Костяные часы Дэвид Митчелл
        В новом переводе и с дополнительными материалами - великолепный роман современного классика Дэвида Митчелла, дважды финалиста Букеровской премии, автора таких интеллектуальных бестселлеров, как «Сон № 9», «Облачный атлас» (недавно экранизированный Томом Тыквером и братьями Вачовски), «Голодный дом» и другие. В «Костяных часах» Митчелл продолжает и развивает темы, затронутые в «Облачном атласе» и углубленные в «Голодном доме». «Прекрасная история, прекрасный язык, все прекрасно,  - писал о „Костяных часах“ Стивен Кинг.  - Один из лучших романов года, ничуть не уступающий долгожданному „Щеглу“ Донны Тартт по литературной глубине». «Триумфальное, ошеломительное, головокружительное путешествие по всему миру,  - вторила ему в своей рецензии маститая Урсула Ле Гуин.  - Пугающие темные глубины „Костяных часов“ дерзко скрыты за остроумными фокусами и словесными кружевами, которые сплетает неподражаемый рассказчик Дэвид Митчелл».

        Итак, познакомьтесь с главной героиней: «Холли Сайкс, простая английская девушка, ничем не уступает Холдену Колфилду» (Booklist). Однажды жарким летним днем она сбегает из дому: своенравный подросток, бунтарка с разбитым сердцем, невольная пешка в тайном глобальном конфликте. Когда-то она слышала голоса «радиолюдей»  - теперь же тайна одного потерянного уик-энда аукнется в различные ключевые моменты ее жизни. И год за годом она ломает голову, что же имел в виду семилетний братишка Джеко, вручив ей картонку с «инфернальным лабиринтом» и велев заучить его наизусть: «Когда идешь по этому лабиринту, Мрак неотступно следует за тобой…»

        «„Костяные часы“ - превосходная работа мастера, которую с удовольствием можно читать и как литературную загадку, и как необыкновенную историю жизни обычной женщины на протяжении шести бурных десятилетий» (San Francisco Chronicle).
        Дэвид Митчелл
        Костяные часы
        Для Ноя
        David Mitchell
        THE BONE CLOCKS
        
        This edition is published by arrangement with Curtis Brown UK and The Van Lear Agency
        Издательство ИНОСТРАНКА®

* * *
        Я считаю Чехова своим святым покровителем. Конечно, так думают многие писатели, но я читаю Чехова каждый год. Он напоминает мне о том, что самое главное в литературе - это не идеи, а люди. Очень люблю Булгакова. Он достаточно популярен в англоязычном мире. Булгаков очень изобретателен, и у него большое «чеховское» сердце. Например, Набоков тоже изобретателен, но у него «платоновское» сердце. Его волнуют идеи, а не люди. Ну и конечно же, Толстой. Например, «Анна Каренина»  - 700 страниц, но не скучно ни на секунду, Толстой умудряется оставаться увлекательным даже на такой большой дистанции.

Дэвид Митчелл
        Сравнения Митчелла с Толстым неизбежны - и совершенно уместны.

Kirkus Reviews
        Митчелл - один из лучших писателей современности.

San Antonio Express-News
        Гениальный рассказчик. Возможно, именно Дэвид Митчелл окажется наиболее выдающимся британским автором нашего времени.

Mail on Sunday
        Прекрасная история, прекрасный язык, все прекрасно. Один из лучших романов года, ничуть не уступающий долгожданному «Щеглу» Донны Тартт по литературной глубине.

Стивен Кинг
        Великолепно… триумфальное, ошеломительное, головокружительное путешествие по всему миру. Пугающие темные глубины «Костяных часов» дерзко скрыты за остроумными фокусами и словесными кружевами, которые сплетает неподражаемый рассказчик Дэвид Митчелл.

Урсула Ле Гуин
        Дэвид Митчелл не столько нарушает все правила повествования, сколько доказывает, что они сковывают живость писательского ума.

Дин Кунц
        Дэвиду Митчеллу подвластно все.

Адам Джонсон (лауреат Пулицеровской премии)
        Дэвид Митчелл давно и по праву считается одним из лучших - если не самым лучшим современным писателем, который способен держать читателя в напряжении каждой строчкой и каждым словом…

Джо Хилл
        Околдовывает и пугает… истинное мастерство рассказчика заключается в том, что Митчелл пробуждает в читателе неподдельный интерес к судьбе каждого из героев.

Scotland on Sunday
        Дэвида Митчелла стоит читать ради замысловатой интеллектуальной игры, ради тщательно выписанных героев и ради великолепного стиля.

Chicago Tribune
        Дэвид Митчелл - настоящий волшебник.

The Washington Post
        Ошеломляющий фейерверк изумительных идей… Каждый новый роман Митчелла глубже, смелее и занимательнее предыдущего. Его проза искрометна, современна и полна жизни. Мало кому из авторов удается так остроумно переплести вымысел с действительностью, объединить глубокомыслие с веселым вздором.

The Times
        Митчелл - непревзойденный литературный гипнотизер. Как жаль, что в обычной жизни так редко встречаются изящество и воодушевление, свойственные его романам. Он пишет с блистательной яркостью и необузданным размахом. Воображаемый мир Митчелла радует и внушает надежду.

Daily Telegraph
        В каждой строчке сквозит жизнеутверждающая энергия. Эта поистине сказочная книга - необъятный пир воображения.

Sunday Mirror
        Тщательно выписанные калейдоскопичные картины, триумф воображения… захватывающий сюжет ни на миг не дает расслабиться… поклонники «Облачного атласа» и других романов Митчелла наверняка будут очарованы.

Daily Express
        В «Костяных часах» Митчелл продолжает и развивает темы, затронутые в «Облачном атласе». Расширяя и увязывая воедино разрозненные части мира, созданного неуемным воображением автора во всех его прошлых книгах, роман повествует о Холли Сайкс, обычной девушке, и о случайных встречах, которые во многом определяют ее жизнь и судьбу. Холли - не только центральный персонаж и сюжетный стержень романа, но и символ нового, неожиданно фантастического направления в творчестве писателя.

Los Angeles Times
        Великолепно. Совершенно очевидно, что утверждения о «смерти романа» прошли мимо автора. Митчелл пишет с яростным напряжением и сосредоточенной бодростью, наслаждаясь каждым словом и отыскивая «кроличьи норы» в, казалось бы, обыденном существовании… Его шестой роман объединяет классический реализм удивительных приключений во множестве исторических пластов с экстремальными допущениями «Облачного атласа», стирая границы между происходящим в обычном английском пабе и головокружительными авантюрами бессмертных существ… Редко кто сможет в одном романе убедительно изобразить речь австралийских аборигенов, описать жизнь после катастрофических изменений климата и задаться вопросом, страдают ли киты от неразделенной любви. Очень немногие способны одновременно поразить воображение читателя и задеть его до глубины души.

The New York Times Book Review (Editor’s Choice)
        Неимоверно притягательно… феерически смешно… диковинная смесь повседневности, готического ужаса и апокалиптических фантазий. Очередной пример безграничного таланта Митчелла.

The Washington Post
        Чудесный роман, блуждающий по странам, культурам и времени, не вмещающийся в жанровые рамки, буйный, но в то же время сдержанный, одурманенный жизнью, но сознающий ее ценность и быстротечность, так же как и «Облачный атлас», совершенно очаровывает читателя.

O: The Oprah Magazine
        Богатый событиями и подробностями, смешной, печальный и пугающий, роман «Костяные часы»  - превосходная работа мастера, которую с удовольствием можно читать и как литературную загадку, и как необыкновенную историю жизни обычной женщины на протяжении шести бурных десятилетий.

San Francisco Chronicle
        Митчелл - один из самых бодрящих авторов. Каждый его роман отправляет читателя в увлекательнейшее путешествие. В «Костяных часах» путешествия и приключения и вовсе невероятные… Натуральное волшебство.

The Boston Globe

«Костяные часы»  - отличная иллюстрация того, что все мы не только герои нашей жизни, но и крохотные шестеренки в огромном и удивительном механизме. Роман выстроен со скрупулезной изысканностью, как и предыдущие книги Митчелла, с многочисленными и запоминающимися персонажами и великолепным сложносплетенным сюжетом.

Entertainment Weekly
        Дэвида Митчелла бесспорно можно назвать самым многогранным и разноплановым среди всех писателей его поколения. Он пишет стильнее Джонатана Франзена, его сюжеты стройнее, чем у Майкла Шейбона, повествование глубже и сложнее, чем у Дженнифер Иган, а мастерством он не уступает Элис Манро… Роман «Костяные часы» преподносит читателям драгоценный дар - вызывает желание читать не отрываясь.

The Atlantic
        Холли Сайкс, простая английская девушка, ничем не уступает Холдену Колфилду… Роман по праву станет одной из самых значимых книг года; «Костяные часы» великолепны во всех своих явных и скрытых смыслах.

Booklist
        Чарующая сага Митчелла - еще одно доказательство тому, что хорошо рассказанная история способна не только пленить нас, но и остановить время.

Vanity Fair
        Просто чудо… В «Костяных часах» без обмана описана настоящая, узнаваемая жизнь. Книга читается на одном дыхании, жадно, с затаенным возбуждением, потому что в ней ощущается подлинное сочувствие и сопереживание главной героине, Холли Сайкс, ее страданиям, горестям и способности к самопожертвованию. Как говорится в романе, нас определяет то, что мы ценим превыше всего. Иногда это жизнь. Иногда - любовь. И столь же высокой оценки достойна эта книга.

The Miami Herald
        Триумф таланта, воображения и изумительного стиля Дэвида Митчелла.

People
        Ошеломляющая грандиозность… Мастерство рассказчика «Костяных часов» неподражаемо.

Time
        Восхитительная игра воображения… внимательный читатель насладится и искусными хитросплетениями сюжета, и красотой языка.

The Plain Dealer
        История рассказана с ловкостью фокусника-чревовещателя. Можно с уверенностью сказать, что читатель, перевернув последнюю страницу, захочет перечитать книгу еще раз.

USA Today
        Чертовски занимательная книга… неистовая, смешная, волнующая… просто шедевр. Митчелл не признает границ жанра, он странствует во времени и в пространстве, создает увлекательнейшие загадки и творит литературное волшебство. «Костяные часы»  - один из его лучших романов.

Esquire
        Митчелл - прекрасный писатель. Один из секретов его популярности и заслуженной славы заключается в том, что его творчество совмещает неудержимый полет воображения гениального рассказчика с приземленным реализмом истинного гуманиста. Его романы находят отклик у всех, будь то любители традиционного реалистичного повествования, постмодернистского нарратива или фантастических историй.

The New Yorker
        Митчелл - писатель даже не глобального, а трансконтинентального, всепланетного масштаба.

New York
        На сегодняшний день «Костяные часы»  - самый лучший и значительный роман Митчелла, искусно сплетенное повествование, непрерывное, как лента Мёбиуса, которое можно с наслаждением читать и перечитывать до тех пор, пока автор не напишет новую книгу.

Financial Times
        Здесь многогранное писательское мастерство Митчелла проявилось во всей красе: всеобъемлющее воображение, способность воссоздавать голоса бесчисленных персонажей из разных мест, времен и культур, глубокое проникновение в характеры детей и точное описание их поведения, а также неподражаемое чувство языка - звука, ритма, интонаций и стиля.

The New York Times

«Костяные часы», как и другие романы Дэвида Митчелла,  - грандиозное, значительное и прекрасно сконструированное произведение. В сущности, это рассказ о судьбе одной-единственной женщины, Холли Сайкс. Именно ее жизнь является связующей нитью для всех остальных историй в «Костяных часах», и это придает книге глубокий смысл, подчеркивая радости и печали обыденного существования.

The Millions
        Благодаря литературным талантам Митчелла роман «Костяные часы» не укладывается в рамки строго определенного жанра; его читаешь с увлечением, а необычность и оригинальность изложения заставляет задуматься.

Mashable
        Для сторонников движения по борьбе с изменениями климата роман «Костяные часы», возможно, станет своего рода манифестом. Последствия необдуманного развития современной экономики в нем описаны столь же ярко и убедительно, как менталитет коммунистического общества под надзором Большого брата в романе Джорджа Оруэлла «1984».

The Washington Post
        Такие персонажи, как Холли, напоминают нам, что жизнь слагается из историй, а то, как мы их рассказываем и как они затрагивают сердца людей, неизбежно влияет на истории, которые возникнут в будущем.

Milwaukee Journal Sentinel
        Здесь проявились лучшие грани писательского мастерства Митчелла: легкость изложения, увлекательный сюжет и безграничное воображение.

Slate

«Костяные часы» искрятся, завораживают и вдохновляют.

The Daily Beast
        Новый роман Митчелла не укладывается ни в какие жанровые рамки. Он не поддается определению, и мало будет назвать его «обширным эпическим полотном»…

The Huffington Post
        В «Костяных часах» есть все, чего читатель ждет от книг Дэвида Митчелла: интересные персонажи, широкомасштабный антураж и разные временн?е срезы, необычные идеи и уникальная манера изложения.

BuzzFeed
        Увлекательное, трогательное повествование о времени, техническом прогрессе и даже о «судьбах мира».

The Dallas Morning News
        Опасное фантастическое путешествие по странам и эпохам. Поклонники «Облачного атласа» по достоинству оценят захватывающее, головокружительное повествование.

Marie Claire
        Феерическое, дерзкое, смелое и восхитительное произведение.

The Observer
        Эпическое повествование… охватывающее, как и «Облачный атлас», целые эпохи и обнажающее скрытые механизмы истории человечества.

GQ
        Метафизический триллер-предостережение, с глубоко человечной, узнаваемой и привлекательной героиней.

Vogue
        Писатель в самом деле не мелочится - из заснеженных швейцарских Альп он бросает своих многочисленных героев в охваченный войной Багдад, а после - в Лондон, Канаду, постапокалиптическую Ирландию… Еще богаче обстоит дело со стилистикой - в романе найдется место и для пародии, и для мистики, и для детектива, и для социальной драмы, и даже для религиозной философии… А в качестве бонуса для фанатов - несколько неожиданных и приятных приветов из «Облачного атласа».

Галина Юзефович
        Я хочу продолжать писать! Почему по-настоящему хорошие, многообещающие произведения пишут тридцатилетние писатели, которые в свои шестьдесят не всегда могут создать нечто столь же потрясающее и великолепное? Может, им мешает осознание собственного выхода на пенсию? Или они когда-либо сотворили безумно популярное произведение, а потом строчили все менее качественные дубликаты своего же успеха? А может, просто нужно быть жадным и всеядным в чтении, в размышлениях и в жизни, пока вы еще на это способны, и тогда каждый ваш роман будет лучше предыдущего. Я на это надеюсь.

Дэвид Митчелл
        Жаркие денечки. 1984

30 июня
        Распахиваю шторы в спальне; за окном - иссохшее небо, широкая река, полная кораблей, лодок и всего такого, но я думаю только о шоколадных глазах Винни, о струйке пенистого шампуня у него на спине, о каплях пота у него на плечах, о его лукавой усмешке, и сердце прямо заходится, и, господи, как же все-таки жаль, что я проснулась в своей дурацкой спальне, а не в квартире Винни на Пикок-стрит. Вчера вечером слова сами сорвались у меня с языка: «Боже мой, Вин, я так тебя люблю!», а Винни, выдыхая облачка дыма, ответил ужасно похоже на принца Чарльза: «Должен признать, что с вами весьма приятно проводить время, Холли Сайкс», а я хохотала как сумасшедшая, чуть не описалась, хотя, если честно, немножко обидно, что он так и не сказал: «Я тоже тебя люблю». Ну, бойфренды всегда скрывают всякие нежные чувства за дурацкими шуточками, так во всех журналах пишут. Жаль, что прямо сейчас нельзя ему позвонить. Хорошо бы изобрели такие телефоны, по которым можно говорить с кем хочешь, откуда хочешь и когда захочешь. Винни, в кожанке, на которой серебряными заклепками выбито «LED ZEP», сейчас наверняка уже оседлал
свой «нортон» и едет на работу в Рочестер. Вот в сентябре, как мне исполнится шестнадцать, он меня обязательно прокатит на своем «нортоне».
        Кто-то внизу с силой хлопает дверцей буфета.
        Ма. Больше у нас никто не смеет так хлопать.

«А вдруг она все знает?»  - вредничает внутренний голос.
        Нет. Мы с Винни осторожничаем. Даже чересчур.
        У нее просто климакс, у ма. В том-то все и дело.
        На вертушке стоит пластинка Talking Heads, альбом «Fear of Music»[1 - «Боязнь музыки» (англ.).], и я опускаю иглу. Этот альбом Винни купил мне на вторую субботу после нашего знакомства в музыкальном магазине «Мэджик бас рекордз». Пластинка просто улет. Особенно мне нравятся «Heaven» и «Memories Can’t Wait»[2 - «Рай», «Воспоминания не ждут» (англ.).], но, вообще-то, в этом альбоме нет ни одной слабой вещи. Винни ездил в Нью-Йорк и был на концерте Talking Heads. А приятель Винни, Дэн, работал там в охране и после концерта провел его за кулисы, так что Винни тусовался с самим Дэвидом Бирном и всей его командой. Если он на будущий год снова туда поедет, то возьмет меня с собой. Я одеваюсь, разглядывая засосы и размышляя, что хорошо бы и сегодня вечером пойти к Винни, но сегодня он едет в Дувр, на встречу с приятелями. Мужчины терпеть не могут, когда женщины ревнуют их к друзьям, и я каждый раз притворяюсь, будто мне все равно. Моя лучшая подруга Стелла смоталась в Лондон порыться в секонд-хенде на Кэмденском рынке. А меня ма не пустила, мол, рановато мне ездить в Лондон без взрослых. И вместо меня
Стелла взяла с собой Эли Джессоп. Значит, сегодня придется пылесосить бар, то еще развлечение. Ну что ж, зато заработаю свои законные три фунта карманных денег, тоже неплохо. Потом еще нужно хоть немного позаниматься - на следующей неделе уже экзамены. Вообще-то, плевать я хотела на неполное среднее, вот сдам пустые листы, покажу этой дурацкой школе, куда ей засунуть и теорему Пифагора, и «Повелителя мух», и жизненный цикл червей. Запросто!
        Вот именно. Может, так и поступлю.
        Внизу, на кухне, все дышит холодом, как в Антарктиде.
        - Доброе утро,  - говорю я, но только Джеко поднимает голову и смотрит на меня с подоконника, где он вечно сидит и рисует.
        Шерон валяется на диване в зале, смотрит какой-то мультик. Папа в коридоре разговаривает с парнем из доставки - у нашего паба урчит грузовик пивоварни. Ма крошит на доске яблоки и делает вид, что меня не слышит. Мне полагается спросить: «В чем дело, ма? Что я такого сделала?», только на фиг мне эти детские игры. Она же наверняка заметила, что я вчера поздно вернулась. Вот пусть сама на эту тему и заговаривает. Кладу в плошку брикеты «Витабикс», заливаю молоком и ставлю на стол. Ма с грохотом накрывает кастрюлю крышкой и подходит ко мне:
        - Так. Ну и что ты скажешь в свое оправдание?
        - Да, ма, с добрым утром. Сегодня тоже будет жара.
        - Что ты намерена сказать в свое оправдание, барышня?
        Если нечего сказать, притворись невинной овечкой.
        - А что говорить-то? И насчет чего? Можно поточнее?
        Она смотрит на меня не мигая, как змея.
        - Ты в котором часу домой вернулась?
        - Ну, чуточку опоздала. Извини.
        - Два часа - это не «чуточку». Где ты была?
        Я продолжаю жевать «Витабикс».
        - У Стеллы. Забыла на часы посмотреть.
        - Вот как? Очень странно. Очень и очень странно. В десять часов вечера я позвонила матери Стеллы, хотела выяснить, где тебя черти носят, и догадайся, что она мне ответила? Что ты ушла, когда и восьми еще не было. Так кто из вас врет, Холли? Ты или она?
        Вот вляпалась.
        - Ну и что? Я, когда ушла от Стеллы, решила еще немного прогуляться.
        - И куда же завела тебя твоя прогулка?
        Четко выговаривая каждое слово, я отвечаю:
        - На берег, вот куда.
        - И куда же ты двинулась по берегу - вверх по течению или вниз?
        Я выдерживаю паузу, потом спрашиваю:
        - А это так уж важно?
        Из телевизора доносятся мультяшные взрывы. Ма кричит сестренке:
        - Выключи немедленно, Шерон! И иди к себе. Дверь за собой закрой.
        - Так нечестно!  - возмущается Шерон.  - Ты Холли ругаешь, а я что, крайняя?
        - Быстро, Шерон. И ты тоже, Джеко. Мне нужно…  - Но Джеко уже исчез. Когда наконец уходит и Шерон, ма снова бросается в наступление:  - И гуляла ты в одиночестве?
        Откуда это отвратительное ощущение, что она хочет меня на чем-то подловить?
        - Ага.
        - И далеко ты забрела, гуляя в одиночестве?
        - Тебе в милях сказать? Или лучше в километрах?
        - А может, твоя прогулка привела тебя прямиком на Пикок-стрит, где живет некий тип по имени Винсент Костелло?  - (Кухня плывет перед глазами, а за окном, на том берегу, в Эссексе, кто-то - палка, палка, огуречик, получился человечек - сводит с парома свой велосипед.)  - Что, все слова растеряла? Ну, давай я тебе подскажу, напомню: вчера в десять вечера ты, в одной майке стоя у окна, опускала там жалюзи.
        Да, я действительно спускалась на кухню, за пивом для Винни. Да, я действительно опускала жалюзи на окне, что выходит на улицу. Да, кто-то действительно проходил мимо. «Расслабься,  - сказала я себе тогда.  - Ну, шляется кто-то под окнами, он же тебя все равно не знает». Ма явно рассчитывает, что я сломаюсь. Но я и не подумаю.
        - Ма, тебе б не официанткой работать, а в МИ-пять шпионов ловить.
        Она бросает на меня фирменный гневный взгляд Кэт Сайкс:
        - Сколько ему лет?
        Теперь уже я складываю руки на груди:
        - Не твое дело.
        Ма прищуривает глаза:
        - Насколько мне известно, двадцать четыре.
        - Раз ты и так знаешь, зачем же спрашивать?
        - Потому что подобные отношения двадцатичетырехлетнего мужчины и пятнадцатилетней школьницы - это преступление. За это его запросто можно посадить.
        - Мне в сентябре исполнится шестнадцать. А полиции Кента и без него есть кем заняться. И вообще, я уже взрослая, сама могу решать, с кем вступать в «подобные отношения», а с кем нет!
        Ма вытаскивает сигарету из красной пачки «Мальборо», прикуривает. Мне тоже до смерти хочется курить.
        - Вот я скажу твоему отцу, он с этого Костелло кожу заживо сдерет.
        Ну, это фигушки: папе, как и всем хозяевам пабов, и впрямь порой приходится выпроваживать из бара разбуянившихся пьянчужек, только он совсем не тот человек, который способен содрать с кого-то живьем кожу.
        - Брендану, между прочим, тоже было пятнадцать, когда он бегал на свидания с Менди Фрай,  - говорю я.  - И если ты думаешь, что они просто гуляли, держась за руки, то очень ошибаешься. Хотя я что-то не помню, чтобы ты ему хоть раз сказала, что его за это «запросто можно посадить».
        Мать смотрит на меня и произносит четко, почти по слогам, точно разговаривая со слабоумной:
        - Мальчики - это - совершенно - другое - дело.
        Я презрительно фыркаю: да ладно тебе, ма!
        - Значит, так, Холли, запомни: ты будешь встречаться с этим… торговцем автомобилями только через мой труп.
        - Нет уж, ма! Фигушки! С кем захочу, с тем и буду встречаться!
        - Так, новые правила.  - Ма тычет окурком в пепельницу.  - Я отвожу тебя в школу и привожу обратно. И из дому ты одна больше не выйдешь - только со мной, с отцом или с Бренданом и Рут. А если я хоть одним глазком еще раз замечу поблизости этого охотника за младенцами, то немедленно заявлю в полицию и потребую привлечь его к уголовной ответственности, вот Богом клянусь! А еще… еще я позвоню к нему на работу и расскажу, что он совращает малолетних.
        Ползут огромные жирные секунды, в меня въедаются мамины слова.
        Глаза пощипывает, но доставлять удовольствие этой миссис Гитлер я не намерена.
        - У нас не Саудовская Аравия! Ты не имеешь права запирать меня в доме!
        - Живешь под нашей крышей - подчиняйся нашим правилам. Я в твоем возрасте…
        - Да, да, да! И было у тебя двадцать братьев, тридцать сестер, сорок бабушек-дедушек и пятьдесят акров картофельных полей, на которых с утра до ночи нужно было копать картошку, потому что такова была жизнь в вашей хреновой Ырландии, черт бы ее побрал! Но здесь-то Англия, ма, Англия! И на дворе восьмидесятые, и если уж жизнь была так прекрасна в вашем долбаном Западном Корке, в этом вонючем болоте, то на хрен ты вообще приехала в…
        Хрясь! Она со всего маха хлещет меня по левой щеке.
        Мы смотрим друг на друга; я вся дрожу от потрясения, а ма… в таком гневе я ее еще никогда не видела. И похоже, она понимает, что своими руками разрушила то, что восстановить уже невозможно. Я встаю и с видом победительницы молча выхожу из комнаты.
        Конечно же, без слез не обходится, но я плачу скорей от шока, чем от обиды, потом успокаиваюсь и подхожу к зеркалу. Ну да, глаза зареванные, хотя, если чуточку подвести, заметно не будет. Теперь еще немножко помады, капельку румян… В общем, сойдет. И девушка в зеркале - точнее, молодая женщина с коротко подстриженными черными волосами, в майке с надписью «Quadrophenia» и в черных джинсах - говорит мне: «А у меня для тебя новости: ты сегодня переезжаешь к Винни». Я начинаю перечислять причины, которые не позволят мне так поступить, и умолкаю, чувствуя, как кружится от волнения голова, и одновременно испытывая какое-то странное спокойствие. «Да,  - соглашаюсь я,  - а еще я бросаю учебу. Вот прямо сию минуту». Теперь, когда летние каникулы на носу, школьный инспектор о прогулах не распердится, а в сентябре мне уже стукнет шестнадцать, так что у меня будет полное право сделать ручкой нашей общеобразовательной «Уиндмилл-Хилл». Господи, неужели у меня действительно духу хватит?
        Хватит. Ну, тогда пакуй вещи! Что с собой-то брать? А что влезет в спортивную сумку. Трусы, бюстгальтеры, майки, нейлоновая куртка-бомбер, косметичка, жестянка из-под бульонных кубиков «Оксо» с браслетами и ожерельями. Еще не забыть зубную щетку и пакет с тампонами - месячные у меня немного запаздывают и могут начаться в любую минуту. Деньги. Налички у меня накоплено 13 фунтов и 85 пенсов, купюрами и мелочью. Еще есть 80 фунтов на счете в банке «TSB». Понятное дело, за постой Винни с меня денег не возьмет, а на следующей неделе я найду себе работу. Бебиситтером, например, или на рынке, или официанткой - да всегда можно придумать, как заработать несколько фунтов. А вот что делать с коллекцией дисков? Я же не могу прямо сейчас перетащить их все на Пикок-стрит, зато ма вполне способна сдать их в «Оксфам», из вредности. В общем, беру только «Fear of Music», аккуратно заворачиваю пластинку в бомбер и укладываю в сумку так, чтоб не повредить. А остальные на время прячу в тайник, под расшатанную половицу, но когда снова прикрываю это место ковром, то чуть с ума не схожу от испуга: в дверях стоит Джеко и
внимательно за мной наблюдает. Он все еще в пижаме с эмблемой «Тандербердов» и в шлепанцах.
        - Мистер, как вы меня напугали! Просто чуть сердце не выскочило!
        - Ты уходишь,  - заявляет Джеко своим потусторонним голосом.
        - Да, но это между нами. И не волнуйся, я ухожу недалеко.
        - Я тебе сувенир сделал. На память.
        Джеко вручает мне картонный круг - тщательно распрямленную крышку от коробки из-под сыра «Дейрили»  - с нарисованным на нем лабиринтом. Мой братишка просто помешан на лабиринтах; их полно в книжках серии «Подземелья и драконы», которыми они с Шерон зачитываются. Обычно Джеко придумывает до ужаса замысловатые лабиринты, а этот почему-то не очень сложный, состоит всего из восьми или девяти концентрических кругов, соединенных проходами.
        - Бери,  - говорит Джеко.  - Это инфернальный лабиринт.
        - По-моему, он совсем не страшный.
        - «Инфернальный» значит «сатанинский», сестренка.
        - И что же в нем такого сатанинского?
        - Когда идешь по этому лабиринту, Мрак неотступно следует за тобой. Если он тебя коснется, ты перестанешь существовать. Один неверный поворот, ведущий в тупик,  - и тебе конец. Поэтому ты должна выучить лабиринт наизусть.
        Господи, да мой братишка тот еще фрик!
        - Ладно, выучу. Спасибо тебе, Джеко. Слушай, мне нужно еще кое-что…
        Он крепко сжимает мне запястье:
        - Выучи лабиринт, Холли. И прости своего братишку-фрика. Прошу тебя.
        Мне становится слегка не по себе:
        - Мистер, вы как-то странно себя ведете…
        - Дай слово, что затвердишь наизусть все перипетии этого лабиринта, чтобы отыскать путь даже в темноте. Прошу тебя!
        У всех моих друзей младшие братья помешаны на игрушечных автодромах «Скейлекстрик», велосипедах «BMX» и наборах карточек «Топ трампз», почему же только у меня младший братишка мастерит лабиринты и употребляет слова «перипетии» и «инфернальный»? Господи, а вдруг он гей? Как же он тогда выживет в нашем Грейвзенде? Я ласково ерошу ему волосы.
        - Ладно, обещаю непременно выучить твой лабиринт наизусть.  - (После этих слов Джеко вдруг крепко-крепко обнимает меня, что совсем уж странно, потому что он не любит всех этих телячьих нежностей.)  - Эй, ты чего? Я ведь совсем недалеко… Ты все поймешь, когда станешь постарше, а я…
        - Ты переезжаешь к своему бойфренду.
        Теперь я уже ничему не удивляюсь.
        - Да.
        - Береги себя, Холли.
        - Винни очень хороший! Вот ма немного привыкнет к новой ситуации, и мы с тобой снова будем видеться, часто-часто. Ну, мы же часто видимся с Бренданом с тех пор, как он женился на Рут, верно?
        Джеко молча засовывает картонку с лабиринтом поглубже в сумку, еще раз печально смотрит на меня и исчезает.
        На лестничную площадку второго этажа якобы случайно выходит ма с охапкой ковриков из бара, которые нужно вытряхнуть,  - конечно же, нарочно меня поджидала.
        - Я не шучу, Холли. Из дому тебе выходить запрещено. Немедленно вернись к себе. На следующей неделе экзамены. Тебе давно пора заняться повторением пройденного.
        Я до боли стискиваю лестничные перила:
        - Как ты там сказала? «Живешь под нашей крышей - подчиняйся нашим правилам»? Что ж, прекрасно. Мне не нужны ни твои правила, ни твоя крыша, ни твои пощечины, которые ты отвешиваешь, когда тебе вздумается. Ведь сама ты такого не стерпела бы, верно?
        У нее как-то странно искажается лицо; если сейчас ма произнесет какие-то правильные слова, то мы с ней договоримся. Но нет, она просто замечает мою сумку, криво усмехается, словно не веря, что ее дочь способна на такие глупости, и заявляет:
        - А ведь когда-то и у тебя были мозги!
        Я как ни в чем не бывало спускаюсь по лестнице.
        - Как насчет школы?  - напряженным голосом спрашивает ма.
        - Ну, если школа тебе так важна, сама там и учись!
        - У меня, черт побери, никогда в жизни не было возможности учиться! Мне всю жизнь приходилось вкалывать! И паб содержать, и детей растить, и всех вас - и тебя, и Брендана, и Шерон, и Джеко - кормить, одевать-обувать, в школе учить, чтобы хоть вам потом не пришлось всю жизнь мыть туалеты, вытряхивать пепельницы и гнуть спину с утра до вечера, не имея возможности хоть раз лечь спать пораньше.
        Что мне ее слова! Как с гуся вода. Я продолжаю медленно спускаться на первый этаж.
        - Ну, ладно, иди-иди. Ступай. Узнаешь, какова жизнь на вкус. Не сомневаюсь, что через три дня твой Ромео вышвырнет тебя вон. Мужчину в девушке интересует вовсе не ее яркая индивидуальность, черт побери! Такого никогда не бывает.
        Я делаю вид, что не слышу. Из коридора мне видна барная стойка и полки с фруктовыми соками. Шерон помогает папе обновить запасы прохладительных напитков и, ясное дело, все слышит. Я машу ей рукой на прощанье, и она машет мне в ответ, но как-то нервно. Из глубины подвала гулким эхом доносится голос отца, монотонно напевающий: «Ferry ‘cross the Mersey»[3 - «Паром через реку Мерси» (англ.).]. Пожалуй, лучше его во все это не вмешивать. И потом, сейчас он наверняка встанет на сторону ма. А завсегдатаям паба при случае скажет: «Только круглый дурак полезет разнимать дерущихся куриц!», а они согласно закивают, бормоча: «Верно говоришь, Дейв». Кроме того, хорошо бы убраться из дома, пока он еще не знает о наших с Винни отношениях. Не то чтобы я их стыдилась, просто не хочется ничего объяснять. Ньюки, как обычно, спит в своей корзинке.
        - Ты самый вонючий пес в Кенте,  - с нежностью говорю я ему, чтобы не разреветься.  - Эх ты, чучело блохастое.
        Чешу его за ухом, отодвигаю засов на боковой двери и выхожу в проулок Марло. За спиной со щелчком захлопывается дверь.
        На Вест-стрит свет и тень сменяют друг друга резко, как на экране телевизора с неотрегулированной контрастностью, так что я надеваю темные очки, и мир вокруг становится фееричнее, ярче и реальнее. В горле стоит колючий ком, меня всю трясет. Из паба никто не выскакивает, никто не догоняет. Ну и ладно. Мимо грохочет грузовик с цементом, обдает дымными выхлопами конский каштан, ветви раскачиваются, шелестят листвой. Пахнет нагретым гудроном, жареной картошкой и мусором недельной давности в переполненных мусорных баках - мусорщики снова бастуют.
        Над улицей вьются какие-то пташки, чирикают и щебечут, как свистульки на шнурке, которые дарят на день рождения малышам - ну или когда-то дарили; в парке у церкви на Крукид-лейн мальчишки играют в прятки. «Держи его!»  - «Вон он, за деревом прячется!»  - «Да отпусти ты меня!» Малышня. Стелла говорит, что мужчины постарше - куда лучшие любовники, чем наши с ней ровесники; с мальчишками, говорит она, мороженое на палочке тает сразу же, как окажется у тебя в руках. Только одна Стелла знает о Винни - она тоже там была, в «Мэджик бас рекордз», в ту самую первую субботу, когда мы с ним познакомились,  - но Стелла умеет хранить тайны. Когда она учила меня курить, а меня все время тянуло блевать, она и не думала смеяться и никому ничего не сказала; именно от нее мне известно все, что нужно знать о мальчишках. Стелла - самая клевая девчонка в нашем классе, это точно.
        Крукид-лейн резко уходит от реки вверх, а я сворачиваю на Куин-стрит, где чуть не попадаю под детскую коляску, которую толкает Джулия Уолкот. Ее малыш орет как резаный, а сама Джулия выглядит совершенно измученной. Когда она забеременела, ей пришлось бросить школу. Так что мы с Винни страшно осторожничаем; он не надел презерватива только один раз, самый первый, а я твердо знаю: наукой доказано, что девственница сразу забеременеть не может. Об этом мне тоже Стелла сказала.
        Через Куин-стрит натянуты гирлянды флажков - словно в честь Дня независимости Холли Сайкс. Хозяйка магазина, торгующего шотландской шерстью, поливает цветы в висячих корзинках, а ювелир мистер Гилберт выставляет на витрину подносы с кольцами и перстнями. Мясники Майк и Тодд выгружают из задних дверей фургона безголовую тушу свиньи, за которой виднеется еще десяток таких же туш на крюках. У библиотеки стоят с ведерками активисты шахтерского профсоюза, собирают деньги для забастовщиков, а люди из Социалистической рабочей партии держат в руках плакаты: «Уголь, а не пособие по безработице» и «Тэтчер объявляет войну рабочим». В их сторону катит на велосипеде Эд Брубек. Я ныряю в крытый рынок, чтобы Эд меня не заметил. В прошлом году он переехал в Грейвзенд из Манчестера, где его отец угодил в тюрьму за кражу со взломом и за «оскорбление действием». Друзей у Эда нет, и, судя по всему, обзаводиться ими он не собирается. Обычно в нашей школе такого никому не спускают, и один старшеклассник стал к нему прикапываться, но быстренько заработал расквашенный нос, после чего Эда оставили в покое. Он проезжает
мимо, не заметив меня; к велосипедной раме прикручена удочка. Я иду дальше. У зала игровых автоматов бродячий музыкант играет на кларнете заунывный похоронный марш. Кто-то бросает в раскрытый футляр монетку, и парень тут же переключается на музыкальную заставку сериала «Даллас». Подхожу к магазину «Мэджик бас рекордз», заглядываю внутрь. В тот день я просматривала каталог на букву «эр», искала Ramones. А Винни утверждает, что сам он перебирал карточки на букву «ха», поскольку его интересовали «Халява», «Хипповый» и «Холли». В задней части магазина всегда висит несколько подержанных гитар. Вин умеет играть первые аккорды «Stairway to Heaven»[4 - «Лестница в рай» (англ.).], но дальше пока дело не идет. Вот теперь, пока он на работе, я самостоятельно выучусь играть на его гитаре, и мы с ним соберем свою группу. А что такого? Тина Уэймут - девушка, а играет на бас-гитаре в Talking Heads. Представляю себе лицо ма, когда она, продолжая твердить «Она мне больше не дочь!», увидит меня в передаче «Вершина популярности». Все дело в том, что ма никогда никого не любила так сильно, как мы с Винни любим друг
друга. Мои родители, правда, неплохо уживаются, но родня ма из Корка папу недолюбливает: во-первых, он не ирландец, а во-вторых, не католик. Мои ирландские двоюродные родственнички постарше любят напоминать, что Брендан был зачат еще до того, как ма вышла замуж за папу, но теперь-то они уже двадцать пять лет женаты, так что, по-моему, у них все не так уж и плохо. Но все же между моими родителями нет той удивительной связи, какая существует у нас с Вином. Стелла говорит, что мы с Вином - родственные души и просто созданы друг для друга.
        Возле банка «Нат-вест» на Милтон-роуд я встречаю Брендана. Фу-ты ну-ты! Волосы зачесаны и напомажены, модный галстук с «огурцами», блейзер небрежно переброшен через плечо - можно подумать, мой братец - фотомодель, а не простой служащий фирмы «Стотт и Конвей». А как старшие сестры моих подруг на него западают - просто чума, дайте ведро, меня сейчас стошнит. Брендан женат на Рут, дочери своего шефа, мистера Конвея; они расписались в городской ратуше и отметили событие роскошным приемом в загородном клубе «Чосер». Я не захотела быть подружкой невесты, потому что терпеть не могу платья, особенно такие, в которых выглядишь коллекционной куклой из серии «Унесенные ветром», так что все это удовольствие выпало на долю Шерон и племянниц Рут; а еще на свадьбу явилась толпа наших родственников из Корка. Брендан у ма «милый сыночек», а она для него - «милая ма», так что потом они будут в мельчайших подробностях обсуждать все, что он сейчас от меня услышит.
        - Привет,  - говорю я.  - Как дела?
        - Ничего, не жалуюсь. А как у нас в «Капитане»? Все нормально?
        - Да, все отлично. У ма сегодня энергия бьет через край, и все фонтаном.
        - Да ну?  - озадаченно улыбается Брендан.  - Это с чего же?
        Я пожимаю плечами:
        - Видно, с нужной ноги встала.
        - Ну, это хорошо.  - Он замечает мою спортивную сумку:  - А ты никак путешествовать собралась?
        - Не то чтобы. Иду к Стелле Йервуд повторять французский, остаюсь у нее ночевать. У нас на следующей неделе экзамены.
        Брата явно впечатляет моя жажда знаний.
        - Это ты молодец, сестренка!
        - А как Рут? Ей получше?
        - Не особенно. Одному Богу известно, почему это принято называть «утренней тошнотой», когда ей хуже всего как раз посреди ночи.
        - А может, это мать-природа специально тебя закаляет перед рождением малыша?  - говорю я.  - Все эти бессонные ночи, ссоры, пеленки, рвота… Тут требуется выдержка.
        Но Брендан на это не ведется.
        - Наверное,  - рассеянно произносит он.
        Вообще-то, Брендана трудно представить в роли отца, и все же после Рождества он им станет.
        Двери банка распахиваются, служащие входят внутрь.
        - Вряд ли, конечно, мистер Конвей уволит своего зятя за опоздание,  - говорю я,  - но вы ведь в девять начинаете?
        - Да, верно, мне пора. Ладно, до завтра. Надеюсь, к тому времени ты уже закончишь свой зубрильный марафон. Ма пригласила нас на обед. Ну, хорошего дня.
        - Сегодня и так самый лучший день в моей жизни,  - заверяю я брата, зная, что он в точности передаст ма мои слова.
        Сверкнув неотразимой улыбкой, Брендан присоединяется к потоку людей в костюмах или в форменной одежде, спешащих в офисы, магазины и на фабрики.
        В понедельник я непременно закажу себе ключ от парадной Винни, а сегодня отправляюсь в его квартиру привычным тайным путем. На улице под названием Гроув, рядом с офисом налоговой службы, есть неприметный проулок, полускрытый мусорным баком, переполненным пластиковыми мешками для мусора, от которых воняет грязными пеленками. Большая серая крыса с презрением глядит на меня. Я иду по проулку, сворачиваю направо и оказываюсь между забором, ограждающим сады на задворках домов, стоящих на Пикок-стрит, и задней стеной офиса налоговой службы. Самый последний дом по Пикок-стрит, почти у железной дороги,  - это дом Винни. Я протискиваюсь между расшатанными досками забора и бреду через запущенный сад. Трава и сорняки стоят по пояс, на сливовых деревьях уже наливаются плоды, хотя, конечно, большая часть достанется осам и червям. Винни говорит, что ему лениво собирать сливы. Сад напоминает лес из «Спящей красавицы», поглотивший зaмок, где все спят вот уже сто лет. Вообще-то, Винни должен ухаживать за садом, потому что дом принадлежит его тетке, но она живет в Кингс-Линне и никогда сюда не приезжает. Просто
Винни байкер, а вовсе не садовник. Ничего, вот обоснуюсь здесь и сразу укрощу эти джунгли. Саду нужна женская рука - и все пойдет на лад. Можно, кстати, начать прямо сегодня, но сперва я немного поучусь играть на гитаре. В углу сада есть сарайчик, наполовину скрытый колючими плетьми ежевики; там хранятся всякие садовые инструменты и газонокосилка. Ничего, я посажу здесь подсолнухи, розы, анютины глазки, гвоздику и лаванду, а еще разные пряные травы в глиняных горшочках. Буду печь печенье, сливовые пироги и кексы, а Винни будет весь такой: «Господи, Холли, как же я без тебя обходился?» Во всех журналах пишут, что путь к сердцу мужчины лежит через желудок. Возле бочки для воды тонкие лиловые ветви какого-то куста облеплены белыми бабочками, словно ажурными конфетти; куст шевелится, как живой.
        Задняя дверь никогда не запирается, потому что ключ от нее Винни потерял. На кухне так и валяются коробки из-под пиццы, а в раковине с прошлого вечера стоят бокалы из-под вина, но ни малейших признаков завтрака не видно,  - должно быть, Винни снова проспал и сразу рванул на работу. Вообще-то, здесь, конечно, нужно прибраться, вытереть пыль, все пропылесосить. Но сперва - кофе и сигаретка. Утром я успела съесть лишь полпорции «Витабикса», прежде чем ма меня отметелила не хуже Мохаммеда Али. Вот балда, забыла по дороге купить сигареты - как-то совсем из башки вылетело после встречи с Бренданом,  - но у Винни есть заначка в прикроватной тумбочке, так что я тихонечко поднимаюсь по крутой лесенке в спальню. Теперь уже в нашу спальню. Шторы задернуты, воняет грязными носками. Я впускаю в спальню свет, распахиваю окно, оборачиваюсь и вздрагиваю от неожиданности: в постели лежит Винни с таким видом, будто со страху обосрался.
        - Да я это, я,  - торопливо говорю я.  - Извини, пожалуйста, я… я думала, ты на работе.
        Он прижимает руку к груди, там, где сердце, и комично хрипит, словно я в него выстрелила.
        - Господи, Холли! А я думал - грабители.
        Я хихикаю.
        - А ты чего дома?
        - Наша новая секретарша, черт бы ее побрал, опять все смены перепутала. Редкая дура. В общем, позвонил Кев и сказал, что на сегодня я свободен.
        - Блеск!  - радуюсь я.  - Нет, правда здорово, потому что… у меня для тебя сюрприз.
        - Отлично, люблю сюрпризы. Но сперва поставь чайник, а? Я быстренько спущусь. Ох, совсем забыл, у меня же кофе кончился. Будь паинькой, сбегай в «Стаффу», купи банку «Голд бленд». Я тебе потом денежку отдам.
        Но мне надо срочно все ему рассказать.
        - Ма про нас знает, Вин.
        - Да? Да-а…  - задумчиво тянет он.  - Ну, ясно. А как она, э-э…
        Мне становится страшно: вдруг он не захочет, чтобы я у него осталась?
        - Не то чтобы очень. Ну, вызверилась. Заявила, что запрещает мне с тобой встречаться; пригрозила запереть в подвале. В общем, я взяла и ушла. Так что…
        Винни глядит на меня как-то нервно, словно не понимая намека.
        - А можно мне… ну, вроде как… пока у тебя пожить? Хотя бы какое-то время.
        Винни нервно сглатывает:
        - О’кей… понятно. Ну что ж. О’кей.
        Хотя звучит это совсем не о’кей.
        - Так это «да», Вин?
        - Да-а. Конечно. Да. Но сейчас я очень хочу кофе.
        - Ты это серьезно? Ах, Вин!  - Я расслабляюсь от облегчения, как в теплой ванне, обнимаю его. Он весь в поту.  - Ты самый лучший, Винни! Я так боялась, что ты, может, совсем не…
        - Ну не оставлять же такую сексапильную киску-мурлыку спать под мостом. Слушай, Холли, мне нужен кофе, как Дракуле - кровь, так что пожалуйста…
        Я закрываю ему рот поцелуем; мой Винни, мой бойфренд, который был в Нью-Йорке и жал руку самому Дэвиду Бирну; во мне любовь вроде как вспыхивает - вжух-х-х!  - будто газовая горелка водонагревательной колонки, и я сжимаю его в объятьях, и мы скатываемся на холм сбившегося одеяла, но холм дергается и отползает, и моя рука отбрасывает одеяло, а под ним моя лучшая подруга Стелла Йервуд. В чем мать родила. Как в дурном эротическом сне, только это не сон.
        Я, разинув рот, таращусь на ее пах, который она и не думает прикрывать, и не отвожу глаз, пока она с усмешкой не произносит:
        - Что, моя не такая, как твоя?
        Ошеломленно гляжу на Винни. Он так и сидит, будто обосрался, и хихикает как помешанный.
        - Это совсем не то, что ты думаешь.
        А Стелла невозмутимо натягивает на себя одеяло и заявляет Винни:
        - Хорош тупить уже. Да, Холли, это именно то, о чем ты подумала. Мы хотели тебе сказать, но так уж вышло, что события нас опередили. В общем, тебя отшили. Неприятно, конечно, но это случается даже с самыми лучшими из нас, а если честно, так почти с каждой. Что ж, такова селяви. Не расстраивайся, на твою долю еще один Винни найдется. Их кругом полным-полно. Так что не дергайся и вали отсюда. Типа с достоинством.
        Слезы больше не текут. Я сижу на холодной лестничной ступеньке в маленьком дворике, окруженном высокими кирпичными стенами пяти- или шестиэтажного дома с заложенными узкими проемами окон. Стебли травы сверлят выщербленные плиты мостовой, в воздухе медленно кружится пух одуванчиков, как снежинки в хрустальном шаре. После того как я хлопнула дверью квартиры Винни, ноги сами принесли меня сюда, на задний двор городской больницы Грейвзенда, в которой когда-то доктор Маринус избавил меня, семилетнюю, от мисс Константен. Не помню, пнула ли я Винни. Я двигалась, будто увязая в патоке, даже дышать толком не могла. Он с силой стиснул мое запястье - до сих пор больно,  - а Стелла злобно вякала: «Ну что ты как маленькая, Холли! Вали уже отсюда! Это реальная жизнь, а не сериал „Династия“!», и я выбежала, громко хлопнув дверью, и понеслась сама не зная куда… Я твердо знала, что если остановлюсь или хотя бы замедлю бег, так сразу же растекусь сопливым хлюпающим желе, а кто-то из маминых шпионок обязательно меня увидит и тут же ей доложит. То-то она обрадуется! Потому что ма кругом права. Я любила Винни, как
родного, а он любил меня, как жевательную резинку. Сунул в рот, пожевал, а как вкус ушел, выплюнул и тут же сунул в рот новую. Причем не абы кого, а Стеллу Йервуд. Мою лучшую подругу. Как он мог? Как она могла?!
        Все, хватит рыдать! Лучше думать о чем-нибудь другом…
        Холли Сайкс и сверхъестественная хрень, часть первая. В 1976 году мне было семь лет. За все лето не выпало ни капли дождя, и сады пожухли от зноя. Помню, как мы с ма и Бренданом ходили за водой к колонке, в дальний конец Куин-стрит, где выстраивалась огромная очередь с ведрами. В то лето и начались мои странные сны наяву. Дневные кошмары. В ушах то и дело звучали какие-то голоса. Не бесновались, не несли всякую чушь и даже не особенно пугали. Во всяком случае, поначалу не пугали… Я называла их «радиолюди», потому что сперва решила, что слышу включенное радио где-то в соседней комнате. Вот только никакого радио не было. Яснее всего голоса звучали по ночам, но и в школе я их тоже порой слышала, если в классе было тихо, особенно на контрольных. Лопотали три или четыре голоса разом, невнятно, не разобрать, что там бормочут. Брендан вечно рассказывал жуткие байки о психушках и о злодеях в белых халатах, вот я и боялась признаться, что слышу голоса. Ма была беременна Джеко, папа сбивался с ног в пабе, Шерон исполнилось всего три года, а Брендан уже тогда мог заморочить кого угодно. Я понимала, что со
мной происходит что-то ненормальное, но голоса особо не мешали, и я решила, что это такой секрет, с которым придется жить всю жизнь.
        Однажды ночью мне приснилось, что в нашем «Капитане Марло» обосновались пчелы-убийцы, и я проснулась в холодном поту. В изножье кровати сидела какая-то тетка.
        - Не бойся, Холли, все в порядке,  - сказала она.
        - Да-да, спасибо, ма,  - ответила я, потому что кто же еще это мог быть, как не ма?
        И почти сразу услышала мамин смех на кухне, в дальнем конце коридора,  - это было еще до того, как у меня появилась своя комната на чердаке. Тогда я сообразила, что тетка на кровати мне просто снится, и включила свет, чтобы проверить.
        Разумеется, на кровати никого не было.
        - Не бойся,  - раздался все тот же женский голос.  - Я такая же настоящая, как и ты.
        Я не завопила и не запаниковала. Да, меня трясло от страха, но подспудно я чувствовала, что это какое-то испытание или проверка. В комнате никого не было, но со мной кто-то разговаривал. Как можно спокойнее я спросила у тетки, уж не привидение ли она.
        - Нет, не привидение,  - заявила тетка, которой не было,  - а гостья твоего разума. Именно поэтому ты меня не видишь.
        Я спросила, как зовут мою «гостью».
        - Мисс Константен,  - сказала она и добавила, что отослала прочь всех радиолюдей, чтобы они меня не отвлекали, и спросила, не возражаю ли я. Я сказала, что нет. И тут мисс Константен объявила, что ей пора, но она с удовольствием будет меня навещать, потому что я - «уникальная юная особа».
        Потом она исчезла. Я долго не могла уснуть, но потом все-таки уснула, думая, что у меня теперь есть друг.
        И что же делать? Пойти домой? Ага, оно мне нужно, как зубная боль. Ма слепит мне тот еще пирожок, польет его соусом из дерьма, сядет напротив и будет, довольная до потери сознания, смотреть, как я хлебаю полной ложкой, да так, что за ушами трещит. А потом до скончания веков ей и слова поперек сказать будет нельзя, только «да, сэр, нет, сэр, шерсти три мешка, сэр», иначе она тут же снова припомнит «эту историю с Винсентом Костелло». Ладно, значит, на Пикок-стрит мне не жить. Но и домой возвращаться не обязательно. Докажу ма, что я уже взрослая и могу сама о себе позаботиться, хватит уже цацкаться со мной, как с семилетней. Деньги на еду пока есть, денечки стоят жаркие, так что будем считать, что летние каникулы начались чуть раньше обычного. И фиг с ними, с экзаменами! Фиг с ней, со школой! Стелла, конечно, все повернет так, будто я - жалкая истеричка, тупая овца, намертво прилипшая к бойфренду, который от меня давно устал. Так что к девяти утра в понедельник Холли Сайкс станет официальным посмешищем для всей школы «Уиндмилл-Хилл». Можно не сомневаться.
        Сирена «скорой помощи» звучит все ближе, все настойчивей, где-то совсем рядом, по ту сторону дворика, а потом вдруг обрывается, будто на полуслове… Поднимаю с земли сумку, встаю. Ну, куда теперь? В Англии каждый подросток, сбежав из дома, отправляется в Лондон, уверенный, что непременно встретится там либо с теми, кто «ищет таланты», либо с доброй феечкой. Нет, лучше пойти в противоположном от Лондона направлении - вдоль реки, к кентским болотам. Когда растешь в пабе, то волей-неволей наслушаешься всяких баек об этих самых «искателях талантов» и «добрых феечках», которые поджидают беглецов в Лондоне. Хорошо бы найти какой-нибудь сарай или пустующий летний домик, где можно немного пожить. А что, тоже вариант. Выхожу к фасаду больницы. Лобовые стекла машин на парковке сверкают под солнечными лучами. В прохладном сумраке приемного покоя толпятся люди, курят, ждут новостей.
        Странные они, эти больницы…
        Холли Сайкс и сверхъестественная хрень, часть вторая. Прошло несколько недель, и я уже начала думать, что мисс Константен мне просто приснилась, потому что она больше не появлялась. Правда, я не знала того слова, которым она меня назвала, «уникальная»… Я нашла его в словаре и долго размышляла, пришло бы оно мне в голову, если бы мисс Константен его не произнесла? Я и сейчас не знаю ответа на этот вопрос. А потом, уже в сентябре, когда мы снова пошли в школу и мне исполнилось восемь лет, я проснулась среди ночи, как-то сразу поняла, что она снова здесь, и ни капельки не испугалась, а, наоборот, обрадовалась. Мне понравилось быть уникальной. Я спросила у мисс Константен, не ангел ли она, а она рассмеялась и ответила, что она такой же человек, как и я, но научилась выскальзывать из своего тела и навещать друзей. Я спросила, значит ли это, что я теперь ее друг, а она сказала: «А тебе этого хочется?», и я воскликнула: «Да, конечно, больше всего на свете!», и она пообещала: «Ну, тогда и ты будешь моим другом». А потом я спросила мисс Константен, откуда она родом, и она ответила: «Из Швейцарии». А я
нарочно спросила: «Это там изобрели шоколад?» И она сказала: «Да ты у нас редкая умница!» С тех пор она навещала меня каждую ночь, ненадолго, и я рассказывала, как у меня прошел день, а она внимательно слушала, сочувствовала, старалась меня подбодрить и развеселить. В общем, она всегда была на моей стороне, не то что ма и Брендан. А еще я забрасывала мисс Константен вопросами. Иногда она мне отвечала; я спросила, как называется цвет ее волос, а она сразу сказала: «хромированная блондинка», хотя часто уклонялась от ответов, говоря: «Пусть это пока останется в тайне, Холли».
        Однажды Сьюзен Хилледж, самая большая задира в нашей школе, подстерегла меня на пути домой. Отец Сьюзен был военным, служил в Белфасте, и она, зная, что моя ма - ирландка, ткнула меня носом в землю, встала коленями мне на спину и не отпускала, пока я не скажу, что мы держим уголь в ванне и любим ИРА. Но я отпиралась, как могла, и тогда она зашвырнула мой портфель на дерево, а потом пообещала отомстить мне за соратников отца, убитых в Белфасте, а если я кому-нибудь пожалуюсь, то отцовский взвод спалит наш паб и все мои родные сгорят в огне - и все это из-за меня. Я не была слабачкой, но лет мне было мало, и Сьюзен Хилледж запугала меня до полусмерти. Я ни слова не сказала ни ма, ни папе, но на следующий день до ужаса боялась идти в школу - мало ли что случится. Среди ночи я проснулась в теплой постели и услышала голос мисс Константен; но на этот раз голос не просто звучал у меня в голове, а она сама сидела в кресле у кровати, тихонько приговаривая:
        - Просыпайся, соня, просыпайся!
        Она была молодая, с очень светлыми золотистыми, почти белыми, волосами и пунцовыми, как розы, губами, которые в лунном свете выглядели чернильно-фиолетовыми; на ней было какое-то бальное платье. Красавица, как на картинке. Наконец я сподобилась спросить, не снится ли она мне, и она сказала:
        - Нет, я решила тебя навестить, потому что хочу узнать, отчего так расстроена моя умничка, моя милая уникальная детка.
        И я, естественно, рассказала ей об угрозах Сьюзен Хилледж. Мисс Константен меня выслушала, а потом сказала, что всегда презирала задир и забияк, и спросила, не надо ли мне помочь. Я сказала, да, пожалуйста, но, прежде чем я успела спросить, как она это сделает, в коридоре послышались отцовские шаги, и папа приоткрыл дверь в мою спальню, и я зажмурилась от яркого света лампы на лестничной площадке. Как же объяснить папе, почему в час ночи у меня в спальне сидит мисс Константен? Но папа почему-то вел себя так, будто, кроме меня, в спальне никого не было. Он спросил, все ли у меня в порядке, и сказал, что ему почудилось, будто из моей комнаты доносится чей-то голос. Конечно же, мисс Константен уже исчезла, и я сказала, что, наверное, разговаривала во сне.
        Потом я и сама в это поверила. Слышать какие-то голоса - это одно, а вот дамы в бальных платьях посреди ночи… На следующее утро я, как обычно, пошла в школу, но Сьюзен Хилледж не увидела. Впрочем, ее никто в школе не видел. А под конец утренней линейки примчалась наша директриса и объявила, что по дороге в школу Сьюзен Хилледж на велосипеде попала под грузовик и ее серьезно покалечило, так что теперь мы должны молиться за ее выздоровление. Услышав это, я оцепенела, кровь застыла в жилах, школьные стены будто сомкнулись надо мной, а больше я ничего не помню. Не помню даже, как упала в обморок.
        В Темзе рябит грязно-голубая вода, а я все иду и иду от Грейвзенда в сторону кентских болот, и вот уже половина двенадцатого, и город виднеется где-то вдали, будто игрушечный. Ветер вытягивает один за другим клубы дыма из труб цементного завода компании «Блю сёркл», будто бесконечную связку носовых платков из кармана фокусника. Справа, над болотами, слышен рокот шоссе А2. Старый мистер Шарки утверждает, что шоссе проложили поверх старой дороги, построенной еще в древнеримские времена; именно оно ведет в Дувр, где можно сесть на корабль и поплыть в какую-нибудь европейскую страну, как древние римляне. Вдаль сдвоенной цепью уходят опоры линий электропередач. В «Капитане Марло» папа уже пылесосит бар, если только за это не взялась Шерон, чтобы заработать мои законные три фунта. Утро, теплое и душное, тянется очень долго, как три урока математики подряд, и яркое солнце режет глаза, а темные очки я забыла у Винни на кухне - положила на сушилку для посуды да там и оставила. А они, между прочим, стоят 14 фунтов 99 центов. Мы их покупали вместе со Стеллой; она тогда сказала, что видела точно такие же на
Карнаби-стрит, только там они в три раза дороже, и я, конечно, решила, что мне здорово повезло. А сейчас я готова удавить Стеллу, вон, даже руки и плечи сразу как-то напрягаются, будто я и впрямь ее душу.
        Очень хочется пить. Должно быть, ма уже сказала отцу, что Холли взбрыкнула и сбежала из дома, но, спорим хоть на миллион фунтов, наверняка все объяснения перекрутила по-своему. Отец теперь отшучивается, мол, его девки между собой чего-то не поделили, а Пи-Джей, Ниппер и Большой Декс согласно кивают и ухмыляются, как мудаки. А Пи-Джей делает вид, что читает статью в газете «Сан» и заявляет: «Вот тут пишут, что астрономы из университета Говношира обнаружили новые свидетельства того, что тинейджеры действительно являются центром Вселенной». И все пропойцы дружно ржут, а старина Дейв Сайкс, всеобщий любимец, владелец лучшего паба в округе, присоединяется к ним: ха-ха, смешно до усрачки. Ладно, посмотрим, как они будут смеяться через несколько дней, когда я так и не появлюсь дома.
        Далеко-далеко впереди ловят рыбу рыбаки.
        Сверхъестественная хрень, часть последняя. Меня еще волокли в школьный медпункт, а я уже поняла, что радиолюди вернулись. Теперь их были сотни, и все они разом что-то нашептывали. Я запаниковала, но не так сильно, как при мысли о том, что Сьюзен Хилледж погибла из-за меня. В общем, я не выдержала и рассказала школьной медсестре о радиолюдях и о мисс Константен, а милая старушка, естественно, решила, что у меня как минимум сотрясение мозга, а может, я и вовсе спятила, и позвонила ма, которая позвонила нашему врачу в поликлинике, и меня в тот же день показали ушнику из городской больницы Грейвзенда. Он не нашел никаких отклонений и предложил проконсультироваться у специалиста по детской психиатрии, с которым был знаком по лондонской детской больнице на Грейт Ормонд-стрит. По его словам, этот врач как раз занимался такими случаями, как у меня. Ма принялась твердить как попугай: «У моей дочери с головой все в порядке!», но доктор припугнул ее словом «опухоль», и она сдалась. Всю ночь я не смыкала глаз, умоляла Господа избавить меня от мисс Константен, сунула под подушку Библию, но радиолюди непрерывно
что-то бормотали мне в уши. А наутро позвонил ушник и сказал, что его друг, тот самый лондонский специалист, через час будет в Грейвзенде и хорошо бы ма немедленно привезла меня к нему.
        Доктор Маринус был первым настоящим китайцем, с которым я познакомилась, если не считать китайцев из ресторана «Тысяча осеней», куда нас с Бренданом иногда посылали за едой навынос, если ма валилась с ног от усталости и не могла приготовить ужин. Доктор Маринус превосходно, прямо-таки безупречно говорил по-английски, хотя так тихо, что приходилось вслушиваться в каждое слово. Он был маленького роста, щуплый, но все равно как бы заполнял собой всю комнату. Сперва он расспросил меня о школе, о семье и вообще поговорил со мной о всякой всячине и только потом перешел к радиолюдям. Ма упорно продолжала твердить: «И не смейте намекать на то, что моя дочь спятила! У нее просто сотрясение мозга». Доктор Маринус сказал, что совершенно с нею согласен и что я, разумеется, отнюдь не сумасшедшая, но мозг - сложная штука, и чтобы исключить возможность наличия какой бы то ни было опухоли, ему нужно задать мне кое-какие вопросы, и будет лучше, если я отвечу на них самостоятельно, без маминой помощи. Ну, я и рассказала доктору о радиолюдях, о Сьюзен Хилледж и о мисс Константен. Ма, слушая это, снова взвилась, но
доктор Маринус заверил ее, что слуховые галлюцинации - «дневные кошмары»  - часто случаются у девочек моего возраста. А мне он сказал, что несчастный случай со Сьюзен Хилледж - просто ужасное совпадение и что такие совпадения, даже куда более невероятные, случаются с людьми повсюду, во всех странах мира и чуть ли не каждую минуту; вот и со мной это произошло, только и всего. Ма спросила, есть ли какие-нибудь лекарства от этих дневных кошмаров, и тут, помню, доктор Маринус сказал, что, прежде чем ступать на эту стезю, лучше воспользоваться неким простым, но весьма действенным способом, издавна практикующимся у него на родине. Это похоже на иглоукалывание, объяснил он, только без игл. Он велел ма сжать кончик моего среднего пальца - он пометил там нужную точку шариковой ручкой,  - а сам коснулся своим большим пальцем какого-то места прямо посредине моего лба. Как художник, наносящий краску на холст. Глаза у меня сами собой закрылись…

…и радиолюди исчезли. Нет, они не просто притихли, а совсем убрались. По моему лицу ма догадалась, что произошло, и удивилась и обрадовалась не меньше меня. И тут же стала спрашивать: «Неужели это все? И никакого электрошока, никаких таблеток?» А доктор Маринус сказал, что да, это все и это должно мне помочь.
        Я спросила: навсегда ли исчезла мисс Константен?
        И доктор сказал, что, во всяком случае, на обозримое будущее.
        Вот и все. Мы попрощались с доктором Маринусом и ушли; я выросла, и ни радиолюди, ни мисс Константен больше не появлялись. Я пересмотрела множество всяких научно-популярных и документальных фильмов, где рассказывалось, на какие невероятные шутки способен наш мозг, и наконец поняла, что мисс Константен была чем-то вроде воображаемого друга, как Кроляня-попрыганя у Шерон, только с худшими последствиями. А несчастный случай со Сьюзен Хилледж - действительно невероятное совпадение, как и объяснял доктор Маринус. Кстати, Сьюзен не умерла, а выздоровела и вместе с родителями переехала в Рамсгит, хотя некоторые, наверное, и сказали бы, что это почти одно и то же. А доктор Маринус меня загипнотизировал, ну, вроде как те кассеты, которые помогают бросить курить. С тех пор ма никогда больше не употребляла слово «китаеза», да и теперь обрушивается, как целая тонна кирпича, на всякого, кто так говорит. «Не „китаеза“, а „китаец“,  - строго поправляет она.  - Между прочим, китайцы - лучшие доктора в Государственной службе здравоохранения Великобритании!»
        На моих часах - час дня. Далеко позади какие-то рыбаки - палка, палка, огуречик - ловят рыбу на мелководье близ форта Шорнмид. Впереди виднеется гравийный карьер, рядом с ним - огромная груда гравия и протянутый к барже конвейер. Форт Клифф смотрит на меня пустыми глазницами окон. Старый мистер Шарки говорит, что во время войны там стояли зенитки и жители Грейвзенда, заслышав их грохот, знали, что у них есть максимум шестьдесят секунд, чтобы укрыться от воздушного налета в бомбоубежище под лестницей или в саду. Вот бы разбомбить дом на Пикок-стрит! Они ведь наверняка сейчас жрут пиццу - Винни вообще питается почти исключительно пиццей; ему, видите ли, лень готовить. И смеются надо мной. Интересно, а Стелла у него пробыла всю ночь? Вот так вот влюбишься в кого-нибудь, и все! Влюбишься, как последняя дура! Дура, дура! Со злости я пинаю камешек на дороге, но это вовсе не камешек, а край выступившей из земли скальной породы. Боль зигзагом молнии прошивает все тело насквозь, вонзается в мозг. На глазах выступают горячие слезы, льются ручьем - и откуда во мне столько жидкости? Я сегодня только воды
из-под крана глотнула, когда чистила зубы, да пару ложек молока из плошки «Витабикса». Язык шершавый, будто щебенка для цветочных композиций. Ремни сумки натирают плечо. А сердце - как забитый тюлененок. И в желудке пусто, хотя из-за всех своих несчастий я этого пока еще не осознаю. Но назад все равно не поверну. Ни за что, черт побери!
        К трем часам дня от жары скукоживается голова. Я никогда в жизни столько не ходила. Как назло, нигде нет ни магазина, ни дома, где можно попросить стакан воды. И тут на краю причала замечаю женскую фигурку; тетка рыбачит, так вписавшись в угол причала, что ее почти не видно. До нее еще далеко, камнем не докинешь, но видно, как она берет фляжку, что-то наливает оттуда в кружку и пьет. Обычно я бы этого не сделала, но жажда непереносима, и я шагаю по деревянному причалу прямо к этой тетке, нарочно топая ногами, чтобы она не испугалась моего появления.
        - Простите, пожалуйста, вы не дадите мне напиться? Хоть капельку глотнуть, очень вас прошу!
        Она даже не оборачивается:
        - Холодный чай будешь?  - Голос хрипловатый, из каких-то жарких стран.
        - Еще бы! Это просто замечательно! Спасибо. Я не привередливая.
        - Ну, раз не привередливая, то пей на здоровье.
        Наливаю себе полную кружку, не думая о микробах и прочей заразе. На обычный чай не похоже, но ничего столь же освежающего я в жизни не пила; с наслаждением отхлебываю прохладную терпкую жидкость, полощу глотком пересохший рот, внимательно разглядываю мою спасительницу. Маленькие слоновьи глазки на морщинистом старушечьем лице; коротко остриженные седые волосы; несвежая рубаха-сафари; кожаная шляпа с широкими полями, которая выглядит так, будто ей лет сто.
        - Нравится?  - спрашивает старуха.
        - Да,  - говорю я,  - просто отлично! А на вкус как трава.
        - Это зеленый чай. Хорошо, что ты не привередливая.
        - С каких это пор чай стал зеленым?
        - С тех пор, как стали зелеными листья на чайных кустах.
        Рыба плещет хвостом. Я вижу всплеск, но не пойму, где сама рыба.
        - Много сегодня наловили?
        Помолчав, она отвечает:
        - Пять окуней. Одна форель. В жару плохо клюет.
        Рядом нет ни ведерка, ни другой посудины.
        - И где же рыба?
        На старую кожаную шляпу садится пчела.
        - Я всех отпустила.
        - Зачем же вы ловите рыбу, если она вам не нужна?
        Секунды проходят в молчании.
        - Чтобы разговор поддержать.
        Озираюсь: узенькая протоптанная тропинка, заросшее сорняками поле, чахлый лесок и старая, еле заметная дорога. Да старуха просто придуривается!
        - Здесь же никого нет.
        Пчела чувствует себя прекрасно, не двигается, даже когда старуха начинает выбирать леску. Я на всякий случай отхожу в сторонку. Старуха проверяет нетронутую наживку на крючке. Капли воды падают на пересохшие доски причала. Река лижет берег, плещет у деревянных подпор. Старуха, по-прежнему не вставая, ловким движением руки забрасывает леску с грузилом подальше, катушка негромко жужжит, грузило уходит под воду точно там же, где раньше. По воде разбегаются легкие круги. Вокруг полный штиль…
        А затем старуха делает нечто совсем уж странное - достает из кармана кусок мела и пишет на доске у ног: «МОЕ». На соседней доске выводит: «ДЛИННОЕ». А на третьей - «ИМЯ». Потом прячет мелок и снова берется за леску.
        Я жду объяснений, но старуха молчит.
        - Это вы о чем?
        - Что значит «о чем»?
        - Ну вот, вы только что написали…
        - Это инструкция.
        - Для кого?
        - Для того, кто появится здесь через много лет.
        - Но ведь это же мел! Его смоет!
        - С пристани смоет, да. Но не из твоей памяти.
        Ага, у бабуси совсем крыша поехала. Но я молчу, конечно,  - очень хочется еще зеленого чая.
        - Допивай, раз хочешь,  - говорит она, будто прочитав мои мысли.  - Магазина по дороге ни одного не попадется, пока вы с мальчишкой не доберетесь до Оллхэллоус-он-Си…
        - Большое вам спасибо.  - Я наливаю себе полную кружку.  - А вы точно больше не хотите? Там ведь ничего не осталось.
        - Услуга за услугу,  - отвечает она и глядит на меня зорко, как профессиональный снайпер.  - Возможно, мне понадобится приют.
        Приют? Какой еще приют? Для душевнобольных?
        - Я что-то не понимаю…
        - Мне нужно убежище. Схрон. Особенно если Первая Миссия провалится, как ей и суждено.
        Да, нелегко с психами!
        - Но мне всего пятнадцать лет,  - говорю я.  - И у меня нет ни приюта, ни… э-э-э… схрона. Уж простите, но…
        - Ты идеально подходишь. Неожиданная. Значит, я тебе чай, а ты мне убежище. Ну что, договорились?
        Да, папа прав: от пьянчуги легче отделаться, если сначала с ним во всем соглашаться, а потом отправить его куда-нибудь, пусть проспится. А может, психи вроде пьяниц, которые никогда не трезвеют?
        - Ладно.
        Она кивает, а я продолжаю пить чай, пока сквозь тонкое дно пластмассовой кружки не начинает просвечивать солнце.
        Старая карга глядит куда-то вдаль:
        - Спасибо тебе, Холли.
        Ну, я тоже ее благодарю, отхожу на пару шагов, но потом останавливаюсь и возвращаюсь к ней.
        - Откуда вы знаете, как меня зовут?
        Не оборачиваясь, она спрашивает:
        - А каким именем меня крестили?
        Что за дурацкая игра!
        - Эстер Литтл.
        - Ну а ты откуда знаешь, как меня зовут?
        - Но вы же… только что мне сказали.
        Сказала ли? Наверное, да.
        - Значит, договорились.
        И больше Эстер Литтл не произносит ни слова.
        К четырем часам дня выхожу на усыпанный галькой пляж, от которого в речную даль тянется нечто вроде деревянного волнореза. Снимаю «мартенсы». На большом пальце темнеет здоровенная водяная мозоль, похожая на раздавленную ежевичину. Мням-ням! Вытаскиваю из сумки альбом «Fear of Music», закатываю джинсы повыше, забредаю по колено в воду. В извилистой ленте реки вода прохладная, будто из-под крана; солнце еще припекает, но уже не так сильно, как на причале, где удит рыбу сумасшедшая старуха. Изо всех сил размахиваюсь, швыряю альбом, будто фрисби, как можно дальше. Особой аэродинамичностью он не отличается: взлетает вверх, пластинка выскальзывает из конверта и шлепается в реку. Черная обложка падает раненой птицей, ложится на поверхность воды. Слезы ручьем льются из и без того зареванных глаз, и я представляю, как бреду по воде туда, где, медленно вращаясь, пластинка опускается к речному дну, резко уходящему вниз, а я все шагаю и шагаю среди форелей и окуней, ржавых велосипедов, костей пиратов-утопленников, сбитых немецких самолетов, выброшенных за ненадобностью обручальных колец и еще бог знает чего…
        Выхожу на берег и ложусь на теплую гальку, рядом со своими «мартенсами». Папа, наверное, уже поднялся на второй этаж и завалился на диван отдохнуть. «Знаешь, Кэт, схожу-ка я к этому Костелло». А ма, утопив окурок в холодном кофе на дне своей любимой кружки, отвечает: «Нет, Дейв. Наша принцесса именно этого и добивается. Если не реагировать на ее громкие заявления, то, может, она и сама поймет, сколько мы для нее делаем, и начнет это ценить…»
        Однако завтра к вечеру ма не выдержит, начнет волноваться и спрашивать у отца: а как же школа? А в понедельник, когда позвонят из школы и спросят, почему меня не было на экзамене, она перестанет злиться на мои «громкие заявления», а потом накрутит себя и двинет прямиком к Винни. Ну, она с него шкуру спустит - и поделом!  - только все равно не узнает ни где я, ни что со мной. Значит, решено: проведу пару суток на природе, где-нибудь переночую, а там поступим по настроению. Если не покупать сигарет, то моих 13 фунтов и 85 центов вполне хватит на пару дней; как-нибудь обойдусь яблоками, бутербродами с жареной картошкой и дешевым печеньем. А если добраться до Рочестера, можно снять деньги с банковского счета и продлить каникулы.
        Массивный сухогруз, идущий вниз по течению, громко гудит. На оранжевом борту белыми буквами написано: «Звезда Риги». Интересно, Рига - это какое-то место или что? Шерон и Джеко наверняка знают. Зеваю во весь рот, ложусь навзничь на похрустывающую гальку и смотрю, как одна за другой набегают на каменистый берег волны, поднятые тяжелым судном.
        Господи, как же спать хочется…
        - Сайкс? Ты жива? Эй, Сайкс!
        Дневной свет режет глаза. Где я? Почему босиком? И с какой стати чертов Эд Брубек трясет меня за плечо? Отдергиваю руку, стремительно вскакиваю, отбегаю на несколько шагов; горячая галька - ай!  - обжигает босые ступни, и я с размаху трескаюсь головой о край деревянного волнореза.
        Эд Брубек стоит как вкопанный.
        - Больно, должно быть.
        - Без тебя знаю! Голова-то моя!
        - Я просто проверял, не умерла ли ты.
        Я потираю ушибленную голову:
        - А что, я похожа на покойника?
        - Ну да. Всего несколько секунд назад была очень даже похожа.
        - Так учти, урод, я очень даже живая! Просто… вздремнула.
        Велосипед Брубека лежит на боку, колесо еще крутится, к раме привязана удочка.
        - Только не рассказывай, что ты пришла сюда пешком, Сайкс.
        - Нет, меня сюда пришельцы доставили, на сверхскоростном звездолете! И сразу перепрыгнули в другое измерение!
        - Хм. Вот уж не знал, что ты у нас любительница активного отдыха на природе.
        - Вот уж не знала, что ты у нас добрый самаритянин!
        - Век живи, век учись.
        Где-то вдалеке какая-то обалделая птица вовсю выводит дурацкие заливистые трели. Эд Брубек откидывает с глаз черную челку. Он такой загорелый, прямо как турок.
        - Ну и куда же ты путь держишь?
        - Куда-нибудь подальше от этого вонючего Грейвзенда, пока ноги не отвалятся.
        - Ничего себе. И чем же Грейвзенд так провинился?
        Я зашнуровываю ботинки. Волдырь на пальце саднит.
        - А сам-то ты куда направляешься?
        - У меня дядя вон там живет.  - Эд Брубек машет куда-то вдаль, от реки.  - Он полуслепой, из дома почти не выходит, вот я и навещаю его, чтобы не скучал. Я как раз от него ехал, хотел в Оллхэллоусе порыбачить, да вдруг тебя увидел и…
        - И решил, что я умерла? А я и не думала умирать! Что ж, не стану тебя задерживать.
        Он улыбается - дескать, как хочешь - и идет по берегу.
        Я кричу ему вслед:
        - Эй, Брубек, а Оллхэллоус далеко?
        Он поднимает велосипед:
        - Миль пять отсюда. Хочешь, подвезу?
        Я вспоминаю Винни с его «нортоном» и качаю головой. Эд, как пижон, вскакивает на велосипед и уезжает. А я набираю полную горсть камешков и злобно швыряю в реку.
        Эд Брубек, крошечный, как пылинка, скрывается за купой островерхих деревьев. И даже не оглянулся ни разу! Дура я, что не согласилась. Усталые колени не гнутся, ступни дико ноют, а тысячи крошечных сверл буравят лодыжки. Нет, в таком состоянии пять миль я в жизни не пройду. И вообще, Эд Брубек - такой же парень, как Винни; а все парни попросту спермометы. В животе бурчит от голода. Зеленый чай - отличная вещь, но кто ж знал, что после него ссышь, как конь. А во рту будто кошки насрали. Эд Брубек, конечно, парень, но все-таки не полный мудак. На прошлой неделе, например, он поспорил с миссис Бинкерк на уроке религии, обвинил ее в ретроградстве, чисто по-взрослому, а его отправили к мистеру Никсону. Наверное, люди - как айсберги: верхушку видно, а остальное нет. Я стараюсь не думать о Винни и все-таки думаю; вспоминаю, как еще утром мечтала собрать с ним рок-группу. Тут впереди из-за купы островерхих деревьев появляется крошечный Эд Брубек, катит в мою сторону. Наверное, решил, что рыбачить уже поздно, и возвращается в Грейвзенд. Он становится все больше и больше, и вот он уже не пылинка, а обычного
размера и на полном ходу с форсом тормозит передо мной, так что я сразу вспоминаю, что он еще совсем мальчишка, хотя с виду взрослый парень. На дочерна загорелом лице белеют глаза.
        - Да садись уже, Сайкс!  - Он хлопает рукой по седлу велосипеда.  - Чего в Оллхэллоус пешедралом плестись? Пока ты туда доберешься, совсем стемнеет.
        Мы с приличной скоростью катим по тропке. На каждой кочке или ухабе Брубек спрашивает: «Ты как, нормально?»  - и я, разумеется, отвечаю: «Ага». Ветерок - с моря и от быстрой езды - забирается в рукава, гладит грудь, будто мистер Щекотун, заделавшийся похотливым развратником. Потная майка Брубека липнет к его спине. А я вот не буду думать о Винни, покрытом испариной… и о Стелле тоже не буду. Сердце снова разрывается на части, внутри все жжет, будто рана, на которую плеснули «Деттола». Обеими руками сжимаю раму велосипеда, но на ухабистой тропке трясет, и для большей устойчивости я просовываю большой палец в шлёвку джинсов Брубека. У него теперь наверняка стояк, но это уже его проблемы.
        Пушистые ягнята щиплют травку. Овцы-мамаши не спускают с нас глаз, будто мы прямо сейчас слопаем их малышей с брюссельской капустой и картофельным пюре.
        Мы вспугиваем стаю длинноногих ложкоклювых птиц, и они перелетают над самой водой на другой берег. Кончики крыльев задевают воду, по ней расходятся круги.
        Здесь Темза сворачивает к морю. Эссекс блестит золотом. Грязное пятно вдали - остров Канвей, а там, дальше, Саутенд-он-Си.
        Пролив Ла-Манш синий, как чернила шариковой ручки; небо голубое, как бильярдный мелок. Мы тряско переезжаем пешеходный мостик над каким-то ржавым ручьем, а вокруг то ли болота, то ли пологие дюны. В противоположной от моря стороне указатель: «ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ НА ОСТРОВ ГРЕЙН».
        Только это не настоящий остров. Хотя, может, когда-то был настоящим.
        А обалделая птица-певица, похоже, нас преследует. Ну, наверное.
        Оллхэллоус-он-Си - это, по сути дела, большой кемпинг на берегу близ неприметной деревушки. Повсюду рядами стоят мобильные дома и длинные автоприцепы на подпорках - в американских фильмах такие называются трейлерами. Полуголые и совершенно голые малыши носятся по пляжу, стреляют друг в друга из водяных пистолетов, играют в свингбол, орут как оглашенные. Поддатые мамаши закатывают глаза, глядя, как мужья, докрасна обгоревшие на солнце, обугливают колбаски на жаровнях. Я глотаю дым.
        - Не знаю, как ты,  - говорит Брубек,  - а я просто умираю от голода.
        - Да, неплохо бы перекусить,  - откликаюсь я с излишней готовностью.
        Брубек останавливает велосипед у площадки для мини-гольфа под вывеской «Прикольный гольф у Клевого Рольфа» и заказывает в ларьке треску с жареной картошкой за два фунта. Я прошу порцию картошки, которая стоит всего пятьдесят центов. Брубек тут же говорит типу за прилавком: «Две трески с чипсами, пожалуйста»  - и сует ему пятерку, а тип косится на меня, а потом глядит на Брубека, мол, молодец, сынок, и меня это страшно злит, потому что мы с Брубеком ни в каких таких отношениях не состоим и вступать в них не собираемся и ему моим бойфрендом не бывать, хоть закорми меня треской по самые гланды. Брубек заказывает две банки кока-колы и тут замечает выражение моего лица.
        - Это ж просто рыба с картошкой. И абсолютно ничего из этого не следует.
        - Вот именно, черт возьми, абсолютно ничего не следует!  - фыркаю я, но получается как-то ехидно.  - Спасибо.
        Проходим мимо последнего трейлера и еще чуть дальше, к низенькому бетонному строению на краю дюн. Из узкой прорези окна попахивает мочой, но Брубек решительно взбирается на плоскую крышу.
        - Это дот,  - поясняет он.  - В войну здесь стояли пулеметы на случай вторжения немцев. Таких дотов тут в округе сотни, если присмотреться. Если подумать, то классно получается: мирное время - это когда пулеметные гнезда используют как столы для пикников.
        Я смотрю на него и думаю, что в школе он бы вряд ли так умничал. Потом влезаю на крышу, любуюсь видом. На противоположном берегу широченного - больше мили шириной - устья Темзы виднеется Саутенд, а в другой стороне - доки Ширнесса на острове Шеппи. Мы открываем банки с кока-колой, я осторожно отрываю кольцо, чтобы потом сунуть в пустую банку. Таким кольцом собака может сильно порезать лапу. Брубек подставляет свою банку, мы с ним чокаемся, как вином (только в глаза я ему не гляжу, чтобы у него не возникали ненужные мысли), и пьем. Первый глоток обдает взрывом ледяных шипучих пузырьков. Картошка теплая, сбрызнутая уксусом, а горячий кляр обжигает пальцы, когда мы его сдираем, чтобы добраться до сочной слоистой мякоти трески.
        - Ужас как вкусно!  - говорю я.  - Ну, будь здоров!
        Мы снова чокаемся банками.
        - А в Манчестере фиш-энд-чипс вкуснее,  - заявляет Брубек.
        Воздушный змей розовым хвостом выписывает вензеля по синеве.
        Я глубоко затягиваюсь «Данхиллом», который стрельнула у Брубека. Ну вот, теперь лучше. Почему-то вдруг вспоминаю, что Стелла Йервуд с Винни сейчас наверняка курят «Мальборо» в постели, и сразу же приходится притворяться, что в глаз попала соринка. Чтобы прогнать непрошеные мысли, спрашиваю Брубека:
        - Так что там у тебя за дядя? Ну, тот, которого ты навещаешь?
        - Дядя Норм - родной брат моей матери. Он раньше был крановщиком на цементном заводе «Блю сёркл», но давно уже не работает. Он слепнет.
        Я снова затягиваюсь.
        - Но ведь это ужасно! Бедняга!
        - Дядя Норм говорит, что жалость - это разновидность оскорбления.
        - Он совсем слепой или только частично? А может…
        - У него уже оба глаза на три четверти не видят, и зрение все ухудшается. Но для дяди Норма хуже всего то, что он больше не может читать газеты. Говорит, теперь это для него все равно что искать ключи в грязном сугробе. Так что я почти каждую субботу езжу к нему на велосипеде и читаю ему статьи из «Гардиан». Потом он говорит со мной о стычках Тэтчер с профсоюзами, или о том, почему русские полезли в Афганистан, или о том, почему ЦРУ затеяло свергать демократические правительства в Латинской Америке.
        - Прямо как в школе,  - вздыхаю я.
        Брубек мотает головой:
        - Нет, наши учителя только и думают, как бы вернуться домой к четырем, а в шестьдесят лет спокойно выйти на пенсию. Дядя Норм любит поговорить и поразмыслить и меня к этому приучает. Ум у него острый как бритва. А потом тетя кормит нас обедом, и после этого дядя заваливается вздремнуть, а я иду ловить рыбу, если погода подходящая. Ну или если мне на глаза не попадется одноклассник, замертво лежащий на берегу.  - Он тушит окурок о бетонную плиту.  - Ну Сайкс, колись: что за история с тобой приключилась?
        - С чего это мне колоться? Какая еще история?
        - Без пятнадцати девять я заметил тебя на Куин-стрит, а ты шмыгнула в…
        - Ты меня заметил?
        - А то. В общем, ты шмыгнула в крытый рынок, а семь часов спустя обнаружилась в десяти милях к востоку от Грейвзенда на берегу реки.
        - Что за дела, Брубек?! Ты что, частный сыщик?
        Маленькая бесхвостая собачонка, виляя задом, подбегает к доту. Брубек швыряет ей кусочек картошки.
        - Если бы я был настоящим сыщиком, то заподозрил бы нелады с бойфрендом.
        - Не твое дело!  - резко говорю я.
        - Верно, не мое. Не знаю, кто уж он там, но этот мудак явно не стоит таких переживаний.
        Я морщусь и тоже швыряю псу картошку. Он жадно хватает подачку, и я думаю, что, наверное, он беспризорный. Как и я.
        Брубек сворачивает картофельную обертку кульком, ссыпает хрустящие крошки себе в рот.
        - Ты к вечеру вернуться собираешься?
        Я глотаю невольный стон. Грейвзенд - как черная туча. Там Винни и Стелла. Там ма. Собственно, они - это и есть Грейвзенд. На часах 18:19. В «Капитане Марло» уже смех и разговоры, постепенно подтягиваются завсегдатаи. А наверху Джеко и Шерон сидят на диване перед телевизором и смотрят «Команду „А“», пристроив между собой миску с сырными чипсами и кусок шоколадного кекса. Хорошо бы вернуться! Эх, если бы не ма с ее проклятой пощечиной…
        - Нет,  - говорю я Брубеку.  - Не собираюсь.
        - Через три часа стемнеет. У тебя не так уж много времени, чтобы отыскать бродячий цирк и стать циркачкой.
        Колышутся травы на дюнах. Небо затягивают тучи из Франции. Я надеваю бомбер.
        - Подыщу какой-нибудь уютненький дот, который еще не зассали. Или сарай.
        Налетают чайки, пикируют, как на резиночках, пронзительно кричат, выпрашивая картошку. Брубек встает, машет руками, новоявленный Безумный принц из Оллхэллоус-он-Си, распугивает птиц.
        - Пожалуй, я знаю место получше.
        Мы едем дальше, на этот раз по вполне приличной дороге. Кругом захолустье, плоское, как лепешка; бескрайние поля с длинными черными тенями. Брубек напускает таинственности, не говорит, куда именно мы едем,  - мол, либо ты мне доверяешь, Сайкс, либо нет,  - но обещает, что там тепло, сухо и безопасно и что он сам раз пять или шесть ночевал в этом месте, когда допоздна ловил рыбу, так что приходится пока довольствоваться этим. А еще он говорит, что сразу после Грейвзенда отправится домой. В том-то и проблема с парнями: обычно они готовы тебе помочь только потому, что ты им нравишься, и нет ни малейшей возможности как-нибудь непринужденно выяснить, что же на самом деле у них на уме, пока не становится слишком поздно. Вообще-то, Брубек вполне ничего, по субботам навещает слепого дядю, читает ему газеты, но из-за Винни и Стеллы, черт бы их побрал, я больше не уверена, что разбираюсь в людях. С другой стороны, близится ночь, так что выбора не остается. Проезжаем мимо какого-то огромного предприятия, и я только хочу спросить, что тут производят, как Эд, словно прочитав мои мысли, говорит, что это
Грейнская электростанция, которая обеспечивает электричеством весь Грейвзенд и половину Юго-Восточного Лондона.
        - Да, знаю,  - вру я.
        Церковь приземистая; колокольня с узкими бойницами окон золотится в лучах заходящего солнца. Лес шумит, как накатывающие на берег волны, а над ним мельтешат грачи, точно черные носки в сушильном барабане. На указателе надпись: «Приходская церковь Сент-Мэри-Ху»  - и номер телефона викария. Сама деревня Сент-Мэри-Ху даже и не деревня, а несколько старых домов и паб на перекрестке.
        - Условия для ночлега, конечно, не ахти,  - говорит Брубек, когда мы слезаем с велосипеда,  - зато Отец, Сын и Святой Дух обеспечивают полную безопасность, причем бесплатно, что в наши дни очень ценно.
        В церкви, что ли?
        - Ты шутишь?
        - Освободить помещение надо ровно в семь утра, иначе схлопочешь от начальства.
        Да, именно церковь он и имеет в виду. Я недоверчиво поднимаю брови.
        Брубек в ответ корчит рожу, мол, мое дело предложить, а там как знаешь.
        Придется согласиться. Кентские болота не усеяны уютными сараями, полными теплой соломы, как в «Маленьком домике в прериях». Мне на глаза попался лишь один, несколько миль назад, да и тот из рифленого железа, под охраной двух бешеных доберманов.
        - Так ведь церкви запирают на ночь.
        - Ага,  - хмыкает Брубек таким же тоном, как я бы сказала: «Ну и?»
        Он озирается, проверяет, нет ли где кого, вкатывает велосипед на церковное кладбище и прячет у стены, в темных высоких кустах. Только после этого он ведет меня на крыльцо, занесенное грязноватой поземкой конфетти.
        - Присмотри за воротами,  - велит он и вытаскивает из кармана что-то вроде кожаного кошеля, в котором позванивает связка тонких длинных ключей и какая-то металлическая пластинка в форме буквы «Г». Еще раз быстро глянув в сторону улицы, он вставляет в замок ключ и слегка им шевелит.
        Меня охватывает страх: а вдруг нас сейчас поймают?
        - Где это ты научился взламывать замки?
        - Видишь ли, отец меня учил не в футбол играть и не резину менять, а кое-чему другому.
        - Да нас же за это посадят! Это же… это же…
        - Взлом и проникновение. Поэтому смотри в оба.
        - И что мне делать, если кто-нибудь появится?
        - Изобрази крайнее смущение, мол, мы тут целуемся.
        - Ну… Нет уж, Эд Брубек, это тебе не…
        Он шикает на меня, будто сдерживает смех:
        - Говорю же, изобрази! И вообще, расслабься. Чтобы прижать тебя к ногтю, копы должны доказать, что это ты взломала замок. А если ни в чем не признаваться и не попортить механизм…  - он вставляет в замочную скважину тонкую штуковину в форме буквы «Г»,  - то никто ничего не сможет доказать. Короче, ты тут случайно: гуляла поблизости, обнаружила, что дверь открыта, вошла внутрь, потому что всегда интересовалась архитектурой саксонских церквей. Между прочим, это и есть наша легенда.  - Брубек прикладывает ухо к замку, продолжая орудовать отмычкой.  - Я после Пасхи тут три субботы ночевал, и меня ни разу никто не потревожил. И потом, мы же не грабители. Ты девчонка, тебе проще - посмотришь умоляюще, носом похлюпаешь, заноешь: «Ах, господин викарий, не выдавайте меня! Я убежала от отчима-насильника…»  - и тебя отпустят, да еще и чаем угостят, с печеньем «Пингвин».  - Брубек жестом велит мне помолчать; в тишине раздается щелчок.  - Ну вот, готово.
        Церковная дверь распахивается со зловещим трансильванским скрипом петель.
        В приходской церкви Сент-Мэри-Ху пахнет, как в благотворительных лавках, а витражные окна окрашивают сумрак в цвета фруктового салата. Церковные стены толстые, словно в бомбоубежище; Брубек со стуком закрывает дверь, и звук гулким эхом раскатывается повсюду, будто в подземелье. Потолок - одни старые балки и стропила. Мы идем по короткому приделу мимо десяти или двенадцати молельных скамей. Деревянная кафедра проповедника, каменная купель, орган, похожий на навороченное пианино с выхлопными трубами. Золото аналоя явно фальшивое, иначе какой-нибудь грабитель - папаша Брубека, например,  - давно бы его умыкнул. Останавливаемся перед алтарем, разглядываем витражное окно с изображением Распятия; из голубя в смальтовом небе торчат какие-то спицы. Обе Марии, два апостола и римлянин у подножия креста, судя по всему, обсуждают, пойдет дождь или нет.
        - Ты ведь католичка, да?  - спрашивает Брубек.
        С чего бы это он?
        - Моя ма ирландка.
        - Значит, ты веришь и в рай, и в Бога, и во все такое?
        Я перестала ходить в церковь еще в прошлом году, из-за чего разругалась с ма вдрызг, как никогда,  - ну, если не считать сегодняшнего скандала.
        - У меня на все это вроде как аллергия развилась.
        - Мой дядя Норм называет религию «духовным парацетамолом», и, по-моему, в определенном смысле он прав. Если Бог при входе в рай не предлагает сменить дурной нрав на добрый, то рай давным-давно превратился в бесконечные семейные посиделки с такими типами, как мой дядя Трев. А это такое адское мучение, что хуже не бывает.
        - Значит, дядя Трев - совсем не то, что дядя Норм?
        - Ага, две большие разницы. Дядя Трев - старший брат отца. Он именует себя «мозгом всей операции», и это чистая правда - его мозгов хватает на то, чтобы заставить таких лузеров, как мой папаша, делать всю грязную работу. Если дело прошло удачно, то дядя Трев занимается сбытом краденого; ну а если запахнет жареным, он сразу прикидывается мистером Тефлоном, мол, он тут совершенно ни при чем. Он даже перед моей мамой изображал оскорбленную невинность, когда отца посадили; из-за этого мы и переехали на юг.
        - Вот гнида.
        - Да, дядя Трев - он такой.  - Психоделические переливы света на лице Брубека меркнут - закат догорает.  - Хотя если бы я умирал в хосписе, то согласился бы принять любой «духовный парацетамол», лишь бы давали.
        Я касаюсь алтарной ограды:
        - А что, если… рай действительно существует? Но не всегда, а временами? И проявляется, скажем, как стакан воды, который тебе предложат в жаркий день, когда умираешь от жажды? Или как вот когда к тебе по-хорошему относятся, просто так, без всякой причины? Или…  - Оладьи ма с соусом из шоколадного батончика «Тоблерон»; папа, на минутку заглянувший ко мне, чтобы сказать «Спи, малышка, сладких снов, не корми во сне клопов»; Джеко и Шерон, каждый год нарочно коверкающие поздравление с днем рождения - «С днем варенья тебя!»  - и надрывающие животики от смеха, хотя это давно не смешно; Брендан, который дарит свой старый проигрыватель именно мне, а не кому-нибудь из своих приятелей…  - А что, если рай похож не на картину, вечно висящую на стене, а, например, на… самую лучшую песню на свете? Только пока ты жив, эту песню слышишь урывками, случайно, скажем, из проезжающего мимо автомобиля или… из окна на верхнем этаже незнакомого дома в незнакомом квартале…
        Брубек смотрит на меня так, будто действительно слушает.
        А я, блин, краснею.
        - Ну, чего ты на меня уставился?
        Ответить он не успевает: в двери скрежещет ключ.
        Секунды ползут, как в замедленной съемке, пьяной змейкой летки-енки, а мы с Брубеком - Лорел и Харди и Старски и Хатч и две половинки лошадки из рождественской пантомимы, и он приоткрывает деревянную дверцу за органом, которую я не заметила, и вталкивает меня в какую-то странную комнату с высоким потолком и лесенкой, упирающейся в люк над головой. Наверное, это ризница, а лесенка ведет на колокольню. Брубек прислушивается, прижав ухо к дверной щелке; других дверей в комнате нет, только в углу стоит какой-то шкаф. К двери приближаются голоса: два мужских и, кажется, еще один, женский. Вот черт! Мы с Брубеком переглядываемся. Выбор у нас невелик: остаться и заговорить зубы неизвестным, спрятаться в шкафу или вскарабкаться по лестнице, надеясь, что люк открыт, а пришедшие за нами не погонятся. Впрочем, удирать по лестнице уже поздно… Брубек пихает меня в шкаф, залезает следом и плотно прикрывает дверцу изнутри. В шкафу тесно, как в половинке вертикально стоящего гроба… да тут еще и парень, к которому совершенно не хочется прижиматься, но никуда не денешься.
        - …а он считает себя вторым долбаным Фиделем Кастро!  - Голос звучит уже в ризнице.  - Как ни крути, Мэгги Тэтчер на выборах победила, а Артур Скаргилл - нет. Он даже от своего профсоюза не баллотировался.
        - Дело не в этом,  - возражает мужчина с лондонским акцентом.  - Забастовка напрямую связана с нашим будущим. Вот почему правительство использует любой грязный трюк - осведомителей и шпионов МИ-пять, лживые статьи в прессе, ликвидацию льгот для семей шахтеров… Попомните мои слова: если шахтеры проиграют, то вашим детям скоро придется работать в викторианских условиях и за викторианскую плату.
        Колено Брубека так давит мне на бедро, что нога начинает затекать.
        Я пытаюсь шевельнуться, а он шикает на меня тише самого тихого шепота.
        - Проблема в том, что невозможно вечно поддерживать отмирающие отрасли промышленности,  - заявляет первый собеседник с провинциальным говорком.  - Иначе мы бы до сих пор отстегивали деньги строителям зaмков, копателям рвов или вообще каким-нибудь друидам. Скаргилл несет полную чушь, ратуя за экономику и политику Острова фантазий.
        Я спиной чувствую, как вздымается и опускается грудная клетка Брубека.
        - А вы бывали в шахтерских поселках?  - спрашивает лондонец.  - Сейчас туда лучше не ездить, полиция все равно не пустит. Понимаете, когда закрывается шахта, то умирает и сам поселок. Уэльс и Север - это тебе не южные графства, Йоркшир - не Кент, а энергетические ресурсы - не просто промышленное производство. Энергия - это безопасность. Вот иссякнут нефтяные месторождения в Северном море - и что потом?
        - Прекрасная дискуссия, господа,  - вмешивается женщина.  - Только не забывайте о колоколах.
        По перекладинам деревянной лестницы топают ноги: какое счастье, что мы не полезли на колокольню! Проходит минута. В ризнице тишина. Наверное, все трое поднялись наверх. Я чуть меняю позу, и Брубек охает от боли. Я еле слышно шепчу:
        - Ты как?
        - Хреново. Ты мне все яйца отдавила, если уж тебе так интересно знать.
        - Ничего страшного, кого-нибудь усыновишь. Или удочеришь.  - Я пытаюсь отодвинуться, но места нет совсем.  - Слушай, может, рванем отсюда?
        - Ну, если только бесшумно и осторожно. Как только…
        Душную тьму сотрясает гулкий звон колоколов. Брубек распахивает дверцу - в шкаф врывается воздух посвежее,  - колченого выбирается наружу, помогает вылезти мне. Высоко наверху из люка свисают чьи-то пухлые лодыжки. Мы на цыпочках крадемся к двери, точно парочка мультяшных лохов из «Скуби-Ду».
        Мы с Брубеком стремглав несемся по дороге, словно чудом сбежали из Кольдица. В синих сумерках светло и переливчато звонят колокола. От быстрого бега у меня колет в боку, и мы плюхаемся на скамейку у дорожного указателя с названием деревни.
        - Ну вот, оно всегда так,  - говорит Брубек.  - Как только я собираюсь похвастаться своими навыками выживания в глуши, тут же набегают какие-то вурзели. Это дело надо перекурить. Ты будешь?
        - Давай. Как ты думаешь, долго они еще будут трезвонить?
        - Наверное.  - Брубек дает мне сигарету, щелкает зажигалкой; я подношу кончик сигареты к пламени.  - Вот как уйдут, я тебе снова дверь открою. Цилиндровый замочный механизм - фигня, его даже в темноте взломать легче легкого.
        - А как же ты домой вернешься?
        - Позвоню маме из телефонной будки рядом с пабом, скажу, что остаюсь на ночную рыбалку. Небольшая и вполне невинная ложь.
        Мне очень нужна его помощь, но боязно, чем за нее придется расплачиваться.
        - Не волнуйся, Сайкс. У меня самые благородные намерения.
        Я вспоминаю Винни Костелло и вздрагиваю:
        - Вот и хорошо.
        - Кстати, не все парни только и думают, как бы девицу закадрить.
        Я выпускаю струю дыма Брубеку в лицо; он морщится и отворачивается.
        - Между прочим, у меня старший брат есть,  - говорю я.
        Мы сидим возле какого-то неухоженного сада, так что, докурив сигареты, решаем забраться туда за незрелыми яблоками. Перелезаем через кирпичную стену. Яблоки кислые, как лаймы, самое оно после жирного ужина. Над электростанцией, мимо которой мы проехали раньше, мерцают огни.
        - Вон там…  - Брубек швыряет яблочный огрызок в нужном направлении.  - За призрачными огоньками на острове Шеппи есть фруктовая ферма. Хозяина зовут Гэбриел Харти. Я ездил туда прошлым летом собирать клубнику и, между прочим, зарабатывал по двадцать пять фунтов в день. Там есть спальни для сезонных работников; вот сдам экзамены и снова туда махну. Я коплю на «Интеррейл», хочу в августе отправиться путешествовать.
        - А что такое «Интеррейл»?
        - Ты серьезно?
        - Вполне.
        - Железнодорожный проездной абонемент. Международный. Платишь сто тридцать фунтов - и целый месяц бесплатно путешествуешь по всей Европе. Вторым классом, конечно, но все-таки. От Португалии до Норвегии. Даже в страны Восточного блока можно попасть, в какую-нибудь там Югославию или к Берлинской стене. Или в Стамбул. Знаешь, там такой мост, у которого один конец в Европе, а второй - в Азии. И я по нему непременно пройдусь!
        Где-то вдали тявкает одинокая собака, а может, лисица.
        - А что ты будешь делать во всех этих странах?  - спросила я.
        - Смотреть. Гулять. Найду дешевый ночлег. Попробую местную еду. И местное пиво подешевле. Постараюсь, чтобы меня не обобрали. Буду разговаривать с людьми. Непременно выучу хотя бы несколько слов на местном языке. Я там просто буду, понимаешь?  - Брубек вгрызается в яблоко.  - Иногда хочется быть одновременно везде, так сильно, что прямо…  - Он жестами изображает взрыв бомбы в груди.  - А у тебя такого никогда не бывает?
        Мимо, хлопая крыльями, пролетает летучая мышь, будто марионетка на ниточках в дурацком фильме про вампиров.
        - Вообще-то, нет, если честно. Я дальше Ирландии никуда не ездила. Мы иногда навещаем мамину родню в Корке.
        - И как там?
        - Там все по-другому. В Корке, конечно, нет всяких КПП и бомбы не взрывают, как в Северной Ирландии, но и там чувствуется напряженность, а о политике лучше вообще не заговаривать. Тэтчер все ненавидят, ну из-за Бобби Сэндса и его товарищей по голодовке. Там живет моя двоюродная бабушка, мамина тетя, ее зовут Эйлиш - так вот она просто блеск! Разводит кур, а в угольном погребе хранит ружье. В молодости она ездила в Катманду - на велосипеде, представляешь? Нет, правда. Вот ей точно это твое чувство знакомо - ну, что нужно везде-везде побывать. У нее масса всяких фотографий и газетных вырезок, я сама видела. Сейчас она живет на мысу недалеко от Бантри, на полуострове Шипсхед. Там такая глушь, ну просто край света. Вообще ничего нет - ни магазинов, ни… В общем, ничего. Но, если честно, мне там нравится. Только я это не каждому скажу.
        В небе висит серп месяца, такой острый, что палец обрезать можно.
        Мы молчим, но без неловкости. Потом Брубек спрашивает:
        - Слушай, Сайкс, а ты знаешь про вторую пуповину?
        Мне не видно его лица.
        - Про что?
        - Ну, младенец в утробе соединен с матерью…
        - Да знаю я, что такое пуповина. А какая еще вторая?
        - Ну, второй пуповиной психологи называют невидимую эмоциональную связь, которая существует между ребенком и родителями. Все детство. А в один прекрасный день ты крепко ссоришься - с матерью, если ты девочка, или с отцом, если ты мальчик,  - и эта вторая пуповина разрывается. И вот тогда только и можно уйти в огромный широкий мир, стать по-настоящему взрослым, жить по своим правилам. В общем, это что-то вроде ритуала окончательного перехода к взрослению.
        - Да я все время с ма ругаюсь! Ежедневно. Она обращается со мной как с десятилетней.
        Брубек снова закуривает, с наслаждением затягивается, передает мне пачку.
        - Я говорю о куда более крупной и неприятной ссоре. После которой сразу становится ясно, что ты больше не ребенок.
        - А с чего это ты вдруг решил поделиться со мной перлами премудрости?
        Он осторожно подбирает слова для ответа:
        - Если сбегаешь из дома, потому что твой папаша - мелкий преступник, который бьет твою мать и спускает тебя с лестницы, когда ты пытаешься его остановить, то побег вполне оправдан. Беги. Я готов отдать тебе все свои деньги, скопленные на «Интеррейл». Но если сегодня ты сидишь здесь потому, что твоя пуповина оборвалась, то да, это больно, но неизбежно. Не вини маму. Ты просто стала взрослой, так что незачем ее за это наказывать.
        - Но она дала мне пощечину!
        - Спорим, ей сейчас тоже хреново.
        - Ты ее просто не знаешь!
        - А ты уверена, что знаешь, Сайкс?
        - Да ты вообще о чем?!
        Брубек не отвечает. Ну и я молчу.
        В церкви тихо, как в могиле. Брубек спит на груде пыльных подушек. Мы прячемся на галерее вдоль задней стены; если вдруг сатанисты явятся сюда на черную мессу, нас не заметят. Ноги ноют, кровавый волдырь на ушибленном пальце пульсирует болью, а в голове крутится утренняя сцена: Винни со Стеллой в постели. Неужели секс со мной был так плох? Или я не так одевалась, не так говорила, увлекалась не той музыкой?
        На моем «Таймексе» светятся цифры 22:58. Самые сумасшедшие минуты в «Капитане Марло»  - конец недели, последние заказы субботнего вечера. Ма, отец и Гленда, которая работает у нас только по выходным, крутятся волчком; посетители вопят, размахивают пятерками и десятками, дымный смрад, шум голосов, выкрики, смех, перебранка, неуклюжие заигрывания… И никому нет дела до того, где сегодня ночует Холли. Музыкальный автомат на полной громкости изрыгает «Daydream Believer»[5 - «Мечтатель» (англ.).], или «Rockin’ All over the World»[6 - «Идем по всему миру» (англ.).], или «American Pie»[7 - «Американский пирог» (англ.).]. Шерон дрыхнет с включенным фонариком, спрятанным под одеялом. Джеко спит под иностранную речь, льющуюся из радио. А в моей комнате неприбранная постель, школьная сумка на спинке стула и корзина с выстиранным бельем у самой двери, там, куда ма обычно ее ставит, когда мы с ней в очередной раз разругаемся. Впрочем, в последнее время это происходит почти каждый день. А оранжевое электрическое зарево Эссекса разливается над рекой, сочится сквозь неплотно задернутые занавески, освещает
стибренные в «Мэджик бас рекордз» постеры альбомов «Zenyatta Mondatta» и «The Queen is Dead». Нет, не буду я скучать по своей комнате.
        Нафиг оно мне все нужно.

1 июля
        Посвистывание, тихие шорохи, птичьи трели и ангел на витраже. Ах да, это же церквушка на острове Грейн, пронизанная первыми лучами солнца. Ма. Скандал. Стелла и Винни в объятиях друг друга. У меня перехватывает дыхание. Наверное, если с мужчиной слишком сближаешься, то его не так-то просто забыть. Любовь - это чистая бесплатная радость, пока она есть, но когда она исчезает, то за прошлое счастье приходится платить по завышенной цене, да еще и с процентами. 06:03, сообщают мои часы. Воскресенье. Эд Брубек. Вот он, спит на груде подушек, рот разинут, волосы встрепаны. Клетчатая фланелевая рубаха аккуратно сложена, прикрыта бейсболкой. Протираю глаза, разгоняя сон. Мне снились Джеко и мисс Константен; они распахнули какой-то воздушный занавес, за которым уходили вверх каменные ступени, как в кино про Индиану Джонса…
        Да какая разница, что мне снилось? Я потеряла Винни! Стелла его увела.
        Эд Брубек храпит, как медведь. Вот Брубек наверняка не изменит своей девушке. Если она у него есть. Большинство ребят из моего класса, поглаживая редкий пушок над верхней губой, любят намекнуть, что давно потеряли невинность «на вечеринке у друга»; особенно те, кто со своей невинностью не расстался. А Эд Брубек не отпускает никаких таких намеков, так что у него, скорее всего, все уже было. Только вряд ли с кем-то из нашей школы, иначе я бы об этом слышала. А вообще-то, черт его знает. У Брубека привычка держать рот на замке.
        Хотя вчера он мне много чего рассказал.
        О семье, об отце и все такое. С чего бы это?
        Смотрю на него: даже во сне черты лица острые, уже не ребенок, но еще не взрослый.
        Ответ очевиден: «Потому что ты ему нравишься, креветка безмозглая!»
        Но если я ему нравлюсь, почему он не пытался за мной ухаживать?
        Ишь какой умный, соображаю я. Сперва добивается моей благодарности.
        Правильно. Ну конечно. Пожалуй, самое время делать ноги.
        Вдоль растресканной проселочной дороги растут одуванчики и чертополох, а зеленые изгороди вздымаются выше головы. Утреннее солнце как лучи лазера. Из церкви я выбралась украдкой, прихватив Брубекову бейсболку - оказывается, очень удачно. Брубек если и рассердится, то не очень сильно. До Рочестера отсюда миль шесть или семь по шоссе, на которое можно выйти напрямик, через поля. Ну, стертые в кровь ноги выдержат. Все равно в моей сумке нет походной аптечки. В животе бурчит от голода, но желудку придется потерпеть, так что до Рочестера пусть лучше заткнется - а уж там найдем что поесть. Наверное, зря я не попрощалась с Брубеком и не сказала ему спасибо, но если бы он в ответ непринужденным тоном предложил: «Да ладно, Сайкс, может, все-таки отвезти тебя в Грейвзенд?», то я вряд ли смогла бы отказаться.
        Проселочная дорога упирается в какую-то ферму.
        Перелезаю через ограду, обхожу поле капусты.
        Еще одна ограда. В небе еле заметной точкой кружит ястреб.
        Наверное, шести дней вполне хватит. Полиция начинает искать пропавших подростков не раньше чем через неделю. Так что шесть дней - хороший срок, чтобы доказать ма, что в этом огромном злобном мире я способна выжить самостоятельно. И тогда я смогу разговаривать с ней с позиций силы, или как там это называется. И прекрасно обойдусь без помощи Брубека, чтобы он не набивался мне в бойфренды. Просто нужно аккуратно расходовать деньги, тогда их надолго хватит. А может, вспомнить времена, когда мы развлекались магазинными кражами?
        Как-то раз в прошлом году, в субботу, мы с девчонками поехали в Чатем, на роликовый каток с дискотекой, праздновать день рождения Эли Джессоп, но там была такая тоска, что Стелла, Аманда Кидд и я смылись и решили прошвырнуться по главной улице. Аманда Кидд спросила: «Ну, кто хочет половить рыбку?» Я отказалась, но Стелла кивнула, ладно, мол, так что и мне пришлось притвориться, будто я тоже вся такая крутая, и мы пошли в универмаг «Дебенхем». Я в жизни своей ничего не крала и чуть не обоссалась от страха, когда Стелла сперва спросила у продавщицы что-то совершенно бессмысленное, а потом нарочно, но якобы случайно уронила со стенда в косметическом отделе два тюбика помады, наклонилась за ними, и один сунула себе в ботинок. Потом и я поступила точно так же с парой классных сережек и даже нагло спросила у продавщицы, до скольки открыт магазин. Как только мы благополучно вышли на улицу, мне показалось, что мир выглядит иначе, словно все правила в нем полностью переменились. Я поняла: если умеешь держать себя в руках, то можно получить все, что хочешь. Аманда Кидд, например, прикарманила темные очки
стоимостью фунтов десять. Стелла - помаду от «Эсте Лаудер», да и стразы в краденых сережках сверкали, как настоящие брильянты. Затем мы направились в кондитерскую «Сладкая фабрика», и пока мы с Амандой Кидд совали конфеты в карманы и за пазуху, Стелла заговаривала зубы какому-то парнишке из тех, что подрабатывают там по субботам: она, мол, уже сто лет его здесь видит, и он ей даже снился, и не хочет ли он встретиться с ней после работы? А под конец мы заглянули в универмаг «Вулворт». Пока мы со Стеллой с самыми невинными намерениями изучали хит-парад 40 лучших синглов, к нам подошли заведующий секцией и продавец, взяли нас в кольцо, а тамошний охранник привел за локоток Аманду Кидд, белую как полотно. Ее трясло от страха. «Вот вместе с этими самыми она как раз сюда и явилась!»  - рявкнул охранник. Заведующий хотел отвести нас к себе в кабинет, и все мое самообладание тут же куда-то улетучилось, но Стелла по-прежнему держала себя в руках и презрительно осведомилась: «А вы кто такой, собственно говоря?»
        Заведующий миролюбиво сказал: «Пройдемте, милочка»  - и попытался взять ее за плечо.
        Стелла гневно отшвырнула его руку и заорала уже в полную силу: «Не распускайте свои грязные лапы! И вообще, с какой стати вы решили, что мы с сестрой имеем какое-то отношение к этой… магазинной воровке?  - Она зыркнула в сторону Аманды Кидд, которая уже рыдала в голос.  - Нет, вот вы мне скажите, что именно мы украли в вашей мерзкой лавчонке, где торгуют всяким барахлом?  - С этими словами Стелла вытряхнула содержимое сумочки на прилавок и заявила:  - Только смотрите не ошибитесь, мистер, не то в понедельник мой отец пришлет вам судебную повестку! Не заблуждайтесь на мой счет: я отлично знаю свои права». Покупатели уже с любопытством глазели на нас - и, чудо из чудес, заведующий пробормотал, что, возможно, охранник ошибся, так что мы свободны и можем идти. Стелла снова рявкнула: «Я и так знаю, что свободна и могу идти куда захочу!»  - сложила вещички в сумочку, и мы выбрались на улицу.
        Потом мы вернулись на дискотеку и никому не сказали, что случилось. Маме Аманды пришлось вызволять дочь из «Вулворта». Я страшно боялась, что Аманда нас заложит, но она не посмела. С тех пор она ходила в школьную столовую с другими девчонками и мы с ней больше не разговаривали. Сейчас в нашем классе она чуть ли не лучшая по успеваемости, так что, похоже, происшествие в «Вулворте» пошло ей на пользу. Но дело в том, что я, в отличие от Стеллы, ни воровать, ни врать не умею, а ей в тот день вполне удалось убедить меня, что мы ни в чем не виноваты. Представляете, какой дурой я чувствовала себя теперь, когда она и из меня сделала Аманду Кидд? Неужели Стелле вообще не нужны друзья? Или для Стеллы дружба - средство получить то, что хочется?
        Слева от меня крутая насыпь четырехполосного шоссе, а справа - поле, расчищенное, судя по всему, для массовой застройки. Там всякие экскаваторы, бульдозеры, какие-то времянки и бытовки, высокие проволочные ограждения и всякие таблички типа «На территории объекта носить защитную каску»; а над табличкой «Посторонним вход воспрещен» намалевано граффити «На нашем флаге нету черного цвету» и пара свастик, на случай если кто не понял. Еще рано, 07:40. Брубек, наверное, уже катит на своем велосипеде домой, а в «Капитане Марло» ма с папой еще спят. Впереди замечаю вход в туннель под шоссе и направляюсь туда. Метрах в ста от входа вижу какого-то мальчишку, останавливаюсь. Странно… Это ведь…
        Да это Джеко! Стоит и смотрит, как я иду к нему. Нет, настоящий Джеко сейчас в двадцати с лишним милях отсюда, рисует какой-нибудь лабиринт, или читает книгу о шахматах, или делает что-нибудь такое, что только он умеет; однако у этого мальчишки точно такие же встрепанные каштановые волосы, та же фигура, та же манера держаться и даже красная футболка Ливерпульского футбольного клуба точно такая же, как у Джеко. Я знаю, как выглядит мой брат, так что передо мной либо он, либо его невесть откуда взявшийся близнец. Иду не моргая, чтобы он вдруг не исчез. Метрах в пятидесяти от него машу рукой, а мальчишка, который никак не может быть моим младшим братом, машет мне в ответ. Окликаю его по имени, но он не отвечает, а поворачивается и уходит в туннель под шоссе. Не знаю, что и думать, бегу следом, почему-то боюсь, что он ушел из дома и отправился меня искать, хотя и понимаю, что это никак не может быть он, потому что откуда ему знать, где я.
        Теперь я уже несусь со всех ног, в полной уверенности, что происходит нечто очень странное, но не понимая, что это значит. Туннель предназначен для пешеходов и велосипедистов, он узкий и короткий, длиной ровно в ширину четырех автомобильных полос и газона, что отделяет правую сторону шоссе от левой. На его дальнем конце, словно в квадратном окошке, виднеется поле, небо и крыши домов. Вхожу в туннель, делаю несколько шагов и внезапно замечаю, что чем ближе к центру, тем светлее, а не темнее, как должно быть, а вместо гулкого эха вокруг почти полная тишина. Уговариваю себя, мол, все это ерунда, оптический обман и все такое, но через несколько шагов соображаю, что туннель под шоссе меняется. Теперь он шире и выше и не вытянутый в длину, а четырехугольный, какой-то ромбовидный. И это место где-то… не здесь. Невероятно. И страшно. Я знаю, что не сплю, но наяву так не бывает. Останавливаюсь, потому что боюсь налететь на невидимую стену. Где я? Совершенно незнакомое помещение. У меня дневной кошмар? Неужели они возвращаются? Слева и справа шагах в десяти от меня виднеются узкие окна. Смотреть в эти окна
незачем, они же под землей, в туннеле под шоссе, но в окне слева какие-то дюны, серые дюны поднимаются к высокому горному хребту, а в окне справа темно и дюны пологими волнами скатываются к морю, а море черное, черное-пречерное, точно тьма, запертая в ларце, схороненном в пещере в миле под землей. В центре этого странного помещения вдруг возникает длинный стол, и я иду слева от стола, а вдоль правой стороны стола вровень со мной идет какая-то женщина. Она молода и очень красива холодной, надменной красотой кинозвезды; у нее светлые, почти белые, волосы, мертвенно-бледная, будто костяная кожа, пунцовые, как розы, губы и сказочное бальное платье полуночной синевы…
        Мисс Константен. Та самая, что сидела в кресле у моей кровати, когда мне было восемь лет. Но почему мозг именно сейчас проделывает со мной эти фокусы? Мы идем к картине на стене в остром углу ромбовидного зала; на картине какой-то тип, похожий на библейского святого, только без глаз. От меня до картины всего несколько дюймов. На лбу у этого святого чуть выше переносицы виднеется черное пятнышко. Оно растет. Превращается в кружок. Кружок превращается в глаз. И я вдруг ощущаю, что и у меня во лбу такой же «глаз», причем в том же самом месте; но теперь я уже не уверена, что я - это Холли Сайкс, хотя если я - не я, то кто же? Из пятна у меня на лбу что-то выходит и зависает перед глазами. Если смотреть прямо на него, оно исчезает, но если отвести глаза, то кажется, что передо мной парит крошечная мерцающая планета. Затем появляется еще одна, и еще, и еще. Четыре мерцающие штуковины! Во рту вкус зеленого чая. Потом вдруг словно что-то взрывается, и мисс Константен жутко воет, и ее пальцы превращаются в когти, и по ней будто хлыстом ударяет сполох какого-то невероятно яркого синего света, и сбивает ее с
ног, и отбрасывает на стол. Святой старец на картине раскрывает рот, полный острых звериных клыков, и скрежещет железо, и гулко стонет камень. Вокруг мечутся призрачные силуэты, точно в театре теней, порожденном воображением безумца. На стол вспрыгивает какой-то старик в черном костюме. У него рыбьи глаза пираньи, длинные черные кудри и расквашенный нос; и весь он лучится странным ярко-синим светом, будто радиоактивный. Старик помогает мисс Константен подняться, и она указывает в мою сторону пальцем с длинным серебристым ногтем-когтем. Вспыхивает черное пламя, что-то ревет и завывает, как двигатель реактивного самолета, а я не могу ни убежать, ни сопротивляться, я даже разглядеть ничего не могу и стою неподвижно, слушая голоса, похожие на отчаянные крики и вопли, словно бы доносящиеся из здания, которое рушится прямо на его обитателей, и в этом оглушительном шуме вдруг отчетливо звучит голос: «Я буду здесь». Все трясется, а невероятно яркое, ярче солнца, сияние разгорается все сильней и сильней, и мои глазные яблоки тают в глазницах…

…и сквозь трещины сочится блеклый серый свет, и птичьи трели, и грохот грузовика на шоссе, и острая боль в ушибленной лодыжке, а я на корточках сижу на бетонном полу подземного туннеля, в нескольких ярдах от выхода. Ветерок, пахнущий автомобильными выхлопами, обдувает мне лицо, и все кончается, мой дневной кошмар, или видение, или не знаю что… И не у кого спросить: «А ты тоже это видел?» В ушах по-прежнему звучат три слова: «Я буду здесь». Ковыляю по туннелю навстречу ясному голубому утру, вся дрожу, до глубины души потрясенная жуткой необычностью случившегося, и сажусь в траву на обочине. Может быть, дневные кошмары, сны наяву - это что-то вроде рака, который то пропадает, то неожиданно возвращается, хотя ты вроде бы уже совсем выздоровел? Может быть, средство доктора Маринуса больше не действует? Может быть, вчерашние потрясения - ссора с ма, история с Винни и все остальное - привели к рецидиву? Не знаю. Никакого Джеко рядом нет; наверняка он мне просто привиделся. Отлично. Хорошо, что он дома, в безопасности, в «Капитане Марло», за двадцать миль отсюда, и мне, конечно, очень хочется его увидеть,
убедиться, что с ним все в порядке, хотя я и так знаю, что с ним все в порядке и беспокоиться совершенно не о чем.
        Впервые я увидела Джеко в инкубаторе реанимационной системы, потому что мой брат появился на свет раньше времени. Это тоже было в городской больнице Грейвзенда, но в другом здании, где находилось родильное отделение. После кесарева сечения ма только-только приходила в себя и выглядела какой-то необыкновенно усталой, но все-таки очень счастливой и с улыбкой велела поздороваться с Джеком, нашим новым братиком. Папа весь предыдущий день и всю ночь провел в больнице и выглядел таким помятым, небритым и немытым, словно неделю ночевал в автомобиле на парковке. Шерон, помнится, больше всего огорчилась тем, что ей придется расстаться с положением всеобщей любимицы в «Капитане Марло», да еще и из-за какого-то непонятного существа - то ли мартышки, то ли креветки,  - завернутого в пеленку и утыканного разными трубочками. В родильном отделении пятнадцатилетний Брендан просто ошалел от одного вида вопящих младенцев, кормящих матерей, блевотины и какашек. Я постучала пальцем по стеклу и сказала: «Привет, Джеко, я твоя старшая сестра», и его пальчики шевельнулись, совсем чуть-чуть, будто он приветливо помахал
мне в ответ. Богом клянусь, это чистая правда, хотя никто этого не заметил, зато у меня прямо сердце защемило, и я почувствовала, что готова кого угодно убить, лишь бы защитить эту кроху от любых невзгод. Я и теперь относилась к Джеко точно так же; особенно меня бесило, когда какие-нибудь мудаки называли его «странным ребенком», а то и вовсе «подменышем» или «недоноском». На свете все-таки очень много сволочей. Почему, собственно, считается нормальным, когда семилетние дети рисуют межпланетные корабли, а если ребенку нравится рисовать «инфернальные» лабиринты, то он «урод»? Кто решил, что тратить деньги на игру «Космические захватчики» можно, а если купить мальчику калькулятор с кучей всяких математических операций, то его попросту задразнят? Почему детям разрешается слушать хит-парад по «Би-би-си Радио-1», но того, кто любит слушать передачи на иностранных языках, непременно сочтут фриком? Бывает, конечно, что родители просят Джеко поменьше читать и побольше играть в футбол и другие подвижные игры и после этого он какое-то время ведет себя почти как нормальный семилетний мальчик, но все мы прекрасно
понимаем, что он просто притворяется. А иногда настоящий Джеко с улыбкой смотрит на меня из глубины своих черных глаз, будто пассажир скорого поезда, проносящегося мимо, и мне всегда хочется помахать ему в ответ, даже если он сидит напротив меня за столом или мы с ним сталкиваемся на лестнице.
        Фиг с ними, с галлюцинациями. Некогда рассиживаться. Надо раздобыть еды и придумать какой-нибудь план действий. Встаю, дохожу до кольцевой развязки, а там поля заканчиваются, и я вновь попадаю в мир садовых изгородей, рекламных указателей и полосатых дорожных переходов. В небе висит жаркое марево, и меня опять донимает жажда. В последний раз я вволю напилась воды из-под крана в церкви; а в городе правила приличия не позволяют постучаться в незнакомую дверь и попросить стакан воды, хотя где-нибудь в пустынном краю такое вполне допустимо. Господи, ну где тут какой-нибудь парк с фонтанчиком или хотя бы общественный туалет, но поблизости нет ни малейших признаков ни того ни другого. Очень хочется почистить зубы: они какие-то шершавые, будто внутренняя поверхность чайника, обросшая накипью. Откуда-то из окна пахнет жареным беконом, и у меня сводит живот от голода, а тут еще, как нарочно, мимо проезжает автобус с табличкой «ГРЕЙВЗЕНД». Вот бы сесть на него и через сорок пять минут оказаться дома…
        Ага, размечталась. Я представляю себе торжествующее лицо ма, когда она откроет боковую дверь и… Автобус, пыхтя, проезжает мимо, а я хмуро бреду под железнодорожным мостом. Впереди виднеется улочка с магазинами и газетным киоском, где наверняка можно купить бутылку воды и пачку печенья. Рассматриваю вывески: магазин христианской книги, магазин товаров для вязанья, букмекерская контора, магазин детских конструкторов и моделей самолетов фирмы «Эрфикс», чуть дальше - зоомагазин с облезлыми хомяками в клетках. Почти все магазины закрыты, и в целом улица имеет весьма унылый вид. Что ж, привет, Рочестер. А дальше что?
        Вот телефонная будка, красная, как клубника…
        Клубника… а что, неплохая идея.
        Оператор справочной службы быстро находит телефон фермы Гэбриела Харти «Черный вяз», что на острове Шеппи, и спрашивает, не соединить ли меня с ним. Я соглашаюсь, и через миг в трубке слышны сдвоенные гудки. На моих часах 08:57. Для фермы не слишком рано, даже в воскресенье. Но трубку никто не берет. По совершенно непонятной причине я ужасно нервничаю. Если через десять гудков мне так никто и не ответит, то придется повесить трубку. Значит, не суждено.
        На девятом звонке трубку все-таки снимают:
        - Да-а?
        Я просовываю в щелку десять пенсов:
        - Здравствуйте. Это ферма «Черный вяз»?
        - Да вроде бы так,  - хрипло и невыносимо тягуче откликается трубка.
        - Вы мистер Харти?
        - Ну, с утра вроде был.
        - Простите, а нужны ли вам сборщики урожая?
        - Нужны ли нам сборщики урожая?  - (В трубке слышно, как где-то заходится лаем собака и женский голос кричит: «Борис, заткни пасть!»)  - Да-а.
        - Мой знакомый пару лет назад работал у вас на ферме, и, если вы не против, я бы тоже хотела у вас поработать. Если можно. Пожалуйста!
        - Клубнику собирать доводилось?
        - Да, только не на ферме, хотя я привыкла к тяжелой работе…  - Тут я очень вовремя вспоминаю ирландскую двоюродную бабушку Эйлиш.  - Я тете в огороде помогала, а огород у нее просто огромный, так что не боюсь испачкать руки.
        - Значит, у нас, фермеров, руки всегда грязные, так?
        - Я просто хотела сказать, что не боюсь тяжелой работы и могла бы начать хоть сегодня.  - Пауза. Очень долгая пауза. Очень-очень долгая. Наверное, придется скормить автомату еще монетку.  - Мистер Харти? Алло? Вы меня слышите?
        - Да-а. По воскресеньям ягоду не собирают. Во всяком случае, у нас, на ферме «Черный вяз». По воскресеньям мы даем ягоде возможность подрасти. А собирать начнем завтра, ровно в шесть. Кстати, у нас есть общежитие для работников, но предупреждаю: это не отель «Ритц». И горничных у нас нет.
        Блеск!
        - Отлично! Значит… вы меня берете?
        - Тридцать пять пенсов за поддон. Полный. Без гнилья. Иначе придется все перебирать. И чтобы без камней, не то сразу выгоню.
        - Хорошо-хорошо. Так можно подъехать?
        - Да-а, давай. Тебя как звать-то?
        Вне себя от облегчения, я сдуру выпаливаю «Холли!» и запоздало соображаю, что разумней было бы назваться вымышленным именем. Прямо передо мной на железнодорожном мосту висит реклама сигарет «Ротманс», и я говорю: «Холли Ротманс»  - и снова жалею об этом. Нет, чтобы выбрать что-нибудь заурядное, вроде Трейси Смит, но теперь уж ничего не поделаешь.
        - Значит, Холли Боссман?
        - Холли Ротманс. Как сигареты.
        - Сигареты? Сам-то я трубку курю.
        - Как мне добраться до вашей фермы?
        - Наши сборщики сами как-то добираются. У нас тут такси нет.
        - Я знаю, потому и спрашиваю, как к вам ехать.
        - Очень просто.
        Черт побери, надеюсь, что так! Если он будет продолжать в том же духе, то у меня кончатся монетки.
        - А все-таки как до вас добраться?
        - Перейдешь через мост на остров Шеппи, спросишь, где тут ферма «Черный вяз».  - И Гэбриел Харти кладет трубку.
        Рочестерский замок высится на берегу реки Медуэй, будто гигантский игрушечный макет; у железного моста стоит на страже большой черный лев, и я, проходя мимо, глажу ему лапу - на удачу. Опоры покряхтывают и стонут, когда по мосту проносятся тяжелые грузовики, а мои стертые ноги ноют, но я страшно довольна собой: всего сутки назад я сама была как та кровавая мозоль, а теперь договорилась насчет работы и ночлега, так что следующую неделю не о чем беспокоиться. Ферма «Черный вяз»  - как раз такое место, где можно залечь на дно и подсобрать деньжат. Представляю себе, какие потрясения сегодня ждут Грейвзенд, прямо как бомбы, одна за другой. Папа наверняка сходит к Винни: «Доброе утро! Это вы спите с моей несовершеннолетней дочерью? Дайте-ка мне с ней поговорить!» Бабах! Морда у Винни вытягивается, как у хорька. Бабах! Папа бросается домой и сообщает ма, что у Винни меня нет. Бабах! Ма сразу вспоминает ту самую пощечину. Потом сама чешет к Винни. Дерьмо, прошу любить и жаловать, это Вентилятор. Вентилятор, познакомьтесь с Дерьмом. Ма размазывает Винни по стенкам и мчится к Брендану и Рут, проверять, не
отсиживаюсь ли я у них. Брендан ей докладывает, что вчера утром я собиралась к Стелле Йервуд, и вместе с ма отправится к ней. А Стелла вся такая: «Что вы, миссис Сайкс, она ко мне не заходила, да меня и дома-то не было, так что я понятия не имею, где она», но соображает, что баллистическая ракета уже несется прямо к ней. Пройдет понедельник, затем вторник, и в среду наконец позвонят из школы и спросят, почему меня нет на экзаменах. Мистер Никсон сурово скажет: «Миссис Сайкс, я правильно понимаю, что ваша дочь исчезла в субботу и до сих пор не появилась?» Ма пролепечет что-то насчет семейной размолвки. Папа тут же начнет допытываться, как все дело было и о каком «легком шлепке» идет речь. Легкий шлепок, говоришь? Бабах! Бабах! Бабах! И тут ма сорвется, завопит: «Да что за хрень, Дейв?! Я же тебе рассказывала!», а потом уйдет на кухню, будет смотреть вдаль, за реку, и думать: «Ведь девочке всего пятнадцать! С ней что угодно могло случиться…» Ничего, пусть помается.
        Внизу, над рекой, истошно вопят чайки.
        Под мостом тарахтит полицейский катер. Я иду себе дальше.
        Вон впереди бензозаправка «Тексако»  - и магазин при ней открыт.
        - Где здесь лучше всего голосовать, чтобы добраться автостопом до Шеппи?  - спрашиваю я у парня на кассе, получив сдачу, две жестянки «Танго», двойной сэндвич и пачку крекеров «Ритц»; заветные 13 фунтов 85 пенсов уменьшаются до 12 фунтов 17 пенсов.
        - Сам я автостопом не езжу,  - говорит он,  - но, наверное, лучше всего попытать счастья на кольцевой развязке в Чатем-Хилле.
        - А как туда добраться?
        Парень из «Тексако» не успевает ответить, потому что в магазин входит молодая женщина с малиновыми волосами, и он не может оторвать от нее глаз.
        Приходится напомнить ему о себе:
        - Простите, но все-таки как добраться до Чатем-Хилла?
        - От заправки свернешь налево, минуешь первый светофор, гостиницу «Стар Инн» и поднимайся на холм, до башни с часами. Там свернешь налево, в сторону Чатема, пройдешь мимо больницы Святого Варфоломея и продолжай идти прямо, пока не доберешься до автомагазина «Остин-Ровер», он как раз у кольцевой развязки. Там выставляй большой палец и жди, пока к тебе не подкатит рыцарь на сверкающем «ягуаре».  - Он нарочно выпаливает все это скороговоркой, чтобы было трудней запомнить.  - Может, сразу повезет, а может, придется прождать пару часов. С автостопом никогда не знаешь наверняка. И попроси, чтобы тебя высадили у поворота на Ширнесс,  - если окажешься в Фавершеме, то заедешь слишком далеко.  - Он поправляет мотню и поворачивается к женщине с малиновыми волосами.  - Чем вам помочь, красавица?
        - Для начала не называйте меня «красавицей», договорились?
        Я хохочу во все горло, а он гневно зыркает на меня.
        Ярдов через сто меня нагоняет старенький «форд эскорт», с виду оранжевого цвета, хотя, возможно, просто насквозь ржавый. Пассажир на переднем сиденье открывает окошко: «Привет!» У меня полон рот крекеров, так что я выгляжу полной идиоткой, зато сразу узнаю, кто это.
        - Это, правда, не сверкающий «ягуар»,  - говорит женщина с малиновыми волосами, весело хлопая по дверце,  - да и Иэн на рыцаря не тянет.  - Парень за рулем приветливо машет мне рукой.  - Но если тебе нужно на остров Шеппи, то мы как раз едем в ту сторону и можем довезти тебя почти до самого моста. Честное слово, мы не рубим людей топорами и не распиливаем их циркулярной пилой. По-моему, лучше ехать на нашей развалюхе, чем стоять на обочине дороги часов шесть и в итоге дождаться кого-нибудь вроде вон того урода,  - она кивает в сторону заправочной станции,  - который притормозит со словами: «Чем вам помочь, красавица?», а потом на тебя набросится.
        Ноги невыносимо болят. Ну, она права, конечно: сесть в машину к парочке гораздо безопасней, чем к одинокому мужчине.
        - Спасибо! Просто замечательно.
        Она открывает заднюю дверь, сдвигает какие-то коробки, освобождая для меня место. Я еле втискиваюсь в салон, но окна ничего не загораживает, так что можно любоваться видами сколько угодно. Иэну на вид лет двадцать пять, однако уже намечается плешь, да и шнобель у него размером с «Конкорд», не меньше.
        - Тебе там не тесно?
        - Нет, что вы,  - говорю я.  - Очень даже уютно.
        - Ничего, тут недолго ехать, всего минут двадцать пять,  - заявляет Иэн, и мы трогаемся с места.
        - Когда мы тебя нагнали, я как раз говорила Иэну, что если мы тебя не подвезем, то я весь день буду волноваться. Меня зовут Хайди. А тебя?
        - Трейси,  - отвечаю я.  - Трейси Коркоран.
        - Знаешь, среди моих знакомых нет ни одной Трейси, которая была бы мне неприятна.
        - Ну, могу вам парочку подыскать,  - предлагаю я, и Иэн с Хайди смеются, будто это чертовски остроумно; ну, может, так оно и есть.  - Хайди тоже очень симпатичное имя.
        Иен недоверчиво хмыкает, и Хайди тычет его в бок.
        - Не мешай водителю,  - говорит он.
        Мы проезжаем мимо школы, построенной по тому же проекту, что и наша общеобразовательная «Уиндмилл-Хилл»,  - такие же большие окна, такая же плоская крыша, такое же вытоптанное футбольное поле. На самом деле я только сейчас начинаю понимать, что бросила школу; как говорит старый мистер Шарки, в жизни всегда так: побеждает тот, кто дерзает.
        - А ты, Трейси, живешь на острове Шеппи?  - спрашивает Хайди.
        - Нет. Я там работать буду. На ферме. Клубнику собирать.
        - На ферме Гэбриела Харти?  - уточняет Иэн.
        - Да. А вы его знаете?
        - Не лично, но он всем известен своим весьма субъективным отношением к арифметике, особенно когда дело касается расчета заработной платы. Так что гляди в оба, Трейси, потому что ошибки он всегда делает исключительно в свою пользу.
        - Спасибо, я постараюсь. Но, вообще-то, все будет нормально. Моя школьная подруга прошлым летом там работала.  - Я начинаю частить, надеясь, что так мне скорее поверят.  - А я только что экзамены сдала за неполное среднее, мне уже шестнадцать исполнилось, и теперь коплю деньги, чтобы в августе купить абонемент «Интеррейл».
        Все это звучит так, будто я читаю с листа.
        - «Интеррейл»  - это здорово,  - кивает Хайди.  - Вся Европа как на ладони. А живешь-то ты где?
        Где бы мне хотелось жить?
        - В Лондоне.
        На светофоре - красный. Дорогу переходит слепой с собакой-поводырем.
        - Лондон - большой город,  - говорит Иэн.  - А если поточней?
        Мне становится слегка не по себе.
        - В Гайд-парке.
        - Как это - в Гайд-парке? На дереве, что ли, вместе с белками?
        - Нет. На самом деле мы живем недалеко от Кэмден-Тауна.
        Хайди и Иэн умолкают - уж не сморозила ли я какую-то глупость?  - но потом Иэн говорит:
        - А, понятно.
        Слепец благополучно добирается до противоположного тротуара; Иэн возится с коробкой передач, и мы едем дальше.
        - Когда я впервые приехал в Лондон, остановился у приятеля, как раз в Кэмден-Тауне, на Раунтри-Сквер. Рядом с крикетным стадионом у станции метро. Ну, ты представляешь где.
        - Конечно,  - вру я.  - Я той дорогой часто хожу.
        - И ты с самого утра на попутках из Кэмдена сюда добралась?  - спрашивает Хайди.
        - Ага. Водитель грузовика довез меня до Грейвзенда, оттуда турист из Германии подбросил до Рочестерского моста, а потом уж вы подобрали. Так что мне здорово повезло.  - Мне хочется поскорее сменить тему.  - А что это у вас в коробках? Вы что, переезжаете?
        - Нет, это еженедельная газета «Социалистический рабочий». Свежий тираж,  - объясняет Хайди.
        - А, ее на Куин-стрит продают. В Кэмдене,  - говорю я.
        - Мы принимаем активное участие в работе филиала в центральном Лондоне,  - добавляет Иэн.  - Мы с Хайди - аспиранты Лондонской школы экономики, но выходные обычно проводим неподалеку от Фавершема, так что заодно распространяем газету. Поэтому и возим все эти коробки.
        Я вытаскиваю экземпляр «Социалистического рабочего»:
        - Ну и что интересного в ней пишут?
        - Все прочие британские газеты - пропагандистское дерьмо,  - отвечает Иэн.  - Даже «Гардиан». Ты бери, не стесняйся.
        Отказываться невежливо. Я благодарю и изучаю первую страницу: крупный заголовок «Рабочие, объединяйтесь!» и фотография бастующих шахтеров.
        - А вы что, вроде как… заодно с Россией?
        - Вовсе нет,  - говорит Иэн.  - Сталин зарезал русский коммунизм еще в колыбели, Хрущев был бесстыдным ревизионистом, а при Брежневе партийные лизоблюды отоваривались в роскошных магазинах, а рабочие стояли в очереди за черствым хлебом. Советский империализм столь же плох, как и американский капитализм.
        Дома проносятся мимо, точно задник в дешевом мультфильме.
        - А чем твои родители зарабатывают на жизнь, Трейси?
        - У них свой паб, «Голова короля». Совсем рядом с Кэмденом.
        - Владельцы пабов практически обескровлены крупными пивоваренными заводами,  - заявляет Иэн.  - Все как обычно: рабочий создает прибавочную стоимость, а хозяева ее присваивают. Так, а это что еще за дела?
        На полпути к вершине холма создается пробка, все движение замирает.
        - Невидимая война,  - говорит Хайди, и до меня не сразу доходит, что она не имеет в виду движение на дороге,  - во все исторические периоды носит классовый характер. Хозяева против рабов, аристократы против простонародья, жирующие дельцы против рабочих, имущие слои населения против неимущих. Рабочий класс подавляют силой и ложью.
        - Какой ложью?  - спрашиваю я.
        - Например, бери кредит и на деньги, которых у тебя нет, покупай вещи, которые тебе не нужны, и будет тебе счастье,  - говорит Иэн.  - Так же лживо и утверждение, что мы живем в демократическом государстве. Но самая подлая ложь - это то, что классовой борьбы не существует. Именно поэтому истеблишмент железной хваткой вцепился в школьную программу, особенно в преподавание истории. Ведь как только рабочие поумнеют, начнется революция и правителям придется убираться с насиженного места. Но, как верно заметил Гил Скотт-Херон, революцию по телевизору не покажут.
        Какой еще скот с хером? Я не очень-то понимаю, о чем он, и не могу себе представить, что наш учитель истории мистер Симмс - тоже винтик в глобальном заговоре, направленном на подавление рабочих. Интересно, а мой отец тоже «жирующий делец», потому что использует «наемную силу» в лице Гленды?
        - Но ведь революции часто приводят к тому, что все становится хуже,  - говорю я.
        - Справедливое замечание,  - кивает Хайди.  - Ты права: революции и впрямь часто привлекают всяких Наполеонов, Мао и Пол Потов. Поэтому-то и необходима твердая рука партии. Когда разразится британская революция, мы обеспечим государству заранее подготовленную, упорядоченную структуру и защитим его от происков фашистов и всевозможных бандитов.
        Пробка потихоньку рассасывается, и автомобиль Иэна со скрежетом трогается с места.
        - Значит, у нас скоро разразится революция?  - спрашиваю я.
        - Нынешняя забастовка шахтеров могла бы стать спичкой, брошенной в бензобак,  - говорит Иэн.  - Когда рабочие увидят, как уничтожают профсоюзы - сперва с помощью новых законов, а затем и пулями,  - они поймут, что революция на классовой основе - это отнюдь не воплощение мечты о манне небесной, а вопрос элементарного выживания.
        - Карл Маркс убедительно показал,  - добавляет Хайди,  - как именно капитализм пожирает сам себя. Когда капиталистический строй не сможет прокормить миллионы отверженных, то ни ложь, ни насилие его не спасет. Конечно, американцы постараются нас придушить - им же захочется сохранить свой пятьдесят первый штат!  - а Москва попытается перехватить вожжи, но если к революционерам присоединится армия, как в семнадцатом году в России, то нас никто не остановит.  - В голосах Хайди и Иэна звучит убежденность «свидетелей Иеговы». Хайди высовывается в окно, проверяет, что творится впереди, а потом говорит:  - Полиция.
        Иэн бормочет что-то насчет Тэтчеровых свиней и сторожевых псов, и мы выезжаем на кольцевую развязку, где лежит на боку грузовик. Асфальт усыпан осколками разбитого ветрового стекла, женщина-полицейский направляет машины на единственную свободную полосу из трех. Она держится спокойно и уверенно, не похожа ни на свинью, ни на сторожевую собаку и явно не высматривает сбежавших из дома подростков.
        - Даже если в этом году политика Тэтчер и не станет причиной революционного восстания, все равно революция неизбежна.  - Хайди поворачивается ко мне, ветерок треплет длинные пряди малиновых волос.  - Мы станем ее свидетелями. Не нужен синоптик, чтобы понять, куда ветер дует. К тому времени, как мы станем стариками, обществом будут управлять по принципу «от каждого по способностям, каждому по потребностям». Конечно, богатеи, либералы и фашисты будут недовольны и начнут верещать, но, как говорится, нельзя приготовить омлет, не разбив яиц. Кстати, о яйцах…  - Она выразительно смотрит на Иэна, тот утвердительно кивает.  - Слушай, Трейси, а давай заедем к нам домой? Иэн отлично готовит настоящий английский завтрак.
        Бунгало Хайди стоит среди полей и совсем не похоже на кентскую штаб-квартиру социалистической революции: тюлевые занавески на окнах, вышитые подушечки на диване, повсюду фарфоровые статуэтки и Цветочные феечки, а пол в ванной комнате покрыт ковролином. По словам Хайди, здесь раньше жила ее покойная бабушка, а мать с отчимом перебрались куда-то во Францию, вот они с Иэном и приезжают сюда почти каждый уик-энд, чтобы проверить, не забрались ли в дом сквоттеры, а заодно и распространить газету. Ванная комната запирается на защелку изнутри; Хайди с улыбкой говорит что-то насчет мотеля и какого-то Нормана Бейтса, а я делаю вид, что оценила шутку. Я никогда еще не принимала душ - в «Капитане Марло» есть только ванна,  - и мне не сразу удается нормально отрегулировать воду: сперва я чуть не замерзаю, а потом чуть не обвариваюсь кипятком. Зато у Хайди целый шкафчик шампуней, средств по уходу за волосами и разного мыла, и на всем наклейки исключительно на иностранных языках, поэтому я пробую все понемножку и в итоге благоухаю, как первый этаж универмага. Выхожу из душа и вижу на запотевшем зеркале призрак
слов: «А кто у нас такой хорошенький?» Неужели Хайди написала это для Иэна? Эх, зря я не назвалась настоящим именем! Хорошо бы по-настоящему подружиться с Хайди. Втираю в загоревшую кожу увлажняющий крем фирмы «Виндзорский лес», а сама думаю, что Хайди запросто могла бы родиться в каком-нибудь зачуханном грейвзендском пабе, а я, вся такая умная и уверенная в себе, изучала бы политику в Лондоне, пользовалась бы французскими шампунями, и у меня был бы такой вот добрый, смешной, заботливый и верный бойфренд, который к тому же готовит великолепные английские завтраки. Все-таки рождение - настоящая лотерея!
        - А в Турции есть такой мост, который одним концом в Европе, а другим - в Азии…  - Я накалываю на вилку сосиску, истекающую мясным соком.  - Вот я куда непременно поеду! И в Пизу, к Падающей башне. И еще мне очень нравится Швейцария. Нет, если честно, мне очень хочется съездить в Швейцарию, хотя все, что я о ней знаю,  - это шоколадные батончики «Тоблерон».
        - Швейцария тебе понравится.  - Хайди прожевывает кусок тоста, аккуратно промокает губы салфеткой.  - Ла-Фонтен-Сент-Аньес - мое самое любимое место на свете. Это недалеко от Монблана. У второго мужа моей матери в тех местах есть шале, и мы почти каждое Рождество катаемся там на лыжах. Единственное «но»: Швейцария - очень дорогая страна.
        - Ничего, я буду пить воду из растопленного снега и есть крекеры «Ритц». Еще раз спасибо вам, Иэн, за чудесный завтрак! Эти сосиски - просто что-то невероятное.
        Иэн скромно пожимает плечами:
        - У меня в роду три поколения линкольнширских мясников, должен же я знать фамильное ремесло. А ты, Трейси, в этот гранд-тур отправишься одна или возьмешь с собой спутника?
        - Ее личная жизнь тебя совершенно не касается!  - заявляет Хайди.  - Тоже мне Капитан Проныра! Не обращай на него внимания, Трейси.
        - Да ничего, все нормально,  - говорю я, нервно сглотнув.  - Вообще-то, сейчас у меня никакого бойфренда и нет. Хотя до недавнего времени он… он был, но…  - У меня перехватывает дыхание.
        - А братья или сестры у тебя есть?  - меняет тему Хайди, стараясь незаметно пнуть под столом Иэна.
        - У меня есть сестра Шерон и братишка Джеко.  - Я отхлебываю чай, не собираясь упоминать о Брендане.  - Но они оба еще маленькие, на несколько лет моложе меня. Так что да, я поеду одна. Ну а вы что-нибудь планируете на лето?
        - Вот разберемся с партийной конференцией и организацией помощи шахтерам,  - говорит Хайди,  - и в августе попробуем вырваться в Бордо, погостим у моей мамы.
        - То еще удовольствие,  - добавляет Иэн, изображая, как на шее у него затягивается петля висельника.  - Видишь ли, Трейси, я своими мерзкими уловками совратил Хайди и втянул ее в отвратительный левацкий культ.
        - Самое смешное, что родители Иэна говорят то же самое про меня,  - смеется Хайди.  - Нам бы, наверное, следовало устроить антисвадьбу и разбежаться.  - Она снова прикладывает салфетку к губам.  - А Коркоран - это ведь ирландская фамилия, да, Трейси?
        Я киваю, цепляю вилкой помидор:
        - Моя ма родом из Западного Корка.
        - Кто бы ни был прав и виноват в североирландском конфликте, ирландский опыт положительно сказался на всех революциях, произошедших после двадцатых годов двадцатого века.  - Иэн тянется за кетчупом.  - Англичане полагают, что передали Ирландии политические права исключительно из великодушия, но это не так: ирландцы отвоевали свои права, создав современное искусство ведения партизанской войны.
        - А моя тетя Рошин говорит, что англичане никогда ничего не помнят, а ирландцы никогда ничего не забывают,  - добавляю я.
        Иэн хлопает по донышку бутылки с кетчупом, но оттуда не выливается ни капли.
        - Я просто в отчаянии: мы смогли отправить человека на Луну, но не в состоянии изобрести способ добывания томатного соуса из бутылки…  - Огромная клякса кетчупа вылетает из горлышка и шлепается на ломтик бекона в тарелке Иэна.
        Я мою посуду. Иэн и Хайди, естественно, меня отговаривали: «Нет, что ты, ты же наша гостья!», но я настояла. Втайне я надеюсь, что они предложат подвезти меня до фермы «Черный вяз» или хотя бы пригласят к себе на следующие выходные, если, конечно, я к тому времени не вернусь в Грейвзенд. И может быть, Хайди поделится со мной этой потрясающей краской для волос… Я ополаскиваю стаканы и сразу вытираю их сухим полотенцем, как мы всегда делаем в пабе, чтобы не оставалось потеков. С мраморной кухонной доски все еще стекает мыльная пена, и я оставляю доску в раковине, вместе с убийственно острым ножом - пусть подсохнут. Из кассетного магнитофона доносится песня Боба Дилана «As I Went out One Morning»[8 - «Я вышел однажды утром» (англ.).]: Иэн разрешил мне поставить кассету по своему выбору, и я взяла альбом «John Wesley Harding», хотя, вообще-то, терпеть не могу губную гармошку. Но эта песня просто великолепна, а голос Дилана - как ветер, изменяющий дрянной день…
        - Классный выбор!  - мимоходом замечает Хайди, босиком шлепая через кухню.  - Я, наверно, тысячу лет это не слушала.
        У меня становится тепло на душе. Хайди выходит во двор, прихватив с собой книгу Джорджа Оруэлла «Во чреве кита». На уроках английской литературы мы проходили «Скотный двор», так что, возможно, я смогу произвести на Хайди впечатление своими познаниями. Она оставляет открытой дверь во внутренний дворик, и на кухню доносится запах травы. Приходит Иэн, наливает молоко в жаростойкий стеклянный кувшинчик фирмы «Пайрекс», ставит в микроволновку. Я впервые вижу микроволновку вблизи. Поворачиваешь ручку настройки, нажимаешь на кнопку, и через сорок секунд - дзынь!  - молоко вскипает.
        - Прямо как в «Звездном пути»!  - говорю я.
        - Скоро,  - произносит Иэн дикторским голосом, как в кинотрейлере.  - Будущее смотрите в окрестном Настоящем.  - Он ставит на поднос кувшинчик с молоком, три кружки и чудной кофейник с поршнем, полный кофе.  - Как закончишь, присоединяйся к нам на cafe au lait[9 - Кофе с молоком (фр.).].
        - Хорошо,  - говорю я, пытаясь сообразить, что за штуку он мне предложил.
        Иэн выходит с подносом во дворик, а я смотрю на часы: половина одиннадцатого. Ма собирается в церковь, вместе с Джеко, который всегда ходит с ней за компанию. Папа выгуливает Ньюки по берегу реки в сторону Эббсфлита и Лондона. А может, они сейчас уже вместе идут на Пикок-стрит? А я вот она! И у меня все прекрасно; я заканчиваю уборку на кухне, а Дилан уже добрался до песни «I Dreamed I Saw St Augustine»[10 - «Мне приснился святой Августин» (англ.).]. Мелодия медленная, даже немного тяжеловесная, типа «вою-на-луну», но я наконец-то понимаю, почему все без ума от Дилана. За окном, в дальнем конце сада, колышутся стебли наперстянки и огненные свечи. Лужайки и клумбы хорошенькие, прямо как картинка на жестянках песочного печенья; за завтраком я даже спросила у Хайди и Иэна: может, они не только аспиранты, но еще и садовники? А Хайди объяснила, что к ним раз в две недели приходит парень из Фавершема, на пару часов, «чтобы привнести порядок в этот хаос». По-моему, это как-то не по-социалистически, но я смолчала, а то вдруг они решат, что я выпендриваюсь.
        Остатки воды с хлюпаньем исчезают в сливном отверстии, звякает забытая в кухонной раковине чайная ложечка, а у Боба Дилана на середине песни «All Along the Watchtower»[11 - «У сторожевой башни» (англ.).] вдруг случается инфаркт… Ой, мамочки! Магнитофон зажевал пленку. Жму на кнопку выброса кассеты, из магнитофона вываливается клубок коричневых спагетти. Ну, это легко поправить, только нужен кусочек скотча, и я выхожу во двор, спросить у Иэна и Хайди, где у них скотч. Они растянулись на деревянных шезлонгах, полускрытые рядом здоровенных глиняных горшков, будто из сказки про Али-Бабу, только в горшках не сокровища, а всякая зелень. Томик Оруэлла лежит на траве, Хайди все еще придерживает нужную страницу большим пальцем. Иэн дремлет, свесив голову набок, солнечные очки перекошены. Поднос с кофе, чашками и всем прочим стоит на низенькой стене. «Надо же, как их разморило»,  - думаю я и осторожно окликаю Хайди, но она не шевелится. Пчелы жужжат над зеленью в горшках, где-то блеют овцы, вдалеке тарахтит трактор. В полумиле отсюда виднеется пологий холм - наверное, остров Шеппи; а та штуковина, будто
склеенная из спичек,  - это мост. И вдруг я замечаю, что по руке Хайди снуют три или четыре черные точки. А может, и не четыре, а даже больше…
        Муравьи, что ли? Я вглядываюсь - ну конечно, муравьи!
        - Хайди! По тебе муравьи ползают!
        Она не реагирует. Смахиваю муравьев с ее руки, нечаянно давлю парочку. Да что же с ними?
        - Хайди!
        Трясу ее за плечо, а она заваливается на подлокотник, будто пьянчужка в какой-то комедии, только мне не смешно. Голова у нее запрокидывается, темные очки сползают с носа, и я вдруг замечаю, что ее широко открытые глаза - сплошная радужка без черной точки зрачка. Я испуганно вскрикиваю и отшатываюсь, чуть не падаю. Иэн тоже не шевелится, и я, теперь уж окончательно охваченная паникой, громко его окликаю - и вижу, как по его пухлым губам ползет мохнатая муха. Трясущейся рукой приподнимаю его бейсболку, заглядываю в лицо. Муха с жужжанием улетает. Глаза у Иэна в точности как у Хайди - словно он внезапно умер от какой-то чумы. Роняю бейсболку, из горла вырывается еще один дрожащий вопль. В кусте алых роз какая-то птичка рассыпает звонкие бусины веселых трелей, а у меня в душе все трепещет, и голова кружится, как у пьяной, и мозги точно отшибло, но объяснение случившемуся все же находится: Хайди и Иэн чем-то отравились за завтраком. Да, да, отравились, съели что-то за завтраком! Спустя всего двадцать минут? Но у меня-то никаких симптомов нет. Все мы ели одно и то же. Затем я думаю: инфаркт. Та еще
теория. Передоз наркотиков? И тут меня осеняет. Так, Сайкс, хватит думать! Немедленно вызывай «скорую»…

…телефон на тумбочке в гостиной. Быстрей беги через кухню, набирай 999 и жди ответа. Да отвечайте же скорей! Скорей! В телефоне нет гудка. И тут я замечаю отражение в зеркале: в кресле кто-то сидит и смотрит на меня. Шестеренки реальности смещаются. Я оборачиваюсь: и правда сидит, в углу, у арочного прохода из гостиной на кухню. Я его знаю. Глаза пираньи, черные кудри, расквашенный нос - тип из моего дневного кошмара в туннеле под шоссе, из ромбовидного зала. Он тяжело дышит, словно только что взбежал на вершину холма.
        - Ты кто?  - рявкает он.
        - Я…я…я… я знакомая Иэна и Хайди, я…
        - Эстер Литтл или Юй Леон Маринус?  - спрашивает он ледяным злобным голосом.
        У него на лбу, между бровями, мерцает что-то… нет, я такого в жизни не видела. Он что, сказал «Маринус»? Да какая разница?! Он - тип из моего кошмара, только ведь от страха сразу просыпаешься. Я невольно отступаю на шаг, плюхаюсь на диван.
        - Моим друзьям нужно вызвать «скорую».
        - Назови мне свое имя, и я подарю тебе чистую смерть.
        Это не пустая угроза. Он убил Хайди и Иэна и тебя убьет, переломит, как спичку.
        - Я… я… я не понимаю, сэр.  - Я испуганно сжимаюсь в клубок.  - Я…
        Он встает, делает шаг ко мне:
        - Назови свое имя!
        - Холли Сайкс. Я… я сейчас уйду… прошу вас…
        - Холли Сайкс…  - Он задумчиво наклоняет голову.  - Да, мне это имя известно. Одна из тех, кому удалось улизнуть. Что ж, использовать брата в качестве наживки - ловкий фокус, но смотри, в кого ты превратился, хоролог! Прячешься в презренных отбросах, в костяных часах! Си Ло содрогнулся бы от отвращения! Холокаи вывернуло бы наизнанку! Если бы, конечно, они были живы, но они, увы,  - тип глумливо усмехается,  - погибли во время вашего полуночного налета, который завершился полнейшим провалом. Неужели вы решили, что на Пути Мрака нет аварийной сигнализации? Неужели вы не знали, что Часовня - это Катар, а Катар - это Часовня? Что они - единое целое? Душа Холокаи обратилась в пепел. Душа Си Ло - в ничто. А ты, кем бы ты сейчас ни был, сбежал. Несомненно, в соответствии с вашим священным Сценарием. Мы просто обожаем этот ваш Сценарий. Ведь благодаря ему хорология уничтожена. Это великий день для всех Пожирателей. Что вы без Си Ло и Холокаи? Труппа шарлатанов, читающих чужие мысли и гнущих ложки. Так что признайся мне перед смертью: ты Маринус или Эстер Литтл?
        Меня трясет.
        - Богом клянусь, я… не та, за кого вы меня принимаете…
        Он с подозрением вглядывается в меня:
        - Значит, так. Эти двое любителей позагорать там, в садике, еще не совсем мертвы. Твоя магия Глубинного Течения, возможно, спасет одного из них. Ну же, давай! Ведь хорологи обычно так и поступают.
        Где-то далеко-далеко лает собака, тарахтит трактор…

…а этот тип так близко, что я чувствую, как от него веет запахом пригоревшей духовки.
        - Вы позволите мне вызвать врача?  - лепечу я.
        - Неужели ты не можешь их исцелить?
        Я с трудом мотаю головой.
        - В таком случае им понадобится гроб, а не «скорая помощь». Но мне нужны доказательства, что ты не из хорологов. Маринус труслив, но чертовски изворотлив. Беги. Ну, беги же. Посмотрим, как далеко ты от меня убежишь.
        Я не верю ни его словам, ни своим ушам.
        - Что?
        - Вон дверь. Беги. Давай, мышонок, беги.
        Он отступает в сторону, открывая мне путь к спасению. Я ожидаю какой-то подвох, нож в спину, не знаю, что еще, а тип наклоняется ко мне так близко, что становятся заметны шрамы и тонкие следы порезов на его коже, и огромные черные глаза окружает ореол серых теней, а он вдруг орет во все горло:
        - БЕГИ, ПОКА Я НЕ ПЕРЕДУМАЛ!
        Бегу сквозь колючие розовые кусты, сквозь густые заросли, через пыльную лужайку. Бегу, как не бегала никогда в жизни. В лицо бьет солнце, садовая ограда совсем близко. На полпути, у шпалеры, я оглядываюсь: нет, он не гонится за мной, по-прежнему стоит в нескольких шагах от Иэна и Хайди, неподвижно растянувшихся в шезлонгах, дает мне убежать - кто его знает, с чего бы это, он псих, беги беги беги беги беги беги, но, беги, но, беги, но… Бег замедляется, замедляется, как, зачем, почему, сердце бьется изо всех сил, гонит по жилам кровь, а кто-то будто нажимает одновременно и на акселератор, и на тормоз, но не изнутри, меня замедляет не действие яда, а что-то извне, будто замедляется само время, или усиливается сила тяжести, или воздух превращается в воду, или песок или патоку… Иногда такое случается во сне, но сейчас я не сплю, белый день на дворе, я знаю, что не сплю… И в конце концов я застываю, точно статуя бегуна, занесшего ногу для следующего шага, которого никогда не будет. Это бред. Какое-то чертово безумие. Надо бы закричать, позвать на помощь, как все нормальные люди, но получается только
сдавленный хрип…

…и мир сжимается, сворачивается, увлекает меня, совершенно беспомощную, назад, к домику, мимо арки, увитой плющом. Я хватаюсь за нее, и ноги отрываются от земли, и я повисаю на плюще, будто мультяшный персонаж, подхваченный ураганом, но от боли в запястьях выпускаю плети и с размаху шмякаюсь на землю, и меня волочет по лужайке; я переворачиваюсь, ударяюсь копчиком, обдираю локти и колени, пытаюсь зацепиться каблуками, но земля слишком твердая, и меня подбрасывает и торчком ставит на ноги, а мимо, трепеща крылышками, взмывает к небу пара бабочек, словно несокрушимая сила действует только на меня. И я снова на клумбе, среди кустов роз, и бледнолицый тип по-прежнему спокойно стоит в дверном проеме, а его руки и пальцы делают какие-то странные жесты, плетут пассы, будто на неведомом языке глухонемых инопланетян, а на его губах играет кривая усмешка, и он все тянет меня к себе, точно рыбу, попавшую на крючок, волочет через внутренний дворик, мимо неподвижных, как трупы, тел Хайди и Иэна, потому что он их непостижимым образом убил, а он, пятясь, отступает в кухню, освобождая мне проход, но как только я
снова окажусь в этом доме, то никогда больше из него не выйду, и я отчаянно хватаюсь за дверную раму и за ручку двери, но меня словно бьет разрядом тока в двадцать тысяч вольт, и я тряпичной куклой лечу через всю гостиную, ударяюсь о диван, отскакиваю, шлепаюсь на ковер, и перед глазами вспыхивают яркие сполохи света…

…дневной кошмар развеивается, как только колючий ворс ковра впивается мне в щеку. Уф, наконец-то. Может, это приступ эпилепсии или что-то в этом роде? Перед носом у меня фотография Хайди-школьницы и ее седовласой бабушки; должно быть, я нечаянно сбила ее с комода, когда упала на пол. Надо вернуться домой и обратиться к врачу. Сделать сканирование головного мозга. Хайди отвезет меня в Грейвзенд. И я пойду прямо в больницу, а уже оттуда позвоню ма. И весь этот кошмар забудется, как и прочая чушь, связанная с Винни. Надо же, а ведь все было так по-настоящему. Я только собралась починить кассету Боба Дилана с помощью ножниц и кусочка скотча, а в следующий миг… Муравьи на руке Хайди, тип с расквашенным носом из моего кошмара, упругая волна воздуха, толкающая меня обратно в дом… Какая обезумевшая часть моего мозга порождает все эти проклятые видения, откуда берется такая фигня? Я с трудом поднимаюсь, потому что если Хайди или Иэн обнаружат меня на полу в гостиной, то, естественно, сразу решат, что я умерла.
        - Я верю тебе, деточка.  - Он сидит в кожаном кресле, закинув ногу на ногу.  - Ты - безыскусное бесталанное ничто в нашей Войне. Но почему же два бесплотных беглеца в поисках спасения от смерти устремились именно к тебе, Холли Сайкс? Вот в чем вопрос. Каково твое предназначение?
        Я цепенею. О чем это он?
        - Я не знаю. Честное слово. Я всего лишь… я просто хочу… я сейчас уйду…
        - Заткнись! Я думаю.  - Он берет из миски на буфете зеленое яблоко «Гренни Смит», надкусывает, жует. В отупляющей тишине чавканье звучит оглушительно.  - Когда ты в последний раз видела Маринуса?
        - Моего старого доктора? В… в… в больнице. В городской больнице Грейвзенда. Давно, много лет назад, я тогда…
        Он резким жестом обрывает меня, будто мой голос режет ему уши:
        - И Си Ло никогда не говорил тебе, что Джеко - это не Джеко?
        До сих пор мой страх звенел на пронзительно высокой ноте, но при упоминании Джеко громыхает басовый аккорд смертельного ужаса.
        - А при чем тут Джеко?
        Черноволосый с отвращением разглядывает надкушенное яблоко.
        - Какая кислятина! Эти яблоки покупают исключительно из-за их внешнего вида.  - Он презрительно отбрасывает огрызок.  - Тут нет поля Глубинного Течения, а значит, это не убежище. Где мы?
        Я не решаюсь снова спрашивать о Джеко, чтобы лишний раз не привлекать к брату внимания этого злодея - да-да, самого настоящего злодея.
        - Мы в доме бабушки Хайди. Она живет во Франции, а Хайди с…  - Но они же умерли, вспоминаю я.
        - Где мы находимся?! В каком графстве, городе, деревне? Задействуй мозг, он же у тебя должен быть. Если ты та самая Холли Сайкс, которую когда-то осквернил Маринус, то мы, по всей видимости, находимся в Англии.
        Я начинаю понимать, что он не шутит:
        - Да, в графстве Кент. Недалеко от острова Шеппи. Но… я не уверена, что у того места, где мы сейчас находимся, есть какое-то… название.
        Он барабанит пальцами по кожаному подлокотнику кресла. Ногти у него какие-то чересчур длинные.
        - Эстер Литтл. Ты ее знаешь?
        - Да. Не совсем. Не то чтобы знаю…
        Он перестает барабанить:
        - Тебе объяснить, что я с тобой сделаю, если пойму, что ты мне лжешь, Холли Сайкс?
        - Эстер Литтл вчера была на берегу, но я ее прежде никогда не встречала. Она угостила меня чаем. Зеленым. А потом попросила…
        Его взгляд буравит мне лоб, будто там написан ответ.
        - Что?
        - Убежище. Если ее…  - я лихорадочно вспоминаю слова,  - планы провалятся.
        На бледном лице вспыхивает радость.
        - Значит… Эстер Литтл собиралась сделать тебя своим тайным убежищем. Передвижным схроном. Что ж, все ясно. Она надеялась на то, что ты - мелкая пешка, совершенно незначительная фигура и мы попросту о тебе забудем.  - Он встает, преграждая выход.  - Эстер, если ты там, внутри, то мы тебя нашли!
        - Послушайте,  - лепечу я,  - если вы из МИ-пять и вас интересуют коммунистические взгляды Хайди и Иэна, то я к этому не имею ни малейшего отношения. Они просто меня подвезли и…
        Он резко подступает ко мне. Я испуганно отшатываюсь.
        - И что?
        - Не подходите!  - скукоженным голосом лепечу я.  - Я буду… буду драться! Полицию…
        - Полицию озадачит странное происшествие в доме бабушки Хайди. Трупы любовников в шезлонгах на лужайке, труп несовершеннолетней Холли Сайкс… К тому времени, как вас обнаружат, криминалистам придется поломать голову, распутывая причины этих загадочных смертей, особенно если убийца оставит дверь во внутренний дворик гостеприимно распахнутой для лисиц, ворон, бродячих кошек… Жуткое зрелище! Зато ты станешь знаменитой на всю страну. Самое страшное и кровавое преступление восьмидесятых годов, которое так и останется нераскрытым! Тебя ждет слава.
        - Отпустите меня! Я… я… уеду за границу, я… уйду. Умоляю вас!
        - Мертвая ты будешь выглядеть очаровательно.  - Бледный тип с улыбкой разминает пальцы.  - Человек, лишенный всяких принципов, сперва натешился бы с тобой, но я противник жестокого обращения с бессловесными тварями.
        Я слышу хриплый стон.
        - Нет, не надо, прошу вас…
        - Ш-ш-ш…  - Он крутит пальцами, и мои губы, язык и горло немеют. Ноги и руки лишаются сил, я становлюсь жалкой марионеткой с оборванными нитями, которую за ненадобностью забросили в угол. Бледный тип сидит рядом со мной на ковре, скрестив ноги, как древний сказитель, и явно растягивает удовольствие, совсем как Винни перед тем, как завалить меня в койку.  - Ну, Холли Сайкс, каково это - знать, что через шестьдесят секунд ты умрешь и будешь холодна, как камень? Какие картины возникают в твоем жалком мушином мозгу перед неизбежным концом?
        Глаза у него не совсем человеческие. Вокруг темнеет, словно надвигается ночь, дышать нечем, легкие полны… нет, не воды, а какой-то удушающей пустоты, и я вдруг понимаю, что давно не могу вздохнуть, ничего не получается, а барабанный бой в ушах умолк, потому что сердце больше не бьется. И откуда-то из наплывающей тьмы ко мне тянется бледная рука, костяшки пальцев задевают грудь, и голос произносит: «Приятных снов, деточка», а в голове мелькает мысль: «Какая странная фигура колышется где-то на заднем плане, за много миль отсюда, в дальнем конце гостиной…»
        Бледный тип оглядывается, вскакивает. Внезапно у меня начинает биться сердце, а легкие наполняются кислородом, я задыхаюсь, кашляю, узнаю Хайди.
        - Хайди! Вызывай полицию! Это убийца! Беги!
        Но Хайди больна, или обколота наркотиками, или ранена, или пьяна, и голова у нее трясется, будто от… ну, как его там… а, от рассеянного склероза. И голос у нее вдруг совсем другой, как у моего деда после инсульта. Она с трудом выталкивает изо рта слова - рваные, смятые:
        - Не волнуйся, Холли.
        - Как раз наоборот, Холли,  - фыркает бледный тип.  - Если это и есть твой рыцарь в сияющих доспехах, то самое время волноваться. Маринус? Ну-ну. Я чую твой елейный запах даже в этом надушенном зомби.
        - Временное пристанище,  - говорит Хайди, а ее голова то бессильно падает на грудь, то запрокидывается.  - Зачем было убивать любовников, которые мирно нежились на солнышке, Раймс? Ради чего? Это же бессмысленно.
        - А почему бы и нет? Вечно вы носитесь с этими «зачем» и «почему». Зачем? Да просто потому, что у меня кровь взыграла. Потому что Си Ло устроил в Часовне огненное сражение. Просто потому, что я это мог. Просто потому, что вы с Эстер Литтл привели меня сюда. Она ведь умерла, так и не успев обрести убежище в этой особи женского пола, в этом типичном представителе низших слоев населения. Ну и досталось же ей, пока она бежала сюда по Пути Камней! Уж я-то знаю, я сам наносил ей безжалостные удары. Кстати, об ударах: приношу свои искренние соболезнования по поводу кончины Си Ло и бедняги Холокаи - больше некому возглавить ваш клуб добрых фей. Ну а ты, Маринус? Ты еще поборешься? Я знаю, ты целитель, а не воин, но все же попробуй создать хотя бы некую видимость сопротивления, умоляю тебя.  - Раймс снова двигает пальцами, будто что-то плетет, и - если глаза меня не обманывают - мраморная доска для разделки мяса взмывает с кухонного стола и летит к нам, словно брошенная невидимой рукой.
        - Что, Маринус, язык проглотил?  - спрашивает бледный тип по имени Раймс.
        - Отпусти девочку,  - говорит Хайди, безвольно мотая головой.
        Разделочная доска, пролетев через всю комнату, врезается Хайди в затылок. Раздается негромкий хруст, словно ложкой разбивают яичную скорлупу. Удар неимоверной силы не сшибает Хайди с ног, как кеглю, потому что ее подхватывает и удерживает стоймя кто-то… кто-то… невидимый, а Раймс вращает кистями рук, прищелкивает пальцами, и тело Хайди начинает закручиваться жуткими резкими рывками. С хрустом и треском ломаются кости, рвутся мышцы; с громкими хлопками лопаются позвонки, нижняя челюсть отваливается, а из дыры во лбу, похожей на входное отверстие пули, струится кровь. Раймс поводит рукой влево, и изувеченное тело Хайди отлетает к стене, сшибает картину с малиновкой, сидящей на черенке лопаты, а потом, кувыркнувшись, ударяется головой об пол и оседает бесформенной грудой.
        К ушам будто приклеили наушники, и в одном ухе звучит: «На самом деле ничего не происходит», а в другом: «Все происходит на самом деле», и эти фразы повторяются бесконечно с максимальной громкостью, но все это не мешает четко разобрать каждый звук, когда Раймс очень тихо произносит:
        - А у тебя бывают дни, когда так радуешься жизни, что хочется…  - он поворачивается ко мне,  - выть на солнце? Так, на чем мы там остановились? А, я выдавливал из тебя жизнь…  - Раскрытой ладонью он подталкивает ко мне воздух, а потом воздевает руку, и меня прижимает к стене, и невидимая сила тянет меня к потолку, пока я не ударяюсь о него головой. Раймс вскакивает на подлокотник дивана, будто тянется ко мне с поцелуем; я пытаюсь его оттолкнуть, но мне заводит руки за спину, и теперь в легких снова нет воздуха. Глаз Раймса внезапно наливается багрянцем, словно в глазном яблоке лопнул сосуд.  - Си Ло, видимо, унаследовал братскую любовь Джеко к тебе, что меня вполне устраивает. Твоя смерть не вернет погибших анахоретов, но хорологи теперь перед нами в кровном долгу, а он платежом красен. Так что прими это к сведению.
        В глазах у меня темнеет, страшная боль в голове заслоняет все остальное, и…
        Изо рта Раймса высовывается острый кончик языка.
        Окровавленный, металлический, в дюйме от моего носа. Что это? Нож?
        Глаза Раймса закатываются, веки смыкаются, и я мягко сползаю по стене, а он, рухнув с подлокотника, ударяется затылком об пол. Лезвие ножа еще на пару дюймов высовывается изо рта, покрытое липкой белой слизью. Отвратительное, мерзкое зрелище, но я даже закричать не могу.
        - Повезло.  - Иэн с трудом ковыляет по гостиной, хватаясь за стены и мебель.
        Наверное, он все-таки обращается ко мне. Других живых в комнате нет. Он глядит на изувеченное тело Хайди, морщится и произносит:
        - До встречи, Маринус. Давно было пора обзавестись телом поновее.
        И это все? Никаких тебе «О господи, Хайди! Боже мой, Хайди… Не может быть…».
        Он смотрит на тело Раймса:
        - Когда на душе скверно, так и тянет плюнуть на эту Войну и вернуться к тихой, спокойной метажизни. А потом сталкиваешься вот с таким и сразу вспоминаешь, ради чего мы ее начали…  - Иэн с трудом поворачивает ко мне разбитую голову.  - Прости, что тебе пришлось все это увидеть.
        Я пытаюсь дышать медленнее, еще медленнее, выдавливаю из себя: «А кто…»  - и больше ничего вымолвить не могу.
        - Ты попросила у меня напиться, сказала, что не привередливая, помнишь?
        Старуха на берегу Темзы. Эстер Литтл? Откуда Иэн о ней знает? Я как будто провалилась сквозь пол и попала куда-то не туда.
        В коридоре подают голос часы с кукушкой.
        - Холли Сайкс,  - говорит Иэн, а может, Эстер Литтл, если это, конечно, Эстер Литтл, но разве такое возможно?  - Я прошу убежища.
        В гостиной лежат два трупа. Кровь Раймса сочится на ковер.
        - Холли, это тело тоже умирает. Ради твоего душевного спокойствия я отредактирую, то есть облеку в более приемлемую форму, все, что ты здесь видела, а потом спрячусь глубоко, глубоко, глубоко в…  - И тут этот Иэн-или-Эстер-Литтл валится на пол, как стопка книг. Один глаз открыт, лицо наполовину вжато в диванную подушку. Он смотрит на меня, как Давенпорт, наш старый колли, когда пришлось отвести его к ветеринару, чтобы усыпить.  - Прошу тебя, Холли.
        Эти слова внезапно развеивают чары; я опускаюсь на колени возле этой Эстер-Литтл-в-Иэне, если можно так выразиться:
        - Что надо сделать?
        Под опускающимся веком подергивается глаз.
        - Дать убежище.
        Мне тогда просто хотелось зеленого чая, но раз уж я дала обещание, надо его выполнять. И потом, не важно, что здесь произошло, я жива только потому, что Раймс умер, а умер он потому, что его убили то ли Иэн, то ли Эстер Литтл, то ли они оба вместе.
        - Конечно… Эстер. Что мне надо сделать?
        - Средний палец…  - шелестит голодный призрак мертвыми устами.  - Ко лбу.
        Я прижимаю средний палец ко лбу Иэна.
        - Здесь?
        Нога Иэна дергается, замирает.
        - Ниже.
        Сдвигаю палец чуть ниже.
        - Так?
        Уголок рта вздрагивает.
        - Так…
        Солнце пригревает затылок; с моря дует легкий соленый ветерок. В узком проливе между Кентом и островом Шеппи беснуется гудок траулера; видно, капитан задумчиво ковыряет в носу. Мост как будто из мультиков про паровозика Томаса: центральная секция целиком поднимается между двумя башенками, замирает на самом верху, воет сигнальная сирена, и траулер, пыхтя, проходит под мостом. Джеко был бы в восторге. Я шарю в спортивной сумке, ищу банку «Танго», но под руку попадается газета «Социалистический рабочий». А это еще откуда? Эд Брубек решил пошутить? Вот дурак. Хочу выбросить газету за ограждение, но вовремя замечаю, что ко мне приближается какой-то велосипедист. Откупориваю «Танго» и продолжаю смотреть на мост. Велосипедист немолод, с виду ровесник моего папы, только тощий, как змея, и голова почти лысая, а папа у меня жирком заплыл, и шевелюра у него пышная, недаром его прозвали Волчарой.
        - Зд?рово,  - говорит велосипедист, утирая лицо сложенным платком.
        На извращенца он вроде не похож, поэтому я отвечаю:
        - Зд?рово.
        Он смотрит на мост с такой гордостью, будто это его рук дело:
        - Таких больше не строят!
        - Ага.
        - Кингсферри - один из трех вертикально-подъемных мостов на Британских островах. Самый старый - крошечный мост через канал в Хаддерсфильде, но он только для пешеходов, его построили еще при королеве Виктории. А этот был открыт в тысяча девятьсот шестидесятом году. Во всем мире есть еще только два таких же моста, приспособленных как для автомобилей, так и для железнодорожного транспорта.  - Он отпивает воду из фляжки.
        - А вы что, инженер?
        - Нет-нет, я просто любитель редких мостов. А мой сын по ним вообще с ума сходил. Кстати…  - Он вытаскивает фотоаппарат из сумки, прикрепленной к багажнику.  - Сфотографируй меня на фоне моста, пожалуйста.
        Я соглашаюсь. Приходится присесть на корточки, чтобы уместить в кадр и лысую голову этого типа, и поднятую центральную секцию моста.
        - Три, два, один…
        Камера жужжит, он просит меня сделать еще один снимок, я щелкаю следующий кадр и возвращаю фотоаппарат. Велосипедист благодарит меня, прячет фотоаппарат. Я прихлебываю «Танго». Странно, но есть мне совсем не хочется, хотя уже почти полдень, а после того, как я сбежала от спящего Эда Брубека, мне перепала только пачка крекеров «Ритц». Но самое странное, у меня почему-то сосисочная отрыжка, что вообще необъяснимо. К мосту подъезжает белый автофургон «фольксваген», останавливается у шлагбаума. Две девицы со своими бойфрендами курят и смотрят на меня, типа с чего это ее сюда занесло, а у самих в машине играет REO Speedwagon. Чтобы показать, что я не какая-то там пришибленная, я обращаюсь к велосипедисту:
        - А вы издалека приехали?
        - Не то чтобы очень,  - говорит он.  - Из Брайтона.
        - Из Брайтона? Так ведь это чуть ли не сто миль!
        Он глядит на какое-то приспособление на руле:
        - Семьдесят одна.
        - Значит, это у вас хобби такое - фотографировать мосты?
        - Скорее ритуал, а не хобби,  - подумав, отвечает он, замечает мое недоумение и поясняет:  - Хобби больше для удовольствия, а ритуалы помогают жить. Понимаешь, мой сын умер, вот я и фотографирую мосты вместо него.
        - Ох…  - Я пытаюсь не показать, что расстроена.  - Сочувствую.
        Он пожимает плечами, отводит глаза:
        - Пять лет прошло.
        - А что… Несчастный случай?  - Ну почему я не могу заткнуться?!
        - Лейкемия. Он сейчас был бы тебе ровесником.
        Снова раздается сигнал, проезжая секция моста опускается.
        - Какой ужас!  - говорю я, понимая, что это звучит убого.
        Над горбатым островом Шеппи висит длинное тонкое облако, похожее и на гончую, и на русалку, а я не знаю, что еще сказать. Как только поднимают шлагбаум, «фольксваген» срывается с места, оставляя в воздухе клубы мелкой каменной крошки. Лысый тип садится на велосипед.
        - Береги себя,  - говорит он мне.  - Не трать жизнь попусту.
        Он разворачивается и уезжает обратно, к шоссе А22.
        Надо же, столько проехал, а мост так и не перешел.
        Легковушки и грузовики проносятся мимо, сдувая пух с одуванчиков, а вокруг ни души, и не у кого спросить, как пройти на ферму «Черный вяз». Кружевные цветы на высоких стеблях покачиваются, потревоженные грохотом фур, стряхивают голубых мотыльков; тигрово-оранжевые бабочки держатся цепко. Эд Брубек наверняка уже на работе, в садовом центре, мечтает об итальянках, загружая брикеты торфа в машины заказчиков. А меня считает унылой коровой. А может, и нет. Постепенно привыкаю к тому, что Винни меня бросил. Вчера мысль об этом была кровавой раной, оставленной выстрелом из обреза, а сегодня похожа на здоровенный синяк, след резиновой пульки, выпущенной из детского духового ружья. Да, я верила Винни, я любила его, но не потому, что дура. Просто для таких, как Винни Костелло, любовь - всякая хрень, которую они нашептывают тебе на ушко, чтобы затащить в постель. А для девушек, во всяком случае для меня, секс - это первая страница книги, а о настоящей любви рассказывается позже. «Класс, с блудливым козлом покончено!»  - говорю я корове, которая смотрит поверх ограды пастбища, и пусть у меня пока нет такого
чувства, что с Винни действительно покончено, оно непременно появится. Возможно, Стелла мне реально удружила, сорвав маску с истинного лица Винни, так что я считала его «классным парнем» всего несколько недель. Впрочем, и сама она Винни скоро надоест, это ясно как день, и когда она обнаружит его в постели с другой девицей, то придет конец не моим, а ее мечтам о поездках с Винни на мотоцикле. И тогда она приползет ко мне вся зареванная, как я вчера, и будет просить прощения. И может быть, я ее прощу. А может, и нет.
        Впереди, у кольцевой развязки, виднеется кафе.
        Кафе открыто. Что ж, дела идут на лад.
        Кафе под названием «Смоуки Джо» изо всех сил прикидывается американским ресторанчиком с отдельными кабинками, как в сериале «Счастливые дни», но, если честно, выглядит дыра дырой. Посетителей немного, и почти все пялятся в старенький телевизор над барной стойкой, смотрят футбол. У дверей сидит какая-то тетка, читает таблоид «Новости мира», выпуская из узких ноздрей клубы табачного дыма. Глаза пуговицами, сморщенные губы поджаты, волосы как пух, а на лице - застарелые обиды. Над ней висит поблекший постер: из коричневого аквариума таращатся два круглых глаза и подпись: «У золотой рыбки Джеффа снова понос». Тетка окидывает меня взглядом и машет рукой на свободные кабинки, мол, садись где хочешь.
        - А вы не подскажете, как добраться до фермы «Черный вяз»?  - спрашиваю я.
        Она снова смотрит на меня, пожимает плечами, отводит глаза и пышет дымом.
        - Это здесь, на Шеппи. Я туда на работу устроилась.
        Она утыкается в газету, стряхивает пепел с сигареты.
        Ладно, позвоню-ка я мистеру Харти.
        - Скажите, здесь есть телефон-автомат?
        Старая корова, не поднимая глаз, мотает головой.
        - В таком случае можно сделать местный звонок с вашего…
        Она глядит на меня так, будто я прошу продать мне наркотики.
        - Но… может быть, кто-нибудь из посетителей знает, как добраться до фермы «Черный вяз»?  - Я буравлю ее взглядом, давая понять, что, пока она мне не поможет, к своей газете не вернется.
        - Пегги!  - вопит она в сторону кухни.  - Ферму «Черный вяз» знаешь?
        Дребезжащий голос отвечает:
        - Это которая Гэбриела Харти? А что?
        Глаза-пуговицы поворачиваются ко мне.
        - Да тут спрашивают…
        Появляется Пегги: красный нос, хомячьи щеки, глаза как у нацистского следователя.
        - Хочешь клубнику пособирать, да, дочка? В мое время там хмель собирали, только теперь это все машины делают. Значит, так: пойдешь по Лейсдаун-роуд, вон туда,  - она тычет налево от входной двери,  - минуешь Истчерч, там свернешь направо, на Олд-Ферри-лейн. Ты ведь пешком, дочка?  - (Я киваю.)  - Пять или шесть миль пройти придется, но по молодости оно как в парке прогуляться…
        Из кухни доносится жуткий грохот жестяных подносов, и Пегги возвращается туда. Так, все, что мне нужно, я узнала, поэтому решаю порадовать себя пачкой «Ротманс» и иду к автомату в центре ресторанчика. Ого, пачка в двадцать сигарет - фунт и сорок пенсов. Чистая обдираловка, но на ферме придется со всеми знакомиться, а сигарета придает уверенности. Монеты падают в щель автомата - быстрее, пока не передумала,  - ручка поворачивается, пачка плюхается в поддон. Беру сигареты, поднимаю голову и тут замечаю, кто сидит прямо за автоматом, через проход. Стелла Йервуд и Винни Костелло!
        Торопливо приседаю, а к горлу подступает тошнота. Неужели они меня заметили? Нет. А то Стелла уже отпустила бы какое-нибудь презрительно-ядовитое замечание. От автомата до кабинки чуть больше шага. Стелла кормит Винни мороженым через стол, а Винни пялится на нее, точно ошалевший от любви щенок. Она возит ложкой ему по губам, мажет их жидкой ванильной помадой. Он облизывает губы:
        - Дай клубничку.
        - Не слышу волшебного слова,  - говорит Стелла.
        Винни улыбается:
        - Дай клубничку, пожалуйста.
        Стелла накалывает на вилку клубничину из креманки с мороженым и тычет Винни в нос. Винни хватает ее запястье - своей прекрасной рукой!  - направляет клубничину себе в рот, и они глядят друг на друга, а ревность, будто стакан «Доместоса», выжигает мне кишки. Какой чокнутый ангел-антихранитель отправил их сюда, в «Смоуки Джо», именно сейчас? Ага, вот и мотоциклетные шлемы! Значит, Винни привез Стеллу на своем драгоценном, неприкосновенном «нортоне». Она цепляет согнутым мизинчиком его палец, тянет к себе, и Винни всем телом наваливается на стол и целует ее. Глаза у него закрыты, а у нее нет. Одними губами он произносит три заветных слова, те самые, которых мне никогда не говорил. И снова повторяет их, широко открыв глаза, а она сидит вся такая, будто срывает обертку с обещанного дорогого подарка.
        Надо бы взбелениться, бить посуду, обложить их трехэтажным матом, а потом вернуться в Грейвзенд - в полицейской машине, в слезах и соплях,  - но я просто бросаюсь к выходу, к тяжелой двери, тяну ее, а не толкаю, толкаю, а не тяну, потому что перед глазами все плывет, а старая корова пялится на меня, ну еще бы, это куда интересней, чем газета, и глаза-пуговицы замечают все-все-все…
        На свежем воздухе я заливаюсь слезами и соплями, а какой-то «моррис-макси» тормозит совсем рядом, и старпер за рулем таращится на меня. Я ору: «Чего уставился?!», и, боже мой, как же мне больно, больно, больно, и я перелезаю через ограду, бегу в поле, в густую пшеницу, где меня не видно с кольцевой развязки, и реву, и реву, и реву, и реву, и реву, и бью кулаками о землю, и реву, и реву, и реву… И наконец - все, хватит, слез больше не осталось, но тут Винни шепчет: «Я тебя люблю», а в его прекрасных карих глазах отражается Стелла Йервуд,  - и все начинается по новой. Будто съела тухлое яйцо по-шотландски и проблеваться не могу,  - кажется, все уже вытошнила, а все равно выворачивает. Немного успокаиваюсь, лезу за сигаретой, и обнаруживаю, что пачку «Ротманс» я выронила там, у автомата в «Смоуки Джо». Охренеть! Нет, лучше бутерброд с кошачьим дерьмом, чем снова переться в проклятое кафе! И тут слышу знакомый рокот «нортона», осторожно подбираюсь к изгороди, выглядываю. Ну да, точно: сидят рядышком на задах ресторанчика, курят - вот зуб даю - мои сигареты, те самые, за которые я заплатила целый фунт
и сорок пенсов. Видно, Стелла углядела пачку на полу у автомата - новехонькую, даже целлофан не содран!  - и тут же прикарманила. Ни фига себе, сперва крадет у меня бойфренда, а теперь еще и сигареты! Она садится на мотоцикл, обнимает Винни за пояс, прижимается щекой к его кожанке. И они уезжают по дороге к мосту Кингсферри, в переливчатые синие дали. А я, чумазая нищебродка, прячусь за изгородью, и вороны на дереве каркают: «Дур-раа… дур-раа…»
        Ветер колышет пшеницу.
        Колоски тихонько постукивают «тук-тук-тук».
        Нет, с Винни не покончено. И не будет. Никогда. Я точно знаю.
        Два часа бреду от кольцевой развязки и наконец попадаю в поселок Истчерч, в совершеннейшую глушь, на край света. На дорожном указателе значится «Рочестер 23». Двадцать три мили? То-то у меня все ноги в кровавых мозолях величиной с австралийский монолит Улуру. Странно, но отрезок пути от автозаправки «Тексако» в Рочестере до моста Кингсферри на острове Шеппи помнится смутно, будто в тумане. В очень густом тумане. Будто часть магнитофонной записи стерта. Может, я прошла его, погруженная в транс? Истчерч явно погружен в транс. Небольшой супермаркет «Спар» закрыт по случаю воскресенья; газетный киоск неподалеку тоже закрыт, но хозяин возится внутри, и я стучу до тех пор, пока он не открывает дверь и не продает мне пачку печенья, банку арахисового масла, сигареты «Ротманс» и спички. Он спрашивает, есть ли мне шестнадцать, и я, нагло глядя ему в глаза, заявляю, что мне еще в марте семнадцать исполнилось. Выхожу на улицу, закуриваю, а мимо на мопеде проезжает какой-то стиляга со своей стиляжкой, пялится на меня во все глаза, но мне не до него: я с ужасом думаю о тающих фунтах и пенсах. Ничего, завтра
подзаработаю деньжат, если только мистер Харти не сжульничает, хотя неизвестно, как долго будут продолжаться мои трудовые каникулы. Если Винни и Стеллы не было дома, когда к ним заявились мои предки, значит ма с папой так и не узнают, что я больше не с Винни и вообще сбежала из Грейвзенда.
        У автобусной остановки стоит телефонная будка. Если позвонить ма, она сразу начнет язвить и напускать на себя суровость, а вот если позвонить Брендану, то есть надежда, что трубку возьмет Рут, и я попрошу ее передать папе - не ма, а именно папе,  - что со мной все в порядке, просто я бросила школу и некоторое время поживу в другом месте. Тогда ма, когда мы с ней все-таки увидимся, не сможет грузить меня чувством вины, мол, тебя-же-могли-умыкнуть. Открываю дверцу будки и вижу, что телефонная трубка вырвана с корнем. Значит, не судьба.
        Может, попросить разрешения позвонить с фермы? Посмотрим.
        Часа в четыре сворачиваю с Олд-Ферри-лейн на припорошенную меловой пылью проселочную дорогу к ферме «Черный вяз». Оросительные установки на полях прерывисто разбрызгивают прохладные облака водяной пыли, и я глотаю этот туман, как нитяные струйки зубного ирригатора, и любуюсь крошечными радугами. Сам фермерский дом - старое приземистое кирпичное здание с современной пристройкой; во дворе большой железный сарай, пара строений из бетонных блоков и ветрозащитная полоса из таких высоких стройных деревьев. Навстречу мне выскакивает черная собачонка, этакий толстый тюлененок на коротких мощных лапах, заливается лаем, виляя всем телом, и через пять секунд мы с ней уже лучшие друзья. Я вспоминаю Ньюки, ласково глажу собаку по голове.
        - А, Саба с тобой уже познакомилась.  - Из старой части дома выходит девушка лет восемнадцати, в холщовых штанах.  - Ты, наверное, только что приехала? Клубнику собирать?  - У нее какой-то забавный акцент - валлийский, наверное.
        - Ага. Да. А где тут у вас… регистрируются?
        Слово «регистрируются» ей кажется очень смешным, и меня это ужасно злит: ну откуда мне знать, как тут это называется? Она тычет большим пальцем на дверь за спиной - на запястьях у нее эластичные напульсники, как у знаменитых теннисистов - по мне, так дурь какая-то,  - и идет к кирпичному сараю, рассказать остальным сборщикам про новенькую, которая решила, что здесь гостиница.
        - К трем часам дня у нас уже двадцать поддонов наберется,  - доносится мужской голос из кабинета в конце коридора.  - И если ваш грузовик хоть на минуту опоздает, я отправлю товар в Эйлсфорд, на склад супермаркета «Файн-фэр».  - Он кладет трубку на рычаг и добавляет:  - Врет как дышит!
        Тут до меня доходит, что это и есть мистер Харти, с которым я разговаривала по телефону сегодня утром. У меня за спиной распахивается дверь, и какая-то тетка - перепачканный рабочий комбинезон, зеленые резиновые сапоги, на шее косынка в горошек - подталкивает меня в кабинет.
        - Давай-давай, красавица, доктор тебя сейчас посмотрит. Шевелись. Новая сборщица? Ну, я так и думала.
        В тесной комнатенке затхло пахнет картошкой. Письменный стол, пишущая машинка, телефон, канцелярские шкафы, плакат с надписью «Великолепная Родезия», фотографии дикой природы, а за окном виднеется остов трактора во дворе. Гэбриелу Харти за шестьдесят; лицо у него типа как морской берег в отлив, а из носа и из ушей торчат пучки волос. Не обращая на меня внимания, он говорит тетке:
        - Билл Дин только что звонил, у него там вроде как накладки с транспортным графиком.
        - Ну понятно,  - вздыхает она.  - У водителей эпидемия бубонной чумы, так что везите всю завтрашнюю клубнику в Кентербери.
        - Совершенно верно. А еще он заявил, что, мол, от нас, землевладельцев, никогда помощи не дождешься. Это мы-то землевладельцы?! Банк владеет землей, а земля владеет тобой. Землевладельцы, скажет тоже. А сам, между прочим, возит свою семью отдыхать на Сейшелы или еще куда…  - Мистер Харти раскуривает погасшую трубку и смотрит в окно.  - Ты кто?
        Я слежу за его взглядом, вижу за окном все тот же остов трактора и наконец соображаю, что он имеет в виду меня:
        - Новая сборщица.
        - Новая сборщица? Так нам сборщики больше не нужны.
        - Мы с вами сегодня утром говорили по телефону, мистер Харти!
        - Так это когда было! Чего об этом вспоминать?
        - Но…  - Что же делать, если он не возьмет меня на работу?
        Тетка у канцелярского шкафа глядит на нас:
        - Гэбриел!
        - Но ведь мы уже взяли эту… как ее? Холли Бенсон-Хеджес. Она сегодня утром звонила.
        - Это я,  - говорю я.  - Холли Ротманс, а не Бенсон-Хеджес, и…  - Погоди-ка, он что, придуривается? У него такое лицо, что и не разберешь.  - В общем, Холли - это я.
        - Ага, значит, это ты.  - Трубка в зубах мистера Харти тарахтит, как погремушка на змеином хвосте.  - Ну и славно. На работу завтра ровно в шесть. Не в две минуты седьмого. Здесь в постелях не залеживаются, у нас тут не санаторий. Ну все, ступай. Мне тут еще позвонить надо.
        - По воскресеньям у нас почти пусто,  - говорит миссис Харти, пока мы с ней идем по двору; в ней чувствуется хорошее воспитание, не то что у мужа; странная парочка.  - Большинство наших сборщиков - из Кента, по воскресеньям возвращаются домой, в комфортные условия, а студенческая братия уходит на пляж в Лейсдауне, торчат там весь день, если только не застрянут в «Гербе Шурленда». Значит, так: душ вон там, туалет чуть дальше, а это вот прачечная. Ты откуда приехала?
        - Ой, да я…  - К нам подскакивает Саба, восторженно нарезает круги, а я торопливо придумываю, что сказать.  - Из Саутенда. В прошлом месяце сдала экзамены за курс неполной средней школы. Родители работают, и я тоже решила деньжат подкопить. Знакомая подруги здесь как-то летом работала, вот папа мне и говорит, мол, раз тебе уже шестнадцать, то поезжай…
        - А ты и приехала. И что же теперь - сайонара[12 - Sayonara (яп.)  - прощай.] школе?
        Саба вынюхивает что-то в груде старых шин.
        - Будешь на аттестат доучиваться?
        - Да, конечно! Если результаты экзаменов позволят.
        Миссис Харти, вполне удовлетворенная моими ответами, дальше не расспрашивает и ведет меня к распахнутой двери кирпичного сарая.
        - Здесь у нас парни спят.  - В сарае стоят штук двадцать металлических коек, в два ряда, будто в больничной палате, только здесь стены амбарные, пол каменный и окон нет. Должно быть, на лице у меня отражается мое отношение к заманчивой перспективе проводить ночи среди орды храпящих, пердящих и дрочащих парней, потому что миссис Харти говорит:  - Не волнуйся, этой весной мы тут стеночку поставили, чтобы обеспечить дамам личное пространство.  - Она указывает на дальний конец амбара.
        Примерно треть помещения отгорожена фанерным щитом в два человеческих роста, с проемом входа, занавешенным старой простыней. Над ним мелом накорябано «ГАРЕМ» и стрелка, указывающая на вторую надпись: «РАЗМЕР ВАЖЕН ГЭРИ МЕЧТАЙ ДАЛЬШЕ». За простыней сумрачно, как в примерочной кабинке универмага, а по обе стороны узенького прохода фанерные перегородки образуют по три каморки с такими же «дверями»; в каждой каморке стоят по две койки, над которыми с потолочной балки свисает голая электрическая лампочка. При виде всего этого папа наверняка поморщился бы и заворчал бы про законы об охране здоровья и безопасности труда, но, как по мне, здесь тепло, сухо и вполне безопасно. Вдобавок в стене амбара есть еще одна дверь, запертая изнутри на засов, так что в случае пожара легко выскочить наружу. Единственное «но»: все кровати уже заняты, на них лежат спальные мешки, рюкзаки и прочие манатки. Миссис Харти ведет меня к последней клетушке, единственной, где горит свет, стучит по дверной раме и говорит:
        - Тук-тук-тук, Гвин.
        - Это вы, миссис Харти?  - раздается изнутри.
        - Я тебе соседку привела.
        В каморке на одной кровати сидит, скрестив ноги по-турецки, та самая улыбчивая валлийка в холщовых штанах и что-то пишет - то ли дневник, то ли еще что. От фляжки на полу поднимается пар, дымится сигарета, пристроенная на горлышко пустой бутылки. Гвин смотрит на меня и указывает на соседнюю кровать, мол, размещайся.
        - Добро пожаловать в мою скромную обитель. Которая отныне станет нашей скромной обителью.
        - Ну что ж, девочки, на этом я вас и оставлю,  - говорит миссис Харти и уходит, а Гвин снова утыкается в свой дневник.
        Ах вот как?! Нет, чтобы беседу поддержать, просто из вежливости. Шариковая ручка царап-царап-царап по бумаге. Наверное, сейчас Гвин пишет как раз обо мне, по-валлийски, чтобы я не смогла прочитать. Ну, раз она не собирается со мной разговаривать, так и я первой разговор заводить не стану. Швыряю спортивную сумку на койку, не обращая внимания на ехидный, как у Стеллы Йервуд, внутренний голос, дескать, Холли Сайкс гордо рванула к свободе и самостоятельности, но, как и следовало ожидать, вляпалась в дерьмо… Я заваливаюсь рядом с сумкой, потому что идти все равно некуда, да и сил нет никаких. Сбитые в кровь ноги болят, будто их как следует обработали целым набором инструментов фирмы «Блэк и Деккер». И спального мешка у меня нет.
        Мяч, отбитый моим вратарем через весь стол,  - шмяк!  - попадает прямо в ворота студента Гэри, и ошеломленные болельщики радостно вопят. Брендан называет этот удар «особым маневром Питера Шилтона» и вечно жалуется на несправедливость, мол, я левша, и это дает мне безусловное преимущество. Пять - ноль в мою пользу, пятая победа подряд, а мы играем до победного конца.
        - Обалдеть, она меня в пух и прах разгромила!  - Лицо у Гэри пылает, и после нескольких банок пива «Хайнекен» он нечетко выговаривает слова.  - Холли, ты просто варовоз, то есть ветровоз, нет, как там его, виртуоз, о! Самый что ни на есть bona fide[13 - Настоящий (лат.).] виртуоз настольного футбола! А такому витре… в общем, такому и проиграть не стыдно.  - Гэри отвешивает нелепый поклон, а потом тянет руку с банкой «Хайнекена» через весь стол, так что мне приходится с ним чокаться.
        - Где это ты научилась так здорово играть?  - спрашивает девчонка, имя которой легко запомнить: Дебби из Дерби.
        Я пожимаю плечами, объясняю, что часто играла с двоюродными братьями, и тут же вспоминаю слова Брендана: «Надо же, какая-то девчонка смогла меня обыграть»; только теперь мне становится ясно, что он говорил так нарочно, чтобы одержанная победа стала для меня еще слаще.
        Наигравшись в настольный футбол, выхожу на улицу покурить. Комнатой отдыха нам служит старая конюшня, где все еще пованивает навозом, но там сейчас веселее, чем в «Капитане Марло» воскресным вечером. Двадцать пять работников сидят за столами, курят, болтают, выпивают, что-то жуют, флиртуют и играют в карты; телевизора нет, но кто-то притащил заляпанный краской портативный двухкассетник и пленку с записью Siouxie and the Banshees. Поля фермы «Черный вяз» полого спускаются к морю, где точки огоньков очерчивают линию побережья от Фавершема до Уитстебла и дальше. Даже не верится, что в этом мире убивают, грабят или выгоняют родных детей из дома.
        Девять вечера; ма сейчас велит Джеко и Шерон погасить свет, желает им спокойной ночи, а сама с бокалом вина устраивается в гостиной перед теликом и смотрит очередную серию «Бержерака». А может, сегодня она спустится вниз, жаловаться на меня своим шпионам: «Просто не представляю, как я ее упустила, Богом клянусь, просто не представляю!» А папа в это время уверяет сантехника Ниппера, пожарника Пи Джея и старого мистера Шарки: «Ничего, все устаканится»  - или изрекает еще какую-нибудь глубокомысленную ерунду.
        Вытаскиваю из нагрудного кармана пачку «Ротманс»  - восемь сигарет выкурены, остается двенадцать,  - но тут рядом возникает Гэри в футболке с надписью «РЕАЛЬНОСТЬ - ЭТО ИЛЛЮЗИЯ, ВЫЗВАННАЯ НЕДОСТАТКОМ СПИРТНОГО», протягивает мне «Силк кат» и говорит:
        - Бери, ты заслужила, Холли.
        Я благодарю его.
        - Ты меня обыграла честно и по всем статьям,  - продолжает он и, совсем как Винни, скользит оценивающим взглядом по моей груди.
        Он собирается еще что-то сказать, но тут его окликают приятели и он уходит, бросив на прощание: «Еще увидимся». Нафиг мне с ним видеться, думаю я. И вообще, парни меня достали.
        Три четверти сборщиков составляют студенты и те, кому в сентябре предстоит начать учебу в колледже или университете, а я моложе всех года на два, а то и больше, даже если считать, что мне уже шестнадцать, а не пятнадцать, как на самом деле. Я стараюсь держаться уверенно, не стесняясь, чтобы не выдать свой настоящий возраст, но эти парни - не будущие сантехники, парикмахеры или мусорщики, а программисты, преподаватели или адвокаты, это сразу видно. Даже по манере разговора. Они употребляют умные, грамотные слова, выражают свои мысли четко и ясно, вот как Джеко, так, как никто из моих одноклассников говорить не умеет. Разве что Эд Брубек года через два станет таким же, как эти ребята. Я невольно кошусь на Гэри, а он, будто чувствуя мой взгляд, лыбится во весь рот, типа «о, класс, ты тоже здесь», и я поспешно отвожу глаза, а то еще поймет неправильно.
        Остальные сборщики очень отличаются от студентов. Например, Гвин. Она играет в шашки с Марион и Линдой и совершенно не обращает на меня внимания, только мимоходом улыбается и небрежно бросает «привет!». Угу, спасибо, Гвин, и тебе не чихать. Марион вроде бы умственно отсталая; за ней по-матерински присматривает ее сестра Линда, договаривает за нее предложения. Сбор урожая на ферме «Черный вяз» для них типа как ежегодный отпуск. Есть еще парочка, Стюарт и Джина; у них своя палатка в лощине. Обоим под тридцать, с виду как настоящие фолк-музыканты - длинные волосы собраны в хвост, в ушах серьги; оказывается, они на самом деле ездят по окрестным деревням и городкам, выступают с концертами на рынках. Когда я получу первую зарплату, то Джина повезет нас с Дебби в Истчерч закупить продуктов в супермаркете «Спар». Дебби говорит, что Стюарт и Джина - посредники между остальными сборщиками и мистером Харти. А еще есть паренек по имени Алан Уолл, который ночует в крошечном фургончике, припаркованном у фермерского дома. Я его заметила, когда он вывешивал белье на просушку во дворе. Алан на пару лет старше
меня, тщедушный, но жилистый, с загорелой кожей цвета крепкого чая. Дебби говорит, что он цыган, точнее, странник, как их теперь принято называть; мистер Харти каждый год берет на работу кого-нибудь из его родичей, но никто не знает почему - по традиции, в силу каких-то обязательств, из суеверия или еще по какой причине.
        Возвращаюсь из сортира, прохожу мимо узкой расщелины между фермерским домом и нашим сараем. Там кто-то стоит. Чиркает спичка.
        - Надо же, и ты здесь,  - говорит Гэри.  - Покурим?
        Да, Гэри симпатичный, но уже поддатый, да и познакомились мы всего пару часов назад.
        - Нет, спасибо. Меня ждут в комнате отдыха.
        - Да ладно, давай покурим! Все равно подыхать, без разницы от чего.
        Он сует мне в лицо открытую пачку «Силк кат», чтобы я взяла губами торчащую из нее сигарету. Отказываться наотрез - создавать проблему на пустом месте, поэтому я беру сигарету рукой и говорю:
        - Спасибо.
        - Ну, прикуривай. Твой бойфренд в Саутенде, должно быть, до чертиков по тебе скучает.
        Я вспоминаю Винни, натужно выдыхаю «О господи…»  - и тут же осекаюсь. Ну и дура же ты, Сайкс!
        - Еще как скучает.
        - Рад, что мы это выяснили.  - По лицу Гэри, подсвеченному огоньком сигареты, расползается блудливая ухмылка.  - Ну что, пойдем прошвырнемся, на звезды полюбуемся? Заодно и расскажешь о своем мистере О-господи-еще-как.
        Мне совершенно не хочется, чтобы Гэри запускал свои лапы мне в лифчик или еще куда, но как бы послать его ко всем чертям и при этом не задеть его гордость?
        - Застенчивость - милое дело,  - заявляет Гэри,  - но здорово мешает жить. Слушай, у меня есть и выпивка, и курево… и все, что твоей душеньке угодно.
        Господи, если бы парни хотя бы на денек стали девушками, за которыми парни ухлестывают, то все эти дешевые фразочки быстро исчезли бы из их обихода.
        - Знаешь, Гэри, как-нибудь в другой раз.  - Я пытаюсь обойти его, чтобы вернуться во двор.
        - А чего ты тогда на меня весь вечер пялилась?  - Его рука автомобильным шлагбаумом преграждает мне путь, прижимается к животу. От Гэри разит лосьоном после бритья, пивом и сексуальной озабоченностью.  - Не упусти свой шанс…
        Если послать его куда подальше, он наверняка настроит против меня всех остальных. Если взъерепениться и во все горло позвать на помощь, то он представит все так, будто новенькая истерит, и вообще - хорошо бы выяснить, сколько мне лет и знают ли мои родители, где я нахожусь.
        - Да, Осьминожек, твои брачные игры по-прежнему оставляют желать лучшего,  - раздается знакомый голос с валлийским акцентом. Гвин. Мы с Гэри вздрагиваем от неожиданности.  - Такое, с позволения сказать, ухаживание больше похоже на вооруженный грабеж.
        - Мы тут… мы… Да мы просто беседуем!  - мямлит Гэри и направляется к комнате отдыха.
        - Противный, но в общем не опасный.  - Гвин смотрит ему вслед.  - Как язвочки во рту. Он пристает ко всем особам женского пола, за исключением Сабы.
        Нет, очень унизительно, когда тебя спасают.
        - Да ладно, я бы и сама с ним справилась,  - заявляю я.
        - Ни капли в этом не сомневаюсь!  - с чрезмерной искренностью произносит Гвин.
        Подначивает, что ли?
        - Я вполне способна сама себя защитить!
        - До чего же ты мне напоминаешь… меня, Холли!
        Ну и как на это ответишь? Из комнаты отдыха доносятся Squeeze - «Up the Junction»[14 - Здесь: «Чуть выше по перекрестку» (англ.).].
        - Смотри-ка, наш Осьминожек сигареты обронил.  - Гвин поднимает пачку, швыряет мне.  - Хочешь - верни ему, а хочешь, оставь себе, в качестве компенсации за моральный ущерб. В общем, как знаешь.
        Ага, представляю, что Гэри обо всем расскажет.
        - Он же теперь меня возненавидит!
        - Да он сам до смерти боится, что ты всем растрезвонишь, какой он мудак. Когда таким, как Гэри, дают от ворот поворот, они чувствуют себя жалкими карликами, а уж их хваленое мужское достоинство съеживается так, что без микроскопа не найдешь. Кстати, я тут для тебя у миссис Харти выпросила спальный мешок. Не знаю уж, сколько у него было прежних хозяев, но, слава богу, его выстирали, так что пятна не липкие. В нашем сарае по ночам холодно. В общем, я ложусь, а если усну до твоего прихода, то приятных тебе снов. Побудка в половине шестого.

2 июля
        Месячные запаздывают всего на несколько дней, так что вряд ли я беременна, но откуда же тогда живот и эта третья сиська, вся в голубых прожилках, что торчит чуть ниже двух нормальных, которым Винни дал прозвища Долли и Партон? Ма в бешенстве, не верит, что я не знаю, кто отец этого ребенка: «Тебя же кто-то обрюхатил, а ты у нас, ясное дело, не Дева Мария». Но я и вправду не знаю. Конечно, главный подозреваемый - Винни; но мало ли, вдруг у нас с Эдом Брубеком что-то было в церкви? Или с Гэри на ферме «Черный вяз»? Или даже с этим цыганом, Аланом Уоллом? Раз с памятью однажды проделали какие-то дурацкие фокусы, я теперь ни в чем не уверена. Старая корова из «Смоуки Джо» зыркает на меня поверх «Файненшл таймс»: «А ты младенца спроси! Он-то должен знать».
        И все вокруг скандируют: «Спроси младенца! Спроси младенца!», а я пытаюсь сказать, что не могу, он же еще не родился, но рот будто наглухо зашит, а живот все раздувается и раздувается. Теперь он похож на огромный кожаный шатер, а я болтаюсь на нем где-то сбоку. Младенец внутри, будто ладонь в свете фонарика, залит красноватым сиянием, голенький, но размером со взрослого. Я его боюсь.

«Ну, спрашивай!»  - шипит ма.
        И я спрашиваю: «Кто твой отец?»
        Мы ждем. Он поворачивает голову ко мне и начинает говорить невнятным, бессвязным голосом из каких-то жарких стран: «Когда Сибелиуса раскрошат на кусочки, в три часа в день звезды Риги ты поймешь, что я рядом…»

…и сон обрывается. Невероятное облегчение, спальный мешок, густая, как суп, темнота, и никакой беременности, и голос с валлийским акцентом шепчет: «Все хорошо, Холли, это просто сон».
        Фанерная перегородка в сарае, на ферме. Девушка - как ее зовут? Ах да, Гвин. Я шепчу:
        - Прости, что разбудила.
        - Ничего, я сплю чутко. Ты стонала. Страшный сон?
        - Ага… нет, просто дурацкий. А который час?
        Ее наручные часы светятся мутным золотом.
        - Без двадцати пяти пять.
        Ночь на исходе. Стоит ли пытаться снова уснуть?
        Все вокруг храпят, как в зоопарке, на разные лады.
        Сердце щемит от тоски по моей спальне, но я не поддаюсь. Помни о пощечине!
        - Знаешь, Холли,  - шепот Гвин шелестит черным покровом тьмы,  - тут все гораздо труднее, чем ты думаешь.
        С чего бы вдруг она именно сейчас произносит эти странные слова?
        - Если у них получается,  - говорю я, имея в виду студентов,  - то и у меня тоже!
        - Я не про клубнику. А про то, что ты сбежала из дома.
        Отпирайся, быстро!
        - А почему ты решила, что я сбежала из дома?
        Гвин не обращает внимания на мои слова, как вратарь на мяч в миле от ворот.
        - Мой тебе совет - возвращайся. Конечно, если точно знаешь, что, если вернуться, хуже тебе не будет.  - Она вздыхает.  - Вот кончится лето, кончатся деньги, а мистер Ричард Гир так и не примчится к тебе на своем «харлей-дэвидсоне» и не предложит: «Запрыгивай, детка!», и ты будешь ошиваться у мусорных баков на задах «Макдональдса», и, что бы там Гэбриел Харти ни говорил, будешь вспоминать сарай на ферме «Черный вяз», как пятизвездочный отель. Понимаешь, у тебя сейчас есть список: «То, чего я никогда в жизни не сделаю, чтобы выжить». Список не изменится, а вот его название станет совсем другим: «Все, что я сделала, чтобы выжить».
        - Я ниоткуда не сбегала,  - как можно спокойнее говорю я.
        - Тогда почему назвалась чужим именем?
        - Меня действительно зовут Холли Ротманс.
        - А меня Гвин Аквафреш. Хочешь зубной пасты?
        - Аквафреш - не фамилия. А Ротманс - фамилия.
        - Да, конечно, но я готова спорить на пачку «Бенсон и Хеджес», что это не твоя фамилия. Нет, пойми меня правильно, назваться чужим именем - ход очень даже неглупый. Я поначалу тоже имя меняла. Но дело в том, что все те неприятности, которые ждут тебя впереди, раз в двадцать хуже тех неприятностей, из-за которых ты сбежала из дома.
        Ну почему она меня так легко раскусила?!
        - Рановато еще для золотых россыпей мудрости,  - проворчала я.  - Спокойной ночи!
        Снаружи щебечет первая утренняя птаха.
        Запиваю стаканом воды три «бутерброда»  - печенюшки, намазанные арахисовым маслом,  - и мы идем на большое поле в южной стороне фермы, где миссис Харти и ее муж устанавливают некое подобие навеса. Утро прохладное и росистое, но день обещает быть жарким, как и вчера. Я не злюсь на Гвин, но она вроде как видела меня нагишом, мне неловко встречаться с ней взглядом, и я держусь поближе к Марион и Линде. Гвин все понимает и уходит к грядке подальше, рядом со Стюартом, Джиной и Аланом Уоллом, так что мне с ней не заговорить, даже если б захотелось. Гэри ведет себя так, будто я превратилась в невидимку; он работает на другом краю поля, вместе с остальными студентами. Меня это вполне устраивает.
        Собирать клубнику - нудное занятие, но здорово успокаивает, не то что суета в баре. Приятно проводить день на свежем воздухе. Птички, овечки, грохот трактора вдали, веселая болтовня студентов… ну, она вскоре смолкает. Каждому из нас выдают по картонному поддону с двадцатью пятью прямоугольными лубяными лукошками; каждое нужно наполнить спелыми или почти спелыми ягодами. Отщипываешь ягоду от стебля ногтем большого пальца, кладешь ее в лукошко и так далее. Сперва я собираю клубнику, сидя на корточках, но от этого сводит икры, так что теперь я на коленях продвигаюсь по соломе на междурядье. Эх, надо было взять с собой джинсы посвободнее или даже шорты. Переспелые клубничины, те, что давятся под пальцами, я отправляю в рот, ведь трескать хорошие ягоды - все равно что съедать собственный заработок. Заполнив все двадцать пять лукошек, надо отнести поддон под навес, где миссис Харти все это взвешивает. Если вес точный или чуть больше, она выдает сборщику пластмассовый жетон, а если нет, то приходится возвращаться на грядку и добирать недостающее. Линда говорит, что в три часа все двинут обратно на ферму,
где нам обменяют жетоны на деньги; жетоны надо бережно хранить, иначе никаких денег не получишь.
        С самого начала заметно, кто привык к работе в поле, а кто нет: Стюарт и Джина продвигаются вдоль своей грядки в два раза быстрее остальных, а Алан Уолл - еще быстрей. А вот некоторые студенты вообще еле шевелятся, так что я, по крайней мере, не медленнее всех. Солнце поднимается все выше, жарит все сильней; хорошо, что я стащила у Эда Брубека бейсболку,  - надеваю ее козырьком назад, чтобы шея не обгорала. Через час я вроде как включаю автопилот. Лукошки наполняются ягодка за ягодкой, ягодка за ягодкой, и заработок мой растет, два пенса, пять, десять… Я все раздумываю о словах Гвин. Похоже, она все это познала на собственном горьком опыте. Джеко и Шерон сейчас садятся завтракать, а мой пустой стул стоит рядом, будто я умерла или что-нибудь такое. Ма по-прежнему твердит: «Даже говорить о ней не желаю, об этой юной мамзель!» Когда ма заводится или нервничает, у нее прорезается сильный ирландский акцент. Думаю о пинболе и о том, что в детстве ты - как шарик в пинболе, тобой выстреливают по центральной дорожке, так что не отклонишься ни влево, ни вправо, и катись себе, не зная забот. Но как только
докатишься до самого верха, то есть как только тебе исполнится шестнадцать, семнадцать или даже восемнадцать, то сразу открывается тысяча разных путей - одни великолепные, а другие так себе, самые обычные. А чуть переменишь скорость и направление - и все твое будущее изменится; отклонишься на какую-то долю дюйма вправо, и шарик ударит о препятствие, со звоном отскочит, провалится между флипперами прямо в дрейн - плюх!  - и десять пенсов коту под хвост. Но возьмешь чуть левее, и на игровом поле сразу же замигают огоньки мишеней, засверкают рампы, слингшоты и кикеры, и вот она, славная победа, заветное место среди лучших, рекордный счет. Моя главная проблема в том, что я сама не знаю, чего хочу, кроме денег на еду, чтоб до завтра хватило. Вплоть до позавчерашнего дня я мечтала только о Винни, но больше я такой ошибки ни за что не сделаю. Вот только я, как запущенный серебристый шарик пинбола, качусь себе и качусь, совершенно не представляя ни куда попаду, ни что со мной будет дальше.
        В половине девятого объявляют перерыв; мы собираемся под навесом, пьем сладкий чай с молоком, который разливает женщина с кентским акцентом, вязким, как сырая земля. У всех свои кружки, а у меня - банка из-под апельсинового конфитюра, которую я выудила из мусорного ведра; кое-кто, правда, удивленно поднимает брови, но мне наплевать, зато у моего чая привкус апельсина. Гэрины «Бенсон и Хеджес» теперь лежат в моей пачке «Ротманс», и я выкуриваю парочку; они чуть позабористее «Ротманс». Линда угощает меня печеньем с заварным кремом, а Марион своим ровным, чуть глуховатым голосом говорит: «Когда фрукты собираешь, всегда есть хочется», и я отвечаю: «Верно, Марион», и она просто счастлива, и мне очень хочется, чтобы жить ей было чуть полегче. Потом я иду к Гвин, которая сидит рядом со Стюартом и Джиной, и предлагаю ей сигарету, и она говорит: «Вот спасибо», и мы вдруг сразу подруги, вот так запросто. Голубое небо, свежий воздух, ноющая спина - зато я на три фунта богаче, чем когда сорвала первую клубничину. Без десяти девять мы снова начинаем собирать ягоды. А в школе сейчас наша классная
руководительница, мисс Суонн, делает перекличку по журналу, называет мое имя, а ей никто не отвечает. «Ее нет, мисс Суонн»,  - говорит кто-то из наших, и Стелла Йервуд покрывается потом от страха, если у нее есть хоть какие-то мозги, а они у нее точно есть. Если она успела похвастаться, что увела у меня бойфренда, все сразу сообразят, почему меня нет в школе, а потом об этом узнают и учителя, и тогда Стеллу вызовут в кабинет к мистеру Никсону. Может, там и полиция будет. А если она не проговорится насчет Винни, то будет вести себя совершенно спокойно, будто ничего не знает, но в душе, конечно, запаникует. И Винни тоже. Секс с малолеткой - это, конечно, замечательно, до тех пор, пока никто ничего не знает, но все очень быстро переменится, особенно если я еще пару дней проведу на ферме «Черный вяз». Я вдруг превращусь в несовершеннолетнюю школьницу, которую Винсент Костелло четыре недели соблазнял подарками и выпивкой, а потом она исчезла без следа. И теперь этот Винсент Костелло, двадцати четырех лет, продавец автомобилей, проживающий на Пикок-стрит в Грейвзенде, станет главным подозреваемым. Я,
вообще-то, по натуре не злая, и мне совсем не хочется, чтобы из-за меня Джеко, или папа, или Шерон не спали ночи напролет, особенно Джеко, но чуть-чуть подпортить жизнь Винни и Стелле очень и очень соблазнительно…
        Отношу очередной полный поддон к миссис Харти под навес, а там все толпятся у радиоприемника, и лица у всех невероятно серьезные - а миссис Харти и та женщина, что поила нас чаем, и вовсе напуганы,  - и у меня мелькает ужасная мысль, что по радио объявили о моем исчезновении. Так что я почти с облегчением слушаю сбивчивый рассказ Дебби из Дерби о том, что неподалеку обнаружены трупы троих зверски убитых людей. Ну, убийство - это, конечно, всегда ужасно, но в новостях о преступлениях сообщают каждый день, только тебя они особо не касаются.
        - Где?  - спрашиваю я.
        - В Айвейде,  - говорит Стюарт, тот, который с Джиной.
        Я никогда о таком месте не слыхала, поэтому спрашиваю:
        - А это где?
        - Милях в десяти отсюда,  - отвечает Линда.  - Ты наверняка вчера мимо него прошла. Это чуть в стороне от дороги к мосту Кингсферри.
        - Тише!  - шикает кто-то и увеличивает громкость радиоприемника:

«Кентская полиция считает, что смерть произошла при подозрительных обстоятельствах. Всех, кто располагает какой-либо информацией, убедительно просят связаться с отделением полиции в Фавершеме, где начато официальное расследование и откуда осуществляется координация следственных действий. Убедительно просим местных жителей не…»
        - Боже мой!  - восклицает Дебби из Дерби.  - Убийца на свободе!
        - Давайте не делать поспешных выводов,  - говорит миссис Харти, выключая радио.  - Мало ли что в новостях скажут. Кто знает, что оно там случилось.
        - Три трупа - это три трупа,  - возражает цыган Алан Уолл.  - Их не выдумаешь.
        А ведь он до сих пор молчал, ни словечка не произнес.
        - Но это же не значит, что по острову Шеппи бродит Джек-потрошитель номер два с мясницким ножом в руках. Я схожу в контору, узнаю, что там и как. А Мэгс побудет здесь за главную.  - Миссис Харти кивает женщине, что разливала чай, и уходит.
        - Ну, теперь можно не волноваться,  - говорит Дебби.  - Миссис Шерлок Харти ведет расследование. В общем, так: если сегодня ночью на двери амбара не будет надежного замка и засова толщиной в руку, я немедленно отсюда уезжаю, отвезите меня на станцию.
        Кто-то спрашивает, говорили ли по радио, как именно произошло убийство, и Стюарт поясняет, что сообщили про «жестокое нападение», а это, мол, скорее всего, означает убийство неким острым предметом, а не из огнестрельного оружия, но пока никто ни в чем не уверен. В общем, можно спокойно возвращаться к работе, потому что на открытой местности среди людей всегда безопасней.
        - По-моему, это очень похоже на любовный треугольник,  - заявляет Гэри.  - Двое мужчин и девушка. Классическое преступление на почве ревности.
        - А по-моему, тут замешаны наркотики,  - предполагает его приятель.
        - А по-моему, вы оба несете полную херню,  - говорит Дебби.
        Если в голову западет мысль о психе, который вполне может скрываться в купе деревьев на краю поля или за зеленой изгородью, то боковым зрением начинаешь замечать какие-то фигуры. Как радиолюди, только их не полуслышишь, а почти видишь. Я пытаюсь понять, когда именно произошли убийства: вдруг это случилось, пока я шла через поля к мосту Кингсферри? А может, убийца - тот велосипедист, спятивший от горя и тоски по умершему сыну? Он, правда, совсем не похож на психа, но, если честно, в реальной жизни вот так сразу психа тоже не вычислишь. И веселая компания парней и девиц в автофургоне «фольксваген» тоже выглядела подозрительно… Пока мы обедаем - Гвин угощает меня бутербродами с сыром и пикульной приправой «Брэнстон», да еще и банан дает, потому что догадывается о моих запасах еды,  - над мостом пролетает вертолет, а в час дня «Радио Кента» сообщает в новостях, что на место преступления прибыла команда судебных медиков, что там все обследуют с собаками-ищейками и так далее. Полиция еще не объявила имена жертв, но знакомая миссис Харти, жена местного фермера, рассказывает, что там по выходным жила
некая молодая женщина по имени Хайди Кросс, которая учится где-то в Лондоне, и, судя по всему, ее-то и убили. Поговаривают, что Хайди Кросс и ее бойфренд увлекались «радикальной политикой», и теперь студент Гэри утверждает, что это наверняка убийство на политической почве, возможно спонсированное ИРА, или ЦРУ, если убитые выступали против американского вмешательства, или MИ-5, если они были на стороне бастующих шахтеров.
        Наверное, зря я считаю, что в университеты берут только самых умных, но все-таки очень хочется верить Гэри, потому что если он прав, то в стогах сена никакого психа-убийцы нет, а то я никак не могу отделаться от этой мысли.
        После обеда мы еще пару часов собираем клубнику, а потом возвращаемся на ферму, где миссис Харти меняет наши жетоны на деньги. Сегодня я заработала больше пятнадцати фунтов. Гэбриел Харти прилаживает засов на дверь сарая, с внутренней стороны, как и хотела Дебби из Дерби. Похоже, нашему работодателю совсем не хочется, чтобы все сборщики дружно сбежали, а клубника осталась гнить в поле. Гвин говорит, что обычно все сборщики пешком ходят в Лейсдаун за продуктами и пивом, но сегодня туда отправляются только те, у кого есть машина. Что ж, я сэкономлю деньги, поужинаю плошкой мюсли из тех остатков, что найдутся на кухне, и крекерами «Ритц», да еще Гвин обещала угостить меня хот-догом. Мы с ней сидим и курим в теплой тени под полуобвалившейся стеной, на поросшем травой склоне у входа на ферму. Смотрим, как Алан Уолл развешивает выстиранную одежду на просушку. Он голый по пояс, весь такой мускулистый, с темным загаром и с выгоревшими светлыми волосами; Гвин он явно нравится. Алан совершенно невозмутим, говорит мало и только по делу, и его нисколько не пугает, что где-то по кустам шастает псих-убийца.
Гвин убийства тоже не беспокоят.
        - Если ты вчера зверски прирезал троих, то вряд ли станешь искать убежища на острове, плоском, как лепешка, всего в миле от места преступления. А на любого незнакомца здесь смотрят как на трехголового… Адольфа Гитлера! Ну, в общем…
        В общем, это вполне достойный аргумент. Мы с Гвин, затягиваясь по очереди, выкуриваем последнюю сигарету «Бенсон и Хеджес». Я пытаюсь извиниться за свою грубость утром.
        - Из-за моей утренней проповеди, что ли?  - усмехается Гвин.  - Да ладно, я сама знаешь какая была, когда из дома сбежала…  - Противным ехидным голосом она произносит:  - «Мне ваша помощь не требуется, ясно? Вот и чешите отсюда!»  - Потянувшись, она ложится на траву.  - Господи, я вообще ничего не знала. Ничегошеньки!
        Мимо проезжает грузовик с клубникой, собранной нами за день.
        Похоже, Гвин хочет мне что-то рассказать, но не может решить, надо ли, а если да, то сколько.
        - Я, как паровозик Айвор, жила в горной долине у деревни Риулас, недалеко от Бангора, в самом верхнем левом углу Уэльса. Я единственный ребенок в семье. У отца была птицеферма, да и сейчас, наверное, есть. Больше тысячи кур, каждая в клетке размером с обувную коробку, все в точности так, как рассказывают борцы за права животных. От яйца до курицы на полке супермаркета - шестьдесят шесть дней. Мы жили в домике за огромным курятником. Домик и землю отец получил в наследство от дяди и постепенно завел хозяйство. Когда Господь раздавал людям обаяние, моему отцу досталась тройная порция. Он спонсировал местную команду регбистов, а раз в неделю уезжал в Бангор, пел в тамошнем мужском хоре. Его считали суровым, но справедливым работодателем. Он делал взносы в «Плайд камри», Национальную партию Уэльса, и во всем Гвинеде не было человека, который сказал бы о нем хоть одно плохое слово.
        Гвин закрывает глаза. Веко пересекает едва заметный шрам.
        - И никто не подозревал, что на самом деле мой отец - двуличный тип. На людях он был эдаким столпом местного общества, а дома - злобным и жестоким деспотом. И это еще мягко сказано. Он очень любил правила. Как убирать дом. Как накрывать на стол. Как должны лежать зубные щетки. Какие книги читать, какие радиостанции слушать - телевизора у нас не было. Только правила постоянно менялись, потому что он хотел, чтобы мы с мамой их нарушали и ему было бы за что нас наказывать. А наказывал он нас отрезком металлической трубы, тщательно обернутым ватой, чтобы на теле не оставалось следов. За каждую порцию наказания его следовало благодарить. И мне, и маме тоже. Если же мы не проявляли должной благодарности, нас наказывали по второму разу.
        - Черт возьми, Гвин! Он бил тебя, ребенка?
        - Да, он всегда был таким. И его папаша вел себя так же.
        - И твоя ма от него не ушла? Все это ему спускала?
        - Знаешь, этого никогда не могут понять те, кто на себе этого не испытал. Считай, тебе здорово повезло. Подчинение всегда основано на страхе. Если боишься наказания, то не станешь возражать, не дашь отпор, не сбежишь. Все безропотно принимаешь, со всем соглашаешься, чтобы таким способом выжить. Постепенно это становится нормальным. Чудовищным, но все-таки нормальным. Чудовищным именно потому, что считается чем-то нормальным. Ты, наверное, скажешь, что, мол, не давая отпор, позволяешь над собой издеваться, но дело в том, что если тебя всю жизнь воспитывали в страхе, то ты не в состоянии противостоять мучителю. Жертвами становятся не из трусости. Посторонним невдомек, сколько мужества требуется для того, чтобы выжить в подобных условиях. Моей маме некуда было идти, понимаешь? Ни братьев, ни сестер. Родители ее умерли еще до того, как она вышла замуж. Отцовские правила навсегда отрезали нас от окружающих. Подружишься с кем-то в деревне - значит пренебрегаешь родным домом, а стало быть, заслуживаешь трубы. От страха я даже в школе друзей не заводила. Приглашать гостей в дом не полагалось, ходить по
гостям - тоже, потому что так поступают только неблагодарные свиньи, для которых одно средство - труба. В общем, его безумие было весьма последовательным.
        Алан Уолл уходит в дом. С рубашки и джинсов на веревке капает вода.
        - А ты или твоя ма не могли на него заявить?
        - Кому заявить? Отец пел в бангорском хоре вместе с судьей и начальником полиции. Он совершенно очаровал моих школьных учителей. Жаловаться в службу социальных проблем? Но тут наше слово было против его слова, а отец наш, между прочим, сражался в Корее, получил награду за храбрость. Мама была совершенно опустошенной, постоянно сидела на валиуме, а из меня, затюканной девчонки, двух слов было не вытянуть. А напоследок,  - горько усмехается Гвин,  - он пригрозил, что убьет и маму, и меня, если я попытаюсь очернить его имя. И подробно объяснил, как именно это сделает, будто зачитал вслух инструкцию из серии «Сделай сам». И как легко ему потом удастся выйти сухим из воды. Не хочу даже говорить, как именно он надо мной надругался, ты, наверное, и сама догадываешься. Мне было пятнадцать…  - напряженным голосом произносит Гвин, и я уже не рада, что мы вообще завели этот разговор.  - Столько же, сколько тебе сейчас.  - (Я невольно киваю.)  - С тех пор уже пять лет прошло. Мама обо всем знала - домик-то маленький,  - но не осмелилась его остановить. А на следующее утро я, как обычно, ушла в школу, сунув в
спортивную сумку еще кое-какую свою одежду, и с того дня в Уэльс ни ногой. У тебя сигареты еще остались?
        - Гэрины все кончились, будем мои курить.
        - Если честно, мне «Ротманс» больше нравятся.
        Я протягиваю ей пачку:
        - Моя настоящая фамилия - Сайкс.
        Она кивает:
        - Холли Сайкс, значит. А я - Гвин Бишоп.
        - Я думала, ты Гвин Льюис.
        - В обеих фамилиях есть буква «и».
        - А что было после того, как ты уехала из Уэльса?
        - Манчестер, Бирмингем, полубездомная, а потом и вовсе бездомная жизнь. В Бирмингеме я попрошайничала в торговом центре «Буллринг». Спала в чужих домах, вместе со сквоттерами или у друзей, которые вели себя совсем не по-дружески. В общем, прозябала. Если честно, то чудом выжила. А второе чудо - то, что меня не отправили домой. Понимаешь, пока тебе нет восемнадцати, сотрудники социальной службы обязаны сдать тебя местным властям, а те, естественно, вернут тебя домой. Мне до сих пор снятся кошмары, будто меня приводят к отцу, он приветствует блудную дочь и полицейский смотрит на душещипательную сцену и думает: «Все хорошо, что хорошо кончается», а отец запирает за ним дверь и… Все, хватит. Короче, я рассказала тебе эту светлую и радостную историю, чтобы ты поняла, как должно быть плохо дома, чтобы решиться на побег. Как опустишься на самое дно, так оттуда не выберешься. Пять лет прошло, и я только сейчас стала надеяться, что самое плохое уже позади. Вот я смотрю на тебя и…  - Она умолкает, потому что прямо перед нами резко тормозит какой-то велосипедист.
        - Сайкс!
        Эд Брубек? Ну да, Эд Брубек!
        - Ты что здесь делаешь?
        Волосы у него встопорщенные, мокрые от пота.
        - Тебя ищу.
        - На велосипеде? А как же школа?
        - Утром сдал экзамен по математике и теперь свободен. Сел с велосипедом на поезд, доехал до Ширнесса, а потом сюда прикатил.
        - За бейсболкой, что ли?
        - Да фиг с ней, с бейсболкой, Сайкс, нам нужно…
        - Погоди, а откуда ты знаешь, где меня искать?
        - Я и не знал, но потом вспомнил, что я тебе рассказывал про Гэбриела Харти, ну и позвонил ему. Он, правда, сказал, что никакой Холли Сайкс у него нет, есть только некая Холли Ротманс. Я сообразил, что это, наверное, ты, и оказался прав.
        - Да уж, ничего не скажешь,  - бормочет Гвин.
        - Брубек, это Гвин,  - говорю я.  - Гвин, это Брубек.
        Они кивают друг другу, и Брубек снова поворачивается ко мне:
        - Слушай, тут дело такое…
        Гвин встает.
        - Ладно, увидимся в пентхаусе,  - говорит она, подмигивает и удаляется легкой походкой.
        А я сердито говорю Брубеку:
        - Да слышала я!
        Он изумленно смотрит на меня:
        - Тогда почему ты все еще здесь?
        - Об этом по «Радио Кент» сообщили. Ну, о тройном убийстве. В деревне Айвейд.
        - Да я совсем не об этом!  - Брубек прикусывает губу.  - Твой брат тоже здесь?
        - Джеко? Нет, конечно. Что ему тут делать?
        Прибегает Саба, облаивает Брубека, а он смятенно молчит, как человек, принесший ужасную весть.
        - Джеко пропал.
        У меня голова идет кругом.
        - Заткнись!  - велит Брубек Сабе, и та умолкает.
        - Когда?  - еле слышно спрашиваю я.
        - В ночь с субботы на воскресенье.
        - Джеко?  - Наверное, мне послышалось.  - Пропал? Но… Как пропал? Ведь паб запирают на ночь.
        - Полиция с утра пораньше заявилась в школу, и мистер Никсон пришел прямо на экзамен и спросил, не знает ли кто, где ты. Я чуть было не сказал. А потом… В общем, я здесь. Эй, Сайкс? Ты меня слышишь?
        Меня охватывает противное зыбкое ощущение, как в лифте, когда кажется, что пол вот-вот уйдет из-под ног.
        - Слышу. Но я не видела Джеко с субботнего утра…
        - Я-то знаю, а полицейские - нет. Они решили, что вы с Джеко сговорились и сбежали вместе.
        - Но это же бред, Брубек… ты же знаешь, что бред!
        - Да, знаю! Но лучше, если ты им это скажешь, иначе они так и не начнут искать Джеко по-настоящему.
        Мне мерещатся то лондонские поезда, то полицейские водолазы, обшаривающие дно Темзы, то убийца среди зеленых изгородей.
        - Но Джеко даже не знает, где я!  - Меня трясет, и небо заваливается набок, и голова раскалывается от боли.  - Он странный мальчик и… и… и…
        - Слушай…  - Брубек подхватывает меня, поддерживает мне голову ладонью, будто собирается поцеловать, только, конечно же, не лезет ко мне с поцелуями.  - Послушай, Холли, бери свои пожитки. Поедем в Грейвзенд. На моем велосипеде, а потом на поезде. Я тебе помогу. Обещаю. Давай, поехали. Прямо сейчас.
        Смирны горькой запах благой… 1991

13 декабря
        - Гулче, тенора!  - велит хормейстер.  - Напрягаем диафрагмы - и ходуном, ходуном, ну же! Дисканты, не нажимайте так на «с-с-с»  - вы все-таки не труппа Голлумов. И приглушите «ц». Эдриен Би - раз уж ты берешь верхнее до в «Уймитесь, печальные токи», значит сможешь взять его и здесь. Еще раз, проникновенно. И раз, и два, и…
        Шестнадцать хористов Королевского колледжа, с безжалостно обкорнанными патлами, ушастых, как летучие мыши, и четырнадцать стипендиатов хора выдыхают в унисон:

        Та, что прекрасна и светла,
        Velut maris stella…[15 - Здесь: как путеводная звезда (лат.).]
        Бриттенов «Гимн Деве» взмывает ввысь, гоняется за хвостом своего эха под великолепными сводами, а потом пикирует вниз, взрываясь над сидящими в часовне редкими зимними туристами и студентами в промокших куртках и пальто. По-моему, у Бриттена есть и удачные, и неудачные произведения: иногда он наводит скуку, а иногда этот старый педик, раздухарившись, привязывает трепетную душу слушателя к мачте, дабы исхлестать ее феерическим величием…

        Та, что как ясный день мила,
        Parens et puella…[16 - Здесь: и мать, и невинная дева (лат.).]
        Бывает, я лениво раздумываю о музыке, которую хотел бы услышать на смертном одре, в окружении очаровательных сиделок, и не могу представить ничего более восторженного, чем «Гимн Деве», однако боюсь, что, когда наступит великое мгновение, диджей Бессознательное отправит меня в путь под звуки «Gimme! Gimme! Gimme! (A Man after Midnight)»[17 - «Дай мне, дай мне, дай мне! (Мужчину после полуночи)» (англ.). Также песня известна по-русски как «Молитва».] и мне впервые не удастся сменить пластинку. Мир, умолкни, ибо один из самых великолепных музыкальных оргазмов наступает на слове «молю»:

        Молю Тебя, меня призри,
        Дева, пред Сыном заступи…
        Волосы на затылке шевелятся, будто от дуновения. От вздоха той, что сидит через проход от меня. Хотя только что ее там не было… Глаза закрыты, чтобы лучше впитывать музыку, а я впитываю ее. Ей около сорока… ванильные волосы, сливочная кожа, губы - как божоле, а скулы такие острые, что можно обрезаться. Стройная фигура, темно-синее пальто. Кто она? Русская оперная дива-диссидентка, ожидающая своего куратора? Тут, в Кембридже, и не такое возможно. Но внешность у нее на редкость впечатляющая, высший класс…

        Tam pia[18 - Пречистая (лат.).],
        Прости меня, прими меня…
        Мария.
        Пусть она останется после того, как хористы уйдут. Пусть повернется к молодому человеку, сидящему через проход, и шепнет: «Божественные звуки!» Пусть мы с ней поговорим о симфонических интерлюдиях из оперы «Питер Граймс» и о Девятой симфонии Брукнера. Пусть мы не станем обсуждать ее семейное положение, пока будем пить кофе в гостинице «Каунти». Пусть кофе превратится в форель и красное вино, обойдусь без последней в Михайловом триместре кружки пива, ребята и без меня повеселятся в «Погребенном епископе». Пусть мы с ней поднимемся по застеленной ковром лестнице в уютный люкс, где всю Неделю первокурсника я резвился с матерью Фицсиммонса. Кхм. В трусах пробуждается Кракен. Все-таки я - мужчина двадцати одного года от роду, который уже десять дней живет без секса, так что сами понимаете… И скрыть этот факт очень сложно в присутствии красивой женщины. Ого! Ну-ну. Похоже, она исподтишка за мной наблюдает. Рассматриваю рубенсовское «Поклонение волхвов» над алтарем и жду, когда она сделает первый шаг.
        Хористы удаляются, незнакомка остается сидеть. Какой-то турист наводит увесистый фотоаппарат на Рубенса, но гоблин-охранник тут же рявкает: «Со вспышкой нельзя!» Часовня постепенно пустеет, гоблин возвращается в свою будку у органа, одна за другой текут минуты. Мой «Ролекс» показывает половину четвертого. Надо еще довести до ума эссе о внешней политике Рональда Рейгана, но в шести шагах от меня сидит эфемерная богиня и ждет, когда я сделаю первый шаг.
        - По-моему,  - говорю я,  - кровь, пот и слезы хористов, пролитые над тем или иным произведением, лишь углубляют тайну музыки, а отнюдь не уменьшают ее. Вы не находите, что в этом есть некий смысл?
        - Пожалуй, да - для студентов первых курсов,  - с улыбкой отвечает она.
        Ах ты кокетка!
        - А вы аспирантка? Или преподаватель?
        Она улыбается призрачной улыбкой:
        - Я одета, как суровая ученая дама?
        В тихом голосе сквозит некая французская округлость звуков.
        - Нет, что вы! Но, судя по всему, вы способны на весьма суровую отповедь.
        Она не реагирует на мой прозрачный намек:
        - Здесь я чувствую себя как дома.
        - Я тоже. Почти. Я из Хамбер-колледжа, в нескольких минутах ходьбы отсюда. Третьекурсники обычно подыскивают жилье за пределами колледжа, но я чуть ли не каждый день прихожу сюда послушать хор, если позволяет расписание занятий.
        Она лукаво смотрит на меня, будто говоря: «Да уж, даром времени не теряешь».
        Я выразительно пожимаю плечами, мол, а вдруг я завтра попаду под автобус?
        - И что же, учеба в Кембридже оправдывает ваши ожидания?
        - Тот, кто недоволен Кембриджем, не заслуживает того, чтобы здесь учиться. В моей комнате жили Эразм, Петр Великий и лорд Байрон. Честное слово.  - Ложь, конечно, но актер я неплохой.  - Перед сном я часто думаю о них, глядя на потолок моей комнаты, ничуть не изменившийся с тех времен. Вот это - настоящий Кембридж. Во всяком случае, для меня,  - заявляю я; эта отработанная речь всегда пользуется успехом у женщин.  - Кстати, меня зовут Хьюго. Хьюго Лэм.
        Инстинкт подсказывает, что не стоит пожимать ей руку.
        С ее губ срывается:
        - Иммакюле Константен.
        Ну и имечко! Ручная граната из семи слогов.
        - Вы француженка?
        - Я родом из Цюриха.
        - Обожаю Швейцарию. И каждый год езжу кататься на лыжах в Ла-Фонтен-Сент-Аньес: там у моего приятеля есть шале. Вы там бывали?
        - Случалось.  - Она опускает на колено руку в замшевой перчатке и говорит:  - Вы изучаете политику, Хьюго Лэм.
        Ничего себе!
        - Как вы догадались?
        - Расскажите-ка мне о власти. Что это такое?
        Да уж, ее кембриджские замашки намного лучше моих!
        - Вы хотите обсудить со мной проблему власти? Прямо здесь и сейчас?
        Она склоняет очаровательную голову:
        - Не существует иного времени, кроме настоящего.
        - Ну, хорошо.  - Чего не сделаешь ради высшего класса.  - Власть - это способность заставить окружающих делать то, чего они делать не стали бы, или удержать их от того, что они непременно стали бы делать.
        Лицо Иммакюле Константен остается непроницаемым.
        - И каким же образом?
        - С помощью принуждения и поощрения. Кнутом и пряником, хотя с определенной точки зрения это одно и то же. Принуждение основано на боязни насилия или страданий. «Подчинись, не то пожалеешь». В десятом веке с помощью этого принципа датчане успешно взимали дань; на этом держалась сплоченность стран Варшавского договора, да и задиры на детской площадке правят с помощью того же. На этом основаны закон и порядок. Именно поэтому мы сажаем преступников в тюрьму, а демократические государства стремятся монополизировать силу.
        Иммакюле Константен внимательно следит за выражением моего лица; это и возбуждает, и отвлекает.
        - Поощрение работает за счет обещаний: «Подчинитесь, и почувствуете выгоду». Подобная динамика наблюдается, к примеру, при размещении военных баз НАТО на территориях государств, не являющихся членами этой организации, при дрессировке собак, а также при необходимости на всю жизнь примириться с дерьмовой работой. Ну что, правильно я рассуждаю?
        Охранник-гоблин чихает, и по часовне прокатывается гулкое эхо.
        - Вы всего лишь царапнули по поверхности,  - говорит Иммакюле Константен.
        Я пылаю от вожделения и досады:
        - Так царапните поглубже.
        Она смахивает с замшевой перчатки какую-то пушинку и произносит, обращаясь к собственной руке:
        - Власть теряют либо обретают, но ее невозможно ни создать, ни уничтожить. Власть - это гость тех, кто ею наделен, но отнюдь не их собственность. К власти стремятся и безумцы, и мудрецы, но лишь мудрейших тревожат ее долговечные побочные эффекты. Власть - это наркотик для эго и едкая кислота для души. Переходы власти от одного индивида к другому - будь то путем завоеваний, браков, урн для голосования, диктатур или счастливого случая - и составляют суть истории. Да, наделенные властью способны вершить правый суд, преображать мир, превращать цветущие государства в выжженные поля сражений, ровнять с землей небоскребы, но сама по себе власть не несет в себе нравственного начала.  - Иммакюле Константен смотрит на меня.  - Власть заметила вас. Власть за вами пристально наблюдает. Продолжайте и дальше в том же духе, и власть вас облагодетельствует. Но власть и посмеется над вами, причем безжалостно, когда вы будете умирать в частной клинике через незаметно пролетевшие десятилетия. Власть высмеивает всех своих прославленных фаворитов, стоит им оказаться на смертном одре. «Истлевшим Цезарем от стужи
заделывают дом снаружи. Пред кем весь мир лежал в пыли, торчит затычкою в щели». Мысль об этом вызывает у меня особое отвращение, Хьюго Лэм. А у вас?
        Мелодичный голос Иммакюле Константен убаюкивает, точно шелест ночного дождя.
        У тишины в часовне Королевского колледжа явно имеется собственное мнение.
        - А чего же вы, собственно, хотите?  - помолчав, говорю я.  - В договор с жизнью включен пункт о смертности. Всем нам когда-нибудь придется умереть. Но пока ты жив, властвовать над другими куда приятней, чем находиться в их власти.
        - Что живо, то в один прекрасный день умрет - так гласит договор с жизнью, правда? Но вам следует знать, что в исключительных случаях этот нерушимый пункт договора может быть… переписан.
        Я гляжу в ее спокойное и серьезное лицо.
        - Вы это о чем? О занятиях спортом? О вегетарианских диетах? О пересадке органов?
        - О той форме власти, которая позволяет отсрочивать смерть навечно.
        Да, мисс Константен, безусловно, высший класс, но если она ушиблена сайентологией или криогенетикой, то ей придется понять, что меня подобной чушью не проймешь.
        - А вы, случайно, не пересекли границу Страны Безумцев?
        - Эта страна не знает границ.
        - Но вы говорите о бессмертии так, словно это некая реальность.
        - Нет, я говорю не о бессмертии, а о вечной отсрочке смерти.
        - Постойте, вас что, Фицсиммонс послал? Или Ричард Чизмен? Вы что, с ними сговорились?
        - Нет. Я просто пытаюсь заронить в вас семя…
        Да уж, это, пожалуй, слишком креативно для очередной дурацкой шутки Фицсиммонса.
        - Семя чего? Что из него вырастет? Можно поточнее?
        - Семя вашего исцеления.
        Ее серьезность вызывает тревогу.
        - Но я не болен!
        - Смерть вписана в вашу клеточную структуру, а вы утверждаете, что не больны? Посмотрите на эту картину. Посмотрите, посмотрите.  - Она кивает в сторону «Поклонения волхвов». Я подчиняюсь. Я всегда буду ей подчиняться.  - Тринадцать человек, если их пересчитать. Как на Тайной вечере. Пастухи, волхвы, родственники. Посмотрите внимательно на их лица, по очереди на каждого. Кто из них верит, что этот новорожденный пупс сумеет победить смерть? Кто хочет доказательств? Кто считает Мессию лжепророком? Кто знает, что он изображен на картине? Что на него смотрят? А кто из них смотрит на вас?
        Гоблин-охранник машет рукой у меня перед носом:
        - Эй, очнись! Извини, что побеспокоил, но нельзя ли закончить ваши дела со Всевышним завтра?
        Моя первая мысль: «Да как он смеет?!» Вторая мысль не появляется, потому что меня мутит от его дыхания, воняющего горгондзолой и скипидаром.
        - Мы закрываемся,  - говорит он.
        - Но часовня открыта до шести!  - возражаю я.
        - Ну… да-а. Точно, до шести. А сейчас сколько?
        И тут я замечаю, что за окнами - сияющая мгла.
        Без двух минут шесть - утверждают часы. Не может быть! Ведь только что было четыре. Я пытаюсь за внушительным брюхом своего мучителя разглядеть Иммакюле Константен, но ее нет. И, судя по всему, давно. Не может быть! Она же только что просила меня взглянуть на картину Рубенса, всего несколько секунд назад! Я посмотрел, и…

…Я морщу лоб, гляжу на гоблина-охранника, ожидая ответа.
        - Шесть часов, пора уходить,  - заявляет он.  - Пора, пора. Расписание есть расписание.
        Он стучит по циферблату своих наручных часов, тычет их мне в нос, хотя и вверх тормашками; на дешевом циферблате отчетливо видно: 17:59.
        - Но…  - бормочу я, да какое уж тут «но»? Не может быть, чтобы два часа куда-то провалились за две минуты!  - А где…  - сиплю я,  - женщина? Она вон там сидела?
        Охранник смотрит в указанном направлении, спрашивает:
        - Когда? В этом году?
        - Сегодня, примерно… в половине четвертого. В таком темно-синем пальто. Красавица.
        Гоблин складывает на груди короткие руки и заявляет:
        - Будь так любезен, подними свою одурманенную травкой задницу и двигай отсюда, а мне домой пора; у меня, между прочим, семья имеется.
        Ричард Чизмен, Доминик Фицсиммонс, Олли Куинн, Джонни Пенхалигон и я чокаемся стаканами и бутылками, а вокруг пьяно ревут и бубнят посетители «Погребенного епископа», паба на булыжной улочке у западных ворот Хамбер-колледжа. В пабе не протолкнуться: завтра начинается рождественский исход, и нам чудом удается найти столик в самом дальнем углу. Я одним духом осушаю стопку «Килмагун спешиал резерв», и виски тяжелым комом соскальзывает в горло, прожигая насквозь, от миндалин до самого желудка, а потом начинает растворять тревогу, терзающую меня с тех пор, как пару часов назад я очнулся в часовне, совершенно не понимая, что произошло. Мысленно убеждаю себя, что месяц выдался на редкость тяжелый: сдача письменных работ, жесткие сроки, бесконечное нытье Марианджелы, а на прошлой неделе еще и две ночные попойки у Жаба, чтобы улестить Джонни Пенхалигона. Внезапная потеря времени - не симптом опухоли мозга, да и вообще, я пока не падаю без причины и не брожу нагишом по крышам колледжа, среди каминных труб. Я забыл о времени, сидя в красивейшей позднеготической церкви Великобритании и размышляя о шедевре
Рубенса,  - подобное окружение создано для того, чтобы заставить человека утратить счет часам. Олли Куинн опускает на столешницу полупустую кружку и тихонько рыгает.
        - Лэм, ты разобрался, как Рональд Рейган выиграл холодную войну?
        Я его еле слышу: молодые консерваторы Хамбер-колледжа в соседнем зале громко подвывают бессмертному рождественскому хиту Клиффа Ричарда «Mistletoe and Wine»[19 - «Омела и вино» (англ.).].
        - Ага, все изложил и, стряхнув с листов вековую пыль, подсунул профессору Дьюи под дверь,  - киваю я.
        - Не знаю, как ты целых три года эту политику долбишь.  - Ричард Чизмен утирает с хемингуэевской бородки пену, оставленную «Гиннессом».  - Уж лучше обрезание с помощью терки для сыра.
        - Жаль, что ты ужин пропустил,  - говорит Фицсиммонс.  - На десерт пошли остатки нарнийской травки Джонни. Не хватало еще, чтобы уборщица, приводя в порядок его комнату в конце триместра, наткнулась на его запасы, приняла их за крысиные катышки и выбросила вместе с липкими скаутскими журнальчиками.  - Джонни Пенхалигон, не отрываясь от кружки с горьким пивом, показывает Фицсиммонсу средний палец, дергает узловатым кадыком; я лениво представляю, как провожу по нему опасной бритвой. Фицсиммонс фыркает и поворачивается к Чизмену:  - А где же твой приятель, загадочное дитя Востока в кожаных штанах?
        Чизмен косится на часы:
        - В тридцати тысячах футов над Сибирью, перевоплощается в ревностного конфуцианина и примерного старшего сына. Если бы Сек все еще оставался в городе, я не стал бы почем зря рисковать своей репутацией в компании ярых гетеросексуалов. Я теперь убежденный рисолюб. Фиц, угости-ка меня канцерогенной палочкой, дай мне в зубы, чтоб дым пошел,  - американцы почему-то обожают это выражение.
        - Здесь курить бесполезно,  - морщится Олли Куинн, извечный сторонник борьбы с курением.  - Все равно дымом дышим.
        - Ты ж бросаешь.  - Фицсиммонс протягивает Чизмену пачку «Данхилла»; мы с Пенхалигоном тоже берем по сигарете.
        - Успеется,  - отмахивается Чизмен.  - Джонни, будь так любезен, дай зажигалку Германа Геринга, она прямо-таки источает эманации зла.
        Пенхалигон вытаскивает увесистую зажигалку времен Третьего рейха. Самую настоящую, приобретенную его дядей в Дрездене. На аукционе такая штучка улетает за три тысячи фунтов.
        - А где сегодня РЧП?  - спрашивает Пенхалигон.
        - Будущий лорд Руфус Четвинд-Питт сегодня решил пополнить запасы наркоты,  - отвечает Фицсиммонс.  - Какая жалость, что это не академическая дисциплина.
        - Зато это надежный, защищенный от спада сектор нашей экономики,  - замечаю я.
        - На будущий год,  - говорит Олли Куинн, сдирая наклейку с бутылки безалкогольного пива,  - мы выйдем в реальный мир и начнем зарабатывать себе на жизнь.
        - Вот-вот, жду не дождусь,  - хмыкает Фицсиммонс, поглаживая ямку на подбородке.  - Презираю бедность.
        - Ага, у меня аж сердце кровью обливается.  - Ричард Чизмен зажимает сигарету уголком губ, прямо как Серж Генсбур.  - Твой «порше», прикид от Версаче и двадцатикомнатное родовое гнездо в Котсуолде производят на окружающих абсолютно неверное впечатление.
        - Все это добыто моими предками,  - возражает Фицсиммонс.  - А по-честному - мне полагается мой собственный нереально жирный куш, который можно промотать.
        - Папочка все еще подбирает тебе теплое местечко в Сити?  - спрашивает Чизмен и недоуменно морщит лоб, потому что Фицсиммонс начинает заботливо отряхивать его твидовый пиджак.  - Чего это ты?
        - Да вот, отрясаю с тебя прах застарелых обид.
        - Они к нему напрочь приклеились,  - говорю я.  - А ты, Чизмен, не критикуй семейственность: все мои дядья, у которых, кстати, отличные связи, полностью согласны с мнением, что именно благодаря непотизму наша страна стала такой, как сейчас.
        Чизмен обдает меня струей сигаретного дыма.
        - Когда ты станешь сгоревшим на работе аналитиком Сити-банка и у тебя отнимут «ламборгини», а адвокат твоей третьей жены выкрутит тебе яйца и подведет под судейский молоток, ты пожалеешь о своих словах.
        - Это точно,  - соглашаюсь я.  - А Дух Будущих Святок предвидит, что Ричард Чизмен осуществит благотворительный проект по защите беспризорников Боготы.
        Чизмен обдумывает идею с беспризорниками Боготы, удовлетворенно ворчит и больше не возражает.
        - Благотворительность порождает нерадивость,  - изрекает он.  - Нет, лучше я в журналюги подамся. Колонка здесь, повестушка там, выступления на радио и телевидении. Кстати…  - Он выуживает из кармана пиджака книгу с надписью на обложке: «Криспин Херши. „Сушеные эмбрионы“» и наискосок ярко-красным - «СИГНАЛЬНЫЙ ЭКЗЕМПЛЯР».  - Мне впервые заказали рецензию. Для публикации у Феликса Финча, в «Пиккадилли ревью». Двадцать пять пенсов за слово, тысяча двести слов, триста фунтов за два часа работы. Неплохо, а?
        - Ну, Флит-стрит, берегись!  - говорит Пенхалигон.  - А кто такой Криспин Херши?
        Чизмен вздыхает:
        - Сын Энтони Херши.
        Пенхалигон только глазами хлопает.
        - Ой, да ладно тебе, Джонни! Энтони Херши, знаменитый режиссер. В шестьдесят четвертом он получил «Оскара» за «Батлшип-Хилл», а в семидесятые снял «Ганимед-пять», лучший британский фантастический фильм всех времен!
        - Этот фильм лишил меня воли к жизни,  - добавляет Фицсиммонс.
        - А меня, кстати, впечатляет твой заказ, наш обожаемый Ричард,  - говорю я.  - Последний роман Криспина Херши был просто блеск. Я его подобрал в хостеле, в Ладакхе, когда после школы путешествовал по миру. А что, новый роман так же хорош?
        - Почти.  - Мсье Критик складывает кончики пальцев домиком, как бы сосредоточиваясь.  - Херши-младший - одаренный стилист, а Феликс - то есть Феликс Финч для вас, плебеев,  - и вовсе ставит его на одну ступень с Макьюэном, Рушди, Исигуро и так далее. Похвалы Феликса малость преждевременны, но еще несколько книг - и Криспин вполне созреет.
        - А как продвигается твой роман, Ричард?  - спрашивает Пенхалигон.
        Мы с Фицсиммонсом тут же корчим друг другу рожи висельников.
        - Рождается в муках.  - Чизмен задумчиво взирает на свое славное литературное будущее, и эта картина ему очень нравится.  - Мой герой - кембриджский студент по имени Ричард Чизмен, который пишет роман о кембриджском студенте Ричарде Чизмене, который работает над романом о кембриджском студенте Ричарде Чизмене. Такого еще никто не писал!
        - Прикольно,  - говорит Джонни Пенхалигон.  - Это прямо как…
        - Пенистая кружка мочи,  - заявляю я; Чизмен буравит меня убийственным взглядом, пока я не поясняю:  - Я имею в виду содержимое моего мочевого пузыря. Потрясающий замысел, Ричард! А теперь простите, я вас покину.
        В мужском туалете воняет застарелой мочой, единственный писсуар забит и полон янтарной жидкости, готовой выплеснуться через край. Приходится встать в очередь, точно девчонке. Наконец из кабинки вываливается какой-то амбалистый гризли, и я занимаю освободившееся место. Начинаю уговаривать мочеиспускательный канал сработать, но тут из соседней кабинки меня окликают.
        - Привет, Хьюго Лэм!  - восклицает коренастый смуглый тип с темными кудрями, в рыбацком свитере. Моя фамилия в его устах звучит как «лим», типично новозеландское произношение. Он старше меня, ему около тридцати, но я никак не могу вспомнить, откуда его знаю.
        - Мы встречались, когда ты еще учился на первом курсе. «Кембриджские снайперы», помнишь? Прости, я тебя отвлекаю от дела, чем, разумеется, грубо нарушаю неписаные правила общения в мужском туалете.  - Сам он мочится без рук в журчащий писсуар.  - Элайджа Д’Арнок, аспирант факультета биохимии, колледж Корпус-Кристи.
        В памяти что-то мелькает: ну конечно же, уникальная фамилия!
        - Стрелковый клуб, да? Ты с каких-то островов к востоку от Новой Зеландии?
        - Да, верно, с Чатемских островов. А тебя я запомнил, потому что ты прирожденный снайпер. Как говорится, есть еще место в гостинице.
        Я наконец-то соображаю, что его интерес ко мне не носит сексуального характера, и спокойно занимаюсь своим делом.
        - Боюсь, ты меня переоцениваешь.
        - Да ты что, дружище! Тебе на любых соревнованиях первое место обеспечено, серьезно.
        - Я слишком много внимания уделял вещам, не связанным с учебой.
        Он кивает:
        - Жизнь слишком коротка, чтобы все переделать, верно?
        - Да, вроде того. Ну и… как тебе Кембридж?
        - Потрясающе. Отличная лаборатория, замечательный научный руководитель. Ты ведь изучаешь экономику и политику? И должно быть, уже на последнем курсе?
        - Да, как-то быстро время пролетело. А ты все еще стреляешь?
        - Религиозно. Я теперь анахорет.
        Минуточку, анахорет - это отшельник, хотя, возможно, это какой-то новозеландский или стрелковый жаргон. В Кембридже полно выражений, которые понятны только посвященным; посторонним в этом тесном кругу места нет.
        - Класс,  - говорю я.  - А на стрельбище я действительно ездил с удовольствием.
        - Никогда не поздно начать снова. Стрельба - это как молитва. А когда цивилизация прикроет лавочку окончательно, владение оружием будет цениться куда больше любых университетских степеней. Ну ладно, счастливого Рождества!  - Он застегивает молнию на штанах.  - До встречи.
        - Ну, Олли, и где же твоя таинственная красотка?  - спрашивает Пенхалигон.
        Олли Куинн морщится:
        - Обещала подойти к половине восьмого.
        - Подумаешь, всего-то опаздывает на полтора часа,  - говорит Чизмен.  - Это вовсе не значит, что она решила сменить тебя на какого-нибудь спортсмена с физиономией Киану Ривза, мускулатурой Кинг-Конга и моей харизмой.
        - Сегодня я везу ее домой, в Лондон,  - поясняет Олли.  - Она живет в Гринвиче… так что непременно подойдет, с минуты на минуту…
        - Колись, Олли,  - не унимается Чизмен,  - ведь мы же все-таки друзья. Она действительно твоя подружка или ты ее того… ну, в общем… придумал?
        - Она действительно существует,  - загадочно произносит Фицсиммонс.
        - Да ну?  - Я гневно зыркаю на Олли.  - С каких это пор бандюган, усердно наставляющий рога добропорядочным мужьям, имеет преимущества перед твоим соседом по лестничной клетке?
        - Абсолютно случайная встреча.  - Фицсиммонс ссыпает в рот остатки жареных орешков.  - Я наткнулся на Олли и его даму сердца в книжном магазине «Хефферс», в отделе драматургии.
        - И, будучи новым, реформированным представителем постфеминистского общества, сколь высоко ты оценил бы королеву Несс?  - спросил я у него.
        - Очень даже секси. Олли, признавайся, она из эскорт-сервиса?
        - Да пошел ты!  - Олли ухмыляется, как слизавший сметану кот, а потом вскакивает и вопит во все горло:  - Несс! Вот уж действительно, легка на помине! Хорошо, что ты пришла!
        Девушка с трудом пробирается сквозь плотную толпу студентов.
        - Ох, прости, пожалуйста!  - Она целует Олли в губы.  - Автобуса лет восемьсот не было.
        Я ее знаю, точнее, знал - в библейском смысле этого слова. Фамилии не помню, зато все остальное помню очень хорошо. Мы познакомились на вечеринке, когда я учился на первом курсе. Тогда она звалась Ванессой. Эта любительница крепких выражений училась, если память мне не изменяет, в Челтнемском женском колледже, а жила у черта на рогах, в дальнем конце Трампингтон-роуд, где вместе с какими-то девицами снимала особняк. Мы тогда откупорили бутылку «Шато Латур» семьдесят шестого года, которую она стащила у своих знакомых перед началом вечеринки. Потом, при случайных встречах в городе, мы приветливо кивали друг другу, из вежливости не делая вида, будто не знакомы. Она, конечно, ловчила, куда там Олли, но, пытаясь сообразить, чем все-таки Олли ей понравился, я вспоминаю о временном лишении прав за езду в нетрезвом виде и о тепле и уюте «астры» Олли. В любви, как и на войне, все средства хороши, но я, хотя и не святой, по крайней мере, не лицемер. Тем более что Несс, заметив меня, за пятую долю секунды заключила со мной взаимное соглашение о сердечной амнезии.
        - Садись на мое место,  - говорит Олли, снимая с нее пальто, как истинный джентльхрен,  - а я… преклоню пред тобою колена. Фиц, вы ведь знакомы? А это Ричард.
        - Очарован.  - Чизмен вяло пожимает ей пальцы.  - Я - зловредный гей. Скажи-ка, ты - Несси-чудовище или Несси-чудо?
        - Я совершенно очарована,  - улыбается она. Я хорошо помню ее голос: прекрасно поставленный выговор с притворными просторечными интонациями.  - Для друзей я просто Несс, но ты можешь звать меня Ванессой.
        - А я Джонни, Джонни Пенхалигон.  - Джонни, перегнувшись через стол, пожимает ей руку.  - Очень рад знакомству. Олли нам столько о тебе рассказывал…
        - Исключительно хорошее,  - быстро добавляю я и, протягивая руку, представляюсь: -Хьюго.
        Несс, не моргнув глазом, заявляет:
        - Значит, Хьюго, Джонни, зловредный гей и Фиц. Кажется, всех запомнила.  - Она поворачивается к Олли:  - Извини, а ты-то кто?
        Олли хохочет, натужно и слишком громко. Его зрачки превращаются в мультяшные сердечки, и я в энный раз пытаюсь вообразить внутренние ощущения того, кто влюблен, потому что внешне приходится корчить из себя эдакого «покорителя сисек».
        - Между прочим, теперь очередь Ричарда покупать выпивку,  - объявляет Фицсиммонс.  - Да, Ричард? Ну что, проветришь свой бумажник?
        Чизмен изображает полное непонимание:
        - Разве сейчас не твоя очередь, Пенхалигон?
        - Нет. Я оплатил предпоследний заказ. Но твоя попытка весьма трогательна.
        - Но ты же владеешь половиной Корнуолла!  - говорит Чизмен.  - Ах, Несс, видела бы ты его поместье! Сады, павлины, олени, конюшни, а вдоль парадной лестницы - портреты капитанов Пенхалигонов за триста лет их владычества.
        Пенхалигон фыркает:
        - Вот как раз из-за треклятого поместья Тридейво нам вечно не хватает денег! Содержать его можно только себе во вред. А павлины - полные ублюдки.
        - Ой, не изображай из себя Скруджа, Джонни! Коммунальный налог наверняка дает вам возможность сэкономить немалую сумму. А мне, пожалуй, придется торговать собой, чтобы набрать денег на автобусный билет в Лидс, на свою голубятню.
        Чизмен - мастак придуриваться, хотя у него осталось не меньше десяти тысяч фунтов дедова наследства, но сегодня у меня нет желания его подначивать.
        - Так и быть, выпивка за мой счет,  - заявляю я.  - Олли, раз ты собираешься вести машину, то больше не пей. Возьму-ка я тебе томатного сока с соусом табаско, для сугреву. Так, Чизмену - «Гиннесс», Фицу - кружку пенистого австралийского пойла, а тебе, Несс? Чем тебя травить?
        - Выпьешь красного - и жизнь прекрасна.  - Олли явно хочется подпоить подружку.
        - В таком случае бокал красного в самый раз, Хьюго,  - отвечает она.
        Я хорошо помню ее многозначительные интонации.
        - Здешнее красное можно пить только при наличии запасной глотки в сумочке. Это не «Шато Латур».
        - Тогда «Арчерз» со льдом,  - говорит Несс.  - Береженого Бог бережет.
        - Мудрый выбор. Мистер Пенхалигон, вы не поможете мне донести напитки в целости и сохранности? У барной стойки настоящая битва.
        В «Погребенном епископе» жуткая давка и толкотня, неуемное пиршество юных духом и телом; «Хокинг и Далай-лама - вот кто герои дня»; короткие джинсовые юбки, рубашки из «Гэп» и «Некст», кто-то весь в белом, кардиганы как у Курта Кобейна, черные ливайсы; «Нет, ты глянь, как этот озабоченный мудак у сортира на меня уставился!»; от голоса Кирсти Маккол и The Pogues екает сердце, а ноги не держат вообще; «Угу, отоварился в благотворительной лавке - приобрел коросту, чесотку и вшей»; удушливое амбре - лак для волос, пот, «Акс», «Шанель № 5», табачный смог; сверкают отбеленные, ухоженные, без единой пломбы зубы в ответ на дурацкую шутку: «Слыхали, кот Шрёдингера сегодня сдох? Нет… нет, не сдох, а жив, или все-таки сдох…»; громкие дебаты о лучшем Джеймсе Бонде, о Гилморе, Уотерсе и Сиде из «Пинк Флойда»; разглагольствования о гиперреальности всего на свете, о стерлингово-долларовом паритете, о Сартре, o Бартe Симпсонe и о «Мифологиях» Барта; «Мне двойной, дубина!»; у Джорджа Майкла стильная щетина; «После The Smiths музыки в принципе нет…»; а вокруг весь этот кордебалет таких высококультурных,
привилегированных, интеллигентных, почти как я; их глаза, их чаяния, их карьеры сияют ярче звезд; даже в утробе они ощущают себя в полный рост - государственные мужи, вершители судеб, законодатели и банкиры, еще in statu pupillari[20 - На положении воспитуемого (лат.).], но уже готовы править миром; взлелеянные в лоне глобальной (или не очень) элиты, они властью на царствие помазаны и деньгами окроплены, будто медом облиты; ведь власть и деньги, как Винни-Пух и мед, неразлучны, это и ослик сразу поймет, я и сам такой же; и кстати, о лоне, слушай, ты так похожа на Деми Мур в «Привидении», ну просто заглядение… алая роза, как известно, эмблема, вот только у меня мучительная проблема: сливочного масла в запасе через край, а Несс - пышный горячий каравай…
        - Хьюго, что с тобой?  - с неуверенной улыбкой спрашивает Пенхалигон.
        К барной стойке не протолкнуться; страждущие обступили ее в два ряда.
        - Все нормально,  - говорю я, повысив голос почти до крика.  - Унесся мыслями на несколько световых лет отсюда. Кстати, Жаб приглашает тебя на завтрашние посиделки. Потусим напоследок, прежде чем разлететься по домам. Ты, я, Эузебио, Брайс Клегг, Ринти и еще пара человек. Все свои ребята.
        Пенхалигон корчит недовольную гримасу:
        - Я матери обещал завтра вечером быть в Тридейво…
        - Так ведь я ж тебе руки не выкручиваю. Мое дело - передать приглашение. Жаб говорит, что твое присутствие облагораживает общество.
        Пенхалигон с опаской обнюхивает сыр в мышеловке:
        - Вот так прямо и говорит?
        - Да, мол, ты придаешь солидности вечеринке. А Ринти зовет тебя «пиратом Пензанса», потому что ты всегда уходишь с добычей.
        Джонни Пенхалигон улыбается:
        - А ты пойдешь?
        - А то! Я эту тусню ни за что на свете не пропущу.
        - Ты ведь на прошлой неделе здорово влетел….
        - Я никогда не трачу больше, чем могу себе позволить. «Жмоты теряют больше»  - и это, между прочим, твои слова. Золотые. Девиз картежников и экономистов.
        Мой партнер по развлекательно-азартному времяпрепровождению не собирается оспаривать авторство фразы, которую я только что придумал.
        - Ну, в общем-то, домой можно и в воскресенье…
        - Короче, я тебя не уговариваю.
        - Скажу предкам, что у меня встреча с научным руководителем,  - задумчиво тянет Джонни.
        - А это почти правда. И темы будут подходящие: прикладная теория вероятности, прикладная психология, прикладная математика… Самые что ни на есть ценные навыки и умения для бизнесмена, и твои предки их наверняка оценят при первой же игре на поле для гольфа в вашем имении. Кстати, Жаб предлагает поднять ставку до ста фунтов: симпатичная круглая цифра и изрядная порция нектара для вас, сэр, если фарт вас не покинет. Хотя пират Пензанса по определению человек фартовый.
        - Ну да, я кое-что умею,  - с усмешкой признает Джонни Пенхалигон.
        Я тоже усмехаюсь: кое-кому завтра наверняка ощиплют перышки.
        Через пятнадцать минут мы приносим заказанные напитки к нашему столику, но там нас, увы, ждет неприятность. Ричард Чизмен, восходящая звезда «Пиккадилли ревью», загнан в угол тремя готами-металлистами из кембриджской группы Come up to the Lab; их концерт на Кембриджском зерновом рынке месяц назад подвергся язвительной критике в студенческой газете «Варсити»  - в статье за авторством Ричарда Чизмена. Басист - натуральный монстр Франкенштейна, безгубый и неуклюжий; у одной готессы глаза бешеной собаки, акулий подбородок и кастет шипастых перстней; у второй на ярко-малиновых патлах сидит котелок, будто из «Заводного апельсина», со шляпной булавкой, украшенной огромным стразом, а глаза такие же безумные, как у первой. Судя по всему, обе наамфетаминены под завязку.
        - А ты хоть что-то стоящее сделал?  - Вторая готесса тычет Чизмена в грудь угольно-черным ногтем, подчеркивая важность своих слов.  - Небось никогда не выступал перед реальными слушателями?
        - А еще никогда не сношался с ослом, не устраивал переворотов в странах Центральной Америки и не играл в «Драконы и подземелья»,  - огрызается Чизмен,  - но имею право высказывать свое мнение о тех, кто этим занимается. Ваше шоу - полное дерьмо, и я от своих слов не откажусь.
        Вторая готесса перехватывает инициативу:
        - Все скребешь своим пидорским перышком в своем пидорском блокнотике, гробишь настоящих артистов, гнида, вонючий ком подзалупного сыра!
        - Ух ты, какие мы умные, а главное - оригинальные,  - говорит Чизмен.  - Ни разу такого оскорбления не слыхал.
        - Да что ты хочешь от этого мудака, поклонника Криспина Херши?  - Первая готесса выхватывает из кармана Ричарда «Сушеные эмбрионы».  - Оба те еще уроды.
        - Ага, а ты, наверное, книги читаешь!  - Чизмен тщетно пытается отобрать у нее книгу, и мне явственно представляется, как шпыняют забитого мальчишку-гея и вытряхивают содержимое его ранца с покрытого копотью железнодорожного моста над веткой из Лидса в Брэдфорд.
        Вторая готесса разрывает книгу пополам по корешку, швыряет половинки в угол. Франкенштейновский монструозный гот гулко ржет «бу-га-га!».
        Олли поднимает одну половинку, Чизмен подбирает с пола вторую и окончательно выходит из себя:
        - Даже в самых ужасных опусах Криспина Херши куда больше художественных достоинств, чем во всем вашем поганом бренчании! Ваша так называемая музыка - редкостное дерьмо. Она вторична и паразитична. Чем слушать, как вы дрочите, лучше сразу проткнуть барабанные перепонки шляпной булавкой.
        Все бы хорошо, вот только зря он произносит последнюю фразу, ибо если показать голую задницу разъяренному единорогу, то количество возможных исходов сводится к одному-единственному. Пока я пристраиваю стаканы на столешницу, вторая готесса вытаскивает из котелка шляпную булавку и набрасывается на Мсье Критика, который картинно заваливается на стол; стол падает, стаканы летят на пол, девчонки ахают и визжат «боже мой!». Вторая готесса прыгает на падшего Чизмена и замахивается шляпной булавкой; я еле успеваю выхватить у этой дуры ее сверкающее смертоносное оружие, а Джонни, вцепившись ей в патлы, оттаскивает от Чизмена; кулак басиста мелькает в миллиметре от носа Пенхалигона; Джонни отшатывается и налетает на Олли и Несс; пронзительный визг первой готессы становится различим человеческим ухом: «А ну уберите от нее свои вонючие лапы!» Фицсиммонс опускается на пол, кладет голову Чизмена к себе на колени. Ричард комично хлопает глазами, как прибабахнутый мультяшный персонаж, а вот из уха у него ручейком струится кровь, что не может не беспокоить. Я внимательно осматриваю ухо: ничего страшного, мочка
оцарапана, но придурочным готам об этом знать необязательно. Я встаю и гаркаю во всю глотку тоном, немедленно прекращающим всякие потасовки:
        - Ну что, доигрались? Вас всех сейчас в дерьме утопят.
        - Он сам напросился!  - заявляет вторая готесса.
        - Да, он первый начал!  - поддерживает ее подружка.  - Он нас спровоцировал!
        - Тут полно свидетелей.  - Я широким жестом обвожу толпу зевак, жаждущих продолжения скандала.  - Все прекрасно видели, кто на кого первым напал. Если вы думаете, что «вербальная провокация»  - это оправдание для нанесения тяжких телесных повреждений, то, должен признать, вы еще глупее, чем кажетесь на первый взгляд. Вот эта шляпная булавка…  - Вторая готесса замечает кровь на острие, бледнеет и швыряет булавку на пол; спустя секунду трофей перекочевывает ко мне в карман.  - Смертельно опасное оружие, использованное с преступным умыслом. И на нем твоя ДНК. За такое дают четыре года тюрьмы. Да, девочки: четыре года. А если вы повредили моему другу барабанную перепонку, то и все семь. Ну а к моменту завершения моего выступления в суде ваш срок наверняка будет именно таким: семь лет. Итак… Или вы считаете, что я блефую?
        - А ты что за хрен с бугра?  - неуверенно вопрошает гот-басист.
        Я хохочу - зловеще, как Л. Рон Хаббард:
        - Знай, юный гений, что я аспирант юридического факультета! А вот ты теперь соучастник преступления! То есть - на простом и понятном языке - тебе, мой дорогой, тоже светит приговор.
        Бравада второй готессы тает на глазах.
        - Но я же…
        Басист хватает ее за руку и тянет за собой:
        - Валим отсюда, Андреа.
        - Да-да, Андреа, беги!  - издевательски скалюсь я.  - Скройся в толпе! Хотя нет, погодите. Вы же собственноручно расклеили по всему Кембриджу афиши с вашими рожами. Ну, тогда вам всем и впрямь капец. Вы в глубокой жопе.  - Весь состав Come up to the Lab, сообразив, что пора сматываться, спешит к выходу. Я кричу им вслед:  - До встречи в суде! Не забудьте запастись телефонными карточками - в камере предварительного заключения они вам очень даже понадобятся!
        Пенхалигон поднимает стол, Олли собирает стаканы, Фицсиммонс усаживает пострадавшего на скамью, а я спрашиваю у Чизмена, сколько пальцев я держу у него перед носом. Он морщится и утирает рот:
        - Отстань! Эта стерва пыталась проколоть мне ухо, а не глаз!
        Появляется страшно недовольный хозяин заведения:
        - Что здесь происходит?
        Я поворачиваюсь к нему:
        - На нашего друга только что напали трое подвыпивших старшеклассников, и ему необходима срочная врачебная помощь. Поскольку мы - завсегдатаи вашего заведения, нам бы очень не хотелось, чтобы вас лишили лицензии, поэтому мои друзья, Ричард и Олли, объяснят в отделении скорой помощи, что несчастный случай произошел вне стен вашего паба. Но, возможно, я не совсем правильно понимаю ситуацию, и вы все же предпочли бы обратиться в полицию?
        Хозяин мгновенно соображает, что к чему:
        - Ну что вы, конечно нет! Очень вам признателен.
        - Всегда пожалуйста. Олли, где припаркована твоя чудесная «астра»?
        - На стоянке в колледже. Но Несс…
        - Можно воспользоваться моей машиной,  - услужливо предлагает Пенхалигон.
        - Нет, Джонни, ты и так перебрал, а отец у тебя все-таки - мировой судья.
        - Да, сегодня все полицейские с алкотестерами,  - предупреждает хозяин.
        - Значит, Олли, ты - единственный, кто вполне трезв. А если вызвать «скорую» из Адденбрукской больницы, то приедут и полицейские, и тогда…
        - Начнутся вопросы, письменные заявления, всякие там «а-как-поживает-ваш-отец»,  - подсказал хозяин.  - Да еще и в колледж сообщат.
        Олли смотрит на Несс, как обиженный мальчуган, у которого отобрали конфету.
        - Ты езжай,  - говорит Несс.  - Я бы с тобой поехала, но от вида крови меня…  - Она брезгливо морщится.  - А ты помоги приятелю.
        - Но я же обещал отвезти тебя в Гринвич…
        - Не волнуйся, я прекрасно доберусь и на поезде, не маленькая. Позвони мне в воскресенье, обсудим планы на Рождество, ладушки? Ну все, вперед.
        На табло моего радиобудильника мерцают цифры 01:08. С лестницы доносятся шаги, потом звучит робкий стук в дверь. Накидываю халат, закрываю дверь в спальню, пересекаю гостиную, приотворяю входную дверь на цепочке и, щурясь, выглядываю в щелку:
        - Олли?! А который час?
        В тусклом свете Олли - будто картина Караваджо.
        - Половина первого, наверное.
        - Ни фига себе. Что с тобой, бедолага? И как там наш бородач?
        - Если переживет приступ жалости к себе, то все будет хорошо. Ему влепили противостолбнячную сыворотку, а ухо великолепно заклеили пластырем. Слушай, отделение скорой помощи - это просто какая-то «Ночь живых мертвецов». Я только что отвез Чизмена домой. А Несс добралась до вокзала?
        - Да, конечно. Мы с Пенхалигоном проводили ее до самой стоянки такси на Драммер-стрит, ты ж понимаешь, вечер пятницы - это вечер пятницы. После вашего отъезда Фиц встретил Четвинд-Питта и Ясмину и отправился с ними в клуб. Затем, когда Несс благополучно села в такси, Пенхалигон ломанулся туда же. А я смалодушничал и ушел домой, где провел пару незабываемых часов в обществе профессора по имени И. Ф. Р. Коутс, автора восхитительной монографии «Бушономика и новый монетаризм», пока не уснул. Я бы пригласил тебя войти, но…  - я зеваю во весь рот,  - Буш меня совершенно доконал.
        - А она не…  - Олли, подумав, складывает два и два,  - осталась в «Погребенном епископе»?
        - И. Ф. Р. Коутс, вообще-то, мужчина. Профессор Блайтвудского колледжа, штат Нью-Йорк.
        - Нет, я о Несс,  - доверчиво поясняет Олли.
        - Ах, о Несс! Несс торопилась в Гринвич,  - с легкой обидой говорю я; Олли следовало бы знать, что я не стану переманивать его подружку.  - Наверное, она успела на поезд в девять пятьдесят семь, до Кингс-Кросса. Теперь она уже дома, крепко спит и видит во сне Олли Куинна, эсквайра. Прелестная девушка, между прочим, насколько можно судить по нашему мимолетному знакомству. И по-моему, по уши в тебя влюблена.
        - Правда? А всю последнюю неделю она… ну, не знаю… в общем, она как-то крысится. Я уж испугался, что, может, она…
        Всем своим видом я изображаю непонимание. Олли растерянно умолкает.
        - Да ты чего?!  - говорю я.  - Решил, что она тебя бросит? Ничего подобного. Если такая рафинированная любительница верховой езды западает на парня по-настоящему, то сразу же начинает изображать из себя суровую классную даму. Это только для вида. Не забывай и о более очевидной регулярной причине женских капризов: помнится, Люсиль раз в двадцать восемь дней превращалась в язвительную психопатку.
        Олли заметно приободряется:
        - Ну да… оно конечно…
        - Вы же на Рождество увидитесь?
        - Собственно, мы как раз сегодня собирались уточнить наши планы…
        - Да, нашему Ричарду очень некстати потребовались добрые самаритяне. Между прочим, твои решительные действия в пабе произвели на Несс сильнейшее впечатление. Она так и сказала: сразу видно, что человек умеет вести себя в кризисной ситуации.
        - Правда? Так и сказала?
        - Практически слово в слово. На стоянке такси.
        Олли едва не светится от счастья; будь он шести дюймов ростом и пушистый, пользовался бы огромным спросом в магазине игрушек «Тойз-ар-ас».
        - Олли, дружище, прости, бога ради, но меня неумолимо манит благодатный сон.
        - Извини, Хьюго, конечно. Спасибо тебе. Спокойной ночи.
        Я возвращаюсь в постель, пропитанную ароматом женщины. Несс закидывает ногу мне на бедро:
        - Так, значит, суровая классная дама? Вот я сейчас вышвырну тебя из кровати!
        - Попробуй.  - Я оглаживаю соблазнительные изгибы ее тела.  - Но на рассвете тебе все-таки лучше уйти. Я же только что отправил тебя в Гринвич.
        - Ну, до рассвета еще далеко. Мало ли что за это время может случиться.
        Рассеянно выводя пальцем спирали вокруг ее пупка, я думаю об Иммакюле Константен. О ней я никому из наших рассказывать не стал; глупо превращать загадочную встречу в какую-то дурацкую шутку. Нет, не глупо, а преступно. Когда я впал в непонятное забытье, она наверняка вообразила… А что, собственно, она могла вообразить? Увидела, что я оцепенел, впал в своего рода сидячую кому, и ушла. А жаль.
        Несс откидывает одеяло:
        - Все дело в том, что такие вот Олли…
        - Я рад, что все твои мысли только обо мне,  - ворчу я.
        - …до ужаса порядочные. Эта их порядочность сводит меня с ума.
        - А разве девушки больше не мечтают о порядочных парнях?
        - Мечтают, конечно. За порядочных как раз и выходят замуж. А в присутствии Олли я чувствую себя героиней постановки на бибисишном «Радио четыре» о… до ужаса серьезных порядочных молодых людях пятидесятых годов.
        - Вот-вот, он говорил, что ты в последнее время на него крысишься.
        - Потому что он ведет себя как щенок-переросток.
        - Путь истинной любви не…
        - Заткнись. Мне стыдно показываться с ним на людях. Я еще раньше решила, что в это воскресенье пошлю его куда подальше. А сегодняшний вечер поставил печать под приговором.
        - Но если бедный Олли - персонаж из постановки на «Радио четыре», то кто же тогда я?
        - А ты, Хьюго,  - она целует меня в мочку уха,  - герой низкобюджетного французского фильма, из тех, что показывают ночью по телику. Причем ведь понимаешь, что утром пожалеешь о потраченном времени, а все равно смотришь.
        Во дворе колледжа кто-то насвистывает полузабытую мелодию.

20 декабря
        - Ах, гляньте, малиновка!  - Мама указывает за окно веранды, в заиндевевший сад.  - Вон, на черенке лопаты.
        - Вот красота-то, будто рождественская открытка,  - говорит Найджел.
        Папа жует брокколи:
        - А что моя лопата там делает? Ей место в сарае.
        - Это я виноват,  - каюсь я.  - Набрал угля в ведро, а лопату забыл вернуть на место. Сейчас уберу, только поставлю подогреться Алексову порцию: жаркие сплетни и горячая любовь еще не означают, что человек должен есть обед холодным.  - Беру тарелку старшего брата, отношу к нашей новой дровяной плите и ставлю в духовку, накрыв крышкой от кастрюли.  - Ничего себе! В такую духовку можно ведьму целиком засунуть.
        - Если бы эта духовка была на колесах,  - встревает Найджел,  - то ее назвали бы «остин метро».
        - Та еще колымага,  - усмехается папа, который обожает плохие автомобили.
        - Какая жалость, что вы с тетей Элен не увидитесь на Новый год,  - говорит мне мама.
        - Увы и ах.  - Я усаживаюсь за стол и принимаюсь за еду.  - Передай ей от меня привет.
        - Вот-вот,  - встревает Найджел.  - Можно подумать, ты страшно жалеешь, что вместо того, чтобы торчать в дурацком Ричмонде, будешь кататься на лыжах в Швейцарии! Ты вообще мегасчастливчик, Хьюго.
        - Сколько раз я тебе говорил,  - вмешивается папа.  - Самое главное не…
        - …что ты знаешь, а кого ты знаешь,  - подхватывает Найджел.  - Девять тысяч шестьсот восемь раз, папа. Включая этот.
        - Поэтому важно получить диплом приличного университета,  - продолжает папа.  - Чтобы в будущем общаться с большими людьми, а не со всякой шушерой.
        - Кстати, чуть не забыла,  - вступает мама.  - Джулия опять облекла себя славой: выиграла грант и поедет в Монреаль на курсы о правах человека.
        Я весьма неравнодушен к кузине Джулии, и упоминание о том, что она, гм, чем-то там себя облекла, имеет для меня ярко выраженный байронический подтекст.
        - Джулия явно пошла в вашу породу, Элис,  - замечает папа, кисло намекая на отца Джулии, моего бывшего дядю Майкла, который десять лет назад развелся с ее матерью из-за любовницы-секретарши и внебрачного ребенка.  - А что там Джейсон изучает?
        - Что-то психолингвистическое,  - говорит мама,  - в Ланкастере.
        Папа недоуменно морщит лоб:
        - Нет, мне почему-то кажется, что он как-то связан с лесоводством.
        - Он в детстве хотел стать лесником,  - припоминаю я.
        - А теперь решил, что будет логопедом,  - поясняет мама.
        - Б-будет з-заик л-лечить,  - хихикает Найджел.
        Я посыпаю тыквенное пюре свежесмолотым черным перцем:
        - Что-то ты, Найдж, никак не повзрослеешь и не поумнеешь. Сам посуди, заика, лечащий от заикания,  - наивысший уровень профессионализма.
        Чтобы не соглашаться вслух, Найджел корчит сокрушенную рожицу, мол, типа того.
        Мама делает глоток вина:
        - Божественный напиток, Хьюго!
        - Очень точное определение для «Монтраше» урожая семьдесят восьмого года,  - соглашается папа.  - Но тебе, Хьюго, не следует транжирить свои деньги.
        - Во-первых, папа, у меня четкий бюджет. А во-вторых, не забывай, что я подрабатываю в адвокатской конторе - какой-никакой, а доход. И потом, вы столько для меня сделали, что я просто обязан время от времени угощать вас приличным вином.
        - Но нам не хотелось бы, чтобы ты из-за нас сидел на бобах…  - говорит мама.
        - …или чтобы из-за необходимости подрабатывать пострадали твои занятия,  - добавляет папа.
        - Так что дай нам знать, если у тебя вдруг будет туго с деньгами,  - просит мама.  - Обещаешь?
        - Хорошо, если когда-нибудь что-то подобное случится, я непременно приду к вам с протянутой рукой. Обещаю.
        - И у меня туго с деньгами,  - с тайной надеждой говорит Найджел.
        - Но ты ведь живешь дома, а не в страшном и ужасном внешнем мире.  - Папа хмуро смотрит на часы.  - Кстати, родители фройляйн нашего Алекса знают о том, что она названивает в Англию? Средь бела дня, между прочим.
        - Они же немцы, пап,  - говорит Найджел.  - У них увесистые кошельки, полные дойчмарок.
        - Тебе легко говорить, но объединение дорого обойдется Германии. Мои франкфуртские клиенты очень нервничают из-за падения Берлинской стены.
        Мама разрезает печеную картофелину.
        - Хьюго, тебе Алекс рассказывал об этой Сюзанне?
        - Ни слова.  - Ножом и вилкой я аккуратно отделяю филе форели от костей.  - Видишь ли, существует такая штука, как братское соперничество.
        - Но ведь вы с Алексом сейчас лучшие друзья!
        - Ага,  - говорит Найджел,  - до тех пор, пока не прозвучат роковые слова: «А не сыграть ли нам в „Монополию“?»
        - Ах, по-твоему, я виноват, что никогда не проигрываю?  - оскорбленно осведомляюсь я.
        - То, что никто не может поймать тебя на жульничестве…  - фыркает Найджел.
        - Родители, вы слышите этот оскорбительный, беспочвенный клеветнический наезд?
        - …еще не означает, что ты не мухлюешь.  - Найджел укоризненно взмахивает столовым ножом. Этой осенью мой младший братишка расстался с невинностью и сменил шахматные журналы и приставку «Атари» на The KLF и туалетные принадлежности.  - Между прочим, благодаря моим блестящим дедуктивным способностям мне известны целых три вещи об этой Сюзанне. Раз она находит Алекса привлекательным, то она, во-первых, слепа, как летучая мышь, во-вторых, привыкла иметь дело с малышней и, в-третьих, у нее напрочь отсутствует обоняние.
        Тут как раз появляется Алекс:
        - У кого это напрочь отсутствует обоняние?
        - Принеси-ка старшему брату его обед,  - велю я Найджелу,  - иначе я прямо сейчас тебя заложу, и тогда уж ты точно получишь по заслугам.
        Найджел без возражений подчиняется.
        - Ну, как там Сюзанна?  - спрашивает мама.  - В Гамбурге все в порядке?
        - Да, все прекрасно.
        Алекс усаживается за стол. Мой брат не любит разбрасываться словами.
        - Помнится, она изучает фармакологию,  - не унимается мама.
        Алекс накалывает на вилку мозгоподобный кусок цветной капусты.
        - Угу.
        - И когда же ты нас с ней познакомишь?
        - Трудно сказать,  - говорит Алекс, и я вспоминаю о тщетных надеждах бедняжки Марианджелы.
        Найджел ставит перед старшим братом тарелку с его порцией.
        - Никак не могу привыкнуть к тому, как сократились расстояния,  - вздыхает папа.  - Подружка в Германии, катание на лыжах в Альпах, курсы в Монреале - все это стало нормой. Когда я впервые покинул Англию и поехал в Рим - мне было примерно столько же, сколько сейчас тебе, Хьюго,  - никто из моих приятелей так далеко от дома никогда не уезжал. А мы с другом сели на паром в Дувре, приплыли в Кале, оттуда автостопом добрались до Марселя, а потом через Турин - до Рима. На это ушло шесть дней. И нам обоим казалось, что мы уехали на край света.
        - Пап, а у вашей почтовой кареты в дороге колеса не отваливались?  - спрашивает Найджел.
        - Очень смешно! Во второй раз я побывал в Риме только два года назад, когда наши нью-йоркские боссы решили провести там годовое собрание европейских акционеров. Мы летели на частном самолете, прибыли к обеду, провели заседание и пару встреч, до полуночи обхаживали клиентов, а на следующий день вернулись в Лондон, как раз к…
        В гостиной звонит телефон.
        - Это кого-то из вас, мальчики,  - говорит мама.
        Найджел стрелой летит по коридору в гостиную; форель на моей тарелке разочарованно взирает в небеса. Через минуту Найджел возвращается:
        - Хьюго, это тебя. Какая-то Диана. То ли Сфинктер, то ли Спринтер, то ли Спенсер, я не расслышал. Приглашает тебя во дворец, пока ее муж совершает поездку по странам Содружества… Ей какую-то тантру вроде бы надо прочистить… в общем, сказала, что ты поймешь.
        - Есть такая операция, братишка, которая навсегда исцеляет от навязчивых мыслей,  - говорю я.  - Ветеринары ее запросто делают и, кстати, недорого берут.
        - И все-таки кто звонил, Найджел?  - строго спрашивает мама.  - Говори, пока не забыл.
        - Миссис Первис из «Риверсайда». Просила передать Хьюго, что бригадный генерал сегодня чувствует себя гораздо лучше, так что если Хьюго хочет его навестить, то добро пожаловать от трех до пяти.
        - Отлично. Пап, ты обойдешься без меня?
        - Ступай, ступай. Мы с мамой очень гордимся тем, что ты не забываешь о генерале. Правда, Элис?
        - Да-да,  - соглашается мама.
        - Спасибо.  - Я смущенно пожимаю плечами.  - Бригадный генерал Филби мне очень помог, когда мы в Даличском колледже изучали обществоведение. Он мне столько всего рассказывал! Уж такую-то малость я теперь могу для него сделать.
        - О господи!  - стонет Найджел.  - Я угодил в эпизод сериала «Маленький домик в прериях» и там увяз.
        - Не волнуйся, я тебя вызволю,  - говорит папа.  - Пока Хьюго навещает бригадного генерала, съездишь со мной за елкой.
        Найджел в ужасе смотрит на него:
        - Но мы с Джаспером Фарли собирались сегодня на Тотнэм-Корт-роуд!
        - Зачем?  - Алекс подносит ко рту полную вилку.  - Таскаться по магазинам и пускать слюни, любуясь аппаратурой и синтезаторами, которых вы не в состоянии приобрести?
        Во дворе раздается грохот. Краем глаза я замечаю какой-то черный промельк. По плитам катится опрокинутый цветочный горшок, лопата падает, а черный промельк превращается в кошку с малиновкой в зубах. Птичьи крылья слабо трепещут.
        - Ох,  - вздрагивает мама.  - Какой ужас! И что теперь делать? А мерзкая кошка страшно довольна собой…
        - Естественный отбор в действии,  - спокойно сообщает Алекс.
        - Может, опустить жалюзи?  - спрашивает Найджел.
        - Природа сама во всем разберется, дорогая,  - говорит папа.
        Я встаю, выхожу в сад через заднюю дверь. Морозный воздух обжигает лицо. «Брысь!»  - кричу я кошке. Черная хищница вспрыгивает на крышу сарая. Следит за мной. Помахивает хвостом. Изувеченная малиновка дрожит в пасти.
        В небе гудит самолет.
        Хрустит ветка. Я полон жизни.
        - По мнению моего мужа,  - изрекает сестра Первис, шествуя по моющейся ковровой дорожке к библиотеке дома для престарелых «Риверсайд»,  - все молодые люди в наши дни либо попрошайки на социалке, либо голубые, либо тупые бодрячки, как из фильма «Все в порядке, Джек».  - Хвойный запах дезинфектанта щекочет ноздри.  - Но пока в английских семьях растут такие прекрасные юноши, как вы, Хьюго, я лично убеждена, что в обозримом будущем полное варварство нам не грозит.
        - Сестра Первис, от ваших похвал мое самомнение в дверь не проходит.
        Мы сворачиваем за угол и натыкаемся на одну из обитательниц «Риверсайда». Вцепившись в поручень вдоль стены, она напряженно глядит в сад, будто что-то там забыла. С нижней губы на мятно-зеленый кардиган тянется нитка липкой слюны.
        - Все на должном уровне, миссис Болито,  - говорит медсестра, выхватывая из рукава чистую салфетку.  - Мы ведь за этим следим, правда?  - Она ловко удаляет слюнный сталактит и выбрасывает салфетку в мусорное ведро.  - Миссис Болито, вы же помните Хьюго? Юного друга нашего бригадного генерала?
        Миссис Болито поворачивает голову, и мне тут же вспоминаются глаза форели на тарелке.
        - Рад видеть вас в добром здравии, миссис Болито,  - говорю я.
        - Поздоровайтесь с Хьюго, миссис Болито. Хьюго - наш гость.
        Миссис Болито переводит взгляд с меня на сестру Первис и тоненько хнычет.
        - В чем дело? По телевизору показывают «Пиф-паф, ой-ой-ой». Про летающую машину. Пойдемте-ка, миссис Болито, вместе и посмотрим.
        Со стены за нами наблюдает лисья голова, едва заметно улыбаясь.
        - Подождите меня здесь, я провожу Хьюго в библиотеку,  - говорит сестра Первис миссис Болито.  - А потом мы с вами вместе пойдем в гостиную.
        Я желаю миссис Болито счастливого Рождества, но в ее случае на это рассчитывать бесполезно.
        - У нее четверо сыновей,  - говорит сестра Первис,  - все живут в Лондоне, но никогда ее не навещают. Можно подумать, старость - это преступление, а не финишная черта, к которой мы все неизбежно придем.
        Меня так и подмывает объяснить, что стратегия, выработанная нашей культурой для психологической адаптации к смерти, заключается в стремлении похоронить эту самую смерть под культом потребления и неясным обещанием сансары, а все «Риверсайды» мира служат лишь ширмой, способствующей подобному самообману; старики действительно виновны, ибо своим существованием доказывают, что наше сознательно близорукое отношение к смерти и есть самообман.
        Нет, пожалуй, не стоит вносить излишние коррективы в мнение сестры Первис обо мне. У дверей библиотеки моя провожатая говорит sotto voce[21 - Здесь: тихо, вполголоса (ит.).]:
        - Разумеется, вы не обидитесь, если бригадный генерал вас не узнает.
        - Ну что вы! Конечно нет. Он по-прежнему волнуется о марках?
        - Да, время от времени. А, вот и Марианджела! Марианджела!
        Марианджела с кипой аккуратно сложенного постельного белья подходит к нам:
        - Юго! Сестра Первис говорила, что ты сегодня придешь. Как твой Нор-витч?
        - Хьюго учится в Кембридже, Марианджела!  - возмущенно поправляет ее сестра Первис.  - В Кембридже, а не в Норидже. Это большая разница!
        - Пардон, Юго.  - Лукавые бразильские глаза Марианджелы пробуждают во мне не только надежды.  - Я еще плохо знаю географию Англии.
        - Марианджела, принесите, пожалуйста, в библиотеку кофе для Хьюго и бригадного генерала. Мне надо вернуться к миссис Болито.
        - Конечно. Всегда рада вас видеть, сестра Первис.
        - Не забудьте попрощаться перед уходом,  - говорит миссис Первис и удаляется.
        - И как под ее началом работается?  - спрашиваю я Марианджелу.
        - На нашем континенте привыкли к диктаторам.
        - Она по ночам спит или подзаряжается от сети?
        - Она не такой уж плохой босс, если с ней всегда соглашаться. На нее можно положиться. И она всегда говорит то, что думает.
        Марианджела обидчива, но ее обиды никогда не переходят в агрессивную злобу.
        - Не сердись, мой ангел, нам просто нужно было отдохнуть друг от друга.
        - Восемь недель, Юго! Два письма, два звонка, два сообщения на моем автоответчике. Мне нужен контакт, а не отдохнуть друг от друга.  - Похоже, сейчас она не столько обижена, сколько уязвлена.  - Ты совсем не знаешь, что мне нужно.

«Скажи ей, что все кончено»,  - настаивает Хьюго Разумник, но Хьюго Распутник обожает женщин в форменной одежде.
        - Ты права, я действительно этого не знаю. Ни о тебе, Марианджела, ни о любой другой женщине. Я даже не знаю, что нужно мне самому. До тебя у меня были две или три подружки - но ты… ты совсем другая. К концу прошлого лета мой внутренний взор словно бы переключился на телевизионный канал, где сутки напролет показывали только Марианджелу Пинто-Перейра. Я чуть с ума не сошел. Единственным способом как-то восстановить душевное равновесие была временная разлука с тобой. Часто я почти готов был позвонить… но… видишь ли, ангел мой, все это по неопытности, а не со зла.  - Я открываю дверь в библиотеку.  - Спасибо тебе за все. За великолепные воспоминания. Прости, что был недостаточно чуток. Прости, что причинил тебе боль.
        Она придерживает дверь ногой. Вся такая обиженная, пылкая.
        - Сестра Первис просит принести кофе тебе и бригадному генералу. Черный и одна ложка сахара?
        - Да, пожалуйста. Но только без всякого амазонского вуду, от которого яйца усыхают, ладно?
        - Острый нож надежнее вуду,  - огрызается она.  - В кофе молоко или сливки, как ты пьешь в своем Камбриже?
        - От кофе с молоком у меня сыпь.
        - Значит, если… если… я найду настоящий бразильский кофе, ты будешь пить?
        - Марианджела,  - вздыхаю я.  - Если хоть раз попробуешь что-то настоящее, то понимаешь, что все остальное - дешевая подделка.
        - Почти закончили, генерал,  - говорю я старику, переворачивая страницу.  - «Но для меня в этом видении моей юности - весь Восток. Он открылся мне в то мгновение, когда я - юноша - впервые взглянул на него. Я пришел к нему после битвы с морем - и я был молод, и я видел, что он глядит на меня. И это все, что у меня осталось! Только мгновение; миг напряжения, романтики, очарования - юности!.. Дрожь солнечного света на незнакомом берегу, время, чтобы вспомнить, вздохнуть и… прощай! Ночь… прощай…»
        Я прихлебываю остывший кофе; бригадный генерал Филби так и не прикоснулся к своей чашке. Пять лет назад этот умнейший человек был полон жизни, а теперь бесформенной грудой горбится в инвалидном кресле. Тогда, в 1986 году, семидесятилетний генерал вел себя так, будто ему пятьдесят; он жил в роскошном особняке в Кью со своей преданной вд?вой сестрой, миссис Хаттер. Когда генерал сломал ногу, директор нашей школы, его старый приятель, отправил меня выкашивать генеральский газон, но генерал Филби разглядел во мне родственную душу, и вместо того, чтобы корпеть над основами обществоведения, мы с ним играли в покер, криббедж и блек-джек. И потом, уже после того, как его нога срослась, я заходил к нему почти каждый четверг. Миссис Хаттер усиленно меня подкармливала, а потом мы усаживались за карточный стол и генерал наставлял меня в таких тонкостях искусства соблазнения госпожи Удачи, о которых не ведал даже Жаб. Некогда отчаянный ловелас, генерал Филби по-прежнему любил щегольски одеваться, увлекался филателией и лингвистикой, а еще был превосходным рассказчиком. За рюмкой портвейна он мог часами
рассказывать о своей службе в Особом лодочном отделении Британской армии в Норвегии в годы Второй мировой и во время Корейской войны. Он посоветовал мне прочесть Конрада и Чехова и научил, как получить фальшивый паспорт, отыскав среди кладбищенских надгробий подходящее имя и написав запрос в Сомерсет-Хаус о выдаче копии свидетельства о рождении. Такая уловка была мне уже известна, но говорить об этом я не стал.
        Сейчас бригадный генерал Филби почти не шевелится. Голова его время от времени покачивается из стороны в сторону, как у Стиви Уандера за роялем; в складки пиджака набивается перхоть. Генерала бреет и стрижет медбрат, весьма халатно относящийся к своему поручению; вдобавок старик страдает недержанием мочи и не обходится без урологического подгузника. Время от времени с уст бригадного генерала срываются невнятные слова, но со мной он практически не разговаривает. Я понятия не имею, доставляет ли ему «Юность» Конрада такое же удовольствие, как и прежде, или ему мучительно напоминание о былых счастливых днях. Возможно, он даже не воспринимает чужие речи и не узнает меня.
        Как бы то ни было, Марианджела утверждает, что, когда имеешь дело со старческой деменцией, следует вести себя так, словно человек, которого ты раньше знал, все еще скрыт в развалинах одряхлевшего тела. Тогда если выяснится, что его там нет, то ничего страшного, страдалец все-таки получает должный уход; но если тот, прежний, человек еще существует где-то под завалами, то ты для него - спасательный трос, страховочный канат.
        - Ну вот, мы добрались до последней страницы,  - говорю я.  - «Что же чудесней - море, само море, или, может быть, юность? Кто знает? Но вы - все вы получили кое-что от жизни: деньги, любовь - то, что можно получить на суше… скажите же мне: не лучшее ли то было время, когда мы были молоды и скитались по морям… Были молоды и ничего не имели, а море не дает ничего, кроме жестоких ударов, и нет-нет да предоставит вам случай почувствовать вашу силу… только это и дает оно вам, о ней-то все вы и сожалеете».
        В горле бригадного генерала что-то трепещет.
        Вздох? Или просто воздух дрожит в голосовых связках?
        В просвет между деревьями в дальнем конце сада виднеется серебро и пушечная бронза Темзы.
        Слева направо по реке проносится лодка с пятью гребцами. Исчезает в мгновение ока.
        Садовник в кепке собирает граблями палую листву.
        В меркнущем свете дня звучит последний абзац:
        - «И все мы кивнули ему - финансист, бухгалтер, адвокат,  - все мы кивнули ему через стол, который, словно неподвижная полоса темной воды, отражал наши лица, изборожденные морщинами, лица, отмеченные печатью труда, разочарований, успеха, любви; отражал наши усталые глаза; они глядят пристально, они глядят тревожно, они всматриваются во что-то за пределами жизни - в то, что прошло и чего все еще ждешь,  - прошло невидимое, во вздохе, вспышке - вместе с юностью, силой, романтикой грез…»
        Я захлопываю книгу, включаю лампу. На моих часах четверть пятого. Я встаю, задергиваю шторы.
        - Что ж, сэр,  - говорю я, будто обращаюсь к пустой комнате.  - Пожалуй, не стоит вас чрезмерно утомлять…
        Неожиданно лицо бригадного генерала напрягается, оживает, он открывает рот и, невнятно выговаривая слова из-за перенесенного инсульта, глухим, призрачным голосом произносит:
        - Мои… чертовы… марки…
        - Генерал Филби… это Хьюго, сэр. Хьюго Лэм.
        Трясущейся рукой он пытается схватить меня за рукав:
        - Полиция…
        - Какие марки, генерал? О чем вы?
        - Целое… состояние…
        Глаза смотрят осмысленно, и на миг мне кажется, что генерал вот-вот бросит обвинение похитителю, но этот миг пролетает. По коридору катят скрипучую тележку. Знакомое выражение исчезает с генеральского лица, и я остаюсь наедине с настенными часами, с полками роскошных книг, которых никто не читает, и с ясным пониманием того, что, как бы я ни прожил свою жизнь, сколько бы власти, богатства, опыта, знаний или красоты ни выпало на мою долю, свое существование я закончу так же, как этот несчастный старик. Глядя на бригадного генерала Реджинальда Филби, я как будто смотрю в телескоп, устремленный в будущее, и вижу самого себя.
        Раскачивается Марианджелин «ловец снов», случайно задетый мною; в буйных кудрях любовницы прячется крестик. Беру Сына Божьего в рот, представляю, как Он растворяется на языке. Секс, возможно, и является противоядием от смерти, но вечную жизнь обеспечивает только биологическим видам, а не отдельным их представителям. В СD-плеере Элла Фицджеральд снова, бурной ночью в Берлине тридцать лет назад, забывает слова из баллады о Мэкки-Ноже. Где-то под нами грохочет поезд - линия «Дистрикт» лондонской подземки. Марианджела целует мне предплечье, потом вдруг кусает, изо всех сил.
        - Ой!  - обиженно вскрикиваю я, наслаждаясь болью.  - Это что, по-португальски означает: «У меня земля ушла из-под ног, мой господин и повелитель. А хорошо ли было тебе?»
        - По-португальски это означает: «Я тебя ненавижу, врун, обманщик, чудовище, псих, извращенец, и чтоб тебе вечно гнить в аду, сукин ты сын!»
        Мой погребенный епископ восстает из гроба; мы хохочем, предвкушая миг наслаждения, но от смеха мне не удается его продлить. Аккуратно снимаю презерватив, чтобы клейкое содержимое не запятнало лиловые простыни Марианджелы, и облекаю его в саван бумажной салфетки. Безумный угар совокупления всегда завершается сущим фарсом. Марианджела поворачивается лицом ко мне, а я размышляю, почему женщины дурнеют, когда их лишают покровов, обнажают и используют по назначению. Марианджела садится, отпивает воду из стакана, охраняемого статуэткой Христа Искупителя.
        - Хочешь?  - Она подносит стакан мне к губам, прижимает мою руку к своей груди; сердце Марианджелы выстукивает: «Люблю, люблю, люблю, люблю, люблю».
        Ах, ну почему я не послушал Хьюго Разумника…
        - Юго, когда я познакомлюсь с твоей семьей?
        Я натягиваю трусы. Хорошо бы принять душ, но автомобильный салон «Астон-Мартин» скоро закроется, так что надо поторапливаться.
        - А зачем тебе знакомиться с моей семьей?
        - Я просто хочу. Мы встречаемся шесть месяцев. Двадцать первого июня ты сюда пришел, а завтра двадцать первое декабря.
        Господи, это какой-то счетчик памятных дат!
        - Лучше давай сходим с тобой в ресторан, ангел мой, поужинаем, отметим знаменательную дату и не будем впутывать в это мою семью. Договорились?
        - Я хочу познакомиться с твоими родителями, с твоими братьями…
        Ну да… «Мама, папа, Найджел, Алекс, знакомьтесь - Марианджелa. Она родом из захолустного пригорода Рио, работает сиделкой в доме для престарелых „Риверсайд“, где всякий раз, навещая бригадного генерала Филби, я ее трахаю. А что у нас сегодня на ужин?» Я вытаскиваю свою майку из-под кровати.
        - Честно говоря, я не вожу домой подружек.
        - Значит, я буду первой. Это очень приятно.
        - Мне очень не хочется…  - так, джинсы, молния, ремень,  - чтобы некоторые сферы моей жизни пересекались.
        - Я твоя девушка, а не какая-то сфера. Ты что, меня стесняешься?
        Какая очаровательная попытка эмоционального шантажа.
        - Ты же знаешь, что нет.
        Рассудок подсказывает Марианджеле, что эту тему следует оставить в покое, но сердцу не прикажешь.
        - Значит, ты стесняешься своих родных?
        - Не больше, чем обычный средний сын из троих имеющихся.
        - А… ты стесняешься, что я на пять лет тебя старше?
        - Тебе всего двадцать шесть. До старости далеко.
        - А может… я недостаточно белая для твоих родителей?
        Я застегиваю пуговицы на рубашке из коллекции Пола Смита.
        - Это вообще не имеет значения.
        - Тогда почему я не могу познакомиться с родными моего бойфренда?
        Один носок, второй…
        - Ну, наши отношения… не на той стадии.
        - Фигня, Юго! Отношения - не только обладать другим телом. Когда ты в своем Камбриже пьешь гадкий кофе с белыми аспирантками, я тут не жду твоих звонков или писем. Да-да, не жду. Один врач-консультант из частной клиники приглашает меня на свидание, в самый модный японский ресторан Мэйфера. Мои подруги говорят: «Ты сумасшедшая! Соглашайся!», но я не соглашаюсь - из-за тебя.
        Меня смешит ее дилетантский подход, и я с трудом сдерживаю улыбку.
        - Зачем я тебе? Для секса на каникулах?
        Так. Моя куртка у двери, ковбойские сапоги там же; а Марианджела голая, как снеговик, и совершенно безоружная.
        - Ты мой друг, Марианджела. Мой самый близкий друг. Хочу ли я познакомить тебя с родителями? Нет. Хочу ли я жить вместе с тобой? Нет. Хочу ли я вместе с тобой строить планы на будущее, складывать свежевыстиранное белье, завести кошку? Нет.
        Под окнами грохочет очередной поезд подземки, и, как по заказу, разыгрывается душераздирающая сцена - древняя, как гоминиды и их слезные протоки. Такое происходит повсеместно и постоянно, по всей планете Земля, на всех континентах, во всех странах, на всех языках. Марианджела утирает глаза, отворачивается, и все Олли Куинны мира тут же упали бы на колени, обещая все-все исправить. А я молча надеваю куртку и сапоги. Потоки слез тут же высыхают.
        - Ты уходишь? Прямо сейчас?
        - Если это действительно наше с тобой последнее свидание, ангел мой, то ни к чему продлевать агонию.
        От обиды до ненависти - пять секунд.
        - Sai da minha frente! Vai pra puta que pariu![22 - Здесь: Пошел вон! Убирайся к чертовой матери! (порт.)]
        Замечательно. Если девушка тебя ненавидит, порвать с ней гораздо проще. Переступая через порог, я говорю:
        - Если твой врач-консультант захочет узнать, как обращаться с Марианджелой Пинто-Перейра, передай ему, что я готов поделиться с ним ценными наблюдениями.
        Убийственно мрачный взгляд, стремительное движение сильной руки, промельк великолепной бразильской груди - и в меня со скоростью метеора летит Христос Искупитель, вращаясь, как пущенный из пращи камень; меня спасла какая-то доля секунды - статуэтка, врезавшись в захлопнутую дверь, превращается в тысячу гипсовых градин.
        К шести часам смеркается, вот-вот пойдет снег. Я надеваю вязаную шапку из шерсти опоссума. В зажиточных кварталах Ричмонда все спокойно. Обыватели, достойные представители среднего класса, задергивают шторы на окнах особняков, уставленных книжными шкафами, увешанных картинами и освещенных гирляндами рождественских елок. Я сворачиваю на Ред-Лайон-стрит. Девица в приемной автосалона «Астон-Мартин» обладает такими же соблазнительными формами, как представленные здесь автомобили, но вот лицо у нее - один в один инопланетянин из одноименного фильма. Она воркует по телефону, а я неторопливо прохожу мимо, коротко киваю - мол, твой босс меня ждет,  - пересекаю салон и оказываюсь у распахнутой двери с табличкой: «ВИНСЕНТ КОСТЕЛЛО. ОТДЕЛ ПРОДАЖ». Обитатель кабинета, мужчина лет тридцати с налаченной прической «маллет» и в костюме средней паршивости из местного универмага, неумело заворачивает в подарочную бумагу громадную коробку с игрушечным автодромом «Скейлекстрик».
        - Здравствуйте,  - произносит он.  - Чем могу помочь?
        Восточнолондонский выговор, интонации рубахи-парня; на письменном столе фотография - он с мальчуганом, без мамочки и без обручального кольца.
        - Вы - Винсент Костелло?
        - Да. Как на двери написано.
        - Мне хотелось бы узнать, какова продажная стоимость автомобиля «астон-мартин-кода». Но прежде…  - Я выразительно гляжу на полузавернутую коробку.  - Позвольте мне помочь вам.
        - Нет, нет, что вы! Все в порядке. Я и сам справлюсь.
        - Да, у меня все в порядке, а вот у вас - не очень. Так что все-таки давайте я вам помогу.
        - Ох, спасибо. Это для моего пятилетнего сынишки.
        - Он увлекается «Формулой-один»?
        - Просто помешан на всем, у чего есть двигатель,  - на автомобилях, мотоциклах и тому подобном. Обычно подарки заворачивает его мать, но сегодня…  - Кончик клейкой ленты отрывается вместе с длинной полоской оберточной бумаги, и Костелло бормочет под нос «да б…», на ходу превращая ругательство в «да бога ради!».
        - Коробки лучше оборачивать по диагонали.  - Предотвращая возражения, я отстраняю его и берусь за дело сам.  - Нужно заранее нарезать кусочки клейкой ленты, аккуратно сложить бумагу и…  - Через несколько секунд на письменном столе красуется идеально завернутая подарочная коробка.  - Готово.
        Винсент Костелло с уважением смотрит на меня:
        - Где это вы так здорово научились?
        - У моей тетушки сеть сувенирных магазинчиков для состоятельных клиентов. И блудный племянник ей иногда помогает.
        - Повезло вашей тетушке! Итак, вас интересует «астон-мартин-кода»?
        - Да, шестьдесят девятого года выпуска. Сто десять тысяч миль пробега по счетчику, единственный владелец, человек весьма осмотрительный.
        - Чрезвычайно маленький пробег для такой винтажной модели.  - Костелло достает из ящика письменного стола лист бумаги, сплошь покрытый цифрами.  - А можно узнать, кто этот осмотрительный водитель? Потому что вы-то явно не сидели за рулем в шестьдесят девятом году.
        - Нет, конечно же, речь не обо мне. Автомобиль достался моему приятелю в наследство от отца. Меня, между прочим, зовут Хьюго, Хьюго Лэм. А мой приятель из пензанских Пенхалигонов.  - (Мы обмениваемся рукопожатием.)  - После смерти отца ему пришлось выплатить огромный налог на наследство, а вдобавок оказалось, что финансовое положение семьи в плачевном состоянии.
        Винсент Костелло сочувственно морщится:
        - Да, представляю себе.
        - Мать моего друга - женщина очаровательная, но в финансах абсолютно ничего не смыслит. И в довершение всех неприятностей их адвокат, он же консультант по финансовым вопросам, только что попался на мошенничестве.
        - Господи, да это просто какая-то череда несчастий!
        - Вот именно. Я пообещал Джонни узнать, сколько можно получить за «астон-мартин» в столичном автосалоне - сам я из этих краев, родители живут на Чизлхерст-роуд. Подозреваю, что в торговле винтажными автомобилями ковбоев куда больше, чем честных шерифов; кроме того, заключить подобную сделку в лондонском автосалоне, вот как у вас, например, наверняка выгоднее, чем в Девоншире или Корнуолле.
        - Верно рассуждаете, Хьюго. Но позвольте, я сверюсь с текущими ценами…  - Костелло открывает папку.  - А ваш отец, случайно, не наш клиент?
        - Папа сейчас обожает «бэ-эм-вэ», но, вполне возможно, вскоре созреет для чего-нибудь пошикарнее. В конце концов, сегодня «бумер» есть почти у каждого. Я обязательно скажу отцу, как вы мне помогли.
        - Спасибо, буду обязан. Значит, так, Хьюго. Передайте вашему другу, что ориентировочная цена автомобиля «астон-мартин-кода» шестьдесят девятого года выпуска с сотней тысяч миль пробега и в пристойном состоянии…  - Винсент Костелло проводит пальцем по столбцу цифр…  - примерно двадцать две тысячи. Разумеется, на лондонском рынке цена несколько выше. У меня есть на примете коллекционер, из арабов, так вот, он готов заплатить и больше, особенно если машина действительно в хорошем состоянии, и при желании я мог бы вытянуть из него тысяч двадцать пять. При условии, что машину осмотрит наш механик, а мистер Пенхалигон лично предоставит все необходимые документы.
        - Естественно. Мы хотим, чтобы все было чисто и по закону.
        - В таком случае вот моя карточка - я буду ждать его звонка.
        - Отлично.  - Я прячу карточку в бумажник из змеиной кожи, и мы обмениваемся прощальным рукопожатием.  - Счастливого Рождества, мистер Костелло!

23 декабря
        Под звон дверного колокольчика вхожу в «Филателию Бернарда Крибеля» на улочке Сесил-Корт близ Чаринг-Кросс-роуд, и меня обволакивает аромат трубочного табака. В центре узкого длинного зала высится стойка с марками средней стоимости. Более дорогие экземпляры покоятся в запертых витринах у стен. Я разматываю шарф, но старая школьная сумка остается висеть на груди. По радио звучит второй акт «Дон Жуана». Бернард Крибель, в костюме зеленого твида и с темно-синим шейным платком, косится на меня поверх клиента у письменного стола, дабы удостовериться в моих намерениях; я всем своим видом показываю, что готов подождать, и тактично держусь на расстоянии, рассматривая безупречные негашеные экземпляры «Черного пенни» в специальной витрине с постоянно поддерживаемым уровнем влажности. Вскоре становится ясно, что крибелевского клиента ждет большое разочарование.
        - Что вы имеете в виду?  - возмущается он.  - Как это - фальшивая?
        - Возраст этого экземпляра не сто лет, а от силы сто дней.  - Хозяин магазина снимает очки в тонкой оправе и трет слезящиеся глаза.
        Клиент жестикулирует, как комедийный итальянец:
        - Но здесь же выцветшие краски! Пожелтевшая бумага! Эта бумага никак не может быть современной!
        - Старинную бумагу раздобыть несложно, но вот эта штриховочная сетка наводит на мысль о двадцатых годах двадцатого века, а никак не о девяностых годах девятнадцатого.  - В размеренной английской речи Бернарда Крибеля сквозят славянские интонации: насколько я знаю, он родом из Югославии.  - Затем бумагу окунают в слабую чайную заварку, давно известный прием. А вот над печатными досками пришлось корпеть не одну ночь,  - впрочем, такое трудолюбие легко объясняется прейскурантной стоимостью в двадцать пять тысяч фунтов. Кстати, краска тоже вполне современная… «Уинзор и Ньютон», жженая охра, разведенная, разумеется… В целом весьма неплохая подделка.
        Клиент взвизгивает оскорбленным фальцетом:
        - Вы что, обвиняете меня в подделке?!
        - Что характерно, я обвиняю не вас, а того, кто совершил эту подделку.
        - Вы просто пытаетесь сбить цену! Признайтесь!
        Крибель с отвращением морщится:
        - Возможно, вашим товаром заинтересуется какой-нибудь перекупщик на Портобелло-роуд. Можете попытать счастья на передвижных ярмарках марок и монет. Прошу прощения, мистер Бадд, но меня дожидается настоящий клиент.
        Мистер Бадд с разочарованным стоном выбегает из магазина и пытается хлопнуть дверью, но дверь отказывается хлопать. Крибель качает головой, сокрушаясь, до чего дошел мир, и я спрашиваю:
        - И часто фальсификаторы приносят вам свои подделки?
        Крибель втягивает щеки, показывая, что вопрос не заслуживает его внимания.
        - Мне знакомо ваше лицо…  - Он перебирает свою мысленную картотеку.  - Э-э-э… мистер Анидр. В августе вы продали мне блок из восьми негашеных марок Питкэрнских островов. Хороший чистый блок.
        - Надеюсь, вы пребываете в добром здравии, мистер Крибель?
        - Более или менее. Как ваши занятия? Помнится, вы изучаете право в Университетском колледже Лондона.
        Ха, он явно хочет меня подловить.
        - Нет, астрофизику в Имперском колледже.
        - Да-да, конечно. Вам удалось обнаружить разумную жизнь в космосе?
        - Ее там ровно столько, сколько здесь, на Земле, мистер Крибель.
        Он улыбается старой шутке и смотрит на мою сумку:
        - Вы сегодня покупаете или продаете?
        Я достаю черный кляссер и вынимаю из него узкую полоску из четырех марок.
        Шариковая ручка в пальцах Крибеля барабанит по прилавку: тук-тук-тук.
        Филателист и его лампа «энглпойз» склоняются над марками.
        Стук шариковой ручки смолкает. Старческие глаза Бернарда Крибеля вопросительно обращаются ко мне, и я произношу:
        - Четыре марки колониальной Индии номиналом в пол-анны, темно-синие, выпуска тысяча восемьсот пятьдесят четвертого или пятьдесят пятого года, с правой стороны листа и частичной маркировкой на поле, в хорошем состоянии, негашеные. Как вам?
        - Недурственно.  - Он продолжает рассматривать марки под шерлок-холмсовской лупой.  - Не могу утверждать, что часто встречал подобные экземпляры. И на какую цену вы рассчитываете?
        - В июне прошлого года одна гашеная марка из этой серии ушла с аукциона «Сотбис» за две тысячи сто фунтов. Умножаем на четыре, получаем восемь тысяч четыреста. Набавляем пятьдесят процентов за то, что марки негашеные, и получаем примерно тринадцать тысяч. Однако же… Держать магазин в центре Лондона накладно, за товар вы расплачиваетесь сразу же, а я весьма надеюсь завязать с вами плодотворные долгосрочные отношения, мистер Крибель.
        - В таком случае называйте меня просто Бернард.
        - Ну, раз так, то и вы называйте меня просто Маркус. Моя цена - десять тысяч.
        Крибеля вполне устраивает озвученная цена, но ради приличия он делает вид, что терзается сомнениями.
        - На марки Содружества в наши дни спрос невелик.  - Он раскуривает трубку; ария завершается.  - Увы, самое большее, что я могу дать,  - восемь с половиной.
        - Не вынуждайте меня идти на Трафальгарскую площадь, Бернард, сегодня очень холодно и скользко.
        Он вздыхает, раздувая волосатые ноздри:
        - Жена меня со свету сживет за подобную уступчивость, но молодых филателистов следует поощрять. Давайте поделим разницу и сойдемся на девяти тысячах двухстах пятидесяти фунтах.
        - Десять - простое, удобное, круглое число.  - Я обматываю шею шарфом.
        Последний вздох.
        - Ладно. Пусть будет десять.  - Мы обмениваемся рукопожатием.  - Вас устроит чек?
        - Да, но, Бернард…  - останавливаю я его у самой двери в подсобку; oн оборачивается.  - Вот вы бы позволили кому-то унести эти великолепные «пол-анны» прежде, чем получили бы за них деньги?
        Бернард Крибель склоняет голову, чествуя мой профессионализм, возвращает мне марки и уходит выписывать чек. По Чаринг-Кросс-роуд ползет полудохлый автобус. Демоны уволакивают Дон Жуана в ад: что ж, такова судьба всех дилетантов, которые пренебрегают должной подготовкой.
        Пробираюсь по извилистым улочкам рождественского Сохо, шумным, вспаренным, в склизком месиве талого снега, пересекаю Риджент-стрит, по которой гигантским ледником сползают автомобили, и прибываю в неприметный лондонский офис банка «Свисс интегрите», что прячется в тихом переулке за площадью Беркли-Сквер. Гориллоподобный охранник распахивает передо мной пуленепробиваемую дверь, приветственно кивает, зная, что мне назначено. В просторном светлом зале - кремовый интерьер, отделка красным деревом - я кладу чек на полированный стол миниатюрной сотрудницы банка, которая не задает никаких вопросов, кроме: «Как поживаете, мистер Анидр?» Возле ее компьютерного терминала красуется швейцарский флажок, и пока она заполняет бланк на мой вклад, я рассеянно думаю, что, возможно, мадам Константен, швейцарская экспатриантка с неразглашенным доходом, тоже снисходит до посещения этого офиса и сидит в этом, обитом бархатом кресле. Меня не оставляют воспоминания о нашей странной встрече в часовне Королевского колледжа, хотя я больше не испытываю необъяснимой потери времени. «До свидания, мистер Анидр»,  - говорит
клерк, и я согласно отвечаю: «До свидания». Деньги - всего лишь побочный продукт моего искусства, и все же я покидаю банк словно бы при оружии и в бронежилете; теперь, с чеком Крибеля, на моем банковском счету пятьдесят тысяч. Это, конечно, мизерная сумма для большинства клиентов банка «Свисс интегрите», но для студента, который сам пробивается к верхам, это очень неплохо. И эта сумма еще умножится. Почти все мои приятели из Хамбер-колледжа - за исключением тех, чьи родители достаточно состоятельны и по доброте душевной позволяют себя доить,  - по уши в долгах, но упрямо отказываются признавать, что в течение первых пяти лет по окончании университета им придется хлебать дерьмо полной ложкой и делать вид, что это черная икра. Ну, мне это не грозит. Я сам кого угодно дерьмом закидаю. По мере сил.
        В крытом переходе у Пиккадилли-Серкус двое в костюмах и плащах стоят у двери и громогласно отчитывают кого-то невидимого. Сквозь тонкую завесу снега с дождем ярко светятся витрины магазина «Тауэр рекордз»; станцию метро «Пиккадилли-Серкус» уже захлестывает первая волна офисных работников, живущих в пригородах, а меня раздирает любопытство. Между мужчинами в плащах я мельком замечаю какого-то жалкого йети, который жмется под дверью.
        - Поздравляю, ты разработал отличную маркетинговую стратегию!  - говорит один из его мучителей.  - Вон там прохожие цветы покупают, а здесь ты к ним пристаешь, просишь милостыню, так что они вынуждены давать тебе деньги, чтобы не выглядеть бессердечными ублюдками,  - пьяно восклицает он.  - Между прочим, мы как раз и занимаемся маркетингом. Интересно, сколько ты настрелял за вечер?
        - Я…  - Йети испуганно моргает.  - Я ни в кого не стрелял.
        Мучители переглядываются и издевательски хохочут.
        - Я ж много не прошу. Мне надо тринадцать фунтов, чтобы переночевать в хостеле.
        - Приведи себя в порядок и найди себе работу - хотя бы грузчика!
        - Без местижильства на работу не принимают.
        - Ну, так обзаведись ме-сто-жи-тель-ством.
        - А безработным комнаты не сдают.
        - Нет, ты слышишь, Гарри, у этого типа на все найдется объяснение.
        - Эй, эй, тебе нужна работа? Я дам тебе работу. Хочешь?  - спрашивает второй мучитель.
        Первый мучитель, тот, что покрупнее, нависает над беднягой:
        - Мой коллега вежливо интересуется, нужна ли тебе работа.
        Йети нервно сглатывает и кивает:
        - А какая работа-то?
        - Нет, ты слышишь, Гарри? Какие привередливые нищие пошли.
        - Будешь деньги собирать,  - говорит Гарри.  - Десять фунтов в минуту. Гарантированно.
        У йети какой-то лицевой тик.
        - А что надо делать?
        - Сейчас поймешь.  - Мучитель поворачивается к улице и швыряет пригоршню монет в просвет между машинами, которые грохочущим потоком стремятся к Пиккадилли-Серкус.  - Давай, Эйнштейн, греби деньгу!  - (Монетки катятся под колеса и днища автомобилей, рассыпаются по островкам подтаявшего грязного льда.)  - Видишь, улицы Лондона на самом деле вымощены золотом.
        Оба мучителя, страшно довольные, заплетающимися шагами уходят прочь, а изможденный йети размышляет, можно ли собрать монеты так, чтобы не угодить под автобус.
        - Не смей,  - говорю я бездомному попрошайке.
        Он сердито сверкает глазами:
        - А ты поспи в мусорном баке!
        Я достаю из бумажника две двадцатифунтовые банкноты.
        Он глядит то на деньги, то на меня.
        - Как раз на три ночи в хостеле,  - говорю я.
        Он берет деньги, прячет во внутренний карман замызганной куртки.
        - Премного благодарен.
        Принеся жертву богам, я ныряю в подземку, и она засасывает меня в воронку смрада немытых тел и зловонного дыхания.
        Сентенция предельно проста: «Многие писатели изображали государства и республики такими, какими им никогда не удавалось встречать их в действительности… Между тем, как живут люди, и тем, как должны они жить, расстояние необъятное: кто для изучения того, что должно бы быть, пренебрежет изучением того, что есть в действительности, тем самым вместо сохранения себя приведет себя к погибели: человек, желающий в наши дни быть во всех отношениях чистым и честным, неизбежно должен погибнуть в среде громадного, бесчестного большинства». И за это откровенное, прагматичное суждение кардинал Реджинальд Поул провозгласил Никколо Макиавелли пособником дьявола! После станции «Эрлз-Корт» поезд метро выныривает на поверхность, в угасающий свет дня. Мимо проносятся газовые подстанции, эдвардианские крыши, каминные трубы, телевизионные антенны, автостоянка у супермаркета, щиты с рекламой о сдаче помещений внаем. Пассажиры стоят, покачиваясь, будто говяжьи туши на крюках, или живыми трупами обмякают на сиденьях: офисные трудяги с воспаленными глазами, подключенные к «дискменам»; их обрюзгшие сорокалетние ипостаси
пялятся в «Ивнинг стэндард», а без пяти минут пенсионеры уныло взирают на окраины западного Лондона, поражаясь быстротечности жизни. «Я - Система, ты должен меня побороть,  - стучат колеса.  - Я - Система, ты должен меня побороть». Но что значит «побороть систему»? Разбогатеть, получить вольную, избавиться от ежедневного унижения и тягостного труда? Нас медленно обгоняет другой поезд, на параллельных путях; в метре от меня проползает вжатый в дверное стекло юный клерк из Сити - таким на будущий год стану и я. Хорошая кожа, хорошая одежда и опустошенные глаза. На обложке прижатого к груди журнала заголовок: «Как разбогатеть к тридцати». Парень замечает меня, щурится, пытается прочесть название моей книжки из серии «Пингвин-классик», но его поезд сворачивает на соседний путь.
        Весьма сомнительно, что систему можно побороть, отчаянно карабкаясь наверх, и, как мне известно, выпасть из системы - тоже не выход. Я слишком хорошо помню «Ривенделл». Летом перед началом учебы в Кембридже мы с ребятами решили потусить в клубе «Зыбкий мир» в Кэмден-Тауне. Там, закинувшись экстази, я склеил анемичную девицу с помадой цвета засохшей крови и в прикиде из черной паутины. Короче, мы с этой девушкой-пауком взяли такси и поехали к ней, в коммуну под названием «Ривенделл», которая оказалась сквотом в отведенном под снос доме в самом конце квартала, рядом с заводом по переработке макулатуры. Девушка-паук и я долго резвились под какой-то ранний альбом Джони Митчелл, про чаек, продрыхли до полудня, а потом спустились в Зал Элронда, где меня накормили чечевичным карри, а основатели сквота поведали мне, что их коммуна - аванпост посткапиталистического, постнефтяного и постденежного будущего. Все то, что «внутри системы», объявлялось плохим, а то, что «вне системы»,  - хорошим. Меня спросили, как я собираюсь провести отпущенный мне век, я заикнулся о работе в СМИ и тут же подвергся
обличительной словесной бомбардировке и коллективной критике на тему того, что внутрисистемные СМИ разделяют, а не объединяют общество. Девушка-паук объяснила, что только в «Ривенделле» можно по-настоящему общаться и знакомиться с мудрыми сказаниями древних культур, таких как инуитская, ибо «мудрость древних - наше богатство». Когда я уходил, девушка-паук попросила у меня «взаймы» двадцать фунтов, чтобы закупиться продуктами в супермаркете «Сейнсбери». Я посоветовал ей процитировать кассиру какую-нибудь инуитскую мудрость, раз уж это «богатство». Ее ответ был отчасти радикально-феминистским, но в основном англосаксонским. В «Ривенделле» я обзавелся не только лобковыми вшами и аллергией на Джони Митчелл, которая продолжается и по сей день, но и твердым убеждением, что «вне системы» существует только нищета.
        В общем, спросите у йети, как ему его свобода.
        В прихожей, снимая шапку и сапоги, я слышу, как мама в гостиной говорит:
        - Минуточку, кажется, он вернулся.  - Не выпуская телефонного аппарата из рук, она выглядывает в коридор; шнур натягивается до предела.  - Да, это он! Как вы вовремя позвонили! Я дам ему трубку. Рада наконец-то услышать голос того, о ком Хьюго столько рассказывал. Поздравляю с наступающим.
        Я вхожу в гостиную, одними губами спрашиваю:
        - Джонни Пенхалигон?
        Мама кивает и выходит, прикрыв за собой дверь. Темная гостиная освещена прерывистым мерцанием елочной гирлянды. Телефонная трубка лежит на плетеном стуле. Я прижимаю ее к уху, слушаю нервное дыхание Пенхалигона и чарующую музыкальную заставку сериала «Твин-Пикс», звучащую где-то в особняке Тридейво-хаус. Медленно считаю про себя от десяти до нуля.
        - Джонни! Какая неожиданность! Извини, что заставил тебя ждать.
        - Привет, Хьюго. Да, это я, Джонни. Привет. Как дела?
        - Отлично. Готовлюсь к Рождеству. А ты как?
        - Вообще-то, не очень, если честно.
        - А чего так? Я могу чем-нибудь помочь?
        - Ну… не знаю. Это как-то… неудобно…
        - Да ла-адно тебе! Давай говори.
        - Помнишь последнюю тусовку у Жаба? Ну, с которой ты ушел, когда я выиграл больше четырех тысяч.
        - Еще б не помнить. Я тогда за час все деньги спустил. А пирату Пензанса, как обычно, везло.
        - Ну да. Прям такая пруха, как по волшебству…
        - Ни фига себе волшебство! Четыре тысячи фунтов - это же больше годовой стипендии.
        - Вот-вот, поэтому мне дурь в голову ударила. Слегка. То есть не слегка, а ощутимо так приложила. А еще и глинтвейн этот… В общем, я решил, что надоело клянчить деньги у мамы всякий раз, как я остаюсь на мели… Так вот, после того, как ты ушел, карты сдавал Эузебио, и у меня сразу оказался флеш в пиках, до валета. Я играл безупречно - прикидывался, что блефую, а на руках вроде как полное дерьмо,  - и на столе было уже больше двух тысяч…
        - Охренеть, Джонни! Это же целая куча денег!
        - Ну да. Только мы заранее договорились, что предел устанавливать не будем, и все трое только и делали, что повышали и повышали ставки, и никто не желал отступать. У Ринти оказался допер, а Брюс Клегг посмотрел на мой флеш и говорит: «Ну вот, Пират опять нас вздрючил», и я уже начал сгребать денежки, а он добавляет: «Ой, погодите-ка. Что это у меня? Никак фул-хаус?» И правда фул-хаус. Три дамы, два туза. Мне надо было сразу встать и уйти. А я, дурак, не ушел. Выигранные четыре тысячи превратились в две, потому что две я проиграл. Короче, я подумал, что это случайность, что надо взять себя в руки и отыграться, мол, Фортуна благоволит смельчакам и все такое. Еще одна игра, и все переменится… Жаб пару раз спрашивал, не хочу ли я завязать, но… к этому времени я уже… уже…  - голос Пенхалигона срывается, дрожит,  - проиграл десять тысяч.
        - Ничего себе! Вот это по-взрослому.
        - В общем, мы продолжили игру, и я все время проигрывал и никак не мог понять, почему это среди ночи в Королевском колледже трезвонят колокола, но тут Жаб раскрыл шторы, и оказалось, что уже день. Жаб объявил, что закрывает казино на каникулы, и предложил нам яичницу. Но есть мне не хотелось…
        - Ты же сперва выиграл,  - утешал его я,  - а потом проиграл. В покере всегда так.
        - Нет, Хьюго, ты не понимаешь! Эузебио серьезно проигрался, а я… а я так вообще в пух и прах, а когда Жаб подбил бабки, оказалось, что я должен…  - он переходит на сдавленный шепот,  - пятнадцать тысяч двести фунтов! Жаб сказал, что округлит мой проигрыш до пятнадцати тысяч…
        - Твое благородство всегда пробуждает в Жабе самые лучшие чувства,  - говорю я, глядя на улицу сквозь щелку в шторах синего бархата; ночь холодная, чернильно-синяя, с янтарными пятнами фонарей.  - Он же понимает, что имеет дело не с каким-то прощелыгой, который считает, что если ему нечем платить, то он и не будет платить.
        Пенхалигон вздыхает:
        - То-то и оно, понимаешь.
        - Если честно, Джонни, то не очень…  - с напускным недоумением говорю я.
        - Пятнадцать тысяч фунтов - это… много. Это очень много!
        - Разумеется, для простых смертных, вот как для меня, например, это офигительная сумма, но для старой корнуэльской аристократии…
        - Да у меня и на основном счете столько не наберется!
        - Ах вот оно что! Ну, тогда… В общем, так. Мы с Жабом знакомы с тех самых пор, как я поступил в Кембридж. Честное слово, тебе совершенно не о чем беспокоиться.
        Пенхалигон с надеждой хрипит:
        - П-правда?
        - Жаб - классный парень. Напомни ему, что банки закрыты на Рождество и что до Нового года ты не сможешь перевести ему деньги. Он же понимает, что слово Пенхалигона в гарантиях не нуждается.
        Вот он, момент истины.
        - Но у меня нет пятнадцати тысяч фунтов!
        Так, сделаем драматическую паузу, прибавим капельку смущения и щепотку недоверия:
        - Погоди… тебе что, совсем неоткуда взять деньги?
        - Ну да… Неоткуда. Я заплатил бы, если бы мог, но сейчас…
        - Джонни. Прекрати. Долг есть долг, Джонни. Я за тебя поручился. Перед Жабом. Сказал: «Это же Пенхалигон!», и этого было достаточно. Больше и объяснять ничего не пришлось.
        - То, что мои предки были адмиралами, а дом, в котором я живу,  - памятник архитектуры, вовсе не делает меня миллиардером. И вообще, Тридейво-хаус заложен банку «Куртард»!
        - Ладно, успокойся. Лучше попроси мать выписать тебе чек.
        - На оплату покерного долга? Ты что, спятил? Она мне ни пенса не даст. Слушай, а что сделает Жаб, если я… ну, если эти пятнадцать тысяч…
        - Нет, нет и нет! Жаб - человек дружелюбный, но деловой, и бизнес для него важнее любых дружеских отношений. Прошу тебя, Джонни, заплати.
        - Ну а что с того, если я проигрался в покер? Я же никаких договоров с Жабом не подписывал!
        - Долг есть долг. Жаб считает, что ты ему должен. И я так считаю, ты уж извини. А если ты откажешься честно выплатить долг, то это будет уже вызов. Он, конечно, не станет подкладывать тебе в постель лошадиную голову, но втянет в это дело и твоих родных, и Хамбер-колледж, а им вряд ли понравится, что их доброе имя треплет желтая пресса.
        Пенхалигон слышит, как его сияющее будущее разбивается вдребезги, словно бутылки в контейнере для сбора стеклотары, сброшенном с крыши многоэтажной парковки.
        - Охренеть…
        - Вообще-то, выход есть… нет, это вряд ли.
        - Слушай, я сейчас на все готов. Абсолютно на все.
        - Нет, забудь. Глупости все это. Я знаю, что ты на это скажешь.
        - Да ладно, Хьюго, колись.
        Чтобы убедить человека, не надо его насильно принуждать; лучше показать ему волшебную дверцу и обставить все так, чтобы ему непременно захотелось ее открыть.
        - У тебя же есть старый спортивный автомобиль. «Альфа-ромео», кажется?
        - Нет, винтажный «астон-мартин-кода», шестьдесят девятого года выпуска. Но… продать его?
        - Немыслимо, я понимаю. Лучше просто пади к ногам матери, Джонни.
        - Это же… понимаешь, это папина машина. Он мне ее завещал. Я ее обожаю. И потом, как я объясню, куда она делась?
        - Что-нибудь придумаешь, Джонни, у тебя это хорошо получается. Скажешь, что лучше реализовать активы и вложить деньги в какие-нибудь офшорные бонды, чем рассекать по Девону и Корнуоллу на спортивном автомобиле, пусть и доставшемся в наследство от отца. Кстати, я вот вспомнил, у нас в Ричмонде есть вполне приличный дилер, который специализируется на винтажных автомобилях. Человек надежный и неболтливый. Я мог бы заглянуть к нему, пока он не закрылся на Рождество, и узнать, о какой сумме идет речь.
        Судорожный вздох с отмороженного пальца на стопе Англии.
        - Ну, нет так нет,  - говорю я.  - Прости, Джонни, но я не могу…
        - Нет, я согласен. Сходи поговори с дилером.
        - А ты не хочешь объяснить Жабу, что происходит…
        - Может, ты ему позвонишь? А то я… нет, я не…
        - Ладно, я все устрою. Друзья познаются в беде.
        По памяти набираю номер Жаба. После первого же гудка включается автоответчик; я торопливо говорю: «Пират продает. Я уезжаю в Альпы после Дня подарков, так что увидимся в Кембридже в январе. Счастливого Рождества». Кладу трубку и окидываю рассеянным взором сделанные на заказ книжные шкафы, телевизор, отцовский бар с напитками, мамины светильники выдувного стекла, старинную карту Ричмонда-на-Темзе, фотографии Брайана, Элис, Алекса, Хьюго и Найджела Лэмов в разном возрасте и на разных стадиях развития. Разговоры родных доносятся до меня, как призрачные голоса из какой-то фантастической переговорной трубки для связи с иным миром.
        - Ну что, Хьюго, все в порядке?  - В дверь заглядывает отец.  - С возвращением.
        - Привет, пап. Это Джонни звонил, мой приятель из Хамбера. Справлялся насчет списка литературы по экономике на следующий триместр.
        - Похвальная организованность. Ох, я совсем забыл, у меня в багажнике бутылка коньяка, схожу заберу…
        - Не надо, пап! Там жуткий холод, ты и так простужен. Вон моя куртка на вешалке, я мигом.
        - Мы встречаемся снова,  - произносит кто-то, когда я захлопываю багажник отцовского «БМВ».  - Средь зимы суровой, так сказать.
        Я едва не роняю бутылку. Неизвестный кутается в анорак; в свете уличного фонаря капюшон отбрасывает тень, полностью скрывая лицо. Он стоит в нескольких шагах от тротуара, на нашей подъездной дорожке.
        - Я могу вам помочь?  - спрашиваю я невольно дрогнувшим голосом.
        - Именно это нам и хотелось бы знать.  - Он скидывает капюшон, и, как только я узнаю йети-попрошайку с Пиккадилли-Серкус, бутылка выскальзывает у меня из пальцев и глухо шлепается мне на ногу.
        - Вы? Я…  - говорю я, и дыхание повисает белым облачком.
        - Похоже на то,  - говорит он.
        Я сипло спрашиваю:
        - Зачем… вы меня преследуете?
        Он разглядывает дом моих родителей, будто собирается его купить. Не вынимает рук из карманов. Там есть место для ножа.
        - У меня нет для вас денег, если вы за этим…
        - Я здесь не ради банкнот, Хьюго.
        Я задумываюсь: я совершенно точно не говорил ему, как меня зовут! Да и с какой стати мне ему было представляться?
        - Откуда вам известно мое имя?
        - Оно известно нам уже не первый год.  - Вульгарные интонации и простонародная манера произношения исчезают без следа, дикция становится абсолютно безупречной.
        Я вглядываюсь в его лицо. Может, это мой бывший одноклассник?
        - Кто вы?
        Йети скребет грязную башку: на нем перчатки с обрезанными кончиками пальцев.
        - Если вас интересует хозяин этого тела, то он - ничего не значащий тип, вырос в окрестностях Глостера, у него вши, героиновая зависимость и активный вирус иммунодефицита. Если же вам интересно, с кем именно вы беседуете, то ответ будет несколько иным: я - Иммакюле Константен. Мы с вами недавно обсуждали природу власти. Вы меня помните, я знаю.
        Я отступаю на шаг; выхлопная труба отцовского «БМВ» упирается мне в икру. Йети с Пиккадилли-Серкус вряд ли выговорил бы «Иммакюле Константен».
        - Это розыгрыш. Она вас подучила, объяснила, что нужно говорить, но откуда…
        - Откуда ей знать, кому из бездомных попрошаек вы сегодня подадите милостыню? Это же невозможно. И откуда ей знать о Маркусе Анидре? Мыслите шире. Раздвиньте границы возможного.
        На соседней улице завывает автомобильная сигнализация.
        - Вы из секретной службы. Вы оба… связаны с…
        - Правительственным заговором? Ну, я полагаю, это действительно несколько шире, но каковы пределы паранойи? Может, Брайан и Элис Лэм тоже агенты секретных служб? Может, к этому причастны Марианджела и сестра Первис? А может, бригадный генерал Филби вовсе не утратил разум? Паранойя - вещь поистине всепоглощающая.
        Все это происходит на самом деле. На корке снега - следы йети. От него тянет гнилостным запахом рвоты и перегара. Морозный воздух щиплет губы. Нет, таких галлюцинаций попросту не бывает.
        - Что вам нужно?
        - Прорастить семя.
        Мы в упор смотрим друг на друга. От него пахнет прогорклым печеньем.
        - Послушайте,  - говорю я,  - я не понимаю, что здесь происходит, и зачем она вас ко мне послала, и почему вы утверждаете, что вы - это она… Но вам нужно довести до сведения мисс Константен, что она совершила ошибку.
        - Какого рода ошибку я совершила? Уточните, пожалуйста.
        - Ну все, с меня хватит. Я вовсе не тот, кем вы меня считаете. И я хочу одного: спокойно встретить Рождество и спокойно жить да…
        - Мы слишком хорошо вас знаем, Хьюго Лэм. Мы знаем вас гораздо лучше, чем вы сами себя знаете.  - Йети удовлетворенно фыркает себе под нос, поворачивается и уходит прочь по нашей подъездной дорожке, бросив на прощание:  - Счастливого Рождества.

29 декабря
        Альпы тут, Альпы там, тут Альпы, там Альпы, всюду, всюду Альпы-Альпы. Изломанные, зубчатые, бело-голубые, бело-сиреневые, бело-белые, изрезанные выступами скал, опушенные заснеженными лесами… Я частый гость в шале Четвинд-Питтов и теперь знаю все названия окрестных гор: вот клык Гран-Дан-де-Вейзиви; по ту сторону долины - Сассенер, Ла-Пуант-дю-Сате и Пуант-де-Брикола; а за спиной закрывает полнеба Паланш-де-ла-Кретта. Вдыхаю полной грудью морозный воздух и вымарываю из окружающего пейзажа все признаки современности. Самолет в лучах заходящего солнца - долой. Огни Ла-Фонтен-Сент-Аньес в шестистах метрах ниже - выключить. Шале, колокольню, дома с островерхими крышами, похожие на деревянный макет деревушки, игрушку моего детства,  - стереть. Приземистое здание лыжной станции Шемей, отвратительную бетонную блямбу в стиле семидесятых, кофейню с грабительскими ценами и круг смотровой площадки, где стоим мы, четверо студентов Хамбер-колледжа,  - снести. Вагончики фуникулера, доставляющие нас, лыжников, на склоны, и кресельные подъемники канатной дороги к вершине Паланш-де-ла-Кретта - ффух!  - сдуть
порывом ветра. Сорок, пятьдесят или шестьдесят лыжников, скользящих по пологой синей трассе или чуть дальше, по более крутой и опасной черной. Лыжники? Какие еще лыжники? Я никаких лыжников не вижу. Руфус Четвинд-Питт, Олли Куинн и Доминик Фицсиммонс, приятно было пообщаться, а теперь пора и честь знать. Ну, типа того. Вот так-то лучше. Теперь здесь настоящее средневековье. Интересно, а деревушка Ла-Фонтен-Сент-Аньес тогда уже существовала? Гм, а вот эта худышка в мятно-зеленом лыжном костюме, там, у перил, курильщица, как все француженки - похоже, курение у них входит в школьную программу,  - вот она пусть остается. В конце концов, каждому Адаму нужна Ева.
        - Ну что, осеним трассу неувядаемой славой?  - Руфус Четвинд-Питт поднимает на лоб защитные очки «Сно-Фокс» стоимостью сто восемьдесят фунтов.  - На спор. А проигравшие будут от заката до рассвета угощать победителя в баре. Ну, кто со мной?
        - Я пас,  - заявляет Олли Куинн.  - Я спущусь по синей трассе. У меня нет ни малейшего желания в первый же день каникул угодить в больницу.
        - Так нечестно,  - говорит Доминик Фицсиммонс.  - Ты по этим трассам катаешься чаще, чем дрочишь!
        - Итак, трухлявые старперы Куинн и Фиц выбывают из игры.  - Четвинд-Питт поворачивается ко мне.  - А ты как, жертвенный ягненочек?
        Четвинд-Питт - отличный лыжник и обставит нас не только здесь, но и где угодно, а цены в ночных клубах Сент-Аньес так высоки, что неувядаемая слава обойдется мне слишком дорого, но я деловито плюю на ладони.
        - Что ж, Руфус, пусть победит сильнейший.
        Ход моих рассуждений логичен. Если Четвинд-Питт выиграет гонку, то потом, в бильярдной, будет щедр сверх меры, а если проиграет, то вечером тем более пойдет на риск, чтобы восстановить пошатнувшуюся репутацию альфа-самца.
        Четвинд-Питт усмехается и сдвигает «сно-фоксы» на глаза.
        - Ну, хоть у кого-то яйца на нужное место пришиты. Фиц, дай нам старт.  - Мы поднимаемся на верхнюю точку трассы, и Четвинд-Питт лыжной палкой вычерчивает в грязном снегу стартовую линию.  - Побеждает тот, кто первым придет к снеговику в конце черной трассы. Без нытья и без жалоб, чисто гонка по нисходящей, как сказал один выпускник Итона другому. А с вами, рохлями…  - Он презрительно смотрит на Фицсиммонса и Куинна,  - увидимся позже, chez moi[23 - У меня (фр.).].
        - Итак, на старт…  - объявляет Фицсиммонс.
        Мы с Четвинд-Питтом замираем на старте, будто спортсмены на зимних Олимпийских играх.
        - …внимание, марш!
        Пока я принимаю нужную стойку, Четвинд-Питт срывается с места, как метко пущенный снежок. Мы проносимся по первому участку трассы, мимо группы испанских ребятишек, устроивших фотосессию посреди спуска. Лыжня раздваивается - синяя трасса направо, черная налево, с отвесного выступа. Четвинд-Питт сворачивает налево, и я, естественно, следую за ним, через пару метров неловко приземляюсь, охаю, но все-таки удерживаюсь на ногах. Снег на склоне глянцевый, стеклянистый, быстрый, лыжи свистят по нему, как ножи при заточке. Я прибавляю скорость, но ускоряется и зад моего соперника, обтянутый черно-оранжевой лайкрой, огибает опору канатной дороги. Трасса сворачивает в высокогорный лес, продольный уклон увеличивается. Скорость нарастает - тридцать, тридцать пять, сорок километров в час; воздух наждаком обдирает щеки. Утром мы вчетвером спускались здесь аккуратной «змейкой», но сейчас Четвинд-Питт летит по прямой, как копье,  - сорок пять, пятьдесят километров в час,  - так быстро я еще никогда не ездил на лыжах, икры и бедра ноют, встречный ветер свистит в ушах. Дурацкая неприметная кочка отправляет меня в
полет на три, пять, восемь метров… я едва не падаю, но все-таки удерживаюсь на ногах. Если упасть на такой скорости, то от множественных переломов спасет только чудо. Четвинд-Питт, заложив крутой вираж, скрывается из виду, а секунд через пятнадцать к тому же месту подъезжаю я, но, недооценив крутизну поворота, попадаю в когтистые лапы сосен и с трудом возвращаюсь на лыжню. Начинаются змеиные извивы слалома; слежу, как впереди Четвинд-Питт выписывает вензеля, то исчезая, то снова появляясь в поле зрения; стараюсь подражать его углам наклона; непроизвольно приседаю и втягиваю голову в плечи, когда по перевернутому желобу ветвей кегельбанными шарами проносятся вороны. Неожиданно вылетаю из леса на медленный участок трассы, между отвесной скалой и высоченным обрывом. Желтые ромбы с черепами и скрещенными костями предупреждают, что от края следует держаться подальше. Мой соперник чуть тормозит, оглядывается… Он так далеко, что кажется нарисованным - палка, палка, огуречик,  - и уже катит мимо одинокой сосны на утесе, то есть достиг середины трассы. Значит, еще четыре-пять минут, и все. Я выпрямляюсь, давая
отдых мышцам живота, и краем глаза вижу город в долине, огоньки рождественских гирлянд на площади. Дурацкие очки запотевают, хотя продавщица уверяла, что ничего подобного не случится. Четвинд-Питт ныряет в нижний лесок, а я, отталкиваясь палками, доезжаю до одинокой сосны, а потом снова приседаю в позу гонщика. Снова набираю скорость - сорок пять, пятьдесят километров в час, и надо бы притормозить, но ветер-искуситель нашептывает в уши: «Быстрее, быстрее», и меня обволакивает нижний лес, сосновый туннель расплывается перед глазами, пятьдесят пять, шестьдесят километров в час, и я перелетаю гребень, за которым прячется жуткая расщелина, земля уходит из-под ног… Я воспаряю, точно укуренный архангел… свободный полет длится вечно, пока не… Так, почему это вдруг ноги на уровне подбородка?
        Правая нога ударяется о землю первой, но левая уходит в самоволку, и я качусь кубарем, и карту моего тела размечают вспышки боли - вот щиколотка, колено, локоть,  - черт, левую лыжу сорвало, и она ускакала, убежала, пропала без следа. Земля - деревья - небо, земля - деревья - небо, земля - деревья - небо, земля - деревья - небо, зернистый снег в лицо; игральная кость в стаканчике; яблоки в сушильном барабане, охи, стоны, вопли, ой-ё… Сила тяжести, скорость и земля: за остановку придется платить, а единственная приемлемая валюта в данном случае - боль…
        Ой-ой-ой! Запястье, лодыжка, ребро, ягодица, щиколотка, мочка уха… Наверняка все изодрано, все в синяках… но вроде бы ничего не сломано, если, конечно, я не одурманен выбросом естественных анальгетиков в кровь. Лежу на страховочной подстилке снега, сосновых игл и мшистого волокнистого дерна. Сажусь. Позвоночник в порядке. Это очень хорошо. Часы на запястье тоже в порядке, на циферблате 16:10, как и должно быть. Серебристые иголочки птичьих трелей. А встать получится? На месте правой ягодицы сгусток боли; копчик вколочен геологическим молотком… Но я встаю, понимая, что мне на редкость повезло. Поднимаю защитные очки, отряхиваю с куртки снег, отстегиваю оставшуюся лыжу и, опираясь на нее, как на посох, ковыляю вверх по склону в поисках ее товарки. Минута, другая - безуспешно. Четвинд-Питт наверняка уже в деревне, победно хлопает по толстопузому снеговику. Хромаю по лыжне, ищу в подлеске проклятую лыжу. Падение на черной трассе не позорно,  - в конце концов, я не профессиональный горнолыжник и не инструктор по лыжному спорту,  - но возвращаться в шале Четвинд-Питта на сорок минут позже Фицсиммонса и
Куинна, да еще и с одной лыжей, конечно же, хреново.
        По трассе с шорохом - вжух!  - спускается лыжник,  - и я поспешно отступаю с лыжни. Француженка со смотровой площадки - только француженки в этом сезоне носят мятно-зеленый. На гребень она взмывает с легкостью, разительно отличающейся от моей слоновьей неуклюжести, профессионально приземляется, замечает меня, понимает, что произошло, выпрямляется и тормозит чуть поодаль, на противоположной стороне лыжни. Потом наклоняется, вытаскивает из сугроба мою лыжу и приносит мне. Я пытаюсь применить свое посредственное знание французского:
        - Merci… Je ne cherchais pas du bon cote[24 - Спасибо… Я в той стороне не искал (фр.).].
        - Rien de casse?[25 - Ничего не сломано? (фр.)]
        Кажется, она спрашивает, нет ли у меня переломов.
        - Non. A part ma fierte, mais bon, ca ne se soigne pas[26 - Нет. Кроме моей гордости, но это не лечится (фр.).].
        Моя добрая самаритянка не снимает защитных очков, так что ее лица не разглядеть, видны лишь черные кудри, выбившиеся из-под лыжной шапочки, и неулыбчивый рот.
        - Tu en as eu, de la veine[27 - Здесь: Лихо ты на этом выступе навернулся (фр.).].
        Я - везучий мудак?
        - Tu peux…  - Мне хочется сказать: «Еще какой везучий».  - C’est vrai[28 - Там… Да, правда (фр.).].
        - Ca ne rate jamais: chaque annee, il y a toujours un couillon qu’on vient ramasser a la petite cuillere sur cette piste. Il restera toute sa vie en fauteuil roulant, tout ca parce qu’il s’est pris pour un champion olympique. La prochaine fois, reste sur la piste bleu[29 - Вот так всегда: каждый год на этой трассе какой-нибудь мудак разбивается в хлам, вообразив себя олимпийским чемпионом, и всю оставшуюся жизнь проводит в инвалидном кресле. В следующий раз катайся по синей трассе (фр.).].
        М-да, зря я решил, что знаю французский. «Здесь каждый год кто-нибудь ломает себе шею, и мне следует придерживаться синей трассы»? Что-то в этом роде. Не прощаясь, она срывается с места и стремительно скользит вниз, красиво закладывая виражи.
        В шале Четвинд-Питта я отмокаю в ванне; за стеной грохочет нирвановский «Nevermind», а я курю косячок среди змеящихся клубов пара и в тысячный раз размышляю над казусом разума, кочующего из тела в тело. Факты обманчиво просты: шесть дней назад, у дома моих родителей, я встретил некий разум, захвативший чужое тело. Странная хрень требует теоретического обоснования, и у меня на этот счет есть целых три гипотезы.
        Гипотеза первая: это была галлюцинация, мне все привиделось - и второе пришествие йети, и его косвенные доказательства вроде следов на снегу и заявлений о том, что могло быть известно только мисс Константен и мне.
        Гипотеза вторая: я стал жертвой чудовищного розыгрыша, устроенного мисс Константен и ее сообщником, который прикинулся бездомным попрошайкой.
        Гипотеза третья: все произошло на самом деле, и разум, кочующий из тела в тело - а как еще это назвать?  - вполне реальное явление.
        Итак, галлюцинация. «Я не чувствую себя психом»  - неубедительный довод, хотя психом я себя действительно не чувствую. Если у меня один раз возникла столь реалистичная галлюцинация, значит должны возникать и другие? Но мне же не мерещится, что в электрических лампочках Стинг распевает «Englishman in New York»?[30 - «Англичанин в Нью-Йорке» (англ.).]
        Розыгрыш. Почему выбрали именно меня? Возможно, у Маркуса Анидра есть враги, особенно если его авантюры вскрылись. Но глупо устраивать дурацкий розыгрыш, чтобы свести меня с ума; гораздо проще избить до потери сознания.
        Кочующий разум. Вполне правдоподобное допущение для фантастического романа. А здесь, в реальном мире, душа не покидает своего тела. Все сверхъестественное - обман и мистификация.
        Из крана в ванну капает вода - кап-кап-кап. Ладони и пальцы у меня розовые, сморщенные. Наверху кто-то глухо топочет.
        Итак, что же все-таки делать с Иммакюле Константен, с йети и со странной хренью? Единственный возможный ответ: «Покамест ничего». Может быть, продолжение ждет меня сегодня ночью, или в Лондоне, или в Кембридже. Или, что тоже вполне возможно, вся эта история окажется просто неким сюжетным ответвлением моей жизни, к которому я больше никогда не вернусь.
        - Хьюго, ты как там?  - Олли Куинн робко стучит в дверь ванной.  - Ты еще жив?
        - Пока вроде бы да!  - отвечаю я, перекрикивая Курта Кобейна.
        - Руфус говорит, что нам пора в «Ле Крок», пока там все не забили под завязку.
        - Идите уже, займете столик. Я к вам присоединюсь чуть позже.

«Ле Крок», именуемый завсегдатаями «Шлаком»,  - барсучья нора в переулке недалеко от треугольной центральной площади Сент-Аньес, с трех сторон окруженной горами. Гюнтер, владелец заведения, шутливо отдает мне честь и указывает на так называемое Орлиное Гнездо - крошечную антресоль, где обосновались мои приятели-ричмондцы. Вечер в разгаре, посетителей полно, и нанятые Гюнтером saisonnieres[31 - Сезонные работницы (фр.).] - темноволосая худышка, вся в черном, как Гамлет, и фигуристая блондинка в оборках и рюшах - бойко принимают заказы. В семидесятые годы Гюнтер попал на двести девяносто восьмое место в рейтинге лучших теннисистов мира (правда, продержался всего неделю), что подтверждает газетная вырезка в рамке на стене. Теперь он снабжает кокаином богатенький евротреш, в том числе и старшего отпрыска лорда Четвинд-Питта. Крашенная перекисью энди-уорхоловская шевелюра Гюнтера - бессмысленное жертвоприношение на алтарь моды, но пятидесятилетний наркодилер швейцарско-немецкого происхождения не желает прислушиваться к советам какого-то англичанина. Я заказываю глинтвейн и сквозь купу семифутовых
голландцев пробираюсь в Орлиное Гнездо. Четвинд-Питт, Куинн и Фицсиммонс уже поели - Гюнтерово daube, то есть жаркое из говядины, и яблочный пирог с коричным соусом - и теперь принялись за коктейли, за которые сегодня плачу я, проигравший гонку Четвинд-Питту. Олли Куинн сидит осоловелый, с остекленелым взором и мрачно повторяет:
        - Ничего не понимаю.
        Этот сопляк совсем не умеет пить.
        - Чего ты не понимаешь?  - спрашиваю я, снимая шарф.
        Фицсиммонс одними губами произносит:
        - Несс.
        Я складываю шарф в удавку, но Куинн этого не замечает.
        - Мы же с ней обо всем договорились! Что я отвезу ее в Гринвич, что она познакомит меня с родителями, что мы встретимся на Рождество, сходим на распродажу в «Хэрродс» и на каток в Гайд-парке… Мы обо всем договорились. И вдруг в субботу после того, как я отвез Чизмена в больницу, где ему накладывали его дурацкие швы, она мне звонит и заявляет: «Все кончено, Олли».  - Куинн судорожно сглатывает.  - А я типа… что? А она вся такая: «Ах, дело не в тебе, это я виновата!» И объясняет, что ее терзают сомнения, что она будто связана по рукам и ногам, а еще…
        - А вот я знаю одну португальскую шлюшку, которой очень нравится, когда ее связывают по рукам и ногам. Могу познакомить,  - предлагает Четвинд-Питт.
        - Ты мизогинист. И кстати, не смейся над чужим горем,  - заявляет Фицсиммонс, вдыхая пары vin chaud[32 - Здесь: глинтвейн (фр.).].  - Хреново, когда тебя бросают.
        Четвинд-Питт обсасывает коктейльную вишенку.
        - Ага. Особенно когда покупаешь опаловое ожерелье в подарок на Рождество, а тебе дают от ворот поворот прежде, чем дело дойдет до койки. Кстати, Олли, если ты приобрел ожерелье в ювелирном магазине «Ратнерс», то можешь вернуть, но денег, к сожалению, не получишь, только подарочный купон. Мне наш садовник жаловался, когда у него свадьба расстроилась.
        - Нет, я не там покупал,  - огрызается Куинн.
        Четвинд-Питт сплевывает вишневую косточку в пепельницу.
        - Да хватит уже ныть! В Сент-Аньес под Новый год больше еврокисок, чем в Шлезвиг-Гольштейнском обществе спасения животных. Кстати, спорим на тысячу фунтов, все эти ее сомнения попросту означают, что она завела себе нового бойфренда.
        - Несс? Нет, вряд ли,  - успокаиваю я бедного Куинна.  - Все-таки она уважает и тебя, и себя тоже. Это невозможно, поверь мне. Между прочим,  - я поворачиваюсь к Четвинд-Питту,  - когда Лу тебя бортанула, ты несколько месяцев ходил сам не свой.
        - У нас с Лу все было серьезно. А Олли и Несс знакомы от силы недель пять. Кстати, Лу меня не бортанула. Мы расстались по взаимному согласию.
        - Шесть недель и четыре дня,  - вымученно произносит Куинн.  - И вообще, какая разница, сколько мы были знакомы? У меня было такое ощущение… будто мы попали в тайный уголок, неведомый никому, кроме нас двоих…  - Он делает глоток какого-то безвестного мальтийского пива.  - Мы с ней совпали, понимаешь? Я не знаю, что такое любовь - мистика, химия или еще что-то,  - но когда она есть, а потом ее вдруг нет, это как… как…
        - Как ломка,  - подсказывает Руфус Четвинд-Питт.  - Roxy Music правы, любовь - это наркотик, и когда ее запас подходит к концу, его не восполнит ни один наркодилер. Ну, кроме той самой девушки, конечно. Но она ушла, бросила тебя, и ты уже никогда не получишь того, что тебе так необходимо. Понимаешь, Олли? Между прочим, я действительно тебя понимаю, бедолага. И знаешь, что бы я тебе в данном случае прописал?  - Четвинд-Питт покачивает пустую коктейльную рюмку.  - «Ангельские перси». Ликер крем-де-какао и мараскин,  - поясняет он мне.  - Pile au bon moment, Monique, tu as des pouvoirs telepathiques[33 - Как ты вовремя появилась, Моник, просто телепатия какая-то (фр.).].  - Пышногрудая официантка приносит мне глинтвейн, а Четвинд-Питт продолжает демонстрировать свое владение французским:  - Je prendrai une Alien Urine, et ce sera mon ami ici present,  - он кивает в мою сторону,  - qui reglera l’ardoise[34 - Мне «Мочу инопланетянина», а счет оплатит мой друг (фр.).].
        - Bien,  - бойко отвечает Моник.  - J’aimerais bien moi aussi avoir des amis comme lui. Et pour ces messieurs? Ils m’ont l’air d’avoir encore soif[35 - Хорошо. Хотелось бы и мне иметь таких друзей. А для этих господ? Похоже, они тоже не прочь выпить (фр.).].
        Фицсиммонс заказывает кассис, Олли просит еще бокал пива, и Моник, собрав грязные тарелки и стаканы, удаляется.
        - Да, в эту я бы, пожалуй, засадил из своего необрезанного дробовика,  - говорит Четвинд-Питт.  - Есть за что подержаться, размерчик-то шесть с половиной. И она куда приятней, чем та, вторая, вылитая Уэнсдей Аддамс. Такое пугало, аж жуть берет.
        За стойкой худенькая официантка наливает коньяк в большой бокал. Я спрашиваю, не француженка ли она, но Четвинд-Питт уже поворачивается к Фицсиммонсу:
        - Фиц, ты у нас сегодня отвечаешь на все вопросы. Что это за хрень такая - любовь?
        Фицсиммонс закуривает, передает пачку нам.
        - Любовь - это анестезия, применяемая Природой для деторождения.
        Нечто подобное я уже где-то слышал. Четвинд-Питт стряхивает пепел на поднос.
        - Может быть, ты, Лэм, дашь определение получше?
        Я слежу, как худенькая официантка смешивает заказанную Четвинд-Питтом «Мочу инопланетянина».
        - Меня не спрашивай. Я никогда не был влюблен.
        - Да неужели? Бедный ягненочек!  - издевательски вздыхает Четвинд-Питт.
        - Глупости,  - говорит Куинн.  - Ты же менял подружек одну за другой.
        Память тут же услужливо подсовывает мне фотографию аппетитной мамочки Фицсиммонса.
        - Да, анатомические познания у меня имеются, но эмоционально женщины для меня - Бермудский треугольник. Любовь, тот самый наркотик, о котором упоминал Руфус, благодать, которой так жаждет наш Олли, извечный мотив и так далее… У меня к этому абсолютный иммунитет. Мне неведома любовь к женщине. И к мужчине тоже, между прочим.
        - Ну ты загнул,  - тянет Четвинд-Питт.
        - Но это же чистая правда! Я действительно никогда и ни в кого не был влюблен. И мне это нисколько не мешает жить. Живут же дальтоники, не отличая синего от пурпурного.
        - Тебе просто до сих пор не встретилась подходящая девушка,  - заявляет Куинн, наш юродивый.
        - Или, наоборот, тебе встречалось слишком много подходящих девушек,  - предполагает Фицсиммонс.
        Я с наслаждением вдыхаю мускатный аромат глинтвейна.
        - Люди - ходячие скопища желаний. Им хочется еды, воды, жилья, тепла, секса, общения, статуса, родичей и соплеменников, удовольствий, власти, целей и устремлений и так далее, вплоть до шоколадно-коричневого унитаза. Любовь - один из способов удовлетворить некоторые из этих желаний. Однако любовь - не только наркотик, но и наркодилер. Любовь требует ответной любви, правда, Олли? Она и действует как наркотик: сперва все чудесно, человек чувствует себя на подъеме, и я завидую таким счастливчикам. Но потом возникают неприятные побочные эффекты - ревность, приступы безудержного гнева, уныние,  - и я, глядя на это, думаю: нет уж, увольте. В Елизаветинскую эпоху любовь приравнивали к безумию. Буддисты полагают любовь капризным шалуном на пикнике умиротворенного разума. А вот…
        - А вот и «Моча инопланетянина»!  - Четвинд-Питт, осклабившись, глядит на худенькую официантку с подносом, на котором стоит высокий стакан с пойлом дынно-зеленого цвета.  - J’espere que ce sera aussi bon que vos Angel Tits[36 - Надеюсь, это так же очаровательно, как ваши ангельские перси (фр.).].
        - Les boissons pour ces messieurs[37 - Напитки для господ (фр.).].
        Тонкие ненакрашенные губы, слово «messieurs» облачено в сарказм. Впрочем, она тут же уходит.
        Четвинд-Питт фыркает:
        - Ну прямо Мисс Харизма образца тысяча девятьсот девяносто первого года.
        Все чокаются, а я незаметно прячу перчатку за цветочный горшок.
        - По-моему, она не заценила твое остроумие,  - говорю я Четвинд-Питту.  - Кстати, как тебе «Моча инопланетянина»?
        Он отпивает бледно-зеленую вязкую жижу:
        - В точности соответствует названию.
        Туристические магазинчики на городской площади Сент-Аньес - все для лыжного спорта, художественные салоны, ювелирные лавки, кондитерские - в одиннадцать вечера еще работают; гигантская рождественская елка все еще сияет огнями, а crepier[38 - Торговец блинчиками (фр.).] в костюме гориллы бойко торгует блинчиками. Несмотря на пакетик с кокаином, только что приобретенный Четвинд-Питтом у Гюнтера, мы решаем отложить поход в клуб «Вальпурга» до завтрашнего вечера. Начинается снегопад.
        - Черт побери,  - говорю я, поворачивая назад.  - Перчатку в «Ле Крок» забыл. Ребята, ведите Куинна домой, я вас нагоню…
        Возвращаюсь в переулок, подхожу к «Ле Кроку». Навстречу мне вываливается компания скандинавов и скандинавок; заглядываю в круглое окошко бара, украдкой наблюдаю за худенькой официанткой, которая готовит кувшин сангрии. На девушку приятно смотреть; она напоминает неподвижного басиста в гиперактивной рок-группе. Панковский пофигизм сочетается в ней с поразительной четкостью движений. Чувствуется, что ее самообладание неколебимо. Гюнтер уносит кувшин в зал, она поворачивается и смотрит в окно, прямо на меня; я вхожу в прокуренный шумный бар и сквозь толпу подвыпивших гуляк пробираюсь к стойке. Ловко срезав ножом шапку пены с бокала пива, худенькая официантка подает его посетителю, и я тут же обращаюсь к ней с заранее заготовленным рассказом о забытой перчатке.
        - Desole de vous embeter, mais j’etais installe la-haut…  - я указываю на Орлиное Гнездо, но она смотрит на меня так, словно видит впервые,  - il y a deux minutes et j’ai oublie mon gant. Est-ce que vous l’auriez trouve?[39 - Простите, пару минут назад я сидел вон там… и забыл перчатку. Вам она не попадалась? (фр.)]
        Невозмутимо, как Иван Лендл, свечой запустивший теннисный мяч во взбешенного хоббита, она нагибается и вытаскивает из-под стойки мою перчатку.
        - Bizarre, cette manie que le gens comme vous ont d’oublier leur gants dans les bars[40 - У таких, как вы, какая-то странная мания забывать перчатки в барах (фр.).].
        Гм, похоже, она меня раскусила.
        - C’est surtout ce gant; ca lui arrive souvent[41 - С этой перчаткой такое постоянно случается (фр.).].  - Я вздергиваю перчатку, как нашкодившую марионетку, и укоризненно вопрошаю:  - Qu’est-ce qu’on dit a la dame?[42 - Ну, что надо сказать этой леди? (фр.)] - Под взглядом официантки шутка умирает у меня на устах.  - En tout cas, merci. Je m’appelle Hugo. Hugo Lamb. Et si pour vous, ca fait…  - Черт, как же по-французски будет «вальяжный»?  - …chic, eh bien le type qui ne prend que des cocktails s’appelle Rufus Chetwynd-Pitt. Je ne plaisante pas[43 - Все равно спасибо. Меня зовут Хьюго. Хьюго Лэм. А этого… шикующего типа, который пьет только коктейли, зовут Руфус Четвинд-Питт. Я не шучу (фр.).].
        Никакой реакции. Появляется Гюнтер с подносом, уставленным пустыми бокалами.
        - А почему ты говоришь с Холли по-французски?
        - А как мне с ней говорить?  - недоуменно спрашиваю я.
        - Ему хочется попрактиковаться во французском,  - отвечает официантка на английском, с лондонским выговором.  - А посетитель всегда прав, верно, Гюнтер?
        - Эй, Гюнтер!  - окликает его какой-то австралиец.  - Твой дурацкий настольный футбол сломался! Я только и делаю, что кормлю его франками, и все без толку!
        Гюнтер уходит к нему, Холли загружает бокалы в посудомойку, а я запоздало соображаю, в чем тут дело. Когда она вернула мне лыжу, мы разговаривали по-французски, и мой акцент, разумеется, меня выдал, но она не перешла на английский, потому что к девушкам на лыжном курорте пристают по пять раз на дню, а в общении с англоязычной публикой французский - прекрасное оборонительное средство.
        - Я просто хотел сказать вам спасибо за то, что вы вернули мне лыжу,  - говорю я.
        - Уже сказали.  - Так, она из рабочей семьи; богатенькие мальчики ее ничуть не смущают; очень хороший французский.
        - Да, но если бы вы меня не спасли, я умер бы от переохлаждения в заповедном швейцарском лесу. Можно пригласить вас на ужин?
        - Пока туристы ужинают, я работаю в баре.
        - В таком случае приглашаю вас на завтрак.
        - К тому времени, когда завтракаете вы, я уже часа два как разгребаю здесь горы грязи, а потом еще два часа навожу чистоту.  - Холли захлопывает посудомойку.  - А потом я иду кататься на лыжах. У меня каждая минута на счету. Извините.
        Терпение - лучший друг охотника.
        - Понятно. Как бы то ни было, не хотелось бы, чтобы ваш бойфренд неверно расценил мои намерения.
        Она деловито ищет что-то под барной стойкой:
        - Вас друзья заждались.
        Так, четыре к одному, что никакого бойфренда у нее нет!
        - Я пробуду здесь еще дней десять,  - говорю я.  - До свидания, Холли.
        - До свидания.

«Вали уже отсюда»,  - читается в колдовских синих глазах.

30 декабря
        Гул парижской толпы перерастает в истошный вой снегоуборочной машины, а поиски некоего циклопоподобного младенца в сиротских приютах Франции завершаются в крошечной каморке фамильного швейцарского шале Четвинд-Питтов, где Иммакюле Константен сурово говорит: «Вам не познать жизни, Хьюго, пока вы не пригубите Черного Вина». После этого я наконец просыпаюсь - все в той же крошечной каморке, только почему-то с огромным стояком размером с крылатую ракету. Книжный шкаф, глобус, махровый халат на двери, плотные шторы… «Вот сюда, на чердак, мы селим тех, кто живет на стипендию!»  - полушутя заявил Четвинд-Питт, когда я впервые приехал в Швейцарию. Старая водопроводная труба булькает и вздыхает. Все ясно: наркотики плюс высокогорье вызывают странные сны. Лежу в теплом чреве постели, думаю об официантке Холли. Лицо Марианджелы, в отличие от других частей ее анатомии, я уже подзабыл, а вот лицо Холли помню в фотографических подробностях. Надо бы узнать у Гюнтера ее фамилию. Колокола сент-аньесской церкви бьют восемь. Во сне мне тоже слышались колокола. Язык сухой, как лунная пыль, и я с жадностью выпиваю
воду из стакана на прикроватном столике, а заодно и любуюсь стопкой франков у лампы - выиграл вчера в бильярд у Четвинд-Питта. Ха! Он наверняка захочет отыграться, но игрок, жаждущий победы, играет опрометчиво.
        Справляю малую нужду в крошечном туалете, опускаю лицо в раковину, наполненную ледяной водой, считаю про себя до десяти; распахиваю шторы, отворяю решетчатые ставни, впускаю в комнатку утренние лучи, дрелью высверливающие мне зрачки; прячу вчерашний выигрыш в тайник под половицей, которую я специально расшатал еще два года назад; делаю сотню отжиманий, надеваю халат и по крутой деревянной лесенке, крепко держась за веревочные перила, спускаюсь на лестничную площадку. Четвинд-Питт храпит у себя в спальне. Преодолеваю еще один лестничный пролет, попадаю в цокольный этаж, где в гостиной на кожаных диванах растянулись Фицсиммонс и Куинн, погребенные под грудой одеял. Из видеомагнитофона торчит кассета с «Волшебником страны Оз», а в колонках звучит пинк-флойдовский «Dark Side of the Moon»[44 - «Темная сторона Луны» (англ.).], поставленный на повтор. В комнате витает аромат гашиша, в камине тлеют угли. Я на цыпочках пробираюсь между двумя футбольными командами суббутео, с хрустом вдавливаю в ковер просыпанные картофельные чипсы, подбрасываю в камин большое полено. Языки пламени лижут и лакают крошки
растопки. Над каминной полкой висит голландская винтовка времен Бурской войны, а под ней стоит серебряная рамка с фотографией отца Четвинд-Питта, пожимающего руку Генри Киссинджеру в Вашингтоне году так в 1984-м. На кухне я наливаю себе грейпфрутовый сок, и тут негромко звонит телефон. Беру трубку и учтиво говорю:
        - Доброе утро. Резиденция лорда Четвинд-Питта-младшего.
        Мужской голос уверенно произносит:
        - Привет, Хьюго Лэм.
        А, я знаю, кто это.
        - Простите, а с кем я разговариваю?
        - Ричард Чизмен, из Хамбера, козел ты этакий!
        - Ух ты, чтоб меня вздрючили. Не в буквальном смысле. Как ухо?
        - Нормально. Слушай, у меня плохие новости. Я тут встретил…
        - А ты где? Не в Швейцарии, случайно?
        - В Шеффилде, у сестры. Короче, заткнись и слушай внимательно, а то каждая минута телефонного разговора стоит миллион. Вчера вечером я встретил Дейла Гоу, и он мне сказал, что Джонни Пенхалигон умер.
        Нет, я не ослышался.
        - Наш Джонни Пенхалигон? Ни фига себе. Быть этого не может!
        - Дейлу Гоу об этом сказала Коттия Бенбоу, она видела репортаж в местных новостях, на канале «Ньюз саут-уэст». Самоубийство. Машина рухнула с утеса близ Труро. В пятидесяти ярдах от шоссе автомобиль пробил ограждение и упал на скалы с высоты триста футов. Ну… Джонни, скорее всего, умер мгновенно… Не страдал. Если, конечно, не думать о том, что заставило его это сделать… и о том, что он чувствовал, когда летел в пропасть.
        Ну вот, хоть плачь. Такие деньжищи! За окном кухни ползет бульдозер-снегоуборщик. Следом идет молодой священник: румяные щеки, белые облачка пара изо рта.
        - Это просто… ну, я не знаю, что и сказать, Чизмен. Трагедия. Даже не верится. Джонни, надо же! Уж кто-кто…
        - Да, я тоже все время об этом думаю. Действительно, кто бы мог подумать…
        - А он… Он был за рулем «астон-мартина»?
        Молчание, а потом:
        - Да. А как ты догадался?
        Осторожней!
        - Никак. Просто он еще в последний вечер в Кембридже, в «Погребенном епископе», говорил, что очень любит этот автомобиль. Когда похороны?
        - Сегодня. Я не смогу поехать… Феликс Финч презентовал мне билеты в оперу, да и в Корнуолл я вовремя не доберусь… Может, это и к лучшему. Родным Джонни сейчас не до посторонних, которые намерены остановиться у них в… в… как там их поместье называется?
        - Тридейво. А записки Пенхалигон не оставил?
        - О записке Дейл Гоу ничего не говорил. А что?
        - Ну, это могло бы пролить свет на…
        - При расследовании наверняка станут известны еще какие-то подробности.
        Расследование? Подробности? Этого еще не хватало.
        - Да, будем надеяться.
        - Фицу и остальным ты сам скажешь, ладно?
        - Господи, конечно! Спасибо, что позвонил, Чизмен.
        - Простите, что испортил вам отдых, но не сообщить об этом я не мог. Ладно, с наступающим!
        Два часа дня. Пассажиры канатной дороги проходят через зал ожидания лыжной станции Шемей, переговариваясь почти на всех европейских языках, но ее среди них нет, и я возвращаюсь к «Искусству войны». Однако своевольные мысли устремляются на корнуэльское кладбище, где жалкий мешок ядовитых отходов, недавно известный под именем Джонни Пенхалигона, воссоединяется в раскисшей земле со своими предками. Там наверняка шумит дождь, восточный ветер рвет когтями зонты и уносит слова «Храни десницею Твоей плывущих по морю людей», вчера размноженные на листах бумаги. Бездонная пропасть, зияющая между мной и нормальными людьми, явственнее всего заметна в часы тяжких утрат и всеобщей скорби. Меня, семилетнего, весьма смутила реакция родных на смерть нашего пса Твикса. Найджел выплакал себе все глаза; Алекс был расстроен больше, чем в тот день, когда ему доставили долгожданный «Синклер ZX Спектрум», но без трансформатора; а родители несколько дней ходили мрачнее тучи. Но почему? Ведь Твикс больше не мучился, да и мы избавились от невыносимой вони - пес страдал раком прямой кишки и постоянно пердел. Когда умер
дедушка, все повторилось: слезы, выдирание волос, скрежет зубовный, объявление старого скряги новым мессией. Все говорили, что я держусь «как настоящий мужчина», но если бы в этот момент кто-то прочитал мои мысли, то наверняка счел бы меня социопатом.
        Вот она, истина: не знать любви - горя не знать.
        В начале четвертого официантка Холли замечает меня, морщит лоб и замедляет ход: многообещающее начало. Я закрываю «Искусство войны».
        - Какая неожиданная встреча!
        Лыжники проходят мимо, за спиной Холли, между нами. Она озирается:
        - А где же ваши друзья-юмористы?
        - Четвинд-Питт, любитель ангельских персей…
        - А, этот пижонистый кобелина?
        - Гм, очень точная характеристика. Так вот, Четвинд-Питт страдает от похмелья, а остальные прошли тут примерно час назад, но я надел на палец перстень-невидимку, поскольку понимал, что шансы оказаться в одной кабинке фуникулера с вами, чтобы отправиться вон туда…  - я картинно направляю указательный палец на вершину Паланш-де-ла-Кретта,  - свелись бы к огромному жирному нулю, если бы мои приятели остались со мной. Мне очень стыдно за Четвинд-Питта. Он вел себя по-хамски. Но я совсем не такой.
        Холли пожимает плечами:
        - Все это не имеет никакого значения.
        - А для меня имеет. Я надеялся покататься на лыжах вместе с вами.
        - И поэтому вы сидите здесь с…
        - С одиннадцати тридцати. Три с половиной часа. Но не чувствуйте себя обязанной.
        - Я и не чувствую. Мне просто кажется, что вы шельмец, Хьюго Лэм.
        Ага, она помнит, как меня зовут.
        - Все мы в разное время разные. Сегодня ты шельмец, а завтра - порядочный человек. Вы с этим не согласны?
        - Сейчас вы ведете себя как навязчивый преследователь.
        - Скажите, чтобы я проваливал, и я покорно подчинюсь.
        - Какая девушка способна устоять перед подобным предложением? Проваливайте!
        Я отвешиваю изысканный поклон - дескать, как вам будет угодно - и засовываю «Искусство войны» в карман лыжной куртки.
        - Извините, что я вас смутил.
        Я направляюсь к выходу.
        - Эй!  - звучит за спиной, без злобы, но пока еще и без милости.  - А кто вам сказал, что вы меня смутили?
        Я стучу кулаком по лбу:
        - Может, вам больше понравится фраза «Извините, что я нахожу вас интересной»?
        - Некоторые девушки после очередного курортного романа выслушали бы вас с огромным удовольствием. Но тех, кто здесь работает, подобные речи напрягают.
        Лязгает механизм канатной дороги, ревет двигатель, и кабинка начинает путь с вершины.
        - Вам, безусловно, нужна броня, раз вы работаете в баре, куда приезжают поразвлечься европейские Четвинд-Питты. Однако напряжение так и сквозит в вас, Холли, словно это ваша вторая натура.
        Она недоверчиво усмехается:
        - Вы же меня совсем не знаете.
        - Вот это-то и есть самое странное: я понимаю, что совсем вас не знаю, но у меня такое ощущение, словно я знаю вас очень хорошо.
        Она с досадой вздыхает:
        - Но есть же определенные правила… Нельзя разговаривать с человеком, которого знаешь всего пять минут, так, словно знаешь его долгие годы. Прекратите немедленно!
        Я примирительно воздеваю руки:
        - Возможно, я нахал, но, прошу заметить, безвредный нахал.  - Я вспоминаю Пенхалигона.  - Совершенно безвредный. Позвольте мне вместе с вами подняться до следующей станции? Всего минут семь-восемь. Если вам и это краткое свидание покажется сущим кошмаром, то терпеть придется не так уж и долго - нет, нет, я знаю, это не свидание, а просто совместный подъем на вершину горы. А там будет достаточно одного умелого взмаха лыжной палкой - и обо мне забудут навсегда. Позвольте мне, пожалуйста. Умоляю!
        Служитель защелкивает поручни нашего сиденья, я с трудом удерживаюсь от замечания, что, мол, без этого давно уже вознесся бы в небеса, а в следующее мгновенье возносимся мы оба. Тридцатое декабря утратило свою недавнюю безоблачную ясность, и вершина Паланш-де-ла-Кретта прячется в облаках. Я скольжу взглядом по канату, протянутому от опоры к опоре, что взбираются по горному склону. Под нами зияет ущелье; на меня накатывает приступ головокружения, я изо всех сил сжимаю поручень, сердце уходит в пятки, а яйца скукоживаются и прячутся где-то в печенках. Заставляю себя взглянуть на далекую землю, раздумываю, что чувствовал Пенхалигон в последние мгновения. Сожаление? Облегчение? Слепящий ужас? Или у него в ушах вдруг зазвучала «Babooshka» Кейт Буш? Под ногами у нас пролетают две вороны. Мой кузен Джейсон говорит, что вороны выбирают себе пару на всю жизнь.
        Я спрашиваю Холли:
        - Вы когда-нибудь летали во сне?
        Она смотрит прямо вперед. Глаза скрыты защитными очками.
        - Нет.
        Миновав ущелье, мы неторопливо проплываем над широким участком трассы, по которой чуть позже будем спускаться. Лыжники закладывают виражи, разгоняются или спокойно скользят вниз, к станции Шемей.
        - После вчерашнего снегопада кататься лучше,  - говорю я.
        - Ага. Вот только туман густеет.
        И правда, вершина горы выглядит серой, смазанной.
        - Вы каждую зиму работаете в Сент-Аньес?
        - Это что, собеседование при приеме на работу?
        - Нет, но мои телепатические способности оставляют желать лучшего.
        - Человек, у которого я работала в Мерибеле, во Французских Альпах,  - поясняет Холли,  - давний приятель Гюнтера, еще с тех пор, как он играл в теннис. И когда Гюнтеру понадобилась неболтливая официантка, он предложил мне хороший оклад, оплату дорожных расходов и горнолыжный абонемент.
        - А зачем Гюнтеру неболтливая официантка?
        - Понятия не имею. И к наркотикам я не прикасаюсь. Наш мир и так нестабилен, а мозги всмятку - то еще развлечение.
        Я вспоминаю мадам Константен:
        - Пожалуй, вы правы.
        Пустые сиденья подъемника выныривают из тумана впереди. Шемей, оставшийся далеко позади, уже почти не виден. Похоже, кроме нас, никто больше не поднимается.
        - Вот была бы жуть,  - задумчиво говорю я,  - если бы нам навстречу выплывали сиденья с покойниками…
        Холли подозрительно косится на меня.
        - …но не с такими, как в фильме «Немертвые», не с полусгнившими скелетами,  - не унимаюсь я,  - а с умершими родными и знакомыми. С теми, кого ты хорошо знал, кто был для тебя важен. Или даже с собаками…  - Или с корнуольцами.
        Сиденье из стальных трубок и пластмассы поскрипывает; ролики скользят по стальному тросу. Холли не обращает внимания на мои безумные рассуждения. Смутно, смутно рокочет гора. Холли неожиданно спрашивает:
        - А вы, случайно, не из семьи военных?
        - Нет, что вы! Мой отец - бухгалтер, а мама работает в Ричмондском театре. А почему вы спрашиваете?
        - Потому что вы читаете книгу под названием «Искусство войны».
        - Я читаю Сунь-цзы, потому что этому трактату три тысячи лет и его изучал каждый агент ЦРУ со времен Вьетнама. А вы любите читать?
        - Моя сестра - книгочей; она мне присылает книги.
        - Вы часто ездите домой, в Англию?
        - Не очень.  - Она теребит застежку «велькро» на перчатке.  - Вообще-то, я не из тех, кто уже в первые десять минут готов все о себе выложить. Ясно?
        - Ясно. Не беспокойтесь, это потому, что вы совершенно нормальный человек.
        - Я знаю, что я нормальный человек, и я ничуть не беспокоюсь.
        Неловкое молчание. Что-то заставляет меня оглянуться: за нами пять пустых сидений подряд, а в шестом лыжник в серебристой парке с черным капюшоном. Он сидит, скрестив на груди руки, и его лыжи напоминают небрежно выведенную букву Х. Я отворачиваюсь, гляжу вперед, пытаясь придумать что-нибудь умное, но все мое острословие, похоже, осталось внизу, на лыжной станции.
        На станции Паланш-де-ла-Кретта Холли ловко, как гимнастка, соскальзывает с сиденья, а я валюсь, точно мешок железяк. Служитель здоровается с Холли по-французски, и я отхожу в сторонку, чтобы она не подумала, будто я подслушиваю. Жду, когда из наползающего тумана появится лыжник в серебристой парке; сиденья прибывают на площадку примерно каждые двадцать секунд, так что лыжник будет здесь через пару минут. Как ни странно, его нет. Я с растущим беспокойством гляжу, как проплывает пятое, шестое, седьмое кресло, и все они пусты… На десятом меня охватывает тревога - и не потому, что он мог сорваться в пропасть, а потому, что, наверное, его и не было вовсе. Йети и мадам Константен подорвали мою веру в собственное здравомыслие, и мне это очень не нравится. Наконец появляются два веселых американца медвежьего размера, со взрывами смеха подъезжают к площадке и просят помощи служителя, чтобы выбраться из сидений. Я говорю себе, что лыжник за нами был ложной памятью. Или мне померещилось. Стою у начала трассы, отмеченной флажками, теряющимися в облаке, и ко мне подходит Холли. Если бы мир был совершенен, она
сказала бы: «Ну что, поехали вместе?»
        - Ну что, здесь я с вами распрощаюсь,  - говорит она.  - Будьте осторожны, не выезжайте за шесты разметки и не геройствуйте.
        - Непременно так и сделаю. Спасибо, что позволили составить вам компанию.
        Она пожимает плечами:
        - Вы разочарованы?
        Я поднимаю на лоб защитные очки, чтобы она видела мои глаза, хотя свои глаза она мне так и не показывает.
        - Нет. Нисколько. Я очень вам благодарен.
        Интересно, назовет она свою фамилию, если я попрошу? Я ведь даже этого не знаю.
        Она глядит на склон:
        - Думаете, я недружелюбная?
        - Нет, просто осмотрительная. Что вполне объяснимо.
        - Сайкс,  - говорит она.
        - Что, простите?
        - Холли Сайкс, если вам интересно.
        - Вам… очень идет.
        За очками лица не видно, но, по-моему, она озадачена.
        - Я и сам толком не знаю, что это значит,  - признаюсь я.
        Она отталкивается палками и пропадает в белизне.
        Средний склон Паланш-де-ла-Кретта считается не слишком сложным, но если отклониться от трассы вправо метров на сто, то понадобится умение скользить по отвесному обрыву или парашют; к тому же туман сгущается, поэтому я не тороплюсь и каждые пару минут останавливаюсь, протираю очки. Минут через пятнадцать в льдистом тумане у края трассы возникает валун, похожий на подтаявшего гнома. Укрываюсь на подветренной стороне, закуриваю сигарету. Вокруг тихо. Очень тихо. Человеку не дано выбирать, к кому его влечет, размышляю я. Об этом задумываешься только потом, ретроспективно. Для меня расовые различия - своего рода афродизиак, а вот различия классовые - это для секса Берлинская стена. Безусловно, я понимаю Холли хуже, чем девушек из своей налоговой категории, но мало ли… И вообще, Бог создал мир за шесть дней, а я приехал в Швейцарию на целых девять или десять!
        Группа лыжников стайкой неоновых рыбок огибает гранитного гнома. Меня не замечают. Я бросаю окурок и следую за ними. Веселые техасцы либо решили, что им спуск не по зубам, и вернулись по канатной дороге, либо спускаются еще осторожней, чем я. Лыжника в серебристой парке как не было, так и нет. Туман редеет, вырисовываются и затушевываются расщелины, скалистые выступы и контуры утесов, а на станции Шемей я снова попадаю под крышу туч. Согреваю нутро горячим шоколадом и по спокойной синей трассе возвращаюсь в Ла-Фонтен-Сент-Аньес.
        - Ну-ну, талантливый мистер Лэм.  - Четвинд-Питт готовит на кухне чесночный хлеб, точнее, пытается. Уже шестой час, но он еще в халате. На бокале с вином лежит сигара; в CD-плеере играет альбом Джорджа Майкла «Listen without Prejudice»[45 - «Слушать без предубеждения» (англ.).].  - Олли и Фиц вот уже часа три тебя ищут.
        - Ну, горный массив большой. Знаешь поговорку насчет иголки и стога сена?
        - И куда же твоя альпийская вылазка завела тебя aujourd’hui?[46 - Сегодня (фр.).]
        - Сначала на вершину Паланш-де-ла-Кретта, а затем я совершил пробежку по равнине. По черным трассам я больше не спускаюсь. Это не для меня. Как ты себя чувствуешь с похмелья?
        - Как под Сталинградом в сорок третьем. Вот напиток, замечательно снимающий похмельный синдром: узо со льдом.  - Он взбалтывает молочную жидкость в стопке и одним глотком выпивает половину.
        - Узо слишком похоже на сперму.  - Эх, жаль, под рукой нет фотоаппарата, я запечатлел бы, как Четвинд-Питт глотает эту гадость.  - Прости, это бестактно.
        Он злобно зыркает на меня, затягивается сигарой и продолжает измельчать чеснок ножом. Я роюсь в ящике кухонного стола:
        - Попробуй воспользоваться вот этим революционным приспособлением - чеснокодавилкой.
        Четвинд-Питт испепеляет взглядом несчастный инструмент:
        - Наверное, экономка ее купила перед нашим приездом.
        Этой давилкой я пользовался в прошлом году, ну да ладно. Мою руки, включаю духовку, чего Четвинд-Питт до сих пор не сделал.
        - Ну-ка, отойди.  - Я выдавливаю чесночную кашицу в сливочное масло.
        Четвинд-Питт ворчит, но тут же обрадованно пристраивает задницу на кухонный стол:
        - Работай, работай. По-моему, это незначительная компенсация за то, что ты вчера меня разделал в бильярд.
        - Ничего, отыграешься.  - Так, теперь поперчить, добавить петрушки и перемешать вилкой.
        - Я вот все думаю, почему он это сделал?
        - Ты о Джонни Пенхалигоне?
        - Понимаешь, Лэм, ведь только с первого взгляда кажется, что все так просто…
        Вилка замирает у меня в руке: взгляд у Руфуса… обвиняющий? Вообще-то, Жаб блюдет кодекс чести похлеще омерты, но ни один кодекс не может быть стопроцентно нерушимым.
        - Продолжай.  - Я, как дурак, окидываю взглядом кухню в поисках орудия убийства.  - Я весь внимание.
        - Джонни Пенхалигон стал жертвой привилегий.
        - Ах вот как.  - Вилка снова приходит в движение.  - С этого места подробнее, пожалуйста.
        - Плебеи считают, что привилегия - это когда купаешься в роскоши, а горничные делают тебе минет. А на самом деле в наш век голубая кровь - это сплошная череда проклятий. Во-первых, простолюдины над тобой смеются, потому что в твоем имени слишком много слогов, и лично на тебя возлагают вину за классовое неравенство, за уничтожение джунглей Амазонки и за рост цен на пиво. Во-вторых, брак в аристократических семьях - сущее наказание: откуда мне знать, что моя будущая жена действительно любит меня, а не тысячеакровое имение в Букингемшире и титул леди Четвинд-Питт? В-третьих, все мое будущее неразрывно связано с этим чертовым имением. Так что если, например, ты захочешь заняться биржевыми сделками, или археологическими раскопками в Антарктиде, или играть на вибрафоне в невесомости, то твои родаки в голос скажут: «Занимайся, чем душа желает, дорогой Хьюго. Если ты счастлив, то счастливы и мы». А мне придется управлять имением, заботиться об арендаторах, жертвовать на благотворительные цели, а в один прекрасный день еще и заседать в палате лордов.
        Я вилкой запихиваю чесночное масло в надрезы батона.
        - У меня просто сердце кровью обливается от твоих рассказов. Ты у нас какой по счету в очереди на престол? Шестьдесят третий?
        - Шестьдесят четвертый, потому что родился этот, как там его… Но я говорю совершенно серьезно, Хьюго. И потом, я еще не закончил. В-четвертых, охота. Биглей я просто ненавижу, а лошади - это капризные квадроциклы, которые ссут тебе на сапоги, а ты только и делаешь, что отстегиваешь ветеринарам многие тысячи. Ну и в-пятых, постоянная тревога, что именно ты и станешь тем, кто все потеряет. Ничтожествам без положения в свете, вот как Олли или тебе - только ради бога не обижайся!  - приходится карабкаться вверх, ибо другого пути для вас нет. Но если твой род упомянут в «Книге Судного дня», вот как у меня или у Джонни, то выше лезть уже некуда, дорога одна - на самое дно, в клоаку. Поколение за поколением словно бы играют в «передай приз», только под яркой оберткой вместо тянучек «Роло»  - неминуемое банкротство, и тому, кто родится, когда деньги окончательно иссякнут, выпадет сомнительная честь стать первым Четвинд-Питтом, который научился собирать мебель, приобретенную в магазине «Аргос».
        Я заворачиваю чесночный хлеб в фольгу.
        - По-твоему, этот букет проклятий и заставил Джонни сигануть с обрыва?
        - Да,  - говорит Руфус Четвинд-Питт.  - И еще то, что ему некому было позвонить в самый черный час своей жизни. Некому довериться.
        Я сую противень в духовку и добавляю жару.

31 декабря
        В переулке тают сосульки, капель сверкает в косых лучах солнца. Распахнутая дверь «Ле Крок» подперта барным табуретом, в зале орудует пылесосом Холли в мешковатых армейских штанах, белой майке и кепке-бейсболке цвета хаки, в которую пропущен «конский хвост». Ледяная капля падает мне за воротник, холодом обжигает шею, сползает к лопаткам. Холли чувствует мое присутствие и оборачивается. Гудение пылесоса умолкает, и я говорю:
        - Тук-тук.
        Она узнает меня:
        - Закрыто. Приходите попозже - часов через девять.
        - Нет, надо спросить: «Кто там?» Это же шутка такая: «Тук-тук»  - «Кто там?»
        - Не хочу. И дверь я вам не открою, Хьюго Лэм.
        - Но она уже открыта. И вот…  - Я показываю ей пакеты из кондитерской.  - Завтрак. Гюнтер же дает вам перерыв на еду?
        - Некоторые позавтракали еще два часа назад, в отличие от пижонов.
        - В Ричмондском колледже для мальчиков недостаток пижонства считается преступлением и подвергается нещадному остракизму. Так как насчет второго завтрака?
        - «Ле Крок» сам себя не вымоет.
        - Разве Гюнтер и ваша напарница вам никогда не помогают?
        - Гюнтер - хозяин, Моник - официантка. И они до обеда из постели не вылезут. В буквальном смысле слова, потому что Гюнтер расстался с третьей женой пару недель назад. Так что честь вывозить навоз из хлева целиком достается управляющему.
        Я озираюсь:
        - И где же он, этот управляющий?
        - Перед вами, недотепа. Я за него.
        - Ах вот как! Скажите, а если пижон вымоет мужской туалет, вы сделаете перерыв на двадцать минут?
        Холли задумывается. Видно, что ей очень хочется согласиться.
        - Видите вон ту длинную штуковину? Она называется швабра. Беритесь за тонкий конец.
        - Я же говорила, настоящий хлев!
        Холли жмет на рычаги и кнопки хромированной кофеварки с таким видом, словно управляет машиной времени. Кофеварка шипит, плюется и клокочет.
        Я мою руки и снимаю барные табуреты со стола.
        - В жизни ничего отвратительнее не делал. Мужчины - просто свиньи. Вытрут жопу, швырнут комок туалетной бумаги мимо унитаза да так и оставят валяться. А лужа блевотины в последней кабинке - просто прелесть! Оказывается, рвотные массы застывают не хуже шпаклевки.
        - Отключите обоняние. Дышите ртом.  - Холли приносит капучино.  - Все туалеты, которыми вы пользуетесь, кому-то приходится убирать. Если бы ваш отец заправлял не банком, а пабом, вот как мой, то и вы бы этим занимались. Такая вот мудрая мысль на сегодня.
        Я беру круассан с миндалем и придвигаю пакет с выпечкой к Холли.
        - А почему вы не убираете вечером?
        Холли отщипывает краешек абрикосовой слойки:
        - Завсегдатаи Гюнтера сваливают не раньше трех часов утра, а то и позже. Вот и представьте, что после девятичасовой смены вам еще надо убираться.
        Я согласно киваю:
        - Но сейчас-то бар в полной боевой готовности.
        - Типа того. Надо еще прочистить краны и пополнить запасы спиртного.
        - Гм, а я-то думал, что в барах все делается само собой!
        Она закуривает сигарету:
        - Ну, тогда я осталась бы без работы.
        - А вы намерены надолго задержаться в, гм, ресторанно-гостиничной сфере обслуживания?
        Холли недовольно морщится:
        - А вам-то что за дело?
        - Я… Ну, не знаю. По-моему, вам способностей не занимать.
        Ее лицо принимает усталое и настороженное выражение. Она стряхивает пепел с сигареты.
        - Знаете, в школах для простого народа не сильно поощряют подобный образ мыслей. Там все больше нацеливают на курсы парикмахеров или автослесарей.
        - Хреновая школа - слабое оправдание.
        Она снова стряхивает пепел с сигареты:
        - Вы, безусловно, умны, мистер Лэм, но в некоторых вещах вы все-таки ни хрена не понимаете.
        Я киваю, делаю глоток кофе:
        - Зато у вас был великолепный преподаватель французского.
        - Преподавателя у меня, считай, не было. Язык я выучила на работе. Жизнь заставила. Ну и чтобы французов было легче отшивать.
        Я выковыриваю из зубов миндальную крошку.
        - А где, кстати, паб?
        - Какой паб?
        - Тот, в котором работает ваш отец.
        - Вообще-то, он владелец паба. Точнее, совладелец. Вместе с ма. Паб называется «Капитан Марло», на берегу Темзы в Грейвзенде.
        - Звучит весьма живописно. Так вы выросли в этих местах?
        - Словам «Грейвзенд» и «живописно» в одном предложении делать нечего. В Грейвзенде полно заброшенных фабрик, есть целлюлозно-бумажный комбинат, цементный завод «Блю сёркл», муниципальные микрорайоны, ломбарды и букмекерские конторы.
        - Но вряд ли там одна только нищета и постиндустриальный упадок.
        Она разглядывает дно кофейной чашки:
        - Да, старые улицы посимпатичнее. Темза есть Темза, а «Капитану Марло» триста лет - в каком-то письме Чарльз Диккенс упоминает, что он там бывал. Вот вам и литературная отсылка, специально для пижонов.
        У меня в крови бурлит кофеин.
        - Ваша мать ирландка?
        - Что привело вас к такому выводу, Шерлок?
        - Вы сказали «вместе с ма», а не «с мамой».
        Холли выдувает колечко дыма:
        - Ага, из Корка. А ваших друзей не раздражает ваше поведение?
        - В каком смысле?
        - Ну, вы анализируете каждое слово, вместо того чтобы просто слушать.
        - Я заучка, привык обращать внимание на мельчайшие подробности. Кстати, вы засекли время? Когда заканчиваются отпущенные мне двадцать минут?
        - Вы израсходовали уже…  - она смотрит на часы,  - шестнадцать минут.
        - В таком случае в оставшееся время я бы хотел сразиться с вами в настольный футбол.
        Холли корчит рожицу:
        - Дурацкая затея.
        Совершенно невозможно понять, серьезна она или нет.
        - Это почему же?
        - Потому что я вам задницу надеру, пижон!
        На городской площади, среди островков тающего снега, снуют толпы туристов; музыканты духового оркестра, раздувая румяные щеки, исполняют рождественские гимны. В школьном ларьке у статуи святой Агнессы я покупаю благотворительный календарь, слышу в ответ дружный хор «Merci, monsieur!» и «Счастливого Нового года!» по-английски, потому что мой акцент выдает во мне англичанина. В настольном футболе Холли действительно надрала мне задницу: у нее мастерски получались голы на добивание и высокие «свечи», а вратарь, ловко управляемый левой рукой, был практически неприступен. За всю игру она даже не улыбнулась, но победа явно доставила ей удовольствие. Мы не строили никаких планов, но я пообещал вечером заглянуть в бар, и она, вместо того чтобы ответить уклончиво или саркастически, просто сказала, что в таком случае я знаю, где ее найти. Поразительный прогресс! Я так потрясен, что не сразу замечаю Олли Куинна в телефонной будке у банка. Вид у него до крайности возбужденный. Если Олли решил воспользоваться телефонной будкой, а не домашним телефоном Четвинд-Питта, значит он не хочет, чтобы его подслушивали.
Что ж, любопытство - вполне нормальное человеческое чувство, а вовсе не порок. Я останавливаюсь у сплошной стенки телефонной будки, где Олли меня не увидит. Связь оставляет желать лучшего, и Олли приходится кричать, так что мне отчетливо слышно каждое слово.
        - Да, Несс! Да! Ты сказала, что меня любишь! Ты сказала…
        Мда. Отчаяние так же привлекательно, как герпес.
        - Семь раз. В первый раз в постели. Я помню… Ну, может, шесть раз, а может, восемь - какая разница, Несс, я… И что же тогда это было? Сплошное вранье? Ты просто надо мной изгалялась? Хотела свести с ума?
        Тормозить поздно; все уже летит в тартарары.
        - Нет, я не истерю, я просто… Нет. Нет! Я просто не понимаю, что случилось, вот и… Что? Что ты сказала? Повтори! Ну что за хрень… Нет, не то, что ты сказала… Я говорю, связь здесь хреновая… Что-что? Ты думала, что это чувствуешь?
        Олли с силой ударяет кулаком по стеклу телефонной будки. Господи, как можно думать, что ты кого-то любишь?
        - …Нет, Несс, погоди… не вешай трубку! Погоди. Просто… я хочу, чтобы все стало по-прежнему, Несс! Но если ты объяснишь, если мы поговорим, если ты… Я спокоен. Да, совершенно спокоен. Нет, Несс! Нет, нет, нет…
        Ложное затишье, затем взрыв: «Твою мать!»
        Куинн молотит кулаком по стеклу. Это привлекает внимание прохожих, и я вливаюсь в поток туристов и, сделав круг, стороной прохожу мимо телефонной будки, где сгибается в три погибели мой влюбленный однокурсник, пряча лицо в ладонях. Он рыдает - у всех на виду. Это прискорбное зрелище меня слегка отрезвляет, и я пересматриваю свое отношение к Холли. Помни: Купидон дарует, но Купидон и отнимает.
        Австрийско-эфиопский диджей молчит, накрывшись капюшоном, заявок не принимает и вот уже час гоняет ремикс KLF «3 a. m. Eternal», Phuture «Your Only Friend» и Norfolklorists «Ping Pong Apocalypse»[47 - «Вечно три часа утра»; «Твой единственный друг»; «Пинг-понговый апокалипсис» (англ.).]. Клуб «Вальпурга» находится в подвале флигеля огромного шестиэтажного стокомнатного лабиринта «Отель ле зюд», бывшего туберкулезного санатория для богачей, в пятидесятые годы перестроенного в гостиницу. После очередного ремонта клуб «Вальпурга» украшают голые кирпичные стены, минимализм а-ля Дэвид Боуи в Берлине, а танцпол размерами не уступает теннисному корту. Пульсируют огромные, как на подводной лодке, прожекторы, а среди двух-трех сотен пляшущих скелетов, облаченных в юную плоть и дизайнерские шмотки, хватает очаровательных особей женского пола. Пара понюшек кокса излечила нашего Могучего Куинна от пережитой душевной травмы, и в клуб мы отправились вчетвером. Редкий случай, но сегодня я никого не снимаю; трое моих братьев-хамберитов уже уютно устроились на полукруглом диване, каждый в обнимку с юной
красавицей-негритянкой. Четвинд-Питт наверняка козыряет девятнадцатым местом в очередности престолонаследия, Фицсиммонс швыряется франками, а милашке на коленях у Куинна просто нравится, что он белый и пушистый. Что ж, желаю им всем удачи. В любой другой вечер я бы тоже с удовольствием поудил рыбку; не скрою, мой альпийский загар, томный облик, как у Руперта Эверетта, а также угольно-черная рубашка из коллекции Гарри Энна и джинсы «Макото Грелш», облегающие развитые греблей мышцы, притягивают взоры из-под ресниц; но на этот раз в канун Нового года мне хочется отдаться во власть музыки. Может быть, это своего рода искушение Христа и сегодняшнее воздержание в клубе «Вальпурга» откроет мне кредит в кармическом банке, который позволит мне рассчитаться с некой девушкой из Грейвзенда? Ответ известен только доктору Коксу, и после вот этого архангелического ремикса «Walking on Thin Ice»[48 - «Идти по тонкому льду» (англ.).] в исполнении фиг знает кого я, пожалуй, проконсультируюсь у этого знахаря…
        Кабинки в мужском туалете «Вальпурги» столь же удобны, сколь неудобны они в сортире «Ле Крока»; похоже, их дизайн создан специально для вдыхания кокаина: просторные кабинки блещут чистотой и не имеют инкриминирующего пустого пространства между верхней частью дверцы и потолком, как это принято в большей части британских клубов. Я воздвигаюсь на троне, вытаскиваю пудреницу, позаимствованную у миниатюрной филиппинки, пытавшейся подцепить на крючок того, кто обеспечит ей супружескую визу, и выигранную в блек-джек у Четвинд-Питта порцию чудо-порошка, завернутую в пластиковый пакетик и на всякий случай спрятанную в коробочку с мятными пастилками «Друг рыбака», чтобы не унюхала полицейская ищейка… Свернутый в рулон кусочек оберточной бумаги, скрепленный клейкой лентой, изображает соломинку. С неимоверной аккуратностью я высыпаю остатки кокса на зеркало и - дети, не делайте этого в домашних условиях, не делайте этого нигде и никогда, НАРКОТИКИ ОПАСНЫ ДЛЯ ВАШЕГО ЗДОРОВЬЯ - мощно вдыхаю, втягивая порошок в левую ноздрю. Первые пять секунд носоглотку жжет, будто по ней прошлись крапивой, но потом…
        Полет нормальный.
        Басы вибрирующим эхом отдаются в костях, и господи, как это классно! Спускаю в унитаз бумажную соломинку, смачиваю в бачке клочок туалетной бумаги и дочиста вытираю поверхность зеркальца. На самом краю поля зрения мерцают еле различимые крохотные огоньки. Выхожу из кабинки, точно Сын Божий, отваливший камень от входа, и придирчиво осматриваю себя в зеркале - все отлично, хотя зрачки как у Varanus komodoensis[49 - Комодский варан (лат.).], а не как у Homo sapiens. В дверях сортира наталкиваюсь на укуренного типа в прикиде от «Армани», известного также как Доминик Фицсиммонс. Он уже выкурил косячок, и свойственное ему остроумие как прыгнуло на тарзанке с моста, так пока и не вернулось.
        - Хьюго, засранец, что ты делаешь в этом райском уголке?
        - Зашел попудрить носик, милый Фиц.
        Он приглядывается к моей левой ноздре.
        - Да там все снегом замело.  - Он расплывается в улыбке, и мне невольно вспоминается его мать, с точно такой же улыбкой, только нагишом.  - А мы девчонок склеили! Одну для ЧП, одну для Олли и одну для меня. Пойдем, познакомишься.
        - Ты же знаешь, меня женщины смущают.
        Фицу так смешно, что он даже смеяться не в силах.
        - Пробу негде ставить!
        - Ей-богу, Фиц, не хочу быть лишним. Они хоть кто?
        - В этом-то и прикол! Помнишь африканскую попсу «Ye Ke Ye Ke»? Лето… восемьдесят восьмого, по-моему. Классный был хит.
        - Ну… смутно припоминаю. Как звали певца? Мори Канте?
        - Да. Так вот, мы склеили бэк-вокалисток Мори Канте.
        - Ни фига себе! А самому Мори Канте они сегодня не нужны?
        - У них вчера был концерт в Женеве, но сегодня они свободны. Знаешь, они никогда не катались на лыжах,  - наверное, у них там, в Алжире, снега нет,  - поэтому всей компанией приехали в Сент-Аньес на пару дней, поучиться.
        Вся эта история кажется мне весьма маловероятной, точнее, совершенно невероятной, но озвучить свои подозрения я не успеваю, потому что к нам, пошатываясь, подходит Четвинд-Питт:
        - Сезон любви chez ЧП объявляю открытым. Лэм, в холодильнике завалялся кусок грюйера, можешь его вздрючить, чтобы не остаться обделенным.
        Выпивка, кокаин и похоть превращают моего старого приятеля Четвинд-Питта в первостатейный кусок дерьма, и я вынужден ответить ему тем же.
        - Не подумай, что я обсираю твой кусок хлеба, Руфус, но, надеюсь, ты понимаешь, что вы сняли шлюх? От них исходит недвусмысленное амбре секса за деньги. Я так, на всякий случай интересуюсь.
        - Ты, конечно, классно мухлюешь за карточным столом, но тебе сегодня не обломилось.  - Четвинд-Питт тычет меня в грудь, и я живо воображаю, как обламываю его мерзкий указательный палец.  - Стоит нам без особых усилий и меньше чем за час заполучить трех смуглых милашек, как Лэм заявляет, что мы им заплатили. Нет, дружище, они не шлюхи, а женщины опытные и со вкусом, так что готовь затычки в уши: Шенди - девица голосистая, уж поверь мне, я в этом разбираюсь.
        Такого я не спускаю:
        - Я за карточным столом не мухлюю.
        - А по-моему, еще как мухлюешь, стипендиат!
        - Убери-ка от меня подальше свой палец, Гейлорд Четвинд-Питт! И докажи, что я мухлюю.
        - Нет, ты, умник, улик не оставляешь, хотя из года в год выигрываешь у друзей тысячи. Кишечный паразит!
        - Если ты так уверен, что я мухлюю, Руфус, зачем же ты со мной играешь?
        - А я больше не буду с тобой играть! И между прочим, Лэм, почему бы тебе не…
        - Ребята,  - говорит Фиц, наш укуренный миротворец,  - это же не вы, это колумбийский снежок или еще какая хрень от Гюнтера. Ну чего вы, право слово. Швейцария! Канун Нового года! Шенди жаждет любви, а не драки. Миритесь немедленно и поцелуйтесь.
        - Пусть этот шулер поцелует меня в жопу,  - бормочет Четвинд-Питт, протискиваясь мимо меня к двери.  - Сходи за куртками, Фиц. И скажи девочкам, что чудесная вечеринка продолжается.
        Дверь в мужской туалет захлопывается.
        - Он на самом деле ничего такого не думает,  - извиняющимся тоном говорит Фиц.
        Надеюсь, что нет. По разным причинам мне очень хочется на это надеяться.
        Я остаюсь послушать очередной ремикс диджея Аслански - хит середины восьмидесятых «Exocets for Breakfast»[50 - «„Экзосеты“ на завтрак» (англ.).] Деймона Макниша,  - но прощальная тирада Четвинд-Питта совершенно испортила мне настроение и пошатнула веру в незыблемость проекта «Маркус Анидр». Анидра я придумал не только как фальшивого держателя счетов для хранения и сокрытия моих неправедных доходов, но и как улучшенный вариант Хьюго Лэма, умнее и честнее. Но если даже болван благородных кровей вроде Четвинд-Питта способен разглядеть, что у меня внутри, значит я не настолько умен, а мой Анидр не настолько хорошо замаскирован, как я полагал. И хотя я мастерски умею притворяться, но все же что дальше? Допустим, месяцев через восемь я устроюсь на работу в Сити, где злословием и обманом спустя пару лет добьюсь годового дохода с не меньшим количеством цифр, чем в номере телефона. Ну и что? Допустим, к началу следующего столетия я стану владельцем кабриолета «мазерати», виллы на Кикладах и яхты в заливе Пул. Ну и что? Допустим, Маркус Анидр создаст империю акций, недвижимости и инвестиционных портфелей.
Ну и что? Империи умирают, как и все мы, танцоры в пульсирующей светом темноте. Видишь ли, свету нужны тени. Глянь, морщины расползаются плесенью по нашему гладкому персиковому пушку, с каждым ударом сердца - тук-тук-тук-тук-тук-тук-тук - варикозные вены набухают на гладких икрах, торсы и груди жиреют и обвисают; вот бригадный генерал Филби взасос целует миссис Болито; и песня прошлого года сменяется песней нового года, и следующего года, и всех последующих лет, и волосы танцоров серебрятся морозной сединой, редеют и опадают облученными клочьями; рак расползается по прокуренным легким, по дряхлеющей поджелудочной железе, по ноющей простате; ДНК расплетается, как шерстяная нить, и мы кубарем катимся вниз, падаем с лестницы, инфаркт, инсульт, не танец, а судороги. Это клуб «Вальпурга». Это знали еще в Средние века. Жизнь - заболевание неизлечимое.
        Мимо creperie человека-гориллы на площади, под гирляндами огоньков, протянутыми между шипастыми ветвями сосен, в воздухе, дрожащем от колокольного звона и холодном, как горный ручей, мои ноги сами находят дорогу, но ведет она не в фамильное швейцарское шале Четвинд-Питтов. Я снимаю перчатки и закуриваю. На моих часах 23:58. Слава богу удачно выбранного времени. Уступаю дорогу полицейскому внедорожнику - цепи на шинах позвякивают, как бубенцы на санях,  - сворачиваю в переулок к «Ле Кроку», сквозь круглое окно гляжу на толпу местных, приезжих и не пойми кого; Моник смешивает коктейли, а Холли не видать. Я все-таки вхожу, протискиваюсь между телами, пиджаками, клубами дыма, шумом и гамом, звоном посуды и обрывками «Maiden Voyage»[51 - «Первое плавание» (англ.).] Херби Хэнкока. Добираюсь до бара, и тут Гюнтер приглушает музыку и взбирается на табурет, размахивая футбольной трещоткой. Он указывает теннисной ракеткой на огромные стенные часы: остается двадцать секунд старого года. «Mesdames et messieurs, Damen und Herren, ladies and gentlemen, signore e signori - le countdown, s’il vous plait…»[52 -
Дамы и господа (фр., нем., англ., ит.), внимание, начинаем обратный отсчет (фр.).] У меня аллергия на мероприятия подобного рода, так что я воздерживаюсь от участия в общем хоре, но когда посетители дружно досчитывают до пяти, я встречаюсь с ней взглядом, и мы неотрывно смотрим друг на друга, точно дети, играющие в гляделки: кто первым улыбнется, тот и проиграл. Толпа взрывается безумными ликующими криками, и я проигрываю. Холли наливает «Килмагун» в бокал с кубиком льда и подает мне:
        - И чего вы хватились на этот раз?
        - Счастливого Нового года,  - говорю я.

1992

1 января
        Утром просыпаюсь в мансарде у Четвинд-Питта с твердым убеждением, что ровно через шестьдесят секунд в гостиной двумя этажами ниже зазвонит телефон и отец сообщит мне некие неприятные новости. Разумеется, ничего такого не будет, это просто дурной сон, а не какое-то предвидение, потому что я не обладаю сверхъестественными способностями. А вдруг отец позвонит из-за смерти Пенхалигона? Вдруг Пенхалигон что-то такое написал в предсмертной записке и полицейские из Труро уже побеседовали с отцом? Нет, это приступ паранойи, обычное явление после кокаина, однако на всякий случай, просто на всякий случай, я встаю, накидываю халат и спускаюсь в гостиную; шторы еще задернуты, а телефон на столике молчит и явно собирается молчать и дальше. Из комнаты Четвинд-Питта доносится «In a Silent Way»[53 - «Молчаливо» (англ.).] Майлза Дэвиса, очевидно, для поддержания образа виггера. В гостиной ни души, зато полно мусора: бокалы из-под вина, пепельницы, обертки и коробки из-под еды, а на винтовке времен Бурской войны болтаются шелковые трусы-боксеры. Когда я ночью вернулся домой, три укуренных мушкетера и
девочки-подпевочки вовсю развлекались, так что я прямиком отправился спать.
        Опираюсь на спинку дивана, слежу за телефоном.
        На часах 09:36. По британскому времени - 08:36.
        Папа вглядывается поверх очков в оставленный мною номер телефона.

+36 для Швейцарии; код региона; цифры телефона шале…

«Да,  - скажу я,  - Джонни действительно иногда играл в карты».
        С друзьями. Чтобы отдохнуть после напряженной недели.
        Но выигрыш за вечер не превышал пятидесяти фунтов. Ерунда, деньги на пиво.

«Сколько? Тысячи?» Я недоверчиво рассмеюсь.

«Нет, папа, это не отдых. Это безумие». Ну, то есть…

«Он, наверное, связался с дурной компанией».

09:37. Литой пластмассовый телефон невинно молчит.
        Если он не зазвонит до 09:40, значит я просто сам себя пугаю…

09:45. Все по-прежнему спокойно. Слава богу! С кокаином пора завязывать - на время, а то и навсегда. Йети не зря предупреждал о паранойе. Завтрак с апельсиновым соком и интенсивные занятия лыжным спортом быстро удалят из организма все токсины, так что…
        Звонит телефон. Я хватаю трубку:
        - Папа?
        - Доброе утро… Хьюго? Это ты?
        Черт побери, это действительно отец.
        - Папа! Ты как?
        - Несколько озадачен. Как ты узнал, что это я?
        Хороший вопрос.
        - У Руфуса есть определитель номера,  - отвечаю я.  - Так что… э-э-э… с Новым годом! У вас все нормально?
        - И тебя тоже с Новым годом, Хьюго. Мы можем поговорить?
        У отца напряженный тон. Что-то неладно.
        - Да, конечно.
        - Вчера случилась странная штука. В обед я смотрел программу бизнес-новостей, и тут вдруг звонят из полиции. Женщина-следователь, представляешь? Из Скотленд-Ярда!
        - Надо же.  - Думай, думай, думай! Но пока ничего не ясно.
        - Некая Шейла Янг, глава управления по розыску произведений искусства и антиквариата. Я понятия не имел, что существует нечто подобное, но оказывается, если украдут «Кувшинки» Моне, то расследование поручат именно этому управлению.
        Либо Бернард Крибель меня заложил, либо кто-то заложил Крибеля.
        - Как интересно. А тебе она зачем звонила?
        - Вообще-то, Хьюго, она хотела переговорить с тобой.
        - О чем? Я не крал Моне.
        Отец издает встревоженный смешок:
        - Видишь ли, она мне ничего толком не рассказала. Я объяснил, что ты в Швейцарии, и она очень просила тебя позвонить ей, как только ты вернешься, «чтобы помочь в расследовании одного дела».
        - А ты уверен, что это не чей-то дурацкий розыгрыш?
        - Нет, на розыгрыш не похоже. Слышно было, что она звонит из офиса.
        - Ну, раз так, то я позвоню следователю Шейле Янг, как только вернусь. Может, из библиотеки Хамбер-колледжа похитили какой-то манускрипт? Там много редких книг. Или… нет, гадать бесполезно, но я сгораю от любопытства.
        - Вот и славно. Только, знаешь… маме я ничего не говорил.
        - Очень деликатно с твоей стороны. Не волнуйся, расскажи ей, если хочешь. А если я угожу в Уормвуд-Скрабс, она сможет организовать кампанию «Свободу Хьюго!».
        Отец смеется уже веселее:
        - Ага, и я тоже туда приду со своим плакатом!
        - Класс! Итак, если не считать того, что Интерпол допытывается у тебя о местопребывании сына, известного криминального авторитета, все остальное нормально?
        - Да, все в полном порядке. Третьего января я снова выхожу на работу, а мама с ног сбилась у себя в театре, праздники же, сплошные пантомимы. Кстати, может, встретить тебя в аэропорту?
        - Спасибо, пап, но меня Фицсиммонс подбросит, за ним все равно пришлют водителя. Ну ладно, увидимся дней через восемь, тогда и разберемся в этой таинственной истории.
        Поднимаюсь в мансарду, а в уме со скоростью двадцать четыре кадра в секунду прокручиваются самые различные сценарии: бригадный генерал умер, и его душеприказчик задается вопросом, о каких именно ценных марках так волновался покойный; сестру Первис расспрашивают, кто именно посещал бригадного генерала в последнее время; Крибель называет имя Маркуса Анидра; просматривают записи камер видеонаблюдения; меня опознают; Шейла Янг вызывает меня на собеседование под протокол; я все отрицаю, но Крибель из-за двустороннего зеркала заявляет: «Это он». Официальное обвинение; отказ в освобождении под залог; исключение из Кембриджа; четыре года за кражу и мошенничество, два из них условно; если день не богат новостями, я попадаю на первую полосу центральных газет: «Выпускник Ричмондской школы похищает состояние у жертвы инсульта»; восемнадцать месяцев спустя - досрочное освобождение с отметкой о судимости. Единственное возможное трудоустройство: смотритель парковки.
        Протираю пятачок в затянутом изморозью стекле мансардного окна. Заснеженные крыши, «Отель ле зюд», крутые вершины. Снегопад еще не начался, но гранитное небо полнится обещаниями. Первое января.
        Стрелка компаса дрожит. Я это чувствую.
        Куда она укажет? В тюрьму? Или куда-то еще?
        Мадам Константен не заводит разговоров со случайными людьми.
        Очень хочется верить. Снизу доносятся тяжелые шаги, заячьи, вприпрыжку. Куинн.
        Он поднимается быстро, как разочарованный бронтозавр.
        Следователь Шейла Янг - не ловушка, а катализатор.

«Собирай вещички,  - подсказывает инстинкт.  - Будь наготове. Жди».
        Подчиняюсь инстинкту, потом нахожу в «Волшебной горе» место, где вчера остановился.
        Обитель греха пробуждается. Фицсиммонс этажом ниже орет: «Я быстро, только душ приму!» Просыпается бойлер, ревут трубы, в душе плещет вода; женщины переговариваются на каком-то африканском наречии; слышен низкий смех; Четвинд-Питт провозглашает: «Доброе утро, Оливер Куинн! Ну как? То, что доктор прописал, правда?» Одна из женщин - Шенди?  - говорит: «Руфус, я позвоню нашему агенту, сообщу, что с нами все в порядке». Кто-то спускается в гостиную; из радио на кухне раздается «One Night in Bangkok»[54 - «Ночь в Бангкоке» (англ.).]; Фицсиммонс выходит из душа, на лестничной площадке мужской голос бубнит: «А наш стипендиат заперся в своей клетушке… ага, по телефону говорил… Ну, пусть себе дуется…» Мне хочется крикнуть, что я вовсе не дуюсь и очень даже рад, что они вчера оттянулись не по-детски, но к чему тратить силы, развеивая ошибочные предположения? Кто-то насвистывает, кипит чайник, а потом раздается выкрик, точнее, хриплый визг:
        - Охренеть!
        Я настораживаюсь. Пару секунд все тихо… Во второй раз этим странным утром я ощущаю необъяснимую уверенность, будто сейчас что-то произойдет. Как по писаному. Во второй раз подчиняюсь инстинкту: закрываю «Волшебную гору» и прячу ее в рюкзак. Одна из негритянок что-то говорит, но так быстро и тихо, что я ничего не разбираю, и тут же по лестнице - топ-топ-топ, и на площадке звучит вопль Четвинд-Питта:
        - Тысячу долларов? Тысячу долларов им подавай?! Каждой?!
        Ха, наконец-то до них дошло. Гони денежку. Как в лучших песнях - не догадываешься о следующей строке, пока она не спета, и тогда становится ясно, что ничего другого и быть не могло.
        Фицсиммонс: «Ни хера себе шуточки!»
        Четвинд-Питт: «Фиг тебе, это не шуточки!»
        Куинн: «Но они же… не сказали, что они проститутки!»
        Четвинд-Питт: «Да они и на проституток не похожи!»
        Фицсиммонс: «Но у меня нет тысячи долларов! Во всяком случае, здесь».
        Куинн: «И у меня нет. А если б и была, то я бы не отдал».
        Меня так и подмывает выйти из мансарды, спуститься по лестнице и бодро спросить: «Ну, Ромео, вам на завтрак что готовить - болтунью или глазунью?», но звонок Шенди ее «агенту»  - сирена противоугонной сигнализации, в ослепительном мигании фар завывающая: «Сутенер!» По счастливой случайности у меня в мансарде есть коробка с парой новых ботинок «Тимберленд», но в данном случае счастливая случайность здесь ни при чем.
        Четвинд-Питт: «Это вымогательство. Пошлем их нахер».
        Фицсиммонс: «Согласен. Они видели, что мы при деньгах, и решили сорвать кус побольше».
        Куинн: «Но если мы откажемся, то они…»
        Четвинд-Питт: «Что? Забьют нас до смерти тампонами и губной помадой? Нет уж, решать нам: пошли вон - значит пошли вон. Тут Европа, а не Момбаса или еще хрен знает что. На чьей стороне будет швейцарская полиция? На нашей или этих грязных южносахарских шлюх?»
        Я морщусь. Извлекаю из подпольного банка свои активы, добавляю к паспорту в бумажнике пачку банкнот. Засовываю бумажник во внутренний карман лыжной куртки, размышляя о том, что, хотя глупцами рождаются и богачи, и бедняки, утонченное воспитание здорово оглупляет, а вот тяжелое детство как бы купирует глупость, в силу дарвиновских законов выживания. Именно поэтому элита и нуждается в профилактической защите в форме хреновых государственных школ, чтобы умные дети с рабочих окраин не вытеснили богачей с привилегированной территории. Внизу, перекрикивая друг друга, звучат гневные голоса с английским и африканским выговором. С улицы доносится автомобильный гудок. Выглядываю в окно, вижу серый «хёндэ» с шапкой снега на крыше, медленно ползущий в нашу сторону, явно с дурными намерениями. Разумеется, он останавливается у шато Четвинд-Питтов, поперек подъездной дорожки. Из него вылезают два амбала в дубленках. Затем появляется Кенди, Шенди или Менди и впускает их в дом…
        Гвалт в гостиной стихает.
        - Эй, вы, валите отсюда немедленно,  - орет Руфус Четвинд-Питт,  - иначе я вызову полицию!
        Какой-то выпендрежный немец-психопат гнусаво произносит:
        - Вы, мальчики, отужинали в чудесном ресторане. Пора платить по счету.
        Четвинд-Питт:
        - Но они же не сказали, что они шлюхи!
        Выпендрежный немец-психопат:
        - А вы не сказали, что сделаны из пенисного йогурта. Тебя Руфус зовут?
        - Не твое дело, мудак, как меня…
        - Неуважительное отношение к собеседнику только вредит делу, Руфус.
        - Убирайтесь - отсюда - немедленно!
        - К сожалению, вы должны нам три тысячи долларов.
        Четвинд-Питт:
        - Правда? Хорошо, посмотрим, что скажет полиция…
        Оглушительный грохот и звон,  - похоже, разбивается телевизор. Или падает книжный шкаф со стеклянными дверцами. Бах-трах-тарарах - бокалы, посуда, картины и зеркала; Генри Киссинджеру не уцелеть. Четвинд-Питт визжит:
        - Руку, руку отпусти, гад!
        Невнятный ответ на невнятный вопрос.
        Выпендрежный немец-психопат:
        - НЕ СЛЫШУ, РУФУС!
        - Мы заплатим,  - хнычет Четвинд-Питт,  - заплатим…
        - Конечно заплатите. Однако по твоей вине Шенди пришлось вызывать нас, так что плата будет выше. Как это по-английски - плата за вызов на дом? В любом бизнесе следует окупать расходы. Эй, ты! Да, ты. Как тебя зовут?
        - О-о-олли,  - лепечет Олли Куинн.
        - У моей второй жены была чихуахуа по кличке Олли. Мерзавка меня укусила, и я бросил ее в… scheisse[55 - Дерьмо (нем.).], как называется эта штука, где лифт ходит то вверх, то вниз? Такая большая яма. Олли, я тебя спрашиваю, как это будет по-английски?
        - Лифтовая шахта?
        - Точно. Я бросил Олли в лифтовую шахту. Так что ты, Олли, лучше меня не кусай. Значит, так: сейчас вы соберете свои денежки.
        - Мои… мои… мои - что?  - пролепетал Куинн.
        - Денежки. Фонды. Наличные средства. Ты, Руфус и ваш дружок. Если мы сочтем сумму достаточной для оплаты вызова, то оставим вас праздновать Новый год. Если же нет, придется придумать иной способ помочь вам выплатить долг.
        Одна из женщин что-то говорит, слышится невнятное бормотание, и через пару секунд выпендрежный немец-психопат кричит:
        - Эй, четвертый Битл, присоединяйся к нам! Тебе ничего не грозит, если, конечно, не станешь геройствовать.
        Я беззвучно открываю окно - ну и стужа!  - и осторожно перекидываю ноги через подоконник. Просто кадры из «Головокружения» Хичкока; альпийские крыши, по которым собираешься соскользнуть на землю, выглядят круче, чем когда любуешься ими снизу. Хотя над кухней крыша шале Четвинд-Питтов пологая, я рискую через пятнадцать секунд стать обладателем переломанных ног.
        - Лэм?  - окликает меня Фицсиммонс с лестничной площадки.  - Деньги, которые ты выиграл у Руфуса… Они ему нужны. У них ножи, Хьюго! Хьюго, ты слышишь?
        Вцепившись в подоконник, я опускаюсь на черепицу.
        Пять, четыре, три, два, один…
        Двери «Ле Крока» заперты, внутри темно и Холли Сайкс нет. Наверное, сегодня бар закрыт и Холли придет убирать только завтра утром. Господи, почему я не взял у нее номер телефона?! Ковыляю на городскую площадь, но даже в самом центре Ла-Фонтен-Сент-Аньес пусто, точно перед концом света: туристов почти не видно, машин и того меньше, нет даже человека-гориллы с его блинами, и практически на всех магазинах висят таблички «Ferme»[56 - «Закрыто» (фр.).]. В чем дело? В прошлом году первого января город так и гудел. Низкое небо висит грудой серых промокших матрасов. Захожу в кондитерскую «Паланш-де-ла-Кретта», заказываю кофе и пирожное «карак», сажусь в угол у окна, не обращая внимания на ноющую лодыжку. Следователь Шейла Янг вряд ли сегодня вспомнит обо мне. Как быть? Что делать дальше? Притвориться Маркусом Анидром? Паспорт на его имя лежит в камере хранения на Юстонском вокзале, в Лондоне. Так, автобусом до Женевы, поездом в Амстердам или в Париж, паромом на воздушной подушке через пролив, самолетом в Панаму; Карибские острова… Наняться на яхту…
        Да ладно. Неужели я разом покончу с прошлой жизнью?
        И никогда больше не увижу родных? Как-то чересчур внезапно…
        Нет, кажется, сценарий такого не предусматривает…
        За окном, отделенный от меня тремя футами тротуара и стеклом, проходит Олли Куинн в сопровождении какого-то бодрячка в дубленке. Видно, помощник выпендрежного немца-психопата. Олли бледный и весь какой-то больной. Они шествуют мимо телефонной будки, где вчера Олли истерил из-за Несс, и входят в вестибюль «Свиссбанка», где живут банкоматы. Там Куинн снимает деньги с трех разных карточек, а потом его под конвоем ведут обратно. Я прикрываюсь удачно подвернувшейся газетой. Обычный человек терзался бы угрызениями совести или злорадствовал бы, но я смотрю на эту парочку, будто на сцену из сериала «Инспектор Морс».
        - Доброе утро, пижон,  - говорит Холли, держа в руках чашку горячего шоколада. Она прекрасна. Она самодостаточна. Она в красном берете. Она очень проницательна.  - Ну, что еще стряслось?
        - У меня все прекрасно,  - непонятно почему возражаю я.
        - Можно мне присесть? Или вы кого-то ждете?
        - Да. Нет. Прошу вас. Садитесь. Я никого не жду.
        Она снимает лыжную куртку - ту самую, мятно-зеленую,  - садится напротив, кладет на стол красный берет, разматывает кремовый шарф на шее, сворачивает его в клубок и накрывает им берет.
        - Я только что заходил в бар,  - признаюсь я,  - но решил, что вы, наверное, катаетесь на лыжах.
        - Склоны закрыты. Надвигается буран.
        Я гляжу в окно:
        - Какой буран?
        - Надо слушать местное радио.
        - Кто ж выдержит столько повторов «One Night in Bangkok»?
        Она невозмутимо помешивает шоколад.
        - Вам бы лучше вернуться домой - через час здесь будет нулевая видимость. А тогда даже в трех ярдах ничего не разглядеть. Ослепительная белая мгла.
        Она отправляет в рот ложечку пены и ждет, когда я расскажу, что со мной стряслось.
        - Я только что выехал из отеля «Четвинд-Питт».
        - На вашем месте я бы снова туда заехала.
        Я издаю гудение подбитого самолета:
        - Проблематично.
        - Скандал в семействе пижонистого кобелины Руфуса?
        Я наклоняюсь к ней:
        - Они сняли девиц в клубе «Вальпурга», а те оказались проститутками. И сутенеры этих девиц в данный момент выжимают из ребят все до последнего сантима. Я сбежал через аварийный выход.
        Холли не выказывает ни малейшего удивления: на лыжных курортах такое случается сплошь и рядом.
        - Ну и каковы же ваши планы на будущее?
        Я гляжу в ее серьезные глаза. Разрывная пуля счастья прошивает мне нутро.
        - Пока не знаю.
        Она делает глоток шоколада, и мне очень жаль, что этот шоколад - не я.
        - А вы, похоже, не особо волнуетесь; я бы на вашем месте так не смогла.
        Я отпиваю кофе. Где-то в пекарне шкворчит сковорода.
        - Я не могу этого объяснить. Какой-то… неминуемый метаморфоз.  - Очевидно, что Холли меня не понимает, но я ее не виню.  - Вот у вас когда-нибудь было… ну, так, что вы о чем-то знаете, хотя знать этого не можете… Или… или исчезнувшее время. Не в смысле «ох, как время летит!», а как при гипнозе…  - я прищелкиваю пальцами,  - раз - и пары часов как не бывало? Буквально за миг, за один удар сердца. Возможно, исчезнувшее время - просто отвлекающий маневр, но я отчетливо ощущаю, что моя жизнь меняется. Метаморфоз. Другого слова не подыскать. А у вас отлично получается не показывать виду, что я вас пугаю, но ведь я сейчас несу совершеннейшую, совершеннейшую, совершеннейшую чушь…
        - Слишком много «совершеннейших». Не забывайте, я работаю в баре.
        Я борюсь с отчаянным желанием перегнуться через стол и поцеловать ее. А она даст мне пощечину. Скармливаю кофе еще кусочек сахара.
        Она спрашивает:
        - А где вы собираетесь жить во время этого самого метаморфоза?
        Я пожимаю плечами:
        - Он властвует надо мной. А я над ним не властен.
        - Звучит прикольно, но это не ответ. Автобусы сейчас не ходят, а в гостиницах нет мест.
        - Да, очень несвоевременный буран.
        - Есть и еще кое-что, о чем вы не упоминаете.
        - Ну да, тонны всякой всячины! Но о ней я, наверное, никому и никогда не расскажу.
        Холли отводит глаза, принимая какое-то решение…
        Когда мы уходим с городской площади, над крышами кружат мелкие колючие снежинки, но спустя сотню ярдов и два поворота словно бы включается гигантский снегомет размером с гору и засыпает долину огромными бухтами снега. Снег забивается в нос, в глаза и в подмышки; буран воет в спину, влетает следом за нами под каменную арку, в замызганный дворик, уставленный мусорными баками, наполовину занесенными снегом, снегом, снегом… Холли возится с ключом, и наконец мы входим в подъезд, а снег врывается в дверь и ветер дико свистит, пока Холли не захлопывает дверь; неожиданно все стихает. Небольшая прихожая, горный велосипед, лестница, ведущая наверх. Щеки у Холли густо-алые, румяные от мороза. Она слишком худенькая: будь я ее матерью, пичкал бы ее всякими питательными лакомствами. Мы снимаем куртки и сапоги, и Холли кивает на лестницу, обитую ковролином. Наверху маленькая светлая квартирка с бумажными абажурами и скрипучими половицами, покрытыми лаком. Жилище Холли куда проще моей комнаты в Хамбер-колледже, интерьер 1970-х, а не 1570-х, но в этом отношении я ей завидую. Все очень опрятное, мебели мало:
в большой комнате - древний телевизор, допотопный видеомагнитофон, видавшая виды софа, бескаркасное кресло-мешок, низенький столик, аккуратная стопка книг в углу и больше ничего. Обстановка крохотной кухоньки тоже минималистическая: на сушилке одна тарелка, одна плошка, одна чашка, один нож, одна ложка и одна вилка. На полочке горшки с розмарином и шалфеем. Пахнет поджаренным хлебом, сигаретами и кофе. Единственная уступка декоративности - небольшая картина маслом, бледно-голубой домик на зеленом берегу над серебристой океанской гладью. Из большого окна, должно быть, открывается чудесный вид, но сегодня за окном только буран, словно белый шум на экране ненастроенного телевизора.
        - Невероятно,  - говорю я.  - Какой снегопад!
        - Буран,  - пожимает плечами Холли, наливая в чайник воду.  - Бывает. Что у вас с ногой? Вы хромаете.
        - Свою прежнюю обитель я покинул, как Человек-паук.
        - И приземлился, как мешок картошки?
        - Я болел, когда мой скаутский отряд учили прыжкам с крыш при побеге от злобных сутенеров.
        - У меня есть эластичный бинт, могу одолжить. Но сперва…  - Она открывает дверь в крохотную каморку с окном не больше крышки от обувной коробки.  - Вот. Месяц назад у меня гостила сестра, спала здесь, на диванных подушках и одеялах.
        - Тут тепло и сухо.  - Я опускаю сумку на пол каморки.  - Великолепно!
        - Вот и хорошо. Значит, я сплю у себя, а вы здесь. Ясно?
        - Ясно.  - Когда женщина в тебе заинтересована, она непременно дает это понять; если же нет, то ни одеколон, ни подарки, ни сладкие речи не заставят ее передумать.  - Огромное вам спасибо. Нет, я серьезно. Не знаю, что бы я сейчас делал, если бы вы надо мной не сжалились.
        - Ничего, выжили бы. Такие, как вы, всегда выживают.
        Я смотрю на нее:
        - Такие, как я?
        Она только фыркает.
        - Ради бога, Лэм! Бинтуйте, а не накладывайте турникет.  - Холли не впечатляют мои познания в медицине.  - Похоже, вы пропустили и занятия по оказанию первой помощи. И нашивки «Юный доктор» у вас нет. Погодите, а вы хоть какие-то скаутские нашивки заработали? Нет, не отвечайте, и так все ясно. Ладно.  - Она тушит окурок.  - Дайте-ка я сама. Но если вздумаете отпускать дурацкие шуточки насчет медсестричек, то получите по другой лодыжке вон той доской для резки хлеба.
        - Что вы, что вы! Никаких шуток!
        - Ногу на стул. Я не собираюсь вставать перед вами на колени.
        Она разматывает неуклюжую повязку, удивляется моему неумению. Без носка распухшая лодыжка выглядит странной, голой и очень непривлекательной, особенно в пальцах Холли.
        - Вот, для начала разотрите ушиб кремом с арникой - он отлично помогает при растяжениях и синяках.
        Она подает мне тюбик. Я подчиняюсь, и, когда лодыжка лоснится от крема, Холли умело накладывает повязку - тугую, но не слишком, а в самый раз. Я смотрю на ее пальцы, на завитки черных кудрей, на выразительное лицо, скрывающее и отражающее перемены настроения. Это не похоть. Похоть получает желаемое и на мягких лапах уходит лесом. Любовь куда требовательней. Она требует круглосуточного внимания и заботы, защиты, обручальных колец, клятв, совместного счета в банке; ароматических свечей в день рождения; страхования жизни. Детей. Любовь - диктатор. Мне все это известно, но раскаленное горнило моей груди ревет: ты ты ты ты ты, и я ровным счетом ничего не могу с этим поделать.
        Ветер ломится в оконное стекло.
        - Не слишком туго?  - спрашивает Холли.
        - Идеально,  - говорю я.
        - Как снежинки в хрустальном шаре,  - говорит Холли, глядя на буран.
        Она рассказывает об охотниках за НЛО, которые приезжают в Сент-Аньес, почему-то воспоминает, как собирала клубнику в Кенте и виноград в Бордо; говорит, что беспорядки в Северной Ирландии не прекратятся до тех пор, пока в школах не покончат с сегрегацией; а однажды она прошла на лыжах по долине, которую три минуты спустя погребла снежная лавина. Я закуриваю и рассказываю, как в Кашмире опоздал на автобус в Ладакх, а его занесло и он сорвался в пропасть глубиной пятьсот футов; объясняю, почему жители Кембриджа ненавидят студентов; почему на колесе рулетки есть ноль; как прекрасно летом в шесть утра идти на веслах по Темзе. Мы вспоминаем первые самостоятельно купленные синглы, спорим о достоинствах «Экзорциста» и «Сияния», обсуждаем планетарии и Музей мадам Тюссо - в общем, болтаем о всякой ерунде, но на Холли Сайкс при этом очень приятно смотреть. Я снова вытряхиваю полную пепельницу. Холли спрашивает о моей трехмесячной стажировке в Блайтвуд-колледже, на севере штата Нью-Йорк, и я излагаю основные факты в несколько подредактированном виде, в том числе и эпизод с охотником, который подстрелил меня,
приняв за оленя. Она рассказывает, что ее подруга Гвин прошлым летом работала в летнем лагере в Колорадо. Я в ответ вспоминаю, как Барт Симпсон звонит Мардж из летнего лагеря и заявляет: «Я больше не боюсь смерти», а Холли спрашивает, кто такой Барт Симпсон, и мне приходится объяснять. О Talking Heads она говорит, как католичка о любимых святых. Неожиданно выясняется, что время обеденное. Из половины пакета муки и остатков, завалявшихся в холодильнике, я готовлю пиццу, чем произвожу на Холли сильное впечатление, хотя она старается этого не показывать. Баклажан, помидоры, сыр, соус песто и дижонская горчица. В холодильнике есть бутылка вина, но я подаю на стол воду, чтобы Холли не подумала, будто я хочу ее подпоить. Я спрашиваю, не вегетарианка ли она, потому что даже бульонные кубики вегетарианские. Да, она действительно вегетарианка; она рассказывает, как в шестнадцать лет гостила в Ирландии у своей двоюродной бабушки Эйлиш и как однажды «мимо прошла блеющая овца, а я вдруг поняла, что ем ее детей». Я говорю, что люди предпочитают не задумываться о неприятных истинах. Потом я мою посуду - «плата за
проживание»,  - и тут выясняется, что Холли никогда не играла в трик-трак, и я фломастером рисую игральную доску на внутренней стороне коробки из-под «Витабикса». Холли находит в ящике шкафа стаканчик и пару игральных костей, а в качестве фишек мы используем серебряные и медные монетки. Она так быстро осваивает игру, что я позволяю ей выиграть третью партию.
        - Поздравляю,  - сказал я.  - Ты быстро учишься.
        - Может, тебя еще и поблагодарить за то, что ты мне поддался?
        - Да не поддавался я! Честное слово. Ты выиграла вполне законно…
        - Красиво врешь, пижон!
        Потом мы пытаемся смотреть телевизор, но из-за бурана сигнал проходит плохо, и на экране такая же белесая муть, как за окном. Холли находит видеокассету с черно-белым фильмом, оставшуюся от предыдущего жильца, растягивается на диване, а я утопаю в кресле, пристроив пепельницу между нами, на диванный подлокотник. Я стараюсь сосредоточиться на фильме, а не на теле Холли. Фильм английский, снятый, наверное, во второй половине сороковых годов. Начальные титры отсутствуют, так что название остается неизвестным, но сюжет захватывающий, хотя диалоги звучат с интонациями Ноэла Кауарда. Дело происходит на круизном лайнере, плывущем сквозь туман; лишь через некоторое время и сами герои, и мы с Холли понимаем, что все персонажи мертвы. Характер каждого проясняется с помощью ретроспективной истории, как у Чосера, а потом на лайнере появляется властный Арбитр, чтобы решить, какая участь ждет пассажиров в загробной жизни. Энн, безгрешная главная героиня, получает пропуск в рай, а ее муж Генри, пианист, участник австрийского Сопротивления, совершивший самоубийство, сунув голову в духовку, становится стюардом на
борту аналогичного океанского лайнера, курсирующего между мирами. И тогда его жена заявляет Арбитру, что рай ей ни к чему и что она не расстанется с мужем. В этом месте Холли фыркает: «Ну конечно!» Потом Энн и Генри слышат звон бьющегося стекла и просыпаются в своей квартире, спасенные от отравления газом, потому что в разбитое окно вливается поток свежего воздуха. Мощное крещендо струнного оркестра, муж и жена падают друг другу в объятья и начинают новую жизнь. Конец фильма.
        - Какая фигня!  - говорит Холли.
        - А мы смотрели не отрываясь.
        В серо-лиловом сумраке за окнами кружат снежинки. Холли встает, чтобы задернуть шторы, и замирает у окна, словно зачарованная снегопадом.
        - Какую самую большую глупость ты совершил в своей жизни, пижон?
        Я поудобнее устраиваюсь в кресле. Оно шуршит.
        - А что?
        - Ты невероятно уверен в себе.  - Она задергивает шторы и как-то укоризненно поворачивается ко мне.  - Ну, богачам вообще свойственна самоуверенность, но ты всех обставил. Неужели ты никогда не делаешь глупостей, за которые потом становится стыдно?
        - Если я начну перечислять все свои глупые поступки, то мы просидим здесь до следующего Нового года.
        - Я спрашиваю только об одном.
        - Ну, тогда…  - Подозреваю, ей хочется мельком взглянуть на мое уязвимое брюшко - примерно такой же дурацкий вопрос задают соискателям на собеседовании: «Каков ваш самый большой недостаток?» Что такого я сделал глупого, но не слишком омерзительного (как, скажем, самоубийство Пенхалигона) с точки зрения морали нормальных людей?  - Есть у меня кузен Джейсон; он вырос в Вустершире, в деревеньке под названием Лужок Черного Лебедя. Однажды - мне тогда было лет пятнадцать - мы с родителями поехали туда погостить, и его мама попросила нас сбегать в деревенский магазин. Джейсон моложе меня, и его, если так можно выразиться, ничего не стоило развести. В общем, я, обладая богатым столичным опытом, решил развлечься. Украл в магазине пачку сигарет, завел бедного Джейсона в лес и сказал, что, если он хочет изменить свою дерьмовую жизнь и стать настоящим мужчиной, ему обязательно нужно научиться курить. Я сказал это с самым серьезным видом, как злодей из антитабачной рекламы. Мой робкий кузен, разумеется, согласился и спустя минут пятнадцать валялся на коленях у моих ног, исторгая на траву все съеденное за
последние полгода. Ну, вот тебе глупый и жестокий поступок. До сих пор как вспомню, так и думаю, ну и сволочь же я.  - Я морщусь, маскируя вранье.  - И мысленно каюсь, мол, прости, Джейсон!
        Холли спрашивает:
        - А теперь он курит?
        - По-моему, он больше не притрагивался к сигаретам.
        - Может, ты тогда внушил ему отвращение к курению.
        - Может быть. А кто тебя научил курить?
        - Ну я и пошла через кентские топи. Куда глаза глядят. Просто…  - Рука Холли очерчивает невидимые дали.  - В первую ночь заночевала в какой-то церкви, в богом забытой глуши… вот тогда все и случилось. Именно в ту ночь исчез Джеко. Дома, в «Капитане Марло», он, как всегда, принял ванну, потом Шерон ему почитала, ма пожелала спокойной ночи. Все было как обычно - если не считать того, что я сбежала. Папа запер на ночь паб и поднялся в комнату Джеко, чтобы выключить радио: мой братишка всегда засыпал под передачи на иностранных языках. Но утром в воскресенье Джеко в его комнате не оказалось. И нигде в пабе его тоже не было. А двери были по-прежнему заперты изнутри, как в дешевом детективном романе. Сперва полицейские - и даже ма с папой!  - решили, что я подговорила Джеко уйти из дома вместе…  - Холли умолкает, пытаясь успокоиться.  - Только в понедельник, после того, как меня отыскали на острове Шеппи, где я собирала клубнику на ферме, полиция все-таки серьезно взялась за дело. Тридцать шесть часов спустя. Сперва его искали с собаками, объявляли по радио…  - Холли трет лицо ладонями.  - Потом местные
цепью прошлись по пустошам Грейвзенда, водолазы проверили… ну, знаешь, всякие топкие места. Но ничего так и не обнаружили. Ни тела, ни свидетелей. Шло время, все версии рассмотрели, новых улик не появлялось. Родители на несколько месяцев закрыли паб, я не ходила в школу, Шерон рыдала взахлеб…  - У Холли перехватывает дыхание.  - Да и вообще: целыми днями ждешь телефонного звонка, а когда телефон зазвонит, трубку снять страшно - вдруг услышишь какое-то ужасное известие… Ма вся извелась, а папа… он всегда был такой веселый, всегда шутил… А потом стал… вроде как опустошенным. Я неделями не выходила из дома. И школу бросила. Если бы Рут, моя невестка, не вмешалась, не взялась за хозяйство, не заставила ма той осенью поехать в Ирландию, даже не знаю, была бы ма сейчас жива. И теперь, семь лет спустя, это все еще… Стыдно сказать, но всякий раз, когда я слышу в новостях о погибшем ребенке, я думаю: для его родителей это сущий ад, самый страшный и нескончаемый кошмар, но они, по крайней мере, точно знают, что случилось. Они, по крайней мере, могут скорбеть. А мы не можем. То есть я уверена, что Джеко вернулся
бы, если бы мог, но пока нет никаких доказательств его смерти, пока не найдут…  - Холли осекается,  - пока не найдут тело, воображение невозможно угомонить. Оно постоянно подбрасывает версии: а вдруг случилось это? а вдруг то? а что, если он еще жив, заперт в подвале у какого-нибудь психа и молит Бога, чтобы как раз сегодня его нашли и спасли? Но даже и это еще не самое худшее…  - Она отворачивается, чтобы я не видел ее лица. Не надо ее торопить, хотя дорожный будильник на полке показывает без четверти десять. Я раскуриваю для нее сигарету, вкладываю в пальцы. Холли глубоко затягивается, медленно выпускает дым и говорит:  - Если бы в ту субботу я не сбежала - из-за какого-то гребаного бойфренда!  - улизнул бы Джеко ночью из «Капитана Марло»?  - Она по-прежнему не поворачивается ко мне.  - Нет, конечно же. А значит, во всем виновата я. Родные твердят, что это не так, что я сама все это выдумала, и психотерапевт, к которому я ходила, утверждает то же самое; да мне все это говорят. Но ведь у них-то не возникает мучительного вопроса «А не я ли во всем виновата?», который сверлит мозги ежедневно и
ежечасно. Как и ответ на этот вопрос.
        За окнами беснуется ветер, будто обезумевший органист берет аккорды.
        - Я просто не знаю, что сказать, Холли…
        Она залпом допивает белое вино.
        - …кроме «Прекрати»! Это оскорбительно.
        Она поворачивается ко мне - глаза заплаканные, на лице - шок.
        - Да,  - говорю я.  - Оскорбительно по отношению к Джеко.
        Очевидно, ей такого никто и никогда не говорил.
        - Взгляни на все с другой стороны. Предположим, Джеко улизнул из дома; предположим, ты отправилась его искать, но некое… зло помешало тебе вернуться. Ты бы хотела, чтобы Джеко всю жизнь занимался самобичеванием из-за того, что однажды совершил необдуманный поступок и заставил тебя волноваться?
        Холли глядит на меня, будто не веря, что я смею так говорить. Да я и сам не могу в это поверить. По-моему, она готова вышвырнуть меня из дома.
        - Ведь ты бы наверняка захотела, чтобы Джеко жил полной жизнью, верно?  - продолжаю я.  - Жил полной жизнью, а не абы как? Ты бы хотела, чтобы он прожил жизнь и за себя, и за тебя!
        Видеомагнитофон с грохотом выплевывает кассету. Холли спрашивает неровным, прерывистым голосом:
        - Значит, я должна вести себя так, словно ничего не произошло?
        - Нет. Просто перестань казнить себя за то, что в восемьдесят четвертом году ты не предугадала, как отреагирует семилетний мальчишка на твой вполне заурядный подростковый бунт. Прекрати заживо хоронить себя в этом долбаном «Шлаке»! Джеко не поможет твое бесконечное покаяние. Конечно, его исчезновение переменило твою жизнь - разве могло быть иначе?  - но это не означает, что ты должна бесцельно растрачивать свои таланты и свою цветущую молодость, прислуживая таким, как Четвинд-Питт и я, обогащая таких, как Гюнтер, кобель и гнусный наркодилер?
        - А что же мне делать?  - огрызается Холли.
        - Не знаю. Мне не приходилось переживать ничего подобного. Но раз уж ты спросила, то в Лондоне много таких, как Джеко, и вот им ты можешь помочь. Беглецам, бездомным подросткам, жертвам бог знает чего. Ты мне сегодня очень много о себе рассказала, Холли, и для меня это большая честь, даже если тебе сейчас кажется, что мои слова не оправдывают оказанного мне доверия. Но в твоей истории нет ничего, что лишало бы тебя права на содержательную и даже счастливую жизнь.
        Холли встает - сердитая, обиженная, с припухшими от слез глазами.
        - С одной стороны, мне очень хочется треснуть тебя чем-нибудь тяжелым,  - серьезно говорит она.  - И с другой стороны, тоже. Так что я пойду спать. А тебе утром лучше уйти. Будешь ложиться, выключи свет.
        Меня будит полоска сумрачного света; в голове туман, тело зажато в сбившемся спальном мешке. Крошечная каморка, больше похожая на чулан; девичий силуэт - мужская футболка, длинные вьющиеся пряди… Холли? Это хорошо. Холли, которую я силком вытащил из семилетней скорби по младшему брату - возможно, убитому и похороненному в каком-нибудь неприметном месте,  - все-таки решила отправить меня без завтрака в неопределенное будущее… Хреново. А за окном все еще черно, как ночью. Глаза щиплет от усталости. Рот, пересохший от бесчисленных сигарет и «Пино блан», хрипит:
        - Что, уже утро?
        - Нет,  - говорит Холли.
        Она дышит глубоко, ровно, засыпает. Ее футон - наш плот, а сон - река. Перебираю волны запахов. «Я отвыкла»,  - сказала она в неразберихе волос, одежды и кожи. Я сказал, что тоже отвык, а она сказала: «Не ври, пижон!» В радиочасах какой-то давно умерший скрипач играет партиту Баха. Дрянной динамик отвратительно дребезжит на высоких нотах, но я не променяю этот миг даже на концерт, устроенный лично для меня сэром Иегуди Менухиным с его страдивари. Стыдно вспоминать устроенный вчера в «Ле Кроке» дискурс о любви, недостойный даже первокурсников, но окажись я там сейчас, объяснил бы Фицсиммонсу и остальным братьям-хамберитам, что любовь - это термоядерная реакция в ядре Солнца. Любовь - это расплывчатость местоимений. Любовь - и субъект, и объект. Между присутствием любви и ее отсутствием такая же разница, как между жизнью и смертью. Пробую беззвучно, одними губами шепнуть «Я люблю тебя» в ухо Холли, а она дышит, как море. Снова шепчу «Я люблю тебя», чуть громче тихих звуков скрипки. Никто не слышит, никто не видит, но дерево в лесу все равно падает.
        Все еще темно. Альпийская тишина глубока и бездонна. Оконце в крыше над кроватью Холли занесено снегом, но буран стих, и небо наверняка усыпано звездами. Мне хочется купить Холли телескоп. Интересно, смогу я ей его прислать? И откуда? Невесомое тело щемит и ноет, но разум перебирает события прошлых суток, как коллекционер - стопки пластинок. В радиочасах призрачный диктор по имени Антуан Тангей объявляет «Час ноктюрна» с трех до четырех утра и, по обыкновению лучших диджеев, больше не произносит ни слова. Я целую волосы Холли, но, к моему удивлению, она не спит.
        - Когда улегся ветер?
        - Час назад. Его будто выключили.
        - И ты уже целый час не спишь?
        - Рука затекла, но я не хотел тебя тревожить.
        - Идиот.  - Она приподнимается, чтобы я высвободил руку.
        Я накручиваю прядь ее волос на большой палец, подношу к губам:
        - Зря я вчера вылез со своими рассуждениями. Насчет твоего брата. Извини.
        - Ты уже прощен.  - Она дергает резинку моих трусов.  - Это же очевидно. Может, мне как раз надо было это услышать.
        Я целую тяжелый узел ее волос, распускаю его.
        - Не найдется ли у тебя, по чистой случайности, еще одной сигареты?
        В бархатной мгле вижу ее улыбку, и счастье клинком пронзает мне грудь.
        - Что?
        - В Грейвзенде за такие выражения тебя задержат как сторонника консерваторов и распнут на Эббсфлитской кольцевой развязке. Нет, сигарет, к сожалению, не осталось. Я вчера собиралась ими запастись, но встретила относительно симпатичного преследователя, который от большого ума лишил себя крова за сорок минут до начала бурана, и сигареты я так и не купила.
        Я обвожу пальцем ее скулы:
        - Относительно симпатичного? Ну ты и хитрюга.
        Она зевает - мелодично, на целую октаву.
        - Надеюсь, завтра мы сможем откопаться.
        - А я надеюсь, что не сможем! Мне нравится быть с тобой под снегом.
        - Да, это, конечно, хорошо, но кое-кому надо еще и работать. У Гюнтера наверняка соберется толпа. Туристы обожают заигрывать и веселиться напропалую.
        Я тычусь головой в ее обнаженное плечо:
        - Нет.
        Ее рука исследует мою лопатку.
        - Что «нет»?
        - Нет, завтра в «Ле Крок» ты не пойдешь. Извини. Во-первых, я тебе запрещаю, потому что я теперь твой мужчина.
        Ее «шш-шш-шш» похоже на смех.
        - А во-вторых?
        - А во-вторых, если ты туда пойдешь, то мне придется перестрелять всех особей мужского пола в возрасте от двенадцати до девяноста лет, которые дерзнут с тобой заговорить, а заодно и всех лесбиянок. То есть семьдесят пять процентов посетителей «Ле Крока». Завтрашние газеты будут пестреть заголовками: «Кровавая резня в Альпах» или «Лэм: волк в овечьей шкуре». Я знаю, что ты, будучи вегетарианкой-пацифисткой, не захочешь играть какую бы то ни было роль в этом зверском побоище, так что тебе лучше весь день провести здесь…  - Я целую ее в нос, в лоб и в висок.  - Со мной.
        Холли прикладывает ухо мне к груди:
        - Ты когда-нибудь слышал, как стучит твое сердце? Прямо как Кит Мун. Честное слово. Неужели я связалась с мутантом?
        Одеяло сползает с ее плеча, и я возвращаю его на место. Некоторое время мы оба молчим. Антуан что-то нашептывает в неведомой радиостудии и ставит «In a Landscape»[57 - «В пейзаже» (англ.).] Джона Кейджа. Мелодия течет, как извилистая река.
        - Если бы у времени была кнопка «пауза»,  - говорю я Холли Сайкс,  - я бы сейчас на нее нажал. Вот…  - Я надавливаю точку у нее над бровями.  - Так.
        - Но в таком случае замерла бы вся Вселенная, включая и тебя самого, и ты не смог бы нажать на кнопку «воспроизведение», чтобы снова запустить время. И мы застряли бы навсегда.
        Я целую ее в губы, и кровь вскипает.
        Холли шепчет:
        - Ценишь лишь то, что, как известно, скоро кончится.
        Я снова просыпаюсь; в комнате Холли серо, как в толще пакового льда. Шептун Антуан давно умолк, в радиоприемнике дребезжит франко-алжирский рэп, на часах 08:15. Холли принимает душ. Сегодня я либо изменю свою жизнь, либо нет. Отыскиваю одежду, расправляю смятое одеяло, выбрасываю бумажные салфетки в плетеную мусорную корзину. Над ящиком, заменяющим прикроватную тумбочку, к стене кусочком офисного пластилина прилеплена почтовая открытка, обвитая цепочкой, на которой висит большой круглый кулон чеканного серебра. По кулону лабиринтом вьется вязь желобков и выступов. Кулон ручной работы, сделан с любовью, но тяжеловат для украшения и слишком бросается в глаза. Я пытаюсь взглядом отыскать выход из лабиринта, но раз за разом сбиваюсь. Кладу кулон на ладонь, вожу ногтем мизинца по желобкам и только тогда добираюсь до центра. Да, если угодить в такой настоящий лабиринт, то застрянешь в нем надолго. Надо будет при случае спросить у Холли, что это.
        А открытка? На ней подвесной мост, каких сотни на всей планете. Холли все еще в душе, так что я отлепляю открытку от стены, переворачиваю…
        Холли Сайкс,

«Капитан Марло»,
        Уэст-стрит, Грейвзенд,
        Великобритания

19 авг. ‘85
        Сегодня я пересек мост через Босфор! Пешеходов на него не пускают, так что я перебрался с континента на континент в автобусе, со школьниками и старушками. Теперь я с полным правом могу сказать, что побывал в Азии. Стамбул - поразительный город! Мечети и вертареты, на дорогах безумные драндулеты, днем адская жара, уличные мальчишки с рук продают контрафактные сигареты (пачка «Ротманс»  - всего 25 центов), рынки с неведомыми фруктами и прочими продуктами, тенистые скверы с голубями, чай с лимоном, зоопарк с унылыми зверями (и терьерами!), ярмарка с веселыми людьми, хостел с хлипкими стенами и скрипучими койками, боковые улочки, сбегающие к морю, сотни мелких лодчонок (как в стародавние времена на Темзе) и огромные сухогрузы,  - может, один из них, следуя в порт Тилбери, проплывет мимо «Капитана Марло»? Следующая остановка - Афины. Не унывай, береги себя.

Эд Х
        Хьюго Лэм, знакомьтесь: ревность к сексуальному партнеру. Ничего себе - «Эд»! Да как он посмел отправить Холли открытку? А может, черт возьми, он прислал ей целый ворох таких вот открыток? Была ли открытка из Афин? Он что, ее бойфренд? Так вот почему, оказывается, нормальные люди совершают преступления на почве ревности! Мне хочется заковать этого Эда в колодки и швырять ему в рожу двухкилограммовые статуэтки Христа Искупителя, пока от рожи ничего не останется. Именно этого захотелось бы Олли Куинну, если бы он узнал, что я трахал Несс. Наконец я замечаю дату: 1985 год! Счастье-то какое. Аллилуйя! Минуточку, а зачем Холли почти шесть лет хранит эту открытку? Этот кретин даже не знает, что там не «вертареты», а «минареты»! А может, это какая-то только им понятная шутка? Тогда все гораздо хуже. Да как он смеет делить с Холли шутки? А вдруг это он ей лабиринт подарил? Вполне возможно. Может, и в постели она воображала, что рядом - он? Да-да-да, конечно, эти злобные мысли нелепы и лицемерны, но все равно ранят. Хочется поднести открытку этого Эда к пламени зажигалки и смотреть, как сгорает и
Босфорский мост, и жаркий солнечный день, и корявое сочинение туповатого старшеклассника. Гори, детка, гори! Гори синим пламенем. А потом я спущу пепел в унитаз, как русские поступили с останками Адольфа Гитлера. Нет. Вдохни поглубже, успокойся, выбрось Гитлера из головы и подумай над небрежным «Не унывай. Эд». Настоящий бойфренд написал бы «Люблю. Эд». Да, но Х-поцелуйчик? С другой стороны, если в восемьдесят пятом открытку прислали Холли в Грейвзенд, то вряд ли этот Эд тискал ее на скрипучем европейском матрасе. Скорее он ей не совсем любовник и не совсем друг.
        Ну или как-то так.
        - Душ свободен!  - кричит она из-за двери, и я ровным голосом отвечаю: «Спасибо!»
        Обычно я предпочитаю ни к чему не обязывающую прозаичность отношений наутро после бурной ночи, но теперь, когда сердце пронзил осиновый кол под названием «любовь», мне хочется ощутимых доказательств нашей близости, и приходится бороться с желанием поцеловать Холли. А вдруг ей это не понравится? Не надо форсировать события. Принимаю обжигающе горячий душ, переодеваюсь в чистое - интересно, как беженцы решают вопрос со стиркой белья?  - иду на кухню и обнаруживаю записку:
        Хьюго, я всегда боюсь прощаний, поэтому ухожу в «Ле Крок», на уборку. Если и сегодня захочешь у меня переночевать, принеси чего-нибудь на завтрак, а я подыщу тебе метелку и фартучек в оборках. Ну а если не придешь, так тому и быть, и я желаю тебе удачи в твоем метаморфизе (или как там пишется это слово). Х.
        Любовных фраз в записке нет, но я от счастья замираю. Вот росчерк «Х», решительный и резкий, рунический, зияющий разверстой раной распятия; а почерк совсем не девичий, каллиграфический кошмар, но если хорошенько приглядеться, то можно разобрать; в нем - вся она. О, череда открытий чудных. Я бережно кладу письмо в бумажник, хватаю куртку, с топотом сбегаю по лестнице, иду по следу в сугробах топких, a в студеной проруби утра синеет космоса бездонная дыра, луч солнца - как дыхание любимой; сосульки сверкающей капелью истекают на улочках крутых в гостях у сказки, где дети гор привольно обитают; и вдруг откуда ни возьмись - снежки; «Il est mort! Il est mort!»[58 - «Убит! Убит!» (фр.)] - кричат стрелки, а я, поверженный тиран, взываю тщетно «Je me rends!»[59 - «Сдаюсь!» (фр.)], и, прямо в сердце поражен, последний испускаю стон, и воскресаю на глазах, а сорванцов обуревает страх, и прочь несет, как ветер палую листву, и я - живу. Вот эта площадь за углом, где мне так дорог каждый дом под свесом островерхих крыш, «Отель ле зюд» притих как мышь, и в этом Леголенде горделиво часы на златозвонной церкви
девять бьют; вершины Альп теснятся молчаливо и там и тут; лоток с блинами через сквер, кондитерская - место судьбоносной встречи, и это изменить нельзя, туда протоптана стезя; пусть 10CC твердят «I’m Not in Love»[60 - «Я не влюблен» (англ.).], но, au contraire[61 - Наоборот (фр.).], сейчас являю я совсем иной пример; мне всюду чудится ее лицо, и рук податливое, нежное кольцо, и губы, с которых срываются «а то» и «вроде как», неотразимо милые для слуха, эльфийский абрис уха, нос пуговкой, небесная лазурь настороженных глаз, и волосы, что пахнут чайным деревом - шампунь из «Боди-шоп»; и я все ближе, шаг за шагом, спешу и вижу, вижу и спешу… А что она? Не стану переходить дорогу, дождусь, пока человечек не позеленеет от…
        Заляпанный подтаявшим снегом кремовый «лендкрузер» останавливается рядом со мной. Досадую, что придется его обходить, но водитель опускает тонированное стекло; наверное, какой-то турист, заблудился, хочет спросить, как куда-то проехать. Нет, я ошибся. Этот смуглый коренастый парень в рыбацком свитере мне знаком.
        - Добрый день, Хьюго. Похоже, у вас сегодня сердце поет,  - заявляет он с сочным новозеландским акцентом.  - Элайджа Д’Арнок, король «Кембриджских снайперов».
        В салоне автомобиля сидит пассажир, но меня ему не представляют.
        - Вы не удивились нашей встрече,  - говорю я,  - и это наводит на мысль, что она не случайна.
        - Совершенно верно. Вам привет от мисс Константен.
        Я понимаю, что придется выбирать между двумя метаморфозами. Один помечен «Холли Сайкс», а второй… Что такое второй?
        Элайджа Д’Арнок хлопает по боку «лендкрузера»:
        - Садитесь в машину. Разберетесь, что к чему, или так всю жизнь и будете мучиться догадками. Сейчас или никогда.
        За кондитерской, в переулке виднеется крокодил на вывеске бара Гюнтера. В каких-то пятидесяти шагах… «Выбирай девушку!  - советует преображенный, одурманенный любовью Скрудж моего „я“.  - Представляешь, какое у нее будет лицо, когда ты войдешь в бар!» Но трезвомыслящее «я», задумчиво скрестив руки на груди, разглядывает Д’Арнока и вопрошает: «А что потом?» Ну, хорошо, мы с Холли позавтракаем; я помогу ей с уборкой, пережду в ее квартирке, пока мои братья-хамбериты не улетят домой; мы с ней будем трахаться, как кролики, до потери пульса; и, дрожа от страсти, я выдохну: «Я тебя люблю!», искренне, в полной уверенности, что это именно так и есть; и она выдохнет в ответ: «И я тебя люблю, Хьюго!»  - с такой же искренностью и так же уверенно, здесь и сейчас. А потом? Позвоню в Хамбер-колледж, скажу, что у меня нервный срыв и что я на год беру академический отпуск. Родителям я все как-нибудь объясню - понятия не имею, что именно, но что-нибудь придумаю - и куплю Холли телескоп. А потом? Перестану думать о ней ежеминутно, ежечасно; ее привычка говорить «а то» или «вроде как» начнет раздражать, и настанет
день, когда мы оба поймем, что слоган «All You Need is Love»[62 - «Все, что тебе нужно,  - это любовь» (англ.).] верен лишь отчасти. А потом? Следователь Шейла Янг меня разыщет, ее швейцарские коллеги вызовут на допрос в полицейский участок, а после этого выпустят, если я сдам в полицию свой паспорт. «Что стряслось, пижон?»  - спросит Холли, и придется признаваться либо в том, что я украл у разбитого инсультом старика ценную коллекцию марок, либо в том, что по моей вине приятель-хамберит влип в карточные долги и покончил с собой, бросившись с утеса в автомобиле. А может, и в том и в другом, что, в сущности, не имеет значения, потому что Холли вернет мне телескоп и сменит дверные замки. А потом? Соглашусь вернуться в Лондон для дальнейших допросов, заберу из тайника паспорт на имя Маркуса Анидра и куплю дешевый билет на самолет куда-нибудь в Юго-Восточную Азию или в Центральную Америку. Подобные повороты сюжета хороши в фильмах, но в жизни - дерьмо. А потом? Буду жить на средства, накопленные на счетах Анидра, а в конце концов, смирившись с неизбежным, открою бар для юных гуляк, с легкостью
пропускающих год в университете, и превращусь в Гюнтера. На пассажирском сиденье рядом с Д’Арноком лежит знакомая серебристая парка.
        - А можно хотя бы в общих чертах…
        - Нет. Вам придется вслепую распрощаться с прежней жизнью, положившись исключительно на веру. К истинному метаморфозу инструкций не прилагается.
        Жизнь вокруг идет своим чередом, равнодушная к моим проблемам.
        - Могу лишь подтвердить, что всех нас так завербовали,  - говорит Д’Арнок,  - за исключением нашего учредителя.  - Он кивает в сторону неразличимого типа на заднем сиденье.  - Так что я отлично понимаю, Хьюго, каково вам сейчас. Расстояние между тротуаром и автомобилем - бездонная пропасть. Но вы прошли все проверки и, если преодолеете это препятствие, то преуспеете. Обретете влияние. Получите все, что вам угодно,  - и сейчас, и в будущем.
        Я спрашиваю:
        - А вы не раскаиваетесь в своем выборе?
        - Зная то, что мне известно сейчас, я пошел бы даже на убийство, лишь бы сесть в этот автомобиль. Да, даже на убийство. Все эти фокусы мисс Константен - остановка времени в Королевском колледже, превращение бездомного в послушную марионетку - всего лишь вступление к самому первому уроку. На самом деле возможно гораздо больше!
        Я вспоминаю Холли в моих объятиях.
        Мы любим не конкретного человека, а само ощущение любви.
        То головокружительное возбуждение, которое я сейчас испытываю.
        Сознание того, что ты избран, желанен, важен.
        Если хорошенько подумать, то звучит убого.
        Что ж, мне предлагают заключить некий вполне реальный фаустианский договор.
        Я едва не хмыкаю: счастливый конец в «Фаусте» сомнителен.
        А у кого он счастливый? У бригадного генерала Филби?

«Он мирно испустил дух в окружении родных и близких».
        Если это считается счастливым концом, то флаг им в руки.
        Когда доходит до дела, чего стоит Фауст без своего договора?
        Ничего. Без этого договора он - никто. И мы бы никогда о нем не узнали. Куинн. Доминик Фицсиммонс. Очередной подающий надежды аспирант. Еще один унылый пассажир в переполненном вагоне метро.
        Щелкает задняя дверца «лендкрузера», приоткрывается на дюйм.
        Человек - учредитель - на заднем сиденье ведет себя так, словно меня нет, а новозеландец молчит; мы выезжаем с городской площади. Я сижу неподвижно, исподтишка изучая своего спутника, точнее, его отражение в стекле: на вид лет сорок пять; очки без оправы; волосы густые, тронутые сединой; раздвоенный подбородок чисто выбрит, на скуле шрам, что само по себе интересно. Худощавое, мускулистое тело. Бывший военный откуда-нибудь из Центральной Европы? По одежде трудно судить: тяжелые высокие ботинки до щиколотки; черные молескиновые брюки, потертая кожаная куртка, некогда черная. В толпе его можно принять за архитектора или преподавателя философии, но, скорее всего, он останется незамеченным.
        К Ла-Фонтен-Сент-Аньес ведут две дороги. Одна поднимается в горы, к деревушке Ла-Гуй, но Д’Арнок направляется по другой, в долину, к поселку Юсейн. Вот поворот к шале Четвинд-Питта; интересно, встревожило ли приятелей мое исчезновение, или они обозлились, потому что я сбежал, оставив их на растерзание сутенеру? Интересно, но, в общем, все равно. Еще минута - и мы за пределами города. Вдоль дороги с обеих сторон высятся снежные стены. Д’Арнок ведет машину очень осторожно; хотя на колесах зимняя резина, а расчищенная дорога посыпана солью, но это все-таки Швейцария, январь на дворе. Я расстегиваю молнию на куртке, представляю, как Холли глядит на часы над барной стойкой, но сожаление - удел нормальных людей.
        - Прошлой ночью мы вас потеряли,  - с интеллигентным европейским выговором произносит мой сосед.  - Вас скрыл буран.
        Я смотрю на него:
        - У меня возникли разногласия с… хозяином дома. Прошу прощения за доставленное неудобство… сэр.
        - Зовите меня мистер Пфеннингер, мистер Анидр. Кстати, прекрасно выбранный псевдоним. Река на острове Утопия.  - Он глядит на монохромный мир погребенных под снегом склонов, полей и ферм. Близ дороги струит черные воды быстрая река.
        Похоже, начинается собеседование.
        - А позвольте узнать, откуда вам известно о мистере Анидре?
        - Мы вас изучали. Нам нужно знать о вас все.
        - Вы сотрудники секретной службы?
        Пфеннингер качает головой:
        - Нет. Наши пути пересекаются лишь изредка.
        - Значит, вы не связаны с политикой?
        - Нет - но только пока нас не трогают.
        Д’Арнок сбрасывает скорость на крутом повороте.
        Я без обиняков спрашиваю:
        - Кто вы, мистер Пфеннингер?
        - Мы - анахореты Часовни Мрака Слепого Катара в монастыре Святого Фомы на Зидельхорнском перевале. Но чтобы никого не утруждать длинными названиями, мы называем себя просто анахоретами.
        - Да, звучит по-масонски. Так вы масоны?
        В его глазах сверкает насмешливая искорка.
        - Нет.
        - А для чего же существует ваша… группа, мистер Пфеннингер?
        - Чтобы обеспечить вечное существование группы, посвящая ее членов в психозотерику Пути Мрака.
        - И вы… учредитель этой… группы?
        Пфеннингер смотрит вперед. От столба к столбу линии электропередач тянутся провода.
        - Да, я - Первый анахорет. Мистер Д’Арнок ныне Пятый анахорет. Знакомая вам мисс Константен - Второй анахорет.
        Д’Арнок обгоняет грузовик, посыпающий дорогу солью.
        - Психозотерика?  - переспрашиваю я.  - Мне неизвестно это слово.
        - «Забывшись, думал я во сне, что у бегущих лет…  - декламирует Пфеннингер с таким видом, будто отпускает тонкую шутку, и я соображаю, что он говорит, не раскрывая рта. Губы его плотно сжаты. Но это же невозможно. Мне все это мерещится.  - Над той, кто всех дороже мне, отныне власти нет.  - Вот опять. Его голос звучит у меня в голове, отчетливо и сочно, как в самых лучших наушниках. Судя по выражению его лица, лучше не настаивать, что это какой-то фокус.  - Ей в колыбели гробовой навеки суждено…  - Голос ничуть не приглушен, горло не дрожит, уголки губ сомкнуты. Магнитофонная запись? Я прикладываю руки к ушам, но голос звучит столь же внятно:  - С горами, морем и травой вращаться заодно».
        У меня отвисает челюсть. Закрываю рот. Спрашиваю:
        - Как это?
        - Есть одно слово,  - произносит Пфеннингер вслух.  - Назовите его.
        Я неуверенно бормочу:
        - Телепатия.
        Пфеннингер обращается к нашему водителю:
        - Слышите, мистер Д’Арнок?
        Элайджа Д’Арнок смотрит на нас в зеркало заднего вида:
        - Да, мистер Пфеннингер, слышу.
        - Когда я предложил мистеру Д’Арноку вступить в наше общество, он обвинил меня в чревовещании. Будто я фокусник в мюзик-холле.
        - У меня не было такого образования, как у мистера Анидра!  - протестует Д’Арнок.  - И даже если в то время слово «телепатия» уже существовало, то до Четемских островов еще не добралось. Вдобавок я страдал от последствий контузии. Это же все-таки был тысяча девятьсот двадцать второй год!
        - Мы давно вас простили, мистер Д’Арнок, много десятилетий назад,  - и я, и моя деревянная кукла с подвижной челюстью.
        Пфеннингер насмешливо косится на меня, но их добродушная перепалка вызывает у меня еще больше вопросов. 1922 год? При чем тут 1922 год? Может, Д’Арнок имел в виду 1982? Впрочем, это не имеет значения: телепатия реальна. Телепатия существует. Если только в последние шестьдесят секунд я не стал жертвой галлюцинации. Мы проезжаем мимо автостанции, где механик лопатой разгребает снег. Проезжаем мимо заснеженного поля, где на пеньке сидит светло-рыжая лисица, принюхивается.
        - Значит,  - хриплю я пересохшим ртом,  - психозотерика - это телепатия?
        - Телепатия - одна из низших дисциплин психозотерики,  - отвечает Пфеннингер.
        - Одна из низших дисциплин? А на что еще способна эта ваша психозотерика?
        Сквозь разрывы туч проглядывает солнце, осыпает быструю реку вспышками света.
        - Какое сегодня число, мистер Анидр?  - спрашивает Пфеннингер.
        - Э-э… Второе января,  - припоминаю я.
        - Верно. Второе января. Запомните.  - Мистер Пфеннингер смотрит на меня в упор: зрачки его глаз сужаются, я ощущаю странный укол в лоб и…

…невольно моргаю, и «лендкрузер» исчезает, а я оказываюсь на широком уступе у вершины крутой горы, залитой ярким солнечным светом. Я не падаю в пропасть лишь потому, что сижу на холодном валуне. Судорожно вздыхаю, охваченный паническим страхом, и клубы пара повисают в воздухе расплывчатыми облачками невысказанных вопросов. Как я здесь оказался? И где это - «здесь»? Вокруг какие-то руины: то ли часовня с обвалившейся крышей, то ли развалины монастыря,  - вдали виднеются еще стены. На земле лежит снег - глубокий, по колено; ближний конец уступа упирается в невысокую каменную ограду. Развалины льнут к отвесной скале. Я в теплой лыжной куртке, лицо пылает, в ушах стучит кровь, будто от натуги. Но все это пустяки в сравнении с тем невероятным фактом, что еще секунду назад я сидел на заднем сиденье «лендкрузера» вместе с мистером Пфеннингером. Д’Арнок был за рулем. А теперь… теперь…
        - С возвращением!  - Голос Элайджи Д’Арнока раздается откуда-то справа.
        - О господи,  - выдыхаю я, вскакиваю и прячусь за валун, готовый то ли бежать, то ли обороняться.
        - Успокойтесь, Лэм! Все это странно…  - он сидит рядом, отвинчивая крышку термоса,  - но совершенно безопасно.  - (Серебристая парка сверкает в солнечных лучах.)  - Если, конечно, вы не сорветесь в пропасть, как безмозглая курица.
        - Д’Арнок, где… Что происходит? Где мы?
        - Там, где все началось,  - говорит Пфеннингер, и у меня чуть не разрывается сердце. Я резко оборачиваюсь. На Пфеннингере меховая шапка-ушанка и валенки.  - В монастыре Святого Фомы на Зидельхорнском перевале. Точнее, среди развалин монастыря.  - Он проходит по снегу к каменной ограде и глядит вдаль.  - Если бы вы всю жизнь прожили здесь, то верили бы в чудеса…
        Ага, меня чем-то опоили и приволокли сюда. Но зачем?
        И как? В «лендкрузере» я ничего не ел и не пил.
        Гипноз? Пфеннингер пристально смотрел на меня, перед тем как я…
        Нет. Гипноз - дешевый сюжетный ход из плохих фильмов. Слишком глупо.
        И тут я вспоминаю необъяснимую потерю времени в часовне Королевского колледжа. Что, если мисс Константен отправила меня в отключку точно так же, как сейчас Пфеннингер?
        - Мы подвергли вас хиатусу, мистер Анидр,  - говорит Пфеннингер.  - Проверили, не подселился ли к вам кто-нибудь. Да, это не слишком приятная процедура, но осторожность никогда не помешает.
        Может быть, для него или для Д’Арнока это объяснение имеет какой-то смысл, но я в полной растерянности.
        - Я совершенно не понимаю, о чем идет…
        - Меня гораздо больше тревожило бы, если бы вы сейчас хоть что-то понимали.
        Я озабоченно ощупываю голову:
        - И сколько времени я пребывал в этом… хиатусе?
        Пфеннингер вытаскивает газету «Цайт» и вручает мне. На первой странице Гельмут Коль обменивается рукопожатием с шейхом Саудовской Аравии. Ну и что? Только не говорите, что во всем этом как-то замешан немецкий канцлер.
        - Обратите внимание на дату, мистер Анидр.
        Под названием газеты красуется дата: «4 Januar 1992».
        Что за ерунда? Сегодня 2 января 1992 года!
        В машине Пфеннингер сказал, чтобы я запомнил дату. Только что сказал.
        Только что. А если верить «Цайт», то сегодня 4 января 1992 года.
        У меня кружится голова. Неужели я два дня пробыл без сознания? Нет, скорее всего, газета поддельная. Я шуршу страницами, отчаянно пытаясь найти доказательства того, что все совсем не так, как мне кажется.
        - Разумеется, газету можно сфабриковать,  - говорит Пфеннингер, словно читая мои мысли,  - но кому нужна ложь, которую легко разоблачить?
        Мысли путаются; к тому же я вдруг понимаю, что страшно хочу есть. Провожу рукой по изрядно отросшей щетине на щеках. Я брился совсем недавно, у Холли! Я отшатываюсь; мне страшно… этот Элайджа Д’Арнок, этот мистер Пфеннингер, какие-то… сверхъестественные… да фиг его знает, кто они такие! Нет, отсюда надо бежать…
        А куда бежать-то? Наши следы на снегу исчезают за выступом скалы. Может, там, за поворотом, цивилизованная автомобильная парковка с центром обслуживания и нормальными телефонами, а может - тридцать километров ледников и ущелий. В этой стороне за дальний конец узкого уступа цепляются упрямые сосны, а за ними высятся крутые обледенелые скалы. Пфеннингер пристально смотрит на меня, а Д’Арнок наливает в стаканчик термоса какую-то густую жидкость. Мне хочется заорать: «Вы что, пикник здесь устраиваете?» Вжимаю пальцы в виски. Так, немедленно возьми себя в руки и успокойся. День клонится к закату. Размазанная по небу облачная муть отливает металлом. На часах… а, я забыл их у Холли, в ванной. Подхожу к каменной ограде, останавливаюсь в нескольких шагах от Пфеннингера; ниже, метрах в пятидесяти, виднеется дорога. Через глубокое ущелье перекинут вполне современный уродливый мост, рядом дорожный указатель, но отсюда не разобрать, что на нем написано. До моста с полкилометра, а дорога, перевалив через мост, вьется вверх по склонам, погруженным в тень, и исчезает за горным отрогом, у мерцающего водопада,
подчеркивающего глубокую тишину. Кроме нас самих, дорожного указателя, моста и дороги, нет никаких признаков ХХ века.
        - Зачем меня сюда привезли?  - спрашиваю я.
        - Я счел это уместным, раз уж мы в Швейцарии,  - говорит Пфеннингер.  - Да вы подкрепитесь: вы же с четверга ничего не ели.
        Д’Арнок протягивает мне исходящий паром стаканчик термоса. Вдыхаю аромат куриного супа с шалфеем, и в животе у меня урчит.
        - Осторожней, горячо.
        Я дую на суп, с опаской делаю глоток. Вкусно.
        - Спасибо.
        - Я дам вам рецепт.
        - При перемещении в пространстве мозг погруженного в хиатус испытывает потрясение, сравнимое со взрывом двух ручных гранат одновременно, однако же…  - Пфеннингер смахивает снег с каменной ограды и жестом приглашает меня присесть,  - вас следовало подвергнуть… скажем так, карантинному периоду, прежде чем допустить в наши владения. Вы находились в шале близ Обервальда с полудня второго января, а сюда вас перенесли сегодня утром. Этот пик называется Гальмихорн, вон тот - Лекихорн, а дальше - Зидельхорн.
        - Вы сами из этих мест, мистер Пфеннингер?  - спрашиваю я.
        Пфеннингер смотрит на меня:
        - Из этого кантона. Я родился в Мартиньи, в тысяча семьсот пятьдесят восьмом году. Да, в тысяча семьсот пятьдесят восьмом. Учился, стал инженером и весной тысяча семьсот девяносто девятого года, по поручению властей Гельветической республики, прибыл сюда для ремонта предшественника этого моста через ущелье.
        Ну-ну. Если Пфеннингер действительно верит в то, что мне рассказывает, то у него не все дома. Я оборачиваюсь к Д’Арноку, надеясь на его здравомыслие.
        - А я родился в тысяча восемьсот девяносто седьмом году,  - невозмутимо заявляет Д’Арнок,  - на самой окраине империи королевы Виктории, в хижине из камня и торфа на острове Питт, в трехстах километрах к востоку от Новой Зеландии. Когда мне стукнуло двадцать, мы с моим кузеном сели на судно, перевозившее овец, и отправились в Крайстчерч. Так я впервые оказался на Большой земле, впервые - в борделе и впервые - на вербовочном пункте. Да, я завербовался в АНЗАК - выбор, собственно, был невелик: либо приключения в чужих странах во имя короля и империи, либо еще шестьдесят лет жизни на острове Питт, под беспрерывным дождем, среди овец и инцеста. Я прибыл в Галлиполи, и вы, знакомый с историей Великобритании, наверняка представляете, что меня там ожидало. После войны мистер Пфеннингер отыскал меня в Англии, в госпитале близ Лайм-Риджиса. Я стал анахоретом в двадцать восемь лет и сохранил свою юношескую привлекательность, хотя через неделю мне стукнет девяносто четыре. Вот так-то, Лэм! Вас окружают психи.
        Я смотрю на Пфеннингера. Потом на Д’Арнока. Снова на Пфеннингера. Все это - телепатия, хиатус и йети - означает, что мне следует пересмотреть свои взгляды на возможности разума, но подобные заявления о возрасте нарушают более фундаментальные законы природы.
        - Так, значит…
        - Да,  - говорит Пфеннингер.
        - Анахореты…
        - Да,  - говорит Д’Арнок.
        - Не умирают?
        - Нет,  - морщится Пфеннингер,  - конечно же, мы смертны. Нас можно убить, с нами может произойти несчастный случай. Но мы не стареем. С анатомической точки зрения.
        Я гляжу на водопад. Они или врут, или сошли с ума, или - и это тревожит сильнее всего - ни то ни другое. Голову охватывает жар, я стаскиваю шапку. Что-то давит мне запястье - тонкая черная ленточка, которой Холли Сайкс стягивала волосы. Развязываю ленточку, говорю водопаду:
        - Господа, я даже не знаю, что и думать.
        - Самое разумное - не торопиться с выводами и не делать неверных умозаключений,  - говорит Пфеннингер.  - Позвольте показать вам Часовню Мрака.
        Я озираюсь:
        - Где она?
        - Недалеко,  - говорит Пфеннингер.  - Видите вон ту полуразрушенную арку? Смотрите внимательно.
        Элайджа Д’Арнок замечает мою настороженность:
        - Нет, нет, мы не станем вас усыплять. Честное скаутское.
        Полуразрушенная арка обрамляет некий пейзаж - сосну посреди нетронутого снега на фоне отвесной скалы. Мгновения скачут по-птичьи. Синева небес пронзительна, как высокая нота; горы кристально прозрачны. Плещет и рокочет водопад. Я кошусь на Д’Арнока, однако он неотрывно глядит туда, куда должны быть устремлены мои глаза.
        - Смотрите.
        Я подчиняюсь и внезапно замечаю оптическую иллюзию. Пейзаж по ту сторону арки дрожит, словно нарисованный на полотне, колышущемся под ветерком, а потом сдвигается мановением элегантной белой руки в рукаве цвета берлинской лазури. Мисс Константен, мертвенно-бледная и златовласая, выглядывает из-за завесы, чуть вздрогнув от слепящей стужи.
        - Это апертура,  - шепчет Элайджа Д’Арнок.  - Вход в наше царство.
        Я сдаюсь. Порталы появляются из воздуха. Людей можно ставить на паузу. Телепатия столь же реальна, как телефон…
        Невозможное доступно.
        А на возможное легко воздействовать.
        - Так вы к нам присоединитесь, мистер Анидр?  - спрашивает мисс Константен.
        Свадебный пир. 2004

16 апреля
        - Если ты интересуешься, не подсел ли я на войну, то нет, не подсел!  - говорю я Брендану. Слишком резко, наверное. Если честно, он меня достал.
        - Да я не о тебе, Эд!  - Мой номинальный шурин ловко, с вкрадчивой готовностью Тони Блэра идет на попятный. Брендан выглядит как сорокапятилетний риелтор-трудоголик, у которого чисто случайно выдался свободный денек; в общем, так оно и есть.  - Мы все знаем, что ты никоим образом не подсел на войну. Это совершенно очевидно. Вот, ты же специально прилетел в Англию на свадьбу Шерон. Я просто хотел узнать, бывает ли так, что военный корреспондент прямо жить не может без острых ощущений, которые получает в зоне военных действий. Только и всего.
        - Да, с некоторыми такое случается,  - соглашаюсь я и чешу глаз, думая о Биг-Маке.  - Но мне эта опасность не грозит. И потом, симптомы подобного привыкания сразу заметны.
        Заказываю «Гленфиддих» у юной официантки. Она обещает моментально принести заказ.
        - И каковы эти симптомы?  - Шерон на четыре года младше Холли, и лицо у нее круглее.  - Мне просто любопытно.
        Я чувствую себя загнанным в угол, но тут пальцы Холли касаются моей руки и крепко ее стискивают.
        - Симптомы пагубной приверженности к зонам военных действий? Ну, в общем, они примерно те же, что и у других зарубежных корреспондентов: нестабильные супружеские отношения; отстранение от семейных дел; постоянная неудовлетворенность жизнью на гражданке. Чрезмерное пристрастие к алкоголю.
        - Я полагаю, к «Гленфиддиху» это не относится?  - Дейв Сайкс, добродушный отец Холли, как обычно, немного разряжает напряжение.
        - Надеюсь, что нет, Дейв.  - И надеюсь, что на этом можно закрыть тему.
        - Эд, а ты ведь во всяких переделках побывал?  - спрашивает Пит Уэббер, бухгалтер, велосипедист и жених Шерон. Уши у Пита как у летучей мыши, а волосы поспешно отступают ото лба все дальше и дальше, но Шерон выходит за него не из-за шевелюры, а по любви.  - Шерон говорила, что ты делал репортажи о событиях в Боснии, в Руанде, в Сьерра-Леоне и в Багдаде. От таких мест обычно стараются держаться подальше.
        - Одни журналисты строят карьеру на статьях о бизнесе, другие пишут о пластических операциях знаменитостей. А я вот предпочитаю сообщать правду о войнах.
        Пит с заминкой спрашивает:
        - А ты никогда не задумывался почему?
        - Потому, что я равнодушен к чарам силикона.
        Официантка приносит «Гленфиддих». Я смотрю на Пита и Шерон, на Брендана и его жену Рут, на Дейва Сайкса и Кэт, маму Холли, энергичную ирландку. Все они ждут от меня некоего глубокомысленного журналистского откровения. Семейству Сайкс не чуждо горе - младший брат Холли, Джеко, пропал в 1984 году, и его так и не нашли; но человеческие страдания, с которыми мне приходится сталкиваться, имеют, если можно так выразиться, промышленные масштабы. В этом-то и заключается отличие. Сомневаюсь, что его можно объяснить. Да я и сам его не понимаю.
        - Но ведь ты пишешь, чтобы привлечь внимание мировой общественности к горячим точкам?  - не унимается Пит.
        - Нет, что ты.  - Я вспоминаю первую поездку в Сараево, Пола Уайта в луже крови на полу - вот он как раз хотел внести свой вклад.  - Наш мир функционирует в стандартном режиме равнодушия. Все готовы проявить внимание и заботу, но слишком заняты другими важными делами.
        - А давай я изображу авокадо дьявола,  - предлагает Брендан.  - Зачем рисковать головой, чтобы писать статьи, которые все равно ничего не изменят?
        Я натянуто улыбаюсь:
        - Во-первых, я ничем не рискую и соблюдаю все меры предосторожности. Во-вторых…
        - А какие меры предосторожности,  - прерывает меня Брендан,  - смогут остановить грузовик, начиненный взрывчаткой, который взрывается у дверей твоей гостиницы?
        Я смотрю на Брендана, три раза моргаю, чтобы он куда-нибудь исчез. Ничего не получается. Ну, может, в следующий раз сработает.
        - В Багдаде я буду жить в «зеленой зоне». Во-вторых, если о зверствах не пишут, они как бы прекращают существовать с гибелью их последнего свидетеля. Именно это я и пытаюсь предотвратить. Когда о массовых убийствах, бомбардировках и прочих ужасах оповещают, то в памяти мировой общественности все-таки остается пусть крошечная, но зарубка. Кто-то, где-то, когда-то получает возможность узнать, что происходит. И может быть, начнет действовать. Или не начнет. Но информация уйдет в массы.
        - Значит, ты как бы летописец для будущих поколений?  - спрашивает Рут.
        - Хорошо сказано, Рут. Спасибо на добром слове.  - Я снова тру глаз.
        - А ты не будешь по всему этому скучать?  - спрашивает Брендан.  - Ну, после июля?
        - После июня,  - радостно поправляет его Холли.
        Я невольно поеживаюсь, надеясь, что этого никто не заметит.
        - Поживем - увидим,  - говорю я Брендану.  - Я непременно опишу тебе свои ощущения.
        - А ты уже присмотрел себе работу?  - спрашивает Дейв.
        - Ну конечно, пап!  - говорит Холли.  - У Эда много вариантов. Может, пойдет в какое-нибудь новостное печатное издательство или на Би-би-си, да и интернет сейчас завоевывает медийное пространство невероятными темпами. Знакомый Эда, бывший редактор «Файненшл таймс», сейчас преподает в Университетском колледже Лондона.
        - Хорошо, что ты, Эд, наконец-то обоснуешься в Лондоне,  - говорит Кэт.  - Мы очень волнуемся, когда ты уезжаешь. Я видела фотографии Фаллуджи… и эти трупы на мосту… Жуть какая-то! Только непонятно, ведь вроде бы американцы уже давно победили, а иракцы искренне ненавидят Саддама, потому что он - чудовище…
        - Да, Кэт, Ирак оказался куда сложнее, чем воображали заправилы войны. Они все представляли слишком упрощенно.
        Дейв хлопает в ладоши:
        - Так, поболтали и хватит! Давайте-ка перейдем к делу. Эд, надеюсь, ты пойдешь с нами на мальчишник к Питу. Кэт обещала посидеть с Ифой, так что не отпирайся. Извинения не принимаются.
        - Еще коллеги с работы подойдут,  - объясняет Пит.  - Встречаемся в «Крикетистах»  - очень симпатичный паб, тут совсем рядом, за углом, а потом…
        - Мне лучше остаться в блаженном неведении относительно того, что будет потом,  - поспешно вставляет Шерон.
        - Ага,  - фыркает Брендан.  - А наши девчонки весь вечер будут играть в скрэббл.  - И переходит на сценический шепот:  - Сначала мужской стриптиз в Королевском павильоне, а потом наркопритон на Брайтонском пирсе.
        Рут игриво шлепает его по руке:
        - И все-то ты врешь, Брендан Сайкс!
        - Совершенно верно,  - говорит Холли.  - Мы, респектабельные дамы, к скрэбблу не прикасаемся.
        - А как вы на самом деле проведете девичник?  - спрашивает Дейв.
        - За умеренной дегустацией вин,  - отвечает Шерон,  - в баре, который держит старый приятель Пита.
        - Дегустация вин?  - скептически переспрашивает Брендан.  - У нас в Грейвзенде пьянку всегда только пьянкой и называли. Так как ты насчет мальчишника, Эд?
        Холли всем своим видом показывает: иди, мол,  - но я понимаю, что сейчас мне лучше выступить в роли заботливого отца, не то она перестанет со мной разговаривать.
        - Не обижайся, Пит, но я пас. Сам понимаешь, смена часовых поясов очень утомляет, и с Ифой хочется побыть подольше. Даже если она будет крепко спать. Так что пусть Кэт присоединяется к дегустации.
        - Эд, я с удовольствием посижу с внучкой,  - говорит Кэт.  - Мне пить вредно, у меня давление.
        - Ничего страшного, Кэт.  - Я с наслаждением допиваю скотч.  - Вы подольше пообщаетесь с родней из Корка, а я лягу пораньше, отосплюсь, иначе сегодня в церкви буду без конца зевать. То есть завтра, конечно. Вот, сами видите…
        - Ну, ладно,  - говорит Кэт.  - Если ты не возражаешь…
        - Ни капельки не возражаю.  - Я почесываю зудящий глаз.
        - Оставь глаза в покое, Эд,  - говорит Холли.  - Хуже будет.
        Одиннадцать вечера, пока все в порядке. Олив Сан настаивает, чтобы я вернулся самое позднее к четвергу, и мне как-то надо сказать об этом Холли, чем скорее, тем лучше. Желательно сегодня вечером - иначе она так и будет строить планы на всю следующую неделю. В Фаллуджу переброшено больше морских пехотинцев, чем при битве за Хюэ во Вьетнаме, а я торчу здесь, на побережье Суссекса. Конечно же, Холли рассердится, но если сейчас во всем признаться, то ей так или иначе придется взять себя в руки перед завтрашней свадьбой сестры. Ифа спит в кроватке в уголке нашего номера. В гостиницу я приехал поздно, дочь уже уложили, и поздороваться с ней я не успел, потому что первое правило родителей гласит: мирный сон ребенка ни в коем случае не следует тревожить. Интересно, а как спится дочерям Насера, когда лают собаки, грохочут выстрелы, а морпехи вышибают двери? На плоском экране телевизора - новости Си-эн-эн с приглушенным звуком: перестрелка морпехов с противником на крышах Фаллуджи. Я уже раз пять видел этот новостной сегмент, и когорте экспертов, обозревателей и комментаторов сказать больше нечего; новый
цикл новостей начнется через пару часов, когда в Ираке наступит утро. Минут пятнадцать назад Холли прислала эсэмэску, мол, девичник почти окончен, все скоро вернутся в гостиницу. Однако в винном баре «скоро»  - понятие растяжимое. Выключаю телевизор, доказывая, что я вовсе не подсел на войну, и подхожу к окну. Брайтонский пирс сияет огнями, точно «Фейриленд» пятничным вечером; в увеселительном парке гремит поп-музыка. По английским меркам сегодня теплый весенний вечер, рестораны и бары на набережной полны народа. Парочки прогуливаются, держась за руки. Громыхают ночные автобусы. Уличное движение подчиняется правилам. Я не критикую мирное и отлаженно работающее общество. Я наслаждаюсь им целыми днями, может быть, даже неделями, но через пару месяцев хорошо организованная жизнь приобретает вкус выдохшегося безалкогольного пива. Но это не то же самое, что «подсесть на войну», как выразился Брендан. Обвинять меня в этом столь же нелепо, как обвинять Дэвида Бекхэма в том, что его неудержимо тянет на футбольное поле. Футбол для Бекхэма - его искусство и ремесло, а репортажи из горячих точек - мое искусство
и ремесло. Жаль, что я не сумел сформулировать эту мысль, когда беседовал с кланом Сайксов.
        Ифа смеется во сне, потом протяжно стонет.
        Подхожу к ней:
        - Ну что ты, Ифа? Все хорошо, милая, спи.
        Ифа, не открывая глаз, жалуется:
        - Нет, не этот. Лимонный.  - Неожиданно глаза ее распахиваются, как у куклы в фильме ужасов.  - А потом мы поедем в Брайтон и будем жить в гостинице, потому что тетя Шерон выходит замуж за дядю Пита. И там мы с тобой встретимся, папочка. Я буду подружкой невесты.
        Я, стараясь не смеяться, ласково отвожу взлохмаченные волосы со лба дочери.
        - Да, солнышко. Мы все уже в гостинице, так что спи спокойно. Я и утром никуда не денусь, и мы замечательно проведем время.
        - Хорошо,  - сонно бормочет Ифа…

…и вот она уже снова спит. Я накрываю одеялом пижамную маечку с рисунком «мой маленький пони» и целую дочурку в лоб, мысленно возвращаясь в ту памятную неделю 1997 года, когда мы с Холли сотворили эту драгоценную, теперь уже не крошечную форму жизни. В ночном небе сияла комета Хейла-Боппа, а в Сан-Диего тридцать девять последователей культа «Небесные врата» совершили массовое самоубийство, чтобы космический корабль в хвосте кометы принял их души и переправил на более высокий уровень сознания. Я снял коттедж в Нортумбрии, и мы собирались на пешую прогулку вдоль Адрианова вала, но так получилось, что пешие прогулки стали для нас не самой главной формой активности. И вот, полюбуйтесь. Интересно, как она меня воспринимает? Как щетинистого великана, который по каким-то загадочным причинам то появляется в ее жизни, то снова исчезает,  - примерно так же я в ее возрасте воспринимал своего отца, с той лишь разницей, что я все время езжу в командировки, а мой папаша сидел в тюрьмах. Интересно, как он воспринимал меня, когда мне было шесть лет? Вообще-то, мне много чего хотелось бы о нем узнать. Когда умирает
кто-то из родителей, то перестает существовать и заветная кладовая, полная всевозможных замечательных вещей. Прежде я и представить себе не мог, что когда-нибудь мне до боли захочется туда заглянуть.
        Интересно, снизойдет ли Холли до секса, когда вернется?
        Слышу, как в двери поворачивается ключ, и меня охватывает смутное чувство вины.
        Но это чувство вины - капля в море в сравнении с тем, что мне предстоит испытать.
        Холли борется с замком; я подхожу к двери, набрасываю цепочку, приоткрываю дверь и говорю в щелку голосом Майкла Кейна:
        - Извините, девушка, но я не заказывал эротический массаж. Попробуйте постучаться в соседнюю дверь.
        - Впусти меня,  - умильно просит Холли,  - не то по яйцам заработаешь.
        - Нет, этого я тоже не заказывал. Попробуйте…
        Она резко меняет тон:
        - Брубек, мне нужно в сортир!
        - А, ну ладно.  - Я снимаю цепочку, распахиваю дверь.  - Хотя ты явилась домой, так наклюкавшись, что даже дверь собственным ключом открыть не способна, грязная пьянчужка!
        - В этой гостинице какие-то запредельно сложные замки. Без докторской диссертации их не откроешь.  - Холли врывается в номер, бежит в туалет, мимоходом глянув на спящую Ифу.  - Между прочим, я выпила лишь пару бокалов вина. Там же ма была.
        - Что-то я не припомню, чтобы Кэт Сайкс когда-нибудь ограничивала дегустацию вин.
        Холли закрывает дверь в туалет:
        - С Ифой все в порядке?
        - Да. Проснулась на секунду, а потом даже не пискнула.
        - Слава богу. Она в поезде так перевозбудилась, что я думала, будет всю ночь колобродить.
        Холли спускает воду в унитазе, заглушая прочие звуки, и я отхожу к окну. Гомон в увеселительном парке на дальнем конце пирса постепенно затихает. Какая чудесная ночь! Хотя ее, разумеется, испортит мое известие о необходимости продлить командировку в Ирак еще на полгода, как того требуют мои нынешние работодатели из журнала «Подзорная труба».
        Холли открывает дверь в ванную, вытирает руки, с улыбкой смотрит на меня:
        - Как тихий вечер, удался? Ты отдыхал или работал?
        Волосы уложены в прическу, черное платье с глубоким вырезом облегает фигуру; на шее - ожерелье из черных и голубых камней. В последнее время она редко так наряжается, а жаль.
        - Я размышлял - но мысли были по большей части непристойные - о моей любимой аппетитной мамочке Холли. Позвольте помочь вам выбраться из этого платья, очаровательная мисс Сайкс?
        - Не раскатывай губу.  - Она склоняется над Ифой.  - Надеюсь, ты заметил, что дочь спит с нами в номере.
        Я подхожу к ней:
        - Но я могу действовать в бесшумном режиме.
        - Не сегодня, мой пылкий Ромео. У меня месячные.
        В последние полгода я слишком редко бываю дома и не слежу за критическими днями Холли.
        - В таком случае мне придется ограничиться страстными поцелуями.
        - Боюсь, что так, дружище.
        Мы целуемся, но отнюдь не так страстно, как было заявлено, а Холли не так уж и пьяна. И с каких пор Холли перестала приоткрывать губы для поцелуя? Все равно что целовать застегнутую молнию. На память приходит афоризм Биг-Мака: чтобы заняться сексом, женщине необходимо почувствовать, что ее любят; а мужчине, чтобы почувствовать, что его любят, нужно заняться сексом. Насколько я могу судить, я выполняю свои условия сделки, а вот Холли в последнее время ведет себя так, словно ей не тридцать пять, а все сорок пять или даже пятьдесят пять. Конечно, жаловаться нельзя, иначе она сочтет, что я ее принуждаю. А ведь когда-то мы с Холли разговаривали абсолютно обо всем, но теперь количество запретных тем с каждым днем увеличивается. Мне от этого… Нет, грустить мне тоже не полагается, потому что тогда я - как «ребенок, который дуется, потому что не получил свой заслуженный кулечек конфет». Я никогда не изменял Холли, да и Багдад, конечно, отнюдь не средоточие легкодоступного секса; но иной раз угнетает, что мне, тридцатипятилетнему здоровому мужику, слишком часто приходится, гм, брать все в свои руки. Хотя,
например, одна датская фотожурналистка, с которой мы в прошлом году общались в Таджикистане, была очень даже не прочь приятно провести со мной время, но меня слишком беспокоила мысль, как я буду чувствовать себя, когда такси привезет меня в Стоук-Ньюингтон и Ифа выбежит мне навстречу с радостным воплем: «Па-а-а-по-о-очка-а-а приехал!»
        Холли уходит в ванную. Оставляет дверь открытой, начинает смывать макияж.
        - Ну что, ты собираешься мне все рассказать или нет?
        Я сажусь на краешек двуспальной кровати, изображаю недоумение:
        - Что «все»? Что тебе рассказать?
        Она проводит ваткой под глазами.
        - Ну, я пока еще не знаю.
        - А почему ты решила, что мне есть… что тебе рассказать?
        - Не знаю, Брубек. Должно быть, женская интуиция сработала.
        Я не верю в экстрасенсов, но Холли прекрасно их имитирует.
        - Олив просила меня остаться в Багдаде до декабря.
        Холли на секунду замирает, роняет ватку и поворачивается ко мне:
        - Но ты же предупредил ее, что в июне уходишь.
        - Да. Предупредил. Но теперь она просит меня остаться.
        - Но ведь ты и нам с Ифой объявил, что в июне уходишь.
        - Я обещал перезвонить ей в понедельник. После того, как обсужу ее просьбу с тобой.
        У Холли такой вид, будто я ее предал. Или скачиваю порнуху.
        - Брубек, мы же договорились, что это твое самое-самое последнее продление!
        - Всего на полгода…
        - Ой, вот только не надо! Ты и в прошлый раз говорил то же самое.
        - Да, но с тех пор, как мне вручили премию Шихана-Дауэра, я…
        - А также в позапрошлый раз. «Всего на полгода, а потом я уволюсь».
        - Этих денег Ифе хватит на год жизни в колледже.
        - Ифе нужен живой отец, а не снижение размера студенческой ссуды!
        - Зачем же так ис… искажать факты?!  - Стоит в наши дни упрекнуть рассерженную женщину в истеричности, как тебя тут же обвинят в дискриминации.  - Будь выше этого.
        - Ага, а Дэниел Перл перед отъездом в Пакистан тоже сказал жене: «Не искажай факты»?
        - А вот это низко. И нелогично. В конце концов, Пакистан - не Ирак.
        Холли опускает крышку унитаза, садится, и наши с ней глаза оказываются на одном уровне.
        - Меня каждый раз просто тошнит от страха, когда я слышу по радио слова «Ирак» и «Багдад». Меня тошнит от бесконечных бессонных ночей. Меня тошнит от необходимости постоянно скрывать свой страх от Ифы. Все мы очень рады, что ты - востребованный, получивший массу премий журналист, но у тебя есть шестилетняя дочка, которая хочет научиться ездить на двухколесном велосипеде. Ей недостаточно нескольких минут прерывистого хрипа в телефонной трубке раз в пару дней, и то если спутниковая связь не подведет! Ты действительно подсел на войну. Брендан прав.
        - Ничего подобного! Я журналист и занимаюсь своим делом. Точно так же, как Брендан занимается своим делом, а ты - своим.
        Холли сжимает виски, будто у нее из-за меня разболелась голова:
        - Ну так поезжай! Возвращайся в свой Багдад, где твою гостиницу в любую минуту может разнести бомбой! Пакуй вещички и проваливай. Занимайся своим делом, раз оно для тебя важнее, чем мы с Ифой. Только лучше заранее попроси жильцов освободить твою квартиру на Кингс-Кросс, потому что в следующий раз, когда ты вернешься в Лондон, тебе надо будет где-то жить.
        Я стараюсь не повышать голоса:
        - Холли, ты хоть понимаешь, какую чушь несешь?
        - А ты какую чушь несешь?! Месяц назад пообещал нам, что в июне уволишься и вернешься домой. И вдруг твоя всемогущая американская начальница заявляет: «Нет, лучше в декабре». И ты послушно соглашаешься. И только потом как бы между прочим сообщаешь об этом мне. Ты вообще с кем, Брубек? Со мной и Ифой или с этой Олив Сан из «Подзорной трубы»?
        - Мне предлагают поработать еще полгода. Только и всего.
        - Нет, не только! Потому что, когда в Фаллудже все затихнет или ее разбомбят к чертовой матери, это будет Багдад или Афганистан, часть вторая, или еще что-нибудь. Всегда найдется какое-нибудь место, где стреляют, и это будет продолжаться до тех пор, пока удача от тебя не отвернется,  - и тогда я стану вдовой, а Ифа лишится отца. Да, я смирилась со Сьерра-Леоне, да, я пережила твое пребывание в Сомали, но теперь Ифа стала старше. Ей нужен отец.
        - Предположим, я скажу тебе: «Все, Холли, не смей больше помогать бездомным. Они опасны: у одних СПИД, другие размахивают ножами, третьи полные психопаты. Немедленно бросай эту работу и поступай, скажем… в „Теско“. Направь все свое умение общаться с людьми на сыпучие продукты. Я не шучу: я приказываю тебе это сделать, иначе я вышвырну тебя вон из дома». Как бы ты отреагировала на подобное заявление с моей стороны?
        - Ради бога, Брубек! В моем случае риск совершенно иной,  - раздраженно вздыхает Холли.  - И вообще, какого черта ты поднял эту тему, да еще на ночь глядя? Мне завтра Шерон к алтарю вести, а у меня под глазами будут круги, как у панды с похмелья. Короче, Брубек, ты на перепутье, так что выбирай.
        Я неосмотрительно отшучиваюсь:
        - Да тут не перепутье, а какой-то тупик.
        - Ага, я и забыла: для тебя это все шуточки.
        - Ох, Холли, пожалуйста… Я совсем не то…
        - Ну а я не шучу. Уходи из «Подзорной трубы» или съезжай от нас. Мой дом - не склад для твоих сдохших лэптопов.
        Три часа ночи, а дела у меня по-прежнему хуже некуда. «Никогда не устраивай ссор на закате дня»,  - говаривал дядя Норм, но у него не было ребенка от такой женщины, как Холли. Я выключаю свет, мирно желаю ей спокойной ночи, однако «Спокойной ночи», брошенное мне в ответ, больше напоминает «Да пошел ты…», и Холли тут же отворачивается. Ее спина столь же неприступна, как граница Северной Кореи. А в Багдаде сейчас шесть утра. В сублимированном сиянии зари меркнут звезды, тощие псы роются на помойках в поисках пропитания, громкоговорители в мечетях сзывают верующих, а странные кучи на обочинах превращаются в очередной урожай трупов. У некоторых счастливчиков только одно пулевое отверстие, в голове. В гостинице «Сафир» начинаются ремонтные работы. Дневной свет заливает мою комнату на задах гостиницы, номер 555. Моя кровать временно занята Энди Родригесом из журнала «Экономист»  - я его должник еще со времен падения Кабула два года назад. А все остальное, наверное, без изменений. Над письменным столом - карта Багдада. Районы, куда доступ запрещен, закрашены розовым фломастером. В марте прошлого года,
после вторжения, на этой карте лишь кое-где были розовые метки: 8-е шоссе, ведущее на юг, к городу Хилла, и 10-е шоссе, ведущее на запад от Фаллуджи; по всем остальным дорогам можно было ездить относительно спокойно. Но когда инсургенты усилили сопротивление, розовый цвет пополз по всем дорогам в северном направлении - к Тикриту и Мосулу, где сгинула под обстрелом группа американских телевизионщиков. То же самое и с дорогой в аэропорт. А когда заблокировали Садр-сити, восточную треть Багдада, то карта стала на три четверти розовой. Биг-Мак говорит, что я пытаюсь воссоздать старую карту Британской империи. Все это невероятно затрудняет работу журналистов. Невозможно выбраться в пригороды, чтобы сделать сюжет и пообщаться с очевидцами, нельзя разговаривать по-английски на улицах, а иногда нельзя даже покидать гостиницу. С Нового года моя работа для «Подзорной трубы» зачастую сводится к «журналистике по доверенности». Если бы не Насер и Азиз, я был бы вынужден, как попугай, повторять всякие панглоссианские банальности, достающиеся представителям прессы в «зеленой зоне». Из-за этого, разумеется, возникает
вопрос: если в Ираке столь сложно заниматься журналистикой, то почему мне так хочется поскорей вернуться в Багдад и приступить к работе?
        Потому что это трудно, но я один из лучших.
        Потому что сейчас работать в Ираке способны только лучшие.
        Потому что если я не поеду, то окажется, что два хороших человека погибли зря.

17 апреля
        Виндсерферы, чайки, солнце, уксусно-соленый ветерок, блестящее море и ранняя прогулка по пирсу с Ифой. До этого Ифа никогда не бывала на пирсе, и ей все там очень нравится. Она совершает несколько лягушачьих прыжков, наслаждаясь мельканием светодиодов на подошвах кроссовок. В моем детстве мы, наверное, поубивали бы друг друга из-за таких светящихся кроссовок, а теперь, по словам Холли, практически невозможно найти такие, которые не светятся. Ифа привязывает к запястью гелиевый воздушный шарик с Дорой-путешественницей. Я только что заплатил за него пять фунтов какому-то очаровательному поляку. Оглядываюсь на отель «Гранд-Маритайм», пытаюсь определить, какое окно наше. Я пригласил на прогулку и Холли, но она сказала, что должна помочь Шерон подготовиться к приходу парикмахера, который появится не раньше половины десятого. Сейчас всего лишь начало девятого, но Холли таким образом дает мне понять, что ее позиция с прошлой ночи ничуть не изменилась.
        - Папа! Папочка! Ты меня слышишь?
        - Извини, куколка. Я витал в облаках.
        - А вот и нет! Ты прямо тут был.
        - Ну, выражаясь метафорически, я задумался.
        - Что такое метафорически?
        - Противоположность буквальному.
        - А что такое буквальное?
        - Противоположность метафорическому.
        Ифа обиженно надувает губы:
        - Ну, папа, говори серьезно!
        - Я всегда серьезен. А о чем ты хотела меня спросить, моя куколка?
        - А каким животным ты хотел бы стать? Вот я была бы белым пегасом с черной звездой на лбу, и меня звали бы Брильянт Быстрокрылый. Тогда мы с мамой слетали бы к бандиту, повидаться с тобой. И потом, пегасы - не самолеты, они не вредят нашей планете, только какают, и все. Дедушка Дейв говорит, что, когда он был маленьким, его папа развешивал на садовом участке яблоки на высоких-высоких шестах и над ними парили пегасы, ели яблоки и какали. А какашки у пегасов такие волшебные, что тыквы вырастают огромными, даже больше меня, и одной тыквой можно кормить всю семью целую неделю.
        - Да, очень похоже на дедушку Дейва. А скажи, кто такой этот бандит?
        Ифа недоуменно морщит лоб:
        - Место, где ты живешь, глупыш!
        - Багдад. Не бандит, а Багдад. Только я там не живу.  - Господи, хорошо, что хоть Холли этого не слышит!  - Я там работаю.  - Представляю себе, как пегас парит над «зеленой зоной», а потом его изрешеченный пулями труп стрелой летит на землю, где его подбирают юные республиканцы и радостно устраивают барбекю.  - Но я же не вечно буду там находиться.
        - А мамочка хочет быть дельфином,  - говорит Ифа,  - потому что дельфины умеют плавать, разговаривают, улыбаются и очень верные. А дядя Брендан хочет быть комодским вараном, потому что в горсовете Грейвзенда есть такие люди, которых ему хочется покусать и разорвать на мелкие клочки; он говорит, что комодские вараны всегда так делают, чтобы удобней было глотать. Тетя Шерон хочет быть совой, потому что совы мудрые, а тетя Рут - морской выдрой, чтобы целыми днями плавать на спине у берегов Калифорнии и познакомиться с Дэвидом Аттенборо.  - (Мы подходим к той части пирса, где он расширяется, обрамляя сводчатый пассаж. Огромные буквы «БРАЙТОНСКИЙ ПИРС» высятся между двумя поникшими британскими флагами. Пассаж еще закрыт, так что мы идем дальше по боковой дорожке.)  - Ну и каким животным был бы ты, папочка?
        В детстве мама звала меня «бакланом», а потом, уже став журналистом, я частенько получал всякие неприятные клички вроде «стервятника», «навозного жука» или «дерьмового аспида»; а одна моя знакомая называла меня «своим псом», но отнюдь не в социальном контексте.
        - Кротом,  - говорю я.
        - Почему?
        - Они отлично умеют пробираться во всякие темные места.
        - А зачем тебе пробираться во всякие темные места?
        - Чтобы узнавать разные интересные вещи. Впрочем, кроты и еще кое-что умеют.  - Я поднимаю руку, согнув пальцы, как когти.  - Например, щекотать.
        Но Ифа склоняет голову набок, как уменьшенная копия Холли:
        - Если ты будешь меня щекотать, я описаюсь и тебе придется стирать мои трусы!
        - Ладно,  - пристыженно говорю я.  - Вообще-то, кроты не щекочутся.
        - Вот именно.
        Она произносит это так по-взрослому, что мне становится страшно: книгу ее детства я пролистываю мгновенно, вместо того чтобы читать вдумчиво и неторопливо.
        За пассажем над разорванным пакетом чипсов галдят чайки. Здоровенные такие сволочи. По центру пирса тянется ряд ларьков, лавчонок и магазинчиков. Я невольно обращаю внимание на идущую навстречу женщину, потому что вокруг нее все расплывается, как бы не в фокусе. Она примерно моих лет, довольно высокая, хотя и не чересчур. Светлые волосы слегка отливают золотом на солнце, бархатный костюм темно-зеленый, как кладбищенский мох, а солнечные очки цвета синего бутылочного стекла не выйдут из моды еще лет десять. Я тоже надеваю темные очки. Она привлекает внимание. Она невероятно привлекательная. Она явно не принадлежит к тому же классу, что и я; она вообще не принадлежит ни к какому классу; рядом с ней я выгляжу отщепенцем, чувствую, что изменяю Холли, но, боже мой, вы только посмотрите - изящная, гибкая, все понимающая, обласканная светом…
        - Эдмунд Брубек?  - произносят уста, пунцовые, как вино.  - Неужели это вы? Даже не верится!
        Я замираю. Такую красоту забыть невозможно. Откуда, скажите на милость, она меня знает и почему я этого не помню? Я снимаю темные очки и здороваюсь, вроде бы уверенно, нарочно тяну время, рассчитывая получить хоть какой-то намек. Английский для нее не родной. Легкий европейский акцент. Французский? Гибче, чем немецкий, но на итальянский не похож. Ни одна журналистка в мире не выглядит столь божественно. Может быть, это какая-то актриса или знаменитая модель, у которой я брал интервью много лет назад? Или чья-то статусная жена, встреченная на давней вечеринке? Или приятельница Шерон, приехавшая в Брайтон на свадьбу? Нет, надо же так лопухнуться!
        Она по-прежнему улыбается:
        - Я, кажется, поставила вас в тупик?
        Неужели я краснею?
        - Простите, но я… я не…
        - Меня зовут Иммакюле Константен, я подруга Холли.
        - Д-да-да,  - торопливо говорю я.  - Иммакюле… да, конечно!  - Мне откуда-то смутно помнится это имя. Я пожимаю ей руку и, неуклюже изображая «европейский» поцелуй, касаюсь щекой ее щеки. Кожа у нее гладкая, как мрамор, прохладная, не согретая солнцем.  - Простите, но я… я только вчера вернулся из Ирака, и у меня в голове такая каша…
        - Не надо передо мной извиняться,  - говорит Иммакюле Константен.  - Это совершенно естественно - слишком много новых лиц. Старые лица приходится забывать, чтобы освободить место для новых. Мы с Холли познакомились в Грейвзенде, но я оттуда уехала, когда ей было восемь лет. С тех пор мы с ней изредка встречаемся. Похоже, Вселенная решила, что между нами существует некая связь. А эта юная леди, должно быть, Ифа.  - Она опускается на колено, заглядывает моей дочери в лицо.  - Я права?
        Ифа удивленно распахивает глаза, нерешительно кивает. Дора-путешественница, качнувшись, отворачивается.
        - И сколько же тебе лет, Ифа Брубек? Семь? Восемь?
        - Шесть,  - говорит Ифа.  - Мой день рождения первого декабря.
        - Совсем взрослая! Значит, первого декабря? Надо же!  - Иммакюле Константен декламирует загадочным мелодичным голосом:  - «Холодней ночей не бывает в году. Долог был путь, наш путь в непогоду, в ветер, в буран, по темным дорогам, в самое сердце зимы».
        Мимо проходят туристы, будто призраки, а может, призраки - мы сами.
        - Сегодня в небе ни облачка,  - говорит Ифа.
        Иммакюле Константен глядит на нее:
        - Твоя правда, Ифа Брубек! Скажи, на кого ты больше похожа: на маму или на папу?
        Ифа закусывает губу, смотрит на меня.
        Под нами гулко плещут волны, из пассажа доносится песня Dire Straits. «Tunnel of Love»[63 - «Туннель любви» (англ.).], в юности я ее обожал.
        - Ну, мне больше всего нравится фиолетовый,  - говорит Ифа,  - как маме. А папа все время читает всякие журналы, когда он дома, и я тоже много читаю. Особенно одну книжку - «Я люблю животных». А вот каким животным были бы вы?
        - Фениксом,  - изрекает Иммакюле Константен.  - Тем самым фениксом. Как насчет невидимого глаза, Ифа Брубек? У тебя такого нет? Ты позволишь мне проверить?
        - У мамочки синие глаза,  - говорит Ифа,  - а у папы карие, и у меня тоже карие.
        - Нет, я не об этих глазах.  - Она снимает странные синие очки.  - Я имею в виду твой особый, невидимый глаз вот… тут.
        Кончиками пальцев она касается правого виска Ифы, большим пальцем гладит ее по лбу чуть выше переносицы, и глубоко внутри, печенкой или чем-то там еще, я вдруг понимаю, что происходит нечто очень странное, нехорошее, неправильное, но ощущение исчезает, лишь только Иммакюле Константен улыбается мне своей сногсшибательной улыбкой. Она внимательно всматривается в то же место у меня на лбу, затем снова поворачивается к Ифе, морщится:
        - Нет.  - Она огорченно выпячивает картинные губы.  - Какая жалость! А вот у твоего дяди невидимый глаз был просто великолепен, да и у мамы твоей он был очарователен, пока его не запечатал один злой волшебник.
        - А что такое невидимый глаз?  - спрашивает Ифа.
        - Это не важно.  - Иммакюле Константен встает.
        - Вы приехали на свадьбу Шерон?  - спрашиваю я.
        Она снова надевает темные очки:
        - Нет. Мне здесь делать больше нечего.
        - Но… Вы же подруга Холли, верно? Неужели вы даже…  - Я смотрю на нее и забываю, что именно хотел спросить.
        - Желаю вам чудесного дня.  - Она уходит к пассажу.
        Мы с Ифой следим, как она, удаляясь, уменьшается.
        - Пап, а кто эта дама?  - спрашивает дочь.
        Я спрашиваю дочь:
        - Солнышко, а кто эта дама?
        Ифа недоуменно моргает:
        - Какая дама, папа?
        Мы смотрим друг на друга; похоже, я что-то забыл.
        Бумажник, телефон; Ифа; свадьба Шерон; Брайтонский пирс…
        Нет, ничего я не забыл. Мы идем дальше.
        Какая-то парочка целуется так самозабвенно, будто остального мира не существует.
        - Фу!  - восклицает Ифа, и они, услышав, косятся на нее и снова целуются взасос.
        Да, мысленно советую я парню, наслаждайся вишней со сливками, потому что двадцать лет спустя все станет безвкусным. Он не обращает на меня никакого внимания. Ифа с интересом разглядывает изображение, намалеванное краской из баллончика на опущенной металлической створке жалюзи: некое подобие седобородого Мерлина с мультяшными глазами-спиралями в ореоле карт Таро, магических кристаллов и звездной пыли.
        - Дви… дуит?  - читает она имя.
        - Дуайт.
        - Дуайт… Сильвервинд. Про… прори… прорицатель. А это кто?
        - Тот, кто утверждает, будто ему известно будущее.
        - Класс! Папа, давай зайдем к нему.
        - А зачем тебе прорицатель?
        - Чтобы узнать, открою я свой центр спасения животных или нет.
        - Ты же хотела танцевать, как Ангелина-балерина.
        - Папа, это было давным-давно, когда я была маленькой.
        - Понятно. Нет, к мистеру Сильвервинду мы не пойдем.
        Раз, два, три - и на ее лице появляется фирменное насупленное выражение Сайксов.
        - Почему?
        - Во-первых, там закрыто. Во-вторых, к сожалению, на самом деле прорицатели не могут предсказать будущее. Они просто выдумывают всякие небылицы. Они…
        Тот, чье весьма лестное изображение украшает жалюзи, с грохотом поднимает створку. «Мерлин», огромный, как груда бегемотьего дерьма, одет с претензией на прог-рок-шик: лиловая рубашка, красные джинсы и жилет, расшитый самоцветами, такими же фальшивыми, как и их владелец.
        Ифа пораженно произносит:
        - Мистер Сильвервинд?
        Он недоуменно оглядывается, а потом смотрит вниз:
        - Да, это я. А кто вы, юная леди?
        Типичный янки. Как и следовало ожидать.
        - Ифа Брубек,  - говорит Ифа.
        - Ифа Брубек. Рановато вы сегодня встали, чтобы пойти на прогулку.
        - Это потому, что сегодня свадьба тети Шерон. А я подружка невесты.
        - Пусть это празднество будет поистине великолепным. А этот джентльмен - ваш отец?
        - Да,  - сказала Ифа.  - Он репортер из бандита.
        - Я уверен, что ваш папа старается быть хорошим, Ифа Брубек, и он вовсе не бандит.
        - Она имеет в виду Багдад,  - объяснил я этому шутнику.
        - В таком случае ваш папа наверняка очень… храбрый.
        Он глядит на меня. Я тоже очень внимательно на него смотрю. Мне не нравится его манера разговаривать, да и сам этот тип весьма неприятен.
        - А вы действительно знаете будущее, мистер Сильвервинд?  - спрашивает Ифа.
        - Плохим я был бы прорицателем, если б не знал.
        - А можете предсказать будущее мне? Ну пожалуйста…
        Все, хватит.
        - Мистер Сильвервинд занят, Ифа.
        - Нет, он не занят, папочка. У него ни одного посетителя нет!
        - За предсказание обычно полагается взнос в десять фунтов,  - заявляет старый мошенник,  - но в неурочное время и для особенной юной леди достаточно и пяти. Или…  - Дуайт Сильвервинд поворачивается и снимает с полки пару книг,  - папочка мог бы купить одну из моих книг - либо «Бесконечный предел», либо «Сегодня случится лишь однажды»  - по специальной цене пятнадцать фунтов за каждую или двадцать фунтов за обе и предсказание в придачу.
        Папочка с удовольствием дал бы мистеру Сильвервинду пинка по его, гм, магическим шарам.
        - Мы не станем злоупотреблять вашей щедростью,  - говорю я.  - Спасибо за предложение.
        - Я открыт до заката, если передумаете.
        Я тяну дочь за руку, давая понять, что нам пора, но Ифа возмущается:
        - Так нечестно, папа! Я хочу знать свое будущее!
        Тьфу ты! Зареванной Ифы Холли мне не простит.
        - Послушай, тебя же ждет парикмахер тети Шерон.
        - К сожалению, я предвижу скорые неприятности.  - Сильвервинд отступает в глубину ларька и закрывает за собой дверь с надписью «Sanctum»[64 - Святилище (лат.).].
        - Никто не знает будущего, Ифа. Эти лжецы…  - я обращаюсь к закрытой двери,  - всегда скажут тебе именно то, что, по их мнению, тебе и хочется услышать.
        Ифа мрачнеет, багровеет и дрожит:
        - Нет!
        Я не выдерживаю:
        - Что - «нет»?
        - Нет, нет, нет, нет, нет, нет, нет!
        - Ифа! Никто не знает будущего. На то оно и будущее!
        Дочь трясется и взвизгивает:
        - Курде!
        Надо бы отчитать ее за сквернословие; хотя почему она обозвала меня курдом?
        - Что?
        - Агги так говорит, когда сердится, но Агги в миллион раз лучше тебя, и она всегда здесь! А тебя дома никогда нет!
        Она убегает от меня по пирсу. Ну ладно, не особенно оскорбительное польское ругательство и весьма умелый эмоциональный шантаж, скорее всего позаимствованный у Холли. Я иду вслед за Ифой.
        - Вернись немедленно!
        Она оборачивается, сдергивает с запястья нитку воздушного шарика и собирается его отпустить.
        - Ладно.  - Я знаю, как обращаться с Ифой.  - Но предупреждаю: если ты отпустишь шарик, я больше никогда ни одного тебе не куплю.
        Ифа корчит гоблинскую рожицу и - к моему удивлению и досаде - выпускает шарик из рук. Он взлетает, серебрясь на фоне голубого неба, а Ифа разражается бурными рыданиями.
        - Я тебя ненавижу… ненавижу Дору-путешественницу… уходи… уходи к своему бандиту… навсегда, навсегда! Я тебя ненавижу ненавижу ненавижу ненавижу со всеми потрохами!
        Ифа крепко зажмуривается и набирает в шестилетние легкие побольше воздуха.
        Ее горестный, всхлипывающий вопль разносится по всему Суссексу.
        Пора уносить ноги. Куда угодно.
        Куда угодно, я на все согласен.
        Насер высадил меня у Ворот ассасинов, не слишком близко на всякий случай: мало ли кому интересно, кто подвозит иностранцев, да и охранники нервничают, бедолаги, пальцы на спусковых крючках того и гляди дрогнут.
        - Я позвоню тебе после пресс-конференции,  - сказал я Насеру.  - А если не будет мобильной связи, то жди меня здесь в одиннадцать тридцать.
        - Отлично, Эд,  - ответил мой фиксер.  - Азиза я привезу. Передай Климту, что все иракцы его просто обожают. Серьезно. Мы поставим ему большой памятник, с толстым хером, который будет указывать как раз на Вашингтон.
        Я хлопнул рукой по крыше, и Насер уехал. А я прошел оставшиеся до ворот пятьдесят метров, мимо бетонных блоков, выложенных зигзагами слаломной трассы, мимо полузасыпанной воронки от январской бомбы: полтонны пластита, смешанного с осколками артиллерийских снарядов, убило двадцать человек и искалечило еще шестьдесят. Олив тогда использовала пять из сделанных Азизом фотографий, а «Вашингтон пост» заплатила за перепечатку.
        Очередь к Воротам ассасинов в прошлую субботу была невелика: человек пятьдесят - штатные сотрудники-иракцы, работники вспомогательных служб и те, кто еще до вторжения проживал в «зеленой зоне»,  - выстроились по одну сторону аляповатой арки, увенчанной огромной каменной титькой с торчащим соском. Передо мной стоял какой-то тип из Юго-Восточной Азии, и я, естественно, завел с ним разговор. Выяснилось, что тридцативосьмилетний мистер Ли держал в «зеленой зоне» китайский ресторан - никому из иракцев не разрешалось даже приближаться к кухне, из боязни массового отравления. Ли сообщил, что встречался с оптовым торговцем рисом, но стоило ему узнать, чем занимаюсь я, как его английский загадочным образом резко ухудшился, а мои надежды на репортаж «Из Цзюлуна в Багдад» мгновенно испарились. Я раздумывал, как спланировать предстоящий день, до тех пор, пока не настал мой черед войти в туннель из пыльного брезента и колючей проволоки. Охрана «взрывоопасной зоны» претерпела значительные перемены в свете неолиберальных веяний, и теперь вместо дружелюбных бывших гуркхов на КПП номер один стояли бывшие
перуанские полицейские, нанятые неким бюро по трудоустройству с весьма гибкими ставками и готовые рисковать жизнью за четыреста долларов в месяц. Я предъявил журналистский пропуск и британский паспорт, меня всего ощупали, а оба мои диктофона тщательно обследовал капитан, страдавший каким-то кожным заболеванием и обсыпавший их сухими чешуйками перхоти.
        Все вышеописанное повторилось еще три раза на трех следующих КПП, от второго до четвертого, и я наконец оказался в Изумрудном городе, как сразу же прозвали «зеленую зону»  - укрепленный район площадью десять квадратных километров, охраняемый армией США и ее подрядными организациями, в задачи которых входило не допускать сюда иракскую действительность после вторжения и воссоздать в условиях Среднего Востока некое подобие Тампы, штат Флорида. Если не считать периодических минометных обстрелов, иллюзия поддерживалась вполне успешно, хотя и космической ценой, за счет американских налогоплательщиков. Черные «GM Субурбан» разъезжают по довольно приличным дорогам, пусть и со скоростью тридцать пять миль в час; электричество и бензин поставляют бесперебойно, круглые сутки; холодное, как лед, пиво «Бад» подают мумбайские бармены, для удобства клиентов взявшие новые имена - Сэм, Скутер и Мо; филиппинский супермаркет, где торгуют «Маунтин дью», «Скиттлз» и «Читос».
        На остановке у КПП ждал безупречно чистый рейсовый автобус. Я сел, наслаждаясь прохладным кондиционированным воздухом, и автобус тронулся с места, секунда в секунду по расписанию. Мы покатили по Хайфа-стрит, мимо самой эксклюзивной недвижимости в стране, мимо зиккурата - одного из самых уродливых монументов на планете,  - возведенного в честь кровавого и безрезультатного противостояния Ирака и Ирана, и мимо огромных стоянок, уставленных белыми вагончиками-бытовками корпорации «Халлибертон». В этих трейлерных парках жили сотрудники Временной коалиционной администрации; они питались в общих столовых, пользовались мобильными наружными сортирами, никогда не ступали за пределы «зеленой зоны» и считали дни, оставшиеся до возвращения домой, где на заработанные деньги можно будет приобрести приличный особняк в хорошем квартале.
        На площади Республики я сошел с автобуса, а мимо меня по тротуару пронеслись бегуны, человек двадцать, все в панорамных темных очках, с кобурами и в промокших от пота майках. На некоторых майках красовалась надпись «Кто в Багдаде круче нас?», на остальных было написано «Буш - Чейни, 2004». Чтобы избежать столкновения, мне пришлось поспешно отойти в сторону. Уж они-то дорогу никому уступать не собирались.
        Уступаю дорогу стайке разнаряженных девушек, которые, хихикая, бегут по проходу храма Всех Святых в Хоуве, благовоспитанном двойнике Брайтона.
        - Половина флористов Брайтона из-за этого празднества проведут отпуск на Сейшелах,  - замечает Брендан.  - Прямо Кью-гарденз!
        - Да уж, настоящий ботанический сад.  - Я рассматриваю баррикаду из лилий, орхидей и еще каких-то лиловых и розовых цветов.
        - А сколько в это денег вбухали, Эд! Я спросил у отца, во что оно ему обошлось, а он ответил, что обо всем…  - он кивает в сторону противоположного конца нефа и одними губами произносит:  - позаботились Уэбберы.  - Брендан смотрит на телефон.  - Ну, этот подождет. Кстати, я все хотел спросить, пока ты снова не улетел в зону военных действий: каковы твои намерения в отношении старшей из моих сестер?
        Я, случайно, не ослышался?
        - Что-что?
        Брендан усмехается:
        - Не беспокойся, теперь уже поздно делать из нашей Хол честную женщину. В данном случае я имею в виду недвижимость. Квартирка Хол в Стоук-Ньюингтоне мила и уютна, как чулан под лестницей. Надеюсь, у тебя есть какие-то планы приобрести нечто более пристойное?
        Очень своевременный вопрос, особенно теперь, когда Холли собирается дать мне пинка под зад.
        - Да, разумеется.
        - Только сперва посоветуйся со мной. Лондонский рынок недвижимости сейчас живет по волчьим законам, и два самых неприятных выражения в ближайшем будущем - это «ипотека» и «негативный актив».
        - Договорились, Брендан,  - говорю я.  - Спасибо.
        - Это не одолжение, а приказ,  - гаденько подмигивает Брендан.
        Мы подходим к столу, где мать Пита-жениха, Полин Уэббер, вся в золоте и с прической как у Маргарет Тэтчер, раздает мужчинам бутоньерки из гвоздик.
        - Брендан! Да ты прямо весь полон сил! Хорошо вчера повеселились?
        - Ничего так. Пинта кофе и переливание крови помогут,  - отвечает Брендан.  - Надеюсь, Пит в порядке?
        Полин Уэббер морщит нос:
        - По-моему, после вечеринки была еще одна вечеринка, в «клубе».
        - Да, до меня тоже дошли подобные слухи. По-моему, наши с Шерон родственники из Корка знакомили Пита с достоинствами ирландского виски. Какая у вас очаровательная шляпка, миссис Уэббер! Настоящее произведение искусства.
        На мой взгляд, шляпка похожа на сбитую ворону со странной бирюзовой кровью, но Полин Уэббер принимает комплимент Брендана за чистую монету.
        - Я постоянная клиентка великолепного шляпника из Бата. Он завоевал массу наград. И пожалуйста, Брендан, зовите меня Полин, иначе мне кажется, что со мной беседует налоговый инспектор. Итак, бутоньерки - белая гвоздика для гостей невесты, алая - для гостей жениха.
        - Ну, прямо война Алой и Белой розы,  - замечаю я.
        - Нет, нет,  - морщится она,  - это же гвоздики. Розы слишком колючие. А вы кто будете?
        - Это наш Эд,  - сказала Рут.  - Эд Брубек. Муж Холли.
        - Ах, тот самый неустрашимый репортер! Очень приятно. Полин Уэббер.  - Пожатие затянутой в перчатку руки дробит мне кости.  - Я так много о вас слышала от Шерон и Питера! Познакомьтесь с моим мужем, Остином, который…  - Она оборачивается, но мужа на месте нет.  - В общем, Остин жаждет с вами познакомиться. Мы очень рады, что вы успели на свадьбу. Там ведь и рейсы задерживают, и стреляют?
        - Да. Из Ирака не так-то просто выбраться.
        - Несомненно. Шерон говорила, что вы были в этом ужасном месте… Фа… Фалафа? Фалафель? Ну, где вешали людей на мосту.
        - Фаллуджа.
        - Я знала, что оно начинается на «Фа». Как все это отвратительно! И зачем только вмешиваться в подобные дела?  - Она гримасничает, словно принюхиваясь, не протухла ли ветчина.  - Нет, нам, простым людям, этого не понять. Ну да ладно…  - Она вручает мне белую гвоздику.  - Вчера я наконец-то познакомилась с Холли и с вашей дочуркой, Ифой. Очаровательная девочка, сладенькая, так бы и съела!
        Я вспоминаю разъяренного гоблина на пирсе:
        - Да, конечно.
        - Пиппа! Феликс! В коляске живой младенец!
        Миссис Уэббер куда-то убегает, а мы продолжаем шествовать по нефу. Брендан без конца с кем-то здоровается, пожимает руки, целует подставленные щеки - здесь присутствует внушительный контингент разнообразных ирландских родственников, включая легендарную двоюродную бабушку Эйлиш, которая в конце 1960-х проехала на велосипеде от Корка до Катманду. Я постепенно перекочевываю поближе к алтарю. У входа в ризницу замечаю Холли в белом платье, а рядом с ней - молодого человека с красной гвоздикой в петлице; Холли смеется какой-то его шутке. Когда-то и я мог ее вот так рассмешить. Этому парню она явно нравится, и мне очень хочется свернуть ему шею, но разве можно его винить? Холли выглядит просто сногсшибательно. Я подхожу к ним. Жесткий воротник новой рубашки натирает мне шею, а старый костюм жмет в раздавшейся талии, но лишний вес исчезнет, как только вернется прежний суровый режим, скудная диета и физические нагрузки.
        - Привет,  - говорю я.
        Холли принципиально не смотрит в мою сторону.
        - Привет,  - откликается парень.  - Меня зовут Дункан. Дункан Прист. Моя тетя пометила вас белой гвоздикой, значит вы гость со стороны Шерон.
        Мы обмениваемся рукопожатием.
        - А вы племянник Полин?
        - Да. Двоюродный брат Питера. А с Холли вы знакомы?
        - Мы постоянно встречаемся на свадьбах и похоронах,  - невозмутимо заявляет Холли.  - В общем, на всяких утомительных семейных мероприятиях, которые страшно мешают стремительной карьере.
        - Я - отец Ифы,  - объясняю я ошарашенному Дункану Присту.
        - Тот самый Эд? Эд Брубек? Ваша…  - он глядит на Холли,  - вторая половина? Как жаль, что вы вчера вечером пропустили мальчишник Пита!
        - Увы! Но я постараюсь справиться с постигшим меня разочарованием.
        Дункан Прист, чувствуя мое дурное настроение, благодушно замечает:
        - Да, конечно. Ну, пойду проверю, как там дела.
        - Простите Эда, Дункан,  - говорит Холли.  - Его жизнь до такой степени наполнена смыслом и приключениями, что ему позволено вести себя по-хамски со всеми нами, жалкими леммингами, рабами зарплаты, убогим офисным планктоном. Мы должны быть благодарны, что он хотя бы иногда замечает наше существование.
        Дункан Прист улыбается ей, как взрослый в присутствии расшалившегося ребенка:
        - Очень рад с вами познакомиться, Холли. Надеюсь, мы еще увидимся на банкете.
        Он уходит. Мерзкий тип.
        Я отказываюсь слушать предательский внутренний голос, утверждающий, что «мерзкий тип»  - это я.
        - Великолепно,  - говорю я Холли.  - Твоя преданность выше всяческих похвал.
        - Я тебя не слышу, Брубек,  - презрительно бросает она.  - Тебя здесь нет. Ты в Багдаде.
        В обрамлении звездно-полосатого американского и обруганного нового иракского флагов генерал Майк Климт, опираясь на кафедру, обратился к представителям прессы, собравшимся в таком количестве и в таком возбуждении, которое наблюдалось лишь в декабре прошлого года, когда глава американской оккупационной администрации Льюис Пол Бремер-третий под громкие радостные возгласы объявил о поимке Саддама Хусейна. Мы надеялись, что полномочный представитель Бремер сегодня удостоит нас своим присутствием, но де-факто великий визирь Ирака уже создал непреодолимую пропасть между собой и СМИ, которые с каждым днем демонстрировали все более критическое к нему отношение и все реже вспоминали о событиях 11 сентября. Климт, глядя в шпаргалку, прочел:
        - «Варварская жестокость, проявленная в Фаллудже тридцать первого марта, идет вразрез с любыми нормами цивилизованных стран как в мирное, так и в военное время. Представители наших вооруженных сил не будут знать отдыха, пока преступники не предстанут перед судом. Нашим врагам придется понять: решимость коалиции не только не была подорвана, но даже укрепилась после того, как было совершено это страшное злодеяние. Оно лишь доказывает, что злодеи в отчаянии. Они понимают, что Ирак совершил решительный поворот. Будущее принадлежит не автомату Калашникова, а урне для голосования. Именно поэтому президент Буш объявил о своей полной поддержке посланника Бремера и командующих операцией „Доблестная решимость“. Эта операция не позволит тем, кто хочет уничтожить историческую справедливость, терроризировать огромное большинство миролюбивых иракцев и поможет приблизить день, когда иракские матери смогут наконец разрешить детям играть во дворе и будут столь же спокойны за них, как спокойны за своих детей американские матери. Спасибо за внимание».
        - Я совершенно уверен,  - пробормотал мне на ухо Биг-Мак,  - что генерал Климт никогда не был матерью в Детройте.
        Когда Климт согласился ответить на несколько вопросов, в зале сразу поднялся крик. Победителем в словесном побоище оказался Ларри Доул из Ассошиэйтед Пресс:
        - Генерал Климт, вы можете подтвердить или опровергнуть сведения, предоставленные больницей Фаллуджи? Якобы за последнюю неделю были убиты шестьсот мирных жителей и более тысячи ранены?
        Эти слова вызвали бурную реакцию присутствующих: США не учитывают и, возможно, не в состоянии учитывать число иракцев, убитых в перестрелках, так что подобный вопрос сам по себе означал критику их действий.
        - Временная коалиционная администрация…  - Климт, набычившись, посмотрел на Доула,  - это не статистическое бюро. Мы осуществляем борьбу с инсургентами. Но я вот что скажу: в том, что в Фаллудже пролилась невинная кровь, виноваты они, а не мы. И если мы порой и совершаем ошибку, то всегда выплачиваем компенсацию.
        По поводу компенсаций я готовил специальный репортаж для «Подзорной трубы»: кровавые выплаты снизились с двух с половиной тысяч до пятисот долларов за каждого убитого - меньше суммы, которую жители западных стран за раз снимают в банкомате,  - а юридические формулировки на англоязычных бланках, которые необходимо заполнить для получения компенсации, большинству иракцев понятны так же, как марсианский.
        - Генерал Климт,  - спросил немецкий репортер,  - у вас достаточно войск для поддержания оккупации или же вы будете просить министра обороны Рамсфелда направить сюда дополнительные батальоны для подавления обширных очагов сопротивления, которые возникают по всей территории Ирака?
        Генерал отогнал от себя муху:
        - Во-первых, мне не нравится слово «оккупация»: мы участвуем в реконструкции. Во-вторых, где они, эти обширные очаги сопротивления? Вы их видели? Вы сами бывали в тех местах?
        - Сейчас слишком опасно ездить по шоссе, генерал,  - сказал немец.  - Вот вы когда в последний раз ездили на машине по провинциям?
        - Будь я журналистом,  - криво усмехнулся Климт,  - я бы не торопился так опрометчиво смешивать слухи с реальностью. На самом деле в Ираке стало значительно безопаснее. Все. Еще один последний вопрос, и я…
        - Я хотел спросить, генерал,  - ветеран «Вашингтон пост» Дон Гросс успел вклиниться первым,  - готова ли Временная коалиционная администрация признать вымыслом оружие массового поражения, якобы имевшееся у Саддама Хусейна?
        - Вы опять за свое! Пора забыть эти старые сказки.  - Климт побарабанил пальцами по краю кафедры.  - Послушайте, Саддам Хусейн зверски убил десятки тысяч людей, в том числе женщин и детей. Если бы мы не уничтожили этого арабского Гитлера, погибли бы еще десятки тысяч. На мой взгляд, тут как раз виновны пацифисты, не желавшие признавать, что архитектор геноцида должен понести справедливое наказание за свои ужасающие преступления. Мы, возможно, никогда так и не узнаем, на какой стадии находилась его программа создания оружия массового поражения. Но для простых иракцев, которые мечтают о мирном и счастливом будущем, этот вопрос значения не имеет. На этом мы, пожалуй, и завершим нашу встречу…
        Вопросы продолжали сыпаться со всех сторон, но бригадный генерал Майк Климт под вьюжное мерцание фотовспышек направился к выходу.
        - Мораль сей басни такова,  - заявил Биг-Мак, от которого разило жареной картошкой и виски,  - если хочешь новостей, избегай «зеленой зоны».
        Я выключил диктофон и закрыл блокнот:
        - Ладно, и так сойдет.
        Биг-Мак фыркнул:
        - Для очередной статьи «Официальная версия событий и действительное положение дел на местах»? Значит, ты все-таки собираешься на запад?
        - Ну да, Насер уже приготовил корзину для пикника - имбирное пиво и все такое.
        - Похоже, ваш пикник будет сопровождаться фейерверками.
        - Насер знает несколько объездных дорог. А что мне еще остается? Перепечатать пастеризованную подачку нашего славного вояки Климта, надеясь, что эту чушь примут за журналистское расследование? Или попытаться сделать так, чтобы «Подзорную трубу» снова внесли в список одобренных изданий и официально разрешили мне часов шесть поездить вокруг да около на бронированном «Хамви» и сварганить для Олив еще один стандартный материальчик «Ирак глазами морского пехотинца»? «„В укрытие!“ - заорал стрелок, снаряд из РПГ рикошетом отскочил от брони, и начался сущий ад».
        - Эй, это же моя строчка! Да, я сегодня еду вместе с нашими доблестными воинами. Когда в тебе шесть футов четыре дюйма роста, сто восемьдесят фунтов веса и глаза голубые, как у Иисуса Христа, то пробраться в Фаллуджу можно только на «Хамви».
        - Ладно, тогда кто первым вернется в гостиницу, тот и платит за пиво.
        Биг-Мак ручищей-лопатой придержал меня за плечо:
        - Ты все-таки поосторожней, Брубек. Здесь сгорали люди и покрепче тебя.
        - А вот это бестактное замечание скорей имеет отношение к ребятам из «Блэкуотер».
        Он сунул в рот пластинку жвачки, отвел глаза и буркнул:
        - Типа того.
        - Прежде чем Шерон и Питер свяжут себя супружескими узами, мне бы хотелось, чтобы все мы задумались о жизни, которую они собираются начать вместе…  - Преподобная Одри Уизерс лукаво улыбается.  - В сущности, что такое брак? Как его объяснить инопланетному антропологу? Это ведь значительно шире, чем просто набор правил совместного проживания. Так что же это - некое начинание, зарок, символ или обязательство? Или череда прожитых вместе лет и совокупный опыт? Или средство для установления интимной близости? Может быть, наилучшим определением брачных уз служит старое присловье: «Любовь - это волшебный сон, а супружество - будильник»?  - (Среди гостей звучит смех - смеются в основном мужчины, но под укоризненные шепотки тут же умолкают.)  - Возможно, супружеству трудно дать конкретное определение в связи с его многообразием. Формы брака различны в разных культурах, у разных племен и народов, в разные века и даже в разные десятилетия, среди разных поколений и - как мог бы добавить наш инопланетный исследователь - на разных планетах. Браки могут быть династическими или гражданскими, тайными или
принудительными, по договоренности или, как в случае наших Шерон и Питера…  - она лучезарно улыбается невесте в свадебном платье и жениху во фрачной визитке,  - по любви, основанными на взаимном уважении и нежной заботе. В супружеской жизни вам встретятся и каменистые тропы, и благодатные долины; с утра может разразиться гроза, а к вечеру тучи рассеются и небо вновь станет ясным и мирным…
        Ифа в чудесном розовом наряде подружки невесты сидит рядом с Холли, в первом ряду, у купели, бережно держит поднос, где на бархате лежат два обручальных кольца. Очаровательное зрелище. Месяца через два после нашего «нортумбрского периода» я позвонил Холли из телефонной будки в аэропорту Шарля де Голля, кидая в щель автомата тогда еще ходившие франки. Я возвращался из Конго, где делал большой репортаж о Господней армии сопротивления, о детях-солдатах и сексуальных рабынях. Холли сразу взяла трубку.
        - Привет, это я,  - сказал я.
        - Ну привет, папочка,  - ответила Холли.
        - Я не твой папочка, я - Эд!
        - Знаю, дурень. Но я беременна.
        Нет, к такому я еще не готов, подумал я, а вслух произнес:
        - Великолепно!
        - По поводу супружеских уз,  - продолжает преподобная Одри Уизерс,  - Иисус сделал только одно прямое замечание: «Итак, что Бог сочетал, того человек да не разлучает». Богословы веками спорят о том, что это значит, но следует учитывать не только слова Иисуса, но и его деяния. Многим известна притча о браке в Кане Галилейской, без которой не обходится ни одно христианское бракосочетание, в том числе и сегодняшнее. На свадебном пиршестве в Кане недоставало вина, Дева Мария попросила Иисуса спасти праздник, а Сын Божий не смог отказать настоятельной просьбе матери и велел слугам наполнить кувшины водой. Когда же слуги стали обносить гостей, то из кувшинов стало изливаться вино. И не какое-нибудь посредственное, а первосортное. И тогда распорядитель пира сказал жениху: «Всякий человек подает сперва хорошее вино, а когда напьются, тогда худшее; а ты хорошее вино сберег доселе». Как по-человечески поступил Сын Божий - Его первым чудом стало не воскрешение мертвых, исцеление от проказы или хождение по воде, аки посуху, нет, Он поступил, как любящий сын и верный друг.  - Преподобная Одри глядит куда-то
поверх голов, будто перед ней на экране прямая трансляция из Каны Галилейской.  - Если бы Господу было не все равно, как именно должны выглядеть супружеские отношения, Он оставил бы нам на сей счет ясные наставления в Священном Писании. Так что, по-моему, Он доверяет нам, людям, самостоятельно составить примечания мелким шрифтом.
        Брендан сидит рядом со мной. Его телефон с выключенным звуком вибрирует. Брендан тянется к карману пиджака, но замирает под гневным взглядом Кэт с передней скамьи.
        - Шерон и Питер сами написали свои брачные обеты,  - говорит преподобная Одри.  - Признаюсь, я большая поклонница обетов, составленных брачующимися. Для этого нужно сесть рядышком, высказать свои пожелания и выслушать партнера, понимая и то, что было озвучено, и то, о чем умалчивают, ведь именно в молчании зачастую и кроется истина. Наверняка приходится идти на компромисс - это не только священное слово, но и вполне практическое искусство. Но священнослужитель - не прорицатель…  - (Я замечаю, как оживляется Ифа при слове «прорицатель».)  - Я не в силах предвидеть, что принесут Шерон и Питеру годы совместной жизни, что ждут их впереди, но любые супружеские отношения могут и должны развиваться, эволюционировать. Не тревожьтесь понапрасну и не отвергайте возможность перемен. Будьте неизменно терпеливы и добры друг с другом. Жизнь долгая, и порой грелка, заботливо поданная холодным зимним вечером, значит много больше, чем некий экстравагантный жест. Не забывайте и о благодарности, особенно за то, что обычно воспринимается как само собой разумеющееся. Определяйте суть проблемы сразу, как только она
возникает, и помните, что гнев испепеляет. И если когда-нибудь ты, Питер, почувствуешь, что ведешь себя как осел…  - (жених смущенно улыбается),  - вспомни, что искренние извинения не унижают того, кто их приносит. Ошибки и заблуждения учат нас в дальнейшем правильно выбирать свой путь.
        Интересно, какую оценку поставила бы преподобная Одри Уизерс нашим с Холли отношениям? Троечку с плюсом? Двойку с минусом?
        - Ну когда уже дядя Питер будет с ней целоваться?  - раздается детский голосок.
        Все смеются.
        - Прекрасная идея!  - Судя по всему, преподобной Одри Уизерс очень нравится ее работа.  - Давайте же перейдем к этой, самой лучшей, части свадебной церемонии!
        Насер сидел за рулем своей полу-«короллы»  - полу-«фиата-5», Азиз - на пассажирском сиденье рядом с водителем, сунув под ноги видеокамеру, завернутую в одеяло, а я скорчился на заднем сиденье, за вещами из химчистки, готовый в любой момент нырнуть на пол, под груду белья и коробок с детским питанием. Вдоль четырехполосного шоссе в Фаллуджу тянулись западные предместья Багдада. Через пару миль невысокие многоквартирные дома уступили место индивидуальным особнякам, построенным в благодатные 1970-е зажиточными представителями среднего класса: белые оштукатуренные стены, плоские крыши, высокие ограды и стальные ворота. Затем мы несколько миль ехали мимо убогих двухэтажных шлакоблочных строений, в нижних этажах которых были расположены лавки или мастерские, а наверху - жилые помещения. Все это напоминало повторяющиеся кадры примитивного мультфильма. Мы миновали несколько бензоколонок, у которых выстроились длиннющие очереди из сотен автомобилей. Водителям приходилось ждать там весь день. Апрельское солнце здесь струило с небес неимоверный зной, а не сияло ярким диском, как в северных широтах. Там и сям
безработные мужчины в дишдашах стояли, курили и неторопливо беседовали. Женщины в хиджабах или в паранджах шли группками, неся пластиковые пакеты с овощами. Как ни странно, Ирак с невероятной быстротой становился все больше похож на Иран. Сверстники Ифы играли в войну: повстанцы против американцев. Насер вставил в плеер кассету, из крошечных динамиков полилась какая-то арабская мелодия. Женский голос выводил головокружительные гармонии, которых я полностью оценить не мог, но песня, судя по всему, была популярной, потому что и Насер, и Азиз тут же принялись подпевать. Во время инструментального проигрыша я поинтересовался - на повышенных тонах, перекрикивая шум мотора и музыку,  - о чем эта песня.
        - О девушке,  - проорал в ответ Насер.  - Ее любимый уходит воевать с Ираном, но не возвращается. А девушка очень красивая, и все мужчины ей предлагают: «Эй, красавица, у меня есть деньги, у меня есть большой дом, у меня есть хорошие связи, иди за меня замуж». Но девушка отвечает: «Нет, я буду тысячу лет ждать моего солдата». Конечно, эта песня очень… Как говорят? Ну, очень сахарная… Я забыл слово… сетиметательная?
        - Сентиментальная.
        - О-очень сентиментальная! Моя жена, например, говорит, что девушка из этой песни совсем ненормальная! Если она не выйдет замуж, что с ней будет? Убитые солдаты не присылают деньги. Она умрет с голоду. Только мужчина может писать такие глупые песни, говорит моя жена. А я ей отвечаю: «Э, нет…»  - Насер отмахнулся.  - Песня берет за душу.  - Он ткнул большим пальцем себе в грудь.  - Любовь сильнее смерти!  - Он повернулся ко мне.  - Понимаешь?
        Ивано дель Пио из «Сидней морнинг геральд», уезжая из Багдада, порекомендовал мне Насера, который оказался великолепным фиксером. До вторжения он работал на радио, где достиг довольно высокого руководящего поста, так что ему пришлось вступить в Баас. У него был хороший дом, и он вполне мог содержать жену и троих детей даже в стране, изнуренной санкциями США и ООН. После вторжения Насер с трудом зарабатывал на хлеб, помогая иностранным корреспондентам. При режиме Саддама фиксеры были изворотливыми мошенниками, которым платили за то, что они скармливали иностранцам информацию, угодную Саддаму, и сообщали спецслужбам о каждом иракце, имевшем глупость рассказать хоть какую-то правду о жизни в стране. Насер обладал и журналистским нюхом, и острым глазом, и я, сдавая свои лучшие материалы в «Подзорную трубу», почти всегда настаивал, чтобы он значился соавтором моих статей и получал за них гонорар. Правда, Насер не пользовался своим настоящим именем, опасаясь, что его объявят коллаборационистом и сдадут одной из десятков повстанческих группировок. Фотограф Азиз, бывший коллега Насера, к сожалению, владел
английским столь же плохо, как я - арабским, поэтому нам не удалось познакомиться поближе. Азиз отлично знал свое ремесло и был осторожен, ловок и храбр, охотясь за удачным кадром. Фотография в Ираке - опасное хобби: полиция запросто может решить, что ты - террорист-самоубийца.
        Мы проехали мимо осыпающихся стен и разграбленных магазинов.
        Предупреждение, данное Колином Пауэллом президенту Бушу и больше известное как «правило посудной лавки», гласило: «Сломаешь - придется расплачиваться за приобретение…»
        Нищие семьи рылись в огромных кучах мусора.

«…Приобретешь двадцать пять миллионов человек…»
        Вереницы фонарных столбов, по большей части покосившихся, некоторые и вовсе упали.

«…все их надежды, помыслы и проблемы…»
        Мы проехали мимо искореженного ограждения по краям глубокой воронки, оставленной самодельным взрывным устройством. Наткнулись на КПП иракской полиции, где застряли на сорок минут. Официальные полицейские вроде бы не должны были особенно трясти иностранного журналиста, но, к нашему несказанному облегчению, они, похоже, так и не поняли, что я иностранец. Автомобиль Насера имел совершенно жуткий вид даже по иракским меркам, но это служило отличным камуфляжем. Как может уважающий себя иностранец, агент секретной службы или джихадист ездить на таком дерьме?
        Чем дальше на запад, тем опаснее становилось наше путешествие. Эту местность Насер знал гораздо хуже, а обочины обоих шоссе - и абу-грейбского, и десятого - наверняка были усеяны самодельными взрывными устройствами. Основной целью СВУ, разумеется, были американские транспортные колонны, но и нас не отпускало постоянное напряжение, потому что любой дохлый пес, любая картонная коробка или мешок мусора могли скрывать такое количество взрывчатки, которого хватило бы, чтобы разнести в клочья бронированный «Хамви». Кроме того, существовала опасность, что нас похитят и сделают заложниками. Мои темные волосы, борода, карие глаза и местный прикид позволяли на первый взгляд сойти за светлокожего иракца, но ломаный арабский тут же выдавал во мне иностранца. У меня, правда, имелся фальшивый боснийский паспорт - свидетельство принадлежности к мусульманской вере и объяснение плохого знания арабского,  - однако подобные уловки были весьма рискованны; если разъяренную толпу можно чем-то убедить, то это не разъяренная толпа. Боснийцы не являлись перспективными объектами для похищения с целью выкупа, но таковыми не
были и сотрудники японской неправительственной организации, которых похитили две недели назад. Зато, если бы похитителям удалось обнаружить мое журналистское удостоверение, моя цена сразу значительно возросла бы: меня обвинили бы в шпионаже и продали бы сторонникам «Аль-Каиды», которых деньги интересовали куда меньше, чем снятое на видеокамеру «признание» вины и последующее обезглавливание. Примерно на середине пути от Багдада до Фаллуджи мы проехали мимо Абу-Грейба, с его знаменитыми разрушенными фабриками, финиковыми пальмами и огромным тюремным комплексом, где врагов Саддама или тех, кого он считал своими потенциальными врагами, содержали в нечеловеческих, первобытных условиях и подвергали чудовищным пыткам. Биг-Мак утверждал, что, по слухам, при временной коалиционной администрации мало что изменилось. Хорошо укрепленная тюремная стена длиной чуть ли не в километр высилась слева от нас. Насер перевел мне лозунг, висевший на стене разбомбленного здания: «Мы постучим в ворота рая черепами американцев». Отличное начало для статьи! Или, скажем, заключительная фраза. Я записал ее в блокнот.
        У мечети Насер съехал на обочину, давая дорогу американскому конвою, выезжавшему на шоссе. Азиз сделал несколько снимков из машины, но вылезти наружу не осмелился: нервный стрелок легко мог принять телеобъектив за ствол РПГ. Я насчитал двадцать пять машин, и все они направлялись в Фаллуджу; у меня даже мелькнула мысль: а что, если в одном из этих «Хамви» сейчас трясется Биг-Мак? Азиз что-то тихо сказал по-арабски, и Насер предупредил меня: «Эд, беда!» От низеньких построек у мечети к нам решительно направлялась группа мужчин.
        - Уезжаем!  - сказал я.
        Насер повернул ключ в замке зажигания.
        Ни звука.
        Насер снова повернул ключ.
        Ни звука.
        Три секунды, чтобы решить, то ли блефовать, то ли прятаться, то ли…
        Я только успел скользнуть под упаковки молочной смеси, как кто-то наклонился к водительскому окошку, обменялся приветствиями с Насером и спросил, куда мы направляемся. Насер сказал, что они с двоюродным братом везут в Фаллуджу кое-какие припасы. Следующим вопросом было:
        - А вы сунниты или шииты?
        Опасный вопрос: до вторжения я редко его слышал.
        - Пока горит Фаллуджа, все мы просто иракцы,  - ответил Насер.
        Я всегда говорил, что Насер - молодец! Подошедший попросил сигарету.
        И, немного помолчав, поинтересовался, что мы везем.
        - Детское молочное питание,  - сказал Азиз.  - Для больниц.
        Насер добавил, что его имам говорил, будто американские свиньи швыряли молочную смесь в сточные канавы, чтобы не дать иракским детям вырасти и стать джихадистами.
        - У нас здесь тоже дети голодают,  - сказал мужчина.
        Азиз и Насер явно не знали, что ему ответить, и он повторил:
        - Понимаете, у нас здесь тоже дети голодают.
        Если сейчас стали бы разгружать машину, меня бы мигом обнаружили - иностранца, да еще и в непосредственной близости от главной иракской тюрьмы. А то, что я пытался спрятаться, уже не давало возможности пустить в ход легенду о боснийском журналисте-мусульманине. Но тут снова заговорил Насер; голос его звучал вполне доброжелательно. Он сказал, что готов пожертвовать упаковку детского питания абу-грейбским младенцам, а потом самым невинным тоном попросил об ответной услуге. Дело в том, объяснил он, что его развалюха не желает заводиться, и ему нужно, чтобы машину подтолкнули.
        Я не понял, что ему ответил тот тип. Когда дверца «короллы» открылась, я понятия не имел, то ли на Насера наставили дуло и велели выйти из машины, то ли сейчас начнут вытаскивать упаковки с детским питанием. Переднее сиденье слегка сдвинули вперед, коробку, прикрывавшую мое лицо, кто-то приподнял…

…я увидел волосатую руку с китайским «Ролексом» и уплывающее вверх дно коробки. Я ждал окрика. Но тут водительское сиденье сдвинулось обратно и больше упаковок из машины не вынимали. Послышался смех, машина просела, когда Насер плюхнулся на свое место, и все стали прощаться. Я чувствовал, как машину подталкивают сзади, как скрипят по гравию колеса, потом машина дернулась и заработал движок.
        - Я уж думал, мы покойники,  - выдохнул Азиз.
        Скорчившись и едва дыша, я лежал под коробками с детским питанием.
        Когда вернусь домой, никогда больше никуда не уеду, думал я.
        Когда вернусь домой, никогда больше не почувствую себя таким живым, думал я.
        - Отличненько, а теперь снимаем обе семьи,  - объявляет фотограф в гавайской рубашке, выражением лица неуловимо напоминающий бигля.
        Церковное крыльцо залито солнцем, а деревья покрыты свежей ярко-зеленой листвой. Вся эта зелень к концу дня скукожилась бы, точно в микроволновке, попади она в Месопотамию, где без брони и колючек никакой растительности не выжить.
        - Уэбберы налево,  - распоряжается фотограф,  - Сайксы направо, пожалуйста.
        Полин Уэббер моментально, с армейской организованностью расставляет свое семейство по местам, а Сайксы неторопливо собираются на ступенях крыльца. Холли озирается в поисках Ифы, которая как раз запасается конфетти для грядущих сражений.
        - Ифа, пора фотографироваться.
        Девочка мигом подбегает к матери, но меня они не ищут. Я остаюсь там, где стоял, за пределами кадра. Сайксы и Уэбберы, как все, у кого развито чувство родства, даже не замечают, с какой легкостью объединяются в группы, выстраиваются по ранжиру, создают кланы. А те, у кого такое чувство отсутствует, прекрасно это понимают.
        - Поплотнее, пожалуйста,  - требует фотограф.
        - Проснись, Эд!  - Кэт Сайкс манит меня к себе.  - Тебе здесь самое место.
        Меня так и подмывает сказать: «У Холли на этот счет иное мнение», но я покорно встаю между Кэт и Рут.
        На ступеньке ниже Холли даже не оборачивается, а Ифа, с цветами в волосах, глядит на меня и спрашивает:
        - Пап, ты видел, как я подала поднос с кольцами?
        - Ты лучше всех на свете подаешь поднос с кольцами, Ифа.
        - Папочка, лесть тебе везде поможет!  - заявляет дочь, и все вокруг смеются, а она, страшно довольная, еще раз повторяет эту фразу.
        Когда-то я надеялся, что если мы с Холли не поженимся официально, то нам, возможно, удастся избежать тех отвратительных сцен, которые устраивали мои родители до того, как отец получил свои двенадцать лет. Правда, мы с Холли не орем друг на друга и ничем не швыряемся, хотя, если так можно выразиться, делаем это неким невидимым образом.
        - Отличненько,  - говорит фотограф.  - Все собрались?
        - А где прабабушка Эйлиш?  - спрашивает Аманда, старшая дочка Брендана.
        - Тебе она двоюродная прапрабабушка Эйлиш,  - поправляет ее Брендан.
        - Да какая разница, пап?  - Аманде шестнадцать.
        - Поскорей, пожалуйста, у нас сжатый график!  - объявляет Полин Уэббер.
        - Она разговаривала с преподобной Одри…  - Аманда куда-то отбегает.
        Фотограф выпрямляется, улыбка сползает с его лица. Я говорю своей номинальной невестке:
        - Свадебная церемония была просто великолепна.
        - Спасибо, Эд,  - с улыбкой отвечает Шерон.  - И с погодой повезло.
        - И небо ясное, и солнышко весь день сияет. Пусть у тебя всегда так будет.
        Я пожимаю руку Питеру:
        - Ну что, Пит, как тебе нравится быть мистером Сайксом?
        Питер Уэббер улыбается, сочтя мой намек случайной оговоркой:
        - В смысле, мистером Уэббером, Эд. А Шерон теперь миссис Уэббер.
        На моем лице ясно читается: «Ты женился на одной из Сайксов, приятель», но Пит слишком влюблен, чтобы это заметить. Ничего, со временем осознает. В точности как я.
        Холли ведет себя так, будто меня здесь нет. Практикуется, так сказать.
        - Расступитесь, расступитесь, идет самая древняя представительница рода!  - провозглашает Эйлиш, двоюродная бабушка Холли, со своим раскатистым коркским акцентом, приближаясь к нам в сопровождении Аманды.  - Преподобная Одри на будущей неделе улетает в Танзанию, хотела перед поездкой со мной посоветоваться. Кэт, дай-ка я сюда протиснусь…
        Мне приходится спуститься на ступеньку, и я оказываюсь рядом с Холли, мечтая о возможности взять ее за руку как ни в чем не бывало. Только это невозможно. И за руку я ее не беру.
        - Вот теперь все собрались,  - говорит Полин Уэббер фотографу.  - Наконец-то!
        Мимо церкви стремительно проносится гибкий юнец на роликовых коньках. Свободный и независимый.
        - Отличненько, сейчас вылетит птичка,  - объявляет фотограф.  - На счет «три» прошу всех изобразить большую-пребольшую улыбку. Итак, один, два и… Сы-ы-ы-ыр!
        В провале разрушенной стены из шлакобетона Азиз успел заснять семейство на северном пустыре за территорией врачебного комплекса. Готовая иллюстрация к арабским «Гроздьям гнева». Я сказал Азизу, что, если снимок получится, его можно поместить на обложку.
        - Завтра утром принесу в гостиницу, когда проявлю. А если на обложку…  - Азиз выразительным жестом потер пальцы.  - Мисс Олив заплатит больше?
        - Если снимок возьмут, то конечно,  - сказал я.  - Только надо…
        У нас над головой зарокотал вертолет, взметнул тучи песка и пыли, и мы с Азизом дружно пригнулись. «Кобра», что ли? Из соседнего двора выбежали ребятишки, с криками показывая на поднятые вертолетом тучи пыли, а потом один из мальчишек символически швырнул туда камень. За ворота выглянула женщина в хиджабе, с тревогой окликнула детей, метнула в нашу сторону враждебный взгляд и поспешно захлопнула створку. Мы уже почти добрались до Фаллуджи, отсюда метким ударом можно было добросить гольфовый мяч до клеверообразной транспортной развязки на пересечении абу-грейбского шоссе с 10-м шоссе. На юге в зыбком мареве зноя виднелся загон, где собирались всевозможные транспортные средства с весьма раздраженными водителями, ожидавшими пропуска через внешний КПП. Дорогу перекрывали подразделения морпехов и парочка БМП «Брэдли», практически мини-танков. Второй КПП, сразу за «клеверным листком», был с обеих сторон окружен земляным валом, созданным с помощью бульдозеров, настоящей стеной из земли и камня, оплетенной поверху колючей проволокой. Сегодня в Фаллуджу никого не пропускали, а оттуда выпускали только
женщин и детей.
        Слухи о передвижной больнице для беженцев, организованной иракскими врачами, оказались правдой. Насер моментально проник внутри и уже брал интервью, прикрываясь удостоверением журналиста «Аль-Джазиры», которое было в той же степени подлинным, что и мой боснийский паспорт. Мы с Азизом ненадолго присоединились к нему. На сотню пациентов приходилось всего два врача и две медсестры, оснащенные лишь аптечками первой помощи. Больничными койками служили одеяла, расстеленные на полу просторной гостиной, а карточный стол использовали как операционный. Обезболивающих не было. Большинство пациентов страдали от боли разной интенсивности, вплоть до агонизирующей; некоторые были при смерти. Моргом служила одна из внутренних комнат, где лежали шесть трупов. Повсюду вились тучи мух, стояла невыносимая вонь; в саду какие-то парни рыли могилы. Медсестры пообещали распределить детское питание, а врачи просили обезболивающие средства и перевязочные материалы.
        Пока Насер брал интервью, Азиз сделал несколько снимков. Меня представили боснийским родственником Насера, тоже сотрудником «Аль-Джазиры», но ненависть к иностранцам была так сильна, что мы с Азизом вскоре ушли к машине, чтобы не мешать Насеру заниматься своим делом. Мы уселись на край разбитого тротуара и выпили по бутылке воды. Даже весной в Месопотамии стояла такая жара, что можно хлебать воду с утра до вечера, не испытывая позывов к мочеиспусканию. В самой Фаллудже, примерно в километре к западу отсюда, шла перестрелка и каждые несколько минут раздавались мощные взрывы. Воняло горящими покрышками.
        Азиз отнес видеокамеру в машину и вернулся с сигаретами. Он протянул пачку мне, но я тогда бросил курить.
        - Буша я понимаю,  - сказал Азиз, прикуривая.  - Буш-отец ненавидел Саддама. Потом еще эти башни-близнецы,  - естественно, Буш захотел отомстить. Америке нужно много нефти, у Ирака есть нефть, так что нефть Буш получил. А друзья Буша получили деньги, «Халлибертон», снабжение, оружие - много денег. Плохая цель, но я понимаю. А вот почему твоя страна, Эд? Что здесь нужно Британии? Британия тратит здесь много-много долларов, Британия теряет здесь сотни людей - зачем, Эд? Не понимаю. Когда-то давно говорили: «Британия - хорошо, Британия - джентльмен». Теперь говорят: «Британия - американская шлюха». Почему? Хочу понять.
        Я судорожно пытался подобрать подходящий ответ. Неужели Тони Блэр действительно верил, что у Саддама Хусейна есть ракеты, способные за сорок пять минут долететь до Лондона? Неужели он действительно верил фантазиям неоконсерваторов о насаждении и дальнейшем распространении либеральной демократии на Ближнем Востоке? Я уныло пожал плечами:
        - Кто его знает…
        - Аллах знает,  - сказал Азиз.  - Блэр знает. Жена Блэра знает.
        Господи, да я бы отдал год жизни за то, чтобы заглянуть в мысли нашего премьер-министра! Даже, может, три года! Он ведь умный человек. Об этом свидетельствуют, например, его акробатические выверты в интервью. Неужели он не думает, глядя на себя в зеркало: «Охренеть, Тони, Ирак раздолбали, теперь там все вверх тормашками, какого черта ты слушал Джорджа?»
        Прямо над нами крутился беспилотник. Почти наверняка - с вооружением на борту. Я думал, кто им сейчас управляет, представлял себе, как где-нибудь на базе в Далласе стриженный под машинку девятнадцатилетний оператор по имени Райан потягивает через соломинку ледяное фраппучино. Он может в любую минуту открыть огонь из этого беспилотника, уничтожить и больницу, и всех, кто окажется поблизости, а сам даже не ощутит запаха горелого мяса. Для Райана все мы - просто пикселированные изображения на экране тепловизора, дрожащие точки, превращающиеся из желтых в красные, а затем в голубые.
        Беспилотник улетел, а по проселочной дороге от КПП к больнице на большой скорости устремился белый фургон. У дверей больницы автомобиль резко затормозил, и водитель в окровавленной куфии выпрыгнул из кабины и бросился к дверце пассажирского сиденья. Мы с Азизом пошли на помощь. Шофер, примерно моих лет, вытащил из машины какой-то сверток, обмотанный простыней. Он попытался сделать несколько шагов, но споткнулся о шлакоблок и упал, прижимая сверток к груди. Мы помогли ему встать, и я увидел, что на руках у него ребенок. Мальчик, лет пяти или шести, с мертвенно-бледным лицом, был без сознания; изо рта сочилась кровь. Мужчина что-то торопливо произнес по-арабски, из чего я понял только слово «доктор», и Азиз повел его в больницу. Я последовал за ними. В бывшей гостиной медсестра пощупала мальчику пульс, ничего не сказала и окликнула одного из врачей, который что-то ответил из дальнего угла. Когда мои глаза привыкли к сумраку в доме, я увидел Насера; он беседовал с изможденным стариком в майке. Ко мне подошел какой-то человек, от которого даже здесь отчетливо пахло лосьоном после бритья, и тихим
вкрадчивым голосом начал о чем-то спрашивать на местном наречии; вопрос постепенно превращался в угрозу, но я разобрал только «Босния», «Америка» и «убить». Незнакомец завершил свою речь, красноречиво проведя пальцем по горлу. Я неопределенно помотал головой, надеясь создать впечатление, что я его понял, но все это слишком сложно и немедленного ответа у меня нет. После этого я ушел. А потом сдуру оглянулся: странный тип пристально смотрел мне вслед. Азиз последовал за мной к «королле».
        - Он из повстанцев. Тебя проверяет,  - сказал он.
        - И как, прошел я проверку?
        - Я пойду за Насером,  - помолчав, сказал Азиз.  - Если придет тот человек, прячься. Если придут люди с оружием… тогда прощай, Эд.
        Он поспешил назад, в больницу. Местность вокруг была совершенно открытая, какой-то пустырь, где не спрячешься. В отличие от встречи у мечети, когда меня чуть не обнаружили, сейчас у меня было время подумать. Я представил, как Ифа сидит в классе миссис Ваз, учительницы начальной школы в Стоук-Ньюингтоне, и поет «Somewhere over the Rainbow»[65 - «Где-то за радугой» (англ.).]. Потом я представил, как Холли в приюте для бездомных близ Трафальгарской площади помогает какому-нибудь сбежавшему из дома подростку заполнить бланк социального обеспечения.
        Человек, вышедший во двор больницы шагах в двадцати от меня, оказался не Азизом, не Насером и не исламистом с автоматом Калашникова. Это был водитель белого фургона, отец раненого мальчика. Он смотрел куда-то вдаль, мимо своей машины, в сторону Фаллуджи, где вертолеты така-така-такали над четвертью миллиона людей.
        А потом он рухнул на землю и зарыдал.
        - Ну ни фига себе!  - Дейв Сайкс входит в мужской туалет отеля «Маритайм», где я мою руки, размышляя о ценности воды в Ираке. Оркестр в банкетном зале наяривает «Lady in Red»[66 - «Леди в красном» (англ.).] Криса де Бурга в джазовой обработке; Дейв оглядывает просторное гулкое помещение.  - Да тут поле для мини-гольфа поместится!
        - Очень стильно,  - говорю я.  - Между прочим, вся плитка мраморная.
        - Да уж, подходящее местечко для мафиозных разборок. А в пяти кабинках можно спрятать автоматчиков.
        - Хотя, пожалуй, в день свадьбы дочери не стоит.
        - Твоя правда.  - Дейв подходит к писсуару, расстегивает ширинку.  - Помнишь сортир в «Капитане Марло»?
        - Вспоминаю с любовью, как ни странно это звучит. Особенно граффити. Хотя сам я, конечно же, тамошние стены не расписывал.
        - В «Капитане Марло» были самые похабные граффити во всем Грейвзенде! Кэт вечно заставляла меня их закрашивать, но через пару недель они снова появлялись.
        - А вы по той жизни не скучаете?  - спрашиваю я из чисто журналистского любопытства.
        - Иногда. Сам понимаешь, craic[67 - Здесь: шум, болтовня, веселье; традиционно - посиделки (ирл., разг.).]. Завсегдатаи. Режим работы дурной, конечно, да и драки - то еще удовольствие. Ну, еще и налоги, бесконечная бумажная возня. Но старый паб служил нам домом целых сорок лет, с ним столько всего связано. Дети там выросли. Но вернуться туда я просто не могу. Глаза б мои не глядели. Его переименовали в «Пурпурную черепаху», представляешь? Одни яппи со своими пижонскими мобильниками. И все наши комнаты на втором этаже переделали в «эксклюзивные апартаменты». А ты когда-нибудь ездишь в Грейвзенд?
        - Нет. С тех пор как мама умерла, ни разу не был.
        Дейв застегивает ширинку и подходит к раковине, ставя ступни одну перед другой, как ходят старики, которым неплохо бы сбросить лишний вес. У раковины он осторожно подставляет ладонь под флакон с жидким мылом; в отверстии носика вздувается пенистая блямба, плюхается Дейву прямо в руку.
        - Ну надо же, не жизнь, а какая-то научная фантастика. Мало того что сам стареешь, а дети покидают родной дом, так еще и мир куда-то мчится без оглядки, так что о своих счастливых деньках в прошлом можно только мечтать.  - Дейв подносит намыленные руки к крану, из которого извергается струя теплой воды.  - Проводи побольше времени с Ифой. Ведь как оно бывает: только что носишь свою девчушку на плечах, а через миг ее уже как ветром сдуло и лишь осознаешь то, о чем смутно подозревал: дети, даже самые любимые, даны лишь на время, как бы взаймы.
        - Больше всего меня пугает первый бойфренд Ифы,  - признаюсь я.
        Дейв стряхивает с рук капли воды:
        - Да ладно, все будет хорошо.
        Похоже, мой болтливый язык напомнил Дейву о Винни Костелло и о том, что предшествовало исчезновению Джеко, поэтому я стараюсь побыстрее сменить тему:
        - Пит, по-моему, вполне приличный парень, верно?
        - Да вроде бы. Так ведь Шерон у нас переборчивая.
        В отраженном зеркалом лице Дейва я ищу невысказанное «не то что Холли», но он меня прекрасно понимает:
        - Не волнуйся, Эд, ты и сам хоть куда. Из всех моих знакомых только тебе борода идет так же, как и мне.
        - Спасибо.  - Я подношу руки к сушилке, раздумывая, смогу ли я и впрямь бросить Холли и Ифу ради работы.
        Ну почему Холли ставит меня перед этим выбором?!
        Мне ведь просто хочется, чтобы она делила меня с моей работой.
        Как я делю Холли с ее работой. По-честному.
        - Что, небось страшно возвращаться в Англию на постоянное жительство?  - спрашивает Дейв; у бывшего владельца паба великолепно развито чутье.
        - Ну, вообще-то, да. Если ничего не изменится.
        - Ага. А что может измениться?
        - В «Подзорной трубе» предлагают продлить контракт до декабря.
        Дейв сочувственно втягивает воздух сквозь зубы:
        - Да, трудный выбор. Долг против семьи. Тут я плохой советчик, но, знаешь, мне встречалось немало людей, которым доктора сулили скорую кончину. Оно и понятно, если мне какой-нибудь лекарь скажет, что жить осталось всего несколько недель, то я и сам побегу в паб, где есть сочувственные слушатели и выпивка покрепче. Честно говоря, ни один из этих бедолаг не сокрушался, что уделял работе мало времени.
        - Ну, может, они всю жизнь не тем занимались,  - говорю я и пристыженно умолкаю: слова звучат слишком легковесно.
        Мне не удается пояснить, что я имею в виду: дверь распахивается, и в туалет входят трое ирландских родственников Холли, смеясь над какой-то шуткой.
        - Эд, дядя Дейв, вот вы где!  - вопит Ошин; за все эти годы я так и не вычислил степень его родства с Холли.  - Тетя Кэт велела вас обоих отыскать и привести назад живыми.
        - А что за беда-то? Что я такого сделал?
        - Расслабься, дядя Дейв. Пора резать свадебный торт, только и всего.
        Мы возвращались в Багдад; Азиз сел за руль, чтобы Насер смог без помех рассказать мне о пациентах, расспрошенных в больнице. Эти сведения и снимки, сделанные Азизом, давали хорошую основу для журнальной статьи. Однако под Абу-Грейбом мы угодили в длиннющую пробку. Насер выскочил на обочину возле какого-то лотка и вернулся с кебабом и двумя новостями: чуть раньше произошло нападение на транспортную колонну с горючим, из-за чего на главной багдадской трассе появилась тридцатифутовая воронка, что и создавало основное препятствие; вторая новость заключалась в том, что на ферме к юго-востоку от тюремного комплекса сбили американский вертолет. Мы решили поехать в объезд, чтобы отыскать место крушения. Мы быстренько сжевали куски волокнистой баранины - а может, козлятины,  - и у мечети, где мы раньше чуть не огребли неприятностей, Азиз свернул на юг. Как только тюремный комплекс оказался позади, мы увидели тонкий столб черного дыма, поднимавшийся из-за ветрозащитной полосы тамарисков. Какой-то мальчишка на велосипеде подтвердил: да, хвала Аллаху, там действительно сбили американский вертолет «Кайова».
Сейчас иракские подростки знали толк в оружии и видах военной техники лучше, чем я в 1980-е разбирался в рыболовных снастях, мотоциклах и списке хитов «Toп-40». Мальчишка, смеясь, жестом изобразил взрыв и добавил, что полчаса назад морпехи сняли со сбитого вертолета двух убитых американцев, так что теперь туда можно подъехать и посмотреть.
        Мы перебрались по мосткам через ирригационный канал, пересекли ряд тамарисков и оказались в поле, заросшем сорняками. Дымящийся, почерневший «Кайова» лежал на боку, хвостовую секцию отбросило на противоположный конец поля.
        - Ракета «земля - воздух»,  - предположил Насер,  - попала точно в середину. Как мечом разрубила.
        У вертолета собралось человек двадцать - мужчины и мальчишки. На дальнем краю поля виднелись фермерские постройки и брошенная техника. Азиз припарковался на обочине, мы вылезли из машины и подошли ближе. Послеполуденный воздух полнился жужжанием насекомых. Азиз снимал на ходу, по мере приближения к сбитому вертолету. А я размышлял о том, что чувствовали пилоты, стремительно несясь к земле. Старик в красной куфии спросил у Насера, не из газеты ли мы, и Насер сказал, что мы журналисты из Иордании, приехали, чтобы опровергнуть лживые вымыслы американцев и их союзников, а потом поинтересовался, есть ли очевидцы крушения. Старик сказал, что ничего не видел и ничего не знает; он слышал только взрыв. Отсюда уехали какие-то люди, возможно, из Армии Махди, но сам он был слишком далеко, да и зрение у него слабое, вон какие бельма на глазах.
        В Ираке слишком хорошее зрение может привести к гибели.
        Внезапно послышался гул армейских автомобилей, и местные жители тут же бросились врассыпную, но тщетно; два конвоя из четырех «Хамви» в каждом перегородили выходы с поля, и мы снова сбились тесной толпой. Морпехи в полном боевом снаряжении выскочили из машин, наставив на нас дула М-16. Невесть откуда донесся крик:
        - Руки вверх! Руки вверх, быстро! Легли на землю, все, живо, отморозки долбаные, али-бабы хреновы, сучары, я вас щас в пыль размажу!
        Перевода не дали, но мы и без него поняли смысл сказанного.
        - ВЫШЕ РУКИ!  - заорал второй морпех, замахиваясь винтовкой на автомеханика в комбинезоне, заляпанном машинным маслом. Тот пролепетал: «Мафи мушкеле, мафи мушкеле», что означало «не проблема, не проблема», но морпех почему-то озверел, крикнул:  - Молчать, сволочь!  - и пнул механика ногой в живот - у всех внутри сочувственно екнуло; бедняга согнулся в три погибели, кашляя и задыхаясь.
        - Найди мне хозяина фермы,  - велел морпех переводчику, прячущему лицо под маской, как ниндзя, и сказал в переговорное устройство, что все под контролем, а переводчик стал расспрашивать старика в красной куфии, кто хозяин этой фермы.
        Я не слышал ответа, потому что в этот момент какой-то чернокожий морпех навалился на Азиза, грозно приговаривая:
        - Сувениры, да? На память, да? Твоя работа, да?
        К несчастью, над нами загрохотал «Чинук», заглушая мой голос, а негр сорвал камеру с шеи Азиза, и тот упал ничком. Морпех опустился на колени и приставил к его виску пистолет.
        - Погодите!  - завопил я.  - Это мой фотограф! Он на меня работает!
        Но грохот лопастей «Чинука» заглушил и это, а я внезапно оказался на земле, и мощное, защищенное бронещитком колено сдавило мне горло и трахею, и я подумал: «Когда меня убьют, то поймут, что ошиблись», а потом: «Нет, мой труп просто швырнут в канаву на окраине Багдада, и никто ни о чем не узнает».
        - Почему такая неблагодарность, Эд?
        Я как раз подношу ко рту кусочек свадебного торта, но у Полин Уэббер голос пронзительный, так что теперь на меня с интересом глядят четверо Уэбберов, шестеро Сайксов, Ифа и даже ваза с оранжевыми лилиями. Хуже всего то, что я понятия не имею, кого или что Полин имеет в виду, потому что вот уже несколько минут составляю в уме электронное письмо в бухгалтерскую службу корпорации, которая владеет «Подзорной трубой». Я вопросительно смотрю на Холли, но она по-прежнему прикрывается маской оскорбленной невинности. Впрочем, у меня больше нет уверенности, что это маска.
        К счастью, на помощь приходит Ли, младший брат Питера и по совместительству свидетель жениха: его «ключевой компетенцией» является «уклонение от налогов», что не мешает ему считаться экспертом в международных делах.
        - При Саддаме Ирак был огромным концлагерем, местом массовых захоронений. Поэтому мы с янки пришли, свергли их диктатора, как говорится, gratis, то есть совершенно бесплатно,  - и чем же они нам отплатили? Восстали против нас, освободителей! Неблагодарность глубоко, очень глубоко засела в душах всех арабов. Они ненавидят не только наших парней в военной форме: они ненавидят любого белого человека, правда, Эд? Помните, как они в прошлом году расправились с журналистом? Только за то, что он был американцем. Кошмар!
        - У тебя шпинат к зубам пристал, Ли,  - говорит Питер.
        Разумеется, Ифа тут же спрашивает:
        - А как с ним расправились, папочка?
        - Давай-ка проверим,  - тут же предлагает ей Холли,  - чем там занимаются Лола и Аманда за столом для старших детей? По-моему, они там пьют кока-колу.
        - Мамочка, ты же от кока-колы не уснешь.
        - Да, но ты была такой замечательной подружкой невесты, что сегодня можно сделать и исключение.  - Холли уводит Ифу.
        Ли по-прежнему не въезжает, что к чему:
        - Ну что, шпината больше нет?
        - Шпината нет,  - говорит Питер,  - а вот осадочек остался.
        - Чего? Ой…  - Ли смущенно улыбается.  - Извини, Эд. Наверно, я чуток перебрал.
        Вместо того чтобы сказать: «Ничего страшного», я пожимаю плечами.
        - Дело в том,  - продолжает Ли,  - что вторжение в Ирак затеяли исключительно ради нефти.
        Если бы все те, кто мне это заявлял, скинулись по десять фунтов, я бы уже купил Внешние Гебриды. Я откладываю вилку:
        - Нефть обычно просто закупают. Как мы закупали ее у Ирака и раньше, до войны в Персидском заливе.
        - Зато посадить марионеточное правительство гораздо дешевле!  - Ли шутливо показывает мне язык.  - И легче заключать прибыльные контракты на самых выгодных условиях. Пальчики оближешь!
        - Может, иракцам как раз это и не нравится,  - говорит Остин Уэббер, отец Пита и Ли, бывший управляющий банка, а ныне пенсионер с унылым взглядом и огромным лбом, выпуклым, как у клингона.  - Может, они не хотят, чтобы ими управляли марионетки. Мне такая вот перспектива не слишком бы понравилась.
        - Да дайте же Эду ответить на мой вопрос!  - возмущается Полин.  - Почему вторжение в Ирак пошло вразрез с первоначальным сценарием?
        У меня гудит голова. После предъявленного Холли ультиматума я почти не спал и, кажется, перепил шампанского.
        - Потому что сценарий был написан не для Ирака как такового, а для некой фантазии на тему Ирака, придуманной Рамсфелдом, Райс, Бушем и прочими. Причем того Ирака, который они себе вообразили по рассказам так называемых «иракских беженцев». Они рассчитывали, что Ирак - цельное, единое государство, как Япония в тысяча девятьсот сорок пятом,  - поясняю я.  - А выяснилось, что Ирак находится в состоянии хронической гражданской войны между шиитами, составляющими большинство, и меньшинствами суннитов и курдов. Саддам Хусейн, суннит, навязал стране жестокий мир, но после того, как с Саддамом разделались, гражданская война вспыхнула с новой силой и окончательно вышла из-под контроля, так что Временная коалиционная администрация не в состоянии с ней справиться. Для того, кто контролирует ситуацию, нейтралитет невозможен.
        Оркестр в дальнем конце зала играет «Танец маленьких утят».
        - Значит, сунниты сражаются в Фаллудже, потому что хотят вернуть во власть лидера-суннита?  - спрашивает Рут.
        - Это одна из причин; но в других местах шииты ведут войну, потому что хотят изгнать из своей страны иностранцев.
        - Жизнь в оккупации - не сахар,  - кивает Остин.  - Это понятно. Но разве иракцам не стало лучше жить?
        - Два года назад среднестатистический житель Ирака - мужчина - имел работу. Теперь работы нет. В стране было водоснабжение и электричество. Теперь нет ни воды, ни электричества. Два года назад не было проблем с бензином. Теперь бензина нет. Раньше была развитая система канализации, теперь туалетов больше нет. Детей отправляли в школу, не опасаясь, что их похитят. Теперь это невозможно. Два года назад Ирак был истощен санкциями, но страна худо-бедно жила. А теперь нет.
        Похожий на араба официант наливает мне кофе из серебряного кофейника. Я благодарю и думаю, что парень наверняка считает, будто я несу всякую хрень.
        - И кто в этом виноват?  - интересуется Шерон, готовая обсуждать ближневосточные проблемы даже на своей свадьбе.
        - Это смотря кого спросить.
        - Вот мы тебя и спрашиваем,  - говорит жених Питер.
        Я пробую кофе. Вкусный.
        - Сейчас Ираком фактически правит Льюис Пол Бремер-третий, приспешник Киссинджера. Возглавив Временную коалиционную администрацию, он издал два указа, которые и стали основой оккупационной политики. Согласно первому указу, все члены партии Баас, занимавшие руководящие посты, были уволены. Один-единственный росчерк пера отправил на свалку государственных чиновников, научных работников, преподавателей, полицейских, инженеров, врачей - в общем, всех тех, кто был необходим для скорейшего восстановления страны. Пятьдесят тысяч представителей иракского среднего класса, потеряв зарплату, пенсию и будущее, теперь всей душой желают, чтобы оккупационный режим потерпел неудачу. Вторым указом Бремер расформировал иракскую армию. Военные не получили ни денежного довольствия, ни пенсий - ничего. Зато появились триста семьдесят пять тысяч потенциальных инсургентов - безработных, вооруженных и обученных убивать. Легко, конечно, судить задним числом, но правитель оккупированного государства обязан предвидеть ближайшее будущее или хотя бы прислушаться к советам тех, кто на это способен.
        Звонит телефон Брендана.
        - Слушаю, Джерри,  - говорит Брендан, отворачиваясь от нас.  - Как дела на Айл-оф-Догс?
        - Но если Бремер не справляется с порученной ему задачей,  - спрашивает Питер, распуская узел белого шелкового галстука,  - то почему его не отзывают?
        - Его дни сочтены.  - Я бросаю в кофе кусочек сахара.  - Но абсолютно все, от президента до последнего клерка в «зеленой зоне», заинтересованы в том, чтобы повстанцев считали небольшой группой фанатиков и верили, что общая ситуация в стране идет на поправку. В «зеленой зоне»  - как в сказке «Новое платье короля»: того, кто осмелится сказать правду, объявляют государственным изменником. С теми, кто реально смотрит на вещи, происходят всяческие неприятности.
        - Но ведь за пределами «зеленой зоны» истинное положение дел становится очевидным,  - говорит Шерон.
        - Большая часть служащих Временной коалиционной администрации не покидает «зеленой зоны». Никогда и ни за что. Разве что едут в аэропорт.
        Если бы Остин Уэббер носил монокль, он бы у него выпал.
        - Господи, но как же управлять страной, сидя в бункере?!
        Я пожимаю плечами:
        - Формально. Неадекватно. В полном неведении.
        - Но военным же известно, что происходит. В конце концов, это их убивают и взрывают.
        - Да, Остин, им все известно. Они давно ведут жестокую борьбу со сторонниками Бремера, но зачастую поступают так, будто их цель - радикализовать население. Дядя Азиза, моего фотографа,  - фермер в окрестностях Кербелы, у него там несколько акров оливковых рощ. Точнее, у него было несколько акров оливковых рощ. В октябре прошлого года, после нападения на колонну военного транспорта в тех краях, коалиционные силы обратились к местным жителям за «сведениями о бандитах». Поскольку никакой полезной информации представлено не было, взвод морпехов начисто вырубил все рощи, дабы «впредь обеспечить активное сотрудничество местного населения с властями». Вот и представьте, какое «сотрудничество» вызвал этот бессмысленный вандализм.
        - Совсем как англичане в Ирландии в тысяча девятьсот шестнадцатом,  - встревает Ошин О’Дауд.  - Они повторяли бессмертную заповедь агрессоров - «Туземцы понимают только силу»  - до тех пор, пока сами в нее не поверили. И обрекли себя на поражение.
        - Но я тридцать лет регулярно езжу в Штаты,  - возражает Остин.  - Мои американские знакомые - мудрые, сострадательные, достойные люди, с которыми общаться одно удовольствие. Нет, я ничего не понимаю!
        - Видишь ли, Остин, американский банкир - не недоучка из Небраски, чей лучший друг попал под пулю, выпущенную улыбчивым иракским подростком с пакетом яблок. Тем самым подростком, отец которого чинил антенну на крыше, а его снял очередью стрелок «Хамви». Тот самый стрелок, у которого приятель погиб от разрывной пули, выпущенной снайпером с крыши соседнего дома. А сестра этого снайпера накануне ехала в автомобиле, который остановился на перекрестке, пропуская конвой военного атташе, и охранники на всякий случай изрешетили автомобиль автоматным огнем, понимая, что если они не ошиблись, то спасут атташе от смертника-взрывника, а если ошиблись, то иракское законодательство к ним неприменимо. В конечном счете все войны развиваются за счет того, что поедают собственное дерьмо, затем производят на свет еще больше дерьма и снова его поедают.
        Моя метафора несколько переходит дозволенные границы.
        Ли Уэббер завязывает оживленную беседу с приятелем за соседним столом.
        А его мать спрашивает:
        - Кто хочет последний кусочек свадебного торта?
        Один мой глаз, не вжатый в землю, высмотрел чернокожего морпеха, и, к своему удивлению, я обнаружил, что могу читать по губам.
        - Вот я тебя сейчас сфотографирую, сволочь!  - грозил негр Азизу.
        - Он работает на меня!  - заорал я, плюясь песком.
        Солдат свирепо уставился на меня:
        - Что ты сказал?
        Слава богу, «Чинук» наконец-то удалился, так что морпех меня услышал.
        - Я журналист,  - пробормотал я, пытаясь высвободить рот.  - Британский журналист.  - Мой голос звучал сухо и невнятно.
        Над моим ухом послышался протяжный говор уроженца Среднего Запада:
        - Хрена лысого ты журналист!
        - Но я действительно британский журналист, меня зовут Эд Брубек…  - Я старательно выговаривал каждое слово, подражая манере Кристофера Хитченса.  - Сотрудник журнала «Подзорная труба». Хороших фотографов трудно найти, так что, пожалуйста, попросите вашего бойца не целиться ему в голову.
        - Майор! Этот гребаный урод заявляет, что он британский журналист.
        - Кто-кто?  - Под армейскими ботинками захрустел гравий. Владелец ботинок рявкнул мне в ухо:  - Ты по-английски говоришь?
        - Да, я британский журналист, и если…
        - А чем ты можешь это подтвердить?
        - Мое журналистское удостоверение и документы на аккредитацию в белой машине.
        - В какой еще белой машине?  - фыркнул он.
        - В той, что стоит на краю поля. Если ваш боец уберет колено с моей шеи, я покажу.
        - Представителям служб массовой информации полагается носить удостоверение при себе.
        - Если бы инсургенты обнаружили при мне журналистское удостоверение, меня бы убили. Майор, распорядитесь, пожалуйста, насчет моей шеи.
        Колено убрали.
        - Встать. Медленно. Медленно, я сказал!
        Ноги отказывались мне подчиняться. Ужасно хотелось растереть шею, но я не решался, чтобы не подумали, будто я лезу за оружием. Офицер снял летные очки. Возраст его определить было трудно: около тридцати, но лицо покрывал слой сажи и копоти. Под офицерскими знаками различия была вышита фамилия: «ХАКЕНСАК».
        - Какого хрена британский журналист в прикиде вонючего верблюжатника тусуется с тряпкоголовыми в чистом поле возле сбитого О-Ха-пятьдесят восемь-Дэ?
        - Здесь я потому, что это новости. А одеваюсь я так, чтобы не выделяться, потому что людей европейской внешности могут и пристрелить.
        - Ага, значит, вырядился поганым арабом, так тебя наши чуть не пристрелили.
        - Майор, прошу вас, отпустите моего помощника!  - Я мотнул головой в сторону Азиза.  - Это мой фотограф. А вон тот парень, в синей рубахе…  - я указал глазами на Насера,  - мой фиксер.
        Майор Хакенсак еще несколько секунд нас помучил.
        - О’кей.  - (Азизу и Насеру разрешили встать, и мы наконец смогли опустить руки.)  - Британия - это значит Англия, верно?
        - Англия, плюс Шотландия, плюс Уэльс, плюс Северная Ир…
        - Ноттингем - это Англия или Британия?
        - И то и другое, как Бостон - это Массачусетс и США.
        Майор наверняка решил, что я умничаю.
        - Мой брат женился на медсестре из Ноттингема. Вот где дыра дырой! Заказываешь сэндвич с ветчиной, а тебе приносят тонюсенький ломтик какой-то липкой розовой хрени между двумя кусочками сушеного дерьма. И готовит эту гадость какой-то араб. И все водители такси - арабы! Да они всю твою Британию оккупировали, приятель.
        Я пожал плечами:
        - У нас много иммигрантов.
        Чуть отклонившись, майор смачно харкнул, и плевок тяжело ударился о землю.
        - В «зеленой зоне» живешь, британский журналист?
        - Нет. В гостинице за рекой. «Сафир».
        - Это чтобы поближе к настоящим иракцам?
        - «Зеленая зона»  - это одно, а Багдад - совсем другое.
        - Я сейчас тебе объясню, кто такие настоящие иракцы. Настоящие иракцы говорят: «После вашей оккупации жить стало опасно!» А я говорю: «Так не надо друг друга убивать, пырять ножами и грабить почем зря». Настоящие иракцы говорят: «Американцы по ночам врываются в наши дома, они не уважают нашу культуру». А я говорю: «Так не надо стрелять в нас из ваших домов, уроды долбаные!» Настоящие иракцы говорят: «Где наша канализация, наши школы, наши мосты?» А я говорю: «Где миллиарды новехоньких долларов, которые мы вам дали, чтобы вы строили канализацию, школы и мосты?» Настоящие иракцы говорят: «Почему нет электричества, почему нет воды?» А я говорю: «Кто взрывал подстанции и проложенную нами систему водоснабжения?» А тут еще их муллы вопят: «Эй, наши мечети срочно нуждаются в покраске!» А я говорю: «Вот и поднимайте свои священные жопы на лестницу и красьте сами, сволочи!» Вот, можешь так и написать в своей газете. Кстати, что за газета-то?
        - Журнал. «Подзорная труба». Американский.
        - А он какой? Как «Тайм»?
        - Нет, сэр, это дрянная либеральная газетенка,  - подсказал один из морпехов.
        - Либеральная?  - переспросил майор Хакенсак тем же тоном, каким произнес бы слово «педофил».  - Так ты у нас либераст, британский журналист?
        Я сглотнул. Иракцы наблюдали за нами, пытаясь понять, решается ли их участь в этом загадочном, но явно недоброжелательном разговоре.
        - Вас сюда отправила самая консервативная администрация за всю историю Белого дома,  - сказал я.  - Если честно, майор, мне очень интересно ваше мнение. Скажите, вашу страну сейчас возглавляют люди умные и смелые?
        Я тут же сообразил, что сделал неверный ход. Не стоило намекать невыспавшемуся, озлобленному офицеру, что его главнокомандующий - безмозглый мудак, а его товарищи по оружию гибнут зря.
        - А я у тебя вот что спрошу,  - рявкнул Хакенсак.  - Кому из этих джентльменов известно, кто сбил наш вертолет?
        И я вдруг осознал, что болото дерьма, куда угодили мы с Азизом и Насером, внезапно превратилось в бездонное.
        - Мы приехали сюда всего за несколько минут до вас.  - Жужжали насекомые, где-то вдали громыхали автомобили.  - Эти люди нам ничего не сказали. Сейчас не те времена, когда можно доверять чужим, особенно иностранцам.  - Офицер пристально, оценивающе смотрел на меня; надо было побыстрее сменить тему.  - Майор Хакенсак, с вашего позволения, я процитирую ваше мнение о настоящих иракцах. И фамилию вашу укажу.
        Он чуть отклонился назад и недобро сощурил глаза:
        - Ты что, совсем охренел?
        - Нашим читателям было бы весьма интересно узнать вашу точку зрения на происходящее.
        - Нет! И не вздумай меня цитировать! А если…  - Переговорное устройство хрипло затрещало, и Хакенсак отвернулся:  - Один-восемь-ноль? Два-шестнадцать на связи, прием. Нет, нет, один-восемь-ноль! Никого здесь нет, кроме долбаного дружелюбного Каспера и горстки зевак. Хорошо, для порядка я наведу справки, но ежу понятно, что эти суки тряпкоголовые только похихикают над нами. Прием… Ага… Понял, один-восемь-ноль. И последнее: как там Балински? Прием.  - Майор раздул ноздри, стиснул зубы.  - Вот же хрен, один-восемь-ноль! Дерьмо собачье. Сволочи. Прием.  - Он с силой пнул ботинком булыжник; камень ударился о фюзеляж «Кайовы» и отскочил.  - Нет, не надо. Службисты на базе жопу с места не сдвинут! Сообщи напрямую в его подразделение. Два-шестнадцать сеанс закончил. Конец связи.  - Майор Хакенсак посмотрел на чернокожего морпеха, покачал головой, потом вперил в меня злобный взгляд.  - Ну что, видишь перед собой тупого солдафона, который только и умеет, что грязно ругаться? Мультяшную карикатуру и взвод дуболомов? По-твоему, мы сами все это заслужили?  - Он кивнул на сбитый вертолет.  - За то, что сюда
приперлись? Но у погибших, как и у всех, есть дети и семьи. Они, как и ты, хотели чего-то добиться в жизни. Им, как и тебе, тоже лгали об этой гадской войне. Но в отличие от тебя за чужую ложь им пришлось заплатить жизнью. Они были храбрее тебя, британский журналист. Они были лучше тебя. Они заслуживают большего. Так что давай, забирай своих Бэтмена и Робина - и чешите отсюда. И чтоб я вас больше не видел.
        - Ас-саляму алейкум.  - Старуха-ирландка с пенным облаком седых волос одета в кашемировое пончо с зигзагообразным узором. Такую лучше не сердить.
        Я ставлю перед ней рюмку «Драмбуи».
        - Ва-алейкум ас-салям.
        - Как там еще говорят - шлон хадартак?
        - Аль-хамдулилла, хвала Аллаху. Вы честно заслужили свой глоток спиртного, Эйлиш.
        - Спасибо, Эд. Надеюсь, я тебя не загоняла?
        - Вовсе нет.  - Мы с Эйлиш сидим в углу банкетного зала. Отсюда мне видно, как Ифа играет с племянницей жениха Питера, хлопает в ладоши, напевает какую-то песенку, а Холли беседует еще с какими-то ирландскими родственниками.  - В гостиничном баре нашлась бутылка.
        - И ты там встретил инопланетян?
        - А как же! Гостиничный бар похож на бар из «Звездных войн».  - Запоздало сообразив, что восьмидесятилетней ирландке вряд ли известно, что это такое, я поясняю:  - «Звездные войны»  - старый фантастический фильм, и в нем…
        - Да, я его смотрела в Бантри, как только он вышел. Мы с сестрой туда в синематограф гоняли на пенни-фартингах.
        - Кхм, простите, я вовсе не имел в виду… э-э-э…
        - Slainte! Твое здоровье!  - Краем рюмки с «Драмбуи» она касается моего бокала джина с тоником.  - Вот спасибо, самое оно. А скажи-ка, Эд, ты в Эль-Амаре бывал, на болотах?
        - Нет, к сожалению, не довелось. Когда я был в Басре, мне поручили взять интервью у британского губернатора в Эль-Амаре, но в то утро как раз взорвали штаб-квартиру ООН в Багдаде, и пришлось поехать туда. А теперь в Эль-Амаре слишком опасно, так что я упустил шанс. А вы там бывали?
        - Да, за пару месяцев до Тесиджера, но пробыла всего две недели. Жена старосты деревни очень меня привечала… Знаешь, мне до сих пор снятся эти болота. Я слышала, теперь от них мало что осталось.
        - Саддам велел их осушить, чтобы лишить врагов укрытия. А то, что осталось, после войны с Ираном кишит противопехотными минами.
        Эйлиш, закусив губу, качает головой:
        - Надо же, один-единственный мерзавец уничтожил уникальную местность и уникальный образ жизни тамошних обитателей….
        - А вам не было страшно в ваших эпических странствиях?
        - У меня под седлом был браунинг.
        - А вы им хоть когда-нибудь пользовались?
        - Всего один раз.
        Я жду объяснений, но двоюродная бабушка Эйлиш улыбается, как милая старушка:
        - Я так рада наконец-то встретиться с тобой лицом к лицу, Эд. Давно уже было пора.
        - Простите, что я ни разу не навещал вас с Холли и Ифой. Просто…
        - Ну да, работа такая. Работа. Про войны писать. Я по возможности читаю твои репортажи. Холли присылает вырезки из «Подзорной трубы». А скажи, твой отец тоже был журналистом? Это у тебя наследственное?
        - Не совсем. Отец был… чем-то вроде бизнесмена.
        - Правда, что ли? И каким же бизнесом он занимался?
        Что ж, ей можно и рассказать.
        - Начинал с краж, а потом перешел к мошенничеству и разбойным грабежам. Умер от инфаркта в тюремном спортзале.
        - Ох, прости любопытную старуху!
        - Нечего тут прощать.  - (Какие-то дети пробегают мимо нашего стола.)  - В Грейвзенде меня воспитывала мама, наставляла на путь истинный. Денег было маловато, но мы перебивались, нам дядя Норм помогал… Хорошая у меня была мама,  - смущенно говорю я.  - Господи, можно подумать, что я вам тут пересказываю «Оливера Твиста». К счастью, мама успела с Ифой понянчиться. И это замечательно. У меня даже их фотография есть.  - (Из дальнего конца зала, где играет оркестр, слышны веселые крики и аплодисменты.)  - Ого, как Дейв с Кэт отплясывают!
        Родители Холли танцуют под «La Bamba», мне так не суметь.
        - Шерон говорила, что они собирались брать уроки танцев.
        Мне стыдно признаться, что я об этом не подозревал.
        - Да, Холли тоже как-то об этом упоминала.
        - Я знаю, что ты очень занят, Эд, но вы всей семьей обязательно должны этим летом приехать на Шипсхед. Мои курочки потеснятся, так что местечко в курятнике вам найдется. Ифе у меня очень нравится. В Даррусе можно на лошадках покататься или устроить пикник у маяка, что на самом дальнем конце мыса.
        Мне очень хочется погостить у Эйлиш, но если я соглашусь на предложение Олив, то все лето проведу в Ираке.
        - Если получится, то мы непременно приедем. Холли ваш дом нарисовала. И эту картину первым делом бы из огня вытащила, если бы ее дом загорелся. В смысле, наш дом.
        Эйлиш выпячивает старческие губы, сморщенные, как чернослив:
        - А знаешь, я помню тот день, когда она его нарисовала. Кэт тогда поехала в Корк навестить Донала, а Холли на несколько дней оставила у меня. В восемьдесят пятом это было. Они тогда все так горевали… ну, да ты и сам знаешь. Из-за Джеко.
        Я киваю, глотаю ледяной джин, чувствую, как немеют десны.
        - Им всегда очень тяжело, когда родственники вместе собираются. Теперь Джеко был бы совсем взрослым. Вы с ним в Грейвзенде не встречались?
        - Нет. Но я много о нем слышал. О нем разное говорили, называли фриком или гением… Ну, дети всегда так. Мы с Холли учились в одном классе, но когда мы с ней подружились, Джеко уже… В общем, все это уже случилось.  - Странно представить, но после стольких дней, гор, войн, срочных репортажей, пива, налетанных миль, книг, фильмов, упаковок лапши «Пот нудл» и смертей… мне ясно помнится, как я мчался на велике через весь остров Шеппи к ферме Гэбриела Харти. И как спросил у Холли: «А Джеко тоже здесь?», и как по ее лицу понял, что его там нет.  - А вы хорошо знали Джеко, Эйлиш?
        Старуха протяжно вздыхает:
        - Кэт привозила его ко мне, когда ему было лет пять. Хорошенький мальчонка, но не из тех, что запоминаются. А спустя полтора года мы снова увиделись. Уже после того, как он переболел менингитом.  - Она отпивает глоток «Драмбуи», поджимает губы.  - В былые времена его объявили бы подменышем, но современная психиатрия не пользуется подобной терминологией. К шести годам Джеко стал… не таким, как все.
        - В каком смысле «не таким»?
        - Он очень многое понимал - о нашем мире, о людях, обо всем… Много такого, чего дети просто не знают… не могут… не должны знать. Нет, он этим не хвастался. Как раз наоборот. Джеко скрывал свой ум, но…  - Эйлиш отводит глаза.  - Тем, кому он доверял, иногда доводилось увидеть его настоящего. Я тогда работала библиотекарем в Бантри и перед приездом Джеко взяла для него книжку Энид Блайтон, «Далекое волшебное дерево», потому что Кэт говорила, что он читает чуть ли не больше, чем Шерон. Книгу Джеко прочел за один присест, но не сказал, понравилось ему или нет. Так что мне пришлось самой у него спросить. «Тетя, тебе честно сказать?»  - поинтересовался он. Я ответила, что, мол, его нечестное мнение мне ни к чему. А он и заявляет: «Видишь ли, по-моему, эта книга чересчур инфантильна». Шесть лет от роду, а употребляет такие слова, как «инфантильный»! На следующий день я взяла Джеко с собой на работу, и он - ей-богу, не вру!  - снял с полки «В ожидании Годо» Беккета! Поначалу я думала, что Джеко просто жаждет внимания, хочет удивить взрослых. Но во время обеденного перерыва, когда мы с ним устроились на
берегу, у лодок, и приступили к сэндвичам, я спросила, понравился ли ему Сэмюэл Беккет…  - Эйлиш делает глоток «Драмбуи»,  - и внезапно к нашему пикнику присоединились Спиноза и Кант! Я попыталась его прищучить и прямо спросила: «Джеко, откуда ты все это знаешь?», а он ответил: «Наверное, в автобусе услышал, тетя. Мне ведь всего шесть лет».  - Эйлиш легонько покачивает рюмку с ликером.  - Кэт и Дейв водили его к врачам, но поскольку никакой болезни у Джеко не обнаружили, то и волноваться было не из-за чего.
        - Холли всегда говорила, что менингит как-то странно подействовал на его мозг. У Джеко ума словно бы прибавилось.
        - Да, ведь не зря же говорят, что неврология - это последний рубеж.
        - Значит, сами вы не разделяете эту теорию?
        Эйлиш с заминкой произносит:
        - После болезни изменился не мозг Джеко. Изменилась его душа.
        Я серьезно гляжу на нее:
        - Но если его душа стала другой, то был ли он по-прежнему…
        - Нет. Он уже не был Джеко. Во всяком случае, он был не тем Джеко, который приезжал ко мне пятилетним. В шесть лет Джеко стал… кем-то другим.
        По лицам восьмидесятилетних стариков трудно что-нибудь понять: их кожу покрывают морщины, а глаза становятся птичьими, так что выражения не разберешь. Оркестр, уступая уговорам многочисленной родни из Корка, начинает играть «The Irish Rover»[68 - «Ирландский бродяга» (англ.).].
        - И об этом вы предпочитаете не распространяться?
        - Да, конечно. Слышать такое больно и обидно, да и звучит оно безумно. Я говорила об этом лишь с одним человеком - с самим Джеко. Через несколько дней после истории с Беккетом налетел шторм, и когда на следующее утро мы с Джеко собирали водоросли на берегу залива рядом с моим садом, я без обиняков спросила: «Джеко, ты кто?» А он ответил: «Я гость, прибывший с добрыми намерениями, Эйлиш». Вот так-то. У меня не хватило смелости выяснять, где же тогда Джеко, только он будто подслушал мои мысли и сказал, что Джеко не мог остаться, но все воспоминания Джеко - в целости и сохранности. Это был самый странный разговор в моей жизни, хоть у меня их было немало.
        Я разминаю затекшую ногу.
        - А что вы делали потом?
        Эйлиш морщит лицо, словно плечами пожимает:
        - Да ничего. Удобрили водорослями морковку в огороде. Вроде как договорились между собой. Кэт, Шерон и Холли на следующий день уехали. И только когда я услышала, что он исчез…  - Она исподлобья смотрит на меня.  - Понимаешь, мне всегда хотелось узнать, не связан ли тот путь, которым он нас покинул, с тем, которым он сюда явился…
        Громко хлопает пробка, вылетая из горлышка бутылки, и за столом звучат радостные восклицания.
        - Я польщен, Эйлиш, что вы это мне рассказываете. Но я не пойму зачем?
        - Так было велено.
        - Кем… велено?
        - Сценарием.
        - Каким сценарием?
        - У меня есть некий дар, Эд.  - У Эйлиш глаза крапчатые, цвета зеленого дятла.  - Он есть и у Холли. Ну, ты знаешь, о чем я.
        Шум голосов в зале мерно вздымается и затихает, будто волны шелестят по гальке.
        - Подозреваю, вы говорите о голосах, которые Холли слышала в детстве, и ее умении… в общем, то, что некоторые назвали бы «предвидением».
        - Да, это по-всякому называют.
        - Но этому существуют и медицинские объяснения, Эйлиш.
        - Конечно существуют, если им верить. А по-ирландски мы называем эту способность cluas faoi run - «тайный слух».
        У двоюродной бабушки Эйлиш браслет из тигрового глаза. Она его теребит и пристально смотрит на меня.
        - Эйлиш, понимаете… я очень уважаю Холли, и… да, у нее чрезвычайно развита интуиция… иной раз просто оторопь берет. Нет, я не собираюсь высмеивать традиции, однако…
        - Однако ты скорее руку себе отгрызешь, чем поведешься на россказни насчет ясновидения, тайного слуха и прочей ерунды, которую несет полоумная старая ведьма из Западного Корка?
        Именно так я и считаю. Смущенно улыбаюсь.
        - И это нормально, Эд. Для тебя…
        Виск? сжимает боль.
        - …но не для Холли. Ей ведь с этим приходится жить. А это трудно - я-то знаю. И в сияющем современном Лондоне ей куда трудней, чем мне в туманной древней Ирландии. Ей будет нужна твоя помощь. И очень скоро.
        Разговор принимает странный оборот - о таком на свадьбах мне еще никогда говорить не приходилось. Хорошо хоть не об Ираке.
        - И что же мне делать?
        - Верить ей, даже если сам ты в это не веришь.
        К нам подходят Кэт и Рут, разрумянившиеся после латиноамериканского танца.
        - А о чем это вы тут целую вечность шушукаетесь?
        - Эйлиш рассказывает мне о своих арабских приключениях,  - говорю я, но из головы у меня не выходит просьба старухи.
        - А вы видели, как Кэт и Дейв танцевали?  - спрашивает Рут.
        - Видели и восхищались обоими,  - говорит Эйлиш.  - А Дейв-то хвост как перед тобой распускал, ну чисто павлин, даром что уже не мальчик.
        - В молодости мы с ним часто ходили на танцы,  - объясняет Кэт; ее ирландский акцент куда заметнее при общении с родственниками.  - А как начали работать в «Капитане Марло», так стало не до танцев. Лет тридцать с лишним никуда вдвоем не отлучались.
        - Эйлиш, уже без четверти три,  - напоминает Рут.  - Скоро такси приедет. Наверное, пора начинать прощаться.
        И это все? Эйлиш задурила мне голову какими-то сверхъестественными глупостями, а теперь уезжает?
        - Я думал, вы с нами до завтра останетесь,  - говорю я.
        - Нет уж, хорошего понемножку.  - Она встает, опираясь на палку.  - Ошин проводит меня в аэропорт, а мой сосед, мистер О’Дейли, встретит в Корке. Эд, на Шипсхед я тебя пригласила. Так что не тяни, приезжай, пока время не вышло - и приглашению, и мне.
        - Чего-чего, а времени у нас предостаточно,  - убежденно отвечаю я.
        - Нет, у нас гораздо меньше времени, чем кажется.
        Розовые барашки облаков свернулись на узкой полоске неба над заградительными барьерами вдоль юго-западного шоссе к Багдаду. Все дороги, даже объездные, были забиты чудовищными пробками, и последнюю милю перед гостиницей наша полу-«королла» проползла со скоростью тучного бегуна. Нас обгоняли тяжело груженные мотоциклы. Насер вел машину, Азиз дремал на переднем пассажирском сиденье, а я скорчился на полу салона, под вешалкой с рубашками из химчистки. Багдад - темный угол, в полном смысле слова, потому что уличное освещение не работает, и с наступлением сумерек возникает прямо-таки трансильванское желание поскорей добраться домой и покрепче запереть за собой дверь. Сегодня мы были свидетелями жутких сцен, и Насер пребывал в куда более мрачном настроении, чем обычно.
        - У моей жены, Эд, было хорошее детство: у отца хорошая работа в нефтяной компании, дети учились в хорошей школе, денег хватало; oна умница, тоже училась, в Багдаде все было хорошо. Даже после того, как началась война с Ираном, здесь было много американских компаний. Рейган присылал Саддаму деньги и вооружение, а советники из ЦРУ поставляли всякую химию, для войны. Ты же знаешь, Саддам был союзником Америки. Хорошее время. Я тогда был совсем молодой. Стодвадцатипятикубовый «судзуки», кожаная куртка. Очень крутой. По ночам сидел в кафе с приятелями. Девушки, музыка, книги, все такое. Тогда у нас было будущее. У отца жены хорошие связи, в армию меня не забрали. Слава Аллаху. Хорошая работа на радио, в Министерстве информации. Потом война кончилась. Мы думали, Саддам начнет тратить деньги на страну, на университет и у нас станет как в Турции. Но случился Кувейт. Американцы сказали: «Ладно, вторгайтесь, это мелкие пограничные распри». Но потом вдруг - нет. Резолюция ООН. Мы все думаем: что за фигня? Саддам как загнанный зверь: уйти из Кувейта - потерять лицо. Моя работа тогда была креативная -
поражение надо представить победой. И будущее стало мрачным. Дома мы с женой тайком слушали арабскую службу Би-би-си, завидовали британским журналистам, которые могли свободно освещать события. Я тоже так хотел. Но нет. Мы писали ложь о курдах, ложь о Саддаме и его сыновьях, ложь о партии Баас, ложь о светлом будущем Ирака. За правду - смерть в Абу-Грейбе. Потом одиннадцатое сентября, и Буш говорит: «Свергнем Саддама!» Мы так обрадовались! Было страшно, но радостно. А потом Саддама, этого сукина сына, не стало. Я подумал, хвала Аллаху, Ирак начнет новую жизнь, Ирак поднимется, возродится, как… огненная птица - как она называется, Эд?
        - Феникс.
        - Да. Я думал, Ирак возродится как феникс, и я буду настоящий журналист: еду куда хочу, говорю с кем хочу, пишу что хочу. Думал, мои дочери сделают карьеру, как моя жена, ведь теперь их ждет хорошее будущее. Иракцы и американцы вместе скинули с пьедестала статую Саддама, а ночью начали грабить музей. Американские солдаты ничего не делали, просто смотрели. Генерал Гарнер заявил: «После правления Саддама это вполне естественно». И я подумал, у Америки нет плана. А потом подумал: теперь наступят темные века. Так и случилось. Война. Школу, где учились мои дочери, разбомбили. Деньги на строительство новой школы украли. Девочки уже давно не ходят в школу. Из дома тоже не выходят. Слишком опасно. Они целыми днями спорят друг с другом, читают, рисуют, мечтают, моются, когда есть вода, смотрят у соседей телевизор, когда есть электричество. Видят своих ровесниц в Америке, в Беверли-Хиллз, которые учатся в колледжах, водят машины, встречаются с парнями. У девочек из телевизора спальни больше, чем вся наша квартира, и отдельные комнаты для одежды и обуви. Для моих девочек все эти мечты - как пытка. Когда
Америка уйдет, у Ирака есть два пути. Один - пушки, ружья, ножи и бесконечная война суннитов с шиитами. Как в Ливане в восьмидесятые. А второй - власть исламистов, шариат, женщины в чадрах. Как сейчас в Афганистане. Омар, мой двоюродный брат, в прошлом году бежал в Бейрут, а оттуда отправился в Брюссель, чтобы найти себе жену; любую - старую, молодую, но с паспортом Европейского союза. Я говорю: «Омар, опомнись, во имя Аллаха! Ты сумасшедший. Ты женишься не на девушке, а на паспорте!» А он отвечает: «Шесть лет я буду заботиться о жене и о ее родителях, а потом разведусь и буду гражданином Евросоюза, буду свободен. Буду жить там». Теперь он там. У него все получилось. И сейчас я думаю: нет, Омар не сумасшедший. Мы, те, кто остался в Ираке,  - сумасшедшие. Будущего нет.
        Я не знал, что и сказать. Мы проехали мимо переполненного интернет-кафе, где мальчишки с отсутствующими лицами сидели над игровыми приставками, а на экранах американские морпехи стреляли в инсургентов ближневосточного типа среди разрушенных домов и улиц, похожих на улицы Багдада или Фаллуджи. В игровом меню отсутствовала опция быть инсургентом и стрелять в морпехов.
        Насер швырнул в окошко окурок и сказал:
        - Ирак. Разрушили.
        Кажется, я слегка пьян. Холли стоит у серебряной чаши для пунша, окруженная без умолку болтающими женщинами, как поясом астероидов. Уэбберы, Сайксы, Коркораны из Корка и прочие, и прочие… Кто все эти люди? Прохожу мимо столика, за которым Дейв играет с Ифой в «Четыре в ряд» и старательно, трагически проигрывает. Я никогда с Ифой так не играю. Она хихикает, когда дед в отчаянии сжимает виск? и стонет: «Нет! Не может быть, чтобы ты снова выиграла! Я же в этой игре чемпион!» Зря я так холодно ответил на ледяное обращение Холли; надо бы восстановить мир и протянуть ей оливковую ветвь. А если она отхлещет меня этой ветвью по лицу, то станет ясно, кто из нас бодливая корова, а кто занимает позицию морального превосходства. От женщины, которая официально считается моей «гражданской женой», меня отделяют всего три тесные группки нарядно разодетых гостей, но путь к ней преграждает Полин Уэббер, выталкивая вперед какого-то долговязого юнца с нездоровой бледной кожей, одетого, как участник юношеского бильярдного турнира: лиловая шелковая рубашка и жилет того же оттенка.
        - Эд, Эд, Эд!  - квохчет Полин.  - Наконец-то я вас нашла! Вот, это Сеймур, я вам о нем рассказывала. Сеймур, это Эд Брубек, самый настоящий живой корреспондент.  - (Сеймур сверкает зубами в брекетах. Его костлявое рукопожатие напоминает цепкий захват игрового автомата «кран»; Полин улыбается, как довольная сваха.)  - Ох, я б сейчас кого-нибудь в сердце штопором пырнула, лишь бы заполучить камеру и вас сфотографировать!  - К счастью, фотографа она не подзывает.
        Рукопожатие Сеймура превосходит все дозволенные пределы. На лбу юнца горит созвездие воспаленных прыщей, похожее на приплюснутую Кассиопею, и пьяное ощущение, что мне уже чудилась подобная сцена, сменяется ощущением, что мне просто чудится ощущение того, что она мне пригрезилась.
        - Я большой поклонник вашего творчества, мистер Брубек.
        - Ах даже так?
        Судя по всему, юнец мечтает стать репортером, соблазненный баснями об отчаянной доблести и о сексе с датскими фотожурналистками в каких-то-там-станах.
        - Вы обещали поделиться своими секретами,  - говорит Полин Уэббер.
        Правда, что ли?
        - Какими секретами я обещал поделиться, Полин?
        - Не лукавьте!  - Она треплет бутоньерку у меня в петлице.  - Вам от меня не отвертеться, мы с вами теперь одна семья.
        Мне нужно поскорее добраться к Холли.
        - Итак, Сеймур, что вы хотите узнать?
        Сеймур смотрит на меня жутким взглядом чревовещателя с кривой улыбкой на губах; голос Полин Уэббер перекрывает гул толпы:
        - Что делает великого журналиста великим?
        Мне нужно обезболивающее, свет и свежий воздух.
        - Как говорил мой наставник, журналист должен обладать крысиной хитростью, располагающими к себе манерами и некоторыми литературными способностями. Устраивает?
        - А как стать великим?  - допытывается Полин Уэббер.
        - Великим? Ну, чтобы стать великим, необходимо качество, которое Наполеон более всего ценил в своих генералах: удача. Будьте в Кабуле в день его взятия. На Манхэттене одиннадцатого сентября. В Париже в ту ночь, когда шофер принцессы Дианы допустил фатальный промах.  - Я вздрагиваю, когда от взрыва осыпаются оконные стекла, но нет, это произошло десять дней назад, а не сейчас.  - Журналист женат на новостях, Сеймур. А хроника новостей - жена капризная, жестокая и ревнивая. Она постоянно требует, чтобы ты следовал за ней туда, где жизнь практически обесценена; но и там эта особа задерживается всего на пару дней, а потом уносится еще куда-нибудь. Ты сам, твоя безопасность, твоя семья - все это для нее не значит ровным счетом ни-че-го…  - Я произношу это слово раздельно и четко, будто выдуваю колечко дыма.  - Ты убеждаешь себя, что со временем привыкнешь и выработаешь некий образ действий, который позволит тебе быть и хорошим журналистом, и хорошим человеком, но нет. Это несовместимо. Потому что тебя заставляют привыкнуть к таким вещам, к которым способны привыкнуть только врачи и солдаты, но если
врачей объявляют святыми, а солдатам ставят памятники, то ты, Сеймур, будучи журналистом, заработаешь только вшей, обморожения, понос, малярию и отдых в тюремной камере. К тебе будут относиться как к паразиту и требовать подробных отчетов по командировочным расходам. Если хочешь счастливой жизни, Сеймур, то займись чем-нибудь другим. Вдобавок журналистика - вымирающая профессия.  - Выпалив все это, я проталкиваюсь мимо них к чаше с пуншем…

…но Холли там уже нет. В кармане вибрирует телефон. Эсэмэска от Олив Сан. Я быстро читаю текст:
        Привет Эд, как свадьба? Дюфресне согласен на интервью в четв 22. Слетаешь на могильник в среду 21? Тетка Доул Фрутс заберет тебя из гостиницы. Ответь незамедлительно. До связи. ОС.
        Первая мысль: «Сработало!» Имея полные основания полагать, что все коммуникации «Подзорной трубы» перлюстрируются соответствующими властями, Олив Сан шлет эсэмэски шифром: Дюфресне - имя персонажа в «Побеге из Шоушенка», псевдоним, данный нашему главному палестинскому специалисту по туннелям на границе сектора Газа и Египта; «могильник»  - Каир; «Доул фрутс»  - «Хезболла», а «тетка»  - посредник. На первый взгляд это как раз в духе бондианы, которой, по мнению юнцов вроде Сеймура, является жизнь журналистов; вот только ничего бондианского нет и в помине, если тебя задерживают агенты египетской службы безопасности и трое суток держат в бункере в центре Каира, пока туда наконец не явится усталый следователь и не начнет выяснять, как и зачем ты там оказался. Идею я подкинул Олив еще прошлой осенью, и, похоже, она задействовала все свои связи, чтобы это реализовать. Пресловутый Дюфресне - если, конечно, это один человек, а не десять - обладает мифическим статусом в Египте, в секторе Газа и в Иордании. Интервью с ним стало бы настоящей сенсацией и десятикратно повысило бы престиж нашего журнала в
арабском мире. Блокады и санкции не приносят особых новостей: о них мало что можно сказать, а уж смотреть и вовсе не на что. Кому какое дело, что Израиль запретил импорт порошкового молока в сектор Газа? А вот истории о туннелях под тюремными стенами - совсем другое дело. Это что-то вроде «Побега из Кольдица» или «Графа Монте-Кристо». Такую хрень читатели готовы хлебать ложками. Я собираюсь согласиться на предложение Олив, но внезапно вспоминаю, что в следующую среду в семь часов вечера мисс Ифа Брубек выступит в роли Трусливого Льва в спектакле «Волшебник страны Оз» на сцене актового зала церковно-приходской начальной школы Святого Иуды, и подразумевается, что присутствие папочки обязательно.
        Какой эгоцентричный ублюдок пропустит бенефис родной дочери? Почему я должен заботиться о чужих шестилетках, которые никогда не будут участвовать ни в каком спектакле, потому что погибли, когда израильские бульдозеры или ракеты «Хезболлы» уничтожили их дома? Это же не наши дети. Мы мудро родились там, где ничего подобного не происходит.
        Понимаешь, в чем загвоздка, Сеймур?
        Охранники у входа в отель «Сафир», узнав машину Насера, подняли шлагбаум и пропустили нас на территорию. С хрустом притормозив на гравиевой дорожке, Насер сказал:
        - Значит, так, Эд: завтра мы с Азизом приходим в десять утра. Мы с тобой расшифруем магнитофонные записи. Азиз принесет фотографии. Отличный материал будет. Олив обрадуется.
        - Ладно, увидимся завтра в десять.
        Не выходя из машины, я вручил Насеру конверт с полученными в «Подзорной трубе» долларами в качестве гонорара за проделанную сегодня работу. Мы обменялись рукопожатиями, Азиз вылез и выпустил меня из салона через свою дверцу. «Королла» отъехала на несколько ярдов и остановились. Я решил, что опять двигатель взбрыкнул, но Насер открыл окно и чем-то помахал мне:
        - Эд, держи!
        Я подошел, и он сунул мне свой диктофон.
        - Зачем? Ты же завтра приедешь.
        Насер поморщился:
        - У тебя безопаснее. Там много хороших записей.
        Он вывел машину на кольцевую развязку и двинулся к КПП. Я поднялся на крыльцо отеля, глядя на черные прямоугольники окон. Даже если есть электричество, постояльцев просили не включать свет в темное время суток, чтобы не привлекать внимания снайперов. У окованных металлом дверей меня встретил Тарик, сотрудник службы безопасности, вооруженный снайперской винтовкой Драгунова.
        - Как твое ничего, Эд?  - Тарик любил практиковаться в разговорном английском.
        - Не могу пожаловаться, Тарик. А у вас сегодня тихо?
        - Да, тихо. Слава Аллаху.
        - Биг-Мак вернулся?
        - Да, да. Клиент уже в баре.
        Я щедро вознаграждал Тарика и его коллег за то, чтобы они весьма туманно отвечали на любые вопросы посторонних, касающиеся меня, и своевременно сообщали мне о проявленном интересе. Вполне возможно, что Тарик взимал мзду с обеих сторон, но покамест памятовал о курице, несущей золотые яйца. Миновав стеклянные двери, я оказался в круглом вестибюле, где на конторке консьержа светилась тусклая лампочка. Под потолком висела громадная люстра, которую никогда не включали, и ее окутывал толстый слой паутины. Глядя на люстру, я всякий раз представлял, как она с грохотом падает на пол. Мистер Куфаджи, управляющий гостиницей, помогал какому-то парню грузить в прицеп грузовика автомобильные аккумуляторы. Каждое утро отслужившие свое аккумуляторы меняли на заряженные, как в моем детстве молочники обменивали пустые бутылки на полные. Аккумуляторами пользовались постояльцы для подзарядки лэптопов и мобильников.
        - Добрый вечер, мистер Брубек,  - сказал управляющий, утирая взмокший лоб носовым платком.  - Вам нужен ключ.
        - Добрый вечер, мистер Куфаджи.  - Я подождал, пока он достанет из шкафчика ключ.  - Мне бы еще аккумулятор.
        - Конечно! Когда мой помощник вернется, я пошлю его к вам наверх.
        - Буду очень вам благодарен.  - Мы с ним строго блюли традиционные правила приличия, несмотря на то что Багдад стал сущим адом, а некогда пятизвездочная гостиница «Сафир» превратилась в некое подобие кемпинга.
        - Ага, так я и думал, что слышу твой сладкозвучный голосок.  - Биг-Мак с гондурасской сигарой в руке появился в дверях полутемного бара, служившего общей гостиной, местом обмена сплетнями и слухами, а также биржей всевозможных услуг.  - Как по-твоему, который сейчас час?
        - Я пришел позже тебя, а значит, за пиво сегодня платишь ты.
        - Нет, по нашему уговору за пиво платит тот, кто придет последним!
        - Это бесстыдная ложь, мистер Маккензи, и вам это прекрасно известно.
        - Между прочим, бесстыдная ложь подстегивает войны и дает работу голодным репортерам. Ну как там в Фаллудже?
        - За кордон не прорваться. А как ваша дневная прогулка?
        - Пустая трата времени.  - Биг-Мак с наслаждением втянул сигарный дым в легкие.  - Приехали в Кемп-Виктори, а там нам заявили, что военные действия активизировались, то есть морпехам некогда охранять наши толстые жопы. В общем, офицеры по связи с прессой скормили нам очередную порцию дерьма, а потом втиснули нас в транспортную колонну снабжения и отправили обратно в Багдад. К счастью, не в ту, которую подорвали инсургенты. А у тебя что?
        - У меня получше. Мобильный госпиталь для беженцев из Фаллуджи и сбитый вертолет «Кайова». Азиз успел сделать пару снимков, а потом твой соотечественник в полном боевом снаряжении очень вежливо попросил нас убраться нафиг.
        - Неплохо, но…  - Биг-Мак подошел ближе и понизил голос, хотя мистер Куфаджи давно уже ушел,  - один из «хорошо информированных источников» Винсента Агриппы двадцать минут назад прислал ему эсэмэску об «одностороннем прекращении огня», которое якобы вступает в силу с завтрашнего числа.
        В это верилось с трудом.
        - Мак, боевики не отдадут Фаллуджу! Возможно, перегруппируются, но…
        - Нет, речь не о них. Морпехи отходят.
        - Ничего себе! Откуда такие сведения? Из офиса генерала Санчеса?
        - Не-а. Командование обосрется от злости, мол, если хочешь брать Вену, бери долбаную Вену и все такое.
        - А кто тогда всю эту кашу заварил? Бремер, что ли?
        - Дружище, наш великий посланник не сварит собственных яиц в джакузи, полном кипящей лавы.
        - Тогда сдаюсь. Не подскажешь, в чем там дело?
        - Если заплатишь за пиво, то я, так и быть, предложу целых три подсказки.  - Биг-Мак секунд на пять перестал втягивать в себя сигарный дым и сообщил:  - Цэ, эр и у. Прямой приказ из конторы Дика Чейни.
        - У Винсента Агриппы есть источник в ЦРУ? Он же француз! Лягушатник, сторонник капитуляции!
        - У Винсента Агриппы есть источники информации даже в схроне самого Господа Бога. Чейни боится, что Фаллуджа расколет Коалицию доброй воли - хотя ее и коалицией-то не назовешь, да и доброй воли там не заметно. Вот так-то. Давай приводи себя в порядок и спускайся к нам на ужин. Догадайся, что у нас в меню?
        - М-м-м… Курица с рисом?  - В официальном меню гостиницы «Сафир» числилось полсотни блюд, но подавали всегда только курицу с рисом.
        - Да ты прямо телепат!
        - Я мигом, только неглиже накину.
        - Ага, и снова продинамишь, кокетка!
        Биг-Мак вернулся в бар, а я поднялся на второй этаж - лифты не работали с 2001 года,  - потом на третий и на четвертый. За окном моего номера виднелся черный, как нефть, Тигр, в «зеленой зоне» сияющий огнями, будто Диснейленд в какой-нибудь антиутопии. Я вспомнил роман Балларда «Высотка», где современный лондонский небоскреб представляет собой как бы вертикальный срез развития цивилизации, которая в итоге сбрасывает с себя шелуху роскошных одежд, обнажая свою суть - примитивное насилие. Какой-то вертолет приземлился за Дворцом Республики, где только сегодня утром Майк Климт рассказывал о позитивных сдвигах в Фаллудже и вообще повсеместно в Ираке. Что думают сами иракцы, когда видят этот сияющий анклав изобилия в самом сердце столицы? Я-то знаю, потому что Насер, мистер Куфаджи и многие другие мне об этом рассказывали. Иракцы думают, что хорошо освещенная, имеющая значительный военный контингент и хорошо охраняемая «зеленая зона»  - это доказательство того, что у американцев есть волшебная палочка, которой стоит только взмахнуть - и порядок в иракских городах тут же будет восстановлен, но царящая в
стране анархия служит плотной дымовой завесой, и под ее прикрытием американцы могут невозбранно качать иракскую нефть. Иракцы, конечно, заблуждаются, но их представления не более абсурдны, чем представления восьмидесяти одного процента американцев, которые верят в ангелов. Рядом послышалось «мяу», и из сумрака появился лунно-серый кот. Я нагнулся к нему поздороваться, и только поэтому мне не снесло череп, как верхушку с вареного яйца, когда взрывом выбило окна западного фасада гостиницы «Сафир», и темные коридоры заполнила взрывная волна, и уши заполнил гулкий рев, и пространство между атомами заполнил атональный аккорд разрушения.
        Глотаю очередную таблетку ибупрофена и со вздохом гляжу на экран лэптопа. Репортаж о взрыве я писал на пути из Стамбула, в самолете, когда кишки еще крутило и отчаянно хотелось спать, что, разумеется, заметно: документальное повествование, смахивающие на беллетристику,  - это ни то ни се. В одиннадцать утра по североамериканскому восточному времени ожидается заявление Рамсфелда по Ираку, но до него еще минут пятьдесят. Включаю телевизор, нахожу канал Си-эн-эн, убираю звук - какой-то репортер из Белого дома излагает предположения «источника, близкого к Министерству обороны» насчет грядущего выступления Рамсфелда. Ифа в своей кроватке зевает и откладывает альманах «Спасение диких животных» за 2004 год.
        - Пап, включи мне «Дору-путешественницу».
        - Нет, малышка. Мне нужно кое-что проверить для работы.
        - А этот большой белый дом у бандита?
        - Нет, это настоящий Белый дом. В Вашингтоне.
        - А почему он белый? В нем живут только белые люди?
        - Э-э… Да.  - Я выключил телевизор.  - Пора спать, Ифа.
        - А номер дедушки Дейва и бабушки Кэт прямо над нами?
        Надо бы почитать ей перед сном - Холли всегда ей читает,  - но мне не терпится дописать статью.
        - Да, они этажом выше, но не прямо над нами.
        За окном кричат чайки. Тюлевая занавеска легонько покачивается. Ифа затихает.
        - Пап, а давай сходим к Дуайту Сильвервинду, когда я проснусь?
        - Так, прекращаем разговоры. Закрывай глазки и засыпай.
        - Ты сказал маме, что тоже будешь спать.
        - Да, сейчас лягу. Только ты засыпай первая, потому что мне еще нужно закончить статью и до вечера отправить ее по электронной почте в Нью-Йорк.  - А потом признаться Холли и Ифе, что в четверг я не попаду на спектакль «Волшебник из страны Оз».
        - Зачем?
        - Как ты думаешь, откуда берутся деньги на еду, одежду и книжки про спасение диких животных?
        - Из твоего кармана. И из маминого.
        - А как они туда попадают?
        - От Денежной феи.
        - Ну, тогда я и есть Денежная фея.
        - Мама тоже зарабатывает деньги на своей работе.
        - Верно, но Лондон - очень дорогой город, так что зарабатывать приходится нам обоим.
        Я все размышляю, чем бы заменить чересчур образное «пространство между атомами», как вдруг пикает сигнал электронной почты. Подтверждение из «Эр-Франс»; я снова возвращаюсь к статье, но варианта замены вспомнить не могу.
        - А почему Лондон - дорогой город, пап?
        - Ифа, прекрати! Мне надо еще немножко поработать. Закрой глазки.
        - Ладно.
        Она презрительно фыркает, укладывается и притворно храпит, как телепузик. Это ужасно раздражает, но я не могу придумать, как бы ее заткнуть и при этом не довести до слез. Лучше выждать.

«Первой мыслью было,  - печатаю я,  - „Я жив“. Второй…»
        - Пап, а можно, я сама схожу к Дуайту Сильвервинду?
        Главное - не сорваться.
        - Нет. Тебе всего шесть, Ифа.
        - Но я же знаю дорогу! Выйти из отеля, перейти по «зебре» улицу, потом сразу по пирсу - и все.
        Ну просто мини-Холли!
        - Будущее создаем мы сами, а не какой-то странный тип с выдуманным именем. А теперь, прошу тебя, дай мне поработать.
        Она обнимает игрушечного песца. Я возвращаюсь к статье: «Моей первой мыслью было: „Я жив!“ А второй - „Ни в коем случае не вставай. Если обстреливают из гранатомета, то взрывы могут повториться“. Третьей…»
        - Пап, а ты разве не хочешь узнать, что с тобой случится в будущем?
        Несколько секунд я выдерживаю напряженное молчание.
        - Нет.
        - Почему?
        - Потому что…
        Вспоминаю загадочный Сценарий двоюродной бабушки Эйлиш, семью Насера, майора Хакенсака, жаркий летний день в 1984 году, узкую тропку в устье Темзы, себя на велосипеде, девушку в футболке с надписью «Quadrophenia» и в джинсах, таких же черных, как ее коротко остриженные волосы, спящую на галечном пляже, положив голову на спортивную сумку, внутренний голос, твердящий: «Проезжай, не останавливайся…» Но я все-таки остановился. Закрываю лэптоп, подхожу к кроватке Ифы, сбрасываю с ног туфли, ложусь рядом с дочкой.
        - А если бы я узнал, что со мной, или, еще хуже, с мамой, или с тобой должно случиться что-то плохое, но не мог бы этого изменить? Нет уж, лучше ничего не знать заранее и просто… наслаждаться каждым солнечным деньком.
        Ифа серьезно глядит на меня огромными глазами:
        - А если бы ты мог это изменить?
        Я собираю волосы у нее на макушке в некое подобие самурайского пучка.
        - А если все-таки не мог бы, маленькая мисс Ананас?
        - Эй, я никакой не…  - она сладко зевает,  - ананас!  - Я тоже невольно зеваю, и она смеется:  - Ага! Я и тебя заразила зевотой.
        - Ну, тогда я тоже с тобой вздремну.
        Это весьма кстати: Ифа часик поспит, а я минут через двадцать встану, послушаю последнее опровержение Рамсфелда, допишу статью и придумаю, как сказать Холли и Трусливому Льву, что в среду я должен быть в Каире.
        - Спи, малышка, сладких снов,  - повторяю я любимую присказку Холли,  - не корми во сне клопов.
        - Эд! Эд!
        Мне снится, что Холли будит меня в гостиничном номере и глаза у нее ужасно испуганные, как у лошади, которую ведут на убой. Холли почему-то повторяет «Где Ифа?», но ведь Ифа здесь, спит у меня под боком. С силой тяжести что-то не так, ноги и руки слишком легкие, не слушаются, и я пытаюсь спросить: «В чем дело?», но Холли похожа на какую-то ненастоящую Холли.
        - Эд, где Ифа?
        - Здесь.  - Я приподнимаю одеяло.
        Под ним лежит игрушечный песец.
        Разряд в двадцать тысяч вольт возвращает меня к действительности.
        Так, только без паники.
        - В туалете.
        - Я только что проверила! Эд! Где она?
        - Ифа? Выходи! Ифа, это уже не смешно!
        Я встаю; под ногой скользит альманах «Спасение диких животных» за 2004 год, упавший на пол. Заглядываю в шкафы; в узкую, дюйма два, щель под кроватью; в туалет; в душевую кабинку. Мои кости превращаются в мягкий пластилин. Дочери нет.
        - Она была здесь. Мы с ней уснули, буквально минуту назад.
        Смотрю на часы в панели телевизора: 16:20! Охренеть! Бросаюсь к окну, будто… будто надеюсь увидеть ее внизу, среди воскресной толпы на набережной. Большим пальцем ноги ударяюсь обо что-то, боль высверливает дыру в памяти: Ифа спрашивала, где номер Дейва и Кэт, а потом - почему ей нельзя одной сходить к Дуайту Сильвервинду. Ищу сандалии Ифы. Их нет. Холли что-то говорит, но я напрочь забыл родной язык, слышу только невразумительный набор гласных и согласных; она умолкает, ждет ответа.
        - Наверное, она пошла искать тебя или дедушку с бабушкой… Или… или все-таки сбежала на пирс, к прорицателю. Сходи в номер к родителям и попроси дежурного у стойки регистрации ни в коем случае не выпускать из гостиницы шестилетнюю девочку в… в…  - ох, да во что же она одета?  - в майке с зеброй. А я проверю на пирсе.
        Вбиваю ноги в туфли, бросаюсь к выходу из комнаты, а Холли кричит вслед: «Телефон взял?» Проверяю, отвечаю: «Да!»  - и опрометью бросаюсь по коридору к лифтам, где у огромного бронзового горшка с аспидистрой доисторических размеров стоят две старушки в цветастых платьях, будто сошедшие со страниц Агаты Кристи, тычу кнопку «вниз», но лифт не приходит, и я снова жму и жму на кнопку, чертыхаясь себе под нос, и старушки гневно глядят на меня, и тут наконец приходит лифт, двери открываются, и Дарт Вейдер, воздев световой меч, спрашивает с белфастским выговором: «Вам наверх?», и я, как пинком по яйцам сраженный мыслью об Ифе на гостиничной крыше, киваю и вхожу. Одна из мисс Марпл говорит: «Нам, вообще-то, вниз, но ваш наряд просто очарователен!» Тьфу ты, о чем это я? Глупости какие, выход на крышу наверняка заперт по правилам техники безопасности. Ифа на пирсе. Выскакиваю из лифта, бьюсь щиколоткой в смыкающиеся двери, они снова распахиваются, и Дарт Вейдер говорит: «Думать надо, приятель». На лестницу. Бросаюсь по стрелке с надписью «ВЫХОД» к следующему указателю, затем к следующему и к следующему…
Ковер заглушает шаги. Впереди две старушки садятся в лифт, я кричу: «ПОДОЖДИТЕ! ДЕРЖИТЕ ДВЕРЬ!»  - и прыгаю, как Майкл Джордан, наступаю на свои же шнурки и проезжаю на пузе ярдов десять, обдирая кадык о ковер, а двери лифта с урчанием захлопываются, и ни одна из Агат Кристи их не придерживает, не могут или не хотят, суки, и я колочу по кнопке вызова большим пальцем, но долбаный лифт уезжает, а моя доверчивая невинная девочка шаг за шагом приближается к будке с запирающейся дверью, где сидит сомнительный тип, у которого под мерлинской мантией наверняка нет подштанников. Завязываю шнурки, на шаг отступаю от лифта, кабина останавливается на седьмом этаже, лет через десять спускается на шестой, стоит там еще десятилетие, а из горла уже рвется отчаянный вопль, и тут я замечаю за аспидистрой стеклянную дверь, ведущую на лестницу. Черт побери! Срываюсь вниз по гулкой лестнице, прямо как герой боевика, только колени подгибаются, да и вообще, какой герой боевика клюет носом, присматривая за родной дочерью, за любимой, единственной, очаровательной, смешной, идеальной и такой беззащитной девочкой? Несусь вниз,
с этажа на этаж, эдакое «Путешествие к центру Земли», запах краски усиливается, маляр на стремянке - «Эй, полегче, приятель, мозги отшибешь!»  - подбегаю к двери с надписью «ЗАПАСНОЙ ВЫХОД» и крошечным замызганным оконцем, за которым виднеется подземная разгрузочная площадка; значит, это задний двор гостиницы, а не парадный вход, и проклятая дверь заперта, какого черта я не дождался долбаного лифта? Вихрем проношусь по служебному коридору, торможу у надписи «ЦОКОЛЬНЫЙ ЭТАЖ», и откуда-то возникает мучительная уверенность, что я в лабиринте не поворотов и дверей, а приоритетов и решений, по которому я блуждаю не пару минут, а целую вечность, потому что много лет назад свернул куда-то не туда, и теперь не могу вернуться, и упираюсь в дверь с надписью «ВЫХОД», и поворачиваю ручку, тяну, но дверь не открывается, потому что ее надо толкнуть, и я толкаю…
        Что это? Выставочный зал невероятной величины и ширины и высоты, и я не понимаю, как отель «Маритайм» вмещает в себя это необъятное пространство, наверняка уходящее под фундаменты соседних домов и под набережную и, возможно, даже под Ла-Манш. Там по бульварам между рядами ларьков и киосков бродят тысячи людей и толпа шумит, как океан. Некоторые в обычной одежде, но большинство в маскарадных костюмах: Супермены, Бэтмены, Хранители; Докторы Споки, Докторы Кто и Докторы Зло; троица Си-Три-Пи-О, пара клингонов, ящероподобный силурианин; вереница молоденьких китаянок, наряженных Гарри Поттерами, бородатая Женщина-кошка, теребящая лямку лифчика, стая горилл из «Планеты обезьян»; целый выводок агентов Смитов из «Матрицы», ходячий Тардис, измочаленный Шварценеггер с остатками эндоскелета Т-800; болтовня, смех, бурные дебаты. Может быть, Ифа попала в это сборище чудаков, гиков и фантазеров? Как ей отсюда выбраться? Как мне отсюда выбраться? А, вон через те большие двери на дальнем конце зала, где висит растяжка «ФЕСТИВАЛЬ ПЛАНЕТА БРАЙТОН 2004». Я спешу туда, проталкиваюсь сквозь медленный поток фанатов,
разглядывающих мангу, триблов, футболки с надписью «СТАРТРЕКОВЦЫ ВСТАВЛЯЮТ В ТУРБОДВИГАТЕЛИ», пластмассовые модели звездолета «Энтерпрайз» и отлитые в металле звездные крейсеры «Галактика»; пробегаю мимо Далека, декламирующего: «Красотка, парень и монах - все после смерти только прах»; огибаю Человека-невидимку, проскальзываю за спиной у Минга Беспощадного, протискиваюсь между урук-хаями и окончательно сбиваюсь с пути: теряю выход, теряю Ифу, теряю мой север, мой юг, мой запад, мой восток и в отчаянии обращаюсь к Йоде, и он отвечает: «Вот там, у сортиров, приятель»  - и тычет пальцем, и я наконец попадаю в гостиничный вестибюль, прохожу между каким-то юным корреспондентом и Судьей Дреддом…
        Выскакиваю на улицу…

…в пропахший солеными чипсами день, лавирую между машинами, бегу к набережной. Гудят клаксоны, но сегодня мне не до правил дорожного движения. Хорошая погода превращает набережную в адскую версию игры «Где Уолли?», там прогуливается счастливое человечество, семьи, не терявшие шестилетних девочек по рассеянности, по недосмотру, и я готов продать душу с потрохами, лишь бы вернуться на час назад в наш номер, не досадовать на Ифу, а сказать ей: «Прости, я был не в духе, извини, мы обязательно сходим к твоему мистеру Сильвервинду», и если бы Ифа была со мной, я отдал бы этому прощелыге-волшебнику свою банковскую карту и подтирал бы ему жопу целый год и один день. Или забежать на час вперед, когда Ифа отыщется живой и невредимой, то я первым делом позвонил бы Олив Сан и сказал: «Извини, но интервью у Дюфресне пусть берет Хари. Или Джен». Боже мой, Господи! Сделай так, чтобы Ифа сейчас выбежала из толпы и прыгнула ко мне на руки! Сделай так, чтобы ни один гнусный тип не затащил ее в свою поганую машину… Нет-нет, об этом даже думать не смей! На пирс и с пирса течет, волнуясь, людская река; я бросаюсь против
течения, но тут же замедляю ход, чтобы ни в коем случае не пропустить Ифу, вдруг она идет обратно, ищет папу в толпе. Надо внимательно вглядываться в лица, смотреть в оба, искать Ифу, не думать ни о газетных заголовках «ИСЧЕЗНОВЕНИЕ ДОЧЕРИ ВОЕННОГО КОРРЕСПОНДЕНТА», ни о слезных призывах с телевизионных экранов, ни о заявлениях адвоката Сайксов, тех самых Сайксов, которые уже однажды пережили подобный кошмар,  - «ТРАГЕДИЯ ВНОВЬ ОБРУШИЛАСЬ НА СЕМЬЮ ДЖЕКО САЙКСА»; о неделях в 1984 году, когда «Капитан Марло» закрыли «по семейным обстоятельствам», как гласило объявление на запертой двери, а в газетах пару раз появлялись сообщения о том, что видели мальчика, похожего на Джеко, но каждый раз это оказывался не он; а Кэт говорила: «Прости, Эд, она никого не хочет видеть»; и в итоге я так и не отправился путешествовать по Европе с абонементом «Интеррейл», а все лето проработал в магазине садовых принадлежностей у кольцевой развязки на шоссе А2. Я считал, что тоже виноват в случившемся: ведь если бы тем субботним вечером я уговорил Холли вернуться домой, а не взломал замок на церковных дверях, может быть, Джеко
и не пропал бы; но Холли мне очень нравилась, и я тогда на что-то надеялся; тут у меня звонит телефон - Господи, спаси и сохрани; это Холли, твердая, как кремень, и я молюсь про себя, Господи, сделай так, чтобы это были хорошие новости, и спрашиваю:
        - Что слышно?
        - Ничего. Мама и папа ее не видели. А у тебя что?
        - Ищу ее на пирсе.
        - Я предупредила управляющего, он сделал объявление по гостиничной системе оповещения. Брендан сидит в вестибюле и следит за дверью. Говорят, что полицейские еще не скоро приедут, но Рут от них не отстанет.
        - Я позвоню, как только доберусь до прорицателя.
        - Ладно.
        Конец связи. Я уже возле пассажа - смотри смотри смотри смотри смотри! Черноволосая девочка в майке с зеброй и в зеленых легинсах вбегает в распахнутые двери. Господи, это же она, это точно, и отчаянная надежда гранатой взрывается в груди, и я кричу:
        - Ифа!
        Люди оглядываются, озираются, не могут понять, кто это орет как сумасшедший, но Ифа даже не оборачивается.
        Проталкиваюсь между загорелыми плечами, рожками мороженого и пластиковыми стаканами ледяного «Слаш-паппис».
        В полутьме все чувства путаются.
        - Ифа!
        Гоночные машины визжат, как циркулярные пилы, та-та-та-та-та, стрекочут очереди лазерных бластеров двадцать второго века, с раскатистым грохотом обрушиваются взорванные здания и…
        Вот же она! Ифа! Слава Тебе, Господи, благодарю Тебя, спасибо… Она во все глаза глядит, как девочка постарше, с браслетами на запястьях, в обрезанном топе, отплясывает на игровой платформе «Дэнс-дэнс-революшн», и я бросаюсь туда, падаю на колени:
        - Ифа, деточка, больше так не делай! Мы с мамой чуть инфаркт не получили. Пойдем.  - Я беру ее за руку.  - Ифа, пойдем домой.
        Ифа поворачивается ко мне, но у нее совсем не те глаза, и не тот нос, и не то лицо, и меня оттаскивает чья-то крепкая рука, мужчина лет пятидесяти в жуткой полиакриловой рубашке.
        - Какого хрена ты цепляешься к моей дочери?
        Так, плохи мои дела. Очень и очень плохи.
        - Я… я… я думал, это моя дочь, я ее потерял, она была… Она… она…
        Он готов разорвать меня на мелкие кусочки:
        - Это не она! А ты поосторожнее, приятель, а то всякое можно подумать, мало ли. Ну, просек? То-то же.
        - Извините, я… я…
        Вылетаю из пассажа на солнце, точно Иона, исторгнутый из темного вонючего чрева кита.
        Вот оно, наказание за Азиза и Насера.
        Теперь вся надежда только на Дуайта Сильвервинда. До него шестьдесят секунд ходу.
        Он ее не тронет. Не посмеет. Здесь все на виду.
        Может быть, он велел ей дожидаться папы?
        И Ифа сидит там, считает все это шуткой.
        А знает ли она номер мобильника Холли? Не уверен.
        Мимо киоска с бургерами; мимо затянутого сеткой балагана с мини-баскетболом.
        Мимо гигантского плюшевого медведя, в котором истекает п?том какой-то тип.
        Девочка смотрит на убаюкивающее море…
        Лавка Дуайта Сильвервинда приближается скачками, брайтонский пирс раскачивается, ребра сжимает, какая-то женщина сидит над вязаньем у входа в «святилище»; на двери табличка с надписью: «НЕ БЕСПОКОИТЬ. ИДЕТ СЕАНС». Врываюсь в темное логово, вижу стол, два кресла, три свечи, курильницу с благовониями, карты Таро, удивленного Дуайта Сильвервинда и какую-то негритянку в нейлоновом спортивном костюме - и никакой Ифы. Ифы нет.
        - Эй, мы еще не закончили,  - говорит посетительница.
        - Моя дочь здесь была?  - спрашиваю я Сильвервинда.
        Негритянка встает:
        - Кто вам дал право сюда врываться?!
        Сильвервинд недоуменно морщит лоб:
        - А, помню. Отец Ифы.
        - Она сбежала. Из гостиницы. Мы остановились в «Маритайме». Я… я думал, она…  - Они смотрят на меня как на сумасшедшего; меня мутит.  - Она хотела сюда прийти.
        - Я вам сочувствую, мистер Брубек,  - скорбно, будто о покойнике, произносит Дуайт Сильвервинд,  - но мы ее не видели.
        Я хватаюсь за голову, чтобы она не разорвалась, пол кренится туда-сюда под углом в сорок пять градусов, но, к счастью, негритянка подхватывает меня и усаживает в кресло, иначе я бы проломил череп об пол.
        - А теперь давайте по порядку,  - говорит она с бирмингемским акцентом.  - Значит, пропала девочка, так?
        - Да,  - отвечаю я жалким голосом.  - Пропала.
        Строго, серьезно она продолжает:
        - Имя и возраст?
        Пропала.
        - Эдмунд Брубек, тридцать пять лет…
        - Нет, Эдмунд. Назовите имя и возраст ребенка.
        - Ах да. Ифа Брубек. Ей шесть. Всего шесть!
        - Понятно. А во что Ифа одета?
        - В майку с зеброй. Сандалии.
        - Так, сейчас главное - быстро отреагировать, поэтому я вызову охрану пирса и попрошу дежурных начать поиски вашей дочери. А вы напишите вот здесь свой номер телефона.  - Она подает мне ручку и визитную карточку, и я корябаю на ней номер.  - Дуайт, вы вместе с Эдом идите на пирс, прочесывайте толпу. Я останусь здесь. Если на пирсе вы ее не обнаружите, возвращайтесь в «Маритайм», и там мы снова все обсудим. Эд, если Ифа здесь объявится, я сразу же вам позвоню. А теперь идите. Ну идите же!
        Мой телефон снова звонит; Холли с вопросом:
        - Она там?
        По моей заминке все и так ясно.
        - Нет.
        - Понятно. Шерон рассылает эсэмэски всем приехавшим на свадьбу гостям, чтобы осмотрели весь отель. Двигай обратно. Я буду в вестибюле, с Бренданом.
        - Ладно: я сейчас вер…  - Но Холли кладет трубку.
        Из увеселительного парка доносится веселая музыка. Может быть, Ифа там?
        - Детей младше десяти лет без сопровождения туда не пропустят,  - поясняет Дуайт Сильвервинд в расшитом стразами жилете.  - Давайте-ка поищем на пирсе. И не волнуйтесь, на мисс Николс…  - он кивает на свое «святилище»,  - можно положиться. Она из дорожной полиции.
        - А как же вы…  - Я машу рукой в сторону его будки.  - Вы же работаете.
        - Сегодня утром ваша дочь хотела со мной повидаться, и не без причины.
        Мы с ним идем по пирсу в обратную сторону, всматриваемся в каждое лицо, заглядываем в галерею игровых автоматов. Все впустую. В самом начале, а может, и в конце пирса я слабо благодарю Дуайта Сильвервинда за помощь, а он говорит:
        - Нет, по Сценарию я должен остаться с вами до конца.
        - По какому сценарию?  - спрашиваю я, но мы уже переходим улицу и попадаем в прохладный вестибюль «Маритайма», а в своих безумных метаниях по пирсу я отыскал только этого морщинистого друида в карнавальном прикиде, который, впрочем, не особо выделяется среди фантастически наряженных участников конвента.
        Стойка регистрации превращена в оперативный штаб. Встревоженный управляющий плечом прижимает к уху телефон, а со всех сторон толпятся Сайксы и Уэбберы, дружно смотрят на меня, дерьмового папашу, который виноват в этом кошмаре: Шерон и Питер, Рут и Брендан, Дейв и Кэт, даже Полин и Остин.
        - На пирсе ее нет,  - докладываю я, хотя это и так понятно.
        - Аманда наверху, в вашем номере,  - говорит Рут,  - на случай, если Ифа туда вернется.
        - Не волнуйся,  - говорит Полин,  - она наверняка объявится с минуты на минуту.
        Остин, согласно кивая, добавляет, что Ли с друзьями отправился на пляж, проверить, не вздумала ли Ифа побродить босиком по берегу. Дейва и Кэт как будто ускоренно состарили, а Холли даже не замечает моего возвращения.
        Управляющий обращается к ней:
        - Не поговорите ли вы с представителем полиции, миссис Брубек?
        Холли берет трубку:
        - Здравствуйте… Да. Моя дочь… Да-да, я знаю, что это случилось менее часа назад, но ей всего шесть лет, и я хочу, чтобы вы прямо сейчас объявили розыск… В таком случае сделайте исключение… Нет, это вы послушайте: мой муж - журналист центральной газеты, и если Ифу не отыщут в целости и сохранности, то вы очень и очень пожалеете, если прямо сейчас не поднимете всех на ноги… Спасибо. Да, шесть лет… Темные волосы до плеч… Майка с зеброй… Нет, не полосатая, просто майка с изображенной на ней зеброй… Розовые штанишки. Сандалии… Не знаю, погодите минутку…  - Холли смотрит на меня, лицо покрывает пепельная бледность.  - А ее резинки-скранчи в номере тоже не было?
        Я тупо смотрю на нее. Чего не было?
        - Ну, такой серебристой штуки с блестками, которой она собирает волосы в хвост.
        Не знаю. Не знаю. Не знаю. Холли, не отвечая полицейскому, вдруг резко запрокидывает голову назад, под каким-то странным углом, а лицо принимает отсутствующее выражение. Что с ней происходит? Однажды я видел, как у моего коллеги-диабетика случился приступ гипогликемии, и у Холли сейчас похожие симптомы.
        - Скорей! Держи ее!  - кричит Шерон, и я бросаюсь к Холли, но ее подхватывают Брендан и Кэт, не дают упасть.
        - Несите ее сюда,  - говорит управляющий, и Холли не то ведут, не то несут в кабинет.
        Она дышит тяжело, яростно, вдох - выдох, вдох - выдох, и Кэт, которая в молодости окончила курсы медсестер в Корке, говорит:
        - Отойдите! Не путайтесь под ногами!  - и с помощью Брендана укладывает Холли на диван.  - Дыши ровнее, деточка,  - приговаривает Кэт.  - Медленно, спокойно, я тебя очень прошу…
        Мне надо быть рядом с Холли, но вокруг нее толпятся Сайксы, в кабинете тесно, и, в конце концов, я сам во всем виноват. Вижу глаза Холли, ее зрачки, суженные до крошечных точек… Полин Уэббер вдруг громко произносит: «Что это у нее с глазами?»  - спина Питера закрывает обзор - лицо Холли искажает судорога - Дейв говорит: «Кэт, может, вызвать врача?»  - лицо Холли замыкается, мертвеет, будто она без сознания - Брендан спрашивает: «Мам, это приступ?»  - Кэт шепчет: «У нее пульс слишком частит»  - управляющий заявляет: «Я вызываю неотложку»  - а губы Холли шевелятся, и она невнятно бормочет слово: «Десять…»  - неразборчиво, как говорят глухие от рождения, хрипло и медленно, подчеркнуто растягивая слоги, будто магнитофонная запись, поставленная не на ту скорость.
        Кэт вопросительно смотрит на Дейва; тот пожимает плечами:
        - Десять чего, Холли?
        - Она еще что-то говорит, Кэт,  - добавляет Рут.
        Холли начинает второе слово: «П-п-й-ат-т-т…»
        Питер Уэббер шепчет:
        - А на каком это языке?
        - Холли, деточка моя, о чем ты?  - спрашивает Дейв.  - Что ты хочешь сказать?
        Холли бьет легкая дрожь, и голос тоже дрожит: «…на-дддца-а-ть…»
        Мне бы самое время вмешаться, взять ситуацию под контроль, в конце концов, я гражданский муж Холли; правда, в таком состоянии я никогда ее не видел, да и никого другого тоже.
        Питер высказывает догадку:
        - Десять пятнадцать?
        Дейв спрашивает у дочери:
        - Детка, что случится в десять часов пятнадцать минут?
        - Она бредит,  - говорит Брендан.  - У нее приступ.
        Подвеска с лабиринтом Джеко соскальзывает с края дивана и висит, раскачиваясь. Холли ощупывает голову, морщится от боли, но с глазами у нее все в порядке; она удивленно моргает, оглядывает встревоженные лица родных:
        - О господи! Я что, упала в обморок?
        Никто не знает, что ей ответить.
        - Типа того,  - говорит Шерон.  - Нет-нет, не вставай.
        - Ты помнишь, что ты сказала?  - спрашивает Кэт.
        - Нет. Какая разница, все равно Ифа… А, какие-то числа.
        - Или время,  - говорит Шерон.  - Десять пятнадцать.
        - Мне уже полегчало. А что произойдет в десять пятнадцать?
        - Если ты этого не знаешь,  - говорит Брендан,  - то мы тем более.
        - Все это Ифе не поможет. Вы побеседовали с полицией?
        - Мы испугались, что у тебя сердечный приступ,  - говорит Кэт.
        - Нет, ма, сердце у меня в полном порядке. А где управляющий?
        - Здесь,  - откликается тот.
        - Соедините меня с полицейским участком, пожалуйста, а то они так и будут тянуть время, если им хвосты не накрутить.
        Холли встает, делает шаг к двери, и мы дружно расступаемся. Я отхожу за стойку администратора и слышу чей-то голос:
        - Эдмунд!
        Дуайт Сильвервинд, о котором я совершенно позабыл.
        - Просто Эд.
        - Это послание. От Сценария.
        - Что-что?
        - Послание.
        - Какое послание?
        - Десять пятнадцать. Это знак. Намек. Это исходит не от Холли.
        - Но она же сама это сказала!
        - Эд, а Холли, случайно, не экстрасенс?
        Я не в силах скрыть раздражения:
        - Нет, она…  - А, «радиолюди»!  - Понимаете, в детстве у нее… Она… Может быть.
        Оплывшее, как кора старого дуба, лицо Дуайта Сильвервинда собирается в морщины.
        - Видите ли, по большей части я обсуждаю с клиентами возможное будущее, а не предсказываю его. Людям необходимо озвучивать свои страхи и надежды в доверительной обстановке, и я оказываю эту услугу. Но изредка я способен распознать истинные предсказания. Вот как «десять пятнадцать» у Холли. Это что-то значит.
        Псевдо-Гэндальф, моя головная боль, кружащий пирс, Эйлиш… Любая машина может в любой момент взорваться… Ифа пропала, испугалась, ей заклеили рот… Нет, не смей, не думай…
        - Поразмыслите, Эд. Эти цифры не случайны.
        - Возможно. Но я… я не умею разгадывать шифры.
        - Нет-нет… это не шифр. Сценарий - это не сложная формула. Ответ лежит на поверхности, но так близко, что его не сразу видишь.
        Надо искать Ифу, а не обсуждать метафизические проблемы.
        - Послушайте, я…
        Дуайт Сильвервинд стоит у стойки с ключами от номеров. Настоящие ключи в наше время - ностальгический пережиток аналоговой эпохи, ведь в английских и американских гостиницах - не в иракских - ключами служат пластиковые карты с магнитной полоской. А здесь - шкафчик с гнездами, на которых красуются бронзовые таблички с выгравированным номером комнаты, и к каждому ключу прикреплен соответствующий ярлычок. В шести дюймах от головы Дуайта Сильвервинда и чуть левее находится гнездо с табличкой «1015». 1015! Ключ от номера на месте.
        Это просто совпадение, а никакой не «знак».
        Дуайт Сильвервинд замечает мой ошалелый взгляд.
        Насколько невероятным должно быть совпадение, чтобы его можно было счесть знаком?
        - Круто!  - бормочет он.  - Теперь понятно, что делать дальше.
        Портье отворачивается. Холли ждет у телефона. Все несчастные, взбудораженные, бледные. Приятельница Шерон сообщает: «Пока никаких следов, но наши продолжают искать», а Остин Уэббер спрашивает, прижимая к уху мобильник: «Ли? Какие новости?»
        Я беру ключ от номера 1015, и ноги сами несут меня к лифту.
        Меня встречает пустая кабина. Вхожу, нажимаю кнопку «10».
        Дверцы закрываются. Дуайт Сильвервинд все еще со мной.
        Лифт без остановок поднимается на десятый этаж.
        Мы с Сильвервиндом выходим из лифта в могильную тишину, странную для оживленной, полной людей гостиницы, да еще и в апреле. Пылинки беззвучно танцуют в солнечных лучах. На стене объявление: «Номера 1000 -1030 закрыты на переоборудование. Вход воспрещен». Подхожу к номеру 1015, вставляю ключ в замок, поворачиваю, шагаю через порог. Сильвервинд остается в коридоре. Стараясь отогнать жалкую мысль о том, что если Ифы там нет, то я никогда больше ее не увижу, я вхожу в душную комнату и окликаю:
        - Ифа?
        Ответа нет. Знаки - выдумка. Ифа пропала.
        Тишину нарушает шорох. Шевелится покрывало. На кровати спит Ифа, свернувшись клубочком, одетая.
        - Ифа!
        Она открывает глаза, удивленно смотрит на меня, улыбается.
        Эти секунды навечно отпечатываются в моей памяти.
        Меня охватывает невероятное облегчение: какое счастье!
        - Ифа, крошка, как же ты нас напугала!
        Мы сжимаем друг друга в объятьях.
        - Прости, папочка! Ты уснул, а мне спать расхотелось, и я пошла искать дедушку Дейва, чтобы поиграть с ним в «Четыре в ряд». Я поднялась по лестнице, а потом… в общем, я заблудилась. Услышала чьи-то шаги, испугалась, что меня отругают, и спряталась, а дверь захлопнулась и не открывалась. Я немножко поплакала, хотела позвонить, но телефон не работал, ну я и уснула. Мне влетит, да, пап? Можешь денег мне больше не давать.
        - Ничего страшного, малышка. Давай-ка вернемся к маме.
        Дуайта Сильвервинда нет в коридоре. Ладно, сейчас не время выяснять, как Холли узнала, где Ифа. Да это и не обязательно. Это не важно.
        Грохот взрыва стих, но в десятке автомобилей сработала сигнализация, заверещала на разные лады. Я вспомнил, что покидать здание не рекомендуется, потому что за выходом могут наблюдать снайперы, готовые отстреливать и уцелевших, и спасателей. Меня била мелкая дрожь; не помню, как долго я пролежал на полу, но потом все-таки встал и спустился в вестибюль; под ногами хрустело стекло. Мистер Куфаджи присел на корточки у тела Тарика, гостиничного охранника, пытаясь проклятьями возродить его к жизни. Возможно, я был последним, с кем Тарик сегодня разговаривал. Из бара выглянул Биг-Мак и еще какие-то журналисты, но все нервничали, ожидая следующего налета,  - обычно первый взрыв убирал препятствия, а второй зачищал территорию, уничтожая намеченные цели.
        Повторного налета не произошло, но напряжение не спадало до полуночи. Военизированная группа с англоговорящим инспектором Зерджави, из-за иностранных граждан прибывшая раньше обычного, при свете фонариков обследовала дворик перед гостиницей; их сопровождал контуженный мистер Куфаджи. Я не пошел. А Биг-Мак сказал, что машины у входа в гостиницу разнесло в клочья; он сам видел ошметки человеческих тел. По версии инспектора Зерджави, один из охранников убил другого - обнаружили только один труп - и пропустил террориста к гостинице. Подрывник собирался въехать на машине, начиненной взрывчаткой, прямо в вестибюль, чтобы обрушить разом все здание. Но этому плану помешало что-то на стоянке у входа - кто его знает?  - и взрыв прогремел во дворе. Аллах был к нам милостив, объяснил в баре инспектор Зерджави и предложил оказать нам услугу: всего за восемьсот долларов выделить трех лучших офицеров для охраны поврежденного взрывом вестибюля, чтобы обеспечить нашу безопасность до утра, поскольку террористам известно, что мы уязвимы.
        Мы быстро собрали необходимую сумму и разошлись: кто-то бросился к лэптопу, чтобы быстренько написать и отослать репортаж; кто-то вызвался помочь мистеру Куфаджи с уборкой; а некоторые легли спать и уснули крепким сном людей, которым чудом удалось остаться в живых. Я чувствовал себя слишком измотанным для всех вышеперечисленных действий, так что поднялся на крышу и позвонил Олив в Нью-Йорк. Ее секретарь записала сообщение: гостиница «Сафир» в Багдаде сильно пострадала от взрыва автомобиля, но никто из журналистов не погиб. Я попросил ее связаться с Холли в Лондоне и передать, что со мной все в порядке. А потом просто сидел на крыше, слушая далекую стрельбу, гул генераторов и автомобильных двигателей, крики, лай, визг тормозов, обрывки музыки и снова выстрелы: багдадскую симфонию. Над бурым городом слабо мерцали бледные звезды и сияла желтушная луна. На крышу поднялись Биг-Мак и Винсент Агриппа позвонить по спутниковой связи. Телефон Винсента не работал, и я дал ему свой. Биг-Мак вручил нам сигары - отпраздновать спасение от смерти, а Винсент где-то раздобыл бутылку вина. Под воздействием
кубинского табачного листа и луарских гроздьев я признался, что был бы трупом, если бы не кот. Винсент, как настоящий католик, тут же заявил, что кот был посланцем Божьим.
        - Не знаю, кем был кот,  - заметил Биг-Мак,  - но ты, Брубек, везучий сукин сын!
        Потом я послал эсэмэску Насеру - сказать, что я жив.
        Сообщение не прошло.
        Тогда я послал эсэмэску Азизу и попросил его передать Насеру, что со мной все в порядке.
        Но сообщение тоже не прошло.
        Я послал эсэмэску Биг-Маку, чтобы проверить, работает ли сеть.
        Сеть работала. И я похолодел от ужасной мысли.
        Самый страшный час в нашей с Холли родительской биографии уже превращается в забавную побасенку, обрастает апокрифическими подробностями и комическими интерлюдиями. Как я сообщил ликующей толпе в вестибюле, мне якобы случайно пришла в голову мысль, что в поисках бабушки с дедушкой Ифа могла подняться не на один, а на два лестничных пролета, поэтому я упросил горничную открыть все возможные номера и в третьем по счету отыскал нашу пропажу. По счастью, все так обрадовались, что не стали внимательно вслушиваться в мою легенду, хотя Остин Уэббер возмущался нарушениями техники безопасности и твердил, что двери с автоматическими запорами следует запретить. Полин Уэббер заявила: «Надо же, Эд, как тебе повезло! Кто знает, сколько бы Ифа, бедняжка, там просидела! Просто подумать страшно!», и я был с ней полностью согласен. Повезло. Я, правда, не стал говорить, в каком именно номере нашел Ифу: этот сюжет из «Секретных материалов» затмил бы героев дня - молодоженов, а Шерон и Питер этого не заслуживали. Именно поэтому лишь двадцать минут назад, на балконе нашего номера, выходящего на ночной пирс, я рассказал
Холли полную версию случившегося. Как обычно, я понятия не имел, что она об этом думает. «Я схожу в душ»,  - сказала она.
        Ифа уже в постели, вместе с песцом Снежком.
        Внизу проезжает колонна мотоциклистов.
        Мы разговариваем целую вечность. Теперь нам это в новинку. Холли лежит рядом, положив голову мне на плечо и прижимаясь бедром к моему животу. Даже без секса нас связывает близость, почти забытая.
        - В этот раз было как-то иначе,  - объясняет Холли.  - Не так, как раньше, когда я просто знала, что произойдет. Вроде как предвидела.
        - А сейчас что? Радиолюди вернулись?
        Она долго молчит.
        - Нет. Сегодня было такое ощущение, словно я - одна из радиолюдей.
        - То есть ты передавала чужие мысли?
        - Ох, трудно объяснить. Вообще-то, жутковато так отключаться… Как будто сознание присутствует в теле и одновременно находится вне его. Да и стыдно как-то, приходишь в себя, а все собрались вокруг, будто скорбящие родственники у смертного одра героини викторианского романа. Бог знает, что Уэбберы обо всем этом подумали.
        Паранормальные способности Холли я всегда воспринимал метафорически, как некое преувеличение, но сегодня они помогли нам отыскать дочь. Мой агностицизм сокрушен. Я целую Холли в макушку:
        - Напиши об этом книгу, любимая. Это очень интересно.
        - Ой, да кому нужны мои дурацкие измышления?!
        - Зря ты это. Людям очень хочется верить, что в мире существует нечто большее, чем…
        Крики из увеселительного парка на пирсе пролетают над тихим морем, врываются в приоткрытое окно.
        - Холли.  - Я понимаю, что сейчас расскажу ей все.  - В Багдаде погибли мой фиксер Насер и мой фотограф Азиз Аль-Карбалаи. На прошлой неделе. У входа в гостиницу «Сафир», при взрыве заминированного автомобиля. Их убили из-за меня.
        Холли садится в постели:
        - Как это?
        Холли подтягивает колени к груди:
        - И почему ты до сих пор молчал?
        Я утираю глаза простыней:
        - Не хотел омрачать свадьбу Шерон.
        - Это же твои коллеги. Твои друзья. Вот представь, что Гвин умерла, а я б тебе ни слова не сказала и целую неделю отмалчивалась. Похороны были?
        - Да, похоронили… останки. А я даже на похороны не мог пойти, слишком опасно.  - В гостиничном коридоре звучит пьяный смех. Я умолкаю, жду, пока он не стихнет.  - Ночью, в темноте, ничего не разберешь, а с восходом солнца мы и увидели… искореженные обломки машины террориста и «короллы» Насера… У входа в отель стоят такие кусты в кадках, фигурно подстриженные… Мистер Куфаджи их хранит как напоминание о цивилизованной эпохе. В общем, между этими кадками я заметил… оторванную ступню в парусиновой туфле. Ну да, в Руанде я видел вещи и похуже, да и любой солдат в Ираке сталкивается с таким по двадцать раз на дню. Но когда я узнал эту туфлю, туфлю Азиза, меня вывернуло наизнанку.  - Держись, Эд, держись.  - В тот день Насер записал на диктофон беседы с пациентами передвижного госпиталя недалеко от Фаллуджи и утром, как раз неделю назад, собирался приехать ко мне, помочь их расшифровать. А диктофон отдал для пущей сохранности. Мы попрощались. Я вошел в гостиницу. У Насера в машине зажигание то и дело барахлило, так что, возможно, Азиз вылез, чтобы подтолкнуть «короллу» или присоединить провод
вспомогательного запуска. Террорист хотел прорваться в вестибюль, надеялся обрушить всю гостиницу. Может, ему это и удалось бы, взрыв был мощный, но заминированный автомобиль врезался в «короллу» и…  - Да держись же ты!  - О господи, у меня из носа слезы текут! Слушай, а чисто анатомически такое возможно? Ну и вот… дочери Насера остались без отца, потому что он отвез меня в гостиницу для иностранцев позже обычного, как раз в то время дня, когда любят устраивать теракты.
        Из соседнего номера доносятся звуки голливудских космических битв.
        Холли касается моей руки:
        - Все не так просто, ты же знаешь. Ты сам мне об этом говорил, когда я винила себя за Джеко.
        Ифа вздыхает во сне, будто забытая губная гармоника.
        - Ну да, конечно, во всем виноваты одиннадцатое сентября, Буш с Блэром, воинствующий ислам, оккупация, выбор профессии, Олив Сан и ее «Подзорная труба», раздолбанная «королла», которая не желала заводиться, трагическое совпадение, и… ох, да там миллион всевозможных причин - но еще и я. Оба работали на Эда Брубека! Насеру надо было содержать семью. Они с Азизом оказались там из-за меня…  - Я задыхаюсь, умолкаю, пробую успокоиться.  - Для меня работа - наркотик. Когда я не работаю, жизнь кажется серой и скучной. То, на что намекал вчера Брендан,  - чистая правда. Правда и ничего, кроме правды. Я… меня тянет в зону военных действий. И я не знаю, что с этим делать.
        Холли чистит зубы, и полоса ванильного света падает на спящую Ифу. Вы только поглядите на эту умницу, красавицу и проказницу, не такую уж и маленькую, которую почти семь лет назад явила нам загадочная эхограмма. Помню, как мы сообщили эту новость друзьям и родственникам; как Сайксы обрадовались и понимающе переглянулись, когда Холли добавила: «Нет, мама, мы с Эдом не намерены вступать в законный брак. Сейчас тысяча девятьсот девяносто седьмой год, а не тысяча восемьсот девяносто седьмой»; как моя мать - у которой лейкемия уже взялась за костный мозг - воскликнула: «Ах, Эд!»  - и разрыдалась, а я спросил: «Почему ты плачешь, мама?»  - и она засмеялась: «Я и сама не знаю!», как постепенно набухал живот Холли, как вывернулся наружу пупок, как кто-то начал брыкаться внутри; как мы сидели в кафе «Спенс» в Стоук-Ньюингтоне и составляли список женских имен, потому что Холли точно знала, что родится девочка; как в иерусалимской командировке я волновался о лондонских скользких тротуарах и лондонских уличных грабителях; как ночью 30 ноября Холли крикнула мне из туалета: «Брубек, ищи свои ключи от машины!»;
как мы примчались в родильное отделение, где боль, именуемая родовыми муками, живьем раздирала Холли на части; как стрелки часов крутились в шесть раз быстрее обычного, до тех пор, пока на руках у Холли не оказался какой-то влажно поблескивающий мутант, а она приговаривала: «Мы тебя очень ждали!»; как доктор Шамси, врач-пакистанец, настаивал: «Мистер Брубек, перерезайте пуповину, это ваша обязанность. Не нервничайте, в своих командировках вы еще и не того навидались»; как в маленькую палату в конце коридора принесли кружки чая с молоком и тарелку диетического печенья. Пока Ифа открывала для себя прелести материнской груди, мы с Холли вдруг сообразили, что зверски проголодались.
        Наш самый первый семейный завтрак.
        Одинокая планета Криспина Херши. 2015

1 мая
        В Хей-он-Уай валлийские боги дождя ссут на крыши, фестивальные павильоны и зонты и, разумеется, на Криспина Херши, который широким стремительным шагом идет по улице, журчащей водостоками, в книжный магазин «Старый кинотеатр», где пробирается в самое чрево заведения и там превращает в конфетти последний выпуск еженедельника «Пиккадилли ревью». И кем, позвольте спросить, мнит себя этот вонючий ректальный зонд по имени Ричард Чизмен, мерзкий толстяк, поперек себя шире, с жиденькой порослью лобковых волос на подбородке и необъятным задом, упакованным в вельветовые штаны? Закрываю глаза, но слова из рецензии Чизмена скользят перед внутренним взором бегущей строкой экстренной сводки новостей: «Я честно старался отыскать в долгожданном романе Криспина Херши хоть какие-то достоинства, дабы развеять ужасное ощущение, будто мне трепанируют череп». Как смеет этот надутый, обтруханный и обдристанный Мешкот писать такое после того, как усердно обхаживал меня на собраниях Королевского литературного общества? «Еще в Кембридже, зеленым юнцом, я ввязался в драку, защищая честь Херши и его ранний шедевр „Сушеные
эмбрионы“, и с гордостью ношу на ухе шрам, полученный в этой драке». А кто дал Ричарду Чизмену блестящую рекомендацию для вступления в ПЕН-клуб? Я. Да, я! И чем он мне отплатил? «Короче говоря, если объявить роман „Эхо должно умереть“ произведением инфантильным, слюнявым и мертворожденным, то младенцы, слюнтяи и покойники глубоко оскорбятся и будут правы». Сопя и задыхаясь, я топчу останки растерзанного журнала…
        Воистину, любезный читатель, впору разрыдаться. Как не раз заявлял Кингсли Эмис, дурная рецензия может испортить завтрак, но ни в коем случае не обед. Однако Кингсли Эмис жил в дотвиттерную эпоху, когда рецензенты читали произведения в гранках и мыслили самостоятельно. Теперь же они просто гуглят чужие отзывы, а поскольку Ричард Чизмен устроил моему новому роману настоящую резню бензопилой, то о моем творении прочтут следующее: «И все же что делает „Эхо должно умереть“ такой тухлой дохлятиной? Во-первых, Херши так старается избегать любых клише, что под его пером каждое предложение истерзано муками совести, как американский стукач-правдоруб. Во-вторых, второстепенная фантазийная сюжетная линия до тошноты противоречит претенциозно изложенной основной теме о судьбах мира. В-третьих, если героем своего опуса романист делает романиста, то это убедительно свидетельствует об истощении творческих пластов». Ричард Чизмен уже навесил на «Эхо должно умереть» ярлык «Забей меня!», причем именно сейчас, когда мне так необходимо коммерческое возрождение. Это в 90-е годы мой агент Хэл Гранди, прозванный Гиеной,
выбивал для меня договор на пятьсот тысяч фунтов с той же легкостью, с какой выковыривал козявку из своего внушительного шнобеля. Теперь же наступило официальное Десятилетие смерти книги. А мне кровь из носу нужно платить сорок тысяч фунтов в год за обучение дочерей в частной школе, да и приобретение очаровательного pied a terre[69 - Временное пристанище (фр.).] в Утремонте, фешенебельном пригороде Монреаля, вернувшее улыбку на лицо Зои, заставило меня осознать хрупкость некогда незыблемого финансового положения - впервые с тех пор, как Гиена Хэл составил договор на продажу «Сушеных эмбрионов». Чирикает мой айфон. Ну само собой, помяни дьявола… Эсэмэска от Хэла:
        начало через 45 мин. о где же ты брат?
        Гиены воют. Преставление продолжается.
        Мейв Мунро, неизменная ведущая популярных литературно-искусствоведческих программ на канале Би-би-си-2, кивает помощнику режиссера, мол, пора начинать. За кулисами я, уже с прикрепленным микрофоном, жду выхода на сцену. Какая-то рекламная дева просматривает сообщения на мобильнике. Помреж просит меня проверить, выключен ли мой мобильник. Вытаскиваю телефон, обнаруживаю два новых сообщения: одно - уведомление от авиакомпании «Кантас» о накопленных воздушных милях, а второе - о графике вывоза мусора. А когда-то, в счастливую пору нашего супружества, миссис Зои Легранж-Херши перед моими выступлениями присылала мне эсэмэски типа «Задай им жару! Ты - гений», но теперь даже не спрашивает, в какую страну я еду. От девочек тоже ничего нет. Джуно наверняка зависла в соцсетях со школьными подружками - или с извращенцами, которые притворяются юными школьницами,  - и увлеченно играет в «Туннельный город» или в очередное популярное приложение, а Анаис уткнулась в какую-нибудь книгу Майкла Морпурго. А я вот не пишу книг для детей и о детях, завязывающих тесную дружбу с животными. Почему? Да потому, что меня вот
уже двадцать лет именуют «анфан-терибль[70 - Enfant terrible (фр.)  - несносный ребенок.] британской словесности». Если уж попал в издательскую обойму, то легче поменять тело, чем переключиться на другой литературный жанр.
        В зале меркнет свет, на сцене вспыхивают софиты, и зрители умолкают. Телегеничное лицо Мейв Мунро сияет; по павильону разносится напевный оркнейский говорок:
        - Добрый вечер! Я - Мейв Мунро, и мы ведем прямую трансляцию с литературного фестиваля в Хей-он-Уай две тысячи пятнадцатого года. После того как Криспин Херши еще студентом опубликовал свой дебютный роман «Ванда маслом», читатели по достоинству оценили появление истинного мастера стиля, с лазерной точностью описывающего нашу эпоху. Увы, самая желанная награда, Приз Бриттана, от него все еще возмутительным образом ускользает, но многие верят, что в две тысячи пятнадцатом году это наконец-то изменится. Однако, не мудрствуя лукаво, давайте послушаем в исполнении автора отрывок из нового, первого за пять лет, романа «Эхо должно умереть». Итак, поприветствуем Криспина Херши и наших замечательных спонсоров, банк «Будущее сегодня»!
        Гром аплодисментов. Выхожу на сцену, подхожу к трибуне. Зал полон. Еще бы, ведь мое выступление проходит не в шестисотместном павильоне, спонсированном компанией «Пауэр-ген», а в «более камерной» обстановке. Редактор Оливер сидит в первом ряду, с Гиеной Хэлом и его новым клиентом, юным американским дарованием Ником Гриком. Дожидаюсь тишины. Дождь барабанит по полотняной крыше. Обычно литераторы благодарят слушателей за то, что ненастье не помешало им прийти на выступление любимого писателя, но Криспин Херши, привыкший держать читателей в ежовых рукавицах, открывает «Эхо должно умереть» на самой первой странице.
        Я откашливаюсь:
        - Что ж, приступим…

…завершив последнюю строку, возвращаюсь на свое место. Да, стрелка шумомера на высокой отметке: недурственно для группы столичных пенсионеров, любителей кустарных сластей и экологически чистого сидра. Они реготали, когда Тревора Апворда, главного героя моего романа, примотали изолентой к крыше вагона «Евростар»; поеживались, когда Титус Хёрт обнаружил отрубленный палец в корнуэльском пирожке; и одобрительно гудели в такт на заключительном эпизоде в кембриджском пабе - при чтении вслух он расцветает оденовскими рифмами. Мейв Мунро смотрит на меня с радостным выражением, мол, все прошло отлично, и я гримасничаю в ответ: «А иначе и не бывает». Детство Криспина Херши прошло в театральной среде, и отцовская привычка нещадно высмеивать нас с братом за просторечие и нечеткую дикцию себя вполне оправдывает. Как говорится в моих мемуарах, последними словами отца были: «Да не „чего“, макаки вы этакие, а „что“…»
        - Итак, прежде чем мы перейдем к вопросам зала,  - обращается к присутствующим Мейв Мунро,  - позвольте мне кое о чем спросить нашего автора, а потом микрофон будет предоставлен всем желающим. Криспин, в прошлую пятницу в телепрограмме «Ньюснайт ревью» известный литературный критик Афра Бут назвала роман «Эхо должно умереть» «типичным творением мужчины в кризисе среднего возраста». Что вы на это скажете?
        - Скажу, что это совершенно справедливое мнение,  - я неторопливо отпиваю воду из стакана,  - для тех, кто, как Афра в туалете гримерной за минуту до выхода в эфир, ознакомился с издательской аннотацией на спинке.
        Мейв Мунро натянуто улыбается - они с Афрой Бут часто шушукаются и обмениваются сплетнями за коктейлями в клубе «Омела».
        - Что ж… А вот Ричард Чизмен в своей не слишком благосклонной рецензии…
        - Ну какое же крещение без проклятья завистливой злобной феечки?
        Смех; охи, ахи; срочные переговоры в «Твиттере». Газета «Телеграф» сообщит об этом инциденте в новостях литературы и искусства; Ричард Чизмен и его борцы за права геев вручат мне премию «Ханжа года»; Гиена Хэл уже представляет себе общественный резонанс и то, как подскочат продажи моего нового романа, а юный Ник Грик недоуменно моргает. Американские писатели относятся друг другу с огромной теплотой, собираются на вечеринки в своих бруклинских лофтах и пишут друг другу хвалебные рекомендации для получения профессорских постов в университетах.
        - Давайте продолжим,  - звонкие переливы голоса Мейв Мунро звучат глуше, жестче,  - раз уж мы забежали вперед.
        - И куда же это вы забежали, Мейв?
        Фальшивая улыбка.
        - Главный герой книги «Эхо должно умереть»  - писатель, как и вы, однако же в ваших мемуарах «Продолжение следует» вы клеймите романы о романистах, называя их «инцестуальными». А как же Тревор Апворд? Вы радикально сменили курс или находите инцест привлекательным?
        Я откидываюсь на спинку стула, улыбаюсь, жду, пока стихнет хихиканье поклонников ведущей.
        - Что вы, Мейв, я ни в коем случае не осмелюсь вести дискуссии об инцесте с уроженцами Оркнейских островов; а что касается смены курса, то, по моему глубокому убеждению, автор, придерживающийся единственной выбранной точки зрения, обречен писать один и тот же роман ad infinitum[71 - До бесконечности (лат.).]. Или преподавать так называемый курс писательского мастерства в каком-нибудь колледже для избранных на севере штата Нью-Йорк.
        - И все же,  - с видом оскорбленной невинности продолжает Мейв Мунро,  - политиков, постоянно меняющих свою позицию, называют оппортунистами.
        - Фредерик де Клерк перестал считать Нельсона Манделу террористом,  - вворачиваю я.  - Джерри Адамс и Иэн Пейсли пересмотрели свои взгляды на ситуацию в Ольстере. Так что я предлагаю прислушаться к оппортунистам.
        - Тогда позвольте спросить вас вот о чем. Является ли Тревор Апворд, персонаж с весьма гибкими моральными убеждениями, копией своего творца?
        - Тревор Апворд - мудак и женоненавистник, и на последних страницах романа ему достается по заслугам. Совершенно невозможно, дражайшая Мейв, чтобы такой гнуснейший тип, как Тревор Апворд…  - я с притворным смущением улыбаюсь,  - хоть чем-то походил на Криспина Херши.
        В туманных сумерках проступают растушеванные леса и холмы Херефордшира. Влажный воздух касается моего чела, как теплая салфетка в салоне бизнес-класса. Фестивальный эльф, рекламная дева, редактор Оливер и я шествуем по дощатым мосткам на раскисшей земле, мимо ларьков, торгующих кексами без глютена, солнечными батареями, натуральными губками, фарфоровыми русалками, «настроенными на вашу ци» китайскими колокольчиками, биодеградируемыми судками зеленого карри без БАД и ГМО, электронными читалками и гавайскими лоскутными покрывалами ручной работы. На лице Херши - привычная презрительная гримаса, лучшая защита от нежелательного общения, но в душе ликует тоненький голосок: «Тебя помнят! Тебя сразу узнают! Ты снова здесь, ты никуда не пропадал…» Подходим к книжной палатке, где мне предстоит подписывать книги, и вчетвером изумленно застываем.
        - Черт побери, Криспин!  - Издатель Оливер хлопает меня по плечу.
        Фестивальный эльф заявляет:
        - Даже Тони Блэр не собирает такую толпу!
        - Ура-ура!  - пищит рекламная дева.
        Фестивальные охранники превращают бурное море поклонников в некое подобие змеящейся очереди верных почитателей Криспина Херши. Взгляни на мои деянья, Ричард Чизмен, и дрожи… К выходным «Эхо должно умереть» разойдется дополнительным тиражом, а в имение Херши устремится баллистическая ракета, под завязку заряженная деньгами! Я с победоносным видом сажусь за столик, одним махом выпиваю бокал белого вина, поданный фестивальным эльфом, снимаю колпачок с перманентного маркера «Шарпи»…

…и только тут понимаю, что все эти люди здесь вовсе не ради меня, черт возьми, а ради женщины за соседним столиком, шагах в десяти от моего. В очереди ко мне человек пятнадцать. Или десять. Дряхлые замухрышки, а не аппетитные пышки. Издатель Оливер бледнеет, как ощипанный дохлый индюк, а я гневно гляжу на рекламную деву, ожидая объяснений.
        - Это Холли Сайкс,  - говорит она.
        На лицо Оливера возвращается румянец.
        - Холли Сайкс? О господи!
        Я рычу:
        - Ну и что это за голозайка-голозадка?
        - Холли Сайкс,  - лепечет рекламная дева, раздавленная тяжестью моего сарказма,  - это автор парапсихологической автобиографии «Радиолюди». На реалити-шоу «Я - знаменитость… Заберите меня отсюда!» известную художницу Пруденс Хансон застали за чтением этой книги, и продажи взлетели до космических высот. Организаторы фестиваля в Хей-он-Уай все-таки уговорили ее приехать, и все билеты на места в павильоне, спонсируемом банком «Будущее сегодня», были раскуплены за сорок минут.
        - Я очень рад за наш «интеллектуальный Вудсток»!
        Оценивающе разглядываю эту Сайкс: худощавая, серьезная, с морщинками; лет за сорок, черноволосая, с проседью. К поклонникам она неизменно добра, для каждого находит дружеское слово - сразу видно, что раздавать автографы ей в новинку. Или во мне говорит зависть? Нет. Искренне верить в существование сверхъестественного может только полный идиот, а на подобные выдумки способен лишь шарлатан. Чему тут завидовать?
        Рекламная дева спрашивает, готов ли я подписывать книги. Я киваю. Фестивальный эльф спрашивает, не принести ли мне еще бокал вина.
        - Нет, спасибо,  - отвечаю я; мое пребывание здесь обещает быть недолгим.
        К столу подходит мой первый почитатель. У него зубы цвета карамели и измятый коричневый костюм, унаследованный от покойного отца.
        - Я ваш самый-самый-самый большой поклонник, мистер Херши, и моя покойная матушка…
        Убиться можно.
        - Джин с тоником,  - говорю я фестивальному эльфу.  - Джина побольше, тоника поменьше.
        Последняя почитательница, эдакая ковентрийская Волумния, излагает мне мнение тамошнего клуба книголюбов о «Рыжей обезьяне», которая «в общем всем понравилась», но частое употребление прилагательных «дерьмовый» и «долбаный» их несколько напрягает. Любезный читатель, Херши и здесь не тушуется:
        - Так зачем же ваш дерьмовый клуб выбрал для обсуждения именно эту долбаную книгу?
        Три букиниста требуют, чтобы я подписал целую стопку первого издания «Сушеных эмбрионов», что, разумеется, увеличит цену каждого экземпляра фунтов на пятьсот.
        Я спрашиваю:
        - А зачем это мне?
        Один из букинистов заводит душещипательный рассказ о том, как они ехали «аж из самого Эксетера, дружище, вот только ради этого, тебе ж ничего не стоит туточки подписать, а?», на что я предлагаю немедленно выплатить мне пятьдесят процентов от новой цены. Дружище. Он тут же испаряется, нищеброд. Так, что там у нас дальше? Торжественный прием в павильоне «Бритфоун» в честь открытия фестиваля, где придется вытерпеть аудиенцию, по счастью недолгую, с лордом Роджером и леди Сьюз Бриттан. Я встаю… и вдруг чувствую, что на лбу у меня сияет метка снайпера. Кто это? Оглядываюсь и вижу, что на меня уставилась Холли Сайкс. Наверное, ей интересно посмотреть на настоящего писателя. Щелкаю пальцами, подзываю рекламную деву:
        - Я - знаменитость, заберите меня отсюда!
        На пути к павильону «Бритфоун» замечаю курительную палатку, спонсируемую компанией «Вин-ту-вин», ведущим европейским поставщиком этически чистых трансплантатов. Заявляю своим спутникам, что присоединюсь к ним позже; редактор Оливер выражает желание пойти со мной, но я предупреждаю, что некурящих там штрафуют на двести фунтов, и он понимает намек. Рекламная дева с материнской заботой спрашивает, есть ли у меня гостевой пропуск, чтобы пройти мимо вышибал.
        Извлекаю из кармана пластмассовую карточку, которую не намерен цеплять на шею, и говорю:
        - Если я заблужусь, то пойду на звук ножей, вонзающихся в спину.
        В палатке «Вин-ту-вин» мои братья по ордену Святого Никотина сидят на барных табуретах, беседуют, читают или пустыми глазами пялятся в экраны смартфонов, деловито шевеля пальцами. Все мы реликты той эпохи, когда курение в кинотеатрах, самолетах и поездах было в порядке вещей, а голливудских героев узнавали по марке сигарет. В наши дни не курят даже кинозлодеи. Курение стало выражением бунтарского духа, поскольку его фактически объявили противозаконным. Но что мы без дурных пристрастий? Скучные. Пресные. Лишенные смысла жизни. Мой отец жить не мог без киносъемочной суматохи. У Зои тоже есть пристрастия: модные диеты, однобокие предвзятые сравнения Лондона и Монреаля и пичканье Джуно и Анаис витаминами.
        Я закуриваю, обдаю альвеолы дымом и предаюсь мрачным мыслям о Ричарде Чизмене. Нужно как-то очернить его репутацию, разрушить его материальное благополучие, а потом посмотреть, пожмет ли он презрительно и равнодушно плечами в стиле «но я, черт побери, не позволю этому испортить мой обед». Сминаю окурок в пепельнице, представляя, что тычу его в глупый глаз Чизмена.
        - Мистер Херши?  - Юный толстяк-коротышка в очках и бордовом пиджаке «Бёрберри» прерывает мои мстительные фантазии. Голова у него наголо выбрита, а сам он болезненно одутловатый, как Хрюшка из «Повелителя мух».
        - Книг я больше не подписываю. Обращайтесь лет через пять.
        - Нет, я хотела бы подарить книгу вам.  - Так, это не мальчик, а девочка, с мягким американским выговором. Похоже, азиатоамериканка. Ну или наполовину азиатоамериканка.
        - А я хотел бы покурить. За последние годы я страшно устал.
        Не обращая внимания на намек, девица протягивает мне тоненький томик:
        - Мои стихи.  - Ага, изданные на свои деньги.  - «Пожиратели душ», Солей Мур.
        - Незапрошенных рукописей не читаю.
        - Человечество просит вас сделать исключение.
        - Умоляю вас, мисс Мур, не сочтите за грубость, но я скорее вырву себе зуб без обезболивающего, или очнусь в каком-нибудь инопланетном зоопарке, где меня заставят спариваться с Афрой Бут, или безропотно приму шесть пуль в сердце, но никогда и ни за что не стану читать ваши стихи. Вам ясно?
        Солей Мур остается совершенно спокойной, что лишь подтверждает ее безумие:
        - Уильяма Блейка при жизни тоже не признавали.
        - Уильям Блейк имел одно неоспоримое достоинство: он был Уильямом Блейком.
        - Мистер Херши, если вы это не прочтете и ничего не предпримете, то будете виновны в анимациде.  - Она кладет «Пожирателей душ» рядом с пепельницей, надеясь, что я хотя бы поинтересуюсь значением выдуманного слова.  - Вы в Сценарии!  - убежденно заявляет она и наконец-то сваливает с таким видом, будто сразила меня своим последним, убийственным аргументом.
        Я делаю еще пару затяжек, краем уха ловлю обрывок разговора: «Херши? Кажется, это и правда он».  - «Нет, вряд ли, Криспин Херши еще не такой старый».  - «А ты спроси».  - «Вот сам и спрашивай». М-да. Я разоблачен. Сминаю «раковую палочку» и сбегаю из Эдема курильщиков.
        Павильон «Бритфоун», творение некоего знаменитого, но неизвестного мне архитектора, содержит «отсылки» к Адрианову валу, лондонскому Тауэру, тюдоровским особнякам, послевоенной застройке, стадиону Уэмбли и доклендским небоскребам. Тошнотворное зрелище! Павильон увенчан голографическим флагом с логотипом «Бритнет», а входом служит вдвое увеличенная копия знаменитой черной двери дома номер 10 на Даунинг-стрит. Охранники в мундирах бифитеров требуют предъявить VIP-пропуск. Роюсь в карманах пиджака, брюк и снова пиджака - пропуска нет.
        - Что за хрень?! Он же только что был… Послушайте, я - Криспин Херши.
        - Извините, сэр,  - говорит бифитер.  - Без пропуска нельзя.
        - Проверьте список. Криспин Херши. Писатель.
        Бифитер мотает головой:
        - У меня приказ.
        - Да я всего час назад был здесь на гребаном мероприятии!
        Подходит второй бифитер, обращает на меня сияющий взгляд истинного фаната:
        - Вы… вы что, правда… О господи! Вы - это он…
        - Да, я - он самый.  - Я презрительно кошусь на первого бифитера.  - Благодарю вас.
        Мой благородный бифитер проводит меня через фойе, где простых смертных подвергают личному досмотру и проверяют их сумки.
        - Прошу прощения, сэр. На сегодняшнем торжестве присутствует президент Афганистана, так что нам приказано быть настороже. Мой коллега плохо знает современную художественную литературу. К тому же на фотографиях вы выглядите гораздо старше.
        Какое лестное заявление.
        - Правда?
        - Если бы я не был вашим поклонником, сэр, я бы вас не узнал.  - Мы входим в зал, где толпятся сотни людей, и благородный бифитер обращается ко мне с просьбой:  - Сэр, мне очень неловко вас просить, но…  - Он извлекает из своего нелепого мундира книгу.  - Ваш последний роман превзошел все мои ожидания. Я вчера решил почитать перед сном и до самого рассвета глаз не сомкнул. Моя будущая теща - ваша большая поклонница, и, в общем, это было бы самым лучшим предсвадебным подарком. Будьте так любезны…
        Я достаю авторучку, а бифитер протягивает мне книгу, раскрытую на титульном листе. Только когда перо касается бумаги, я замечаю, что собираюсь подписать роман Джеффри Арчера «Тайна за семью печатями». Смотрю на бифитера, пытаясь понять, не розыгрыш ли это. Нет.
        - Напишите, пожалуйста: «Брайди в день шестидесятилетия от лорда Арчера».
        В трех шагах от нас стоит известный колумнист из «Таймс».
        Пишу посвящение и говорю вышибале:
        - Очень рад, что вам понравилось.
        В павильоне собралось столько знаменитостей, что лучей их славы хватило бы на небольшое солнце: замечаю двоих «стоунзов», одного «пайтона»; моложавого пятидесятилетнего ведущего «Топ-гир»[72 - «Top Gear» (англ.) - «Высшая передача».], который подшучивает над развенчанным американским чемпионом-велосипедистом; бывшего госсекретаря США; бывшего футбольного тренера, который раз в пять лет публикует новую автобиографию; бывшую главу МИ-6, которая ежегодно кропает третьесортные триллеры; пухлогубого астронома-телеведущего, который, по счастью, пишет только о своей астрономии. Все мы здесь по одной-единственной причине: каждый продвигает свою книгу.
        - Высоко сижу, далеко гляжу и что я вдруг вижу?  - шепчет мне какой-то старикан у бара с шампанским.  - Настоящий литератор на литературном фестивале. Как жизнь, Криспин?
        Незнакомец выдерживает испепеляющий взгляд Криспина Херши с уверенностью и бесстрашием человека в полном расцвете сил, хотя Время, этот вандал, наложило свою печать на его лицо. Морщины, словно процарапанные когтем, нос любителя виски, мешки под глазами, набрякшие веки. В кармане пиджака - шелковый платок, на голове - элегантная федора, но, черт возьми, как неизлечимо дряхлый старец все это выносит?
        - А вы, простите, кто?
        - Я - твое будущее, мой мальчик.  - Он поворачивает некогда красивое лицо из стороны в сторону.  - Смотри, смотри хорошенько. Ну и как?
        Судя по всему, сегодня День безумцев.
        - Знаете, я не любитель загадок и кроссвордов.
        - Правда? А я их обожаю. Меня зовут Левон Фрэнкленд.
        Я беру бокал шампанского, делаю озадаченное лицо:
        - Должен признаться, ни один звоночек не прозвенел. Не припоминаю.
        - Я старый приятель твоего отца. Мы с ним в одно время вступили в клуб «Финистерр» в Сохо.
        Я продолжаю озадаченно смотреть на него:
        - Так клуб же закрылся.
        - Конец конца эпохи. Моей эпохи. Мы с тобой…  - Левон Фрэнкленд чуть наклоняет бокал в мою сторону,  - виделись на вечеринке у вас на Пембридж-Плейс, году эдак в шестьдесят восьмом или шестьдесят девятом, ну, примерно когда распались Gethsemane. Тогда у меня было много проектов. Я искал и продвигал талантливых исполнителей, а твой отец хотел, чтобы одни из моих клиентов, авант-фолк-группа, написали музыку для фильма «По тропинкам Севера». Проект не сросся, а тебя, наряженного ковбоем, я хорошо помню. Ты только вышел из пеленок, поговорить с тобой толком было не о чем, но я всегда по-родственному интересовался твоей карьерой, а потом с интересом прочел твои воспоминания об отце. Мне до сих пор время от времени хочется ему позвонить, пригласить на ужин… А потом я спохватываюсь: его больше нет! Я так скучаю по этому старому чудаку! Между прочим, он тобой очень гордился.
        - Да неужели? Он это тщательно скрывал.
        - Энтони Херши был типичным представителем довоенной английской буржуазии. Тогдашним отцам были несвойственны проявления чувств. В шестидесятые годы нравы стали раскрепощеннее, и фильмы Тони отчасти этому способствовали, но… не все смогли себя перепрограммировать. Криспин, сойди с тропы войны, заключи мир с покойным отцом. Призракам томагавки не страшны. Призраки тебя не слышат. Ты лишь сам себя поранишь. Поверь мне. Я знаю, о чем говорю.
        Чья-то рука ложится мне на плечо. Я резко оборачиваюсь; Гиена Хэл улыбается, как гигантский хорек:
        - Криспин! Как прошло мероприятие?
        - Чудом уцелел. Позволь представ…  - Я поворачиваюсь к Левону Фрэнкленду, но он уже исчез в толпе гостей.  - Да, все прошло нормально. Хотя рядом примерно полмиллиона женщин непременно хотели коснуться края одежд какой-то шарлатанки, которая пишет об ангелах.
        - Я с ходу могу назвать тебе двадцать издателей, которые до смерти жалеют, что вовремя не заключили договор с Холли Сайкс. Так или иначе, сэр Роджер и леди Сьюз Бриттан ждут встречи с анфан-териблем британской словесности.
        Я сникаю:
        - Может, не надо, Хэл?
        Улыбка Гиены Хэла меркнет.
        - Шорт-лист.
        Лорд Роджер Бриттан: бывший агент по продаже автомобилей, в 1970-е владел сетью бюджетных гостиниц, в 1983-м основал фирму «Бриттан компьютерз» и вскоре стал крупнейшим в Великобритании производителем дерьмовых текстовых процессоров, затем, проплатив избирательную кампанию новых лейбористов и обеспечив им подавляющее число голосов на выборах в 1997 году, получил лицензию на мобильную связь и создал телекоммуникационную сеть «Бритфоун», которая все еще в некотором роде носит его имя. С 2004 года Роджер Бриттан стал известен миллионам благодаря реалити-шоу «Пошел вон!», где горстка идиотов позорилась перед всеми, стремясь заполучить весьма сомнительный приз - руководящую должность с годовым окладом в сто тысяч фунтов в бизнес-империи лорда Бриттана. В прошлом году сэр Роджер шокировал мир искусства: он приобрел права на высшую литературную премию Великобритании, переименовал ее в честь себя любимого и втрое увеличил присуждаемую награду, доведя ее до ста пятидесяти тысяч фунтов. Блогеры предполагают, что эта покупка была ему подсказана, а может, и спровоцирована его последней женой, Сьюз Бриттан,
бывшей звездой мыльных опер, ведущей книжного телеобозрения «Не оторваться», а ныне - председателем неподкупного судейского комитета премии Бриттана. Мы направляемся в угол под балдахином, где лорд Роджер и леди Сьюз беседуют с Ником Гриком.
        - Мне понятно ваше мнение о «Бойне номер пять», лорд Бриттан.  - Ник Грик, байронический тип, очень по-американски уверенный в себе, мне заранее неприятен.  - Но если бы меня под дулом пистолета заставили выбрать лучший роман двадцатого века о войне, то я бы назвал «Нагие и мертвые» Мейлера. Это…
        - Я так и знала!  - победно приплясывает Сьюз Бриттан.  - Я просто обожаю эту книгу. Единственный роман, где окопная война показана с точки зрения немцев.
        - Леди Сьюз,  - осторожно начинает Ник Грик,  - по-моему, вы имеете в виду «На Западном фронте…».
        - С точки зрения немцев?  - презрительно фыркает лорд Роджер Бриттан.  - В смысле: «за тридцать лет мы дважды облажались»?
        Сьюз поддевает мизинцем нитку черного жемчуга:
        - Вот потому «Нагие и мертвые»  - важное произведение, Родж, ведь простые люди везде страдают. Верно, Ник?
        - Да, леди Сьюз, в этом главная сила романа,  - тактично говорит американец.
        - Зато название хреновое,  - заявляет лорд Роджер.  - «Нагие и мертвые»! С точки зрения маркетинга - учебник некрофилии.
        - Лорд Роджер, леди Сьюз, Ник,  - вмешивается Гиена Хэл.  - Мы тут все знакомы, но прежде чем Криспин уйдет…
        - Криспин Херши!  - Леди Сьюз воздевает руки к небесам, словно я - Ра, бог солнца.  - Ваше выступление - это что-то особенное! Ну, как говорят.
        Я натужно приподнимаю уголки губ:
        - Благодарю вас.
        - Для меня это такая честь,  - лебезит передо мной Ник Грик.  - В Бруклине, у нас там типа целая толпа ваших обожателей, мы буквально преклоняемся перед «Сушеными эмбрионами».

«Буквально»? «Преклоняемся»? Приходится пожать ему руку. Комплимент это или завуалированное оскорбление, мол, все, что ты написал после «Эмбрионов»,  - полное дерьмо; а может, это прелюдия к завуалированной просьбе о хвалебной рецензии: «Дорогой Криспин, как приятно было с вами пообщаться на прошлогоднем фестивале в Хей-он-Уай! Не сочтите за труд замолвить доброе словцо - так сказать, авансом,  - о моей новой работе»?
        - Не стану вмешиваться в высокоинтеллектуальную беседу о творчестве Нормана Мейлера,  - заявляю я троице и прицельно запускаю в этого бунтаря-младотурка крученый мяч:  - Хотя, на мой взгляд, прародителем всех повествований о войне, так сказать глазами очевидца, является роман Крейна «Алый знак доблести».
        - Я его не читал,  - признается Ник Грик,  - потому что…
        - Потому что книг много, а времени мало. Я вас прекрасно понимаю.  - Я залпом осушаю пузатый бокал красного вина, поданный фестивальным эльфом.  - И все же Стивен Крейн остается непревзойденным.
        - …потому что Крейн родился в тысяча восемьсот семьдесят первом году!  - возражает Ник Грик.  - После Гражданской войны. Так что его роман не может считаться свидетельством очевидца. Впрочем, раз сам Криспин Херши дает ему такую высокую оценку, то я прямо сейчас его и скачаю.  - Он вытаскивает электронную читалку.
        Копченый окорок, съеденный за обедом, дает о себе знать.
        - Ник написал роман об Афганской войне,  - говорит мне Сьюз Бриттан.  - Ричард Чизмен о нем восторженно отзывается и обещал взять у Ника интервью в следующем выпуске моей еженедельной программы.
        - Вот как? Я ее ни за что не пропущу. До меня дошли слухи об этом романе, как он там называется - «Шестьдесят шестая магистраль»?
        - «Шестьсот пятое шоссе».  - Пальцы Ника Грика пляшут по экрану читалки.  - Это шоссе в провинции Гильменд.
        - А что, в отличие от Стивена Крейна, вы писали по свидетельствам очевидцев?  - Нет, конечно: единственные битвы, в которых мог принимать участие этот юноша бледный,  - это обсуждение однокурсниками его писательских опытов.  - Или, может быть, вы в прошлой жизни были морпехом?
        - Нет, в морской пехоте служил мой брат. Без Кайла я бы не написал «Шестьсот пятое шоссе».
        Небольшая толпа зевак увлеченно следит за нашим обменом любезностями, как за теннисным матчем.
        - Надеюсь, вы не считаете себя чрезмерно обязанным брату, а он не думает, что вы эксплуатируете его воинские заслуги.
        - Кайл погиб два года назад,  - невозмутимо отвечает Ник Грик.  - Обезвреживая мину на Шестьсот пятом шоссе. В некотором роде мой роман - это его мемориал.
        Отлично. Какого хрена рекламная дева не предупредила, что Ник Грик - долбаный святой? Леди Сьюз зыркает на меня так, будто я выпал из-под хвоста корги, а лорд Роджер, отечески стиснув бицепс Ника Грика, заявляет:
        - Ник, сынок, я тебя почти не знаю, да и Афганистан мы просрали. Но твой брат гордился бы тобой, ты уж поверь. Я вот тоже брата потерял, мне всего десять было. Он утонул в море. А Сьюз мне говорила - правда, Сьюз?  - что «Шестьсот пятое шоссе»  - книга в аккурат для меня. Слушай, вот в эти выходные я как раз ее и прочитаю…  - Он щелкает пальцами, и помощник тут же заносит это в смартфон.  - А если уж Роджер Бриттан слово дал, он его сдержит, не сомневайся.
        Между мной и венценосными особами вклиниваются тела, меня словно бы оттаскивает назад лента конвейера. Последнее знакомое лицо - редактор Оливер, обрадованный грядущим взлетом продаж «605-го шоссе». Надо срочно выпить.
        Нет, Херши блевать не будет. И мимо этой поломанной калитки Херши уже проходил. Наверное. Горбатое деревце, болтливый ручеек, лужа с отраженной голограммой «Бритфоун», едкая вонь коровьего навоза… Нет, Херши не пьян. Просто перебрал чуток. Зачем я здесь? «В такой жопе, что лучика света не видно». Держись. Не павильон, а какая-то бездонная пропасть. Не надо было жрать десерт из маскарпоне. «Это Криспин Херши, что ли?» Кратчайший путь к моей уютной комнатке в гостинице «Дилижанс и кони», через автостоянку - лента Мёбиуса, сотканная из вязкой чавкающей грязи, «лендроверов» и «туарегов». Заметив вдалеке архиепископа Десмонда Туту, я отправляюсь к нему, вроде как спросить о чем-то очень важном, но это вовсе не он. Так зачем я здесь, любезный читатель? А затем, что мне, великому литератору, надо поддерживать свое реноме. Пятьсот тысяч фунтов аванса, полученные от Гиены Хэла за «Эхо должно умереть», уже того, тю-тю: половина - в налоговое управление, четверть - за ипотеку, четверть - на обеспечение негативных активов. А если я не писатель, то кто же я? «И над чем вы сейчас работаете, мистер Херши? Мы с
женой просто обожаем „Сушеные эмбрионы“!» А все из-за этого проклятого Ника Грика и прочих «молодых талантливых авторов», мечтающих занять мое место в тронном зале английской литературы. Ох, ром, содомия и плеть: вулкан Блевун просыпается; так преклоним же колена перед Владыкой Гастроспазмом и воздадим ему должное…

11 марта 2016 года
        На Пласа-де-ла-Адуана волнуется море картахенцев с айфонами в воздетых к небу руках. Пласа-де-ла-Адуана накрыта колпаком тропических сумерек цвета «фанты апельсин» и маслянистого аметиста. Пласа-де-ла-Адуана пульсирует в такт псевдо-ска-ритмам припева «Exocets for Breakfast» в исполнении Damon MacNish and The Sinking Ship. На балконе над площадью Криспин Херши стряхивает пепел в бокал шампанского и вспоминает сексуальные утехи под звуки «She Blew out the Candle»[73 - «Она задула свечу» (англ.).] - дебютного альбома все тех же The Sinking Ship - в свой двадцать первый день рождения, когда со стен миллионов студенческих спален взирали Моррисси, Че Гевара и Деймон Макниш. Второй альбом приняли хуже - электрогитары с волынкой гарантируют плачевный исход,  - и последующие альбомы тоже провалились. Макниша ждала карьера разносчика пиццы, однако он исхитрился возродиться в ипостаси активиста движений по борьбе со СПИДом, по восстановлению Сараево, по защите непальского меньшинства в Королевстве Бутан и так далее, в общем - чего попало. Мировые лидеры охотно проводили с Макнишем две минуты перед
телекамерами. Титул «Самого сексапильного шотландца» в течение трех лет подряд, неувядающий интерес таблоидов к бесконечной веренице его подруг; прерывистая череда сносных, но не будоражащих альбомов; этическая коллекция одежды под собственным брендом и два сезона программы «Пять континентов Деймона Макниша» на телеканале Би-би-си подпитывали сияние этой звезды из Глазго до последнего десятилетия, и даже сегодня «святой Ниш» остается желанным гостем всевозможных фестивалей, где днем раздает затверженные назубок интервью, а по вечерам услаждает публику старыми хитами - насколько мне известно, всего за двадцать пять тысяч долларов плюс перелет в бизнес-классе и апартаменты в пятизвездочном отеле.
        Прихлопываю комара на щеке. Ради благодатного тепла приходится терпеть этих сволочей. Зои и девочки должны были ко мне присоединиться - я даже купил им билеты (не подлежащие возврату),  - но тут разразился говношторм из-за Зоиной духовной матушки-наставницы, консультанта по вопросам брака и семьи. Двести пятьдесят фунтов плюс НДС за час избитых сентенций о необходимости взаимного уважения? «Нет,  - сказал я Зои.  - А, как нам всем известно, „нет“ значит „нет“».
        Зои начала обстрел из всех доступных женщинам орудий.
        Да, фарфоровую русалку бросила моя рука. Но если бы я метил в Зои, то попал бы точно в цель. Значит, я не хотел ей вреда. Что и требовалось доказать. Но истерический приступ не позволял Зои мыслить логически. Упаковав сумки и чемоданы «Луи Виттон», она вместе с вечно лохматой гувернанткой Лори забрала из школы Анаис и Джуно и уехала к своей старой подруге в Патни, у которой внезапно обнаружилась пустовавшая квартира. Криспину полагалось покаяться и пообещать впредь вести себя примерно, но он предпочел просмотр «Старикам тут не место» со звуком, включенным на полную громкость. На следующий день я написал рассказ о бандах одичавших юнцов, которые шастают по ближайшему будущему, высасывая жизненные соки из разжиревших духовных матушек-наставниц. Один из моих лучших. Вечером позвонила Зои и сказала, что ей «нужно некоторое время побыть одной - может быть, недели две»; подтекст, любезный читатель, был таков: «Если ты вымолишь у меня прощение, то я, возможно, вернусь». Я предложил ей отдохнуть от меня целый месяц и повесил трубку. В прошлое воскресенье Лори привезла ко мне погостить Джуно и Анаис. Я
ожидал слез и эмоционального шантажа, но Джуно лишь сообщила, что мама считает, будто со мной жить невозможно, а Анаис поинтересовалась, купят ли ей пони, если мы разведемся, потому что когда развелись родители Жермейн Бигхем, то ей подарили пони. Весь день шел дождь, и я заказал пиццу на дом. Мы играли в «Марио-карт». У Джона Чивера есть рассказ «Брак». Один из его лучших.
        - Да, на сцене он по-прежнему зажигает. В его-то годы…  - Кенни Блоук угощает меня сигаретой, а Деймон Макниш бодро исполняет «Corduroy Skirts are a Crime Against Humanity»[74 - «Вельветовые юбки - преступление против человечества» (англ.).].  - Я этих ребят видел в Фримантле, году так… в восемьдесят шестом, что ли. Охренеть.
        Кенни Блоук, тип лет шестидесяти, с ухом, утыканным какими-то железяками, является, как утверждает фестивальная программка, старейшиной одного из нюнгарских племен. Я рассеянно думаю, что и Деймон Макниш, и многие его сверстники превратились, по сути дела, в трибьют-группы самим себе - такая вот странная и очень постмодернистская судьба.
        Кенни Блоук стряхивает пепел в горшок герани:
        - Да, по сравнению с некоторыми у Макниша все пучком. Угадай, кто не так давно играл в Басселтон-парке? Joan Jett and the Blackhearts. Помнишь их? Народу собралось немного, но ведь на государственную пенсию детей в нормальный колледж не отправишь, вот и приходится подрабатывать, как всем. Слава богу, мы, писатели, избавлены от необходимости давать прощальные турне и колесить по ностальгическим маршрутам.
        Я обдумываю это замечание, возможно не совсем справедливое. Двадцать тысяч экземпляров «Эхо должно умереть» распродано в Великобритании и примерно столько же в Штатах. Вполне прилично…

…но для нового романа Криспина Херши, пожалуй, маловато. Было время, когда в обеих странах продавалось и по сто тысяч экземпляров. Гиена Хэл твердит что-то об электронных копиях и скачиваниях, которые «трансформируют прежнюю парадигму», но я-то совершенно точно знаю, почему мой «возврат к былому величию» потерпел неудачу и почему новый роман так плохо продается: Ричард Чизмен, поганый ротвейлер. Его сволочная рецензия открыла сезон охоты на анфан-терибля британской словесности; а когда объявили лонг-лист премии Бриттана, роман «Эхо должно умереть» был куда лучше известен как «Книга, над которой вдоволь постебался Ричард Чизмен». Оглядываю просторный бальный зал. Чизмена по-прежнему не видно, но вряд ли он способен долго сопротивляться притягательному очарованию смуглых латиноамериканских официантов.
        - Ты сегодня был в старом квартале?  - спрашивает Кенни Блоук.
        - Да, очень мило, в духе ЮНЕСКО. Хотя и ненатурально.
        Австралиец хмыкает:
        - Таксист мне сегодня рассказывал, что РВСК и спецслужбам нужно место для отдыха, поэтому Картахену сделали подобием демилитаризованной зоны.  - Кенни берет у меня сигарету.  - Только моей благоверной не говори - она думает, я давно бросил.
        - Так и быть, сохраню твою страшную тайну. Я вряд ли когда-нибудь приеду в…
        - Катаннинг. В Западной Австралии. В нижнем левом углу. По сравнению с этим,  - Кенни Блоук широким жестом обводит великолепие латиноамериканского барокко,  - мы живем у динго в жопе. Но там похоронены все мои предки, и расставаться с корнями мне не хочется.
        - В двадцать первом веке отсутствие корней - это скорее норма,  - замечаю я.
        - Ты не так уж не прав, но именно поэтому, дружище, мы и остаемся жить в нашем родном и знакомом дерьме. Если ты родом из ниоткуда, то тебе и на другие места плевать с высокой колокольни.
        Барабанщик Деймона Макниша начинает соло, и при виде моря латиноамериканских подростков я чувствую себя слишком дряхлым и слишком европейцем. Пятница, в Лондоне десять вечера; завтра девочкам не нужно в школу… К нашему с Зои пробному разводу Джуно и Анаис относятся с подозрительно зрелой рассудительностью. Похоже, душещипательных слезных сцен мне не дождаться. Судя по всему, Зои давно готовит девочек к возможному разрыву со мной. Юэн Райс, мой давний приятель, рассказывал, что его первая жена обратилась за консультацией к юристам месяцев за шесть до того, как было произнесено слово «развод», а потому и сумела отсудить у него целый миллион фунтов. Когда именно в наших отношениях завелась гниль? Может, она была там с самого начала, пряталась, как пораженная раком клетка, еще тогда, на яхте отца Зои, когда на потолке каюты плясали отсветы, отраженные водами Эгейского моря, а по полу тихонько покатывалась пустая винная бутылка, туда-сюда, туда-сюда. Мы тогда обрадовались, получив эсэмэску от Гиены Хэла, что за право опубликовать «Сушеные эмбрионы» издательство уже согласно заплатить семьсот пятьдесят
тысяч фунтов и что торги продолжаются. Зои сказала: «Не пугайся, Крисп, но я бы хотела всю жизнь прожить с тобой». Туда-сюда, туда-сюда…
        Мне хочется крикнуть этому слабоумному Ромео: «Прыгай за борт и плыви оттуда, болван!» Не успеешь опомниться, как она начнет заочное обучение в интернете для получения степени доктора кристаллотерапии и назовет тебя человеком ограниченных взглядов, когда ты вслух поинтересуешься, в чем же заключается эта наука. Она перестанет встречать тебя у дверей. А ее способность обвинять и придираться тебя просто ошеломит, юный Ромео. Ты виноват в том, что няня ленива, не надо было нанимать эту польскую троглодитку. Ты виноват в том, что преподаватель игры на фортепиано слишком строг, надо было подыскать кого-нибудь подобрее. Ты виноват в том, что Зои мучают неудовлетворенные амбиции, не надо было лишать ее возможности зарабатывать на жизнь самостоятельно. Секс? Ха! «Не дави на меня, Криспин».  - «Я не давлю, Зои, я просто спрашиваю: когда?»  - «Ну, когда-нибудь».  - «Когда именно?»  - «Не дави на меня, Криспин!» Мужчины женятся, надеясь, что супруга никогда не изменится. Женщины выходят замуж, надеясь, что супруг наверняка изменится. Обе стороны обречены на разочарование, а между тем юный Ромео на яхте
целует свою будущую невесту и шепчет: «Давай поженимся, мисс Легранж».
        Соло на барабане закончено, Деймон Макниш подбегает к микрофону: «И раз, раз, раз-два-три», и The Sinking Ship начинают «Disco in a Minefield»[75 - «Дискотека на минном поле» (англ.).]. Я роняю сигарету в воображаемое озеро бензина и превращаю площадь в пылающее подобие Судного дня… Вж-ж-ж-ух! Ка-бум! Ом-м-м-м…
        Где-то рядом слышится чей-то очень знакомый голос.
        - …Так я ему и сказал,  - говорит Ричард Чизмен,  - мол, нет, Хиллари… у меня нет своего либретто, и я ничего не могу тебе показать, потому что свое дерьмо спускаю в унитаз!
        Плешивый, сорокапятилетний, толстый и бородатый. Херши протискивается сквозь толпу и, как тисками, сжимает плечо критика:
        - Подумать только, Ричард Чизмен! Ах ты старый волосатый педрила! Ну, как ты? Рассказывай!
        Чизмен узнает меня и проливает коктейль.
        - Какая жалость!  - сочувственно восклицаю я.  - Прямо на лиловые эспадрильи!
        Чизмен улыбается, как человек, которому вот-вот свернут челюсть,  - именно это я и мечтаю с ним проделать.
        - Крисп!
        Не смей называть меня Криспом, долбаный червяк!
        - Стилет, который я собирался воткнуть тебе в мозжечок, конфисковали в Хитроу, так что не волнуйся.  - Те, что считают себя вхожими в литературные круги, уже кружат возле нас, будто акулы у тонущего круизного лайнера.  - Охохонюшки!  - Я промакиваю руку Чизмена удачно подвернувшейся салфеткой.  - Кстати, ты ведь написал гаденькую рецензию на мой последний роман. Написал ведь, правда?
        Чизмен с застывшей улыбкой шипит сквозь зубы:
        - Ну, как тебе сказать…  - Он поднимает руки вверх, притворно сдаваясь.  - Если честно, я уже совершенно не помню, что я там написал и кто из стажеров подправлял рецензию перед тем, как сдать в печать, но если я тебя чем-то обидел или задел, то прошу меня простить.
        На этом можно и остановиться, но Судьба требует более эпического отмщения. А кто я такой, чтобы противостоять требованиям Судьбы? Я поворачиваюсь к собравшимся зевакам:
        - Что ж, давайте поговорим начистоту. Когда появилась рецензия Ричарда на «Эхо должно умереть», меня спрашивали: «Каково вам это читать?» Сперва я отвечал: «А каково было бы вам, если бы вам в лицо плеснули кислотой?» Затем, впрочем, я задумался, какими мотивами руководствовался Ричард. Для менее значительного писателя мотивом стала бы зависть, но Ричард и сам - романист достаточно крупного калибра, так что мелочное злопыхательство тут ни при чем. Я уверен, что Ричард Чизмен всей душой любит литературу, а потому считает своим долгом говорить о ней правду - какой она ему самому представляется. И знаете, что я скажу? Браво, Ричард! Пусть ты и дал неверную оценку моему последнему роману, но именно ты,  - я хлопаю его по плечу, прикрытому рубашкой с рюшами,  - являешь собой истинный бастион защиты от вздымающейся все выше волны лизоблюдства в среде литературной критики. И - заявляю это при свидетелях!  - в моей душе нет ни грамма враждебности по отношению к моему другу Ричарду Чизмену. Особенно если он быстренько принесет нам обоим по большому мохито! Ну-ка, pronto, pronto[76 - Быстро (исп.).],
шелудивый лгунишка, убогий писака!
        Улыбки! Аплодисменты! Мы с Чизменом обмениваемся ублюдочным подобием цивильного рукопожатия и «дай пять».
        - Ты меня тоже неслабо приложил в Хей-он-Уай, Крисп.  - На его лбу блестит испарина.  - Ну, когда обозвал завистливой феечкой. Ладно, я схожу за мохито.
        - Я буду на балконе,  - говорю я,  - там прохладнее.
        Меня мгновенно обступают какие-то ничтожества, всерьез полагающие, что я дам себе труд запомнить их имена и лица. Все восхваляют мое благородство и великодушие. Я благородно и великодушно принимаю похвалу. Сообщение о нравственном превосходстве Криспина Херши стремительно разлетится по «Твиттеру», а значит, станет правдой. Через балконную дверь с дальнего конца площади доносится крик Деймона Макниша: «Te amo, Cartagena!»[77 - «Я люблю тебя, Картахена!» (исп.)]
        Наконец на бис исполнена последняя композиция; VIP-персон и писателей рассаживают в двадцать бронированных полноприводных лимузинов и везут на президентскую виллу. Вой полицейских сирен сметает с улиц машины и пешеходов, огни светофоров остаются без внимания, и мы несемся по ночной Картахене. Мне в попутчики достаются драматург из Бутана, не говорящий по-английски, и пара болгарских кинорежиссеров, обменивающихся какими-то гнусными, но смешными лимериками на родном языке. Сквозь затемненные стекла лимузина гляжу на ночной рынок, анархического вида автобусную станцию, многоквартирные дома в пятнах пота, какие-то забегаловки, на уличных торговцев с худощавыми обнаженными торсами и лотками сигарет, подвешенными к шейным ремешкам. Международный капитализм не проявляет милости к этим людям с невозмутимыми лицами. Интересно, что думают о нас колумбийские пролетарии? Где они ночуют, что едят, о чем мечтают? Каждый из бронированных, изготовленных в Америке лимузинов стоит гораздо больше, чем уличный торговец заработает за всю свою жизнь. Не знаю. Если пятидесятилетнего британского романиста, слабака и
коротышку, выбросят на обочину в одном из бедняцких районов Картахены, то я ему не завидую.
        Президентская вилла близ военной школы строго охраняется. Прием al fresco[78 - На свежем воздухе, под открытым небом (ит.).] в ухоженном, залитом светом саду; слуги в отглаженной до хруста форме разносят закуски и напитки, а джаз-ансамбль играет нечто в стиле Стэна Гетца. Бортики плавательного бассейна уставлены рядами свечей, и я на него просто смотреть не могу, сразу представляется, что там плавает труп какого-то политика. Послов, будто на приеме, окружают группы людей, как стайки мальчишек во дворе. Британский посол тоже здесь. Он моложе меня. Теперь, когда в Министерстве иностранных дел воцарилась меритократия, сотрудники дипломатического корпуса утратили и грэм-гриновскую загадочность, и романтический флер, о них даже писать неинтересно. Вид на залив впечатляет: южноамериканская ночь скрывает захламленную прибрежную полосу, а барочный полумесяц завис над полнозвездной, словно бы спермоносной, рекой Млечного Пути. Сам президент в Вашингтоне, вытягивает из американцев доллары на «войну с наркотиками»  - приложим усилия, господа!  - но его супруга с гарвардским дипломом и сыновья,
демонстрирующие величие ортодонтического искусства, деловито завоевывают сердца и умы гостей на благо семейного бизнеса. Криспин Херши самым свинским образом, как ни прискорбно в этом признаваться, любопытствует, а нет ли где-нибудь в океане особого места заключения, куда отправляют уродливых колумбийских женщин, потому что мне пока не довелось увидеть ни одной. Стоит ли дерзнуть, любезный читатель? Мое обручальное кольцо за шесть тысяч миль отсюда, в ящике комода, где пылится крайне редко открываемая упаковка «брачных» презервативов с почти истекшим сроком хранения. Но если я и чувствую себя куда менее женатым, чем в любой другой момент супружеской жизни, то это, безусловно, дело рук Зои, а я тут совершенно ни при чем, что ясно любому беспристрастному свидетелю. На самом деле, будь Зои моим работодателем, а я - ее работником, у меня были бы все основания подать на нее в суд за то, что она вынудила меня оставить занимаемую должность. А с какой жестокостью она и все ее семейство подвергли меня остракизму во время рождественских каникул? Даже три месяца спустя, после третьего бокала шампанского, глядя
на Южный Крест и наслаждаясь благодатным двадцатиградусным теплом, я невольно ежусь от озноба…

…Зои и девочки улетели в Монреаль, как только начались каникулы, что дало мне возможность целую неделю спокойно работать над новой книгой - черной комедией о шарлатане-экстрасенсе, который якобы узрел Пресвятую Деву Марию на литературном фестивале в Хей-он-Уай. Это одно из трех-четырех моих лучших произведений. Но, к сожалению, за эту неделю семейству Зои удалось убедить Джуно и Анаис в культурном превосходстве франкофонного мира. Когда 23 декабря в нашу утремонтскую квартирку прибыл я, девочки снисходили до общения по-английски, только если я им это приказывал. Зои втрое увеличила сумму, выделяемую им на покупку всяких компьютерных игр при условии, что они будут играть только en francais[79 - По-французски (фр.).]; а ее сестрица потащила своих дочерей и наших девочек на рождественский показ мод - естественно, тоже на французском, а потом на концерт какого-то франкофонного тинейджерского бой-бэнда. Культурный подкуп по высшему разряду! В ответ на мои возражения Зои заявила: «Видишь ли, Криспин, нашим девочкам необходимо расширить культурные горизонты и прикоснуться к семейным корням. Меня очень
удивляет и беспокоит твое стремление удержать их в рамках англо-американской монокультуры». А в День подарков, 26 декабря, мы все вместе отправились в боулинг. Евгенически облагодетельствованные Легранжи буквально потеряли дар речи, когда я выбил двадцать очков. Нет, не одним шаром, а за всю треклятую игру. Ну не создан я для боулинга! Я создан для того, чтобы писать книги. А Джуно, откинув волосы со лба, сказала мне: «Папа, мне стыдно на людей смотреть!»
        - Кри-и-испин!  - Мигель Альварес, редактор моих испаноязычных изданий, улыбается так, будто принес мне подарок.  - Кри-и-испин, я принес тебе маленький подарок. Давай отойдем туда, где поменьше народу.
        Чувствуя себя персонажем Ирвина Уэлша, следую за Мигелем подальше от шумной толпы к скамье в тени высокой стены у зарослей кактусов.
        - Я принес то, что ты просил, Кри-и-испин.
        - Премного благодарен.  - Я закуриваю.
        Мигель вкладывает в карман моего пиджака конвертик размером с кредитную карточку.
        - Наслаждайся! Стыдно уезжать из Колумбии, так и не попробовав. Очень чистый, гарантирую. Только знаешь, Кри-и-испин, тут такое дело. Здесь, в Картахене, в интимной обстановке, это позволено. Но вывезти, даже просто принести в аэропорт…  - Мигель морщится, красноречиво проводит пальцем по горлу.  - Ну, ты понимаешь?
        - Мигель, только полный остолоп возьмет наркотики в аэропорт. Не беспокойся. А если что-то останется, спущу в унитаз.
        - Замечательно. Осторожность не помешает. Ну, счастливо. Самый лучший в мире.
        - А как насчет колумбийского мобильника?
        - Да, конечно.  - Мой редактор протягивает еще один конверт, который тоже отправляется в карман моего пиджака.
        - Спасибо. Смартфоны - прекрасная штука, когда они работают, а если связь плохая, то отправлять эсэмэски лучше по обычному мобильнику.
        Мигель чуть склоняет голову, притворно соглашаясь, но тридцать долларов - или сколько там эта штуковина стоит - не большая плата за то, чтобы ублажить анфан-терибля британской словесности.
        - Ну вот, все, что ты просил? Доволен?
        - Вполне! Спасибо, Мигель.
        Как и все мои лучшие сюжеты, этот складывается сам по себе.
        - Эй, Криспин!  - окликает меня австралийский поэт Кенни Блоук от дальних ворот кактусового сада, где стоит еще одна группка почетных гостей.  - Тут с тобой хотят познакомиться.
        Мы с Мигелем присоединяемся к кружку приглашенных, как выясняется, писателей под кронами древовидных папоротников. Иностранные имена мне ни о чем не говорят - ни один из моих новых знакомцев явно не публиковался в «Нью-Йоркере», однако, когда Кенни Блоук представляет меня бледнокожей угловатой брюнетке, я содрогаюсь от воспоминания, прежде чем он называет ее имя:
        - Холли Сайкс, тоже из Англии.
        - Рада знакомству, мистер Херши,  - говорит Холли Сайкс.
        - Мы с вами, кажется, встречались,  - туманно говорю я.
        - В прошлом году, на фестивале в Хей-он-Уай.
        - На мерзопакостном приеме в жутком павильоне?
        - Нет, мистер Херши, в книжной палатке. Мы с вами в одно и то же время раздавали автографы.
        - Погодите-ка… Ах да! Вы - Холли Сайкс, которая пишет про ангелов.
        - Только не про тех ангелов, у которых в руках арфа, а над головой нимб,  - добавляет Кенни Блоук.  - Холли пишет о внутренних голосах, которые, как я только что упомянул, сродни духам-наставникам из верований моих соплеменников.
        - Мисс Сайкс, меня зовут Мигель Альварес,  - елейно вступает Мигель.  - Я редактор издательства «Оттопуссо», издаю Криспина. Я очень рад, что мне выпала особая честь с вами познакомиться.
        Холли Сайкс пожимает ему руку:
        - Рада знакомству, мистер Альварес.
        - А правда, что в Испании продано более полумиллиона ваших книг?
        - Похоже, моя книга нашла путь к сердцу испанских читателей,  - говорит она.
        - Ури Геллер находит путь к любым сердцам.  - Я все-таки пьян.  - Помните Ури? Закадычного приятеля Майкла Джексона? В Японии он очень знаменит. Просто невероятно.  - У моего коктейля вкус манго и морской воды.
        Мигель улыбается мне, но глаза его остаются устремленными на женщину по фамилии Сайкс, будто у куклы «Экшн-мен», с которой я играл в детстве.
        - А вы довольны своими испанскими издателями, мисс Сайкс?
        - Как вы сами сказали, они продали свыше полумиллиона экземпляров моей книги.
        - Великолепно! Но если у вас возникнут какие-то проблемы, то вот моя визитная карточка…
        Мигель не отходит от Холли Сайкс, но тут у ствола папоротника материализуется, как герои «Звездного пути», еще одна женщина, невероятно привлекательная брюнетка лет под сорок.
        - Кармен!  - восклицает притворно обрадованный Мигель.
        Под ее взглядом визитная карточка в руке Мигеля исчезает в кармане его пиджака, а Кармен поворачивается к Холли Сайкс и произносит как учительница домоводства откуда-нибудь из-под Лондона, без малейшего намека на раскатистый южноамериканский акцент:
        - Надеюсь, Мигель тебе не слишком досаждал, Холли? Этот человек - бесстыжий браконьер. Да-да, Мигель, уж я-то знаю, ты же помнишь историю со Стивеном Хокингом.  - (Мигель всем своим видом старается изобразить притворное раскаяние, но становится лишь похож на человека в белых джинсах, недооценившего внезапный приступ метеоризма.)  - А с вами, мистер Херши,  - она поворачивается ко мне,  - мы прежде не встречались. Меня зовут Кармен Салват, и мне выпала особая честь…  - язвительная подколка предназначена Мигелю,  - издавать книги Холли на испанском языке. Добро пожаловать в Колумбию.
        Кармен Салват деловито пожимает мне руку. Вся лучится. Теребит ожерелье из ляпис-лазури.
        Кенни Блоук добавляет:
        - Холли упоминала, что вы, Кармен, издаете Ника Грика на испанском.
        - Да, я купила права на «Шестьсот пятое шоссе» еще до того, как Ник закончил рукопись романа, прямо как чувствовала.
        - Потрясающая вещь!  - говорит Кенни Блоук.  - Премию Бриттана в прошлом году Ник получил вполне заслуженно.
        - У Ника чудесная душа,  - замечает ньюфаундлендская поэтесса, имени которой я не помню, но глаза у нее как у тюлененка на гринписовском плакате.  - Просто чудесная.
        - Кармен всегда ставит на победителя,  - говорит Мигель.  - Но, по-моему, книга Холли продается намного лучше, да, Кармен?
        - Кстати, чуть не забыла,  - спохватывается Кармен Салват.  - Холли, с тобой очень хотела познакомиться жена нашего министра культуры. Ты не возражаешь?
        Она уводит эту Сайкс, а я любуюсь аппетитными бедрами Кармен Салват и начинаю воображать, что вот сейчас зазвонит мой телефон и какой-то врач из Лондона сообщит мне страшную новость: пьяный водитель столкнулся на Хаммерсмитской эстакаде с «саабом» Зои; и она, и мои дочери погибли. На следующий день я улетаю домой, на похороны. Моя скорбь благородна и сокрушительна, и я отстраняюсь от жизни. Меня иногда видят в метро, на самых мрачных линиях лондонской подземки, в четвертой и пятой пригородных зонах. Весна прибавляет, лето умножает, осень вычитает, зима разделяет. Год спустя Криспин Херши попадает на конечную станцию линии «Пиккадилли», в аэропорту Хитроу. Он выходит из подземки, забредает в зал отправления, замечает на табло слово «Картахена»  - тот самый город, в котором он еще был мужем и отцом. Поддавшись необъяснимому порыву, он покупает билет в один конец (по какой-то причине у него при себе паспорт) и вечером того же дня бредет по улицам старого колониального квартала в колумбийском городе. Влюбленные девушки и парни на скутерах, надрывный птичий щебет, тропические цветы на вьющихся лианах,
saudade[80 - Здесь: ностальгическая тоска по утраченному (порт.).] и одиночество, сто лет одиночества; а потом, когда на Пласа-де-ла-Адуана сгущаются тропические сумерки, Херши видит женщину, теребящую ожерелье из ляпис-лазури, и они замирают, глядя друг на друга, в средоточии кружащего водоворота мироздания. Как ни удивительно, ни один из них не удивлен…
        Спустя энное число коктейлей я помогаю надравшемуся в хлам Ричарду Чизмену войти в лифт и добраться до номера.
        - Все путем, Крисп, я вовсе не пьян, это только ка’ется.  - Двери лифта открываются, мы входим в кабину. Чизмен шатается, как одурманенный верблюд в бурю.  - Минут’чку, я п’забыл номер комнаты, щас…  - Он вытаскивает и тут же роняет бумажник.  - П’джди, шозафигня…
        - Позвольте-ка.  - Я поднимаю бумажник, вытаскиваю из кармашка электронную карточку - ключ от номера 405 - и протягиваю Чизмену:  - Прошу вас, милорд.
        Чизмен благодарно кивает, бормоча:
        - Если цифры номера при сложении дают девять, Херш, то в нем не окочуришься.
        Я нажимаю кнопку «4»:
        - Первая остановка - твой номер.
        - Да все норм… Я найду… свой п-путь… д’рогу домой.
        - Нет уж, мой долг - благополучно доставить тебя до самых дверей, Ричард. Не волнуйся, мои намерения абсолютно пристойны.
        Чизмен фыркает:
        - Ты не в моем вкусе! Белый и дряблый.
        Я гляжу на свое отражение в зеркальной стене лифта и вспоминаю, как один мудрый человек говорил: секрет счастья в том, чтобы после сорока не обращать внимания на зеркала. В этом году мне исполнится пятьдесят. Дзинь!  - двери лифта распахиваются, мы выходим, а на площадке стоит супружеская пара - оба седовласые, поджарые и загорелые.
        - Здесь когда-то был женский монастырь,  - сообщает им Чизмен.  - Одни девы,  - напевает он на мотив раннего хита Мадонны.
        Мы бредем по коридору; окна распахнуты в карибскую ночь. За крутым поворотом - номер 405. Провожу карточкой Чизмена по замку, и ручка поддается.
        - Н’чего особ’во,  - лепечет Чизмен,  - зато п’чти как дома.
        Номер освещает прикроватная лампа, а губитель моего так много обещавшего романа, шатаясь, направляется к кровати, но задевает чемодан и ничком падает на матрас.
        - Не каждую же ночь,  - хихикая, лепечет monsieur le critique[81 - Господин критик (фр.).],  - мне в спутники достается анфан-терибль британской словесности!
        Я подтверждаю, что все это очень смешно, желаю ему спокойной ночи и обещаю разбудить, если он сам к одиннадцати не встанет.
        - Ябсолютн в порядке,  - сообщает он.  - Безумнокрепконежно. Чесслово.
        И критик Ричард Чизмен, широко раскинув руки, вырубается.

14 марта 2016 года
        Заказываю омлет из яичных белков со шпинатом, тосты из дрожжевого хлеба, котлеты из экологически чистой индюшатины, свежевыжатый апельсиновый сок, охлажденную минералку «Эвиан» и местный кофе, чтобы запить таблетку обезболивающего и похоронить похмелье. Половина восьмого утра, на крытом дворе прохладно. На жердочке сидит дрозд майна, издает какие-то совершенно немыслимые звуки. Клюв сверкает, как эмалевое лезвие косы, глаз всевидящий, прозорливый. В литературном повествовании, любезный читатель, главный герой задумался бы, известны ли майне его намерения. Деймон Макниш, в полосатом льняном костюме, как наш человек в Гаване, сидит в углу, прячась за страницами «Уолл-стрит джорнал». Забавно, как несколько дней, проведенные в шотландской студии звукозаписи, могут изменить жизнь того, кому нет еще и двадцати. Подруга Макниша, которой нет еще и двадцати, листает журнал «Фейс». Ее сексуальной жизни не позавидуешь; трахаться с Наждачным человечком - радости мало. Зачем оно ей? Ну, если не считать полетов первым классом, пятизвездочных отелей, знакомств со знаменитыми музыкантами, кинорежиссерами и
меценатами, мельтешения на страницах глянцевых журналов и возможной карьеры модели с соответствующими контрактами… Остается только надеяться, что когда Джуно и Анаис начнут завоевывать свет, то заслужат известность своими талантами, а не прыжками на тощих ляжках какого-нибудь посредственного поэта-песенника, дряхлее и морщинистее родного папочки. Возблагодарим же Господа за ниспосланные нам дары.
        Мероприятие Чизмена носит название «Может ли литература изменить мир?». Это неотложное и своевременное собрание выдающихся представителей культурной элиты проводится в длинном белостенном зале на верхнем этаже герцогского дворца, основного места проведения фестиваля «Картахена-2016». На сцену поднимаются трое колумбийских писателей, и зал взрывается аплодисментами, переходящими в овацию. Присутствующие встают. Троица приветствует публику, будто герои Сопротивления. За ними следует ведущая дискуссии, тощая, как прутик, дама в кроваво-красном платье, чья любовь к тяжелым золотым украшениям заметна даже с моего места в последнем ряду. Ричард Чизмен, вырядившийся, как английский консул, в кремовую тройку с лиловым галстуком, смутно напоминает мудака-виконта из «Возвращения в Брайдсхед». Три революционера занимают свои места, и те, кто не знает испанского, надевают наушники, чтобы слушать синхронный перевод. Переводчица сначала излагает приветствие ведущей, затем - краткие биографии четырех гостей. Биография Ричарда Чизмена оказалась самой убогой: «Знаменитый английский критик и романист». В оправдание
организаторов замечу, что страница Википедии, отведенная Ричарду Чизмену, тоже весьма убога, хотя его «пресловутый разнос» романа Криспина Херши «Эхо должно умереть» там упоминается, с линком на сайт журнала «Пиккадилли ревью». Гиена Хэл утверждает, что все его усилия удалить линк ни к чему не привели - Википедия взяток не берет.
        Чтения в Южной Америке предполагают активное участие публики, как выступления наших комиков. Вавилонская рыбка в моем ухе не переводит, а вкратце излагает содержание сказанного и время от времени признается: «Извините, но я не понимаю, что имеется в виду. И автор тоже не понимает». Ричард Чизмен зачитывает отрывок из своего нового романа «Человек в белом автомобиле» о последних мгновениях жизни Сонни Пенхоллоу, кембриджского студента, который направляет свой винтажный «астон-мартин» с корнуэльского утеса в пропасть. Проза Чизмена не дотягивает даже до оценки «ужасно»: она посредственна, и слушатели один за другим снимают наушники и вытаскивают смартфоны. Чизмена провожают жидкие аплодисменты; впрочем, мое вчерашнее выступление тоже встретили прохладно.
        Затем начинается круглый стол - полная хрень.
        - Литература должна убивать!  - заявляет первый революционер.  - Я пишу, держа в одной руке карандаш, а в другой - нож!
        Взрослые люди встают и радостно аплодируют.
        Второй писатель не отстает от первого:
        - Вуди Гатри, один из немногих действительно великих американских поэтов, написал на своей гитаре «Эта машина убивает фашистов»; а я написал на своем лэптопе: «Эта машина убивает неокапитализм!»
        Толпа в зале безумствует.
        Вереница опоздавших пробирается на свободные места в ряду передо мной. Идеальная возможность предоставляется как по писаному. Скрытый живым щитом, я выскальзываю из зала и шлепаю вниз по беленой лестнице. В дальнем конце просторного двора монастыря Святого Доминика Кенни Блоук читает что-то собравшимся вокруг детям. Они завороженно слушают его. Отец часто рассказывал, как Роальд Даль прибыл на вертолете на какую-то вечеринку и советовал всем гостям подряд: «Пишите книги для детей - эти говнюки поверят чему угодно». Из герцогских ворот выхожу на площадь, где вчера давал концерт Деймон Макниш. Прохожу пять кварталов по не особенно прямой 36-й улице, закуриваю и тут же швыряю сигарету в канаву. Чизмен давно бросил курить, так что запах табака может стать смертельно опасной подсказкой. А здесь дело серьезное. Я никогда не совершал ничего подобного. С другой стороны, ни один рецензент никогда так жестоко не расправлялся с чьей-либо книгой, как Ричард Чизмен расправился с романом «Эхо должно умереть». В уличном ларьке шкворчат жареные бананы. С балкона второго этажа глядит какой-то малыш, вцепившись в
железные прутья решетки, будто узник. Банк охраняют солдаты с автоматами на шеях, но я рад, что мои деньги не зависят от их неусыпной бдительности: один увлеченно отправляет кому-то эсэмэску, второй заигрывает с девчонкой не старше моей Джуно. Интересно, Кармен Салват замужем? Она ни разу об этом не упоминала.
        Сосредоточься, Херши. Ты идешь на серьезное дело! Сосредоточься!
        С опаленной солнцем улицы вступи в прохладный вестибюль отеля «Санта-Клара», отделанный мрамором и тиковым деревом. Спокойно пройди мимо двух швейцаров, явно обученных убивать. Они оценивают и одежду, и американистость, и уровень доходов постояльцев. Сними темные очки, рассеянно поморгай, мол, живу я здесь, ребята, и снова надень очки, пробираясь по внутреннему дворику, сквозь толпу гостей, попивающих капучино перед обедом и деловито рассылающих электронную почту там, где монахини-бенедиктинки некогда напитывались Святым Духом. Не попадайся на глаза майне, а за недремлющим фонтаном поднимись по лестнице на четвертый этаж. Повтори вчерашний полуночный путь к неизбежной развилке. Залитый солнцем коридор над гулким колодцем внутреннего дворика ведет в мой номер, где Криспин Херши одумается, а кривая дорожка вьется к комнате 405, где Криспин Херши воздаст Ричарду Чизмену по заслугам. Стайкой рыбешек сквозит дежавю, имя ему - Джеффри Чосер:

        …Ну, если смерть не терпится вам встретить,
        Тогда смогу, пожалуй, вам ответить.
        И если вы действительно не робки,
        Смерть повстречаете на этой тропке.
        Лежит она под деревом в кустах…
        Но мне не терпится встретить не смерть, а справедливость. А нет ли свидетелей? Ни одного. Значит, по кривой дорожке. У двери в номер 403 стоит тележка горничной, но самой горничной нет. Номер 405 - за углом, предпоследний в тупиковом конце коридора. В голове звучит песня Леонарда Коэна «Dance Me to the End of Love»[82 - «Танцуй со мной до конца любви» (англ.).], а сквозь арку в наружной стене гостиницы, в четырех этажах над улицей, Херши видны крыши, синяя полоса Карибского моря, цветная капуста облаков… На далеком берегу небоскребы, завершенные и недостроенные. Вот и номер 405. Тук-тук. Кто там? Это твоя кара пришла, Дики Чизмен, гаденыш ты этакий. На улице октава за октавой газует мотоцикл. Вот электронная карточка-ключ Чизмена, прикарманенная прошлой ночью добрым самаритянином, вот он, последний шанс Рока разрушить мой прекрасный план: если Чизмен, заметив пропажу карточки, утром получил новую, с новым кодом, то замигает красный огонек, дверь не откроется и Херши придется отказаться от своего замысла. Но если Року угодно, то на двери зажжется зеленый огонек. На дверной раме сидит ящерка,
подрагивает языком.
        Прикладывай карту-ключ. Давай же!
        Зеленый. Вперед!
        Дверь закрывается. Отлично, в комнате прибрано, постель застелена. Если войдет горничная, делай вид, что все в порядке. Рубашка свисает с дверцы шкафа, на прикроватном столике лежит книга Халлдора Лакснесса «Самостоятельные люди». Ислам запрещает менструирующим женщинам прикасаться к Корану, а по-моему, настоятельно необходимо запретить таким говнюкам, как Ричард Чизмен, притрагиваться к Лакснессу без резиновых перчаток. Прекрасная мысль. Извлеки хозяйственные перчатки из кармана пиджака и надень. Замечательно. Найди в шкафу чемодан Ричарда Чизмена. Новехонький, дорогой, вместительный: идеальный чемодан. Открой его, расстегни молнию на внутреннем кармашке; молния тугая, похоже, ею не пользовались. Вытащи складной нож, аккуратно сделай полудюймовый надрез на верхней подкладке. Великолепно. Вынь из кармана конвертик размером с кредитную карту, аккуратно срежь уголок и стряхни в чемодан немного белого порошка - человеческий глаз ничего не разглядит, а вот биглю в нос шибанет, как дерьмом скунса. Теперь засунь конвертик в надрезанную подкладку, протолкни поглубже. Закрой молнию на внутреннем кармашке.
Верни чемодан в шкаф, проверь, не осталось ли предательской Санта-Клаусовой дорожки из крошек. Нет, все чисто. Красота. А теперь покинь место преступления. Резиновые перчатки сними, идиот…
        В коридоре горничная-метиска, склоненная над тележкой, поднимает голову и устало улыбается. Сердце екает в груди. Говорю: «Хелло»  - и соображаю, что допустил фатальную оплошность. Горничная одними губами повторяет: «Хелло», скользит взглядом по стеклам темных очков, а я, идиот, только что дал ей понять, что говорю по-английски. Как глупо! Возвращаюсь той же кривой дорожкой. Медленно. Не сломя голову, как застигнутый врасплох любовник. А вдруг горничная видела, как я снимал резиновые перчатки?
        Может, вернуться и забрать кокаин?
        Успокойся! Для неграмотной метиски ты обычный постоялец, белый мужчина среднего возраста в темных очках. Жилец номера 405. Она уже не помнит о тебе. Миновав охранников в вестибюле, возвращаюсь кружным путем к месту проведения фестиваля. Наконец-то выкуриваю сигарету. Выбрасываю резиновые перчатки в мусорный бак за каким-то ресторанчиком, снова вхожу во двор монастыря Святого Доминика, небрежно махнув VIP-карточкой у ворот, и вижу Кенни Блоука, который отвечает какому-то мальчику: «Отличный вопрос…» Поднимаюсь наверх, опять же в обход, через вместительный зал, где сотни три слушателей внимают Холли Сайкс, которая читает отрывок из своей книги со сцены в дальнем конце аудитории. Останавливаюсь. Что все эти люди в ней находят? Слушают ее разинув рот, не сводя глаз с перевода на большом экране над сценой. Даже фестивальные эльфы у дверей забыли о своих обязанностях из-за ангельской авторессы.
        - Мальчик издали был похож на Джеко,  - читает Сайкс,  - и ростом, и одеждой, и внешностью, но я знала, что мой брат сейчас в Грейвзенде, за двадцать миль отсюда.  - В зале стоит тишина, как в заснеженном лесу.  - Мальчик помахал мне рукой, словно давно поджидал меня здесь, и я невольно помахала ему в ответ, а он повернулся и исчез в проходе под шоссе.  - В зале многие утирают слезы, слушая эту чепуху.  - Как мог Джеко преодолеть такое расстояние, да еще ранним утром в воскресенье? Ему ведь было всего семь. И как он меня разыскал? И почему он меня не подождал, а скрылся в темном туннеле под шоссе? Я бросилась вслед за ним…
        Торопливо поднимаюсь по лестнице в верхний зал, усаживаюсь в последнем ряду, невидимый со сцены. Все разговаривают, встают с мест, посылают эсэмэски.
        - Нет, я не согласен с тем, что поэты - это непризнанные законодатели мира,  - глубокомысленно изрекает Ричард Чизмен.  - Только такой третьесортный виршеплет, как Шелли, мог тешиться подобными иллюзиями…
        Вскоре симпозиум подходит к концу, и я направляюсь к сцене.
        - Ричард, ты был подлинным голосом разума - от начала и до конца.
        Вечер. На узких улочках, спланированных голландцами и проложенных их рабами четыре века назад, старушки поливают герани. Поднимаюсь по крутым каменным ступеням на стену старого города. От камней тянет жаром, накопленным за день; жар чувствуется даже сквозь тонкие подошвы туфель. Ревенево-розовое солнце, раздуваясь на глазах, окунается в Карибское море. Ну почему я живу в унылом, дождливом, тоскливом краю? Если мы с Зои все же действительно затеем развод и переживем эту грязную процедуру, то почему бы мне не бросить все к чертовой матери и не поселиться в каком-нибудь теплом месте? Здесь, например. Внизу, на полоске земли между морем и четырехполосным шоссе, забитом машинами, мальчишки играют в футбол: одна команда в майках, а другая - голышом по пояс. Нахожу свободную скамью, усаживаюсь. Ну что, в последний момент отменим приговор?
        Ничего подобного. Я четыре года потратил на «Эхо должно умереть», а этот мудак с лобково-волосяной бороденкой восемью сотнями слов убил прекрасный роман. Возвысился за мой счет. Это называется кражей. И справедливость требует, чтобы вор был наказан.
        Закидываю в рот пять горошин мятного драже, вытаскиваю предоплаченный телефон, полученный от редактора Мигеля, и цифра за цифрой набираю номер, списанный с плаката в Хитроу. Шум моторов, крики морских птиц и футболистов постепенно исчезают. Я нажимаю кнопку вызова.
        Почти сразу отвечает женский голос:
        - Таможенная служба аэропорта Хитроу, телефон доверия.
        Я старательно имитирую дрянной акцент Майкла Кейна, драже во рту усугубляет скомканную дикцию:
        - Тут один тип, Ричард Чизмен, завтра вечером вылетает из Колумбии в Лондон рейсом «Бритиш эйруэйз» семьсот тринадцать. Завтра вечером, рейс семьсот тринадцать. Вы записываете?
        - Да, сэр, «Бритиш эйруэйз», рейс семьсот тринадцать. Все записывается на магнитофон.  - Я вздрагиваю. Ну разумеется, так положено.  - Еще раз, сэр, повторите, пожалуйста, его имя?
        - Ричард Чизмен. Чиз-мен. Кокаин у него в чемодане. Пусть ваша служебная собачка понюхает. Увидите, что будет.
        - Понятно, сэр,  - говорит женщина.  - А позвольте узнать, как…
        КОНЕЦ ВЫЗОВА, сообщают пиксели на крошечном экране. Вечерние шумы возвращаются. Я выплевываю драже. Они раскалываются на камнях и лежат, будто выбитые в драке зубы. Ричард Чизмен совершил поступок, я на него отреагировал. Этика подчиняется Ньютоновым законам. Возможно, сказанного мной будет достаточно, чтобы чемодан проверили. А может, и нет. Может, Чизмена отпустят после конфиденциальной беседы и строгого внушения, а может, предадут эту историю гласности, вынесут на суд общественности. И тогда Чизмен, скорее всего, потеряет свою колонку в «Телеграф». А может, и не потеряет. В общем, я свое дело сделал, и теперь все в руках Судьбы. Возвращаюсь к каменным ступеням, останавливаюсь якобы завязать шнурок. Украдкой роняю мобильник в сточную канаву. Плюх! К тому времени, как останки телефона извлекут на свет божий, если их вообще когда-нибудь обнаружат, все, кто жив сейчас, в этот чудесный вечер, давным-давно станут покойниками.
        И вы, любезный читатель, и я, и Ричард Чизмен - все мы.

21 февраля 2017 года
        Афра Бут переходит к новой странице своего доклада, озаглавленного «Бледнятина, дохлятина и кобелятина: подмена посылок и де(кон)струкция постпостфеминистских пугал в новой фаллической прозе». Подливаю минералки в стакан - буль-буль-буль… Справа от меня ведущий, профессионально полуприкрыв глаза, почтительно внимает Афре, то есть дремлет. Сквозь заднюю, стеклянную стену зала открывается вид на серебристо-голубые извивы реки Суон в городе Перт, штат Западная Австралия. Афра все нудит и нудит. Хуже, чем в церкви. И непонятно, то ли ведущий действительно заснул, то ли не решается прервать миз Бут на середине доклада. О чем она там? «Если поднести их к зеркалу гендерности, то маскулинные метапарадигмы женской души отразят во всей полноте асимметричную непрозрачность подтекста; иначе говоря, когда Венера описывает Марса, она начинает снизу - с прачечной, с пеленального стола. А вот Марс описывает Венеру сверху - с трона имама, с кафедры архиепископа или сквозь объектив порнографа…» Я потягиваюсь. Афра Бут оборачивается:
        - Без картинок в «Пауэрпойнте» ты не успеваешь следить за ходом моей мысли, Криспин?
        - Ну что ты, Афра, это просто упражнения для профилактики тромбоза глубоких вен.  - (Меня вознаграждают немногочисленные нервные смешки; продубленные солнцем жители Перта несколько оживляются в предвкушении свары.)  - Ты вещаешь уже несколько часов подряд. И потом, разве не предполагалось, что эта дискуссия будет посвящена душе?
        - На фестивале нет цензуры.  - Она гневно таращит глаза на ведущего.  - Я права?
        - Да-да, разумеется!  - моргает он.  - В Австралии нет цензуры. Решительно никакой!
        - В таком случае, Криспин, будь так любезен,  - Афра Бут вперивает смертоносный луч своего взора в меня,  - позволь мне закончить. Ведь каждому, кто вырос из интеллектуальных пеленок, совершенно ясно, что душа - это докартезианский аватар. А тем, для кого восприятие подобного концепта требует слишком большого напряжения, лучше тихонько сидеть в уголке и сосать соску.
        - Уж лучше капсулу с цианидом,  - бормочу я.
        - Криспин хочет капсулу с цианидом! Есть желающие исполнить его просьбу?
        Окропленные живой водой мумии хихикают и перешептываются.
        Афра Бут заканчивает свой доклад за пятнадцать минут до истечения отведенных нам полутора часов. Ведущий, пытаясь заарканить ускользающую тему, спрашивает меня, верю ли я в существование души и, если да, что это такое. Я разливаюсь соловьем, именую душу то кармической ведомостью, то духовной флешкой в поисках телесного жесткого диска, то плацебо, изобретенным нами для избавления от страха перед смертью. Афра Бут объявляет, что я уклоняюсь от ответа, ибо - «как всем известно»  - я всегда и везде уклоняюсь от возлагаемых на меня обязательств. Это явный намек на мой недавний развод с Зои, широко освещенный прессой, так что я предлагаю Афре обойтись без подлых инсинуаций и высказать все мне в лицо. Она незамедлительно обвиняет меня в хершицентризме и паранойе. Я выражаю искреннее удивление толстой кожей некоторых коллег, позволяющей им жирными руками копаться в чужих душах, которые, как известно, потемки, причем особо выделяю слова «толстой» и «жирными». Напряжение возрастает.
        - Трагический парадокс Криспина Херши,  - объясняет Афра Бут слушателям,  - состоит в том, что он выставляет себя бичом всех и всяческих клише, хотя эта маска - эдакий Джонни Роттен от литературы - один из самых затасканных стереотипов в мужском зверинце. Вдобавок он безнадежно скомпрометировал свое позерство недавним выступлением в защиту осужденного наркодилера.
        Я представляю себе, как в ванну Афры Бут падает включенный фен: конечности судорожно подергиваются, волосы дымятся, и гадина умирает в корчах…
        - Ричард Чизмен - жертва вопиющей судебной ошибки,  - говорю я,  - и упоминать о его злоключениях, чтобы задеть меня побольнее,  - поступок невероятно вульгарный даже для вас, доктор Афра Бут.
        - В подкладке его чемодана обнаружили тридцать граммов кокаина.
        - Простите,  - осторожно вмешивается председательствующий,  - но не пора ли нам вернуться к…
        Я не даю ему договорить:
        - Тридцать грамм кокаина не делают его наркобароном!
        - Нет, Криспин, не передергивай. Я сказала «наркодилер».
        - Нет никаких доказательств, что Ричард Чизмен сам спрятал этот кокаин!
        - А кто же это сделал?
        - Не знаю, но…
        - Спасибо.
        - …но Ричард никогда не пошел бы на такой риск!
        - Если только он не законченный наркоман, который возомнил, что его известность позволяет ему наплевать на колумбийское законодательство. К такому выводу пришли судья и присяжные.
        - Если бы Ричард Чизмен был Ребеккой Чизмен, ты, Афра, подожгла бы свою волосатую манду перед колумбийским посольством, требуя справедливости. Ричарда по меньшей мере следует перевести в британскую тюрьму. Контрабанда - это преступление против той страны, куда ввозится запрещенный товар, а не той, откуда его вывозят.
        - Значит, ты подтверждаешь, что Чизмен действительно занимался контрабандными перевозками наркотиков?
        - Ему следует доказывать свою невиновность из британской тюрьмы, а не из вонючей ямы в Боготе, где невозможно получить даже простого мыла, не говоря уж о пристойном адвокате.
        - Но Ричард Чизмен, будучи колумнистом ультраправого журнала «Пиккадилли ревью», всегда ратовал за тюрьму как средство устрашения. Я могу процитировать…
        - Заткнись, Афра! Ты просто закоснелая бесформенная груда трансжиров.
        Афра вскакивает с места и наставляет на меня палец, как заряженный «магнум»:
        - Я требую немедленных извинений, иначе ты на своей шкуре узнаешь, как австралийские суды относятся к клевете, диффамации и дискриминации по внешности!
        - Послушайте,  - снова встревает ведущий,  - Криспин всего лишь хотел…
        - Я требую извинений от этого обрюзглого борова, гендерного шовиниста!
        - Конечно же, я приношу свои извинения, Афра. На самом деле я хотел назвать тебя самовлюбленной, сексистской, ничтожной и закоснелой бесформенной грудой трансжиров, которая терроризирует аспирантов, заставляет их писать на «Амазоне» хвалебные рецензии на свои книги и, согласно показаниям очевидцев, десятого февраля в шестнадцать часов по местному времени приобрела роман Дэна Брауна в книжном магазине «Рилэй» в сингапурском международном аэропорту «Шанги». И, как выяснилось, один из очевидцев, движимый исключительно заботой об общественных интересах, уже загрузил ролик на «Ютьюб».
        К моему глубокому удовлетворению, присутствующие дружно ахают.
        - Только не говори, Афра, что ты купила этот роман «в исследовательских целях», потому что в это никто не поверит. Вот, пожалуйста. Надеюсь, мое пространное извинение все окончательно прояснило.
        - Вам не следует,  - заявляет Афра Бут ведущему,  - предоставлять слово гнусным вонючим женоненавистникам! А тебе,  - обращается она ко мне,  - понадобится адвокат, хорошо знакомый с законодательством об ответственности за распространение клеветы, потому что я тебя засужу к чертям собачьим!
        Афра Бут уходит со сцены в левую кулису; раскаты грома.
        - Куда же ты, Афра?! Ведь здесь собрались все твои поклонники! Оба двое. Афра… Ну что я такого сказал?
        Выезжаю на велосипеде с улицы, полной сувенирных магазинчиков и кафе, и попадаю в тупик, на пыльный полигон. Вокруг лачуги в стиле Второй мировой, и я смутно припоминаю, что на остров Роттнест интернировали итальянских военнопленных. Эти размышления, как, впрочем, и многие другие, снова заставляют меня вспомнить о Ричарде Чизмене. Роковой акт возмездия, совершенный в прошлом году в Картахене, не то чтобы принес нежелательные результаты, а привел к чудовищным последствиям: вот уже триста сорок два дня из назначенного ему шестилетнего срока заключения за распространение наркотиков Чизмен томится в центральной тюрьме Боготы. Распространение! За крошечный конвертик! Группа поддержки «Союз друзей Ричарда Чизмена» сумела, правда, добиться его перевода в одиночную камеру с более-менее нормальной койкой, но за эти «роскошества» пришлось заплатить две тысячи долларов бандитам, которые заправляют в этом тюремном крыле. Бесчисленное множество раз мне мучительно хотелось исправить свой опрометчивый поступок, но, как гласит арабская пословица, «изменить прошлое не может даже Бог». Мы - то есть группа «Союз
друзей Чизмена»  - используем любые связи и любые возможности, чтобы добиться сокращения срока или репатриации нашего великого критика в Великобританию, но это почти невыполнимая задача. Доминик Фицсиммонс, неглупый и обходительный помощник министра юстиции, знаком с Чизменом по Кембриджу и, разумеется, нас поддерживает, но ему приходится действовать с превеликой осторожностью, дабы избежать обвинений в покровительстве старому приятелю. Широкая публика не проявляет особого сочувствия к язвительному колумнисту. Многие напоминают, что в Таиланде и Индонезии за распространение наркотиков приговаривают к пожизненному заключению, так что Чизмен еще легко отделался; вот только отсидку в колумбийской тюрьме легкой не назовешь. Заключенные умирают там каждый месяц.
        Да знаю я, знаю. Спасти Чизмена от тюремного ада Боготы может только один человек - Криспин Херши; но подумайте, какой ценой. Я вас умоляю. Мое чистосердечное признание привело бы меня в тюрьму, возможно, в ту же самую, где сейчас томился Чизмен. Я бы разорился на адвокатских гонорарах, а сайт friendsofcrispinhershey.org[83 - Название сайта: «Друзья Криспина Херши» (англ.).] не требовал бы предоставить мне отдельную камеру,  - скорее уж бассейн с пираньями. Джуно и Анаис навсегда отреклись бы от меня. Так что чистосердечное признание в моем случае равносильно самоубийству, а, на мой взгляд, лучше быть презренным трусом, чем мертвым Иудой.
        Пойти на это я не готов. Не могу.
        За полигоном пыльная дорога пропадает.
        Всем нам случается свернуть не туда. Разворачиваю велосипед и еду в обратную сторону.
        Полуденное солнце, будто микроволновка с настежь распахнутой дверцей, насквозь пропекает все незащищенные участки тела. Роттнест - островок маленький, восемь квадратных миль голых скал, опаленных солнцем лощин, поворотов, извивов, подъемов и спусков, а Индийский океан либо все время на виду, либо вот-вот появится из-за очередного изгиба дороги. На полпути к вершине холма я слезаю с велосипеда и толкаю его перед собой. В ушах бешено стучит сердце, рубашка липнет к далеко не плоскому животу. И когда это я успел потерять спортивную форму? Тридцатилетний я махом взлетел бы на холм, но теперь меня мутит от усталости. В последний раз я ездил на велосипеде… хм, лет восемь назад, не меньше, с Джуно и Анаис, в саду за домом на Пембридж-Плейс. Однажды, во время каникул, я соорудил для девочек полосу препятствий, с дощатыми спусками и рампами, бамбуковыми слаломными воротами, туннелем из простыней на веревках для сушки белья и злобным огородным пугалом, которое нужно было на ходу обезглавить Экскалибуром. Я объявил игру «мотокроссом», и мы втроем устроили гонки на время. Наша тогдашняя домашняя помощница,
француженка, забыл, как ее звали, приготовила лимонад из красных грейпфрутов, и даже Зои присоединилась к нашему пикнику на лужайке за пенными зарослями гортензий. Джуно и Анаис часто просили меня снова устроить гонки с препятствиями, но я так и не собрался: то нужно было срочно писать рецензию, то отправить кому-то электронное письмо, то довести до ума очередной эпизод в романе, так что «мотокросс» больше не повторился. Интересно, что стало с детскими велосипедами? Наверное, Зои от них избавилась. Оказывается, она отлично умеет избавляться от всякого ненужного хлама.
        Наконец-то - слава богу!  - добираюсь до вершины холма, сажусь на велосипед и еду вниз по склону. Железные деревья штопором выкручиваются из бежевой земли по берегам вязких илистых прудов. Представляю, как первые моряки-европейцы высаживаются на остров, ищут пресную воду в этом инфернальном Эдеме, срут в укромных местечках. Шантрапа из Ливерпуля, Роттердама, Гавра, Корка, все загорелые до черноты, покрытые татуировками, страдающие цингой, с мозолями и мышцами по самое не могу и…
        Внезапно я чувствую, что за мной наблюдают.
        Ощущение четкое. Необъяснимое. Тревожное.
        Окидываю взглядом холм. Каждый камень, куст…

…нет. Никого. Это просто… Просто что?
        Очень хочется вернуться.
        Сворачиваю на разъезде и еду к маяку. Это не монарх скал в мантии водяных брызг: маяк Роттнеста толстым средним пальцем торчит на вершине горы, словно говоря: «А вот тебе в жопу, приятель». Он то и дело появляется под какими-то странными углами и в неверном масштабе, но к себе не подпускает. В «Алисе в Зазеркалье» есть холм, который ведет себя точно так же, пока Алиса не прекращает попыток до него добраться. Может, и мне так поступить? О чем бы таком подумать, чтобы отвлечься?
        О чем, о чем… О Ричарде Чизмене. Тогда мне хотелось всего лишь сбить с него спесь. Я с удовольствием представлял себе, как его на несколько часов задержат в Хитроу, как засуетятся адвокаты и как пристыженного рецензента благополучно выпустят на поруки или под залог. И все. Разве я мог предвидеть, что британская и колумбийская полиция в кои-то веки объединят усилия и беднягу Ричарда арестуют в международном аэропорту Боготы прямо перед вылетом?

«Легко»,  - отвечает моя совесть. Да, любезный читатель, я сожалею о своем поступке и твердо намерен искупить вину. Вместе с Мэгги, сестрой Ричарда, мы создали группу «Союз друзей Ричарда Чизмена», чтобы привлечь внимание и поддерживать интерес общественности к его бедственному положению, и, хотя я совершил весьма прискорбный поступок, меня вряд ли можно причислить к Высшей лиге подлецов. Я же не католический епископ, который переводит священников, насиловавших мальчиков, из одного прихода в другой, дабы не опорочить Святую Церковь? И не Башар Асад, бывший президент Сирии, который применил химическое оружие против тысяч мирных граждан, в том числе женщин и детей, только за то, что они жили в пригороде, захваченном мятежниками? Я всего лишь наказал человека, который опорочил мою репутацию. Наказание, правда, оказалось несколько чрезмерным. Да, я виноват. Я об этом сожалею. Но мой проступок - мое бремя. Мое. И теперь мне приходится жить с неизбывным чувством вины.
        В кармане рубашки звенит айфон. Мне так или иначе нужна передышка, и я отхожу в тенек, к валуну размером с амбар. Роняю телефон, подбираю его с выбеленного жаром гравия за ремешок с моши-монстрами, который привязала Анаис. Пришло сообщение от Зои, точнее, фотография с празднования тринадцатилетия Джуно в нашем монреальском доме. В доме, который приобрел я, но после развода он достался Зои. Торт в форме пони, за ним Джуно, в руках у нее сапоги для верховой езды (оплаченные мной), а рядом корчит рожицу Анаис с плакатиком в руках: «Bonjour, Papa!» Зои пристроилась позади, и я задумываюсь, кто же их фотографировал. Возможно, кто-то из La Famille Legrange[84 - Семейство Легранж (фр.).], но Джуно упоминала некоего Джерома, разведенного банкира с дочерью. Мне, в общем-то, пофигу, с кем там путается Зои, но я имею полное право знать, кто желает моим девочкам спокойной ночи, раз уж их мать решила, что я этого больше делать не буду. Больше в сообщении нет ни слова, но подтекст ясен: «Мы и без тебя прекрасно живем».
        В нескольких метрах от меня на ветке сидит красивая птица - черно-белая, с красной шапочкой и красной грудкой. Вот я сейчас ее сфотографирую, сочиню смешное поздравление и пошлю снимок Джуно. Закрываю папку «сообщения», жму на иконку «камера», но, поглядев вверх, вижу, что птица улетела.
        К стене маяка прислонены два велосипеда, что весьма огорчает Криспина Херши. Я спешиваюсь, весь липкий от пота; натертый седлом пах саднит. Поспешно перехожу с ослепительного, как ядерный взрыв, света на тенистую сторону маяка, где - вот так свезло!  - заканчивают пикник две «самки зверя». Та, что помоложе,  - в псевдогавайской рубашке и длинных шортах цвета хаки; на скулах, на щеках и на лбу голубеют мазки солнцезащитного крема. Та, что постарше,  - вылитая духовная мать-наставница: индийский узелковый батик, белая широкополая панама, черные кудри и солнечные очки, скрывающие пол-лица. Девушка - собственно, еще совсем подросток - тут же вскакивает:
        - Ух ты! Привет! Вы Криспин Херши?  - У нее характерный южноанглийский выговор.
        - Да.  - Вообще-то, меня уже давно не узнают вне соответствующего контекста.
        - Привет. Меня зовут Ифа, и… э-э… Ну, вот моя ма, она с вами знакома.
        Женщина постарше встает и снимает темные очки:
        - Здравствуйте, мистер Херши. Наверное, вы меня не помните, но…
        - Холли Сайкс! Да, мы с вами встречались в прошлом году, в Картахене.
        - Вау, ма!  - восклицает Ифа.  - Тебя знает сам Криспин Херши. Вот тетя Шерон удивится!
        Она так похожа на Джуно, что сердце щемит.
        - Ифа!  - В материнском голосе звучит упрек: судя по всему, ангельская авторесса, мегалидер продаж, стесняется своей славы.  - Мистеру Херши после фестиваля наверняка хочется отдохнуть в тишине и покое. А нам с тобой пора возвращаться в город.
        Ифа отгоняет назойливую муху:
        - Но, ма! Мы же только что приехали! И потом, это невежливо. Здесь, на маяке, нам с вами места хватит, правда же?
        - Что вы, не уходите,  - неожиданно для себя отвечаю я.
        - Класс!  - говорит Ифа.  - Ну, присаживайтесь. Да вот хоть сюда, на ступеньку. Мы вас заметили еще на пароме в Роттнест, но подходить не стали. Ма сказала, что у вас уж больно усталый вид.
        Похоже, ангельская авторесса старается держаться от меня подальше. Наверное, на президентской вилле я вел себя по-хамски.
        - С джетлагом не поспоришь.
        - Вот именно.  - Ифа обмахивается панамой.  - Поэтому любое вторжение в Австралию и Новую Зеландию обречено на провал. Захватчики высадятся на берег, а тут сработает разница во времени, все заснут вповалку прямо на песке, и вторжение не состоится. Эх, жаль, что мы пропустили ваше выступление.
        Я вспоминаю Афру Бут:
        - Ничего страшного. Значит,  - обращаюсь я к матери Ифы,  - вы тоже здесь на фестивале?
        Холли Сайкс кивает, пьет воду из бутылки:
        - После окончания школы Ифа проводит год в Сиднее, так что я решила совместить приятное с полезным.
        - Моя квартирная соседка в Сиднее родом из Перта,  - добавляет Ифа,  - она мне все уши прожужжала, мол, будешь в Перте, обязательно съезди на Ротто.
        В присутствии тинейджеров всегда чувствуешь себя глубоким старцем.
        - На Ротто?
        - Ну, сюда. Ротто - это Роттнест. Фримантл - это Фрео; полдень - это полт. Австралийцы классно слова сокращают, правда?
        Нет, обычно отвечаю я, отвратительно, когда взрослые коверкают язык, как дети. Однако не зачахнет ли человечество без юности? Не зачахнет ли язык без неологизмов? Все мы превратимся в струльдбругов, изъясняющихся по-чосеровски.
        - Хотите абрикос?  - Ифа протягивает мне бумажный пакет.
        Язык с наслаждением разминает о нёбо благоуханную мякоть. Отшвыриваю абрикосовые косточки, вспоминаю мать Джека, которая вечером выбросила бобы, а наутро из них вырос стебель до небес.
        - Спелые абрикосы на вкус точь-в-точь как их цвет.
        - Вы очень литературно выражаетесь, Криспин,  - говорит Ифа.  - Дядя Брендан все время подшучивает над ма, мол, знаменитой писательнице не пристало просторечие типа «Не фиг чепуху городить, а то по ушам схлопочешь!».
        - Я так не разговариваю!  - протестует Холли Сайкс.
        Джуно и Анаис меня тоже поддразнивали. Сейчас мне этого очень не хватает.
        - А почему ты решила провести год в Сиднее, Ифа?
        - Я поступила на археологический факультет Манчестерского университета, начну занятия в сентябре, а австралийский издатель ма знаком с профессором археологии из Сиднея, мы договорились, что я семестр послушаю его лекции и поработаю на раскопе в Параматте. Там была фабрика для каторжанок. Очень интересно изучать, как они жили.
        - Похвальное занятие,  - говорю я Ифе.  - Твой отец - археолог?
        - Нет, журналист. Он был военным корреспондентом.
        - А чем он теперь занимается?  - спрашиваю я, неверно истолковав прошедшее время.
        - В его гостиницу попала ракета. В Хомсе. Это в Сирии.
        Я сочувственно киваю:
        - Простите за бестактность. Я…
        - Тому уж восемь лет,  - говорит Холли Сайкс,  - и…
        - …а мне повезло,  - добавляет Ифа,  - на «Ютьюбе» миллион папиных репортажей, он там как живой, что-то говорит, обсуждает. Ну, вот я выхожу в Сеть и вроде как с ним общаюсь.
        Мой отец тоже на «Ютьюбе», однако при взгляде на эти клипы я лишь острее чувствую, что его нет. Спрашиваю Ифу:
        - А как его звали?
        - Эд Брубек. У меня его фамилия: Ифа Брубек.
        - Тот самый Эд Брубек, который писал для журнала «Подзорная труба»?
        - Да,  - говорит Холли Сайкс.  - Вы читали его репортажи?
        - Меня с ним даже познакомили. Году в две тысячи втором, в Вашингтоне. Брат моей бывшей жены был в жюри премии Шихана-Дауэра. В тот год ее вручили Эду, а у меня там проходила встреча с читателями, и на приеме мы с ним случайно оказались за одним столом.
        - А о чем вы с папой разговаривали?  - спрашивает Ифа.
        - Да о сотне вещей! О его работе. Об одиннадцатом сентября. О страхе. О политике. О детской коляске в коридоре писательской квартиры. Он, помнится, сказал, что у него в Лондоне есть четырехлетняя дочка.  - (По широкому лицу Ифы расплывается улыбка.)  - Я тогда работал над книгой, где один из персонажей - репортер, и Эд ответил на все мои вопросы. Мы с ним потом изредка переписывались по электронной почте. А когда я узнал о Сирии…  - Я вздыхаю.  - Примите мои запоздалые соболезнования. Он был замечательным журналистом.
        - Спасибо,  - говорит одна.
        - Спасибо,  - вторит ей другая.
        Мы смотрим на одиннадцатимильную полосу моря, вспаханную паромом.
        На светлом небе темнеют небоскребы Перта.
        В двадцати шагах какой-то неизвестный мне зверек появляется из зарослей и прыжками спускается по склону. Толстенький, как валлаби, с красновато-коричневым мехом, кенгуриными передними лапками и хитрой мордочкой вомбата. Длинный язык, будто палец, подбирает абрикосовые косточки.
        - О господи! Кто это?
        - Это очаровательное создание называется квокка,  - поясняет Ифа.
        - Какое великолепное слово для скрэббла! А вообще что она такое?
        - Редкое сумчатое животное. Под угрозой исчезновения. Голландцы-первооткрыватели приняли их за гигантских крыс, поэтому и назвали остров Роттнест, то есть «крысиное гнездо». На материке собаки и крысы уничтожили почти всех квокк, но здесь популяция сохранилась.
        - Судя по всему, если вдруг с археологией не сложится, то ты легко переключишься на естествознание.
        - Да я пять минут назад прочитала об этом в Википедии,  - улыбается Ифа.
        - А они едят абрикосы?  - спрашиваю я.  - Там один остался, давленый.
        Холли укоризненно смотрит на нас:
        - А как же просьба не кормить диких зверей?
        - Это же не шоколадка, ма.
        - Раз уж им грозит вымирание,  - добавляю я,  - они просто обязаны употребить в пищу весь витамин C, какой только смогут раздобыть.
        Швыряю абрикос поближе к квокке. Зверек подходит, нюхает, съедает угощение и смотрит на нас.
        - Простите, сэр, я хочу еще,  - произносит Ифа дрожащим голоском, как Оливер Твист.  - Просто прелесть! Надо сфотографировать.
        - Только не подходи слишком близко, солнышко,  - предупреждает мать.  - Это все-таки дикое животное.
        - Хорошо.  - Ифа, держа в руке телефон, спускается по склону.
        - Какой воспитанный ребенок!  - негромко говорю я Холли.
        Она переводит взгляд на меня; в глазах читается содержательная, сложная жизнь. Если бы Холли Сайкс не писала обо всякой ангельской фигне для легковерных, недовольных собой дурех, мы бы с ней подружились. Конечно же, она знает и о моих дочерях, и о моем разводе: книги бывшего анфан-терибля британской словесности нынче плохо продаются, но откровения Зои под названием «Я выживу», опубликованные «Санди телеграф», явили миру весьма однобокую версию наших супружеских распрей. Мы с Холли смотрим, как Ифа кормит квокку, а блеклые холмы Роттнеста полнятся тонким жужжанием и свистящим гулом насекомых, неумолчным, как звон в ушах. В пыли пробегает ящерка и…
        Ощущение, что за мной наблюдают, внезапно накатывает с новой силой. Мы здесь не одни. Тут много других. Рядом. Совсем близко.
        Акация, сплетение кустов, валун размером с амбар… Никого.
        - Вы их тоже чувствуете?  - Холли Сайкс пристально смотрит на меня.  - Здесь очень замкнутый мирок…
        Если я скажу «да», придется согласиться с ее безумным неэмпирическим миром. Если я скажу «да», то не смогу отвергнуть кристаллотерапию, регрессионную психотерапию, Атлантиду, рэйки и гомеопатию. Но она права. Я действительно их чувствую. Здесь… И каким же синонимом вы замените выражение «здесь обитают призраки», господин литератор? В горле першит. Бутылка воды пуста.
        Внизу синий прибой мерно бьется о скалы. Глухой мягкий звук ударов долетает до нас через секунду. В море играют волны повыше.
        - Их привезли в кандалах,  - говорит Холли Сайкс.
        - Кого?
        - Нюнгаров. Этот остров они называли Вэдьимап, то есть «место по ту сторону воды».  - Холли шмыгает носом.  - Нюнгары считают, что землей владеть невозможно. Как невозможно владеть временами года или просто временем. А дарами земли надо делиться.
        Голос Холли Сайкс постепенно становится невыразительным, прерывистым, будто она не говорит, а переводит какой-то запутанный текст. Или прислушивается к какому-то голосу в гуле шумной толпы.
        - Пришли джанга. Мы думали, это наши покойники вернулись. После смерти они забыли, как говорить по-человечески, и теперь говорили по-птичьи. Сначала их было немного. Они приплыли в лодках, огромных, как полые горы, как большие плавучие дома со множеством комнат. Потом лодок стало все больше и больше, и каждая исторгала толпы джанга. Они ставили ограды, размахивали картами, привезли овец, выкапывали руду. Они убивали наших зверей, а когда мы убивали их зверей, то джанга устраивали облавы и забирали наших женщин…
        Все это можно счесть каким-то нелепым розыгрышем. Но она сидит в трех шагах от меня, на виске пульсирует жилка, и я не знаю, что и думать.
        - Это сюжет книги, над которой вы работаете, Холли?
        - Слишком поздно мы поняли, что джанга - не мертвые нюнгары, а Бел’человеки…  - Голос Холли звучит невнятно, она комкает и пропускает слова.  - Бел’человек сделал Вэдьимап тюрьмой для нюнгаров. Мы поджигаем кустарник, как всегда делали, Бел’человек везет нас на Вэдьимап. Мы деремся с Бел’человек, Бел’человек везет нас на Вэдьимап. Кандалы. Темница. Холодный карцер. Горячий карцер. Годы. Плети. Работа. Самое плохое - наши души не могут переплыть море. Когда тюремная лодка увозит нас из Фримантла, души отрываются от тела. Дурная шутка. Нюнгаров везут на Вэдьимап, и мы дохнем как мухи.
        Теперь я с трудом понимаю одно слово из четырех. Зрачки Холли Сайкс сужаются в точки. С ней что-то не так.
        - Холли?
        Как оказать ей первую помощь? Она как будто ослепла. Она продолжает говорить, но из английских слов я разбираю только «священник», «ружье», «виселица» и «плыть». Я совершенно не знаю наречий австралийских аборигенов, а то, что натужно срывается с ее губ, не похоже ни на французский, ни на немецкий, ни на испанский, ни даже на латынь. Голова Холли Сайкс запрокидывается, бьет о стену маяка, и меня осеняет: эпилепсия. Торопливо подставляю ладонь, чтобы при очередной судороге голова не стукнула о стену, прижимаю Холли к груди, кричу:
        - Ифа!
        Она выступает из-за дерева, испуганная квокка бросается наутек, а я снова кричу:
        - Ифа, у мамы судороги!
        Через пару секунд Ифа Брубек берет лицо матери в ладони и резко произносит:
        - Ма! Прекрати! Вернись! Ма?!
        Из горла Холли рвется глухое, хриплое гудение.
        - Как долго у нее были такие глаза?  - спрашивает Ифа.
        - Секунд шестьдесят… Может, меньше. У нее что, эпилепсия?
        - Ну, самое страшное позади. Нет, это не эпилепсия. Раз она перестала говорить, значит больше не слышит и… господи! Что это? Кровь?
        У меня ладонь липкая от крови.
        - Она ударилась о стену.
        Ифа морщится, осматривает голову матери:
        - Да, здоровенную шишку набила. А глаза уже почти в норме.
        Зрачки Холли действительно увеличиваются до обычных размеров.
        - Судя по всему, с ней такое и раньше бывало,  - замечаю я.
        - Пару раз,  - уклончиво говорит Ифа.  - Вы не читали книгу «Радиолюди»?
        Ответить я не успеваю: Холли Сайкс моргает и смотрит на нас.
        - Господи, оно опять, что ли?
        Ифа взволнованно, с материнской заботой произносит:
        - С возвращением, ма.
        Холли бледна как полотно.
        - А что у меня с головой?
        - Криспин утверждает, что ты хотела пробить стену маяка.
        Холли Сайкс морщится:
        - Вы все слышали?
        - Ну, сначала мне деваться было некуда. А потом… это был уже не английский язык. Послушайте, я в медицине не разбираюсь, но у вас может быть сотрясение мозга. По-моему, вам не стоит ехать на велосипеде по крутой извилистой дороге. У меня есть номер телефона пункта проката велосипедов. Давайте я позвоню им, пусть вызовут «скорую помощь» и медики вас заберут. Я очень и очень советую вам поступить именно так.
        Холли смотрит на Ифу.
        - Да, спасибо,  - говорит Ифа и гладит мать по плечу.
        Холли с усилием приподнимается:
        - Даже не представляю, что вы обо всем этом думаете, Криспин!
        Все это совершенно не важно. Я набираю номер, а какая-то птаха надрывается: «Чирик-чирик-чирик…»
        Холли в сотый раз вздыхает:
        - Господи, мне так стыдно!
        Паром подходит к Фримантлу.
        - Прошу вас, не смущайтесь. Ничего страшного не случилось.
        - Но мне так неудобно, что из-за меня вам пришлось вернуться раньше времени.
        - Этим паромом я как раз и собирался вернуться. А на Роттнесте лежит печать проклятия. Глаза б мои не глядели на все эти художественные салоны, торгующие сувенирами и поделками аборигенов. Как если бы немцы построили еврейский ресторан в Бухенвальде.
        - Сразу видно писателя!  - Ифа доедает мороженое.
        - Литературное творчество - это патология,  - говорю я.  - Я и рад бы перестать, да не могу.
        Урчащие двигатели парома смолкают. Пассажиры собирают вещи, снимают наушники и подзывают детей. Звонит телефон Холли.
        - Приятельница,  - говорит она, взглянув на экран.  - Она нас встречает. Прошу прощения, я отвечу.
        Пока она разговаривает по телефону, я проверяю свои сообщения. После фотографии со дня рождения Джуно - больше ни одного. Наше космополитическое супружество некогда было кладовой, полной чудес и диковинок, а вот космополитический развод - развлечение не для слабонервных. Сквозь забрызганное водой стекло смотрю, как ловко спрыгивают на причал молодые парни, крепят швартовы к окрашенным стальным столбикам.
        - Подруга ждет нас у терминала.  - Холли прячет телефон.  - Если вы готовы вернуться в гостиницу, она с удовольствием подвезет и вас.
        У меня нет ни сил, ни желания гулять по Перту.
        - Да, с удовольствием.
        Мы сходим на бетонный пирс, но ноги отказываются привыкать к terra firma[85 - Твердая земля (лат.).]. Ифа машет рукой какой-то женщине, та машет в ответ, но лишь в паре шагов от нее я понимаю, кто это.
        - Привет,  - говорит она мне как старому знакомому.
        - Ах, ну да, вы же встречались в Колумбии,  - припоминает Холли.
        - Возможно, я стерлась из памяти Криспина,  - улыбается женщина.
        - Что вы, Кармен Салват,  - говорю я.  - Здравствуйте. Как поживаете?

20 августа 2018 года
        Выходим из кондиционированной прохлады отеля «Шанхай Мандарин» и увязаем в липком зное и обожании флешмоба - такого уровня поклонения литератору я еще не испытывал. Увы, обожание изливается отнюдь не на меня. Над толпой повисает истошный вопль: «Ни-и-ик!» Ник Грик, возглавляющий нашу колонну из двух писателей, живет в Шанхае с марта - изучает кантонский диалект и собирает материал для нового романа об Опиумных войнах. Гиена Хэл старательно поддерживает связи с местным литературным агентом, и у Ника в «Вэйбо» уже четверть миллиона китайских подписчиков. За обедом он упомянул, что теперь ему приходится отбиваться от предложений стать фотомоделью. «Мне очень неловко,  - скромно признался молодой талантливый автор.  - Даже не представляю, как отреагировал бы на это Стейнбек». Я натянуто улыбаюсь: Скромность, сводная сестра Тщеславия,  - большая пройдоха. Несколько массивных охранников прокладывают нам путь сквозь толпу очаровательных черноволосых китайских поклонников и поклонниц с книгами в руках: «Ни-ик! Ни-и-ик! Подпиши!» Многие размахивают огромными цветными фотографиями, чтобы гениальный
американский писатель поставил автограф прямо на своем изображении. Мне очень хочется выкрикнуть: «Это же американский империалист! Вспомните о Далай-ламе на лужайке у Белого дома!» Мы с мисс Ли, моим эльфом из Британского совета, следуем за свитой Ника Грика; к счастью, к нам не пристают. Если я случайно попаду в кадры телехроники, все решат, что я - его отец. Но мне, любезный читатель, это совершенно безразлично. Пусть Ник наслаждается быстротечной славой. А мы с Кармен через шесть недель переедем в апартаменты нашей мечты, с видом на Пласа-де-ла-Вилья в Мадриде. Когда мой старый приятель Юэн Райс об этом узнает, он просто взорвется от зависти и превратится в зеленое облачко спор, хотя сам он - дважды лауреат премии Бриттана. А я смогу более или менее равномерно распределить свое время между Лондоном и Мадридом. Испанская кухня, дешевое вино, много солнечного света и любовь. Любовь. Свои лучшие годы я потратил на Зои и совершенно позабыл, как прекрасно любить и быть любимым. В конце концов, что значит мыльный пузырь неверной славы по сравнению с любовью прекрасной женщины?
        Ну же? Я вас спрашиваю.
        Мисс Ли провожает меня в глубину выставочного комплекса, где проходит Шанхайская книжная ярмарка; просторный зал ожидает основных докладчиков - воротил международного издательского бизнеса. Кто его знает, может быть, именно здесь в пятидесятые годы прошлого века председатель Мао излагал свои «глубоко продуманные» экономические диктаты. Сегодня сцену украшают джунгли орхидей и поясной портрет Ника Гика десятиметровой высоты. Мисс Ли ведет меня через весь зал к противоположной двери, и мы направляемся к месту встречи с моими читателями; моей проводнице приходится несколько раз спрашивать дорогу, и наконец нам удается отыскать нужное помещение где-то в цокольном этаже. Больше всего оно напоминает подсобку или чулан. Из тридцати расставленных в нем стульев заняты только семь. Не считая меня, в помещении присутствуют улыбчивый ведущий, неулыбчивая переводчица, нервная мисс Ли, мой дружелюбный редактор Фан в майке с надписью Black Sabbath, двое молодых людей с болтающимися на шее пропусками сотрудников Шанхайской книжной ярмарки и девица, о которой в прошлом сказали бы, что она «евразийского
происхождения»: маленького роста, похожа на мальчишку, в ботанских очках и с бритой головой - этакий электротерапевтический шик. Над головой гудит вентилятор, разгоняя густой горячий воздух; мигает полоска флуоресцентной лампы; стены все в пятнах и потеках, как в давно не чищенной духовке. Я с большим трудом перебарываю искушение встать и уйти, понимая, что последствия такого поступка обойдутся мне куда дороже, чем пара неприятных часов. Британский совет наверняка заносит строптивых авторов в черный список.
        Ведущий по-китайски благодарит присутствующих и произносит краткую вступительную речь. Затем я читаю отрывок из «Эхо должно умереть»; перевод проецируется на экран у меня за спиной. Этот же отрывок я читал на фестивале в Хей-он-Уай, три года назад. Охренеть, с тех пор, как меня в последний раз издавали, прошло уже три года. Забавным эскападам Тревора Апворда на крыше поезда «Евростар», похоже, не удается развеселить мою избранную аудиторию. Может быть, перевод превращает сатиру в трагедию? Или остроумие Херши не сумело взять языковой барьер? Закончив чтение, выслушиваю хлопки четырнадцати ладоней, сажусь на место и наливаю себе минеральной воды. Жутко хочется пить. Вода выдохшаяся, со вкусом дрожжей. Хочется верить, что она не из шанхайского водопровода. Ведущий улыбается, благодарит меня по-английски и задает те же вопросы, которые мне задают с того дня, как я прилетел в Пекин: «Какое влияние на ваше творчество оказали работы вашего знаменитого отца?»; «Почему роман „Сушеные эмбрионы“ имеет симметричную структуру?»; «Какие истины следует китайскому читателю искать в ваших романах?». Я отвечаю то
же самое, что отвечаю с того дня, как прилетел в Пекин. Моя неулыбчивая, напоминающая паучка переводчица без труда излагает мои ответы по-китайски, поскольку вчера уже несколько раз их излагала. Электротерапевтическая девица деловито их записывает. Ведущий спрашивает: «А вы читаете рецензии на ваши произведения?», и поезд моих мыслей устремляется к Ричарду Чизмену, однако сталкивается со злосчастным визитом в Боготу на прошлой неделе и сходит с рельсов…
        Гребаная поездка вышла донельзя удручающей, любезный читатель. Несколько месяцев Доминик Фицсиммонс, используя все возможные связи, договаривался о встрече с коллегой из колумбийского Министерства юстиции, чтобы мы с Мэгги, сестрой Ричарда, обсудили в соответствующих инстанциях условия репатриации. Однако в последнюю минуту выяснилось, что упомянутый чиновник «недоступен». Вместо него на встречу прислали какого-то молокососа, придушенного пуповиной. В течение нашей двадцатисемиминутной аудиенции он постоянно куда-то названивал и дважды назвал меня «ми-и-истер Чи-и-измен», а Ричарда - «заключенный ‘Ерши». Пустая трата времени! На следующий день мы навестили беднягу Чизмена в центральной тюрьме. Он страдал от истощения, опоясывающего лишая, геморроя, депрессии и выпадения волос, но в этой тюрьме на две тысячи заключенных имеется только один врач, который потребовал пятьсот долларов за осмотр состоятельного заключенного-европейца. Ричард просил принести ему книги, бумагу и карандаши, однако отверг мое предложение купить лэптоп или айпад, объяснив, что их отнимут охранники. «И решат, что я богач,  -
пояснил он каким-то надломленным голосом.  - А тех, у кого водятся денежки, заставляют покупать страховку». Банды заправляют всем в тюрьме, в том числе и торговлей наркотиками среди заключенных. «Не волнуйся, Мэгги,  - сказал Ричард сестре.  - Я к этой дряни не прикасаюсь. Иглы здесь грязные, к наркотикам подмешивают всякую гадость, а если попадешь в долг к дилерам, то пиши пропало, из тебя душу вытрясут. Вдобавок тогда мне не видать досрочного освобождения». Мэгги держала себя в руках, стараясь не огорчать брата, но, как только мы вышли за ворота тюрьмы, отчаянно разрыдалась. Моя совесть корчилась в муках, будто ее жахнули электрошоком. И до сих пор корчится.
        Но поменяться с Чизменом местами я не могу. Я не выживу.
        - Мистер Херши?  - с тревогой спрашивает мисс Ли.  - С вами все в порядке?
        Я моргаю. Шанхай. Книжная ярмарка.
        - Да, все хорошо, я просто… Извините, хм, да… Читаю ли я рецензии на свои романы? Нет. Больше не читаю. Они наводят меня на ненужные мысли.
        Пока переводчица борется с этой фразой, я отмечаю, что количество слушателей сократилось до шести. Электротерапевтическая девица ускользнула.
        Ипостаси шанхайского Бунда многочисленны: широкая архитектурная панорама в стиле 1930-х годов с орнаментальными вкраплениями вычурных, каких-то игрушечных особняков; символ колониальных амбиций Запада; символ величия современной китайской державы; четырехполосная магистраль, заполненная медленно ползущими автомобилями; пешеходный променад вдоль реки Хуанпу, по которому течет уитменовский поток - туристы, супружеские пары и семьи, уличные торговцы, карманники, одинокие, оставленные друзьями писатели, назойливые наркодилеры, угодливые сутенеры. «Эй, мистер, хочешь наркотик, хочешь секс? Очень близко, красивые девушки». Криспин Херши твердо отвечает: «Нет». И не только потому, что наш герой хранит верность некой достойной особе, а просто из опасений, что если меня сцапают в каком-нибудь шанхайском борделе, то поднимется бюрократическая кутерьма эпического, воистину гомеровского размаха. И не в положительном смысле.
        Солнце растворяется в вечере, и небоскребы за рекой начинают флуоресцировать: исполинский штопор; гигантский звездолет из научно-фантастического романа 1920-х годов; громадный Озимандиев обелиск, и, на второстепенных ролях, группы сорока-, пятидесяти- и шестидесятиэтажных зданий, подпирающих небосвод застывшими столбиками «тетриса». При председателе Мао здесь, в Пудуне, расстилались солончаковые топи, а в наши дни по дорогам носятся автомобили с реактивными двигателями. В пору моего детства символом современности и новейших достижений были Соединенные Штаты; теперь это Китай. Я бреду, представляя себе прошлое: джонки с фонариками, покачивающиеся на волнах прилива; призрачное скрещенье мачт и снастей; скрипучие стоны корабельных корпусов, сошедших с верфей в Глазго, Гамбурге и Марселе; мускулистые докеры с тюками опиума и чая; пунктирные трассы японских истребителей-бомбардировщиков «Мицубиси Зеро», превращающих город в груду развалин; пули, миллионы пуль, пули из Чикаго, пули из Фукуоки, пули из Сталинграда - та-та-та-та… Если аура есть не только «у людей с открытыми чакрами» (по уверению Зои), но
и у городов, то аура Шанхая окрашена в цвета денег и власти. Рассылаемые отсюда мейлы останавливают работу заводов в Детройте, истощают железорудные месторождения в Австралии, лишают Зимбабве носорожьих рогов и впрыскивают в индекс Доу Джонса либо стероиды, либо финансовое дерьмо…
        Звонит телефон. Замечательно. Мой самый любимый человек.
        - Приветствую, краса, что в путь суда подвигла!
        - Привет, дурашка. Как там таинственный Восток?
        - Шанхай впечатляет, но в нем явно ощущается отсутствие Кармен Салват.
        - А как дела на Шанхайской международной книжной ярмарке?
        - А, все то же самое. На мое выступление сбежалась толпа поклонников.
        - Отлично! Значит, из-за тебя Нику пришлось попотеть, отрабатывая свои денежки?

«Но-но, без фамильярности! Для тебя он Ник Грик!»  - рычит мое чудище с зелеными глазами.
        - Ну, мы с ним в популярности не соревнуемся.
        - Рада за вас. Холли еще не появлялась?
        - Нет, она прилетает позже… а я удрал из гостиницы и гуляю по Бунду, любуюсь небоскребами.
        - Изумительное зрелище, правда? Подсветку уже включили?
        - Да. Тут все сияет разом - и Люси, и небо, и алмазы. А больше никаких новостей у меня нет. А ты чем весь день занималась?
        - Обсуждала торговую отчетность с трепетными сотрудниками отдела продаж, потом провела встречу с суматошными работниками типографии, где печатают обложки, сейчас отправлюсь на бизнес-ланч с опечаленными книготорговцами, а потом до пяти часов всякие срочные совещания.
        - Прелестно. Есть какие-нибудь новости от риелтора?
        - Да-а… Квартира наша, если мы…
        - Замечательно, любимая. Я немедленно…
        - Погоди, Крисп. Я тут засомневалась…
        Я уступаю дорогу группе развеселых китайских панков в полном прикиде.
        - О квартире на Пласа-де-ла-Вилья? Но это лучшее из того, что мы видели! Там столько света, и кабинет есть где разместить, и цена приемлемая. А утром поднимешь жалюзи и окажешься в романе Переса-Реверте. Не понимаю, что с ней не так?
        Моя подруга-редактор осторожно подбирает слова:
        - Видишь ли, я как-то до сих пор не осознавала, как мне дорога моя квартира. Ну, мой дом - моя крепость и все такое. И район хороший, и соседи…
        - Кармен, в твоей крепости двоим тесновато. Если мне предстоит делить время между Лондоном и Мадридом, нам нужно что-нибудь попросторней.
        - Я понимаю… Просто мне кажется, что мы несколько торопим события.
        Вот оно, тревожное предчувствие.
        - С нашей встречи в Перте прошло уже полтора года.
        - Господи, Криспин, я же не имею в виду, что нам нужно расстаться! Я просто…
        Шанхайский вечер ощутимо холодеет.
        - Я просто… не хочу ничего менять. Пока не хочу. Только и всего.
        Внезапно я вижу вокруг только влюбленные парочки. Все эти «я же не имею в виду, что нам нужно расстаться» памятны мне еще с до-Зоиных времен - именно с таких заявлений начинается расставание. Обида и раздражение злобно рычат в щелке почтового ящика, подсказывают слова: «Кармен, да определись наконец, черт возьми!» Или: «Ты хоть понимаешь, во что обходятся нам бесконечные перелеты?» Или даже: «У тебя появился любовник? Какой-нибудь испанец? Твой ровесник?»
        Но я говорю:
        - Хорошо.
        Она вслушивается в долгую паузу:
        - Правда?
        - Я разочарован, но только потому, что у меня нет денег на покупку квартиры в твоем районе, чтобы мы с тобой объединились в эдакий Ганзейский союз крепостей. Вот если вдруг кто-нибудь захочет приобрести права на экранизацию романа «Эхо должно умереть»… Слушай, Кармен, не трать деньги на долгие разговоры. Ступай, подними настроение своим книготорговцам.
        - А можно приехать к тебе в Хэмпстед на следующей неделе?
        - В Хэмпстеде тебе всегда рады. И на следующей неделе, и в любой другой день.
        Она улыбается в своем мадридском офисе, и я счастлив, что не поддался на уговоры злобных голосов в почтовом ящике.
        - Спасибо, Криспин. При случае передай от меня привет Холли. Она очень хотела с тобой повидаться. Кстати, если тебе предложат жареный дуриан, не ешь ни в коем случае. Ну ладно, пока… Я люблю тебя.
        - Я тебя тоже люблю.
        Разговор окончен. Интересно, слово «люблю» мы произносим, потому что действительно испытываем это благословенное чувство, или потому, что всего лишь внушаем себе мысль о нем?
        В гостиничном номере на восемнадцатом этаже Криспин Херши смывает под душем липкий день и валится в белоснежную постель, облаченный в боксерские трусы и майку со знаменитым высказыванием Беккета «НЕ СУМЕЙ ЛУЧШЕ», которую мне подарили в Санта-Фе. Торжественный ужин в ресторане с вращающимися столами представлял собой жуткое сборище писателей, издателей, зарубежных книготорговцев и сотрудников Британского совета. Ник Грик вдохновенно вещал, а я представлял себе, как он падает ничком в огромное блюдо с уткой по-пекински и эффектно испускает дух среди корневищ лотоса и побегов бамбука. Затем из темного угла появляется Эркюль Пуаро и объясняет, кто и почему отравил восходящую литературную звезду. Разумеется, наиболее очевидным подозреваемым становится старший коллега-писатель, а мотивом убийства - профессиональная ревность, но именно поэтому убийца - не он. Смотрю на прямоугольник электронных часов в телевизоре. 22:17. Надо признать, что внезапное нежелание Кармен обзаводиться совместной квартирой меня не особо удивляет. Налицо все признаки того, что наш медовый месяц закончился. Не так давно, когда
Джуно и Анаис гостили у меня в Лондоне, Кармен отказалась приезжать. Впрочем, визит дочерей и так прошел без ошеломительного успеха. Еще по дороге из аэропорта Джуно заявила, что больше не увлекается лошадьми, ну и Анаис, разумеется, тоже решила, что стала слишком взрослой для пони, а поскольку конноспортивные школы не возвращают выплаченных за обучение денег, я выразил свое неудовольствие в манере покойного отца - излишне резко. Спустя пять минут Анаис ревела в три ручья, а Джуно, разглядывая ногти, рассудительно объясняла мне: «Папа, к детям двадцать первого века неприменимы методы воспитания, свойственные веку двадцатому». Выяснение отношений с дочерями обошлось мне в пятьсот фунтов и три часа в бутиках на Карнаби-стрит, что удержало девочек от немедленного звонка матери с просьбой поменять дату вылета в Монреаль на следующий день. Зои во всем потакает Джуно, поэтому даже на самые мягкие укоризненные замечания девочка отвечает мрачным «Мне без разницы!», а Анаис превращается в актинию, поскольку легко склоняется туда, куда ее подталкивает течение. Все было бы гораздо лучше, если бы к нам
присоединилась Кармен, но она без обиняков заявила: «Они приехали в Лондон к родному отцу и слушать отповеди мачехи все равно не будут». Я возразил, что к своей мачехе питал самую нежную привязанность, а Кармен ответила, что читала мои воспоминания об отце и вполне понимает мои чувства. То есть радикально сменила тему разговора.
        Типичная стратегия Кармен Салват.

22:47. Играю в шахматы с айфоном, изо всех сил представляю, что оппонент - не программные коды электронного устройства, а мой родной отец: я отражаю отцовские атаки, прорываю отцовскую оборону, заставляю отцовского короля метаться по шахматной доске в попытках отсрочить неизбежное поражение. Однако стресс все же сказывается: в играх этого уровня я обычно побеждаю, но сегодня делаю одну ошибку за другой. Хуже всего, что теперь старый мудак еще и подначивает: «Превосходная стратегия, Крисп! Вот-вот, двигай свою ладью сюда; а я вот так пойду конем, возьму твою долбаную ладью в клещи и поставлю под удар твоего ферзя, так что хрена лысого ты из этого выпутаешься!» А когда я жму на кнопку отмены хода, чтобы вернуть ладью на прежнее место, отцовский голос хрипит в ушах: «Ну конечно, пусть гребаное устройство тебя спасает. Давай, закачай еще какое-нибудь приложение, может, оно напишет за тебя новый роман».  - «Отвянь»,  - говорю я и выключаю телефон. Врубаю телевизор, перескакиваю с канала на канал, узнаю эпизод из фильма Майка Ли «Еще один год». Офигительный эпизод. Мои диалоги этим в подметки не годятся.
Надо бы поспать, но у меня джетлаг и нервы на взводе. Вдобавок желудок терзается сомнениями по поводу жареного дуриана; Ник Грик признался британскому консулу, что до сих пор не заценил вкус этого деликатеса, поэтому я съел аж три куска. Ужасно хочется курить, но Кармен заставила меня бросить, так что приходится насладиться дозой из аэрозольного баллончика «Никоретт», ням-ням. А Ричард Чизмен снова курит. Да и как ему, бедолаге, не закурить в этой проклятой дыре! Зубы у него теперь коричневые, цвета чайной заварки. Щелкаю пультом дальше, нахожу американский документальный телесериал «Переводчик с собачьего» с субтитрами - о дрессировщике, который перевоспитывает психованных домашних любимцев психованных калифорнийцев. 23:10. Собираюсь подрочить, чисто в медицинских целях, перебираю воображаемую коллекцию дисков высокого разрешения, останавливаюсь на девице из коммуны «Ривенделл» где-то на западе Лондона, но тут же понимаю, что мне лень. Открываю новый молескин, решительно вывожу на первой странице: «Роман о Роттнесте»…

…и оказывается, что я не помню имени главного героя. Да и хрен с ним. Сначала я хотел назвать его Дунканом Фраем, но Кармен сказала, что это звучит слишком по-шотландски, а вдобавок похоже на имя хозяина забегаловки, где жарят рыбу с картошкой, и он стал Дунканом Мактигом, однако «Мак»  - тоже слишком шотландское. В общем, пусть пока будет Дункан Драммонд. ДД. Итак, Дункан Драммонд; 1840-е годы; каменщик, который попадает в австралийскую колонию Суон-Ривер и строит маяк на острове Роттнест. Гиена Хэл не уверен, что моя задумка ему нравится, «хотя, конечно, это свежий ход, Крисп…», но однажды я проснулся и вдруг осознал, что герои всех моих романов - мои современники, состоятельные лондонцы, которых разрывает в клочья какой-нибудь скандал. Продажи начали снижаться задолго до злополучной рецензии Ричарда Чизмена. Да и роман о Роттнесте обуревают всякие проблемки, подмигивая бурыми звездочками голых задниц, а именно: я пока что написал всего три тысячи слов; это не самые лучшие три тысячи слов в моем творчестве; новый последний срок сдачи рукописи - 31 декабря этого года; редактор Оливер уволен «за
неудовлетворительную работу», а занявший его место Скотт - весьма подходящее имечко - уже намекает на то, что выплаченные авансы придется вернуть.
        Интересно, поможет ли повествованию парочка симпатичных квокк?
        Ну и фиг с ним. Наверняка где-нибудь поблизости есть ночной бар.
        Аллилуйя! Бар «Скай-хай» на сорок третьем этаже все еще открыт. Пристраиваю свои усталые кости в кресло у окна и заказываю двадцатипятидолларовую порцию коньяка. Из окна открывается сногсшибательный вид. Ночной Шанхай - мозг, переливающийся миллионами огней: оранжевый пунктир скоростных трасс, белые пиксели автомобильных фар и красные точки габаритных огней; зеленые сигнальные лампы подъемных кранов; голубые стробы самолетов; офисные здания на противоположной стороне дороги, смазанные скопления световых точек вдали, за много миль отсюда, и каждая крошечная точка - какая-то жизнь, какая-то семья, какой-то одиночка, какая-то мыльная опера; прожекторы подсвечивают небоскребы в Пудуне; неподалеку мерцают анимированные рекламные щиты - «Омега», «Бёрберри», «Железный человек-5», гигаваттно-яркие афиши, расклеенные по ночной тьме. Все мыслимые и немыслимые огни, кроме луны и звезд. «В тюрьме нет расстояний,  - писал Ричард Чизмен в письме „Союзу друзей“,  - нет окон в наружных стенах; мне видна лишь верхушка ограды, опоясывающей двор для прогулок. Я бы дорого дал за возможность поглядеть вдаль на
несколько миль. Красоты пейзажа меня не волнуют, вполне достаточно и городских трущоб, но главное - простор на много миль вокруг».
        А Криспин Херши засадил его в тюрьму.
        И Криспин Херши его оттуда не выпускает.
        - Здравствуйте, мистер Херши,  - произносит женский голос.  - Какая неожиданная встреча!
        Я на удивление бодро вскакиваю с кресла:
        - Холли! Привет! Я тут…
        Не могу придумать, чем закончить предложение; мы целуемся щека к щеке, как добрые друзья. Холли усталая, что вполне объяснимо для того, кто разом пересек столько часовых поясов, но бархатный костюм ей очень идет - Кармен любит водить ее по магазинам.
        Указываю на воображаемого спутника в пустом кресле:
        - Вы, конечно же, знакомы с капитаном Джетлагом?
        Она смотрит на кресло:
        - О да! Уже не первый год.
        - Ты сейчас откуда? Из Сингапура?
        - Хм… погоди, сразу не соображу. Нет, из Джакарты. Сегодня ведь понедельник, верно?
        - Вот она, жизнь в вышних литературных сферах. Как Ифа?
        - Официально влюблена.  - В улыбке Холли сквозят слои смыслов.  - Ее молодого человека зовут Эрвар.
        - Эрвар? Из какой же галактики попадают к нам Эрвары?
        - Из Исландии. На прошлой неделе Ифа ездила знакомиться с его семьей.
        - Повезло Ифе. И Эрвару повезло. А тебе этот юноша нравится?
        - В общем да. Ифа несколько раз привозила его в Рай. Он дислексик, но изучает генетику в Оксфорде. Не спрашивай, как это у него получается. А еще он все чинит. Полки, дверцы душевой кабинки, сломанные жалюзи.  - (Официантка приносит мне коньяк, и Холли заказывает бокал белого вина.)  - А как Джуно?
        - Джуно? Она в жизни ничего не починила.
        - Да нет, дурашка! Джуно уже встречается с мальчиками?
        - Ах вот ты о чем. Пока нет. Ей ведь всего четырнадцать. Хотя… вот ты, например, в четырнадцать лет обсуждала с отцом своих парней?
        У Холли тренькает телефон. Она смотрит на экран:
        - Сообщение от Кармен, для тебя. «Напомни Криспину ни в коем случае не есть дуриан». Ты понял?
        - Увы, да.
        - Так вы переезжаете на новую квартиру в Мадриде?
        - Нет. Ну, долго рассказывать.
        - Роттнест?
        Холли щелкает ногтем по краешку бокала, словно проверяя, как он звучит.
        - Кармен наверняка упоминала, что в разные периоды жизни я слышала голоса, неслышные для окружающих. И, случалось, знала то, о чем никак не могла знать заранее. Или иногда служила своего рода рупором для… для неких сущностей, никак со мной не связанных. Прости, это звучит как-то слишком сверхъестественно, но иначе не скажешь. Это не спиритический сеанс, я не вызываю никаких духов. Голоса просто… вселяются в меня, что ли. Это происходит не по моей воле. Это никогда не происходит по моей воле. Я этого не хочу. А они все равно вселяются.
        Ну, это я знаю.
        - Ты ведь изучала психологию?
        Холли понимает скрытый подтекст, снимает очки, сжимает пальцами надавленную оправой вмятинку на переносице.
        - Ладно, Херши, твоя взяла. Летом восемьдесят пятого года мне было шестнадцать. Прошло двенадцать месяцев с тех пор, как пропал Джеко. Мы с Шерон гостили у родственников в Бантри, в графстве Корк. Однажды, в дождь, мы с малышней играли в «Змеи и лестницы», и вдруг,  - даже теперь, тридцать лет спустя, Холли морщится,  - я то ли поняла, то ли услышала, то ли просто знала - называй как хочешь,  - какое число выпадет на костях. Один из мальчишек тряс яичную рюмку с игральными костями, а я подумала: «Пять». И выпало «пять»! Один. Пять. Три. И каждый раз верно. Ну, допустим, полоса везения. Случайность. Бывает. Только она не прерывалась, хотя кости бросали больше пятидесяти раз. А мне ужасно хотелось, чтобы это прекратилось! И я каждый раз думала: ничего, сейчас я ошибусь, и тогда можно все списать на совпадение… но «совпадения» все продолжались и продолжались, и тут Шерон сказала, что ей нужно «шесть» и тогда она выиграет, и я сразу поняла: именно «шесть» у нее и выпадет. И выпало «шесть». К этому времени голова у меня просто раскалывалась от боли, так что я отказалась играть дальше и ушла спать.
Когда я проснулась, Шерон и наши многочисленные родственники, как ни в чем не бывало, играли в «Клуэдо». Разумеется, я стала убеждать себя, что просто выдумала способность угадывать, какое выпадет число. И когда пришло время возвращаться в наш унылый Грейвзенд, мне почти удалось себя убедить, что случившееся было просто… совпадением, да и помнила я все смутно.
        По-моему, я слишком пьян.
        - Но это было не совпадение.
        Холли крутит на пальце кольцо:
        - Той осенью мама заставила меня пойти на курсы делопроизводителей при Грейвзендском техническом колледже, чтобы я могла найти хотя бы временную работу. И все шло нормально, но однажды в столовой… я, как всегда, сидела в одиночестве, и вдруг… В общем, я внезапно поняла, что Ребекка Джонс, в окружении подруг за соседним столиком, сейчас смахнет чашку кофе на пол. Я это просто знала, Криспин, вот как… твое имя или то, что скоро пойду спать. Я никогда не верила в Бога, но тогда взмолилась: «Господи, не надо! Не надо!» А Ребекка Джонс что-то рассказывала, взмахнула рукой, задела чашку, чашка полетела на пол и разбилась. И лужа кофе растеклась по полу…
        - А ты что?
        - А я сбежала. Только вот… это «знание» продолжало меня преследовать. Например, я заранее твердо знала, что за углом увижу, как далматинец задирает лапу у фонарного столба. Как будто я это уже видела, хотя ничего еще не видела. Ну, сворачиваю за угол, и, естественно, там фонарный столб и далматинец с задранной лапой! За сотню метров от моста над железной дорогой я твердо знала, что, когда поднимусь на мост, под ним пройдет лондонский поезд. Так и случалось. Ну и так далее, всю дорогу, до самого паба. А в пабе прошла через бар, где наш завсегдатай, Фрэнк Шарки, играл в дартс, и я вдруг…  - Холли умолкает, разглядывает гусиную кожу на предплечьях,  - поняла, что больше никогда его не увижу. Я это твердо знала, Криспин. Конечно же,  - она морщится,  - я поскорее выбросила эту мысль из головы, уж больно она была дикой. Старый мистер Шарки был не просто завсегдатаем, а старым другом нашей семьи. Он всех нас, детей, знал с самого рождения, видел, как мы росли. Я сказала папе, что ушла с занятий пораньше, потому что у меня жуткая мигрень. И у меня действительно разболелась голова. Я легла спать, потом
проснулась, чувствуя себя намного лучше. Все прекратилось. Это было трудно списать на игру воображения, да я и не старалась. Просто обрадовалось тому, что оно кончилось, и не думала о мистере Шарки. На следующий день он в паб не пришел, и я как-то сразу сообразила, что к чему. Упросила папу позвонить соседу, у которого был ключ от дома мистера Шарки. В общем, его нашли мертвым в садовом сарае. Обширный инфаркт. Врач сказал, что он умер мгновенно.
        Холли рассказывает очень убедительно; понятно, что себя она давно во всем убедила. Впрочем, паранормальное всегда убедительно, иначе бы не существовало религии.
        Холли печально глядит в свой бокал:
        - Многие хотят верить и верят в экстрасенсорные способности. Такие читатели зацикливаются на моей книге, поэтому меня обвиняют в том, что я эксплуатирую легковерных. Причем обвиняют те, кого я искренне уважаю. Но представь, Криспин, что все это действительно произошло. Что у тебя есть такое же… твердое знание, которое невозможно ни изменить, ни поправить, скажем, в отношении Джуно или Анаис? Вот что бы ты подумал? Ура, я экстрасенс?
        - Ну, это зависит от…  - Я задумываюсь о подобной возможности.  - Нет. Холли, прости, но я спрошу, как врач в поликлинике: как долго длились эти симптомы?
        Она прикусывает губу, мотает головой:
        - Они и не прекращались. Лет в шестнадцать-семнадцать, когда на меня наваливались всякие знания того, что еще не произошло,  - примерно каждые несколько недель,  - я в ужасе бежала домой, заползала в кровать под одеяло и засовывала голову в спортивную сумку. Я никогда и никому об этом не рассказывала, кроме двоюродной бабушки Эйлиш. Да и что было говорить? Все бы решили, что мне недостает внимания. В восемнадцать я стала уезжать из дома - летом собирала виноград в Бордо, а зимой работала в Альпах. По крайней мере, вдали от дома меня не мучило знание того, что Брендан свалится с лестницы или что Шерон попадет под автобус.
        - Значит, твой дар предвидения не работает на большом расстоянии?
        - Обычно нет.
        - А свое будущее ты предвидишь?
        - Нет, слава богу.
        Помедлив, я повторяю вопрос:
        - Так вот, Роттнест?
        Холли трет усталые глаза:
        - Ну, тогда потрясение было очень мощным. Иногда ко мне приходит знание о прошлом. Оно завладевает мной, я вроде как становлюсь… Нет, тут без дурацких терминов не обойтись. В общем, я как бы транслирую некое сознание или душу того или иного места.
        Бармен смешивает коктейль в шейкере; Холли смотрит на него оценивающим взглядом.
        - Надо же, парень знает свое дело.
        Я нерешительно спрашиваю:
        - Тебе известно о синдроме множественной личности?
        - Да. Я даже писала об этом курсовую. В девяностые годы синдром переименовали в диссоциативное расстройство идентичности, но даже по меркам психиатрии его клиническая картина весьма размыта.  - Холли теребит сережку.  - Допустим, это в некоторой степени объясняет случившееся на Роттнесте, но как объяснить предвидение? Мистера Шарки? Ифу? Когда она была совсем ребенком, мы приехали в Брайтон, на свадьбу к Шерон; Ифа решила пойти погулять и заблудилась, а нечто моими устами назвало номер комнаты, в которую она случайно забралась и не могла открыть захлопнувшуюся дверь. Как я это узнала, Криспин? Как я могла такое выдумать?
        Какие-то бизнесмены из Юго-Восточной Азии разражаются громким смехом.
        - А что, если твоя память меняет местами причину и следствие?
        Холли озадаченно смотрит на меня, потом все с тем же озадаченным видом допивает вино.
        - Вот, например, кофе этой самой Ребекки. Обычно наш мозг сперва наблюдает за падением чашки, а потом создает воспоминание об этом событии. А вдруг некий нейронный сбой заставляет твой мозг совершать эти операции в обратном порядке? То есть воспоминание о разбившейся чашке создается прежде, чем воспоминание о чашке на краю стола? В таком случае возникает уверенность, что действие Б произошло раньше действия А.
        Холли смотрит на меня как на слабоумного:
        - Дай монетку.
        Я выуживаю двухфунтовую монету из интернациональной груды мелочи, скопившейся в кошельке, и протягиваю Холли. Она кладет ее на левую ладонь, потом средним пальцем правой руки касается какой-то точки на лбу.
        - А это зачем?  - спрашиваю я.
        - Не знаю. Просто помогает. В буддизме упоминается третий глаза в центре лба, но… погоди.  - Она закрывает глаза, склоняет голову набок. Как собака, вслушивающаяся в тишину. Привычные шумы бара - негромкие разговоры, звон льда в бокалах, «My Wild Irish Rose»[86 - «Моя дикая ирландская роза» (англ.).] в исполнении Кита Джарретта - то накатывают волной, то стихают. Холли возвращает мне монету.  - А теперь подбрось. Выпадет орел.
        Подбрасываю монету:
        - Орел.  - Ну, пятьдесят на пятьдесят.
        - И сейчас будет орел,  - сосредоточенно говорит Холли.
        Подбрасываю монету:
        - Орел.  - Один к четырем.
        - На этот раз решка,  - говорит Холли, не отнимая пальца ото лба.
        Подбрасываю монету: решка.
        - Три из трех возможных. Неплохо.
        - Теперь опять орел.
        Подбрасываю монету: орел.
        - Решка,  - говорит Холли.
        Подбрасываю монету: решка.
        - Как ты это делаешь?
        - Давай попробуем последовательность,  - говорит Холли.  - Орел, орел, орел, решка… снова решка, но… на колени? Криспин, а на колени-то зачем?
        - Как видишь, я сижу, а не стою на коленях!
        - Да ну тебя! Итак, три раза орел, два раза решка - в таком порядке.
        Подбрасываю монету: орел. И еще раз: орел. Как она это делает? Тру монету о рубашку, будто оцарапанный диск, потом подбрасываю: орел, как она и предсказала!
        - Хитро придумано,  - говорю я, но мне не по себе.
        Холли обижает мое замечание.
        - Теперь два раза решка.
        Подбрасываю монету: решка. Девять из девяти. Подбрасываю в десятый раз; монета падает на пол, закатывается под кресло, я ее достаю, отмечаю, что там снова решка, и запоздало соображаю, что стою на коленях. Холли сидит с таким видом, будто ей сообщили ответ элементарной загадки.
        - Вот оно что. Монетка укатилась.
        Я сажусь на место и молчу - боюсь заговорить.
        - Вероятность угадать результат десяти бросков составляет тысяча двадцать четыре к одному,  - сообщает Холли.  - Еще два броска, и она возрастет до четырех тысяч девяноста шести к одному. Попробуем?
        - Не надо,  - напряженно говорю я и смотрю на нее. Кто такая Холли Сайкс?  - А вот на колени… Как ты…
        - Может быть, твой мозг тоже ошибочно считает воспоминания предвидением.  - Холли Сайкс похожа не на фокусника, только что продемонстрировавшего сложный трюк, а на очень усталую и изможденную женщину, которой не мешало бы чуть-чуть прибавить в весе.  - О господи, зря я это. И не смотри на меня так…
        - Как?
        - Все, не будем больше об этом. И вообще, мне пора спать.
        Мы молча выходим к лифтам. Два терракотовых воина в фойе, судя по выражению их лиц, не слишком высокого мнения обо мне.
        - У тебя миллионы поклонников, которые верят каждому твоему слову и на все согласны, лишь бы увидеть нечто подобное,  - говорю я.  - А я - старый сволочной циник, ты же знаешь. И зачем ты мне все это показала?
        Холли расстроенно смотрит на меня:
        - Надеялась, что ты поверишь.
        - Во что? В твоих радиолюдей? В то, что было на Роттнесте? В то…
        - Помнишь, как в Хей-он-Уай мы с тобой раздавали автографы в книжной палатке? Мы тогда сидели в двух шагах друг от друга, и у меня возникло некое знание. Очень четкое. О тебе.
        Двери лифта закрываются. Вспоминаю, как Зои в период увлечения фэншуй утверждала, что лифт - челюсти, пожирающие удачу.
        - Обо мне?
        - Да. Очень странное. И с тех пор оно не изменилось.
        - И что же тебе открылось? Говори, не томи.
        Она нервно сглатывает:
        - Паук, спираль, одноглазый тип.
        Жду разъяснений. Она молчит.
        - И что все это значит?
        - Понятия не имею,  - удрученно говорит Холли.
        - Но потом ведь становится понятно, что имеется в виду?
        - Обычно да. В конце концов. Но вот это… тут все как-то затянуто.
        - Паук, спираль, одноглазый тип… Что это? Список покупок? Название танцевальных па? Строчка из дурацкого хайку?
        - Честное слово, если бы я знала, то сказала бы.
        - А вдруг это просто какая-то случайная хрень?
        Холли с легкостью соглашается:
        - Возможно. Да. Да, конечно. Не бери в голову.
        Из лифта выходит старик-китаец в розовой рубашке «Лакост», светло-шоколадных брюках и туфлях для гольфа. С ним под руку идет модельной внешности блондинка в неглиже из паутины и золотых монет; на лице - какой-то инопланетный макияж. Парочка сворачивает за угол.
        - Может, это его дочь,  - замечает Холли.
        - Вот ты говоришь, оно не изменилось. Это как?  - спрашиваю я.
        Холли, наверное, жалеет, что завела разговор на эту тему.
        - В Картахене, в президентском дворце, у меня возникло точно такое же ощущение. И я слышала те же самые слова. И на острове Роттнест тоже. Еще до того, как я стала… вещать. И теперь то же самое, если я настроюсь на твою волну. Фокус с монеткой я показала для того, чтобы тебя подготовить, чтобы ты серьезно воспринял эти слова: спираль, паук, одноглазый тип. Вдруг когда-нибудь…  - Она пожимает плечами.  - Вдруг пригодится?
        Лифты тихо гудят в турбошахтах.
        - Но какой смысл в этом знании, если оно такое непонятное?  - спрашиваю я.
        - Не знаю, Криспин. Я же не оракул. Если б я знала, как все это прекратить, то так бы и сделала.
        С языка неудержимо срываются глупые слова:
        - Ну, ты на этом неплохо заработала.
        На лице Холли последовательно отражаются изумление, обида и раздражение, и все это за пять секунд.
        - Да, я написала «Радиолюдей», сдуру решив, что если Джеко жив, если он где-то там…  - она сердито обводит рукой бескрайнюю панораму за окном,  - то, может быть, он это прочтет или кто-то, возможно, узнает его по описанию и свяжется со мной. Полная фигня, конечно, потому что Джеко наверняка давным-давно нет в живых, но я не могла иначе. Я смирилась с видениями, я живу им вопреки. И не смей говорить, что я на них наживаюсь! Не смей, слышишь?!
        - Да.  - Я закрываю глаза.  - Прости. Я не это имел в виду… Я…
        Мои преступления, мои проступки. Им несть числа…
        Слышу, как закрываются двери лифта. Ну вот. Она ушла.
        Бреду по коридору в номер, на ходу отправляю Холли эсэмэску с извинениями. Завтра утром, когда мы оба выспимся, я ей позвоню и мы встретимся за завтраком. На дверной ручке моего номера 2929 висит черная сумка с шитыми золотом рунами; вышивка аккуратная, сделана с душой. В сумке книга под названием «Твой последний шанс», имя автора - Солей Мур. Никогда о ней не слышал. Или о нем. Полная хрень, это сразу ясно. Ни один уважающий себя поэт не проявил бы такой тупости и не стал бы воображать, что я стану читать невесть кем подсунутые сонеты только потому, что их положили в расшитую золотом сумку. Интересно, как эта особа узнала номер моей комнаты? А, ну мы же в Китае. Без подкупа не обошлось. Неужели взятки берут даже в гостинице «Шанхай Мандарин»? Да какая разница? Я устал, как последняя сволочь. Вхожу в номер, швыряю в мусорную корзину книжонку в расшитой сумочке, с наслаждением опустошаю переполненный мочевой пузырь, заползаю в постель и проваливаюсь в сон, как в карстовую воронку…

17 сентября 2019 года
        Встречался ли вам, любезный читатель, более одинокий дорожный знак, чем тот, который указывает, что Фестап на севере, шоссе Калдидалур ведет на восток, а до Тингведлира на западе - 23 километра? В Англии двадцать три километра, даже кружным путем, означали бы двадцать минут езды, но я выехал из туристического центра в Тингведлире полтора часа назад. Гудроновая трасса сменилась проселочной дорогой, вьющейся по взгорью к каменистому плато у чугунно-серых гор под бурлящими клубами облаков. По какой-то неведомой прихоти я останавливаю арендованный «мицубиси», выключаю двигатель, взбираюсь на каменистый пригорок и сажусь на валун. Ни телеграфного столба, ни линии электропередач, ни деревца, ни кустика, ни овец, ни ворон, ни мух; только пара пучков жесткой травы и одинокий писатель. Пейзаж из «Падения дома Ашеров». Или терраформированная колония на одной из малых лун Сатурна. Полная противоположность Мадриду в конце лета. Интересно, как там Кармен? Впрочем, я тут же напоминаю себе, что меня это больше не касается. А ведь это ее идея - перед началом фестиваля в Рейкьявике поездить на автомобиле по
Исландии. «Царство саг, Криспин! Потрясающе!» Я, конечно же, старательно все разузнал, подготовился, заказал жилье и машину и даже взялся читать «Сагу о Ньяле», но восемь недель назад в Лондоне раздался телефонный звонок. Я сразу понял: дурные вести. Холли назвала бы это Знанием, с большой буквы. С Зои мы расходились предсказуемо и долго, а вот декларация независимости из уст Кармен прозвучала как гром среди ясного неба. Ошарашенный и уязвленный, трепеща от страха, я попытался возразить, что именно совместное преодоление препятствий и обустроенный быт укрепляют взаимоотношения, но мой страдальческий лепет становился все бессвязнее, ибо жизнь разваливалась на глазах, а небосвод рушился.
        Ладно, хватит. Добрая женщина любила меня целых два года.
        А Чизмен уже третий год считает дни в аду.
        Немного погодя с шоссе Калдидалур сворачивает колонна полноприводных джипов. Я по-прежнему сижу на валуне. Вымораживаю задницу. Туристы глядят на меня сквозь заляпанные грязью окна; шины плюются гравием, вздымают клубы пыли. Ветер бьет по ушам, желудок благодарно принимает чай, а… А больше ничего. Жутковато. Сдабриваю местную микрофлору винтажной писательской мочой. У дорожного указателя высится горка камней, собранных за долгие века. Добавь туда еще камешек и загадай желание, наставлял меня Эрвар, но не вздумай взять из кучи даже крошку щебня - за это духи проклянут и тебя, и весь твой род. Здесь верится в это загадочное предостережение, не то что в Рейкьявике. На востоке, за ближней горной грядой, китовым ребром белеет кромка ледника Лаунгйёкюдль. Все известные мне глетчеры выглядят замызганными ледовыми наростами в сравнении с этим исполином… Будто некая ледяная планета размозжила свой череп о Землю. В Хэмпстеде, читая в сагах о героях, которых отправляют в изгнание, я представлял себе этаких развеселых Робин Гудов в мехах; однако in situ[87 - На месте (лат.).] убеждаюсь, что изгоев в Исландии
de facto[88 - Фактически (лат.).] обрекали на смерть. Ладно, пора двигаться. Кладу камешек в общую кучу, вижу, что там поблескивают и монетки. На побережье я бы так не поступил, но тут вытаскиваю бумажник, чтобы вытряхнуть из него мелочь…

…и замечаю, что из кармашка пропала моментальная фотография: я, Джуно и Анаис. Не может быть! Однако под прозрачным пластиком виднеется лишь пустой кусочек кожи.
        Но как? Я носил ее с собой много лет, с тех пор как Зои подарила мне бумажник на Рождество, последнее, которое мы праздновали всей семьей. За несколько дней до того, дожидаясь Зои, чтобы пойти в итальянский ресторан на Москоу-роуд, мы с девочками сделали снимок в фотобудке на станции метро «Ноттинг-Хилл». Джуно тогда сказала, что дикари в джунглях Амазонки или еще какие-то племена верят, будто фотография крадет частицу души, а Анаис добавила: «Значит, эта фотография похитит души у нас троих». С тех пор я не расставался со снимком. Он никак не мог выскользнуть из кармашка. Я вытаскивал бумажник в туристическом центре в Тингведлире, когда покупал открытки и воду, и еще тогда заметил бы пропажу. Это не беда, конечно, но все-таки досадно. Фотографию ничем не заменить, ведь в ней наши души. Может, она в машине выпала, лежит на полу, у ручного тормоза…
        Начинаю спускаться с пригорка. Звонит телефон. НОМЕР НЕ ОПРЕДЕЛЕН. Отвечаю на звонок.
        - Да?
        - Добрый день… Мистер Херши?
        - Кто это?
        - Это Никки Барроу из Министерства юстиции, секретарь Доминика Фицсиммонса. Мистер Херши, господин министр хочет известить вас о деле Ричарда Чизмена… Вам удобно сейчас говорить?
        - Э-э… да-да, конечно.
        Звонок подвешивают; слушаю дурацкие «Огненные колесницы» Вангелиса, и меня бросает то в жар, то в холод. «Союз друзей Ричарда Чизмена» давно решил, что поддержки Уайтхолла нам не дождаться. Сердце колотится: сейчас мне сообщат либо самые лучшие новости - о репатриации, либо самые худшие - «несчастный случай» в тюрьме. Черт, а телефон почти разряжен, осталось всего восемь процентов. Ну быстрее же! Уже семь процентов. Слышно, как Фицсиммонс хорошо поставленным голосом распоряжается: «Подтвердите, что я буду на голосовании в пять», а потом говорит в трубку:
        - Привет, Криспин. Как дела?
        - Не могу пожаловаться, Доминик. У тебя есть новости?
        - Еще какие! В пятницу Ричард прилетит в Великобританию. Мне час назад звонил колумбийский посол, ему сообщили из Боготы. Поскольку, согласно нашему законодательству, Ричард имеет право на условно-досрочное освобождение, к Рождеству он выйдет из тюрьмы при условии, что у него все будет чисто и он не будет замышлять никаких неблаговидных поступков.
        Я испытываю самые разнообразные чувства, но решаю сосредоточиться на позитиве:
        - Слава богу! Огромное тебе спасибо! А это точно?
        - Да, конечно, если до понедельника отношения между нашими правительствами не испортятся. Я постараюсь добиться, чтобы Ричарда отправили в исправительное учреждение категории «Д». Его мать с сестрой живут в Брэдфорде, так что самым подходящим местом будет Хатфилд, открытая тюрьма в Южном Йоркшире. По сравнению с нынешней дырой - рай. А через три месяца ему разрешат проводить выходные дома.
        - Я так рад это слышать!
        - Да, прекрасный результат. Поскольку мы с Ричардом дружны еще с Кембриджа, я пристально следил за развитием событий, но вступиться за него не мог, как ты понимаешь. Очень прошу, не предавай мое имя огласке. Просто скажи, что тебе позвонили из министерства. Пять минут назад я разговаривал с сестрой Ричарда и попросил ее о том же. Слушай, мне пора, меня ждут в доме десять на Даунинг-стрит. Мои наилучшие пожелания вашей группе. Вы просто молодцы. Ричарду очень повезло, что именно ты встал на его защиту, когда всем остальным было наплевать.
        На последние два процента зарядки отправляю поздравления Мэгги, сестре Ричарда; она наверняка сообщит новости Бенедикту Финчу в «Пиккадилли ревью», он ведет кампанию в СМИ. Все это время мы добивались освобождения Ричарда, боролись за него всеми возможными способами, умоляли об этом, и вот он, результат, однако радость моя испаряется на глазах. Я повинен в непростительном злодеянии, но об этом никто не подозревает.
        - Лжесвидетель,  - объявляю я исландским просторам.  - Подлый трус.
        Холодный ветер вздымает черную пыль, и ныне, и присно, и во веки веков. Надо было загадать желание у груды камней, но теперь уже поздно. Что ж, если повезет, то повезет. Большего я, видно, не заслуживаю.
        Что я делал, когда позвонил Фицсиммонс?
        Ах да, фотография! Вот ее действительно жаль. И не просто жаль. Потеряв фотографию, я как будто снова теряю дочерей.
        Спускаюсь с пригорка к «мицубиси».
        Фотографии не будет - ни там, ни где-либо еще.

19 сентября 2019 года
        Сорок или пятьдесят двуногих вопят: «Смотрите, кит!»  - «Где, где?»  - «Вон там!»  - «Да вот же он!»  - и все это на пяти, шести, семи языках, бросаются на нос, к левому борту, поднимают повыше всякие гаджеты, чтобы запечатлеть шишковатый овал, исторгнутый кобальтовой глубиной. Из китового дыхала, как из паровозной трубы, вырывается мощная струя пара, и порыв ветра швыряет брызги на пассажиров, которые хохочут и визжат от восторга. Юный американец, ровесник Анаис, брезгливо морщится: «Мам, меня кит обчихал!» Родители довольны. Много лет спустя они скажут: «А помнишь, как мы в Исландии видели кита?»
        С моей точки обзора - я стою над капитанским мостиком - хорошо виден весь кит, ненамного короче нашей шестидесятифутовой посудины.
        - Прекрасно, наше терпение в последнюю минуту вознаграждено,  - объявляет седой проводник, старательно выговаривая английские слова.  - Это кит-горбач. Видите, у него на спине горбы? Сегодня утром здесь было несколько китов, и я очень рад, что этот задержался ради нас…
        Я рассеянно размышляю, выбирают ли киты имена друг для друга, похоже ли плавание на полет, страдают ли они от неразделенной любви и кричат ли, когда в их плоть впивается гарпун, начиненный взрывчаткой. Конечно же да. Грудные плавники бледнее китовой спины; они шевелятся, а я вспоминаю, как Джуно и Анаис плавали в бассейне. Лежали на спине, визжали: «Не отпускай, папочка!» А я, стоя в мелком конце бассейна, по пояс в воде, уверял их, что не отпущу ни за что и никогда, пока они сами об этом не попросят, а они доверчиво глядели на меня широко раскрытыми глазами.

«Позвоните,  - мысленно внушаю я им, в Монреале.  - Позвоните папе. НЕМЕДЛЕННО».
        Жду. Считаю до десяти. До двадцати. До пятидесяти…

…звонит, черт возьми! Дочери меня услышали!
        Нет. На экране высвечивается: «Гиена Хэл». Не отвечай.
        Не хочется, но придется: разговор о деньгах.
        - Привет, Хэл! Слушаю.
        - Добрый день, Криспин. Связь барахлит. Ты в поезде?
        - На лодке. В заливе Хусавик.
        - Залив Хусавик… Это где - на Аляске?
        - На северном побережье Исландии. Я тут на фестивале в Рейкьявике.
        - А, ну да. Кстати, поздравляю. Я в понедельник утром узнал, что Ричарда Чизмена освободили.
        - Правда? А официальным кругам об этом стало известно только во вторник.
        Невзирая на прозвище Хэла, его смех нисколько не похож на хохот гиены: это клекочущая череда гортанных смычек, которая напоминает звук тела, катящегося по деревянным ступеням в подвал.
        - А Джуно и Анаис с тобой? Говорят, Исландия - рай для детей.
        - Нет. Я собирался поехать с Кармен, но…
        - А, да-да. Ну что ж, рыба в море, се ля ви, готовь гарпун - что возвращает нас прямиком к сегодняшним телефонным переговорам с «Эребусом» и «Бликер-Ярдом». Дискуссия была весьма откровенной, и по ее итогам составлен список чрезвычайных мер.
        Норман Мейлер, Дж. Д. Сэлинджер или даже доктор Афра Бут в этот миг зашвырнули бы свои телефоны подальше и смотрели бы, как они - плюх!  - скрываются в глубине за бортом.
        - Так… И мои авансы тоже в этом списке?
        - Проблема номер один. Они считались авансами в две тысячи четвертом году, когда ты подписал договор. Пятнадцать лет назад. А теперь «Эребус» и «Бликер-Ярд» утверждают, что раз ты до сих пор не представил новой книги, то не исполнил условия договора и выплаченные тебе авансы превратились в долг, подлежащий возврату.
        - Глупости. Фигня все это. Правда, Хэл?
        - С юридической точки зрения они совершенно правы. Оспаривать это бесполезно.
        - Но они же приобрели эксклюзивные права на новый роман Криспина Херши!
        - А вот это проблема номер два. И эту пилюлю уже ничем не подсластить. «Сушеные эмбрионы» продавались прекрасно, тиражи достигли полумиллиона экземпляров, но, начиная с «Рыжей обезьяны», продажи твоих книг превратилась в «сессну» с одним крылом. Твое имя все еще на слуху, но по уровню продаж в лучшем случае где-то в середине списка. Когда-то Царство середнячков считалось неплохим местечком и давало возможность заработать: средние продажи, средние размеры авансов, потихонечку, полегонечку… Но, увы, этого царства больше не существует. «Эребус» и «Бликер-Ярд» заинтересованы в возврате аванса больше, чем в новом романе Криспина Херши.
        - Но я не могу вернуть деньги, Хэл…  - Метко пущенный гарпун выпускает потроха из моей платежеспособности, лишая меня и самоуважения, и пенсии.  - Я… я… их уже истратил. Давно уже. Или Зои их истратила. Или адвокаты Зои.
        - Да, но у тебя есть недвижимость в Хэмпстеде.
        - А вот это уже не их собачье дело! Дом я им не отдам!  - С палубы на меня неодобрительно смотрят туристы. Я что, кричу?  - Хэл, они же его не отберут, правда?
        - Поведение их юристов внушает определенные опасения.
        - А что, если я предъявлю им свой новый роман… ну, недель через десять?
        - Криспин, это не блеф. Твоя книга им не нужна.
        - И что же делать? Сфальсифицировать мою смерть? Объявить, что я покончил с собой?
        Мою мрачную шутку Хэл почему-то воспринимает всерьез:
        - Тогда они подадут в суд на твоего душеприказчика, то есть на меня; затем страховая компания начнет расследование, так что если только ты не попросишь политического убежища в Пхеньяне, то наверняка получишь три года за мошенничество. Нет, единственный выход - продать на Франкфуртской ярмарке твой роман об австралийском маяке, причем за приличные деньги, чтобы успокоить «Эребус» и «Бликер-Ярд». Кстати, аванса тебе сейчас никто не выплатит. Так что присылай мне первые три главы.
        - Ну… Понимаешь, роман… несколько эволюционировал…
        Явственно представляю, как Хэл беззвучно изрыгает проклятья.
        - Эволюционировал?  - переспрашивает он.
        - Во-первых, действие романа происходит в Шанхае.
        - В Шанхае? В тысяча восемьсот сороковые? В эпоху Опиумных войн?
        - Нет, в современном Шанхае, практически в наши дни.
        - Так… Я и не знал, что ты у нас синолог!
        - Китайская культура - древнейшая в мире! Китай - это мировая кузница. И сейчас у нас поистине век Китая. Китай - это очень… современно.  - Ну и ну! Криспин Херши расхваливает агенту свой роман, как молокосос с курсов писательского мастерства.
        - И каким боком там австралийский маяк?
        Я вздыхаю. Раз, потом другой.
        - Никаким.
        Хэл наверняка приставляет к виску воображаемый пистолет.
        - Зато сюжет - зашибись. С бизнесменом, измученным джетлагом, случается серьезнейший нервный срыв в огромной шанхайской гостинице, где наш герой встречает священника, президента крупной корпорации, уборщицу и женщину-экстрасенса, которая слышит голоса, ну, такое бессвязное бормотание. В общем, крутой замес из «Соляриса», Ноама Хомски, «Девушки с татуировкой дракона» и чуть-чуть «Твин-Пикс», представляешь?
        Хэл наливает себе виски с содовой; слышно, как шипят пузырьки. Голос звучит глухо, укоризненно.
        - Криспин, ты что, пишешь фантастику?
        - Я? Ни в коем разе. Там фантастического примерно треть. Ну, самое большее - процентов пятьдесят.
        - Книга не может быть наполовину фантастической точно так же, как женщина не может быть наполовину беременной. Сколько страниц ты уже накатал?
        - Прилично. Страниц сто.
        - Криспин. Меня не обманешь. Признавайся - сколько?
        Ну вот как он всегда все знает?
        - Тридцать. Но все остальное уже твердо выстроено,  - отвечаю я.
        Гиена Хэл, скрипнув зубами, выдыхает:
        - Охренеть…
        Из моря вздымается китовый хвост. С полосатого хвостового плавника ручьями стекает вода. «У каждого кита уникальная форма и окрас хвостового плавника,  - рассказывает проводник,  - что позволяет исследователям отличать китов друг от друга. А сейчас мы увидим, как кит ныряет…» Хвостовой плавник вспарывает воду, и гость из морских глубин исчезает. Пассажиры смотрят ему вслед, будто навсегда прощаются с другом. Я смотрю ему вслед, будто сожалея, что из-за долбаного делового звонка упустил единственную возможность познакомиться с представителем семейства китовых. Американское семейство передает из рук в руки коробку пирожных, заботясь о том, чтобы каждому досталось, и в меня впрыскивается пятьдесят миллилитров дистиллированной зависти. Ну почему я не пригласил Джуно и Анаис поехать со мной в Исландию? Пусть бы и у моих детей на всю жизнь остались воспоминания о том, как они с папой совершили чудесное путешествие и видели кита. Лодочные моторы урчат, суденышко поворачивает к Хусавику. Город примерно в миле отсюда, под мрачными утесами. Портовые постройки, рыбоперерабатывающий завод, несколько
ресторанов и гостиниц, церковь, похожая на свадебный торт, один универмаг, дома с остроконечными крышами, выкрашенные во все цвета радуги, мачты антенн вай-фая и все остальное, что необходимо 2376 исландцам для полной жизни. Я бросаю последний взгляд меж мускулистых берегов залива, на север, в Ледовитый океан, где в темных небесах глубин кружит кит.

20 сентября 2019 года

«Земную жизнь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу…» Развилка тропы, стройные березки, покрытый мхом валун, похожий на запрокинутую голову тролля. В Исландии очутиться в каком бы то ни было лесу практически невозможно: здесь даже рощицы встречаются крайне редко. До появления спутниковой навигации Зои никогда не полагалась на мои способности ориентироваться на местности, утверждая, что надежнее доберется до цели с помощью раскрытого на коленях дорожного атласа. Но сейчас туристическая карта Аусбирги мне не поможет: край плато обрывается стометровыми отвесными стенами, образуя подковообразный каньон в милю шириной, поросший чахлым леском, а река на дне ущелья разливается мелкими озерцами… Где же я? Гласные рек? и согласные деревьев складываются в какой-то полупонятный язык.
        Минуты пролетают незаметно, пока я зачарованно слежу за цепочкой муравьев на ветке. Ричард Чизмен сейчас где-то над Атлантикой, в самолете, втиснутый в кресло между полицейским и сотрудником консульства. В Картахене он ныл из-за того, что организаторы фестиваля не снабдили его билетом бизнес-класса, но после трех лет в центральной тюрьме Боготы фургон охранного предприятия «Груп-4», на котором Ричарда повезут из аэропорта Хитроу в Йоркшир, покажется не менее комфортным, чем «роллс-ройс сильвер-шедоу».
        Внезапный порыв ветра развеивает пожелтевшие листья…

…и один листок, любезный читатель, застревает у меня во рту, между языком и нёбом. Да-да. Крохотный березовый листок. Невероятно. Ловкие пальцы ветра тут же изымают улику. Ивы расступаются, открывая величественную скальную глыбу в центре Аусбирги… прямо-таки идеальное место для якорной стоянки небесного драккара под облачными парусами или для посадки звездолета с Эпсилон Эридана. Фонарик солнца светит сквозь завесу тумана. Хэл понял, что моя китайская книга - полная херня, и был совершенно прав. Одна шестидневная поездка в Шанхай и Пекин - и я решил, что знаю о Китае больше Ника Грика. И о чем я только думал? Надо написать книгу о путешествии по Исландии; беглец; воспоминания о прошлом; постепенно раскрыть, от чего он бежит. Приведи его в Аусбирги; упомяни, что каньон появился там, где топнул копытом конь Одина; не забудь и о том, что здесь столица Скрытого Народца. Заставь смотреть на отвесные скалы до тех пор, пока скалы не начнут смотреть на него. Полной грудью вдохни смолистый запах елей. Встреча с неким призраком из прошлого. Птичьи трели манят за собой, в неведомые края, а круги сужаются… Где же
ты? Вон там. На пеньке в гирлянде мухоморов.
        - Это крапивник,  - сказала мама и повернулась, чтобы уйти.
        На празднике по случаю моего десятилетия игра «Передай приз» переросла в настоящую баталию с применением запрещенных борцовских приемов, щипков и пинков. Отец не выдержал и сбежал, предоставив маме и Нине, нашей домоправительнице, сдерживать массовые беспорядки до тех пор, пока не придет волшебник Динь-Дон. На самом деле волшебником Динь-Дон был спившийся бесталанный актер по имени Артур Хоар; папа опекал его из жалости. Зловонное дыхание горе-фокусника корежило пластмассу. Из своей волшебной шляпы на счет «три» он извлек волшебного хомяка Гермеса, которого так сплющило, что из него во все стороны полезла смерть, кровь, дерьмо и потроха. Мои одноклассники завизжали от ужаса и восторга. Волшебник Динь-Дон положил трупик несчастного грызуна в пепельницу и торжественно провозгласил: «Ты не убила тех, кого убила, да и меня, бедняжка, не убьешь! Вот так-то, юноши.  - Он упаковал свои наглядные пособия и добавил:  - А Джон Донн все врет, сволочь». Потом Келлс Тафтон сказал, что проглотил моего оловянного солдатика, и маме пришлось везти его в больницу. Нас оставили под присмотром Нины, что было далеко
не идеальным выходом, поскольку она почти не говорила по-английски и страдала от приступов депрессии после того, как аргентинская хунта сбросила с вертолета в Атлантический океан ее братьев и сестер. Мои одноклассники о хунтах ничего не знали и знать не хотели, поэтому издевательски повторяли за Ниной каждое слово и передразнивали ее, так что она спряталась от нас в комнате на третьем этаже, где папа обычно писал сценарии. Кровавый прилив ширился, пока окончательно не утопил священные обряды стыдливости, но тут один из моих приятелей, Мервин, попытался залезть на верхнюю, двенадцатую полку книжного шкафа и опрокинул его на себя. Нина набрала 999. Приехавший санитар сказал, что Мервину требуется незамедлительное медицинское обследование, поэтому Нина уехала на «скорой помощи» вместе с ним, оставив меня объяснять родителям одноклассников, что в доме на Пембридж-Плейс, как в «Повелителе мух», за исключением двух последних страниц, нет ни одного взрослого. Мама и Нина вернулись домой после восьми вечера. Папа пришел гораздо позже. Разговаривали на повышенных тонах. Хлопали дверями. На следующее утро меня
разбудил рев двигателя папиного «Ягуара XJ-S» в гараже под моей спальней. Папа уехал на студию «Шеппертон» заниматься компоновочным монтажом «Ганимеда-5». Я ел пшеничные подушечки с молоком, читая журнал комиксов «2000 AD», и вдруг услышал, как мама стаскивает по лестнице чемодан. Она сказала, что по-прежнему любит меня и Фиби, но наш папа нарушил слишком много обещаний и теперь она «берет паузу». И прибавила: «Возможно, перманентную». Пшеничные подушечки раскисали в месиво, а мама все рассказывала, как провела «бушующие шестидесятые» в мутной пелене утренней тошноты, меняя пеленки, отстирывая сопли с папиных носовых платков и бесплатно ишача на «Херши пикчерз»; как сознательно не обращала внимания на папины интрижки с актрисами, гримершами и секретаршами; как папа, когда она была беременна Фиби, пообещал написать сценарий исключительно для мамы и снять ее в главной роли, важной и сложной, дабы она продемонстрировала свой незаурядный артистический талант. За несколько недель до того папа с соавтором действительно завершили работу над сценарием фильма «Доменико и королева Испании», где мама должна была
играть принцессу Марию Барбару, то есть эту самую испанскую королеву. Ну, все это мы и так знали. Однако не знали того, что как раз вчера, когда на Пембридж-Плейс царила полнейшая анархия, глава кинокомпании «Трансконтинентал» позвонил папе, передал трубку Ракели Уэлч и мисс Уэлч сказала, что прочла сценарий, находит его гениальным и будет счастлива сыграть Марию Барбару. Объяснил ли ей папа, что эта роль обещана его жене, которая пожертвовала своей артистической карьерой ради семьи? Нет, конечно. Он тут же сказал: «Ракель, роль ваша». В дверь позвонили: за мамой приехал ее брат, дядя Боб. Мама сказала, что я непременно пойму, что предательства бывают разные, но самое непростительное - предать чужую мечту. За окном в кипень сирени опустилась какая-то птичка. Горлышко ее трепетало; звуки вздымались и опадали. «Пока она поет, а я на нее смотрю, я не расплaчусь»,  - твердил я себе.
        - Это крапивник,  - сказала мама и повернулась, чтобы уйти.
        Солнце скрывается за вершинами утесов Аусбирги, и зелень тускнеет, буреет, сереет. Листья и ветви утрачивают трехмерность. Интересно, когда я вспоминаю мать, вспоминаю ли я ее саму или всего лишь воспоминания о ней? Скорее последнее. Стакан сумерек наполняется, а я понятия не имею, где оставил свой «мицубиси». Чувствую себя уэллсовским персонажем, обнаружившим пропажу машины времени. Надо ли волноваться? А что такого страшного может произойти? Ну, допустим, я не найду пути назад и умру от холода и голода. Юэн Райс напишет некролог в «Гардиан». Ой, напишет ли? Прошлой осенью, на вечеринке, которую я устроил в честь нашего новоселья (и чтобы познакомить всех с Кармен), он просто из кожи вон лез, всячески подчеркивая свой статус литературного альфа-самца: ужин со Стивеном Спилбергом в Лос-Анжелесе; гонорар в пятьдесят тысяч долларов за лекцию в Колумбийском университете Нью-Йорка; приглашение в жюри Пулицеровской премии («Посмотрим, позволит ли мой график, я чертовски занят!»). Фиби, моя сестра, скорее всего, огорчится, хотя при встречах мы всякий раз минут через двадцать снова вступаем на тропу
войны. Кармен расстроится. Может быть. И возможно, раскается. Холли, благослови ее Господь, все организует. Они с Ифой будут в центре внимания на моих похоронах. Гиена Хэл, разумеется, узнает о моей смерти раньше меня, но будет ли ему меня недоставать? Я для него бесперспективный клиент. Зои? Зои ничего не заметит, пока не иссякнет ручеек алиментов, а девочки выплачут себе все глаза. Во всяком случае, Анаис.
        Нет, это просто смешно! Это средних размеров лес, а не бескрайние дебри! И потом, у парковки стояли какие-то автодома. Так почему бы не позвать на помощь? А потому, что я - мужчина, Криспин Херши, анфан-терибль английской словесности! Не буду, и все тут. Вон там какой-то замшелый валун, похожий на голову тролля, пробившую тонкий слой земли…

…игра северного света заставляет узкий участок окружавшего меня леса - и замшелый валун, и два ствола, скрещенные на манер буквы Х,  - мерцать и колебаться, как занавеси под ветром, но ветра нет и в помине…
        Нет, смотри! Появляется рука, сдвигает занавеси, и владелец руки выходит из прорехи в воздухе. Поразительный фокус! Светловолосый молодой человек в куртке и джинсах возникает посреди леса, как по волшебству. Модельной внешности, лет двадцати пяти. Я изумленно взираю на него. Это призрак? Нет. Хрустит ветка под армейским ботинком. Никакой это не призрак, никто ниоткуда не возникал, придурок: мой призрак - такой же турист, как и я. Скорее всего, из автодома на стоянке. Наверное, посрать приспичило. Чертовы сумерки! Какого хрена я брожу тут в одиночестве?
        - Добрый вечер,  - говорю я.
        - Добрый вечер, мистер Херши,  - отвечает он с классическим произношением, полученным в частной английской школе; никаких шепелявых исландских присвистов.
        Признаюсь, я польщен.
        - Надо же. Где только меня не узна?т.
        Он подходит, останавливается в шаге от меня. Вид у него довольный.
        - Я ваш поклонник. Меня зовут Хьюго Лэм.
        Он улыбается тепло и обаятельно, будто мы с ним старые друзья. Мне невольно хочется заслужить его одобрение.
        - Рад знакомству, Хьюго. Послушайте, я тут решил пройтись и, к стыду своему, потерял автостоянку…
        Он кивает, погружается в задумчивость:
        - Аусбирги любит шутки шутить, мистер Херши.
        - Тогда, будьте добры, направьте меня на путь истинный.
        - Да, конечно. Всенепременно. Но сперва разрешите задать вам несколько вопросов.
        Я отступаю на шаг:
        - В смысле… о моих книгах?
        - Нет, о Холли Сайкс. Мы заметили, что вы с ней дружны.
        Я разочарованно догадываюсь, что этот Хьюго, должно быть, один из психов, которые повсюду следуют за Холли. А потом меня охватывает злость: нет, это журналюга из какой-нибудь бульварной газетенки, ведь Холли упоминала, что ее новый дом в Рае осаждают папарацци с телескопическими объективами.
        - Я бы и рад выложить вам всю подноготную о нас с Холли,  - презрительно говорю я этому красавчику,  - но дело в том, говнюк, что вас это совершенно не касается.
        Хьюго Лэм невозмутимо отвечает:
        - Вы ошибаетесь. Все, что связано с Холли Сайкс, самым непосредственным образом касается и нас тоже.
        Не поворачиваясь, я осмотрительно отхожу подальше:
        - Как вам будет угодно. Прощайте.
        - Из Аусбирги вам не выбраться без моей помощи,  - говорит юнец.
        - Да подавитесь вы вашей помощью. Или заткните ею свою прямую кишку. Холли - человек замкнутый, как и я. А дорогу я и сам най…
        Хьюго Лэм как-то странно шевелит пальцами; меня приподнимает футов на десять над землей и сжимает в невидимом исполинском кулаке; трещат ребра, хрустят позвонки, а нервы пронзает такая невероятная боль, что ни закричать, ни попросить о пощаде я не могу, и пытка невыносима, ее ни секунды не вытерпеть, но секунды бегут одна за другой - а может, не секунды, а дни,  - пока наконец я не падаю - нет, меня швыряют - на землю.
        Голова вжата в перегной. Я хриплю, дрожа и постанывая; боль понемногу стихает. Поднимаю взгляд. Хьюго Лэм похож на мальчишку, отрывающего ножки пауку: на лице - легкая заинтересованность и зловещая ухмылка. Безумную боль во всем теле можно объяснить применением электрошокера, но чем объяснить десять футов над землей? Некий атавистический инстинкт усмиряет мое любопытство; надо убраться подальше от этого типа. Я обоссался, но сейчас меня это не волнует. Ноги не двигаются, а в ушах стоит далекий вой: «И не будешь ты ходить!», но я не хочу его слушать, не могу, не смею. Отползаю назад, приподнимаюсь, опираясь на огромный пень. Хьюго Лэм шевелит пальцами, и ноги подо мной подламываются. На этот раз боли нет. Хуже всего то, что вообще ничего нет. Ниже пояса я ничего не чувствую. Притрагиваюсь к бедру, надавливаю на него пальцами. Бедро ничего не ощущает. Хьюго Лэм подходит ближе - я сжимаюсь в комок - и усаживается на пень:
        - Без ног как без рук. Хотите получить их обратно?
        Мой голос предательски дрожит.
        - Кто вы?
        - Весьма опасный тип, как видите. А вот эти милашки вам знакомы.  - Он достает из кармана моментальную фотографию - мы с Анаис и Джуно,  - которую я потерял пару дней назад.  - Честные ответы на мои вопросы гарантируют девочкам те же шансы прожить долгую счастливую жизнь, что и прочим ученицам утремонтского лицея.
        Этот смазливый юнец - какой-то кошмар, как в дурном кислотном приходе. Разумеется, фотографию он украл, но как и когда, понять невозможно. Я киваю.
        - Что ж, приступим. Кто для Холли Сайкс дороже всех на свете?
        - Ее дочь,  - хрипло отвечаю я.  - Ифа. Это ни для кого не секрет.
        - Хорошо. Вы с Холли любовники?
        - Нет. Нет, что вы. Мы просто друзья. Честное слово.
        - Гм, дружба с женщиной… Вам это свойственно, мистер Херши?
        - Пожалуй, нет. Но с Холли все обстоит именно так.
        - Упоминала ли Холли некую Эстер Литтл?
        Я сглатываю, мотаю головой:
        - Нет.
        - Подумайте хорошенько: Эстер Литтл.
        Я задумываюсь, пытаюсь вспомнить.
        - Нет, это имя мне не знакомо. Честное слово,  - цепенея от страха, говорю я.
        - Что рассказывала вам Холли о своих когнитивных талантах?
        - Только то, что описано в ее книге «Радиолюди».
        - Да, на редкость увлекательное чтиво. Вы когда-нибудь были свидетелем того, как ее устами вещают эти голоса?  - Хьюго Лэм замечает мою заминку.  - Не вынуждайте меня считать до пяти, я не дознаватель в третьесортном фильме. Все ваши поклонники прекрасно знают, что вы ненавидите клише.
        Провал становится глубже, над ним склоняются деревья.
        - Два года назад на острове Роттнест, близ Перта, Холли упала в обморок, а потом заговорила странным голосом. Я решил, что это припадок эпилепсии, но она… сперва рассказывала, как страдали на этом острове каторжники, а потом вдруг… перешла на язык австралийских аборигенов и… и это, собственно, все. Она рассадила себе голову. А потом пришла в себя.
        Хьюго Лэм барабанит пальцами по фотографии. Какая-то часть меня, еще способная анализировать происходящее, невольно отмечает, что с моложавого лица напряженно и внимательно глядят очень древние глаза.
        - А как же Часовня Мрака?
        - Часовня чего?
        - Анахореты? Слепой Катар? Черное Вино?
        - Впервые слышу. Честное слово.
        Он продолжает постукивать по фотографии:
        - Что для вас значит слово «хорология»?
        У меня возникает ощущение, что я - участник какой-то зловещей викторины в пабе.
        - Хорология? Это наука об измерении времени. Или нечто, связанное с часами и часовыми механизмами.
        Он склоняется надо мной: я чувствую себя микробом на предметном стекле микроскопа.
        - Что вам известно о Маринусе?
        И я, как гнусный предатель, в надежде спасти дочерей, рассказываю своему таинственному мучителю, что Маринус был детским врачом-психиатром в больнице на Грейт Ормонд-стрит.
        - Холли упоминает о нем в своей книге.
        - За время вашего знакомства они с Маринусом встречались?
        Я мотаю головой:
        - Он уже глубокий старик. Если еще не умер.
        Краем уха слышу женский смех. Или мне чудится?
        - Что такое звезда Риги?  - Хьюго Лэм пристально смотрит на меня.
        - Рига - столица Эстонии. Нет, Латвии. Или Литвы? Я точно не помню. В общем, столица какой-то из балтийских стран.
        Хьюго Лэм окидывает меня оценивающим взглядом:
        - Мы закончили.
        - Я вам рассказал всю правду! Честное слово. Не троньте моих детей!
        Он спрыгивает с замшелого валуна и уходит, бросив напоследок:
        - Если папочка Джуно и Анаис - честный человек, то им нечего бояться.
        - Вы… вы… вы меня отпускаете?  - Я ощупываю ноги - чувствительность к ним так и не вернулась.  - Эй! Верните мне ноги! Прошу вас!
        - А, чуть не забыл.  - Хьюго Лэм оборачивается.  - Между прочим, мистер Херши, реакция критиков на ваш роман «Эхо должно умереть» была вопиющей несправедливостью. Но, должен заметить, вы лихо отымели Ричарда Чизмена.  - Лэм кривит губы в заговорщицкой улыбке.  - Он никогда ни о чем не догадается, если, конечно, кто-нибудь ему не подскажет. А со штанами неловко вышло, ничего не поделаешь. В общем, на последней развилке сворачивайте налево, выйдете к парковке. Это вы запомните. Все остальное я подредактирую. Готовы?
        Он вперивает в меня взгляд, скручивает большим и указательным пальцем какие-то невидимые нити, дергает…

…замшелый валун, огромный, точно голова тролля, лежащего на боку и перебирающего былые обиды. Сижу на земле, не помню почему; наверное, упал - все тело болит. Как я вообще здесь оказался? Внезапный микроинсульт? Колдовские чары эльфов Аусбирги? Я, должно быть… что? Присел передохнуть и нечаянно задремал? Пролетает ветерок, деревья вздрагивают, желтый листок, кувыркаясь, по воле воздушных течений, ложится мне на ладонь. Ну надо же! Мне почему-то снова вспоминается волшебник Динь-Дон. Неподалеку слышен женский смех. Кемпинг где-то рядом. Встаю, замечаю, что по ляжке растеклось холодное влажное пятно. М-да… Только этого не хватало. Анфан-терибль британской словесности страдает непроизвольным сомнамбулическим мочеиспусканием. Какое счастье, что поблизости нет борзописцев из «Пиккадилли ревью». Мне всего пятьдесят три - рановато для урологических подгузников. Пятно холодное и липкое; похоже, это случилось всего пару минут назад. Слава богу, что я в непосредственной близости от парковки, от чистых трусов и штанов! Так, на развилке сворачиваем налево. Что ж, поторопимся, любезный читатель. Не успеешь
оглянуться, как наступит ночь.

23 сентября 2019 года
        Похоже, Халлдор Лакснесс вбухал всю свою Нобелевскую премию в Глюфрастейн, белый особняк, типичный для 1950-х, словно бы составленный из кубиков на склоне туманной долины близ Рейкьявика. Снаружи дом похож на приземистые коробки залов для игры в сквош, которые в 1970-е строили в пригородах Лондона. По долине мимо дома, сквозь безлесную осень, катит бурные воды река. На подъездной дорожке припаркован кремовый «ягуар», такой же, как когда-то был у моего отца. Покупаю билет у дружелюбной кассирши-вязальщицы - непыльная у нее работенка - и иду в особняк, где, согласно инструкции, надеваю наушники радиогида. Электронный дух-наставник вещает о картинах, о светильниках и часах в стиле модерн, о шведской мебели, о немецком кабинетном рояле, о паркетных полах, о панелях вишневого дерева и о кожаной обивке. Глюфрастейн - дом, застывший во времени, как и полагается музею писателя. Поднимаясь по лестнице, размышляю о музее Криспина Херши. Безусловно, неплохо бы создать его в нашем родовом гнезде на Пембридж-Плейс, где я провел и детство, и отцовство. К сожалению, после того, как я расстался со своим милым
старым домом, его перестроили с потрохами, разделив на шесть отдельных квартир, мгновенно раскупленных русскими, китайскими и саудовскими инвесторами. Теперь возможное приобретение особняка и его последующая реставрация весьма проблематичны, поскольку потребуют длительных многоязычных переговоров и вложения немалых средств, так что самым подходящим местом для музея остается моя нынешняя квартира на Ист-Хит-лейн в Хэмпстеде, и то при условии, что Гиена Хэл сумеет убедить юристов «Бликер-Ярда» и «Эребуса» не отнимать ее за долги. Представляю себе восторженных посетителей, благоговейно касающихся лакированных перил лестницы и восхищенно шепчущих: «Боже мой, это ведь тот самый лэптоп, на котором он написал свой гениальный исландский роман!» Сувенирную лавочку придется втиснуть в сортир на первом этаже: брелоки с бюстиком Криспина Херши, коврики для компьютерной мыши с цитатами из «Сушеных эмбрионов», светящиеся в темноте статуэтки. В музеях всегда покупают всякую хрень.
        На втором этаже электронный гид поясняет, что мистер и миссис Лакснесс занимали отдельные спальни. Понятно. Знакомая история, могу только посочувствовать. На письменном столе стоит пишущая машинка Лакснесса, точнее, его жены, поскольку именно она перепечатывала его рукописи. Свой первый роман я тоже печатал на машинке, а вот роман «Ванда маслом» создан уже на купленном в комиссионке персональном компьютере фирмы Бриттана, который папа подарил мне на день рождения. С тех пор я сменил множество лэптопов, каждый легче и прочнее своего предшественника. Для большинства писателей цифровой эпохи творчество - это переделка и переписывание. Мы тычемся на ощупь, вырезаем, выделяем, переносим, вставляем, подправляем, моем золото на компьютерном экране, выискивая в тоннах порожней словесной руды драгоценные крупицы. Наши аналоговые предшественники отшлифовывали каждую строку в уме, прежде чем перенести ее на бумагу с помощью механических средств. Переписывание означало месяцы дополнительной работы, метры машинописной ленты, пинты корректирующих белил. Бедолаги!
        С другой стороны, если цифровые технологии - непревзойденная повитуха, облегчающая появление романов на свет, то где они, шедевры нашего века? Вхожу в небольшую библиотеку, где, судя по всему, Лакснесс хранил свои излишки, и, наклонив голову набок, читаю названия на корешках. Множество книг в твердых обложках, на исландском, датском, немецком, английском и… и мои «Сушеные эмбрионы». Охренеть!
        Погоди-ка, это же издание 2001 года…

…а Лакснесс умер в 1998-м. М-да.
        Что ж, будем считать, что Скрытый Народец на меня зла не держит.
        Спускаюсь по лестнице, уступаю дорогу веренице тинейджеров. Интересно, а на какие школьные экскурсии ходят в Монреале Джуно и Анаис? Жаль, что я ничего об этом не знаю. Плохо быть отцом на расстоянии и лишь время от времени. А эти исландские дети XXI века, подключенные к наушникам, излучают нордическую уверенность в себе и ощущение полного благополучия; даже парочка афроисландцев и девочка в мусульманском платке. Год их рождения начинается с цифры 2; проставляя его в онлайновых анкетах, окошечко с цифрами приходится сдвигать меньше чем на дюйм. От них пахнет кондиционерами для волос и кондиционерами для белья. Их совесть безупречна, как новехонькие автомобили в торговом салоне; всем им суждено выйти на мировую арену, чтобы бросить вызов нам, старперам, а потом, обставив стариков по всем статьям, снисходительно отправить их на пенсию, как и мы поступали в ту пору, когда были красивыми и молодыми. Учитель замыкает цепочку своих подопечных, улыбается мне, а у него за спиной над лестницей виднеется зеркало в изящной раме. Из глубокого сумрака зеркального колодца на меня глядит осунувшееся подобие
Энтони Херши. Ничего себе! Мой метаморфоз завершен - я превратился в отца. Неужели какой-то злой дух, порождение Аусбирги, высосал из меня остатки молодости? Поредевшая шевелюра, несвежая кожа, воспаленные глаза; на шее, как у индюка, болтаются дряблые складки… Призываю себе в утешение слова Рабиндраната Тагора: «Юность - скакун, а зрелость - колесничий». Старческие отцовские губы кривятся в ухмылке и произносят: «Вот только я колесничего не вижу. Вижу захолустного университетского преподавателя социологии, узнавшего, что его кафедра расформирована, поскольку никто, кроме будущих преподавателей социологии, социологию больше не изучает. Ты смешон, мой мальчик. Слышишь меня? Ты просто смешон».
        Лучшая пора моей жизни уходит, прошла, пролетела…
        Бреду к «мицубиси», оставленному на крошечной парковке Глюфрастейна, смотрю на часы в телефоне и вижу сообщение от Кармен Салват. Совсем не такое, как хотелось бы.
        здравствуй криспин нам нужно поговорить. х твой друг к.
        Вздыхаю. Она меня бросила, и я все еще зализываю душевные раны, худо-бедно справляюсь с разочарованием. Мне не хочется опять со всем этим разбираться, пересматривать свое отношение. Мы усваиваем свои эмоции, а скорбь разлуки - вовсе не та эмоция, которую мне хочется усвоить. «Твой друг» в сообщении Кармен означает «не жди, что мы снова будем вместе». А «здравствуй» вместо обычного «привет»  - словесный эквивалент холодного воздушного поцелуя, а не сердечных объятий.
        не сейчас если можно. Мне все еще больно, и боль мне прискучила. Не обижайся и береги себя. К.
        Отправляю сообщение и сразу же жалею, потому что в нем слишком явственно сквозит обида и жалость к себе любимому. Шум реки действует на нервы: как Лакснесс ухитрялся тут работать? Тяжелые тучи в небе полнятся свинцом, а не безмятежными дзенскими сумерками. Хитросплетение смыслов дряхлеющего дня складывается в кроссворд, который не вдохновляет, а подавляет, потому что мне его не разгадать. Мне далеко до Халлдора Лакснесса. Мне далеко до Криспина Херши в молодые годы. Я такой же далекий от совершенства дерьмовый папаша, как и мой собственный отец, только его фильмы переживут мои перехваленные романы. Одежда измята. Лекция начнется в половине восьмого. Не хочу, чтобы бывшая возлюбленная-испанка бередила мне едва зажившую сердечную рану.
        Нет. Никаких разговоров. Я выключаю телефон.
        - Моя лекция называется «Немыслимо не мыслить об Исландии».  - Зал Дома литературы полон, но многие из двухсот слушателей пришли лишь потому, что не попали на концерт Бонни-Принс-Билли, а часть тех, кто постарше,  - поклонники отцовских фильмов. Холли, Ифа и Эрвар, бойфренд Ифы,  - единственные мои знакомые в зале - сидят в первом ряду и эманируют дружеские флюиды.  - Это сокрушительно выспреннее выражение приписывают Уистену Хью Одену, который якобы изрек его здесь, в Рейкьявике, возможно, с этой самой трибуны, в присутствии ваших родителей, дедушек и бабушек. Оден сказал, что, хотя мысли об Исландии не осеняют его ежечасно или ежедневно, для него «немыслимо не мыслить об Исландии». Какая изысканно загадочная фраза! Почему бы просто не сказать: «Исландия всегда в моих мыслях»? А потому, разумеется, что двойное отрицание - это контрабандист, ловко скрывающий правду и водящий цензоров за нос. И сегодня мне хотелось бы уравновесить это оденовское двойное отрицание,  - я торжественно раскрываю левую ладонь,  - заявлением о двуединой природе творчества.  - Я раскрываю правую ладонь.  - Для творчества
писателю необходимы две вещи: инструмент для письма и рабочее место, к примеру ручка и стол, или пишущая машинка и кабинет, или лэптоп и «Старбакс»  - в принципе, не важно, что именно, потому что перо и рабочее место всего-навсего символы. Символы литературного орудия и литературной традиции. Для письма поэту нужна ручка, но, разумеется, сам он ее не изготавливает. Он ее покупает, берет взаймы, наследует, крадет или еще каким-то образом ею обзаводится. Точно так же поэт творит в рамках некой поэтической традиции, однако сам он ее не создает. Даже когда он разрабатывает принципиально новую поэтику, то опирается на существующую или отталкивается от нее. То есть без Bee Gees не было бы Джонни Роттена.  - Мне не удается вызвать никакой реакции у моих исландских слушателей; возможно, слава Sex Pistols не достигла этих северных широт. Холли улыбается, но меня беспокоит ее изможденный, болезненный вид.  - Однако вернемся к Одену с его «немыслимо не мыслить». Для меня смысл этой фразы заключается в следующем: инструмент в руке писателя или поэта, творящего на любом из европейских языков, некогда был гусиным
пером в руке исландца. И совершенно не важно, известно ли вам это утверждение и разделяете ли вы мою уверенность. Если писатель стремится выразить в своем произведении красоту, правду и боль нашего мира, если хочет раскрыть характер персонажа через диалог и действие, если в художественной форме объединяет в одно целое личное, прошлое и политическое, то он преследует те же цели, что и творцы исландских саг семь, восемь или даже девять столетий назад. Я убежден, что автор «Саги о Ньяле» использовал те же приемы повествования, которые впоследствии применяли Данте и Чосер, Шекспир и Мольер, Виктор Гюго и Диккенс, Халлдор Лакснесс и Вирджиния Вульф, Элис Манро и Юэн Райс. Какие именно? Психологическую сложность, развитие характеров, кульминационное завершение сцен, злодеев с вкраплениями добродетели, героев с примесью злодейства, предвидения и ретроспективы, искусную дезориентацию читателя и так далее. Нет, я не имею в виду, что писателям Античности были неведомы эти приемы, однако…  - здесь я отчаянно ставлю на кон и свою репутацию, и репутацию Одена,  - исландские саги - это первые в западной культуре
творения протороманистов. За полтысячелетия avant la parole[89 - До появления слова (фр.).] саги были первыми в мире романами.
        Присутствующие либо слушают меня очень внимательно, либо просто спят с открытыми глазами. Я заглядываю в свои заметки:
        - Мы обсудили перо как инструмент писателя. Теперь поговорим о месте. С точки зрения континентальных европейцев, Исландия - некая безлесная каменная глыба, затерянная в студеных северных широтах, где влачат скудное существование триста тысяч человек. На моей памяти Исландия попадала на первые страницы газет и журналов всего четырежды: «тресковые войны» в семидесятые годы прошлого века; саммит Рейгана и Горбачева о контроле стратегических наступательных вооружений; финансово-экономическая катастрофа две тысячи восьмого года и извержение вулкана в две тысячи десятом, когда огромное облако пепла парализовало воздушное сообщение в Европе. Впрочем, любое пространство, как геометрическое, так и политическое, определяется четко очерченными границами. Культура народов Востока поражает воображение многих жителей Запада, а для обитателей южных широт Исландия обладает неотразимой притягательностью, на первый взгляд несопоставимой ни с размерами острова, ни с вкладом исландцев в сокровищницу мировой культуры. Зачарованный этой притягательностью, греческий картограф Пифей, живший примерно в трехсотом году до
нашей эры, в знойном солнечном краю на противоположной стороне античного мира, поместил вашу страну на свою карту, назвав ее легендарным островом Туле. Исландия манила и христианских отшельников-ирландцев, бесстрашно бороздивших моря в крошечных лодках-кораклах, и тех, кто в десятом веке бежал от междоусобных распрей в Норвегии. Их потомки создали знаменитые саги. Сэр Джозеф Бэнкс, бесчисленные викторианские естествоиспытатели, под совокупным весом которых затонул бы самый большой драккар, Жюль Верн и даже брат Германа Геринга, замеченный здесь Оденом и Макнисом в тысяча девятьсот тридцать седьмом году,  - все они ощущали притягательность Севера, вашего Севера, и для них, как и для Одена, было «немыслимо не мыслить об Исландии».
        В зале Дома литературы загораются светильники, похожие на «летающие тарелки».
        - Писатели не творят в вакууме. Мы работаем в физическом пространстве - в каком-нибудь помещении, идеалом которого представляется, например, лакснессовский Глюфрастейн. Однако мы также творим и в некой воображаемой среде. Среди ящиков, сундуков, полок и шкафов, набитых и культурным сором, и культурными сокровищами: детскими потешками и колыбельными, мифами и легендами, сказками и баснями - всем тем, что Толкин именовал «компостной кучей»,  - и всяким личным барахлом: любимыми с детства телепередачами, детскими представлениями о мире, родительскими рассказами, забавным лепетом своих детей и, самое важное, картами. Воображаемыми, мысленными, с четко очерченными границами. А для Одена, как и для многих из нас, самое интересное и увлекательное - это кромки карт…
        Холли собирается вернуться в Рай через несколько недель, а с июня живет здесь, в скромно обставленной, просторной и чистенькой съемной квартире: ореховые полы, кремовые стены, из окна вид на калейдоскоп разноцветных крыш у чернильно-черного залива. Точки уличных фонарей в северных сумерках вспыхивают ярче, краски дня меркнут; три круизных лайнера в гавани переливаются огнями, будто три плавучих Лас-Вегаса. На том берегу залива полнеба закрывает длинная, похожая на кита гора, но толком разглядеть ее не удается из-за низкой облачности. Эрвар говорит, что гора называется Эсья, но сам он на нее пока не взбирался, потому что она «вроде как прямо тут, за порогом». Я отчаянно борюсь с неотвязным желанием переехать сюда; неотвязным потому, что оно абсолютно нереалистично: я не вынесу зимы, когда световой день длится не более трех часов. Холли, Ифа, Эрвар и я ужинаем вегетарианской мусакой, выпиваем пару бутылок вина. Меня расспрашивают о моей поездке по Исландии. Ифа рассказывает, как летом работала в археологической экспедиции под Эийльсстадиром, на раскопках поселения десятого века; пытается втянуть
дружелюбного молчуна Эрвара в разговор о генетическом картировании всего населения Исландии.
        - У восьмидесяти женщин обнаружили ДНК американских индейцев,  - говорит Эрвар.  - Бесспорное доказательство того, что Винланд из саг - не вымысел, а историческая правда. По женской линии также очень много носителей ирландской ДНК.
        Ифа упоминает о мобильном приложении, с помощью которого каждый исландец может узнать, в каких родственных отношениях он состоит с любым из своих соотечественников.
        - Очень своевременно, правда?  - Она ласково касается руки Эрвара.  - Чтобы не маяться наутро, мол, уж не переспал ли я со своей близкой родственницей.
        Бедняга краснеет и бормочет что-то о начале концерта. Ифа поясняет, что в Рейкьявике все молодые люди участвуют в каких-нибудь музыкальных группах. Ифа с Эрваром собираются уходить и желают мне bon voyage[90 - Счастливого пути (фр.).], потому что рано утром я уезжаю. Ифа по-родственному обнимает меня, а Эрвар крепко пожимает мне руку и в последний момент вспоминает, что принес «Сушеные эмбрионы», чтобы взять у меня автограф. Пока Эрвар шнурует ботинки, я пытаюсь придумать что-нибудь остроумное на память о встрече, но ничего путного так и не придумывается.

«Эрвару от Криспина с наилучшими пожеланиями».
        Я старательно оттачивал остроумие с тех самых пор, как написал роман «Ванда маслом».
        Но как только на все становится наплевать, возникает ощущение небывалой свободы.
        Я болтаю ложечкой в чашке, листики мяты кружат, как ярко-зеленые рыбки в чайном водовороте.
        - Последним гвоздем в гроб наших с Кармен отношений стала Венеция,  - говорю я Холли.  - Если я никогда больше не увижу этого города, то умру счастливым.
        Холли недоуменно произносит:
        - А мне Венеция показалась такой романтичной…
        - В том-то и беда! Это же просто невыносимо - красоты до хрена! Юэн Райс называет Венецию «столицей разводов»  - и действие одной из лучших своих книг переносит именно туда. Это книга о разводе. В Венеции человеческая натура раскрывается с самой худшей стороны - ты наживаешься на других, а они наживаются за твой счет. Черт меня дернул сделать подобное замечание, когда Кармен зачем-то купила дурацкий дорогущий зонтик,  - ну, я такие вещи говорю по двадцать раз на дню, на них не стоит обращать внимания, а она на меня покосилась, мол, на этого старого брюзгу я трачу последние годы своей молодости - и пошла себе через площадь Святого Марка. Одна, естественно.
        - Что ж,  - нейтральным тоном замечает Холли,  - у всех бывают плохие дни…
        - Для меня это было своего рода откровением, как у Джойса,  - ну, это сейчас я так считаю. Нет, я ее не виню. Ни за то, что она на меня досадовала, ни за то, что она меня бросила. Когда ей будет столько лет, сколько мне сейчас, мне уже стукнет шестьдесят восемь. Любовь, может, и слепа, но совместная жизнь - самый современный рентгеновский аппарат. На следующий день мы порознь бродили по музеям, в аэропорту она сказала: «Береги себя», а когда я приехал домой, в электронной почте меня уже ждало прощальное письмецо. В общем, все довольно предсказуемо. Печальный опыт развода имелся и у меня, и у нее, одного раза вполне достаточно. Мы сошлись на том, что останемся друзьями, будем обмениваться поздравительными открытками на Рождество, вспоминать друг о друге без злобы и вряд ли снова увидимся.
        Холли кивает, согласно хмыкает.
        За окном, шипя тормозами, останавливается ночной автобус.
        Я не говорю Холли о сегодняшнем сообщении от Кармен.
        Мой айфон по-прежнему выключен. И включать я его не собираюсь. Подождет.
        - Замечательный снимок!  - На полке стоит фотография: Холли - молодая мамочка, маленькая зубастая Ифа в костюме Трусливого Льва, с веснушками на носу, и Эд Брубек, который выглядит гораздо моложе, чем мне помнится; все трое улыбаются под солнцем в садике за домом, среди розовых и желтых тюльпанов.  - Когда это?
        - В две тысячи четвертом. Театральный дебют Ифы в «Волшебнике страны Оз».  - Холли отпивает мятный чай.  - Мы с Эдом тогда вчерне набросали план «Радиолюдей». Знаешь, это ведь была его идея. Мы в те выходные ездили в Брайтон, на свадьбу Шерон. А Эд хотел найти логическое объяснение всему происшедшему.
        - А после истории с номером комнаты он всему поверил?
        Холли неопределенно морщится:
        - Он перестал не верить.
        - А Эд знал, в какого монстра превратилась твоя книга о радиолюдях?
        Она мотает головой:
        - Я довольно быстро написала части, посвященные Грейвзенду, а потом в нашем приюте для бездомных меня повысили и работы прибавилось. Ифа подрастала, Эда постоянно не было дома, так что книгу я так и не закончила, когда в Сирии…  - она монотонно произносит привычную фразу,  - удача от Эда отвернулась.
        Мне очень стыдно за свое малодушное нытье о Зои и Кармен.
        - Ты герой, Холли. Точнее, героиня.
        - Ну а куда деваться-то? Ифе было всего десять. Расслабляться было некогда. После того, как исчез Джеко…  - Короткий печальный смешок.  - В общем, семейство Сайксов умеет скорбеть и сносить утраты. Так что я дописала книгу, чисто в терапевтических целях. Ведь я даже не представляла, что она будет интересна еще кому-то, кроме моих родных. Журналисты почему-то не верят, когда я так говорю, хотя это чистая правда. Ну и я была совершенно не готова ко всей этой шумихе - ну там телевизионное шоу «Книжный клуб», Пруденс Хансон, россказни о «ясновидящей, пережившей огромное потрясение в детстве», дискуссии в соцсетях, какие-то психи, письма с мольбами о помощи, старые знакомые, о которых я давным-давно забыла, и не без причины… Например, откуда ни возьмись появился мой первый бойфренд, к которому я вообще не питала никаких теплых чувств, сообщил, что теперь он главный дилер «Порше» в Западном Лондоне, и предложил мне совместно опробовать одну из его машин, поскольку, как он выразился, «мой корабль уже пришел в порт назначения». Нет уж, спасибо. А когда о продаже прав на публикацию «Радиолюдей» в США
заговорили в новостях, отовсюду, как тараканы из щелей, полезли фальшивые Джеко. Мой литературный агент устроил мне переговоры по Скайпу с первым таким кандидатом. Парень был подходящего возраста, вроде как смахивал на Джеко, смотрел на меня во все глаза и шептал: «Боже мой, это ты…»
        Мне очень хочется курить, но я заедаю желание ломтиком моркови.
        - И чем же он объяснил свое тридцатилетнее отсутствие?
        - Его якобы похитили советские моряки, которым нужен был юнга, а потом увезли в Иркутск, чтобы избежать возобновления холодной войны. Ну, сам понимаешь. Брендан сразу учуял подвох, подошел к экрану и спросил: «Узнаешь меня, Джеко?» Этот тип сначала замялся, а потом радостно воскликнул: «Папочка!» В общем, конец связи. Последний такой Джеко, бенгалец, прислал мне слезное письмо, мол, «проклятые империалисты» из британского посольства в Дакке не верят, что он - мой брат, пришли, пожалуйста, десять тысяч фунтов и помоги выправить визу. Ну, на следующий день мы и решили, что если Джеко жив, если он когда-либо прочтет мою книгу и захочет с нами связаться, то придумает, как это сделать.
        - А ты так и работала в приюте для бездомных?
        - Нет, я уволилась перед поездкой в Картахену. Жаль, конечно, я любила эту работу и, по-моему, делала ее хорошо. Но когда проводишь встречу, обсуждая, как собрать средства для бездомных, а на твой банковский счет перечисляют шестизначную сумму - роялти за проданные экземпляры,  - трудно делать вид, будто в твоей жизни ничего не изменилось. В приют один за другим приходили всякие Джеко, мой телефон прослушивался… Я по-прежнему занимаюсь благотворительностью и оказываю финансовую поддержку приютам для бездомных, но тогда мне пришлось увезти Ифу подальше от Лондона, в глубинку. Вот я и выбрала Рай. Думала, что там будет лучше. Я тебе не рассказывала о Великом иллюминатском побоище?
        - О своей жизни ты мне почти ничего не рассказывала. Иллюминаты, говоришь? Инопланетяне-рептилоиды, которые порабощают человечество, телепатически воздействуя на их разум бета-блокирующим излучением с секретной базы на Луне?
        - Они самые. Однажды чудесным апрельским утром в кусты у моего дома забрались две группы конспирологов-любителей. Неизвестно, что им там понадобилось,  - наверное, вычитали какую-то чушь в «Твиттере». Обнаружив присутствие посторонних, то есть друг друга, каждая группа решила, что их выследили агенты иллюминатов. Ну и понеслось. И нечего тут ухмыляться: они чуть мозги друг другу не повышибали! Хорошо, что полиция быстро приехала. А мне после этого пришлось обзаводиться оградой с камерами видеонаблюдения. Представляешь? Будто я инвестиционный банкир какой-то. Только выбора у меня не было - мало ли что этим придуркам взбредет в голову. Вдруг они решат, что меня надо не защищать, а уничтожить? В общем, я оставила строителей заниматься своим делом и уехала в Австралию. А там мы с Ифой поехали на Роттнест и познакомились с тобой.  - Холли подходит к окну, задергивает штору, закрывая вид на ночную гавань.  - Да и вообще, опасно задавать вопрос о том, что реально, а что нет. Люди могут прийти к совершенно неожиданным выводам.
        На улице заходятся лаем две собаки, потом смолкают.
        - Ну, если ты не напишешь новую книгу, придурки успокоятся и отстанут.
        - Твоя правда,  - уклончиво говорит Холли.
        - А, значит, ты работаешь над следующей?
        Ей некуда деваться.
        - Да так, несколько рассказов…
        Мне завидно, но я рад за нее.
        - Но это же прекрасно! Твои издатели небось кувыркаются от счастья.
        - А где гарантия, что мои рассказы станут читать? Они о людях, с которыми я познакомилась в приюте для бездомных. Ничего сверхъестественного там нет.
        - Знаешь, даже «Список покупок Холли Сайкс» мгновенно займет первое место в рейтинге продаж за счет одних предварительных заказов.
        - Ну, там видно будет. Хотя, в принципе, я именно этим и занималась тут все лето. В Рейкьявике отлично работается. И потом, в Исландии, как и в Ирландии, статус знаменитости ничего не значит.
        Кончики наших пальцев почти соприкасаются. Мы с Холли замечаем это одновременно, складываем руки на коленях. Мне хочется превратить наше микрозамешательство в шутку, но ничего подходящего в голову не приходит.
        - Я вызову тебе такси, Крисп,  - говорит Холли.  - Уже полночь.
        - Не может быть! Неужели так поздно?  - Смотрю на часы в телефоне. 00:10.  - Черт побери, уже завтра!
        - Вот именно! Во сколько твой рейс в Лондон?
        - В девять тридцать. А можно еще пару вопросов?
        - Спрашивай о чем угодно,  - говорит она.  - Ну, почти.
        - Я по-прежнему «паук, спираль и одноглазый тип»?
        - Проверить?
        Точно атеист, который хочет, чтобы за него молились, я молча киваю.
        Холли, как когда-то в Шанхае, дотрагивается до какой-то точки на лбу и полуприкрывает веки. У нее потрясающее лицо, но… какое-то серое, увядшее. Я разглядываю ее подвеску. Странный лабиринт. Наверное, какой-то символ, типа «разум - тело - душа». Подарок Эда?
        - Да.  - Холли открыла глаза.  - Без изменений.
        С улицы доносится безумный пьяный хохот.
        - Интересно, когда-нибудь выяснится, что это значит? Нет, это не второй вопрос.
        - Когда-нибудь - да. Как узнаешь, сообщи.
        - Обязательно.  - Второй вопрос задавать гораздо труднее, потому что меня заранее страшит возможный ответ.  - Холли, ты не больна?
        Она удивленно смотрит на меня, но не возражает, а отводит глаза.
        - О господи!  - Зря я спросил.  - Прости, пожалуйста, я не…
        - У меня рак желчного пузыря.  - Холли пытается улыбнуться.  - Мне, как обычно, достался самый редкий вариант.
        Мне не до улыбок.
        - И каков прогноз?
        Холли чуть морщится, будто ей надоело обсуждать одну и ту же тему:
        - Хирургическое вмешательство не поможет - метастазы уже в печени и… в общем, повсюду. Мой лондонский онколог говорит, что… э-э… вероятность того, что я сумею пережить этот год,  - максимум пять - десять процентов.  - Голос у нее срывается.  - Но не при тех условиях, которые я сама для себя предпочла. Если прибегнуть к химиотерапии, шансы могут увеличиться аж до двадцати процентов, но… мне не хочется провести последние месяцы жизни в жалком состоянии, когда тебя выворачивает наизнанку у каждой урны. Это, кстати, одна из причин, почему я на все лето приехала в Исландию. Таскаюсь за бедной Ифой, как тень этого, ну, из «Макбета»…
        - Банко. Ифа знает?
        - Все знают: Брендан, Шерон, их дети, моя ма и Эрвар. Надеюсь, он поддержит Ифу, когда… ну, ты понимаешь. Когда я не смогу. А больше никто не знает. Кроме тебя. Не хочу расстраивать людей, а потом тратить силы на то, чтобы поднять им настроение. Я тебе тоже не хотела говорить, но… ты сам спросил… Прости, что я испортила такой чудесный вечер.
        Смотрю на нее и вижу Криспина Херши ее глазами, а она, может быть, видит Холли Сайкс моими глазами… А потом вдруг сразу - позже. Мы с Холли стоим у стола, обнимаемся на прощанье. В наших объятьях нет ничего эротического. Честное слово, любезный читатель. Я знаю.
        Но, пока я ее обнимаю, ничего плохого с ней не случится.
        Уши водителя такси украшены внушительной коллекцией железяк; я сообщаю ему название гостиницы, он кивает: «О’кей». Машу рукой, пока Холли не скрывается из виду. Мы договорились, что на Рождество я приеду в Рай, поэтому не стоит обращать внимание на странное предчувствие, будто я ее больше не увижу. Радио в такси настроено на станцию классической музыки; Мария Каллас исполняет «Casta Diva»  - эта ария звучит в отцовском фильме «Батлшип-Хилл», в эпизоде с моделью аэроплана. На мгновение забываю, где нахожусь. Включаю айфон, набираю эсэмэску для Холли с благодарностью за чудесный вечер, и тут приходит сообщение от Кармен. Она его отправила, когда я читал лекцию. Текста нет. Одно изображение… какая-то метель…
        Ночная метель за лобовым стеклом?
        Склоняю голову набок, верчу телефон так и сяк.
        Столкновение астероидов? Нет.
        Да это же ультразвуковая сканограмма!
        Чрево Кармен.
        А в нем - временный жилец.

13 декабря 2020 года

«Ключ» Дзюнъитиро Танидзаки. Вот, оно самое. Отыскав название в темном чулане памяти, где хранятся некогда прочитанные книги, помыслы Криспина Херши устремляются прочь от недописанного романа Девон Ким-Ашкенази («Через океанский простор», о трех поколениях запуганных и забитых женщин от Пусана до Бруклина). Я понимаю, что происходит, но не в силах остановить полет собственных мыслей. Они поднимаются все выше и выше, сквозь потолочные перекрытия, сквозь черепичные крыши, воспаряют над бункером, где временно, с 1978 года, размещается факультет английской литературы, кружат над соблазнительными изгибами театрального купола, шедевра архитектуры за авторством Фрэнка Гери; над кубиками общежитий из конструктора «Лего»; закладывают вираж над неоготической часовней времен Линкольна, великого человека; кубарем катятся между научных лабораторий из стекла и стали, взвиваются над ректорским особняком с двускатной крышей на пьедестале краснокирпичных стен, увитых плющом; проскальзывают в проем крытого прохода на кладбище, где пожизненные узники Блайтвуда, взрыхленные могильными червями, пускают корни и гордо
высятся стройными рядами деревьев; и туда, на самую высокую вершину, доступную лишь беличьему племени и вороньему чину, опускается светлый ум писателя Криспина Херши, как елочное навершие; птичьи лапки Катскильских гор мокнут в величавых водах Гудзона; по горному хребту, как по краю разбитого вазона, памятной надписью вьется поезд, «глотает мили, долин вылизывает гладь». А писатель Криспин Херши воспарил над гугл-Землею, он сквозь тучи пролетает, сквозь бураны и метели, вот Нью-Йорк, вот Массачусетс, вот заснеженный Ньюфаундленд, вот и Роколл, погребенный под горою гуано, и над ним во тьме мерцает мимолетный проблеск молний…
        - Криспин?  - Девон Ким-Ашкенази.  - Что с вами?
        Судя по лицам аспирантов, из реальности я выпал надолго.
        - Все в порядке. Я просто думал о романе Танидзаки, в котором великолепно использованы возможности избранной вами, Девон, дневниковой формы повествования. Он называется «Ключ». Рекомендую ознакомиться, прежде чем заново изобретать колесо. Но в целом, должен признать,  - я отдаю ей рукопись,  - прогресс все же заметен. Единственное, что меня не удовлетворяет,  - это… э-э-э… сцена насилия. Вы по-прежнему злоупотребляете наречиями.
        - Понятно,  - бодрится Девон, показывая, что ничуть не задета критикой.  - А какая именно сцена: в цветочном магазине или в мотеле?
        - Нет, на автомойке. Наречия - это холестерин в венах прозы. Вдвое сократите количество наречий - и ваша проза станет вдвое легче.  - (Скрипят перья.)  - Да, и осторожней со словом «кажется»: это текстуальная невнятица. Оценивайте каждое сравнение и каждую метафору по пятибалльной системе, избавляйтесь от всех, которые набрали три балла и меньше. Это болезненная процедура, но потом вам же будет гораздо приятней. Да, Джафет?
        Джафет Соломон (автор «В Земле Господней», мормонского бильдунгсромана о мальчике из Юты, поступившем в гуманитарный колледж на Восточном побережье, где секс, наркотики и курс писательского мастерства повергают его в экзистенциальное отчаяние) спрашивает:
        - А что, если непонятно, сколько баллов проставлять - три или четыре?
        - Если непонятно, Джафет, то это всегда три.
        Мааза Колофски («Туманность Лошадиная Голова», утопия о жизни на Земле после того, как страшная эпидемия уничтожила всех особей мужеска пола) поднимает руку:
        - Криспин, а вы дадите нам задание на каникулы?
        - Да. Сочините от имени пяти ваших персонажей пять писем, адресованных вам лично. Все знают, что такое письмо?
        - Мейл на бумаге,  - отвечает Луис Баранкийя («Жуткий тип на занятиях йогой» о жутком типе, который занимается йогой); моя доинтернетность не вменяется в заслугу, и студенты над ней вечно подшучивают.  - И что мы должны изложить в этих письмах?
        - Краткие истории жизни ваших персонажей. Кого и что ваши герои любят или презирают, каково их образование, где и кем они работают, их финансовое положение, политические взгляды, социальная принадлежность. Их страхи. Скелеты в шкафу. Пристрастия. Самое большое сожаление. Кто они - верующие, агностики или атеисты? Страшит ли их смерть?  - Вспоминаю о Холли, проглатываю вздох и продолжаю:  - Случалось ли им когда-нибудь видеть труп? Или привидение? Сексуальная ориентация. Стакан наполовину полон, наполовину пуст или же просто слишком мал? Манера одеваться - щегольская или неряшливая? Это письмо, так что следует учитывать речевую характеристику ваших персонажей. Как они изъясняются: назовут собеседника «витией» или «треплом»? Сквернословят ли они или воздерживаются от употребления ругательств? Какие выражения и обороты слишком часто встречаются в их речи? Когда они в последний раз плакали? Понимают ли они точку зрения собеседника? В лучшем случае одна десятая того, что вы напишете, войдет в окончательный текст, но эта одна десятая отзовется надежной твердостью дубового бруса,  - для наглядности я
пристукиваю костяшками пальцев по столу,  - а не хлипкостью клееных опилок. Да, Эрсилия?
        - По-моему,  - гримасничает Эрсилия Хольт (триллер под названием «Человек с ледорубом», о противостоянии триад и талибов в Ванкувере),  - писать письма самому себе может только… псих.
        - Согласен, Эрсилия. Писатель заигрывает с шизофренией, пестует синестезию и проникается обсессивно-компульсивным расстройством. Ваше искусство поглощает и вас, и вашу душу, и в определенной степени ваше психическое здоровье. Создание романов, которые заслуживают прочтения, выедает ваш мозг, разрушает ваши отношения с близкими и родными и донельзя калечит вам жизнь. В общем, я вас предупредил.
        Мои десять аспирантов мрачнеют. Так им и надо.
        - Искусство пожирает своего создателя,  - говорю я.
        В опустевшей преподавательской Клод Мо (медиевист, на временном контракте) и Хилари Закревска (лингвист, тоже на временном контракте) почтительно внимают разглагольствованиям Кристины Пим-Лавит (завкафедрой политологии, председателя должностной комиссии). Если по истечении испытательного срока контрактникам не предложат постоянную должность в Блайтвуде, то ни один колледж Лиги плюща их не возьмет. Кристина Пим-Лавит призывно машет мне рукой:
        - Присаживайтесь, Криспин. Я рассказываю Хилари и Клоду, как везла Джона Апдайка и Афру Бут на семинар в Айове, а у меня лопнула шина. Вы ведь с ними знакомы, правда?
        - Весьма поверхностно,  - говорю я.
        - Не скромничайте,  - велит штатный профессор на пожизненном контракте.
        А я и не скромничаю. Да, я брал интервью у Апдайка для журнала «Нью-Йоркер», но тогда я еще был анфан-териблем британской словесности, а мои книги великолепно продавались в США. С Афрой Бут мы не виделись бог знает сколько лет, с тех самых пор, как она в Перте пригрозила мне судебным иском. С неожиданным энтузиазмом вспоминаю о стопке студенческих работ на письменном столе у меня в кабинете и поспешно откланиваюсь.
        - Проверка сочинений в последний день семестра?  - восклицает Кристина Пим-Лавит.  - Ах, если бы все наши преподаватели были столь же добросовестны, как вы, Криспин!
        Заверяю всех, что обязательно приду на рождественскую вечеринку, и выхожу в коридор. К приглашенному профессору колледжа не липнет навоз факультетских интриг, но если на будущий год мне предложат полную ставку, то придется залезть в коровью жопу так глубоко, что будут видны только подошвы ботинок. А деньги мне очень нужны, тут и думать нечего. По «договору о возмещении затрат», который моему бывшему агенту Хэлу удалось согласовать с моим бывшими издателями, я отдаю им семьдесят пять процентов моих скудных авторских отчислений от объема продаж. Вдобавок, мне нужна работа «с проживанием». Дом в Хэмпстеде чудом удалось сохранить, но я вынужден его сдавать. Полученная арендная плата идет на выплату алиментов Зои. Между прочим, Зои наотрез отказалась пересмотреть размер выплат. «С какой стати, Криспин? Из-за того, что ты обрюхатил свою испанскую подружку? Нет уж!» Кармен не науськивает на меня юристов, но воспитание ребенка - весьма дорогое удовольствие, даже в Испании.
        - Я герой, Криспин!  - Иниго Уилдерхофф с грохотом волочет по лестнице увесистый чемодан, одаряет меня улыбкой телеведущего.  - Только что объяснил вашему приятелю, как пройти к вам в кабинет.
        Я останавливаюсь:
        - Моему приятелю?
        - Вашему приятелю из Англии.
        - Он представился?
        Иниго оглаживает профессорскую бородку:
        - Гм, знаете, нет. Лет около пятидесяти. Высокий. С повязкой на глазу. Извините, Криспин, но меня ждет такси, мне пора. Повеселитесь сегодня на вечеринке и за меня. Au revoir[91 - До свидания (фр.).], до января.
        Я едва успеваю попрощаться, а чемодан Иниго Уилдерхоффа уже бум-бум-бумкает по ступеням к подножью лестницы.
        С повязкой на глазу? Одноглазый тип?
        Спокойствие. Только спокойствие.
        Дверь в мой кабинет приоткрыта. Секретарши нет; посторонних в Блайтвуд-колледже не боятся, потому что до ближайшего города - две мили. Осторожно заглядываю внутрь… Никого. Возможно, какой-нибудь великовозрастный заочник в корригирующих очках хотел попросить у меня автограф, чтобы подороже сбыть книгу на eBay, а британский акцент Уилдерхоффу послышался. Наверное, гость увидел пустой кабинет и тактично удалился, решив дождаться официального открытия моей лавочки в 15:00. Облегченно вздохнув, подхожу к письменному столу.
        - Дверь была открыта, Криспин.
        Я вскрикиваю от неожиданности и резко оборачиваюсь, смахнув на пол ворох бумаг со стола. У книжного шкафа стоит человек. С повязкой на глазу.
        Ричард Чизмен не двигается:
        - Какая сцена.
        - Ричард! Ты меня до усрачки напугал!
        - Ну, извини, что я тебя до усрачки напугал.
        Надо бы обняться и хлопать друг друга по спине, но я, изумленно раскрыв рот, просто смотрю на него. Тучность Чизмена истаяла в первый же месяц латиноамериканской тюремной диеты, и теперь одежда подчеркивает его жилистость и крепкую мускулатуру. Повязка на глазу - что это с ним?  - делает его похожим на израильского генерала.
        - А я… собирался приехать в Брэдфорд после Рождества. Мы с Мэгги договорились.
        - Ну, значит, я избавил тебя от этой необходимости.
        - Если бы я заранее знал, что ты приедешь, я бы…
        - Выставил бы шампанское? Заказал бы духовой оркестр? Не в моем стиле.
        - Тогда рассказывай,  - я пытаюсь улыбнуться,  - как тебя сюда занесло?
        Ричард Чизмен вздыхает, откусывает заусеницу:
        - Видишь ли, в тюрьме, чтобы хоть как-то убить время, я представлял себе, как выйду на свободу и съезжу в Нью-Йорк. И чем подробней я представлял себе эту поездку, тем больше времени это занимало. Каждую ночь я совершенствовал свой план. А когда понял, что не вынесу Рождества с Мэгги, в семейном кругу, не стерплю натужного веселья, сочувственных взглядов и праздничных телепередач, то, естественно, сбежал в Нью-Йорк. Ну а когда я здесь оказался, то еще более естественным было сесть в поезд Гудзонской линии и отправиться к Криспину Херши, путеводному светочу и идейному вдохновителю «Союза друзей Ричарда Чизмена».
        - Создать эту организацию - самое меньшее, что я мог для тебя сделать.
        В его взгляде читается: «Ну еще бы, сволочь!»
        Я пытаюсь отсрочить то, чего с таким ужасом ожидаю:
        - А что с глазом, Ричард? Тебя избили?
        - Нет-нет, никакой поножовщины в духе «Побега из Шоушенка» не было. В самый последний день моего пребывания в йоркшкирской тюрьме мне в глаз угодила искра от сварочного аппарата. Врач говорит, что уже через неделю повязку можно будет снять.
        - Это хорошо.
        Фотография Габриэля валяется на полу, среди бумаг. Я ее поднимаю, а мой гость со зловещим любопытством осведомляется:
        - Твой сын?
        - Да. Габриэль Джозеф. В честь Гарсиа Маркеса и Конрада.
        - Ну что ж, надеюсь, Господь дарует ему таких же верных друзей, как у меня.
        Он знает. Он обо всем догадался. Он собирается мне отомстить.
        - Тяжело тебе, наверное,  - говорит Чизмен.  - Ты здесь, а он в Испании.
        - Да, ситуация далека от идеальной,  - соглашаюсь я как можно непринужденнее,  - но у Кармен в Мадриде родственники, есть кому помочь. Ее предупреждали, что детей у нее не будет, поэтому рождение Габриэля - это просто чудо. Огромное чудо. К тому времени, как выяснилось, что она беременна, мы уже расстались, но она решила родить…  - Я ставлю рамку с фотографией Габриэля рядом с катушкой клейкой ленты.  - Так что ребенок - плод ее трудов. Да ты присаживайся! У меня найдется бренди, отметим…
        - Что именно? То, что я четыре с половиной года ни за что просидел в тюрьме?
        Я не могу ни смотреть на него, ни отвести глаза.
        - Кажется, ты нервничаешь, Криспин. Кажется, я действую тебе на нервы.

«Два „кажется“ подряд создают текстуальную невнятицу в квадрате»,  - думаю я и только сейчас замечаю, что карман чизменовского пальто подозрительно оттопырен. Легко догадаться, что за тяжелый и смертоносный предмет спрятан в кармане.
        Ричард Чизмен читает мои мысли:
        - Вычислить, кто именно, когда и почему подложил кокаин в мой чемодан, не составило особого труда.
        Меня бросает в жар. Странно. Из меня будто выцеживают внутренности.
        - Я дал себе клятву, что изобличу предателя, как только выйду из тюрьмы. В конце концов, он изо всех сил добивался, чтобы меня репатриировали и поскорее освободили. Так ведь?
        Не доверяя собственному голосу, я киваю.
        - Нет, Криспин! Он, сволочь, ничего подобного не делал! Если бы он во всем признался, меня бы выпустили уже через несколько дней. А он гноил меня в тюрьме.
        За окнами падает снег. Секундная стрелка стенных часов дергано выписывает крошечные дуги. А больше ничего не движется. Ничего.
        - В тюремной камере я мечтал не только о Нью-Йорке. Я мечтал и о том, как я расправлюсь с предателем. С этим гребаным слизняком, который тайно злорадствовал, являясь ко мне на свидания; который усиленно делал вид, что печется обо мне, но не спешил поменяться со мной местами. У него, собственно, даже мыслей таких не возникало. Я хотел опоить его снотворным, связать и дней сорок тыкать отверткой, пока не сдохнет. Над этим сценарием я работал долго, упорно и тщательно. А потом сообразил, что это глупо. По-детски. Да и зачем так рисковать? Проще приехать в Америку, купить пистолет и вышибить этому мудаку мозги где-нибудь в укромном уголке.
        Ох, ну почему ко мне не заглядывает ни наша секретарша Бетти, ни бородатый Иниго Уилдерхофф?
        - Твой мучитель,  - как можно спокойней говорю я,  - измучен угрызениями совести.
        Голос Чизмена колючей проволокой впивается в меня:
        - Измучен?! Разъезжая по земному шару? Обзаводясь детьми? А я тем временем сидел в колумбийской тюрьме, в одной камере с убийцами и больными СПИДом наркоманами со ржавыми бритвами. Так кто из нас больше мучился?
        Он сует руку в карман. По коридору, насвистывая, идет сторож - я замечаю его в дверном проеме приемной. «Зови на помощь!  - подсказывает перепуганный до смерти Криспин Херши.  - Или попробуй сбежать. Или покайся перед ним, упроси не оставлять детей сиротами. Или попытайся с ним договориться. Или пообещай написать полное признание…

…Или… или… или… пусть мстит».
        - Твой мучитель,  - начинаю я,  - вовсе не злорадствовал втайне, навещая тебя. Он презирал себя за трусость и до сих пор презирает. Однако эти признания уже ничего не изменят. Он готов заплатить, Ричард. Но если ты хочешь денег, то тут он тебе ничем помочь не сможет: он сам буквально в шаге от банкротства. Впрочем, деньги тебя вряд ли интересуют.
        - Странное дело.  - Он склоняет голову набок.  - Вот я пришел, а теперь не знаю, что предпринять.
        Меня бросает то в жар, то в холод; рубашка липнет к телу.
        - Тогда я сяду за стол,  - говорю я,  - и буду ждать твоего решения. Только учти: твой мучитель не намеревался упечь тебя в тюрьму на долгие годы, он просто хотел… ну, устроить розыгрыш, дурацкий розыгрыш и даже не предполагал, что все обернется таким кошмаром. Так что воздай ему по заслугам. Он на все согласен. Хорошо?
        Нет, любезный читатель, ничего хорошего в этом нет. Я цепенею в кресле. Лучше закрыть глаза. Не видеть ни Ричарда Чизмена, ни книг, ни заснеженного леса за окном. Выстрел в голову. Не самая мучительная смерть. В ушах звенят литавры, заглушают действия Ричарда Чизмена, я почти не слышу ни щелчка предохранителя, ни шагов. Как ни странно, дуло пистолета, наведенное мне в лоб, не касается кожи, но я его чувствую. БЕГИ! УМОЛЯЙ! СОПРОТИВЛЯЙСЯ! Но, как искалеченный пес, понимающий, что несет игла ветеринара, я не двигаюсь с места. И между прочим, контролирую и мочевой пузырь, и прямую кишку. И на том спасибо. Последние секунды. Последние мысли? Анаис, совсем еще маленькая, гордо дарит мне собственноручно сделанную книжку «Семейство кроликов идет на прогулку». Джуно рассказывает, как самый клевый мальчик в ее классе заявил, что она его не поймет, пока не прочитает книгу «Сушеные эмбрионы». Габриэль, который так быстро растет там, в Мадриде, пахнет молоком, мокрыми подгузниками и детской присыпкой. Жаль, что нам не суждено познакомиться поближе, хотя, возможно, он кое-что узнает обо мне из моих лучших
книг. Холли, мой единственный друг… Мне не хочется ее расстраивать, но известие о моей смерти наверняка ее огорчит. Моя любимая строчка из «Людского клейма»: «Ничто не длится - и ничто не проходит. Не проходит именно потому, что не длится». Вот так замыкается круг: это не Ричард Чизмен стреляет в меня нет это палец Криспина Херши лежит на спусковом крючке тот самый палец который запихивает крошечный пакетик кокаина под подкладку чемодана в гостиничном номере давным-давно сейчас и я дрожу сейчас и сжимаюсь в комок сейчас и из глаз текут слезы сейчас прости прости и сейчас он сейчас я сейчас я сейчас он сейчас сейчас сейчас…

…и я один. И я жив, черт побери!
        Открывай глаза! Давай, не бойся. Открывай.
        Тот же кабинет. Тот, да не тот. Чизмена нет.
        Он спускается по ступеням факультетской лестницы, повторяя путь Иниго Уилдерхоффа. Пересекает вестибюль, проходит в высокие стеклянные двери и, ступая по дорожке, покидает мое повествование… Кутается в пальто, а вьюжный вечер крадется меж деревьев, будто вьетконговец. Я внимательно разглядываю свою ладонь, любуюсь роботроникой плоти… Возьми кружку. Крепко ее сожми. Пусть тебя обожжет жар. Подними ее, поднеси к губам, сделай глоток. Чай из долин Даржилинга… Лиственная терпкость и солнечные танины обволакивают язык. Восхитись ковриком для компьютерной мыши с изображением Розеттского камня; серо-розовой красотой ногтя на большом пальце; тем, как легкие вбирают кислород… Встряхни коробочку с фруктовым «тик-таком», поймай драже в ладонь, закинь в рот; ощути синтетический вкус химической дряни, который сейчас великолепнее оды Китса «К осени». Никто так не раскрывает красоту повседневности, как тот, кто передумал тебя убивать. Подбираю всякую хрень, сброшенную со стола: стаканчик для ручек, пластмассовую ложку, флешку, коллекцию фигурок из конструктора «Лего». Мы с Джуно и Анаис обмениваемся такими
шутливыми подарками. У меня уже пять фигурок: космонавт, хирург, Санта-Клаус, Минотавр… Черт, одного не хватает. Опускаюсь на колени, ищу пятую фигурку в путанице электропроводов, и тут дзынькает мой лэптоп.
        Тьфу ты… мы с Холли договаривались связаться по Скайпу…
        В динамиках звучит сильный чистый голос Ифы:
        - Криспин?
        - Привет, Ифа. Я хорошо тебя слышу, но почему-то не вижу.
        - Эх ты, киберавтор! Нажми на зеленую иконку.
        Никогда пойму, как обращаться с современной техникой. Ифа появляется на экране; она на кухне, в Рае.
        - Привет. Рада тебя видеть. Как дела в Блайтвуде?
        - Я тоже очень рад тебя видеть. У нас тут все понемногу разъезжаются на рождественские каникулы.  - С опаской задаю следующий вопрос:  - Как наш пациент?
        - Не очень, если честно. Ее все время тошнит, и спит она неважно. Мигрень. Сейчас, правда, доктор ее усыпил…  - Ифа морщится.  - Ой, это я неудачно выразилась. В общем, она где-то час назад уснула. Все извинялась, что не сможет с тобой поболтать…  - Ее окликает кто-то вне поля зрения камеры; Ифа напряженно сводит брови, кивает, что-то бормочет в ответ.  - Криспин, тут доктор Фенби хочет со мной поговорить, так что, если не возражаешь, пообщайся с тетей Шерон.
        - Конечно, Ифа, ступай! До скорого.
        - Чао.
        Ифа встает и вихрем пикселей исчезает с экрана; ее сменяет сестра Холли, Шерон. Она практичнее и приземленнее Холли - этакая Джейн Остин рядом с Эмили Бронте, хотя вслух я этого никогда не скажу,  - но сегодня даже она выглядит совершенно изможденной.
        - Привет, путешественник! Как дела?
        Холли смертельно больна, а все интересуются, как дела у меня!
        - Привет, Шерон. Все отлично. У нас тут метель, и…  - И еще Ричард Чизмен заходил, хотел мне отомстить, потому что из-за меня провел четыре с половиной года сначала в колумбийской, а потом в британской тюрьме, но, к счастью, передумал меня убивать.  - А кто такой этот доктор Фенби? Он специалист-консультант?
        - Не он, а она. Из Канады. Однокурсница Тома, нашего врача в поликлинике. Психиатр.
        - А зачем Холли психиатр?
        - Ну… доктор Фенби специалист по паллиативной терапии онкологических пациентов, и Том полагает, что Холли нужно попробовать новый препарат, испытания которого Айрис, то есть доктор Фенби, сейчас проводит в Торонто. Час назад она объяснила мне, как он действует, я вроде бы поняла, но внятно рассказать не сумею, ты уж прости. Том о ней очень высокого мнения, вот мы и решили…  - Шерон зевает во весь рот.  - Ох, извини. О чем это я? Так вот, Айрис Фенби. Да. В общем, это все.
        - Спасибо за новости. Ты вся такая измученная.
        Шерон улыбается:
        - А ты бледный, как задница спелеолога.
        - В таком случае подправь изображение в твоем лэптопе, и у меня появится бронзовый загар. Послушай, Шерон, Холли не… В понедельник не будет слишком…
        Она многозначительно, как директор школы, смотрит на меня поверх строгой оправы очков:
        - Траурный костюм оставьте в Нью-Йорке, мистер Херши.
        - Может, что-нибудь привезти?
        - Только себя самого. Загрузи чемодан подарками для Кармен и Габриэля. Холли сейчас всякий хлам ни к чему.
        - А она знает, что ее книга «Цветы полевые» вышла на первое место по продажам?
        - Да. Она сегодня утром получила мейл от своего агента. Говорит, что надо бы почаще умирать, раз это так поднимает продажи.
        - Бр-р-р, жуть какая. Передай ей, пусть больше так не шутит. Ну, пока. Увидимся в понедельник.
        - Хорошего полета и мягкой посадки, Криспин. Благослови тебя Господь.
        - Когда она проснется, скажи ей, что я… Нет, просто скажи ей, что она самая лучшая!
        Шерон глядит на меня под каким-то странным углом - в Скайпе всегда так,  - потом говорит:
        - Хорошо.
        Будто успокаивает испуганного ребенка.
        Экран меркнет.
        На Херши смотрит его призрак.
        Мой рабочий день обычно продолжается до половины пятого, и я почти все это время занят, поскольку поток студентов не иссякает с самого утра, но сегодня некий тихий апокалипсис истребил всех людей в долине Гудзона, только мне об этом не сообщили. Проверяю электронную почту, но там всего два новых сообщения: спам из антивирусной компании, предлагающей «более надежный» фильтр для спама, и милое письмо от Кармен: Габриэль пытается ползать, а сестра подарила Кармен диван-кровать, так что мне больше не придется измываться над своей спиной на диванных подушках. Я быстро отправляю ответ: «Так держать, Габриэль!», затем отменяю номер в бюджетной брэдфордской гостинице - мне должны вернуть уплаченную сумму - и вдобавок сообщаю Мэгги, что Ричард навестил меня в Блайтвуде, что он здоров и выглядит хорошо. После катастрофической встречи с Чизменом, после этого разрушительного сдвига тектонических пластов, прошло всего полчаса, но событие уже превращается в воспоминание, а память - в компакт-диск многократного пользования (CD-RW), а не нестираемой записи (CD-R). Самым последним я отправляю сообщение Зои:
благодарю ее за приглашение, но не смогу на Новый год приехать в шале родителей Марка, чтобы «вместе со всеми покататься на лыжах». Зои знает, что я не катаюсь на лыжах - и не выношу принуждения,  - а потому и не подумаю унижаться на лыжне бок о бок с атлетически сложенным мужем моей бывшей жены, загорелым, будто только что с Каймановых островов. Лучше я лишний день проведу с девочками. Итак, с почтой покончено. На часах без четверти четыре, а мне совершенно некуда идти, кроме комнаты в преподавательском доме, в котором, кроме меня, живут еще трое. У Юэна Райса три особняка. У Криспина Херши одна комната и общая кухня. Преподаватели кафедры английской литературы сегодня собираются в Ред-Хуке на праздничный ужин в ресторане, но спагетти с чернилами каракатицы и кампечинский луциан после перенесенного потрясения как-то не… не знаю, тут нужных слов так сразу и не подберешь.
        Тут я замечаю в дверях какого-то студента.
        - Здравствуйте,  - говорю я.  - Вам чем-нибудь помочь?
        - Здравствуйте. Да.
        Студентка. Какая-то андрогинная, в черной термоизоляционной куртке до колен, блестящей, как крылья жука; на плечах - тающие снежинки; гладко выбритая голова; тяжелые веки глаз с азиатским разрезом; бледное, одутловатое лицо. Взгляд… одновременно и внимательный, и отсутствующий. Как на средневековой иконе. В точности такой. Она стоит неподвижно.
        - Входите,  - приглашаю я.  - Присаживайтесь.
        - Хорошо.  - Она двигается так, будто не доверяет половицам под ногой, да и садится с опаской.  - Я - Солей Мур.
        Имя произнесено таким тоном, словно оно должно быть мне знакомо. Что ж, возможно.
        - Мы с вами раньше встречались, мисс Мур?
        - Это наша третья встреча, мистер Херши.
        - Ясно… Напомните мне, пожалуйста, на каком вы факультете?
        - Я не признаю факультетов. Я - поэт и провидец.
        - Но… вы ведь учитесь в Блайтвуде, не так ли?
        - Когда я узнала, что вы будете здесь преподавать, я попыталась записаться на ваш курс, но профессор Уилдерхофф назвал мое эссе «безумным бредом в полном смысле этого слова».
        - Наверняка это нелицеприятная оценка. Извините, но мои приемные часы предназначены исключительно для студентов Блайтвуда.
        - Мы встречались в Хей-он-Уай, мистер Херши, в две тысячи пятнадцатом году.
        - Видите ли, в Хей-он-Уай я встречался со многими людьми.
        - Я вам подарила свой первый сборник, «Пожиратели душ»…
        Где-то еле слышно звенит колокольчик, как-то фальшиво, будто под водой.
        - …и я присутствовала на вашем выступлении на Книжной ярмарке в Шанхае.
        Да, зря я думал, что на сегодня странности закончились.
        - Мисс Мур, я…
        - Мисс Солей Мур,  - с нажимом произносит она.  - Свою вторую книгу я оставила в вышитой сумке на дверной ручке вашего гостиничного номера. Комната номер двадцать девять двадцать девять, отель «Шанхай Мандарин». Моя книга называлась «Твой последний шанс», в ней содержались изобличительные материалы.
        - Изобличительные материалы?  - Так, здесь нужно поосторожнее.  - О чем же?
        - О тайной войне. О тайной войне вокруг нас и даже в нас самих. Я видела, что вы достали книгу «Твой последний шанс» из вышитой сумки. И целый час провели с Холли Сайкс, в баре, подбрасывали монетки. Помните, мистер Херши? Я знаю, что помните. Холли Сайкс тому доказательство.
        Пара неопровержимых фактов: эта девица меня преследует, и она безумна.
        - Чему «тому»?
        - Тому, что вы вписаны в Сценарий.
        - В какой сценарий?
        - В тот самый,  - потрясенно говорит она.  - Первое стихотворение в книге «Твой последний шанс»? Вы ведь его прочли, мистер Херши.
        - Нет, я ваших стихов не читал, потому что не в моих правилах…
        - Довольно!  - Она хрипло всхлипывает и сжимает подлокотники кресла с такой силой, что пальцы белеют. Запрокидывает голову к потолку и обращается к кому-то невидимому:  - Он даже этого не прочел! Черт побери! Черт!
        - Юная леди, взгляните на это с моей…
        - Не смейте называть меня «юная леди»!  - Пальцы Солей Мур извиваются как-то по отдельности.  - После всего этого! Время! Деньги! Кровь!
        - Почему вы считаете, что я непременно должен был посодействовать в публикации ваших стихов?
        - Потому что «Пожиратели душ» разъясняют все о высших хищниках; потому что «Твой последний шанс» разоблачает методы анахоретов, способных войти куда угодно и похитить любого; и, самое главное, потому что вы, мистер Херши, есть в Сценарии.
        - Послушайте, мисс Мур… в каком еще сценарии?
        Ее глаза распахиваются широко-широко, как у безумной куклы.
        - Вы там есть, мистер Херши! И я там есть. И Холли Сайкс тоже - анахореты забрали ее брата. Вы это прекрасно знаете. Вы сами вписали себя в Сценарий. Вы же все это изложили в «Проблеме Воормана». Все, о чем там говорится,  - именно так действуют анахореты. И не отпирайтесь! Ничего не выйдет.
        - «Проблема Воормана»? Я написал этот рассказ много лет назад. И помню только, что там говорилось о каком-то тюремном докторе и об исчезновении Бельгии.
        - Теперь это не имеет значения.  - Солей Мур несколько успокаивается.  - План «А» состоял в том, чтобы предупредить человечество с помощью стихов. Он не сработал. Придется перейти к плану «Б».
        - Что ж…  - Мне хочется поскорее от нее отделаться.  - Удачи вам с воплощением этого плана в жизнь. Извините, но у меня много работы…
        - Вы сами предложили мне план «Б». В Хей-он-Уай.
        - Мисс Мур, прошу вас, не вынуждайте меня вызывать охрану.
        - Вы должны были привлечь к моему творчеству внимание мировой общественности. Я так надеялась, что вы окажете мне поддержку! Увы, я далеко не сразу осознала масштаб жертвоприношения. Простите, мистер Херши.
        - Ничего страшного, юная леди. Прошу вас, ступайте.
        Солей Мур встает… в слезах?
        - Простите.
        Сверхъестественная сила отшвырнула Херши к спинке кресла и сбросила на пол. Над ним возвышалась Солей Мур. Затем последовало еще пять выстрелов, таких ошеломительных, с такого близкого расстояния, что они даже не причинили боли. Щека Херши прижата к жесткому ковру. Грудная клетка разворочена. С ума сойти! Застрелили, меня, здесь, сейчас, по-настоящему. Ковер жадно пьет кровь. Мою. Кровь хлещет. Обильно. ОБИЛЬНО. Семь букв - превосходное слово для скрэббла. Может ли Херши пошевелить хоть какой-то частью тела, любезный читатель? Нет, не может. Валенки. В нескольких дюймах от меня. ВАЛЕНКИ. Тоже семь букв. Слышишь? Голос. Любящий, слабеющий, певучий. Мама? Нет, это только в диснеевских мультфильмах. Солей Мур. Мисс С. Мур. Мисс эс мур. Ну конечно же! Миссис Мур. Лучшая книга Э. М. Форстера. Его лучшая героиня.
        - Вы знамениты, мистер Херши, так что теперь все прочитают мои стихи. Новостные агентства, интернет, ФБР, ЦРУ, ООН, Ватикан - анахоретам не удастся это замять… В этой Войне мы с вами - жертвы. И вы, и я. Жертвой была и моя сестра. Они ее заманили и похитили. Она мне о них рассказывала, но я считала, что в ней лишь говорит ее болезнь. Никогда себе этого не прощу! Но я могу избавить мир от невежества. От самоубийственного невежества. Как только человечество поймет, что мы являемся пищей анахоретов - их лососевой фермой,  - тогда мы сможем сопротивляться. Восстанем. Устроим на них охоту!
        Губы Солей Мур продолжают шевелиться, но звук исчез. Реальность ужимается. Ее пределы сужаются до канадской границы, затем до Олбани, а теперь - до блайтвудского кампуса. Заснеженный лес, библиотека, бункер, отвратительный кафетерий - все исчезает, все стирается. Смерть от руки безумца. Кто бы мог подумать? Смерть от руки безумца. Кто бы мог подумать? Ковер из точек. Нет, это не точки. Спирали. Все эти недели. Ходил по спиралям. Смотри. В щель. Между архивным шкафом и плинтусом. Паук. Высохший. Сушеный. Там, куда не достает насадка пылесоса. Паук, спираль и… и что еще? Пятая фигурка из конструктора «Лего». В нескольких дюймах от меня. На боку. Как и я. Смотри…
        Пират. Забавный.
        Повязка на глазу.
        Одноглазый.
        Дурацкая
        фигурка
        пирата
        скажи
        Хол
        ли

…
        ..
        .
        Хорологический лабиринт. 2025

1 апреля
        Сегодня вечером мой старый дом, подсвеченный размытыми огнями Торонто, выглядит призрачным, сверхъестественным. Звезды светлячками дрожат в клетках сплетенных ветвей. Я велю машине: «Выключить фары, выключить радио», и композиция Тору Такэмицу «Из меня струится то, что вы называете временем» обрывается на середине музыкальной фразы. 23:11, утверждают часы на передней панели. Я слишком устала, мне лень даже шевельнуться. Мы что, мутанты? Продукт эволюции? Или мы так созданы? Но кем? И почему неведомый создатель решился на все это, а потом просто исчез со сцены, оставив нас мучиться вопросом, зачем мы существуем? Для развлечения? Для извращений? Шутки ради? Чтобы нас обсуждать? «С какой целью?»  - спрашиваю я у своей машины, у ночи, у Канады. Мои кости, плоть и душа истощены до предела. Сегодня утром я поднялась ни свет ни заря, еще до пяти, чтобы успеть на рейс в Ванкувер в шесть пятьдесят пять, а когда прибыла в психиатрическую лечебницу «Коупленд-Хайтс», то вместо пациента с синдромом мессии и даром предвидения обнаружила целую стаю репортеров, осаждавших главный вход. Для моего друга и бывшего
студента доктора Аднана Буйои этот день стал худшим в его профессиональной жизни. Я присутствовала на встрече жены Оскара Гомеса, ее брата и их семейного адвоката с тремя старшими менеджерами. Представитель частной охранной компании на встречу не явился, привычно сославшись на занятость, однако прислал своего юриста, который что-то записывал. Лицо миссис Гомес было залито слезами. Она то сокрушалась, то разгневанно восклицала:
        - Наш дом окружен телекамерами и журналистами! Дети видели папу на «Ютьюбе», но не могут понять, кто он - волшебник, преступник, сумасшедший или… или… Мы боимся включить телевизор или выйти в интернет, но ведь без этого нельзя. Где мой муж? У вас же здесь изолятор, на всех указателях так написано. По-вашему, Оскар просто растворился в воздухе?
        Аднан Буйоя, талантливый молодой психиатр, сказал ей, что и сам не может понять, каким образом мистер Гомес сбежал из запертой комнаты, оставшись незамеченным ни персоналом, ни видеокамерами наблюдения, которые почему-то отказали. По словам санитара, дежурившего прошлой ночью, мистер Гомес уверял, что святой Марк обещал увести его на небеса по лестнице Иакова, чтобы обсудить строительство Царства Божьего на земле. Разумеется, сам санитар не воспринял это всерьез. Старший менеджер заверил миссис Гомес, что будут приложены все усилия, чтобы как можно скорее определить местонахождение ее мужа, и пообещал тщательно расследовать упущения в системе охраны и безопасности лечебницы. Аднан заметил, что после семисот пятидесяти тысяч просмотров на «Ютьюбе»  - а теперь, возможно, уже и свыше миллиона - обнаружить «провидца с Вашингтон-стрит» не составит особого труда, это лишь вопрос времени. Я молчала, пока меня не спросили о предположительных дальнейших действиях мистера Гомеса. Я напомнила, что, как правило, синдром мессии - явление краткосрочное, но, поскольку это первый случай его проявления у мистера
Гомеса, мне не на чем основывать предположения о его дальнейших поступках.
        - Охренеть!  - пробормотал брат миссис Гомес.  - Еще один эксперт, который ни фига не может объяснить.
        На самом деле я могла бы объяснить брату миссис Гомес абсолютно все, однако существуют истины, с которыми не следует знакомить здравомыслящих людей. Вдобавок миссис Гомес все равно не поверила бы, что уже стала вдовой, а ее дети до конца жизни так и не узнают, что же случилось с их отцом 1 апреля 2025 года. Единственное, что я могла сделать,  - это остановить Аднана, который без конца извинялся, что заставил меня пересечь три канадских временных пояса, чтобы встретиться с пациентом, который ухитрился сбежать за несколько часов до моего приезда. Я пожелала удачи своему коллеге и бывшему студенту и покинула лечебницу с черного хода, через кухню. На огромной, залитой дождем стоянке я долго искала взятый напрокат автомобиль, а когда наконец нашла, случилось еще одно странное и не самое приятное происшествие.
        Где-то ухает сова-сипуха. Надо все-таки выйти из машины. Не сидеть же там всю ночь.
        На кухонном столе меня дожидается посылка размером с обувную коробку - ее переслал Садакат,  - но я весь день ничего не ела, поэтому сдвигаю ее в сторону и разогреваю в микроволновке фаршированные баклажаны, приготовленные моей домоправительницей, миссис Тависток, которая приходит раз в неделю. Потом регулирую термостат отопления. Снега уже сошли, но весны еще не чувствуется. Запиваю ужин бокалом риохи и читаю статью в «Корейском психиатрическом журнале». Лишь после этого наконец вспоминаю о посылке. Отправителем значится некий Оге Несс-Одегорд из школы для глухих в Тронхейме, Норвегия. Я не приезжала в Норвегию с тех пор, как была Кларой Косковой. Отношу посылку в кабинет, проверяю ее портативным детектором взрывчатых веществ. Огонек остается зеленым, и я снимаю два слоя коричневой упаковочной бумаги. Под ней оказывается прочная картонная коробка, в которой покоится кокон из пузырчатой пленки, а в нем - шкатулка красного дерева. Откидываю крышечку на петлях и обнаруживаю прозрачный пластиковый пакет «Зиплок» с плеером «Сони-уокмен», довольно массивным, в стиле 1980-х годов. К нему подключены
наушники из металла, пластмассы и пенопласта. В магнитофон вложена кассета С30 BASF - я уж и забыла о существовании этой фирмы. Проверив магнитофон с помощью детектора, я начинаю читать письмо на трех страницах, также вложенное в шкатулку.
        Школа для глухих «Эвре Фьеллберг»
        Грансвен 13

7032 ТРОНХЕЙМ
        Норвегия

15 марта 2025 г.
        Здравствуйте, Маринус!
        Сразу же прошу прощения, ибо не знаю, как к Вам правильно обращаться - «мистер», «миссис» или «доктор», и вообще, фамилия это или имя. Прошу также извинить мое плохое знание английского языка. Меня зовут Оге Несс-Одегорд. Возможно, Вы слышали обо мне от миссис Эстер Литтл, но свое письмо я пишу так, будто Вы меня не знаете. Я - семидесятичетырехлетний норвежец, живу в Тронхейме, на своей родине. На случай если Вы не понимаете, зачем какой-то незнакомец прислал Вам старую аудиомашинку, расскажу все по порядку.
        Мой отец создал школу «Эвре Фьеллберг» в 1932 году, потому что его брат Мартин родился глухим, а в те времена отношение к людям с таким недостатком было весьма примитивным. Я родился в 1950 году и научился свободно изъясняться языком жестов (естественно, в норвежском варианте) еще до того, как мне исполнилось десять. Моя мать работала в школе секретарем, а мой дядя Мартин был там смотрителем, так что, как Вы легко можете представить, в этой школе и ее учениках заключалась вся жизнь нашей семьи. В 1975 году я окончил Университет Осло и с дипломом преподавателя вернулся в Тронхейм, чтобы тоже работать в школе «Эвре Фьеллберг». Я организовал музыкально-драматический кружок, потому что и сам очень люблю скрипку. Многие люди, не страдающие глухотой, даже не подозревают, что глухие способны наслаждаться музыкой, причем самыми разнообразными способами, и вскоре традицией нашей школы стало сотрудничество с местным любительским оркестром: каждую весну мы устраивали большой концерт для смешанной аудитории, состоявшей как из глухих, так и из слышащих людей. Мы использовали все - пение, танцы, специальные
усилители звука, визуальный ряд и многое другое. В 1984 году, когда случилась эта история, я выбрал для нашего ежегодного представления симфоническую поэму Яна Сибелиуса «Туонельский лебедь». Это очень красивая вещь. Возможно, Вы ее слышали.
        Однако в 1984 году над нами повисла темная туча (можно ли так сказать по-английски?), а именно: финансовое положение нашей школы стало поистине критическим. Школа «Эвре Фьеллберг» в основном существовала на пожертвования, но мы постоянно нуждались в субсидиях из Осло, чтобы платить зарплату сотрудникам и так далее. Не стану утомлять вас проблемами тогдашней политики, но тогдашнее правительство отказало нам в субсидии, и нашим ученикам пришлось посещать другую школу, до которой было два часа езды на автомобиле. Мы протестовали против подобного решения, но, увы, были лишены как финансовой независимости, так и крепких политических мускулов, и школе после полувека блестящей работы грозило закрытие. Для нашей семьи это стало бы настоящей трагедией.
        Теплым июньским днем 1984 года ко мне в кабинет вошла посетительница. Ей было за пятьдесят. Коротко подстриженные седые волосы, почти мужская одежда, на лице - следы пережитого. Она извинилась за беспокойство - по-норвежски, но с иностранным акцентом - и спросила, можно ли продолжить беседу по-английски. Я согласился. Она сказала, что ее зовут Эстер Литтл. Эстер Литтл недавно побывала на концерте наших учеников и получила большое удовольствие. Она также знала о сложном финансовом положении школы и хотела бы нам помочь, если это возможно. Я сказал: «Ну, если у вас есть волшебная палочка, то я вас слушаю». Эстер Литтл поставила на мой письменный стол деревянную шкатулку. Именно эту шкатулку из красного дерева я Вам и посылаю. В ней портативный кассетный магнитофон и одна кассета. Эстер Литтл объяснила мне условия сделки: если я обязуюсь определенное время хранить эти вещи, а потом отправить их по почте ее другу по имени Маринус по указанному адресу в город Нью-Йорк, то она отдаст распоряжение своим юристам в Осло перевести крупную сумму денег на счет нашей школы.
        Следовало ли мне согласиться? Эстер Литтл прочла мои мысли. Она сказала: «Нет, я не наркоторговец, не террорист и не шпион. Я эксцентричная филантропистка из Западной Австралии. Эта кассета - послание моему другу Маринусу, который должен услышать его, когда придет время». Даже сегодня, когда я пишу Вам письмо, я не понимаю, почему сразу ей поверил, но иногда встречаются такие люди, которым просто доверяешь. Это некий инстинкт. И я поверил Эстер Литтл. Ее юристы были весьма респектабельной консервативной фирмой в Осло, и это, возможно, тоже повлияло на мое решение. Я спросил, не проще ли заплатить юристам в Осло, чтобы те в нужное время отправили шкатулку в Нью-Йорк. Эстер Литтл ответила: «Юристы приходят и уходят. Даже те, которые стараются не привлекать к себе внимания, всегда на виду; и все работают за деньги. А вы - честный человек в тихом уголке и проживете очень долго». После этого она написала на листке предлагаемую сумму пожертвования. Когда я увидел цифру, то побледнел, как привидение! Этого нашей школе хватило бы лет на пять. Эстер Литтл сказала: «Объясните вашему попечительскому совету,
что эти деньги пожертвованы богатым анонимным спонсором, который верит в успех школы „Эвре Фьеллберг“. Это чистая правда». И я понял, что эта шкатулка, как и сама сделка, должны остаться нашей с ней маленькой тайной.
        Мы пожали друг другу руки. Естественно, моим последним вопросом было: «Когда именно я должен послать шкатулку Маринусу на Манхэттен?» Эстер Литтл вынула из шкатулки фарфоровый бюст Сибелиуса, поставила его на верхнюю полку книжного шкафа и сказала, что шкатулку следует отправить в Америку в тот день, когда бюст Сибелиуса упадет с полки и разобьется вдребезги. Я решил, что плохо понял английскую фразу, и задумался. Если статуэтка разобьется на следующей неделе, значит я должен буду послать шкатулку на следующей неделе. Если же она разобьется в 2000 году, я должен буду послать ее в 2000 году. А если я умру, прежде чем статуэтка разобьется, то не смогу отослать шкатулку. «Да, таковы условия нашей сделки,  - подтвердила Эстер Литтл.  - Я очень эксцентричная особа». Затем мы с ней попрощались, и, если честно, когда она ушла, я подумал: уж не привиделась ли она мне? На следующий день мне позвонил юрист из Осло, спросил номер нашего банковского счета, и вскоре нам перевели сумму, которую пожертвовала Эстер Литтл, всю до последней кроны. Школа «Эвре Фьеллберг» была спасена. А через три или четыре года
политика правительства коренным образом переменилась, и в развитие школы были вложены значительные средства, но у меня нет ни малейших сомнений, что именно миссис Эстер Литтл спасла нас в самый трудный для нас период. В 2004 году я стал директором школы, а несколько лет назад вышел на пенсию, но все еще вхожу в попечительский совет и по-прежнему пользуюсь своим личным кабинетом. Все эти годы бюст Яна Сибелиуса на полке книжного шкафа стерег покой моего кабинета и вместе со мной хранил тайну.
        Возможно, вы догадываетесь, чем все закончилось. Вчера был первый теплый день весны. Я, как и большинство норвежцев, настежь распахнул окна, чтобы проветрить кабинет. Под окнами на теннисном корте играли ученики. Я вышел из кабинета сварить кофе. Раздался какой-то шум. Когда я вернулся, бюст Сибелиуса валялся на полу. Он разбился на мелкие кусочки. Рядом лежал теннисный мяч. Шансы были 10 000 к 1, но нужный момент настал. Так что я посылаю шкатулку вместе с рассказом о странном обещании, которое я дал Эстер Литтл. Надеюсь, что сообщение на магнитофонной пленке еще можно разобрать, ведь прошло уже больше сорока лет; сам я никогда его не слышал. Если миссис Литтл еще жива (ей, должно быть, уже за сто лет), то передайте ей самую искреннюю благодарность и наилучшие пожелания от «честного человека в тихом уголке мира», который действительно прожил долгую жизнь.
        Искренне Ваш,

Оге Несс-Одегорд
        Сердце бешено колотится, но до финишной черты далеко. Это розыгрыш? Беру планшет, задаю поисковику «Сирабу» запрос: школа для глухих «Эвре Фьеллберг». Есть такая. Не фальшивый ли веб-сайт? Все может быть, но бюст Сибелиуса и глухой уголок Норвегии - затея вполне в духе Эстер Литтл. Наверняка она оставила маркер в июне 1984 года, потому что ей открылось что-то из Сценария. Если Первая Миссия действительно вписана в Сценарий, то, возможно - возможно!  - она не окончилась нашим сокрушительным поражением, как мы полагаем вот уже сорок один год. Неужели гибель Си Ло, Холокаи и Эстер Литтл была лишь частью некоего грандиозного плана? К счастью, в ящике письменного стола есть батарейки АА, которые теперь практически вышли из употребления, и я вставляю их в магнитофон. Хочется верить, что они еще работают. Надеваю наушники и с заминкой нажимаю на кнопку «Воспр.». Вертятся бобины компакт-кассеты. Несколько секунд с шипением проматывается начало пленки, затем слышится щелчок, начинается запись. Слышу далекий рев мотоцикла, потом знакомый хриплый голос, от которого перехватывает дыхание, а сердце пронзает
боль утраты.
        - Маринус, это Эстер… седьмого июня тысяча девятьсот восемьдесят четвертого года. Перед нашей встречей в Грейвзенде я решила съездить в Тронхейм. Милый городок. В нем ничего не происходит. Он очень «белый». Таксист поинтересовался, из какой африканской страны я приехала.  - Слышно, как Эстер, кашлянув, прикуривает сигарету.  - Знаешь, Маринус, в Сценарии мне открылось кое-что о нашей Первой Миссии. Как обычно, все урывками и неясно, но я вижу огонь… бегство… и смерть. Смерть во Мраке и смерть в солнечном помещении. По Сценарию выходит, что я уцелею, если так можно выразиться, но мне нужен схрон. Убежище. Тайное, надежное, запечатанное, такое, чтобы его не смогли обнаружить анахореты, которые по настоянию Константен начнут меня разыскивать. А потом ты меня выпустишь. Но для этого мне нужно заранее передать тебе ключ.  - Длинно скрипит стекло по дереву, и я догадываюсь, что Эстер придвигает к себе пепельницу.  - В Сценарии мелькнули могилы среди деревьев и название Блайтвуд. Отыщи это место и немедленно отправляйся туда. Там ты встретишь кого-то из знакомых. Этот человек предоставил мне убежище. Там
много замков, но я посылаю тебе знак, какой замок откроется этим ключом. Отыщи замок, Маринус. Открой его. Верни меня к жизни.  - Из далекого норвежского лета доносятся колокольцы фургона мороженщика.  - Если ты слушаешь мою кассету, то все приходит в действие. Вскоре враг сделает тебе предложение. Спрячь мой знак. Спрячь шкатулку. Враг уже близко. В Сценарии не сказано, можно ему доверять или нет. Его предложение положит начало Второй Миссии. События начнут развиваться очень быстро. Через семь дней Война будет закончена, так или иначе. Если все пойдет хорошо, мы встретимся. Итак, до встречи.
        Щелк.
        Запись заканчивается, шипит пленка, и я нажимаю кнопку «Стоп». Меня обуревают догадки, подозрения и вопросы. Мы с друзьями считали, что душа Эстер погибла, обессиленная схваткой с Джозефом Раймсом и зачисткой воспоминаний Холли Сайкс, ведь только этим можно объяснить отсутствие связи с Эстер с 1984 года. Однако же послание на кассете предлагает волнующую альтернативу случившемуся. Видимо, в ходе Первой Миссии душа Эстер получила критические, но не фатальные повреждения. Она обрела убежище в неизвестном и неосведомленном «носителе» и так хорошо замаскировалась, что охотники Пути Мрака, руководствующиеся Антисценарием, не сумели ее отыскать и уничтожить. И теперь, с помощью полученных ключей и знаков, я смогу найти убежище и высвободить душу, которая провела в нем сорок один год. Впрочем, моя надежда на это слаба, как жертва анорексии. Самосознание практически исчезает всего за несколько часов пребывания в параллаксе чужих воспоминаний. Вспомнит ли душа Эстер свое имя после стольких лет бестелесного существования?
        Разглядываю лицо Айрис Фенби, отраженное в оконном стекле на фоне Кляйнбургского леса. Пухлые губы, приплюснутый нос, шапка черных кудрей, чуть подернутых серебром. Лес за окном - остатки заповедных чащ, покрывавших провинцию Онтарио в эпоху голоцена. Деревья проигрывают войну против жилых кварталов, сельскохозяйственных угодий, шестиполосных магистралей и полей для гольфа. Жива ли Эстер Литтл? Не знаю. Просто не знаю. Эстер способна управлять апертурой, так почему же она не попросила убежища у кого-то из хорологов? Возможно, именно потому, что это слишком очевидно. А как быть с последней частью послания Эстер? «Вскоре враг сделает тебе предложение». «Враг уже близко». Сейчас полночь, мой дом - защищенный от вторжения, пуленепробиваемый - стоит в фешенебельном северо-западном пригороде Торонто, спустя сорок один год после того, как Эстер записала свое предостережение на компакт-кассету. Даже хоролог, обладающий даром предвидения, вряд ли сможет точно предсказать…
        Звякает сигнал планшета у настольной лампы. Прежде чем ответить, я по наитию прячу посылку из Норвегии за стопку книг. На планшете не высвечивается, кто пытается со мной связаться. Время за полночь. Стоит ли отвечать?
        - Да?
        - Маринус,  - произносит мужской голос,  - это Элайджа Д’Арнок.
        Я ошарашена, хотя после звонка Хьюго Лэма в Ванкувере меня уже ничего не должно удивлять.
        - Какая… неожиданность.
        Мертвая тишина.
        - Гм, воображаю. На вашем месте я испытывал бы те же чувства.
        - «Воображаю»? «Испытывал бы те же чувства»? Вы себе льстите.
        - Да,  - задумчиво тянет Д’Арнок.  - Наверное.
        Пригнувшись, чтобы меня не заметили с улицы, выдергиваю шнур лампы из розетки.
        - Не сочтите за грубость, Д’Арнок, но лучше начинайте злорадствовать по поводу Оскара Гомеса, чтобы я могла прервать разговор. Уже поздно, а день у меня выдался долгий.
        Напряженное, гробовое молчание.
        - Я хочу, чтобы все прекратилось!
        - Что именно? Наш разговор? С удовольствием. Прощайте…
        - Нет, Маринус. Я… я хочу перейти на вашу сторону.
        Наверное, я ослышалась.
        Д’Арнок повторяет, как обиженный ребенок:
        - Я хочу перейти на вашу сторону.
        - Да-да, а я спрошу: «Правда, что ли?», а вы ответите: «Ага, размечталась!» Помнится, мы в школе так делали.
        - Я не… я не выдержу очередной декантации. Я хочу перейти на вашу сторону.
        Как ни странно, его слова звучат без свойственной анахоретам заносчивости. Но я в паре световых лет от того, чтобы поверить в искренность его намерений.
        - Что ж, Д’Арнок, раз уж вы стали таким специалистом в области чувств и воображения, попробуйте представить себя на моем месте. Как бы вы восприняли неожиданное раскаяние анахорета высшей ступени?
        - Разумеется, весьма скептически. Для начала я бы спросил: «А почему именно сейчас?»
        - Отличный вопрос. С него и начнем. Почему именно сейчас, Д’Арнок?
        - Это началось не сейчас. Меня уже лет двадцать от этого… воротит. До тошноты. Я больше не могу с собой бороться. Я… Знаете, в прошлом году Ривас-Годой, Десятый анахорет, подыскал себе… пятилетнего мальчика из сан-паулуской фавелы Параисополис. Малыша звали Энцо, у него не было ни отца, ни друзей, его все шпыняли. А этот несчастный запуганный ребенок обладал очень активной глазной чакрой. В общем, Ривас-Годой стал для него старшим братом… Все шло как по писаному. Я подверг Энцо тщательной ингресс-проверке, убедился, что он чист, без малейших признаков хорологии, и засвидетельствовал его пригодность. Я присутствовал в Часовне на церемонии Возрождения, когда Ривас-Годой повел Энцо в…
        Я с трудом удерживаюсь от десятка язвительных замечаний.
        - …в гости к Санта-Клаусу.  - По голосу ясно, что Д’Арнок морщится.
        - Санта-Клаус. Мужчина европейской внешности. Лет шестидесяти. Вымышленный персонаж.
        - Да. Над Энцо всегда издевались, потому что он верил в Санту. Ривас-Годой пообещал свозить мальчика в Лапландию. Путь Камней превратился в дорогу к Северному полюсу, Часовня стала домом Санты, а ландшафт Мрака - Лапландией… Энцо всю жизнь провел в фавеле, так что…  - Д’Арнок резко выдыхает сквозь зубы,  - ничего другого не знал. Ривас-Годой объяснил ему, что я - ветеринар, который лечит оленей Санты, если они вдруг заболеют. Энцо очень обрадовался, а Ривас-Годой предложил ему: «Пойди поздоровайся с отцом Санты, вон его портрет. Это волшебный портрет, он умеет разговаривать». В общем, в последнюю минуту своей жизни Энцо был счастлив. А потом, на церемонии Возрождения в день солнцестояния, когда мы пили Черное Вино, Ривас-Годой со смехом заметил, что бразильский мальчишка был дурак дураком… и я лишь через силу допил свой бокал.
        - Но все-таки допили, правда?
        - Я же анахорет высшей ступени! У меня не было выбора.
        - Надо было открыть апертуру в Марианской впадине. Сразу бы избавились от чувства вины, порадовали бы подводную фауну и не лили бы передо мной сверкающих крокодильих слез.
        Д’Арнок шепчет срывающимся голосом:
        - Декантацию необходимо прекратить.
        - Видно, Энцо из Сан-Паулу был очень милым ребенком. Кстати, мой планшет вряд ли снабжен надежной защитой против…
        - Я же главный хакер анахоретов, нас не подслушают. И дело не в Энцо. И даже не в Оскаре Гомесе. Дело во всех них. С тех самых пор, как Пфеннингер рассказал мне о Слепом Катаре и о его изобретении, я принимал участие в… Знаете, если вам хочется, чтобы я назвал эти действия злодеянием, то я так и поступлю. Я обезопасил себя от боли. Я заглотил всю ложь. С легкостью переварил довод: «Четверо в год - не великая потеря для восьми миллиардов». Но теперь меня воротит от этого. От поисков, от обольщения, от убийств, от анимацида. Меня тошнит от зла. Хорологи правы. Вы всегда были правы.
        - А как же вечная молодость, Д’Арнок? С ней придется расстаться.
        - Зато я снова стану по-настоящему живым, а не… таким, как сейчас.
        На веранде что-то шебуршит.
        Что это? Отвлекающий маневр? Осторожно выглядываю в дверь: енот.
        - Вы обсудили свою новую точку зрения с мистером Пфеннингером?
        - Если вы и дальше собираетесь надо мной изгаляться, Маринус, то лучше я прямо сейчас закончу разговор. По законам Пути Мрака вероотступников ждет смертная казнь. И между прочим, вам следовало бы этим воспользоваться, потому что я выживу, только если успею помочь вам истребить ваших врагов.
        Черт бы его побрал! Приходится спросить:
        - И как именно вы предлагаете истребить врагов?
        - Психоэнергетическим разрушением Часовни Мрака.
        - Мы уже пробовали. Вы прекрасно знаете, чем это закончилось.
        Однако сегодняшняя посылка из Норвегии поколебала мою уверенность в исходе нашей попытки.
        - Да, хорологи потерпели поражение, но ведь это была ваша первая попытка. Вы тогда не понимали, с чем имеете дело. Ведь так?
        - А вы хотите избавить нас от невежества?
        Молчание Д’Арнока длится очень долго.
        - Да,  - наконец отвечает он.
        Вряд ли Элайджа Д’Арнок искренне желает перейти на нашу сторону; вероятность этого - процентов пять, не больше, но Эстер Литтл заметила ее в Сценарии, и, как я понимаю, Д’Арнока следует считать возможным союзником или, по крайней мере, сделать вид, будто я ему верю.
        - Я вас внимательно слушаю, Д’Арнок.
        - Маринус, нам нужно встретиться лично.
        Вероятность падает до одного процента. Он явно пытается заманить меня в ловушку, где челюсти капкана захлопнутся намертво.
        - И где же?
        Енот на крыльце поворачивает ко мне мордочку, похожую на маску Зорро.
        - Знаете, Маринус, очень вас прошу, постарайтесь обойтись без ваших Глубинных штучек. Дело в том, что я у вашей машины на подъездной дорожке, все яйца себе отморозил. Будьте добры, растопите камин.

3 апреля
        В Покипси холоднее, чем на Центральном вокзале Нью-Йорка, но в небе сияет солнце, и под его лучами тают последние зимние сугробы на железнодорожной платформе. Вместе с толпой студентов, обсуждающих катание на лыжах в Европе, стажировки в музее Гугенхайма и вирусный зооноз, я пересекаю пешеходный мост, миную турникеты, прохожу под храмовыми сводами зала ожидания, построенного в 1920-е годы, и оказываюсь на привокзальной площади, где у гибридомобиля «шевроле» меня ждет женщина чуть старше меня, в теплой черной жилетке и с табличкой «Д-р А. ФЕНБИ». Пышная рыжая шевелюра, непрокрашенная седина у корней, очки в бирюзовой оправе, болезненный цвет лица. Злопыхатель сказал бы, что она - как вечеринка без гостей.
        - Доброе утро,  - говорю я.  - Я доктор Фенби.
        Женщина вздрагивает:
        - Вы - доктор Фенби? Вы?
        Что ее так удивляет? То, что я негритянка? В студенческом городке 2020-х годов?
        - Да. А вас это смущает?
        - Нет. Нет. Нет, что вы! Садитесь. Это весь ваш багаж?
        - Я приехала всего на день.
        Все еще недоумевая, сажусь в «шевроле». Она занимает водительское сиденье, пристегивает ремень безопасности.
        - Значит, прямиком в Блайтвудский колледж, доктор Фенби?  - с бронхиальной хрипотцой спрашивает она.
        - Совершенно верно.  - Неужели я неверно оценила ее реакцию?  - Подвезите меня к особняку ректора. Знаете, где это?
        - Конечно. Я мистера Стайна часто вожу. У вас сегодня с ним встреча назначена?
        - Нет. Не с ним.
        - Ну и хорошо.  - Имя на водительском жетоне: «ВЕНДИ ХЭНГЕР».  - Что ж, в путь. «Шевроле», зажигание!
        Автомобиль заводится, мигнув огоньком на приборной доске, и мы отъезжаем. Венди Хэнгер и на фотографии водительского удостоверения выглядит напряженной. Возможно, жизнь не позволяет ей расслабляться. А может, она только что отработала четырнадцатичасовую смену. Или выпила слишком много кофе.
        Проезжаем мимо автостоянок и станций техобслуживания, мимо универмага «Уолмарт» и школы, мимо мастерской «Термопласт». Мой водитель не отличается разговорчивостью, что меня вполне устраивает. Я мысленно возвращаюсь к вчерашней встрече в галерее дома 119А. Уналак, живущая неподалеку, приехала туда раньше меня; Осима прилетел из Аргентины; Аркадий, которому недавно исполнилось восемнадцать, стал свободнее в своих передвижениях, и сейчас прибыл из Берлина; Рохо - из Афин; Л’Охкна - с Бермуд. Мы уже много лет не собирались вместе. Садаката погрузили в хиатус, и обсуждение началось. Пятеро коллег внимательно выслушали мой рассказ о том, как два дня назад Элайджа Д’Арнок заявился среди ночи в Кляйнбург, ко мне домой, выразил желание перейти на нашу сторону и предложил Вторую Миссию. Разумеется, все отреагировали весьма скептически.
        - Как, уже?  - спросил Рохо, глядя поверх сплетенных пальцев, таких же гибких, темных и костлявых, как и он сам. Гладко выбритый, по-египетски худощавый, он будто создан для того, чтобы проскальзывать в самые узкие щели, куда не протиснется никто другой. Он сравнительно молод для хоролога, всего лишь в пятом воплощении, но под чутким руководством Осимы постепенно становится опасным противником в психодуэлях.  - Первую Миссию готовили пять лет, и она окончилась провалом. Подготовиться ко Второй Миссии всего за несколько дней практически не…  - Рохо наморщил нос и покачал головой.
        - Как-то у этого Д’Арнока все слишком просто,  - заметила Уналак. Ее душа, рожденная в племени инуитов Северной Аляски, носит неизгладимый отпечаток Крайнего Севера, но нынешнее тело принадлежит тридцатипятилетней бостонской ирландке, рыжеволосой и белокожей, с таким количеством веснушек, что догадаться о ее подлинной этнической принадлежности невозможно.  - Чересчур просто.
        - Да, тут я с вами согласен,  - сказал Осима, один из самых старых хорологов - как душой, родившейся в Японии XIII века, так и телом, появившимся на свет в 1940-х годах в Кении. Он одевается, по выражению Рохо, «как безработный джазовый ударник», в старый плащ и поношенный берет. Однако в психодуэлях Осима опасней любого из нас.  - На предложении Д’Арнока яркими неоновыми буквами сияет слово «ловушка».
        - Но Д’Арнок позволил Маринус просканировать свои мысли,  - напомнил Аркадий. Ранее его душа обитала в хрупком теле азиата, а сейчас он светловолосый венгерский парень, мосластый, по-детски угловатый и прыщавый, а голос его то и дело дает петуха.  - И потом, это его искреннее отвращение к себе, скорбь о бразильском мальчике…  - Аркадий вопросительно посмотрел на меня.  - Ты же обнаружила все это в его памяти? Ты уверена, что это искренние чувства?
        - Да,  - согласилась я,  - но воспоминания могут быть имплантированы. Анахореты наверняка понимают, что мы просканируем перебежчика самым тщательным образом. Вполне возможно, что Д’Арнок вызвался сыграть роль отступника с Пути Мрака и Пфеннингер внушил ему искреннюю веру в фальшивое предательство…
        - Чтобы заманить нас в Часовню, к расстрельной команде,  - добавил Осима.  - А там Пфеннингер сотрет у него угрызения совести и психоистребит хорологов. Отлично придумано. Чувствуется влияние Константен.
        - Я против.  - Л’Охкна обитает в дряблом теле бледного плешивого ольстерца лет тридцати пяти. Он самый молодой из хорологов; в 1960-е годы Си Ло отыскал его первую ипостась в какой-то коммуне в Нью-Мехико. Психовольтаж Л’Охкны пока довольно ограничен, но он является создателем Глубинного Интернета, известного как Нетернет, имеет десятки различных ников, и его разыскивают - правда, абсолютно безуспешно - все международные разведки и органы безопасности.  - Один неверный шаг, и хорология погибнет. Это же элементарно.
        - Однако же они рискуют многим, настроив одного из своих сильнейших психозотериков против анахоретов и Слепого Катара,  - напомнила Уналак.
        - Да,  - согласился Осима.  - Тем не менее они отдают себе отчет в своих действиях, подсовывая нам соблазнительную наживку и обещание невиданной награды. Но скажи, Маринус, что ты думаешь об этом заманчивом предложении?
        - По-моему, это западня, но нам следует согласиться и за короткий промежуток времени до начала Второй Миссии придумать, как заманить в западню самих анахоретов. Эту войну не выиграть грубой силой. Да, ежегодно мы спасаем нескольких, однако Оскара Гомеса выманили из тщательно охраняемой лечебницы, которую возглавляет один из моих учеников. С помощью социальных сетей анахореты вычисляют людей с активными чакрами, прежде чем мы успеваем их деактивировать. Хорология постепенно изживает себя. Нас слишком мало. Наши связи распадаются.
        Аркадий прервал мрачное молчание:
        - Если ты так считаешь, то и наши враги наверняка думают примерно так же. Пфеннингер понимает, что рано или поздно измотает нас до смерти, ему незачем подпускать нас к Слепому Катару.
        - Им движет его главный порок: тщеславие. Пфеннингер намерен уничтожить хорологов одним-единственным ударом, беспощадным и победоносным, а потому, зная о нашем отчаянном положении, хочет заманить нас в ловушку. Но с другой стороны, это позволит нам на кратчайший промежуток времени попасть в Часовню. Другой такой возможности не представится.
        - И что мы успеем за этот кратчайший промежуток времени?  - возразил Л’Охкна.  - Разве что погибнуть - и телом, и душой.
        - На этот вопрос у меня пока нет ответа,  - призналась я.  - Но я получила весточку от той, кому, возможно, ответ известен. Я не решалась говорить об этом вне этих стен, но теперь, когда мы все собрались здесь, в доме сто девятнадцать «А», послушайте нашего старого друга…
        Я вытащила древний «уокмен» и вставила в него кассету BASF.
        Пальцы Венди Хэнгер барабанят по рулю, пока мы пережидаем у перекрестка поток машин на четырехполосной трассе. Обручального кольца на пальце нет. На светофоре загорается зеленый, но Венди его не замечает, пока водитель грузовика за нами не жмет на клаксон. Венди вздрагивает, бормочет: «О господи… „Шевроле“, зажигание!» Мы трогаемся с места, проезжаем мимо универмага хозяйственных товаров «Хоум-Депо» и покидаем Покипси.
        - Далеко до Блайтвуда?  - спрашиваю я.
        - Минут тридцать-сорок.  - Венди Хэнгер сует в рот пластинку никотиновой жвачки; грудино-ключично-сосцевидные мышцы на шее напрягаются при каждом движении челюстей.
        Дорога вьется между деревьями. Почки на ветвях набухшие, вот-вот раскроются. Дорожный указатель гласит: «РЕД-ХУК - 7 МИЛЬ». Обгоняем пару велосипедистов, и Венди Хэнгер наконец набирается смелости:
        - Доктор Фенби, а можно спросить…
        - Спрашивайте.
        - Только не думайте, что у меня крыша поехала…
        - Вам повезло, мисс Хэнгер. Я - психиатр.
        - Вам ни о чем не говорит имя Маринус?
        Вот этого я уж никак не могла предвидеть. Мы не скрываем наших истинных имен, но особо их не афишируем.
        - А почему вы спрашиваете?
        Венди Хэнгер прерывисто вздыхает:
        - Не знаю, откуда я это имя знаю, но я его знаю. Послушайте, мне… я… простите, я остановлю машину.
        Сразу за поворотом - придорожная площадка с деревянной скамьей и видом на лесистые склоны долины Гудзона. Венди Хэнгер направляет «шевроле» туда. Лоб в испарине, глаза широко распахнуты. Дельфинчик с освежителем воздуха раскачивается, описывая сужающиеся круги.
        - Вы знакомы с Маринусом… или Маринус… это вы?
        Мимо проезжают велосипедисты, которых мы недавно обогнали.
        - Да, некоторые знают меня под этим именем,  - говорю я.
        Ее лицо дрожит. Щеки в шрамах подросткового акне.
        - Ни фига себе!  - Она мотает головой.  - Да вас же тогда, наверное, еще и на свете не было. Господи, сигаретку бы сейчас!
        - Не вымещайте стресс на ваших бронхах, мисс Хэнгер. Лучше пожуйте жвачку. Итак, я жду ваших объяснений.
        - А это не…  - Она морщит лоб.  - Это не розыгрыш?
        - Был бы розыгрыш, я бы знала, что происходит.
        На лице Венди Хэнгер подозрительность борется с тревогой и недоверием, но ни одному из этих чувств не удается взять верх.
        - Ладно, доктор. Тут дело такое… В молодости, это еще в Милуоки было, мне совсем крышу сорвало. Семейные разборки, развод… я подсела на всякие лекарственные препараты. Сводная сестра вышвырнула меня из дома, и дошло до того, что мамаши с детьми переходили на другую сторону улицы, лишь бы со мной не встречаться. Я была…  - Она кривит лицо. Старые воспоминания все еще жалят.
        - Вы были наркоманкой,  - невозмутимо говорю я.  - Но вы выжили.
        Венди Хэнгер нервно работает челюстями:
        - Ну да. Однако в восемьдесят третьем, под Новый год… все так красиво, в огоньках, только мне было плевать. Я опустилась на самое дно, дальше некуда. Залезла в дом сводной сестры, отыскала ее снотворное и проглотила все таблетки в гребаном пузырьке, да еще и пинту виски в себя влила, «Джим Бим». Когда я отключилась, по телевизору шел фильм… этот, «Ад в поднебесье»… Знаете, наверное?  - Мимо нас с рыком проносится спортивный автомобиль, и Венди Хэнгер вздрагивает всем телом.  - Короче, очнулась в больнице, из живота и из горла трубки торчат. Оказывается, сосед моей сводной сестры увидел, что телевизор включен, зашел проверить, в чем дело, нашел меня. Ну и вызвал «скорую». Считается, что снотворное действует безболезненно, но это неправда. У меня так живот болел, ужас! Я засыпала, просыпалась и снова засыпала. Потом очнулась, почему-то в гериатрическом отделении, и чуть не спятила. Решила, что пробыла в коме лет сорок и стала древней старухой.  - Венди Хэнгер горько усмехается.  - А у моей койки сидела какая-то женщина. Я не поняла, кто она: медсестра, пациентка или волонтер. Она взяла меня за руку
и спросила: «Почему вы здесь, мисс Хэнгер?» Ну вот я прямо слышу ее голос: «Почему ты здесь, Венди?» Она так забавно говорила, вроде как с акцентом, только непонятно каким… не негритянка, но и не белая. Она была… ну, как такой строгий ангел, только не ругала и не осуждала за глупые поступки и за дурацкую жизнь. А я… в общем, я ей все-все о себе рассказала…  - Венди Хэнгер долго разглядывает свои руки.  - Я никогда и никому такого не рассказывала. А потом вдруг раз - и полночь. А женщина улыбнулась и говорит: «Ну, теперь все худшее позади, Венди. С Новым годом!» И… и я разрыдалась, сама не знаю почему.
        - Она сказала, как ее зовут?
        В глазах Венди горит вызов.
        - Ее звали Эстер Литтл?
        Венди Хэнгер с облегчением вздыхает:
        - Вот, она ведь сказала, что вы будете знать. Так и сказала. Но ведь в тысяча девятьсот восемьдесят четвертом… вы тогда были совсем маленькой. Как же это… О господи…
        - А Эстер Литтл не просила вас что-нибудь мне передать?
        - Да, да, доктор! Она попросила меня - бездомную отчаявшуюся наркоманку, с которой была знакома всего пару часов,  - передать некое послание своему коллеге Маринусу. Я… я еще спросила: «А Маринус - это имя, фамилия или прозвище?» А Эстер Литтл сказала: «Маринус - это Маринус»  - и велела мне передать вам… велела передать вам…
        - Я слушаю, Венди. Продолжайте.
        - Три в день звезды Риги.
        Все вокруг смолкает.
        - Три в день звезды Риги?
        - Да. Вот так, слово в слово. И все.
        Венди всматривается мне в лицо.
        Звезда Риги. Я знаю, что мне знакомо это словосочетание, но не могу вспомнить откуда. Ладно, наберусь терпения…
        - На больничной койке в Милуоки слово «Рига» для меня ничего не значило.  - Венди Хэнгер все жует комок жвачки, наверняка уже совсем безвкусной.  - И я попросила ее повторить слово по буквам: Р-И-Г-А. А потом спросила, где искать этого Маринуса, чтобы передать сообщение, но Эстер сказала, мол, покамест рано, время еще не пришло. И я спросила, когда же это время придет. А она ответила…  - Венди Хэнгер судорожно сглатывает, умолкает; на шее мелко подрагивает сонная артерия.  - Она ответила: в тот день, когда ты станешь бабушкой!
        Типичная Эстер Литтл.
        - От всей души поздравляю,  - говорю я Венди Хэнгер.  - Внучка или внук?
        Мое поздравление окончательно повергает ее в растерянность, но Венди все же отвечает:
        - Девочка. Моя невестка сегодня утром родила, в Санта-Фе. Срок-то у нее еще не пришел, ей бы еще пару недель доносить, но Радуга Хэнгер появилась на свет сегодня, сразу после полуночи. Невестка-то у меня из хиппи. Но послушайте, объясните мне… Ну, то есть я тогда подумала, что, может, у этой Эстер старческий маразм… Господи! Да разве человек в здравом уме станет просить о таком безумном одолжении, да еще и у наркоманки, проглотившей сотню таблеток снотворного! Я так у нее и спросила. И Эстер сказала, что наркоманка во мне умерла, а настоящая я выжила и теперь у меня все будет хорошо начиная прямо с этого вот дня. Вот как она сказала. А потом добавила, что послание про Ригу и точная дата его вручения записаны вечным маркером и что в нужный день через много-много лет Маринус меня найдет, но имя у него тогда будет другим, и еще…  - Венди Хэнгер хлюпает носом, из глаз струятся слезы.  - Господи, ну почему же я плачу?
        Я вручаю ей пачку бумажных носовых платков.
        - А она еще жива? Небось, совсем старуха?
        - Та женщина скончалась.
        Новоиспеченная бабушка кивает, без всякого удивления:
        - Жаль. А мне так хотелось ее поблагодарить. Я ей по гроб жизни обязана.
        - Это чем же?
        Венди Хэнгер недоуменно глядит на меня, но все же поясняет:
        - Ну, потом я уснула, проснулась уже утром. Эстер не было. Сиделка принесла мне завтрак и объявила, что позже меня переведут в отдельную палату. Я сказала, что это, должно быть, ошибка, у меня ведь даже страховки не было, но сиделка пояснила: «Твоя бабушка полностью оплатила твое лечение, деточка», и я спросила: «Какая бабушка?», а сиделка улыбнулась, словно у меня не все дома, и сказала: «Миссис Литтл, конечно». А когда меня перевели в отдельную палату, другая нянечка принесла мне… такую черную папку на молнии. В ней были кредитная карточка «Бэнк оф Америка» на мое имя, дверной ключ и еще какие-то бумаги. Оказалось, это дарственная на дом в Покипси, представляете? Тоже на мое имя. Через две недели меня выписали из больницы, я поехала к сводной сестре, извинилась, что чуть концы не отдала у нее на диване, и сказала, что уезжаю на Восточное побережье, где меня никто не знает, начну новую жизнь. По-моему, сестра обрадовалась. В общем, села я на «Грейхаунд», с пересадкой добралась до Покипси и вошла в свой дом… который мне подарила фея-крестная, как в сказке. Не успела оглянуться, как сорок лет
прошло, я по-прежнему живу там же, и муж считает, что дом мне достался в подарок от эксцентричной тетушки. Я никогда и никому правды не открыла. Но каждый раз, как поворачиваю ключ в замке, так и вспоминаю: «Три в день звезды Риги». Ну, как выяснилось, что невестка на сносях, так я только об этом и думала: когда же мы с Маринусом встретимся… А с утра вообще места себе не находила! «В день, когда ты станешь бабушкой…» Муж уговорил меня остаться дома. Но тут позвонила Карлотта, она у нас теперь управляющая, и говорит, мол, Джоди подвернула ногу, а у ребенка Зейнаб высокая температура и, в общем, умоляю, Венди, встречай на вокзале доктора А. Фенби. Я, конечно, ни сном ни духом, что именно вы и будете этот Маринус, но как только вас увидела, так…  - Венди мотает головой.  - Короче, я сразу поняла. Поэтому и нервничала. Вы уж извините.
        Дрожат солнечные зайчики.
        - Ничего страшного. Спасибо.
        - А это послание… оно что-то значит?
        Осторожнее.
        - Отчасти. Вполне возможно.
        Венди Хэнгер размышляет об организованной преступности, о ФБР и о «Коде да Винчи», но потом смущенно улыбается:
        - Ну, это не мое дело! Ой, мне аж полегчало!  - Она трет глаза кулаками, замечает на костяшках следы косметики, смотрится в зеркало заднего вида.  - Господи, ну и кикимора! Прямо тварь из Черной Лагуны! Можно я приведу себя в порядок?
        - Конечно! Не спешите, я пока подышу воздухом.
        Выхожу из машины, сажусь на скамью, гляжу на величавый Гудзон и на Катскильские горы; а потом эгрессирую, трансверсирую к автомобилю, ингрессирую в Венди Хэнгер. Для начала редактирую все, что случилось после того, как мы свернули на стоянку. Затем отслеживаю цепочку ее воспоминаний до того момента, как сорок один год тому назад она попала в Милуокскую больницу. Стирать воспоминания об Эстер жалко, но так будет лучше. Посланница забудет и о послании, которое она так долго носила в себе, и обо всем, что сейчас рассказала. Может быть, впоследствии ее и встревожат странные провалы в памяти, но новые мысли и новые заботы, будто гамельнский крысолов, приплясывая, увлекут незамутненный разум за собой…
        Венди Хэнгер высаживает меня у кольцевой развязки, где буйно цветут нарциссы; чуть дальше виднеется увитый плющом дом ректора.
        - Спасибо, Айрис, приятно было познакомиться.
        - И вам спасибо, Венди,  - и за поездку, и за рассказ об этих местах.
        - Да я и сама люблю все здесь показывать, особенно тем, кто способен ценить красоту. А сегодня еще и день такой замечательный, по-настоящему весенний.
        - Послушайте, мой помощник оплатил все карточкой, но вот…  - Я протягиваю ей двадцатидолларовую купюру.  - Возьмите, купите бутылку хорошего вина, отметите рождение внучки.
        Она смущенно отнекивается, но я настаиваю.
        - Спасибо вам огромное, Айрис. Мы с мужем выпьем за ваше здоровье. А обратно как возвращаться будете?
        - Знакомый отвезет меня в Нью-Йорк.
        - Ну, тогда успехов вам и всего хорошего. Денек-то какой чудесный, наслаждайтесь солнышком, а то потом тучи обещают.
        Она машет мне рукой и уезжает. Осима с характерными тягучими интонациями мысленно обращается ко мне: Ищешь женский клуб?
        Оглядываюсь, но на ухоженных лужайках вижу только студентов с папками и портфелями. Четверо тащат фортепиано. Осима, Эстер Литтл дала мне знак.
        Парадная дверь ректорского особняка распахивается, на крыльце возникает худенькая фигурка в длинной, до колен, балахонистой куртке с капюшоном; руки засунуты в карманы - Осима. Какой знак?
        Мнемокриптический ключ, мысленно отвечаю я, направляясь к дому. Ветви ивы покрыты влажными комочками пушистых сережек. Я с ним пока не разобралась, но непременно разберусь. На кладбище есть кто-нибудь? Я расстегиваю пальто.
        Только белки прыгают и скачут. Осима откидывает капюшон, подставляет седобородое лицо семидесятилетнего кенийца солнечным лучам. А четверть часа назад там… В общем, ступай по тропе влево от меня.
        Нас с ним разделяют несколько ярдов. Там кто-то из знакомых?
        Иди, иди. Сама увидишь. Она в ямайском тюрбане.
        Иду по тропе. А ямайский тюрбан - это как?
        Осима захлопывает за собой дверь и уходит прочь. Если понадоблюсь, позови.
        Под ногами хрустит и чавкает палая листва, а над головой новые листочки выползают, разворачиваясь, из набухших почек, а лес, как блютус, полнится птичьим щебетом. У ствола толщиной с бронтозавровую ногу виднеется могильная плита. Чуть поодаль замечаю еще одну и еще, все увиты плющом. Блайтвудское кладбище - это не систематизированная матрица мертвых, а лесная чаща, где могилы под деревьями питают корни сосен, кедров, тисов и кленов. Видение Эстер было точным: «Могилы среди деревьев». Огибаю густые заросли остролиста, вижу Холли Сайкс и думаю: «Ну конечно». Я не видела ее с тех пор, как четыре года назад приезжала к ней в Рай. Сейчас она в ремиссии, но выглядит очень изможденной, исхудавшей и нервной. На голове красно-зелено-золотой тюрбан цветов ямайского флага. Я тяжело ступаю, предупреждая ее о своем приближении, и Холли поспешно надевает солнечные очки, скрывающие лицо.
        - Доброе утро,  - здороваюсь я.
        - Доброе утро,  - ровно произносит она.
        - Простите за беспокойство. Я ищу могилу Криспина Херши.
        - Вот.  - Холли указывает на белую мраморную плиту.
        КРИСПИН ХЕРШИ
        ПИСАТЕЛЬ

1966 -2020
        - Коротко и без прикрас,  - говорю я.  - И никаких клише.
        - Да, он не был поклонником цветистой прозы.
        - Какое мирное, воистину эмерсоновское место упокоения,  - говорю я.  - В его книгах всегда звучали урбанистические мотивы, и воображение было очень светским, а вот душа - буколической. Невольно вспоминается Тревор Апворд из «Эхо должно умереть», обретающий покой в лесбийской коммуне на острове Мак.
        Холли разглядывает меня сквозь темные стекла очков: в последний раз она видела меня через дымку медикаментозного тумана, так что вряд ли сейчас вспомнит, но я не расслабляюсь.
        - А вы - коллега Криспина по колледжу?  - спрашивает Холли.
        - Нет, нет, я работаю совсем в другой области. Хотя я его поклонница. Я много раз читала и перечитывала «Сушеные эмбрионы».
        - Он всегда подозревал, что книга его переживет.
        - Достигнуть бессмертия легче, чем держать под контролем требования, которые оно предъявляет.
        К могиле Херши, на пенек в грибных оборках, слетает голубая сойка, хрипло, издевательски хохочет, а потом издает прерывистую руладу.
        - У меня на родине таких птиц нет,  - говорит Холли.
        - Голубая сойка, Cyanocitta cristata,  - объясняю я.  - Алгонкины называют ее sideso, а якама - xwashhxway, но якама живут на тихоокеанском побережье, это так, к слову.
        Холли снимает темные очки:
        - Вы лингвист?
        - В некотором роде. Я психиатр, у меня здесь встреча. А вы?
        - А я пришла помянуть.  - Холли наклоняется, поднимает с могильной плиты дубовый листок и кладет его в сумку.  - Ну что ж, приятно было с вами побеседовать. Удачи вам.
        Голубая сойка прошивает полосы яркого света и мшисто-зеленого сумрака. Холли уходит прочь.
        - Хорошо-то оно хорошо, но скоро все станет куда сложнее,  - говорю я.
        Холли, ошеломленная моим странным заявлением, останавливается.
        Кашлянув, я продолжаю:
        - Мисс Сайкс, нам нужно поговорить.
        Лицо ее мрачнеет, будто опустились ставни, в голосе звучит простонародный грейвзендский выговор:
        - Я не даю интервью и не принимаю участия в мероприятиях.  - Она отступает на шаг.  - Я давно ушла на покой.  - Сосновая ветка шелестит по тюрбану, и Холли нервно дергает головой.  - Так что кто бы вы не были, можете…
        - Сейчас я Айрис Фенби, но вы знали меня Маринусом.
        Она цепенеет, задумывается, морщит лоб и с отвращением восклицает:
        - Ох, бога ради! Юй Леон Маринус умер в тысяча девятьсот восемьдесят четвертом году, и он был китайцем! А если вы скажете, что у вас в роду тоже были китайцы, то я… Владимир Путин! Не вынуждайте меня грубить! И вообще, это наглость!
        - Да, у доктора Юя Леона Маринуса не было детей, и его тело действительно умерло в тысяча девятьсот восемьдесят четвертом году. Но его душа, тот, кто обращается к вам сейчас,  - это тоже Маринус. Это чистая правда, Холли.
        Стрекоза прилетает и улетает, стремительная, как смена мыслей. Холли уходит прочь. Кто знает, сколько Маринусов встретилось ей на жизненном пути - и безумцев, и мошенников, мечтающих урвать часть ее денег.
        - Первого июля восемьдесят четвертого года у вас выпали из памяти два часа,  - говорю я ей вслед.  - Между Рочестером и островом Шеппи. Я знаю, что тогда произошло.
        Она останавливается.
        - Я и без вас знаю, что произошло!  - Она сердито оборачивается ко мне.  - Я путешествовала автостопом. Какая-то женщина довезла меня до моста на остров Шеппи. Прошу вас, оставьте меня в покое!
        - Вас подвезли Иэн Фейруэзер и Хайди Кросс. Вам известны эти имена, но вы не подозреваете, что в день их убийства вы были в их доме.
        - Да ну вас! Запостите ваши выдумки на сайте конспирологхренов точка ком. Эти психи с удовольствием уделят вам столько внимания, сколько захотите.  - Где-то с шумом оживает газонокосилка.  - Вы переварили моих «Радиолюдей», отрыгнули их, добавили к блевотине своего психоза и устроили оккультное реалити-шоу, сделав себя его главной звездой. В точности как та психопатка, которая застрелила Криспина. Все, я ухожу. И не приставайте ко мне, иначе я вызову полицию.
        Птицы щебечут, порхают в полосах солнечного света.
        Вот и поговорили, мысленно произносит Осима, Невидимый и Насмешливый.
        Я опускаюсь на пенек, где только что сидела голубая сойка. Начало положено.

4 апреля
        - Для меня это любимейшее блюдо в меню, голубушка!  - Нестор ставит передо мной тарелку.  - Люди приходят, садятся за стол, видят название «вегетарианская мусака» и думают: если в мусаке нет мяса, то это не мусака - и заказывают стейк, свиную грудинку, бараньи отбивные, не понимая, чего себя лишают. Вот. Пробуйте. Это рецепт моей матушки, да храни Господь ее душу. Эх, не женщина была - огонь! Морпехи, ниндзя, мафиози по сравнению с матерью-гречанкой - просто слепые котята. Вон она, в рамочке над кассой.  - Он указывает на фотографию седовласого матриарха.  - Это кафе - ее рук дело. И она же изобрела вегетарианскую мусаку, когда Муссолини вторгся в Грецию и перестрелял всех овец, кроликов и даже собак. Маме пришлось - как правильно?  - импровизировать, да? Она мариновала баклажаны в красном вине. Отваривала чечевицу, долго-долго. Тушила грибы в соевом соусе - уже когда приехала в Нью-Йорк. Получается вкуснее мяса. И в белый соус обязательно сливочное масло, крахмал и сливки. И много-много паприки. Для остроты. Приятного аппетита, голубушка.  - Он подает мне стакан водопроводной воды, в котором
позвякивают кусочки льда.  - Но только непременно оставьте место для десерта. Вы слишком худенькая.
        - Худенькая?  - Я поглаживаю себя по животу.  - Вот уж худоба у меня беспокойства точно не вызывает.
        Нестор отходит, его ловко огибают стремительные молодые официанты. Поддеваю вилкой баклажан и побольше белого соуса, заодно накалываю и гриб, отправляю в рот. Вкус - кровь воспоминаний, и я мысленно переношусь в 1969 год, когда Юй Леон Маринус преподавал в нескольких кварталах отсюда, а Старый Нестор был Молодым Нестором, и седовласая женщина с обрамленной фотографии, узнав, что китаец, говорящий по-гречески, еще и настоящий доктор, ставила меня в пример своим сыновьям как воплощение Американской мечты. Всякий раз, когда я заказывал кофе, она угощала меня пахлавой, а приходил я сюда очень часто. Мне хочется спросить у Нестора, когда она умерла, но подобное любопытство может вызвать ненужные подозрения. Я открываю в планшете сегодняшний номер «Нью-Йорк таймс», нахожу кроссворд. Но это не помогает.
        Я все думаю и думаю об Эстер Литтл…
        В 1871 году Пабло Антею Маринусу исполнилось сорок. Гены, доставшиеся ему от отца-каталонца, позволяли ему сойти за испанца, и он нанялся судовым врачом на старенький американский клипер «Пророчица», который отправлялся из Рио-де-Жанейро в Батавию, столицу голландской Ост-Индии, через Кейптаун. Невзирая на тайфун ветхозаветной ярости и мощи, эпидемию сыпного тифа, погубившую десяток матросов, и схватку с корсарами у берегов Панайтана, мы дотащились до Батавии как раз к Рождеству. За восемьдесят лет до того здесь побывал Лукас Маринус; малярийный военный гарнизон теперь превратился в малярийный город. Нельзя дважды войти в одну и ту же реку. Я совершал вылазки вглубь страны, собирал образцы растений вокруг Бейтензорга, но жестокость, с которой европейцы обращались с местными жителями, мешала мне наслаждаться яванской флорой, так что я не стал сокрушаться, когда в январе «Пророчица» снялась с якоря и направилась в недавно основанную английскую колонию на реке Суон в Западной Австралии. За всю свою метажизнь я еще ни разу не бывал на южном континенте и, когда капитан сообщил, что мы недели на три
задержимся во Фримантле для кренгования, отправился на две недели в топи Бичер-Пойнт. Меня сопровождал услужливый местный проводник по имени Калеб Уоррен и его многострадальный мул. До начала золотой лихорадки 1890-х годов Перт был поселением из нескольких сотен деревянных домов; спустя час мы с Уорреном оказались в дикой глуши, на еле заметной тропе, вьющейся по первозданному ландшафту, где тысячелетиями не ступала нога человека. Когда тропа стала воображаемой, Калеб Уоррен помрачнел и стал чрезвычайно молчаливым. В наши дни ему бы поставили диагноз «биполярное расстройство». Мы шли по заросшим кустами холмам, по заболоченным оврагам, вдоль ручьев с соленой водой, по рощицам каяпутовых деревьев. Мне очень нравилось путешествие. Седьмого февраля 1872 года в моем альбоме появились зарисовки шести разновидностей лягушек, описание бандикута, набросок королевской колпицы и вполне сносная акварель залива Джервойс. Спустилась ночь; мы сделали привал в скалах, на вершине невысокого утеса. Я спросил проводника, не явятся ли аборигены на свет нашего костра. Калеб Уоррен похлопал по прикладу винтовки и заявил:
«Пусть только попробуют, сволочи! Мы будем наготове». Пабло Антей писал в путевом дневнике об океанском прибое, обрушивающем на берег фонтаны брызг, и о вавилонском смешении звуков: жужжание и трескотня насекомых, отрывистое тявканье местных млекопитающих и птичьи крики. Мы поужинали бушменскими лепешками, кровяной колбасой и бобами. Проводник пил ром, как воду, и на все вопросы отвечал одинаково: «А фиг его знает». Стало ясно, что наутро не мешало бы разобраться с Уорреном. Я смотрел на звезды и думал о других жизнях. Не знаю, сколько времени прошло, прежде чем я заметил, что крошечная мышка, пробежав по руке Уоррена, взбирается на прутик, служивший шампуром для жарки колбасы. Я не вводил этого человека в хиатус. Глаза Уоррена были открыты, но он не шевельнулся…

…когда четыре высоких аборигена с охотничьими копьями выскользнули из-за скал в круг света, отбрасываемого костром. Тощая собака с куцым хвостом настороженно принюхивалась. Я встал, не зная, то ли убежать, то ли заговорить с ними, то ли пригрозить им ножом, то ли прибегнуть к эгрессии. Гости не обратили внимания на Калеба Уоррена, по-прежнему пребывавшего в полном оцепенении. Одежда босоногих аборигенов являла собой странную смесь набедренных повязок, нюнгарских накидок из шкур и рубашек со штанами, позаимствованных у поселенцев. У одного в носу торчала кость, а ритуальные шрамы покрывали все лица и тела. Это были воины - такое понятно сразу, вне зависимости от костюмов, эпохи и обстановки. Я поднял руки вверх, показывая, что у меня нет оружия, но намерений аборигенов не понимал. Эгрессия в те времена занимала у меня от десяти до пятнадцати секунд - гораздо больше, чем потребовалось бы четверым копьеносцам, чтобы покончить с перипатетическим существованием Пабло Антея, а смерть от копья быстрая, но очень неприятная. Затем в круг света ступила бледная костлявая женщина. Волосы у нее были стянуты в
хвост, а одета она была в бесформенный балахон, из тех, что раздавали миссионеры, столкнувшиеся с необходимостью прикрыть наготу аборигенов. Ее возраст не поддавался определению. Странной раскачивающейся походкой она приблизилась ко мне и окинула меня критическим взглядом, будто выставленную на продажу лошадь.
        - Не дергайся. Если бы мы хотели вас убить, то давно бы прикончили.
        - Ты говоришь по-английски,  - вырвалось у меня.
        - Отец меня учил.
        Она что-то сказала воинам на языке, который, как я потом узнал, назывался ньюнга, и села на камень у огня. Один из воинов взял у Калеба прутик с куском колбасы, понюхал и осторожно куснул раз, потом другой.
        - Твой провожатый - дурной человек.  - Она словно бы разговаривала с костром, но явно обращалась ко мне.  - Он хочет напоить тебя грогом, стукнуть по голове, отобрать деньги и сбросить тебя с утеса. У тебя больше денег, чем он заработает за два года. Ясно? Для него это большой…  - она запнулась, подыскивая нужное слово,  - искус. Так, да?
        - Искушение?
        Она кивнула, прищелкнула языком:
        - Он хочет сказать бел’человекам с реки Суон, что ты ушел в буш и не вернулся. А сам заберет все твое добро.
        - Откуда тебе все это известно?  - спросил я.
        - Летала.  - Одной рукой она коснулась лба, а второй изобразила взмах крыла.  - Ты знаешь как. Да?  - Она следила за моей реакцией.
        Я испытывал целую бурю чувств.
        - Значит, ты… психозотерик?
        Она наклонилась ближе к огню. Я заметил европейский абрис ее носа и подбородка.
        - Большое слово, мистер! Я не говорю по-английски boola время. Забыла boola. Но пятно души светит ярко.  - Она ткнула себя в лоб.  - У тебя тоже так. Boylyada maaman. Ты с дyхами говоришь.
        Я старался запечатлеть в памяти мельчайшие подробности. Четверо воинов рылись в заплечном мешке Уоррена. Пес с куцым хвостом продолжал все обнюхивать. Коряга в костре рассыпала искры. На западной оконечности загадочного южного континента Пабло Антей Маринус встретил туземку-психозотерика. Она прожевала кусок колбасы и рыгнула.
        - Как называется эта… палка из свиньи?
        - Колбаса.
        - Колбаса.  - Она словно пробовала это слово на вкус.  - Мик Литтл делал колбасу.
        Подобное заявление тут же вызвало у меня вопрос:
        - Кто такой Мик Литтл?
        - Отец этого тела. Отец Эстер Литтл. Мик Литтл убивал свиней, делал колбасу, но он умер.  - Она кашлянула и вытянула вперед руку.  - Кровь. Много крови.
        - Значит, отец твоего тела умер от туберкулеза? От чахотки?
        - Да, так сказали. Потом ферму продали, и мать Эстер, из племени нюнгар, вернулась в буш. И взяла с собой Эстер. Эстер умерла, и я вошла в ее тело.  - Она насупилась, покачиваясь взад-вперед на пятках.
        Помолчав, я сказал:
        - Имя этого тела - Пабло Антей Маринус. Но мое настоящее имя - Маринус. Зови меня Маринус. А у тебя есть настоящее имя?
        Она грела руки над костром.
        - Мое нюнгарское имя Мумбаки, но у меня есть и длинное имя, которое я никому не скажу.
        Теперь я понимал, что чувствовали Си Ло и Холокаи, когда - за пятьдесят лет до этих событий - вошли в гостиную семейства Косковых в Санкт-Петербурге. Вполне возможно, что этот атемпоральный Пилигрим не захочет иметь с хорологами ничего общего; ему будет совершенно безразлично, что существуют и другие, такие же как он, рассеянные по миру; но меня согревала мысль, что мы оба принадлежим к редкому, исчезающему виду, в котором стало одним представителем больше, чем пятнадцать минут назад. Следующий вопрос я задал своей гостье мысленно. Как тебя называть: Эстер или Мумбаки? Ответа не последовало. Горящий остов огня шевельнулся, к небу взмыла спираль искр; воины негромко переговаривались. Я было решил, что она не наделена даром телепатии, и вдруг внутренним слухом услышал: Ты - wadjela, бел’человек, тебе я Эстер. Если ты нюнгар, то я Мумбаки.
        - У меня это тридцать шестое тело,  - сказал я вслух.  - А у тебя?
        Эстер оставляла без ответа вопросы, которые считала несущественными. Потом я мысленно спросил: Когда ты впервые прибыла в эту страну? В Австралию?
        Она погладила собаку. Я всегда здесь.
        Пилигримам дозволена такая роскошь. Значит, ты никогда не покидала Австралию?
        - Да. Я всегда оставалась на земле нюнгар,  - сказала она вслух.
        Я ей позавидовал. Для Переселенцев, таких, как я, каждое новое возрождение - это географическая и демографическая лотерея. Мы умираем, а через сорок девять дней пробуждаемся детьми, зачастую на другом континенте. Пабло Антей пытался представить себе метажизнь Пилигрима в одной и той же местности, переход из одряхлевшего или умирающего тела в новое, молодое и здоровое, неразрывную связь с неким кланом, с определенной территорией.
        - Как ты меня нашла?  - спросил я.
        Эстер отдала последний кусок колбасы собаке.
        - Буш говорит. Мы слушаем.
        Я заметил, что четверо воинов снимают с мула седельные сумки.
        - Вы крадете мои вещи?
        Полукровка встала. Мы понесем твои сумки. В наше становище. Ты идешь?
        Я посмотрел на Калеба Уоррена и мысленно сказал: Его съедят, если он здесь останется.
        - Он или упадет в костер, или растает,  - добавил я вслух.
        Эстер разглядывала свою руку. Скоро проснется, голова как пчела. Подумает, что убил тебя.
        Почти всю ночь мы к шли к нагорью, название которого на языке ньюнга означало «пять пальцев», в окрестностях нынешнего Армадейла. Здесь обитали соплеменники сопровождавших нас воинов, а Эстер обычно проводила тут лето. Наутро я решил хоть чем-то помочь по хозяйству, но, хотя в прошлом возрождался в племенах итсекири, кавескар и гураге, Лукас Маринус, Клара Коскова и Пабло Антей привыкли к прелестям цивилизации; вот уже лет двести мне не приходилось добывать пропитание охотой. Я с б?льшим успехом помогал женщинам скоблить шкуры кенгуру, накладывал шины на сломанную руку и собирал мед в буше. Я также удовлетворял свое любопытство протоантрополога: в дневниковых записях упоминаются пожары, которыми выкуривали дичь из буша; тотемные животные; пять мужчин из племени на юге, которые выменивали красную охру на ценную древесину бурдун; и даже определение отцовства, для чего Эстер ингрессировала в эмбрион и проводила психозотерическое исследование ДНК. Соплеменники Эстер обращались со мной как со слабоумным родственником, с большим недоверием относились к моему европейскому происхождению, но все же
выказывали должное уважение «коллеге» Мумбаки по Boylyada maaman. Самыми непосредственными были дети. Мальчик по имени Кинта часто наряжался в мою куртку и шляпу, а остальные ребятишки хвастались перед неуклюжим белокожим гостем умениями и навыками обитателей буша. Мои попытки освоить ньюнга вызывали бесконечное веселье, но Пабло Антею все же удалось составить превосходный словарь нюнгарского языка.
        Для нюнгаров Мумбаки была не божеством, а хранителем, коллективной памятью, врачевателем, защитником и своего рода судией. В начале каждого из шести нюнгарских времен года она присоединялась к одному из кланов, по мере сил помогала семействам и старалась внушить соплеменникам мысль, что, сопротивляясь европейцам, нюнгары навлекут на себя смерть. Поначалу ее называли предательницей, однако к началу 1870-х годов ее доводы уже были неоспоримы. Европейцев было слишком много, они были слишком жадными, слишком непостоянными и переменчивыми, а их ружья стреляли очень метко. Лишь умение приспособиться к новым условиям давало аборигенам хрупкую надежду на выживание, хотя и меняло суть того, что значило быть нюнгаром. Однако даже эта хрупкая надежда была обречена, если не понимать, что на уме у Корабельных людей, поэтому Мумбаки и решила обосноваться в теле десятилетней девочки-полукровки. По той же причине она пригласила Пабло Антея в поселение на нагорье Пять Пальцев, чтобы побольше узнать об остальном мире и его обитателях.
        По ночам мы с Эстер сидели перед костром у входа в ее пещеру и вели мысленные беседы об империях, о их возвышении и крахе; о больших городах, о кораблестроении, о промышленности; о работорговле, о растерзании Африки, о резне на Земле Ван-Димена; о земледелии и животноводстве, о фабриках, о телеграфе, о газетах, о книгопечатании, о математике и философии, о юриспруденции и деньгах, а также о сотне других вещей. Наверное, с теми же чувствами Лукас Маринус читал свои лекции ученым мужам Нагасаки. Я рассказывал Эстер о поселенцах во Фримантле, почему они совершили столь далекое путешествие, во что верили, чего жаждали и чего боялись. Я попытался также объяснить, что такое религия, но нюнгары не доверяли миссионерам, особенно после того, как те раздали «присланные Иисусом» одеяла кланам в верховьях реки Суон; спустя несколько дней там начался мор - скорее всего, вспышка оспы.
        Во всем остальном Эстер стала для меня учителем. Ее метавозраст я осознал в одну из ночей, когда Мумбаки стала перечислять имена своих предыдущих воплощений, а я выкладывал в ряд по камешку на каждое. Камешков набралось 207. Она обычно вселялась в тело, обладателю которого было лет десять, и пребывала в нем до его смерти, то есть ее метажизнь длилась уже семь тысячелетий, или почти втрое дольше, чем у Си Ло, старейшего из всех атемпоралов-хорологов. В свои две с половиной тысячи лет Си Ло был юнцом в сравнении с душой Эстер, существовавшей до возникновения Рима, Трои, Древнего Египта, Древнего Китая, Ниневии и Ура. Она научила меня кое-каким заклинаниям, в которых я обнаружил отголоски различных древних ответвлений Глубинного Течения, задолго до Раскола. Иногда мы с ней трансверсировали, и Эстер вбирала мою душу в свою, давая мне возможность продвигаться по Пути Духов быстрее и дальше. Когда она сканировала меня, я чувствовал себя третьесортным писакой, который принес свои жалкие вирши Шекспиру. А когда я сканировал Эстер, то ощущал себя жалким мальком, выплеснутым из привычного аквариума в
необозримый океан.
        Через двадцать дней я распрощался с нюнгарами, и мы с Эстер отправились в долину реки Суон, в сопровождении тех же четверых воинов, которые встретили нас у залива Джервойс. От Пяти Пальцев мы двинулись на север, в сторону Пертских холмов. На лесистых склонах мои провожатые ориентировались безошибочно, как Пабло Антей - в лабиринтах улиц и переулков своего родного Буэнос-Айреса. Ночевку мы устроили в русле высохшего ручья, рядом с водной лункой. Поужинав ямсом, дикими ягодами и мясом утки, я уснул, но каким-то прерывистым, ускользающим сном. Спал я до тех пор, пока не ощутил мысленного присутствия Эстер, что поначалу меня совершенно дезориентировало. Было еще темно, но склоненные деревья уже что-то шептали под предрассветным ветерком. Силуэт Эстер вырисовывался на фоне куста банксии. Еще не успев толком очнуться, я мысленно спросил: Что случилось?
        Эстер ответила: Следуй за мной. Мы прошли через заросли казуарины, полные ночных шелестов, поднялись на песчаниковую гряду, отмечавшую край леса и затем разделявшуюся на три зубца. Каждый зубец был всего в несколько футов шириной, но длиной в несколько сотен шагов и отвесно обрывался с обеих сторон, так что терять равновесие было рискованно. Эстер сказала, что это место носит описательное название, Лапа Эму, и повела меня к оконечности центрального зубца, откуда открывался вид на долину реки Суон. В звездном свете извилистое русло отливало вороненым свинцом, а берега походили на лоскутное одеяло в серо-черных заплатках. Примерно в дне ходьбы на запад белела полоса прибоя, очерчивая океанское побережье, и я сообразил, что темное скопление на северном берегу реки - это Перт.
        Эстер села; я сел с нею рядом. На мятном дереве курравонг выводил визгливые горловые рулады. Я скажу тебе мое настоящее имя, заявила Эстер.
        Ты же говорила, что это займет целый день, мысленно напомнил я.
        Да, но я скажу его у тебя в голове, Маринус.
        Я растерялся. Мне нечем одарить тебя взамен. Мое настоящее имя - всего лишь одно слово, и ты его уже знаешь.
        - Не твоя вина, что ты такой дикарь,  - сказала она вслух.  - А теперь помолчи. Раскройся.
        Душа Эстер ингрессировала и вписала в мою память свое длинное-предлинное имя. Имя Мумбаки отражало десятки, сотни, тысячи лет до рождения матери Мумбаки на нагорье Пять Пальцев, которое тогда звалось Две Ладони. По большей части настоящее имя Эстер находилось за пределами моих познаний в языке ньюнга, однако постепенно я начинал понимать, что ее имя, как знаменитый гобелен из Байё,  - это еще и история ее народа, и легенды сплетаются в нем с историями любви, рождениями, смертями, охотами, битвами, путешествиями, засухой, пожарами, бурями, а еще с именами всех тех, в чьих телах обитала Мумбаки. Завершалось имя словом «Эстер». Она эгрессировала, я открыл глаза, и косые солнечные лучи высветили яркую зелень лесного полога, опалили темным золотом кустарник и подрумянили китовые ребра облаков, а вокруг на разные голоса пели, щебетали и посвистывали бессчетные тысячи птиц.
        - Хорошее имя,  - сказал я, уже скорбя об утрате.
        Дерево марри струило алую смолу и звезды соцветий. Corymbia calophylla.
        - Возвращайся когда захочешь,  - сказала она.  - Или пусть приходят твои родичи.
        - Я непременно вернусь,  - пообещал я.  - Но лицо мое изменится.
        - Мир изменяется,  - сказала она.  - Даже здесь. Его не остановишь.
        - Как же нам тебя найти, Эстер? Мне, Си Ло или Холокаи?
        Приходите сюда. Вот на это место. На Лапу Эму. Я буду знать. Мне земля скажет.
        Меня ничуть не удивило, что она ушла. Я направился в Перт, где бесчестный тип по имени Калеб Уоррен вскоре перепугался до смерти.
        Заполняю двадцать седьмую строку по горизонтали - «ВЕРТИГО»,  - поднимаю взгляд и наталкиваюсь на отражение Айрис Маринус-Фенби в стеклах темных очков Холли Сайкс. Сегодня тюрбан сиреневый. Наверное, после химиотерапии, перенесенной пять лет назад, волосы еще не отросли. Платье цвета индиго с глухой застежкой под горло ниспадает до самых пят.
        - Я всегда оставляю без внимания назойливые домогательства.  - Холли швыряет на стол конверт.  - Но вот эта гнусная пошлая дикость переходит все границы! Я сдаюсь. Победа за вами. Я шла по Бродвею и на каждом перекрестке думала: зачем встречаться с сумасшедшей, которая морочит мне голову? И всякий раз готова была вернуться в гостиницу.
        - И что же вас останавливало?  - спрашиваю я.
        - Любопытство. Если Хьюго Лэм хочет выйти со мной на связь, то проще простого отправить мейл моему агенту. С чего ему взбрело в голову подослать ко мне вас? Да еще и вот эту фальшивку…  - Она хлопает по конверту.  - Он решил меня удивить? Надеется, что пожар страстей разгорится вновь? Предупреждаю заранее, его ожидает жестокое разочарование.
        - Может быть, мы с вами отобедаем, а я все вам объясню?
        - Нет уж, я обедаю только с друзьями.
        - Тогда кофе? Кофе можно пить с кем угодно.
        Холли с видимой неохотой принимает мое предложение. Я гляжу на Нестора, жестами изображаю чашку, беззвучно выговариваю «кофе», и он понимающе кивает.
        - Во-первых, Хьюго Лэм об этом ничего не знает,  - говорю я.  - Ну, нам хочется верить, что не знает. Кстати, он уже много лет живет под именем Маркуса Анидра.
        - Значит, если Хьюго Лэм вас ко мне не подсылал, то откуда вам известно, что мы с ним познакомились много лет назад на малоизвестном швейцарском лыжном курорте?
        - Один из нас обитает в Темном Интернете. Раскрывать секреты и собирать слухи - его профессия.
        - А вы кто? Продолжаете утверждать, что вы - врач-китаец, умерший в тысяча девятьсот восемьдесят четвертом году? Или вы все-таки живая женщина?
        - Я - все это одновременно.  - Я кладу на стол визитку.  - Доктор Айрис Маринус-Фенби. Психиатр-клиницист, практикую в Торонто, консультирую во всех странах мира. А до тысяча девятьсот восемьдесят четвертого года я была Юем Леоном Маринусом.
        Холли снимает темные очки, изучает сначала мою визитку, потом меня - с брезгливым отвращением.
        - Что ж, придется объяснить вам просто и доходчиво. Я не видела Хьюго Лэма с первого января тысяча девятьсот девяносто второго года. Тогда ему было около двадцати пяти лет. Значит, теперь ему за пятьдесят. Почти как мне. Но на этой фотографии двадцатипятилетний Хьюго Лэм красуется на фоне небоскреба в форме спирали ДНК, построенного в две тысячи восемнадцатом году, за ворот майки заткнуты смарт-очки, а на самой майке надпись «QATAR 2022 WORLD CUP». Ну и автомобиль. Таких не было в девяностые годы прошлого века. Я это очень хорошо помню. Так что эта фотография - вульгарная подделка. У меня к вам два вопроса: «Зачем?» и «Кому это нужно?».
        Ребенок за соседним столиком играет в трехмерную игру на планшете: кенгуру перепрыгивает с одной движущейся платформы на другую. Смотреть противно.
        - Фотография сделана в июле прошлого года,  - говорю я.  - Никакого фотошопа.
        - Ах вот оно что! Значит, Хьюго Лэм отыскал источник вечной молодости.
        Молодой официант с массивным, как у Нестора, носом проносит мимо мини-жаровню, где скворчит стейк на косточке.
        - Нет, не источник. Он отыскал место и способ. В тысяча девятьсот девяносто втором году Хьюго Лэм стал анахоретом Часовни Мрака, последователем Слепого Катара. С тех пор он не постарел.
        Холли презрительно фыркает:
        - Отлично. Вот все и объяснилось. Парень, с которым я в юности разок переспала, стал… бессмертным, что ли?
        - Да, но на определенных условиях,  - уклончиво замечаю я.  - Он бессмертен только в том смысле, что не стареет.
        Холли в изнеможении закатывает глаза:
        - Ну да, и этого никто не замечает. Или родственники объясняют его вечную молодость регулярным применением увлажняющего крема и чудодейственными свойствами киноа?
        - Его родные считают, что он погиб в девяносто шестом году - несчастный случай; утонул, ныряя с аквалангом близ Рабаула, в Новой Гвинее. Можете им позвонить.  - Я вручаю Холли карточку с лондонским номером телефона Лэмов.  - Или свяжитесь через «Сирабу» с его братьями, Алексом или Найджелом, и спросите у них.
        Холли, с недоумением смотрит на меня:
        - Хьюго Лэм сфабриковал собственную гибель?
        Я отпиваю глоток водопроводной воды. Она прошла через множество почек.
        - Это устроили его новые друзья, анахореты. Получить свидетельство о смерти, не представив трупа, довольно-таки затруднительно, но им опыта не занимать.
        - Ага, так я вам и поверила! И вообще, анахореты? Это же что-то из Средневековья.
        Я киваю:
        - Анахоретами, то есть отшельниками, называли людей, которые расставались с мирской жизнью, но уходили не в пустыню, а в так называемый затвор, то есть в склеп в церковной стене. Иными словами, они при жизни приносили себя в жертву.
        К нам подходит Нестор:
        - Кофе, как вы просили. А ваша подруга не голодна?
        - Нет, спасибо,  - говорит Холли.  - Я… у меня совершенно нет аппетита.
        - Поешьте,  - настаиваю я.  - Вы же шли пешком от Коламбус-Сёркл!
        - Я принесу меню,  - говорит Нестор.  - Вы, наверное, вегетарианка, как и ваша подруга?
        - Она мне не подруга,  - возражает Холли.  - Мы только что познакомились.
        - Ну, подруга или нет,  - вздыхает хозяин ресторанчика,  - а есть нужно всем.
        - Мне пора,  - заявляет Холли.  - Я очень спешу.
        - Все спешат.  - Волосы в ноздрях Нестора колышутся, будто морские водоросли.  - Некогда поесть, некогда дышать.  - Он отворачивается, потом снова глядит на нас.  - А дальше что? Жить некогда?  - Нестор удаляется.
        Холли шипит:
        - Ну вот, из-за вас я обидела пожилого грека!
        - Тогда закажите мусаку. Вы недоедаете, это я вам как врач говорю…
        - Раз уж вы заговорили о медицине, доктор Фенби, я вспомнила, откуда мне знакомо ваше имя. Я поговорила с Томом Баллантайном, моим лечащим врачом. Вы приезжали ко мне в Рай, когда я умирала от рака. Я потребую, чтобы вас лишили права практиковать…
        - Если бы я допустила врачебную халатность, то сама бы ушла из медицины.
        Холли возмущенно и ошарашенно глядит на меня:
        - Зачем вы ко мне приезжали?
        - Консультировала Тома Баллантайна. В Торонто я проводила испытания по воздействию конъюгатов моноклональных антител на антигены опухолевых клеток, и мы с Томом решили, что эти иммунотоксины помогут вам справиться с раком желчного пузыря. Что, собственно, и произошло.
        - Вы же психиатр, а не онколог.
        - Да, я психиатр, но специализируюсь и в других областях медицины.
        - Значит, теперь вы утверждаете, что я вроде как обязана вам жизнью?
        - Отнюдь нет. Или, может быть, только отчасти. Исцеление от рака - это процесс холистический, так что иммунотоксины - не единственная причина вашей длительной ремиссии.
        - Значит… вы давно знакомы с Томом Баллантайном? Еще до того, как у меня обнаружили рак? Или… или… как долго вы за мной следите?
        - С того самого дня в тысяча девятьсот семьдесят шестом году, когда ваша мать привела вас ко мне на обследование в грейвзендскую больницу.
        - Гм, и после этого вы смеете утверждать, что помогаете другим избавиться от психозов и навязчивых идей? В последний раз спрашиваю, для чего вы послали мне поддельный снимок моего мимолетного бывшего бойфренда?
        - К вашему сведению, пункт договора с жизнью, который гласит: «Что живо, то умрет», в исключительных случаях может быть пересмотрен.
        Шум голосов в кафе «Санторини»  - сплетни, шутки, смех, болтовня, заигрывания, жалобы - водопадом ревет у меня в ушах.
        - Доктор Фенби, а вы, случайно, не сайентолог?  - спрашивает Холли.
        - Приверженцы Л. Рона Хаббарда и галактического императора Ксену считают, что психиатрам самое место в выгребной яме,  - сдерживая улыбку, отвечаю я.
        - Бессмертие, говорите…  - Она понижает голос.  - Бессмертия не существует.
        - Зато существует атемпоральность. На определенных условиях.
        Холли оглядывает посетителей, смотрит на меня:
        - Это безумие.
        - То же самое говорили о вас после публикации «Радиолюдей».
        - Если бы я не написала эту проклятую книгу, было бы гораздо лучше. Кстати, голосов я больше не слышу. С тех пор, как погиб Криспин. Хотя это вас совершенно не касается.
        - Дар предвидения возникает и пропадает,  - я ворошу мизинцем крупинки сахарного песка на столе,  - загадочно, как аллергия или бородавки.
        - А для меня самое загадочное - зачем я вас слушаю!
        - Знаете, как зовут наставника Хьюго Лэма в темных искусствах?
        - Саурон. Лорд Волдеморт. Джон Ди. Луи Сайфер. Кто там еще есть?
        - Ваша старая знакомая. Иммакюле Константен.
        Холли стирает след помады с края кофейной чашки.
        - Я никогда не знала ее имени. Только фамилию. В книге она фигурирует как «мисс Константен». Я это хорошо помню. Зачем вам понадобилось выдумывать ей имя?
        - Я ничего не выдумывала. Ее на самом деле так зовут. А Хьюго Лэм - один из ее лучших учеников. Он прекрасный соблазнитель и великолепный психозотерик, хотя следует Путем Мрака всего каких-то три десятка лет.
        - Послушайте, доктор Айрис Маринус-Фенби, вы на какой планете находитесь?
        - На той же, что и вы. Хьюго Лэм выслеживает жертв точно так же, как некогда мисс Константен выследила вас. И если бы она не напугала вас до такой степени, что вам пришлось рассказать о ней маме - а потом и доктор Юй Леон Маринус оказался об этом осведомлен и успел сделать вам своего рода предохранительную прививку,  - она бы соблазнила и похитила именно вас, а не Джеко.
        Болтовня и звон посуды становятся невыносимо громкими.
        Девушка за соседним столом ругается с бойфрендом на египетском диалекте арабского.
        - А сейчас…  - Холли стискивает пальцами переносицу,  - мне очень хочется вас ударить. Изо всех сил. Кто вы? По какому праву вы морочите мне голову, вторгаетесь в мою жизнь, впариваете мне какие-то жуткие бредни? Я… у меня просто нет слов!
        - Приношу искренние извинения за наше вмешательство, мисс Сайкс. К сожалению, у нас нет другого выхода.
        - «У нас»  - это у кого?
        Я расправляю плечи:
        - У хорологов.
        Холли вздыхает, будто говоря: «Ну вот опять».
        - Прошу вас, возьмите.  - Я кладу зеленый ключ рядом с ее чашкой.
        Она смотрит на ключ, переводит взгляд на меня:
        - Что это? Зачем?
        Мимо нас проходят студенты-медики с пустыми глазами зомби, обсуждают чей-то диагноз.
        - Этот ключ открывает дверь к тем ответам и доказательствам, с которыми вам давно пора ознакомиться. Как войдете, поднимайтесь по лестнице в сад на крыше. Мы с друзьями будем вас ждать.
        Она допивает кофе:
        - Завтра в три часа пополудни я улетаю домой. И не собираюсь менять билет. Ваш ключ мне не нужен.
        - Холли,  - мягко говорю я,  - мне известно, что после выхода «Радиолюдей» вас осаждают всевозможные безумцы. И о Джеко с вами не раз говорили. Но прошу вас, возьмите ключ. На всякий случай. Вдруг я не лгу. Да, шансы на это мизерны, но мало ли… Возьмите ключ. Если что, выбросите его в аэропорту. Берите. Вам это ничем не грозит.
        Она смотрит мне в глаза, отодвигает пустую чашку, встает, хватает ключ со стола, кладет в сумку. Швыряет два доллара на фотографию Хьюго Лэма, бормочет:
        - Чтобы не оставаться в долгу. И не смейте звать меня Холли. Прощайте.

5 апреля
        В вязком иле снов злоумышленники перекрывают мне все выходы, один за другим, пока не остается единственный, вверх. Не помню даже своей нынешней ипостаси, пока не замечаю электронного табло ночника с цифрами 05:09, впечатанными в жаркую тьму комнаты. Особняк 119А. Более чем в миле отсюда, по ту сторону Центрального парка, на девятом этаже гостиницы «Эмпайр», Осима подстраховывает Аркадия, который готовится навеять Холли Сайкс сон. Лишь бы Осиме не пришлось вмешиваться! Жаль, что мне нужно оставаться здесь, но мое присутствие в гостинице может спровоцировать нападение, что сейчас крайне нежелательно. Медленно ковыляют минуты, а я пытаюсь отыскать смысл в неумолчном шуме нью-йоркской ночи…
        Все напрасно. Включаю настольную лампу, оглядываю спальню. Вьетнамская ваза, свиток с изображением обезьяны, рассматривающей свое отражение, клавесин Лукаса Маринуса - подарок Си Ло, раздобытый в Нагасаки после напряженных и совершенно невероятных поисков… Снова открываю «О природе вещей» Лукреция, но мысли мои, хотя и не душа, устремляются на запад, на милю или две от особняка, в гостиницу «Эмпайр». Ох уж эта проклятая бесконечная Война! Иногда, поддаваясь мимолетной слабости, я раздумываю о том, почему мы, атемпоралы-хорологи, те, кому с рождения дарована способность воскресать - то, ради чего анахореты убивают людей, чтобы обрести ее искаженное подобие,  - почему мы просто не отстранимся? Почему мы рискуем всем ради посторонних, которые никогда не узнают, что мы для них сделали, выиграли мы или потерпели поражение?
        - Почему?  - спрашиваю я у обезьяны, напуганной своим отражением.
        Святой Дух вошел в Оскара Гомеса в прошлое воскресенье, во время службы в пятидесятнической церкви в Ванкувере, когда прихожане исполняли сто тридцать восьмой псалом. Несколькими часами позже он рассказывал моему другу Аднану Буйое, что «теперь знает, что на сердце у его братьев и сестер во Христе, знает, в каких грехах им предстоит покаяться и что искупить». Убежденность Гомеса, что Господь наградил его этим даром, была неколебима, и он был намерен безотлагательно вершить дела Господни. Он сел на монорельс «Скай-трейн», доехал до торгового центра «Метрополис» и начал читать проповедь у главного входа. В больших городах христианских уличных проповедников обычно не слушают, а игнорируют или высмеивают, но вокруг этого низенького, серьезного канадца мексиканского происхождения вскоре собралась плотная толпа. К изумлению посетителей торгового центра, этот проповедник отличался невероятной точностью своих весьма неожиданных предсказаний. К примеру, пылкие речи Гомеса заставили одного из зевак признаться, что он является отцом ребенка своей невестки Бетани. Парикмахерше из салона «7 раз завей, 1 раз
покрась» было велено вернуть четыре тысячи долларов, украденных у хозяина заведения. Джеду, недоучившемуся студенту, было сказано, что конопля, выращиваемая в садовом сарае его немощной бабушки, испортит ему жизнь и, скорее всего, приведет в тюрьму. Слушатели бледнели от страха, изумленно разевали рты и сбегали. Некоторые обвиняли Гомеса в том, что он взламывает их планшеты или работает на Управление национальной безопасности, на что он неизменно отвечал: «Господь бдит!» Многие рыдали и каялись. Охранники торгового центра пытались заставить Гомеса убраться подальше, но несколько десятков человек снимали происходящее на планшеты и телефоны, а вокруг «провидца с Вашингтон-стрит» стеной выстроились защитники. Вызвали полицию. В роликах, выложенных на «Ютьюбе», видно, как Гомес просил одного полицейского сознаться в избиении (пинками в голову) имярека, эритрейского иммигранта, а второму советовал незамедлительно обратиться к психиатрам из-за пристрастия к детской порнографии, назвав регистрационное имя пользователя на каком-то русском веб-сайте. Можно только догадываться, какой разговор происходил в
патрульной машине, но вместо полицейского участка она направилась в психиатрическую лечебницу «Коупленд-хайтс».

«Богом клянусь, Айрис,  - тем же вечером писал мне Аднан по электронной почте,  - когда я пришел в кабинет для беседы с пациентом и его осмотра, моей первой мыслью было: „Провидец? Ерунда! Этот парень выглядит честнее моего бухгалтера!“ И тут вдруг, будто я произнес это вслух, Оскар Гомес мне ответил: „Между прочим, доктор Буйоя, мой отец был бухгалтером, так что, возможно, честность я унаследовал от него“. И как после этого было ставить ему какой-то диагноз? Я, правда, надеялся, что ненароком упомянул о бухгалтере вслух, но в дальнейшей беседе Гомес ссылался на события из моей жизни в Руанде, о которых я рассказывал разве что вам и моему психоаналитику во время учебы». Спустя два часа Аднан прислал мне еще один мейл, где сообщалось, что пациенты «Коупленд-хайтс» поклоняются своему новому собрату как божеству. «Это как в „Проблеме Воормана“,  - писал Аднан, имея в виду рассказ Криспина Херши, которым мы с ним оба восхищались.  - Я знаю, как мои дедушка и бабушка назвали бы Гомеса на языке йоруба, но врачу психиатрической лечебницы не пристало всерьез говорить о колдовстве по-английски. Прошу вас,
Айрис, помогите!»
        Veni, vidi, non vici[92 - Пришел, увидел, не победил (лат.).]. К тому времени, как я отыскала свою машину на залитой дождем стоянке, я промокла насквозь, а потом, забираясь внутрь, еще и порвала колготки. Меня обуревали гнев, отчаяние и ощущение собственного бессилия. Полная неудача. Тут дзынькнул сигнал эсэмэски.
        Поздно Маринус поздно. Миссис Гомес тебе поверила?
        Смысл происходящего тут же стал очевиден, будто кубик Рубика, сложившийся сам собой. Было ясно, что мой планшет взломан хакером из Хищников, злорадствующим анахоретом, который, утратив осторожность, дал о себе знать. Я отправила ответ, отчасти блефуя:
        Хьюго Лэм похоронил совесть но она пока не умерла
        Вполне возможно, что «святой Марк», пообещавший проводить Оскара Гомеса по Лестнице Иакова,  - это Маркус Анидр, анахоретский псевдоним Хьюго Лэма. Планшет минуту-другую лежал на моей липкой от пота ладони, а потом на нем высветилось сообщение:
        Совесть для костяных часов Маринус. Ты проиграла женщина
        Итак, мой блеф сработал, если, конечно, неизвестный собеседник не блефовал в ответ. Впрочем, любой Хищник, действуя в одиночку, не упустил бы возможность высмеять мою ошибку, а выражение «ты проиграла, женщина» полностью соответствовало составленному Л’Охкной психологическому портрету Хьюго Лэма, типичного женоненавистника. Пока я размышляла, как бы использовать этот контакт, явно не санкционированный ни Константен, ни Пфеннингером, пришло третье послание:
        Твое будущее Маринус в зеркале заднего вида
        Я инстинктивно пригнулась, чуть повернула зеркало, чтобы лучше разглядеть заднее стекло. На нем блестели капли дождя. Я включила «дворники», чтобы протереть…
        Стекло у переднего пассажирского сиденья разлетелось тысячей крошечных градин, а зеркало над головой превратилось в сверхновую из пластика и стеклянной крошки. Осколок пластиковой шрапнели, размером с отстриженный ноготь, вонзился мне в щеку.
        Я в испуге скорчилась на полу. Рассуждая логически, я понимала, что если бы снайпер действительно хотел меня убить, то я бы уже была по ту сторону Мрака. На всякий случай я еще пару минут не распрямлялась. Атемпоральность нейтрализует яд смерти, но не лишает ее жала, а извечная жажда жизни не исчезает даже у нас.

«Именно поэтому мы и не прекращаем Войну»,  - напоминаю я себе спустя четыре дня, в доме 119А. За окном серая муть, как под толстым слоем льда. Мы воюем ради Оскара Гомеса, его жены и его троих детей. Ведь никто, кроме нас, не поверит в анимацид, планомерно осуществляемый синдикатом похитителей душ, то есть анахоретами, а то и Хищниками-фрилансерами, охотящимися в одиночку. А если бы мы тратили свои метажизни лишь на приумножение богатств, одурманенные жаждой наживы и власти, все зная и ровным счетом ничего не предпринимая, то были бы виновны в психозотерическом уничтожении невинных.
        Жужжит сигнал - вызов Осимы. Хватаю планшет, как взволнованный игрок, роняю, поднимаю и читаю:
        Сделано. Без проблем. Аркадий возвращается. Слежу за хрупкой надеждой.
        Я с облегчением вздыхаю полной грудью. Итак, Вторая Миссия приблизилась еще на один шаг. В окно сочится утренний свет. Натужно гудят и клацают старинные водопроводные трубы дома 119А. Слышу шаги, шум сливного бачка, хлопанье дверцы шкафчика. В двух или трех комнатах от моей уже встал Садакат.
        - Шалфей, розмарин, тимьян…  - Садакат, наш смотритель и будущий предатель, срывает с грядки сорняк.  - А тут, чтобы было совсем как в «Скарборской ярмарке», я посеял петрушку, но ее сгубили недавние заморозки. Некоторые травы менее выносливы. Ничего, я еще раз посею. В петрушке много железа. Вот здесь репчатый лук и лук-порей, эти всегда хорошо растут. И я возлагаю огромные надежды на ревень. Помните, доктор, какой ревень мы выращивали в больнице Докинса?
        - Пироги с ревенем помню,  - улыбаюсь я.
        Мы разговариваем тихо. Несмотря на моросящий дождь и весьма хлопотливую ночь, Аркадий, мой собрат-хоролог, занимается гимнастикой тайчи среди миртов и кустов ведьминой лещины в садике на крыше.
        - А здесь будет грядка клубники,  - показывает Садакат.  - Три вишневых деревца я опылю кончиком кисточки, ведь здесь, в Ист-Сайде, маловато пчел. О, смотрите! На клен-момидзи прилетел виргинский кардинал. Я купил книжку про птиц, так что я теперь их всех знаю. Вон там, на крыше монастыря, обосновались плачущие горлицы. А скворцы вьют гнезда у нас под карнизом. Правда, приходится все время за ними подчищать, но их помет - прекрасное удобрение, так что я не жалуюсь. А тут пахучие травы: душица, хойя. Эти шипастые прутики станут душистыми розами, шпалеру обовьют жимолость и жасмин…
        Мелодичные волны англо-пакистанского говора Садаката постепенно выравниваются.
        - Да вы просто волшебник!
        Садакат мурлычет от удовольствия:
        - Зелень всегда растет. Не надо ей мешать.
        - Нам давно следовало бы устроить сад на крыше.
        - Вы слишком заняты спасением душ, доктор. Вам некогда думать о таких вещах. Перекрытия пришлось усилить, вот это было сложновато…
        Осторожней, мысленно предупреждает Аркадий, иначе он будет рассказывать о несущих стенах, опорах и балках до тех пор, пока жить не захочется.
        - …но я нашел одного польского инженера, он предложил такие несущие конструкции…
        - Ваш садик, Садакат,  - просто оазис покоя,  - прерываю я.  - Он будет радовать нас долгие годы.
        - Столетия,  - говорит Садакат, стряхивая капельки тумана с буйных седеющих кудрей.  - Вы ведь хорологи.
        - Будем надеяться.
        Сквозь узорную кованую решетку в монастырской стене видна улица четырьмя этажами ниже. По ней медленно ползут автомобили, тщетно гудят. Их обгоняют зонты, под которыми прячутся невидимые сверху пешеходы; зонты шарахаются в разные стороны, уступая дорогу любителям бега трусцой, движущимся, как всегда, наперерез движению. Примерно на одном уровне с нами на той стороне улицы старуха в шейном ортезе поливает бархатцы в ящике за окном. Пелена туч затягивает нью-йоркские небоскребы на уровне тридцатого этажа и выше. Если бы Кинг-Конг сегодня взобрался на Эмпайр-стейт-билдинг, здесь, внизу, в это никто бы не поверил.
        - Тайчи мистера Аркадия,  - шепчет Садакат,  - напоминает мне о вашем волшебстве. Ну, когда вы вот так руками водите по воздуху…
        Мы наблюдаем за Аркадием. Даже сейчас в движениях неуклюжего венгерского юнца с волосами, собранными в хвост, сквозят умения его прежней ипостаси, вьетнамского мастера боевых искусств.
        Я спрашиваю своего бывшего пациента:
        - А вы по-прежнему довольны жизнью?
        Садакат взволнованно отвечает:
        - Да! Доволен, конечно, но если я сделал что-то не так…
        - Нет, что вы. Я не об этом. Меня иногда беспокоит, что мы лишаем вас друзей, жены, семьи - всего того, что обычно украшает нормальную жизнь.
        Садакат снимает очки, протирает их полой вельветовой рубахи:
        - Хорологи - вот моя семья. А женщины… Мне сорок пять, и я предпочитаю ложиться в постель с планшетом, смотреть по нему «Дейли шоу» или читать очередной роман Ли Чайлда, прихлебывая ромашковый чай. Нормальная жизнь?  - Он фыркает.  - У меня есть ваше правое дело, библиотека, в которой я еще не все изучил, сад, за которым надо ухаживать, и мои стихи, которые постепенно улучшаются. Клянусь, доктор: каждый день за бритьем я смотрю на себя в зеркало и говорю: «Садакат Дастани, ты самый везучий из шизофреников англо-пакистанского происхождения на Манхэттене, хотя ты не так уж и молод и даже начинаешь лысеть».
        - Но если вам когда-нибудь покажется,  - произношу я самым обычным тоном,  - что вашу жизнь стоило бы переменить…
        - Нет, доктор Маринус. Мне с хорологами по пути.
        Осторожней, не то он учует подвох, мысленно предупреждает Аркадий.
        Но я никак не могу успокоиться:
        - Вторая Миссия, Садакат. Безопасность никому не гарантирована. Ни вам, ни нам.
        - Если вы хотите, чтобы я убрался из дома сто девятнадцать «А», воспользуйтесь каким-нибудь вашим магическим фокусом-покусом, доктор, потому что по собственной воле я от вас не сбегу. Анахореты охотятся на психически уязвимых людей. И если бы им подошла моя душа…  - Садакат тычет себя в лоб,  - то они вполне могли бы и меня захватить, верно? А значит, война хорологов - это и моя война! Да, я всего лишь жалкая пешка, но исход шахматной партии иной раз зависит и от одной-единственной пешки.
        Маринус, прибыла наша гостья, сообщает Аркадий.
        Я, терзаемая угрызениями совести, говорю Садакату:
        - Ваша взяла.
        Он улыбается:
        - Я рад, доктор.
        - Наша гостья прибыла.
        Мы подходим к кованой решетке и видим внизу Холли в ямайском тюрбане. На той стороне улицы, в окне комнаты над мастерской скрипичного мастера, вырисовывается силуэт Осимы. Я буду следить за улицей, выискивать любопытных, мысленно сообщает Осима. Холли, с зеленым ключом, который я вчера дала ей в кафе «Санторини», направляется к нашей двери. У англичанки сегодня очень странное утро. На ветке ивы над моим плечом нахохленный краснокрылый дрозд выводит вензеля арпеджио.
        - Каков чертенок, а?  - шепчет Садакат.
        Я начинаю первой:
        - Мисс Сайкс, наконец-то. Мы уж заждались.
        - Добро пожаловать в дом сто девятнадцать «А».  - Голос Аркадия срывается, дает петуха, как у подростка.
        - Вы в полной безопасности, мисс Сайкс,  - говорит Садакат.  - Не бойтесь.
        Холли, разрумянившаяся от долгого подъема, при виде Аркадия широко распахивает глаза:
        - Это же… вы… вы…
        - Да, мне нужно кое-что вам объяснить,  - кивает Аркадий.
        Внизу в переулке лает собака. Холли вздрагивает:
        - Вы мне снились. Сегодня утром! Вы… вы точно такой же. Как это вы?
        - Ага, прыщи все те же.  - Аркадий потирает щеку.  - Их не забудешь.
        - Нет, я имею в виду свой сон! Вы сидели за письменным столом в моем номере, в гостинице…
        - И писал на бюваре этот адрес,  - продолжает Аркадий.  - А потом попросил вас взять зеленый ключ и войти в дом. И сказал: «Увидимся через два часа». Вот мы с вами и увиделись.
        Холли переводит взгляд с меня на Аркадия, потом на Садаката, затем снова на меня.
        - Специальность Аркадия - вещие сны,  - поясняю я.
        - Только вот на большом расстоянии не получается,  - скромно добавляет мой коллега.  - Мой номер находился в том же коридоре, напротив вашей двери, мисс Сайкс, так что далеко трансверсировать не пришлось. А когда моя душа вернулась в тело, я сразу поспешил сюда. На такси. Наведение вещих снов на обычных людей идет вразрез с нашим кодексом, но мы хотели доказать вам, что безумные на первый взгляд заявления Маринус, на самом деле вполне оправданны. Ну и мы на военном положении. Так что сон все-таки пришлось навеять, вы уж простите.
        Холли настороженно спрашивает:
        - А вы кто?
        - Я? Я - Аркадий Тай. Во всяком случае, сейчас, в этом теле. Рад знакомству.
        Сквозь пелену облаков ползет самолет.
        - А это наш смотритель, мистер Дастани,  - представляю я Садаката.
        - Я тут приглядываю за домом,  - говорит Садакат.  - Такой же обычный человек, как и вы. Ну, относительно обычный. Зовите меня просто Садакат, ударение на «да». Такой весь афгано-пакистанский Альфред.  - (Холли непонимающе смотрит на него.)  - Ну, Альфред, дворецкий Бэтмена. В отсутствие хозяев я слежу за порядком в доме сто девятнадцать «А». И хлопочу на кухне. Вы ведь вегетарианка? Ну и все хорологи тоже. В этом…  - он крутит пальцем в воздухе,  - прослеживается некая связь души и тела. Кто голоден? Я научился готовить яйца Бенедикт с копченым тофу - чудесный завтрак для такого сбивающего с толку утра. Не угодно ли?
        В центре галереи на первом этаже стоит большой овальный стол орехового дерева, оставшийся от прежних хозяев в начале 1890-х годов, когда Си Ло купил особняк 119А. Стулья все разномастные, из разных времен. В три арочных окна льется жемчужный свет. Картины на стенах подарены Си Ло или Холокаи самими художниками: пылающий рассвет над пустыней кисти Джорджии О’Кифф, вид на Порт-Радий А. Я. Джексона, «Закат над мостом короля Людовика Святого» Диего Киспе Тито и картина Фейт Нуландер «Шлюха и клиент на Мраморном кладбище». В торце висит полотно Аньоло Бронзино «Аллегория с Венерой и Амуром», стоящее больше, чем особняк и все соседние дома, вместе взятые.
        - Вот эту я знаю,  - говорит Холли, разглядывая Бронзино.  - Оригинал находится в лондонской Национальной галерее. Я часто приходила туда в обеденный перерыв, когда работала в приюте для бездомных при церкви Святого Мартина-в-Полях.
        - Да,  - говорю я.
        Холли сейчас вряд ли интересен рассказ о том, как в 1860 году в Вене оригинал и копия поменялись местами. Она переводит взгляд на картину, не заслуживающую соседства с Бронзино: «Юй Леон Маринус. Автопортрет. 1969». Холли узнает его и укоризненно оборачивается ко мне. Я смущенно киваю:
        - Безусловно, нелепо вешать эту мазню бок о бок с шедевром, но Си Ло, наш основатель, настоял, и ради него мы всё так и оставили.
        В дверях у астролябии появляется Садакат с подносом напитков. Желающих отведать яйца Бенедикт по-прежнему нет.
        - Ну, кто где сидит?  - осведомляется Садакат.
        Холли садится на стул в торце стола, поближе к выходу.
        Садакат спрашивает:
        - Вам, разумеется, классическую ирландскую смесь, мисс Сайкс? Ваша матушка ведь родом из Ирландии?
        - Да,  - говорит Холли.  - Спасибо.
        Садакат ставит на стол чайник с «ивовым» орнаментом, чашку с таким же рисунком, молочник и сахарницу. Мой зеленый чай настаивается в черном чугунном чайнике, принадлежавшем Чодари Маринусу два моих возрождения назад. Аркадий пьет кофе из пиалы. Садакат водружает в центр стола зажженную свечу в витражном стаканчике:
        - Чтоб было повеселее. А то в пасмурный день здесь как в склепе.
        В параллельном мире он был бы дизайн-наци, мысленно вздыхает Аркадий.
        - Спасибо, Садакат,  - говорю я. Наш помощник, страшно довольный, удаляется.
        Холли складывает руки на груди:
        - Ну, давайте уже. Не тяните. У меня…
        - Мы пригласили вас сюда,  - начинаю я,  - чтобы познакомить с нами и нашей космологией. С атемпоралами и с психозотерикой.
        Прямо как на бизнес-семинаре, Маринус, замечает Аркадий.
        - Погодите,  - говорит Холли.  - Ничего не понимаю. Что еще за атемпоралы?
        - Уколите нас, и потечет кровь,  - говорит Аркадий, обеими ладонями сжимая пиалу с кофе,  - пощекочите, и мы засмеемся, отравите, и мы умрем… но после смерти вернемся. Вот Маринус, например, проходила через это… тридцать девять раз, верно?
        - Сорок, если считать бедную Хайди Кросс, убитую в бунгало близ острова Шеппи.
        Холли смотрит на меня, то ли рассчитывая услышать, что это просто шутка, то ли ожидая услышать мой безумный смех.
        - Я-то, можно сказать, новичок,  - говорит Аркадий.  - Это мое пятое воплощение, и смерть каждый раз выбивает меня из колеи. Попадаешь во Мрак, а там эти бесконечные дюны…
        - Что еще за мрак?  - спрашивает Холли.  - Какие бесконечные дюны?
        - Тот самый Мрак,  - поясняет Аркадий,  - между жизнью и смертью. Мы видим его с Высокой Гряды. Прекрасный и пугающий ландшафт. Ветер с суши сгоняет бледные огоньки душ к Последнему Морю, которое, разумеется, вовсе не море, а…
        - Погодите…  - Холли подается вперед.  - Значит, вы умерли? И видели все это своими глазами?
        Аркадий отпивает кофе из пиалы, утирает губы:
        - Да, мисс Сайкс. На оба ваши вопроса я отвечу «да». Но каждый раз Ветер с моря относит наши души назад, независимо от нашего желания. За Высокую Гряду, к Свету. А потом раздается грохот, будто… целый город падает и разбивается вдребезги.  - Аркадий поворачивается ко мне.  - Правда ведь?
        - Ну, примерно так. И мы попадаем в новое тело. Как правило, в истерзанное болезнью тело ребенка, душа которого уже отлетела.
        - Там, в кафе,  - Холли поворачивается ко мне,  - вы сказали, что такие, как Хьюго Лэм, анахореты, бессмертны «на определенных условиях». Вы такие же, как они?
        - Нет. Мы непреднамеренно движемся по спирали смертей и возрождений. Мы не знаем, чем и как это объяснить. Мы не жаждали такой доли. Наши первые «я» умерли самой обычной смертью, попали во Мрак, вот как описал Аркадий, а через сорок девять дней вернулись в мир живых.
        - И после этого мы обречены раз за разом возрождаться.  - Аркадий, волнуясь, то распускает, то снова стягивает волосы в хвост.  - Новое тело растет, взрослеет, умирает - бац!  - и мы снова во Мраке. Затем - вжух!  - через сорок девять дней мы пробуждаемся здесь, иногда в теле противоположного пола, чтобы совсем уж запутаться.
        - Но самое главное - за свою атемпоральность расплачиваемся только мы сами,  - поясняю я Холли.  - По биологическому типу мы, если так можно выразиться,  - травоядные.
        Снизу с улицы доносится скрежет тормозов.
        - Значит, анахореты - плотоядные?  - спрашивает Холли.
        - Все до единого.  - Аркадий задумчиво проводит пальцем по краю пиалы.
        Холли трет виски:
        - Вампиры, что ли?
        - Ну вот, опять это слово на «вэ»!  - стонет Аркадий.
        - Да, они вампиры, но лишь метафорически,  - поясняю я.  - Они выглядят как нормальные - или не вполне - представители любой подгруппы рода человеческого, ну там сантехники, банкиры или диабетики. К сожалению, они ничуть не похожи на злодеев из фильмов Дэвида Линча. Будь это так, нам было бы куда легче работать.  - Я вдыхаю горьковатый аромат зеленого чая и предвосхищаю следующий вопрос Холли:  - Они питаются душами, мисс Сайкс. Хищники декантируют души, а для этого похищают людей, в идеале - детей…  - Я выдерживаю ее встревоженный взгляд, потому что она, естественно, тут же вспоминает Джеко.  - А потом умерщвляют их.
        - Что не есть хорошо,  - говорит Аркадий.  - Поэтому Маринус, я и еще несколько человек, не ждущие никаких благодарностей - в основном атемпоралы, которым помогают и наши единомышленники из обычных людей,  - считаем необходимым уничтожать Хищников. Обычно Пожиратели Душ нам не досаждают - они охотятся в одиночку, считают себя уникальными и действуют беспечно, как мелкие воришки, которые не верят в магазинных охранников. Основная проблема возникает, когда Хищники сбиваются в стаю. Именно поэтому началась наша Война.
        - Мы здесь из-за одной такой стаи, мисс Сайкс.  - Я отпиваю чай.  - Из-за анахоретов Часовни Мрака, созданной Слепым Катаром из монастыря Святого Фомы на Зидельхорнском перевале.
        - А поскольку такое длинное название на визитную карточку не уместишь,  - Аркадий сплетает пальцы, выворачивает ладони и вытягивает руки над головой,  - то они именуют себя просто анахоретами.
        - Зидельхорн - это гора,  - говорит Холли.  - В Швейцарии.
        - Да, и довольно высокая,  - добавляю я.  - А еще этим именем называют перевал в Северной Италии, известный задолго до того, как им воспользовались римские легионеры. С девятого по самый конец восемнадцатого века монастырь Святого Фомы служил пристанищем для путников в швейцарском кантоне Вале. А примерно где-то после тысяча двести десятого года некий Слепой Катар стал проводником во Мрак.
        Холли обдумывает этот исторический экскурс:
        - Мрак - это то, что лежит между…
        - Жизнью и смертью,  - подсказывает Аркадий.  - Хорошо, что вы так внимательно нас слушаете.
        - А что такое катар?  - спрашивает Холли.
        - В двенадцатом и тринадцатом веках катарами называли лангедокских еретиков,  - поясняю я.  - Они утверждали, что мир создан не Богом, а дьяволом, что все вещественное - порождение зла и что Иисус - это человек, а вовсе не Сын Божий. Католическая церковь, разумеется, объявила подобные воззрения ересью. В тысяча сто девяносто восьмом году папа Иннокентий Третий, позарившись на земли, где проживали катары, объявил Альбигойский крестовый поход. Французский король, не желая отвлекаться от прочих неотложных дел, отправил на юг баронов с севера Франции, дабы они очистили земли от катарской ереси и подчинили бунтующий регион французской короне. Но, как известно, ересь неистребима. Чем жестче ее искореняли, тем упорнее она расползалась. Примерно в тысяча двести пятом или тысяча двести шестом году Слепой Катар перебрался в монастырь Святого Фомы, что в кантоне Вале. Нам не удалось установить ни его настоящего имени, ни чем его привлек Зидельхорн, ни что заставило его заняться изучением феноменов и ноуменов, природы вещества, логоса, разума, души и Мрака. О нем говорится лишь в одном письменном источнике. В
истории епископальной инквизиции, составленной Мехтильдой Магдебургской в семидесятые годы тринадцатого века, упоминается, что в тысяча двести пятнадцатом году некоего Слепого Катара с Зидельхорнского перевала приговорили к смертной казни за колдовство. В ночь перед казнью его заперли в монастырской келье.  - Мне невольно вспоминается Оскар Гомес.  - А к рассвету он оттуда исчез. Мехтильда полагала, что отступника вызволил князь Тьмы, сам Сатана.
        - Не беспокойтесь, мы не поклоняемся Сатане,  - говорит Аркадий.
        - Наш урок истории подходит к концу,  - обещаю я.  - Несмотря на все протесты инквизиции, Земля продолжала вращаться вокруг своей оси,  - я легонько дотрагиваюсь до чугунного чайника,  - а в тысяча семьсот девяносто девятом году росчерк наполеоновского пера объединил независимые швейцарские кантоны в Гельветическую республику. Однако же далеко не всем швейцарцам пришелся по нраву патронат Франции, и, когда обещанной свободы вероисповедания не последовало, недовольные начали жечь церкви и восставать против властей, навязанных Парижем. Противники Наполеона раздули пожар восстания, и в начале апреля из Пьемонта выдвинулась рота австрийских артиллеристов и прошла по Зидельхорнскому перевалу в монастырь Святого Фомы. Двести бочонков с порохом, оставленных на хранение в монастырском коровнике, взорвались - то ли по беспечности, то ли по злому умыслу. Взрыв уничтожил б?льшую часть монастыря и вызвал камнепад, который напрочь смел мост, переброшенный через пропасть. Этот крошечный эпизод в истории Наполеоновских войн стал тем толчком, который в итоге привел к нашей Войне, как убийство эрцгерцога Франца
Фердинанда в Сараево послужило поводом для начала Первой мировой. Взрывная волна докатилась до Часовни Мрака и пробудила Слепого Катара от долгого сна.
        Каминные часы негромко отзванивают восемь.
        - После Реформации орден Святого Фомы обнищал, и фомистам катастрофически не хватало денег, средств и сил для того, чтобы поднять альпийскую обитель из руин. Однако же правительство Гельветической республики в Цюрихе проголосовало за восстановление Зидельхорнского моста и размещение там военного гарнизона для охраны стратегически важного перевала. Строительными работами руководил некий Батист Пфеннингер, инженер из Мартиньи. Однажды летней ночью, когда Пфеннингер лежал в своей каморке, пытаясь уснуть, он услышал голос, окликавший его по имени. Голос звучал словно бы издали, с расстояния в несколько миль, и в то же время совсем рядом, чуть ли не над ухом. Дверь спальни была заперта на засов изнутри, но Пфеннингер заметил, как в изножье кровати дрожит воздух. Инженер коснулся колеблющегося воздушного потока, который вдруг раздвинулся, будто завеса, и в образовавшемся проеме появился круг пола, на котором стояла огромная свеча высотой в человеческий рост - такие иногда ставят перед алтарем в католических или православных церквях. Дальше виднелись каменные ступени, уходившие во тьму. Батист Пфеннингер
по натуре был человеком здравомыслящим, прагматичным и не питал пристрастия к спиртному. Его спальня находилась на втором этаже двухэтажной казармы. Тем не менее он решился пройти в этот фантастический проем - мы называем его «апертура»  - и стал подниматься по каменным ступеням… Как вам все это, мисс Сайкс?
        Холли вдавливает большой палец в ямку над ключицей:
        - Не знаю…
        Аркадий поглаживает прыщи, не вмешивается в мой рассказ.
        - Батист Пфеннингер стал первым посетителем Часовни Мрака. Там он обнаружил портрет - или икону - Слепого Катара. Лицо на портрете было лишено глаз, но пока Пфеннингер стоял там, глядя на изображение - а может, это оно смотрело на Пфеннингера,  - ему стало казаться, что во лбу древнего лика появилась какая-то точка, которая все росла и росла, а потом превратилась в черный зрачок глаза без век, и…
        - Я тоже это видела! Что это? Откуда?
        Я смотрю на Аркадия; он коротко пожимает плечами:
        - С иконой Слепого Катара такое происходит непосредственно перед тем, как она декантирует чью-то душу.
        Холли порывисто оборачивается ко мне:
        - Послушайте. В выходные, когда пропал Джеко… Точка, которая превращается в глаз во лбу… я… мне было… мне привиделся дневной кошмар в туннеле под шоссе близ Рочестера. Я не стала упоминать об этом в книге «Радиолюди», потому что читатели восприняли бы подобные откровения как бредовое описание кислотного трипа. Но все произошло на самом деле.
        Аркадий мысленно спрашивает: А вдруг Си Ло дал ей возможность видеть, что происходило в Часовне во время Первой Миссии?
        Но почему он скрыл это от нас? Я пытаюсь найти объяснение получше. Может быть, между Джеко и Холли, братом и сестрой, уже существовала психозотерическая связь?
        Аркадий задумчиво прикусывает костяшку большого пальца; привычка из его прошлой жизни. Возможно. И возможно, отголоски этой связи как раз и привели Эстер к Холли, когда ты бежала из Часовни. Как крошки хлеба в сказке про Ганзеля и Гретель.
        Холли прерывает наш безмолвный диалог:
        - Прошу прощения, вы про меня не забыли? Так вот, какая связь может существовать между Джеко, средневековым монахом и инженером наполеоновских времен?
        Свеча в витражном стаканчике горит высоким ровным пламенем.
        - Слепой Катар и инженер Батист Пфеннингер заключили друг с другом своего рода соглашение о взаимопомощи,  - объясняю я.  - Правда, трудно утверждать…
        - Минуточку! Сколько времени монах пробыл в Часовне Мрака? Лет шестьсот? И по-прежнему приглашал туда гостей и заключал с ними сделки? А чем он питался все это время?
        - Естественно, Слепой Катар транссубстанцировался,  - говорю я.
        Холли откидывается на спинку стула:
        - А что это за транс-чего-то-там?
        - Тело Слепого Катара умерло,  - поясняет Аркадий,  - но его разум и душа - что для простоты будем считать одним и тем же - проникли в материальную субстанцию самой Часовни. Слепой Катар общался с Пфеннингером через икону.
        Холли обдумывает услышанное:
        - Значит, строитель слился с тем, что построил?
        - В некотором роде,  - отвечает Аркадий.  - Можно и так сказать.
        - Строительство моста и гарнизона на Зидельхорнском перевале завершили до наступления зимы,  - продолжаю я.  - Батист Пфеннингер вернулся к своей семье в Мартиньи. Следующей весной он отправился ловить рыбу на озеро Эмоссон. В один прекрасный вечер уплыл на лодке и… не вернулся. Лодку потом нашли, но тело так и не обнаружили.
        - Понятно,  - говорит Холли.  - В точности как с Хьюго Лэмом.
        За окнами дома 119А тихонько бормочет дождь.
        - Шесть лет спустя, в тысяча восемьсот пятом году, в парижском квартале Марэ открылся сиротский приют. Его директором и основателем был некий Мартен Леклерк, коренастый француз, отец которого сколотил состояние в африканских колониях. Мартен Леклерк выразил желание предоставить кров и оказать материальную и духовную помощь детям, оставшимся сиротами в ходе Наполеоновских войн. В тысяча восемьсот пятом году иностранцев в Париже не жаловали, а Леклерк говорил по-французски с явным немецким акцентом, но его знакомые объясняли этот конфуз матерью из Пруссии и обучением в Гамбурге. Эти самые знакомые, между прочим сливки высшего общества, понятия не имели, что Мартена Леклерка в действительности звали Батист Пфеннингер. Безусловно, лишь безумец усомнился бы в благих намерениях мсье Леклерка, привечавшего бедных сироток - как правило, таких, кто демонстрировал высокий психозотерический потенциал или же чрезвычайную активность глазной чакры.
        Холли смотрит на Аркадия, и тот задумчиво щурится, как переводчик, старающийся передать замысловатый оборот.
        - Ну, детей с паранормальными способностями. Как вы в свои восемь лет.
        - Но для чего швейцарскому инженеру, который фальсифицировал свою смерть, сменил имя и основал во Франции сиротский приют, понадобились дети с паранормальными способностями?
        - Анахореты обретают атемпоральность, подпитываясь душами, как верно сказала Маринус,  - поясняет Аркадий.  - Но декантировать можно только души одаренных. Как при трансплантации органов, когда подходящим донором может стать лишь один из тысячи. В дни равноденствия и солнцестояния человека с «одаренной» душой заманивают на Путь Камней, то есть на ступени, ведущие в Часовню Мрака. Там несчастный смотрит на икону Слепого Катара, а тот декантирует его душу, превращая ее в Черное Вино. Опустошенное тело сбрасывают из окна Часовни, а двенадцать анахоретов празднуют День Возрождения, сопровождая ритуал распитием Черного Вина, что на три месяца приостанавливает деление клеток в их телах. Именно поэтому тело Хьюго Лэма по-прежнему остается двадцатипятилетним, хотя его разуму и душе уже давно за пятьдесят.
        Холли пока оставляет это без внимания и спрашивает:
        - А почему Пфеннингер жил в Париже, если попасть в Часовню можно только через разрушенный швейцарский монастырь?
        - Любой анахорет может открыть апертуру в любое время и в любом месте.  - Аркадий подносит ладонь к пламени свечи.  - Там, где ему захочется, снаружи или изнутри. Именно из-за апертуры наша Война продолжается уже сто шестьдесят лет. Анахореты могут телепортироваться. А это наилучший способ как бегства, так и внезапного нападения.
        Холли, что-то осознав, произносит дрожащим голосом:
        - Мисс Константен…
        - Иммакюле Константен - первая помощница и заместитель Пфеннингера,  - говорю я.  - Неизвестно, как и почему Первый анахорет сделал ее Вторым анахоретом, но мы знаем, что она была воспитательницей в женском отделении сиротского приюта в Марэ. Сам Талейран называл мадам Константен «меченосным серафимом в женском обличье». А сто восемьдесят лет спустя она объявилась в Грейвзенде, где обхаживала Холли Сайкс. Правда, она допустила редкую ошибку и спугнула вас, так что один из моих бывших студентов сообщил мне о вас. Я вас обезопасила, понизив ваш психозотерический потенциал, что сделало вас непригодной для изготовления Черного Вина. До крайности раздосадованной мисс Константен пришлось искать новую жертву, хотя она так и не забыла ни Холли Сайкс, ни ее многообещающего брата Джеко.
        - Их действия объясняются простой арифметикой,  - добавляет Аркадий.  - Их всего двенадцать, то есть раз в три года каждый обязан отыскать человека с душой, пригодной для декантирования. Жертва должна явиться добровольно, ее нельзя ни одурманить, ни привести силой. Поэтому анахореты втираются в доверие к своей добыче, завлекают ее, вот как мисс Константен когда-то обхаживала вас. Если при декантировании жертва будет без сознания или чересчур встревожена, то Черное Вино испортится. Это весьма деликатный напиток.
        С картин на нас глядят изображения. Сколько историй они могли бы рассказать.
        - Значит,  - с трудом произносит Холли,  - мисс Константен и анахореты заманили Джеко в эту Часовню и… выпили его душу? Вы это имеете в виду?
        Часы тикают то ли слишком громко, то ли слишком тихо, не понять.
        - Дело в том, что Джеко…  - Я закрываю глаза и мысленно прошу Аркадия: Пожелай мне удачи!  - Был одним из нас.
        Где-то вдали грохочет гром, а может, мусоровоз.
        - Джеко был моим братом,  - медленно произносит Холли,  - и ему было всего семь лет.
        - Это его телу было семь лет,  - возражает Аркадий.  - А в нем жила душа Си Ло. Хоролога Си Ло, который был намного старше Джеко.
        Холли яростно мотает головой, еле сдерживая гнев.
        - Вы помните, как Джеко заболел менингитом?  - спрашиваю я.  - Ему тогда было пять лет.
        - Конечно помню! Он чуть не умер!
        Отступать больше некуда.
        - Мисс Сайкс, Джеко тогда на самом деле умер.
        Это наглость, это невыносимо, и Холли на грани срыва:
        - Нет! Он не умер! Я своими глазами видела!
        Увы, ничего утешительного она от нас не услышит.
        - Душа Джека Мартина Сайкса покинула его тело в два часа двадцать три минуты, в ночь на шестнадцатое октября тысяча девятьсот восемьдесят второго года. В два часа двадцать четыре минуты душа Си Ло, старейшего и самого премудрого хоролога, вошла в тело вашего брата. Когда ваш отец отчаянно звал врача, тело Джеко было вне опасности, однако его душа уже пересекала Мрак.
        Зловещее молчание.
        - Значит…  - Холли раздувает ноздри,  - по-вашему, мой младший брат был зомби?
        - У него осталось тело Джеко,  - поясняет Аркадий,  - и некоторые привычки Джеко, однако в нем жили душа и память Си Ло.
        Холли вздрагивает, растерянно спрашивает:
        - Зачем вы так говорите?
        - Хороший вопрос,  - отвечает Аркадий.  - А зачем нам врать?
        Холли вскакивает, стул опрокидывается.
        - Обычно все сводится к попыткам вытянуть у меня деньги.
        - Хорология основана в тысяча пятьсот девяносто восьмом году,  - невозмутимо замечает Аркадий.  - За эти годы мы успели кое-что скопить. Так что можете не опасаться за свои сбережения.
        Не ерничай, мысленно укоряю я Аркадия и вслух обращаюсь к Холли:
        - Вспомните странности в поведении Джеко. Почему британский мальчик любил слушать радиопередачи на китайском?
        - Потому что… это его успокаивало.
        - Мандаринский диалект был для Си Ло родным,  - поясняю я.
        - Для Джеко родным был английский! И ма была его родной мамой. А наш «Капитан Марло» был его родным домом. Мы были его семьей. Мы все очень его любили. И до сих пор любим…  - Холли моргает, сдерживая слезы.  - До сих пор.
        - Но Си Ло в теле Джеко тоже очень любил вас,  - мягко говорю я.  - Очень. Всех, даже Ньюки, самого вонючего пса в Кенте. В его любви не было ни капли лжи. Но и в нашем рассказе тоже нет ни капли лжи. Душа Си Ло была куда старее вашего паба. Старее Англии. Старее христианства.
        Холли не выдерживает. Поднимает опрокинутый стул.
        - Мой рейс отправляется в Дублин сегодня, после обеда. Я улетаю. То, что вы рассказывали… кое-чему я верю, во многое поверить не могу. А вообще… просто не знаю. Наведение снов и вовсе невероятно. Я… я с большим трудом убедила себя, что не виновата в исчезновении Джеко, а вы снова разбередили эту рану.  - Она надевает пальто.  - Я живу в тихом уголке на западе Ирландии, в окружении книг и кошек. Мелкие повседневные заботы, незначительные пустяки. Холли Сайкс, автор книги «Радиолюди», поверила бы и в атемпоралов, и в волшебных монахов, но я уже не та Холли Сайкс. И если вы действительно Маринус, то желаю вам удачи в… да в чем угодно!  - Холли берет сумку, кладет зеленый ключ на стол и направляется к двери.  - Прощайте. Я ухожу.
        Может, увестить ее остаться?  - мысленно спрашивает Аркадий.
        Сотрудничество по принуждению - это не сотрудничество.
        - Понятно,  - говорю я Холли.  - Спасибо, что пришли.
        А как же Эстер?  - напоминает Аркадий.
        Нет, это будет перебор. Рано еще. Скажи ей что-нибудь приятное.
        - Простите за грубость,  - говорит он.  - Подростковая импульсивность.
        - Передайте привет дворецкому Бэтмена,  - говорит Холли.
        - Непременно,  - обещаю я.  - До свидания, мисс Сайкс.
        Холли закрывает дверь. Теперь-то анахореты точно узнают, что она здесь, констатирует Аркадий. Осиме лучше за ней проследить.
        Я другого мнения. Пфеннингер не откажется от своего тщательно разработанного плана и не станет наносить несвоевременный удар.
        Но если они подозревают, что Эстер Литтл скрывается в Холли, Аркадий выставляет палец на манер пистолета, то нападения не избежать.
        Я глотаю остывший чай, пытаюсь рассуждать с точки зрения анахоретов. А с чего им подозревать, что Эстер прячется в Холли?
        Разумеется, наверняка им это неизвестно. Аркадий протирает очки о рукав рубахи с воротником-стойкой. Но они могут догадаться. И попробуют ее убрать - так, на всякий случай.
        - «Убрать»? Ты слишком увлекаешься фильмами о гангстерах, Аркадий,  - говорю я вслух.
        Звенит мой планшет. Вижу надпись на экране - «ПРИВАТНЫЙ ВЫЗОВ»  - и интуитивно понимаю, что ничего хорошего это не предвещает. Слышу голос Элайджи Д’Арнока:
        - Слава богу, Маринус! Это я, Д’Арнок. Послушайте, я только что узнал: Константен отправила группу для захвата и сканирования Холли Сайкс. Для насильственного сканирования. Остановите их!
        До меня доходит смысл сказанного.
        - Когда?
        - Прямо сейчас,  - говорит Д’Арнок.
        - Куда?
        - Скорее всего, к ней в гостиницу. Торопитесь.
        Осима дожидается на противоположной стороне улицы; воротник поднят, подмокшая шляпа-пирожок надвинута на лоб. Он мотает головой в сторону Парк-авеню и мысленно говорит: Судя по всему, собеседование не задалось.
        Узнаю Холли по длинному черному пальто и тюрбану. Зря я ей сказала, что Джеко старее Иисуса, мысленно отвечаю я, уступая дорогу скейтбордисту. А главное, на связь вышел Д’Арнок. По его словам, анахореты отправили группу для захвата и сканирования Холли. Прикрываюсь радужным зонтиком, будто щитом, иду следом за Холли, а Осима держится вровень со мной на противоположном тротуаре.
        А скажи-ка, мысленно говорит Осима, почему мы не подвергли ее увещанию? Не проще ли было погрузить ее в глубокий сон и попытаться установить мыслесвязь с Эстер?
        Во-первых, это противоречит нашему кодексу. Во-вторых, ее чакры латентны, так что она может плохо отреагировать на сканирование и попросту стереть все свои воспоминания, а вместе с ними - и ту, кто в ней скрыт. В-третьих… Ну, довольно и этого. Короче, надо, чтобы она действовала по своей воле. А к увещанию следует прибегнуть только в самом крайнем случае.
        Зеленый человечек на светофоре мигает. Холли уже на Парк-авеню, так что мы с Осимой лавируем между сигналящими автомобилями, чтобы не застрять на островке между двумя транспортными потоками. Бегом все-таки нагоняем Холли, и теперь я держусь шагах в двадцати от нее. Осима спрашивает: Слушай, Маринус, у нас есть какой-нибудь конкретный план или мы просто следим за ней, как пара сталкеров?
        Нужно дать ей время спокойно все обдумать, пока она не вернулась в гостиницу. С молодой листвы и старых ветвей капает, в канавах журчит, в водостоках булькает. Если повезет, на нее подействует магия парка. Если нет, то придется воспользоваться своей. Из-под навеса швейцар глядит на дождь. Холли мокнет у светофора на Мэдисон-авеню, и я останавливаюсь у входа в бутик, разглядываю прохожего с собакой, евреев-хасидов, араба-бизнесмена. Пара такси замедляет ход в надежде на пассажира, но Холли смотрит только на зеленый прямоугольник Центрального парка в дальнем конце улицы. Ее разум в полном смятении. Одно дело - написать мемуары о паранормальных явлениях, но совсем другое - когда эти паранормальные явления навевают тебе сны, подают ирландский чай и ведут разговоры о некой альтернативной космологии. Возможно, Осима прав; мне следует прибегнуть к увещанию и заставить Холли вернуться в дом 119А. Даже метажизнь длиной в тысячу четыреста лет не гарантирует того, что всегда знаешь, как правильно поступить.

«СТОЙТЕ» сменяется на «ИДИТЕ», и я упускаю шанс. Перехожу Мэдисон-авеню, ощущаю привкус паранойи, смотрю на пассажиров в автомобилях у светофора - нет ли там Пфеннингера или Константен с охотничьим азартом в глазах? Квартал у парка забит пешеходами, и я волнуюсь еще больше. Кто эта любительница бега трусцой в смарт-очках и с детской коляской? Не дрожит ли штора в окне, мимо которого идет Холли? И с какой стати юный геодезист с теодолитом пялится на изможденную пятидесятилетнюю женщину? Впрочем, он и на меня пялится, так что, возможно, ему все равно, кого разглядывать. Осима по-прежнему держится вровень со мной на противоположном тротуаре, но гораздо лучше вписывается в утреннюю суету. Минуем церковь Святого Иакова - ее красный кирпичный шпиль некогда высился над загородными манхэттенскими домишками. В 1968 году Юй Леон Маринус был здесь на свадьбе; жениху с невестой теперь уже за восемьдесят, если они еще живы.
        Пятая авеню забита плотным потоком еле ползущих машин. Рядом с Холли стайка китайских туристов на кантонском диалекте обменивается впечатлениями о Нью-Йорке: тесный, обшарпанный и грязный, совсем не такой, как им представлялось. На противоположной стороне улицы Осима, надвинув на лицо капюшон, останавливается у Музея Фрика. Мимо проезжает автобус с электронной рекламой нового фильма «Эхо должно умереть» по роману Криспина Херши, но Холли смотрит только в сторону парка. Я успокаиваюсь. Чутье подсказывает мне, что нам ничего не грозит, пока мы не доберемся до ее гостиницы на Бродвее. Если к тому времени Холли не решит, что надо вернуться, придется забыть о правилах кодекса и применить к ней увещание, ради ее же безопасности. Анахореты не предпримут необдуманных действий. Убийство среди бела дня, на глазах у множества свидетелей - дело слишком сложное и хлопотное. Дождливым утром на Пятой авеню все идет своим чередом.
        Громоздкий внедорожник нью-йоркского полицейского управления останавливается у обочины, на тротуар спрыгивает молодая женщина в полицейской форме и раскрывает перед Холли удостоверение:
        - Мэм? Вы Холли Сайкс?
        Холли вздрагивает, возвращается к действительности.
        - Да, я… а что?..
        - Вы - мать Ифы Брубек?
        Ищу глазами Осиму, который уже переходит улицу. Из джипа выходит грузный полицейский, присоединяется к коллеге:
        - Холли Сайкс?
        - Да.  - Холли подносит руку к губам.  - Что с Ифой?
        - Мисс Сайкс,  - тараторит женщина в полицейской форме,  - к нам в отделение поступил звонок из британского консульства с просьбой объявить вас в розыск - в гостинице мы с вами разминулись всего на несколько минут. Вчера вечером в Афинах ваша дочь попала в автомобильную аварию. Ее уже прооперировали, и сейчас ее состояние стабильное, но вас просят вылететь домой первым же рейсом. Мисс Сайкс, вы меня слышите?
        - В Афинах?  - Холли опирается о капот патрульной машины.  - Но Ифа на каком-то острове… Что… Насколько серьезно…
        - Мэм, подробности нам неизвестны, но мы готовы отвезти вас в гостиницу за вещами, а затем доставить вас в аэропорт.
        Я делаю шаг, чтобы… не знаю, что и предпринять, но Осима меня удерживает. В машине слишком высокий психовольтаж. Судя по всему, там кто-то из высших анахоретов, и если мы начнем полномасштабное сражение здесь, на Пятой авеню, то в радиусе пятидесяти метров у всех прохожих, в том числе и у Холли, будет необратимо поврежден гиппокамп. ФБР, Министерство внутренней безопасности и бог знает кто еще проверят все записи видеонаблюдения и сочтут нас главными подозреваемыми, потому что мы следили за каждым шагом Холли от дома сто девятнадцать «А».
        Оcима прав, но… Нельзя, чтобы ее увезли!
        Холли уговаривают сесть в полицейскую машину. Она пытается задавать еще какие-то вопросы, но после всех утренних потрясений у нее нет сил сопротивляться. К тому же ее, скорее всего, еще и увещают. Терзаясь нерешительностью, я смотрю, как захлопываются двери, как джип трогается с места и, вписавшись в поток машин, пересекает перекресток за секунду до того, как вспыхивает красный сигнал светофора. Тонированные стекла джипа мешают разглядеть, с кем мы имеем дело и сколько противников в салоне. Загорается надпись «ИДИТЕ», людской поток устремляется по переходу. Итак, Вторая Миссия потерпела поражение всего за шестьдесят секунд.
        Осима переводит меня через перекресток.
        - Я трансверсирую.
        - Нет, Осима, это я допустила ошибку, так что…
        - Не спеши облачаться во власяницу. Ты же знаешь, я трансверсирую лучше, да и злобы во мне больше.
        У нас нет времени на споры. Возле мемориала Ханта мы перешагиваем через каменный бортик парковой ограды и садимся на мокрую скамью. Осима одной рукой стискивает подлокотник, а второй - мою руку. Настройся на мою волну, мысленно просит он. По всей вероятности, мне понадобится твой совет.
        - От меня толку немного. Но я тебя не оставлю.
        Он сжимает мне руку, зажмуривается и обмякает всем телом, когда душа покидает его через глазную чакру во лбу. Даже для психозотериков душа почти невидима, как прозрачный стеклянный шарик в кувшине воды. Душа Осимы исчезает в секунду, трансверсирует сквозь мокрые от дождя ветви над изъязвленным временем памятником. Я сдвигаю шляпу на лоб Осиме, прикрыв его лицо, и прячу нас обоих под зонтиком. Покинутое тело выглядит так, будто ему немедленно требуется срочное медицинское вмешательство, и за свою долгую метажизнь мне не раз приходилось ингрессировать, когда мне под нос совали нюхательные соли, отворяли кровь, а однажды какой-то тип с дурным запахом изо рта попытался сделать мне искусственное дыхание. Вдобавок, когда я синхронизирую наши чакры на руках, мы с Осимой напоминаем пожилую влюбленную парочку, так что даже видавшим виды нью-йоркским зевакам интересно на нас поглазеть.
        Я мысленно связываюсь с Осимой…

…и образы из его души вливаются непосредственно в мою. Он скользит сквозь кубистский калейдоскоп тормозных огней, багажников на крышах, ветвей и молодой листвы. Мы несемся вниз, пролетаем сквозь заднюю дверцу фуры, между свиными тушами на крюках, сквозь просмоленное куревом легкое водителя, пронзаем лобовое стекло, описываем дугу над фургоном почтовой службы «Юнайтед парселз», взмываем ввысь, сгоняем горлицу с фонарного столба. Осима на миг зависает, выискивая полицейский джип, и спрашивает: Ты со мной, Маринус?
        Да, мысленно отвечаю я.
        Видишь машину?
        Нет. Мусоровоз трогается с места, открывает желтый бок школьного автобуса. Глянь за автобусом, мысленно советую я.
        Осима слетает вниз, через заднее стекло автобуса врывается в салон, пролетает мимо четырех десятков школьников, которые спорят, болтают, рассматривают что-то на 3D-планшете, глядят в окно, проносится мимо водителя автобуса и…

…перед ним мигают огни и заливается сирена знакомого полицейского джипа, медленно ползущего в потоке машин. Осима проникает внутрь через заднее стекло, на миг зависает, описывает круг, показывая мне, с кем мы имеем дело. Слева от Холли - женщина в полицейской форме; за рулем - грузный тип, который помогал усадить Холли в салон. Справа от Холли сидит мужчина в костюме и смарт-очках «Самсунг», наполовину закрывающих лицо. Он нам знаком. Драммонд Брицки, мысленно говорит Осима.
        Странный выбор. Брицки - новичок, самый слабый из анахоретов.
        Возможно, они не ожидают никаких неприятностей, предполагает Осима.
        А может, его послали для проверки?
        Я ингрессирую в женщину, говорит Осима. Разузнаю, что именно ей приказали. Он входит в глазную чакру женщины-копа, давая мне доступ к ее органам чувств.
        - Все, что нам известно, милочка,  - говорит она Холли,  - я вам уже сообщила. Если б я знала больше, то непременно бы вам рассказала. Я ведь тоже за вас переживаю, правда. У меня двое малышей.
        - А что у Ифы с позвоночником? Серьезные повреждения?
        - Не волнуйтесь, мисс Сайкс.  - Драммонд Брицки поднимает очки на лоб - этакий вратарь, знойный южанин с роскошной черной шевелюрой и гнусавым голосом, напоминающим басовитое гудение шершня в стеклянном бокале.  - К десяти британский консул освободится, и мы с ним сразу же свяжемся, так что вы все узнаете непосредственно от него. Договорились?
        Патрульный автомобиль останавливается на красный свет, и пешеходы устремляются через дорогу.
        - Может быть, мне удастся найти телефон больницы,  - говорит Холли, доставая из сумки планшет.  - В конце концов, Афины - не такой уж большой…
        - Если вы говорите по-гречески, то вперед,  - заявляет Брицки,  - желаю удачи. Но я бы на вашем месте держал канал связи открытым, поскольку в любой момент могут поступить новые сведения. Не спешите с выводами. В аэропорт мы доставим вас по аварийной полосе, так что вы успеете на рейс в Афины, который вылетает в одиннадцать сорок пять.
        Холли кладет планшет в сумку:
        - Наши полицейские не стали бы заморачиваться.  - Мимо проезжает посыльный на велосипеде, машины трогаются с места.  - Как же вам удалось меня отыскать?
        - Детектив Марр,  - представляется Брицки.  - Видите ли, иголку в стоге сена отыскать не так уж и сложно. По району объявили «код пятнадцать», и хотя в дождливый день на Манхэттене под описание «женщина европейского типа, хрупкого телосложения, примерно пятидесяти лет, в длинном черном плаще» подходят очень многие, ваш ангел-хранитель, по всей видимости, работал сверхурочно. Конечно, не очень уместно сейчас об этом упоминать, но сержант Льюис, наш водитель,  - ваш большой поклонник. Он вез меня с Девяносто восьмой улицы к Коламбус-Сёркл, случайно заметил вас и сразу сказал: «Господи, вот же она!» Правда, Тони?
        - Точно. Я был на вашем выступлении в концертном зале «Симфони-Спейс», мисс Сайкс, когда издали «Радиолюдей»,  - говорит водитель.  - После смерти жены ваша книга стала для меня просто лучом света в кромешной тьме. Она меня спасла.
        - Ох, я так…  - Холли принимает эту сопливую брехню за чистую монету,  - так рада, что моя книга вам помогла!  - (Мусоровоз движется бок о бок с джипом.)  - Мои соболезнования по поводу вашей утраты.
        - Спасибо, мисс Сайкс. Ей-богу, спасибо.
        Через пару секунд Холли снова достает планшет:
        - Я поговорю с Шерон. Моя сестра сейчас в Англии, может, ей легче узнать в Афинах, что там и как.
        Сигнал от Осимы слабеет и то и дело прерывается. Связь истончается, мысленно предупреждаю я. Что ты узнал?
        Ее зовут Нэнси; она боится мышей; на ее совести восемь убийств, с некоторым опозданием поступает ответ. В детстве сражалась в рядах повстанческой армии Южного Судана. С Брицки сотрудничает впервые… Маринус, что такое курарехинолин?
        А вот это очень плохо. Яд. Один миллиграмм вызывает полный паралич дыхательной системы в течение десяти секунд. Патологоанатомы обычно не проводят экспертизу на наличие этого яда. А что?
        Пистолеты-транквилизаторы у Нэнси и Брицки заряжены именно курарехинолином. Вряд ли они воспользуются им для самозащиты.
        - Хорошо, я еще раз переговорю с управлением,  - с готовностью соглашается Брицки.  - Может, им удалось узнать, в какой афинской больнице находится ваша дочь. И тогда вы свяжетесь с ней напрямую.
        - Ох, спасибо!  - Холли очень бледна и совершенно измучена.
        Брицки сдвигает смарт-очки на нос:
        - Второй, Второй, вызывает Двадцать восьмой, прием.
        Из микрофона в шлеме Нэнси отчетливо слышен голос Иммакюле Константен:
        - Слушаю вас, Двадцать восьмой. Учитывая сложившиеся обстоятельства, лучше действовать наверняка. Устраните гостью.
        Я вне себя от потрясения. Осима, спаси ее! По истончившемуся каналу связи доносится лишь невнятный шум: скорее всего, Осима меня не слышит или не может ответить.
        Ко мне возвращается ясность мысли.
        - Вас понял, Второй,  - отвечает Брицки.  - К сожалению, мы стоим в пробке между Пятой авеню и Восточной Шестьдесят восьмой улицей. Позвольте отложить исполнение вашего последнего распоряжения до…
        - Сделайте Сайкс укол успокоительного. В обе руки,  - вкрадчиво произносит Константен.  - Немедленно. Исполняйте, Двадцать восьмой.
        Я мысленно кричу: Осима, спасай ее, спасай!
        На мой призыв не отвечает ни его душа, ни безжизненное тело на мокрой скамье рядом со мной, в квартале от полицейского джипа. По истончающемуся каналу связи я бессильно наблюдаю за убийством невинной женщины, которую я втянула в нашу Войну. Я не способна трансверсировать на это расстояние, а предпринимать что-то еще и поздно, и бесполезно.
        - Вас понял, Второй. Будет исполнено.  - Брицки кивает Льюису в зеркальце заднего вида, потом Нэнси.
        Холли спрашивает:
        - Узнали телефон больницы, детектив Марр?
        - Наш секретарь как раз этим сейчас занимается.  - Брицки вынимает из кобуры пистолет-транквилизатор, снимает его с предохранителя; левша Нэнси, чьими глазами я смотрю на происходящее, проделывает то же самое.
        - Зачем вам пистолеты?  - изменившимся голосом спрашивает Холли.
        Я невольно пытаюсь подвергнуть Нэнси увещанию, хотя понимаю, что это невозможно и бессмысленно, поскольку увещание не действует через канал мысленной связи. Я с ужасом гляжу, как Нэнси стреляет… в горло Брицки. На кадыке анахорета появляется красная точка. Он притрагивается к горлу, удивленно смотрит на окровавленный палец, переводит взгляд на Нэнси, бормочет: «Что за…»
        Брицки замертво сползает на пол. Льюис кричит глухо, будто из-под воды: «Нэнси, ты что, охренела?»  - во всяком случае, Нэнси слышит именно это; она берет пистолет Брицки и стреляет из него Льюису в щеку. Он вскрикивает фальцетом, а Нэнси, под влиянием безостановочного увещания Осимы, перебирается через Холли на переднее пассажирское сиденье. Льюис испускает последний вздох, а Нэнси пристегивает себя наручниками к рулю и открывает замки задних дверей. Напоследок Осима начисто стирает из памяти Нэнси все, что произошло за последнее время, отключает ее сознание, эгрессирует из нее и ингрессирует в донельзя перепуганную Холли. Он мгновенно берет под контроль ее психику, и я уже своими глазами вижу, как Холли надевает темные очки, поправляет тюрбан, выходит из полицейской машины и возвращается по Парк-авеню к Музею Фрика. Между мной и Осимой наконец возобновляется прерванная связь, и я вновь слышу его голос: Маринус, ты как?
        Я вздыхаю с облегчением. Великолепно, Осима!
        Сначала война, отвечает старый воин, а теперь логистика. Немолодая, ушедшая на покой писательница в весьма приметном тюрбане выходит из патрульной машины, в которой остаются два трупа в полицейской форме и живая тетка, тоже в полицейской форме. Что будем делать?
        Веди Холли сюда, воссоединяйся со своим телом, мысленно говорю я. А я позвоню Л’Охкне и попрошу тщательно зачистить все записи камер наружного наблюдения в Верхнем Ист-Сайде.
        Осима в теле Холли направляется к парку.
        А у нашего обдолбанного оно получится?
        Если способ существует, Л’Охкна его отыщет. Если нет, то изобретет.
        И что потом? Теперь стены дома сто девятнадцать «А»  - плохая защита.
        Согласна. Заляжем на дно у Уналак. Я попрошу ее приехать к нам на выручку. Все, отсоединяюсь. До скорого. Открываю глаза. Нас с Осимой по-прежнему загораживает зонтик, а мою неподвижную ступню с любопытством обнюхивает серая белка. Дергаю ногой, и белка тут же исчезает.
        - Ну, вот мы и дома!  - объявляет Уналак.
        Она останавливает машину напротив своей входной двери, по соседству с книжным магазином «Три жизни» на углу Уэверли-Плейс и Западной Десятой улицы. Осима, будто монах-ассасин, встает на стражу, а Уналак, не выключая аварийных огней, помогает мне провести Холли по тротуару к двери. Холли все еще под воздействием психоседативов, и наша живописная группа привлекает внимание высокого бородача в очках с проволочной оправой.
        - Привет, Уналак. У вас все в порядке?
        - Все хорошо, Тоби,  - отвечает Уналак.  - Моя знакомая только что прилетела из Дублина. Она ужасно боится летать, перед полетом приняла снотворное и до сих пор толком не очнулась.
        - Оно и видно. Зато до сих пор балдеет.
        - Ага. Похоже, на обратном пути ограничится бокалом белого вина.
        - Кстати, не забудь зайти к нам в магазин. Мы получили твой заказ, книги по санскриту.
        - Непременно, Тоби, спасибо тебе.
        Уналак вытаскивает ключи, но Инес уже впускает нас в дом. На лице Инес отражается тревога и напряжение, будто не она, а Уналак уязвима и хрупка, как все обычные люди. Инес кивает нам с Осимой, с состраданием смотрит на Холли.
        - Вот отоспится - и придет в себя,  - говорю я.
        Инес с сомнением глядит на меня и уходит ставить машину на подземную парковку. Следом за Уналак мы поднимаемся по лестнице, сворачиваем в коридор к крошечному лифту. Осиме места не хватает, и он взбегает по ступенькам. Я нажимаю кнопку верхнего этажа.
        О чем задумалась? Скажи, я доллар заплачу, мысленно говорит Уналак.
        Когда я была Юй Леоном, за мысль больше пенни не давали.
        Инфляция. Уналак пожимает плечами, и кудри ее подрагивают, как пружинки. Неужели Эстер и впрямь прячется где-то в этой голове?
        Смотрю на морщинистое, напряженное, четко очерченное лицо Холли. Она постанывает, будто во сне, не в силах отогнать кошмар. Я очень на это надеюсь, Уналак. Знаешь, если Эстер правильно истолковала Сценарий, то такое вполне возможно. Но я не знаю, можно ли верить Сценарию. И тем более Антисценарию. Не знаю, почему Константен стремится убить Холли. Не знаю, действительно ли Элайджа Д’Арнок решил перейти на нашу сторону. Не знаю, правильно ли мы поступаем с Садакатом.
        - Если честно, то я вообще ничего не знаю,  - признаюсь я вслух своей пятисотлетней подруге.
        - Что ж, одно хорошо,  - говорит Уналак, отводя медно-рыжую прядь от носа.  - Анахореты никак не смогут обратить себе на пользу твою уверенность в своих силах.
        Холли спит, Осима смотрит второго «Крестного отца», Уналак готовит салат, а Инес предоставляет в мое распоряжение свой «Стейнвей», поскольку только вчера приходил настройщик. Из мансарды, где стоит фортепиано, открывается чудесный вид на Уэверли-Плейс, а в комнате пахнет апельсинами и лаймами, которые мать Инес ящиками присылает из Флориды. На крышке «Стейнвея» стоит фотография Инес и Уналак в лыжных костюмах, на фоне какой-то заснеженной вершины; они похожи на отважных путешественниц. Уналак не рассказывает своей возлюбленной о Второй Миссии, но Инес далеко не глупа и наверняка подозревает, что готовится нечто важное. Доля человека, любящего атемпорала, так же нелегка, как доля атемпорала, любящего обычного человека. На этой неделе мои решения затронут не только будущее хорологии, но и всех наших близких, коллег и пациентов; всем им будет больно, если мы никогда не вернемся; такую же боль испытала и Холли, когда Си Ло в теле Джеко погиб во время Первой Миссии. Если любишь и если тебе отвечают взаимностью, то все твои поступки так или иначе затрагивают окружающих.
        Просматриваю нотную библиотеку Инес, для разминки выбираю озорные «Прелюдии и фуги» Шостаковича. Они очень сложны для исполнения, но доставляют огромное удовольствие. Затем, для смены впечатлений, играю «Тему Хью Эштона» Уильяма Бёрда и несколько шведских народных песен в аранжировке Яна Йохансона. По памяти исполняю сонаты Скарлатти К32, К212 и К9. Эти сонаты - нить Ариадны, соединяющая Айрис Маринус-Фенби, Юй Леона Маринуса, Джамини Маринуса Чодари, Пабло Антея Маринуса, Клару Маринус-Коскову и Лукаса Маринуса - именно он, первым из всех моих ипостасей, открыл для себя Скарлатти, еще в Японии. Ноты достались мне от де Зута, и сонату К9 Маринус играл за несколько часов до смерти, в июле 1811 года. Приближение смерти я ощущал в течение нескольких недель и, как говорится, заранее привел свои дела в порядок. Мой друг Элатту помог мне отправиться в свободное плавание с помощью морфина, прибереженного для подобной оказии. Моя душа возносилась от Света Дня к Высокой Гряде, а мне хотелось знать, где и в ком я возрожусь. В хижине, в вигваме или во дворце, в джунглях, в тундре или в кровати под
балдахином; в теле принцессы, дочери палача или судомойки, и спустя сорок девять оборотов Земли вокруг своей оси…

…я очнулась на куче тряпья и гнилой соломы, в теле девочки, пышущем лихорадочным жаром, заеденном комарами, кишащем вшами, истощенном кишечными паразитами. Корь унесла душу Клары, прежде обитавшую в моем новом теле, которое мне пришлось исцелять три дня, прежде чем я смогла по достоинству оценить свое окружение. Восьмилетняя Клара была крепостной помещика Кирилла Андреевича Береновского, который редко появлялся в своем поместье, ограниченном широкой излучиной реки Камы в Оборинском уезде Пермской губернии, что в Российской империи. В родные пенаты Береновский наезжал раз в год, стращал уездных чиновников, устраивал охоту, портил девок и заставлял управляющего выжимать последние соки из захудалого поместья. Дети крепостных не ведали счастья, но детство Клары было безрадостным даже по меркам того времени. Отца запорол бык, а мать вконец измотали череда родов, тяжелый крестьянский труд и пристрастие к самогонке, прозванной «тошниловкой». Клара была последышем, девятым, самым хилым ребенком в семье. Три ее сестры умерли во младенчестве, еще двух Береновский продал за долги какому-то екатеринбургскому
фабриканту, а трое братьев, забритых в солдаты, сложили головы в кровавой бойне под Эйлау. Чудесное спасение Клары от неминуемой смерти было встречено с обреченным унынием. Между жизнью Лукаса Маринуса, врача и ученого, и убогим нищенским существованием Клары пролегала огромная пропасть, выбраться из которой можно было лишь неимоверными усилиями, причем мое отчаянное положение усугублялось пребыванием в женском теле в начале XIX века. Я тогда еще не владела психозотерическими методами, помогающими ускорить восхождение по социальной лестнице, и в распоряжении Клары была только православная церковь.
        Отец Дмитрий Николаевич Косков, уроженец Санкт-Петербурга, читал проповеди четырем сотням крепостных душ Береновского и трем дюжинам вольных; он же крестил, венчал и отпевал свою паству. Дмитрий и его жена Василиса вот уже десять лет жили в покосившемся домишке над рекой. Приехав в Оборинский уезд, Косковы со свойственным молодости пылом жаждали облагодетельствовать крестьян, но тяготы жалкого нищенского существования на Диком Востоке поубавили их филантропическое рвение задолго до того, как в их жизни появилась я в теле Клары. Василиса Коскова томилась и тосковала, полагая свое бесплодие причиной всеобщих насмешек. Ее единственными друзьями в поместье были книги; однако же, хотя книги - прекрасные рассказчики, слушать они, увы, не умеют. Хандра Дмитрия Коскова почти не уступала удрученности жены; он ежедневно и чуть ли не ежечасно клял и костил себя за то, что отказался от места в Санкт-Петербургской епархии, где мог составить блестящую церковную карьеру на радость жене и себе. Ежегодные петиции в Синодальную канцелярию о предоставлении прихода, более приближенного к лону цивилизации, оставались
без ответа. Он, как выразились бы в наши дни, попросту «не вписывался в схему». Дмитрий истово верил в Бога, но Всевышний не счел нужным объяснять, почему Господня воля обрекает Косковых вязнуть в затхлой трясине предрассудков, подлости и порока, затопившей Оборинский уезд и поместье Береновского, которого больше занимала псарня, чем благополучие крепостных.
        В общем, Косковы мне идеально подходили.
        Оправившись от болезни, Клара вернулась к своим нехитрым повседневным делам. Одной из ее обязанностей было относить свежие яйца управляющему, кузнецу и священнику. Итак, утром 1812 года я, стоя у порога кухни, протянула Василисе Косковой корзинку с яйцами и смущенно спросила, правда ли, что в раю меня ждет встреча с сестрами-покойницами. Мой вопрос застал попадью врасплох: во-первых, крепостная девчонка-молчунья осмелилась заговорить, а во-вторых, задала примитивнейший вопрос, ответ на который общеизвестен. Неужели я не слушаю проповеди батюшки на воскресной службе в храме? Я объяснила, что мальчишки в церкви больно щиплются и дергают меня за волосы, не дают слушать Слово Божье, хотя мне очень хочется знать про Иисуса. Да, я нагло и беззастенчиво использовала одинокую женщину в своих корыстных целях, но это был единственный способ избежать тяжкого отупляющего труда, подневольного существования и пробирающей до печенок зимней стужи. Василиса впустила меня на кухню, усадила за стол и стала рассказывать, как Иисус Христос явился на землю в образе Сына Человеческого, дабы мы, грешные, могли после
смерти попасть в Рай, искупив свои грехи молитвой и христианскими добродетелями.
        Я с серьезным видом кивала, а потом поблагодарила и осведомилась, правда ли, что Косковы приехали из самого Петербурга. Василиса, окончательно растаяв, стала вспоминать оперу, Аничков дворец, прием в день именин великого князя, фейерверки на балу у какой-то графини и так далее. Наконец я сказала, что мне пора идти, иначе мать меня выпорет за то, что я валандаюсь без дела. В следующий раз, когда я принесла яйца, Василиса напоила меня чаем из самовара и угостила абрикосовым вареньем. Нектар и амброзия! Вскоре меланхоличная жена меланхоличного священника заговорила о своих горестях и разочарованиях. Восьмилетняя крепостная девчонка оказалась вдумчивой и не по годам мудрой слушательницей. Затем настал день, когда я решила рискнуть и рассказала Василисе о своем чудесном сне. В нем была прекрасная дева с белоснежной кожей и ласковой улыбкой, сияющей из-под лазоревого покрова. Эта незнакомка, невесть откуда возникшая в нашей жалкой лачуге, наказала мне непременно выучиться грамоте и письму, чтобы донести слово ее сына до крепостных. Но самое странное, добрая дева говорила на непонятном языке, которого я
не знала, но каждое ее слово навсегда запало мне в душу.
        Что бы все это значило, матушка Василиса?
        Хотя Дмитрий Николаевич был очень доволен переменами в настроении жены, он все же опасался, как бы ее в очередной раз не облапошила очередная пронырливая холопка. Он завел меня в пустую церковь и принялся расспрашивать. Я старательно изображала растерянность и крайнее изумление, потрясенная неожиданным вниманием такой важной особы, однако же настойчиво внушала отцу Дмитрию мысль о том, что перед ним дитя, которому уготовано особое предназначение, и что именно он избран этому воспомочь. Он осведомился о моем сне и попросил описать привидевшуюся мне деву. Я с готовностью согласилась. Темные волосы, благостная улыбка, лазоревый покров - нет-нет, не белый, не красный, а лазоревый, как летнее небо. Отец Дмитрий велел мне повторить сказанные ею слова. Маленькая Клара потупилась и смущенно призналась, что дева говорила по-чужестранному. Да-да, сказал отец Дмитрий, жена об этом упоминала, но что это были за слова? Клара зажмурилась и по-гречески продекламировала стих из Евангелия от Матфея, 19:14: «Но Иисус сказал: пустите детей и не препятствуйте им приходить ко Мне; ибо таковых есть Царство Небесное».
        Священник от изумления разинул рот и вытаращил глаза.
        Я затрепетала и спросила, не сказала ли чего-нибудь дурного.
        Моя совесть была чиста. Я была эпифитом, а не паразитом.
        Спустя несколько дней отец Дмитрий обратился к Сигорскому, управляющему имением, с просьбой позволить Кларе переселиться к Косковым, чтобы матушка Василиса вышколила девочку прислуживать в господском доме и обучила начаткам грамоты и счета. Сигорский удивился, но согласие дал, справедливо полагая, что взамен отец Дмитрий отвратит укоризненный взор от всевозможных махинаций управляющего. Родной дом я покинула в домотканой холщовой рубахе, деревянных башмаках и замызганном овчинном тулупчике. Вечером Василиса хорошенько меня искупала (впервые после Японии я насладилась горячей водой), выдала мне чистое платье и шерстяное одеяло. Прогресс. Пока я сидела в корыте, явилась мать Клары и потребовала рубль за дочь. Дмитрий вручил ей требуемое и ясно дал понять, что дальнейших выплат не последует. При встречах она меня больше не признавала, а годом позже спьяну замерзла в придорожной канаве.
        Даже самые милосердные атемпоралы не могут спасти всех.
        Без ложной скромности заявлю, что Клара, фактически приемная, хотя и не узаконенная дочь Косковых, наполнила их жизнь смыслом и любовью. Василиса открыла церковную школу, где наставляла деревенских детей в грамоте, счете и Законе Божьем, а по вечерам учила меня французскому. Лукас Маринус свободно говорил по-французски, так что я, на радость Василисе, оказалась весьма способной ученицей. Прошло пять лет, я выросла, но каждое лето, когда в поместье приезжал Береновский, опасалась, что он увидит меня в церкви и заинтересуется, с какой стати его крепостной девке так много позволено. Чтобы обезопасить себя и обеспечить дальнейшее продвижение в обществе, мне следовало подыскать могущественного покровителя для себя и своих благодетелей.
        Самым подходящим и, в общем-то, единственным кандидатом на эту роль был Петр Иванович Черненко, дядюшка Дмитрия Николаевича Коскова. В наши дни его назвали бы удачливым предпринимателем в первом поколении, а таблоиды увлеченно обсуждали бы его личную жизнь. В девятнадцатом же веке этот подающий надежды юноша оскандалился на весь Санкт-Петербург - не потому, что крутил интрижку с актрисой на пять лет себя старше, а потому, что женился на ней. Ему злорадно предрекали разорение и бесчестье, но Петр Иванович, наперекор дурной молве, нажил сперва одно состояние, торгуя с британцами в обход Континентальной блокады, а потом и второе, снабжая уральские литейные мануфактуры прусскими плавильными печами. Его брак по любви оказался прочным, двое сыновей уже учились в Гётеборге. Я убедила Василису, что, когда дядя Петр приедет в Пермь, его следует пригласить к нам и непременно показать ему церковную школу.
        Он приехал осенним утром. Я блистала. Целый час мы с ним говорили только о металлургии. Петр Иванович Черненко, человек практичный, умный и опытный, немало повидал за свои пятьдесят лет, но его совершенно очаровала крепостная девчонка, которая прекрасно разбиралась в таких сугубо мужских занятиях, как коммерция и литейное производство. Василиса утверждала, что по ночам ангелы шепчут мне в уши. Чем еще объяснить мое великолепное владение немецким и французским, умение вправлять переломы и способности к высшей математике? Я краснела и невнятно лепетала что-то о книгах и благодетелях.
        А вечером, лежа в постели, я услышала, как Петр Иванович сказал Дмитрию: «Если этот осел Береновский по злобе взбрыкнет, дражайший племянничек, то бедная девочка всю жизнь будет в мерзлой земле копаться, репу сажать да какому-нибудь борову брюхо оглаживать. Надо что-то с этим делать! Всенепременно, племянничек!» На следующий день дядя Петр собрался уезжать, хотя дожди лили беспрерывно - весной и осенью российские дороги превращаются в непролазные хляби,  - и на прощанье сказал Дмитрию, что Косковы слишком засиделись в этой глуши…
        Зима 1816 года выдалась на удивление суровой. Отец Дмитрий отпел пятнадцать крестьян, и их похоронили в насквозь промерзшей, твердой, как железо, земле; Кама покрылась толстым слоем льда, волки осмелели, и голод грозил даже семьям священников. Весна не желала наступать до середины апреля, а регулярное почтовое сообщение между Пермью и Оборинским уездом возобновилось только третьего мая. В дневнике Клары Маринус особо отмечен тот день, когда в домик Косковых принесли два официальных письма. Они лежали под образами, дожидаясь возвращения отца Дмитрия, который уехал причастить сына дровосека, умиравшего от плеврита. Дмитрий вскрыл первый конверт ножом для разрезания страниц, и на лице батюшки отразилась вся важность происходящего. Он надул щеки, заявил: «Это, дорогая Клара, в первую очередь касается тебя!»  - и прочел вслух: «Пермской губернии помещик Кирилл Андреевич Береновский отпускает вечно на волю крепостную свою девку Клару, дочь крепостной женки Готы, ныне покойной, до которой девки впредь мне дела нет, и вольна она где пожелает жить подданной его императорского величества». Моя память
сохранила перекличку кукушек за рекой и солнечный свет, заливавший крошечную гостиную Косковых. Я спросила Дмитрия и Василису, не удочерят ли они меня. Василиса, захлебываясь слезами, сдавила меня в объятьях, а Дмитрий, смущенно кашлянув, уставился на свои пальцы и произнес: «Вне всякого сомнения, милая Клара». Ясно было, что своим чудесным освобождением я обязана Петру Ивановичу, однако лишь спустя несколько месяцев мы узнали, как все устроилось. Береновский согласился выправить мне вольную в обмен на оплату счетов от своего виноторговца.
        Охваченные радостным волнением, мы едва не позабыли о втором конверте. В нем обнаружилось послание из канцелярии митрополита Санкт-Петербургского, подтверждающее назначение отца Дмитрия Коскова настоятелем церкви Благовещения Пресвятой Богородицы на Приморском проспекте в Санкт-Петербурге с 1 июля сего года. Василиса недоверчиво спросила, не снится ли им это. Муж передал ей письмо. Читая его, Василиса помолодела лет на десять. Дмитрий Николаевич с содроганием представил, в какую сумму обошлось дядюшке это назначение. Позже выяснилось, что за оказанную услугу в любимый монастырь патриарха безвозмездно доставили груз сиенского мрамора, но сам Петр Иванович об этом и словом не обмолвился. Людская жестокость беспредельна. Однако же и людская щедрость не знает границ.
        С конца 1780-х годов мне не доводилось жить в просвещенной европейской столице, а потому, обосновавшись в доме близ Благовещенской церкви, я, тринадцатилетняя вольноотпущенница, наслаждалась музыкой, театром и изящными беседами. Поначалу я ожидала, что низкое происхождение не позволит мне войти в светское общество, однако же это чудесным образом только возвысило мой статус в петербургских салонах; изголодавшиеся по новинкам столичные светские круги объявили меня главным событием сезона. Не успела я опомниться, как «барышню Коскову, пермского полимата» на разных языках расспрашивали о самых различных научных дисциплинах. Я, естественно, отдавала должное приемной матери, объясняя, что совокупностью своих познаний обязана именно ей, поскольку она научила меня грамоте и предоставила возможность собирать достойные плоды учености в Библии, словарях, альманахах, памфлетах, а также в приличествующих образцах поэтического творчества и в назидательных трудах. Сторонники женской эмансипации выставляли Клару Коскову как пример того, что холопов и их владельцев разделяют лишь случайности рождения, а скептики
называли меня гусыней, которую «откармливают лишь ради печенки», то есть пичкают меня знаниями, которые я заглатываю, толком не понимая.
        Однажды в октябре у дома на Приморском проспекте остановилась карета, запряженная четверкой белых рысаков, и шталмейстер вручил моей семье приглашение в Зимний дворец, на аудиенцию с императрицей Елизаветой. Ни Дмитрий, ни Василиса всю ночь не сомкнули глаз, а потом, направляясь в покои царицы, потрясенно взирали на анфиладу великолепных палат. У меня же за долгую метажизнь выработалось своего рода безразличие к помпезной роскоши. Больше всего мне запомнился печальный низкий голос императрицы, похожий на звучание бас-кларнета. Моих приемных родителей и меня усадили на канапе у камина, а Елизавета устроилась в кресле с высокой спинкой. Вначале императрица по-русски задавала мне вопросы о жизни крепостных, затем на французском побеседовала со мной на различные темы и на родном немецком поинтересовалась, не прискучили ли мне светские визиты. Я ответила, что аудиенцию с императрицей скучной не назовешь, но, если честно, хотелось бы, чтобы в светских кругах обо мне поскорее забыли. Елизавета не преминула заметить, что теперь я должна понимать, каково приходится ей в придворном окружении. Она указала на
новехонькое гамбургское пианофорте и предложила мне сыграть. Я исполнила японскую колыбельную, выученную в Нагасаки, и Елизавета растрогалась. Ни с того ни с сего она спросила, о каком муже я мечтаю.
        - Наша дочь - совсем еще девочка, ваше величество,  - осмелился заметить Дмитрий,  - и в голове у нее полно всякой чепухи.
        - А меня в пятнадцать лет уже выдали замуж,  - заявила императрица, повернувшись ко мне, и он снова сконфуженно умолк.
        Я объяснила, что матримониальные отношения меня ничуть не привлекают.
        - Стрелы Купидона разят без промаха,  - сказала Елизавета.  - Вот увидишь.

«Вот уже тысячу лет эти стрелы от меня отскакивают»,  - подумала я, но вслух признала, что ее величество, вне всякого сомнения, права. Она по достоинству оценила уклончивость моего ответа и заметила, что для меня, возможно, общение с книгами предпочтительнее общения с мужем. Я с готовностью прибавила, что книги, в отличие от мужей, не имеют привычки сегодня рассказывать одно, а завтра другое. Дмитрий и Василиса испуганно поежились в непривычных роскошных нарядах. Царица, пресытившаяся нравами двора, где адюльтер был главным развлечением, смотрела как бы сквозь меня, и отблески пламени золотили ее кудри.
        - Как странно звучит столь древняя мудрость в юных устах,  - сказала она.
        Аудиенция в императорском дворце вызвала новую волну пересудов и слухов об истинном происхождении Клары Косковой, и, чтобы не смущать моего приемного отца, мы решили раз и навсегда покончить с посещением светских салонов. Это совпало с возвращением дяди Петра после полугодового пребывания в Стокгольме, и особняк на Гороховой улице стал для нас вторым домом. Жена Петра Ивановича, Юлия Григорьевна, бывшая актриса и наша добрая приятельница, устраивала великолепные званые ужины, что дало мне возможность встретиться с самыми разными представителями петербургского общества, оказавшимися намного интереснее завсегдатаев великосветских гостиных. В доме дяди Петра бывали банкиры и химики, поэты и театральные режиссеры, чиновники и флотские офицеры. Я по-прежнему читала запоем и обменивалась письмами со многими авторами, однако всю свою корреспонденцию подписывала «К. Косков», желая скрыть свой пол и возраст. В архивах хорологов до сих пор хранятся письма, где адресатом значится К. Косков, а среди отправителей - французский врач и анатом Рене Лаэннек, физик Гемфри Дэви и астроном Джузеппе Пиацци. В
университет женщин все еще не принимали, но многие либерально настроенные петербуржцы специально приходили к Черненко, чтобы побеседовать на научные темы с «рассудительным синим чулком». Со временем я, впрочем, получила несколько предложений руки и сердца, однако ни Дмитрий, ни Василиса не горели желанием расстаться со мной, да и мне не хотелось снова становиться чьей-то «законной собственностью».
        Кларе исполнилось двадцать лет; она в двенадцатый раз встречала Рождество с Косковыми. Дмитрий подарил ей сапожки на меху, Василиса - кипу фортепианных нот, а супруги Черненко - соболий палантин. В моем дневнике упоминается, что 6 января 1823 года отец Дмитрий читал проповедь об Иове и тайнах Промысла Господня. Хор Благовещенской церкви в этот день пел весьма посредственно - сказывались застуженные глотки и сопливые носы. В сточные канавы намело снега, по переулкам стелились дым и морозная хмарь, от солнца осталось одно воспоминание, с карнизов свисали сосульки, белые клубы пара вырывались из заиндевелых конских ноздрей, и плавучие льдины размером с лодки покачивались на темных, как грозовые облака, водах Невы.
        После обеда мы с Василисой сидели в гостиной. Я писала по-голландски письмо профессору Лейденского университета об осмосе в стволах высоких деревьев. Моя приемная мать проверяла сочинения своих учеников по французскому языку. Огонь глодал поленья в печи. Галина, наша экономка, зажигала лампы, ворча, что я порчу себе зрение; и тут раздался стук в дверь. Джаспер, наш песик с сомнительной родословной, с лаем метнулся в прихожую. Мы с Василисой переглянулись: в тот день гостей не ждали. За окном, сквозь кружевную занавеску, виднелась чья-то карета с опущенными шторками. Галина внесла визитную карточку, полученную от лакея, и Василиса с некоторым сомнением прочла вслух:
        - Господин Силом Давыдов. Силом? Какое-то чужеземное имя. Правда, Клара?
        Адрес Давыдова был вполне респектабельным: Средний проспект Васильевского острова.
        - Может быть, это друзья дяди Петра?  - предположила я.
        - С ним в карете госпожа Давыдова,  - добавила Галина.
        Внезапно отринув нерешительность - как выяснилось впоследствии, под воздействием увещания,  - Василиса воскликнула:
        - Проси же скорей! Господи, что о нас подумают? Бедняжка там совсем закоченела!
        - Простите, сударыни, что мы явились без приглашения,  - зычно произнес подвижный мужчина с роскошными бакенбардами, одетый в темный костюм чужеземного покроя.  - Каюсь, виноват. Сегодня утром, прежде чем отправиться в церковь, я написал вам уведомительное письмо с просьбой о визите, но тут мальчишку на конюшне лягнула лошадь, пришлось посылать за доктором, и среди всей этой кутерьмы я совершенно позабыл отправить к вам слугу. Позвольте же представиться, сударыни, Силом Давыдов, к вашим услугам.  - Он с улыбкой вручил Галине свою шляпу.  - Русских кровей по отцу моему, местом своего обитания я избрал Марсель, впрочем, и не только оный. Однако же я отвлекся…  - Уже тогда я отметила, что в его русской речи звучат китайские интонации.  - Позвольте представить вам мою жену. Прошу любить и жаловать, Клодетта Давыдова. А вам, мадемуазель Коскова,  - он наставил на меня набалдашник трости,  - моя жена известна под псевдонимом Холокаи, он же - ее девичья фамилия.
        Все это было весьма неожиданно. Я действительно переписывалась с неким К. Холокаи, автором философского трактата о трансмиграции душ, но мне и в голову не приходило, что мой корреспондент - не мужчина, а женщина. Смуглое, оживленное лицо госпожи Давыдовой намекало на левантийское или персидское происхождение. На ней было шелковое платье цвета голубиного крыла, а шею обвивало ожерелье белого и черного жемчуга.
        - Госпожа Коскова,  - обратилась она к Василисе,  - мы очень признательны за ваше гостеприимство в студеный зимний день.  - По-русски она говорила медленнее мужа, но так четко выговаривала слова, что ее слушали с особым вниманием.  - Нам бы, конечно, следовало дотерпеть до завтра и пригласить вас к себе, но поскольку всего час назад имя Коскова прозвучало в беседе с профессором Обелем Андроповым, я сочла это неким знамением.
        - Профессор Андропов - наш знакомый,  - заметила моя приемная мать.
        - Великий знаток классических языков,  - добавила я.
        - О, да! Профессор Андропов объяснил, что под инициалом «К» скрывается Клара, а по дороге домой я взглянула в окно кареты и увидела, что мы проезжаем мимо церкви вашего батюшки. Меня охватило неудержимое желание узнать, дома ли вы и соизволите ли нас принять, поэтому я не…  - Тут Клодетта обратилась к мужу по-арабски, желая уточнить перевод нужной русской фразы.
        - Не удержалась от искушения,  - подсказал Силом Давыдов.
        - Очень… очень любезно с вашей стороны…  - Василиса моргала, удивленно разглядывая совершенно незнакомых чужестранцев, которых почему-то пригласила в дом.  - Мы всегда рады гостям. Мой муж скоро придет, а вы пока устраивайтесь поудобней, прошу вас. У нас, конечно, не дворец, но…
        - Ни в одном дворце меня не принимали с таким радушием.  - Силом Давыдов оглядел нашу гостиную.  - Моя жена мечтала познакомиться со своим петербуржским корреспондентом с того самого дня, как я решил посетить Петербург.
        - Совершенно верно,  - подтвердила Клодетта, отдавая Галине свою белую меховую муфту.  - И, судя по изумлению мадемуазель Косковой, мы обе пребывали в уверенности, что наш адресат - мужеска пола. Я правильно предположила, мадемуазель Коскова?
        - Вы правы, госпожа Давыдова,  - сказала я, предлагая гостям присесть.
        - Все это похоже на нелепый фарс,  - улыбнулась Клодетта.
        - Какой-то перевернутый мир,  - вздохнул Силом Давыдов.  - Женщины вынуждены отвергать свою сущность из боязни, что их идеи будут осмеяны или отвергнуты.
        Мы задумались о справедливости этого замечания.
        Василиса, вспомнив о своих обязанностях хозяйки, сказала:
        - Клара, душенька, вели, чтобы протопили получше. И пусть Галина принесет чаю.
        - По большей части я имею дело с морем, сударь,  - говорил Силом Давыдов; к визиту незваных гостей мой приемный отец отнесся благосклонно, и теперь вместо чая с пирожными мужчины угощались коньяком и сигарами, которые Силом презентовал Дмитрию.  - Я занимаюсь морскими перевозками, фрахтом, верфями, кораблестроением, страхованием…  - Он неопределенно махнул рукой.  - В Петербург я прибыл по приглашению Адмиралтейства, а потому не смею вдаваться в подробности. Поскольку нам придется провести здесь по меньшей мере год, власти любезно предоставили в мое распоряжение особняк на Среднем проспекте. Скажите, госпожа Коскова, возможно ли нанять здесь слуг, которые были бы и расторопны, и честны? В Марселе, стыдно сказать, подобное сочетание встречается столь же редко, как зубы у курицы.
        - Черненко помогут,  - успокоила Василиса.  - Дядя Дмитрия, Петр Иванович, и его жена всегда как-то находят зубастых несушек. Верно, Дмитрий?
        - Зная своего дядю, могу вас заверить, что он их не только отыщет, но и обернет золотым руном.  - Дмитрий с наслаждением затянулся сигарой.  - А вы, госпожа Давыдова, чем намерены заняться в наших студеных северных краях?
        - О, у меня душа исследователя. Как и у моего мужа,  - со значением произнесла Клодетта Давыдова. Поленья в печи рассыпали искры.  - Впрочем, сначала мне нужно закончить комментарий к «Метаморфозам» Овидия. Я лелеяла надежду, что мой корреспондент, некий господин Косков, снизойдет до ознакомления с моими заметками…
        Я тут же сказала, что почту это за честь и что мы, потаенные ученые дамы, должны всегда поддерживать друг друга. Затем я спросила, передали ли господину Холокаи мое послание, отправленное минувшим августом на адрес российского посланника в Марселе.
        - Разумеется,  - ответила Клодетта.  - И мне, и мужу, который не меньше меня увлекается философией, было весьма любопытно ознакомиться с вашими воззрениями касательно Мрака.
        Василиса заинтересованно осведомилась:
        - А что это за мрак, душенька?
        В беседах с приемными родителями я старалась избегать как откровенной лжи, так и уклончивости, но было решительно невозможно обсуждать с глубоко верующими людьми проблемы атемпорального существования во вселенной, лишенной Бога и Божественного. Пытаясь изобрести какое-нибудь приемлемое объяснение, я мельком взглянула на Силома Давыдова. Он сидел, полузакрыв глаза, а на его челе - там, где, как мне помнилось по предыдущим восточным возрождениям, находится глазная чакра,  - сияла точка. Я посмотрела на Клодетту Давыдову. На ее челе светилась такая же точка. Что-то происходило. Мои приемные родители застыли восковыми персонами. Лицо Василисы хранило сосредоточенное выражение, но сознание ее отключилось. Или его отключили. В пальцах Дмитрия все еще дымилась сигара, а сам он сидел без движения.
        Я полагала, что опыт прожитых тысячи двухсот лет охранит меня от потрясений, однако же этого не произошло. Время не остановилось. В печи горел огонь. Галина крошила овощи на кухне. Я невольно притронулась к запястью Василисы: ее пульс бился спокойно и ровно. Дышала она размеренно и неглубоко. Дмитрий пребывал в таком же состоянии. Я окликнула их. Они меня не слышали. Их не было. Этому могла быть только одна причина. Точнее, две причины.
        Гости между тем невозмутимо ожидали моего ответа. Охваченная растерянностью и гневом, я вскочила, схватила кочергу и с пылом, мало приличествующим двадцатилетней дочери духовного лица, заявила этим псевдо-Давыдовым:
        - Ежели вы причинили зло моим родителям, то, клянусь…
        - С какой стати нам причинять зло таким чудесным людям?  - удивился Силом Давыдов.  - Что вы, мы просто подвергли их хиатусу.
        - Нам хотелось поговорить с вами наедине, Клара,  - пояснила Клодетта.  - Мы легко можем вывести ваших родителей из этого состояния.  - Она прищелкнула пальцами.  - Они даже не вспомнят, что с ними произошло.
        Однако же лже-Давыдовы по-прежнему внушали мне подозрения, и я спросила, не является ли хиатус чем-то сродни месмеризму.
        - Франц Месмер - хвастливый болван и пустозвон,  - сказала Клодетта.  - Мы - психозотерики. Психозотерики Глубинного Течения.
        Видя, что это объяснение мне непонятно, Силом Давыдов спросил:
        - А прежде вы с чем-нибудь подобным сталкивались, сударыня?
        - Нет,  - ответила я.
        Давыдовы изумленно переглянулись. Силом Давыдов взял из пальцев Дмитрия дымящуюся сигару и положил в пепельницу.
        - Прошу вас, оставьте кочергу,  - сказал он мне.  - Она вряд ли поможет вам разобраться в происходящем.
        Чувствуя себя полной дурой, я поставила кочергу к печи. С Приморского проспекта доносилось цоканье копыт по мостовой, бряцание уздечек и возгласы разносчика угля. В нашей гостиной моя метажизнь вступала в новую фазу.
        - Но кто же вы?  - спросила я.  - Кто вы на самом деле?
        - Меня зовут Си Ло,  - ответил Силом Давыдов.  - Среди европейских имен Силом или Шайлоу - самое близкое. Мою спутницу, которой приходится играть роль моей жены, зовут Холокаи. Это истинные имена, полученные при нашем первом появлении на свет. Это, если так можно выразиться, имена наших душ. А сейчас, госпожа Клара Коскова, позвольте узнать ваше истинное имя.
        Презрев все правила приличия, я отхлебнула большой глоток коньяка из бокала Дмитрия. Я даже и не мечтала о встрече с другими атемпоралами и теперь, когда это происходило на самом деле, совершенно растерялась.
        - Маринус,  - сипло вырвалось из моей глотки, обожженной коньяком.  - Я - Маринус.
        - Мы рады знакомству, Маринус,  - сказала Холокаи-Клодетта.
        - Мне знакомо это имя.  - Си Ло-Силом сосредоточенно наморщил лоб.  - Но откуда?
        - Вас я бы не забыла,  - заметила я.
        - Маринус.  - Си Ло пригладил пышные бакенбарды.  - Маринус Тирский, картограф? Нет. Отца императора Филиппа Араба, кажется, звали Юлий Маринус. Тоже нет? Что-то зудит в памяти, но что? Из вашего письма следует, что вы Переселенец, а не Пилигрим, верно?
        Я призналась, что не поняла вопроса.
        Их весьма обеспокоило мое невежество. Холокаи-Клодетта пояснила:
        - Переселенец умирает, попадает во Мрак и через сорок девять дней возрождается. А Пилигрим - вот как Си Ло - перекочевывает в новое тело, как только старое изнашивается.
        - Понятно.  - Я села за стол.  - Тогда, наверное, я Переселенец.
        Си Ло-Силом пристально посмотрел на меня:
        - Маринус, а скажите-ка, вы когда-нибудь встречали других атемпоралов?
        Ком в горле превратился в камень. Я помотала головой.
        Холокаи-Клодетта взяла сигару у своего спутника и глубоко затянулась:
        - В таком случае ваше поведение выше всяческих похвал. Когда Си Ло нарушил мое уединенное существование, я несколько часов не могла прийти в себя. Между прочим, некоторые утверждают, что я до сих пор не в себе. Что ж, мы несем вам благую весть. Или не очень благую. Короче говоря, вы не одиноки.
        Я плеснула коньяка в бокал Дмитрия. Напиток помог растворить камень в горле.
        - И сколько же вас - то есть нас - на свете?
        - Не то чтобы целое воинство,  - ответил Си Ло.  - Семь атемпоралов, включая и нас с Холокаи, создали Хорологическое сообщество со штаб-квартирой в Гринвиче. Еще девять отвергли предложение вступить в наши ряды, предпочитая уединение. Но если они вдруг передумают, наши двери для них раскрыты. За прошедшие века мы отыскали одиннадцать человек, именовавших себя атемпоралами… Двенадцать, если считать этого шваба. Мы поставили основной нашей задачей избавить Пожирателей от их хищных замашек и уже давно этим занимаемся.
        Позже я узнала, что скрывалось под этой загадочной терминологией.
        - Не сочтите за бестактность, Маринус,  - Холокаи-Клодетта коснулась нитки жемчуга на шее,  - но когда вы родились?
        - В шестьсот сороковом году нашей эры,  - призналась я с пьянящим восторгом, впервые сказав правду о своем происхождении.  - В своей первой жизни я была санмаринцем, сыном сокольничего.
        Холокаи стиснула подлокотники кресла, будто оно неслось куда-то на огромной скорости.
        - Вы вдвое меня старше, Маринус! Впрочем, я не знаю ни точного года, ни точного места своего рождения. Возможно, Таити. Или Маркизские острова. Это можно выяснить, если туда вернуться, но мне этого не хочется. Моя смерть была ужасна. Во второй ипостаси я была магометанским рабом у португальского иудея, серебряных дел мастера. В то время как раз умер Жуан Великий, так что это мое воплощение отмечено вполне точной вехой: тысяча четыреста тридцать третий год. А вот Си Ло…
        Облака ароматного сигарного дыма слоями устилают гостиную.
        - Я впервые появился на свет в конце эпохи Чжоу,  - сказал тот, кого я все еще называла господином Давыдовым.  - На лодке, в дельте Желтой реки. Мой отец был наемником. Случилось это примерно в трехсотом году нашей эры. С тех пор прошло полсотни жизней. А вы, сударыня, без особых затруднений понимаете этот язык.
        Я кивнула и лишь потом сообразила, что он говорил по-китайски.
        - Я четырежды рождалась в Китае,  - пояснила я, спешно вспоминая порядком подзабытый мандаринский диалект.  - В последний раз - в середине эпохи Мин, в начале шестнадцатого века. Тогда я была травницей в Куньмине.
        - Но ваш китайский не настолько устарел,  - заметил Си Ло.
        - В предыдущем воплощении я жила в голландской фактории в Нагасаки, где часто беседовала с китайскими купцами.
        Си Ло взволнованно закивал, а потом воскликнул по-русски:
        - Кровь Господня! Маринус - доктор на фактории в Дэдзиме! Огромный краснолицый седой голландец, раздражительный, вспыльчивый и всезнающий. Вы были там, когда Его Величества фрегат «Феб» разнес все в щепки?
        Я испытала чувство, близкое к головокружению.
        - Вы тоже там были?
        - Я наблюдал за обстрелом. Из городской управы.
        - Но… кем вы тогда были? Точнее, в ком?
        - Я воплощался в нескольких тамошних обитателей, но голландцев среди них не было, иначе я сразу признал бы в вас атемпорала и избавил бы Клару Коскову от ненужных волнений. А поскольку переворот в Батавии доставил голландцам много неприятностей, мне приходилось путешествовать в Японию на китайских торговых джонках. Я несколько недель пробыл в теле градоправителя Сироямы.
        - Я несколько раз встречалась с градоправителем. Его смерть вызвала много пересудов. А что привело вас в Нагасаки?
        - Ну, это долгая и запутанная история,  - сказал Си Ло,  - которая связана прежде всего с моим коллегой Осимой, японцем по первому рождению, и с гнусным настоятелем Эномото, который обнаружил досинтоистский психозотерический декантер на плато Кирисима.
        - Помнится, Эномото приезжал в Дэдзиму. В его присутствии у меня всегда зудела кожа.
        - Мудрость кожи часто недооценивают. Я воспользовался увещанием, чтобы убедить Сирояму в необходимости расправиться с Эномото. С помощью яда. К сожалению, это стоило градоправителю жизни, но такова арифметика самопожертвования. Когда-нибудь настанет и мой черед.
        Наш песик Джаспер, обрадованный оцепенением Василисы, запрыгнул к ней на колени, хотя обычно моя приемная матушка не позволяла ему таких вольностей.
        - А что такое увещание?  - спросила я.  - Это что-то похожее на хиатус?
        - И то и другое - психозотерические воздействия,  - пояснила Холокаи-Клодетта.  - Хиатус останавливает, увещание подталкивает. Как я понимаю, сейчас единственный доступный вам способ улучшить свое существование,  - она обвела рукой скромную гостиную Косковых,  - это обзавестись покровителями и благодетелями?
        - Да. Но мне помогает и опыт предыдущих жизней. Меня всегда тянет к медицине. Для моих женских воплощений это один из немногих путей наверх.
        Галина все еще шинковала овощи на кухне.
        - Давайте-ка мы научим вас кое-каким полезным приемам, Маринус.  - Чуть подавшись вперед, Си Ло забарабанил пальцами по набалдашнику трости.  - А заодно и познакомим вас с нашей тайной историей, с новым миром.
        - О чем задумалась?  - Уналак, прислонившись к дверному косяку, держит кружку с логотипом «Metallica», неумирающих металлистов.  - О кружке? Это подарок младшего брата Инес. Новостей пока две: Л’Охкна оплатил семь дней проживания Холли в гостинице, а сама Холли почти очнулась, так что я на всякий случай погрузила ее в хиатус, пока ты не будешь готова ею заняться.
        - Семь дней.  - Я прикрываю клавиши пианино полоской фетра.  - Интересно, где мы будем через семь дней? Все, пора браться за работу, пока Холли снова не увели у нас из-под носа.
        - Вот-вот, Оcима предупреждал, что ты будешь заниматься самобичеванием.
        - Он что, уже встал? Он же всю ночь глаз не сомкнул, а потом все утро изображал из себя героя боевика.
        - Он поспал ровно шестьдесят минут, вскочил, будто кролик под коксом, и теперь запихивает в себя «Нутеллу» ложками, прямо из банки. Смотреть тошно.
        - А где Инес? Ей лучше не покидать квартиру.
        - Она помогает Тоби, владельцу книжного магазина. Наше защитное поле прикрывает и магазин, но я предупредила ее, чтобы она дальше не выходила. Она не станет.
        - Наверное, ей все это кажется чистым безумством.
        - Инес родом из Окленда, в Калифорнии. Там своих безумств хватает, так что ей не привыкать. Ладно, пойдем искать Эстер.
        Следом за Уналак я спускаюсь в гостевую комнату, где на диване лежит погруженная в хиатус Холли. Мне жаль ее будить. Из библиотеки выходит Оcима.
        - Здорово побренчала, Маринус.  - Он изображает фортепианный аккорд.
        - Да-да, я обязательно пущу шапку по кругу.
        Сажусь рядом с Холли, беру ее за руку, нажимаю средним пальцем чакру у нее на ладони.
        - Ну что, готовы?  - спрашиваю остальных.
        Холли резко садится, будто подброшенная пружиной, совершенно не понимая, как объяснить убийц в полицейской форме, хиатус, незнакомое помещение, присутствие Оcимы и Уналак. Она невольно вонзает ногти мне в запястье, потом спохватывается:
        - Извините!
        - Ничего страшного, мисс Сайкс. Как ваша голова?
        - Как яйцо всмятку. Скажите, что произошло на самом деле, а что мне привиделось?
        - К сожалению, реальным было все. Вас похитили враги. Прошу прощения.
        Холли растерянно озирается:
        - Где я?
        - Западная Десятая улица, дом сто пятьдесят четыре,  - отвечает Уналак.  - Вы у меня дома. Хозяева квартиры - мы с подругой. Меня зовут Уналак Суинтон. Сейчас два часа пополудни. Нам показалось, что сон вам не помешает.
        - Что ж…  - Холли пристально всматривается в новое лицо.  - Рада знакомству.
        Уналак делает глоток кофе:
        - Сочту за честь, мисс Сайкс. Может быть, вам нужна порция кофеина? Или еще чего-нибудь бодрящего?
        - А вы тоже… как Маринус и тот, как его…
        - Аркадий? Да, хотя я гораздо моложе. Это всего лишь моя пятая жизнь.
        Слова Уналак напоминают Холли, в каком мире она очутилась.
        - Маринус, по-моему, полицейские… в общем, они собирались меня убить.
        - Наемные убийцы,  - заявляет Оcима.  - Самые обычные люди, только вместо того, чтобы лечить зубы, продавать квартиры или преподавать математику, они убивают. Я заставил их перестрелять друг друга, прежде чем они успели застрелить вас.
        Холли судорожно сглатывает:
        - Кто вы? Если это не слишком бестактно…
        Оcиму все это забавляет.
        - Меня зовут Осима. Я тоже хоролог. А коль скоро тут все начали вести подсчеты, то позвольте добавить, что я с большим удовольствием живу в одиннадцатый раз.
        - Но… вас же не было в полицейской машине!
        - Я был там не телом, но духом. Изображал для вас Дружелюбного Призрака. А для ваших похитителей стал Крутым Стервецом. Признаюсь, мне очень понравилось.  - (Гул и грохот города глохнут в ровном шелесте дождя.)  - Вот только наша затяжная холодная война стала гораздо горячее.
        - Спасибо, мистер Осима,  - говорит Холли,  - если, конечно…  - Она осекается, будто напоролась на колючку.  - А что с Ифой?! Маринус… полицейские сказали, что… что Ифа попала в аварию…
        Я мотаю головой:
        - Это все обман. Чтобы заманить вас в машину.
        - Но если они знают, что у меня есть дочь, то… Вдруг с ней что-то случится?
        - Вот, взгляните.  - Уналак протягивает ей планшет.  - Вот блог вашей Ифы. Сегодня она нашла три осколка финикийской амфоры и несколько кошачьих косточек. Пост выложен сорок пять минут назад, в четыре часа семнадцать минут по греческому времени. С ней все хорошо, Холли. Если хотите, свяжитесь с ней, только ни в коем случае не упоминайте о том, что с вами произошло. Иначе вы и ее во все это впутаете.
        Холли читает блог дочери, немного успокаивается.
        - Но то, что они до нее пока не добрались, вовсе не означает, что…
        - На этой неделе все внимание анахоретов сосредоточено на Манхэттене,  - поясняет Осима.  - Тем не менее за вашей дочерью присматривает один из наших коллег. Его зовут Рохо.  - И без него нам будет непросто осуществить Вторую Миссию, мысленно добавляет он.
        Холли донельзя растеряна. Она рассеянно прячет выбившуюся прядь волос под тюрбан.
        - Ифа сейчас на далеком греческом островке, проводит археологические изыскания. Как… то есть зачем… Нет…  - Холли оглядывается в поисках своей обуви.  - В общем, мне нужно домой.
        Я пытаюсь смягчить неприглядную правду:
        - В гостиницу вы, может, и вернетесь, но живой из номера не выйдете. К сожалению, все обстоит именно так.
        Осима, сторонник брутального подхода, без обиняков заявляет:
        - Даже если вам каким-то чудом удастся проскользнуть мимо анахоретов, они вас моментально засекут, как только вы воспользуетесь банковской карточкой, мобильником или планшетом. Если говорить начистоту, то они по-любому до вас доберутся с помощью квантового тотема, если, конечно, вы не спрячетесь в маскировочном поле Глубинного Течения.
        - Но я живу на западе Ирландии! Там нет гангстеров!
        - Вам от них не скрыться даже на международной космической станции, мисс Сайкс!  - настаивает Осима.  - Анахореты Часовни Мрака - это вам не жалкие гангстеры.
        Холли смотрит на меня:
        - И как же мне себя обезопасить? Не выходить из этой квартиры до самой смерти?
        - Если честно,  - говорю я,  - то ваша безопасность целиком и полностью зависит от нашей победы в Войне.
        - А если мы проиграем,  - добавляет Уналак,  - то всем нам конец.
        Холли Сайкс зажмуривается, отчаянно надеясь, что все мы сейчас исчезнем, а она окажется на Блайтвудском кладбище, где в нормальное течение ее жизни не станет вмешиваться афроканадская толстушка-психиатр.
        Спустя десять секунд она открывает глаза и по-прежнему видит нас.
        Она вздыхает и просит Уналак:
        - Можно мне чаю? С молоком, только без сахара.
        - Хорология?  - переспрашивает Холли на кухне.  - Это же как-то связано с часами…
        - Когда Си Ло основал Хорологическое сообщество,  - говорю я,  - слово «хорология» действительно означало «изучение способов измерения времени». А наше сообщество представляло собой нечто вроде группы взаимопомощи. В шестидесятые годы семнадцатого века наш основатель был лондонским хирургом - о нем, кстати, упоминается в дневниках Пипса. Так вот, Си Ло приобрел дом в Гринвиче, который стали использовать как штаб-квартиру, хранилище и своего рода доску объявлений, чтобы не терять связи друг с другом при смене ипостасей и воплощений.
        - А в тысяча девятьсот тридцать девятом, опасаясь вторжения немецких войск,  - добавляет Уналак,  - мы перебрались в дом сто девятнадцать «А», где вы побывали сегодня утром.
        - Значит, хорология - это своеобразный клуб атемпоралов?
        - Да, в некотором роде,  - говорит Уналак.  - Однако у хорологии есть и более радикальное предназначение.
        - Мы уничтожаем Пожирателей,  - заявляет Осима,  - хищных атемпоралов, таких как анахореты, которые питаются душами невинных людей с высоким психозотерическим потенциалом, обеспечивая тем самым собственное бессмертие. Ну, Маринус вам об этом уже рассказывала.
        - Но прежде мы даем им возможность исправиться,  - говорит Уналак.
        - Вот только они почему-то не желают,  - добавляет Осима.  - Приходится заставлять их силой. С необратимыми последствиями.
        - В сущности, они - серийные убийцы,  - поясняю я.  - Они убивают и детей, вот как Джеко, и подростков. Одного за другим. Безостановочно. Они - как наркоманы, а их наркотик - суррогатное бессмертие.
        - А Хьюго Лэм тоже серийный убийца?  - спрашивает Холли.
        - Да. После того как вы с ним расстались в Швейцарии, он отыскал одиннадцать жертв.
        Холли крутит на пальце обручальное кольцо:
        - А Джеко был одним из вас?
        - Си Ло был основателем хорологии,  - говорит Осима.  - Си Ло привел меня к Глубинному Течению, к психозотерике. Для нас он воистину незаменим.
        Холли задумывается о брате, с которым провела всего восемь рождественских праздников.
        - И сколько же вас?  - спрашивает она.
        - Семь - это точно. Может быть, восемь. И очень хочется верить, что будет девять.
        Холли недоуменно морщит лоб:
        - Значит, это… не слишком масштабная Война?
        Я вспоминаю жену Оскара Гомеса.
        - А для семьи Сайкс исчезновение Джеко тоже было не слишком масштабным событием? Да, восемь - это мало. Когда мы вас обезопасили, нас было десять. Но у нас обширные связи. У нас есть союзники и друзья.
        - И сколько всего этих Хищников?
        - Неизвестно,  - говорит Уналак.  - Наверное, сотни.
        - Но как только мы выходим на след одного…  - Осима выдерживает многозначительную паузу,  - то их сразу становится одним меньше.
        - Однако анахореты упорствуют,  - говорю я.  - Они наши извечные враги. Можем ли мы удержать от анимацида всех Пожирателей душ на свете? Разумеется, нет. Мы спасаем тех, кого можем, и каждое спасение - наша победа.
        В цветочных ящиках за окном воркуют и милуются голуби.
        - Что ж, допустим, я вам верю,  - вздыхает Холли.  - Но я-то им зачем? Почему эти анахореты - господи, как у меня только язык поворачивается такое говорить,  - почему они хотят меня убить? И что я для вас?  - Она окидывает всех взором.  - Что я значу для вашей Войны?
        Осима и Уналак смотрят на меня.
        - Сорок один год назад вы дали слово некой Эстер Литтл, которая ловила рыбу на шатком деревянном причале у берега Темзы,  - напоминаю я.
        Холли удивленно распахивает глаза:
        - Откуда вы это знаете?
        - Эстер рассказала мне об этой встрече. Той же ночью, в тысяча девятьсот восемьдесят четвертом году.
        - Вы были в Грейвзенде? В ту субботу, когда исчез Джеко?
        - Моя душа была в голове Джеко, который спокойно лежал в своей кровати в «Капитане Марло». И душа Эстер Литтл там была, и душа Холокаи. Ну и, разумеется, душа Си Ло. Мы спрятались в Джеко, как четыре древних грека в брюхо троянского коня. Мисс Константен открыла апертуру в спальне Джеко и увела его по Пути Камней в Часовню Мрака.
        - Которую построил Слепой Катар?  - сухо спрашивает Холли.
        - Да, которую построил Слепой Катар.  - (Отлично, она нам все-таки поверила.)  - Джеко был нашей наживкой. Мы разозлили Константен, обезопасив вас от ее посягательств, и она не устояла перед искушением соблазнить и похитить младшего брата спасенной нами девочки. Наш план сработал, и хорологи впервые получили доступ к древнейшему, ненасытнейшему и лучше всего охраняемому психозотерическому декантеру. Но пока мы соображали, как его уничтожить, Слепой Катар пробудился. Он призвал на помощь всех анахоретов и… Видите ли, психозотерический ближний бой очень сложно описать словами…
        - Представьте себе теннисную пушку, заряженную не мячиками, а ручными гранатами,  - подсказывает Осима,  - которая стреляет внутри грузового контейнера на борту корабля в десятибалльный шторм.
        - Самый черный день в истории хорологии,  - вздыхаю я.
        - Мы убили пятерых анахоретов,  - говорит Осима.  - А они убили Си Ло и Холокаи. Совсем убили.
        - Они не возродились?  - спрашивает Холли.
        - Если мы умираем во Мраке,  - объясняю я,  - то умираем навсегда. Таковы условия контракта. Мрак препятствует возрождению. Я выжила только потому, что Эстер Литтл преодолела Путь Камней, вобрав в себя и мою душу. В одиночку я бы погибла, но даже под защитой Эстер я получила тяжелые ранения. И Эстер тоже. Она открыла апертуру совсем рядом с тем местом, где вы тогда находились: в саду у бунгало близ острова Шеппи.
        - Значит, место было выбрано не случайно,  - говорит Холли.
        - Да. Пока мы с Эстер восстанавливали наши души, там появился Третий анахорет, Джозеф Раймс. Он нас выследил. Он походя убил Хайди Кросс и Иэна Фейруэзера и собирался разделаться с вами, но моей душе удалось высвободиться и оживить Иэна. Раймс психокинетическим ударом размозжил Иэну голову, и я умерла. Сорок девять дней спустя я возродилась в нынешнем теле в разбитой машине «скорой помощи» на территории одного из самых неблагополучных районов Детройта. Долгое время я считала, что Раймс вас убил, а ослабевшая душа Эстер не смогла восстановиться. Но когда я наконец связалась с домом сто девятнадцать «А», Аркадий, в своем предыдущем обличье, сообщил, что вы живы, а на месте преступления обнаружили еще и тело Джозефа Раймса…
        - Убить которого мог только психозотерик,  - напоминает Осима.  - Все-таки Раймс следовал по Пути Мрака сто семьдесят лет.
        - Значит, его убила Эстер Литтл?  - догадывается Холли.
        - Да, это наименее неправдоподобное объяснение,  - говорит Уналак.
        - Но Эстер Литтл была… безобидной старушкой, которая напоила меня чаем.
        - Ага,  - фыркает Осима,  - а я милый старикан, который целыми днями бесплатно катается на автобусах по пенсионному удостоверению.
        - А почему же я ничего не помню?  - спрашивает Холли.  - И куда потом делась Эстер Литтл?
        - Первый вопрос проще,  - говорит Уналак.  - Психозотерики умеют редактировать и стирать чужие воспоминания. Эстер владела этим мастерством безупречно. И могла проделать эту процедуру на пути внутрь.
        Холли невольно сжимает край столешницы:
        - На пути внутрь чего?
        - Внутрь вашего параллакса воспоминаний,  - поясняю я.  - В убежище, которое вы ей предоставили. Душа Эстер, изнуренная битвой в Часовне Мрака и опаленная бегством по Пути Камней, истратила последние запасы психической энергии на убийство Джозефа Раймса.
        - Для полного восстановления ей требовались долгие годы,  - говорит Уналак.  - И все это время она была столь же уязвима для любого врага, как человек в коме.
        - Ну… кое-что проясняется.  - Стул под Холли чуть поскрипывает.  - Эстер Литтл, гм, ингрессировала в меня, увела от места преступления, стерла мои воспоминания о том, что произошло… А дальше? Куда она делась после того, как… пришла в себя?
        Осима, Уналак и я дружно смотрим на голову Холли.
        Холли недоуменно морщит лоб, и лишь потом осознает, что к чему:
        - Вы шутите, что ли?
        К семи часам сумерки окутывают мансарду лиловым, серым и черным. Маленькая лампа на фортепиано струит нарциссово-желтый свет. Из окна четвертого этажа я слежу, как владелец книжного магазина прощается с одним из продавцов, а потом удаляется под руку с миниатюрной спутницей. Парочка выглядит весьма старомодно в туманном сиянии фонарей на солнечных батареях вдоль Западной 10-й улицы. Задергиваю шторы на окне с пуленепробиваемыми стеклами, залитыми струйками дождя. Днем Осима, Уналак и я подробно рассказали Холли о хорологии и о Войне с анахоретами, а потом ели оладьи, испеченные Инес. После утреннего происшествия покидать наше убежище слишком рискованно, так что в дом 119А мы не вернемся до пятницы, до времени назначенной встречи с Д’Арноком. Аркадий и маскирующее поле Глубинного Течения обеспечат нашу безопасность. Главная тема местных вечерних новостей - «Преступники, переодетые полицейскими, устроили перестрелку на Пятой авеню», и репортеры высказывают предположение, что убитые готовились ограбить банк, но не сумели договориться между собой. Национальные новостные агентства не уделяют внимания
этому событию; произошло массовое убийство в Техасе, у Бек-Крика, снова обострился территориальный спор между Японией и Китаем за острова Сенкаку-Дяоюйдао, а Джастин Бибер в пятый раз разводится. Безусловно, анахореты уже знают, что Брицки убит психозотериками, но я не представляю, как это повлияет на их планы относительно нашей Второй Миссии. Наш «перебежчик» Элайджа Д’Арнок пока не выходит на связь. Под шагами Холли и Уналак скрипят ступени лестницы.
        - О, кушетка, прямо как в кабинете психиатра,  - замечает Холли, переступая порог.
        - Доктор Маринус готов вас принять,  - говорю я.
        Холли скидывает шлепанцы, ложится на кушетку:
        - Во мне за полвека скопилось немало воспоминаний.
        Я закатываю рукава блузки:
        - Да, конечная бесконечность.
        - А вы знаете, где именно искать Эстер Литтл?
        - В Покипси водитель такси сообщила мне нужную информацию,  - говорю я.
        Уналак кладет под голову Холли подушку:
        - Расслабьтесь.
        - Маринус,  - морщится Холли,  - а вы увидите абсолютно всю мою жизнь?
        - Да, в этом и заключается полное сканирование. Но я врач-психиатр и родилась в седьмом веке, так что вряд ли на свете еще осталось то, чего я не видела.
        Холли не знает, куда деть руки.
        - А я останусь в сознании?
        - Если хотите, то на время сканирования можно подвергнуть вас хиатусу.
        - Хм… Нет, не нужно… Да. Не знаю! Решайте сами.
        - Вот и прекрасно. Расскажите мне о вашем доме близ Бантри.
        - Ну… Дунен-коттедж принадлежал моей двоюродной бабушке Эйлиш. Он находится на полуострове Шипсхед, стоит на мысе, похожем на скалистый палец, вытянутый в Атлантику. От сада крутая тропинка ведет к бухте и причалу…
        Я ингрессирую в Холли и сразу погружаю ее в хиатус. Так лучше. Память Холли полнится сегодняшними странными происшествиями, но вскоре вокруг моей души колышутся, вздуваясь, воспоминания о прошлом, будто вывешенное на просушку белье. Вот Холли рано утром берет такси у гостиницы. Встречается со мной в кафе «Санторини», а перед этим - в Блайтвуде. Неделю назад ее самолет приземляется в Бостоне. Я углубляюсь в более давние воспоминания. Холли рисует у себя в студии, удобряет водорослями картофельные грядки, смотрит телевизор с Ифой и ее бойфрендом. Кошки. Буревестники. Соединительные кабели для запуска автомобиля. Начинка для рождественских пирожков. Похороны Кэт Сайкс в Бродстерсе. Еще глубже, еще быстрее… Как в программе перемотки старомодного DVD, скорость движения назад увеличивается, мелькает по одному кадру из восьми, шестнадцати, тридцати двух, шестидесяти четырех… Нет, слишком быстро. Замедляю. Теперь слишком медленно, будто ищешь сережку, потерянную где-то в Вайоминге; надо бы повнимательнее. Вот яркое воспоминание о докторе Томе Баллантайне: «Я послал три образца в три лаборатории. О полной
ремиссии говорить рано, но пока у вас все чисто. Не совсем понимаю, как нам это удалось, но тем не менее поздравляю». Идем глубже, дальше. Воспоминания о встречах с Криспином Херши в Рейкьявике, в Шанхае, на острове Роттнест. Становится ясно, что они, сами о том не догадываясь, любили друг друга. Первый приезд Холли в США, рекламное турне после публикации «Радиолюдей». Кабинет Холли в приюте для бездомных. Ее валлийская коллега и подруга Гвин. Лицо Ифы, когда Холли говорит ей, что Эд погиб при взрыве гостиницы. Часом раньше - голос Олив Сан в телефоне. А вот счастливые дни. Ифа играет в школьном спектакле «Волшебник из страны Оз», Холли смотрит на сцену, сжимает в темноте руку Эда. Лекции по психологии в Открытом университете. О, мелькнул Хьюго Лэм…. Стоп. Ночь в квартирке Холли на горнолыжном швейцарском курорте, что, безусловно, не мое дело, но в глазах молодого человека сияет изумленная радость. Он тоже ее любил. Но на его пути появились анахореты. Суждено или предопределено? Предусмотрено Сценарием или Антисценарием? Выяснять некогда. Быстрей. Глубже. Виноградник во Франции. Сланцево-серое море, 
- может, убежище где-то здесь? Нет, никаких сухогрузов. Слишком далеко? Или недостаточно глубоко? Внимательней. Ветер шквалистый, двигатели гудят… Ни времени, ни звуков. Пассажиры замирают, превращаются в фотографии. Чайки балансируют на грани между силой тяжести и порывами ветра. Какой-то солдат швыряет за борт окурок, сигарета зависает в воздухе, нити дыма, струйки пара… Холли впервые пересекает Дуврский пролив - туннеля под Ла-Маншем еще нет… Годом раньше, двумя, тремя… Праздничный торт с числом 17 на глазури… Дальше. Абортарий в тени стадиона «Уэмбли»; молодой человек на мотоцикле «нортон» у входа. Помедленнее… Стена серых месяцев после исчезновения Джеко. Сбор клубники…
        Вот оно. Пустые, отредактированные отрезки воспоминаний. Часа два. Аккуратная работа. Время убийств в бунгало. До этих затертых пятен - происшествие на автозаправке, встреча на мосту. Рочестер? Под мостом суда, но все это на день позже «Звезды Риги», а нам нужен именно день «Звезды Риги». Церковные колокола. Назад, сквозь ночь в церкви, с юным Эдом Брубеком. Сценарий обожает предвещать. Назад, в день перед Первой Миссией. Холли на багажнике велосипеда Эда, рыба с картошкой у моря, снова поездка на велосипеде, потная майка Эда, прилипшая к спине. Пара рыболовов, но оба - мужчины, знаменитой шляпы Эстер нет. Эстер всегда рыбачила в одиночестве. «Ужение рыбы - как молитва,  - говаривала она.  - Ты одинок даже в компании». Замедляю ход. Холли смотрит на часы в 4:20, в 3:49 и еще раз в 3:17, перед появлением Эда. Спортивная сумка натирает плечо; в 1984 году такие сумки называли баулами. Холли измучена жаждой, рассержена и расстроена. Она смотрит на часы: 2:58. Нет, это слишком далеко. Ключ начинается со слов «Три в день звезды». Поворачиваю обратно, крошечными шажками, медленно, к Темзе слева от меня,
и… Ах.
        Нашлось.
        Далеко, почти на самой середине Темзы, виднеется сухогруз; примерно на полпути от Кента до Эссекса; это огромное судно, в четверть мили длиной, называется «Звезда Риги». Эстер Литтл увидела его «сейчас», ровно в три часа пополудни 30 июня 1984 года. А я, тогда еще Юй Леон Маринус, видел его чуть раньше, в порту Тилбери, когда ждал назначенного часа в арендованной квартире, чтобы трансверсировать через Темзу в «Капитан Марло» и ингрессировать в Джеко. Эстер мысленно упомянула о сухогрузе, когда мы все ждали появления Константен, а Холокаи добавила, что, будучи Клодеттой Давыдовой, несколько месяцев жила в Риге.
        Вот Эстер сидит на краю причала - именно такой ее увидела Холли тем жарким, полным мучительной жажды днем. Трансверсирую по берегу на причал. У меня, как у призраков в восточных мифах, нет ног, но мое продвижение сопровождает музыка шагов самой Холли, сохранившаяся в ее памяти. Смотри. Эстер: коротко остриженные седые волосы, несвежая рубаха-сафари, кожаная шляпа с отвисшими полями…
        Мысленно обращаюсь к ней: Эстер, это я, Маринус.
        Эстер не реагирует.
        Я трансверсирую вокруг, заглядываю ей в лицо.
        Моя старая приятельница мерцает, как гаснущая голограмма.
        Неужели я ошиблась? Неужели это всего лишь воспоминание Холли об Эстер?
        Нет, глазная чакра Эстер источает слабое сияние. А Холли, конечно же, видеть этого не могла. Я снова мысленно взываю: Мумбаки из племени нюнгар.
        Ответа нет. Эстер бледнеет, как тень в лучах заходящего солнца.
        Ее глазная чакра то раскрывается, то захлопывается. Я пытаюсь ингрессировать в нее, но вместо отчетливых связных воспоминаний - как в параллаксе Холли - обнаруживаю лишь туманные и расплывчатые обрывки. Капли росы льнут к паутине в золотистом соцветии мимозы; мертвый младенец, мухи облепили его глаза; стволы эвкалиптов с треском раскалываются в пламени, попугаи с криками мечутся сквозь дым; русло реки, обнаженные до пояса мужчины моют золото; подрагивает горлышко серой вороны-флейтиста; нюнгары в кандалах волокут каменные глыбы. Меня выбрасывает из головы Эстер. Ее разума больше нет. Он уничтожен. Остались одни осколки.
        Голограмма уплотняется и произносит:
        - Холодный чай будешь?
        Фальшивая надежда ноет, как сломанное ребро: Эстер, это я, Маринус!
        - Пять окуней. Одна форель. В полдень плохо клюет.
        Это призрачные слова, произнесенные Эстер в тот день и сохраненные в памяти Холли, а не изреченные душой Эстер здесь и сейчас.
        Эстер, ты увязла в воспоминаниях, в сознании Холли Сайкс.
        Пчела садится на поля ее шляпы.
        - Ну, раз не привередливая, то пей на здоровье.
        Эстер, ты нашла здесь убежище, но забыла, кто ты.
        - Видишь ли, мне, возможно, понадобится приют.  - Эстер пристально, как снайпер, глядит на меня.  - Схрон.
        Эстер, ты нужна хорологам, ты нужна Второй Миссии в Часовню Мрака. Ты оставила мне знаки.
        - Магазина тебе по дороге ни одного не попадется, пока вы с мальчишкой не доберетесь до Оллхэллоус-он-Си…
        Эстер, что же мне делать? Как тебя вернуть?
        Она блекнет до едва заметного мерцания. Я опоздала, опоздала на много лет. Душа Эстер остыла, превратилась в тлеющий уголек, раздуть жизнь в котором сумела бы лишь сама Эстер или, может быть, Си Ло. У меня не получается. Меня охватывает нестерпимое отчаяние при мысли о том, что я отыскала ее лишь для того, чтобы вновь потерять. Смотрю на Темзу в воспоминаниях Холли. Что теперь? Отказаться от Второй Миссии? Смириться с медленным уничтожением хорологии? От поплавка Эстер по воде расходятся круги. В памяти Холли Эстер вытаскивает из кармана кусок мела и выводит на доске причала: «МОЕ…»
        И на другой доске пишет слово: «ДЛИННОЕ…»
        И еще одно: «ИМЯ…»
        Эстер дописывает последнюю букву, петля замыкается, и время снова возвращается к трем пополудни. Эстер опять неподвижно сидит, глядя на «Звезду Риги», которая никуда не плывет, а выбеленные непогодой доски причала чисты, на них еще ничего не написано.
        Эти три слова невероятно важны. Они важны сейчас.
        Холли решила, что Эстер Литтл - безумная старуха, но что, если Эстер именно таким образом передает мне нужную инструкцию? Я мысленно произношу имя Эстер Литтл, ее истинное имя, ее живущее имя, то самое, которое три мои ипостаси тому назад она велела запомнить Пабло Антею Маринусу, в час между ночью и розово-голубым австралийским рассветом над утесом Лапа Эму в долине реки Суон. Эстер предупредила, что неизгладимо вписала это имя в мою память. Неужели она и впрямь все это давным-давно предвидела? Я мысленно проговариваю слоги. Сперва неуверенно, опасаясь ошибиться или нарушить последовательность, но постепенно набираю скорость, и имя становится музыкантом, а я - его инструментом. Мне чудится или над головой Эстер постепенно сгущается сияние? Слово за словом, фраза за фразой, строка за строкой архаический язык ньюнга уступает место языку нюнгаров девятнадцатого столетия. Пространство вокруг нас светлеет, частицы и нити души Эстер воссоединяются, сплетаются, образуют единое целое…

…и незаметно для себя я произношу последний звук. Конец.
        Эстер Литтл смотрит на «Звезду Риги». С сухогруза доносится гудок. На противоположном берегу, в Эссексе, июньское солнце крошечной искрой отражается в автомобиле. Эстер берет фляжку, заглядывает в нее. Похоже, круг замкнулся. Сейчас все повторится.
        Почему же оно не срабатывает?
        И тут слышу знакомый мыслеголос: Твой ньюнга дребезжит, как ржавая пила.
        Моя душа трепещет. Мой наставник пропал сорок один год назад.
        Старейшая из хорологов заглядывает в ведерко: Маловато рыбы за сорок один год. Мои посланцы тебя нашли?
        Один знак прислали из Тронхейма, а второй передали в Покипси.
        Эстер довольно хмыкает: Сценарий упоминал приглашение в Часовню. Готовим Вторую Миссию?
        До ее начала два дня. Или уже один.
        Что ж, пора возвращаться. И душа Эстер эгрессирует из чакры на лбу, памятном мне с давних пор, и воспаряет, вращаясь по спирали. Прощай, говорит она исчезнувшему дню.

6 апреля
        Душа Эстер первой эгрессирует из Холли, и я следую за ней, в новое утро. Холли неподвижно лежит на кушетке, бок о бок с моим оцепеневшим телом. Нас пока не замечают. Уналак читает какую-то книгу, а Аркадий, прибывший из дома 119А, что-то заносит в свой планшет. Ингрессирую в тело Айрис Маринус-Фенби, воссоединяю душу с разумом. Нос вдыхает запах подгоревшего хлеба, уши слышат шум уличного движения; ноги и руки затекли, в желудке пусто, а во рту как будто крыса сдохла. Возвращение контроля над зрительными нервами занимает дольше. Уналак восторженно хохочет и восклицает: «Добро пожаловать!», так что мне понятно, куда отправилась душа Эстер. Наконец-то мне удается поднять веки, и перед глазами оказывается лицо Аркадия, озабоченно склонившегося надо мной.
        - Маринус, ты вернулась?
        - Ты же должен приглядывать за Садакатом!
        - Вчера вечером прилетел Л’Охкна. Ты нашла Эстер?
        - Спроси Уналак, может, она знает.
        Аркадий оборачивается, а Эстер-в-Уналак роняет книгу и рассматривает свою руку с таким видом, словно впервые ее видит.
        - Пальцы,  - лепечет она неразборчиво, будто пьяная.  - Как-то забываешь…Тьфу, глупость какая!  - Она шевелит губами, разминая мышцы рта.  - Аркадий. Ну конечно.
        Аркадий вскакивает, точно пристыженный герой мелодрамы.
        - Гм, меня не было всего-то несколько десятилетий,  - ворчит Эстер-в-Уналак,  - а ты из вьетнамского невролога стал… прямо каким-то силовым форвардом «Нью-Йорк Никс».
        Аркадий смотрит на меня. Я киваю.
        - О господи!
        - Да, и патлы свои обрежь, ни к чему они тебе. А это что? Телевизор такой, что ли?
        - Это планшет. Для интернета. Как лэптоп, только без клавиатуры.
        Эстер-в-Уналак глядит на меня:
        - Это он по-каковски? Что еще изменилось с тысяча девятьсот восемьдесят четвертого?
        - Запасы нефти подходят к концу,  - говорю я, считая у Холли пульс и не отрывая глаз от секундной стрелки часов.  - Население Земли достигло восьми миллиардов, массовое истребление флоры и фауны стало заурядным явлением, изменения климата добили эпоху голоцена. Покончено с апартеидом, с властью семейства Кастро на Кубе и с неприкосновенностью частной жизни тоже. СССР обанкротился; Восточный блок рухнул; Германия воссоединилась; Европейский союз стал федерацией; Китай - мощная экономическая держава, правда, дышат там теперь не воздухом, а промышленными стоками в газообразном состоянии, а Северная Корея - по-прежнему ГУЛАГ, управляемый людоедом с прекрасно уложенной прической. Курды фактически образовали собственное государство; сунниты воюют с шиитами по всему Ближнему Востоку; тамилов Шри-Ланки вырезали под корень; палестинцы до сих пор нищенствуют и побираются на израильских помойках. Люди сгружают свои воспоминания в центры хранения информации, а основные умения и навыки передоверяют планшетам. Одиннадцатого сентября две тысячи первого года террористы из Саудовской Аравии захватили два самолета
и врезались в башни Всемирного торгового центра в Нью-Йорке. В результате многочисленные американские войска и небольшой контингент британских войск вторглись в Афганистан и Ирак и оккупировали их на долгие годы. Расслоение общества хуже, чем при фараонах. Двадцать семь самых богатых людей мира владеют состояниями, превышающими совокупные доходы пяти миллиардов бедных, но это считается нормальным. А теперь о хорошем: вычислительная мощь планшета Аркадия намного превышает вычислительные ресурсы всех, вместе взятых, компьютеров в мире, который помнишь ты; Белый дом два срока занимал президент-афроамериканец; клубнику можно покупать круглый год, даже на Рождество.  - Я гляжу на часы и говорю:  - Пульс в норме, но Холли пора выводить из хиатуса. Она будет совершенно обезвожена. Где Осима?
        - Говорят, нас удостоил своим появлением Рип ван Винкль?  - спрашивает Осима с порога.
        Эстер-Уналак переводит взгляд на своего партнера, с которым ее связывают давние и сложные отношения:
        - Я бы сказала, что ты не постарел ни на день, но не хочу врать.
        - Если бы ты заранее предупредила меня о своем визите, то я подыскал бы тело помоложе. Но мы все считали тебя мертвой.
        - Так я и была полумертвой из-за этого Раймса.
        - Учителю из Норвегии ты сказала правду. И наркоманке из Милуоки тоже. А мне, значит, сказать было нельзя, потому что этого требовал Сценарий, так, что ли?
        - Нет, этого требовало элементарное здравомыслие.
        Аркадий мысленно обращается ко мне: С ума сойти, эти двое опять за свое!
        - Если бы анахореты догадались, что я выжила после Первой Миссии,  - говорит Эстер-Уналак,  - то стали бы охотиться на всех подозрительных лиц, способных предоставить мне укрытие. Тогда, в восемьдесят четвертом году, Си Ло предполагал, что если наша вылазка в Часовню окончится неудачей, то Пфеннингер и Константен примутся уничтожать остальных хорологов, чтобы обеспечить себе лет десять беспроблемного существования. То есть ты, Осима, был бы одной из их целей. Ты Переселенец, ты бы умер и возродился, а вот я, Пилигрим с невосстановленной душой, умерла бы насовсем. Чтобы обезопасить себя, мне нужно было подыскать временное убежище в ком-то из обычных людей-темпоралов, желательно в выносливом подростке, и отсидеться там несколько десятилетий, не извещая никого до тех пор, пока не настанет время пробудиться.
        - Да, Холли выносливая,  - говорю я.  - Но ее пора отпустить.
        Эстер-в-Уналак рубиновым ногтем поглаживает стебель тюльпана:
        - Мне так недоставало пурпурного…
        Когда она уклоняется от прямого ответа, я всегда настораживаюсь.
        - Эстер, Холли сделала больше чем достаточно. Она заслужила, чтобы ее оставили в покое.
        - Да, заслужила,  - говорит Эстер.  - Но все не так просто.
        - Согласно Сценарию?  - спрашивает Осима.
        Эстер набирает воздуха в легкие Уналак и медленно выдыхает:
        - Там трещина.
        Мы непонимающе переглядываемся.
        - Где трещина?  - спрашивает Аркадий.
        - В субстанции Часовни Мрака.
        Библиотека в квартире Уналак и Инес представляет собой глубокий колодец квадратного сечения, стенки которого образованы книжными шкафами. На паркетном полу хватает места только для круглого стола, но винтовая лестница ведет к двум узким балкончикам, предоставляющим доступ к книгам на самых верхних полках, а в двадцати футах над нами сквозь стеклянную крышу льется солнечный свет понедельника. Луч высвечивает длинный прямоугольник книжных корешков. Осима, Аркадий, Эстер-Уналак и я сидим за столом, обсуждая всякие хорологические дела; раздается стук в дверь, на пороге появляется Холли - умытая, накормленная, в одежде, позаимствованной у Инес и заметно великоватой. Голова обмотана новым тюрбаном, темно-синим с белыми звездочками.
        - Привет,  - говорит усталая морщинистая женщина.  - Надеюсь, я не заставила вас ждать?
        - Вы сорок один год давали мне приют, мисс Сайкс,  - говорит Эстер-в-Уналак.  - Несколько минут ожидания - сущий пустяк в сравнении с тем, чем я вам обязана.
        - Зовите меня Холли. Все вы. Ух ты, сколько книг! Такая редкость в наши дни.
        - К книгам еще вернутся,  - предсказывает Эстер-в-Уналак.  - Вот прекратится работа энергосетей - по-моему, примерно в конце две тысячи тридцатых годов,  - и центры хранения информации будут уничтожены. До этого, кстати, не так уж далеко. Будущее очень похоже на прошлое.
        - Это что… официальное пророчество?  - спрашивает Холли.
        - Это неизбежный результат роста населения и лжи о запасах нефти,  - поясняю я.  - Прошу вас, Холли, садитесь. Вот ваше место.
        - Какой красивый стол,  - говорит она.
        - Он куда старше государства, в котором мы сейчас находимся,  - замечает Аркадий.
        Холли осторожно касается тисовой столешницы, поглаживает завитки и полосы древесного узора.
        - Но младше всех вас, верно?  - спрашивает она.
        - Возраст - понятие относительное,  - говорю я и негромко стучу костяшками пальцев по древней столешнице.  - Объявляю собрание открытым.
        Эстер-в-Уналак отводит со лба бронзовые кудри:
        - Холли, много лет назад ты дала опрометчивое обещание рыбачке на причале. Ты не представляла истинных последствий своего поступка, но сдержала слово. Из-за этого ты оказалась вовлечена в Войну хорологов с анахоретами. Когда мы с Маринус эгрессировали из тебя, твоя первая роль в нашей Войне завершилась. Спасибо. Я благодарю тебя не только лично, но и от имени всех хорологов. Я обязана тебе жизнью.  - (Мы согласно киваем.)  - А теперь я сообщу всем вам одну хорошую новость: завтра к шести вечера по всемирному времени наша Война будет закончена.
        - Перемирие?  - спрашивает Холли.  - Или битва не на жизнь, а на смерть?
        - Скорее второе.  - Аркадий запускает пальцы в роскошную шевелюру.  - Лесничие не заключают перемирий с браконьерами.
        - Если мы победим,  - говорит Эстер-в-Уналак,  - ты свободна, Холли. А если потерпим поражение, то никаких эффектных спасательных операций проводить уже не сможем. Потому что умрем насовсем. Не стану лгать. Неизвестно, как враги отреагируют на победу. Особенно Константен - она на редкость злопамятна.
        Холли встревоженно восклицает:
        - Но вы же способны предсказывать будущее!
        - Тебе хорошо известно, что такое предсказания,  - говорит Эстер.  - Мимолетные проблески. Точки на карте, но не сама карта.
        По некотором размышлении Холли произносит:
        - По-вашему, я сыграла свою первую роль в Войне. То есть подразумевается, что есть еще и вторая.
        - Завтра в галерею дома сто девятнадцать А явится Элайджа Д’Арнок, анахорет высшего ранга,  - говорю я.  - Он предлагает провести нас в Часовню Мрака и помочь нам ее уничтожить. Он объявил себя перебежчиком, потому что якобы осознал всю глубину своего морального разложения и совесть больше не позволяет ему декантировать души невинных жертв.
        - Судя по всему, вы ему не верите.
        Осима барабанит пальцами по столу:
        - Я не верю.
        - Но вы же можете проникнуть в мысли перебежчика и проверить, так ли это,  - говорит Холли.
        - Я его проверила,  - подтверждаю я,  - и все свидетельствует о том, что он говорит правду. Но любые свидетельства можно подделать. У перебежчиков сложные взаимоотношения с правдой.
        Холли задает очевидный вопрос:
        - Зачем же тогда рисковать?
        - Потому что теперь у нас есть секретное оружие,  - отвечаю я,  - и новая информация.
        Все смотрят на Эстер-в-Уналак.
        - В восемьдесят четвертом,  - говорит она Холли,  - в ходе нашей Первой Миссии, в Часовне Мрака я заметила трещину, тоненькую, как волосок, которая протянулась по своду до сaмой иконы. И я полагаю, что мне… удастся расширить эту трещину.
        - Тогда Мрак хлынет в Часовню и разрушит ее,  - поясняю я.  - Слепой Катар, ныне существующий в виде полусознательных вестигиев исключительно в границах Часовни, исчезнет навсегда. Любой анахорет, которого коснется Мрак, тут же погибнет. Остальные анахореты, утратив психозотерический декантер, начнут стареть, как обычные люди.
        И тут Холли задает не самый очевидный вопрос:
        - Но если Слепой Катар - это гений, своего рода эзотерический Эйнштейн, силой мысли создавший нечто материальное, то почему он не заметил, что его творение ущербно?
        - Часовня построена на вере,  - отвечает Эстер.  - А вера подразумевает сомнения, как материя подразумевает антиматерию. Трещина - это сомнения Слепого Катара, возникшие задолго до того, как он стал тем, кем стал. У него не было уверенности, что его деяния угодны Господу. Не было уверенности, что он вправе отнимать чужие души, дабы обмануть смерть.
        - И что, вы намерены начинить эту трещину динамитом?
        - Нитроглицерин не оцарапает даже краску на стенах,  - фыркает Осима.  - Часовня вот уже много веков выдерживает натиск Мрака. Тут нужен ядерный удар, но боеголовки сложно транспортировать. Нет, нам поможет только особый, психозотерический динамит.
        Эстер-в-Уналак, кашлянув, поясняет:
        - То есть я.
        Холли уточняет у меня:
        - Самоубийство?
        - Если наш перебежчик лжет и если его заверения, что можно разрушить Часовню и уцелеть - это попытка заманить нас в западню, то ничего другого нам не остается.
        - Иными словами,  - добавляет Осима,  - да, это самоубийство.
        - Боже мой,  - восклицает Холли.  - Эстер, и вы отправитесь туда одна?
        Эстер-в-Уналак мотает головой:
        - Д’Арноку нужно, чтобы на Пути Камней собрались все хорологи, а не одна я. И если Вторую Миссию действительно ждет засада, то задача остальных - выиграть для меня время. Взорвать свою душу - незаурядный фокус.
        До нас доносятся звуки фортепиано. Инес наигрывает «My Wild Irish Rose».
        - И тогда, если Эстер удастся взорвать штаб-квартиру врагов, то…  - Холли обводит нас вопросительным взглядом.
        - Мрак уничтожает все живое,  - говорит Осима.  - Окончательно и бесповоротно.
        - Однако возможно, что существует иной, неизвестный нам путь возвращения к Свету,  - предполагаю я.  - Путь, созданный нашим союзником. В стане врага.
        В полумиле над нашими головами, между стеклянной крышей и ближайшей к нам звездой, проплывает облако, и прямоугольник солнечного света гаснет.
        Холли как будто читает мои мысли:
        - Вы что-то недоговариваете.
        Я смотрю на Эстер-в-Уналак, и она пожимает плечами: Ты знаешь ее дольше всех. Приходится произнести вслух слова, от которых нельзя отказаться:
        - В ходе Первой Миссии ни я, ни Эстер не видели, как погиб Си Ло.
        Иногда библиотека словно бы превращается в некое разумное существо. Холли нервно поеживается:
        - А что же вы видели?
        - Я мало что видела,  - признаюсь я,  - потому что весь мой психовольтаж был направлен на поддержание нашего защитного поля. Эстер была рядом с Джеко, когда душа Си Ло эгрессировала и…  - Я перевожу взгляд на Эстер-в-Уналак.
        - …и вошла в глазную чакру на иконе Слепого Катара. Нет, душу Си Ло не втянуло туда, как это обычно происходит с душами жертв. Си Ло трансверсировал туда стремительно, как пуля. А за миг до исчезновения он мысленно произнес три слова: Я буду здесь.
        - Подобной возможности Си Ло с нами не обсуждал, поэтому неясно, был его поступок спонтанным или заранее спланированным. Как бы то ни было, действия Си Ло не нанесли Часовне Мрака никакого ущерба, и с тысяча девятьсот восемьдесят четвертого года в ней расстались с жизнью и душой сто шестьдесят четыре человека. На прошлой неделе анахореты увели очередную жертву, на этот раз - из тщательно охраняемой психиатрической лечебницы в Ванкувере. Тем не менее… Эстер подозревает, что своим поступком Си Ло подготовил путь для нашей Второй Миссии. Холли, что с тобой?
        Холли утирает глаза рукавом рубахи Инес:
        - Извините… Понимаете, эти слова - «Я буду здесь»  - я тоже слышала. В дневном кошмаре, в туннеле под шоссе близ Рочестера.
        Эстер с интересом глядит на нее:
        - Холли, сейчас твои внутренние голоса и предчувствия молчат, но когда-то преследовали тебя неотступно, хотя смысл их был невнятен. Сценарий оставался неизменным. Помнишь, что ты при этом чувствовала?
        Холли вздрагивает, но берет себя в руки:
        - Да.
        - Сценарий утверждает, что Си Ло все еще жив. До сих пор.
        - Возможно, ты считаешь Си Ло злодеем, вселившимся в тело твоего брата,  - вмешиваюсь я, и Холли напрягается, сдерживая гнев,  - или чем-то вроде книжной полки, уставленной фолиантами, на последнем из которых красуется надпись «Джеко Сайкс». Мы не пытаемся убедить тебя, что, присоединившись ко Второй Миссии, ты сможешь вернуть брата, потому что и сами не знаем, возможно ли это…
        - Ваш Си Ло - это мой Джеко!  - прерывает меня Холли.  - Вам дорог ваш друг, основатель хорологического общества, а мне дорог мой брат. Вот такая я дура. Ну, в смысле, вы - клуб бессмертных профессоров, людей образованных, которые все это прочли…  - она обводит рукой стены книжных шкафов, уходящих под стеклянный потолок,  - а у меня - незаконченное среднее… Или я от отчаяния цепляюсь за соломинку, за волшебную соломинку, как безутешная мать, которая готова отдать мошеннику-экстрасенсу последние сбережения, лишь бы «побеседовать» с покойным сыном… Так или иначе, но Джеко - мой брат, даже если он на самом деле Си Ло и старше самого Христа. И если бы мы с ним поменялись местами, то он непременно отправился меня спасать. И если есть хотя бы один шанс из тысячи, что Си Ло, то есть мой Джеко, находится в этой проклятой Часовне Мрака, или как там ее, а ваша Вторая Миссия приведет меня к нему, то я отправлюсь с вами. И вы меня не остановите. Даже не пытайтесь.
        Прямоугольник света снова косо падает на стену книг, крошечные пылинки кружат в солнечном луче. Золотистая пыльца.
        - Наверное, наша Война кажется тебе чем-то потусторонним, фантастическим,  - говорит Эстер,  - но смерть в Часовне так же реальна, как гибель в автокатастрофе. Подумай об Ифе…
        - Вы же сами говорили, что до тех пор, пока существуют анахореты, ни мне, ни Ифе безопасность не гарантирована.
        Мне бы возразить, но вместо этого я подтверждаю:
        - Да, верно. Наши враги смертельно опасны.
        - А я - онкологический пациент, мне уже за пятьдесят, я никогда даже из пневматического пистолета не стреляла, и никаких паранормальных способностей, вот как у вас,  - Холли взмахивает рукой,  - у меня нет. Но я мать Ифы и сестра Джеко, а эти… эти ваши типы… угрожали и угрожают моим близким. Так что я тоже очень опасна.
        Знаешь, а я ей верю, мысленно заявляет Осима.
        - Что ж, утро вечера мудренее,  - говорю я Холли.  - Завтра все и решим.

7 апреля
        Инес садится за руль. Она в темных очках, скрывающих следы бессонной ночи. «Дворники» вжикают каждые несколько секунд. Мы почти не разговариваем, да и говорить, в общем-то, не о чем. Уналак устроилась впереди, Осима, Холли, Аркадий и я втиснулись на заднее сиденье. Сегодня Эстер обитает в теле Осимы. Промозглому суматошному Нью-Йорку безразлично, что мы, хорологи и Холли, рискуем метажизнями и жизнью ради совершенно чужих нам людей, ради их детей с психозотерическим потенциалом, и ради всех тех, кто пока не появился на свет, потому что будущие родители еще даже не встретились. Я замечаю всякие мелочи, на которые обычно не обращаю внимания. Лица, структуры, связи, знаки, потоки. Иногда Нью-Йорк выглядит иллюзией. С течением времени все города превращаются в джунгли, в тундру или в прибрежные отмели, мне это хорошо известно. Но сегодня Нью-Йорк безоговорочно и неоспоримо реален, будто не он подвластен времени, а время подвластно ему. Чьей бессмертною рукой созданы эти строго расчерченные мили, ажурные конструкции мостов, оживленные тротуары и бессчетные, как звезды, кирпичи? Кто мог предвидеть эти
головокружительные вертикали и прерывистые каньоны в те времена, когда Клара Коскова приезжала сюда с Давыдовыми, то есть с Си Ло и Холокаи? Однако уже тогда все это таилось в сорочьем гнезде города, будто могучий дуб в желуде или Крайслер-билдинг в воображении Уильяма ван Алена. Если сознание существует и за пределами Последнего Моря, куда я сегодня, возможно, отправлюсь, то Нью-Йорка мне будет недоставать и там.
        Инес сворачивает с Третьей авеню на нашу улицу. В последний раз? Бесполезные мысли. Неужели я умру, так и не дочитав «Улисса»? А как же моя медицинская практика в Торонто, истории болезней, мейлы, смятенные чувства моих коллег, друзей, соседей и пациентов, когда внезапно уехавшую Айрис Фенби сперва объявят пропавшей без вести, а потом и умершей? Не смей об этом думать! Мы подъезжаем к дому 119А. Если у хорологов и есть пристанище, то оно именно здесь, за этими кирпичными стенами, красно-коричневыми, цвета супа из бычьих хвостов, за темными оконными рамами различных форм и размеров. Инес велит автомобилю припарковаться, и машина послушно мигает сигнальными огнями.
        - Будь осторожна,  - говорит Инес подруге.
        Уналак кивает.
        - Возвращайтесь,  - просит меня Инес.
        - Я постараюсь,  - отвечаю я. Слова звучат неубедительно.
        Дом 119А узнает хорологов и позволяет войти. Садакат встречает нас за внутренним защитным полем первого этажа. Наш верный слуга, будто инструктор по выживанию, одет в полевую армейскую форму с дюжиной карманов, а на шее у него висит компас.
        - Добро пожаловать, доктор.  - Он берет у меня пальто.  - Мистер Л’Охкна в кабинете. Доброе утро, мистер Аркадий, мисс Уналак, мистер Осима. И мисс Сайкс.  - Увидев Холли, Садакат мрачнеет.  - Надеюсь, вы оправились после трусливого и подлого нападения. Мистер Аркадий рассказал мне, что произошло.
        - Да, я уже в полном порядке, спасибо,  - отвечает Холли.
        - Мерзкие, гнусные анахореты! Сущие паразиты!
        - Поэтому я и решила помочь хорологам,  - говорит Холли.
        - Это очень хорошо!  - восклицает Садакат.  - Все ясно. Как черное и белое.
        - Холли присоединяется ко Второй Миссии,  - добавляю я.
        Садакат смотрит на меня удивленно и растерянно:
        - Правда? Значит, мисс Сайкс изучала методологию Глубинного Течения?
        - Нет,  - говорит Аркадий, вешая свою куртку.  - Но каждому из нас отведена определенная роль. Правда, Садакат?
        - Истинная правда, друг мой.  - Садакат убирает верхнюю одежду в шкаф.  - Истинная правда! А что, в планы Миссии внесены еще какие-то изменения?  - Он обо всем осведомлен, но в голосе отчетливо звучит жадный интерес.
        - Нет,  - заявляю я.  - Никаких изменений. Мы будем действовать с предельной осторожностью и примем на веру все, что скажет Элайджа Д’Арнок. Если, конечно, он нас не предаст.
        - А у хорологии есть секретное оружие,  - просияв, заявляет Садакат.  - То есть я. Но сейчас еще нет и десяти, а мистер Д’Арнок появится не раньше одиннадцати, так что я испек маффины… Чувствуете аромат?  - Садакат улыбается, как пышногрудая кондитерша, соблазняющая посетителей отринуть строгую диету.  - Бананы и вишня-морелло! Нельзя идти в наступление с пустым желудком, друзья мои.
        - Нет, лучше обойтись без еды,  - возражаю я.  - Путь Камней вызывает тошноту. Так что пустой желудок в самый раз.
        - Но ведь от крошечного кусочка никакого вреда не будет! Маффины еще теплые! Свежее не бывает! А еще я добавил белый шоколад…
        - Пусть маффины дожидаются нашего возвращения,  - говорит Аркадий.
        - Да-да, мы тогда все и отпразднуем,  - соглашается Садакат.
        Его улыбка, торжество американской стоматологии, обошлась хорологам в двадцать тысяч долларов. В общем-то, почти все имущество Садаката либо заработано им на службе у хорологов, либо ими подарено. Да и как иначе? Б?льшую часть своей жизни он провел в английской психиатрической лечебнице под Редингом. Некая Хищница-одиночка под видом секретаря лечебницы обхаживала пациентку с высоким психозотерическим потенциалом, избравшую Садаката своим конфидантом, прежде чем душу несчастной декантировали. Мне удалось проникнуть в затопленный сад этой Хищницы и расправиться с ней, однако я не стала стирать из памяти Садаката то, что он узнал о мире атемпоралов, а просто резектировала часть нейронных путей, изолируя участок его мозга, пораженный шизофренией. Это его в некоторой степени исцелило, и, когда он заявил, что отныне благодарен мне по гроб жизни, я привезла его в Нью-Йорк, где он стал смотрителем дома 119А. Это было пять лет назад. А примерно год назад в Центральном парке, где Садакат ежедневно, в любую погоду занимался физическими упражнениями, его подстерегли анахореты и в ходе ряда телепатических, а
затем и личных встреч склонили на свою сторону. Осима, первым заметивший в душе нашего смотрителя следы воздействия анахоретов, требовал немедленно стереть из памяти Садаката все события последних шести лет и увещанием заставить его наняться на контейнеровоз, отправлявшийся на Дальний Восток. Я с большим трудом переубедила Осиму, взывая к его милосердию и интуитивно понимая, что «крота» анахоретов можно использовать в наших целях. Последовавшие за этим двенадцать месяцев мы провели в постоянном напряжении, пытаясь предвосхитить возможные намерения наших врагов, а Л’Охкна беспрерывно перенастраивал все сенсоры в доме 119А для выявления токсических веществ в еде и питье, чтобы Садакату не удалось нас отравить, однако сегодня все это наконец закончится, так или иначе.
        Как же я ненавижу Войну!
        - А давай-ка еще разок проверим нашу волшебную шкатулку,  - предлагает Осима Садакату.
        Они уходят. В садике на крыше, под лениво моросящим дождем Аркадий занимается тайчи. В гостиной Уналак дает последние распоряжения своим кенийским коллегам. Я направляюсь в кабинет - мне нужно ознакомить Л’Охкну с хорологическими протоколами. Это не отнимает много времени. Л’Охкна, самый молодой из нас, жмет мне руку, говорит, что надеется на скорую встречу, а я отвечаю, что и сама очень на это надеюсь. Он покидает 119А через тайный ход. До появления Д’Арнока еще тридцать минут. Поэзия? Музыка? Сыграю-ка я в пул.
        Спускаюсь в цокольный этаж и вижу, что Холли собирает шары на бильярдном столе.
        - Ничего, что я тут?  - спрашивает она.  - Все куда-то разбрелись, и я…
        - Составить тебе компанию?  - спрашиваю я.
        - Ты играешь?  - удивляется она.
        - После шахматной партии с дьяволом ничто так не успокаивает нервы, как стук кия по застывшей фенолформальдегидной смоле.
        Холли выравнивает шары треугольником:
        - Мне вот что интересно…
        Я вопросительно смотрю на нее, мол, продолжай.
        - У атемпоралов есть семьи?
        - Мы часто возрождаемся в семьях. Тот, в кого вселяется Пилигрим, обычно окружен родными, вот как Джеко. Мы завязываем и тесные отношения, интимные, вот как Уналак и Инес. Кстати, до двадцатого века для незамужней женщины считалось неприличным путешествовать в одиночку.
        - И ты была замужем?
        - Пятнадцать раз. Но после тысяча восемьсот семидесятого года в брак не вступала. В общем, свадеб у меня было больше, чем у Генриха Восьмого и Элизабет Тейлор, вместе взятых. Тебе, наверное, интересно, есть ли у атемпоралов дети.  - Я небрежным жестом отметаю ее смущение.  - Нет. Мы бесплодны. Таковы условия контракта.
        - А, ну да.  - Холли задумчиво натирает кий мелом.  - Наверное, нелегко…
        - Нелегко жить, зная, что твои дети состарятся и умрут. Или пока еще не умерли, но не желают пускать в дом психа, который упорно называет себя их возродившимся папой или мамой. Или обнаружить, что ты - отец будущего ребенка твоей праправнучки. Впрочем, нам случается усыновлять или удочерять сирот. На свете немало детей, которым нужен приют. И все же, хотя у меня ни в мужской, ни в женской ипостаси детей не было, мне понятны твои чувства к Ифе, и я разделяю твою готовность броситься в горящий дом ради спасения своего ребенка. И не раз именно так и поступала. Для меня единственное преимущество бесплодия заключалось в том, что в женском воплощении я была избавлена от участи племенной скотины, ведь именно такова была женская доля, с каменного века и до суфражисток.  - Я указываю на бильярдный стол.  - Ну что, сыграем?
        - Конечно. Эд всегда укорял меня за излишнее любопытство,  - представляешь, каково было слышать такое от пронырливого репортера?  - Холли вытаскивает из сумочки монету.  - Орел или решка?
        - Орел.
        Она подбрасывает монетку.
        - Решка. Было время, когда я знала это заранее.
        Она прицеливается и ударяет по битку. Шар задевает пирамиду, отскакивает от нижнего борта и снова катится в дом.
        - Ну, это явно не потому, что новичкам везет,  - замечаю я.
        - Брендан, Джеко и я играли в «Капитане Марло» по воскресеньям, когда паб был закрыт. Догадайся, кто обычно выигрывал?
        Я повторяю удар Холли, но получается гораздо хуже.
        - Он играл в бильярд с середины восемнадцатого века. И не так давно тоже. В тысяча девятьсот шестьдесят девятом мы с Си Ло ежедневно катали шары на этом столе.
        - Правда?
        - Да, но с тех пор стол уже дважды обивали заново.
        Холи проводит большим пальцем по бортику:
        - А как выглядел Си Ло?
        - В тысяча девятьсот шестьдесят девятом ему было чуть за пятьдесят. Такой невысокий бородатый еврей. Основал кафедру сравнительной антропологии в Нью-Йоркском университете, в архивах сохранились фотографии, можешь посмотреть.
        Она обдумывает мое предложение:
        - В другой раз. Не перед самоубийственной миссией. Си Ло тогда тоже был мужчиной?
        - Да. Как правило, Пилигримы сохраняют привычный для них пол. К примеру, Эстер предпочитает быть женщиной. А Переселенцы меняют пол в зависимости от того, в чьем теле возрождаются, независимо от желания.
        - А крыша от этого не едет?
        - Пару первых жизней чувствуешь себя странно, но потом привыкаешь.
        Холли запускает биток от бокового и нижнего бортов в разбитую пирамиду.
        - Тебя послушать, так это совершенно… совершенно нормально!
        - Нормально все то, что воспринимаешь как само собой разумеющееся. Твой предок из тысяча двадцать четвертого года счел бы жизнь в две тысячи двадцать четвертом году совершенно невероятной, загадочной и полной чудес.
        - Да, но это совсем не одно и то же. И для моего предка, и для меня смерть - это смерть. А вот для тебя… На что это похоже, Маринус?
        - Атемпоральность?  - Я втираю голубой мел в основание большого пальца.  - Мы стары даже в детстве. Либо мы уходим, либо от нас уходят. Мы избегаем привязанностей. Си Ло и Холокаи отыскали меня в тысяча восемьсот двадцать третьем году, а до того мое одиночество было неописуемым, но его приходилось терпеть. Даже сейчас меня до невозможности изнуряет то, что я называю «унынием вечности». Но я врач и хоролог, а значит, у моей метажизни есть цель.
        Холли поправляет темно-зеленый тюрбан, сдвигает его на затылок, обнажая череп, покрытый клочковатым пушком. Она впервые делает это в моем присутствии, и меня это трогает.
        - Последний вопрос: откуда вообще взялись атемпоралы? Все эти Переселенцы и Пилигримы, они что, эволюционировали, как человекообразные обезьяны или киты? Или вас… создали? Может быть, с такими, как вы, в первой жизни случилось что-то необычное?
        - Даже Си Ло не знал ответа на этот вопрос. И Эстер не знает.  - Я забиваю оранжевый пятый шар в левую нижнюю лузу.  - Типа я в горошек, ты в полоску.
        В десять пятьдесят Холли отправляет в лузу черный шар, победив меня с отрывом в одно очко.
        - Я дам тебе отыграться,  - обещает она.
        Мы поднимаемся в галерею, где уже собрались остальные. Осима опускает жалюзи. Холли идет на кухню, наливает стакан воды из-под крана. Только вода из-под крана, воду в бутылках лучше не трогать. В нее могли что-то подмешать, мысленно говорю я ей вслед. Через минуту Холли возвращается с рюкзачком, словно мы собрались на прогулку в лес. У меня не хватает духу поинтересоваться, что она туда положила - термос с чаем, кофту, шоколадку «Кендалл» с мятной начинкой для поддержания сил? Сегодня нам предстоит прогулка совсем иного рода. Мы смотрим на картины. О чем говорить? В библиотеке мы до мельчайших подробностей обсудили дальнейшую стратегию; сейчас делиться своими страхами бесполезно, да и не хочется тратить время на пустую болтовню. Картина Бронзино «Аллегория с Венерой и Амуром» притягивает мой взгляд. Си Ло однажды признался, что, конечно же, лучше бы вернуть оригинал в Лондон, но для обратной подмены пришлось бы потратить слишком много сил на увещание и затяжные тайные махинации. Пятьдесят лет спустя я с теми же сожалениями смотрю на полотно. Мы, атемпоралы, воспринимаем все наши «завтра» как
неисчерпаемый ресурс. А теперь этих «завтра» у нас больше не осталось.
        - Апертура открывается,  - говорит Уналак.  - Я чувствую.
        Мы оглядываем галерею в поисках расширяющегося отверстия.
        - Вон там,  - говорит Аркадий,  - у Джорджии О’Киф.
        Перед горизонтальными желтыми и розовыми полосами заката в Нью-Мексико вырисовывается вертикальная черная линия. Она ширится, становится прорехой, и сквозь нее в галерею вступает Элайджа Д’Арнок.
        - Откуда он взялся?  - ахает Холли.
        - Оттуда, куда мы сейчас отправимся,  - шепотом поясняет Аркадий.
        Щеки Элайджи Д’Арнока нуждаются в бритве, а его встрепанные кудри - в расческе. Надо же как-то продемонстрировать, что предателем быть нелегко.
        - Вы пунктуальны.
        - Хорологи никогда не опаздывают,  - отвечает ему Аркадий.
        Д’Арнок узнает Холли:
        - Мисс Сайкс, рад, что вас удалось вызволить. Но Константен полагает, что ваше дело еще не доведено до конца.
        Холли пока не в силах разговаривать с человеком, возникшим из воздуха.
        - Мисс Сайкс присоединяется к нашей подрывной команде,  - поясняю я.  - Уналак направит ее психовольтаж на создание маскировочного поля.
        На лице Элайджи Д’Арнока отражается сомнение, и у меня мелькает мысль: «А вдруг это поставит Вторую Миссию под угрозу?»
        - Я не гарантирую ее безопасность,  - говорит Д’Арнок.
        - Вы же обещали все предусмотреть,  - напоминает Аркадий.
        - Как вам известно, мистер Аркадий, на войне не бывает гарантий.
        - В нашей операции примет участие и мистер Дастани.  - Я указываю на Садаката.  - Вы наверняка знакомы с нашим смотрителем.
        - Ну, все шпионят понемножку,  - говорит Д’Арнок.  - И что же поручено мистеру Дастани?
        - Затаиться где-нибудь на середине Пути Камней,  - отвечает Осима,  - и спустить с поводка удесятеренную силу психоферно, если нас попробуют обойти с тыла. Любой, кто сунется в проход, будь то атемпорал или обычный человек, мгновенно превратится в пепел.
        - «Психоферно»  - это какое-то заклинание Глубинного Течения?
        - Нет,  - говорит Осима.  - Этим словом я называю то, что произойдет с Путем Камней, если в рюкзаке мистера Дастани взорвется бомба, начиненная израильской взрывчаткой СН-девять.
        - Своеобразная страховка,  - поясняю я,  - чтобы прикрыть тыл, пока мы будем уничтожать Часовню.
        - Разумная мера предосторожности,  - с уважением произносит Элайджа Д’Арнок.  - Надеюсь, вам не придется ею воспользоваться.
        - А как вы себя чувствуете?  - спрашивает Осима.  - Предательство - трудный шаг.
        Стотридцатидвухлетний Хищник с вызовом смотрит на восьмисотлетнего Осиму:
        - Я не один десяток лет безнаказанно вершил злодейские дела, мистер Осима. Но сегодня я положу этому конец.
        - Но ведь без Черного Вина вы утратите молодость и умрете в приюте для престарелых,  - напоминает Осима.
        - Этого не случится, если Пфеннингер или Константен остановят нас прежде, чем мы уничтожим Часовню Мрака. Ну что, приступим?
        Один за другим мы проскальзываем в темную щель апертуры и попадаем на круглую каменную площадку шириной в десять шагов. В центре Циферблата горит Свеча - с немигающим пламенем, белая, в рост ребенка. Гнетущее чувство клаустрофобии вкупе с агорафобией, запах замкнутого пространства, разреженный воздух. Свет и цвет сочатся в апертуру, которую Д’Арнок придерживает, как занавес, впуская на Путь Камней сначала Холли, а потом Садаката с его смертоносным рюкзаком. На лице Садаката нервический восторг. Последним входит Осима, и на его лице - мрачное равнодушие.
        - Это же не Часовня?  - спрашивает Холли.  - А почему здесь голос звучит еле слышно?
        - Это Циферблат Пути Камней,  - поясняю я,  - первая ступень лестницы, ведущей в Часовню. Его края поглощают свет и звук, так что говорите погромче.
        - Тут нет цвета,  - замечает Холли.  - Или мне чудится?
        - Свеча монохромна. Она горит уже восемь веков.
        Элайджа Д’Арнок запечатывает апертуру. В схлопывающемся просвете «Венера» Бронзино небрежно держит золотое яблоко. Путь назад закрыт. Теперь это место неприступнее любой крепости. Только Эстер или какой-нибудь последователь Пути Мрака способен распечатать апертуру, а без этого мы не сможем вернуться. С неожиданной болью вспоминаю, как в последний раз на этом Циферблате высвобождались наши с Эстер бестелесные души, а Джозеф Раймс гнался за нами по пятам. Наверное, сейчас об этом же вспоминает и Эстер, скрытая в сознании Осимы.
        - В камни врезаны какие-то буквы,  - говорит Холли.
        - Алфавит катаров,  - поясняю я.  - Только читать его теперь не умеют даже ересиологи. В его основе - окситанский язык, который древнее баскского.
        - Пфеннингер утверждает, что это молитва о Господнем воспоможении в строительстве Лестницы Иакова,  - говорит Д’Арнок.  - Слепой Катар думал, что именно ее и воссоздал. Не прикасайтесь к стенам. Их субстанция своеобразно реагирует на дискретную материю.  - Он вытаскивает из кармана монетку и бросает за край Циферблата. Монетка исчезает в фосфоресцирующей вспышке.  - На Пути Камней лучше не оступаться.
        - И где же сам Путь?  - спрашивает Осима.
        - Он скрыт и постоянно меняет положение, не подпуская к себе посторонних.  - Д’Арнок зажмуривается, открывает глазную чакру.  - Минуточку.  - Он медленно, мелкими шажками направляется к краю Циферблата, делает отрывистые пассы, как принято у последователей Пути Мрака, бормочет заклинание Откровения, потом, держась спиной к свече, осторожно сдвигается по кромке.  - Нашел.
        За краем Циферблата, примерно на фут выше его, возникает каменная плита размером со столешницу. Затем над ней появляется вторая ступень, третья, четвертая, уходящие куда-то в непроглядную тьму.
        - Маринус,  - шепчет мне на ухо Холли,  - это технология или…
        Я знаю, какое слово она не произносит.
        - Если бы кто-то излечил Генриха Седьмого от туберкулеза с помощью этамбутола, или допустил бы Исаака Ньютона к телескопу Хаббла, или показал бы обычный трехмерный принтер завсегдатаям «Капитана Марло» в восьмидесятые годы прошлого века, то наверняка прозвучало бы слово на букву «эм». Как правило, магия - это самые обычные вещи, к которым еще просто не привыкли.
        - Если профессор семантики не возражает, то предлагаю на время прервать семинар,  - вмешивается Осима.
        Элайджа Д’Арнок шагает первым; за ним следую я, потом Холли, Аркадий, Уналак и Садакат с десятью килограммами СН-9 в рюкзаке. Осима идет в арьергарде. На пятой или шестой ступени я оборачиваюсь, гляжу поверх голов, но Циферблата уже не видно. Неправильность Пути Камней какая-то неправильная. Иногда ступени резко и круто уходят вверх по спирали, как винтовая лестница в башне. Иногда длинные плиты образуют ровный пологий подъем. А в некоторых местах приходится перепрыгивать с одной плиты на другую, как по камням в реке. Лучше не думать о том, что можно оскользнуться. С меня градом льет пот. Видимость никудышная, мы будто взбираемся по узкой горной тропе ночью, в зернистом тумане. Камни испускают бледное сияние, похожее на свет Свечи, но только при нашем приближении, что создает иллюзию, будто Путь возникает по мере того, как мы по нему продвигаемся. В гнетущей тьме звучат голоса из моей метажизни. Отец на разговорной поздней латыни объясняет, как скормить пустельге садовую соню. Шо-лит-са, травница племени дувомишей, укоряет меня за неправильно сваренный корень. Сипло, по-вороньи отрывисто
похохатывает Ари Гроте, повар и кладовщик из Дэдзимы. Их тела давно рассыпались в прах, а души унеслись к Последнему Морю. Мы с коллегами-хорологами заранее решили воздерживаться от обмена мыслями, чтобы нас не подслушали, но мне любопытно, слышат ли остальные голоса из прошлого. Впрочем, об этом лучше не спрашивать, чтобы не отвлекать от опасного восхождения. Тот, кто падает с Пути Камней, падает в никуда.
        Наконец мы ступаем на чуть вогнутую плиту, единственный треугольник на Пути Мрака, и умещаемся на ней все вшестером.
        - Добро пожаловать на Промежуточную станцию,  - говорит Д’Арнок, и я вспоминаю, что именно так называла это место Иммакюле Константен, обращаясь к Джеко во время Первой Миссии.
        - Ну вот, Садакат, отличное местечко,  - заявляет Осима.  - Отсюда все прекрасно видно. Если заляжешь в самой середине плиты, то увидишь незваных гостей прежде, чем заметят тебя.
        Садакат кивает, смотрит на меня, дожидается моего согласия и говорит:
        - Хорошо, мистер Осима.  - Он усаживается, вытаскивает из рюкзака модифицированный айкуб и тонкий металлический цилиндр и устанавливает айкуб в угол треугольника, направленный вниз.
        - Это зажигательная бомба?  - с профессиональным любопытством осведомляется Д’Арнок.
        - Это генератор маскировочного поля Глубинного Течения.  - Садакат разворачивает над айкубом голографический экран и просматривает опции меню.  - Детектор душ.  - Слышится пронзительный звук, похожий на гоготание диких гусей.  - Вот такой сигнал тревоги раздается, когда прибор обнаруживает присутствие незарегистрированной души, например вашей, мистер Д’Арнок.  - Садакат пальцем прокручивает опции сбоку, экран над кубиком чуть вздрагивает, записывая мозговые волны Д’Арнока.  - Ну вот, теперь можно отличить друга от врага.
        - Умное устройство,  - говорит Д’Арнок.  - Сообразительное.
        - Генератор не позволяет психозотерикам применять увещание, так что меня никто не заставит дезактивировать СН-девять.  - Садакат откручивает крышечку металлического цилиндра.  - А детектор предупредит меня и о подобной попытке, и о том, что пора взрывать зажигательную бомбу, вот эту самую.  - Из нижнего конца цилиндра выдвигаются опорные стойки треноги, и Садакат устанавливает его на плиту.  - В эту трубку упаковано десять кило СН-девять - вполне достаточно, чтобы превратить Путь Камней в огненную реку с температурой пятьсот градусов Цельсия. Как только гуси загогочут,  - Садакат выразительно смотрит на Д’Арнока,  - то начнется психоферно.
        - Смотри в оба!  - предупреждает Осима.  - Мы на тебя рассчитываем.
        - Я дал клятву, мистер Осима. В этом мое предназначение.
        - У вас верный помощник,  - говорит мне Д’Арнок.  - Готовый на самопожертвование.
        - Да, нам очень повезло,  - говорю я.
        - Не печальтесь, доктор!  - Садакат встает и пожимает всем нам руки.  - До скорой встречи, друзья мои. Все это записано в Сценарии.  - Он поворачивается ко мне, прикладывает ладонь к сердцу.  - И вот здесь!
        Мы продолжаем восхождение, перебираемся с одной каменной ступени на другую, но не понимаем ни насколько удалились от Циферблата, ни как давно оставили Садаката на Промежуточной станции. Наши планшеты и часы остались в доме 119А. Безусловно, время существует и здесь, но измерить его течение непросто даже хорологу. Поначалу я считала ступени, но из-за голосов из прошлого сбилась со счета. Теперь я просто следую за Д’Арноком, стараясь не терять бдительности, и наконец мы попадаем на вторую круглую плиту, такую же, как Циферблат в начале подъема.
        - Это место зовется Вершинным камнем,  - говорит Д’Арнок, заметно нервничая.  - Мы достигли цели.
        - Но мы же отсюда и начали,  - недоумевает Холли.  - Та же свеча, тот же каменный круг, те же надписи…
        - Нет, надписи другие,  - говорю я.  - Верно, мистер Д’Арнок?
        - Я их не изучал,  - признается он.  - Это Пфеннингер у нас великий филолог, и Джозеф Раймс тоже этим увлекался, но для большинства анахоретов Часовня - всего лишь разумная машина, с которой приходится иметь дело.
        - Ну да, не вините меня, я человек маленький,  - говорит Аркадий.
        Д’Арнок выглядит совершенно изнуренным.
        - Может, и так. Может, именно в этом мы себя и убеждаем.  - Он трет глаз, смахивая воображаемую пылинку.  - Так, сейчас я вскрою Сумеречную Арку, единственный путь внутрь, но предупреждаю: Слепой Катар пребывает в стазисе, в своей иконе в северном углу Часовни. Вы это сразу почувствуете. Надеюсь, он вашего присутствия не ощутит. Итак…
        - Надеешься?  - переспрашивает Осима.  - Это что еще за шуточки?
        - Деицид всегда связан с определенным риском,  - огрызается Д’Арнок.  - Иначе он не был бы богоубийством. Если вам страшно, Осима, ступайте вниз, к Садакату. Снизить риск можно тремя способами: не смотреть в лицо Слепому Катару на иконе, не шуметь и не делать резких движений, а также не прибегать к психозотерическим практикам Глубинного Течения, даже к обмену мыслями. Я могу применять заклинания Пути Мрака, не тревожа покой Часовни, однако Катар мгновенно ощутит психозотерические приемы еретиков. Наше святилище, как и ваш дом сто девятнадцать «А», оснащено сигнализацией и защитными и маскировочными полями, а если Слепой Катар почувствует присутствие хорологов, прежде чем рухнет Часовня, всем нам несдобровать. Ясно вам?
        - Да уж куда ясней,  - говорит Аркадий.  - Прежде чем будить Дракулу, надо воткнуть осиновый кол ему в сердце.
        Д’Арнок, не слушая его, творит заклинание Откровения. На краю Вершинного камня мерцает трехлопастный портал - небольшой, в человеческий рост. Сумеречная Арка. За ней виднеется Часовня. Содрогаясь от омерзения, я следую за Д’Арноком.
        - Ну, вперед,  - произносит кто-то.
        Часовня Мрака, созданная Слепым Катаром,  - тело некоего живого существа. Это чувствуется сразу. Если принять Сумеречную Арку за южную оконечность Часовни, то ромбовидный неф вытянут шагов на шестьдесят к северу, а в ширину, с востока на запад,  - шагов тридцать; своды Часовни выше, чем ее протяженность. Каждая ее плоскость странным образом указывает на икону Слепого Катара в узком проеме северного угла, направляет к ней или еще как-то соотносится с ней, так что приходится прилагать все усилия, чтобы не смотреть на нее. Стены, пол и пирамидальный купол сложены из млечно-серого стеклянистого камня. Вся обстановка Часовни - длинный дубовый стол, установленный по продольной оси, две скамьи по обе стороны от него, и картина на каждой из стен. Иммакюле Константен объяснила Джеко смысл этих гностических полотен: синие яблоки Эдема в полдень восьмого дня Творения; демон Асмодей, которого царь Соломон заставил содействовать возведению Первого иерусалимского храма; истинная Богоматерь с близнецами у груди; и святой Фома в чертоге ромбической формы, таком же, как Часовня Мрака. Прямо под куполом парит
переливчатая каменная змея, свернувшаяся кольцом и пожирающая собственный хвост. Плотно пригнанные друг к другу плиты стен как будто сплавлены воедино, и Часовня производит впечатление вырубленной в скале или выкристаллизованной из горной породы. Воздух и не свежий, и не затхлый, не теплый и не холодный, но в нем витает душок дурных воспоминаний. Здесь погибла Холокаи, и, возможно, здесь же погиб Си Ло; хотя мы и дали Холли надежду, никаких доказательств у нас нет.
        - Минуточку,  - шепчет Д’Арнок.  - Я должен отринуть Невосприимчивость, чтобы мы смогли объединить наш психовольтаж.
        Он закрывает глаза. Я отхожу в западный, тупой, угол Часовни, откуда в окно виднеются дюны, простирающиеся то ли на милю, то ли на сотни миль от Высокой гряды до Света Дня. Холли следует за мной.
        - Взгляни вон туда, наверх,  - говорю я.  - Мы пришли оттуда.
        - Значит, тусклые искорки в пустыне - это души?  - шепчет Холли.
        - Да. Их многие тысячи.  - Мы подходим к восточному окну, где дюны тянутся к сгущающимся сумеркам Последнего Моря.  - И они направляются вот туда.
        Искорки приближаются к беззвездной пустоте и одна за другой исчезают.
        - А Последнее Море - это действительно море?  - спрашивает Холли.
        - Сомневаюсь. Просто мы его так называем.
        - А что происходит с душами, которые туда попадают?
        - Ты сама узнаешь, Холли. Возможно, и я когда-нибудь узнаю. Может быть, даже сегодня.
        Мы возвращаемся в центр Часовни, где Д’Арнок все еще погружен в себя. Осима указывает на купол Часовни и проводит в воздухе невидимую линию от вершины свода к северному углу, откуда за нами наблюдает икона. Я смеживаю веки, открываю глазную чакру и сканирую потолок в поисках упомянутой Эстер трещины…
        Через миг я ее нахожу. Она начинается в центре купола и дугой спускается в тени, окутавшие северный угол.
        Да, трещина там, но очень тонкая, и на эту еле заметную трещину сейчас рассчитывают, поставив на кон свои жизни, пять атемпоралов и одна простая смертная.
        - Мне мерещится или эта картина действительно притягивает?  - слышу я голос Холли и открываю глаза?
        - Нет, не мерещится, мисс Сайкс,  - отвечает Элайджа Д’Арнок, уже успевший прийти в себя.
        Мы смотрим на икону. Отшельник в белом одеянии, складки капюшона ниспадают на плечи, обнажая голову и лицо с пустыми пятнами вместо глаз.
        - Не смотрите слишком пристально,  - напоминает Д’Арнок. На Пути Камней все звуки приглушены, так что говорить приходилось вдвое громче обычного. А в Часовне шепот, шаги и шелест одежды звучат громко, будто усиленные скрытыми микрофонами.  - Отведите взгляд, мисс Сайкс. Слепой Катар спит, но сон у него чуткий.
        Холли с усилием отводит глаза от иконы:
        - Б-р-р, пустые глазницы! Они будто приковывают к себе взгляд.
        - У этого места злая, извращенная душа,  - замечает Аркадий.
        - В таком случае пора уничтожить этот источник зла и несчастий!  - говорит Д’Арнок.  - Обезболивание завершено. Дальше действуем по плану: Маринус и Уналак подвергают икону хиатусу, чтобы Катар не проснулся, тем временем мы с Аркадием и Осимой психовоспламеним икону, обрушив на нее все ресурсы нашего психовольтажа.
        Мы приближаемся к северному углу, где бледным брюхом акулы поблескивает безглазый лик.
        - Значит, чтобы разрушить Часовню, нужно просто уничтожить изображение?  - спрашивает Холли.
        - Но это возможно только сейчас,  - отвечает Д’Арнок,  - пока душа Слепого Катара находится в иконе. Обычно его дух пронизывает ткань самой Часовни, и, учуяв наше присутствие, он сразу же догадался бы о наших намерениях и попросту расплавил бы нас, как восковые фигурки в пламени паяльной лампы. Маринус, начинайте.
        Если Элайджа Д’Арнок и в самом деле собирается нас предать, то весьма убедительно играет роль перебежчика, не выходит из образа до самого конца.
        - Сдерживай его слева,  - велю я Уналак,  - а я возьму на себя правую сторону.
        Мы встаем перед иконой, закрываем глаза. Наши руки синхронно делают пассы. Си Ло обучил хиатусу Клару Коскову Маринус еще в Санкт-Петербурге, а Чодари - мое индийское воплощение - передал эти навыки Уналак. Чтобы усилить воздействие хиатуса, мы безмолвно повторяем затверженную последовательность действий - так пианист скользит взглядом по сложной, но хорошо знакомой нотной записи. Чувствую, как сознание Слепого Катара пробуждается, роем пчел поднимаясь к поверхности иконы. Мы с Уналак сдерживаем его, заталкиваем вглубь. Нам это удается. Почти.
        - Быстрее,  - говорю Д’Арноку.  - Пока что получается местное обезболивание, а нужна глубокая кома.
        Мы с Уналак отходим в сторону. Д’Арнок встает перед своим бывшим - а может, и настоящим - повелителем, широким жестом разводит руки в стороны, поворачивает их ладонями вверх. Слева и справа от него Аркадий и Осима прижимают к ним свои ладонные чакры.
        - Даже не надейся, что оттянешься,  - бормочет Осима.
        Мертвенно-бледный, весь в испарине, Д’Арнок смеживает веки, открывает глазную чакру и направляет багровый луч Пути Мрака в горло Слепого Катара.
        Слепой Катар уже не дремлет. Он знает, что ему грозит. Часовня противится нашему натиску, как одурманенный великан, как мой кляйнбургский дом под снежной бурей. Я отшатываюсь, невольно моргаю, и губы Слепого Катара кривятся в злобной гримасе. Его глазная чакра постепенно ширится, черное пятно на лбу расползается чернильной кляксой. Если она откроется полностью, нам несдобровать. Стены Часовни дрожат, будто сдерживая чудовищное землетрясение. Элайджа Д’Арнок издает какие-то нечеловечески высокие звуки. Он пропускает через себя мощнейший поток психозотерической энергии и вот-вот не выдержит губительного напряжения. Судя по всему, он нас не обманывает, если готов умереть за наше дело. Должно быть, я снова моргаю, а икона загорается, ее окутывает дым, изображение монаха завывает в агонии, нарисованное пламя заживо пожирает лик, его глазная чакра мерцает, то здесь, то не здесь, то здесь, то не здесь, то здесь, то не…
        Исчезает. Тишина. Икона Слепого Катара - обугленный прямоугольник, а Элайджа Д’Арнок тяжело дышит, согнувшись пополам.
        - Все. Получилось,  - выдыхает он.  - Наконец-то!
        Хорологи безмолвно совещаются…

…и Уналак подтверждает:
        - Он все еще здесь.
        Ее слова - наш смертный приговор. Слепой Катар покинул икону, сбежал, растворился в стенах, полу и потолке. А нам устроили розыгрыш, давая возможность анахоретам подняться по Пути Камней. Они появятся с минуты на минуту. Д’Арнок заманил нас в западню, и Вторая Миссия - всего лишь бессмысленное самоубийство. Я готова принести мысленные извинения Инес и Ифе, но их мир для нас недосягаем.
        - Холли, встань позади нас.
        - Сработало? А Джеко… Он где?
        Очень хочется погрузить Холли в хиатус, чтобы она перед смертью меня не возненавидела. Сценарий нас подвел. На Блайтвудском кладбище надо было вернуться, окликнуть Венди Хэнгер, сослаться на непредвиденные обстоятельства и попросить ее отвезти меня на вокзал в Покипси.
        - Не знаю,  - говорю я Холли - матери, сестре, дочери, вдове, писателю, другу.  - Просто встань за наши спины.
        Послание от Эстер, мысленно докладывает Осима. Она начинает творить Последнее Деяние. На это уйдет четверть часа, не больше.
        - Что ж, попробуем,  - говорит Уналак.  - Пока еще есть надежда.
        Элайджа Д’Арнок все еще притворяется перебежчиком.
        - О чем это вы? Мы победили!  - с улыбкой заявляет он.  - Слепой Катар уничтожен, и без него Часовню за шесть часов поглотят дюны и мрак.
        В шпионском романе его назвали бы двойным агентом. Мне даже сканировать его не нужно, все и так ясно. Элайджа Д’Арнок ошибается, полагая себя искусным лжецом. Его превратили в искреннего раскаявшегося грешника для исполнения первой части коварного замысла в моем доме под Торонто, но в последние несколько дней Пфеннингер или Константен вернули Д’Арнока на Путь Мрака.
        - Можно, я разберусь, Маринус?  - спрашивает Осима.
        - С каких это пор тебе требуется мое разрешение? Да, конечно.
        Осима притворно чихает, и психокинетическим ударом отправляет Д’Арнока через стол. Предатель скользит по всей длине столешницы, падает и тормозит лишь у проема Сумеречной Арки.
        Си Ло сделал то же самое с Константен, мысленно говорю я, но прокатил ее только до середины стола.
        - Д’Арнок легковеснее,  - вслух заявляет Осима.  - Элементарный прием: длинный гладкий стол, мерзкий тип. Трудно устоять перед искушением.
        - Значит, он все-таки предатель…  - шепчет Холли.
        - Вы все,  - кричит Элайджа Д’Арнок, поднимаясь на ноги в дальнем конце Часовни,  - будете гореть на медленном огне!
        Вокруг него из воздуха возникают девять мужчин и женщина.
        - Гости, гости!  - Батист Пфеннингер с улыбкой хлопает в ладоши. Первый анахорет высок ростом, подтянут, элегантен и весьма уверен в себе; у него аккуратно подстриженная модная бородка с проседью.  - Наш древний приют обожает гостей. А сейчас их так много!  - восклицает он глубоким, звучным басом.  - Обычно у нас всего один гость раз в три месяца, а значит, сегодня особенный день. Праздник. Уже второй.  - Все мужчины одеты в смокинги и фраки различных эпох; Пфеннингер выглядит совершенно по-эдвардиански.  - О, Маринус, добро пожаловать! Вы единственный гость, которому удалось попасть к нам дважды; однако в прошлый раз вы оставили свое тело в реальном мире. Осима, а вы постарели, перегорели и устали; вам давно пора переродиться. Вот только этого не произойдет. Кстати, спасибо за убийство Брицки; он в последнее время стал проявлять склонность к вегетарианству. Кто тут еще у нас? Уналак… Я правильно выговариваю ваше имя? Очень похоже на марку суперклея, как ни произноси. Аркадий, Аркадий, вы так вытянулись с тех пор, как я обрубил вам ноги! Помните крыс? Во времена Салазара в Лиссабоне знали толк в
диктаторах. Вы тогда семьдесят два часа умирали. Что ж, поглядим, сколько продержится Инес.  - Пфеннингер цокает языком.  - Какая жалость, что нет Л’Охкны и Рохо. Да, мистер Д’Арнок,  - он поворачивается к своему агенту,  - вы заманили в наши сети очень хороший улов. Молодец! А вот и наша последняя, не то чтобы самая важная гостья! Холли Сайкс, некогда писатель-мистик, а ныне хозяйка ирландской куриной фермы. Не имею чести знать, так что позвольте представиться: Батист Пфеннингер, тот, кто заставляет крутиться это чудесное,  - он широким жестом обводит стены и купол Часовни,  - устройство, и… ох, титулы, титулы! Бряцают, точно оковы Марли - разумеется, Джейкоба, а не Боба. Должен предупредить, Холли, что двое моих коллег ждут не дождутся встречи с вами…
        Иммакюле Константен, в черном бархатном платье, оплетенная паутиной бриллиантов, торжественно выступает вперед.
        - Уникальная юная особа повзрослела… Что там у нас? Климакс, онкология и сомнительная компания… Ну как, похожа я на свой голос?
        Холли ошеломленно смотрит на таинственную гостью из своего детства.
        Улыбка, и без того неискренняя, исчезает с лица Константен:
        - М-да, Джеко был разговорчивее. Впрочем, тогда он уже не был настоящим Джеко. Скажи-ка, Холли, ты поверила заявлению Маринус, что Си Ло случайно оказался поблизости как раз в тот момент, когда твой брат умер якобы сам по себе?
        Тянутся секунды.
        - О чем это вы?  - сухо спрашивает Холли.
        - Как мило!  - Улыбка Константен сменяется жалостливой гримаской.  - Ты им поверила! В таком случае считай, что я ничего не говорила. Сплетни - это радио дьявола, а я не желаю быть диктором… Но все же попытайся сложить два и два, пусть даже и перед смертью. Я позабочусь, чтобы Ифа не слишком долго о тебе скорбела. А заодно разделаюсь с Шерон и Бренданом, соберу полный комплект Сайксов.
        Пока прошло всего три минуты. Учитывая любовь Пфеннингера к разглагольствованиям, разоблачение Садаката займет минут пять. Я оцениваю наши шансы в последующей психозотерической битве. Анахореты-новички нам не страшны, но в Часовне нет ничего такого, чем можно воспользоваться в качестве психокинетических снарядов, а одиннадцать против четверых - это все-таки одиннадцать против четверых. Хорошо бы потянуть еще минут семь, чтобы Эстер все успела. Но хватит ли у нас сил так надолго задержать анахоретов?
        - Вы пожалеете о своих угрозах,  - говорит Холли.  - Богом клянусь!
        - Ах, ты клянешься? Да еще и Богом?  - с напускной тревогой произносит Иммакюле Константен.  - Но твой Бог мертв. А давай-ка спросим у наших друзей-радиолюдей, сожалею ли я о своих обещаниях?  - Она прикладывает ладонь к обрильянченному уху, притворно прислушивается.  - Увы, Холли, нет. Тебя обманули. Я ни о чем не сожалею; а вот ты вскоре будешь глубоко раскаиваться оттого, что семилетняя сладенькая суперодаренная девочка так опрометчиво рассорилась со своей тайной подругой мисс Константен. Сама посуди, ведь тогда умерла бы только одна из Сайксов, а не все пятеро. Ну, если не считать Брубека. Так что теперь ты будешь громко стонать от сожалений! Кстати, мистер Анидр, любила ли стонать эта остеопорозная вдовушка в те времена, когда в ее гибком теле еще бурлили феромоны?
        К Холли подходит Хьюго Лэм. Ямочка на подбородке, отлично сохранившееся тело красивого двадцатипятилетнего мужчины, презрительный взгляд.
        - Нет, она всегда была молчаливой. Привет, Холли. А забавно все повернулось, правда?
        Холли отступает на шаг. Одно дело - слушать рассказы о призраках, но совсем другое - увидеть призрак воочию.
        - Что с тобой сделали?
        Кто-то из анахоретов смеется. Хьюго смотрит на свою бывшую любовницу, потом обводит взглядом Часовню:
        - Меня исцелили от ужасного хронического заболевания, именуемого смертностью. Оно поражает многих. Молодежь ему отчаянно противится, но даже самые стойкие в итоге превращаются в сушеные эмбрионы, в… струльдбругов… в покрытые варикозными венами, дряхлые, слюнявые… костяные часы… с циферблатами лиц, предательски показывающими, что времени осталось очень и очень немного.
        - Именно что предательски!  - заявляет Пфеннингер.  - Великолепно подобранное слово, позволяющее нам плавно перейти к следующей теме. Итак, известно ли вам, Маринус, что в ваш узкий круг пробрался наш осведомитель?
        Я борюсь с искушением ответить, что мы уже год как об этом знаем.
        - Нет, не мистер Д’Арнок,  - продолжает Пфеннингер.  - Он обманывал вас всего семь дней. А этот целый год высасывал сладкие соки из вашей проклятой груди.
        Что ж, как я и опасалась.
        - Не надо, Пфеннингер.
        - Да, это больно, но veritas vos liberabit[93 - Истина сделает вас свободными (лат.).]. Между прочим, ради своего удовольствия я готов даровать вам еще несколько минут…
        Именно так. Сейчас Эстер, скрытая в сознании Осимы, спешно подготавливает психоферно. Дорога каждая секунда.
        - Ну, развлеките меня,  - требует Пфеннингер.  - Или попытайтесь смутить мою душу.
        Он поворачивается к Сумеречной Арке, прищелкивает пальцами, и к нам выходит Садакат. Его поведение претерпело разительные перемены: вместо скромного смотрителя перед нами - командир расстрельного взвода.
        - Еще раз приветствую вас, дорогие друзья!  - радостно заявляет он.  - Передо мной стоял выбор: еще двадцать лет работы по дому, стирка, уборка, прополка, старость, катетеры, проблемы с простатой и так далее или же вечная жизнь, познание тайн Пути Мрака и купчая на дом сто девятнадцать «А». Хм? Дайте-ка подумать… Двадцати секунд на размышления больше чем достаточно… Нет, Путь дворецкого не для меня.
        Холли ошеломленно восклицает:
        - Вам же доверяли! Это же ваши друзья!
        Садакат шествует к дальнему концу стола и по-хозяйски опирается на столешницу:
        - Если бы вы были знакомы с хорологами дольше, чем пять дней, мисс Сайкс, вы бы поняли, что хорология - это клуб бессмертных, которые не желают делиться своими привилегиями. Как аристократы. Как жители страны Белых Людей - не хочется проводить расовую аналогию, но точнее не скажешь. Итак, имперский оплот белых богачей безжалостно топит утлые лодчонки беженцев из страны Угнетенных Черномазых. А я хочу выжить. Любой другой на моем месте поступил бы точно так же.
        - Поздравляю с переходом на новое место работы,  - с безупречной искренностью произносит Аркадий.  - Теперь ты, Садакат, жнец человеческих душ. Редкая удача, но ты ее заслужил.
        - Думаете, жалкий дворецкий-пакистанец не уловит вашего утонченного аркадского сарказма?  - огрызается Садакат.
        - И как же теперь прикажешь тебя называть, понтовщик?  - спрашивает Осима.  - Майор Здравомысл? Мистер Фискал? Иуда МакЯнус?
        - Во всяком случае, меня уж точно не будут называть мистер Не-волнуйтесь-Садакат-рад-сдохнуть-спасая-наши-праведные-бессмертные-задницы!
        - Садакат выполнил ваше поручение,  - говорю я Пфеннингеру.  - Отпустите его.
        Пфеннингер небрежно поправляет галстук-бабочку:
        - Маринус, не воображайте, что вам известны мои намерения. Будь вы всезнающей, не стали бы терпеть шпиона в своих рядах.
        - Вы правы, я ни о чем не подозревала. Он следовал вашим приказам. Он за нами шпионил. И выбросил целых десять кило офисной липучки. Отпустите его.
        Садакат визжит, как давным-давно, в беркширской психиатрической лечебнице Докинса, где он был моим пациентом:
        - Никакая это не липучка! Это супервзрывчатка СН-девять, которую вы привязали мне на грудь!
        - Маринус, он в чем-то прав,  - говорит Аркадий,  - потому что в рюкзаке была не просто офисная липучка, а высококачественный офисный пластилин…
        Садакат вскакивает на скамью:
        - Врешь! Из меня хотели сделать живую бомбу.
        - Садакат, мы трижды пытались отговорить тебя от участия во Второй Миссии,  - напоминаю я.
        - Если бы вам было не все равно, вы применили бы увещание. И зачем мистеру Пфеннингеру меня куда-то отпускать? Я теперь Двенадцатый анахорет!
        - Извини, что снова затрагиваю тему расовой принадлежности,  - говорит Аркадий,  - но взгляни повнимательнее на анахоретов, от Первого до Одиннадцатого. Не замечаешь этнической общности?
        Садакату неведомы сомнения:
        - Меня избрали для того, чтобы исправить… этнический дисбаланс!
        Аркадий, подавив смешок, фыркает и откашливается:
        - Прошу прощения, слюна не в то горло попала. И почему же эти белые люди избрали именно тебя?
        - У меня потрясающий психовольтаж, вот почему.
        - Вот дурень,  - зевает Осима.  - В плошке лапши психовольтаж выше, чем у тебя.
        - Очень интересно, Маринус,  - говорит Иммакюле Константен.  - Ваш шизофренический подопечный оказался предателем - и что же? Какие злодейства все-таки заслуживают вашего презрения?
        - Убийство и анимацид. Больше всего на свете Садакат боится смерти, а вы воспользовались этим и склонили его к предательству. Извини, Садакат. Это Война. Они должны были уверовать, что ты - тайный козырь в их колоде. А за сад на крыше мы тебе очень благодарны. И это чистая правда.
        - Но я теперь Двенадцатый анахорет! Скажите им, мисс Константен! Вы же говорили, что у меня огромные способности для продвижения по Пути Мрака.
        - У тебя огромные способности кого угодно довести до смерти своим нытьем.  - В голосе Константен звучат материнские нотки, и я понимаю, что время почти истекло.  - А с точки зрения психозотерики ты пустышка. А вдобавок предатель. Бесталанный, лишенный чакр черномазый предатель.
        Садакат ошалело таращит глаза на высоких белокожих анахоретов. На него больно смотреть, но приходится. Наконец он отворачивается, делает несколько неуверенных шагов к Сумеречной Арке. Два анахорета преграждают ему путь. Садакат пытается убежать, но Пфеннингер накидывает на него психолассо, подволакивает к себе и мощным психокинетическим рывком подбрасывает футов на двадцать вверх. Я не могу вмешаться. Нам предстоит решающая битва, и нельзя терять ни капли психовольтажа. Константен совершает пасс Насилия, и голова Садаката резко делает полный оборот.
        - Ну вот,  - мурлычет Константен.  - Мы же не садисты. Быстро, чисто и красиво. Курам и то больнее, когда им сворачивают шею. Правда, Холли?
        Обмякшее тело Садаката валится на пол, и кто-то из младших анахоретов психокинетически отправляет его в восточное окно, как мешок мусора. Душа Садаката отыщет свой путь к Последнему Морю, в отличие от других гостей Часовни Мрака, души которых психодекантируют.
        Они готовы напасть, мысленно предупреждает Уналак.
        Чувствуя себя дирижером, который готовится взмахнуть палочкой оркестру в преисподней, я мысленно приказываю: Начали.
        Северный угол Часовни от стены до стены перекрыт защитным полем, созданным Уналак. Воздвигнутый барьер так силен, что на несколько футов отталкивает Пфеннингера, Константен, Хьюго Лэма и Д’Арнока, стоящих в тридцати шагах от него. Раскрытые ладони Уналак удерживают поле - выпуклую синюю линзу энергии Глубинного Течения. Пфеннингер и Константен стоят у его внешнего края и снисходительно смотрят на нас. В чем дело? Элайджа Д’Арнок складывает ладони рупором и что-то кричит. Лишь через несколько секунд его слова невнятно и прерывисто пробиваются через барьер:
        - Оглянитесь!
        Я оборачиваюсь. Мерзкий обугленный лик Слепого Катара восстанавливается. Сначала возникает кожа и сияющий нимб над головой. Потом оживает черное пятно глазной чакры. Как только она полностью раскроется, Слепой Катар декантирует наши души одну за другой.
        - Вот вы и попались,  - издевательски замечает Пфеннингер.
        - Он мой!  - кричит Осима.  - Маринус, Аркадий, держите поле. Прощай, Эстер.
        Душа Эстер эгрессирует из Осимы, трансверсирует вбок и трепещет, продолжая творить Последнее Деяние. Старый воин обеими руками сжимает обугленные края иконы, склоняет к ней голову, смеживает веки и открывает сверкающую глазную чакру, из которой психовольтаж Глубинного Течения изливается в черный зрачок во лбу Слепого Катара. Осиме не выстоять в схватке с бестелесным создателем Пути Мрака, однако он надеется выиграть для нас драгоценную минуту.
        Пфеннингер замечает лишенную убежища душу и отдает приказ своим приспешникам. Анахореты приближаются к защитному полю, выстраиваются в шеренги по пять человек с обеих сторон огромного стола и стремительно делают колдовские пассы.
        - Уничтожьте защитное поле и займитесь неприкаянной душой!  - восклицает Константен.
        Сполохи багрового пламени, удары лазерных бичей и разрывы звуковых пуль оттесняют Аркадия, Уналак, Холли и меня. Я чувствую, как содрогается от боли нервная система Уналак. Мы с Аркадием ведем ответный огонь; заряды Глубинного Течения, выпущенные из наших ладонных чакр, проходят сквозь защитный барьер Уналак. Наши снаряды, попадая в цель, погружают анахоретов в состояние хиатуса, обездвиживают или подчистую выводят их из сражения, а психовоспламеняющее оружие Пути Мрака испепеляет нашу плоть. У анахоретов огнеметы, а у нас - транквилизирующие дротики и защитное поле, в котором вот-вот появятся пробоины. В пелене бушующего пламени я успеваю заметить, что нам с Аркадием кое-что удалось: Каммерер, Восьмой анахорет, без движения лежит на полу, а Остерби, Шестой анахорет, сбит с ног хиатусом и свиной тушей заваливается на бок, однако Дю Норд устанавливает защитное поле Пути Мрака, предотвращая дальнейшие потери в рядах анахоретов.
        Силы по-прежнему неравны - нас трое против девятерых,  - и к тому же мы ограничены тесным пространством, в непосредственной близости от злобного полубога, а Осиме недостает сил его сдерживать. У стены Холли сжимается в клубок. Мне некогда размышлять, что она обо всем этом думает. Уналак отшатывается, когда багровое поле противника ударяет о наш защитный барьер с силой товарного поезда и с пронзительным визгом шлифовальной машины. В месте удара по голубому полю Глубинного Течения пятном проказы расплывается багрянец. Уналак отступает на шаг, потом еще на один и еще; занятая нами площадь в северной оконечности Часовни сокращается до нескольких квадратных метров. Не успеваю заметить, где Холли, потому что два анахорета воздевают ладони с раскрытыми чакрами, и сквозь грохот психопуль до меня доносится вопль Константен:
        - Давите их, как муравьев!
        Аркадий направляет весь свой психовольтаж на поддержание защитного поля Уналак, но натиск анахоретов усиливается вдвое, втрое, вчетверо. Психодуэль становится ярче магниевой вспышки, слепит глаза, и я лишь глазной чакрой замечаю, что длинный стол поднимается на десять футов над полом, на секунду зависает, как хищная птица над добычей, а затем стремительно несется на Аркадия и Уналак. Я инстинктивно делаю пассы отворота, и стол замирает в ладони от напряженного лица Аркадия, насквозь пронзив оба поля. После чего начинается некое подобие перетягивания каната, только куда хуже: концом стола Пфеннингер старается прибить Уналак или Аркадия, чтобы уничтожить наше защитное поле, а я пытаюсь ему помешать. Мы довольно долго боремся с переменным успехом, но на помощь Пфеннингеру устремляются свежие силы анахоретов, меня подавляют, и край стола врезается в голову доктора Айрис Маринус-Фенби. К счастью, стол валится за наше защитное поле, так что анахоретам больше до него не добраться, но мой череп расколот пополам, и я эгрессирую, прежде чем мозг умрет. Так и запишем: причина смерти - летающий стол. Это
первый и наверняка последний случай в моей врачебной практике, потому что я вот-вот навсегда умру во Мраке.
        Сквозь густую багровую пелену вижу, как в нескольких шагах от меня Пфеннингер, Константен и другие анахореты ведут шквальный огонь по Уналак и в нашем защитном поле возникает широкая брешь. Батист Пфеннингер, улыбаясь, точно отец, гордящийся своими отпрысками, направляет раскрытую ладонь на Уналак, и яркая искра, пылающей дугой прочертив воздух, впивается моей подруге в сердце. Психоэнергетическая разрывная пуля выворачивает тело погибшей наизнанку, превращая его в усохшее месиво костей и внутренностей. Глаза Пфеннингера и Константен сверкают от удовольствия. Аркадий в одиночку поддерживает бледно-голубой защитный барьер, а Осима все еще ведет безнадежную битву с сияющей иконой Слепого Катара.
        Заметив мой труп у стены, анахореты решают, что нападать на них больше некому, и багровое защитное поле с мерцанием угасает. За эту ошибку они дорого заплатят. Бестелесная, я вкладываю всю свою психическую энергию в нейроболас и швыряю его в противника. Мой психокинетический снаряд сбивает Имхоффа и Вестхузена, Пятого и Седьмого анахоретов, и оба оседают на пол. Итак, трое против семерых. Я ингрессирую в Аркадия, помогаю ему восстановить защитное поле, которое снова обретает глубокую синеву и отталкивает анахоретов. Аркадий оглядывается на Осиму, и его глазами я вижу, что битва старого воина проиграна. Его тело испаряется у нас на глазах. Переходи в тело Холли, мысленно приказывает Аркадий, и я невольно подчиняюсь, не успев даже попрощаться, о чем остро сожалею, трансверсируя к Холли, ингрессируя и увещая ее тело к полному подчинению, а потом… Что?
        Гибель Имхоффа и Вестхузена приводит анахоретов в ярость, и они всемером накидываются на Аркадия. Голубое защитное поле гаснет. Истратив последние силы, Аркадий расправляет плечи и показывает Батисту Пфеннингеру средний палец. Слепой Катар пронзает тяжелым психодротиком спину Аркадия, испепелив его на месте. Битва окончена. Холли либо убьют, либо декантируют ее душу. Я не могу связаться с Эстер, но Слепой Катар за несколько секунд психолоцирует и уничтожит ее, и тогда хорология окончательно проиграет вековую Войну с анахоретами, которые…

…Часовню наполняет свет, проникая сквозь ладони, прижатые к глазам, сквозь сомкнутые веки под ладонями, сквозь роговую оболочку глаз, сквозь стекловидное тело, сквозь плоть, сквозь души… Свет такой ослепительной белизны, что выглядит черным. Все получилось. Эстер победила. Жду, когда Часовня Мрака с треском расколется пополам. Жду пронзительных воплей анахоретов, когда их машина бессмертия рассеется в пыль…
        Тянутся секунды… долгая череда секунд…
        Чернота за ослепительной белизной меркнет в белизну.
        Белизна расслаивается, становится млечно-серой, стеклянистой.
        Зрение возвращается. Приоткрываю веки Холли, смотрю вверх, на купол Часовни. Купол цел.

«Последнему Деянию не хватило мощи»,  - думаю я.

«Слепой Катар предпринял контрмеры»,  - думаю я.
        Не важно, почему попытка Эстер не удалась. Вторая Миссия была нашим последним шансом. Осталось лишь два хоролога: хакер Л’Охкна и охранник Рохо. Хорология проиграла. Анахореты победили.
        Тело Холли пытается застонать, его мучают рвотные позывы, но я удерживаю его в оцепенении, пытаясь придумать… Что? Оставшегося психовольтажа не хватит даже на один-единственный заряд. Спасти свою душу? Эгрессировать из тела Холли, затаиться под маскировочным покровом, пока саму Холли будут убивать и декантировать? Однако Слепой Катар рано или поздно заметит маленького перепуганного поросеночка в каком-нибудь укромном уголке. Да, Эстер можно позавидовать. Она наверняка встретила смерть в ложной уверенности, что обеспечила хорологам абсолютную победу.
        Анахореты оценивают ситуацию. Пфеннингер стоит в центре ромбовидного нефа. Уцелели Константен, Д’Арнок, Хьюго Лэм, Ривас-Годой, Дю Норд и О’Дауд. Возможно, через некоторое время очнется кто-то еще. Безусловно, потери ощутимые, но списки потенциальных Хищников помогут анахоретам через пару десятков лет восстановить свое могущество. Часовня Мрака ничуть не пострадала. О недавней битве свидетельствует только перевернутый стол и скамьи да немного покосившаяся икона. Не зная, что предпринять, парализованная нерешительностью, я остаюсь в теле Холли.
        - А что это был за свет?  - спрашивает Элайджа Д’Арнок.
        - Последнее Деяние,  - говорит Пфеннингер.  - Очень мощное. Вопрос в том, кто его совершил?
        - Эстер Литтл,  - отвечает Константен,  - в бесплотном виде. Антисценарий не подтверждает ее смерти. Я ощутила ее присутствие. Она атаковала Часовню по линии сомнения, надеясь разрушить свод, чтобы на нас упало небо. Никто, кроме нее, не додумался бы до такого. Нам повезло, что сила ее последнего большого взрыва не оправдала ее чаяний.
        - Значит, победа в Войне за нами?  - спрашивает Ривас-Годой.
        Пфеннингер с Константен переглядываются и в один голос заявляют:
        - Да.
        - Хотя кое с чем еще придется разбираться,  - добавляет Пфеннингер.  - И залечивать раны. Но хорология уничтожена! Жаль, что Маринус не дожила до той минуты, когда стало ясно, с каким позором они проиграли. Судя по всему, Слепой Катар прикончил ее в промежутке между убийством Осимы и Аркадия.
        - Давайте-ка отправим и эту Сайкс следом за Садакатом.  - Константен направляется к Холли и спрашивает Д’Арнока:  - Кстати, зачем Маринус притащила ее с собой? Я не… Та-а-к, минуточку.  - Она вглядывается в меня не совсем человеческими глазами.  - Мистер Пфеннингер, у нас есть кое-что на десерт!  - Константен осторожно подступает поближе. Улыбается.  - Ну-ну, а Холли Сайкс прикидывается невинной овечкой. Но как…
        Рокочущее, раскатистое БА-БАХ-Х-Х! прокатывается по Часовне, Константен падает на пол, остальные тоже. Я-в-Холли гляжу на трещину, и ужас сменяется надеждой, а затем безудержной дикой радостью, особенно когда скрежет и визг стального корабельного днища по рифу становится громче, а трещина, тонкая, как волосинка, превращается в широкую черную полосу, зигзагом рассекая всю северную сторону свода до иконы Слепого Катара. Тошнотворный звук постепенно затихает, но наступившая тишина полнится угрозой продолжения… Свернувшаяся кольцом гностическая змея под куполом раскачивается и падает, разбивается вдребезги со звоном тысячи расколотых тарелок, обломки рассыпаются по Часовне десятками тысяч крошечных беглецов. Осколок размером с крикетный мяч едва не попадает Холли в голову.
        - Невероятно!  - с наигранным пафосом восклицает Пфеннингер.  - Вы видели, мисс Константен?
        Внезапно меня осеняет, что надо бы проверить психовольтаж Холли, и, к моему удивлению, у нее обнаруживается значительный запас психозотерической энергии.
        - Ерунда,  - отмахивается Константен.  - А трещину вы не замечаете, Пфеннингер?
        Я безмолвно творю Маскировочное Прикрытие. Если психозотерик взглянет на Холли, то увидит смутные очертания, но это лучше, чем ничего, к тому же сейчас все семь анахоретов обеспокоены состоянием Часовни. Пусть себе беспокоятся. Я-в-Холли осторожно продвигаюсь вдоль стены к западному окну, и тут снова слышится треск камня.
        Элайджа Д’Арнок первым замечает отсутствие Холли:
        - А где Сайкс?
        О’Дауд, Одиннадцатый анахорет, спрашивает:
        - Куда она делась?
        - В ней кто-то прячется!  - басит Дю Норд.  - И окутал ее маскировочным полем!
        - Перекройте Сумеречную Арку!  - приказывает мисс Константен.  - Это Маринус! Ни в коем случае не позволяйте ей отсюда выбраться! Я сейчас сотворю Экспозицию и…
        Своды сотрясает исполинский рев, из трещины летит град камней, а сама трещина превращается в зазубренный разлом. Мне все ясно. Эстер преуспела в своем Последнем Деянии, и сейчас Слепой Катар неимоверным напряжением поддерживает целостность Часовни. Однако его древние силы на исходе.
        - Пфеннингер, бегите!  - кричит Константен.
        Два века безбедного и безболезненного существования, поддерживаемого Черным Вином, притупили инстинкт самосохранения Пфеннингера, и Первый анахорет не срывается с места, а смотрит туда, куда указывает Константен; последнее, что он видит в своей жизни,  - это глыба размером с легковую машину, которая расплющивает его с неотвратимостью кувалды, бьющей по куриному яйцу. Обломки каменной кладки свода вдребезги разбиваются об пол. Я заменяю маскировочное поле защитным. Дю Норд, французский капитан, следовавший Путем Мрака с 1830 года, не успевает прикрыться от очередного залпа осколков, и каменная шрапнель хотя и не убивает, но обезображивает анахорета так, что нынешней жене его уже не узнать. Три или четыре фигуры, окутанные защитным полем, бросаются к Сумеречной Арке, но тут южная часть свода, точно ледник, порождающий айсберги, сползает вниз и блокирует путь к спасению. Наша гробница надежно запечатана.
        В зияющий провал купола просовывается клубящееся, зернистое, дымное щупальце Мрака, разворачивается, заполняет Часовню. Мрак гулко гудит, почти как пчелиный рой, невнятно бормочет, почти как людская толпа, шелестит и шуршит, почти как осыпающиеся песчинки. Элайджа Д’Арнок отшатывается от каменной глыбы, но ему за спину тянется извилистая струйка Мрака. Тоненький завиток невозбранно проходит сквозь защитное поле, касается шеи Д’Арнока, и анахорет превращается в сгусток тьмы, на несколько секунд сохраняющий очертания человеческого тела.
        - Маринус, это ты во мне?  - спрашивает Холли.
        Извини, я без разрешения воспользовалась увещанием.
        - Мы победили? Ифе больше ничего не грозит?
        Анахореты больше ни для кого не представляют угрозы.
        Мы оглядываем Часовню, усыпанную камнями и телами. Три фигуры окутаны багровым защитным полем - Константен, Ривас-Годой и Хьюго Лэм. Икона Слепого Катара шелушится и изъязвляется, будто облитая кислотой. В Часовне с каждой секундой темнеет. Щупальца Мрака заполняют ее уже больше чем на четверть.
        - Этот Мрак…  - вздыхает Холли.  - Наверное, больно не будет…
        Прости, что я тебя в это втравила.
        - Ничего страшного. Это не ты, а Война.
        Нам остаются последние мгновения.
        Треск и грохот в северной оконечности Часовни сменяются звоном дребезжащего колокольчика. На месте иконы возникает овальный проем, откуда струится бледный лунный свет.
        - Звенит, как колокольчик перед закрытием в «Капитане Марло»,  - говорит Холли.  - Что это, Маринус?
        В нескольких футах от нас язычок Мрака слизывает в небытие тело Имхоффа, обездвиженное психозотерическим ударом.
        Понятия не имею, мысленно признаюсь я. Голос надежды?
        Три уцелевших анахорета приходят к такому же выводу и бросаются в северный угол Часовни. Я-в-Холли пытаюсь следовать за ними, но в восточное окно, лишенное защитного поля, вползает длинный сгусток Мрака и преграждает путь. Я оскальзываюсь на мокром месте, оставшемся от Батиста Пфеннингера, отскакиваю в безопасный островок чистого воздуха, медленно скользящий вдоль нефа, но клубящийся столб сумрака вынуждает меня отступить к западной стене. Мрак окутывает больше половины Часовни, и тридцать шагов до овального проема представляют собой воздушное минное поле в непрерывном движении. Спотыкаюсь о бесстыдно раскинувшееся тело доктора Фенби, которое через несколько секунд тоже исчезнет. Однако удача чудесным образом не оставляет нас, и мы добираемся до овального проема. Константен и ее спутников нигде не видно. Аварийный выход? Нет, Слепой Катар ничего подобного не предусматривал. Часовня темнеет, а сияние овального проема становится ярче. Оно как загадочная пелена, по которой стремительно плывут облака, будто движение небосвода ускорили. Бросаю последний взгляд на Часовню, заполненную Мраком. Восточная
часть свода обваливается.
        - Ну, терять нам нечего,  - говорит Холли.
        Наполняю ее легкие воздухом, шагаю в пустоту…

…И попадаю в узкий проход, чуть шире плеч и чуть выше человеческого роста, подсвеченный умирающим светом Часовни и лунным сиянием странной пелены. Позади все еще ревет беснующийся обвал, но звук доносится издалека, будто в миле отсюда, а не прямо за спиной. Шагах в десяти вниз по пологому коридору виднеется стена, а проход раздваивается направо и налево. Здесь теплее. Касаюсь стены. Телесно-теплая, красноватая, как Марс, а на ощупь будто необожженный кирпич. Однако же если овальное отверстие пропускает звук, свет и плоть, то вскоре за нами последует и Мрак. Хорошо бы облечь тело защитным полем, потому что три анахорета где-то впереди, но психовольтаж Холли крайне мал, а мои психозотерические ресурсы практически израсходованы, так что я просто дохожу до развилки. Правый и левый коридоры, изгибаясь, ведут во тьму. Похоже на некрополь, мысленно говорю я.
        - Но Слепой Катар не церемонился с трупами.
        Нет. Их просто сбрасывали за окно.
        Я оборачиваюсь. Овальный проем меркнет, Часовня умирает. Ну что, направо или налево? мысленно спрашиваю я.
        - Маринус, тут на стене какие-то буквы. Где-то на уровне пояса.
        Вглядываюсь в стену, вижу высеченные в камне буквы, точно вензель скульптора.
        JS
        - Джей-эс?  - странным тоном повторяет Холли.  - Джеко Сайкс? Маринус, он так подписывал свои…
        Глухо, как под водой, звучит колокольный звон, и по тому, как изменяется воздух, становится ясно, что в проход вползает Мрак.
        - Налево, Маринус!  - говорит Холли.  - Сворачиваем налево!
        Нет времени уточнять причины ее уверенности. Я подчиняюсь, торопливо шагая по узкому, глухому, извилистому угольно-черному коридору. Пятидесятишестилетнее сердце Холли колотится что есть сил, а в последнем отчаянном броске через Часовню я умудрилась вывихнуть ей лодыжку. Не стоит забывать, что Холли на десять лет старше Айрис.
        - Проведи пальцами по стене,  - еле слышно просит она.
        Если ты готова, я верну тебе контроль над телом.
        - Да, пожалуйста!  - Холли вздрагивает, на миг опирается о стену, чтобы удержаться на ногах.  - Ох, странное ощущение!
        Можно зажечь психозотерический фонарик, но свет привлечет к нам внимание.
        - Если моя догадка верна, то свет не нужен. Если же я ошибаюсь, то свет не поможет. Все очень скоро прояснится. Проход искривляется дугой, так ведь?
        Да. По дуге еще шагов сто.
        Холли останавливается. Мы обе слышим ее хриплое дыхание, тяжелые удары сердца и шепот Мрака. Холли оглядывается, в темном коридоре сверкает монохромный сполох. Она поднимает руку, видит черные очертания ладони, слабый блеск обручального кольца. У Мрака свое свечение, мысленно поясняю я. Он медленно заполняет коридор. Лучше не останавливаться.
        - Черт возьми!  - говорит Холли и идет дальше.
        Я доверяюсь ей, хотя мне очень хочется просканировать ее мысли. Еще пятьдесят шагов - и Холли останавливается перевести дух. Теперь к ее страху примешивается надежда.
        - Послушай, мне не чудится? Скажи-ка, чего касаются пальцы правой руки?
        Я проверяю и перепроверяю. Ничего.
        Она поворачивается вправо, прикладывает ладони к черной пустоте. Ощупывает края, и мы понимаем, что это узкий проход в стене.
        - Посвети мне, пожалуйста. Чуть-чуть, как спичкой.
        Я полуэгрессирую из глазной чакры Холли, создаю тусклое свечение. Сегодня Холли столько навидалась, что даже не удивляется свету, сияющему у нее изо лба. Прямо перед нами короткий, шагов на пять, соединительный туннель, который упирается в очередную развилку. Влево поворачивает дуга основного прохода, справа за нами по пятам следует Мрак.
        - Мы в нем,  - шепчет Холли.  - Гаси свет. Я больше верю своей памяти, чем глазам.
        Объясни, пожалуйста, в чем дело. Я сгораю от любопытства.
        Холли идет по туннелю до развилки, скользит ладонью по стене и поворачивает направо.
        - В последний раз я видела Джеко, когда паковала сумку, собираясь сбежать из дома,  - негромко говорит она.  - Си Ло тебе не рассказывал?
        Не помню. Это было так давно.
        В кромешной тьме мы проходим еще шагов десять, и левая рука Холли снова нащупывает пустоту. Очередной соединительный туннель. Она делает пять шагов до следующей развилки и поворачивает налево. Судя по всему, коридоры расположены концентрическими кругами.
        - Так вот, когда я паковала вещи, пришел Джеко и вручил мне в подарок лабиринт. Он обожал рисовать всякие сложные лабиринты-головоломки… Так, скоро будет еще один вход…
        Холли делает еще десять шагов по темной дуге, нащупывает проем справа и входит в него. Чтобы ее не расстраивать, я не упоминаю о лабиринте, который Си Ло придумал для короля Вильгельма Оранского. Короткий туннель ведет к очередной развилке. Холли поворачивает направо.
        - Но этот лабиринт был попроще: девять концентрических кругов и соединительные проходы между ними. Джеко сказал, что я должна заучить лабиринт наизусть. И взял с меня слово, что я его вызубрю назубок, чтобы при случае безошибочно найти выход даже в кромешной тьме…
        И сейчас мы в этом лабиринте, мысленно завершаю я.
        - Да, в нем самом. А как - это уже не важно.
        Транссубстанциация. Душа Слепого Катара воплотилась в Часовне Мрака, а душа Си Ло, вероятнее всего, еще во время нашей Первой Миссии стала этим лабиринтом, своего рода доброкачественной опухолью на ткани Часовни.
        Холли идет дальше.
        - Но зачем он это сделал?
        Для того, чтобы создать путь к выходу после Второй Миссии. Такой, по которому сможешь пройти только ты. А остальные… Мы вспоминаем анахоретов, которые вошли в лабиринт раньше нас и наверняка попали в тупик, а теперь на них надвигается стена Мрака.
        - А Джеко знает, что мы здесь?
        Транссубстанциация - это таинство, деяние, требующее великого могущества. Мне оно недоступно, а принципы его действия неведомы. Си Ло никогда не упоминал, что изучает транссубстанциацию. Но поскольку Слепой Катар сразу ощутил наше присутствие в Часовне, резонно предположить, что и Си Ло - Джеко - знает, что ты здесь.
        Холли отыскивает вход справа и ступает в туннель.
        Если лабиринт состоит из концентрических кругов, мысленно замечаю я, то мы движемся от центра к краю.
        - Чтобы войти в центр, сначала надо попасть на край. Чуть дальше будет перекресток. Посвети мне, пожалуйста.
        Я эгрессирую, снова создаю тусклое сияние. Перекресток. Холли направляется в левый коридор. Я ингрессирую, свет гаснет.
        Ты сдержала слово и выучила весь путь наизусть?
        - Ага. Ведь это была последняя просьба Джеко. А потом я помчалась к своему тогдашнему бойфренду и больше никогда не видела брата. Рут, моя невестка, делает всякие украшения, и по рисунку Джеко изготовила мне серебряную подвеску. Когда я окончательно ушла из дома, то взяла подвеску с собой. И с тех пор каждую неделю рассматривала рисунок лабиринта. Теперь будет поворот налево.
        Мы поворачиваем влево, и в голове взрывается невыносимая боль. Холли резко оборачивается, падает, катится кубарем. Новый приступ боли пронзает ее щиколотки и колени, перед опаленными глазами лепестками мелькают разноцветные пятна. Холли поднимает голову, и я вижу, что над нами высится Константен, а ее глазная чакра полыхает багрянцем.
        - Покажи мне выход,  - материнским тоном велит Второй анахорет,  - или я превращу тебя в пылающий факел, чтобы осветить себе путь.
        Чакры на ладонях Константен багрово сияют, готовые метнуть тяжелые психодротики. Холли дрожит и бормочет: «Не надо, умоляю, не надо, не надо…» Я не знаю, что слышала Константен, что ей известно и сколько психовольтажа осталось в ней после битвы. Судя по всему, вполне достаточно, чтобы нас прикончить, и не раз. Надо отвлечь ее, загнать во Мрак, чтобы дать Холли шанс выбраться.
        Я эгрессирую, объятая сиянием.
        Обжигающе льдистым голосом Константен спрашивает:
        - Ты кто?
        Маринус, мысленно объявляю я.
        - Маринус? Ах вот как. Ладно, время поджимает. Веди.
        Если ты нас убьешь, тебе не выжить.
        - Что ж, я умру счастливой, зная, кого уничтожила в самом конце Войны.
        Я пытаюсь придумать какой-нибудь язвительный ответ, но глазная чакра Константен внезапно гаснет, голова запрокидывается, а тело кулем оседает на пол.
        - Я ЖЕ ПРЕДУПРЕЖДАЛА!  - вопит Холли во все горло, истово, как берсеркер, и второй раз изо всех сил ударяет Константен по голове чем-то, смутно напоминающим дубинку.  - НЕ СМЕЙ УГРОЖАТЬ МОИМ РОДНЫМ!  - И она обрушивает третий удар.
        Я прибавляю света и вижу Холли, которая, тяжело дыша, склоняется над бездыханным телом Иммакюле Константен. Голова Второго анахорета - месиво из крови, золотисто-белых волос и бриллиантов. Я ингрессирую в Холли, ощущаю, как в ней полыхает сверхновая испепеляющей ярости и еще каких-то эмоций. Через несколько секунд тело Холли сотрясают три рвотных спазма.
        Все в порядке, Холли, мысленно говорю я. Я с тобой. Все хорошо.
        Холли выворачивает в четвертый раз.
        Я синтезирую в ее гипофизе психоседатив. Все, тебе уже полегчало.
        - Я ее убила.  - Ее бьет дрожь.  - Убила… Просто… вроде как… Я будто не в себе. Но это я.
        Повышаю уровень дофамина в ее мозге. Возможно, она еще жива… В некотором роде. Если хочешь, я проверю.
        - Нет. Нет! Лучше этого не знать.
        Как хочешь. А чем это ты ее?
        Холли роняет оружие на пол:
        - Скалкой.
        Откуда здесь скалка?
        - С вашей кухни. Я ее прихватила из дома сто девятнадцать «А». И сунула в сумку.
        Холли встает. Я снимаю боль в ее коленях и вывихнутой щиколотке.
        Зачем?
        - Вы все обсуждали Войну, а у меня не было даже перочинного ножа. Так что… Ну да, конечно, затасканное клише: женщина, истерика, скалка. Криспин закатил бы глаза, мол, сколько можно. Но мне хотелось… ну… хоть что-нибудь, понимаешь? Я не выношу вида крови, так что нож брать не стала, а вот скалка… В общем, вот так. Господи, в какое дерьмо я вляпалась, Маринус! Что я натворила!
        Ты расправилась с двухсотпятидесятилетним Хищником-атемпоралом с помощью пятидесятидолларового кухонного приспособления, притворившись перед этим до смерти напуганной теткой в слезах и соплях.
        - Для слез и соплей особых усилий не требовалось.
        Мрак приближается, Холли. Куда теперь?
        Она берет себя в руки:
        - Посвети мне, пожалуйста.  - (Я освещаю перекресток, где нас подстерегла та, что сейчас, мертвая или умирающая, недвижно распростерлась на полу.)  - А откуда мы шли?
        Помнится, в падении Холли обернулась. А Константен обошла нас, прежде чем нападать. Я прибавляю света, но виднее становится только труп и лужа блевотины.
        Не знаю.
        Холли охватывает паника. Я добавляю психоседатива.
        Слышится гудение Мрака.
        Хочешь, я поведу?
        - Да,  - хрипло шепчет Холли.  - Веди.
        Смотрю на четыре коридора. Они совершенно одинаковые.
        Нет. Один чуточку светлее.
        Холли, из лабиринта есть только один выход?
        - Да.
        Иду в тот коридор, который ведет к свету, сворачиваю направо, и через десять шагов перед нами возникает Мрак, звездно-сверкающим неторопливым потоком заполняющий туннель. В его приглушенном гуле слышатся голоса. «Не больно,  - обещают они на неведомых языках,  - не больно…»
        - Что это?  - звонко спрашивает Холли.
        Я поворачиваю назад.
        Мы оттуда пришли. Мрак следует за нами. Здесь мы вышли на перекресток, вот сюда. Я перешагиваю через труп Константен. Вспомни рисунок лабиринта Джеко. Или твою подвеску.
        - А, помню! Прямо.  - (Я подчиняюсь.)  - Теперь налево. Чуть дальше будет поворот направо, но это тупик… Иди. В следующий коридор направо.  - (Я шагаю, представляя, как Мрак поглощает тело Константен.)  - Теперь налево. Вперед. А через несколько шагов… Нет, еще чуть-чуть вперед, мы почти в центре лабиринта, но здесь надо обойти по кругу, чтобы не попасть в тупик. Следующий поворот налево. Теперь вперед, в проем… и направо.  - (Позади отчетливо слышен шелест Мрака, который теперь быстро заполняет короткие проходы и тупики.)  - Не обращай внимания на проход слева… Направо. Через перекресток. Скорей! Теперь направо, налево, и мы будем…
        Впереди чернеет проем, но это не чернота теней, а непроницаемая мгла Последнего Моря; чернота, которая ничего не отражает и поглощает даже мой свет, льющийся из открытой чакры на ладони Холли.
        Я делаю шаг…

…в чертог с куполом и стенами того же тускло-красного, марсианского оттенка, что и лабиринт. По залу мечутся резкие тени птиц. Он залит вечерним светом, исходящим от золотого яблока.
        - Ах…  - Несмотря на все, что Холли довелось за сегодняшний день узнать и увидеть, у нее перехватило дыхание.  - Взгляни, Маринус! Оно живое?
        По-моему, это душа.
        Золотые яблоки упоминаются в легендах, мифах и сказаниях, которых я слышала немало за свою метажизнь. Золотые яблоки изображены на множестве картин, и не только в руке Венеры на знаменитом полотне Бронзино, которое так любил Си Ло, хотя именно оно наводит меня на кое-какие мысли об этом яблоке. Однажды я сама держала в руках золотое яблоко из казахского золота, созданное в XI веке безвестным мастером при дворе Сулеймана VI; на яблочном листике из изумрудов и зеленого персидского жадеита дрожали капли росы - жемчужины с острова Святого Маврикия. Но то золотое яблоко отличается от этого, как лирическая поэма о любви от подлинного чувства.
        В глазах Холли стоят слезы.
        - Маринус…
        Это наш путь назад, Холли. Коснись яблока.
        - Коснуться? Я не могу. Это…
        Си Ло создал его для тебя, для этого момента.
        Она подступает ближе. В птичьих перьях шелестит воздух.
        Коснись его, Холли. Прошу тебя. Мрак приближается.
        Холли протягивает к яблоку натруженную, покрытую ссадинами руку.
        Я эгрессирую и слышу воркование горлицы.
        Холли исчезает.
        Птицы-тени исчезают вместе с золотым яблоком, и чертог под куполом превращается в какой-то заброшенный мавзолей. А я сейчас умру. Умру насовсем. Но умру, зная, что Холли Сайкс спасена, что хорологи воздали ей должное. И это хорошо. У Ифы по-прежнему есть мать. Я вспыхиваю слабым светом и мысленно спрашиваю Хьюго Лэма: Зачем умирать в одиночестве?
        Он гасит маскировочное поле, возникает из воздуха:
        - И правда, зачем?  - Он морщится, ощупывая разбитую скулу.  - Ну и видок у меня! Чертов фрак! Мой бангладешский портной с Сэвил-роу - просто гений, но шьет только двадцать фрачных пар в год. Эх, почему Си Ло сотворил только один волшебный билет в мир живых?
        Я трансверсирую к месту, где висело золотое яблоко. Оно исчезло полностью, до последней элементарной частицы. Транссубстанциация отнимает все силы. Вы постоянно подпитывали Слепого Катара, поставляя ему свежие души. А Си Ло поддерживал все это за счет… внутренних резервов, батареек, если можно так выразиться. Интересно, а почему ты сам не воспользовался единственным волшебным билетом?
        Он уклоняется от ответа:
        - У тебя сигаретки нет, Маринус?
        Я же дух. У меня и тела-то нет.
        Из-под черной двери, точно песок, сочится тонкая струйка Мрака.
        Ты выискивал жертвы, лгал им, обхаживал их, соблазнял, убивал, мысленно говорю я.
        - Это были клинические убийства. Люди умерли счастливыми. Ну, почти.
        Став Маркусом Анидром, ты убил даже собственное «я».
        - Тебе что, хочется провести последние мгновения, обсуждая мои поступки? Чего ты хочешь? Чтобы я покаялся, восклицая «Mea culpa»?[94 - Моя вина (лат.).]
        Мне просто интересно, почему Хищник, который столько лет не думал ни о ком, кроме себя любимого, который на прошлой неделе хвастался тем, что убил Оскара Гомеса, теперь вдруг…
        - Тебе все еще досадно, что ли?

…теперь вдруг проявляет благородство и жертвует своей застывшей молодостью ради костяных часов. Давай признавайся. Обещаю, что не поведаю твоей тайны ни единой живой душе.
        Бормотание Мрака становится все громче. Я не вслушиваюсь в голоса.
        Хьюго Лэм отряхивает рукава фрака.
        - Ты же сканировала Холли:
        Да, и очень глубоко. Мне надо было найти Эстер Литтл.
        - Значит, ты видела нас в Ла-Фонтен-Сент-Аньес. Ну, Холли и меня.
        Я мешкаю с ответом.
        - А, то есть всласть насмотрелась. Вот тебе и ответ.  - (Мрак вползает в проем, обещает, что больно не будет, больно не будет, больно не будет… Темная пелена покрывает уже треть пола.)  - Ты видела, как Холли врезала Константен по башке? Ирландская кровь. Грейвзендские мускулы. Вот она, наследственность.
        А ты стоял рядом и спокойно наблюдал?
        - Мне несвойственно бессмысленное геройство.
        Константен тебя выпестовала. Она была Вторым анахоретом.
        - Я не люблю, когда мной помыкают. Когда мы вошли в лабиринт, Ривас-Годой свернул направо, там ему и конец пришел. А я увязался за Константен. Да, она меня выпестовала, но всегда и во всем руководствовалась принципом «сперва женщины и дети». Так что я скрылся в маскировочном поле, заплутал, услышал Холли и пошел за вами. Ну и вот. Мы с тобой приятели в смерти. Надо же.
        Мы смотрим на зернистый Мрак, заполняющий чертог под куполом. Меня терзает мысль, что я забыла что-то важное. Хьюго Лэм, кашлянув, спрашивает:
        - Маринус, а она меня любила? Нет, не тогда, когда узнала, что я связался со сверхъестественным… с теми, кто доставил столько горя ее родным и охотился за душой ее брата. В общем, той ночью. В Швейцарии. Когда мы были молодыми. По-настоящему молодыми. Когда нас с Холли занесло снегом в ее квартирке.
        Уже две трети пола покрыто Мраком. Секунд через шестьдесят Мрак поглотит телесную оболочку Лэма. Если очень захотеть, то я протяну чуть дольше, пока чертог не заполнится до самого купола.
        И вдруг меня осеняет. Я совершенно об этом забыла. И Хьюго Лэм забыл. И Константен. Уворачиваясь от камнепада в Часовне, убегая от Мрака, мы все забыли об аварийном выходе. Смешно. Но получится ли? Если Мрак уже заполнил Путь Камней и уничтожил проход, то ничего не выйдет, но…
        Я мысленно спрашиваю: У тебя психовольтаж остался?
        - Есть чуть-чуть. Хочешь вызвать меня на психодуэль?
        Если я в тебя ингрессирую, то нам, наверное, хватит сил.
        - На что?  - растерянно спрашивает он.
        На создание апертуры.
        Шипсхед. 2043

26 октября
        У подножья лестницы слышу мысль: Он уже в пути, и по рукам бегут мурашки. Кто? Зимбра оглядывается, не понимает, что меня задерживает. Вслушиваюсь в звуки позднего вечера. Пощелкивает остывающая духовка. Грохочут волны, налегая плечом на утесы. Скрипит остов старого дома. Скрипит дряхлый остов Холли Сайкс, если уж на то пошло. Перевешиваюсь через перила, вглядываюсь за кухонное окно, на вершину холма, где стоит дом Мо. В спальне у нее горит свет. Все в порядке. На гравийной дорожке в саду не шуршат шаги. Зимбра не чует чужих. В курятнике тихо, как и полагается в этот час. Лорелея и Рафик хихикают в спальне, забавляются театром теней: «И ничуточки это на кенгуру не похоже, Лол!»  - «А ты откуда знаешь?»  - «А ты сама откуда знаешь?» Еще совсем недавно я и не надеялась услышать смех моих сироток.
        Все нормально. Посторонних мыслей не слыхать. Кто-то всегда в пути. Но нет. Отчетливо прозвучало: Он уже в пути. Я уверена. Ну, почти уверена. А все потому, что если когда-то слышал голоса, то потом так всю жизнь и гадаешь, случайна ли случайная мысль, или же она - нечто большее. А тут еще эта дата: завтра пять лет с того рокового дня, когда Гигашторм 2038 года на высоте двадцать тысяч футов переломил как щепку «Боинг-797» с Ифой и Эрваром на борту и расшвырял по Тихому океану еще две сотни пассажирских самолетов, будто капризный мальчишка - пластмассовые модели самолетиков «Эрфикс», которые Брендан когда-то развешивал под потолком у себя в спальне…
        - Ох, не обращай на меня внимания,  - бормочу я Зимбре и бреду вверх по лестнице, по той самой лестнице, по которой когда-то взлетала пушинкой.  - Ну-ка, шевели задницей!  - Я глажу Зимбру по курчавой шерсти между ушами - одно торчком, одно вислое; Зимбра смотрит большими черными глазами, будто читает мысли.  - Ты ж меня предупредишь, если вдруг будет о чем беспокоиться, верно?
        Ну да, покамест беспокоиться не о чем, если не считать ни тянущей боли в правом боку, которая может оказаться симптомом вернувшегося рака; ни мыслей о том, что будет с Лорелеей и Рафиком, когда я умру; ни заявления ирландского премьер-министра о Хинкли-Пойнт вкупе с настойчивыми уверениями британского правительства, что «разрушения ядерного реактора пятой очереди Хинкли ни в коем случае не произойдет»; ни «запретной зоны», которая теперь всего в нескольких милях от дома Брендана; ни «лодочников»  - несколько тысяч голодных бездомных мужчин, женщин и детей,  - высадившихся близ Уэксфорда, которым надо как-то пережить зиму; ни слухов, что в Белфасте участились случаи крысиного гриппа; ни запасов инсулина, которые подходят к концу; ни вывихнутой лодыжки Мо; ни…
        Да уж, беспокойные времена, Холли Сайкс.
        - Я знал, что так оно и будет!  - Рафик, укутанный в старое красное пальто Ифы, заменяющее ему халат, сидит в изножье кровати Лорелеи, обхватив руками колени.  - Когда Марк обнаружил, что с его плаща пропала застежка, то… В общем, мне сразу все стало ясно. Нельзя украсть золотого орла у Тюленьего народа, и надеяться, что тебе ничего за это не будет. Марк и Эска украли их бога. И теперь за ними будут охотиться!  - Зная, как мне самой нравится «Орел Девятого легиона», Рафик с надеждой просит:  - Холли, можно, мы почитаем еще чуть-чуть из следующей главы?
        - Уже почти десять, а нам завтра в школу,  - напоминает рассудительная Лорелея.
        Стоит закрыть глаза, и кажется, что рядом со мной пятнадцатилетняя Ифа.
        - Ну, хорошо. А планшет заряжен?
        - Да, только новостей нет. И интернета тоже.
        Рафик не выказывает ни малейшего желания слезать с кровати Лорелеи.
        - А правда, что, когда тебе было столько лет, сколько мне, можно было пользоваться электричеством все время?
        - Молодой человек, по-моему, вы просто не желаете укладываться спать.
        Рафик улыбается:
        - Наверное, было магно, когда столько электричества!
        - Было что?
        - Магно. Так все говорят. Ну, вроде как круто, здоровско, классно, эпично и все такое.
        - Понятно. Да, наверное, было магно, но тогда об этом не задумывались.
        Вспоминаю, как Эд восхищался бесперебойным электричеством всякий раз, когда возвращался в наш домик в Стоук-Ньюингтоне из Багдада, где ему с коллегами приходилось заряжать лэптопы и спутниковые телефоны от автомобильных аккумуляторов, которые привозил местный барыга. На Шипсхеде сейчас очень даже не помешал бы такой барыга, но его грузовику понадобилось бы дизельное топливо, вот только дизельного топлива давным-давно нет, потому-то барыга нам и необходим.
        - И самолеты все время летали, повсюду, да?  - вздыхает Рафик.  - Не только в Нефтяных Странах или в Оплоте.
        - Да, но…  - Я пытаюсь сменить тему разговора, да и Лорелее сегодня и без того хватает черных мыслей о самолетах.
        - А куда ты летала, Холли?  - Рафику эта тема не надоедает, сколько ни рассказывай.
        - Куда угодно,  - храбро, самоотверженно отвечает Лорелея.  - И в Колумбию, и в Австралию, и в Китай, и в Исландию, и в Старый Нью-Йорк. Ведь правда, ба?
        - Да, правда.
        Интересно, каково сейчас в Картахене, в Перте, в Шанхае. Еще десять лет назад можно было просматривать изображения городов и улиц в Сети, но сейчас от интернета мало что осталось, и даже если удается к нему подсоединиться, информация скачивается медленно, на допотопной скорости. Планшет у меня совсем дряхлый, а в запасе остается только один. Если их и завозят по Рингаскиддийской концессии, то дальше Корка они не добираются. Вспоминаю репортажи о чудовищном наводнении, когда в 2033 году Фримантл скрылся под водой. Или это было в 2037-м? Или я путаю их с репортажами о наводнении в нью-йоркском метро, где океанские волны захлестнули пять тысяч человек? Или это было в Афинах? Или в Мумбаи… В 2030-е годы катастрофы случались так часто, что иной раз было трудно вспомнить, какой прибрежный район был опустошен на прошлой неделе, а какой - две недели назад; какой город обезлюдел из-за вспышки Эболы, а какой - из-за крысиного гриппа. Новостные программы превратились в бессвязный непрекращающийся фильм ужасов, и смотреть я их не могла. Но после Первого краха Сети практически неоткуда узнать, что происходит в
мире, и это хуже всего.
        Ветер трясет оконные рамы.
        - Все, гасите свет. Побережем лампочку.
        Лампочек осталось всего шесть; все они аккуратно упакованы и спрятаны под полом в моей спальне, вместе с последним планшетом,  - с тех пор, как в Даррусе начались грабежи. Целую Рафика в курчавую макушку, он плетется в свою спальню, и я желаю ему спокойной ночи, надеясь, что она и впрямь будет спокойной: теперь кошмары мучают его гораздо реже, раз в десять дней, но своим отчаянным криком он и мертвого разбудит.
        Рафик зевает:
        - И тебе спокойной ночи, Холли!
        Лорелея кутается в одеяло, накидывает поверх дубленку. Я тихонько прикрываю дверь.
        - Сладких снов, ба, не корми во сне клопов.
        Так всегда говорил мне отец, я всегда говорила так Ифе, потом Ифа говорила это Лорелее, а теперь Лорелея говорит это мне.
        Да, можно продолжать жизнь в других, главное, чтобы они были.
        Уже глубокая ночь, но мне, давно перевалившей семьдесят, хватает всего нескольких часов сна - одно из немногих преимуществ старости. Подбрасываю в печку полено, подкручиваю яркость светильника и вытаскиваю шкатулку со швейными принадлежностями: надо подлатать для Рафика старые джинсы Лол и заштопать носки. Хотелось бы, конечно, перестать предаваться тщетным мечтам о горячем душе перед сном. Иногда мы с Мо терзаем друг друга воспоминаниями о магазине «Боди-шоп» и о тамошних чудесных ароматах: мускус и зеленый чай, бергамот и ландыш, манго, бразильский орех, банан, кокос, масло жожоба, корица… Рафик и Лорелея не знают ничего подобного. Для них мыло - это лишенный запаха брусок из Пейла, как теперь называют промзону Дублина. До прошлого года еще можно было купить китайское мыло на пятничном базарчике, но теперь щупальца черного рынка обрубают прежде, чем они дотягиваются до Килкрэннога.
        Дождавшись, когда дети уснут, включаю радио. Мне каждый раз страшно, что я не услышу ничего, кроме тишины, но сегодня работают все три радиостанции. Станция RTE, рупор Оплота, ежечасно сообщает официальные сводки новостей, а между ними - образовательные передачи о том, как выращивать овощи, как чинить разные вещи и как выживать в стране, все больше полагающейся на кустарное производство. Сегодня повторяли передачу об оказании первой помощи, в частности о накладывании лубка на сломанную руку, так что я переключаюсь на JKFM, последнюю неправительственную станцию в Ирландии, чтобы послушать музыку. Никогда не знаешь, что услышишь, хотя, разумеется, даже самые новые вещи были пятилетней давности. Узнаю припев «Exocets for Breakfast» от Деймона Макниша и его The Sinking Ship, вспоминаю вечеринку в Колумбии - а может, в Мехико?  - где встретилась с этим музыкантом. И Криспин, по-моему, тоже там был. Мне знакома и следующая вещь - Talking Heads, «Memories Can’t Wait»[95 - «Воспоминания не ждут» (англ.).], но она напоминает о Винни Костелло, и я решаю попытать счастья на третьей станции, «Радио острова
Перл». Она вещает из китайской концессии в Рингаскидди, близ Корка. Передачи в основном на мандаринском диалекте, но сводки международных новостей иногда звучат на английском, и в отсутствие интернета это единственная возможность получить хоть какую-то информацию, не прошедшую через фильтры Оплота. Разумеется, «перловые» передачи тоже имеют отчетливый «китайский привкус»  - Эд назвал бы это «голимой пропагандой»  - и не упоминают о пятой очереди АЭС Хинкли, принадлежавшей китайско-французскому концерну вплоть до случившейся пять лет назад аварии, после чего иностранцы самоустранились, предоставив британцам самим решать проблему ядерного реактора в аварийном состоянии. Сегодня новостей на английском нет, но звук китайской речи успокаивает, и я, естественно, вспоминаю Джеко, а затем дни и ночи, проведенные с хорологами в Нью-Йорке и не только, почти двадцать лет назад…
        Часовня, битва, лабиринт - да, все это произошло на самом деле, хотя понятно, что если кому-то об этом рассказать, то мои откровения воспримут как желание покрасоваться, а меня объявят сумасшедшей или спишут все на наркотический бред. Но если бы я помнила только самое невероятное, если бы я просто очнулась в номере гостиницы «Эмпайр», то и сама объяснила бы свои приключения пищевым отравлением, провалом памяти или ложными воспоминаниями. Но то, что со мной произошло, объяснить было невозможно. Прикоснувшись к золотому яблоку в чертоге под куполом, где метались птичьи тени, я с головокружительной скоростью пришла в себя… только не в гостиничном номере, а в галерее дома 119А; мой средний палец был прижат к золотому яблоку на картине Бронзино, на подоконнике ворковала горлица, и никаких хорологов рядом не было. Не оказалось и мраморной скалки в ящике буфета на кухне. Мои колени покрывали синяки и ссадины, полученные в лабиринте при нападении Константен. Не знаю, почему Маринус не вернулась вместе со мной,  - возможно, золотое яблоко срабатывало только для одного. И самое удивительное: тщетно прождав
атемпоралов до позднего вечера, я все-таки села в такси и через Центральный парк вернулась в гостиницу, где выяснилось, что номер оплачен на неделю вперед, но не моей кредитной картой. А когда портье нью-йоркской гостиницы настаивает, что ваш номер оплачен, можете быть уверены, вам это не снится.
        Да, все произошло на самом деле, однако обычная жизнь идет своим чередом, и новый день равнодушен к паранормальным приключениям дней прошедших. Для водителя такси я была очередным пассажиром, которого следовало доставить в аэропорт Ла-Гуардия и напомнить об очках, забытых на заднем сиденье. Для стюардессы компании «Эр-Лингус» я была очередной пожилой дамой в экономклассе, у которой не работают наушники. Для своих кур я - двуногий великан, который бросает им зерно и крадет у них яйца. В свой «потерянный уик-энд» на Манхэттене мне, возможно, открылась некая грань бытия, известная в лучшем случае нескольким сотням людей за всю историю человечества, но что с того? Рассказать об этом я не могла. Даже Ифа или Шерон только хмыкнули бы: «Да, я верю, что ты в это веришь, но, знаешь, хорошо бы проконсультироваться с врачом…»
        Никакого продолжения не последовало. Маринус, если ей, конечно, удалось выбраться из чертога под куполом, больше не появлялась в моей жизни, а уж теперь-то этому и вовсе не бывать. В свое время я несколько раз разглядывала в сети улицу, где находится дом 119А,  - за кирпичным особняком с разнообразными окнами явно присматривали, поскольку нью-йоркская недвижимость остается нью-йоркской недвижимостью, хотя в Америке сейчас дела плохи; но сама я больше туда не возвращалась и не пыталась выяснить, кто там живет. Однажды я все-таки позвонила в книжный магазин «Три жизни», но, как только мне ответили, струсила и отключилась, так и не спросив, как там их соседка, Инес. Последняя книга, которую Шерон прислала мне почтой, еще до того, как почтовые сообщения прекратились, была о двенадцати астронавтах космической программы «Аполлон», которые высаживались на Луну, и я подумала тогда, что мое посещение Часовни Мрака чем-то на это похоже. Теперь, когда я вернулась на Землю, можно либо медленно сходить с ума, пытаясь попасть в другое измерение, в дом 119А, к хорологам и психозотерике, либо сказать себе: «Все
было, но прошло»  - и жить обычными семейными делами и заботами. Поначалу я не знала, получится ли у меня, скажем, вести протоколы собраний килкрэнногского комитета «Чистые города», зная, что, пока мы дискутируем о фондах, выделенных на строительство новых детских площадок, души движутся через Мрак к черной пустоте Последнего Моря, однако же, как выяснилось, я прекрасно с этим справляюсь. Однажды, за пару недель до моего шестнадцатого дня рождения, в абортарии рядом со стадионом Уэмбли я познакомилась с женщиной, раза в два старше меня. Моя новая знакомая была ухожена и невозмутима. А я была заревана и напугана. Прикуривая новую сигарету от предыдущей, женщина сказала: «Милая девочка, как ни странно, можно жить и с этим, и со многим другим».
        Оказывается, она была совершенно права.

…В мой сон врывается лай Зимбры. Я просыпаюсь в кресле у печи, а Зимбра заходится лаем у бокового крыльца. Сонно встаю, роняю недоштопанный носок, выхожу на крыльцо.
        - Зимбра!
        Он меня не слышит. И вообще, он уже не Зимбра, а первобытный пес, учуявший древнего врага. Кто там? Господи, как жаль, что наш старый прожектор больше не работает. Зимбра на миг умолкает, и я слышу, как испуганно квохчут куры. Ох, только бы не лиса! Хватаю фонарь, чуть приоткрываю дверь птичника, и пес тут же протискивается в щелку, роет землю там, где под проволочной оградой скрывается лисий лаз. В меня летят комья земли, перепуганные куры мечутся за сеткой. Направляю в вольер луч фонарика, но лисы не видать, хотя Зимбра настаивает на своем. Одна мертвая несушка, вторая, третья; здорово потрепанная курица слабо хлопает крыльями; а вот два сверкающих глаза и рыжее пятно на крыше куриного загончика. Зимбра - пятнадцать кило веса, помесь немецкой овчарки, черного лабрадора и еще бог знает кого - бросается в вольер и вспрыгивает на крышу загончика, который тут же переворачивается, а куры носятся по вольеру, истошно голосят и хлопают крыльями. Резко, как удар хлыста, лисица срывается к лазу, успевает просунуть в него морду, но Зимбра вонзает клыки ей в шею. Лисица мельком глядит на меня, а потом пес
вытягивает ее из лаза, встряхивает, подбрасывает, придавливает к земле. И перегрызает горло. Все кончено. Куры долго не успокаиваются, пока одна не замечает, что опасность миновала, и все разом смолкают. Зимбра с окровавленной пастью стоит над добычей. Он медленно приходит в себя, и я тоже прихожу в себя. Дверь открывается, на крыльцо выглядывает Рафик в своем халате:
        - Что случилось, Холли? Зим прямо как бешеный.
        - Лиса в курятник забралась.
        - Вот паршивка!
        - Рафик, что за выражения?
        - Извини. И скольких она прикончила?
        - Двух или трех. Зим ее убил.
        - Можно посмотреть?
        - Нет. Это просто дохлая лиса.
        - А кур можно есть?
        - Нет, не стоит. Сейчас легко подцепить бешенство.
        Рафик испуганно округляет глаза:
        - А она тебя не покусала?
        Благослови его Господь.
        - Марш в постель, мистер. Со мной все в порядке.
        Типа того. Рафик уходит к себе в спальню, я запираю Зимбру на веранде. В вольере не три, а четыре мертвые несушки, ущерб средней величины, учитывая, что яйца для нас - главный бартерный товар на пятничном базаре и основной источник белка для Лорелеи и Рафика. Зимбра вроде бы в порядке, надеюсь, ему не понадобится ветеринар. Синтетических лекарственных препаратов для людей почти не осталось, а о медикаментах для собак можно только мечтать. Приглушаю свет лампы на солнечных батареях, вытаскиваю бутылку картофельного самогона Деклана О’Дейли и наливаю себе «добрый глоток», как сказал бы отец. Пока алкоголь прижигает нервы, я разглядываю свои одряхлевшие руки. Набухшие жилы, змейки вен, вакуумная упаковка. Левая рука в последнее время дрожит. Не сильно. Мо знает, но делает вид, что не замечает. Лорелею и Рафика это не особо беспокоит; дети думают, что от старости все люди начинают трястись. Кутаюсь в плед, будто бабушка Красной Шапочки; впрочем, я и есть та самая бабушка в мире, где слишком много волков и катастрофически не хватает охотников. В доме холодно. Завтра надо спросить у Мартина в баре
Фицджеральда, будут ли этой зимой поставки угля, хотя я и так знаю, что он скажет: «Если привезут, значит будут». Фатализм - слишком слабый антидепрессант, но у доктора Кумар других нет. За боковым окном сад припорошен меловым светом почти полной луны, встающей над мысом Мизенxед. Скоро пора убирать лук и высаживать кормовую капусту.
        В темном окне отражается старуха в кресле ее двоюродной бабушки, и я говорю ей: «Шла бы ты спать». С усилием встаю, стараясь не обращать внимания на ноющий тазобедренный сустав, на миг останавливаюсь у комода, где на полочке стоит шкатулка из плaвника. Я смастерила ее пять лет назад, в горестные недели после Гигашторма. Лорелея украсила ее ракушками. В шкатулке лежит фотография Ифы и Эрвара, но сегодня я провожу по краю большим пальцем и пытаюсь вспомнить, какими были на ощупь волосы Ифы.
        Спи, малышка, сладких снов, не корми во сне клопов.

27 октября
        Встаю до рассвета, чтобы ощипать четырех несушек. В курятнике теперь всего двенадцать кур. Четверть века назад, перебравшись в Дунен-коттедж, я понятия не имела, как ощипывать птицу. Теперь же я оглушаю, обезглавливаю и потрошу кур с той же легкостью, с какой ма готовила говяжье жаркое с «Гиннессом». А еще нужда научила меня без особой брезгливости свежевать и разделывать кроликов. Ссыпаю перья в мешок из-под удобрений, швыряю ощипанные тушки в тачку и везу в дальний конец сада, мимо птичника, где взваливаю на одноколесный катафалк еще и трупик лисицы. Точнее, л?са. Не тронь лисьего хвоста, всегда предупреждает Деклан. Лисий хвост - бактериологическое оружие, нашпигованное всякой заразой. И блохами тоже, а нам и без того хватает хлопот с блохами, клещами и вшами. Лис словно бы просто прилег отдохнуть, если не обращать внимания на разодранное горло. Один клык чуть выступает, слегка вдавливается в нижнюю губу. У Эда тоже был такой зуб. Интересно, а у лиса есть семья, дети? Поймут ли лисята, что он никогда больше к ним не вернется, будут ли горевать или продолжат беспечно совершать набеги на
курятники? Если да, то я им завидую.
        На море сегодня рябь. Кажется, в паре сотен ярдов от берега мелькают дельфиньи спины; я приглядываюсь, но дельфинов не вижу; может, их и не было. Ветер все еще западный, не восточный. Страшно подумать, но если на Хинкли-Пойнт и впрямь случился радиоактивный выброс, то, откуда ветер дует, действительно станет вопросом жизни или смерти.
        Сбрасываю мерзкое содержимое тачки с каменного причала. Я никогда не даю курам прозвищ, потому что трудно свернуть шею тому, кого зовешь по имени, но жаль, что они умерли в страхе. Теперь они плывут по заливу бок о бок со своим убийцей.
        А я даже ненавидеть его не могу.
        Он просто хотел выжить.
        На кухне Лорелея намазывает остатки сливочного масла на вчерашние булочки - школьный обед для себя и для Рафика.
        - Доброе утро, ба.
        - Доброе. Там еще есть сушеные водоросли. И маринованная репа.
        - Спасибо. Раф мне про лису рассказал. Почему же ты меня не разбудила?
        - А зачем, солнышко? Кур ты бы не оживила, а Зим расправился с лисой.  - Интересно, помнит ли Лол, какой сегодня день?  - От старого сарая остались листы рифленого железа, я обнесу ими птичник, вкопаю поглубже.
        - Хорошая мысль. Лисы хитрые, а мы их перехитрим.
        - Вот умеешь ты подбирать нужные слова, Лол. Чувствуются гены дедушки Эда.
        Лорелея любит, когда я говорю что-нибудь в этом роде.
        - А сегодня мамин и папин день,  - с напускной небрежностью замечает она.  - Двадцать седьмое октября.
        - Да, солнышко. Зажжем ароматическую палочку?
        - Хорошо.
        Лорелея подходит к шкатулке, откидывает крышку. На фотографии Ифа, Эрвар и десятилетняя Лорелея стоят у раскопа в Л’Анс-о-Медоуз. Фотография сделана весной 2038 года, за шесть месяцев до их гибели; зеленые и желтые тона уже начали выцветать, синие и красные потускнели. Я готова заплатить любые деньги за копию, но теперь нет ни электричества, ни картриджей для цветного принтера; нет и оригинала, потому что мое беспечное поколение доверяло воспоминания интернету и крах Сети в 2039 году затронул абсолютно всех.
        - Ба, что с тобой?  - Лорелея смотрит на меня так, будто я не в себе.
        - Извини, солнышко. Я просто…  - У меня иногда случаются провалы памяти.
        - А где жестянка с ароматическими палочками?
        - А, да! Я ее прибрала. Чтоб не отсырели. Хм… Где же она?  - Неужели провалы памяти участились?  - Да вот же, у печки!
        Лорелея запаливает ароматическую палочку от огня в печи, задувает крошечное пламя на кончике. Проходит через кухню, устанавливает палочку на подставку рядом со шкатулкой. На полке лежат старые механические часы, доставшиеся Эрвару в наследство от деда, и древнеримская монета, подаренная Лорелее Ифой. Дымок, пахнущий сандаловым деревом, вьется над тлеющим концом палочки. Сандаловое дерево, еще один аромат старого мира. В первую годовщину я сложила поминальную молитву и подобрала стихотворение, но расплакалась и долго не могла остановиться, чем ужасно перепугала Лорелею; после этого мы, не сговариваясь, решили, что лучше просто постоять у фотографии, вроде как наедине с собственными мыслями. Я помню, как пять лет назад отправляла Ифу с Эрваром в аэропорт Корка - тот год стал последним, когда еще можно было купить дизельное топливо, водить автомобили и летать самолетами, хотя цены на билеты уже были заоблачными; Эрвар с Ифой не смогли бы оплатить перелет, если бы Эрвар не получил грант от правительства Австралии. Ифе очень хотелось повидаться с тетей Шерон и дядей Питером, которые перебрались в
Австралию еще в конце 2020-х годов и, надеюсь, до сих пор благополучно живут в Байрон-Бей; из Австралии вот уже полтора года не поступает никаких новостей. А ведь когда-то мы легко и мгновенно связывались с любой точкой земного шара! Лорелея берет меня за руку. Она должна была полететь с родителями, но заболела ветрянкой, и Ифа с Эрваром привезли ее ко мне из Дублина, где в тот год жили. Две недели с бабушкой Холли должны были стать для Лорелеи утешительным призом.
        Теперь, пять лет спустя, я судорожно вздыхаю, стараясь не расплакаться. И не только из-за того, что больше не могу обнять Ифу, а из-за того, что мы сотворили с планетой: превратили в пустыни целые страны, растопили ледяные шапки на полюсах, изменили направление Гольфстрима, иссушили некогда полноводные реки, затопили побережья, завалили всякой дрянью моря и озера, уничтожили целые виды растений и животных, в том числе и насекомых-опылителей, исчерпали запасы нефти, сделали бесполезными лекарства, избрали на руководящие посты лжецов и любителей обнадеживать - лишь бы не доставлять себе неудобств. О Помрачении теперь говорят с тем же ужасом, с каким наши далекие предки говорили о чуме, и называют это Божьей карой. Но мы сами навлекли на себя это наказание, бездумно возжигая бесчисленные цистерны нефти. Мое поколение, беспечные посетители ресторана земных даров, обжирались роскошными яствами, прекрасно понимая, но не желая признавать, что малодушно сбегут из-за стола, предоставив собственным внукам расплачиваться по счетам.
        - Лол, прости…  - Я вздыхаю, ищу глазами коробку бумажных носовых платков и лишь потом вспоминаю, что в нашем мире их больше не существует.
        - Ничего, ба. Хорошо, что мы с тобой помянули маму и папу.
        Рафик скачет по лестничной площадке - наверное, подтягивает носок - и что-то напевает на псевдокитайском. Для молодежи на территории нынешнего Кордона китайские музыкальные группы так же круты, как для меня в свое время - группы американской новой волны.
        - Нам еще повезло,  - тихо говорит Лорелея.  - Мама с папой не… Ну, для них все очень быстро кончилось, и они были вместе, и мы с тобой сразу узнали, что с ними случилось. А вот Раф…
        Я смотрю на Ифу с Эрваром:
        - Они гордились бы тобой, Лол.
        Рафик кричит с лестницы:
        - Лол, а мед для овсянки есть? Доброе утро, Холли!
        Школьные сумки собраны, школьные обеды упакованы, косы Лорелеи заплетены, инсулиновый дозатор проверен, и синий галстук Рафика - единственное, что символизирует школьную форму и на чем еще может настаивать администрация школы в Килкрэнноге,  - завязан как полагается; мы выходим из дома и поднимаемся по тропе. Впереди вздымается холм Каер, южным склоном которого я любуюсь вот уже двадцать пять лет, во все времена года, при любой погоде и в любом настроении. По каменистым откосам, поросшим дроком и вереском, скользят тени облаков. Пять акров у подножья засажены лучистой сосной. Я толкаю большую детскую коляску, которая была музейным экспонатом еще в конце 1970-х, когда мы с Шерон играли с ней, приезжая сюда на каникулы.
        Мо, в рыбацком кардигане, до такой степени растянутом, что он превратился в халат, уже хлопочет во дворе, развешивает выстиранное белье.
        - Доброе утро, соседи,  - говорит она, заметив нас у калитки.  - Снова пятница! Надо же, как быстро неделя пролетела.  - Седая старуха, бывший физик, опираясь на палку, ковыляет по плохо выкошенной лужайке, вручает мне пустую коробку для пайка.  - Заранее большое спасибо.
        - Не за что,  - привычно отвечаю я, укладывая коробку в коляску, к трем нашим.
        - Давайте я помогу вам развесить белье, Мо,  - предлагает Лорелея.
        - С этим я как-нибудь справлюсь, Лол, а вот дохромать до города,  - так мы называем деревушку Килкрэнног,  - мне не под силу. Даже не представляю, что бы я делала, если бы твоя бабушка не приносила бы мне паек.  - Мо взмахивает палкой в воздухе, как грустный Чарли Чаплин.  - Впрочем, представляю: сдохла бы с голоду.
        - Глупости!  - отвечаю я.  - О’Дейли наверняка бы о тебе позаботились.
        - А у нас прошлой ночью лис придушил четырех кур!  - говорит Рафик.
        - Жалко.  - Мо косится на меня, но я пожимаю плечами.
        Зимбра обнюхивает тропинку к дому Мо и виляет хвостом.
        - Повезло, что Зим его сцапал, прежде чем он всех кур загрыз!  - продолжает Рафик.
        - Надо же.  - Мо почесывает Зимбру за ухом, находит заветное местечко, и пес просто тает от удовольствия.  - Прямо вечер в опере.
        - Тебе вчера удалось выйти в интернет?  - спрашиваю я, имея в виду «нет ли новостей о реакторе в Хинкли».
        - Да, но всего на несколько минут. На официальных сайтах ничего интересного. Все те же заявления.  - Нам обеим не хочется обсуждать эту тему при детях.  - Загляни ко мне попозже.
        - Присмотришь за Зимброй?  - прошу я.  - А то как бы он не вспомнил о зове предков, после того как расправился с лисом.
        - С удовольствием. Лорелея, передай мистеру Мурнейну, что в понедельник я буду в деревне, проведу уроки естествознания. Кэхилл О’Салливан собрался туда на своей двуколке, предложил меня подвезти. Так что к школе меня доставят со всеми почестями, аки царицу Савскую. Ну все, ступайте, а то еще опоздаете из-за меня. А мы с тобой, Зимбра, поищем, куда ты в прошлый раз закопал овечий мосол…
        Осень поворачивает на зиму. Урожай и золото сменяются тленом и холодом, и заморозки уже не за горами. В начале 2030-х времена года смешались: летом стояли морозы, а зимой - засуха. Но в последние лет пять лето было долгим и жарким, зима - долгой и вьюжной, а между ними торопливо проносились вёсны и осени. За Кордоном уже почти не осталось тракторов, урожаи снимают мизерные, а две ночи назад по радио RTE сообщили, что на фермах в графстве Мит собираются вернуться к конскому плугу. Рафик вприпрыжку бежит впереди, собирает на обочине редкие ягоды ежевики, и я подбиваю Лорелею заняться тем же. Витаминных добавок теперь почти не выдают. А ежевика растет все так же бурно, но если ее в ближайшее время не вырубить, то тропа, ведущая к главной дороге, вскоре превратится в непроходимую колючую стену, как лес вокруг замка Спящей красавицы. Надо бы поговорить с Декланом или Кэхиллом. Лужи становятся все глубже, раскисшая тропа совсем как болото; Лорелея то и дело помогает мне вытащить увязшую коляску. Жаль, что я не замостила тропу, когда это еще можно было сделать за деньги. А еще жаль, что я не заложила
основательных запасов, но тогда никому в голову не приходило, что временные перебои могут в одночасье стать постоянными. Теперь уже поздно.
        Минуем ручей, вода из которого наполняет цистерны в наших с Мо домах. Ручей весело журчит после недавних дождей, но прошлым летом он пересох на целую неделю. Здесь я всякий раз вспоминаю, как двоюродная бабушка Эйлиш рассказывала мне, тогда еще совсем маленькой, о Лохматой Мэри, капризной фейри, которая якобы обитала в этих местах. Мэри вечно ходила растрепанной, и остальные фейри над ней смеялись, а она злилась и из вредности переиначивала человеческие желания, поэтому, чтобы получить то, что тебе хотелось, нужно было ее перехитрить и попросить ненужное. Например, если сказать: «Не хочу скейтборд!», то скейтборд был обеспечен. Но потом Лохматая Мэри сообразила, что ее обманывают, и стала исполнять желания как попало: и то, о чем просили, и то, чего не хотели. «Мораль сей сказки такова, деточка,  - говорит бабушка Эйлиш через пропасть в шесть десятков лет,  - если хочешь чего-то добиться, делай это старым, испытанным способом - собственными руками и собственной головой. А с фейри лучше не связываться».
        Но сегодня, сама не знаю почему - то ли из-за лиса, то ли из-за Хинкли,  - я решаю попытать счастья. Лохматая Мэри, капризная фейри, прошу тебя, помоги моим детям выжить!
        - Прошу тебя!  - невольно произношу я вслух.
        Лорелея оборачивается и спрашивает:
        - Ты чего, ба?
        Там, где наша тропа соединяется с главной дорогой, мы сворачиваем направо и вскоре подходим к повороту на ферму Нокруэ. Навстречу идет хозяин фермы, Деклан О’Дейли, толкает ручную тележку с сеном. Пятидесятилетний Деклан женат на Бранне; у них трое детей - два парня постарше и девочка, в одном классе с Лорелеей,  - а еще две дюжины коров джерсейской породы и две сотни овец, которые пасутся на каменистой оконечности мыса. Римское чело, кудрявая борода и морщинистое лицо немало повидавшего человека делают Деклана похожим на Зевса, хотя и слегка опустившегося. Он прекрасный сосед, часто помогает нам с Мо, и меня радует, что он живет неподалеку.
        - Я б вас обнял…  - Он в перепачканном комбинезоне подходит к нам.  - Но меня корова только что лягнула, отправила прямо в кучу навоза. И что в этом смешного, юный Рафик Байати?  - с притворным гневом спрашивает Деклан.  - Вот я сейчас тобой и утрусь…
        Трясясь от сдерживаемого смеха, Рафик прячется за меня, а Деклан приближается вперевалку, точно перепачканный навозом монстр Франкенштейна.
        - Иззи просила передать, что она с утра пораньше ушла в деревню, помочь тетке собрать овощи для Конвоя,  - говорит Деклан Лорелее.  - Ты же после школы к нам заглянешь? С ночевкой?
        - Да, если вы не против,  - отвечает моя внучка.
        - Ну, ты же не команда регбистов.
        - Деклан, спасибо, что привечаешь гостей,  - говорю я.
        - Гости, которые помогают доить коров,  - это не просто гости…  - Деклан умолкает и вглядывается в небо.
        - Что это?!  - Рафик, прищурившись, смотрит куда-то на гору Киллин.
        Поначалу я ничего не вижу, но слышу какое-то металлическое жужжание, а Деклан говорит:
        - Надо же…
        - Самолет?  - ошеломленно спрашивает Лорелея.
        Вот он. Какой-то неуклюжий планер. Сперва кажется, что он большой и далеко, но я тут же соображаю, что он маленький и близко. Летит над грядами холмов Сифин и Пикин в сторону Атлантики.
        - Дрон,  - напряженным голосом говорит Деклан.
        - Магно!  - восторженно выдыхает Рафик.  - Самый настоящий бэ-эл-а!
        - Мне семьдесят пять,  - ворчливо напоминаю я.
        - БЛА - это беспилотный летательный аппарат,  - поясняет мальчик.  - Как самолет с камерами на борту, только им управляют на расстоянии. А иногда на них бывают ракеты, но на этот ракеты не поместятся. В Оплоте таких дронов много.
        - И что он тут делает?  - спрашиваю я.
        - Шпионит,  - отвечает Деклан.
        - А зачем за нами шпионить?  - недоумевает Лорелея.
        - То-то и оно,  - обеспокоенно говорит Деклан.
        - «В воздушном пространстве я вечно рождаюсь…  - декламирует Лорелея, когда мы проходим мимо ржавеющей электроподстанции,  - и вновь умираю в дожде. Я в почве скрываюсь, я с морем сливаюсь, но смерть побеждаю везде».
        Непонятно, почему мистер Мурнейн выбрал именно «Облако». После Помрачения в Килкрэнноге много сирот, не только Лорелея и Рафик.
        - Ой, ба, я снова это место забыла!
        - «Когда после бури…»
        - А, вспомнила! «Когда после бури в небесных пустынях исчезла последняя тень и выпуклый склеп из лучей ярко-синих… м-м-м… воздвиг мне сияющий день…»
        Я невольно гляжу в небо. Воображение рисует в синеве крошечный сверкающий самолет. Не игрушечный беспилотник - хотя и его появление удивительно,  - а настоящий авиалайнер, за которым нитью тянется инверсионный след, расплываясь тающими клочьями ваты. Когда я в последний раз видела самолет? Года два назад. Рафик, как безумный, примчался в дом, будто случилось что-то ужасное, схватил меня за руку и потащил на улицу, тыча пальцем в небо: «Смотри, смотри!»
        На дорогу выбегает крыса, останавливается, глядит на нас.
        - Что значит «выпуклый»?  - спрашивает Рафик, подбирая с земли камень.
        - Такой, который торчит наружу,  - поясняет Лорелея.  - Выпирает.
        - Значит, у Деклана живот выпуклый?
        - Гм, уже не очень… Не отвлекай Лол от мистера Шелли,  - говорю я.
        - От мистера?  - изумленно переспрашивает Рафик.  - Шелли - девчачье имя.
        - Это фамилия,  - говорит Лорелея.  - Его звали Перси Биши Шелли.
        - Перси? Биши? О чем его мама с папой думали? Вот его в школе точно дразнили!
        Рафик швыряет камень в крысу, но промахивается, и крыса шмыгает в кусты. Еще совсем недавно я запретила бы ему пулять по всякой живности, но с появлением крысиного гриппа правила переменились.
        - Продолжай, Лол,  - говорю я.
        - А я уже почти закончила. «Со смехом покинув пустую гробницу, в убежище скроюсь свое, и вдруг, словно узник, разбивший темницу, встаю, чтоб разрушить ее».
        - Великолепно,  - говорю я.  - У твоего отца тоже была прекрасная память.
        Рафик срывает цветок фуксии, высасывает капельку нектара. Иногда мне кажется, что не стоит упоминать об Эрваре в присутствии Рафика. Отца мальчика я никогда не видела. Рафик безмятежно продолжает расспросы:
        - А что такое склеп, Холли?
        - Гробница,  - говорю я.
        - Гробница - это для мертвых?
        - Да.
        - Я тоже не понимала этого стихотворения, пока Мо все не разъяснила,  - говорит Лорелея.  - Оно о рождении и возрождении и о круговороте воды в природе. Когда идет дождь, облако расходует себя и вроде как умирает, а ветер и солнце возводят склеп из лучей ярко-синих, то есть небо, гробницу для умершего облака. А дождь, который был облаком, проливается в море, испаряется и превращается в новое облако, которое со смехом покидает пустую гробницу, потому что теперь оно возродилось. И снова встает из своего убежища, то есть поднимается в небо. Ясно?
        Заросли дрока пахнут ванилью и переливаются птичьими трелями.
        - А мы читаем про волшебного дракона Пыха,  - говорит Рафик.
        У ворот школы Рафик кричит мне «Пока!» и бросается к стайке мальчишек, которые, раскинув руки, изображают дронов. Надо бы напомнить ему, чтобы он поосторожнее обращался с инсулиновым дозатором, но я молчу: он и так знает, что у нас всего один в запасе, да и ни к чему смущать мальчика перед друзьями.
        - До скорого, ба. Ты там осторожней, на рынке,  - говорит Лорелея, как взрослая ребенку, и направляется к своим подружкам у входа в школу.
        Том Мурнейн, заместитель директора, подходит ко мне:
        - Холли, я как раз хотел с вами поговорить. Может быть, Лорелея и Рафик начнут посещать уроки Закона Божьего? С сегодняшнего дня их ведет отец Брейди, наш новый священник.
        - Нет, Том, мои как-нибудь обойдутся, если вы не возражаете.
        - Ничего страшного. Таких, как ваши, у нас еще человек восемь. Вместо Библии они будут изучать строение Солнечной системы.
        - А Земля будет вращаться вокруг Солнца или наоборот?
        Том оценивает шутку:
        - Без комментариев. Как там Мо?
        - Спасибо, лучше. Хорошо, что напомнили, а то у меня…  - Я осекаюсь, проглатываю привычное «память как решето», потому что теперь это уже не смешно.  - Она просила передать, что в понедельник Кэхилл О’Салливан подвезет ее в Килкрэнног, так что она готова провести занятия по естествознанию.
        - Было бы здорово, но скажите ей, что особой спешки нет. Пусть побережет лодыжку.  - Дребезжит школьный звонок.  - Ну все, мне пора!  - Том уходит.
        Оборачиваюсь и вижу, как Мартин Уолш, мэр Килкрэннога, прощается с дочерью, Рошин. Мартин, розовощекий толстяк со щеточкой седых волос, похож на Деда Мороза, ставшего вышибалой в ночном клубе. Раньше Мартин был гладко выбрит, но одноразовые лезвия исчезли из пайков полтора года назад, и почти все мужчины на полуострове теперь обросли бородами.
        - Холли! Как у вас дела?
        - Не жалуюсь, Мартин. А вот Хинкли-Пойнт меня тревожит.
        - Ох, не надо об этом… От вашего брата есть вести?
        - Нет. Я пытаюсь с ним связаться, но интернета либо нет, либо Сеть отключается через пару секунд. Так что мы уже вторую неделю не общаемся, с тех пор как уровень опасности повысили до оранжевого. Брендан живет в охраняемом коттеджном поселке под Бристолем, который теперь совсем рядом с запретной зоной, а против радиации никакая охрана не помогает. Ну, тут уж ничего не поделаешь,  - произношу я привычную старушечью мантру; почти у всех моих знакомых родные и близкие обитают в опасных регионах, с которыми нет связи, так что выражать беспокойство вслух считается дурным тоном.  - А ваша Рошин поправилась, как я погляжу. Значит, у нее все-таки был не паротит?
        - Нет, слава богу, просто гланды застудила. У доктора Кумар даже какое-то лекарство нашлось. А как там наш киберневролог?
        - Поправляется. Сегодня уже вышла белье развесить.
        - Отлично! Обязательно передайте ей от меня привет.
        - Конечно передам. Кстати, Мартин, я хотела с вами поговорить…
        - Да, пожалуйста.  - И он, поддерживая меня под локоток, склоняется поближе, будто это не я, а он немного глуховат,  - так обычно ведут себя лица на выборных должностях, общаясь с дряхлыми старушками за неделю до выборов в местечке с тремя сотнями избирателей.
        - Будет ли Оплот распределять уголь на зиму?
        На лице у Мартина написано: «Да кто ж его знает».
        - Если привезут, значит будет,  - говорит он.  - Только они там, в Дублине, похоже, считают, что мы здесь, в Зоне Кордона, жируем у себя на земле и помощь нам без надобности. Мой кузен из Рингаскидди сказал, что на прошлой неделе в порту пришвартовался сухогруз с углем из Польши, только теперь надо отыскать горючее, чтобы грузовики могли этот уголь развезти.
        - А на дорогах из Рингаскидди в Шипсхед лютует проклятое ворье,  - заявляет невесть откуда взявшаяся Ферн О’Брайен.  - И уголь из кузовов так и сыплется, до нас доедет пшик.
        - Вот как раз это и обсуждалось на прошлом заседании комитета,  - говорит Мартин.  - Мы с ребятами собираемся на торфяники в седловине Каера. Нарежем там торфа. Оззи в своей кузнице сделал такую штуку, как там ее, в общем, формовочный пресс для торфяных брикетов вот такого размера.  - Мартин раздвигает ладони примерно на фут.  - Ну, торф - это, конечно, не уголь, но все-таки лучше, чем ничего. Пять акров лесопосадок трогать нельзя, иначе мы останемся без древесины. Как брикеты подсохнут, Фиен их к вам забросит - и вашу долю, и Мо тоже; ему все равно придется везти солярку на ферму Нокруэ. Не важно, за кого вы будете голосовать. Мороз в политике не разбирается, а о людях нужно заботиться.
        - Я голосую за нынешнего мэра,  - говорю я.
        - Спасибо, Холли. Для нас важен каждый голос.
        - Но ведь серьезной оппозиции не существует?
        Ферн О’Брайен кивает на доску объявлений у церкви. Я подхожу туда, читаю новый большой плакат, написанный от руки.
        ПОМРАЧЕНИЕ - ЭТО БОЖЫЙ СУД

«ДОВОЛЬНО!»  - ТРЕБУЮТ ВЕРУЮЩИИ
        ГОЛОСУЙТЕ ЗА ПАРТИЮ ГОСПОДА НАШЕГО
        МЮРИЭЛ БОЙС - В МЭРЫ
        - Мюриэл Бойс? В мэры? Но Мюриэл Бойс… То есть…
        К нам подходит Айлин Джонс, некогда снимавшая документальные фильмы, а теперь промышляющая рыбной ловлей.
        - Мюриэл Бойс нельзя недооценивать, хотя она пишет с ошибками. Она большая приятельница нашего приходского священника. Кстати, фанатики почему-то всегда малограмотные, я это давно заметила.
        - Отец Макгаерн никогда не вмешивался в политику,  - припоминаю я.
        - Верно,  - отвечает Мартин.  - Да только отец Брейди из другого теста. Вот я в воскресенье приду в церковь, а он начнет вещать, что Господь не защитит ваших близких, если вы не проголосуете за Партию Господа.
        - Глупости какие,  - говорю я.  - Кто на такое поведется?
        Мартин смотрит на меня так, будто я совсем выжила из ума. В последнее время на меня часто так смотрят.
        - Людям хочется спасательных шлюпок и чудес. Партия Господа обещает и то и другое. А я могу предложить только торфяные брикеты.
        - Но спасательных шлюпок не существует, а торфяные брикеты вполне себе реальны. Не сдавайтесь, Мартин. У вас всегда была репутация разумного человека. Люди всегда прислушиваются к голосу разума.
        - К голосу разума?  - мрачно усмехается Айлин Джонс.  - Как говорил доктор Грег, мой старый приятель, если бы можно было воззвать к разуму верующих, то верующих попросту не осталось бы. Не обижайтесь, Мартин.
        - Да на что ж тут обижаться,  - вздыхает мэр.
        По Чёрч-лейн мы выходим на центральную площадь Килкрэннога. Бар Фицджеральда - приземистое строение, такое же старое, как и сама деревня,  - за долгие века оброс пристройками, когда-то белеными, а теперь облупившимися. На коньках черепичной крыши сидят вор?ны, будто замышляя что-то недоброе. Справа виднеется дизельный склад - когда я сюда переехала, он был станцией техобслуживания и заправкой фирмы «Максол», где мы заливали бензин в свои «тойоты», «киа» и «фольксвагены», не думая о завтрашнем дне. А теперь здесь заправляется только автоцистерна местного кооператива, которая объезжает все фермы по очереди. Слева стоит универмаг все того же кооператива, где управляющий комитет будет чуть позже распределять пайки; в южном конце площади находится мэрия. В День Конвоя там устраивают рынок, куда мы и направляемся; Мартин придерживает дверь, чтобы я смогла вкатить коляску. В зале шумно, но смеха не слышно - тень Хинкли-Пойнт дотягивается даже сюда. Мартин обещает продолжить наш разговор попозже и уходит по своим делам. Айлин ищет Оззи, чтобы поговорить с ним о металлических деталях лодочной оснастки, а я
начинаю осматривать прилавки. Пробираюсь между раскладными столиками, где лежат яблоки, груши и овощи, которые корпорация «Перл» не приняла из-за неправильной формы, бекон домашнего копчения, мед, яйца, марихуана, сыр, домашнее пиво, картофельный самогон, пластмассовые бутылки и коробки, вязаные вещи, старая одежда, обтрепанные книги и всякое барахло, которое в прошлом сдавали в благотворительные лавки или просто выбрасывали. Двадцать пять лет назад, когда я только переехала на полуостров Шипсхед, рынки в деревушках Западного Корка были местом, где продавали домашнее печенье и варенье для традиционных посиделок, где ирландские хиппи пытались всучить голландским туристам грубые фигурки Зеленого человека, а те, кто позажиточнее, покупали соус песто из биологически чистых ингредиентов, маджульские финики и моцареллу из буйволиного молока. Теперь же на рынках, как когда-то в супермаркетах, торгуют всем, чем угодно, кроме пайковых продуктов. С детскими колясками, каталками и ветхими тележками из супермаркета мы, толпа голодных, небритых, немытых оборванцев, воссоздаем жалкое подобие торгового зала
универсама «Лидл» или «Теско» пяти-шестилетней давности. Здесь в основном ведется натуральный обмен, хотя и не без обмана, подкрепляемый юанями и шипсхедскими долларами - металлическими нумерованными жетонами, введенными в оборот мэрами Дарруса, Ахакисты и Килкрэннога. Четыре дюжины куриных яиц я обмениваю на дешевый китайский шампунь, которым можно и стирать, а несколько мешочков морской соли с водорослями и кормовую капусту - на некрашеную пряжу из Килларни, чтобы довязать одеяло; красносмородиновое варенье - стеклянные банки ценятся дороже содержимого - превращается в карандаши и пачку бумаги А4, из которой мы сшиваем школьные тетрадки; страницы в старых тетрадях так стерты ластиком, что стали почти прозрачными; и, наконец, я с огромной неохотой отдаю пару резиновых сапог, пролежавшую в коробке лет пятнадцать, за прозрачную пластиковую пленку, которая пойдет, во-первых, на дождевики для нас троих, а во-вторых, на починку парника после зимних бурь. Пластиковую пленку теперь найти трудно, но непромокаемые резиновые сапоги - огромная редкость, так что, как только я заявила: «Ну что ж, тогда в другой
раз»  - и сделала вид, что ухожу, мой потенциальный «покупатель» тут же прибавил к пластику двадцать метров акриловой веревки и связку зубных щеток. Меня беспокоят зубы Рафика. В нашей диете, как и у всех, почти нет сахара, но к западу от Корка стоматолога не найти.
        Подхожу поболтать с Ниав Мурнейн, женой Тома Мурнейна, которая сидит у пеньковых мешков с овсом и изюмом: у Оплота нет юаней на зарплату учителям, так что жалованье им выдают продовольственными товарами, их можно продать или обменять. Я очень надеялась найти гигиенические прокладки для Лорелеи, поскольку Оплот исключил их из пайков, но выясняется, что их вообще нет среди грузов, доставленных последним перловским контейнеровозом. Бранна О’Дейли пользуется старыми простынями, разрезанными на лоскуты, которые приходится стирать, потому что старых простыней тоже почти не осталось. Эх, знать бы наперед, я бы заранее запаслась тампонами. Впрочем, стыдно сетовать на свою нерасторопность, потому что три с лишним миллиона человек за пределами Кордона живут вообще неизвестно как.
        Во флигеле мэрии Шинейд из бара Фицджеральда подает горячие напитки и суп, приготовленный на огромной плите, которая зимой обогревает всю мэрию. Втаскиваю в зал коляску, и Пэт Джо, механик кооператива, тут же придвигает мне стул громадными, перепачканными смазкой ручищами; мне и впрямь пора присесть и отдохнуть. Путь от Дунен-коттеджа до рынка с каждой пятницей становится все длиннее, а в боку разливается едкая боль. Надо бы обратиться к доктору Кумар, но чем она поможет, если и впрямь вернулся мой рак? Томограмму больше не сделать, лекарств не достать. Рядом за столиком сидят Молли Куган из Ардахилла, бывший программист, которая теперь выращивает яблоки в теплицах, и ее муж Шеймас. Поскольку я до сих пор считаюсь «англичанкой», меня тут же спрашивают, что происходит в Хинкли-Пойнт, но мне ответить нечего.
        Вот уже два-три дня никому в Ирландии не удается выйти на связь с миром за пределами острова. Мои собеседники переключают внимание на Пэта Джо, который вчера ночью общался с кузеном из Ардмора, к востоку от графства Корк. Оказывается, на тамошних берегах высадились две сотни португальских беженцев и обосновались на территории заброшенного курортного микрорайона, построенного еще в те годы, когда рычал кельтский тигр.
        - И такие наглые, право слово!  - Пэт Джо неторопливо отхлебывает суп.  - Устроились там прямо по-хозяйски. Ну, мэр Ардмора собрал людей, типа делегацию, и моего кузена тоже позвал. Так вот, они отправились в этот чертов микрорайон и заявили беженцам, мол, очень жаль и все такое, но съестных припасов в нашем кооперативе с гулькин нос, и дров тоже не хватает, так что двести лишних ртов нам зимой не прокормить. Ну, примерно в таком духе. И тут выходит такой амбалистый мужик, из беженцев, вытаскивает пистолет и выстрелом сбивает с Кенни шляпу, прямо как в старых вестернах!
        - Какой ужас!  - восклицает Бетти Пауэр, этакая опереточная матрона, хозяйка килкрэнногской коптильни.  - А мэр что?
        - Ну, мэр отправил гонца в гарнизон Оплота в Дангарване за подмогой, а там оказалось, что им нечем заправлять джипы.
        - Как это - нечем заправлять джипы?  - в ужасе переспрашивает Молли Куган.
        Пэт Джо, поджав губы, качает головой:
        - А вот так! И мэру посоветовали разрулить ситуацию самостоятельно. А как ее разрулишь, когда твое самое смертоносное оружие - крепежный пистолет?
        - А я слыхала,  - говорит Молли Куган,  - что на прошлой неделе в гавань Корка пришел «Сунь Ятсен» с пятью сотнями морпехов на борту. Типа силу показывают.

«Сунь Ятсен»  - один из суперкрейсеров, сопровождающих китайские торговые суда, которые осуществляют контейнерные перевозки по Северному морскому пути.
        - Молли, ты нолик пропустила,  - встревает Ферн О’Брайен из-за соседнего стола.  - Билл моей Джуд как раз был на погрузке в Рингаскидди, так вот он своими глазами видел никак не меньше пяти тысяч китайских солдат!
        Мой покойный Эд закатил бы глаза, услышав столь достоверные новости, которые, однако же, этим не ограничиваются. Невестка кузена Пэта Джо, в графстве Оффали, знакома со «знающим человеком» из исследовательской лаборатории Оплота в дублинской промзоне, который утверждает, что шведы вывели генномодифицированную самоопыляющуюся пшеницу, устойчивую к стеблевой ржавчине.
        - Сам я не знаю,  - продолжает Пэт Джо,  - но, по слухам, Оплот намерен весной засеять этой пшеницей всю Ирландию. А как все набьют брюхо, то Воронье разлетится, тут и смуте конец.
        - Белый хлеб!  - вздыхает Шинейд Фицджеральд.  - Надо же…
        - Ты только не подумай, Пэт Джо, что я ссу на твоего снеговика,  - говорит Шеймас Куган,  - но не тот ли это знающий человек, который рассказывал, что немцы изобрели лекарство от крысиного гриппа, а Штаты воссоединились и ихний президент отправил всем странам - членам НАТО посылки с одеялами, медикаментами и арахисовым маслом? Или это был знакомый твоего приятеля, ну, тот, что встретил в Йоле какого-то беженца, который клялся и божился, что существует Техноутопия, где по-прежнему круглые сутки электричество, горячая вода, ананасы и шоколадный мусс,  - то ли на Бермудах, то ли в Исландии, то ли на Азорских островах?
        Я вспоминаю слова Мартина о воображаемых спасательных шлюпках.
        - Ну, я так слышал,  - оправдывается Пэт Джо.
        - Что бы ни сулило будущее,  - заявляет Бетти Пауэр,  - все мы в деснице Божьей.
        - Ага, вот и Мюриэл Бойс так считает,  - говорит Шеймас Куган.
        - Как бы там Мартин ни старался,  - твердо произносит Бетти Пауэр,  - ясно, что только церковь освободит мир от козней дьявола.
        - А с каких пор за милость Господню надо голосовать?  - спрашивает Молли.
        - Всевышнего д?лжно просить!  - негодующе жмурится Бетти Пауэр.  - В этом сила молитвы.
        - Молли имеет в виду, что Господь может ответить на наши молитвы напрямую,  - поясняет Пэт Джо.  - Голосовать-то зачем?
        - А затем, чтобы церковь вновь заняла подобающее ей место!  - говорит Бетти Пауэр.  - Во главе страны.
        Вспыхивает оживленная дискуссия, которая больше всего напоминает жаркие споры малышей о Санта-Клаусе. Я видела, что происходит после смерти, видела Мрак и дюны, столь же реальные, как щербатая кружка с чаем у меня в руке. Может быть, души и обретают некую жизнь после жизни за пределами Последнего Моря, но вовсе не ту, которую обещают священники и имамы. Я могу сказать своим соседям, что нет никакого Бога, кроме того, которого мы выдумали сами; человечество может полагаться только на самих себя…

…но мои слова столь же безумны и столь же резонны, как их собственные верования; да и у кого есть право убить Санта-Клауса? Особенно такого, который обещает Куганам встречу с их покойным сыном, Пэту Джо - с его умершим братом, а мне - с Ифой, Джеко, ма и отцом; который способен остановить Помрачение, вернуть тепло в дома, заказ товаров через интернет, авиакомпанию «Райан-эр» и шоколад? Наша мучительная тоска по близким и по утраченному миру - настоящее горе, требующее утешения. Но эта тоска заставляет нас верить таким вот проходимцам, как отец Брейди.
        - …Забеременела?!  - ахает Бетти Пауэр.  - Не может быть!
        Ну вот, начинаются шипсхедские сплетни. Мне хочется спросить, о ком речь, но тогда все решат, что я либо глуха, как пень, либо у меня старческое слабоумие.
        - То-то и оно,  - вздыхает Шинейд Фицджеральд.  - После праздника урожая юная мисс Хегарти ушла гулять с тремя, все они под…  - Она изображает, будто затягивается косячком.  - В общем, пока на личико младенца не глянешь, папочку не определить. Вот Дамиен Хегарти и не знает, кого в зятья брать. Короче, полная неразбериха.
        Хегарти живут между Ахакистой и Даррусом, разводят коз.
        - Ужас,  - говорит Бетти Пауэр.  - А ведь Ниав Хегарти еще и шестнадцати нет. Вот оно как, без матери, некому уму-разуму учить. Они думают, все им с рук сойдет. А отец Брейди…
        - Тише!  - восклицает Пэт Джо.  - Слышите?

…чашки застывают в воздухе; предложения обрываются на полуслове; на младенцев шикают, и почти две сотни жителей Западного Корка сначала напряженно умолкают, а потом с облегчением переводят дух. Приехал Конвой: два бронированных джипа - спереди и сзади,  - а в центре цистерна с топливом и грузовой фургон. В зоне Кордона до сих пор есть тракторы и комбайны, а транспорт Оплота все еще ездит в Бантри по старой объездной дороге N71, обслуживая военные гарнизоны и склады, но в Килкрэнноге регулярно появляются только эти четыре новехонькие машины, грохочущие сейчас по Чёрч-лейн. Для любого старше, скажем, Рафика этот звук пробуждает в памяти прежнюю, утраченную жизнь. Тогда рев моторов считался надоедливым шумом, а не звуком, к которому нынче прислушивается каждый. Если закрыть глаза, то можно вообразить, что сейчас 2030 год, и у всех есть автомобили, и до Корка всего полтора часа езды, и тело не ноет от боли, и изменения климата - проблема только для тех, кто живет в зоне затопления… Правда, теперь я больше не закрываю глаза, потому что слишком больно их потом открывать. Мы все выходим на улицу полюбоваться
зрелищем. Я не забываю прихватить старую коляску. Нет, я, конечно же, доверяю односельчанам и не боюсь, что кто-то украдет вещи или продукты у старухи, воспитывающей двоих малых детей, но искушать голодного не стоит.
        Первый джип подъезжает к бывшей заправке и останавливается. Из него выпрыгивают четверо молодых солдат, представители Ирландского Оплота, похваляясь перед «быдлом» своей военной формой, оружием и выправкой. В День Конвоя местные незамужние красотки всеми правдами и неправдами раздобывают почти исчезнувшую косметику и наряжаются в лучшие платья. Коринна Кеннеди с фермы Россмор вышла замуж за конвоира и теперь живет в Бандонском гарнизоне, где электричество доступно целых пять часов в день. Командир подразделения бормочет в рацию на смеси китайского и английского, сообщая командованию о прибытии на место назначения.
        - Ихние шлемы ст?ят больше, чем мой дом,  - уже не в первый раз говорит мне Пэт Джо.  - Это ж сколько юаней, подумать страшно.
        Из второго джипа появляются три китайских солдата в мундирах корпорации «Перл оксидент». Они выше своих ирландских собратьев по оружию, зубы у них куда лучше, да и оружие тоже «эпичнее», как сказала бы пятнадцатилетняя Ифа. Ирландские конвоиры иногда заговаривают с местными жителями, а китайцам это запрещено. Бантри - западная дикая окраина Арендованной Территории, и привозимое нам топливо дороже золота. Один из ирландцев замечает, что Кевин Мюррей курит слишком близко от цистерны, и строго говорит: «Сэр, немедленно затушите вашу трубку!» До смерти перепуганный Кевин понуро возвращается в мэрию. Конвой обходится без угроз. Корпорация «Перл»  - единственная связующая нить со складами в Рингаскидди, откуда нам доставляют товары, которых больше не производят ни в Ирландии, ни где-либо в Европе.
        Конвоиры-ирландцы приезжают раз в две недели: Ноэл Мориарти, водитель цистерны, и Шеймас Ли, главный снабженец. Бледный плешивый Ноэл, наблюдательный и сообразительный мужчина лет тридцати пяти, обменивается рукопожатием с Мартином и что-то с ним обсуждает, пока водитель пристраивает шланг для перекачки топлива. Мартин спрашивает о Хинкли-Пойнт. Ноэл говорит, что, как сообщает руководство POC, китайцы ведут наблюдение за комплексом с низкоорбитальных спутников и, похоже, персонала на территории атомной электростанции не осталось. Новость за минуту облетает толпу, однако скудность информации не располагает к выводам. Ноэл Мориарти и Мартин подписывают накладные, водитель налегает на красный рычаг, и дизельное топливо начинает поступать в кооперативную цистерну. Мы отчаянно принюхиваемся, вдыхаем запах горючего и с болью вспоминаем беспечную «нефтяную эпоху».
        Фургон задним ходом въезжает во двор кооперативного склада на противоположной стороне площади, а Шеймас Ли заговаривает с Олив О’Дуаейр, заместителем мэра Килкрэннога. В фургон грузят в основном продовольствие: из морозильника достают говядину, бекон, индюшатину, крольчатину, баранину и ягнятину, а из амбара выносят ящики с табаком, луком-пореем, кормовой капустой, луком, картошкой, тыквами и поздними фруктами. Б?льшая часть фруктов и овощей предназначается Концессии в Рингаскидди, где живут «перловские» чиновники и их семьи, а также Народно-освободительному Атлантическому военному флоту. Мясо, не клонированное и покамест не зараженное цезием, по сногсшибательным ценам продадут в Пекине, Чунцине и Шанхае. А молоко переработают в Рингаскидди, поскольку порошковое молоко - одна из главных статей нашего экспорта.
        В обмен на продукты три кооператива Шипсхеда - Даррус, Ахакиста и Килкрэнног - получают дизельное топливо, удобрения, инсектициды, запчасти для машин, электрические лампочки, инструментарий и скобяные товары, а также кое-что из особых запросов - например, медикаменты, в том числе инсулин для Рафика,  - которые раз в месяц утверждаются на заседании городского комитета. У «Перл» также заключен договор с Оплотом Корка на доставку еженедельных пайков, хотя их качество в последнее время значительно ухудшилось. Впрочем, самое важное, что обеспечивает нам Компания,  - это безопасность. «Перл» охраняет Арендованные Территории, оплачивая милицейские посты, расставленные Оплотом вдоль шестидесятимильного Кордона; именно поэтому десять миль прибрежной полосы, от Бантри до Корка, избавлены от беззакония, свирепствующего в Европе, где Помрачение разрушило основы власти и цивилизованного общества. Хотя в баре Фицджеральда и ворчат, что, мол, китайцы делают все это отнюдь не из любви к нам и что корпорация «Перл» загребает огромные прибыли, но даже самый запойный пьяница способен представить, что творилось бы на
Шипсхеде без трех «К»: Корпорации, Конвоя и Кордона.
        За ними мы как за Великой китайской стеной.
        Ровно в три пополудни я с коляской стою у школьных ворот. Вот так же я когда-то забирала Ифу из детских садов и школ в Северном Лондоне и в Рае. Основной темой для разговоров у школы служит только что полученный в кооперативе жалкий паек; каждому жителю, вне зависимости от возраста, достается четыреста граммов овсяных хлопьев с шелухой и соломой, двести граммов коричневого риса, двести граммов чечевицы, по пятьдесят граммов сахара и соли, десять пакетиков чая «Дракон», половинка маленького бруска мыла из демилитаризованной зоны, упаковка корейского стирального порошка, уже два года как просроченного, пузырек йода с надписью на кириллице и, как ни странно, ластик «Хелло, Китти!» с запахом кока-колы. То, что не используют, станет разменной монетой на будущих пятничных рынках. Сегодняшний паек, пожалуй, самый убогий за последние шесть лет, с тех самых пор, как в неурожайном 2039 году ввели систему распределения.
        - Да, это позор,  - оправдывается Мартин перед возмущенными односельчанами,  - но я всего лишь мэр, а не волшебник. Я до посинения шлю запросы в Оплот Корка, а мне не отвечают. Оплот - это вам не демократия: в первую очередь они заботятся о себе и подчиняются только приказам из Дублина.
        Мартина спасает школьный звонок. Дети гурьбой высыпают на крыльцо, я встречаю своих, и мы втроем уходим по главной дороге, ведущей из Килкрэннога к нашему дому. Лорелея и Рафик по очереди нюхают дурацкий ластик. И если у Лорелеи запах пробуждает какие-то ранние воспоминания счастливого детства, то Рафик еще слишком мал, вкуса кока-колы не знает, а потому спрашивает:
        - А что такое кока-кола? Это фрукт, овощ или трава?
        Дом Мюриэл Бойс - последний в деревне и стоит в самом конце улицы, несколько на отшибе. Это нелепый массивный особняк с тюлевыми занавесочками на окнах и зимним садом, разумеется превращенным в парник. У Мюриэл четверо здоровенных задиристых сыновей, трое уже обзавелись семьями и живут в трех домах по соседству, а невестки Мюриэл тоже рожают только мальчишек, так что этот конец деревни носит название «квартал Бойсов». Помнится, Эд говорил, что для афганцев чем больше сыновей в семье, тем больше власти и могущества. Судя по всему, Помрачение приведет нас к тому же. Над дверями и окнами домов в квартале Бойсов красуются кресты. Мюриэл Бойс всегда отличалась истовой набожностью и в былые времена организовывала паломничества в Лурд, но после того, как два года назад Господь призвал к себе ее мужа - аппендицит,  - ее вера отрастила клыки фанатизма, а безутешная вдова отгородилась от мирской суеты высоченной зеленой изгородью, которая, впрочем, нисколько не мешает ей видеть все, что творится вокруг. Мы проходим мимо дома, и вдруг Мюриэл меня окликает. Мы останавливаемся, оборачиваемся. Она стоит у
садовой калитки, одетая как монашка, а рядом переминается четвертый сын, двадцатилетний увалень Донал в шортах и майке-«алкоголичке».
        - Чудесный сегодня денек, правда, Холли? А ты, Лорелея, повзрослела и похорошела. Здравствуй, Рафик. И ты подрос. В каком ты уже классе?
        - В четвертом,  - с опаской отвечает Рафик.  - Здравствуйте.
        - Чудесный денек, Лолли,  - говорит Донал Бойс.
        Она кивает и отводит глаза.
        - Я слыхала, что к вам в курятник лиса забралась,  - говорит Мюриэл Бойс.
        - Правильно слыхала. Забралась,  - отвечаю я.
        - Ах, какая жалость!  - сокрушается она.  - Много кур передушила?
        - Четырех.
        - Четырех? Вот как…  - Она качает головой.  - Небось самых лучших несушек.
        - Да не то чтобы…  - Я пожимаю плечами; мне не терпится поскорее вернуться домой.  - Ничего страшного. Яиц хватает.
        - И ваш пес лису задрал?
        - Да.  - Мне хочется, чтобы она наконец-то попросила меня отдать за нее свой голос, и тогда я отделалась бы смутным обещанием и мы бы расстались.  - А вы решили баллотироваться на мэра?
        - Ну, я, вообще-то, не собиралась, но Господь сподвиг, а я не приучена противиться Божьей воле. Люди, конечно, вольны голосовать, как им вздумается, я никого принуждать не буду.  - «Ну да, этим отец Брейди займется»,  - думаю я; Мюриэл отмахивается от мухи.  - Нет, Холли, я о другом пекусь.  - Она улыбается Лорелее и Рафику.  - О ваших малышах.
        Дети недоуменно смотрят на нее.
        - Но я ничего такого не делал!  - говорит Рафик.
        - Тебя никто ни в чем не обвиняет.  - Мюриэл Бойс переводит взгляд на меня.  - Холли, вы и вправду не хотите, чтобы отец Брейди донес до ваших крошек Слово Господне?
        - Это вы об уроках Закона Божьего?
        - Да, я имею в виду изучение Библии с отцом Брейди.
        - Мы отказались, потому что религиозное обучение - дело сугубо личное.
        Мюриэл Бойс смотрит вдаль, на бухту Дунманус, и вздыхает:
        - Весь приход восхищался, когда вы, если так можно выразиться, засучив рукава взялись за воспитание малюток, доверенных Господом вашему попечению. Хотя один вам даже не родной! Вас никто бы не укорил…
        - При чем тут родной или не родной!  - с раздражением говорю я.  - Я забочусь о Рафике не потому, что Господь мне его доверил, и не ради того, чтобы мной восхищался весь приход. Я поступила так потому, что считала это единственно правильным.
        Мюриэл Бойс с горестной улыбкой взирает на меня:
        - Вот поэтому сейчас весь приход так разочарован, ибо вы склоняетесь на сторону Диавола и пренебрегаете духовными нуждами этих детей. Всевышний скорбит. Ваш ангел-хранитель обливается горючими слезами. В наши безбожные времена молодежь нуждается в молитве больше, чем когда-либо. А вы лишаете их пищи духовной, аки яств земных.
        Лорелея и Рафик озираются по сторонам, но, естественно, никого не видят.
        - А мне ваши ангелы хорошо видны, дети.  - Мюриэл Бойс остекленевшим взглядом пророчицы смотрит куда-то вдаль, поверх наших голов.  - Твой ангел, Лорелея, будто сестра твоя, только золотоволосая, а у Рафика ангел - прекрасный юноша, из арапов, конечно, но и один из волхвов таким был. И все трое печальны. Синеглазый ангел-хранитель вашей бабушки стонет и рыдает навзрыд, да так, что сердце разрывается. Он умоляет…
        - Прекратите, Мюриэл! Ну сколько можно, бога ради!
        - Вот-вот, Бога ради, ради Господа нашего Иисуса Христа, я…
        - Нет, нет, нет и нет. Во-первых, вы - это еще далеко не весь приход. Во-вторых, ангелы из ваших видений слишком часто выражают мнение самой Мюриэл Бойс, что как-то не внушает особого доверия. В-третьих, родители Лорелеи не ходили в церковь, а мать Рафика была мусульманкой, так что я, будучи опекуном этих детей, всегда стараюсь уважать желания их родителей. И на этом разговор окончен. Всего хорошего, Мюриэл.
        Пальцы Мюриэл Бойс, будто когти, цепляются за прутья садовой калитки.
        - Много было таких, что называли себя атеистами, когда Сатана соблазнял их богатством, абортами, наукой и кабельным телевидением, а теперь они раскаялись, когда поняли, к чему это привело!  - Одной рукой она наставляет на меня нагрудный крест, будто надеется, что он заставит меня смириться.  - Но Господь милостив, Он прощает грешников, которые молят Его о прощении. Отец Брейди готов навестить вас и побеседовать с вами в домашней обстановке. И у нас тут церкви, хвала Всевышнему, а не какие-нибудь нечестивые мечети.
        Донал нагло пялится на Лорелею.
        Я поворачиваю коляску, говорю детям:
        - Пойдем.
        - Посмотрим, что вы запоете,  - восклицает Мюриэл Бойс,  - когда Партия Господа возьмет кооператив под свой контроль и начнет распределять пайки. Вот тогда и поглядим!
        Я ошеломленно смотрю на нее:
        - Это что, угроза?
        - Это факт, Холли Сайкс. А вот и еще один: еда у вас в животах - ирландская пища. Христианская пища. И если она вам не по вкусу, то в Англии сейчас много домов пустует, особенно в окрестностях Хинкли.
        Я слышу топор дровосека.
        - Шипсхед - мой дом.
        - А вот местные жители так не считают, особенно теперь, когда придется потуже затянуть пояса. И хорошо бы вам об этом помнить.
        Я медленно, с трудом переставляя внезапно одеревеневшие ноги, иду прочь.
        Донал Бойс кричит вслед:
        - До скорой встречи, Лол!
        Этот похотливый здоровяк очень опасен. Мы покидаем деревню, проходим мимо указателя с надписью «Slan abhaile»[96 - Здесь: «Счастливого пути!» (ирл.)] и старого дорожного знака ограничения скорости до восьмидесяти километров в час.
        - Ба, мне очень не нравится, как Донал Бойс на меня смотрит,  - говорит Лорелея.
        - Вот и хорошо,  - говорю я.  - Мне тоже.
        - И мне,  - говорит Рафик.  - Донал Бойс - мудак.
        Я открываю рот, сказать, мол, что за выражения, но так ничего и не произношу.
        Минут через сорок по ухабистой тропе мы доходим до Дунен-коттеджа. «Дунен» по-ирландски значит «маленькая крепость»; именно такой крепостью мне и представляется наш дом, пока я разбираю продукты, товары с рынка и пайки. Дети переодеваются, а я включаю планшет, пробую связаться с Бренданом или с кем-то из родственников в Корке, но на экране горит сообщение «Сервер не найден», потом появляется другое: «При отсутствии соединения обратитесь к местному провайдеру». Бесполезно. Иду в курятник, вытаскиваю из-под несушек три свежих яйца. Потом мы с Рафиком и Лорелеей перебираемся через живую изгородь, отделяющую наш сад от сада Мо, и идем к задней двери бунгало. Дверь открыта; на кухню выходит Зимбра, машет хвостом. Когда пес был помоложе, он прыгал от радости, но с возрастом стал спокойней. Я кладу коробку с пайком и свежие яйца в буфет, тщательно закрываю дверцу, чтобы не забрались мыши. В гостиной Мо сама с собой играет в скрэббл.
        - Привет, студиозусы. Ну, как школа? Как рынок?
        - Нормально,  - говорит Рафик.  - Сегодня утром мы видели дрон.
        - Да, я тоже его видела. У Оплота, должно быть, завелось лишнее горючее. Странно.
        Лорелея изучает доску с фишками:
        - Кто выигрывает, Мо?
        - Я только что наголову сама себя разбила: триста восемьдесят четыре против ста девятнадцати. На дом что-нибудь задали?
        - Квадратные уравнения,  - говорит Лорелея.  - Прелесть.
        - Ну, ты их можешь решать даже во сне.
        - А мне нужно учить географию,  - говорит Рафик.  - Ты видела слона, Мо?
        - Да. В зоопарках. И еще в национальном парке в Южной Африке.
        Рафик впечатлен:
        - А они правда были большие, как дом? Так мистер Мурнейн рассказывал.
        - Пожалуй, да. Ну, с дом скромного размера. Африканские слоны были крупнее индийских. Великолепные животные!
        - Тогда почему же их не уберегли?
        - Тут много виноватых, но последние стада слонов уничтожили ради того, чтобы некоторые китайцы могли хвастать своим богатством и дарить друг другу безделушки из слоновой кости.
        Мо никогда не золотит пилюлю. Рафик хмуро обдумывает ее слова.
        - Эх, почему я не родился лет шестьдесят назад,  - вздыхает он.  - Слоны, тигры, гориллы, белые медведи… Все самые лучшие животные уже исчезли, а нам остались только крысы, вор?ны и уховертки.
        - И первоклассные собаки,  - говорю я, поглаживая Зимбру по голове.
        Все мы вдруг умолкаем, просто так, без всякой причины. С полотна над камином улыбается Джон, муж Мо, умерший пятнадцать лет назад; этот чудесный портрет маслом был сделан ясным летним днем в саду у дома Мо и Джона на острове Клир-Айленд. Джон Каллен был слеп и прожил нелегкую жизнь, но они с женой были счастливы, ибо в то цивилизованное время в том цивилизованном месте никто не голодал. Джон был поэтом. Поклонники его таланта писали ему письма из Америки.
        Но тот мир был сделан не из камня, а из песка.
        Мне страшно. Один шторм - и все.
        Лорелея уходит на ферму Нокруэ с ночлегом. Мо отправляется в гости к нам, и мы втроем - две старухи и Рафик - ужинаем фасолью и картошкой, поджаренной на сливочном масле. Ифа в возрасте Рафика крутила бы носом при виде такой простецкой еды, но Рафик узнал, что такое настоящий голод, еще до того, как попал в Ирландию, поэтому всегда ест, что дают. На десерт у нас ежевика, собранная по дороге домой, и припущенный ревень. За столом сегодня тише обычного, поскольку наш номинальный подросток отсутствует, и я вспоминаю, как Ифа уехала в колледж. Потом мы убираем со стола, достаем колоду карт и втроем играем в криббедж, слушая передачу RTE о том, как копать колодец. Затем, пока еще не стемнело, Рафик провожает Мо домой, а я выношу помойное ведро из уборной, выплескиваю его в море с обрыва и проверяю направление ветра. Ветер западный. Загоняю кур в курятник, запираю дверцу на засов, жалея, что вчера вечером этого не сделала. Возвращается Рафик, сладко зевает, ополаскивается холодной водой над ведром, чистит зубы и укладывается спать. Я пролистываю номер «Нью-Йоркера» за 2031 год, с удовольствием
перечитываю рассказ Эрсилии Хольт и восхищаюсь рекламой и благополучием, которое существовало еще совсем недавно.
        В четверть двенадцатого включаю планшет, чтобы связаться с Бренданом, но проклятая штуковина требует пароль, а у меня в голове пусто. Мой пароль! Я же его никогда не меняла. Он как-то связан с собаками… Пару лет назад я лишь посмеялась бы над внезапным приступом забывчивости, но в моем возрасте это больше похоже на медленную казнь. Когда больше не доверяешь собственным мозгам, то разум теряет пристанище. Встаю, собираюсь достать блокнот, куда записываю всякую всячину, но, заметив Зимбру, сразу вспоминаю: «НЬЮКИ». Так звали нашего пса, когда я была совсем маленькой. Ввожу пароль и в очередной раз пытаюсь связаться с Бренданом. После пяти дней неудачных попыток я готова к тому, что связи не будет и что появится очередное сообщение об ошибке, но с первого же раза на экране возникает отличное изображение моего старшего брата, недоуменно глядящего на планшет в кабинете своего дома в Эксмуре, за двести пятьдесят миль от меня. Что-то не так: седые волосы Брендана встрепаны, на отечном, осунувшемся лице какие-то встрепанные чувства, и голос тоже встрепанный.
        - Холли? Господи, наконец-то я тебя вижу! А ты меня видишь?
        - И вижу, и слышу! Что случилось?
        - Ну, если не считать того…  - Он отклоняется в сторону, за стаканом, и я вижу на стене фотографию двадцатилетней давности, где Брендан обменивается рукопожатием с королем Карлом на открытии охраняемого коттеджного поселка Тинтагель.  - Если не считать того,  - повторяет Брендан, снова возникая на экране,  - что в Западной Англии сейчас как в Откровении Иоанна Богослова, а ядерный реактор, который находится совсем рядом с нами, вот-вот взорвется. И Воронье. Два дня назад к нам заходили.
        Меня мутит.
        - В поселок или прямо к тебе?
        - В поселок, но и этого хватило. Четыре дня назад наши охранники свалили, прихватив с собой половину всех продовольственных запасов и резервный генератор.  - (Я наконец-то понимаю, что Брендан пьян.)  - Ну а нам, жителям поселка, деваться некуда, вот мы и решили своими силами охранять территорию.
        - Приезжай к нам.
        - Если меня не разорвут в клочья разбойники в Суонси. Если проводник не перережет мне горло в миле от берегов Уэльса. Если иммиграционный чиновник в Рингаскидди удовлетворится взяткой…
        Внезапно я четко осознаю, что мы с Бренданом никогда больше не встретимся.
        - А Ошин Коркоран не может тебе помочь?
        - Вряд ли. Им самим сейчас бы выжить, где уж там помогать какому-то восьмидесятиоднолетнему беженцу. Знаешь, когда дожил до такого возраста, то все эти путешествия, поездки… уже не для тебя.  - Он делает глоток виски.  - Так вот, Воронье. Сегодня ночью, около часа, сработала сигнализация, я встал, оделся, взял свой пистолет тридцать восьмого калибра и пошел на склад, где полтора десятка ублюдков с ружьями, ножами и в масках грузили наши припасы в фургон. Джем Линклейтер подошел к их главарю и говорит: «Ты крадешь нашу еду, красавчик, а мы имеем полное право защищаться». Ну, этот тип посветил фонарем Джему в лицо и заявляет: «Это теперь все наше, дедок, так что вали отсюда, в последний раз предупреждаю». Джем, естественно, с места не сдвинулся, и ему…  - Брендан зажмуривается,  - ему прострелили голову.
        Я подношу ладонь к губам:
        - Господи! И ты все видел?
        - Стоял в десяти футах от них. А убийца спрашивает: «Ну что, есть еще герои?» И тут кто-то выстрелил, и один из охранников упал замертво, а потом началась бойня, ну и бандиты поняли, что мы не из робких, хоть и старперы. Кто-то выстрелом разбил фары их фургона. В темноте трудно было разобраться, кто где, и я…  - Брендан тяжело дышит,  - я вбежал в теплицу с помидорами, а там на меня набросился бандит с мачете. Ну, я думал, что с мачете… И у меня в руке вдруг появился пистолет тридцать восьмого калибра, снятый с предохранителя, раздался грохот, и в меня что-то ткнулось… С бандита сползла маска, и я увидел… что он совсем еще мальчишка, младше Лорелеи… А мачете оказалось садовым совком. В общем, я…  - Брендан перебарывает дрожь в голосе,  - я его застрелил, Хол. Прямо в сердце.
        Брата трясет, лицо блестит от испарины, а я вспоминаю женщину с расколотой головой на перекрестке невероятного лабиринта и окровавленную мраморную скалку у себя в руках…
        - Знаешь, в таких обстоятельствах…  - нерешительно начинаю я.
        - Знаю. Я сразу понял, что одному из нас не выжить, ну и какой-то инстинкт сработал. Зато я сам выкопал ему могилу. Шутка ли, столько земли перелопатить в моем возрасте. Мы убили четверых, а они шестерых наших положили и тяжело ранили сына Гарри Маккея. У него легкое пробито. В Эксмуте есть больница, но ты же знаешь, медицина сейчас средневековая.
        - Брендан, если ты не можешь приехать, давай я попробую…
        - Нет!  - испуганно восклицает Брендан.  - Ни в коем случае! Ради тебя самой, ради Лол, ради Рафика, ради бога! Не надо никуда ехать. Сейчас без отряда головорезов, вооруженных до зубов, путешествовать невозможно, да и Шипсхед - самое безопасное место в Западной Европе. Когда корпорация «Перл» взяла в аренду побережье Западного Корка, я подумал, что для ирландцев это унизительно, но, по крайней мере, там будет какой-то порядок. По крайней мере…
        Черты Брендана застывают на полуслове, будто ветер переменился, как только брат поморщился.
        - Брендан, ты меня слышишь?
        Тишина. Я со стоном вздыхаю, и Зимбра встревоженно смотрит на меня. Несколько раз пытаюсь возобновить связь, перезагружаю планшет, жду. Я не успела спросить, есть ли весточка от Шерон из Австралии, но теперь связь прервалась, и, похоже, навсегда.
        Мне не спится. По углам клубятся тени, колышутся на фоне черной тьмы. Поднимается ветер, крыша поскрипывает, море гулко ухает. Смутно запомненный рассказ Брендана прокручивается в памяти бесконечной прерывистой петлей; на ум приходят добрые, утешительные слова, но, как обычно, слишком поздно. Мой старший брат, некогда крупный предприниматель, сколотивший многомиллионное состояние на продаже недвижимости, стал слабым и опустошенным. Завидую всем Бойсам мира, одурманенным верой. Молитва - плацебо беспомощности, но даже плацебо приносит успокоение. В дальнем конце сада грохот волн умирает и возрождается, ныне и присно и во веки веков. Аминь. В спальне напротив Рафик вскрикивает во сне - громко, испуганно, по-арабски. Встаю, иду к нему, тихонько спрашиваю: «Что, Рафик?», но он не просыпается, что-то бормочет, и я возвращаюсь в теплую постель. В животе сдавленно бурчит. Когда-то «мое тело» значило «я», но теперь «я»  - это прежде всего разум, а тело - коллекция разнообразных недугов и боли. Ноет коренной зуб, колет в правом боку, ревматизм разъедает суставы на руках и ногах; будь мое тело автомобилем,
я давно бы его сменила. Но моя маленькая, поздняя, нежданная семья - Лорелея, Рафик, Зимбра и Мо - просуществует ровно столько, сколько выдержит мое старое тело. О’Дейли, конечно, присмотрят за детьми, но мир становится не лучше, а хуже. Я видела будущее, и оно прожорливо.
        Нащупываю серебряный лабиринт Джеко, висящий на спинке кровати, прижимаю ко лбу. Извивы стен, проходов и перекрестков немного остужают воспаленный мозг. «Вы вряд ли выжили, так что вряд ли меня услышите,  - взываю я к настоящим ангелам, к оставшимся хорологам.  - Но если я ошибаюсь, то даруйте мне последнюю абракадабру! Может быть, у вас найдутся два золотых яблока. Спасите моих детей, увезите их куда-нибудь в безопасное место, если оно где-то существует. Прошу вас!»

28 октября
        Старая занавеска пропускает розово-оранжевый утренний свет, но это какой-то холодный розово-оранжевый, а не теплый розово-оранжевый. Ветер и волны с утра звучат размеренно и деловито, а не беспокойно, как прошлой ночью. Зимбра цокает когтями по лестнице, носом приоткрывает дверь в мою спальню и, виляя хвостом, протискивается сам пожелать мне доброго утра. Интересно, как он догадывается, что я уже проснулась? Не могу отделаться от чувства, что я забыла какую-то неприятную новость. Что же это? Ах да, Брендан! Как он там? Надеюсь, за ним есть кому приглядеть. Еще пять лет назад я запросто могла заказать по интернету билет на самолет, поехать в аэропорт, долететь до Бристоля и через час быть у Брендана, в охраняемом коттеджном поселке Тинтагель. А теперь это как полет на Луну…
        Ну тут уж ничего не поделаешь. Мне есть чем заняться. Я медленно, по-старушечьи встаю с постели, распахиваю занавески и открываю окно. В заливе Данманус по-прежнему волны, но я вижу лодку под парусом,  - наверное, Айлин Джонс проверяет верши для омаров. Ветер треплет заросли синеголовника и мирта на дальнем краю сада, они клонятся к дому, распрямляются, снова клонятся к дому. Это что-то значит. Я что-то упускаю из виду, хотя оно вот тут, у меня перед носом…
        Восточный ветер; он дует из Англии, из Хинкли-Пойнт.
        Сегодня радио «Перл» не работает; все утро повторяется объявление, что по техническим причинам эфира не будет. Так что я переключаюсь на JKFM, где играет Modern Jazz Quartet. Под музыку нарезаю яблоко себе на завтрак, подогреваю парочку картофельных оладий для Рафика. Учуяв запах чеснока, Рафик в своем псевдохалате сбегает по лестнице и рассказывает, что мальчишки постарше хотят соорудить тарзанку в лесопосадке. После завтрака я кормлю кур, поливаю тыквы в парнике, готовлю запас собачьих галет из овсянки с шелухой, сдобренной бараньим жиром, и точу ножницы, а Рафик моет бак для питьевой воды, наполняет его из шланга, протянутого к ручью, и, прихватив удочку, спускается на причал. Зимбра увязывается следом. Вскоре они возвращаются с уловом - сайдой и макрелью. Рафик помнит, как совсем маленьким ловил рыбу в каком-то солнечном заливе с синей водой, еще до того, как попал в Ирландию, и Деклан О’Дейли всегда говорит, что мальчик - прирожденный рыболов, что очень кстати, потому что они с Лорелеей едят мясо в лучшем случае раз в месяц. Пойманную Рафиком рыбу я запеку и подам на ужин, с пюре из брюквы.
Завариваю мятный чай и начинаю стричь Рафика. Давно пора, тем более что в школе очередная эпидемия педикулеза.
        - А я с утра видел в подзорную трубу Айлин Джонс,  - сообщает Рафик.  - Она вышла в залив на своей лодке «Зоркая» и проверяла верши.
        - Здорово,  - говорю я.  - Надеюсь, ты не…
        - Не направлял трубу на солнце?  - фыркает Рафик.  - Нет, конечно! Я же не дурак.
        - Никто и не говорит, что дурак,  - мягко укоряю я.  - Просто у родителей всегда срабатывает… ну, что-то вроде детектора возможных угроз. Ты сам поймешь, когда станешь отцом.
        - Фу-у-у-у-у-у,  - морщится Рафик, ясно выражая свое мнение о подобной перспективе.
        - Не вертись. Лучше бы Лол тебя подстригла. У нее это ловчей получается.
        - Ни за что! Лол меня стрижет, как солиста из «Пятизвездного Чунцина».
        - Как кого?
        - Ну, такая группа, китайская. Всем девчонкам очень нравится.
        Не сомневаюсь. Все девчонки мечтают о богатой жизни в Шанхае. Говорят, в Китае на каждых трех мужчин, по статистике, приходится всего две женщины, из-за выборочных абортов по половому признаку. Сразу после образования Арендованных Территорий, когда еще существовало автобусное сообщение с Корком, родственники рассказывали, что местных девушек набирают в «китайские невесты» и увозят за моря, к сытости, круглосуточному электричеству и Долгой и счастливой жизни. Но я не вчера родилась и не верю заявлениям этих «брачных агентств». Переключаю радио с JKFM на RTE, надеясь услышать хоть что-то о Хинкли-Пойнт, потому что в утренних восьмичасовых новостях об этом не упоминают. Зимбра подходит к нам, кладет голову Рафику на колени, смотрит, как я стригу мальчика. Рафик треплет пса по голове. Диктор RTE оглашает список новорожденных - слушатели сообщают радиостанции имена младенцев, вес каждого, фамилию родителей, приход и графство. Мне нравится эта передача. Бог свидетель, малышей ждет нелегкая жизнь, особенно тех, что родились за пределами Пейла или Коркского Кордона, но все же эти имена - как крошечные
огоньки во тьме Помрачения.
        Выстригаю чуть-чуть над правым ухом Рафика, стараясь, чтобы было как слева.
        Получается неровно, приходится подравнивать и над левым ухом.
        - Мне очень хочется, чтобы ничего не менялось,  - неожиданно говорит Рафик.
        Мне приятно оттого, что он всем доволен, но как все-таки грустно, когда даже маленький мальчик понимает, что ничто не вечно.
        - Перемены вшиты в наш мир на уровне железа.
        - А что значит «вшиты на уровне железа»?
        - Давным-давно так говорили компьютерщики. Понимаешь… реальность меняется. Если бы жизнь не менялась, она была бы не жизнью, а фотографией.  - Я подстригаю волосы на затылке Рафика.  - И даже фотографии меняются. Выцветают.
        Мы умолкаем. Я случайно кольнула его в шею, он ойкает, я говорю: «Извини, пожалуйста», а он отвечает, как самый настоящий ирландец: «Ничего страшного». Полудикий кот Кранчи, названный мною в честь шоколадного батончика, шествует по кухонному подоконнику. Зимбра замечает кота, но не считает нужным протестовать. Рафик спрашивает:
        - Холли, а как ты думаешь, к тому времени, как мне исполнится восемнадцать, Университет Корка снова откроется?
        Любовь не позволяет мне разрушить его заветную мечту.
        - Возможно. А что?
        - Я хочу стать инженером.
        - Это хорошо. Цивилизации нужно как можно больше инженеров.
        - Мистер Мурнейн говорит, что нужно будет все чинить, все строить заново и менять, как в Нефтяных Странах, только без нефти.

«Да, и начинать надо было лет сорок назад»,  - думаю я.
        - Он прав.  - Ставлю стул перед Рафиком, усаживаюсь.  - Опусти-ка голову. Подстрижем тебе челку.
        Приподнимаю челку гребешком, аккуратно состригаю торчащие между зубьями волосы, оставляю примерно сантиметр надо лбом. Получается неплохо. Замечаю странно напряженное лицо Рафика, отвожу ножницы, приглушаю радиоприемник до минимума.
        - В чем дело, Раф, солнышко?
        Он замирает, как будто к чему-то прислушивается. Смотрит на подоконник. Кота уже нет.
        - Я помню, как меня стригли… Какая-то женщина… Лица не помню, но она говорит по-арабски…
        Я откидываюсь на спинку стула, опускаю ножницы:
        - Твоя сестра? Тебя же кто-то стриг до пяти лет.
        - А у меня были короткие волосы, когда я сюда попал?
        - Кажется, не длинные. Ты едва не умер от голода и холода, воды наглотался, так что длину твоих волос я как-то не запомнила. Раф, а ты… помнишь лицо этой женщины?
        Рафик морщит лоб:
        - Ну, вот если не смотреть, то я вроде как ее вижу, а когда приглядываюсь, лицо сразу расплывается и исчезает. Иногда она мне снится, но, когда просыпаюсь, лица исчезают, остаются только имена. Одно имя я помню… Ассия. По-моему, это моя тетя… а может, сестра. Наверное, это она с ножницами. Хамза и Исмаил - мои братья, они были со мной в лодке…  - Все это я слышу не в первый раз, но не прерываю Рафика, когда он пытается связать воедино обрывки воспоминаний о своей жизни до Ирландии.  - Хамза был смешной, а Исмаил - нет. В лодке было много людей, не повернуться. А женщин не было, детей тоже, только еще один мальчик, бербер, я не очень хорошо понимал его арабский. И у всех была морская болезнь. А меня совсем не тошнило. В туалет все ходили прямо через борт. Исмаил сказал, что мы плывем в Норвегию. Я спросил: «Что такое Норвегия?» И он объяснил, что это такое безопасное место, где можно заработать денег, где нет Эболы, где никто ни в кого не стреляет… И мне это очень нравилось, а в лодке не нравилось…  - Рафик морщится.  - А потом мы увидели огни вдалеке, за полосой воды, на берегу длинного залива,
была ночь, и все переругались. Хамза сказал нашему капитану по-арабски: «Это не Норвегия», а капитан ответил: «С какой стати мне вам врать?», а у Хамзы было что-то вроде компаса, поэтому он сказал: «Нам надо севернее», а капитан выбросил компас за борт. Тогда Хамза сказал остальным: «Он врет, бережет горючее. Огни на берегу - не Норвегия, а какая-то другая страна». И все закричали, а потом выстрелы и…  - Глаза и голос Рафика тускнеют.  - Вот что мне снится в кошмарах. В лодке было так тесно, что…
        Я вспоминаю, что хорологи умели редактировать плохие воспоминания, и жалею, что не могу оказать Рафику такую же милосердную услугу. Или не милосердную… не знаю.
        - …и помню еще, как Хамза швыряет в воду круг, говорит: «Поплывем к берегу»  - и бросает меня в воду, но сам не прыгает… И больше я ничего не помню.  - Рафик трет глаза тыльной стороной ладони.  - Я все забыл. Свою семью. Их лица…

«…Оуэн и Иветта Ричи из Лиффорда, что в графстве Донегал,  - доносится из радиоприемника,  - сообщают о рождении дочери Кезайи - хрупкой, но очаровательной малышки весом шесть фунтов… Добро пожаловать, Кезайя!»
        - Тебе было всего лет пять или шесть, Рафик! Когда тебя выбросило на камни, ты был в шоке, твой организм был истощен и переохлажден, ты пережил резню, неизвестно сколько продержался в холодных волнах Атлантического океана. Ты не тот, кто забыл, а тот, кто выжил. По-моему, просто чудо, что ты вообще хоть что-то помнишь.
        Рафик подбирает со штанов отстриженную прядь, уныло теребит ее в пальцах. А я вспоминаю ту весеннюю ночь. Апрель выдался теплым и безветренным, что, скорее всего, и спасло Рафику жизнь. За полгода до того дня погибли Ифа и Эрвар, и Лорелея была вне себя от горя. Как и я, впрочем, но ради нее я старалась этого не показывать. Я сидела в любимом кресле, болтала по планшету со своей подругой Гвин и вдруг заметила в дверях призрачное личико, бледное, как у утопленника. Зимбры у нас тогда еще не было, так что мальчик не испугался. Опомнившись, я открыла дверь, завела его в комнату. Его сразу же стошнило морской водой. Он промок насквозь, дрожал и не понимал английского или вообще ничего не понимал. Тогда у нас еще было чем топить бойлер, но я знала, что такое переохлаждение: горячая ванна могла вызвать перебои сердечной деятельности и даже остановку сердца,  - поэтому я просто сняла с малыша мокрую одежду, завернула в одеяло и усадила у огня. Мальчика била дрожь, но это был хороший симптом.
        Лорелея проснулась и заварила морскому гостю имбирный чай. Я связалась с доктором Кумар, но она была в Бантри, где свирепствовал крысиный грипп, так что нам пришлось несколько дней полагаться только на себя. Ребенок, и без того крайне истощенный, страдал от лихорадки и кошмаров, но за неделю нам с Мо и Бранной О’Дейли удалось его выходить. К тому времени мы уже выяснили, что его зовут Рафик, но не могли понять, откуда он. От географических карт толку не было, поэтому Мо отыскала в Сети, как звучит слово «привет» на языках любых смуглолицых беженцев, и мальчик отреагировал на марокканский диалект арабского. Следуя совету Мо, Лорелея начала осваивать арабский по выложенным в интернете пособиям, а потом стала учить Рафика английскому, что помогло ей справиться с горем. Примерно через месяц, когда Мартин, наш мэр, привел к нам хмурого чиновника из Оплота для выяснения иммиграционного статуса нашего гостя, Рафик уже немного говорил по-английски.
        - Закон настаивает на депортации,  - заявил чиновник Оплота.
        Заподозрив неладное, я спросила, куда и как намерены депортировать мальчика.
        - Это не ваши проблемы, мисс Сайкс,  - сказал чиновник.
        Я без обиняков осведомилась, неужели ребенка вывезут за Кордон и бросят, как бездомного щенка, без присмотра, потому что у меня сложилось именно такое впечатление.
        - Это не ваши проблемы, мисс Сайкс,  - повторил чиновник.
        А можно ли оставить Рафика на Шипсхеде на законных основаниях?
        - Да, если его официально усыновит гражданин Ирландии,  - ответил чиновник.
        Поблагодарив себя за то, что еще в молодости приняла ирландское гражданство, я вполне внятно заявила, что я, ирландская гражданка, хочу усыновить Рафика.
        - Это еще один паек для вашей деревни,  - напомнил чиновник.  - Вам нужно получить разрешение у мэра.
        Мартин все понял по моему лицу и тут же заявил:
        - Считайте, она его уже получила.
        - А также разрешение служащего Оплота пятой категории или выше. Например, мое.
        Не разжимая губ, чиновник провел языком по верхним зубам. Мы посмотрели на Рафика, который, похоже, чувствовал, что его жизнь и будущее висят на волоске.
        - Умоляю вас,  - пролепетала я.
        Чиновник вытащил из-под пиджака папку, достал оттуда документы и сказал:
        - У меня тоже есть дети, мисс Сайкс.

«И наконец, последний, но не менее важный,  - бормочет радио.  - У Джера и Мэггс Тубриди из Баллинтобера, что в Роскоммоне, родился мальчик, Гектор Райан, весом восемь фунтов и десять унций! Великолепно, Мэггс! Наши поздравления всем троим!»
        Рафик виновато смотрит на меня, боясь, что испортил мне настроение, но я взглядом даю своему приемному внуку понять, что он ни в чем не виноват, и продолжаю выстригать густую шевелюру на макушке. Судя по всему, родители Рафика погибли, а если и живы, то вряд ли смогут узнать о судьбе сына - к тому времени, как Рафик попал в Дунен-коттедж, уже не существовало ни государства Марокко, ни вообще связи с Африкой. Теперь Рафик член моей семьи. И пока я жива, я буду о нем заботиться по мере своих сил.
        Наконец-то по RTE начинаются новости, и я прибавляю громкость.

«Доброе утро, это Рут О’Малли с десятичасовым выпуском новостей. Сегодня суббота, двадцать восьмое октября две тысячи сорок третьего года.  - Звучат и стихают знакомые звуки фанфар, возвещающие начало новостного блока.  - В ходе пресс-конференции в Ленстер-хаусе премьер-министр Оплота Эймон Кингстон подтвердил, что корпорация „Перл оксидент“ в одностороннем порядке аннулировала Соглашение о земельной аренде от две тысячи двадцать восьмого года, предоставившее китайскому консорциуму права на торговлю с Корк-Сити и промышленной зоной Западного Корка, совместно именуемых Арендованными Территориями».
        Я роняю ножницы и тупо смотрю на радиоприемник.

«Спикер Оплота в Корке подтверждает, что контроль над Концессией Рингаскидди возвращен ирландским властям сегодня, в четыре часа утра, когда контейнеровоз корпорации „Перл“ покинул гавань в сопровождении крейсерского эскорта Флота народного освобождения. Премьер-министр сообщил журналистам, что корпорация не объявляла заранее о своих намерениях расторгнуть соглашение, чтобы обеспечить беспрепятственную передачу власти, и что данное решение объясняется финансовыми соображениями. Премьер-министр Эймон Кингстон добавил, что решение о самоустранении „Перл“ ни в коем случае не связано с вопросами безопасности, поскольку во всех тридцати четырех графствах сохраняется стабильное положение. Это решение также не вызвано слухами об утечке радиации на атомной станции Хинкли-Пойнт в Северном Девоне…»
        Новости продолжаются, но я больше не слушаю.
        В птичнике квохчут, кудахчут и копошатся куры.
        - Холли,  - испуганно спрашивает Рафик,  - что такое «в одностороннем порядке аннулировала»?
        Главная из всех мыслей о возможных последствиях: «Инсулин для Рафика».
        - Папа говорит, что все будет нормально,  - заявляет Иззи О’Дейли,  - и Оплот непременно сохранит Кордон в том же виде, что и сейчас.
        Иззи и Лорелея, бегом примчавшиеся с фермы Нокруэ, находят нас с Рафиком и Зимброй на чисто прибранной кухне Мо. Мо тоже слышала новостную сводку RTE, и теперь мы вдвоем уверяем Рафика, что в общем ничего не изменится, только импортные китайские товары станут менее доступными. Оплот по-прежнему будет еженедельно раздавать пайки, и можно будет подавать специальные запросы на лекарства. Рафик успокаивается или делает вид, что успокоился. Деклан О’Дейли сказал Иззи и Лорелее практически то же самое.
        - Папа говорит,  - продолжает Иззи,  - что Кордон как был пятнадцатифутовым забором из колючей проволоки, так и остался, поэтому у армии Оплота нет причин покидать свои посты.
        - Твой папа - мудрый человек,  - говорю я Иззи.
        Она кивает:
        - Папа с Максом поехали в город проведать тетю.
        - И правильно сделали,  - говорит Мо.  - А если вы поиграете с Зимброй в саду, то я испеку оладьи. И может быть, даже найду щепотку какао. Ну, ступайте. Дайте нам с Холли посидеть в тишине.
        Дети убегают в сад, а Мо, не скрывая тревоги, пытается связаться с друзьями в Бантри, где расквартирован самый западный гарнизон Кордона. Обычно связь с Бантри стабильная, но сегодня на экране нет даже сообщения о неисправностях.
        - У меня есть подозрение,  - говорит Мо, неотрывно глядя на экран,  - что доступ к Сети нам обеспечивал центральный сервер в Рингаскидди, но теперь, когда китайцы ушли… все кончено.
        Я выслушиваю это, как весть о смерти.
        - Значит, интернета больше не будет? Никогда?
        - Возможно, я ошибаюсь…  - говорит Мо, но по выражению ее лица ясно: не будет. Никогда.
        На протяжении почти всей моей жизни окружающий мир сужался, а технологии прогрессировали; считалось, что таков естественный порядок вещей. Мало кто из нас задумывался, что этот «естественный порядок вещей»  - дело рук человеческих и что не за горами то время, когда мир начнет расширяться, а технологический прогресс пойдет на убыль. В саду дети играют с фрисби, которая гораздо старше любого из них,  - если присмотреться, на ней еще можно разглядеть полустертый логотип лондонской Олимпиады 2012 года. Ифа купила фрисби на карманные деньги. Был жаркий день, и мы пошли на пляж в Бродстерсе… Иззи показывает Рафику, как метать фрисби одним плавным движением, с одновременным заступом вперед. Может быть, дети просто скрывают свою тревогу из-за исчезновения Арендованных Территорий, а на самом деле, так же как и мы, боятся всевозможных банд, местную милицию, сухопутных пиратов и бог знает кого еще из тех, кто наверняка ринется за Кордон. Зимбра приносит фрисби, и Рафик снова ее швыряет, на этот раз удачнее. Порыв ветра подхватывает диск, Лорелея за ним подпрыгивает, ненароком демонстрируя гладкую кожу
живота.
        - Да, лекарства для хронических больных необходимы,  - размышляю я вслух,  - но что ожидает женщин, если и дальше все пойдет, как сейчас? Если Донал Бойс - лучшее, на что смогут рассчитывать одноклассницы Лол? Ну да, мужчин не изменишь, но в наше время у женщин был целый арсенал законных прав. Разумеется, лишь потому, что общество постепенно, принимая новые законы и пересматривая свои взгляды, становилось более цивилизованным. А Помрачение все это уничтожит. Страшно представить, что Лол станет рабыней какого-нибудь болвана в холодной, голодной, унылой и бесправной гэльской версии Саудовской Аравии.
        Лорелея бросает фрисби, и восточный ветер сносит диск в густые кусты камелий.
        - Так, оладьи!  - говорит Мо.  - Я отмерю муку, а ты разбей яйца. Штук шесть для нас пятерых достаточно?
        - Что это?  - спрашивает Иззи О’Дейли полчаса спустя.
        Посуда с кухонного стола еще не убрана. Разумеется, Мо раскопала в одном из своих бездонных тайников банку какао-порошка. Вот уже больше года в наших пайках не появлялись крохотные, какие-то восковые плитки русского шоколада. Мы с Мо не притрагиваемся к лакомству, но с удовольствием смотрим, как дети уплетают оладьи, присыпанные шоколадным порошком.
        - Слышите?  - встревоженно повторяет Иззи.  - Какой-то трескучий звук…
        - Это, наверно, у Рафа в животе,  - говорит Лорелея.
        - Я всего на одну больше съел, чем ты!  - протестует Рафик.  - И…
        - Да-да, знаю: ты еще растешь, тебе нужно больше есть,  - поддразнивает его сестра.  - Вот и вырастешь оладьевым монстром!
        - Ш-ш-ш, опять!  - Исси машет рукой, чтоб все молчали.  - Слышите?
        Мы прислушиваемся.
        - Ничего не слыхать…  - по-старушечьи жалуюсь я.
        Зимбра вскакивает и, поскуливая, вертится у двери.
        - Ш-ш-ш, Зимбра!  - велит Рафик.
        Пес притих, и - вот! Резкий, прерывистый треск. Я смотрю на Мо, и Мо кивает:
        - Стреляют.
        Выбегаем на клочковатую лужайку, заросшую одуванчиками. Ветер по-прежнему дует с востока, свистит в ушах, но теперь автоматная очередь слышна отчетливо, где-то неподалеку. А через пару секунд от мыса Мизенхед на противоположной стороне залива отражается гулкое эхо.
        - Это в Килкрэнноге?  - спрашивает Лорелея.
        - Папа как раз туда поехал…  - дрожащим голосом произносит Иззи.
        - Не может быть, чтобы Кордон так быстро прорвали!  - вырывается у меня, и сразу же хочется забрать слова назад: произнесенные вслух, они делают все реальностью.
        Зимбра скалится и рычит.
        - Я пойду домой,  - говорит Иззи.
        Мы с Мо переглядываемся.
        - Иззи, не спеши,  - говорит Мо.  - Лучше переждать, пока не выяснится, в чем дело.
        С ближней окраины доносится рев джипов; судя по звуку, на главной дороге несколько машин.
        - Это наверняка джипы Оплота,  - говорит Рафик.  - Только у них есть дизель.
        - Я тебе как мать скажу,  - говорю я Иззи,  - давай-ка лучше…
        - Я… я украдкой проберусь… Осторожненько. Честное слово,  - обещает Иззи, нервно сглатывает и скрывается за кустами фуксии.
        Я борюсь с гадкой мыслью, что вижу Иззи О’Дейли в последний раз, а натужный рев джипов стихает до напряженного ворчания.
        - Похоже, один свернул на нашу тропу,  - говорит Лорелея.
        У меня мелькает смутное подозрение, что этот ветреный осенний день может стать для меня последним. Для меня, но не для детей. Не для детей. Мо думает о том же.
        - Лорелея, Рафик,  - говорит она.  - Давайте-ка на всякий случай, если это не Оплот, а милиция… Уведите Зимбру в безопасное место.
        - Но мы с Зимом - охранники,  - возмущенно заявляет Рафик, у которого в уголке губ еще темнеет какао.
        Я поясняю ход мысли Мо:
        - Понимаешь, если это милиция, то они сначала пристрелят Зима, а уж потом начнут с нами разговаривать. Они всегда так делают.
        Лорелея испуганно спрашивает:
        - А как же вы, ба?
        - А мы с Мо спокойно с ними побеседуем. Нам, старухам, не впервой. Так что давайте…  - (мотор джипа ревет на низких оборотах где-то совсем рядом),  - уходите! Родители вам велели бы то же самое. Ну, скорей!
        Рафик встревоженно глядит на нас, но согласно кивает. Слышно, как по железным бортам скребут плети ежевики, как с хрустом ломаются ветки под колесами. Лорелея медлит, не хочет меня бросать. Я умоляюще смотрю на нее, шепчу одними губами: «Уходите!», и она тоже кивает.
        - Идем, Раф, поможем бабушке. Уведем Зима на Уайт-Стрэнд, спрячем в старой овчарне. Идем, Зим! Зимбра! Кому я сказала, идем!
        Наш сторожкий мудрый пес озадаченно смотрит на меня.
        - Иди уже!  - отмахиваюсь я.  - Присмотри за Лол и Рафом!
        Зимбра неохотно подчиняется, вместе с детьми убегает к садовой ограде за парниками, и вся троица покидает сад Мо. Спустя десять секунд на заросшей тропе появляется джип Оплота и сворачивает на подъездную дорожку к дому Мо. Чуть погодя туда же направляется и второй джип. На дверцах обоих написано «ОПЛОТ». Представители закона и порядка. А я почему-то чувствую себя раненой птицей, которую отыскала кошка.
        Из каждого джипа высыпают по четверо парней. Даже мне понятно, что они не из Оплота: одеты в некое подобие мундиров, вооружены чем попало - пистолетами, автоматами, арбалетами, гранатами и ножами; ведут себя как бандиты, а не как вымуштрованные солдаты. Мы с Мо стоим бок о бок, а они проходят мимо нас прямо к дому, будто не замечая. Один, судя по всему главарь, останавливается поодаль, внимательно разглядывает бунгало, а остальные с оружием на изготовку окружают дом. Сухопарому татуированному главарю лет тридцать; на нем армейский зеленый берет, грудь прикрыта бронежилетом вроде того, который Эд носил в Ираке; на шее болтается крылатая фигурка с капота «роллс-ройса».
        - Бабуся, дома есть кто еще?
        - А в чем дело, молодой человек?  - спрашивает Мо.
        - Если кто в доме прячется, то живым не выйдет. Вот в чем дело.
        - Там никого нет,  - говорю я.  - И уберите ваши ружья, пока друг друга не перестреляли.
        Он оценивающе смотрит на меня, объявляет остальным:
        - Бабка говорит, все чисто. Если соврала, стреляйте на поражение. Вся кровь будет на ее совести.
        Пятеро бандитов входят в дом, двое остаются снаружи, обходят бунгало вокруг. Лорелея, Рафик и Зимбра уже наверняка перебрались через соседское поле. За ним разросся боярышник, их отсюда не заметят. Вожак отходит на несколько шагов от дома, внимательно разглядывает крышу. Вспрыгивает на низенький бортик у веранды, чтобы лучше видеть.
        - Скажите, пожалуйста, что именно вам нужно?  - спрашивает Мо.
        В доме хлопает дверь. В нашем курятнике беспокойно кудахчут куры. Чуть дальше, на пастбище О’Дейли, мычит корова. С дороги к оконечности Шипсхеда доносится рокот джипов. Один из бандитов выходит из сарая:
        - Я тут лестницу нашел, Гуд. Принести?
        - Давай,  - кивает главарь.  - Не надо будет свою вытаскивать.
        Пятеро бандитов выходят из дома.
        - Внутри все чисто,  - говорит бородатый великан.  - Есть одеяла и еда, но на складе в деревне поболе будет.
        Мы с Мо переглядываемся: неужели они перестреляли людей в Килкрэнноге?
        Те, кто из милиции, убивают. Показывают свою силу.
        - Ну, тогда забираем только панели,  - говорит Гуд.  - Что ж, бабульки, сегодня вам повезло. Уайетт, Муг, приступайте.
        Панели? Два бандита - у одного лицо изъязвлено крысиным гриппом - приставляют к стене лестницу. Они взбираются на крышу, и нас осеняет, что им нужно.
        - Как вы смеете отбирать у меня солнечные батареи?!  - возмущается Мо.
        - Легко, бабуся.  - говорит бородатый великан, придерживая лестницу.  - Болторезом чик-чик, и аккуратненько снимем их с крыши, делов-то. Нам не впервой.
        - Но мне они нужны! Для освещения и для планшета!  - настаивает Мо.
        - Через неделю будете молить Бога о темноте,  - предсказывает Гуд,  - потому что только ночь защитит вас от Воронья. Считайте, мы делаем вам одолжение. А планшеты вам уже не понадобятся. Интернета на Арендованных Территориях больше нет. Добрые старые времена закончились, бабуся. Зима близко.
        - Ишь, какой Робин Гуд выискался,  - говорит Мо.  - Со своими бабушками ты тоже так поступаешь?
        - Сейчас главное - выжить,  - отвечает Гуд, не спуская глаз с людей на крыше.  - А мои бабки уже умерли. И родители тоже. Между прочим, им всем жилось куда лучше, чем мне. Да и вы пожили в свое удовольствие - с электростанциями, с автомобилями, со всеми удобствами. Зажрались. Пора платить по счетам. Так что ваши панели мы забираем в оплату долга, вроде как судебные приставы. Первый взнос.
        - Но ведь лично мы мир не разрушали,  - возражает Мо.  - Во всем виновата система. Мы не могли ее изменить.
        - Ну, в таком случае лично мы панели у вас не отбираем,  - говорит Гуд.  - Во всем виновата система. Мы не можем ее изменить.
        За три поля от нас заходится лаем собака О’Дейли. Я боюсь, как бы чего не случилось с Иззи, молю Бога, чтобы эти вооруженные мерзавцы ее не снасильничали.
        - А зачем вам солнечные батареи?  - спрашиваю я.
        - Мэр Кенмэра строит себе крепость,  - объясняет Гуд, глядя, как его люди грузят в джип первую солнечную батарею.  - За высокой стеной. Мини-Кордон, с камерами видеонаблюдения и прожекторами. За солнечные батареи он платит жратвой и соляркой.  - (На крыше щелкает болторез, снимают вторую панель.)  - Так что и эти, и те, с того дома,  - Гуд кивает в сторону Дунен-коттеджа,  - все ему достанутся.
        Мо торопливо заявляет:
        - У моей соседки нет солнечных батарей!
        - А врать нехорошо, некрасиво,  - нараспев произносит бородатый великан.  - Мистер Дрон сказал, что батареи там есть, а мистер Дрон всегда говорит правду.
        - Это вы вчера запускали беспилотник?  - спрашиваю я, будто бесполезная информация нам чем-то поможет.
        - Оплот разыскивает добро,  - говорит великан,  - а мы его собираем. А чего удивляться-то, бабуся? Оплот - тоже народное ополчение, вроде как наша милиция. Особенно сейчас, когда китаёзы слиняли.
        Моя ма укоризненно поджала бы губы: «Не китаёзы, а китайцы!»
        - По какому праву вы отбираете нашу собственность?  - спрашивает Мо.
        - По праву сильного,  - говорит Гуд.  - Ясно вам?
        - Значит, вы возвращаетесь к законам джунглей?  - уточняет Мо.
        - Да вы же сами эти законы и вернули! Приближали их возвращение всякий раз, заливая в бак бензин!
        Мо стучит палкой о землю:
        - Вор, бандит и убийца!
        Он задумчиво поглаживает кольцо, вколотое в бровь:
        - Гм. Убийца… Ну, раз уж либо ты убьешь, либо тебя убьют, то да, я убийца. Бандит… Что ж, с кем не бывает, бабуся. Вор… Да какой же я вор? Я торговец. Меняла. Вы мне - солнечные батареи, а я вам - благую весть.  - Он сует руку в карман и вытаскивает две маленькие белые ампулы.
        Я с облегчением перевожу дух - слава богу, не пистолет - и невольно подставляю раскрытую ладонь. Разглядываю ампулы, маркировку на кириллице, череп со скрещенными костями. Из голоса Гуда исчезает насмешка:
        - Между прочим, отличный выход. На случай, если налетит Воронье, или разразится эпидемия крысиного гриппа, или еще что, а врача рядом не будет. Смесь быстродействующего противорвотного средства и фенобарбитала, тридцать минут - и результат гарантирован. Мы их зовем «черничкой». Съешь - и вроде как засыпаешь, безболезненно и навечно. Кстати, детишкам их не вскрыть.
        - Я свою отправлю в выгребную яму,  - заявляет Мо.
        - Лучше верните,  - говорит Гуд.  - В желающих недостатка нет.
        Вторую солнечную батарею спускают с крыши и несут к джипу. Я прячу ампулы в карман; Гуд заговорщицки мне подмигивает, но я оставляю его без внимания. Он кивает на мой дом:
        - Там кто-нибудь есть? Мне нужно предупредить парней.
        Я с острой завистью вспоминаю, как Маринус ловко подвергала людей увещанию. А мое единственное средство убеждения - невнятные речи.
        - Мистер Гуд, у моего внука диабет. Мальчик пользуется инсулиновым дозатором, который раз в пару дней требует подзарядки. Если вы заберете у нас солнечные батареи, вы убьете ребенка. Прошу вас, не делайте этого.
        На холме блеют овцы, равнодушные к расцветам и падениям империй.
        - Бабуся, вашему внуку не повезло, да и вообще, он родился в Эпоху Невезения. Его убил шанхайский начальник, который решил, что Арендованные Территории Западного Корка слишком накладно содержать. Если мы оставим вам батареи, через неделю их уволочет Воронье.
        Цивилизация - как экономика или как фея Динь-Динь: если в нее перестают верить, она умирает.
        - И как ты спишь?  - спрашивает Мо.  - Кошмары не мучают?
        - Сейчас главное - выжить,  - повторяет Гуд.
        - Это не ответ,  - фыркает она.  - Похоже, «черничка» вытравила у тебя остатки совести.
        Гуд, не обращая внимания на Мо, с неожиданной заботой вкладывает мне в ладонь третью ампулу с ядом. Надежда сочится в землю сквозь дырявые подметки моих башмаков.
        - Там никого нет. Прошу вас, не трогайте кур.
        - Не тронем ни перышка, бабуся,  - обещает Гуд.
        Бородатый великан волочет лестницу по тропе к Дунен-коттеджу, а тугую тишину полудня вдруг пробивает взрыв. Все невольно пригибаются, даже мы с Мо.
        Это в Килкрэнноге? Эхо и эхо эха…
        - Чё за хрень?  - спрашивает кто-то.
        Парень со шрамами от крысиного гриппа тычет пальцем:
        - Да вон там…
        Над кустами фуксий огромным джинном возносится столб дыма, густо-черного, с оранжевыми проблесками, и ветер сносит его к холму Каер.
        - Склад горючки рванул!  - хрипло восклицает кто-то.
        Гуд щелкает гарнитурой, говорит в микрофон:
        - База, это «Роллс-Ройс». Мы в Дунене, в миле к западу от Килкрэннога. Что там за взрыв? Прием.
        Над полями разносится дробный перестук выстрелов.
        - База, это «Роллс-Ройс»… Вам нужна помощь? Прием!
        В наушниках Гуда слышится невнятное бормотание, невнятный белый шум - и тишина.
        - База? Это «Роллс-Ройс». Жду ответа. Прием.  - Гуд глядит на дым, ползущий над Килкрэнногом, снова щелкает гарнитурой:  - «Ауди»? Это «Роллс-Ройс». Есть связь с Базой? Что в городе? Прием.
        Он снова ждет. Все смотрят на него. Тишина.
        - Значит, так, парни: либо пейзаны взбунтовались, либо незваные гости перебрались через Кордон раньше, чем предполагалось. Срочно возвращаемся в город. По машинам!
        Восемь милицейских бойцов усаживаются в джипы, даже не взглянув на нас с Мо. Джипы задним ходом выбираются на тропу и несутся к дороге.
        Перестрелка в Килкрэнноге усиливается.
        Похоже, нам еще удастся перезарядить инсулиновый дозатор Рафика.
        Так что покамест все будет как прежде; но Гуд сказал, что скоро налетит Воронье.
        - Вот гады, даже лестницу обратно не принесли!  - ворчит Мо.
        Первым делом иду на Уайт-Стрэнд, забираю детей. Когда ветер с востока, волны в заливе Данманус не знают, куда бежать. Зимбра выскакивает из-за проржавевшей рифленой стены старой овчарни, бросается ко мне, следом выходят встревоженные Лорелея и Рафик, видят меня, успокаиваются. Рассказываю им о милицейских бойцах, о солнечных батареях, и мы идем в Дунен-коттедж. Точки и тире выстрелов то и дело прорезают полуденную тишину, над деревней взлетает беспилотник, закладывает вираж. Раздается автоматная очередь, и остроглазый Рафик замечает, что дрон сбит. Где-то у вершины холма надсадно ревет джип. На краю луга находим гигантский дождевик и, хотя о еде сейчас думать никому не хочется, мы срываем гриб, и Лорелея несет его, как футбольный мяч. Если нарезать его тонкими ломтиками и обжарить в масле, получится отличный ужин для нас четверых; неизвестно, будут ли теперь выдавать паек. Запасов в кладовой и овощей в парнике хватит недель на пять, если экономно расходовать продукты. И если бандиты их не отнимут.
        Подходим к дому. Мо кормит наших кур. Она пыталась связаться со знакомыми в Килкрэнноге, Ахакисте, Даррусе и Бантри, но интернета нет. И радио молчит, даже станция RTE.
        - На всех волнах полная тишина, как в гробу,  - говорит Мо.
        И что теперь? Я понятия не имею, то ли забаррикадироваться в доме, то ли отправить детей куда-нибудь подальше, скажем на маяк, то ли сходить на ферму О’Дейли, узнать, как там Иззи и остальные. Оружия у нас нет, а, судя по сегодняшним перестрелкам на полуострове Шипсхед, оно бы и не помогло; за него скорее прикончат. Так или иначе, теперь, когда джипы не грозят Дунен-коттеджу, мне спокойнее, что Лорелея и Рафик рядом. Впрочем, если мы все уже впитываем смертоносные радиоактивные изотопы, то исход предсказуем, однако разумнее всего разбираться с апокалипсисами по очереди.
        Сейчас для нас самое главное - новости. Стрельба в деревне прекратилась, но пока мы не узнаем, что произошло, идти туда не стоит. Может быть, О’Дейли что-то известно, если Деклан вернулся домой. После сегодняшнего переполоха кажется, что до фермы Нокруэ очень далеко, но мы с Лорелеей все-таки намерены туда сходить. Рафика я прошу побыть дома и вместе с Зимброй охранять Мо, но главное - остаться в живых, ведь именно этого хотели его родители, отправляя его из Марокко в Норвегию. Ну, может, это и не самое лучшее напутствие, но мне, к сожалению, не довелось прочесть книгу под названием «Как себя вести, когда гибнет цивилизация».
        На ферму Нокруэ мы идем кружным путем, по берегу моря, мимо скал, где я собираю морскую капусту и ирландский мох, через нижнее пастбище О’Дейли. Небольшое стадо коров джерсейской породы направляется к нам, в надежде, что их подоят: дурной знак. Во дворе стоит зловещая тишина, а Лорелея замечает, что с крыши старой конюшни исчезли солнечные батареи. Иззи говорила, что Деклан со старшим сыном Максом еще утром отправились в деревню, но на ферме не видно ни Тома, ни Иззи, ни Бранны, ни их овчарки Шуль, ни пастуха, Фила-англичанина. Ветер хлопает распахнутой кухонной дверью, и Лорелея сжимает мне ладонь. Дверной замок выломан. Мы проходим мимо навозной кучи, пересекаем двор, и я дрожащим голосом окликаю:
        - Эй, дома есть кто?
        Ответа нет. Ветер гонит по двору пустую жестянку.
        В приоткрытом окне позвякивают китайские колокольчики.
        - ИЗЗИ! ЭТО МЫ!  - опасливо выкрикивает Лорелея.
        Мне страшно заходить в дом.
        Кухонная раковина полна немытых тарелок, оставшихся с завтрака.
        - Ба?  - испуганно говорит Лорелея.  - Как ты думаешь…
        - Не знаю, солнышко,  - вздыхаю я.  - Подожди снаружи, а я…
        - Лол? Лол!
        Иззи несется по двору, за ней идут Бранна и Том. Том с Иззи перепуганы, но целы и невредимы, а вот Бранна О’Дейли, строгая брюнетка лет пятидесяти, вся в крови.
        - Бранна! Что с тобой?  - вскрикиваю я.
        Бранна не понимает причины моего испуга, потом ее осеняет.
        - Ох ты, Матерь Божья! Нет, Холли, со мной все в порядке. У нас корова отелилась. Прошлой весной у Конноли бык сбежал, к нашим коровам забрался. Вот одна сегодня и разродилась. Нашла время! Но она же, бедная, не знала, что Кордон пал и что банды всяких отщепенцев бродят по деревням, грозят оружием, отнимают у людей солнечные батареи. А роды тяжелые были, тазовое предлежание. Но, слава богу, все обошлось, теперь у нас телочка, да такая хорошенькая!
        - У вас солнечные батареи отобрали,  - говорит Лорелея.
        - Знаю, детка. Тут уж ничего не поделаешь. Небось, и к вам в Дунен заглянули?
        - У Мо сняли панели с крыши,  - вздыхаю я.  - А у нас не успели. Как услыхали взрыв, так сразу и уехали.
        - Да, и от нас тоже быстро смотались.
        - А Деклан с Максом еще не вернулись?  - спрашиваю я.
        Бранна пожимает плечами и мотает головой.
        - Их до сих пор нет!  - говорит Том и возмущенно добавляет:  - А ма не позволяет мне за ними сходить!
        - Хватит и того, что двое из троих мужчин О’Дейли попали в зону военных действий.  - Заметно, что Бранна волнуется.  - Папа велел тебе охранять тылы.
        - А ты меня заставила спрятаться,  - голос шестнадцатилетнего Тома дает петуха,  - на чертовом сеновале, вместе с Иззи! Какой же из меня защитник, если я прячусь!
        - Где-где?  - ледяным тоном уточняет Бранна.
        Том недовольно морщится и таким же ледяным тоном отвечает:
        - На сеновале. Вместе с Иззи. Но почему…
        - Восемь бандитов с новейшими китайскими автоматами,  - говорит ему Иззи,  - против подростка со старым ружьем. Что тут непонятного? Ой, слышите? Велосипед. Помяни черта, а он тут как тут…
        Том порывается что-то спросить, но Шуль бросается к воротам фермы, машет хвостом, звонко лает. Из-за поворота на горном велосипеде выезжает Макс, старший брат Тома, спешивается в нескольких шагах от нас. На скуле у него здоровенная ссадина, взгляд дикий. Похоже, в деревне произошло что-то ужасное.
        - Макс!  - Бранна испуганно смотрит на сына.  - А где папа? Что с ним?
        - Папа… папа жив.  - Голос у Макса дрожит.  - А вы как?
        - Да слава богу… Тебе глаз-то не задело, сынок?
        - Нет, все нормально, это меня осколком царапнуло, когда… топливный склад взорвался ко всем чертям и…
        Мать так крепко стискивает его в объятьях, что ему трудно говорить.
        - И с каких это пор у меня в доме ругань развели?  - укоряет Бранна, уткнувшись сыну в плечо.  - Мы с отцом не для того вас воспитывали, чтобы вы изъяснялись, как эти чертовы бандиты! Ну, ладно, рассказывай, что случилось.
        На кухне, пока я промываю Максу рассеченную скулу, он сперва выпивает стопку мутного отцовского самогона, чтобы хоть немного успокоиться, а потом - кружку мятного чая, чтобы отбить мерзкий вкус. Он долго набирается смелости начать рассказ, а потом уже не может остановиться:
        - Мы с папой только заходим к тете Сьюки, а тут прибегает Сэм, старший сын Мэри де Борга, и говорит, мол, всем нужно идти в мэрию на собрание. Ну, где-то в полдень это было. Почти все деревенские пришли. Мартин взял слово, объявил, что Кордона больше нет и все такое. И что на Шипсхеде нужно организовать добровольную дружину ополчения, вооружиться чем есть и выставить посты на дорогах в Даррус и в Раферигин, чтобы, если нагрянет Воронье, не сидеть, как индюки под Рождество. Ну, все вроде как сочли это разумным предложением. А потом отец Брейди заявил, что Всевышний уничтожил Кордон, потому что мы уверовали в поганых идолищ, колючую проволоку и китайцев, так что первым делом надо избрать такого мэра, которому благоволит Господь. Пэт Джо и еще пара человек заорали, что, мол, сейчас не время для выборов, а Мюриэл Бойс как завизжит, что все они богоотступники и язычники и гореть им в геенне огненной, потому что жалкой горстке овцеводов со ржавыми винтовками не остановить предсказанного Откровением святого Иоанна. А Мэри де Борга… Ой!  - Макс морщится, когда я щипчиками вытаскиваю осколок из рассеченной
скулы.
        - Ну все, последний,  - говорю я.
        - Спасибо, Холли. Так вот, Мэри де Борга сказала, что нам лучше бы следовать принципу «Господь помогает тем, кто сам себе помогает», как вдруг раздался рев моторов, прямо как пятничный Конвой, только громче. Все повыскакивали из мэрии, а на площадь въехали двадцать джипов Оплота и с ними еще цистерна. Из машин начали вылезать люди, человек по пять-шесть из каждой. Такие сволочи, ма. Амбалистые сволочи. Кто из Оплота, а кто из милиции, ну, те, что с Кордона. Деревенских было не меньше, но с этими гадами фиг потягаешься: вооружены до зубов и обучены убивать. Какой-то тип из Дублина забрался на крышу джипа и стал орать в мегафон. Заявил, что его зовут генерал Дрохеда и что на бывших Арендованных Территориях Западного Корка вводится военное положение, потому что Кордона больше нет. А потом сказал, что Оплот в Корке приказал реквизировать у населения Шипсхеда все солнечные батареи на нужды правительства и вывезти доставленное вчера топливо. Ну, мы только переглянулись, мол, фиг тебе, а не топливо. Тогда Дрохеда заорал, что отказ равносилен предательству. А предательство, согласно какому-то там
положению какого-то там закона Оплота, карается пулей в голову. Ну, Мартин Уолш подошел к джипу, сказал, что он мэр Килкрэннога, и спросил, нельзя ли ознакомиться с приказом о реквизиции. А Дрохеда выхватил револьвер и пальнул Мартину под ноги. Мартин аж подпрыгнул и сразу попятился, а этот гад, Дрохеда, или как там его, и спрашивает: «Ну что, ознакомились, мистер мэр?» И добавил, что, мол, если еще каким-нибудь героям захочется вмешаться, то продуктовый склад тоже опустошат, так что зимой в Килкрэнноге будут грызть камни.
        - Представители Оплота так себя не ведут,  - неуверенно говорит Бранна.  - Правда же?
        Макс отпивает глоток самогона, кривит рот и передергивается.
        - А кто их теперь знает! После речи Дрохеды штук десять джипов отправились в сторону Дунена, а еще десять - на окраины города, и эти типы сразу взялись за дело. Достали из багажников лестницы и полезли на крыши тех домов, где стояли солнечные батареи. А у самих домов выставили охранников, и уж те пальцев со спускового крючка не спускали, чтобы никто не посмел возражать. Ну и начали закачивать солярку в свою цистерну. Все наши, конечно, сердито ворчали, глядя на грабеж, но этих гадов попробуй останови, сразу пристрелят, а солнечные батареи и топливо все равно отберут. В общем, цистерна наполнилась, панели с крыш сняли, джипы один за другим въезжали на площадь, дожидались тех, что поехали к ферме Нокруэ и в Дунен. А потом… Я сам не видел, с чего все началось, стоял с отцом и Шоном О’Дуайером, а у джипа генерала Дрохеды вдруг началась перебранка…
        Я аккуратно смазываю антисептиком рассеченную скулу Макса; он морщится.
        - Дрохеда начал орать на своих боевиков. Присобачил себе на лоб эмблему с капота «ауди», вопил, что он возглавляет операцию, а недовольные пусть убираются к… Ну, в общем, к такой-то матери… А тут ветер стих, крики разносились по всей деревне. И тут один амбал зашел Дрохеде за спину, спокойно так и, ну…  - Макс сглатывает, кривится, пытается сдержать слезы и срывающимся голосом продолжает:  - Выстрелил ему прямо в затылок. Не говоря ни слова. У всех на глазах…
        - О господи!  - шепчет Иззи.
        - Бедный мой мальчик,  - говорит Бранна.  - И ты все это видел?
        Макс закрывает лицо руками, всхлипывает, глубоко вздыхает:
        - Ох, ма, а потом такое началось! Оплотовцы и милицейские бойцы перегрызлись, как стая бешеных собак. Только с оружием. Пули сыпались градом…  - Макс пристыженно осекается.  - Ну, все было как в старых фильмах про войну, когда с крыш сигают каскадеры, а повсюду раненые…  - Он отворачивается, зажмуривает глаза, отгоняя кошмарные видения.  - Деревенские все бросились врассыпную, но… ма… Шеймас Куган попал под пулю.
        - Он ранен?  - не выдерживаю я.
        Макс дрожит и мотает головой.
        Том испуганно смотрит на брата:
        - Убит?
        Макс кивает. Иззи, Бранна, Лорелея, Том и я переглядываемся, ежимся от студеного дуновения близкого будущего. А я только вчера разговаривала с Шеймасом Куганом. Макс одним глотком допивает самогон и торопливо продолжает, будто если не выговорится, то сойдет с ума; да, наверное, так оно и есть.
        - Я… я хотел… но… все за миг случилось.  - Он закрывает глаза, мотает головой и странно взмахивает рукой, будто стирает что-то в воздухе.  - Папа меня оттащил с криком, что уже ничем не поможешь. Мы метнулись за бар Фицджеральда, спрятались там в гараже. Как раз вовремя, потому что в цистерну попала пуля и… Ну, взрыв вы слышали.
        - Его и в Типперери слышали,  - говорит Бранна.
        - А потом, не знаю, сколько времени прошло… снова началась пальба, какого-то парня подстрелили на подъездной дорожке Фицджеральдов… может, час спустя, не знаю. И вдруг все джипы сорвались с места и поехали в горы, к престолу Фингала, и… И все стихло. Птички поют. Все повылезали из своих убежищ… ошалелые, как, как… И даже не верится, что это все произошло. У нас? В Килкрэнноге?  - Глаза Макса наполняются слезами.  - Только повсюду лежат убитые и раненые. Берни Эйткен схватился за ружье, чтобы солнечные батареи не отдавать, так его подстрелили. Ранили. Ма, он умрет, наверное… А на площади такое… В общем, вы туда не суйтесь,  - говорит Макс Тому, Иззи и Лорелее.  - Нечего вам там делать! Вот как все расчистят и дождем все смоет, тогда, может… Ох, глаза б мои не смотрели. Двадцать или тридцать могил придется копать. Там еще милицейские раненые остались. Наши говорят, мол, надо их в море скинуть, раз они такое учинили…  - На лице Макса вспыхивает гнев, на миг вытесняя шок.  - А доктор Кумар пытается как-то помочь, только они, наверное, тоже помрут. На месте топливного хранилища теперь здоровенная
воронка, стекла повылетали во всех домах на площади. В доме Джози Малоун фасад сорвало. А паб так вообще…
        С безотчетной тревогой вспоминаю Брендана. Такая же борьба за исчезающие ресурсы наверняка идет по всей Европе, отличаются только цвета мундиров и детали ландшафта. Интересно, где теперь Гуд и бородатый великан: убиты, спасаются бегством, умирают в клинике доктора Кумар? Глотают «черничку»?
        - Макс, а где отец?  - спрашивает Бранна.
        - Помогает Мэри де Борга навести порядок в деревне. Мартин Уолш и еще двое поехали на велосипедах в Ахакисту договариваться о совместных постах на дорогах. Сейчас это очень важно. Может быть, удастся возвести свой Кордон, от Дарруса полями до Кумкина, а затем вдоль дороги к Бултинагу со стороны Бантри. Ну, пока не поставим ограждения и ров не выкопаем, там будут просто вооруженные посты и палатки, но автоматы есть где взять, двоюродный брат Мартина служит в гарнизоне Деррикауна. То есть еще недавно служил. В общем, у тех, кто в Оплоте, тоже есть семьи, им нужно безопасное место. Так что я сейчас возьму лопаты и пойду в деревню. Я обещал.
        - Нет, Макс,  - говорит Бранна.  - Ты полежи, отдохни. Завтра сходишь, дела никуда не денутся.
        - Ма, если дороги сегодня не перекрыть,  - возражает Макс,  - то завтра, может, и не наступит. Так что мне пора.
        - И я с тобой,  - заявляет Том.
        - Нет,  - дружно восклицают Бранна и Макс.
        - А вот и да! Мне уже шестнадцать. Ма, ты ведь и без меня с дойкой управишься.
        Бранна устало трет лицо. Все меняется на глазах.
        Лорелея помогает Бранне подоить коров, а я кормлю кур. Потом мы идем домой по берегу, набираем мешок дикой свеклы. Песчаные блохи кусают мои голые лодыжки; среди водорослей между камнями бродят кулики, ловко выклевывают из ила морских червей. На скале футах в двадцати от берега ловит рыбу серая цапля; выглядывает солнце. Ветер дует с юга, треплет рваные облака, как клоки овечьей шерсти, застрявшие в колючей проволоке. Находим большую, выбеленную корягу; зимой пустим ее на растопку, на пару дней должно хватить. Рафик сидит с удочкой на причале, рыбалка всегда его успокаивает. Он помогает нам дотащить корягу до дома, а мы в общих чертах рассказываем ему о том, что узнали от Макса О’Дейли,  - подробности он так или иначе выведает, но не сейчас. Зимбра лежит у ног Мо, которая дремлет над раскрытой биографией Витгенштейна в старом кресле Эйлиш. Наверное, Мо лучше перебраться к нам во флигель, ведь у нее в доме больше нет электричества. Я построила флигель, узнав о беременности Ифы, чтобы им с Эрваром и малышом никто не мешал, когда они приезжали в гости, а теперь там кладовая.
        Зимбра вскакивает нам навстречу. Мо просыпается, Лорелея заваривает зеленый чай из парника Мо. Я рассказываю ей о смерти Шеймаса Кугана и обо всем остальном. Мо слушает не перебивая. Потом со вздохом утирает глаза:
        - Как ни прискорбно, Мартин Уолш прав. Чтобы через десяток лет не скатиться в средневековье, надо действовать по-военному. Варвары друг на друга лишний раз нападать не станут.
        Мои часы бьют пять. Рафик встает:
        - Можно, я еще порыбачу, пока не стемнело? А Мо на ужин останется, Холли?
        - Надеюсь, что да. Мы за обедом и так ее объели.
        Мо вспоминает о своей нерастопленной плите и о бесполезных электрических лампочках.
        - Почту за честь. Спасибо за приглашение.
        Дождавшись, когда Рафик уйдет, я говорю:
        - Завтра схожу в город.
        - А надо ли?  - вздыхает Мо.
        - Поговорю с доктором Кумар об инсулине.
        Мо отпивает чай:
        - Сколько у тебя осталось?
        - На шесть недель хватит,  - негромко отвечает Лорелея.  - Один запасной инсулиновый дозатор и три упаковки канюль.
        - А сколько есть у доктора Кумар?  - спрашивает Мо.
        - Именно это я и хочу выяснить.  - Я расчесываю зудящий укус на руке.  - Вчера Конвой ничего не привез, а после того, что случилось сегодня… Конвоев больше не будет. Вода у нас есть; провиантом и охраной мы, может быть, себя обеспечим, если будем жить, как при утопическом социализме, а вот синтезировать инсулин без хорошо оборудованной лаборатории все-таки невозможно.
        - А Рафик что говорит?  - спрашивает Мо.
        - Ничего. Он мальчик умный и без того все понимает.
        Через боковое окно на стену падает прямоугольник вечернего света. По нему мелькают тени птиц.
        Одни тени очень четкие, другие - смутные, смазанные.
        Где-то, когда-то я такое уже видела.
        - Ба?  - Лорелея ждет ответа на какой-то вопрос.
        - Прости, милая. Я… Что ты сказала?
        Радио по-прежнему молчит. Мо просит Лорелею сыграть нам что-нибудь после трудного дня, и моя внучка берет скрипку и начинает «She Moved through the Fair»[97 - «Она шла по ярмарке» (англ.).]. Я мою дикую свеклу, а Мо потрошит рыбу. Дождевик мы обжарим в масле перед самым ужином. Будь я помоложе, отправилась бы с Максом приводить город в порядок, но теперь от меня мало толку; уже нет сил копать могилы и сколачивать гробы. А вот для отца Брейди дело найдется. Спасение Килкрэннога священник наверняка припишет вмешательству Всевышнего. Лорелея чудесно исполняет призрачную мелодию припева. Она унаследовала от отца не только скрипку, но и музыкальный талант. Родись она в мое время или чуть позже, то могла бы серьезно подумать о музыкальной карьере; а сейчас музыка стала едва теплящимся огоньком, который вот-вот погасит Помрачение.
        Рафик вбегает в дом, с грохотом хлопнув дверью, и все вздрагивают от неожиданности: что-то случилось.
        - Ради бога, не томи, говори скорей, в чем дело?  - просит Мо.
        Он тяжело дышит. Первым делом я думаю, что у него приступ диабета, но Рафик тычет пальцем куда-то вниз, на берег залива:
        - Там…
        Лорелея опускает скрипку:
        - Глубже дыши, Раф… Что там?
        - Корабль!  - выпаливает Рафик.  - И лодка! И люди с оружием! Приплыли к нашему берегу и заговорили со мной через такую штуковину. А я не знал, что сказать. Ну, из-за сегодняшнего…
        Мы с Мо и Лорелеей недоуменно переглядываемся.
        - Ничего не понимаю,  - говорю я.  - Корабль?
        - Ну да!  - Он тычет пальцем на залив.
        Мне ничего не видно, а Лорелея подходит к окну, глядит на залив и изумленно ахает. Я спешу к ней, Мо ковыляет следом. В серо-голубых водах залива, метрах в трехстах от берега, сверкают желтые точки.
        - Сторожевой корабль,  - говорит Мо.  - Кто-нибудь из вас видит, какой на нем флаг?
        - Нет,  - говорит Рафик.  - Но с корабля спустили лодку, и она быстро поплыла прямиком к причалу. И с этой лодки со мной говорили через такую большую штуковину. Очень громко!  - Рафик руками изображает рупор мегафона.
        - По-английски?  - спрашивает Мо.
        - И что сказали?  - вторит Лорелея.
        - Да, по-английски,  - отвечает Рафик.  - Спросили: Холли Сайкс здесь живет?
        Мо и Лорелея смотрят на меня; я гляжу на Рафика:
        - Точно?
        Рафик кивает:
        - Сначала я подумал, что ослышался, но он это снова повторил. Только я растерялся, а он…  - Рафик смотрит на Лорелею,  - он спросил про тебя. И назвал твое полное имя: Лорелея Эрварсдоттир.
        Лорелея сжимается в комочек и глядит на меня.
        - А с виду они иностранцы?  - спрашивает Мо.
        - Я не понял. Они все в таких боевых шлемах. Но выговор не очень-то ирландский.
        Сторожевой корабль стоит на прежнем месте. Большое судно, с оружейной башней, прожекторами и спаренными орудиями на носу и на корме. Не помню, когда к нам в залив в последний раз заходило судно с металлическим корпусом.
        - Может, это английский корабль?  - спрашивает Мо.
        Не знаю.
        - По слухам, шесть судов, оставшиеся от Королевского военно-морского флота, ржавеют в Мидуэе - ждут горючего, которое никогда не будет доставлено,  - говорю я.  - Да и потом, британские суда всегда ходят под государственным флагом.
        - Может, это китайцы или русские,  - предполагает Лорелея.  - У них вдоволь горючего.
        - Но что китайцам или русским от нас понадобилось?
        - Может, еще какие-то бандиты позарились на наши солнечные батареи?  - говорит Лорелея.
        - Это корабль водоизмещением три или четыре тысячи тонн,  - говорит Мо.  - Подумай, сколько он потребляет горючего. Пара старых солнечных батарей им ни к чему.
        - А вы видите шлюпку?  - спрашиваю я у детей.  - Ну, моторную лодку?
        Лорелея вглядывается, отвечает:
        - Нет, не вижу.
        - Она, наверное, за причалом,  - нетерпеливо говорит Рафик.
        Зимбра протискивается между моей ногой и дверной рамой, рычит на густые кусты боярышника у калитки. Ветер гладит высокую траву, чайки кричат, тени становятся резче, длиннее.
        Они уже здесь. Я знаю.
        - Раф, Лол,  - шепчу я,  - на чердак.
        Оба упираются, но я не слушаю возражений:
        - Быстро.
        - Не бойтесь.  - У калитки возникает человек в военной форме, и мы вчетвером вздрагиваем от неожиданности. Он в камуфляжной броне, лицо скрыто усовершенствованным смотровым щитком эргономичного шлема, что делает владельца похожим на гигантское насекомое; сердце у меня лихорадочно бьется.  - Мы дружелюбнее ваших утренних гостей.
        Мо первой приходит в себя:
        - Кто вы такой?
        - Коммандер Аронссон, морская пехота Исландии. Прибыл на «Сьяулфстейди»[98 - Sjalfst??i (исл.)  - независимость.], сторожевом корабле исландской береговой охраны.  - Он говорит по-военному отрывисто и четко, а когда поворачивается влево, в пуленепробиваемом смотровом щитке отражается заходящее солнце.  - А это лейтенант Эриксдоттир,  - представляет он свою спутницу, стройную женщину, тоже в боевом шлеме; она приветственно кивает.  - В этой миссии нас сопровождает мистер Гарри Веракрус, советник президента.
        Вперед выступает третий, в рыбацком свитере и расстегнутой ветровке - до Помрачения так одевались натуралисты-любители. Ему едва за двадцать; очертания губ свидетельствуют об африканских предках, глаза - о восточно-азиатских, цвет кожи почти европейский, а волосы гладкие и черные, как у индейцев в старых фильмах.
        - Добрый день,  - говорит он негромко, с каким-то неопределенным акцентом.  - Или уже полагается говорить «добрый вечер»?
        Я в полной растерянности.
        - Я… хм, не знаю. Это, хм…
        - Меня зовут Мо Мантервари, некогда профессор Массачусетского технологического института,  - сухо представляется моя соседка.  - Что вам угодно, коммандер Аронссон?
        Он поднимает смотровой щиток шлема, демонстрирует классические черты нордической расы и квадратную челюсть. Ему лет тридцать с небольшим, он щурится на свету. Зимбра хрипло гавкает.
        - Прошу вас, успокойте вашего пса. Мне очень не хочется, чтобы он обломал зубы о наши бронекостюмы.
        - Зимбра, домой!  - велю я.  - Зимбра!
        Угрюмо, точно обиженный подросток, пес подчиняется, но следит за всеми из дома, выглядывая у меня из-за щиколоток.
        Лейтенант Эриксдоттир поднимает щиток шлема. Ей лет двадцать пять, лицо веснушчатое, а по-английски она говорит с заметным скандинавским акцентом, упирая на «с».
        - Вы, должно быть, и есть Холли Сайкс?
        Мне бы сначала понять, что им нужно, а уж потом знакомиться, но мистер Гарри Веракрус со странной улыбкой заявляет:
        - Да, это она.
        - Значит, вы - официальный опекун Лорелеи Эрварсдоттир, гражданки Исландии,  - продолжает лейтенант Эриксдоттир.
        - То есть меня,  - говорит Лорелея.  - Мой папа был родом из Акюрейри.
        - Акюрейри - мой родной город,  - говорит Аронссон.  - Он совсем небольшой, так что я знаком с семьей Эрвара Бенедиктссона. Ваш отец, Лорелея, был весьма известным ученым в своей области.  - Он косится на Мо.
        - Что вам нужно от Лорелеи?  - настороженно спрашиваю я.
        - Наш президент,  - заявляет коммандер,  - приказал нам разыскать мисс Эрварсдоттир и репатриировать ее. Поэтому мы здесь.
        Летучая мышь зигзагами носится по саду, пересекая длинные полосы света и тени.
        Моя первая мысль: «Слава богу, моя девочка спасена!»
        Моя вторая мысль: «Я не могу ее потерять!»
        Моя третья мысль: «Слава богу, она спасена!»
        Куры клюют зерно, кудахчут и возятся в птичнике; беспокойный туманный сад шуршит на вечернем ветру.
        - Магно!  - восклицает Рафик.  - Лол, этот огромный корабль приплыл сюда из Исландии специально за тобой!
        - Но как же моя семья?  - спрашивает Лорелея.
        - Разрешение на иммиграцию выдано только мисс Эрварсдоттир.  - Аронссон поворачивается ко мне.  - Это не обсуждается. Жесткие квоты.
        - Но я же не могу бросить родных!  - говорит Лорелея.
        - Это трудно,  - вступает лейтенант Эриксдоттир,  - но все же подумайте хорошенько, Лорелея. На Арендованных Территориях вы жили в относительной безопасности, но, как вы и сами сегодня поняли, эта жизнь в прошлом. Кроме того, в непосредственной близости отсюда расположен атомный реактор в аварийном состоянии, что очень опасно, особенно если ветер дует с той стороны. В Исландии опасности нет. Именно поэтому у нас такие жесткие иммиграционные квоты. Мы пользуемся геотермальной энергией, а вас возьмут на попечение ваш дядя Хальгрид и его семья.
        Помнится, со старшим братом Эрвара я познакомилась, когда проводила лето в Рейкьявике.
        - Хальгрид жив?
        - Разумеется. Наше изолированное географическое положение спасает нас от самых…  - коммандер Аронссон запинается, подыскивая нужное слово,  - от трудностей, вызванных Помрачением.
        - На свете наверняка есть немало исландцев по рождению,  - говорит Мо,  - которым сейчас очень бы хотелось, чтобы deus ex machina[99 - Здесь: божественное вмешательство, букв. «бог из машины» (лат.).] возник на окраине их сада. Зачем вам именно Лорелея? И чем объяснить ваше столь своевременное прибытие?
        - Десять дней назад мы узнали, что корпорация «Перл» решила покинуть Ирландию,  - отвечает капитан.  - И один из уважаемых советников нашего президента,  - Аронссон, чуть поморщившись, косится на Гарри Веракруса,  - убедил наши власти, что репатриация вашей внучки - дело государственной важности.
        Мы смотрим на мистера Гарри Веракруса, который, судя по всему, человек весьма влиятельный, хотя так сразу и не скажешь. Он опирается на калитку, как сосед, заглянувший поболтать, и делает вид, что несколько смущен.
        - Обычно мне удается хоть как-то подготовить почву, Холли,  - говорит он своим молодым голосом.  - Увы, на этот раз я лишен такой возможности. Дело в том, что я - Маринус.
        Меня качает, будто на волнах; хватаюсь за что попало - за дверную раму и за локоть Лорелеи. Слышу, как с шелестом переворачиваются страницы толстой книги, но это всего лишь ветер шуршит в кустах. Доктор из Грейвзенда; психиатр из Манхэттена; голос у меня в голове в невероятном, невозможном лабиринте; и этот молодой человек в десяти шагах от меня…
        Погодите. С чего это я взяла? Да, Гарри Веракрус похож на честного человека, но записного лжеца по виду не отличишь. И тут в голове у меня звучит его голос: Лабиринт Джеко, чертог под куполом, тени птиц, золотое яблоко… Он спокойно и всезнающе глядит на меня. Смотрю на остальных, но очевидно, что никто этих слов не слышит. Это я, Холли. Честное слово. Извини за внезапное появление. Я знаю, что у тебя сегодня был трудный день.
        - Ба? Что с тобой?  - встревоженно спрашивает Лорелея.  - Ты не хочешь присесть?
        Звонко поет дрозд, сидя на черенке лопаты, воткнутой в грядку кормовой капусты.
        А Маринус мысленно произносит: Долго объяснять. Золотое яблоко было спасательной шлюпкой для одной-единственной души, а мне пришлось искать иной выход и иное тело. Дорога назад оказалась окольной. Лишь через шесть лет мне удалось возродиться в восьмилетнем мальчике из сиротского приюта на Кубе, что совпало с началом карантина в две тысячи тридцать первом году. Остров я покинул только в две тысячи тридцать пятом, когда этому телу было всего двенадцать лет. Потом я добрался до Манхэттена, но там все одичало, а дом сто девятнадцать «А» был заброшен, так что с остальными хорологами я связался только через три года. Затем рухнул интернет, и выследить тебя стало почти невозможно.
        - А как же Война?  - спрашиваю я.  - Вы - то есть мы - победили?
        Молодой человек неопределенно улыбается. Да. Можно сказать, что победили. Анахоретов больше не существует. Хьюго Лэм помог мне выбраться из Мрака, но его дальнейшая судьба мне неизвестна. Без психодекантации его тело состарилось, и теперь он пожилой человек, если, конечно, дожил до нынешних времен.
        - Холли?  - спрашивает Мо, боясь, что у меня помутилось в голове.  - Какая война? О чем ты?
        - Это мой старый друг,  - отвечаю я.  - Ну, когда я еще публиковалась.
        Мо встревоженно смотрит на меня.
        - Точнее, сын старого друга,  - добавляет Маринус.  - Моя мать была коллегой психиатра, у которого в детстве наблюдалась Холли.
        Коммандер Аронссон очень вовремя получает какое-то сообщение и отворачивается, что-то говорит по-исландски в микрофон шлема. Потом он смотрит на часы, отключает переговорное устройство и снова обращается к нам:
        - Капитан «Сьяулфстейди» хочет выйти в море через сорок пять минут. Времени для принятия решения маловато, Лорелея, но нам не хочется привлекать к себе излишнее внимание. Прошу вас, обсудите все с родными, а мы…  - он смотрит на лейтенанта Эриксдоттир,  - постараемся, чтобы вам никто не мешал.
        Полевые мыши, куры, воробьи, собака. Сад полон глаз.
        - Пойдемте в дом,  - говорю я Гарри Маринусу-Веракрусу.
        Он отворяет скрипучую калитку. Он идет по двору. Как здороваться с возрожденным атемпоралом, которого не видела восемнадцать лет и считала погибшим? Обнять? Расцеловать в обе щеки? Гарри Веракрус улыбается, а Маринус во мне произносит: Да, странно. Добро пожаловать в мой мир. Точнее, с возвращением, пусть и ненадолго. Я отхожу в сторону, пропускаю его в дом, и вдруг меня осеняет.
        - Коммандер Аронссон, позвольте спросить?
        - Да, конечно.
        - В Исландии есть инсулин?
        Он недоуменно морщит лоб, и Маринус оборачивается:
        - По-исландски это будет точно так же, коммандер Аронссон. Инсулин. Лекарство от диабета.
        - А-а.  - Аронссон кивает.  - Этот препарат производится на новом заводе, неподалеку от авиабазы в Кеблавике. Лекарство необходимо нескольким тысячам исландцев, в том числе нашему министру обороны. А почему вы спрашиваете? У вашей внучки диабет?
        - Нет,  - говорю я.  - Мне просто любопытно.
        На кухне я включаю лампу на солнечных батареях. Она мерцает, как свеча. Ужин почти готов, но есть никому не хочется.
        - Ба, я не могу поехать в Исландию,  - говорит Лорелея.
        Мне надо уговорить ее во что бы то ни стало.
        - Поезжай, Лол!  - говорит Рафик, и я мысленно его благодарю.  - У тебя там будет хорошая жизнь. Ведь правда будет, мистер Вера… Верак…
        Маринус изучает книги на полках шкафа.
        - Те, кого я уважаю, могут называть меня просто Маринус. Да, Рафик, ты прав: в Исландии никто не голодает, все получают хорошее образование, и там безопаснее, чем на Шипсхеде. Как сегодня выяснилось.
        - Лол, это же твоя спасательная шлюпка,  - восклицает Рафик.
        - Спасательная шлюпка с билетом в один конец?  - спрашивает Лорелея.
        Молодой человек чуть морщится:
        - На спасательных шлюпках обратных билетов не выдают.
        - В таком случае я никуда не поплыву. Я вас не брошу.  - Сейчас Лорелея так похожа на Ифу, что сердце опять сжимается от горя.  - Раф, будь ты на моем месте, ты бы тоже никуда не поехал, я знаю!
        Рафик тяжело вздыхает:
        - А будь ты на моем месте, ты была бы диабетиком в стране, где нет инсулина! Подумай об этом.
        Лорелея с несчастным видом отводит глаза и молчит.
        - У меня вопрос.  - Мо усаживается на стул у кухонного стола и прислоняет трость к столешнице.  - Точнее, три вопроса. Мистер Маринус, Холли была знакома с вашей матерью, это понятно, но с чего вдруг она доверит вам заботу о Лорелее?
        Маринус засовывает руки в карманы, покачивается с пятки на носок, демонстрируя юношескую гибкость суставов.
        - Профессор, за сорок минут я не смогу вас убедить, что я - человек порядочный и что мне можно доверять. Я могу лишь посоветовать вам обратиться за разъяснениями к Холли Сайкс.
        - Долго рассказывать, Мо,  - говорю я.  - Маринус, точнее, его мать… в общем, там все очень запутано, но она спасла мне жизнь.
        - В «Радиолюдях» упоминается Маринус,  - вспоминает Мо, внимательный и вдумчивый читатель.  - Весьма значительный персонаж. Врач из Грейвзенда.  - Она смотрит на меня.  - Это его родственник?
        - Да,  - признаюсь я, не желая рассказывать об атемпоралах.
        - Доктор Маринус был моим дедом, по линии китайских родственников.  - (Что, в общем-то, почти не ложь.)  - А в двадцатые годы нынешнего века Холли оказала огромную услугу моей матери, Айрис, и ее друзьям. Что, возможно, предвосхищает ваши следующие вопросы, профессор. Я в долгу перед Холли Сайкс, и возможность обеспечить ее внучке ту жизнь, которая была до Помрачения,  - в некотором роде частичная выплата этого долга.
        Мо кивает, подтверждая верность догадки Маринуса.
        - А откуда вам так хорошо известно, что происходит на Шипсхеде?
        - У нас есть доступ к спутникам-шпионам.
        Мо снова сдержанно кивает, но не в силах сдержать любопытство исследователя:
        - К чьим?
        - Ну, китайские ретрансляторы - самые лучшие, русские системы спутниковой связи прекрасно работают в ясную погоду, но нашу информацию мы получаем через последний работающий спутник американской системы «Ай-сат». Пентагон больше не защищает ее от несанкционированного доступа.
        - А из космоса видно, что делается на Шипсхеде?  - с изумлением спрашивает Рафик.  - Это… ну, как Бог. Или это магия?
        - Ни то ни другое.  - Маринус улыбается мальчику.  - Это технология. Я видел, как к вам в курятник вчера забралась лиса, и тебя, убийца, тоже видел.  - Он ласково почесывает Зимбру за ухом, и пес не возражает; Маринус переводит взгляд на меня.  - Несколько месяцев назад Л’Охкна, наш компьютерный специалист, засек трансляцию, совпадавшую с записью голоса Холли. Разумеется, я помнил, что вы сюда переехали, но не мог связаться с вами раньше, из-за ньюфаундлендского кризиса. А после аварии на Хинкли-Пойнт и ухода «Перл» с Арендованных Территорий стало ясно, что требуется срочно принимать меры. И вот мы здесь.  - Он замечает скрипку Лорелеи.  - Кто здесь играет?
        - Я. Немножко,  - говорит Лорелея.  - Это папина скрипка.
        Маринус берет скрипку, рассматривает ее, как заправский скрипичный мастер - кто знает, может он им когда-то и был.
        - Великолепный инструмент!
        - А чем вы занимаетесь в Исландии, Маринус?  - Ноги ноют, и я сажусь рядом с Мо.
        - У нас экспертно-аналитический центр. Еще до моего прибытия Л’Охкна без ложной скромности назвал его «Предвидение». С нами трудится Рохо, тот, кто присматривал за Ифой восемнадцать лет назад, когда ты была на Манхэттене, и еще несколько человек. В отличие от моей матери, нам приходится больше иметь дело с политикой. Президент ценит наши советы, хотя военные с ними не всегда согласны.  - Маринус перебирает струны скрипки, оценивая звучание.  - Осталось всего тридцать минут, Холли. Нужно принять решение о будущем Лорелеи.
        - Я уже все решила,  - заявляет моя внучка.  - Я не могу оставить бабушку и Рафа. И Мо.
        - Очень благородное решение, Лорелея. Можно, я сыграю?
        Опешив, Лорелея отвечает:
        - Да, конечно.
        Маринус берет смычок, пристраивает скрипку к подбородку и наигрывает «Не плачь по мне, Аргентина».
        - Теплый звук. Только первая струна чуть-чуть фальшивит. Холли, ты что-то придумала.
        Ну конечно же, Маринус прекрасно читает - или угадывает - мысли.
        - Если Лорелея уедет с тобой, ей будет гарантирована полная безопасность?
        - Да, несомненно.
        - Значит, корабль в заливе - спасательная шлюпка, возвращающая к цивилизации?
        - В метафорическом смысле - да.
        - Коммандер Аронссон говорит, что поехать может только Лорелея?
        - Технически - да.
        - А ты не можешь превратить одно место в два? Ну, с помощью твоей…  - Я делаю пасс в воздухе.
        Маринус напоминает адвоката, удовлетворенного ходом судебных слушаний.
        - Что ж, коммандера и лейтенанта придется подвергнуть увещанию. А когда шлюпка приблизится к «Сьяулфстейди», я трансверсирую к капитану корабля и его первому помощнику и повторю увещание, чтобы бедного Рафика не отправили на берег. Ну а в плавании надо будет возобновлять и повторять эту процедуру, пока мы не пройдем рубеж невозврата, после чего все начнут задумываться о причинах своих действий. Честно говоря, это невероятно трудная задача. Такое подвластно лишь истинному адепту, владеющему всеми тайнами Глубинного Течения.
        Во мне вспыхивают нетерпение, благодарность и надежда.
        - Значит, можешь?
        Маринус опускает скрипку:
        - Да, но только для Лорелеи и Рафика. У наших моряков тоже есть дети, а увещание, основанное на неосознанном сочувствии, действует быстрее и надежнее. Си Ло или Эстер Литтл смогли бы, наверное, распространить его и на вас с профессором, но моих способностей для этого недостаточно. Боюсь, я только все испорчу. Прости меня, Холли.
        - Ничего страшного. А в Рейкьявике Лол и Раф останутся вместе?
        - Мы что-нибудь придумаем.  - Взгляд больших серых глаз Маринуса так же искренен, как взгляд Айрис Фенби.  - Я могу забрать их к себе. Мы живем в здании бывшего французского консульства. Там всем места хватит.  - Он поворачивается к Лорелее и Рафику.  - Не волнуйтесь. Невзирая на свой юный возраст, я опытный опекун.
        Тикают часы. У нас остается всего двадцать пять минут.
        - Я не понимаю, Холли…  - начинает Раф.
        - Погоди, солнышко. Лол, если ты поедешь, то и Раф поедет с тобой в Страну Инсулина. А если ты останешься, то рано или поздно мы ничем не сможем ему помочь. Прошу тебя. Поезжай.
        Наверху хлопает дверь. Мандариново сияет вечернее солнце. Лорелея вот-вот заплачет, и тогда меня не остановишь.
        - А кто же позаботится о тебе, ба?
        - Я о ней позабочусь!  - сердито ворчит Мо, чтобы не дать Лорелее раскиснуть.
        - И О’Дейли,  - подхватываю я,  - и Уолши, и вся наша новая Республика Шипсхед. Меня изберут министром водорослей и приставят ко мне почетный караул.  - Не в силах смотреть на Лорелею, я отворачиваюсь, гляжу на каминную полку, где полустертые улыбающиеся лица умерших взирают на меня из недосягаемых миров за деревянными, пластмассовыми и перламутровыми рамками. Встаю, прижимаю детские головы к своим старым ноющим бокам, целую макушки.  - Я обещала твоим маме с папой, Лол, что буду о тебе заботиться. И о тебе обещала заботиться, Раф. И если я посажу вас на корабль, то сдержу слово. Я буду спокойна и…  - я сглатываю,  - и счастлива, зная, что вы оба в безопасности, что вам не грозит все то… все то…  - я киваю на город,  - ох, все то, что сегодня произошло. И все то, что еще может случиться. Прошу вас, родные мои, сделайте мне такой подарок! Если вы…  - Нет. «Если вы меня любите»  - это шантаж.  - Прошу вас, уезжайте…  - горло у меня перехватывает, и я с трудом выдавливаю слова,  - потому что вы меня любите.
        Последние минуты были наполнены невнятной суматохой и суетой. Лорелея и Рафик побежали к себе, собрать вещи для двухдневного путешествия. Маринус сказал, что в Рейкьявике они пройдутся по магазинам и купят одежду потеплее, словно магазины - самое обычное дело. Мне до сих пор снятся лондонский «Хэрродс», «Браун Томас» в Корке и даже супермаркет в Клонакилти. Пока детей не было, Маринус уселся в кресло Эйлиш, закрыл глаза, и тело и лицо Гарри Веракруса стали неподвижными и пустыми, а душа моего старого друга-психозотерика отправилась создавать у офицеров фальшивые, но убедительные воспоминания. Мо смотрела на все это как зачарованная и бормотала, что непременно потребует у меня объяснений. Немного погодя душа Маринуса вернулась в тело Гарри Веракруса; два исландских офицера вошли в дом и объявили, что, как сообщил капитан корабля, президент Исландии также приказывает взять на борт беженца Рафика Байяти, названого брата Лорелеи Эрварсдоттир. Оба офицера выглядели несколько одурманенными и изъяснялись чуть невнятно, будто слегка навеселе. Гарри Веракрус поблагодарил коммандера Аронссона, подтвердил,
что дети принимают предложение президента, и попросил доставить на берег свой рундук. Офицеры ушли, а Мо заявила, что уже готова назвать по меньшей мере три закона физики, только что нарушенных Маринусом, но со временем к ним наверняка добавятся и другие.
        Вскоре два морских пехотинца внесли кофр из углеволокна. Маринус раскрыл его на кухне и достал десять запечатанных коробок с тюбиками какого-то порошка.
        - Сухой паек,  - пояснил Маринус.  - В каждом тюбике - полторы тысячи калорий, питательные вещества и витамины. Разбавлять водой до консистенции густой жижицы. К сожалению, на складе был только концентрат пиццы по-гавайски, но, если притерпеться к привкусу ананаса и сыра, вам обеим этого хватит года на три. Все-таки лучше, чем ничего… А кроме того…  - Маринус вытащил четыре планшета в чехлах и вручил один мне, объяснив, что все четыре соединены эфирнетом.  - Один тебе, один мне, и по одному для Лорелеи и Рафика. Не то же самое, что вживую на кухне, но они все-таки не исчезнут из твоей жизни, как только мы обогнем полуостров. Планшеты заряжаются биоэлектронно, достаточно просто подержать их в руках, никакие солнечные батареи не нужны.
        Рафик крикнул с лестницы:
        - Мистер Маринус, а в Исландии есть зубные щетки?
        - На всю жизнь хватит. И стоматологи тоже имеются. И зови меня просто Маринус.
        - Класс! Холли, а что такое стоматолог?
        Туман развеивается. Сумерки затягивают залив Данманус, а мы - Лорелея, Рафик, Маринус, шесть исландцев, Зимбра и я - стоим на причале, и все происходит на самом деле. Мо остается у калитки, потому что с вывихнутой щиколоткой тяжело спускаться по крутой и каменистой тропе к причалу. Стоическое выражение ее лица и детские слезы дают понять, чт? вот-вот ожидает и меня.
        - Закутайтесь хорошенько,  - говорит детям Мо,  - и помашите Дунен-коттеджу, когда корабль выйдет из залива. Я тоже вам помашу.
        Сторожевой корабль полускрыт темнеющей громадой мыса Мизенхед. Присутствие судна выдают лишь пятна света. В любой другой вечер стального гостя окружили бы лодки и шлюпки, но сегодня все слишком потрясены трагедией в Килкрэнноге, поэтому исландский корабль пребывает в гордом одиночестве.
        Рундук Маринуса грузят в моторную лодку, пришвартованную к бетонной опоре причала. Теперь в рундуке лежит одежда детей, их любимые книги, шкатулка Лорелеи, ее скрипка и коробка Рафика с крючками, поплавками и мормышками - Маринус утверждает, что в Исландии отлично ловятся лососи. Рафик не снимает с шеи ключ от Дунен-коттеджа - то ли случайно, то ли умышленно, не знаю, но это его ключ. Мальчик подбирает с берега два белых камешка и сует их в карман просторной куртки. Мы втроем обнимаемся, и если бы можно было выбрать мгновение, чтобы застыть в вечности, как когда-то Эстер Литтл, которая в оцепенении провела несколько десятилетий во мне, то я выбрала бы вот это. Ифа тоже здесь, в Лорелее, как и Эд, как и Зимбра, с его с холодным носом и нервным поскуливанием. Пес знает, что происходит что-то важное.
        - Спасибо за все, ба,  - говорит Лорелея.
        - Да,  - говорит Рафик.  - Спасибо.
        - Для меня это большая честь,  - говорю я.
        Мы размыкаем объятья.
        - Береги их, Маринус,  - прошу я.
        Поэтому я и приехал, отвечает он мысленно, а вслух произносит:
        - Конечно.
        - Скажи от меня «до свидания» Иззи и всем О’Дейли и… вообще всем,  - просит Лорелея; глаза у нее слезятся, но не от холода.
        - И за меня тоже с ними попрощайся,  - добавляет Рафик,  - и пусть мистер Мурнейн меня простит, потому что я так и не выполнил домашнее задание на деление.
        - Вы сами им все это скажете,  - говорит Маринус,  - по планшетам.
        Я не могу вымолвить «Прощайте!», потому что это слово исполнено мучительной неотвратимости, но и сказать «До свидания» тоже не могу, потому что вряд ли когда-нибудь снова встречусь с этими самыми дорогими для меня людьми. Этого уже не случится. Я улыбаюсь, хотя у меня до боли сжимается ветхий лоскут сердца, и смотрю, как лейтенант Эриксдоттир помогает Лорелее и Рафику сесть в лодку, а за ними следует молодой и такой древний Маринус.
        - Мы выйдем на связь, как только прибудем в Рейкьявик,  - кричит он мне из лодки.  - Скорее всего, послезавтра.
        - Отлично! Буду ждать,  - кричу я в ответ; мой голос тонок и напряжен, как туго натянутая скрипичная струна.
        Рафик и Лорелея смотрят из лодки, не зная, что сказать. Маринус мысленно желает мне удачи, и я понимаю, что ему известно и о вернувшемся раке, и о надежно припрятанных ампулах «чернички» на крайний случай. Не доверяя своему голосу, я киваю Гарри Маринусу-Веракрусу. Высокий морпех отвязывает шлюпку и отталкивается от причала. В соснах Нокруэ ухают совы. Подвесной мотор с урчанием оживает. Лорелея застывает, как изваяние, а потом вздрагивает, и я вдруг ощущаю, как ей страшно, потому что страшно и мне. Вот он, рубеж невозврата. Моторка по крутой дуге отходит от пирса. Пряди волос хлещут Лорелею по лицу. Взяла ли она шерстяную шапку? А, уже все равно. Над горой Нокнамадри на мысе Мизенхед покачивается пара расплывчатых, перекрывающих друг друга лун. Утираю глаза обшлагом старой флиски, и два спутника Земли снова становятся одним. Бледно-золотым и исцарапанным. Я поеживаюсь. Нас ждет холодная ночь. Моторка несется прочь на полной скорости по темным волнам, и Рафик машет рукой, и Лорелея машет, и я машу в ответ, пока не перестаю различать их силуэты в шумной туманной синеве, а за подвесным моторчиком
ширится белый бурун… Но недолго. Набегающие на берег волны стирают следы исчезающей лодки, и я тоже словно бы стираюсь, исчезаю, превращаюсь в невидимку. Прежде чем начнется новое путешествие, старое должно подойти к концу, ну, типа того.
        Благодарности
        Мишель ван дер Аа, Лайза Бабалис, Том Барбаш, Авиде Баширрад, Мануэль Берри, Джон Бойн, Доминика Бояновска, Адам Брофи, Эмбер Бурлинсон, Никки Бэрроу, Кен Бюлер, Хуан Габриэль Васкес, Лана Вачовски, Дэниел Галера, Талли Гарнер, Клэр Гатцен, Сэм Гринвуд, Доминик Гриббен, Луиз Деннис, Уолтер Донохью, Маргарет Дрэббл, Кадзуо Исигуро, Триш Керр из книжного магазина «Kerr’s Bookshop» в Клонакилти, Джессика Киллингли, Мартин Кингстон (основатель Килкрэннога), Кэти Китамура (прости, что я разбудил Рю), Рейчел Клементс, Патрик Кокберн и его книга «Оккупация», Тоби Кокс, Эван Кэмфилд, Хари Кунзру, Сьюзен Кэмил, Кэти Макгоун, миссис Макинтош, Кейтлин Маккенна, Салли Марвин, Сет Марко, Ник Марсонт, Мерик Мекик - искатель сокровищ, Иэн Монтефиоре, Рэй Мурнейн, Нил Муррен, Лоуренс Норфолк и его семья, Аласдер Оливер, Хейзел Орм, Дэвид Пис, «Фиаско» Томаса Э. Рикса, Джина Сентрелло, «Вес горчичного зернышка» Уэнделла Стивенсона, «Нет истинной славы» Бинга Уэста, Сьюзен Флетчер, Доминик Фортье, Кирстен Фостер, Софи Харрис, Александр Хемон, Кейт Чайлдс, «Имперская жизнь в Изумрудном городе» Раджива
Чандрасекарана, Ноа Чейсин, Камилла Янг. Прошу прощения у всех, кого я не упомянул - не от неблагодарности, а по забывчивости.
        Спасибо Кэтлин Холланд за лабиринт Джеко.
        Отдельное спасибо Джонни Геллеру, Дугу Стюарту, Кэрол Уэлш и Дэвиду Эберсхофу.
        И огромное спасибо моей семье.
        О кочующих героях

«Костяные часы»  - мой шестой опубликованный роман, и читатели, знакомые с моими предыдущими книгами, наверняка узнают некоторых персонажей. Хьюго Лэм, один из главных героев «Костяных часов», впервые упоминается в единственной главе романа «Под знаком черного лебедя»[100 - Ранее публиковался по-русски под названием «Лужок Черного лебедя».] (2006)  - это харизматичный двоюродный брат Джейсона Тейлора. В то время нет ни намека на то, что впоследствии Хьюго ждет карьера псевдобессмертного пожирателя душ, потому что сам я еще не представлял такого будущего. О персонаже по имени Левон Фрэнкленд мне все еще известно очень мало - в «Костяных часах» на литературном фестивале в 2015 году он беседует с Криспином Херши, убеждая его простить и понять покойного отца, а потом исчезает из повествования, но обязательно появится в моем следующем романе, на этот раз молодым человеком в конце 1960-х годов. По моим книгам кочуют не только люди, но и предметы, животные и даже парусник. Доктор Айрис Маринус-Фенби обнаруживается в романе «Тысяча осеней Якоба де Зута» как доктор Лукас Маринус, в его двадцать восьмом
воплощении.
        Это ни в коем случае не новый литературный прием - их вообще до смешного мало,  - но у него достойная и благородная родословная. Гомер, кем бы он/она/они ни был, сделал Одиссея героем его собственного сериала, а Шекспир возродил Фальстафа в буколической комедии «Виндзорские проказницы» после его закулисной смерти в «Генрихе V». Любая из бесчисленных литературных трилогий или книжных серий является таковой из-за единства или преемственности персонажей, а также в силу временной последовательности, связности сюжета и стиля изложения. Литературные циклы могут быть условно связаны между собой местом действия, как, например, городок, где живут Том Сойер и Гекльберри Финн, или как великолепный цикл Розмэри Сатклиф «Орел Девятого легиона», где о подобной связи напоминают лишь полузабытое генеалогическое древо и золотой орел - штандарт римского легиона; связь между приквелом и сиквелом может быть прочнее, основываясь на перекрестных отсылках, множестве повторяющихся персонажей и панорамных макросюжетах, как в романах Патрика О’Брайена о Джеке Обри и Стивене Мэтьюрине или в цикле Энтони Поуэлла «Танец под
музыку времени».
        Я довольно условно использую этот прием в своих книгах, стараясь, чтобы их можно было читать по отдельности, безотносительно предыдущих, но в то же время мне хочется проложить своеобразные тропинки между моими прошлыми и будущими романами. В научной дисциплине «теория повествования», или «нарратология», мне так и не удалось отыскать подходящего термина для этого приема. В первом приближении его можно было бы назвать металепсисом, однако же, строго говоря (если я правильно понял), металепсис - это появление персонажей одного уровня реальности (например, с точки зрения читателя) на другом уровне реальности (собственно, в повествовании), что, в частности, происходит, когда придворный поэт Чосер выведен в «Кентерберийских рассказах» как придворный поэт Чосер или когда актер Джон Малкович играет роль актера Джона Малковича в фильме Чарли Кауфмана «Быть Джоном Малковичем». (В довершение путаницы термин «металепсис» употребляется также для описания риторической фигуры речи, состоящей в переносе значения с одного слова на другое.) Проще было бы назвать его кроссовером, что опять же сбивает с толку,
поскольку кроссовером называют художественное произведение, в котором смешиваются элементы и персонажи независимых вымышленных вселенных. Так что я буду говорить о «кочующих» героях за неимением лучшего определения.
        Зачем я это делаю? Я составил целый список причин, в основном объясняющихся рядом мелких изъянов моего характера. Во-первых, потакание своим прихотям: мне нравится возвращать персонажей из литературного чистилища и помещать их в новые эпизоды нового повествования. Со временем я пришел к выводу: то, что нравится мне как писателю, скорее всего, понравится и моим читателям. Во-вторых (если честно), трусость: раз я могу возродить героя, значит мне не придется мириться с его смертью. И даже если в одном романе персонаж умрет, никто не запретит мне повернуть время вспять и возродить героя или героиню в следующей книге. Третьей причиной следует назвать лень, или, выражаясь снисходительнее, прагматическую экономию усилий. К чему придумывать нового персонажа с новой биографией, мировоззрением, религиозными убеждениями, словарным запасом, отношением к деньгам, работе, общественному устройству, сексу, политике, расовым предрассудкам, культуре и прочему, когда можно извлечь кого-нибудь из уже существующих вымышленных персонажей с полностью сформированными историями и мнениями. Да, возможно, придется заполнить
пробелы в их биографиях или расширить их прошлое (или будущее), но это доставляет мне удовольствие и экономит время. Скажем, Ева Кроммелинк в «Под знаком черного лебедя»  - персонаж с прошлым, поскольку она фигурирует в «Облачном атласе» как дочь композитора Вивиана Эйрса. Четвертая причина - своего рода зависть к длительному нарративу многосезонных телесериалов. К примеру, на протяжении многих часов экранного времени следя за похождениями Дона Дрейпера в сериале «Безумцы», я не могу не задумываться о том, как бы литератору двадцать первого века добиться столь же тщательно выписанного психологического портрета персонажа. Несомненно, авторы посвящали и посвящают психологии своих героев десятки и сотни страниц, и главным в любом романе является сложность и многогранность персонажей; Анна Каренина, Николас Никльби и Леопольд Блум выведены на книжных страницах с той же достоверностью, с которой предстают на экране Тони Сопрано из сериала «Клан Сопрано», Джимми Макналти из «Прослушки» и Пайпер Чепмен из «Оранжевый - хит сезона». Но дело в том, что я не Толстой, не Диккенс и не Джойс, поэтому одним из
лучших средств в моем арсенале писательских приемов является возможность создать более полный портрет героев, помещая их в новые романы и повести и показывая разные стороны их характеров. Вдобавок это идет на пользу повествованию. К примеру, достоверный персонаж романа «А» может украсить и углубить восприятие романа «Б». Так, Патрик Бэйтмен, герой романа Бретта Истона Эллиса «Американский психопат» (1991), насильник, каннибал и некрофил, появляется в «Гламораме» (1998), что усиливает атмосферу ужаса для читателей, которым уже известно о тайной жизни маньяка-убийцы. Точно так же выходки Фальстафа в «Виндзорских проказницах» вызывают у зрителя своего рода невольную грусть, поскольку нам известна печальная кончина этого грузного весельчака в «Генрихе V».
        И наконец, заключительной причиной появления кочующих героев следует назвать мегаломанию. В 1999 году, когда был опубликован мой первый роман, «Литературный призрак», я не собирался создавать собственную вымышленную вселенную, но список моих книг удлинялся, а вместе с ним, подобно развенчанной ныне космологической модели стационарной Вселенной, расширялась и составляемая этими книгами альтернативная реальность. У многих даже самых рядовых писателей возникает весьма явный комплекс Господа Бога - ведь мы, литераторы, творим подвластные нам миры,  - но, прокладывая тайные ходы и туннели между своими книгами, я замахиваюсь на большее. Каждый мой роман - новая глава в огромном томе, работу над которым я намерен продолжать до самой смерти. А если меня спросят, как я собираюсь его назвать, я с готовностью отвечу: «Сверхкнига». Такая вот мегаломания.

Дэвид Митчелл
Ирландия, 2014
        Примечания
        С. 18. «Мэджик бас рекордз» («Magic Bus Records»)  - вымышленный музыкальный магазин, названный по песне английской группы The Who «Magic Bus» («Волшебный автобус», 1968). В том же году под тем же заглавием в США вышел и компилятивный альбом.
        С. 20. Тебе в милях сказать? Или лучше в километрах?  - На метрическую систему Британия начала переходить с 1970 г., и процесс затянулся на два десятилетия.
        С. 22. «Quadrophenia» - название шестого студийного альбома The Who (1973), рок-оперы о модовских временах середины 1960-х гг.; по мотивам этой пластинки в 1979 г. был снят одноименный фильм.

…сдать их в «Оксфам»…  - «Оксфам»  - сеть магазинов одноименной международной неправительственной благотворительной организации, основанной в 1942 г. в Оксфорде под названием «Oxford Committee for Famine Relief» (Оксфордский комитет помощи голодающим).
        С. 23. …в пижаме с эмблемой «Тандербердов»…  - «Тандерберды: Международные спасатели» («Thunderbirds»)  - культовый британский телесериал, выходивший в 1965 -1966 гг.; в 2004 г. на его основе был снят одноименный кинофильм, известный в русском прокате как «Предвестники бури».
        С. 25. «Ferry ‘cross the Mersey» («Паром через реку Мерси»)  - песня с одноименного альбома (1965) ливерпульской бит-группы Gerry and the Pacemakers.
        С. 27. «Вершина популярности» («Top of the Pops»)  - музыкальная программа британского телевидения, своеобразная телеверсия национального хит-парада, еженедельно выходившая на канале Би-би-си с 1 января 1964 г. по 30 июля 2006 г.
        С. 33. …мне приснилось, что в нашем «Капитане Марло» обосновались пчелы-убийцы…  - Отсылка к британскому фильму ужасов «Смертоносные пчелы» («The Deadly Bees», 1966), снятому режиссером Фредди Фрэнсисом по сценарию Роберта Блоха; в фильме звучат песни английской рок-группы The Birds (не путать с американцами The Byrds), в которой играл Ронни Вуд (впоследствии гитарист Faces, Jeff Beck Group и The Rolling Stones).
        С. 34. «Да, сэр, нет, сэр, шерсти три мешка, сэр» - строка из английской детской потешки «Baa, Baa, Black Sheep» («Черная овечка»), вошедшая в поговорку для описания подобострастного слуги или подчиненного.

        Ты скажи, барашек наш,
        Сколько шерсти ты нам дашь?
        Не стриги меня пока.
        Дам я шерсти три мешка:
        Один мешок - Хозяину,
        Другой мешок - Хозяйке,
        А третий - детям маленьким
        На теплые фуфайки.

(Перев. С. Маршака) С. 47. Мистер Щекотун - персонаж популярной серии детских книг английского писателя Чарльза Роджера Харгривза (1935 -1988) «Мистер Мэн».
        С. 51. Безумный принц - аллюзия на хрестоматийное стихотворение английского поэта Уолтера де ла Мара (1873 -1956) «Песня безумного принца»:

        Кто сказал: «Павлиний пирог»?
        Старый король - пичуге.
        Кто сказал: «Урожай поспел»?
        Ржавчина - плугу.
        Кто сказал: «Где теперь она спит?
        Где венец ее кос упал,
        Облитый светом вечерних нег»?
        Это я сам сказал.

        Кто сказал: «Про это - молчок»?
        Иве - дьячок-пьянчужка.
        Кто сказал: «Сумрак зеленый ей - сон,
        Мох ей - подушка»?
        Кто сказал: «Слава всех стран и времен
        Ей - узкое ложе.
        Прорван жизни мутный пузырь»?
        Это сказал я тоже.

(Перев. О. Анстей) С. 52. «Маленький домик в прериях» («Little House on the Prairie»)  - популярная серия детских книг американской писательницы Лоры Инглз-Уайлдер (1867 -1957) о жизни семьи американских первопроходцев в период освоения Дикого Запада; снятый по ней телевизионный сериал выдержал 9 сезонов, с 1974 по 1983 г.
        С. 55. Лорел и Харди - Стэн Лорел (1890 -1965) и Оливер Харди (1892 -1957), американские киноактеры, один из самых знаменитых комедийных дуэтов в истории кинематографа, существовавший более 30 лет.
        Старски и Хатч - персонажи одноименного американского сериала о работе двух детективов сыскной полиции в южной Калифорнии; транслировался на телеканале Эй-би-си с 1975 по 1979 г.

…две половинки лошадки из рождественской пантомимы…  - В английской театральной традиции пантомима - комическая сценическая постановка с заданным набором персонажей, в числе которых лошадь (или корова), исполняемая двумя актерами в одном костюме.
        С. 56. Как ни крути, Мэгги Тэтчер на выборах победила, а Артур Скаргилл - нет.  - Артур Скаргилл (р. 1938)  - британский марксист, бессменный председатель Национального профсоюза шахтеров Великобритании с 1981 по 2002 г. В середине 1980-х гг. активно выступал против консервативного правительства Маргарет Тэтчер, но борьба за сохранение угольной промышленности в итоге была проиграна.
        Остров фантазий - отсылка к культовому американскому сериалу «Остров фантазий» («Fantasy Island»), транслировавшемуся телеканалом Эй-би-си с 1977 по 1984 г., о таинственном тихоокеанском острове, где исполняются любые желания.
        С. 57. …словно чудом сбежали из Кольдица.  - Кольдиц - средневековый замок в одноименном городе Германии, неприступная крепость, в годы Второй мировой войны служившая местом заключения для особо важных военнопленных; побег из крепости считался невозможным; истории о попытках побега военнопленных легли в основу одноименного популярного сериала, снятого британским телеканалом Би-би-си в 1972 г.

…набегают какие-то вурзели.  - Переносное обозначение деревенщины, от английского наименования кормовой свеклы (mangel wurzel); фолк-рок-группа The Wurzels, основанная в графстве Сомерсет в 1966 г., известна песней «The Combine Harvester» («Комбайн»), которая стала неожиданным хитом сезона в 1975 г.
        С. 59. Бобби Сэндс (Роберт Джерард Сэндс, 1954 -1981)  - ирландский активист, член Временной Ирландской республиканской армии, политзаключенный, избранный депутатом парламента Великобритании; в марте 1981 г. в знак протеста против конфликта в Северной Ирландии стал зачинщиком голодовки в тюрьме Мейз и скончался спустя 66 дней; в ходе голодной забастовки погибло 10 человек.

…двоюродная бабушка… Эйлиш… В молодости она ездила в Катманду - на велосипеде…  - Прототипом двоюродной бабушки Эйлиш послужила ирландская путешественница и писательница Дервла Мерфи (р. 1931), автор более 20 книг о путешествиях по миру; на русском выходила ее книга «Девственная земля», о путешествиях по странам Востока.
        С. 61. «Daydream Believer» («Мечтатель»)  - песня группы The Monkees с альбома «The Birds, The Bees and the Monkees» (1967).

«Rockin’ All over the World» («Идем по всему миру»)  - песня Джона Фогерти из группы Creedence Clearwater Revival с его второго сольного альбома «John Fogerty» (1975).

«American Pie» («Американский пирог»)  - песня с одноименного альбома Дона Маклина (1971).

«Zenyatta Mondatta» - третий альбом группы The Police (1980).

«The Queen is Dead» - третий альбом группы The Smiths (1986), авторский анахронизм (действие происходит в 1984 г.).
        С. 65. «На нашем флаге нету черного цвету» («There’s no black in Union Jack»)  - один из лозунгов британской радикально-националистической партии «Национальный фронт», популярный среди британских неонацистов и скинхедов.
        С. 75. …побеждает тот, кто дерзает.  - «Who Dares Wins»  - девиз британской Специальной авиадесантной службы (SAS - Special Air Service).
        С. 76. Кэмден-Таун - фешенебельный район на северо-западе центрального Лондона, входит в административное боро Кэмден.

…в Кэмден-Тауне, на Раунтри-Сквер. Рядом с крикетным стадионом у станции метро.  - Ни в Кэмдене, ни во всем Лондоне нет площади с таким названием, как нет и крикетного стадиона у станции метро в Кэмден-Тауне.
        С. 77…на деньги, которых у тебя нет, покупай вещи, которые тебе не нужны…  - Вошедшее в поговорку высказывание американского актера Уолтера (Вальтера) Слезака (1902 -1983): «На деньги, которых у тебя нет, покупай вещи, которые тебе не нужны, чтобы произвести впечатление на тех, кого терпеть не можешь», которое, в свою очередь, является расширенной версией определения рекламы, данного американским актером Уиллом Роджерсом (1879 -1935): «Реклама заставляет тратить деньги, которых у тебя нет, на покупку вещей, которые тебе не нужны».
        Но, как верно заметил Гил Скотт-Херон, революцию по телевизору не покажут.  - Гил Скотт-Херон (Гилберт Скотт-Херон, 1949 -2011)  - афроамериканский поэт и музыкант, в 1970 г. выпустивший альбом «Small Talk at 125th and Lenox», на котором была композиция «The Revolution will not be Televised».
        С. 79. Не нужен синоптик, чтоб понять, куда ветер дует.  - «You Don’t Need a Weatherman to Know which Way the Wind Blows»  - цитата из песни Боба Дилана «Subterranian Homesick Blues» с альбома «Bringing It All Back Home» (1965).

…насчет мотеля и какого-то Нормана Бейтса… Я никогда еще не принимала душ…  - Норман Бейтс - персонаж романа американского писателя Роберта Альберта Блоха «Психоз» (1959), экранизированного Альфредом Хичкоком в 1960 г.; прототипом этого маньяка, хозяина захолустного мотеля, послужил реально существовавший американский серийный убийца Эдвард Теодор Гин. Сцена убийства в душе из фильма Хичкока считается одной из самых знаменитых и узнаваемых в истории кинематографа.
        С. 100. …австралийский монолит Улуру.  - Массивная овальная красно-оранжевая скала в центре Австралии, также известная под названием Эрс-Рок, длиной 3,6 км, шириной около 3 км и высотой 348 м.
        С. 105. Питер Шилтон (Питер Лесли Шилтон, р. 1949)  - вратарь сборной Англии, за свою карьеру сыгравший в общей сложности почти 1400 официальных матчей, из которых 125 - за сборную.
        С. 106. «Реальность - это иллюзия, вызванная недостатком спиртного» - высказывание, обычно приписываемое американскому комедийному актеру и писателю Уильяму Клоду Дукенфилду (1880 -1946), известному под псевдонимом У. К. Филдс.
        С. 109. …доносятся Squeeze - «Up the Junction».  - Песня со второго альбома группы Squeeze «Cool for Cats» (1979), названная по заглавию сборника рассказов английского драматурга Нелл Мэри Данн (р. 1936), экранизированного в 1965 г. британским режиссером Кеном Лоучем и в 1968-м - Питером Коллинсоном; саундтрек к фильму лег в основу одноименного студийного альбома группы Мanfred Mann (1968); в песне, как и в первоисточнике, говорится о тяготах жизни в бедняцком лондонском районе Клэпем (где находится фигурирующий в названии крупный железнодорожный узел Клэпем-Джанкшн) и о непредусмотренной беременности.
        С. 110. …откуда…третья сиська… что торчит чуть ниже двух нормальных, которым Винни дал прозвища Долли и Партон?  - Имеется в виду Долли Партон (р. 1946)  - известная американская кантри-певица и киноактриса, знаменитая, в частности, своим пышным бюстом.
        С. 111. …мистер Ричард Гир так и не примчится к тебе на своем «харлей-дэвидсоне» и не предложит: «Запрыгивай, детка!»…  - Аллюзия на романтическую мелодраму американского кинорежиссера Тейлора Хэкфорда «Офицер и джентльмен» («An Officer and a Gentleman», 1982), в которой, однако, герой Ричарда Гира разъезжает на мотоцикле марки «Триумф».
        С. 118. Паровозик Айвор - персонаж одноименного британского мультсериала, созданного в 1955 г. английским писателем и кукольником Оливером Постгейтом.
        С. 119. …его безумие было весьма последовательным.  - Парафраз вошедших в поговорку слов Полония из трагедии У. Шекспира «Гамлет» (акт II, сц. 2): «Если это безумие, то в своем роде последовательное» (перев. Б. Пастернака).
        С. 123. Смирны горькой запах благой…  - Строка из традиционного рождественского гимна «Вот волхвы с востока идут», слова и музыка Джона Генри Хопкинса-младшего (1820 -1891), перев. Д. Ясько.
        С. 125. «Уймитесь, печальные токи» («Weep You No More, Sad Fountains»)  - стихотворение неизвестного елизаветинского поэта, обычно приписываемое Джону Доуленду (1562 -1626), лютнисту и композитору, который опубликовал его в своем песеннике (1603); перев. Е. Фельдмана.

…хористов Королевского колледжа…  - Королевский колледж - один из колледжей Кембриджского университета, называемый также Кингс-колледж, основанный в 1441 г. Генрихом VI; хор колледжа считается одним из лучших в Англии и традиционно включает в себя 16 мальчиков в возрасте от 7 до 13 лет, набираемых из числа учеников школы при колледже, и 14 взрослых, так называемых стипендиатов хора, из числа студентов колледжа.
        Бриттенов «Гимн Деве»…  - Одно из ранних произведений английского композитора Бенджамина Бриттена (1913 -1976), написанное им в 16 лет на макароническое стихотворение неизвестного средневекового поэта (ок. 1300).
        С. 126. «Gimme! Gimme! Gimme! (A Man after Midnight)» - один из самых известных диско-хитов (1979) шведской поп-группы ABBA.

…поговорим о симфонических интерлюдиях из оперы «Питер Граймс» и о Девятой симфонии Брукнера.  - «Питер Граймс»  - написанная в 1945 г. опера Бенджамина Бриттена по мотивам XXII письма из сборника эпистолярных поэм английского поэта Джорджа Крабба «Городок» (1810); незавершенная Девятая симфония австрийского композитора Антона Брукнера (1824 -1896) носит посвящение «Возлюбленному Богу».

«Погребенный епископ» («The Buried Bishop»).  - Название вымышленного кембриджского паба образовано от сленгового эвфемистического выражения «to bury the bishop» («хоронить епископа»), то есть заниматься сексом.
        С. 127. Хамбер-колледж - вымышленный колледж Кембриджского университета.
        С. 128. Иммакюле Константен.  - Французское имя Immaculee Constantin образовано от латинских слов immaculatus - «непорочный» и constantinus - «постоянный».
        С. 130. «Истлевшим Цезарем от стужи заделывают дом снаружи. Пред кем весь мир лежал в пыли, торчит затычкою в щели».  - У. Шекспир. Гамлет. Акт V, сц. 1. Перев. Б. Пастернака.
        Что живо, то в один прекрасный день умрет...  - Парафраз слов Гертруды из трагедии У. Шекспира «Гамлет» (акт I, сц. 2): «Так создан мир: что живо, то умрет / И вслед за жизнью в вечность отойдет…» (перев. Б. Пастернака).
        С. 132. Молодые консерваторы - молодежная организация при Консервативной партии Великобритании.
        С. 134. …зажимает сигарету уголком губ, прямо как Серж Генсбур.  - Серж Генсбур (Люсьен Гинзбург, 1928 -1991)  - французский поэт, композитор, певец, актер и режиссер, создатель канонического образа малопривлекательного бунтаря; на фотографиях, как правило, он изображен с неизменной сигаретой в уголке рта.
        Дух Будущих Святок - персонаж сказочной повести Чарльза Диккенса «Рождественская песнь в прозе: святочный рассказ с привидениями» (1843).
        С. 135. Батлшип-Хилл - одна из высот хребта Чунук-Баир на Галлиполийском полуострове, где в Первую мировую войну проходили кровопролитные сражения Дарданелльской операции (1915 -1916).
        С. 136. …как говорится, есть еще место в гостинице.  - Аллюзия на: «Пошел также и Иосиф из Галилеи, из города Назарета, в Иудею, в город Давидов, называемый Вифлеем, потому что он был из дома и рода Давидова, записаться с Мариею, обрученною ему женою, которая была беременна. Когда же они были там, наступило время родить Ей; и родила Сына своего Первенца, и спеленала Его, и положила Его в ясли, потому что не было им места в гостинице» (Лк. 2: 4 -7).
        С. 140. …не изображай из себя Скруджа…  - Имя Эбенезера Скруджа, персонажа повести Чарльза Диккенса «Рождественская песнь в прозе», стало нарицательным обозначением прижимистого и скупого человека.
        Коммунальный налог - разновидность подушного налога, введенная в Англии, Уэльсе и Шотландии в 1990 г. правительством Маргарет Тэтчер; налог выражался в фиксированной сумме, одинаковой для каждого налогоплательщика, без учета общей стоимости его имущества и недвижимости, что вызвало недовольство населения, и налог был отменен в 1993 г.

…Кирсти Маккол и The Pogues…  - Имеется в виду баллада «The Fairy-Tale of New York» («Волшебная сказка Нью-Йорка»), записанная британской певицей Кирсти Макколл (1959 -2000) и ирландской фолк-панк-группой The Pogues на их альбоме «If I Should Fall from Grace with God» (1988).
        С. 142. …концерт на Кембриджском зерновом рынке…  - Под вымышленным «Cambridge Cornmarket» Митчелл имеет в виду «Cambridge Corn Exchange»  - бывшую зерновую биржу, выстроенную в 1870-е гг. и с конца 1960-х гг. использующуюся как концертный зал (вместимость 1700 человек); именно там состоялись последние публичные выступления Сида Баррета (в феврале 1972 г.).
        С. 143. …вонючий ком подзалупного сыра!  - Имя Ричарда Чизмена (Richard Cheeseman) сокращается до «Дик Чиз» (Dick Cheese), что и означает вышеприведенное оскорбление.
        С. 146. «Ночь живых мертвецов» («Night of the Living Dead», 1968)  - классический низкобюджетный черно-белый фильм ужасов, снятый режиссером Джорджем Ромеро по отдаленным мотивам романа Ричарда Матесона «Я - легенда» (1954).
        С. 147. Блайтвудский колледж.  - Прототипом этого учебного заведения, упоминаемого здесь и далее, послужил американский частный гуманитарный колледж Бард, основанный в 1860 г. как колледж Святого Стефана с девизом «И дам тебе венец жизни» (Откр. 2: 10); колледж Бард находится в Аннандейл-на-Гудзоне, близ города Ред-Хук в округе Датчесс, штат Нью-Йорк; Блайтвудом называется один из корпусов колледжа, отданный в распоряжение научного центра «Экономический институт Леви».
        С. 152. The KLF - один из проектов конца 1980-х гг. британских музыкантов Билла Драммонда и Джимми Коти, известных своими провокационными перформансами.
        С. 154. …Диана… Спенсер…  - Имеется в виду первая жена принца Чарльза, принцесса Уэльская, урожденная Диана Фрэнсис Спенсер (1961 -1997).
        С. 155. «Все в порядке, Джек» («I’m All Right Jack», 1959)  - британская кинокомедия о богатом, но недалеком выпускнике Оксфордского университета, снятая режиссером Джоном Боултингом.
        С. 156. «Пиф-паф, ой-ой-ой» («Chitty Chitty Bang Bang», 1968)  - британская музыкальная комедия режиссера Кена Хьюза по сценарию Роальда Даля, экранизация одноименной книги Йена Флеминга.
        С. 158. «Но для меня в этом видении моей юности - весь Восток…» - Здесь и далее цитаты из повести Джозефа Конрада «Юность» (1898) приводятся в переводе А. Кривцовой.
        С. 159. …запрос в Сомерсет-Хаус о выдаче копии свидетельства о рождении.  - Сомерсет-Хаус - архитектурный памятник XVIII в., построенный на месте королевского дворца Тюдоров, где с викторианских времен размещаются выставочные залы и государственные административные службы, в частности общественные архивы, в которых хранятся записи актов гражданского состояния.
        С. 161. …Элла Фицджеральд… бурной ночью в Берлине… забывает слова из баллады о Мэкки-Ноже.  - Имеется в виду концертный альбом американской джазовой певицы Эллы Фицджеральд «Ella in Berlin: Mack the Knife», записанный на ее выступлении в Берлине 13 февраля 1960 г. и получивший премию «Грэмми». «Баллада о Мэкки-Ноже»  - песня Курта Вайля на слова Бертольта Брехта из музыкальной пьесы «Трехгрошовая опера» (1928).
        С. 172. «Многие писатели изображали государства и республики…» - цитата из труда итальянского философа Никколо Макиавелли «Государь» (1532), глава XV, перев. Н. Курочкина.
        С. 173. Кардинал Реджинальд Поул (1500 -1558)  - английский аристократ, потомок королевской династии Плантагенетов, последний католический архиепископ Кентерберийский.

…решили потусить в клубе «Зыбкий мир»…  - Название вымышленного клуба «The Floating World»  - аллюзия на японское понятие «укиё-э», обозначающее среди прочего мир мимолетных наслаждений.

…ранний альбом Джони Митчелл, про чаек…  - Джони Митчелл (Роберта Джоан Андерсон, р. 1943)  - выдающаяся канадская певица, автор-исполнитель; имеется в виду ее первый альбом «Песня чайке» («Song to a Seagull», 1968).
        С. 177. …подкладывать тебе в постель лошадиную голову…  - Аллюзия на знаменитую сцену из фильма Фрэнсиса Форда Копполы «Крестный отец» (1972).
        С. 178. Судорожный вздох с отмороженного пальца на стопе Англии.  - Имеется в виду Лендс-Энд (Land’s End, букв. «край земли»)  - скалистый мыс на крайнем западе Корнуолла, самая западная точка Англии.
        С. 179. Средь зимы суровой…  - Вошедшая в поговорку первая строка рождественского гимна «In the Bleak Midwinter» на слова английской поэтессы Кристины Россетти (1830 -1894), положенного на музыку англо-германским композитором Густавом Теодором Хольстом.
        С. 182. Альпы тут, Альпы там… всюду, всюду Альпы-Альпы.  - Пародия на детскую песенку «Старый Мак на ферме жил» («Old Macdonald Had a Farm»).
        С. 183. …гонка по нисходящей, как сказал один выпускник Итона другому.  - «Гонка по нисходящей»  - экономический термин, означающий отмену ограничений и снижение стандартов государственного регулирования в результате межнациональной или межрегиональной конкуренции, например, за инвестиции. Среди выпускников Итона - 19 премьер-министров Великобритании.
        С. 188. …указывает на так называемое Орлиное Гнездо - крошечную антресоль, где обосновались мои приятели-ричмондцы.  - Аллюзия на Кельштайнхаус («Орлиное гнездо», нем.)  - чайный домик в Баварских Альпах, подаренный НСДАП Гитлеру в апреле 1939 г. на его 50-летний юбилей.
        С. 190. «Ратнерс» - сеть доступных ювелирных магазинов, основанная в 1949 г. и знаменитая своими распродажами по бросовым ценам.
        Roxy Music правы: любовь - это наркотик…  - Имеется в виду песня «Love is the Drug» с альбома «Siren» (1975) британской рок-группы Roxy Music.
        С. 194. …как Иван Лендл, свечой запустивший теннисный мяч во взбешенного хоббита…  - Иван Лендл (р. 1960), профессиональный чехословацкий и американский теннисист, в 1983 -1990 гг. был первой ракеткой мира; под взбешенным хоббитом имеется в виду теннисист Джон Макинрой (р. 1959), печально известный своими неконтролируемыми вспышками гнева на корте; Дж. Р. Р. Толкин начал писать повесть «Хоббит, или Туда и обратно» после того, как подвернул ногу во время игры в теннис.
        С. 199. «Храни десницею Твоей плывущих по морю людей» - христианский гимн «Eternal Father, Strong to Save» (слова Уильяма Уайтинга, музыка Джона Бахуса Дайкса), традиционно связанный с военно-морским флотом; русское название по первой строке - «Отец Небесный, только ты…», перевод И. Иукева.
        С. 201. …«Babooshka» Кейт Буш…  - Первая песня с альбома Кейт Буш «Never For Ever» (1980).
        С. 202. «Немертвые» («The Undead»)  - фильм ужасов, снятый в 1957 г. американским кинорежиссером Роджером Корманом.
        С. 205. …талантливый мистер Лэм.  - Аллюзия на нуар-роман американской писательницы Патриции Хайсмит «Талантливый мистер Рипли» (1955), первый из серии книг об авантюристе Томе Рипли, юноше из бедной семьи, пытающемся любыми путями пробиться в жизни; роман неоднократно экранизировался - в частности, «На ярком солнце» («Plein Soleil», 1960, режиссер Рене Клеман, в главной роли Ален Делон) и «Талантливый мистер Рипли» («The Talented Mr. Ripley», 1999, режиссер Энтони Мингелла, в главной роли Мэтт Деймон).
        С. 213. Могучий Куинн - отсылка к песне Боба Дилана «Quinn the Eskimo» («Куинн-эскимос»), записанной им с группой The Band во время сессий 1967 г., известных как «Basement Tapes» и выпущенных (официально, после массы бутлегов) только в 1975 г., причем без этой песни - которая давно стала большим хитом в исполнении группы Манфреда Мэнна, записавшей свою версию еще в начале 1968 г. под названием «Mighty Quinn» и значительно переработавшей ее десять лет спустя, выступая уже как Manfred Mann’s Earth Band (альбом «Watch», 1978). Первый же официальный релиз авторского исполнения «Куинна»  - концертная версия на альбоме Дилана «Self Portrait» (1970); из двух студийных дублей 1967 г. второй был включен в сборники «Biograph» (1985) и «The Essential Bob Dylan» (2000), а первый - в «The Bootleg Series Vol. 11: The Basement Tapes Complete» (2011).

…рубашка из коллекции Гарри Энна и джинсы «Макото Грелш»…  - Вымышленные дизайнер и бренд.

«Walking on Thin Ice» («Идти по тонкому льду»)  - песня Йоко Оно под аккомпанемент гитары Джона Леннона; запись была завершена 8 декабря 1980 г., и на пути домой Леннон был застрелен Марком Чепменом.
        С. 216. …хит середины восьмидесятых «Exocets for Breakfast»…  - В названии вымышленной песни фигурирует французская противокорабельная крылатая ракета «Экзосет», выпускающаяся фирмой «Аэроспасьяль» с 1974 г. (название ракеты означает по-французски «летучая рыба»). Такие ракеты состояли на вооружении военно-морских сил многих стран, в том числе Аргентины; во время Фолклендской войны именно такой ракетой, выпущенной с палубного штурмовика «Супер-Этандар», был в мае 1982 г. потоплен английский эсминец «Шеффилд», при этом 20 моряков погибли и 28 были ранены.
        С. 218. Виггер (от англ. wigger, white nigger, т. е. белый негр)  - сленговое обозначение белого человека, который имитирует манеры поведения, ассоциирующиеся с негритянской культурой.

+36 для Швейцарии…  - Вымышленный международный телефонный код (в действительности это код Венгрии, код Швейцарии +41).
        С. 220. Уормвуд-Скрабс - мужская тюрьма, построенная в 1874 г. на западной окраине Лондона.
        С. 221. «Волшебная гора» (1924)  - роман Томаса Манна, действие которого происходит в туберкулезном санатории в швейцарских Альпах.

«One Night in Bangkok» («Ночь в Бангкоке»)  - исполненная Мюрреем Хэдом песня с концептуального альбома «Chess» («Шахматы», 1984), на основе которого был через два года поставлен одноименный мюзикл (композиторы - бывшие участники группы ABBA Бьёрн Ульвеус и Бенни Андерссон, текст Тима Райса).
        С. 225. …паромом на воздушной подушке через пролив…  - Паромы на воздушной подушке компании «Ховерспид» осуществляли сообщение между Дувром и Кале в 1981 -2005 гг.
        С. 231. …Барт Симпсон звонит Мардж из летнего лагеря…  - Авторский анахронизм и неточная отсылка; описывается первый эпизод 4-го сезона мультсериала «Симпсоны», вышедший в сентябре 1992 г. (действие этой сцены «Костяных часов» происходит 1 января 1992 г.); сестра Барта, Лиза, пишет письмо, в котором содержится фраза «Я больше не боюсь ада, потому что побывала в летнем лагере Красти».
        С. 232. Фильм английский, снятый, наверно, во второй половине сороковых годов. … Дело происходит на круизном лайнере, плывущем сквозь туман; лишь через некоторое время и сами герои, и мы с Холли понимаем, что все персонажи мертвы.  - В данном эпизоде описывается американский фильм «Между двумя мирами» («Between Two Worlds», 1944)  - римейк американского же фильма «Дальнее плавание» («Outward Bound», 1930), снятого по одноименной пьесе английского драматурга Саттона Вэйна.
        С. 237. Никто не слышит, никто не видит, но дерево в лесу все равно падает.  - Аллюзия на философский мысленный эксперимент, связанный с проблемами наблюдения и восприятия, впервые предложенный ирландским философом Джорджем Беркли (1685 -1753) в труде «Трактат о принципах человеческого знания» (1710), вкратце сводящийся к вопросу «Слышен ли звук падающего дерева в лесу, если там никого нет?».
        С. 242. Гори, детка, гори!  - Фраза «Burn, baby, burn!» возникла как призыв во время беспорядков в лос-анджелесском районе Уоттс (1965), вызванных расовыми протестами, и приобрела известность благодаря стихотворению американского поэта и драматурга Марвина Х (Марвин Эллис Джекмон, р. 1944), однако же наибольшую популярность получила как строка из песни диско-группы The Trummps «Disco Inferno», прозвучавшей в саундтреке к фильму «Лихорадка субботнего вечера» (1977) с Джоном Траволтой в главной роли.
        С. 243. …10CC твердят «I’m Not in Love»…  - Песня группы 10CС с их третьего альбома «The Original Soundtrack» (1975), один из их главных хитов.
        С. 248. «Забывшись, думал я во сне…» - стихотворение английского поэта-романтика Уильяма Вордсворта из цикла «К Люси», опубликованного в сборнике «Лирические баллады» (1800), перев. С. Маршака.
        С. 253. Галлиполи - полуостров в европейской части Турции, где в Первую мировую войну в ходе Дарданелльской операции 1915 г. проходили кровопролитные сражения между войсками Антанты и османскими войсками.
        С. 260. …заправилы войны.  - Отсылка к одноименной песне Боба Дилана («Masters of War» с альбома 1963 г. «The Freewheelin’ Bob Dylan»); первая строфа звучит так:

        Заправилы войны,
        Покровители бомб,
        И крылатых ракет,
        И тяжелых гранат,
        Чтобы задним числом
        Сожалеть не пришлось,
        Я спешу вам сказать, что вас вижу насквозь…

(Перев. В. Смоленского) Королевский павильон - брайтонская королевская резиденция, выстроенная для Георга IV в начале XIX в. архитектором Джоном Нэшем; образец вычурного индо-сарацинского стиля.
        С. 261. «Фейриленд» - парк аттракционов в г. Окленде, штат Калифорния, основанный в 1950 г. и ставший прототипом для Диснейленда.
        С. 265. Премия Шихана-Дауэра.  - Вымышленная премия названа именами американского журналиста Нила Шихана (Корнелиус Махони Шихан, р. 1936), в 1971 г. опубликовавшего в газете «Нью-Йорк таймс» так называемые документы Пентагона, и Джона Дауэра (р. 1938), американского военного историка и публициста, лауреата Пулицеровской премии.
        С. 266. Этих денег Ифе хватит на год жизни в колледже.  - До 1998 г. высшее образование в Великобритании было бесплатным, с 1998 по 2006 г. плата за обучение в любом высшем учебном заведении составляла 1000 фунтов в год и далее увеличивалась; здесь речь идет не о плате за обучение, а о расходах на проживание.
        Дэниел Перл (1963 -2002)  - американский журналист, похищенный в Пакистане и казненный террористами исламской радикальной группировки 1 февраля 2002 г.
        С. 268. …панглоссианские банальности…  - То есть беспочвенно оптимистичные; Панглосс - персонаж романа Вольтера «Кандид, или Оптимизм» (1759), наставник главного героя, сопровождающий его в странствиях.
        С. 272. «Холодней ночей не бывает в году…» - цитата из стихотворения английского поэта Томаса Стернса Элиота «Путешествие волхвов» (перев. Н. Берберовой).
        С. 273. «Я люблю животных» («I Love Animals»)  - популярная книга английской детской писательницы и иллюстратора Флоры Макдоннел, впервые опубликованная в 1994 г.
        С. 274. …наслаждайся вишней со сливками…  - Аллюзия на стихотворение американского поэта Энтони Хекта (1923 -2004) «Перед закатом: приступ любви», последняя строфа которого звучит так:

        В это время дня
        солнца свет обагряет землю.
        Тополя темнеют рядами,
        как имперские слуги.
        И лепечут волны и шепчут
        о своем нутряном и тихом.
        Запах пакли в воздухе, жареной
        корюшки, и травы, и вишни.
        Этот вечер был совершенней
        всей твоей итальянской бронзы.
        Нефть, разлившаяся как чудо цвета.

(Перев. В. Гандельсмана) С. 277. Ворота ассасинов - один из четырех контрольно-пропускных пунктов в «зеленую зону» оккупированного Багдада, в непосредственной близости от главного штаба коалиционных сил (дворцового комплекса бывшего президента Саддама Хусейна); название КПП происходит от прозвища первоначально охранявшего его подразделения американских пехотинцев («альфа-ассасины»); 18 января 2004 г. террорист-смертник подорвал там начиненный взрывчаткой автомобиль. В результате теракта погибли 25 человек, в том числе двое американцев, более 130 получили ранения.
        С. 278. Гуркхи - британские армейские подразделения, набираемые из непальских добровольцев с 1815 г.
        С. 284. Операция «Доблестная решимость» («Valiant Resolve»)  - под этим названием выведена операция «Бдительная решимость» («Vigilant Resolve»), первая битва за Фаллуджу в ходе Иракской войны 2003 -2011 гг., начатая 5 апреля 2004 г. для возвращения контроля над городом и подавления нарастающего сопротивления иракских повстанцев.
        С. 287. «Итак, что Бог сочетал, того человек да не разлучает».  - Мк. 10: 9.
        С. 288. «Всякий человек подает сперва хорошее вино, а когда напьются, тогда худшее…» - Ин. 2: 10.
        С. 290. Баас - иракское региональное отделение Партии арабского социалистического возрождения, которая пришла к власти в Ираке в результате государственного переворота 1968 г.; с января 1992 г. ее генеральным секретарем был Саддам Хусейн.
        С. 300. «Somewhere over the Rainbow» («Где-то за радугой»)  - песня из фильма «Волшебник страны Оз» (1939).
        С. 304. Армия Махди - часть иракской вооруженной оппозиции, организация, созданная радикальным шиитским лидером Муктадой ас-Садром в 2003 г.
        С. 310. Кристофер Хитченс (1949 -2011)  - известный англо-американский журналист, публицист и писатель.
        С. 315. …за пару месяцев до Тесиджера…  - Имеется в виду сэр Уилфред Патрик Тесиджер (1910 -2003), британский путешественник и литератор, известный своими исследованиями Аравийского полуострова.
        С. 328. …если хочешь брать Вену, бери… Вену…  - Апокрифичная цитата, обычно приписываемая Наполеону Бонапарту, по утверждениям документальных источников второй половины 2000-х гг., прозвучала в разговоре генерал-майора Джеймса Нормана Мэттиса (р. 1950), командующего Центрального командования ВМС США и дивизии морской пехоты в Ираке, с генералом Джоном Филипом Абизаидом (р. 1951), тогдашним главой Центрального командования США.
        С. 329. Я вспомнил роман Балларда «Высотка», где современный лондонский небоскреб представляет собой как бы вертикальный срез развития цивилизации, которая в итоге сбрасывает с себя шелуху роскошных одежд, обнажая свою суть - примитивное насилие.  - «Высотка» («High Rise», 1975)  - роман современного классика английской литературы Джеймса Грэма Балларда (1930 -2009), завершающий условную «трилогию городских катастроф», начатую романами «Авария» («Crash», 1973) и «Бетонный остров» («Concrete Island», 1974). В 2015 г. вышла одноименная экранизация «Высотки», поставленная Беном Уитли, главные роли исполнили Том Хиддлстон, Джереми Айронс, Сиена Миллер.
        С. 335. «Красотка, парень и монах - все после смерти только прах» - цитата из пьесы У. Шекспира «Цимбелин», действие IV, сц. 2 (перев. В. Шершеневича). В существующих переводах на русский эту фразу адекватно передать пока не удалось, поскольку в оригинале употреблены диалектные уорикширские названия цветов, предположительно одуванчика «golden lads and girls» (букв.: «золотые юноши и девушки») и его семянок «chimney-sweepers» (букв. «щетки для чистки дымоходов»); шекспироведы на Западе обратили на это внимание сравнительно недавно, в 1970-е гг., и продолжают вести споры о том, одуванчики это или другие растения.

…теряю мой север, мой юг, мой запад, мой восток...  - Цитата из стихотворения Уистена Хью Одена «Похоронный блюз» (перев. И. Бродского).
        С. 353. Хей-он-Уай - небольшой рыночный город в графстве Повис, Уэльс, знаменитый своими книжными магазинами; с 1988 г.  - место проведения ежегодного литературного фестиваля (десять дней в мае-июне), ставшего одним из самых важных событий в литературной жизни Великобритании.
        Мешкот (Bagpuss)  - старый, толстый и ленивый тряпичный кот, главный герой одноименного британского мультипликационного сериала, созданного Питером Фирмином и Оливером Постгейтом в 1974 г.
        С. 355. Приз Бриттана - вымышленная литературная премия, слабо завуалированная отсылка к Букеровской премии, с 1969 г. считающейся одной из престижнейших наград в английской литературе.
        С. 358. Фредерик де Клерк перестал считать Нельсона Манделу террористом…  - Фредерик де Клерк (р. 1936)  - последний белый руководитель ЮАР, занимавший пост президента страны с 1989 по 1994 г.; в 1990 году освободил из тюрьмы Нельсона Манделу.
        Джерри Адамс и Иэн Пейсли пересмотрели свои взгляды на ситуацию в Ольстере.  - Джерри Адамс (р. 1946)  - североирландский политик и государственный деятель, председатель партии «Временная Шинн Фейн» (политического крыла ИРА), активный участник республиканского движения Северной Ирландии. Иэн Пейсли (1926 -2008)  - североирландский политик, главный идеолог и организатор лоялистского движения, основатель Демократической юнионистской партии Северной Ирландии; с 2007 по 2008 г. занимал пост первого министра Северной Ирландии.
        С. 359. Взгляни на мои деянья, Ричард Чизмен, и дрожи…  - Парафраз строк из хрестоматийного стихотворения английского поэта-романтика Перси Биши Шелли «Озимандия» (1818): «Я - Озимандия, великий царь царей. Взгляните на мои деянья и дрожите!» (перев. Н. Минского).

«Интеллектуальный Вудсток» - именно так в 2001 г. назвал литературный фестиваль в Хей-он-Уай президент США Билл Клинтон.
        С. 360. Волумния - легендарная древнеримская матрона, жена римского военачальника Гнея Марция Кориолана; в трагедии У. Шекспира «Кориолан» этим именем зовут мать Кориолана, властную и жестокую женщину.
        С. 362. …очнусь в каком-нибудь инопланетном зоопарке, где меня заставят спариваться с Афрой Бут…  - Аллюзия на роман американского писателя Курта Воннегута «Бойня номер пять, или Крестовый поход детей» (1969), где пришельцы с планеты Тральфамадор похищают главного героя, Билли Пилигрима, запирают его в клетку с бывшей кинозвездой Монтаной Уайлдбек и заставляют их спариваться.
        С. 364. В павильоне собралось столько знаменитостей, что лучей их славы хватило бы на небольшое солнце: замечаю двоих «стоунзов», одного «пайтона»; моложавого пятидесятилетнего ведущего «Топ-гир», который подшучивает над развенчанным американским чемпионом-велосипедистом; бывшего госсекретаря США; бывшего футбольного тренера, который раз в пять лет публикует новую автобиографию; бывшую главу МИ-6, которая ежегодно кропает третьесортные триллеры; пухлогубого астронома-телеведущего…  - Имеются в виду: гитарист The Rolling Stones Кит Ричардс (р. 1943) с детской книгой «Gus and Me: The Story of my Granddad and my First Guitar» («Гас и я: Рассказ о моем дедушке и моей первой гитаре», 2014); гитарист и вокалист The Rolling Stones Ронни Вуд (р. 1947) с книгой «How Can It Be: A Rock&Roll Diary» («Не может быть: рок-н-ролльный дневник», 2015); британский актер Джон Клиз (р. 1939), участник труппы «Монти Пайтон», с книгой «So, Anyway…» («Итак…», 2014); Стелла Римингтон (р. 1935), в 1990-е гг. возглавлявшая МИ-5 и впоследствии написавшая десять триллеров, из которых в 2014 г. вышел восьмой, «Close Call» («На
волоске»); ведущий популярной программы «Top Gear» («Верхняя передача») Ричард Хэммонд (р. 1969) с автобиографической книгой «On the Road: Growing up in Eight Journeys» («В пути: Взросление в восьми путешествиях», 2013); бывшая госсекретарь США Хиллари Клинтон (р. 1947) с книгой «Hard Choices» («Трудный выбор», 2014); астрофизик и ведущий научно-популярных программ Брайан Кокс (р. 1967) с книгой «Human Universe» («Человеческая вселенная», 2014); в «развенчанном американском чемпионе-велосипедисте» угадывается Лэнс Армстронг (р. 1971), а в «бывшем футбольном тренере»  - Алекс Фергюсон (р. 1941), вышедший на пенсию главный тренер английского футбольного клуба «Манчестер Юнайтед».
        С. 365. …году эдак в шестьдесят восьмом или шестьдесят девятом, ну, примерно когда распались Gethsemane.  - Под названием Gethsemane выступала в августе - декабре 1968 г. блюз-группа, ранее (с середины 1966 г.) под названиями The Noblemen, The Motivation, The Penny Peep Show и Penny Peeps игравшая соул, мод-рок и психоделию. Распалась после того, как гитарист Мартин Барр ушел в Jethro Tull, где продолжал играть до 2012 г.

«По тропинкам Севера».  - Название фильма «The Narrow Road to the Deep North» представляет собой одновременную отсылку к путевым заметкам японского поэта Мацуо Басё «Окуно хосомити» («По тропинкам Севера», 1689) и к роману австралийского писателя Ричарда Флэнагана, получившего Букеровскую премию в 2014 г. (в русском переводе «Узкая дорога на Дальний Север»).
        С. 366. Лорд Роджер Бриттан, бывший агент по продаже автомобилей… основал фирму «Бриттан компьютерз»… затем, проплатив избирательную кампанию новых лейбористов… получил лицензию на мобильную связь…  - Описание карьеры вымышленного лорда Бриттана весьма напоминает деятельность английского миллиардера сэра Алана Шугара (р. 1947), основателя компании «Амстрад», одного из крупнейших спонсоров Лейбористской партии Великобритании.
        С. 367. …роман Крейна «Алый знак доблести».  - Стивен Крейн (1871 -1900)  - американский поэт, писатель и журналист, автор знаменитого романа «The Red Badge of Courage» (1895) о Гражданской войне в США, основоположник американского верлибра и признанный мастер короткого рассказа.
        С. 369. Ох, ром, содомия и плеть…  - Аллюзия на приписываемое Черчиллю высказывание о том, что в британских военно-морских традициях нет ничего, кроме «рома, содомии и плетки». Также «Rum, Sodomy and the Lash» (1985)  - второй альбом ирландской фолк-панк-группы The Pogues.
        С. 370. Деймон Макниш… электрогитары с волынкой гарантируют плачевный исход… исхитрился возродиться в ипостаси активиста движений по борьбе со СПИДом, по восстановлению Сараево…  - Вымышленный шотландский музыкант, лидер группы The Sinking Ship, имеет отдаленное сходство с Бобом Гелдофом (р. 1951), ирландским музыкантом, актером и общественным деятелем, бывшим фронтменом панк-группы The Boomtown Rats.
        С. 372. Нюнгарские племена - аборигены, населяющие юго-западную часть Западной Австралии (также «ньюнгары», «нунгары») и говорящие на языке ньюнга.
        С. 373. РВСК - имеется в виду леворадикальная повстанческая группировка Fuerzas Armadas Revolucionarias de Colombia - Ejercito del Pueblo (FARC-EP), Революционные вооруженные силы Колумбии - Армия народа (РВСК-АН), принимавшая активное участие в Гражданской войне в Колумбии (1964 -2016).
        Юэн Райс - персонажу приданы некоторые черты британского писателя Иэна Макьюэна (р. 1948).
        С. 377. Стэн Гетц (Стэнли Гаецки, 1927 -1991)  - американский джазовый исполнитель (тенор-саксофон) в стиле кул-джаз, босанова и фьюжн.
        С. 381. Ури Геллер (р. 1946)  - израильский иллюзионист и мистификатор, утверждающий, что обладает целым рядом сверхъестественных и паранормальных способностей.
        С. 385. …в полосатом льняном костюме, как наш человек в Гаване…  - Аллюзия на роман Грэма Грина «Наш человек в Гаване» (1958) и его экранизацию, снятую в 1959 г. Кэролом Ридом (в ролях Алек Гиннесс, Бёрл Айвз, Морин О’Хара, Ноэл Кауард).

…Наждачным человечком…  - Sandpaperman - аллюзия на фольклорного персонажа Sandman (Песочный человек).
        Возблагодарим же Господа за ниспосланные нам дары.  - Застольная благодарственная молитва.
        С. 386. …напоминает мудака-виконта из «Возвращения в Брайдсхед».  - Имеется в виду Бой Мулкастер, персонаж романа Ивлина Во (1945), экранизированного Би-би-си в 1981 г.; эта постановка стала одним из самых популярных британских сериалов. В роли Чарльза Райдера, главного героя, снялся Джереми Айронс, а роль Боя Мулкастера исполнял характерный актер Джереми Синден.
        Вавилонская рыбка в моем ухе…  - Аллюзия на фантастическое существо-переводчик из цикла романов Дугласа Адамса «Автостопом по галактике» (1979 -1992), названное так по библейскому преданию о вавилонском смешении языков (см. Быт. 11: 1 -9). Так же, «Babelfish», был назван переводческий онлайн-сервис, до 2011 г. предоставлявшийся американской поисковой системой «Yahoo»; параллельно в 1999 г. была основана канадская корпорация «Babelfish», мультиязычный портал, предоставляющий программное обеспечение для машинного перевода.
        С. 387. …Роальд Даль прибыл на вертолете на какую-то вечеринку и советовал всем гостям подряд: «Пишите книги для детей - эти говнюки поверят чему угодно».  - Роальд Даль (1916 -1990)  - английский писатель норвежского происхождения, мастер черного юмора, мистификации и абсурда, также знаменитый детскими повестями «Чарли и шоколадная фабрика» (1964), «Изумительный мистер Лис» (1970) и др.
        С. 388. …имя ему - Джеффри Чосер: /…Ну, если смерть не терпится вам встретить…  - Криспин Херши цитирует строки из незавершенного стихотворного сборника новелл Джеффри Чосера (ок. 1343 -1400) «Кентерберийские рассказы», рассказ Продавца индульгенций (перев. И. Кашкина).

…последний шанс Рока разрушить мой прекрасный план…  - аллюзия на строки из стихотворения Роберта Бёрнса «К полевой мыши, разоренной моим плугом» (1786), более известного в переводе С. Маршака:

        Ах, милый, ты не одинок:
        И нас обманывает рок,
        И рушится сквозь потолок
        На нас нужда.
        Мы счастья ждем, а на порог
        Валит беда…
        Та же строфа в дореволюционном переводе (1856) М. Михайлова звучит так:

        Но не с тобой одним, зверек,
        Такие шутки шутит рок!
        Неверен здесь ничей расчет:
        Спокойно ждем
        Мы счастья, а судьба несет
        Невзгоду в дом.
        А в сетевом переводе Е. Кистеровой:

        Ах, мышка, ты не одинока,
        В приготовленьях нету прока:
        Прекрасный план по воле рока
        Не преуспеет,
        А мыши, люди - всё до срока
        Мечты лелеют.
        С. 389. Халлдор Лакснесс (1902 -1998)  - исландский писатель и драматург, лауреат Нобелевской премии по литературе (1955).
        С. 390. …поэты - это непризнанные законодатели мира… Шелли…  - Цитата из трактата английского поэта-романтика Перси Биши Шелли (1792 -1822) «Защита поэзии», написанного в 1821 г. и опубликованного посмертно в 1840 г. Перев. З. Александровой.
        С. 393. «Бледнятина, дохлятина и кобелятина…» - аллюзия на дебаты о проблемах литературного канона западной культуры, критику так называемых «мертвых белых мужчин» («dead white males») и развенчание признанных классиков в современном западном культурно-философском дискурсе.
        С. 398. …лучше быть презренным трусом, чем мертвым Иудой.  - Парафраз библейской цитаты (Эккл. 9: 4): «Кто находится между живыми, тому есть еще надежда, так как и псу живому лучше, нежели мертвому льву».
        С. 399. Железные деревья штопором выкручиваются из бежевой земли…  - Имеется в виду Callitris preisii, южная кипарисовая сосна, с ареалом распространения на юго-западе Австралийского континента.
        С. 400. Башар Асад, бывший президент Сирии, который применил химическое оружие против тысяч мирных граждан…  - Во время написания романа (2013 -2014) победа Асада на выборах 2014 г. была неочевидна, а химическая атака в Гуте, пригороде Дамаска, происшедшая 21 августа 2013 г., вызвала всемирное возмущение.
        Но мой проступок - мое бремя.  - Аллюзия на библейскую цитату (Пс. 37: 5): «…ибо беззакония мои превысили голову мою, как тяжелое бремя отяготели на мне».
        С. 401. …«самки зверя».  - Отсылка к стихотворению Редьярда Киплинга «Самка» («The Female of the Species», 1911), первая строфа которого звучит так:

        Если гималайский фермер на медведя набредет,
        Порычит он, чтобы монстра отпугнуть, и тот уйдет.
        Но медведица немедля растерзает наглеца,
        Потому что самка зверя смертоноснее самца.

(Перев. В. Румынского) С. 402. Струльдбруги - персонажи сатирико-фантастического романа Джонатана Свифта «Путешествие Гулливера» (1726), бессмертные обитатели страны Лаггнегг, обреченные на вечную старость, полную страданий и болезней.
        С. 405. - Простите, сэр, я хочу еще,  - произносит Ифа дрожащим голоском, как Оливер Твист.  - Хрестоматийная цитата из романа Чарльза Диккенса «Приключения Оливера Твиста», гл. II. (перев. А. Кривцовой).

…откровения Зои под названием «Я выживу»…  - Аллюзия на своего рода гимн феминистского движения - диско-хит Глории Гейнор «I will Survive» с ее альбома «Love Tracks» (1978).
        С. 410. Опиумные войны - конфликты середины XIX в. между империей Цин и западными державами, требовавшими расширения их торговли в Китае, в первую очередь опиумом. В Первой опиумной войне (1840 -1842) против Китая выступала Англия, во Второй (1856 -1860)  - Англия совместно с Францией.

…у Ника в «Вэйбо» уже четверть миллиона китайских подписчиков.  - Имеется в виду «Sina Weibo», китайский сервис микроблогов. Запущен корпорацией «Сина» в 2009 г. и представляет собой своего рода гибрид между «Твиттером» и «Фейсбуком». Один из самых популярных сайтов в Китае (ок. 500 миллионов пользователей).
        С. 411. …мыльный пузырь неверной славы…  - Цитата из пьесы У. Шекспира «Как вам это понравится», акт II, сц. 7 (перев. В. Левика).
        С. 414. …течет уитменовский поток…  - Аллюзия на стихотворение американского поэта Уолта Уитмена (1819 -1892) «Маннахатта» из сборника «Листья травы».

…краса, что в путь суда подвигла!  - Цитата из пьесы Кристофера Марло «Трагическая история доктора Фауста», сцена XII (перев. Е. Бируковой).
        С. 415. …чудище с зелеными глазами.  - Вошедшая в поговорку цитата из пьесы У. Шекспира «Отелло», акт III, сц. 3 (перев. М. Лозинского).
        Тут все сияет разом - и Люси, и небо, и алмазы.  - Ироническая отсылка к известной песне Джона Леннона «Люси в небесах с алмазами» («Lucy in the Sky with Diamonds») из битловского альбома «Sgt. Pepper’s Lonely Hearts Club Band» (1967).
        С. 417. …высказыванием Беккета «НЕ СУМЕЙ ЛУЧШЕ»…  - Одна из самых известных цитат Сэмюэла Беккета из новеллы «Худшему навстречу» (1984): «Пробовал. Не сумел. Не имеет значения. Снова попробуй. Снова не сумей. Не сумей лучше» (перев. В. Молота).
        С. 432. …слушаю дурацкие «Огненные колесницы» Вангелиса…  - Саундтрек греческого композитора Вангелиса (р. 1943) к британскому фильму «Огненные колесницы» (1981) удостоился премий «Оскар» и «Грэмми».
        С. 440. «Ты не убила тех, кого убила, да и меня, бедняжка, не убьешь! … А Джон Донн все врет, сволочь».  - Цитата из цикла «Священные сонеты» Джона Донна, сонет 10.

        Смерть, не тщеславься: се людская ложь,
        Что, мол, твоя неодолима сила…
        Ты не убила тех, кого убила,
        Да и меня, бедняжка, не убьешь.

(Перев. Д. Щедровицкого) С. 441. Кровавый прилив ширился, пока окончательно не утопил священные обряды стыдливости… - Парафраз строк из стихотворения Уильяма Батлера Йейтса «Второе пришествие»:

        …Мир захлестнули волны беззаконья;
        Кровавый ширится прилив и топит
        Стыдливости священные обряды;
        У добрых сила правоты иссякла,
        А злые будто бы остервенились.

(Перев. Г. Кружкова)
…завершили работу над сценарием фильма «Доменико и королева Испании», где мама должна была играть принцессу Марию Барбару, то есть эту самую испанскую королеву.  - Имеются в виду португальская инфанта Мария Магдалена Барбара Хавьер Леонор Тереза Антония Жозефа де Браганса (1711 -1758), вышедшая замуж за наследника испанского престола, будущего короля Фердинанда VI, и итальянский композитор Доменико Скарлатти (1685 -1757), ее учитель музыки, последовавший за своей ученицей в Испанию.
        С. 442. Ракель Уэлч (р. 1940)  - американская актриса, секс-символ 1960-х гг., получившая известность после ролей в фильмах «Фантастическое путешествие» (1966) и «Миллион лет до нашей эры» (1966) и сыгравшая Констанцию Бонасье в фильмах «Три мушкетера: Подвески королевы» (1973) и «Четыре мушкетера: Месть миледи» (1974).
        С. 445. «И не будешь ты ходить!» - парафраз строки из песни американских композиторов Ричарда Роджерса и Оскара Хаммерстайна «И не будешь ты один» («You’ll Never Walk Alone»), написанной для мюзикла «Карусель» (1945) и ставшей своеобразным гимном английского футбольного клуба «Ливерпуль», после того как она прозвучала в исполнении ливерпульской группы Gerry and the Pacemakers.
        С. 451. …слова Рабиндраната Тагора: «Юность - скакун, а зрелость - колесничий».  - Фраза, якобы произнесенная индийским писателем и общественным деятелем Рабиндранатом Тагором (1861 -1941) в день своего пятидесятилетия.
        С. 452. Бонни-Принс-Билли (Bonnie Prince Billy)  - сценический псевдоним американского певца и композитора Джозефа Уилла Олдхэма (р. 1970), работающего в стиле альт-кантри. В 1990-е гг. записывался под названиями Palace Songs, Palace Brothers и др.
        С. 454. «Тресковые войны» - конфликт между Великобританией и Исландией, начавшийся в 1952 г. как дипломатический, но к 1970-м гг. неоднократно переходивший в военную фазу и вызванный претензиями к зонам промышленного рыболовства (в основном добычи трески); завершился в 1976 г. расширением исключительной экономической зоны Исландии до 200 морских миль и полным восстановлением дипломатических и торговых отношений.
        С. 457. Юэн Райс называет Венецию «столицей разводов»  - и действие одной из лучших своих книг переносит именно туда.  - Аллюзия на роман Иэна Макьюэна «Утешение странников» («The Comfort of Strangers», 1981), написанный под влиянием повести Дафны Дюморье «Не оглядывайся» («Don’t Look Now», 1966); знаменитая одноименная экранизация Николаса Роуга с Дональдом Сазерлендом в главной роли, выпущенная в 1973 г., известна по-русски как «А теперь не смотри». Также см. примеч. к с. 373.
        Для меня это было своего рода откровением, как у Джойса…  - Имеется в виду так называемое лирическое откровение, или эпифания,  - литературный прием, впервые использованный ирландским писателем Джеймсом Джойсом (1882 -1941) в сборнике рассказов «Дублинцы» (1914).
        С. 460. Иллюминаты, говоришь? Инопланетяне-рептилоиды, которые порабощают человечество…  - Отсылка к оккультным теориям английского писателя и конспиролога Дэвида Айка (р. 1952).
        С. 462. «Casta Diva» - каватина Нормы из первого акта одноименной оперы итальянского композитора Винченцо Беллини (1801 -1835), одна из самых знаменитых и сложных арий для сопрано.
        С. 464. Дзюнъитиро Танидзаки. «Ключ».  - Дзюнъитиро Танидзаки (1886 -1965)  - японский писатель и драматург, пытавшийся объединить приемы традиционной японской литературы с принципами эстетики европейского модернизма. Роман «Ключ» (1956) дважды экранизирован (японским режиссером Коно Итикавой в 1960 г. и итальянским режиссером Тинто Брассом в 1983 г.) и переведен на русский Д. Рогозиным.
        Фрэнк Гери (р. 1929)  - американо-канадский архитектор, один из основателей архитектурного деконструктивизма; среди его работ - музей Гуггенхейма в Бильбао, а также театрально-концертный комплекс в колледже Бард (см. также примеч. к с. 147).

…«глотает мили, долин вылизывает гладь».  - Строка из стихотворения американской поэтессы Эмили Дикинсон (1830 -1886) «Железнодорожный состав» (1862):

        Гляжу, как он глотает мили,
        Долин вылизывает гладь,
        У станции воды напьется,
        И - грузный - двинет в путь опять.

(Перев. П. Долголенко) С. 472 -473. Моя любимая строчка из «Людского клейма»: «Ничто не длится - и ничто не проходит. Не проходит именно потому, что не длится».  - Цитата из романа американского писателя Филипа Рота (1933 -2018) «Людское клеймо» (2000), перев. Л. Мотылева.
        С. 479. Семь букв - превосходное слово для скрэббла.  - В начале партии каждый участник игры в скрэббл получает семь фишек с буквами, и слово, составленное из всех семи, приносит наибольшее количество очков.
        С. 480. Миссис Мур. Лучшая книга Э. М. Форстера. Его лучшая героиня.  - Имеется в виду персонаж романа английского писателя Эдварда Моргана Форстера (1879 -1970) «Путешествие в Индию» (в переводе 1937 г.  - «Поездка в Индию») (1924), пожилая вдова, которая умирает на пути домой, что облекает ее почти мистическим флером.
        С. 483. …композиция Тору Такэмицу «Из меня струится то, что вы называете временем»…  - «From Me Flows What You Call Time»  - композиция для пяти перкуссионистов и оркестра, сочинение японского композитора Тору Такэмицу (1930 -1996), написанное в 1990 г. к столетию нью-йоркского концертного зала Карнеги-холл; название - строка из стихотворения японского поэта Макото Оока (1931 -2017) «Clear Blue Water»; эта же строка стала заглавием повести Дэвида Митчелла, написанной в 2016 г., которая будет опубликована в 2114 г. в составе антологии «Библиотека будущего».
        С. 489. …задаю поисковику «Сирабу» запрос…  - Название вымышленной поисковой системы «Shirabu», очевидно сменившей в будущем «Гугл», образовано от японского выражения, означающего «белое полотно».
        С. 501. «Ад в поднебесье» («The Towering Inferno», 1974)  - американский фильм Джона Гиллермина с Полом Ньюменом, Стивеном Маккуином и Фэй Данауэй в главных ролях, снятый по мотивам романов Ричарда Мартина Стерна «Башня» («The Tower», 1973) и Томаса Н. Скортиа и Фрэнка М. Робинсона «Стеклянный ад» («The Glass Inferno», 1974); получил три премии «Оскар».
        С. 504. Тварь из Черной Лагуны - подводный монстр из одноименного американского фильма ужасов, снятого в 1954 г. режиссером Джеком Арнольдом.
        С. 506. Огибаю густые заросли остролиста, вижу Холли Сайкс и думаю: «Ну конечно».  - Женское имя Холли образовано от английского названия остролиста - holly.
        С. 507. Мак - один из островов архипелага Малые острова в составе Внутренних Гебридов у западного побережья Великобритании.
        С. 516. Итсекири - они же джекри, народность в Южной Нигерии.
        Кавескар - алакалуфы, южноамериканские племена на землях Магелланова пролива.
        Гураге - эфиосемитская народность в Юго-Западной Эфиопии.

…ценную древесину бурдун…  - В языках австралийских аборигенов существует целый ряд особых названий для древесины в зависимости от ее предназначения и/или места произрастания; в частности, бурдун означает «древесина с юга для древка копья».
        С. 517. …резне на Земле Ван-Димена…  - Земля Ван-Димена - первоначальное название острова Тасмания, открытого в 1642 г. голландским мореплавателем Абелем Тасманом и названного им в честь Антони ван Димена, генерал-губернатора голландских колоний в Ост-Индии; десятитысячное коренное население острова к 1833 г. сократилось до 300 человек в результате жестоких преследований колонизаторов и инфекционных заболеваний.
        С. 518. Курравонг - серая ворона-флейтист (Strepera versicolor plumbea), также называемая пискун или визгун.
        С. 519. Гобелен из Байё - памятник средневекового искусства, созданный в конце XI в.; уникальная вышивка цветной шерстью по льняному полотну шириной около полуметра и длиной 68 метров, изображающая сцены подготовки нормандского завоевания Англии и битву при Гастингсе.
        С. 521. …небоскреба в форме спирали ДНК, построенного в две тысячи восемнадцатом году…  - Во время написания романа, в 2014 г., было объявлено о планах по строительству подобного небоскреба в Абу-Даби.
        С. 523. Что живо, то умрет.  - См. примечание к с. 130.
        С. 524. Джон Ди (1527 -1609)  - английский математик и алхимик, придворный астролог королевы Елизаветы, создатель системы так называемой енохианской (ангельской) магии для лучшего понимания тайн природы.
        Луи Сайфер (то есть Люцифер)  - один из героев фильма «Сердце ангела» (1987, режиссер Алан Паркер, в ролях Роберт Де Ниро и Микки Рурк), экранизации романа Уильяма Хьёртсберга «Падающий ангел» (1978).
        С. 529. Атемпоральность нейтрализует яд смерти, но не лишает ее жала.  - Аллюзия на Ос. 13: 14: «Смерть! где твое жало?»
        С. 530. «Скарборская ярмарка» (также «Ярмарка в Скарборо») - «Scarborough Fair»  - английская народная баллада с рефреном «parsley, sage, rosemary and thyme», т. е. «петрушка, шалфей, розмарин и тимьян», получила широкую известность после того, как американский фолк-рок-дуэт «Саймон и Гарфанкел» включил ее в свой альбом «Parsley, Sage, Rosemary and Thyme» (1966).
        С. 534 -535. …пылающий рассвет над пустыней кисти Джорджии О’Кифф, вид на Порт-Радий А. Я. Джексона, «Закат над мостом короля Людовика Святого» Диего Киспе Тито и картина Фейт Нуландер «Шлюха и клиент на Мраморном кладбище». … …полотно Аньоло Бронзино «Аллегория с Венерой и Амуром»…  - Джорджия О’Кифф (тж. О’Киф) (1887 -1986)  - ставшая иконой феминизма американская художница-модернистка, известная своими красочными натюрмортами (особенно крупными изображениями цветов, напоминающими детали человеческого тела) и пейзажами; Александр Янг Джексон (1882 -1974)  - канадский художник-неоимпрессионист, основатель «Группы семи», среди его работ есть серия пейзажей, изображающих урановые рудники у Порта-Радий в окрестностях Большого Медвежьего озера; Диего Киспе Тито (1611 -1681)  - перуанский художник школы Куско; картины с таким названием нет, однако в книгах Митчелла часто встречаются прямые и завуалированные отсылки к названию романа Торнтона Уайлдера «Мост короля Людовика Святого» («The Bridge of San Luis Rey», 1928); Фейт Нуландер - вымышленная художница; Аньоло Бронзино (1503 -1572)  - итальянский
живописец-маньерист; «Аллегория с Венерой и Амуром», известная также как «Триумф Венеры» и «Венера, Купидон, Безрассудство и Время», возможно, написана по заказу тосканского герцога Козимо Медичи и предназначалась в подарок французскому королю Франциску I.
        С. 536. Уколите нас, и потечет кровь… пощекочите, и мы засмеемся, отравите, и мы умрем… но после смерти вернемся.  - Парафраз слов Шейлока из пьесы У. Шекспира «Венецианский купец» (акт III, сц. 1): «Если нас уколоть - разве у нас не идет кровь? Если нас пощекотать - разве мы не смеемся? Если нас отравить - разве мы не умираем?» (перев. Т. Щепкиной-Куперник).
        С. 539. В истории епископальной инквизиции, составленной Мехтильдой Магдебургской…  - Мехтильда Магдебурская - средневековая немецкая писательница (1207 -1282), христианский мистик, бегинка, впоследствии монахиня-цистерцианка; ее сочинения представляют собой семикнижие под названием «Струящийся свет Божества» («Das flie?ende Licht der Gottheit») и являются первым произведением мистической литературы на немецком; упомянутый труд по истории епископальной инквизиции - авторский вымысел.

…в тысяча семьсот девяносто девятом году росчерк наполеоновского пера объединил независимые швейцарские кантоны в Гельветическую республику.  - На самом деле первая конституция Гельветической республики была принята 12 апреля 1798 г., в августе того же года был заключен обоюдный договор об обороне с Францией, а в сентябре дипломатический статус Гельветической республики был признан союзниками.
        С. 549. Музей Фрика - собрание западноевропейской живописи (широко представлены полотна старых мастеров), мебели и фарфора, которое американский промышленник Генри Клэй Фрик (1849 -1919) завещал государству; коллекция находится в бывшем особняке Фрика на углу Восточной 70-й улицы и 5-й авеню.
        С. 550. Мемориал Ханта - памятный комплекс в нью-йоркском Центральном парке, воздвигнутый в честь Ричарда Морриса Ханта (1827 -1895), известного американского архитектора, создавшего многие архитектурные достопримечательности Нью-Йорка, в частности Метрополитен-музей и пьедестал статуи Свободы.
        С. 553. …объявили «код пятнадцать»...  - В данном случае вымышленный, ничего не значащий код; реально существующий полицейский код «десять-пятнадцать» означает в различных регионах США «подозреваемый задержан», «донесение передано» или же, в некоторых случаях, «гражданские беспорядки».
        С. 556. …по соседству с книжным магазином «Три жизни» на углу Уэверли-Плейс и Западной Десятой улицы.  - Реально существующий книжный магазин «Three Lives Bookstore» действительно расположен по указанному адресу в нью-йоркском районе Гринич-Виллидж.
        С. 559. …сложили головы в кровавой бойне под Эйлау.  - Имеется в виду битва под Прейсиш-Эйлау (7 -8 февраля 1807 г.), самое кровопролитное и бессмысленное сражение Русско-прусско-французской войны 1806 -1807 гг., одной из ряда Наполеоновских войн, в котором потери сторон составили в общей сложности около 50 000 человек.
        С. 564. Церковь Благовещения Пресвятой Богородицы на Приморском проспекте в Санкт-Петербурге - реально существующая церковь, построенная в 1765 г., восстановленная после пожара в 1805 -1808 гг. и отреставрированная в 2002 г.; разумеется, в описываемое время Приморский проспект был частью тракта, известного как «дорога из Систребека», т. е. Сестрорецка.
        С. 565. Императрица Елизавета - имеется в виду жена императора Александра I, Елизавета Алексеевна, урожденная Луиза Мария Августа Баденская (1779 -1826).
        С. 566. …особняк на Гороховой улице…  - В оригинале эта центральная магистраль Петербурга, средняя часть так называемого «адмиралтейского трезубца», обозначена названием советской эпохи, «улица Дзержинского».
        С. 567. Рене Лаэннек (1781 -1826)  - французский врач, анатом, основоположник клинического метода диагностики и изобретатель стетоскопа.
        Гемфри Дэви (1778 -1829)  - английский физик, химик и геолог, один из основателей электрохимии, президент Лондонского королевского общества и почетный член Петербургской академии наук.
        Джузеппе Пиацци (1746 -1826)  - итальянский богослов, астроном, основатель Палермской обсерватории, почетный член Петербургской академии наук.
        С. 568. Средний проспект Васильевского острова - петербургская улица, существовавшая с 1730-х гг. под названием Малая першпектива и переименованная в Средний проспект в конце 1760-х гг.; в оригинале использовано название «проспект Мусоргского», под которым улица была известна в 1939 -1944 гг.
        С. 580. …упоминается в дневниках Пипса.  - Имеется в виду многотомное собрание дневниковых записей Сэмюэла Пипса (тж. Пепис) (1633 -1703), английского чиновника морского ведомства в царствование короля Карла II, впоследствии секретаря Адмиралтейства и президента Королевского научного общества, друга Исаака Ньютона, Кристофера Рена и Джона Драйдена.
        С. 585. …конечная бесконечность.  - Аллюзия на стихотворение Эмили Дикинсон:

        Есть одиночество пространства,
        И моря одиночество,
        И смерти. Их рассматривай
        По-дружески, как общество.
        Душа еще глубиннее,
        Сопоставимо с вечностью,
        На край себя закинула
        Конечной бесконечности.

(Перев. С. Долгова) В некоторых источниках утверждается, что последняя строка в оригинале отсутствует и добавлена издателем.
        С. 600. Чьей бессмертною рукой созданы эти строго расчерченные мили…  - Аллюзия на стихотворение «Тигр» английского поэта и художника Уильяма Блейка (1757 -1827); последняя строфа в переводе С. Маршака звучит так:

        Тигр, о тигр, светло горящий
        В глубине полночной чащи!
        Чьей бессмертною рукой
        Создан грозный образ твой?
        С. 602. Нельзя идти в наступление с пустым желудком.  - Парафраз либо апокрифического высказывания Наполеона Бонапарта «Армия марширует, пока полон желудок», либо столь же апокрифического замечания Уинстона Черчилля, адресованного фельдмаршалу Монтгомери: «Солдаты не могут маршировать на пустой желудок».
        С. 608. …бомба, начиненная израильской взрывчаткой СН-девять.  - Взрывчатка названа аббревиатурой заглавия романа Дэвида Митчелла «Сон номер девять» (2001). (В оригинале - N9D, от «number9dream».)
        С. 610. …магия - это самые обычные вещи, к которым еще просто не привыкли.  - Аллюзия на так называемый Третий закон английского писателя-фантаста Артура Кларка (1917 -2008), сформулированный в книге «Черты будущего» (1962, ред. 1973): «Любая достаточно развитая технология неотличима от магии».
        Шо-лит-са, травница племени дувомишей…  - Реальный исторический персонаж; Шо-лит-са, или Вуд-шо-лит-са, из племени дувомишей была матерью Сиэтла (1786 -1866), вождя индейских племен дувомиши и суквомиши, занимавших территорию штата Вашингтон.
        С. 614. …синие яблоки Эдема в полдень восьмого дня Творения; демон Асмодей, которого царь Соломон заставил содействовать возведению Первого иерусалимского храма; истинная Богоматерь с близнецами у груди и святой Фома…  - Стандартный набор апокрифов и «тайн», распространенный в эзотерических кругах, так или иначе связанный с сокровищами тамплиеров и катаров, раннехристианскими ересями, а также с гипотезой, что апостол Фома был братом-близнецом Христа.
        С. 619. Во времена Салазара в Лиссабоне знали толк в диктаторах.  - Имеется в виду Антониу ди Салазар (1889 -1970), премьер-министр и президент Португалии, установивший в стране жестокий авторитарный режим и подавлявший любые формы гражданского сопротивления.
        Бряцают, точно оковы Марли - разумеется, Джейкоба, а не Боба.  - Джейкоб Марли - персонаж сказочной повести Чарльза Диккенса «Рождественская песнь в прозе»; именно его призрак, бряцая цепями, является Эбенезеру Скруджу и объявляет ему о грядущем визите трех духов (также см. примеч. к с. 140). Боб Марли - Роберт Неста Марли (1945 -1981), ямайский музыкант, звезда музыки регги, ярый сторонник панафриканизма и растафарианства.
        С. 621. Veritas vos liberabit (истина сделает вас свободными).  - Вошедшая в поговорку евангельская цитата, слова Иисуса, согласно Ин. 8: 31 -32: «Тогда сказал Иисус к уверовавшим в Него Иудеям: если пребудете в слове Моем, то вы истинно Мои ученики, и познаете истину, и истина сделает вас свободными».
        С. 628. …заметит маленького перепуганного поросеночка…  - Отсылка к детской «пальчиковой» считалке «Пять поросят» (ср. русскую считалку «Сорока-ворона»):

        Этот поросенок пошел на базар,
        Этот поросенок дома остался,
        Этот поросенок проголодался,
        Этот поросенок очень устал,
        А этот поросенок громко визжал -
        Он по дороге домой потерялся.

(Перев. И. Родина) С. 629. Эстер Литтл… атаковала… надеясь разрушить свод, чтобы на нас упало небо.  - Отсылка к английской народной сказке «Henny Penny», известной также как «Chicken Little» (в русском переводе «Цыпленок Цыпа», ср. литовскую сказку о коте и капустном листе и литературную сказку Ю. Коваля «Сказка в три блина длиной»).
        С. 635. …лабиринте… для короля Вильгельма Оранского.  - Вильгельм III, принц Оранский (1650 -1702),  - правитель Нидерландов, впоследствии король Англии и Шотландии; для него в королевском дворце Хэмптон-Корт был создан знаменитый садовый лабиринт с протяженностью тропинок около полумили.
        С. 646. …Хинкли-Пойнт… реактора пятой очереди…  - Имеется в виду атомная электростанция в графстве Сомерсет на юго-западе Англии, первая очередь которой была построена в 1965 г. и выведена из эксплуатации в 2000-м; вторая очередь запущена в 1967 г.; разрешение на строительство третьей очереди было получено в 2017 г.

«Орел Девятого легиона» - исторический роман английской писательницы Розмэри Сатклиф «The Eagle of the Ninth» (1954), первая часть трилогии, действие которой происходит в Британии во времена Римской империи; на русском опубликован в 1990 г. в переводе Н. Рахмановой.
        С. 647. …по Рингаскиддийской концессии…  - Рингаскидди - деревня в графстве Корк, на юго-западе Ирландии, главный паромный порт для связи с Великобританией и Францией.
        С. 649. Пейл - здесь от англ. the Pale (граница, застава)  - исторического наименования средневековой колонии в Юго-Восточной Ирландии с центром в Дублине.
        Станция RTE - реально существующая радиостанция, часть «Raidio Teilifis Eireann», общественной телерадиокомпании Республики Ирландия.
        JKFM - вымышленная радиостанция, названа инициалами приятеля автора, ирландского радиожурналиста и писателя Джона Келли (р. 1965).
        С. 651. «Потерянный уик-энд» - аллюзия на одноименную кинокартину, снятую в 1945 г. американским кинорежиссером Билли Уайлдером по роману Чарльза Джексона и получившую премию «Оскар» как лучший фильм года; считается классикой американского кинематографа.
        С. 656. …раскопа в Л’Анс-о-Медоуз.  - Л’Анс-о-Медоуз - историко-археологический памятник в канадской провинции Ньюфаундленд и Лабрадор, где существовало первое в Северной Америке поселение викингов, датируемое концом XI в.
        С. 659. Прямо вечер в опере.  - Аллюзия на музыкальную кинокомедию «Вечер в опере» («A Night at the Opera») с участием братьев Маркс и Бастера Китона, снятую в 1935 г. режиссером Сэмом Вудом.
        С. 662. «В воздушном пространстве я вечно рождаюсь…» - Здесь и далее цитируется стихотворение Перси Биши Шелли «Облако» (1820) в переводе В. Богораза (Тана).
        С. 664. …читаем про волшебного дракона Пыха…  - Имеется в виду детская сказка «Волшебный дракон Пых» («Puff the Magic Dragon»), изданная в 2007 г. по мотивам одноименной песни Леонарда Липтона и Питера Ярроу, исполненной Питером и его фолк-трио Peter, Paul and Mary в 1962 г.
        С. 670. …когда рычал кельтский тигр.  - Образное название резких скачков экономического роста Ирландии в конце 1990-х - начале 2000-х гг.
        С. 682. …обменивается рукопожатием с королем Карлом…  - Имеется в виду принц Чарльз, который при вступлении на престол, возможно, именовался бы Карлом III, однако, поскольку имя Карл считается для короля «несчастливым» (памятуя о казни Карла I), высказываются предположения, что он возьмет себе одно из своих крестильных имен, как его дед, король Георг VI, до коронации именовавшийся Альбертом, герцогом Йоркским.
        С. 683. …коттеджного поселка Тинтагель.  - Тинтагель (Тинтажель)  - разрушенный замок XIII в. около одноименной деревни в графстве Корнуолл, прообраз замка короля Артура в произведениях английских поэтов-романтиков Альфреда Теннисона и Алджернона Суинберна, а также в пьесе Томаса Харди.
        С. 685. Я видела будущее, и оно прожорливо.  - Аллюзия на апокалиптическую песню Леонарда Коэна «The Future» («Будущее») с одноименного альбома 1992 г., в которой есть строчки: «I’ve seen the future, brother, / It is murder» («Я видел будущее, брат, и там сплошное убийство»).
        С. 687. …вышла в залив на своей лодке «Зоркая»…  - Название лодки «Lookfar»  - отсылка к трилогии Урсулы Ле Гуин «Волшебник Земноморья» (1968 -1972), где это имя носит лодка главного героя, Геда: «Мы-то назвали лодку „Зуек-перевозчик“, но ты назови ее „Зоркая“ да нарисуй у нее на носу глаза: это мои благодарные глаза будут смотреть вперед из слепого дерева и хранить тебя от скал и рифов» (перев. И. Тогоевой).
        С. 699. Зима близко.  - «Зима близко» («Winter is Coming»)  - название первого эпизода в первом сезоне сериала «Игра престолов» (вышел в эфир 17 апреля 2011 г.).
        С. 707. «Господь помогает тем, кто сам себе помогает».  - Подобной сентенции нет в Библии, однако в той или иной форме она встречается еще в античных источниках, в частности у Софокла: «Не помогает счастье нерадивым» (фрагмент 189 (407), перев. Ф. Зелинского); в привычном нам виде впервые употреблена в книге английского политика Алджернона Сиднея (1623 -1683) «Рассуждения о правительстве» (1698) и впоследствии была популяризирована Бенджамином Франклином в его «Альманахе бедного Ричарда», издававшемся в 1732 -1758 гг.
        С. 712. «She Moved through the Fair» («Она шла по ярмарке»)  - ирландская народная песня, существующая во множестве вариантов; возраст мелодии неизвестен, текст был впервые опубликован в 1909 г. с дополнительными куплетами ирландского поэта Патрика Колума.
        С. 729. …цикле Энтони Поуэлла «Танец под музыку времени».  - Энтони Димок Поуэлл (1905 -2000)  - английский писатель, командор Ордена Британской империи (1956) и кавалер Ордена Почета (1988); в 2008 г. включен газетой «Таймс» в список «50 величайших британских писателей с 1945 г.». Наиболее известен опубликованным в 1951 -1975 гг. двенадцатитомным циклом «Танец под музыку времени», названным по картине Никола Пуссена и рассказывающем о жизни английской богемы в 1921 -1971 гг., с автобиографическими мотивами; старый друг Поуэлла Ивлин Во сравнивал этот цикл с эпопеей Пруста, но отмечал, что Поуэлл «реалистичнее и смешнее». На русский язык переводились седьмая и восьмая книги цикла - «Поле костей» (1964), «Искусство ратных дел» (1966),  - а также дебютный роман Поуэлла «Сумеречные люди» (1931).

Александра Питчер
        От переводчика
        В «Костяных часах», как и в своих предыдущих романах, Дэвид Митчелл предлагает читателю увлекательную, сложную и запутанную игру, раскрывая свою уникальную вселенную. Игра начинается собственно с заглавия, «The Bone Clocks». Английское слово «clocks», кроме обозначения механизмов и приспособлений для измерения времени, употребляется еще и в выражении «dandelion clocks», то есть семянка одуванчика, хрупкая и эфемерная, облетающая от малейшего дуновения ветра; в оригинале романа это выражение использовано один раз: «Cars and trucks wallop by, gusting seeds off dandelion clocks» («Легковушки и грузовики проносятся мимо, сдувая пух с одуванчиков», см. с. 96).
        Некоторые из многочисленных героев романа наделены чертами реально существующих лиц, и для английского читателя в этом заключается еще один элемент игры. По большей части они упомянуты в примечаниях, но, пожалуй, следует особо отметить рассказчика четвертой части романа, «Одинокая планета Криспина Херши». В интервью автор не раз говорил, что в образе Криспина Херши вывел себя самого, однако критики не преминули отметить множество параллелей с другим английским писателем, Мартином Эмисом. Что ж, судите сами. Криспин Херши, сын знаменитого режиссера (снявшего научно-фантастический фильм «Ганимед-5»), великолепный стилист с тонким чувством языка, автор романов «Рыжая обезьяна» и «Сушеные эмбрионы», за которые с помощью литагента по прозвищу Гиена Хэл получил огромные гонорары, но ни одной престижной премии. Мартин Эмис, великолепный стилист с тонким чувством языка, сын знаменитого писателя Кингсли Эмиса, автор романов «Желтый пес» и «Мертвые младенцы», а также автор сценария к научно-фантастическому фильму «Сатурн-3», не получивший ни одной престижной премии. Да и его литагент Эндрю Уайли носит
прозвище Шакал. Однако не стоит принимать все это всерьез. В конце концов, игра есть игра, и поклонники творчества Митчелла с удовольствием будут выискивать в тексте явные и скрытые намеки, отсылки к другим книгам автора, а также всевозможные преображения, переосмысления и «пасхалки».
        Для тех, кому лень, попробую перечислить в порядке предъявления.
        Винсент Костелло. Читатели «Облачного атласа» наверняка вспомнят Веронику Костелло, бывшую владелицу шляпного магазина в Эдинбурге.
        Упоминание доктора Маринуса и ресторана «Тысяча осеней» сразу же вызовут в памяти Лукаса Маринуса, героя романа «Тысяча осеней Якоба де Зута».
        Плакат с надписью «Великолепная Родезия» аукнется в следующей книге, «Голодный дом».
        Алан Уолл, Доминик Фицсиммонс, Хьюго Лэм и его двоюродный брат Джейсон Тейлор (тот самый, что весь август никак не может попасть в кино на «Огненные колесницы»)  - персонажи из книги «Под знаком черного лебедя» («Лужок Черного лебедя»).
        В полупустой часовне Королевского колледжа волосы на затылке Хьюго Лэма, рассказчика второй части, шевелятся, будто от дуновения, что заставляет вспомнить первую (и предпоследнюю) строку «Литературного призрака»  - «Кто там дышит мне в затылок?»

«Килмагун спешиал резерв»  - вымышленная марка виски в «Облачном атласе» и «Литературном призраке».
        Семейство Четвинд-Питт упоминается в «Голодном доме», равно как и Джонни Пенхалигон, предок которого, капитан Пенхалигон, командовал фрегатом «Феб» из «Тысячи осеней Якоба де Зута».
        Феликс Финч и литературный журнал «Пиккадилли ревью» упоминаются в «Облачном атласе».
        Элайджа д’Арнок - сын мистера д’Арнока из «Облачного атласа».
        Черно-оранжевая лайкра мелькнет в «Голодном доме».
        Дизайнерский бренд «Макото Грелш», судя по всему, отголосок имени главного редактора журнала «Подзорная труба» из «Облачного атласа»  - Дома Грелша.
        Олив Сан, еще один главный редактор «Подзорной трубы»,  - перевоплощение Луизы Рэй из «Литературного призрака» и «Облачного атласа»; кстати, по-английски имя Luisa Rey отсылaет к названию романа Торнтона Уайлдера «Мост короля Людовика Святого» («The Bridge of San Luis Rey»), одной из любимых книг автора. В сигнальных экземплярах «The Bone Clocks» редактора «Подзорной трубы» звали Луиза Рэй, а на литературном фестивале в Хэй-он-Уай Криспин Херши встречался с еще одним персонажем «Литературного призрака» и «Облачного атласа», Тимоти Кавендишем, и эпизод на с. 364 -365 выглядел так:
        - Высоко сижу, далеко гляжу, и что я вдруг вижу?  - шепчет мне какой-то старикан у бара с шампанским.  - Настоящий литератор на литературном фестивале. Как жизнь, Криспин?
        У незнакомца нос любителя виски, твидовый костюмчик, как у героев Мюриэл Спарк, и галстук-бабочка. Увидев мое замешательство, старик представляется:
        - Тимоти Кавендиш, давний приятель твоего отца. Я был частым гостем у вас на Пембридж-Плейс, году эдак в шестьдесят восьмом или шестьдесят девятом, ну, примерно когда распались Gethsemane. Ты только вышел из пеленок, но впоследствии я с большим интересом следил за твоей карьерой - у меня свое издательство.
        - А, понятно. Здесь кто-то из ваших авторов?
        - Если честно, то я сам автором заделался. Мне недавно довелось пережить тридцать три несчастья, и в итоге я написал книгу об издевательствах над пожилыми людьми, своего рода мемуары о жизни в доме для престарелых. Я даже не надеялся, что книга будет хорошо продаваться, но,  - старик доверительно наклоняется ко мне, от него пахнет арахисовым маслом,  - тираж разлетелся как горячие пирожки! Так что на незаконно нажитые средства я приобрел домик на Бермудах. Урсула, моя возлюбленная, родом с Бермуд, и как только закончится рекламная кампания фильма, мы туда уедем, чтобы не смущать чертову налоговую инспекцию.
        У меня все сжимается от зависти.
        - Вашу книгу экранизировали?
        - Да, представляешь? А меня играет Том Хэнкс. Меня. С ума сойти.
        Я вручаю Тимоти Кавендишу еще один бокал шампанского.
        - Что ж, попутного ветра вам до Бермуд.
        Мы чокаемся, пьем.
        - Знаешь, мне время от времени хочется позвонить твоему отцу, пригласить его на ужин… А потом я спохватываюсь: его больше нет! Забываю, что он умер еще в… Сколько уже лет прошло?
        - Десять. Нет, одиннадцать. Или все-таки десять. Он умер в две тысячи пятом.
        - Эх, я так скучаю по этому старому чудаку. Между прочим, он тобой очень гордился.
        - Да неужели? Он это тщательно скрывал.
        - Ну, я читал «Продолжение следует». Чертовски хорошая книга, честное слово, но, по-моему, ты не понимаешь, что в наше время отцам были несвойственны проявления чувств. В шестидесятые годы нравы стали раскрепощеннее, и фильмы Тони отчасти этому способствовали, но… не все смогли себя… как бы это сказать? А, перепрограммировать. Криспин, сойди с тропы войны, заключи мир с покойным отцом. Призракам томагавки не страшны. Призраки тебя не слышат. Ты лишь сам себя поранишь.
        Чья-то рука ложится мне на плечо. Я резко оборачиваюсь; Гиена Хэл улыбается, как гигантский хорек.
        - Криспин! Как прошло мероприятие?
        - Чудом уцелел. Позволь представ…  - Я поворачиваюсь к Тимоти Кавендишу, но он уже исчез в толпе гостей.
        (Том Хэнкс действительно сыграл Кавендиша в фильме-в-фильме из экранной версии «Облачного атласа».)
        По словам автора, Левон Фрэнкленд, а также молодой Тимоти Кавендиш и группа Gethsemane будут среди героев его нового романа, ожидаемого к концу 2019 года.
        Дуайт Сильвервинд впервые появляется в «Литературном призраке».
        Лунно-серая кошка гуляет из романа в роман - «Сон номер девять», «Облачный атлас», «Под знаком черного лебедя» («Лужок Черного лебедя»), «Тысяча осеней Якоба де Зута», «Голодный дом».
        Рассказ «Проблема Воормана»  - сценарий фильма «Пан-оптикон» в романе «Сон номер девять».
        На клипере «Пророчица» из «Облачного атласа» служит некий мистер Сайкс, предок Холли.
        Садакат, доктор Маринус и психиатрическая лечебница Докинса фигурируют в либретто к опере «Затопленный сад».
        Фактория в Дэдзиме, досинтоистский психозотерический декантер (то есть статуя богини), фрегат «Феб», плато Кирисима, Эномото и градоправитель Сирояма знакомы читателю по «Тысяче осеней Якоба де Зута».
        Мо Мантервари - персонаж из «Литературного призрака», а в «Тысяче осеней Якоба де Зута» фигурирует ее предок Фиакр Мантервари, взявший новое имя Кон Туми.
        Экспертно-аналитическая группа «Предвидение» напоминает об острове Предвидение «далеко-далеко в северной г’лубизне» и Великом Корабле Предвидящих, бороздящем моря после Падения цивилизации в «Облачном атласе».
        И наверняка обнаружится что-нибудь еще.

Александра Питчер
        notes
        Примечания

1

«Боязнь музыки» (англ.).

2

«Рай», «Воспоминания не ждут» (англ.).

3

«Паром через реку Мерси» (англ.).

4

«Лестница в рай» (англ.).

5

«Мечтатель» (англ.).

6

«Идем по всему миру» (англ.).

7

«Американский пирог» (англ.).

8

«Я вышел однажды утром» (англ.).

9
        Кофе с молоком (фр.).

10

«Мне приснился святой Августин» (англ.).

11

«У сторожевой башни» (англ.).

12
        Sayonara (яп.)  - прощай.

13
        Настоящий (лат.).

14
        Здесь: «Чуть выше по перекрестку» (англ.).

15
        Здесь: как путеводная звезда (лат.).

16
        Здесь: и мать, и невинная дева (лат.).

17

«Дай мне, дай мне, дай мне! (Мужчину после полуночи)» (англ.). Также песня известна по-русски как «Молитва».

18
        Пречистая (лат.).

19

«Омела и вино» (англ.).

20
        На положении воспитуемого (лат.).

21
        Здесь: тихо, вполголоса (ит.).

22
        Здесь: Пошел вон! Убирайся к чертовой матери! (порт.)

23
        У меня (фр.).

24
        Спасибо… Я в той стороне не искал (фр.).

25
        Ничего не сломано? (фр.)

26
        Нет. Кроме моей гордости, но это не лечится (фр.).

27
        Здесь: Лихо ты на этом выступе навернулся (фр.).

28
        Там… Да, правда (фр.).

29
        Вот так всегда: каждый год на этой трассе какой-нибудь мудак разбивается в хлам, вообразив себя олимпийским чемпионом, и всю оставшуюся жизнь проводит в инвалидном кресле. В следующий раз катайся по синей трассе (фр.).

30

«Англичанин в Нью-Йорке» (англ.).

31
        Сезонные работницы (фр.).

32
        Здесь: глинтвейн (фр.).

33
        Как ты вовремя появилась, Моник, просто телепатия какая-то (фр.).

34
        Мне «Мочу инопланетянина», а счет оплатит мой друг (фр.).

35
        Хорошо. Хотелось бы и мне иметь таких друзей. А для этих господ? Похоже, они тоже не прочь выпить (фр.).

36
        Надеюсь, это так же очаровательно, как ваши ангельские перси (фр.).

37
        Напитки для господ (фр.).

38
        Торговец блинчиками (фр.).

39
        Простите, пару минут назад я сидел вон там… и забыл перчатку. Вам она не попадалась? (фр.)

40
        У таких, как вы, какая-то странная мания забывать перчатки в барах (фр.).

41
        С этой перчаткой такое постоянно случается (фр.).

42
        Ну, что надо сказать этой леди? (фр.)

43
        Все равно спасибо. Меня зовут Хьюго. Хьюго Лэм. А этого… шикующего типа, который пьет только коктейли, зовут Руфус Четвинд-Питт. Я не шучу (фр.).

44

«Темная сторона Луны» (англ.).

45

«Слушать без предубеждения» (англ.).

46
        Сегодня (фр.).

47

«Вечно три часа утра»; «Твой единственный друг»; «Пинг-понговый апокалипсис» (англ.).

48

«Идти по тонкому льду» (англ.).

49
        Комодский варан (лат.).

50

«„Экзосеты“ на завтрак» (англ.).

51

«Первое плавание» (англ.).

52
        Дамы и господа (фр., нем., англ., ит.), внимание, начинаем обратный отсчет (фр.).

53

«Молчаливо» (англ.).

54

«Ночь в Бангкоке» (англ.).

55
        Дерьмо (нем.).

56

«Закрыто» (фр.).

57

«В пейзаже» (англ.).

58

«Убит! Убит!» (фр.)

59

«Сдаюсь!» (фр.)

60

«Я не влюблен» (англ.).

61
        Наоборот (фр.).

62

«Все, что тебе нужно,  - это любовь» (англ.).

63

«Туннель любви» (англ.).

64
        Святилище (лат.).

65

«Где-то за радугой» (англ.).

66

«Леди в красном» (англ.).

67
        Здесь: шум, болтовня, веселье; традиционно - посиделки (ирл., разг.).

68

«Ирландский бродяга» (англ.).

69
        Временное пристанище (фр.).

70
        Enfant terrible (фр.)  - несносный ребенок.

71
        До бесконечности (лат.).

72

«Top Gear» (англ.) - «Высшая передача».

73

«Она задула свечу» (англ.).

74

«Вельветовые юбки - преступление против человечества» (англ.).

75

«Дискотека на минном поле» (англ.).

76
        Быстро (исп.).

77

«Я люблю тебя, Картахена!» (исп.)

78
        На свежем воздухе, под открытым небом (ит.).

79
        По-французски (фр.).

80
        Здесь: ностальгическая тоска по утраченному (порт.).

81
        Господин критик (фр.).

82

«Танцуй со мной до конца любви» (англ.).

83
        Название сайта: «Друзья Криспина Херши» (англ.).

84
        Семейство Легранж (фр.).

85
        Твердая земля (лат.).

86

«Моя дикая ирландская роза» (англ.).

87
        На месте (лат.).

88
        Фактически (лат.).

89
        До появления слова (фр.).

90
        Счастливого пути (фр.).

91
        До свидания (фр.).

92
        Пришел, увидел, не победил (лат.).

93
        Истина сделает вас свободными (лат.).

94
        Моя вина (лат.).

95

«Воспоминания не ждут» (англ.).

96
        Здесь: «Счастливого пути!» (ирл.)

97

«Она шла по ярмарке» (англ.).

98
        Sjalfst??i (исл.)  - независимость.

99
        Здесь: божественное вмешательство, букв. «бог из машины» (лат.).

100
        Ранее публиковался по-русски под названием «Лужок Черного лебедя».