегда.
        - Но по крайней мере, мы можем обручиться и дать слово ждать друг друга.
        Она прикрыла ему рот ладонью:
        - Молчите, Рауль… Об этом не может быть и речи, вы хорошо это знаете! И мы никогда не поженимся. Это решено!
        Казалось, она с трудом сдерживает неожиданно охватившую ее радость. Она с детской живостью захлопала в ладоши, и сбитый с толку Рауль с беспокойством посмотрел на нее.
        - Хотя… - добавила она, протягивая юноше обе руки, словно вдруг решила сделать ему подарок. - Хотя, если уж мы не можем пожениться, то можем… можем устроить помолвку. И никто, кроме нас, об этом не узнает, Рауль. Бывают же тайные браки, значит могут быть и тайные помолвки? Итак, на один месяц мы помолвлены! Через месяц вы уезжаете, и я всю жизнь буду счастлива, вспоминая об этом месяце.
        Она была в восторге от своей идеи. Потом сделалась серьезной:
        - Это счастье никому не причинит зла.
        Рауль понял. Объятый воодушевлением, он захотел немедленно претворить этот замысел в реальность. Он склонился перед Кристиной с бесподобным смирением и воскликнул:
        - Мадемуазель, я имею честь просить вашей руки!
        - Да они обе уже ваши, дорогой мой жених… О Рауль, как мы будем счастливы!.. Мы будем играть в жениха и невесту.
        «Какое неблагоразумие с ее стороны, - подумал Рауль. - Не пройдет и месяца, как я заставлю ее забыть об этом „голосе“ или проникну и разрушу эту „тайну мужского голоса“, а еще через месяц Кристина согласится стать моей женой. А пока - пусть будет так!»
        Это была самая прекрасная игра в мире, и они отдавались ей, как маленькие дети, какими, в сущности, они и были. Ах, какие волшебные слова говорили они друг другу! Какими клятвами обменивались! Мысль о том, что через месяц не с кого будет спросить эти клятвы, приводила их в замешательство, которым они упивались с каким-то горьким наслаждением, где-то между смехом и слезами. Они играли в клятвы, как другие играют в мяч, только перебрасывали два сердца, поэтому приходилось играть очень-очень ловко, чтобы не причинить им боли. Однажды - на восьмой день их игры - сердце Рауля не выдержало, и юноша неожиданно прервал партию, решительно бросив:
        - Я не еду на Северный полюс.
        Кристине, которая по наивности не предполагала такой возможности, вдруг открылась вся опасность этой жестокой игры, и она с горечью упрекнула себя в этой нелегкой затее. Ни словом не ответив Раулю, она ушла домой.
        Сцена разыгралась после обеда в ее гримерной, где назначались свидания и устраивались маленькие пиры из трех бисквитов, пары рюмок портвейна и букетика фиалок на столе.
        В тот вечер у нее не было спектакля. И он не получил обычного письма, хотя они обещали писать друг другу каждый вечер в течение этого месяца. На другое утро он побежал к матушке Валериус, которая сказала ему, что Кристина отсутствует вот уже второй день. Она ушла накануне вечером в пять часов, сказав, что вернется не раньше чем послезавтра… Рауль был потрясен. Он возненавидел матушку Валериус, которая преподнесла эту новость с удручающим спокойствием. Он попробовал вытянуть из нее еще что-нибудь, но добрая старушка больше ничего не знала. На расспросы влюбленного до безумия юноши она просто повторяла:
        - Это секрет Кристины. - При этом старушка трогательно и торжественно воздевала палец вверх, призывая к молчанию и одновременно пытаясь утешить юношу.
        - Ах вот как! - Разозленный Рауль стремительно выскочил на лестницу. - Да, у этой матушки Валериус юные девицы находятся под надежной охраной, - бормотал он на бегу как сумасшедший.
        Но где же может быть Кристина? Два дня… Целых два дня выпали из отпущенного им счастливого месяца! И это ее вина!.. Ведь ей было известно, что он скоро должен уехать! Но если он принял решение не уезжать, то зачем сказал об этом так рано? Теперь он обвинял себя в неосторожности, на протяжении сорока восьми часов считал, что он несчастнейший из людей, а затем Кристина объявилась так же неожиданно, как исчезла.
        Она появилась с триумфом. Триумфом, сравнимым с незабываемым успехом на гала-концерте.
        После того известного случая с «жабой» Карлотта не решалась предстать на сцене: сердце ее трепетало в предчувствии неминуемого срыва, это отнимало у нее все силы. Сцена Оперы, свидетель ее необъяснимого поражения, стала ей ненавистна. Она нашла способ расторгнуть контракт, и тотчас Кристину уговорили занять ее место. Ее ждал невероятный успех в «Жидовке».
        Разумеется, виконт присутствовал на спектакле и был единственным, кому тысячекратное эхо нового триумфа Кристины доставляло страдания, потому что Кристина по-прежнему носила то золотое обручальное колечко.
        - Сегодня она снова надела это кольцо, но не ты подарил его. Она снова отдала всю свою душу, но не тебе, - такие слова прошептал на ухо юноше чей-то далекий голос. И продолжал: - Если она не захочет рассказать, чем была занята эти два дня, если скроет, где нашла убежище, пойди к Эрику и спроси у него сам!
        Он кинулся бегом за сцену и преградил ей путь. Она увидела его, поскольку искала его взглядом. Она сказала ему:
        - Скорее! Скорее! Идемте!
        И увлекла его в гримерную, оставив без внимания толпу поклонников восходящей звезды; те перешептывались перед закрывшейся дверью:
        - Вот это скандал!..
        Рауль упал на колени. Он поклялся ей, что скоро уедет, и умолял не лишать его больше ни единого часа из того недолгого счастья, что было ему обещано. Она разразилась слезами. Они обнялись безутешно, как брат с сестрой, которых недавно постигла утрата и которые встретились, чтобы оплакать ее.
        Вдруг она вырвалась из нежных и робких объятий юноши и прислушалась к чему-то, слышному только ей, потом молча, жестом указала Раулю на дверь. Когда он был на пороге, она сказала, но так тихо, что виконт скорее угадал, чем услышал ее слова:
        - До завтра, жених мой. И будьте счастливы, Рауль, ведь сегодня я пела только для вас.
        Он откланялся. На следующий день он почувствовал, что прежнее очарование их любовной игры исчезло. Они грустно переглядывались, сидя в гримерной, молчали, не зная, что сказать друг другу. Рауль с трудом удерживался, чтобы не крикнуть: «Я ревную! Ревную!» Но она все же услышала это.
        Она предложила:
        - Пойдемте прогуляемся на свежем воздухе.
        Рауль сначала подумал, что она предлагает ему отправиться за город, подальше от этого монументального здания, которое он теперь ненавидел как тюрьму, которая неусыпно охраняется тюремщиком по имени Эрик… Однако она провела его на сцену и усадила на деревянную приступку у фонтана, где они долго сидели в обманчивом покое декораций, установленных для предстоящего спектакля.
        На другой день, держась за руки, они бродили по покинутым аллеям сада, с листвой и ветвями, подрезанными умелой рукой декоратора, как если бы реального неба, цветов, земли им не суждено было увидеть. Им, приговоренным дышать лишь воздухом театра. Юноша старался не задавать ей вопросов, потому что сразу понял, что она на них не ответит, а он не хотел попусту огорчать ее. Время от времени в отдалении проходил пожарный, поглядывая издалека на их меланхолическую идиллию. Иногда она храбро пыталась обмануть и себя, и своего спутника фальшивой красотой этого искусственного пейзажа - иллюзии, морочащей человеческое воображение… Ей казалось, что природа не способна сотворить эти ярчайшие цвета и эти необыкновенные формы. Она с восхищением оглядывала все, что их окружало, а Рауль нежно сжимал ее пылающую руку.
        Она говорила:
        - Смотрите, Рауль, эти стены, деревья, кусты, эти написанные на холсте декорации видели самую возвышенную любовь, созданную воображением поэтов, которые стоят на сотню локтей выше обычных людей. Признаемся, что наша любовь, Рауль, тоже живет здесь, ибо она также выдумана, она - увы! - лишь иллюзия!
        Рауль не отвечал, и она продолжила:
        - Любви слишком грустно на земле, давайте вознесем ее на небеса! Смотрите, как там все просто.
        И она увлекла его за собой выше, выше искусственных облаков, свисавших в живописном беспорядке с решетки; доводя его до головокружения, она бесстрашно перебегала по шатким перекрытиям арок, среди множества тросов, соединенных с бесчисленными шкивами, лебедками, барабанами, посреди настоящего воздушного леса снастей и мачт. Увидя, что он колеблется, она бросала ему с очаровательной гримасой:
        - Эх вы, а еще моряк!
        Потом они сошли на твердую землю, попав в какой-то коридор, который привел их в пространство, заполненное смехом, танцами и детской радостью, прерываемой строгим голосом: «Плавнее, плавнее, мадемуазель! Следите за носком!» Это был танцевальный класс, где занимались девочки от шести до десяти лет - уже в декольтированных корсажах, воздушных пачках, белых панталончиках и розовых чулочках; они работали изо всех сил, напрягая маленькие, болевшие от усталости ступни ног в надежде когда-нибудь получить партию корифейки, маленькую, но уже самостоятельную роль, а со временем, может быть, стать примой и блистать бриллиантами. Кристина угостила их конфетами.
        Назавтра она привела его в просторный зал своего дворца, полный театральной мишуры, рыцарских доспехов, оружия и плюмажей; словно проводя смотр, она обошла вереницу неподвижных, покрытых пылью, но по-прежнему воинственных призраков. Она обратилась к ним с ласковой речью, пообещав, что они еще увидят залитую ослепительным светом сцену, спектакли и продефилируют вдоль рампы под раскаты оркестра.
        Она обошла таким образом всю свою империю, искусно сотворенную на огромном, в семнадцать этажей, пространстве, населенную полчищами персонажей. Она ступала среди них, как добрая королева, поощряя подданных к работе. Она заходила в мастерские, давала мудрые советы работницам, чьи руки так и сновали над великолепными тканями, которым суждено было одеть героев будущих постановок. Жители этой страны были мастера на все руки - от сапожного ремесла до ювелирного дела. Все они любили Кристину, а она вникала в их заботы и маленькие слабости. Ей были известны глухие уголки, где втайне от дирекции обретались дряхлые супружеские пары. Она стучала в их двери, знакомила их с Раулем - сказочным принцем, который попросил ее руки, и оба, присев на источенные жучком стулья, слушали легенды Оперы, как некогда в детстве слушали старые бретонские сказки. Эти старики уже не помнили ни о чем, кроме того, что касалось Оперы. Они жили здесь бог знает сколько лет. То и дело менявшееся руководство и не ведало об их существовании, дворцовые перевороты не задевали их, там, снаружи, кипела жизнь, вершилась история Франции, и
никто не вспоминал о них.
        Так один за другим утекали драгоценные дни, а Рауль и Кристина за интересом к внешнему миру неумело пытались скрыть друг от друга и от самих себя то единственное, чем были полны их сердца. Разве что порой с Кристиной, которая обычно лучше владела собой, случался сильнейший нервный срыв. Она то принималась бегать туда-сюда без всякой причины, то вдруг резко останавливалась и сильно сжимала Раулю руку своей внезапно похолодевшей рукой. При этом глаза, казалось, следили за воображаемой таинственной тенью. Она вскрикивала: «Сюда! За мной! Скорее!», смеясь задыхающимся смехом, который часто сменялся слезами. Раулю порой хотелось поговорить с ней, несмотря на обещание, расспросить обо всем, хотя он обязался не делать этого. Однако он не успевал даже сформулировать вопрос, как она лихорадочно бросала ему:
        - Ничего!.. Клянусь вам, ничего нет!
        Однажды, когда они проходили по сцене перед распахнутым люком, Рауль склонился над темной пещерой и сказал:
        - Вы показали мне верхние этажи вашего царства, Кристина, но в его подземельях, говорят, случаются странные истории; не хотите ли спуститься туда?
        Услышав это, она обхватила его руками, будто опасалась, что он исчезнет в черной дыре, и с дрожью в голосе прошептала:
        - Никогда! Я вам запрещаю ходить туда! И потом, это не мое. Все, что под землей, принадлежит ему.
        Взгляды их скрестились, и Рауль хрипло спросил:
        - Значит, он живет в подземелье?
        - Я вам этого не говорила!.. Кто вам такое сказал? Идемте же! Знаете, Рауль, я иногда задаюсь вопросом: не сходите ли вы с ума? Вы все время слышите что-то необычайное! Пойдемте отсюда.
        И она буквально силой увела его, хотя он хотел остаться возле люка, его так и тянуло туда.
        Вдруг люк со стуком захлопнулся, да так внезапно, что они не заметили, кто бы смог это сделать; они оба застыли на месте, почти оглушенные.
        - Может, это был он? - тихо спросил Рауль.
        Она пожала плечами, заявив не совсем убежденно:
        - Нет, нет! Это «закрывальщики дверей», которые следят за люками. Надо же им что-то делать! Они открывают и закрывают их просто так, без всякой причины. Чтобы заполнить время - ну, как швейцары в подъездах.
        - А если это он?
        - Да нет же! Нет! Он заперся у себя. Он сейчас работает.
        - А? В самом деле? Он работает?
        - Да. Не может же он открывать и закрывать люки и в то же время работать. Мы можем быть спокойны.
        При этом она вздрогнула.
        - Над чем же он работает?
        - О, это что-то ужасное! Когда он работает над этим, то ничего не видит: не ест, не пьет, даже не дышит… Целыми днями и ночами. Как живой труп… и у него нет времени возиться с люками.
        Она снова вздрогнула и чуть склонилась, будто прислушиваясь к чему-то в той стороне. Рауль предоставил ей действовать. Он боялся, что звук его голоса может заставить ее одуматься, остановить слабый поток ее признаний.
        Она оставалась с ним, по-прежнему держа его за руку.
        - А вдруг это он?! - выдохнула она.
        - Вы его боитесь? - нерешительно спросил Рауль.
        - Да нет! Нет!
        Юноша почувствовал к ней невольную жалость; Кристина как будто еще не опомнилась от недавнего дурного сна. Он собирался сказать ей: «Не бойся, ведь я же здесь», он протянул руку, но жест его невольно получился угрожающим; Кристина с удивлением взглянула на него, осознав, что сей храбрый и доблестный рыцарь бессилен защитить ее. Она обняла бедного Рауля, как сестра, признательная за то, что брат пытается, грозя сжатым кулачком, защитить ее от опасностей, которыми всегда чревата жизнь.
        Рауль понял и покраснел от стыда… Он чувствовал себя таким же слабым, как она. «Она только делает вид, что не боится, но, дрожа от страха, пытается увести меня от люка», - подумал он. Это и вправду было так.
        Со следующего дня они унесли свое целомудренное чувство под самую кровлю, подальше от люков. Часы текли, лишь усиливая беспокойство Кристины. Однажды в послеполуденный час она пришла с опозданием; в бледности ее лица, во взгляде покрасневших глаз билась такая безнадежность, что Рауль решился идти до конца, объявив ей напрямик, что отправится к Северному полюсу только в том случае, если она откроет тайну «голоса».
        - Замолчите! Во имя Неба, замолчите! Что, если он вас слышал, бедный мой Рауль?!
        И взгляд девушки заметался по сторонам.
        - Я вырву вас из его власти, Кристина, клянусь вам! Необходимо, чтобы вы перестали даже думать о нем.
        - Возможно ли это?
        Она опрометчиво позволила себе это сомнение и тут же потащила юношу на самый верх театра, как можно дальше от люков.
        - Я спрячу вас в таком укромном месте, где он никогда не додумается искать вас. Вы будете спасены, и тогда я уеду, ведь вы поклялись никогда не выходить за меня замуж.
        Кристина бросилась к нему, и руки Рауля подхватили ее. Потом она снова с тревогой оглянулась.
        - Выше! - проговорила она. - Еще выше! - И опять потащила его наверх.
        Он едва поспевал за ней. Скоро они оказались под самой крышей, в настоящем лабиринте, скользя между аркбутанами, стропилами, опорами, каркасными стенками; они перебегали под скатами от балки к балке, как в лесу - от дерева к дереву, огибая огромные стволы.
        Но несмотря на все предосторожности, Кристина, поминутно оглядывавшаяся назад, не заметила тени, которая следовала за ней неотрывно, - как и подобает настоящей тени, она застывала, когда они останавливались, возобновляла путь вместе с ними, производя шума не больше, чем положено тени. Рауль также ничего не заметил: когда Кристина была рядом, ничто в мире для него больше не существовало.
        Глава 13
        Лира Аполлона
        Так они выбрались на крышу. Кристина скользнула на нее легко и непринужденно, как ласточка. Ее взгляд охватил пустынное пространство между тремя куполами и треугольным фронтоном - в долине Парижа повсюду кипела работа. Потом глубоко вдохнула в себя вечерний воздух и доверчиво посмотрела на Рауля. Она подозвала его к себе, и они бок о бок пошли на такой высоте по мостовым, выложенным цинком, по улицам из чугуна. Их двойной силуэт отражался в объемных резервуарах с застывшей водой, где в разгар лета резвятся и учатся плавать два десятка мальчишек из танцкласса. Тень по-прежнему следовала за ними, она распласталась на крыше, размахивая черными крыльями на перекрестке железных улочек, кружа вокруг бассейнов, неслышно огибая купола, а несчастные влюбленные и не подозревали о ее присутствии, находясь под высоким покровительством Аполлона, чья отлитая в бронзе рука воздевала волшебную лиру к объятому огнем небу.
        Вечер был напоен весенней истомой. Над головой молодых людей плыли облака в легких золотисто-пурпурных одеждах. Кристина заметила:
        - Скоро мы улетим - быстрее, чем эти облака, на край света, и вы меня покинете, Рауль. А если в момент отлета я не захочу последовать за вами, тогда, Рауль, вы меня похитите.
        Она произнесла это с удивительной силой, как бы стремясь перебороть внутренние сомнения. Юноша невольно вздрогнул:
        - Значит, вы боитесь, что ваши планы изменятся?
        - Не знаю, - сказала она, странно качнув головой. - Он просто демон!
        Ее слегка затрясло, с тихим стоном она упала в его объятия.
        - Теперь мне было бы страшно поселиться с ним там - под землей.
        - Что же вас принуждает вернуться туда, Кристина?
        - Если я не вернусь к нему, могут случиться большие несчастья. Но я больше не могу! Не могу! Я знаю, что надо жалеть тех, кто живет под землей. Но этот человек слишком ужасен! И между тем назначенный срок близок, остался только один день, и, если я не вернусь, он сам придет за мной… со своим голосом. Он уведет меня с собой, к нему, в подземелья Оперы, встанет на колени, склонит свой череп и скажет, что любит меня. И будет плакать… Ах эти слезы… Рауль, эти слезы, что катятся из двух черных отверстий в жутком черепе, приводят меня в ужас! Я не могу больше этого видеть!
        Она заломила руки, и Рауль, которому передалось ее отчаяние, крепко прижал ее к сердцу:
        - Нет, нет! Вы никогда больше не услышите его признаний! Никогда больше не увидите его струящихся слез. Бежим, скорее бежим, Кристина!
        Он потянул ее за собой, но она остановила его.
        - Нет, - сказала Кристина, горестно покачав головой. - Теперь невозможно. Теперь это было бы слишком жестоко… Пусть он еще раз услышит мое пение завтра вечером. В последний раз. А потом мы с вами убежим. В полночь вы придете в мою гримерную, ровно в полночь. В этот момент он будет ждать меня в своем доме на озере… Мы будем свободны, и вы увезете меня! Но если я откажусь… вы должны мне поклясться, Рауль, что увезете меня силой, ведь я чувствую, что на этот раз если вернусь к нему, то никогда уже не выйду оттуда… - Помолчав, она добавила: - Вам не понять меня.
        Она испустила вздох, и Раулю почудилось, что до него донесся ответный вздох.
        - Вы ничего не слышали? - спросила она, стуча зубами от страха.
        - Нет, - солгал, чтобы ее успокоить, Рауль. - Я ничего не слышал.
        - Как это ужасно, - прижалась к нему Кристина, - все время дрожать от страха. Но здесь для нас нет опасности, здесь мы у себя дома; да, да, это мой дом. День в разгаре, светит солнце, а ночные птицы не любят смотреть на солнце… Я никогда не видела его в свете дня. Должно быть, это ужасно, - пробормотала она, испуганно взглянув на Рауля. - Когда я увидела его в первый раз, мне показалось, что он вот-вот умрет.
        - Почему? - спросил Рауль, в самом деле пораженный таким поворотом невероятного признания Кристины. - Отчего вы так решили?
        - Потому что я его видела! Он едва не умер от отчаяния, когда я увидела его уродство.
        На этот раз Рауль и Кристина обернулись одновременно.
        - Здесь кто-то вздохнул… - проговорил Рауль. - Может быть, ему больно?.. Вы слышали?
        - Не могу ничего вам сказать, - обреченно призналась Кристина. - Даже когда его нет здесь, в ушах у меня все звучат его вздохи. Но если вы что-то услышали…
        Поднявшись, они огляделись вокруг. Они были совсем одни на огромной свинцовой крыше. Это их несколько успокоило.
        - Как вы с ним встретились? - спросил Рауль.
        - Три месяца назад я впервые услышала его голос. Я подумала, этот необыкновенно притягательный голос звучит совсем рядом со мной, в соседней гримерной. Я даже вышла и поискала певца, но моя гримерная расположена в стороне, изолированно от других - вы же знаете, Рауль, - и за стеной никого быть не может. Но этот голос по-прежнему звучал прямо в моей комнате: пел, разговаривал со мной, отвечал на мои вопросы, это был настоящий мужской голос, с той только особенностью, что он был прекрасен, как голос ангела. Как могла я объяснить такое невероятное явление? Представьте, я никогда не забывала этой легенды об Ангеле Музыки, которого папа обещал прислать мне после своей смерти. Я осмеливаюсь рассказать вам о подобном ребячестве, потому что вы знали моего отца и потому что он любил вас. Ребенком вы, так же как и я, верили в Ангела Музыки, и я уверена, что вы не будете ни смеяться, ни иронизировать надо мной. Друг мой, во мне сохранилась нежная и преданная душа маленькой Лотты; и уж конечно, жизнь в обществе матушки Валериус не могла изменить меня. И вот я, по своей наивности, своими руками вручила душу
этому «голосу», думая, что вручаю ее ангелу. Моя приемная мать, которой я поведала об этом странном явлении, тоже сказала мне: «Это, должно быть, ангел, я в этом уверена, да ты можешь сама спросить его об этом». В ответ на мой вопрос «голос» ответил мне, что он на самом деле ангел, которого я жду и которого обещал прислать ко мне умирающий отец. С того момента мы почти сроднились с «голосом». Я питала к нему абсолютное доверие. Он сказал также, что спустился на землю, чтобы я могла изведать высшую радость вечного искусства, и попросил у меня позволения давать мне уроки музыки каждый день. Конечно, я с жаром дала согласие и не пропустила ни одной встречи; мы занимались в гримерной - в этом уголке Оперы никого не бывает. Ах, что это были за уроки! Даже вы, хотя тоже слышали тот голос, не можете себе представить это.
        - Разумеется, не представляю, - подтвердил юноша. - А на чем он себе аккомпанировал?
        - Я не знаю, что за инструмент звучал за стеной, но это была ни с чем не сравнимая музыка. «Голос» будто знал, какой метод использовал отец, обучая меня пению, и в какой момент наши занятия прервала его смерть. Вот так я вспомнила - вернее, мое горло - все пройденные с отцом уроки, и эти воспоминания, наряду с новыми советами, помогли мне резко продвинуться вперед; для такого прогресса обыкновенно требуются долгие годы. Видите ли, у меня довольно хрупкое сложение, и голос мой поначалу не отличался хорошей постановкой, особенно нижний регистр, верха звучали жестко, а средний регистр был тусклым. С этими недостатками пытался справиться мой отец и, кажется, почти добился своего, а «голос» помог отшлифовать достигнутое. Мало-помалу мой диапазон значительно расширился, чего вряд ли можно было ожидать при моей врожденной слабости, и я научилась правильному дыханию. А кроме того, «голос» открыл мне секрет, как разработать грудной регистр. Наконец, он помог объять все это священным огнем вдохновения, он разбудил во мне какую-то высшую пылающую жизнь. Ему присущ удивительный дар: заставив меня
прислушиваться к себе, он вознес мою душу до своих высот. Он вселился в меня, излучая гармонию.
        Через несколько недель я сама едва узнавала свое пение. Это ужасало меня, вселяло страх… Однажды почудилось, что за всем этим стоит колдовство, но матушка Валериус успокоила меня. Она считала маловероятным, чтобы такая простая девушка представляла какой-то интерес для демона.
        По указанию «голоса» мои успехи оставались тайной для всех, кроме него, матушки Валериус и меня самой. Странно, но за пределами своей гримерной я пела как всегда, и никто ничего не замечал. Я делала все, что велел мне «голос». Он говорил мне: «Нужно подождать, и вы увидите, мы удивим весь Париж!» И я ждала. Я жила будто в каком-то экстатическом сне, где всем распоряжался «голос». Между тем, Рауль, однажды вечером я увидела вас в зале и даже не пыталась скрыть свою радость, вернувшись в свою гримерную. К несчастью, «голос» был уже там и по моему лицу понял, что случилось нечто необычное. Он расспросил меня, и я откровенно рассказала ему о нашем знакомстве, не видя в том ничего неприличного, не скрывая того, какое место вы занимаете в моем сердце. После этого «голос» замолчал, я звала его, он не отвечал; я умоляла, но все было напрасно. Вне себя от огорчения, я испугалась, что он ушел навсегда. Дай-то бог, мой друг! В тот вечер я вернулась домой, утратив надежду. Я бросилась на шею к матушке Валериус, сказав ей, что «голос» ушел и никогда больше не вернется. Она была обеспокоена не меньше меня и
начала расспрашивать. Я рассказала все. И она заметила: «Черт побери! Значит, „голос“ ревнив!» Это, друг мой, заставило меня подумать, что я люблю вас.
        Кристина прервала свой монолог. Она положила голову на грудь Раулю, и на несколько мгновений они застыли, сжимая друг друга в объятиях. Чувства, одолевавшие их, были столь сильными, что они не увидели или, скорее, не почувствовали, что в нескольких шагах появилась тень, распластав большие черные крылья. Она подбиралась к ним по краю крыши все ближе, ближе, - казалось, еще немного, и она накроет их…
        - На следующий день, - продолжила Кристина с глубоким вздохом, - я вернулась в свою гримерную совсем подавленная. «Голос» был там. Ах, мой друг, он говорил со мной так печально! Он прямо заявил мне, что, если я отдам свое сердце кому-либо здесь, на земле, ему останется лишь вернуться на небо. В этих словах сквозила такая человеческая боль, что с того дня я стала сомневаться в себе и вскоре поняла, что оказалась жертвой некоего странного обмана чувств. Но моя вера в то, что чудесное появление «голоса» связано с моим покойным отцом, вовсе не была поколеблена, я боялась только одного - что больше никогда его не услышу. С другой стороны, я поразмыслила о своем чувстве к вам и поняла всю его бессмысленность и даже опасность. Я даже не знала, помните ли вы меня. Как бы там ни было, ваше положение в свете не позволяло мне даже думать о нашем законном браке. Я поклялась «голосу», что для меня вы всего лишь брат и никем другим никогда не станете, что сердце мое свободно от земной любви… Вот причина, объясняющая, почему, мой друг, я опускала глаза, когда на сцене или в коридоре вы пытались привлечь мое
внимание, вот почему я не узнавала вас. Все это время уроки, которые давал «голос», проходили в каком-то божественном, неистовом забвении. Никогда прежде я не ощущала так остро всю красоту звуков, и однажды «голос» сказал мне: «Теперь иди, Кристина Даэ, ты можешь дать людям прикоснуться к небесной музыке!»
        Как получилось, что в тот вечер гала-концерта Карлотта не явилась в театр? Каким образом меня вызвали заменить ее? Я этого не знаю, но я пела… Пела с необыкновенным подъемом, с такой легкостью, будто у меня выросли крылья; на мгновение мне показалось, что моя пылающая душа покидает тело!
        - О Кристина! - произнес Рауль, и его глаза увлажнились при этом воспоминании. - В тот вечер мое сердце трепетало при каждом звуке вашего голоса. Я видел, как слезы струились по вашим бледным щекам, и я плакал вместе с вами. Но как вы могли петь - петь сквозь плач?
        - Силы в конце концов покинули меня, - отвечала Кристина, - я закрыла глаза… Когда я вновь их открыла, рядом со мной были вы. Но «голос» тоже был рядом, Рауль! Я испугалась за вас и снова сделала вид, что мы незнакомы, я разразилась смехом, когда вы напомнили мне о том, как подобрали шарф на морском берегу. Но, увы, невозможно было обмануть «голос»! Он сразу узнал вас. Его охватила ревность. Два дня подряд он устраивал мне дикие сцены. «Вы его любите! - восклицал он. - Если бы это было не так, вы бы его не избегали. „Старинный друг“, которому вы пожимаете руку, как всем прочим… - как бы не так! Вы бы не побоялись в таком случае остаться с ним наедине в вашей гримерной. Вы бы не прогнали его, если бы не любили его!» Тогда я резко сказала: «Довольно! Завтра я должна отправиться в Перрос на могилу отца и попрошу господина Рауля де Шаньи сопровождать меня». - «Это ваше право, - ответил он. - Только знайте, что я тоже буду в Перросе, потому что я всегда рядом с вами, Кристина, и, если вы достойны меня, если вы мне не солгали, когда пробьет полночь, я сыграю на могиле вашего отца „Воскрешение Лазаря“ на
скрипке покойного».
        Вот так, друг мой, получилось, что я написала вам письмо, которое привело вас в Перрос. Как могла я обмануться до такой степени? Как, зная о всепоглощающей страсти «голоса», я не заподозрила обмана? Увы! Я не могла располагать собой, я была его вещью… А в распоряжении «голоса» были средства обвести вокруг пальца такого ребенка, как я.
        - Но скажите наконец, - воскликнул Рауль в тот момент рассказа Кристины, когда эта детски-невинная девушка готова уже была разразиться слезами, - ведь вскоре вы узнали всю правду! Почему вы сразу не расстались с этим жутким кошмаром?
        - Вам легко говорить! Расстаться с кошмаром… Но ведь я ощутила этот кошмар только в тот день, когда узнала всю правду! О, замолчите, замолчите! Я ничего вам не говорила. И теперь, когда нам предстоит спуститься с небес на землю, пожалейте меня, Рауль… Пожалейте… В тот вечер… В тот роковой вечер началось столько несчастий. Карлотта на сцене, казалось, превратилась в отвратительную жабу, издавая такие звуки, как будто прожила всю жизнь в болоте… Именно в тот вечер люстра с грохотом разбилась о паркет и зал вдруг погрузился в темноту. В тот вечер были убитые и раненые и весь театр содрогался от жалобных возгласов. Прежде всего, Рауль, в разгар этих ужасных событий я подумала о вас и о «голосе», потому что тогда вам обоим в равной степени принадлежало мое сердце. Тревога за вас рассеялась, как только я увидела вас в ложе вашего брата и поняла, что вам не грозит опасность. Что же касается «голоса», который предупредил меня, что будет присутствовать на спектакле, я за него боялась. Да, я действительно боялась, как будто он был обычным живым существом, которое может умереть. Я говорила себе: «Господи! А
что, если люстра раздавит его?» Я находилась на сцене и была настолько потрясена, что собиралась бежать в зал и искать его среди мертвых и раненых. И тут я сообразила, что, если с ним не случилось ничего страшного, он должен уже быть в моей гримерной, чтобы успокоить меня. Я метнулась туда, но «голоса» там не было. Захлебываясь слезами, я затворила дверь, умоляя его откликнуться, если он жив. «Голос» не отвечал, но внезапно до меня донесся протяжный вибрирующий звук - звук, до боли знакомый. Это был плач Лазаря, когда, повинуясь голосу Иисуса, он начинает приподнимать веки и вдруг видит свет дня. То был плач отцовской скрипки. Я сразу узнала смычок Даэ, тот самый звук, Рауль, который мы, застыв на месте, слушали на дорогах Перроса, тот чарующий звук, который мы слышали в ту ночь на кладбище. А потом невидимый инструмент издал торжествующий возглас опьянения Жизнью, и наконец послышался «голос», он запел ключевую, парящую над всем тему: «Приди и поверь мне! Верующие в меня оживут! Спеши! Ибо не умрет тот, кто верит в меня!» Не знаю, как передать впечатление от этой музыки, которая воспевала вечную
жизнь в тот момент, когда рядом с нами отдавали Богу душу те несчастные, что были раздавлены ужасной люстрой. Мне показалось, что «голос» требует, чтобы я встала и пошла за ним. Он стал удаляться, я последовала за ним. «Приди и поверь мне!» Я верила ему, я шла все дальше, и - о, невероятно! - моя гримерная удлинялась… удлинялась… Очевидно, сказался эффект зеркал, потому что я двигалась к зеркальной стене. И тут я поняла, что нахожусь уже за пределами своей комнаты, не в силах осознать, как это произошло.
        Рауль резко прервал девушку:
        - Как! Вы сами этого не поняли? Кристина, Кристина! Как же можно грезить наяву?
        - Я не грезила. Я очутилась за пределами моей гримерной непонятно как. Вы как-то вечером видели мое исчезновение, друг мой, может быть, вы объясните мне это, а я не могу. Скажу только, что я подошла к зеркалу и не увидела его перед собой, я стала искать его, шагнула вперед, но его не было, и гримерная тоже исчезла. Я оказалась в каком-то сыром темном коридоре… Я испугалась и стала кричать…
        Вокруг все было черно, только вдали светильник слабым красноватым отблеском освещал угол стены, где коридор делал поворот. Я крикнула. Мой крик повис в темноте, поскольку пение и скрипка умолкли. И тут неожиданно во тьме чья-то рука опустилась на мое запястье. Вернее, нечто костлявое и ледяное уцепилось за мою руку и больше ее не отпускало… Я крикнула. Чья-то рука обхватила меня за талию и приподняла. Какое-то время я отбивалась в неописуемом ужасе, мои пальцы скользили по влажным каменным стенам, совершенно гладким. Потом я перестала шевелиться; я почувствовала, что вот-вот умру от страха. Мы оказались у красного светильника, и в слабом свете я увидела, что нахожусь в руках человека, закутанного в широкий черный плащ, лицо его было полностью скрыто под маской… Я сделала отчаянную попытку вырваться, тело мое напряглось, рот открылся для крика, но возле рта на лице я почувствовала ладонь… От нее исходил запах смерти! И я лишилась чувств.
        Сколько времени я была без сознания? Не помню. Когда я открыла глаза, человек в черном и я - мы по-прежнему были в темноте. Потайной фонарь, поставленный на землю, струящийся фонтан. Вода, журча, лилась откуда-то из стены и исчезала под камнями, на которых я лежала; моя голова покоилась на коленях человека в плаще и в маске. Мой молчавший спутник осторожно, внимательно, деликатно смачивал мне виски, и это мне показалось даже ужаснее, чем грубость, с которой он только что похитил меня. Его руки при всей легкости прикосновений источали запах смерти. Я слабым жестом отстранила их и прошептала: «Кто вы? Где „голос“?» Ответом был лишь вздох. Вдруг до моего лица дошла волна теплого дыхания, и в потемках, рядом с силуэтом человека в черном, я различила нечто белое. Человек в черном приподнял меня и положил на этот белеющий предмет. В моих ушах отдалось радостное ржание, и я прошептала: «Цезарь!» Животное вздрогнуло. Друг мой, я узнала того самого белого коня из «Пророка», которого нередко угощала сладостями. Однажды вечером в театре заговорили, что конь исчез, что его украл Призрак Оперы. Но я верила в
«голос» и не верила ни в каких призраков, однако теперь я с трепетом спрашивала себя: уж не являюсь ли я пленницей Призрака? Я от всего сердца призвала на помощь «голос» и понятия не имела, что «голос» и Призрак - это одно и то же. Вы слышали о Призраке Оперы, Рауль?
        - Слышал, - ответил юноша. - Но скажите, Кристина, что было с вами дальше, когда вы оказались на белом коне?
        - Я не шевелилась и покорно лежала в седле. Мало-помалу гнев и ужас, в который меня повергло это жуткое приключение, сменились странным оцепенением. Некто в черном поддерживал меня, и я уже не делала ничего, чтобы освободиться. Удивительное ощущение покоя разлилось по телу, как будто я находилась под благотворным воздействием какого-то эликсира. Чувства были ясными. Глаза привыкли к темноте, впрочем, то здесь, то там вспыхивали слабые огоньки. Я поняла, что мы находимся в узкой галерее, проходящей по окружности через огромные подземелья Оперы.
        Однажды, друг мой, всего лишь однажды, я спускалась сюда, но остановилась на третьем подземном этаже, не осмелясь идти вглубь подземелья. А между тем ниже простирались еще два этажа, где мог разместиться целый город. Но меня заставили обратиться в бегство мелькавшие внизу фигуры, и я поспешно вернулась наверх. Там, возле огромных котлов, стояли демоны в черном и, орудуя лопатами, вилами, ворошили горящие уголья, поддерживая пламя. По мере приближения угрожающе раскрывалась багровая пасть печи…
        Так вот, в то время как Цезарь неспешно продвигался вперед в той кошмарной ночи, со мной на спине, я вдруг заметила там далеко совсем крошечных, будто в перевернутом бинокле, демонов в черном перед пылающими угольями калориферов. Эти существа то выныривали из темноты, то снова растворялись в ней… Наконец исчезли совсем. Некто в черном по-прежнему поддерживал меня, а Цезарь шел уверенно, сам отыскивая дорогу. Не могу даже приблизительно сказать вам, сколько времени длилось это шествие в ночи; казалось, что мы то и дело поворачиваем и спускаемся по какой-то бесконечной спирали все ниже и ниже, к самому центру преисподней, или, может быть, это у меня кружилась голова? Все же вряд ли это так. Голова моя оставалась ясной. В какой-то момент Цезарь расширил ноздри, шумно втягивая воздух, и понемногу ускорил шаг. Я почувствовала, что воздух стал влажным, и тут Цезарь остановился. Ночь стала светлее. Теперь нас окружало голубоватое свечение. Я огляделась, пытаясь понять, где мы очутились. Мы находились на берегу озера, свинцовые воды которого терялись во мгле, но в голубом свете я разглядела маленькую
лодку, привязанную к железному кольцу на мостках.
        Разумеется, я слышала о существовании подземного озера, поэтому для меня в этом видении не было ничего сверхъестественного. Но вообразите, при каких исключительных обстоятельствах я оказалась на берегу! Души мертвых, приближающиеся к Стиксу, не могли бы ощущать большее беспокойство! Сам Харон не мог бы выглядеть более мрачным и немым, чем человек в черном, который перенес меня в лодку. Прекратил ли эликсир свое действие? Или свежий воздух окончательно привел меня в чувство? Но мое оцепенение развеялось, я сделала несколько движений, и все мои страхи возобновились. Видимо, мой мрачный спутник обратил на это внимание; резким жестом он отогнал Цезаря, который быстро растворился в темноте галереи, и до меня донесся только звонкий стук подков по каменным ступеням, потом человек отвязал лодку от железного кольца, сел за весла и начал быстро и сильно грести. Его глаза, поблескивавшие из-под маски, не отрывались от меня; я ощущала тяжелый взгляд неподвижных зрачков. Вокруг простирались тихие воды озера. Мы скользили в голубоватом свете, затем снова погрузились во тьму и причалили. Лодка ткнулась во что-то
твердое. Меня вновь подхватили на руки. Я, собравшись с силами, закричала, но тут же замолкла при виде внезапно вспыхнувшего света. Сияние было просто ослепительным. Я зажмурилась; призвав все свое мужество, открыла глаза и увидела комнату, которая показалась мне просто наводненной цветами: нелепые цветочные корзины, обвитые шелковыми лентами, такие продаются в цветочных лавках на бульварах, слишком разряженные, - точно такие я обыкновенно находила в своей гримерной после каждой премьеры. Так вот, в центре этого типично парижского назойливого великолепия возвышался человек в черном плаще и маске, со скрещенными на груди руками; он произнес: «Успокойтесь, Кристина, вам ничто не грозит».
        Это был «голос»!
        Моя ярость была не меньшей, чем изумление. Я бросилась к нему, желая сорвать маску и увидеть лицо «голоса». Человек повторил мне: «Для вас нет ни малейшей опасности, Кристина, если только вы не тронете маску». И, мягко обхватив мои запястья, он заставил меня сесть. Потом упал передо мной на колени, не говоря ни слова.
        Этот униженный жест придал мне храбрости, тем более что свет, ясно очерчивающий все предметы вокруг, вернул меня к ощущению реальности. Каким бы невероятным ни казалось это приключение, теперь я находилась среди земных обычных вещей, которые можно увидеть и потрогать. Обои на стенах, мебель, подсвечники, вазы, а также цветы в раззолоченных корзиночках, о которых я даже могла бы сказать, где и за сколько они были куплены, каким-то фатальным образом возвращали мое воображение в атмосферу обычного салона, столь же банального, как прочие, и пошлость обстановки несколько извиняло то, что он находится в подземелье Оперы. Несомненно, я оказалась в руках какого-то невероятного сумасброда, который, как и многие другие, почему-то тайно поселился в подвалах Оперы с молчаливого попустительства администрации, отыскав приют в самом фундаменте этой современной Вавилонской башни, где интригуют, поют и объясняются в любви на разных языках и наречиях.
        И потом, «голос», который невозможно было не узнать, стоял передо мной на коленях, и он был обычным человеком!
        Я больше не думала о скверной ситуации, в которую попала, я даже не задавалась вопросом, что со мной будет, замысел какого хладнокровного тирана забросил меня в этот салон и какая роль мне уготована: узницы или рабыни в гареме. Нет, я лишь повторяла: «„Голос“ - всего лишь человек!» И вдруг разразилась слезами.
        Человек, все еще стоявший на коленях, понял причину моих слез, он произнес: «Да, Кристина! Я не ангел, не гений и не призрак… Я - Эрик!»
        Здесь рассказ Кристины снова был прерван. Молодым людям почудилось, что позади них прокатилось эхом: «Эрик!» Откуда взялось эхо? Они обернулись и только теперь осознали, что уже наступила ночь. Рауль пошевелился, собираясь встать, но Кристина удержала его:
        - Останьтесь! Необходимо, чтобы вы узнали все именно здесь.
        - Почему здесь, Кристина? Я боюсь, что вам вредна ночная прохлада.
        - Нам следует опасаться только люков, мой друг, а здесь мы на краю света… Кроме того, я не имею права видеться с вами вне театра. Сейчас не время пререкаться. Не будем давать повода для подозрений.
        - Кристина! Кристина! Что-то мне подсказывает, что было бы ошибкой ждать завтрашнего вечера - нам надо бежать немедленно!
        - Я же сказала вам: если он не услышит меня завтра вечером, это причинит ему огромную боль.
        - Нельзя расстаться с Эриком навсегда и при этом не причинить ему боль…
        - Вы правы, Рауль, он не переживет моего бегства. Но шансы у нас равны, - добавила она приглушенно, - поскольку мы тоже рискуем: он может убить нас.
        - Так он вас очень сильно любит?
        - Настолько, что готов пойти на все, даже на преступление.
        - Но ведь его убежище просто обнаружить. Можно пойти туда. Если Эрик никакой не призрак, а обычный человек, с ним можно поговорить и даже силой добиться ответа.
        Кристина покачала головой:
        - Нет, нет! От него можно только бежать! Невозможно противопоставить что-либо Эрику.
        - Но ведь у вас была возможность бежать, почему же вы к нему вернулись?
        - Так было нужно. Вы это поймете, когда узнаете, как я ушла от него…
        - Ах, до чего же я его ненавижу! - воскликнул Рауль. - А теперь, Кристина, прежде чем выслушать вашу необыкновенную любовную историю до конца, я хотел бы знать: вы его ненавидите?
        - Нет! - коротко ответила Кристина.
        - Что ж, зачем тогда столько слов? Вы его действительно любите! Ваш страх и ваш ужас - все это потаенная любовь. В этом обычно не отдают себе отчета, - с горечью бросил Рауль. - Даже мысль об этом бросает в дрожь. Еще бы: любовь к человеку, живущему во дворце под землей!
        Юноша усмехнулся.
        - Я вижу, вы хотите, чтобы я вернулась туда! - резко сказала ему Кристина. - Берегитесь, Рауль, я говорю вам: я уже не вернусь оттуда!
        Тягостное молчание повисло над ними - несчастными влюбленными и притаившейся сзади тенью, которая слушала их…
        - Прежде чем ответить вам, Кристина, - медленно начал Рауль, - я хотел бы узнать, какие чувства он вам внушает, поскольку вы не питаете ненависти к нему.
        - Ужас! - Она проговорила это с такой силой, что резкий звук заглушил ночные вздохи. - Да, ужас, - продолжала она с нарастающей горячностью. - Он внушает мне ужас, но я не питаю к нему ненависти. За что его ненавидеть, Рауль? Он был у моих ног там, в своем доме на озере. Он обвинял и проклинал себя, молил о прощении! Он сам признался у моих ног в огромном трагическом чувстве. Он меня действительно любит! Он похитил меня из любви. Она побудила его похитить меня и унести в подземелье, но он ничем меня не оскорбил - только ползал по полу, стонал и рыдал… Когда я, поднявшись, сказала ему, что буду презирать его, если только он немедленно не отпустит меня, если не вернет свободу, отнятую столь жестоко, Эрик с готовностью предложил вернуть ее, он был готов показать мне свой тайный ход. И в тот момент, когда он поднялся, я вспомнила, что, хотя он не призрак, не ангел, не гений, он тот самый «голос», который пел мне.
        И я осталась.
        В тот вечер мы больше не обменялись ни словом. Он взял арфу и начал петь, голосом ангела, романс Дездемоны! Воспоминание о моем собственном исполнении бросило меня в краску. Знаете, друг мой, в музыке бывает так, что внешний мир перестает существовать и не остается больше ничего, кроме звуков, которые поражают вас прямо в сердце. Мое невероятное похищение было забыто. Остался лишь «голос», и я следовала за ним, опьяненная полетом гармонии, я стала частью Орфеева стада. «Голос» увлекал меня в страну боли и радости, муки, отчаяния и блаженства, в страну смерти и триумфа Гименея. Я внимала его пению… Он пел какие-то неизвестные мне вещи, какую-то новую музыку, которая вызвала во мне странное чувство неги, истомы и покоя… Она возносила мою душу, успокаивала ее, вознося в чертоги мечты. И я заснула.
        Открыв глаза, я увидела, что лежу в кресле посреди просто обставленной комнатки, где стояла обычная кровать из красного дерева, с обтянутыми тисненым шелком стенами, с лампой, стоявшей на мраморной крышке комода в стиле Луи-Филиппа. Откуда эта перемена декораций? Я провела ладонью по лбу, словно пытаясь прогнать дурной сон. Увы, потребовалось совсем немного времени, чтобы убедиться, что это не сон! Я была пленницей и могла попасть из комнаты только в прекрасно оборудованную ванную с холодной и горячей водой. В комнате я заметила на комоде записку, написанную красными чернилами, которая напомнила мне о моем плачевном положении и прогнала всяческие сомнения, если они еще оставались. «Дорогая Кристина, - говорилось в записке, - не беспокойтесь ни о чем. На земле у вас нет более верного и почтительного друга, чем я. В настоящее время вы одна в этом доме, который принадлежит вам. Я отправляюсь в город, чтобы купить вам все необходимое».
        Я окончательно пришла к выводу, что попала в руки сумасшедшего! Что со мной будет? И как долго этот негодяй собирается держать меня в своей подземной тюрьме? Я в безумной спешке обежала дом в поисках выхода, но не нашла. Я горько ругала себя за свое глупое суеверие и даже с каким-то странным наслаждением вспоминала наивность, с какой воспринимала, сидя в гримерной, голос гения музыки. Когда человек глуп, ему остается готовиться к неизбежной катастрофе, причем заслуженной, мне захотелось исхлестать себя, и я засыпала себя насмешками и оплакивала одновременно. Вот в таком состоянии нашел меня Эрик.
        Три раза коротко постучав в стену, он спокойно вошел через дверь, которую я так и не смогла обнаружить, несмотря на то что он ее оставил незапертой. Он был нагружен коробками и пакетами, которые неторопливо выложил на кровать, а я тем временем осыпала его оскорблениями, пытаясь сорвать с него маску, требуя показать свое лицо, если он считает себя честным человеком. Он ответил мне совершенно невозмутимо: «Вы никогда не увидите лицо Эрика».
        Он мягко упрекнул меня за то, что я до сих пор еще не привела себя в порядок, сообщив мне, что уже два часа пополудни. Он дал мне полчаса на туалет - говоря это, он поднял мои часы, - после чего предложил пройти в столовую, где нас ждал превосходный обед. Я была страшно голодна, но захлопнула дверь перед его носом. И приняла ванну, предусмотрительно положив возле себя острые ножницы, которыми решила лишить себя жизни, если Эрик вздумает безумствовать. Вода прекрасно освежила меня, и перед Эриком я появилась, вооружившись здравым решением: ничем не оскорблять и не раздражать его, чтобы скорее вернуть себе свободу. Он первым заговорил о своих планах насчет меня и разъяснил их мне, как он заявил, чтобы меня успокоить. Ему слишком нравится мое общество, поэтому он не намерен лишаться его в ближайшее время, на что он имел слабость согласиться накануне в растерянности от моей гневной вспышки. Я должна понять, что отныне мне нечего бояться, что он будет навязывать свое общество. Он меня любит, но будет говорить об этом, только когда я позволю, а остаток времени мы проведем музицируя.
        «Что вы имеете в виду, говоря „остаток времени“?» - поинтересовалась я. Он твердо ответил: «Пять дней». - «А потом?» - «Вы будете свободны, Кристина, ибо по истечении этих пяти дней вы перестанете бояться меня и, вернувшись к себе, время от времени станете навещать бедного Эрика».
        Тон, которым он произнес последнюю фразу, глубоко потряс меня. Мне послышалась в нем непритворная боль и такое глубокое отчаяние, что я прониклась жалостью; за маской не было видно его глаз, да в этом и не было необходимости, потому что из-под таинственного лоскута нижнего края его маски из черного шелка показались, одна за другой, слезы. Он молча указал мне на стул рядом с собой за небольшим круглым столом, занимавшим центр комнаты, где накануне он играл для меня на арфе. Я с большим аппетитом съела несколько раков, крылышко курицы, спрыснутое токайским вином, которое он привез, по его словам, из погребков Кёнигсберга, где когда-то кутил сам Фальстаф. Он же сам ничего не ел и не пил. Я спросила, кто он по национальности и не говорит ли его имя о скандинавском происхождении. Он ответил, что у него нет ни своего имени, ни отечества и что он взял имя Эрик случайно. Потом я спросила, почему он, если уж так любит меня, не нашел иного способа сообщить мне это, зачем было тащить меня с собой и запирать в подземелье. «Очень трудно заставить полюбить себя в могиле», - заметила я. «Что ж, - странным
голосом ответил он, - каждый устраивает свои свидания как может». После чего он встал и протянул мне руку, прося оказать ему честь и осмотреть его жилище, но я с тихим возгласом поспешно отдернула свою. То, чего я коснулась, было влажным и костлявым, - я вспомнила, как пахнут смертью его руки. «О, простите! - пробормотал он и открыл передо мной дверь. - Вот моя комната, здесь есть кое-что любопытное… если, конечно, вы захотите посмотреть ее». Я нисколько не колебалась: его поведение, его учтивые слова, весь его вид внушали мне доверие, и потом, я чувствовала, что бояться мне нечего.
        Я вошла. Мне показалось, что я попала в склеп. Стены были затянуты черным, только вместо белых крапинок, обычно составляющих погребальный орнамент, там был огромный нотный стан с начерченными нотами «Dies irae»[7 - «День гнева» (лат.).]. Посреди комнаты возвышался балдахин, задрапированный полотнами красной парчи, а под балдахином стоял открытый гроб. Я невольно отшатнулась при виде этого зрелища. «Вот здесь я сплю, - сказал Эрик. - В жизни надо привыкнуть ко всему, даже к вечности». Я отвернулась - слишком уж мрачное впечатление производил этот спектакль, - мой взгляд упал на клавиатуру органа, занимавшего бoльшую часть стены. На пюпитре стояла тетрадь со страницами, испещренными красными нотными знаками. Я спросила позволения посмотреть их и на первом листе прочитала: «Торжествующий Дон Жуан».
        «Да, - сказал он, - я сочиняю время от времени. Вот уже двадцать лет, как я начал это произведение. Когда оно будет закончено, я положу его с собой в гроб и усну вечным сном». - «Тогда надо как можно дольше работать над ним», - заметила я. «Иногда я сочиняю по пятнадцать дней и ночей кряду и все это время живу только музыкой, а потом не притрагиваюсь к нотам годами». - «Вы не сыграете мне что-нибудь из вашего „Дон Жуана“?» - спросила я, втайне желая сделать ему приятное и преодолевая отвращение при мысли, что придется задержаться в этом жилище мертвеца. «Никогда не просите меня об этом, - мрачно ответил он. - Этот „Дон Жуан“ написан не на текст Лоренцо да Понте, которого вдохновляли вино, любовные интрижки и порок; в конце концов его покарал Господь. Если хотите, сыграю вам Моцарта, эта музыка растрогает вас до слез и внушит вам благие мысли. А мой „Дон Жуан“, Кристина, пылает, хоть кара небесная еще не поразила его».
        После этого мы вернулись в салон, который только что покинули. Я заметила, что в доме нет ни одного зеркала, и собралась было поразмыслить об этом, но Эрик уже сидел за пианино. «Видите ли, Кристина, - сказал он, - есть музыка, пронизанная таким ужасом, что она пожирает всех, кто к ней приближается. К вашему счастью, вы еще не слышали такой музыки, иначе вы утратили бы свою юную свежесть и вас никто бы не узнал там, наверху, в вашем мире. Споем лучше из оперы, Кристина Даэ».
        Он произнес эти слова: «Споем лучше из оперы, Кристина Даэ» - так, будто бросил мне в лицо оскорбление. Но мне было не до обид, какими бы ни были его слова и тон, - мы сразу начали дуэт из «Отелло», и над нашими головами уже витал дух шекспировской трагедии. Он предоставил мне партию Дездемоны, которую я запела с подлинным отчаянием и ужасом, какого никогда до того дня не испытывала. Соседство подобного партнера, вместо того чтобы все разрушить, необычайно меня вдохновило. События, невольной жертвой которых я стала, странным образом донесли до меня замысел поэта, я находила такие оттенки звучания, которые привели бы в восхищение музыкантов. Голос Эрика потрясал, его жаждущая мщения душа трепетала в каждом звуке, усиливая их мощь. Любовь, ревность, гнев изливались в каждой фразе, спетой нами. Черная маска Эрика напоминала мне лицо венецианского мавра. Это был воплощенный Отелло. Я поверила, что вот-вот его гнев обрушится на меня и я паду под его ударами, и, однако же, как робкая Дездемона, я не сделала ни одного движения, чтобы избежать его ярости. Напротив, меня тянуло к нему, мне казалось
счастьем умереть в вихре страсти, но перед смертью я хотела узнать его, чтобы последним взглядом охватить его черты, тот возвышенный образ, воплотивший огонь вечного искусства. Я хотела увидеть лицо «голоса» и инстинктивно, жестом, сделанным помимо моей воли, быстро сорвала с него маску…
        О ужас! Ужас! Ужас!
        Кристина остановилась, казалось, что она трепещущими руками отгоняет страшное видение, а ночное эхо, до этого принесшее имя Эрика, теперь трижды повторило возглас: «О ужас!» Рауль и Кристина, сблизившиеся еще сильнее благодаря пережитым чувствам, подняли глаза к звездам, которые безмятежно сияли в чистом спокойном небе.
        - Как странно, Кристина, - сказал Рауль, - отчего ночь, такая нежная и спокойная, будто наполнена стонами. Я сказал бы, что она горюет вместе с нами.
        Она ответила:
        - Теперь, когда вы узнали эту тайну, в ваших ушах, как и в моих, всегда будут звучать скорбные стоны. - Она сжала руки Рауля, готового защищать ее от невзгод, и, вздрогнув, продолжала: - Да! Да! Проживи я сто лет, я всегда буду слышать тот нечеловеческий вопль, который он издал, - в нем боль слилась с неистовством ада, в моих глазах навсегда застынет ужас, а уста будут приоткрыты для так и не сорвавшегося крика.
        О Рауль! Как избавиться от этого кошмара, если в моих ушах вечно будет звучать его крик, а из памяти никогда не изгладится его лицо! Какой ужас! Как избавиться от него и как вам его описать?.. Вы видели головы мертвых, высушенные столетиями, и, может быть, если только это не было жутким наваждением, вы видели и череп той ночью в Перросе? А еще на прошлом бале-маскараде вы видели Красную Смерть! Но все те головы были неподвижны и, можно сказать, мертвы. Но представьте себе, если сможете, маску Смерти, которая вдруг оживает, где четыре темных отверстия: черные глазницы, провалы носа и рта - пытаются выразить невероятный гнев, нечеловеческую ярость демона, и представьте вместо глаз у него черные дыры, потому что, как я узнала позже, горящие уголья его глаз видны только глубокой ночью. Пригвожденная к стене, я, должно быть, была воплощением Страха, а он - воплощением Уродства.
        Тогда он подошел ко мне, страшно скрежеща зубами в провале безгубого рта, и обрушил на меня бесконечный поток безумных фраз и неистовых проклятий… Если бы я знала! Если бы только знала! Он наклонился надо мной. «Смотри! - кричал он. - Ты ведь хотела видеть! Смотри же! Наслаждайся! Напои свою душу моим проклятым уродством! Смотри на лицо Эрика! Теперь ты знаешь, как выглядит „голос“. Скажи, неужели тебе было не достаточно слышать меня? Ты захотела узнать, на что я похож. О, как вы любопытны, женщины!»
        И он принялся хохотать, повторяя: «Как же вы любопытны, женщины!» - хриплым, громовым, страшным голосом. Еще он говорил что-то вроде: «Теперь ты довольна? Не правда ли, я красавец? Когда меня увидит женщина, она уже моя! Она полюбит меня на всю жизнь. Ведь я тоже Дон Жуан в своем роде». Потом он выпрямился во весь свой рост, подбоченился и, передергивая плечами и покачивая жутким черепом, заменявшим ему голову, загремел: «Смотри на меня! Смотри! Я - торжествующий Дон Жуан!»
        Я отвернулась, умоляя о милости, а он грубо повернул мое лицо к себе, ухватив меня за волосы своими мертвыми пальцами.
        - Довольно! - прервал ее Рауль. - Я убью его! Я убью его! Во имя Неба, скажи, Кристина, где находится этот дом на озере, эта столовая? Я должен его убить!
        - Замолчи, Рауль, если хочешь это узнать.
        - Да! Я хочу знать, как и зачем ты туда вернулась. В этом-то вся тайна, Кристина, берегись! Никакой другой нет! Но так или иначе, я найду его и убью.
        - Ах, послушай же меня, Рауль! Послушай, если хочешь все знать. Он схватил меня за волосы, и потом… потом произошло нечто еще более ужасное…
        - Ладно, говори! - мрачно произнес Рауль. - Говори поскорее!
        - Потом он прошипел: «Что? Ты меня боишься? Ты, может быть, думаешь, что это еще одна маска? Думаешь, что это маска? Так сорви ее, как и ту! Давай же, давай! - прорычал он. - Я хочу этого! Давай сюда твои руки! Если они слишком слабы, я помогу тебе, и мы вдвоем сорвем эту проклятую маску!» Я бросилась к его ногам, но он вонзил мои пальцы в свое лицо, жуткое лицо урода. Моими ногтями он начал рвать свою плоть, страшную плоть мертвеца. «Смотри! - рычал он, и в его горле что-то жутко клокотало. - Смотри и знай, что я весь создан из смерти! С головы до ног! Знай, что тебя любит труп, тебя обожает труп и никогда он тебя не оставит. Никогда! Я расширю этот гроб, попозже, когда наша любовь иссякнет. Смотри, я уже не смеюсь, я плачу… Я плачу о тебе, Кристина, ты сорвала с меня маску и потому никогда не сможешь расстаться со мной! Пока ты не знала, что я так уродлив, ты могла сюда вернуться… и я знаю, что ты бы вернулась, но теперь, когда ты увидела мое уродство… ты приговорила себя навсегда, теперь я тебя не отпущу! Зачем ты захотела увидеть меня, безумная? Даже мой отец не видел меня, даже моя мать,
чтобы больше меня не видеть, со слезами подарила мне мою первую маску».
        Наконец он меня отпустил и повалился на пол в отвратительных конвульсиях. Потом, как змея, потащился ползком в свою комнату, захлопнул за собой дверь, и я осталась наедине со своим ужасом и мыслями, но, по крайней мере, я избавилась от необходимости видеть его. Буря сменилась благословенной тишиной, покой могилы сменил разразившуюся бурю, и я стала размышлять о последствиях. Последние слова этого монстра мне открыли все. Я сама себя сделала вечной узницей, и мое любопытство стало причиной всех несчастий. Недаром он предупреждал меня… Он повторял, что мне не грозит никакая опасность, пока я не прикоснусь к маске, а я сделала это! Я проклинала свой неблагодарный поступок, но с содроганием думала, что рассуждения монстра были логичны. Да, я бы вернулась, если бы не видела его лица… Он меня растрогал, заинтересовал, разжалобил своими слезами под маской, и я не могла бы не внять его уговорам. Наконец, я не могла быть неблагодарной, невозможно было забыть, что это был «голос», коснувшийся меня своим гением. Я бы вернулась! А теперь, выбравшись из этих катакомб, я бы ни за что не возвратилась сюда. Это
означало бы вернуться в могилу к трупу, который тебя любит!
        По его неистовству во время той сцены, по тому, как он приближал ко мне черные отверстия своих глубоко спрятанных глаз, я могла оценить степень необузданности его страсти. Он не дотронулся до меня и пальцем, хотя я не могла оказать никакого сопротивления, - значит, в нем монстр сочетается с ангелом, может быть, в нем и вправду есть что-то от Ангела Музыки и он был бы настоящим ангелом, если бы Бог наделил его красотой, вместо того чтобы облечь в столь мрачную, вселяющую ужас оболочку. После того как за ним закрылась дверь, я, испугавшись, что вновь распахнется тот страшный склеп, где стоял гроб, и я увижу его без маски, снова проскользнула в свою комнату и вооружилась ножницами, чтобы лишить себя жизни, - и вдруг раздались звуки органа…
        И вот тогда, мой друг, я начала понимать презрительную, приведшую меня в недоумение интонацию, с которой Эрик произнес: «Споем лучше из оперы!» То, что я услышала, не шло ни в какое сравнение с тем, что я обожала до сих пор. Его «Торжествующий Дон Жуан» - не было никакого сомнения в том, что он прибег к своему шедевру, чтобы забыть этот ужас, - так вот, его «Дон Жуан» сначала предстал мне долгим, страшным и величественным рыданием, в которое бедный Эрик вложил всю боль своего проклятия.
        Я вспомнила тетрадь с выведенными красным нотами и с легкостью представила, что эта музыка написана кровью. Она ввела меня во все перипетии мученичества, заставила спуститься в бездонную пропасть - обитель этого урода, она рассказывала, как Эрик бьется своей отвратительной головой о мрачные стены этого ада, как сбегает от света и укрывается в склепе, чтобы не пугать людей. Почти поверженная, трепещущая, преисполненная жалости, я присутствовала при рождении мощных аккордов, которые обожествляли Скорбь; поднимавшиеся из бездны звуки, сливаясь, взлетали в небо, как орел поднимается к солнцу. Эта триумфальная симфония, казалось, вот-вот охватит огнем весь мир, и я поняла, что сочинение наконец завершено и что уродство, поднятое на крыльях Любви, осмелилось взглянуть в лицо Красоте. Я была опьянена этим звучанием, и дверь, отделявшая меня от Эрика, поддавшись моим усилиям, отворилась. Услышав меня, он поднялся, но обернуться не посмел.
        «Эрик, - вскричала я, - покажите ваше лицо, не опасайтесь ничего! Клянусь вам, что вы самый несчастный и самый возвышенный из людей, и Кристина Даэ вздрогнет, взглянув на вас, лишь вспомнив о величии вашего гения!»
        Тогда Эрик обернулся, потому что поверил мне, и я сама - увы! - поверила себе… Он, торжествуя над судьбой, воздел к небу руки и упал к моим ногам, твердя слова любви… Музыка смолкла… Слова любви выходили из его мертвого рта. Он поцеловал подол моего платья, не видя, что я закрыла глаза.
        Что еще сказать вам, мой друг? Теперь вам ясна эта трагедия. Это длилось пятнадцать дней и пятнадцать ночей, я лгала; моя ложь была так же ужасна, как монстр, побуждавший меня лгать. Такой вот ценой была оплачена моя свобода. Я сожгла его маску. Теперь, даже когда он не пел, он без страха встречал мой взгляд и смотрел на меня, как побитая собака смотрит на хозяина. Он увивался вокруг меня, как верный раб, и окружил меня самой нежной заботой. Постепенно я внушила ему такое доверие, что он брал меня на прогулку на берег Авернского озера и катал меня в лодке по его свинцовым водам; в последние дни моего заточения он выводил меня проветриться за решетку, которая отгораживает подземелья от улицы Скриба. Там ждал экипаж, который увозил нас в безлюдье Булонского леса.
        В ту ночь, когда мы с вами встретились, едва не свершилась трагедия; он болезненно ревнует меня к вам, и мне так и не удалось усыпить его ревность, твердя о вашем скором отъезде. Наконец через пятнадцать дней, в течение которых я поочередно сгорала от жалости, восторга, отчаяния и ужаса, я сказала: «Я вернусь!» - и он мне поверил.
        - И вы вернулись, Кристина, - тихо произнес Рауль.
        - Это правда, мой друг, я должна сказать вам, что его страшные угрозы во время моего освобождения побудили меня сдержать слово, а кроме того, душераздирающие рыдания, доносившиеся от порога склепа. Да, эти рыдания, - повторила Кристина, горестно качая головой, - привязали меня к несчастному сильнее, чем я сама предполагала в момент прощания. Бедный Эрик! Бедный Эрик!
        - Кристина, - начал Рауль, поднимаясь на ноги, - вы говорите, что любите меня, но не прошло и нескольких часов, после того как вы вышли на свободу, как вы уже снова вернулись к нему. Вспомните бал-маскарад.
        - Это было условлено заранее. Позвольте напомнить, что эти несколько часов я провела с вами, Рауль… несмотря на большую опасность для нас обоих.
        - Все эти несколько часов я сомневался в том, что вы любите меня.
        - И вы в этом сомневаетесь до сих пор? Так знайте же, что каждая встреча с Эриком усиливала мой страх, потому что эти приходы не успокаивали его, как я надеялась, а напротив - он все больше сходил с ума от любви, и я боюсь… Да, я очень боюсь!
        - Вы его боитесь, но любите ли вы меня? А если бы Эрик был красив, любили бы вы меня, Кристина?
        - Несчастный! Зачем испытывать судьбу? Зачем спрашивать меня о чувствах, сокрытых в глубине души, как прячут грех?
        Кристина тоже встала, обняла юношу своими прекрасными дрожащими руками и произнесла:
        - Послушайте, Рауль! Если бы я вас не любила, я бы не позволила вам поцеловать себя. В первый и последний раз. Вот мои уста!
        Он поцеловал ее в губы, но окружавшая их ночь испустила такой стон, что они бежали, будто от надвигающейся бури, и тут глазам влюбленных, где застыл страх перед Эриком, предстала огромная ночная птица, смотревшая на них сверху горящими глазами сквозь струны лиры Аполлона.
        Глава 14
        Мастерский удар «любителя люков»
        Рауль и Кристина бежали без передышки. Промчавшись через всю крышу с ощущением, что в спину им смотрят горящие глаза, видевшие лишь в ночной тьме, они остановились только на восьмом этаже. В тот вечер спектакля не было и коридоры Оперы были пусты.
        Неожиданно перед ними возник некий странный силуэт, преградив путь:
        - Сюда нельзя! - С этими словами человек указал на другой коридор, по которому они могли выйти за кулисы.
        Рауль хотел остановиться, потребовать объяснений.
        - Проходите быстрее! - приказал человек в шапке с заостренным верхом, задрапированный в просторный плащ.
        Кристина быстро увлекла Рауля дальше.
        - Но кто это? Что еще за фигура? - спросил юноша.
        - Это Перс, - ответила Кристина.
        - Что он здесь делает?
        - Об этом никто не знает! Но его постоянно видят в Опере.
        - Из-за вас я веду себя как трус, - заметил взволнованный происшествием Рауль. - Вы заставляете меня убегать от опасности, со мной такое случается впервые.
        - Вот еще! - ответила Кристина, мало-помалу успокаиваясь. - Похоже, мы сами вообразили себе эту тень.
        - Если мы вправду обнаружили Эрика, мне следовало пригвоздить его к лире Аполлона, как прибивают к стенам летучих мышей бретонские крестьяне, и не о чем было бы говорить.
        - Какой смелый! Сначала вам пришлось бы подняться к подножию Аполлона, а это совсем непросто.
        - И эти горящие как угли глаза были там…
        - Теперь и вы, так же как я, готовы видеть его повсюду. Но, подумав и успокоившись, вы скажете себе: «Я принял за горящие глаза две золотые звездочки, которые разглядывали город сквозь струны лиры».
        И Кристина спустилась еще на один этаж. Рауль шел следом.
        - Если вы окончательно решились бежать, Кристина, - заговорил он, - я еще раз предупреждаю вас, что лучше всего бежать немедленно. Зачем ждать до завтра? Может быть, он подслушивал нас сегодня?
        - Да нет же, нет! Повторяю вам: он работает над своим «Торжествующим Дон Жуаном», и ему не до нас.
        - Однако вы не совсем уверены в этом и постоянно оглядываетесь.
        - Пойдемте в мою гримерную.
        - Давайте лучше встретимся за пределами театра.
        - Ни за что, до самого побега! Если я не сдержу слова, это принесет нам несчастье. Я обещала встречаться с вами только здесь.
        - Как мне повезло, что он вам это разрешил, - заметил Рауль с горькой иронией. - Знаете, вы проявили большое мужество, разыграв эту пьесу с помолвкой.
        - Но ведь он об этом знает. Он сам сказал мне: «Я верю вам, Кристина. Господин де Шаньи влюблен в вас и должен уехать. Пусть он тоже узнает до своего отъезда, что значит быть столь же несчастным, как я…»
        - Пожалуйста, растолкуйте, что это значит.
        - Это я должна спросить вас, мой друг: разве когда любят, чувствуют себя несчастными?
        - Да, Кристина, когда любят и нет уверенности в том, что это взаимно.
        - Вы имеете в виду Эрика?
        - И Эрика, и себя, - грустно и задумчиво покачал головой юноша.
        Тем временем они добрались до гримерной Кристины.
        - Почему вы полагаете, что здесь вы в большей безопасности? - спросил Рауль. - Если вы слышали его через стены, тогда и он может слышать нас.
        - Нет! Эрик дал мне слово не приходить сюда, и я верю его слову. Эта гримерная и та моя комната в доме на озере принадлежат мне, и только мне, для него это священно.
        - Как же вы смогли выйти отсюда и очутиться в темном коридоре, Кристина? А что, если попробовать повторить каждое ваше движение?
        - Это опасно, мой друг, потому что зеркало опять может повернуться, и если я не успею убежать, то мне придется идти до конца тайного прохода, ведущего к берегам озера, и там уже звать Эрика.
        - И он вас услышит?
        - Откуда бы я его ни позвала, он меня везде услышит. Он сам мне это сказал, а он совершенно необычный человек. Не следует думать, Рауль, что ему просто нравится жить под землей. Он гений, он делает то, что никому не подвластно, знает то, что никому в мире не известно.
        - Берегитесь, Кристина, вы опять воображаете себе призрака.
        - Нет, он не призрак; это - человек неба и земли, только и всего!
        - Человек неба и земли! Как вы говорите об этом! Вы все еще готовы бежать?
        - Да, завтра.
        - Хотите, я скажу вам, почему я хотел бы совершить это нынче ночью?
        - Скажите, дорогой.
        - Потому что завтра вы не посмеете решиться ни на что!
        - Тогда, Рауль, вы увезете меня против моей воли. Разве не ясно?
        - Итак, завтра в полночь я буду в вашей гримерной, - помрачнев, заявил юноша. - Что бы ни случилось, я сдержу обещание. Вы сказали, что после спектакля он должен ждать вас в столовой дома на озере?
        - Именно там он назначил мне свидание.
        - А как вы должны там оказаться, если не знаете, как выйти из гримерной через зеркало?
        - Я просто пойду прямо к озеру.
        - Через подземелье? Через лестницы и коридоры, где ходят рабочие сцены и обслуживающий персонал? Как вы сохраните это в тайне? Все зрители последуют за Кристиной Даэ, и вы приведете к озеру целую толпу.
        Тогда Кристина достала из шкатулки огромный ключ и показала Раулю.
        - Что это такое? - спросил он.
        - Вот ключ от решетки подвала на улице Скриба.
        - Теперь мне все ясно, Кристина, это ход прямо к озеру. Дайте мне этот ключ!
        - Никогда! - ответила она с неожиданной силой. - Это было бы предательством!
        И тут Рауль увидел, как переменилась Кристина. Смертельная бледность разлилась по ее чертам.
        - О господи! - воскликнула она. - Эрик! Эрик! Сжальтесь надо мной!
        - Замолчите! - приказал юноша. - Вы же сами сказали, что он не может вас услышать.
        Однако поведение певицы становилось все более необъяснимым. Сцепив пальцы, она повторяла с испуганным видом:
        - О господи! О боже мой!
        - В чем дело? - испугался Рауль.
        - Кольцо…
        - Что за кольцо? Умоляю, Кристина, придите в себя.
        - Золотое кольцо, которое он дал мне…
        - Так это он вам вручил золотое кольцо?
        - Да, и при этом добавил: «Я возвращаю вам свободу, Кристина, но с условием, что это кольцо всегда будет на вашем пальце. Пока оно у вас, вам не грозит никакая опасность и Эрик останется вашим другом. Но если вы с ним расстанетесь, горе вам, Кристина: Эрик сумеет отомстить!» Друг мой! Теперь кольцо пропало! Горе нам!
        Они напрасно разыскивали в гримерной кольцо. Его нигде не было. Кристина никак не могла успокоиться.
        - По-моему, когда я позволила вам поцеловать меня там, наверху, под лирой Аполлона, - дрожа, вспоминала она, - кольцо соскользнуло с пальца и упало вниз на мостовую. Как же теперь его найти? Какая страшная опасность грозит нам, Рауль! Ах! Надо скорее бежать!
        - Бежать немедленно! - подтвердил Рауль.
        Но она колебалась. Ему показалось, что сейчас она скажет «да». Однако ее светлые зрачки дрогнули, и девушка сказала:
        - Нет! Завтра!
        И она поспешно, в полном смятении, покинула его, продолжая на ходу ощупывать пальцы в надежде, что кольцо вот-вот обнаружится.
        Что касается Рауля, он вернулся к себе, чрезвычайно озабоченный тем, что услышал от Кристины.
        - Если только я не вырву ее из лап этого шарлатана, - сказал он громко, ложась в постель, - она погибнет. Но я ее спасу!
        Он потушил лампу и в темноте вдруг поддался желанию заклеймить Эрика. Он трижды выкрикнул:
        - Шарлатан! Шарлатан! Шарлатан!
        Тут он внезапно приподнялся, опершись на локоть, и холодный пот выступил у него на висках. У подножия кровати вдруг высветились два глаза, подобно тлеющим уголькам. Они пристально воззрились на него в кромешной тьме.
        Рауль не был трусом, и все-таки его сотрясала дрожь. Он протянул руку, неуверенно пошарил на ночном столике. Найдя коробок, он чиркнул спичкой. Горящие глаза исчезли. Ничуть не успокоенный, он подумал:
        «Она мне сказала, что его глаза можно видеть только в темноте, они исчезли, но он сам, возможно, еще здесь».
        Он встал, осторожно обошел комнату, обшарив все углы. Он взглянул даже под кровать, как ребенок, и громко произнес:
        - Чему же верить?! Нельзя же верить в подобные сказки. Где кончается реальность и где начинается фантастика? Что же она видела? Не померещилось ли все это ей самой? - И он добавил с трепетом в голосе: - А может быть, и мне померещилось? Видел ли я только глаза, горящие в темноте? Может быть, никаких горящих глаз и не было, все это лишь игра воображения? Теперь я и сам не уверен. Во всяком случае, я не поклянусь в этом.
        Он снова лег в постель, вглядываясь во тьму.
        В темноте вновь заблестели два глаза.
        Рауль вздохнул. Усевшись на постели, он храбро всмотрелся в горящие точки. После минутного молчания он собрал все свое мужество и неожиданно для себя самого выкрикнул:
        - Это ты, Эрик? Человек, гений или призрак? Это ты?
        Подумав, он решил: «Если это он, то он на балконе».
        Тогда он вскочил, прямо в ночной рубашке бросился к письменному столу и нащупал в ящике револьвер. Вооружившись, он открыл стеклянную дверь. Ночь была холодная. Рауль бросил взгляд на пустой балкон и тут же вернулся, закрыв за собой дверь. Залез под одеяло, с трудом унимая дрожь, положил револьвер на ночной столик рядом с собой.
        И вновь задул свечу.
        Глаза по-прежнему светились на том же месте, у изножья кровати. Находились ли они между кроватью и оконным стеклом или за стеклом, на балконе? Вот что хотел знать Рауль. И еще - он хотел узнать, принадлежат ли эти глаза человеческому существу? Он, наконец, хотел знать все.
        Хладнокровно, не спеша, стараясь не потревожить нависшую темноту, юноша взял револьвер и прицелился.
        Он целил прямо между двух золотых звездочек, смотревших на него со странным, неподвижным блеском. Потом перевел прицел чуть выше: ведь если это глаза и если над ними есть лоб, он не промахнется…
        Звук выстрела страшным грохотом нарушил тишину спящего дома… По коридорам застучали торопливые шаги. Рауль, по-прежнему сидя в кровати, вытянул руку, готовый выстрелить еще.
        На этот раз звездочки исчезли.
        Загорелся свет, появились слуги и перепуганный граф Филипп.
        - Что случилось, Рауль? - спросил он обеспокоенно.
        - Да нет, ничего, наверное, мне это привиделось во сне. Я стрелял по двум звездочкам, которые мешали мне уснуть, - ответил юноша.
        - Ты бредишь? Ты заболел!.. Прошу тебя, Рауль, скажи, что случилось? - И граф отобрал у него револьвер.
        - Нет, нет! Это не бред!.. Впрочем, сейчас узнаем.
        Он встал, накинул халат, надел шлепанцы, взял из рук лакея светильник и выглянул на балкон.
        Граф заметил, что окно пробито пулей на уровне человеческого роста. Рауль нагнулся, осматривая балкон.
        - Ага! Кровь… Кровь! - заметил он. - Вот и здесь кровь! Тем лучше! Призрак, из которого течет кровь, - это куда менее опасно, - заметил он с усмешкой.
        - Рауль! Рауль!
        Граф тряс его, как если бы хотел прервать опасный сон лунатика.
        - Не надо, брат, я же не сплю! - запротестовал недовольный Рауль. - Ты же видишь эту кровь. Мне показалось, что это мне снится, но я выстрелил. Значит, это были глаза Эрика, и вот его кровь… - Потом, внезапно забеспокоившись, он добавил: - В конце концов, может быть, я не прав, что стрелял, и Кристина не простит мне… Этого бы не произошло, если бы я из осторожности опустил шторы, когда ложился спать.
        - Рауль, ты с ума сошел? Проснись же!
        - Опять ты за свое! Вы бы лучше, дорогой брат, помогли мне найти Эрика. Ведь призрака, из которого течет кровь, можно отыскать…
        Его прервал камердинер графа:
        - Это правда, сударь, на балконе кровь.
        Слуга принес лампу, и в ее свете они разглядели кровавый след, который тянулся вдоль края балкона к водостоку и спускался по нему до самой земли.
        - Друг мой, - сказал граф Филипп, - ты стрелял в кошку.
        - Вот незадача! - рассмеялся Рауль, и смех его болью отозвался в ушах графа. - Вполне возможно. С Эриком возможно все. Эрик? А может, кот? Или призрак? Существо из плоти или тень? С Эриком возможно все!
        Рауль начал выдвигать весьма странные предположения, логически связанные с его собственными размышлениями и рассказом Кристины Даэ, но это вконец убедило присутствующих, что юноша не в себе. Сам граф начал опасаться того же самого, а позже судебный следователь, прочитав рапорт комиссара полиции, так и не понял, какое заключение можно из этого сделать.
        - Кто такой Эрик? - спросил граф, сжимая руку брата.
        - Это мой соперник. И если он не умер, тем хуже для меня!
        Он отослал слуг, братья остались одни. Но находившийся среди слуг камердинер графа услышал, как Рауль решительным тоном произнес за закрывшейся дверью:
        - Вечером я похищу Кристину Даэ!
        Впоследствии эта фраза была передана судебному следователю Фору. Однако никому не известно, какой разговор произошел между братьями в ту ночь.
        Слуги рассказывали, что это была не первая ссора между ними. Через стены доносились крики, речь шла об актрисе, которую звали Кристина Даэ.
        За завтраком граф Филипп - обычно он завтракал в своем рабочем кабинете - приказал позвать к нему Рауля. Пришел Рауль, мрачный и молчаливый. Разговор был коротким.
        Граф: Прочти вот это! (Он протянул брату газету и ткнул пальцем в одну из заметок.)
        Виконт (шевеля губами, прочитал следующее): «Сенсация в предместье: только что состоялось обручение мадемуазель Кристины Даэ, оперной певицы, и виконта Рауля де Шаньи. Если верить закулисным разговорам, граф Филипп поклялся, что впервые один из Шаньи не сдержит своего обещания. Поскольку любовь - а в Опере более, чем где бы то ни было, - всемогуща, возникает вопрос: какие средства использует граф Филипп, чтобы помешать своему брату повести к алтарю „Новую Маргариту“? Говорят, братья обожают друг друга, но вряд ли братская любовь одержит верх над просто любовью, пусть даже и мимолетной».
        Граф (печально): Ты видишь, Рауль, что ты делаешь из нас посмешище. Эта малышка совсем вскружила тебе голову россказнями о привидениях. (Значит, виконт передал брату рассказ Кристины.)
        Виконт: Прощай, брат!
        Граф: Значит, это решено? И сегодня ночью ты уезжаешь? Вместе с ней? Надеюсь, ты не сделаешь такой глупости! (Молчание виконта.) Я найду способ остановить тебя!
        Виконт: Прощай, брат! (Выходит.)
        Граф сам рассказал судебному следователю об этой сцене, ему было суждено в последний раз в жизни увидеть младшего брата в тот же вечер в Опере, за несколько минут до исчезновения Кристины.
        Рауль посвятил весь день приготовлениям к побегу.
        Лошади, экипаж, кучер, продукты, багаж, деньги на дорогу, маршрут - было решено воспользоваться железной дорогой, чтобы сбить Призрака со следа, - все это занимало мысли виконта до девяти вечера.
        В девять часов к веренице экипажей перед Ротондой присоединилась двухместная карета с плотно зашторенными окнами и поднятыми стеклами. В нее были впряжены две резвые лошади, на козлах сидел кучер, лица которого почти не было видно за многочисленными складками длинного шарфа. Перед этой каретой стояли еще три. Позже следствием было установлено, что это были экипажи Карлотты, неожиданно возвратившейся в Париж, Сорелли и графа Филиппа де Шаньи. Из двухместной кареты никто не выходил. Кучер все время оставался на козлах. Трое других кучеров также не покидали своих мест.
        Какой-то неизвестный, закутанный в черное пальто, в черной шляпе из мягкого фетра, прошел по тротуару между Ротондой и экипажами. Казалось, он внимательно разглядывает двухместную карету. Он подошел к лошадям, потом к кучеру, затем удалился, не сказав ни слова. Следствие решило, что это был виконт де Шаньи; я же в это не верю, потому что мне известно, что в тот вечер, как обычно, виконт де Шаньи был в цилиндре, который, кстати, был обнаружен позже. Я полагаю, что это был Призрак, который знал обо всем, как нам предстоит впоследствии убедиться.
        По случайному совпадению в тот вечер вновь давали «Фауста». В зале собралась самая блестящая публика. Аристократы - обитатели предместья - были почти в полном составе. В те времена владельцы абонементов крайне редко делились своими ложами с представителями финансовых и торговых кругов или с иностранцами. Теперь все переменилось: ложей какого-нибудь маркиза, который по контракту является ее владельцем, пользуется торговец солониной вместе с многочисленным семейством, поскольку ложа оплачена им. А в ту эпоху подобные примеры встречались крайне редко. Ложи Оперы представляли собой салон, где встречались люди большого света, среди них попадались и те, кто и впрямь любил музыку.
        Все эти аристократы знали друг друга, хотя и не обязательно поддерживали близкие отношения. Личность графа де Шаньи была достаточно известна.
        Заметка в газете «Эпок» уже, должно быть, произвела определенный эффект, поэтому все глаза были устремлены к ложе, где в одиночестве восседал граф Филипп, внешне безразличный, с беспечной миной. Женская половина блестящего собрания была заинтригована в особенности, а отсутствие виконта служило предметом пересудов и перешептываний под прикрытием вееров. Кристину Даэ встретили довольно холодно: эта публика не собиралась поощрять столь дерзких матримониальных притязаний.
        Певица сразу же отметила прохладное отношение части зала, и ей стало не по себе.
        Завсегдатаи, которые считали себя в курсе любовных дел виконта, не преминули злорадно улыбнуться некоторым фразам в партии Маргариты. Они непроизвольно повернулись к ложе графа де Шаньи, когда Кристина спела: «О, как бы я узнать желала, кто юноша был тот, что встретился со мною?»
        Опершись подбородком о сложенные на барьере ложи руки, граф, казалось, не обращал никакого внимания на подобные манифестации. Он не отрывал глаз от сцены, но что видел он? Казалось, что мысли его блуждают где-то далеко.
        Кристина на глазах теряла уверенность. Она вся дрожала, надвигалась катастрофа. Каролюс Фонта спрашивал себя, здорова ли она, сомневаясь, что она сможет продержаться на сцене до конца акта, до сцены в саду. А в зале вспоминали о несчастье, случившемся с Карлоттой именно в этом самом месте, когда она издала этот исторический «квак», который моментально пустил под откос ее карьеру в Париже.
        Именно в этот момент в ложе напротив сцены появилась Карлотта - это был великолепный выход. Бедняжка Кристина подняла глаза, предчувствуя новый повод для волнений, и узнала соперницу. Ей почудилась усмешка на губах Карлотты. Это спасло ее. Она забыла обо всем, кроме того, что должна сегодня вновь добиться триумфа.
        И она запела, раскованно, от всей души. Она пыталась превзойти все, что делала до сих пор, и ей это удалось. В последнем акте, когда она начала призывать ангелов, уже воспарив над землей, зал затрепетал от волнения, и многие почувствовали, как у них выросли крылья за спиной.
        Когда раздался этот неземной призыв, в центре амфитеатра напротив актрисы встал человек и повторил движение Кристины, как будто тоже пытаясь оторваться от земли. Это был Рауль.
        Ангелы света! Ангелы пречистые!
        Святой стеной мне станьте на защиту!
        И Кристина, простирая руки в золотом сиянии распущенных по обнаженным плечам волос, бросила в зал божественный призыв:
        И душу мою прими
        В свои небесные селенья!
        На краткое мгновение театр неожиданно погрузился в темноту. Все произошло настолько быстро, что не успели зрители вскрикнуть от изумления, как сцена вновь залилась светом…
        …Но Кристины Даэ там уже не было! Что с ней сталось? Что это за миракль? Все недоуменно переглядывались, и волнение тотчас охватило весь зал. Неменьшее волнение воцарилось на сцене. Люди выбежали из-за кулис, разглядывая место, где только что стояла певица. Спектакль оборвался в невероятной неразберихе.
        Так что же все-таки случилось с Кристиной? Какое колдовство сорвало ее со сцены прямо на глазах тысяч восторженных зрителей, буквально из рук Каролюса Фонты? В самом деле, можно было задаться вопросом: что, если, вняв пламенной мольбе, ангелы действительно унесли ее в небо?..
        Рауль, по-прежнему стоявший в амфитеатре, вскрикнул. Граф Филипп выпрямился в своей ложе. Взгляды зрителей перебегали со сцены на Рауля, потом на графа, и некоторые спрашивали себя, не связано ли это невероятное происшествие с заметкой в утренней газете. Но вот Рауль стремительно оставил свое место, граф вышел из ложи, и, пока опускали занавес, зрители устремились за кулисы, возбужденно переговариваясь на ходу. Публика жаждала объяснения, почему сорвался спектакль. Все говорили разом. Каждый пытался по-своему объяснить происшедшее. Одни считали, что Кристина свалилась в люк, другие утверждали, что ее подняли лебедкой наверх и что, скорее всего, она стала жертвой нового трюка, выдуманного новой дирекцией, третьи думали, что это шутка, тем более что в момент исчезновения отключили свет в зале.
        Наконец занавес медленно поднялся, и Каролюс Фонта, подойдя к самому пульту дирижера, произнес печальным и суровым голосом:
        - Дамы и господа, произошло неслыханное событие, которое повергло нас в глубокое беспокойство. Певица Кристина Даэ непостижимым образом исчезла на наших глазах.
        Глава 15
        Причудливый способ употребления английской булавки
        На сцене творилась невообразимая суматоха. Артисты, машинисты, танцовщицы, статисты, хористы, держатели абонементов - все суетились, кричали, толкались. «Что могло с ней случиться?», «Она вознеслась!», «Ее увез виконт де Шаньи!», «Нет, это сделал граф!», «Да нет же, это Карлотта, это ее рук дело!», «Нет, это Призрак!».
        Кое-кто слегка посмеивался, особенно после того, как внимательный осмотр люков и полов заставил отказаться от мысли о несчастном случае.
        В галдящей толпе выделялись трое; тихо переговариваясь, они разочарованно пожимали плечами. Это были хормейстер Габриэль, администратор Мерсье и секретарь Реми. Они удалились в узкий тамбур, который соединяет сцену с фойе балета, и, укрывшись позади огромных декораций, заговорили.
        - Я стучал, но они не отвечают! Может быть, в кабинете их нет? Однако проверить невозможно, потому что ключи у них.
        Так говорил секретарь Реми, и, вне всякого сомнения, его слова относились к обоим директорам, которые в последнем антракте отдали указание не беспокоить их ни под каким видом. «Их нет ни для кого».
        - И все же, - воскликнул Габриэль, - не каждый день прямо со сцены в разгар спектакля похищают певиц!..
        - Вы сказали им об этом? - спросил Мерсье.
        - Я вернусь и попробую еще раз, - махнул рукой Реми и убежал.
        Тем временем к ним подошел заведующий постановочной частью:
        - Я вас ищу, господин Мерсье. Что вы оба здесь делаете? Вас спрашивают, господин администратор!
        - Я ничего не хочу предпринимать до прихода комиссара, - заявил Мерсье. - Я уже послал за Мифруа. Когда он будет здесь, тогда и посмотрим.
        - А я говорю вам, что надо немедленно спуститься вниз, к «органу».
        - Не раньше, чем придет комиссар…
        - Я уже спускался в комнату с «органом».
        - А, так что же вы видели?
        - Ничего и никого! Слышите, никого!
        - Но я-то что могу поделать?
        - Разумеется. - И заведующий нервно потер руки. - Разумеется! Но если бы там был кто-нибудь из осветителей, он объяснил бы нам, отчего вдруг на сцене стало совершенно темно. А Моклера вообще нигде нет. Вы понимаете?
        Моклером звали бригадира осветителей, по велению которого на сцене Оперы день сменялся ночью.
        - Моклера нигде нет, - повторил потрясенный Мерсье. - А его помощники?
        - Нет ни Моклера, ни помощников. Никого из осветителей! Вы же не думаете, - раскричался вдруг заведующий постановочной частью, - что девушка исчезла сама по себе? Это же явно было подготовлено заранее! А где наши директора? Я запретил спускаться к пульту осветителей и даже выставил пожарного возле «органа». Я сделал что-то не так?
        - Так, так! Все правильно… Давайте подождем комиссара.
        Заведующий постановочной частью, сердито пожав плечами, удалился, проклиная вполголоса этих «мокрых куриц», которые, поджав хвост, преспокойно забились в угол в тот момент, когда в театре черт знает что творится.
        Однако Габриэля и Мерсье нельзя было обвинить в том, что они забились в угол. Они получили указание, которое парализовало все их действия: они не имели права беспокоить директоров ни под каким предлогом. Реми пытался нарушить это указание, но безуспешно.
        В этот момент он как раз вернулся. На лице его была написана полнейшая растерянность.
        - Вы говорили с ними? - поспешно спросил Мерсье.
        - Когда в конце концов Моншармен открыл мне дверь, - отвечал Реми, - глаза его вылезали из орбит. Я подумал, что он кинется на меня с кулаками. Я не мог вставить ни слова, и знаете, что он сказал? Он спросил, есть ли у меня английская булавка. Я покачал головой, тогда он послал меня подальше. Я пытался объяснить, что в театре происходит нечто неслыханное, а он опять завел: «Английскую булавку! Дайте скорее английскую булавку!» Он орал как сумасшедший. Потом прибежал курьер и принес эту чертову булавку. Отдал ему, и Моншармен тут же захлопнул дверь перед моим носом. Вот и все.
        - А вы не сказали ему, что Кристина Даэ…
        - Хотел бы я вас видеть на моем месте… Он исходил пеной! На уме у него была только булавка. Мне кажется, если бы ее тотчас же не принесли, его хватил бы удар. Разумеется, все это просто ненормально, и наши директора, похоже, начинают сходить с ума. - Недовольство секретаря было очевидным. - Этому пора положить конец! - добавил он. - Я не привык, чтобы со мной обращались подобным образом.
        - Это еще одна проделка Призрака Оперы, - неожиданно выдохнул Габриэль.
        Реми ухмыльнулся. Мерсье вздохнул, казалось, он собирался сообщить что-то важное и таинственное, но, взглянув на Габриэля, делавшего ему красноречивые знаки, промолчал.
        Однако Мерсье, чувствуя, что в данном случае ответственность падает на него, поскольку время идет, а директора все не показываются, не выдержал:
        - Ладно, я сбегаю за ними сам.
        Габриэль, как-то сразу помрачневший, сурово остановил его:
        - Подумайте о том, что вы делаете, Мерсье. Если они остались в своем кабинете, значит так надо. У Призрака Оперы в запасе много всяких фокусов.
        Но Мерсье только покачал головой:
        - Тем хуже! Если бы меня послушали раньше, полиция давно бы все узнала.
        И он удалился.
        - Узнала что? - тотчас спросил Реми. - Ага, вы молчите, Габриэль! И у вас тоже секреты… Было бы лучше, если бы вы меня в это посвятили, если не хотите, чтобы я счел всех вас сумасшедшими. Да, именно сумасшедшими!
        Габриэль округлил глуповатые глаза, сделав вид, что не понял столь неподобающих господину секретарю намеков.
        - Какие еще секреты? - пробормотал он. - Не знаю, о чем вы говорите.
        На этот раз Реми просто вышел из себя.
        - Сегодня вечером вот на этом самом месте, во время антракта, Ришар и Моншармен, беседуя, жестикулировали как умалишенные.
        - Я этого не заметил, - растерянно сказал Габриэль.
        - Значит, вы единственный! Вы думаете, что я их не видел? Думаете, господин Парабиз, директор банка «Центральный кредит», тоже ничего не заметил? И от господина посла Ла Бордери это не укрылось? Нет, господин хормейстер, даже владельцы лож и те показывали пальцем на наших директоров!
        - Что же они делали такого особенного, наши директора? - спросил Габриэль с самым простодушным видом.
        - Что они делали? Вы это знаете лучше, чем кто бы то ни было! Вы были здесь! И наблюдали за ними - вы и Мерсье. И только вы двое не смеялись…
        - Я вас не понимаю.
        Габриэль сделал отстраняющий жест - разведя руки, он затем картинно уронил их, - и этот жест, очевидно, означал, что данный вопрос его больше не интересует.
        - Что это за новая причуда? - настойчиво допытывался Реми.
        - Они требовали, чтобы никто не смел к ним приближаться.
        - Как?! Не хотели, чтобы к ним приближались?
        - Да, и они никому не позволяли до себя дотронуться.
        - Вы это верно заметили, что они никому не позволяли до себя дотронуться, - подчеркнул Габриэль. - Вот это действительно странно.
        - Значит, вы согласны со мной? Наконец-то! И еще: они почему-то все время пятились назад.
        - Ага! Вы обратили внимание, что директора пятились назад, а я-то думал, что так ходят только раки.
        - Не смейтесь, Габриэль! Не смейтесь!
        - Я и не смеюсь, - запротестовал Габриэль, который оставался серьезен, как папа римский.
        - Объясните мне, пожалуйста, Габриэль, раз уж вы так близки к дирекции: почему в антракте, после сцены в саду, когда я протянул руку к господину Ришару, Моншармен прошипел: «Отойдите! Отойдите! Не дотрагивайтесь до него»? Разве я прокаженный?
        - Невероятно!
        - А через несколько секунд, когда господин посол Ла Бордери, в свою очередь, направился к Ришару, разве вы не видели, как Моншармен бросился между ними и закричал: «Господин посол, заклинаю вас, не прикасайтесь к господину директору!»?
        - Фантастика! А что делал в это время Ришар?
        - Что делал? Вы же сами видели. Он сделал полуоборот и поклонился, хотя перед ним никого не было. Потом попятился назад!
        - Попятился?
        - А Моншармен, который стоял позади него, тоже резко повернулся и тоже попятился… Так они и шли до самой лестницы затылком вперед! Или они сошли с ума, или я ничего не понимаю!
        - Может быть, - неуверенно предположил Габриэль, - они репетировали… какое-то балетное па?
        Господин секретарь был оскорблен такой вульгарной шуткой в столь драматический момент. Он нахмурился, губы его сжались.
        - Не хитрите, Габриэль. - Он наклонился к самому уху собеседника. - За то, что здесь происходит, вы с Мерсье тоже несете ответственность.
        - А именно? - удивился Габриэль.
        - Я думаю, Кристина Даэ не единственная, кто исчез сегодня вечером.
        - А? В самом деле?
        - Никаких «в самом деле»! Вы мне можете объяснить, почему, когда мамаша Жири спустилась в фойе, Мерсье взял ее за руку и в темноте повел за собой?
        - Да что вы говорите! - воскликнул Габриэль. - А я и не заметил.
        - Вы все прекрасно видели, Габриэль, поскольку следовали за Мерсье и мамашей Жири до его кабинета. С того момента вас вместе с Мерсье видели, а Жири никто больше не видел.
        - Вы полагаете, что мы ее съели?
        - Нет! Но вы ее заперли на два оборота в своем кабинете; стоит пройти мимо, и услышишь крики… Знаете, что именно? Она вопит из-за двери: «Бандиты! Бандиты!»
        Течение этой престранной беседы было прервано появлением запыхавшегося Мерсье.
        - Ну вот, - угрюмо доложил он. - Это уже переходит всякие границы. Я крикнул им, что дело очень серьезное и срочное, что это я, Мерсье. Дверь приоткрылась, и появился Моншармен. Он был бледен как бумага. «Чего вы хотите?» - спросил он меня. Я ответил: «Кристину Даэ похитили». И знаете, что он сказал? «Тем лучше для нее!» Он вложил мне в руку вот это и снова закрыл дверь.
        Мерсье разжал ладонь, Реми и Габриэль посмотрели на нее.
        - Английская булавка! - воскликнул Реми.
        - Странно! Очень странно! - совсем тихо проговорил Габриэль, не в силах справиться с дрожью.
        В этот момент чей-то голос заставил всех троих оглянуться:
        - Простите, господа, не могли бы вы сказать, где Кристина Даэ?
        Несмотря на сложные обстоятельства, подобный вопрос, несомненно, был бы встречен смехом, если бы собеседники не прочли на лице юноши такое страдание, что сразу почувствовали к нему жалость. Это был виконт Рауль де Шаньи.
        Глава 16
        «Кристина! Кристина!»
        Первое, о чем подумал Рауль сразу после фантастического исчезновения Кристины Даэ, - о вмешательстве Эрика. Обвиняя его, виконт уже не сомневался в том, что Ангел Музыки обладает неограниченным, почти сверхъестественным могуществом на территории Оперы, где основал свою дьявольскую империю.
        В безумии отчаяния и любви Рауль оказался на сцене. «Кристина! Кристина!» - простонал он, ожидая ее отклика со дна той темной пропасти, куда затащил ее монстр, еще трепещущую от божественного восторга, одетую в белый саван - ведь она уже мысленно вручила себя ангелам в раю.
        - Кристина! Кристина! - повторял Рауль, и ему казалось, что он слышит в ответ крик девушки через хрупкую перегородку, которая их разделяла. Он как безумный ходил по сцене, терзаемый единственной мыслью: спуститься! Спуститься вниз! В мрачные недра, хотя все входы и выходы подземелья для него закрыты!
        Преграда, что обычно так легко отодвигается в сторону, открывая под собой пропасть, куда он неистово стремился, - сегодня этот деревянный настил казался непоколебимым, и двери на лестницы, ведущие в подземелья Оперы, тоже оказались закрыты. С криком «Кристина!» он тщетно бился в двери. Над ним просто издеваются. Считают его несчастным щенком, чей рассудок помрачился.
        Предчувствия, одно страшнее другого, как молнии вспыхивали в воспаленном мозгу Рауля.
        Очевидно, Эрик, узнав их тайну, понял, что Кристина предала его. Какой же будет его месть? Что осмелится сделать Ангел Музыки, сброшенный с пьедестала? Кристина, оказавшаяся в лапах всемогущего монстра, неужели она потеряна навсегда?!
        Рауль вспомнил два странно-зловещих глаза, рассекавшие тьму своим золотым блеском, они напоминали звезды в ночи или же глаза кошки. Ну конечно же! Известно, что глаза некоторых людей-альбиносов, кажущиеся днем кроткими, как у кролика, ночью выглядят как кошачьи.
        Да, да, он стрелял вчера, и именно в Эрика! Как же ему не удалось убить его?! И злодей сбежал по водосточной трубе, как это делают кошки или ночные грабители, которые, как рассказывают, по трубе могут взобраться хоть на небо. Нет никакого сомнения, что Эрик собирался предпринять против юноши решительные меры, но был ранен. Видимо, ему удалось спастись и его гнев обрушился на бедную Кристину.
        Такие жестокие мысли одолевали Рауля, когда он спешил к гримерной певицы.
        «Кристина! Кристина!» Горькие слезы обжигали глаза юноши, когда он открыл дверь и с порога увидел разбросанную по комнате одежду его юной невесты, приготовленную для побега. Почему она не захотела убежать раньше?.. Почему легкомысленно играла с надвигающейся бедой?..
        Почему, питая к нему столь возвышенную жалость, бросила в последнем порыве этому демону свой божественный призыв?
        Рауль, глотая душившие его слезы, клятвы и проклятия, бросился к большому зеркалу, нажимая, давя на бесчувственное стекло, которое однажды повернулось, чтобы пропустить Кристину в подземелье. Но зеркало, очевидно, повиновалось только Эрику… Или жесты здесь бессмысленны и нужны какие-то особые заклинания? Когда он был ребенком, ему рассказывали о предметах, повинующихся магическому слову.
        И вдруг Рауль вспомнил… «Решетка, выходящая на улицу Скриба. Подземный ход, который ведет от озера наверх, на улицу Скриба». Да, об этом говорила ему Кристина! Но увы! В шкатулке, хранившей тяжелый ключ, его не оказалось… И все-таки он помчался на улицу Скриба.
        Дрожащими руками он ощупывал снаружи гигантские каменные плиты, ища лазейку, и вдруг увидел решетки… какая из них? Эта или та? Бессильным взглядом он пытался проникнуть внутрь. Там царила глубокая ночь. Он вслушался: какая тишина! Он обошел здание и увидел еще решетки. Это были ворота, ведущие в административный двор.
        Рауль побежал к консьержке:
        - Простите, мадам, вы не могли бы показать мне решетчатую дверь, да, дверь в виде железной решетки, которая выходит на улицу Скриба и ведет к озеру? Да, в то самое озеро под землей… под зданием Оперы.
        - Да, сударь, я знаю, что под Оперой есть озеро, но не знаю, какая дверь ведет туда. Я никогда там не бывала.
        - А улица Скриба, мадам? Улица Скриба? Вы никогда не проходили по улице Скриба?
        Она расхохоталась. Она просто зашлась от смеха. Выругавшись сквозь зубы, Рауль бросился вниз по лестнице, пробежал через служебные помещения и вновь оказался на освещенной сцене.
        Когда он наконец остановился, его сердце было готово пробить грудную клетку. А вдруг Кристину уже нашли? Увидев небольшую группу людей, он обратился к ним с вопросом:
        - Простите, господа, вы не видели Кристину Даэ?
        Те рассмеялись.
        В ту же минуту сцена задрожала под тяжелыми шагами, и в окружении черных фраков появился человек со спокойным и приятным выражением розового пухлого лица, вьющимися волосами и приветливыми голубыми глазами. Администратор Мерсье указал Раулю на прибывшего:
        - Вот человек, которому нужно задать ваш вопрос. Разрешите представить вам комиссара полиции Мифруа.
        - А, господин виконт де Шаньи! Рад вас видеть, сударь, - сказал комиссар. - Соблаговолите пройти со мной. А теперь скажите, где директора Оперы? Где они?
        Поскольку администратор хранил молчание, секретарь Реми взял на себя труд сообщить комиссару, что господа директора заперлись в своем кабинете и еще ничего не знают о случившемся.
        - Возможно ли это? Пойдемте в кабинет!
        И господин Мифруа в сопровождении все разраставшейся свиты направился в администрацию. Мерсье воспользовался суматохой, чтобы сунуть Габриэлю в руку ключ от своего кабинета.
        - Скверный поворот, - шепнул он. - Пойди выпусти на свежий воздух мамашу Жири.
        Они подошли к директорской двери, и Мерсье попросил директоров откликнуться, но тщетно.
        - Именем закона, откройте! - прозвучал ясный, слегка обеспокоенный голос Мифруа.
        Наконец дверь открылась. Вслед за комиссаром все поспешили войти.
        Рауль был последним. Едва он направился за всеми, на его плечо опустилась чья-то рука, и он услышал, как кто-то прошептал ему:
        - Секреты Эрика никого не касаются!
        Он оглянулся, подавив готовое вырваться восклицание. Рука, только что коснувшаяся его плеча, теперь была прижата к губам странного персонажа с темным лицом, с золотисто-зелеными глазами, напоминавшими яшму, в папахе из каракуля… Перс!
        Незнакомец продолжал жестом призывать к молчанию, и в тот момент, когда оторопевший виконт, справившись с замешательством, собрался осведомиться о причине столь странного вмешательства, тот кивнул головой и исчез.
        Глава 17
        Удивительные признания мамаши Жири, раскрывающие секрет ее личных отношений с Призраком Оперы
        Прежде чем последовать за комиссаром полиции Мифруа в кабинет директоров, хочу, с позволения читателя, задержать его внимание на необычайных событиях, которые произошли незадолго до того в кабинете, куда безуспешно пытались проникнуть секретарь Реми и администратор Мерсье и где столь плотно затворились господин Ришар и Моншармен. Я собираюсь поведать читателю то, чего он еще не знает, но что я считаю своим историческим долгом - я хочу сказать: своим долгом историка - сообщить ему.
        Я уже имел повод отметить, как изменилось с некоторых пор - причем в худшую сторону! - настроение господ директоров, и дал понять, что единственной причиной такой трансформации могли быть только события, связанные с падением люстры в известных читателю обстоятельствах.
        Итак, сообщаем - несмотря на все желание господ директоров утаить от всех этот факт, - что Призрак спокойно получил свои первые двадцать тысяч франков. Разумеется, это сопровождалось стонами и скрежетом зубов. События же развивались следующим образом.
        Однажды утром директора обнаружили на своем письменном столе конверт, на котором был написан адрес: «Господину П. О. лично». В конверт была вложена записочка от самого П. О.:
        «Пришла пора выполнить обязательства, изложенные в известном вам перечне обязанностей. Вы вложите в конверт двадцать банкнот по тысяче франков, запечатаете его вашей печатью и передадите мадам Жири, которая сделает все необходимое».
        Директора не заставили просить себя дважды; не тратя времени на размышления по поводу того, каким дьявольским образом этот конверт был доставлен в их кабинет, который они всегда тщательно запирали на ключ, они решили поймать наконец таинственного вымогателя. Рассказав обо всем - под величайшим секретом - Габриэлю и Мерсье, они вложили в конверт требуемую сумму и, не требуя никаких объяснений, вручили его мадам Жири, к тому времени вновь приступившей к своим обязанностям. Она нисколько не удивилась. Думаю, мне не нужно говорить о том, что за ней следили! Она тут же отправилась в ложу Призрака и оставила драгоценный конверт на подлокотнике кресла. Оба директора вместе с Габриэлем и Мерсье спрятались так, чтобы ни на секунду не терять из виду конверт во время спектакля; но даже после спектакля они оставались в укрытии, поскольку конверт лежал на месте; вот уже и театр опустел, ушла мадам Жири, но оба директора, Габриэль и Мерсье все еще наблюдали из своего укрытия. Им это надоело, и, убедившись, что печати не тронуты, они вскрыли конверт.
        На первый взгляд Ришару и Моншармену показалось, что купюры на месте, но, приглядевшись повнимательнее, они поняли, что купюры-то не те. Двадцать настоящих испарились; их заменили на двадцать купюр «Sainte Farce»! Пришедшие было в ярость директора вдруг испугались.
        - Это посильнее, чем фокусы Робер-Удена! - воскликнул Габриэль.
        - Да, - парировал Ришар, - и обошлось нам это куда дороже!
        Моншармен хотел было послать за комиссаром, но Ришар был против. У него уже был готов другой план: «Мы смешны! Нас просто засмеют! Призрак выиграл первый тур, а мы выиграем второй». Он, разумеется, подразумевал платеж следующего месяца.
        Их так ловко одурачили, что все последующее время директора пребывали в весьма подавленном состоянии. И честное слово, это было вполне понятно. Если комиссар до сих пор не был вызван, то лишь потому, что директора все еще считали это, без сомнения, лишь отвратительной шуткой бывших директоров, о которой не следовало никому сообщать, не узнав разгадки. Хотя иногда эту версию Моншармена сменяла другая: ведь и Ришар порой любил пошутить. Тем не менее директора, готовые ко всему, ждали продолжения событий и продолжали следить за мадам Жири, которой Ришар приказал ни о чем не сообщать. «Если она сообщница Призрака, - говорил он, - то деньги-то уже давно исчезли. Но я думаю, она просто дура!»
        - В этом деле дураков и так хватает, - задумчиво ответил Моншармен.
        - Могли ли мы подумать, что случится что-либо подобное? - простонал Ришар. - Но не бойся: уж в следующий раз я возьмусь за дело со всеми предосторожностями.
        Тем временем следующий раз наступил. Как раз в этот день произошло похищение Кристины Даэ.
        Утром директора получили послание от Призрака, напоминавшее о подошедшем сроке платежа.
        «Условия все те же, - любезно поучал П. О., - в прошлый раз все было удачно. Конверт, в который вы положите двадцать тысяч франков, передайте бесподобной мадам Жири».
        К записке прилагался обычный конверт. Оставалось только положить в него деньги.
        Операция должна была состояться в тот же вечер за полчаса до спектакля. То есть за полчаса до поднятия занавеса и начала достопамятного представления «Фауста» мы войдем в убежище директоров.
        Ришар показал конверт Моншармену, потом тщательно пересчитал деньги, положил их в конверт, но не запечатал его.
        - А сейчас позовите мамашу Жири, - приказал он.
        Послали за старушкой.
        Она вошла и присела в изящном реверансе. На ней было все то же платье из черной тафты, которая местами отдавала ржавчиной, а кое-где и сиреневым, и шляпа цвета копоти с перьями. Она была в прекрасном расположении духа и тут же сказала:
        - Добрый вечер, господа! Вы ведь опять насчет конверта?
        - Да, мадам Жири, - чрезвычайно любезно сказал Ришар. - Насчет конверта… И насчет еще кое-чего.
        - К вашим услугам, господин директор, к вашим услугам. Скажите, а что это за «еще кое-что»?
        - Сначала, мадам Жири, мне хотелось бы задать вам небольшой вопрос.
        - Задавайте, сударь. Мадам Жири здесь, чтобы отвечать на любые вопросы.
        - Вы по-прежнему ладите с Призраком?
        - Куда уж лучше, господин директор, лучше не бывает.
        - А, это радует… Тогда скажите, мадам Жири, - доверительным тоном произнес Ришар. - Мы ведь можем себе это позволить. Вы не дура.
        - Но господин директор! - воскликнула смотрительница, и черные перья ее шляпы цвета копоти перестали колыхаться. - Уверяю вас, что в этом никто никогда не сомневался.
        - Мы и не сомневаемся. Значит, мы поладим. История с Призраком ведь просто шутка, не так ли? Но между нами, она слишком затянулась.
        Мадам Жири посмотрела на директоров так, будто они говорили по-китайски. Она подошла к столу Ришара и довольно встревоженно сказала:
        - Что вы имеете в виду?.. Я вас не понимаю!
        - Да нет же, вы нас очень хорошо понимаете. В любом случае вы должны нас понять. И для начала вы скажете нам, как его зовут.
        - Кого это?
        - Того, чьей сообщницей вы являетесь, мамаша Жири!
        - Я - сообщница Призрака? Я?! Сообщница в чем?
        - Вы делаете все, чего он хочет.
        - Это вовсе меня не затрудняет.
        - Но он всегда дает вам чаевые!
        - Не жалуюсь!
        - Сколько он платит вам за то, что вы передаете ему конверт?
        - Десять франков.
        - Однако! Не много же!
        - Это почему?
        - Сейчас я вам объясню, мамаша Жири. А пока что мы хотели бы узнать, какая сверхъестественная причина побудила вас преданно служить именно этому Призраку? Ведь дружбу и преданность мамаши Жири нельзя завоевать за сто су или десять франков.
        - Вот это правда! И клянусь, могу сообщить вам эту причину, господин директор! В этом уж точно нет ничего бесчестного!.. Напротив…
        - Мы в этом не сомневаемся, мамаша Жири.
        - Так вот… Призрак не любит, когда я рассказываю о нем всякие истории.
        - Ха! Ха! - Ришар ухмыльнулся.
        - Но эта история касается только меня, - продолжала старушка. - Значит, дело было в ложе номер пять. Однажды вечером я там нашла письмо для меня, что-то вроде записки, написанной красными чернилами. Эту записку, господин директор, мне даже не нужно перечитывать, я помню ее наизусть и не забуду, даже если проживу сто лет!
        И мадам Жири, выпрямившись, с трогательным красноречием пересказала письмо:
        - «1825: мадемуазель Менетрие, корифейка, стала маркизой де Кюсси.
        1832: мадемуазель Мария Тальони, танцовщица, превратилась в графиню Жильбер де Вуазен.
        1846: танцовщица Сота вышла замуж за брата испанского короля.
        1847: Лола Монтес, танцовщица, вступила в морганатический брак с королем Людвигом Баварским и получила титул графини де Лансфельд.
        1848: мадемуазель Мария, танцовщица, стала баронессой д’Эрмевиль.
        1870: Тереза Эслер, танцовщица, выходит замуж за дона Фернандо, брата португальского короля…»
        Ришар и Моншармен слушали старушку со все возрастающим удивлением. Перечисляя все эти выходящие из обычных рамок блистательные браки, старушка оживилась, выпрямилась, набралась храбрости и с вдохновением предсказательницы выкрикнула последнюю фразу этого пророческого письма звенящим от гордости голосом:
        - «1885: Мэг Жири - императрица!»
        Изнуренная этим последним усилием, смотрительница опустилась на стул со словами: «Господа, там стояла подпись: „Призрак Оперы“! До меня и раньше доходили слухи о Призраке, но я не особенно в них верила. Но я поверила окончательно с того самого дня, когда он объявил, что моя малышка Мэг, плоть от плоти моей, станет императрицей».
        По правде говоря, не надо было долго разглядывать восторженную физиономию мамаши Жири, чтобы понять, чего можно было добиться от дамы, обремененной столь «блестящим» интеллектом, при помощи двух слов: «Призрак» и «императрица».
        Но кто же все-таки дергает за веревочки этой нелепой марионетки? Кто?
        - Вы никогда его не видели, он с вами разговаривает, и вы верите всему, что он вам скажет? - спросил Моншармен.
        - Да. Во-первых, это благодаря ему моя Мэг стала корифейкой. Я сказала Призраку: «Чтобы она в тысяча восемьсот восемьдесят пятом стала императрицей, нечего терять время - она должна стать корифейкой сейчас же». Он сказал: «Заметано». Он только слово замолвил господину Полиньи, и дело было сделано…
        - Так, значит, господин Полиньи его видел!
        - Нет, как и я, но он его слышал! Призрак что-то ему шепнул на ухо, ну вы знаете, в тот вечер, когда он, побледнев, вышел из ложи номер пять.
        Моншармен вздохнул.
        - Вот так история! - простонал он.
        - О, - снова заговорила мамаша Жири, - я всегда знала, что у Призрака и господина Полиньи есть свои секреты. Господин Полиньи исполнял все, о чем просил его Призрак… Директор ни в чем ему не отказывал.
        - Слышишь, Ришар, Полиньи ни в чем не отказывал Призраку!
        - Да, да! Я слышал! - заявил Ришар. - Полиньи - друг Призрака! А мадам Жири - подруга Полиньи… Делайте выводы! - довольно грубо добавил он. - Но меня вовсе не интересует господин Полиньи. Единственный человек, чья судьба меня действительно волнует, - я этого не скрываю! - это мадам Жири!.. Мадам Жири, вы не знаете, что в этом конверте?
        - Боже мой! Нет, конечно!
        - Ну так смотрите!
        Мадам Жири с волнением заглянула в конверт, и ее глаза тут же заблестели.
        - Тысячефранковые банкноты! - воскликнула она.
        - Да, мадам Жири! Да! Тысячефранковые банкноты! И вы об этом отлично знаете!
        - Я, господин директор? Клянусь вам…
        - Не клянитесь, мадам Жири! А теперь я вам скажу, зачем еще вас вызвал. Мадам Жири, сейчас вас арестуют.
        Два черных пера на шляпе цвета копоти обычно имели форму вопросительных знаков, но тут они быстро стали восклицательными; что же до самой шляпы, крепившейся на шиньоне, она угрожающе накренилась. Удивление, возмущение, протест и испуг - все эти чувства у матушки малышки Мэг соединились в довольно нелепом пируэте - нечто вроде глиссада, - и с видом оскорбленной добродетели она одним прыжком достигла директорского кресла. Ришар невольно отшатнулся.
        - Меня арестуют!
        Странно, что, произнося эти слова, мамаша Жири не выплюнула в лицо господину Ришару три оставшихся у нее зуба.
        Но господин Ришар показал себя просто героем. Он не отступил ни на шаг. Он, будто репетируя сцену в полиции, угрожающе показывал пальцем на смотрительницу ложи № 5:
        - Вас арестуют, мадам Жири, как воровку!
        - А ну, повтори!
        И, размахнувшись, мадам Жири ударила господина директора Ришара по щеке, прежде чем успел вмешаться господин директор Моншармен. Но директорской щеки коснулась не иссушенная рука холерической старухи, а только конверт, виновник скандала. Магический конверт раскрылся, и банкноты закружились в фантастическом танце, словно стайка огромных бабочек.
        Директора вскрикнули, так как одна и та же мысль заставила обоих броситься на колени и лихорадочно собирать бесценные бумажки, торопливо их пересчитывая.
        - Они все еще настоящие? - спросил Моншармен.
        - Они все еще настоящие? - спросил Ришар.
        - Настоящие! - закричали они в один голос.
        А над ними скрежетали три зуба мадам Жири, извергавшей поток сквернословия. Отчетливо слышалось только:
        - Я - воровка! Я?
        Она задыхалась. Она кричала:
        - Меня нагло оклеветали!
        Потом вдруг внезапно подскочила к Ришару.
        - Во всяком случае, вам, мусье Ришар, - выдавила она, - вам лучше меня известно, куда девались двадцать тысяч франков!
        - Мне? - воскликнул Ришар в изумлении. - Откуда?
        Тотчас Моншармен, суровый и обеспокоенный, потребовал, чтобы она высказалась яснее:
        - Что это значит? Почему вы утверждаете, что господин Ришар знает лучше вас, куда девались двадцать тысяч?
        Ришар, чувствуя, что краснеет под пристальным взглядом Моншармена, взял матушку Жири за руку и жестоко встряхнул. Он вскричал громоподобным голосом:
        - Почему я знаю лучше, куда делись эти деньги? Почему?!
        - Потому что они прошли через ваш карман! - выдохнула старая дама, глядя на него, как глядят на порождение дьявола.
        Теперь настала очередь Ришара. Он был сражен, как ударом молнии, сначала тяжестью неожиданного обвинения, потом подозрительным взглядом Моншармена. Утратив самообладание, столь необходимое ему в тот момент, он едва собрался с силами, чтобы отвергнуть столь гадкое обвинение.
        Так самые невинные люди, застигнутые врасплох, то бледнеют, то краснеют, могут пошатнуться, или выпрямиться, или рухнуть в бездну, или протестовать, или вообще молчать, когда надо бы говорить или хотя бы бормотать что-нибудь, оказываются виноватыми - ни с того ни с сего.
        Моншармен унял воинственный порыв, с которым ни в чем не повинный Ришар готов был броситься на мадам Жири, и ласково задал ей вопрос:
        - Как могли вы заподозрить моего коллегу в том, что он положил себе в карман двадцать тысяч франков?
        - Я ничего такого не говорила! - заявила с вызовом матушка Жири. - Просто я собственными руками вложила эти двадцать тысяч в карман господина Ришара. - Потом добавила вполголоса: - Тем хуже, раз уж так вышло, пусть Призрак простит меня.
        Ришар собирался снова возмутиться, но Моншармен властно удержал его:
        - Извини! Позволь этой женщине объясниться. Я сам расспрошу ее. А вообще-то, странно, что ты взял подобный тон. Мы близки к раскрытию этой загадки, а ты так разгневался. Ты не прав. Меня, например, это просто забавляет.
        Мадам Жири с видом жертвы подняла на него глаза, в которых светилась несокрушимая вера в свою невиновность:
        - Вы говорите, что в конверте, который я сунула в карман господина Ришара, было двадцать тысяч франков, но повторяю: я ничего об этом не знала, да ведь и господин Ришар сам не знал.
        - Вот! Вот! - подхватил тут же Ришар, сразу повеселев, что весьма не понравилось Моншармену. - Я тоже ничего не знал! Вы кладете мне в карман двадцать тысяч, а я об этом не знаю. Интересное дело, а, мадам Жири?
        - Да, - кивнула грозная дама, - это правда. Ни вы, ни я - мы ничего не знали об этом. Но вы-то точно должны были в результате обнаружить эти деньги.
        Ришар попросту проглотил бы мадам Жири, если бы здесь не было Моншармена, но тот невольно служил ей защитой, и допрос был продолжен:
        - Какой именно конверт вы положили в карман господина Ришара? Ведь не тот, что был дан нами: его вы на наших глазах унесли в ложу номер пять и там денег не было?
        - Простите, как раз тот, который дал мне господин директор, я и сунула ему в карман, - объяснила матушка Жири. - А другой, совершенно такой же, я положила в ложу Призрака, тот был у меня в рукаве, и его дал мне Призрак!
        С этими словами матушка Жири вытащила из рукава запечатанный конверт, во всем, включая надпись, похожий на тот, в котором лежали двадцать тысяч. Директора выхватили его. Рассмотрев, они констатировали, что печать на конверте - их собственная. Вскрыли конверт… Внутри оказалось двадцать билетов «Sainte Farce» - точно таких, которые привели их в недоумение в прошлом месяце.
        - Как это просто, - заметил Ришар.
        - Совсем просто, - торжественно подтвердил Моншармен.
        - Самые эффектные фокусы - всегда самые простые. Достаточно иметь ловкого сообщника…
        - Или сообщницу, - подхватил Моншармен и продолжил, не сводя взгляда с мадам Жири, словно желая ее загипнотизировать: - Так это Призрак вручил вам конверт, Призрак заставил вас подменить его, не так ли? Призрак сказал, чтобы вы положили другой, подмененный конверт в карман господина Ришара?
        - Да, именно он!
        - Тогда не продемонстрируете ли вы нам свои способности, мадам? Вот конверт. Делайте, как если бы мы ничего не знали.
        - К вашим услугам, господа.
        Матушка Жири взяла конверт с двадцатью тысячами и направилась к двери, собираясь выйти. Но директора перехватили ее:
        - Ну уж нет! Не стоит нас разыгрывать еще раз! С нас довольно!
        - Простите, господа, - извинилась пожилая женщина. - Простите… Вы сказали, чтобы я сделала все так, будто вы ничего не знаете. Так вот, если бы вы ничего не знали, я бы ушла с вашим конвертом.
        - А как бы вы тогда сунули его в мой карман? - вопросил Ришар, на которого косо поглядывал Моншармен, продолжая держать в поле зрения мадам Жири, что было весьма затруднительно. Но Моншармен был готов на все, чтобы докопаться до истины.
        - Я должна была положить его в ваш карман в тот момент, когда вы меньше всего этого ожидаете, мусье директор. Вы ведь знаете, что по вечерам я часто прогуливаюсь за кулисами и, как мать, имею право отводить дочку в фойе балета, приносить ей носочки, когда идет дивертисмент, и маленькую фляжку, то есть вхожу и выхожу когда вздумается. Там снуют держатели лож и прочие… Да и вы, мусье, тоже бываете там. Так вот, я прохожу сзади вас и незаметно опускаю конверт в задний карман вашего фрака. И никакого колдовства!
        - Никакого колдовства! - прорычал Ришар, вращая глазами, как Юпитер-громовержец. - Никакого колдовства! Но вот я ловлю вас на слове, старая ведьма!
        Ругательство обидело почтенную даму меньше, чем сомнение в ее честности. Она выпрямилась и, окрысившись, выставила вперед все три зуба:
        - Это насчет чего же?
        - Насчет того, что в тот вечер я выходил в зрительный зал понаблюдать за ложей номер пять и за фальшивым конвертом, который вы туда отнесли. И ни разу не спускался в фойе балета.
        - Так это не в тот вечер я сунула вам конверт, мусье директор! Это было на следующем спектакле! Погодите, то был вечер, когда заместитель министра…
        При этих словах Ришар резко остановил мадам Жири.
        - И правда, - нахмурился он. - Что-то припоминаю… Теперь вспомнил! Господин заместитель министра пришел за кулисы и вызвал меня. Я спустился в фойе балета, заместитель министра и его заместитель были уже там. Вдруг я поворачиваюсь… И сзади стоите вы! Мне даже показалось, что вы задели меня, и больше никого сзади не было. О, я как сейчас вижу вас!
        - Да, так оно и было, господин директор, так оно и было! Тогда-то я и завершила эту проделку… Этот карман очень удобный!
        И мадам Жири продублировала свои слова жестом. Она прошла за спину Ришара и так ловко, что сам Моншармен, который смотрел во все глаза, поразился, опустила конверт в карман господина директора.
        - Ну конечно! - воскликнул немного побледневший Ришар. - Весьма ловко со стороны Призрака! Перед ним стояла проблема: устранить опасного посредника между тем, кто дает двадцать тысяч франков, и тем, кто их принимает. Потом ему оставалось лишь взять их из моего кармана так, чтобы я не заметил, тем более что я даже не знал, что деньги там… Великолепно, не правда ли?
        - Великолепно! Разумеется, великолепно, - проворчал Моншармен. - Только ты забываешь, Ришар, мой друг, что из этих двадцати тысяч, вложенных в этот конверт, половина принадлежала мне, а в мой карман ничего не положили…
        Глава 18
        Продолжение забавных маневров с английской булавкой
        Последняя фраза Моншармена слишком прозрачно намекала на подозрение, под которым отныне находился его коллега. В конце концов после бурных объяснений было решено, что с этой минуты Ришар будет беспрекословно слушаться Моншармена и помогать ему искать мерзавца, разыгравшего их.
        Теперь мы подходим к антракту после сцены в саду, когда секретарь Реми, от которого ничто и никогда не ускользает, отметил странное поведение директоров, и нам легко будет понять, почему они вели себя столь нелепым образом, который так не соответствует директорскому достоинству.
        Поступки Ришара и Моншармена были обусловлены только что сделанным ими открытием; поэтому, во-первых, в тот вечер Ришар должен был в точности копировать свои передвижения и жесты в день исчезновения первых двадцати тысяч франков; во-вторых, Моншармен не должен был ни на секунду упускать из виду задний карман фрака Ришара, куда мадам Жири должна была вложить новый конверт.
        В том самом месте, где он находился во время визита заместителя министра изящных искусств, стоял Ришар, а в нескольких шагах от него и чуть позади - Моншармен.
        Мадам Жири прошла, коснулась Ришара, положила конверт с двадцатью тысячами франков в задний карман директора и исчезла…
        Вернее, ее к этому принудили. Выполняя отданный заранее приказ Моншармена, Мерсье закрыл достославную даму в кабинете, чтобы она не могла общаться с Призраком. И она это допустила; с видом ощипанной курицы она моргала испуганными глазами, так как в коридоре ей уже чудились гулкие шаги комиссара, и испускала вздохи, способные обрушить колонны парадной лестницы.
        Все это время Ришар сгибался, приседал, делал реверансы, кивал, пятился назад, будто перед ним стоял всемогущий чиновник - заместитель министра изящных искусств.
        Однако если подобные вежливые пассы не вызвали бы никакого удивления, будь здесь заместитель министра, то они же повергли свидетелей этой необъяснимой сцены во вполне естественное замешательство теперь, когда перед директором никого не было.
        Но Ришар адресовал приветствия пустоте, склонялся перед пустым местом и пятился, не сводя глаз с пустоты.
        В нескольких шагах от него Моншармен проделывал не менее странные вещи: отталкивал Реми и умолял посла Ла Бордери и директора банка «Центральный кредит» не прикасаться к господину директору.
        Пятясь, приветствуя несуществующих гостей, Ришар дошел до коридора, ведущего в служебные помещения. Сзади за ним непрестанно наблюдал Моншармен, а сам Ришар следил за тем, что делается перед ним. Моншармен при этом преследовал собственную идею - выяснить, не повинен ли в исчезновении денег посол, или директор банка, или секретарь Реми.
        Само собой разумеется, это необычное представление, которое дали оба директора Национальной академии музыки, не осталось незамеченным. Их видели.
        Ришару и Моншармену еще повезло, что во время этой забавной сцены почти все ученицы балетной школы находились наверху, иначе директора имели бы шумный успех у девочек. Но они думали только о своих двадцати тысячах франков.
        Войдя в полутемный коридор администрации, Ришар шепнул своему коллеге:
        - Я уверен, что никто не прикасался ко мне; теперь стой здесь и следи за мной, пока я не дойду до двери кабинета. Не будем никого звать и посмотрим, что произойдет дальше.
        Но Моншармен возразил:
        - Нет, Ришар! Ты иди вперед, а я буду следовать за тобой, не отставая ни на шаг.
        - Послушай, - не выдержал Ришар, - по-моему, таким образом деньги стащить невозможно.
        - Я тоже так думаю, - ответил Моншармен.
        - Тогда то, чем мы с тобой занимаемся, абсурдно!
        - Мы поступаем в точности как в прошлый раз. А в прошлый раз я догнал тебя у выхода со сцены, у поворота, и двигался за тобой по пятам.
        - Похоже что так, - вздохнул Ришар и, покачав головой, подчинился указаниям Моншармена.
        Две минуты спустя оба директора заперлись в своем кабинете, и Моншармен собственноручно положил ключ себе в карман.
        - Я хорошо помню, что мы были одни и дверь была заперта до тех пор, пока ты не покинул Оперу, чтобы отправиться домой, - задумчиво проговорил он.
        - Да, правильно. И никто к нам не входил.
        - Никто.
        - Но тогда… - заметил Ришар, пытаясь вспомнить все, - тогда меня наверняка могли обокрасть по пути из Оперы домой…
        - Нет, - суше, чем прежде, произнес Моншармен. - Нет. Это невозможно. Ведь я сам довез тебя до дому в своем экипаже. Двадцать тысяч исчезли в твоем доме, у меня не остается и тени сомнений.
        Моншармен утвердился в своей догадке.
        - Ну это уж слишком! - запротестовал Ришар. - К тому же я уверен в своих слугах. К тому же если бы кто-то из них проделал это, то давно бы сбежал…
        Моншармен пожал плечами, как бы говоря, что подробности его не интересуют. Ришар вдруг осознал, что его компаньон разговаривает с ним в недопустимом тоне.
        - Это уж чересчур, Моншармен!
        - Это уж точно, Ришар!
        - Ты осмеливаешься подозревать меня?
        - Да, в недостойной шутке!
        - С двадцатью тысячами франков не шутят.
        - И я так считаю! - заявил Моншармен, демонстративно разворачивая газету и погружаясь в чтение.
        - Что ты собираешься делать? - удивился Ришар. - Будешь читать газету?
        - Да, Ришар, до тех пор, пока не отвезу тебя домой.
        - Как в прошлый раз?
        - Как в прошлый раз.
        Ришар вырвал газету из рук Моншармена. Тот, раздраженный донельзя, поднял голову. Ришар стоял перед ним, скрестив руки на груди, - от начала времен сие означало не что иное, как вызов.
        - Вот о чем я подумал, - начал Ришар. - Я подумал о чем и следовало: если бы в прошлый раз, проведя весь вечер с тобой с глазу на глаз, я возвращался домой в твоем экипаже и если бы в момент прощания заметил, что деньги исчезли из моего кармана, я бы подумал…
        - Что еще пришло тебе в голову? - насторожился Моншармен.
        - Я бы подумал, что ты не отходил от меня ни на шаг и ты был единственным, кто мог приблизиться ко мне, как в прошлый раз… Словом, я бы подумал, что, если в моем кармане нет двадцати тысяч, они вполне могут находиться в твоем!
        Моншармен как ужаленный подскочил на стуле.
        - Понял! - закричал он. - Английская булавка!
        - При чем здесь английская булавка? Что ты хочешь сказать?
        - Мы заколем твой карман английской булавкой. Таким образом, или здесь, или по пути домой и даже дома ты почувствуешь руку, которая полезет тебе в карман, и увидишь, чья это рука - моя или нет. Ах, теперь ты изволишь подозревать меня! Английскую булавку мне!
        Именно в этот момент Моншармен приоткрыл дверь в коридор и выкрикнул:
        - Английскую булавку! Кто даст мне английскую булавку?
        Мы уже знаем, о чем секретарь Реми, у которого не было при себе булавки, разговаривал с Моншарменом, пока курьер бегал за пресловутой булавкой.
        А вот что последовало дальше.
        Моншармен, заперев дверь, опустился на корточки позади Ришара:
        - Надеюсь, деньги на месте.
        - Я тоже надеюсь.
        - Настоящие? - спросил Моншармен, который твердо решил, что на сей раз не позволит себя провести.
        - Проверь сам! Я не хочу даже трогать их.
        Моншармен достал конверт и дрожащими руками вытащил оттуда банкноты; на этот раз, чтобы иметь возможность постоянно проверять содержимое конверта, они не запечатали его и даже не заклеили. Он убедился, что деньги на месте - и деньги самые что ни на есть настоящие, - и снова положил их в задний карман Ришара, старательно заколов его булавкой.
        После чего он сел позади, упершись взглядом в этот карман, а Ришар так и не тронулся со своего места.
        - Чуточку терпения, Ришар, еще несколько минут… Часы скоро пробьют двенадцать ударов. В прошлый раз мы ушли с последним ударом часов.
        - О, терпения у меня хватит.
        Время шло, медленно, неповоротливо, таинственно. Ришар выдавил смешок.
        - Кончится тем, что я начну верить в этого всемогущего Призрака, - сказал он. - Ты не находишь, например, что здесь в атмосфере повисло что-то тревожное, что выбивает из колеи, пугает?
        - Это правда, - озадаченно признался Моншармен.
        - Призрак! - снова заговорил Ришар негромким голосом, как будто боялся, что его услышит некто невидимый. - Призрак… Неужели это Призрак тогда при всех трижды ударил кулаком по этому столу, неужели это он оставляет здесь странные конверты, разговаривает в ложе номер пять… Тот, кто убил Жозефа Бюкэ, сорвал люстру… наконец, обокрал нас! Никого здесь нет, кроме нас с тобой, и если деньги исчезли - причем ни ты, ни я не замешаны в этом, - тогда… тогда придется поверить в Призрака…
        В этот момент часы на камине начали бить полночь.
        Оба директора вздрогнули. Их сковал страх. Причину этого страха они и сами не смогли бы объяснить. Они лишь пытались перебороть его. По их лицам струился пот. Двенадцатый удар долго звучал у них в ушах.
        Когда он затих, оба вздохнули и поднялись.
        - Думаю, мы можем идти, - сказал Моншармен.
        - Да, - покорно подчинился Ришар.
        - Но сначала позволь заглянуть в твой карман.
        - Ну конечно, Моншармен! Это следует сделать! - Затаив дыхание, он немного подождал, потом нетерпеливо спросил: - Ну и что?
        Глава 19
        Комиссар полиции, виконт и Перс
        Первое, что спросил комиссар полиции, войдя в кабинет директоров Оперы, - нет ли новых сведений о певице.
        - Нет ли здесь Кристины Даэ?
        Вслед за комиссаром в кабинет, теснясь, проникли любопытствующие.
        - Кристины Даэ? Нет, - ответил Ришар, - а почему она должна быть здесь?
        Что до Моншармена, он не мог выдавить из себя ни слова. Его состояние было куда более тяжелым, чем у Ришара, тот мог хотя бы подозревать Моншармена, в то время как сам Моншармен уже вплотную соприкоснулся с величайшей тайной, изначально приводившей в трепет человечество, - тайной, имя которой «неведомое».
        Поскольку комиссар и столпившиеся вокруг директоров люди хранили загадочное молчание, Ришар вновь задал вопрос:
        - Господин комиссар, почему вы спрашиваете у нас, не здесь ли Кристина Даэ?
        - Потому что ее необходимо найти, уважаемые господа директора Национальной академии музыки, - торжественно произнес комиссар.
        - Как! Ее надо искать? Выходит, она исчезла?
        - В самом разгаре действия!
        - В разгаре действия? Невероятно!
        - Не правда ли? И что уж совсем удивительно - это то, что вы узнаете об этом исчезновении от меня.
        - Действительно, - проговорил Ришар в замешательстве, потом, обхватив голову руками, он пробормотал: - Что же это за новая оказия? Ей-богу, есть от чего подать в отставку!.. - Не отдавая себе в том отчета, он выдернул несколько волосков из усов, твердя при этом как во сне: - Она исчезла в ходе спектакля.
        - Да, во время сцены в тюрьме, когда Маргарита взывает о помощи к Небесам и возносится ввысь, но я сильно сомневаюсь, что Кристину унесли ангелы.
        - А я в этом уверен! - раздался чей-то возглас.
        Все немедленно обернулись. Побледневший юноша повторил дрожащим от волнения голосом:
        - Я в этом уверен.
        - В чем именно вы уверены? - задал вопрос Мифруа.
        - В том, что Кристину Даэ унес ангел. Господин комиссар, я могу вам назвать его имя…
        - Ха-ха! Виконт де Шаньи, вы утверждаете, что Кристина Даэ была унесена ангелом и это был, несомненно, Ангел Оперы?
        Рауль оглянулся, очевидно кого-то разыскивая… В тот момент, когда ему казалось, что для спасения возлюбленной необходимо призвать на помощь полицию, он был бы не прочь вновь увидеть того таинственного незнакомца, который только что призывал его к молчанию. Но он его не обнаружил. Необходимо было решиться, и Рауль под взглядами любопытствующей толпы проговорил, обращаясь к Мифруа:
        - Да, сударь, это был Ангел Оперы, и, если мы останемся наедине, я скажу вам, где его можно найти.
        - Вы правы, виконт. - С этими словами комиссар усадил Рауля подле себя и знаком приказал покинуть кабинет всем, кроме, разумеется, директоров Оперы, которые, впрочем, подчинились бы любому приказу, настолько были обескуражены подобным поворотом событий.
        Рауль, решившись, произнес:
        - Господин комиссар, это ангел по имени Эрик, он живет в здании Оперы, и это Ангел Музыки.
        - Ангел Музыки?! Право же… Весьма забавно! Ангел Музыки! - И, обернувшись к директорам, комиссар полиции Мифруа задал вопрос: - Господа, у вас имеется таковой?
        Без тени улыбки директора отрицательно покачали головой.
        Мифруа поднялся, внимательно вглядываясь в лицо Рауля:
        - Простите, сударь, вы что, собираетесь издеваться над полицией?
        - Что вы! - запротестовал Рауль, с горечью подумав: «Еще один не желающий услышать меня!»
        - В таком случае что вы там пропели насчет Призрака Оперы?
        - Я сказал то, что вы слышали, господа! - отчеканил Рауль.
        Комиссар обратился к Ришару и Моншармену:
        - Похоже, что вы, господа директора, не знаете о Призраке Оперы?!
        Ришар привстал, пощипывая поредевшие усы:
        - Нет-нет, господин комиссар, мы его не знаем, но совсем не прочь с ним познакомиться, потому что не далее как нынче вечером он украл у нас двадцать тысяч франков!..
        И Ришар устремил на Моншармена устрашающий взгляд, как бы говоря: «Верни мне двадцать тысяч франков, или я расскажу все!» Моншармен понял его и сокрушенно развел руками: «Ах, скажи! Скажи все!»
        Что касается Мифруа, тот переводил взгляд с директоров на Рауля и, похоже, задавал себе вопрос: уж не находится ли он среди умалишенных? Взъерошив волосы, он произнес:
        - Призрак, который ухитрился за один вечер похитить певицу и украсть двадцать тысяч франков, должно быть, весьма деятельный призрак. Не хотите ли, господа, обсудить эти вопросы по отдельности: вначале похищение певицы, а после кражу двадцати тысяч франков. Давайте попытаемся говорить серьезно, господин де Шаньи. Вы считаете, что Кристина Даэ была похищена неким Эриком. Следовательно, он вам известен? Вы его видели?
        - Да, господин комиссар.
        - И где?
        - На кладбище.
        Комиссар вскинулся, затем вновь пристально вгляделся в лицо Рауля, пробормотав:
        - Разумеется!.. Именно там обычно и встречают призраков. А вы как оказались на кладбище?
        - Сударь, я отчетливо сознаю странность моих слов и то впечатление, которое у вас, должно быть, складывается, - серьезно ответил Рауль, - но прошу вас, поверьте, что я в своем уме. Речь идет о спасении той, что мне дороже всех на свете, исключая Филиппа, моего любимого брата. Хочется, чтобы мой краткий рассказ убедил вас, ведь время уходит. Но придется, к сожалению, поведать вам все с самого начала, иначе невозможно поверить в эту предельно странную историю. Господин комиссар, я сообщу все, что знаю о Призраке Оперы. Но, увы, мне известно не многое.
        - Да рассказывайте же! Начинайте! - воскликнули Ришар и Моншармен с внезапно вспыхнувшим интересом.
        К несчастью, надежде узнать что-либо, что навело бы их на след мистификатора, было не суждено сбыться; вскоре им пришлось смириться с очевидным фактом: Рауль де Шаньи совершенно потерял голову. Вся эта история с Перрос-Гиреком, черепами, поющей скрипкой могла сложиться лишь в помраченном воображении влюбленного юноши.
        Кроме того, было очевидно, что комиссар Мифруа все более склонен разделить подобную тревогу; и несомненно, он положил бы конец бессвязному рассказу Рауля о событиях, изложенных нами ранее, если бы не вмешались непредвиденные обстоятельства.
        Отворилась дверь, и показался весьма странный человек в просторном черном рединготе и высокой потертой и в то же время глянцево-блестящей шляпе, надвинутой по самые уши. Он подскочил к комиссару и зашептал ему что-то. Похоже, это был один из агентов сыскной полиции со срочным поручением.
        В продолжение доклада Мифруа не отводил взгляда от Рауля. Наконец комиссар произнес, обращаясь к нему:
        - Пожалуй, хватит говорить о призраке. Если нет возражений, потолкуем о вас лично. Сегодня вечером вы собирались похитить Кристину Даэ?
        - Да, господин комиссар.
        - На выходе из Оперы?
        - Да, господин комиссар.
        - И вы все подготовили для этого?
        - Да, господин комиссар.
        - Вы должны были уехать в экипаже, который доставил вас сюда. Кучер был предупрежден, маршрут заранее намечен. Кроме того, на каждом перегоне для вас были приготовлены лошади.
        - Да, это так, господин комиссар.
        - И между тем ваш экипаж по-прежнему стоит у Ротонды в ожидании указаний, не так ли?
        - Да, господин комиссар.
        - Возможно, вы видели, что там находились еще три кареты?
        - Не обратил ни малейшего внимания…
        - Там был экипаж мадемуазель Сорелли, которому почему-то не нашлось места во дворе администрации, а также стояли кареты Карлотты и вашего брата графа де Шаньи.
        - Что ж, возможно…
        - Зато нам точно известно, что, хотя экипажи Сорелли, Карлотты и ваш собственный до сих пор стоят у Ротонды, кареты графа де Шаньи нет на месте…
        - Разве это о чем-то говорит, господин комиссар?
        - Прошу прощения, кажется, граф возражал против вашей предполагаемой женитьбы на мадемуазель Даэ?
        - Это касается только нашей семьи!
        - Вот вы и ответили… он был против. Именно поэтому вы собирались увезти Кристину Даэ подальше, чтобы избежать демаршей со стороны брата. Ну что ж, господин де Шаньи, позвольте сообщить вам, что ваш брат оказался куда более расторопным и сам похитил Кристину Даэ!
        - О-о, это невозможно, - протянул Рауль, прижимая руку к сердцу. - Вы уверены?
        - Сразу после того, как артистка исчезла - нам еще надлежит установить, кто в этом замешан, - он бросился в свою карету, и она помчалась через весь Париж с бешеной скоростью.
        - Через Париж? - Глаза бедного Рауля округлились от изумления. - Что это значит? Зачем?
        - Он выехал из города.
        - По какой дороге?
        - В сторону Брюсселя.
        Хриплый стон вырвался из груди несчастного юноши.
        - Клянусь, я нагоню их! - воскликнул Рауль, выскакивая из кабинета.
        - И приведите их сюда, - смеясь, бросил ему вслед комиссар. - Вот уж поистине секрет, достойный Ангела Музыки! - Он повернулся к ошеломленным присутствующим и преподнес им тираду - краткий кодекс полицейской честности, в которой нет и привкуса наивности: - Я не имею ни малейшего представления, правда ли, что граф де Шаньи похитил Кристину Даэ, но мне необходимо это узнать; я не вижу никого, кто в данный момент справился бы с этим лучше, чем виконт. И вот он бежит, он летит. Я рассчитываю на его помощь. Таково ремесло сыска, господа, - его считают трудным, а между тем все делается само собой, стоит лишь отыскать нужных людей и нажать соответствующие пружинки!
        Однако самодовольство комиссара Мифруа было бы изрядно поколеблено, знай он, что его посланца остановили на бегу, едва он повернул за угол. В пустынном коридоре - поскольку толпа любопытных уже рассеялась - путь Раулю преградила чья-то огромная фигура.
        - Куда вы так стремительно направляетесь, господин де Шаньи?
        Рауль нетерпеливо поднял голову и остановился: перед ним стоял знакомый персонаж в папахе из каракуля.
        - Это опять вы, - выдохнул он дрожащим голосом. - Тот, который знает секреты Эрика и не желает, чтобы я говорил об этом. Кто же вы наконец?
        - Вам это известно. Меня зовут Перс!
        Глава 20
        Виконт и Перс
        И тут Рауль припомнил, как однажды в театре брат показал ему странную, окутанную тайной личность. О человеке по имени Перс было известно лишь, что живет он в старой маленькой квартирке на улице Риволи.
        Темнолицый мужчина, с глазами, напоминавшими яшму, в высокой каракулевой шапке, склонился к Раулю:
        - Надеюсь, вы не раскрыли секрета Эрика, господин де Шаньи?
        - А почему, собственно, я должен был хранить секрет, покрывая этого монстра? - вскинулся Рауль, пытаясь отмахнуться от подобной навязчивости. - Он что, ваш друг?
        - Надеюсь, что вы ничего не сказали об Эрике, хотя бы потому, что его секрет - это секрет Кристины Даэ! Говоря об одном, невозможно не сказать о другом!
        - Вот оно что! - Нетерпение Рауля возрастало. - Похоже, вы действительно посвящены в детали интересующего меня дела, но сейчас у меня нет времени выслушать вас.
        - Повторяю вопрос, господин де Шаньи: куда это вы так спешите?
        - Вы не догадываетесь? На помощь Кристине Даэ…
        - В таком случае оставайтесь здесь… поскольку Кристина Даэ находится здесь, в Опере!
        - С Эриком?
        - Да, с Эриком!
        - Откуда вам это известно?
        - Я был на представлении. Ясно, что никто в целом свете, кроме Эрика, не мог устроить подобное похищение!.. О, узнаю почерк этого монстра! - произнес он с тяжелым вздохом.
        - Так вы знакомы с ним?
        Перс не ответил, юноша услышал лишь новый вздох.
        - Послушайте, я не знаю, каковы ваши намерения… - сказал Рауль, - но не могли бы вы как-то помочь мне, я хочу сказать, Кристине Даэ?
        - Безусловно, господин де Шаньи, вот почему я задержал вас.
        - Что вы можете?
        - Попытаться провести вас к ней… к нему!
        - Не далее как сегодня я уже предпринял тщетную попытку… Но если вы мне поможете в этом - я буду готов рискнуть для вас жизнью! Еще одно слово, сударь: комиссар полиции только что сообщил мне, что Кристина Даэ была похищена моим братом графом Филиппом…
        - О, господин де Шаньи, я не верю в это.
        - Ведь это невозможно, правда?
        - Не знаю, возможно ли это, но если говорить о способе похищения, то граф, насколько мне известно, никогда не проявлял себя в жанре феерии.
        - Что ж, это весомый аргумент, сударь, я просто обезумел, допустив это. Позвольте полностью положиться на вас. Как не довериться вам, ведь вы единственный, кто поверил мне. Вы единственный не рассмеялись при упоминании имени Эрика!
        Сказав это, юноша порывисто сжал пылающими, словно в лихорадке, руками кисти рук Перса. Прикосновение было ледяным.
        - Тише! - прервал его Перс, вслушиваясь в отдаленный гул театра, ловя малейший скрип и шум в коридорах. - Не стоит произносить здесь это имя. Говорите просто «он», так меньше шансов привлечь его внимание.
        - Значит, вы считаете, что он где-то поблизости?
        - Все возможно, сударь… Если его здесь сейчас нет, то он вместе с жертвой находится в своем пристанище на озере.
        - Ах! Вам, вам также известно это?
        - Если его нет там, он может быть за этой стеной, под нами или над нами. Почем я знаю? Подсматривает в замочную скважину! Подслушивает, скрывшись за этой колонной!
        С этими словами Перс повлек юношу в такие закоулки, где тот никогда не бывал прежде, даже в те времена, когда прогуливался с Кристиной по лабиринту запутанных переходов.
        - Лишь бы только появился Дариус! - заметил Перс.
        - Дариус? Кто это? - на ходу переспросил Рауль.
        - Дариус - мой лакей.
        Они тем временем оказались посредине огромной залы - настоящей пустынной площади, едва освещенной свечным огарком. Остановив Рауля, Перс едва слышно прошептал:
        - Что же вы сказали комиссару?
        - Я сказал ему, что похитителем Кристины Даэ является Ангел Музыки, его также называют Призраком Оперы, а его настоящее имя…
        - Тсс! И комиссар в это поверил?
        - Нет.
        - Он даже не придал значения тому, что вы сказали?
        - Ни малейшего!
        - Он, видно, счел, что вы безумец?
        - Да.
        - Тем лучше! - выдохнул Перс.
        И они вновь устремились вперед. Преодолев множество лестниц и переходов, совершенно незнакомых Раулю, они остановились перед дверью; Перс открыл ее маленькой отмычкой, которую извлек из кармана жилета. Разумеется, Перс, как и Рауль, был одет во фрак, но если костюм Рауля дополнял цилиндр, то на голове Перса, как уже упомянуто, была каракулевая папаха. Это являлось очевидным нарушением норм этикета, царившего за кулисами театра, согласно которым наличие цилиндра было обязательным. Однако во Франции иностранцам спускается все: англичанам - кепи, персам - восточный головной убор.
        - Сударь, - обратился Перс к юноше, - пожалуй, цилиндр станет вам помехой в таком предприятии, как наше… Не лучше ли оставить его в гримерной?
        - Какой гримерной? - спросил Рауль.
        - Гримерной Кристины Даэ!
        И Перс, пропустив Рауля через отворенную им дверь, показал на вход в комнату девушки.
        Рауль и понятия не имел, что к Кристине можно попасть столь непривычным путем. Они очутились в конце того коридора, которым обычно проходил юноша, прежде чем постучать в заветную дверцу.
        - Да, сударь, вы неплохо знаете Оперу!
        - Куда хуже, чем он, - скромно заметил Перс.
        Он подтолкнул юношу, заставляя войти в гримерную. Там все было в том виде, в каком ее оставил Рауль.
        Затворив дверь, Перс устремился к тонкой перегородке, отделявшей гримерную от просторного кабинета, служившего гардеробной. Он прислушался, а затем громко кашлянул.
        В гардеробной послышалось тотчас какое-то движение, несколько мгновений спустя раздался стук в дверь.
        - Входи! - приказал Перс.
        Появился мужчина в такой же каракулевой шапке, как у Перса, и в длинном объемном плаще. Поклонившись, он высвободил из-под своего одеяния тщательно перевязанную коробку, установил ее на туалетном столике, отвесил поклон и направился прочь.
        - Тебя никто не видел, Дариус?
        - Нет, господин.
        - Никто не должен заметить, как ты выходишь отсюда.
        Слуга выглянул наружу и мгновенно выскользнул из комнаты.
        - Сударь, мне пришла в голову одна мысль, - заметил Рауль, - мы рискуем, что нас застанут здесь и задержат. Комиссар не преминет обыскать гримерную.
        - Ба! Опасаться следует вовсе не комиссара!
        Перс распаковал футляр. В нем оказалась пара длинноствольных пистолетов с великолепной гравировкой.
        - Сразу после исчезновения Кристины Даэ я велел лакею достать мне это оружие. Нет более надежных пистолетов, я неоднократно испытывал их.
        Юноша, изумленный доставленным арсеналом, воскликнул:
        - Вы хотите драться на дуэли?
        - Именно! Мы отправляемся на поединок, друг мой, - ответил Перс, рассматривая капсюль. - И какой поединок! Нас будет двое против одного, но будьте готовы ко всему, - добавил он, протягивая один из пистолетов Раулю. - Не скрою от вас, нам придется иметь дело с самым ужасным врагом, какого только можно вообразить. Но вы ведь любите Кристину Даэ, не так ли?
        - Вот именно! Но ведь вы-то не влюблены в нее, объясните в таком случае, почему вы готовы подвергнуть свою жизнь риску ради нее?! Вы, стало быть, ненавидите Эрика?
        - Нет, сударь, - печально молвил Перс, - дело не в этом. Если бы я питал к нему ненависть, он давно бы прекратил сеять зло.
        - Он причинил зло вам?
        - Это я давно простил ему.
        - В таком случае, - не унимался Рауль, - ваше отношение к этому человеку совершенно необъяснимо. Вы называете его монстром, говорите о его преступлениях, но в вашем голосе звучит непонятная жалость, так же как и в голосе Кристины, когда она говорила о нем. Это порой приводило меня в отчаяние.
        Перс не отвечал. Взяв табурет, он установил его у стены, напротив которой находилось большое зеркало. Затем он встал на табурет и принялся внимательно разглядывать стену, почти уткнувшись носом в обои. Казалось, он что-то искал.
        Рауль, сгоравший от нетерпения, окликнул его:
        - Так что, сударь? Я жду вас. Идемте же!
        - Но куда? - бросил тот в ответ, не поворачивая головы.
        - За Призраком. Поторопимся! Не вы ли сказали, что знаете, куда идти?
        - Я пытаюсь найти… - И он снова уткнулся носом в стену. - Вот оно; должно быть здесь. - И, подняв руку над головой, человек в шапке из каракуля нажал пальцем в завиток рисунка на обоях. Потом он обернулся и спрыгнул с табурета. - Меньше чем через минуту мы тронемся вслед за ним. - Он перешел к противоположной стене и принялся ощупывать большое зеркало. - Нет, оно что-то не поддается, - пробормотал он.
        - А, так нам предстоит пройти сквозь зеркало? - догадался Рауль. - Как Кристине…
        - Откуда вы знаете, что Кристина Даэ проходила сквозь зеркало?
        - Прямо на моих глазах! Я прятался за шторой туалетной кабинки и видел, как она скрылась - но не за зеркалом, а прямо в нем.
        - И что же вы сделали?
        - Я решил, сударь, что мне изменило зрение, что это галлюцинация, сон!
        - Или новый трюк Призрака, - посмеиваясь, произнес Перс, не отпуская рук от поверхности зеркала. - Ах, господин де Шаньи, если бы мы имели дело с призраками, нам бы осталось благодарить Небеса и не стоило бы вынимать эти пистолеты из футляра!.. Прошу вас, снимите шляпу. А теперь застегните фрак и прикройте пластрон, как я, - манишка не должна быть видна. Поднимите воротник. Необходимо выглядеть как можно незаметнее.
        Помолчав немного, он добавил, по-прежнему надавливая на зеркальное стекло:
        - Если нажимать на пружину механизма, находясь в комнате, давление противовеса оказывает действие более медленно. Зато, находясь за стеной, можно воздействовать непосредственно на противовес, и тогда зеркало совершает поворот и с поразительной быстротой освобождает проход.
        - Какой противовес? - спросил Рауль.
        - Тот, что заставляет приподняться стенную панель. А вы полагаете, что она смещается сама по себе благодаря магии? - С этими словами Перс одной рукой притянул к себе Рауля, а другой, не выпуская пистолета, надавил на зеркало. - Вы увидите, если будете очень внимательны, что через мгновение зеркало приподнимется на несколько миллиметров и чуть сдвинется слева направо. Затем, попав на шарнирную ось, оно повернется. Если бы вы знали, какие чудеса можно творить с помощью противовеса! Достаточно движения пальца ребенка, чтобы повернуть целый дом. Когда стенная панель, сколько бы она ни весила, устанавливается с помощью противовеса на ось и уравновешивается, она весит не больше, чем юла на своем острие.
        - Что же она не поворачивается? - воскликнул Рауль.
        - Ну, имейте терпение. Нам еще придется торопить время. Похоже, проржавел механизм, а может, не действует пружина. Или дело совсем не в этом?
        - В чем же, сударь?
        - Возможно, просто перерезан шнур, удерживающий противовес, и обездвижена вся система.
        - Но почему? Он ведь не предполагает, что мы спустимся здесь?
        - Он мог заподозрить это, поскольку мне знаком этот механизм.
        - Это он вам показал?
        - Нет! Я следил за ним, за его внезапными таинственными исчезновениями и понял, в чем тут дело. Сама система потайных дверей весьма проста, здесь используется механика древняя, как святилища Фив с их сотнями скрытых дверей, как тронный зал дворца Эктабаны, как храм с треножником в Дельфах.
        - Но зеркало не поворачивается! А Кристина, она ждет, сударь!
        - Мы делаем все, что в человеческих силах, - хладнокровно парировал Перс, - а вот он может задержать нас на первых же шагах.
        - Выходит, он - хозяин этих стен?
        - Стен, и дверей, и ловушек. У нас его именовали любителем ловушек.
        - Кристина мне так и говорила, притом столь же таинственным тоном, приписывая ему неоспоримое могущество. Все это кажется настолько невероятным! Почему эти стены повинуются ему, и только ему? Разве они возведены им?
        - Да, сударь.
        Сбитый с толку, Рауль посмотрел на Перса, ожидая объяснений, но тот знаком велел ему застыть и затем указал на зеркало. Двойное отражение собеседников, казалось, подернулось рябью, дрогнуло, затем восстановилось.
        - Вы прекрасно понимаете, что оно не повернется, - заявил Рауль. - Пойдем другой дорогой.
        - Сегодня вечером это невозможно, - мрачно возразил ему Перс. - А теперь внимание! Будьте готовы стрелять!
        Сам он направил дуло пистолета прямо в зеркало. Рауль повторил его жест. Свободной рукой Перс притянул юношу к себе, и внезапно зеркало повернулось, хлынул слепящий глаза сияющий свет. Оно повернулось так же легко, как вращаются двери, ведущие в публичные залы. Повернулось, неумолимо подгоняя Рауля и Перса, бросая их внезапно из яркого света в непроглядную тьму.
        Глава 21
        В подземельях Оперы
        - Руку выше, готовьтесь стрелять! - торопливо повторил спутник Рауля.
        Стена за их спиной встала на место, завершив полный оборот вокруг оси. На несколько секунд они застыли, затаив дыхание. Ни единый звук не нарушал царившей во мраке тишины.
        Наконец Перс решился сдвинуться с места, Рауль почувствовал, что он опустился на колени, ощупывая что-то. Неожиданно во тьме слабо засветился фонарик, Рауль инстинктивно отступил, чтобы избежать нападения неведомого врага. Тотчас он сообразил, что фонарь зажег Перс. Маленький красноватый луч скользнул по перегородкам, скрупулезно обшаривая стены сверху донизу. Справа была каменная стена, слева дощатая перегородка, снизу и на потолке дощатые щиты. Рауль заметил себе, что именно этим путем проходила Кристина, следуя за голосом Ангела Музыки. Именно так Эрик проникал сквозь стены - вопреки здравому смыслу, - мороча невинное воображение Кристины.
        По предположению Перса, этот ход был сооружен самим Призраком Оперы. Позднее стало известно, что он нашел этот ход, словно созданный для него, и воспользовался им, оставаясь долгое время единственным, кто ведал о его существовании. Это было сооружение времен Парижской коммуны, тюремщики благодаря ему могли скрытно препровождать своих узников прямо в казематы; дело в том, что здание Оперы было захвачено федералистами вскоре после 18 марта, наверху сделали площадку для запуска воздушных шаров - монгольфьеров, с помощью которых по округе распространялись листовки, подстрекавшие толпу; подвалы же использовали как государственную тюрьму.
        Перс вновь опустился на колени, положив на землю фонарь. Он произвел какие-то манипуляции, возникло свечение.
        Рауль услышал какой-то легкий стук и обнаружил, что в полу коридора бледно засветился квадрат, как если бы распахнулось окно, ведущее из освещенного здания Оперы в подземелье. Рауль не различал во мраке фигуры Перса, но его дыхание чувствовалось где-то рядом.
        - Следуйте за мной и делайте то же, что и я.
        Рауль направился к светящемуся люку и увидел, как Перс, присев на корточки, оперся руками на края люка и соскользнул вниз, держа пистолет в зубах.
        Странно, что виконт проникся к Персу абсолютным доверием. Несмотря на отсутствие сведений о нем, несмотря на то, что действия Перса скорее усиливали атмосферу тайны вокруг этого приключения, в решающий момент Рауль, не колеблясь ни секунды, поверил, что тот на его стороне против Эрика. Казалось, он искренне настроен против этого чудовища, а его интерес к похищению Кристины не внушал подозрений. Наконец, если бы Перс действительно строил козни против Рауля, он ни за что не дал бы ему оружие из собственных рук. И потом, говоря начистоту, необходимо было выручать Кристину любой ценой. Для Рауля не существовало выбора. Если бы, усомнившись в чистоте намерений Перса, юноша заколебался, то счел бы себя последним трусом.
        Итак, Рауль в свою очередь опустился на колени и повис на руках, держась за края люка.
        - Отпустите руки! - донеслось до него.
        Перс подхватил юношу и тут же заставил его лечь навзничь, сам же так быстро закрыл люк над их головами, что Рауль не успел подметить, с помощью какой уловки это было сделано, а Перс уже опустился на землю рядом с виконтом. Тот намеревался задать какой-то вопрос, но Перс рукой зажал ему рот. Раздался голос, узнать который не составляло труда: говорил комиссар полиции, недавно допрашивавший юношу.
        Рауль и Перс очутились за переборкой, которая явилась для них отличным укрытием. Здесь же находилась узкая лесенка, ведущая в помещение, откуда доносились звуки шагов и голос комиссара.
        Свет едва обрисовывал контуры предметов, но Раулю, только что покинувшему густой мрак тайного хода, этого было достаточно, чтобы различить три трупа. При их виде виконт не смог сдержать сдавленного возгласа изумления.
        Первое тело виднелось на площадке лесенки у самой двери, за которой задавал вопросы комиссар. Два других трупа лежали со скрещенными руками внизу. Сквозь переборку Рауль вполне мог дотянуться до одного из этих несчастных.
        - Молчите! - вновь приказал Перс.
        Он также приметил трупы и объяснил ситуацию одним словом: «Он!»
        Голос комиссара стал доноситься отчетливее. Он требовал от заведующего постановочной частью разъяснений по поводу работы осветительной системы. По всей видимости, он находился возле пульта «органа» либо в примыкающих к этому помещению комнатах. Поскольку речь идет об оперном театре, термин «оргaн» можно было бы трактовать буквально, однако сие, напротив, не имело ничего общего с музыкой.
        В ту эпоху электричество находило применение лишь для редких сценических эффектов и электрических звонков. Само огромное здание и сцена до сих пор освещались с помощью газа водорода, он же применялся для подсветки декораций, для чего использовался особый аппарат со множеством труб, откуда и пошло название «орган».
        Возле суфлерской будки имелась ниша для бригадира осветителей, который оттуда отдавал указания рабочим и проверял их исполнение. Именно там во время спектаклей обычно находился Моклер.
        Однако в настоящий момент не было ни Моклера в предназначенной ему нише, ни его помощников на местах.
        - Моклер! Моклер! - Раскаты голоса заведующего постановочной частью отдавались под сценой подобно грохоту барабана, но ответа не было.
        Выше было сказано, что дверь открывалась на площадку лесенки, которая вела вверх от второго подземного этажа. Комиссар толкнул ее, но тщетно - дверь не открывалась.
        - Ага! Смотрите, сударь, мне не удается отворить дверь… Она всегда открывается с таким трудом?
        Заведующий постановочной частью налег на дверь плечом, приоткрыл ее и, обнаружив за ней чье-то тело, издал испуганный возглас. Он тотчас узнал, кто это:
        - Моклер!
        Тотчас вокруг столпились встревоженные люди, находившиеся вместе с комиссаром в осветительской.
        - Бедняга! Он мертв, - отшатнулся заведующий постановочной частью.
        Но комиссар Мифруа, видавший виды, уже разглядывал массивное тело.
        - Нет, - возразил он, - мертвецки пьян, а это отнюдь не то же самое.
        - Это с ним впервые, - удивленно заметил собеседник.
        - Значит, его заставили принять наркотическое средство… Да, вполне возможно. - Мифруа выпрямился и, спустившись на несколько ступенек, воскликнул: - Смотрите!
        В свете маленького красноватого фонаря обозначились еще два лежащих тела. Режиссер узнал помощников Моклера. Мифруа спустился и приложил ухо к груди одного из них.
        - Спят глубоким сном, - определил он. - Ну и странное же дело! Нет сомнений, что в работу осветителей вмешался неизвестный, очевидно сообщник похитителя. Какая, однако, курьезная идея - похитить артистку прямо со сцены!.. Ведь это лишь умножает трудности, или я ничего не смыслю в сыске! Пусть пришлют сюда театрального врача. - И комиссар задумчиво повторил: - Странное, весьма странное дело! - Потом он развернулся и, адресуясь к кому-то в глубине комнаты - ни Рауль, ни Перс не видели, к кому именно, - произнес: - Что вы на это скажете, господа? Именно вам стоило бы сообщить ваше мнение. Есть у вас хоть малейшее объяснение всему этому?
        Рауль и Перс увидели, как на площадке появились слабо освещенные фигуры директоров Оперы. До них донесся взволнованный голос Моншармена:
        - Господин комиссар, мы не в силах объяснить то, что здесь происходит.
        - Благодарю вас за справку, господа, - иронически раскланялся комиссар.
        Но тут заведующий постановочной частью, уткнувшись подбородком в сгиб локтя правой руки - жест, должно быть обозначавший глубокую задумчивость, - сказал:
        - Вообще-то, Моклер не впервые засыпает в театре. Как-то я застал его в маленькой нише - он мирно похрапывал возле своей табакерки.
        - Давно это было? - спросил Мифруа, тщательно протирая стекла своего двойного лорнета; господин комиссар страдал близорукостью, что нередко свойственно самым что ни на есть проницательным людям.
        - Боже! Совсем недавно… - протянул заведующий постановочной частью. - Постойте! Это случилось в… право же, конечно, в тот вечер, когда у Карлотты - представляете себе, господин комиссар, - вырвался ее знаменитый «квак»!
        - В самом деле, именно тогда? - переспросил Мифруа. Водрузив на нос двойной лорнет с прозрачными стеклами, он внимательно поглядел на собеседника, словно желая проникнуть в ход его мыслей. - Так Моклер нюхает табак? - Вопрос был задан небрежным тоном.
        - О да, господин комиссар. Посмотрите, вот рядом с ним и его табакерка. Это заядлый нюхальщик.
        - Я тоже! - С этими словами Мифруа сунул табакерку в карман.
        Рауль и Перс, о присутствии которых никто не подозревал, видели, как унесли тела заснувших осветителей. Комиссар удалился в сопровождении свиты. Какое-то время еще доносились звуки их шагов по сцене.
        Убедившись, что они остались в одиночестве, Перс сделал Раулю знак, чтобы тот поднимался. Юноша повиновался тотчас, но в отличие от Перса не вскинул руку с пистолетом. Перс не преминул указать ему на это, прибавив, что нельзя ни в коем случае опускать руку.
        - Но ведь мышцы устают и я не уверен, что выстрел будет метким! - прошептал Рауль.
        - В таком случае перемените руку, - посоветовал его спутник.
        - Я не умею стрелять с левой руки!
        В ответ на это возражение Перс разразился столь странной декларацией, что взбудораженный мозг юноши, очевидно, не мог воспринять подобное объяснение.
        - Дело не в том, чтобы стрелять с левой или правой руки, а в том, чтобы одна из них постоянно была наготове, как если бы вы нажимали гашетку пистолета: рука, вытянутая на уровне лица и чуть согнутая в локте; что до пистолета, то его, в конце концов, можно засунуть в карман. - И он добавил: - Повинуйтесь, или я снимаю с себя ответственность. Это вопрос жизни и смерти. Больше ни слова! Следуйте за мной.
        Они находились на втором подземном этаже; в слабом свечении немигающих тусклых светильников под стеклянными колпаками Рауль мог разглядеть лишь незначительную часть той странной пещеры, которую представляло собой подземелье Оперы, ужасное и пугающее, как пропасть в детских снах, в чем-то забавное, как суфлерская будка.
        Подземелье чудовищных размеров было разделено на пять уровней, повторявших все изгибы и закоулки сцены. Многочисленные лесенки и люки, опоры и штыри на каменных цоколях, похожих на цветочные горшки или перевернутые шляпы, - внутри этих причудливых нагромождений свободно могла проехать триумфальная колесница - и прочие хитроумные приспособления. Все это соединялось между собой железными крюками, лебедками, тросами. Противовесы, поворотные круги, подъемные механизмы - все служило требованиям сценического момента, приводя в движение массивные декорации, создавая панорамные эффекты, мгновенно вознося или, напротив, заставляя исчезнуть персонажей сказочных спектаклей. Благодаря этим подвальным этажам подземелья, которым господа X, Y и Z посвятили целое исследование, осуществлялись волшебные превращения уродов в прекрасных рыцарей, безобразных старых ведьм в сияющих юностью фей. Из этих подземелий являлся Сатана и туда же низвергался впоследствии. Здесь взрывались адские огни и завывали хоры демонов.
        Именно здесь призраки чувствовали себя как дома.
        Следуя по стопам Перса, Рауль в точности выполнял все его распоряжения, даже не пытаясь вникать в их смысл… он говорил себе, что этот странный спутник остается его единственной надеждой. Что он мог сделать в одиночку в этом пугающем лабиринте? В тенетах плотной сети веревок и тросов он спотыкался бы на каждом шагу, не в силах высвободиться из гигантской паутины.
        Они спускались все ниже… Теперь они оказались на третьем уровне подземелья. Их путь освещал лишь какой-то огарок.
        Чем ниже они спускались, тем более осторожным и озабоченным становился Перс. Он то и дело оборачивался, напоминая Раулю, что руку, хотя и лишенную оружия, необходимо держать наготове, как если бы она сжимала пистолет. Вдруг чей-то громкий раскатистый голос пригвоздил их к месту. Где-то выше крикнули: «Закрывальщики дверей, на сцену! Вас требует комиссар полиции!» Послышались звуки шагов, заскользили чьи-то тени. Перс увлек Рауля за осветительную стойку. Почти рядом с ними, над их головами прошли какие-то старики, их согбенные фигуры, казалось, осели под грузом лет и тяжестью старых оперных декораций. Одни едва волочили ноги, другие двигались, привычно склонившись, вытянув вперед руки, словно отыскивая незатворенную дверь. Это были «закрывальщики дверей» - бывшие рабочие сцены, из милости оставленные дирекцией в штате (полагаю, что они давно вымерли). Они закрывали двери и люки повсюду: наверху, за сценой, под сценой; в те времена их также называли «охотниками за сквозняками». Ведь любой сквозняк, откуда бы он ни возникал, пагубно действует на голос. Перс и Рауль мысленно поздравили себя: если бы
не окрик, им пришлось бы столкнуться с нежелательными свидетелями, поскольку кое-кто из «закрывальщиков», не имея ни дома, ни иных занятий, оставался в Опере на ночь - из лени или по необходимости. Так что комиссар Мифруа невольно предостерег наших героев. Однако в одиночестве они пребывали недолго, вскоре в полумраке показались новые неясные фигуры, спускавшиеся тем же путем, по которому двигались «закрывальщики дверей». В руках у них были небольшие фонарики, лучи которых метались из стороны в сторону, словно что-то отыскивая.
        - Вот дьявол! - едва слышно выругался Перс. - Неясно, что они ищут, но нас им будет нетрудно обнаружить. Бежим!.. Быстро! Держите руку на изготовку, сударь, как на дуэли, в ожидании команды «Огонь!». Оставьте пистолет в кармане. Живо спускаемся! - Он подвел Рауля к проходу на четвертый этаж подземелья. - Не опускайте руку! Это вопрос жизни и смерти… Сюда, по этой лестнице, - приговаривал он, продвигаясь на пятый этаж. - Ах, какой поединок, какой поединок, сударь!
        Наконец на площадке пятого подвального этажа Перс остановился, пытаясь перевести дух. Казалось, он несколько успокоился, однако по-прежнему твердо удерживал руку в привычном положении.
        Рауль не преминул еще раз подивиться столь странному способу обороны, состоявшему в том, чтобы держать пистолет в кармане, защищая себя лишь жестом пустой руки. Рауль едва заметно усмехнулся, живо припомнив реплику Перса: «У меня нет более надежных пистолетов!» Для чего держать в кармане самые надежные пистолеты, если из них невозможно выстрелить?!
        Перс прервал поток неясных размышлений юноши. Знаком вновь велев ему оставаться на месте, он поднялся вверх на несколько ступенек и быстро вернулся к Раулю.
        - Мы просто глупцы, - прошептал он. - Нас могут запросто обнаружить эти люди с фонариками. Это пожарные, которые совершают обход[8 - В те времена пожарная служба не только дежурила во время спектаклей, но и отвечала за безопасность в Опере. Теперь от этого отказались. В ответ на мой вопрос господин П. Гайяр объяснил: причина отказа продиктована тем, что незнакомые с закоулками подземелья пожарные могли нечаянно поджечь что-либо.].
        Добрых пять минут сообщники выжидали, затаив дыхание, затем Перс увлек Рауля к лестнице, что вела вниз. Но там он вновь жестом приказал ему замереть.
        Во мраке кто-то перемещался.
        - Ложитесь! - прошептал Перс.
        Они растянулись на полу. Время, казалось, застыло.
        Мимо них медленно проскользнула темная фигура; на сей раз не было ни свечи, ни фонаря - только мелькнувший во мраке неясный силуэт. Кто-то прошел почти рядом с ними, едва не задев. Они почувствовали дуновение воздуха от развевавшихся одежд. Они освоились в темноте настолько, что смогли различить очертания фигуры в ниспадающем до пят плаще. На голове неизвестного была мягкая фетровая шляпа.
        Фигура удалилась, касаясь стены складками развевающегося плаща, слегка задевая углы при ходьбе.
        - Уфф, - выдохнул Перс. - Нам повезло. Эта тень меня знает. Я уже дважды проходил вслед за ней в директорский кабинет.
        - Это кто-то из полиции театра? - спросил Рауль.
        - Куда опаснее, чем полиция! - бросил Перс, не вдаваясь в объяснения[9 - Вслед за Персом мы также воздержимся от объяснений по поводу появления этой тени. Историки, разумеется, в курсе существования этого странного субъекта, но автор предоставляет читателю самому гадать, в чем тут дело и что означают слова Перса: «Куда опаснее, чем полиция». Я обещал бывшему директору Оперы Педро Гайяру не раскрывать секрета существования субъекта в плаще, обреченного находиться в подземелье Оперы, выполняя таинственные поручения государственной важности.].
        - Но это не он?
        - Он? Если только он не подкрадется сзади, мы непременно заметим его светящиеся золотом глаза. Ночью это дает некоторое преимущество. Но если он подберется к нам сзади… потихоньку… мы пропали, если только не держать руку на уровне глаз, как бы протянутой для выстрела…
        Перс не закончил свою очередную формулу вытянутой руки как средства обороны, так как перед ними возникла фантастическая фигура.
        Фигура… нет, лицо, на котором светились только глаза…
        Да, к ним приближалась светящаяся голова, она находилась на уровне человеческого роста, но самого тела не было!
        Она извергала пламя!
        - Ого! - проговорил Перс сквозь зубы. - Такое я вижу впервые!.. Бригадир пожарных вовсе не сошел с ума. Он и вправду видел это. Что же означает это пламя? Это не может быть он, но, вероятно, именно он направил ее к нам. Осторожно! Осторожно! Держите руку наготове! Ради бога, держите!
        Огненная фигура - казалось, это порождение ада, вырвавшийся из преисподней демон! - постепенно приближалась к охваченным ужасом сообщникам.
        - Быть может, он послал ее сюда, чтобы беспрепятственно подкрасться сзади или сбоку. С ним разве угадаешь! Мне известны многие его уловки, но с таким… с таким я сталкиваюсь впервые. Будем благоразумны! Бежим! Только не забывайте держать руку.
        И они пустились в бегство по длинному подземному проходу, что открывался перед ними. Через несколько секунд, которые, как им показалось, длились куда дольше, они остановились.
        - Все же он редко пользуется этой дорогой, - выдохнул Перс. - Он почти не заглядывает сюда, ведь отсюда нет хода ни к озеру, ни к его убежищу. А вдруг он знает, что мы пустились по его следам?! Правда, я обещал не вмешиваться, не соваться в его дела!
        Высказав это, он обернулся. Рауль сделал то же самое. Пылающая голова следовала за ними. Похоже, она продвигалась даже скорее, чем они, поскольку расстояние между ними заметно сократилось.
        До их слуха донесся какой-то непонятный шум, они тотчас поняли, что он связан с пылающей головой, даже усиливается при ее приближении. Звук напоминал поскрипывание или, скорее, скрежетание тысяч ногтей по черной школьной доске; подобный невыносимый звук иногда дает вкрапление крохотного осколка в мелок.
        Они инстинктивно отступили назад, пытаясь отдалиться от неумолимо надвигающейся головы. Сквозь пламя уже отчетливо проглядывали черты лица. Неподвижные круглые глаза, кривоватый нос, большой рот с отвисшей округлой нижней губой - такие черты можно порой вообразить, разглядывая луну в полнолуние, когда она становится кроваво-красной.
        Но каким образом эта багровеющая луна проскользнула в подземелье, держась на высоте человеческого роста без малейшей опоры? Отчего она со своими неподвижными глазами надвигалась прямо на них? И откуда эти невыносимый скрежет и поскрипывание, что распространяются вокруг?
        В этот момент Рауль и Перс обнаружили, что отступать больше некуда, - они наткнулись на стену и застыли, пытаясь слиться с ней в поисках защиты от неведомой угрозы, что несла эта невероятная пылающая голова, этот все усиливающийся непереносимый шум; теперь он рассыпался на массу живых рокочущих призвуков, вибрирующих во мраке вокруг пылающей головы.
        А она неумолимо приближалась… Она была уже совсем рядом… Спутники, распластавшиеся по стене, ощутили, что волосы у них поднялись дыбом, - до них вдруг дошло, откуда исходят все эти звуки. Это было войско, накатывающееся на них из тьмы сплоченными рядами, более плотными и быстрыми, чем волны, накатывающиеся на песчаный берег, вздымающиеся ночью волны морского прилива, чьи гребешки пенятся в лунном свете, - войско, атакующее в пламени лунообразной головы.
        Волны уже нахлынули на их ноги, забираясь все выше. Рауль и Перс не могли сдержать криков ужаса, боли и отвращения. Невозможно было даже удержать руку в дуэльной позиции - вытянутой перед собой, с воображаемым пистолетом. Руки непроизвольно опустились и принялись отшвыривать полчища маленьких юрких созданий с их бесчисленными лапками, когтями, зубами, чтобы высвободить на теле хотя бы крошечные островки. Да-да, Рауль и Перс едва не лишились чувств, как это было с Папеном, бригадиром пожарных. Но пылающая голова повернулась на их крики, и до них вдруг донеслись слова:
        - Ни с места! Ни с места! Не надо следовать за мной. Я всего лишь крысолов!.. Пропустите меня вместе с крысами!
        Объятая пламенем голова внезапно растворилась во мраке; удаляющиеся всполохи пламени лишь изредка напоминали о крысолове. Но если до этого, стараясь не спугнуть крыс, бежавших впереди, он направлял свой фонарь на лицо, то теперь, торопясь удалиться, он рассекал лучом черное пространство впереди себя. Он несся скачками, увлекая за собой полчища крыс с их скрежетом и попискиванием.
        Высвободившись из тисков опасности, Перс и Рауль перевели дух, еще не в силах унять дрожь.
        - Я должен был вспомнить, ведь Эрик говорил мне о крысолове, - заметил Перс, - но он не уточнил, как именно тот исполняет свои обязанности… И все же странно, что прежде он никогда мне не попадался[10 - Прежний директор Оперы Педро Гайяр рассказывал мне как-то на мысе Кап-д’Эль, что прежде полчища крыс наносили подземелью огромный урон, пока за довольно высокое вознаграждение не наняли человека, который сумел избавить их от этого бича, каждые пятнадцать дней совершая обход подвалов. С тех пор в Опере практически нет крыс, исключая «крысок-балерин», допущенных в фойе балета. Г. Гайяр полагал, что этот человек открыл некий таинственный запах, который притягивает к нему крыс, подобно тем средствам, с помощью которых рыбаки подманивают рыбу. Крысолов затем увлекал крыс в ямы с водой. Мы уже описывали то состояние, в которое был повергнут бригадир пожарных при виде крысолова. Ничего удивительного, если он испытал то же жестокое волнение, что Перс и Рауль де Шаньи.]. А я было решил, что это еще одна из уловок чудовищного монстра, - со вздохом протянул он. - Но сюда Эрик еще никогда не захаживал!
        - Значит, мы находимся довольно далеко от озера? - задал вопрос Рауль. - Когда же мы доберемся туда, сударь? Пойдемте, пойдемте скорее на озеро! А там будем звать, колотить в стены, кричать!.. Кристина нас услышит. И он также услышит нас. А поскольку вы знакомы с ним, мы сможем переговорить.
        - Вы просто ребенок! - сказал Перс, усмехнувшись. - Через озеро мы ни за что не попадем в его пристанище.
        - Это почему?
        - Потому что именно там сосредоточены его защитные бастионы. Даже мне ни разу не удалось попасть на противоположный берег, туда, где расположен дом. Для этого надо сначала пересечь озеро… а оно хорошо охраняется. Боюсь, что не один бывший рабочий сцены, «закрывальщик дверей», пытался переплыть озеро, и их больше никто не видел. Это ужасно! Я сам там едва не остался… Если бы он вовремя не узнал меня! Позвольте дать вам совет, сударь: никогда не приближайтесь к озеру. И еще: заткните как следует уши, если услышите доносящийся из-под воды голос - голос Сирены.
        - Но тогда зачем мы здесь? - перебил Рауль, которого снедали лихорадочное нетерпение и ярость. - Если вы ничем не можете помочь Кристине, предоставьте мне в таком случае хотя бы умереть за нее!
        Перс попытался умерить горячность юноши:
        - Поверьте мне, существует единственное средство спасти Кристину Даэ - проникнуть в пристанище Призрака незамеченными.
        - И мы можем рассчитывать на это, сударь?
        - Если бы у меня не было надежды, я не стал бы отыскивать вас.
        - Так каким же образом можно попасть в дом на озере, минуя само озеро?
        - Через третий этаж подземелья, где нас, к несчастью, застигли и куда мы теперь вновь направляемся. Я скажу вам, сударь, - голос Перса вдруг зазвучал на повышенных тонах, - где именно находится проход: там, между опорой балки и заброшенной декорацией к «Королю Лахорскому», именно в том месте и нашел свою смерть Жозеф Бюкэ…
        - А, тот бедняга, которого обнаружили повешенным?
        - Да, сударь, - сказал Перс и мрачно добавил: - А ведь веревку так и не нашли! Итак, в путь! Смелее! Помните, сударь, надо держать руку… но где же мы сейчас находимся?
        Персу пришлось вновь зажечь свой потайной фонарь. Луч осветил два широких коридора, пересекавшиеся под прямым углом, их своды терялись во мраке.
        - Должно быть, мы попали в ту часть подвалов, что находится в ведении службы водоснабжения. Здесь не видно огней калориферов.
        В поисках прохода он двигался первым, нередко останавливаясь, чтобы нечаянно не наткнуться на водопроводчиков; немного погодя им пришлось затаиться: вдали показался свет, исходивший, казалось, от некоей подземной кузницы. Раулю в затухающих отблесках огня привиделись подземные духи, которых обнаружила Кристина, когда была похищена в первый раз.
        Спутники постепенно приближались к огромному подвальному помещению, расположенному под сценой. Похоже, они оказались на самом дне глубокого котлована, вырытого на пятнадцать метров ниже подземного водоносного пласта, расположенного в этой части французской столицы. Размеры этого пространства можно представить, сравнив его площадь с площадью Лувра, а в глубину оно превышало в полтора раза башни собора Парижской Богоматери. Строителям пришлось сохранить подземное озеро.
        - Если я не ошибся, - промолвил Перс, коснувшись каменной кладки, - вот эта стена вполне может принадлежать дому на озере. - И он слегка постучал по ней.
        Вероятно, будет нелишним сообщить читателю, как сооружались стены и дно котлована.
        Для того чтобы потоки воды, со всех сторон подбиравшиеся к постройке, не размыли опорные своды всего сооружения с его театральной машинерией, деревянными конструкциями, различными механизмами, декорациями, написанными на холсте, а также желая предохранить все это от сырости, архитектор нашел выход в создании как бы двойной оболочки.
        На ее сооружение потребовался целый год. Перс, говоря Раулю про дом на озере, постучал именно по стене внутренней оболочки. Для кого-либо, кто знал эту архитектурную особенность здания, могло показаться, что жест Перса указывает на таинственный дом Эрика, построенный внутри двойной оболочки, представлявшей собой массивную стену, охранявшую фундамент от воды, и другую, кирпичную на цементном растворе, и еще одну стену толщиной в несколько метров.
        Услышав слова Перса, Рауль бросился к стене и принялся жадно вслушиваться. Но ему не удалось расслышать ничего, кроме звуков шагов, замиравших в верхних пределах театра.
        Перс, снова пригасив фонарь, напомнил юноше:
        - Держите как следует руку… и тише! Мы предпримем еще одну попытку проникнуть к нему!
        Он подвел спутника к лесенке, по которой они недавно спускались. Теперь они начали подниматься, останавливаясь на каждой ступеньке, пытаясь понять, что кроется во мраке и тишине…
        Так спутники добрались до третьего подвального этажа.
        Перс знаком велел Раулю опуститься на колени, и они ползком - по-прежнему вытянув руку вперед - двинулись к стене котлована.
        Против стены находилось написанное на огромном холсте панно - это была заброшенная декорация из оперы «Король Лахорский». И совсем рядом с ней вертикальная опора. Места между ней и декорацией оставалось ровно столько, чтобы туда поместилось тело… Тело человека, которого однажды нашли повешенным, - Жозефа Бюкэ.
        Не поднимаясь с колен, Перс остановился. Он вновь вслушался в тишину. В какой-то момент он, заколебавшись, взглянул на Рауля, потом перевел взгляд вверх, на второй ярус подземелья, - там сквозь щель дощатого потолка просачивался слабый свет.
        По всей видимости, именно это смущало Перса. Наконец он, покачав головой, принял решение. Он проскользнул между вертикальной опорой и декорацией к «Королю Лахорскому». Рауль заметил, что Перс с силой нажимает на каменную кладку то там, то здесь, проделывая те же движения, что и в гримерной Кристины.
        Один из камней вдруг подался, и в стене образовалось отверстие…
        На этот раз Перс вынул из кармана пистолет и знаком велел юноше сделать то же самое. Затем он зарядил пистолет и по-прежнему ползком решительно направился к образовавшемуся в стене отверстию. Раулю, собиравшемуся первым проникнуть туда, пришлось уступить.
        Отверстие оказалось очень узким. Перс практически сразу остановился. Рауль догадался, что он ощупывает камни вокруг себя. Потом он вновь достал потайной фонарь, посветил перед собой, внимательно вглядываясь во что-то, и тотчас погасил светильник. До Рауля донесся его сдавленный шепот:
        - Нам придется спрыгнуть вниз с высоты в несколько метров, причем без шума. Снимайте ботинки.
        Сам же Перс уже проделал это и передал свою обувь Раулю:
        - Выставьте за стену. Заберем на обратном пути[11 - Согласно запискам Перса, эти две пары ботинок, оставленные в проходе между опорой и декорацией к «Королю Лахорскому», так никогда и не были найдены. Должно быть, их прихватили рабочие сцены или «закрывальщики дверей».].
        Тем временем Перс продвинулся еще немного вперед, затем, оставаясь на четвереньках, развернулся, оказавшись лицом к лицу с Раулем, и сказал:
        - Сейчас я повисну, удерживаясь руками за каменный выступ, и спрыгну прямо в его дом. Вы проделаете то же самое. Не опасайтесь ничего: я подхвачу вас.
        Перс так и сделал. Оставаясь вверху, Рауль услышал глухой звук падения. Юноша вздрогнул при мысли, что этот шум может выдать их присутствие. Но еще сильнее его встревожило отсутствие какой-либо реакции на этот шум: он не расслышал никаких посторонних звуков. Почему же? Ведь, по расчетам Перса, они уже проникли в убежище Эрика, но Кристина ничем не дала о себе знать. Ни единого возгласа, ни зова, ни стона… Господь Вседержитель, неужели мы опоздали?
        Вцепившись в камень дрожащими пальцами, расцарапав колени, Рауль в свою очередь прыгнул вниз. И тотчас его подхватили чьи-то руки.
        - Тихо! Это я, - прошептал Перс.
        И они застыли на месте, напряженно вслушиваясь…
        Ночная тьма, казалось, сгустилась вокруг них. Никогда еще повисшая тишина не была столь тяжелой и столь ужасной…
        Рауль до боли зажал рот руками, чтобы из груди не вырвался крик: «Кристина, это я!.. Ответь мне, если ты жива!»
        Вновь на сводах заиграл лучик потайного фонаря. Перс направил его вверх, отыскивая отверстие, через которое они попали внутрь, но тщетно - он не мог его рассмотреть.
        - Вот это да! - заметил он. - Камень встал на место сам по себе.
        Светящийся луч опустился, скользя вдоль стены, и уперся в паркет.
        Перс наклонился и поднял некий предмет, секунду-другую он рассматривал обрывок шнурка, оказавшийся в его руках, затем с отвращением отбросил его в сторону.
        - Пенджабская удавка, - пробормотал он.
        - Что-что? - переспросил Рауль.
        - Это та самая веревка повешенного, которую так долго искали!..
        Охваченный новым приступом беспокойства, он обшарил стены красноватым лучом своего фонаря. Странное дело, во тьме высветился ствол дерева, самого настоящего дерева с листвой, его ветви уходили вверх вдоль стены, теряясь где-то под сводами.
        Поскольку светящееся пятнышко фонаря было совсем маленьким, оказалось трудно охватить взглядом все сразу: луч высвечивал то изгиб ветки, то лист; и, кроме этого, ничего не было видно, разве что отраженный отблеск луча. Рауль скользнул рукой по светящемуся отражению.
        - Смотрите-ка, - заметил он, - там в стене - это же зеркало!
        - Да, зеркало! - отозвался Перс тоном, выдававшим куда более глубокое чувство. И, вытерев лоб рукавом, не выпуская из руки пистолета, добавил: - Мы попали в «камеру пыток»!
        Глава 22
        Интересные, поучительные, но в то же время скорбные излияния Перса в подземельях Оперы
        Перс лично поведал нам, как еще до этой ночи он однажды пытался - но безуспешно - добраться в убежище Эрика через озеро, как ему удалось обнаружить проход через третий подземный этаж и как, в конце концов, они с виконтом де Шаньи подверглись жестоким испытаниям в камере пыток, став жертвами дьявольской фантазии Призрака. Вот записанный им рассказ о событиях, полученный мною при обстоятельствах, которые будут изложены позже, - я не изменил в нем ни слова. Я передаю его в точности, потому что считаю невозможным скрыть под покровом молчания приключения Перса в окрестностях дома на озере, испытанные им еще до того, как он очутился там вместе с Раулем. Этот в высшей степени интересный рассказ на какое-то время отвлечет нас от ситуации в камере пыток, но лишь затем, чтобы лучше ввести нас в курс дела, пояснить причины и образ действий Перса, которые могут показаться весьма необычными.
        «Это произошло в тот первый раз, когда мне удалось проникнуть в дом на озере, - пишет Перс. - Ранее я не раз упрашивал „мастера уловок“ - так у нас в Персии называли Эрика - открыть мне таинственные двери. Он всегда отвечал отказом. Я дорого заплатил за то, чтобы узнать его секреты и трюки, пытаясь хитростью или силой проникнуть в них. С той поры, как я повстречал Эрика в здании Оперы, которое он, казалось, избрал местом своего пребывания, я стал подсматривать за ним и в коридорах наверху, и в подвальных этажах, я сопровождал его вплоть до берега озера, когда он, полагая, что вокруг нет ни души, садился в маленькую лодку и перебирался прямо к стене на противоположном краю. Но скрывавший его полумрак не позволял мне увидеть, где именно и каким образом он отворяет дверь в стене. Любопытство, а также тревожные соображения, которые пришли мне в голову при размышлении о некоторых словах, брошенных при мне этим монстром, толкнули меня однажды на отчаянный поступок: я, в свою очередь мня себя в безопасности, взял маленькую лодку и направился через озеро к той части стены, где, как я заметил, исчезал
Эрик. Таким образом я и столкнулся с Сиреной, охранявшей подступы к этому месту, с Сиреной, чье очарование едва не оказалось роковым для меня. Опишу, как это вышло.
        Едва я оттолкнулся от берега, как царившая вокруг тишина была нарушена каким-то певучим вздохом. Это было дыхание и в то же время музыка, струившаяся из вод озера, она непонятным образом окутывала меня. Звуки, перемещавшиеся вместе со мной, были столь сладостно-нежными, что страха просто не возникало. Более того, охваченный желанием приблизиться к источнику этой сладостной и притягательной гармонии, я перегнулся через борт лодки, поскольку у меня не осталось ни малейшего сомнения в том, что пение исходит из самой глубины. Я уже находился посредине озера, один в лодке; голос звучал совсем рядом. Я склонялся к воде все ниже. Озеро было удивительно спокойным; в лунном свете, проникавшем через отдушину подвала с улицы Скриба, мне было видно, что на его поверхности, гладкой и темной как чернила, нет абсолютно ничего. Пытаясь избавиться от наваждения, я прочистил уши, но поющая гармония преследовала меня и тянула к себе. Будь я слаб духом или подвержен суевериям, я не преминул бы сообразить, что имею дело с Сиреной, которая пытается смутить путешественника, отважившегося вторгнуться в воды озера возле
убежища Призрака, но я - хвала Господу! - родом из тех краев, где слишком любят все фантастическое, чтобы не быть знакомыми с его изнанкой; сам я не раз сталкивался с подобным и понимал, что с помощью простейших приспособлений какой-нибудь умелец сумеет возбудить человеческое воображение.
        Я не сомневался, что столкнулся с каким-то новым изобретением Эрика, но на этот раз оно оказалось столь совершенным, что я перегнулся через борт лодки, движимый не столько намерением изобличить обман, сколько желанием поддаться ему.
        Я наклонялся все ниже и ниже, почти опрокидывая лодку.
        Вдруг из озера высунулись две чудовищные руки и, сжав мою шею, повлекли вниз с невероятной силой. Я бы наверняка сгинул в пучине, если бы мне напоследок не удалось вскрикнуть и Эрик не узнал бы меня.
        Да, это был он, и вместо того, чтобы дать мне утонуть, как он намеревался сделать прежде, он поплыл, подхватил меня и доставил на берег невредимым.
        - Смотри, как ты неблагоразумен, - говорил он, а по его одежде струилась вода этого дьявольского озера. - Зачем ты пытался пробраться в мое жилище? Я вовсе не приглашал тебя! Я не желаю видеть ни тебя, ни любого другого человека в мире! Разве ты спас мне однажды жизнь лишь для того, чтобы сделать ее невыносимой? Как бы ни была велика твоя заслуга, Эрик в конце концов может забыть о ней, и ты знаешь, никто, кроме него самого, не сможет удержать его.
        Он все говорил, но мне неудержимо хотелось лишь одного - узнать, в чем состоит трюк с Сиреной. Он снизошел к моему любопытству, поскольку, являясь настоящим монстром - а в Персии я, увы, имел случай убедиться в этом, - он в определенном смысле оставался эгоистичным самовлюбленным мальчишкой, для которого самым большим удовольствием было повергать окружающих в изумление, демонстрируя свою невероятно хитроумную, поистине дьявольскую изобретательность.
        Смеясь, он показал мне длинный стебель тростника.
        - Это проще пареной репы, - заявил он. - Благодаря этой штуке так удобно дышать и даже петь под водой. Это уловка, которую я перенял у пиратов Тонкина, они могли часами прятаться на дне реки[12 - В докладе властей Тонкина, полученном в Париже в конце июля 1900 г., сообщается, что знаменитому предводителю пиратов, окруженному со своей шайкой, удалось ускользнуть от наших солдат благодаря хитрости с тростником.].
        Я сурово заметил ему:
        - Эта уловка едва не стоила мне жизни и, возможно, стала роковой для других!
        Он не ответил мне, но поднялся на ноги со столь хорошо знакомым выражением ребяческого вызова.
        Я не позволил сбить себя с толку, заметив резко:
        - Но ведь ты помнишь, что обещал мне, Эрик: никаких преступлений!
        - Разве я в самом деле совершил преступление? - осведомился он, напуская на себя любезность.
        Я вскричал:
        - Несчастный! Или ты уже забыл время Мазендарана?
        - Да, - протянул он, разом погрустнев, - хотел бы забыть об этом, но скажи, ведь я здорово насмешил тогда младшую жену султана!
        - Все это в прошлом, - отрезал я. - Теперь другое время, и ты должен дать мне отчет за содеянное, ведь если бы я захотел, настоящее перестало бы существовать для тебя. Припомни, Эрик: я спас тебе жизнь.
        Я воспользовался направлением нашего разговора, чтобы выяснить то, что с некоторых пор не давало мне покоя.
        - Эрик, поклянись мне… - потребовал я.
        - Что? Тебе отлично известно, что я умею держать клятву. Клятвы - это для простофиль и глупцов.
        - Скажи мне… Ты можешь мне признаться?
        - В чем?
        - В чем… по поводу люстры, Эрик.
        - А что там с люстрой?
        - Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду.
        Он усмехнулся:
        - Ах, люстра! Ладно, я скажу тебе. К люстре я не имею отношения! Люстра, как оказалось, была очень старая…
        Смех делал Эрика еще более отталкивающим. Он прыгнул в лодку, заливаясь таким зловещим смехом, что у меня мороз пошел по коже.
        - Очень старая, мой милый „дарога“! Очень… Она рухнула сама по себе. Бум! А теперь дам тебе совет, „дарога“: просуши одежду, если не хочешь простудиться. И не подходи к моей лодке, а уж тем более не пытайся проникнуть в мое жилище. Я не всегда смогу оказаться рядом. „Дарога“, мне было бы жаль, если бы пришлось отслужить по тебе заупокойную мессу!
        Эти слова он произносил сквозь смех, уже стоя на борту своей лодки и с ловкостью обезьяны отталкиваясь веслом. Он возвышался как фатальная скала, а глаза его полыхали золотым блеском. Вскоре, блеснув напоследок взглядом, он исчез во тьме, окутывавшей озеро.
        С того самого дня я зарекся от попыток пробраться в его жилище через озеро. Разумеется, этот вход, с тех пор как я обнаружил его, слишком тщательно охранялся. Но я всерьез предполагал, что существует другой ход, поскольку не раз наблюдал, как Эрик исчезает в подземелье третьего этажа; хотя я и подстерегал его, но не мог понять, где именно. С тех пор как я обнаружил, что Эрик обосновался в здании Оперы, я жил во власти мрачных предчувствий, хотя опасался скорее не за себя, а за других[13 - Перс мог бы признаться, что Эрик интересовал его и сам по себе, поскольку правительство Тегерана, узнав, что Эрик, приговоренный им к смерти, все еще жив, могло причинить бывшему начальнику полиции серьезные неприятности. Нам остается добавить, что у Перса было доброе и благородное сердце, мы не сомневаемся, что опасности, подстерегавшие других, серьезно тревожили его. Об этом свидетельствует его поведение во всей этой истории, которое в целом выше всяких похвал.].
        И когда случалась какая-то серьезная неприятность в театре, я не переставал повторять себе: „Это, вероятно, Эрик!“ - в то время как прочие твердили: „Это Призрак Оперы!“ Сколько раз я слышал, что о Призраке говорят с усмешкой. Несчастные! Если бы они ведали, что он существует во плоти и куда более ужасен, чем бесплотная тень, которую они тревожили понапрасну, - клянусь, им было бы не до смеха! Если бы они ведали, насколько опасен Эрик, тем более в таком лабиринте, как Опера! Если бы они могли проникнуть в мои тревожные мысли!
        Я как бы застыл в ожидании… Хотя Эрик торжественно заявил мне, что сильно переменился и стал самым добродетельным человеком на свете, с тех пор как его полюбили „ради него самого“, - фраза эта смутила меня, я не мог избавиться от беспокойства при мысли об этом монстре. Отвратительное, неповторимое в своем роде уродство заставило его отказаться от людского общества, и мне не раз казалось, что он, сталкиваясь с представителями человеческой расы, не испытывает к ним ни доверия, ни жалости. Тон, которым он поведал мне о своих чувствах, внушил мне еще большее беспокойство; его хвастовство могло стать причиной новых драм, еще более жутких, чем предшествующие. Я предвидел, до какой степени разрушительным может стать отчаяние Эрика; его намеки предвещали самую страшную катастрофу, мысль об этом неотвязно преследовала меня.
        С другой стороны, обнаружилась некая странная духовная связь, установившаяся между этим монстром и Кристиной Даэ. Спрятавшись в гардеробной, примыкавшей к гримерной юной певицы, я присутствовал при восхитительных уроках музыки, погружавших Кристину в неземной экстаз, однако мне казалось невозможным, чтобы голос Эрика - то по его воле громыхающий раскатами грома, то нежный, как ангельское пение, - может заставить девушку забыть о его отталкивающем безобразии. Я понял все, лишь открыв, что Кристина его еще не видела. Однажды мне удалось пробраться в гримерную, там, припомнив другие уроки Эрика, я с легкостью обнаружил приспособление, при помощи которого ему удавалось повернуть стену с закрепленным на ней зеркалом, я также раскрыл трюк с полыми кирпичами, усиливавшими голос Эрика, так что Кристине казалось, будто он раздается рядом с ней. Таким же образом я обнаружил проход, ведущий к фонтану и темнице времен коммунаров, и люк, позволявший Эрику попадать прямо на сцену.
        Несколькими днями позже я с удивлением понял - это подтвердили мои собственные глаза и уши, - что Эрик и Кристина Даэ встречаются, увидел, как этот монстр, склонившись над так называемым фонтаном слез (в конце прохода, ведущего к темнице), вытирает лоб Кристины, упавшей без чувств. Возле них смирно стоял тот самый конь из „Пророка“, что исчез из подземных конюшен Оперы. Я предстал перед ними. Это было ужасно. Я не успел произнести ни слова, заметил лишь гневные молнии в золотистых глазах Эрика и был оглушен внезапно нанесенным ударом. Когда я пришел в себя, рядом не оказалось ни Эрика, ни Кристины, ни белого коня. У меня не было сомнений в том, что несчастная девушка стала узницей в доме на озере. Не колеблясь я решил - несмотря на рискованность подобного предприятия - спуститься вниз на берег. Почти двадцать четыре часа, укрывшись в тени темнеющего берегового откоса, я дожидался появления этого монстра; я рассчитал, что ему непременно нужно покинуть убежище, хотя бы чтобы пополнить запасы провизии. Надо заметить, что, когда он совершал вылазку в Париж или осмеливался показаться на публике, он
прикрывал отвратительную дыру, зиявшую на месте носа, картонной маской с приклеенными усами, что, впрочем, придавало ему настолько мертвенный вид, что прохожие говорили ему вслед: „Глядите-ка, вот прошел папаша Обмани-Смерть“, но в целом вид у него был более-менее - я подчеркиваю, более-менее сносный.
        Итак, я затаился на берегу озера - Авернского озера, как он не раз при мне именовал его, посмеиваясь; терпение мое было на исходе, я уже начал себя уверять, что он воспользовался тем, другим ходом на третьем этаже, как вдруг до меня донесся слабый всплеск, в темноте я разглядел золотое свечение его глаз, светившихся, как сигнальные огни. Вскоре причалила лодка, и Эрик соскочил на берег.
        - Ты торчишь здесь почти сутки, - произнес он, обращаясь ко мне. - Ты мешаешь мне! Я предупреждаю, что это может очень скверно закончиться! Что ж, ты сам этого хотел, ведь я и так был слишком терпелив по отношению к тебе. Ты думаешь, что следишь за мной, - святая простота! - это я слежу за тобой и знаю все, что тебе известно про мои дела. Вчера у прохода коммунаров я пожалел тебя, но теперь заявляю: чтобы я тебя здесь больше не видел! Честное слово, все это весьма неразумно! И я спрашиваю себя: понимаешь ли ты, о чем я говорю?
        Он был так разгневан, что я не осмелился прерывать его речь. С тяжелым, тюленьим вздохом он развил свою угрозу, что вполне совпадало с моими предчувствиями:
        - Запомни раз и навсегда, повторяю: раз и навсегда - то, что тебе сказано. При твоем безрассудстве - ведь тебя дважды перехватывал этот человек-тень в фетровой шляпе и, не понимая, что ты делаешь в подземелье, отводил к директорам, а те решили, что Перс просто помешан на сценических эффектах и закулисной жизни (я присутствовал там, в кабинете, тебе прекрасно известно, что я проникаю повсюду!), - так вот, при твоем безрассудстве все кончится тем, что станут задавать вопрос, что же ты ищешь, и, когда поймут, что ты разыскиваешь Эрика, захотят, подобно тебе, искать меня и в конце концов обнаружат мое убежище на озере. Тогда… тем хуже, старина, тем хуже - я больше ни за что не отвечаю!
        Он вновь вздохнул тяжко, как тюлень.
        - Ни за что! Если секреты Эрика перестанут принадлежать только Эрику, тем хуже придется всем людям. Вот то, что я хотел сказать, и, если ты не тупица, это должно остановить тебя!
        Он восседал на корме лодки, постукивая по днищу каблуками в ожидании моей реакции. Я ответил ему просто:
        - Я ищу здесь вовсе не Эрика.
        - Кого же тогда?
        - Ты сам знаешь: Кристину Даэ.
        На что он возразил:
        - Я имею право назначать ей свидание в своем доме. Она любит меня ради меня самого.
        - Это неправда. Ты ее украл и держишь взаперти.
        - Послушай, - сказал Эрик, - обещай мне больше не вмешиваться в мои дела, и я докажу тебе, что она меня любит ради меня самого.
        - Хорошо, обещаю. - Я не колебался ни секунды, потому что был уверен в том, что этот монстр не сможет представить доказательств.
        - Так вот, все очень просто… Кристина Даэ выйдет отсюда по собственной воле и так же вернется сюда! Да, вернется, потому что ей этого захочется, ведь она любит меня.
        - О! Сомневаюсь, что она вернется. Но твой долг - отпустить ее.
        - Мой долг, святая простота! Это моя воля - отпустить или не отпустить ее, но она вернется, ведь она любит меня… И все это, уверяю тебя, кончится свадьбой… свадьбой в церкви Мадлен, ваша наивность! Поверь наконец! Моя свадебная месса уже написана, ты ее услышишь. Kyrie… - Он снова постучал каблуком по деревянному корпусу лодки, в такт ритму напевая вполголоса: - Kyrie!.. Kyrie! Kyrie Eleison!..[14 - Господи!.. Господи! Господи помилуй!.. (греч.)] Ты услышишь, обязательно услышишь эту свадебную мессу!
        - Послушай, - заключил я, - я поверю тебе, если увижу, как Кристина Даэ покинет твой дом и сама вернется туда.
        - И ты оставишь меня в покое? Что ж, ты увидишь это сегодня вечером. Приходи на бал-маскарад. Мы с Кристиной появимся там ненадолго. Затем ты спрячешься в гардеробной и увидишь, как Кристина придет в свою гримерную и оттуда с радостью снова направится по проходу коммунаров.
        - Договорились!
        - А теперь убирайся прочь, так как мне пора по делам!
        Я ушел, продолжая беспокоиться о судьбе Кристины Даэ, но в глубине души больше меня тревожило его грозное предупреждение насчет моей неосторожности.
        „Чем же все это кончится?“ - думал я. Хотя по природе я фаталист, я не мог отделаться от растущего страха, думая о невероятной ответственности, которую взял на себя однажды много лет назад, оставив жизнь этому монстру, ставшему теперь серьезной угрозой для человечества.
        К моему крайнему удивлению, все было так, как он предсказывал: Кристина Даэ покинула дом на озере и потом много раз возвращалась туда без всякого видимого принуждения. Я пытался отвлечься от таинственных и неисповедимых путей любви, но тревога не покидала меня. Однако из осторожности я больше не повторял прежней ошибки - не пробирался на берег озера. Но продолжал часто посещать подступы к потайной двери на третьем подземном этаже, поскольку знал, что бoльшую часть дня там совершенно пустынно. Я устраивал бесконечно долгие засады, изнывая от безделья, спрятавшись за декорацией к „Королю Лахорскому“, которую унесли подальше от сцены, так как этот спектакль играли крайне редко. Такое терпение должно было вознаградиться.
        Однажды я увидел, как ко мне на коленях, ползком приближается этот монстр. Я был уверен, что обнаружить меня невозможно. Он пробрался между декорацией и опорой балки, дотронулся до какого-то камня в стене - я хорошо запомнил издали, где именно, - нажал на скрытую пружину, та сдвинула камень, открывая проход. Он исчез в проходе, и камень закрылся сам собой. Теперь я знал тайну этого монстра, и эта тайна в свое время должна была привести меня в дом на озере.
        Чтобы окончательно удостовериться в этом, я прождал три четверти часа и, в свою очередь, нажал на пружину. Стена повернулась точно так же, как у Эрика. Но я поостерегся лезть внутрь, зная, что он у себя. С другой стороны, опасение наткнуться на него напомнило мне о смерти Жозефа Бюкэ, и, решив, что мое открытие может пригодиться „представителям рода человеческого“, я покинул подземелье, аккуратно установив камень на место.
        Разумеется, вы понимаете, что отношения Эрика и Кристины Даэ интересовали меня по-прежнему, однако не в силу болезненного любопытства, а потому, что, как я уже говорил, меня не покидала мысль о том, что произойдет, когда Эрик поймет, что Кристина вовсе не любит его. Тогда можно ждать чего угодно. Я продолжал, принимая меры предосторожности, скитаться по зданию Оперы и вскоре узнал правду о печальной любви этого монстра: он вторгся в мысли Кристины силой, а сердце этого нежного создания принадлежало виконту Раулю де Шаньи. Пока эти двое предавались невинной игре в жениха и невесту в верхней части здания Оперы, избегая Эрика, они и не подозревали, что за ними могут следить другие. Я же был готов ко всему: даже убить злодея, если это потребуется, а потом давать объяснения правосудию. Однако Эрик пока не показывался, хотя это ничуть меня не успокаивало.
        Необходимо изложить мои расчеты. Я надеялся, что этот монстр, одержимый ревностью, рано или поздно покинет свое убежище и даст мне возможность без помех проникнуть туда через проход на третьем подвальном этаже. Необходимо было во что бы то ни стало узнать, что представляет собой его жилище.
        Однажды, когда мне надоело выжидать удобного момента, я сдвинул секретный камень и тотчас услышал потрясающую музыку: Эрик работал, сквозь распахнутые двери дома доносились звуки „Торжествующего Дон Жуана“. Я знал, что это произведение было делом всей его жизни. Не смея шевельнуться, я благоразумно не покидал узкого темного прохода. Через некоторое время он перестал играть и принялся как безумный сновать взад и вперед по дому. Потом произнес очень громко, раскатистым голосом: „Необходимо завершить это раньше, чем…“ Эта фраза меня не слишком успокоила. Снова послышалась музыка, и я тихонько поставил камень на место, однако долго еще слышал далекое, неясное, будто доносившееся из недр земли пение, напоминавшее мне чарующий голос Сирены, поднимающийся из глубины озера. Потом я вспомнил слова рабочих сцены, сказанные после смерти Жозефа Бюкэ и воспринятые с насмешкой: „Возле тела повешенного слышался какой-то шум, похожий на заупокойное пение“.
        В тот день, когда была похищена Кристина Даэ, я пришел в театр лишь поздно вечером, с замиранием сердца ожидая услышать плохие новости. У меня выдался скверный день, с утра я забеспокоился, прочитав в газете заметку о предстоящей свадьбе Кристины и виконта де Шаньи, и спрашивал себя, не лучше ли выдать этого монстра властям. Но меня остановило соображение, что это лишь усилит вероятность катастрофы.
        Когда мой экипаж остановился перед Оперой, я посмотрел на громадное величественное здание и в душе удивился, что оно еще цело.
        Правда, я, как и все восточные люди, немного фаталист, поэтому, входя в театр, я был заранее готов ко всему.
        Похищение Кристины Даэ во время сцены в тюрьме, которое, разумеется, поразило всех присутствующих, для меня, пожалуй, не было неожиданностью. Я был убежден, что его подстроил Эрик, который недаром издавна слыл, да, собственно, и был королем иллюзионистов. И я сразу понял, что события приняли необратимый характер для Кристины и, возможно, для многих других.
        В какой-то момент я спросил себя, не стоит ли посоветовать всем находившимся в театре людям, чтобы они немедленно спасались. Но от этого шага меня удержала уверенность в том, что меня примут за сумасшедшего; наконец я сознавал, что если бы я, скажем, крикнул: „Пожар!“, то началась бы паника, давка, неизбежные столкновения во время бегства - все это стало бы неменьшей катастрофой.
        В любом случае я решился действовать, не медля более. Впрочем, и момент показался мне благоприятным, так как Эрик в это время наверняка думал только о своей пленнице. Этим следовало воспользоваться, чтобы проникнуть в его убежище через ход в стене, и я решил взять с собой несчастного отчаявшегося виконта; тот с первых слов согласился и доверился мне, что глубоко меня тронуло. Я велел своему лакею Дариусу отыскать мои пистолеты, и он принес их в гримерную Кристины. Один пистолет я дал виконту, объяснив ему, как нужно держать руку, потому что Эрик мог напасть на нас сзади. Нам предстоял долгий и трудный путь через проход коммунаров и через потайное отверстие.
        Увидев пистолеты, юный виконт спросил, уж не предстоит ли нам поединок. „Разумеется, - сказал я, - и еще какой поединок!“ Но времени на объяснения не было. Виконт отличался храбростью, но он совсем не знал своего соперника! Впрочем, это было к лучшему.
        Разве поединок с заядлым дуэлянтом может сравниться с борьбой против самого гениального из иллюзионистов? Мне самому становилось не по себе при мысли, что я вступаю в противоборство с человеком, которого можно увидеть только тогда, когда он сам того захочет, и который, напротив, видит все даже в абсолютной темноте. С человеком, чья ловкость, опыт, воображение и проворство позволяли ему не только использовать все применяемые обычно средства, но и создавать зрительные и слуховые иллюзии с целью завлечь человека в ловушку и погубить! Тем более что схватка будет происходить в подземельях театра, в этом фантасмагорическом мире! Можно ли без дрожи вообразить себе это? Представить, что ждет обычного человека, завсегдатая Оперы, в замкнутом пространстве театра, в пяти подземных и двадцати пяти верхних этажах, где ему предстоит вступить в схватку с мастером ловушек в его собственном логове.
        Хотя я тешил себя надеждой, что Эрик не мог покинуть Кристину Даэ и должен находиться вместе с ней в своем доме на озере, куда он в прошлый раз перенес девушку, лишившуюся сознания, однако же меня не покидало опасение, что сейчас он бродит где-то вокруг нас с пенджабской удавкой наготове.
        Никто лучше его не умеет бросать пенджабскую удавку, он по праву считается князем палачей, равно как и королем иллюзионистов. В пору, когда он рассмешил младшую жену султана во времена жестоких и кровавых забав, которые с иронией именовали сладостными ночами Мазендарана, она потребовала, чтобы он придумал что-нибудь такое, что бы ее до дрожи пробрало, и он не придумал ничего лучше, чем игра с пенджабской удавкой. Эрик бывал в Индии и приобрел невероятную ловкость в обращении с ней. По приказу султанши его запирали в небольшом внутреннем дворике, куда вталкивали воина - чаще всего приговоренного к смерти, - вооруженного длинным копьем и большим мечом. У Эрика же была только эта удавка, и вот в тот момент, когда воин готовился нанести последний, смертельный удар, слышался свист удавки. Одним движением кисти Эрик затягивал тонкий шнурок лассо на шее противника и подтаскивал тело к высокому окошку, откуда наблюдала за схваткой султанша со своими служанками, получая в награду восторженные аплодисменты. Султанша тоже научилась бросать удавку и умертвила таким образом немало служанок и даже нескольких
своих подруг, пришедших ее навестить. Но я предпочту оставить жуткую тему сладостных ночей Мазендарана. Я упомянул об этом лишь затем, чтобы объяснить, почему я то и дело напоминал виконту де Шаньи в подземельях Оперы, как следует держать руку, чтобы избежать удавки Эрика. В лабиринте наши пистолеты были бесполезны, поскольку я был уверен, что, если Эрик сразу не воспрепятствовал нам пройти по проходу коммунаров, он не станет сражаться в открытую. Но он мог в любой момент метнуть свою удавку. У меня не было времени объяснять виконту, что где-то в темноте нас ждет свистящее лассо Эрика, да если бы и было, я не стал бы вдаваться в подробности. Я ограничился тем, что посоветовал ему постоянно держать руку полусогнутой на уровне лица, как держат пистолет в ожидании команды „Огонь!“. В этом положении даже ловкий душитель не сможет набросить на шею жертвы удавку, потому что вместе с шеей шнурок обхватывает руку и петлю, ставшую бесполезной, легко снять.
        После того как мы с виконтом избежали встречи с комиссаром полиции, „закрывальщиками дверей“, пожарными, впервые столкнулись с крысоловом и его крысами, не попались на глаза таинственному субъекту в фетровой шляпе, нам в конце концов удалось пробраться на третий этаж подземелья. Мы протиснулись между опорой балки и декорацией к „Королю Лахорскому“, повернули камень и спрыгнули прямо в убежище, которое Эрик соорудил внутри двойной стены фундамента театра. (Кстати, Эрик был одним из первых каменщиков у Филиппа Гарнье, архитектора Оперы, и продолжал работать в одиночку, тайком, когда работы были официально приостановлены во время войны, осады Парижа и Коммуны.)
        Я слишком хорошо знал Эрика, чтобы самонадеянно полагать, что мне удалось выведать все ловушки, которые он мог сотворить за это время; поэтому, когда мы проникли в его дом, я приготовился ко всякого рода неожиданностям. Я знал, что он строил дворцы Мазендарана. Одно из самых лучших сооружений в мире он превратил в дьявольский дом, где нельзя было произнести даже вполголоса ни слова, чтобы это не передалось повсюду посредством эха. Причиной скольких семейных драм, скольких кровавых трагедий стал Эрик со своими люками-западнями! Не говоря уже о том, что в этих дворцах с их обилием ловушек никогда нельзя было сориентироваться, где ты находишься. Он сделал удивительные изобретения, и самым любопытным, самым ужасным и опасным из них, конечно же, была „камера пыток“. Обычно в эту комнату бросали приговоренных к смерти, хотя султанша нередко забавлялась, подвергая мучениям невинных горожан. Мне кажется, что это было самое изощренное и жестокое из развлечений, придуманных Эриком для „сладостных ночей Мазендарана“. Когда посетитель „камеры пыток“ впадал в отчаяние, ему милостиво разрешалось покончить с
собой при помощи пенджабской удавки, которую специально для этого оставляли у подножия железного дерева.
        Хотя волнение мое было велико, я сразу увидел, проникнув в убежище монстра, что комната, в которой оказались мы с виконтом, прыгнув из прохода, являлась точной копией „камеры пыток“ в Мазендаранском дворце.
        Под ногами я нашел пенджабскую удавку, которой так опасался весь этот вечер. Я уже пришел к выводу, что именно так был задушен Жозеф Бюкэ. Должно быть, шеф, отвечавший за рабочих сцены, как-то вечером застиг Эрика в тот момент, когда тот возился с камнем на третьем этаже подземелья. Из любопытства Бюкэ, видимо, в свою очередь последовал в тайный ход, прежде чем камень закрылся за ним. Он упал в „камеру пыток“, откуда Эрик вызволил его уже мертвым. Я живо представил себе, как Эрик, чтобы избавиться от трупа, дотащил его до декорации к „Королю Лахорскому“ и повесил там, чтобы другим было неповадно или чтобы усилить суеверный ужас, который помогал ему охранять подступы к своей пещере.
        Однако, поразмыслив, Эрик вернулся за пенджабской удавкой, искусно сплетенной из кошачьих кишок, потому что она могла привлечь внимание судебного следователя. Только так я могу объяснить исчезновение „веревки повешенного“.
        И вот я нашел эту веревку под нашими ногами в „камере пыток“. Я вовсе не трус, но лоб мой покрылся холодной испариной. Луч фонаря, при свете которого я обследовал стены этой печально знаменитой камеры, задрожал в моей руке.
        Заметив это, виконт де Шаньи с тревогой спросил:
        - Что случилось, сударь?
        Я нетерпеливым жестом заставил его замолчать; оставалась последняя надежда, что злодей еще не подозревает о нашем присутствии в „камере пыток“.
        Однако даже эта призрачная надежда не сулила спасения, ибо, как можно было предполагать, „камера пыток“ служила для защиты его убежища на озере со стороны третьего подвального этажа и, возможно, начинала действовать автоматически.
        В таком случае пытки также должны были начаться автоматически, и неизвестно, какое из наших действий станет сигналом к их началу.
        Я посоветовал своему спутнику сохранять полную неподвижность.
        Жуткая тишина нависла над нами.
        Красноватый луч моего потайного фонаря продолжал метаться по стенам и по полу комнаты, и я узнавал… узнавал…»
        Глава 23
        В «камере пыток» (Продолжение рассказа Перса)
        «Мы находились в центре небольшого зала, по форме представлявшего собой правильный шестигранник, все шесть стен которого были сплошь покрыты зеркалами, от потолка до пола. По углам размещались вставки из наборных зеркальных пластинок, которые могли поворачиваться на барабанах… О, я тотчас узнал их… узнал железное дерево в углу, возле одного из зеркальных цилиндров, - дерево из железа с ветвями из железа, которые были предназначены для несчастных самоубийц…
        Я удержал своего спутника за руку. Виконт де Шаньи дрожал всем телом, готовый выкрикнуть своей невесте, что пришел к ней на помощь… Я боялся, что он не сможет сдержать чувств.
        Вдруг слева мы услышали шум.
        Вначале это напоминало поскрипывание открывшейся и тут же закрывшейся двери в соседней комнате, потом донесся глухой стон. Я сильнее сжал руку де Шаньи, мы отчетливо различили слова:
        - Одно из двух: свадебная месса или заупокойная!
        Я узнал голос монстра.
        Снова донесся стон.
        Затем он стих и наступило долгое молчание.
        Теперь я убедился, что Эрику неизвестно о нашем присутствии в его жилище, в противном случае он сделал бы так, чтобы мы ничего не расслышали. Для этого ему достаточно было плотно прикрыть маленькое невидимое окошко, через которое любители обычно наблюдают за происходящим в „камере пыток“. Я был уверен, что, если бы он знал о нашем присутствии, пытки начались бы немедленно.
        Таким образом, мы получили большое преимущество перед Эриком: мы находились совсем рядом с ним, могли слышать его, а он ничего об этом не знал.
        Важно было не выдать себя, и я ничего так не боялся, как возможного порыва виконта де Шаньи, который горел желанием броситься прямо сквозь стены на помощь Кристине Даэ, чей стон мы только что услышали.
        - Заупокойная месса - это совсем не весело, - вновь зазвучал голос Эрика, - а вот свадебная - уж поверь! - просто великолепно! Необходимо принять решение - чего ты хочешь. Что касается меня, то я не в силах продолжать жить вот так, под землей, в норе, как крот! „Торжествующий Дон Жуан“ закончен, и теперь я хочу жить как все: иметь жену, как все люди, гулять с ней по воскресеньям. Я придумал маску, с помощью которой можно придать себе любую внешность. Никто и не оглянется при виде меня. А ты будешь самой счастливой из женщин. Мы сможем до изнеможения петь друг для друга. Ты плачешь! Ты меня боишься! Но ведь по натуре я совсем не злой! Полюби меня, и увидишь. Чтобы стать добрым, мне не хватало лишь, чтобы кто-то полюбил меня. Если ты меня полюбишь, я стану кротким как ягненок, делай со мной все, что угодно.
        Вскоре стоны, аккомпанировавшие этой молитве любви, стали громче, сильнее. Я никогда не слышал таких отчаянных стонов, и вдруг мы с виконтом осознали, что эти жалобные звуки изливаются из уст самого Эрика. Кристина же, находившаяся за стеной, совсем рядом с нами, должно быть, онемела от ужаса и не имела сил кричать при виде коленопреклоненного монстра.
        Рыдания нарастали, мощные, как жалобы океана. Трижды из каменной гортани Эрика вырвался стон:
        - Ты не любишь меня! - И затем, смягчившись: - Почему ты плачешь? Ведь ты знаешь, что причиняешь мне боль.
        Молчание.
        Каждая молчаливая пауза возрождала в нас надежду. „Может быть, он наконец покинул комнату, оставив Кристину одну?..“
        Мы думали только о том, как дать знать Кристине Даэ о нашем присутствии, так, чтобы этот монстр ничего не заподозрил.
        Мы могли выйти из „камеры пыток“, только если Кристина открыла бы нам дверь; в этом случае мы могли прийти к ней на помощь, поскольку даже не знали, в каком месте находится эта дверь.
        Вдруг тишина была потревожена звуком электрического звонка.
        В соседней комнате кто-то вскочил, и Эрик вскричал громовым голосом:
        - Звонят! Соблаговолите же войти! - (Это была мрачная шутка.) - Кто это к нам пожаловал? Подожди меня здесь, я только прикажу Сирене открыть…
        Шаги удалились, и дверь захлопнулась. У меня не было времени подумать об ужасной новинке, приготовленной им, я даже забыл, что этот монстр выходит из своей норы только для какого-нибудь нового преступления, - я понял только, что там за стеной Кристина осталась одна.
        Виконт де Шаньи уже звал:
        - Кристина! Кристина!
        Поскольку до нас доносилось все, что говорилось в соседней комнате, моего спутника тоже должны были там услышать. Однако виконт должен был много раз повторить свой зов.
        Наконец до нас донесся слабый голос девушки:
        - Это сон…
        - Кристина! Кристина! Это я, Рауль!
        Молчание.
        - Ответьте же, Кристина! Если вы одна, ради бога, ответьте мне!
        И Кристина невнятно назвала имя Рауля.
        - Да, да! Это я! Это не сон, Кристина, поверьте, мы пришли спасти вас. Но будьте осторожны: как только услышите, что монстр приближается, предупредите нас.
        - Рауль!.. Рауль!
        Пришлось еще несколько раз повторить, что ей не снится это и что Раулю де Шаньи удалось добраться к ней вместе с преданным спутником, который знает тайну жилища Эрика.
        Но внезапная радость, которую ей доставило наше появление, тотчас сменилась еще большим ужасом. Теперь она хотела, чтобы Рауль немедленно удалился отсюда. Ведь если Эрик обнаружит нас, он не задумываясь расправится с обоими. Она бегло сообщила нам, что Эрик совсем сошел с ума от любви, он решил убить всех и себя тоже, если она не даст согласия стать его женой в присутствии мэра и настоятеля церкви Мадлен. Решение должно быть принято до одиннадцати часов завтрашнего вечера. Это последний срок. По его словам, она должна выбрать: или свадебная месса, или месса заупокойная.
        При этом Эрик произнес фразу, которую Кристина не вполне поняла: «Да» или «нет». Если «нет», все погибнут и будут погребены здесь!“
        Но я-то ясно понял зловещий смысл этой фразы, потому что он самым ужасным образом совпадал с моими тревожными предчувствиями.
        - Вы можете сказать, где сейчас Эрик? - спросил я.
        Она отвечала, что он, вероятно, покинул жилище.
        - Вы можете узнать точно?
        - Нет. Потому что я связана… Я не могу даже пошевелиться.
        Услышав это, мы с виконтом не смогли удержать негодующего возгласа. Наше спасение - спасение всех троих - зависело от свободы действий девушки.
        - Надо освободить ее! - воскликнул Рауль. - Скорее туда!
        - Но где же вы? - спросила Кристина. - В комнате, где я нахожусь, - это комната в стиле Луи-Филиппа, о которой я вам рассказывала, Рауль, - только две двери: через одну входит и выходит Эрик, другую он ни разу не открывал при мне и запретил мне переступать за этот порог, потому что, по его словам, это самая страшная из дверей… Дверь в „камеру пыток“!
        - Кристина, мы как раз за этой дверью!
        - Вы в „камере пыток“?!
        - Да, но не видим никакой двери.
        - Ах! Если бы только я могла до нее дотянуться… Я бы по ней постучала, и вы бы распознали, в каком направлении искать.
        - В ней есть замочная скважина? - спросил я.
        - Да, скважина есть.
        Я подумал: „Итак, она открывается ключом с той стороны, как любая дверь, но с нашей стороны она открывается с помощью рессоры и противовеса, и будет нелегко привести их в действие“.
        - Мадемуазель, - сказал я, - во что бы то ни стало надо открыть эту дверь.
        - Но как? - спросила несчастная Кристина сквозь рыдания.
        Потом мы услышали шорох и поскрипывание, - очевидно, она пыталась освободиться от стягивавших ее веревок…
        - Нам удастся выбраться отсюда только хитростью, - сказал я. - Нужен ключ от этой двери.
        - Я знаю, где ключ, - ответила Кристина слабым голосом, казалось обессилев от безуспешных попыток вырваться. - Но я крепко привязана… О, негодяй! - всхлипнула она.
        - Где ключ? - спросил я, знаком приказывая виконту не вмешиваться и позволить мне самому вести дело, потому что времени у нас было очень мало.
        - В комнате рядом с „органом“, вместе с бронзовым ключиком, к которому мне также запрещено прикасаться. Они оба находятся в кожаной сумочке, которую он называет „сумочка жизни и смерти“… Рауль! Бегите, Рауль! Здесь так таинственно и ужасно… Эрик окончательно впадет в безумие, если узнает, что вы здесь, в „камере пыток“. Уходите тем же путем, каким пришли. Не зря же эта комната носит такое страшное название…
        - Кристина! Мы уйдем отсюда вместе или вместе умрем! - воскликнул юноша.
        - Речь идет о том, чтобы выйти отсюда целыми и невредимыми, - прошептал я виконту, - но надо сохранять хладнокровие. Почему вы связаны, мадемуазель? Вы же не можете убежать отсюда, ему-то это отлично известно.
        - Я хотела покончить с собой. Сегодня вечером, после того как этот монстр притащил меня сюда почти без чувств, да еще под воздействием хлороформа, он удалился, сказав, что уходит к „своему банкиру“. Когда он вернулся, мое лицо было в крови… Я пыталась умереть! Билась лбом о стены!
        - Кристина! - простонал Рауль; грудь его содрогнулась от рыданий.
        - Тогда он меня связал. Я имею право умереть не раньше чем завтра вечером в одиннадцать часов.
        Разумеется, этот разговор через стену происходил не так ровно и спокойно, как я изобразил здесь. Часто мы обрывали фразу на полуслове, когда нам чудился какой-то скрип, шаги или необычный звук. Кристина успокаивала нас: „Нет, нет! Это не он. Он ушел. Он правда ушел. Я хорошо знаю, как скрипит дверь в стене, выходящей к озеру“.
        У меня возникла новая мысль:
        - Мадемуазель, Эрик вас связал, он же вас и развяжет! Надо всего лишь разыграть комедию. Не забывайте, что он вас любит!
        - О несчастье! Как я могу забыть об этом? - донеслось до нас.
        - Постарайтесь улыбаться ему, умоляйте его, скажите, что веревки причиняют вам боль.
        - Тихо! - прервала меня Кристина. - Я слышу шум возле стены, которая выходит на озеро. Это он! Уходите! Уходите!
        - Мы не сможем выйти отсюда, даже если захотим, - бросил я, надеясь привести девушку в чувство. - Мы никуда не можем выйти! Из „камеры пыток“ выйти невозможно!
        - Замолчите! - выдохнула Кристина.
        Все смолкло, и в тишине мы услышали вдалеке медленные тяжелые шаги, у стены они ненадолго остановились, потом паркет заскрипел опять.
        Жуткий вздох сменился стоном ужаса Кристины, и мы услышали голос Эрика:
        - Прости, что показался тебе с таким лицом. Я прекрасно выгляжу, не правда ли?.. Меня отвлекли по ошибке. Там, на озере, какой-то прохожий спрашивал, который час. Но больше никогда не спросит… Это Сирена ошиблась…
        Снова вздох, еще более глубокий и жуткий, идущий из глубины души.
        - Почему ты плакала, Кристина?
        - Потому что мне больно, Эрик.
        - Я думал, что напугал тебя.
        - Эрик, развяжите веревки. Разве я не ваша пленница?
        - Ты снова попытаешься покончить с собой.
        - Ты дал мне время до завтрашнего вечера, до одиннадцати, Эрик.
        Пол снова заскрипел.
        - В конце концов, раз уж мы должны умереть вместе - и я жажду этого так же, как и ты, потому что устал от такой жизни… Ты понимаешь? Подожди, не двигайся, сейчас развяжу… Достаточно тебе сказать: „Нет!“ - и все будет кончено для всего света. Ты права, ты во всем права! Зачем ждать до завтрашнего вечера? Ах да! Ведь так будет куда лучше. У меня всегда была болезненная слабость к красивым жестам, ко всему грандиозному, ребяческая слабость… А в этой жизни надо думать только о себе… о своей смерти. Все прочее бесполезно! Ты видишь, какой я мокрый? Ах, дорогая моя, мне не следовало выходить. Собачья погода. А еще, Кристина, мне кажется, что я брежу. Ты знаешь, тот, из-за кого раздался звонок там, на озере… он очень похож… Вот так, а теперь повернись. Ты довольна? О боже мой, твои запястья! Кристина, я причинил тебе боль? Только за одно это я заслужил смерть. Кстати, насчет смерти: я должен спеть свою мессу.
        Слушая эти бессвязные речи, я не мог отделаться от страшного предчувствия. Я тоже однажды позвонил в дверь Эрика, конечно сам того не ведая. Наверное, я привел в действие какую-то охранную сигнализацию… И я помню, как из черной как чернила воды показались две руки… Кто же этот несчастный, заблудившийся здесь, у озера?
        Мысль об этом бедняге едва не отвлекла меня от ухищрений Кристины, но виконт де Шаньи шепнул мне на ухо волшебное слово: „Свободна!“ И все-таки кто был тот несчастный? По ком сейчас звучит заупокойная месса?
        О, это была неистовая и возвышенная музыка! Нам чудилось, сотрясаются стены дома на озере и содрогаются земные недра. Мы прижались к зеркальной стене, чтобы лучше слышать, что делает Кристина Даэ, какой ход предпринимает ради нашего спасения, но больше ничего не было слышно, кроме заупокойной мессы. Скорее, это была месса обреченных на вечное проклятие. Как будто глубоко под землей возник хоровод демонов.
        Я вспоминаю, что „Dies irae“ гремел как гроза. Вокруг нас сверкали молнии. Я слышал прежде, как поет Эрик. Он мог заставить звучать даже каменных человекоподобных быков у стен Мазендаранского дворца. Но так он не пел никогда. Никогда! Сегодня он творил, как бог-громовержец.
        Вдруг пение и звуки органа оборвались столь внезапно, что мы с виконтом отшатнулись от стены. Потом изменившийся, ставший каким-то металлическим голос Эрика произнес:
        - Что ты делаешь с моей сумочкой?»
        Глава 24
        Пытки начинаются (Продолжение рассказа Перса)
        « - Что ты делаешь с моей сумочкой? - с яростью повторил его голос.
        Кристина Даэ в тот момент дрожала едва ли не сильнее, чем мы.
        - Значит, вы для этого хотели освободиться: чтобы взять мою сумку?
        Послышались торопливые шаги - шаги Кристины, которая направлялась в комнату в стиле Луи-Филиппа, пытаясь найти защиту возле нашей стены.
        - Почему ты убегаешь? Отдай сумку! Разве ты не знаешь, что в этой сумке жизнь и смерть?
        - Послушайте, Эрик, - жалобно проговорила девушка, - но я подумала, что с этих пор мы будем жить вместе и все в этом доме принадлежит и мне тоже.
        Это было сказано таким дрожащим голосом, что и нам стало до боли жаль Кристину. Должно быть, несчастная собрала все оставшиеся силы, чтобы превозмочь ужас. Однако детское притворство и тем более дрожь в голосе не могли обмануть этого монстра.
        - Вам известно, что в сумке только ключи. Зачем они вам? - спросил Эрик.
        - Я хотела зайти в комнату, где еще не была, вы ее от меня прячете… Простое женское любопытство, - сказала она, пытаясь придать словам игривый тон, но это лишь усилило настороженность Эрика, поскольку звучало фальшиво.
        - Не люблю любопытных женщин! - бросил в ответ Эрик. - А вам следовало бы поостеречься, вспомнив историю Синей Бороды. А теперь отдайте сумку! Отдайте сумку! А, ты хочешь оставить себе ключ, любопытная малышка!
        Он расхохотался, когда Кристина вскрикнула от боли. Эрик вырвал у нее сумочку.
        В этот миг из груди виконта исторгся вопль бессильной ярости, который я успел приглушить, зажав ему рот.
        - Ага! - воскликнул тиран. - Это еще что такое? Ты не слышала, Кристина?
        - Нет, нет! - ответила несчастная. - Я ничего не слышала.
        - Мне показалось, раздался крик.
        - Крик? Вы с ума сошли, Эрик. Кто может кричать в этом жилище? Разве что вскрикнула я, когда вы сделали мне больно. А больше я ничего не слышала.
        - Что ты говоришь? Почему ты вся дрожишь? Почему так взволнована? Ты лжешь! Здесь кто-то кричал. В „камере пыток“ кто-то есть. Ага, теперь я понял!
        - Никого здесь нет, Эрик…
        - Я понял!
        - Никого!
        - Это, наверное, твой жених.
        - У меня нет жениха, и вам это известно.
        Зловещий смех.
        - Впрочем, это легко узнать. Кристина, любовь моя, не нужно открывать дверь, чтобы увидеть, что происходит в „камере пыток“. Ты хочешь взглянуть? Хочешь? Прямо сейчас? Если там в самом деле кто-нибудь есть, ты увидишь, как наверху загорится невидимое окошко под потолком. Достаточно отдернуть черную занавеску и погасить здесь свет… Готово! Ты не боишься ночи в компании со своим муженьком?
        Послышался тихий, почти замирающий голос Кристины.
        - Я боюсь, - прозвучало совсем тихо. - Я говорила вам, что боюсь темноты! И та комната меня больше не интересует. Это вы сами все пугали меня, как ребенка, своей „камерой пыток“. И мне правда было любопытно, но теперь она меня уже не интересует. Совсем!
        То, чего я опасался больше всего на свете, началось автоматически… Внезапно нас залил поток света! Виконт де Шаньи пошатнулся от неожиданности. И за стеной разгневанный голос загрохотал:
        - Я говорил тебе, там кто-то есть! Теперь видишь окошко: оно светится! Вон там наверху! Тому, кто за стеной, его не видно. Но ты - ты можешь подняться по этой лесенке: ты все спрашивала, для чего она служит. Знай же: она нужна, чтобы через окошко заглядывать в „камеру пыток“, любопытная малышка!
        - Но зачем? Зачем пытки? Эрик, скажите, что вы просто хотите испугать меня. Скажите, если любите меня, Эрик! Не правда ли, там нет никаких пыток? И все это детские страшилки…
        - Посмотрите в окошко, дорогая.
        Я не знаю, слышал ли виконт, стоявший возле меня, слабый голос девушки, - настолько он был поражен небывалым спектаклем, который предстал его испуганному взору. Я же повидал достаточно подобных спектаклей через потайное окошко во дворце Мазендарана, поэтому внимательно прислушивался к тому, что говорилось в соседней комнате, и лихорадочно искал способ выбраться из нашего отчаянного положения.
        - Идите взгляните в окошко! Вы мне скажете после: каков он с искусственным носом!
        Мы услышали, как к стене поднесли и приставили лесенку.
        - Поднимайтесь же! Нет? Тогда поднимусь я, моя дорогая.
        - Ну ладно, я посмотрю… Пустите меня.
        - Ах, милая моя, как вы прелестны! Очень любезно с вашей стороны, что избавили меня от лазания по лестнице… в моем-то возрасте. Вы мне расскажете про его нос! Если бы люди ощущали, какое это счастье - иметь свой собственный нос, нормальный нос, они ни за что не стали бы прогуливаться здесь и не попали бы в „камеру пыток“.
        В этот момент до нас отчетливо донеслось сверху:
        - Здесь никого нет, друг мой.
        - Никого? Вы уверены, что никого?
        - Честное слово, никого.
        - Ну что ж, тем лучше. Но что это с вами, Кристина? Вам плохо? Плохо оттого, что там никого не оказалось? Ладно, спускайтесь, раз никого нет. А как вы находите пейзаж?
        - Очень красиво.
        - Ага, уже лучше! Не так ли? Что ж, хорошо, что хорошо. Не волнуйтесь! Скажите, правда же, забавный дом? Где еще можно увидеть такие пейзажи?
        - Да. Как будто ты в Музее Гревэна. Но скажите, Эрик, в этой комнате… там не бывает никаких пыток? Вы меня так напугали!
        - Почему же? Ведь там никого нет.
        - Вы сами сделали эту комнату, Эрик? Это очень красиво. Нет, решительно, вы большой художник, Эрик!
        - Да, большой художник, в своем роде.
        - Но скажите, Эрик, почему вы назвали эту комнату „камерой пыток“?
        - О, это довольно просто. Но сначала скажите, что вы там видели.
        - Я видела лес.
        - А что в лесу?
        - Деревья.
        - А на деревьях?
        - Птицы, наверное…
        - Ты видела птиц?
        - Нет, птиц я не видела.
        - Тогда что ты видела? Вспомни! Ты видела ветки! А что на одной из веток? - продолжал допытываться он зловещим голосом. - Виселица! Вот почему я назвал свой лес „камерой пыток“. Видишь, это просто так говорится… Чтобы было смешнее. Я никогда не использую общепринятых выражений. Но довольно, я очень устал, видишь ли, мне надоел этот дом, где есть лес и „камера пыток“. Устроиться, как последний шарлатан, на дне котлована с двойным дном. С меня хватит… хватит! Я хочу иметь тихую квартирку с обычными дверями и окнами, иметь порядочную жену, как у всех людей! Ты должна понять меня, Кристина, я не должен постоянно повторять тебе это. Мне нужна жена, как всем прочим! Жена, которую я бы любил, с которой бы прогуливался по воскресеньям и которую бы смешил всю неделю. Ты не соскучишься со мной, Кристина! У меня в запасе куча всяких фокусов, не считая карточных. Хочешь, я покажу фокус с картами? Это нас развлечет хоть на несколько минут в ожидании завтрашнего вечера. Кристина, маленькая моя Кристина! Ты меня слышишь? Ты больше не оттолкнешь меня? Ты меня любишь? Нет, не любишь! Но это не важно - ты меня
полюбишь! Раньше ты не могла даже взглянуть на мою маску, потому что знала, что там под ней. А теперь ты смотришь и не отталкиваешь меня… ко всему можно привыкнуть, было бы желание… сильное желание! Сколько молодых людей, которые не любили друг друга до свадьбы, а потом начинали просто обожать. Ах, я сам уже не знаю, что несу! Зато тебе будет весело со мной: на свете нет никого - клянусь перед Господом Богом, который соединит нас, если ты будешь разумно вести себя! - нет никого, кто сравнился бы со мной в чревовещании. Я - первый чревовещатель во всем мире! Ты смеешься… Может, ты мне не веришь? Тогда слушай!
        Подлец (который и вправду был первым чревовещателем в мире) заговаривал девушку - я чувствовал это, - чтобы отвлечь ее внимание от „камеры пыток“. Глупый расчет! Кристина думала лишь о нас. Она несколько раз повторила умоляюще и пылко:
        - Погасите окошко! Погасите окошко, Эрик!
        Поскольку она поняла, что свет, внезапно вспыхнувший в маленьком окошке, свет, о котором так зловеще говорил этот монстр, означает нечто страшное, - ее успокаивало только то, что она увидела нас обоих в потоке света целыми и невредимыми. Но она чувствовала бы себя гораздо спокойнее, если бы свет погас.
        Между тем сеанс чревовещания начался.
        - Смотри, - говорил Эрик. - Я слегка приподнимаю маску. Только чуть-чуть… Ты видишь мои губы? То, что у меня вместо губ? Они не шевелятся: рот плотно закрыт - это отверстие, заменяющее рот! - и тем не менее ты слышишь мой голос. Я разговариваю животом, это совсем просто, и это называется „чревовещание“! Это довольно известный трюк. Слушай мой голос: куда его направить? В твое левое ухо? Или в правое? В стол или в шкатулочки черного дерева? Тебя это удивляет? Вот мой голос резонирует в шкатулках! Хочешь, он будет звучать издалека или вблизи… Он может быть раскатистым, звонким или гнусавым… Ты удивлена? Мой голос повсюду! Слушай, дорогая, он доносится из правой шкатулки, он спрашивает: „Повернуть скорпиона?“ А сейчас - крак! - слушай, он спрашивает из левой шкатулки: „Повернуть ящерицу?“ А теперь - крак, и он уже в кожаной сумочке. Что он говорит? „Во мне жизнь и смерть!“ А вот он в гортани Карлотты, в самой глубине ее золотого горла, хрустального горлышка Карлотты, честное слово, и он говорит: „Это я - госпожа жаба! Это я пою: «Я слышу голос отдаленный… Ква! Что звучит… Ква! Ква!»“ И вот он уже в
кресле, в ложе Призрака: „Мадам Карлотта сегодня поет так, что не выдержит и люстра!“ А теперь, крак! Ха! Ха! Ха! А где теперь голос Эрика? Слушай, милая моя Кристина, слушай! Он уже в „камере пыток“! Слушай меня! Это я говорю из „камеры пыток“. И что же я говорю? Я говорю: „Горе тем, кому повезло с носом, тем, у кого нормальный нос и кто зашел в эту камеру!“ Ха! Ха! Ха!
        Проклятый голос отвратительного чревовещателя! Он был везде и повсюду! Пройдя через невидимое окошко, через стены, он витал вокруг нас, между нами… Эрик был здесь! Он говорил с нами. Мы уже приготовились броситься на этого невидимку, но он, быстрее и неуловимее, чем эхо звучащего голоса, перескочил через стену.
        После до нас не доносилось ни звука. Наконец мы услышали, как Кристина говорит:
        - Эрик! Эрик! Как вы меня утомили своим голосом. Замолчите, Эрик! Вам не кажется, что здесь становится жарко?
        - О да! - ответил голос Эрика. - Жара становится невыносимой.
        И снова хриплый от страха голос Кристины:
        - Что это? Стена совсем горячая! Просто обжигающая!
        - Я объясню вам, дорогая Кристина: это из-за того леса за стеной.
        - Что вы хотите сказать? Какой лес?
        - Так вы не поняли, что это „конголезский лес“?
        И злодей разразился таким оглушительным хохотом, что мы уже не различали умоляющих восклицаний Кристины. Виконт де Шаньи кричал и колотил в стены как безумный. Я не мог больше удерживать его. Но все тонуло в раскатах хохота этого монстра. Потом послышались отзвуки борьбы, на пол упало тело и его поволокли, захлопнулась дверь, защелкнулись засовы, и наконец мы погрузились в удушливую полуденную тишину… в самом сердце африканского леса…»
        Глава 25
        «Бочки! Бочки! Вы продаете бочки?» (Продолжение рассказа Перса)
        «Я уже сказал, что небольшой зал с зеркальными стенами, в котором находились мы с виконтом де Шаньи, имел правильную шестиугольную форму. Такие комнаты можно видеть на некоторых выставках, они называются „камеры чудес“ или „дворцы иллюзий“. Честь их изобретения полностью принадлежит Эрику, который на моих глазах построил первый такой зал во дворце Мазендарана. Достаточно разместить по углам какой-нибудь декоративный элемент, например колонну, чтобы получился дворец с тысячей колонн, поскольку благодаря зеркальному эффекту реальное пространство дробится на шесть шестигранных залов, каждый из которых, в свою очередь, множится до бесконечности. Когда-то, чтобы доставить удовольствие младшей жене султана, он устроил нечто подобное с „бесконечным храмом“, но султанше скоро наскучила столь детская иллюзия, тогда Эрик переделал свое изобретение в „камеру пыток“. Вместо архитектурного мотива, размещенного по углам, он поставил на переднем плане железное дерево. Почему это дерево с раскрашенными листьями, в совершенстве имитировавшее настоящее, было сделано из железа? Необходима была прочная конструкция,
чтобы выдерживать все отчаянные атаки обезумевшего „пациента“, которого запирали в „камере пыток“. Мы увидим позже, каким образом два пейзажа мгновенно превращались в два других, затем в третий благодаря автоматически вращающимся барабанам, которые были установлены по углам; каждый из них имел три грани с различными пейзажами, так что по мере вращения цилиндров общая картина менялась.
        Стены этого удушающего по воздействию зала было невозможно испортить, так как, кроме декоративных элементов исключительной прочности, они были сплошь зеркальными, причем достаточно прочными, чтобы отразить яростные атаки обреченного, брошенного сюда, к тому же без всякого оружия.
        Никакой мебели. Светящийся потолок. Хорошо продуманная система электрического обогрева, которая позже нашла применение в обычных помещениях, позволяла повышать температуру стен и создавать в зале нужную атмосферу.
        Я намеренно так подробно перечисляю детали этого изобретения, создающего сверхъестественную иллюзию экваториального леса, опаленного полуденным солнцем, чтобы никто не мог усомниться в том, что мой мозг совершенно нормален, чтобы никто не мог сказать: „Этот человек сошел с ума“, „Этот человек лжет“ или же „Этот человек принимает нас за дураков“[15 - В те времена, к которым относятся записки Перса, приходилось учитывать недоверчивость читателей, а сегодня, когда все видели подобные залы, это замечание можно счесть излишним.].
        Если бы я просто изложил положение дел так: „Спустившись на дно пропасти, мы оказались в экваториальном лесу, опаленном полуденным солнцем“, читатель зашел бы в тупик, но подобные эффекты мне не нужны, поскольку цель автора этих строк - рассказать о том, что произошло с виконтом де Шаньи и со мной на самом деле во время этой ужасной авантюры, создавшей немало проблем для французского правосудия.
        Однако вернемся к делу.
        Когда потолок засветился и вокруг нас вспыхнул лесной пейзаж, изумлению виконта не было предела. Появление непроходимой чащи леса с бесчисленными деревьями, окружавшими нас со всех сторон, деревьями, которые множились до бесконечности, погрузило его в пугающее оцепенение. Он потер рукой лоб, будто пытаясь поймать волшебное видение, и заморгал, как только что разбуженный человек, не понимающий, что с ним. Он даже отвлекся от голосов за стеной.
        Я уже отметил, что появление леса почти не удивило меня. Я продолжал прислушиваться к тому, что происходило за стеной. Кроме того, я был поглощен не столько пейзажем, сколько зеркалами, которые его создавали. Эти зеркала были кое-где разбиты.
        Да, на них, несмотря на высокую прочность стекла, были трещины и выбоины, и это доказывало, что „камера пыток“, где мы находились, уже не раз использовалась по назначению.
        Наверное, какой-то несчастный, очевидно не столь безоружный и нагой, как приговоренные во дворце „сладостных ночей Мазендарана“, был брошен в этот „смертельный иллюзион“ и в безумстве ярости бился об эти зеркала, которые, несмотря на легкие повреждения, противостояли его агонии. А ветка железного дерева, где для него закончились все муки, располагалась таким образом, что перед смертью он мог видеть, как вместе с ним судорожно дергаются тысячи повешенных, - таково было последнее утешение.
        Да, Жозеф Бюкэ прошел через это…
        Неужели и мы умрем так же?
        Я старался не думать об этом, помня, что у нас есть еще несколько часов, которые можно употребить с большей пользой, чем удалось бедняге Бюкэ.
        Ведь я изучил до тонкости бoльшую часть трюков Эрика. Следовало воспользоваться моими знаниями - теперь или никогда.
        Прежде всего я и не помышлял о том, чтобы вернуться тем же путем, который привел нас в эту проклятую комнату, или о том, чтобы отвернуть камень, закрывающий проход. Объяснялось это просто: для этого у нас не было никаких средств. Мы прыгнули в „камеру пыток“ со слишком большой высоты, и никакая мебель не помогла бы нам дотянуться до камня, закрывавшего отверстие, даже если использовать в качестве ступенек ветви железного дерева или плечи одного из нас.
        Оставался единственно возможный выход: через комнату, обставленную в стиле Луи-Филиппа, где находились Эрик и Кристина Даэ. Но если с той стороны сюда вела обычная дверь, для нас она оставалась абсолютно невидимой. Значит, надо попытаться открыть ее, не зная, где она расположена, что было весьма непросто.
        Когда я окончательно понял, что нечего надеяться на Кристину, когда услышал, что этот монстр увлек, точнее, уволок несчастную девушку из комнаты, чтобы она не могла помешать нашей пытке, я решил, не теряя времени, взяться за дело сам, то есть приступить к поискам двери.
        Но прежде всего надо было успокоить виконта, который, как в бреду, ходил по опушке леса и невнятно восклицал что-то. Обрывки разговора между Кристиной и Эриком, услышанные им, длительное волнение - все это вывело его из себя, а неожиданно появившийся волшебный лес и испепеляющая жара, от которой по лицу струился обильный пот, довершили дело. Нетрудно понять, что господин де Шаньи понемногу начал впадать в экзальтацию и совершенно забыл все мои советы, утратив всякую осторожность.
        Он расхаживал взад-вперед, пытаясь попасть в несуществующее пространство, прорваться в аллею, ведущую к горизонту, и через несколько шагов утыкался лбом в отражение несуществующего леса.
        Он то и дело восклицал: „Кристина! Кристина!“, брал пистолет на изготовку, изо всех сил призывая Эрика, вызывая на смертельный поединок Ангела Музыки и проклиная иллюзорный лес. Эта пытка подорвала его дух. Я старался, сколько возможно, утихомирить его и самым успокаивающим тоном уговаривал бедного виконта, заставляя его коснуться зеркал, железного дерева и отражения его веток на колоннах, и объяснял, что светящиеся отражения - это обман зрения, возникающий в соответствии с законами оптики, однако же мы не должны, как последние невежды, стать жертвами этого обмана.
        - Мы находимся в комнате, в маленькой комнате, вы должны это непрерывно повторять себе, и мы выйдем отсюда, как только удастся найти дверь. Так давайте поищем ее!
        Я обещал ему, что, если он даст мне возможность действовать, перестанет отвлекать меня криками и сновать из угла в угол, я обнаружу секрет двери менее чем через час.
        Тогда он улегся на паркет, как на лесную поляну, и заявил, что ему больше ничего не остается, как ждать. И счел своим долгом добавить, что оттуда, где он лежал, открывается „великолепный вид“. (Несмотря на все принятые мной меры, пытка уже подействовала на него.)
        Я же, забыв про лес, взялся за зеркальную панель и стал тщательно ощупывать, отыскивая единственную уязвимую точку, на которую следовало нажать, чтобы заставить повернуться дверь, как это было предусмотрено в системе вращающихся дверей и люков, придуманной Эриком. Такой уязвимой точкой, приводящей в действие пружину, могло оказаться любое пятно на стекле, совсем незаметное, величиной с горошину. Я все искал и искал. Ощупывал зеркала там, где мог дотянуться. Эрик был примерно такого же роста, как и я, и вряд ли установил бы пружину там, где не мог бы до нее достать, впрочем это было лишь предположение, но в нем заключалась вся моя надежда. Я решил скрупулезно таким образом обследовать по очереди все шесть зеркальных панно, затем так же внимательно осмотреть пол.
        Пока я прощупывал стены, стараясь не терять ни минуты, жара все усиливалась, мы начинали буквально поджариваться в пылающем лесу.
        Я работал уже полчаса и проверил три панно, и вдруг, к несчастью, мне пришлось обернуться на приглушенное восклицание виконта.
        - Я задыхаюсь! - проговорил он. - От этих зеркал исходит адская жара. Скоро ли вы отыщете пружину? Пока вы копаетесь, мы здесь поджаримся!
        Меня вовсе не рассердили его слова. Он не упомянул про лес, что было хорошим знаком, и мне показалось, что разум моего спутника еще может противостоять пытке. Но он добавил:
        - Утешением мне служит то, что этот монстр дал Кристине срок до завтрашнего вечера, и если мы не сможем выбраться отсюда и прийти ей на помощь, то, по крайней мере, мы умрем раньше ее! И месса Эрика прозвучит для всех…
        Он вдохнул горячий воздух, и этот глоток едва не лишил его чувств.
        Я не разделял безнадежных мыслей виконта де Шаньи по поводу близкой кончины, поэтому, сказав ему несколько слов ободрения, повернулся к зеркальному панно и понял, что не следовало мне отходить от зеркала… В бесконечной путанице иллюзорного леса я не смог с уверенностью вернуться к той стене, которую как раз перед тем заканчивал обследовать. Похоже, придется наудачу все начать сначала. Я не смог сдержать недовольства; виконт тоже понял, что придется попробовать еще раз. Это стало для него еще одним ударом.
        - Мы никогда не выйдем из этого леса! - простонал он.
        Его отчаяние все возрастало. И по мере этого он все больше забывал о том, что вокруг всего лишь зеркала, и сильнее ощущал, что находится в настоящем лесу.
        Не теряя времени, я возобновил поиски, но скоро жара стала для меня нестерпимой, поскольку я не находил ничего, абсолютно ничего… В комнате за стеной по-прежнему царила тишина. Мы затерялись в лесу… ни тропы, ни компаса, ни проводника… О, как хорошо я знал, что ожидает нас, если никто не придет к нам на помощь… или если я не обнаружу пружину! Но как я ни искал ее - я натыкался лишь на ветви, прекрасные ветви, которые тянулись прямо ко мне или причудливо извивались над головой; но тени они не давали, да это и естественно, потому что мы находились в экваториальном лесу и солнце стояло прямо над нашими головами… Это был конголезский лес…
        Несколько раз мы с виконтом снимали и опять надевали одежду, то нам казалось, что от нее только жарче, то, что она, наоборот, защищает нас от жары.
        У меня еще хватало силы духа, чтобы сопротивляться, а виконт явно был вне себя. Он утверждал, что уже три дня и три ночи блуждает по этому лесу в поисках Кристины. Время от времени ему казалось, что он видел ее за деревьями или среди ветвей, тогда он жалобно звал ее, и от его речей у меня слезы наворачивались на глаза.
        - Кристина! Кристина! - говорил он. - Почему ты бежишь от меня? Ты меня не любишь? Разве мы не обручены?.. Остановись, Кристина! Ты же видишь, что я совсем без сил. Сжалься, Кристина! Я умру в этом лесу, вдали от тебя… - Наконец он испустил душераздирающий стон: - О, как хочется пить!
        Я тоже хотел пить, у меня саднило в горле…
        Однако, уже опустившись на пол, я продолжал искать, искать пружину невидимой двери; приходилось спешить, тем более что с наступлением ночи в лесу становилось еще опаснее. На нас уже опускалась ночная тень. Это свершилось очень быстро, ведь ночь возле экватора наступает мгновенно, почти без сумерек.
        Ночь в лесу на экваторе всегда опасна, особенно когда, как в нашем случае, нечем разжечь огонь, чтобы отпугивать хищных зверей. Оставив на время поиски пружины, я пытался наломать веток, которые я мог бы разжечь от своего фонаря, но столкнулся с гладкими зеркалами и тут вовремя вспомнил, что это только отражение…
        В ночной тьме жара не спала, напротив - она усилилась в голубом свете луны. Я посоветовал виконту приготовить оружие к бою и не отходить от места нашей стоянки, а сам тем временем все искал пружину.
        Вдруг в нескольких шагах от нас послышалось рычание льва, оно больно отдалось в ушах.
        - О, лев совсем близко, - тихо заметил виконт. - Вы его не видите? Вон там… за деревьями, в чаще. Если он опять зарычит, я стреляю!
        Рык повторился, еще громче и ужаснее. Виконт выстрелил, но я не думаю, что он попал в льва, зато, как я убедился на следующее утро, пуля разбила зеркало.
        Ночью мы проделали изрядный путь и к утру вдруг оказались на краю пустыни, огромной пустыни из песка, камней и скал. Стоило ли выбираться из леса, чтобы попасть в пустыню! Я растянулся на земле рядом с виконтом, донельзя утомленный поисками пружины, проклятой пружины.
        Я был весьма удивлен (и сказал это виконту), что мы избежали других скверных встреч. Обычно вслед за львом появлялся леопард, иногда доносилось жужжание мухи цеце. Это были довольно несложные эффекты; я объяснил господину де Шаньи, пока мы отдыхали перед переходом через пустыню, что Эрик изображает рычание льва с помощью длинного тамбурина, на один конец которого натянута ослиная кожа. Она обвязывается струной из кишки, соединенной в центре с другой струной, пропущенной через корпус инструмента. Эрику достаточно было потереть эту струну рукой в перчатке, натертой канифолью, и в зависимости от прикосновения получалось рычание льва или леопарда или даже жужжание мухи цеце.
        Соображение, что Эрик может находиться в соседней комнате, вдруг подсказало мне решение: вступить с ним в переговоры, ибо следовало отказаться от мысли застигнуть его врасплох. Теперь надо было узнать, как он собирается поступить с пленниками „камеры пыток“. И я позвал его:
        - Эрик! Эрик!
        Я кричал громче, чем кричал бы в настоящей пустыне, но никто не ответил. Над нами повисло мертвое молчание, вокруг нас простиралась бескрайняя, выжженная солнцем пустыня. Что будет с нами в этом жутком затерянном мире?
        Мы уже буквально начали умирать от жары, голода и жажды… особенно от жажды. И тут виконт приподнялся на локте и указал в сторону горизонта. Он обнаружил оазис!
        Да, там, вдали, пустыня сменялась оазисом - оазисом с водой… прозрачной как стекло водой, в которой отражалось железное дерево. Но это - увы! - был рисованный мираж, я сразу узнал его: самый ужасный мираж. Никто не мог бы устоять при виде него, никто… Я изо всех сил боролся с искушением, с надеждой испить воды, зная, что мысль о воде, в которой отражается железное дерево, станет последней; после того как уткнешься в зеркало, останется только одно: повеситься на ветви этого дерева.
        Я крикнул виконту:
        - Это мираж! Это мираж! Не думайте о воде! Это снова игра отражений!
        Тогда он, как говорится, послал меня подальше со всеми ловушками, зеркалами, пружинами, вращающимися дверями и с моим дворцом миражей. Разгневанный, он утверждал, что я сошел с ума или ослеп, вообразив, что вода, которая плещется там, в прекрасной лесной чаще, - ненастоящая вода! Пустыня настоящая! И лес тоже! Уж он-то в этом разбирается - он достаточно поездил, был во всех странах…
        И он побрел, бормоча:
        - Воды! Воды!
        Приоткрытые губы шевелились, как будто он пьет.
        У меня тоже открылся рот, чтобы проглотить воображаемую воду…
        Но мы не только видели воду - мы ее слышали! Мы слышали, как она течет, журчит… Понимаете вы это слово - „журчит“? Это слово слышат не ухом, а языком. Надо высунуть язык изо рта, чтобы лучше слышать его.
        Потом началась еще более непереносимая пытка: нам послышался шум дождя, но дождя не было! Это была еще одна адская выдумка. О, я прекрасно знал, как Эрик добивается этого! Он насыпал мелкие камешки в очень узкий и очень длинный ящик с врезанными через определенные промежутки желобами из дерева и металла. Падая, камешки ударяли друг о друга и о желоба, и возникали звуки, дробные звуки, напоминающие град вперемежку с дождем во время грозы.
        Это следовало видеть, как виконт де Шаньи и я, высунув язык, брели к журчащему ручью. Наши глаза и уши пропитались водой, но язык оставался сухим и твердым, как обломок рога.
        Добравшись до зеркала, виконт лизнул его, я сделал то же самое. Зеркало было раскаленным.
        Мы принялись кататься по земле, хрипя и задыхаясь. Виконт приставил к виску последний оставшийся заряженным пистолет, я разглядывал валявшуюся под ногами пенджабскую удавку.
        Я знал, зачем в этом новом, третьем пейзаже вновь возникло железное дерево.
        Оно предназначалось мне.
        Но, пристально рассматривая удавку, я различил нечто такое, от чего меня затрясло так сильно, что господин де Шаньи, бормотавший: „Прощай, Кристина“, опустил пистолет.
        Я взял его за руку. Потом забрал пистолет и пополз к тому месту, что привлекло мое внимание.
        Рядом с пенджабской удавкой, в выемке паркета я углядел черную шляпку гвоздя, назначение которой могло быть только одно.
        Наконец-то я отыскал пружину! Пружину, которая заставит дверь открыться… Которая вернет нам свободу, приведет к Эрику…
        Я пощупал шляпку гвоздя. Просияв, я обернулся к виконту. Гвоздь с черной шляпкой поддавался моему нажатию!
        А потом…
        Потом открылась не дверь в стене, а замаскированный в полу люк.
        Близ темной дыры нас охватил поток свежего воздуха. Мы прильнули к ней, как к живительной влаге. Погрузившись подбородком в прохладную тень, мы жадно глотали этот воздух.
        Мы склонялись все ниже и ниже. Что могло быть в этой дыре, в пещере, таинственным образом приоткрывшейся нам сквозь люк в полу?..
        Может быть, там внизу вода? Вода, которую можно пить?
        Я протянул руку во тьму, она нащупала камень, потом другой, темную лестницу, ступени которой вели в пещеру.
        Виконт уже приготовился спуститься туда.
        Если даже там нет воды, мы сможем скрыться от воспламеняющего притяжения ужасных зеркал.
        Но я остановил виконта, остерегаясь очередного трюка этого монстра, и спустился первым, светя потайным фонарем.
        Ступени спиральной лестницы тонули в бездонной мгле. О, как была благодатна эта прохлада!
        Скорее всего, это объяснялось не действием системы искусственной вентиляции, устроенной Эриком, - прохлада исходила от самой земли, от близлежащего водоносного слоя. К тому же озеро, должно быть, находилось неподалеку.
        Мы спустились вниз, и там, едва наши глаза привыкли к темноте, в свете моего фонаря разглядели какие-то округлые предметы.
        Бочки!
        Мы были в погребе Эрика!
        Должно быть, здесь он хранил вино и, вероятно, питьевую воду. Я знал, что Эрик является любителем изысканных вин.
        Да, здесь было что выпить.
        Виконт поглаживал округлые бока и приговаривал:
        - Бочки!.. Бочки!.. Сколько бочек!
        Действительно, там оказалось немало бочек, симметрично выстроенных в два ряда, мы находились в промежутке между ними…
        Это были скорее бочонки; я рассудил, что Эрик выбрал бочки именно такого размера, чтобы было удобнее доставлять их в дом на озере.
        Мы осмотрели каждую, но ни в одной из них не обнаружили крана; все бочки были герметично закрыты. Тогда мы приподняли одну из них, убедились, что она полная, и, опустившись на колени, я лезвием небольшого ножа принялся поддевать затычку.
        В этот момент мне почудилось, что откуда-то издалека доносятся монотонные распевные фразы, ритм их был мне знаком - я часто слышал на парижских улицах: „Бочки! Бочки! Вы продаете бочки?“
        Моя рука застыла на затычке. Виконт тоже расслышал это. Он заметил:
        - Забавно… Можно сказать, что бочка поет.
        Пение постепенно удалялось: „Бочки! Бочки! Вы продаете бочки?..“
        - Клянусь, звук идет изнутри бочки, - сказал виконт.
        Мы вновь приподняли ее.
        - Это внутри! Точно! - выдохнул де Шаньи.
        Но больше ничего расслышать не удалось, и нам оставалось лишь чертыхнуться. Мы переглянулись и снова принялись открывать затычку. Виконт потянул обеими руками, и пробка выскочила.
        - Что это такое? - воскликнул виконт. - Это же не вода!
        Он набрал пригоршню из бочки и поднес к фонарю. Я наклонился ниже и тотчас так резко отбросил фонарь, что он разбился и погас. Мы остались в темноте.
        То, что я мне удалось разглядеть в ладонях де Шаньи, было порохом!»
        Глава 26
        Повернуть скорпиона? Повернуть ящерицу?(Окончание рассказа Перса)
        «Итак, на дне погреба я добрался до истины, что подспудно тревожила меня. Этот негодяй, оказывается, всерьез намекал на гибель рода человеческого! Удалившись от общества, он построил себе вдали от людей подземное логово; если живущие наверху попадут в убежище, где он укрыл свое чудовищное уродство, то мир содрогнется от чудовищной катастрофы.
        От совершенного открытия нас бросило в жар, это заставило мгновенно забыть все прежние злоключения, все перенесенные страдания. Только что мы были на грани самоубийства, а теперь серьезность ситуации стала нам очевидна. Теперь мы поняли, что хотел сказать этот монстр Кристине Даэ, когда произнес ту гнусную фразу: «Да» или «нет»! Если «нет», все погибнут и будут здесь погребены“. Да, именно погребены под обломками величественного сооружения, что зовется Парижской Оперой! Можно ли было придумать более зверское преступление, чтобы покинуть мир в апофеозе ужаса! Подготовленная в тиши подземелья катастрофа послужит местью за отвергнутую любовь самого страшного чудовища, какое когда-либо появлялось под этим небом. „Завтра вечером в одиннадцать часов - последний срок“. Он неплохо выбрал время… На празднике в театре будет множество народу, ненавистные ему представители рода человеческого заполнят сияющие ярусы дома музыки. Можно ли мечтать о более роскошном похоронном кортеже? Вместе с ним сойдут в могилу самые прелестные плечи в мире, украшенные сказочными драгоценностями. Завтра вечером в одиннадцать
часов. Мы должны взлететь на воздух в самый разгар спектакля, если Кристина Даэ скажет „нет“. Завтра вечером в одиннадцать. Но разве может Кристина не отвергнуть его! Ведь она скорее решит пойти под венец с самой смертью, чем с живым трупом. Да и вряд ли ей известно, что от ее слова зависит судьба множества людей… Завтра вечером в одиннадцать…
        Пробираясь в потемках, сторонясь бочек с порохом, ища на ощупь каменные ступени, которые вели туда, где над нашими головами был люк в зеркальную комнату, мы всё повторяли про себя: „Завтра вечером в одиннадцать…“
        Наконец я нашел лестницу и вдруг застыл на первой же ступеньке, меня пронзила ужасная мысль:
        „Который час?“
        Который, в самом деле, час? Ведь завтра вечером в одиннадцать - это, может быть, уже сегодня! Может, совсем скоро! Кто знает, который час в „камере пыток“? Мне казалось, что с тех пор, как мы заперты в этом аду, прошло много-много дней… годы… от Сотворения мира. И все это может взорваться в один миг! Ах, какой-то шум… Скрип… Вы слышали, сударь? Вон там, в углу… Боже мой! Похоже, включился какой-то механизм. Вот опять! Если бы было чуть светлее… Наверное, это включился взрывной механизм. Я же говорю: какой-то скрип. Вы что, глухой?
        Мы с де Шаньи принялись кричать, как сумасшедшие. Страх погнал нас наверх; мы карабкались на четвереньках вверх по ступеням. Неужели дверца люка закрылась и поэтому так темно? Ах, надо выйти из темноты! Туда, к смертельному свету зеркальной комнаты.
        Мы добираемся до верха лестницы: нет, люк был открыт, просто теперь в „камере пыток“ было так же темно, как и в пещере, откуда мы выбрались. Мы ползем по деревянному полу. Только это отделяет нас от склада пороха. Который час? Мы кричим, зовем. Виконт де Шаньи с внезапным приливом силы восклицает: „Кристина! Кристина!“ А я зову Эрика. Напоминаю, что когда-то я спас ему жизнь. Но никто нам не отвечает. Никого вокруг, кроме нашего собственного отчаяния, нашего собственного безумия… Который час? „Завтра вечером в одиннадцать…“ Мы спорим, пытаясь определить, сколько времени провели здесь, но определить это невозможно. Ах, если бы взглянуть на циферблат часов с движущимися стрелками! Мои часы давно остановились, но часы виконта еще идут. Он сказал, что завел их вечером, собираясь в Оперу. Мы пытаемся извлечь из этого факта хоть какое-то основание для надежды, что роковая минута еще не наступила.
        …Малейший звук, доносящийся из люка, который я напрасно пытался закрыть за собой, бросает нас в дрожь. Который час? У нас больше нет ни одной спички. Однако надо узнать время. Виконт придумал разбить стекло своих часов и нащупать положение стрелок. В полной тишине он прикасается к стрелкам кончиками пальцев. Ушко часов служит ему точкой отсчета. Он полагает, что, судя по отклонению стрелок, возможно, уже одиннадцать.
        Но что, если тот страшный срок, что бросает в дрожь - одиннадцать часов, - уже миновал? Может быть, сейчас уже одиннадцать часов десять минут? Тогда роковой момент наступит завтра и у нас еще по меньшей мере двенадцать часов.
        Неожиданно я вскрикнул:
        - Тише!
        Мне что-то послышалось в соседней комнате.
        Я не ошибся! Скрипнула дверь, затем прошелестели торопливые шаги. В стену постучали, и раздался голос Кристины Даэ:
        - Рауль, Рауль!
        Теперь восклицания по обе стороны стены слились. Кристина разрыдалась: она уже и не верила, что застанет де Шаньи живым. Монстр был ужасен. Он просто бредил в ожидании часа, когда она даст согласие. Но она обещала сказать „да“ только в том случае, если он откроет дверь в „камеру пыток“. Он не поддался на уговоры, сопровождая свой отказ страшными угрозами в адрес всех представителей „рода человеческого“. Наконец после бесконечно долгих страшных часов он вышел, оставив ее одну, чтобы она поразмыслила обо всем. В последний раз.
        Нескончаемо долгие часы!
        - Который час, Кристина?
        - Одиннадцать… одиннадцать без пяти минут.
        - Одиннадцать чего?
        - Одиннадцать часов, когда должен решиться вопрос жизни и смерти. Уходя, он специально подчеркнул это, - охрипшим голосом проговорила Кристина. - Он был невероятно страшен! Он бредил, он сорвал с себя маску, и его золотистые глаза метали молнии. И он все время смеялся! С усмешкой опьяневшего демона он сказал мне: „Еще пять минут! Я оставлю тебя одну, чтобы успокоить твою стыдливость. Я не хочу, чтобы ты краснела предо мной, когда скажешь «да», как робкая невеста“. Говорю вам, что он был подобен пьяному демону! „Смотри! - сказал он, открыв кожаную сумочку. - Смотри! Вот бронзовый ключ от шкатулочек черного дерева на камине. В одной из них - скорпион, в другой - ящерица, великолепные бронзовые фигурки, искусно сделанные в Японии; это - животные, которые могут сказать только два слова: «да» и «нет». То есть стоит тебе повернуть скорпиона, закрепленного на оси, на сто восемьдесят градусов, и я пойму, едва войдя в комнату в стиле Луи-Филиппа, в комнату новобрачных, что ты сказала «да»! Если ты повернешь ящерицу, для меня это будет означать «нет»! И я войду в комнату в стиле Луи-Филиппа, которая станет
тогда комнатой смерти“. И он все хохотал, как пьяный демон. А я, стоя на коленях, молила дать мне ключ от „камеры пыток“, обещая навеки стать его женой, если он вручит его мне. Он ответил, что этот ключ ему больше не нужен и что он бросил его на дно озера. А потом, по-прежнему смеясь, он оставил меня одну, сказав, что вернется через пять минут за ответом, что он знает, как следует действовать галантному кавалеру, и не хочет смущать меня… Ах да, еще он крикнул: „Ящерица! Берегись ящерицы! Она не только поворачивается, она еще и прыгает! Она прелестно прыгает!“
        Я попытался передать то, что обрывками слов и фраз, пересыпая все восклицаниями, торопливо рассказала нам Кристина. Ведь она также в течение этих двадцати четырех часов дошла до предела отпущенной человеку боли и, может быть, страдала сильнее, чем мы. Поминутно она останавливалась, восклицая: „Тебе не больно, Рауль?“ При этом она ощупывала почти прохладные стены и с удивлением спрашивала, отчего они недавно были такими горячими. Пять минут истекали, а в моем бедном мозгу стучало: „Скорпион или ящерица?“
        Однако я сохранил достаточную ясность мыслей, чтобы сообразить, что, если повернуть ящерицу, она прыгнет и вместе с ней, по словам Эрика, взлетит на воздух „род человеческий“. Было очевидно, что ящерица управляет электрическим механизмом, который должен взорвать пороховой склад. Виконт де Шаньи, едва услышав вновь голос Кристины, казалось, обрел силы и объяснил девушке, в каком ужасном положении мы все находимся - мы и вся Опера. Поэтому необходимо повернуть скорпиона немедленно.
        Этот скорпион, означавший столь желанное Эрику „да“, должен, возможно, предотвратить катастрофу.
        - Давайте, давайте, Кристина, дорогая моя жена! - приказал Рауль.
        Ответа не было.
        - Кристина! - крикнул я. - Где вы сейчас?
        - Около скорпиона.
        - Не дотрагивайтесь до него!
        У меня возникло опасение - я ведь хорошо знал Эрика, - что этот монстр снова обманул девушку. Возможно, что именно скорпион и приведет к взрыву. Иначе почему Эрика нет здесь? Пять минут давным-давно прошли, а он еще не вернулся. Конечно, он уже спрятался в укрытии! И ждет сокрушительного взрыва… Только этого он и ждет! Не мог же он, в самом деле, надеяться, что Кристина добровольно принесет себя в жертву! Почему он не возвращается?
        - Не дотрагивайтесь до скорпиона! - повторил я.
        - Это он! - неожиданно простонала Кристина. - Я слышу, он возвращается!
        Он в самом деле приближался, мы слышали его шаги. Он вошел в комнату в стиле Луи-Филиппа, но не произнес ни слова.
        Тогда я усилил голос:
        - Это я, Эрик! Ты узнаешь меня?
        На этот возглас он ответил сразу, необычно миролюбивым тоном:
        - Значит, вы еще не умерли там? Ну ладно, теперь постарайтесь успокоиться.
        Я хотел перебить его, но он не терпящим пререканий голосом так оборвал меня, что я похолодел:
        - Ни слова больше, „дарога“, или я все взорву. - И добавил: - Но честь должна быть предоставлена мадемуазель. Мадемуазель не прикоснулась к скорпиону. (Как напыщенно звучали его слова!) Она не прикоснулась к ящерице (с каким жутким хладнокровием!), но еще не поздно это сделать. Смотрите, Кристина, я открываю обе шкатулки без ключа, ведь я - мастер уловок, я открываю и закрываю все, что захочу. Итак, я открываю шкатулочки черного дерева. Смотрите, мадемуазель, какие прелестные фигурки в этих шкатулках. Они настолько искусно сделаны, что кажутся совсем живыми и такими безобидными! Но ряса не делает монаха - внешность обманчива! (Он говорил ровно и бесстрастно.) Если повернуть ящерицу, мы все взлетим на воздух, мадемуазель. Под нашими ногами достаточно пороха, чтобы взорвать четверть Парижа! А если повернуть скорпиона, весь этот порох уйдет под воду! Мадемуазель, по случаю нашей свадьбы вы сможете сделать прекрасный подарок нескольким сотням парижан, которые сейчас как раз аплодируют преглупому шедевру Мейербера. Вы преподнесете им в дар жизнь, когда своими руками, этими прекрасными ручками (теперь в
голосе проявилась усталость) вы повернете скорпиона, и мы справим веселую свадьбу.
        Молчание. Наконец он произнес:
        - Если через две минуты, мадемуазель, вы не повернете скорпиона - а у меня есть часы, очень точные часы, - добавил он, - я сам поверну ящерицу, а ящерица отлично прыгает!..
        Возобновилось молчание, куда более зловещее. Я знал, что означает этот мирный, спокойный и чуточку усталый голос Эрика - он дошел до предела и готов на все: на самое ужасное преступление или на самое отчаянное самопожертвование, и теперь любое неосторожное слово с моей стороны может вызвать бурю. Виконт де Шаньи, кажется, тоже понял, что остается только молиться, и, встав на колени, читал молитву… У меня кровь неистово стучала в висках, а сердце билось так сильно, что пришлось прижать руку к груди из боязни, что оно вот-вот выскочит. Мы с ужасом понимали, что происходит в эти последние секунды в измученном сознании Кристины; мы понимали ее колебания. Что, если скорпион приведет к взрыву?! Если Эрик решил увлечь нас вместе с собой?
        Наконец раздался голос Эрика, на сей раз мягкий, ангельски чистый:
        - Две минуты истекли! Прощайте, мадемуазель! Прыгай, ящерица!
        - Эрик! - вскричала Кристина, удерживая руку монстра. - Поклянись мне, чудовище, поклянись своей адской любовью, что надо повернуть скорпиона!
        - Да, чтобы взлететь на нашу свадьбу.
        - Ага! Значит, мы взорвемся!
        - Это означает свадьбу, наивное дитя! Скорпион открывает бал. Но довольно! Ты не хочешь повернуть скорпиона? Тогда я поверну ящерицу.
        - Эрик!
        - Довольно!
        Я присоединил свои крики к мольбам Кристины. Виконт де Шаньи, на коленях, продолжал молиться.
        - Эрик! Я повернула скорпиона!
        Ах, какое это было мгновение!
        Ждать!..
        Ждать, что вот-вот мы превратимся в пыль, в ничто посреди грохота и развалин…
        Почувствовать, как что-то начинает трещать под нашими ногами, что-то в открывающейся пропасти, что-то, что могло знаменовать начало жуткого апофеоза. Через люк, открытый во тьму, в черную пасть черной ночи распространялось тревожное шипение - как первый звук грядущего взрыва.
        Сначала совсем тихо, потом сильнее и совсем громко…
        Но слушайте же! Слушайте, удерживая готовое выскочить из груди сердце.
        Это было не шипение огня. Это был шум волн.
        Уж не прорвалась ли вода?
        Скорее к люку! К люку!
        Слушайте! Уже слышно бульканье.
        Скорее же к люку!
        Какая свежесть!
        Вся наша жажда, вытесненная было страхом, вместе с шумом льющейся воды вернулась с новой силой.
        А вода поднимается! Вода!
        Уровень ее поднимается в погребе, заливает бочки, все бочки с порохом. („Бочки! Бочки! Вы продаете бочки?“) Вода! Мы спускаемся к ней с горлом, перехваченным от волнения, а вода достает до подбородка, до рта, до воспаленной гортани…
        И мы пьем… Мы пьем воду в той мрачной пещере. Потом, по-прежнему в темноте, поднимаемся по лестнице - ступенька за ступенькой, - поднимаемся вместе с водой.
        Вот здорово, ведь порох пропал! Его залила вода! Отличная работа! В доме на озере нет недостатка в воде, и, если так будет продолжаться, озеро перельется в погреб.
        И вправду уже не понять, где она остановится.
        Мы уже покинули погреб, а вода все поднимается.
        Она тоже вышла из погреба, заливая пол. Если так будет продолжаться, дом на озере просто затонет. Пол зеркальной комнаты на наших глазах превращался в настоящее маленькое озеро, ноги начали скользить. Пожалуй, хватит воды! Надо, чтобы Эрик закрыл кран.
        - Эрик! Эрик! Порох уже залит! Поверни кран! Закрой скорпиона!
        Но Эрик не отвечает. Больше ничего не слышно - только рокот вздымающейся воды. Она уже доходит нам до колен.
        - Кристина! Кристина! Вода поднимается! Нам уже по колено! - кричит виконт.
        Но Кристина не отвечает. Не слышно ничего, кроме поднимающейся воды.
        В соседней комнате нет никого… Некому больше повернуть кран. Некому закрыть скорпиона!
        Мы совсем одни, во тьме, только черная вода смыкается вокруг нас ледяным кольцом.
        - Эрик! Эрик! Кристина! Кристина!
        Вот мы уже не чувствуем дна и кружимся в непреодолимом водовороте, вода кружится вместе с нами, мы натыкаемся на черные зеркала, которые нас отбрасывают прочь. Над водоворотом разносится задыхающийся крик…
        Неужели нам предстоит вот так умереть? Утонуть в „камере пыток“? Ничего подобного я не видел. Эрик в пору „сладостных ночей Мазендарана“ ни разу не показывал мне этого через маленькое окошко.
        - Эрик! Эрик! Я спас тебе жизнь! Ты был приговорен… Ты должен был умереть. Я открыл тебе двери в жизнь! Эрик!
        И мы, как обломки корабля, кружимся в воде.
        Неожиданно я ухватил сведенными руками ствол железного дерева; зову де Шаньи… и вот мы оба повисли на железной ветке.
        А вода все поднимается.
        Но попробуйте вспомнить, какое пространство - между ветвями железного дерева и сводом зеркальной комнаты… Попробуем вспомнить! В конце концов, вода ведь может перестать прибывать, достигнув определенного уровня. Смотрите, мне кажется, что она уже больше не прибывает. Нет! Нет! О ужас! Придется вплавь! Наши руки отчаянно цепляются одна за другую, мы задыхаемся… мы боремся с черной водой. Нам уже трудно вдыхать черный воздух поверх черной воды. Воздух уносится над нашими головами через какой-то вентиляционный люк. Мы кружимся и кружимся; мы будем кружиться до тех пор, пока не уткнемся в него, и тогда прильнем губами к этому отверстию… Но силы покидают меня, я пытаюсь уцепиться за стены. Зеркальный свод скользит из-под пальцев. Мы все кружимся и кружимся… Потом погружаемся в воду. Еще одна попытка! Последний возглас:
        - Эрик! Кристина!
        Буль, буль, буль - отдается в ушах. Буль, буль, буль… Мы беспомощно барахтаемся в черной воде. Перед тем как окончательно лишиться чувств, я слышу вдалеке: „Бочки! Бочки! Вы продаете бочки?“»
        Глава 27
        Конец любви Призрака Оперы
        На этом заканчивается запись рассказа, оставленная мне Персом.
        Несмотря на весь ужас ситуации, когда виконт де Шаньи и его спутник были, казалось, приговорены к неминуемой смерти, им удалось спастись благодаря великой жертве, которую принесла Кристина Даэ. И я предоставляю вам услышать, чем завершилось это приключение, из уст самого Перса, бывшего начальника полиции в Тегеране.
        Когда мы встретились с ним, он по-прежнему жил в своей маленькой квартирке на улице Риволи, напротив Тюильрийского сада. Он был очень болен, и потребовалось призвать на службу истине весь мой пыл репортера-историка, чтобы уговорить его решиться и еще раз, вместе со мной, пережить невероятную драму.
        Служил ему все тот же старый верный Дариус, который и проводил меня к нему. «Дарога» принял меня, сидя в просторном кресле, возле окна, выходившего в сад; он все время пытался выпрямить торс, прежде очень стройный. Глаза его были по-прежнему яркими и выразительными, хотя лицо выглядело усталым. Он полностью обрил себе голову, на которую некогда надевал папаху из каракуля; одет был в широкий халат очень простого покроя и бессознательно, спрятав руки в рукава, перебирал пальцами, но разум его оставался ясным.
        Он не мог без волнения вспоминать пережитые страхи, и мне пришлось по кусочкам вытягивать из него поразительный финал этой странной истории. Иногда он заставлял долго упрашивать себя, прежде чем ответить на мои вопросы, а иногда, вдохновленный воспоминаниями, он безостановочно описывал, с захватывающими подробностями, ужасающий образ Эрика и страшные часы, проведенные им с виконтом де Шаньи в жилище на озере.
        Надо было видеть снедавшее его волнение, когда он дошел до того, как очнулся после наводнения в тревожном сумраке комнаты в стиле Луи-Филиппа. Вот конец этой истории, записанный с его слов.
        Открыв глаза, «дарога» увидел, что лежит на кровати. Над ним склонялся то ангел, то демон. Виконт вытянулся на диванчике-канапе рядом с зеркальным шкафом.
        После миражей и галлюцинаций в «камере пыток» отчетливость обыденных деталей этой маленькой спокойной комнаты, казалось, была предназначена, чтобы окончательно поколебать стойкость духа несчастных пленников и бросить их на этот раз в реальный кошмар. Кровать, напоминающая ладью, стулья красного дерева, натертого воском, комод с медными ручками, кружевные салфетки, аккуратно наброшенные на спинки кресел, настенные часы с маятником и камин, где по сторонам стояли такие безобидные на вид шкатулочки, наконец, этажерка, где теснились раковины, красные подушечки-игольницы, кораблики из перламутра и огромное страусиное яйцо - вся эта обстановка, отмеченная печатью трогательной безвкусицы, выглядевшей в глубоких подземельях Оперы столь спокойно и разумно, неназойливо освещалась лампой под абажуром, стоявшей на круглом столике, и развеивала прошлые фантасмагории.
        Тень человека в маске в этой скромной, аккуратной обстановке представлялась еще более чудовищной.
        Склонившись к самому изголовью Перса, человек вполголоса произнес:
        - Тебе лучше, «дарога»? Осматриваешь мою мебель? Это все, что осталось мне от моей бедной матери…
        Он добавил еще что-то, что Перс так и не смог припомнить, и это казалось ему довольно странным, ибо он обладал профессиональной памятью и точно помнил, что в этой непритязательной атмосфере комнаты в стиле Луи-Филиппа разговаривал только Эрик. Кристина Даэ не произнесла ни слова; она двигалась бесшумно, как сестра милосердия, давшая обет молчания, поднося то лекарственный отвар для сердца, то дымящийся чай. Человек в маске принимал у нее чашечку и протягивал Персу.
        Что до виконта де Шаньи, то он спал.
        Влив немного рома в чашечку с чаем, приготовленным для Перса, Эрик сказал, указывая на спящего виконта:
        - Он очнулся задолго до того, как мы поняли, что ты еще увидишь свет дня, «дарога». С ним все в порядке. Он спит. Не надо будить его.
        В какой-то момент Эрик покинул комнату, и Перс, приподнявшись на локте, огляделся. В углу у камина он различил белый силуэт Кристины Даэ. Он попытался что-то сказать ей, но, обессилев, снова откинулся на подушку. Кристина приблизилась к нему, приложила ладонь к его горячему лбу и затем отошла. Перс хорошо помнил, что она даже не взглянула на лежавшего рядом виконта, который и правда спокойно спал, и опять села в свое кресло у камина, безмолвная, как сестра милосердия, давшая обет молчания…
        Эрик вернулся с маленьким флаконом и поставил его на камин. И еще тихо, чтобы не разбудить де Шаньи, сказал Персу, усевшись у изголовья и щупая ему пульс:
        - Теперь вы оба спасены. Скоро я отведу вас наверх, чтобы доставить удовольствие моей жене.
        Затем поднялся и исчез, не вдаваясь более в объяснения.
        Тогда Перс посмотрел на дышащий спокойствием профиль Кристины, освещенный лампой. Она читала книжечку с золотым обрезом, какой бывает у религиозных изданий. Такие книги выпускает издательство «Имитасьон». У Перса все еще звучал в ушах спокойный голос Эрика: «Чтобы доставить удовольствие моей жене».
        «Дарога» снова тихо позвал девушку, но она, видимо, погрузилась в книгу и не услышала.
        Вернулся Эрик. Напоил Перса какой-то микстурой и велел больше не обращаться ни к его «жене» и вообще ни к кому из присутствующих, потому что это опасно для здоровья любого из них.
        С этого момента в памяти Перса запечатлелась только черная тень Эрика и белый силуэт Кристины, которые скользили по комнате, все время храня молчание, и время от времени наклонялись над виконтом де Шаньи. Перс был еще очень слаб, и при малейшем шуме, даже при скрипе дверцы зеркального шкафа, у него начиналась головная боль. Потом он погрузился в сон, как Рауль де Шаньи.
        На этот раз он проснулся уже у себя дома, окруженный заботой верного Дариуса; тот рассказал, что прошлой ночью Перса нашли у порога квартиры, куда его, верно, доставил какой-то неизвестный, потрудившийся позвонить в дверь, прежде чем удалиться.
        Как только «дарога» окреп, он послал осведомиться о виконте у домочадцев графа Филиппа де Шаньи.
        Ему ответили, что юноша так и не появлялся, а граф Филипп несколько дней как умер. Его тело обнаружили на берегу подземного озера в подвалах Оперы, неподалеку от улицы Скриба. Перс вспомнил траурную мессу, звучавшую за стеной зеркальной комнаты, и у него не осталось сомнения по поводу личности жертвы и преступника. Зная Эрика, он - увы! - без труда восстановил подробности всей драмы. Решив, что его брат похитил Кристину Даэ, граф Филипп помчался следом за ним по дороге на Брюссель, поскольку он знал о подготовке к побегу. Не обнаружив следов, он немедленно вернулся в Оперу, вспомнил странное признание Рауля о наличии фантастического соперника, узнал, что виконт все пытался проникнуть в подземелья театра и, наконец, что он исчез, оставив свой цилиндр в гримерной певицы рядом с футляром от дуэльных пистолетов. Граф, не сомневаясь более в навязчивой идее брата, бросился вслед за ним в этот адский подземный лабиринт. Являлось ли преимуществом, с точки зрения Перса, что тело графа нашли на берегу озера, где до этого раздавался манящий голос Сирены Эрика, этой консьержки озера мертвых.
        После этого Перс отбросил колебания. Потрясенный новым преступлением, он не мог оставаться в неведении и не попытаться узнать о дальнейшей судьбе виконта и Кристины Даэ и решился рассказать все в полиции.
        Расследование дела было поручено судебному следователю Фору, к нему-то Перс и обратился. Можно себе представить, как воспринял показания Перса этот скептический, поверхностный и приземленный ум (я говорю то, что думаю!). Он счел Перса за помешанного.
        Отчаявшись быть услышанным, Перс взялся за перо. Поскольку в полиции не захотели выслушать его свидетельство, ему, вероятно, захотелось предать эту историю бумаге, и однажды вечером он поставил последнюю точку в рассказе, который я привел здесь без изменений. Именно тогда Дариус сообщил, что пришел неизвестный человек, не назвавший своего имени, лицо которого было невозможно разглядеть; он заявил, что уйдет только после того, как поговорит с хозяином.
        Перс сразу распознал личность странного посетителя и приказал немедленно впустить его.
        «Дарога» не ошибся.
        Это был Призрак! Это был Эрик!
        Он выглядел совершенно обессилевшим и держался за стену, будто боялся упасть. Когда он снял шляпу, обнажился высокий, восковой бледности лоб. Ниже лицо было закрыто маской.
        Перс, выпрямившись, встал перед ним:
        - Убийца графа Филиппа, что ты сделал с его братом и с Кристиной Даэ?!
        При этом тяжком обвинении Эрик пошатнулся и несколько мгновений хранил молчание, потом, дотянувшись до кресла, рухнул в него, испустив глубокий вздох. Он заговорил - короткими фразами, останавливаясь и переводя дыхание:
        - «Дарога», не напоминай мне о графе Филиппе. Он был уже… мертв, когда я вышел из дома… Он был… мертв, когда запела Сирена. Это несчастный случай, печальный и прискорбный случай. Он споткнулся неудачно и упал в озеро… упал сам.
        - Ты лжешь! - вскричал Перс.
        Тогда Эрик склонил голову и сказал:
        - Я пришел сюда не для того, чтобы ты говорил о графе Филиппе. Я пришел сказать тебе… я умираю.
        - Рауль де Шаньи и Кристина Даэ, где они?
        - Я умираю…
        - Где Рауль де Шаньи и Кристина Даэ?
        - …от любви, «дарога»… Да, умираю от любви… Я так любил ее! И до сих пор люблю, «дарога», а от этого умирают, это я тебе говорю. Если бы ты знал, как она была прекрасна, когда позволила поцеловать себя… живую, во имя вечного спасения. Это было впервые, «дарога», когда я поцеловал женщину… Ты понимаешь: впервые! Да, я поцеловал ее, живую, а она была прекрасна, как мертвая!
        Поднявшись, Перс осмелился коснуться Эрика. Он схватил его за руку:
        - Скажешь ты наконец, жива она или мертва?
        - Зачем ты трясешь меня? - спросил Эрик, которому тяжело давалось каждое слово. - Я тебе сказал, что это я умираю… Да, я поцеловал ее живую…
        - А теперь она мертва?
        - Говорю тебе, что я поцеловал ее… прямо в лоб и она не отвела голову от моих губ. Ах, это честная девушка! Что же до ее смерти, я не думаю… хотя это меня больше не затрагивает. Нет, нет! Она не умерла! Не дай бог, если я узнаю, что кто-то коснулся хоть одного волоска на ее голове! Это честная и смелая девушка, к тому же она спасла тебе жизнь, и причем, «дарога», это было в тот момент, когда я не дал бы и двух су за твою шкуру. По сути, ты явился в мой дом незваным. Зачем ты пришел туда с тем юношей? Ты пришел за смертью? Честное слово, она молила меня за своего поклонника, а я ответил ей, что, раз она повернула скорпиона, я стал, по ее собственной воле, ее женихом и что двух женихов ей не нужно, и это было справедливо; что же касается тебя, ты не существовал, ты уже не существовал для меня, потому что должен был умереть вместе с другим женихом.
        Но послушай, «дарога»… когда вы вопили как одержимые, барахтаясь в воде, Кристина пришла ко мне, широко распахнув свои прекрасные голубые глаза, и поклялась мне вечным спасением, что согласна стать моей живой женой! А до той минуты, «дарога», я видел в ее глазах только смерть, видел в ней свою мертвую жену… И тут в первый раз я увидел в ней мою живую жену. Она была искренней, клялась вечным спасением, что не убьет себя, - таков был наш уговор. Через полминуты вся вода вернулась в озеро. Я привел тебя в чувство и услышал от тебя первые слова, а ведь я был, право, уверен, что ты погиб… Потом мы договорились, что я выведу вас наверх. Когда я избавился от вас, я вернулся в комнату в стиле Луи-Филиппа к Кристине, один.
        - Что ты сделал с виконтом де Шаньи? - прервал его Перс.
        - Понимаешь, «дарога», я не мог вот так просто вывести его наверх. Он был моим заложником. Но и в доме на озере его нельзя было оставить из-за Кристины, тогда я запер его в неплохом месте: я его просто-напросто заковал в цепи, а эликсир Мазендарана сделал его податливым, как тряпка. Я заточил его в склепе коммунаров, который находится в самой пустынной части самого дальнего из подвалов Оперы, ниже пятого этажа подземелья, там, куда никто не сует носа и откуда ничего не слышно. Я был спокоен, когда вернулся к Кристине. Она ждала меня.
        В этом месте своего рассказа Призрак поднялся, да так торжественно, что Перс, вновь усевшийся в кресло, тоже невольно встал, копируя его движения и чувствуя, что невозможно сидеть в столь торжественный момент, и даже - Перс сам сказал мне это - снял с бритой головы свою шапку.
        - Да, она ждала меня, - продолжал Эрик, который снова начал дрожать как лист, но теперь уже от сознания торжественности момента. - Она ждала меня, ждала живая, как настоящая живая невеста, поклявшаяся вечным спасением. А когда я приблизился, робея сильнее, чем ребенок, она не отстранилась… Нет, нет, она осталась… она ждала меня. Мне даже показалось, «дарога», что она немного - о, совсем немного! - как настоящая живая невеста, приблизила ко мне свой лоб. И я его поцеловал. И она осталась близ меня после того, как я поцеловал ее в лоб. Ах, как это замечательно, «дарога», целовать кого-нибудь! Тебе этого не понять. Моя мать, «дарога», моя бедная несчастная мать не хотела, чтобы я целовал ее. Она отстранялась, бросая мне мою маску. Ни одна женщина! Никогда! Никогда не целовала меня! И от такого счастья… я заплакал. Обливаясь слезами, я упал к ее ногам. Я целовал ее ноги, ее маленькие ноги, и плакал… Ты тоже плачешь, «дарога»? И она тоже плакала. Это плакал ангел.
        Рассказ Эрика прерывался рыданиями, и Перс действительно не мог сдержать слез перед этим человеком в маске, который, содрогаясь всем телом, прижимая руки к груди, хрипел, пытаясь выразить свою боль и нежность.
        - «Дарога», я ощущал, как ее слезы стекали на мой лоб. Они были горячие… они были сладкие. Они затекали за мою маску, ее слезы! Они смешивались с моими слезами, попадали в мои глаза… Они попадали мне в рот. Ах эти слезы! Слушай, «дарога», слушай, что я сделал… Я сорвал свою маску, чтобы выпить каждую ее слезинку. И она не убежала! И она не умерла! Она осталась жива, чтобы плакать надо мной… вместе со мной! Мы плакали вместе. Господь Небесный! Ты дал мне все счастье, какое только возможно в этом мире!
        И Эрик с хриплым стоном упал в кресло.
        - Я еще не хочу умирать… Не так сразу… Дай мне поплакать, - добавил он.
        Переведя дыхание, человек в маске продолжил:
        - Слушай, «дарога», слушай внимательно. Когда я склонился к ее ногам, она сказала: «Бедный, несчастный Эрик!» И взяла меня за руку! А я - ты понимаешь? - я был только жалким псом, готовым умереть ради нее… Вот как это было, «дарога»!
        Представь себе, у меня в руке было кольцо, золотое кольцо, которое я ей когда-то подарил, которое она потом потеряла, а я нашел… обручальное кольцо! Я вложил его в ее маленькую руку и сказал: «Держи. Возьми его, это для тебя… и для него. Это мой свадебный подарок - подарок бедного, несчастного Эрика. Я знаю, что ты любишь этого юношу… перестань плакать». Она спросила меня очень мягко, что это значит. Тогда я сказал, и она сразу все поняла - она поняла, что я всего лишь жалкий пес, готовый умереть для нее, а она… она может выйти замуж за того юношу, когда захочет, только потому, что она плакала вместе со мной… Ах, «дарога», ты ведь понимаешь, что, когда я говорил ей это, сердце мое разрывалось на части, но она плакала вместе со мной, и она сказала: «Бедный, несчастный Эрик!»
        Эрик уже не мог справиться с волнением, он предупредил Перса, чтобы тот не смотрел на него, потому что он задыхается и должен снять маску. В ответ на это Перс подошел к окну, распахнул его и, преисполненный жалости, старательно устремил свой взор на верхушки деревьев в саду Тюильри, чтобы не видеть лица Эрика.
        - Я пошел за юношей, - продолжал Эрик, - и привел его к Кристине. Они поцеловались при мне в комнате в стиле Луи-Филиппа. У Кристины было мое кольцо. Я заставил ее поклясться, что, когда я умру, она придет ночью в мой дом через озеро со стороны улицы Скриба и тайком похоронит меня вместе с золотым кольцом, которое будет носить до той самой минуты; я сказал, как отыскать мое тело и что надо сделать. Тогда Кристина поцеловала меня сама впервые вот сюда, в лоб, - не смотри на меня, «дарога»! - прямо в лоб, и они ушли вместе… Кристина больше не плакала, плакал лишь я, «дарога». И если Кристина не забыла свою клятву, она скоро придет.
        Эрик замолчал. Перс не задал ему больше ни одного вопроса. Теперь он был спокоен за судьбу Рауля де Шаньи и Кристины Даэ. И ни один представитель «рода человеческого», видевший в тот вечер рыдания Призрака, не усомнился бы в его словах.
        Потом Эрик надел маску и собрал все силы, чтобы распрощаться с «дарогой». Он объявил, что, как только почувствует, что конец его близок, он пришлет Персу, чтобы отблагодарить его за все, что тот сделал для него когда-то, самое дорогое, что у него есть: все записки, которые Кристина написала для Рауля в дни подготовки побега и оставила ему, а также некоторые принадлежавшие ей безделушки - два носовых платка, пару перчаток и бант от туфельки. На вопрос Перса Эрик ответил, что, как только молодые люди обрели свободу, они решили найти священника где-нибудь в глуши, где они могли бы укрыть свое счастье, и отправились на вокзал Нор-дю-Монд. Наконец Эрик попросил Перса, когда тот получит обещанные бумаги и реликвии, сообщить о его смерти молодым людям. Для этого он должен будет оплатить одну строчку в рубрике некрологов в газете «Эпок».
        Вот и все.
        Перс проводил Эрика до дверей своей квартиры, а Дариус помог ему сойти на тротуар, где ждал фиакр. Эрик сел в него, и подошедший к окну Перс услышал, как он сказал кучеру: «На площадь Оперы!»
        И фиакр скрылся в ночи. Так Перс в последний раз видел бедного, несчастного Эрика.
        Три недели спустя в газете «Эпок» появилось следующее траурное объявление:
        «Эрик умер».
        Эпилог
        Такова невыдуманная и достоверная история Призрака Оперы. Как я объявил в самом начале книги, теперь уже нельзя сомневаться в том, что Эрик действительно существовал. Слишком много доказательств имеется в нашем распоряжении, чтобы не признать, что развитие драмы семейства де Шаньи предопределилось поступками Эрика.
        Нет необходимости напоминать, как сильно дело это взбудоражило в свое время всю столицу. Похищение певицы, смерть графа де Шаньи при исключительных обстоятельствах, исчезновение его брата и странный сон, внезапно объявший троих осветителей театра. Какие драмы, какой вихрь страстей и преступлений возник вокруг идиллической любви благородного виконта де Шаньи и очаровательной, нежной Кристины Даэ! Что стало с утонченной и таинственной певицей, о которой с тех пор никто на свете больше не слышал? Ее сочли жертвой соперничества двух братьев, никто и представить себе не мог, что же произошло на самом деле. Никто не понял, что, раз Рауль и Кристина исчезли одновременно, они, как жених и невеста, могли просто удалиться от света и, скрывшись от людей после необъяснимой смерти графа Филиппа, наслаждаться своим счастьем. Они сели в поезд, отходивший с вокзала Нор-дю-Монд. Когда-нибудь, может быть, я сяду в поезд на том вокзале и отправлюсь в поисках счастья на берега твоих озер, Норвегия, в твои края, безмятежная Скандинавия, возможно, там еще сохранились следы Рауля и Кристины, а также матушки Валериус,
исчезнувшей примерно тогда же. Когда-нибудь я тоже, может быть, своими собственными ушами услышу одинокое эхо Севера Мира[16 - Название вокзала Нор-дю-Монд переводится как «север мира». - Примеч. ред.], вторящее песне той, что знала Ангела Музыки.
        Хотя попечениями судебного следователя Фора, не слишком обремененного интеллектом, дело было закончено, пресса время от времени возвращалась к этой таинственной истории и продолжала задаваться вопросом: что за чудовищная личность стоит за этим рядом катастроф, злодейств и исчезновений?
        Одна бульварная газетка, бывшая в курсе всех закулисных сплетен, написала:
        «Это рука Призрака Оперы».
        Но конечно же, это было сказано в ироническом тоне.
        Один лишь Перс, которого не захотели услышать и который после визита Эрика не возобновлял попыток обратиться к правосудию, знал всю правду.
        Он хранил главные доказательства, переданные ему Призраком вместе с памятными вещицами.
        А мне предстояло дополнить эти доказательства с помощью самого Перса. Изо дня в день я держал его в курсе своих поисков, и он направлял их. Прошли долгие годы с тех пор, как он в последний раз был в Опере, но он сохранил об этом величественном здании подробнейшие воспоминания, и не было никого, кто лучше смог бы провести меня по самым потаенным его закоулкам. Он также назвал мне источники информации, которыми я мог воспользоваться; он натолкнул меня на мысль постучаться в дверь господина Полиньи, правда бедняга был едва ли не при смерти. Я был лишь поверхностно знаком с ним, но никогда не забуду впечатления, которое произвели на него мои расспросы насчет Призрака. Он посмотрел на меня так, словно увидел перед собой самого дьявола, и ответил лишь несколькими бессвязными фразами, которые, впрочем, лишний раз подтверждали - и это самое главное, - какое смятение в свое время внес Призрак Оперы (П. О.) в его и без того насыщенную жизнь.
        Когда я рассказал Персу, чем увенчался мой визит к Полиньи, «дарога» загадочно улыбнулся и сказал:
        - Полиньи так и не узнал, как этот гениальный негодяй Эрик, - (Перс отзывался об Эрике то как о божестве, то как о монстре), - управлял им. Полиньи был суеверен, и Эрик знал об этом. Эрику вообще многое было известно об общественных и личных делах служащих Оперы.
        Когда господин Полиньи услышал в ложе № 5 таинственный голос, который изложил ему почти всю его биографию и описал его отношения с коллегой, он сразу сдался. Пораженный голосом, идущим, казалось, прямо с небес, он посчитал себя проклятым, а потом, когда этот голос потребовал у него денег, решил, что стал игрушкой в руках одного известного певца, жертвой которого в свое время оказался и его коллега Дебьен. Они оба, утомившись по многим причинам от директорства, ушли в отставку, даже не попытавшись поглубже узнать личность этого загадочного П. О., который передал им тот нелепый перечень их обязанностей. Они ознакомили с этой тайной своих преемников и, испустив вздох облегчения, избавились наконец от истории, сильно их заинтриговавшей, но показавшейся обоим совсем не смешной.
        Таково было мнение Перса насчет господ Дебьена и Полиньи. Я спросил его об их преемниках - меня удивило, что в «Воспоминаниях директора» господин Моншармен, так подробно излагая все, что связано с П. О., в первой части, ничего или почти ничего не сказал о нем во второй. На что Перс, знавший эти «Воспоминания» так, будто сам написал их, заметил мне, что объяснение этому можно найти, если как следует поразмыслить над строками, которые Моншармен посвятил Призраку во второй части. Вот эти строки, представляющие для нас наибольший интерес, так как здесь весьма ясно изложена известная нам история с двадцатью тысячами франков:
        «По поводу П. О. - в начале „Воспоминаний“ я привел некоторые странные и фантастические версии, связанные с ним, - я добавлю только одно: мистификатор очень благородным жестом вознаградил нас за все неприятности, причиненные мне и моему уважаемому коллеге. Должно быть, он решил, что есть предел всякой шутке, особенно когда цена ей столь велика и к делу привлекают комиссара полиции; и вот через несколько дней после исчезновения Кристины Даэ, в ту самую минуту, когда мы назначили в нашем кабинете встречу господину Мифруа, чтобы рассказать ему обо всем, мы нашли на письменном столе господина Ришара в красивом конверте, на котором красными чернилами было написано: „От П. О.“, ту солидную сумму денег, которая перед этим была так ловко, почти играючи, вытянута из директорской кассы. Ришар тотчас предложил покончить с этим делом и забыть о нем. Я согласился с мнением Ришара, ибо, как говорится, „хорошо то, что хорошо кончается“. Не правда ли, мой дорогой П. О.?»
        Очевидно, Моншармен, особенно после того, как деньги были возвращены, продолжал считать, что он какое-то время был игрушкой буйного воображения Ришара, а Ришар, со своей стороны, не переставал думать, что Моншармен в отместку за какие-то проделки выдумал историю с П. О.
        Это был подходящий повод спросить у Перса, каким способом Призрак забрал двадцать тысяч франков из кармана Ришара, несмотря на английскую булавку. Тот ответил, что не вникал в эту незначительную деталь, но что, если бы я собственноручно обследовал то место в кабинете директоров, я бы, конечно, нашел ключ к разгадке прямо в директорском бюро, и напомнил, что Эрика не зря называли «любителем люков». Я обещал Персу, как только выкрою время, провести тщательное расследование этого случая. Читателю же хочу сразу сообщить, что результаты моего расследования оказались в высшей степени удовлетворительными. Я и не надеялся найти столько неопровержимых доказательств реальности феноменальных деяний, многих событий и фактов из жизни Призрака.
        Да будет вам известно, что бумаги Перса, письма Кристины Даэ, записи, которые я сделал со слов бывших сотрудников Ришара и Моншармена, малышки Мэг (неподражаемая мадам Жири, увы, уже скончалась) и Сорелли, живущей ныне на покое в Лувесьене, - одним словом, все, что доказывает существование Призрака, все, что я собираюсь сдать в архивы Оперы, подтверждается несколькими важными открытиями, которыми я некоторым образом могу гордиться.
        Однако я так и не смог побывать в доме на озере, поскольку Эрик окончательно уничтожил все тайные проходы к нему (хотя я уверен, что туда несложно проникнуть, если откачать из озера воду, что я неоднократно просил сделать руководство Академии изящных искусств)[17 - За два дня до выхода этой книги я разговаривал с господином Дюжарден-Бомецем, обаятельнейшим заместителем министра изящных искусств, который дал мне кое-какую надежду, и сказал ему, что долг государства - навсегда покончить с легендой о Призраке, чтобы на реальных фактах восстановить любопытную историю Эрика. Для этого необходимо - и это было бы венцом моих личных усилий - отыскать дом на озере, где еще могут находиться бесценные сокровища музыкального искусства. Нет никаких сомнений в том, что Эрик был несравненным музыкантом, и кто поручится, что мы не обнаружим в его убежище знаменитую партитуру «Торжествующего Дон Жуана»?]; правда, я все-таки нашел тайный ход коммунаров - мрачный коридор с обветшавшими, а кое-где и разрушенными дощатыми стенами и потолком, я даже отыскал люк, через который Перс и Рауль попали в подземелья театра. В
каземате коммунаров я нашел множество инициалов, нацарапанных на стенах заключенными, и среди этих инициалов были буквы «Р. Ш.». Не могло ли это означать «Рауль де Шаньи»?! И сегодня буквы еще хорошо видны. Разумеется, на этом я не остановился. На первом и третьем подземных этажах я нашел два люка с вращающейся крышкой, неизвестные рабочим сцены в Опере, где используются только люки с горизонтальным скольжением.
        Наконец, с полным знанием дела я могу посоветовать читателю: пойдите в Оперу, попросите позволения спокойно походить там в одиночестве, без назойливого чичероне, войдите в ложу № 5 и постучите по огромной колонне, которая отделяет ложу от авансцены; постучите по ней тросточкой или просто кулаком, послушайте звук на уровне человеческого роста, и вы убедитесь, что колонна полая! А после стоит ли удивляться, что в ней мог находиться голос Призрака или он сам - там внутри хватит места для двоих. Не удивляйтесь, что в связи со странными явлениями в ложе № 5 никто не обратил внимания на эту колонну, не забудьте, что с виду она сделана из цельного куска мрамора и что голос, шедший изнутри, казалось, раздавался с противоположной стороны (ведь голос призрака-чревовещателя доносился оттуда, откуда хотел он сам). Колонна обработана и украшена скульптурой и орнаментом, вышедшими из-под руки подлинного художника. Я не теряю надежды найти когда-нибудь элемент скульптурного убранства, который можно было по желанию опускать и поднимать, что позволяло Призраку Оперы передавать матушке Жири записки и мелкие
подарки. Конечно, то, что я увидел, почувствовал и потрогал, - всего лишь частица из созданного столь необычным и блестяще одаренным человеком, как Эрик, в таком громадном загадочном сооружении, как Опера, но я отдал бы все находки за одну, которую мне посчастливилось обнаружить в кабинете дирекции, в нескольких сантиметрах от кресла: люк размером в одну плашку паркета, куда пройдет разве что рука человека; этот люк открывается, как крышка шкатулки, и я живо представил, как из него высовывается рука и ловко орудует в заднем кармане вечернего фрака директора…
        Именно таким образом исчезли двадцать тысяч франков! Благодаря тому же ухищрению они вернулись обратно.
        Когда я, с вполне объяснимым волнением, рассказал об этом Персу, заметив, что Эрик, скорее всего, просто развлекался со своим перечнем обязанностей, раз он вернул всю сумму, Перс ответил:
        - Не стоит заблуждаться. Эрик нуждался в деньгах. Поставив себя вне общества, он не особенно церемонился с людьми и постоянно пользовался необычайной ловкостью и изобретательностью, которыми одарила его природа в качестве компенсации за ужасное уродство; пользовался ими для того, чтобы эксплуатировать людей, причем делал это с неподражаемым артистическим блеском, тем более что эта артистичность всегда окупалась. Если он вернул сорок тысяч франков Ришару и Моншармену по собственному почину, так только потому, что к тому времени он в них не нуждался. Он отказался от женитьбы на Кристине Даэ. Он отказался от всего земного.
        По словам Перса, Эрик был родом из маленького городка в окрестностях Руана. Он был сыном строителя-подрядчика. Он рано покинул родные края, где его уродство внушало отвращение и ужас даже отцу и матери, некоторое время он появлялся на ярмарках, где хозяин демонстрировал его как «живой скелет». Одна ярмарка за другой - так он прошел всю Европу и завершил свое необычное обучение артиста и фокусника у того источника, который и питал когда-то искусство магии, - среди цыган. Целый период жизни Эрика остался в тени. Позднее его видели на ярмарке в Нижнем Новгороде, где уже гремела его жуткая слава. К тому времени он овладел искусством пения, как никто в мире; он занимался чревовещанием и жонглированием, о его мастерстве долго еще рассказывали в караванах, возвращавшихся в Азию. Таким образом слухи и легенды о нем достигли стен дворца Мазендерана, где томилась от скуки маленькая султанша, фаворитка шахиншаха. Купец, торговавший мехами, который направлялся в Самарканд из Нижнего Новгорода, рассказал о чудесах, увиденных им в балагане Эрика. Торговца привели во дворец, «дарога», начальник полиции
Мазендерана, допросил его. Потом «дарога» был отправлен на поиски Эрика. Он привез его в Персию, и в течение многих месяцев Эрик, как говорят в Европе, заправлял там погодой. Он совершил немало страшных преступлений, так как не ведал понятий добра и зла; он был замешан в нескольких громких политических убийствах, так же хладнокровно, с той же дьявольской изобретательностью, как он умертвил эмира Афганистана, воевавшего с империей. Он вошел в доверие к шахиншаху. Именно на этот период его жизни приходятся «сладостные ночи Мазендерана», о которых идет речь в рассказе Перса. Поскольку Эрику был присущ совершенно оригинальный подход и к архитектуре, он спроектировал дворец так же, как фокусник придумывает себе шкатулку с секретами. Шахиншах поручил ему построить небывалый дворец. Эрик справился с этим; говорят, искусство Эрика оказалось настолько удивительным, что его величество мог прогуливаться по дворцу, оставаясь незамеченным, мог исчезать и появляться так, что никто не мог понять, как это происходит. Шахиншах, заполучив такую игрушку, приказал было выколоть Эрику его золотистые глаза - точно так же
поступил один царь с гениальным создателем храма на Красной площади в Москве. Но, подумав, решил, что, даже слепой, Эрик может построить для другого государя подобный дворец и, пока Эрик жив, кто-нибудь может завладеть его секретом. Смерть Эрика была предрешена, с ним вместе и смерть всех рабочих, которые трудились под его началом. Привести ужасный приговор в исполнение поручили «дароге» Мазендарана. Когда-то Эрик оказал ему не одну услугу, к тому же изрядно смешил его, поэтому Перс спас его и дал ему возможность бежать, но едва не поплатился головой за такое благородство. К счастью для Перса, на берегу Каспийского моря был найден труп, наполовину исклеванный чайками, который удалось выдать за тело Эрика, переодев в одежду последнего. И все-таки «дарога» утратил благоволение: поплатился потерей имущества и высылкой из страны, хотя персидская казна продолжала выплачивать «дароге», кстати происходившему из царского рода, небольшую пенсию в несколько сот франков в месяц, вот почему он решил доживать остаток дней в Париже.
        Что касается Эрика, он уехал в Малую Азию, потом в Константинополь, где поступил на службу к султану. Я поясню, какого рода услуги оказывал Эрик своему государю: достаточно сказать, что он соорудил знаменитые ловушки, тайные комнаты и волшебные сундуки, которые нашли в Юлдуз-Киоске после последней турецкой революции. Только с его воображением можно было сделать куклы-автоматы, одетые в монаршую одежду, настолько похожие, что их принимали за главу правоверных и думали, что их повелитель находится в одном месте, между тем как он сам в это время отдыхал в другом[18 - Из интервью Мохамед-Алибея, взятого специальным корреспондентом газеты «Матэн» на следующий день после вступления салоникских войск в Константинополь.].
        Разумеется, ему пришлось оставить службу у султана по тем же причинам, по которым ему пришлось бежать из Персии: он слишком много знал. Тогда, устав от своей полной приключений, преступлений и ужасов жизни, он захотел сделаться таким же, как все люди. И он стал подрядчиком, обычным строителем, который строит обычные дома из обычного кирпича. Он выполнил кое-какие работы для фундамента Оперы. Масштабы строительства, громадные подземелья театра поразили его воображение, и его артистическая натура, склонность к фантазии и магии взяли верх. И, кроме того, ведь он был уродлив по-прежнему, Эрик грезил о тайном подземном убежище, где можно будет надежно скрыться от людских глаз.
        Известно, что произошло дальше. Цепочка невероятных и вместе с тем реально свершившихся событий и приключений. Бедный, несчастный Эрик! Стоит ли жалеть его? Надо ли его проклинать? Он хотел лишь одного - жить как все люди. Но он был слишком безобразен. Ему приходилось скрывать свой дар или пускаться на различные трюки, а ведь родись он с обычным лицом, он мог бы стать одним из самых благородных представителей рода человеческого! Его сердце было способно объять целую империю, а в итоге довольствовалось подвальным склепом. Конечно же, Призрак Оперы достоин жалости.
        Несмотря на все его преступления, я молился о том, чтобы Бог сжалился над ним. Почему Бог сотворил такое уродливое существо, как он?
        Я был убежден, убежден абсолютно, помолившись над останками, найденными в том самом месте, где закапывали на память потомкам фонографические записи «живых голосов», что это - его скелет. Я опознал его не по уродливому черепу: все давно умершие одинаково уродливы, а по золотому кольцу на пальце, которое Кристина Даэ надела ему перед погребением, как и обещала.
        Скелет нашли возле фонтанчика, там, где Ангел Музыки держал в своих дрожащих руках лишившуюся чувств Кристину Даэ, когда он впервые завлек ее в подземелья театра.
        Как теперь поступят с этим скелетом?
        Нельзя же бросить его в общую могилу! Я считаю, что место скелета Призрака Оперы - в архивах Национальной академии музыки, ведь это необычный скелет.
        Историю с магическим конвертом автор громко анонсирует уже в предисловии романа, весьма пренебрежительно отзываясь о «Воспоминаниях» бывшего директора Парижской оперы Армана Моншармена, который «так ничего и не понял в загадочных поступках Призрака и как мог насмехался над ним, хотя в то время сам был первой жертвой странной финансовой операции, связанной с магическим конвертом». Удивительно, что далее термин «магический конверт» употребляется лишь вскользь, походя, и совершенно не откладывается в сознании читателя - притом что фокусов с конвертами на страницах романа рассыпано немало. Почему же тогда «ссылка», явно сознательно поставленная автором в предисловии, оказывается «битой»?
        Роман «Призрак Оперы» был написан Гастоном Леру для ежедневной парижской газеты «Le Gaulois», в которой он печатался с 23 сентября 1909 по 8 января 1910 года, после чего был слегка переработан автором и в марте 1910 года вышел отдельной книгой в издательстве Пьера Лафита. Именно в этой, книжной редакции роман и получил мировую известность.
        И только в 2013 году, спустя более чем столетие после первой публикации романа, американская исследовательница Кейтлин Фриман, переводя роман на английский язык, обнаружила на страницах оцифрованной газеты «Le Gaulois» неизвестную главу, впоследствии вырезанную Гастоном Леру. Располагавшаяся между нынешними десятой и одиннадцатой («На маскараде» и «Следует забыть имя „голоса“») и увидевшая свет 3 - 5 ноября 1909 года, она называлась… «Магический конверт»! Получается, именно ее Леру и анонсировал в своем предисловии.
        Трудно сказать, почему писатель исключил данную главу из окончательной редакции, лишь частично воспроизведя сюжет «Магического конверта» в главе XVII («Удивительные признания мамаши Жири, раскрывающие секрет ее личных отношений с Призраком Оперы»). Между тем оставшиеся в итоге за кадром детали проделок Призрака и комических злоключений директоров Оперы представляют несомненный интерес для поклонников романа[19 - Настоящая преамбула любезно написана для нас Еленой Трепетовой. - Примеч. ред.].
        Магический конверт
        Неизвестная глава из первой редакции романа «Призрак Оперы»
        Мамаша Жири была восстановлена в занимаемой должности. Разумеется, в «Воспоминаниях» господина Моншармена вы не найдете упоминания об этой столь жалкой капитуляции перед сверхъестественной силой Призрака. То ли директор был убежден, что его переиграл некто более хитрый - и мы вскоре увидим, кого он хотя бы на миг заподозрил в этом, - либо же ему было стыдно признаться, что его встревожило происшедшее (или он хотел дать читателю повод так думать), но о Призраке в своих писаниях он говорит расплывчато, осторожно и зачастую совершенно невнятно. С другой стороны, нет никаких сомнений, что Моншармен и Ришар, как люди здравомыслящие, изо всех сил старались преодолеть смятение, охватившее их в ложе № 5 в тот роковой вечер. Назавтра они сошлись на том, что вообще не были в той адской ложе, не видели и не слышали ничего сверхъестественного, а предвещавшая катастрофу фраза: «Сегодня она поет так, что может рухнуть люстра!» - всего лишь игра их собственного перевозбужденного воображения. И все же после бурной сцены во время визита к бедняжке Карлотте, которая слегла и никак не могла утешиться после
случившегося с ней несчастья, директора долго совещались между собой при закрытых дверях. Послеобеденное время они провели под самой крышей Оперы. Внимательное изучение места крепления люстры погрузило их в задумчивость, и в тот же вечер они послали свои извинения мамаше Жири.
        Директора попросили ее вернуться к исполнению обязанностей при ложе № 5. Они решили вступить в переговоры с П. О., сочтя, что им не выдумать лучшего способа одолеть таинственного противника, чем заставить его поверить в то, что они идут навстречу притязаниям шантажиста, прописанным красными чернилами в тетради с техническими требованиями. Как видим, умонастроение господ директоров претерпело существенную трансформацию. Ришар и Моншармен больше не утверждали, что имеют дело со злым шутником, они уверились, что перед ними дерзкий и наглый мошенник. Они вознамерились застукать его и разоблачить, что повлекло за собой несколько досадных инцидентов, о которых мне подробно рассказали и мамаша Жири, и администратор Мерсье, и наконец сам хормейстер Габриэль. Последний пользовался доверием Ришара, а Мерсье - Моншармена.
        Мамаша Жири, похоже, совсем не затаила обиды на директоров, которые так скверно с ней обошлись, или, по крайней мере, никак ее не выказывала, что делает ей честь. В своей неизменной шали и шляпке цвета копоти она вела себя с прежней важностью. Когда она вышла на работу, Моншармен с невозмутимым видом вручил ей письмо для Призрака. Она преспокойно взяла его, опустила в свою сумку, заверив, что нынче же вечером передаст по назначению.
        Вряд ли стоит уточнять, что с этого дня директора более не пытались отобрать у невидимого гостя его ложу. Наутро после отправки письма пришел ответ. Обошлось без фантастических трюков, ответ был получен по почте.
        «Господа, - писал Призрак Оперы, - я оценил ваши добрые намерения. Но проявите терпение. В надлежащий час, который уже близок, я дам вам знать, как и когда вы сможете передать мне 20 000 франков в счет ежемесячного платежа.
        P. S. Мне стало известно, что у Кристины Даэ легкое недомогание, поэтому не стоит беспокоиться из-за того, что ее несколько дней не будет в театре. Она сообщит вам, когда пойдет на поправку. Этой юной особе необходим отдых. Я знаю, что говорю.
        С дружеским приветом,
        П. О.».
        - Похоже, наш Призрак умеет компрометировать женщин! - пробормотал Моншармен.
        Однако директора решили не разгадывать это таинственное сообщение. Они распорядились как следует присматривать за мамашей Жири, однако по-прежнему не понимали, как ей в действительности удается сообщаться с их новым «другом». Они остерегались вызывать в ней недоверие, поскольку рассчитывали застукать ее на месте.
        Все вышеописанное происходило незадолго до бала. Однако утром того дня, когда в Опере должен был состояться достопамятный бал-маскарад, произошло важное событие. Ришар и Моншармен получили от Призрака Оперы по письму с рекомендацией остерегаться друг друга, также им было велено не выходить за предписанные рамки и сохранить факт получения письма в тайне от коллеги…
        Письма были составлены в одинаковых выражениях:
        «Дорогой директор,
        я подумал, что предпочтительнее будет обсудить наши дела напрямую, так мы лучше поймем друг друга, и решил обратиться непосредственно к Вам, поскольку Вы человек образованный, хорошо знаете людей и наделены редким умом - а эти ценные качества при всем желании нельзя обнаружить у Вашего достойного сожаления коллеги. Если Вы хотите, чтобы между нами не было досадных разногласий, то настоятельно советую держать в секрете план, который я Вам доверяю. Все просто. Вы, конечно, понимаете, что я не стану просить Вас лично принести мне 20 000 франков. Как только они окажутся у меня в кармане, Вы сразу же отправите меня за решетку, и при этом я буду обокраден. Так что нет, но я устно сообщу Вам, что нужно делать, чтобы каждый месяц выплачивать мне деньги, не подвергая риску ни меня, ни их.
        А теперь о том, на каких условиях нам предстоит встретиться. Сегодня вечером я появлюсь на балу в маске и в сером плаще с капюшоном. Приходите в таком же костюме и в маске. Встретимся между четвертью первого и половиной первого ночи в ложе № 3, которая находится прямо под ложей Слепых. Пусть тот, кто явится первым, дождется другого.
        С дружеским приветом.
        P. S. Если пожелаете известить полицию - пожалуйста, мы неплохо посмеемся.
        П. О.».
        Моншармен не стал никого извещать. Ришар поступил точно так же. Если подобным экспериментом Призрак Оперы пытался оценить степень своего влияния на двух директоров, то он должен был быть доволен. Его инструкции были выполнены в точности.
        «Ложей Слепых» в Опере называли довольно просторную ложу на самом верхнем ярусе зрительного зала, из которой ничего не было видно. Однако отнюдь не это побудило Призрака выбрать именно эту ложу. Причина состояла в том, что прежний директор распорядился предоставить эту ложу в исключительное пользование дирекции пансионов для незрячих, сюда бесплатно приводили пансионеров-меломанов со страстными и изможденными лицами курильщиков опиума, они впадали в экстаз и приставляли руки к ушным раковинам, упиваясь звучанием оркестра.
        Ровно в четверть первого Моншармен, в монашеском плаще с накинутым на голову капюшоном и в маске, вошел в указанную Призраком ложу, расположенную под ложей Слепых, и стал ждать. Ришар, одетый аналогичным образом, не замедлил к нему присоединиться. Директора долго разглядывали друг друга сквозь прорези в масках в уверенности, что напротив стоит неуловимый Призрак Оперы, и выжидали, когда тот соблаговолит начать разговор.
        И тут до них донесся голос, произнесший фразу:
        - Наконец-то, сударь, вот и вы! Но не кажется ли вам, что было бы лучше побеседовать в вашем кабинете? Здесь всегда следует опасаться нескромных ушей! Пройдемте же в ваш кабинет!..
        Так как в ложе не было никого, кроме этих двоих в маскарадных серых плащах, то каждый подумал, что это сказал другой, и поклонился. Ришар покинул ложу первым, Моншармен последовал за ним. С серьезным и задумчивым видом они пересекли фойе и коридоры Оперы, где вовсю гремел маскарад. Вскоре они оказались за сценой и оттуда поднялись по лестнице для администрации. Ришар был уверен, что показывает путь. Следовавший за ним Моншармен думал: «Да этот тип знает дорогу не хуже меня, он ориентируется как у себя дома!»
        Наконец Моншармен, войдя в директорский кабинет, закрыл за собой дверь и повернулся к своему спутнику, выжидая. Ришар также ждал. Но на сей раз никакой голос не взял на себя инициативу начать разговор.
        Теряя терпение, Ришар, более импульсивный, чем коллега, первым прервал молчание.
        - Давайте покончим с этим! - сказал он.
        Узнав голос Ришара, Моншармен отшатнулся, будто его ударили. И потом внезапно расхохотался:
        - А недурно придумано - устроить такое в день бала-маскарада!
        Узнав голос Моншармена, Ришар ринулся к человеку в монашеском плаще и откинул капюшон. Маска упала, и он увидел, что у коллеги от смеха на глазах выступили слезы.
        - Ну ты глупец! - вырвалось у Ришара. Донельзя раздосадованный, он бросил на стол свою маску.
        - Конечно глупец, - согласился Моншармен. - Мне следовало догадаться, что вся эта история не что иное, как задуманный тобою розыгрыш. Что ж, неплохо, мой дорогой Призрак Оперы, примите мои поздравления!
        - Что?.. - промямлил Ришар.
        - Говорю же, мои поздравления!
        - Ах так? Да ты с ума сошел! И долго собираешься надо мной издеваться? Заверяю тебя, мне не до шуток!..
        При виде разгневанного Ришара Моншармен окончательно впал в недоумение. Поразмыслив, он достал из кармана письмо и протянул коллеге. Тот взял листок, вчитался и окончательно разъярился:
        - Это уж чересчур! Я получил точно такое же. Нас опять разыграли. Но кто? Клянусь, я это узнаю, и, уж поверь, этот тип мне за все заплатит!
        - Ришар, ты это всерьез? - задумчиво произнес Моншармен.
        - Ах так?! До тебя все еще не дошло?! - возопил Ришар, пребывавший на грани нервного срыва. - А не желаешь взглянуть на мое письмо? Вот, держи.
        И он вытащил из-под накидки послание Призрака Оперы.
        Тем не менее Моншармен все еще смотрел на Ришара с выражением, которое тому совершенно не нравилось. Было заметно, что Моншармен подозревает коллегу или, по крайней мере, не доверяет ему. Это еще больше вывело Ришара из себя.
        Моншармен решил уточнить свою мысль:
        - Дорогой мой, и кто же тогда говорил в ложе, коли не ты?
        Ришар яростно замахнулся, намереваясь грохнуть кулаком по столу, но осекся, так как в этот самый момент кто-то трижды отрывисто постучал по столешнице. Кулак Ришара завис в воздухе.
        Директора переглянулись.
        - Ты слышал? - не слишком уверенно спросил Ришар.
        - Д-да… - выдавил побледневший Моншармен.
        Они снова навострили уши, вспомнив про три тихих стука, о которых им рассказывала мамаша Жири… Они явно слышали именно их. Этот вполне отчетливый стук донесся… из стола, поскольку под столом никого не было!.. Но зато что-то было на самом столе… А именно большой конверт, на котором красными чернилами был начертан адрес. Казалось, троекратный тихий стук раздался именно затем, чтобы привлечь внимание к конверту.
        Ришар, который, что там ни говори, был вовсе не чужд суеверий, осторожно протянул руку к письму, будто опасаясь обжечься. Наконец он беспрепятственно схватил этот странно легкий конверт и поспешно вскрыл. Моншармен наклонился над его плечом, и они вместе прочли адрес: «Директорам Парижской оперы». Вот что было в письме:
        «Дорогие друзья, это мой голос вы слышали в ложе. Я был там. Если вы меня не видели, то лишь потому, что я склонен не особо доверять полиции, которая вечно допускает промахи, хотя я, как вы теперь понимаете, принял все возможные меры, чтобы предотвратить неприятности, на тот случай если вам взбредет в голову оповестить полицию. Надеюсь, до вас дошло, что полиция немедленно арестовала бы вас обоих, поскольку вы указали бы друг на друга, и это, согласитесь, было бы довольно забавно… Так пусть же это впредь послужит вам уроком на тот маловероятный случай, если вам вздумается впутывать в наши дела посторонних.
        Теперь по поводу 20 000 франков.
        Вложите двадцать тысячефранковых банкнот в прилагаемый конверт и за полчаса до ближайшего спектакля передайте его в запечатанном виде мадам Жири, которая сделает все необходимое.
        Сердечно ваш,
        П. О.».
        В найденном конверте директора действительно обнаружили еще один такой же, сложенный вдвое. Красными чернилами на нем было начертано: «Господину П. О. лично».
        Назавтра за полчаса до поднятия занавеса инспектор разыскал мадам Жири, которая уже заступила на свой пост, и попросил ее незамедлительно явиться в кабинет к господину Фирмену Ришару.
        Бойкая мадам Жири не выказала ни малейшего удивления, она тотчас оставила свое место у дверей, где должна была встречать первых зрителей, быстрым шагом спустилась к входу для держателей лож, пересекла сцену и поднялась по лестнице. На пути ей попалась малышка Мэг, напропалую любезничавшая с пожарным. Мадам Жири отвесила дочери пару оплеух, а затем постучалась в директорский кабинет.
        - Войдите!
        Она, казалось, не заметила, что ее разглядывают с особо пристальным вниманием. Взяла протянутый ей толстый, довольно плотно набитый конверт, прочла адрес и опустила конверт в громоздкую сумку, с которой почти не расставалась.
        - Вы, должно быть, знаете, что это такое? - спросил Моншармен.
        - Что тут гадать, мусье директор? Это письмо для Призрака.
        - И вы сами передадите ему это?
        - Ну да. А что вы хотите, чтобы я с ним сделала?
        - Вы вручите ему конверт лично в руки?
        - Мусье, я никогда не видела рук Призрака и не могу вам сказать, есть ли они у него вообще…
        - Но как же тогда вы поступаете?..
        - Всего-навсего кладу на обычное место!.. И он, судя по всему, приходит за письмом. А как иначе?..
        - И давно вы служите письмоносицей у Призрака?
        - Впервые это случилось при господах Дебьене и Полиньи, за несколько дней до их отставки. Господин Полиньи лично вручил мне конверт, правда не такой толстый, как этот… и я поступила с ним ровно так же, как сделаю на сей раз. Прощайте, господа, при всем моем уважении, мне нужно поторапливаться. Вот-вот появятся зрители, а мне, как и всем, надо зарабатывать себе на жизнь, не правда ли?
        Ришар и Моншармен не стали задерживать мамашу Жири. Но они не сводили глаз с нее и ее сумки. Не успела она затворить за собой дверь, как за ней проследовал администратор Мерсье. Ни одно движение смотрительницы не осталось незамеченным. Но она спокойно проследовала к ложе № 5 и ни разу не коснулась своей сумки. На пороге ложи она спокойно открыла ее, достала драгоценное послание, поставила сумку на банкетку, вошла в ложу и положила конверт на подлокотник кресла.
        Мерсье тем временем осмелился заглянуть в сумку, где обнаружил только изящный кружевной платочек с вензелем из переплетенных букв «П» и «О», связку ключей, коробку спичек, двенадцать су и старый номер «Пти журналь», сложенный на очередном выпуске романа «Дочь вампира».
        Что касается пары директоров, они, вооружившись биноклями, устроились поодиночке этажом выше, напротив ложи Призрака, забившись поглубже, чтобы их не было видно, так что пресловутый конверт ни на секунду не ускользал от двойного взгляда. Коллеги просидели так весь спектакль, не сходя с места ни во время действия, ни в антрактах.
        В ложе так никто и не появился, и конверт все это время покоился на подлокотнике кресла. К закрытию занавеса они вместе с Мерсье ворвались в ложу № 5; таким образом, конверт выпал из их поля зрения лишь на пару секунд. В присутствии Мерсье, который был совершенно сбит с толку, так как выполнял распоряжения, будучи совершенно не в курсе всей затеи, Ришар и Моншармен с улыбкой на устах вскрыли конверт. Они полагали, что Призрак, чьи действия явно диктовались здравым смыслом, почуял слежку и не посмел притронуться к конверту. Они в самом деле обнаружили там свои 20 000 франков и, напевая веселый куплет, двинулись в кабинет. Но там на том же месте, где и накануне, они обнаружили очередной конверт, а в нем записку с таким текстом:
        «Люстры и балюстры! Чем короче шутка, тем она лучше! Билеты „Sainte Farce“ не имеют хождения в моей Империи. Постарайтесь послезавтра отнестись к этому серьезно, или я вновь рассержусь, люстры и балюстры!
        Ваш покорный слуга,
        П. О.».
        И никаких «дружеских приветов». Призрак был явно взбешен. Но как он узнал, что в конверт вместо настоящих банкнот они подложили фальшивые, ведь к деньгам никто не прикасался? И каким образом записка с угрозой - люстры и балюстры! - попала на стол к Ришару? Ведь накануне тот, с запозданием припомнив рекомендацию прежних директоров, велел установить на двери кабинета надежные замки с фиксатором, ключи от которых были лишь у него.
        Я сожалею, что приходится использовать выражение, не одобренное словарем Академии, но лишь оно может наилучшим образом отразить и внешний вид, и душевное состояние одного из директоров - Фирмен Ришар просто кипел!
        Ни криков, ни проклятий, ни стиснутых рук. Но казалось, что это молчание с комом в горле вот-вот обернется взрывом. Но более всего, даже более безумных выходок Призрака Оперы, Ришара выводил из себя взгляд Моншармена. В этом взгляде, направленном на него, Ришара, явственно читалась злая ирония.
        И эта ирония могла быть продиктована лишь двумя обстоятельствами: либо Моншармен считал, что Призрак Оперы высмеивает в большей степени лично Ришара, либо Моншармен подозревает своего коллегу! И это последнее соображение переполнило чашу. Его, мастера игры, переиграли!
        - Мерсье, найдите мне Габриэля! - внезапно выкрикнул Ришар.
        Габриэль, хормейстер, был другом Ришара. Тот полностью доверял ему и нередко, оказавшись в затруднении, получал от Габриэля самые толковые советы. Когда администратор привел Габриэля, Ришар велел им обоим сесть, приказал своему секретарю Реми, сидевшему в приемной, никого не пускать в кабинет, и, убедившись, что их никто не сможет подслушать, детально изложил всю историю с самого начала этого странного дела. Габриэль и Мерсье выслушали его в полном молчании. Когда директор закончил свой рассказ, Габриэль поднялся и заявил:
        - Нужно положить в конверт двадцать тысяч франков. Только настоящих франков.
        - Я тоже так считаю, - вторил ему Мерсье, добавив: - Надо предупредить комиссара полиции.
        - Да ни за что на свете! - воскликнул Габриэль.
        - Но почему? - удивился Моншармен. - Габриэль, я спрашиваю, почему вы не хотите, чтобы мы предупредили полицию? Это же явная попытка шантажа, и у нас имеются доказательства, что в наше отсутствие кто-то проник в наш кабинет; ведь может дойти до того, что мы начнем подозревать самых честных сотрудников администрации и в результате обвиним невиновного!
        - Нет-нет, - твердил Габриэль. - Не надо никакой полиции!
        - И почему же?
        - Потому что… а вдруг это настоящий призрак!
        Моншармен улыбнулся, но совершенно некстати.
        Габриэль вскочил и навис над ним стеной:
        - Ну и что тогда? Если это действительно Призрак? В таком случае нам его не перехитрить! Я уже однажды видел этого вашего Призрака. Уж поверьте, мне было совсем не до смеха!
        - И что вы сделали при виде его?
        - Спасся бегством.
        - Ого!
        - Да, притом крайне стремительно. Скатился с лестницы на спине… Но все же, поймите, я допускаю… допускаю, что это не настоящий призрак… Так вот, тем более в этом случае не стоит ничего сообщать комиссару полиции и вообще никому!
        - Почему? - еще раз спросил Моншармен, пожав плечами.
        - Потому что нас поднимут на смех.
        - Габриэль прав, - вмешался Ришар, - мы будем выглядеть смешно.
        - Если ты так считаешь, мне нечего сказать, - заявил Моншармен.
        - Это дело следует уладить без посторонних! Иначе вот смеху-то будет, если этот фальшивый призрак украдет у нас двадцать тысяч франков!
        - А что об этом думает Мерсье?
        - Я согласен с Габриэлем. В конверт нужно положить двадцать тысяч франков. Если это настоящий призрак, то к чему ему двадцать тысяч? А если он возьмет деньги, то, значит, мы имеем дело с фальшивым призраком. По крайней мере, мы будем знать это наверняка.
        - Да, но цена вопроса - двадцать тысяч франков! - заметил Моншармен.
        - Да ведь нас четверо! - воскликнул Ришар. - Четыре человека будут следить за этим конвертом и за этой безмозглой мамашей Жири!.. Держу пари, он не прикоснется к конверту!.. а если и посмеет, нас все равно четверо!
        И они договорились встретиться послезавтра в директорском кабинете за полчаса до спектакля.
        Первым прибыл Ришар. И в глаза ему сразу бросился лежавший на столе конверт, такой же, как в прошлый раз, с пометкой «Господину П. О. лично». Эта находка нимало не успокоила директора. Он метался по кабинету как лев в клетке. Он ругался, неистовствовал, подозревал всех на свете. Тем временем появился секретарь Реми, Ришар встретил его вспышкой столь внезапного гнева и столь малопонятными угрозами в адрес неких лиц, которые проходят сквозь стены, что сдержанному и благовоспитанному молодому человеку на миг показалось, что директор сошел с ума. Наконец пожаловали Габриэль, Мерсье и Моншармен. Ришар, дважды повернув ключ в замке, затворил за ними дверь, а затем показал прибывшим конверт, не скрыв от них, что он по-прежнему понятия не имеет, каким образом он сюда попал. Затем он извлек из портфеля двадцать банкнот по тысяче франков, на сей раз настоящих, а не фальшивых, вложил их в конверт, запечатал и передал Моншармену со словами:
        - Пойди и лично отнеси этот конверт мамаше Жири. Отдашь его ей только на пороге ложи. Не спускай с нее глаз, пока она туда не войдет. А с момента, когда она там появится, мы все трое будем следить за ней. Я за это отвечаю.
        Моншармен нес конверт. Ришар, Габриэль и Мерсье расселись в зале так, чтобы на этот раз ни на миг не выпускать пресловутый конверт из поля зрения. И на протяжении всего спектакля четыре пары глаз не отрываясь смотрели на конверт. И эти восемь глаз не видели ничего, кроме конверта!
        Представление закончилось, зрители разошлись, а конверт лежал все там же, на барьерчике ложи, где его оставила мадам Жири. Доблестная четверка собралась в ложе № 5, Ришар поднял конверт, показал всем, что его не вскрывали, и сказал:
        - Определенно, нашему Призраку придется придумать какой-то другой способ, если он хочет заполучить наши двадцать тысяч франков.
        Он распечатал конверт. Пересчитал банкноты. Все было на месте.
        - Что ж, с магией покончено! - резюмировал он.
        Но побледневший Моншармен вдруг сказал:
        - Дай-ка взглянуть… - Он взял банкноты и, вглядевшись, завопил: - Но ведь это фальшивка, это купюры «Sainte Farce»! Призрак забрал настоящие банкноты и подложил поддельные.
        Так оно и было.
        Ришар без сил опустился в кресло.
        - Так не может продолжаться, - глухо произнес Моншармен.
        Подавленные неудачей заговорщики переглянулись.
        - Это обходится дороже, чем фокусы Робер-Удена!.. - рявкнул Ришар.
        Тайна Желтой комнаты
        Посвящается Роберу Шарвэ в знак признательности за начало приключений юного Рультабийля
        Глава 1,
        в которой начинается необъяснимое
        Не без волнения приступаю я к рассказу о необычайных приключениях Жозефа Рультабийля. До сегодняшнего дня он столь категорически возражал против этого, что я уже отчаялся опубликовать когда-либо самую занятную детективную историю из тех, что случились за последние пятнадцать лет. Я думал даже, что публика никогда не узнает всей правды об удивительном деле Желтой комнаты и связанных с ним таинственных, ужасных и сенсационных событиях, в которых мой друг принимал самое непосредственное участие. Однако недавно некая вечерняя газета в связи с награждением прославленного Стейнджерсона Большим крестом Почетного легиона вспомнила на редкость в невежественной, а может быть, просто лживой статье об этой жуткой истории, которую Жозеф Рультабийль, по его словам, хотел бы забыть навсегда.
        Желтая комната! Кто теперь помнит об этом деле, заставившем пятнадцать лет назад пролиться столько чернил? В Париже так скоро обо всем забывают! А ведь в свое время буквально весь мир в течение нескольких месяцев недоумевал перед этой загадкой, на мой взгляд - самой необъяснимой в истории нашей полиции и суда. Каждый искал решение столь непостижимой задачи. Над нею ломали голову и старая Европа, и юная Америка. И поистине - я позволю себе так выразиться, поскольку не тешу свое авторское тщеславие, а лишь излагаю факты, которые благодаря предоставленным мне сведениям предстают в совершенно новом свете, - так вот, поистине, я не думаю, что в какой-либо области реального или воображаемого, даже у автора «Убийства на улице Морг», даже в измышлениях подражателей Эдгару По или правдивым рассказам Конан Дойля, можно найти что-то, что сравнилось бы по таинственности с историей Желтой комнаты.
        Разгадку, которую не мог найти никто, отыскал юный Жозеф Рультабийль, в ту пору восемнадцатилетний начинающий репортер известной газеты. Но, предоставив суду ключ к делу, всей правды он не открыл, рассказав лишь то, что было необходимо для «объяснения необъяснимого» и оправдания невиновного. Сегодня у него уже нет причин что-либо скрывать. Более того, мой друг обязан говорить. Итак, вы узнаете все; а теперь, без лишних предисловий, я обрисую загадку Желтой комнаты в том виде, в каком узнал ее весь мир на следующий день после драмы в замке Гландье.
        25 октября 1892 года в вечернем выпуске газеты «Тан» появилось следующее сообщение:
        В замке Гландье, расположенном на опушке леса Сент-Женевьев, неподалеку от Эпине-сюр-Орж, и принадлежащем профессору Стейнджерсону, совершено страшное преступление. Сегодня ночью, когда ученый трудился у себя в лаборатории, была сделана попытка убить мадемуазель Стейнджерсон, которая спала в комнате, примыкающей к лаборатории. По мнению врачей, жизнь мадемуазель Стейнджерсон в опасности.
        Можете себе представить, какое волнение охватило Париж. В то время весь ученый мир с большим интересом следил за работами профессора Стейнджерсона и его дочери. Это были первые работы по рентгенографии, продолжив которые господин и госпожа Кюри открыли впоследствии радий. К тому же все тогда находились в ожидании: профессор Стейнджерсон намеревался прочесть в Академии наук сенсационный доклад, касающийся новой теории распада материи. Теория эта должна была поколебать основы официальной науки, долгое время провозглашавшей принцип: ничто не исчезает бесследно и не возникает из ниоткуда.
        На следующий день утренние газеты уже вовсю трубили о случившемся. В частности, «Матен» опубликовала следующую статью, озаглавленную «Сверхъестественное преступление».
        Сообщаем подробности, - писал неизвестный сотрудник газеты, - которые нам удалось узнать о преступлении в замке Гландье. Отчаяние профессора Стейнджерсона и невозможность получить какие-либо сведения от жертвы сделали расследование столь трудным, что сейчас никто не имеет ни малейшего понятия о том, что же произошло в Желтой комнате, где была найдена мадемуазель Стейнджерсон: в одной ночной сорочке она лежала на полу и хрипела. Однако нам удалось расспросить папашу Жака - так тут называют старого слугу семейства Стейнджерсон. Папаша Жак проник в Желтую комнату одновременно с профессором. Комната эта примыкает к лаборатории. Лаборатория и Желтая комната помещаются в небольшом павильоне, стоящем в глубине парка примерно в трехстах метрах от замка.
        - Случилось это в половине первого ночи, - рассказал нам добрый старик. - Я тогда был в лаборатории; господин Стейнджерсон все еще работал. Я прибирался там весь вечер и уже ждал ухода господина Стейнджерсона, чтобы самому пойти спать. Мадемуазель Матильда трудилась с отцом до полуночи; когда на стенных часах пробило полночь, она встала и, поцеловав господина Стейнджерсона, пожелала ему доброй ночи. Мне она тоже сказала: «Спокойной ночи, папаша Жак» - и отворила дверь Желтой комнаты. Потом мы услышали, как она заперла ее на ключ и задвинула засов, - я даже рассмеялся и сказал господину профессору: «Наша барышня закрывается на два запора - не иначе как боится Божьей Коровки!» Но профессор был так занят, что ничего не слышал. И тут снаружи раздалось отвратительное мяуканье. Я сразу узнал голос Божьей Коровки - аж дрожь по телу… «Неужели она и сегодня ночью будет мешать всем спать?» - подумал я. Надо вам сказать, сударь, что до конца октября я живу на чердаке павильона, как раз над Желтой комнатой, чтобы барышня не оставалась по ночам одна. Это она придумала жить в теплое время в павильоне - ей там
кажется веселее, чем в замке. Все четыре года, как построили павильон, она каждую весну переезжает туда. А с приходом зимы возвращается в замок, потому что в Желтой комнате нет камина… Ну так вот. Мы с господином Стейнджерсоном были в домике. Оба мы сидели тихо: он у себя за столом, я, закончив дела, присел на стул, смотрел на профессора и думал: «Какой умница! А сколько всего знает!» Я говорю, мы сидели тихо, и поэтому убийца наверняка думал, что мы ушли. И вдруг, как раз когда часы били половину первого, из Желтой комнаты раздался отчаянный крик барышни: «Убивают! Убивают! На помощь!» Тут же громыхнули выстрелы, загрохотала мебель, словно там шла борьба, и мы опять услышали крик: «Убивают! На помощь! Отец! Отец!»
        Мы с господином Стейнджерсоном, ясное дело, вскочили и бросились к двери. Но, увы, она была заперта, как я уже говорил, и очень крепко - на ключ и засов. Мы попытались ее высадить, но не тут-то было. Господин Стейнджерсон словно обезумел, да и было от чего: мы хорошо слышали, как барышня хрипло кричит: «На помощь! На помощь!» Господин Стейнджерсон со страшной силой колотил в дверь, плача от ярости, отчаяния и беспомощности. И тут меня осенило. «Убийца проник через окно!» - воскликнул я и как сумасшедший выскочил из павильона. На беду, окно Желтой комнаты выходит в поле, и стена, что ограждает парк и примыкает к павильону, мешала мне сразу добраться до этого окна. Чтобы попасть к нему, нужно было выйти из парка. Я бросился к воротам и по дороге встретил привратника Бернье с женой, которые спешили к павильону, привлеченные выстрелами и криками. В двух словах я объяснил им, в чем дело, и велел привратнику бежать к господину Стейнджерсону, а его жена тем временем открыла мне ворота парка. Через пять минут мы с ней стояли перед окном Желтой комнаты. Луна светила ярко, и я хорошо видел, что к окну никто
не притрагивался. Решетка не тронута, даже ставни за решеткой закрыты - я сам каждый день под вечер их запираю, хотя барышня знает, что у меня много работы и я устаю, и как-то сказала, что станет закрывать их сама; вот они и были заперты изнутри на железную задвижку. Стало быть, убийца не мог ни влезть в окно, ни выскочить из него, но и я не мог проникнуть в комнату.
        Вот несчастье! Было от чего потерять голову. Дверь комнаты заперта изнутри на ключ, ставни единственного окна закрыты, тоже изнутри, а сверх того, еще решетка, через которую и руку-то не просунешь… А барышня зовет на помощь! Хотя нет, кричать она тогда уже перестала. Я подумал: может, она уже умерла… Но было слышно, как профессор все еще пробует взломать дверь.
        Мы с привратницей повернули назад и возвратились в павильон. Дверь еще держалась, несмотря на яростные удары господина Стейнджерсона и Бернье. Наконец она подалась, и что же мы увидели? Нужно сказать, что позади нас стояла привратница с яркой лампой, освещавшей всю комнату. Еще, сударь, хочу вам сказать, что Желтая комната совсем невелика. Барышня поставила в ней довольно большую железную кровать, маленький стол, ночной столик, туалет и два стула. И вот при свете большой лампы, которую держала привратница, мы разом окинули взглядом всю комнату. Посредине лежала барышня в ночной сорочке. Перевернутые столы и стулья говорили о том, что она боролась не на жизнь, а на смерть. Барышня была вся в крови, а на шее у нее виднелись жуткие следы ногтей, настоящие раны; из пробитого правого виска сочилась кровь, на полу даже собралась небольшая лужа. Когда господин Стейнджерсон увидел дочь в таком состоянии, он бросился к ней с отчаянным криком - аж сердце сжалось от жалости. Увидев, что несчастная еще дышит, он с той минуты занимался только ею. Мы же принялись искать этого негодяя, который хотел убить нашу
хозяйку, и клянусь вам, сударь, попадись он нам, ему пришлось бы туго. Но почему его там не оказалось? Как ему удалось скрыться? Это выше моего понимания. Под кроватью - никого, за столами, стульями - тоже никого! Мы нашли лишь следы, которые он оставил: кровавые отпечатки огромной мужской руки на стене и двери, пропитавшийся кровью большой платок без всяких там инициалов, старый берет да много отпечатков ног на полу. У человека, побывавшего в комнате, была большая нога; подошвы везде оставили следы какой-то черноватой пыли. Как он вошел в комнату? Как скрылся? Не забывайте, сударь, что в Желтой комнате нет камина. Он не мог выскользнуть в дверь - она очень узкая, да к тому же на пороге стояла привратница с лампой, пока мы с привратником обшаривали эту комнатку. Спрятаться там просто негде, и мы, понятное дело, никого не нашли. За взломанной дверью тоже было не укрыться, мы в этом убедились. Через окно с плотно запертыми ставнями и нетронутой решеткой убежать невозможно. Значит, что же? Клянусь вам, сударь, тут мне пришел на ум дьявол.
        Но как вы думаете, что мы нашли на полу? Мой револьвер. Да, мой собственный револьвер. Это меня отрезвило. Дьявол не стал бы красть у меня револьвер, чтобы убить барышню. Человек, проникший сюда, поднялся сперва ко мне на чердак, взял из ящика револьвер и воспользовался им для своих гнусных замыслов. Мы проверили барабан и обнаружили, что убийца стрелял дважды. Как бы то ни было, сударь, мне повезло: когда случилось несчастье, господин Стейнджерсон был в лаборатории и собственными глазами видел, что я тоже был там, потому что с этим револьвером мы бог знает до чего бы дошли - я мог угодить за решетку. Полиции ведь немного нужно, чтоб послать человека на плаху.
        После интервью шли следующие строки:
        Мы, не вмешиваясь, позволили папаше Жаку рассказать в общих чертах то, что он знает о преступлении в Желтой комнате. Мы сохранили все его выражения и лишь избавили читателей от многочисленных сетований, которыми он уснастил свой рассказ. Но ведь это понятно, папаша Жак! Понятно, что вы любите своих хозяев! Вам нужно, чтобы об этом знали, и вы все время твердите об этом, особенно с момента обнаружения револьвера. Это ваше право, и мы не видим тут ничего неуместного. Только мы собрались задать папаше Жаку - Жаку Луи Мустье - несколько вопросов, как его позвали к следователю, проводившему допросы в большой зале замка. Проникнуть в Гландье нам не удалось, а дубовая роща, где стоит павильон, была окружена полицейскими, ревностно выискивающими любой след, который вел бы к павильону, а быть может, и к разоблачению убийцы.
        Нам также хотелось порасспросить привратников, но их нигде не было видно. В конце концов мы устроились в трактире, неподалеку от ворот замка, чтобы подождать господина де Марке, следователя из Корбейля. В половине шестого он вышел вместе со своим письмоводителем. Пока он садился в экипаж, нам удалось задать ему следующие вопросы:
        - Не могли бы вы, господин де Марке, сообщить нам что-либо по этому делу, разумеется без ущерба для следствия?
        - Сейчас мы не можем ничего сказать, - ответил господин де Марке. - Впрочем, это дело - самое странное из всех, с какими мне приходилось сталкиваться. Только нам начинает казаться, что мы что-то узнали, как обнаруживается, что мы не знаем ничего.
        Мы попросили господина де Марке пояснить последние слова. Важность его ответа, надеемся, поймет каждый.
        - Если к вещественным доказательствам, собранным сегодня прокуратурой, ничего не прибавится, я боюсь, что тайна, окружающая гнусное покушение на мадемуазель Стейнджерсон, останется неразгаданной. Однако следует надеяться, что тщательные измерения толщины стен, потолка и пола Желтой комнаты, измерения, которыми я собираюсь заняться завтра вместе с подрядчиком, строившим четыре года назад этот павильон, дадут нам доказательства того, что нужно всегда уповать на логику вещей. Проблема заключается вот в чем: мы знаем, как убийца проник в комнату - вошел в дверь и спрятался под кровать, ожидая прихода мадемуазель Стейнджерсон. Но как он оттуда вышел? Как ему удалось убежать? Если мы не найдем ни лаза, ни потайной двери или чулана, если, измерив толщину стен и даже разрушив их - и я, и господин Стейнджерсон готовы на все, вплоть до сноса павильона, - если и после всего этого мы не найдем какой-либо проход, пригодный пусть даже не для человека, но для любого живого существа, если в потолке нет никаких незаметных проемов, а под полом - подвала, нам останется лишь поверить в дьявола, как выразился папаша
Жак!
        Далее неизвестный сотрудник газеты отмечал в своей статье, которую я выбрал как наиболее интересную из всего опубликованного в тот день, что следователь, похоже, вложил какой-то свой смысл в последнюю фразу: «Тогда нам останется лишь поверить в дьявола, как выразился папаша Жак».
        Заканчивалась статья следующим:
        Нам захотелось узнать, что папаша Жак имел в виду под словами «голос Божьей Коровки». Хозяин трактира «Донжон» объяснил, что так здесь называют необычайно зловещие вопли, издаваемые иногда по ночам кошкой, которая принадлежит местной жительнице, старухе по прозвищу Молельщица. Матушка Молельщица - это отшельница, живущая в хижине, в самой гуще леса, неподалеку от грота Святой Женевьевы.
        Желтая комната, Божья Коровка, матушка Молельщица, дьявол, святая Женевьева, папаша Жак - вот действующие лица запутанного преступления, которое завтра, надеемся, будет распутано ударом кирки. А пока нам остается лишь верить, что мадемуазель Стейнджерсон, которая все еще бредит, произнося лишь одно слово: «убийца», не уйдет этой ночью в мир иной.
        Эта же газета в полученном в последний час сообщении объявила, что начальник уголовной полиции вызвал телеграфом из Лондона знаменитого инспектора Фредерика Ларсана, который находился там по делу о краже ценных бумаг.
        Глава 2,
        в которой впервые появляется Жозеф Рультабийль
        Я помню, словно это произошло лишь вчера, как в то утро юный Рультабийль появился у меня в комнате. Было около восьми часов, и я еще лежал в постели, читая статью «Матен» о преступлении в Гландье.
        Однако прежде всего мне хотелось бы представить вам моего друга. Когда я познакомился с Жозефом Рультабийлем, он только начинал как газетный репортер. Я был тогда молодым адвокатом и часто встречал его в коридорах прокуратуры, куда приходил испросить у следователя разрешение встретиться со своими подзащитными в тюрьме Мазас или Сен-Лазар. Рультабийль был симпатичный малый с круглой как шар головой, румяный, то веселый, как жаворонок, то серьезный, словно папа римский. Каким образом он, такой молодой - когда я увидел его впервые, ему не было и семнадцати, - ухитряется зарабатывать себе на хлеб журналистикой? Этим вопросом задавался всякий, кто не знал, как он дебютировал. А дело было так: когда на улице Оберкампф обнаружили расчлененный труп женщины, Рультабийль принес главному редактору «Эпок» - газеты, конкурировавшей в ту пору с «Матен», - левую ступню, отсутствовавшую в корзине, где были найдены зловещие останки. Эту ступню, которую полиция безуспешно искала целую неделю, он нашел в сточной канаве, куда никто даже не удосужился заглянуть. Для этого ему пришлось наняться в бригаду
водопроводчиков, собранную муниципалитетом Парижа для ликвидации ущерба, который причинил городу необычайно сильный разлив Сены.
        Когда главный редактор заполучил драгоценную ступню и понял, благодаря каким остроумным рассуждениям молодому человеку удалось ее отыскать, его охватили два чувства: восхищение проницательностью шестнадцатилетнего мальчишки и ликование по поводу того, что он может выставить на всеобщее обозрение «левую ступню с улицы Оберкампф». «Из этой ступни, - воскликнул он, - я сделаю передовицу!» Потом, отдав зловещий пакет редакционному врачу, он поинтересовался у Рультабийля, сколько тот хочет жалованья, если согласится стать репортером отдела происшествий. «Двести франков в месяц», - скромно ответил молодой человек, едва не задохнувшись от неожиданного предложения. «Получите двести пятьдесят, - возразил редактор, - но если объявите публично, что работаете у нас в редакции уже месяц. Тогда всем станет ясно, что „левую ступню с улицы Оберкампф“ нашли не вы, а газета „Эпок“. У нас, мой юный друг, личность - ничто, газета - все!»
        Вскоре новый сотрудник приобрел много друзей, так как отличался услужливостью и веселым нравом, чем очаровывал самых ворчливых и обезоруживал самых завистливых. В кафе, где собирались репортеры отделов происшествий, прежде чем подняться в прокуратуру или префектуру в поисках новых преступлений, у него начала создаваться репутация сметливого парня, для которого даже двери шефа уголовной полиции - не преграда. Если главный редактор поручал Рультабийлю стоящее дело, репортеру не раз случалось утереть нос самым знаменитым инспекторам полиции.
        В этом-то кафе у меня и завязалось с ним более тесное знакомство. Адвокаты по уголовным делам и журналисты не враждуют между собой: одним нужна реклама, другим - сведения. Мы разговорились, и я тут же почувствовал глубокую симпатию к этому славному парнишке. У него был чрезвычайно живой и оригинальный ум и весьма своеобразный способ мышления.
        Некоторое время спустя я взялся вести судебную хронику в газете «Кри дю бульвар». С моим приходом в журналистику наша дружба с Рультабийлем стала только крепче. Чем больше я его узнавал, тем сильнее любил; под маской веселого сумасбродства он скрывал необычайную для своих лет серьезность. Я уже привык к тому, что обычно он оживлен, порою даже слишком, но мне не раз приходилось видеть его погруженным в глубокую грусть. Я пытался выведать у него причину такой изменчивости, но он всякий раз только смеялся и ничего не отвечал. Однажды я спросил его о родителях - он никогда о них не рассказывал, - но Рультабийль тут же отошел в сторону, сделав вид, что не расслышал.
        Тем временем разразилось нашумевшее дело Желтой комнаты, сделавшее его первым не только среди репортеров, но и среди сыщиков всего мира: не следует удивляться сочетанию этих достоинств в одном человеке, поскольку уже тогда ежедневные газеты стали походить на теперешние, то есть на хронику преступлений. Люди мрачные сетуют на это, я же считаю, что нас надо с этим поздравить - ведь чем больше и общество, и частные лица будут бороться с преступниками, тем лучше. Мрачно настроенные люди могут возразить, что, уделяя столько внимания преступлениям, пресса в конечном счете их вызывает. Но на таких ведь никогда не угодишь, верно?
        Итак, 26 октября 1892 года Рультабийль оказался у меня в комнате. Он был румянее обычного, широко раскрытые глаза выдавали крайнее возбуждение. Размахивая номером «Матен», он вскричал:
        - Ну, дорогой Сенклер, читали?
        - О преступлении в Гландье?
        - Да, о Желтой комнате! Что вы об этом думаете?
        - Думаю, черт побери, что преступление совершил дьявол или Божья Коровка.
        - Нет, кроме шуток.
        - Знаете, я не очень-то верю в убийц, которые просачиваются сквозь стены. По-моему, папаша Жак совершил ошибку, оставив в комнате орудие преступления, и поскольку он живет над комнатой мадемуазель Стейнджерсон, архитектурная операция, которую собирается провести сегодня следователь, даст ключ к решению этой загадки, и мы вскоре узнаем, через какой лаз или потайную дверь молодчик мог проскользнуть, чтобы тут же вернуться в лабораторию за спиной ничего не подозревавшего господина Стейнджерсона. Что вы на это скажете? Неплохая гипотеза?
        Рультабийль уселся в кресло, раскурил трубку, с которой никогда не расставался, и несколько минут молча курил - явно для того, чтобы справиться с возбуждением, - после чего пренебрежительно бросил:
        - Молодой человек, вы адвокат, и я ничуть не сомневаюсь в ваших способностях заставить суд оправдать виновного, но если когда-нибудь вы станете следователем, то вы с такой же легкостью сможете заставить суд осудить невинного. Вы поистине талантливы, молодой человек. - Он выпустил несколько клубов дыма и продолжал: - Никакого лаза не найдут, и тайна Желтой комнаты сделается еще таинственнее. Потому-то она меня и интересует. Следователь прав: свет не видывал ничего более странного, чем это преступление.
        - У вас есть догадка относительно того, как мог скрыться убийца? - спросил я.
        - Нет, - ответил Рультабийль, - пока нет. Но зато у меня есть догадка относительно револьвера. Им воспользовался не убийца.
        - Но тогда кто же?
        - Ладно, скажу; хотя… Мадемуазель Стейнджерсон.
        - Не понимаю. Решительно не понимаю.
        - Скажите, в этой статье вас ничто не удивило? - спросил, пожав плечами, Рультабийль.
        - Да нет. По-моему, там все одинаково странно.
        - Это так, но… А запертая на ключ дверь?
        - Самая объяснимая вещь во всей этой истории.
        - Вот именно! А засов?
        - Засов?
        - Да, задвинутый изнутри засов. Мне кажется, мадемуазель Стейнджерсон кого-то опасалась: она приняла меры предосторожности и даже взяла у папаши Жака револьвер без его ведома. Понятно, она не хотела никого пугать, в особенности отца. Но то, чего мадемуазель Стейнджерсон боялась, все же случилось; она стала защищаться, завязалась борьба, и ей удалось довольно ловко воспользоваться револьвером и ранить убийцу в руку - вот откуда взялись кровавые отпечатки ладони на стене и двери: этот человек на ощупь искал выход, - однако выстрелила она недостаточно быстро, чтобы избежать страшного удара в правый висок.
        - Значит, мадемуазель Стейнджерсон ранили не из револьвера?
        - В газете об этом ничего нет, но мне кажется логичным, что мадемуазель Стейнджерсон воспользовалась им, защищаясь от убийцы. Но тогда каким оружием воспользовался убийца? Ему не удалось задушить мадемуазель Стейнджерсон, и он решил покончить с нею ударом в висок. Он, должно быть, знал, что на чердаке живет папаша Жак, и, видимо, поэтому решил воспользоваться каким-нибудь «тихим» оружием - дубинкой или, может быть, молотком.
        - Но все это не объясняет, каким образом убийца покинул Желтую комнату, - возразил я.
        - Разумеется, - ответил, вставая, Рультабийль, - а так как объяснить это надо, я еду в замок Гландье и зашел, чтобы взять вас с собой.
        - Меня?
        - Да, мой друг, вы мне нужны. «Эпок» поручила это дело мне, и я должен как можно скорее выяснить, что к чему.
        - Но чем я-то могу вам помочь?
        - Господин Робер Дарзак сейчас в замке.
        - Да, верно. Он, должно быть, в страшном отчаянии.
        - Мне нужно с ним поговорить, - произнес Рультабийль тоном, который меня удивил.
        - Вы полагаете, он сообщит вам что-нибудь интересное?
        - Да.
        Больше мне не удалось вытянуть из Рультабийля ни слова. Он прошел в гостиную, попросив меня одеться побыстрее.
        Я познакомился с Робером Дарзаком, когда помогал ему в одном гражданском процессе, будучи секретарем мэтра Барбе-Делатура. Сорокалетний профессор физики в Сорбонне Робер Дарзак был близко связан с семейством Стейнджерсон, поскольку после семи лет прилежных ухаживаний решил наконец жениться на мадемуазель Стейнджерсон - уже не юной (ей было лет тридцать пять), но замечательно красивой женщине.
        Одеваясь, я крикнул Рультабийлю, с нетерпением дожидавшемуся меня в гостиной:
        - У вас уже сложилось мнение об общественном положении убийцы?
        - Да, мне кажется, что он если не человек света, то, во всяком случае, занимает в обществе не самое низкое положение. Но это лишь догадки.
        - А почему вы так думаете?
        - Об этом говорят засаленный берет, простой платок, следы грубых башмаков, - ответил молодой человек.
        - Понимаю: такое количество улик оставляют только затем, чтобы пустить по ложному следу!
        - Из вас выйдет толк, дорогой Сенклер, - заключил Рультабийль.
        Глава 3
        «Он прошел сквозь ставни, как призрак»
        Полчаса спустя мы с Рультабийлем стояли на перроне Орлеанского вокзала, дожидаясь отхода поезда на Эпине-сюр-Орж. Прибыла на вокзал и прокуратура Корбейля в составе господина де Марке и его письмоводителя. Вместе с последним господин де Марке провел ночь в Париже, чтобы присутствовать в одном из театров на генеральной репетиции пьески, сочиненной им самим и подписанной скромным псевдонимом Castigat Ridendo[20 - Бичующий смехом (лат.).].
        С виду господин де Марке походил на благородного старца. Он всегда был необычайно учтив и галантен и всю свою жизнь питал лишь одну страсть - к драматургии. Служа по судебной части, он интересовался только делами, из которых можно было набрать материала хотя бы на одно действие. Благодаря хорошему происхождению он мог бы достичь в суде более высокого положения, однако вечное стремление к высокому искусству привело его в результате к должности следователя Корбейля да к скабрезной пьеске, подписанной «Castigat Ridendo».
        Дело Желтой комнаты, по его мнению необъяснимое, не могло не соблазнить столь литературный ум. Господин де Марке заинтересовался им чрезвычайно, но не как судебный чиновник, который жаждет докопаться до истины, а как любитель драматических интриг, все способности которого направлены на то, чтобы запутать их получше и как можно дольше не дать зрителю догадаться, в чем дело.
        Поравнявшись с господином де Марке, я услышал, как он со вздохом сказал письмоводителю:
        - Только бы, дорогой господин Мален, ах, только бы этот подрядчик не разрушил своей киркой такую великолепную тайну!
        - Не беспокойтесь, - ответил господин Мален, - его кирка может разрушить домик, но тайна останется в целости и сохранности. Я простучал стены, осмотрел потолок и пол, так что знаю наверное. Ошибки быть не может, и волноваться нам нет причин: мы не узнаем ничего.
        Успокоив таким образом начальника, господин Мален неприметным движением головы указал ему на нас. Тот нахмурился и, увидев, что Рультабийль снял шляпу и подходит к нему, поспешно вскочил в вагон, бросив вполголоса:
        - Главное - никаких журналистов!
        - Понятно! - ответил господин Мален и, пытаясь заслонить собою вход в купе следователя, произнес: - Извините, господа, купе занято.
        - Я журналист, сударь, сотрудник «Эпок», - представился мой друг, весьма учтиво поздоровавшись с письмоводителем. - Мне нужно сказать господину де Марке несколько слов.
        - Господин де Марке весьма занят расследованием.
        - Можете поверить, его расследование мне совершенно безразлично. Я не занимаюсь раздавленными собаками, - заявил молодой человек, выразив при помощи нижней губы бесконечное презрение к рубрике происшествий. - Я театральный хроникер, и поскольку мне нужно будет сделать отчет о сегодняшней премьере…
        - Проходите, сударь, прошу вас, - тут же согласился письмоводитель, уступая Рультабийлю дорогу.
        Тот переступил порог купе, я зашел следом и сел рядом с ними; господин Мален поднялся в вагон и закрыл дверцу. Господин де Марке взглянул на него.
        - Ах, сударь, не сердитесь на этого достойного человека за то, что он позволил мне нарушить ваш запрет, - начал Рультабийль. - Я хотел бы иметь честь говорить не с господином де Марке, а с господином Castigat Ridendo. Позвольте мне вас поздравить, и, как театральный хроникер «Эпок», я… - И Рультабийль представил сначала меня, потом представился сам.
        Господин де Марке беспокойно поглаживал свою остроконечную бородку. В нескольких словах он объяснил Рультабийлю, что как автор слишком скромен и не желает поэтому, чтобы завеса его псевдонима была публично приоткрыта, а также надеется, что восторг журналиста по поводу его сочинения не зайдет столь далеко, чтобы сообщить публике, что господин Castigat Ridendo - не кто иной, как следователь из Корбейля.
        - Работа драматурга, - добавил он после секундного колебания, - может повредить работе следователя, особенно в провинции, где люди несколько консервативны…
        - Можете положиться на мою скромность! - воскликнул Рультабийль, воздевая руки к небу.
        Поезд тронулся.
        - Уже едем! - воскликнул следователь, удивленный, что мы отправились в путь вместе с ним.
        - Да, сударь, истина пустилась в путь, - любезно улыбнувшись, сказал репортер, - в путь к замку Гландье. Славное дельце, господин де Марке, славное дельце!
        - Очень туманное дело! Невероятное, непостижимое, необъяснимое дело. Я боюсь лишь одного, господин Рультабийль, что журналисты станут пытаться его объяснить.
        - Да, - ответил мой друг, услышав этот недвусмысленный намек, - этого следует опасаться. Всюду они лезут… Но я, господин следователь, разговариваю с вами по чистой случайности, которая свела нас в одном купе.
        - А куда вы едете? - поинтересовался господин де Марке.
        - В замок Гландье, - без запинки ответил Рультабийль.
        - Вы не войдете туда, господин Рультабийль! - привскочил господин де Марке.
        - А что, вы против? - ощетинился мой друг, готовый к бою.
        - Ну что вы! Я слишком люблю прессу и журналистов, чтобы чинить им препятствия в чем бы то ни было, однако господин Стейнджерсон никого не принимает. Дом хорошо охраняется - вчера ни одному журналисту не удалось проникнуть даже в парк при замке.
        - Тем лучше, - обрадовался Рультабийль, - я приеду вовремя.
        Господин де Марке поджал губы и, казалось, был готов замкнуться в упрямом молчании. Однако длилось это недолго: Рультабийль незамедлительно сообщил, что мы едем в Гландье, чтобы пожать руку «старому доброму другу», как выразился он, имея в виду Робера Дарзака, которого видел раз в жизни.
        - Бедняга Робер! - продолжал юный репортер. - Бедняга Робер! Должно быть, он близок к смерти - он ведь так любил мадемуазель Стейнджерсон.
        - Это правда. Господин Дарзак в таком горе, что на него жалко смотреть, - нехотя процедил господин де Марке.
        - Но не следует терять надежду, что мадемуазель Стейнджерсон выживет.
        - Да, будем надеяться. Вчера ее отец признался мне, что если она скончается, то он тоже проживет недолго. Какая невосполнимая потеря для науки!
        - Рана на виске глубока, не так ли?
        - Еще бы! Просто невероятно, что она не оказалась смертельной. Удар был чрезвычайно силен.
        - Значит, мадемуазель Стейнджерсон ранили не из револьвера, - пробормотал Рультабийль, бросив на меня торжествующий взгляд.
        Господин де Марке очень смутился и, казалось, хотел воскликнуть: «Я ничего не говорил, не хочу ничего говорить и ничего не скажу!» Затем он отвернулся к секретарю, словно не желая нас больше знать. Но сбить Рультабийля с толку было не так-то просто. Он придвинулся к следователю и, показав ему добытый из кармана номер «Матен», спросил:
        - У меня есть один вопрос, господин следователь, который, по-моему, не будет бестактным. Вы читали сообщение в «Матен»? Вздор какой-то, не правда ли?
        - Вовсе нет, сударь!
        - Ну как же! В Желтой комнате только одно окно, решетка на нем цела, дверь пришлось взломать, а убийцы в комнате не оказалось!
        - Вот именно, сударь, вот именно! Точно так и обстоит дело.
        Рультабийль не ответил и о чем-то задумался. Так прошло с четверть часа. Очнувшись от своих мыслей, он вновь обратился к следователю:
        - А какая в тот вечер была у мадемуазель Стейнджерсон прическа?
        - Не понимаю, - удивился господин де Марке.
        - Но это же необычайно важно, - настаивал Рультабийль. - Она была причесана на прямой пробор, верно? Я уверен, что в тот драматический вечер она была причесана на прямой пробор!
        - Нет, вы ошиблись, господин Рультабийль, - возразил следователь. - В тот вечер волосы у мадемуазель Стейнджерсон были подняты и уложены в узел на затылке. Это ее обычная прическа. Лоб полностью открыт - говорю вам точно, потому что мы долго исследовали рану. На волосах крови не было, а после покушения к ее прическе никто не притрагивался.
        - Это точно? Вы уверены, что в ночь покушения мадемуазель Стейнджерсон не была причесана на прямой пробор?
        - Совершенно, - ответил, улыбнувшись, следователь, - я даже помню, как врач, осматривая рану, сказал: «Жаль, что мадемуазель Стейнджерсон всегда убирает волосы со лба. Причесывайся она на прямой пробор, волосы на виске смягчили бы удар». Однако же странно, что вы придаете этому такое значение.
        - Раз у нее не было прямого пробора, то что же выходит? Хотел бы я знать… - Рультабийль огорченно махнул рукой и спросил: - А рана на виске серьезная?
        - О да.
        - А каким оружием она нанесена?
        - Это, сударь, секрет следствия.
        - Вы нашли оружие?
        Следователь не ответил.
        - А следы на горле?
        На этот раз следователь соблаговолил сообщить, что, по мнению врачей, сжимай убийца горло еще несколько секунд, мадемуазель Стейнджерсон была бы задушена.
        - Судя по статье в «Матен», - продолжал настаивать Рультабийль, - дело это совершенно необъяснимо. Не могли бы вы сказать, господин следователь, сколько в домике дверей и окон?
        - Их пять, - откашлявшись, заявил господин де Марке, который был уже не в силах сопротивляться своему желанию представить расследуемое им дело во всей его загадочности. - Их пять; дверь в переднюю - единственный вход в павильон - снабжена автоматическим замком. И снаружи, и изнутри он отпирается только ключом. Ключей два - один у папаши Жака, другой - у господина Стейнджерсона. Мадемуазель Стейнджерсон ключ не нужен, поскольку в павильоне живет папаша Жак, а все дни она проводит с отцом. Когда случилось несчастье, входная дверь была, как всегда, заперта; один ключ находился в кармане у господина Стейнджерсона, другой - у папаши Жака. Что же касается окон, то их в павильоне четыре: одно в Желтой комнате, два в лаборатории и одно в передней. Окна лаборатории и Желтой комнаты выходят в поле, и только окно передней - в парк.
        - Через это-то окно он и выскочил из павильона! - вскричал Рультабийль.
        - Как вы узнали? - изумился господин де Марке, устремив на моего друга пристальный взгляд.
        - Как убийца покинул Желтую комнату, увидим позже, - отозвался Рультабийль, - но из павильона он убежал через окно передней, это точно.
        - Но все-таки как вы узнали?
        - Бог мой, да это же так просто! Раз убийца не мог убежать через дверь, значит он вылез в окно, а следовательно, в павильоне должно быть хотя бы одно окно без решетки. Окно Желтой комнаты зарешечено, так как выходит в поле; по той же причине должны быть зарешечены и оба окна лаборатории. Но раз убийца все-таки скрылся, я подумал, что одно окно должно быть без решетки и это окно - в передней, потому что оно выходит в парк, то есть на территорию имения. Ничего мудреного тут нет!
        - Верно, - согласился господин де Марке, - но вот чего вы не могли отгадать: на окне передней действительно нет решетки, но зато есть толстые железные ставни. Так вот, эти ставни были заперты изнутри на железную щеколду, и тем не менее у нас есть доказательства, что убийца вылез именно через это окно. Следы крови на стене и ставнях, отпечатки ног на земле, такие же, как в Желтой комнате, - все говорит о том, что убийца скрылся именно этим путем. Но как же так? Как мог он это сделать, если ставни так и остались заперты изнутри? Получается, что он прошел сквозь ставни, как призрак. Но самое непостижимое даже не это. Совершенно невозможно вообразить, как он вышел из Желтой комнаты, как, никем не замеченный, пересек лабораторию, чтобы добраться до передней. Ах, господин Рультабийль, это просто невероятное дело! Ах, какое дело! И надеюсь, разгадка найдется еще не скоро!
        - На что вы надеетесь, господин следователь?
        - Я не надеюсь, - поправился господин де Марке, - мне просто так кажется.
        - Но окно могли запереть изнутри после бегства убийцы, правда? - спросил Рультабийль.
        - Да, возможно, хотя и непонятно. Ведь тогда у него должен быть сообщник или сообщники, а я их не вижу, - проговорил следователь и, помолчав, добавил: - Вот если бы мадемуазель Стейнджерсон сегодня чувствовала себя лучше и ее можно было допросить…
        - А чердак? Там ведь должно быть окно? - поинтересовался Рультабийль, следуя течению своих мыслей.
        - Да, в самом деле, его я не сосчитал. Наверху есть небольшое окошко, вроде слухового, и так как выходит оно тоже на поле, то, как и остальные, снабжено решеткой. И она была нетронута, а ставни заперты изнутри. К тому же мы не нашли никаких следов, дающих возможность предположить, что убийца прошел через чердак.
        - Стало быть, вы, господин следователь, не сомневаетесь, что убийца скрылся, хотя и неизвестно как, через окно в передней?
        - Все подтверждает это.
        - Я тоже так полагаю, - важно согласился Рультабийль и, с минуту помолчав, добавил: - Коль скоро вы не нашли на чердаке никаких следов убийцы, к примеру отпечатков обуви, какие были обнаружены на полу Желтой комнаты, то, наверное, были вынуждены признать, что не он украл у папаши Жака револьвер.
        - На чердаке есть только следы папаши Жака, - признал следователь, значительно кивнув головой, после чего решил закончить мысль: - А папаша Жак был с господином Стейнджерсоном. Ему повезло.
        - Какова же тогда роль револьвера папаши Жака в этой драме? Ведь, по-видимому, уже всем ясно, что мадемуазель Стейнджерсон ранила из него убийцу, а не он ее.
        Оставив без ответа этот явно смутивший его вопрос, господин де Марке сообщил, что в Желтой комнате найдены две пули: одна - в стене, на которой был кровавый отпечаток руки, другая - в потолке.
        - Ах, в потолке! - пробормотал Рультабийль. - Вот как? В потолке… Любопытно! В потолке… - Он умолк и запыхтел трубкой.
        Когда мы прибыли в Эпине-сюр-Орж, я похлопал его по плечу, чтобы он спустился с небес на землю, точнее, на перрон. Следователь и письмоводитель распрощались с нами, дав понять, что достаточно уже насладились нашим обществом, после чего поспешно сели в ожидавший их экипаж.
        - Сколько отсюда ходу до Гландье? - спросил Рультабийль у какого-то железнодорожника.
        - Часа полтора - час и три четверти, если идти не торопясь, - ответил тот.
        Рультабийль посмотрел на небо и нашел, что оно устраивает его, а также, видимо, меня, поскольку он взял меня под руку и сообщил:
        - Пошли! Мне нужно пройтись.
        - Ну и как? Что-нибудь проясняется? - спросил я.
        - Напротив, все еще больше запуталось. Но у меня есть одна догадка.
        - Поделитесь!
        - Нет, сейчас я ничего не могу вам сказать. От моей догадки зависит жизнь по крайней мере двух человек.
        - Вы считаете, что у убийцы были сообщники?
        - Нет, не считаю…
        Мы немного помолчали, потом он заговорил снова:
        - Нам повезло, что мы встретили следователя с письмоводителем. Ну? Что я вам говорил насчет револьвера?
        Он шел, засунув руки в карманы, глядя в землю и насвистывая. Через некоторое время я услышал, как он пробормотал:
        - Бедняжка!
        - Это вы о мадемуазель Стейнджерсон?
        - Да, она женщина редкого благородства и заслуживает всяческого сочувствия. У нее очень сильный характер… Я думаю, думаю…
        - Так вы знакомы с мадемуазель Стейнджерсон?
        - Вовсе нет. Я и видел-то ее всего раз в жизни.
        - Так почему же вы говорите, что у нее сильный характер?
        - Да потому, что она сопротивлялась, потому, что смело отбивалась от убийцы, а главное - из-за пули в потолке.
        Я взглянул на Рультабийля, спрашивая себя in petto[21 - В тайне (лат.).], не потешается ли он надо мной, а то и не спятил ли, чего доброго. Но мне сразу же стало ясно, что молодой человек отнюдь не расположен шутить, а в его кругленьких глазках светился такой ум, что я успокоился и насчет его рассудка. И потом, я привык к его бессвязным замечаниям - для меня бессвязным и таинственным до тех пор, пока он в нескольких коротких и точных фразах не объяснял ход своих мыслей. И тогда все сразу вставало на свои места: лишенные для меня смысла слова легко связывались в логическое целое, и оставалось лишь удивляться, как я не понял всего этого раньше.
        Глава 4
        На лоне природы
        Замок Гландье - один из самых древних в Иль-де-Франсе, области, столь богатой руинами феодальной эпохи. Построенный при Филиппе Красивом, он стоит в нескольких сотнях метров от дороги, связывающей деревушку Сент-Женевьев-де-Буа с Монлери. Над группой составляющих его разномастных строений величаво возвышается донжон. Когда посетитель, одолев его расшатанные ступени, выберется на небольшую площадку, над которой в XVII веке Жорж Филибер де Секиньи, владетель Гландье, Мезон-Нев и других угодий, надстроил безвкусную башенку в стиле рококо, в трех лье от себя он увидит господствующую над окрестными равнинами и долинами величественную башню Монлери. Долгие века смотрят друг на друга донжон и башня и над зеленеющими рощами да зарослями сухостоя вспоминают древние французские легенды. Говорят, что донжон замка Гландье охраняет тень героини и святой, доброй покровительницы Парижа, перед которой отступил сам Аттила. Святая Женевьева спит вечным сном неподалеку от древних стен замка. Летом влюбленные, решив позавтракать на травке, приходят, небрежно помахивая корзинами с едой, чтобы помечтать или обменяться
клятвами у ее могилы, любовно убранной незабудками. Невдалеке от могилы есть источник с чудотворной, по словам многих, водой. Благодарные матери поставили здесь статую святой Женевьевы, к ногам которой привязывают крохотные башмачки и чепчики детей, спасенных посредством воды из святого источника.
        Вот здесь-то, в месте, которое, казалось бы, целиком принадлежит прошлому, и обосновались профессор Стейнджерсон с дочерью, чтобы заниматься наукой будущего. Им сразу же понравилось, что уголок скрыт в глубине леса от глаз людских. Свидетелями их трудов и надежд были здесь лишь старые камни да огромные дубы. Эти сегодня столь печально прославившиеся места, благодаря небрежению или даже забвению хозяев, вновь стали кусочком живой природы; одни лишь тамошние здания сохранили следы странных превращений. Каждый век оставил на них свой отпечаток, они хранили воспоминания о страшных происшествиях и яростных схватках; замок этот, где нашла прибежище наука, казалось, был нарочно создан служить сценой для мистерии ужаса и смерти.
        Здесь я не могу не высказать вот какое соображение. Я немного задержался на печальной картине замка Гландье вовсе не потому, что мне представился случай создать атмосферу, необходимую для драмы, которая будет разворачиваться перед глазами у читателя; напротив, единственное мое желание - описывать события насколько возможно проще. Я вовсе не претендую на роль автора. Когда говорят «автор», всегда подразумевают «романист», но, слава богу, в тайне Желтой комнаты столько трагического и ужасного, что можно обойтись без литературы. Я лишь излагаю факты и ни к чему другому не стремлюсь. Мне нужно рассказать вам о событиях, и я просто помещаю их в соответствующую обстановку - вот и все. Должны же вы знать, где это все происходит.
        Но вернемся к господину Стейнджерсону. Когда он купил поместье - лет пятнадцать назад, - в Гландье уже давно никто не жил. Другой старый замок, находящийся неподалеку и построенный в XIV веке Жаном Бельмоном, тоже давно пустовал, так что вся округа стала почти необитаемой. Несколько домиков вдоль дороги, ведущей в Корбейль, да трактир «Донжон», дававший краткий приют проезжим людям, - вот, собственно, все приметы цивилизации в этих заброшенных местах, какие едва ли ожидаешь встретить в нескольких лье от столицы. Но сугубая уединенность и явилась решающим обстоятельством, повлиявшим на выбор господина Стейнджерсона и его дочери. Господин Стейнджерсон был тогда уже знаменит; он вернулся из Америки, где его работы наделали немало шума: опубликованная им в Филадельфии книга «Распад материи под воздействием электричества» вызвала протест всего ученого мира. Господин Стейнджерсон был французом американского происхождения. Из-за важных дел по получению наследства ему пришлось несколько лет прожить в Соединенных Штатах. Там он продолжил начатую во Франции работу, куда и вернулся, чтобы ее закончить,
предварительно обратив в деньги громадное наследство: все его судебные дела благополучно завершились - одни по решению суда, другие полюбовно. Неожиданное наследство оказалось как нельзя кстати. Господин Стейнджерсон, если бы только захотел, мог заработать миллионы долларов на нескольких своих изобретениях, связанных с новыми химическими способами окраски, но ему претило использовать в личных целях свой великолепный дар; он не считал, что его гений принадлежит только ему. Все, что рождал его талант, профессор из филантропических побуждений отдавал людям. Он и не пытался скрыть удовлетворение, вызванное нежданным наследством, так как мог теперь до конца дней заниматься чистой наукой; однако с таким же успехом он способен был радоваться и по другому поводу. Когда господин Стейнджерсон вернулся из Америки и купил Гландье, его дочери было двадцать лет. Она была необычайно хороша собой, соединив в себе парижское изящество матери, умершей при ее рождении, со здоровой молодой американской кровью деда, Уильяма Стейнджерсона. Этот уроженец Филадельфии принял французское гражданство по требованию семьи своей
невесты-француженки, будущей матери прославленного профессора.
        Прелестная двадцатилетняя блондинка с голубыми глазами и молочно-белой кожей, здоровая и сияющая, Матильда Стейнджерсон считалась одной из самых красивых невест как старого, так и нового континента. Отец, несмотря на неизбежную разлуку, считал своим долгом подумывать о ее браке и поэтому ничуть не расстроился, получив для дочери приданое. Как бы там ни было, они с дочерью стали вести в замке жизнь затворников, хотя друзья его ожидали, что отец начнет вывозить ее в свет. Некоторые, навестив их, объявляли, что дочь восхитительна. На все вопросы профессор отвечал: «Таково желание дочери. Я ни в чем не могу ей отказать. Она предпочитает Гландье». Когда же спрашивали ее, девушка безмятежно говорила: «Нигде мы не сможем работать так хорошо, как в этом уединении». Мадемуазель Матильда Стейнджерсон уже тогда помогала отцу, но никто и предположить не мог, что ее страсть к науке дойдет до того, что в течение пятнадцати лет она будет отвергать все предлагаемые ей партии. Отец с дочерью вели жизнь отшельников, однако каждый год показывались на нескольких официальных приемах в салонах у своих друзей, где
благодаря славе профессора и красоте Матильды производили сенсацию. Поначалу крайняя холодность девушки не обескураживала ее поклонников, но по прошествии нескольких лет они отступились. Остался лишь один, своим неясным упорством заслуживший прозвище «вечного жениха», с которым не без грусти смирился: это был Робер Дарзак. Теперь мадемуазель Стейнджерсон не была уже юной, и казалось, что если до тридцати пяти лет она не нашла причин, чтобы выйти замуж, то и не найдет их никогда. Но довод этот, очевидно, не казался Роберу Дарзаку убедительным, поскольку он не прекращал ухаживаний, если только можно так назвать деликатную и трогательную заботу, которою он постоянно окружал засидевшуюся в девицах тридцатипятилетнюю женщину, к тому же решившую никогда не связывать себя узами брака.
        И вот за несколько недель до описываемых событий по Парижу пополз слух, которому поначалу даже не придали значения, настолько он был невероятен: мадемуазель Стейнджерсон согласилась вознаградить неугасимый пыл Робера Дарзака. Поскольку сам Дарзак никак не опровергал эти матримониальные пересуды, стало ясно, что в этом невероятном слухе, может быть, и есть доля правды. Наконец однажды, выходя из Академии наук, профессор Стейнджерсон объявил, что бракосочетание его дочери с господином Робером Дарзаком будет отпраздновано в интимном кругу в замке Гландье тотчас после того, как они с дочерью завершат работу над докладом - итогом всех их исследований по распаду материи, то есть по превращению материи в эфир. Молодые супруги обоснуются в Гландье, и зять профессора примет участие в трудах, которым отец с дочерью посвятили свою жизнь.
        Не успел ученый мир прийти в себя после этой новости, как все узнали о покушении на мадемуазель Стейнджерсон, совершенном при описанных уже невероятных обстоятельствах, уточнить которые мы и намеревались в замке.
        Все эти подробности я знал из деловых бесед с Робером Дарзаком; теперь я сообщил их читателю, чтобы он, пересекая порог Желтой комнаты, был осведомлен не хуже, чем я.
        Глава 5,
        в которой Рультабийль обращается к Роберу Дарзаку с фразой, возымевшей нужное действие
        Несколько минут мы с Рультабийлем шли вдоль стены, ограждавшей обширные владения господина Стейнджерсона, и уже увидели ворота, как вдруг внимание наше привлек некий субъект: склонясь над землей, он был настолько поглощен своим занятием, что даже не заметил нас. Он низко нагнулся, чуть не ложась на землю, затем выпрямился и стал внимательно разглядывать стену; потом, бросив взгляд на правую ладонь, широко зашагал, а затем, повторив тот же маневр, пустился бежать. Рультабийль остановил меня движением руки:
        - Тсс! Фредерик Ларсан за работой! Не будем ему мешать.
        К знаменитому сыщику Рультабийль относился с восхищением. Я Фредерика Ларсана никогда не встречал, но много знал о нем понаслышке.
        Разгадка истории с похищенными с монетного двора золотыми слитками, найденная им, когда у всех уже опустились руки, а также арест грабителей, взломавших сейфы «Креди юниверсель», сделали его имя чуть ли не всенародно известным. Пока Рультабийль еще не обнаружил своего необычайного таланта, Ларсан слыл за человека, способного распутать клубок любого самого таинственного и необъяснимого преступления. Слухи о нем разошлись по всему свету, и нередко полиция Лондона, Берлина и даже Америки звала его на помощь, когда местные полицейские заходили в тупик. Поэтому никто не удивился, когда в самом начале дела Желтой комнаты начальник уголовной полиции телеграфировал в Лондон своему неоценимому сотруднику, куда тот был командирован по поводу крупной кражи ценных бумаг, чтобы он немедленно возвращался. Фредерик, прозванный в полиции Большим Фредом, по всей вероятности, поспешил, зная из опыта, что, уж если его беспокоят, стало быть, в нем возникла острая нужда; потому-то мы и застали его в то утро за работой. Вскоре мы поняли, в чем она заключалась.
        В правой руке он держал не что иное, как часы, и, беспрестанно с ними сверяясь, вычислял какой-то срок. Он вернулся назад, снова проделал путь до ворот парка, взглянул на часы, положил их в карман и, обескураженно пожав плечами, толкнул ворота и вошел в парк. Заперев ворота, он поднял голову и увидел за воротами нас. Рультабийль подбежал к решетке, я за ним. Фредерик Ларсан ждал.
        - Господин Фред, - сняв шляпу, почтительно обратился молодой репортер к знаменитому полицейскому, - не скажете ли, господин Робер Дарзак сейчас в замке? Со мною адвокат из Парижа, его друг, который желал бы с ним поговорить.
        - Не знаю, господин Рультабийль, я его не видел, - ответил Фред, пожимая руку моему другу, которого он неоднократно встречал во время наиболее сложных расследований.
        - По-видимому, мы можем осведомиться у привратников? - поинтересовался Рультабийль, указывая на небольшое кирпичное строение; окна и двери этого жилья верных стражей профессорской собственности были закрыты.
        - Нет, не можете, господин Рультабийль.
        - Это почему же?
        - Потому что полчаса назад их арестовали.
        - Арестовали? - воскликнул Рультабийль. - Значит, они убийцы?
        - Когда нельзя арестовать убийцу, всегда можно доставить себе удовольствие и обнаружить сообщников, - пожав плечами, весьма язвительно ответил Фредерик Ларсан.
        - Это вы их арестовали, господин Фред?
        - Еще чего! Я не арестовывал их, во-первых, потому, что почти уверен, что они не имеют к делу никакого отношения, а потом…
        - Что - потом? - с тревогой спросил Рультабийль.
        - Потом… Да нет, ничего, - покачал головой Ларсан.
        - Никаких сообщников не было! - выдохнул репортер.
        Фредерик Ларсан запнулся и с интересом посмотрел на Рультабийля:
        - Ах, значит, у вас уже сложилось мнение по поводу этого дела? Но вы же ничего не видели, молодой человек. Вы даже еще сюда не вошли.
        - Войду.
        - Сомневаюсь. Запрет вполне категоричен.
        - Войду, если вы поможете мне повидаться с Робером Дарзаком. Сделайте это для меня. Мы с ним старые друзья - вы же знаете. Господин Фред, ну прошу вас! Вспомните, какую статью я написал о вас в связи с золотыми слитками. Шепните словечко господину Дарзаку, а?
        Смотреть в эти секунды на лицо Рультабийля было очень забавно. Оно выражало такое жгучее желание переступить порог, за которым происходило нечто необыкновенное и таинственное, такая красноречивая мольба читалась во всех его чертах, что я не выдержал и рассмеялся. Улыбнулся и Фредерик Ларсан. Пока он, стоя за решеткой, прятал ключи в карман, я сумел его рассмотреть.
        Ему было лет пятьдесят. Красивая голова с седеющими волосами, неяркий цвет лица, жесткий профиль, выпуклый лоб, тонко очерченные губы; щеки и подбородок были тщательно выбриты, небольшие круглые глаза пристально смотрели на собеседника, вызывая испуг и тревогу. Среднего роста, стройный, он был изящен, привлекателен и не походил на заурядного полицейского. В своем деле Ларсан достиг большого мастерства и знал об этом; чувствовалось, что ценит он себя достаточно высоко. Разговаривал он скептическим тоном человека, лишенного иллюзий. В силу своей необычной профессии он встречал столько преступлений, столько гнусностей, что было удивительно, как ему удалось, по выражению Рультабийля, сохранить «остроту чувств».
        Послышался шум экипажа, и Ларсан обернулся. Мы узнали одноколку, на которой следователь и письмоводитель уехали с вокзала в Эпине.
        - Послушайте-ка! - воскликнул Ларсан. - Вы хотели поговорить с господином Дарзаком? Пожалуйста!
        К воротам подъехал в одноколке Робер Дарзак и попросил Ларсана поскорее отпереть выход из парка, так как он опаздывает на ближайший поезд в Париж. Тут он заметил меня. Пока Ларсан отворял ворота, господин Дарзак поинтересовался, что привело меня в Гландье в столь трагический момент. Я обратил внимание, что он чудовищно бледен, а лицо его искажено бесконечным страданием.
        - Мадемуазель Стейнджерсон не лучше? - тотчас же спросил я.
        - Лучше, - откликнулся он. - Быть может, ее спасут. Должны спасти.
        Он не добавил «или я умру», но чувствовалось, что слова эти готовы сорваться с его бескровных губ.
        - Вы спешите, сударь, - вступил в разговор Рультабийль. - Но я должен с вами поговорить. Мне нужно сообщить вам нечто чрезвычайно важное.
        - Я могу уйти? - прервал его Ларсан, обращаясь к Роберу Дарзаку. - У вас есть ключ или отдать вам этот?
        - Спасибо, есть. Ворота я запру сам.
        Ларсан быстро направился в сторону замка, громада которого высилась в нескольких сотнях метров от нас.
        Робер Дарзак, нахмурившись, выказывал признаки нетерпения. Я представил Рультабийля как своего доброго друга, но, узнав, что он журналист, Дарзак взглянул на меня с упреком, извинился и, объяснив, что через двадцать минут ему нужно быть на вокзале в Эпине, стегнул лошадь. Однако, к моему удивлению, Рультабийль схватил лошадь под уздцы, сильной рукой остановив маленький экипаж, и произнес фразу, лишенную, на мой взгляд, всякого смысла:
        - Домик священника все так же очарователен, а сад все так же свеж.
        Не успел он это сказать, как я увидел, что Робер Дарзак заколебался; затем, побледнев еще сильнее, он с ужасом уставился на молодого человека и в неописуемом смятении тотчас выскочил из экипажа.
        - Пойдемте, пойдемте, - запинаясь, проговорил он и вдруг повторил с какой-то яростью: - Да пойдемте же, сударь!
        После этого, не говоря более ни слова, он повернул одноколку к замку; Рультабийль шел рядом, все еще держа лошадь под уздцы. Я обратился к Дарзаку, но он не ответил. Я вопросительно посмотрел на Рультабийля, однако и он не замечал меня.
        Глава 6
        В дубовой роще
        Мы подошли к замку. Древний донжон связывал старую часть замка, полностью перестроенную при Людовике XIV, с новым зданием в стиле Виолле-ле-Дюка, где находился главный вход. Никогда еще мне не приходилось видеть столь оригинальной, уродливой и, главное, столь странной архитектуры, как это причудливое сочетание разных стилей. Замок был ужасен и вместе с тем привлекателен. Подойдя поближе, мы увидели двух жандармов, прогуливавшихся перед маленькой дверцей, которая вела в первый этаж донжона. Нам стало ясно, что в этом помещении, служившем некогда темницей, а теперь просто кладовкой, заперты привратники, супруги Бернье.
        Через широкие двери с козырьком Робер Дарзак провел нас в новую часть замка. Рультабийль, оставивший одноколку на попечение слуги, не спускал с Дарзака глаз; проследив за его взглядом, я увидел, что он прикован к рукам профессора Сорбонны, на которых были надеты перчатки. Когда мы вошли в небольшую гостиную, уставленную старинной мебелью, господин Дарзак повернулся к Рультабийлю и довольно резко спросил:
        - Что вам угодно? Я вас слушаю.
        - Мне угодно пожать вам руку! - не менее резко ответил репортер.
        - Что это значит? - попятился Дарзак.
        Очевидно, он понял то же, что и я: мой друг подозревал его в совершении страшной попытки убийства. Ему показалось, что кровавый отпечаток руки в Желтой комнате… Я увидел, что этот человек с высокомерным выражением лица и обычно пронзительным взглядом как-то странно растерялся. Он протянул правую руку, указывая на меня:
        - Вы друг господина Сенклера, который неожиданно очень помог мне когда-то в одном деле, поэтому, сударь, я не вижу причин отказываться пожать вам руку.
        Рультабийль не взял протянутой руки, а с невероятной наглостью принялся врать:
        - Сударь, я провел несколько лет в России и привык там не пожимать руку в перчатке.
        Я думал, что профессор Сорбонны на этот раз даст волю собиравшемуся в нем гневу, однако тот с видимым усилием совладал с собой, снял перчатки и показал руки. Никаких шрамов на них не было.
        - Теперь вы удовлетворены?
        - Нет! - ответил Рультабийль. - Дорогой мой, - обратился он ко мне, - я вынужден просить вас оставить нас ненадолго одних.
        Я откланялся и ушел, пораженный тем, что только что увидел и услышал, и не понимая, почему Робер Дарзак не выбросил за дверь моего бесцеремонного, несправедливого и глупого друга. Я был зол на Рультабийля за его подозрения и неслыханную сцену с перчатками.
        Минут двадцать я прогуливался перед замком, безуспешно пытаясь связать между собой события этого утра. Что пришло в голову Рультабийлю? Неужели он считает, что Дарзак - убийца? Как он может думать, что человек, который через несколько дней должен был жениться на мадемуазель Стейнджерсон, пробрался в Желтую комнату, чтобы убить свою невесту? К тому же я так и не узнал, каким образом убийца покинул Желтую комнату; я полагал, что, пока эта неразрешимая загадка не будет объяснена, никто не должен никого подозревать. И что означает эта бессмысленная фраза, накрепко врезавшаяся мне в память: «Дом священника все так же очарователен, а сад все так же свеж»? Мне хотелось поскорее остаться наедине с Рультабийлем, чтобы задать ему этот вопрос.
        Наконец молодой человек и Робер Дарзак вышли из замка. К своему удивлению, я сразу заметил, что они прекрасно между собою поладили.
        - Мы идем в Желтую комнату, - сказал Рультабийль, - пойдемте с нами. Да, вы же знаете, я пригласил вас на целый день, так что позавтракаем где-нибудь поблизости.
        - Вы позавтракаете здесь, со мной, господа.
        - Нет, благодарю, - отозвался молодой человек. - Мы позавтракаем в трактире «Донжон».
        - Вам не понравится там. У них вы ничего не найдете.
        - Вы так думаете? А я надеюсь найти там кое-что, - ответил Рультабийль и повернулся ко мне. - После завтрака мы еще поработаем: я напишу статью, и, надеюсь, вы будете настолько добры, что отвезете ее в редакцию.
        - А вы? Разве вы не вернетесь со мной?
        - Нет, я переночую здесь.
        Я посмотрел на Рультабийля. Он говорил совершенно серьезно, а Робер Дарзак не выказывал никаких признаков удивления.
        Проходя мимо донжона, мы услышали доносящиеся из него вздохи и сетования.
        - Почему арестовали этих людей?
        - Тут есть доля и моей вины, - проговорил Дарзак. - Вчера я заметил следователю, что услышать револьверные выстрелы, одеться и пробежать довольно большое расстояние от их жилища до павильона, и все это за две минуты, - дело невероятное, а ведь между револьверными выстрелами и встречей привратников с папашей Жаком прошло не более двух минут.
        - Да, что-то здесь нечисто, - признался Рультабийль. - А они были одеты?
        - Это-то и невероятно - одеты целиком и полностью, причем тепло. У нее на ногах были сабо, у него - зашнурованные башмаки. Они утверждают, что легли спать как обычно - в девять. Сегодня утром следователь привез с собой из Парижа револьвер - такой же, каким было совершено преступление (он не хотел трогать вещественное доказательство), и письмоводитель дважды выстрелил из него в Желтой комнате при закрытом окне и двери. Мы со следователем были в привратницкой и ничего не услышали, да и невозможно было услышать. Привратники лгут, в этом нет сомнения. Они не спали и находились неподалеку от павильона, чего-то ожидая. Конечно, в совершении покушения их не обвиняют, но то, что они сообщники, - вполне возможно. Вот господин де Марке и велел их арестовать.
        - Если бы они были сообщниками, то пришли бы полуодетыми, а скорее всего, не пришли бы вовсе, - заметил Рультабийль. - Спешить в объятия правосудия, да еще с такими уликами? Нет, на сообщников они не похожи. Я вообще не верю, что в этом деле у преступника есть сообщники.
        - Тогда почему же в полночь они оказались не дома? Пусть объяснят.
        - У них, бесспорно, есть причины молчать. Знать бы только какие. Но даже если они не сообщники, это может быть важно. Важно все, что происходит в такую ночь.
        Мы прошли по мосту через Дув и оказались в той части парка, которая называлась «дубовая роща». Здесь росли столетние дубы. Осень уже сморщила их желтые листья; черные кривые ветви напоминали жуткие волосы, сплетение чудовищных змей, которых античный скульптор изобразил на голове Медузы. Место это, где летом жила мадемуазель Стейнджерсон, находившая его веселым, нам показалось мрачным и унылым. Черная почва с полусгнившими листьями из-за недавних дождей превратилась в грязь, стволы деревьев тоже были черны, и даже небо, по которому мчались большие тяжелые тучи, выглядело траурным. Вот в этом-то угрюмом уединенном месте мы увидели белые стены павильона. Здание без окон (нам их не было видно) и с единственной дверью производило странное впечатление: гробница или огромный мавзолей в глуши заброшенного леса. Когда мы приблизились к павильону, нам стало ясно, как он расположен: все его окна выходили на другую сторону - в поле. Единственная маленькая дверь выходила в парк; это было идеальное убежище, где господин и мадемуазель Стейнджерсон жили наедине со своими трудами и мечтаниями.
        Я привожу здесь план первого этажа павильона; туда ведут несколько ступенек; чердак в данном случае нас не интересует. Нарисовал этот план Рультабийль, а мне лишь остается подтвердить, что в нем не пропущена ни одна линия, ни одна деталь, способная помочь в решении загадки, которая встала перед правосудием. Имея в своем распоряжении этот план и легенду к нему, читатель будет знать столько же, сколько знал Рультабийль, когда впервые зашел в павильон и когда все задавались одним вопросом: «Каким образом преступник мог скрыться из Желтой комнаты?»
        ПЛАН ПАВИЛЬОНА
        1. Желтая комната с единственным зарешеченным окном и единственной дверью, выходящей в лабораторию.
        2. Лаборатория с большими зарешеченными окнами и двумя дверьми: в переднюю и в Желтую комнату.
        3. Передняя с окном без решетки и входной дверью, ведущей в парк.
        4. Туалет.
        5. Лестница на чердак.
        6. Большой камин, служащий для лабораторных опытов.
        Перед ступеньками, ведущими в павильон, Рультабийль остановился и внезапно спросил у Дарзака:
        - А мотив преступления?
        - У меня, сударь, на этот счет нет никаких соображений, - печально ответил жених мадемуазель Стейнджерсон. - Следы пальцев, глубокие царапины на груди и шее мадемуазель Стейнджерсон свидетельствуют о том, что негодяй проник сюда и попытался ее убить. Судебные медики, изучившие вчера следы, утверждают, что оставила их та же рука, что сделала кровавый отпечаток на стене, - громадная рука, сударь, которая никак не влезет в мою перчатку, - добавил он с горькой, едва заметной улыбкой.
        - А кровавый отпечаток, - прервал я, - не могла оставить мадемуазель Стейнджерсон? Что, если она, защищаясь, скользнула окровавленной рукой по стене и оставила увеличенный отпечаток?
        - У мадемуазель Стейнджерсон не было на руках ни капли крови, - возразил Робер Дарзак.
        - Стало быть, теперь ясно, - продолжал я, - что из револьвера папаши Жака стреляла она и ранила убийцу в руку. Значит, она опасалась кого-то или чего-то.
        - Возможно.
        - Вы никого не подозреваете?
        - Нет, - ответил Дарзак, взглянув на Рультабийля.
        Тогда мой друг обратился ко мне:
        - Вам следует знать, дорогой мой, что следствие продвинулось несколько дальше, чем соблаговолил нам рассказать наш скрытный господин де Марке. Следствию уже известно не только оружие, которым оборонялась мадемуазель Стейнджерсон, но и оружие, которым воспользовался убийца для нападения на нее. Это, как сказал мне господин Дарзак, кастет. Почему господин де Марке окружил кастет такой тайной? С намерением облегчить работу агентам полиции. По-видимому, он воображает, что среди хорошо известных им отбросов парижского общества удастся найти владельца этого орудия преступления, одного из самых страшных, когда-либо придуманных человеком. А потом, разве можно догадаться, что происходит в мозгу у следователя? - добавил Рультабийль с презрительной иронией.
        - Значит, в Желтой комнате нашли кастет? - спросил я.
        - Да, сударь, - отозвался Робер Дарзак, - возле ножки кровати. Но умоляю, никому не говорите. Господин де Марке просил нас держать это в тайне. - (Я кивнул.) - Шип этого громадного кастета был еще в крови от страшной раны, нанесенной мадемуазель Стейнджерсон. Судя по виду, кастет не новый и, вероятно, уже послужил орудием нескольких преступлений. Так думает господин де Марке, который отправил его в Париж, в лабораторию на анализ. Он надеется найти на нем, кроме свежих следов, еще и пятна засохшей крови, свидетельствующие о прошлых преступлениях.
        - В руках опытного убийцы кастет - страшное оружие, даже более эффективное и надежное, чем тяжелый молоток, - заметил Рультабийль.
        - Негодяй это и доказал, - горестно вздохнул Дарзак. - Мадемуазель Стейнджерсон нанесли им сильнейший удар в голову. Форма шипа кастета соответствует ране. Мне кажется, она была бы смертельной, не помешай убийце выстрел мадемуазель Стейнджерсон. Раненный в руку, убийца выронил кастет и скрылся. Но к несчастью, удар уже был нанесен, а она, после того как он пытался ее задушить, находилась в полубессознательном состоянии. Если бы мадемуазель Стейнджерсон удалось ранить негодяя первым выстрелом, я уверен, до кастета дело бы не дошло. Но вероятно, она схватила револьвер слишком поздно, первая пуля в процессе борьбы прошла мимо и угодила в потолок, и лишь вторая…
        С этими словами Дарзак постучался в дверь павильона. Можете себе представить, до какой степени мне хотелось попасть на место преступления! Я весь дрожал от нетерпения и, несмотря на то что разговор о кастете был чрезвычайно любопытен, просто кипел, так как беседа наша затягивалась, а дверь не открывалась.
        Наконец она отворилась. На пороге стоял человек, в котором я признал папашу Жака.
        Мне показалось, что ему далеко за шестьдесят. Длинная седая борода, седые волосы, прикрытые баскским беретом, поношенные штаны и куртка из светло-коричневого бархата, на ногах сабо; мрачное и неприветливое лицо при виде Робера Дарзака прояснилось.
        - Это друзья, - просто сказал наш провожатый. - В домике кто-нибудь есть, папаша Жак?
        - Мне приказано никого не впускать, господин Робер, но к вам это, конечно, не относится. А почему не пускать? Ведь судейские уже осмотрели что нужно. Понарисовали уйму планов, понасоставляли протоколов…
        - Простите, господин Жак, прежде всего один вопрос, - перебил его Рультабийль.
        - Спрашивайте, молодой человек. Если смогу…
        - Скажите, в тот вечер волосы у вашей хозяйки были причесаны на прямой пробор - знаете, гладкая прическа, закрывающая виски?
        - Нет, сударь, хозяйка никогда не носила волосы на прямой пробор - ни в тот вечер, ни еще когда. Они были, как обычно, собраны у нее на затылке, так что открывали ее прекрасный лоб, чистый, словно у новорожденной.
        Рультабийль, пробормотав что-то сквозь зубы, принялся осматривать дверь. Запиралась она и в самом деле автоматически. Репортер понял, что остаться открытой она не могла, а чтобы ее отпереть, нужен был ключ. Затем мы вошли в переднюю - маленькую, довольно светлую комнатку, выложенную красной плиткой.
        - А вот и окно, через которое убежал преступник! - воскликнул Рультабийль.
        - Да пусть они говорят что хотят, сударь! Если бы он убежал через него, мы бы увидели - как же иначе? Мы ж не слепые - ни мадемуазель Стейнджерсон, ни я, ни привратники, которых они упрятали за решетку. Почему ж они из-за моего револьвера не упрятали и меня тоже?
        Тем временем Рультабийль отворил окно и принялся осматривать ставни.
        - Они были закрыты в тот вечер?
        - Изнутри, на железную щеколду, - ответил папаша Жак. - Что до меня, я уверен, что убийца прошел насквозь.
        - Там есть пятна крови?
        - Да, вот здесь, на камне снаружи. Только вот чьей крови?
        - Смотрите-ка! - воскликнул Рультабийль. - Отпечатки ног… вон там, на дорожке… земля была очень мокрая… Сейчас посмотрим.
        - Глупости! - прервал его папаша Жак. - Убийца там не проходил.
        - Тогда где же?
        - Откуда мне знать!
        Рультабийль осматривал все чрезвычайно внимательно. Встав на колени, он начал быстро оглядывать грязные плитки пола в прихожей.
        - Нет, сударь, здесь вы ничего не найдете, - снова вмешался папаша Жак. - Ничего никто не нашел. Да и больно здесь грязно, слишком много народу прошло. Мне сказали, чтобы я не мыл пол, но в тот день я своими руками хорошенько его вымыл, так что, если бы убийца тут пробегал, было бы видно - остались же отпечатки его башмаков в комнате барышни!
        - Когда вы здесь мыли в последний раз? - поднявшись с колен, спросил Рультабийль и уставился на папашу Жака своими проницательными глазками.
        - Да говорю же вам, в день преступления! Примерно в половине шестого, пока барышня гуляла с отцом перед обедом, - обедали они в тот день в лаборатории. На другой день, когда приехал следователь, следы на земле были видны как на ладони. Так вот, ни в лаборатории, ни в передней, которая блестела как стеклышко, никаких следов этого человека не нашли. Но раз их нашли снаружи, под окном, значит он пробил потолок Желтой комнаты, прошел по чердаку, пробил крышу и спрыгнул прямо под окно прихожей. Хорошо, но ведь ни в потолке Желтой комнаты, ни у меня на чердаке никакой дыры нет. Так что, видите, никто ничего не знает и, могу поклясться, никогда не узнает! Какое-то бесовское наваждение!
        Внезапно Рультабийль снова встал на колени, на этот раз перед выходившей в переднюю дверью небольшой туалетной комнаты.
        - И что же? - спросил я, когда он, простояв так с минуту, поднялся.
        - Да нет, ничего существенного - капелька крови, - ответил молодой человек и повернулся к папаше Жаку. - Когда вы начали мыть лабораторию и переднюю, окно в передней было открыто?
        - Мне пришлось его открыть, потому что я растопил в лаборатории печь для профессора и она, как обычно, дымила. Я и открыл окна в лаборатории и передней, чтобы устроить сквозняк, потом окно в лаборатории закрыл, а в передней оставил открытым. После направился в замок взять тряпку - было примерно половина шестого, как я уже вам говорил, - вскоре вернулся и принялся мыть пол, потом снова ушел. Окно в передней все это время было открыто. Когда же я в последний раз вернулся в павильон, окно было закрыто, а хозяин и хозяйка работали в лаборатории.
        - Окна закрыли, конечно, отец с дочерью, когда вошли в павильон?
        - Конечно.
        - Вы их об этом не спрашивали?
        - Нет.
        Тщательно осмотрев туалетную комнату и площадку лестницы, ведущей на чердак, Рультабийль, который, казалось, забыл о нашем существовании, вошел в лабораторию. Я последовал за ним, признаюсь, в большом волнении. Робер Дарзак следил за каждым движением моего друга. Мои же глаза сразу остановились на двери Желтой комнаты. Она была закрыта или, скорее, притворена, так как те, кто в ту ночь пытался вышибить ее ногами, в конце концов наполовину ее разломали.
        Мой молодой друг, делавший все весьма методично, молча обвел комнату взглядом. Она была просторна и светла. Два забранных решеткой громадных окна выходили на широкое поле. Из них открывался чудесный вид на просеку в лесу и всю долину, вплоть до города, который, наверное, можно было различить в солнечные дни. Но сегодня не видно было ничего, кроме грязной земли, темного неба да следов крови в комнате.
        Одну стену лаборатории целиком занимал большой камин, а также всяческие тигли и горны, необходимые для химических опытов. Повсюду стояли реторты и физические приборы, на столе - колбы, бумаги, папки, электрическая машина, гальванические элементы, аппарат, который, по словам Дарзака, профессор Стейнджерсон использовал для демонстрации распада материи под воздействием солнечного света, и тому подобное. Вдоль всех стен помещались застекленные шкафы с микроскопами, специальными фотографическими аппаратами и невероятным количеством разнообразных кристаллов. Рультабийль сунул нос в камин, потом кончиками пальцев стал ворошить содержимое тиглей. Внезапно он выпрямился, держа полуобгоревший листок бумаги. Мы с Робером Дарзаком стояли у окна и беседовали; он подошел к нам и бросил:
        - Сохраните-ка это, господин Дарзак.
        Я склонился над обгорелым листком, который Робер Дарзак взял у Рультабийля.
        Мне удалось разобрать на нем несколько слов:
        «…священника… очарователен…
        …сад все… свеж…»
        Внизу стояла дата: 23 октября.
        Дважды за это утро меня поразили эти бессмысленные слова, и уже второй раз я заметил, что на профессора Сорбонны они произвели то же ошеломляющее действие. Прежде всего он бросил быстрый взгляд на папашу Жака. Но тот на нас не смотрел, занятый чем-то у другого окна. Тогда жених мадемуазель Стейнджерсон дрожащей рукой открыл бумажник, вложил туда листок и вздохнул:
        - О боже!
        Тем временем Рультабийль забрался в камин и, стоя на кирпичном полу, внимательно рассматривал дымоход; сужавшийся в полуметре над его головой, тот был закрыт вмурованными в кладку железными листами, сквозь которые проходили три трубы, каждая диаметром сантиметров пятнадцать.
        - Пролезть здесь невозможно, - объявил молодой человек, выбираясь из камина. - Даже если бы убийца попытался это сделать, все железки валялись бы на полу. Нет, искать нужно не здесь.
        Затем Рультабийль стал осматривать мебель и отворять дверцы шкафов. После этого он обошел окна, которые признал препятствием непреодолимым и непреодоленным. У второго окна стоял в задумчивости папаша Жак.
        - Что это вы там высматриваете, папаша Жак?
        - Да вот смотрю, как этот полицейский кружит около пруда. Еще один умник, который увидит столько же, сколько остальные.
        - Нет, знай вы Фредерика Ларсана, - отозвался Рультабийль, грустно качая головой, - вы бы так не говорили. Если кто-нибудь и найдет убийцу, то только он, уж поверьте!
        И Рультабийль вздохнул.
        - Прежде чем его искать, неплохо бы знать, как он потерялся, - упорствовал папаша Жак.
        Наконец мы добрались до дверей Желтой комнаты.
        - Вот за этими дверьми все и произошло! - провозгласил Рультабийль с торжественностью, которая при других обстоятельствах была бы просто смешной.
        Глава 7,
        в которой Рультабийль отправляется под кровать
        Рультабийль толкнул дверь Желтой комнаты, остановился на пороге и произнес с волнением, причины которого я понял значительно позже:
        - О! Дух? дамы в черном!
        В комнате было темно. Папаша Жак хотел отворить ставни, но Рультабийль остановил его:
        - А что, драма произошла в полной темноте?
        - Нет, молодой человек, не думаю. Барышня очень любила, когда на столе горит ночник, и я каждый вечер, прежде чем она шла спать, зажигал его. Я ведь по вечерам был у нее за горничную. Настоящая горничная приходила только утром. Барышня работает по ночам так поздно!
        - А где располагался стол, на котором стоял ночник? Далеко от постели?
        - Далеко.
        - Не могли бы вы сейчас его зажечь?
        - Нет, когда стол опрокинули, он разбился, и масло вытекло. Но, кроме этого, здесь все осталось как было. Сейчас я отворю ставни, и вы увидите…
        - Погодите!
        Рультабийль вернулся в лабораторию и закрыл ставни обоих окон и дверь в переднюю. Когда мы оказались в непроглядной тьме, он зажег восковую спичку, отдал ее папаше Жаку и попросил его стать с нею посреди Желтой комнаты - там, где горел ночник.
        Папаша Жак в своих домашних туфлях (сабо он, по обыкновению, оставил в передней) вошел в Желтую комнату, и в неярком мерцающем свете восковой спички мы различили перевернутую мебель, кровать в углу и слева, напротив нас, отблеск зеркала, висящего подле кровати. Через несколько секунд Рультабийль сказал:
        - Довольно. Можете открыть ставни.
        - Только не входите, - попросил папаша Жак. - Вы можете тут наследить, а все должно оставаться как есть. Это следователь придумал, хотя сам уже сделал что нужно.
        Наконец ставни отворились. В комнату, оклеенную шафранными обоями, проник тусклый дневной свет, и нашим глазам открылся страшный беспорядок. На полу - в отличие от передней и лаборатории, пол в Желтой комнате был дощатый - лежала желтая циновка, покрывавшая почти всю комнату и заходившая под кровать и туалетный столик - единственный, не считая кровати, предмет меблировки, оставшийся на ножках. Круглый стол посреди комнаты, ночной столик и два стула были опрокинуты, однако не закрывали большого пятна крови на циновке: папаша Жак объяснил, что это кровь из раны на лбу мадемуазель Стейнджерсон. Кроме того, капельки крови виднелись повсюду, как бы следуя за хорошо заметными отпечатками ног убийцы. Это позволяло предположить, что кровь капала из раны человека, который в какой-то момент оперся окровавленной рукой о стену. На стене были и другие следы руки, но гораздо менее отчетливые.
        - Смотрите! На стене кровь!.. - не удержался и воскликнул я. - Человек, который так сильно надавил рукой на стену, находился в темноте и, по-видимому, решил, что нащупал дверь. Он хотел ее толкнуть! Поэтому-то он и оперся так сильно, что оставил на желтых обоях страшный, обвиняющий его отпечаток - обвиняющий, ибо я не думаю, что в мире найдется так уж много подобных рук. Рука эта крупная и сильная, все пальцы почти одной длины, а большого не видно вообще. Здесь только отпечаток ладони. А если проследить за другими отпечатками руки, станет ясно, как убийца, опершись о стену, принялся ощупывать ее в поисках двери, нашел ее, начал искать замочную скважину…
        - Все верно, - насмешливо перебил меня Рультабийль, - однако крови нет ни около скважины, ни около засова.
        - Ну и что из того? - возразил я, гордясь своим здравым смыслом. - Он отпер дверь и отодвинул засов левой рукой, что вполне естественно: в правую руку он был ранен.
        - Да ничего он не открывал! - вмешался папаша Жак. - Мы же не сумасшедшие. Когда дверь подалась, нас тут было четверо.
        - Какая странная рука! - тем не менее продолжал я. - Вы только посмотрите, до чего странная!
        - Рука самая обычная, - отозвался Рультабийль, - а отпечаток смазан, потому что человек провел ею по стене. Он вытер раненую руку о стену. А ростом он был примерно метр восемьдесят.
        - Откуда вы знаете?
        - По высоте отпечатка руки над полом.
        Вслед за этим мой друг занялся круглым отверстием, которое пуля проделала в стене.
        - Пуля летела горизонтально, - объявил он. - Ствол револьвера не был наклонен ни вверх, ни вниз.
        Сказав это, Рультабийль обратил наше внимание на то, что след от пули расположен на несколько сантиметров ниже кровавого отпечатка. Затем, повернувшись к двери, он принялся буквально обнюхивать замочную скважину и засов. Осмотр убедил его, что дверь действительно выломали снаружи, так как замок был заперт, засов задвинут, а скобы их почти сорваны и едва держались на одном шурупе каждая.
        Юный сотрудник «Эпок» взглянул на них снова, потом принялся за дверь и, осмотрев ее с обеих сторон, убедился, что отодвинуть или задвинуть засов снаружи было невозможно, а также что ключ вставлен изнутри. Далее он удостоверился, что, когда ключ вставлен изнутри, отпереть дверь другим ключом снаружи нельзя. И наконец, убедившись в том, что дверь не снабжена никаким автоматическим запором, то есть представляет собою самую что ни на есть обычную дверь с весьма надежными замком и засовом, которые оставались закрытыми, он бросил: «Тем лучше!», после чего уселся на пол и поспешно принялся разуваться.
        Оставшись в носках, Рультабийль вошел в комнату. Прежде всего он весьма тщательно осмотрел опрокинутую мебель. Мы молча наблюдали за ним. Папаша Жак насмешливо заметил:
        - Я смотрю, вы, сударь, прямо из кожи вон лезете.
        - Вы сказали чистую правду, папаша Жак, - поднял голову Рультабийль. - В тот вечер ваша хозяйка не была причесана на пробор, а вот я, старый дурак, вбил себе это в голову.
        Затем со змеиной гибкостью он скользнул под кровать. Папаша Жак продолжал:
        - И только подумать, сударь, что убийца прятался под кроватью! Он ведь был уже там, когда в десять часов я зашел, чтобы закрыть ставни и зажечь ночник, - ведь ни господин Стейнджерсон, ни мадемуазель Матильда, ни я больше из лаборатории не выходили.
        - А скажите, господин Жак, - послышался из-под кровати голос Рультабийля, - в котором часу хозяин и мадемуазель последний раз пришли в лабораторию?
        - В шесть.
        - Да, он был здесь, это точно, - опять зазвучал голос журналиста. - К тому же тут больше и спрятаться-то негде… А когда вы вошли сюда вчетвером, под кровать вы заглядывали?
        - Сразу же. Мы ее вверх дном перевернули, прежде чем поставить на место.
        - А между матрасами смотрели?
        - На кровати был только один матрас, на который мы положили барышню. Потом привратник и господин Стейнджерсон тут же отнесли ее на этом матрасе в лабораторию. А под ним была лишь металлическая сетка, сквозь которую все видно. Да и не забывайте, сударь, что нас было четверо, ускользнуть от нас ничто не могло - комнатка маленькая, мебели почти нет, дверь в павильон закрыта.
        Я решил высказать предположение:
        - А может, он покинул комнату вместе с матрасом? Может, даже в матрасе. Случай столь таинствен, что все возможно! Господин Стейнджерсон и привратник были возбуждены и могли не обратить внимания, что несут двойной вес. А вдруг привратник - сообщник? Предположение не хуже и не лучше любого другого, однако оно объясняет многое, например отсутствие отпечатков ног в лаборатории и передней. Когда мадемуазель несли из лаборатории в замок, перед окном могли ненадолго остановиться, и преступник получил возможность спастись…
        - И что дальше? Дальше-то что? - весело рассмеявшись, спросил из-под кровати Рультабийль.
        - Кто его знает. Всякое возможно, - с досадой ответил я, а папаша Жак проговорил:
        - Эта мысль, сударь, пришла в голову следователю, и он велел хорошенько осмотреть матрас, а потом сам смеялся - так же, как смеется сейчас ваш приятель, потому что уж чего-чего, а двойного дна в матрасе не было. Да и потом, если бы в нем был кто-то, мы бы увидели.
        В конце концов я тоже рассмеялся над своей глупостью. Но кто может сказать, где начинается и где кончается глупость в подобном деле? Сделать это мог лишь мой друг, да и то…
        - Послушайте-ка! - воскликнул он, все еще лежа под кроватью. - Похоже, эту циновку снимали.
        - Да, сударь, - подтвердил папаша Жак. - Когда мы увидели, что убийцы нет, мы подумали: а вдруг в полу дыра?
        - Какая там дыра, - отозвался Рультабийль. - А погреб здесь есть?
        - Нету. Но это нас не остановило, да и господин следователь и особенно письмоводитель обнюхали каждую половицу.
        Наконец репортер вылез из-под кровати. Глаза его сияли, ноздри раздувались - он походил на молодого зверя, возвращающегося с удачной охоты. К тому же он так и остался стоять на четвереньках. Нет, в самом деле, лучшего сравнения для него было не придумать: великолепный охотничий пес, идущий по следу какой-то невероятной дичи! Он вынюхивал следы человека - человека, о котором поклялся рассказать своему начальнику, главному редактору «Эпок»: не следует забывать, что наш Жозеф Рультабийль был журналистом.
        Так, на четвереньках, он тщательно обшарил всю комнату, осматривая и то немногое, что видели мы, и то, чего мы не видели и чего, похоже, было немало.
        Туалетный столик представлял собою просто доску на четырех ножках; укрытием, даже кратковременным, служить он никак не мог. Шкафа не было - гардероб мадемуазель Стейнджерсон находился в замке. Рультабийль принялся исследовать стены, сложенные из кирпичей. Ощупав своими ловкими пальцами желтые обои, он перешел к потолку, до которого добрался, поставив стул на туалетный столик и двигая это сооружение по всей комнате; закончив же с потолком и внимательно осмотрев след от второй пули, он приблизился к окну и принялся изучать решетку и ставни: они были прочны и никаких следов взлома не имели. Наконец он удовлетворенно вздохнул и объявил, что теперь спокоен.
        - Ну как, убедились, что наша бедняжка была крепко заперта, когда ее пытались убить и она звала на помощь? - жалобно спросил папаша Жак.
        - Да, - ответил юный репортер, утирая лоб. - Могу поклясться, что Желтая комната была закрыта надежно, как сейф.
        - Собственно говоря, - заметил я, - именно потому я и считаю, что это - самая удивительная загадка, даже если обратиться к загадкам вымышленным. В «Убийстве на улице Морг» Эдгар По ни до чего подобного не додумался. Там тоже человек не мог проникнуть на место преступления, однако же было окно, через которое вошел преступник, оказавшийся обезьяной. Но здесь никакого отверстия нет. Дверь заперта, ставни закрыты и не открывались, окно закрыто и не открывалось - муха и та бы не пролетела!
        - В самом деле, - согласился Рультабийль, продолжавший утирать пот, который выступал, казалось, не столько от физических усилий, сколько от возбуждения. - В самом деле, это весьма серьезная, интересная и замысловатая загадка.
        - Даже Божья Коровка, если это она совершила преступление, не могла бы ускользнуть отсюда, - продолжал ворчать папаша Жак. - Постойте-ка! Слышите? Тихо!
        Папаша Жак сделал нам знак замолчать и, протянув руку к стене, за которой вдалеке находился лес, стал к чему-то прислушиваться.
        - Ушла, - сказал он наконец. - Когда-нибудь я ее убью… Эта зверюга, эта Божья Коровка, приносит несчастье. Каждую ночь она вопит на могиле святой Женевьевы, и никто не осмеливается ее тронуть: все боятся, что матушка Молельщица наведет порчу.
        - А она большая, эта Божья Коровка?
        - Да почти с таксу. Какое-то чудище, говорю вам. Меня уже сколько раз спрашивали, не она ли вцепилась когтями барышне в горло. Но ведь Божья Коровка не носит башмаков, не стреляет из револьвера, и такой лапы у нее нет! - воскликнул папаша Жак, указывая на кровавый отпечаток. - И потом, мы бы ее увидели, так же как человека, и, так же как человек, она оказалась бы заперта и в комнате, и в павильоне!
        - Вероятно, - согласился я. - Пока я не увидел Желтую комнату, мне тоже казалось, что, быть может, кошка матушки Молельщицы…
        - И вы тоже? - вскричал Рультабийль.
        - А вы? - отпарировал я.
        - Что вы, мне это ни на секунду не приходило в голову. Прочитав статью в «Матен», я знал, что ни о каком животном и речи быть не может. Теперь же я уверен, что здесь произошла ужасающая трагедия. Но почему вы ничего не сказали нам о найденном берете и платке, а, папаша Жак?
        - Но их же забрал следователь, - неуверенно ответил тот.
        - Я не видел ни платка, ни берета, но тем не менее могу сказать вам, как они выглядят, - с весьма серьезным видом отпарировал репортер.
        - Да вы хитрец, - пробормотал папаша Жак и в смущении закашлялся.
        - Платок - большой, голубой в красную полоску, берет - поношенный, баскский, вроде этого, - сказал Рультабийль, указав на голову старика.
        - Все верно. Вы просто колдун, - промолвил папаша Жак, безуспешно пытаясь рассмеяться. - Откуда вы узнали, что платок голубой в красную полоску?
        - Оттуда, что, не будь он голубым в красную полоску, его вообще не нашли бы.
        Не обращая более внимания на папашу Жака, мой друг достал из кармана лист белой бумаги, взял ножницы, нагнулся над отпечатками ног и, наложив листок на один из них, принялся вырезать. Когда он закончил, в руках у него оказался точный бумажный контур подошвы. Он отдал его мне и попросил не терять.
        Затем он возвратился к окну и, указав папаше Жаку на Фредерика Ларсана, все еще крутившегося на берегу пруда, с беспокойством поинтересовался, не собирается ли и полицейский прийти поработать в Желтую комнату.
        - Нет, - успокоил его Робер Дарзак, который не произнес ни слова с той минуты, когда Рультабийль передал ему обгорелый обрывок бумаги. - Он утверждает, что ему нет нужды осматривать Желтую комнату, так как убийца покинул ее самым обычным образом, и что сегодня вечером он все объяснит.
        Услышав эти слова, Рультабийль - необычное дело! - побледнел.
        - Неужели Ларсан знает правду, которую я пока только чувствую? - пробормотал он. - Фредерик Ларсан - мастер своего дела, большой мастер, достойный восхищения. Но сегодня требуется нечто большее, чем просто полицейская работа, большее, чем может подсказать опыт. Сегодня требуется логика, понимаете, та самая логика, которой пользовался Господь, когда сказал, что два плюс два будет четыре! Нужно взяться за дело с верного конца.
        Мне удалось нагнать друга лишь на пороге павильона.
        - Ну успокойтесь же, - заговорил я. - Вы чем-то недовольны?
        - Напротив, - глубоко вздохнув, признался он. - Я очень доволен. Мне удалось многое выяснить.
        - В плане умозрительном или материальном?
        - Кое-что в умозрительном, а кое-что и в материальном. Вот это, например. Держите.
        И он быстрым движением вытащил из жилетного кармана листок бумаги, который положил туда, видимо, во время своей экспедиции под кровать. Я развернул листок и увидел белокурый женский волос.
        Глава 8
        Следователь допрашивает мадемуазель Стейнджерсон
        Когда пять минут спустя Рультабийль стоял, склонившись над следами, обнаруженными в парке под окном передней, к нам широкими шагами подошел человек, по-видимому слуга из замка, и крикнул Роберу Дарзаку, выходившему из павильона:
        - Господин Робер, следователь допрашивает мадемуазель!
        Робер Дарзак коротко извинился и побежал к замку, слуга поспешил следом.
        - Когда труп начинает говорить, - заметил я, - это становится любопытным.
        - Мы должны быть там, - отозвался мой друг. - Поскорее в замок.
        Он увлек меня за собой. Однако находившийся в вестибюле замка жандарм не пустил нас на второй этаж. Пришлось ждать.
        Тем временем в комнате жертвы покушения происходило следующее. Домашний врач нашел, что мадемуазель Стейнджерсон гораздо лучше, однако, опасаясь, что в состоянии ее может наступить резкое, возможно даже фатальное ухудшение, которое не позволит ее допросить, счел своим долгом предупредить об этом следователя, и тот решил немедленно провести короткий допрос. Присутствовали на нем господин де Марке, письмоводитель, господин Стейнджерсон и врач. Позже, когда шел процесс, мне удалось достать запись этого допроса. Вот он, во всей его юридической сухости.
        «Вопрос. - Способны ли вы, сударыня, не особенно себя утомляя, сообщить нам несколько подробностей об этом страшном покушении на вашу жизнь?
        Ответ. - Я чувствую себя гораздо лучше, сударь, и скажу все, что знаю. Когда я зашла в комнату, ничего необычного я не заметила.
        В. - Простите, мадемуазель, если позволите, я буду задавать вам вопросы, а вы будете отвечать. Это утомит вас меньше, нежели долгий рассказ.
        О. - Хорошо, сударь.
        В. - Скажите, чем вы занимались весь день? Мне бы хотелось, чтобы вы вспомнили как можно более точно и подробно. Я желал бы, мадемуазель, узнать обо всех ваших действиях в тот день, если, конечно, это возможно.
        О. - Встала я поздно, в десять, потому что мы с отцом накануне поздно вернулись с приема, который давал президент республики в честь делегатов Филадельфийской академии наук. Когда в половине одиннадцатого я вышла из своей комнаты, отец уже трудился в лаборатории. Мы проработали до полудня, затем полчаса погуляли по парку, затем позавтракали в замке. Потом еще одна получасовая прогулка - как обычно, до половины второго. После этого мы с отцом вернулись в лабораторию. Там мы застали горничную, пришедшую убраться у меня в спальне. Я заглянула туда, отдала ей несколько мелких распоряжений, и она тотчас ушла, а мы с отцом снова принялись за работу. В пять часов мы вышли из павильона, еще немного погуляли и выпили чая.
        В. - Перед тем как выйти в пять часов из павильона, вы заходили в свою комнату?
        О. - Нет, сударь, но туда по моей просьбе зашел отец, чтобы принести мне шляпку.
        В. - Он не заметил ничего подозрительного?
        Господин Стейнджерсон. - Совершенно ничего, сударь.
        В. - Впрочем, мы почти уверены, что в это время убийцы под кроватью еще не было. Когда вы уходили, дверь в комнату была заперта на ключ?
        Мадемуазель Стейнджерсон. - Нет, у нас не было причин ее запирать.
        В. - На какое время вы с господином Стейнджерсоном покинули павильон в этот раз?
        О. - Примерно на час.
        В. - Вот в это время убийца и проник в павильон. Но как? Неизвестно. В парке найдены следы, идущие от окна передней, но следов, которые вели бы туда, нет. Заметили вы, когда уходили, что окно в передней открыто?
        О. - Не помню.
        Господин Стейнджерсон. - Оно было закрыто.
        В. - А когда вернулись?
        Мадемуазель Стейнджерсон. - Не обратила внимания.
        Господин Стейнджерсон. - Оно было все еще закрыто. Я хорошо помню, что, войдя в павильон, сказал: «Папаша Жак мог бы и открыть окно, пока нас не было!»
        В. - Странно. Очень странно. Папаша Жак утверждает, что, когда вас не было, он, уходя из домика, открыл окно. Значит, вы вернулись в шесть и принялись за работу?
        Мадемуазель Стейнджерсон. - Да, сударь.
        В. - И больше из лаборатории не выходили, пока не отправились к себе в комнату?
        Господин Стейнджерсон. - Нет, сударь, ни дочь, ни я. У нас была чрезвычайно срочная работа, поэтому мы не могли терять ни минуты. Обо всем другом мы просто забыли.
        В. - Вы обедали в лаборатории?
        О. - Да, по той же причине.
        В. - Вы, как правило, обедаете в лаборатории?
        О. - Нет, довольно редко.
        В. - Мог ли убийца знать, что вы собираетесь обедать в лаборатории?
        Господин Стейнджерсон. - Нет, сударь, не думаю. Я решил пообедать с дочерью в лаборатории, только когда мы вернулись туда в шесть часов. Как раз в тот момент к нам подошел мой лесник и ненадолго меня задержал, попросив сходить с ним в ту часть леса, которую я решил вырубить. Я был занят и отложил это на следующий день, а заодно попросил лесника, направлявшегося в замок, предупредить дворецкого, что мы будем обедать в лаборатории. Он ушел выполнять мое поручение, а я присоединился к дочери, которой перед тем отдал ключ от павильона. Она оставила его в дверях снаружи, потому что уже взялась за работу.
        В. - В какое время, мадемуазель, вы зашли к себе в комнату, расставшись с отцом, который продолжал работать?
        О. - В полночь.
        В. - Папаша Жак в течение этого вечера входил в Желтую комнату?
        О. - Да, чтобы закрыть ставни и зажечь ночник - как каждый вечер.
        В. - Он ничего подозрительного не заметил?
        О. - Если бы заметил, сказал бы. Папаша Жак - хороший человек, он меня очень любит.
        В. - Вы утверждаете, господин Стейнджерсон, что после этого папаша Жак из лаборатории не выходил и все время был с вами?
        Господин Стейнджерсон. - Уверен. На этот счет у меня нет никаких подозрений.
        В. - Мадемуазель, войдя в свою спальню, вы сразу же заперлись на ключ и на засов? Странная предосторожность, если учесть, что в соседней комнате находились ваш отец и слуга. Вы чего-то боялись?
        О. - Отец собирался вскоре уйти в замок, а папаша Жак - лечь спать. А потом, я и вправду кое-чего боялась.
        В. - Боялись до такой степени, что без спроса позаимствовали у папаши Жака револьвер?
        О. - Это верно, я не хотела никого пугать, тем более что страхи мои могли оказаться просто детскими.
        В. - Чего же вы боялись?
        О. - Не могу сказать наверное: уже несколько ночей мне казалось, что в парке около павильона я слышу какой-то странный шум, порой шаги, хруст веток. Накануне ночью я легла только в три, после возвращения из Елисейского дворца. Так вот, подойдя к окну, я видела тогда какие-то тени…
        В. - Сколько их было?
        О. - Две, они двигались вокруг пруда, а потом луна спряталась и не стало ничего видно. Обычно в это время года я перебираюсь назад в замок, где живу по-зимнему, но в этом году я решила, что не покину павильон, пока отец не закончит доклад для Академии наук о своих работах по распаду материи. Мне не хотелось, чтобы этой серьезной работе, которая через несколько дней должна была быть завершена, мешали какие-либо изменения в нашем укладе. Теперь вы понимаете, почему я не хотела говорить отцу о своих детских страхах. А папаше Жаку я не сказала, потому что он проболтался бы. Как бы там ни было, я знала, что у него в ящике ночного столика есть револьвер, и, улучив минуту, когда старик отсутствовал, быстро поднялась на чердак, взяла револьвер и сунула его в ящик своего ночного столика.
        В. - У вас есть враги?
        О. - Нет.
        В. - Но вы же понимаете, мадемуазель, что такие серьезные меры предосторожности кажутся нам удивительными.
        Господин Стейнджерсон. - Действительно, дитя мое, предосторожности весьма странные.
        О. - Да нет же, ничего удивительного. Я же говорю, что две ночи мне было очень не по себе.
        Господин Стейнджерсон. - Тебе следовало сказать мне. Это непростительно. Мы могли бы избежать беды!
        В. - Заперев дверь Желтой комнаты, вы легли, мадемуазель?
        О. - Да, я очень устала и тут же заснула.
        В. - Ночник продолжал гореть?
        О. - Да, но он довольно тусклый.
        В. - Теперь, мадемуазель, расскажите, что же произошло?
        О. - Не знаю, сколько я проспала, когда внезапно проснулась. Я громко вскрикнула…
        Господин Стейнджерсон. - Да, крик был жуткий. До сих пор у меня в ушах звучит: «Убивают!»
        В. - Значит, вы закричали?
        О. - В комнате находился какой-то человек. Он бросился ко мне и стал меня душить. Я уже почти задохнулась, как вдруг моя рука наткнулась на револьвер, лежавший в приоткрытом ящике; курок у него был взведен. В этот момент человек отшвырнул меня на кровать и чем-то замахнулся, но я успела выстрелить и тут же почувствовала страшный удар по голове. Все это, господин следователь, произошло быстрее, чем я рассказываю. Больше я ничего не знаю.
        В. - Больше ничего? И даже не подозреваете, каким образом убийца мог выскользнуть из вашей комнаты?
        О. - Понятия не имею. Больше я ничего не знаю. Когда человек без сознания, он не может знать, что происходит вокруг.
        В. - Человек был высокий или низкий?
        О. - Я видела лишь тень, которая показалась мне громадной.
        В. - И вы больше ничего не можете нам сообщить?
        О. - Сударь, больше я ничего не знаю. Человек бросился на меня, я выстрелила - и все».
        На этом допрос мадемуазель Стейнджерсон заканчивается.
        Жозеф Рультабийль терпеливо дожидался Робера Дарзака. Тот не замедлил появиться.
        Он слушал допрос, находясь в комнате, соседней с той, где лежала мадемуазель Стейнджерсон, и пересказал его нашему другу очень точно и с покорностью, которая меня поразила. Благодаря своим карандашным заметкам он сумел воспроизвести вопросы и ответы почти дословно.
        Дарзак и в самом деле походил на секретаря моего молодого друга и вел себя как человек, который не только не может ни в чем ему отказать, но даже готов на него работать.
        Упоминание о закрытом окне поразило репортера не меньше, чем следователя. Кроме того, он попросил Дарзака повторить еще раз показания отца и дочери о том, чем они занимались в день трагедии. Его весьма заинтересовал эпизод с обедом в лаборатории, и для пущей уверенности он дважды попросил повторить, чтo леснику было известно о намерении профессора пообедать с дочерью в лаборатории и откуда лесник это узнал.
        Когда Робер Дарзак замолк, я сказал:
        - Не очень-то этот допрос приблизил решение задачи.
        - Наоборот, отодвинул, - согласился Дарзак.
        - Да нет, прояснил, - задумчиво возразил Рультабийль.
        Глава 9
        Репортер и полицейский
        Мы шли втроем в сторону павильона. Метрах в ста от него репортер остановил нас и, указывая на невысокие кусты, бросил:
        - В павильон убийца шел отсюда.
        Это были не единственные кусты в дубовой роще, поэтому я поинтересовался, почему убийца выбрал именно их. Рультабийль указал на тропинку, шедшую мимо кустов к дверям павильона, и ответил:
        - Как видите, дорожка посыпана гравием. Он должен был пройти по ней, так как на мягкой земле его следов нет. Не на крыльях же он летел! Он шел, шел по гравию, отпечатков на котором не остается. Собственно говоря, по этой тропинке проходили многие, потому что это самый короткий путь из павильона в замок. Что же касается кустов, то вечнозеленые лавр и бересклет послужили убийце надежным укрытием, пока он ждал момента, когда сможет направиться в павильон. Спрятавшись, он видел, как оттуда вышли господин и мадемуазель Стейнджерсон, потом папаша Жак. Гравийная дорожка идет почти до окна передней. Следы же человека - я их уже видел, а вы сейчас увидите - идут параллельно ограде, значит ему нужно было лишь сделать широкий шаг, чтобы очутиться под окном передней, которое папаша Жак оставил открытым. Оставалось подтянуться на руках - и он в передней.
        - В конце концов, это вполне возможно… - начал я.
        - Что «в конце концов»? Что «в конце концов»? - закричал Рультабийль, охваченный внезапным приступом гнева, который я нечаянно вызвал. - Почему вы говорите: «В конце концов, это вполне возможно»?
        Я принялся умолять его не горячиться, но он уже слишком разошелся, чтобы слушать меня, и заявил, что восхищается благоразумными сомнениями, ссылаясь на которые кое-кто (то есть я) обходит самые простые вопросы, никогда не решаясь сказать «это так» или же «это не так», в результате чего его разум приходит к такому же результату, какой получился бы, если бы природа позабыла снабдить его черепную коробку хотя бы небольшим количеством серого вещества. Поскольку я смутился, мой молодой друг взял меня под руку и уверил, что никоим образом не имел в виду меня, так как меня он ценит весьма высоко.
        - Но посудите сами, - продолжал он, - не делать правильных выводов, когда человек способен их делать, порою просто преступно! Если бы я не сделал вывода относительно гравия на дорожке, мне пришлось бы прийти к мысли о воздушном шаре! Но, дорогой мой, воздухоплавание развито еще недостаточно, для того чтобы допустить мысль об убийце, падающем с неба! Так что не употребляйте слово «возможно», когда по-иному и быть не может. Итак, мы знаем, каким образом преступник проник в павильон и когда он это сделал. Он попал туда после пяти, когда хозяева гуляли. То обстоятельство, что в половине второго, когда профессор с дочерью вернулись, в лаборатории находилась горничная, пришедшая убраться в Желтой комнате, позволяет нам утверждать, что в это время убийцы в комнате, под кроватью, не было, если только горничная не его соучастница. Что вы на это скажете, господин Дарзак?
        Дарзак покачал головой и заявил, что он уверен в преданности горничной мадемуазель Стейнджерсон, особы весьма честной.
        - К тому же в пять часов господин Стейнджерсон вошел в комнату за шляпкой дочери, - добавил он.
        - Да, и это тоже, - согласился Рультабийль.
        - Убийца влез в окно тогда, когда вы говорите, - с этим я согласен, - вставил я, - но зачем он закрыл окно, коль скоро это обязательно должно было привлечь внимание того, кто его открывал?
        - Вполне возможно, что окно не было закрыто сразу же, - ответил юный репортер. - Однако, если преступник закрыл его, он сделал это из-за того, что в двадцати пяти метрах от павильона посыпанная гравием тропинка изгибается и в этом месте растут три дуба.
        - Что вы хотите этим сказать? - спросил Робер Дарзак, шедший рядом с нами и слушавший Рультабийля с напряженным вниманием.
        - Я объясню это позже, сударь, когда сочту, что настало время, но полагаю, что до сих пор я не произносил более важных слов, связанных с делом, чем эти, - если, конечно, мое предположение верно.
        - В чем же оно заключается?
        - Вы это узнаете, если оно окажется справедливым. Говорить о нем пока рано: это лишь предположение.
        - Но вы хотя бы подозреваете кого-либо в покушении?
        - Нет, я не знаю, кто преступник, но, будьте уверены, господин Дарзак, узнаю!
        Должен признать, что Робер Дарзак казался весьма взволнованным, и подозреваю, что обещание Рультабийля не очень-то ему понравилось. «Но почему же, - подумал я, - он помогает репортеру, если и в самом деле опасается разоблачения убийцы?» Похоже, у моего друга создалось такое же впечатление, так как он вдруг в упор спросил:
        - Вы не расстроитесь, господин Дарзак, если я найду преступника?
        - Да я готов убить его собственными руками! - воскликнул жених мадемуазель Стейнджерсон столь порывисто, что я удивился.
        - Я вам верю, - серьезно произнес Рультабийль, - но вы не ответили на мой вопрос.
        Проходя мимо кустов, о которых недавно говорил репортер, я залез в них и показал ему на явные следы прятавшегося там человека. Рультабийль опять оказался прав.
        - Ну конечно! - воскликнул он. - Разумеется! Мы имеем дело с существом из плоти и крови, возможности у которого ничем не лучше наших, поэтому все в конце концов станет на свои места.
        Сказав это, он попросил у меня вырезанный из бумаги отпечаток ноги и приложил его к видневшемуся за кустами отчетливому следу. Через несколько секунд он выпрямился и буркнул:
        - Черт возьми!
        Я думал, что теперь он пойдет по следу, который шел от окна передней, однако он, взяв сильно влево, заявил, что нет смысла месить эту грязь и что он-де знает, каким путем убегал преступник.
        - Он дошел до конца стены, метрах в пятидесяти отсюда, и затем перепрыгнул через ограду и ров как раз напротив тропинки, ведущей к пруду. Это самый короткий путь, которым можно выйти из имения и попасть к пруду.
        - Откуда вы знаете, что он пошел к пруду?
        - Потому что Фредерик Ларсан крутится возле него все утро. Он явно нашел там что-то весьма любопытное.
        Через несколько минут мы были у пруда.
        Болотистые берега его покрывал камыш, на поверхности плавало несколько мертвых листьев кувшинки. Большой Фред видел, как мы подошли, но никакого интереса к нам не проявил, продолжая шевелить что-то концом трости.
        - Смотрите-ка, - сказал Рультабийль, - вот опять следы бегства преступника: здесь они огибают пруд, поворачивают и пропадают у тропинки, ведущей к дороге на Эпине. Он двигался по направлению к Парижу.
        - Почему вы так думаете? - спросил я. - Ведь на тропинке его следов нет.
        - Почему? Да из-за этих следов, которые я и предполагал здесь найти! - вскричал он, указывая на четкие отпечатки изящных штиблет. - Смотрите! - И он тут же окликнул Фредерика Ларсана: - Скажите, господин Фред, эти изящные следы обнаружены после покушения?
        - Да, молодой человек, ими занимались очень тщательно, - ответил Фред, не поднимая головы. - Видите, одни следы идут сюда, другие - отсюда.
        - Да у него был велосипед! - воскликнул репортер.
        Осмотрев отпечатки велосипедных шин, следовавшие за следами изящной обуви, я счел возможным вмешаться:
        - Велосипед объясняет исчезновение отпечатков грубых башмаков убийцы - он сел на велосипед. Его сообщник, человек в изящных штиблетах, ждал его с велосипедом на берегу пруда. Видимо, можно предположить, что убийца действовал в сговоре с этим человеком?
        - Нет, вовсе нет! - возразил Рультабийль со странной улыбкой. - Едва начав расследование, я ждал появления этих следов. Они нашлись, и теперь я их не оставлю. Это следы убийцы!
        - А что же с другими следами - отпечатками грубых башмаков?
        - Это еще одни следы убийцы.
        - Так, значит, их двое?
        - Нет, преступник один, и сообщников у него нет.
        - Недурно, весьма недурно! - вскричал со своего места Фредерик Ларсан.
        - Взгляните, - продолжал молодой репортер, показывая нам отпечатки широких каблуков, - здесь он сел и снял башмаки, которые надевал, чтобы обмануть полицию, затем встал и спокойно, шагом, дошел до дороги, ведя велосипед рядом. Тропинка здесь плохая, и он не осмелился ехать по ней на велосипеде. Доказательство этому - слабые и неотчетливые следы шин на тропинке, несмотря даже на то, что земля влажная. Если бы он ехал, колеса оставили бы глубокие борозды. Нет-нет, здесь был лишь один человек: убийца, шедший пешком!
        - Браво! Браво! - опять похвалил репортера Большой Фред, потом вдруг подошел к Роберу Дарзаку и сказал: - Будь у нас здесь велосипед, мы смогли бы продемонстрировать правильность рассуждений этого молодого человека. Господин Дарзак, вы не знаете, нет ли в замке велосипеда?
        - Нет, - ответил Дарзак, - четыре дня назад, в мой последний перед несчастьем приезд, я увез свой велосипед в Париж.
        - Жаль! - чрезвычайно холодно заключил Фред и обратился к Рультабийлю: - Если так пойдет и дальше, увидите, мы придем к одинаковым заключениям. Сложилось ли у вас мнение о том, как убийца вышел из Желтой комнаты?
        - Да, - ответил Рультабийль, - у меня есть догадка.
        - У меня тоже, - продолжал Фред, - и, должно быть, та же, что у вас. В этом деле рассуждать по-разному невозможно. Когда приедет мой начальник, я все объясню следователю.
        - Ах, значит, должен приехать начальник уголовной полиции?
        - Да, сегодня после полудня. В лаборатории следователь устраивает очную ставку, на которую приглашены все, кто сыграл или мог сыграть роль в этой драме. Это обещает быть интересным. Жаль, что вы не сможете присутствовать.
        - Я буду присутствовать, - возразил Рультабийль.
        - Нет, в самом деле, для ваших лет вы человек просто необыкновенный! - ответил Ларсан тоном, не лишенным некоторой иронии. - Будь вы немного более методичны, из вас вышел бы замечательный полицейский, особенно если бы вы меньше доверяли своему инстинкту да разуму. Такое я уже наблюдал неоднократно, господин Рультабийль: вы слишком много рассуждаете, а вам надо бы руководствоваться тем, что вы видите. Что вы, к примеру, скажете об окровавленном носовом платке и кровавом отпечатке руки на стене? Вы его видели, я же видел только платок. Итак?
        - Полно вам! - ответил Рультабийль, несколько сбитый с толку. - Мадемуазель Стейнджерсон ранила убийцу в руку выстрелом из револьвера.
        - Вот! Вывод прямолинейный, инстинктивный. Берегитесь, вы рассуждаете слишком в лоб, господин Рультабийль. Логика может сыграть с вами злую шутку, если вы будете столь прямолинейны. Существует множество случаев, когда к логике следует относиться с осторожностью, обращаться с нею бережно. Говоря о револьвере и о мадемуазель Стейнджерсон, вы правы. Жертва покушения стреляла, это так. Но вы ошибаетесь, говоря, что она ранила преступника в руку.
        - Но я в этом уверен! - вскричал Рультабийль.
        - Ошибочное умозаключение! - невозмутимо продолжал Фред. - Совершенно ошибочное! Осмотрев платок, а также обнаружив рядом с отпечатками ног капельки крови, я понял, что убийца ранен не был. У преступника, господин Рультабийль, кровь шла носом.
        Большой Фред произнес это очень серьезно. У меня невольно вырвалось удивленное восклицание. Репортер с Фредом посмотрели друг другу в глаза, и Фред заключил:
        - Человек, у которого шла кровь, вытирал ее рукой и платком, а руку вытер о стену. Это очень важно: преступник не обязательно должен был быть ранен в руку.
        Рультабийль глубоко задумался, после чего сказал:
        - По-моему, господин Ларсан, есть кое-что похуже, нежели прямолинейная логика. Такой образ мышления свойствен иным полицейским, которые из самых лучших намерений приноравливают эту самую логику к своей версии. Не отрицайте, господин Фред, у вас уже есть подозрение относительно личности преступника, а то обстоятельство, что он ранен в руку, никак в вашу версию не укладывается. Поэтому вы стали искать и нашли другое объяснение. Это опасно, господин Фред, и весьма: сперва выбрать преступника, а уж потом добывать необходимые доказательства. Так можно далеко зайти… Берегитесь, господин Фред, вас ждет судебная ошибка!
        Рультабийль, ухмыльнувшись, засунул руки в карманы и чуть насмешливо уставился своими хитрыми глазками на Большого Фреда. Ларсан молча разглядывал этого мальчишку, который вздумал с ним тягаться, затем пожал плечами и, не говоря ни слова, широко зашагал прочь, постукивая по земле длинной тростью. Рультабийль посмотрел ему вслед, потом повернулся к нам: на лице его было написано ликование.
        - А ведь я его одолею! - радостно воскликнул он. - Одолею самого Большого Фреда. Я всех их разобью наголову. До Рультабийля им далеко. Большой Фред, прославленный, знаменитый Фред, несравненный Фред, рассуждает как недотепа! Как недотепа!
        Репортер подпрыгнул, но тут же прекратил свои балетные па. Я проследил за его взглядом: Робер Дарзак с исказившимся лицом смотрел на тропинку, на которой его шаги отпечатались рядом со следами изящных штиблет. Разницы между ними не было!
        Нам показалось, что Дарзака хватит удар: глаза его расширились от ужаса, он избегал нашего взгляда и правой рукой машинально теребил бородку, окаймлявшую его честное, мягкое лицо, на котором было написано отчаяние. В конце концов он взял себя в руки, изменившимся голосом объявил, что ему нужно вернуться в замок, и ушел.
        - Вот дьявол! - пробормотал Рультабийль.
        Вид у него тоже был удрученный. Он достал из бумажника листок и, как в предыдущий раз, вырезал из него отпечаток изящной штиблеты преступника, находившийся перед ним на земле. Затем он наложил его на след Дарзака. Они совпали полностью. Рультабийль поднялся и снова пробормотал:
        - Вот дьявол!
        Я не осмелился произнести ни слова, понимая, насколько серьезные мысли роятся в эти минуты в голове у Рультабийля.
        - И все-таки я уверен, что Робер Дарзак - человек честный, - сказал он и увлек меня по направлению к трактиру «Донжон», видневшемуся примерно в километре подле небольшой купы деревьев.
        Глава 10
        «Придется есть мясо!»
        Трактир «Донжон» выглядел довольно невзрачно, однако мне нравятся эти лачуги с их балками, прокопченными временем и дымом очага, эти трактиры эпохи дилижансов, эти покосившиеся домишки - воспоминания о давно прошедших годах. Они и по сей день цепляются за прошлое, за историю и навевают мысли о старых сказках дороги - сказках тех времен, когда с проезжими случались приключения.
        Я сразу же понял, что за спиной у трактира «Донжон» добрых два века, а то и больше. Каменная облицовка и штукатурка местами осыпались, но стропила все еще отважно поддерживали ветхую крышу, которая слегка съехала вниз, словно фуражка с головы пьянчуги. Над входом на осеннем ветру дрожала железная вывеска. Местный художник изобразил на ней нечто вроде башни с остроконечной крышей и фонарем, напоминавшей донжон замка Гландье. Под вывеской на пороге трактира стоял довольно мрачного вида человек; он был, по-видимому, погружен в не очень-то веселые думы, если судить по глубоким морщинам на лбу и сурово сдвинутым густым бровям.
        Когда мы подошли, он едва удостоил нас вниманием и не слишком любезно поинтересовался, не нужно ли нам чего. Это был, без сомнения, хозяин очаровательного жилища. Мы выразили желание позавтракать, однако он сообщил, что у него провизии никакой нет и услужить нам он затрудняется. В глазах у него при этом горела злоба, объяснить которую я был не в состоянии.
        - Можете нас накормить, мы не из полиции, - сказал Рультабийль.
        - Полиции я не боюсь, - ответил мужчина, - я вообще никого не боюсь.
        Я стал было подавать своему другу знаки, что лучше нам не настаивать, но тот, явно желая во что бы то ни стало проникнуть в трактир, проскользнул мимо хозяина и вошел внутрь.
        - Идите сюда, - позвал он, - здесь очень славно.
        И действительно, в очаге весело трещали поленья. Мы подошли поближе и протянули руки к огню: этим утром уже чувствовалось приближение зимы. Внутри было довольно просторно; там помещались два больших стола, несколько скамеек и прилавок, заставленный бутылками с сиропом и спиртным. Три окна комнаты выходили на дорогу. На висевшей на стене олеографии юная парижанка лихо поднимала стакан, восхваляя достоинства нового вермута. На каминной полке трактирщик расставил множество керамических и фаянсовых кувшинов и кружек.
        - На таком очаге хорошо жарить цыпленка, - заметил Рультабийль.
        - Нет у нас цыпленка, - ответил хозяин. - Даже дрянного кролика и того нет.
        - Я вижу, - продолжал мой друг с насмешливостью, которая меня удивила, - что нам теперь придется есть мясо!
        Признаюсь, я ничего не понял. Почему Рультабийль сказал, что нам теперь придется есть мясо? И почему трактирщик, едва услышав эту фразу, проглотил сорвавшееся у него с языка проклятие и выразил готовность быть к нашим услугам - точно так же, как Робер Дарзак, когда услышал вещие слова о домике священника и саде? Решительно, мой друг обладал даром объясняться с людьми совершенно непонятным для меня образом. Я сказал ему об этом, он улыбнулся. Я предпочел бы, чтобы Рультабийль соблаговолил объясниться, но он приложил палец к губам, очевидно давая мне понять, что не только не хочет говорить об этом сам, но и мне не советует. Тем временем трактирщик, открыв маленькую дверь, крикнул, чтобы ему принесли полдюжины яиц и кусок филе. Поручение это было выполнено миловидной молоденькой женщиной с изумительными белокурыми волосами, с любопытством поглядывавшей на нас своими чудными большими глазами. Трактирщик грубо сказал ей:
        - Убирайся! И не вздумай показываться на глаза, если придет тот, в зеленом!
        Она скрылась. Рультабийль завладел миской с яйцами и тарелкой с мясом, поставил их осторожно рядом с собой, затем снял с крюка сковороду и рашпер и принялся готовить омлет и бифштекс. Заказав две внушительные бутылки сидра, он вовсе перестал интересоваться хозяином - так же, впрочем, как и тот им. Хозяин лишь время от времени посматривал то на Рультабийля, то на меня с плохо скрытым беспокойством. Накрыв стол у окна, он предоставил стряпать нам самим. Внезапно я услышал, как он пробормотал:
        - А, все ж таки пожаловал!
        Человек в зеленом бархатном костюме и с такого же цвета фуражкой на голове спокойно шел по дороге, куря трубку. Через плечо у него было ружье; двигался человек с почти что аристократической непринужденностью. Лет сорока пяти, с седеющими волосами и усами, в пенсне, мужчина был замечательно красив. Проходя мимо трактира, он чуть помедлил, как бы раздумывая, зайти или нет, бросил взгляд в нашу сторону, выпустил несколько клубов дыма и с той же беспечностью двинулся дальше.
        Мы с Рультабийлем посмотрели на трактирщика. Глаза, мечущие молнии, стиснутые кулаки, дрожащие губы - все указывало на обуревавшие его чувства.
        - Правильно сделал, что не зашел, - прошипел он.
        - Кто это? - поинтересовался Рультабийль, переворачивая омлет.
        - Человек в зеленом! - проворчал трактирщик. - Вы его не знаете? Тем лучше для вас. Такому знакомству радоваться не приходится. Это лесник господина Стейнджерсона.
        - Похоже, вы его не слишком-то жалуете? - спросил Рультабийль, продолжая заниматься омлетом.
        - Его, сударь, в деревне никто не жалует. Он гордец; когда-то был богат, а теперь зол на всех, кто видит, что ради пропитания он пошел в услужение. Ведь лесник - такой же лакей, как и прочие, верно? Клянусь, говорят, что хозяин Гландье - он, что все земли и леса принадлежат ему. Он не позволит бедняку съесть кусок хлеба на траве, «на его траве»!
        - А к вам он заходит?
        - Даже слишком часто. Но я дал ему понять, что его физиономия мне не нравится. Правда, уже месяц, как он не появляется, будто трактира «Донжон» для него никогда и не существовало! У него, видите ли, нет времени! А откуда ему взяться, если малый ухлестывает за хозяйкой «Трех лилий» в Сен-Мишеле? А теперь вот разругался со своей полюбовницей, так ищет, где провести время. Бабник, юбочник, негодяй! Все порядочные люди терпеть его не могут. Привратникам в замке он просто уже опротивел, этот тип в зеленом!
        - Так вы считаете привратников людьми порядочными, господин трактирщик?
        - Зовите меня просто по имени: папаша Матье. Так вот, не будь я папашей Матье, если не считаю их порядочными.
        - И все же их арестовали.
        - Ну и что? Вмешиваться в чужие дела я не желаю.
        - А что вы думаете о покушении?
        - О покушении на бедную барышню? Она хорошая девушка, в деревне ее любят. Стало быть, что я думаю?
        - Да, что вы об этом думаете?
        - Ничего. И много чего. Но это никого не касается.
        - Даже меня? - продолжал настаивать Рультабийль.
        Трактирщик отвел глаза и проворчал:
        - Даже вас.
        Омлет был готов. Мы уселись за стол и принялись молча есть, когда входная дверь отворилась и на пороге появилась старуха: тело прикрыто лохмотьями, в руках палка, седые волосы на трясущейся голове паклей свисают на грязный лоб.
        - А, матушка Молельщица! Давненько вы к нам не заходили! - приветствовал ее трактирщик.
        - Сильно хворала, едва не померла, - ответила старуха. - Нет ли у вас чего из остатков для Божьей Коровки?
        Она вошла в трактир, за нею кошка - просто громадная: я и не подозревал, что на свете бывают кошки таких размеров. Она посмотрела на нас и мяукнула столь душераздирающе, что я содрогнулся. Никогда еще мне не приходилось слышать такого заунывного крика.
        И словно привлеченный этим криком, в трактир вошел человек. Это был субъект в зеленом. Он поздоровался с нами, приложив пальцы к фуражке, и уселся за соседний стол.
        - Дайте мне стаканчик сидра, папаша Матье.
        Когда человек в зеленом вошел, папаша Матье резко двинулся ему навстречу, но потом взял себя в руки и ответил:
        - Сидра больше нет, я отдал две последние бутылки этим господам.
        - Тогда стакан белого вина, - невозмутимо произнес человек в зеленом.
        - Белого вина тоже нет, ничего нет! - ответил папаша Матье и глухо повторил: - Ничего нет.
        - Как поживает госпожа Матье?
        При этих словах трактирщик сжал кулаки и повернулся к человеку в зеленом с таким выражением лица, словно намеревался его ударить, однако все-таки сказал:
        - Хорошо, спасибо.
        Значит, молодая женщина с чудными большими глазами была женою этого противного и грубого мужлана, чьи физические недостатки не шли ни в какое сравнение с его главным нравственным недостатком - ревнивостью.
        Хлопнув дверью, трактирщик ушел. Матушка Молельщица все это время стояла, опираясь на палку, кошка вертелась у нее под ногами. Человек в зеленом обратился к ней:
        - Вы не показывались целую неделю, матушка Молельщица. Наверное, болели?
        - Да, господин лесник. Я вставала раза три, чтобы помолиться святой Женевьеве, нашей доброй покровительнице, а все остальное время лежала в лежку. Рядом со мною никого не было, одна Божья Коровка.
        - И она все время была с вами?
        - Денно и нощно.
        - Вы в этом уверены?
        - С места мне не сойти!
        - Тогда почему же, матушка Молельщица, в ночь преступления слышались крики Божьей Коровки?
        Матушка Молельщица повернулась к леснику и стукнула палкой в пол:
        - Знать ничего не знаю. Но хотите - скажу? Кричать, как она, не умеет никакой другой зверь в мире. Так вот, в ночь преступления я тоже слышала снаружи крики Божьей Коровки, однако же та сидела у меня на коленях, господин лесник, и ни разу не мяукнула, клянусь вам. Слыша эти крики, я всякий раз крестилась, словно это кричал сам дьявол!
        Когда лесник задавал свой последний вопрос, я взглянул на него и совершенно явственно заметил на его губах мерзкую насмешливую ухмылку.
        В эту минуту до нас донеслись резкие голоса и, как нам даже показалось, звуки ударов, словно за стеной вспыхнула драка или кого-то избивали. Человек в зеленом вскочил и бросился к двери у очага, однако та отворилась, и появившийся на ее пороге трактирщик сказал леснику:
        - Не пугайтесь, господин лесник, у моей жены болят зубы. - Он усмехнулся и обратился к старухе: - Держите, матушка, это легкое для вашей кошки.
        Трактирщик протянул старухе сверток, та жадно его схватила и ушла, сопровождаемая своей кошкой. Человек в зеленом спросил:
        - Так вы мне ничего не подадите?
        Папаша Матье отозвался, не скрывая больше своей ненависти:
        - Для вас у меня ничего нет, ничего! Убирайтесь отсюда!
        Человек в зеленом спокойно набил трубку, закурил, попрощался с нами и вышел. Едва он перешагнул порог, как папаша Матье с треском захлопнул за ним дверь. Глаза его налились кровью, на губах выступила пена; он подошел к нам и, потрясая кулаком в сторону двери, закрывшейся за ненавистным ему человеком, прохрипел:
        - Я не знаю, кто вы - вы, сказавшие, что теперь придется есть мясо, но, если вам это интересно, убийца - вот он!
        С этими словами папаша Матье вышел. Рультабийль повернулся к очагу и сказал:
        - Давайте жарить бифштекс. Как вы находите сидр? На мой вкус, немного резковат.
        В этот день папашу Матье мы больше не видели. Когда мы, оставив на столе пять франков за роскошное пиршество, выходили из трактира, там царила мертвая тишина.
        Рультабийль заставил меня совершить прогулку почти в милю, пока мы обходили имение профессора Стейнджерсона. Минут на десять он задержался у покрытой черной пылью тропинки, проходившей неподалеку от хижины угольщиков; она располагалась в той части леса святой Женевьевы, что примыкает к дороге из Эпине в Корбейль. Мой друг сообщил мне, что, судя по состоянию грубых башмаков, убийца наверняка здесь проходил, прежде чем проникнуть в имение и спрятаться в кустах.
        - Стало быть, вы не думаете, что лесник в этом замешан? - прервал я.
        - Посмотрим, - ответил он. - Сейчас меня не занимает то, что сказал о нем трактирщик. В нем говорила злоба. Я повел вас завтракать в «Донжон» вовсе не из-за человека в зеленом.
        С этими словами Рультабийль осторожно скользнул к стоящему у ограды домику привратников, арестованных этим утром. Я последовал за ним. С ловкостью, которая меня восхитила, он залез в открытое слуховое окно. Выйдя из домика минут через десять, он произнес только одну фразу, имевшую у него в устах столько значений:
        - Черт побери!
        Когда мы двинулись по направлению к замку, у ворот послышался шум. К только что остановившемуся экипажу из замка спешили люди. Рультабийль указал на человека, который вылезал из экипажа:
        - Это начальник уголовной полиции. Посмотрим, что приготовил Фредерик Ларсан и вправду ли он умнее других.
        За экипажем начальника полиции подъехали еще три, набитые репортерами, которые тоже попытались проникнуть в парк. Однако у ворот стояли два жандарма и никого не пускали. Начальник полиции успокоил репортеров, пообещав нынче же вечером сообщить для прессы столько подробностей, сколько будет возможно без ущерба для следствия.
        Глава 11,
        в которой Фредерик Ларсан объясняет, каким образом преступник мог выбраться из Желтой комнаты
        Среди массы бумаг, документов, воспоминаний, вырезок из газет и судебных протоколов, которыми я располагаю по делу Желтой комнаты, есть одна весьма любопытная вещь. Это пересказ знаменитого допроса, проведенного в тот день в лаборатории профессора Стейнджерсона в присутствии начальника уголовной полиции. Пересказ этот принадлежит перу господина Малена, письмоводителя, занимавшегося в свое время, как и следователь, сочинительством. Пересказ предназначался для так и не изданной им книги под названием «Мои допросы». Передал его мне сам автор через некоторое время после небывалого завершения этого уникального в судебных анналах процесса.
        Этот пересказ перед вами. Он никоим образом не похож на сухую запись вопросов и ответов: письмоводитель часто выражает в нем свои собственные суждения.
        РАССКАЗ ПИСЬМОВОДИТЕЛЯ
        Вот уже час мы со следователем находимся в Желтой комнате вместе с подрядчиком, который построил павильон по чертежам профессора Стейнджерсона. Подрядчик привел с собой рабочего. Господин де Марке приказал подготовить все стены, и рабочий содрал с них обои. С помощью кирки и специального молотка нас убедили, что никаких отверстий и полостей в стенах нет. Рабочий тщательно простучал пол и потолок. Тоже ничего. Господин де Марке весьма этому обрадовался и непрестанно повторял:
        - Какое дело, господин подрядчик, какое дело! Вот увидите, мы никогда не узнаем, как преступник сумел выбраться из этой комнаты.
        Внезапно господин де Марке, весь сияя оттого, что ничего не понимает, вспомнил, что его долг - искать и понимать, и велел позвать бригадира жандармов.
        - Бригадир, - приказал он, - ступайте в замок и попросите прийти в лабораторию господина Стейнджерсона и господина Дарзака вместе с папашей Жаком и велите вашим людям привести сюда привратников.
        Через пять минут все собрались в лаборатории. К нам присоединился только что прибывший начальник полиции. Я сел за стол господина Стейнджерсона и приготовился к работе, а господин де Марке произнес речь, столь же своеобразную, сколь и неожиданную:
        - Если не возражаете, господа, мы отойдем от обычной системы допросов, поскольку она не дает решительно ничего. Я не стану вызывать вас поочередно, отнюдь нет. Мы все останемся здесь: господин Стейнджерсон, господин Дарзак, папаша Жак, привратники, господин начальник уголовной полиции, письмоводитель и я. Все мы будем находиться здесь в равных условиях; пусть привратники на время забудут, что они арестованы. Мы станем беседовать. Я пригласил вас побеседовать. Мы пришли на место преступления - о чем же нам беседовать, как не о преступлении? Так давайте говорить о нем! Давайте говорить! Говорить свободно, умно или глупо! Будем говорить все, что придет в голову. Говорить без всякой методы, иначе ничего не выйдет. Я возношу пылкие молитвы богу случая, случайному ходу наших мыслей. Начинаем!
        Закончив речь и проходя мимо меня, следователь шепнул:
        - Каково? Представляете, какая сцена? Я сделаю из нее небольшую пьеску. - И он в ликовании потер руки.
        Я перевел взгляд на господина Стейнджерсона. Надежда, родившаяся в нем благодаря заверениям врачей, что мадемуазель Стейнджерсон выживет, не стерла с его благородного лица следов глубокого страдания. Он считал, что дочь его умрет, поэтому выглядел пока еще совершенно опустошенным. В его мягких светло-голубых глазах таилась бесконечная печаль. Прежде мне неоднократно доводилось видеть господина Стейнджерсона на публичных церемониях. С первого же раза меня поразил его по-детски чистый взгляд: мечтательный, отрешенный от всего земного взгляд изобретателя или безумца. На этих церемониях, позади него или рядом, всегда стояла его дочь, которая, как говорили, никогда с ним не расстается и уже долгие годы помогает ему в работе. Эта тридцатипятилетняя, но выглядящая гораздо моложе женщина, целиком отдавшаяся науке, все еще восхищала своею царственной красотой, не подвластной ни времени, ни любви. Мог ли я тогда предположить, что окажусь однажды со своими бумагами у ее изголовья и услышу, как она, борясь со смертью, с огромным трудом рассказывает о самом чудовищном и таинственном покушении из всех, с какими
мне приходилось сталкиваться? Мог ли я предположить, что окажусь, как сегодня, лицом к лицу с ее безутешным отцом, тщетно пытающимся объяснить, как злодей мог ускользнуть от него? Какая же польза от его тихой работы в уединенном убежище среди темного леса, если уединение это не может уберечь от трагедий жизни и смерти, которые достаются обыкновенно в удел тем, кто предается соблазнам города?[22 - Напоминаю читателям, что я лишь переписал сочинение письмоводителя, причем лишать его стиль присущих ему размаха и величия в мои намерения не входило.]
        - Итак, господин Стейнджерсон, - довольно будничным тоном произнес господин де Марке, - прошу вас стать в точности на то место, где вы находились, когда мадемуазель Стейнджерсон направилась к себе в комнату.
        Господин Стейнджерсон поднялся и, остановившись в полуметре от дверей Желтой комнаты, заговорил ровным, бесцветным, на мой взгляд - просто мертвым голосом:
        - Я стоял здесь. Около одиннадцати, проведя в лабораторной печи короткий химический опыт, я пододвинул письменный стол сюда, чтобы папаша Жак, весь вечер приводивший в порядок мои приборы, мог проходить у меня за спиной. Дочь работала за этим же столом. После того как она встала, поцеловала меня и пожелала доброй ночи папаше Жаку, ей пришлось, чтобы войти в комнату, протиснуться между столом и дверью. Теперь вы видите, что я находился довольно близко от места, где было совершено преступление.
        - А стол? - спросил я, в соответствии с волей начальника вмешиваясь в разговор. - Когда вы, господин Стейнджерсон, услышали крики о помощи и выстрелы, где стоял стол?
        Ответил мне папаша Жак:
        - Мы придвинули его к стене, примерно туда, где он сейчас, чтобы свободно подойти к двери, господин секретарь.
        Я продолжал свои рассуждения, особого значения которым, правда, не придавал:
        - Значит, стол стоял так близко к двери, что человек мог незаметно, согнувшись, выйти из комнаты и проползти под столом?
        - Вы забываете, - устало прервал меня господин Стейнджерсон, - что дочь заперлась на ключ и задвижку и мы начали ломать дверь при первых же криках, что мы были уже у двери, когда моя бедная девочка боролась с убийцей, что шум этой борьбы все еще доходил до нас и мы слышали, как несчастная хрипела, когда убийца душил ее, а следы его пальцев есть у нее на шее и до сих пор. Как ни стремительно было совершено нападение, мы тоже не медлили и сразу же оказались перед разделявшей нас дверью.
        Я встал и, подойдя к двери, еще раз весьма тщательно осмотрел ее. Выпрямившись, я развел руками:
        - Вот если бы из двери можно было вынуть внутреннюю панель, не открывая самое дверь, задача была бы решена. Но, увы, осмотр двери показывает, что гипотеза эта ошибочна. Дверь толстая, дубовая и сделана так, что снять с нее ничего нельзя. Это ясно видно, несмотря на повреждения, сделанные, когда ее взламывали.
        - О, это старая крепкая дверь из зaмка, которую перенесли сюда, - подтвердил папаша Жак. - Таких теперь уже не делают. Мы с нею справились с помощью этого лома, да и то лишь вчетвером, - привратница тоже нам помогала, она ведь достойная женщина, господин следователь. Просто несчастье видеть их в такое время за решеткой!
        Едва папаша Жак выразил таким образом свою жалость и протест, как раздались плач и сетования привратников. Я был глубоко возмущен. Даже если признать, что они невиновны, я не понимаю, как могут люди до такой степени терять голову перед лицом несчастья. В таких обстоятельствах спокойное, благоразумное поведение гораздо лучше любых слез и отчаяния, которые чаще всего лживы и лицемерны.
        - Еще раз говорю, довольно кричать! - воскликнул господин де Марке. - Лучше расскажите - это в ваших же интересах, - что вы делали под окнами павильона, когда вашу хозяйку убивали? Ведь когда папаша Жак встретил вас, вы были совсем рядом!
        - Мы прибежали на помощь! - со вздохом отвечали супруги.
        А женщина между двумя всхлипами выкрикнула:
        - Если б мы поймали этого убийцу, мы б его тут же прикончили!
        Как мы ни старались, больше ничего осмысленного вытянуть из них не смогли. Они неистово все отрицали, призывали в свидетели Господа и всех святых, что услышали выстрел, когда лежали в постели.
        - Но ведь выстрелов было два. Вы лжете: если вы слышали один, то должны были услышать и другой!
        - Боже мой, господин следователь! Мы же услышали только второй! Во время первого выстрела мы, наверное, еще спали.
        - Будьте покойны, стреляли два раза, - вмешался папаша Жак. - Я знаю точно, что мой револьвер был заряжен полностью, мы нашли две гильзы, две пули и слышали за дверью два выстрела. Верно ведь, господин Стейнджерсон?
        - Да, - подтвердил профессор, - два выстрела: первый - приглушенный, второй - громкий.
        - Почему вы продолжаете лгать? - вскричал господин де Марке, повернувшись к привратникам. - Думаете, в полиции такие же глупцы, как вы сами? Все говорит за то, что в момент драмы вы были неподалеку от павильона. Что вы там делали? Не желаете говорить? Ваше молчание свидетельствует о соучастии в преступлении. Что же до меня, - продолжал он, обращаясь к господину Стейнджерсону, - я не могу объяснить исчезновение убийцы иначе как пособничеством этой пары. Как только дверь была взломана, вы сразу же занялись вашей несчастной дочерью, господин Стейнджерсон, а тем временем привратник и его жена помогли негодяю скрыться - он проскользнул позади них, добежал до окна передней и выскочил в парк. Привратник закрыл за ним окно и ставни. Не сами же они закрылись, в конце концов? Вот каково мое мнение. Если кто-нибудь думает иначе, пусть скажет.
        Тут снова заговорил господин Стейнджерсон:
        - Это невозможно! Я не верю ни в виновность, ни в причастность к преступлению моих привратников, хотя и не понимаю, что они делали в парке так поздно ночью. Я говорю «невозможно» потому, что привратница все время стояла на пороге комнаты с лампой, и еще потому, что, как только дверь подалась, я опустился на колени перед телом дочери и выйти из комнаты или войти в нее, не перешагнув через тело и не задев меня, было просто невозможно. Невозможно еще и потому, что папаше Жаку и привратнику достаточно было, как это сделал я, заглянуть в комнату и под кровать, чтобы убедиться: кроме моей умирающей дочери, там никого нет.
        - Что вы думаете по этому поводу, господин Дарзак? Вы еще ничего не сказали, - поинтересовался следователь.
        Господин Дарзак ответил, что он ничего не думает.
        - А вы, господин начальник полиции?
        Начальник уголовной полиции господин Дакс до этого времени лишь слушал да осматривал место происшествия. Наконец он соблаговолил процедить сквозь зубы:
        - Чтобы найти преступника, нужно было бы прежде выяснить мотив преступления. Это бы несколько продвинуло нас вперед.
        - Господин начальник полиции, похоже, что преступником двигали низкие инстинкты, - отозвался господин де Марке. - Оставленные им следы, грубый платок, скверный берет заставляют думать, что преступник отнюдь не принадлежит к высшим сферам. Быть может, на этот счет что-нибудь скажут привратники?
        Начальник полиции повернулся к господину Стейнджерсону и продолжил тем ледяным тоном, который, по моему мнению, присущ людям большого ума и твердого характера:
        - Если я не ошибаюсь, мадемуазель Стейнджерсон собиралась выйти замуж?
        Профессор горестно взглянул на Робера Дарзака:
        - Да, за моего друга, которого я был бы счастлив назвать своим сыном, - за господина Дарзака.
        - Мадемуазель Стейнджерсон уже гораздо лучше, и скоро она полностью оправится. Стало быть, бракосочетание просто отложено, не так ли, сударь? - настаивал начальник полиции.
        - Надеюсь.
        - Как! Вы в этом не уверены?
        Господин Стейнджерсон молчал. От меня не ускользает ничто, поэтому я заметил, как волнуется господин Дарзак: дрожащей рукой он теребил цепочку часов. Господин Дакс закашлялся - точно так же всегда поступает господин де Марке, когда он смущен.
        - Вы должны понимать, господин Стейнджерсон, - объяснил начальник полиции, - что в таком запутанном деле мы не можем пренебрегать ничем, мы обязаны знать даже самые мелкие и ничтожные подробности, касающиеся жертвы, даже то, что на первый взгляд кажется несущественным. Что же заставляет вас теперь, когда мы практически уверены, что мадемуазель Стейнджерсон выживет, сомневаться в возможности этого брака? Вы ведь ответили: «Надеюсь». Мне показалось, что в этих словах заключено некоторое сомнение. Откуда оно?
        - Да, сударь, вы правы, - сделав над собою видимое усилие, проговорил господин Стейнджерсон. - Будет лучше, если я вам все расскажу, иначе вы будете считать, что это очень важно. Я думаю, господин Дарзак согласится со мною.
        Робер Дарзак, показавшийся мне в эту минуту неестественно бледным, кивнул. По-видимому, он ограничился кивком, потому что не мог вымолвить ни слова.
        - Да будет вам известно, господин начальник полиции, - продолжал господин Стейнджерсон, - что моя дочь поклялась всегда быть со мной и, как я ни склонял ее к замужеству, оставалась верна своей клятве. Господина Дарзака мы знаем уже много лет. Господин Дарзак любит мою дочь. Я имел счастье окончательно убедиться в этом, когда недавно дочь сама объявила, что согласна на брак, которого я желал больше всего на свете. Я, сударь, уже немолод, поэтому для меня величайшей радостью было узнать, что, когда я умру, рядом с дочерью будет находиться человек, весьма мною ценимый за его благородное сердце и большие знания, и что они будут любить друг друга и продолжать наше общее дело. Однако, господин начальник, за два дня до преступления - не знаю, по какой причине, - дочь объявила мне, что не выйдет за господина Дарзака.
        В комнате воцарилось тяжкое молчание. Минута была серьезная. Наконец господин Дакс спросил:
        - И мадемуазель Стейнджерсон ничего не объяснила, даже не намекнула на причину?
        - Она сказала, что уже слишком стара, чтобы выходить замуж, что ждала слишком долго, что хорошо все взвесила, что ценит и даже любит господина Дарзака, но считает, что будет лучше, если все останется как есть, как было прежде, что она будет счастлива, если наша дружба с господином Дарзаком станет еще теснее, однако надеется, что больше не услышит о браке ни слова.
        - Весьма странно! - пробормотал господин Дакс.
        - Да, странно, - повторил господин де Марке.
        - Тут вы мотива преступления не найдете, - с холодной бледной улыбкой сказал господин Стейнджерсон.
        - Как бы то ни было, мотив - не кража, - нетерпеливо возразил господин Дакс.
        - О, в этом мы уверены! - воскликнул следователь.
        В этот миг дверь в лабораторию распахнулась, и бригадир жандармерии протянул следователю визитную карточку. Господин де Марке прочел ее, что-то глухо буркнул и воскликнул:
        - Ну, это уж слишком.
        - В чем дело? - спросил начальник полиции.
        - Визитная карточка этого маленького репортера из «Эпок», господина Жозефа Рультабийля, и на ней слова: «Одним из мотивов преступления была кража».
        - А, юный Рультабийль! - улыбнулся начальник полиции. - Я о нем наслышан, говорят, он очень сметлив. Пусть войдет, господин следователь.
        И Жозеф Рультабийль вошел. Я познакомился с ним в поезде, на котором мы этим утром приехали в Эпине-сюр-Орж. Несмотря на мои протесты, он проник в наше купе, и должен сразу сказать, что его развязные манеры и самомнение, с которым он делал вид, что понимает что-то в деле, для правосудия совершенно непонятном, мне определенно не понравились. И вообще, я не люблю журналистов. Это бестолковые и надоедливые люди, от которых следует бежать, словно от заразы. Они считают, что им все позволено, для них нет ничего святого. Этому на вид было лет двадцать; наглость, с которою он осмелился нас выспрашивать и спорить с нами, показалась мне омерзительной. К тому же его манера выражаться свидетельствовала о том, что он просто над нами насмехается. Мне прекрасно известно, что с газетой «Эпок» следует считаться, однако нанимать в сотрудники таких молокососов ей все-таки не следовало.
        Итак, господин Рультабийль вошел в лабораторию, поздоровался и выждал, когда господин де Марке попросит его объясниться.
        - Вы утверждаете, сударь, - сказал следователь, - что вам известен мотив преступления и что это, вопреки очевидности, не что иное, как кража?
        - Нет, господин следователь, я вовсе этого не утверждал. Я не говорил, что мотив преступления - кража, и отнюдь так не думаю.
        - Тогда что же означают слова, написанные вами на карточке?
        - Они означают, что одним из мотивов преступления была кража.
        - Что заставляет вас так думать?
        - Если вы соблаговолите пройти со мной, я покажу.
        Молодой человек попросил нас проследовать в переднюю, что мы и сделали. Там он подошел к туалетной комнате и предложил господину следователю стать рядом с ним на колени. Свет в эту комнату проникал сквозь застекленную дверь; когда же та была открыта, комната освещалась просто превосходно. Господин де Марке и господин Рультабийль стали на колени на пороге. Молодой человек указал на плитки, покрывавшие пол в туалетной комнате.
        - Здесь папаша Жак пол не мыл, - сказал он, помолчав. - Это видно по слою пыли на плитках. А вот здесь видны следы больших подошв и черная пыль, сопутствующая им повсюду. Это - угольная пыль с тропинки, которую нужно пересечь, если идти напрямик через лес из Эпине в Гландье. Вам известно, что там есть небольшая хижина угольщиков, заготавливающих древесный уголь в больших количествах. Так вот, убийца проник в павильон во второй половине дня, когда тут никого не было, и совершил кражу.
        - Но какую кражу? Где вы увидели кражу? Что украдено? - одновременно вскричали мы.
        - На мысль о краже меня навело… - продолжал журналист.
        - Вот это! - прервал господин де Марке, все еще стоя на коленях.
        - Разумеется, - подтвердил господин Рультабийль.
        Господин де Марке пояснил нам, что на запыленных плитках рядом с отпечатками подошв есть след большого прямоугольного свертка и даже можно различить следы связывавшей его бечевки.
        - Но как вы-то проникли сюда, господин Рультабийль? Я же приказал папаше Жаку никого не пускать и стеречь павильон!
        - Не сердитесь на папашу Жака: я был здесь вместе с господином Дарзаком.
        - Ах вот что! - недовольно воскликнул господин де Марке, бросив взгляд на молчавшего господина Дарзака.
        - Увидев рядом с отпечатками подошв след от пакета, в краже я больше не сомневался, - продолжал господин Рультабийль. - Не принес же вор этот сверток с собой! Он сделал его здесь из украденных вещей и положил в этот уголок с намерением забрать на обратном пути. Кроме того, рядом со свертком он оставил свои грубые башмаки; взгляните, следы сюда не ведут, а отпечатки подошв расположены рядышком, как будто человек разулся и поставил башмаки сюда. Теперь понятно, почему, убегая из Желтой комнаты, преступник не оставил следов ни в лаборатории, ни в передней. Проникнув в башмаках в Желтую комнату, он, конечно, их снял, так как они ему мешали или чтобы поменьше шуметь. Следы, оставленные преступником, когда он проходил по передней и лаборатории, смыл потом папаша Жак, откуда мы делаем вывод, что преступник влез в домик через окно передней в то время, когда папаша Жак в первый раз вышел из домика, перед тем как помыть пол, то есть около половины шестого.
        Убийца, сняв мешавшие ему башмаки, отнес их в туалетную комнату и оставил у порога - ведь на пыльном ее полу нет следов босых ног, или ног в носках, или в какой-либо другой обуви. Итак, он поставил башмаки рядом со свертком - кража к этому моменту уже была совершена. Потом он вернулся в Желтую комнату и залез под кровать - за это говорят следы на полу и смятая в одном месте циновка. Некоторые соломинки на ней даже сдвинулись, когда он проползал под кровать.
        - Да-да, мы все это знаем, - вставил господин де Марке.
        - Так вот, то обстоятельство, что преступник залез под кровать, доказывает, что кража была не единственной причиной его появления в павильоне, - продолжал этот удивительный юнец. - Только не говорите мне, что он скрылся там, заметив из окна прихожей возвращавшегося папашу Жака или господина и мадемуазель Стейнджерсон. В этом случае ему было бы гораздо проще забраться на чердак и, спрятавшись там, дождаться удобного момента и убежать. Нет, у него были другие планы, требовавшие его присутствия в Желтой комнате.
        В этом месте господина Рультабийля перебил начальник полиции:
        - Неплохо, весьма неплохо, молодой человек. Поздравляю! Если мы пока и не знаем, как преступник отсюда скрылся, нам по крайней мере ясно, как он сюда проник, а также то, что он совершил здесь кражу. Но что же он украл?
        - Чрезвычайно ценные вещи, - ответил репортер.
        В этот миг из лаборатории раздался крик. Поспешив туда, мы увидели господина Стейнджерсона: с блуждающим взглядом он дрожащей рукой указывал на книжный шкаф, который только что открыл. Шкаф был пуст. Господин Стейнджерсон упал в большое кресло, стоявшее подле письменного стола, и простонал:
        - Так, значит, меня еще и обокрали…
        На щеке у него показалась крупная слеза.
        - Только ни в коем случае, - взмолился он, - не говорите об этом дочери! Она огорчится еще больше моего. - Он глубоко вздохнул и добавил голосом, в котором слышалась такая горечь, что я не забуду этого никогда: - Какое мне до этого дело, лишь бы она жила.
        - Она будет жить! - необычайно трогательно воскликнул господин Дарзак.
        - А украденное мы отыщем, - добавил господин Дакс. - Но что находилось в этом шкафу?
        - Двадцать лет моей или, скорее, нашей с дочерью жизни, - глухо ответил прославленный профессор. - Да, здесь я держал наиболее ценные бумаги, наиболее секретные отчеты о наших опытах и трудах за двадцать лет. Тут была подборка самых важных документов из всех, что находятся в этой комнате. Это невосполнимая потеря для нас и, возьму на себя смелость сказать, для науки. Все этапы, которые я проходил на пути к доказательству распада материи, были нами тщательно изложены на бумаге, снабжены аннотациями, фотографиями и рисунками. Все это находилось здесь. Схемы трех наших новых приборов: один из них - для изучения разряда предварительно наэлектризованных тел под действием ультрафиолетового излучения, другой - для выявления электрического разряда под действием частиц материи, которые рассеяны в газах, образующихся при сгорании, и третий - новый, чрезвычайно сложный дифференциальный электроскоп; целый комплект графиков, описывающих основные свойства субстанции, являющейся промежуточным звеном между весомой материей и невесомым эфиром; результаты двадцатилетних опытов по внутриатомной химии и по
неизвестным доселе равновесным состояниям вещества; рукопись, которую я хотел опубликовать под названием «Стойкость металлов». Да что теперь говорить! Этот человек отнял у меня все: дочь и работу, сердце и душу…
        Господин Стейнджерсон разрыдался, словно ребенок. Мы молча стояли вокруг, подавленные его скорбью. Господин Дарзак, облокотившись о спинку кресла, в котором сидел профессор, пытался его утешить, что сразу вызвало у меня симпатию к его особе, несмотря на то что мне не нравилось его странное поведение и необъяснимое порою волнение.
        Один господин Рультабийль, державшийся так, словно его миссия на земле не позволяла ему тратить драгоценное время на сочувствие человеческому несчастью, спокойно подошел к пустому шкафу и, указав на него начальнику полиции, нарушил благоговейное молчание, хранимое нами в знак уважения к отчаянию великого господина Стейнджерсона. Он объяснил - и нам оставалось лишь поверить его объяснениям, - что следы, найденные им в туалетной комнате, и пустой шкаф свидетельствуют о том, что здесь была совершена кража. Он сказал, что стоило ему войти в лабораторию, как его поразил этот шкаф - необычайной формой, прочностью металлической конструкции, защищающей содержимое от огня, а также тем, что в этом шкафу, предназначенном для надежного хранения вещей и документов, торчал ключ. Несгораемые шкафы, как правило, держат закрытыми, пояснил господин Рультабийль. Вот этот-то ключ с затейливой медной головкой и приковал к себе его внимание, а нашу бдительность, напротив, усыпил. Все мы отнюдь не дети, и нам при виде ключа, торчащего из замочной скважины, приходит в голову мысль о том, что содержимое шкафа надежно
спрятано, тогда как гениального Рультабийля это заставило подозревать кражу. Причины его подозрений не замедлили проясниться.
        Однако, прежде чем я о них поведаю, должен упомянуть, что господин де Марке показался мне весьма смущенным, поскольку не знал, должен ли он ликовать по поводу помощи, оказанной молодым репортером следствию, или же печалиться, что сделал это не он сам. В нашей профессии такие огорчения нередки, но мы не имеем права проявлять малодушие и обязаны ради общего блага наступать на горло собственному самолюбию. Поэтому господин де Марке выразил свою радость и присоединился к поздравлениям, которые господин Дакс адресовал господину Рультабийлю. Юнец пожал плечами, пробормотав что-то вроде «Не за что». Мне очень захотелось отвесить ему оплеуху, особенно когда он прибавил:
        - Лучше бы вы, сударь, спросили у господина Стейнджерсона, у кого обычно хранился ключ.
        - У дочери, - ответил господин Стейнджерсон. - Она никогда с ним не расставалась.
        - Но это меняет дело и не укладывается в версию господина Рультабийля! - вскричал господин де Марке. - Если мадемуазель Стейнджерсон не расставалась с ключом, значит в ту ночь преступник дожидался ее в Желтой комнате, чтобы похитить ключ, и, стало быть, кража совершена после покушения. Однако после покушения в лаборатории находились четверо. Я решительно ничего не понимаю! - И господин де Марке повторил с невероятною страстью, указывающей, что он на вершине блаженства (не помню, говорил ли я уже, что он испытывал счастье, когда ничего не знал): - Решительно ничего!
        - Кража могла быть совершена только до преступления, - ответил репортер. - Это несомненно - по причинам, известным вам, а также по другим причинам, известным мне. Когда преступник проник в павильон, ключ с медной головкой у него уже был.
        - Это невозможно, - мягко возразил господин Стейнджерсон.
        - Возможно, сударь, и вот тому доказательство.
        С этими словами маленький чертенок вынул из кармана номер «Эпок» за 21 октября (напоминаю, что преступление было совершено в ночь с 24-го на 25-е) и прочитал вслух следующее объявление:
        - «Вчера в универсальном магазине „Лувр“ была потеряна дамская сумочка из черного атласа. Среди прочего в ней находился ключ с медной головкой. Нашедшему сумочку будет выплачено крупное вознаграждение. Он должен обратиться письменно в почтовое отделение номер сорок, до востребования, на имя М. А. Т. С. Н.»
        Не указывают ли эти буквы, - продолжал репортер, - на Матильду Стейнджерсон? Не об этом ли ключе с медной головкой идет речь? Я всегда прочитываю в газетах объявления. В моей профессии, так же как и в вашей, господин следователь, необходимо читать мелкие частные объявления. Сколько интриг там можно найти! И сколько к этим интригам ключей - не обязательно с медной головкой, но все равно любопытных! Это объявление поразило меня тем, что женщина, потерявшая ключ - вещь, вовсе не компрометирующую, окутывает это обстоятельство такой таинственностью. Как ей нужен этот ключ! Она же обещает за него крупное вознаграждение. Я занялся этими пятью буквами: М. А. Т. С. Н. Первые три навели меня на имя. «Очевидно, - подумал я, - „МАТ“ означает имя Матильда. Женщину, потерявшую сумочку с ключом, зовут Матильдой». Но с остальными двумя буквами я ничего поделать не смог. Тогда я отбросил газету и занялся другими делами. А когда через четыре дня появились газеты с набранными крупным шрифтом заголовками о покушении на мадемуазель Матильду Стейнджерсон, мне сразу же вспомнились буквы из объявления. Несколько
озадаченный, я попросил в редакции тот номер, так как позабыл две последние буквы: С и Н. Увидев их, я не сдержался и воскликнул: «Стейнджерсон!» Я тотчас вскочил в экипаж и поехал в сороковое почтовое отделение. Там я поинтересовался, нет ли у них письма для адресата, скрывающегося под буквами М. А. Т. С. Н. Служащий ответил отрицательно. Когда же я стал настаивать, чтобы он поискал получше, он сказал: «Да вы, сударь, смеетесь надо мной! Действительно, у меня было такое письмо, но три дня назад я отдал его даме, явившейся за ним. Сегодня за этим письмом являетесь вы. А позавчера его требовал с такой же настойчивостью еще какой-то господин. Довольно с меня этих розыгрышей!» Я хотел было расспросить его о тех, кто приходил за письмом, но то ли он вспомнил о профессиональной тайне, видимо решив, что и так сказал слишком много, то ли в самом деле счел, что шутка зашла слишком далеко; как бы там ни было, больше он ничего не сказал.
        Рультабийль замолчал. Молчали и мы. Каждый в меру своих сил делал выводы из этой странной истории с письмом до востребования. Теперь всем казалось, что появилась довольно прочная нить, ухватившись за которую можно будет распутать это непонятное дело. Наконец господин Стейнджерсон вымолвил:
        - Да, почти наверняка моя дочь потеряла ключ, не сказала мне об этом, чтобы меня не беспокоить, и попросила нашедшего написать ей до востребования. Она, по-видимому, полагала, что если даст наш адрес, то действия нашедшего могут быть таковы, что я узнаю о потере. Все весьма логично и естественно. Тем более что один раз меня уже обокрали.
        - Где? Когда? - спросил начальник полиции.
        - О, это было много лет назад, в Америке, в Филадельфии. Из моей лаборатории похитили секрет двух изобретений, которые могли бы иметь большой успех. Я не только не узнал, кто был похитителем, но больше не слышал об украденном - явно потому, что с целью расстроить планы грабителя я сам опубликовал эти изобретения и тем самым его обезоружил. Именно после этого я стал подозрителен и надежно скрываюсь от всех во время работы. Все эти решетки на окнах, уединенность самого павильона, шкаф, сделанный по моему заказу, специальный замок и ключ - все это результат моих опасений, продиктованных печальным опытом.
        Господин Дакс заявил, что все это весьма любопытно, а господин Рультабийль принялся расспрашивать о сумочке. Выяснилось, что ни господин Стейнджерсон, ни папаша Жак уже несколько дней ее не видели. Через несколько часов нам предстояло узнать от самой мадемуазель Стейнджерсон, что сумочку она действительно потеряла или ее украли, что все было так, как рассказал ее отец, что 23 октября она отправилась в почтовое отделение номер сорок и что там ей выдали письмо, оказавшееся дурной шуткой. Письмо это она тут же сожгла.
        Вернемся, однако, к допросу или, точнее, к нашей «беседе». Начальник полиции спросил господина Стейнджерсона, при каких обстоятельствах его дочь отправилась в Париж 20 октября, в день потери сумочки. Тот сказал, что она поехала в столицу вместе с господином Дарзаком, который появился затем в замке лишь на следующий день после преступления. То обстоятельство, что господин Дарзак был вместе с мадемуазель Стейнджерсон в магазине, когда пропала сумочка, не могло пройти незамеченным и обратило на себя наше внимание.
        Разговор между следователем, начальником полиции, задержанными, свидетелями и журналистом уже подходил к концу, когда, к великому удовольствию господина де Марке, произошла большая неожиданность. Вошел бригадир жандармерии и объявил, что Фредерик Ларсан просит позволения войти. Позволение было незамедлительно дано. Господин Ларсан вошел и бросил на пол пару грубых, заляпанных грязью башмаков:
        - Вот башмаки, в которые был обут убийца! Узнаете, папаша Жак?
        Папаша Жак склонился над источавшей зловоние парой обуви и с удивлением признал в ней свои старые башмаки, которые уже в течение некоторого времени лежали на чердаке, в углу, в куче всякого хлама. Старик был так обеспокоен, что даже высморкался, чтобы скрыть свое замешательство. Тогда, показав на платок в руках у папаши Жака, Фредерик Ларсан произнес:
        - Этот платок удивительно похож на тот, что найден в Желтой комнате.
        - Да, я знаю, - дрожа, пробормотал папаша Жак, - они вроде одинаковые.
        - К тому же, - продолжал сыщик, - старый баскский берет, тоже найденный в Желтой комнате, мог бы с успехом украшать голову папаши Жака. Все это, по-моему, доказывает - да успокойтесь же, папаша Жак! - что преступник прибегнул к маскировке. Сделал он это довольно грубо, или так, во всяком случае, нам кажется, поскольку мы уверены, что преступник не папаша Жак, не покидавший мадемуазель Стейнджерсон. Но представьте, что было бы, если бы господин Стейнджерсон не задержался в тот вечер в павильоне дольше обычного, а вернулся бы в замок; дочь его, оставшись одна в лаборатории, была бы убита, а папаша Жак спал бы у себя на чердаке. В таком случае никто не сомневался бы, что он и есть убийца! Спасением своим он обязан лишь тому, что драма произошла в поздний час, когда из-за тишины, царившей в павильоне, убийца решил, что в лаборатории никого нет и настал момент действовать. Человек, который сумел столь незаметно проникнуть сюда и подготовить столько улик против папаши Жака, несомненно, хорошо знал дом и его обитателей. В котором часу он сюда проник? В полдень? Вечером? Не берусь сказать. Человек, так
хорошо все здесь знавший, мог проникнуть сюда в любое время.
        - Но не мог же он войти, когда в лаборатории находились люди? - вскричал господин де Марке.
        - Как знать? Как знать? - отозвался Ларсан. - В лаборатории обедали, прислуга ходила туда-сюда. Между десятью и одиннадцатью проводился химический опыт; господин Стейнджерсон, его дочь и папаша Жак стояли у печи, в этом углу. Кто возьмется утверждать, что преступник - а ему все было хорошо известно! - не воспользовался этим моментом, чтобы проскользнуть в Желтую комнату, предварительно разувшись в туалете?
        - Это маловероятно! - возразил господин Стейнджерсон.
        - Разумеется, но ведь возможно. Да я ничего и не утверждаю. Другое дело - как он скрылся. Как ему удалось убежать? Самым естественным образом!
        Фредерик Ларсан на мгновение умолк. Мгновение это показалось нам очень долгим. Со вполне понятным волнением мы ждали, когда он заговорит снова.
        - Я не входил в Желтую комнату, - наконец зазвучал голос Ларсана, - но думаю, что вы убедились: он мог выйти оттуда только через дверь. Через нее преступник и вышел. Поскольку ничто другое невозможно, значит так оно и было. Он совершил преступление и вышел через дверь. Но когда? Тогда, когда ему это было удобнее всего, в наиболее благоприятный для этого момент - настолько благоприятный, что другого объяснения просто нет. Давайте же посмотрим, что происходило после преступления. Момент первый - когда перед дверью находились господин Стейнджерсон и папаша Жак, готовые преградить преступнику путь. Второй - когда папаша Жак на время вышел и перед дверью находился один господин Стейнджерсон. Третий - когда к господину Стейнджерсону присоединился привратник. Четвертый - когда у двери находились господин Стейнджерсон, привратник, его жена и папаша Жак. И пятый - когда, взломав дверь, люди проникли в Желтую комнату. Самый благоприятный момент для бегства преступника - это когда у двери было меньше всего народу. Так вот: был момент, когда у дверей находился один человек - господин Стейнджерсон. В
молчаливое соучастие папаши Жака я не верю, так как он не стал бы выбегать из павильона, чтобы осмотреть снаружи окно Желтой комнаты, если бы видел, как преступник вышел через дверь. Стало быть, когда господин Стейнджерсон находился у двери в одиночестве, она открылась и убийца вышел. Тут необходимо признать, что у господина Стейнджерсона были весьма веские основания не задерживать преступника, а, напротив, позволить ему дойти до окна и закрыть за ним это окно. Но папаша Жак вот-вот должен был вернуться; поэтому, для того чтобы он застал все в прежнем состоянии, тяжко раненная мадемуазель Стейнджерсон, вняв мольбам отца, нашла в себе силы снова запереть дверь Желтой комнаты на ключ и задвижку, после чего без чувств рухнула на пол. Мы не знаем, кто совершил преступление, не знаем, от руки какого негодяя пали жертвой господин и мадемуазель Стейнджерсон, но они-то знают - в этом нет никаких сомнений. Это настолько страшная тайна, что отец не задумываясь оставил за дверью умирающую дочь и позволил убийце скрыться. Иначе объяснить его бегство из Желтой комнаты просто невозможно.
        В молчании, которое последовало за этим драматическим и блестящим объяснением, таилось нечто ужасное. Мы чувствовали боль за прославленного профессора: безжалостная логика Фредерика Ларсана вынуждала его открыть мучительную правду или молчать, что было еще мучительнее. И тут этот человек, живое воплощение страдания, поднялся и простер руку жестом столь торжественным, что мы все склонили голову, как перед чем-то священным. Громким голосом, в который он, казалось, вложил все свои силы, профессор отчеканил:
        - Клянусь жизнью моей умирающей дочери, что с той секунды, как я услышал ее призывы о помощи, я ни на миг не отходил от двери. Клянусь, что дверь эта не открывалась, когда я оставался один в лаборатории. Клянусь, что, когда трое моих слуг и я проникли в Желтую комнату, убийцы там не было. Клянусь, что преступник мне неизвестен!
        Стоит ли говорить, что, несмотря на всю торжественность этой клятвы, словам господина Стейнджерсона мы не поверили? Фредерик Ларсан дал нам надежду узнать правду, и терять ее так быстро нам не хотелось.
        Господин де Марке объявил, что наша «беседа» закончена, и мы готовы уже были покинуть лабораторию, как вдруг репортер, этот мальчишка Рультабийль, подошел к господину Стейнджерсону, с великим почтением пожал ему руку, и до меня донеслись его слова:
        - Я верю вам, сударь!
        На этом я кончаю цитировать - мне казалось, что без этого не обойтись, - повествование господина Малена, письмоводителя суда в Корбейле. По-видимому, нет нужды сообщать читателю, что обо всем происшедшем в лаборатории мне немедленно и точно рассказал сам Рультабийль.
        Глава 12
        Трость Фредерика Ларсана
        Я рассчитывал уехать из замка только около шести, взяв с собой статью, в спешке написанную моим другом в небольшой гостиной, которую господин Дарзак предоставил в наше распоряжение. Репортер собирался ночевать в замке, воспользовавшись необъяснимым гостеприимством Робера Дарзака: в эти тяжелые дни господин Стейнджерсон препоручил ему все домашние хлопоты. Тем не менее Рультабийль вызвался проводить меня до вокзала в Эпине. Когда мы шли по парку, он сказал:
        - Фредерик Ларсан и впрямь очень умен, репутация у него не дутая. Знаете, как ему удалось отыскать башмаки папаши Жака? Рядом с местом, где мы заметили следы изящных штиблет и где исчезли следы грубых башмаков, обнаружилась прямоугольная вмятина в земле, свидетельствующая о том, что недавно там лежал камень. Ларсан стал искать этот камень, не нашел и тут же сообразил, что им воспользовался преступник, чтобы утопить в пруду башмаки, от которых он хотел избавиться. Расчет Фреда оказался верен, что и доказал успешный поиск. Я об этом не подумал, но должен сказать, что мыслями я уже был в другом месте, поскольку по большому числу следов пребывания убийцы в павильоне, а также по совпадению следов, покрытых черной пылью, со следами папаши Жака, рисунок которых я сделал без его ведома в Желтой комнате, я понял, что преступник хотел бросить подозрение на старика-слугу. Именно это и позволило мне сказать ему, если вы помните, что найденный в этой несчастной комнате берет должен напоминать его собственный, и описать найденный там платок: он должен был походить на тот, которым папаша Жак при мне
воспользовался. До сих пор мы с Ларсаном рассуждали одинаково, но дальше наши пути разошлись, и это ужасно: он совершенно искренне впадает в заблуждение, и мне придется поэтому сражаться впустую.
        Я был удивлен, с каким нажимом мой молодой друг произнес последние слова. Он повторил:
        - Но верно ведь: сражаться с выдумками - это и есть сражаться впустую!
        Мы как раз проходили позади замка. Наступила ночь. Одно из окон на втором этаже было приоткрыто. Из него сочился слабый свет и слышались какие-то звуки, привлекшие наше внимание. Мы пошли вперед, пока не уткнулись в дверь, расположенную прямо под окном. Рультабийль шепнул мне, что это окно комнаты мадемуазель Стейнджерсон. Звуки, привлекшие наше внимание, на секунду замолкли, потом послышались вновь. В комнате кто-то глухо стонал. Нам удалось различить только три слова: «Бедный мой Робер!» Рультабийль положил руку мне на плечо и прошептал прямо в ухо:
        - Знать бы, о чем говорят в комнате, расследование длилось бы недолго.
        Он осмотрелся: в густой тьме была видна лишь крохотная лужайка, окаймленная деревьями. Стоны опять смолкли.
        Раз нельзя услышать, можно попытаться хотя бы посмотреть…
        Сделав знак, чтобы я ступал потише, Рультабийль потащил меня через лужайку к березе, ствол которой белел во мраке. Росла она как раз напротив интересовавшего нас окна, а нижние ее ветви находились примерно на уровне второго этажа. Сидя на одной из них, можно было легко увидеть, что происходит в комнате мадемуазель Стейнджерсон. Именно об этом и подумал Рультабийль: приказав мне сидеть тихо, он обхватил ствол березы своими молодыми крепкими руками и полез. Вскоре он пропал среди ветвей, и наступила тишина.
        Приоткрытое окно напротив меня все еще светилось, никакие тени там не мелькали. Было тихо. Я ждал. Внезапно сверху до меня донеслись слова:
        - После вас!
        - Нет, сперва вы, прошу вас!
        Наверху, среди ветвей, Рультабийль с кем-то учтиво разговаривал. Каково же было мое изумление, когда на гладком стволе дерева я различил две человеческие фигуры, которые вскоре спустились на землю. Рультабийль влез на дерево один, а спустился с кем-то вдвоем!
        - Добрый вечер, господин Сенклер!
        Это был Фредерик Ларсан. Когда мой юный друг решил занять наблюдательный пост, полицейский уже сидел наверху. Впрочем, ни тот ни другой не обращали на мое удивление никакого внимания. Из их разговора я понял, что, сидя там, на дереве, они оказались свидетелями сцены, полной нежности и отчаяния: мадемуазель Стейнджерсон лежала пластом на постели, а господин Дарзак стоял на коленях у ее изголовья. Однако же выводы из этой сцены наблюдавшие сделали совершенно различные. Легко было предположить, что на Рультабийля она произвела сильное впечатление в пользу Робера Дарзака, тогда как Ларсан счел ее чистым лицемерием со стороны жениха мадемуазель Стейнджерсон.
        Когда мы добрались до ворот парка, Ларсан вдруг остановился.
        - Моя трость! - вскричал он.
        - Вы забыли трость? - спросил Рультабийль.
        - Да, - ответил полицейский, - я оставил ее там, у дерева.
        Уверив нас, что сию же секунду вернется, он ушел.
        - А вы обратили внимание на трость Фредерика Ларсана? - поинтересовался репортер, когда мы остались одни. - Она совсем новая, раньше я у него ее не видел. Похоже, она ему очень нравится - он с нею не расстается. Можно подумать, что он боится, как бы она не попала в чужие руки. Ларсан ведь никогда не ходил с тростью. Интересно, где он ее раздобыл? Это весьма странно: человек трости в руки не брал, а теперь, на следующий день после преступления в Гландье, шагу ступить без нее не может. Когда мы подходили в первый раз к замку и Фред нас заметил, он сунул часы в карман и поднял трость с земли - жест, на который мне, видимо, следовало уже тогда обратить внимание.
        Мы вышли из парка, Рультабийль замолчал. Мысли его явно все еще вертелись вокруг трости Фредерика Ларсана. Так оно и было: уже на подходе к Эпине он сказал:
        - Ларсан приехал в Гландье раньше меня, раньше меня начал расследование. У него было время узнать что-то, чего я не знаю, и найти что-то, о чем мне неизвестно. Интересно, где он отыскал эту трость? - Журналист помолчал и добавил: - Очень возможно, что подозрения, то есть даже не подозрения, а рассуждения, приведшие его прямо к Роберу Дарзаку, основаны на чем-то, что для него очевидно, а для меня - нет. Может, дело в этой трости? Где же он мог наткнуться на эту чертову трость?
        В Эпине мы узнали, что поезд придет через двадцать минут, и зашли в привокзальный кабачок. Почти сразу же дверь снова распахнулась, и появился Фредерик Ларсан, размахивая пресловутой тростью.
        - Нашел! - улыбнувшись, объявил он.
        Мы втроем сели за столик. Рультабийль не спускал глаз с трости и не заметил, как Ларсан подал условный знак железнодорожному служащему - молодому человеку, чье лицо украшала несколько всклокоченная белокурая бородка. Тот встал, расплатился и вышел. Я не придал бы этому никакого значения, однако несколько дней спустя, в одну из самых драматических минут этой истории, я вновь увидел эту белокурую бородку и тотчас же вспомнил ее. Я понял, что ее обладатель - человек Ларсана, которому было поручено следить за людьми, появляющимися на вокзале Эпине-сюр-Орж: Фредерик Ларсан не упускал ничего, что, по его мнению, могло оказаться для него полезным.
        Я перевел взгляд на Рультабийля.
        - А, господин Фред! - воскликнул он. - Скажите, давно у вас эта тросточка? Я привык, что вы ходите, засунув руки в карманы.
        - Мне ее подарили, - ответил полицейский.
        - По-видимому, недавно? - продолжал настаивать Рультабийль.
        - Мне ее подарили в Лондоне.
        - Верно, вы ведь только что из Лондона, господин Фред. А можно на нее взглянуть?
        - Почему же нет?
        Фред подал трость Рультабийлю. Это была внушительная бамбуковая трость, загнутую ручку которой украшало золотое кольцо. Рультабийль внимательно ее осмотрел.
        - Любопытно, - насмешливо произнес репортер, - в Лондоне вам подарили французскую трость!
        - Возможно, - невозмутимо бросил Фред.
        - Смотрите, здесь написано мелкими буквами: «Кассетт, шесть-а, площадь Оперы».
        - Посылают же некоторые стирать свое белье в Лондон. Почему бы англичанам не покупать трости в Париже?
        Рультабийль вернул трость хозяину. Зайдя вместе со мною в купе, он спросил:
        - Адрес запомнили?
        - Да: «Кассетт, шесть-а, площадь Оперы». Положитесь на меня, завтра утром я сообщу.
        Тем же вечером я повидал господина Кассетта, торговца зонтами и тростями, и написал своему другу следующее:
        «Человек, по приметам очень похожий на господина Дарзака - тот же рост, сутуловатый, с такою же округлой бородкой, в бежевом пальто и котелке, - около восьми того вечера, когда было совершено преступление, купил трость, похожую на ту, о которой идет речь. Господин Кассетт не продавал такой трости уже года два. У Фреда трость новая. Похоже, это та самая. Купил ее не Фред, так как он находился в Лондоне. Я, как и вы, полагаю, что он подобрал ее где-то неподалеку от господина Дарзака. Но если, как вы утверждаете, убийца пробыл в Желтой комнате пять или даже шесть часов, а драма произошла около полуночи, покупка трости - неопровержимое алиби для господина Дарзака».
        Глава 13
        «Дом священника все так же очарователен, а сад все так же свеж…»
        Через неделю после описанных мною событий, а именно 2 ноября, ко мне в Париж пришла телеграмма следующего содержания: «ПРИЕЗЖАЙТЕ ГЛАНДЬЕ БЛИЖАЙШИМ ПОЕЗДОМ ТЧК ЗАХВАТИТЕ РЕВОЛЬВЕРЫ ТЧК ПРИВЕТ ТЧК РУЛЬТАБИЙЛЬ».
        Мне кажется, я уже упоминал, что в то время, будучи начинающим адвокатом и почти не ведя дел, я посещал Дворец правосудия скорее для того, чтобы ознакомиться со своими профессиональными обязанностями, нежели для защиты какой-либо вдовы или сиротки. Поэтому я не удивился, что Рультабийль столь свободно распоряжается моим временем, тем более что ему было известно, насколько живое участие я принимаю в его журналистских похождениях вообще и в деле, имевшем место в Гландье, в частности. Уже неделю ничего нового я о нем не знал, если не считать бесчисленных россказней, печатавшихся в газетах, да нескольких коротеньких заметок самого Рультабийля в «Эпок». В них, в частности, он рассказывал об ударе кастетом: анализ следов на нем показал, что это человеческая кровь. Свежие следы были следами крови мадемуазель Стейнджерсон, старые же свидетельствовали о давних преступлениях, совершенных, возможно, много лет назад.
        Можете себе представить, сколько места газеты всего мира уделяли этому делу. Никогда еще преступление не занимало такое множество умов. Вместе с тем у меня создалось впечатление, что следствие топчется на месте; поэтому я был бы весьма рад приглашению моего друга приехать в Гландье, если бы телеграмма не содержала упоминания о револьверах.
        Вот что меня насторожило. Коль скоро Рультабийль просит захватить револьверы, значит он предполагает, что ими придется воспользоваться. А я, признаюсь честно, отнюдь не герой. Но делать нечего: мой друг попал в переплет и зовет меня на помощь! Поэтому, не колеблясь ни секунды, я проверил, заряжен ли мой собственный револьвер, и отправился на Орлеанский вокзал. По дороге, вспомнив, что Рультабийль написал слово «револьвер» во множественном числе, а у меня он только один, я заехал в оружейную лавку и купил великолепный маленький револьвер, радуясь, что смогу преподнести его своему другу.
        Я надеялся, что Рультабийль будет встречать меня на вокзале в Эпине, но его там не было. Однако меня ждал экипаж, и вскоре я оказался в Гландье. У ворот - никого, и лишь на пороге замка я увидел молодого человека. Он помахал мне рукой и тут же заключил меня в объятия, с большим участием поинтересовавшись состоянием моего здоровья.
        Проведя меня в крохотную старинную гостиную, о которой я уже упоминал, Рультабийль предложил мне сесть и выпалил:
        - Дело плохо!
        - Что плохо?
        - Все! - И, пододвинувшись поближе, он шепнул мне на ухо: - Фредерик Ларсан взялся за Робера Дарзака всерьез.
        Это меня ничуть не удивило: я помнил, как побледнел жених мадемуазель Стейнджерсон при виде своих следов. Не раздумывая ни секунды, я спросил:
        - А трость?
        - Трость? Все еще у Фредерика Ларсана, он с нею не расстается.
        - Но… Разве она не составляет алиби для Робера Дарзака?
        - Нимало. Я его деликатно расспросил: он отрицает, что в тот или в какой-либо другой вечер покупал трость у Кассетта. Как бы то ни было, я уже ни за что не поручусь, потому что господин Дарзак о чем-то умалчивает, да так странно, что не знаешь, что и думать.
        - Похоже, для Фредерика Ларсана трость эта весьма ценна как улика. Только вот почему? Судя по времени, когда ее купили, она никак не могла оказаться в руках преступника.
        - Время покупки Ларсана не смутит. Раз он не обязан придерживаться моих рассуждений относительно того, что преступник проник в Желтую комнату между пятью и шестью, ничто не мешает ему думать, что это случилось между десятью и одиннадцатью. В это время господин и мадемуазель Стейнджерсон проводили с помощью папаши Жака интересный химический опыт и стояли рядом с печью. Вот Ларсан и заявит, что убийца проскользнул позади них, хоть это и может показаться совершенно невероятным. Он, кстати, уже упоминал следователю об этом. При ближайшем рассмотрении это соображение представляется нелепым, тем более что «свой человек» - если он действительно был «свой» - знал, что профессор вскоре уйдет из павильона и потому гораздо безопаснее начать задуманное после его ухода. Зачем ему было рисковать и идти через лабораторию, пока там находился профессор? И потом: когда, интересно знать, этот «свой человек» проник в павильон? Сначала нужно ответить на эти вопросы, а потом уж верить выдумкам Ларсана. Я-то тратить время на это не собираюсь: мои неопровержимые логические рассуждения просто не позволяют мне забивать
голову подобными выдумками. Только вот я вынужден временно молчать, а Ларсан порою говорит… Все это могло бы кончиться тем, что господин Дарзак оказался бы виновным… Но я здесь! - с гордостью добавил молодой человек. - Ведь против Дарзака есть и другие улики, не менее страшные, чем эта история с тростью, которую я никак не могу понять, тем более что Ларсан не стесняется показываться с тростью перед Робером Дарзаком, вроде бы истинным ее владельцем. В версии Ларсана мне понятно многое, но только не трость.
        - А Ларсан все еще в замке?
        - Да, сидит безвылазно. Как и я, ночует здесь по просьбе господина Стейнджерсона. Господин Стейнджерсон поступил с ним так же, как со мною Робер Дарзак. Фредерик Ларсан обвинил его в том, что он знает убийцу и позволил ему сбежать, а господин Стейнджерсон сделал для него все возможное, чтобы тот мог открыть правду. Так же отнесся ко мне и господин Дарзак.
        - Но сами-то вы убеждены в невиновности Робера Дарзака?
        - На какое-то время я поверил в то, что виновный - он. Это было, когда мы приехали сюда впервые. Видно, пришла пора рассказать вам, что произошло тогда между Робером Дарзаком и мной.
        Тут Рультабийль прервал свою речь и спросил, привез ли я оружие. Я показал ему револьверы. Он их осмотрел, похвалил и вернул.
        - Неужели они нам понадобятся? - спросил я.
        - Обязательно, сегодня же вечером. Мы ночуем здесь. Это вам неприятно?
        - Ну что вы! - возразил я с таким выражением лица, что Рультабийль рассмеялся.
        - Впрочем, довольно смеяться, - оборвал он себя. - Сейчас нам не до смеха. Поговорим серьезно. Вы помните фразу, которая, словно «Сезам, откройся!», отворила нам этот полный тайн замок?
        - Еще бы, - ответил я, - прекрасно помню: «Дом священника все так же очарователен, сад все так же свеж». Она же была на полуобгоревшем листке, что вы нашли в лаборатории.
        - Да, причем пламя не тронуло дату «двадцать третье октября», стоявшую внизу. Запомните ее - она чрезвычайно важна. А сейчас я вам расскажу, что означает эта нелепая фраза. Не знаю, известно ли вам, что накануне преступления, двадцать третьего октября, господин и мадемуазель Стейнджерсон отправились на прием в Елисейский дворец. По-моему, они присутствовали и на обеде. Во всяком случае, на прием они остались точно, поскольку я их там видел. Сам я ездил туда по делу. Мне нужно было взять интервью у одного из ученых из Филадельфийской академии, которых там чествовали. До того дня я ни разу не видел ни господина, ни мадемуазель Стейнджерсон. Я сидел в комнате, расположенной по соседству с Посольской гостиной. Утомленный - меня все время толкали разные высокопоставленные господа, - я задумался, как вдруг почувствовал запах духов дамы в черном. Вы спросите: что это, мол, за духи дамы в черном? С вас довольно будет, если я скажу, что запах этот мне полюбился с детства: он неразрывно связан с некой дамой, всегда одетой в черное, и ее материнской добротой. На приеме же дама, источавшая запах духов дамы в
черном, была, напротив, одета в белое и удивительно хороша собой. Я не удержался и пошел за нею следом - за нею и за ее ароматом. Она шла под руку с каким-то пожилым мужчиной. Когда они проходили, все оборачивались; до меня донесся шепот: «Это профессор Стейнджерсон с дочерью». Так я узнал, за кем иду. Они повстречались с Робером Дарзаком, которого я знал в лицо. Профессора Стейнджерсона отвел в сторону один из американских ученых - Артур Уильям Ранс, и они уселись в креслах, стоявших в большой галерее, а господин Дарзак увлек мадемуазель Стейнджерсон в оранжерею. Я шел следом. В тот вечер стояла теплая погода, двери в сад были отворены. Мадемуазель Стейнджерсон накинула на плечи легкий шарф, и я услышал, как она просит Дарзака пройти с нею в безлюдный сад. Я продолжал идти следом, заинтересовавшись волнением, которое начал выказывать Робер Дарзак. Пара неторопливо шла вдоль стены, отгораживающей сад от авеню Мариньи. Я двинулся по центральной аллее параллельно своим подопечным, затем пересек лужайку и подошел к ним поближе. Ночь была темна, трава приглушала мои шаги. Они остановились под мерцающим
газовым фонарем и, склонив головы над листком бумаги, который держала мадемуазель Стейнджерсон, внимательно что-то читали. Я тоже остановился. Вокруг царила тьма и тишина. Меня они не заметили, и я отчетливо услышал, как мадемуазель Стейнджерсон, складывая листок, повторила: «Дом священника все так же очарователен, а сад все так же свеж». В тоне ее сквозили такая язвительность и вместе с тем такое отчаяние, а последовавший за словами смешок был столь нервным, что фразу эту я не забуду никогда. За ней, однако, последовала и другая фраза, произнесенная Робером Дарзаком: «Неужели мне нужно совершить преступление, чтобы обрести вас?» Господин Дарзак находился в необычайном волнении; он взял руку мадемуазель Стейнджерсон и надолго приник к ней губами; по движению его плеч мне показалось, что он плачет. Наконец он удалился.
        В большой галерее, - продолжал Рультабийль, - Робера Дарзака я больше не видел - в следующий раз я встретил его уже в Гландье, после преступления, - но заметил мадемуазель и господина Стейнджерсона вместе с делегатами из Филадельфии. Мадемуазель Стейнджерсон стояла рядом с Артуром Рансом. Он оживленно что-то говорил, глаза его блестели. Думаю, мадемуазель Стейнджерсон вовсе не слушала, что говорил ей американец: лицо ее выражало полнейшее безразличие. Замечу, что Артур Уильям Ранс - багроволицый сангвинический человек и, похоже, питает слабость к джину. Когда господин и мадемуазель Стейнджерсон ушли, он сразу направился к буфету и остался там. Я присоединился к нему и помог протиснуться сквозь толчею. Он поблагодарил и сообщил, что через три дня, то есть двадцать шестого, на следующий день после преступления, возвращается в Америку. Я заговорил с ним о Филадельфии, и он рассказал, что живет там уже двадцать пять лет и именно в этом городе познакомился со знаменитым профессором Стейнджерсоном и его дочерью. Затем он принялся за шампанское, и я понял, что конца этому не будет. Когда я его оставил,
он был пьян чуть ли не вдрызг.
        Вот так, дорогой мой, я и провел вечер. Не знаю уж почему, но господин Дарзак и мадемуазель Стейнджерсон снились мне всю ночь; поэтому можете себе представить, какое впечатление произвела на меня наутро весть о покушении на мадемуазель Стейнджерсон. Как было не вспомнить эти слова: «Неужели мне нужно совершить преступление, чтобы обрести вас?» Но когда мы повстречали Робера Дарзака в Гландье, я сказал ему не эту фразу. Той, что мадемуазель Стейнджерсон прочла на листке и где речь шла о доме священника и свежем саде, оказалось достаточно, чтобы перед нами отворились все двери замка. Думал ли я в те минуты, что Робер Дарзак преступник? Нет; пожалуй, нет. Всерьез я тогда ничего не обдумывал - слишком мало я знал. Но мне нужно было, чтобы он немедленно доказал мне, что не ранен в руку. Когда мы остались с ним вдвоем, я рассказал ему, что случайно подслушал в саду Елисейского дворца его разговор с мадемуазель Стейнджерсон. Услышав из моих уст свою фразу о преступлении, он растерялся, но гораздо меньше, чем когда услышал о доме священника. Однако по-настоящему его потрясло известие, что в тот день,
когда он встретился во дворце с мадемуазель Стейнджерсон, она взяла из почтового отделения письмо, которое они вечером читали в саду, - письмо, заканчивавшееся фразой о доме священника. Тогда это было лишь предположение, но позже, когда в лаборатории обнаружились остатки письма с датой - двадцать третье октября, оно, как вы помните, подтвердилось. Письмо было написано и взято с почты в один и тот же день. Нет никаких сомнений, что, вернувшись из Елисейского дворца, мадемуазель Стейнджерсон решила сразу же сжечь этот компрометирующий документ. Напрасно господин Дарзак отрицает, что письмо связано с преступлением. Я ему сказал, что в столь таинственном деле он не имеет права скрывать от правосудия случай с письмом, что лично я убежден в его несомненной важности, что отчаяние, с каким мадемуазель Стейнджерсон произнесла роковую фразу, ее слезы, а также его угроза совершить преступление, последовавшая после того, как он прочел письмо, - все это не позволяет мне сомневаться в этом. Волнение Робера Дарзака все усиливалось. Я решил воспользоваться своим преимуществом. «Вы собирались жениться, сударь, -
небрежно заметил я, - и вдруг ваш брак становится невозможным из-за автора письма - ведь, едва прочтя его, вы заговорили о преступлении, которое необходимо совершить, чтобы заполучить мадемуазель Стейнджерсон. Значит, между вами и мадемуазель Стейнджерсон есть кто-то, кто запрещает ей выйти замуж, кто готов даже убить ее - только бы она не вступила в брак! - И я закончил свои рассуждения следующими словами: - А теперь, сударь, вам остается лишь поведать мне имя убийцы!» Я, вероятно, говорил ужасные вещи: подняв взгляд на Дарзака, я увидел исказившееся лицо, капли пота на лбу и полные отчаяния глаза. «Сударь, - выдавил он, - быть может, это покажется вам безумством, но я умоляю вас не говорить судейским о том, чтo вы видели и слышали в саду Елисейского дворца, - ни им, ни кому бы то ни было. Клянусь вам, я невиновен, и я знаю, чувствую, что вы мне верите, но лучше уж пусть они меня подозревают, чем пытаются объяснить эту злополучную фразу. Судейские не должны о ней знать. Передаю это дело в ваши руки, сударь, только забудьте о вечере во дворце. Перед вами есть сотня других путей, которые приведут вас к
разоблачению преступника, я открою их вам, я помогу вам! Хотите обосноваться здесь? Распоряжаться? Ночевать и питаться здесь? Наблюдать за моими действиями и за действиями остальных? Вы на время станете хозяином Гландье, только забудьте о вечере во дворце».
        Тут Рультабийль остановился, чтобы немного перевести дух. Теперь мне стало понятно необъяснимое отношение Робера Дарзака к моему другу и легкость, с какою тот смог обосноваться на месте преступления. Услышанное лишь разожгло мое любопытство. Я попросил Рультабийля удовлетворить его. Что произошло в Гландье за эту неделю? Разве он не сказал мне, что против Дарзака появились новые улики, не менее серьезные, чем трость, найденная Ларсаном?
        - Похоже, все оборачивается против него, - ответил журналист, - положение весьма серьезно. Господина Дарзака это не особенно-то заботит. По-моему, он не прав, что занят лишь здоровьем мадемуазель Стейнджерсон, которая понемногу поправляется, в то время как произошло событие еще более загадочное, чем тайна Желтой комнаты.
        - Это невозможно! - воскликнул я. - Что может быть загадочнее тайны Желтой комнаты?
        - Вернемся-ка прежде к Роберу Дарзаку, - охладил меня Рультабийль. - Я сказал, что все оборачивается против него. Следы изящной обуви, обнаруженные Фредериком Ларсаном, похоже, принадлежат жениху мадемуазель Стейнджерсон. Отпечатки шин вполне могут быть от его велосипеда - это установлено. С момента приобретения он все время держал этот велосипед в замке. Почему ему вдруг понадобилось его забрать? Он что, не собирался больше туда возвращаться? Разве разрыв его помолвки обязательно должен повлечь за собою разрыв отношений со Стейнджерсонами? И та и другая сторона утверждают обратное. Так что же? Фредерик Ларсан полагает, что между ними все кончено. Ведь с того дня, как Дарзак ездил с мадемуазель Стейнджерсон в универсальный магазин, в замке он больше не показывался и появился лишь на следующий день после преступления. Не забудьте, что мадемуазель Стейнджерсон потеряла сумочку с ключом в его присутствии. После этого дня и до вечера в Елисейском дворце профессор Сорбонны с нею не виделся. Но возможно, они переписывались. Мадемуазель Стейнджерсон отправилась в почтовое отделение за письмом, которое,
по мнению Ларсана, написал ей Робер Дарзак, - ведь Ларсан, не зная о том, что произошло в Елисейском дворце, считает, что сумочку с ключом похитил Дарзак, чтобы сломить волю мадемуазель Стейнджерсон и заставить ее выйти за него в обмен на обещание возвратить ценные бумаги ее отца. Все это было бы весьма сомнительно и даже нелепо - так сказал мне сам Большой Фред, - если бы не открылось кое-что посерьезнее. Прежде всего странно вот что: двадцать четвертого числа господин Дарзак лично приходил на почту и спрашивал письмо, взятое накануне мадемуазель Стейнджерсон: описание приходившего на почту человека точь-в-точь соответствует приметам Робера Дарзака. Когда же следователь мимоходом спросил его об этом, тот ответил, что на почте не был, и я ему верю. Даже если письмо написано им - чего я не думаю, - нужно признать, что он знал: мадемуазель Стейнджерсон письмо это забрала, поскольку он сам видел его у нее в руках в дворцовом саду. Стало быть, на следующий день на почту за письмом приходил не он. Я считаю, что этот удивительно похожий на Дарзака человек и украл сумочку, а потом в письме потребовал чего-то
у мадемуазель Стейнджерсон. Увидев же, что его требование не выполняется, он явился на почту узнать, взяли ли оставленное им письмо. Именно так, по-моему, и можно объяснить его приход на почту и настойчивость, с какою он выспрашивал о письме. Затем он ушел, совершенно разъяренный: письмо забрали, а требование его не выполнено! Чего он требовал? Этого не знает никто, кроме мадемуазель Стейнджерсон. На следующий день на нее было совершено покушение, а еще на следующий день я узнаю, что профессора тогда же и обокрали с помощью ключа, о котором шла речь в письме. Из этого я сделал вывод, что человек, приходивший на почту, и убийца - одно и то же лицо; этих вполне логичных рассуждений придерживается и Фредерик Ларсан, только применяя их к Роберу Дарзаку. Вы, разумеется, думаете, что и следователь, и Ларсан, и я сделали все возможное, чтобы поточнее узнать приметы человека, появившегося в почтовом отделении двадцать четвертого октября. Но откуда он пришел и куда ушел, узнать не удалось. Ничего, кроме описания, совпадающего с приметами Робера Дарзака! Во все крупные газеты я поместил объявление: «Солидное
вознаграждение извозчику, который двадцать четвертого октября около десяти утра привез пассажира к сороковому почтовому отделению. Обращаться в редакцию „Эпок“, спросить Ж. Р.». Все напрасно. В конце концов, этот человек мог прийти и пешком, однако, поскольку он спешил, можно предположить, что ему пришлось воспользоваться экипажем. В своем объявлении я не дал примет человека, чтобы все извозчики, привозившие примерно в это время клиента на почту, явились ко мне. Не пришел ни один. И вот я денно и нощно задаю себе один и тот же вопрос: «Кто этот столь удивительно похожий на Робера Дарзака человек, который к тому же купил трость, попавшую в руки Фредерика Ларсана?» Но хуже всего, что в то время, когда двойник господина Дарзака явился на почту, тот должен был читать лекцию в Сорбонне, но не читал. Его заменил один из его друзей. А когда Дарзака спросили, чем он был занят в этот час, он ответил, что гулял в Булонском лесу. Можете представить себе профессора, который просит прочесть вместо него лекцию, а сам отправляется в Булонский лес? И к тому же, да будет вам известно еще одно, он сообщил, что утром
двадцать четвертого гулял в Булонском лесу, но что делал в ночь с двадцать четвертого на двадцать пятое, не говорит. Когда Фредерик Ларсан спросил его об этом, он безмятежно ответил, что это не его дело, и Ларсан поклялся сам докопаться до истины. Все это придает гипотезам Большого Фреда определенное правдоподобие, тем более что, если в Желтой комнате находился Робер Дарзак, это лишь подтверждает предположение полицейского относительно того, как скрылся убийца: господин Стейнджерсон просто выпустил его, чтобы избежать громкого скандала. В этом я с Ларсаном не согласен, он заблуждается, и я буду только рад, если невиновный не пострадает. Но в самом ли деле Ларсан так уж ослеплен этой гипотезой? Вот в чем дело.
        - Постойте, мне кажется, Фредерик Ларсан прав, - перебил я Рультабийля. - Вы уверены, что Робер Дарзак невиновен? По-моему, эти досадные совпадения…
        - Совпадения - первейшие враги истины, - заметил мой приятель.
        - А что думает обо всем этом следователь?
        - Следователь господин де Марке не решается обвинить Робера Дарзака без надежных доказательств. Ведь против него восстанет не только общественное мнение, включая Сорбонну, но и господин и мадемуазель Стейнджерсон. Она просто обожает Робера Дарзака. Хоть она видела преступника мельком, убедить публику, что она не узнала Робера Дарзака - если это был он, - будет трудновато. Конечно, в Желтой комнате было темно, но не забывайте, что ночник все-таки горел. Вот так, друг мой, обстояли дела, когда три дня или, скорее, три ночи назад произошло небывалое событие, о котором вы сейчас услышите.
        Глава 14
        «Сегодня вечером я жду убийцу»
        - Нужно отвести вас на место происшествия, - продолжал Рультабийль, - чтобы вы все поняли или, точнее, убедились, что ничего понять невозможно. Мне кажется, я нашел то, что все еще только ищут: способ, каким преступник покинул Желтую комнату - без всяких трудностей и без участия господина Стейнджерсона. Поскольку имени преступника я пока не знаю, то о своем предположении ничего говорить не стану, однако считаю, что оно верно и в любом случае совершенно естественно, то есть весьма незамысловато. Но то, что произошло три ночи назад здесь, в этом замке, в течение суток казалось мне просто непостижимым. Гипотеза же, рождающаяся сейчас в моем мозгу, настолько абсурдна, что я готов пока предпочесть ей мрак необъяснимого.
        С этими словами юный репортер предложил мне пройтись с ним вокруг замка. Кругом стояла тишина, и только опавшие листья шуршали у нас под ногами. Я уже говорил, что замок был весьма запущен. Древние камни, стоячая вода во рвах, окружавших донжон, пустынная земля, покрытая останками ушедшего лета, черные силуэты деревьев - все придавало этому печальному месту, над которым нависла зловещая тайна, необычайно унылый вид. Обогнув донжон, мы повстречали человека в зеленом - лесника: он не поздоровался и прошел мимо, словно нас и вовсе не было. Выглядел он точно так же, как в день нашей первой встречи, когда я увидел его в окно трактира папаши Матье: за спиной ружье, в зубах трубка, на носу пенсне.
        - Странный субъект! - шепнул Рультабийль.
        - Вы с ним разговаривали? - поинтересовался я.
        - Пробовал, но из него ничего не вытянешь. Что-то буркнет, пожмет плечами и уходит. Живет он на втором этаже донжона, в просторной комнате, служившей раньше молельней. Страшный нелюдим, без оружия шагу не ступит. Любезен он лишь с барышнями. Под предлогом охоты за браконьерами часто среди ночи уходит из дому, но я-то думаю, что он бегает на свидания.
        Горничная мадемуазель Стейнджерсон Сильвия - его любовница. Сейчас лесник влюблен в жену папаши Матье, однако трактирщик держит ее в строгости, и человеку в зеленом никак к ней не подъехать, отчего он еще более угрюм и неразговорчив. Парень он красивый, довольно изящный, следит за собой - все женщины в радиусе четырех лье от него без ума.
        Итак, обогнув донжон, которым заканчивается левое крыло, мы оказались позади замка. Указав на одно из окон мадемуазель Стейнджерсон, Рультабийль сказал:
        - Если бы два дня назад вы очутились здесь в час ночи, то увидели бы вашего покорного слугу, который, взобравшись на лестницу, пытался проникнуть в замок через это окно.
        Я выразил некоторое удивление по поводу его ночных гимнастических упражнений, но он лишь попросил меня обратить внимание на внешний вид замка, после чего мы вернулись назад.
        - А теперь, - проговорил мой приятель, - давайте зайдем во второй этаж правого крыла, где я живу.
        Чтобы читатель мог лучше представить себе расположение комнат, я помещаю здесь план второго этажа правого крыла, начерченный лично Рультабийлем на следующий день после необыкновенного происшествия, о котором я расскажу во всех подробностях.
        ПЛАН ВТОРОГО ЭТАЖА ЗАМКА (ПРАВОЕ КРЫЛО)
        1. Место, где Рультабийль поставил Фредерика Ларсана.
        2. Место, где Рультабийль поставил папашу Жака.
        3. Место, где Рультабийль поставил господина Стейнджерсона.
        4. Окно, через которое Рультабийль проник в спальню мадемуазель Стейнджерсон.
        5. Окно, которое было открыто, когда Рультабийль вышел из своей комнаты. Он его закрыл. Все остальные окна и двери закрыты.
        6. Терраса над комнатой в первом этаже.
        Вслед за Рультабийлем я поднялся по просторной парадной лестнице на площадку второго этажа. На этой площадке сходились коридоры правого и левого крыла, шедшие вдоль всего фасада замка; их окна выходили на север. Из коридора был вход в комнаты, окна которых выходили на юг. Профессор Стейнджерсон жил в левом крыле замка, мадемуазель Стейнджерсон - в правом. Мы свернули в коридор правого крыла. Толстая ковровая дорожка, тянувшаяся по зеркально натертому паркету, заглушала шаги. Рультабийль шепнул, чтобы я шел поосторожнее, - мы проходили мимо спальни мадемуазель Стейнджерсон. Он объяснил, что она занимает спальню, прихожую, небольшую ванную, будуар и гостиную. Само собой разумеется, все эти комнаты сообщались между собою, а двери в коридор были лишь в гостиной и прихожей. Коридор продолжался до самого конца здания и заканчивался высоким окном (окно 2 на плане) и дальше поворачивал под прямым углом вместе с правым крылом замка.
        Для пущей ясности рассказа отрезок коридора от лестницы до западного окна я стану в дальнейшем называть «главным коридором», а его отрезок за поворотом - «боковым коридором». Комната Рультабийля находилась сразу за поворотом, за нею располагалась комната Фредерика Ларсана. Двери этих комнат выходили в боковой коридор, двери же комнат, занимаемых мадемуазель Стейнджерсон, - в главный (см. план).
        Рультабийль толкнул дверь своей комнаты, пропустил меня и заперся на задвижку. Не успел я оглядеться, как он удивленно вскрикнул: на небольшом круглом столике лежало пенсне.
        - Что это? - изумился он. - Откуда у меня на столе это пенсне?
        По вполне понятным причинам ответить ему я не смог.
        - Разве что… - продолжал он, - разве что именно его я и ищу. Тогда оно принадлежит человеку дальнозоркому.
        Он буквально набросился на пенсне, принялся поглаживать выпуклые стекла, глядя на меня безумными глазами и повторяя:
        - Вот оно как! Вот оно как!
        Я на секунду забеспокоился, не сошел ли он с ума, но он встал, положил руку мне на плечо, глуповато ухмыльнулся и проговорил:
        - Увидев это пенсне, я чуть было не рехнулся. Видите ли, с логической точки зрения это возможно, но с человеческой - нет, если только…
        В дверь тихонько постучали. Рультабийль отворил, и в комнату проскользнула женщина. Я узнал в ней привратницу, которую видел, когда ее вели на допрос в павильон, и удивился, так как думал, что она все еще под замкoм. Тихим голосом она проговорила:
        - В щели паркета.
        Рультабийль поблагодарил, и женщина ушла. Аккуратно прикрыв за нею дверь, он повернулся ко мне и угрюмо начал:
        - Если это возможно с логической точки зрения, то почему же невозможно с человеческой? А если так, то это потрясающе!
        Я прервал монолог Рультабийля:
        - Стало быть, привратник с женой уже на свободе?
        - Да, - ответил он, - я заставил их выпустить. Мне нужны верные люди. Эта женщина мне очень предана, а привратник готов пойти ради меня на смерть. А поскольку пенсне это - от дальнозоркости, мне нужны преданные люди, готовые ради меня на все!
        - Да вы шутите, друг мой! Когда же нужно будет идти ради вас на смерть? - поинтересовался я.
        - Сегодня вечером! Да будет вам известно, дорогой мой, что сегодня вечером я жду убийцу.
        - Вот так так! Ждете убийцу! Сегодня вечером должен прийти убийца… Выходит, вы его знаете?
        - Теперь, пожалуй, буду знать. Было бы глупо утверждать категорически, что я его знаю, потому что мои логические рассуждения относительно него дают такой жуткий, такой страшный результат, что мне остается лишь надеяться - быть может, я все-таки ошибаюсь. Ах, как я на это надеюсь!
        - Но как же так? Почему, не зная, кто убийца, вы пять минут назад заявили, что ждете его этим вечером?
        - Потому что знаю: он должен прийти.
        Рультабийль неторопливо набил трубку и так же неторопливо ее раскурил. Это предвещало увлекательный рассказ. В этот миг кто-то прошел по коридору мимо нашей двери. Рультабийль прислушался. Шаги удалились.
        - Фредерик Ларсан у себя? - спросил я, указывая на стену.
        - Нет, его нету, - отозвался мой приятель. - Сегодня утром он собирался в Париж - все еще идет по следу Дарзака. Господин Дарзак сегодня утром тоже отправился в Париж. Все это кончится весьма печально. Я предполагаю, что Робера Дарзака на этой неделе арестуют. Хуже всего, что все объединилось против него: события, вещи, люди. Не проходит и часа, чтобы против этого несчастного не появилось бы какой-нибудь новой улики. Следователь растерян и ничего не видит. Впрочем, его слепота мне понятна. Так и должно быть, если только…
        - Но Фредерик Ларсан далеко не новичок.
        - Я думал, - с несколько презрительной гримасой проговорил Рультабийль, - что Фред гораздо умнее. Разумеется, человек он известный. Я даже восхищался им, пока не узнал его метода, который просто жалок. Высокую репутацию он заслужил только благодаря своей ловкости, но ему не хватает умения рассуждать, да и логика у него хромает.
        Я не мог сдержать улыбки, слушая, как этот восемнадцатилетний юнец выставляет мальчишкой пятидесятилетнего человека, доказавшего, что он самый искусный сыщик в Европе.
        - Улыбаетесь? - сказал Рультабийль. - И зря. Клянусь, я оставлю его в дураках, да еще в каких! Но мне нужно спешить: благодаря господину Дарзаку он сильно меня опередил, а сегодня вечером, благодаря ему же, опередит еще больше. Только подумайте: всякий раз, как преступник появляется в замке, Робер Дарзак по странному стечению обстоятельств отсутствует и отказывается объяснить, где был.
        - Всякий раз, как преступник появляется в замке! - вскричал я. - Значит, он уже приходил?
        - Да, в ту самую ночь, когда случилось необъяснимое.
        Я понял, что мне предстоит узнать об этом необъяснимом происшествии, на которое Рультабийль намекал вот уже полчаса. Но я научился его не подгонять. Он начинал рассказывать или увлекшись, или когда считал это нужным; ему гораздо больше хотелось нарисовать самому себе ясную картину интересующего его события, нежели удовлетворить мое любопытство.
        Наконец быстрыми короткими фразами он поведал мне такое, что я погрузился в состояние, близкое к отупению: в самом деле, такие еще не разгаданные явления, как, например, гипнотизм, ничуть не более не объяснимы, нежели это исчезновение вполне материального преступника в тот момент, когда четверо людей уже почти дотронулись до него. Я говорю о гипнотизме, хотя мог бы говорить и об электричестве, природа которого нам пока неясна и свойства которого мы еще знаем мало, потому что в тот миг я мог объяснить все это лишь необъяснимым, то есть чем-то, что не укладывается в известные нам законы природы. Обладай я умом Рультабийля, у меня, как и у него, появилось бы предчувствие вполне естественного объяснения: ведь самые загадочные тайны замка Гландье он объяснил впоследствии весьма просто. Но кто может похвастаться, что ум у него не слабее, чем у Рультабийля? Таких своеобразных выпуклостей на лбу я не встречал ни у кого, разве что у Фредерика Ларсана, но, чтобы различить эти выпуклости у последнего, нужно было внимательно приглядываться, тогда как у Рультабийля - я позволю себе это довольно смелое
выражение - они просто бросались в глаза.
        Среди бумаг, которые передал мне после окончания процесса юный журналист, есть тетрадь, содержащая полный отчет об «исчезновении вполне материального преступника», а также соображения моего друга по этому поводу. По-моему, будет лучше, если я ознакомлю вас с содержимым этой тетради, вместо того чтобы продолжать пересказывать свой разговор с Рультабийлем: я боюсь, что, излагая подобную историю, могу сделать это не вполне точно.
        Глава 15
        Западня (Выдержки из тетради Жозефа Рультабийля)
        Вчера, в ночь с 29 на 30 октября, около часа пополуночи я проснулся. Что это - бессонница или меня разбудил какой-то шум? В глубине парка замирал вопль Божьей Коровки. Я поднялся и открыл окно. Холодный ветер, дождь, непроницаемая тьма и молчание. Я затворил окно. Вдруг в тишине опять раздался диковинный вопль. Я поспешно оделся. В такую погоду вряд ли кто выпустит кошку из дому; кто же в таком случае подражает мяуканью кошки матушки Молельщицы - ночью, рядом с замком? Я взял увесистую дубинку, единственное оружие, которым располагал, и бесшумно открыл дверь.
        Коридор был ярко освещен лампой с отражателем, пламя ее колебалось, словно от сквозняка. Я почувствовал движение воздуха и обернулся. Окно позади меня было открыто - то самое окно, что расположено в конце коридора, куда выходят наши с Фредериком Ларсаном комнаты; я назвал этот коридор боковым, чтобы отличать его от главного коридора, куда выходят комнаты мадемуазель Стейнджерсон. Кто же оставил окно открытым или только что его открыл? Я подошел и выглянул наружу. Внизу, примерно в метре под окном, располагался балкон, служивший одновременно крышей небольшой комнаты, помещавшейся в выступе первого этажа. При необходимости можно соскочить из окна на этот балкон, а оттуда спуститься во двор замка. Тому, кто последует таким путем, ключ от входных дверей, естественно, не нужен. Но почему я подумал об этаких ночных эскападах? Из-за того, что окно открыто? Это вполне могло случиться по недосмотру прислуги. Я закрыл его, улыбаясь тому, с какой легкостью мне удается выдумывать всякие драмы из-за какого-то открытого окна. Снова послышался вопль Божьей Коровки, потом - тишина: дождь перестал барабанить по
стеклам. Замок спал. С бесконечными предосторожностями двинулся я по ковровой дорожке коридора. Добравшись до главного коридора, я осторожно выглянул из-за угла. Другая лампа ярко освещала весь коридор, стоявшие в нем три кресла и несколько картин на стенах. Что я тут делаю? Никогда еще в замке не было так спокойно. Все отдыхают. Что за инстинкт толкает меня к дверям мадемуазель Стейнджерсон? Почему меня тянет к ее комнатам? Почему внутренний голос приказывает: «Подойди к спальне мадемуазель Стейнджерсон»? Я опустил взгляд на ковер и увидел: к двери мадемуазель Стейнджерсон тянется цепочка следов. Да, на дорожке ясно видны грязные следы, и - о ужас! - я узнаю в них «изящные следы», следы преступника! В эту ужасную ночь он проник в замок. Ведь если можно спуститься из окна на балкон, а потом на землю, то тем же путем можно и подняться.
        Убийца здесь, в замке, - обратных следов нет. Он влез в открытое окно в конце бокового коридора, прошел мимо комнаты Фредерика Ларсана, моей, повернул направо, в главный коридор, и вошел в комнату мадемуазель Стейнджерсон. Я подкрался к двери прихожей мадемуазель Стейнджерсон: она была приоткрыта, и я бесшумно ее толкнул. Проскользнув в прихожую, я увидел под дверью спальни полоску света. Прислушался: ничего! Не было слышно никакого шума, даже звука дыхания. Ах, знать бы, что происходит в этой тишине и кто там, за дверью! Я попытался заглянуть в замочную скважину и понял, что изнутри вставлен ключ. Подумать только, ведь там может находиться убийца! Он явно там! Неужто он ускользнет и на этот раз? Все зависит от меня. Хладнокровие и, главное, ни одного неверного шага! Необходимо заглянуть в спальню. А если пройти туда через гостиную мадемуазель Стейнджерсон? Но для этого нужно пройти через будуар, а убийца в этом случае сможет скрыться через дверь, перед которой я стою!
        Я полагал, что сегодняшним вечером никакого преступления совершено еще не было, иначе тишина в будуаре представлялась необъяснимой: до полного выздоровления мадемуазель Стейнджерсон там постоянно находились две сиделки.
        Но если я почти уверен, что убийца там, то почему бы не поднять тревогу? Возможно, он и убежит, но тем самым я, быть может, сохраню жизнь мадемуазель Стейнджерсон? А вдруг это вовсе не убийца? Кто-то отпер дверь, чтобы впустить этого человека, а потом снова ее запер - но кто? Этой ночью человек вошел в спальню, которая явно была заперта, так как мадемуазель Стейнджерсон каждый вечер запирается вместе с сиделками у себя в комнатах. Кто же повернул ключ в замке? Сиделки? Две верные служанки - старуха-горничная и дочь ее Сильвия? Вряд ли. К тому же они спят в будуаре, а мадемуазель Стейнджерсон, как сообщил мне Робер Дарзак, с тех пор как стала в состоянии сделать несколько шагов, сама весьма осмотрительно печется о своей безопасности, хотя из комнат еще не выходит. Это ее внезапное беспокойство и осмотрительность, поразившие господина Дарзака, дают мне пищу для размышлений. После преступления в Желтой комнате нет никакого сомнения в том, что несчастная поджидала убийцу. Так, может, и сегодня вечером? Но кто же отпер убийце дверь и кто там, за этой дверью? Неужели сама мадемуазель Стейнджерсон? Ведь
раз она чего-то опасается, то, вполне вероятно, именно прихода убийцы, и тем не менее у нее есть причины отпереть ему, она вынуждена это сделать! Что за страшное свидание происходит за дверью? Преступное? Уж во всяком случае, не любовное - мадемуазель Стейнджерсон обожает Робера Дарзака, я это знаю. Все эти мысли проносились у меня в голове, словно вспышки молний в кромешной тьме. Ах, если бы знать!..
        Раз за дверью царит молчание, значит в нем нуждаются. Вдруг мое вмешательство лишь навредит? Как знать? Кто поручится, что оно не послужит причиною преступления? Ах, если бы увидеть и узнать, не нарушив этого молчания!
        Я вышел из прихожей, направился к центральной лестнице и спустился в вестибюль. Затем, стараясь не шуметь, подбежал к комнатушке на первом этаже, где после покушения в павильоне ночевал папаша Жак.
        Он был одет, широко раскрытые глаза его блуждали. Совершенно не удивившись моему появлению, он сказал, что проснулся от вопля Божьей Коровки и услышал под окном, в парке, чьи-то шаги. Старик выглянул и увидел «черный призрак». Я поинтересовался, есть ли у него оружие. Он ответил, что нет - с тех пор, как следователь забрал у него револьвер. Я увлек его за собой. Через маленькую заднюю дверь мы вышли в парк и, пройдя вдоль замка, оказались под окном спальни мадемуазель Стейнджерсон. Приказав ему прислониться к стене и не двигаться, я, пользуясь тем, что в этот миг луна скрылась за облаком, стал против окна, но за пределами падавшего из него на землю квадрата света. Окно было приоткрыто. Почему? Как мера предосторожности? Чтобы успеть выскочить из него, если кто-то откроет дверь? Да, но если выпрыгнуть из этого окна, нетрудно и шею сломать! А кто сказал, что у преступника нет веревки? Он должен был все предусмотреть. Ах, знать бы, что происходит в спальне! Понять, почему так тихо! Я вернулся к папаше Жаку и шепнул ему на ухо:
        - Лестницу!
        Правда, вначале я подумал было о дереве, которое неделю назад уже послужило мне наблюдательным пунктом, но тут же сообразил, что на этот раз окно приоткрыто таким образом, что с дерева мне ничего не удастся увидеть. К тому же я хотел не только видеть, но слышать и действовать.
        Взволнованный до дрожи папаша Жак скрылся, но скоро вернулся без лестницы и жестом подозвал меня. Я подбежал, и он прошептал:
        - Пойдемте!
        Когда мы обошли замок со стороны донжона, он сказал:
        - Я пошел за лестницей в нижний зал донжона, где мы с садовником держим всякую всячину. Дверь в донжон была открыта, лестницу - поминай как звали. А когда я вышел, светила луна, и смотрите, что я увидел!
        На другом конце замка к балкону, под окном, которое я нашел открытым, была приставлена лестница. Увидеть чуть раньше ее из окна мне помешал балкон. С помощью этой лестницы ничего не стоило проникнуть в боковой коридор второго этажа; неизвестный, безусловно, так и поступил.
        Мы подбежали к лестнице, но когда уже собрались ее взять, папаша Жак указал мне на открытые двери маленькой комнатки на первом этаже, расположенной под балконом, о котором я уже упоминал. Он заглянул внутрь и прошептал:
        - Его там нет!
        - Кого?
        - Лесника! - И затем, так же шепотом, пояснил: - Он же ночует здесь - с тех пор, как в донжоне начался ремонт.
        С этими словами он многозначительно указал на открытую дверь, лестницу, балкон и окно бокового коридора, которое я недавно закрыл. Что я мог подумать? Было ли у меня для этого время? Я скорее чувствовал, чем думал.
        Ощущения же мои были таковы: если лесник наверху, в спальне (я говорю «если», так как, кроме этой лестницы и открытой комнаты, у меня не было тогда никаких оснований подозревать лесника), так вот, если он там, ему придется вылезти из этого окна и спуститься по лестнице, так как войти изнутри в свою новую комнату он не сможет: путь отрезан комнатами, которые занимает семья дворецкого и кухарки, а также помещениями кухни. Если он шел этим путем, значит вчера вечером ему ничего не стоило зайти под каким-нибудь предлогом в коридор и позаботиться о том, чтобы окно было не заперто, а только прикрыто, так чтобы можно было толкнуть его снаружи и проникнуть внутрь. Необходимость оставить окно незапертым сильно сужала круг поисков личности преступника. Он должен быть «свой», если только у него не было сообщника, во что я не верил… если только… если только мадемуазель Стейнджерсон сама не позаботилась о том, чтобы оставить окно изнутри незапертым. Но что же это за страшная тайна, заставляющая мадемуазель Стейнджерсон устранять преграды между собою и убийцей?
        Я схватил лестницу, и мы вернулись к заднему фасаду замка.
        Окно спальни все еще было приоткрыто; сквозь неплотно задернутые занавески на траву к моим ногам падал луч света. Я приставил лестницу к стене под окном. Готов поклясться, что сделал я это почти неслышно. Папаша Жак остался внизу, а я с дубинкою в руке потихоньку полез к окну. Задерживая дыхание, я поднимался с бесконечными предосторожностями. Вдруг из большой тучи опять хлынул ливень. Повезло! Раздавшийся внезапно зловещий крик Божьей Коровки остановил меня на полпути. Мне показалось, что прозвучал он всего в нескольких метрах позади меня. А что, если это условный знак? Что, если сообщник преступника заметил меня на лестнице? Может, он подзывает убийцу к окну? Так оно и есть: кто-то подошел к окну. Я ощутил, что у меня над головой кто-то есть, и затаил дыхание. Но посмотреть, кто это, я не мог: малейшее движение головой - и я пропал! Заметит или нет? Посмотрит ли прямо вниз? Нет, ушел, ничего не заметил… Я скорее почувствовал, чем услышал, как он отошел на цыпочках, и поднялся еще на несколько ступенек. Наконец моя голова поравнялась с подоконником, еще немного - и я заглянул в комнату.
        За небольшим письменным столом мадемуазель Стейнджерсон сидел человек и писал. Мне была видна только его спина. Перед ним стояла свеча, но так как он заслонял от меня ее пламя, отбрасываемые тени искажали фигуру человека. Я видел только огромную спину.
        Удивительное дело: мадемуазель Стейнджерсон в комнате не было, постель была не разобрана. Где же она спала этой ночью? Конечно, в соседней комнате, вместе с сиделками. Гипотеза! Радость, что человек оказался один! Ясный ум, чтобы подготовить западню!
        Но кто же этот субъект, устроившийся за письменным столом, словно у себя дома? Если бы не следы убийцы на дорожке в коридоре, не открытое окно, не лестница под окном, я мог бы подумать, что человек этот имеет право там находиться и пришел в комнату самым обычным образом по самой обычной причине, которая мне пока неизвестна. Однако сомневаться не приходится: таинственный незнакомец - это человек из Желтой комнаты, чьи страшные удары обрушились на мадемуазель Стейнджерсон, но она его тем не менее не выдала. Ах, увидеть бы его лицо! Застать врасплох! Схватить!
        Я подумал, что, если сейчас прыгну в комнату, он убежит - или через прихожую, или через правую дверь, ведущую в будуар. Пройдет через гостиную, выйдет в коридор - и поминай как звали. Но я его схвачу; еще пять минут - и он будет у меня словно в клетке. Но что же он делает один в спальне мадемуазель Стейнджерсон? Что пишет? Кому? Теперь вниз. Лестницу на землю. Я вернулся в замок, следом за мною - папаша Жак. Я послал его разбудить господина Стейнджерсона и приказал дожидаться меня, ничего ученому не рассказывая. Мне же надо разбудить Фредерика Ларсана. Такая досада - я предпочел бы все сделать сам и выхватить победу из-под носа у спящего сыщика. Но папаша Жак и господин Стейнджерсон - старики, а я, пожалуй, физически развит недостаточно. Вдруг у меня не хватит сил? А для Ларсана наброситься на человека, повалить наземь и поднять уже в наручниках - обычное дело. Ларсан разлепил сонные глаза и едва не послал меня к черту, не поверив в выдумки какого-то там репортера. Я принялся убеждать его, что человек там.
        - Странно, - сказал он, - во второй половине дня я оставил его в Париже.
        Тем не менее сыщик проворно оделся и взял револьвер. Мы вышли в коридор. Ларсан спросил:
        - Где он?
        - В спальне мадемуазель Стейнджерсон.
        - А мадемуазель Стейнджерсон?
        - Ее там нет.
        - Пошли.
        - Подождите. При первой же опасности он сбежит. У него есть три пути: дверь, окно и будуар, где находятся женщины.
        - Я в него выстрелю.
        - А если промажете? Если только раните? Он сможет скрыться. Не говоря уже о том, что он тоже вооружен. Нет, предоставьте командовать мне, я за все отвечаю.
        - Как вам будет угодно, - учтиво согласился Ларсан.
        Удостоверившись, что все окна коридоров плотно закрыты, я поставил Фредерика Ларсана в конце бокового коридора, у окна, которое нашел открытым, и сказал:
        - Не уходите отсюда ни в коем случае, пока я вас не позову. Сто шансов из ста, что он будет убегать этим путем, потому что здесь он вошел и приготовил путь к отступлению. Это самое опасное место.
        - А где будете вы? - поинтересовался Фред.
        - Я ворвусь в спальню и погоню его сюда.
        - Возьмите мой револьвер, - предложил Фред, - а мне отдайте свою палку.
        - Благодарю вас, вы - добрый товарищ.
        Я взял револьвер: мне предстояло выйти один на один с человеком, который писал там, в спальне, и, понятное дело, оружие придало мне уверенности.
        Итак, оставив Фреда у окна, помеченного на плане цифрой 5, я осторожно двинулся к комнатам мадемуазель Стейнджерсон, в правое крыло замка. По дороге я зашел к господину Стейнджерсону; папаша Жак, повинуясь моим указаниям, сказал своему хозяину только, чтобы тот поскорее оделся. В нескольких словах я сообщил господину Стейнджерсону, что происходит. Он тоже взял револьвер, и мы втроем вышли в коридор. С момента, когда я увидел убийцу за письменным столом, прошло не более десяти минут. Господин Стейнджерсон предложил ворваться в спальню и выстрелить в преступника - это труда не составляло. Я объяснил, что главное - не следует рисковать: вдруг мы его убьем?
        Когда я поклялся профессору, что дочери в спальне нет и никакая опасность ей не угрожает, он несколько успокоился и предоставил командовать мне. Я приказал папаше Жаку и господину Стейнджерсону не двигаться с места, если только я их не позову или не выстрелю, после чего послал папашу Жака к окну, расположенному в конце главного коридора (на плане оно обозначено цифрой 2). Я выбрал это место для папаши Жака, потому что решил: убийца поспешит прежде всего к окну, которое он оставил открытым, но, добежав до угла главного коридора, увидит у этого окна Фредерика Ларсана и побежит дальше по главному коридору. Вот папаша Жак и не позволит преступнику выпрыгнуть в окно, расположенное в конце коридора. Все эти рассуждения, естественно, предполагали, что преступник хорошо знаком с зaмком, в чем лично я нисколько не сомневался. Дело в том, что как раз под этим окном находилось нечто вроде контрфорса, тогда как под остальными окнами коридора проходил ров и выпрыгнуть из любого из них и не сломать себе при этом шею было практически невозможно. Все двери и окна были надежно заперты, не исключая и кладовки в
конце главного коридора, - я убедился в этом лично.
        Показав папаше Жаку его пост и удостоверившись, что он его занял, я поставил господина Стейнджерсона перед лестничной площадкой, неподалеку от двери в прихожую его дочери. Все указывало на то, что, когда я ворвусь в спальню, убийца побежит через прихожую, а не через будуар, где находились женщины. К тому же я предполагал, что мадемуазель Стейнджерсон собственноручно заперла дверь в будуар, так как перешла в него, по-видимому, для того, чтобы не видеть преступника, который собирался к ней прийти. Короче, как бы там ни было, он в любом случае попадет в коридор, где у всех возможных выходов стоят мои люди.
        В коридоре он увидит слева от себя, почти рядом, господина Стейнджерсона и повернет направо, к боковому коридору, где у него приготовлен путь отступления. Добежав до угла, он, как я уже объяснял, слева, в конце бокового коридора, увидит Фредерика Ларсана, а прямо, в конце главного коридора, папашу Жака. Мы с господином Стейнджерсоном подбежим сзади - и он попался! Деться ему некуда. План этот казался мне самым мудрым, надежным и простым. Возможно, некоторые сочли бы, что было бы проще поставить по человеку у обеих дверей спальни, в которой находился преступник, - у двери в будуар и у двери в прихожую, но проникнуть в будуар мы могли лишь через гостиную, а дверь в нее предусмотрительно заперла изнутри мадемуазель Стейнджерсон. Поэтому такой план, который мог бы прийти в голову какому-нибудь полицейскому, был невыполним. Но я - я обязан думать, и даже если бы будуар находился в моем распоряжении, я все равно остановился бы на своем плане: ведь при попытке напасть на преступника через любую из дверей мы в момент борьбы с ним оказались бы отделены друг от друга, тогда как я предлагал объединить наши
усилия в направлении, определенном мною с математической точностью. Это было место пересечения двух коридоров.
        И вот, расставив людей, я вышел из замка, поставил лестницу на место и с револьвером в руке полез вверх.
        Если кто-нибудь из вас улыбнется такому количеству принятых мною мер предосторожности, я напомню о тайне Желтой комнаты, свидетельствующей о необычайной находчивости преступника; если же кто-нибудь сочтет, что я слишком педантично оценивал обстановку, когда важны были быстрота и решительность действий, я отвечу, что мне хочется как можно подробнее рассказать здесь о плане, который был задуман и выполнен столь же быстро, сколь медленно его описало мое перо. Я предпочел неторопливость и точность повествования, чтобы быть уверенным, что не упустил ничего из обстоятельств, при которых произошло это странное явление; пока ему не найдется естественного объяснения, оно, по-моему, лучше всяких теорий профессора Стейнджерсона доказывает возможность «распада материи», я даже сказал бы - «мгновенного распада материи».
        Глава 16
        Странное явление распада материи (Выдержки из тетради Жозефа Рультабийля. Продолжение)
        И вот глаза мои снова поравнялись с подоконником; занавески на том же месте; я приготовился заглянуть в комнату, горя нетерпением узнать, что делает преступник. Все так же сидит спиной к окну? Сидит за столом и пишет? А вдруг его уже там нет? Но как же в таком случае он скрылся? Разве его лестница не у меня? Призвав на помощь все свое хладнокровие, я приподнялся еще немного и заглянул: он там! Вот его огромная спина, в неверном свете свечи принявшая причудливые очертания. Только он уже не пишет, а свеча стоит не на столе. Она на полу, человек склонился над ней. Позиция странная, но мне она на руку. Я перевел дух, поднялся еще, вот я уже на последней ступеньке, левой рукой схватился за подоконник. Сердце забилось быстрее. Я взял револьвер в зубы и правой рукой тоже ухватился за подоконник. Теперь осталось лишь резко подпрыгнуть, отжаться на руках - и я на подоконнике. Не подвела бы лестница! Так и есть! Только я сильнее оперся ногой о ступеньку, как почувствовал, что лестница покачнулась, проехала по стене и упала. Но колени мои уже на подоконнике. Я мгновенно вскочил на ноги, но преступник
оказался проворнее. Услышав стук лестницы о стену, он вскочил и обернулся. Вот его лицо… Но хорошо ли я его рассмотрел? Свеча стояла на полу и толком освещала лишь ноги. Выше стола в комнате виднелись только ночные тени… Я успел заметить косматую голову, бороду, глаза безумца, бледное лицо, обрамленное густыми бакенбардами, насколько я смог за секунду разглядеть в темноте, рыжими - так мне, во всяком случае, показалось. Лицо человека было мне незнакомо. Таково, по крайней мере, впечатление, которое успело сложиться у меня в неверном тусклом свете. Лицо человека было мне незнакомо, или я просто его не узнал.
        Теперь следовало действовать быстро - как ветер, как буря, как молния. Но, увы, пока я взбирался на подоконник, человек, завидя меня, бросился, как я и предполагал, к двери, ведущей в прихожую, распахнул ее и исчез. Я ринулся вслед с револьвером в руке и завопил:
        - Ко мне!
        Пролетая стрелой по комнате, я успел заметить, что на столе лежит письмо. В прихожей я почти что настиг преступника: он потратил не меньше секунды на то, чтобы открыть дверь. Я уже было до него дотронулся, но он успел захлопнуть у меня перед носом дверь из прихожей. Но я словно на крыльях вылетел в коридор: нас разделяло метра три. Господин Стейнджерсон бежал рядом со мной. Как я и думал, человек убегал по коридору направо, по подготовленному заранее пути.
        - Жак, Ларсан, сюда! - закричал я.
        Ускользнуть от нас преступник не мог. Я издал радостный победный вопль. Опережая нас секунды на две, человек свернул в боковой коридор, и тут задуманное мною произошло. Мы с господином Стейнджерсоном столкнулись с папашей Жаком, подбежавшим с другого конца главного коридора, и Фредериком Ларсаном, выскочившим из бокового коридора. Столкнулись и чуть не повалились все на пол.
        Преступника, однако, среди нас не было.
        Ничего не понимая, мы смотрели друг на друга глазами, полными ужаса. Что за чертовщина? Преступника среди нас не было! Где же он? Где? Всем своим существом мы спрашивали: «Куда он делся?»
        - Убежать он никуда не мог! - вскричал я с гневом, который был сильнее моего ужаса.
        - Я даже дотронулся до него! - воскликнул Фредерик Ларсан.
        - Да он был здесь, я чувствовал, как он дышит мне в лицо, - присоединился папаша Жак.
        - Мы же почти держали его в руках, - повторяли мы с господином Стейнджерсоном.
        Где же он? Где?
        Как сумасшедшие забегали мы по коридорам, проверяя двери и окна: все было заперто крепко-накрепко. Да и разве не было бы еще необъяснимее, если бы этот загнанный в ловушку человек открыл дверь или окно, а мы бы этого не заметили?
        Где же он? Куда он делся? Он не вышел ни в дверь, ни в окно - никуда вообще[23 - Когда Рультабийль с помощью одной только своей изумительной логики объяснил эту тайну, пришлось признать, что убийца действительно не вышел ни через дверь, ни через окно, ни по лестнице, - обстоятельство, с которым суд никак не желал согласиться.]. Не мог же он просочиться сквозь наши тела!
        Признаюсь: в тот момент я был уничтожен. В коридоре ярко светила лампа, не было там ни люка, ни потайной двери - ничего, где он мог бы спрятаться. Мы принялись отодвигать кресла и приподнимать картины. Все напрасно. Мы заглянули бы и в вазу, если бы таковая там оказалась!
        Глава 17
        Таинственный коридор
        На пороге прихожей появилась мадемуазель Стейнджерсон, - говорится далее в дневнике Рультабийля. - Мы стояли неподалеку от ее дверей, в коридоре, где произошло это невероятное событие. Бывают моменты, когда чувствуешь, что мозг твой словно разлетается на куски. Пуля в голову, череп раскололся, убежище логики разорено, разум разорван на части - примерно так я себя чувствовал: опустошительное, изнурительное чувство утраты равновесия, чувство, что как мыслящий человек я кончился! Крах рационального начала, помноженный на отказавшее зрение, хотя глаза твои все ясно видят, - какой страшный удар для мозга!
        По счастью, на пороге прихожей появилась мадемуазель Матильда Стейнджерсон. Чуть я ее увидел, мысли мои приняли иное направление. Я ощутил аромат - аромат духов дамы в черном… Милая дама в черном, которую мне не суждено больше увидеть! Боже мой, прошло уже десять лет, половина прожитой мною жизни, но больше я ее не встречал. Лишь время от времени я слышу запах духов - аромат дней моей юности![24 - Жозефу Рультабийлю было восемнадцать лет, когда он писал эти строки, - и он еще говорил о своей юности! К тому, что написал мой друг, я отношусь с уважением, но должен предупредить читателя, что эпизод с духами дамы в черном вовсе не обязательно связывать с тайной Желтой комнаты. В конце концов, не моя вина в том, что в документах, которые я здесь привожу, присутствуют кое-где воспоминания Рультабийля о его юности.]
        Именно оно, это острое воспоминание о твоих чудных духах, дама в черном, заставило меня подойти к той, что вся в белом, смертельно бледная и такая прекрасная, появилась в таинственном коридоре. Ее дивные золотистые волосы зачесаны вверх и открывают красную отметину у нее на виске - рану, чуть было не принесшую ей смерть. Когда я только приступил к этому делу, мне показалось, что в ночь, когда произошло преступление в Желтой комнате, волосы у мадемуазель Стейнджерсон были зачесаны на прямой пробор. Но разве мог я думать иначе, пока не вошел в Желтую комнату?
        Теперь же, после того, что произошло в таинственном коридоре, я не думал вообще ничего, а просто стоял с глупым видом перед бледной и прекрасной мадемуазель Стейнджерсон. На ней был легкий белый пеньюар, делавший ее похожей на нежный призрак. Отец обнял дочь и горячо поцеловал, словно обрел ее снова: ведь на этот раз он мог утратить ее навсегда! Задавать вопросы я не осмелился. Он прошел с дочерью к ней в комнаты, мы - следом, поскольку выяснить кое-что было все же необходимо. Дверь в будуар стояла открытой, из нее выглядывали испуганные лица сиделок. Мадемуазель Стейнджерсон спросила, что означает этот шум, и тут же добавила, что ее отсутствие в спальне объясняется просто. Она решила спать этой ночью не у себя, а в будуаре, вместе с сиделками, и сама заперла двери будуара. После той страшной ночи у нее бывают иногда внезапные страхи, но это, мол, вполне понятно… Но кто, однако, поймет, почему именно в эту ночь, когда пришел преступник, она по счастливой случайности заперлась со своими служанками? Кто поймет, почему она не согласилась, чтобы господин Стейнджерсон ночевал у нее в гостиной, раз она
боится? Кто поймет, почему письмо, только что лежавшее на столе в спальне, теперь исчезло? Тот, кто все это поймет, придет к выводу: мадемуазель Стейнджерсон знала, что убийца придет, не смогла помешать ему прийти, но никому не сказала об этом, так как хотела, чтобы он оставался неизвестен, неизвестен для ее отца, для всех, исключая Робера Дарзака. Теперь-то Дарзак должен знать, кто он. А может, и раньше знал? Не следует забывать фразу, сказанную им в саду Елисейского дворца: «Неужели мне нужно совершить преступление, чтобы обрести вас?» Преступление против кого? Против того, кто им мешает, то есть против убийцы? А его ответ на мой вопрос? Я спросил тогда: «Вы не расстроитесь, господин Дарзак, если я найду преступника?» А он мне ответил: «Да я готов убить его собственными руками!», после чего я заметил, что он не ответил на мой вопрос. И я был прав. В самом деле, господин Дарзак прекрасно знает убийцу и, боясь, что я его разоблачу, готов сам расправиться с ним. Он не помогает мне в расследовании по двум причинам: сначала - потому что я его заставлял; теперь - чтобы надежнее оградить свою        Но вот я вошел к ней в спальню, взглянул на нее, а потом на то место, где еще недавно лежало письмо. Конечно, мадемуазель Стейнджерсон забрала его: очевидно, оно предназначалось ей. Но как она задрожала, когда отец поведал ей фантастическую историю о том, как убийца находился у нее в спальне и как мы его преследовали! Было ясно видно, что успокоилась она лишь тогда, когда ей сказали, что каким-то колдовским путем убийце удалось от нас скрыться.
        Затем наступило молчание, и какое! Все мы - ее отец, Ларсан, папаша Жак и я - смотрели на нее. Какие мысли о ней рождались у нас в этом молчании? После всех событий - после таинственного происшествия в коридоре и дерзкого прихода убийцы к ней в спальню - мне казалось, что все мысли, начиная от тех, что медленно ворочались в голове у папаши Жака, и кончая рождавшимися у профессора Стейнджерсона, - все их можно было бы выразить обращенными к ней словами: «Ты же знаешь тайну. Раскрой ее нам, и мы постараемся тебя спасти!» Ах, как я хотел ее спасти - от нее самой и от того, другого! Я даже почувствовал, что при виде столь тщательно скрываемых терзаний глаза мои наполняются слезами.
        Вот она здесь, носительница аромата дамы в черном, вот наконец я вижу ее у нее в комнате - в той самой комнате, где она не желала меня принять, а сейчас продолжает молчать. После роковой ночи в Желтой комнате все мы ходили вблизи этой скрытой от наших глаз и безмолвной женщины, чтобы узнать, что ей известно. Этот наш интерес усугублял ее мучения. Кто может поручиться, что, если мы все узнаем, вышедшая на поверхность тайна не станет причиной драмы еще более ужасной, чем те, что здесь уже произошли? Кто может поручиться, что это не погубит ее? И тем не менее она чуть не погибла, а мы так ничего и не знаем. Точнее, не знают другие, я же, узнав «кто», буду знать все. Но кто же? Кто? Пока я этого не знаю, мне необходимо молчать из жалости к ней - ведь нет никакого сомнения в том, что ей известно, как преступник скрылся из Желтой комнаты, и все же она молчит. Зачем я стану говорить? Когда я узнаю, кто он, я буду говорить с ним.
        Она смотрела на нас, но словно откуда-то издалека, словно нас в комнате не было и в помине. Нарушил молчание господин Стейнджерсон, заявив, что отныне он не покинет комнат дочери. Несмотря на ее категорические протесты, он был тверд и заявил, что переедет этой же ночью. Затем, обеспокоенный состоянием дочери, он принялся выговаривать ей за то, что она встала, потом принялся вдруг лепетать какие-то детские слова, улыбнулся, уже явно не понимая, что говорит и делает. Прославленный профессор вконец потерял голову. Он беспрерывно повторял что-то, что свидетельствовало о смятении его ума - не большем, впрочем, чем наше. Наконец мадемуазель Стейнджерсон просто и нежно воскликнула:
        - Отец! Отец!
        Тот разразился рыданиями. Папаша Жак стал сморкаться, и даже Фредерик Ларсан вынужден был отвернуться, чтобы скрыть свои чувства. Я же не мог более ни думать, ни чувствовать, словно превратился в какое-то растение. Я был противен сам себе.
        После покушения в Желтой комнате Фредерик Ларсан и я видели мадемуазель Стейнджерсон впервые. До этого, так же как я, он настойчиво просил позволения расспросить несчастную, но, так же как мне, ему отказывали. И ему, и мне отвечали одинаково: дескать, мадемуазель Стейнджерсон слишком слаба, чтобы нас принять, и без того утомлена расспросами следователя и так далее. Мы оба чувствовали явное нежелание нам помочь, причем меня это не удивляло, а Фредерика Ларсана - весьма. Версии, правда, у нас были совершенно разные.
        Отец и дочь плакали, а я поймал себя на том, что мысленно повторяю: «Спасти ее! Спасти вопреки ее желанию. Спасти, не опорочив. Спасти, но чтобы он при этом молчал».
        Кто - он? Убийца! Нужно схватить его и заткнуть ему рот. Но ведь Робер Дарзак дал понять: чтобы заткнуть ему рот, его нужно убить. Это лишь логический вывод из того, что сказал Дарзак. Имею ли я право убить человека, пытавшегося лишить жизни мадемуазель Стейнджерсон? Нет! Но пусть только представится случай - я посмотрю, что он за удалец! Хоть взгляну на его труп, раз уж живым его не поймать!
        Но как же объяснить этой женщине, которая на нас даже не смотрит, поглощенная своим ужасом и горем отца, что я готов на все, лишь бы ее спасти. Да, я возьмусь за дело как следует и совершу чудо.
        Я подошел к ней, желая с нею заговорить, вселить в нее доверие ко мне; мне хотелось сказать несколько слов, понятных лишь ей и мне, чтобы ей стало ясно, что я знаю, как убийца вышел из Желтой комнаты, что я разгадал половину ее тайны, что я жалею ее от всей души. Но тут она жестом попросила нас оставить ее и сказала, что очень устала и нуждается в отдыхе. Господин Стейнджерсон предложил нам вернуться к себе в комнаты, поблагодарил и проводил до двери. Мы с Фредериком Ларсаном откланялись и вместе с папашей Жаком вышли в коридор. Я услышал, как Ларсан бормочет: «Странно! Странно!» Он пригласил меня к себе в комнату и на пороге, повернувшись к папаше Жаку, спросил:
        - Вы хорошо его разглядели?
        - Кого?
        - Этого человека.
        - Еще бы! Большая рыжая борода, рыжие волосы…
        - Мне тоже так показалось, - вставил я.
        - И мне, - откликнулся Фредерик Ларсан.
        Я остался у него в комнате, чтобы все обсудить. Проговорили мы целый час, поворачивая дело и так и этак. По вопросам и объяснениям сыщика я понял, что он - вопреки своим глазам, вопреки моим глазам, вопреки глазам всех - убежден, что человек скрылся через какой-то одному ему известный потайной ход.
        - Замок он знает, - сказал Ларсан, - и неплохо.
        - Он довольно высок, хорошо сложен…
        - Да, рост у него в самый раз, - пробормотал Фред.
        - Я понимаю вас, - ответил я, - но как вы объясните рыжие волосы и бороду?
        - Слишком уж он космат. Накладные, - бросил Фредерик Ларсан.
        - Какой вы быстрый! Вы что, все думаете о Робере Дарзаке? Неужели вы никак не можете оставить его в покое? Он невиновен, я уверен.
        - Тем лучше! Желаю, чтобы так и было, но ведь на самом деле всё против него. Вы видели следы на ковре? Пойдите взгляните.
        - Видел. Следы изящных штиблет - такие же, как на берегу пруда.
        - Вы не отрицаете, что это следы Робера Дарзака? - спросил Ларсен.
        - Но ведь можно и ошибиться. Вы обратили внимание, что эти следы не повторяются? Когда он, спасаясь от нас, выскочил из спальни, следов за ним не осталось.
        - Он мог пробыть в спальне несколько часов. Грязь на ботинках высохла, и он буквально летел, совершенно бесшумно…
        Внезапно я весьма неучтиво оборвал фразу и сделал Ларсану знак, чтобы он прислушался.
        - Там, внизу… Кто-то закрыл дверь.
        Мы с Ларсаном встали, спустились на первый этаж и вышли из замка. Я повел его к маленькой комнатке, расположенной под балконом и окном бокового коридора, и указал пальцем на дверь: еще недавно открытая, теперь она была закрыта, а снизу пробивался слабый свет.
        - Лесник, - проговорил Фред.
        - Пошли! - шепнул я.
        Вполне готовый (только вот на что? Готовый поверить в виновность лесника?) я подошел к двери и громко постучал.
        Кое-кто может подумать, что к двери лесника мы пришли слишком поздно и что после исчезновения убийцы из коридора нам следовало прежде всего обыскать все вокруг - замок, парк, все. На это можно ответить лишь одно: убийца исчез из коридора столь таинственно, что мы и вправду думали, что его нигде нет! Он ускользнул у нас буквально из рук, когда мы его почти уже схватили; поэтому нам и в голову прийти не могло, что мы сможем найти его ночью, в парке. Я ведь уже рассказывал, до какой степени был потрясен этим исчезновением.
        На мой стук дверь отворилась, и лесник спокойно осведомился, что нам угодно. Он был в рубашке и заявил, что собирается ложиться, хотя постель разобрана не была. Мы вошли, и я вслух выразил удивление:
        - Как! Вы еще не спите?
        - Нет, - резко отозвался он. - Я обходил парк и лес и только что вернулся. А теперь хочу спать. Спокойной ночи!
        - Послушайте, - перебил я, - некоторое время назад у вашего окна стояла лестница.
        - Лестница? Не видел никакой лестницы. Спокойной ночи!
        С этими словами он просто-напросто выставил нас за дверь. Выйдя наружу, я взглянул на Ларсана. Его лицо было непроницаемо.
        - Ну и что? - спросил я.
        - Ну и что? - повторил Ларсан.
        - Открыли для себя что-нибудь новое?
        Он явно был в плохом настроении. По дороге в замок я слышал, как он проворчал:
        - Будет странно, и весьма, если я ошибся!
        Мне показалось, что он сказал это скорее для меня, чем сам себе. Затем он добавил:
        - В любом случае скоро все выяснится. Утром рассветет.
        Глава 18
        Рультабийль мысленно очерчивает круг (Выдержки из тетради Жозефа Рультабийля. Продолжение)
        Обменявшись в коридоре меланхоличным рукопожатием, мы расстались. Я радовался, что мне удалось заронить некоторые сомнения в этот оригинальный, могучий, но лишенный методичности ум. Спать я не лег, а, дождавшись рассвета, спустился вниз. Обходя вокруг замка, я высматривал следы, ведущие к нему или от него, однако все было так затоптано, что ничего существенного я не нашел. К тому же снова повторяю, что не придаю слишком уж большого значения следам, которые оставляет преступник. Этот метод, состоящий в определении преступника по следам, представляется мне примитивным. Многие следы похожи друг на друга, и едва ли нужно считать их главной уликой, коей они на самом деле не являются, - они могут лишь навести на верный путь.
        Как бы то ни было, я пошел во двор замка и стал разглядывать следы - все, что там были, пытаясь отыскать в них хотя бы намек, который был мне так нужен, чтобы зацепиться за какую-нибудь здравую мысль, за что-нибудь, что позволило бы обдумать как следует события в таинственном коридоре. Но за что ухватиться?
        Да, нельзя браться за дело не с того конца! В отчаянии я сел на камень посреди пустынного двора. Чем, в самом деле, я занимаюсь уже целый час, если не самой незамысловатой работой самого заурядного полицейского? Я впадаю в их обычную ошибку - пытаюсь прочесть несколько следов, которые могут сказать все, что мне захочется.
        Я оказался на самой нижней ступени интеллектуального уровня полицейских, выдуманных современными романистами, - полицейских, которые учатся по сочинениям Эдгара По и Конан Дойля. Ох уж эти книжные полицейские! Нагромоздят целую гору вздора по поводу одного следа на песке, одного отпечатка руки на стене. Это относится и к тебе, Фредерик Ларсан, полицейский из книжки. Ты слишком много читал Конан Дойля, старина. Шерлок Холмс заставит тебя наделать глупостей, и ты будешь нести чушь еще похлеще, чем в книжках. Из-за них ты арестуешь невиновного. С помощью своих конан-дойлевских методов ты можешь одолеть следователя, начальника полиции - всех. Тебе нужно последнее доказательство? А где же первое, скажи на милость? Да, я тоже изучаю улики, но только для того, чтобы с их помощью войти в круг, очерченный моим разумом. Ах, сколько раз этот круг оказывался тесным, но каким бы тесным он ни был, он был одновременно и громадным, потому что содержал лишь правду. Клянусь, улики всегда только прислуживали мне и никогда надо мною не властвовали. Никогда они не превращали меня в чудовище, еще более страшное, чем
слепец: в человека, который смотрит, но не видит. Вот почему, Фредерик Ларсан, я одержу над тобой победу - над тобой, над твоими промахами и твоим примитивным мышлением.
        Да что там! Этой ночью в таинственном коридоре произошло событие, которое впервые, казалось бы, не вписывается в очерченный моим разумом круг; потому-то я и разглагольствую, потому-то и рою носом землю, словно свинья, пытающаяся отыскать в грязи какие-нибудь съедобные отбросы. Полно, Рультабийль, друг мой, выше голову! Происшествие в таинственном коридоре не может находиться за пределами очерченного тобою круга, и ты это знаешь. Так выше голову! Прижми ладони к выпуклостям лба и вспомни, что раз ты очертил свой круг, очертил его в своем мозгу, словно геометрическую фигуру, значит ты взялся за дело с нужного конца.
        А теперь ступай, вернись в таинственный коридор, обопрись на свой разум, как Фредерик Ларсан опирается на трость, и ты быстро докажешь, что Большой Фред - просто олух.
        Жозеф Рультабийль
        30 октября, полдень
        Вот как я думал. И действовал. С горящей головой вернулся я в коридор, и хотя не нашел там ничего сверх того, что видел ночью, разум подсказал мне вещь столь чудовищную, что нужно покамест держать ее при себе, чтобы не промахнуться.
        Да, теперь мне понадобится много сил, чтобы отыскать улики, которые войдут - должны войти - в круг гораздо больший, чем тот, что я очертил в уме.
        Жозеф Рультабийль
        30 октября, полночь
        Глава 19
        Рультабийль предлагает мне позавтракать в трактире «Донжон»
        Странное происшествие в таинственном коридоре Рультабийль подробно описал на следующее же утро, но передал мне эти записи гораздо позже. А в тот день, когда я появился у него в комнате в Гландье, он весьма обстоятельно рассказал мне все, что вам уже известно, включая и то, что он делал, когда ездил на этой неделе на несколько часов в Париж; впрочем, ничего полезного он там не узнал.
        События в таинственном коридоре произошли в ночь с 29 на 30 октября, то есть за трое суток до моего приезда в замок. Вернулся я туда 2 ноября, вызванный телеграммой моего друга и привезя с собой револьверы.
        Итак, я сидел в комнате Рультабийля; он только что закончил свой рассказ.
        Все время, пока длилось повествование, он поглаживал найденное на столике пенсне, и по радости, с какою он вертел в руках эти очки, я понял, что они представляют собою одну из улик, входящих в мысленно очерченный им круг. Этот странный и необычный способ объясняться, когда Рультабийль выбирал выражения, в точности соответствовавшие его мыслям, меня больше не удивлял; однако порою нужно было знать, о чем он думает, чтобы понять его слова, а проникнуть в мысли юного журналиста далеко не всегда было просто. Ум этого молодого человека - одно из наиболее удивительных для меня явлений. Рультабийль шествовал с этим своим умом по жизни, даже не подозревая об удивлении, если не сказать - оторопи, которую он вызывал. Почувствовав его ум, люди обращали на него внимание, смотрели, как он шел мимо, и в задумчивости удалялись, размышляя о встретившемся им на пути необычном феномене. Как зачастую спрашивают: «Откуда этот человек? Куда идет?», так и, повстречав Рультабийля, многие задавались вопросом: «Откуда пришла Жозефу Рультабийлю эта мысль и во что она разовьется дальше?» Признаю, что он понятия не имел об
оригинальности своего ума и поэтому шел по жизни без всякого смущения. Ведь человек, который не знает, что он эксцентричен, чувствует себя вполне свободно в любой среде. Этот мальчишка, не сознавая, что обладает совершенно незаурядным умом, делал столь потрясающие логические построения, что никто ничего не мог понять, хотя Рультабийль и старался разложить все по полочкам перед нашим изумленным взором и придать всему более или менее обычную форму.
        Жозеф Рультабийль поинтересовался, что я думаю о его рассказе. Я ответил, что весьма всем этим озадачен, на что он посоветовал мне порассуждать здраво.
        - Мне кажется, - начал я, - что исходный пункт моих рассуждений должен быть вот какой: в том, что, когда вы преследовали убийцу, он был в коридоре, нет никакого сомнения…
        Я запнулся.
        - Вы так хорошо начали и так быстро остановились! - воскликнул Рультабийль. - Ну же, еще небольшое усилие!
        - Попробую. Убийца находился в коридоре и вдруг пропал; но раз он не воспользовался ни дверью, ни окном, то, следовательно, ускользнул через какой-либо другой выход.
        Жозеф Рультабийль с жалостью посмотрел на меня, пренебрежительно улыбнулся и не замедлил сообщить, что я рассуждаю как олух.
        - Да что там - как олух! Как Фредерик Ларсан!
        Рультабийль относился к Ларсану то с восхищением, то с презрением и соответственно величал его то молодцом, то дурнем, смотря по тому - я уже об этом упоминал, - подкрепляли находки Ларсана его рассуждения или же им противоречили. Такова была одна из черточек благородного характера этого удивительного ребенка.
        Мы встали и отправились в парк. Когда мы оказались во дворе и направлялись к выходу, нас заставил обернуться стук ставен о стены: в одном из окон второго этажа виднелось багровое, тщательно выбритое лицо, которое было мне незнакомо.
        - Вот так так! - прошептал Рультабийль. - Артур Ранс!
        Он наклонил голову и ускорил шаг; я услышал, как он бормочет сквозь зубы:
        - Значит, этой ночью он был в замке? Зачем он сюда пожаловал?
        Когда мы отошли подальше, я поинтересовался, кто такой этот Артур Ранс и откуда Рультабийль его знает. Репортер напомнил свой утренний рассказ: Артур Ранс - это тот самый американец из Филадельфии, с которым они так славно выпили на приеме в Елисейском дворце.
        - Но разве он не собирался почти сразу же уехать из Франции? - спросил я.
        - Собирался, потому-то я так и удивился, увидев, что он не только остался во Франции, но и посетил Гландье. Приехал он сюда не утром и не ночью, а, должно быть, вчера перед обедом, но я его не видел. Интересно, почему же привратники меня не предупредили?
        Я заметил, что он еще не рассказал, каким образом ему удалось их освободить.
        Мы как раз подходили к их домику; папаша и матушка Бернье следили за нашим приближением. На их цветущих лицах сияли добрые улыбки. Казалось, временный арест не оставил у них никаких неприятных воспоминаний. Мой юный друг спросил, в котором часу прибыл Артур Ранс. Они ответили, что в первый раз слышат о его пребывании в замке. По-видимому, он появился накануне вечером, но ворота они ему не отпирали: Артур Ранс, как большой любитель пешей ходьбы, имел привычку выходить из поезда на маленькой станции Сен-Мишель, откуда шел через лес к замку. Он подходил со стороны грота Святой Женевьевы, спускался в него, перешагивал через невысокий забор и оказывался в парке.
        По мере того как привратники рассказывали, лицо Рультабийля темнело, выражая некоторое недовольство, по всей вероятности самим собой. По-видимому, он был несколько смущен тем, что жил в замке, скрупулезно изучал сам замок и его обитателей, а ему сообщают, что Артур Ранс имеет обыкновение приходить в замок пешком. С мрачным видом он принялся уточнять:
        - Вы сказали, что Артур Ранс имеет обыкновение приходить в замок пешком. Когда он приходил в последний раз?
        - В точности не скажем, - ответил господин Бернье, - во-первых, потому, что сидели все это время под замком, а потом, ведь этот господин не входит и не выходит через ворота.
        - Но может, вы знаете, когда он был здесь в первый раз?
        - Да, сударь, лет девять назад.
        - Значит, девять лет назад он был во Франции, - проговорил Рультабийль. - А в этот приезд сколько раз, по-вашему, он был в Гландье?
        - Три.
        - А когда, по вашему мнению, он был в Гландье в последний раз, не считая сегодняшнего?
        - За неделю до покушения в Желтой комнате.
        Затем Рультабийль спросил, обращаясь непосредственно к женщине:
        - Значит, в щели паркета?
        - Да, в щели паркета, - ответила та.
        - Благодарю вас, - сказал Рультабийль. - Сегодня вечером будьте наготове.
        Произнеся последнюю фразу, он приложил палец к губам, советуя тем самым привратникам помалкивать.
        Мы вышли из парка и направились к трактиру «Донжон».
        - Вы бываете в этом трактире?
        - Иногда.
        - Но ведь и в замке обедаете тоже?
        - Да, мы с Ларсаном просим нам накрыть или у него, или у меня.
        - Господин Стейнджерсон не приглашал вас к своему столу?
        - Ни разу.
        - Ему не надоело ваше пребывание у него в замке?
        - Не знаю. Во всяком случае, он ведет себя так, словно мы ему не мешаем.
        - Он вас ни о чем не спрашивал?
        - Ни о чем. Он все еще в том же состоянии, в каком стоял под дверью Желтой комнаты, где убивали его дочь. Он убежден, что раз ему сразу не удалось ничего выяснить, то мы тем более ничего не сможем. Но по мнению Ларсана, он считает своим долгом не разрушать наши иллюзии.
        Рультабийль вновь погрузился в размышления. Выйдя из задумчивости, он заговорил о том, как ему удалось освободить привратников:
        - Я отправился к господину Стейнджерсону с листком бумаги и попросил его написать следующее: «Обязуюсь оставить у себя на службе своих преданных слуг Бернье и его жену, что бы они ни заявили». Внизу он поставил подпись. Затем я ему объяснил, что, имея эту бумагу, смогу заставить их говорить, и уверил, что к преступлению они не имеют никакого отношения. Я ведь все время держался этого мнения. Следователь показал бумагу Бернье, и они заговорили. Не опасаясь больше потерять место, они рассказали то, что, по моему мнению, и должны были рассказать. Время от времени они браконьерствовали в угодьях господина Стейнджерсона и оказались в момент драмы неподалеку от павильона именно поэтому. Пойманных кроликов они продавали хозяину трактира «Донжон», который готовил их сам или перепродавал в Париж. Я-то догадывался об этом с первого же дня. Помните фразу, сказанную мной, когда мы вошли в трактир «Донжон»: «Теперь придется есть мясо»? Эту фразу я услышал тем утром, когда мы приближались к воротам парка; вы слышали ее тоже, но значения не придали. Помните, подходя к парку, мы остановились посмотреть на
человека, который сновал туда-сюда, время от времени поглядывая на часы? Это был Фредерик Ларсан за работой. А позади нас стоявший на пороге хозяин трактира сказал кому-то, кто был внутри: «Теперь придется есть мясо!»
        Почему «теперь»? Когда пытаешься проникнуть в тайну, упускать нельзя ничего - ни из того, что видишь, ни из того, что слышишь. Мы приезжаем в довольно глухое место, где все взволнованы только что совершенным преступлением. Логика подсказывает, что каждую произнесенную фразу следует связывать с событиями дня. Поэтому слово «теперь» я понял как «после покушения» и с самого начала расследования пытался найти связь между этой фразой и разыгравшейся драмой. Мы отправляемся позавтракать в «Донжон». Я повторяю там эту фразу и по удивлению и досаде папаши Матье понимаю, что ее значение мною не преувеличено. И тут я узнаю об аресте привратников. Папаша Матье говорит о них как о своих друзьях, жалеет… Я связал это воедино и подумал: «Теперь, когда арестованы привратники, придется есть мясо». Нет привратников - нет и дичи. Как мне пришла в голову мысль о дичи? Ненависть, с какою папаша Матье отзывался о леснике господина Стейнджерсона, мало-помалу натолкнула меня на мысль о браконьерстве. А так как по всему было ясно, что в момент преступления привратники не спали, то что же они делали в парке? Что-то
связанное с драмой? Вряд ли. В то время я уже подозревал - позже расскажу вам почему, - что сообщников у преступника нет и что драма произошла из-за тайны, связывающей мадемуазель Стейнджерсон и убийцу, но не имеющей никакого отношения к привратникам. Браконьерство объясняло все, что касалось этой четы. Я принял это как версию и отправился искать доказательства к ним в домик. Там, под кроватью, я нашел силки и медную проволоку. «Черт побери! - подумал я. - Вот почему они оказались ночью в парке». Меня совсем не удивило, что они запирались перед следователем и даже под давлением такого серьезного обвинения, как соучастие в преступлении, не признались в браконьерстве. Ведь признайся они, суд присяжных им бы уже не угрожал, но места своего они бы лишились, а зная, что в преступлении они невиновны, надеялись, что его быстро раскроют и браконьерство их останется в тайне. К тому же они в любое время могли в нем сознаться. Бумага с подписью господина Стейнджерсона это признание ускорила. Они рассказали все, что нужно, и, очутившись на свободе, стали всячески выражать мне признательность. Почему я не сделал
этого раньше? Потому что не был уверен, что их вина только в браконьерстве. Я решил выждать и решил прощупать почву. С течением времени моя уверенность росла. На следующий день после происшествия в таинственном коридоре я понял, что мне нужны верные люди, и решил завоевать их преданность, вызволив их из заточения. Вот и все.
        Услышав этот рассказ Рультабийля, я не мог еще раз не подивиться простоте, с какою он разобрался с привратниками. Вопрос этот, конечно, незначителен, но я подумал, что в один прекрасный день молодой человек с такой же простотой объяснит нам и страшную ночь в Желтой комнате, и случай в таинственном коридоре.
        Мы добрались до трактира «Донжон» и вошли. На этот раз хозяина не было видно; нас встретила хозяйка с милой улыбкой на губах. Я уже описывал трактирное помещение; описывал я и очаровательную блондинку с нежным взглядом, которая тут же принялась накрывать нам завтрак.
        - Как поживает папаша Матье? - поинтересовался Рультабийль.
        - Все так же, сударь, все так же: пока еще не встает.
        - Значит, его ревматизм не прошел?
        - Нет, прошлой ночью мне даже пришлось сделать ему укол морфина. Только это успокаивает его боли.
        Она говорила ласковым голосом, все в ней излучало кротость. Это была и вправду красивая, чуть вялая женщина с большими томными глазами, под которыми виднелись круги. Папаше Матье, когда ему не докучал ревматизм, жилось, должно быть, счастливо. Но была ли счастлива она с этим брюзгой-ревматиком? Сцена, свидетелями которой мы не так давно были, заставляла думать обратное, однако же ничто в поведении женщины не указывало на отчаяние. Она ушла на кухню готовить завтрак, поставив перед нами бутылку превосходного сидра. Рультабийль разлил его по стаканам, набил трубку, раскурил и принялся наконец неторопливо объяснять причины, по которым он вызвал меня в Гландье с револьверами.
        - Да, - выдохнул он, задумчиво глядя на клубы дыма из своей трубки, - да, друг мой, сегодня вечером я жду убийцу.
        Воцарилось недолгое молчание, прервать которое я не осмеливался; затем он продолжал:
        - Вчера вечером, когда я уже собирался ложиться, ко мне постучался Робер Дарзак. Я открыл дверь, и он заявил, что завтра, то есть сегодня утром, ему необходимо уехать в Париж. Изъяснялся он весьма категорически и таинственно: категорически - потому что, по его словам, отказаться от этой поездки он не мог, а таинственно - потому что цель поездки открыть тоже не мог. «Я уезжаю, - добавил он, - хотя отдал бы полжизни, чтобы не покидать сейчас мадемуазель Стейнджерсон». Он вовсе не скрывал, что, по его мнению, ей все еще угрожает опасность. «Не удивлюсь, - признался он, - если этой ночью здесь что-то произойдет, и тем не менее я должен ехать. Вернуться в Гландье я смогу лишь послезавтра утром». Я попросил его объясниться, и вот что он рассказал. Мысль об опасности пришла ему в голову только из-за подмеченного им совпадения: покушения на мадемуазель Стейнджерсон совершались всегда в его отсутствие. В ночь происшествия в таинственном коридоре он вынужден был отсутствовать, в ночь покушения в Желтой комнате тоже никак не мог оставаться в Гландье, да и мы знаем, что его тут не было. Знаем формально, с его
слов. Но раз, несмотря на свои страхи, он снова собирается уехать, значит делает это по чьей-то воле, которая сильнее его. Вот какой я сделал вывод и сказал ему об этом. «Быть может!» - ответил он мне. Я спросил, не поступает ли он так по воле мадемуазель Стейнджерсон, но он ответил отрицательно и поклялся, что сам решил уехать, вопреки желанию мадемуазель Стейнджерсон. Короче, он повторил, что если она станет жертвой нового покушения, то это будет еще одно невероятное совпадение, о которых он говорил и на которые намекал ему следователь. «Если с мадемуазель Стейнджерсон что-нибудь случится, - сказал Робер Дарзак, - это будет ужасно и для нее, и для меня: для нее - потому что она рискует вновь оказаться между жизнью и смертью; для меня - потому что я не смогу защитить ее от нападения и встану перед необходимостью снова молчать о том, где я провел ночь. Я ведь прекрасно понимаю, что меня подозревают. Следователь и Фредерик Ларсан - этот последний следил за мною, когда я ездил прошлый раз в Париж, и мне стоило огромных усилий от него избавиться, - так вот, они готовы объявить меня виновным». Я
воскликнул: «Так почему же вы не назовете убийцу, вам ведь известно, кто он?» Господин Дарзак сильно смутился и неуверенно ответил: «Я знаю имя убийцы? Откуда?» Я тут же отозвался: «От мадемуазель Стейнджерсон». Тогда он страшно побледнел, и я испугался, что ему сделается дурно, но мне стало ясно, что попал я точно: они с мадемуазель Стейнджерсон знают имя убийцы. Немного придя в себя, он сказал: «Теперь я вас оставлю, сударь. С тех пор как вы здесь, я имел случай убедиться в вашем большом уме и невероятной находчивости. Молю вас об услуге: возможно, я ошибаюсь и напрасно боюсь нового покушения, но на всякий случай рассчитываю, что вы сможете его предотвратить. Сделайте все, что нужно, для охраны мадемуазель Стейнджерсон. Дежурьте у ее спальни как добрый сторожевой пес. Не спите. Не позволяйте себе ни секунды отдыха. Человек, которого мы опасаемся, необыкновенно проницателен; второго такого, быть может, нет в целом свете. Если вы будете бодрствовать, эта проницательность может ее спасти: он, разумеется, будет знать, что вы начеку, и не станет ничего предпринимать». - «Вы говорили об этом с господином
Стейнджерсоном?» - «Нет». - «Почему?» - «Потому что не желаю, сударь, чтобы он, как только что - вы, обвинил меня в том, будто мне известно имя убийцы. Ведь если даже вы удивились моим словам о том, что сегодня вечером, возможно, явится убийца, то представьте, как изумят они господина Стейнджерсона. Вряд ли он согласится с тем, что мои мрачные прогнозы основаны лишь на совпадениях, которые в конце концов и ему покажутся подозрительными. Я говорю все это, господин Рультабийль, потому что верю в вас и знаю: вы-то меня не подозреваете». Этот бедняга, - продолжал Рультабийль, - отвечал мне как мог, без складу и ладу. Он страдал. Мне было его жаль, тем более что он скорее согласился бы умереть, чем назвать мне убийцу, так же как мадемуазель Стейнджерсон скорее дала бы себя убить, чем выдать человека, который находился в Желтой комнате и таинственном коридоре. Ее, а может, и их обоих этот человек держит в своей страшной власти, и она больше всего на свете боится одного: а ну как господин Стейнджерсон узнает, что его дочь находится во власти убийцы? Я дал господину Дарзаку понять, что удовлетворен его
объяснениями, и раз уж он не может сказать больше, то пускай молчит. Затем я пообещал ему быть этой ночью начеку и не ложиться спать. Он настаивал, чтобы я организовал нечто вроде непреодолимой преграды вокруг спальни мадемуазель Стейнджерсон, будуара, где спят сиделки, и гостиной, где после случая в таинственном коридоре ночует господин Стейнджерсон, - короче, вокруг всех занимаемых дочерью профессора комнат. Я понял, что господин Дарзак просит меня не только сделать невозможным доступ в комнаты мадемуазель Стейнджерсон, но и чтобы это было сделано как можно заметнее, - пусть преступник сразу откажется от своего намерения. Именно этим я объясняю сказанную им на прощание фразу: «После моего отъезда можете сообщить о своих подозрениях относительно этой ночи господину Стейнджерсону, папаше Жаку, Фредерику Ларсану - в общем, всем в замке и организовать дежурство так, чтобы до моего возвращения всем казалось, что вы только им и заняты». И бедняга ушел, не очень-то понимая, что наговорил; ответом ему было мое молчание да мои глаза, заглянув в которые он мог понять, что я на три четверти отгадал его секрет.
Да, видно, он вовсе потерял голову, раз в такую минуту пришел ко мне и покинул мадемуазель Стейнджерсон, несмотря на мучившую его мысль о странных совпадениях. Когда он ушел, я задумался. Я думал о человеке, который был сама хитрость, раз он собирается прийти этой ночью в спальню к мадемуазель Стейнджерсон, ни на секунду не сомневаясь, что его могут там поджидать. Да, я должен ему помешать, пусть даже ценою его жизни, но при этом дать ему возможность приблизиться настолько, чтобы хорошенько разглядеть его лицо - живое или мертвое. С этим нужно кончать, нужно избавить мадемуазель Стейнджерсон от этого неуловимого преступника. Да, друг мой, - продолжал Рультабийль, положив трубку на стол и опорожнив стакан, - я должен как следует разглядеть его в лицо, чтобы убедиться, что человек этот входит в мысленно очерченный мною круг.
        В эту секунду появилась хозяйка, неся традиционную яичницу со шпиком. Рультабийль принялся заигрывать с женщиной, что та приняла вполне благосклонно.
        - Она выглядит гораздо более веселой, - заметил юный репортер, - когда папаша Матье лежит с ревматизмом, чем когда он бодр.
        Но мне было ни до чего - ни до шуток Рультабийля, ни до улыбок хозяйки: я все еще находился под впечатлением последних слов моего друга и странного поведения Робера Дарзака. Когда мы расправились с яичницей и опять остались вдвоем, Рультабийль продолжил свое повествование:
        - Посылая сегодня утром вам телеграмму, я еще придерживался мнения Дарзака, что преступник, возможно, придет этой ночью. Теперь могу вам сообщить, что он явится наверняка. Да, я его жду.
        - Откуда вдруг такая уверенность? Уж не…
        - Стойте! - улыбаясь, прервал меня Рультабийль. - Стойте, а не то наговорите глупостей. Уверенность появилась у меня сегодня утром, в половине одиннадцатого, то есть еще до вашего приезда и, следовательно, до того, как мы увидели в окне Артура Ранса.
        - Вот как? В самом деле… - проговорил я. - Да, но почему именно в половине одиннадцатого?
        - Так как в половине одиннадцатого мне стало известно, что мадемуазель Стейнджерсон прикладывает столько же усилий, чтобы позволить убийце проникнуть ночью к ней в спальню, сколько приложил Робер Дарзак, обратившись ко мне с просьбой этому воспрепятствовать.
        - Не может быть! - воскликнул я и тихо добавил: - Не вы ли мне говорили, что мадемуазель Стейнджерсон любит Робера Дарзака?
        - Говорил, потому что это правда.
        - Тогда не кажется ли вам странным…
        - В этом деле все странно, мой друг, но уверяю вас: известные вам странности не идут ни в какое сравнение с теми, с которыми вам предстоит еще столкнуться.
        - По-видимому, нужно признать, - сменил я тему, - что мадемуазель Стейнджерсон и преступник поддерживают между собой связь, по крайней мере письменную.
        - Признайте, друг мой, признайте. Это вам ничем не грозит. Я же рассказал вам о письме на столе у мадемуазель Стейнджерсон - письме, оставленном убийцей в ночь происшествия в таинственном коридоре и исчезнувшем… в кармане мадемуазель Стейнджерсон. Кто поручится, что убийца не требовал в этом письме очередного свидания и что после отъезда господина Дарзака он не даст ей знать, что свидание состоится нынешней ночью?
        Мой друг молча ухмыльнулся; порою я спрашиваю себя: не дурачит ли он меня?
        Дверь трактира отворилась. Рультабийль вскочил столь стремительно, словно получил на стуле удар током.
        - Господин Артур Ранс! - вскричал он.
        Артур Ранс флегматично с нами поздоровался.
        Глава 20
        Поступок мадемуазель Стейнджерсон
        - Вы не узнаете меня, сударь? - спросил Рультабийль у американского джентльмена.
        - Прекрасно узнаю, - ответил Артур Ранс. - Вы парнишка из буфета. - (При слове «парнишка» Рультабийль побагровел.) - Я спустился из своей комнаты, чтобы пожать вам руку. Вы очень веселый парнишка.
        Американец протянул руку, Рультабийль повеселел, с улыбкой ее пожал и, представив меня Артуру Рансу, предложил ему разделить с нами завтрак.
        - Нет, благодарю вас. Я завтракаю с господином Стейнджерсоном.
        По-французски Артур Ранс говорил прекрасно, почти без акцента.
        - Я полагал, сударь, что больше не буду иметь удовольствия вас видеть. Разве вы не собирались уехать из нашей страны на следующий день или через день после приема в Елисейском дворце?
        Мы с Рультабийлем, с виду небрежно ведя этот ничего не значащий разговор, на самом деле насторожились. Багровое бритое лицо, набрякшие веки, нервные подергивания - все выдавало в американце пьяницу. И этот унылый тип - сотрапезник господина Стейнджерсона? Как случилось, что он близок с прославленным профессором?
        Несколько дней спустя я узнал об этом от Фредерика Ларсана, который, как и мы, был удивлен и озадачен присутствием американца в замке и навел необходимые справки. Господин Ранс пристрастился к спиртному пятнадцать лет назад, то есть после отъезда профессора с дочерью из Филадельфии. Живя в Америке, Стейнджерсоны стали бывать у Артура Ранса, одного из виднейших френологов Нового Света. Благодаря своим новым замысловатым экспериментам он сделал огромный шаг вперед в науке Галля и Лафатера. И наконец, за Рансом числилась еще одна услуга, оказанная им мадемуазель Стейнджерсон и объясняющая радушие, с которым он был принят в Гландье: однажды он с риском для жизни остановил экипаж девушки, когда лошади понесли. Возможно, после этого случая между нею и Артуром Рансом завязалась недолгая дружба, однако ничто не дает оснований предполагать любовную связь.
        Где Фредерик Ларсан мог получить эти сведения? Мне он этого не сказал, хотя в точности их был почти уверен.
        Если бы к тому часу, когда Артур Ранс присоединился к нам в «Донжоне», мы знали эти подробности, то, возможно, не так удивлялись бы его присутствию в замке, но и тогда бы они усугубили наш интерес к этому новому действующему лицу. На вид американцу было лет сорок пять. На вопрос Рультабийля он ответил вполне естественно:
        - Узнав о покушении, я отложил отъезд в Америку, так как хотел убедиться, что мадемуазель Стейнджерсон жива. Пока она вполне не оправится, я не уеду.
        После этого Артур Ранс взял нить разговора в свои руки и, пропуская мимо ушей некоторые вопросы Рультабийля, стал по собственной воле делиться с нами своими соображениями по поводу случившегося, соображениями, не очень-то отличавшимися от мнения Фредерика Ларсана: американец тоже полагал, что в деле замешан Робер Дарзак. Он не сказал об этом прямо, но не нужно было быть семи пядей во лбу, чтобы понять, куда он клонит. Он заявил, что ценит усилия, прилагаемые юным Рультабийлем, чтобы распутать клубок, в который сплелась драма Желтой комнаты. Он сообщил, что господин Стейнджерсон поведал ему о событиях, происшедших в таинственном коридоре. Слушая Артура Ранса, нетрудно было догадаться, что он обвиняет во всем Робера Дарзака. Он неоднократно повторил, что, к сожалению, господин Дарзак всякий раз отсутствует в замке, когда там происходят столь загадочные события; нам было ясно, что он хотел этим сказать. Наконец он заявил, что господин Дарзак поступил весьма удачно и разумно, пригласив в замок господина Жозефа Рультабийля, который рано или поздно обязательно разоблачит преступника. Произнеся последнюю
фразу с нескрываемой иронией, он встал, откланялся и ушел.
        Глядя вслед ему в окно, Рультабийль пробормотал:
        - Занятный субъект!
        - Как вы думаете, он проведет эту ночь в Гландье? - спросил я.
        К моему изумлению, юный репортер ответил, что ему это безразлично.
        Теперь о том, что мы делали после полудня. Будет вполне достаточно, если я скажу, что мы пошли прогуляться в лес и Рультабийль сводил меня к гроту Святой Женевьевы, причем все время говорил о чем угодно, только не о том, что его заботило. Наконец настал вечер. Я был удивлен: репортер не принимал никаких ожидаемых мною мер. Я сказал ему об этом, когда мы вечером сидели у него в комнате. Он ответил, что все меры уже приняты и на этот раз убийце не уйти. Когда я выразил по этому поводу некоторые сомнения и, напомнив об исчезновении человека из коридора, намекнул, что такое может повториться, он ответил, что надеется именно на это и большего не желает. Я не настаивал, по опыту зная, насколько в таких случаях тщетна и неуместна настойчивость. Рультабийль заявил, что с самого утра тщанием его собственным и привратников за замком ведется наблюдение, так что незамеченным проникнуть туда никто не может, а раз никто чужой не появится, то за своих он спокоен.
        Часы, которые репортер вытащил из кармана, показывали половину седьмого; он встал, сделал знак следовать за ним и без каких бы то ни было предосторожностей, не пытаясь ступать потише и не потребовав того же от меня, двинулся по коридору. Дойдя до поворота, мы свернули в главный коридор, пересекли лестничную площадку и пошли дальше по коридору левого крыла, мимо комнат профессора Стейнджерсона. В конце этого коридора, немного не доходя до донжона, располагалась небольшая комнатка, занимаемая Артуром Рансом. Мы знали об этом, так как утром видели американца в окне этой комнаты, выходящем во двор. Дверь ее находилась в торце коридора. Короче, дверь эта помещалась как раз напротив западного окна правого крыла, у которого в свое время Рультабийль поставил папашу Жака. Выходя из комнаты, можно было увидеть целую анфиладу - коридор левого крыла, лестничную площадку и коридор правого крыла, - кроме, разумеется, бокового коридора.
        - Этот боковой коридор, - сказал Рультабийль, - я оставил про запас. Когда я вас попрошу, вы займете место здесь.
        С этими словами он ввел меня в маленькую треугольную комнатенку без окон, отгороженную от коридора и расположенную наискосок от комнаты Артура Ранса. Из этого закоулка я мог видеть все, что происходит в коридоре, не хуже, чем если бы стоял у дверей комнаты американца, да и за его дверью я тоже мог наблюдать. Дверь моего наблюдательного пункта была застеклена, но даже когда в коридоре горели все лампы, в комнатке было темно. Лучшего места для шпиона нельзя было и желать. А в каком качестве я здесь находился, как не шпиона, обыкновенного полицейского? Мне, разумеется, это претило, да и шло вразрез с моим профессиональным достоинством. Видел бы меня старшина адвокатского сословия! Как расценили бы мои действия во Дворце правосудия? Что сказал бы Совет адвокатов? Рультабийль не подозревал, что мне могло прийти в голову отказать ему в его просьбе, да я, собственно, и не отказывал: во-первых, боялся предстать в его глазах трусом; во-вторых, я решил, что всегда могу утверждать, что мне дозволено искать правду, как любому человеку; наконец, потому, что идти на попятный уже было поздно. Разве раньше у меня
не возникало подобных сомнений? А почему не возникало? Потому что мое любопытство пересиливало все. К тому же мне хотелось внести свой вклад в спасение жизни женщины, и никакие профессиональные уставы не могли воспрепятствовать столь благородному движению души.
        Мы двинулись назад по коридору. Когда поравнялись с комнатами мадемуазель Стейнджерсон, дверь гостиной приоткрылась - ее толкнул дворецкий, накрывавший на стол, так как уже три дня господин Стейнджерсон обедал вместе с дочерью в гостиной второго этажа. Мы отчетливо увидели, как мадемуазель Стейнджерсон, пользуясь отсутствием прислуги, а также тем, что ее отец наклонился, чтобы что-то поднять, торопливо вылила содержимое небольшого флакона в стакан господина Стейнджерсона.
        Глава 21
        Начеку
        Этот потрясший меня поступок не произвел большого впечатления на Рультабийля. Мы снова сидели у него в комнате; даже не упомянув о подсмотренной нами сцене, он принялся давать мне наставления на ночь. Сначала мы пообедаем. После обеда я войду в темную комнатку и буду ждать сколько надо, пока чего-нибудь не увижу.
        - Если вы заметите что-нибудь первый, - объяснял мне мой друг, - дайте мне знать. Если этот человек войдет в главный коридор не из бокового коридора, вы увидите это раньше меня, так как вам виден весь главный коридор, а мне - только боковой. Чтобы меня предупредить, вам нужно лишь распустить завязку портьеры на окне, которое находится рядом с темной комнатой. Портьера упадет, закроет окно, и, если смотреть снаружи, на месте светлого прямоугольника появится темный, так как коридор хорошо освещен. Чтобы опустить портьеру, вам нужно лишь высунуть руку из комнатки. Я же, глядя через окно бокового коридора на окна главного, сразу замечу, когда одно из них станет темным, и буду знать, что это означает.
        - И что тогда?
        - Тогда вы увидите, как я выхожу из-за угла.
        - И что я должен буду делать?
        - Идти в мою сторону за этим человеком. Я же тем временем окажусь рядом с ним и увижу, попадает ли его лицо в круг…
        - Который вы мысленно очертили, - с улыбкой закончил я.
        - Чему вы улыбаетесь? Зря. Впрочем, потешьтесь еще немного - очень скоро у вас уже не будет для этого повода.
        - А если он ускользнет?
        - Тем лучше, - равнодушно отозвался Рультабийль. - Я вовсе не стремлюсь его схватить. Он сможет ускользнуть, сбежав по лестнице в вестибюль, а вы даже не успеете добежать до площадки, поскольку будете в самом конце коридора. Я дам ему уйти после того, как увижу его лицо. Увидеть его лицо - вот все, что мне нужно. Меня устроит, если для мадемуазель Стейнджерсон он будет мертв, даже оставаясь в живых. Если я схвачу его, мадемуазель Стейнджерсон и Робер Дарзак, возможно, никогда мне этого не простят. А я их весьма уважаю: они достойные люди. Я видел, как мадемуазель Стейнджерсон наливает снотворное в стакан своему отцу, чтобы он этой ночью не проснулся во время ее разговора с убийцей; поэтому, сами понимаете, она будет мне не очень-то признательна, если я приведу к ее отцу человека из Желтой комнаты и таинственного коридора со связанными руками, который к тому же будет готов говорить! Нам, вероятно, очень повезло, что ему удалось исчезнуть словно по волшебству из таинственного коридора. Я понял это в ту же ночь, увидев, как просветлело лицо мадемуазель Стейнджерсон, когда она узнала, что он скрылся.
И еще я понял, что для того, чтобы спасти эту несчастную, нужно не поймать этого человека, а каким-то образом заставить его замолчать. Но убить - это вам не шутки! Да и не мое это дело - если, конечно, он меня не вынудит. С другой стороны, заставить его замолчать, если она мне не доверится… Для этого нужно прежде все отгадать - с начала и до конца. К счастью, друг мой, я отгадал, то есть, скорее, додумался, и сегодня вечером ничего не хочу от этого человека, кроме как увидеть его лицо, которое должно войти…
        - В круг…
        - Вот именно. А лицо его меня не удивит.
        - Но я понял, что вы видели его лицо, когда ворвались в спальню?
        - Плохо. Свеча стояла на полу, а потом, эта борода…
        - А что, сегодня вечером ее не будет?
        - Уверен, что будет. Но в коридоре светло, к тому же теперь я знаю или, по крайней мере, знает мой мозг, а значит, глаза увидят.
        - Но зачем нам оружие, если речь идет только о том, чтобы его увидеть и дать ему уйти?
        - Затем, друг мой, что, если человек из Желтой комнаты и таинственного коридора знает то, что знаю я, он может пойти на все. Тогда нам придется защищаться.
        - А вы уверены, что сегодня вечером он появится?
        - Так же уверен, как в том, что вы здесь. Сегодня в половине одиннадцатого утра мадемуазель Стейнджерсон весьма ловко устроила так, что вечером ее сиделок не будет: под благовидным предлогом дала им свободные сутки; на время их отсутствия она пожелала, чтобы у нее дежурил ее дорогой отец, который ляжет в будуаре, - он с радостью согласился исполнять эти новые обязанности. Такое совпадение - отъезд Дарзака (особенно после того, что он сказал) и необычные приготовления мадемуазель Стейнджерсон - места для сомнений не оставляет. Мадемуазель Стейнджерсон подготовила приход убийцы, чего так опасался Дарзак.
        - Невероятно!
        - Не спорю.
        - А ее поступок, который мы подсмотрели, это чтобы усыпить отца?
        - Да.
        - В общем, сегодня мы будем действовать вдвоем?
        - Вчетвером: привратник с женой будут на всякий случай наготове. Надеюсь, они нам не понадобятся - вначале. Но привратник может пригодиться потом, в случае убийства.
        - Вы полагаете, что произойдет убийство?
        - Если преступник захочет - да.
        - Почему бы не предупредить папашу Жака? Сегодня вы не собираетесь прибегнуть к его услугам?
        - Нет, - резко ответил Рультабийль.
        Я помолчал, потом, желая добраться до самых сокровенных мыслей Рультабийля, вдруг спросил:
        - А стоит ли предупредить Артура Ранса? Он может оказаться весьма полезен.
        - Вот как! - со злостью ответил юный репортер. - Вам хочется посвятить в секреты мадемуазель Стейнджерсон всех на свете? Пойдемте обедать. Пора. Сегодня мы обедаем у Фредерика Ларсана, если, конечно, он все еще не гоняется за Робером Дарзаком. Он ведь не отпускает его ни на шаг. Впрочем, если даже его нет сейчас, то уж к ночи появится наверняка. Вот кого мне хочется оставить в дураках!
        Тут мы услышали в соседней комнате шум.
        - Должно быть, он, - сказал Рультабийль.
        - Забыл у вас спросить: в его присутствии о планах на вечер ни слова, да? - спросил я.
        - Разумеется: мы действуем одни, на свой страх и риск.
        И вот мы обедаем у Фредерика Ларсана. Он был у себя, сказал, что только что вернулся, и пригласил за стол. Настроение за обедом у всех было прекрасное: я сразу же понял, что это следует отнести на счет уверенности и Рультабийля, и Ларсана в собственной правоте. Рультабийль сообщил Большому Фреду, что я приехал по собственной инициативе и что он задержал меня, чтобы я помог ему доделать большой материал, который он сегодня же вечером должен передать в «Эпок». По его словам выходило, что я уеду сегодня одиннадцатичасовым поездом и заберу с собой его статью, в которой он прослеживает основные события, происшедшие в Гландье. Ларсан улыбался этим словам, как человек, которого не проведешь, но который из вежливости никак не комментирует вещи, его не касающиеся. Необычайно осторожно выбирая слова и даже интонации, Ларсан с Рультабийлем завели беседу о появлении в замке Артура Ранса, о его прошлом в Америке, которое им хотелось бы знать лучше, в особенности все, что касается его отношений со Стейнджерсонами. В один из моментов разговора Ларсан словно почувствовал какую-то боль и с усилием проговорил:
        - Мне кажется, господин Рультабийль, что в Гландье нам осталось сделать немного и долго мы здесь не проживем.
        - Я такого же мнения, господин Фред.
        - Стало быть, вы полагаете, друг мой, что дело закончено?
        - Да, думаю, закончено, и выяснять нам больше нечего, - ответил Рультабийль.
        - Вы знаете виновного? - поинтересовался Ларсан.
        - А вы?
        - Знаю.
        - Я тоже, - признался Рультабийль.
        - Интересно, это один и тот же человек?
        - Не думаю, если вы, конечно, не изменили своего мнения, - произнес юный репортер и с нажимом добавил: - Господин Дарзак - честный человек.
        - Вы в этом уверены? - спросил Ларсан. - Я вот уверен в противном. Значит, бой?
        - Да, бой. И победа будет за мною, господин Ларсан.
        - Молодости свойственно не сомневаться ни в чем, - заключил Большой Фред, с улыбкой пожимая противнику руку.
        - Ни в чем! - словно эхо повторил Рультабийль.
        Ларсан поднялся, чтобы распрощаться с нами, но вдруг схватился руками за грудь и покачнулся. Чтобы не упасть, ему пришлось опереться на Рультабийля. Знаменитый сыщик был необычайно бледен.
        - Что же это такое? - простонал он. - Неужели я отравился?
        Он растерянно взглянул на нас. Мы принялись его расспрашивать, тщетно - опустившись в кресло, он молчал. Мы не могли вытянуть из него ни слова. Волнуясь и за Ларсана, и за самих себя, потому что ели то же, что он, мы принялись хлопотать вокруг него. Боли Ларсан, похоже, больше не ощущал, но голова его тяжело склонилась к плечу, веки сомкнулись. Рультабийль наклонился и стал слушать сердце. Когда мой друг выпрямился, его лицо было столь же спокойно, сколь взволнованным казалось недавно.
        - Он спит, - сообщил журналист и, затворив дверь в комнату Ларсана, увел меня к себе.
        - Снотворное? - спросил я. - Мадемуазель Стейнджерсон желает усыпить сегодня всех?
        - Быть может, - ответил Рультабийль, думая о чем-то своем.
        - А мы-то? Мы? - воскликнул я. - Кто поручится, что мы тоже не проглотили снотворное?
        - Вы плохо себя чувствуете? - хладнокровно поинтересовался Рультабийль.
        - Вовсе нет!
        - Вас клонит в сон?
        - Никоим образом.
        - Ладно, друг мой, покурите-ка лучше эту превосходную сигару, - предложил он и протянул мне отборную гавану, которой угостил его Робер Дарзак, а сам раскурил свою неизменную трубку.
        Так, не произнеся ни слова, мы просидели в комнате до десяти. Рультабийль беспрерывно курил, сидя в кресле с нахмуренным лбом и отсутствующим взглядом. В десять он разулся и сделал знак, чтобы я тоже снял обувь. Когда мы остались в носках, Рультабийль сказал, но столь тихо, что я скорее угадал, чем услышал:
        - Револьвер!
        Я вынул из кармана револьвер.
        - Заряжайте! - приказал он.
        Я зарядил. Тогда он подошел к двери и с невероятной осторожностью ее открыл. Дверь не скрипнула. Мы вышли в боковой коридор. Рультабийль снова подал знак: я понял, что должен отправляться в темную комнату. Когда я сделал несколько шагов, Рультабийль догнал меня и поцеловал, после чего с теми же предосторожностями вернулся к себе в комнату. Удивленный этим поцелуем и несколько обеспокоенный, я беспрепятственно прошел главный коридор, пересек лестничную площадку и двинулся по коридору левого крыла. Прежде чем войти в темную комнатку, я рассмотрел завязку портьеры. В самом деле: мне достаточно было дотронуться до нее, чтобы тяжелая портьера упала и, затемнив окно, подала Рультабийлю условленный знак. У двери Артура Ранса я задержался, услышав звук шагов. Значит, он еще не лег. Странно, он все еще в замке, а с профессором Стейнджерсоном и его дочерью не обедал. Во всяком случае, когда мы проходили мимо гостиной мадемуазель Стейнджерсон, за столом его не было.
        Я вошел в темную комнату. Весь коридор, в котором было светло как днем, открывался моему взору. Что правда, то правда: ничто происходящее в нем не могло ускользнуть от моего внимания. Но что же произойдет? Быть может, нечто весьма серьезное. Я опять забеспокоился, вспомнив о поцелуе Рультабийля. Так целуют друзей или в связи с каким-нибудь важным событием, или если те идут навстречу опасности. Так что же, мне угрожает опасность?
        Мои пальцы сильнее сжали рукоятку револьвера, и я стал ждать. Конечно, я не герой, но и не трус.
        Я прождал примерно час; ничего необычного не произошло. Дождь, хлынувший около девяти вечера, перестал.
        Мой друг сказал, что, скорее всего, до полуночи или часа ночи ничего не произойдет. Тем не менее в половине двенадцатого дверь комнаты Артура Ранса отворилась. Я услышал тихий скрип петель. Было похоже, что отворяли ее весьма осторожно. Несколько мгновений, показавшихся мне очень долгими, дверь оставалась открытой. Поскольку открывалась дверь в коридор, то есть наружу, я не видел, что происходит в комнате и за дверью. В этот миг я услыхал странный звук, донесшийся из парка уже в третий раз; вначале я не обратил на него внимания, как не обращают внимания на крики кошек, бродящих ночью по крышам. Но на третий раз мяуканье прозвучало столь отчетливо и своеобразно, что я вспомнил рассказы о воплях Божьей Коровки. До сегодняшнего дня такие вопли сопровождали каждое драматическое событие в Гландье, и при этой мысли я не мог сдержать дрожь. В эту секунду дверь в комнату закрылась, и я увидел человека. Вначале я его не узнал: он стоял ко мне спиной, нагнувшись над довольно объемистым пакетом. Закрыв дверь и взяв пакет, он повернулся ко мне лицом, и я его узнал: в этот час из комнаты Артура Ранса вышел
лесник. Это был человек в зеленом. Он был в том же костюме, в котором я видел его в свой первый приезд в Гландье перед трактиром «Донжон» и который был на нем в то утро, когда мы с Рультабийлем встретили его, выходя из замка. Это был несомненно он: я видел его совершенно ясно. Мне показалось, что лицо его выражает известную тревогу. Когда снаружи в четвертый раз послышался вопль Божьей Коровки, он поставил пакет на пол и подошел к окну - второму, если считать от темной комнаты. Я сидел неподвижно, боясь выдать свое присутствие.
        Оказавшись у окна, лесник прижался лбом к стеклу и стал вглядываться в темный парк. Простоял он так с полминуты. Ночь была светлая, луна то и дело выглядывала из облаков. Когда в очередной раз скрылась, человек в зеленом дважды взмахнул руками, подавая знаки, смысла которых я не понял, потом отошел от окна, взял пакет и направился к лестничной площадке.
        Рультабийль просил дернуть за завязку, когда я что-нибудь увижу. Кое-что я уже увидел. Этого ли ожидал Рультабийль? Сие меня не касалось: я должен был сделать то, что мне поручено. Я дернул за завязку. Сердце чуть не выпрыгивало у меня из груди. Лесник дошел до площадки, но, к моему величайшему удивлению, не пошел дальше по коридору, а стал спускаться в вестибюль.
        Что делать? Я тупо смотрел на тяжелую портьеру, закрывавшую окно. Сигнал был дан, но Рультабийль из-за угла не появлялся. Ничего не произошло, никто ниоткуда не вышел. Я был растерян. Так прошли полчаса, показавшиеся мне вечностью. Что делать, если я увижу еще что-то? Дать сигнал вторично я не мог. С другой стороны, выйди я сейчас в коридор, я мог бы нарушить планы Рультабийля. В конце концов, мне не в чем себя упрекнуть, а если все же и произойдет что-то, чего мой друг не предвидел, ему останется винить лишь себя самого. Поскольку помочь ему, сидя в комнате, я уже ничем не мог, я решил: была не была - и, осторожно ступая и прислушиваясь, направился в сторону бокового коридора.
        Там никого не было. Я подошел к двери Рультабийля. Прислушался: тихо. Я повернул ручку; дверь отворилась. Я вошел: на полу лежал распростертый Рультабийль.
        Глава 22
        Необъяснимое убийство
        В крайнем волнении я наклонился над телом репортера и с радостью увидел, что он спит. Он спал глубоким, но нездоровым сном, каким забылся недавно Фредерик Ларсан. Рультабийль тоже оказался жертвой снотворного, которое кто-то добавил нам в пищу. Но почему же я не последовал по их стопам? Я решил, что снотворное было добавлено в вино или в воду. В таком случае все объяснялось просто: за едой я не пью. От природы склонный к полноте, я соблюдаю так называемый сухой режим. Я сильно потряс Рультабийля, но заставить его открыть глаза мне не удалось. Сон этот был, без сомнения, делом рук мадемуазель Стейнджерсон.
        По всей вероятности, она подумала, что гораздо больше, чем отца, ей следует бояться бдения этого молодого человека, который все предвидит и знает. Я вспомнил, что дворецкий, подавая нам обед, рекомендовал превосходное шабли, которое он принес явно со стола профессора и его дочери.
        Через четверть часа, учитывая чрезвычайные обстоятельства, из-за которых нам необходимо было бодрствовать, я решился на крайние меры и вылил Рультабийлю на голову кувшин воды. Наконец он открыл глаза - тусклые и безжизненные. Но разве это не первая победа? Желая закрепить успех, я дал Рультабийлю пару пощечин и поднял его на ноги. Удача! Я почувствовал, как он напрягся и пробормотал:
        - Продолжайте, только не так громко…
        Сочтя, что бесшумные пощечины невозможны, я принялся его трясти и щипать, пока он не смог стоять на ногах. Мы были спасены.
        - Меня усыпили, - проговорил он. - Ох, я провел ужасные четверть часа в борьбе со сном. Но теперь прошло… Не уходите.
        Не успел он произнести эти слова, как тишину прорезал раздавшийся в замке громкий крик, настоящий предсмертный крик…
        - О горе! - вскричал Рультабийль. - Мы опоздали!
        Он хотел броситься к двери, но был еще слишком одурманен снотворным и налетел на стену. Я тем временем понесся как сумасшедший с револьвером в руке к комнатам мадемуазель Стейнджерсон. Выскочив в главный коридор, я увидел, что какой-то человек выбежал из дверей мадемуазель Стейнджерсон и в несколько прыжков достиг лестничной площадки.
        Я непроизвольно поднял руку и нажал на спусковой крючок: оглушительный грохот выстрела прокатился по коридору, но человек громадными прыжками уже спускался по лестнице. Я бросился следом, крича:
        - Стой! Стой! Убью!
        В свою очередь, подбегая к лестнице, я увидел, что из коридора левого крыла ко мне спешит Артур Ранс, вопя:
        - В чем дело? В чем дело?
        В вестибюле мы с ним очутились одновременно; сквозь распахнутое окно ясно была видна убегающая фигура. Мы инстинктивно принялись палить в нее - человек в этот миг находился метрах в десяти от нас. Он споткнулся, и нам показалось, что он сейчас упадет. Мы уже выпрыгивали из окна, когда человек опять со всех ног кинулся прочь. Я бежал в носках, американец - босиком; надежды на то, что мы его догоним, не было никакой, если только его не настигнут наши пули. Мы разрядили в него последние патроны, но он все бежал. Правда, бежал он по двору направо, к концу правого крыла замка, в закуток, ограниченный рвом и высокой решеткой. Скрыться он не мог: со стороны двора бежали мы с Рансом, а в закуток выходила только одна дверь - та, что вела в небольшую комнату под балконом, где временно жил лесник.
        У человека, несомненно раненного, было метров двадцать форы. Внезапно позади над нашими головами открылось окно коридора, и мы услышали отчаянный вопль Рультабийля:
        - Стреляйте, Бернье! Стреляйте!
        Вспышка выстрела разорвала и без того ясную лунную ночь. В свете этой вспышки мы увидели стоящего с ружьем у двери донжона папашу Бернье. Выстрел его оказался метким. Черная тень упала. Но так как человек достиг уже конца правого крыла, то упал он за пределами нашей видимости, за углом здания. Через двадцать секунд Бернье, Артур Ранс и я были у этого места. Распростертая фигура лежала у наших ног. Очевидно разбуженный от тяжелого сна криками и выстрелами, Ларсан открыл окно своей комнаты и, как раньше Артур Ранс, крикнул:
        - В чем дело? В чем дело?
        Мы склонились над тенью, над таинственной мертвой тенью убийцы. Подбежал окончательно проснувшийся Рультабийль, и я ему бросил:
        - Он мертв! Мертв!
        - Тем лучше, - ответил репортер. - Отнесите его в вестибюль. - Потом вдруг спохватился: - Нет, лучше отнесем его в комнату лесника.
        Рультабийль постучался в дверь к леснику. Никто не ответил, что меня, естественно, не удивило.
        - Очевидно, его нет, - проговорил Рультабийль, - иначе бы уже вышел. Давайте отнесем тело в вестибюль.
        Когда мы добежали до распростертой на земле тени, луна зашла за облако, и сделалось так темно, что мы лишь касались тела, не различая его лица. А ведь мы так стремились узнать, кто это! Подоспевший папаша Жак помог нам дотащить труп до вестибюля. Там мы положили его на первую ступеньку лестницы. Пока мы его несли, я чувствовал, как по моим рукам течет кровь из ран.
        Папаша Жак побежал на кухню и вернулся с фонарем. Он наклонился над лицом мертвеца, и мы узнали в нем лесника - того самого, кого трактирщик называл «человеком в зеленом» и кто час назад выходил из комнаты Артура Ранса с пакетом. Но виденное мною я мог рассказать Рультабийлю только наедине, что вскорости и сделал.
        Не могу обойти молчанием огромное изумление, я бы даже сказал - страшное разочарование, которое являли глазам Жозеф Рультабийль и Фредерик Ларсан, присоединившийся к нам в вестибюле. Они ощупали и осмотрели тело и зеленый наряд и одновременно воскликнули:
        - Невозможно! Это невозможно!
        - Прямо чертовщина какая-то! - добавил Рультабийль.
        Папаша Жак принялся выражать свое горе с помощью смехотворных причитаний. Он клялся, что ошибся и что лесник не мог покушаться на его госпожу. Пришлось заставить его замолчать. Если бы убили его сына, он не сетовал бы горше; столь преувеличенные чувства я объясняю страхом быть заподозренным в радости по поводу этой драматической смерти: на самом-то деле папаша Жак ненавидел лесника. Я обратил внимание: все мы были кто полуодет, кто босиком или в одних носках; один папаша Жак был одет полностью.
        Рультабийль никак не мог оставить труп в покое: став на колени, он при свете фонаря папаши Жака начал раздевать мертвого лесника. Мы увидели, как из обнаженной груди течет кровь.
        Вдруг, взяв из рук у папаши Жака фонарь, журналист поднес его к зияющей ране. Затем он встал и изменившимся тоном со злой иронией отчеканил:
        - Вы полагаете, что этот человек застрелен из револьвера или ружья, а он убит ударом ножа в сердце.
        Я снова подумал, что Рультабийль сошел с ума, и сам нагнулся к трупу. Действительно, на теле у лесника огнестрельных ран не было, и только в области сердца виднелось отверстие - результат удара острым клинком.
        Глава 23
        Двойной след
        Не успел я прийти в себя после столь ошеломляющего открытия, как мой друг похлопал меня по плечу и сказал:
        - Пойдемте.
        - Куда? - удивился я.
        - Ко мне в комнату.
        - Что мы там будем делать?
        - Размышлять.
        Что касается меня, я, признаюсь, был не в состоянии не то что размышлять, но даже просто соображать; мне было нелегко понять, как в эту трагическую ночь, после событий, ужас которых может сравниться разве что с их бессмысленностью, в то время как в замке лежал труп лесника, а мадемуазель Стейнджерсон, быть может, умирала, у Рультабийля появилось желание поразмышлять. Тем не менее он так и поступил с хладнокровием великого полководца в разгар сражения. Закрыв за нами дверь, он указал мне на кресло, не спеша сел напротив и, естественно, закурил трубку. Я стал смотреть, как он размышляет, и… уснул. Когда я проснулся, было уже светло. Часы показывали восемь. Рультабийль куда-то ушел: его кресло опустело. Я встал и принялся потягиваться, когда дверь отворилась и вошел мой друг. По его лицу я сразу увидел, что, пока я спал, он не терял времени даром.
        - Что с мадемуазель Стейнджерсон? - первым делом спросил я.
        - Состояние ее угрожающее, но не отчаянное.
        - Вы давно ушли из этой комнаты?
        - Как только стало светать.
        - Трудились?
        - Да, и много.
        - Что-нибудь обнаружили?
        - Двойные следы, весьма примечательные. Некоторое время назад они могли бы меня смутить.
        - А теперь нет?
        - Нет.
        - Они вам что-нибудь объясняют?
        - Да.
        - Что-нибудь, касающееся необъяснимого убийства лесника?
        - Да, теперь это убийство вполне объяснимо. Сегодня утром, прогуливаясь вокруг замка, я натолкнулся на две цепочки следов, оставленных этой ночью одновременно, рядом друг с другом. Я говорю «одновременно», и так оно и есть на самом деле: ведь если бы одни следы были оставлены раньше, а другие позже, то вторые часто находили бы на первые, а этого нет. Один человек ни разу не наступил на следы другого. Это похоже на следы двух людей, которые шли рядом и беседовали. Двойной след отходит от остальных следов, имеющихся во дворе, и ведет к дубовой роще. Идя по этому следу, я как раз выходил из двора, когда меня нагнал Фредерик Ларсан. Он тут же заинтересовался тем, что я делаю: этот двойной след действительно стоит того. Двойной след в деле Желтой комнаты уже встречался: отпечатки грубых башмаков и изящных штиблет. Но если тогда следы грубых башмаков подходили на берегу пруда к следам изящных штиблет и тут же исчезали - откуда мы с Ларсаном заключили, что и те и другие следы принадлежат одному и тому же человеку, который просто переобулся, - то здесь следы грубой обуви и изящных штиблет располагаются
рядом. Этого наблюдения оказалось достаточно, чтобы поколебать мою былую уверенность. Ларсан, похоже, придерживается того же мнения; мы наклонились над следами и, словно гончие, принялись их обнюхивать. Я вытащил из бумажника листки с контурами следов. Первый из них, вырезанный мною по отпечатку башмаков папаши Жака, найденных Ларсаном, то есть след грубой обуви, точно совпадал с одним из найденных нами следов, а второй - контур изящных штиблет - совпадал со вторым следом, хотя носок немного и отличался. В общем, это опять был отпечаток изящных штиблет, правда с чуть-чуть другими носами. Мы не можем утверждать, что следы принадлежат одному и тому же человеку, как не уверены и в обратном. Неизвестный мог просто надеть другие штиблеты.
        Двигаясь по двойному следу, мы вышли из дубовой рощи и снова оказались на берегу того же самого пруда. Но на этот раз ни один из следов здесь не кончался, а оба сворачивали на тропинку и выходили на дорогу в Эпине. Дорогу эту засыпали недавно щебенкой, поэтому, ничего на ней не увидев, мы в полном молчании вернулись в замок. Во дворе мы разделились, однако ум наш работал в одном и том же направлении, и у дверей папаши Жака мы повстречались снова. Старый слуга еще не вставал; мы обнаружили, что брошенная им на стул одежда находится в плачевном состоянии, а башмаки - точно такие же, как те, что мы видели, - все в грязи. Папаша Жак запачкал башмаки и промок вовсе не тогда, когда помогал тащить труп лесника и бегал в кухню за фонарем, - в то время дождь не шел. Но он шел и до этого, и после. Что же касается старика, то на него было жалко смотреть: лицо чрезвычайно усталое, сам лежит и моргает испуганными глазами.
        На наши вопросы он сначала ответил, что после прихода вызванного дворецким врача сразу лег спать, но, когда мы на него насели и доказали, что он лжет, он в конце концов признался, что выходил из замка. Мы, понятное дело, спросили зачем; старик ответил, что у него разболелась голова и он вышел подышать свежим воздухом, однако дальше дубовой рощи не ходил. Тогда мы описали весь пройденный им путь так подробно, словно следили за ним. Старик сел в постели и задрожал. «Вы были не один!» - воскликнул Ларсан. «Так вы, значит, видели?» - удивился папаша Жак. «Кого?!» - спросил я. «Да черный призрак!» Затем папаша Жак рассказал, что вот уже несколько ночей он встречает черный призрак. С последним ударом полночи тот появляется в парке и невероятно плавно скользит между деревьями. Порою кажется, что он проходит стволы деревьев насквозь; дважды, увидев его в окно при свете луны, папаша Жак решительно отправлялся в погоню за этой странной тенью. Позавчера он чуть было не догнал призрак, однако тот исчез возле донжона; сегодняшней же ночью старик действительно вышел из замка, терзаемый мыслью о новом
преступлении, как вдруг посреди двора опять возник черный призрак. Папаша Жак последовал за ним: сперва осторожно, затем подошел поближе; они прошли через дубовую рощу, мимо пруда, к дороге на Эпине, где призрак внезапно исчез. «Вы видели его лицо?» - спросил Ларсан. «Нет, я видел лишь черные одежды». - «А почему вы не выскочили во двор после того, что произошло в коридоре?» - «Я не мог. Я был очень напуган. У меня едва хватило сил его преследовать». - «Нет, папаша Жак, вы его не преследовали, - угрожающе перебил я, - вы дошли до дороги в Эпине под ручку с призраком». - «Нет! - вскричал он. - Дождь полил как из ведра, и я вернулся. Я не знаю, что стало с черным призраком». Папаша Жак выкрикивал эти слова, избегая моего взгляда. Мы вышли.
        Оказавшись за дверью, я значительно спросил: «Сообщник?» - и уставился прямо в лицо Ларсану, чтобы попробовать догадаться, о чем он думает. Ларсан воздел руки к небу: «Как знать? Как можно что-то знать в подобном деле? Еще сутки назад я поклялся, что никакого сообщника нет». После этого, заявив, что он тотчас же уезжает в Эпине, Ларсан удалился.
        Рультабийль закончил рассказ, и я спросил:
        - Ну и что? Какой же из этого всего вывод? Что до меня, я не знаю. Я ничего не понимаю. А что поняли вы?
        - Все! - воскликнул Рультабийль. - Все!
        Никогда еще я не видел его таким сияющим.
        Он встал и крепко пожал мне руку.
        - Ну объясните же! - взмолился я.
        - Пойдемте узнаем, как там мадемуазель Стейнджерсон, - неожиданно ответил Рультабийль.
        Глава 24
        Рультабийль знает о преступнике все
        Мадемуазель Стейнджерсон во второй раз чудом избежала смерти. К несчастью, после этого покушения она чувствовала себя значительно хуже, чем после первого. Три удара ножом в эту вторую трагическую ночь надолго ввергли ее в состояние между жизнью и смертью, и, когда наконец жизнь оказалась сильнее и появилась надежда, что бедняжка и на этот раз избежит страшной участи, окружающие заметили, что если чувства понемногу опять начинают ей служить, то рассудок ее остается помутненным. При малейшем напоминании о страшной трагедии у нее начиналась горячка, и, на мой взгляд, не будет преувеличением сказать, что арест Робера Дарзака, произведенный в Гландье на следующий день после смерти лесника, еще больше углубил пропасть, в которую проваливался этот прекрасный ум.
        Робер Дарзак прибыл в замок около половины десятого. Я видел, в каком плачевном состоянии он спешил через парк: волосы всклокочены, одежда вся заляпана грязью. Мы с Рультабийлем стояли у окна в коридоре, облокотившись на подоконник. Он нас заметил и с отчаянием в голосе воскликнул:
        - Я опоздал!
        Рультабийль крикнул ему в ответ:
        - Она жива!
        Минуту спустя господин Дарзак вошел в спальню мадемуазель Стейнджерсон; за дверью послышались рыдания.
        - Это рок! - сетовал Рультабийль, стоя рядом со мной. - Какие духи ада насылают несчастья на эту семью? Если бы меня не усыпили, я спас бы мадемуазель Стейнджерсон от этого человека, я заставил бы его умолкнуть навсегда, да и лесник остался бы в живых.
        Господин Дарзак вернулся к нам. Он был весь в слезах. Рультабийль рассказал ему обо всем: как он подготовился, чтобы спасти мадемуазель Стейнджерсон и его, как собирался навсегда избавиться от этого человека, после того как увидит его лицо, как его план был с помощью снотворного потоплен в крови.
        - Ах, если бы вы доверяли мне на самом деле, - тихо проговорил молодой человек, - если бы вы убедили мадемуазель Стейнджерсон довериться мне! Но здесь никто никому не доверяет: дочь - отцу, невеста - жениху. Пока вы просили меня сделать все, чтобы не пустить к ней убийцу, она приготовила все, чтобы погибнуть. А я опоздал; полусонный, едва дополз до ее спальни, но, увидев ее всю в крови, мгновенно проснулся…
        По просьбе господина Дарзака Рультабийль рассказал, как все происходило. Пока мы гнались за убийцей в вестибюле, а потом во дворе, он, придерживаясь за стены, чтобы не упасть, поплелся в спальню жертвы. Дверь в прихожую была отворена, он вошел: бездыханная мадемуазель Стейнджерсон с закрытыми глазами сидела навалившись на стол; ее пеньюар весь пропитался кровью, струившейся из ран на груди. Рультабийлю, который находился еще под действием снотворного, почудилось, что он по-прежнему в каком-то кошмарном сне. Он машинально вышел в коридор, открыл окно, крикнул, чтоб мы стреляли в убийцу, и вернулся в спальню. Затем, пройдя через пустой будуар, он вошел в гостиную, дверь в которую была приоткрыта, принялся трясти спавшего на диване господина Стейнджерсона и поднял его - точно так же, как незадолго до этого я поднял его самого. Господин Стейнджерсон, глядя невидящими глазами, оделся, прошел за Рультабийлем в спальню, увидел свою дочь и испустил душераздирающий крик. Тут наконец он проснулся вполне. Объединив свои слабые силы, они перенесли тело женщины на кровать.
        Затем Рультабийль решил присоединиться к нам, чтобы все узнать, но, прежде чем уйти из спальни, он задержался у письменного стола. Там, на полу, лежал огромный сверток, целый пакет. Зачем он тут, возле стола? Кусок ткани, в который был завернут пакет, оказался развязанным. Рультабийль нагнулся - бумаги, еще бумаги, фотографии. Он прочел: «Новый дифференциальный конденсаторный электроскоп… Основные свойства вещества, промежуточного между весомой материей и невесомым эфиром». Вот уж поистине - и тайна, и ирония судьбы: во время покушения на дочь профессора ему вернули «все эти бумажки, которые он бросит в огонь! В огонь… Завтра же…».
        Наутро после этой жуткой ночи в Гландье вновь появились господин де Марке, его письмоводитель и жандармы. Нас всех допросили, за исключением, естественно, мадемуазель Стейнджерсон, которая была все еще без сознания. Мы с Рультабийлем предварительно договорились и сказали на допросе лишь то, что сочли нужным. Ни о своем пребывании в темной комнате, ни об истории со снотворным я даже не упомянул. Короче, мы умолчали обо всем, что могло навести на мысль, что мы и мадемуазель Стейнджерсон ждали убийцу. Бедняжка, быть может, пожертвовала жизнью в обмен на тайну, которой она окружила преступника. В нашу задачу вовсе не входило делать эту жертву бесполезной: Артур Ранс рассказал, причем на удивление естественно, что видел лесника в последний раз около одиннадцати вечера. Тот пришел к нему в комнату якобы для того, чтобы забрать его чемодан и отнести назавтра пораньше на станцию Сен-Мишель, они довольно долго беседовали об охоте и браконьерах. Артур Уильям Ранс и вправду собирался уйти на заре, по своей привычке пешком из Гландье в Сен-Мишель, и, чтобы избавиться от багажа, воспользовался тем, что лесник
тоже собирался туда утром. Этот-то чемодан и нес человек в зеленом, когда я наблюдал, как он выходил от Артура Ранса. Я окончательно всему поверил, когда господин Стейнджерсон подтвердил его слова; он добавил, что вчера вечером не имел удовольствия видеть за столом своего друга Артура Ранса, поскольку около пяти вечера тот окончательно распрощался с ними. Господин Ранс чувствовал себя не совсем здоровым и попросил принести чай к нему в комнату.
        Привратник Бернье по указанию Рультабийля сообщил, что лесник попросил помочь ему в охоте за браконьерами (лесник уже не мог это опровергнуть) и назначил свидание у дубовой рощи. Видя, что лесник не идет, Бернье пошел ему навстречу. Он уже поравнялся с донжоном, когда увидел человека, со всех ног бежавшего к правому крылу замка; в тот миг вслед беглецу загремели револьверные выстрелы; в одном из окон коридора появился Рультабийль, заметил его, Бернье, увидел, что у него с собой ружье, и приказал стрелять. Ну, Бернье и выстрелил из ружья, которое было у него наготове. Он был убежден, что попал в беглеца и даже убил его, и считал так до тех пор, пока Рультабийль, обнажив грудь покойника, не сказал, что того убили ударом ножа. Он, Бернье, ничего не понимает, это какое-то наваждение: ведь если убитый - не беглец, в которого они стреляли, то должен же был беглец куда-то деться. А в том закутке, где все собрались около трупа, ни живому, ни мертвому скрыться было негде.
        Так показал папаша Бернье. Но следователь возразил, что, когда мы все находились в том уголке двора, было очень темно, - ведь не смогли же мы рассмотреть лицо убитого, почему и потащили его в вестибюль, чтобы узнать, кто это. На это папаша Бернье ответил, что если они и не заметили там еще одного раненого или убитого, то непременно должны были на него наступить - так в этом закутке тесно. Ведь нас там, не считая мертвеца, стояло пятеро, и не заметить еще один труп было трудно. Из замка в закуток выходит лишь одна дверь - дверь комнаты лесника, которая оказалась запертой, а в кармане у лесника нашли от нее ключ…
        На первый взгляд рассуждения Бернье казались логичными, однако выходило, что человека, погибшего от удара ножом, убили из огнестрельного оружия, и следователь долго задерживаться на этом не стал. Примерно в полдень всем стало ясно: чиновник убежден, что беглеца мы упустили и наткнулись на труп, не имеющий отношения к нашему делу. Он полагал, что труп лесника - уже другое дело. И хотел доказать свою догадку как можно скорее; весьма вероятно, новое дело соответствовало его мнению о нравственности лесника, его знакомствах, его последней интрижке с женою хозяина трактира «Донжон», а также подтверждало полученные им донесения об угрозах, которые папаша Матье высказывал по адресу лесника; в результате во второй половине дня папаша Матье, несмотря на протесты жены и жалобы на ревматизм, был арестован и под надежной охраной препровожден в Корбейль. И хотя ничего компрометирующего у него не обнаружили, разговоры, которые он накануне вел с возчиками - а те о них рассказывали следователю, - компрометировали его больше, чем если бы у него в тюфяке нашли нож, послуживший орудием убийства человека в зеленом.
        Мы все еще были ошеломлены столькими ужасными и необъяснимыми событиями, когда, довершая наше изумление, в замке появился Фредерик Ларсан, который уехал, едва повидавшись со следователем, а теперь возвратился в компании со служащим железной дороги.
        В ту минуту мы вместе с Артуром Рансом находились в вестибюле и обсуждали, виновен или нет папаша Матье (беседовали только мы двое, а Рультабийль мыслями, видимо, был далеко и никакого участия в нашем разговоре не принимал). Следователь и письмоводитель расположились в маленькой Зеленой гостиной, в которой нас принимал Робер Дарзак, когда мы впервые попали в Гландье. Туда только что зашел вызванный следователем папаша Жак, а господин Дарзак находился наверху, в спальне мадемуазель Стейнджерсон вместе с ее отцом и врачами. Итак, Фредерик Ларсан и служащий железной дороги вошли в вестибюль. Мы с Рультабийлем сразу же узнали этого мужчину с белокурой бородкой.
        - Ба, да это служащий из Эпине-сюр-Орж! - воскликнул я и взглянул на Ларсана.
        Тот с улыбкой ответил:
        - Верно, вы правы, это он.
        После этого Фред приказал дежурившему у дверей жандарму доложить о нем следователю. Папаша Жак сразу же вышел, и Ларсан со спутником проследовали в гостиную. Прошло, быть может, минут десять. Рультабийль выказывал признаки сильного нетерпения. Наконец дверь отворилась; жандарм, которого позвал следователь, вошел в гостиную, потом вышел, поднялся по лестнице и вскоре спустился. Еще раз отворив дверь и не закрывая ее, он обратился к следователю:
        - Господин следователь, господин Дарзак сойти вниз не желает.
        - Как это не желает? - удивился господин де Марке.
        - Так, не желает. Говорит, не может оставить мадемуазель Стейнджерсон в ее состоянии.
        - Ладно, - решил господин де Марке, - раз он к нам не идет, пойдем к нему мы.
        Господин де Марке и жандарм начали подниматься по лестнице; следователь сделал знак Фредерику Ларсану и железнодорожнику идти за ним. Замыкали процессию мы с Рультабийлем.
        В таком же порядке мы вошли в коридор, к дверям мадемуазель Стейнджерсон. Господин де Марке постучался, и появилась горничная. Это была Сильвия; ее спутанные белокурые волосы спадали на озабоченное лицо.
        - Господин Стейнджерсон здесь? - спросил следователь.
        - Да, сударь.
        - Доложите, что я желаю с ним говорить.
        Сильвия удалилась за господином Стейнджерсоном.
        Ученый вышел к нам. Он плакал, на него больно было смотреть.
        - Чего еще вы от меня хотите? - спросил он у следователя. - Неужели в такой момент вы не можете оставить меня в покое?
        - Сударь, - ответил следователь, - мне необходимо тотчас же поговорить с господином Дарзаком. Не могли бы вы убедить его выйти из спальни мадемуазель Стейнджерсон? В противном случае я буду вынужден войти в нее со своими людьми.
        Профессор молча окинул взглядом следователя, жандарма и остальных, словно жертва - своих палачей, и вернулся в спальню.
        Почти тут же из нее вышел Робер Дарзак. Он выглядел очень бледным и осунувшимся; когда же позади Ларсана бедняга увидел железнодорожника, лицо его исказилось, взгляд помрачнел, а из груди вырвался глухой стон.
        Мы все заметили трагическую мимику его искаженного болью лица. У всех вырвались сочувственные возгласы. Мы ощущали, что происходит нечто, сулящее Дарзаку гибель. Лишь у Фредерика Ларсана лицо сияло, выражая радость гончей, схватившей свою добычу.
        Указывая Дарзаку на молодого служащего железной дороги, господин де Марке спросил:
        - Вы узнаете этого господина?
        - Узнаю, - ответил Робер Дарзак, тщетно пытаясь придать голосу твердость. - Это служащий Орлеанской железной дороги со станции Эпине-сюр-Орж.
        - Этот молодой человек утверждает, - продолжал господин де Марке, - что видел, как вы выходили из поезда в Эпине…
        - Вчера вечером, - закончил господин Дарзак, - в половине одиннадцатого. Все верно.
        Воцарилось молчание.
        - Господин Дарзак… - снова заговорил следователь тоном, выдававшим сильное волнение. - Господин Дарзак, что вы делали этой ночью в Эпине-сюр-Орж, в нескольких километрах от места, где было совершено покушение на мадемуазель Стейнджерсон?
        Робер Дарзак молчал. Головы он не опустил, но глаза закрыл - то ли желая облегчить свою боль, то ли из опасения, как бы по ним не прочли что-нибудь, что он хотел бы скрыть.
        - Господин Дарзак, - настаивал господин де Марке, - вы можете рассказать, что вы делали этой ночью?
        Дарзак открыл глаза. Казалось, он вновь обрел самообладание.
        - Нет, сударь.
        - Подумайте, сударь. Если вы будете продолжать запираться, я окажусь перед необходимостью вас задержать.
        - Говорить я отказываюсь.
        - Господин Дарзак, именем закона вы арестованы.
        Не успел следователь произнести эти слова, как Рультабийль сделал резкое движение в сторону Дарзака. Юный репортер явно хотел что-то сказать, но тот приложил палец к губам. К тому же к арестованному уже подошел жандарм. И в этот миг раздался отчаянный крик:
        - Робер! Робер!
        Мы узнали голос мадемуазель Стейнджерсон; ее жалобный крик заставил содрогнуться каждого из нас. Даже Ларсан побледнел. А Робер Дарзак уже спешил на призыв…
        Следователь, жандарм, Ларсан бросились за ним, мы с Рультабийлем остались на пороге. Произошла душераздирающая сцена: смертельно бледная мадемуазель Стейнджерсон приподнялась на постели, несмотря на протесты врачей и отца. Она протягивала дрожащие руки к Роберу Дарзаку, которого держали Ларсан и жандарм. Глаза ее были широко открыты. Она увидела, поняла… Какое-то слово, казалось, замерло на ее бескровных губах - слово, которого никто не услышал. Она упала на постель и потеряла сознание. Господина Дарзака тут же вывели из спальни. В ожидании экипажа, за которым пошел Ларсан, мы собрались в вестибюле. Все были очень взволнованы. В глазах у господина де Марке стояли слезы. Рультабийль воспользовался этой трогательной минутой и обратился к Роберу Дарзаку:
        - Вы собираетесь защищаться?
        - Нет, - ответил арестованный.
        - Я защищу вас, сударь.
        - Не удастся, - возразил бедняга, жалко улыбнувшись. - То, чего не смогли сделать даже мы с господином Стейнджерсоном, вам не под силу.
        - Нет, я это сделаю. - Тон у Рультабийля стал на удивление спокойным и ободряющим. Он продолжал: - Я это сделаю, господин Дарзак, потому что буду похитрее вас.
        - Однако! - пробормотал Дарзак чуть ли не с гневом.
        - О, не беспокойтесь, я узнаю лишь то, что будет необходимо, чтобы вас спасти.
        - Не надо ничего узнавать, молодой человек, если вы хотите иметь право на мою признательность.
        Рультабийль покачал головой и вплотную подошел к Дарзаку.
        - Послушайте-ка, что я вам скажу, - тихо проговорил он. - Это сделает вас доверчивее. Вам известно имя преступника, мадемуазель Стейнджерсон знает лишь часть его тайны, я же знаю все.
        Робер Дарзак широко раскрыл глаза: он, разумеется, не понял ни слова из того, что сказал Рультабийль. Тем временем подъехал Фредерик Ларсан в экипаже. В него сели Дарзак и жандарм. Ларсан остался на козлах. Арестованного повезли в Корбейль.
        Глава 25
        Рультабийль уезжает
        Тем же вечером мы с Рультабийлем покинули Гландье. Мы радовались: здесь нас больше ничто не удерживало. Я заявил, что отказываюсь проникать в такое количество тайн, и Рультабийль, дружески похлопав меня по плечу, ответил, что в Гландье ему узнавать больше нечего, поскольку он узнал там все. Прибыв в Париж около восьми вечера, мы торопливо пообедали, а потом, усталые, разошлись в разные стороны, договорившись встретиться назавтра у меня.
        Ровно в восемь Рультабийль вошел ко мне в комнату. Он был одет в клетчатую пару из английского сукна и кепи, через одну руку перекинул длинное пальто, в другой держал саквояж. Он сообщил, что уезжает.
        - Как долго вы будете отсутствовать? - поинтересовался я.
        - Месяц-другой, - ответил Рультабийль, - смотря по обстоятельствам.
        Расспрашивать дальше я не решился.
        - А вы знаете, что за слово проговорила вчера мадемуазель Стейнджерсон, прежде чем лишиться чувств, когда она глядела на Робера Дарзака? - спросил Рультабийль.
        - Откуда? Его ведь никто не расслышал.
        - Я расслышал, - возразил Рультабийль. - Она сказала ему: «Говори!»
        - И господин Дарзак будет говорить?
        - Ни за что!
        Я хотел продолжить беседу, но мой друг крепко пожал мне руку и пожелал доброго здоровья. Я лишь успел спросить:
        - А вы не боитесь, что, пока вас не будет, преступник снова совершит покушение?
        - С тех пор как Робер Дарзак в тюрьме, ничего подобного я не опасаюсь, - ответил он.
        Сказав эти странные слова, он ушел. В следующий раз я увидел его лишь в суде на процессе Робера Дарзака, куда он явился, чтобы объяснить необъяснимое.
        Глава 26,
        в которой с нетерпением ждут Рультабийля
        15 января, через два с половиной месяца после описанных мною трагических событий, «Эпок» опубликовала на первой полосе нижеследующую сенсационную статью:
        Суд присяжных департамента Сена и Уаза созывается сегодня для слушания одного из самых таинственных дел в анналах юриспруденции. Никогда еще в судебном процессе не было такого количества темных, непонятных и необъяснимых вопросов. А между тем обвинение нисколько не сомневалось, отправляя на скамью подсудимых человека уважаемого, ценимого и любимого всеми, кто его знает, молодого ученого, надежду французской науки, все существование которого можно описать двумя словами: работа и честность. Когда Париж узнал об аресте господина Робера Дарзака, повсюду раздались возгласы протеста. Вся Сорбонна, оскорбленная неслыханным поступком следователя, объявила, что верит в невиновность жениха мадемуазель Стейнджерсон. Сам господин Стейнджерсон во всеуслышание заявил об ошибке, в которую впало правосудие; он не сомневается, что, если бы жертва могла говорить, она заступилась бы перед двенадцатью присяжными Сены и Уазы за человека, женою которого хотела стать и которого обвинение собирается отправить на эшафот. Остается надеяться, что разум мадемуазель Стейнджерсон, помутившийся вследствие таинственных ужасов
Гландье, вскоре прояснится. Неужели вы хотите, чтобы она снова сошла с ума, узнав, что любимый ею человек погиб от руки палача? С этим вопросом мы сегодня и обращаемся к суду присяжных.
        Мы в самом деле решили не позволить двенадцати достойным людям совершить ужасную судебную ошибку. Невероятные совпадения, грозные улики, загадочные отлучки, отсутствие какого бы то ни было алиби - конечно, все это может убедить прокуратуру, которая, тщетно пытаясь отыскать правду в других местах, полна решимости найти ее здесь. Обвинения, выдвинутые против господина Дарзака, на первый взгляд столь тяжки, что даже для такого искушенного, умного и обычно удачливого полицейского, как господин Фредерик Ларсан, вполне извинительно, что он позволил им себя ослепить. До сих пор в ходе следствия господина Робера Дарзака обвиняло все и вся; сегодня же мы будем защищать его перед судом присяжных, пролив на дело столько света, что все тайны Гландье станут ясны как день. Мы говорим так, потому что знаем правду.
        Мы молчали раньше, поскольку интересы защищаемого нами дела того, безусловно, требовали. Наши читатели, разумеется, не забыли опубликованные нами материалы сенсационных анонимных расследований дела «Левой ступни с улицы Оберкампф», знаменитой кражи в «Креди юниверсель» и похищения золотых слитков с монетного двора. В них мы провидели истину даже раньше, чем ее открыл с присущей ему изобретательностью Фредерик Ларсан. Эти расследования проводил наш самый молодой сотрудник, восемнадцатилетний Жозеф Рультабийль, которого завтра ожидает известность. Когда было совершено преступление в Желтой комнате, наш юный репортер отправился на место происшествия, открыл все двери и поселился в замке, куда ни один представитель прессы не был допущен. Одновременно с Фредериком Ларсаном доискивался он правды, с ужасом наблюдая, в пучину каких ошибок погружается знаменитый полицейский; тщетно пытался он вывести Большого Фреда на верный след: тот не желал брать уроки у юного журналиста. Куда это привело господина Робера Дарзака, мы уже знаем.
        Да будет известно Франции, да и всему миру, что вечером того дня, когда был арестован господин Робер Дарзак, юный Жозеф Рультабийль явился в кабинет к нашему главному редактору и заявил: «Я уезжаю. Сколько времени я буду отсутствовать, не знаю - может быть, месяц, два, три, а может, не вернусь вовсе. Вот письмо. Если к тому дню, когда господин Дарзак предстанет перед судом, я не вернусь, вскройте это письмо во время процесса, но после того, как будут выслушаны все свидетели. Договоритесь об этом с адвокатом господина Робера Дарзака. Господин Дарзак невиновен. В этом письме содержится имя преступника, а также не скажу „улики“, их мне еще предстоит найти, но неопровержимое доказательство его виновности». С этим наш сотрудник и ушел. Долгое время мы пребывали в неизвестности, однако неделю назад к нашему главному редактору пришел неизвестный и сказал: «Поступайте в соответствии с инструкциями Жозефа Рультабийля, если появится такая необходимость. В этом письме заключена истина». Назвать себя незнакомец отказался.
        И вот сегодня, 15 января, начинаются судебные заседания. Жозеф Рультабийль не вернулся, и, быть может, мы его больше не увидим. Пресса тоже имеет своих героев: это жертвы долга, самого главного долга - профессионального. Возможно, сегодня нашего героя уже нет в живых! Но мы сумеем отомстить за него. Сегодня днем наш главный редактор будет присутствовать на судебном заседании в Версале с письмом, в котором содержится имя преступника!
        Под статьей был помещен портрет Рультабийля.
        Парижане, отправившиеся в тот день в Версаль на процесс, который получил название «Тайна Желтой комнаты», никогда не забудут невероятную толкотню, царившую на вокзале Сен-Лазар. Мест в поездах не хватало, поэтому даже пришлось срочно подать дополнительные составы. Статья в «Эпок» взбудоражила всех, разожгла всеобщее любопытство, накалила страсти публики до предела. Между сторонниками Жозефа Рультабийля и приверженцами Фредерика Ларсана доходило до кулачных потасовок, причем - странное дело! - люди горячились не столько из-за того, что может быть осужден невиновный, сколько из желания отстоять свое собственное мнение по поводу тайны Желтой комнаты. Всякий предлагал собственное объяснение и твердо стоял на своем. Те, кто объяснял преступление так же, как Фредерик Ларсан, не желали ставить под сомнение его проницательность; другие же, чье объяснение отличалось от объяснения Фредерика Ларсана, утверждали, что думают так же, как Рультабийль, хотя как он думает, не знал никто. С последним номером «Эпок» в руках ларсановцы и рультабийлевцы спорили и переругивались, поднимаясь по ступеням версальского
Дворца правосудия и даже в зале суда. Пришлось увеличить силы блюстителей порядка. Несметная толпа не попавших во Дворец, которая жаждала новостей и подхватывала любой, самый невероятный слух, не расходилась до вечера, войска и полиция с трудом поддерживали порядок. В какой-то момент пронеслась весть, что в зале, на глазах у публики, будет арестован сам господин Стейнджерсон, признавшийся в покушениях на собственную дочь. Это было настоящее безумие. Возбуждение достигло предела. Ждали Рультабийля. Его то и дело в ком-нибудь узнавали, и, когда какой-то молодой человек, предъявив пропуск, пересек свободное пространство между толпой и Дворцом, поднялась суматоха и давка. Всюду послышались крики: «Рультабийль! Вон Рультабийль!» Свидетелям, которые хоть отдаленно походили на опубликованный в «Эпок» портрет, устраивали овации. Прибытие главного редактора «Эпок» послужило сигналом для нескольких вспышек: одни аплодировали, другие свистели. В толпе было много женщин.
        В зале заседаний слушание дела шло под председательством господина де Року - судьи, напичканного всяческими предрассудками своего сословия, но безупречно честного. Начали вызывать свидетелей. Я, естественно, был в их числе, как и все, кто так или иначе соприкасался с тайнами Гландье: неузнаваемый, постаревший на десять лет господин Стейнджерсон, Ларсан, все такой же румяный господин Артур У. Ранс, папаша Жак, папаша Матье, весь в слезах, супруги Бернье, обе сиделки, дворецкий, вся прислуга из замка, служащий сорокового почтового отделения, железнодорожник из Эпине, несколько друзей господина и мадемуазель Стейнджерсон и свидетели, вызванные адвокатом господина Робера Дарзака. Мне посчастливилось давать показания одним из первых, и поэтому я смог присутствовать почти на всем процессе.
        Нет нужды говорить, какая давка была в зале суда. Адвокаты сидели даже на ступеньках зала; позади судей в красных мантиях разместились представители всех окрестных прокуратур. Господин Дарзак появился на скамье подсудимых в сопровождении двух жандармов; он был столь спокоен, возвышен и прекрасен, что поднялся гул, выражающий скорее восхищение, чем сострадание. Он сразу же наклонился к своему адвокату, мэтру Анри-Роберу, который вместе с помощником, начинающим адвокатом мэтром Андре Эссом, тут же принялся листать дело.
        Многие ждали, что господин Стейнджерсон пожмет руку обвиняемому, однако свидетели после допроса тут же покидали зал, так что эта сенсационная демонстрация не состоялась. В ту минуту, когда присяжные заняли свое место, я заметил, что их весьма заинтересовал короткий разговор между мэтром Анри-Робером и главным редактором «Эпок», который сразу же после этого занял место в первом ряду. Некоторые удивились, что он не прошел в комнату для свидетелей.
        Чтение обвинительного заключения прошло, как обычно, гладко. Я не стану пересказывать здесь долгого допроса господина Дарзака. Отвечал он непринужденно и в то же время загадочно. Все, что он считал возможным сказать, казалось вполне обычным; то же, о чем он умалчивал, выглядело просто ужасным даже в глазах тех, кто чувствовал, что он невиновен. Его молчание по известным нам вопросам оборачивалось против него, и создавалось впечатление, что молчание это неизбежно его погубит. Он никак не поддавался на уговоры председательствующего и прокурора. Ему было сказано, что в подобных обстоятельствах молчание равносильно смерти.
        - Что же, - ответил он, - я готов и к этому, но я невиновен.
        С изумительной ловкостью, благодаря которой он снискал себе известность, мэтр Анри-Робер использовал этот эпизод и попытался объяснить молчание своего подзащитного возвышенностью его души, намекая на моральный долг, который лишь героические сердца способны налагать на себя. Прославленному адвокату удалось окончательно убедить в этом лишь тех, кто знал господина Дарзака, тогда как остальные все еще пребывали в сомнении. Объявили перерыв, затем начался допрос свидетелей, а Рультабийля все не было. Всякий раз, когда отворялась дверь, все глаза обращались на нее, а потом на главного редактора «Эпок», бесстрастно сидевшего на своем месте. Наконец все увидели, как он порылся в кармане и достал письмо. По залу пронесся ропот.
        В мои намерения не входит рассказывать здесь обо всех подробностях процесса. Я достаточно пространно описал все этапы дела и не стану навязывать читателям еще один пересказ таинственных событий. Я тороплюсь перейти к действительно драматическому моменту этого незабываемого дня. Он наступил после того, как мэтр Анри-Робер задал несколько вопросов папаше Матье, который, стоя между двумя жандармами, старался опровергнуть обвинение в том, что он убил человека в зеленом. Затем вызвали его жену и сделали очную ставку. Разрыдавшись, она призналась, что «дружила» с лесником и что ее муж об этом догадывался, но вместе с тем заявила, что к убийству ее друга он никакого касательства не имеет. Тут мэтр Анри-Робер попросил суд немедленно заслушать по этому вопросу Фредерика Ларсана.
        - В разговоре, который во время перерыва состоялся у меня с Фредериком Ларсаном, - заявил адвокат, - он дал мне понять, что объяснить смерть лесника можно иначе, нежели вмешательством папаши Матье. Интересно было бы узнать гипотезу Фредерика Ларсана.
        Приглашенный Ларсан высказался весьма определенно:
        - Я не вижу необходимости вмешивать в это дело папашу Матье. Я говорил об этом господину де Марке, однако угрозы трактирщика, по-видимому, запали в ум господина следователя. По-моему, покушение на мадемуазель Стейнджерсон и убийство лесника - одно и то же дело. Люди стреляли по преступнику, бежавшему по двору; они полагали, что попали в него или даже убили, хотя на самом деле он просто оступился, когда заворачивал за угол правого крыла замка. Там преступник наткнулся на лесника, и тот, разумеется, попробовал помешать его бегству. У преступника в руке еще был нож, которым он только что ранил мадемуазель Стейнджерсон, и он нанес леснику смертельный удар в сердце.
        Это столь простое объяснение показалось многим, кто интересовался тайнами Гландье, гораздо более правдоподобным. Послышался одобрительный шепот.
        - А что же тогда произошло с убийцей? - спросил председательствующий.
        - По всей вероятности, господин председательствующий, он спрятался в самом темном уголке этого закутка и, после того как труп был унесен в замок, спокойно скрылся.
        В этот миг где-то за стоячими местами раздался молодой голос. Среди общего оцепенения он отчеканил:
        - С мнением Фредерика Ларсана по поводу удара в сердце я согласен. Но не согласен с его мнением по поводу того, как преступник покинул двор.
        Все обернулись, судебные приставы принялись утихомиривать зал. Председательствующий раздраженно спросил, кто это сказал, и приказал немедленно вывести постороннего, но тот же голос воскликнул:
        - Это я, господин председательствующий, это я, Жозеф Рультабийль!
        Глава 27,
        в которой Рультабийль появляется в лучах славы
        Что тут поднялось! Слышались крики женщин, кому-то сделалось плохо. Ни о каком уважении к суду не было и речи. Суматоха охватила весь зал. Все хотели посмотреть на Жозефа Рультабийля. Председательствующий кричал, что велит очистить помещение, но его никто не слушал. Тем временем Рультабийль перескочил через балюстраду, отгораживающую сидячие места, яростно работая локтями, протиснулся к своему главному редактору, и они крепко обнялись; затем он забрал свое письмо, сунул его в карман и сквозь толпу добрался до места для свидетелей - улыбающийся, счастливый, с растрепанными рыжими волосами, которые, казалось, подчеркивали блеск его круглых глаз. Он был одет все в ту же английскую пару, которую я видел на нем в день отъезда, но невероятно потрепанную; пальто висело на одной руке, в другой он держал кепи.
        - Прошу меня извинить, господин председательствующий, - сказал он, - но трансатлантический лайнер опоздал. Я прибыл из Америки. Я - Жозеф Рультабийль.
        Зал взорвался смехом. Все радовались, что этот мальчишка наконец приехал. Людям казалось, что с них снята огромная тяжесть и они могут вздохнуть спокойно. Все чувствовали уверенность, что он и в самом деле привез с собою правду, что он скажет им ее.
        Однако председательствующий был вне себя:
        - Ах, так это вы - Жозеф Рультабийль! Я покажу вам, как издеваться над правосудием! Пока мы примем относительно вас решение, я своею властью оставляю вас в распоряжении суда.
        - Но, господин председательствующий, я только этого и прошу - быть в распоряжении правосудия, для этого я сюда и пришел. Я прошу суд извинить меня, если из-за моего появления возникло некоторое замешательство. Поверьте, господин председательствующий, что никто не уважает правосудие больше, чем я. Я вошел, как сумел.
        Рультабийль засмеялся, засмеялись и все вокруг.
        - Уведите его! - приказал председательствующий.
        Однако тут вмешался мэтр Анри-Робер. Для начала он извинился за молодого человека, пояснив, что тот руководствовался самыми благими чувствами, потом намекнул суду, что ему было бы трудно обойтись без показаний свидетеля, пробывшего в Гландье всю таинственную неделю и, главное, готового доказать невиновность обвиняемого и назвать имя преступника.
        - Вы собираетесь назвать убийцу? - с интересом, но все еще недоверчиво спросил председательствующий.
        - Но, господин председательствующий, только для этого я сюда и явился, - ответил Рультабийль.
        В зале послышались аплодисменты, но судебные приставы энергичным «тсс!» восстановили тишину.
        - Жозефа Рультабийля, - заговорил мэтр Анри-Робер, - как свидетеля не вызывали, но я надеюсь, что господин председательствующий, пользуясь своею властью, все же его допросит.
        - Ладно, - согласился председательствующий, - мы его допросим. Но давайте прежде закончим…
        Его перебил товарищ прокурора:
        - Вероятно, было бы лучше, если бы этот юноша назвал имя человека, которого он считает преступником, прямо сейчас.
        - Если господин товарищ прокурора придает значение показаниям Жозефа Рультабийля, я не возражаю против того, чтобы свидетель назвал имя преступника прямо сейчас.
        В зале воцарилось гробовое молчание.
        Рультабийль молчал, с сочувствием глядя на Робера Дарзака, на лице которого в первый раз с начала заседания отразились тревога и волнение.
        - Ну, - повторил председательствующий, - мы вас слушаем, господин Рультабийль. Назовите имя преступника.
        Рультабийль невозмутимо достал из кармана громадную луковицу часов и проговорил:
        - Господин председательствующий, я не могу назвать имя преступника раньше половины седьмого. У нас впереди еще больше четырех часов.
        В зале послышался ропот удивления и разочарования. Некоторые адвокаты стали выкрикивать:
        - Да он смеется над нами!
        Лицо председательствующего выразило недоумение, лица мэтров Анри-Робера и Андре Эсса - досаду. Председательствующий сказал:
        - Пошутили - и хватит. Можете отправляться, сударь, в комнату для свидетелей. Я оставляю вас в нашем распоряжении.
        - Уверяю вас, господин председательствующий, - громко запротестовал Рультабийль высоким голосом, - уверяю вас, что, когда я назову вам имя преступника, вы поймете, что я не мог этого сделать до половины седьмого! Слово Рультабийля! Клянусь честью! К тому же я могу тем временем дать вам кое-какие объяснения по поводу убийства лесника. Господин Фредерик Ларсан, наблюдавший, как я работал в Гландье, может подтвердить, с каким усердием я занимался этим делом. И хотя я с ним не соглашался и утверждал, что, арестовав Робера Дарзака, он арестует невиновного, он никогда не сомневался ни в моих добрых намерениях, ни в важности того, что мне удавалось обнаружить и что, кстати, не раз подкрепляло его выводы.
        - Господин председательствующий, - отозвался Фредерик Ларсан, - послушать господина Жозефа Рультабийля было бы небезынтересно, тем более что он со мною не согласен.
        Эти слова полицейского были встречены одобрительным гулом. Ларсан принял вызов как записной дуэлянт. Схватка обещала быть любопытной: два умных человека не покладая рук трудились над решением трагической задачи и пришли к различным выводам.
        Председательствующий молчал, Фредерик Ларсан продолжил:
        - Мы согласились с ним, что человек, покушавшийся на жизнь мадемуазель Стейнджерсон, ударил лесника ножом в сердце, однако придерживаемся разных мнений относительно исчезновения преступника со двора; интересно было бы знать, как господин Рультабийль объясняет это бегство.
        - Еще бы не интересно! - откликнулся мой друг.
        Зал рассмеялся. Председательствующий тут же заявил, что, если такое еще повторится, он не преминет привести в исполнение свою угрозу очистить зал.
        - Вот уж поистине непонятно, что в этом деле может вызывать смех, - закончил он.
        - Мне тоже, - подхватил Рультабийль.
        Сидящие передо мною закусили зубами свои носовые платки, чтобы не расхохотаться.
        - Итак, вы слышали, молодой человек, - проговорил председательствующий, - что сказал господин Ларсан. Так как же, по-вашему, преступник исчез со двора?
        Рультабийль взглянул на госпожу Матье, которая ответила ему печальной улыбкой.
        - Поскольку госпожа Матье соблаговолила сознаться, - начал он, - в своей благосклонности к леснику…
        - Мерзавка! - перебил его папаша Матье.
        - Вывести папашу Матье! - приказал председательствующий.
        Папашу Матье вывели. Рультабийль продолжил:
        - Поскольку она в этом созналась, я могу сказать, что она часто беседовала с лесником по ночам в комнате на втором этаже донжона, там, где когда-то была молельня. В последнее время эти беседы участились, так как ревматизм приковал папашу Матье к постели. Укол морфина - и папаша Матье может наслаждаться отдыхом, а его супруга - покоем в течение нескольких часов, когда ей необходимо отсутствовать. Госпожа Матье приходила ночью в замок, закутавшись в большую черную шаль, которая делала ее почти неузнаваемой и похожей на темный призрак, тревоживший порою папашу Жака. Чтобы дать знать своему другу, что она пришла, госпожа Матье подражала зловещему мяуканью кошки матушки Молельщицы, старой колдуньи, живущей в лесу Святой Женевьевы; лесник тут же спускался из донжона и открывал любовнице потайную дверь. Когда начался ремонт донжона, свидания проходили все в той же старой комнате лесника, в донжоне, поскольку новая комната, которую на время предоставили бедняге в конце правого крыла, соседствовала с комнатой, занимаемой семейством дворецкого и кухарки, и отделялась от нее лишь тонкой перегородкой.
        Госпожа Матье оставила лесника в добром здравии незадолго до того, как в глубине двора разыгралась драма. Вдосталь наговорившись, они вместе вышли из донжона. Я узнал эти подробности, господин председательствующий, только благодаря тому, что на следующее утро изучил следы во дворе. Привратник Бернье, которого я поставил с ружьем позади донжона для наблюдения, не мог видеть, что происходит во дворе, - я позволю ему говорить, и он скажет вам то же самое. Он появился там чуть позже, привлеченный револьверными выстрелами, и тоже выстрелил. Итак, лесник и госпожа Матье стоят в темном и тихом дворе. Они желают друг другу доброй ночи; госпожа Матье направляется к открытым воротам, а он возвращается в свою комнату в конце правого крыла.
        Не успевает он дойти до двери, как раздаются выстрелы; взволнованный, он спешит назад и только достигает угла правого крыла, как на него прыгает тень и наносит ему удар. Он мертв. Вскоре труп его поднимают люди, которые думают, что несут убийцу, а на самом деле у них в руках убитый. Что же тем временем делает госпожа Матье? Удивленная выстрелами и появлением во дворе людей, она старается раствориться в темноте. Двор велик, а госпожа Матье уже недалеко от ворот - есть надежда уйти незамеченной. Но она не уходит, а остается и видит, как уносят труп. Сердце ее сжимается от вполне понятного волнения, и, движимая недобрым предчувствием, она доходит до вестибюля, бросает взгляд на лестницу, освещенную фонарем папаши Жака, где лежит труп ее друга, и убегает. Быть может, она привлекла внимание папаши Жака? Во всяком случае, он идет вслед за черным призраком, который уже заставил его провести несколько бессонных ночей.
        В эту ночь, еще до преступления, его разбудил вопль Божьей Коровки, и он увидел в окно черный призрак. Он поспешно оделся и, по его словам, именно поэтому явился в вестибюль полностью одетым, когда мы принесли труп лесника. Вне всякого сомнения, в эту ночь он хотел во что бы то ни стало увидеть вблизи лицо призрака. Он ее узнал. Папаша Жак уже давно дружил с госпожой Матье. Должно быть, она призналась ему в своих ночных похождениях и умолила помочь ей в трудную минуту. Госпожа Матье, только что видевшая своего друга мертвым, выглядела совсем несчастной. Папаша Жак пожалел ее и проводил через дубовую рощу и мимо пруда до дороги на Эпине. Оттуда ей до дому было уже рукой подать. Папаша Жак вернулся в замок и, поняв, какую ответственность он взял на себя, когда скрыл присутствие ночью в замке любовницы лесника, попробовал скрыть этот эпизод драматической ночи и от нас. Мне не нужно просить госпожу Матье и папашу Жака подтвердить этот рассказ. Я знаю, что все происходило именно так. Я просто обращусь к памяти господина Ларсана, которому теперь ясно, откуда я все узнал: он видел, как на следующее утро
я изучал двойную цепочку следов, которые, встретившись, тянулись рядом, - следов папаши Жака и этой дамы.
        Тут Рультабийль повернулся к госпоже Матье, сидевшей в зале, и галантно ей поклонился.
        - Отпечатки обуви этой дамы, - пояснил он, - удивительно похожи на следы изящных штиблет убийцы.
        Госпожа Матье вздрогнула и с любопытством, смешанным с ужасом, уставилась на юного репортера. Как он смел? Что он хотел этим сказать?
        - У сударыни изящная ступня, длинная и чуть великоватая для женщины. Если не считать носка туфли, это вылитая нога убийцы.
        В зале задвигались. Рультабийль движением руки призвал публику к спокойствию. Можно было подумать, что теперь он поддерживает порядок в зале.
        - Спешу добавить, - продолжал он, - что особого значения это не имеет, и полицейский, строящий целую систему только на сходстве внешних признаков и не составивший себе мнения по существу дела, тут же впадает в ошибку. У господина Дарзака отпечаток обуви такой же, как у преступника, но тем не менее он не преступник.
        Новое движение в зале. Председательствующий спрашивает у госпожи Матье:
        - В ту ночь с вами и в самом деле все происходило именно так?
        - Да, господин председательствующий, - ответила она. - Можно подумать, господин Рультабийль шел позади нас.
        - Стало быть, вы видели, как убийца бежал к правому крылу, сударыня?
        - Да, а минуту спустя я видела, как уносили труп лесника.
        - Но куда же делся убийца? Вы тогда остались во дворе одна и, естественно, должны были его видеть. Он не знал о вашем присутствии и как раз собирался скрыться.
        - Я не видела, господин председательствующий, - вздохнула госпожа Матье. - В этот миг сделалось очень темно.
        - Значит, господину Рультабийлю все же придется объяснить, каким образом мог скрыться убийца.
        - Разумеется, - мгновенно отозвался Рультабийль с такой уверенностью, что даже председательствующий не мог сдержать улыбки, а молодой человек продолжил: - Скрыться из этого угла двора незаметно для нас преступник не мог. Даже если мы его не видели, мы должны были на него наткнуться. Это ведь крошечный закуток, небольшой прямоугольник, окруженный рвом и решетками. Преступник обязательно налетел бы на нас, или мы налетели бы на него. Этот уголок, ограниченный рвом, решеткой и нами, в сущности, такое же замкнутое пространство, как и Желтая комната.
        - Так скажите же нам, как же вы не нашли человека, который вошел в это замкнутое пространство? Я уже полчаса прошу вас об этом.
        Рультабийль опять вытащил из кармана свои огромные часы, взглянул на них и сказал:
        - Господин председательствующий, вы можете спрашивать меня об этом еще три с половиной часа, но я смогу дать вам ответ только в половине седьмого.
        На этот раз гул не был ни неприязненным, ни разочарованным. В Рультабийля начали верить. Ему поверили и забавлялись легкостью, с какою он назначил председательствующему время, словно договаривался о встрече с приятелем.
        Что же касается председательствующего, тот подумал, не рассердиться ли ему, но решил посмеяться вместе со всеми над этим мальчишкой. Рультабийль вызывал симпатию, и председательствующий успел уже ею проникнуться. К тому же молодой человек с такой точностью рассказал о роли госпожи Матье в этом деле и так верно объяснил все ее поступки в ту ночь, что господин де Року начал принимать Рультабийля всерьез.
        - Ладно, господин Рультабийль, - согласился он, - как вам будет угодно. Но чтобы до половины седьмого я здесь вас не видел.
        Рультабийль поклонился и, покачивая большой головой, направился к двери комнаты для свидетелей.
        Идя по залу, он искал меня глазами, но не заметил. Поэтому я потихоньку выбрался из окружавшей меня толпы и покинул зал почти одновременно с Рультабийлем. Мой великолепный друг встретил меня весьма сердечно. Он был счастлив, говорлив и радостно тряс мою руку. Я сказал:
        - Не стану спрашивать вас, мой милый, зачем вы отправились в Америку. Все равно ведь вы мне ответите, как председательствующему, что сможете удовлетворить мое любопытство не раньше половины седьмого.
        - Да нет же, дорогой мой Сенклер, нет. Зачем я отправился в Америку, я вам скажу прямо сейчас - вы же мне друг: я поехал туда за вторым именем убийцы.
        - Вот оно что! За именем…
        - Точно. Когда мы уезжали из Гландье, я знал, что преступник - это как бы два человека в одном, и знал одно из его имен. А вот за вторым именем я и отправился в Америку.
        В этот момент мы вошли в комнату для свидетелей. Все бросились к Рультабийлю. Репортер был весьма любезен и только с Артуром Рансом держался с подчеркнутой холодностью. Когда в комнату вошел Фредерик Ларсан, Рультабийль подошел к нему и крепко, до боли, пожал ему руку; на костяшках его собственной руки виднелись ссадины. Выказывая полицейскому такую симпатию, Рультабийль, по-видимому, был уверен, что оставил его с носом. Уверенный в себе, Ларсан улыбнулся и спросил журналиста, что тот делал в Америке. Тогда Рультабийль весьма любезно взял его под руку и рассказал с десяток анекдотов о своем путешествии. В какой-то момент они заговорили о чем-то более серьезном и отошли; из скромности я к ним не присоединился. К тому же мне очень хотелось вернуться в зал заседаний, где продолжался допрос свидетелей. Возвратившись на свое место, я сразу же понял, что публика интересуется происходящим постольку-поскольку и с нетерпением ждет половины седьмого.
        Наконец пробило половина седьмого, и Рультабийля вновь пригласили в зал. Трудно описать волнение, с которым публика следила за ним, пока он шел к месту для свидетелей. Все затаили дыхание. Робер Дарзак даже приподнялся со своего места. Он был бледнее смерти. Председательствующий многозначительно предупредил:
        - Я не привел вас к присяге, сударь. В суд вас не вызывали. Но я надеюсь, вам не нужно объяснять важность того, что вы собираетесь здесь сказать. Всю важность. Для вас и для других! - прибавил он с угрозой.
        Нисколько не смущенный, Рультабийль взглянул на него и ответил:
        - Да, сударь.
        - Итак, - продолжал председательствующий, - недавно у нас шел разговор об уголке двора, в котором укрылся убийца, и вы обещали в половине седьмого рассказать нам, как ему удалось оттуда скрыться, а также назвать его имя. Уже шесть тридцать пять, господин Рультабийль, а мы до сих пор ничего не знаем.
        - Сударь! - начал мой друг среди торжественного молчания, какого мне в жизни не приходилось наблюдать. - Я говорил, что уголок двора был как бы огорожен и убийца не мог из него выйти незаметно для искавших. И это верно. Когда все мы находились в уголке двора, убийца был еще среди нас.
        - И вы его не увидели? Именно на этом и настаивает обвинение.
        - Его видели все, господин председательствующий! - воскликнул Рультабийль.
        - И не задержали?
        - О том, что это убийца, знал только я. А мне было нужно, чтобы его сразу не арестовывали. К тому же тогда у меня не было других доказательств, кроме собственных умозаключений. Да, лишь они доказывали, что убийца среди нас и мы его видим. Мне понадобилось время, чтобы сегодня, на суде, выступить с неоспоримым доказательством, которое, надеюсь, удовлетворит всех.
        - Но говорите же, сударь, говорите. Скажите нам, как зовут убийцу, - понукал председательствующий.
        - Его имя вы найдете среди имен тех, кто находился тогда в углу двора, - ответил Рультабийль, который, казалось, вовсе не спешил.
        Публика начала проявлять нетерпение. Послышались возгласы:
        - Имя! Имя!
        Тоном, за который ему следовало бы отвесить пару пощечин, Рультабийль произнес:
        - Я позволил себе несколько затянуть свое выступление, господин председательствующий, поскольку у меня есть на то основания.
        - Имя! Имя! - настаивала толпа.
        - Тихо! - рявкнул судебный пристав.
        - Сию же минуту назовите имя, сударь! - потребовал председательствующий. - В углу двора находился, во-первых, мертвый лесник. Преступник - он?
        - Нет, сударь.
        - Папаша Жак?
        - Нет, сударь.
        - Привратник Бернье?
        - Нет, сударь.
        - Господин Сенклер?
        - Нет, сударь.
        - Тогда господин Артур Уильям Ранс? Остались только он и вы. Вы же не убийца?
        - Нет, сударь.
        - Значит, вы обвиняете господина Артура Ранса?
        - Нет, сударь.
        - Не понимаю, к чему вы клоните. Больше в том уголке двора никого не было.
        - Нет, сударь, был! В углу двора, на земле, действительно никого больше не было, но был некто над нами, некто, высунувшийся из окна, выходящего в угол двора…
        - Фредерик Ларсан! - вскричал председательствующий.
        - Фредерик Ларсан! - раскатисто повторил Рультабийль и, повернувшись к публике, среди которой уже начали раздаваться возгласы протеста, выкрикнул с силой, какой я в нем и не подозревал: - Фредерик Ларсан - убийца!
        В воплях, захлестнувших зал, было все: и ошеломление, и потрясение, и негодование, и недоверие, а кое у кого и восторг перед этим юным удальцом, осмелившимся выдвинуть такое обвинение. Председательствующий даже не пытался успокоить публику; когда же в результате энергического шиканья тех, кто торопился узнать подробности, вопли стихли, все явственно услышали, как, упав назад, на скамью, Робер Дарзак произнес:
        - Невозможно! Он сошел с ума.
        Тут заговорил председательствующий:
        - Сударь, вы осмеливаетесь обвинять Фредерика Ларсана? Посмотрите, к чему привело ваше обвинение. Даже господин Дарзак считает вас сумасшедшим. Если это не так, у вас должны быть доказательства…
        - Доказательства, сударь? Вам нужны доказательства? Ладно, будут вам доказательства. Велите пригласить Фредерика Ларсана, - резко отпарировал Рультабийль.
        - Пристав, пригласите Фредерика Ларсана, - приказал председательствующий.
        Пристав бросился к маленькой двери и скрылся в ней, оставив ее открытой. Все глаза устремились к двери. Пристав показался снова, вышел на середину и объявил:
        - Господин председательствующий, Фредерика Ларсана там нет. Он ушел около четырех, и больше его не видели.
        - Вот оно, мое доказательство! - воскликнул торжествующий Рультабийль.
        - Объясните, какое доказательство? - потребовал председательствующий.
        - Неужели вы не видите, господин председательствующий, что мое неопровержимое доказательство - это бегство Ларсана? Могу поклясться, что он не вернется. Фредерика Ларсана вы больше не увидите.
        Зал загудел.
        - Если это не насмешка над судом, скажите, почему вы, сударь, не воспользовались тем, что Ларсан был здесь, и не обвинили его лично? По крайней мере, он мог бы вам ответить.
        - Какой ответ был бы полнее этого, господин председательствующий? Он мне не ответил! И не ответит никогда. Я обвинил Ларсана в убийстве, и он сбежал. По-вашему, это не ответ, а?
        - Нам не хочется верить, мы просто не верим, что Ларсан, как вы выразились, сбежал. Зачем ему было бежать? Он же не знал, что вы собираетесь обвинить его.
        - Нет, сударь, знал, потому что я сам недавно сказал ему об этом.
        - Сказали? Были убеждены, что Ларсан преступник, и дали ему возможность скрыться?
        - Да, сударь, я это сделал, - гордо ответил Рультабийль. - Я не представляю ни правосудие, ни полицию; я скромный журналист, арестовывать людей не входит в мои обязанности. Я служу правде как хочу, это мое личное дело. Вы же охраняете общество как можете, это ваше дело. Но снабжать палача работой я не стану. Если вы справедливы, господин председательствующий, - а это так и есть, - вы согласитесь, что я прав. Разве я не сказал вам: вы поймете, что я не могу назвать имя убийцы до половины седьмого? Я рассчитал, что за это время я предупрежу Ларсана и он успеет поездом четыре семнадцать добраться до Парижа, где позаботится о своей безопасности. Час на дорогу до Парижа и час с четвертью на то, чтобы замести следы, - вот и получается половина седьмого. Фредерика Ларсана вам не найти, - заявил Рультабийль, глядя на Робера Дарзака, - он слишком хитер. Этому человеку всегда удавалось выскользнуть у вас из рук; вы преследуете его давно и тщетно. Если он не ловчее меня, - добавил Рультабийль, рассмеявшись от души, но в одиночестве: охота смеяться у публики пропала, - то уж во всяком случае ловчее любой
полиции мира. Четыре года назад этот человек проник в уголовную полицию и стал знаменит под именем Фредерика Ларсана. Однако он известен и под другим именем, которое вы прекрасно знаете. Фредерик Ларсан, господин председательствующий, - это Балмейер!
        - Балмейер? - воскликнул председательствующий.
        - Балмейер! - повторил, поднимаясь с места, Робер Дарзак. - Балмейер! Так, значит, это правда?
        - Ага, господин Дарзак, теперь, как я посмотрю, вы уже не считаете меня сумасшедшим!
        Балмейер! Балмейер! В зале звучало лишь это имя. Суд объявил перерыв.
        Можете вообразить, сколь оживленным был этот перерыв. Ну как же, публике было о чем поговорить! Балмейер! Этого возмутителя спокойствия знали все. Балмейер! Несколько недель назад прошел слух, что он мертв. Значит, он все-таки ускользнул из лап смерти, как всю жизнь ускользал от жандармов. Нужно ли мне напоминать здесь о подвигах Балмейера? В течение двадцати лет они постоянно занимали столбцы судебной хроники и рубрики происшествий, и если кто-то из моих читателей мог позабыть о деле Желтой комнаты, то имя Балмейера он помнит наверняка. Балмейер представлял собою тип великосветского афериста; это был истинный джентльмен, невероятно ловкий фокусник, самый дерзкий и страшный бандит - апаш, как их теперь называют. Принятый в лучшем обществе, вхожий в самые тесные кружки, он похищал честь семей и деньги с карточных столов с непревзойденной ловкостью. Попадая в трудные переделки, он пускал в ход нож или кастет. К тому же он не знал колебаний, ему была по плечу любая затея. Попав однажды в руки правосудия, он утром, когда его везли в суд, сбежал от двух жандармов, бросив им в глаза по щепоти перца.
Позже стало известно, что в тот же день, пока лучшие сыщики шли по его следу, он спокойно, без всякого грима, сидел на премьере в «Комеди Франсез». После этого он уехал из Франции в Америку и в один прекрасный день попался в руки полиции штата Огайо, но на следующий день снова сбежал. О Балмейере я мог бы написать целый том; и вот оказалось, что он и был Фредериком Ларсаном. А разоблачил его мальчишка Рультабийль! И этот малыш, зная о прошлом Балмейера, снова позволил ему посмеяться над обществом, дав возможность улизнуть! Этот поступок Рультабийля привел меня в восхищение, так как я знал, что он до конца на стороне Робера Дарзака и мадемуазель Стейнджерсон и намерен избавить их от бандита, да так, чтобы тот ничего не рассказал.
        Многие с этим разоблачением еще не примирились, и я слышал, как самые нетерпеливые восклицали: «Даже если убийца - Фредерик Ларсан, это не объясняет, как он исчез из Желтой комнаты!», но тут объявили о продолжении заседания.
        Председательствующий сразу же вызвал Рультабийля, и допрос - это и в самом деле был скорее допрос, чем просто показания, - продолжился.
        - Вы заявили, сударь, - начал председательствующий, - что из угла двора убежать было невозможно. Я с вами согласен, я готов согласиться с тем, что Ларсан, высунувшись из окна, тоже находился в углу двора. Но ведь чтобы оказаться у своего окна, ему нужно было выбраться из двора. Значит, он все же оттуда исчез. А каким образом?
        - Я уже говорил, что никаким обычным путем он сделать этого не мог, - ответил Рультабийль. - Значит, он выбрал путь необычный. Как я упоминал, этот уголок двора был как бы огорожен, в отличие от Желтой комнаты, представляющей собой замкнутое пространство. Но со двора можно было по стене забраться на балкон, а оттуда, пока мы стояли над трупом лесника, проникнуть в коридор через окно, выходящее на балкон. Ларсану оставалось сделать несколько шагов, чтобы оказаться у себя в комнате, открыть окно и заговорить с нами. Для такого акробата, как Балмейер, это детская забава. А вот, господин председательствующий, и доказательство моей правоты.
        С этими словами Рультабийль достал из кармана маленький сверток и вынул из него металлический стержень.
        - Вот стержень, прекрасно входящий в отверстие, которое проделано в выступе, поддерживающем балкон. Ларсан, предвидевший все и подготовивший пути бегства из своей комнаты - когда играешь в такие игры, это необходимо, - заранее забил этот стержень в выступ стены. Одну ногу на каменную тумбу, стоящую в углу двора, другую - на стержень, одной рукой за карниз над дверью лесника, другой - за балкон, - и Ларсан растворился в воздухе, тем более что он весьма ловок и вовсе не находился в тот вечер под действием снотворного, как пытался нас убедить. Мы, господин председательствующий, обедали вместе с ним, и за десертом он притворился, будто заснул: это было ему нужно, чтобы на следующее утро никто не удивился, что меня, Жозефа Рультабийля, усыпили снотворным во время обеда с Ларсаном. Ведь раз мы с ним оказались в одинаковом положении, его никто не стал бы подозревать. А меня, господин председательствующий, усыпили, и очень надежно, и сделал это Фредерик Ларсан. Не будь я в таком плачевном состоянии, Ларсан ни за что не проник бы в тот вечер в спальню мадемуазель Стейнджерсон и несчастья не случилось бы!
        Послышался стон: Робер Дарзак дал выход своему горю.
        - Вы понимаете, - добавил Рультабийль, - что мое соседство весьма тревожило Ларсана, так как он знал или, во всяком случае, догадывался, что в эту ночь я буду начеку. Конечно, он и на секунду не мог предположить, что я его подозреваю. Но я мог разоблачить его в тот момент, когда он вышел бы из своей комнаты и направился бы к спальне мадемуазель Стейнджерсон. Поэтому он дождался, пока я усну, а мой друг Сенклер станет пытаться меня разбудить. Через десять минут раздался отчаянный крик мадемуазель Стейнджерсон.
        - Но как вы начали подозревать Фредерика Ларсана? - спросил председательствующий.
        - Мне указал на него мой разум, господин председательствующий, и к тому же я за ним приглядывал, но этот человек невероятно хитер, и я не разгадал его затеи со снотворным. Да-да, мой разум указал мне, как взяться за дело с нужного конца! Но мне необходимы были улики; как говорится, «мало понять, следует и увидеть»!
        - Что вы имеете в виду под «нужным концом»?
        - Видите ли, господин председательствующий, за любое дело можно взяться с двух концов: с того и не с того. А взявшись за дело с того конца, на него и нужно опираться. Если вы взялись за дело с того конца, он уж не ускользнет от вас - как бы вы ни поступали, что бы ни говорили. На следующий день после происшествия в таинственном коридоре я чувствовал себя жалким человечишкой, который настолько скудоумен, что не знает, с какого конца начать. Наклонившись к земле, я всматривался в обманчивые следы, и вдруг разум подсказал мне, с какого конца взяться за это дело. Я, если можно так выразиться, оперся на этот конец, встал и отправился в коридор.
        Там я понял, что преследуемый нами преступник не мог убежать из коридора никаким путем - ни обычным, ни необычным. Тогда я мысленно обнес эту загадку кругом, за пределами которого вспыхнули слова: «Раз преступник не может находиться вне круга, значит он внутри его». Кого же я видел внутри круга? Разум опять подсказал: кроме убийцы, там находятся папаша Жак, господин Стейнджерсон, Фредерик Ларсан и я. Вместе с убийцей - пятеро. Но когда я стал искать в круге, или, если вы предпочитаете говорить более конкретно, в коридоре, то оказалось лишь четверо. Но я уже знал, что выйти из круга никто не мог. Значит, в моем круге есть некто, имеющий два лица - свое и преступника. Почему я не понял этого раньше? Да просто потому, что до этого я не видел, чтобы какое-то из действующих лиц драмы удваивалось. С кем же из этих четверых мог слиться убийца, да так, чтобы я этого не заметил? Определенно, ни с кем из тех, кого я видел одновременно с убийцей. Так вот, одновременно с ним я видел в коридоре господина Стейнджерсона, папашу Жака и себя. Значит, убийца не господин Стейнджерсон, не папаша Жак и не я. Впрочем,
будь я преступником, мне было бы об этом известно, не так ли? А видел ли я одновременно Фредерика Ларсана и убийцу? Нет, не видел. Я потерял убийцу из виду на две секунды - в своих записках я упоминал, что он добежал до угла коридора за две секунды до господина Стейнджерсона, папаши Жака и меня. Этого времени Ларсану оказалось достаточно, чтобы забежать за угол, одним движением руки сорвать фальшивую бороду, повернуться и столкнуться с нами, сделав вид, что он преследует преступника. Балмейер выделывал и не такое. Вы же понимаете, что для него было проще простого то приклеить себе рыжую бороду и появиться с ней перед мадемуазель Стейнджерсон, то явиться на почту с небольшой русой бородкой, делавшей его похожим на господина Дарзака, которого он задумал погубить. Да, мой разум научил меня, как взяться за дело с нужного конца и объединить два действующих лица в одно, точнее даже - не два действующих лица, а две половины одного, которых одновременно я не видел: Фредерика Ларсана и преследуемого мною неизвестного. Из них-то и сложилось таинственное и страшное существо, которое я искал, - убийца.
        Это открытие меня потрясло. Я попытался взять себя в руки, немного занявшись уликами, фактами, которые до сих пор вводили меня в заблуждение и которые в принципе должны были войти в мысленно очерченный мною круг.
        Какие же факты помешали мне в ту ночь прийти к выводу, что преступник - Фредерик Ларсан?
        Во-первых, я видел неизвестного в комнате мадемуазель Стейнджерсон, а прибежав в комнату к Фредерику Ларсану, нашел там заспанного хозяина.
        Во-вторых - лестница.
        В-третьих, я поставил Фредерика Ларсана в конце бокового коридора и сказал ему, что собираюсь ворваться в спальню мадемуазель Стейнджерсон, чтобы попытаться задержать преступника. Когда же я вернулся в спальню, неизвестный был там.
        Первый из этих фактов меня отнюдь не смущал. Вполне возможно, что, когда я увидел незнакомца в спальне мадемуазель Стейнджерсон и спустился вниз, тот уже сделал там все, что хотел. И пока я возвращался в замок, он вернулся в комнату Фредерика Ларсана, в мгновение ока разделся и, когда я постучал в дверь, изобразил заспанного Фредерика Ларсана.
        Второй факт - лестница - смущал меня не больше первого. Было очевидно, что если преступник - Ларсан, то лестница, чтобы попасть в замок, ему не нужна: он же занимал комнату, соседнюю с моей; однако эта лестница должна была наводить на мысль о том, что преступник явился извне - обстоятельство, для Ларсана совершенно необходимое, поскольку в ту ночь господин Дарзак в замке отсутствовал. К тому же лестница эта в случае необходимости могла облегчить Ларсану бегство.
        Но вот третий факт сильно сбивал меня с толку. Поскольку я поместил Ларсана в конце бокового коридора, мне и в голову не приходило, что он воспользовался моментом, когда я ходил в левое крыло за господином Стейнджерсоном и папашей Жаком, чтобы вернуться в спальню к мадемуазель Стейнджерсон. Это было весьма рискованно. Его могли схватить, и он это знал. Его могли схватить, если бы он не успел вернуться на свой пост, но он, разумеется, надеялся, что успеет. Ему вдруг обязательно понадобилось вернуться в спальню мадемуазель Стейнджерсон, причем после моего ухода - иначе он не отдал бы мне свой револьвер. Посылая папашу Жака в конец главного коридора, я, естественно, полагал, что Ларсан находится на своем посту в конце бокового коридора, а папаша Жак, которого я не посвятил в подробности, не посмотрел, идя на свой пост, на месте ли Ларсан. Папаша Жак думал в ту минуту только о том, как бы побыстрее выполнить мое поручение. Что же за непредвиденная причина привела Ларсана в спальню вторично? Что это было? Я решил, что это могло быть только вещественное доказательство, говорившее о его пребывании там. В
спальне он забыл нечто очень важное. Но что? Нашел ли он эту вещь? Мне припомнилась свеча на полу и склонившаяся фигура. Я попросил госпожу Бернье, которая убирала в спальне, поискать, и она нашла пенсне - вот это, господин председательствующий.
        И Рультабийль вытащил из своего уже знакомого нам свертка пенсне.
        - Увидев это пенсне, я удивился: Ларсана в очках я никогда не встречал. Но раз он их не надевал, значит они не были ему нужны. И тем более не нужны в момент, когда свобода перемещений приобрела для него такую ценность. Что означало это пенсне? Оно никак не хотело входить в очерченный мною круг. «Если только это не очки от дальнозоркости!» - внезапно подумал я. В самом деле, я ни разу не видел Ларсана за чтением или письмом. Следовательно, он мог быть дальнозорок. А если так, то в полиции об этом, разумеется, знали и, конечно, знали его пенсне. Принадлежащие Ларсану очки от дальнозоркости, найденные в спальне мадемуазель Стейнджерсон после случая в таинственном коридоре, - да это же для Ларсана просто гибель. Итак, возвращение Ларсана в спальню объяснилось. А Ларсан-Балмейер действительно дальнозорок, и это пенсне, которое, возможно, узнают в полиции, действительно принадлежит ему.
        Вот, сударь, какова моя система, - продолжал Рультабийль. - Я не прошу, чтобы улики и факты рассказали мне правду, я прошу их только не идти против правды, которую открыл мой разум, взявшийся за дело с нужного конца.
        И вот, чтобы убедиться окончательно, что Ларсан - преступник, а удостовериться в этом лишний раз не мешало, я захотел увидеть его лицо. За эту ошибку я был жестоко наказан. Я полагаю, что мне отомстил мой разум, на который после случая в таинственном коридоре я не пожелал опереться, не пожелал безоговорочно положиться, пытаясь без его помощи найти доказательства виновности Ларсана. И мадемуазель Стейнджерсон был нанесен удар…
        Рультабийль запнулся и высморкался. Он был заметно взволнован.
        - Но что Ларсан делал в спальне? Почему он дважды пытался убить мадемуазель Стейнджерсон? - спросил председательствующий.
        - Потому что он любил ее, господин председательствующий.
        - Ничего себе причина!
        - Да, сударь, и весьма веская. Он был влюблен без памяти и потому, а также и из-за других причин готов на любое преступление.
        - Мадемуазель Стейнджерсон знала об этом?
        - Да, сударь, но она понятия не имела, что человек, который ее преследует, - Фредерик Ларсан; в противном случае он не поселился бы в замке и в ночь происшествия в таинственном коридоре не зашел бы вместе с нами в спальню мадемуазель Стейнджерсон. Впрочем, я тогда обратил внимание, что он держится в тени и стоит с опущенной головой, - видимо, он искал глазами пенсне. Ларсан охотился и нападал на мадемуазель Стейнджерсон, изменив свою внешность и под другим именем, каким - мы не знаем, но ей оно, вероятно, известно.
        - А вы, господин Дарзак? - обратился к обвиняемому председательствующий. - Вам, я думаю, мадемуазель Стейнджерсон доверила этот секрет? Но почему же никому больше? Ведь это могло бы навести правосудие на след преступника, а вас - если вы невиновны - избавить от неприятности оказаться на скамье подсудимых.
        - Мадемуазель Стейнджерсон мне ничего не говорила, - ответил Дарзак.
        - А то, что рассказал этот молодой человек, по-вашему, возможно?
        - Мадемуазель Стейнджерсон мне ничего не говорила, - невозмутимо повторил Робер Дарзак.
        - Как вы объясните, что в ночь, когда был убит лесник, - продолжал председательствующий, повернувшись к Рультабийлю, - преступник возвратил похищенные у господина Стейнджерсона бумаги? Каким образом убийца проник в запертую спальню?
        - Ну, что касается второго вопроса, то на него ответить нетрудно. Такому человеку, как Ларсан-Балмейер, ничего не стоило добыть или скопировать нужные ключи. Что же до кражи документов, я полагаю, что сначала Ларсан об этом и не думал. Шпионя повсюду за мадемуазель Стейнджерсон и желая во что бы то ни стало помешать ее браку с господином Дарзаком, он, следя за ними, попал однажды в магазин и завладел сумочкой мадемуазель, которую она или где-то оставила, или просто позволила у себя украсть. В сумочке лежал ключ с медной головкой. О ценности ключа он сперва не догадывался, но она, поместив объявление в газету, натолкнула его на эту мысль. Он написал ей до востребования, как она и просила. В письме он, конечно, просил о встрече и дал понять, что тот, у кого находится сумочка с ключом, и есть человек, который уже некоторое время преследует ее своею любовью. Ответа он не получил. Тогда он отправился на почту, чтобы убедиться, что письмо забрали. Отправился, подражая манерам Робера Дарзака и одевшись по возможности так же, как он: готовый на все, чтобы заполучить мадемуазель Стейнджерсон, Ларсан
принялся действовать таким образом, чтобы господин Дарзак, возлюбленный мадемуазель, которого он ненавидит и которому желает гибели, в любом случае оказался под подозрением.
        Я сказал «в любом случае», но мне кажется, что тогда Ларсан не думал, что дойдет до убийства. Как бы то ни было, он принял меры, чтобы под видом Дарзака скомпрометировать мадемуазель Стейнджерсон. К тому же Ларсан того же роста, что Дарзак, и имеет очень похожую ступню. Для него ничего не стоило в случае необходимости срисовать отпечаток подошвы Робера Дарзака и заказать себе по этому рисунку обувь. Для Ларсана-Балмейера это пустяк.
        Но ответа нет, свидание не назначено, а драгоценный ключик все еще у него в кармане. И раз мадемуазель Стейнджерсон к нему не идет, он сам пойдет к ней. План у него созрел давно. Он подробно изучил и замок, и павильон с лабораторией. Однажды днем, когда господин Стейнджерсон с дочерью гуляли и папаша Жак тоже ушел, он влез в павильон через окно в передней. Он один, у него есть время. Он окидывает взором мебель и вдруг видит странный, похожий на сейф шкаф с маленькой замочной скважиной. Ну-ка, ну-ка, это любопытно! Ключик у него с собой, он вспоминает о нем, соображает. Затем вставляет ключ в скважину, и дверца открывается. Документы! Должно быть, они очень ценные, раз их держат в таком странном шкафу и так дорожат ключом от него. Что ж, это всегда пригодится - небольшой шантаж, пожалуй, поможет в любовных делах. Он поспешно заворачивает бумаги в пакет и оставляет его в туалете. Между посещением павильона и убийством лесника у Ларсана было время изучить эти документы. Что с ними делать? Они могут его скомпрометировать. В ту ночь он относит пакет в замок. Быть может, он надеялся, вернув бумаги,
содержащие в себе результаты двадцатилетнего труда, заслужить расположение мадемуазель Стейнджерсон? Такой мозг, как у него, может выдумать что угодно. Как бы там ни было, от бумаг он избавился.
        Рультабийль закашлялся, и я понял почему. В этом месте своих объяснений он явно смутился, ибо ни за что не хотел рассказывать об истинных мотивах отвратительных поступков Ларсана по отношению к мадемуазель Стейнджерсон. То, что он сказал, явно не могло никого удовлетворить, и председательствующий уже собирался сделать ему по этому поводу замечание, когда хитрец Рультабийль вдруг воскликнул:
        - А теперь мы подошли к объяснению тайны Желтой комнаты!
        В зале послышался скрип стульев, небольшая возня и энергичное шиканье. Любопытство публики достигло предела.
        - Однако мне кажется, - вмешался председательствующий, - что если принять вашу гипотезу, господин Рультабийль, то тайна Желтой комнаты уже раскрыта. И раскрыл ее нам сам Фредерик Ларсан: он рассказал все как было, но вместо себя подставил господина Дарзака. Очевидно, дверь Желтой комнаты растворилась, когда профессор был один, и тому пришлось беспрепятственно пропустить человека, вышедшего из комнаты его дочери, может быть даже повинуясь ее мольбам, чтобы избежать скандала.
        - Нет, сударь, - твердо возразил молодой человек. - Вы забываете, что мадемуазель Стейнджерсон была оглушена и не могла никого ни о чем молить, равно как не могла запереть за собою дверь на ключ и задвижку. Вы забываете также, что господин Стейнджерсон поклялся жизнью умирающей дочери, что дверь не открывалась.
        - Но ведь все можно объяснить только так, сударь. Желтая комната была закрыта наглухо. Пользуясь вашим выражением, можно сказать, что оттуда нельзя было ускользнуть ни обычным путем, ни необычным. Когда же в комнату вошли, преступника там не оказалось. Значит, он все же сбежал.
        - Бесполезно это все, господин председательствующий.
        - Что такое?
        - Ему не надо было убегать, раз его там не было.
        Шум в зале.
        - Как так - не было?
        - Разумеется, не было. Его не могло там быть, поэтому и не было. Я же говорил: нужно подумать и взяться за дело с нужного конца.
        - Но как же быть со следами его пребывания в павильоне? - возразил председательствующий.
        - Это и означает взяться за дело не с того конца! А что получается, если взяться с нужного конца? Начиная с момента, когда мадемуазель Стейнджерсон заперлась у себя в комнате, и до момента, когда взломали дверь, преступник выйти из комнаты не мог, а раз его там не оказалось, значит все это время его там и не было.
        - Но следы?..
        - Ах, господин председательствующий, это опять лишь видимость улики, причина стольких судебных ошибок: они же могут сказать вам все, что угодно. Повторяю, они не должны мешать вам думать. Сначала нужно думать, а потом уж смотреть, входят ли улики в очерченный вашим разумом круг. У меня круг неоспоримой истины очень узок: убийцы в Желтой комнате не было. Почему все решили обратное? Из-за следов его пребывания? Но он же мог там быть и раньше! Да что я говорю: он и был там раньше. Разум подсказывает мне, что он находился там, но только раньше. Давайте рассмотрим улики и обстоятельства дела и подумаем, противоречат ли они догадке о том, что преступник побывал в Желтой комнате раньше - до того, как мадемуазель Стейнджерсон заперлась в ней в присутствии своего отца и папаши Жака.
        Прочтя статью в «Матен» и поговорив со следователем по дороге из Парижа в Эпине-сюр-Орж, я твердо решил: Желтая комната была заперта так, что преступник должен был уйти из нее еще до того, как мадемуазель Стейнджерсон вошла туда в полночь.
        Найденные же следы настойчиво твердили о противном. Мадемуазель Стейнджерсон не убивала себя, находясь в одиночестве, и следы свидетельствовали о том, что самоубийства не было. Значит, преступник приходил раньше. Но как же вышло, что покушение было совершено позже, или, точнее, почему создалось впечатление, что оно было совершено позже? Мне пришлось восстановить события, разделив их на два этапа, между которыми прошло несколько часов: первый, когда на мадемуазель Стейнджерсон и в самом деле было совершено покушение, но она никому о нем не сказала, и второй, когда ее мучил кошмар, а все находящиеся в лаборатории решили, что ее убивают.
        Тогда в Желтую комнату я еще не заходил. Какие же раны были у мадемуазель Стейнджерсон? Следы удушения и сильный удар в висок. Следы удушения меня не смущали. Они могли появиться раньше, а она закрывала их воротничком, боа - не важно чем. Когда я решил, что происшествие нужно разделить на два этапа, мне пришлось признать, что мадемуазель Стейнджерсон скрыла события первого этапа. У нее явно были для этого серьезные основания, раз она ничего не поведала даже отцу, а следователю в нападении призналась - отрицать его она не могла, - но заявила при этом, что совершено оно было ночью, то есть в течение второго этапа. Она была вынуждена поступить именно так, иначе отец потребовал бы объяснить, что она скрывает и почему молчит после столь страшного нападения.
        Итак, она скрыла следы пальцев душителя у себя на шее. Но оставался сильный удар в висок. Вот этого я никак не мог понять. Тем более когда узнал, что в комнате найдено орудие преступления - кастет. Она не могла скрыть, что ее оглушили, и тем не менее рана должна была быть нанесена раньше - ведь для этого требовалось присутствие преступника. Я подумал сначала, что рана не такая уж серьезная - в чем, как оказалось, ошибся - и что мадемуазель Стейнджерсон спрятала ее, зачесав волосы на прямой пробор.
        Что же касается отпечатка руки убийцы, раненного мадемуазель Стейнджерсон из револьвера, то он, очевидно, появился раньше, на первом этапе, когда преступник находился в комнате. Тогда же он оставил и все другие улики: кастет, отпечатки грязных башмаков, берет, платок, следы крови на стене, двери и на полу. По всей вероятности, раз все эти улики были в комнате, значит мадемуазель Стейнджерсон, которая хотела все скрыть и прилагала к этому всяческие усилия, не успела от них избавиться. Все это заставило меня предположить, что первый этап произошел ненамного раньше второго. Ведь если бы после первого этапа, то есть после того, как преступник скрылся, а она поспешно вернулась в лабораторию, где ее и застал за работой отец, если бы ей удалось после этого хоть на минуту вернуться в Желтую комнату, она по меньшей мере тут же избавилась бы от кастета, платка и берета, которые валялись на полу. Но она и не пыталась этого сделать, потому что отец не отходил от нее ни на шаг. Стало быть, следующий раз она зашла в комнату только в полночь. В десять туда заходил и папаша Жак, чтобы, как обычно, закрыть ставни
и зажечь ночник. Сидя почти без сил за письменным столом в лаборатории и делая вид, что работает, мадемуазель Стейнджерсон, конечно, не забыла, что в комнату должен зайти папаша Жак. И она делает последнюю попытку: просит его не беспокоиться и не ходить к ней в комнату. Все это черным по белому написано в «Матен». Папаша Жак тем не менее делает по-своему, но ничего не замечает, так как в Желтой комнате темно. Мадемуазель Стейнджерсон, должно быть, пережила несколько страшных минут. Правда, я думаю, она не знала, что преступник оставил в комнате столько улик. После бегства преступника она успела лишь прикрыть следы его пальцев на шее и выйти из комнаты. Знай она, что кастет, берет и платок валяются на полу, она подняла бы их, когда вернулась в полночь к себе. Но она их не заметила, разделась при тусклом свете ночника и легла, обессиленная от переживаний и ужаса - ужаса, заставившего ее вернуться к себе в комнату как можно позже.
        Таким образом, я подошел ко второму этапу драмы, во время которого мадемуазель находилась в комнате одна вплоть до момента, когда дверь взломали и преступника не обнаружили. И естественно, улики, о которых я упоминал, должны были войти в круг моих рассуждений.
        Но нужно было объяснить и другие факты. Во время второго этапа стреляли из револьвера. Раздавались крики: «На помощь! Убивают!» Что в этом случае мог подсказать мне разум? Прежде всего о криках: раз в комнате не было убийцы, значит неизбежно там кого-то мучил кошмар!
        К тому же из комнаты слышался громкий шум падающей мебели. И вот я воображаю, я просто обязан вообразить вот что: мадемуазель Стейнджерсон спит, а мысли ее неотступно возвращаются к ужасу, пережитому днем. Ей снится сон; кошмар становится все отчетливее, она опять видит бросившегося на нее убийцу, кричит: «На помощь! Убивают!» - и безотчетно тянется к револьверу, который, перед тем как лечь, положила на ночной столик. Но ее рука наталкивается на столик с такой силой, что тот падает. Ударившись об пол, револьвер стреляет, и пуля попадает в потолок. Эта пуля в потолке с самого начала показалась мне результатом случайности. Она подтверждала возможность случайного выстрела, отлично согласовывалась с моим предположением о кошмаре и стала одной из причин моей уверенности в том, что преступление имело место раньше и что мадемуазель Стейнджерсон, наделенная характером редкой силы, о нем умолчала. Кошмар, револьверный выстрел… Мадемуазель Стейнджерсон в ужасе просыпается, пробует встать, падает без сил на пол, опрокидывая какую-то мебель, еще раз хрипло взывает о помощи и теряет сознание.
        Однако все говорили, что слышали ночью два выстрела из револьвера. По моим расчетам - это были уже не предположения, а расчеты, - их тоже было два, но по одному на каждой стадии, а не оба в последней. Один, ранивший убийцу, - сначала, и второй, случайный, - потом. А была ли уверенность в том, что ночью стреляли дважды? Ведь выстрелы звучали среди грохота опрокидываемой мебели. На допросе господин Стейнджерсон упомянул о глухом выстреле сначала и громком - потом! А что, если глухой выстрел - это просто грохот от упавшего ночного столика с мраморной доской наверху? Такое объяснение непременно должно было быть верным. Я в этом не сомневался, так как знал, что привратники - Бернье с женой, находившиеся поблизости от павильона, слышали лишь один выстрел. Они заявили об этом следователю.
        Таким образом, когда я впервые вошел в Желтую комнату, ход событий был мною почти полностью воссоздан. Однако в круг моих рассуждений не вписывалась тяжелая рана на виске мадемуазель Стейнджерсон. Она не была нанесена убийцей с помощью кастета на первой стадии, поскольку была слишком серьезна, чтобы мадемуазель Стейнджерсон могла ее скрыть, чего она и не сделала, так как не зачесала волосы на прямой пробор. Выходит, рана была нанесена на второй стадии, когда бедняжке привиделся кошмар? Это я и хотел выяснить в Желтой комнате, и Желтая комната дала мне ответ.
        Все из того же небольшого свертка Рультабийль достал сложенный вчетверо лист бумаги, из которого вынул двумя пальцами какой-то предмет и протянул его председательствующему:
        - Вот волос, белокурый волос мадемуазель Стейнджерсон, с пятнышками крови на нем. Он прилип к краю мраморной доски опрокинутого ночного столика. Край доски тоже был запачкан кровью. Вроде бы ерунда, маленькое красное пятнышко. Но весьма важное: благодаря ему я понял, что, вскочив в безумстве с постели, мадемуазель Стейнджерсон упала как подкошенная, с размаху ударилась о мраморную доску и поранилась, а волос с виска прилип к ней - она ведь не была причесана на прямой пробор. Врачи заявили, что ее ударили тупым орудием, а поскольку на полу нашли кастет, следователь тут же решил, что это и есть орудие преступления, однако край мраморной доски тоже тупое орудие. О нем не подумали ни врачи, ни следователь, он не пришел бы в голову и мне, не возьмись я за дело с нужного конца и не укажи мне на него мой разум, не заставь он меня обо всем догадаться.
        Зал опять взорвался было рукоплесканиями, но Рультабийль сразу же заговорил снова, и публика мгновенно стихла.
        - Кроме имени убийцы, которое мне предстояло узнать только через несколько дней, я хотел выяснить еще одно: когда произошла первая часть драмы. Понял я это из допроса господина Стейнджерсона и его дочери, хотя последний и ввел в заблуждение следователя. Мадемуазель Стейнджерсон в точности рассказала, что она делала весь этот день. Мы установили, что преступник проник в павильон между пятью и шестью - ведь приблизительно в четверть седьмого профессор с дочерью вновь принялись за работу. Стало быть, искать нужно между пятью и четвертью седьмого. Да что я говорю! В пять профессор был еще с дочерью. Драма не могла произойти, когда он находился неподалеку. Значит, в этом коротком отрезке времени мне нужно найти момент, когда профессор и дочь были не рядом. Вот я и нашел его при допросе, происходившем в спальне мадемуазель Стейнджерсон в присутствии ее отца. Разговор тогда велся о том, что около шести профессор с дочерью вернулись в лабораторию. Господин Стейнджерсон сказал: «Как раз в этот момент к нам подошел мой лесник и ненадолго меня задержал». Лесник говорил с профессором не то о вырубке леса, не
то о браконьерах; мадемуазель Стейнджерсон с ними не было, она уже вернулась в лабораторию - ведь чуть позже профессор сказал, что расстался с лесником и присоединился к дочери, которая уже работала.
        Вот в эти несколько минут и разыгралась драма. Иначе быть не могло. Я прекрасно вижу, как мадемуазель Стейнджерсон возвращается в павильон, заходит к себе в комнату, чтобы снять шляпку, и оказывается лицом к лицу с преследующим ее бандитом. Тот уже некоторое время находился там, готовя все к ночному свиданию. Он снял неудобные башмаки папаши Жака - об этом я уже говорил следователю, украл бумаги, о чем я тоже рассказывал, и только забрался под кровать, как вернулся папаша Жак, чтобы вымыть переднюю и лабораторию. Время тянулось медленно. После ухода папаши Жака он вылез из-под кровати, походил по лаборатории, вышел в переднюю, посмотрел в окно и увидел - а было еще светло, - что к павильону подходит мадемуазель Стейнджерсон, одна. Он никогда не осмелился бы напасть на нее в такой час, если б не был уверен, что она одна. А раз он увидел только ее, значит разговор между господином Стейнджерсоном и лесником происходил за поворотом тропинки, там, где растет несколько деревьев, скрывавших их от взора негодяя. Тут же созрел план: наедине с мадемуазель Стейнджерсон ему будет гораздо спокойнее, нежели
ночью, когда на чердаке уляжется спать папаша Жак. И ему обязательно нужно было закрыть окно передней. Этим, кстати, и объясняется, что ни господин Стейнджерсон, ни лесник, стоявшие поодаль от павильона, не слышали выстрела.
        Затем он вернулся в Желтую комнату. Появляется мадемуазель Стейнджерсон. Дальше все произошло молниеносно. Мадемуазель Стейнджерсон закричала или, скорее, хотела закричать от ужаса, он схватил ее за горло. Быть может, он намеревался ее задушить. Но мадемуазель Стейнджерсон нащупала в ящике ночного столика револьвер, взятый ею, когда она стала опасаться угроз преступника. Убийца уже замахнулся кастетом - страшное оружие в руке Ларсана-Балмейера! Но она выстрелила, и он выронил кастет. Тот упал на пол, залитый кровью преступника, убийца покачнулся, опершись о стену, оставил на ней отпечаток руки и, испугавшись нового выстрела, убежал.
        Она следит, как он пересекает лабораторию. Прислушивается. Что он там делает в передней? Что-то он долго не прыгает в окно. Прыгнул! Она подбегает к окну и закрывает его. Но видел ли что-нибудь отец? А может, слышал? Теперь, когда опасность миновала, все ее мысли об отце. В ней просыпается нечеловеческая энергия: нужно попытаться успеть все скрыть. И господин Стейнджерсон, вернувшись, видит, что дверь в Желтую комнату закрыта, а его дочь сидит, склонившись над столом, и работает.
        Рультабийль повернулся к Роберу Дарзаку и воскликнул:
        - Вы знаете правду, так скажите, разве не так было дело?
        - Я ничего не знаю, - ответил господин Дарзак.
        - Вы - герой! - промолвил Рультабийль, скрестив руки на груди. - Но если бы мадемуазель Стейнджерсон могла знать, что вы на скамье подсудимых, она освободила бы вас от данного вами слова, умолила бы рассказать все, что вам доверила, да что там - сама явилась бы вас защищать!
        Робер Дарзак сидел недвижно и молчал, печально глядя на Рультабийля.
        - Мадемуазель Стейнджерсон здесь нет, - продолжал тот, - но именно поэтому здесь я. Поверьте, господин Дарзак, лучшее, единственное средство спасти мадемуазель Стейнджерсон и вернуть ей рассудок - это оправдать вас.
        Последняя фраза была встречена громом оваций. Председательствующий даже не пытался охладить пыл зала. Робер Дарзак спасен - чтобы убедиться в этом, достаточно было взглянуть на присяжных. Их вид говорил об этом без всяких слов.
        - Но что же это за тайна, из-за которой мадемуазель Стейнджерсон скрыла от отца, что ее пытались убить? - воскликнул наконец председательствующий.
        - А вот этого, - ответил Рультабийль, - я, сударь, не знаю. Это не мое дело.
        Председательствующий попытался еще раз обратиться к Роберу Дарзаку:
        - Сударь, вы все еще отказываетесь нам сообщить, что вы делали, когда на жизнь мадемуазель Стейнджерсон было совершено покушение?
        - Ничего не могу вам сказать, сударь.
        Председательствующий взглядом попросил у Рультабийля объяснений.
        - Можно полагать, господин председательствующий, что отлучки господина Дарзака тесно связаны с секретом мадемуазель Стейнджерсон. А господин Дарзак считает себя обязанным молчать. Теперь представьте себе, что во время всех трех покушений, подстроенных так, чтобы навести подозрения на господина Дарзака, Ларсан назначал ему обставленные весьма таинственно свидания в местах, которые могли бы его скомпрометировать. Господин Дарзак скорее позволит признать себя виновным, чем признается в чем бы то ни было и объяснит что бы то ни было, касающееся тайны мадемуазель Стейнджерсон. Ларсан достаточно хитер, чтобы понимать и это.
        Председательствующий заколебался, но из любопытства спросил еще раз:
        - Но что же это все-таки за тайна?
        - Ах, сударь, откуда мне знать! - с поклоном ответил Рультабийль. - Но я полагаю, что теперь вы знаете достаточно, чтобы оправдать господина Робера Дарзака. Разве что Ларсан вернется, но это вряд ли! - добавил он с радостным смехом.
        Весь зал рассмеялся вместе с ним.
        - Еще один вопрос, сударь, - проговорил председательствующий. - Соглашаясь со всем, что вы рассказали, мы понимаем, что Ларсан хотел направить подозрения на господина Дарзака. Но зачем ему было направлять их и на папашу Жака?
        - У него был в этом свой интерес как у полицейского, сударь! Ему было выгодно выставить себя расторопным полицейским, собственноручно уничтожая собранные им самим доказательства. Это очень ловкий ход. Этим трюком он часто пользовался, чтобы отвести подозрения, которые могли возникнуть на его счет. Он доказывал невиновность одного, а потом уж обвинял другого. Имейте в виду, господин председательствующий, что к этому делу Ларсан готовился заранее. Я же говорю: он изучил все и вся. Если вам интересно знать, как он это делал, могу сказать, что некоторое время он был посредником между полицейской лабораторией и профессором Стейнджерсоном, которого полиция якобы попросила произвести кое-какие опыты. Благодаря этому он дважды побывал в павильоне до преступления. При этом он так загримировался, что папаша Жак впоследствии его не узнал. Заодно ему удалось стянуть у папаши Жака стоптанные башмаки и берет, которые старый слуга профессора связал в узелок, чтобы отнести кому-то из своих друзей-углежогов с Эпинейской дороги. Когда преступление обнаружилось, папаша Жак хотя и узнал эти вещи, но признался в этом
далеко не сразу. Они его компрометировали, потому-то ему и было так не по себе, когда мы с ним о них говорили. Все проще простого, и я заставил Ларсана признать это. Впрочем, признался он с удовольствием, поскольку хоть он и бандит - в этом, смею надеяться, уже никто не сомневается, - но и художник тоже. Такой уж у этого человека стиль работы. Он действовал так и при ограблении «Креди юниверсель», и в афере с золотыми слитками. Эти дела придется пересмотреть, господин председательствующий, ведь с тех пор, как Балмейер-Ларсан поступил на службу в полицию, в тюрьму село несколько невинных.
        Глава 28,
        в которой доказывается, что всего предусмотреть невозможно
        Волнение, гул, крики «браво!». Мэтр Анри-Робер потребовал отсрочки дела до следующей сессии с целью доследования, обвинение это требование поддержало. Дело было отложено. Господина Дарзака условно освободили из-под стражи, в отношении папаши Матье дело прекратили. Пробовали искать Фредерика Ларсана, но тщетно. Невиновность Дарзака была доказана. Он избавился наконец от угрожавшей ему страшной опасности и после визита к мадемуазель Стейнджерсон возымел надежду, что при заботливом уходе к ней вновь вернется рассудок.
        А мальчишка Рультабийль ходил в героях дня. Когда он вышел из Версальского дворца, толпа устроила ему настоящий триумф. Газеты всего мира описывали его подвиги и помещали его фотографии; он, взявший интервью у стольких знаменитостей, сам прославился и давал интервью. Должен признать, что при этом он не возгордился.
        Мы возвращались из Версаля вместе, весьма весело отобедав в «Курящей собаке». В поезде я засыпал его вопросами: они готовы были сорваться у меня с языка еще во время обеда, но я сдержался, так как знал, что за едой Рультабийль работать не любит.
        - Друг мой, - начал я, - эта история с Ларсаном достойна лишь такого величественного и героического ума, как ваш.
        Тут он меня прервал и попросил выражаться проще, после чего добавил, что ему безмерно жаль наблюдать, как такой бойкий разум, как мой, готов провалиться в мерзкую бездну глупости по причине моего чрезмерного восхищения.
        - Я несколько обижен, - признался я. - Из всего, что произошло, я никак не могу взять в толк, что вы делали в Америке. Ведь если я правильно понял, когда вы в последний раз уезжали из Гландье, о роли Ларсана вам было известно все. Вы знали, что преступник - он, и понимали, как он устраивал покушения, не так ли?
        - Прекрасно знал. А вы, - переменил он тему, - так ни о чем и не догадывались?
        - Совершенно!
        - Это невероятно.
        - Но, друг мой, вы же позаботились о том, чтобы скрыть от меня ваши мысли, и я не вижу, каким образом я мог бы их разгадать. Скажите, когда я приехал с револьверами в Гландье, вы тогда уже подозревали Ларсана?
        - Да. Я обдумывал секрет таинственного коридора, но возвращение Ларсана в спальню мадемуазель Стейнджерсон объяснить не мог - ведь пенсне от дальнозоркости еще не было найдено. В конце концов, мои подозрения основывались лишь на логических умозаключениях, и мысль о том, что преступник - Ларсан, показалась мне столь чудовищной, что я решил на ней не задерживаться, пока не добуду вещественных доказательств. Но все же мысль эта не давала мне покоя, и я несколько раз заговаривал с вами о полицейском таким образом, чтобы вас насторожить. Вначале я не подвергал сомнению его правдивость, а лишь говорил, что он ошибается. Я объяснял вам несовершенство его метода, и презрение, с которым я, по-вашему, относился к полицейскому, я в действительности направлял на бандита, которого подозревал в полицейском. Вспомните, когда я перечислял все улики, собранные против Робера Дарзака, я сказал: «Все это придает гипотезам Большого Фреда определенное правдоподобие. В этом я с Ларсаном не согласен, он заблуждается», а потом добавил тоном, который должен был вас удивить: «Но в самом ли деле Ларсан так уж ослеплен этой
гипотезой? Вот в чем дело».
        Слова: «Вот в чем дело» - должны были дать вам пищу для размышлений, в них сосредоточились все мои подозрения. А что означала последняя моя фраза насчет ослепления, если не то, что ослеплен не Ларсан, а, напротив, его гипотеза призвана была ослепить нас, понимаете - нас? Я взглянул на вас в тот момент, но вы не дрогнули, вы ничего не поняли. Я же был словно околдован: пока не нашлось пенсне, я считал преступление Ларсана лишь абсурдным предположением. Но зато когда оно нашлось и объяснило возвращение Ларсана в спальню мадемуазель Стейнджерсон, можете себе представить, как я был счастлив, я был просто в восторге! О, я очень хорошо помню, как бегал по комнате словно сумасшедший и кричал вам: «Я оставлю в дураках Большого Фреда! Да еще в каких!» Эти слова я тоже адресовал бандиту. И в тот же вечер, когда господин Дарзак поручил мне наблюдать за спальней мадемуазель Стейнджерсон, а я ограничился лишь тем, что до десяти вечера обедал вместе с Ларсаном и не принял никаких иных мер, успокоившись, что он рядом со мной, - тогда вы могли понять, что подозревал я только этого человека. Это могло стать вам
ясно и когда я во время разговора о том, что убийца должен прийти, воскликнул: «Если даже его нет сейчас, то уж к ночи появится наверняка!»
        Но было нечто и посерьезнее, что могло и должно было сразу и неопровержимо указать на убийцу, выдать Фредерика Ларсана, а мы с вами этого не заметили. Неужели вы забыли историю с тростью? Да, кроме рассуждений, которые указывали на Ларсана уму логическому, была история с тростью, указывавшая на него уму наблюдательному.
        Да будет вам известно, что я очень удивился, когда во время следствия Ларсан не воспользовался этой тростью как уликой против Робера Дарзака. Разве она не была куплена в вечер, когда было совершено преступление, человеком, похожим по приметам на Робера Дарзака? Так вот, прежде чем Ларсан сел в поезд и скрылся, я сам спросил его об этом. Он ответил, что и не собирался этого делать и что мы очень его смутили - тогда, вечером в кабачке в Эпине, когда доказали ему, что он нам солгал. Помните, он сказал, что трость у него из Лондона, а надпись на ней указывала, что она из Парижа? Почему же мы подумали: «Фред лжет. Он был в Лондоне и не мог купить там трость из Парижа»? Почему нам не пришло в голову сказать себе: «Фред лжет. Он не был в Лондоне, так как купил эту трость в Париже». Фред - лжец, Фред, находившийся в момент преступления в Париже, - вот где должны были зародиться подозрения. И вот после вашего визита в магазин Кассетта мы узнаем, что трость купил человек, одетый так же, как Робер Дарзак; несмотря на то, что Дарзак дал нам слово и мы уверены, что купил трость не он, несмотря на то, что
благодаря истории с почтовым отделением мы знаем, что в Париже есть человек, похожий на Дарзака, несмотря на то, что мы ломаем голову, кто же этот выдающий себя за Дарзака человек, купивший незадолго до преступления трость, которую мы увидели в руках у Ларсана, - почему, несмотря на все это, мы не сказали себе: «Постой-ка! А что, если этот неизвестный, выдающий себя за Дарзака и купивший трость, которую держит Фред, и есть сам Фред?» Конечно, то, что он агент уголовной полиции, не способствовало возникновению такой гипотезы, однако, увидев упорство, с каким Фред собирает улики против Дарзака, страсть, с какою он преследует беднягу, мы должны были удивиться этой лжи - ведь она означала, что в Лондоне он не был. Все, даже его начальники, считали, что он в Лондоне, а он покупает в Париже трость. Но почему же он ни разу даже не намекнул, что трость могла принадлежать господину Дарзаку? Это просто. Настолько просто, что нам и в голову не пришло. Ларсан купил ее после того, как мадемуазель Стейнджерсон легко ранила его в ладонь. Ему нужно было постоянно держать что-то в руке, чтобы случайно не раскрыть
ладонь и не обнаружить рану. Понимаете? Так объяснил мне сам Ларсан, и я помню, как не раз обращал ваше внимание, что он не выпускает трость из руки, - мне это казалось странным. Когда мы вместе обедали, он отложил трость и сразу же взял в правую руку нож, с которым больше не расставался. Я вспомнил все эти подробности, когда мысли мои остановились на Ларсане, но было уже слишком поздно, чтобы это могло мне хоть в чем-то помочь. Поэтому в тот вечер, когда Ларсан притворился спящим, я наклонился и осторожно, чтобы он не заметил, взглянул на его ладонь. Там был лишь небольшой кусочек пластыря, закрывавший уже почти зажившую ранку. Тогда он уже мог утверждать, что поранился чем угодно. Но тем не менее для меня это была еще одна улика, которая вписывалась в мысленно очерченный мною круг. Как сказал мне Ларсан, пуля оцарапала ему ладонь, но крови вытекло довольно много.
        Окажись мы более проницательны, когда Ларсан нам солгал, а значит, и более опасны для него, он, несомненно, поведал бы историю, которую мы для него придумали, - о том, что трость найдена им где-то неподалеку от Дарзака; однако далее события последовали с такой быстротой, что мы и думать забыли о трости. Тем не менее мы, сами того не ведая, сильно встревожили Ларсана-Балмейера.
        - Но если, покупая трость, - прервал я, - он не имел в виду использовать ее против Дарзака, зачем ему было одеваться так же, как Дарзак? Зачем ему понадобилось это бежевое пальто, котелок и прочее?
        - Затем, что он только что совершил преступление, а после этого он всегда переодевался под Дарзака, сами знаете зачем. А тут ему докучала раненая рука - понимаете? И когда он проходил по авеню Оперы, ему пришла мысль купить трость, что он тут же и сделал. Ведь было уже восемь вечера! И человек, похожий на Дарзака, покупает трость, которая оказывается в руках у Ларсана. А я - я, который догадался, что к тому часу преступление уже было совершено, который был почти уверен, что Дарзак невиновен, - я не заподозрил Ларсана! Бывают минуты…
        - Бывают минуты, - подхватил я, - когда даже самый могучий ум…
        Рультабийль прикрыл мне рот ладонью. Когда же я опять что-то у него спросил, то увидел, что он не слушает меня. Рультабийль спал. Когда мы прибыли в Париж, мне стоило нечеловеческих усилий его разбудить.
        Глава 29
        Тайна мадемуазель Стейнджерсон
        Несколько позже мне представился случай спросить у Рультабийля, что он делал в Америке. Он ответил не подробнее, чем в поезде из Версаля, и перевел разговор на другую тему.
        В конце концов однажды он сказал:
        - Но поймите же, мне нужно было установить подлинную личность Ларсана.
        - Это ясно, - ответил я, - но почему вы отправились за этим в Америку?
        Он закурил трубку и повернулся ко мне спиной. Очевидно, я прикоснулся к тайне мадемуазель Стейнджерсон. Вероятно, Рультабийль решил, что раз ему не удалось найти разгадку ужасной тайны, связавшей Ларсана и мадемуазель Стейнджерсон, здесь, во Франции, значит корни ее нужно искать в Америке, в тех временах, когда она жила там. И юный журналист тут же сел на пароход. В Америке он узнал, кто такой Ларсан, и собрал сведения, которыми мог заткнуть ему рот. Ведь он был в Филадельфии!
        Но что же это все-таки была за тайна, заставившая молчать мадемуазель Стейнджерсон и Робера Дарзака? По прошествии стольких лет, после появления в прессе некоторых скандальных публикаций, теперь, когда господин Стейнджерсон знает все и все простил, - теперь можно об этом рассказать. Впрочем, рассказывать тут особенно нечего, но это поставит вещи на свои места, поскольку находились жалкие люди, обвинявшие мадемуазель Стейнджерсон, которая в действительности во всем этом мрачном деле с самого начала была жертвой.
        Началось все давно, когда она, совсем еще юной девушкой, жила с отцом в Филадельфии. Там, на вечере, она познакомилась с другом отца, тоже французом, который очаровал ее своими манерами, умом, нежностью и любовью. Говорили, что он богат. Он попросил руки мадемуазель Стейнджерсон у прославленного профессора. Тот навел справки о господине Жане Русселе и сразу же понял, что имеет дело с проходимцем. Как вы уже догадались, Жан Руссель был не кто иной, как знаменитый Балмейер, скрывавшийся от преследования французских властей в Америке. Но этого не знали ни профессор, ни его дочь. Прозреть ей довелось при следующих обстоятельствах. Господин Стейнджерсон не только не согласился выдать дочь за Русселя, но и отказал ему от дома. Юная Матильда, сердце которой раскрывалось навстречу любви и для которой ее Жан был самый красивый и хороший, рассердилась. Она не скрывала от отца своего неудовольствия, и тот отправил ее, чтобы она немного остыла, к старой тетке, жившей на берегах Огайо, в Цинциннати. Жан последовал туда за ней, и, несмотря на глубокое уважение к отцу, Матильда решилась обмануть бдительность
тетки и убежать с возлюбленным, чтобы, воспользовавшись свободою американских законов, поскорее обвенчаться. Сказано - сделано. Они сбежали, но недалеко, в Луисвилль. Там в одно прекрасное утро раздался стук в дверь. Это была полиция, желавшая арестовать Жана Русселя, что она и сделала, несмотря на протесты и крики дочери профессора Стейнджерсона. Заодно полицейские сообщили Матильде, что ее муж - знаменитый Балмейер.
        В отчаянии, после неудавшейся попытки самоубийства, Матильда вернулась к тетке в Цинциннати. Та, увидев ее, чуть не скончалась от радости. Она всю неделю искала Матильду где могла и еще не набралась смелости сообщить о происшедшем отцу девушки. Матильда поклялась тетке, что отец никогда ни о чем не узнает. Тетке это было на руку: она понимала, что проявила в столь серьезных обстоятельствах непростительное легкомыслие. Через месяц мадемуазель Матильда Стейнджерсон возвратилась к отцу, раскаявшаяся, с сердцем, умершим для любви; ей требовалось лишь одно - никогда больше не слышать о своем муже, страшном Балмейере, и тогда она сумеет сама простить себя и подняться в своих глазах, посвятив жизнь неустанному труду и принеся себя в жертву отцу.
        Она сдержала слово. И вот, после того как она призналась во всем Роберу Дарзаку, считая, что Балмейера нет в живых, так как прошел слух о его смерти, и с безграничной радостью согласилась после стольких лет искупления связать свою жизнь с надежным другом, Жан Руссель, Балмейер ее юности, воскрес. Он тут же дал ей понять, что не допустит ее брака с Робером Дарзаком, и заявил, что всегда любил ее - что, увы, было правдой.
        Мадемуазель Стейнджерсон без колебаний рассказала все Дарзаку и показала письмо, в котором Жан Руссель - Фредерик Ларсан - Балмейер напоминал ей о первых часах их союза в прелестном домике священника, снятом ими в Луисвилле: «…домик священника все так же очарователен, а сад все так же свеж». Негодяй писал с большим чувством и выражал желание вернуться с ней туда. Мадемуазель Стейнджерсон заявила Роберу Дарзаку, что, если отец хоть что-нибудь узнает о ее былом бесчестье, она покончит с собой. Господин Дарзак поклялся, что заставит американца замолчать - запугает, применит силу, пойдет даже на преступление. Но силы у Дарзака не было, и без умницы Рультабийля он, конечно, потерпел бы поражение.
        Что же оставалось делать мадемуазель Стейнджерсон перед лицом этого чудовища? В первый раз, когда после его угроз она приняла меры предосторожности и он появился перед нею в Желтой комнате, она попыталась его убить, но, к сожалению, неудачно. С тех пор она стала постоянной жертвой этого невидимки, который мог шантажировать ее до самой смерти, который жил рядом с нею, у нее в доме, а она этого не знала, который требовал встреч «во имя их любви». Когда в первый раз она отказала ему в свидании, которое он назначил ей в письме через сороковое почтовое отделение, это вылилось в драму в Желтой комнате. Второе свидание он назначил ей письмом, пришедшим с обычной почтой к ней в спальню, где она приходила в себя, но она избежала встречи, запершись со служанками в будуаре. В этом письме негодяй сообщил, что, раз из-за ее состояния ходить ей нельзя, он в такую-то ночь, в такой-то час будет у нее в спальне, поэтому ей следует принять необходимые меры, чтобы избежать скандала. Матильда Стейнджерсон, зная, что ей нужно всячески опасаться наглости Балмейера, «уступила» ему свою спальню. Тогда-то и случилось
происшествие в таинственном коридоре. В третий раз она подготовилась к свиданию. В предыдущий раз, прежде чем уйти из пустой спальни мадемуазель Стейнджерсон, Ларсан, как мы помним, написал там свое последнее письмо и оставил его на столе у жертвы. В нем он требовал, чтобы свидание все же состоялось, назначил его дату и час и обещал вернуть бумаги отца, пригрозив, что, если она опять ускользнет, он бумаги эти сожжет. В том, что документы у него, сомнений у нее быть не могло - достаточно было вспомнить, как он с ее невольной помощью похитил когда-то в Филадельфии бумаги из ящика отца. В этом Матильда Стейнджерсон подозревала его уже давно. Она знала его достаточно хорошо, чтобы не сомневаться, что, если она не подчинится его воле, бесчисленное множество трудов, усилий, надежд обратятся в прах. Она решила еще раз встретиться лицом к лицу с человеком, который был ее мужем, и попытаться его смягчить. Остается лишь догадываться, что между ними произошло. Мольбы Матильды, грубость Ларсана. Он требует, чтобы она отказала Дарзаку. Говорит о своей любви и наносит удар, имея в мыслях отправить на эшафот
другого. Он ловок, и маска Ларсана его спасет, думал он, соперник и на этот раз не сможет сказать, где находился в это время. Балмейер позаботился обо всем, а сама идея была проста, о чем и догадался юный Рультабийль.
        Ларсан шантажировал Дарзака точно так же, как Матильду, - тем же оружием, тою же тайной. В письмах, настоятельных, словно приказы, он угрожал предать Матильду, обнародовать ее любовную переписку и, естественно, скрыться, если его захотят задержать. Дарзаку ничего не оставалось, как ходить на назначаемые ему свидания, как и Матильде, соглашаться на встречи, иначе он угрожал на следующий же день выступить с разоблачением. И в тот час, когда Балмейер уже собирался убить Матильду, Робер вышел из поезда в Эпине, где сообщник Ларсана, странный, не от мира сего человек, с которым мы еще когда-нибудь встретимся, силой удерживал его, заставлял терять время, чтобы наутро обвиняемый опять не смог объяснить столь странное совпадение и потерял голову.
        Одного лишь Балмейер не принял в расчет - нашего Рультабийля.
        Тайна Желтой комнаты объяснена, но мы все же проследим, чем занимался Рультабийль в Америке. Мы с вами знаем юного репортера, знаем, насколько он проницателен, - это-то и помогло ему восстановить историю мадемуазель Стейнджерсон и Жана Русселя. В Филадельфии Рультабийль сразу же разузнал все, что касается Артура Уильяма Ранса. Узнал и о его самоотверженном поступке, и о цене, на которую тот притязал. В салонах Филадельфии в свое время прошел слух о его браке с мадемуазель Стейнджерсон. Болтливость молодого ученого, настойчивые преследования мадемуазель Стейнджерсон, продолженные им даже в Европе, беспорядочная жизнь, которую он стал вести под тем предлогом, что хочет забыть свое горе, - все это выставляло Артура Ранса в весьма невыгодном свете, чем и объясняется холодность, с какою Рультабийль встретил его в комнате для свидетелей. Он сразу понял, что Ранс к делу Ларсана - Стейнджерсонов никакого отношения не имеет. После этого его ждало потрясение: он узнал о романе между Русселем и мадемуазель Стейнджерсон. Кто такой этот Жан Руссель? Рультабийль отправился из Филадельфии в Цинциннати, повторяя
путь Матильды. В Цинциннати он отыскал старуху-тетку, и ему удалось развязать ей язык; история с арестом Балмейера пролила свет на все дело. В Луисвилле он добрался даже до домика священника - скромного и в самом деле очаровательного строения в старом колониальном стиле. Затем, оставив след мадемуазель Стейнджерсон, он отправился по следу Балмейера: из тюрьмы в тюрьму, с каторги на каторгу, от преступления к преступлению. Когда на нью-йоркской пристани Рультабийль садился на пароход, отплывающий в Европу, он знал, что с этой же пристани пять лет назад отплывал Балмейер, имея в кармане документы некоего Ларсана, убитого им почтенного торговца из Нового Орлеана.
        Теперь вы полагаете, что знаете тайну мадемуазель Стейнджерсон? Знаете, да не всю. У мадемуазель Стейнджерсон родился от Жана Русселя ребенок, мальчик. Он появился на свет в доме тетки, которая устроила все так, что даже в Америке никто о нем не знал. Что с мальчиком стало? Это уже другая история; как-нибудь я вам ее расскажу.
        Примерно через два месяца после описанных мною событий я повстречал Рультабийля: с грустным видом сидел он на скамье во Дворце правосудия.
        - Ну, о чем задумались, мой юный друг? - спросил я. - У вас печальный вид. Как поживают ваши друзья?
        - Разве у меня есть настоящие друзья, кроме вас? - отозвался он.
        - Но я надеюсь, что господин Дарзак…
        - Да, конечно…
        - И мадемуазель Стейнджерсон… Как, кстати, она?
        - Лучше, гораздо лучше.
        - Так чего же печалиться?
        - Я печален, потому что вспоминаю о духaх дамы в черном, - ответил он.
        - О духах дамы в черном? Вы все время о них твердите. Может, наконец объясните, почему этот запах так настойчиво вас преследует?
        - Быть может, когда-нибудь объясню, - проговорил Рультабийль и тяжело вздохнул.
        Духи дамы в черном
        Глава 1,
        которая начинается там, где романы обычно заканчиваются
        Венчание господина Робера Дарзака и мадемуазель Матильды Стейнджерсон состоялось 6 апреля 1895 года в Париже, в церкви Сен-Никола дю Шардонне, куда был приглашен лишь весьма узкий круг друзей. Прошло уже чуть более двух лет со времени событий, описанных мною в предыдущей книге, - событий столь сенсационных, что не будет преувеличением сказать: за такой короткий срок даже парижане не забыли о знаменитой «Тайне Желтой комнаты». Она еще занимала многие умы, и, конечно, небольшая церковь оказалась бы переполнена желающими поглазеть на героев нашумевшей драмы, если бы церемония бракосочетания не проводилась тайно, что, впрочем, было несложно устроить в этом удаленном от густонаселенных кварталов приходе. Приглашены были лишь несколько друзей господина Дарзака и профессора Стейнджерсона, на молчание которых можно было рассчитывать. Я принадлежал к их числу и приехал в церковь пораньше, поскольку хотел отыскать Жозефа Рультабийля. Не найдя его, я был несколько разочарован, хотя и не сомневался, что он придет; чтобы скоротать время, я подошел к господам Анри-Роберу и Андре Гессу, которые, стоя в тихом
приделе Святого Карла, вполголоса вспоминали наиболее занятные эпизоды Версальского процесса, пришедшие им на ум в связи с предстоящей церемонией. Я рассеянно слушал их и следил за происходящим вокруг.
        Боже мой, до чего же убога эта церковь Сен-Никола-дю-Шардонне! Дряхлая, вся в трещинах, грязная, но это не благородная патина времени, которая лишь украшает камень, а крайняя нечистоплотность, свойственная кварталам Сен-Виктор и Бернардинцев, на границе которых она располагается; стоящая в столь неподобающем для нее окружении, эта церковь мрачна снаружи и уныла внутри. Небо, которое кажется в этом священном месте более далеким, чем где-либо, цедит скупой свет, изо всех сил старающийся пробиться к верующим сквозь вековую грязь на стеклах. Вы, разумеется, читали «Воспоминания детства и молодости» Ренана? Тогда толкните дверь церкви Сен-Никола дю Шардонне, и вы поймете, почему хотелось умереть будущему автору «Жизни Иисуса», который жил взаперти совсем рядом, в маленькой семинарии, смежной с домом аббата Дюпанлу, и выходил сюда лишь помолиться. Вот в этом-то погребальном мраке, в этом окружении, созданном, казалось, лишь для отпевания усопших, и должно было проходить венчание Робера Дарзака и Матильды Стейнджерсон! Я усмотрел в этом недоброе предзнаменование и расстроился.
        Господа Анри-Робер и Андре Гесс продолжали беседу: первый признался, что перестал тревожиться за Робера Дарзака и Матильду Стейнджерсон не после благополучного исхода Версальского процесса, а лишь когда узнал из официальных источников о смерти их непримиримого недруга - Фредерика Ларсана. Многие, должно быть, помнят, что через несколько месяцев после того, как профессору Сорбонны вынесли оправдательный приговор, произошла ужасная катастрофа с трансатлантическим пакетботом «Дордонь», плававшим на линии Гавр - Нью-Йорк. Ночью, в тумане, неподалеку от Ньюфаундленда в «Дордонь» врезался трехмачтовый парусник и пропорол лайнеру борт в районе машинного отделения. Парусник остался на плаву, а «Дордонь» через десять минут затонул. Сесть в шлюпки успело лишь человек тридцать пассажиров, каюты которых находились на верхней палубе. На следующий день их подобрало рыболовное судно, возвращавшееся в Сен-Жан. В течение следующих дней океан выбросил сотни трупов, и среди них был Ларсан. Найденные в одежде трупа документы свидетельствовали, на этот раз неопровержимо, что Ларсан мертв. Наконец-то Матильда
Стейнджерсон избавилась от своего фантастического супруга, с которым благодаря мягкости американских законов тайно связала свою судьбу в дни, когда была юна, безрассудна и доверчива. Этот опасный преступник, Балмейер, навсегда вписавший свое имя в анналы правосудия и женившийся когда-то на ней под именем Жана Русселя, никогда больше не встанет между нею и тем, кого она на протяжении стольких лет любила молчаливо и героически. В «Тайне Желтой комнаты» я подробно рассказал об этом деле, одном из самых необычных в летописях суда; оно могло окончиться весьма трагически, если бы не вмешательство талантливого восемнадцатилетнего репортера Жозефа Рультабийля: он единственный распознал в знаменитом полицейском Фредерике Ларсане самого Балмейера. Случайная и, можно сказать, ниспосланная Провидением смерть этого негодяя, похоже, положила конец цепочке драматических событий и была - следует это признать - не последней причиной быстрого выздоровления Матильды Стейнджерсон, чей рассудок помутился после таинственных ужасов в замке Гландье.
        - Видите ли, друг мой, - втолковывал господин Анри-Робер господину Андре Гессу, беспокойно осматривавшемуся по сторонам, - в жизни всегда нужно быть оптимистом. Все как-то устраивается, даже невзгоды мадемуазель Стейнджерсон… Но что вы все время оглядываетесь? Кого вы ищете? Ждете кого-нибудь?
        - Да… Я жду Фредерика Ларсана! - ответил Андре Гесс.
        Господин Анри-Робер рассмеялся - негромко, насколько позволяли приличия, однако мне было не до смеха: я думал почти то же, что и господин Гесс. Конечно, я был далек от того, чтобы предвидеть надвигающиеся на нас невероятные события, но теперь, когда я возвращаюсь мыслями к тем минутам и оставляю в стороне все, что узнал впоследствии, - об этом я, собственно, и постараюсь рассказать честно, постепенно открывая правду, как она открывалась и нам, - теперь мне вспоминается странная тревога, охватившая меня при мысли о Ларсане.
        - Полноте, Сенклер! Вы же видите, что Гесс шутит! - заметив мое необычное состояние, воскликнул господин Анри-Робер.
        - Не знаю, не знаю, - отозвался я и по примеру Андре Гесса внимательно огляделся по сторонам. В самом деле: Ларсана, когда он еще звался Балмейером, столько раз считали погибшим, что в образе Ларсана он вполне мог воскреснуть еще раз.
        - Смотрите-ка! А вот и Рультабийль! - продолжал господин Анри-Робер. - Готов спорить, он чувствует себя поспокойнее, чем вы.
        - А он бледен! - заметил господин Андре Гесс.
        Юный репортер подошел и довольно рассеянно пожал нам руки:
        - Добрый день, Сенклер, добрый день, господа. Я не опоздал?
        Мне показалось, что голос у него дрожит. Он тут же отошел в сторонку и, словно ребенок, преклонил колени на скамеечку для молитвы. Закрыв руками свое и в самом деле бледное лицо, он стал молиться.
        Я понятия не имел, что Рультабийль набожен, поэтому его горячая молитва меня озадачила. Когда он поднял голову, глаза его были полны слез. Он их не прятал, его совершенно не занимало происходящее вокруг: он весь был погружен в молитву и, похоже, в печаль. Но почему печаль? Неужели его не радовал союз, которого все так желали? Разве счастье Робера Дарзака и Матильды Стейнджерсон не было делом его рук? Как знать, быть может, он плакал от счастья? Наконец он встал и скрылся в темноте за колонной. Я не осмелился последовать за ним, так как мне было ясно, что он хочет побыть один.
        И тут в церковь под руку с отцом вошла Матильда Стейнджерсон. За ними шагал Робер Дарзак. Как они все изменились! Да, драма в Гландье оставила на всех троих свой отпечаток. Но - удивительное дело! - Матильда Стейнджерсон стала еще прекрасней! Разумеется, она не была уже той блестящей женщиной, той ожившей мраморной статуей, той античной богиней, той холодной языческой красавицей, которая обычно сопровождала отца на официальных церемониях Третьей республики, - напротив, создавалось впечатление, что рок, заставивший ее столь тяжко расплатиться за ошибки молодости, вверг ее в отчаяние и временное помешательство лишь для того, чтобы она сбросила каменную маску, за которой скрывалась чрезвычайно нежная и тонкая душа. И теперь мне казалось, что овал ее лица, глаза, полные счастья и грусти, лоб, словно выточенный из слоновой кости, - все в ней излучает пленительное сияние души и говорит о любви к доброму и прекрасному.
        Что же касается ее наряда, то тут я вынужден сознаться в собственной бестолковости: я не помню даже цвета ее платья. Однако я хорошо помню внезапно появившееся у нее странное выражение лица, когда она не увидела среди нас того, кого искала. И лишь заметив стоявшего за колонной Рультабийля, новобрачная успокоилась и полностью овладела собой. Она улыбнулась ему, и мы последовали ее примеру.
        - А глаза-то у нее еще безумные!
        Я резко обернулся, чтобы посмотреть, кто произнес эти недобрые слова. Позади меня стоял некий горемыка, которого Робер Дарзак взял из жалости в Сорбонну лаборантом. Звали его Бриньоль; он приходился Дарзаку какой-то дальней родней. Других его родственников мы не знали; приехал он откуда-то с юга. Отца и мать господин Дарзак потерял уже давно, у него не было ни брата, ни сестры, и он, казалось, порвал все связи с родным краем, откуда привез горячее желание добиться успеха, необычайную работоспособность, большой ум и вполне естественную потребность отдать кому-то свою преданность и любовь, которые и подарил профессору Стейнджерсону и его дочери. Привез он со своей родины, из Прованса, и мягкий выговор; сначала питомцы Сорбонны над ним посмеивались, но вскоре полюбили, словно приятную тихую музыку, немного скрашивающую неизбежную сухость лекций их молодого, но уже знаменитого учителя.
        И вот прошлой весной, то есть около года назад, Робер Дарзак представил им Бриньоля. Тот приехал прямо из Экса, где работал лаборантом-физиком и совершил какой-то проступок, за что был вышвырнут на улицу, однако, вспомнив о своем родственнике, господине Дарзаке, сел в парижский поезд и до такой степени разжалобил жениха Матильды Стейнджерсон, что тот взял его к себе в лабораторию. В то время здоровье Робера Дарзака оставляло желать лучшего. На нем сказались сильнейшие переживания, испытанные в Гландье и на суде, однако можно было надеяться, что выздоровление Матильды, которое уже не ставилось под сомнение, и перспектива скорого брака с нею окажут благотворное влияние на душевное, а значит, и физическое состояние профессора. Однако мы заметили обратное: с того дня, как Дарзак взял к себе этого Бриньоля, чья помощь, по его словам, должна была заметно облегчить ему работу, профессор слабел все больше. К тому же Бриньоль оказался растяпой: один за другим в лаборатории произошли два несчастных случая, причем при проведении совершенно безопасных опытов. В первый раз неожиданно взорвалась гейслерова
трубка, осколки которой могли серьезно ранить господина Дарзака, но угодили в самого Бриньоля - у него на руках до сих пор осталось несколько шрамов. Во второй раз дело могло закончиться гораздо хуже: взорвалась маленькая бензиновая горелка, над которой как раз наклонился господин Дарзак. Ему чуть не обожгло все лицо, но, по счастью, обгорели только ресницы да на какое-то время ухудшилось зрение, так что он с трудом мог выносить яркий солнечный свет.
        После таинственных происшествий в Гландье я находился в таком состоянии, что склонен был считать необыкновенными самые заурядные события. Когда произошло последнее несчастье, я как раз зашел к господину Дарзаку в Сорбонну. Я сам отвел нашего друга к аптекарю, а оттуда к врачу и довольно сухо попросил Бриньоля оставаться на месте, хотя тот порывался идти с нами. По дороге господин Дарзак поинтересовался, почему я был так резок с беднягой Бриньолем; я ответил, что мне вообще не нравятся его манеры и к тому же я считаю его виновным в этом несчастном случае. Господин Дарзак спросил, почему я так думаю, но я не нашелся что ответить, и он рассмеялся. Однако, когда врач сказал ему, что он мог потерять зрение и только чудом отделался так легко, смеяться он перестал.
        Конечно, недоверие, которое внушал мне Бриньоль, выглядело смешно, да и несчастные случаи больше не повторялись. И тем не менее я был настроен против него и в глубине души винил его в том, что здоровье господина Дарзака не улучшалось. В начале зимы профессор начал кашлять, и мы все стали уговаривать его взять отпуск и отправиться отдохнуть на юг. Врачи советовали Сан-Ремо. Он внял совету, а уже через неделю написал нам, что чувствует себя гораздо лучше и ему кажется, будто с груди у него сняли тяжесть. «Я дышу, дышу! - писал он. - А уезжая из Парижа, задыхался!» Это письмо господина Дарзака навело меня на размышления, и я не замедлил поделиться своими выводами с Рультабийлем. Его тоже весьма удивило то обстоятельство, что господин Дарзак чувствует себя плохо, находясь рядом с Бриньолем, и хорошо - вдали от него. Это впечатление было у меня настолько сильным, что я готов был последовать за Бриньолем, если бы тот захотел куда-нибудь уехать. Этому не бывать! Пусть только он покинет Париж - я найду возможность за ним проследить! Но он никуда не уехал, напротив: если до этого он бывал у Стейнджерсонов
не часто, то теперь, якобы желая узнать, нет ли чего от господина Дарзака, он все время околачивался у господина Стейнджерсона. Однажды он даже ухитрился навестить мадемуазель Стейнджерсон, однако мне удалось нарисовать невесте господина Дарзака достаточно неприглядный портрет лаборанта, и она навсегда прониклась к нему неприязнью, с чем я внутренне себя поздравлял.
        Господин Дарзак пробыл в Сан-Ремо четыре месяца и вернулся практически здоровым. Но зрение у него еще не наладилось, и ему приходилось очень его беречь. Мы с Рультабийлем решили понаблюдать за Бриньолем, но вскоре с радостью узнали: свадьба состоится почти немедленно и господин Дарзак собирается увезти жену в долгое путешествие - подальше от Парижа и от Бриньоля.
        По возвращении из Сан-Ремо господин Дарзак поинтересовался:
        - Ну как вы там насчет бедняги Бриньоля? Изменили о нем свое мнение?
        - Никоим образом, - отрезал я.
        Дарзак принялся подсмеиваться надо мной, отпуская в мой адрес свои провансальские шуточки, которые очень любил, когда обстоятельства позволяли ему веселиться, и которые теперь приобрели у него новый привкус, - по возвращении с юга он вернул своему выговору первоначальную прелесть.
        Он был счастлив! После его возвращения мы с ним почти не виделись и настоящую причину его счастья поняли, лишь встретив его на пороге церкви: он преобразился, его чуть сутуловатая фигура гордо выпрямилась. Счастье сделало его выше ростом и даже красивее!
        - Вот уж действительно, как говорится, у шефа все зажило до свадьбы! - сострил Бриньоль.
        Отойдя от этого неприятного типа, я подошел сзади к бедному господину Стейнджерсону, который на протяжении всей церемонии стоял, скрестив руки на груди, ничего не видя и не слыша. Когда все закончилось, пришлось похлопать его по плечу, чтобы он очнулся от своего сна наяву.
        Когда все направились в ризницу, господин Андре Гесс глубоко вздохнул:
        - Наконец-то! Теперь можно перевести дух.
        - А почему вы не могли сделать этого раньше, друг мой? - спросил господин Анри-Робер.
        Господин Андре Гесс сознался, что до последней секунды ждал появления мертвеца.
        - Ну что поделать! - возразил он на насмешки своего товарища. - Я никак не могу привыкнуть к мысли, что Фредерик Ларсан согласился умереть окончательно и бесповоротно.
        И вот все мы - человек двенадцать - оказались в ризнице. Свидетели расписались в приходской книге, и мы от всего сердца поздравили новобрачных. В этой ризнице было еще более мрачно, чем в самой церкви, и, не будь она такой маленькой, я подумал бы, что просто не заметил Рультабийля в темноте. Но его и в самом деле там не было. Что это могло означать? Матильда уже дважды о нем справлялась, и в конце концов господин Дарзак попросил меня пойти его поискать. В ризницу я вернулся один, так и не найдя Рультабийля.
        - Вот странно, - проговорил господин Дарзак. - Ничего не понимаю. Вы хорошо его искали? Может, он забился в какой-нибудь уголок и о чем-то мечтает?
        - Я все обыскал и даже звал его, - ответил я.
        Однако мой ответ не удовлетворил господина Дарзака, и он решил сам обойти церковь. Ему повезло больше; нищий, стоявший с кружкой на паперти, сообщил, что некий молодой человек, которым не мог быть никто иной, кроме Рультабийля, несколько минут назад вышел из церкви и уехал на извозчике. Когда господин Дарзак сообщил об этом своей жене, та расстроилась сверх всякой меры. Подозвав меня, она попросила:
        - Дорогой господин Сенклер, вы знаете, что через два часа мы уезжаем с Лионского вокзала. Найдите нашего юного друга, приведите его ко мне и передайте, что его необъяснимое поведение меня очень встревожило.
        - Можете на меня положиться, - ответил я.
        Не мешкая я отправился на поиски Рультабийля и все же на вокзал явился несолоно хлебавши. Ни дома, ни в редакции, ни в кафе адвокатуры, куда он часто заходил в это время дня по долгу службы, я его не застал. Никто из его приятелей не смог посоветовать, где его искать. Сами понимаете, в каком расстройстве пришел я на вокзальный перрон. Господин Дарзак весьма огорчился и попросил меня сообщить эту неприятную новость его жене, поскольку сам был занят дорожными хлопотами: профессор Стейнджерсон, отправлявшийся к семейству Ранс в Ментону, ехал вместе с новобрачными до Дижона, откуда они должны были продолжить путь на Кюлоз и Монсени. Я выполнил это грустное поручение и добавил, что Рультабийль, несомненно, еще придет до отхода поезда. Не успел я договорить, как Матильда тихо заплакала, покачала головой и поднялась в вагон со словами:
        - Нет! Нет! Все кончено! Он больше не придет!
        Тем временем этот несносный Бриньоль, заметив волнение новобрачной, не смог удержаться и сказал господину Гессу:
        - Смотрите, я же говорил, что глаза у нее еще безумны! Робер не прав: ему следовало подождать.
        Господин Гесс довольно неучтиво, но вполне заслуженно осадил наглеца.
        Я хорошо помню, какой ужас внушил мне Бриньоль этими словами. Мне уже давно стало ясно: Бриньоль - человек злобный и к тому же завистливый; он никак не мог простить своему родственнику, что тот назначил его на второстепенную должность. Лицо его всегда было желтое и вытянутое. Казалось, он насквозь пропитан горечью, все у него было длинное: он сам, руки, ноги и даже голова. Исключение из этого правила составляли лишь кисти и ступни - маленькие, почти изящные. После того как молодой адвокат столь резко его осадил за бестактное замечание, Бриньоль разозлился и, попрощавшись с новобрачными, ушел. Во всяком случае, на вокзале я его больше не видел.
        До отхода поезда оставалось три минуты. Мы все еще надеялись, что Рультабийль придет, и разглядывали опаздывающих пассажиров в надежде увидеть среди них симпатичное лицо нашего юного друга. Почему же он не идет, по своему обыкновению расталкивая всех локтями и не обращая внимания на протесты и крики, которые сопровождают его всегда, когда он протискивается сквозь толпу? Что с ним случилось? Вот уже хлопают дверцы, слышны выкрики проводников «По вагонам, господа! По вагонам!», бегут несколько опоздавших, раздается резкий свисток к отправлению, хриплый гудок паровоза, и состав трогается. Но Рультабийля нет! Мы были настолько огорчены и озадачены, что стояли на перроне и смотрели на госпожу Дарзак, совершенно позабыв пожелать ей доброго пути. Когда поезд уже начал набирать ход, дочь профессора Стейнджерсона бросила долгий взгляд на перрон, поняла, что не увидит своего юного друга, и протянула мне конверт:
        - Это ему!
        Затем ее лицо вдруг исказилось от ужаса, и странным тоном, который заставил меня вспомнить злосчастные слова Бриньоля, она добавила:
        - До свидания, друзья мои! А может, прощайте!
        Глава 2,
        повествующая об изменчивых настроениях Рультабийля
        Возвращаясь в одиночестве с вокзала, я с удивлением почувствовал, что меня охватила необычайная грусть, причины которой были мне неясны. Во время Версальского процесса со всеми его перипетиями я подружился с профессором Стейнджерсоном, его дочерью и Робером Дарзаком. Поэтому состоявшаяся, ко всеобщему удовлетворению, свадьба должна была бы меня только радовать. Я подумал, что необъяснимое отсутствие молодого репортера должно объясняться чем-то вроде упадка сил. Стейнджерсоны и господин Дарзак относились к Рультабийлю как к спасителю. А когда Матильда вышла из лечебницы для душевнобольных, где за несколько месяцев усиленного лечения ей вернули рассудок; когда она смогла оценить, какую роль сыграл в ее драме этот юнец, без помощи которого она погибла бы вместе с любимыми ею людьми; когда она, находясь уже в здравом уме, прочитала стенографический отчет о судебном процессе, где Рультабийль выступил, словно сказочный герой, - после всего этого она принялась окружать моего друга поистине материнской заботой. Ее интересовало все, что его касалось, она вызывала его на откровенность, ей хотелось знать о
Рультабийле больше, чем знал я и, быть может, он сам. Она выказывала неназойливое, но постоянное любопытство относительно его происхождения, однако мы ничего не знали, а молодой человек упорно и гордо его скрывал. Весьма чувствительный к нежной дружбе этой несчастной женщины, Рультабийль тем не менее был чрезвычайно сдержан и в отношениях с нею сохранял трогательную учтивость, которая меня удивляла: я ведь знал, насколько он непосредствен, порывист и честен в своих симпатиях и антипатиях. Я неоднократно спрашивал его об этом, но он уходил от прямого ответа и много говорил о своей привязанности к особе, которую ставил выше всех на свете и ради которой готов был пожертвовать всем, если бы судьба предоставила ему такой случай. Порою же он вел себя просто необъяснимо. Однажды, к примеру, Стейнджерсоны пригласили нас провести денек в загородном доме, который они сняли на лето в Шенвьере, на берегу Марны, так как не хотели больше жить в Гландье. И вот, сначала по-детски обрадовавшись предстоящему отдыху, он вдруг без каких-либо видимых причин отказался меня сопровождать. Мне пришлось ехать одному, оставив
его в маленькой комнатке на углу бульвара Сен-Мишель и улицы Месье-ле-Пренс. Я очень рассердился на него за то, что он так огорчил добрую мадемуазель Стейнджерсон. В воскресенье она, раздосадованная таким поведением моего друга, решила поехать вместе со мной и захватить его врасплох в его убежище в Латинском квартале.
        Когда мы пришли, я постучал, и Рультабийль ответил энергичным: «Войдите!» Он работал за своим маленьким столом и, завидя нас, вскочил и так побледнел, что мы испугались, как бы он не упал в обморок.
        - Боже мой! - вскричала Матильда и подбежала к нему.
        Но Рультабийль оказался проворнее: прежде чем она добежала до стола, о который он опирался, он успел накинуть на разбросанные на нем бумаги салфетку.
        Матильда, разумеется, это заметила и в удивлении остановилась.
        - Мы вам мешаем? - спросила она с мягким упреком в голосе.
        - Нет, - ответил Рультабийль, - я кончил работать. Потом я вам это покажу. Это - шедевр, пятиактная пьеса, но я еще не придумал развязку.
        И молодой человек улыбнулся. Вскоре он вполне овладел собой, принялся шутить и благодарить нас за то, что мы нарушили его уединение. Затем он решил непременно пригласить нас отобедать, и мы пошли втроем в ресторанчик Фуайо в Латинском квартале. Что это был за чудный вечер! Рультабийль позвонил по телефону Роберу Дарзаку, и тот подоспел к десерту. В то время господин Дарзак чувствовал себя неплохо, а пресловутый Бриньоль в Париже еще не появился. Все веселились, словно дети. Летний вечер в пустынном Люксембургском саду был так красив и тих!
        Прежде чем проститься с мадемуазель Стейнджерсон, Рультабийль попросил у нее извинения за свои странные выходки и признался, что, вообще-то, у него довольно мерзкий характер. Матильда его поцеловала, Робер Дарзак сделал то же. Молодой человек выглядел весьма взволнованным и, пока я провожал его до дверей, не проронил ни слова, а на прощание пожал руку так, как до этого еще никогда не делал. Забавный чудак! Ах, если б я знал!.. Как же теперь я упрекаю себя за то, что в те времена судил его порою слишком категорично.
        Печальный, полный неясных предчувствий, возвращался я с Лионского вокзала, припоминая бесчисленные фантазии, причуды, а иногда и несколько странные выходки Рультабийля за последние два года, однако ни одна из них не предвещала и тем более не объясняла происшедшее. Где Рультабийль? Я отправился к нему домой, на бульвар Сен-Мишель, решив, что если его не застану, то хоть оставлю письмо госпожи Дарзак. Каково же было мое удивление, когда, войдя в дом, я наткнулся на своего слугу с моим чемоданом в руке! На мой вопрос он ответил, что ничего не знает: его попросил об этом господин Рультабийль.
        Оказывается, пока я искал репортера где угодно, но только не у себя дома, он пришел ко мне на улицу Риволи, попросил слугу провести его в спальню и принести чемодан, после чего аккуратно уложил в него белье, которое должен взять с собой приличный человек, уезжая на несколько дней. Затем он приказал моему простофиле отнести через час этот чемодан к нему, на бульвар Сен-Мишель. Я буквально ворвался в спальню к другу: он старательно складывал в саквояж туалетные принадлежности, белье и ночную рубашку. Пока он не покончил с этим делом, вытянуть из него я ничего не смог, поскольку к мелочам быта он относился прямо-таки с маниакальной тщательностью и, несмотря на свои скромные средства, старался жить как можно приличнее, приходя в ужас от малейшего беспорядка. Наконец он соблаговолил сообщить мне следующее: поскольку в его газете «Эпок» ему дали трехдневный отпуск, а я - человек свободный, мы проведем наши пасхальные каникулы на берегу моря. Я ему даже не ответил, так как, во-первых, был очень сердит на него за его поведение, а во-вторых, потому, что находил глупым любоваться океаном или Ла-Маншем как
раз в самую мерзкую весеннюю погоду, которая длится каждый год две-три недели и заставляет нас сожалеть о зиме. Однако мое молчание его никоим образом не смутило; он взял в одну руку мой чемодан, в другую - свой саквояж, подтолкнул меня к лестнице и усадил в поджидавший у дверей экипаж. Через полчаса мы уже сидели в купе первого класса, наш поезд отправлялся на север - через Амьен на Трепор. Когда мы въезжали на станцию Крейль, Рультабийль спросил:
        - Почему вы не отдаете переданное для меня письмо?
        Я взглянул на него. Он догадался, что госпожа Дарзак была огорчена, не повидавшись с ним на прощание, и написала ему. Особой хитрости в этом не было. Я ответил:
        - Потому что вы этого не заслужили.
        И я осыпал Рультабийля горькими упреками, на которые он не обратил внимания и даже не попытался оправдаться, что взбесило меня больше всего… Наконец я протянул ему письмо. Он взял конверт, осмотрел его и вдохнул нежный запах. Поскольку я с любопытством за ним наблюдал, юноша нахмурился, пытаясь под внешней суровостью скрыть глубокое волнение, охватившее его. Чтобы окончательно сбить меня с толку, он прислонился лбом к окну и углубился в изучение пейзажа.
        - Так что же, вы не собираетесь читать письмо? - поинтересовался я.
        - Собираюсь, но не здесь, - отозвался он. - Там!
        После долгого шестичасового пути мы среди ночи прибыли в Трепор. Погода стояла отвратительная: ледяной ветер с моря дул нам в лицо и подметал пустынный перрон. Нам встретился лишь таможенник, закутанный в плащ с капюшоном и прохаживавшийся по мосту через канал. Как и следовало ожидать, ни одного извозчика. Пламя нескольких газовых фонарей, дрожа в своих стеклянных клетках, тускло отражалось в лужах, по которым мы шлепали, сгибаясь под порывами ветра. Вдали слышался звонкий стук деревянных сабо какой-то запоздалой прохожей. Мы не свалились в черный провал внешней гавани лишь потому, что по свежему соленому запаху, поднимавшемуся снизу, да шуму прилива догадались о приближающейся опасности. Я ругался в спину Рультабийля, который с трудом выбирал путь во влажной тьме. Эти места, однако, были ему знакомы, так как, исхлестанные мокрым ветром, мы с грехом пополам все же добрались до единственной открытой в это время года прибрежной гостиницы. Рультабийль немедленно потребовал ужин и огня, поскольку мы очень проголодались и замерзли.
        - Не скажете ли вы мне, - поинтересовался я, - что мы тут позабыли, кроме грозящих нам ревматизма и плеврита?
        Рультабийль все время кашлял и никак не мог согреться.
        - Сейчас я вам все объясню, - отозвался он. - Мы приехали на поиски духов дамы в черном!
        Эта фраза заставила меня крепко задуматься, и я почти всю ночь не спал. За окном непрестанно завывал ветер, то с жалобным стоном проносясь над песчаным пляжем, то вдруг врываясь в узкие улочки города. Мне показалось, что в соседней комнате, которую занимал мой друг, кто-то ходит; я встал и отворил дверь. Несмотря на холод и ветер, он стоял у открытого окна и посылал во тьму воздушные поцелуи. Он целовал ночь!
        Я тихонько прикрыл дверь и лег в постель. Наутро меня разбудил потрясенный Рультабийль. С выражением ужаса на лице он протянул мне телеграмму, посланную в Париж из Бура и, согласно оставленному им распоряжению, переадресованную сюда. Телеграмма гласила: «ПРИЕЗЖАЙТЕ НЕМЕДЛЕННО НЕ ТЕРЯЯ НИ МИНУТЫ ТЧК МЫ ОТКАЗАЛИСЬ ОТ ПУТЕШЕСТВИЯ НА ВОСТОК СОБИРАЕМСЯ ВСТРЕТИТЬСЯ ГОСПОДИНОМ СТЕЙНДЖЕРСОНОМ МЕНТОНЕ И ЕХАТЬ НИМ РАНСАМ КРАСНЫЕ СКАЛЫ ТЧК ПУСТЬ ЭТА ТЕЛЕГРАММА ОСТАНЕТСЯ МЕЖДУ НАМИ ТЧК НЕ НУЖНО НИКОГО ПУГАТЬ ТЧК ОБЪЯСНИТЕ СВОЕ ПОЯВЛЕНИЕ КАК УГОДНО ТОЛЬКО ПРИЕЗЖАЙТЕ ТЧК ТЕЛЕГРАФИРУЙТЕ МОЕ ИМЯ МЕНТОНУ ДО ВОСТРЕБОВАНИЯ ТЧК СКОРЕЕ Я ВАС ЖДУ ТЧК ОТЧАЯНИИ ВАШ ДАРЗАК».
        Глава 3
        Аромат
        - А ведь это меня не удивляет! - воскликнул я, выскакивая из постели.
        - Вы что, в самом деле не поверили, что он умер? - спросил Рультабийль с волнением, которого я не мог объяснить, даже если господин Дарзак и вправду не преувеличивал и ситуация действительно была ужасна.
        - Не очень-то, - ответил я, - ему было нужно, чтобы его считали погибшим, и во время катастрофы «Дордони» он мог пожертвовать несколькими документами. Но что с вами, друг мой? По-моему, вам дурно! Вы не заболели?
        Рультабийль упал на стул. Дрожащим голосом он рассказал, что поверил на самом деле в смерть Ларсана только после венчания. Репортер считал: если Ларсан жив, он ни за что не позволит совершиться акту, который отдавал Матильду Стейнджерсон господину Дарзаку. Ларсану достаточно было только показаться, чтобы помешать браку, и как бы опасно для него это ни было, он обязательно так и сделал бы, зная, что весьма набожная дочь профессора Стейнджерсона не согласилась бы связать свою судьбу с другим человеком при живом муже, пусть даже с житейской точки зрения ее с ним ничто не связывало. Ей могли доказывать, что по французским законам этот брак недействителен, - напрасно: она тем не менее считала бы, что священник сделал ее несчастной на всю жизнь.
        Утирая струившийся со лба пот, Рультабийль добавил:
        - Увы, друг мой, вспомните-ка: по мнению Ларсана, «дом священника все так же очарователен, а сад все так же свеж»!
        Я прикоснулся ладонью к руке Рультабийля. Его лихорадило. Я хотел его успокоить, но он меня не слушал.
        - Значит, он дождался, когда брак будет заключен, и появился несколько часов спустя! - воскликнул он. - Ведь для меня - да и для вас, не так ли? - телеграмма господина Дарзака ничего не означает, если в ней не имеется в виду, что Ларсан возвратился.
        - Очевидно, так! Но ведь господин Дарзак мог ошибиться?
        - Что вы! Господин Дарзак не пугливый ребенок. И все же будем надеяться - не правда ли, Сенклер? - что он ошибся. Нет-нет, это невозможно, это слишком ужасно! Друг мой Сенклер, это было бы слишком ужасно!
        Даже во время самых страшных событий в Гландье Рультабийль не был так возбужден. Он встал, прошелся по комнате, машинально переставляя предметы, потом взглянул на меня и повторил:
        - Слишком ужасно!
        Я заметил, что нет смысла доводить себя до такого состояния из-за телеграммы, которая еще ни о чем не говорит и может быть плодом какой-нибудь галлюцинации. Затем я добавил, что в то время, когда нам обязательно потребуется все наше хладнокровие, нельзя поддаваться подобным страхам, непростительным для человека его закалки.
        - Непростительным! В самом деле, Сенклер, это непростительно!
        - Но послушайте, дорогой мой, вы меня пугаете! Что происходит?
        - Сейчас узнаете. Положение ужасно… Почему он не умер?
        - А кто, в конце концов, сказал вам, что он и взаправду жив?
        - Понимаете, Сенклер… Тсс! Молчите! Молчите, Сенклер! Понимаете, если он жив, то я хотел бы умереть!
        - Сумасшедший! Ей-богу, сумасшедший! Вот именно, если он жив, то и вы должны жить, чтобы защитить ее!
        - А ведь верно, Сенклер! Совершенно верно! Спасибо, друг мой! Вы произнесли единственное слово, которое может заставить меня жить, - «она». А я, представьте, думал лишь о себе! О себе!
        Рультабийль принялся над собой подшучивать, и теперь пришла очередь испугаться мне. Обняв его за плечи, я начал его упрашивать рассказать, почему он так испугался, заговорил о своей смерти и столь неудачно шутил.
        - Как другу, как своему лучшему другу, Рультабийль! Говори же! Облегчи душу! Поведай мне свою тайну - она же гнетет тебя. Я всем сердцем с тобой.
        Рультабийль положил руку мне на плечо, заглянул в самую глубину моих глаз, в самую глубину моего сердца и ответил:
        - Вы все узнаете, Сенклер, вы будете знать не меньше моего и ужаснетесь так же, как я, потому что я знаю: вы добры и любите меня!
        Наконец Рультабийль немного успокоился и попросил железнодорожное расписание.
        - Мы выедем в час, - проговорил он. - Зимой прямого поезда из Э в Париж нет, поэтому мы будем дома часов в семь. Но мы вполне успеем уложить чемоданы, добраться до Лионского вокзала и сесть на девятичасовой на Марсель и Ментону.
        Он даже не спросил моего мнения, он тащил меня за собою в Ментону, как притащил в Трепор: ему прекрасно было известно, что при существующем положении дел я ни в чем не смогу ему отказать. К тому же он находился в таком состоянии, что мне и в голову не пришло бы оставить его одного. А у меня начинались каникулы, и во Дворце правосудия дел больше не было.
        - Стало быть, мы едем в Э? - спросил я.
        - Да, и там сядем в поезд. В экипаже мы доберемся из Трепора до Э за каких-нибудь полчаса.
        - Не много же мы побыли здесь, - заключил я.
        - Вполне достаточно… Надеюсь, вполне достаточно, чтобы найти то, за чем я сюда, увы, приехал.
        Я вспомнил о духах дамы в черном и промолчал. Разве он не пообещал мне, что скоро я все узнаю? Тем временем Рультабийль повел меня на мол. Ветер дул с прежней неистовой силой, и нам пришлось укрыться за маяком. Рультабийль остановился и в задумчивости закрыл глаза.
        - Здесь я видел ее в последний раз, - наконец проговорил он и взглянул на каменную скамью. - Мы сидели, и она прижимала меня к сердцу. Мне было тогда всего девять… Она велела мне оставаться на этой скамье и ушла; больше я ее не видел. Был вечер, тихий летний вечер, вечер, когда нам вручали награды. Участия во вручении она не принимала, но я знал, что она придет вечером… Вечер был ясный и звездный, и я на секунду подумал, что увижу ее лицо. Но она вздохнула и закрылась вуалью. А потом ушла. Больше я ее никогда не видел…
        - А вы, друг мой?
        - Я?
        - Да, что сделали вы? Вы долго просидели на этой скамье?
        - Мне очень хотелось, но за мною пришел кучер, и я вернулся.
        - Куда же?
        - Ну… в коллеж.
        - Так в Трепоре есть коллеж?
        - Нет, коллеж в Э… Я вернулся в коллеж в Э. - Он сделал мне знак следовать за ним. - Или вам хотелось бы остаться здесь? Но тут слишком уж дует!
        Через полчаса мы были в Э. Проехав Каштановую улицу, наш экипаж загрохотал по тугим плитам пустынной и холодной площади; кучер возвестил о нашем прибытии, принявшись щелкать кнутом; этот оглушительный звук пронесся по улочкам маленького, словно вымершего, городка. Вскоре над крышами раздался бой часов - они были на здании коллежа, как пояснил Рультабийль, - и все стихло. Лошадь и экипаж застыли. Кучер скрылся в кабачке. Мы вошли в холодную тень готической церкви, стоявшей у края площади. Рультабийль бросил взгляд на замок из розового кирпича, увенчанный широкой крышей в стиле Людовика XIII, с унылым фасадом, словно оплакивавшим своих принцев в изгнании, затем с грустью посмотрел на квадратное здание мэрии, враждебно выставившее в нашу сторону древко с грязным флагом, на молчаливые дома, на кафе «Париж» для господ офицеров, на парикмахерскую, на книжную лавочку… Не здесь ли он покупал на деньги дамы в черном свои первые книги?
        - Ничего не изменилось!
        На пороге книжной лавки, лениво уткнувшись мордой в замерзшие лапы, лежала старая облезлая собака.
        - Да это же Шам! Я узнал его - это Шам! Мой добрый Шам! - воскликнул Рультабийль и позвал: - Шам! Шам!
        Собака поднялась и повернулась к нам, прислушиваясь к голосу Рультабийля. С трудом сделав несколько шагов, она подошла к нам вплотную, потом безразлично вернулась на свой порог.
        - Это он! Но он меня не узнал, - проговорил Рультабийль.
        Репортер увлек меня в круто спускавшийся вниз проулок, посыпанный острой щебенкой; я чувствовал, что друга лихорадит. Вскоре мы остановились перед церковью иезуитов; ее паперть украшали каменные полукружия, что-то вроде перевернутых консолей, принадлежащих архитектурному стилю, который не прибавил славы XVII столетию. Толкнув низкую дверцу, Рультабийль провел меня под красивый свод, где в глубине, на камнях пустых склепов, стояли великолепные коленопреклоненные мраморные статуи Екатерины Клевской и герцога де Гиза Меченого.
        - Это часовня коллежа, - вполголоса сообщил молодой человек.
        В часовне никого не было. Мы быстро прошли через нее, и Рультабийль осторожно открыл слева еще одну дверь, ведущую под навес.
        - Идемте, - тихонько сказал он. - Пока все идет хорошо. Привратник меня не заметил. Он непременно бы меня узнал.
        - Ну и что в этом дурного?
        В этот миг мимо навеса прошел лысый человек со связкой ключей в руке, и Рультабийль отодвинулся в тень.
        - Это папаша Симон. Как он постарел! И волос совсем не осталось. Осторожно! Сейчас как раз должны подметать в младшем классе. Все на занятиях. Опасаться нам некого - в привратницкой осталась лишь мамаша Симон, если только она еще жива. Но в любом случае она нас не увидит. Постойте-ка! Папаша Симон возвращается.
        Почему Рультабийль хотел остаться незамеченным? Почему? В самом деле, я ничего не знал об этом парнишке, а думал, что знаю все. Он удивлял меня буквально каждый час. В ожидании, пока папаша Симон освободит нам путь, мы с Рультабийлем незаметно выскользнули из-под навеса и, пробравшись за кустами, росшими во дворике, оказались у низенькой кирпичной стены, откуда открывался вид вниз, на просторные дворы и здания коллежа. Словно боясь свалиться, Рультабийль схватил меня за руку.
        - Боже, тут все переменилось! - хрипло прошептал он. - Старый класс, где я когда-то нашел ножик, разрушен, дворик, где мы прятали деньги, перенесен дальше. Зато стены часовни на месте! Наклонитесь ниже, Сенклер: видите дверь в нижней части часовни? Она ведет в младший класс. Сколько раз я входил в нее, когда был маленьким! Но никогда, никогда я не выходил из нее таким счастливым, даже на самые веселые перемены, как в тот раз, когда папаша Симон пришел за мной и повел в гостиную, где ждала дама в черном! Боже, только бы там ничего не изменилось!
        Рультабийль высунул голову и взглянул назад:
        - Нет! Смотрите, вон гостиная, рядом с часовней. Первая дверь справа. Туда она приходила… Когда папаша Симон спустится вниз, мы пойдем в гостиную. Это безумие, мне кажется, я схожу с ума, - сказал он, и я услышал, как у него стучат зубы. - Но что поделать, это сильнее меня. Одна мысль о том, что я увижу гостиную, где она меня ждала… Я жил лишь надеждой ее увидеть, и, когда она уезжала, я всякий раз впадал в такое отчаяние, что воспитатели опасались за мое здоровье. Я приходил в себя, лишь когда мне заявляли, что если я заболею, то больше ее не увижу. До следующего визита я жил лишь памятью о ней да ароматом ее духов. Я никогда отчетливо не видел ее лица и, надышавшись чуть ли не до обморока запахом ее духов, помнил не столько ее облик, сколько аромат. После очередного визита я иногда в перемену проскальзывал в пустую гостиную и вдыхал, благоговейно вдыхал воздух, которым она дышала, впитывал атмосферу, в которой она недавно была, и выходил с благоухающим сердцем… Это был самый тонкий, нежный и, безусловно, самый естественный и приятный аромат в мире, и мне казалось, что никогда больше я его не
встречу - до того дня, когда я сказал вам, Сенклер, - помните? - во время приема в Елисейском дворце…
        - В тот день, друг мой, вы встретили Матильду Стейнджерсон?
        - Да, - дрогнувшим голосом ответил Рультабийль.
        Ах, если бы я знал, что у дочери профессора Стейнджерсона был сын от первого брака, заключенного ею в Америке, ровесник Рультабийля! А ведь мой друг ездил в Америку и там, должно быть, понял все! Если бы это знал и я, тогда мне стали бы наконец ясны причины волнения, страдания и странной тревоги, с которыми он произнес имя Матильды Стейнджерсон здесь, в коллеже, куда приезжала когда-то дама в черном.
        Через несколько минут я осмелился нарушить молчание:
        - Вы так и не узнали, почему не вернулась дама в черном?
        - Да нет, я уверен, что она вернулась. Но я-то уже уехал.
        - А кто вас забрал?
        - Никто - я сбежал.
        - Зачем? Чтобы отыскать ее?
        - Нет-нет, чтобы скрыться от нее, Сенклер! Но она-то вернулась! Уверен, что вернулась!
        - Должно быть, она очень огорчилась, не застав вас больше здесь.
        Рультабийль воздел руки к небу и покачал головой:
        - Откуда мне знать? Кто может это знать? Ах, как я несчастен… Тсс, папаша Симон! Он уходит! Наконец-то! Скорее в гостиную!
        В три прыжка мы оказались на месте. Гостиная представляла собой обыкновенную, довольно большую комнату с дешевенькими белыми занавесками на голых окнах. У стен стояли шесть соломенных стульев, над камином висели зеркало и часы. Комната производила довольно унылое впечатление.
        Войдя в гостиную, Рультабийль с выражением почтения и сосредоточенности обнажил голову, словно оказавшись в каком-то священном месте. Покрасневший, смущенный, он двигался мелкими шагами и вертел в руках свое кепи. Затем повернулся ко мне и заговорил - тихо, даже тише, чем в часовне:
        - Ах, Сенклер, вот она - гостиная. Потрогайте мои руки - я весь горю, я покраснел, верно? Я всегда краснел, когда входил сюда, зная, что увижу ее. Конечно, сейчас я бежал, запыхался, но я не мог больше ждать, понимаете? Сердце стучит, как когда-то… Послушайте, я подходил вот сюда, к двери, и в смущении останавливался. Но в углу я замечал ее тень; она молча протягивала ко мне руки, и я бросался к ней в объятия, мы целовались и плакали. Это было прекрасно! Это была моя мать, Сенклер! Но она мне в этом не признавалась, - напротив, она говорила, что моя мать умерла, а она - ее подруга. Но она велела называть ее мамой, она плакала, когда я ее целовал, и я понял, что она - моя мать. Знаете, она всякий раз садилась в этом темном уголке и приезжала всегда на закате, когда света еще не зажигали… Вот тут, на подоконнике, она оставляла большой пакет в белой бумаге, перевязанный розовой ленточкой. Это были сдобные булочки. Я обожаю булочки, Сенклер!
        Больше сдерживаться Рультабийль не мог: облокотившись о каминную доску, он разрыдался. Немного успокоившись, он поднял голову, взглянул на меня и печально улыбнулся. Затем, совершенно без сил, опустился на стул. Я не осмеливался заговорить с ним. Я прекрасно понимал, что разговаривал он не со мною, а со своими воспоминаниями.
        Он достал из нагрудного кармана письмо, которое я ему дал, и дрожащими руками распечатал. Читал он долго. Внезапно его рука упала, и он жалобно вздохнул. Еще недавно раскрасневшийся, он побледнел так сильно, словно лишился вдруг всей крови. Я хотел было помочь, но он жестом остановил меня и закрыл глаза.
        Казалось, он спит. Тихонько, на цыпочках, словно в комнате находился больной, я отошел к окну, выходившему на маленький дворик, где рос раскидистый каштан. Сколько времени я созерцал этот каштан? Откуда мне знать? Откуда мне знать, что мы ответили бы, если бы в эту минуту кто-нибудь вошел в гостиную? В моей голове проносились неясные мысли о странной и таинственной судьбе моего друга, об этой женщине, которая то ли была его матерью, то ли нет. Рультабийль был тогда так юн, так нуждался в матери, что вполне мог в своем воображении… Рультабийль! Под каким еще именем мы его знали? Жозеф Жозефен - под этим именем он делал здесь свои первые шаги как школьник. Жозеф Жозефен; в свое время главный редактор «Эпок» сказал: «Это не имя!» А зачем он пришел сюда сейчас? Найти следы аромата? Оживить воспоминания? Иллюзию?
        Легкий шум заставил меня обернуться. Рультабийль стоял; он казался вполне спокойным, лицо его прояснилось, как бывает после трудной победы над самим собой.
        - Сенклер, нам пора. Пойдемте отсюда, друг мой! Пойдемте!
        Он вышел из гостиной, даже не оглянувшись. Я последовал за ним. Нам удалось выйти незамеченными, и на пустынной улице я с тревогой спросил его:
        - Итак, друг мой, вам удалось найти аромат дамы в черном?
        Разумеется, он прекрасно видел, что я задал этот вопрос от всего сердца, горячо желая, чтобы посещение места, где прошло его детство, хоть немного успокоило его душу.
        - Да, - чрезвычайно серьезно ответил он. - Да, Сенклер, удалось.
        С этими словами он протянул мне письмо дочери профессора Стейнджерсона. Ничего не понимая, я оторопело смотрел на него - ведь я же тогда ничего еще не знал. Он взял меня за руки и, глядя прямо в глаза, заговорил:
        - Я хочу доверить вам большую тайну, Сенклер, тайну моей жизни и, быть может, в будущем моей смерти. Что бы ни случилось, эта тайна должна остаться между нами. У Матильды Стейнджерсон был ребенок, сын, он мертв для всех, кроме вас и меня.
        Я попятился, потрясенный и ошеломленный этим открытием. Рультабийль - сын Матильды Стейнджерсон! И тут новая мысль поразила меня еще сильнее: ведь тогда, тогда… Рультабийль - сын Ларсана!
        Да, теперь я понял все сомнения Рультабийля. Я понял, почему недавно, узнав о том, что Ларсан жив, мой друг сказал: «Почему он не умер? Если он жив, я хотел бы умереть!»
        Рультабийль, как видно, прочел эту мысль у меня на лице и сделал жест, который, по всей вероятности, должен был означать: «Вот так, Сенклер, теперь вы знаете». Мысль свою он закончил вслух:
        - Но никому ни слова!
        Прибыв в Париж, мы расстались, чтобы вскоре снова встретиться на вокзале. Там Рультабийль протянул мне еще одну телеграмму, пришедшую из Валанса от профессора Стейнджерсона. Текст ее гласил: «ГОСПОДИН ДАРЗАК СКАЗАЛ У ВАС ЕСТЬ НЕСКОЛЬКО ДНЕЙ ОТПУСКА ТАК БУДЕМ СЧАСТЛИВЫ ЕСЛИ СМОЖЕТЕ ПРОВЕСТИ ИХ НАМИ ТЧК ЖДЕМ ВАС КРАСНЫХ СКАЛАХ АРТУРА РАНСА КОТОРЫЙ БУДЕТ РАД ПОЗНАКОМИТЬ ВАС СВОЕЙ ЖЕНОЙ ТЧК ДОЧЬ ТАКЖЕ БУДЕТ РАДА ВАС ВИДЕТЬ ТЧК ОНА ПРИСОЕДИНЯЕТСЯ МОЕЙ ПРОСЬБЕ ТЧК ДРУЖЕСКИ ВАШ».
        Когда же мы сели в поезд, к вагону подбежал привратник дома, где жил Рультабийль, и протянул нам третью телеграмму. Она пришла из Ментоны от Матильды. В ней было лишь два слова: «НА ПОМОЩЬ!»
        Глава 4
        В пути
        Теперь я знаю все. Рультабийль только что рассказал мне о своем необыкновенном, полном приключений детстве, и мне стало понятно, почему он так боится, что госпожа Дарзак узнает разделяющую их тайну. Я не в силах что-либо сказать, что-либо посоветовать моему другу. Бедняга! Получив телеграмму с призывом о помощи, он поднес ее к губам и, крепко сжав мою руку, сказал: «Если я опоздаю, то отомщу за нас». Какая холодная и неистовая сила звучала в этих словах! Порой какой-нибудь слишком резкий жест выдает возбуждение моего друга, но в целом он спокоен. Это спокойствие ужасает. Какое же решение принял он в тихой гостиной, неподвижно глядя в угол, где всегда садилась дама в черном?
        …Пока поезд катится к Лиону и Рультабийль, одетый, дремлет на своем диванчике, я расскажу вам, как и почему он ребенком сбежал из коллежа в Э и что с ним произошло потом.
        Рультабийль оставил коллеж как вор. Другого выражения он и подыскивать не стал, потому что был обвинен в краже. Вот как это случилось. В девять лет он обладал необычайно зрелым умом и уже умел решать самые трудные и замысловатые задачи. Учитель математики поражался его удивительной логике, цельности его умозаключений - короче, чисто философскому подходу к работе. Таблицу умножения мальчик так и не выучил и считал на пальцах. Обычно он заставлял делать вычисления своих товарищей, словно прислугу, которой поручают грубую домашнюю работу. Но до этого он указывал им ход решения задачи. Не зная даже основ классической алгебры, он придумал собственную алгебру и с помощью странных значков, напоминавших клинопись, записывал ход своих рассуждений и добирался даже до общих формул, которые понимал он один. Учитель с гордостью сравнивал его с Паскалем, который сам вывел основные геометрические теоремы Евклида. Свою способность к умозаключениям он использовал и в повседневной жизни, причем самым обычным образом: если, к примеру, кто-то из десяти его одноклассников напроказничал или наябедничал, он почти
наверняка находил провинившегося, пользуясь лишь тем, что знал сам или что ему рассказали. Кроме того, он с легкостью отыскивал спрятанные или украденные предметы. Тут он обнаруживал просто невероятную изобретательность; казалось, природа, стремящаяся во всем соблюдать равновесие, вслед за его отцом, злым гением воровства, создала сына, доброго гения обворованных.
        Эти необычайные способности, позволившие юному Рультабийлю не раз с блеском отыскивать похищенные вещи и составившие ему высокую репутацию в коллеже, однажды оказались для него роковыми. У инспектора была украдена небольшая сумма денег, и мальчик отыскал ее настолько необъяснимым образом, что никто не поверил, что он сделал это только благодаря своему уму и проницательности. Все сочли это невозможным и из-за несчастливого стечения обстоятельств, времени и места начали подозревать в краже самого Рультабийля. Его попытались заставить признаться в проступке, но он с таким достоинством и энергией все отрицал, что его сурово наказали, директор коллежа провел расследование, и юные приятели Жозефа Жозефена подвели своего товарища. Некоторые из них стали жаловаться, что он уже давно якобы таскает у них книги и учебные принадлежности, чем усугубили положение того, кто уже подпал под подозрение. Этот маленький мирок ставил ему в вину и то, что никто не знал, кто его родители и откуда он родом. Говоря о нем, все стали называть его не иначе как вором. Он сражался и проиграл, потому что ему не хватило сил. Он
пришел в отчаяние. Хотел умереть. Директор, человек, в сущности, неплохой, был убежден, что имеет дело с порочной натурой, на которую можно подействовать, лишь объяснив всю тяжесть проступка, и не нашел ничего лучшего, как заявить мальчику, что, если тот не признается, он не сможет держать его в коллеже и тотчас же напишет женщине, которая заботится о нем, госпоже Дарбель - она представилась под этим именем, - чтобы она его забрала. Мальчик ничего не ответил и дал отвести себя в комнатушку, где его заперли. Назавтра найти его не смогли. Его и след простыл. Рультабийль рассудил так: директору он всегда доверялся и тот был добр к нему - кстати, впоследствии из всех людей, встречавшихся ему в детстве, он отчетливо помнил лишь его, - но раз директор отнесся к нему таким образом, значит поверил в его виновность. Стало быть, и дама в черном поверит в то, что он вор. Но тогда уж лучше смерть! И он сбежал, перепрыгнув ночью через садовую стену. Рыдая, он понесся к каналу, последний раз подумал о даме в черном и бросился в воду. По счастью, в приступе отчаяния бедный ребенок забыл, что умеет плавать.
        Я так подробно рассказал об этом эпизоде из жизни Рультабийля только потому, что, по-моему, он помогает понять всю сложность положения, в котором теперь оказался молодой журналист. Даже еще не зная, что он - сын Ларсана, Рультабийль не мог вспоминать этот печальный эпизод, не терзая себя мыслью, что дама в черном могла поверить в его виновность; но теперь, когда ему показалось, что он уверен - и не без оснований! - в существовании кровных уз, связывающих его с Ларсаном, какую боль он должен был испытывать! Ведь его мать, узнав о происшествии в коллеже, могла подумать, что преступные склонности отца передались сыну, и, быть может… - мысль, более жестокая, чем сама смерть! - радовалась его гибели!
        А его и в самом деле считали умершим. Были найдены его следы, ведущие к каналу, из воды вытащили его берет. Но как же он все-таки выжил? Самым необычным образом. Выйдя из своей купели и полный решимости покинуть страну, этот мальчишка, которого искали везде - и в канале, и в окрестностях, - придумал своеобразный способ пересечь всю Францию, не возбуждая ничьих подозрений. А ведь он не читал «Украденного письма» Эдгара По, ему помог его талант. Рассуждал юный Рультабийль как обычно. Он часто слышал рассказы о мальчишках - чертенятах и сорвиголовах, которые убегали из дома в поисках приключений, прячась днем в полях и лесах и пускаясь в путь ночью; их, однако, быстро находили жандармы и отправляли назад, потому что взятые из дому припасы у них вскоре кончались и они не осмеливались просить по пути милостыню, боясь, что на них обратят внимание. Рультабийль же спал, как все, ночью, а днем шел, ни от кого не прячась. Вот только с одеждой ему пришлось слегка повозиться; он ее высушил - погода, к счастью, установилась теплая, и холод ему не докучал, - а потом сделал из нее лохмотья. Затем, одевшись в эти
отрепья, он принялся самым настоящим образом попрошайничать: грязный и оборванный, он протягивал руку и говорил прохожим, что, если он не принесет домой хоть немного денег, родители его поколотят. И его принимали за ребенка из цыганского табора, который часто кочевал где-нибудь неподалеку. К тому же в лесах как раз появилась земляника. Он собирал ее и продавал в маленьких корзиночках из листьев. Рультабийль признался мне: не терзай его мысль о том, что дама в черном может счесть его вором, воспоминания об этом периоде жизни у него остались бы самые светлые. Находчивость и врожденная смелость помогли ему выдержать это путешествие, длившееся несколько месяцев. Куда он направлялся? В Марсель. Марсель был его целью.
        В учебнике географии ему неоднократно встречались южные пейзажи, и, рассматривая их, он всякий раз вздыхал, думая, что никогда, наверное, не побывать ему в этих чудных краях. И вот, ведя кочевую жизнь, он встретил небольшой караван цыган, направлявшийся в ту же сторону, что и он: они шли в Кро, к Деве Марии, покровительнице морей, чтобы выбрать там своего нового короля. Мальчик оказал им несколько услуг, пришелся им по душе, и они, не привыкшие спрашивать у прохожих документы, больше ничем интересоваться не стали. Возможно, цыгане решили, что он, устав от плохого обращения, сбежал от каких-нибудь бродячих циркачей, и взяли его с собой. Так он достиг юга. В окрестностях Арля он расстался с цыганами и добрался наконец до Марселя. Там он нашел рай: вечное лето и… порт! Порт был источником пропитания для всех тамошних юных бездельников. Для Рультабийля он оказался просто сокровищницей. Он черпал из нее, когда ему этого хотелось и в меру своих потребностей, которые не были чрезмерны. К примеру, он сделался ловцом апельсинов. Занимаясь этим прибыльным делом, он познакомился однажды на набережной с
парижским журналистом, господином Гастоном Леру; это знакомство так сильно повлияло впоследствии на судьбу Рультабийля, что я считаю нелишним привести здесь статью редактора «Матен», рассказывающую об этой памятной встрече.
        МАЛЕНЬКИЙ ЛОВЕЦ АПЕЛЬСИНОВ
        Когда косые лучи солнца, пронзив грозовые тучи, осветили одежды Богоматери Спасительницы на Водах, я спустился к набережной. В ее влажных еще плитах можно было увидеть свое отражение. Матросы и грузчики сновали у привезенных с севера деревянных брусьев, тащили перекинутые через блоки тросы. Резкий ветер, проскальзывая между башней Сен-Жан и фортом Сен-Никола, грубо ласкал дрожащие воды Старого порта. Стоя бок о бок, борт к борту, лодки словно протягивали друг другу свои гики со свернутыми латинскими парусами и танцевали в такт волнам. Рядом с ними, устав дни и ночи качаться на неведомых морях, отдыхали большие грузные суда, вздымая к небу свои длинные застывшие мачты. Мой взгляд сквозь лес стеньг и рей скользнул к башне, которая двадцать пять веков назад видела, как дети античной Фокеи, приплывшие по водным путям из Ионии, бросили здесь якорь. Переведя взгляд на плиты набережной, я увидел маленького ловца апельсинов.
        Он гордо стоял, одетый в обрывки куртки, доходившей ему до пят, босой, без шапки, светловолосый и черноглазый; на вид я дал бы ему лет девять. На перекинутой через плечо веревке у него висел полотняный мешок. Правую руку он упер в бок, в левой держал палку, которая была длиннее его самого раза в три и заканчивалась небольшим пробковым кольцом. Ребенок стоял неподвижно и задумчиво. Я спросил, что он тут делает. Он ответил, что ловит апельсины.
        Мальчик, казалось, весьма гордился своей профессией и даже не попросил у меня монетку, как это обычно делают маленькие портовые оборванцы. Я снова заговорил с ним, но на этот раз он не ответил, внимательно вглядываясь в воду. Мы стояли между кормою судна «Фидес», пришедшего из Кастелламаре, и бушпритом трехмачтовой шхуны, вернувшейся из Генуи. Чуть дальше стояли две тартаны, прибывшие в это утро с Балеарских островов и доверху нагруженные апельсинами, которые то и дело падали в воду. Апельсины плавали повсюду; легкая зыбь относила их в нашу сторону. Мой ловец прыгнул в шлюпку, встал на носу и, взяв на изготовку свой шест, замер. Когда апельсины приблизились, начался лов. Он подцепил один апельсин, другой, третий, четвертый, и все они исчезли у него в мешке. Поймав пятый, он выскочил на набережную и принялся чистить от кожуры золотистый шар. Затем жадно вонзил зубы в мякоть.
        - Приятного аппетита, - пожелал я.
        - Сударь, - ответил перепачканный желтым соком мальчик, - я очень люблю фрукты.
        - Ладно, сейчас тебе повезло. А что ты делаешь, когда нет апельсинов? - поинтересовался я.
        - Тогда я подбираю уголь, - сказал он и, запустив в мешок ручонку, достал огромный кусок угля.
        Сок апельсина попал на его потрепанную куртку. Уморительный малыш вытащил из кармана носовой платок и тщательно вытер свои лохмотья. Затем с гордостью засунул платок обратно в карман.
        - Чем занимается твой отец? - спросил я.
        - Он бедняк.
        - Да, но чем он занимается?
        Ловец апельсинов пожал плечами:
        - Ничем, потому что бедняк.
        Мои расспросы о родственниках пришлись ему явно не по душе.
        Он направился вдоль набережной, я пошел следом; через некоторое время мы оказались у маленькой заводи, где стояли небольшие прогулочные яхты, сверкавшие полированным красным деревом, - суденышки с безупречной наружностью. Мой парнишка рассматривал их взглядом знатока и получал от этого явное удовольствие. К берегу причалила прелестная яхточка. Надутый треугольный парус светился белизной в лучах солнца.
        - Тряпка ничего себе! - одобрил мальчишка.
        Поднимаясь на набережную, он нечаянно ступил в лужу и забрызгал всю куртку, которая, похоже, заботила его более всего. Что за несчастье! Он чуть не расплакался. В мгновение ока достав свой платок, он начал тереть, потом умоляюще взглянул на меня и спросил:
        - Сударь, я сзади не грязный?
        Пришлось дать честное слово, что нет. Тогда он опять спрятал платок в карман.
        В нескольких шагах от этого места, на тротуаре, тянущемся вдоль желтых, красных и голубых старых домов, окна которых пестры от сохнущей в них одежды, стоят столики торговок мидиями. На каждом столике лежат моллюски, ржавый нож и стоит бутылочка с уксусом.
        Подойдя к столикам и соблазнившись свежими мидиями, я предложил ловцу апельсинов:
        - Хоть ты и любишь только фрукты, могу предложить тебе дюжину мидий.
        Его черные глазки загорелись, и мы принялись за моллюсков. Торговка открывала их нам, а мы пробовали. Она хотела было предложить нам уксусу, но мой спутник остановил ее повелительным жестом. Открыв свой мешок, он пошарил в нем и с торжественным видом извлек лимон, который, полежав в соседстве с куском угля, стал несколько черноват. Уже в который раз мальчик достал свой платок и вытер лимон, после чего протянул мне половину, однако я, поблагодарив, отказался, так как люблю есть мидии без ничего.
        После завтрака мы вернулись на набережную. Ловец апельсинов попросил у меня сигарету и прикурил от спички, выуженной из другого кармана.
        И вот, с сигаретой в зубах, попыхивая ею, точно взрослый, малыш устроился прямо на плитах набережной и, устремив взгляд на храм Богоматери Спасительницы на Водах, принял позу уличного мальчишки, которым так славен Брюссель. При этом он остался, как прежде, невозмутимым, гордым и как бы заполнял собой весь порт.
        Гастон Леру
        Через день Жозеф Жозефен снова встретил в порту господина Гастона Леру, который принес ему газету. Мальчишка прочел статью, и журналист дал ему монету в сто су. Рультабийль взял ее без всякого смущения, даже нашел этот подарок вполне естественным. «Я беру у вас деньги как ваш сотрудник», - объяснил он Гастону Леру. На эти сто су он купил прекрасный ящик чистильщика обуви со всеми принадлежностями и выбрал себе постоянное место перед Брегайоном. В течение двух лет он чистил обувь у всех, кто приходил сюда отведать традиционный суп буйабес. В перерывах он усаживался на ящик и читал. Вместе с чувством собственника, которое появилось у него, когда он купил ящик, к нему пришло и честолюбие. Он получил слишком хорошее начальное образование, чтобы не понимать, что, если он сам не докончит того, что начато другими, он лишит себя возможности достичь положения в обществе.
        Клиенты в конце концов заинтересовались маленьким чистильщиком, у которого на рабочем ящике всегда лежало несколько книг по истории или математике, и некий судовладелец так его полюбил, что взял прислуживать к себе в контору.
        Вскоре Рультабийля повысили до клерка, и ему удалось скопить немного денег. В шестнадцать лет с небольшой суммой в кармане он сел в парижский поезд. Что он намеревался делать в столице? Искать даму в черном. Каждый день он вспоминал о таинственной посетительнице из гостиной и, хотя она никогда не говорила, что живет в столице, был убежден, что ни один другой город не достоин дамы с такими дивными духами. И потом, его соученики, завидев изящный силуэт, когда она проскальзывала в гостиную, всегда говорили: «Смотри-ка! Парижанка приехала!» Зачем она была ему нужна, Рультабийль и сам толком не знал. Быть может, он хотел лишь увидеть даму в черном, издали посмотреть на нее, как смотрит богомолец на проносимое мимо него изображение святого? Подошел бы он к ней или нет? Неужели же ужасная история с кражей, важность которой в воображении Рультабийля все время росла, навсегда стала между ними непреодолимой преградой? Возможно, однако он все равно мечтал увидеть незнакомку - в этом-то он был уверен.
        Оказавшись в столице, он сразу же отыскал господина Гастона Леру, напомнил о себе, а потом заявил, что, не имея склонности к какой-либо определенной профессии - а это при его трудолюбивой натуре весьма досадно, - он решил стать журналистом, и с места в карьер попросил места репортера. Гастон Леру попытался отговорить его от столь рискованной затеи, но тщетно. Наконец, утомившись, он предложил:
        - Мой юный друг, раз вам нечего делать, попробуйте отыскать «левую ступню с улицы Оберкампф».
        С этими странными словами он ушел, а бедняга Рультабийль решил, что пройдоха-журналист подшутил над ним. Однако, купив газеты, он прочел, что «Эпок» обещает хорошее вознаграждение тому, кто принесет в редакцию конечность, отсутствовавшую у расчлененного трупа женщины с улицы Оберкампф. Остальное нам известно.
        В «Тайне Желтой комнаты» я рассказал о роли Рультабийля в этом деле, о том, как проявилась его необыкновенная способность, которой ему, вероятно, суждено пользоваться всю жизнь, - способность начинать рассуждать тогда, когда остальные рассуждать уже закончили.
        Я рассказал, как волею случая он попал на вечер в Елисейском дворце, как вдруг почувствовал запах духов дамы в черном. Этот аромат исходил от мадемуазель Стейнджерсон. Что тут еще добавить? О захлестнувших Рультабийля чувствах, связанных с этими духами, - во время событий в Гландье и в особенности после его путешествия в Америку? Их нетрудно угадать. Как после этого не понять и все его колебания, и внезапные перемены настроения? Привезенная им из Цинциннати весть о существовании ребенка у той, что была женой Жана Русселя, достаточно говорила сама за себя, и ему в голову пришла мысль о том, что ребенок этот - он, однако полной уверенности у него не было. Но его так тянуло к дочери профессора, что порой ему стоило огромных усилий не броситься ей на шею, не обнять ее, воскликнув: «Ты - моя мать!» И Рультабийль убегал - как убежал и на этот раз из ризницы, чтобы в минуту печали не выдать этот секрет, сжигавший его на протяжении многих лет. Да он и в самом деле боялся: а вдруг она его отвергнет? В ужасе убежит от него - воришки из коллежа в Э, сына Русселя-Балмейера, продолжателя преступлений Ларсана?
Вдруг он никогда более ее не увидит, не будет жить с нею рядом, не сможет вдыхать ее дивные духи - духи дамы в черном? Эта страшная картина всякий раз заставляла его подавить первый порыв - спросить при встрече: «Это ты? Дама в черном - это ты?» Что же до нее, то она сразу его полюбила, но, скорее всего, за то, что он сделал в Гландье. Если это и в самом деле она, то должна считать, что он мертв! А если нет, если какое-то роковое стечение обстоятельств обмануло его инстинкт и рассудок, если это не она… Разве мог он решиться на опрометчивый шаг и рассказать ей, что сбежал из коллежа в Э из-за подозрения в краже? Нет, только не это. Она часто у него спрашивала: «Где вы воспитывались, мой друг? Где вы начинали ученье?» И он отвечал: «В Бордо», хотя с таким же успехом мог назвать и Пекин.
        И все же он не мог долее выносить эту муку. Если это она - что ж, он найдет что сказать и заставит дрогнуть ее сердце.
        Однако лучше все же обойтись без ее объятий, порой рассуждал он. Но ему нужно было знать точно, пусть даже вопреки рассудку, что перед ним - дама в черном; так собака по запаху точно определяет своего хозяина. Эта скверная риторическая фигура, вполне естественно родившаяся в мозгу у Рультабийля, привела его к мысли «снова взять след». Так мы очутились в Трепоре и в Э. Должен сказать, что эта поездка не принесла бы решающих результатов, тем более с точки зрения человека постороннего, вроде меня, который не находился под влиянием воспоминаний об аромате духов дамы в черном, если бы переданное мною в поезде письмо Матильды не подарило Рультабийлю уверенность, которую мы так искали. Я этого письма не читал. В глазах моего друга оно настолько свято, что его не увидит никто и никогда, однако я знаю, что дочь профессора упрекала его в письме за дикость и отсутствие доверия, упрекала мягко, но с такой болью, что ошибиться Рультабийль не мог, даже если бы в письме не было последней фразы, выдававшей все ее материнское отчаяние. Смысл этой фразы сводился к тому, что интерес Матильды к Рультабийлю вызван не
столько оказанными им услугами, сколько воспоминаниями о мальчике, сыне одной из ее подруг, которого она очень любила и который в девятилетнем возрасте покончил с собой, показав себя маленьким мужчиной. Рультабийль сильно напоминал ей этого мальчика.
        Глава 5
        Смятение
        Дижон, Макон, Лион… Конечно, он не спит на своей верхней полке. Я тихонько позвал его, он не ответил, но могу дать голову на отсечение, что не спит! О чем он думает? И как спокоен! Что же его так успокоило? Я еще не забыл, как в гостиной он вдруг встал и сказал: «Пошли!» - да так решительно и уверенно… Пошли - к кому? Куда он решил идти? Очевидно, к ней - ведь она в опасности, и никто, кроме него, спасти ее не может, к ней - ведь она его мать, хоть и сама об этом не знает!
        «Эта тайна должна остаться между нами, ребенок мертв для всех, кроме вас и меня!»
        Он внезапно решил ничего ей не говорить. А ведь бедняга хотел убедиться в своей правоте, чтобы иметь право все ей рассказать. Узнав, он тут же заставил себя забыть, обрек себя на молчание. Юная душа - большая и героическая, он понял, что дама в черном, нуждающаяся в его защите, не захочет, чтобы ее спасение было куплено ценою борьбы сына против отца. К чему могла привести эта борьба? К какой кровавой развязке? Нужно все предусмотреть и заранее развязать себе руки, чтобы защищать даму в черном, - не так ли, Рультабийль?
        Он лежит так тихо, что я даже не слышу его дыхания. Встаю, смотрю на него - лежит с открытыми глазами.
        - Знаете, о чем я думаю? - спрашивает он. - О телеграммах - той, что пришла из Бура и подписана Дарзаком, и той, что пришла из Валанса и подписана Стейнджерсоном. Так вот, все это мне кажется весьма странным. В Буре с четою Дарзак господина Стейнджерсона быть не должно - он ведь расстался с ними в Дижоне. К тому же в телеграмме ясно сказано: «СОБИРАЕМСЯ ВСТРЕТИТЬСЯ С ГОСПОДИНОМ СТЕЙНДЖЕРСОНОМ». А из телеграммы господина Стейнджерсона явствует, что он, хотя должен был ехать до Марселя, снова оказался вместе с Дарзаками. Значит, они встретились с ним где-то по пути в Марсель, но тогда следует предположить, что профессор задержался в дороге. Почему? Делать этого он не собирался. На вокзале он сказал: «Я буду в Ментоне завтра в десять утра». Посмотрите-ка, в котором часу отправлена телеграмма из Валанса, а потом глянем по расписанию, когда господин Стейнджерсон должен был проезжать Валанс - если, конечно, ничто не задержало его в пути.
        Мы справились по расписанию. Господин Стейнджерсон должен был прибыть в Валанс в 0:44, а на телеграмме стояло 0:47, то есть послал ее он, проезжая Валанс. В это время с ним уже должны были ехать господин и госпожа Дарзак. С помощью расписания нам удалось объяснить загадку их встречи. Господин Стейнджерсон расстался с ними в Дижоне, куда все они прибыли в 6:23 вечера. Затем профессор сел в поезд, который отправлялся из Дижона в 8:08, проходил Лион в 10:04 и прибывал в Валанс в 0:44. Тем временем Дарзаки, выехав из Дижона в 7:00, продолжали путь на Модан и, проехав Сент-Амур, прибыли в Бур в 9:03 вечера. Этот поезд выходит из Бура в 9:08. Господин Дарзак отправил телеграмму из Бура в 9:28, - стало быть, супруги остались в Буре, а их поезд ушел. Правда, их поезд мог и опоздать. В любом случае нам нужно было выяснить причину, из-за которой господин Дарзак послал телеграмму, находясь где-то между Дижоном и Буром, уже после отъезда господина Стейнджерсона. Точнее, это произошло между Луаном и Буром: этот поезд останавливается в Луане, и, если происшествие случилось до Луана, куда они прибыли в 8:00,
вполне возможно, что господин Дарзак телеграфировал именно оттуда.
        Посмотрев далее поезда Бур - Лион, мы установили, что господин Дарзак отправил телеграмму из Бура за минуту до отхода на Лион поезда 9:29. Этот поезд прибывает в Лион в 10:33, а поезд господина Стейнджерсона - в 10:34. Таким образом, пробыв какое-то время в Буре, господин и госпожа Дарзак могли, даже должны были встретиться с господином Стейнджерсоном в Лионе, куда приехали за минуту до него. Но что заставило их так отклониться от намеченного маршрута? Все наши предположения были невеселыми и основывались, увы, на том, что Ларсан появился вновь. Ясно было только одно: ни один из наших друзей не хотел никого пугать; господин Дарзак со своей стороны, а госпожа Дарзак со своей сделали все возможное, чтобы положение не выглядело напряженным. Что же до господина Стейнджерсона, то мы не были уверены, что он вообще в курсе происходящего.
        Приблизительно разобравшись в положении дел, Рультабийль предложил мне воспользоваться удобствами, которые Международная компания спальных вагонов предоставила в распоряжение путешественников, любящих комфорт больше, чем путешествия, и сам первый подал пример, занявшись своим ночным туалетом столь тщательно, словно находился в номере гостиницы. Через четверть часа он уже храпел, но я в его храп не поверил ни на йоту. Во всяком случае, сам я не спал. В Авиньоне Рультабийль выскочил из постели, надел брюки и куртку и бросился на перрон выпить чашку горячего шоколада. Я не был голоден. Дорога от Авиньона до Марселя прошла в напряженном молчании; когда же показался город, в котором Рультабийль вел в свое время столь романтичное существование, он, чтобы хоть как-то приглушить растущую в нас обоих тревогу - ведь час, когда мы должны были все узнать, приближался, - припомнил несколько древних анекдотов, которые рассказал, даже не пытаясь изображать удовольствие. Я не слышал ничего из того, что он рассказывал. И вот наконец мы прибыли в Тулон.
        Что за путешествие! Каким приятным оно могло бы быть! Приезжая сюда, я всякий раз с новым восторгом смотрю на этот чудный город, на это лазурное побережье, возникающее на заре, словно райский уголок, - особенно после отъезда из ужасного Парижа с его снегом, дождем, грязью, сыростью, тьмой, мерзостью! С какой радостью я ступил вечером на перрон - ведь я знал, что наутро у конца этих рельсов меня встретит мой блистательный друг - солнце!
        Когда мы выехали из Тулона, наше нетерпение стало невыносимым. Мы ничуть не удивились, увидев на платформе в Кане разыскивавшего нас господина Дарзака. По всей вероятности, он получил телеграмму, посланную Рультабийлем из Дижона, где мы сообщали, что направляемся в Ментону. Он, должно быть, прибыл накануне в десять утра в Ментону вместе с женой и тестем и в то же утро выехал назад, в Кан, поскольку, по нашему мнению, у него были для нас конфиденциальные сведения. Выглядел он мрачным и расстроенным. Увидев его, мы испугались.
        - Несчастье? - спросил Рультабийль.
        - Пока нет, - ответил Дарзак.
        - Хвала Господу! - воскликнул Рультабийль. - Мы поспели вовремя.
        - Спасибо, что приехали, - просто проговорил господин Дарзак.
        Он молча пожал нам руки и, приведя в свое купе, запер дверь и задернул занавески. Когда мы пришли в себя и поезд тронулся, господин Дарзак наконец заговорил. Волновался он так, что голос его дрожал.
        - Так вот, он жив! - были его первые слова.
        - Так мы и предполагали, - прервал Рультабийль. - Но вы уверены?
        - Я видел его, как сейчас вижу вас.
        - А госпожа Дарзак тоже его видела?
        - Увы! Но нужно попытаться сделать так, чтобы она поверила, что заблуждается. Я совсем не хочу сказать, что у бедняжки вновь помутился рассудок. Ах, друзья мои, нас преследует рок! Зачем вернулся этот человек? Что еще ему от нас надо?
        Я взглянул на Рультабийля. Он выглядел даже мрачнее господина Дарзака. Удар, которого он опасался, нанесен. Журналист неподвижно сидел в своем углу. Мы все помолчали, затем господин Дарзак продолжил:
        - Послушайте, необходимо, чтобы этот человек исчез. Обязательно! Надо с ним встретиться, спросить, чего он хочет, и дать ему столько денег, сколько он попросит. Иначе я его убью. Это же просто! Думаю, это-то и есть самое простое. Вы так не считаете?
        Мы ничего не ответили. Положение у Дарзака было незавидное. С заметным усилием овладев собой, Рультабийль попросил его постараться взять себя в руки и рассказать по порядку все, что произошло после отъезда из Парижа.
        Господин Дарзак сообщил, что все, как мы и предполагали, произошло в Буре. Нужно вам сказать, что в поезде они с женой занимали два купе, между которыми находилась туалетная комната. В одно купе положили саквояж и дорожный несессер госпожи Дарзак, в другое - мелкие вещи. В этом втором купе супруги и профессор Стейнджерсон ехали до Дижона. Там все трое вышли из вагона и пообедали в вокзальном буфете. Время у них было: прибыли они в 6:26, господин Стейнджерсон уезжал в 8:08, а чета Дарзак - в семь ровно.
        После обеда профессор распрощался с дочерью и зятем на перроне. Супруги вошли в купе (с мелкими вещами) и, сидя у окна, беседовали с профессором до отхода поезда. Поезд тронулся, и профессор остался стоять на перроне, махая на прощание рукой. В пути от Дижона до Бура ни господин, ни госпожа Дарзак не входили в соседнее купе, где лежал саквояж молодой женщины. Выходящая в коридор дверь этого купе была притворена еще в Париже, после того как туда внесли вещи. Но ее не заперли ни проводник - на ключ, снаружи, ни молодые супруги - изнутри, на задвижку. Госпожа Дарзак лишь аккуратно задернула занавеску на двери купе, так что из коридора не было видно, что происходит внутри. Занавеска же на двери купе, где сидели Дарзаки, задернута не была, Рультабийль установил все это, подробно расспросив господина Дарзака; я в расспросах участия не принимал и рассказываю о том, что выяснилось в процессе беседы, чтобы дать точное представление, где и как путешествовала молодая чета до Бура, а господин Стейнджерсон - до Дижона.
        Прибыв в Бур, путешественники узнали, что их поезд простоит полтора часа из-за аварии, случившейся на Кюлозском направлении. Поэтому они вышли из вагона немного прогуляться. Во время разговора с женой господин Дарзак вспомнил, что перед отъездом не успел написать несколько срочных писем. Супруги зашли в буфет, и господин Дарзак попросил письменные принадлежности. Матильда сначала сидела подле мужа, а потом сказала, что, пока он пишет, она пройдется по привокзальной площади. «Ладно, - ответил господин Дарзак. - Я закончу и приду к вам».
        Теперь передаю слово господину Дарзаку:
        - Только я закончил писать и встал, собираясь идти к Матильде, как она в страшном возбуждении влетела в буфет. Увидев меня, она бросилась мне на грудь, повторяя: «О господи! О господи!» Больше она ничего не могла сказать и только вся дрожала. Я принялся ее успокаивать, повторяя, что я с ней, а затем осторожно, мягко спросил, что ее так страшно напугало. Усадив ее, потому что она едва держалась на ногах, я предложил ей чего-нибудь выпить, но Матильда, стуча зубами, ответила, что не сможет выпить и глотка воды. Наконец она обрела дар речи и начала рассказывать, запинаясь чуть ли не на каждой фразе и со страхом оглядываясь вокруг. Она, как и собиралась, вышла прогуляться у вокзала, но далеко уходить побоялась, полагая, что я скоро кончу свои письма. Затем вернулась на вокзал и двинулась вдоль перрона. Подходя к буфету, она взглянула в освещенные окна соседнего вагона и увидела, что проводники застилают там постели. Тут ей пришло на ум, что сумочка, в которую она положила свои драгоценности, открыта, и решила тотчас пойти и закрыть ее - не потому, что она ставила под сомнение честность этих почтенных
служащих, а просто из осторожности, вполне объяснимой в дороге. Поднявшись в вагон и войдя в коридор, Матильда остановилась у двери того из наших купе, в которое после отъезда мы не заглядывали. Открыв дверь, она громко вскрикнула. Этого крика никто не слышал, потому что из вагона все вышли и к тому же в этот миг мимо проходил поезд, наполнивший шумом весь вокзал. Что же произошло? Нечто неслыханное, жуткое, чудовищное! Дверь, ведущая из купе в туалетную комнату, была приоткрыта, и входящий в купе человек мог видеть висящее на ней зеркало. Так вот, в этом зеркале Матильда увидела лицо Ларсана! С криком о помощи она бросилась вон из вагона и, в спешке выпрыгнув на перрон, упала на оба колена. А поднявшись, добежала до буфета - я уже говорил, в каком состоянии. Когда она все это мне рассказала, первой моею заботой было не поверить: во-первых, потому, что я не хотел верить в этот ужас; во-вторых, потому, что я обязан не дать Матильде снова сойти с ума и, значит, должен был притворяться, что не поверил. Разве Ларсан не умер, да еще при таких обстоятельствах? Я и в самом деле в это верил и считал все
происшествие лишь игрой отражения и воображения. Конечно, я хотел убедиться во всем этом сам и предложил немедленно пойти с нею в купе и доказать, что она стала жертвой чего-то вроде галлюцинации. Матильда запротестовала, крича, что ни она, ни я больше в это купе не вернемся и вообще этой ночью она ехать отказывается. Она говорила отрывистыми фразами, задыхалась - мне было очень за нее больно. Чем больше я настаивал, что Ларсан не мог появиться снова, тем упорнее она утверждала, что все это правда. Потом я стал ее убеждать: во время событий в Гландье она видела Ларсана так мало, что не могла запомнить его лицо настолько хорошо, чтобы быть уверенной, что это не было отражение лица какого-то человека, лишь похожего на него. Она отвечала, что прекрасно помнит лицо Ларсана: она видела его дважды при таких обстоятельствах, что не забудет его и через сто лет! В первый раз в таинственном коридоре, а во второй - у себя в комнате, как раз когда меня пришли арестовывать. И, кроме того, теперь, когда она знает, кто такой Ларсан, в отражении в зеркале она увидела не только черты знакомого ей полицейского, но и
опасного человека, преследовавшего ее столько лет. Матильда клялась своей и моей жизнью, что видела Балмейера, что Балмейер жив, что это было его отражение - очень гладко выбритое лицо Ларсана, высокий лоб с залысинами. Это он! Она вцепилась в меня, словно опасалась разлуки более страшной, чем прежние. Потом она потащила меня на перрон и вдруг, закрыв глаза рукой, бросилась к помещению начальника вокзала. Тот, увидев, в каком состоянии бедняжка, испугался не меньше моего. «Так она снова потеряет рассудок», - сказал я себе. Начальнику вокзала я объяснил: моя жена испугалась, находясь одна в своем купе, и я прошу его за ней присмотреть, пока я схожу туда и попытаюсь выяснить, что же ее так напугало. И вот, друзья мои, я вышел из кабинета начальника и тут же отпрянул назад, поспешно закрыв за собою дверь. Выражение лица у меня было такое, что начальник вокзала посмотрел на меня с любопытством. Но ведь только что я сам увидел Ларсана! Нет-нет, моей жене ничего не почудилось - Ларсан был тут, на вокзале, на перроне, перед этой самой дверью.
        Тут Робер Дарзак умолк, словно воспоминание об увиденном лишило его сил говорить. Потом, проведя рукою по лбу, вздохнул и продолжил:
        - Перед дверью начальника вокзала светил газовый фонарь, и вот под этим фонарем я и увидел Ларсана. Очевидно, он ждал нас, подстерегал… И - удивительное дело! - не прятался! Напротив, казалось, он стоит там, чтобы его заметили. Совершенно машинально я захлопнул дверь. Когда я открыл ее снова, полный решимости подойти к негодяю, он уже исчез. Начальник вокзала, видимо, подумал, что имеет дело с двумя душевнобольными. Матильда молча смотрела на меня, ее глаза были широко раскрыты, словно у сомнамбулы. Через несколько секунд она пришла в себя и осведомилась, далеко ли от Бура до Лиона и когда отходит следующий поезд в этом направлении. Затем она попросила меня распорядиться насчет нашего багажа и стала умолять их как можно скорее догнать ее отца. Я не видел другого средства ее успокоить и без возражений сразу же уступил. К тому же теперь, когда я увидел Ларсана своими, да-да, своими глазами, мне стало ясно, что наше путешествие невозможно, и признаюсь, мой друг, - добавил Дарзак, повернувшись к Рультабийлю, - я подумал, что теперь нам действительно угрожает опасность - опасность таинственная и
небывалая, от которой вы один можете нас спасти, если, конечно, еще не поздно. Матильда была мне благодарна за то, что я так безропотно принял все меры, чтобы поскорее нагнать ее отца, и начала горячо меня благодарить, узнав, что через несколько минут - а все эти события заняли не более четверти часа - мы можем сесть в поезд 9:29, прибывающий в Лион около десяти. Справившись по расписанию, мы выяснили, что таким образом нагоним господина Стейнджерсона в Лионе. Матильда благодарила меня так, будто я и в самом деле был виновником столь счастливого стечения обстоятельств. Когда к перрону подали наш поезд, она немного успокоилась; мы поспешили к своему вагону, однако, проходя мимо фонаря, под которым я видел Ларсана, я почувствовал, что она снова теряет силы, и оглянулся, однако ничего подозрительного не заметил. Я спросил, не увидела ли она чего-нибудь, но Матильда не ответила. Тем временем ее беспокойство росло, и она принялась меня умолять, чтобы мы не занимали отдельное купе, а сели туда, где уже были другие пассажиры. Я сделал вид, что хочу присмотреть за багажом, и, ненадолго оставив ее среди этих
людей, побежал отправить вам телеграмму, которую вы и получили. Ей я не стал об этом говорить, потому что продолжал делать вид, что она стала жертвой обмана зрения, и ни за что на свете не хотел, чтобы она поверила в воскрешение Ларсана. К тому же, открыв сумочку жены, я убедился, что ее драгоценности на месте. Несколько слов, которыми мы обменялись с нею в дороге, сводились к тому, что мы не должны посвящать в нашу тайну господина Стейнджерсона - такое горе может его убить. Не стану говорить о его изумлении, когда он увидел нас на перроне Лионского вокзала. Матильда объяснила ему, что из-за серьезной аварии на Кюлозской линии мы, не сумев найти иного пути, решили его нагнать, с тем чтобы провести несколько дней у Артура Ранса с женой, которые настойчиво нас приглашали.
        Тут, видимо, нужно прервать повествование господина Дарзака и сообщить читателю, что господин Артур Ранс, как я рассказал в «Тайне Желтой комнаты», давно и безнадежно любил мадемуазель Стейнджерсон. Получив окончательный отказ, он в конце концов вступил в законный брак с некой молодой американкой, ничем не напоминавшей окруженную тайной дочь прославленного профессора.
        После драмы в Гландье, когда мадемуазель Стейнджерсон еще находилась в психиатрической клинике неподалеку от Парижа, в один прекрасный день мы узнали, что господин Уильям Артур Ранс собирается жениться на племяннице одного старого геолога из Филадельфийской академии наук. Те, кто знал о его роковой страсти к Матильде и понимал, до какого тяжелого состояния она его довела - одно время он, человек трезвый и уравновешенный, чуть было не стал алкоголиком, - те полагали, что Ранс женится от отчаяния, и не ждали ничего хорошего от столь опрометчивого союза. Рассказывали, что это выгодное для него решение, поскольку миссис Эдит Прескотт была богата, Артур Ранс принял довольно странным манером. Об этом, однако, я расскажу в другой раз, когда у меня будет время. Тогда вы узнаете также, в результате какого стечения обстоятельств Рансы обосновались в Красных Скалах, купив прошлой осенью старинный замок-крепость на полуострове Геркулес.
        Сейчас же я вновь отдаю слово господину Дарзаку, рассказывающему о своем необычном путешествии.
        - Объяснив все таким образом господину Стейнджерсону, мы с женой увидели, что профессор не понял ни слова и, вместо того чтобы радоваться встрече, выглядит весьма опечаленным. Напрасно Матильда старалась казаться веселой. Ее отец прекрасно видел: после того как мы с ним расстались, произошло что-то, что мы скрываем. Матильда сделала вид, что ничего не замечает, перевела разговор на состоявшуюся утром церемонию. Когда она упомянула о вас, мой друг, - продолжал господин Дарзак, обращаясь к Рультабийлю, - я воспользовался возможностью и дал понять господину Стейнджерсону, что, поскольку все мы проведем какое-то время в Ментоне, а вы не знаете, как распорядиться своим отпуском, вы будете весьма довольны, если мы пригласим вас провести это время с нами. Места в Красных Скалах сколько угодно, а господин Артур Ранс и его молодая жена будут только рады сделать вам приятное. Матильда бросила на меня одобрительный взгляд и нежно пожала мне руку, и я с радостью понял, что мое предложение ее устраивает. Поэтому, приехав в Валанс, господин Стейнджерсон послал по моей просьбе телеграмму, которую вы, без
сомнения, получили. Вам, разумеется, понятно, что мы не спали всю ночь. Пока ее отец отдыхал в соседнем купе, Матильда открыла мой саквояж и достала оттуда револьвер. Зарядив оружие, она сунула его в карман моего пальто и сказала: «Если на нас нападут, вы сможете нас защитить». Ах, друзья мои, какую ночь мы провели! Мы оба молчали, обманывая друг друга; закрыв глаза, мы притворялись спящими, однако свет погасить не решались. Дверь купе мы заперли на защелку - боялись, что он появится снова. При каждом шорохе в коридоре наши сердца начинали громко стучать, нам казалось, мы узнаем его шаги. Зеркало в купе Матильда завесила, страшась вновь увидеть там его лицо. Следовал ли он за нами? Удалось ли нам сбить его со следа? Сел ли он в кюлозский поезд? Могли ли мы на это надеяться? Лично я так не думал. А она, она! Ах, Матильда тихонько сидела в своем углу словно мертвая, но я чувствовал, в каком страшном отчаянии она пребывает, чувствовал, что она несчастнее меня - из-за этой беды, которая преследует ее как рок. Мне хотелось ее утешить, ободрить, но я не мог найти слов, а когда я попытался заговорить, она
полным отчаяния жестом остановила меня, и я понял, что милосерднее будет молчать. И следом за нею закрыл глаза…
        Так говорил господин Дарзак, причем это вовсе не приблизительный пересказ его слов. Мы с Рультабийлем решили, что рассказ этот настолько важен, что, приехав в Ментону, решили записать его как можно точнее. Когда текст был у нас почти готов, мы показали его господину Дарзаку, который сделал несколько незначительных исправлений, и вот этот рассказ перед вами.
        Ночь, проведенная в поезде, ничего нового не принесла. На вокзале господина Стейнджерсона и чету Дарзак ждал господин Артур Ранс, который весьма удивился, увидев новобрачных, однако, узнав, что они решили провести у него вместе с господином Стейнджерсоном несколько дней, приняв, таким образом, его приглашение, которое до этого господин Дарзак под разными предлогами отклонял, он обрадовался и заявил, что жена будет просто счастлива. Обрадовался он и предстоящему приезду Рультабийля. Нельзя сказать, что господину Рансу была безразлична та холодность, с какою даже после его женитьбы на миссис Эдит Прескотт относился к нему Робер Дарзак. Во время своей поездки в Сан-Ремо молодой профессор Сорбонны ограничился лишь кратким церемонным визитом в его замок. Когда же он возвращался во Францию, супруги Ранс, встретив его на вокзале в Ментоне - первой станции после границы, были с ним весьма милы (о возвращении Дарзака им сообщили отец и дочь Стейнджерсоны, и Артур Ранс с женой поспешили с ним повидаться). И вообще, улучшение отношений с Дарзаком от самого Артура Ранса не зависело.
        - Мы знаем, как появление Ларсана на вокзале в Буре расстроило все планы четы Дарзак. Это событие так их потрясло, что они отбросили свою сдержанность и осмотрительность по отношению к Рансу и решили вместе с господином Стейнджерсоном, который уже начал что-то подозревать, обратиться к людям, быть может, и не слишком им симпатичным, однако честным, преданным и способным их защитить. В то же время они призвали на помощь Рультабийля. Это было полное смятение. Оно охватило господина Дарзака еще сильнее, когда в Ницце нас встретил Артур Ранс. Но перед этим произошел небольшой инцидент, о котором я должен рассказать. Как только поезд остановился в Ницце, я выскочил на перрон и побежал на почту узнать, нет ли на мое имя телеграммы. Мне выдали сложенный голубой листок, и я, не раскрывая его, бегом вернулся к Рультабийлю и господину Дарзаку.
        - Читайте, - предложил я молодому человеку.
        Рультабийль вскрыл телеграмму и прочел:
        - «БРИНЬОЛЬ ТОЧНО НЕ ПОКИДАЛ ПАРИЖА С ШЕСТОГО АПРЕЛЯ».
        Журналист взглянул на меня и фыркнул:
        - Вот оно что! Это вы интересовались Бриньолем? Что вам взбрело в голову?
        - В Дижоне мне пришло на ум, что в несчастье, о котором говорили полученные вами телеграммы, может быть как-то замешан Бриньоль, - ответил я, несколько задетый словами Рультабийля. - Вот я и попросил одного своего приятеля сообщить мне о действиях этого типа. Мне было любопытно знать, не уехал ли он из Парижа.
        - Ну хорошо, - отозвался Рультабийль, - теперь вы знаете, что хотели узнать. Но не думаете ли вы, что за бледными чертами Бриньоля скрывается воскресший Ларсан?
        - Вот еще! - неискренне вскричал я, подозревая, что Рультабийль подсмеивается надо мной. На самом же деле именно так я и думал.
        - Значит, вам все никак не выбросить Бриньоля из головы? - печально осведомился господин Дарзак. - Он человек бедный, но порядочный.
        - Что-то не верится, - возразил я и забился в свой угол.
        Вообще-то, мне не очень везет, когда я выкладываю Рультабийлю свои соображения - он часто над ними подтрунивает. Однако на этот раз уже через несколько дней нам суждено было убедиться, что если Бриньоль и не воплощал новую ипостась Ларсана, то мерзавцем все же был. По этому поводу Рультабийль и господин Дарзак, отдав должное моему дару предвидения, принесли мне потом свои извинения. Но не будем предвосхищать события. Об этом случае я рассказал лишь для того, чтобы показать, насколько меня преследовала мысль, что Ларсан скрывается под личиной какого-нибудь малознакомого человека из нашего окружения. Черт побери! Балмейер так часто демонстрировал свой талант, я сказал бы, даже гений перевоплощения, что я был вполне прав, подозревая все и вся. Вскоре я понял - и неожиданное появление господина Артура Ранса весьма этому способствовало, - что на этот раз Ларсан изменил тактику. Он и не думал скрываться - напротив: негодяй нагло показывался на глаза, по крайней мере некоторым из нас. Чего ему было опасаться в этой стране? Ни господин Дарзак, ни его жена, ни, соответственно, их друзья его бы не выдали.
Его настойчивость, казалось, имела своею целью разрушить счастье супругов, которые считали, что избавились от него навсегда. Однако в таком случае возникает некоторое сомнение. Что за странная месть? Ведь он отомстил бы гораздо лучше, если б появился до свадьбы. Помешал бы ей! Да, но для этого ему нужно было появиться в Париже. А можем ли мы полагать, что опасность появления в Париже могла остановить Ларсана? Кто возьмется это утверждать?
        Но давайте послушаем Артура Ранса, сидящего в нашем купе. Ничего не зная о происшествии в Буре и появлении Ларсана в поезде, он сообщил нам ужасную новость. Если мы до сих пор надеялись, что сбили Ларсана со следа на Кюлозской линии, теперь эти надежды рухнули. Артур Ранс тоже встретил Ларсана. Поэтому он и явился предупредить нас, чтобы мы могли наметить, как вести себя дальше.
        - Как вам известно, мы поехали на вокзал вместе с вами, - повернувшись к Дарзаку, начал Ранс. - Проводив вас, ваша жена, господин Стейнджерсон и я, гуляя, дошли до мола в Ментоне. Господин Стейнджерсон шел под руку с госпожой Дарзак; они беседовали. Я шел справа от господина Стейнджерсона, который таким образом оказался между нами. Внезапно, когда, выходя из сада, мы остановились, чтобы пропустить трамвай, какой-то тип толкнул меня и извинился. Услышав знакомый голос, я вздрогнул и поднял голову: это был Ларсан. Этот голос я слышал в суде. Он стоял и спокойно смотрел на нас. Не знаю, как мне удалось сдержать восклицание, готовое сорваться с моих губ, как я не вскрикнул: «Ларсан!» Я тут же постарался увести поскорее господина Стейнджерсона с дочерью, которые ничего не заметили; обогнув музыкальный павильон, мы направились к стоянке экипажей. Подойдя, я снова увидел Ларсана. Никак не могу, просто не могу понять, каким образом его не заметили господин Стейнджерсон и его дочь!
        - Вы в этом уверены? - с тревогой спросил Робер Дарзак.
        - Совершенно! Я изобразил легкое недомогание, мы сели в экипаж, и я приказал кучеру трогать. Мы поехали, а Ларсан все стоял на тротуаре и сверлил нас своим ледяным взглядом.
        - Но вы уверены, что моя жена его не заметила? - еще тревожнее повторил свой вопрос Дарзак.
        - Да говорю же вам, уверен.
        - Боже мой! - вмешался Рультабийль. - Если вы, господин Дарзак, думаете, что сможете долго вводить жену в заблуждение относительно появления Ларсана, то вы глубоко ошибаетесь.
        - И все же к концу нашей поездки она почти примирилась с мыслью, что это была галлюцинация, и на вокзале в Гараване выглядела вполне спокойной, - ответил Дарзак.
        - В Гараване? - переспросил Рультабийль. - Взгляните-ка, мой дорогой господин Дарзак, какую телеграмму она мне оттуда послала.
        С этими словами репортер протянул телеграмму из двух слов: «НА ПОМОЩЬ!»
        Прочитав ее, Дарзак ужаснулся и, горестно покачав головой, проговорил:
        - Она снова сойдет с ума.
        Этого опасались мы все, и - странное дело! - этой фразой, прозвучавшей как отголосок нашего ужаса, встретила Рультабийля на перроне в Ментоне госпожа Дарзак, хотя она вместе с отцом обещала господину Рансу не покидать Красные Скалы до его возвращения. Причин, вынудивших его просить об этом, господин Ранс им не объяснил (так как не успел ничего придумать), но обещал сделать это позже. Увидев на перроне Рультабийля, госпожа Дарзак бросилась к нему и, как нам показалось, лишь ценой немалого усилия над собой не заключила его в объятья. Я видел, как она вцепилась в него, словно потерпевший кораблекрушение, который вцепляется в руку, способную спасти его от гибели в пучине. Я слышал, как она шепнула: «Я чувствую, что схожу с ума!» Что же касается Рультабийля, я несколько раз видел его таким же бледным, но таким холодным - никогда.
        Глава 6
        Форт Геркулес
        Выйдя из поезда в Гараване, путешественник в любое время года словно оказывается в саду Гесперид, чьи яблоки разожгли вожделение победителя Немейского чудовища. Но несмотря даже на бесчисленные лимонные и апельсиновые деревья, которые, стоя вдоль дорожек, возносят в ароматный воздух над оградами свои солнечные плоды, мне не пришла бы на ум древняя легенда о сыне Юпитера и Алкмены, если бы все здесь не напоминало о его славе и путешествии на этот чудесный берег. Рассказывают, что финикийцы, привезя своих пенатов под сень этих скал, где впоследствии обосновалось семейство Гримальди, назвали здешнюю маленькую гавань, а также гору, мыс и полуостров на этом побережье именем Геркулеса, своего божества. Мне же, однако, кажется, что так они назывались и раньше; древние боги, уставшие от белой пыли дорог Эллады, не могли найти места для отдыха более прекрасного, теплого и благоуханного, чем это. Они-то и были первыми туристами на Ривьере, сад Гесперид находился именно здесь, и Геркулес приготовил это место для своих товарищей с Олимпа, убив злого стоглавого дракона, который желал один владеть всем Лазурным
Берегом. Поэтому мне сдается, что найденные несколько лет назад в Красных Скалах кости Elephas antiquus[25 - Древнего слона (лат.).] принадлежали на самом деле этому дракону.
        Выйдя из здания вокзала, мы молча дошли до берега, и тут нашим глазам открылся величественный силуэт укрепленного феодального замка, стоящего на полуострове Геркулес, который из-за произведенных на итальянской границе работ уже десять лет как перестал - увы! - быть собственно полуостровом. Косые лучи солнца падали на стены древней Квадратной башни, и ее отражение в море сверкало, словно броня. Башня напоминала старого часового, который, помолодев в солнечном блеске, сторожит Гараванскую бухту, похожую на лазурный серп. По мере нашего приближения яркие отблески постепенно гасли. Светило за нашей спиной опускалось к горным хребтам; на западе с приближением вечера отроги уже закутались в свою пурпурную шаль, и когда мы вошли в замок, он казался только зловещей, грозной тенью.
        На первых ступеньках узкой лестницы, ведущей в одну из башен, мы увидели женщину с прелестным бледным лицом. Это была жена Артура Ранса - очаровательная и ослепительная Эдит. Я уверен, что Ламмермурская невеста не была бледнее в тот день, когда молодой черноглазый иностранец спас ее от свирепого быка, однако Люси была голубоглаза и златоволоса. О Эдит! Ах, если вы хотите выглядеть романтической героиней в средневековом окружении, принцессой, далекой и туманной, страдающей и печальной, нельзя иметь такие глаза, миледи! А ваши локоны чернее воронова крыла? Цвет этот вовсе не ангельский. Разве вы ангел, Эдит? Разве вы и в самом деле так томны? Правдива ли кротость ваших черт? Простите меня, Эдит, за все эти вопросы, однако, когда я увидел вас впервые и был обманут нежной гармонией вашей легкой фигурки, застывшей на каменной ступени, я проследил за взглядом, брошенным вами на дочь профессора Стейнджерсона, и заметил в нем такую жесткость, которая являла странный контраст с вашими приветливыми речами и беззаботной улыбкой.
        Голос этой молодой женщины безусловно очарователен, ее грация неподражаема, ее жесты гармоничны. Когда Артур Ранс нас знакомил, она отвечала весьма просто, приветливо и радушно. Мы с Рультабийлем - из вежливости, а также желая сохранить свободу передвижений - заявили, что можем жить в другом месте. С прелестной гримаской пожав плечами, она сказала, что комнаты для нас приготовлены, и заговорила о другом:
        - Идемте же. Идемте. Вы еще не видели замка. Сейчас я вам все покажу. Нет, Волчицу покажу в другой раз - здесь это единственное печальное место. Как там мрачно, темно, холодно! Оно внушает страх - я обожаю, когда мне страшно. Ах, господин Рультабийль, вы мне станете рассказывать страшные истории, не правда ли?
        С этими словами очаровательная хозяйка в белом платье проскользнула мимо нас. Двигалась она как актриса. В этом восточном саду, на фоне старой грозной башни и увитых цветами хрупких арок разрушенной часовни она была чудо как хороша. Мы пересекли просторный двор, столь обильно украшенный повсюду травами и цветами, кактусами и алоэ, кустами лавровишни, дикими розами и маргаритками, что казалось, вечная весна нашла себе пристанище в этом замковом дворе, где когда-то собирались воины, отправляющиеся в поход. Двор отчасти оттого, что был открыт всем ветрам, отчасти из-за человеческого небрежения превратился в прекрасный дикий сад, за которым хозяйка почти не ухаживала и даже не пыталась придать ему былой вид. Среди всей этой благоухающей зелени виднелся изящнейший образчик старинной архитектуры. Представьте себе безукоризненную арку в стиле пламенеющей готики, воздвигнутую на фундаменте романской часовни: увитые плющом и вербеной столбы устремляются из своего благоухающего укрытия вверх и завершаются на фоне лазурного неба стрельчатой аркой, которая, кажется, ни на что не опирается. Крыши у часовни уже
нет, стен тоже, остался лишь этот кусочек каменного кружева, держащийся в вечернем небе чудесной прихотью равновесия…
        Слева от нас возвышалась громадная и мощная башня XII века, которую, как сказала миссис Эдит, местные крестьяне называют Волчицей и которую не пошатнули ни время, ни люди, ни мир, ни война, ни пушки, ни бури. Она все такая же, какой увидели ее в 1107 году грабители-сарацины, завладевшие островами Лерен, но бессильные против замка Геркулес. Такой же ее видел и Саладжери со своими генуэзскими пиратами; они захватили тогда форт и даже Квадратную башню и Старый замок, но защитники крепости взорвали куртины, связывавшие Волчицу с другими укреплениями, и она продержалась, пока не пришли на выручку провансальские сеньоры. Ее-то и выбрала миссис Эдит для жилья.
        Но оставим осмотр замка и перейдем к людям: Артур Ранс, к примеру, смотрел в эти секунды на госпожу Дарзак. Они же с Рультабийлем, казалось, были где-то далеко. Господин Дарзак обменивался с господином Стейнджерсоном ничего не значащими замечаниями. На самом деле всеми этими людьми владела одна мысль, но они молчали, а если и говорили, то обманывали самих себя. Мы подошли к потерне.
        - А это место мы называем Садовой башней! Отсюда открывается вид на весь форт, на замок, на южный и северный берег. Смотрите! - с детской непосредственностью воскликнула Эдит и вытянула вперед руку, на которой висел шарф. - Тут у каждого камня своя история. Если будете вести себя хорошо, я расскажу.
        - Как весела Эдит, - пробормотал Артур Ранс. - А вот я ничего веселого тут не вижу.
        Пройдя через потерну, мы оказались в другом дворе. Перед нами высился старинный донжон. Выглядел он и в самом деле внушительно. Донжон был высокий и квадратный, поэтому его называли еще и Квадратной башней. А поскольку башня эта находилась в самой важной стратегической точке, она носила еще одно название - Угловая башня. Стены этого самого мощного из всех оборонительных сооружений замка выше и толще, чем в остальных местах. Их начинали складывать еще колоны Цезаря…
        - Внизу, - продолжала Эдит, - в противоположном углу, стоит башня Карла Смелого; ее называют так потому, что именно он приказал ее воздвигнуть, когда потребовалось укрепить замок против артиллерии. О, я ведь очень ученая!.. Старый Боб устроил в ней кабинет. Жаль - мы бы там сделали прекрасную столовую. Но Старому Бобу я ни в чем не могу отказать. Старый Боб - это мой дядюшка. Еще когда я была маленькая, он требовал, чтобы я его так называла. Сейчас его здесь нет. Дней пять назад он уехал в Париж и вернется только завтра. Поехал сравнивать древние кости, найденные им в Красных Скалах, с экспонатами парижского Музея естественной истории. А вот и каменный мешок!
        Эдит указала на обычный колодец посреди двора, который она называла «каменным мешком» только по романтичности своей натуры. Над колодцем, словно женщина над фонтаном, стоял эвкалипт с гладким стволом и безлистыми ветвями.
        Пройдя во второй двор, мы - во всяком случае, я, потому что Рультабийль становился все более безразличным и ничего не видел и не слышал, - мы лучше поняли расположение форта Геркулес. Поскольку оно играло весьма важную роль в событиях, которые разыгрались почти сразу после нашего приезда в Красные Скалы, я помещаю здесь для читателей общий план форта, начерченный позднее самим Рультабийлем.
        Замок был построен в 1140 году владетелями Мортолы. Чтобы совершенно изолировать его от суши, они сделали из полуострова остров, перерезав тоненький перешеек, связывавший его с берегом. На самом берегу они построили барбакан - полукруглую башню, предназначенную для защиты подступов к подъемному мосту и двух входных башен. Сейчас от барбакана не осталось и следа. Шли века, и перешеек снова появился на своем месте, подъемный мост сняли, а ров засыпали. Стены форта повторяли очертания полуострова, имевшего форму неправильного шестиугольника. Они стояли прямо на скалах, которые кое-где нависали над волнами, беспрестанно их подтачивавшими, так что в образовавшихся гротах могла укрыться небольшая лодка, если ее владелец не боялся, что прибой разобьет ее о каменный свод. Такое расположение было весьма удобным, и защитники крепости могли не опасаться штурма ни с какой стороны.
        В форт можно было войти через северные ворота, которые охранялись башнями А и А', соединенными сводом. Эти башни сильно пострадали во время последних осад генуэзцев, потом были частично восстановлены и приведены в жилой вид тщанием миссис Ранс, которая поселила там прислугу. На первом этаже башни А жили привратники. Из башни А под арку выходила маленькая дверца, позволявшая наблюдать за всеми, кто входит и выходит. Обе створки массивных, окованных железом дубовых ворот давным-давно были распахнуты настежь - ими не пользовались, так как двигать их было довольно трудно, и вход в замок преграждала лишь легкая решетка, которую мог открыть каждый - будь то хозяин или поставщик провизии. Это был единственный вход в замок, который вел в первый двор, образованный крепостными стенами, а также отчасти целыми, отчасти полуразвалившимися башнями. Крепостные стены были далеко не так высоки, как раньше. Древние куртины, когда-то соединявшие башни друг с другом, были снесены и заменены чем-то вроде вала, шедшего по периметру двора; со двора на вал вели довольно пологие пандусы. Вдоль всего вала еще сохранился
парапет с бойницами для легких орудий. Эта переделка была выполнена в XV веке, когда владельцам замков уже приходилось серьезно считаться с артиллерией. Башни Б, Б' и Б'' долгое время сохранялись в первоначальном виде, но потом их островерхие крыши заменили плоскими платформами, на которые поставили пушки; позже их сравняли по высоте с парапетом вала, в результате чего из них получилось нечто вроде демилюнов. В XVII веке башни сделали ниже, чтобы они не заслоняли вид из окон другого построенного тогда же замка, называемого Новым, хотя он теперь и заброшен. Новый замок помечен на плане буквами В - В'.
        На земляных площадках старых башен, также обнесенных парапетом, были посажены пальмы, которые, впрочем, росли плохо, обжигаемые ветрами и солеными морскими брызгами. Если перегнуться через полукруглый парапет, благодаря которому каждая башня как бы нависает над скалой, в свою очередь нависающей над морем, становится понятно, что замок так же неприступен, как и в те времена, когда куртины были на треть ниже старых башен. Как я уже говорил, время пощадило лишь Волчицу, до сих пор нисколько не изменившую своего вида, если не считать сторожевой башенки наверху, причудливый и старинный силуэт которой уже не вырисовывается на фоне средиземноморской лазури. О развалинах часовни я уже говорил. Бывшие службы К, примыкающие к парапету между Б и Б', теперь переделаны в конюшню и кухню.
        Я описал переднюю часть форта Геркулес. Во второй двор замка можно было проникнуть только через потерну Е - миссис Ранс называла ее Садовой башней; она представляла собой, в сущности, флигель с толстыми стенами, который защищали когда-то башня Б'' и еще одна башня, расположенная в точке В и снесенная при постройке Нового замка. Между башнями Садовой и Карла Смелого тянулись когда-то ров и стена, выходившая контрфорсом в первый двор. Широкий и глубокий ров все еще существовал, стену же снесли, и ее заменила стена самого Нового замка. Посередине нее находились ворота, теперь заколоченные, и мост, ведущие во второй двор. Подъемный мост разобрали, а может, он обрушился сам, и, поскольку высокие окна замка закрывались толстыми железными решетками, можно было с уверенностью заключить, что второй двор остался таким же неприступным, каким и был в те времена, когда Нового замка еще не существовало.
        Уровень земли во втором дворе - дворе Карла Смелого, как еще называли его местные старожилы, - был несколько выше, чем в первом. Скала образовывала там естественный приподнятый пьедестал для громадной черной колонны Старого замка - квадратного, прямого и монолитного, отбрасывавшего свою колоссальную тень на светлые воды моря. В Старый замок можно было войти только через маленькую дверь З. Старожилы называли Старый замок Квадратной башней, чтобы отличать ее от Круглой, или башни Карла Смелого. Между тремя башнями второго двора тянулся такой же, как в первом дворе, парапет, замыкавший таким образом второй двор.
        Мы уже говорили, что когда-то Круглую башню сделали вдвое ниже и перестроили; осуществил это владетель Мортолы по плану самого Карла Смелого, которому он оказал помощь в швейцарской войне. Эта башня имела в диаметре пятнадцать туазов, в ее основании находился орудийный каземат, пол которого был на туаз ниже уровня скального основания. Пандус вел в восьмиугольный зал этого каземата, своды которого поддерживались четырьмя цилиндрическими колоннами. В стенах каземата были прорезаны широкие амбразуры для трех больших пушек. Именно здесь миссис Эдит хотела устроить просторную столовую, поскольку благодаря толстым стенам там всегда было прохладно, а через квадратные амбразуры с внушительными железными решетками в помещение попадало много света, отраженного от скал и сверкающей воды. У этой башни, которую занял дядюшка миссис Эдит для работы и хранения своих коллекций, была наверху прекрасная орудийная площадка; хозяйка замка приказала нанести туда хорошей земли и устроила висячий сад, прекраснее которого и вообразить нельзя. В саду стояла уединенная беседка, покрытая сухими пальмовыми листьями. На плане
замка я показал серой штриховкой все здания или части зданий, которые заботами миссис Эдит были отремонтированы, приведены в порядок и сделаны пригодными для жилья.
        В Новом замке это были лишь две спальни да небольшая гостиная на втором этаже, предназначенные для гостей. Там поместили нас с Рультабийлем, а чету Дарзак поселили в Квадратной башне, о чем мы позже поговорим подробнее.
        На первом этаже этой башни две комнаты занимал Старый Боб - он там ночевал. Господин Стейнджерсон поселился на втором этаже Волчицы, под ним помещались супруги Ранс.
        Миссис Эдит пожелала сама показать нам наши комнаты. Она провела нас по залам с обвалившимися потолками, вспученным паркетом и покрытыми плесенью стенами, однако то сохранившиеся куски лепнины, то трюмо, то облупившаяся картина, то потрепанный ковер говорили о былом великолепии Нового замка, рожденного в великий век фантазией властителя Мортолы. В наших же комнатах от прежней роскоши не осталось и следа, но все дышало трогательной заботливостью. Опрятные и чистенькие, без ковров, с побеленным потолком и светлым лакированным полом, обставленные в основном современной мебелью, они нам сразу понравились. Между нашими спальнями находилась небольшая гостиная.
        Завязав галстук, я окликнул Рультабийля и спросил, готов ли он. Ответа не последовало. Пройдя к нему в спальню, я с удивлением обнаружил, что его уже нет. Тогда я подошел к окну, которое, так же как у меня, выходило на двор Карла Смелого. В этом просторном дворе росли лишь высоченные эвкалипты, и до меня донесся их сильный аромат. За парапетом вала раскинулись молчаливые воды. Вечерело, море стало темно-голубым, на горизонте у итальянского берега ночные тени подползали к мысу Оспедалетти. На земле и в воздухе ни звука, ни ветерка. Такую тишину и неподвижность я встречал в природе только перед яростной бурей и грозой. Однако ничто не предвещало подобных катаклизмов, ночь должна была быть тихой…
        Но что за тень там показалась? Откуда взялся этот скользящий по воде призрак? Какой-то рыбак медленно греб, сидя в небольшой лодке, а на ее носу стоял Ларсан! Ошибиться было невозможно, немыслимо! Узнать его не составляло труда. А чтобы никто не сомневался, что это он, Ларсан принял вызывающе грозную позу, которая лучше всяких слов говорила: «Да, это я!»
        Да, это был он, Большой Фред! Лодка с неподвижной фигурой медленно двигалась вокруг форта. Пройдя под окнами Квадратной башни, она взяла курс на мыс Гарибальди, к каменоломням в Красных Скалах. Скрестив руки на груди и повернувшись к башне, человек стоял, словно дьявольское наваждение, пока ночь медленно и незаметно не приблизилась к нему сзади и не скрыла его под своим невесомым покровом.
        Опустив глаза, я увидел во дворе, у парапета рядом с дверью в Квадратную башню, две тени. Более высокая из них, казалось, удерживала другую и о чем-то ее умоляла, а та словно старалась вырваться и броситься по направлению к морю. Послышался голос госпожи Дарзак:
        - Берегитесь! Он устроил вам ловушку. Я запрещаю вам покидать меня сегодня вечером.
        Голос Рультабийля ответил:
        - Он обязательно пристанет к берегу. Пустите меня, я сбегаю на берег.
        - Что вы там собираетесь делать?
        - То, что следует.
        Испуганный голос Матильды воскликнул:
        - Я запрещаю вам прикасаться к этому человеку!
        Больше я ничего не слышал.
        Спустившись вниз, я нашел Рультабийля, в одиночестве сидевшего на краю колодца. На мою попытку заговорить с ним он не ответил, как это уже случалось неоднократно. Пройдя в первый двор, я увидел господина Дарзака, который взволнованно крикнул мне издали:
        - Видели его?
        - Да, видел, - ответил я.
        - А вы не знаете - она его видела?
        - Видела: она была вместе с Рультабийлем, когда он проплывал мимо. Какая наглость!
        Робер Дарзак все еще дрожал от волнения. Он рассказал мне, что, едва завидев Ларсана, он сломя голову бросился на берег, но опоздал: когда он прибежал на мыс Гарибальди, лодка словно по волшебству исчезла. Сообщив все это, Робер Дарзак оставил меня и кинулся к Матильде, беспокоясь за ее состояние, но тут же вернулся, грустный и удрученный. Дверь в комнаты жены оказалась закрытой: ей захотелось побыть немного одной.
        - А Рультабийль? - спросил я.
        - Его я не видел.
        Мы подошли к парапету, вглядываясь в ночь, которая унесла Ларсана. Робер Дарзак выглядел бесконечно опечаленным. Чтобы отвлечь его от невеселых мыслей, я завел разговор о чете Ранс, и понемногу он разговорился.
        От него я узнал, что после Версальского процесса Артур Ранс вернулся в Филадельфию и однажды вечером, на каком-то семейном обеде, оказался рядом с весьма романтичной особой, тут же покорившей его своей любовью к литературе, что не часто встречается у его хорошеньких соотечественниц. Особа эта совсем не походила на бодрых, развязных, независимых и дерзких, с ветерком в голове девиц, которых так часто встречаешь в наши дни. Слегка высокомерная, мягкая и грустная, с интересной бледностью на лице, она, скорее, напоминала нежных героинь Вальтера Скотта, кстати сказать ее любимого писателя. Да, она безусловно отстала от века, но отстала так восхитительно! Как случилось, что это нежное создание произвело сильнейшее впечатление на Артура Ранса, столь сильно любившего величественную Матильду? Это уже относится к тайнам сердца. Несмотря на новую влюбленность, Артур Ранс ухитрился в этот вечер напиться до чертиков. Он вел себя весьма некрасиво и даже брякнул нечто настолько неподобающее, что мисс Эдит во всеуслышание попросила его больше с нею не заговаривать. На следующий день Артур Ранс публично перед ней
извинился и поклялся, что ничего, кроме воды, больше в рот не возьмет; клятву свою он сдержал.
        Артур Ранс уже давно знал дядю мисс Эдит, почтенного Мандера, Старого Боба, как прозвали его в университете, человека необыкновенного, известного как своими приключениями и путешествиями, так и открытиями в области геологии. Он был кроток как овца, но в то же время не имел себе равных в охоте на ягуаров в пампасах. Половину своего времени он проводил на юге Рио-Негро, в Патагонии, где искал человека третичного периода или хотя бы его скелет - не антропоида, даже не питекантропа, которые ближе к обезьяне, а настоящего человека, более сильного и могучего, чем современные обитатели нашей планеты, человека, жившего в одно время с громадными млекопитающими, появившимися на земле еще до четвертичного периода. Обычно он возвращался из своих экспедиций с несколькими ящиками камней и внушительным количеством берцовых и бедренных костей, над которыми потом жарко спорил весь ученый мир, а также с внушительной коллекцией мехов - «кроличьих шкурок», как он их называл, - которая свидетельствовала о том, что старый ученый в очках прекрасно умел обращаться с оружием не столь древним, как кремневый топор или
скребок троглодитов. Возвратясь в Филадельфию, он опять взбирался на свою кафедру, углублялся в книги и тетради и читал свой курс, буквально просиживая штаны и развлекаясь тем, что кидал в сидящих неподалеку студентов стружки от длинных карандашей, которыми никогда не пользовался, но которые постоянно чинил. Когда он попадал в цель, над кафедрой показывалась убеленная сединами голова с очками в золотой оправе на носу и рот, расплывшийся в беззвучной ликующей улыбке.
        Все эти подробности сообщил мне позже сам Артур Ранс, который в свое время учился у Старого Боба, но после этого встретил его лишь через много лет, когда познакомился с мисс Эдит; я так подробно останавливаюсь на этом, поскольку через некоторое время мы, естественно, встретились с ученым в Красных Скалах.
        На вечере, когда Артур Ранс был представлен мисс Эдит и повел себя не лучшим образом, девушка, быть может, и не была бы так грустна, не получи она только что неприятные известия от своего дяди. Тот уже четыре года не решался снова поехать в Патагонию. В последнем письме он писал, что очень болен и надеется перед смертью повидать племянницу. Кое-кто подумает, пожалуй, что при таких обстоятельствах любящая племянница могла бы и не пойти на вечер, пусть даже семейный, однако мисс Эдит, будучи в курсе дядюшкиных экспедиций, столько раз получала от него неприятные известия, а он столько раз все равно возвращался бог знает откуда живым и невредимым, что - не стоит судить ее слишком строго! - она и на этот раз не стала предаваться печали в одиночестве. Между тем, получив от него через три месяца новое письмо, она решила сама поехать к дядюшке, находившемуся в дебрях Араукании. За эти три месяца, правда, в ее жизни произошли важные события. Мисс Эдит тронули угрызения совести Артура Ранса, равно как и его решимость не пить больше ничего, кроме воды. Она поняла, что невоздержанность этого джентльмена
явилась следствием несчастной любви, и это пришлось ей весьма по душе. Сия романтическая черта, о которой я недавно говорил, оказалась на руку Артуру Рансу, и когда мисс Эдит уезжала в Арауканию, никто не удивился, что вместе с нею отправился и бывший ученик Старого Боба. Помолвка не была объявлена официально только потому, что влюбленные хотели получить благословение старого геолога. В Сан-Луисе мисс Эдит и Артур Ранс встретились с великолепным дядюшкой, который был в превосходном настроении и вполне добром здравии. Давным-давно не видевший его Ранс имел дерзость сказать профессору, что тот помолодел - комплимент весьма искусный! Когда же племянница сообщила ему, что помолвлена с этим очаровательным молодым человеком, дядюшкиной радости не было предела. Они втроем вернулись в Филадельфию, где и была сыграна свадьба. Франции мисс Эдит не знала. Артур Ранс решил, что они поедут туда в свадебное путешествие. Вот так им и представилась возможность обосноваться с научной целью в окрестностях Ментоны - правда, не в самой Франции, а в сотне метров за итальянской границей, в Красных Скалах.
        С первым ударом гонга перед нами возник Артур Ранс, и мы вместе отправились к Волчице, в нижнем зале которой в тот вечер был накрыт обед. Когда собрались все, за исключением Старого Боба, отсутствовавшего в форте, миссис Эдит поинтересовалась, не заметил ли кто-нибудь человека на носу лодки, проплывавшей мимо замка. Ее поразила необычная поза этого человека. Поскольку никто не ответил, она продолжала:
        - Я узнаю, кто это был, - я ведь знакома с матросом, который сидел на веслах. Это большой друг Старого Боба.
        - В самом деле? Вы знаете этого моряка, сударыня? - спросил Рультабийль.
        - Он несколько раз приходил в замок продавать рыбу. Местные жители дали ему странное прозвище - я не могу выговорить его на ужасном здешнем диалекте, лучше скажу вам его перевод: Морской Палач. Милое имечко, а?
        Глава 7,
        повествующая о мерах предосторожности, которые принял Жозеф Рультабийль для защиты форта Геркулес от вражеского нападения
        Рультабийль даже из вежливости не попросил объяснить эту удивительную кличку. Он, казалось, погрузился в самые мрачные размышления. Нелепый замок, нелепый обед, нелепые люди! Томной грации миссис Эдит оказалось недостаточно, чтобы нас расшевелить. Среди нас находились две молодые супружеские четы, четверо влюбленных, которые должны были бы веселиться, источать радость жизни.
        Однако обед проходил печально. Над сотрапезниками витал призрак Ларсана - даже над теми из них, кто не знал его достаточно близко.
        К тому же следует заметить, что профессор Стейнджерсон, узнав жестокую и мучительную правду о дочери, никак не мог избавиться от бремени своего горя. Думаю, не будет преувеличением утверждать, что главной жертвой драмы в Гландье и самым несчастным из всех оказался профессор Стейнджерсон. Он потерял все: веру в науку, любовь к работе и - что самое ужасное - благоговейное преклонение перед дочерью. А он так в нее верил! Так гордился ею! Сколько лет приобщал ее, возвышенную и чистую, к поискам неведомого! Он был совершенно ослеплен решимостью, с какою она отказывалась отдать свою красоту кому бы то ни было, кто мог отдалить ее от отца и науки. И, с восхищением размышляя об этой жертве, он вдруг узнал, что дочь отказывалась выходить замуж, поскольку уже была госпожой Балмейер! В день, когда Матильда решила во всем признаться отцу, открыть ему свое прошлое, узнав о котором профессор, уже насторожившийся после событий в Гландье, увидел настоящее в новом, трагическом освещении, в день, когда она, упав к его ногам и обнимая его колени, поведала ему о трагической любви своей юности, - в этот день профессор
Стейнджерсон дрожащими руками обнял свое дорогое дитя, покрыл поцелуями прощения ее любимую головку, рыдая вместе с дочерью, которая безумием искупила свою ошибку, и поклялся ей, что теперь, когда он узнал о ее страданиях, она стала ему еще дороже. И она удалилась, немного успокоившись. Но он стал другим - одиноким, совершенно одиноким человеком. Профессор Стейнджерсон потерял дочь, потерял свой идеал!
        К ее свадьбе с Робером Дарзаком он отнесся равнодушно, хотя тот и был его любимым учеником. Напрасно Матильда старалась согреть отца своею нежностью. Она хорошо чувствовала, что он более ей не принадлежит, что он смотрит мимо нее, что его блуждающий взгляд устремлен в прошлое, на образ дочери, какою она когда-то была для него; она чувствовала, что если он и обращает теперь внимание на нее, госпожу Дарзак, то видит рядом с нею не честного человека, а вечно живую и позорную тень другого - того, кто был ее первым мужем, того, кто украл у него дочь. Профессор бросил работать. Великая тайна распада материи, обещанная им человечеству, вернулась в небытие, откуда он на мгновение ее извлек, и людям на протяжении веков придется повторять глупое изречение: «Ех nihilo nihil»[26 - «Из ничего ничто не происходит» (лат.).].
        Мрачность обеда усугублялась еще и обстановкой, в которой он проходил: темный зал освещался лишь лампой в готическом стиле да старинными коваными канделябрами, которые висели на крепостных стенах, украшенных восточными коврами; у стен стояли древние шкафы времен первого сарацинского нашествия и осад на манер Дагоберта.
        Поочередно изучая сидевших за столом, я наконец понял причины всеобщего уныния. Господин и госпожа Робер Дарзак сидели рядом. По-видимому, хозяйка дома не захотела разлучать молодоженов, лишь накануне вступивших в брак. Из них двоих самым безутешным был, без сомнения, наш друг Робер. За весь обед он не проронил ни слова. Госпожа Дарзак иногда вступала в разговор, обмениваясь ничего не значащими замечаниями с Артуром Рансом. Стоит ли добавлять, что после случайно увиденной мною из окна сцены между Рультабийлем и Матильдой я ожидал увидеть ее потрясенной, чуть ли не уничтоженной грозным зрелищем Ларсана, стоящего над водой. Но нет, напротив: я обратил внимание на разительный контраст между растерянностью, проявленною ею на вокзале, и ее теперешним хладнокровием. Казалось, увидев Ларсана, она испытала облегчение, и, когда вечером я поделился этой мыслью с Рультабийлем, молодой репортер согласился со мной и объяснил все очень просто. Матильда больше всего на свете боялась снова сойти с ума, и жестокая уверенность в том, что она не оказалась жертвой галлюцинаций воспаленного мозга, помогла ей немного
успокоиться. Лучше защищаться от живого Ларсана, чем от его призрака! Во время первой встречи с Матильдой в Квадратной башне, которая произошла, пока я завершал свой туалет, моему молодому другу показалось, что ее преследует мысль о сумасшествии. Рассказывая об этой встрече, Рультабийль признался, что сумел немного успокоить Матильду, только опровергнув слова Робера Дарзака, - иначе говоря, он не стал скрывать, что она действительно видела Фредерика Ларсана. Узнав, что Робер Дарзак пытался утаить от жены настоящее положение дел только из боязни ее напугать и сам первый обратился к Рультабийлю с просьбой о помощи, она вздохнула так глубоко, что вздох этот был похож на рыдание. Матильда взяла руки Рультабийля и внезапно принялась покрывать их поцелуями, как порою мать в порыве любви жадно целует ручонки маленького сына. Очевидно, таким образом она выразила благодарность молодому человеку, к которому ее тянуло всем своим материнским существом, за то, что он одним словом отогнал от нее безумие, нависшее над ней и порою стучавшееся в двери. В этот миг они и увидели через окно башни стоящего в лодке
Ларсана. В первые секунды оба остолбенели и буквально онемели. Затем из груди Рультабийля вырвался яростный крик, молодой человек хотел тут же бежать за негодяем. Матильда удерживала Рультабийля, вцепившись в него изо всех сил. Разумеется, физическое воскресение Ларсана было для нее ужасно, но гораздо менее ужасно, чем его постоянное воскресение, происходившее в ее больном мозгу. Теперь она уже не видела Ларсана повсюду - она видела его лишь там, где он был на самом деле.
        Раздражительная и мягкая одновременно, терпеливая, но порою теряющая терпение Матильда, не прерывая разговора с Артуром Рансом, трогательно и нежно заботилась о господине Дарзаке. С милой, но сдержанной улыбкой она заботливо подавала ему кушанья, следя за тем, чтобы глаза мужу не резал слишком яркий свет. Я невольно подумал, что злополучный Ларсан вовремя решил напомнить Матильде, что, прежде чем стать госпожою Дарзак, она - перед Господом, а по некоторым заатлантическим законам и перед людьми - была госпожой Жан Руссель - Балмейер - Ларсан.
        Если Ларсан появился, чтобы нанести сокрушительный удар счастью, прихода которого только еще ждали, то он преуспел в этом. И быть может, чтобы до конца понять положение, мы должны учесть следующее обстоятельство, делающее Матильде честь: впервые оказавшись наедине с Дарзаком в Квадратной башне, она дала ему понять, что отведенные им помещения достаточно обширны, чтобы они могли горевать в них врозь, причем сделала она это не только из-за смятения ума, вызванного появлением Ларсана, - ею двигало также чувство долга, в результате чего оба супруга пришли к весьма благородному решению. Я уже рассказывал, что Матильда Стейнджерсон получила религиозное воспитание - не от отца, который к религии был безразличен, а от женщин, и в особенности от старой тетки из Цинциннати. Занятия, начатые ею под руководством профессора, отнюдь не поколебали ее веру - в этом смысле он старался никак не влиять на дочь. Даже в самые опасные минуты - когда ее отец разрабатывал свои теории создания пустоты или распада материи - Матильда, подобно Пастеру и Ньютону, сохраняла свою веру. Она чистосердечно заявляла: даже если
будет доказано, что все происходит из ничего, то есть из невесомого эфира, и возвращается в это ничто и такой круговорот благодаря системе, чем-то напоминающей атомистику древних, совершается вечно, то все равно остается доказать, что это ничто, из которого происходит все, не было создано Богом. И, как примерная католичка, она считала, что Бог этот - единственный, имеющий на земле своего наместника - папу. Я, быть может, обошел бы молчанием религиозные теории Матильды, если бы и они не оказали своего влияния на решение не оставаться наедине со своим мужем - мужем перед людьми - после того, как выяснилось, что ее супруг перед Богом еще жив. Когда не было сомнений в том, что Ларсан мертв, она приняла брачное благословение с согласия своего духовника как вдова. И вот оказалось, что перед Богом она не вдова, а двоемужница. К тому же катастрофа не была непоправимой, и она сама подала надежду опечаленному Дарзаку: следует как можно скорее подать прошение в Папскую курию и дело будет решено как положено. Короче говоря, господин и госпожа Дарзак через двое суток после свадьбы поселились в разных комнатах
Квадратной башни. Читатель понимает, что этим и более ничем объяснялась глубокая грусть Робера Дарзака и заботливость Матильды.
        …Еще не зная в тот вечер наверняка, в чем дело, я тем не менее заподозрил самое главное. Когда взгляд мой скользнул с четы Дарзак на их соседа, господина Артура Уильяма Ранса, мысли мои приняли иное направление, но тут вошел дворецкий и доложил, что привратник Бернье хочет немедленно поговорить с Рультабийлем. Молодой человек тотчас встал, извинился и вышел.
        - Вот как! Значит, супруги Бернье живут не в Гландье, - заметил я.
        Вы, конечно, помните, что муж и жена Бернье были привратниками у господина Стейнджерсона в Сент-Женевьев-де-Буа. В «Тайне Желтой комнаты» я рассказывал, как Рультабийль возвратил им свободу, когда их заподозрили как соучастников нападения в павильоне, находившемся в дубовой роще. Они были чрезвычайно признательны за это молодому журналисту, и впоследствии Рультабийль не раз имел возможность убедиться в их преданности. Господин Стейнджерсон ответил мне, что вся прислуга выехала из Гландье, поскольку он решил навсегда покинуть замок. А так как Рансам нужны были привратники для форта Геркулес, профессор с радостью уступил им этих преданных слуг, на которых ему никогда не приходилось жаловаться, исключая разве небольшой эпизод с браконьерством, против них же и обернувшийся. Сейчас они жили в одной из башен при входе, где устроили привратницкую и наблюдали за входящими в замок и выходящими из него.
        Рультабийль ничуть не удивился, когда дворецкий объявил, что Бернье хотят ему что-то сказать; я подумал, что он, видимо, уже знал об их пребывании в Красных Скалах. И вообще, я понял - впрочем, ничуть не удивившись, - что, пока я занимался туалетом и бесполезной болтовней с господином Дарзаком, Рультабийль времени не терял.
        После ухода Рультабийля атмосфера в столовой стала напряженнее. Каждый спрашивал себя, нет ли тут связи с неожиданным возвращением Ларсана. Госпожа Робер Дарзак встревожилась. Заметив это, Артур Ранс счел за благо тоже выказать известное волнение. Здесь уместно заметить, что ни мистер Ранс, ни его жена не были в курсе бед, свалившихся на дочь профессора Стейнджерсона. С общего согласия их не стали посвящать в то, что Матильда была связана тайным браком с Жаном Русселем, ставшим впоследствии Ларсаном. Это была семейная тайна. Но они знали лучше, чем кто бы то ни было (Артур Ранс - поскольку сам участвовал в происшедшей в Гландье драме, его жена - потому что он ей рассказал), с каким упорством знаменитый сыщик преследовал будущую госпожу Дарзак. Для Артура Ранса движущей силой преступления Ларсана была его необузданная страсть, и не следует поэтому удивляться, что, как человек, давно влюбленный в Матильду, американский френолог и не искал поведению Ларсана других объяснений, кроме пылкой безнадежной любви. Что же касается миссис Эдит, то я вскоре понял, что причины драмы в Гландье вовсе не кажутся
ей такими уж простыми, как утверждал ее муж. Если бы она думала как он, то хотя бы в какой-то мере разделяла бы восторги мужа по отношению к Матильде, а между тем все ее поведение, за которым я незаметно наблюдал, как бы говорило: «Интересно! Что же в этой женщине такого удивительного, что она уже столько лет вселяет либо высокие, либо преступные чувства в сердца мужчин? Почему из-за нее полицейский начинает убивать, трезвенник - пьянствовать, почему из-за нее осуждают невиновного? Чем она лучше меня, женившей на себе человека, который никогда в жизни мне не достался бы, не откажись она от него? Чем она лучше? Ведь даже ее молодость и та прошла! А между тем мой муж, глядя на нее, забывает обо мне!» Вот что я прочитал в глазах у миссис Эдит, пока она наблюдала, как ее муж смотрит на Матильду. Ох уж эти черные глаза нежной и томной миссис Эдит!
        Я рад, что сделал необходимые пояснения. Читателю не повредит, если он будет осведомлен о чувствах, скрывающихся в сердце каждого, кто сыграл роль в странной и небывалой драме, назревавшей тогда в форте Геркулес. Я еще ничего не сказал ни о Старом Бобе, ни о князе Галиче, но не сомневайтесь - их черед настанет. Описывая столь серьезные события, я взял себе за правило изображать предметы и людей лишь по мере их появления на сцене. Только так читатель испытает все превратности, которые испытывали мы, переходя от тревоги к спокойствию, от тайного к явному, от непонимания к пониманию. Если же свет забрезжит в мозгу у читателя раньше, чем зажегся в свое время для меня, - тем лучше. Чтобы понять суть происходящего, у читателя будут те же данные, что были у нас, и если ему удастся сделать это раньше, он тем самым докажет, что мозг его способен состязаться с мозгом Рультабийля.
        Наш первый совместный обед мы закончили без молодого журналиста и встали из-за стола, так и не поделившись друг с другом тревогой, точившей всех нас в глубине души. Выйдя из Волчицы, Матильда тотчас же осведомилась о Рультабийле, и я проводил ее до входа в форт. Господин Дарзак и миссис Эдит последовали за нами. Господин Стейнджерсон откланялся, Артур Ранс, куда-то отошедший на минутку, нагнал нас, когда мы входили под арку. Ночь была светла, на небе сияла полная луна. Под аркой, где уже горели фонари, раздавались тяжелые глухие удары. Мы услышали голос Рультабийля, подбадривавшего тех, кто был с ним: «Ну еще! Еще немного!» Затем послышалось пыхтение, - казалось, матросы вытаскивают шлюпки на причал. Вдруг раздался грохот, похожий по звуку на горный обвал. Створки громадных, окованных железом ворот соединились впервые за сто лет.
        Миссис Эдит удивилась этой манипуляции, проделанной в такой поздний час, и поинтересовалась, что стало с решеткой, которая до сих пор выполняла функцию дверей. Однако Артур Ранс схватил ее за руку, принуждая к молчанию, что, впрочем, не помешало ей пробормотать:
        - Можно подумать, мы собираемся подвергнуться осаде.
        Рультабийль повел всех нас в первый двор и, смеясь, сообщил, что если кто-нибудь случайно намеревается прогуляться по городу, то сегодня вечером от этой затеи придется отказаться, поскольку он велел никого не впускать и не выпускать. Стоять на страже поручено папаше Жаку, все так же посмеиваясь, продолжал он, а всем известно, что совратить с пути истинного старого слугу невозможно. Так я узнал, что папаша Жак, с которым я познакомился в Гландье, сопровождает профессора Стейнджерсона в качестве камердинера. Накануне он спал в Волчице, в маленькой комнатке, смежной со спальней своего хозяина, однако Рультабийль все изменил, и теперь папаша Жак занял место привратника в башне А.
        - А где же Бернье? - спросила заинтригованная миссис Эдит.
        - Они разместились в Квадратной башне, в комнате слева от входа, и будут привратниками в этой башне, - ответил Рультабийль.
        - Но в Квадратной башне не нужны привратники! - в крайнем изумлении вскричала миссис Эдит.
        - Как знать, сударыня, - возразил репортер, но больше ничего объяснять не стал.
        Однако, отведя в сторону Артура Ранса, он дал ему понять, что тому надлежит рассказать жене о появлении Ларсана, поскольку без помощи миссис Эдит им не удастся долго скрывать правду от господина Стейнджерсона. Нужно, чтобы отныне в форте Геркулес все были готовы ко всему, - иными словами, никто не должен позволить застать себя врасплох.
        После этого мы вместе пересекли первый двор и оказались в Садовой башне. Я уже говорил, что она стояла при входе во второй двор, однако ров в этом месте давным-давно был засыпан. Когда-то здесь находился подъемный мост. К нашему изумлению, Рультабийль объявил, что завтра же он расчистит ров и восстановит подъемный мост.
        После этого он с помощью слуг принялся устанавливать в потерне временную дверь, сколоченную из досок от старых сундуков, которые нашлись в башне. Забаррикадировавшись таким образом, Рультабийль мог теперь смеяться сколько угодно, но миссис Эдит, которой муж тем временем объяснил, в чем дело, от комментариев воздержалась и лишь in petto[27 - Здесь: потихоньку (ит.).] подтрунивала над гостями, превратившими ее Старый замок в неприступную крепость из страха перед одним, всего одним человеком! Но ведь миссис Эдит не знала этого человека и не прошла сквозь ужасы Желтой комнаты! Другие же - и Артур Ранс в их числе - находили вполне естественными и разумными эти меры, принятые Рультабийлем против неизвестности, против чего-то незримого и неведомого, кружившего в ночи вокруг форта Геркулес.
        В Садовой башне Рультабийль на эту ночь не поместил никого, оставив этот важный пост за собой. Отсюда он мог наблюдать и за первым, и за вторым двором. Это был самый важный стратегический пункт во всем замке. Добраться до Дарзаков снаружи можно было, лишь пройдя сперва мимо папаши Жака в пункте А, потом мимо Рультабийля в пункте Е и наконец мимо супругов Бернье, наблюдавших за дверью З в Квадратной башне. Молодой человек решил, что те, кому выпало быть часовыми, спать не будут. Проходя мимо колодца во дворе Карла Смелого, я при свете луны заметил, что закрывавшая его деревянная крышка сдвинута, а на краю стоит ведро с привязанной к нему веревкой. Рультабийль объяснил, что, решив проверить, не сообщается ли колодец с морем, он опустил туда ведро и достал совершенно пресную воду: это свидетельствовало о том, что соленой там нет даже близко. Молодой человек прошелся немного с госпожой Дарзак, но она вскоре попрощалась и ушла в Квадратную башню. Господин Дарзак и Артур Ранс по просьбе Рультабийля остались с нами. После нескольких ничего не значащих фраз миссис Эдит поняла, что ее вежливо просят
отправляться спать, и, бросив Рультабийлю ироническое: «Спокойной ночи, командир!» - удалилась.
        Когда мы остались одни, Рультабийль повел нас в маленькую комнатку в Садовой башне; она была темная, с низким потолком - прекрасное место, откуда можно было вести наблюдение, оставаясь невидимым. И здесь Артур Ранс, Робер Дарзак, Рультабийль и я среди ночи, не зажигая фонаря, стали держать наш первый военный совет. Честное слово, я просто не знаю, как иначе назвать это собрание растерянных мужчин, укрывшихся за стенами Старого замка.
        - Мы можем здесь спокойно посовещаться, - начал Рультабийль. - Нас никто не услышит и не захватит врасплох. Если кто-то сумеет незаметно проскользнуть через вход, охраняемый папашей Жаком, нас тут же предупредят с аванпоста, который я устроил посреди первого двора, в развалинах часовни. Да, я поставил туда вашего садовника Маттони, господин Ранс. Судя по тому, что мне о нем сказали, он заслуживает доверия - как по-вашему?
        Я слушал Рультабийля с восхищением. Миссис Эдит была права. Случайно став нашим командиром, он сразу сделал необходимые распоряжения, чтобы обеспечить безопасность замка. Я уверен, он решил держаться любой ценой и готов был скорее вместе с нами взлететь на воздух, чем капитулировать. Ах этот маленький смелый комендант крепости! В самом деле, нужно обладать большой смелостью, чтобы взяться защищать форт Геркулес от Ларсана, - гораздо большей, чем от тысячи осаждающих, как это когда-то случилось с одним из графов Мортола, который, чтобы избавиться от осады, сначала пустил в дело тяжелые орудия - кулеврины и бомбарды, - а потом пошел в атаку и рассеял неприятеля, чьи ряды к тому времени уже наполовину поредели благодаря прицельному огню артиллерии, одной из лучших в те времена. Но с чем предстояло сражаться нам сегодня? С тьмою. Где был враг? Везде и нигде. Мы не могли ни бить в цель, так как не знали, где эта цель находится, ни обороняться, так как не знали, откуда будет нанесен удар. Нам оставалось лишь запереться, быть начеку и ждать.
        Артур Ранс подтвердил Рультабийлю, что за садовника Маттони он ручается, и молодой человек, успокоившись, что с этой стороны мы в безопасности, решил объяснить нам положение дел. Раскурив трубку, он несколько раз поспешно затянулся и заговорил:
        - Итак, можем ли мы надеяться, что Ларсан, столь вызывающе появившись перед нашими стенами, ограничится безобидной демонстрацией? Удовлетворится ли он чисто моральным успехом, внеся растерянность, тревогу и даже страх в ряды гарнизона? Исчезнет ли он? Честно говоря, не думаю. Во-первых, это не в его характере - он никогда не останавливается на полпути; во-вторых, никто не заставляет его исчезать. Поразмыслите хорошенько; он может предпринять против нас какой угодно маневр, а мы не можем ничего - только защищаться да нанести ответный удар, если будем в состоянии, да и то лишь тогда, когда он сам этого захочет. Помощи извне нам ждать не приходится. И ему прекрасно об этом известно; именно потому он так нагл и спокоен. Кого мы можем призвать на помощь?
        - Прокурора, - неуверенно отозвался Артур Ранс: по каким-то непонятным причинам он решил, что Рультабийль не принял в расчет эту возможность.
        Рультабийль посмотрел на нашего хозяина с жалостью и некоторым упреком. Ледяным тоном, явно свидетельствовавшим о неуместности предложения Артура Ранса, он отчеканил:
        - Вам следует понять, сударь, что я не для того спас Ларсана от французского правосудия в Версале, чтобы передать его итальянскому правосудию в Красных Скалах.
        Как я уже упоминал, Артур Ранс не знал о первом браке дочери профессора Стейнджерсона и поэтому не был в состоянии оценить всю безвыходность нашего положения: мы не могли никому признаться в том, что Ларсан жив, не вызвав тем самым ужасного скандала и даже катастрофы. Однако некоторые необъясненные эпизоды Версальского процесса дали ему достаточную пищу для размышлений, чтобы он понял, что мы никоим образом не хотим вновь вызвать интерес публики к так называемой «тайне мадемуазель Стейнджерсон».
        В этот вечер Артур Ранс понял лучше, чем когда-либо: Ларсан, невзирая на все прокуратуры мира, держит нас в руках при помощи одной из тех страшных тайн, которые дают людям возможность выбирать лишь между честью и смертью.
        Поэтому он лишь молча поклонился Роберу Дарзаку; этот поклон означал, что он готов сражаться на стороне Матильды, словно благородный рыцарь, не спрашивающий о причинах битвы, когда нужно сложить голову за свою возлюбленную. Я, во всяком случае, понял его жест именно так, поскольку был убежден, что американец, несмотря на недавнюю женитьбу, отнюдь не забыл предмета своего прежнего обожания.
        - Нужно, чтобы этот человек исчез, причем тихо - мы должны или умолить его сжалиться, или заключить с ним мирный договор, или убить его, - проговорил Робер Дарзак. - Однако главное условие его исчезновения - это держать в тайне его возвращение. Я выражу волю госпожи Дарзак, если попрошу вас приложить все усилия к тому, чтобы господин Стейнджерсон не знал, что нам опять угрожает этот бандит.
        - Желание госпожи Дарзак для нас закон, - отозвался Рультабийль. - Господин Стейнджерсон ничего не узнает.
        Затем мы принялись обсуждать, как объяснить создавшееся положение слугам и чего от них можно ожидать. По счастью, папаша Жак и супруги Бернье уже кое-что знали и ничему не удивлялись. Маттони был достаточно предан миссис Эдит, чтобы повиноваться не размышляя. Остальные в счет не шли. Был, правда, еще Уолтер, слуга Старого Боба, однако сейчас он находился в Париже вместе с хозяином и вернуться раньше его не собирался.
        Рультабийль встал, обменялся через окно знаками с Бернье, стоявшим на пороге Квадратной башни, и вернулся к нам.
        - Ларсан, по-видимому, где-то поблизости, - сказал он. - Во время обеда я обошел весь форт. За северными воротами у нас есть прекрасное естественное укрепление, которое с лихвой возмещает отсутствие барбакана. В пятнадцати шагах отсюда, на западном берегу, расположены два таможенных поста - французский и итальянский; неусыпная бдительность их служащих может нам очень помочь. У папаши Бернье хорошие отношения с этими славными ребятами; я вместе с ним уже побывал у них. Итальянский таможенник говорит только по-итальянски, однако его французский собрат владеет обоими языками и местным наречием - он-то (кстати, Бернье сообщил, что его зовут Мишель) и поработал у нас за переводчика. Мишель сказал, что и он, и итальянец заинтересовались необычным маневром, который совершила у форта Геркулес лодка Туллио по прозвищу Морской Палач. Старик Туллио - давний знакомец наших таможенников. Он - самый ловкий контрабандист на побережье. В этот вечер у него в лодке был человек, которого таможенники никогда не видели. Лодка с Туллио и незнакомцем скрылась где-то на берегу у мыса Гарибальди. Я сходил туда с папашей
Бернье, и так же, как господин Дарзак, побывавший там до нас, мы ничего не обнаружили. Однако Ларсан вышел на берег именно там, я это чувствую, даже уверен, что лодка Туллио причаливала возле мыса Гарибальди.
        - Уверены? - удивился господин Дарзак.
        - Откуда такая уверенность? - поинтересовался я.
        - А вот откуда: на каменистом берегу остался след носа лодки; кроме того, я нашел там, видимо упавшую с лодки, жаровню, которая топится сосновыми шишками. Таможенники ее узнали - Туллио пользуется ею как фонарем, когда в тихие ночи ловит осьминогов.
        - Конечно, Ларсан сошел на берег! - подхватил господин Дарзак. - Он где-нибудь в Красных Скалах.
        - Как бы то ни было, если Туллио высадил его у Красных Скал, то обратно он не возвращался, это точно, - ответил Рультабийль. - Таможенные посты расположены на дороге, идущей от Красных Скал на французскую территорию; по ней нельзя пройти незаметно ни днем ни ночью. С другой стороны, вам известно, что Красные Скалы образуют тупик - перед ними, метрах в трехстах от границы, тропинка обрывается. Скалы отвесны, высота их - около шестидесяти метров.
        - По отвесному склону подняться он не мог, это ясно! - воскликнул до сих пор молчавший, но заинтригованный Артур Ранс.
        - Должно быть, он спрятался в одной из пещер, - предположил Дарзак. - Там, в скалах, их довольно много.
        - И я так подумал, - отозвался Рультабийль. - Отправив назад папашу Бернье, я вернулся к Красным Скалам один.
        - Это неосмотрительно, - заметил я.
        - Как раз осмотрительно, - возразил Рультабийль. - Мне было о чем поговорить с Ларсаном один на один. Короче, я вернулся к скалам и принялся звать Ларсана.
        - Вы его звали? - изумленно вскричал Артур Ранс.
        - Да, звал и размахивал в сумерках платком, словно парламентер - белым флагом. Но быть может, он меня не услышал? Или не заметил моего флага? В общем, он не отозвался.
        - Наверное, его там уже не было, - предположил я.
        - Откуда мне знать? Но шум в пещере я слышал.
        - И не пошли туда? - живо спросил Артур Ранс.
        - Нет, - просто ответил Рультабийль. - Но я надеюсь, вы понимаете, что не из страха?
        - Скорее туда! - вскочив на ноги, в один голос вскричали мы. - Покончим с ним раз и навсегда.
        - По-моему, у нас еще не было лучшей возможности схватить Ларсана. А в Красных Скалах мы сможем сделать с ним все, что угодно, - добавил Артур Ранс.
        Он и Дарзак были уже готовы; я ждал, что скажет Рультабийль. Он жестом призвал нас к спокойствию и предложил снова сесть.
        - Не следует упускать из виду, - сказал он, - что Ларсан именно так и вел бы себя, если бы хотел заманить нас в пещеры в Красных Скалах. Он появляется у нас перед глазами, высаживается у нас на виду на мысе Гарибальди, то есть явно дает нам понять: «Видите? Я у Красных Скал. Я жду вас. Приходите».
        - Вы отправились в Красные Скалы, - задумчиво начал Артур Ранс, которого поколебали доводы Рультабийля, - но он не появился. Он прячется там и замышляет на эту ночь какое-то ужасное злодейство. Нужно выкурить его оттуда.
        - Безусловно, моя прогулка в скалы не принесла результата, потому что я был там один, - отпарировал Рультабийль. - Но если мы пойдем туда все вместе, то, вернувшись, увидим результат…
        - Вернувшись? - не поняв, переспросил Дарзак.
        - Да, вернувшись в замок, где госпожа Дарзак будет тем временем одна. Быть может, мы ее и вовсе здесь не обнаружим. Но это лишь предположение. Сейчас мы имеем право только строить предположения.
        Мы переглянулись: такое предположение нам не понравилось. Если бы не Рультабийль, мы бы, похоже, наделали глупостей и вызвали катастрофу.
        Рультабийль с задумчивым видом встал:
        - В сущности, забаррикадироваться - вот лучшее, что мы можем сделать этой ночью. Конечно, эта баррикада временная - завтра я прослежу, чтобы замок был укреплен как следует. Я запер ворота и поставил у них папашу Жака. Маттони я отвел пост в часовне. Здесь, в потерне, единственном уязвимом месте второго двора, я устроил баррикаду и буду охранять ее сам. Папаша Бернье простоит всю ночь на часах у дверей Квадратной башни, а матушка Бернье, которая славится своим зрением и которую я к тому же снабдил морской подзорной трубой, всю ночь будет находиться на площадке башни. Сенклер разместится в беседке из пальмовых листьев на террасе Круглой башни. С этой террасы он вместе со мною будет наблюдать за вторым двором, валом и парапетом. Господа Артур Ранс и Робер Дарзак отправятся на первый двор и будут до зари прогуливаться - первый по западному валу, второй по восточному, которые ограждают двор со стороны моря. Сегодня ночью нам придется трудно, так как пока что мы не организованы. Завтра мы распределим обязанности между нашим маленьким гарнизоном и верными слугами, на которых можем рассчитывать. Если
кто-то из слуг ненадежен, таких придется выдворить из замка. Сейчас вы принесете сюда, в Садовую башню, все имеющееся оружие - ружья, револьверы. Потом мы раздадим их по мере необходимости. Стрелять в каждого, кто не ответит на оклик: «Стой! Кто идет?» - и не даст себя узнать. Пароль нам ни к чему. Чтобы пройти, достаточно назвать себя и показать лицо. К тому же только мы и можем здесь ходить. Завтра я прикажу установить решетку у внутреннего конца арки - ту самую, которая раньше была снаружи, там, где теперь находятся запертые ворота. Днем поставщики провизии будут проходить не дальше этой решетки и оставлять товар в маленькой привратницкой, где я посадил папашу Жака. В семь вечера ворота будут запираться. Кроме того, завтра господин Ранс распорядится позвать столяров, каменщиков и плотников. Мы всех их пересчитаем и запретим им под каким бы то ни было предлогом заходить во второй двор, а в семь вечера, когда они закончат работу, мы пересчитаем их опять. За день им придется успеть сделать следующее: сколотить дверь для потерны, заложить пролом в стене, соединяющей Новый замок с башней Карла Смелого,
а также еще один небольшой пролом рядом с бывшей Угловой башней (помечена на плане буквой «Б»), защищавшей двор с северо-запада. После этого я буду спокоен за безопасность госпожи Дарзак, которой вплоть до новых распоряжений запрещу покидать замок, и смогу выйти, чтобы серьезно заняться поисками места, где обосновался Ларсан. Вперед, мистер Ранс! Принесите нам все оружие, которое есть у вас в распоряжении. Свой револьвер я отдал папаше Бернье, который стережет дверь в комнаты госпожи Дарзак.
        Тот, кто не в курсе событий, происшедших в свое время в Гландье, услышав из уст Рультабийля эти слова, может счесть за сумасшедших и репортера, и тех, кто его слушал. Но повторяю: тот, кто пережил ночь в таинственном коридоре и ночь необъяснимого убийства, тот поступил бы как я - зарядил свой револьвер и не умничал.
        Глава 8
        Несколько исторических страниц, посвященных Русселю-Ларсану-Балмейеру
        Через час мы были на своих местах и прогуливались вдоль парапетов, внимательно вглядываясь в землю, небо и воду и напряженно прислушиваясь к ночным шорохам, дыханию моря и шуму ветра, поднявшегося около трех утра. К этому времени миссис Эдит проснулась и присоединилась к притаившемуся под потерной Рультабийлю.
        Через несколько минут он окликнул меня и, приказав охранять потерну и миссис Эдит, отправился на обход замка. Настроение у миссис Эдит было преотличнейшее. Сон пошел ей на пользу; ее невероятно забавляло бледное лицо мужа, которому она принесла стаканчик виски.
        - Ах, как интересно! - воскликнула она и захлопала своими миниатюрными ладонями. - Как интересно! Вот бы познакомиться с этим вашим Ларсаном!
        Услышав такое богохульство, я невольно вздрогнул. Действительно, есть такие романтические натуры, которые никогда ни в чем не сомневаются и в своем неведении бросают вызов року. Ах, несчастная, если бы она знала!..
        Я очень мило провел два часа, рассказывая миссис Эдит жуткие истории про Ларсана, причем все - совершенно правдивые. И раз уж мне представился случай, я позволю себе предложить и читателю историческое отступление (если мне будет позволено употребить это выражение, которое в данном случае очень подходит) о Ларсане-Балмейере, ведь из-за невероятной роли, которую он сыграл в «Тайне Желтой комнаты», кое-кто может счесть его лицом вымышленным. Поскольку в «Духах дамы в черном» он предстанет в роли еще более невероятной, я считаю своим долгом подготовить читателя к тому, чтобы он в конце концов поверил, что я только описываю это неправдоподобное дело и сам ничего не выдумываю. К тому же если я не удержусь и украшу эту удивительную и в то же время правдивую историю какими-нибудь дурацкими выдумками, то Рультабийль немедленно воспротивится и без обиняков выскажет мне свое мнение. В этом деле задеты достаточно серьезные интересы, и публикация моя может повлечь за собою слишком серьезные последствия, поэтому я обязан удерживать себя в строгих рамках сухого и методичного повествования. Тех же, кто считает,
что я написал детективный роман (кошмарное выражение!), я отсылаю к Версальскому судебному процессу. Господа Анри-Робер и Андре Гесс, защищавшие господина Дарзака, произнесли там прекрасные речи, которые стенографировались, и, стало быть, их можно найти. Кроме того, не следует забывать, что задолго до того, как судьба заставила Рультабийля схватиться с Ларсаном-Балмейером, этот элегантный бандит доставил судебным хроникерам множество хлопот. Достаточно открыть «Судебный вестник» или пробежать раздел судебной хроники любой крупной газеты, вышедшей в день, когда Ларсана приговорили к десяти годам каторжных работ, чтобы составить себе представление об этом субъекте. Вполне понятно, что мне ни к чему выдумки об этом человеке, когда можно просто пересказать любую из публикаций о нем; познакомившись же по первоисточникам с его «почерком», то есть с манерой его действий и неслыханной дерзостью, читатель, пожалуй, воздержится от улыбки, когда осмотрительный Рультабийль разведет подъемный мост между Балмейером-Ларсаном и госпожой Дарзак.
        Господин Альбер Батайль из «Фигаро» в своей прекрасной книге «Уголовные и гражданские дела» посвятил Балмейеру весьма интересные страницы.
        Детство у Балмейера было счастливым. Для того чтобы стать мошенником, ему, в отличие от многих, не понадобилась тяжелая, полная лишений юность. Сын богатого коммерсанта с улицы Моле, он мог бы выбрать иную участь, однако его призванием было присвоение чужих денег. Еще в молодости он посвятил себя мошенничеству, как другие посвящают себя изучению горного дела. Дебют его был гениален. История получилась просто невероятная: Балмейер стянул ценное письмо, пришедшее в контору его отца, сел с украденными деньгами в лионский поезд и написал виновнику своего бытия следующие строки:
        «Сударь, я военный в отставке, имею награды. Мой сын, почтовый служащий, чтобы заплатить карточный долг, похитил адресованное Вам письмо. Я созвал семейный совет; через несколько дней мы сможем собрать нужную сумму и вернуть ее Вам. Вы - сами отец, так сжальтесь над отцом. Не лишайте меня моей былой чести!»
        Балмейер-отец благородно согласился подождать. Уплаты долга он ждет и по сей день - или, скорее, не ждет, потому что через десять лет из судебного процесса узнал, кто был настоящий вор.
        Как сообщает господин Альбер Батайль, природа одарила Балмейера всем, что присуще подлинному мошеннику: необычайной живостью ума, даром убеждать простаков, вниманием к обстановке и мелочам, талантом перевоплощения, бесконечной предусмотрительностью, доходившей до того, что всякий раз, собираясь выступить под чужим именем, он отдавал метить свое белье соответствующими инициалами. Но главной его чертой, не считая удивительной способности уходить от преследования, была рисовка - рисовка во всем: в самих аферах, в иронии, в вызывающем отношении к правосудию; он находил неизъяснимое удовольствие в том, чтобы самому сообщить в прокуратуру о мнимых преступниках, поскольку знал, сколько времени потеряет следователь, идя по ложному следу.
        Это пристрастие к мистификации судейских проявлялось во всех его поступках.
        Будучи на военной службе, Балмейер похитил деньги из ротной кассы и свалил все на казначея.
        Он украл сорок тысяч франков у торгового дома некоего Фюре и тут же донес следователю, что кражу совершил сам господин Фюре.
        Дело Фюре долгое время не сходило со страниц различных юридических изданий, где его называли «Телефонный звонок»; с тех пор оно стало классическим. Никогда еще достижения науки не использовались с таким успехом в мошеннических целях.
        Балмейеру удалось похитить вексель на тысячу шестьсот фунтов стерлингов из почты братьев Фюре, торговых посредников с улицы Пуассоньер, которые взяли этого мошенника к себе в контору.
        С улицы Пуассоньер, из дома господина Фюре, Балмейер позвонил господину Коэну, банкиру, и голосом Эдмона Фюре поинтересовался, может ли тот учесть этот вексель. Получив положительный ответ и перерезав телефонные провода, чтобы предотвратить изменение распоряжения или какие-либо уточняющие вопросы, Балмейер попросил получить в банке деньги своего приятеля по имени Ривар, в свое время стяжавшего печальную известность в африканских войсках, где его переводили из части в часть за всяческие некрасивые истории.
        Балмейер забрал себе львиную долю добычи и незамедлительно бросился в прокуратуру, где донес на Ривара и, как я уже говорил, на самого Эдмона Фюре.
        В кабинете следователя, господина Эспьера, занимавшегося этим делом, состоялась весьма примечательная очная ставка.
        - Видите ли, мой дорогой Фюре, - заявил Балмейер оторопевшему негоцианту, - я в отчаянии, что мне приходится вас обвинять, но лучше бы вы сами открыли всю правду. В этом деле никаких серьезных для вас последствий не предвидится - так признайтесь же! Вам нужны были сорок тысяч франков, чтобы заплатить небольшой должок, сделанный на бегах, и вы решили, что заплатит ваша фирма. Ведь по телефону-то звонили вы!
        - Я? Я? - забормотал совершенно подавленный Эдмон Фюре.
        - Признавайтесь, вам же известно, что ваш голос узнали.
        Негодяя все же посадили за решетку, и он проспал целую неделю в Мазасе; тем временем полиция собрала о нем такие сведения, что господин Крюпи, в то время товарищ прокурора, а ныне министр торговли, был вынужден принести господину Фюре извинения от имени судебных органов. Что же до Ривара, то ему заочно присудили двадцать лет каторжных работ.
        Подобных историй о Балмейере можно порассказать сколько угодно. В те времена он еще не пристрастился к драме и играл комедию, да какую! Послушайте-ка историю одного из его тогдашних побегов. Что-либо более забавное придумать трудно: мошенник написал длиннющее безграмотное послание следователю господину Вилле только для того, чтобы иметь возможность положить его на стол магистрату; оказавшись в кабинете, он рассыпал лежавшие на столе бланки и ухитрился бросить взгляд на образец постановления об освобождении заключенного.
        Вернувшись в Мазас, жулик от имени господина Вилле написал письмо, в котором тот по всей форме якобы просил начальника тюрьмы немедленно освободить заключенного Балмейера. Теперь недоставало лишь печати следователя. Такая малость Балмейера не смутила. На следующий день он, снова потребовав отвести его к следователю, спрятал письмо в ладони и, оказавшись на месте, принялся кричать о своей невиновности и изображать сильный гнев. Затем, как бы в волнении схватив стоявшую на столе печать, он опрокинул чернильницу на голубые брюки сопровождавшего его стража.
        Пока несчастный жандарм с помощью весьма сочувствовавших ему следователя и письмоводителя с печальным видом оттирал свои любимые штаны, Балмейер, воспользовавшись общим замешательством, хлопнул печатью по приказу об освобождении и в свою очередь рассыпался в извинениях. Дело было сделано. Мошенник вышел из кабинета и, с пренебрежением бросив охранникам бумагу с подписью и печатью, заявил:
        - С чего это, интересно, господин Вилле заставляет меня таскать его бумажки? Что я ему, лакей?
        Стражи с почтением подобрали документ, и бригадир жандармов отправил бумагу по месту назначения, в Мазас. Это был приказ о немедленном освобождении некоего Балмейера. В тот же вечер негодяй был на свободе.
        Так он сбежал во второй раз. А когда за кражу денег у Фюре его арестовали в первый раз, ему удалось дать тягу, подставив ножку и запорошив глаза перцем жандармам, которые вели его в тюрьму. В тот же вечер, повязав белый галстук, Балмейер отправился на премьеру в «Комеди Франсез». Когда же трибунал приговорил его к пяти годам общественных работ за кражу денег из ротной кассы, он тоже чуть было не сбежал, попросив товарищей засунуть себя в мешок с ненужной бумагой, отправлявшейся на свалку, однако непредвиденная перекличка расстроила столь хорошо задуманный план.
        …Впрочем, о похождениях молодого Балмейера можно рассказывать до бесконечности. Под именами графа де Мопа, виконта Друэ д’Эрлона, графа де Мотвиля, графа де Вонвиля, элегантный, всегда одетый по последнему слову моды, удачливый игрок, он разъезжал по приморским и курортным городам - Биаррицу, Экс-ле-Бену, Люшону, - проигрывая по десять тысяч франков за вечер, окруженный хорошенькими женщинами, ссорившимися из-за его улыбки. Этот искусный шарлатан был к тому же и соблазнителем. Служа в полку, он покорил - по счастью, лишь платонически - сердце дочери своего полковника. Теперь вам ясно, что это был за человек?
        И вот с этим-то человеком и собирался вступить в единоборство Жозеф Рультабийль!
        Я полагал, что мне вполне удалось познакомить миссис Эдит с прославленным бандитом. Она слушала в глубоком молчании, которое в конце концов меня встревожило; наклонившись над молодой женщиной, я увидел, что она спит. Такое поведение могло дать мне вполне ясное представление об этой особе, но, так как у меня появилась возможность вволю предаться ее созерцанию, во мне родились совершенно противоположные чувства, которые позже я тщетно пытался изгнать из своего сердца.
        Ночь прошла без неожиданностей. Я приветствовал наступающий день вздохом облегчения. Тем не менее Рультабийль позволил мне отправиться спать лишь в восемь утра, уже вовсю погрузившись в дневные заботы. Он был тогда среди рабочих, напряженно трудившихся над заделкой пролома в башне Б. Работы велись столь толково и быстро, что к вечеру форт Геркулес оказался закупорен так же плотно, как это выходило на чертеже. Сидя на большом обломке известняка, Рультабийль рисовал план замка, который я здесь привел, и говорил со мною, в то время как я после бессонной ночи отчаянно таращил глаза, чтобы не дать им закрыться.
        - Видите ли, Сенклер, дурак может подумать, что я укрепляюсь в целях обороны. В этом заключена лишь меньшая часть правды; я укрепляюсь прежде всего, чтобы иметь возможность рассуждать. Я заделываю проломы не столько для того, чтобы через них не проник Ларсан, сколько для того, чтобы не позволить моему разуму сбежать. Я, к примеру, не смог бы рассуждать в лесу. Какие там могут быть рассуждения? В лесу мысли разбегаются в разные стороны. Другое дело - неприступный замок. Тут, мой друг, чувствуешь себя словно в запертом сейфе: если вы находитесь внутри и к тому же вы не сумасшедший, то и ваш разум находится при вас.
        - Да, разумеется, - отвечал я, тряся головой, - обязательно нужно, чтобы ваш разум находился при вас.
        - Ладно, - наконец сжалился он, - идите-ка ложитесь, а то вы спите на ходу.
        Глава 9
        Неожиданный приезд Старого Боба
        Услышав в одиннадцать утра стук в дверь и голос матушки Бернье, которая крикнула, что Рультабийль распорядился вставать, я поспешил к окну. Рейд был великолепен; море стало таким прозрачным, что солнечный свет пронизывал его, словно зеркало без амальгамы; вода точно перестала скрывать под своею толщей находившиеся на дне утесы и водоросли. Ментонское побережье своим изящным изгибом заключало эту массу чистой воды в цветную рамку. Белые и розовые гараванские виллы, казалось, появились на свет лишь этой ночью. Полуостров Геркулеса напоминал плавающий на воде букет; даже древние камни замка и те благоухали.
        Никогда еще природа не казалась мне более нежной, приветливой, любящей и, главное, достойной любви. Безмятежный воздух, беспечные берега, разомлевшее море, лиловые горы - вся эта непривычная для северного человека картина наводила на мысль о ласке. И тут я увидел человека, который избивал море. Да, избивал море, избивал изо всех сил! Будь я поэтом, я бы наверняка разрыдался. Бедняга, похоже, был в страшной ярости. Я понятия не имел, чем эти спокойные воды вызвали его гнев, но они явно дали ему серьезный повод для неудовольствия: вооруженный внушительной дубиной и стоя в лодчонке на веслах, в которой сидел какой-то испуганный мальчуган, человек наносил по поверхности воды удар за ударом - к молчаливому негодованию собравшихся на берегу зевак. Однако, как всегда бывает в случаях, когда дело не касается кого-нибудь лично, никто не хотел вмешиваться. Что же так рассердило этого буйного субъекта? Быть может, само спокойствие морских вод, которые, на секунду взволновавшись под ударами безумца, вновь затем становились гладкими?
        Тут мои размышления прервал голос Рультабийля: он крикнул мне, что завтрак будет в полдень. Молодой человек выглядел словно заправский штукатур, а его одежда свидетельствовала о том, что он прогуливался мимо свежей каменной кладки. Одной рукой он опирался на метр, другою поигрывал отвесом. Я поинтересовался, видел ли он человека, который избивает море. Рультабийль ответил, что это Туллио таким манером загоняет рыбу в сети. Я сразу же понял, почему местные крестьяне назвали его Морским Палачом.
        Заодно Рультабийль сообщил мне, что утром расспросил Туллио насчет человека, которого тот накануне вечером катал в лодке вокруг форта Геркулес. Рыбак сказал, что человека этого он не знает; просто какой-то чудак сел к нему в Ментоне и заплатил пять франков за то, чтобы его высадили на мысе у Красных Скал.
        Я быстро оделся и спустился к Рультабийлю; тот объявил, что за завтраком появится новое лицо - Старый Боб. Мы немного его подождали, но, так как он все не шел, сели завтракать без него на цветущей террасе башни Карла Смелого.
        Великолепный буйабес - его еще дымящимся принесли из ресторана «Грот», славящегося на побережье лучшими морскими ежами и мелководной рыбой, - сдобренный небольшой толикой vino del paese[28 - Местного вина (ит.).] и поданный в разгар веселого светлого дня, сделал для нашего успокоения не меньше, чем все предосторожности Рультабийля. В самом деле, при ярких лучах солнца мы боялись Ларсана гораздо меньше, чем при тусклом свете луны и звезд. Ах, до чего же забывчив и отходчив человек! Стыдно сказать: мы гордо, весьма гордо (я имею в виду себя, Артура Ранса и, естественно, миссис Эдит, которая по натуре романтична и томна, но поверхностна) посмеивались над нашими ночными страхами и бдением с оружием в руках на крепостных валах… И тут появился Старый Боб. Это появление, скажем так, вряд ли могло натолкнуть кого-либо на мрачные мысли. Мне редко приходилось наблюдать что-либо более забавное, чем седой и розовощекий Старый Боб, прогуливающийся под ярким весенним солнцем юга в черном цилиндре, черном сюртуке и черных очках. Да, мы всласть посмеялись, стоя под сводом башни Карла Смелого. И Старый Боб смеялся
вместе с нами: он был воплощение веселья.
        Что делал этот старый ученый в форте Геркулес? Видимо, пришло время рассказать об этом. Как он решился оставить в Америке свои коллекции, работу, чертежи, Филадельфийский музей? А вот как. Мы помним, что мистера Ранса считали на родине френологом с большим будущим, но несчастная любовь к мадемуазель Стейнджерсон заставила его бросить свои занятия, к которым он почувствовал отвращение. После женитьбы на мисс Эдит, всячески поощрявшей его научную деятельность, он почувствовал, что опять с удовольствием занялся бы наукой Галля и Лафатера. Минувшей осенью, когда супруги появились на Лазурном Берегу, многие только и говорили о новых открытиях господина Аббо, сделанных им в Красных Скалах. Уже долгое время, начиная с 1874 года, геологи и все, кто занимается исследованиями доисторических эпох, проявляли необычайный интерес к человеческим останкам, найденным в пещерах Красных Скал. Здесь работали господа Жюльен, Ривьер, Жирарден и Дельсо, которым удалось заинтересовать своими находками Французский институт и Министерство просвещения. Находки были и в самом деле сенсационными: если не ошибаюсь, они
свидетельствовали о том, что первые люди жили в этих местах еще в доледниковый период. Конечно, о существовании человека в четвертичный период было известно давно, однако, поскольку, по некоторым данным, он длился двести тысяч лет, ученым хотелось определить время появления человека точнее. Уже давно они копались в Красных Скалах, даривших им сюрприз за сюрпризом. Но самая красивая пещера, которую здесь называли Барма-Гранде, оставалась нетронутой, поскольку являлась частной собственностью господина Аббо, владельца ресторана «Грот», находившегося неподалеку на берегу. Наконец господин Аббо решил сам произвести в пещере раскопки. И вот поползли слухи (а весть о раскопках вышла за пределы научных кругов), что в Барма-Гранде найдены удивительные человеческие останки - прекрасно сохранившиеся в железистой земле скелеты людей, современников мамонта, живших в четвертичном или даже в конце третичного периода.
        Артур Ранс и его жена поспешили в Ментону, и, пока муж целыми днями ворошил, выражаясь научно, «кухонные отбросы» двухсоттысячелетней давности, копался в земле знаменитой пещеры и измерял черепа наших пращуров, его неутомимая молоденькая супруга с наслаждением облокачивалась о средневековые зубцы стен старинного замка, чей громадный силуэт вздымался на небольшом полуострове, связанном с Красными Скалами несколькими камнями, скатившимися когда-то с кручи. С этим напоминанием о генуэзских войнах были связаны самые романтические легенды, и Эдит, стоявшей на фоне красивейшего пейзажа и печально глядевшей с высокой башни, казалось, что она - одна из благородных дев былых времен, романы о чьих невероятных приключениях она так любила. Замок продавался, цена была вполне приемлемой. Артур Ранс купил его, к немалой радости жены, которая, тут же наняв каменщиков и обойщиков, в три месяца превратила старое здание в прелестное любовное гнездышко, достойное молодой особы, которая кажется себе похожей на Деву озера или Ламмермурскую невесту.
        Когда Артур Ранс узрел последний найденный в Барма-Гранде скелет, равно как и бедренные кости Elephas antiquus, раскопанные там же, он был вне себя от радости и первым делом дал Старому Бобу телеграмму о том, что в нескольких километрах от Монте-Карло, кажется, наконец найдено то, что ученый, несмотря на тысячи опасностей, на протяжении стольких лет искал в глубине Патагонии. Но телеграмма адресата не нашла: Старый Боб, обещавший через несколько месяцев приехать к новоиспеченным супругам, уже плыл на пароходе в Европу. Очевидно, весть о сокровищах Красных Скал дошла и до него. Через несколько дней он сошел на берег в Марселе и прибыл в Ментону, где, поселившись у Артура Ранса и племянницы, наполнял форт Геркулес взрывами веселья.
        Веселость Старого Боба показалась нам несколько театральной, но это следует, по-видимому, приписать нашему подавленному настроению накануне. Душою Старый Боб напоминал дитя и к тому же отличался стариковским кокетством: своим благородным и строгим обликом (черный сюртук, черный жилет, черные брюки, седые волосы и розовые щеки) он постоянно старался создать внушительное и гармоничное впечатление. В этой профессорской униформе Старый Боб охотился на ягуаров в пампасах, а теперь рылся в пещерах Красных Скал в поисках последних останков Elephas antiquus.
        Миссис Эдит представила нас, он учтиво покудахтал и захохотал во весь рот, занимавший все пространство между бакенбардами с проседью, которые он тщательно подстригал в виде треугольника. Старый Боб ликовал, и мы вскоре узнали почему. Из парижского музея он вернулся с уверенностью, что скелет, найденный в Барма-Гранде, вовсе не древнее того, что он привез из последней своей экспедиции на Огненную Землю. Весь Французский институт придерживался того же мнения, и вот по какой причине: мозговая кость слона, которую Старый Боб привез в Париж и которую хозяин Барма-Гранде дал ему на время, уверив, что она найдена в том же слое почвы, что и знаменитый скелет, - так вот, эта кость принадлежала древнему слону середины четвертичного периода. Надо было слышать, с какой радостью и пренебрежением говорил Старый Боб об этой самой середине четвертичного периода! Вспоминая о кости из середины четвертичного периода, он всякий раз разражался смехом, словно ему рассказали веселую шутку. Разве в наше время ученый - настоящий, достойный этого звания - может интересоваться скелетом середины четвертичного периода! Его-то
скелет, то есть тот, что он привез с Огненной Земли, датируется началом этого периода и, следовательно, старше на сто тысяч лет, понимаете, на сто тысяч! И он в этом уверен благодаря лопатке пещерного медведя - лопатке, которую нашли в руках у его скелета. (Старый Боб говорил «мой скелет», в своем воодушевлении не делая различий между собственным скелетом, всегда облаченным в черный сюртук, черный жилет, черные брюки, седые волосы и розовые щеки, и доисторическим скелетом с Огненной Земли.)
        - Мой-то скелет - современник пещерного медведя. А этот, из Красных Скал? Хо-хо, дети мои! Всего-навсего периода мамонтов. Да нет, что я! - периода ископаемых носорогов. Вот так-то! А в этом периоде изучать уже больше нечего, дамы и господа, даю слово Старого Боба. Мой скелет - из шельского периода, как называют его у вас во Франции. Чего вы смеетесь, невежды? Я ведь даже не уверен, что Elephas antiquus из Красных Скал датируется мустьерским периодом. А может, это солютрейская культура? Или даже поздний палеолит? Но нет, это уж, пожалуй, слишком. Древний слон в позднем палеолите - это невозможно. Этот слон сведет меня с ума! Я заболею. Умру от радости. Бедные Красные Скалы!
        Миссис Эдит жестоко прервала ликование Старого Боба, объявив, что князь Галич, купивший пещеру Ромео и Джульетты в Красных Скалах, похоже, отыскал там нечто сенсационное: она встретила его у форта на следующий день после отъезда Старого Боба в Париж; он показал ей небольшой ящик и сказал: «Здесь, миссис Ранс, у меня сокровище, настоящее сокровище!» Когда же она спросила, что это за сокровище, он стал ее поддразнивать, обещая сделать сюрприз Старому Бобу, когда тот вернется. В конце концов князь Галич признался, что нашел «самый древний человеческий череп».
        Не успела миссис Эдит договорить, как всю веселость Старого Боба как рукой сняло: черты его исказились от бешенства, и он закричал:
        - Неправда! Самый древний человеческий череп - у Старого Боба. Это череп Старого Боба! - И тут же ученый взвизгнул еще громче: - Маттони! Давай сюда мой чемодан. Скорее!
        В эту минуту Маттони шел по двору Карла Смелого, неся на спине багаж Старого Боба. Не говоря ни слова, он подошел и поставил перед нами чемодан. Старый Боб, вытащив связку ключей и встав на колени, открыл его. Из чемодана, в котором виднелось аккуратно сложенное белье, он достал шляпную картонку, а из нее извлек череп и поставил его посреди стола, между нашими чашками с кофе.
        - Вот самый древний человеческий череп! - заявил он. - Это череп Старого Боба! Взгляните - это он. Старый Боб никогда не выезжает без своего черепа.
        Он взял его в руки и принялся гладить; глаза старика засияли, губы сами сложились в улыбку. Если добавить, что Старый Боб по-французски знал неважно и выговаривал слова на англо-испанский манер - а по-испански он говорил в совершенстве, - то вам удастся увидеть и даже услышать эту сцену. Мы с Рультабийлем уже держались за бока от смеха. В довершение всего Старый Боб время от времени прекращал смеяться и спрашивал, почему это мы так веселимся. Его гнев возбуждал в нас еще больший смех, и даже госпожа Дарзак только и делала, что утирала слезы: со своим самым древним человеческим черепом Старый Боб был и в самом деле невероятно смешон. Пока мы пили кофе, я смог убедиться, что череп, которому сто тысяч лет, совсем не страшен, даже если у него сохранились все зубы.
        Внезапно Старый Боб стал серьезен. Подняв череп правой рукой и приставив указательный палец левой ко лбу пращура, он заговорил:
        - Глядя на череп сверху, можно заметить, что он имеет форму правильного пятиугольника благодаря развитым теменным буграм и выступающей затылочной кости. Сильно выдающиеся скулы делают лицо довольно широким. А что я наблюдаю у черепа пещерного человека из Красных Скал?
        Не могу сказать, что усмотрел тогда Старый Боб в черепе пещерного человека: я больше не слушал ученого - я за ним наблюдал. И смеяться мне расхотелось. Старый Боб со своей наигранной веселостью и заумной ученостью показался мне страшным, жестоким и неестественным, как скверный актер. Я не спускал с него глаз. Мысль о Ларсане, не покидавшая меня, стала все больше занимать мое воображение; я, быть может, даже сказал бы что-нибудь по этому поводу, но кто-то взял меня под руку: это Рультабийль отвел меня в сторону.
        - Что с вами, Сенклер? - участливо спросил он.
        - Друг мой, не стану вам ничего говорить - вы посмеетесь надо мной.
        Рультабийль не ответил и повлек меня за собою, на западный вал. Там он оглянулся и, убедившись, что мы одни, проговорил:
        - Нет, Сенклер, смеяться над вами я не стану. Вы правы, повсюду видя его. Если его не было там несколько минут назад, сейчас он, вполне возможно, уже там. Ему ведь нипочем любые камни. Ему все нипочем! Боюсь, что он внутри замка, а не снаружи. И буду счастлив, если эти камни, которые я призвал себе на помощь, помогут преградить ему путь. Сенклер, я чувствую, он здесь!
        Я пожал Рультабийлю руку, потому что - странное дело! - у меня тоже появилось такое впечатление: я чувствовал на себе взгляд Ларсана, слышал его дыхание. Откуда взялось это чувство? Не знаю… Но мне показалось, что оно появилось с приездом Старого Боба.
        Я с беспокойством спросил у Рультабийля:
        - Старый Боб?
        Журналист ответил лишь через несколько секунд:
        - Каждые пять минут берите себя правой рукой за левую и спрашивайте: «Это ты, Ларсан?» Когда получите ответ, не успокаивайтесь: быть может, он вам солгал и сидит уже в вашей шкуре, а вы об этом и не подозреваете.
        С этими словами Рультабийль оставил меня в одиночестве на западном валу. Тут и нашел меня папаша Жак, принесший мне телеграмму. До того как ее прочесть, я сказал старику, что, несмотря на бессонную ночь, он хорошо выглядит. Он объяснил, что так рад видеть свою хозяйку счастливой, что помолодел на десяток лет. Потом он принялся выспрашивать меня, почему его заставили столь странно провести ночь, почему после приезда Рультабийля в замке все стало не так и для чего все эти предосторожности от вторжения посторонних. Он даже добавил, что этот ужасный Ларсан вовсе не умер и что, по его, Жака, мнению, все боятся его возвращения. Я ответил, что сейчас не время рассуждать и он, как честный человек, должен, подобно другим слугам, по-солдатски выполнять все распоряжения, не требуя объяснений и тем более не возражая. Старик поклонился и, покачивая головой, ушел. Он был явно очень заинтригован, и я порадовался, что, охраняя северный вход, он подумал о Ларсане. Он ведь сам чуть было не стал его жертвой и не забыл об этом - значит будет внимательнее стоять на часах.
        Я не сразу вскрыл принесенную папашей Жаком телеграмму - и зря: с первого же взгляда она оказалась весьма интересной. Мой парижский приятель, по моей просьбе уже сообщивший мне кое-что о Бриньоле, писал, что накануне этот самый Бриньоль уехал на юг, сев на поезд в 10:35 вечера. По сведениям приятеля, Бриньоль взял билет до Ниццы.
        Что этот Бриньоль собирается делать в Ницце? Я задавал этот вопрос себе, но - о чем потом сильно пожалел - в глупом приступе самолюбия не задал Рультабийлю. Он посмеялся надо мною, когда я показал ему первую телеграмму, где говорилось, что Бриньоль не выезжал из Парижа, и я решил не говорить ему о второй. Раз Бриньоль так мало для него значит, я не стану надоедать ему с этим типом и оставлю его себе. Напустив на себя безразличный вид, я подошел к Рультабийлю, работавшему во дворе Карла Смелого. С помощью массивных железных брусьев он укреплял тяжелый дубовый круг, которым закрывался колодец. Рультабийль продемонстрировал мне, что даже если колодец сообщается с морем, то человек, решивший проникнуть таким путем в замок, не сможет поднять крышку и откажется от своих намерений. По лицу журналиста струился пот, рукава были закатаны, воротничок съехал набок; в руке он держал тяжелый молоток. Мне подумалось, что для такой несложной работы он тратит слишком много физических усилий, и я, словно глупец, который не видит дальше своего носа, сказал ему об этом. Разве трудно было догадаться: этот мальчишка
изнуряет себя добровольно, тяжелый физический труд служит лишь для того, чтобы он мог забыть печаль, терзавшую его благородную душу? Так нет же! Я понял это лишь полчаса спустя, когда застал его крепко спящим в развалинах часовни; по-видимому, сон свалил его прямо здесь, на жесткой каменной постели, и по простому слову: «Матушка!», которое вырвалось у него во сне, я понял, в каком он состоянии. Рультабийль видел во сне даму в черном. Возможно, ему снилось, что, раскрасневшись от бега, он влетел в гостиную коллежа в Э и дама в черном обнимает его, как когда-то. Я на несколько секунд замешкался, размышляя, можно ли его так оставить и не выдаст ли он во сне свою тайну. Однако, облегчив свое сердце произнесенным словом, Рультабийль теперь оглашал воздух музыкальным храпом, напоминавшим гудение волчка. Пожалуй, после нашего отъезда из Парижа Рультабийль впервые спал по-настоящему.
        Я воспользовался этим обстоятельством, никого не предупредив, вышел из замка и с телеграммой в кармане сел в поезд на Ниццу. Вскоре я уже читал свежие новости на первой полосе «Пти Нисуа»: «Профессор Стейнджерсон прибыл в Гараван, где собирается провести несколько недель у мистера Артура Ранса, который купил форт Геркулес и вместе с очаровательной миссис Ранс с удовольствием принимает друзей в этом средневековом уголке, изысканном и живописном. В последнюю минуту нам сообщили, что дочь профессора Стейнджерсона, только что сочетавшаяся в Париже браком с господином Робером Дарзаком, также прибыла в форт Геркулес в сопровождении этого молодого и прославленного профессора Сорбонны. Гости приехали к нам с Севера в пору, когда все нас покидают. Как они правы! Самая прекрасная в мире весна - на Лазурном Берегу!»
        В Ницце, укрывшись за витриной кафе, я стал ждать прихода парижского поезда, в котором мог находиться Бриньоль. И в самом деле из него вышел Бриньоль. Сердце у меня забилось: эта поездка, о которой он не сообщил господину Дарзаку, казалась для меня вполне естественной. К тому же я видел своими глазами: Бриньоль не хотел, чтобы его узнали. Опустив голову, он быстро, словно вор, скользил между прохожими, направляясь к выходу. Но я шел следом. Он прыгнул в закрытый экипаж, я поспешил взять другой, тоже закрытый. На площади Массена он вылез, направился в сторону набережной и там нанял новый экипаж. Я не отставал от него ни на шаг. Эти маневры казались мне все более подозрительными. Наконец экипаж Бриньоля свернул на дорогу, называемую Корниш; я велел своему кучеру сделать то же самое. Большое число крутых поворотов на этой дороге позволило мне наблюдать за преследуемым, оставаясь незамеченным. Я посулил извозчику хорошие чаевые, и он старался изо всех сил. Так мы доехали до станции Болье. Там я с удивлением увидел, что экипаж Бриньоля остановился, Бриньоль вылез, расплатился с кучером и вошел в зал
ожидания. Он явно собирался сесть в поезд. Я подумал: «Нужно бы последовать за ним, но ведь станция маленькая, и он заметит меня на безлюдном перроне». Делать было нечего. Если он меня заметит, придется изобразить удивление и следить за ним до тех пор, пока не станет ясно, чем он собирается заняться в этих краях. Однако все сложилось как нельзя лучше, и Бриньоль меня не заметил. Он сел в пассажирский поезд, направлявшийся к итальянской границе. Таким образом, он постепенно приближался к форту Геркулес. Я сел в соседний вагон и стал внимательно наблюдать за входом и выходом пассажиров на станциях.
        Бриньоль сошел только в Ментоне. Он определенно хотел приехать туда не на парижском поезде и в такое время, когда было мало шансов встретить на вокзале кого-либо знакомого. Выйдя из вагона, он сразу же поднял воротник пальто и поглубже надвинул фетровую шляпу. Затем оглядел перрон, успокоился и поспешил к выходу. На улице Бриньоль бросился к старому и грязному дилижансу, стоявшему у тротуара. Я наблюдал за Бриньолем, укрывшись в углу зала ожидания. Что он здесь делает? И куда направляется эта пыльная дряхлая колымага? От служащего я узнал, что это дилижанс на Соспель.
        Соспель - живописный городок, затерянный в предгорьях Альп; езды туда от Ментоны часа два с половиной. Железной дороги там нет. Этот укромный, малоизвестный во Франции уголок внушает страх таможенным чиновникам и даже альпийским стрелкам, стоящим там гарнизоном. Но дорога туда красивейшая: прежде чем откроется Соспель, путник должен обогнуть множество гор, проехать по краю нескольких пропастей и следовать вплоть до Кастийона узкой и глубокой долиной Карей - то дикой и напоминающей древнюю Иудею, то зеленой, цветущей и плодородной, радующей глаз трепещущим серебром оливковых деревьев, которые словно спускаются с небес по гигантской лестнице к прозрачному потоку. Несколько лет назад я вместе с компанией английских туристов ехал в Соспель в огромной повозке, влекомой восьмеркой лошадей, и от этого путешествия у меня осталось ощущение головокружения, которое возвращается ко мне всякий раз, когда я слышу название этого городка. Но что собирается делать в Соспеле Бриньоль? Это следовало выяснить. Дилижанс, в котором свободных мест уже не было, тронулся в путь, лязгая железными частями и дребезжа
стеклами. Я прыгнул в ближайший экипаж, и вскоре мы уже карабкались по склону долины Карей. Ах, как я жалел, что не предупредил Рультабийля! Странное поведение Бриньоля натолкнуло бы его на мысли - мысли полезные и разумные, тогда как я, не обладая его способностью рассуждать, мог только идти по следу Бриньоля, словно пес за хозяином или полицейский за своей дичью. И если бы я еще хорошо держал этот след! Бриньоль ускользнул от меня, когда нельзя было его терять ни за что на свете, когда я сделал потрясающее открытие! Мне пришлось пропустить дилижанс немного вперед - предосторожность, на мой взгляд, необходимая, - и в Кастийон я приехал, должно быть, минут через десять после Бриньоля. Кастийон находится в верхней точке дороги между Ментоной и Соспелем. Кучер попросил у меня позволения немного подождать, пока лошадь передохнет и напьется. Я вылез из экипажа, и кого, по-вашему, увидел у въезда в туннель, который соединял оба склона горы? Бриньоля и Фредерика Ларсана!
        Я так и остался стоять, словно врос в землю, - молча и неподвижно. Клянусь, я был поражен. Когда я собрался с мыслями, на меня нахлынули два чувства: ужас перед Бриньолем и гордость за себя. Все-таки я был прав! Один я догадался, что этот чертов Бриньоль представляет для Робера Дарзака страшную опасность. Если бы меня послушали, он давно уже не работал бы у профессора Сорбонны. Бриньоль - креатура Ларсана, сообщник Ларсана! Какое открытие! Я же говорил, что происшествия в лаборатории не случайны. Ну, теперь-то мне поверят? Я же своими глазами видел, как Бриньоль и Ларсан обсуждают что-то у въезда в Кастийонский туннель. Видел… Но где же они? Куда-то скрылись. Очевидно, в туннель. Оставив кучера, я поспешил к туннелю, нащупывая в кармане револьвер. Можете себе представить мое состояние. Что скажет Рультабийль, когда я расскажу ему все это? Я, я выследил Бриньоля с Ларсаном.
        Но где же они? Я вошел в черный туннель. Ни Ларсана, ни Бриньоля. Взглянул на дорогу, спускающуюся к Соспелю, - никого. Однако слева, в стороне старого Кастийона, я заметил две торопливо движущиеся тени. Они скрылись из виду, и я побежал. Добежав до развалин, я остановился. А вдруг эти тени подстерегают меня?
        В старом Кастийоне больше не живут: он был разрушен до основания страшным землетрясением 1887 года. Теперь там осталось лишь несколько полуразрушенных стен, продолжающих потихоньку обваливаться, кое-где стоят почерневшие от пожара лачуги без крыш да уцелевшие столбы, которые постепенно склоняются к земле, словно горюя, что им нечего больше подпирать. Какая тишина! С необычайной осторожностью я шел по этим развалинам, со страхом всматриваясь в глубокие расселины, образовавшиеся в результате подземных толчков. Одна из них показалась мне просто бездонной, и в тот миг, когда я, придерживаясь за почерневший ствол оливы, заглянул в нее, какая-то птица вдруг вылетела оттуда, чуть не задев меня крылом. Я вскрикнул и попятился. Это был орел, который с быстротою молнии прянул из бездны. Он взмыл к солнцу, а потом, спустившись ниже, с грозным клекотом закружил надо мной, словно упрекая, зачем я потревожил его в царстве одиночества и смерти, подаренном ему огнем недр.
        Неужели мне почудилось? Обе тени исчезли. Я уже подумал, что нахожусь во власти воображения, как вдруг увидел на земле клочок писчей бумаги. Бумага показалась мне похожей на ту, какой пользовался в Сорбонне Робер Дарзак.
        На этом обрывке я разобрал только два слога, нацарапанные вроде бы рукою Бриньоля. Это было похоже на окончание какого-то слова, начало которого отсутствовало. Я прочитал два этих слога: «…бонне».
        Два часа спустя я был уже в форте Геркулес и все рассказал Рультабийлю. Он ограничился тем, что положил найденный мною клочок в бумажник, и попросил меня никому не рассказывать об этом путешествии.
        Удивленный тем, что такое, казалось бы, важное открытие произвело столь слабый эффект, я взглянул на Рультабийля. Он отвернулся, но я успел заметить у него на глазах слезы.
        - Рультабийль! - воскликнул я.
        - Тише, Сенклер! - прикрыл он мне ладонью рот.
        Я взял его за руку. Да у него жар! Мне пришло в голову, что такое возбуждение вызвано не только переживаниями, связанными с Ларсаном. Я принялся его упрекать: почему он скрывает от меня то, что произошло между ним и дамой в черном? Однако он, по обыкновению, не ответил, а лишь глубоко вздохнул и удалился.
        Меня ждали с обедом. Было уже поздно. Обед прошел уныло, несмотря на всплески веселости Старого Боба. Мы уже не пытались разогнать нестерпимую тревогу, сжимавшую наши сердца. Создавалось впечатление, что все знают о нависшей над нами угрозе и что вот-вот разразится драма. Супруги Дарзак к еде не притронулись. Миссис Эдит поглядывала на меня как-то странно. В десять часов я с облегчением занял свой пост под потерной. Сидя в нашем маленьком зале военного совета, я видел, как под аркой прошли дама в черном и Рультабийль. Их освещал свет фонаря. Госпожа Дарзак казалась необычайно возбужденной. Она умоляла Рультабийля о чем-то, но слов я разобрать не мог. Из всей их размолвки я уловил лишь одно произнесенное Рультабийлем слово: «Вор!» Затем оба подошли к башне Карла Смелого. Дама в черном протянула молодому человеку руки, но он этого не видел, так как резко повернулся и убежал к себе. Несколько секунд она постояла, опершись о ствол эвкалипта, ее поза выражала несказанное горе; потом дама в черном медленно вернулась в Квадратную башню.
        Было 10 апреля. В ночь с 11-го на 12-е произошло нападение на Квадратную башню.
        Глава 10
        11 апреля
        Нападение было столь необъяснимым, до такой степени выходило за пределы человеческого разумения, что, с позволения читателя, я остановлюсь подробнее на отдельных событиях дня 11 апреля - так фантастичность и трагизм происшедшего будут видны более отчетливо.
        А. УТРО
        Весь этот день стояла изнуряющая жара; особенно тяжело нам пришлось в часы дежурства. Солнце жгло немилосердно; на море, сверкающее, словно раскаленный добела стальной лист, было больно смотреть даже сквозь темные очки, без которых в этих краях всегда, за исключением зимы, трудно обойтись.
        В девять утра я спустился вниз и, отправившись под потерну, в комнатку, которую мы прозвали залом военного совета, сменил на часах Рультабийля. Ни одного вопроса я задать ему не успел, потому что вошел господин Дарзак и объявил, что хочет сообщить нам нечто важное. Мы с тревогою спросили, в чем дело, и он ответил, что собирается вместе с госпожой Дарзак уехать из форта Геркулес. От удивления мы с Рультабийлем потеряли дар речи. Придя в себя, я принялся отговаривать его от столь опрометчивого шага. Рультабийль холодно поинтересовался, какие причины побудили господина Дарзака принять такое неожиданное решение. В ответ господин Дарзак поведал нам о сцене, которая разыгралась накануне, и мы поняли, насколько трудно стало жить Дарзакам в замке. Все дело сводилось к одной фразе: «С миссис Эдит случилась истерика». Причину истерики мы с Рультабийлем поняли сразу, так как прекрасно видели, что миссис Эдит с каждым часом ревнует все сильнее и все менее спокойно сносит знаки внимания, оказываемые ее мужем госпоже Дарзак. Отзвуки сцены, которую она устроила в прошлую ночь господину Рансу, проникли сквозь
толстые стены Волчицы и донеслись до господина Дарзака, как раз совершавшего обход двора.
        Как и всегда в таких обстоятельствах, Рультабийль попытался прибегнуть к голосу рассудка. Он согласился в принципе с господином Дарзаком, что их пребывание в форте Геркулес следует по возможности сократить, однако заметил, что речь идет об их безопасности, поэтому слишком спешить с отъездом не следует. Только что опять завязалась борьба между ними и Ларсаном. Если они уедут, Ларсан легко сможет их настичь, причем в самое неожиданное время и в самом неожиданном месте. Здесь же они всегда наготове, начеку. Уехав, они окажутся беззащитны: их уже не будут охранять крепостные стены форта Геркулес. Да, так больше продолжаться не может, однако Рультабийль попросил еще неделю - ни больше ни меньше. Когда-то Колумб сказал: «Дайте мне неделю, и я подарю вам новый мир!» Рультабийль, казалось, готов был переиначить эту фразу: «Дайте мне неделю, и я избавлю вас от Ларсана!» Сказать он этого не сказал, но определенно подумал.
        Господин Дарзак пожал плечами и ушел. Мне показалось, что он рассердился. В таком состоянии мы видели его впервые.
        - Госпожа Дарзак никуда не поедет, и господин Дарзак останется с нею, - проговорил Рультабийль и тоже ушел.
        Через несколько минут явилась миссис Эдит. Ее простой, но очаровательный туалет был весьма ей к лицу. Она тут же принялась со мною кокетничать и с несколько показной веселостью смеяться над службой, которую я нес. Я с живостью ответил, что она немилосердна: ей ведь прекрасно известно, что мы бросили вызов злу и несем эти утомительные дежурства, чтобы спасти прекрасную женщину. Миссис Эдит рассмеялась и воскликнула:
        - Дама в черном! Да она всех вас просто околдовала.
        Боже мой, как мило она смеялась! В другое время я, разумеется, не позволил бы говорить в таком тоне о даме в черном, однако в то утро у меня не было сил сердиться. Напротив, я рассмеялся вместе с миссис Эдит:
        - Быть может, вы в чем-то и правы.
        - А мой муж еще и сумасшедший! Никогда не думала, что он так романтичен. Но я тоже романтична, - призналась она и посмотрела на меня своим необыкновенным взглядом, который уже не раз заставлял меня терять спокойствие.
        В ответ я лишь вздохнул.
        - Во всяком случае, - продолжала она, - мне доставила много радости беседа с князем Галичем, который, уж конечно, романтичнее всех вас, вместе взятых.
        Я скроил такую мину, что она звонко расхохоталась. Что за непонятная женщина!
        Тогда я поинтересовался, что за персона этот князь Галич, о котором она столько говорит, но которого нигде не видно.
        Миссис Эдит ответила, что за завтраком мы его увидим - повинуясь нашему желанию, она пригласила его, - и затем рассказала мне кое-что об этом человеке.
        Я узнал, что князь Галич - весьма богатый помещик из той области России, которая именуется там Черноземьем, области весьма плодородной и расположенной между лесами Севера и степями Юга. Унаследовав в двадцатилетнем возрасте обширные подмосковные имения, он расширил их благодаря экономному и разумному управлению, чего никак не ожидали от молодого человека, главными занятиями которого были до этого охота и книги. О нем говорили, будто он человек рассудительный, скупец и поэт. От своего отца он унаследовал также высокое положение при дворе. Он был камергером; ходили слухи, что за большие заслуги отца царь оказывает сыну особое расположение. При этом князь Галич был нежен, словно девушка, и необычайно силен. В общем, этот русский дворянин взял всем. Я его еще не знал, но он был мне уже неприятен. Что же до его отношений с супругами Ранс, то они были по преимуществу соседскими. Купив два года назад великолепное имение, которое за висячие сады, цветущие террасы и балконы прозвали «садами Семирамиды», князь неоднократно оказывал помощь миссис Эдит, когда та надумала устроить в крепостном дворе
экзотический сад. Он подарил ей несколько растений, которые прижились в форте Геркулес и цвели почти так же, как на берегах Тигра и Евфрата. Мистер Ранс приглашал порою князя Галича отобедать, после чего тот вместо цветов присылал то ниневийскую пальму, то кактус, именуемый «Семирамида». Это ему ничего не стоило: у него их было слишком много, они ему мешали, а сам он предпочитал розы. К посещениям молодого русского миссис Эдит проявляла определенный интерес, потому что он читал ей стихи - сначала по-русски, потом переводя на английский, а иногда и сам сочинял для нее английские стихи. Стихи, настоящие стихи, посвященные миссис Эдит! Это до такой степени ей льстило, что она даже попросила князя перевести написанные для нее по-английски стихи на русский. Эти литературные забавы весьма нравились миссис Эдит, но оставляли равнодушным ее мужа. Тот, впрочем, и не скрывал, что в князе Галиче ему нравится лишь одна черта его характера, при этом, как ни странно, как раз та, которая была по душе и миссис Эдит, то есть сторона поэтическая, но он не любил его за скупость. Мистер Ранс не понимал, как поэт может
быть скуп; и в этом я с ним согласен. У князя не было своего выезда. Он пользовался трамваем, а иногда и вовсе ходил пешком в сопровождении своего единственного слуги Ивана, тащившего за ним корзину со съестным. К тому же, вздохнула миссис Эдит, узнавшая об этом от своей кухарки, к тому же он торговался из-за каждого морского ежа стоимостью в два су. Но странное дело: эта необычная скупость вовсе не вызывала неудовольствия у миссис Эдит; она даже находила ее оригинальной. Дома у князя никто никогда не был. Он ни разу не пригласил супругов полюбоваться своим садом.
        - Князь красив? - поинтересовался я, когда миссис Эдит закончила свой панегирик.
        - Даже слишком, - отозвалась она. - Сами увидите.
        Не знаю почему, но этот ответ был мне особенно неприятен. После ухода миссис Эдит я размышлял о князе до самого окончания своего дежурства, то есть до половины двенадцатого.
        При первом ударе гонга к завтраку я, поспешно вымыв руки и приведя себя в порядок, быстро поднялся по ступеням Волчицы, так как думал, что накрыто будет там, однако, дойдя до передней, услышал музыку и встал как вкопанный. Кто мог осмелиться в такой момент играть в форте Геркулес на рояле? Да к тому же еще и петь: я услышал тихий звук мягкого мужского голоса. Напев звучал странно: то жалобно, то грозно. Теперь я знаю эту песню наизусть - потом мне ее приходилось слышать много раз. Возможно, вы тоже ее знаете, если вам доводилось когда-нибудь пересечь границу холодной Литвы, если вы побывали в этой громадной северной стране. Это песня полуобнаженных дев, которые увлекают путника в пучину и безжалостно его топят, песня «Озера русалок», которую Сенкевич прочитал однажды Михаилу Верещаку. Вот она.
        На Свитезь поедешь ночною порою -
        Увидишь в недвижимых водах
        Луну под собою, луну над собою
        И звезды на двух небосводах…
        Здесь жены и дочери Свитезя-града
        Избегли резни и плененья.
        На зелень вокруг обрати свои взгляды -
        То Бог превратил их в растенья.
        Цветы серебром мотылькового роя
        Трепещут над бездною синей,
        И листья их ярки, как свежая хвоя,
        Когда ее выбелит иней.
        Как знак чистоты и в ином воплощенье
        Хранят этот цвет белоснежный.
        Не может их смертный в нечистом стремленье
        Коснуться рукою небрежной.
        Пришел сюда царь, что не ведал об этом, -
        И воины русского края
        Толпой устремились, серебряным цветом
        Свои шишаки украшая.
        Но стоило воинам жадные руки
        К воде протянуть дерзновенно,
        Как падали тут же в неслыханной муке, -
        Их смерть поражала мгновенно.
        С тех пор промелькнули чредою столетья,
        Но, в память о том наказанье,
        Доныне цветы называются эти
        «Царями» в народном сказанье…
        И тихо от нас отдаляется дева,
        И тонут в пучине безмолвно
        И лодки и невод… И, полные гнева,
        На берег надвинулись волны.
        И, деву встречая, разверзлась пучина
        И снова сомкнулась, насытясь.
        И вновь неподвижно, светло и пустынно
        Хрустальное озеро Свитезь[29 - Перевод П. Карабана.].
        Эти-то слова и пел речитативом мягкий мужской голос под печальный аккомпанемент рояля. Я вошел в зал; навстречу мне встал молодой человек. Тут же позади меня послышались шаги миссис Эдит. Она представила нас друг другу. Это был князь Галич.
        Князь оказался, как говорится в романах, «красивым и задумчивым молодым человеком»: правильный, немного жесткий профиль придавал лицу выражение суровости, тогда как светлые глаза, очень мягкие и наивные, выдавали почти детскую душу. Его длинные ресницы не стали бы чернее, даже если б он их подкрашивал тушью; именно эта особенность придавала его лицу необычный вид, особенно в сочетании с весьма розовыми щеками, какие можно встретить лишь у искусно нарумяненных женщин да у чахоточных. Во всяком случае, у меня создалось такое впечатление, однако я был слишком настроен против князя Галича, чтобы придавать этому какое-нибудь значение. Я решил, что он слишком молод, без сомнения, потому что сам я похвастаться этим уже не мог.
        Я не нашелся что сказать молодому красавчику, распевавшему экзотические песни; миссис Эдит, увидев мое смущение, взяла меня под руку - что доставило мне большое удовольствие, - и мы медленно пошли меж благоухающих кустов, ожидая второго удара гонга к завтраку, который решили сервировать в беседке, крытой пальмовыми листьями, на площадке башни Карла Смелого.
        Б. ЗАВТРАК И ВСЕ, ЧТО ЗА НИМ ПОСЛЕДОВАЛО. НАС ВСЕХ ОХВАТЫВАЕТ УЖАС
        В полдень мы уселись за стол на террасе башни, откуда открывался вид просто бесподобный. Пальмовые листья отбрасывали живительную тень, однако земля и небо вокруг сияли столь нестерпимо, что наши глаза не выдержали бы, не надень мы все темные очки, о которых я упоминал в начале этой главы.
        За столом сидели господин Стейнджерсон, Матильда, Старый Боб, господин Дарзак, мистер Артур Ранс, миссис Эдит, Рультабийль, князь Галич и я. Рультабийль, не обращая внимания на сотрапезников, сел спиной к морю, чтобы иметь возможность наблюдать все, что происходит в стенах форта. Слуги находились на своих местах: папаша Жак - у входа, Маттони - у потерны, а чета Бернье - в Квадратной башне, перед дверьми в комнаты господина и госпожи Дарзак.
        Завтрак начался в молчании. Мы были несколько смущены собственным видом: молчаливые фигуры вокруг стола, с посверкивающими друг на друга черными стеклами, за которыми не видно ни глаз, ни мыслей.
        Первым прервал молчание князь Галич. Весьма любезно обратившись к Рультабийлю, он попытался сказать ему комплимент относительно его журналистской репутации, однако молодой человек ответил князю довольно резко. Нимало этим не смутившись, князь пояснил, что интересуется делами и поступками Рультабийля как подданный царя, поскольку ему известно, что Рультабийль должен в скором времени ехать в Россию. Однако репортер ответил, что ничего еще не решено и что он ждет распоряжений от своей редакции. Князь удивился и достал из кармана газету. Это была русская газета; он перевел несколько строк, касающихся скорого приезда Рультабийля в Санкт-Петербург. По словам князя, в высоких правительственных кругах произошли события столь невероятные и на первый взгляд настолько противоречивые, что по совету начальника парижской уголовной полиции петербургский полицмейстер решил попросить газету «Эпок» прислать им на время молодого репортера. Князь Галич подал дело так, что Рультабийль, залившись краской, сухо ответил, что за всю свою короткую жизнь никогда полицейской работой не занимался, а начальник парижской
полиции и петербургский полицмейстер - болваны. Князь рассмеялся, показал красивые зубы, и я обратил внимание на его улыбку: она была жестокая и глупая, словно улыбка ребенка, приклеенная к лицу взрослого. Он тотчас же согласился с Рультабийлем и для убедительности добавил:
        - Приятно слышать, что вы рассуждаете таким образом. Теперь от журналистов часто требуют вещей, которые вовсе не к лицу подлинным литераторам.
        Рультабийль поддерживать разговор не стал. Его подхватила миссис Эдит, которая принялась восхищаться красотами природы.
        - На побережье нет ничего прекраснее «садов Семирамиды», - сказала она и лукаво прибавила: - Ими можно любоваться лишь издали, и от этого они кажутся еще красивее.
        Я подумал, что на такую атаку в лоб князь ответит приглашением, но тот промолчал. Несколько уязвленная, миссис Эдит внезапно объявила:
        - Не хочу скрывать, князь, я видела ваш сад.
        - Каким образом? - с удивительным хладнокровием поинтересовался Галич.
        - Я была там, и вот каким образом…
        И она рассказала, как ей удалось побывать в «садах Семирамиды»; князь слушал с ледяным видом.
        Ей удалось проникнуть туда совершенно случайно, через заднюю калитку, которая вела из сада к склону горы. При этом миссис Эдит испытала восторг, но не изумление. Часть сада, открывавшаяся со стороны моря, уже подготовила ее к чудесам, тайну которых она так дерзко нарушила. Дойдя до маленького пруда с черной водой, она увидела на берегу сморщенную старушонку с длинным и острым подбородком и большой каллой в руке. Завидев ее, старушонка затрусила прочь, опираясь на каллу, словно на палку. Миссис Эдит от души рассмеялась и окликнула: «Сударыня! Сударыня!» Но старушка испугалась еще больше и скрылась за фиговым деревом. Миссис Эдит продолжала путь уже с некоторой опаской. Внезапно она услышала шелест листьев - подобный шум производят птицы, когда, вспугнутые охотником, вылетают из кроны дерева. Это оказалась вторая старушонка, еще более сморщенная, чем первая, но не такая легкая на ногу - она опиралась на клюку с загнутым концом. Она тоже исчезла - миссис Эдит потеряла ее из виду за поворотом тропинки. Тут из недр таинственного сада появилась третья старушонка, опиравшаяся уже на две клюки с загнутыми
концами; она скрылась за гигантским эвкалиптом, причем довольно резво, поскольку имела четыре ноги и, что удивительно, в них не путалась. Миссис Эдит шла дальше. Наконец она добралась до мраморного крыльца виллы, украшенного розами, однако крыльцо было под охраной: на верхней его ступеньке, словно вороны на ветке, торчали все три старушонки; раскрыв рты, они угрожающе закаркали. Теперь пришла очередь миссис Эдит спасаться бегством.
        Миссис Эдит рассказала о своем приключении так мило и с такою очаровательной наивностью, явно заимствованной из детских сказок, что я с огорчением понял: женщины, у которых самих за душою ничего нет, могут многое почерпнуть в душе у мужчины, а потом совершенно естественно передать это многое другим.
        Князя эта история, казалось, отнюдь не смутила. Он совершенно серьезно объяснил:
        - Это три мои феи. Они не покидают меня со дня моего рождения. Я не могу без них ни работать, ни жить. Я выхожу из дому только с их разрешения; они невероятно ревниво оберегают мой поэтический труд.
        Едва князь закончил это малоправдоподобное объяснение, как Уолтер, камердинер Старого Боба, принес Рультабийлю телеграмму. Молодой человек попросил разрешения распечатать ее и прочел вслух:
        - «ВОЗВРАЩАЙТЕСЬ КАК МОЖНО СКОРЕЕ ЗПТ ЖДЕМ НЕТЕРПЕНИЕМ ТЧК ВЕЛИКОЛЕПНЫЙ МАТЕРИАЛ ПЕТЕРБУРГЕ».
        Телеграмма была подписана главным редактором «Эпок».
        - Ну что, господин Рультабийль, - заметил князь, - быть может, вы теперь согласитесь, что я хорошо осведомлен?
        Из груди дамы в черном вырвался вздох.
        - Я не еду в Петербург, - отчеканил Рультабийль.
        - При дворе об этом будут сожалеть, - проговорил князь. - Позвольте вам заметить, молодой человек, что вы упускаете хороший случай.
        Рультабийлю особенно не понравился «молодой человек»; он даже открыл было рот, чтобы ответить князю, но, к моему великому удивлению, промолчал. Князь продолжал:
        - Вы нашли бы там дело, достойное вас. Человек, разоблачивший Ларсана, имеет право тешить себя самыми смелыми надеждами.
        Произнесенное вслух, имя Ларсана произвело среди нас впечатление разорвавшейся бомбы; все как один затаились за темными очками. Наступила гнетущая тишина. Оглушенные ею, мы сидели недвижно, словно статуи. Ларсан!
        Почему это имя, которое мы так часто произносили за последние двое суток, имя, олицетворявшее опасность, с которой мы уже начали свыкаться, - почему оно произвело в этот миг такой ошеломляющий эффект, какого лично я никогда в жизни не испытывал? У меня было ощущение, что я поражен некой магнетической силой. Во всем теле я почувствовал слабость. Мне захотелось убежать, но казалось, если я встану, то не удержусь на ногах. Молчание, которое мы продолжали хранить, только усугубляло это невероятное гипнотическое состояние. Почему все молчат? Куда девалась веселость Старого Боба? Его что-то вообще не слышно за завтраком… А другие - почему они молчат, скрывшись за темными очками? Я обернулся и сразу же понял, что стал жертвой вполне объяснимого явления. Кто-то смотрел на меня, на меня были устремлены чьи-то глаза, я ощущал тяжесть чьего-то взгляда. Я не видел этих глаз, не знал, откуда на меня смотрят, но взгляд был… Я его чувствовал… Это был его взгляд. А между тем позади меня никого не было. Ни справа, ни слева, ни спереди - никого, кроме сидящих за столом людей, которые замерли, спрятавшись за темными
очками. Но тогда… Тогда мне вдруг стало ясно, что на меня смотрят глаза Ларсана, скрытые за одними из очков. Темные стекла - и за ними Ларсан!
        И вдруг это чувство пропало. Я перестал ощущать на себе взгляд и вздохнул с облегчением. Мне ответил чей-то вздох. Рультабийль? Или дама в черном тоже только что ощутила эту тяжесть - тяжесть взгляда? Раздался голос Старого Боба:
        - Князь, я вовсе не думаю, что ваша последняя кость середины четвертичного периода…
        Темные очки пришли в движение.
        Рультабийль встал и сделал мне знак следовать за ним. Я побежал в наш зал заседаний. Как только я появился, он закрыл дверь и спросил:
        - Почувствовали?
        Мне было никак не отдышаться, и я пробормотал:
        - Он там! Там, или мы сходим с ума. - Немного помолчав, я добавил уже более спокойно: - Знаете, Рультабийль, очень возможно, что мы действительно сходим с ума. Навязчивая мысль о Ларсане доведет нас до палаты для буйных, мой друг. Сидим в замке всего двое суток, и вы видите, в каком мы уже состоянии…
        - Нет, нет, - перебил Рультабийль. - Я чувствую, он здесь. Я почти касаюсь его. Но где? Когда? Попав сюда, я сразу почувствовал, что мне следует все время быть здесь. Нет, я не попадусь в западню. Я никуда не пойду его искать, хотя и видел его за пределами замка, и вы тоже его там видели.
        Внезапно Рультабийль успокоился, нахмурил брови, закурил трубку и сказал, как в доброе старое время, когда он не знал об узах, связывающих его с дамой в черном, и движения сердца не мешали ему рассуждать:
        - Поразмыслим.
        Рультабийль сразу же припомнил правило, которым пользовался много раз и которое беспрестанно повторял, чтобы не дать видимости себя обмануть: «Ларсана следует искать не там, где он появляется, а там, где он прячется». За этим последовало дополнительное правило: «Он появляется здесь или там для того, чтобы никто не увидел, где он на самом деле».
        Затем Рультабийль заговорил:
        - Ох уж эта мне видимость! Знаете, Сенклер, бывают минуты, когда мне хочется вырвать у себя глаза, чтобы начать правильно рассуждать. Давайте сделаем это - всего минут на пять, - и тогда, быть может, мы все увидим как надо.
        Он сел, положил трубку на стол, обхватил руками голову и сказал:
        - Все, глаз у меня уже нет. Скажите, Сенклер: кто находится в этих каменных стенах?
        - Кого я вижу в этих стенах? - повторил я.
        - Да нет же! У вас тоже нет больше глаз, вы не видите ничего. Перечисляйте не глядя. Перечисляйте всех подряд.
        - Во-первых, вы и я, - поняв, к чему он клонит, ответил я.
        - Прекрасно.
        - Ни вы, ни я не являемся Ларсаном, - продолжал я.
        - Почему?
        - Почему? Скажете тоже!
        - Нет, это вы должны мне сказать - почему? Я согласен: да, я не Ларсан; я в этом уверен, потому что я - Рультабийль. Но вы, тот, кто сидит напротив Рультабийля, скажите: почему вы не Ларсан?
        - Но вы же видите!
        - Несчастный! - воскликнул Рультабийль, еще сильнее прижимая кулаки к глазам. - У меня же нет больше глаз, я не могу вас увидеть. Если бы Жарри из отдела борьбы с азартными играми не видел своими глазами в Трувиле, как граф де Мопа садится метать банк, он поклялся бы, что карты взял в руки Балмейер. Если бы Нобле из отдела меблированных комнат не столкнулся однажды вечером у Труайона лицом к лицу с человеком, в котором признал виконта Друэ д’Эрлона, он поручился бы, что человек, которого он пришел арестовать и не арестовал, потому что увидел его, - это Балмейер. Если бы инспектор Жиро, знавший графа де Мотвиля, как вы меня, не увидел его однажды на скачках в Лоншане за беседой с друзьями, он арестовал бы Балмейера. Понимаете ли, Сенклер, мой отец родился раньше меня, и, чтобы его арестовать, нужно изрядно попотеть.
        Последние слова Рультабийль проговорил глухо, с такой дрожью и отчаянием в голосе, что у меня сразу же пропала последняя способность к рассуждению. Я лишь воздел руки к небу, но Рультабийль этого не видел - он не хотел ничего больше видеть.
        - Нет-нет, больше никого не нужно видеть, - повторил он, - ни вас, ни господина Стейнджерсона, ни господина Дарзака, ни Артура Ранса, ни Старого Боба, ни князя Галича. Но нужно знать, почему кто-нибудь из них не может быть Ларсаном. Погодите, я только передохну немного за этими стенами…
        Я уже почти не дышал. Под сводами потерны послышались четкие шаги Маттони, который заступил на дежурство.
        - А слуги? - выдавил я. - А Маттони? А другие?
        - Я знаю точно, что они не покидали форт Геркулес, когда госпожа и господин Дарзак видели Ларсана на вокзале в Буре.
        - Все-таки признайтесь, Рультабийль: они вас не занимают, потому что несколько минут назад никто из них не прятался за черными очками.
        - Замолчите, Сенклер! Вы действуете мне на нервы сильнее, чем моя мать! - топнув ногою, вскричал Рультабийль.
        Эта сказанная в гневе фраза странно поразила меня. Только я собрался спросить у него, очень ли взволнована дама в черном, как он не спеша заговорил:
        - Первое: Сенклер не может быть Ларсаном, потому что был со мною в Трепоре, когда Ларсан находился в Буре.
        Второе: профессор Стейнджерсон не может быть Ларсаном, потому что был между Дижоном и Лионом, когда Ларсан находился в Буре. Точнее, он приехал в Лион за минуту до Ларсана. Господин и госпожа Дарзак видели, как он выходит из поезда. Но все остальные могли быть в Буре и, значит, могут быть Ларсаном - если, конечно, чтобы быть Ларсаном, достаточно было находиться в тот момент в Буре. Там был Дарзак; затем Артур Ранс перед прибытием профессора и господина Дарзака два дня где-то пропадал. Он приехал прямо в Ментону и сразу встретил их (когда я специально спросил об этом миссис Эдит, она подтвердила, что муж отсутствовал два дня по делам). Старый Боб ездил в Париж. И наконец, князя Галича не видели в эти дни ни в пещерах, ни где-нибудь еще. Возьмем для начала господина Дарзака.
        - Рультабийль, но это же кощунство!
        - Сам знаю.
        - Это глупость!
        - И это знаю… А впрочем, почему?
        - Потому что, - выйдя из себя, закричал я, - пусть Ларсан гений, пусть он может обмануть полицейского, журналиста, репортера, даже самого Рультабийля; пусть он может обмануть даже дочь, выдав себя за ее отца - я имею в виду господина Стейнджерсона, - но никогда ему не обмануть женщину, выдав себя за ее мужа! Друг мой, Матильда Стейнджерсон знала господина Дарзака задолго до того, как вошла с ним под руку в форт Геркулес.
        - Ларсана она тоже знала, - холодно заметил Рультабийль. - Вот что, мой дорогой. Ваши доводы сильны, но поскольку (ох уж эта его ирония!) я не знаю в точности, насколько далеко простирается гений моего отца, то, чтобы удостовериться относительно личности господина Дарзака, которой я, кстати, и не пытаюсь у него отнять, я воспользуюсь доводом посильнее: если Робер Дарзак - это Ларсан, то Ларсан не появлялся бы несколько раз перед Матильдой Стейнджерсон, потому что именно появления Ларсана и отдаляют Матильду от Дарзака.
        - Ну, к чему столько умствований, - воскликнул я, - когда достаточно просто раскрыть глаза! Раскройте глаза, Рультабийль, и посмотрите.
        Молодой человек послушался.
        - На кого? - спросил он с бесконечной горечью. - На князя Галича?
        - А почему бы и нет? Он что, вам нравится, этот черноземный князь, поющий литовские песни?
        - Нет, но он нравится миссис Эдит, - парировал Рультабийль и ухмыльнулся.
        Я сжал кулаки. Он это заметил, но вида не подал.
        - Князь Галич - нигилист, который мне ничуть не интересен, - спокойно добавил он.
        - Вы в этом уверены? Да и кто вам сказал такое?
        - Матушка Бернье знает одну из старушек, о которых рассказывала нам за завтраком миссис Эдит. Я проверил: это мать одного из троих преступников, повешенных в Казани за то, что они собирались бросить бомбу в императора. Две другие старушки - матери двоих других. Ничего интересного, - резко закончил Рультабийль.
        Я не смог сдержать жест восхищения:
        - А вы времени не теряете!
        - Он тоже, - проворчал молодой человек.
        Я скрестил руки на груди:
        - А Старый Боб?
        - Нет, дорогой мой, нет! - чуть ли не с гневом отрезал Рультабийль. - Этот - ни в коем случае. Вы заметили, что он носит парик, не так ли? Так вот, уверяю вас, если мой отец наденет парик, этого никто не заметит.
        Он произнес это с такой злостью, что я решил уйти. Рультабийль остановил меня:
        - Погодите-ка. Остался еще Артур Ранс.
        - Ну, этот не изменился, - отозвался я.
        - Опять глаза! Поосторожнее с глазами, Сенклер.
        После этого предупреждения Рультабийль пожал мне руку.
        Я заметил, что у него рука влажная и горячая. Он ушел. Я немного задержался, думая… думая - о чем? О том, что напрасно я сказал, будто Артур Ранс не изменился. Во-первых, он отпустил крошечные усики, что американцам старого закала вовсе не свойственно. Затем, отрастил волосы, и челка стала закрывать его лоб. Кроме того, я ведь не видел его целых два года - за этот срок можно измениться. И наконец, Артур Ранс, не пивший ничего, кроме спиртного, теперь не пьет ничего, кроме воды. Но тогда миссис Эдит… Что - миссис Эдит? Неужели я тоже схожу с ума? Почему я сказал «тоже»? Как… как дама в черном? Как Рультабийль? Неужели я считаю, что у Рультабийля тоже не все дома? Ах, эта дама в черном нас всех околдовала! Она дрожит от собственных воспоминаний, и нас теперь лихорадит вместе с нею. Увы, страх заразен, как холера.
        В. МОЕ ВРЕМЯПРЕПРОВОЖДЕНИЕ ДО ПЯТИ ВЕЧЕРА
        Воспользовавшись тем, что мне не нужно дежурить, я отправился к себе отдохнуть, однако спал плохо: мне сразу же приснилось, что Старый Боб, мистер Ранс и миссис Эдит - шайка ужасных бандитов, поклявшихся погубить нас с Рультабийлем. Проснувшись в мрачном настроении и увидев древние башни и Старый замок, все эти грозные каменные громады, я был близок к тому, чтобы поверить в кошмар, и проговорил вслух: «Занес же нас черт в это логово!» Затем выглянул в окно. По двору шла миссис Эдит, небрежно беседуя с Рультабийлем и держа в своих хорошеньких точеных пальчиках яркую розу. Я побежал вниз, но во дворе ее уже не оказалось. Тогда я присоединился к Рультабийлю, направлявшемуся с проверкой в Квадратную башню.
        Журналист был очень спокоен и, казалось, вновь обрел власть над своими мыслями, равно как и глазами, которые больше уже не закрывал. Да, интересно все-таки наблюдать, как Рультабийль что-либо осматривает. Ничто не ускользает от его внимания. А Квадратная башня, где жила дама в черном, была предметом постоянного его попечения.
        Пользуясь случаем - таинственное нападение произойдет еще через несколько часов, - я хочу познакомить вас с расположением помещений в этаже башни, находящемся на одном уровне с двором Карла Смелого.
        Войдя в Квадратную башню через единственную дверь А, вы оказываетесь в большом коридоре, который является частью бывшей кордегардии. Когда-то это было помещение Б-В-Г-Д с каменными стенами и дверьми в другие комнаты Старого замка. Миссис Ранс приказала воздвигнуть в бывшей кордегардии две деревянные стенки и выгородить таким образом довольно просторное помещение, в котором собиралась устроить ванную комнату.
        Теперь же мимо этого помещения проходили два коридора, пересекающиеся под прямым углом, - В-Г и Г-Д. В нем временно расположилась чета Бернье, вела туда дверь Е. Чтобы подойти к двери в комнаты супругов Дарзак (Ж), нужно было обязательно миновать дверь в привратницкую, где всегда находился кто-то из супругов Бернье. Заходить в привратницкую разрешалось только им. Кроме того, через окошко З из привратницкой можно было наблюдать за дверью И, которая вела в комнаты Старого Боба. Когда Дарзаки выходили, единственный ключ от двери Ж хранился всегда у Бернье; это был новый специальный ключ, заказанный Рультабийлем в одному ему известном месте. Замoк юный репортер ставил собственноручно.
        Рультабийль хотел, чтобы и ключ от комнат Старого Боба тоже хранился в привратницкой, однако американец выразил столь бурный и комичный протест, что репортеру пришлось уступить. Старый Боб не желал, чтобы с ним обращались как с пленником, и настаивал на том, что он должен иметь возможность приходить и уходить когда вздумается, не спрашивая ключи у привратника. Поэтому дверь к нему всегда была открыта и он мог сколько угодно ходить из своих комнат в кабинет, устроенный в башне Карла Смелого, не причиняя беспокойства ни себе, ни другим. Но в таком случае дверь А следовало держать открытой. Старый Боб так и заявил, а миссис Эдит с немалой долей иронии поддержала дядюшку, сказав, что вряд ли он требует такого же обращения, как дочь профессора Стейнджерсона, и Рультабийль не стал настаивать. Слова, слетевшие с тонких губ миссис Эдит, звучали так: «Но, господин Рультабийль, мой дядя не боится, что его похитят!» Рультабийль понял: ему остается лишь посмеяться вместе со Старым Бобом над нелепым предположением, что человека, единственная привлекательная черта которого - самый старый в мире череп, могут
похитить, словно хорошенькую женщину. И Рультабийль смеялся; он смеялся даже громче Старого Боба, однако поставил условие: в десять вечера дверь А будет запираться на ключ, а супруги Бернье отопрут ее, если возникнет такая необходимость. Это было тоже неудобно для Старого Боба, который иногда засиживался за работой в башне Карла Смелого. Но он не хотел больше спорить с этим славным Рультабийлем, который, должно быть, боится воров. В оправдание Старого Боба нужно сказать, что к мерам защиты нашего молодого друга он относился так лишь потому, что ему ничего не сообщили о появлении Ларсана-Балмейера. Ему, разумеется, рассказывали о прошлых несчастьях мадемуазель Стейнджерсон, но он понятия не имел, что и после того, как она стала госпожой Дарзак, эти несчастья отнюдь не прекратились. К тому же Старый Боб, как и все ученые, был эгоистом. Весьма довольный тем, что владеет самым старым на свете черепом, он и представить не мог, что мир вращается вовсе не вокруг него.
        Рультабийль, мило осведомившись о здоровье матушки Бернье, которая чистила картошку, доставая ее из лежавшего рядом большого мешка, попросил папашу Бернье отпереть дверь в комнаты четы Дарзак.
        В спальне господина Дарзака я был впервые. Выглядела она холодной и мрачной, а ее меблировка не отличалась роскошью: дубовая кровать да туалетный столик, пододвинутый к окну К, сделанному на месте бывшей бойницы. Стена там была так толста, а бойница так широка, что в образовавшейся нише господин Дарзак устроил нечто вроде туалетной комнаты. Второе окно, окно Л, было меньше. Оба окна были забраны толстыми решетками, через которые едва проходила рука. Кровать на высоких ножках стояла в углу между наружной стеной и каменной перегородкой, отделявшей спальню господина Дарзака от спальни его жены. Напротив, в углу башни, помещался стенной шкаф. Посередине комнаты стоял небольшой стол с несколькими научными книгами и письменными принадлежностями. Завершали меблировку кресло и три стула. Спрятаться здесь было просто невозможно, разве что в стенном шкафу. Поэтому супругам Бернье было поручено, заходя в комнату для уборки, всякий раз проверять этот шкаф, где господин Дарзак держал одежду; да и Рультабийль, наведываясь в отсутствие супругов осмотреть комнаты Квадратной башни, всегда в него заглядывал.
        Так он сделал и на этот раз. Переходя в спальню госпожи Дарзак, мы были уверены, что в комнате ее мужа никого нет, ибо, как только мы вошли, папаша Бернье, следовавший за нами с неизменно озабоченным видом, запер на задвижку дверь, ведущую из коридора.
        Спальня госпожи Дарзак была меньше, чем у ее мужа, но благодаря удачному расположению окон светлая и веселая. Едва ступив на порог, Рультабийль побледнел и, повернув ко мне свое доброе и погрустневшее лицо, проговорил:
        - Сенклер, чувствуете? Духи дамы в черном!
        Ей-богу, я ничего не чувствовал. Окно, снабженное решеткой, как и все остальные, выходящие на море, было широко распахнуто, и легкий ветерок развевал занавеску, висевшую на карнизе над вешалкой, которая была прибита к одной из стен. У другой стены стояла кровать. Вешалка находилась так высоко, что висевшие на ней платья и пеньюары, равно как и закрывающая ее занавеска, не доходили до пола; если за ними кто-нибудь захотел бы спрятаться, то были бы видны ноги. Штанга, по которой двигались вешалки с одеждой, была очень тонкой, и забраться на нее тоже не было никакой возможности. Тем не менее Рультабийль тщательно обследовал этот гардероб. Стенного шкафа в комнате не было. Туалет, бюро, кресло, два стула и четыре стены, между которыми, кроме нас, никого, Бог тому свидетель.
        Заглянув под кровать, Рультабийль жестом выдворил нас из комнаты. Сам он вышел последним. Бернье тут же запер дверь маленьким ключом и положил его в верхний карман куртки, который вдобавок застегнул на пуговицу. Мы повернули по коридору и зашли в апартаменты Старого Боба, состоявшие из гостиной и спальни; осматривать их было так же легко, как и комнаты Дарзаков. Никого, меблировка скудная - стенной шкаф и почти пустой книжный шкаф с отворенными дверцами. Когда мы выходили из этих комнат, матушка Бернье как раз поставила стул на пороге у своих дверей, чтобы ей было удобнее наблюдать, не отрываясь от своего занятия - чистки картошки.
        Зашли мы и в комнату, занимаемую супругами Бернье. На остальных этажах башни никто не жил; туда вела маленькая лестница, начинавшаяся в углу Б. Попасть на эту лестницу можно было через люк в потолке комнаты Бернье. Рультабийль попросил молоток и гвозди и заколотил люк. Теперь вход на лестницу был закрыт.
        Можно смело утверждать, что Рультабийль, поскольку от него ничего не ускользало, не оставил в Квадратной башне никого, кроме супругов Бернье, после того как осмотрел ее и вышел со мною оттуда. Можно также утверждать, что в комнатах Дарзаков не было ни души, пока папаша Бернье несколько минут спустя сам не отпер дверь господину Дарзаку. Расскажу, как это произошло.
        Примерно без пяти пять мы с Рультабийлем, оставив Бернье у двери в комнаты Дарзаков, вышли во двор. Дойдя до площадки старой башни, возвышавшейся подле потерны, мы сели на парапет и уставились вниз, на кроваво-красные отблески, лежавшие на Красных Скалах. И вот, у края Барма-Гранде, таинственно зиявшей на фоне огненных Красных Скал, мы вдруг увидели подвижную и вместе с тем мрачную фигуру Старого Боба. Он представлял собою единственное черное пятно в окружающем пейзаже. Вздымающиеся из моря отвесные утесы были так багровы, что казались раскаленными от внутреннего жара земли. В своем сюртуке и цилиндре этот факельщик из похоронного бюро, нелепый и жуткий, казался невероятным анахронизмом на фоне пещеры, образовавшейся когда-то в пылающей лаве, - пещеры, которая триста тысяч лет назад служила, быть может, первым пристанищем для первой семьи в первые дни Земли. Зачем нужен этот мрачный могильщик среди пламенеющих камней? Он потрясал своим черепом и смеялся, смеялся… Нам было больно слышать этот смех, он раздирал нам уши и сердце.
        Затем наше внимание переключилось со Старого Боба на Робера Дарзака, который вышел из-под потерны и пересекал двор Карла Смелого. Нас он не видел. Вот он-то уж не смеялся! Рультабийль жалел его, понимая, что ученый держится на пределе. Молодой человек сообщил мне, что днем Дарзак сказал ему: «Неделя - это много! Не знаю, вынесу ли я еще неделю такой пытки». Рультабийль спросил у него: «А куда вы поедете?» - «В Рим», - ответил тот. Очевидно, дочь профессора Стейнджерсона хочет ехать только туда; Рультабийль полагал, что бедняга Дарзак задумал это путешествие, поняв, что только папа римский может решить его дело. Бедный господин Дарзак! Да, в самом деле: ему не до смеха. Мы не спускали с него глаз до дверей Квадратной башни. Да, он держался из последних сил: сгорбился, засунул руки в карманы. Вид его выражал крайнее отвращение ко всему. Должно быть, ему действительно все опротивело. Он вынул руки из карманов, однако вид его все равно не вызывал улыбки. И все же, признаюсь, я улыбнулся. Дело в том, что не без помощи гениального Рультабийля господин Дарзак невольно вызвал во мне дрожь ужаса, дрожь,
пронизавшую меня до мозга костей! Ну как мог Рультабийль вообразить такое!
        Господин Дарзак вошел в Квадратную башню, и Бернье отпер ему дверь. Для этого он, подойдя к двери, достал ключ из кармана; позже мы выяснили, что решетка на окне не была перепилена - все это позволило нам сделать вывод: когда господин Дарзак вошел к себе в спальню, в занимаемых им и его женой комнатах не было никого. Это несомненно.
        Конечно, все это мы уточнили позже; и я рассказываю об этом сейчас только потому, что меня преследует мысль о том необъяснимом, что притаилось в тени и вот-вот выйдет на свет божий.
        Наступило пять часов.
        Г. ВЕЧЕР МЕЖДУ ПЯТЬЮ ЧАСАМИ И МИНУТОЙ, КОГДА ПРОИЗОШЛО НАПАДЕНИЕ НА КВАДРАТНУЮ БАШНЮ
        Мы с Рультабийлем еще с час проговорили или, точнее, промучили себя всяческими предположениями, сидя на земляной площадке башни. Вдруг Рультабийль хлопнул меня по плечу и, вскричав: «А я думаю…», бросился в Квадратную башню. Я последовал за ним, хотя и представить себе не мог, о чем он думает. Оказалось - о мешке с картошкой матушки Бернье, который он тут же высыпал на пол, к немалому изумлению почтенной женщины. Удовлетворенный сделанным и, по-видимому, получив ответ на терзавший его вопрос, он вернулся вместе со мной во двор Карла Смелого, предоставив папаше Бернье собирать рассыпанную картошку.
        Госпожа Дарзак появилась на секунду в окне комнаты своего отца, на втором этаже Волчицы.
        Жара сделалась невыносимой. Близилась гроза, и нам хотелось, чтобы она разразилась как можно скорее.
        Да, гроза должна была принести облегчение. Море казалось тяжелым, воздух был тяжелым, мы чувствовали тяжесть в груди. Проворнее всех существ земных и небесных, Старый Боб снова в необычайном возбуждении появился у Барма-Гранде. Можно было подумать, что он танцует. Но нет, он произносил речь. Однако перед кем? Мы перегнулись через парапет. На берегу явно был кто-то, к кому Старый Боб обращал свои разглагольствования на допотопные темы, но пальмовые листья скрывали от нас слушателей Старого Боба. Наконец они подошли к Черному Профессору, как называл его Рультабийль. Их было двое: во-первых, миссис Эдит… Да, это она: ее легко узнать по томному изяществу, с которым она опирается на руку мужа. Мужа? Но ведь это вовсе не ее муж! Кто же этот молодой человек, на чью руку с таким томным изяществом опирается миссис Эдит?
        Рультабийль обернулся в поисках кого-нибудь, кто мог бы на это ответить, - Маттони или Бернье. На пороге Квадратной башни он увидел Бернье и жестом подозвал его. Тот подошел и взглянул туда, куда указывал пальцем Рультабийль.
        - Не знаете, кто это там с миссис Эдит? - спросил репортер.
        - Князь Галич, - уверенно ответил Бернье.
        Мы с Рультабийлем присмотрелись внимательнее. Издали князя Галича мы раньше никогда не видели, я и не думал, что у него такая походка, к тому же он мне казался ниже. Рультабийль понял меня и пожал плечами.
        - Ладно, благодарю, - бросил он Бернье.
        Мы продолжали наблюдать за миссис Эдит и князем.
        - Одно могу сказать, - проговорил Бернье, уходя, - не нравится мне этот князь. Больно уж он нежный. Волосы - слишком светлые, глаза - слишком голубые. Говорят, он русский. Приезжает, уезжает - и никого не предупредит. В позапрошлый раз, когда его пригласили сюда на завтрак, хозяин с хозяйкой ждали его, не решались без него сесть за стол. А потом пришла телеграмма, в которой он извинялся: дескать, опоздал на поезд. Телеграмма пришла из Москвы…
        И Бернье, странно ухмыльнувшись, вернулся на порог своей башни.
        Наши глаза все еще были устремлены на берег. Миссис Эдит и князь прогуливались у пещеры Ромео и Джульетты; Старый Боб, прекратив размахивать руками, спустился вниз, подошел к замку и пересек двор; сверху нам хорошо было видно, что он больше не смеется. Старый Боб вдруг сделался воплощением грусти. Молча он скрылся под потерной. Мы его окликнули, но он не услышал. Держа на вытянутой руке свой самый древний череп и неожиданно придя в ярость, он принялся осыпать древний череп отборнейшими проклятиями. Ученый спустился в Круглую башню, и еще некоторое время мы слышали отзвуки его гнева, доносившиеся снизу. Потом раздались глухие удары; казалось, чудак бьется телом о стены.
        В этот миг старые часы на Новом замке пробили шесть. И почти одновременно далеко в море раздался первый раскат грома. Горизонт почернел.
        Мы увидели, что, выйдя из-под потерны, к нам направляется конюх Уолтер, славный, но грубый парень, не отличавшийся большим умом, однако по-собачьи преданный своему хозяину - Старому Бобу. Он подошел, вручил нам с Рультабийлем по письму и двинулся дальше, в сторону Квадратной башни.
        Рультабийль окликнул его и поинтересовался, что он там собирается делать. Тот ответил, что должен отнести Бернье почту для господина и госпожи Дарзак; весь разговор происходил по-английски, поскольку Уолтер другого языка не знал, а мы объяснялись по-английски вполне сносно. Уолтеру поручили разносить письма после того, как папаша Жак стал постоянно дежурить в привратницкой. Рультабийль взял почту и сказал, что отнесет ее сам.
        На землю упали первые капли дождя. Мы подошли к двери господина Дарзака. Папаша Бернье сидел в коридоре верхом на стуле и курил трубку.
        - Господин Дарзак у себя? - спросил Рультабийль.
        - Он не выходил, - ответил Бернье.
        Мы постучались. Послышался скрежет задвижки (каждый, входя в комнату, по указанию Рультабийля должен запираться на задвижку).
        Господин Дарзак как раз занимался письмами. Он сидел за столиком посреди комнаты, лицом к двери.
        Теперь внимательно следите за тем, что происходило дальше. Рультабийль ворчал; полученное письмо подтверждало сказанное в телеграмме - газета желала непременно послать его в Россию.
        Господин Дарзак с безразличным видом прочел несколько принесенных нами писем и сунул их в карман. Я протянул Рультабийлю полученное мною послание; оно было от моего парижского приятеля, который, рассказав несколько малозначащих подробностей об отъезде Бриньоля, сообщал, что этот самый Бриньоль велел адресовать свою почту в Соспель, гостиница «Альпы». Это было весьма интересно, и господин Дарзак с Рультабийлем обрадовались новым сведениям. Мы уговорились отправиться в Соспель, как только сможем, и вышли. Дверь в спальню госпожи Дарзак была приоткрыта, и я успел заметить, что госпожи Дарзак там не было. Как только все мы вышли, папаша Бернье запер дверь на ключ. Да, я видел это собственными глазами: слуга запер дверь и положил ключ в карманчик куртки. Я и сейчас - клянусь вам! - мысленно вижу, как он кладет ключ в верхний карман куртки и застегивает карман на пуговицу.
        Мы вышли втроем из Квадратной башни, оставив папашу Бернье в коридоре, словно верного сторожевого пса, каким он и был до последнего своего дня. Если он и промышлял немного браконьерством, это совсем не означало, что он не мог быть отменным сторожем. Напротив, сторожевые псы как раз и промышляют браконьерством. И я готов заявить во всеуслышание: папаша Бернье всегда честно исполнял свой долг и говорил только правду. Его жена, матушка Бернье, тоже была хорошей привратницей, умной и вместе с тем не болтливой. Теперь она овдовела, и я взял ее на службу к себе. Ей будет приятно прочесть, что я ее ценю и отдаю должное ее мужу. Они оба это заслужили.
        Когда Рультабийль, господин Дарзак и я вышли из Квадратной башни и отправились в Круглую башню навестить Старого Боба, было уже около половины седьмого. Войдя в зал, господин Дарзак вскрикнул, увидев, в каком состоянии находится акварельный рисунок, который он начал накануне, чтобы хоть немного отвлечься. Рисунок изображал центральную лестницу дворца, какой она, судя по документам, показанным нам Артуром Рансом, была в XV веке. Акварель была безнадежно испорчена, вся краска на ней расплылась. Напрасно Робер Дарзак пытался добиться чего-либо от Старого Боба: тот стоял на коленях перед ящиком со скелетом и был так занят лопаточной костью, что даже не ответил.
        Здесь я вынужден сделать маленькое отступление и извиниться перед читателем за ту педантичность, с которой на протяжении нескольких страниц подробно описываю все наши слова и поступки, однако должен сказать, что в те минуты даже самые незначительные детали были важны: ведь драма уже разыгралась, а мы, увы, и не подозревали этого!
        Поскольку Старый Боб был зол как собака, мы ушли - во всяком случае, мы с Рультабийлем. Господин Дарзак остался перед своим испорченным рисунком и думал, конечно, совсем о другом.
        Выйдя из Круглой башни, мы взглянули на небо, сплошь покрытое черными тучами. Буря была близка. Шел дождь, но дышать было совершенно нечем.
        - Пойду-ка лягу, - проговорил я. - Сил больше нет. Быть может, хоть наверху посвежее, окна открыты…
        Рультабийль направился за мной в Новый замок. Вдруг на первой площадке широкой расшатанной лестницы он остановил меня.
        - Слышите? Она там, - шепотом проговорил он.
        - Кто?
        - Дама в черном! Разве вы не чувствуете, как благоухает лестница?
        С этими словами он скрылся за дверью, попросив меня идти дальше и не обращать на него внимания. Я так и сделал.
        Каково же было мое удивление, когда, открыв дверь к себе в комнату, я оказался лицом к лицу с Матильдой!
        Она тихонько вскрикнула и выпорхнула в тень, словно вспугнутая птица. Я выбежал на лестницу и наклонился над перилами. Матильда скользила по лестнице, словно призрак. Она добежала уже до первого этажа, когда площадкой ниже я увидел Рультабийля: он стоял у перил и тоже смотрел на нее. Потом он поднялся ко мне.
        - Ну что я вам говорил? - заметил он. - Несчастная!
        Рультабийль опять казался очень взволнованным.
        - Я попросил у господина Дарзака неделю. Но нужно, чтобы все закончилось в двадцать четыре часа, иначе у меня просто не хватит сил.
        Внезапно молодой человек опустился на стул.
        - Мне душно, душно! - простонал он и ослабил узел на галстуке. - Воды!
        Я бросился за графином, но он меня остановил.
        - Нет, мне нужна вода с неба, - проговорил он и указал кулаком на небо, которое все никак не могло разразиться ливнем.
        Минут десять он сидел на стуле и размышлял. Меня удивило, что он не поинтересовался, зачем дама в черном приходила ко мне в комнату. Ответить на этот вопрос я затруднялся. Наконец он встал.
        - Вы куда?
        - На пост, в Садовую башню.
        Рультабийль отказался даже прийти пообедать и попросил, чтобы ему принесли еду на пост, словно солдату. Обед был накрыт в половине девятого в Волчице. Робер Дарзак, только что расставшийся со Старым Бобом, объявил, что тот обедать не желает. Миссис Эдит, испугавшись, не стало ли дядюшке плохо, тут же отправилась в Круглую башню. Артур Ранс предложил пойти с нею, но она отказалась; отношения с мужем у нее, похоже, испортились. Тем временем появилась дама в черном с профессором Стейнджерсоном. Матильда горестно посмотрела на меня; в ее взгляде читался упрек, который меня весьма встревожил. Она не сводила с меня глаз. К обеду никто так и не притронулся. Артур Ранс, не отрывая взгляда, смотрел на даму в черном. Все окна были распахнуты, но дышать было нечем. Вскоре раздался удар грома, сверкнула молния и хлынул ливень. У всех вырвался вздох облегчения. Миссис Эдит вернулась как раз вовремя; она успела до ливня, который, казалось, грозил затопить весь полуостров.
        Не без живости миссис Эдит рассказала, что, когда она вошла, Старый Боб сидел перед столом, сгорбившись и обхватив руками голову. На ее вопросы он отвечать не стал. Она шутливо тряхнула его, но он лишь дернул плечом. Тогда, поскольку он упрямо зажимал ладонями уши, она легонько ткнула его булавкой с рубином, которой обычно закалывала легкую шаль, что набрасывала на себя по вечерам. Он зарычал, выхватил у нее булавку и в ярости швырнул ее на стол. Затем грубо буркнул, чего раньше за ним не водилось: «Оставьте меня в покое, госпожа племянница!» Миссис Эдит так огорчилась, что, не говоря ни слова, вышла, пообещав себе, что в этот вечер ноги ее не будет в Круглой башне. Выходя из башни, миссис Эдит оглянулась и бросила последний взгляд на престарелого дядюшку. То, что она заметила, крайне ее поразило: самый древний в мире череп был перевернут, торчавшая вверх челюсть была вся в крови, а Старый Боб, всегда обращавшийся с любимой древностью корректно, злобно плевал на свой любимый череп. Немного струхнув, миссис Эдит убежала.
        Робер Дарзак успокоил миссис Эдит, объяснив, что за кровь она приняла обыкновенную краску - череп Старого Боба был вымазан краской, которой рисовал молодой профессор.
        Из-за стола я встал первым, чтобы поскорее отправиться к Рультабийлю, а также уйти от взгляда Матильды. Что дама в черном делала у меня в комнате? Вскоре мне суждено было это узнать.
        Когда я вышел наружу, молнии сверкали непрерывно, дождь лил с удвоенной силой. В несколько прыжков я оказался под потерной. Никаких признаков Рультабийля. Я нашел его на террасе Старой башни, возвышавшейся рядом: он наблюдал за входом в Квадратную башню, подставив спину буре. Я потряс его и потащил под потерну.
        - Перестань, - воскликнул он, - перестань! Вот так потоп! Как здорово! Как это славно - гнев небесный! Тебе не хочется перекричать гром? А мне хочется - слушай! Я кричу! Кричу! Эй! Эй! Эй! Громче самого грома. Вот его и не слышно.
        И в бурной ночи, над ревущими водами раздался его дикий вопль. Я решил, что на этот раз он и в самом деле спятил. Увы! В этих нечленораздельных криках бедный мальчик выплескивал сжигавшую его нестерпимую боль, пламя которой он тщетно старался погасить в своей груди, - боль сына Ларсана!
        Внезапно я обернулся. Кто-то схватил меня за руку, и черная фигура прокричала мне сквозь рев ветра:
        - Где он? Где он?
        Это была госпожа Дарзак, искавшая Рультабийля. Нас ослепила новая вспышка молнии. Охваченный безумием, Рультабийль во все горло ревел вместе с громом. Она его услышала. Увидела. Мы были мокры насквозь - на помощь ливню пришло море с его пеной. Юбка госпожи Дарзак развевалась, точно черный флаг, и облепляла мне ноги. Почувствовав, что бедняжка сейчас лишится чувств, я поддержал ее, и тут, среди неистовства стихий, в разгар бури, под проливным дождем, среди бушующего моря, я вдруг почувствовал аромат - нежный, волнующий и грустный аромат духов дамы в черном. Я понял, каким образом Рультабийль пронес воспоминание о нем сквозь годы. Да-да, это был аромат, полный грусти, аромат глубокой печали… Как будто скромный, одинокий и очень непохожий на другие, аромат цветка, которому суждено одиноко цвести лишь для себя одного. Наконец-то я ощутил аромат, навеявший мне все эти мысли. В них я попробую разобраться позже - ведь Рультабийль столько раз повторял мне их. Этот нежный и вместе с тем навязчивый аромат словно бы опьянил меня в разгар битвы воды, ветра и молний, опьянил внезапно, лишь только я его ощутил.
Необыкновенный аромат. Да, необыкновенный: ведь я раз двадцать проходил мимо дамы в черном и не понимал, что в нем такого необыкновенного, а открыл это в миг, когда запах самых стойких духов на свете, даже тех, от которых болит голова, был бы унесен морским ветром, словно нежное дыхание розы. Я понял, что этот аромат нужно не только услышать, но и почувствовать (пусть это сочтут хвастовством, но я убежден: понять запах духов дамы в черном дано не всякому, для этого нужно обладать глубоким умом, и, вероятно, в тот вечер на меня низошло озарение, хотя я так и не понял, что творилось вокруг меня). Да, этот грустный, пленительный, упоительно безнадежный аромат нужно почувствовать раз и на всю жизнь, и тогда сердце наполнится благоуханием, если оно принадлежит сыну, такому как Рультабийль, воспламенится, если оно принадлежит возлюбленному, такому как Дарзак, или наполнится ядом, если оно принадлежит разбойнику, такому как Ларсан. Нет, после этого мимо него пройти невозможно, и я разом понял и Рультабийля, и Дарзака, и Ларсана, равно как и все беды дочери профессора Стейнджерсона.
        Вцепившись в мою руку, дама в черном под рев бури звала Рультабийля, но тот с криком: «Духи дамы в черном!» - внезапно большими прыжками скрылся в ночи.
        Несчастная разрыдалась. В отчаянии она принялась стучать кулаком в дверь; Бернье отпер, но плакать она не перестала. Я говорил ей какие-то пустяки, умолял успокоиться, однако отдал бы все, что угодно, чтобы найти слова, которые, никого не выдав, дали бы ей понять, какую роль я играю в драме матери и сына.
        Внезапно она свернула направо, в гостиную Старого Боба, - по-видимому, потому, что дверь туда была отворена. Там мы были одни, как если бы пришли к ней в спальню, - поскольку Старый Боб опять засиделся за работой в башне Карла Смелого.
        Боже мой! Этот вечер, эти минуты, что я провел с дамой в черном, как они были мучительны! Я подвергался испытанию, к которому был совершенно не подготовлен: внезапно, даже не пожаловавшись на буйство стихий (а с меня текло, словно со старого зонта), она спросила:
        - Господин Сенклер, вы давно ездили в Трепор?
        Я был ослеплен и оглушен сильнее, чем только что громами и молниями. На мгновение буря на дворе утихла, и я понял, что теперь, когда я оказался в укрытии, мне предстоит выдержать гораздо более мощный натиск, чем тот, с каким на протяжении веков волны атакуют форт Геркулес. Должно быть, выглядел я довольно глупо и выдал волнение, в которое повергла меня эта неожиданная фраза. Сначала я ничего не ответил, потом забормотал нечто невнятное, причем выглядел, наверное, весьма забавно. С тех пор прошли годы, однако и теперь эта сцена встает передо мною, словно я смотрю спектакль с собственным участием. Есть люди, которые, вымокнув, совсем не выглядят смешными. Вот и дама в черном, вся мокрая, только что, как и я, побывавшая под ливнем, была необычайно хороша: волосы растрепаны, шея открыта, к великолепным плечам прилип тонкий шелк платья, выглядевший в моих восхищенных глазах величественно, словно лоскут, наброшенный каким-то наследником Фидия на камень, только что превратившийся в бессмертную красоту. Я прекрасно понимаю, что мое волнение даже по прошествии стольких лет заставляет меня писать фразы,
которым недостает простоты. Больше я ничего по этому поводу не скажу. Но те, кто видел дочь профессора Стейнджерсона вблизи, возможно, меня поймут; здесь, перед лицом Рультабийля, я хочу лишь подчеркнуть те почтительность и растерянность, сжавшие мне сердце, когда я увидел эту божественно прекрасную мать, которая, находясь в смятении, вызванном страшной бурей - и в прямом и в переносном смысле слова, - умоляла меня нарушить данное мною слово. Я ведь поклялся Рультабийлю, что буду молчать, и вот мое молчание было, увы, таким красноречивым, какой никогда не была ни одна из моих речей в защиту обвиняемого.
        Она взяла меня за руки и проговорила голосом, который я никогда не забуду:
        - Вы его друг. Скажите же ему, что мы оба уже перенесли достаточно горя! - И, готовая разрыдаться, добавила: - Почему он продолжает лгать?
        Я молчал. Да и что было отвечать? Эта женщина всегда, как теперь говорят, «держала на расстоянии» - всех вообще и меня в частности. Я никогда для нее не существовал, и вот теперь, когда я вдохнул аромат духов дамы в черном, она разрыдалась передо мною, как перед старым другом.
        Да, как перед старым другом… Она рассказала мне все, я все узнал из нескольких фраз - простых и жалобных, как материнская любовь, я узнал все, что скрывал от меня притворщик Рультабийль. Очевидно, эта игра в прятки долго продолжаться не могла, и они оба поняли это. Толкаемая безошибочным инстинктом, она захотела точно узнать, кто таков этот Рультабийль, который ее спас, которому столько же лет, сколько было бы ее сыну, и который так на него похож. К ней в Ментону пришло письмо, содержавшее доказательство того, что Рультабийль ей солгал: он и близко не подходил ни к какому учебному заведению в Бордо. Она тут же потребовала у молодого человека объяснений, но он упорно уходил от ответа. Тем не менее, когда она заговорила о Трепоре, коллеже в Э и о том, что до приезда в Ментону мы с ним там побывали, он забеспокоился.
        - Откуда вы узнали? - выдав себя, вскричал я.
        Она даже не порадовалась моему невольному признанию, а просто одной фразой объяснила свою хитрость. Когда я застал ее вечером у себя в комнате, это был уже не первый раз, что она к нам заходила. А на моем чемодане была свежая наклейка из Э…
        - Я раскрыла ему объятья, так почему же он не идет? - простонала она. - Увы, неужели, отказываясь считать себя отпрыском Ларсана, он не согласится быть моим сыном?
        Конечно, Рультабийль вел себя очень жестоко по отношению к женщине, считавшей своего сына мертвым, часто рыдавшей от отчаяния, как я узнал позже, и наконец среди бесчисленных несчастий испытавшей радость увидеть свое дитя воскресшим из мертвых. Несчастный! Накануне вечером он рассмеялся ей в лицо, когда она из последних сил кричала ему, что у нее был сын и что этот сын - он. Он рассмеялся ей в лицо, а она плакала. Ну что вы тут будете делать! Об этом рассказала мне она сама; я никогда не думал, что Рультабийль настолько жесток, скрытен и дурно воспитан.
        В самом деле, он вел себя просто ужасно. Дошел до того, что заявил ей: «Я не уверен, что у меня вообще был отец, пусть даже вор!» Она вернулась тогда в Квадратную башню, и ей захотелось умереть. Но она не для того нашла сына, чтобы тут же вновь его потерять, и потому осталась жить. Я был вне себя. Целовал ей руки. Просил у нее за Рультабийля прощения. Вот к чему привела политика моего друга. Считая, что так ему будет легче защищаться от Ларсана, он убивал собственную мать! Я не мог больше этого слышать. С меня было довольно. Я кликнул Бернье, он отпер мне дверь, и я вышел из Квадратной башни, проклиная Рультабийля. Мне казалось, что он должен быть во дворе Карла Смелого, но там никого не оказалось.
        Пробило десять вечера, Маттони только что занял свой пост под потерной. В комнате у моего друга горел свет. Я вскарабкался по расшатанной лестнице Нового замка. Добравшись до двери, я настежь распахнул ее. Рультабийль встал:
        - Что вам нужно, Сенклер?
        В нескольких торопливых фразах я все ему рассказал; он понял мой гнев.
        - Она не все вам поведала, друг мой, - ответил Рультабийль ледяным тоном. - Она не сказала, что запрещает мне прикасаться к этому человеку!
        - Правильно! - воскликнул я. - Ее можно понять!
        - Что вы тут плетете? - грубо продолжал он. - Знаете, что она мне вчера заявила? Приказала уехать. Она предпочитает умереть, чем видеть, как я сражаюсь с собственным отцом.
        В его голосе чувствовалась издевка.
        - С собственным отцом! Она, конечно, считает, что он посильней меня.
        Говоря эти слова, Рультабийль был страшен. Но внезапно он преобразился и стал даже красив.
        - Она боится за меня. Ну а я - за нее. И я не должен помнить ни кто мой отец, ни кто моя мать!
        В этот миг ночную тишину разорвал выстрел, за ним раздался крик смертельно раненного человека. Опять этот крик, крик, который я уже слышал когда-то в таинственном коридоре. Волосы у меня встали дыбом; Рультабийль пошатнулся, словно его ударили.
        А затем он прыгнул к открытому окну, и весь замок наполнился отчаянным воплем:
        - Матушка! Матушка!
        Глава 11
        Нападение на Квадратную башню
        Я бросился к Рультабийлю и обхватил его сзади, опасаясь последствий его безумия. В его криках звучало такое страшное отчаяние, такой неистовый призыв о помощи или, скорее, нечеловеческое желание самому кинуться на помощь, что мне стало страшно: Рультабийль мог забыть, что он всего лишь человек, что он не может вылететь из окна башни и, словно птица или стрела, пронестись сквозь мрак, отделяющий его от места преступления и наполненный его жутким криком. Внезапно он повернулся, оттолкнул меня и помчался, метнулся, полетел кубарем, покатился, ринулся по коридорам, комнатам, лестницам, двору к этой проклятой башне, откуда вырвался в ночь смертельный крик, подобный тому, что звучал в таинственном коридоре.
        Я остался у окна, прикованный к месту этим ужасным криком. Я все еще стоял там, когда дверь Квадратной башни распахнулась и в освещенном проеме появилась фигура дамы в черном. Она была жива и невредима, но ее бледное, призрачное лицо выражало неописуемый ужас. Она протянула руки в темноту, и оттуда вылетел Рультабийль; руки дамы в черном сомкнулись у него за спиной, и я больше ничего не слышал, кроме вздохов и стонов, да еще трех слогов, непрерывно звучавших во тьме: «Матушка! Матушка!»
        Наконец я тоже спустился во двор; в висках у меня стучало, сердце билось с перебоями, вены чуть не лопались. То, что я увидел на пороге Квадратной башни, меня отнюдь не успокоило. Напрасно я пытался себя урезонить: «Ничего, мы ведь считали, что дело плохо, как все вдруг стало на свои места. Разве сын не отыскал свою мать? Разве мать не вернула наконец себе сына?» Но откуда, откуда этот смертный крик, если она жива? Откуда этот ужасный крик, прозвучавший перед тем, как она появилась на пороге башни?
        Как ни странно, но когда я шел по двору, то не встретил ни одной живой души. Неужели никто не слышал выстрела? Неужели никто не слышал крика? Где господин Дарзак? Где Старый Боб? Неужели он до сих пор работает в нижнем зале Круглой башни? Я готов был в это поверить: там, внизу, еще горел свет. А Маттони? Он что, тоже ничего не слышал? Он же дежурил в Садовой башне. Ничего себе! А Бернье? А матушка Бернье? Их нигде не было видно, а дверь Квадратной башни распахнута настежь! Ах, какой нежный шепот: «Матушка! Матушка!» И ответные слова сквозь плач: «Мальчик мой!» Они даже не закрыли как следует дверь в гостиную Старого Боба. Туда-то она и увела свое дитя.
        Так они и сидели одни в этой комнате, сжимая друг друга в объятьях и повторяя: «Матушка!» - «Мальчик мой!» А потом они заговорили прерывистыми, незаконченными фразами. Это были какие-то божественные глупости. «Значит, ты не умер?» - «Конечно нет!» И от этих слов они снова начинали плакать. Ах, как они обнимали друг друга, наверстывая упущенное время! Как он, должно быть, наслаждался ароматом духов дамы в черном! Еще я слышал, как Рультабийль сказал: «Знаешь, матушка, украл тогда не я». По звуку голоса можно было подумать, что бедняге Рультабийлю все еще девять лет. «Конечно, мальчик мой, конечно не ты». Подслушивал я непроизвольно, но у меня вся душа переворачивалась. Оно и понятно: мать вновь обрела свое дитя.
        Но где же Бернье? Я вошел в привратницкую, желая выяснить, почему кричали и кто стрелял.
        В глубине привратницкой, освещенной лишь маленьким ночником, матушка Бернье бесформенной массой полулежала в кресле. Когда прозвучал выстрел, она, по-видимому, была уже в постели, а потом в спешке накинула на себя какую-то одежду. Ее черты были искажены от страха.
        - Где папаша Бернье? - спросил я.
        - Там, - дрожа, ответила она.
        - Там? Где - там?
        Матушка Бернье не ответила.
        Сделав по привратницкой несколько шагов, я споткнулся и наклонился, чтобы посмотреть, что попалось мне под ноги. Оказалось, я наступил на картофелину. Я опустил ночник: весь пол был усыпан раскатившейся картошкой. Неужто мамаша Бернье не удосужилась собрать ее после того, как Рультабийль опорожнил мешок?
        Я выпрямился и повернулся к матушке Бернье:
        - Но ведь тут стреляли! Что случилось?
        - Не знаю, - ответила та.
        Я услышал, как кто-то затворил дверь в башню, и на пороге появился папаша Бернье:
        - А, это вы, господин Сенклер!
        - Бернье, что случилось?
        - Ничего серьезного, господин Сенклер, уверяю вас, ничего серьезного. - Говорил он слишком громко и бодро, и я усомнился, что он и в самом деле так невозмутим, каким старается казаться. - Пустяковое происшествие. Господин Дарзак положил свой револьвер на ночной столик, а револьвер нечаянно выстрелил. Госпожа, понятное дело, испугалась и закричала, а так как окно у них было открыто, она решила, что вы с господином Рультабийлем услышите, и вышла, чтобы вас успокоить.
        - Стало быть, господин Дарзак вернулся к себе?
        - Он пришел почти сразу же после того, как вы ушли из башни, господин Сенклер. А револьвер выстрелил почти сразу после того, как он вошел в комнату. Не думайте, я ведь тоже испугался, побежал со всех ног. Господин Дарзак мне открыл. К счастью, никого не ранило.
        - А госпожа Дарзак вернулась к себе тоже сразу после моего ухода?
        - Сразу же. Услышала, как вошел господин Дарзак, и пошла за ним. Они ушли вместе.
        - Господин Дарзак у себя в спальне?
        - Да вот он!
        Я обернулся и увидел Робера; несмотря на плохое освещение, я заметил, что он чудовищно бледен. Знаком он попросил меня подойти. Я повиновался, и он проговорил:
        - Послушайте, Сенклер, Бернье, наверное, уже рассказал вам о происшествии. Думаю, о нем не следует говорить никому, если, конечно, вас не спросят. Другие, быть может, не слышали выстрела. Ни к чему пугать людей, верно? Да, кстати, у меня к вам просьба.
        - Выкладывайте, друг мой, - ответил я. - Вы же знаете: я весь ваш. Располагайте мною, если я чем-то могу быть полезен.
        - Благодарю. Речь идет лишь о том, чтобы уговорить Рультабийля идти спать. Когда он уйдет, жена успокоится и тоже ляжет. В отдыхе нуждаются все. Спокойствие, Сенклер, спокойствие! Всем нам требуются отдых и покой.
        - Ладно, мой друг, можете на меня рассчитывать.
        Чтобы подчеркнуть свою преданность, я крепко пожал ему руку, однако вместе с тем у меня осталось убеждение, что все они скрывают от нас нечто серьезное, очень серьезное.
        Он ушел к себе, а я не мешкая отправился в гостиную Старого Боба за Рультабийлем, однако на пороге столкнулся с дамой в черном и ее сыном, которые как раз выходили оттуда. Оба они были молчаливы и держались как-то непонятно: я ведь только что слышал их восторги и полагал, что увижу сына в материнских объятиях. Я молча застыл от удивления. Поспешность, с какою госпожа Дарзак стремилась в столь исключительных обстоятельствах расстаться с Рультабийлем, невероятно заинтриговала меня, а покорность, с какою Рультабийль подчинился, меня просто изумила. Матильда поцеловала моего друга в лоб и сказала: «До свидания, дитя мое» - столь бесцветным, печальным и в то же время торжественным тоном, словно прощалась, лежа на смертном одре. Рультабийль молча увлек меня вон из башни. Он дрожал как лист.
        Дверь в Квадратную башню закрыла сама дама в черном. Я был уверен, что там произошло нечто неслыханное. История с револьвером меня не удовлетворяла; Рультабийль, без сомнения, думал так же, если, конечно, его рассудок и сердце не помутились окончательно от того, что произошло между ним и дамой в черном. А потом, с чего я взял, что Рультабийль думает не так же, как и я?
        Едва мы вышли из Квадратной башни, как я схватил Рультабийля и подтолкнул его к парапету, соединяющему Квадратную и Круглую башни, под крышу Круглой башни. Репортер, послушный, как ребенок, прошептал:
        - Сенклер, я поклялся матери, что не буду видеть и слышать ничего, что произойдет этой ночью в Квадратной башне. Это мое первое обещание матери, Сенклер, но свое место в раю я уступаю ей. Я должен все видеть и слышать.
        Мы стояли неподалеку от еще горевшего окна гостиной Старого Боба, которое выдавалось над морем. Окно это было открыто, благодаря чему мы и услышали так отчетливо выстрел и смертный крик, невзирая на толстые стены башни. С того места, где мы стояли, заглянуть в окно мы не могли; но как знать, может быть, мы услышим что-нибудь? Буря уже стихла, однако волны еще не улеглись и разбивались о скалы полуострова Геркулес с яростью, делавшей невозможным приближение лодки к берегу. Мысль о лодке возникла у меня потому, что на какую-то секунду мне почудилось, будто во мраке появилась и исчезла тень лодки. Впрочем, что я! Скорее всего, это была игра моего воображения, которому везде мерещились зловещие тени, воображения, разыгравшегося гораздо сильнее, чем волны.
        Мы простояли так минут пять в полной неподвижности, как вдруг из окна донесся вздох - тяжкий, протяжный, похожий на стон, на последний вздох агонии, - тихая жалоба, далекая, как уходящая жизнь, и близкая, как стоящая у порога смерть. На лбу у нас выступил пот. Потом - ничего, только беспрестанный рев моря… А затем окно внезапно погасло. Квадратная башня чернела в ночи. Мы с Рультабийлем, не сговариваясь, взялись за руки, как бы приказывая друг другу молчать и не двигаться. Там, в башне, кто-то умирал. Кто-то, кого от нас прятали. Почему? И кого? Кого же? Это не госпожа Дарзак, не господин Дарзак, не папаша Бернье и, разумеется, не Старый Боб: это был кто-то, кто не должен находиться в башне.
        Рискуя свалиться за парапет, вытянув шею в сторону окна, через которое донесся этот последний вздох, мы слушали. Прошло четверть часа, что показалось нам вечностью. Рультабийль кивнул мне на освещенное окно своей комнаты. Я понял. Мне следовало погасить свет и вернуться. С тысячей предосторожностей я сделал это и через пять минут снова стоял рядом с Рультабийлем. Теперь двор Карла Смелого был темен, если не считать слабого отблеска у подножия Круглой башни, говорившего о том, что Старый Боб еще трудится в ее нижнем зале, да свечи, горевшей в Садовой башне, где дежурил Маттони. В сущности, если принять во внимание, где они находились, можно было прекрасно объяснить, почему ни Старый Боб, ни Маттони не слышали того, что произошло в Квадратной башне, равно как и криков Рультабийля, которые в стихающем урагане пронеслись у них над головами. Стены Садовой башни были толсты, а Старый Боб в буквальном смысле слова зарылся под землю.
        Едва я проскользнул в угол между башней и парапетом, где все еще стоял настороже Рультабийль, как мы ясно услышали скрип дверных петель: кто-то осторожно отворял дверь Квадратной башни. Я довольно сильно выдвинулся вперед, однако Рультабийль оттеснил меня, а сам чуть-чуть высунул голову из-за угла. Он стоял согнувшись, и я, вопреки его наказу, выглянул поверх его головы. Вот что я увидел.
        Сначала папаша Бернье, которого, несмотря на темноту, нетрудно было узнать, вышел из башни и бесшумно направился в сторону потерны. Посреди двора он остановился, поднял голову и посмотрел в сторону наших окон в Новом замке, затем вернулся к башне и сделал знак, который можно было истолковать как «все спокойно». Кому предназначался этот знак? Рультабийль высунулся еще дальше, но вдруг отпрянул назад и оттолкнул меня.
        Когда мы снова осмелились выглянуть во двор, там уже никого не было. Потом папаша Бернье вернулся; сперва мы его не видели, но услышали его тихий разговор с Маттони. Потом из-под арки потерны донесся какой-то звук, и появился папаша Бернье; рядом с ним двигалась какая-то темная масса - мы узнали в ней двуколку, в которую был запряжен Тоби - пони Артура Ранса. По плотно сбитой земле двора Карла Смелого двуколка катилась почти неслышно, словно ехала по ковру. Да и Тоби вел себя тихо и смирно, как будто следовал наставлениям папаши Бернье. Дойдя до колодца, тот еще раз взглянул на наши окна, после чего, держа Тоби под уздцы, благополучно добрался до дверей Квадратной башни. Там он оставил двуколку и вошел внутрь. Следующие несколько минут показались нам, как говорится, вечностью, особенно для моего друга, который снова непонятно почему весь задрожал.
        Папаша Бернье появился опять. Он в одиночестве пересек двор и скрылся под потерной. Мы высунулись чуть дальше; посмотри сейчас в нашу сторону те, кто находился на пороге Квадратной башни, мы были бы обнаружены, но им было не до этого. Взошла яркая луна, осветившая двор голубоватым сиянием; на море легла серебристая дорожка. Из башни вышли двое и, приблизившись к двуколке, удивленно попятились. Мы отчетливо услышали, как дама в черном тихо проговорила: «Смелее, Робер, нужно именно так!» Позже мы с Рультабийлем пытались выяснить, сказала она «именно так» или «именно там», но ни к какому выводу не пришли.
        Робер Дарзак ответил ей странно звучавшим голосом: «Этого мне только не хватало!» Сгибаясь под тяжестью какого-то громоздкого свертка, он подтащил его к двуколке и с огромным трудом засунул под сиденье. Стуча зубами, Рультабийль сдернул с головы кепи. Насколько мы могли рассмотреть, это был мешок. Когда господин Дарзак с трудом поднял его, до нас донесся вздох. Прислонившись к стене башни, дама в черном смотрела на мужа, но даже не пыталась помочь. И вдруг, когда господин Дарзак затолкал наконец мешок в двуколку, Матильда проговорила глухо и с ужасом: «Он еще шевелится!» - «Это конец!» - ответил господин Дарзак, утирая со лба пот. Затем, надев пальто, он взял Тоби под уздцы и, махнув даме в черном рукою, тронулся в путь, а она, не ответив, так и осталась стоять у стены, словно ожидая казни. Господин Дарзак показался нам спокойным: он выпрямился, шел твердым шагом - шагом честного человека, выполнившего свой долг. По-прежнему соблюдая все предосторожности, он скрылся вместе с двуколкой под потерной; дама в черном вернулась в Квадратную башню.
        Я хотел было выйти из нашего укрытия, но Рультабийль энергично остановил меня, и правильно сделал: из-под потерны вышел Бернье и направился по двору к Квадратной башне. Когда он был метрах в двух от двери, Рультабийль медленно вышел из угла и, встав между испуганным Бернье и дверью, схватил его за руку.
        - Идите за мной, - приказал он.
        Привратник был ошеломлен. Я тоже вышел из укрытия. Бернье стоял в голубом лунном свете и тревожно смотрел на нас; губы его прошептали:
        - Какое несчастье!
        Глава 12
        Необъяснимое убийство
        - Несчастье случится, если вы не расскажете нам правду, - тихо отозвался Рультабийль. - Но если вы не станете ничего скрывать, несчастья не произойдет. Пошли.
        С этими словами Рультабийль повел привратника за руку к Новому замку, я последовал за ними. Начиная с этого момента я снова стал узнавать в молодом человеке прежнего Рультабийля. Теперь, когда он столь счастливо разрешил касавшуюся лично его загадку, когда он вернул себе аромат духов дамы в черном, теперь он напряг всю силу своего ума, чтобы проникнуть в тайну. Теперь, до тех пор пока все не будет закончено, до самой последней минуты - самой драматичной, которую я пережил вместе с Рультабийлем, - минуты, когда его устами говорили и были объяснены жизнь и смерть, он будет следовать своим путем без тени сомнения и не произнесет ни единого слова, которое не приближало бы нас к развязке страшной ситуации, сложившейся после нападения на Квадратную башню в ночь с 11 на 12 апреля.
        Бернье не сопротивлялся. Случалось, Рультабийлю пытались сопротивляться, но он быстро преодолевал упорство таких людей, и они просили пощады.
        Бернье шел перед нами с опущенной головой, словно обвиняемый, которому предстоит держать ответ перед судьями. Придя в комнату Рультабийля, мы предложили привратнику сесть; я зажег лампу.
        Набивая трубку, молодой журналист молча смотрел на Бернье, - по-видимому, он хотел узнать по лицу старика, насколько тот откровенен. Затем он нахмурился, глаза его засверкали, и, выпустив несколько клубов дыма, он спросил:
        - Итак, Бернье, как произошло убийство?
        Бернье покачал большой, как у всех пикардийцев, головой:
        - Я поклялся ничего не говорить. Я ничего не знаю, сударь. Честное слово, ничего.
        - Тогда расскажите то, чего не знаете, - посоветовал Рультабийль. - Если вы, Бернье, не расскажете мне то, чего не знаете, я ни за что не отвечаю.
        - За что вы, сударь, не отвечаете?
        - За вашу безопасность, Бернье…
        - За мою безопасность? Но я же ничего не сделал.
        - Не отвечаю за нашу общую безопасность, за нашу жизнь! - закончил Рультабийль и, поднявшись, прошелся по комнате; за это время он явно успел произвести в уме несколько алгебраических операций. - Итак, он был в Квадратной башне?
        - Да, - кивнул Бернье.
        - Где? В спальне Старого Боба?
        - Нет, - отрицательно покачал головой Бернье.
        - Спрятался у вас в привратницкой?
        - Нет, - снова покачал головой Бернье.
        - Вот как! Так где же он был? Не в комнатах же господина и госпожи Дарзак?
        - Да, - кивнул Бернье.
        - Мерзавец! - прошипел Рультабийль и вцепился Бернье в глотку.
        Я поспешил привратнику на помощь и вырвал его из цепких рук Рультабийля. Немного придя в себя, Бернье прошептал:
        - Что с вами, господин Рультабийль? Почему вы хотели меня задушить?
        - И вы еще спрашиваете, Бернье? И вы признаете, что он находился в комнатах господина и госпожи Дарзак? А кто же его туда впустил, если не вы? Ведь когда хозяев нет, единственный ключ - у вас.
        Сильно побледнев, Бернье встал:
        - Вы обвиняете меня, господин Рультабийль, в том, что я сообщник Ларсана?
        - Я запрещаю вам произносить это имя! - вскричал репортер. - Вам прекрасно известно, что Ларсан мертв, и давно!
        - Давно! - с иронией повторил Бернье. - Верно, я и забыл! Если ты предан хозяевам, если ты сражаешься за них, нужно забыть даже, с кем сражаешься. Прошу прощения!
        - Послушайте, Бернье, я знаю и ценю вас. Вы добрый малый. Я обвиняю вас не в предательстве, а в небрежности.
        - В небрежности?! - воскликнул Бернье, и его бледное лицо побагровело. - В небрежности?! Да я из привратницкой и коридора ни на шаг. Ключ все время был при мне, и, клянусь вам, после вашего посещения в пять часов в комнаты никто не заходил, кроме господина Робера и госпожи Дарзак. Я, конечно, не считаю тот раз, когда вы с господином Сенклером заходили около шести.
        - Вот как! - отозвался Рультабийль. - Не хотите ли вы, чтобы я поверил, что этого типа - мы ведь забыли, как его зовут, не так ли, Бернье? - этого, скажем так, человека убили в комнатах супругов Дарзак, когда его там не было?
        - Нет! Могу вас уверить, он там был.
        - Да, но как он туда попал? Вот о чем я вас спрашиваю, Бернье. И вы один можете ответить на этот вопрос: ведь когда господина Дарзака не было, ключ находился у вас; когда же ключ был у него, он не выходил из комнаты, а спрятаться там в его присутствии никто не мог.
        - Вот в этом-то и загвоздка, сударь. И господина Дарзака это просто поставило в тупик. И я ответил ему так же, как вам: в этом-то и загвоздка.
        - Когда мы с господином Сенклером и господином Дарзаком вышли около четверти седьмого из его комнаты, вы сразу же заперли дверь?
        - Да, сударь.
        - А когда вы отпирали ее снова?
        - Единственный раз, вечером, когда впускал господина и госпожу Дарзак. Господин Дарзак только что пришел, а госпожа Дарзак некоторое время до этого сидела в гостиной господина Боба, откуда как раз вышел господин Сенклер. Они встретились в коридоре, и я отпер им дверь. Вот и все. Как только они вошли, я услышал, что дверь заперли на задвижку.
        - Значит, между четвертью седьмого и этим моментом вы дверь не отпирали?
        - Ни разу.
        - А где вы были все это время?
        - Перед дверью в привратницкую, наблюдал за дверью в комнаты. В половине седьмого мы даже там с женой пообедали - прямо в коридоре, за маленьким столиком. Дверь в башню была открыта, и нам показалось, что в коридоре посветлее и повеселее. После обеда я стоял на пороге привратницкой, курил и болтал с женой. Мы разместились так, что, даже если бы захотели, не смогли бы не видеть дверь в комнату господина Дарзака. Это какая-то тайна - еще более невероятная, чем тайна Желтой комнаты! Там не было известно, что произошло раньше. Но здесь-то, сударь, здесь-то! Что было раньше - известно, потому что в пять часов вы сами побывали в комнатах и убедились, что там никого нет; известно и все, что было затем, - или ключ был у меня в кармане, или господин Дарзак был в комнате. Он ведь сразу увидел бы, что дверь открывается и входит убийца, да и я постоянно был в коридоре и следил за дверью. Никто незаметно пройти не мог. Что было потом - тоже известно. Да и никакого «потом» не было - просто погиб человек. Но, значит, он там был? Вот в чем загвоздка.
        - А между пятью часами и минутой, когда случилась драма, вы точно не уходили из коридора?
        - Честное слово, не уходил!
        - Вы в этом уверены? - продолжал настаивать Рультабийль.
        - Ах, извините, сударь! В какой-то момент вы меня позвали.
        - Ладно, Бернье. Я просто хотел выяснить, помните ли вы об этом.
        - Но это длилось одну-две минуты, а господин Дарзак был тогда у себя и не выходил. Здесь какая-то тайна!
        - Откуда вы знаете, что в течение этих двух минут он не выходил?
        - Черт побери, да если бы он вышел, моя жена, сидевшая в привратницкой, сразу бы его увидела. И потом, это бы все объясняло, и ни он, ни госпожа Дарзак так не удивлялись бы. Мне ведь пришлось повторить ему несколько раз: вплоть до его возвращения вечером вместе с госпожою Дарзак никто, кроме него в пять часов и вас - в шесть, в комнату не заходил. Он так же, как вы, все не хотел мне верить. Я поклялся ему в этом над телом мертвеца.
        - Где был мертвец?
        - У него в комнате.
        - Человек этот точно был мертв?
        - Нет, он еще дышал. Я слышал.
        - Значит, это был не мертвец, папаша Бернье.
        - Но он был все равно что мертвец! Подумайте только, господин Рультабийль, ему же выстрелили в сердце.
        Наконец-то папаша Бернье дошел в своем рассказе до убитого. Видел ли он его? Каков он? Похоже, все это было для Рультабийля не главным. Репортера более всего занимал вопрос, каким образом мертвец оказался в комнате. Как попал туда человек, нашедший там свою смерть?
        К сожалению, папаша Бернье мало что знал. Ему показалось, что все произошло молниеносно; в это время он был за дверьми. Едва он потихоньку вошел в привратницкую и приготовился лечь, как из комнат супругов Дарзак раздался страшный шум. Бернье с женой замерли. Загрохотала мебель, послышались удары в стену. «В чем дело?» - проговорила матушка Бернье, и тут же они услышали голос госпожи Дарзак, звавшей на помощь. Мы, сидя в комнате Нового замка, этого крика не слышали. Мамаша Бернье от ужаса лишилась сил, а сам Бернье, подбежав к двери комнаты господина Дарзака, стал в нее ломиться, требуя, чтобы ему отперли. По ту сторону двери борьба продолжалась уже на полу. Он слышал тяжелое дыхание двух мужчин и узнал голос Ларсана, который выкрикнул: «Теперь ты от меня не уйдешь!» Потом он услышал, как господин Дарзак из последних сил, полузадушенным голосом позвал на помощь жену: «Матильда! Матильда!» Очевидно, Ларсан подмял его под себя, но тут раздался спасительный выстрел. Звук выстрела напугал папашу Бернье меньше, чем вопль, которым он сопровождался. Казалось, что господин Дарзак, издавший крик, смертельно
ранен. Бернье не мог взять в толк одного - поведения госпожи Дарзак. Почему она не открыла дверь, когда подоспела помощь? Почему не отперла задвижку? Наконец, почти сразу после выстрела дверь, в которую не переставая барабанил папаша Бернье, отворилась. Комната была погружена во мрак, но это привратника не удивило: во время борьбы свеча, свет которой виднелся из-под двери, внезапно погасла и послышался шум упавшего подсвечника. Дверь открыла госпожа Дарзак; ее муж неясной тенью нагнулся над хрипящим на полу и, по-видимому, умирающим человеком. Бернье крикнул жене, чтобы та принесла свет, но госпожа Дарзак воскликнула: «Нет! Света не нужно! Главное, чтобы он не узнал!», после чего бросилась к входной двери с криком: «Он идет! Идет! Я слышу! Откройте дверь! Папаша Бернье, откройте дверь! Я хочу его встретить!» Папаша Бернье пошел отпирать дверь, а она все повторяла: «Спрячьтесь! Уходите! Только бы он ничего не узнал».
        Папаша Бернье продолжал:
        - Вы влетели как ураган, господин Рультабийль. И она сразу увела вас в гостиную Старого Боба. Вы ничего не заметили. А я остался с господином Дарзаком. Человек на полу перестал хрипеть. Господин Дарзак, все еще склоняясь над ним, проговорил: «Бернье, несите мешок и камень; выбросим его в море, и никто никогда о нем не услышит».
        Тогда, - рассказывал далее Бернье, - я вспомнил о мешке с картошкой: ведь жена снова собрала картошку в мешок. Я опять высыпал ее и принес мешок. Мы старались как можно меньше шуметь. Тем временем хозяйка, по-видимому, рассказывала вам в гостиной Старого Боба всякие небылицы, а господин Сенклер расспрашивал в привратницкой жену. Господин Дарзак связал труп, и мы потихоньку засунули его в мешок. Тут я сказал господину Дарзаку: «Не советую бросать его в воду. У берега недостаточно глубоко. Иногда море бывает здесь таким прозрачным, что видно дно». - «Так что же мне с ним делать?» - шепотом спросил господин Дарзак. «Честное слово, сударь, не знаю, - ответил я. - Все, что можно было сделать для вас, для хозяйки, для всех, чтобы защитить их от такого разбойника, как Ларсан, я сделал. Не просите у меня ничего больше, и храни вас Господь!» Я вышел из комнаты и в привратницкой нашел вас, господин Сенклер. А потом по просьбе господина Дарзака вы пошли к господину Рультабийлю. Что же до моей жены, то она чуть не лишилась чувств, внезапно увидев, что господин Дарзак цел и невредим. И я тоже. Видите, руки у
меня в крови? Только бы нам не попасть в беду, но, в конце концов, мы исполнили свой долг. Это был гнусный разбойник! Но знаете, что я вам скажу? Такую историю не скроешь; лучше бы сразу все рассказать полиции. Я обещал молчать и буду молчать сколько смогу, но я рад, что облегчил душу перед вами - вы же друзья с хозяевами и, быть может, заставите их прислушаться к голосу разума. Почему они все скрывают? Разве это не честь - убить самого Ларсана? Простите, что я опять произнес это имя, - я знаю, это грязное имя. Разве это не честно - избавить от него всех и избавиться самим? Да, и еще насчет богатства! Госпожа Дарзак обещала мне богатство, если я буду молчать. А что мне с ним делать? Разве не лучшее богатство - служить этой бедняжке? Нет, богатство мне ни к чему. Но пусть она все расскажет. Чего ей бояться? Я спросил у нее об этом, когда вы якобы отправились спать и мы остались в башне наедине с трупом. Я сказал ей: «Вы должны в голос кричать, что убили его. Все вам только спасибо скажут». А она ответила: «Слишком много уже было скандалов, Бернье. Насколько это зависит от меня и если это вообще
возможно, мы постараемся все скрыть. Мой отец этого не перенесет». Я ничего ей не ответил, хотя меня так и подмывало сказать: «А если об этом узнают позже, то решат, что дело тут нечисто, и тогда уж ваш папенька точно умрет». Но она так решила. Хочет, чтобы все молчали. Ладно, будем молчать, и довольно об этом.
        Направившись к двери, Бернье показал на свои руки:
        - Пойду отмывать кровь этой свиньи.
        Рультабийль остановил его:
        - А что говорил по этому поводу господин Дарзак? Каково его мнение?
        - Только повторял: «Как решит госпожа Дарзак, так и будет. Слушайтесь ее, Бернье». Пиджак у него был порван, горло расцарапано, но он не обращал на это внимания. Его интересовало лишь одно: каким образом этот мерзавец к нему проник. Говорю вам, он никак не мог опомниться, и я объяснял ему снова и снова. Первые его слова по этому поводу были вот какие: «Но ведь когда я вошел в комнату, там никого не было, и я сразу же заперся на задвижку».
        - Где это происходило?
        - В привратницкой, рядом сидела моя жена; бедняжка словно одурела.
        - А труп? Где был труп?
        - В комнате господина Дарзака.
        - А как все же решили от него избавиться?
        - Я точно не знаю, но что-то они придумали, потому что господин Дарзак сказал мне: «Бернье, прошу вас о последней услуге: ступайте в конюшню и запрягите в двуколку Тоби. По возможности не будите Уолтера. Если он все же проснется и потребует объяснений, тогда и ему, и Маттони, который охраняет потерну, скажите следующее: «Это для господина Дарзака, ему в четыре утра нужно быть в Кастелларе, он отправляется в Альпы». А госпожа Дарзак добавила: «Если встретите господина Сенклера, ничего ему не говорите, а приведите его ко мне; если же встретите Рультабийля, ничего не говорите и не делайте». Ведь знаете, сударь, хозяйка хотела, чтобы я вышел, только когда окно в вашей комнате будет закрыто, а свет погашен. А потом нам еще труп доставил неприятные минуты: мы-то думали, человек умер, а он возьми и вздохни, да еще как! Остальное, сударь, вы видели и теперь знаете не меньше моего. Помилуй нас Бог!
        Когда Бернье закончил эту невероятную историю, Рультабийль искренне поблагодарил его за преданность хозяевам, посоветовал обо всем помалкивать, извинился за свою грубость и приказал ничего не говорить госпоже Дарзак о только что закончившемся допросе. Уходя, Бернье протянул ему руку, но Рультабийль отдернул свою:
        - Нет, Бернье, вы весь в крови.
        Наконец привратник отправился к даме в черном.
        - Итак, - начал я, когда мы остались одни, - Ларсан мертв?
        - Боюсь, что да, - ответил Рультабийль.
        - Боитесь? Почему?
        - Потому что, - ответил он незнакомым мне бесцветным голосом, - такая смерть Ларсана, когда он не входил в башню ни живой, ни мертвый, пугает меня больше, чем его жизнь.
        Глава 13,
        в которой испуг Рультабийля приобретает тревожные размеры
        Он в самом деле был буквально в ужасе. Да я и сам очень испугался. Никогда еще я не видел, чтобы ум его находился в таком смятении. Молодой журналист неровным шагом ходил по комнате, останавливался порой у зеркала, проводил рукой по лицу и вглядывался в собственное отражение, словно спрашивая у него: «Неужели ты, Рультабийль, и в самом деле так думаешь? Кто осмелится так думать?» Как думать? Казалось, он, скорее, еще только готовится думать. Но этого ему, похоже, не хотелось. Он ожесточенно покачал головой и, подойдя к окну, стал вглядываться в ночь, прислушиваясь к малейшему шуму на далеком побережье и, быть может, ожидая услышать шум катящейся двуколки и стук копыт Тоби. Рультабийль походил на насторожившегося зверя.
        Прибой умолк, море совершенно успокоилось. На востоке на черной воде внезапно засветилась белая полоска. Поднималась заря. И почти сразу же из темноты появился Новый замок - бледный, тусклый, выглядевший точно так же, как мы, словно и он тоже не спал всю ночь.
        - Рультабийль, - начал я, внутренне дрожа от собственной дерзости, - ваш разговор с матерью был очень короток. И расстались вы молча. Я хотел бы знать, мой друг, не рассказала ли она вам сказочку про револьвер на ночном столике.
        - Нет, - не оборачиваясь, бросил Рультабийль.
        - Она ничего вам об этом не говорила?
        - Нет.
        - И вы не попросили ее объяснить ни выстрел, ни предсмертный крик, походивший на крик в таинственном коридоре? Она ведь закричала, как тогда.
        - Вы любопытны, Сенклер. Даже любопытнее меня. Нет, я ее ни о чем не спрашивал.
        - И вы обещали ей ничего не видеть и не слышать, даже не спросив ее о выстреле и крике?
        - Поверьте, Сенклер, я уважаю секреты дамы в черном. Она лишь сказала - а я, разумеется, ни о чем не спрашивал! - она сказала: «Мы можем расстаться, друг мой, потому что теперь нас ничто не разделяет», и я сразу ушел.
        - Так она вам сказала, что вас теперь ничто не разделяет?
        - Да, мой друг, а руки у нее были в крови…
        Мы замолчали. Я подошел к окну и встал рядом с журналистом. Внезапно он накрыл ладонью мою руку и указал на маленький фонарь, все еще горевший у входа в нижний зал башни Карла Смелого, где был кабинет Старого Боба.
        - Уже светает, - проговорил Рультабийль, - а Старый Боб все трудится. Он и в самом деле отважный человек. Давайте-ка сходим посмотрим, как он работает. Это поможет нам отвлечься, и я перестану раздумывать над мысленно очерченным мною кругом, который связывает меня по рукам и ногам, изнуряет, душит. - Он тяжело вздохнул и добавил, как бы про себя: - Когда же вернется Дарзак?
        Через минуту мы уже пересекли двор и спустились в восьмиугольный зал башни. Он был пуст. На письменном столе горела лампа. Но Старого Боба не было и в помине.
        - Однако! - удивился Рультабийль.
        Взяв лампу, он принялся осматривать зал. Обошел стоявшие у стен небольшие витрины. В них ничего не изменилось, все экспонаты лежали в сравнительном порядке и были снабжены ярлычками. Мы осмотрели доисторические кости, раковины и рога, «подвески из ракушек», «кольца, вырезанные из диафиза длинной кости», «серьги», «рубила, найденные в слое почвы рядом с северным оленем», «скребки, относящиеся к последнему периоду палеолита», «кремневую пыль, найденную в слое почвы рядом со слоном»; затем вернулись к письменному столу. Там лежал самый древний в мире череп; его челюсть была и в самом деле вымазана красной краской с рисунка, который господин Дарзак положил сушиться на край стола - туда, куда падал из окна солнечный свет. Я обошел все окна, пробуя прочность решеток, но к ним явно никто не притрагивался. Увидев, чем я занимаюсь, Рультабийль сказал:
        - Что вы там делаете? Прежде чем проверять, не вылез ли он в окно, нужно убедиться, что он не вышел в дверь.
        Он поставил лампу на пол и принялся изучать следы.
        - Пойдите-ка лучше постучитесь в Квадратную башню, - попросил он, - и выясните у Бернье, не вернулся ли Старый Боб. Расспросите Маттони, дежурящего под потерной, и папашу Жака, который охраняет вход в замок. Ступайте, Сенклер, ступайте.
        Минут через пять я вернулся - как и следовало ожидать, ни с чем. Старого Боба нигде не видели. Он нигде не проходил.
        Рультабийль все еще обнюхивал пол.
        - Он оставил лампу зажженной, чтобы все думали, будто он работает, - сообщил молодой человек и озабоченно добавил: - Следов борьбы нигде нет. Я нашел лишь следы Артура Ранса и Робера Дарзака - вчера вечером, во время грозы, они заходили сюда и принесли на подошвах немного влажной земли со двора Карла Смелого и железистой почвы с первого двора. Следов Старого Боба нет нигде. Он пришел сюда до бури и, возможно, покинул комнату, когда она еще бушевала, но, во всяком случае, больше сюда не возвращался.
        Рультабийль встал и поставил лампу обратно на стол: она снова осветила череп, красная челюсть которого никогда еще не скалилась так зловеще. Вокруг не было ничего, кроме древних костей, но они пугали меня меньше, чем отсутствие Старого Боба.
        Несколько секунд Рультабийль постоял над окровавленным черепом, взял его в руки и заглянул в глазницы. Потом поднял его на вытянутых руках, внимательно осмотрел снизу, затем в профиль, после чего отдал мне и тоже попросил поднять череп над головой, словно величайшую ценность, а сам поднял над головой лампу.
        Внезапно у меня сверкнула мысль. Я бросил череп на стол и ринулся во двор, к колодцу. Там я убедился, что закрывавшие его железные полосы не тронуты. Если бы кто-то убежал через этот колодец, или упал в него, или был туда брошен, полосы оказались бы сдвинуты с места. В необычайном волнении я поспешил назад и воскликнул:
        - Рультабийль! Остается одно: в мешке увезли Старого Боба.
        Я повторил это еще раз, но репортер меня не слушал: к моему удивлению, он занимался делом, смысла которого я не мог разгадать. В столь трагическую минуту, когда мы ждали возвращения господина Дарзака, чтобы мысленно замкнуть круг, в котором находился «лишний» труп, когда в древней башне Старого замка Матильда, словно леди Макбет, отмывала следы невероятного преступления, - как мог Рультабийль в такую минуту забавляться с линейкой, угольником, рейсфедером и циркулем? Да, он сидел в кресле старого геолога и, придвинув к себе чертежную доску Робера Дарзака, чертил - спокойно, поразительно спокойно, словно мирный и тихий чертежник.
        Поставив на бумагу ножку циркуля, он начертил окружность, обозначавшую, должно быть, башню Карла Смелого, - точно так же, как на плане Робера Дарзака. Затем, проведя еще несколько линий, он обмакнул кисть в чашечку с красной краской, которой пользовался господин Дарзак, и принялся закрашивать ею круг. Делал это он необычайно тщательно, следя, чтобы краска везде ложилась ровно, словно хотел, чтобы его похвалили за прилежание. Он наклонял голову то налево, то направо и, точно старательный ученик, даже высунул кончик языка. Закончив работу, он замер. Я пытался заговорить с ним, но он молчал. Его взгляд был прикован к рисунку: он смотрел, как высыхает краска. Внезапно рот его искривился, и из него вырвался ужасный крик; я не узнал его искаженного, безумного лица. Он повернулся ко мне так резко, что опрокинул кресло:
        - Сенклер, взгляните на красную краску. Взгляните!
        Я с трепетом склонился над листом, напуганный диким возбуждением моего друга, однако увидел лишь аккуратный рисунок.
        - Красная краска! Красная краска! - продолжал стонать репортер; глаза его расширились, словно он наблюдал за какой-то жуткой сценой.
        Не выдержав, я спросил:
        - Но что тут такого особенного?
        - Что особенного? Да разве ты не видишь, что она уже высохла? Разве ты не видишь, что это кровь?
        Нет, я этого не видел: я точно знал, что это не кровь, а самая обычная красная краска. Но в ту секунду я и не помышлял противоречить Рультабийлю, а, напротив, сделал вид, что заинтересовался мыслью о крови.
        - Чья кровь? - спросил я. - Вы знаете, чья это кровь? Ларсана?
        - Да кто же знает, какая у Ларсана кровь? - вскричал он. - Кто видел, какого она цвета? Чтобы узнать, какого цвета у Ларсана кровь, нужно вскрыть вены мне, Сенклер! Это единственный способ.
        Я был в полном смятении.
        - У моего отца не так-то просто взять кровь.
        Уже не в первый раз он говорил об отце с какой-то отчаянной гордостью. «Если мой отец наденет парик, этого никто не заметит». «У моего отца не так-то просто взять кровь».
        - Руки у Бернье были в его крови, к тому же вы видели руки дамы в черном.
        - Да-да, они так говорили! Но убить моего отца не так-то просто!
        В страшном возбуждении Рультабийль продолжал разглядывать свой аккуратный рисунок. Ему перехватило горло, и, чуть ли не рыдая, он проговорил:
        - Господи, да сжалься же над нами. Это было бы слишком ужасно!
        Помолчав, он добавил:
        - Моя бедная мать этого не заслужила. И я тоже. И все мы.
        Крупная слеза, скатившись у него по щеке, упала в чашечку с краской.
        - Рисовать дальше нет смысла, - прошептал он дрожащим голосом, необычайно бережно взял чашечку и, поднявшись, поставил ее в шкафчик.
        Затем схватил меня за руку и потащил за собой; я вглядывался в него: неужто он и в самом деле внезапно сошел с ума?
        - Идем, - говорил он. - Час настал, Сенклер. Отступать теперь мы больше не вправе. Нужно, чтобы дама в черном рассказала все, что касается мешка. Ах, поскорее бы вернулся господин Дарзак, нам было бы не так тяжко. Не могу я больше ждать.
        Ждать - чего? И все-таки почему он так испугался? Какая мысль заставила взгляд его остановиться? Почему зубы у него опять застучали?
        Я не удержался и снова осведомился:
        - Что вас так напугало? Разве Ларсан не мертв?
        Нервно стиснув мою руку, Рультабийль повторил:
        - Говорю же вам, что его смерть страшит меня сильнее, чем его жизнь!
        С этими словами он постучал в дверь Квадратной башни, к которой мы как раз подошли. Я поинтересовался, не хочет ли он поговорить с матерью с глазу на глаз. Однако, к моему великому удивлению, он ответил, что сейчас ни за что на свете ему нельзя оставаться одному, иначе, как он выразился, «круг не замкнется», после чего мрачно добавил:
        - А может, это никогда и не случится?
        Нам всё не открывали, и Рультабийль постучал снова; наконец дверь распахнулась, и в ней показалось осунувшееся лицо Бернье. Увидев нас, он страшно рассердился:
        - Что вам надо? Чего вам еще? Говорите тише, хозяйка в гостиной Старого Боба. А старик так и не вернулся.
        - Впустите нас, Бернье, - приказал Рультабийль и толкнул дверь.
        - Только не говорите хозяйке…
        - Да нет же, нет!
        Мы вошли в прихожую. Там стоял почти полный мрак.
        - А что делает госпожа в гостиной Старого Боба? - шепотом спросил Рультабийль.
        - Ждет… Ждет возвращения господина Дарзака. Войти в комнату она не смеет. Я тоже.
        - Ладно, Бернье, возвращайтесь к себе в привратницкую и ждите, когда я вас позову, - приказал Рультабийль.
        Журналист отворил дверь в гостиную Старого Боба. Мы увидели даму в черном, точнее, лишь ее силуэт, потому что в комнату только начали пробиваться первые лучи нового дня. Матильда стояла, прислонившись к стене у окна, выходившего во двор. При нашем появлении она не пошевелилась, но почти сразу заговорила настолько изменившимся голосом, что я его даже не узнал:
        - Зачем вы пришли? Я видела, как вы шли по двору. Со двора вы не выходили. Вам все известно. Чего вы хотите? - И с бесконечным страданием в голосе добавила: - Вы же поклялись ничего не видеть.
        Рультабийль подошел к даме в черном и с почтением взял ее за руку.
        - Пойдемте, матушка, - сказал он, и эти простые слова прозвучали мягко и в то же время настойчиво. - Пойдемте же, пойдемте!
        И он увлек ее за собой. Она не сопротивлялась. Едва он взял ее за руку, как мне показалось, что она готова повиноваться ему во всем. Однако, когда он подвел ее к двери роковой комнаты, она попятилась и простонала:
        - Только не сюда!
        Чтобы не упасть, ей пришлось опереться о стену. Рультабийль подергал за ручку. Дверь была заперта. Он позвал Бернье; тот по его приказу отпер дверь и тут же исчез или, точнее, сбежал.
        Приоткрыв дверь, мы заглянули в комнату. Что за вид! Беспорядок там царил невообразимый. Кровавый свет зари, проникавший сквозь широкие бойницы, придавал этому беспорядку еще более зловещий оттенок. Какое освещение для комнаты, где произошло убийство! Сколько крови на стенах, на полу и мебели! Кровавого света восходящего солнца и крови человека, которого Тоби увез неизвестно куда, в мешке из-под картошки… Столы, кресла, стулья - все было перевернуто. Простыни, за которые, по-видимому, в агонии схватился преступник, были наполовину стянуты с постели на пол, и на белом полотне отчетливо виднелся отпечаток окровавленной руки. Мы вошли, поддерживая даму в черном, которая, казалось, вот-вот лишится чувств; нежно и просительно Рультабийль повторил: «Нужно, матушка! Нужно!» Я поставил перевернутое кресло на ножки, он усадил ее и принялся расспрашивать. Она отвечала односложно, а то и просто кивала или делала жест рукою. Я видел, что по мере того, как она отвечала, Рультабийль становился все более встревоженным, огорченным и растерянным; он пробовал успокоиться, но тщетно. Обращаясь к даме в черном на
«ты», репортер, чтобы ободрить ее, снова повторил: «Матушка! Матушка!», но она совсем пала духом и протянула к нему руки; они крепко обнялись, и это ее немного оживило. Затем она вдруг разрыдалась, как бы облегчая тем самым давивший на нее тяжкий груз. Я хотел было уйти, но они оба меня удержали, и я понял, что им не хочется оставаться одним в этой кровавой комнате. Матильда тихо проговорила:
        - Избавились…
        Рультабийль бросился перед нею на колени и стал умолять:
        - Чтобы убедиться в этом, матушка, ты должна мне рассказать все, что произошло, все, что ты видела.
        И наконец она заговорила. Бросив взор на закрытую дверь, вновь с ужасом оглядев разбросанные вещи, окровавленный пол и мебель, она принялась рассказывать, но так тихо, что мне пришлось подойти и наклониться над нею, чтобы хоть что-нибудь услышать. Из ее отрывистых фраз выходило следующее: как только они вошли в комнату, господин Дарзак заперся на задвижку и направился прямо к письменному столу, так что, когда все произошло, он находился прямо посередине комнаты. Дама в черном стояла немного левее и собиралась отправиться к себе в спальню. В комнате горела лишь одна свеча, стоявшая слева на ночном столике, недалеко от Матильды. И вот что произошло дальше. В полной тишине послышался какой-то скрип. Они оба посмотрели в одну и ту же сторону, и сердца их застучали от страха. Скрип доносился из стенного шкафа. Внезапно все стихло. Они смотрели друг на друга, не решаясь, а быть может, будучи просто не в состоянии вымолвить ни слова. Скрип показался им необычным, тем более что стенной шкаф раньше не скрипел. Дарзак сделал движение в сторону шкафа, находившегося в глубине комнаты, справа. Но второй, более
сильный скрип пригвоздил его к месту; Матильде показалось, что дверца шкафа начинает открываться. Дама в черном усомнилась: не привиделось ли ей все это, в самом ли деле дверца шевельнулась? У господина Дарзака было такое же ощущение, и он смело двинулся вперед. В этот миг дверца шкафа распахнулась. Да, ее толкнула чья-то рука! Даме в черном хотелось закричать, но она словно онемела. В порыве ужаса и смятения она задела рукой за свечу, та упала на пол, и в ту же секунду из шкафа показалась чья-то фигура; Робер Дарзак с яростным криком набросился на нее.
        - Но у этой фигуры было лицо, - прервал Рультабийль. - Матушка, ну почему ты не видела лица этого человека? Вы убили лишь тень, но кто поручится, что это был Ларсан, - ведь его лица-то ты не видела. Быть может, вы убили даже не тень Ларсана.
        - О нет, он мертв, - глухо и просто ответила она и замолкла.
        Глядя на Рультабийля, я спрашивал себя: «Но кого же они убили, если не Ларсана?» Пусть Матильда не видела его лица, но она слышала его голос. Он ведь слышится ей до сих пор, и она вся дрожит. И Бернье слышал и узнал его голос, жуткий голос Ларсана, голос Балмейера, который ночью, в пылу страшной схватки, грозил Дарзаку смертью: «Теперь-то ты от меня не уйдешь!» А Дарзак смог лишь выдавить в ответ: «Матильда! Матильда!» Ах, как он ее звал, уже хрипя, теряя последние силы! А она? В потемках она не могла разобрать: какая же тень его, Робера, который зовет ее на помощь, а она не в силах ему помочь, и вообще помощи ждать неоткуда. И вдруг прогремел выстрел, исторгнувший у нее из груди крик ужаса, словно пуля угодила в нее. Кто убит? Кто жив? Чей голос сейчас раздастся? Чей голос она услышит?
        Заговорил Робер…
        Рультабийль обнял даму в черном, поднял ее с кресла и почти что донес на руках до дверей спальни. Там он проговорил:
        - Теперь ступай, матушка, я должен потрудиться - хорошо потрудиться для тебя, господина Дарзака и себя самого!
        - Не оставляйте меня. Я не хочу, чтобы вы оставляли меня до возвращения господина Дарзака! - в испуге вскричала она.
        Рультабийль пообещал, сказал, чтобы она попыталась отдохнуть, и уже собрался было закрыть дверь в ее спальню, как раздался стук. Рультабийль спросил, кто там. В ответ раздался голос Дарзака.
        - Наконец-то! - воскликнул Рультабийль и открыл дверь.
        Нам показалось, что в комнату вошел мертвец. Никогда еще человеческое лицо не было столь бледным, бескровным и безжизненным. Пережитое опустошило Робера Дарзака, и теперь его лицо ничего не выражало.
        - Ах, вы здесь, - проговорил он. - Ну, все кончено?
        С этими словами Робер Дарзак бросился в кресло, в котором только что сидела дама в черном. Через несколько мгновений он поднял на нее глаза:
        - Ваше желание исполнено. Он там, где вы хотели.
        - Но его лицо вы видели? - тут же спросил Рультабийль.
        - Нет, не видел. Неужели вы думаете, что я открывал мешок?
        Я думал, что это огорчит Рультабийля, однако он внезапно подошел к господину Дарзаку и проговорил:
        - Ах, так вы не видели его лица? Но это же прекрасно! - Журналист пожал господину Дарзаку руку и продолжал: - Но главное не это. Сейчас нам важно не замкнуть круг. И вы, господин Дарзак, поможете нам в этом. Погодите-ка!
        С радостным видом Рультабийль встал на четвереньки. Теперь он напоминал повадкой собаку: ползал по всей комнате, заглядывал под стулья, под кровать - точно так же, как делал это когда-то в Желтой комнате; время от времени он поднимал голову и говорил:
        - Все-таки я что-нибудь да найду. Что-нибудь, что нас спасет.
        Бросив взгляд на господина Дарзака, я спросил:
        - Но разве мы уже не спасены?
        - Я найду что-нибудь, что спасет наш мозг! - повторил Рультабийль.
        - Парень прав, - заметил господин Дарзак. - Нам обязательно нужно узнать, как этот человек вошел сюда.
        Внезапно Рультабийль встал, держа в руках револьвер, который он выудил из стенного шкафа.
        - Вы нашли его револьвер? - проговорил Робер Дарзак. - По счастью, он не успел им воспользоваться.
        С этими словами господин Дарзак вытащил из кармана пиджака собственный револьвер, который спас ему жизнь, и протянул его молодому человеку:
        - Вот настоящее оружие.
        Рультабийль прокрутил барабан револьвера Дарзака и вытащил стреляную гильзу, затем сравнил этот револьвер с другим, найденным в шкафу и принадлежавшим убийце.
        Это был «бульдог» лондонской фирмы; он казался совсем новеньким, все патроны в нем были целы, Рультабийль признал, что из него еще не стреляли.
        - Ларсан прибегает к огнестрельному оружию только в крайнем случае, - пояснил он. - Он не любит шума. Будьте уверены, он хотел лишь напугать вас, иначе выстрелил бы не раздумывая. - Рультабийль отдал Роберу Дарзаку его револьвер, а оружие Ларсана спрятал в карман.
        - Теперь оружие ни к чему, - проговорил господин Дарзак и покачал головой. - Клянусь вам, совершенно ни к чему.
        - Вы полагаете? - осведомился Рультабийль.
        - Уверен.
        Рультабийль встал, прошелся по комнате и сказал:
        - Когда имеешь дело с Ларсаном, в таких вещах никогда нельзя быть уверенным. Где труп?
        - Спросите у госпожи Дарзак, - отозвался господин Робер. - Мне хотелось бы забыть о нем. Я не хочу ничего больше знать об этом ужасном деле. Если ко мне вернутся воспоминания о страшном путешествии, когда у меня в ногах покачивался мешок с умирающим человеком, я скажу себе: «Это кошмар!» И прогоню его. Не говорите больше со мною об этом. Где труп, кроме меня, знает лишь госпожа Дарзак. Она вам и скажет, если захочет.
        - Я тоже забыла, - отозвалась госпожа Дарзак. - Так надо.
        - Однако, - покачав головой, продолжал настаивать Рультабийль, - вы сказали, что он умирал. А сейчас вы уверены, что он мертв?
        - Уверен, - просто ответил господин Дарзак.
        - Ох, все уже кончено, все кончено, не правда ли? - подойдя к окну, умоляющим голосом проговорила Матильда. - Смотрите, солнце! Эта страшная ночь миновала. Все кончено!
        Бедная дама в черном! Слова «Все кончено!» были словно вопль ее души. Ей хотелось забыть ужасную драму, которая произошла в этой комнате. Ларсана больше нет. Ларсан погребен. Погребен в мешке из-под картошки.
        Внезапно мы в испуге вскочили: дама в черном исступленно захохотала. Но почти сразу хохот резко оборвался, и наступило гнетущее молчание. Мы не осмеливались смотреть ни на нее, ни друг на друга. Первой заговорила она:
        - Уже прошло. Все кончено. Больше я смеяться не буду.
        И тут раздался очень тихий голос Рультабийля:
        - Все будет кончено тогда, когда мы узнаем, как он сюда вошел.
        - К чему? - возразила дама в черном. - Эту тайну он унес с собой. Объяснить это мог лишь он, но он мертв.
        - Он будет по-настоящему мертв, только когда мы узнаем, как он сюда вошел, - отчеканил Рультабийль.
        - Очевидно, - вмешался господин Дарзак, - раз мы этого не знаем, но хотим узнать, он будет все время вставать перед нашим мысленным взором. Его нужно прогнать.
        - Так давайте прогоним, - согласился Рультабийль.
        Он нежно взял даму в черном за руку и попытался увести ее в соседнюю комнату, говоря, что ей нужен отдых. Однако Матильда заявила, что не пойдет туда, потому что мы собираемся изгонять призрак Ларсана. Нам показалось, что она снова начнет хохотать, и мы дали знак Рультабийлю, чтобы он больше не настаивал.
        Тогда Рультабийль отворил дверь и позвал Бернье с женой. Мы буквально заставили их войти в комнату, после чего принялись сопоставлять, кто что знает. В результате выяснилось следующее.
        Во-первых, в пять вечера Рультабийль побывал здесь и заглянул в шкаф. В обеих комнатах никого не было.
        Во-вторых, после пяти часов комнату открывали дважды; оба раза делал это папаша Бернье, который в отсутствие супругов Дарзак один мог ее открыть. В первый раз - в пять часов с минутами - он впустил господина Дарзака; во второй раз - в половине двенадцатого - он выпустил господина и госпожу Дарзак.
        В-третьих, между шестью с четвертью и половиной седьмого Бернье запер дверь, выпустив нас с господином Дарзаком.
        В-четвертых, входя в комнату, господин Дарзак запирался на задвижку; сделал это он и днем, и вечером.
        В-пятых, Бернье дежурил у двери непрерывно с пяти до половины двенадцатого, не считая двухминутной отлучки около шести часов.
        Когда все это было установлено, Рультабийль, сидевший за столом Робера Дарзака и делавший записи, встал и сказал:
        - Ну вот, все очень просто. Надежда у нас только одна - короткий перерыв в дежурстве Бернье, имевший место около шести. Во всяком случае, в тот момент у дверей никого не было. Однако за дверью находились вы, господин Дарзак. Напрягите память и скажите: продолжаете ли вы настаивать на том, что, войдя в комнату, вы тотчас же закрыли дверь и заперлись на задвижку?
        Без малейших колебаний господин Дарзак торжественно проговорил:
        - Да, настаиваю. И отпер задвижку я только тогда, когда вы с вашим приятелем Сенклером постучались в дверь. Я настаиваю на этом.
        Впоследствии оказалось, что он говорил сущую правду.
        Супругов Бернье поблагодарили, и они вернулись в привратницкую. Проводив их, Рультабийль дрожащим голосом заявил:
        - Итак, господин Дарзак, вы замкнули круг. Теперь ваши комнаты в Квадратной башне заперты так же, как в свое время была заперта Желтая комната или таинственный коридор - надежно, как сейф.
        - Сразу ясно, что имеешь дело с Ларсаном: те же приемы, - заметил я.
        - Да, приемы те же, господин Сенклер, - согласилась госпожа Дарзак и, оттянув галстук на шее у мужа, показала на его раны. Взгляните, - сказала она, - рука та же. Уж я-то ее знаю.
        Наступило тягостное молчание.
        Мысли господина Дарзака вертелись только вокруг этой непостижимой загадки, словно преступление в Гландье повторилось теперь здесь, но только в более жестокой форме. Он повторил те же слова, которые говорил тогда относительно Желтой комнаты:
        - Значит, в этих стенах, полу или потолке должно быть какое-то отверстие.
        - Но его нет, - ответил Рультабийль.
        - Значит, нужно пробить его головой! - продолжал господин Дарзак.
        - Зачем же? - опять отозвался Рультабийль. - Разве в Желтой комнате его пробили?
        - Но здесь совсем другое дело, - вмешался я. - Комната в Квадратной башне заперта еще надежнее, чем Желтая: сюда ведь не мог никто проникнуть ни раньше, ни потом.
        - Нет, здесь совсем другое дело, потому что все обстоит как раз наоборот, - подытожил Рультабийль. - В Желтой комнате не хватало трупа, а здесь труп лишний.
        Он вдруг покачнулся и оперся о мою руку, чтобы не упасть. Дама в черном бросилась к нему. Из последних сил Рультабийль жестом остановил ее и сказал:
        - Нет-нет, ничего… Просто я немного устал.
        Глава 14
        Мешок из-под картошки
        Пока по совету Рультабийля господин Дарзак и Бернье ликвидировали следы драмы, дама в черном, поспешно переодевшись, постаралась побыстрее добежать до комнаты отца, прежде чем встанет кто-нибудь из хозяев Волчицы. Перед уходом она посоветовала нам помалкивать и быть благоразумными. Рультабийль тоже откланялся.
        Было семь утра, и жизнь в замке и вокруг него начинала пробуждаться. Слышалось протяжное пение рыбаков в лодках. Я бросился на постель и на этот раз крепко уснул, так как валился с ног от усталости. Проснувшись, я несколько минут понежился в приятном полузабытьи, как вдруг, вспомнив события прошлой ночи, вскочил на ноги.
        - Нет, «лишний труп» - это невозможно! - воскликнул я.
        Да, из бездны перепутанных сном мыслей, из мрачных пучин памяти первой выплыла именно эта мысль: «Лишний труп - это невозможно». И в этом не было ничего странного, напротив. Ее разделяли все, кто так или иначе участвовал в драме, происшедшей в Квадратной башне, и это смягчало ужас перед самим событием, ужас при мысли об агонизирующем человеке, которого засунули в мешок, увезли среди ночи и бросили в далекую глубокую таинственную могилу, где он и умер. Этот ужас вытеснялся другой мыслью - невероятной мыслью о «лишнем трупе». Видение это росло, ширилось и вставало перед нами, огромное, грозное, ужасное. Иные, как, например, миссис Эдит, которая привыкла отвергать то, чего не понимает, упорно отвергали условия задачи, поставленные перед нами судьбой и определенные нами в предыдущей главе; по мере того как на сцене форта Геркулес разворачивались события, эти люди все время возвращались к вопросу о правильности данных условий.
        Прежде всего нападение. Как оно было совершено? В какой момент? С каких подступов? Какие мины, контрмины, траншеи, сапы и траверсы - применяя к области мысли термины фортификации - помогли нападающему попасть в замок? Да, в каком месте был атакован замок? Непонятно! А знать это нужно. Это ведь как будто слова Рультабийля: нужно знать? При столь таинственной осаде нападение могло быть совершено везде и нигде. Нападающий молчит, атака развивается бесшумно, враг подходит к стенам на цыпочках. Нападение! Быть может, оно в молчании, а может, и в разговорах. В слове, во вздохе, в шепоте. Оно в жесте, оно может быть во всем, что прячется, а может - во всем, что на виду… Во всем, что на виду и невидимо.
        Одиннадцать. Где Рультабийль? Постель его не разобрана… Я поспешно оделся и разыскал своего друга в первом дворе. Он взял меня под руку и повел в большой зал Волчицы. Там я с удивлением обнаружил многих обитателей замка, хотя время завтрака еще не пришло. Господин и госпожа Дарзак тоже были там. Мне показалось, что Артур Ранс держится необычайно холодно. Как только мы вошли, нас приветствовала миссис Эдит, с ленивым видом сидевшая в укромном уголке:
        - А вот и Рультабийль со своим другом Сенклером. Сейчас мы узнаем, что им нужно.
        В ответ Рультабийль извинился, что собрал всех в такой час; но у него есть столь важное сообщение, сказал он, что он не хотел терять ни секунды. Тон его был настолько серьезен, что миссис Эдит вздрогнула и изобразила детский испуг. Однако Рультабийль невозмутимо заметил:
        - Подождите дрожать, сударыня, прежде чем не узнаете, о чем идет речь. Я собираюсь сообщить нечто отнюдь не веселое.
        Мы переглянулись. Как он это сказал! Я попытался прочесть по лицам господина и госпожи Дарзак, как они себя чувствуют. Не изменились ли их лица за прошлую ночь? Честное слово, держались они хорошо. Выражение отчужденности исчезло. Что же собирается сообщить Рультабийль? Поскорее бы! Но вот он попросил усесться тех из нас, кто еще стоял, и начал. Обратился он к миссис Эдит:
        - Прежде всего позвольте сообщить вам, сударыня, что я решил снять охрану, окружавшую форт Геркулес, словно вторая стена. Я считал ее необходимой для обеспечения безопасности господина и госпожи Дарзак, и вы позволили мне ее организовать по моему усмотрению и, несмотря на то что она вам мешала, отнеслись к моей затее великодушно и, если можно так выразиться, не теряя хорошего настроения.
        Этот прозрачный намек на шутки, которые отпускала по нашему адресу миссис Эдит, когда мы организовывали охрану, заставил улыбнуться Артура Ранса и ее саму. Однако ни супруги Дарзак, ни я не улыбнулись: со все возрастающей тревогой мы спрашивали себя, к чему клонит наш друг.
        - В самом деле? Вы снимаете охрану с замка, господин Рультабийль? Вы и в самом деле меня порадовали, хотя она мне нисколько не мешала! - воскликнула миссис Эдит с напускной веселостью (напускной испуг, напускная веселость - я находил, что в миссис Эдит вообще много напускного, но - странное дело! - это мне в ней нравилось). - Напротив, - продолжала она, - все это в какой-то мере удовлетворяло мои романтические наклонности. А снятию охраны я радуюсь потому, что, значит, господину и госпоже Дарзак больше не угрожает никакая опасность.
        - После сегодняшней ночи это действительно так, - отозвался Рультабийль.
        Госпожа Дарзак не сдержала резкого движения, но заметил его лишь я.
        - Тем лучше! - вскричала миссис Эдит. - Слава богу! Но почему мой муж и я последними узнаем подобную новость? Ведь этой ночью произошло нечто любопытное? Речь идет, конечно, о путешествии господина Дарзака? Он ведь ездил в Кастеллар.
        Господин и госпожа Дарзак выказывали явные признаки смущения. Взглянув на жену, господин Дарзак хотел было что-то сказать, но Рультабийль помешал ему.
        - Сударыня, я понятия не имею, куда ездил этой ночью господин Дарзак, однако считаю нужным, просто необходимым, сказать вам одно: именно благодаря этой поездке ему и его жене никакая опасность больше не угрожает. Ваш муж, сударыня, рассказывал вам о страшной драме в Гландье и о преступной роли, которую в ней сыграл…
        - Фредерик Ларсан. Да, сударь, мне все это известно.
        - В таком случае вам должно быть также известно, что мы приняли меры по охране господина и госпожи Дарзак только потому, что снова видели этого человека.
        - Совершенно верно.
        - Ну так вот, господину и госпоже Дарзак никакая опасность больше не угрожает, потому что этот человек больше не появится.
        - А что с ним стало?
        - Он умер.
        - Когда?
        - Этой ночью.
        - А каким образом он умер?
        - Его убили, сударыня.
        - Где же?
        - В Квадратной башне.
        При этих словах все вскочили; наше волнение было вполне объяснимо: супруги Ранс были ошеломлены известием, супруги Дарзак и я - тем, что Рультабийль не побоялся рассказать об убийстве.
        - В Квадратной башне?! - вскричала миссис Эдит. - Но кто же его убил?
        - Господин Робер Дарзак, - ответил Рультабийль и попросил всех занять свои места.
        Удивительное дело, но все покорно расселись, словно в такой момент нам больше было нечего делать, кроме как слушаться этого мальчишки. Однако миссис Эдит почти сразу же встала опять и, взяв господина Дарзака за руки, воскликнула с неподдельной силой и восторгом (нет, я был решительно не прав, когда говорил, что в ней много напускного):
        - Браво, господин Робер! All right! You are a gentleman![30 - Превосходно! Вы порядочный человек! (англ.)] - Затем, повернувшись к мужу, заметила: - Вот настоящий мужчина! Он достоин любви.
        После этого она рассыпалась перед госпожой Дарзак в комплиментах (все-таки ей было свойственно все преувеличивать), принялась клясться ей в вечной дружбе и заявила, что в столь непростых обстоятельствах она и господин Дарзак могут рассчитывать на нее и ее мужа, что они готовы показать следователю все, что будет нужно.
        - В том-то и дело, сударыня, - прервал излияния Рультабийль, - что ни о каких следователях и речи нет. Нам они не нужны. Мы не желаем, чтобы они вмешивались. Ларсан умер для всех раньше, задолго до того, как его убили этой ночью; вот и пускай продолжает оставаться мертвым. Мы решили, что ни к чему снова затевать скандал - господин и госпожа Дарзак, а также профессор Стейнджерсон и без того много пережили, - и надеемся, что вы нам поможете. Новая драма разыгралась при столь таинственных обстоятельствах, что, если бы мы о ней не рассказали, вам и в голову не пришло бы что-либо заподозрить. Однако господин и госпожа Дарзак слишком хорошо воспитаны, чтобы забыть, как в таких обстоятельствах вести себя с хозяевами. Простая вежливость заставляет их сообщить вам, что этой ночью они убили у вас в замке человека. Но как бы там ни было, несмотря на уверенность, что мы сможем скрыть эту досадную историю от итальянского правосудия, нам нужно иметь в виду: она может всплыть наружу из-за какого-нибудь непредвиденного случая, и поэтому господин и госпожа Дарзак не хотят, чтобы вы рисковали, - вдруг в один
прекрасный день в окрестностях поползут слухи о том, что произошло под вашей крышей, или даже нагрянет полиция?
        Молчавший до этих пор Артур Ранс встал и заговорил; лицо его было бледно.
        - Фредерик Ларсан мертв. Что ж, тем лучше. Я рад этому больше, чем кто-либо, и если его настигло возмездие в лице господина Дарзака, то я первый поздравлю господина Дарзака. Но я полагаю, что господин Дарзак не прав, скрывая этот славный поступок. Лучше всего сообщить о нем в полицию, и как можно скорее. Если полиция узнает об этом деле из другого источника, представляете, в каком положении мы окажемся? Если мы сознаемся, то будем чисты перед правосудием; если нет - сделаемся злоумышленниками. О нас могут подумать все, что угодно…
        Мистер Ранс был весьма взволнован трагическим происшествием, говорил заикаясь, словно сам убил Фредерика Ларсана, словно его уже обвинили в этом и тащат в тюрьму.
        - Нужно все рассказать. Господа, нужно все рассказать!
        - Я думаю, мой муж прав, - добавила миссис Эдит. - Но прежде чем принять какое-либо решение, хотелось бы знать, как все случилось.
        Она обращалась непосредственно к господину и госпоже Дарзак. Но они никак не могли оправиться от удивления, вызванного словами Рультабийля - Рультабийля, который еще утром, в моем присутствии, пообещал им молчать и сам призывал нас к молчанию; супруги были связаны словом и сидели словно окаменев. Артур Ранс повторил:
        - Зачем скрывать? Нужно во всем признаться!
        И тут мне показалось, что репортер внезапно принял решение: глаза его сверкнули, как будто в голове у него мелькнула важная мысль. Он наклонился над Артуром Рансом, который сидел, опираясь правой рукой о трость с загнутой ручкой, затейливо вырезанной из слоновой кости знаменитым мастером из Дьепа. Взяв у Ранса трость, Рультабийль заговорил:
        - Вы позволите? Я очень люблю слоновую кость, а мой друг Сенклер рассказывал мне о вашей трости. Я только сейчас ее заметил. Очень красиво. Это работа Ламбеса - он лучший мастер на нормандском побережье.
        Молодой человек разглядывал трость и, казалось, был поглощен только этим. Он вертел ее до тех пор, пока она не выскользнула у него из рук и не упала перед госпожой Дарзак. Я поспешил ее поднять и протянул Артуру Рансу. Рультабийль поблагодарил меня грозным взглядом. В этом испепеляющем взгляде я прочитал, что вел себя как дурак.
        Раздраженная несносным самодовольством Рультабийля и молчанием супругов Дарзак, миссис Эдит встала.
        - Душенька, - сказала она, обращаясь к госпоже Дарзак, - я вижу, вы очень устали. Переживания этой ужасной ночи вконец вас измотали. Прошу вас, пойдемте к нам в комнаты, там вы сможете отдохнуть.
        - Прошу прощения, но я еще ненадолго задержу вас, миссис Эдит, - вмешался Рультабийль. - То, что мне осталось сообщить, касается лично вас.
        - Так говорите же, сударь, не тяните.
        Она была права. Интересно, понял ли это Рультабийль? Во всяком случае, неторопливость своих предварительных рассуждений он с лихвою искупил краткостью и точностью, с какою рассказал о событиях прошлой ночи. Никогда еще вопрос о «лишнем трупе» в Квадратной башне не представал перед нами в столь таинственном и ужасном свете. Миссис Эдит вся дрожала (в самом деле дрожала, честное слово). Что же до мистера Ранса, то он покусывал ручку трости с поистине американской флегмой и весьма убежденно повторял:
        - Просто дьявольская история, просто дьявольская! Этот «лишний труп» - просто дьявольская история…
        Произнося эти слова, он, правда, посматривал на высунувшийся из-под платья кончик ботинка госпожи Дарзак. Тут начался общий разговор, бессвязный, состоявший сплошь из восклицаний, негодования, жалоб, вздохов сочувствия, а также из просьб объяснить появление «лишнего трупа» и объяснений, которые ничего не объясняли, а лишь усиливали общее замешательство. Зашел разговор и о том, как труп был увезен в мешке из-под картошки, и миссис Эдит вновь разразилась комплиментами в адрес героя - господина Дарзака. Рультабийль, однако, в эту словесную неразбериху не вмешивался. Он явно не одобрял поднявшейся суеты и смятения, за которыми наблюдал с видом учителя, давшего своим примерным ученикам несколько минут передышки. Подобная манера мне весьма не нравилась, и я неоднократно упрекал за нее Рультабийля, впрочем без особого успеха: тот всегда напускал на себя такой вид, какой хотел.
        Наконец, решив, по-видимому, что перемена затянулась, он резко спросил у миссис Эдит:
        - Ну как, миссис Эдит, вы все еще считаете, что следует сообщить в полицию?
        - Уверена в этом еще больше, чем раньше, - ответила та. - Полиция обязательно раскроет то, что нам раскрыть не под силу. - (Рультабийль остался безучастен к этому сомнению в его умственных способностях.) - И признаюсь вам, господин Рультабийль, что, по-моему, ее следовало известить еще раньше. Вам тогда не пришлось бы дежурить столько бессонных ночей; да это, в сущности, оказалось ни к чему - тот, кого вы опасались, все равно проник в замок.
        Рультабийль далее вздрогнул, но подавил возмущение и сел, как бы машинально снова завладев тростью, которую Артур Ранс прислонил к ручке кресла. «Что он собирается делать с этой тростью? На сей раз надо быть осторожнее и не притрагиваться к ней!» - сказал я себе.
        Поигрывая тростью, Рультабийль ответил миссис Эдит, которая столь задиристо и даже несколько жестоко напала на него:
        - Вы заблуждаетесь, миссис Эдит, полагая, что меры, которые я принял, чтобы обеспечить безопасность господина и госпожи Дарзак, оказались бесполезны. Они позволили мне установить, что у нас появился «лишний труп»; они же позволили мне установить, что одного трупа у нас недостает. Это, впрочем, не так уж необъяснимо.
        Мы переглянулись: одни - пытаясь понять, другие - страшась.
        - Ну, в таком случае вы увидите, что никакой тайны больше нет и все устроится наилучшим образом, - отозвалась миссис Эдит и добавила, передразнивая Рультабийля: - С одной стороны - «лишний труп», с другой - недостающий. Все к лучшему.
        - Да, - согласился Рультабийль, - но самое страшное в том, что этот недостающий труп появился как раз вовремя, чтобы объяснить присутствие «лишнего трупа», сударыня. Только знайте, что недостающий труп - это труп вашего дядюшки, мистера Боба.
        - Старый Боб! - вскричала женщина. - Пропал Старый Боб?
        - Старый Боб! Пропал Старый Боб? - подхватили все присутствующие.
        - Увы, - проговорил Рультабийль и уронил трость.
        Однако весть об исчезновении Старого Боба до такой степени взволновала и Рансов, и Дарзаков, что на упавшую тросточку никто не обратил внимания.
        - Дорогой Сенклер, будьте столь любезны, поднимите трость, - попросил Рультабийль.
        Ей-богу, я поднял ее, но Рультабийль даже не соблаговолил меня поблагодарить: в этот миг миссис Эдит, словно львица, набросилась на господина Дарзака с криком:
        - Вы убили дядюшку!
        Нам с господином Рансом едва удалось сдержать ее и немного успокоить. Мы принялись ее уверять, что, если дядюшка исчез на некоторое время, это вовсе не означает, что его увезли в этом жутком мешке. Одновременно мы осыпали Рультабийля упреками за то, что он был столь жесток и сообщил нам свое мнение, которое к тому же всего лишь шаткая гипотеза, родившаяся в его растревоженном мозгу. Затем мы стали умолять миссис Эдит не считать эту гипотезу за оскорбление, поскольку она возможна, только если предположить, что Ларсан проявил чудо изобретательности и появился здесь под видом ее уважаемого дядюшки. Однако миссис Эдит приказала мужу замолчать, смерила меня взглядом с головы до ног и заявила:
        - Господин Сенклер, я твердо надеюсь, что дядюшка вскоре объявится; в противном случае я обвиню вас как соучастника грязного преступления. Что же до вас, сударь, - повернулась она к Рультабийлю, - то одна лишь мысль о том, что вы могли перепутать Ларсана со Старым Бобом, не позволит мне впредь подавать вам руку, и я надеюсь, у вас достанет такта как можно скорее избавить меня от своего присутствия.
        - Сударыня, - согнувшись в низком поклоне, ответил Рультабийль, - я как раз хотел попросить у вас позволения отлучиться. Мне нужно ненадолго, примерно на сутки, уехать. Через сутки я вернусь и буду готов помочь вам избавиться от затруднений, которые могут появиться в связи с исчезновением вашего уважаемого дядюшки.
        - Если через сутки дядя не вернется, я подам жалобу итальянским властям.
        - Это хорошие власти, однако прежде, чем прибегнуть к их помощи, я посоветовал бы вам, сударыня, расспросить слуг, которым вы доверяете, в частности Маттони. Вы доверяете Маттони, сударыня?
        - Да, сударь, доверяю.
        - Тогда расспросите его, сударыня. Расспросите! Да, перед отъездом позвольте оставить вам это превосходное историческое сочинение. - С этими словами Рультабийль достал из кармана какую-то книгу.
        - Это еще что? - гордо и пренебрежительно спросила миссис Эдит.
        - Это, сударыня, книга Альбера Батайля «Уголовные и гражданские дела». Я советую вам почитать о переодеваниях, маскировке и прочих надувательствах знаменитого преступника, настоящее имя которого Балмейер.
        Рультабийль не знал, что недавно я целых два часа рассказывал миссис Ранс о невероятных похождениях Балмейера.
        - Изучив это, - продолжал Рультабийль, - вы, возможно, захотите поразмыслить, так ли невозможно для столь ловкого преступника предстать перед вами под видом вашего дядюшки, которого вы не видели уже четыре года - ведь в последний раз вы встретились с этим уважаемым ученым четыре года назад, в пампасах Араукании. Что же касается воспоминаний господина Ранса, то они относятся к еще более отдаленному прошлому, и их еще легче обмануть, чем ваше сердце племянницы. Умоляю вас на коленях, сударыня: не надо сердиться. Никогда еще мы не оказывались в столь трудном положении. Давайте же действовать сообща. Вы велите мне уехать? Хорошо, я уеду, но скоро вернусь; ведь сбросить со счетов ужасное предположение о том, что Ларсан выдает себя за Старого Боба, нельзя, а значит, нам придется искать самого Старого Боба, и тут, сударыня, вы можете мною распоряжаться как своим верным и покорным слугой.
        Миссис Эдит с видом оскорбленного достоинства промолчала, и Рультабийль обратился к Артуру Рансу:
        - Прошу вас, господин Ранс, принять мои извинения за все происшедшее и надеюсь, что, как истый джентльмен, вы убедите миссис Ранс тоже принять их. Вы упрекаете меня за то, что я слишком рано рассказал вам о своем предположении, однако соблаговолите вспомнить, сударь, что несколько минут назад миссис Эдит упрекала меня за медлительность.
        Но Артур Ранс больше не слушал. Он взял жену под руку, и только они направились к выходу, как вдруг дверь распахнулась и в зал влетел конюх Уолтер, верный слуга Старого Боба. С головы до ног его покрывал слой грязи, одежда кое-где была разорвана. Потное лицо с прилипшими прядями волос выражало гнев и ужас и тут же навело нас на мысль о новом несчастье. В руке он держал какую-то мерзкую тряпку, которую, войдя, бросил на стол. В этом отвратительном куске ткани, покрытом крупными бурыми пятнами, мы сразу же узнали мешок, в котором был увезен труп, и в ужасе попятились.
        Ожесточенно размахивая руками, Уолтер сипло и невразумительно залопотал по-английски, и все мы, за исключением супругов Ранс, перебивали его: «Что он говорит? Что он говорит?»
        Тогда Артур Ранс стал время от времени прерывать его тирады, а тот грозил нам кулаками и свирепо поглядывал на Робера Дарзака. В какой-то миг нам даже показалось, что Уолтер бросится на профессора, однако миссис Эдит движением руки остановила его. А Артур Ранс переводил:
        - Он говорит, что сегодня утром заметил на двуколке пятна крови; к тому же Тоби казался очень усталым после ночной поездки. Это его так заинтересовало, что он решил немедля посоветоваться со Старым Бобом, но не смог его найти. Тогда, полный самых мрачных предчувствий, он пошел по следам двуколки, что сделать было нетрудно: дорога еще не просохла, да и колеса у этого экипажа расставлены необычайно широко. Так он добрался до старого Кастийона и спустился в расселину, убежденный, что обнаружит там труп своего хозяина, однако нашел лишь пустой мешок, в котором, возможно, находился труп Старого Боба. Теперь, поспешно вернувшись назад в одноколке какого-то крестьянина, он требует своего хозяина, спрашивает, не видел ли его кто-нибудь, и готов обвинить Робера Дарзака в убийстве, если хозяин не обнаружится.
        Мы были подавлены услышанным. Однако, к нашему великому удивлению, первой взяла себя в руки миссис Эдит. Несколькими словами она успокоила Уолтера, пообещав, что скоро ему покажут живого и невредимого Старого Боба, и спровадила слугу. Затем обратилась к Рультабийлю:
        - Сударь, у вас есть сутки, в течение которых дядя должен вернуться.
        - Спасибо, сударыня, но если он не вернется, значит я прав, - отозвался Рультабийль.
        - Да где же он может быть, в конце концов? - воскликнула миссис Эдит.
        - Теперь, когда в мешке его нет, ничего не могу вам сказать, сударыня.
        Миссис Эдит бросила на журналиста испепеляющий взгляд и вышла в сопровождении мужа. И тут Робер Дарзак поведал нам, насколько он обескуражен историей с мешком. Он ведь сбросил в расселину мешок вместе с Ларсаном, а выплыл наружу только мешок. Рультабийль на это сказал:
        - Можете не сомневаться, Ларсан жив! Положение у нас весьма незавидное, я должен ехать. Нельзя терять ни минуты. Через сутки я вернусь. Но поклянитесь оба, что вы носа не высунете из замка. Господин Дарзак, поклянитесь, что вы будете наблюдать за госпожой Дарзак и удержите ее в замке, даже если для этого нужно будет применить силу. Да, и вот еще что: вам не следует больше жить в Квадратной башне. Ни в коем случае! На этаже, где живет господин Стейнджерсон, есть две свободные комнаты. Займите их, это необходимо. Сенклер, проследите за этим переселением. После моего отъезда чтобы ноги вашей не было в Квадратной башне, ясно? Прощайте. Дайте-ка я вас обниму, всех троих!
        Он прижал к груди господина Дарзака, потом меня; затем обнял даму в черном и вдруг разразился рыданиями. Такое поведение Рультабийля, несмотря даже на серьезность обстановки, показалось мне непонятным. Увы, каким естественным я сочту его позже!
        Глава 15
        Ночные вздохи
        Два часа ночи. Замок спит. Какая тишина на земле и в небесах! Я стою у окна; лицо у меня горит, а сердце застыло; море вздыхает в последний раз, и сразу же луна скрывается за облаками. Ночное светило погасло, нигде не видно даже теней. И вот среди сонной неподвижности мне слышатся слова литовской песни:
        И, деву встречая, разверзлась пучина
        И снова сомкнулась, насытясь.
        И вновь неподвижно, светло и пустынно
        Хрустальное озеро Свитезь.
        Слова ясно и четко доносятся до меня в гулкой неподвижной ночи. Кто это? Он? Она? А может, их просто подсказывает мне память? Все-таки любопытно: зачем этот черноземный князь явился со своими литовскими песнями на Лазурный Берег? И почему меня преследуют его образ и его песни?
        Как она его выносит? Он же просто смешон; эти ласковые глаза с длинными темными ресницами да еще литовские песни! Впрочем, я тоже смешон. Неужели у меня сердце словно у школьника? Не думаю. Скорее, я склонен полагать, что в князе Галиче меня волнует не столько интерес миссис Эдит к нему, сколько мысль о том, другом человеке. Да, вот именно: князь и Ларсан тревожат меня вместе. В замке князь не появлялся с того обеда, на котором его нам представили, то есть с позавчерашнего дня.
        Вечер после отъезда Рультабийля не принес нам ничего нового. Ни от него, ни от Старого Боба никаких известий не было. Миссис Эдит расспросила прислугу, зашла в комнаты Старого Боба и в Круглую башню, после чего заперлась у себя. В комнаты Дарзаков она заходить не стала. «Это дело полиции», - сказала она. Артур Ранс примерно час разгуливал по западному валу, выказывая признаки крайнего нетерпения. Со мною никто не заговаривал. Супруги Дарзак из Волчицы не выходили. Каждый обедал у себя. Профессор Стейнджерсон тоже не показывался.
        А теперь замок спит. Но вместе с ночным светилом появились и какие-то тени. Что там такое, если не тень лодки, отделившаяся от черной громады замка и скользящая по серебристой воде? А чей это силуэт горделиво возвышается на носу, тогда как вторая тень молчаливо сгибается над веслами? Это твой силуэт, Федор Федорович! Ну, эту тайну разгадать проще, чем тайну Квадратной башни, Рультабийль. Тут, я думаю, даже у миссис Эдит хватит ума…
        Ночь-лицемерка! Кажется, что все спит, а на самом деле не спит никто и ничто. Да и кто похвалится тем, что может спать в форте Геркулес? Думаете, миссис Эдит спит? А супруги Дарзак? А господин Стейнджерсон? Он ведь каждый день ходит полусонный, и, говорят, по утрам его постель не смята, потому что после событий в Гландье его постоянно мучит бессонница, - так неужели он спит в эту ночь? А я разве сплю?
        Я вышел из комнаты, спустился во двор Карла Смелого и быстро дошел до вала Круглой башни. Оказался я там вовремя: лодка князя Галича как раз пристала к берегу у «садов Семирамиды», освещенных лунным сиянием. Князь выпрыгнул на гальку, за ним, сложив весла, последовал другой. Я узнал и хозяина, и его слугу: Федора Федоровича и его лакея Ивана. Через несколько секунд оба скрылись в тени столетних пальм и гигантских эвкалиптов.
        Я обошел кругом вал двора Карла Смелого и с бьющимся сердцем направился в первый двор. Звук моих одиноких шагов гулко разнесся под каменными сводами потерны; мне показалось, что у полуразрушенной паперти часовни настороженно встрепенулась чья-то тень. Я остановился возле Садовой башни и нащупал в кармане револьвер. Тень не двигалась. Что это? Внимательно прислушивающийся человек? Я спрятался за шпалеру из вербены, окаймлявшую дорожку, которая через половодье весенних трав и кустов вела прямо к Волчице. Двигался я бесшумно, и тень, по-видимому успокоившись, зашевелилась. Это дама в черном. Луна освещала ее своим бледным светом. И вдруг словно по волшебству женщина исчезла. Я двинулся к часовне и, подойдя к развалинам поближе, услышал тихий шепот, бессвязные слова и вздохи, перемежающиеся таким плачем, что и у меня глаза стали влажными. Там, за одной из колонн, плакала дама в черном. Она одна? Быть может, в столь тревожную ночь она выбрала этот увитый цветами алтарь, чтобы принести тут, в тишине, свою чистую молитву?
        Внезапно рядом с дамой в черном я увидел чью-то фигуру и узнал Робера Дарзака. Оттуда, где я стоял, мне было слышно, о чем они говорили. Ужасная, некрасивая, постыдная бестактность! Но - странное дело! - я чувствовал, что просто обязан слушать. Я больше не думал ни о миссис Эдит, ни о князе Галиче. Все мои мысли вертелись вокруг Ларсана. Почему? Почему мне хотелось слышать их разговор именно из-за Ларсана? Я понял, что Матильда украдкой вышла из башни, чтобы погрустить в саду, а муж присоединился к ней. Дама в черном плакала. Она держала Робера Дарзака за руки и говорила:
        - Я знаю, знаю, как вы мучаетесь, не трудитесь возражать - я же вижу, как вы изменились, как вы несчастны. Я виню себя - я причинила вам боль, но не надо обвинять меня в том, что я больше не люблю вас. О Робер, я еще буду вас любить, как когда-то, обещаю вам!
        Она задумалась, а он с недоверчивым видом продолжал слушать. Через несколько секунд Матильда воскликнула - странным голосом, но вместе с тем очень убежденно:
        - Ну разумеется, обещаю!
        Она еще раз сжала ему руки и ушла, подарив на прощание чудную, но настолько несчастную улыбку, что я удивился, как она могла обещать ему счастье. Проходя, Матильда слегка задела меня, но не заметила. Запах ее духов улетел, и я ощущал лишь аромат лавровишен, за которыми прятался.
        Господин Дарзак не двигался. Я продолжал наблюдать за ним. Внезапно он воскликнул с яростью, которая заставила меня задуматься:
        - Да, нужно быть счастливым! Нужно!
        Конечно, он был на пределе сил. И прежде чем уйти к себе в башню, сделал жест, в который вложил свой протест против злой судьбы и вызов року, жест, которым он, невзирая на разделяющее их пространство, как бы обнимал даму в черном и прижимал ее к груди, становясь ее повелителем.
        Возможно, жест его был и не совсем таков, каким я дорисовал его в своем воображении: просто оно, блуждая вокруг Ларсана, наткнулось на Дарзака. Да, я прекрасно помню: именно этой лунной ночью, после этого жеста похитителя я осмелился сказать себе то, что говорил уже о многих других, обо всех: «А что, если это Ларсан?» Порывшись же как следует в глубинах памяти, я могу признаться, что мысль моя была еще более точной. При жесте Робера Дарзака в голове у меня тут же вспыхнуло: «Это Ларсан!»
        Я был так испуган, что, увидев идущего в мою сторону Робера Дарзака, невольно попятился, чем и обнаружил свое присутствие. Он заметил меня, узнал, схватил за руку и заговорил:
        - Вы здесь, Сенклер, вы не спите? Все мы бодрствуем, мой друг. Вы все слышали? Знаете, Сенклер, такого горя я не выдержу. Мы уже были почти счастливы, даже она поверила было, что грозный рок от нее отступился, - и тут снова появляется он. И вот все кончено, у нее нет больше сил для любви. Она покорилась неизбежности, ей кажется, что рок будет преследовать ее всегда, точно вечная кара. Только драма минувшей ночи доказала мне, что эта женщина и в самом деле любила меня… раньше… Да, в какие-то секунды она боялась за меня, а я - увы! - совершил убийство только ради нее. Но к ней снова вернулось ее убийственное безразличие. Теперь она думает - если вообще может о чем-нибудь думать, - что будет когда-нибудь молча гулять со стариком, и все.
        Он вздохнул так печально и так искренне, что ужасная мысль тут же меня покинула. Я размышлял теперь только о его словах, о горе этого человека, которому казалось, что он окончательно потерял любимую жену, в то время как к ней вернулся сын, о существовании которого он до сих пор не знал. В сущности, он так и не разобрался в поведении дамы в черном, так и не понял, почему она на первый взгляд столь легко отринула его. Он объяснял эту страшную перемену измученной угрызениями совести дочери профессора Стейнджерсона только любовью к отцу.
        Тем временем господин Дарзак продолжал сетовать:
        - Что толку, что я схватился с ним? Зачем я его убил? Зачем она заставляет меня молчать, словно какого-то преступника, если не хочет отблагодарить меня своею любовью? Боится, что меня снова станут судить? Увы, Сенклер, дело не в этом, совсем не в этом. Она опасается, что ослабевший рассудок отца не выдержит нового скандала. Отец! Вечно отец! А меня словно и вовсе нет. Я ждал ее двадцать лет и не успел получить, как отец снова ее у меня отнял.
        В голове у меня пронеслось: «Отец? Нет, отец и сын». Он сел на древние камни обвалившейся часовни и проговорил как бы про себя:
        - Но я вырву ее из этих стен… Не могу видеть, как она бродит под ручку с отцом, словно меня и вовсе нет!
        Пока он это говорил, перед моим мысленным взором встали два горестных силуэта - отец и дочь, гуляющие на закате в громадной тени башни, которую косые лучи вечернего солнца удлинили еще больше, и я подумал, что гнев Небес безжалостно обрушился на них, словно на Эдипа и Антигону, что они напоминают знакомых нам с юности героев Софокла, живущих в Колоне с грузом нечеловеческого несчастья на плечах.
        А потом вдруг - не знаю даже, по какой причине, быть может из-за жеста Дарзака, - страшная мысль снова пришла мне в голову, и я в упор спросил:
        - А как получилось, что мешок оказался пустым?
        Дарзак невозмутимо ответил:
        - Возможно, об этом расскажет Рультабийль.
        Затем пожал мне руку и задумчиво пошел в глубину двора.
        Я смотрел ему вслед.
        Кажется, я схожу с ума.
        Глава 16
        «Открытие Австралии»
        В лицо ему светит луна. Возможно, теперь, полагая, что остался один, он сбросит свою дневную маску. Днем его неуверенный взгляд заслоняют темные стекла очков. И если он, играя комедию, устал горбиться и опускать плечи, то теперь настала минута, когда Ларсан может дать отдых своему массивному телу. Скорее бы он расслабился! Я слежу за ним из-за кулисы - притаившись за фиговыми деревьями, откуда мне видно каждое его движение.
        Вот он стоит, словно на пьедестале, на западном валу, луна заливает его холодным и мертвенным светом. Это ты, Дарзак? Или это твой призрак? А быть может, это тень Ларсана, восставшего из мертвых?
        Я схожу с ума… Ей-богу, всех нас нужно пожалеть - все мы сходим с ума. Нам повсюду видится Ларсан, и, быть может, Дарзак однажды тоже смотрел на меня и думал: «А вдруг это Ларсан?» Однажды! Я говорю, словно мы заперты в замке уже невесть сколько, а прошло-то всего четверо суток. Мы приехали сюда 8 апреля, вечером.
        Когда я задавал себе этот ужасный вопрос относительно других, сердце мое не билось так сильно - быть может, потому, что и вопрос звучал не так ужасно, когда речь шла о других. И потом, со мной делается что-то странное. Мой ум не только не сопротивляется изо всех сил столь невероятному предположению; напротив, он тянется к нему, поддается его страшному очарованию. Он буквально помутился, и спасения от этого нет. Он заставляет меня не сводить глаз с этого призрака, стоящего на западном валу, отыскивать знакомые позы и жесты - сначала когда тот стоит спиной, потом - в профиль, потом - лицом ко мне. Вот так он очень похож на Ларсана… Да, но вот этак он похож на Дарзака…
        Почему эта мысль впервые пришла ко мне только сегодня ночью? Ведь если поразмыслить как следует, это - первое, что должно было прийти нам на ум. Разве во времена событий, связанных с тайной Желтой комнаты, Ларсана не принимали несколько раз за Дарзака? Разве Дарзак, пришедший в 40-е почтовое отделение за ответом мадемуазель Стейнджерсон, не был на самом деле Ларсаном? Разве этот король перевоплощений уже не выдавал себя за Дарзака, притом с таким успехом, что ему удалось обвинить в своих преступлениях жениха мадемуазель Стейнджерсон?
        Да, конечно… Но если я все же прикажу своему беспокойному сердцу замолчать и прислушаюсь к голосу разума, он мне скажет, что это мое предположение безумно. Безумно? Но почему? Постойте-ка: вон призрак Ларсана зашагал своими длинными ногами, зашагал походкой Ларсана. Да, но плечи у него - как у Дарзака.
        Я сказал, что мое предположение безумно, и вот почему: если он не Дарзак, то должен стараться быть все время в тени, в укрытии, как тогда, в Гландье, а тут мы все время сталкиваемся с этим человеком, живем рядом с ним!
        Живем рядом с ним? Нет!
        Во-первых, среди нас он показывается не часто - то сидит у себя в комнате, то корпит над своей никому не нужной работой в башне Карла Смелого. Честное слово, рисование - прекрасный повод отвечать на вопросы не оборачиваясь, так чтобы твоего лица не было видно.
        Но ведь не все же время он рисует. Да, но, выходя из помещения, он всегда надевает темные очки. Вообще этот несчастный случай в лаборатории - выдумка остроумная. Можно подумать - мне, например, всегда так казалось, - что эта взорвавшаяся горелка знала, какую услугу окажет она Ларсану, если тот станет выдавать себя за Дарзака. Теперь он может избегать яркого света, ссылаясь на слабое зрение. Ну как же, как же! Даже мадемуазель Стейнджерсон и Рультабийль стараются выбрать для него местечко в тени, где его глазам не причинит вреда яркий дневной свет. Если вдуматься, то он чаще всех нас ищет тени, и мы видим его мало, причем всегда в полутьме. В нашем зале военного совета очень темно, в Волчице темно, в Квадратной башне он выбрал комнаты, в которых всегда царит полумрак.
        И все же… Ладно, посмотрим. Так просто Рультабийля не проведешь, водить его за нос три дня подряд не удастся никому. Однако, как говорит Рультабийль, Ларсан родился раньше его, он ведь его отец…
        Но вот что я вспомнил: когда в Кане Дарзак зашел к нам в купе, он первым делом задернул занавески. Полумрак, всегда полумрак!
        Вот призрак на западном валу повернулся в мою сторону. Я хорошо его вижу, очков на нем нет. Он неподвижен, словно стоит перед фотокамерой. Не двигайтесь. Готово: это Робер Дарзак! Робер Дарзак!
        Он снова двинулся. Не знаю, но все же его походка чем-то отличается от походки Ларсана. Только вот чем?
        Разумеется, Рультабийль заметил бы. Заметил бы? Да он больше рассуждает, чем смотрит. И было ли у него время понаблюдать?
        Нет! Не нужно забывать, что Дарзак пробыл три месяца на юге. Это верно. Тут можно рассуждать так: три месяца его никто не видел. Он уехал недужным, вернулся здоровым. Неудивительно, что лицо у человека изменилось: уехал он тяжелобольным, вернулся ожившим.
        И сразу же состоялась свадьба. Все это время он редко показывался на люди, да и длилось все это лишь неделю. Семь дней Ларсан мог бы выдержать.
        Человек (Дарзак? Ларсан?) спустился с пьедестала на западном валу и направился в мою сторону. Неужели он меня заметил? Я еще сильнее сжался за своим фиговым деревом.
        За три месяца Ларсан мог изучить все привычки и повадки Дарзака, а потом, убрав несчастного, занять его место, похитить его жену - и дело сделано!
        Голос? Имитировать голос человека с Юга - чего проще! Выговор заметен чуть больше или чуть меньше, и все. Мне показалось, что сейчас у него южный выговор слышен немного больше. Да, у теперешнего Дарзака акцент чуть сильнее, по-моему, чем до свадьбы.
        Но вот он уже рядом, проходит мимо, хотя меня не замечает…
        Это Ларсан! Говорю вам, это Ларсан!
        На секунду остановился, в отчаянии огляделся - все вокруг спит, не спит лишь его горе - и вздохнул, как вздыхают глубоко несчастные люди…
        Это Дарзак!
        Он ушел, а я остался стоять за фиговым деревом, совершенно уничтоженный тем, о чем осмелился подумать.
        …Сколько времени провел я в этом состоянии? Час? Два? Когда я очнулся, поясница у меня разламывалась, голова отказывалась работать. В своих ошеломительных предположениях я дошел до того, что подумал: а вдруг Ларсан, лежавший в мешке из-под картошки, засунул на свое место Дарзака, который, запрягши в двуколку Тоби, повез его к Кастийонской расселине? Я даже представил себе, как агонизирующий полумертвец воскресает и предлагает господину Дарзаку занять его место. Однако, чтобы отбросить столь идиотское предположение, мне понадобилось вспомнить о доказательстве его невозможности, которое я получил во время разговора один на один с господином Дарзаком. Разговор этот состоялся утром, после нашего бурного собрания в Квадратной башне, во время которого были четко определены условия задачи о «лишнем трупе». Меня тогда занимал нелепый образ князя Галича, и я задал господину Дарзаку несколько вопросов, касающихся этого человека; он сразу ответил на них, причем сослался на другой, весьма ученый разговор на ту же тему, который состоялся между ним и мною накануне и о котором никто, кроме нас двоих, физически
не мог знать. Об этом разговоре знал он один, и поэтому у меня не осталось сомнений, что Дарзак, занимающий мой ум сегодня, и Дарзак, с которым я беседовал накануне, - одно и то же лицо.
        Как ни абсурдна была мысль о подмене, меня все же следует простить. В том, что она у меня возникла, немного виноват Рультабийль, говоривший о своем отце как о гении перевоплощения. И я вернулся к единственно возможному - для Ларсана, который занял место Дарзака, - предположению о том, что подмена произошла во время свадьбы, когда жених мадемуазель Стейнджерсон вернулся в Париж после трехмесячного пребывания на юге.
        Даже душераздирающая жалоба, вырвавшаяся недавно у Дарзака, когда он считал, что рядом никого нет, - даже она не смогла прогнать эту мысль. Я вспомнил, как он вошел в церковь Сен-Никола дю Шардонне, церковь, выбранную им самим… Не потому ли, что это самая темная церковь в Париже?
        Удивительно, до какого вздора можно дойти, когда в лунную ночь стоишь за фиговым деревом и размышляешь о Ларсане!
        «Сущий вздор!» - говорил я себе, пробираясь по двору и мечтая о постели, которая ждала меня в одинокой комнатке Нового замка. Вздор, потому что - как хорошо объяснил Рультабийль, - займи Ларсан место Дарзака, ему достаточно было бы увести свою прекрасную добычу, а представать перед Матильдой в своем подлинном обличье и пугать ее, появляться в замке и, себе же на беду, снова показываться в лодке Туллио в виде грозного Русселя-Балмейера - все это ему было вовсе ни к чему.
        К тому же в таком случае Матильда уже принадлежала бы ему, он уже обрел бы ее снова. А появление Ларсана явно оттолкнуло ее от Дарзака, - стало быть, Дарзак не Ларсан. Господи, как болит голова! Это все луна, которая так давит на мозг. У меня лунный удар.
        И потом, разве не видел его Артур Ранс в ментонском саду, в то время как Дарзак уже сидел в поезде, доставившем его в Кан раньше нас? Если Артур Ранс не солгал, я могу спокойно отправляться спать. А зачем было Артуру Рансу лгать? Артур Ранс - еще один человек, влюбленный до сих пор в даму в черном. Миссис Эдит не дурочка - она все замечает… Впрочем, ладно, надо идти спать.
        Я как раз проходил под потерной и собирался войти во двор Карла Смелого, как вдруг мне показалось, что раздался какой-то звук, словно где-то закрыли дверь, словно железо стукнуло по дереву, словно щелкнул замок. Я быстро высунул голову из-под потерны и заметил у входа в Новый замок неясный человеческий силуэт; взведя курок револьвера, я в три прыжка оказался у двери, но там никого не было. Дверь в Новый замок была затворена, хотя я помнил, что оставил ее приоткрытой. Я чрезвычайно встревожился, чувствуя рядом чье-то присутствие, но кто это мог быть? Очевидно, если силуэт не был плодом моего разгоряченного воображения, находиться этот человек мог лишь в Новом замке, так как двор был пуст.
        Я осторожно открыл дверь и вошел. Минут пять я неподвижно стоял и прислушивался. Ни звука! Должно быть, мне померещилось. Тем не менее я не стал зажигать спичку и в темноте, стараясь производить как можно меньше шума, поднялся по лестнице и дошел до своей комнаты. Только закрыв за собой дверь, я облегченно вздохнул.
        Это видение беспокоило меня больше, чем я признавался самому себе, и, хотя я сразу лег, заснуть мне не удалось. Наконец по непонятной для меня причине силуэт и мысль о Дарзаке-Ларсане странным образом смешались в моем растревоженном мозгу.
        Я дошел до того, что сказал себе: не успокоюсь, пока не удостоверюсь, что Дарзак - это не Ларсан. И сделаю это при первом же удобном случае.
        Да, но как? Дернуть его за бороду? Если я ошибаюсь, он примет меня за сумасшедшего или догадается, о чем я думаю, что отнюдь не утешит беднягу в его несчастьях. Оказаться под подозрением, что он - Ларсан, - только этого ему не хватает.
        Внезапно, отбросив одеяло, я сел и воскликнул:
        - Австралия!
        Дело в том, что мне на ум пришел эпизод, о котором я упоминал в начале этого повествования. Вы, должно быть, помните, что, когда в лаборатории произошел несчастный случай, я отправился вместе с Робером Дарзаком к аптекарю. Там Дарзак, естественно, снял куртку; когда аптекарь начал оказывать ему помощь, рукав рубашки нечаянно задрался до локтя, и я увидел у локтевого сгиба правой руки большое родимое пятно, очертаниями удивительно напоминающее Австралийский материк. Пока аптекарь работал, я невольно отмечал на этой «карте» места, где должны располагаться Мельбурн, Сидней и Аделаида; более того, рядом с большим на руке находилось еще и маленькое пятнышко, расположенное примерно там, где должен быть остров Тасмания.
        И когда позже я случайно вспоминал этот случай с визитом к аптекарю и родимым пятном, мне по вполне понятной ассоциации приходила на ум Австралия.
        Вспомнил я о ней и в эту бессонную ночь.
        Едва я, сидя на постели, успел поздравить себя с тем, что нашел столь надежный способ проверить личность господина Дарзака, и уже начал было раздумывать, как лучше взяться за дело, чтобы выяснить все самому, слух мой внезапно уловил какой-то звук. Через несколько секунд звук повторился; казалось, под чьими-то медленными и осторожными шагами скрипят ступени.
        Затаив дыхание, я подошел к двери, приложил ухо к замочной скважине и прислушался. Сначала было тихо, затем ступени скрипнули опять. Сомнений не было: кто-то шел по лестнице, причем старался делать это бесшумно. Я подумал о тени, которую видел, когда входил во двор. Кто это мог быть и что этот человек делал на лестнице? Поднимался? Спускался?
        Опять тихо. Воспользовавшись этим, я надел брюки и, взяв револьвер, осторожно, без скрипа, открыл дверь. Затаив дыхание, я дошел до перил и стал ждать. Я уже говорил, в каком ветхом состоянии находился Новый замок. Унылый свет луны падал наискось сквозь высокие окна каждой площадки; бледные, но четкие квадраты лежали на темной громадной лестнице. При таком освещении запустение замка было еще ощутимей. Сломанные кое-где перила, ветхие балясины, растрескавшиеся стены, на которых тут и там еще висели большие куски обивки, - все это не производило впечатления днем, но сейчас поразило меня, и я подумал, что в такой обстановке вполне уместно какое-нибудь привидение. Мне и в самом деле было страшно. Только что чья-то тень буквально выскользнула у меня из рук, когда я уже почти к ней прикоснулся. Но призраки гуляют по древнему замку, не скрипя ступенями. Правда, больше ступени и не скрипели.
        Внезапно, нагнувшись над перилами, я снова увидел тень. Она была ярко освещена и, что совершенно несвойственно тени, стала светлой. Я узнал Робера Дарзака.
        Он как раз достиг первого этажа и теперь шел по вестибюлю, подняв голову, словно чувствовал тяжесть моего взгляда. Я инстинктивно отпрянул. Когда же я вернулся на свой наблюдательный пост, то увидел, как мужчина скрывается в коридоре, ведущем к лестнице в другой части здания. Что это значит? Что Робер Дарзак делает ночью в Новом замке? Почему он так старается, чтобы его никто не заметил? У меня в голове пронеслись тысячи подозрений, точнее, опять зароились все недавние скверные мысли, и я отправился за Дарзаком «открывать Австралию».
        Я добрался до коридора, как раз когда он из него вышел и начал все так же осторожно подниматься по трухлявым ступеням другой лестницы. Спрятавшись в коридоре, я видел, как он остановился на первой площадке и открыл какую-то дверь. Потом я не видел больше ничего: он попал в темноту и, по-видимому, вошел в комнату. Я поднялся к этой двери, которая оказалась закрытой, и в полной уверенности, что он в комнате, трижды коротко постучал. Затем я стал ждать. Сердце мое бешено колотилось. В этих комнатах никто не жил, они были заброшены. Что делает здесь Робер Дарзак?
        Прошли минуты две, показавшиеся мне бесконечными, и, так как мне никто не ответил и не открыл, я постучал снова и снова стал ждать. И вот дверь отворилась, и Робер Дарзак совершенно естественно спросил:
        - Это вы, Сенклер? Что вам нужно, друг мой?
        - Я хочу знать, что вы тут делаете в такой час? - придушенным голосом ответил я, нащупывая в кармане револьвер, так как в глубине души мне было страшно.
        Он спокойно чиркнул спичкой и проговорил:
        - Как видите, собираюсь ложиться спать.
        Он зажег свечу и поставил ее на стул - в этой запущенной комнате не было даже плохонького ночного столика. Одна лишь кровать в углу, которую он, должно быть, принес сюда днем, составляла меблировку комнаты.
        - Я полагал, что эту ночь вы проведете рядом с госпожой Дарзак и профессором, на втором этаже Волчицы.
        - Там слишком мало места, и я стеснил бы госпожу Дарзак, - с горечью ответил бедняга. - Вот я и попросил Бернье принести мне кровать сюда. Да и какая разница, где лежать, - я ведь все равно не сплю.
        Мы помолчали. Мне было стыдно за свои нелепые выдумки. Откровенно говоря, угрызения совести были столь сильны, что я не сдержался. Я признался ему во всем: в своих постыдных подозрениях, в том, как, увидев его таинственные ночные блуждания по Новому замку, подумал, что имею дело с Ларсаном, в том, как решил отправиться «открывать Австралию». Я не скрыл от него, что в течение какого-то времени связывал все свои надежды с «Австралией».
        Выслушав меня с необычайно горестным видом, Дарзак спокойно засучил рукав, поднес руку к свече и показал мне родимое пятно, которое должно было привести меня в чувство. Мне не хотелось даже смотреть на него, но Дарзак настоял, чтобы я его потрогал, и я убедился, что это самое обычное родимое пятно, на котором можно поставить точки с названиями городов - Сидней, Мельбурн, Аделаида, - и что рядом есть маленькое пятнышко, формой напоминающее Тасманию.
        - Можете потереть, - добавил он весьма рассудительным тоном, - оно не сойдет.
        Со слезами на глазах я снова принялся просить у него прощения, но он не хотел меня прощать, прежде чем я не дерну его изо всех сил за бороду. Я послушался, и в руках у меня она не осталась.
        Только после этого он позволил мне идти спать, что я и сделал, обозвав себя дураком.
        Глава 17
        Необыкновенные приключения Старого Боба
        Когда я проснулся, моя первая мысль была о Ларсане. Я уже был не в состоянии верить ни себе, ни другим, ни в то, что он мертв, ни в то, что жив. Быть может, он был вовсе не так тяжело ранен, как мы подумали? Да что я говорю? Быть может, он был вовсе не мертв, как это показалось сначала? Мог ли он выбраться из мешка, сброшенного Дарзаком в Кастийонскую расселину? В конце концов, это было вполне возможно, или, точнее, в этом предположении не было ничего, что превосходило бы способности Ларсана, тем более что Уолтер объяснил нам, что нашел мешок в трех метрах от устья расселины, на естественном выступе, о существовании которого господин Дарзак и не подозревал, сбрасывая останки Ларсана в бездну.
        Затем я подумал о Рультабийле. Что он делает все это время? Зачем уехал? Никогда еще он не был так нужен в форте Геркулес. Если он опоздает, то сегодня скандала между Рансами и Дарзаками не избежать.
        В этот миг в дверь постучали, и папаша Бернье передал мне короткую записку от моего друга, которую какой-то маленький бродяжка сунул в руку папаше Жаку. Рультабийль писал: «Вернусь сегодня утром. Встаньте поскорее и не откажите в любезности набрать для меня к завтраку прекрасных моллюсков, которых так много на камнях у мыса Гарибальди. Не теряйте ни минуты. Приветствую и благодарю. Рультабийль». Эта записка навела меня на размышления: я знал из опыта, что, когда Рультабийль на первый взгляд занимается пустяками, на самом деле он делает весьма серьезные дела.
        Я поспешно оделся и, вооружившись старым ножом, которым снабдил меня папаша Бернье, отправился выполнять фантазию моего друга. Когда я прошел через северные ворота, не встретив никого в этот ранний час (было около семи утра), ко мне присоединилась миссис Эдит, и я рассказал ей о записке Рультабийля. Миссис Эдит, крайне обеспокоенная затянувшимся отсутствием дядюшки, нашла записку странной и тревожной и отправилась со мною за моллюсками. По пути она сообщила мне, что дядюшка не прочь порой отлучиться на несколько деньков и до этой минуты она сохраняла надежду, что с его возвращением все объяснится, однако теперь ей опять не дает покоя мысль: а вдруг по какой-то трагической ошибке Старый Боб стал жертвой мщения Дарзаков?
        Затем она процедила сквозь свои прелестные зубки смутную угрозу в адрес дамы в черном, добавила, что ее терпения хватит лишь до полудня, и смолкла.
        Мы принялись собирать моллюсков для Рультабийля. Миссис Эдит была босиком, я тоже. Однако босые ножки миссис Эдит занимали меня гораздо больше, нежели моллюски. Дело в том, что, бродя по заливу Геркулеса, я обнаружил, что ножки миссис Эдит прекраснее самых дивных морских раковин; они заставили меня начисто забыть о моллюсках, и Рультабийлю пришлось бы завтракать без них, если бы не удивительное рвение молодой женщины. Она шлепала по морской воде и засовывала нож под камни изящно, но несколько нервно, что, впрочем, было ей очень к лицу. Внезапно мы, словно сговорившись, выпрямились и навострили уши. Со стороны пещер донесся чей-то крик. Рядом с пещерой Ромео и Джульетты мы различили небольшую группу людей, призывно махавших нам руками. Подгоняемые предчувствием, мы поспешили к берегу. Вскоре мы узнали, что двое рыбаков, услышав чьи-то стоны, обнаружили в провале пещеры какого-то бедолагу, который, свалившись туда, по-видимому, долгое время пролежал без сознания.
        Мы не ошиблись. На дне ямы лежал Старый Боб. Когда его извлекли на свет божий, он являл собою весьма жалкое зрелище: изящный черный сюртук был грязен, измят, а кое-где и разорван. Миссис Эдит не смогла сдержать слез, когда увидела, что ключица и нога ученого вывихнуты, а сам он бледен как смерть.
        По счастью, все обошлось. Через десять минут он, согласно ее распоряжениям, уже лежал у себя на постели в Квадратной башне. Но представьте себе: этот упрямец до прихода врача отказался раздеться и расстаться со своим сюртуком! Сгорая от волнения, миссис Эдит устроилась у его изголовья, однако, как только пришел врач, Старый Боб потребовал, чтобы племянница немедленно оставила его и вышла из Квадратной башни. Он заставил ее даже закрыть дверь.
        Эта последняя предосторожность нас весьма озадачила. Мы собрались во дворе Карла Смелого: госпожа и господин Дарзак, Артур Ранс и я, а также папаша Бернье, который ждал удобного случая, чтобы узнать у меня новости. Выйдя после прибытия врача из Квадратной башни, миссис Эдит подошла к нам и сказала:
        - Будем надеяться, ничего очень уж серьезного. Старый Боб - человек крепкий. Ну что я вам говорила? И сейчас повторяю: это просто старый шут - он, видите ли, хотел похитить череп князя Галича! Зависть ученого! Уж и посмеемся мы, когда он поправится!
        Тут дверь Квадратной башни распахнулась, и показался верный слуга Старого Боба Уолтер. Он был бледен и встревожен.
        - Сударыня! - воскликнул он. - Он истекает кровью. Он не хотел, чтобы я говорил, но его нужно спасать.
        Миссис Эдит исчезла за дверью Квадратной башни. Мы войти не решались. Вскоре она появилась снова:
        - Ах, это ужасно! У него разбита вся грудь.
        Я протянул ей руку, и она оперлась на нее, Артур же Ранс, как ни странно, прогуливался тем временем по валу, заложив руки за спину и насвистывая. Я постарался успокоить миссис Эдит и высказал ей свое сочувствие, однако супруги Дарзак остались равнодушны к горю молодой женщины.
        Через час в замке появился Рультабийль. Я поджидал своего приятеля, стоя на западном валу, и, как только заметил его на берегу, сразу же бросился навстречу. Он оборвал первый же мой вопрос и сразу поинтересовался, хорош ли у меня улов. Меня не обманул его пристальный взгляд, и, желая показать, что я тоже не промах, я ответил:
        - Улов прекрасный! Я поймал Старого Боба.
        Рультабийль подскочил. Я пожал плечами, так как полагал, что он продолжает ломать комедию, и проговорил:
        - Да ладно вам! Вы же прекрасно знаете, куда направляли нас вашей запиской насчет моллюсков!
        Он удивленно уставился на меня:
        - Вы, должно быть, не понимаете, что говорите, дорогой Сенклер, иначе не заставили бы меня опровергать подобное обвинение.
        - Какое обвинение? - вскричал я.
        - Обвинение в том, что я мог оставить Старого Боба в пещере Ромео и Джульетты, зная, что он умирает.
        - Да успокойтесь же, - отозвался я. - Старый Боб вовсе не умирает. У него вывихнуты нога и плечо, но не сильно, а история его исчезновения - самая что ни на есть добропорядочная: он утверждает, что хотел похитить череп у князя Галича.
        - Что за бредовая мысль! - усмехнулся Рультабийль.
        Он наклонился ко мне и, глядя прямо в глаза, спросил:
        - А вы верите в эту историю? И что, это все? Других ран у него нет?
        - Есть. У него есть еще одна рана, но врач нашел ее неопасной. У него разбита грудь.
        - Разбита грудь? - переспросил Рультабийль, в волнении сжимая мне руку. - А как она у него разбита?
        - Не знаем, не видели. Старый Боб невероятно стыдлив. Он не хотел снимать при нас сюртук, а тот так хорошо закрывал рану, что мы о ней и не подозревали, пока нам не признался Уолтер, напуганный видом крови.
        Придя в замок, мы сразу наткнулись на миссис Эдит, которая нас разыскивала.
        - Дядюшка не желает, чтобы я дежурила у его постели. Это совершенно необъяснимо! - воскликнула она, глядя на Рультабийля с несвойственной ей тревогой.
        - Сударыня! - ответил репортер, церемонно раскланявшись с нашей милой хозяйкой. - Уверяю вас, ничего необъяснимого тут нет, если дать себе труд хоть немножечко поразмыслить.
        Затем он поздравил миссис Эдит с тем, что она вновь обрела своего чудесного дядюшку, которого уже считала погибшим.
        Миссис Эдит, поняв мысль моего друга, только собралась ему ответить, как к нам подошел князь Галич. Узнав о несчастном случае, он явился проведать, как поживает его друг Старый Боб. Миссис Эдит успокоила его относительно последствий вылазки своего чудака-дядюшки и попросила у князя прощения за слишком пылкую любовь ее родственника к самым древним черепам в мире. Когда она ему рассказала, что именно хотел похитить Старый Боб, князь мило и учтиво улыбнулся.
        - Вы найдете ваш череп, - продолжала она, - на дне пещеры, куда дядюшка свалился вместе с ним. Во всяком случае, так он мне сказал. За свою коллекцию, князь, можете не беспокоиться.
        Князь очень заинтересовался происшествием и попросил рассказать поподробнее. И миссис Эдит поведала, в чем дядюшка ей признался: он ушел из замка через колодец, который сообщается с морем. Как только она это сказала, я сразу вспомнил опыт с ведром воды, который провел Рультабийль, а также железные засовы на крышке колодца, и выдумки дядюшки Боба приняли у меня в голове гигантские размеры. Я был убежден, что, если ему верят, он лжет всем подряд. В заключение миссис Эдит сказала, что у выхода из подземного хода, ведущего из колодца, его ждал Туллио, который и доставил дядюшку в своей лодке к пещере Ромео и Джульетты.
        - Зачем такие сложные маневры, когда можно было просто выйти через дверь? - не удержавшись, воскликнул я.
        Миссис Эдит бросила на меня горестный взгляд, и я тут же пожалел, что оказался не на ее стороне.
        - Все это весьма странно, - заметил князь. - Позавчера утром Морской Палач пришел со мною проститься, так как уезжал отсюда, и я был уверен, что в пять вечера он сел в поезд на Венецию, свой родной город. Так как же тогда он вез господина Старого Боба в своей лодке следующей ночью? Здесь его уже не было, да и лодку он продал, потому что решил сюда больше не возвращаться, - так он мне сказал.
        Помолчав, князь Галич продолжил:
        - Впрочем, все это не важно, сударыня: главное, чтобы ваш дядя как можно скорее поправился и, - добавил он с еще более очаровательной улыбкой, - чтобы вы помогли мне отыскать в пещере некий несчастный камень, который выглядит следующим образом: острый, двадцати пяти сантиметров длиной, сточенный с одной стороны, использовавшийся в качестве скребка, короче, самый древний скребок в мире. Я очень им дорожу, - подчеркнул князь, - поэтому вы, быть может, соблаговолите узнать у дядюшки, что с ним стало.
        Несколько высокомерно, что мне понравилось, миссис Эдит пообещала, что приложит все усилия, чтобы столь ценный скребок не затерялся. Князь попрощался и ушел. Когда мы повернулись, рядом с нами стоял Артур Ранс. Похоже, он слышал весь разговор и теперь обдумывал его. Приложив свою трость с загнутой ручкой к губам, он, по своему обыкновению, насвистывал и смотрел на миссис Эдит столь пристально, что она раздраженно проговорила:
        - Да знаю я, знаю, о чем вы, сударь, думаете, и меня это вовсе не удивляет - уж поверьте!
        Затем, весьма раздосадованная, она повернулась к Рультабийлю и вскричала:
        - Что бы там ни было, вы никогда не сможете мне объяснить, как, находясь за пределами Квадратной башни, он очутился в шкафу!
        - Сударыня, - ответил Рультабийль, глядя в лицо миссис Эдит так, словно хотел ее загипнотизировать, - терпение и отвага! Если Господь меня не оставит, я еще до вечера объясню вам то, о чем вы спрашиваете.
        Глава 18
        Самый страшный полдень
        Немного спустя я сидел в зале Волчицы наедине с миссис Эдит. Мне показалось, что она не находит себе места от беспокойства, и я попытался ее ободрить, однако она провела ладонями по своим растерянным глазам, и с дрожащих губ у нее сорвалось:
        - Я боюсь.
        На мой вопрос, чего она боится, прозвучало:
        - А вы сами не боитесь?
        Я промолчал. Это была правда: я и сам боялся. Она проговорила:
        - Вам не кажется, что что-то происходит?
        - Где?
        - Где-где? Вокруг нас, - поежилась она. - Я совсем одна, совсем! Мне страшно. - С этими словами она направилась к двери.
        - Куда вы?
        - Пойду поищу кое-кого - не хочу оставаться совсем одна.
        - Кого же?
        - Князя Галича.
        - Этого вашего Федора Федоровича? - вскричал я. - Зачем он вам? Разве я не с вами?
        Беспокойство ее, однако, становилось тем сильнее, чем старательнее я пытался его развеять; без особых усилий я понял, что вызвано оно закравшимся к ней в душу страшным подозрением относительно личности ее дядюшки.
        Она сказала:
        - Пошли! - и увлекла меня за собой, прочь из Волчицы.
        Приближался полдень; весь двор был залит благоуханным сиянием. Так как темных очков мы не взяли, нам приходилось заслонять глаза рукой от ослепительно-ярких цветов, однако гигантские герани все равно проплывали перед нашими взорами кровавыми пятнами. Привыкнув немного к этому сиянию, мы прошли по иссушенной земле и, держась за руки, ступили на раскаленный песок. Но наши руки были еще горячее, чем все, что нас окружало, чем даже жаркое пламя этого полдня. Мы смотрели под ноги, чтобы не замечать бескрайнего зеркала вод, а быть может, и затем, чтобы не видеть, что происходит в сияющем просторе. Миссис Эдит твердила свое: «Мне страшно!» Мне тоже было страшно, особенно после моих ночных похождений, я боялся этого необъятного, изнурительного и сверкающего молчания полдня. Дневной свет, когда ты знаешь, что в нем происходит что-то невидимое, еще страшнее мрака. Полдень! Все и замирает, и живет, и молчит, и шумит. Прислушайтесь: у вас в ушах, словно в морских раковинах, гудят звуки куда более таинственные, чем те, что поднимаются с земли с наступлением вечера. Закройте глаза: вы увидите множество
серебристых видений, куда более тревожных, чем ночные призраки.
        Я посмотрел на миссис Эдит. По ее бледному лицу стекали ручейки холодного пота. Вслед за нею дрожь проняла и меня: я знал, что, увы, ничем не могу помочь и что все, чему суждено случиться, случится помимо нашей воли и желания. Миссис Эдит повела меня в сторону потерны. Арка потерны чернела в ярком свете дня, а по ту сторону этого прохладного туннеля виднелись фигуры Рультабийля и господина Дарзака, которые, словно белые статуи, стояли у входа во двор Карла Смелого. Рультабийль держал в руке трость Артура Ранса. Не знаю почему, но эта подробность меня встревожила. Концом трости он указал сначала на что-то, не видное нам, на своде арки, а потом на нас. О чем они говорили, мы не слышали. Их губы едва шевелились, словно у сообщников, ведущих секретный разговор. Миссис Эдит остановилась, но Рультабийль, повторив движение тростью, дал ей знак подойти.
        - Боже, что еще ему от меня нужно? - воскликнула она. - Господин Сенклер, мне очень страшно! Я скажу дяде все, и будь что будет.
        Мы вошли под арку; те двое неподвижно следили за нами. Их неподвижность удивила меня, и, когда я задал вопрос, мой голос гулко раскатился под сводом.
        - Что вы тут делаете?
        Мы подошли ближе, и они предложили нам повернуться спиной к двору, чтобы увидеть то, что они рассматривали. Это был расположенный на своде арки геральдический щит с гербом семейства Мортола и прибавочным знаком младшей ветви рода. Камень, на котором был вырезан герб, расшатался и, казалось, готов был вот-вот обрушиться на головы проходящих под ним. Рультабийль заметил этот расшатанный герб и теперь спросил у миссис Эдит, не стоит ли выломать его, чтобы потом поставить на место более надежно.
        - Я уверен, что, если до него дотронуться кончиком трости, он упадет, - заявил он и, протянув трость миссис Эдит, попросил: - Вы повыше меня, попробуйте сами.
        Мы принялись по очереди пробовать достать тростью до камня, но тщетно: он находился слишком высоко; я уже начал было задаваться вопросом, какой смысл в этом необычном упражнении, как вдруг позади меня раздался предсмертный крик.
        Все как один обернулись: у каждого вырвалось восклицание ужаса. Ах этот предсмертный крик! Сейчас он долетел до нас сквозь солнечный полдень, а несколько дней назад донесся в ночи. Когда же прекратятся эти крики? Впервые я услышал такой крик в ночном Гландье - когда же они перестанут возвещать о новой жертве, о том, что кто-то снова пал от руки преступника, нанесшей удар внезапно, исподтишка и таинственно, как настигает человека чума. Да, даже нашествие эпидемии не так незаметно, как движения этой беспощадной руки! И вот мы стоим вчетвером, дрожа и вопросительно вглядываясь расширенными от ужаса глазами в яркий свет дня, еще трепещущий от предсмертного крика. Кто-то умер? Или вот-вот умрет? Из чьих уст вырывается последний вздох? Как нам войти в этот свет, который, кажется, сам стонет и вздыхает?
        Больше всех напуган Рультабийль. Я видел, как при самых неожиданных обстоятельствах ему удавалось сохранить поистине нечеловеческое хладнокровие; как, заслышав предсмертный крик, он бросался в опасную темноту, словно герой, спасающий в морской пучине чью-то жизнь. Так почему же сейчас, в ярком свете дня, он так дрожит? Он вдруг оробел, словно ребенок, а он и есть ребенок, хотя и пытается всегда держаться достойно. Значит, он догадывался, что такая минута наступит, минута, когда при свете дня кто-то будет умирать? К нам подбежал Маттони, который проходил по двору и тоже услышал крик. Движением руки Рультабийль заставляет его застыть на месте, тот застывает под потерной, словно часовой, а сам молодой человек движется в сторону, откуда раздаются стоны, точнее, к источнику этих стонов, потому что пылающий воздух наполнен ими повсюду. Мы следуем за ним, затаив дыхание и вытянув вперед руки, словно движемся на ощупь в темноте, боясь на что-нибудь натолкнуться. Мы подходим все ближе и, миновав участок тени, отбрасываемой эвкалиптами, обнаруживаем человека, бьющегося в судорогах. Они сотрясают все его
тело. Человек в агонии - это Бернье! Он хрипит, безуспешно пробует подняться, задыхается; из раны в его груди течет кровь; мы наклоняемся над ним, и он успевает перед смертью выдохнуть два слова: «Фредерик Ларсан!»
        Голова его безжизненно падает. Фредерик Ларсан! Он везде и нигде. Опять он и его нет! Это его рука: труп и, естественно, никого рядом. Ведь единственный выход из места, где совершено преступление, - это потерна, а там стояли мы вчетвером. Заслышав крики, мы тут же обернулись - так быстро, что должны были успеть заметить движение убийцы. Но в ярком свете дня мы никого не увидели. Движимые, как мне кажется, одною и той же мыслью, мы идем в Квадратную башню, дверь в которую открыта, решительно входим в комнаты Старого Боба - гостиная пуста. Мы открываем дверь в спальню. Старый Боб, в цилиндре, спокойно лежит на кровати, рядом с ним сидит пожилая женщина - матушка Бернье. Как они невозмутимы! Однако, увидев наши лица, жена погибшего вскрикивает от ужаса в невольном предчувствии трагедии. Она ничего не слышала. Она ничего не знает. Она хочет выйти, увидеть, узнать - сама не зная что. Мы пытаемся ее удержать, но тщетно. Она выходит из башни и видит труп. И вот уже в этой страшной полдневной жаре она рыдает над истекающим кровью телом. Мы задираем ему рубашку и видим под сердцем рану, Рультабийль
выпрямляется с выражением, которое я у него уже видел, когда он осматривал в Гландье рану на теле жертвы невероятного убийства.
        - Похоже, удар ножом точно такой же, - сообщает он. - Та же рука. Но где нож?
        Мы принимаемся искать повсюду нож, но безуспешно. Должно быть, убийца унес его с собой. Где он? И кто он? Мы этого не знаем, но Бернье знал; быть может, поэтому он и погиб. Фредерик Ларсан! С дрожью в голосе мы повторяем последние слова умирающего.
        Внезапно у выхода из потерны появляется князь Галич с газетой в руке. Он движется в нашу сторону, не переставая читать. Вид у него насмешливый. Миссис Эдит подбегает к нему, вырывает у него газету и, указывая на труп, говорит:
        - Этого человека только что убили. Ступайте за полицией.
        Князь Галич смотрит на труп, потом на нас и, ни слова не говоря, поспешно отправляется за полицейскими. Матушка Бернье все стонет. Рультабийль садится на край колодца. Кажется, что у него не осталось больше сил. Вполголоса он говорит миссис Эдит:
        - Пусть наконец придет полиция. Вы ведь так этого хотели.
        Миссис Эдит бросает на него испепеляющий взгляд своих черных глаз. Я знаю, о чем она думает. Она думает о своей ненависти к Рультабийлю, который, пусть даже на секунду, заподозрил Старого Боба. Но ведь разве тот не находился во время убийства у себя в спальне под присмотром матушки Бернье?
        Рультабийль, лениво осмотрев оковки на крышке колодца, оказавшиеся нетронутыми, ложится на его край, словно намереваясь хоть немного отдохнуть, и еще тише спрашивает:
        - А что вы скажете полиции?
        - Все!
        Миссис Эдит произнесла это слово яростно, не разжимая губ. Рультабийль горестно качает головой и закрывает глаза. По-моему, он побежден, просто раздавлен. Робер Дарзак трогает его за плечо. Он предлагает обыскать Квадратную башню, башню Карла Смелого, Новый замок и все службы в этом дворе, откуда по всей логике убийца скрыться не мог. Журналист печальным голосом отговаривает его. Разве мы с Рультабийлем что-нибудь ищем? Разве мы искали что-то в Гландье, когда на наших глазах в таинственном коридоре произошло явление распада материи и человек исчез? Нет, теперь-то я знаю, что глазами искать Ларсана бессмысленно. За нашею спиной только что убит человек. Мы слышали его крик. Мы обернулись, но не увидели ничего, кроме яркого дневного света. Чтобы видеть по-настоящему, нужно закрыть глаза, как только что сделал Рультабийль. Но кажется, он открывает их снова? К нему возвращается энергия. Он уже на ногах. Он воздевает к небу сжатый кулак.
        - Это невозможно, - кричит он, - или рассудок больше ни на что не годится!
        Он становится на четвереньки и принимается обнюхивать каждый камешек, крутится вокруг трупа и матушки Бернье, которую нам никак не удается увести от тела мужа, крутится вокруг колодца, вокруг каждого из нас. Он напоминает свинью, которая роется в грязи в поисках пищи; мы с любопытством, тупо и мрачно наблюдаем за ним. Вдруг он встает и, взяв с земли щепотку пыли, кидает ее в воздух с победным криком, словно пыль эта нарисовала ему образ неуловимого Ларсана. Какую новую победу над тайной одержал молодой репортер? Почему к нему снова вернулась уверенность? Почему его голос опять стал звучен? Да, он обращается к Роберу Дарзаку, как обычно, звонко:
        - Успокойтесь, сударь, ничего не изменилось. - И, повернувшись к миссис Эдит, добавляет: - Теперь, сударыня, остается только ждать полицию. Надеюсь, она скоро прибудет.
        Несчастная женщина вздрагивает. Этот мальчишка опять ее напугал.
        - Да, поскорее бы она явилась! И пусть сама всем занимается. Пускай подумает за нас. Ничего не поделаешь! Поскорее бы она явилась, - говорит миссис Эдит и берет меня за руку.
        Внезапно из-под потерны появляется папаша Жак, за которым идут трое жандармов. Это бригадир из Мортолы с двумя своими людьми - их предупредил князь Галич, и они спешат на место преступления.
        - Жандармы! Жандармы! Они говорят, что случилось преступление! - восклицает папаша Жак, который еще ничего не знает.
        - Спокойнее, папаша Жак! - громко говорит ему Рультабийль, а когда запыхавшийся старик подходит к нему поближе, вполголоса добавляет: - Ничего не изменилось, папаша Жак.
        Но папаша Жак уже увидел труп Бернье.
        - Ничего, если не считать еще одного трупа, - вздыхает он. - Это Ларсан!
        - Это неизбежность, - отвечает Рультабийль.
        Ларсан, неизбежность - разницы нет. Однако какой смысл заключен в словах Рультабийля о том, что ничего не изменилось, - быть может, он имеет в виду, что все вокруг нас, если не считать случайного трупа Бернье, продолжает пугать миссис Эдит и меня, точно так же заставляя вздрагивать, а мы точно так же ничего не понимаем?
        Жандармы суетятся и что-то лопочут на своем непонятном диалекте. Бригадир сообщает, что он только что звонил в расположенный неподалеку трактир Гарибальди, где как раз завтракает delegato - комиссар из Винтимильи. Он вскоре начнет расследование, а продолжит его судебный следователь, которому тоже уже сообщили.
        И delegato появляется. Он в восторге, хотя и не успел дозавтракать. Преступление! Настоящее преступление в форте Геркулес! Он весь сияет, глаза его горят. Он тотчас напускает на себя важный и озабоченный вид. Первым делом велит бригадиру поставить одного жандарма у входа в замок с приказом никого не выпускать. Затем становится на колени рядом с трупом. Другой жандарм уводит в Квадратную башню матушку Бернье, которая рыдает еще громче. Delegato осматривает рану. На хорошем французском объявляет:
        - Экий славный удар ножом!
        Комиссар просто очарован. Конечно, если ему удастся задержать преступника тут же, он будет рад. Он смотрит на нас. Пристально разглядывает. Должно быть, ищет среди нас преступника, чтобы выразить ему свое восхищение. Затем встает.
        - А как это произошло? - ободряюще спрашивает он, предвкушая удовольствие выслушать хорошенькую криминальную историю. - Просто невероятно! - добавляет он. - Невероятно! Я уже пять лет как delegato, и за все это время ни одного убийства. Господин судебный следователь…
        Он замолкает, но мы мысленно заканчиваем фразу: «Господин судебный следователь останется доволен!» Он отряхивает запылившиеся колени, утирает лоб и повторяет: «Невероятно!» - с южным выговором, который лишь удваивает его ликование. Во двор входит новое действующее лицо: комиссар узнает в нем врача из Ментоны, который пришел с визитом к Старому Бобу.
        - Ах, доктор, как вовремя вы появились! Осмотрите-ка эту рану и скажите, что вы думаете о таком ударе ножом. Постарайтесь до прибытия господина следователя по возможности не сдвигать труп с места.
        Врач исследует рану и засыпает нас массой технических подробностей. Сомнения нет. Удар нанесен снизу вверх в область сердца, острие ножа явно угодило в желудочек. Во время обмена мнениями между delegato и врачом Рультабийль не сводит глаз с миссис Эдит, которая, ища поддержки, решительно берет меня за руку. Она прячет глаза от взгляда Рультабийля, который ее гипнотизирует, приказывая молчать. Я же чувствую, что ее распирает желание все рассказать.
        По просьбе delegato мы вошли в Квадратную башню и устроились в гостиной Старого Боба, где сейчас начнется дознание и мы должны будем по очереди рассказать обо всем, что видели и слышали. Матушку Бернье расспрашивают первой, но что-нибудь вытащить из нее не удается. Она заявляет, что ей ничего не известно. Она сидела в спальне Старого Боба и наблюдала за раненым, когда мы влетели как сумасшедшие. Она провела там около часа, оставив мужа в привратницкой башне Карла Смелого - он плел там веревку. Забавная вещь, сейчас меня гораздо больше интересует не то, что я вижу и слышу, а то, чего я не вижу, но жду. Заговорит ли миссис Эдит? Она упрямо смотрит в открытое окно. Рядом с трупом, лицо которого закрыто платком, стоит жандарм. Так же как и я, миссис Эдит вполуха слушает то, что происходит в гостиной. Взгляд ее по-прежнему прикован к трупу.
        От возгласов delegato у нас заложило уши. Он выслушивает наши объяснения, и его изумление начинает приобретать угрожающие размеры: преступление ему кажется все более и более невероятным. Когда подходит очередь миссис Эдит, он готов считать его просто немыслимым.
        Допрос начинается. Она уже открывает рот для ответа, как вдруг слышится невозмутимый голос Рультабийля:
        - Посмотрите туда, где кончается тень от эвкалиптов.
        - А что там - где кончается тень от эвкалиптов? - спрашивает delegato.
        - Орудие преступления, - отвечает Рультабийль.
        Он выпрыгивает через окно во двор и из груды окровавленных камней извлекает острый и блестящий камень. Он потрясает им перед нами.
        Мы узнаем «самый древний скребок в мире».
        Глава 19
        Рультабийль закрывает железные ворота
        Орудие преступления принадлежало князю Галичу, однако было известно, что его украл Старый Боб; помнили все и о том, что, прежде чем сделать последний вздох, Бернье обвинил в убийстве Ларсана. Образы Старого Боба и Ларсана у нас перепутались, особенно когда Рультабийль поднял из лужи крови «самый древний скребок в мире». Миссис Эдит сразу же поняла, что с этой минуты судьба Старого Боба в руках Рультабийля. Ему достаточно шепнуть delegato несколько слов относительно странных происшествий, сопровождавших неудачный визит Старого Боба в пещеру Ромео и Джульетты, перечислить причины, заставляющие подозревать, что Старый Боб и Ларсан - одно и то же лицо, а также повторить обвинение, брошенное последней жертвой Ларсана, как все подозрения правосудия падут на увенчанную париком голову престарелого геолога. Конечно, будучи его племянницей, миссис Эдит верила, что живущий в замке Старый Боб и есть ее истинный дядюшка, но благодаря смертоносному скребку она внезапно поняла: невидимка Ларсан стягивает над головой Старого Боба гибельные тучи, чтобы взвалить на него и вину за свое преступление, и опасное бремя
собственной личности; миссис Эдит затрепетала от страха за дядюшку - затрепетала, словно муха, попавшая в паутину, которую Ларсан соткал из таинственных и незаметных нитей, прикрепив их к древним стенам форта Геркулес. У нее было ощущение, что стоит ей сделать движение хотя бы губами, и они оба пропали, что мерзкое насекомое только и ждет этого движения, чтобы их сожрать. И миссис Эдит, только что полная решимости все рассказать, промолчала; теперь настал ее черед опасаться - а ну как Рультабийль заговорит? Рассказывая мне впоследствии о своем состоянии в эти минуты, она призналась, что испытывала тогда такой ужас перед Ларсаном, какого, возможно, не испытывали даже мы. Сначала, слыша страшные истории об этом оборотне, она лишь улыбалась; затем, узнав о деле Желтой комнаты, заинтересовалась, поскольку правосудие было не в силах объяснить, как преступник оттуда вышел; потом, когда произошла драма в Квадратной башне, Ларсан увлек ее еще сильнее, так как никто не мог объяснить, как он туда попал; но теперь, средь бела дня, буквально у нее на глазах Ларсан совершил убийство, причем сделал это в замкнутом
пространстве, где находились лишь она, Робер Дарзак, Рультабийль, Сенклер, Старый Боб и матушка Бернье, и никто из них не был достаточно близко к Бернье, чтобы иметь возможность нанести удар. А Бернье обвинил Ларсана. «Так где же Ларсан? Под чьей личиной скрывается?» - спрашивала она, рассуждая, как научил ее я, рассказав ей о таинственном коридоре. Сама она стояла под аркой между Дарзаком и мною, а Рультабийль был перед нами, когда раздался предсмертный крик в тени эвкалиптов, то есть метрах в семи от нас. А Старый Боб и матушка Бернье были все время вместе, так как она сидела у его постели. Выходит, если исключить всех нас, то убить Бернье было просто некому. На этот раз никто не знал не только как Ларсан скрылся и как пришел, но и каким образом он смог находиться на месте преступления. Вот тут миссис Эдит поняла: бывают минуты, когда при мысли о Ларсане дрожь пробирает до мозга костей.
        Ничего! Рядом с трупом, кроме каменного ножа, украденного Старым Бобом, - ничего. Это было ужасно и вместе с тем достаточно, чтобы мы могли вообразить что угодно.
        Твердую уверенность в этом миссис Эдит прочла в глазах Рультабийля и Робера Дарзака. Но с первых же слов Рультабийля она поняла: сейчас другой цели, кроме спасения Старого Боба от подозрений служителей правосудия, у него нет.
        Итак, сидя между delegato и только что прибывшим следователем и держа в руках «самый древний в мире скребок», Рультабийль рассуждал. В момент преступления поблизости от жертвы находились лишь те, кого я перечислил выше. Это казалось всем бесспорным, как вдруг Рультабийль с необычайной четкостью, которая привела в восторг следователя и в отчаяние delegato, доказал, что настоящий и единственный виновник - это сам покойник. Четверо стоявших под потерной и двое в комнате Старого Боба были друг у друга на виду, когда убили Бернье; следовательно, Бернье мог убить себя только сам. Судебный следователь чрезвычайно заинтересовался и спросил, не знает ли кто-нибудь из нас причин возможного самоубийства Бернье, на что Рультабийль ответил, что для того, чтобы умереть, можно обойтись без преступления и без самоубийства - достаточно несчастного случая. Об этом свидетельствует и «орудие преступления» (эти слова Рультабийль произнес с изрядной долей сарказма). По его мнению, представить, что убийца замышляет совершить преступление с помощью этого старого камня, просто немыслимо. Тем более немыслимо представить
себе, что Бернье, решив покончить счеты с жизнью, выбрал своим орудием этот троглодитский нож. А вот если этот камень необычной формы привлек его внимание, если Бернье поднял его, а потом упал, держа камень в руке, - вот тогда драма объясняется очень просто. Папаша Бернье упал на этот ужасный трехгранный камень так неудачно, что пронзил себе сердце.
        После этого снова позвали врача, он снова обнажил торс жертвы и, сравнив рану с роковым скребком, вынес научное заключение: рана могла быть нанесена этим предметом. Отсюда благодаря доводам Рультабийля до подтверждения несчастного случая оставался один шаг. Чтобы сделать его, судейским потребовалось шесть часов. В течение шести часов они допрашивали нас - беспрерывно и безрезультатно.
        Когда этот суматошный и ненужный допрос окончился и врач принялся осматривать Старого Боба, мы с миссис Эдит уселись в его гостиной, откуда только что ушли представители власти. Дверь гостиной, выходившая в коридор Квадратной башни, была отворена. Мы слышали, как плачет матушка Бернье над телом мужа, которое перенесли в привратницкую. Должен признать, что нам нелегко было сидеть между трупом и раненым, которые, ей-богу, несмотря на усилия Рультабийля, оба казались мне подозрительными; весь ужас того, что мы наблюдали, удваивался из-за внутреннего страха перед тем, что нам еще предстояло увидеть. Вдруг миссис Эдит схватила меня за руку и воскликнула:
        - Не оставляйте меня! Не оставляйте! Рядом со мной теперь только вы. Где князь Галич, я не знаю, от мужа тоже нет вестей. Это ужасно! Он оставил мне записку, что отправился на поиски Туллио. Ведь мистер Ранс еще не знает, что Бернье убит. Нашел ли он Морского Палача? Я теперь жду правды только от него, от Туллио! А телеграммы все нет. Это невыносимо!
        С той минуты, как миссис Эдит так доверчиво взяла мою руку и задержала ее на несколько мгновений в своей, я был всей душой с нею и дал понять, что она может рассчитывать на мою преданность. Мы вполголоса обменялись с нею этими незабываемыми фразами, а тем временем во дворе мелькали судейские в сопровождении Рультабийля и господина Дарзака. При всяком удобном случае Рультабийль бросал взгляд в нашу сторону. Окно все еще было открыто.
        - Он за нами наблюдает, - проговорила миссис Эдит. - Ну и прекрасно! Возможно, сидя здесь, мы мешаем ему и господину Дарзаку. Но мы отсюда не уйдем, что бы ни случилось, не так ли, господин Сенклер?
        - Нужно быть признательным Рультабийлю, - осмелился я вставить, - за то, что он вмешался и не сказал ничего существенного относительно «самого древнего скребка в мире». Если следователю станет известно, что этот каменный кинжал принадлежит вашему дядюшке, кто знает, чем все это может кончиться. Если же им станет известно, что Бернье, умирая, назвал имя Ларсана, то версия с несчастным случаем может не пройти.
        Последние слова я произнес с нажимом.
        - Ну, у вашего друга не меньше причин молчать, чем у меня! - вспылила миссис Эдит. - И знаете, я боюсь только одного, да, только одного!
        - Чего же?
        Она в возбуждении встала:
        - Я боюсь, что он спас дядю только затем, чтобы потом надежнее его погубить.
        - Как вы можете так думать? - без особой убежденности спросил я.
        - Да я только что прочитала это в глазах вашего друга. Будь я вполне уверена в своей правоте, я предпочла бы иметь дело с представителями власти. - Немного успокоившись, она, похоже, отбросила эту нелепую мысль и сказала: - В общем, нужно приготовиться ко всему; я буду защищать его до конца. - И, показав мне маленький револьвер, который прятала в складках платья, она вскричала: - Ах, ну почему тут нет князя Галича?
        - Опять он! - с гневом воскликнул я.
        - А вы в самом деле готовы меня защищать? - спросила она, с тревогой вглядываясь мне в глаза.
        - Готов.
        - От кого угодно?
        Я промолчал, и она повторила:
        - От кого угодно?
        - Да.
        - И от вашего друга?
        - Если понадобится! - выдохнул я и утер пот со лба.
        - Ладно, я вам верю, - смилостивилась она. - В таком случае я оставлю вас здесь на несколько минут. Наблюдайте за этой дверью - ради меня!
        С этими словами она указала на дверь, за которой отдыхал Старый Боб, и исчезла. Куда она отправилась? Позже она созналась: побежала искать князя Галича. Ах, женщины, женщины!
        Не успела она скрыться под потерной, как в гостиную вошли Рультабийль и господин Дарзак. Они все слышали. Подойдя поближе, Рультабийль дал мне понять, что знает о моем предательстве.
        - Ну, это слишком сильно сказано, Рультабийль, - принялся я защищаться. - Вам прекрасно известно, что не в моих правилах кого-либо предавать. Миссис Эдит нужно и в самом деле пожалеть, а вы безжалостны, мой друг.
        - А вы слишком жалостливы.
        Я весь залился краской и уже готов был взорваться, как Рультабийль сухим жестом остановил меня:
        - Поймите, я прошу вас только об одном: что бы ни случилось, не заговаривайте со мной и господином Дарзаком.
        - Это будет нетрудно! - в глупом раздражении бросил я и отвернулся.
        Мне показалось, что он с трудом сдержал гнев, однако в этот миг судейские, выйдя из Нового замка, окликнули нас. Дознание закончилось. По их мнению, учитывая заключение врача, несчастный случай доказан, и они закрывают дело. Следователь и delegato направились к выходу из замка. Господин Дарзак и Рультабийль пошли их провожать. Охваченный мрачными предчувствиями, я стоял, облокотившись о подоконник, смотрел на двор Карла Смелого и с растущей тревогой ожидал возвращения миссис Эдит; в нескольких шагах от меня, в привратницкой, затеплив две погребальные свечи, матушка Бернье монотонно и жалобно молилась над трупом мужа, как вдруг над моей головой в вечернем воздухе раздался звук, похожий на удар огромного гонга - какой-то гулкий металлический звон, - и я понял, что это Рультабийль закрыл железные ворота.
        Не прошло и минуты, как я увидел, что ко мне, словно к единственной защите, в неописуемом смятении спешит миссис Эдит.
        Потом появился господин Дарзак.
        Потом Рультабийль под руку с дамой в черном.
        Глава 20
        Наглядная демонстрация появления «лишнего трупа»
        Рультабийль и дама в черном вошли в Квадратную башню. Я никогда не видел, чтобы Рультабийль шествовал столь торжественно. В другое время мы посмеялись бы над ним, но сейчас, в столь драматическую минуту, это нас только встревожило. Никакой одетый в мантию судья или прокурор не вступал в зал суда, где его ждал обвиняемый, с такою грозной величавостью. Но, как мне кажется, никакой судья не был и столь бледен.
        Что же до дамы в черном, то было видно, с каким трудом она справляется с чувством ужаса, сквозившим, несмотря ни на что, в ее тревожном взгляде, с каким трудом прячет волнение, которое заставило ее судорожно вцепиться в руку молодого спутника. Робер Дарзак шел с мрачным и решительным видом поборника справедливости. Наше беспокойство усугубилось еще и тем, что вслед за ним во дворе Карла Смелого появились папаша Жак, Уолтер и Маттони. С ружьями в руках они молча встали у двери в Квадратную башню и с поистине солдатской дисциплинированностью выслушали из уст Рультабийля приказ никого не выпускать из Старого замка. Находясь на грани ужаса, миссис Эдит спросила у верных Маттони и Уолтера, что означает этот маневр и против кого он направлен, однако, к моему величайшему удивлению, они не ответили. Тогда она в героическом порыве встала перед дверью в гостиную Старого Боба, раскинула руки, загораживая проход, и хрипло воскликнула:
        - Что вы хотите делать? Уж не собираетесь ли вы его убить?
        - Нет, сударыня, - глухо ответил Рультабийль, - мы собираемся его судить. А чтобы иметь уверенность, что судьи не превратятся в палачей, мы будем судить его перед трупом папаши Бернье, причем каждый предварительно расстанется со своим оружием.
        И Рультабийль повел нас в привратницкую, где матушка Бернье все оплакивала своего супруга, убитого с помощью «самого древнего в мире скребка». Там мы выложили револьверы и произнесли клятву, которую потребовал от нас Рультабийль. Одна миссис Эдит не хотела расставаться с револьвером, спрятанным ею в одежде, о чем Рультабийль, кстати говоря, знал. Однако после настоятельных уговоров репортера, объяснившего, что так ей будет спокойнее, она в конце концов согласилась.
        Тогда Рультабийль, снова взяв под руку даму в черном, повел нас в коридор, но вместо того, чтобы направиться, как мы все ожидали, к комнатам Старого Боба, он пошел к двери, ведущей в комнату, где был обнаружен «лишний труп». Вытащив маленький ключ, о котором я уже рассказывал, он отпер дверь.
        Зайдя в бывшие комнаты супругов Дарзак, мы с изумлением увидели на столе господина Дарзака чертежную доску, рисунок, который тот делал в кабинете Старого Боба, а также чашечку с красной краской и кисточку. Посередине стола, опираясь на свою окровавленную челюсть, весьма достойно лежал самый древний человеческий череп.
        Заперев дверь на задвижку, Рультабийль, волнуясь, проговорил, в то время как мы остолбенело уставились на него:
        - Прошу садиться, дамы и господа.
        Расставив стулья вокруг стола, мы расселись, мучимые растущей тревогой и, я бы даже сказал, недоверием. Тайное предчувствие говорило нам: в этих знакомых любому художнику предметах, с виду самых обычных, кроется ключ к разгадке страшной трагедии. В довершение всего оскал черепа напоминал улыбку Старого Боба.
        - Прошу обратить внимание, - проговорил Рультабийль, - что у стола один стул не занят - среди нас не хватает господина Артура Ранса, но больше мы его ждать не можем.
        - А вдруг он раздобыл свидетельство невиновности Старого Боба? - заметила миссис Эдит, которую эти приготовления вывели из равновесия больше, чем остальных. - Я прошу госпожу Дарзак присоединиться ко мне и упросить этих людей не предпринимать ничего до возвращения моего мужа.
        Дама в черном не успела ответить: еще когда говорила миссис Эдит, в коридоре послышался шум, затем стук в дверь и голос Артура Ранса, который просил немедленно открыть ему. Он крикнул:
        - Я принес булавку с рубином!
        Рультабийль отворил дверь:
        - Артур Ранс! Наконец-то!
        Муж миссис Эдит разразился потоком слов:
        - В чем дело? Что случилось? Опять несчастье? Увидев, что железные ворота закрыты, и услышав доносившиеся из башни заупокойные молитвы, я сразу подумал, что опоздал. Да, так я и думал: вы казнили Старого Боба.
        Тем временем Рультабийль запер за Артуром Рансом дверь и учтиво проговорил:
        - Старый Боб жив, умер папаша Бернье. Садитесь же, сударь.
        Артур Ранс с удивлением оглядел чертежную доску, чашечку с краской и окровавленный череп и спросил:
        - Кто его убил?
        Только после этого он заметил, что его жена тоже в комнате, и пожал ей руку, глядя при этом на даму в черном.
        - Перед смертью Бернье обвинил Ларсана, - ответил господин Дарзак.
        - Вы хотите сказать, - перебил Артур Ранс, - что тем самым он обвинил Старого Боба? Нет, я этого не вынесу! Я тоже сомневался в подлинности нашего любимого дядюшки, но повторяю: я принес булавку с рубином.
        Что он хотел сказать, все время твердя про булавку с рубином? Я вспомнил: миссис Эдит рассказывала, что дядя отнял у нее эту булавку, когда она в шутку колола его в тот вечер, когда появился «лишний труп». Но какое отношение имеет булавка к похождениям Старого Боба? Не дожидаясь этого вопроса, Артур Ранс сообщил, что булавка пропала одновременно со Старым Бобом, а обнаружил он ее у Морского Палача - ею была сколота пачка банкнот, которые дядюшка заплатил Туллио за то, чтобы тот тайно переправил его в своей лодке к пещере Ромео и Джульетты; Туллио отплыл оттуда лишь на рассвете, весьма обеспокоенный тем, что его пассажир не вернулся. И Артур Ранс победоносно заключил:
        - Человек, который дал другому человеку булавку с рубином, не мог в то же самое время находиться в мешке из-под картошки, лежавшем в Квадратной башне.
        - А как к вам пришла мысль отправиться в Сан-Ремо? Вы знали, что Туллио там? - спросила миссис Эдит.
        - Я получил анонимное письмо, в котором сообщался его адрес.
        - Это я вам его послал, - спокойно заметил Рультабийль и ледяным тоном добавил: - Господа, я поздравляю себя с быстрым возвращением господина Ранса. Таким образом, вокруг этого стола собрались все обитатели форта Геркулес, и я думаю, что моя демонстрация появления «лишнего трупа» может представить для них интерес. Прошу внимания!
        Однако его снова перебил Артур Ранс:
        - Что вы подразумеваете под словами об обитателях форта Геркулес, собравшихся вокруг этого стола?
        - Я имею в виду тех, среди кого мы можем найти Ларсана, - заявил Рультабийль.
        Молчавшая до сих пор дама в черном поднялась, вся дрожа.
        - Как? Ларсан среди нас? - выдохнула она.
        - Я в этом уверен, - ответил Рультабийль.
        Наступило жуткое молчание; мы не смели взглянуть друг на друга. Ледяным тоном репортер продолжал:
        - Я в этом уверен, и эта мысль не должна застать вас врасплох, сударыня, потому что она никогда вас не оставляла. Что же касается нас, то она пришла нам в голову в то утро, когда мы, надев темные очки, завтракали на террасе, не так ли, господа? Возможно, за исключением миссис Эдит, - вы ведь тогда не чувствовали присутствия Ларсана?
        - Этот вопрос с таким же успехом можно задать и профессору Стейнджерсону, - тут же отозвался Артур Ранс. - Ведь раз уж мы начали рассуждать таким образом, мне непонятно, почему профессора, тоже присутствовавшего на том завтраке, нет сейчас среди нас?
        - Господин Ранс! - воскликнула дама в черном.
        - Да, конечно, прошу прощения, - с некоторым стыдом в голосе извинился Артур Ранс. - Но Рультабийль был не прав, когда сделал обобщение, сказав обо всех обитателях форта Геркулес.
        - Профессор Стейнджерсон мыслями так далек от нас, - с прекрасной юношеской торжественностью проговорил Рультабийль, - что его присутствие для меня необязательно. Хотя профессор живет бок о бок с нами в замке, он никогда по-настоящему не был с нами. А вот Ларсан - тот все еще с нами!
        На этот раз мы украдкой переглянулись, и мысль о том, что Ларсан может и в самом деле находиться среди нас, показалась мне настолько сумасбродной, что я, забыв о своем обещании не заговаривать с Рультабийлем, осмелился заметить:
        - Но ведь на этом завтраке, когда все были в темных очках, присутствовал еще один человек, которого я здесь не вижу.
        Бросив на меня весьма нелюбезный взгляд, Рультабийль буркнул:
        - Опять князь Галич! Я ведь говорил вам, Сенклер, чем занимается здесь, за границей, князь, и могу вас уверить, что несчастья дочери профессора Стейнджерсона интересуют его меньше всего.
        - Если хорошенько подумать, все это не доводы, - огрызнулся я.
        - Вот именно, Сенклер, ваши разглагольствования мешают мне думать.
        Но я уже закусил удила и, позабыв, что обещал миссис Эдит защищать Старого Боба, бросился в атаку ради одного удовольствия поставить Рультабийля в тупик; во всяком случае, миссис Эдит потом долго не могла мне этого простить.
        - На этом завтраке был и Старый Боб, - самоуверенно заговорил я, - однако вы сразу же исключили его из ваших рассуждений благодаря булавке с рубином. Но эта булавка, которая доказывает, что Старый Боб сел в лодку Туллио у выхода из коридора, якобы соединяющего колодец с морем, эта булавка никак не объясняет, каким образом Старый Боб попал в колодец. Ведь мы нашли крышку закрытой.
        - Вы нашли! - воскликнул Рультабийль, глядя на меня так сурово, что я даже поежился. - Это вы нашли ее закрытой. А вот я видел колодец открытым. Помните, я послал вас к Маттони и папаше Жаку? Вернувшись, вы обнаружили меня на том же месте, в башне Карла Смелого, однако я успел сбегать к колодцу и заметить, что он открыт.
        - И вы его закрыли! - вскричал я. - А зачем? Кого вы хотели обмануть?
        - Вас, сударь.
        Он произнес эти слова с таким презрением, что кровь бросилась мне в голову. Я вскочил. Все глаза устремились на меня, и едва я вспомнил, как грубо обошелся со мною Рультабийль в присутствии Робера Дарзака, как у меня тут же появилось ужасное ощущение, что во всех глазах я читаю подозрение, обвинение! Да, меня словно пронзила общая мысль: а вдруг Ларсан - это я.
        Я - Ларсан!
        Я переводил взгляд с одного на другого. Рультабийль глаз не опустил, хотя и мог прочитать в моих глазах отчаянный протест всего существа и яростное негодование. От гнева кровь стучала у меня в висках.
        - Ах так! - вскричал я. - Пора с этим кончать. Раз Старый Боб отпадает, князь Галич отпадает, профессор Стейнджерсон отпадает, то остаемся только мы, сидящие в этой комнате. А если Ларсан среди нас - укажи его, Рультабийль!
        Молодой человек так сверлил меня взглядом, что я, окончательно выйдя из себя и позабыв о манерах, заорал:
        - Ну, покажи его! Назови! Ты, я смотрю, так же не спешишь, как и тогда на суде.
        - А разве на суде у меня не было причин не спешить? - невозмутимо поинтересовался Рультабийль.
        - Значит, ты опять хочешь дать ему скрыться?
        - Нет, клянусь тебе, на этот раз он не скроется.
        Почему, когда он это говорил, тон его становился все более угрожающим? Неужели он и впрямь думает, что Ларсан - это я? Я встретился взглядом с дамой в черном. Она смотрела на меня с ужасом.
        - Рультабийль, - сдавленным голосом проговорил я, - неужели ты думаешь… подозреваешь…
        В этот миг снаружи, недалеко от Квадратной башни, прогремел ружейный выстрел. Мы все вздрогнули, вспомнив о приказе репортера троим стражам стрелять во всякого, кто попытается выйти из Квадратной башни. Миссис Эдит вскрикнула и бросилась было бежать, но сидевший неподвижно Рультабийль успокоил ее одной фразой:
        - Если бы стреляли в него, мы услышали бы три выстрела. А это лишь сигнал, означающий, что я могу начинать. - И, повернувшись ко мне, продолжал: - Господин Сенклер, пора бы вам знать, что я не подозреваю никого, если мои доводы не опираются на здравый смысл. Это надежная опора, она никогда не подводила меня в пути, и я призываю вас всех опереться на здравый смысл вместе со мною. Ларсан здесь, среди нас, и здравый смысл вам на него укажет. Прошу вас, рассаживайтесь и смотрите внимательно: на этом листе бумаги я сейчас продемонстрирую вам, как появился «лишний труп»! - Удостоверившись, что дверь заперта на задвижку, он вернулся к столу и взял циркуль. - Я хотел бы показать вам это в том месте, где появился «лишний труп». Так будет убедительней.
        С помощью циркуля он снял с чертежа Робера Дарзака радиус окружности, соответствовавшей башне Карла Смелого, и начертил круг на листе белой бумаги, приколов его медными кнопками к чертежной доске. Начертив окружность, он взял чашечку с красной краской и спросил у господина Дарзака, узнает ли тот краску. Господин Дарзак, не более нашего понимавший манипуляции молодого человека, ответил, что он и в самом деле приготовил эту краску для своего рисунка.
        Краска в чашечке наполовину высохла, однако, по мнению господина Дарзака, то, что осталось, даст на бумаге примерно тот же тон, которым он пользовался для отмывки своего плана форта Геркулес.
        - К рисунку никто не прикасался, - торжественно подхватил Рультабийль, - а краска разбавлена лишь самую малость. Впрочем, вы увидите, что лишняя капля воды в чашечке на мою демонстрацию никак не повлияет.
        С этими словами он обмакнул кисточку в краску и принялся закрашивать нарисованный круг. Он делал это с усердием, которое поразило меня, еще когда в башне Карла Смелого он самозабвенно рисовал после только что случившегося убийства. Закончив, он бросил взгляд на свои громадные карманные часы и сказал:
        - Как видите, дамы и господа, слой краски, которым я покрыл круг, примерно таков, как на рисунке господина Дарзака. Оттенок приблизительно тот же.
        - Верно, - отозвался господин Дарзак, - но что все это означает?
        - Погодите, - остановил его репортер. - Само собой разумеется, этот рисунок делали вы?
        - Еще бы! Вы же помните, как я был раздосадован, когда, вернувшись вместе с вами из Квадратной башни в кабинет Старого Боба, нашел рисунок в столь плачевном состоянии. Старый Боб испортил мой рисунок, катнув по нему этот свой череп.
        - Вот именно, - подытожил Рультабийль.
        Взяв со стола самый древний в мире череп, он перевернул его и, показав господину Дарзаку выпачканную красной краской челюсть, спросил:
        - Стало быть, это вам пришло в голову, что красная краска попала на челюсть с вашего рисунка?
        - Да в этом не может быть сомнений, черт возьми! Череп же валялся на рисунке, когда мы вошли в башню Карла Смелого.
        - Значит, и тут наши мнения совпадают, - заметил Рультабийль.
        Держа на ладони череп, он встал и прошел в нишу, освещавшуюся широким зарешеченным окном и служившую когда-то пушечной бойницей, а после нашего приезда в замок - туалетной комнатой господина Дарзака. Там он чиркнул спичкой и зажег стоявшую на маленьком столике спиртовку. На нее он поставил приготовленную заранее кастрюльку с водой, продолжая держать череп в ладони.
        Пока Рультабийль занимался этой диковинной стряпней, мы не спускали с него глаз. Никогда еще его поведение не казалось нам столь непостижимым и тревожащим. Чем больше он объяснял и действовал, тем меньше мы понимали. Кроме того, нам было страшно: мы чувствовали, что кто-то из нас испытывает еще больший страх. Кто же? Быть может, самый спокойный?
        Самым спокойным казался Рультабийль, возившийся с черепом и кастрюлькой.
        Но что это? Почему все мы, словно сговорившись, отпрянули назад? Почему у господина Дарзака, чьи глаза расширились от ужаса, у дамы в черном, у мистера Ранса, у меня, наконец, - почему у нас всех чуть было не сорвался с губ возглас: «Ларсан!»?
        Где мы его увидели? В чем мы его ощутили, глядя на Рультабийля? Ах этот профиль на фоне зарева приближающейся ночи, эта голова в глубине ниши, которую закат осветил вдруг красным светом - так же, как раньше, утром, лучи зари окрасили кровью стены этой комнаты! Ах этот энергичный, волевой подбородок, так плавно, немного грустно, но мило закругляющийся при свете дня! Какие грозные и злобные очертания принял он на фоне вечерней зари! Как Рультабийль похож на Ларсана! Сейчас он просто вылитый Ларсан!
        Привлеченный громким вздохом матери, Рультабийль покинул мрачные декорации, в которых мы чуть было не приняли его за знаменитого разбойника, подошел к нам и вновь стал самим собой. Мы не могли унять дрожь. Миссис Эдит, которая никогда не видела Ларсана, ничего не понимая, спросила у меня: «Что случилось?»
        Стоя перед нами с кастрюлькой теплой воды, салфеткой и черепом, Рультабийль принялся смывать с него краску.
        Длилось это недолго. Вымыв череп, Рультабийль продемонстрировал его нам. Затем, встав перед столом, он застыл, всматриваясь в собственный рисунок. Сделав нам знак молчать, он простоял так минут десять - десять томительных минут. Чего он ждал? Внезапно он схватил череп правой рукой и движением игрока в кегли несколько раз прокатил его по своему рисунку, после чего показал череп нам и предложил убедиться, что на том нет ни пятнышка красной краски. Затем снова вытащил часы и заговорил:
        - Краска на рисунке высохла. Высохла за четверть часа. Одиннадцатого апреля мы видели, как господин Дарзак вошел в Квадратную башню в пять часов вечера. После этого, закрывшись в своей комнате на задвижку, он, по его словам, не выходил оттуда, пока мы не зашли за ним уже после шести часов. Что же до Старого Боба, то мы видели, как он вошел в Круглую башню в шесть часов, держа в руках череп без каких бы то ни было следов краски. Каким же образом краска, сохнущая четверть часа, оказалась свежей больше чем через час после того, как господин Дарзак кончил рисовать и Старый Боб, войдя в Круглую башню, в гневе швырнул череп на рисунок и запачкал его в краске? Этому есть только одно объяснение - попробуйте-ка найти другое: господин Дарзак, вошедший в пять часов в Квадратную башню и, по общему мнению, не выходивший оттуда, совсем не тот человек, который рисовал в Круглой башне перед приходом Старого Боба в шесть часов, не тот, к кому мы пришли в Квадратную башню - но не видели, как он туда входил, - и с кем вместе вышли. Короче: это не тот господин Дарзак, который сейчас сидит здесь вместе с нами. Здравый
смысл указывает нам, что у господина Дарзака есть двойник.
        С этими словами Рультабийль посмотрел на господина Дарзака. Тот, как и все мы, находился под впечатлением выводов, сделанных молодым репортером. Нас всех охватило двойственное чувство: изумление и беспредельное восхищение. Как было понятно все сказанное Рультабийлем, понятно и ужасно! Он снова продемонстрировал нам свой недюжинный, точный ум. Господин Дарзак вскричал:
        - Значит, вот как он вошел в Квадратную башню! Принял мое обличье и спрятался в стенном шкафу. Потому-то я его и не видел, когда, оставив в башне Карла Смелого свой рисунок, пошел заниматься почтой. Но почему же папаша Бернье впустил его?
        - Да он же думал, что это вы, черт возьми! - ответил Рультабийль и взял в свои ладони руку дамы в черном, словно желая подбодрить ее.
        - Значит, вот почему, когда я подошел к двери, она была не заперта и мне оставалось лишь ее толкнуть. Папаша Бернье думал, что я у себя.
        - Совершенно верно! Вы рассуждаете безупречно, - согласился Рультабийль. - Папаша Бернье, отперший дверь первому господину Дарзаку, второго даже не видел. Вне всякого сомнения, вы вошли в Квадратную башню, когда папаша Бернье стоял с нами на валу и наблюдал, как Старый Боб, размахивая руками, говорил что-то миссис Эдит и князю Галичу у входа в Барма-Гранде.
        - Но как же матушка Бернье, сидевшая в привратницкой, меня не заметила и не удивилась, что я вхожу второй раз, хотя и не выходил? - спросил господин Дарзак.
        - Представьте себе, - с печальной улыбкой отозвался репортер, - представьте себе, господин Дарзак, что именно в эту самую минуту, когда вы шли к себе, то есть когда шел второй господин Дарзак, она собирала картошку, которую я высыпал на пол из мешка. Все ясно?
        - Выходит, я должен поздравить себя с тем, что все еще нахожусь на этом свете?
        - Поздравьте, господин Дарзак, поздравьте!
        - Подумать только, я вернулся к себе, заперся на задвижку, сел работать, а этот бандит был у меня за спиной! Если бы он напал на меня, я и пикнуть бы не успел!
        Рультабийль подошел к господину Дарзаку и, глядя ему в глаза, спросил:
        - Почему же он этого не сделал?
        - Вы прекрасно знаете, кого он поджидал! - ответил Робер Дарзак и повернул к Матильде искаженное горем лицо.
        Стоя рядом с господином Дарзаком, Рультабийль положил руки ему на плечи и сказал голосом, к которому вернулись былые звонкость и мужество:
        - Господин Дарзак, я должен вам кое в чем признаться. Когда я понял, откуда взялся «лишний труп», и убедился, что вы не обманываете нас и в пять часов действительно вошли в Квадратную башню - в это верили все, кроме меня, - я счел возможным заподозрить, что бандит - вовсе не тот человек, который в пять часов под видом Дарзака вошел в Квадратную башню. Напротив, я думал, что это и есть настоящий Дарзак, а вы - лже-Дарзак. Ах, дорогой мой господин Дарзак, как я вас подозревал!
        - Но это же безумие! - воскликнул господин Дарзак. - Я ведь не смог точно назвать время, когда вошел в Квадратную башню, только потому, что не придавал этому значения и помнил час довольно приблизительно!
        Не обращая внимания на слова собеседника, на растерянность дамы в черном и на наше полное смятение, Рультабийль продолжал:
        - Я подозревал вас до такой степени, что решил: настоящий Дарзак явился, чтобы занять свое место, которое вы у него отняли - успокойтесь, господин Дарзак, только в моем воображении, - и вы по каким-то неясным причинам и с помощью слишком преданной дамы в черном дали ему возможность больше не опасаться вашего отважного вмешательства. Я думал даже, господин Дарзак, что раз вы - Ларсан, то человек, которого засунули в мешок, - это Дарзак. Ну и напридумывал же я! Что за нелепое подозрение!
        - Да что там, все мы тут друг друга подозревали, - отозвался глухо муж Матильды.
        Рультабийль повернулся к господину Дарзаку спиной, засунул руки в карманы и обратился к Матильде, которая, казалось, вот-вот лишится от ужаса чувств, слушая выдумки Рультабийля:
        - Еще каплю смелости, сударыня!
        На этот раз он заговорил хорошо знакомым мне голосом учителя математики, доказывающего теорему:
        - Видите ли, господин Робер, Дарзаков было двое. Чтобы узнать, кто из них подлинный, а кто скрывает под своим обликом Ларсана, здравый смысл подсказывал мне, что я должен без страха и сомненья изучить по очереди обоих, изучить совершенно беспристрастно. И я начал с вас, господин Дарзак.
        - Ну, довольно, - перебил господин Дарзак, - вы же меня больше не подозреваете. Вы должны немедленно сказать, кто из нас Ларсан. Я хочу этого, я требую!
        - Мы тоже! Немедленно! - обступив их, закричали все присутствующие.
        Матильда подбежала к сыну и заслонила его собой, словно ему угрожала опасность. Эта сцена, которая длилась уже довольно долго, вывела нас всех из себя.
        - Он же знает! Пусть скажет! Пусть все это кончится! - выкрикнул Артур Ранс.
        Только мне пришло в голову, что подобные нетерпеливые крики я неоднократно слышал в суде, как вдруг у дверей Квадратной башни опять раздался выстрел; он сразу нас отрезвил, наш гнев куда-то пропал, и мы - честное слово! - принялись вежливо упрашивать Рультабийля побыстрее положить конец невыносимой ситуации. Мы его не просто просили, а скорее умоляли, словно каждый хотел доказать остальным и, быть может, самому себе, что он - не Ларсан.
        Услышав второй выстрел, Рультабийль преобразился. Выражение его лица изменилось, весь он, казалось, дрожал от бешеной энергии. Оставив насмешливый тон, которым он разговаривал с господином Дарзаком и который нас весьма задевал, он осторожно отстранил даму в черном, все еще старавшуюся его защитить, прислонился спиной к двери, скрестил руки на груди и заговорил:
        - Видите ли, в таком деле нельзя пренебрегать ничем. Два Дарзака вошли в комнату, и два вышли из нее, причем один из них - в мешке. Есть от чего потерять голову! Но теперь мне не хотелось бы наговорить глупостей. С позволения присутствующего здесь господина Дарзака, я тысячу раз прошу прощения за то, что подозревал его.
        Тут я подумал: как жаль, что он не говорил со мною об этом! Я избавил бы его от многих хлопот и «открыл бы ему Австралию»!
        Взбешенный Дарзак стоял перед репортером и настойчиво твердил:
        - Какие там извинения! Какие извинения!
        - Сейчас вы меня поймете, друг мой, - совершенно спокойно ответил Рультабийль. - Первое, что я себе сказал, когда начал размышлять, вы это или не вы, было: «Но если он - Ларсан, то дочь профессора Стейнджерсона сразу бы это заметила». Логично, не так ли? Логично. Так вот, наблюдая за поведением той, что стала по вашей милости госпожой Дарзак, я понял, сударь: она все время подозревала, что вы - это Ларсан!
        Матильда, только что опять упавшая на стул, нашла в себе силы встать и в испуге протестующе взмахнула руками. Страдание еще сильнее исказило лицо господина Дарзака. Он сел и тихо спросил:
        - Возможно ли, чтобы вы подумали такое, Матильда?
        Матильда молча опустила голову. С беспощадной жестокостью, которую я лично не мог ему извинить, Рультабийль продолжал:
        - Когда я вспоминаю каждое движение госпожи Дарзак после вашего возвращения из Сан-Ремо, мне становится ясно, что в них все время проглядывали страх и постоянная тревога… Нет, позвольте я буду говорить, господин Дарзак. Я должен объясниться, да и все должны. Нам нужно расставить все точки над «i». Итак, поведение мадемуазель Стейнджерсон выглядело неестественно. Даже готовность, с какою она уступила вашему желанию поскорее обвенчаться, указывала на то, что ей хочется поскорее покончить с душевными муками. Я помню ее глаза, они ясно говорили тогда: «Неужели возможно, чтобы я продолжала видеть Ларсана повсюду, даже в человеке, который рядом со мною, который ведет меня к алтарю и увозит с собой?» На вокзале же, сударь, ее прощание было душераздирающим. Тогда она уже звала на помощь - ее нужно было спасти от нее самой, от ее мыслей… а быть может, от вас? Но она не осмеливалась открыться кому-либо: конечно, она боялась, что ей скажут…
        Тут Рультабийль спокойно нагнулся к уху господина Дарзака и тихо договорил - недостаточно тихо, чтобы я не расслышал, так, чтобы не расслышала Матильда: «Вы что, снова сходите с ума?» Затем, отойдя немного назад, он продолжал:
        - Теперь, думаю, мой дорогой господин Дарзак, вы поняли все: и странную холодность, с которой к вам стали относиться, и самое нежное внимание, которым вдруг принималась вас окружать госпожа Дарзак, - к этому толкали ее угрызения совести и постоянная неуверенность. И наконец, позвольте вам заметить, что вы и сами временами казались очень мрачным и мне приходило в голову: а вдруг вы тоже заметили, что госпожа Дарзак, глядя на вас, разговаривая с вами или замыкаясь в молчании, в глубине души никогда не расстается с мыслью о Ларсане? Поэтому поймите меня правильно: мысль о том, что, займи ваше место Ларсан, дочь профессора Стейнджерсона сама заметила бы это, не могла рассеять моих подозрений - ведь вопреки своему желанию она видела его повсюду. Нет, мои подозрения рассеялись по другой причине.
        - Но ведь вы могли их рассеять, - насмешливо и вместе с тем отчаянно вскричал господин Дарзак, - легко могли их рассеять, если бы рассудили следующим образом: если я Ларсан и раз я добился того, что мадемуазель Стейнджерсон стала моей женой, то в моих интересах, чтобы все продолжали верить в смерть Ларсана. Тогда бы я не стал воскресать. Разве в тот день, когда Ларсан появился вновь, я не потерял Матильду?
        - Прошу прощения, сударь, - возразил Рультабийль, побелев как мел. - Вы опять забываете о здравом смысле. Он же указывает нам как раз на обратное. Я рассуждаю так: раз женщина верит или близка к тому, чтобы поверить, что вы - Ларсан, то в ваших интересах доказать ей, что Ларсан находится где-то в другом месте.
        При этих словах дама в черном скользнула вдоль стены, встала, задыхаясь, рядом с Рультабийлем и пристально всмотрелась в лицо господину Дарзаку, которое сделалось вдруг невероятно суровым. Мы же были так потрясены неожиданностью и неопровержимостью первых рассуждений Рультабийля, что хотели только, чтобы он продолжал; боясь его прервать, мы спрашивали себя, куда может привести столь неслыханное предположение. Молодой человек невозмутимо продолжал:
        - Но если в ваших интересах было доказать, что Ларсан находится где-то в другом месте, то в одном случае эти интересы становились уже настоятельной потребностью. Представьте… Я говорю, представьте, мой дорогой господин Дарзак, на один только миг, наперекор себе, представьте, что в глазах дочери профессора Стейнджерсона вы и в самом деле воскресший Ларсан и у вас действительно появилась потребность воскресить его еще раз, но уже в другом месте, чтобы доказать жене, что воскресший Ларсан - это не вы… Ах, да успокойтесь же, дорогой господин Дарзак, умоляю вас! Говорю вам, мои подозрения рассеялись, рассеялись совершенно. Давайте порассуждаем немного, позабыв обо всех этих ужасах, когда казалось, что для рассуждений уже нет места. Итак, вот к чему я пришел, считая доказанной гипотезу - это из математики, вы, как ученый, разбираетесь в этом лучше меня, - считая доказанной гипотезу, что в вашем обличье скрывается Ларсан. Стало быть, вы и есть Ларсан. Тогда я спросил себя: что могло произойти на вокзале в Буре, когда вы показались вашей жене в облике Ларсана? Факт воскрешения неопровержим. Он налицо. Но
тогда его нельзя было объяснить вашим желанием предстать в облике Ларсана.
        Господин Дарзак больше Рультабийля не прерывал.
        - Как вы сказали, господин Дарзак, - продолжал репортер, - именно из-за этого воскрешения вы лишились счастья. Значит, если оно не было намеренным, то оставалось одно: это воскрешение произошло случайно. Теперь вы видите - все стало на свои места. Я долго раздумывал над происшествием в Буре… и, не пугайтесь, пожалуйста, продолжал рассуждать. Итак, вы в Буре, в буфете. Вы считаете, что ваша жена, как и обещала, ждет вас на привокзальной площади. Когда вы покончили с письмами, вам захотелось вернуться в купе, немного привести себя в порядок, проверить взглядом мастера свой грим. Вы думаете: «Еще несколько часов комедии, и после границы, когда она будет по-настоящему моя, я сброшу маску…» Ведь вы устали от этой маски, ей-богу, так устали, что, придя в купе, позволили себе несколько минут отдохнуть. Понимаете? Вы снимаете накладную бороду, очки, и в этот миг дверь в купе открывается. Ваша жена, едва завидев в зеркале лицо без бороды, лицо Ларсана, с испуганным криком убегает. Да, вы поняли, какая опасность вам грозит. Если жена тотчас же не увидит где-то в другом месте своего мужа, Дарзака, - вы
проиграли. Вы надеваете маску, через окно купе спускаетесь на соседний путь и прибегаете в буфет раньше жены, которая поспешила туда к вам. Когда она входит, вы еще стоите. Вы не успели даже сесть. Все в порядке? Увы, нет. Ваши беды только начинаются. Страшная мысль, что вы - и Дарзак, и Ларсан, больше ее не оставляет. На перроне, проходя под фонарем, она бросает на вас взгляд, вырывает руку и как безумная летит в кабинет начальника вокзала. Но вы все поняли. Нужно немедленно прогнать эту ужасную мысль. Вы выходите из кабинета и тут же захлопываете дверь, словно столкнулись нос к носу с Ларсаном. И чтобы успокоить ее и сбить с толку нас - на случай, если она решится все же поделиться с кем-нибудь своей тайной, - вы предупреждаете меня первым, вы посылаете мне телеграмму. Дальше уж, наученный опытом этого дня, вы действуете безукоризненно. Уступаете жене и присоединяетесь к ее отцу. Ведь она и без вас поехала бы к нему. И поскольку еще ничто не потеряно, у вас остается надежда все поправить. В дороге ваша жена то верит вам, то приходит в ужас. Она отдает вам револьвер, поддавшись своим горячечным
мыслям, которые можно свести к одной фразе: «Если он - Дарзак, пусть меня защитит; если Ларсан - пусть убьет. Только бы наконец знать!» В Красных Скалах вы понимаете, что она снова отдалилась от вас, и, чтобы вернуть ее, опять показываетесь под видом Ларсана. Вот видите, мой дорогой господин Дарзак: у меня в голове все прекрасно встало на свои места, и даже ваше появление перед нами в Ментоне в обличье Ларсана, в то время как Дарзак ехал в Кан, - даже это объяснялось очень просто. На глазах у друзей вы сели в поезд в Ментоне-Гараване, однако на следующей станции, в Ментоне, вышли и, зайдя там ненадолго в свою гардеробную, уже в виде Ларсана появились перед друзьями, которые пешком добрались до Ментоны. На следующем поезде вы вернулись в Кан, где встретились с нами. Однако, услышав в этот же день из уст господина Артура Ранса, приехавшего в Ниццу встретить нас, неприятно поразившее вас известие, что на этот раз госпожа Дарзак не заметила Ларсана, и поняв, что ваша утренняя уловка оказалась безрезультатной, вы решили в тот же вечер показаться ей в обличье Ларсана и прокатились под окнами Квадратной
башни на лодке Туллио. Теперь вы видите, мой дорогой господин Дарзак: запутанные на первый взгляд вещи стали вдруг простыми и объяснимыми - если мои подозрения верны.
        При этих словах я, видевший и трогавший недавно «Австралию», невольно вздрогнул и посмотрел на господина Дарзака чуть ли не с жалостью, как порой смотрят на какого-нибудь несчастного, который вот-вот станет жертвой ужасающей судебной ошибки. Остальные также не смогли удержать дрожь, поскольку доводы Рультабийля казались настолько неоспоримыми, что каждый задавал себе вопрос: каким образом, доказав столь блестяще его виновность, Рультабийль сможет доказать обратное? Робер Дарзак сначала было помрачнел и забеспокоился, но потом, слушая молодого человека, постепенно остыл, и мне показалось, что взгляд его выражает изумление и смятение; такой взгляд бывает у обвиняемого, когда тот внимает блестящей речи прокурора, уличающего его в преступлении, совершенном тем не менее не им. Голос, которым заговорил Робер Дарзак, звучал не гневно, а скорее испуганно, словно он только что сказал про себя: «Боже, я и не знал, какой опасности мне удалось избежать!»
        - Но раз этих подозрений у вас больше нет, - необычайно спокойно проговорил он, - мне, сударь, хотелось бы знать, как вы от них избавились.
        - Чтобы от них избавиться, сударь, мне нужна была уверенность. Простое, но неопровержимое доказательство, которое бы ясно продемонстрировало, кто из двух Дарзаков - Ларсан. По счастью, такое доказательство предоставили мне вы, сударь, в ту минуту, когда замкнули круг, тот круг, в котором находился «лишний труп». Совершенно честно заявив, что, вернувшись в комнату, вы сразу же заперлись на задвижку, вы нам солгали - утаили, что вошли к себе около шести часов, а вовсе не в пять, как говорил папаша Бернье и как мы сами могли убедиться. Стало быть, только вы и я знали: вошедший в комнату в пять часов Дарзак, о котором мы вам говорили, имея в виду вас, был вовсе не вы. А вы ничего не сказали. И не надо убеждать меня, что вы не обратили внимания на время - именно оно-то все вам и объяснило, именно благодаря ему вы узнали, что другой Дарзак, настоящий, вошел в это время в Квадратную башню. И как после притворного удивления вы вдруг замолчали! Вы лгали нам своим молчанием. Зачем подлинному Дарзаку было скрывать, что до вас в Квадратной башне спрятался другой Дарзак - ведь это мог быть Ларсан! А вот
Ларсану как раз и был смысл скрывать появление второго Дарзака. Из двух Дарзаков Ларсаном был тот, который лгал. Эта уверенность и избавила меня от подозрений. Ларсаном были вы. А человек, находившийся в шкафу, был Дарзак.
        - Ложь! - зарычал и бросился на Рультабийля тот, кто - я никак не мог в это поверить! - был Ларсаном.
        Мы оттащили его, а Рультабийль все так же невозмутимо указал рукой на шкаф и проговорил:
        - Он и сейчас там.
        Неописуемая, незабываемая минута! После жеста Рультабийля чья-то невидимая рука толкнула дверцу шкафа - точно так же, как и в тот вечер, когда столь таинственно появился «лишний труп».
        И «лишний труп» предстал перед нашими глазами. Возгласы удивления, радости и ужаса наполнили Квадратную башню. Дама в черном душераздирающе вскрикнула:
        - Робер! Робер!
        Это был крик радости. Перед нами стояли два Дарзака, столь похожие друг на друга, что не ошибиться могла лишь дама в черном. Сердце не обмануло Матильду, хотя после такого потрясающего вывода Рультабийля рассудок ее легко мог опять пошатнуться. Простирая руки, она подошла ко второму Дарзаку, вылезшему из пресловутого стенного шкафа. Лицо Матильды сияло новой жизнью, ее глаза, ее печальные глаза, так часто блуждавшие по лицу другого, теперь смотрели радостно, спокойно и уверенно. Это был он! Он, кого, как ей казалось, она утратила, кого она тщетно искала в другом и, не найдя, денно и нощно обвиняла в этом свое злополучное помешательство.
        А тот, в ком до последней минуты я не мог признать преступника, этот отчаянный человек, разоблаченный и загнанный, оказавшись внезапно лицом к лицу с живым доказательством своего преступления, решился тем не менее на одну из уловок, которые так часто его спасали. Окруженный со всех сторон, он сделал попытку убежать. И тут мы поняли, какую дерзкую комедию он разыгрывал перед нами уже несколько минут. Нимало не сомневаясь в исходе спора с Рультабийлем, он нашел в себе достаточно самообладания, чтобы не выдать себя, у него хватило ловкости продолжать разговор и позволить Рультабийлю разглагольствовать сколько угодно; он знал, что в конце разговора его ждет гибель, и попытался найти способ скрыться. Все это время он перемещался по комнате таким образом, что когда мы бросились к настоящему Дарзаку, то не смогли помешать Ларсану ринуться в спальню госпожи Дарзак и молниеносно захлопнуть за собою дверь. Мы разгадали его хитрость слишком поздно: он уже был там. Рультабийль же сторожил дверь в коридор и не обратил внимания, что, пока он уличал Ларсана во лжи, тот шаг за шагом приближается к комнате госпожи
Дарзак. Репортер не придал этому значения, зная, что убежать оттуда Ларсан не может. Когда преступник скрылся в своем последнем убежище, наше замешательство возросло до необычайных размеров. Нас словно охватило какое-то неистовство. Мы ломились в дверь, кричали. Нам сразу же вспомнились все его невероятные побеги.
        - Он сбежит! Он сбежит и оттуда!
        Артур Ранс был в бешенстве. Миссис Эдит в волнении изо всех сил вцепилась мне в руку. На даму в черном и Робера Дарзака никто не обращал внимания, а они среди этой неразберихи, казалось, забыли обо всем на свете и даже не слышали поднявшегося в комнате шума. Они молчали, но смотрели друг на друга, словно открыли новый мир - мир, в котором любят. Благодаря Рультабийлю они только что обрели его вновь.
        Молодой человек отворил дверь в коридор и позвал на помощь троих слуг. Те тут же прибежали, держа в руках ружья, однако нам пригодились бы, скорее, топоры. Массивная дверь была заперта на прочную задвижку. Папаша Жак сбегал за бревном: теперь нам нужен был таран. Мы взялись за дело, и вскоре дверь стала поддаваться. Боялись мы одного - увидеть в комнате лишь голые стены да решетки на окнах, мы были готовы ко всему или, скорее, к тому, что там никого не окажется; мысль, что Ларсан исчезнет, улетучится, что снова произойдет распад материи, не давала нам покоя и доводила до исступления.
        Когда дверь начала поддаваться, Рультабийль приказал слугам взять ружья и стрелять лишь в том случае, если нам не удастся взять Ларсана живым. Затем он ударил плечом в дверь, та упала, и он первым ворвался в комнату.
        Мы двинулись за ним, но остановились на пороге, пораженные тем, что увидели. Ларсан был там. Мы все его ясно видели. Кроме него, в помещении никого не было. Он преспокойно сидел в кресле посреди комнаты, глядя перед собой безмятежным, неподвижным взором. Руки его покоились на подлокотниках, голова была откинута на спинку кресла. Казалось, мы пришли к нему на прием и он ждет, когда мы начнем излагать свои просьбы. Мне померещилось даже, что на губах у него играет легкая ироническая улыбка.
        Рультабийль шагнул вперед и проговорил:
        - Ларсан, сдаетесь?
        Но Ларсан молчал. Тогда Рультабийль притронулся к его руке, потом к лицу. Ларсан был мертв. Рультабийль показал нам на перстень, украшавший руку Ларсана: в оправе, под камнем, хранился мгновенно действующий яд. Артур Ранс приложил ухо к груди Ларсана и объявил, что все кончено. После этих слов Рультабийль попросил всех уйти из Квадратной башни и позабыть о покойнике.
        - Я сам займусь им, - мрачно сказал он. - Этот труп - лишний, его отсутствия никто не заметит.
        Затем он отдал Уолтеру распоряжение, а Артур Ранс перевел его на английский:
        - Уолтер, принесите-ка мне мешок, в котором лежал «лишний труп».
        С этими словами он жестом приказал нам выйти; мы повиновались. Рультабийль остался наедине с трупом своего отца.
        …Роберу Дарзаку стало плохо, и мы тотчас же перенесли его в гостиную Старого Боба. Но это была лишь минутная слабость: открыв глаза, он улыбнулся Матильде, склонившей над ним свое прекрасное лицо, на котором читался страх потерять любимого мужа в минуту, когда благодаря таинственному стечению обстоятельств она обрела его вновь. Робер Дарзак убедил ее, что ему не грозит никакая опасность, и попросил вместе с миссис Эдит выйти из комнаты. Когда дамы оставили нас, мы с Артуром Рансом, принявшись оказывать ему помощь, увидели, в каком необычном состоянии он находился. Каким образом этому человеку, которого все считали мертвым, которого на последнем издыхании засунули в мешок, - каким образом удалось ему выйти живым из пресловутого шкафа? Раздев господина Дарзака и сняв повязку, скрывавшую рану на груди, мы увидели, что эта рана (случай не такой уж редкий), хоть и вызвала мгновенный обморок, не была серьезной. Пуля, попавшая в Дарзака в разгар его отчаянной борьбы с Ларсаном, расплющилась о грудную кость и вызвала сильное кровотечение, организм получил болезненную встряску, но никакой жизненно важный
орган задет не был.
        История знает случаи, когда людям казалось, что они видят, как умирает такой раненый, а тот через несколько часов как ни в чем не бывало вновь появлялся перед ними. Мне и самому вспомнился случай, который успокоил меня окончательно. Мой добрый приятель журналист Л. на дуэли с музыкантом В. выстрелил своему противнику прямо в грудь, и тот упал, не успев сделать ответного выстрела. Однако через несколько секунд мертвец встал и всадил пулю моему приятелю в бедро, так что тот чуть было не лишился ноги и несколько месяцев пролежал в постели. Музыкант же пришел в себя и на следующий день отправился прогуляться по бульвару. Как и Дарзаку, пуля угодила ему в грудную кость.
        Только мы закончили перевязывать Дарзака, как подошедший папаша Жак закрыл дверь в коридор, которая была приоткрыта. Я принялся размышлять о причинах, побудивших к этому доброго старика, но тут в коридоре послышался звук, словно по полу тащили чье-то тело. Я подумал о Ларсане, о мешке из-под «лишнего трупа» и о Рультабийле.
        Оставив Артура Ранса рядом с господином Дарзаком, я подбежал к окну. Я не ошибся: во дворе появилось мрачное шествие.
        Уже почти стемнело. Благодатная ночь опускалась на все вокруг. Я различил Уолтера, сторожившего вход под потерну. Он смотрел в сторону первого двора, готовый, очевидно, преградить путь любому, кто вздумал бы пройти во двор Карла Смелого.
        Я увидел, как Рультабийль и папаша Жак идут к колодцу, сгибаясь под тяжестью какого-то темного предмета; предмет этот был мне хорошо знаком, но в ту ужасную ночь в нем было тело другого человека… Мешок был тяжел. Они положили его на край колодца. И тут я увидел, что колодец открыт - да, его деревянная крышка стояла в стороне. Рультабийль вспрыгнул на край колодца и полез внутрь. Делал он это уверенно, словно путь был ему уже знаком. Вскоре голова его скрылась из виду. Тогда папаша Жак спихнул мешок внутрь и, поддерживая его, наклонился над краем. Затем он выпрямился и закрыл колодец, аккуратно положив на место крышку и придавив ее железными брусьями. Они при этом звякнули, и я вспомнил, что этот звук озадачил меня в ту ночь, когда я перед «открытием Австралии» бросился вслед за тенью, но та вдруг исчезла, и я оказался перед затворенной дверью Нового замка.
        Но мне хотелось увидеть… До последней минуты мне хотелось увидеть, узнать. Слишком много необъяснимого! Я знал только самую важную часть правды, но не всю правду, мне кое-чего недоставало, чтобы понять все до конца.
        Выйдя из Квадратной башни, я отправился к себе в Новый замок и встал у окна; мой взгляд пытался проникнуть во мрак, нависший над морем. Темная, непроницаемая ночь. Ничего. Тогда я попробовал прислушаться, но не различил даже скрипа весел. Вдруг далеко, очень далеко в море - во всяком случае, мне показалось, что это происходит где-то у самого горизонта, рядом с узкой красной полоской заката, украшавшей ночь последним отблеском дневного солнца, - вдруг в эту полоску вошла какая-то тень, отнюдь не большая, но мне, не видевшему ничего, кроме нее, она показалась колоссальной, громадной. Тенью этой была лодка; словно бы сама скользнув по воде, она остановилась, и из нее поднялся силуэт Рультабийля. Я узнал его, как если бы он находился в двух метрах от меня. На фоне красной полоски все его жесты вырисовывались необычайно отчетливо. Продолжалась сцена недолго. Он наклонился и сразу же выпрямился, держа в руках мешок, чьи очертания сливались с его собственными. Затем мешок упал во мрак, и я снова видел лишь маленький силуэт человека, который простоял несколько секунд нагнувшись, затем опустился в лодку, и
та снова заскользила по воде, пока не вышла за пределы красной полоски. А потом пропала и она.
        Рультабийль опустил в воды залива Геркулес труп Ларсана.
        Эпилог
        Ницца, Кан, Сан-Рафаэль, Тулон… Без сожаления я следил, как проплывают передо мной этапы моего обратного пути. На следующий день после завершения этих ужасных событий я поспешил оставить юг, поскорее оказаться в Париже, погрузиться в свои дела, а главное, оказаться наедине с Рультабийлем, который едет теперь в соседнем купе вместе с дамой в черном. До последней минуты, то есть до Марселя, где им предстоит расстаться, я не хочу мешать их нежным, а быть может, и отчаянным излияниям, разговорам о будущем, последнему прощанию. Несмотря на все уговоры Матильды, Рультабийль решил с нею расстаться, ехать в Париж и продолжать работу в газете. У него хватило твердости духа оставить супругов вдвоем. Дама в черном не смогла возражать Рультабийлю: условия диктовал он. Он захотел, чтобы господин и госпожа Дарзак продолжали свадебное путешествие, как будто в Красных Скалах ничего необычайного не произошло. Выезжал в это счастливое путешествие один Дарзак, а закончит его - другой, однако для всех это будет один и тот же человек. Господин и госпожа Дарзак женаты. Их соединяет гражданский закон. Что же касается
закона церковного, то, по словам Рультабийля, это может решить лишь папа римский, и супруги отправятся в Рим, чтобы все устроить и успокоить угрызения совести. Пусть они будут счастливы, по-настоящему счастливы - они это заслужили.
        Никто никогда не узнал бы о жуткой драме с мешком, в котором лежал «лишний труп», если бы сейчас, когда я пишу эти строки, когда прошло уже столько лет и можно не бояться скандального процесса, - если бы сейчас не возникла необходимость познакомить публику с тайной Красных Скал, как в свое время я познакомил ее с секретами Гландье. Все дело тут в мерзавце Бриньоле, которому известно довольно много и который из Америки, куда он эмигрировал, угрожает, что заставит нас все рассказать. Он собирается написать какой-то мерзкий пасквиль, а поскольку профессор Стейнджерсон перешел в небытие, куда по его теории каждый день исчезает все и откуда каждый день все появляется снова, мы решили опередить события и поведать всю правду.
        Бриньоль… Какова была его роль в этом ужасном деле? Сейчас - на следующий день после развязки, сидя в поезде, который везет меня в Париж, в двух шагах от обнявшихся и плачущих Рультабийля и дамы в черном, - сейчас я задаю себе этот вопрос. Ах, сколько вопросов я задавал себе, прислонившись лбом к окну спального вагона! Одно слово, одна фраза Рультабийля могли бы мне все прояснить, но он со вчерашнего дня забыл и думать обо мне. Со вчерашнего дня он не расстается с дамой в черном.
        Они попрощались в Волчице с профессором Стейнджерсоном. Робер Дарзак сразу же уехал в Бордигеру, где позже к нему присоединится Матильда. Артур Ранс и миссис Эдит проводили нас до вокзала. Вопреки моим предположениям миссис Эдит отнюдь не опечалилась из-за моего отъезда. Такое безразличие я отношу на счет того, что на перроне нас нагнал князь Галич. Она сообщила ему, что Старый Боб чувствует себя превосходно, и больше мною не занималась. Мне это причинило настоящую боль. Теперь, кажется, мне пора сделать читателям одно признание. Я никогда и не намекнул бы о чувствах, которые я испытывал к миссис Эдит, если бы через несколько лет, после смерти Артура Ранса - об этой трагедии я, быть может, когда-нибудь расскажу, - я не женился на белокурой, грустной и грозной Эдит…
        Мы подъезжаем к Марселю… Марсель! Прощание было душераздирающим. Они не сказали друг другу ни слова.
        Когда поезд тронулся, она осталась неподвижно стоять на перроне, с опущенными руками, в своем темном платье, словно статуя, олицетворяющая траур и тоску.
        Плечи Рультабийля вздрагивали от рыданий.
        …Лион. Нам не спалось, и, спустившись на перрон, мы вспомнили, как несколько дней назад проезжали здесь, стремясь на помощь бедняжке. Мы снова погрузились в драму. Рультабийль говорил, говорил… Должно быть, он старался забыться, не думать больше о своей боли, которая заставила его плакать, словно мальчишку, как в те времена…
        - Но ведь этот Бриньоль оказался мерзавцем, старина! - заявил он мне с упреком, который почти заставил меня поверить, что я всегда считал этого бандита честным человеком.
        И тут он рассказал мне все об этом невероятном деле, которое занимает здесь так немного строчек. Ларсану был нужен родственник Дарзака, чтобы засадить того в сумасшедший дом. И он отыскал Бриньоля. Лучшего помощника ему не приходилось и желать. Оба мошенника поняли друг друга с полуслова. Всем известно, что даже сегодня не составляет большого труда засадить кого-либо в палату психиатрической лечебницы. Как это ни невероятно, во Франции для подобного мрачного дела достаточно желания родственника и подписи врача. Изобразить чужую подпись всегда было для Ларсана пустяком. Он ее подделал, и Бриньоль, которому он щедро заплатил, взял все на себя. Его приезд в Париж был уже частью комбинации. Ларсан планировал занять место Дарзака еще до свадьбы. Несчастный случай, из-за которого Дарзак повредил себе глаза, как я и думал, был вовсе не случаен. Бриньоль должен был устроить все таким образом, чтобы зрение господина Дарзака оказалось не в порядке - тогда Ларсан, заняв его место, получил бы сильный козырь: черные очки, а так как носить их не снимая невозможно, то и право находиться в тени.
        Отъезд господина Дарзака на юг упростил преступникам задачу. В конце пребывания Дарзака в Сан-Ремо Ларсан, не перестававший за ним следить, буквально упрятал его в сумасшедший дом. Естественно, ему помогла в этом специальная «полиция», не имеющая никакого отношения к официальной полиции и предоставляющая свои услуги семьям в различных неприятных случаях, когда требуются соблюдение тайны и быстрота.
        Однажды Дарзак прогуливался у подножия горы. Сумасшедший дом находился на ее склоне, в двух шагах от итальянской границы; там давно уже было все приготовлено для встречи бедняги. Перед отъездом в Париж Бриньоль договорился с директором и представил ему своего доверенного - Ларсана. Встречаются порой директора психиатрических лечебниц, которые не задают лишних вопросов - лишь бы все было в согласии с буквой закона да клиенты не скупились. Произошло все очень быстро, такие вещи случаются каждый день.
        - Но как вы об этом узнали? - спросил я у Рультабийля.
        - Помните, друг мой, - ответил репортер, - вы принесли мне в форт Геркулес кусочек бумаги - в тот день, когда, никого не предупредив, отправились выслеживать этого ловкача Бриньоля, который ненадолго приехал на юг? Этот обрывок бланка из Сорбонны с двумя слогами «…бонне» сослужил мне хорошую службу. Во-первых, обстоятельства, при которых вы его нашли, а во-вторых, то, что вы подобрали его там, где прошли Ларсан и Бриньоль, сделали его для меня весьма ценным. И потом, место, где вы его нашли, оказалось для меня неожиданностью, когда я отправился искать настоящего Дарзака, убедившись, что именно его как «лишний труп» спрятали в мешок и увезли.
        И Рультабийль красноречиво рассказал мне, как постепенно проникал в тайну, оставшуюся так и не понятой нами. Во-первых, неожиданное открытие, связанное со скоростью высыхания краски; во-вторых, ложь одного из Дарзаков. После того как человек с мешком уехал, Рультабийль расспросил Бернье, и привратник повторил лживые слова того, кого все принимали за Дарзака. Этот человек удивился словам Бернье, но не сказал, что Дарзак, которому Бернье отпер в пять часов, был вовсе не он. Он решил скрыть появление второго Дарзака, а скрывать это ему был смысл лишь в том случае, если второй Дарзак был подлинным. Он должен был утаить, что где-то есть или был другой, настоящий Дарзак. Это было ясно как день. Рультабийль удивился, не зная, что и подумать, ему стало плохо, зубы его застучали. Быть может, надеялся он, папаша Бернье ошибся, неверно истолковав удивление и слова господина Дарзака. Рультабийль должен спросить об этом у самого Дарзака, и тогда все станет ясно. Скорее бы он вернулся! Замкнуть круг должен сам господин Дарзак. С каким нетерпением ждал его Рультабийль! И когда тот вернулся, как Рультабийль
цеплялся за самую слабую надежду… «Вы видели лицо этого человека?» - спросил он, и, когда Дарзак ответил: «Нет, не видел», Рультабийль не сумел скрыть своей радости. Ведь Ларсан легко мог ответить: «Да, видел, это лицо Ларсана». Молодой человек не догадался, что это была последняя уловка бандита, намеренная оговорка человека, прекрасно вошедшего в роль: ведь настоящий Дарзак именно так и поступил бы. Он избавился бы от страшного груза, даже не посмотрев на него. Но что стоили все ухищрения Ларсана против разума Рультабийля? Фальшивый Дарзак после точных вопросов, заданных Рультабийлем, замкнул круг. Он солгал. Теперь Рультабийль все понял. Во всяком случае, глаза его, которые всегда смотрят вдогонку разуму, теперь прозрели.
        Но что же делать? Разоблачить Ларсана немедленно и тот, быть может, ускользнет? А заодно раскрыть глаза матери на то, что она вторично вышла замуж за Ларсана и помогла убить Дарзака? Нет, ни в коем случае! Он должен поразмыслить, понять, что-то придумать. Рультабийль хотел действовать наверняка и поэтому попросил отсрочку на сутки. Он обеспечил безопасность дамы в черном, переселив ее к профессору Стейнджерсону и взяв с нее тайное обещание не выходить из замка. Он обманул Ларсана, заставив того поверить, что совершенно уверен в виновности Старого Боба. И когда Уолтер вернулся в замок с пустым мешком, у него появилась надежда: а вдруг Дарзак жив? Как бы то ни было, он отправляется его искать. У Дарзака он берет револьвер, найденный в Квадратной башне, совершенно новый. Такие револьверы он видел в оружейной лавке в Ментоне. Он отправляется в эту лавку, показывает револьвер и узнает, что купил его накануне утром человек со следующими приметами: мягкая шляпа, просторное серое пальто, большая, окаймляющая все лицо борода. Рультабийль тут же теряет этот след, но не задерживается, а берет другой, который
привел Уолтера к Кастийонской расселине. Там он делает то, чего не сделал Уолтер. Тот, найдя мешок, ничем больше не занимался, а сразу спустился в форт Геркулес. А Рультабийль, продолжая идти по следу (его было легко читать благодаря большому расстоянию между колесами двуколки), обнаружил, что от Кастийона, вместо того чтобы возвращаться к Ментоне, след идет дальше, на противоположный склон в сторону Соспеля. Соспель! Разве Бриньоль не вышел в Соспеле? Бриньоль… Рультабийль вспоминает о моей экспедиции. Зачем Бриньоль приехал в эти края? Его присутствие здесь должно быть тесно связано с драмой. С другой стороны, исчезновение и появление Дарзака говорит о том, что кто-то его лишил свободы. Но где? Бриньоль, который явно связан с Ларсаном, просто так из Парижа не приехал бы. А может быть, он приехал в этот ответственный момент, чтобы пронаблюдать за узником? Размышляя таким образом и сделав логические умозаключения, Рультабийль расспросил хозяина трактира, расположенного у Кастийонского туннеля, и тот признался, что накануне его удивило появление человека, приметы которого в точности совпадали с
приметами посетителя оружейной лавки. Человек этот зашел к нему напиться, но казался не в себе и вел себя очень странно! Можно было подумать, что он сбежал из сумасшедшего дома. Рультабийль почувствовал: «Жарко!» - и безразличным тоном поинтересовался: «Так у вас тут есть сумасшедший дом?» Хозяин ответил: «Конечно есть, на склоне горы Барбонне». Вот тут-то два слога «…бонне» и приобрели смысл. Теперь у Рультабийля не оставалось сомнений, что Дарзака силою упрятали в сумасшедший дом на горе Барбонне. Он вскочил в экипаж и приказал везти его в Соспель, который находится у подножия этой горы. Он рисковал встретить Бриньоля, однако не встретил и тут же отправился к больнице для умалишенных. Настроен он был очень решительно. Как репортер газеты «Эпок», он собирался разговорить директора под предлогом, что делает материал для профессоров Сорбонны. И тогда, быть может, ему удастся точно узнать, что стало с Дарзаком: ведь раз мешок найден пустым, раз след двуколки тянулся в Соспель, где, впрочем, терялся, раз Ларсан не счел необходимым избавиться от Дарзака, сбросив его в мешке в Кастийонскую расселину, -
значит ему выгодно было возвратить живого Дарзака в сумасшедший дом. Тут Рультабийлю пришла в голову здравая мысль: живой Дарзак гораздо нужнее Ларсану, чем мертвый. Какой прекрасный будет заложник, когда Матильда заметит подмену! Он ведь сделает Ларсана хозяином положения, и несчастная женщина будет вынуждена заключить с ним что-то вроде соглашения. Если же Дарзак умрет, Матильда убьет Ларсана сама или выдаст его правосудию.
        Рультабийль рассчитал верно. У дома умалишенных он наткнулся на Бриньоля и, недолго думая, схватил его за горло и пригрозил револьвером. Бриньоль был трусом. Он тут же запросил пощады и заявил, что Дарзак жив. Через четверть часа Рультабийль знал все. Однако револьвера оказалось недостаточно: Бриньоля страшила смерть - он очень любил жизнь и все, что делает ее приятной, в особенности деньги. Рультабийль без труда убедил его, что если он не предаст Ларсана, то его песенка спета, а вот если он поможет семейству Дарзак выйти из этого положения без скандала, то неплохо на этом заработает. Они ударили по рукам и отправились в сумасшедший дом, директор которого принял и выслушал их с известным изумлением, вскоре превратившимся сперва в ужас, а затем в необычайную любезность, которая вылилась в немедленное освобождение Робера Дарзака. Дарзак по счастливой случайности, о которой я уже рассказывал, почти не пострадал от раны, едва не оказавшейся смертельной. Безмерно счастливый, Рультабийль забрал его с собой и доставил в Ментону. Обоюдные их излияния я оставлю в стороне. С Бриньолем они расстались,
назначив ему встречу в Париже, чтобы рассчитаться. По дороге Дарзак рассказал, что несколько дней назад наткнулся в своей тюрьме на местную газету, в которой рассказывалось о прибытии в форт Геркулес господина и госпожи Дарзак, только что сочетавшихся браком в Париже. Большего ему и не надо было, чтобы понять причину всех своих бед и догадаться, у кого хватило дерзости занять его место рядом с несчастной женщиной, чей рассудок еще не совсем восстановился. Это открытие сообщило ему нечеловеческие силы. Украв у директора пальто, чтобы спрятать под ним больничную одежду, и забрав его кошелек с сотней франков, он с риском сломать шею перелез через стену, которая при других обстоятельствах показалась бы ему неприступной. Спустившись в Ментону, он бросился в форт Геркулес и там своими глазами увидел Дарзака, увидел самого себя! Он дал себе несколько часов, чтобы снова стать похожим на самого себя до такой степени, что другой Дарзак пришел бы в замешательство. План его был прост. Проникнуть в форт Геркулес, словно к себе домой, войти в комнаты Матильды и показаться своему двойнику, чтобы привести его в
замешательство перед Матильдой. Он расспросил людей, живших на берегу, и узнал, где помещаются Дарзаки - в Квадратной башне. Супруги… Все, что вынес Дарзак до сих пор, не идет ни в какое сравнение с мучениями, которые доставило ему это слово - супруги! Эти муки продолжались до той минуты, когда во время демонстрации появления «лишнего трупа» он увидел даму в черном. И тогда он понял: она никогда не осмелилась бы посмотреть на него так, не вскрикнула бы с такой радостью, никогда с таким счастьем не узнала бы его, если бы хоть на секунду душой или телом оказалась жертвой колдовства того, другого, если бы стала его женой. Они с Матильдой разделены, но не потеряны друг для друга.
        Прежде чем привести свой план в исполнение, Дарзак пошел в Ментону, купил там револьвер, избавился от пальто, которое могло его погубить, если бы его стали искать, купил пиджак, цветом и покроем похожий на пиджак другого Дарзака, дождался пяти часов и начал действовать. Спрятавшись за виллой «Люси», стоявшей на небольшом холме в верхней части Гараванского бульвара, он стал наблюдать оттуда за тем, что происходило в замке. В пять часов он рискнул, так как знал, что другой Дарзак находится в башне Карла Смелого и, следовательно, его не будет там, куда идет настоящий, - в Квадратной башне. Проходя мимо меня и Рультабийля, он нас узнал и испытал сильнейшее желание крикнуть нам, кто он такой, однако сдержался, потому что хотел, чтобы первым делом его узнала дама в черном. Только эта надежда и придавала ему сил. Только ради этого стоило жить, и, когда часом позже он держал в руках жизнь Ларсана, сидевшего спиной к нему и писавшего письма, у Дарзака даже не появилось желания отомстить. После стольких испытаний у него в сердце не осталось места для ненависти к Ларсану - настолько оно было переполнено
любовью к даме в черном. Бедный, несчастный господин Дарзак!
        Остальное известно. Не знал я другого: как настоящий господин Дарзак вторично проник в форт Геркулес и оказался в стенном шкафу. Оказалось, что, доставив господина Дарзака в Ментону и благодаря бегству Старого Боба зная, что из замка существует выход через колодец, Рультабийль воспользовался лодкой и переправил господина Дарзака в замок тем же путем, которым улизнул Старый Боб. Рультабийль хотел быть хозяином положения в час, когда должен будет застать Ларсана врасплох и нанести ему решающий удар. Этим вечером действовать было уже поздно, но он рассчитывал покончить с Ларсаном на следующий вечер. Оставалось лишь спрятать господина Дарзака на день. С помощью Бернье он нашел для него в Новом замке заброшенный и спокойный уголок.
        В этом месте я вскрикнул и прервал Рультабийля, заставив тем самым его искренне рассмеяться.
        - Значит, вот в чем дело! - воскликнул я.
        - Ну конечно, именно в этом.
        - Так вот почему я «открыл в тот вечер Австралию»! Передо мною был настоящий Дарзак! А я так ничего и не понял! Ведь там была не одна «Австралия». Была еще и борода, и она держалась. Вот теперь я все понял!
        - Не очень-то вы торопились, - благодушно отпарировал Рультабийль. - Вообще, в ту ночь вы нам весьма мешали. Когда вы появились во дворе Карла Смелого, господин Дарзак только что проводил меня до колодца. Я успел лишь опустить вслед за собой деревянную крышку, а господин Дарзак тем временем ускользнул в Новый замок. Когда же, проделав опыт с его бородой, вы легли спать, он снова пришел ко мне; мы находились в изрядном смущении. Если вы по случайности расскажете об этом приключении на следующее утро другому господину Дарзаку, думая, что разговариваете с тем, кого видели в Новом замке, произойдет катастрофа. И все же я не хотел уступать господину Дарзаку, предлагавшему открыть вам всю правду. Я боялся, что на следующий день вы не сможете ее утаить. Вы несколько импульсивны, Сенклер, и при виде дурного человека испытываете похвальное раздражение, которое в данном случае могло все испортить. А потом, ведь другой Дарзак весьма хитер! Поэтому я решил нанести ему удар, ничего вам не говоря. На следующее утро я собирался на глазах у всех вернуться в замок. Мне нужно было устроить так, чтобы вы не
встретили Дарзака. Вот почему я отправил вас на заре за моллюсками.
        - Теперь понимаю.
        - В конце концов вы поймете все, Сенклер. Надеюсь, вы не держите на меня зла за эту прогулку, стоившую вам часа, проведенного в обществе очаровательной миссис Эдит.
        - Кстати, о миссис Эдит: почему вы находили противоестественное удовольствие в том, чтобы довести меня до этой дурацкой вспышки? - поинтересовался я.
        - Чтобы дать выход вашему гневу и запретить вам заговаривать с нами - со мною и господином Дарзаком. Повторяю, я не хотел, чтобы после своего ночного приключения вы разговаривали с господином Дарзаком. Продолжайте же и дальше все понимать, Сенклер.
        - Продолжаю, друг мой.
        - Поздравляю.
        - И все же есть еще одна вещь, которой я не понимаю! - вскричал я. - Смерть папаши Бернье. Кто же его убил?
        - Трость, - мрачно ответил Рультабийль. - Эта дурацкая трость.
        - А мне казалось, что дело в «самом древнем скребке»…
        - Было две вещи - трость и «самый древний скребок». Но главную роль в его смерти сыграла трость, а скребок послужил лишь орудием.
        Я уставился на Рультабийля, спрашивая себя, не присутствую ли я на этот раз при окончательном закате этого светлого ума.
        - Среди прочего, Сенклер, вы так и не поняли, почему в день, когда я прозрел, я уронил между господином и госпожою Дарзак тросточку с загнутой ручкой, тросточку Артура Ранса. Дело в том, что я надеялся, что господин Дарзак ее поднимет. Помните, Сенклер, трость Ларсана и как он ее держал в Гландье? У него была весьма своеобразная манера держать трость, вот мне и захотелось посмотреть, будет ли Дарзак держать трость на манер Ларсана. Я рассуждал правильно, однако мне хотелось собственными глазами увидеть Дарзака с ухватками Ларсана; эта мысль преследовала меня и на следующий день, даже после визита в сумасшедший дом, даже после того, как я обнял настоящего Дарзака, мне хотелось увидеть ошибку в поведении Ларсана. Увидеть, как он размахивает тростью на манер того бандита, как он забудет, хотя бы на секунду, что скрывает свой настоящий рост, как расправятся его притворно опущенные плечи. «Постучите же! Постучите по гербу семейства Мортола, постучите тростью, мой дорогой господин Дарзак». И он постучал. И я увидел его настоящий рост. Но другой тоже узнал его и погиб! Бедняга Бернье узнал Ларсана и от
изумления поскользнулся и неудачно упал на «самый древний скребок». Он погиб потому, что поднял скребок, выпавший из кармана сюртука Старого Боба, и хотел отнести его в кабинет к профессору, в Круглую башню. Он погиб потому, что в этот миг увидел трость Ларсана, увидел самого Ларсана, со всеми его ухватками и выпрямившегося во весь рост. В любой битве, Сенклер, бывают невинные жертвы.
        Мы помолчали. Потом я не выдержал и сказал Рультабийлю, что сержусь на него - он слишком мало мне доверяет. Я не мог ему простить, что вместе со всеми он обманул и меня относительно Старого Боба. Рультабийль улыбнулся:
        - Вот кто меня вовсе не занимал. Я был уверен, что в мешке не он, еще вечером, накануне того, как его нашли. С помощью Бернье я поместил Дарзака в Новом замке, а потом, выйдя из хода, связывающего колодец с морем, и оставив на берегу лодку, которая должна была мне понадобиться на следующий день, лодку, которую я взял у Паоло, приятеля Морского Палача, я вплавь добрался до берега. Естественно, я разделся и переправил свою одежду, держа ее на голове. Выйдя на берег, я наткнулся в тени на Паоло, который ужасно удивился, увидев, что я купаюсь в такой час, и пригласил меня половить с ним осьминогов. Это давало мне возможность всю ночь находиться поблизости от замка и наблюдать. Я согласился. Тогда-то я и узнал, что лодка, которой я пользовался, принадлежит Туллио. Морской Палач неожиданно разбогател и объявил всем, что уезжает в родные края. Он рассказал, что очень выгодно продал старому ученому ценные раковины; его и в самом деле неоднократно видели со Старым Бобом, Паоло знал, что, прежде чем отправиться в Венецию, Туллио собирался остановиться в Сан-Ремо. Так для меня стали ясны похождения Старого
Боба: чтобы сбежать из замка, ему нужна была лодка; вот он ее и взял у Морского Палача. Я узнал адрес Туллио в Сан-Ремо и с помощью анонимного письма отправил туда Артура Ранса, который был убежден, что Туллио знает что-то о Старом Бобе. На самом деле Старый Боб заплатил Туллио, чтобы тот сопровождал его ночью в пещеру, а потом сразу исчез. Я решил предупредить Артура Ранса только из жалости к старому профессору, с которым и вправду могло что-то стрястись. Мне же хотелось одного - чтобы этот очаровательный старичок не вернулся, прежде чем я покончу с Ларсаном, так как я желал заставить лже-Дарзака поверить в то, что меня прежде всего интересует Старый Боб. Когда же я узнал, что его нашли, то обрадовался, хотя и не вполне, однако понял, что благодаря ране на груди у него и у человека в мешке он мне не помешает. Теперь я мог надеяться через несколько часов продолжить свою игру.
        - А почему вы сразу не покончили с нею?
        - Неужели вы не понимаете, что я не мог избавиться от «лишнего трупа» - трупа Ларсана - средь бела дня? Мне понадобился целый день, чтобы подготовить его исчезновение. Но что это был за день - ведь погиб папаша Бернье! Прибытие жандармов отнюдь не облегчило мне задачу. Чтобы начать действовать, мне пришлось дождаться их ухода. Первый выстрел из ружья, раздавшийся, когда мы собрались в Квадратной башне, известил меня, что последний жандарм вышел из трактира «Альбо» на мысе Гарибальди, второй - что таможенники вернулись к себе и ужинают и что в море никого нет.
        - Но скажите, Рультабийль, - проговорил я, всматриваясь в его ясные глаза, - когда вы оставили у выхода из подземного коридора лодку Туллио, вы уже знали, чтo повезете в ней на следующий день?
        Рультабийль опустил голову и неторопливо, глухо проговорил:
        - Нет, не думайте так, Сенклер. Я не предполагал, что повезу в ней труп, - в конце концов, это был мой отец. Я думал, что повезу в ней человека в сумасшедший дом. Видите ли, Сенклер, я ведь приговорил его лишь к тюрьме, правда пожизненной. Но он покончил с собой. Видно, такова воля Божья. Да простит его Господь!
        Этой ночью мы не обменялись больше ни словом. В Лароше я предложил Рультабийлю съесть чего-нибудь горячего, но он решительно отказался. Он купил все утренние газеты и, склонив над ними голову, стал поспешно пробегать новости. Газеты наперебой писали о России. В Петербурге открыт крупный заговор против царя. Факты были столь ошеломляющими, что верилось с трудом.
        Я развернул «Эпок» и на первой странице прочел набранный крупным шрифтом заголовок: «Отъезд Жозефа Рультабийля в Россию» - и ниже: «Его требует царь!» Я протянул газету Рультабийлю, тот пожал плечами и сказал:
        - Вот как! Даже у меня не спросили! Интересно, что, по мнению господина директора, я должен там делать? Меня не интересует царь с его революционерами - это заботы директора, а не мои, пусть выпутывается сам. В Россию! Придется просить отпуск. Мне нужен отдых. Сенклер, а вы не хотите? Поедем вместе куда-нибудь, отдохнем…
        - Нет уж! - воскликнул я несколько поспешно. - Благодарю, я уже достаточно поотдыхал с вами. Теперь мне страшно хочется поработать.
        - Как угодно, друг мой. Я никого не заставляю.
        Когда мы подъезжали к Парижу, Рультабийль принялся приводить себя в порядок и с удивлением обнаружил в кармане неизвестно как попавший туда красный конверт.
        - Что это? - удивился он и распечатал конверт.
        Прочитав содержимое, он расхохотался. Передо мной опять был мой веселый Рультабийль. Мне захотелось узнать причину его веселости.
        - Я уезжаю, старина! - ответил Рультабийль. - Уезжаю! Раз так, я уезжаю. Сегодня же вечером сажусь в поезд.
        - Куда?
        - В Санкт-Петербург.
        С этими словами он протянул мне письмо, и я прочел:
        «Нам известно, сударь, что Ваша газета решила послать Вас в Россию в связи с событиями, взбудоражившими двор в Царском Селе. Мы обязаны Вас предупредить, что живым Вы до Петербурга не доедете».
        Подписано: «Центральный революционный комитет».
        Я взглянул на Рультабийля: радости его не было конца.
        - На вокзале находился князь Галич, - сообщил я.
        Он понял, равнодушно пожал плечами и ответил:
        - Ну и повеселимся же, старина!
        Это было все, что я из него вытянул. Вечером, когда на Северном вокзале я обнимал его, умоляя не уезжать, и плакал от отчаяния, он только смеялся и повторял:
        - Ну и повеселимся же!
        Это были его последние слова. На следующий день я приступил к своим обязанностям во Дворце правосудия. Первыми, кого я там встретил, были господа Анри-Робер и Андре Гесс.
        - Хорошо отдохнул? - поинтересовались они.
        - Превосходно! - ответил я и скроил при этом такую мину, что они тут же потащили меня в кафе.
        Двойная жизнь Гастона Леру
        Я всегда относился к написанию приключенческого романа - романа с продолжением - с той же тщательностью, с какой другие относятся к созданию стихотворения. Моей целью было поднять стандарт этого столь порицаемого жанра.
        Гастон Леру
        Судьба писателя Гастона Леру (1868 - 1927), которому принадлежат лучшие страницы «бронзового века» французского полицейского романа, сложилась на редкость удачно. Детство, проведенное в Нормандии, годы учебы в коллеже города Э (куда он впоследствии отправит своего юного героя Рультабийля), веселые проказы на пару с Филиппом Орлеанским, сыном претендента на французский престол, первые стихи и рассказы. В восемнадцать лет Гастон Леру, получив степень бакалавра, отправляется изучать право, а заодно покорять Париж. В двадцать один он становится адвокатом-стажером, и следующие три года, казалось бы, старательно погружается в профессию, исследуя закоулки Дворца правосудия и прочих судебных инстанций. Однако подхваченная в отрочестве бацилла писательства не дает ему покоя. Он настойчиво ищет знакомства не с мэтрами юриспруденции, а с литераторами, журналистами, актерами. Свободные вечера Леру проводит в парижских театрах и кафе. Там он знакомится с Робером Шарвэ, редактором отдела новостей газеты «Эко де Пари». Именно с его подачи он публикует в ней свои первые отчеты о судебных процессах. Сначала Леру
делает это лишь ради денег, не ставя своего имени под газетной колонкой. Но наблюдательность, темперамент и чувство юмора выделяют его материалы, на него обращают внимание. И вот его тексты появляются и в утренней «Матен», и в вечерних выпусках «Пари». Юный репортер выдвигается в первые ряды журналистов Франции, он много разъезжает, публикует репортажи из Марокко и Испании, из Бельгии и Англии. В двадцать девять лет его включают, как выразились бы ныне, в президентский пул: в числе шести журналистов он отправляется в Россию освещать визит президента Франции Феликса Фора. С того времени он проникается к России особой любовью.
        Неутомимый Леру строчит театральные рецензии, заметки, обзоры, фельетоны, политические репортажи и даже пьесы. Более того, под новый, 1898 год «Матен» начинает печатать его приключенческий роман «Человек ночи». Леру здесь выступает под псевдонимом Гастон-Жорж Ларив. Это был пробный шар. Журналистика пока перевешивает. Гастон Леру - журналист подбрасывает сюжетные ходы Лариву-писателю. Так герой «Человека ночи» в финале гибнет во время печально известного пожара на майском благотворительном базаре 1897 года, унесшего жизни ста двадцати шести человек. Леру оказался на месте катастрофы вскоре после того, как пожарным удалось погасить пламя, и на следующий день вся первая полоса «Матен» была посвящена этому трагическому событию. А через несколько дней Леру вместе с другими журналистами осматривал здание Парижской оперы от подземелья до крыши на предмет пожарной безопасности. Возможно, именно это журналистское задание способствовало рождению сюжета «Призрака Оперы»[31 - См. об этом: Чекалов К. Популярно о популярной литературе. Гастон Леру и массовое чтение во Франции в период «прекрасной эпохи». М.:
Дело, 2018; ALFU (Alain Fuzellier). Gaston Leroux, parcours d’une ?uvre. Amiens: Encrage edition, 1996.].
        Леру-репортер обожал свою профессию. Вот фрагмент авторской колонки в «Матен» от 1 февраля 1901 года:
        Для меня нет ничего прекраснее и интереснее. Это самое захватывающее ремесло и, быть может, самое благородное. Репортер проживает десять жизней. Он становится свидетелем потрясающих событий, следит за колоссальными сдвигами. Он, как никто, радуется жизни, ведь ему, как никому другому, дарована радость видеть! И жить! Жить! Видеть! Уметь видеть и передавать это людям! Репортер следит за событиями для мира: он подзорная труба мира! Что может быть лучше, чем обозревать лик земного шара, чтобы описывать людские деяния? О мое ремесло - как я люблю тебя!
        В журналистике он добился блестящих результатов: читатели с нетерпением ждали его статьи, издатели оплачивали их по высшей ставке. Леру даже стал кавалером ордена Почетного легиона. И все же любовь к беллетристике пересилила. Он написал несколько пьес, одну даже поставили, но лавров Ростана или Метерлинка не снискал. И тогда Леру пошел ва-банк.
        «После провала „Дома судей“, который не продержался на подмостках и двух недель, я отправился в „Иллюстрасьон“ к Баше и Норману и с ходу заявил, что напишу роман. На следующий день я принес им три возможных сюжета: один совершенно литературный, другой - в духе Марселя Прево, а третий - в духе Гастона Леру, о похождениях репортера. Они выбрали третий», - вспоминал писатель.

«ТАЙНА ЖЕЛТОЙ КОМНАТЫ»
        Первый роман о приключениях Рультабийля был опубликован в 1907 году в литературном приложении к журналу «Иллюстрасьон».
        Леру было почти сорок лет. В начале 1908 года «Тайна Желтой комнаты» вышла отдельным изданием в издательстве «Pierre Lafitte», а у Леру уже зрел новый замысел. Так было положено начало непрерывной писательской работе. И главным его открытием на этом пути стал юный Жозеф Жозефен, театральный хроникер и по совместительству неутомимый сыщик, движимый любопытством и неиссякаемой жаждой мести. Общительный, обаятельный, импульсивный юноша, то наивный, то нахальный, множит невероятные приключения, выпутывается из самых жутких ситуаций. Его прозвище Рультабийль произошло от французского «Roule ta bille!» («Кати свой шарик!»). Леру охотно делится с любимым персонажем журналистским опытом, жизнелюбием и юмором, а также и газетными колонками[32 - «Автор романа нередко использовал в своем творчестве подлинные фрагменты из опубликованных на страницах газет и журналов статей. Вместе с тем он не раз прибегал и к ловким стилизациям материалов из периодической печати. Именно так он действует в первом томе саги о Рультабийле, где приводится текст несуществующих статей из газет «Матен» и «Ле Тан», а также материалы
из придуманной им газеты «Эпок». Причем первая из этих статей (якобы опубликованная в газете «Ле Тан») даже имеет абсолютно точную датировку - 25 октября 1892 года, что позволяет точно локализовать тайну Желтой комнаты во времени и разметить дальнейшие события буквально по дням» (Чекалов К. Популярно о популярной литературе. Гастон Леру и массовое чтение во Франции в период «прекрасной эпохи». М.: Дело, 2018).]. Наделяя Рультабийля и его друга Сенклера профессией журналиста, Леру, по сути, создает мини-агентство журналистских расследований.
        Забавный рыжий паренек вызвал у читающей публики не меньшую симпатию, чем Огюст Дюпен и Шерлок Холмс. Правда, критики упрекали автора в подражании. Но Леру и не собирался открещиваться, напротив, он охотно признавал влияние англосаксонской литературы:
        «К чему скрывать? Наоборот, я горжусь тем, что… мой „приключенческий роман“ создан под значительным влиянием английских романистов. Во-первых, под влиянием Диккенса, во-вторых - Конан Дойла, который сделался чрезвычайно популярен двадцать лет назад, когда его произведения стали доступны французским читателям… Когда „Иллюстрасьон“ предложила мне написать мой первый роман „Тайна Желтой комнаты“, я решил сделать его более таинственным, чем у Конан Дойла, и более объемным, чем у Эдгара По»[33 - ALFU (Alain Fuzellier). Gaston Leroux, parcours d’une ?uvre. Amiens: Encrage edition, 1996. P. 71.].
        Показательное признание. Рультабийль с его беззащитностью, сентиментальными порывами и чувствительностью, и впрямь выглядит если не братом, то уж точно кузеном диккенсовских сироток. Что касается влияния Конан Дойла, то Леру и впрямь немало позаимствовал у корифея детективного жанра, что не удивительно, ведь повести и рассказы британского мастера с середины 1890-х годов активно издавали во Франции[34 - Новелла Конан Дойла «Пляшущие человечки» и повесть «Собака Баскервилей» в журнале «Je sais tout» печатались одновременно с рассказом Леблана «Арест Арсена Люпена».]. Коллега Леру Морис Леблан тоже подпал под обаяние обитателя квартиры на Бейкер-стрит и применяемого им метода дедукции. В сборнике рассказов «Арсен Люпен - джентльмен-грабитель» он даже вывел Холмса на сцену в рассказе «Херлок Шолмс опоздал» (чем изрядно прогневал автора). В ранних произведениях Леру также немало перекличек с Конан Дойлом. Даже фамилию двух персонажей «Тайны Желтой комнаты» (Матильды Стейнджерсон и ее отца) Леру нашел в «Этюде в багровых тонах». Однако он вовсе не собирался быть автором «чисто уголовных романов»,
призванных развлекать публику, а метил куда выше. Поэтому с самого начала Леру, в отличие от английского собрата, куда больше внимания уделяет психологическим характеристикам персонажей[35 - «Мое мнение таково: если приключенческий роман, лишенный всякой психологии, - самая презренная вещь на свете, то психологический роман, начисто лишенный приключений, - действительно самое скучное, самое невыносимое, самое презренное, самое бесполезное и самое ненавистное произведение из всех существующих». Ибо, наскучив читателю до смерти, он убивает собственно „роман“, который является самым чарующим видом литературы, когда-либо придуманным для развлечения и отдыха как самых простых, так и самых образованных людей» (ALFU (Alain Fuzellier). Gaston Leroux, parcours d’une ?uvre. Amiens: Encrage edition, 1996. P. 48).] и, подражая мэтру, он в то же время полемизирует с ним. Например, на первый взгляд может показаться, что Леру клонирует придуманную Конан Дойлом пару: Шерлока Холмса и доктора Ватсона. Но юный проныра Рультабийль разительно отличается от знаменитого обитателя квартиры на Бейкер-стрит. То же касается и
доктора Ватсона, чью роль конфидента и спарринг-партнера Леру поручает другу Рультабийля Сенклеру, который ведет в газете колонку уголовной хроники и пишет отчеты о судебных процессах. Как и Ватсон, Сенклер вызывает доверие у читателя, он находится всегда рядом и пребывает в курсе расследования, выслушивает речи Рультабийля и выдвигает свои предположения. Однако Леру лишь делает вид, что полностью вручил управление повествованием рассказчику, тогда как на самом деле автор ведет свою игру, как опытный и азартный кукловод, и Сенклер в этом раскладе всего лишь марионетка. Он вынужден дистанцироваться от порученной ему роли:
        «Я немного задержался на печальной картине замка Гландье вовсе не потому, что мне представился случай создать атмосферу, необходимую для драмы, которая будет разворачиваться перед глазами у читателя; напротив, единственное мое желание - описывать события насколько возможно проще. Я вовсе не претендую на роль автора. Когда говорят „автор“, всегда подразумевают „романист“, но, слава богу, в тайне Желтой комнаты столько трагического и ужасного, что можно обойтись без литературы. Я лишь излагаю факты и ни к чему другому не стремлюсь. Мне нужно рассказать вам о событиях, и я просто помещаю их в соответствующую обстановку - вот и все. Должны же вы знать, где это все происходит»[36 - Ibid.].
        Леру нагнетает атмосферу, то и дело вводя новые повороты, усложняя и без того лихо закрученный сюжет, который построен не столько вокруг расследования преступления, сколько вокруг загадки Желтой комнаты: каким образом тот, кто покушался на жизнь Матильды Стейнджерсон, попал не замеченным двумя свидетелями в закрытую комнату и как он выбрался оттуда? Желтая комната, примыкающая к лаборатории, находится в старинной башне - донжоне, в трехстах метрах от замка Гландье. Французские литературоведы предлагали различные версии происхождения цвета этой комнаты - от окраски древнеегипетских погребальных камер до символики желтого цвета в мексиканской космологии, однако ни одна не кажется достаточно убедительной. По утверждению исследовательницы творчества Леру Изабель Юссон-Каста, «эта комната, окрашенная столькими тайнами, является началом и концом загадки, объектом всех желаний, гипотез и стремлений тех, кто расследует дело. Эта комната - центральная часть некогда единой головоломки»[37 - Husson-Casta I. Gaston Leroux et les ?uvres noires // Revue des lettres modernes. La litterature dans les ombres.
PARIS-CAEN, 2002.]. В эту комнату нельзя ни войти, ни выйти из нее незаметно. И. Юссон-Каста определяет ее как «кокон, где Матильда Стейнджерсон укрывается вдали от всего и всех»[38 - Husson-Casta I., Van der Linden V. Gaston Leroux Le mystere de la chambre jaune et Le parfum de la dame en noir. Ellipses Editions Marketing S.A., 2007.].
        По сути, Леру в этом своем романе первым из французских авторов создает великолепную версию преступления в замкнутом пространстве. Но, как нетрудно заметить, загадка преступления в герметично замкнутом пространстве дополнена эдиповой темой: налицо убийца-отец и жертва-мать, жизнь которой спасает брошенный ею сын.
        Атмосфера тайны наполняется сюрреалистическими и поэтическими элементами. Не случайно первый же заголовок: глава, «в которой начинается необъяснимое», предвещает события, не укладывающиеся в обыденную логику. А вот что такое это необъяснимое, рассказчик Сенклер определяет так: «…в тот миг я мог объяснить все это лишь необъяснимым, то есть чем-то, что не укладывается в известные нам законы природы»[39 - См. с. 375 наст. изд.]. А раз необъяснимое, то напрашивается вмешательство темных сил, то бишь дьявола. И дьявол появляется уже на первых страницах романа - сначала в рассказе перепуганного слуги, потом в заключении следователя, пришедшего к выводу, что если не найдется разумных объяснений, как мог преступник выбраться из запертой комнаты, то «останется лишь поверить в дьявола». Незамедлительно являются призраки, тени, раздаются странные звуки. И вот уже выстраивается цепочка: «Желтая комната, Божья Коровка, матушка Молельщица, дьявол, святая Женевьева, папаша Жак», твердящий о дьявольских кознях. Заголовки глав выдержаны в том же духе: «Он прошел сквозь ставни, как призрак», «Таинственный коридор»,
«Необъяснимое убийство». «Тайна мадемуазель Стейнджерсон». Но Рультабийлю, с его логикой и неустанным поиском разумных аргументов, удается раскрыть дело, не прибегая к помощи потусторонних сущностей. Ну в общем, все как у Булгакова в главе двенадцатой «Мастера и Маргариты»: «Черная магия и ее разоблачение». Таинственное, необъяснимое, сверхъестественное быстро обнаруживает свою земную изнанку, дьявольская усмешка сменяется юмористической сценкой, место призрака занимает ревнивый трактирщик (чтобы настичь любовника супруги, он накидывает черную шаль и следует за ним в ночном мраке). Но остается загадка знаменитой фразы «Дом священника все так же очарователен, а сад все так же свеж…», которой так восхищались сюрреалисты. Эта фраза - лейтмотив романа и одновременно ключ к тайне прекрасной Матильды и загадке детства Рультабийля.
        Рультабийль упорно собирает улики, доказательства, подсказки и под конец откровенно театральной финальной сцены называет виновного. В итоге мистический туман развеивается, и единственной звездой на небосклоне сверхъестественного оказывается неугомонный рыжий юнец. Его подвиги и метания, бесстрашие, хладнокровие, детская способность всему удивляться, сердечные порывы, любовь к переодеваниям и педантичность не дают читателю соскучиться.
        Успех был огромный. Роман читали в столице и в провинции, на суше и на море. Публика с нетерпением ждала очередного выпуска. В книге К. Чекалова «Популярно о популярной литературе. Гастон Леру и массовое чтение во Франции в период „прекрасной эпохи“» рассказывается, что моряки французского корабля «Республика», стоявшего у берегов Алжира, жаловались: «Наш курьер в Алжире заболел, и поэтому мы не получили очередной номер „Иллюстрасьон“. А ведь все мы так увлеченно следили за приключениями Рультабийля! И тогда мы попросили, чтобы нам по беспроволочному телеграфу передали из Тулона краткое содержание последних подвигов гениального репортера Рультабийля».
        Множество людей уверяли, что именно роман Леру заставил их полюбить чтение. Агата Кристи признавалась, что в юности «Тайна Желтой комнаты» произвела на нее такое впечатление, что она решила взяться за перо и написала свой первый детектив. Джон Диксон Карр, соперник великой леди, утверждал, что это «лучший детективный роман из когда-либо написанных». Приключениями Рультабийля зачитывались Андре Бретон и сюрреалисты, Жан Кокто и Сартр, Андре Жид и Франсис Пуленк. Найденный Леру синтез детективного расследования, приключенческого и психологического романа породил немало подражаний.

«ДУХИ ДАМЫ В ЧЕРНОМ»
        Леру решил продолжить цепь приключений юного сыщика. Он порвал с газетной поденщиной и, пока «Тайну Желтой комнаты» переводили на английский, за несколько месяцев написал новеллу «Человек, который видел дьявола», роман «Король тайны» и - самое главное - «Духи дамы в черном».
        Для заготовок к роману Леру обычно использовал небольшие блокноты, где делал записи и куда вставлял газетные вырезки. Затем он набрасывал план, распределял все по главам, придерживаясь определенного объема, так чтобы количество глав соответствовало запланированным выпускам журнала. Черновые наброски «Тайны Желтой комнаты» свидетельствуют о том, что он полностью следовал утвержденному редакцией плану.
        На этот раз журнал «Иллюстрасьон» и издательство «Pierre Lafitte», уверенные в успехе, синхронизировали усилия, и книга «Духи дамы в черном» вышла в свет одновременно с началом журнальной публикации 26 сентября 1908 года (в журнале она заняла 14 выпусков).
        Рассказ, как и в первом романе о приключениях Рультабийля, ведет его друг Сенклер. Героиня «Тайны Желтой комнаты» Матильда Стейнджерсон наконец выходит замуж за давнего поклонника, рыцарски преданного ей Робера Дарзака, ведь преследовавший ее Фредерик Ларсан, он же Балмейер, утонул во время кораблекрушения. Но этот самый утопленник странным образом объявляется в поезде, где едут новобрачные. О медовом месяце не может быть и речи. Герои романа решают укрыться в укрепленном замке на скалистом берегу Средиземного моря, близ Монако. И вновь в центре внимания автора и криминальная загадка, и психологический квест, связанный с поиском семейных корней. Рультабийль, пытаясь установить, кто были его родители, возвращается в прошлое. И ключевую роль здесь играет запах, который он помнит с детства.
        «…Среди неистовства стихий, в разгар бури, под проливным дождем, среди бушующего моря, я вдруг почувствовал аромат - нежный, волнующий и грустный аромат духов дамы в черном. Я понял, каким образом Рультабийль пронес воспоминание о нем сквозь годы. Да-да, это был аромат, полный грусти, аромат глубокой печали… Как будто скромный, одинокий и очень непохожий на другие, аромат цветка, которому суждено одиноко цвести лишь для себя одного. ?…? Я понял, что этот аромат нужно не только услышать, но и почувствовать (пусть это сочтут хвастовством, но я убежден: понять запах духов дамы в черном дано не всякому, для этого нужно обладать глубоким умом, и, вероятно, в тот вечер на меня низошло озарение, хотя я так и не понял, что творилось вокруг меня). Да, этот грустный, пленительный, упоительно безнадежный аромат нужно почувствовать раз и на всю жизнь…»[40 - См. с. 588 наст. изд.]
        Но Леру решил не ограничиваться детективной и мелодраматической линиями. Он дотошно описывает замок, его историю, попытки Рультабийля превратить замок в неприступную крепость. Однако в условиях, когда местные скалы, испещренные расселинами и пещерами, напоминают сыр маасдам, эти попытки заранее обречены.
        Немалое место в романе заняла достаточно неожиданная тема археологии. Дядюшка хозяйки замка Старый Боб одержим поиском черепов, скелетов древних людей, каменных скребков и прочих трофеев. Леру недаром отправил всю компанию в замок, расположенный у Красных Скал. Эти места уже полвека привлекали внимание и профессиональных исследователей, и археологов-любителей (среди последних был даже князь Монако Флорестан). На сравнительно небольшом участке побережья было обнаружено полтора десятка пещер, где были сделаны удивительные находки. Об открытиях стоянок верхнего палеолита, о человеческих захоронениях и наскальных рисунках много писали в прессе того времени. И естественно, Леру не мог пройти мимо горячей темы.
        Сразу стало ясно, что роман о новых приключениях Рультабийля достойно подхватил эстафету «Тайны Желтой комнаты», и у корифеев французской популярной литературы Мишеля Зевако и Мориса Леблана появился достойный конкурент.
        В октябре 1908 года Гастон Леру оставил Париж и «Матен» и перебрался вместе с женой и детьми на юг Франции. А через год он выпустил новый роман - и это уже был шаг в большую литературу.

«ПРИЗРАК ОПЕРЫ»
        Как и предыдущие, этот роман начали печатать по осени: 23 сентября 1909 года в «Ле Галуа» вышел первый выпуск. Публикация была завершена 8 января 1910 года.
        Сразу оговорим, что «Призрак Оперы» - это не детектив, хотя здесь есть и преступник, и трепещущие от ужаса жертвы. Но поскольку личность преступника названа буквально на первых страницах романа, то все остальное сводится к уточнению деталей происшедшего, построению цепочки причин и следствий. Повествование является, по сути дела, реконструкцией событий, по уверению автора совершившихся на самом деле. Таким образом, фигура сыщика, обычно замыкающая классический треугольник «преступник - жертва - тот, кто ведет расследование», выводится с основного поля. Более того, для комиссара полиции Мифруа и следователя Фора - фигур второстепенных - истинный смысл истории так и остается загадкой.
        ПЕРСОНАЖИ И ИХ ПРОТОТИПЫ.В предисловии к роману Леру заявляет о том, что сюжет опирается на реальные события. И тут же подтверждает это рассказом о том, как закладывали восковые диски с голосами певцов: «Многие помнят, что недавно, когда в подземельях Оперы производили захоронение записанных на фонографе голосов артистов…»[41 - См. с. 10 наст. изд.] Это не вымысел. В 1907 году Альфред Кларк, глава Французской граммофонной компании, и директор Оперы Педро Гайяр[42 - Педро Гайяр (1848 - 1918) - певец, обладавший великолепным басом, он дебютировал в партии Мефистофеля в опере Гуно «Фауст» в 1871 году. Гранд-Опера он возглавлял с 1884 по 1891 и с 1893 по 1907 год, после чего перебрался за океан и стал директором Нью-Йоркской консерватории.] заложили в подвале Оперы, рядом с подземным искусственным озером, несколько металлических цилиндров с записями крупнейших оперных солистов того времени. Открыть тайник можно было лишь через сто лет, что и было сделано в 2007 году[43 - Найденные записи были опубликованы на трех компакт-дисках под названием «Les Urnes de l’Opera».]. Леру, который вел колонку
театральной хроники и тесно общался с Гайяром, естественно, был в курсе происходящего. А взявшись за роман, где в центре всех событий оказываются здание Гранд-Опера и его обитатели, он закручивает сюжет сообщением, что при закладке цилиндров с записями был найден труп и, отметая прочие догадки, утверждает, что это были останки Призрака Оперы. Срочно подкрепляя свою версию показаниями «свидетелей-очевидцев», Леру плодит новых «реальных» персонажей. Словом, упорно убеждает читателя в том, что перед ним не романический вымысел, а журналистское расследование. Так, автор пишет, что лично общался с судебным следователем Фором и тот рассказал ему о человеке, который уверял, что видел Призрака Оперы. Журналист берет след и знакомится с «человеком, которого весь Париж называл Персом и которого хорошо знали завсегдатаи Оперы». Причем Перс - это отнюдь не вымышленная фигура. У этого персонажа, который является в середине романа как deus ex machina[44 - Бог из машины (лат.) - неожиданная развязка сюжета после внезапного появления нового действующего лица (в античных трагедиях, как правило, бога).], способствует
разрешению конфликта и сообщает в финале недостающие сведения, есть хорошо известный исторический прототип - некий Мохаммед Исмаэль Хан, обосновавшийся в Париже в начале 1840-х годов на улице Риволи напротив сада Тюильри. По утрам он разъезжал в экипаже по Булонскому лесу, а вечера проводил в театре (в старой опере на улице Пелетье, в Опера Комик и Итальянской опере). В Опере этот загадочный человек в каракулевой папахе неизменно на протяжении четверти века занимал одну и ту же ложу. Сохранилось несколько литографий, на которых Перс в той самой папахе восседает в первом ряду ложи. И этот персонаж у Леру обретает биографию, становится поначалу немым свидетелем, а затем активным участником драматических событий, более того, единственным, кто знал Призрака в молодости.
        Типичная романтическая героиня Кристина Даэ становится важнейшим элементом сюжета. Здесь мы вновь сталкиваемся с тем, что Леру причудливо смешивает реальность и вымысел. Прообразом этого персонажа была шведская оперная певица Кристина Нильсон (1843 - 1921), красавица, соперница знаменитой Аделины Патти; ее кристально чистый, гибкий и безукоризненно ровный во всех регистрах голос (лирическое сопрано) чаровал меломанов на протяжении почти тридцати лет. Лев Толстой в романе «Анна Каренина» дважды упоминает имя певицы, а Эдит Уортон начинает свой «Век невинности» сценой в оперном театре Нью-Йорка: «Одним январским вечером в начале семидесятых годов Кристина Нильсон пела в „Фаусте“ на сцене Нью-Йоркской музыкальной академии». Леру сохраняет имя Кристина и практически переносит в роман историю детства шведской певицы: она родилась в Смоланде, в крестьянской семье, ее мать рано умерла, а маленькая Кристина ходила с отцом из деревни в деревню, пела и играла на скрипке. После кончины отца будущую певицу приютил меценат, который заботился о ней как о собственной дочери. Совпадают этапы восхождения к вершине
славы. Более того, писатель поручает своей Кристине как раз те партии, в которых шведская певица имела громадный успех: Царица Ночи из «Волшебной флейты» Моцарта, Офелия в «Гамлете» Амбруаза Тома и Маргарита в «Фаусте» Гуно (эту партию Кристина Нильсон исполнила в 1883 году на открытии Метрополитен-оперы). Ну и вишенка на торте - в романе аристократ предлагает певице руку и сердце. И здесь совпадение: второй брак шведской дивы, как известно, принес ей титул графини де Каса-Миранда (ее муж был камергером короля Испании), а у Леру Кристина Даэ становится графиней де Шаньи.
        Образ прима-балерины Сорелли, заправляющей в балете всем и вся, навеян мадемуазель Клотильдой, то есть танцовщицей Клотильдой Мальфлеруа (1776 - 1826). В воспоминаниях Нестора Рокплана, служивших Леру одним из источников, эта прима предстает воплощением грации и практической сметки. Современники вспоминали, что своих поклонников она умела выжать до нитки: так князь Пинателли подарил ей особняк и ежемесячную ренту в сто тысяч франков, а адмирал Мазаредо за единственное свидание заплатил четыреста тысяч.
        ПАРИЖСКАЯ ОПЕРА, ИЛИ ОПЕРА ГАРНЬЕ.Так парижане называли архитектурное чудо, открытия которого им пришлось ждать пятнадцать лет. У Леру явлен не театр вообще, а театр конкретный: непомерное, поражающее воображение здание, зажатое в ромбе парижских улиц Глюка, Обера, Скриба и Галеви, архитектурный монстр Третьей империи, хит доэйфелевой эпохи. История этого сооружения, от объявления архитектурного конкурса до завершения строительства, сама по себе сюжет для романа. Рискованный, экстремистский замысел Шарля Гарнье, драматическая история монумента, воздвигавшегося в период расцвета и крушения империи Наполеона III, Франко-прусской войны и Парижской коммуны, и, наконец, сам облик дворца Гарнье, сооружения в стиле необарокко, перегруженного скульптурным декором, обильно украшенного мрамором, порфиром, ониксом, золотом, двенадцать верхних и пять подземных этажей которого составляют вселенную Оперы. Писатель проявляет удивительную осведомленность и во внутреннем устройстве здания Оперы, и в ее административной иерархии, и в театральных интригах. Тут на помощь Леру приходят его журналистские связи, в
частности близкое знакомство с Педро Гайяром, директором Гранд-Опера, а также письменные источники, как то: прелестная книжечка Нестора Рокплана «За кулисами Оперы»[45 - Roqueplan N. Les Coulisses de l’Opera. Paris: Librarie nouvelle, 1855.] и опус Шарля Нитье «Новая Парижская опера»[46 - Nuitter Ch. Le Nouvel Opera de Paris. Paris: Librairie Hachette, 1875.]. Кроме того, писатель, разумеется, знаком с двухтомными воспоминаниями создателя Оперы архитектора Шарля Гарнье «Строительство Оперы. Как это было»[47 - Garnier Ch. Le Nouvel Opera de Paris. Paris: Ducher & Cie, 1878, 1881.].
        Чуть дальше будет показано, что в этом романе даже за названными впроброс именами или фактами стоят реальные люди, но куда важнее то, что ключевым образом повествования является сама Парижская опера, ярчайшая драгоценность в короне императора Наполеона III. Державный меломан хотел построить храм музыки, который служил бы символом его империи, его эпохи. В 1861 году был объявлен конкурс, который выиграл тридцатишестилетний Шарль Гарнье, бывший в ту пору всего-навсего районным архитектором французской столицы. В итоге его работу признали лучшей среди ста семидесяти одного варианта. Император горячо одобрил проект, хотя его супруга императрица Евгения весьма скептически отнеслась к работе Гарнье[48 - Рассказывают, что императрица воскликнула: «Здесь смешано столько разных стилей, а единого нет!» - «Конечно есть, ваше величество! - ответил находчивый архитектор. - Это стиль Наполеона Третьего».]. Были выделены гигантские средства. Строительство длилось около пятнадцати лет с некоторыми перерывами, что неудивительно, учитывая невероятную сложность и масштаб задачи: комплекс (172 метра в длину, 101 в
ширину и 79 в высоту) площадью 12 000 квадратных метров, площадь поверхности в общей сложности 58 000 квадратных метров. Огромный зрительный зал вмещает около 2200 зрителей.
        ВЕК ДЕВЯТНАДЦАТЫЙ - ЖЕЛЕЗНЫЙ.Шарль Гарнье повсюду применяет железо и чугун; балки, колонны, столбы, перекрытия, каркасы - все выполнено из металла. Под дубовым паркетом лаги, покрытые битумом. Зрители в зале даже не подозревают, что, по сути, это сборная металлическая конструкция. Все обильно декорировано, украшено, позолочено снаружи и изнутри - в соответствии с девизом эпохи «ни клочка свободной поверхности». Гарнье смешивает разноцветный мрамор и камень, обильно использует позолоченную бронзу, лепнину и скульптуру. Недаром над отделкой работали четырнадцать художников и шестьдесят три скульптора. Парадная тридцатиметровая лестница из белого мрамора отделана ониксом, яшмой и родонитом.
        Практически весь сюжет (за исключением нескольких флешбэков и одной поездки) разворачивается в здании Парижской оперы: это большое фойе, фойе балета, гримерная Кристины Даэ, директорский кабинет, зрительный зал, над которым нависает многотонная люстра. Неожиданные повороты, таинственные явления Призрака, драмы разворачиваются на сцене, за сценой, под сценой, на колосниках, в трюме - словом, везде, от подземных лабиринтов до крыши Оперы, откуда виден весь Париж, но главное - в знаменитой ложе № 5.
        ЗАГАДОЧНАЯ ЛОЖА.Что за ложу отвел автор Призраку Оперы и каким образом Призрак появлялся в той ложе, если он в нее не входил? Зрительный зал Гранд-Опера по итальянской традиции имеет форму подковы: по левую сторону идут нечетные ложи, по правую - четные. Зрителям в ложах прекрасно видно не только сцену, но и друг друга. Своему Призраку Леру отводит ложу № 5 в бельэтаже. Это третья ложа, если считать от сцены. Ложа № 1 - просторная, особенно пышно декорированная и самая близкая к сцене - предназначалась императору (или главе правительства), соседняя ложа № 3 - свите. В эти ложи высокие гости попадают, минуя общий вестибюль: через Императорскую ротонду и винтовую лестницу. Ложу № 5 от соседей отделяет монументальная колонна, украшенная огромной скульптурной маской работы Феликса Шабо. Именно из этой ложи лучше всего видно происходящее на сцене и в зале. Но ведь никто не видел Призрака Оперы в этой ложе! Однако в эпилоге романа Леру дает такое пояснение: «Пойдите в Оперу, попросите позволения спокойно походить там в одиночестве, без назойливого проводника, войдите в ложу № 5 и постучите по огромной
колонне, которая отделяет ложу от авансцены; постучите по ней тросточкой или просто кулаком, послушайте звук на уровне человеческого роста, и вы убедитесь, что колонна полая! А после этого не удивляйтесь, что в ней мог находиться голос Призрака или он сам - там внутри хватит места для двоих»[49 - См. с. 258 наст. изд.]. Вновь, как и в истории с падением люстры, Леру смешивает вымысел и реальность. И реальность эта состоит в том, что здесь не одна полая колонна, а сорок восемь. Зал Оперы, который, казалось, сплошь состоит из мрамора, резного камня, позолоты и бархата, таит в себе гениальную железную конструкцию - на тех же принципах позднее были построены Эйфелева башня, «Гран-Пале» и многое другое. Именно поэтому здесь в самом деле есть и скрытые от глаза проходы, и лестницы, воздуховоды и трубы, люки и полые колонны. А на входной двери ложи № 5 привинчена бронзовая табличка с надписью: «Ложа Призрака Оперы».
        Помимо загадочной ложи в топонимике романа есть еще два места, с которыми связаны необъяснимые происшествия. Это гримерная Кристины Даэ, где раздается голос Призрака Оперы, и директорский кабинет, где оный Призрак творит и вовсе невообразимое.
        КАБИНЕТ ДИРЕКТОРОВ.В здании Гранд-Опера директорский кабинет - вполне достойное, но сравнительно небольшое по площади помещение, и там явно нельзя было устроить описанный в третьей главе романа грандиозный банкет по случаю смены руководства. Заметим, кстати, что при этом одна пара директоров Оперы сменяет другую, и это явный анахронизм. В описанное в романе время Парижскую оперу возглавлял один директор, и Леру, досконально изучившему предмет, это было известно. Зато в 1908 году, когда создавался роман, директоров было два: художественный руководитель композитор Андре Мессаже и администратор Лемистин Бруссан, а поскольку в здании был лишь один директорский кабинет, то начальники делили и кабинет, и телефон, и даже стол. На снимке конца XIX века запечатлен этот самый заваленный папками и бумагами письменный стол, за которым можно было работать с двух сторон. Гастон Леру прекрасно ориентировался в этом кабинете, поскольку поддерживал дружеские отношения с предыдущим директором Педро Гайяром, который возглавлял театр на протяжении тридцати с лишним лет. Так почему же писатель вручает судьбу огромного
театра Моншармену и Ришару - придурковатой паре малоэффективных менеджеров? Да просто потому, что колебания, разногласия и взаимные подозрения этой парочки динамизируют действие, а диалоги, объем которых легко регулировать, помогают поддерживать формат журнальной публикации. В самом кабинете творятся немыслимые вещи: за банкетный стол присаживается странный человек, которого никто не приглашал, в официальном регламенте кто-то приписывает требование выплачивать Призраку Оперы 20 000 франков в месяц, а также предоставить ему на все спектакли ложу № 5, на столе невесть откуда появляется письмо-ультиматум с дерзкими требованиями. И наконец, в кабинете исчезают и появляются деньги.
        Казалось бы, невероятно… Но ведь действие происходит в оперном театре, а разные чудеса, неожиданные появления и исчезновения, а также пожары, затмения, кораблекрушения, землетрясения и пр. здесь в порядке вещей. Все это обеспечивают хитроумная машинерия, люки, трапы, развилки. Призрак Оперы, он же Эрик, помощник Шарля Гарнье, овладел всей этой технологией в совершенстве еще в молодости. Ему ничего не стоило соорудить потайной люк в директорском кабинете и в гримерной Кристины Даэ, а также осуществить трюк с вращающимся зеркалом, открывающимся в потайной ход.
        «Конечно, то, что я увидел, почувствовал и потрогал - всего лишь частица из созданного столь необычным и блестяще одаренным человеком, как Эрик, в таком громадном загадочном здании, как Опера, но я отдал бы все находки за одну, которую мне посчастливилось обнаружить в кабинете дирекции, в нескольких сантиметрах от кресла: люк размером в одну плашку паркета, куда пройдет разве что рука человека; этот люк открывается как крышка шкатулки, и я живо представил, как из него высовывается рука и ловко орудует в заднем кармане вечернего фрака директора… Именно таким образом исчезли двадцать тысяч франков! Благодаря тому же ухищрению они вернулись обратно»[50 - См. с. 258 наст. изд.].
        ЧТО? ГДЕ? КОГДА?Автор книги выстраивает хронологию событий следующим образом:
        Понедельник, 10 января 1881 года - гала-концерт, где впервые проявляется дар Кристины Даэ (первые три главы).
        Суббота, 29 января 1881 года - вечер падения люстры и первого исчезновения Кристины (глава 8).
        Воскресенье, 30 января 1881 года - Кристина срывает маску с Призрака.
        Ночь с 18 на 19 февраля 1881 года - бал-маскарад (глава 9).
        20 марта 1881 года - сцена на крыше Оперы.
        21 марта 1881 года - спектакль «Фауст» Гуно с Кристиной в роли Маргариты.
        ПАДЕНИЕ ЛЮСТРЫ.У Леру люстра падает в зрительный зал во время представления «Фауста» Гуно: «200 000 килограммов на голову одной консьержки!»[51 - См. с. 85 наст. изд.] Здесь, конечно, вновь смешиваются реальность и художественный вымысел. Во-первых, по сюжету падение люстры свершилось в 1881 году, но в реальности этот эпизод имел место 20 мая 1896 года. Во-вторых, давали оперу «Гелла», а не «Фауст». В-третьих, реальная люстра весит не двести тонн, а только шесть с половиной, и она подвешена на высоте не тридцати, а двадцати метров. Однако при падении эта махина из хрусталя и позолоченной бронзы, достигавшая шести метров в диаметре, должна была накрыть по крайней мере три десятка кресел. На самом деле упала не люстра, а один из восьми удерживавших ее противовесов: конструкция из двадцати металлических дисков, нанизанных на стержень (общий вес около семисот килограммов), прошибла дымовую трубу, пробила потолок верхнего яруса и сокрушила два кресла. Зрительница в ложе второго яруса (действительно консьержка, некая мадам Шометт, пятидесяти шести лет, впервые за двадцать лет пришла в театр) погибла: ее
придавило балкой.
        ПОДЗЕМЕЛЬЕ ОПЕРЫ И МРАЧНОЕ ОЗЕРО.Озеро в самом деле имелось, однако лишь на стадии строительства, которое продлилось недолго, с 1862 по 1865 год. Дело в том, что отведенный под строительство здания Оперы участок имел ряд существенных недостатков, и прежде всего подземные воды. С расположенного выше холма Монмартр стекали ручьи, собираясь в потоки, которые затем вливались в Сену. Почва была насквозь пропитана водой. Недаром на картах XVIII века эта местность значится как болото. Шарль Гарнье подсчитал: поскольку подвалы Оперы должны вместить все технические этажи, прежде чем возводить фундамент, необходимо опустить уровень подземных вод хотя бы на пять метров. Была выкопана огромная яма, где скапливалась вода. Позднее воду отвели, и на осушенной таким образом территории началось строительство. А чтобы грунтовые воды не просачивались внутрь, фундамент здания был заключен в двойную бетонную оболочку. Леру в главе «В подземельях Оперы» именно внутри этой оболочки размещает жилище Эрика. И кстати, водоем под Оперой все же существует до сих пор: под сценой на пятом подземном уровне есть резервуар для
воды, целое искусственное озеро на случай пожара. Одно время здесь водились настоящие карпы, а ныне парижские спасатели в этом водоеме проводят тренировочные погружения. Подвалы Оперы Гарнье сообщаются с сетью парижских катакомб.
        МУЗЫКА.Самое главное в этом романе - это музыка, чары звучащего голоса. Леру согласен с Ницше, который сказал: «Без музыки жизнь была бы ошибкой». «Призрак Оперы» весь звучит - от шведских пастушьих перекличек и наигрышей спельманов до виртуозных рулад Царицы Ночи и ликующего смеха Маргариты, открывшей шкатулку с драгоценностями. Как тонко подметил Жерар Фонтен, «этот роман развивается как опера… Тенор добивается любви сопрано, а баритон (или бас, или меццо) протестует. В финале влюбленные либо соединяются благодаря чудесному стечению обстоятельств, либо погибают, соединяясь в ином, предположительно лучшем мире»[52 - Fontaine G. Le Fantome de l’Opera - Legendes et mysteres au Palais Garnier. Paris: Editions du Patrimoine, 2019.]. Леру выстраивает интригу оперного либретто: юные герои (лирическое сопрано и тенор) полюбили друг друга еще в детстве, в Бретани. Потом жизнь их разлучила: виконт Рауль де Шаньи, окончивший морскую школу, готовился отплыть в полярную экспедицию; прелестная робкая Кристина делала первые шаги на оперной сцене. Они встретились вновь, но таинственный персонаж (Ангел Музыки,
он же демонический Призрак Оперы, он же Эрик - воплощение отталкивающего уродства и невероятной музыкальной одаренности) стремится во что бы то ни стало помешать их соединению. Он открывает Кристине тайны правильного вокала и умения «зажигать» на сцене, однако она выбирает Рауля и истинную любовь. После невероятных злоключений влюбленные отбывают в дальние края, а неутешный Призрак Оперы страдает от неразделенной любви и умирает под обломками своего подземного царства. Извечная любовная драма разыгрывается в декорациях, воздвигнутых самой эпохой. Леру блестяще реализует инверсию шекспировской формулы «мир - театр, люди - актеры». В «Призраке Оперы» миром становится театр, а подданные этой театральной империи, от директоров Оперы до девчушек кордебалета, билетерш и «закрывальщиков дверей», распределяют между собой роли в театре жизни.
        Именно эта чистой воды оперная закваска способствовала многочисленным мелодраматическим экранизациям, а также невероятному успеху мюзикла Эндрю Ллойда Вебера («The Phantom of the Opera» посмотрели свыше сто пятидесяти миллионов человек).
        Разумеется, ныне «ужасы» и наивная машинерия «готического романа» несколько устарели и мало кого пугают, но в творении Леру есть удивительные, трогающие за живое страницы, и потом, как писал Вольтер, «наша подвластность музыке оправдывает самые смешные нелепости… Мы снисходительны к этой экстравагантности, даже любим ее, ибо находимся в Стране чудес».
        Всего писатель создал свыше двадцати романов в различных жанрах. Сам Леру разделял написанное им на четыре категории:
        - роман-фельетон в духе Э. Габорио («Король тайны», приключенческая серия из пяти романов «Шери Биби» и др.);
        - социальный репортаж («Агония белой России» и др.);
        - детективные романы, ставшие классикой жанра (приключения репортера по прозвищу Рультабийль);
        - фантастические «черные» романы («Машина убийств», «Кровавая кукла», «Двойная жизнь Теофраста Лонга» и самый популярный из них - «Призрак Оперы»).
        Один из самых преданных поклонников писателя, Жан Кокто писал:
        «Гастон Леру… Он был скромен в истинном смысле этого слова и никогда не притворялся, что является левшой, чтобы поразить нас шедеврами, которые творит правой рукой. Для таких художников важен не сюжет или эпизоды, „нагнетающие напряжение“, а полутень снов, тревога, угнездившаяся в домах, где живут их герои, ночной оркестр, сопровождающий историю, которую они рассказывают нам без малейшего высокомерия. Это отсутствие высокомерия приводит к удивительной достоверности, устойчивому равновесию между предлагаемой загадкой и способностью разрешить ее… Пусть читатели, которые согласны со мной, изучат царствование, в котором Леру был принцем, пусть вернутся к королю - Эдгару По, пусть перечитают „Убийство на улице Морг“ и вдруг, очарованные миром, который они считали литературой лишь наполовину, откроют для себя мастеров, во главе которых стоит Гастон Леру, триумфально паря над морем безразличия, где потерпели кораблекрушение такое множество авторов».
        Галина Соловьева
        Примечания
        ПРИЗРАК ОПЕРЫ
        С. 7. Скриб Огюстен-Эжен (1791 - 1861) - французский драматург и либреттист. Его лучшие оперные либретто: «Фаворитка» Доницетти; опер Мейербера «Роберт-дьявол», «Гугеноты», «Пророк»; «Жидовка» Галеви. В 1830 - 1840-х годах Скриб определял моду в жанре Большой оперы.
        С. 10. Коммуна - восстание рабочих, в результате которого революционное правительство продержалось у власти семьдесят два дня (18 марта 1871 - 28 мая 1871). Парижская коммуна была жестоко подавлена войсками федералистов. Во время осады Парижа прусскими войсками в 1870 году недостроенное здание Оперы служило убежищем, а также складом боеприпасов и продовольствия. В подвалах здания Оперы сначала коммунары, а затем их противники держали заключенных, но если коммунары из нескольких сот заложников расстреляли шестьдесят три человека, то их противники без суда и следствия в течение недели после захвата власти казнили по меньшей мере пятнадцать тысяч человек.
        С. 11. Мессаже Андре (1853 - 1929) - французский композитор и дирижер, с 1907 по 1914 год был главным дирижером и одновременно директором Гранд-Опера.
        Гарнье Шарль (1825 - 1898) - французский архитектор, теоретик искусства, автор ряда замечательных архитектурных проектов, главным из которых является здание Парижской оперы.
        С. 12. «Полиевкт» - пятиактная опера Ш. Гуно на мифологический сюжет о внуке царя Эола, влюбившегося в Данаю. Поставлена без особого успеха на сцене Гранд-Опера. После премьеры 7 октября 1878 года состоялось всего двадцать девять спектаклей. В конце третьего акта этой оперы есть большой балетный дивертисмент, что соответствует традиции жанра Большой оперы.
        Гревэн (1827 - 1892) - французский художник-карикатурист.
        …прекрасные времена старой Оперы… - Имеется в виду здание на улице Ле-Пелетье, с которым в 1820 - 1890-х годах связаны триумфы Россини, Обера, Галеви, Мейербера, а также мастеров балета, о которых будет сказано ниже.
        Вестрис Огюст (1760 - 1842) - по определению балетмейстера Новерра, «самый удивительный танцовщик Европы»; публика окрестила его «богом танца».
        Гардель Пьер-Габриэль (1758 - 1840) - французский танцовщик, хореограф, заметная фигура в истории балета, долго правил балетной труппой Оперы.
        Дюпор Луи Антуан (1781 - 1853) - один из самых виртуозных танцовщиков своего времени, выступавший на сценах крупнейших театров Европы.
        Биготтини Эмилия (1784 - 1858) - французская танцовщица, одна из лучших солисток балета Гранд-Опера эпохи Империи, чьим выступлениям восторженно аплодировал Наполеон.
        С. 15. Корифейка - танцовщица кордебалета, выступающая в первой линии и исполняющая отдельные небольшие танцы.
        С. 16. Крест Святого Андрея - косой крест, символ распятия Андрея Первозванного.
        С. 20. «Король Лахорский» - большая пятиактная опера Жюля Массне (1842 - 1912) на либретто Луи Галле. Любовный сюжет в этой опере раскрывается на экзотическом фоне. Премьера ее состоялась в Гранд-Опера в 1877 году и прошла с большим успехом, равно как и следующая опера композитора «Манон» (1884).
        С. 22. Гуно Шарль-Франсуа (1818 - 1893) - французский композитор, один из талантливейших создателей французской оперы XIX века. Его лучшее творение в этом жанре - «Фауст» (1-я ред. - 1859, 2-я - 1869) - оказало влияние на его современников и композиторов последующих поколений. По справедливому замечанию К. Дебюсси, «искусство Гуно запечатлело мгновение французской чувствительности».
        Рейер Луи-Этьен-Эрнест (наст. фамилия Рей; 1823 - 1909) - французский композитор и музыкальный критик, автор опер «Мастер Вольфрен», «Статуя», «Герострат» и др. Лучшие его оперные произведения - «Сигурд» (1884) и «Саламбо» (1890) по одноименному роману Г. Флобера.
        Сен-Санс Камиль (1835 - 1921) - французский композитор и пианист. Ему принадлежит огромное музыкальное наследие, охватывающее все основные музыкальные жанры. Из 12 опер композитора самая популярная, бесспорно, «Самсон и Далила» (1876); Н. Римский-Корсаков называл ее «идеалом оперной формы».
        Массне Жюль (1842 - 1912) - французский композитор, автор 25 опер (наиболее известны «Манон», 1884, «Вертер», 1892, «Таис», 1894, «Дон Кихот», 1910), балетов, ораторий, многочисленных оркестровых произведений. Как пишет А. Брюно, Массне «показал себя выдающимся выразителем любви и создал язык нежности, не похожий ни на какой другой. Мелодию Массне узнаешь среди тысяч. Ей свойственны… волнующая чувственность и гибкая грация».
        Гиро Эрнест (1837 - 1892) - французский композитор, друг Ж. Бизе, автор нескольких опер, балета и симфонических пьес.
        Делиб Клеман-Филибер-Лео (1836 - 1891) - французский композитор, автор многочисленных оперетт, комических опер, оперы «Лакме», а также балетов «Коппелия» (1870) и «Сильвия» (1876). Фрагменты из его балетов как раз и были исполнены на описанном Леру гала-концерте.
        Среди участников концерта были Габриэль Форе и Краус. - Жан-Батист Фор (1830 - 1914), баритон, один из самых прославленных певцов XIX века, страстный коллекционер картин импрессионистов, который собрал 67 картин Эдуара Мане (в том числе «Завтрак на траве»), 63 картины Клода Моне и множество полотен других импрессионистов. Габриэла Краус (1842 - 1890) - австрийская певица, сопрано. Дебютировала в Венской опере (1860 - 1868), затем до 1887 года была одной из примадонн Гранд-Опера. В особенности славилась исполнением драматических партий (Аида, Норма).
        «Пляска смерти» - программная симфоническая поэма Сен-Санса (1874).
        Мадемуазель Краус. - Известных актрис называют не «мадам», а «мадемуазель», независимо от возраста и семейного положения.
        «Ромео и Джульетта» - опера Ш. Гуно по трагедии У. Шекспира (1-я ред. - 1865; 2-я - 1888). Была с триумфом поставлена на сцене Гранд-Опера в 1888 году.
        Карвальо - Миолан Мари-Каролина (1827 - 1895) - французская певица, лирико-колоратурное сопрано. Была первой исполнительницей партии Маргариты в «Фаусте» и Джульетты в «Ромео и Джульетте» Гуно. Кстати, именно она исполнила партию Маргариты при постановке новой редакции «Фауста» в Гранд-Опера в 1869 году.
        …душа устремляется вместе с ним над могилами веронских любовников. - Речь идет о сцене в склепе из последнего акта «Ромео и Джульетты».
        …в финальном терцете из «Фауста»… - «Alerte! Alerte!» из сцены в тюрьме, когда Маргарита при виде Мефистофеля отказывается от помощи Фауста и, упав на колени, начинает страстно молиться.
        С. 23. Мэтр Офтердинген. - Имеется в виду герой романа Новалиса (1772 - 1801) «Генрих фон Офтердинген».
        Зибель. - В опере Гуно «Фауст» партия юноши, почти мальчика, безответно влюбленного в Маргариту, написана композитором для меццо-сопрано. Во время исполнения куплетов «Faites lui mes aveux» («Расскажите вы ей, цветы мои») он срывает цветы, которые тут же вянут (тут действует проклятие). Зибель омывает руки святой водой, проклятие снимается, и тогда он кладет сорванные цветы у двери Маргариты.
        С. 24. Людовик Сварливый (1287 - 1316) - Людовик X, король Франции с 1313 года.
        …наследование по старшинству… - Майорат, закон о наследовании, согласно которому все недвижимое имущество переходит к старшему сыну.
        С. 25. Фойе балета. - Так называемое танцевальное фойе находится прямо за сценой, за двойным бархатным и железным занавесом; здесь обычно разогреваются перед выходом на сцену члены балетной труппы. Вплоть до 1930-х годов фойе было своеобразным салоном, где держатели лож и власть имущие общались с балетными танцовщицами.
        С. 32. Буланже Гюстав (1824 - 1888) - салонный художник, снискавший популярность картинами на античные темы; любимец императора Наполеона III, он расписывал его дворец, а также танцевальное фойе Гранд-Опера, где размещены четыре панно его кисти: «Военный танец», «Сельский танец», «Любовный танец» и «Вакхический танец».
        С. 33…два крохотных ключика… - На самом деле возможность иметь универсальные ключи ко всем дверям Оперы представляется сомнительной: 2530 дверей открывали 7593 ключа, что делает не слишком правдоподобной сцену с вручением универсальных ключей директорам театра в романе Леру.
        С. 39. «Смерть Геркулеса». - Название этой симфонической поэмы, якобы принадлежащей перу одного из директоров Оперы, Ришара, произведено Леру по аналогии с «Юностью Геракла», популярной симфонической поэмой К. Сен-Санса. Приводимый в тексте перечень музыкальных предпочтений Ришара включает композиторов-антиподов и свидетельствует скорее о всеядности Ришара-музыканта, чем о его утонченном музыкальном вкусе.
        Глюк Кристоф Виллибальд (1714 - 1787) - австрийский композитор, выдающийся реформатор оперы.
        Пиччини Никколо (1728 - 1800) - итальянский оперный композитор, чьи комические и серьезные оперы пользовались невероятным успехом. Приезд Пиччини в Париж (1776) послужил началом оперных баталий между сторонниками Глюка и поклонниками итальянской оперы («война глюкистов и пиччинистов»).
        Чимароза Доменико (1749 - 1801) - крупнейший оперный композитор Италии XVIII века, чья комическая опера «Тайный брак» (1792) обошла сцены едва ли не всех европейских оперных театров.
        Вебер Карл Мария фон (1786 - 1826) - немецкий композитор, в своих операх «Вольный стрелок» (1821), «Эврианта» (1823), «Оберон» (1826) и др. заложивший основы немецкой романтической оперы.
        Вагнер Рихард (1813 - 1883) - немецкий композитор, реформатор оперы, автор множества музыкально-эстетических и философских трудов. Его новаторские музыкальные драмы за пределами Германии встречали далеко не однозначный прием, о чем свидетельствует хотя бы скандальный провал постановки оперы Вагнера «Тангейзер» в 1861 году в Гранд-Опера.
        С. 48. «Жидовка» («Дочь кардинала», «Иудейка») - пятиактная опера французского композитора Жака Франсуа Фроманталя Галеви (1799 - 1862), с беспримерным успехом поставленная на сцене Гранд-Опера в 1835 году. В либретто Э. Скриба сюжет вращается вокруг дочери кардинала Рахили, спасенной в младенчестве во время пожара евреем Элеазаром и воспитанной им в духе своей религии.
        С. 51. «Гамлет». - Имеется в виду опера Амбруаза Тома (1811 - 1896), поставленная на сцене Гранд-Опера в 1868 году. Либретто Карре и Барбье. Музыка этой оперы лишена выдающихся достоинств. П. Чайковский писал, что она «сшита из пестрых лоскуточков Мейербера, Гуно, Верди, Обера, и сшита настолько ловко, что вы не разбираете, где кончается одно заимствование и начинается другое. В ней нет страстных порывов несомненной талантливости… У Амбруаза Тома все гладко, чисто, ровно - но зато и бедно».
        …репетировать с ней партию Офелии? - Партия Офелии, о которой идет речь в романе, пожалуй, наиболее музыкально и сценически выгодный материал оперы.
        Царица Ночи - персонаж из оперы В. А. Моцарта (1756 - 1791) «Волшебная флейта». Партия Царицы Ночи, написанная для колоратурного сопрано, - одна из наиболее сложных в вокальном репертуаре; Царица Ночи является принцу Тамино в вышине на фоне звездного неба, ария ее основана на виртуозных вокальных пассажах в высоком регистре.
        С. 52….дворец из золота и мрамора… - При отделке здания Гранд-Опера Шарль Гарнье отдавал предпочтение натуральному камню и более всего цветному мрамору. «Только мрамор, - заявлял он, - придает стенам жизнь и блеск. Среди монументальных зданий, которые требуют мрамора, Опера нуждается в нем в наибольшей степени. Это дань искусству, роскоши, наслаждению».
        С. 53. Вокзал Монпарнас - вокзал, расположенный в Пятнадцатом округе Парижа, был построен в 1849 году.
        Перрос-Гирек - отнюдь не вымысел Леру. Этот небольшой городок в Бретани на Кот-д’Армор; неподалеку от Сен-Мало, славится дивными пейзажами морского побережья со скалами из розового гранита, а также старинной церковью Сен-Жак и Музеем восковых фигур.
        С. 55. Рунеберг Йохан Людвиг (1804 - 1877) - финский поэт, автор национального гимна Финляндии.
        С. 62. У стены церкви сотнями были навалены скелеты и черепа… - Католические оссуарии в склепах и часовнях имеют давнюю традицию, обычно они создавались из-за недостатка площади под захоронения. Самый крупный оссуарий находится в парижских катакомбах, где сложены останки шести миллионов человек.
        С. 68. Апсида - полукруглый выступ в алтарной части здания церкви.
        С. 69. Полотно, наброшенное на кресла оркестра… - Креслами оркестра в театре XIX века назывались несколько рядов кресел в начале партера возле оркестра, в остальной части партера было принято стоять.
        …Изида, Амфитрита, Геба… Галатея, Аретуза. - Скульптурные изображения богинь, нимф и прочих мифологических персонажей являются в зале Оперы частью декоративного убранства колонн, обрамляющих сцену, и навершия лож.
        С. 70….В субботу даем «Фауста»… - По сохранившемуся расписанию спектаклей вечернее представление «Фауста» пришлось на 31 января 1880 года.
        С. 71. Разве в Опере есть конюшня? - В Гранд-Опера в самом деле таковая имелась, причем период расцвета этого подразделения театра пришелся на 1830 - 1840-е годы, когда для постановок различного рода шествий в исторических операх Мейербера, Галеви и др. использовались специально выдрессированные лошади, причем в изрядных количествах, что позволяет Б. Горовичу в его «Истории оперного театра» ехидно заметить, что в ту эпоху «оперная публика становится свидетелем подлинного наступления кавалерии». Так, в знаменитой процессии в «Жидовке» было занято около 250 человек, в том числе полтора десятка конных всадников-статистов.
        Ротонда - большой круглый зал, предназначенный для завсегдатаев Оперы, держателей лож. Расположен под зрительным залом. Потолок Ротонды, расписанный арабесками, поддерживает портик из шестнадцати колонн красного мрамора. Во время бала-маскарада здесь устраивали буфет.
        «Пророк» - пятиактная опера Мейербера на либретто Э. Скриба (в России шла под названием «Иоанн Лейденский»), поставленная в Гранд-Опера в 1849 году. Это опера на исторический сюжет: в 1534 году анабаптисты, восстав, захватывают город Мюнстер, чтобы воссоздать «царство Сиона».
        С. 75. «Sombre foret» - ария сопрано из второго акта оперы Дж. Россини «Вильгельм Телль».
        С. 79. Травести - актер (актриса), одетый в одежду другого пола. В данном случае Кристина изображает юношу, почти мальчика.
        Баллада о Фульском короле - баллада Маргариты в третьем акте «Фауста».
        С. 83….стаккато из «Волшебной флейты». - Речь идет об упомянутой выше арии Царицы Ночи из оперы Моцарта, где в головокружительной сложности пассажах достигается звук фа третьей октавы.
        Эльвира - донна Эльвира, персонаж оперы Моцарта «Дон Жуан», «sposa abbandonnata» («покинутая супруга»); это чрезвычайно сложная партия в вокальном отношении: стихийный напор, яростные фигурации, скачки, обилие высоких нот (см. арии донны Эльвиры в первом и втором актах, ее партию в квартете и секстете).
        …катастрофы, уничтожившей руки Венеры Милосской… - Имеется в виду мраморная статуя Афродиты работы скульптора Агесандра, найденная на греческом острове Мелос. О том, каково было положение рук (утраченных - что нередко бывает с античными статуями) и какой предмет держала богиня, искусствоведы продолжают спорить и по сей день, предлагая различные варианты реконструкции.
        С. 85. Люстра рухнула на голову… консьержки… - Леру описывает инцидент, действительно имевший место в Гранд-Опера: в 1896 году один из противовесов, удерживавший знаменитую люстру, сделанную по эскизу Ш. Гарнье (ее вес семь тонн), сорвался и упал на голову мадам Шомет, консьержки, пришедшей послушать примадонну мадам Карон.
        С. 92. Булонский лес - громадный парк, расположенный в Шестнадцатом округе Парижа. В прошлом здесь были охотничьи угодья королей Франции; ныне это излюбленное место прогулок парижан и туристов.
        Трибуны Лоншана - трибуны ипподрома Лоншан, где бега проводятся с 1857 года.
        С. 93. Домино - широкий плащ с капюшоном, закрывающим лицо, распространенный маскарадный наряд.
        С. 94. Рааф Антон (1714 - 1797) - знаменитый немецкий тенор, работавший в Германии, Вене, Италии, Испании. Моцарт для него написал партию Идоменея в одноименной опере.
        С. 95 - 96….знаменитого рисовальщика… - Имеется в виду Оноре Домье (1808 - 1879), график, живописец и скульптор. Его рисунки и карикатуры были необычайно популярны в эпоху Луи-Филиппа и Третьей империи.
        С. 96. Гаварни Поль (1804 - 1866) - французский художник, график, автор множества литографий и акварелей (серии «Актеры», «Актрисы», «Кулисы», «Студенты и лоретки» и др.).
        …спуск Куртий. - Так называется одно из трех маскарадных шествий во время Парижского карнавала на Масленицу. Сохранилась гравюра Гаварни, запечатлевшая веселую процессию и зевак, вываливших из кабаков и кафе парижского предместья.
        Фарандола - провансальский танец, похожий на жигу, быстрый и задорный. Танцующие выстраивались в цепочку, держась за руки, и двигались вслед за ведущим с флажком. В XIX веке фарандолу танцуют на балах - она становится одной из фигур котильона или кадрили. Этот танец использовал Ш. Гуно в опере «Мирейль» и Ж. Бизе в «Арлезианке».
        С. 97. Красная Смерть - отсылка к известной новелле Эдгара По «Маска Красной Смерти» (1842). В этой новелле в конце маскарада, устроенного в разгар чумы, появляется незнакомец в маске, изображающей лицо умершего от Красной Смерти.
        С. 109….отъезд полярной экспедиции… - Поскольку действие романа происходит в начале 1881 года, Леру здесь довольно точен. В ту пору правительства ведущих мировых стран осознали, что успешное освоение Арктики и Антарктики требует объединения усилий. В результате было объявлено о подготовке первого международного полярного года (1 августа 1881 - 1 августа 1882), в котором принимало участие более 700 человек из 12 стран. Было организовано 14 полярных станций. Соответственно автор намеревается отправить Рауля де Шаньи к Северному полюсу в рамках международной экспедиции.
        С. 117….пространство между тремя куполами и треугольным фронтоном… - Имеются в виду большой купол южного (центрального) фасада Оперы и купола над ротондами западного и восточного фасадов; фронтон монументального портала со скульптурным тимпаном замыкает здание с севера.
        С. 126. Стикс - в греческой мифологии подземная река в Аиде, мифическом царстве мертвых.
        Харон - персонаж древнегреческих мифов, переправлявший души мертвых через реку Стикс.
        С. 130. Романс Дездемоны - «Песнь ивы» из третьего акта оперы Дж. Россини «Отелло» (1816).
        …стала частью Орфеева стада. - Искусству Орфея, легендарного древнегреческого певца, внимали и покорялись не только люди, но и звери, птицы и даже камни и деревья.
        …в страну смерти и триумфа Гименея. - «Голос» поет отрывок из «Ночи Гименея», дуэтной сцены из оперы Ш. Гуно «Ромео и Джульетта» (сцена в спальне).
        С. 132….а под балдахином стоял открытый гроб. - Этот атрибут в спальне Эрика явно навеян рассказами о привычках великой Сары Бернар, в чьей спальне можно было видеть скелеты и белый гроб, в котором она отдыхала и учила роли.
        Фальстаф - сэр Джон Фальстаф, персонаж комедии У. Шекспира «Виндзорские проказницы» и исторической хроники «Генрих IV».
        «Dies irae» - название и начальные слова одной из частей заупокойной мессы - Реквиема.
        С. 133. Лоренцо да Понте (наст. имя Эммануэле Конельяно; 1749 - 1800) - поэт, драматург, автор многочисленных либретто, в том числе опер Моцарта «Свадьба Фигаро» и «Дон Жуан».
        …дуэт из «Отелло»… - Речь идет о заключительной сцене упомянутой выше оперы Дж. Россини, где композитор сумел передать всю силу шекспировской трагедии, создав глубоко волнующую музыку. Этой сценой восхищался Дж. Байрон.
        С. 139. …лира Аполлона. - Огромная бронзовая статуя Аполлона, держащего над головой золотую лиру работы Эме Милле, венчает главный фасад Оперы, это высшая точка здания. Статуя небесного покровителя искусств имеет и утилитарное значение - она выполняет роль громоотвода.
        С. 160. Купюры «Sainte Farce» - фальшивые банкноты.
        Робер-Уден Жан-Эжен (1805 - 1871) - легендарный французский иллюзионист, первым начавший выступать не в цирке или на ярмарках, а на театральной сцене.
        С. 162. И мадам Жири, выпрямившись, с трогательным красноречием пересказала письмо… - Далее Леру от имени Призрака Оперы перечисляет балерин и певиц, для которых сцена стала своего рода социальным лифтом; при этом автор то ли случайно, то ли намеренно путает имена девушек и их высокопоставленных супругов. При этом он сулит малышке Мег, дочери служительницы театра, титул императрицы! - и это во времена Третьей республики!
        С. 163. Мадемуазель Менетрие - имеется в виду Августа Манесье, певица, которая действительно вышла замуж за маркиза де Кюсси.
        Тальони Мария (1804 - 1884) - знаменитая итальянская балерина, ее выступление в партии Сильфиды в одноименном балете на сцене Гранд-Опера открыло эпоху романтического балета. В 1832 году она вышла замуж за графа Виктора Жильбера де Вуазена, с которым рассталась в 1836-м.
        Лола Монтес (наст. имя Мария Долорес Гилберт; 1821 - 1861) - танцовщица, родившаяся в Ирландии, куртизанка, любовница короля Людвига I Баварского (по версии Леру, морганатическая супруга, что вряд ли возможно, так как король был женат на Терезе Баварской), который даровал ей титул графини де Лансфельд.
        Мадемуазель Мария. - Имеется в виду Мария Жакоб (до 1825 - после 1858) - французская танцовщица, солистка-этуаль балета Гранд-Опера; вышла замуж за барона д’Энневиля.
        Тереза Эслер. - Имеется в виду Тереза Эльслер (1808 - 1878), австрийская балерина, которая вышла замуж за принца Адальберта Прусского, сестра знаменитой Фанни Эльслер. Возможно, Леру перепутал ее со швейцарской певицей Элизой Генслер (1836 - 1929), которая стала морганатической супругой короля Португалии Фердинанда II.
        С. 184. Святилища Фив - храмовые комплексы Карнака и Луксора.
        Тронный зал… Эктабаны - дворец в городе Эктабана (ныне Хамадан); был летней резиденцией персидских царей.
        Храм с треножником в Дельфах - древнегреческий храм Аполлона, где над расщелиной скалы стоял золотой треножник, на котором восседала прорицательница-пифия.
        С. 186.…сооружение времен Парижской коммуны... - С началом Франко-прусской войны строительство Оперы было прервано, после падения Седана в недостроенных залах разместили продовольственный склад, во время Парижской коммуны с крыши здания запускали воздушные шары, с которых разбрасывались листовки, где коммунары призывали осаждавших Париж солдат перейти на их сторону.
        С. 190. Подземелье… было разделено на пять уровней… - Подземная часть Оперы по объему превосходит надземную, доступную зрителям.
        С. 200. Пенджабская удавка - плетеная лента, к которой с одного конца привязывалась серебряная монета достоинством в одну рупию. Применялась членами тайной секты тугов-душителей, существовавшей в Индии несколько веков.
        С. 204. «Дарога» - начальник государственной полиции в Персии.
        С. 206. Авернское озеро - озеро в Италии, образовавшееся в вулканическом кратере. В древности это озеро с его темными водами и расположенная недалеко от него пещера Кумской сивиллы считались одним из входов в Аид. Во многих европейских языках слово «Аверн» стало синонимом преисподней.
        С. 208. Церковь Мадлен - одна из красивейших и самых необычных церквей Парижа; построена в неоклассическом стиле, с колоннадой, напоминающей античный греческий храм.
        Kyrie Eleison - начальные слова первой части католической мессы.
        С. 211 - 212….в замкнутом пространстве театра, в пяти подземных и двадцати пяти верхних этажах… - В главе, где говорится о встрече влюбленных на крыше Оперы, Леру упоминает только восемь верхних этажей, но на самом деле в здании Гранд-Опера от «трюма» до крыши семнадцать этажей.
        С. 212….сладостными ночами Мазендерана… - Имеется в виду время, которое Эрик проводил, наблюдая за тем, что происходит в выстроенной им камере пыток в Персии в североиранской провинции Мазендеран на службе у шаха и его фаворитки.
        С. 222. Синяя Борода - персонаж французской сказки, записанной Шарлем Перро. Реальным прообразом Синей Бороды считают барона Жиля де Ре (1405 - 1440), арестованного и казненного по обвинению в занятиях алхимией и серийных убийствах.
        С. 224. Музей Гревэна - Музей восковых фигур в Париже.
        С. 257. Дюжарден-Бомец Этьен (1852 - 1913) - французский художник и политик, сенатор, заместитель государственного секретаря по делам изящных искусств.
        С. 260….точно так же поступил один царь с гениальным создателем храма на Красной площади в Москве. - Бытует легенда, что после того, как собор Василия Блаженного на Красной площади был построен, архитекторам выкололи глаза по приказу Ивана Грозного, чтобы они не смогли больше построить подобного храма.
        Юлдуз-Киоск (Йылдыз-сарай) - дворцовый комплекс (дворцы Йылдыз и Чираган с парком между ними) в Стамбуле времен султана Абдул-Хамида II.
        С. 270….на очередном выпуске романа «Дочь вампира». - Романа с таким названием не обнаружено не только на страницах ежедневной парижской газеты «Le Petit Journal», издававшейся с 1863 по 1944 год и первой преодолевшей (в 1886 году) тираж в 1 млн экземпляров, но и вообще во французской литературе XIX века; очевидно, этот заголовок был выдуман автором.
        С. 271. Люстры и балюстры! - Балюстра - это не только фигурный столбик ограждения, но и высокая ножка подсвечника. Рифмованная присказка Призрака звучит угрожающе в контексте недавнего обрушения многотонной люстры, состоящей из шарообразных плафонов и из подсвечников на высоких ножках.
        ТАЙНА ЖЕЛТОЙ КОМНАТЫ
        С. 276. Шарвэ Робер (1856 - 1925) - французский журналист и драматург, редактор ежедневной газеты «Эко де Пари», способствовавший первым шагам Гастона Леру в журналистике.
        С. 277….Большим крестом Почетного легиона… - Орден Почетного легиона - высший национальный орден Франции, учрежденный Наполеоном в 1802 году. Присуждается за выдающиеся военные или гражданские заслуги.
        С. 278. «Тан» - французская ежедневная газета, выходившая с 1861 по 1942 год.
        Кюри Пьер (1859 - 1906) - французский физик, вместе с женой исследовавший явление радиоактивности, за что был награжден Нобелевской премией по физике. Кюри-Склодовская Мария (1867 - 1933) - ученый-физик, в соавторстве с мужем Пьером Кюри открыла радий и полоний, основательница радиохимии, лауреат Нобелевской премии.
        С. 283. Грот Святой Женевьевы. - По легенде, в 448 году, во время эпидемии чумы, святая Женевьева провела несколько лет в гроте (который теперь носит ее имя), где она открыла чудесный источник, вода которого исцеляла больных.
        С. 284. «Эпок». - Такой газеты в конце XIX века не существовало. Чтобы «трудоустроить» юного Рультабийля, Леру использовал название давно закрывшегося издания.
        …необычайно сильный разлив Сены. - В холодное время года Сена нередко выходила из берегов. В истории Парижа отмечено немало наводнений, когда уровень воды достигал 5 - 6 м. Так, во время наводнения 1802 года вода доходила до отметки 7 м 62 см, в 1876 году - 6 м 70 см.
        С. 288. Эпине-сюр-Орж - французская коммуна в двадцати километрах к югу от Парижа в регионе Иль-де-Франс.
        Castigat Ridendo. - Подпись образована от выражения, которое было девизом итальянской труппы комического актера Доминика в Париже, сочиненным для нее новолатинским поэтом Сантелем (XVII в.); позже - девизом парижского театра Опера Комик.
        С. 290. Гландье - замок, в котором находится пресловутая Желтая комната; по версии Леру, располагался «в нескольких сотнях метров от дороги, ведущей из деревни Сент-Женевьев-де-Буа в Монлери». Но никакого замка Гландье не существует и никогда не существовало, однако в коммуне Монлери имеется вполне реальный донжон. Эта башня по-прежнему стоит в самом центре города, рядом с Ратушей, и сегодня там размещаются медиатека и библиотека.
        С. 296. Иль-де-Франс - область между Парижем и Орлеаном, историческое ядро Франции.
        Филипп Красивый (1268 - 1314) - король Франции с 1285 года, король Наварры (1284 - 1305), сын Филиппа III Смелого, представитель династии Капетингов.
        Донжон - неприступная башня внутри средневекового замка, крепость внутри крепости; в донжоне часто располагались различные важные помещения замка - жилые покои сеньора, оружейные, склады продовольствия, а также колодец.
        Аттила (395 - 453) - выдающийся воитель, предводитель гуннов, напавших на Римскую империю; орды Аттилы вторглись на Южные Балканы и в Грецию, а затем в Галлию и Северную Италию.
        Святая Женевьева (ок. 420 - 502/512) - покровительница Парижа, чья жизнь отмечена множеством чудесных событий и исцелений.
        С. 297….Распад материи… - Имеется в виду теория радиоактивного распада, созданная Э. Резерфордом и Ф. Содди на основе сенсационного открытия радиоактивности урана, сделанного в 1896 году А. Беккерелем.
        С. 303. Домик священника все так же очарователен, а сад все так же свеж. - Эта загадочная фраза, значение которой открывается лишь в финале романа, вскоре стала культовой цитатой. Особенно ее полюбили сюрреалисты, в частности Андре Бретон.
        Виолле-ле-Дюк Эжен (1814 - 1879) - архитектор, автор десятитомного Толкового словаря французской архитектуры XI - XVI веков, заложивший основы различных техник реставрации зданий.
        С. 306. Медуза - персонаж древнегреческой мифологии, одна из сестер-горгон, чудовищ, у которых вместо волос были ядовитые змеи.
        С. 313. - О! Дух? дамы в черном! - Эта реплика Рультабийля предвещает название следующего романа Леблана.
        С. 314. …он зажег восковую спичку… - Спичку, изготовленную из хлопкового жгута, пропитанного парафином.
        С. 318. «Убийство на улице Морг». - Эта новелла Эдгара По (переведенная на французский Шарлем Бодлером) стала предвестницей особого типа детективного сюжета, связанного с убийством, совершенным в герметично закрытом помещении, из которого убийце удалось сбежать после преступления. В новелле Э. По женщина и ее дочь убиты в недоступной и запертой изнутри комнате.
        С. 324. Елисейский дворец - официальная резиденция президента Франции в Париже на улице Фобур-Сент-Оноре, 52, особняк, построенный в начале XVIII века в стиле классицизма.
        С. 361. Дворец правосудия - громадное здание на острове Сите в центре Парижа, занимающее около четырех гектаров. Построенное по образцу античных храмов, оно символизирует торжество Фемиды. До 2018 года здесь размещался Верховный суд, а также Кассационный и Апелляционный суды.
        С. 363. «Сезам, откройся!» - заклинание, которое в сказке «Али-Баба и сорок разбойников» из сборника «Тысяча и одна ночь» открывает вход в пещеру с сокровищами.
        С. 405.…одного из виднейших френологов… - Френология - псевдонаучная теория, согласно которой шишки и бугорки на черепе человека отражают его характер. Ее основателем является австрийский врач и анатом Франц Йозеф Галль (1758 - 1828). Теоретические выкладки Галля были опровергнуты. Но ему удалось привлечь внимание общества к тому, что ключ к пониманию особенностей психики кроется в физиологии, а не в метафизических и религиозных постулатах. Идеи Галля послужили толчком к исследованиям работы мозга.
        Лафатер Иоганн Каспар (1741 - 1801) - швейцарский пастор, проповедник, писатель, автор теории физиогномики, утверждавший, что человек есть существо животное, моральное и интеллектуальное - вожделеющее, чувствующее и мыслящее.
        С. 415. Шабли - белое сухое вино из винограда сорта шардоне, производят в одноименном регионе Франции.
        С. 423. Конденсаторный электроскоп - изобретение Алессандро Вольты, соединение электроскопа с конденсатором, обладавшее гораздо большей мощностью, чем обычный электроскоп.
        С. 432. Сен-Лазар. - С этого вокзала отправлялись поезда на станцию Версаль-Рив-Друат. От этой станции до местного Дворца правосудия десять минут пешком.
        С. 446. Балмейер. - У этого персонажа Леру имеется вполне конкретный прототип (автор практически сохранил исходную фамилию, добавив впереди всего одну букву): это известный преступник Эжен Алмейер (1859 - 1903), игрок и дамский угодник. Леру, вероятно, наткнулся на его историю в 1903 году, когда в газетах появились сообщения, что преступник, приговоренный к пожизненной каторге во Французской Гвиане, скончался.
        ДУХИ ДАМЫ В ЧЕРНОМ
        С. 475. Сен-Никола дю Шардонне - римско-католическая церковь в центре Парижа на улице Бернардинцев, возведена в 1763 году по эскизам Шарля Лебрена на развалинах часовни XIII века.
        С. 476. Ренан Эрнест Жозеф (1823 - 1892) - французский писатель, теолог, философ, специалист по вопросам истории иудейства и христианства. Юношеский период, когда он утратил веру и оставил семинарию, Ренан описал в «Воспоминаниях детства и юности». Книга «Жизнь Христа» прославила его, но в то же время восстановила против него церковные круги.
        …в маленькой семинарии… - семинария города Э (Eu). В этом нормандском городке Леру учился в коллеже, именно его он описывает, рассказывая о детстве Рультабийля и о знаменитом соборе.
        Дюпанлу Феликс (1802 - 1878) - французский теолог, журналист, политик.
        С. 478. Третья республика - политический режим, который установился во Франции после поражения во Франко-прусской войне в сентябре 1870 года и завершился 10 июля 1940 года.
        С. 479. Гейслерова трубка - изготовленная в 1858 году трубка с разреженными газами, прообраз современных газовых светильников.
        С. 486. Трепор - город в департаменте Сен-Маритим, морской курорт на берегу Ла-Манша, известный своим длинным галечным пляжем у подножия великолепных меловых скал.
        С. 491….в стиле Людовика XIII… - Стиль Людовика XIII сформировался в начале XVII века под влиянием итальянской архитектуры, его развитие ознаменовало сдвиг к классицизму, к античной простоте линий. Его характерные приметы: трехцветные здания из красного или розового кирпича, контраст материалов (камень, кирпич, сланец), высокие крыши, покрытые черной черепицей.
        С. 492. Екатерина Клевская (1548 - 1633) - принцесса, двоюродная сестра Генриха Наваррского, жена Генриха де Гиза, важная фигура при французском дворе в 1570 - 1620-е годы. Она была фрейлиной королев Екатерины Медичи, Елизаветы Австрийской, Луизы Лотарингской и Марии Медичи.
        Генрих I де Гиз (1550 - 1588), по прозвищу Меченый или Рубленый - принц крови из могущественного рода герцогов Лотарингии, сыграл видную роль в гражданской войне во Франции, один из вдохновителей Варфоломеевской ночи. Убит по приказу Генриха III.
        С. 497. Паскаль Блез (1623 - 1662) - французский математик, физик, изобретатель, философ, моралист и теолог. Не по годам развитый ребенок, Паскаль в восемь лет, даже не зная толком названий геометрических фигур, доказал теорему Евклида о сумме углов треугольника. Ранние работы Паскаля касаются естественных и прикладных наук.
        С. 499. «Украденное письмо» - рассказ Эдгара Аллана По, впервые опубликованный в 1844 году, один из трех текстов писателя, где фигурирует сыщик-любитель Огюст Дюпен. По сюжету он находит похищенное у молодой леди письмо, содержащее компрометирующие данные.
        С. 500….шли в Кро, к Деве Марии… - Цыгане всей Европы направляются каждый год в городок Сент-Мари-де-ла-Мер, где 25 мая празднуют День святой Сары Египетской, своей небесной покровительницы, которая была служанкой у «двух Марий»: Марии Саломии (матери святого Иакова) и Марии Клеоповой (матери святого Иоанна) либо, по другой версии, у Марии Магдалины и Девы Марии.
        …статью редактора «Матен»… - Как и в «Тайне Желтой комнаты», Леру приводит текст несуществующей публикации из газеты «Матен».
        …лучи солнца… осветили одежды Богоматери Спасительницы на Водах… - То есть одиннадцатиметровую фигуру Богоматери с Младенцем, установленную на куполе базилики Нотр-Дам-де-ла-Гард, одной из самых заметных достопримечательностей Марселя - церкви в неовизантийском стиле, построенной на холме.
        Фокея - античный город, основанный в 1000 году до н. э. ионийскими колонистами. Фокийцы были прославленными мореплавателями, основавшими множество городов, в том числе и Массилию, ныне Марсель.
        С. 502…принял позу уличного мальчишки, которым так славен Брюссель. - Маленькая бронзовая статуя «Писающий мальчик», созданная Жеромом Дюкенуа, установлена рядом с Гран-Плас, центральной площадью бельгийской столицы.
        С. 507. Международная компания спальных вагонов - французская компания, созданная в 1872 году. Она предоставляла такие услуги: размещение в поезде (спальные вагоны и кушетки), питание в пути (вагон-ресторан, разноска еды по вагонам, вагон-бар и мини-бар), а также пользование вокзальным буфетом во время стоянок.
        С. 513. Красные Скалы. - См. ниже комментарий к с. 553. Однако описанный в романе замок многими чертами совпадает с замком Рокбрюн в одноименной средневековой деревне в Приморских Альпах, расположенной в скалистой местности на высоте 225 метров над уровнем моря. Замок и средневековая крепость были построены в 970 году графом Конрадом I Вентимилья для защиты от нападений сарацин. С 1395 года крепость в течение нескольких столетий принадлежала семье Гримальди. В XIV веке была построена квадратная смотровая башня.
        Полуостров Геркулес. - Легенда связывает Монако и прилегающие территории с Геркулесом, сыном Юпитера и Алкмены, - якобы после завершения своих подвигов он жил в этих местах как отшельник.
        С. 518. Сад Гесперид - в древнегреческой мифологии сад на горе, где Атлас держит небо, на западной оконечности земли, у Океана, где день сходился с ночью. В саду росла яблоня с золотыми плодами, которые даровали вечную молодость.
        Гримальди - княжеский род, правивший Генуэзской республикой и на протяжении четырехсот лет владевший замком Рокбрюн.
        С. 519. Квадратная башня - башня замка Рокбрюн. Возведенная на скале, она на 26 метров возвышается над крепостными стенами, толщина которых местами достигает четырех метров. С башни открывается потрясающий вид на мыс и море.
        Ламмермурская невеста. - Имеется в виду героиня одноименного исторического романа Вальтера Скотта (1819).
        С. 521. Потерна - в крепостных сооружениях закрытый проход, галерея.
        Колоны - мелкие земельные арендаторы.
        Карл Смелый (1433 - 1477) - герцог Бургундии. Возглавил мятеж феодалов против короля Людовика XI.
        С. 522. Форт Геркулес (форт Эркюль) - такое название носило княжество Монако в ту пору, когда оно было захвачено Францией (1793 - 1814).
        С. 524. Демилюны - то же, что равелины, но стоящие не перед куртиной, а перед бастионом.
        С. 525. Туаз - французская мера длины, равняется 1,949 м.
        С. 528. Патагония - регион Южной Америки ниже Рио-Колорадо, куда входят земли, принадлежащие Аргентине и Чили.
        Третичный период - первый период кайнозойской эры, длившийся от 65 (вымирание динозавров) до 2 млн лет назад (до начала последнего ледникового периода).
        С. 529. Араукания - ныне регион Чили; в 1868 г. индейцы мапуче провозгласили создание независимого государства: на престол королевства Араукания сел избранный ими король француз Антуан де Тунан. Но эфемерное королевство просуществовало недолго и вскоре было оккупировано Чили.
        С. 532. Дагоберт I - король франков из династии Меровингов (631 - 638). Сын и преемник Хлотаря II.
        С. 539. Кулеврина - французская разновидность ручного длинноствольного огнестрельного оружия, предшествующего аркебузе и мушкету.
        Бомбарда - крупнокалиберная пушка, появившаяся во время Столетней войны. Первоначально из нее стреляли каменными ядрами.
        С. 541. Барбакан - башня, вынесенная за периметр замка.
        С. 546. Батайль Альбер (1856 - 1899) - французский журналист, вел судебную и светскую хронику в газете «Фигаро». По профессии юрист. Вместе с В. Тоно создал первый международный союз журналистов, ему также принадлежит идея создания журналистской школы. На протяжении восемнадцати лет Батайль выпускал ревю «Уголовные и гражданские дела» (Bataille A. Causes criminelles et mondaines. Paris: E. Dentu, 1880 - 1898, 18 vol.), откуда Гастон Леру и почерпнул сведения о преступнике Эжене Алмейере, который послужил прототипом Балмейера-Ларсана.
        С. 548. Мазас - следственный изолятор близ Лионского вокзала в Париже, существовал с 1850 по 1898 год, и через него прошли сотни тысяч заключенных.
        С. 549. «Комеди Франсез» - один из старейших театров Парижа, создан по указу Людовика XIV, единственный репертуарный театр Франции. С начала XIX века размещается на улице Риволи неподалеку от Лувра.
        С. 553. Французский институт - учреждение, созданное в 1795 году. Объединяет научную, литературную и художественную элиту нации для работы над совершенствованием наук и искусств, развитием независимого мышления и консультированием государственных органов.
        …первые люди жили в этих местах еще в доледниковый период. - Пещеры Бальци-Росси (Красные Скалы) расположены у подножия скалистой стены из доломитового известняка верхнеюрского периода, высотой около ста метров, на побережье между деревней Гримальди-Вентимилья и границей Франции. В середине XIX века в здешних пещерах были найдены стоянки верхнего палеолита: останки животных, человеческие захоронения, каменные орудия и даже наскальные рисунки. Раскопки начал князь Монако Флорестан, затем в 1870-е годы в этих местах работал историк и врач Эмиль Ривьер, открывший, в частности, пещеру Кавильон, где был найден скелет «человека из Ментоны». Всего в Бальци-Росси насчитывается полтора десятка пещер. Антиквар Луи-Александр Жюльен нашел здесь пятнадцать статуэток из стеатита (так называемые «палеолитические венеры»). В прессе того времени много писали об этих находках. После Жюльена и Ривьера эстафета перешла к князю Монако Альберу I и его помощнику канонику Леонсу де Вильнёву. В 1958 году в тех же местах был обнаружен грот Валлоне, установлено, что найденные здесь каменные орудия были сделаны примерно
миллион лет назад.
        Барма-Гранде - пещера на южной оконечности участка Бальци-Росси; впоследствии была частично разрушена при прокладке туннеля. Пещера Барма-Гранде вошла в историю в 1884 году, когда Л. Жюльен и С. Бонфис обнаружили на глубине 8,4 метра захоронение, датируемое верхним палеолитом. Упомянутый у Леру Аббо и его сыновья выявили новые захоронения, в том числе останки трех человек с украшениями из бивня мамонта и кости слона Elephas antiquus мустьерского периода.
        С. 554. Огненная Земля - остров площадью около 48 000 км, разделенный между Аргентиной и Чили, а также одноименный архипелаг из нескольких тысяч небольших островов у южной оконечности Южной Америки в месте слияния Тихого и Атлантического океанов.
        С. 567. Сенкевич Генрик (1846 - 1916) - польский писатель и журналист. Леру явно путает Сенкевича, писавшего исторические романы, с Адамом Мицкевичем, автором баллады «Свитязь».
        Верещак Михаил - брат Марыли Верещак, возлюбленной Мицкевича. Леру приводит весьма приблизительное переложение баллады Мицкевича «Свитязь», посвященной Михаилу Верещаку.
        С. 569….Рультабийль должен в скором времени ехать в Россию. - Эта фраза предвещает сюжет третьего романа цикла о приключениях юного репортера - «Рультабийль у царя» (1913).
        С. 589. Фидий (490/485 - ок. 430 до н. э.) - древнегреческий скульптор, автор знаменитой статуи богини Афины в Парфеноне.
        С. 609….словно леди Макбет, отмывала следы невероятного преступления… - Имеется в виду первая сцена пятого акта из «Макбета» Шекспира, когда леди Макбет пытается оттереть воображаемые пятна крови («И рука все еще пахнет кровью. Никакие ароматы Аравии не отобьют этого запаха у этой маленькой ручки!»).
        С. 615. «Бульдог» - разновидность револьвера с укороченным стволом.
        С. 693….Ваша газета решила послать Вас в Россию… - Гастон Леру отправляет своего героя в Россию. Этот маршрут был хорошо известен писателю: еще в 1897 году он попал в число шести журналистов, сопровождавших президента Франции Феликса Фора во время официального визита в Россию.
        Г. Соловьева
        notes
        Примечания
        1
        Эту весьма правдивую историю мне рассказал сам господин Педро Гайяр, бывший директор Оперы.
        2
        По примете, кусок веревки повешенного оберегает от дурного глаза.
        3
        Тихонько, тайком (ит.).
        4
        Прежние директора были едва с ними знакомы, но, войдя, рассыпались в таких искренних изъявлениях дружбы и были в свою очередь встречены такими пышными комплиментами, что те из гостей, которые опасались, что вечер пройдет скучно, мгновенно повеселели.
        5
        Неестественность, кривляние (фр., жарг.).
        6
        Про себя (ит.).
        7
        «День гнева» (лат.).
        8
        В те времена пожарная служба не только дежурила во время спектаклей, но и отвечала за безопасность в Опере. Теперь от этого отказались. В ответ на мой вопрос господин П. Гайяр объяснил: причина отказа продиктована тем, что незнакомые с закоулками подземелья пожарные могли нечаянно поджечь что-либо.
        9
        Вслед за Персом мы также воздержимся от объяснений по поводу появления этой тени. Историки, разумеется, в курсе существования этого странного субъекта, но автор предоставляет читателю самому гадать, в чем тут дело и что означают слова Перса: «Куда опаснее, чем полиция». Я обещал бывшему директору Оперы Педро Гайяру не раскрывать секрета существования субъекта в плаще, обреченного находиться в подземелье Оперы, выполняя таинственные поручения государственной важности.
        10
        Прежний директор Оперы Педро Гайяр рассказывал мне как-то на мысе Кап-д’Эль, что прежде полчища крыс наносили подземелью огромный урон, пока за довольно высокое вознаграждение не наняли человека, который сумел избавить их от этого бича, каждые пятнадцать дней совершая обход подвалов. С тех пор в Опере практически нет крыс, исключая «крысок-балерин», допущенных в фойе балета. Г. Гайяр полагал, что этот человек открыл некий таинственный запах, который притягивает к нему крыс, подобно тем средствам, с помощью которых рыбаки подманивают рыбу. Крысолов затем увлекал крыс в ямы с водой. Мы уже описывали то состояние, в которое был повергнут бригадир пожарных при виде крысолова. Ничего удивительного, если он испытал то же жестокое волнение, что Перс и Рауль де Шаньи.
        11
        Согласно запискам Перса, эти две пары ботинок, оставленные в проходе между опорой и декорацией к «Королю Лахорскому», так никогда и не были найдены. Должно быть, их прихватили рабочие сцены или «закрывальщики дверей».
        12
        В докладе властей Тонкина, полученном в Париже в конце июля 1900 г., сообщается, что знаменитому предводителю пиратов, окруженному со своей шайкой, удалось ускользнуть от наших солдат благодаря хитрости с тростником.
        13
        Перс мог бы признаться, что Эрик интересовал его и сам по себе, поскольку правительство Тегерана, узнав, что Эрик, приговоренный им к смерти, все еще жив, могло причинить бывшему начальнику полиции серьезные неприятности. Нам остается добавить, что у Перса было доброе и благородное сердце, мы не сомневаемся, что опасности, подстерегавшие других, серьезно тревожили его. Об этом свидетельствует его поведение во всей этой истории, которое в целом выше всяких похвал.
        14
        Господи!.. Господи! Господи помилуй!.. (греч.)
        15
        В те времена, к которым относятся записки Перса, приходилось учитывать недоверчивость читателей, а сегодня, когда все видели подобные залы, это замечание можно счесть излишним.
        16
        Название вокзала Нор-дю-Монд переводится как «север мира». - Примеч. ред.
        17
        За два дня до выхода этой книги я разговаривал с господином Дюжарден-Бомецем, обаятельнейшим заместителем министра изящных искусств, который дал мне кое-какую надежду, и сказал ему, что долг государства - навсегда покончить с легендой о Призраке, чтобы на реальных фактах восстановить любопытную историю Эрика. Для этого необходимо - и это было бы венцом моих личных усилий - отыскать дом на озере, где еще могут находиться бесценные сокровища музыкального искусства. Нет никаких сомнений в том, что Эрик был несравненным музыкантом, и кто поручится, что мы не обнаружим в его убежище знаменитую партитуру «Торжествующего Дон Жуана»?
        18
        Из интервью Мохамед-Алибея, взятого специальным корреспондентом газеты «Матэн» на следующий день после вступления салоникских войск в Константинополь.
        19
        Настоящая преамбула любезно написана для нас Еленой Трепетовой. - Примеч. ред.
        20
        Бичующий смехом (лат.).
        21
        В тайне (лат.).
        22
        Напоминаю читателям, что я лишь переписал сочинение письмоводителя, причем лишать его стиль присущих ему размаха и величия в мои намерения не входило.
        23
        Когда Рультабийль с помощью одной только своей изумительной логики объяснил эту тайну, пришлось признать, что убийца действительно не вышел ни через дверь, ни через окно, ни по лестнице, - обстоятельство, с которым суд никак не желал согласиться.
        24
        Жозефу Рультабийлю было восемнадцать лет, когда он писал эти строки, - и он еще говорил о своей юности! К тому, что написал мой друг, я отношусь с уважением, но должен предупредить читателя, что эпизод с духами дамы в черном вовсе не обязательно связывать с тайной Желтой комнаты. В конце концов, не моя вина в том, что в документах, которые я здесь привожу, присутствуют кое-где воспоминания Рультабийля о его юности.
        25
        Древнего слона (лат.).
        26
        «Из ничего ничто не происходит» (лат.).
        27
        Здесь: потихоньку (ит.).
        28
        Местного вина (ит.).
        29
        Перевод П. Карабана.
        30
        Превосходно! Вы порядочный человек! (англ.)
        31
        См. об этом: Чекалов К. Популярно о популярной литературе. Гастон Леру и массовое чтение во Франции в период «прекрасной эпохи». М.: Дело, 2018; ALFU (Alain Fuzellier). Gaston Leroux, parcours d’une ?uvre. Amiens: Encrage edition, 1996.
        32
        «Автор романа нередко использовал в своем творчестве подлинные фрагменты из опубликованных на страницах газет и журналов статей. Вместе с тем он не раз прибегал и к ловким стилизациям материалов из периодической печати. Именно так он действует в первом томе саги о Рультабийле, где приводится текст несуществующих статей из газет «Матен» и «Ле Тан», а также материалы из придуманной им газеты «Эпок». Причем первая из этих статей (якобы опубликованная в газете «Ле Тан») даже имеет абсолютно точную датировку - 25 октября 1892 года, что позволяет точно локализовать тайну Желтой комнаты во времени и разметить дальнейшие события буквально по дням» (Чекалов К. Популярно о популярной литературе. Гастон Леру и массовое чтение во Франции в период «прекрасной эпохи». М.: Дело, 2018).
        33
        ALFU (Alain Fuzellier). Gaston Leroux, parcours d’une ?uvre. Amiens: Encrage edition, 1996. P. 71.
        34
        Новелла Конан Дойла «Пляшущие человечки» и повесть «Собака Баскервилей» в журнале «Je sais tout» печатались одновременно с рассказом Леблана «Арест Арсена Люпена».
        35
        «Мое мнение таково: если приключенческий роман, лишенный всякой психологии, - самая презренная вещь на свете, то психологический роман, начисто лишенный приключений, - действительно самое скучное, самое невыносимое, самое презренное, самое бесполезное и самое ненавистное произведение из всех существующих». Ибо, наскучив читателю до смерти, он убивает собственно „роман“, который является самым чарующим видом литературы, когда-либо придуманным для развлечения и отдыха как самых простых, так и самых образованных людей» (ALFU (Alain Fuzellier). Gaston Leroux, parcours d’une ?uvre. Amiens: Encrage edition, 1996. P. 48).
        36
        Ibid.
        37
        Husson-Casta I. Gaston Leroux et les ?uvres noires // Revue des lettres modernes. La litterature dans les ombres. PARIS-CAEN, 2002.
        38
        Husson-Casta I., Van der Linden V. Gaston Leroux Le mystere de la chambre jaune et Le parfum de la dame en noir. Ellipses Editions Marketing S.A., 2007.
        39
        См. с. 375 наст. изд.
        40
        См. с. 588 наст. изд.
        41
        См. с. 10 наст. изд.
        42
        Педро Гайяр (1848 - 1918) - певец, обладавший великолепным басом, он дебютировал в партии Мефистофеля в опере Гуно «Фауст» в 1871 году. Гранд-Опера он возглавлял с 1884 по 1891 и с 1893 по 1907 год, после чего перебрался за океан и стал директором Нью-Йоркской консерватории.
        43
        Найденные записи были опубликованы на трех компакт-дисках под названием «Les Urnes de l’Opera».
        44
        Бог из машины (лат.) - неожиданная развязка сюжета после внезапного появления нового действующего лица (в античных трагедиях, как правило, бога).
        45
        Roqueplan N. Les Coulisses de l’Opera. Paris: Librarie nouvelle, 1855.
        46
        Nuitter Ch. Le Nouvel Opera de Paris. Paris: Librairie Hachette, 1875.
        47
        Garnier Ch. Le Nouvel Opera de Paris. Paris: Ducher & Cie, 1878, 1881.
        48
        Рассказывают, что императрица воскликнула: «Здесь смешано столько разных стилей, а единого нет!» - «Конечно есть, ваше величество! - ответил находчивый архитектор. - Это стиль Наполеона Третьего».
        49
        См. с. 258 наст. изд.
        50
        См. с. 258 наст. изд.
        51
        См. с. 85 наст. изд.
        52
        Fontaine G. Le Fantome de l’Opera - Legendes et mysteres au Palais Garnier. Paris: Editions du Patrimoine, 2019.