Нить Эвридики Чеслав Мюнцер
        «С замиранием сердца ждал я, когда начнет расплываться в глазах матово сияющий плафон. Десять кубов помчались по моей крови прямо к сердцу, прямо к мозгу, к каждому нерву, к каждой клетке. Скоро реки моих вен понесут меня самого в ту сторону, куда устремился ты - туда, где все они сливаются с чёрной рекой Стикс…»
        Чеслав Мюнцер
        Нить Эвридики
        ПОСВЯЩАЕТСЯ НИКУ «РИКИ» ПАПШЕВУ,
        ЕДИНСТВЕННОМУ.
        Где бы ты ни был, тебя я узнаю,
        И в новое небо себя провожая,
        Сердце железное в ход запускаю,
        И вижу на небе невидимую.
        Мне бы на миг от земли оторваться,
        В силы небесные раньше вмешаться,
        И попросить не теряться на небе -
        Я отыщу тебя, где бы ты не был.
        В. Бутусов
        ГЛАВА I
        Как стало уже доброй традицией, проснулся я незадолго до будильника. Это стало непременным моим утренним обрядом - полежать в полудреме, когда сквозь неплотно закрытые ресницы, как сквозь жалюзи, в сознанье льется тихий утренний свет и не иметь в голове не единой мысли - пока требовательный писк будильника не призовет меня к жизни окончательно.
        Но на этот раз миг рассветных сумерек сознания был краток как никогда - его разорвала буднично-истеричная, настырная трель телефона.
        Чертыхнувшись, я схватил с тумбочки сперва футляр для очков, и только убедившись, что нужной кнопки на нем нет, разлепил глаза полностью.
        - Вацлав? - мягко прошуршало сквозь помехи, - прости, что пришлось звонить тебе на мобильный… Но это очень важно. Я считаю, ты должен об этом знать.
        - Игнатий Борисович? - я скатился с кровати, нашаривая тапки. Пробуждение окончательно и бесповоротно состоялось. Но для закрепления результата был ещё необходим холодный душ.
        Голос пожилого доктора звучал как-то слишком устало и грустно - мой с утра, конечно, тоже не заряжает энергией, но… Господи, не случилось ли у него чего?
        - Вацлав, сегодня твоя смена вечером, но… Возможно, ты захочешь приехать пораньше. Сюда только что доставили Андриса…
        Холодный душ больше не нужен. Я стоял посреди комнаты с телефоном в руке, другой рукой заслоняясь разом резкого, немилосердного дневного света.
        - Андрис? - мой хриплый шёпот отозвался в телефоне бьющим по мозгу эхом, - как, Андрис? Почему - Андрис? Что случилось?
        - Андрис в реанимации, Вацлав. Его только что привезли и… он в очень тяжелом состоянии. Он наглотался этих своих таблеток, выпил их целый стандарт… Представь себе.
        - Я скоро буду!
        Рубашку я застёгивал, уже сбегая по лестнице.
        Больница кинулась в глаза каруселью светло - салатовых стен, блестящих металлических ручек каталок, белых чепчиков и халатов… Откуда-то сразу вырос Игнатий Борисович, сочувственно - успокаивающе положил руки на плечи… Но успокоить меня сейчас было невозможно.
        - Где Андрис? Я к нему.
        - Нет, Вацлав, не стоит, там его родные…
        Отказывать мне сейчас тоже было бесполезно.
        - Игнатий Борисович, черт возьми, неужели вы не понимаете - если я примчался сюда сейчас, то мне начхать на всех его родных и вообще на что угодно.
        Я не кричал - святой закон не повышать голоса в больнице давно уже стал привычкой, второй натурой, но даже приглушенный, мой голос заставлял вздрагивать проходящих мимо.
        - Раз уж вы позвали меня - я должен пойти к нему.
        - Я не позвал, я сообщил… Ты ничем не можешь помочь ему, Вацлав.
        - А они что - могут?
        - Никто не может, - голос седого врача задрожал, он отвернулся, - Андрис в коме. Можно сказать - он уже мертв.
        Дальнейшее я слушать не собирался, во всяком случае, не раньше, чем сам увижу его. Единственное, что я позволил - это набросить себе на плечи белый халат.
        Родню я не сразу и заметил - они показались мне какими-то тенями, досадными, но малозначимыми деталями интерьера. В самом деле, кто они в этом царстве белого молчания, белого стерильно чистого света? Я видел только белую постель, жемчужно поблескивающие капельницы, голубой монитор - и боялся увидеть, что там, среди всего этого. Что в чашечке этого белоснежного цветка, в сердце этого кристалла. Может, тлела в душе безумная надежда - что эта ошибка, что это не Андрис. Не важно, как, не важно, почему - лишь бы не Андрис. Лишь бы они все ошиблись.
        Черные волосы, разлившиеся по подушке, словно струи нефти по первому снегу, юное, прекрасное, как у девушки, лицо - так непривычно, страшно застывшее, что невозможно, немыслимо поверить. Всегда сиявшее бронзовым загаром, здесь оно уже начало напитываться бледностью. Эти черные ресницы, кажется, вот-вот дрогнут, брызнут черными искрами лукавого смеха. В нем было столько жизни… Жизни, исполненной молодого задора, жизни, влюбленной в саму себя, ликующе-юной, восторженно кипящей, порой токующей, как весенний тетерев, порой способной само небо обнять размахом крыльев… Здоровое, сильное тело опутано сетью капельниц, окружено приборами - живое неживым… Зависит от них… Что может быть нелепее? Только эти ужасные слова: «никто и ничто не может ему помочь».
        На экране зеленая полоска портилась лишь редкими, едва заметными изгибами. Заметными лишь тому, кто до последнего хочет верить, что пациент ещё жив.
        Андрис, Андрис, зачем же ты, зачем… Неужели, черт возьми, ты все же сделал это?
        - А ты-то здесь зачем? - раздался за спиной резкий шепот.
        Я обернулся. Честно говоря, я то же мог бы спросить у них. Я не стал объяснять им, что я здесь, вообще-то, некоторым образом работаю. Я вообще ни о чем не хотел говорить с ними - с этими людьми, погубившими Андриса. Всё равно не было слов, которыми я мог бы выразить свои чувства к ним. Да, конечно, не они одни, не в первую очередь они… Но вбивать последний гвоздь - всегда было их задачей. Кто лучше родителей умеет дать жизнь или отнять…
        - Уйдите, уйдите! - здесь я кричать тем более не мог, но постарался даже этим предельно тихим голосом ударить посильнее, дать понять, что это не мне, а им здесь не место. И, кажется, мне это удалось. С перекошенными лицами они вылетели за дверь. Чуть задержалась сестра Андриса - я раньше не видел эту томную красавицу в шляпе с вуалью, но сразу понял, что это она. Она легко положила мне ладонь на локоть, заплаканные глаза мертвенно горели за вуалью.
        - Я… сожалею…
        Я знал, что она действительно сожалеет. Что, в отличие от этих толстокожих баранов, только что вышедших за дверь, понимает большее, чем то, что написано крупными буквами и сунуто под нос. Она была самым близким другом своему брату, и за это я её заочно любил.
        Она последней бесшумной тенью выскользнула в коридор, я остался один в этой белизне и стерильности, где, казалось, даже само время спит под наркозом.
        Тихо шумели и попискивали приборы - так деловито и важно, словно точно знали, что они гораздо сильнее этих муравьев в белых халатах, делающих вид, что обрели власть над смертью. Слышно было, как капает в капельницах лекарство - еще одна жемчужинка покатилась, чтобы стать частью химии человеческого тела. Но мне нужен был в этой почти абсолютной тишине другой звук - стук его сердца…
        Сказка о мертвой царевне на новый лад, девица не умерла, но спит, не говорите, не говорите мне, что это не так…
        Я подошел и долго уговаривал себя коснуться его руки, - боялся, что она окажется холодной и окостеневшей, как у трупа. Мне всё мерещилось, что дрогнули ресницы, дрогнули, готовые улыбнуться, губы… Андрис, как же так? Хотелось куда-то бежать, из-под земли достать того, кто в этом виноват, кричать, бить руками и ногами… Нет, проще… вырвать жизнь из него и отдать Андрису.
        - Вацлав, пошли, - кашлянул за спиной Игнатий Борисович. Он вошел в палату бесшумно, как умеют только старые и опытные врачи, - ты видишь, он… далек от того, чтоб придти в себя. Его родные… пока не торопятся с решением его отключить, но боюсь, если за двое суток картина не изменится…
        Я не хотел даже знать, кто кого на что уговаривал - отключить ли Андриса, или еще поддерживать в нём жизнь. Мне было дико даже думать, что кто-то из них смотрел вот на это - и мог рассуждать…
        - Но ведь сердце еще бьётся, так? И мозг посылает импульсы?
        - Бьётся, посылает… Удар в минуту - это, по-твоему, бьётся? А импульсы… Месяц назад, до замены оборудования, мы б даже не уловили их. Это не жизнь, Вацлав, это последние остатки жизни, это агония. Думаешь, все эти трубки и приборы чем-то помогают ему? Он в слишком глубокой коме, он уже не здесь. Организм его отравлен до предела. Целый стандарт, Вацлав… Думаю, в самой лучше клинике мира не сумели б его спасти.
        - Но он жив, жив. Его нельзя в морг, нельзя под землю! Нельзя засыпать землей живого человека! Игнатий Борисович, если сердце бьётся даже раз в сто лет, человек жив!
        Игнатий Борисович опустил грустный, отсутствующий взгляд.
        - Я понимаю, он был твоим другом…
        - К черту! Хорошим же я был другом, если не остановил его, не оказался вовремя рядом… Но я спасу его, Игнатий Борисович, клянусь, я спасу его!
        Доктор шевельнул седыми усами.
        - Как, позвольте узнать, мальчик? Как?
        Теперь я уже знал совершенно точно.
        - Думаю, вы тоже поняли, что я имею в виду. Вы же помните ту мою разработку…
        Я чувствовал, что в глазах моих снова разгорается тот самый шальной огонь, который всегда заставлял моего руководителя улыбаться. Только сейчас улыбка получилась очень грустной.
        - Ты бредишь, Вацлав. Это невозможно…
        - Нет, возможно! И вы поможете мне. Возможно, это наш последний шанс спасти Андриса, вы же понимаете… Да, он сейчас не здесь, но он есть, и вы и я это знаем. Пока связь не оборвалась, шанс всегда есть. Если вы подключите меня к нему так, чтобы передавать мне его мозговые импульсы и погрузите в сон… Достаточно крепкий для выхода из тела.
        - Но это лишь теория, Вацлав, именно что теория. Этот эксперимент слишком рискован… Родители Андриса едва ли дадут свое согласие…
        - Интересно, чем же таким рискует Андрис, которого вы все практически признали мертвым?
        - Андрис, может, и ничем, но ты… Ты уверен, что сможешь выйти из столь глубокого наркоза? Ведь нам практически предстоит тебя убить!
        Я был мысленно уже в пути, уже бился со смертью за этот малюсенький как песчинка, но всё-таки шанс, и такие мелочи меня волновали не больше, чем мелкие досадные камни на дороге. Тем более, я чувствовал, что Игнатий Борисович уступает. Это было не в словах и не в голосе даже, а за ними, где-то на уровне ощущений. Случайный человек, может, и не понял бы, но мы-то были знакомы давно…
        - Я уверен в одном - я не вернусь без Андриса! Игнатий Борисович, я сделаю это всё равно, просто без техники, без подключения и внешнего контроля мне будет сложнее и рискованнее гораздо… Вы можете помочь мне, неужели вы откажетесь? Я предлагаю вам спасти жизнь…
        - Или погубить её?
        - Вся ответственность на мне! Я хозяин своей жизни, я имею право ею рискнуть ради такого дела. Если хотите, я оставлю расписку, что виноват, в случае чего, я один.
        Видно, каким-то шестым чувством учуявшие, каким-то магнетизмом притянутые, вокруг меня собрались такие же, как я, практиканты. Они еще не всё и не полностью понимали, о чём речь, но уже были на моей стороне, но уже готовы были рискнуть.
        Все вместе мы не просто пересилили Игнатия Борисовича, а смели его своей юношеской убежденностью, как обветшавшую плотину.
        Бедный Игнатий Борисович! Быть научным руководителем нелегко. Это вечная борьба с собственными практикантами, которые вечно и непременно уверены, что научные руководители не поддерживают какие-то их идеи просто из старости и вредности, и хотя и признают невольно, что говорят старики порой вполне разумные, мудрые вещи, всё равно спорят с ними до хрипоты.
        Игнатий Борисович сдался. Он, видимо, понял, что либо он сдастся, либо его прямо сейчас съедят. Причём совершенно ни за что, даже не разобравшись. Большинство научных руководителей уверены, что их практиканты их рано или поздно съедят. Возможно, не беспочвенно…
        - Но оборудование нашей больницы… вы должны понять…
        - Игнатий Борисович! - глаза Левы горели, как у какого-нибудь сумасшедшего учёного, - да замечательное у нас оборудование! Ну, конечно, не самое передовое, лучше всегда есть куда… Но вы сами подумайте, если с оборудованием нашей больницы вы всё-таки сделаете это… Вас же первого будут носить на руках! Если Вацлав всё-таки попадет туда, а потом вернется, да еще и с душой этого придурка… Это же будет сенсация, это будет прорыв, вы все впишете свои имена в историю! В конце концов, зря, что ли, Вацлав вообще за эту тему взялся?
        - Науки нет без экспериментов, - вкрадчиво поддержал Сеня, зависший над левым плечом Игнатия Борисовича, словно бес, - вы же сами говорили…
        Кого-то горе напрочь лишает способности соображать, я, видимо, не из их числа - моя голова была предельно ясной, я руководил всей операцией, даже уже лежа на соседнем столе с Андрисом, зафиксированный жгутами и подключенный к кардиографу и энцефалографу. Я точно знал всё, что нужно делать, и мне было жизненно важно, чтобы они сделали всё совершенно так, как надо.
        - Приготовили? Восемь кубов?
        - Восемь, Игнатий Борисович, как полагается…
        - Десять, - тихо, но твердо встрял я, - десять. Восемь - нормальная доза для операционного наркоза, это слишком неглубокий сон. Десять… Минимум десять.
        Седой доктор подошел и наклонился ко мне.
        - Вацлав, ты хоть понимаешь, что мы тебя убиваем? Грань между клинической смертью и смертью окончательной никто не проводил.
        - Понимаю, понимаю. Не забудьте вес тела измерить до и после…
        Сеня аккуратно прикрепил проводки на присосках к моим вискам. Другие концы были аналогичным образом прикреплены к вискам Андриса. Благодаря этому когда, выражаясь ненаучным языком, моя душа покинет тело, я окажусь там же, куда переместился Андрис. И помогу ему вернуться…. Во всяком случае, я очень хочу в это верить…
        О чем я думал, глядя в безупречно белый потолок реанимационной палаты? Ни о чем конкретно. Конечно, я волновался. Волновался перед встречей с неведомым и непостижимым человеческому рассудку. Волновался как врач, как ученый, как исследователь. Волновался как друг.
        Но волнение отступало, смываемое волнами белизны.
        Белый потолок - как белый лист. Что за письмена начертает на нем спутанное сознание умирающего? Белые покрывала - словно саваны, словно девственные просторы Арктики. Белые одежды врачей - кто-то, возможно, сравнил бы их с ангелами или жрецами. Белые, кажется, даже запахи. Мерное сияние-жужжание приборов. Тишина нежизни. Преджизни. Видно, есть что-то такое щемяще-сладостное, целительное и убаюкивающее в этом всем, Андрис, если ты решил поместить в эту картину себя и меня?
        Я много раз видел это все. Много раз смотрел на распростертое среди стерильной белизны бесчувственное тело. Я тоже жрец этого храма. Храма замершей жизни, хрупкой, трепетной, чуть бьющейся, как трава под снегом. В этом храме как нигде понимаешь, что жизнь - это чудо, готовое каждую минуту выпорхнуть из твоих рук, и поймать его гораздо труднее, чем упустить. Жизнь - это гость, это огонек свечи на ветру - каждый миг его горения есть чудо. Но большую часть нашей жизни мы стараемся не помнить об этом, и мы сами, наши близкие и друзья - все кажется, что это будет и завтра, и послезавтра, что твоему маленькому хрупкому миру ничто не может угрожать.
        Игла зависла в миллиметре над кожей.
        - Вацлав, последний раз молю - одумайся! Если мы не сумеем тебя откачать…
        - Я не вернусь без него. Это я вам гарантирую.
        Игла вошла в кожу. С замиранием сердца ждал я, когда начнет расплываться в глазах матово сияющий плафон. Десять кубов помчались по моей крови прямо к сердцу, прямо к мозгу, к каждому нерву, к каждой клетке. Скоро реки моих вен понесут меня самого в ту сторону, куда устремился ты - туда, где все они сливаются с чёрной рекой Стикс…
        Тяжесть навалилась неожиданно мягко, вкрадчиво и на всё тело. Даже не как могильная плита - как могильная плита с весом всей земли под ней. Я задыхался. Тяжесть всё давила и давила, стремясь добраться до сердца.
        Я не погружался в сон - меня в него затягивало. Стремительно, как в водоворот, неотвратимо, как в трясину. Да и не сон - тяжкое забытье, где нет отдыха и нет пустых сновидений.
        Свинцом налились глаза, а за ними и вся голова, тело стало деревенеть, тело больше не было моим. Я ощущал себя внутри него, как внутри какой-то тесной и неудобной оболочки. Я уже не чувствовал, как холодеют руки и ноги - хотя, наверное, об этом взволнованно говорил Сеня, приложив ладонь к моей ступне.
        Сердце я ещё чувствовал. И знал, что оно бьётся всё медленнее. Было так непривычно и, не скрою, страшно ощущать этот новый, несовместимый с жизнью пульс. Десять кубов - это всё-таки не восемь, сердце как ничто другое знает это. Всю левую сторону груди сковало болью - до онемения, в глазах всё кружилось - это меня затягивало, затягивало в этот чёрный омут, из которого большинству людей нет возврата…
        Тяжесть давила всё сильнее и просто вытолкнула меня из тела. Облегчение, освобождение было столь мгновенным и жгучим, что залило меня эйфорией, словно внезапно хлынувшее солнце. Словно я нёс на своих плечах свод небесный и внезапно сбросил его…. Значит, вот это всё чувствуют те, кто умирает? Во всяком случае, клинической смертью? Тогда я понимаю, почему большинство из них не хочет возвращаться в истерзанное, опостылевшее им тело.
        Над столом склонились фигуры в белых халатах, о чём-то встревожено и скорбно переговариваясь. Я приблизился тоже, заглянул в своё посеревшее, мёртвое лицо. Многие вернувшиеся с того света, я читал, говорили, что вид их мёртвого тела вызывал у них отвращение. Не знаю. К себе я испытывал, пожалуй, сострадание и любовь.
        Смерть по определению не может быть прекрасной. Но эти два задрапированные простынями, опутанные проводами сильные молодые тела были прекрасны. Может быть, прекрасны сквозившим в них ожиданием жизни, покинувшей их на время. Мне почему-то вспомнились египетские саркофаги с золотыми лицами-масками. Чем-то подобным теперь всегда будут для нас наши тела…
        Впрочем, у меня не было времени на слишком пространные рассуждения. Я знал, что мне нужно торопиться. И что-то вокруг, в самих тканях мира, тоже знало это. Я не просто увидел перед собой пресловутый чёрный тоннель - я почувствовал его. Он засасывал меня, вытягивая из этого мира, и я нырнул в него, как самоубийца в омут. Да, всё правильно, и само тело я скинул, словно одежду на берегу, когда кинулся спасать тонущего друга. Что ж поделаешь, есть реки, в которые в одежде не войдёшь.
        Яркий свет вспыхнул внезапно, но не ослепляюще. Это этот свет тянул меня через тоннель. В сердце света тянулась тонкая, словно паутина, нить, натянутая, словно первая струна. Я схватился за неё…. И вылетел из своего мира окончательно.
        ГЛАВА II
        Я очнулся от удивительного ощущения, что я жив. То есть могу слышать, видеть и даже осязать. Эти простые ощущения более чем потрясли меня - я слишком хорошо помнил и всё ещё чувствовал эту и мучительную, и радостную разлуку с телом. И всё же я ощущал - телом ли, нет, не знаю - не только, что моё существование не прервано, но и что что-то существует вокруг меня.
        Я чувствовал своей кожей прохладный воздух. Я ощущал ногами твердь. Я ощущал что-то, зажатое в вытянутой руке. Я открыл глаза.
        Я стоял… Сложно было понять, где. Рваные клочья серого тумана и унылые сизые сумерки мешали разглядеть что-либо дальше десяти шагов. Где-то впереди слышались редкие всплески - похоже, там река.
        В руке я держал… Зажженную свечу. Не похожую на церковную, но, наверное, всё же восковую, а не парафиновую, с длинным и тонким, как стрела, пламенем. Наверное, довольно нелепо стоять с горящей свечой посреди тумана, но не я это, в общем-то, выбирал.
        Послышались ещё какие-то звуки - похоже, тихие, неспешные шаги. Кто-то из-за тумана шёл в мою сторону.
        - Эй, кто там? - не выдержал я.
        Из тумана ко мне медленно вышел человек. Он был бос, одет в какой-то белый балахон, руки зябко стиснуты на плечах. За ним следом по мягкой серой пыли, похожей на пепел, тянулась какая-то верёвка, словно человек этот сидел на длинной привязи. Вот он остановился напротив меня, посмотрел в глаза.
        - Ну, приветствую, если можно так сказать. По делу или на экскурсию?
        - Что? - опешил я, - извините, может, вопрос и глупый, но… Я где?
        - А направлялся куда? - голос человека был с усмешкой, но с усмешкой доброй, взгляд мудрый и при этом совершенно безысходный, - в начале пути ты, вестимо. А куда пойдёшь дальше - это только тебе может быть ведомо. Отсюда ведут тысячи дорог. Но обычно все сначала туда идут…
        - Я… в мире мёртвых, да? - мне пришло в голову, что свеча в моих руках - не случайно. Раньше в руки покойникам вкладывали свечи… Только вот мне вряд ли кто-нибудь её вложил - не Сеня же, и не Игнатий Борисович, - а… где мёртвые?
        - Кто где. Иди, ищи, встретишь. Ты же пока в начале пути…
        - А… вы кто?
        Человек сделал попытку улыбнуться.
        - А я - сумасшедший.
        Я опешил вторично.
        - То есть? Как? В каком смысле?
        - В самом прямом, юноша. Я слоняюсь здесь, потому что у меня в этом мире пока что нет дороги. Моё тело осталось там, вон, видишь, я всё ещё связан с ним, - он указал на верёвку, ползущую за ним следом.
        - Разве души сумасшедших покидают тела? Сумасшедшие ни в чём не подобны мёртвым!
        - Это смотря какие сумасшедшие. Большинство сумасшедших скорее находятся в двух мирах одновременно, в своём и… ну, кому как везёт. Кто-то большей частью в своём мире, чем в другом, кому-то другой мир достаётся лучше, чем свой, кому-то - хуже… Я маловато об этом знаю. Не специалист, сам понимаешь, так, что-то видел, что-то слышал… Здесь, я имею в виду, там-то я ничего не вижу и не слышу… Есть такие больные - на внешний телесный мир не реагируют вообще никак. Не говорят ни слова, и не отвечают ни на чьи слова. Никого не узнают. Не двигаются, сами не меняют даже положение тела. Просто сидят или лежат и смотрят в одну точку…
        - Знаю, - кивнул я, - это называется кататония.
        Я смотрел на свою руку, сжимающую свечу. Какая-то она была неуловимо другая, моя и не моя, я не узнавал её, но чувствовал совершенно ясно. Я пошевелил пальцами второй руки…
        Да, это мои руки, это моё тело, хотя в чём-то, в каких-то мелочах едва уловимо другое, что-то новое появилось в ощущениях…
        Интересно, почему вообще я имею здесь какую-то плоть, если по определению моё тело осталось там, на столе, сюда же попала только моя душа, моя бестелесная бессмертная сущность? Получается, и она имеет внешний вид, форму и плотность, или же душам здесь даётся новое тело?
        - Ну, не знаю, - пожал плечами мой новый знакомый, - врачи таких называют просто «овощами». Так вот, я как раз такой вот «овощ». Тело моё осталось там - живой труп по сути, сам же я здесь шляюсь…
        - Почти как я теперь.
        Да, «сам я» - то, что на самом деле является мной. Только выйдя из физической оболочки, можешь не представить, а по-настоящему ощутить, что ты и это тело - не одно и то же. Как будто выбрался из тяжёлой, сковывающей движения одежды… Но всё-таки какая-то одежда, видимо, на нас и здесь остаётся.
        Да, в самом деле, почему? Почему эта привычная земная форма - две руки, две ноги, глаза, нос, рот? Почему не крылатый дух, не бесформенный сгусток энергии? Дань привычке, сознанию, держащемуся за память о мире живых, или тело и правда формирует душу по своему образу и подобию?
        - Да, сходство есть, - согласился мой собеседник, - только тебе гораздо легче вернуться. Ты один из тех, не до конца отсоединившихся…
        - Не до конца отсоединившихся?
        - Оглянись.
        Я оглянулся. И увидел её - тонкую ярко сияющую золотую нить, выходящую из моей спины где-то на уровне солнечного сплетения и уходящую за туман позади меня.
        - Это твоя связь с твоим телом. Видишь разницу с моей?
        - Да. Ваша стелется по земле, а моя… в воздухе держится?
        - Потому что моя - это привязь, а твоя - нить Ариадны, которая поможет тебе выбраться назад. Ты коматозник. И видимо, коматозник, имеющий все шансы вернуться к жизни. Если, конечно, не углубишься в этот мир слишком.
        Разговаривая, мы, между прочим, куда-то неспешно шли. Не выбирая направление - ноги, наверное, выбрали его сами. Прогулочным шагом, но если б кто-то спросил нас, неужели мы идём неизвестно куда, без цели, то мы ответили бы, что цель, несомненно, есть. Просто она ещё не очевидна…
        Во всём есть смысл и предопределённость. В каждом, наверное, клочке тумана, в каждой песчинке-пылинке под ногами. Но века нужны, чтоб этот смысл разгадать.
        - Увы, но именно это я и собираюсь сделать - углубиться в этот мир. Настолько, насколько потребуется. Я пришёл сюда, чтобы найти своего друга. Найти и помочь ему вернуться к жизни. Он тоже не до конца умер. Пока ещё не до конца умер…
        И я ужаснулся этой мысли - неужели и Андрис проходил здесь, вот по этой пыли, похожей на пепел, сквозь этот рваный туман, в котором мелькают порой чьи-то заблудшие навек души?
        Я попытался представить себе это. Андриса, бредущего куда-то сквозь серую мглу. Того Андриса, которого я знал - вот так же босого, в таком же белом саване-рубище, со склонённой головой. Словно бы сгорбившегося под тяжестью всего, от чего так и не смог убежать.
        Словно изгнанник. Словно обречённый, осужденный…
        Нет, этого не должно быть и не будет. Только не Андрис, только не здесь! Серая пустыня без лучика света, без живого и радостного звука - не мир для него!
        Мой попутчик остановился и посмотрел на меня внимательно. С минуту он вчитывался в моё лицо, уж не знаю, что он надеялся там найти.
        - По разным причинам люди сюда попадают, но впервые слышу, чтоб за кем-то. Как же ты надеешься не только сам выбраться отсюда, но ещё и взять кого-то с собой? Прежде такого не бывало.
        - Теперь будет, - я смотрел на длинное, чуть изгибающееся золотое пламя, - я нашёл способ, я над этим работал. Иногда учёным просто приходится испытывать что-то на себе.
        - Что ж, я сказал бы тебе, что это безумие, но не дело сумасшедшего говорить такие слова. Желаю тебе найти… Хотя бы найти. В том мире, откуда мы пришли, найти то, что искал - уже неимоверное счастье.
        - Так он не проходил здесь? Может, вы встречали его? Его зовут Андрис…
        Мой попутчик покачал головой.
        - Имена здесь ничего не значат, юноша. Только представь себе, сколько умирающих проходят тут каждый день… И скольких из них зовут одинаково. Ты лучше покажи мне его, дай понять, какой он. Понимаешь?
        Мне кажется, я понял. И постарался максимально точно передать собеседнику образ друга.
        Не словами. Мыслями, энергетическим всплеском. Я вызвал его в памяти во всей яркости и подробности, сконцентрировал в себе, я старался передать его призраку не картиной только, а информацией для всех органов чувств. Я рисовал внутри себя ауру Андриса, и старался не упустить ни одного штриха этой радужной палитры, ни капли этого света. Суметь показать этому человеку, кем и чем был Андрис - так же ясно, как ощущал это я сам.
        Если можно как-нибудь определить Андриса одним словом, то он - жизнь. Именно жизнь всегда играла, плескалась весёлыми чертенятами в его чернющих глазах и лукавой улыбке. Хрупкая, трепетная, непобедимая жизнь. Юная, кипучая, доходящая до бесстыдства от сознания своего очарования. Он приносил сумасшедший весенний ветер всюду, где появлялся. Он был очень эмоционален, артистичен, энергия поиска в нём настолько била через край, что немало перепадало и мне, и после его визитов я какое-то время сам был как полная до краёв чаша. Послушав его, мне начинало порой казаться, что невозможного на свете нет.
        В этих глазах я читал порой искреннее сострадание к моей ботанической особе. И оно грело меня.
        Было, наверное, вообще удивительно видеть рядом двух столь разных людей, как мы. Андрис был всегда в движении, всегда в полёте. У него была куча самых сумасшедших затей и дел, его ждали на разных концах города десятки людей. Он рассказывал мне о вещах, о которых я имел весьма смутное представление, но мне нравилось его слушать, потому что он говорил с таким жаром… И как довольно и гордо сияли его глаза, когда я говорил что-нибудь верное, угадывая мысли его…
        Я давно привык не страдать от одиночества. В конце концов, в том, что я один, была доля и моей вины - моего темперамента, моего странного характера, моих непомерных запросов к миру, может быть… Я учился. Работал. Читал книжки. И в общем и целом становился всё более жутким домоседом. Но за его редкими, неожиданными (Андрис, как правило, сам не знал, когда он к кому-нибудь свалится) и приятными визитами я об этом забывал. За бутылкой пива он вываливал на меня всю накопившуюся кучу новостей, и я тонул в море незнакомых мне имён, терминов, названий песен… И тонуть так было интересно и приятно.
        И именно поэтому я - нет, не поверить не мог, что всё это случилось. Я не был вовсе удивлён, я даже догадывался, в чём причина, только не хотелось, ой, не хотелось мне об этом думать…
        Я не мог смириться. Не мог оставить всё так.
        - Да, похоже, он был здесь, - молвил, видимо, вспоминая, призрак, - помню я такого. Мы даже неплохо прошлись и поговорили с ним, почти как с тобой. Меня, надо сказать, удивило это вообще - коматозники здесь проходят редко, а если проходят, то быстро, не останавливаясь и ни с кем не разговаривая. Пролетают скорее… А этот шёл, как идёшь ты. Но не блуждал, как блуждаем мы, сумасшедшие, потерявшиеся и заблудшие, забывшие дорогу назад. Он шёл к цели.
        - К какой цели? - голос мой как-то странно дрогнул.
        Призрак снова зябко повёл плечами.
        - А знаешь, какая цель у всего живущего? Умереть. Другое дело, что не всё живущее в этом сознаётся. Он, во всяком случае, сознался. Мы неплохо поговорили - как говорят у вас, живых, поболтали, пока шли вместе - как видишь, я от скуки люблю какое-то время сопровождать вновь прибывших. Потравили байки из жизни сумасшедших… Он интересный собеседник, это я могу сказать тебе точно.
        - Куда он направился?
        - Туда же, куда сейчас, видимо, ты направляешься. Внутренний зов, заставляющий и слепого бежать. Он нёс в своей душе боль, словно горящие угли в ладонях - боль гнала его, словно плеть. Она затопила разум и закрыла все пути, кроме того, которым он пошёл. Он не первый, кто ищет забвение от боли за этой чертой. Боль для него равняется жизни, вот он и решил уйти от жизни как можно дальше.
        - Вот, значит, как…
        Туман расступился, и я обнаружил, что мы вышли к реке. Широкая, полноводная река неспешно несла свои обсидианово-чёрные воды, ни ветерка не тревожило её зеркальную гладь. Видимо, это от реки ползли все эти туманы, но над самой водой тумана не было. У самой кромки берега тихо покачивались привязанные к колышкам лодки.
        Горестный стон пронёсся вдруг над водой.
        - Что это? - вздрогнул я.
        - Это птицы-плакальщики. Никто их, насколько я знаю, не видел, так что поручиться не могу… Они кричат так каждый раз, когда кто-то подходит к реке.
        - Мне плыть туда? - я посмотрел на лодку.
        - Решай сам. Пересечёшь реку - назад можешь не вернуться. Твой друг пересёк. Предпочёл мир мёртвых миру живых.
        Я оглянулся. На золотую нить, уходящую за туман, за грань, к оставленной оболочке. Насколько хватит её длины?
        - Надо так надо, - я попытался, не выпуская свечу, отвязать одну из лодок.
        - Возьми лучше эту, - мой спутник принялся отвязывать соседнюю, - покрепче будет.
        - Ты поплывёшь со мной? - я впервые обратился к нему на ты, но не это показалось мне дерзостью, а вырвавшийся против воли вопрос.
        - А куда деваться? Лодку надо назад вернуть, на той-то стороне что ей делать? Да и как ты будешь грести, со свечой своей… Не бойся, мне это совсем не в тягость. Ни от каких важных дел ты меня, милый юноша, не отрываешь!
        Я сел, сжав свечу обеими руками. Призрак, спокойно и уверенно налегая на вёсла, уводил лодку всё дальше от берега.
        - Как он хоть… выглядел? Как себя чувствовал? - попытался неуклюже расспрашивать я.
        - Да что тебе сказать… Я ж не знал, что тебя ещё встречу, так и не замечал, не запоминал особо. Всё, что я тебе скажу, ты и сам знаешь. Ну, правда, могу сказать, парень этот мне понравился. Благость в нём какая-то редкостная, доброта.
        Тут неудивительно. Андрис всем нравится. Ну, может, и не всем… Но тех, кому не нравился, я никогда не мог понять. Они казались мне летучими мышами, не выносящими солнечного света.
        - Когда он говорит, кажется, что маленький огонёк от своего огня отдаёт. Столько в нём минутной, безусловной ласковости к только встреченному человеку. Мне прямо жалко стало - если такие жить не хотят, кто же жить будет?
        Вот это верно. Лично я не могу представить себе этот мир без Андриса. Без этих редких и странных встреч, без этого голоса, наполнявшего меня верой если не в себя, то в будущее… А может - в настоящее…
        - Он был способен похвалить такими простыми и верными словами, что всё дурное на миг отступало. Он мог шутя победить любой комплекс, любое сомнение… При том, что сам был настолько хрупким и чувствительным, что казалось, что у него не только брони нет, но и вовсе какой-то кожи. Поэтому иногда, чтоб защититься, он создавал вокруг себя ледяную стену показного бесчувствия. Но тех, кто его знал, это всё равно не обманывало, и они покорно ждали под этой стеной, потому что слишком нуждались в его свете.
        - Тогда тебе нужно его найти…
        Лодка скользила по воде абсолютно бесшумно, и вёсла лишь слегка колыхали чёрную, как космическая бездна, воду. Ничего не отражалось в ней, я перегнулся через борт, чтобы посмотреться, но ничего там не увидел, лишь свет свечи, кажется, отразился неверным бликом. Капнул воск, словно слеза, но не пустил кругов по этой странной воде, одна лишь едва заметно вздрогнула и словно вздохнула.
        Длинные тёмные пряди почти коснулись зеркально-чёрной глади. Я в изумлении провёл рукой по голове.
        Да, похоже, теперь у меня длинные каштановые волосы, собранные за спиной в небрежный хвост. Как, откуда? Впрочем, странно б было, если б изменились только мои руки, а я весь остался прежним.
        Это что, так душа моя выглядит? Конечно, я встречал мнения, что люди меняются после смерти, кто-то выглядит моложе, а кто-то, напротив, старше и мудрее…
        Только теперь я заинтересовался тем фактом, во что я одет. До сих пор я заметил лишь, что, в отличие от моего спутника, не бос и не в балахоне. И только.
        Сейчас я обнаружил, что на мне кожаная куртка, подобная тем, какие носят лётчики. Под курткой гимнастёрка времён эдак гражданской войны (ну, мне почему-то так кажется), на ногах - в тон ей штаны, заправленные в высокие военные ботинки. Через грудь идёт ремень, как мне сначала показалось, кобуры, вот только внутри оказался - не пистолет, не револьвер, но… меч.
        Нет, неужели серьёзно моя душа так выглядит? Или что это за странный вид? Значит, это таким мне предстоит путешествовать по этим неизведанным краям?
        Впрочем, тому, что управляет всеми этими тонкими материями, и что решило, что я должен выглядеть так, виднее. Я ощупывал своё лицо, пытаясь понять, изменилось ли оно, кажется, изменилось, но насколько, я понять всё равно не мог.
        - Я… с самого начала таким был? - задал я глупый вопрос. Мой спутник промолчал в ответ, только мудро и загадочно улыбнулся.
        Значит, я теперь такой… А узнает ли меня Андрис, когда я его найду?
        … Наверное, узнает. Почувствует. Ну, во всяком случае, просто поверит.
        Лодка ткнулась носом в другой берег. Мой спутник вылез, подождал, пока вылезу я. Странно, здесь было гораздо светлее, чем на том берегу, но и здесь был лёгкий туман. И по-прежнему ничего примечательного - светло-серый мелкий песок под ногами, впереди сплошная пустошь - небольшие холмы и взгорья без явной растительности, только какие-то неясные тени колышутся на них - то ли сухие скелеты трав, то ли клочья тумана.
        - Дальше я с тобой не пойду, здесь уже дуют ветры смерти. Но думаю, ты и без меня справишься… Почему-то мне верится, что ты - справишься.
        Я увидел, что один из холмов невдалеке - вовсе не холмы, а… по очертаниям это напоминало нечто механическое, и я поспешил туда, чтобы рассмотреть получше.
        Глазам не верится… Это оказался старый, словно сошедший с черно-белых фотографий аэроплан. Склонившийся на одно крыло и слегка зарывшийся носом в песок - то ли потерпевший аварию, то ли просто брошенный. Кто же мог бросить его здесь? Я обошёл его кругом, заглянул в окна. Машина выглядела заброшенно, обветшало, кое-где даже продралась обшивка. Словно он лежал тут годы, и, казалось, ждал… А что, если… Что, если он ещё может полететь?
        На мне куртка лётчика. Может быть, это означает…
        - Порой нельзя предположить, каким будет твой путь и какой посох потребуется тебе на этом пути, - молвил подошедший призрак.
        Я открыл дверцу.
        - Интересно, остался ли здесь какой-нибудь бензин… И вообще, можно ли его завести, как он управляется? Жаль, при жизни я даже машину не водил…
        - Ну, это мир духа, парень, и думаю, всё здесь зависит только от тебя.
        Освещая с помощью свечи кабину, разглядывая рычаги и кнопки на пульте управления, я вдруг ощутил странную уверенность. Да, справлюсь. Да, смогу управлять. Потому что откуда-то знаю, как. Потому что чувствую его, этот аэроплан, как чувствовал когда-то собственное тело - не это, астральное, а то, что осталось под белой простынёй.
        - Только… Куда же я полечу?
        - Думаю, ты сам поймёшь это, сам определишь своё направление. Найдёшь тот знак, что укажет тебе дорогу.
        - Мне нужно вслед за Андрисом. Туда, куда направился он, и как можно скорее. Других дорог здесь у меня нет. Вообще-то присоединение уже должно было это обеспечить. Но почему-то не обеспечило… Видимо, биотоки его мозга слабеют…
        - Ты должен знать этот знак. Его должно быть совсем не трудно найти.
        Я подумал. И понял. И по какому-то наитию - никак не по разуму, не по логике - начертил в воздухе, над панелью управления, иероглиф, который помнил лучше остальных - иероглиф «друг». Свечой. Пламя свечи удивительно легко оставляло в воздухе золотисто-огненный след, а я этому даже не удивлялся.
        Иероглифам меня когда-то маленько учил Андрис, нешуточно увлекающийся Японией. Сам он каким-то мистическим для меня образом умудрялся довольно бегло ими писать, мне же до этого было более чем далеко. И всё же кое-что я запомнил и научился более-менее уверенно воспроизводить…
        И в тот же миг мотор древней машины завёлся, заурчал радостно, словно приглашая меня в путь, и впереди обозначилась светящаяся дорога.
        - Пользуйся этим ключом всякий раз, как заблудишься или окажешься на перекрёстке. Удачи тебе, парень! Я верю почему-то, ты своего друга найдёшь. Передай ему от меня там привет и благодарность. Встреча с вами озарила и согрела моё жалкое существование.
        Я сердечно попрощался со своим недолгим провожатым, поблагодарив его за помощь и пожелав найти дорогу обратно к жизни, запрыгнул в кабину и рванул рычаг. Взметнув фонтан песка, аэроплан ринулся в небо, словно стосковавшаяся по нему птица.
        Странно, я не знаю даже примерно, как он устроен и как им управляют, но почему-то мне совершенно спокойно. Я знаю, что делать, я знаю, что справлюсь. Видимо, этот аэроплан - действительно часть меня. Мой инструмент, мой проводник в этих диких мирах. Что меня здесь ждёт - я не представляю себе даже примерно, и не смог бы представить - у этих миров нет карты, нет истории. Я первый, кто отправился сюда сознательно и добровольно, зная, куда и зачем идёт. Во всяком случае, из живых людей, а не героев легенд. В этой неизвестности у меня будет только два ориентира - тонкая сияющая нить, едва различимая глазом, идущая из моей спины через корпус машины и уходящая туда, к моему неподвижному осиротевшему телу, и бледный луч заветного маяка, причудливо скользящий между облаками. Это след, оставленный душой Андриса. След, по которому я должен идти, чтобы найти его. Его отпечаток. Со слабым запахом его туалетной воды, со слабым отзвуком его голоса, его любимых песен. С памятью обо всём том, что было Андрисом, что я знал и чем дорожил.
        Рванув рычаг скоростей, я устремился по уже проложенному курсу.
        ГЛАВА III
        Аэроплан вошёл в полосу сильной облачности, и мне пришлось идти на снижение. Тем более что и мерцающая дорога тоже вела вниз.
        Она далеко не напоминала натянутую нить, а прихотливо изгибалась. То взлетала вверх, то почти отвесно ныряла вниз, делала петли, а то и вовсе сплеталась в замысловатые клубки. Зная Андриса, легко предположить, что он просто кувыркался в воздухе.
        Облака расступились, и я увидел, что я лечу над степью. Болотистой, блестящей зеркалами озёр, топорщащейся редкими островками чахлого леса. Такая степь тянется в Сибири на долгие расстояния между городами. Во всяком случае, это уже лучше, чем оба унылых берега чёрной реки…
        Сначала я не поверил своим глазам. Потом пришлось всё же поверить. Дымок! Дым явно не от горящих торфяных болот, а живой, тёплый дым человеческого жилища, с запахом приготовляемой пищи - я, кажется, отсюда чувствовал это. Откуда такой дым в мире мёртвых - дым, пахнущий жизнью? Снизившись ещё больше, я заметил среди сопок… Нет, не может быть - человеческие дома! Что-то вроде юрт кочевников. И где-то между ними терялся тонкий золотой луч.
        Аэроплан удалось посадить легко и быстро, благо, открытых пространств здесь предостаточно. Захлопнув дверцу кабины и проверив на всякий случай, легко ли вытаскивается меч, я двинулся к виднеющемуся невдалеке поселению.
        Навстречу мне вышел человек. Высокий, мускулистый, с монголоидным, скорее татарским лицом, с длинными, частично заплетёнными в косу чёрными волосами. В одежде из шкур, увешанный какими-то амулетами-оберегами, за спиной - лук и колчан со стрелами. Судя по всему, охотник.
        - Приветствую тебя, путник. Будь гостем в моём доме.
        Пока я размышлял, как сказать, что времени у меня на культурную программу маловато, да и не способен я сейчас думать о чём бы то ни было, кроме Андриса, созрела мысль, что вполне одно с другим совместимо. Я могу расспросить их о нём. В конце концов, светящаяся дорога ведёт куда-то сюда, может быть, и он среди них, или хотя бы они знают, куда он пошёл…
        Вход в жилище оказался низковат, а внутри было довольно темно - окон как таковых не было предусмотрено, лишь кое-где небольшие полотнища шкур, покрывающих каркас стен, были подняты, пропуская немного света.
        Горел очаг, дым уходил в отверстие вверху. Алые блики плясали на лицах людей, из темноты блестели чьи-то внимательные глаза.
        Меня усадили на свёрнутые шкуры, дали миску дымящейся мясной похлёбки, огромную бесформенную лепёшку. Я различил в темноте несколько лиц - старика с белой бородой, молодой девушки, женщины средних лет, маленького ребёнка.
        - Расскажи нам о себе, путник, - произнёс наконец охотник, когда я отложил чашку, - порадуй нас своим рассказом. Кто ты и откуда, и куда держишь путь? Что это за огромная птица, на которой ты летел, и как это она так покорна тебе?
        Похоже, я попал в какой-то древний мир. И что интересно, я ведь понимаю всё, что они говорят, а они - всё, что говорю я, хотя едва ли мы носители одного языка.
        - Меня зовут Вацлав, я пришёл к вам из… из мира живых, - я обратил тут внимание, что ни у кого из них не вижу уходящих вдаль золотых нитей, - и ищу своего друга, который ещё не умер, но находится при смерти… Я должен вернуть его душу…
        Старик степенно кивнул.
        - Когда я был куда моложе тебя, ещё пух на моих губах только пробивался, я тяжко заболел. И тоже висел между жизнью и смертью, и даже уже покинул мир живых и попал сюда. Я пришёл сюда, в это место, где тогда ещё ничего не было, и поставил здесь дом, и развёл очаг. А потом за мной пришёл наш шаман, и увёл меня назад, сказав, что рано мне ещё в страну предков, что я должен прожить ещё долгую жизнь. И я вернулся, и ожил, и жил ещё долго, и умер глубоким стариком, каким ты теперь меня видишь. И попал сюда - и дом мой ждал меня, и очаг горел, словно только вчера разведённый. А после ко мне пришёл мой сын, погибший в бою, и его жена, умершая родами, и моя дочь… Дольше всех я ждал свою старуху, но и она всё ж пришла ко мне. Кто ты - шаман своего племени? Ты не похож на наших шаманов.
        - Я не шаман, я врач, учёный… и друг. Значит, вы все выглядите так, как выглядели на момент смерти, остаётесь в том же возрасте и виде?
        Старик пожал плечами.
        - Кто как. Человек есть то, чем он себя чувствует. Молодой парень чувствует себя молодым парнем, красавица - красавицей, а старик - стариком. Я доволен своим возрастом - он даёт спокойствие и мудрость. А старческих немощей здесь уже нет, нет костей, которые бы болели.
        - Значит, молодых у вас здесь очень мало, в основном старики?
        - Есть даже дети. Не все, увы, умирают своей смертью и проживают сколько отпущено. Вот молодых женщин да, мало - женщины у нас всегда жили долго. Но зато все старухи хоть на сколько-то становятся моложе, годы сколько гнались за нашими женщинами, а никогда не догоняли. Взгляни на мою жену - она выглядит так, словно она мне дочь!
        Это он сказал совершенно справедливо - женщине на вид было не больше сорока, а ведь он сказал, она его пережила!
        - Интересно как! Выходит, здесь человек может встретить своего отца, который рано умер, и быть его старше? А наоборот может быть? Может человек выглядеть старше, чем был, когда умирал?
        - Может, путник, может. Здесь многое может быть. Горе старит человека, а преодолённые испытания делают его внутренне старше. Здесь человек становится таким, какой он на самом деле есть. Там, в мире живых, только шаманы могут видеть истинные лица, здесь - все. Здесь других лиц нет.
        Я оглядел юрту - незатейливую утварь, крытые шкурами лежанки.
        - Вы, похоже, живёте здесь так же, как там, при жизни. Даже едите, пьёте… но вы же мёртвые!
        - Нет, путник, мы живые. Это для тех, кто там остаётся, мы мёртвые. А для самих себя и друг для друга мы живые. Смерти вообще нет, есть лишь переселение к последнему стойбищу - откуда уже нет возвращения к прежним. А живём мы так, как привыкли. Как умеем. Мы всегда знали, что живём, чтобы попасть сюда и жить здесь не хуже, чем там.
        Я кивнул. Во что они верили, среди того, действительно, и живут. Они не фантазировали шибко, представляли себе загробный мир подобным земному, а жили бесхитростно… Видно, это души какого-то очень древнего племени.
        - Значит, человек встречает и предков своих - прадедов, прапрадедов? А после к нему приходят его дети - того же возраста, что и он сам?
        - Да, путник, всё так. Только давно уж к нам никто не приходит, - лицо старика помрачнело, морщины обозначились чётче, - последние уж не упомнить, когда пришли. Каждый день выхожу я, смотрю в ту сторону, откуда мы все пришли, и думаю - неужто умерло всё наше племя, весь наш народ? Последние говорили что-то тревожное, говорили, что времена меняются, что много бед обрушилось на землю и ещё обрушится. Что дети и внуки верят уже не так и живут не так…
        Ясно. Новое время, заставившее древний народ покинуть свои земли, осесть в других краях, новая вера, научившая детей и внуков другое представлять, к другому стремиться. Они смешались с другими народами, изменились их язык и культура, они действительно, по сути, перестали существовать. Как именно этот народ, именно это племя.
        - Мы спрашивали шамана, что случилось, как живут там наши потомки - ведь последние говорили, что оставили много детей и внуков, куда ж они все делись? Почему так и не пришли к нам? Шаман должен знать, он может проникать в тот мир и этот мир равно, кроме шаманов только самые древние, самые мудрые предки умеют посещать мир живых и общаться с ними. Древние умели, мы - уже нет… Утратили мудрость, потому, видимо, и потомство наше потеряли.
        Женщины - молодая и бывшая старуха - тихо вздохнули. Я заметил, что они что-то шьют - при таком-то свете? Хотя, после смерти посадить зрение уже не страшно…
        - А ваши древние - они где? Живут здесь же, рядом с вами?
        - Мы селимся небольшими племенами, как и при жизни было. Древние - в той стороне и чуть ближе к реке. Нам у реки жить сложно - ведь там ничего нет, ни травы, ни озёр, ни животных и птиц, на которых можно охотиться. Но древние живут иначе, чем мы, нам сложно это постичь. Они живут наполовину в мире живых, становясь там каким-нибудь животным, или кустом, или камнем. Они с осуждением относятся к нам - мы не сберегли их заветов, не чтили их так, как полагается.
        - Так не только у вас. Предки традиционно осуждают молодёжь, а молодёжь традиционно считает предков глупее себя, и им и в голову не приходит, что может быть наоборот.
        Ребёнок, который до этого сидел в углу и смотрел на меня блестящими глазками, вдруг подбежал ко мне. Это оказался мальчик лет трёх, разряженный как куколка - в заботливо расшитую, буйно изукрашенную одежду, видно сразу, что обе женщины души не чают в своём единственном ребёнке.
        - Дяденька, дяденька, дай мне кусочек солнышка!
        - О чём ты, малыш? - опешил я, - какой ещё кусочек солнышка?
        - Я почти не помню его - Доброе Солнышко! А я его так любил! И солнышко любило меня, я сильно болел, и когда меня выносили на солнышко, мне становилось легче. А потом я умер… Я попал сюда и превратился в маленькую птичку, и летал тут совсем один, и звал кого-нибудь, кто бы меня знал… Потом сюда пришёл мой папа, и мы стали уже вдвоём, он взял меня в ладони и принёс в свой дом, и я снова стал мальчиком… Потом и остальные пришли, даже мама - а она долго не шла, видно, совсем ко мне не хотела… У каждого, кто приходит, есть с собой кусочек солнышка, и кусочек ветра, и кусочек неба… Кусочек всего, что он там видел. У кого-то кусочек большой, у кого-то маленький, у кого-то и вовсе нет.
        - У вас здесь есть земля, трава, вода и небо, как в мире том. Ничем не хуже. Только солнца у вас нет. Солнце - это единственное, чего у вас нет…
        - А ты, дяденька, от чего умер? Погиб в бою, как мой брат?
        - Твой брат? Так… Этот мальчик, получается, тоже ваш сын? - я в замешательстве повернулся к старику.
        - Да, это мой первый сын. Он рано умер, и первой ласточкой из нашей семьи прилетел сюда, и умирая, я знал, что встречу его здесь, и это радовало меня, помогало пережить тяжесть смерти. Он здесь для меня - как солнечный луч…
        Я повернулся к ребёнку.
        - Я пришёл сюда сам. Я ищу своего друга, малыш. Он ещё не умер… И он не должен умирать. Его зовут Андрис, и он тоже, как и ты, любил солнышко… Мне нужно помочь ему вернуться. Туда, к солнышку, понимаешь? Пока ещё возможно…
        - А я видел его, видел! - мальчик аж подпрыгнул на месте, - он был здесь, он пролетал здесь, и мы говорили с ним о солнышке… Мы летели над озёрами…
        - Летели?
        - Я же говорил, что умею быть птичкой. Только мне почти не с кем здесь летать. Здесь детей мало, в соседних стойбищах ещё есть, они иногда прилетают меня навещать. Мы летаем вместе… Но их редко отпускают, чаще они улетают без спросу, и им потом попадает…
        Видно, родители - они везде родители. Что может случиться с ребёнком, который, пардон, уже умер? Но вот, видите ли, боятся отпускать…
        - О чём же вы говорили?
        - Он рассказывал мне много историй. У него были большие-большие куски всего-всего, которые, наверное, сколько ни раздавай - никогда не кончатся. Он тоже очень любил солнышко, когда жил там, за рекой, любил воду, ветер, любил весну и лето. Он любил лежать на песке летним днём возле большого-большого озера совсем без одежды, потому что ему нравилось, чтоб солнышко касалось всего его тела. Оно наполняло его силой…
        Ну да, это на Андриса более чем похоже. Бывало, рассказывал он, как зависал все каникулы на нудистском пляже. Смеялся моему смущению… Андрис не стеснялся своего тела, он знал, что он красив, и комплексов у него, в общем-то, практически не было никаких. Это было так удивительно для меня, постоянно чего-то в себе стесняющегося и даже ненавидящего. Андрис же был чист и светел в том числе вот этой откровенностью, умением легко говорить на любые запретные темы и называть любые вещи своими именами. Поэтому с ним было не просто легко - с ним было целительно. Он очень во многом помог мне. Если не победить свои комплексы полностью, если не принять себя таким, какой есть, всецело, то, по крайней мере, сделать несколько шагов к тому.
        - Он сказал: «Жаль, что здесь нет солнца. Значит, и пляжей нет. А то я взял бы тебя с собой». И от одних этих слов мне так тепло стало, так хорошо, словно и вправду я всё это увидел. Словно оказался там. И всё-всё-всё у меня там было. И песок, и ветер, и солнышко. И большое-большое озеро - вы называете его морем. И птицы над ним, и большие лодки вдали. Я никогда их не видел, а он показал мне их. Показал обмытые водой прозрачные камни, домики из песка, набегающие волны… Мне даже ненадолго показалось, что я вовсе не умирал. Я так хотел, чтоб он остался здесь, с нами. Но он сказал: «Это не мой рай. А в общем, и не заслужил я рая. Во мне слишком много боли и тьмы, чтобы нести её вам».
        Боль - согласен, но тьма - в Андрисе? В человеке, исцеляющем словом, улыбкой, взглядом?… Но увы, так уже было. Он чувствовал в себе разлом, он называл себя тьмой - и уходил… И люди, смотрящие ему вслед и не смеющие удержать, молились об одном - заслужить его возвращение. Но так далеко уйти я ему не дам.
        - Куда же он направился?
        Мальчик пожал плечами.
        - Как можно дальше от жизни - он так сказал. Он хотел разорвать эту нить, что связывала его с берегом живых.
        - Ты видел её, эту нить?
        - Да! Такая же, как у тебя, дяденька. Только… Только твоя звенит песней надежды, а его - песней отчаянья.
        Я поднялся. Поднялись и все сидящие в юрте, чтоб проводить меня.
        - Жаль нам, что ты не можешь остаться, - впервые подала голос женщина - жена старика, - так давно к нам никто не приходил…
        - Вам скучно, понимаю, - вздохнул я, - но я не могу. Он не мог, и я не могу. Нам ещё нужно вернуться к жизни.
        - Скучно - не то слово, - на глазах девушки я вдруг увидел навернувшиеся слёзы, - знаешь ли ты, живой человек, что такое мир забытых мёртвых? Не знаешь, потому что ещё недолго здесь. И неглубоко. И потому, что ещё не умер. Эта нить питает тебя теплом солнца, ветром весны, смехом и песнями, вкусами, запахами, всем, что осталось надеждой, волей, любовью, памятью в тебе. Мы существуем, пока о нас помнят, пока хотя бы знают, что мы были. Раньше тёплые слова и поминальные трапезы наших родичей и потомков давали нам тепло и силу. И каждая вновь приходящая душа приносила нам любовь и радость воссоединения. Так было всегда, на этом держался мир. Мы знали, что когда умрём, попадём сюда, и встретим здесь наших предков, духи которых через шамана напутствовали нас в жизни, и будем жить с ними рядом в новых домах, жить как раньше и даже ещё лучше… Но что-то изменилось…
        - Новые души перестали приходить к вам.
        - Да. Перестали приносить нам тепло своей недавней жизни, ликование от встречи с родителями и дедами, перестали приносить этому миру память о небе, траве, ветре, цветах… Нам больно без всего этого. И миру - больно. Понимаешь?
        - Понимаю.
        Мы вышли. Я смотрел на болотистую землю, изрытую копытами пробежавших тут, видимо, недавно коз. Ветер задумчиво шептал в камышах, протяжно, печально вскрикивали птицы. Может, это сверстники этого вот мальчугана, которым, как и ему, полёт не заменяет солнца?
        - Возьми, - женщина протянула мне бурдюк, - вдруг в дороге не встретишь пресной воды. Здесь многие озёра солёные…
        Охотник, который меня привёл, обходил аэроплан со всех сторон. Пытался, видимо, определить, что это за птица. Душа понимает больше, чем человек при жизни, но все - же его жизненный опыт никаких механизмов не включал.
        - Это искусственная птица, - попытался объяснить я, - вот твоя юрта - навроде пещеры или норы зверя, только сделана твоими руками. Из жердей и шкур, так, как тебе надо. И ты всё устраиваешь в ней. Так и эта птица - она рукотворная, не живая, и я управляю ею, как душа управляет телом.
        - Ты сам сделал её?
        Я задумался. Конечно нет, не сам, аэроплан уже ждал меня. Но откуда он здесь взялся - на берегу, в самом диком и пустом месте? Может, именно меня он ждал? Может, что-то во мне, - не сознание, нет, - должно быть, подсознание - и впрямь создало его?
        Мальчик обнял меня - крепко, насколько позволяли ручонки.
        - Найди его, дяденька, обязательно найди. И верни к солнышку. Я знаю, мне нельзя вернуться - я слишком давно умер. Хотя я пытался… Один раз я полетел через реку, хотел вернуться назад… Но мои маленькие крылья устали и я упал. Шаман принёс меня назад… А ему надо вернуться. Туда, где есть это большое-большое озеро… там. Если он будет хотя бы иногда вспоминать обо мне, мне будет так хорошо, словно по мне справляют пышные поминки и приносят богатые жертвы в мою честь…
        Старик отвернулся, скрывая слёзы, которые вызвала в нём речь мальчика.
        - Детям нельзя умирать. Они принадлежат жизни, они ещё не прожили её, не исполнили свой срок, не простились… Они острее, чем мы, чувствуют разницу между миром тем и этим, и в то же время они не могут осознать закономерности умирания. Они летают… так только самые древние могут - и дети. И мы все мучительно боимся, что они улетят от нас…
        - В вашем мире только дети не сделали в жизни всего, что хотели и должны. А в нашем мире - все.
        Повинуясь внезапному порыву, я начал передавать им картины. Самые разные картины из своего мира - встающий закат, капли росы, дрожащие на цветке, дорога, раскалённая полуденным солнцем, пятна луны на воде. Простые картины, к которым мы привыкли, но бесценные для них. Золото из-под наших ног…
        Старался передавать в объёме, в ощущениях. Я представлял себе их потомков, собравшихся за поминальным обедом, их торжественные и сердечные слова… люди одобрительно кивали, их лица расцветали улыбками. Всё новые и новые подходили к нам, выбираясь из юрт. Я чувствовал, как из меня выходят силы, но странно, ни больно, ни холодно мне не было. Напротив, я чувствовал тепло - тепло этих людей. И оно было неизмеримо больше, чем моё. Я раскинул руки, ловя степной ветер, я пел беззвучные гимны небу, земле, синим осколкам озёр. Этому небу и этой земле - последней надежде обречённых. Но не я питал их силой - они питали меня.
        - Таков мир духа. Ты отдаёшь, чтоб получить. Чем горячей и щедрей твой дар, чем больше света и любви в прожитой тобой жизни - тем больше ты получаешь. Только тот, кто любил, кто чтил всё сущее вокруг себя, кто прожил жизнь не бездарно, а честно, полно, вдумчиво, продолжает жить и после смерти. Только тот, кто чтил предков, заботился о близких и думал о потомках.
        Это не рай и не ад. Это просто мир духа, мир силы. Мир-отражение и продолжение того. И этот мир не может без мира живых, как и мир живых без мира духов. Они связаны, как две половинки песочных часов…
        Громкое хлопанье крыльев подняло шквальный ветер. Я обернулся. На крыле аэроплана, на расстоянии вытянутой руки от меня, сидел огромный старый ворон с встопорщенными перьями, и смотрел на меня непроницаемо-чёрным внимательным глазом.
        - Шаман! - ахнул кто-то сзади.
        Я поклонился ворону. Тот с минуту смотрел на меня изучающе, испытующе, потом хрипло, гортанно каркнул, расправил крылья и взмыл в небеса. Кажется, это было благословение… Я запрыгнул в кабину, захлопнул дверцу и завёл мотор.
        ГЛАВА IV
        В загробном мире действительно нет солнца. И никаких других светил вместо него, видимо, тоже. Свет неяркий, сумеречный, но всё ж его хватает, чтоб видеть землю внизу, видеть небо перед собой. Светящийся след Андриса неровен - то взмывает вверх, то круто уходит вниз, и всякий раз аэроплан гудит тревожно и радостно, когда пересекает его…
        Голоса тех людей ещё стояли в моей памяти. Их отношение к жизни и смерти показалось мне таким мудрым, истинным…
        Они любили жизнь и не боялись смерти. Смерть была для них законным переходом в жизнь новую. Своей жизнью там они готовили жизнь здесь. Они знали, что здесь найдут, когда придут сюда, и неизбежное не было для них ужасным - лишь бы было в своё время. Они неизмеримо счастливее людей моего времени, потому что знали ответы на все вопросы, знали наверняка.
        Надо было спросить их, кто создал этот мир - это небо, эту траву, этих животных, на которых они здесь охотятся. Хотя может, они не знают… Может, и не важно им, кто создал. Главное, что мир этот есть, и он их по праву.
        Внизу что-то блеснуло, и вслед за светящейся дорогой аэроплан тоже пошёл вниз. Похоже, меня ждёт новая встреча…
        Золотой песок мягко сиял, не обжигая глаз. Невдалеке слева и справа виднелись силуэты то ли гор, то ли столь же монументальных строений из крупного камня белого и золотистого цветов. Впереди из такого же камня были сложены высокие, не в один человеческий рост, арочные ворота, выщербленные временем и ветром. За воротами вдали угадывались очертания города, а перед воротами прохаживались прогулочным шагом несколько фигур, окружённых тихим золотым сияньем.
        - Андрис, Андрис! - я бежал к нему, увязая в песке, сердце - или что там может быть у меня-души? - едва не выпрыгивало из груди. Я не верил себе, что нашёл его, наконец-то нашёл, что эти чёрные волосы, загорелые плечи и белоснежные одежды мне не мерещатся, что сейчас я коснусь его - и он не растает, и я не очнусь от сна или наваждения, и смогу его увести, действительно смогу, верну это золотое сиянье нашему миру…
        Человек обернулся. Нет, это не Андрис. Только похож. Такие же чёрные волосы до плеч, тёплые чёрные глаза, ласковая улыбка терпения, поощрения и благожелательности. Даже сложение похоже. На человеке ожерелье из золотых пластин и белая ткань обёрнута вокруг бёдер наподобие юбки парео, но для Андриса, вообще-то, это не было бы немыслимым нарядом, с него как раз станется. Да я сам вон в каком виде иду за ним следом…
        Но это не он. Звучание голоса притупляет боль разочарования.
        - Таких эпитетов у меня нет. Что означает это слово? Назови своё имя, умерший, и расскажи свою жизнь.
        - Рассказывать жизнь у меня времени нет, да и не прожита она ещё. Я сюда не насовсем, а за своим другом… Извините, что принял вас за него. Его зовут Андрис, и он, должно быть, проходил здесь… Вы не видели его?
        На меня с какими-то окаменевшими лицами смотрели все остальные.
        - Как ты обращаешься к Верховному богу, владыке подземного царства, умерший! - зазвенел гневом голос женщины в золотой диадеме - она была очень похожа на того, кого я спутал с Андрисом, только одета, конечно, пообильнее - белое платье, перевязанное золотым поясом, браслеты на руках и ногах, - или ты не знаешь подобающих здесь слов? Плохо же тебя готовили к смерти!
        - Верховному богу?! - до меня начало кое-что доходить.
        - Моё имя Осирис. Под этим именем меня знают во всех землях Египта.
        Вот оно что. Значит, я стою у ворот подземного царства египтян. У каких-то запасных его ворот, при чём, потому что ни знаменитых весов, ни мрачных стражников, ни кровожадного крокодила я здесь не вижу. Как и судейского трона. Как будто бог со свитой просто вышли прогуляться.
        Н-да. Одно дело шаман, всё-таки тоже человек, и совсем другое дело видеть перед собой живого бога. Однако страха почему-то не было, не хотелось падать ниц, вот от этого и было не по себе. Была только тихая радость где-то внутри, звенящая-шуршащая, золотистая, как этот песок. Радость не раболепства, а восхищения и обожания. Осирис казался мне слишком дружественным и близким, не зря же я издали принял его за Андриса. Как с ним полагается говорить, я лишь примерно себе представлял (читал, конечно, мифологию, читал священные тексты, но заучивать их в голову не приходило), а говорить хотелось просто, открыто, от сердца.
        - Понимаете, я ищу своего друга. Он лежит при смерти, и душа его уже покинула тело и блуждает где-то здесь. Я иду за ним по пятам и всё не могу нагнать… А это надо сделать, пока он не умер окончательно. Пока он ещё может вернуться.
        - Правильно бальзамируйте тело - и он всегда сможет вернуться, - рассудительно изрекла женщина в диадеме.
        - Боюсь, этот вариант не подходит. Я хочу вернуть его к жизни. Именно к жизни.
        Боги задумались.
        - Тот, о ком ты говоришь, был здесь. Ты прав, он ещё не весь вышел из своего тела и не забыл дорогу назад. Но он сам стремится забыть. Разорвать связь…
        - Жизнь причиняет ему боль. Память о жизни причиняет ему боль. Он сам пожелал сойти в царство мёртвых, и здесь, в этих песках, искать покой своему сердцу. Он стоял возле этих ворот, где ты сейчас стоишь, и мы звали его войти, присоединиться к пиру богов, надеть сияющие одежды и стереть с лица печаль. Но он сказал, что в нём нет спокойствия, нет мира в его душе, и он не может сказать «Я чист», потому что он не чист от скорби, от гнева, от сожалений о несбывшемся, от досады на себя за свои ошибки. Не чист от жизни, которую ещё ощущает в себе. Что не нужно ему загробного блаженства, не нужно утешений - ничем его уже не утешить. Ему нужно забвение. Нужно, чтоб погасли в памяти образы и голоса, стихла боль в сердце, навеки умолкли чувства и желания…
        Я горестно вздохнул. Чего будет стоить вся мощь науки и все дерзания учёной мысли, если я так и не догоню его, так и не удержу, так и не уберегу эту хрупкую, тонкую, призрачную нить…
        Что-то коснулось моих ног. Я посмотрел вниз и увидел, что серая полосатая кошка подошла и трётся о мои ноги, глядя снизу вверх янтарными глазами. Потом кошка вспрыгнула на руки одной из богинь, обвилась вокруг шеи и как-то незаметно и естественно превратилась в ожерелье-петельку. Анх, символ жизни. Вторая богиня подняла что-то с земли. Это оказался отпечаток кошачьей лапки в камне - то ли выжженный, то ли выдавленный.
        - Возьми. Быть может, эта вещь поможет тебе не только как амулет. Мы желаем тебе найти твоего друга, а другу твоему - найти утешение своей боли.
        - Не многим дано вернуться отсюда назад. Быть может, вам удастся.
        - А вы… - я вертел в руке камешек, трогая пальцами отпечаток кошачьей лапки, - ваш мир не страдает от того, что больше нет новых душ? От того, что времена изменились? Ведь вашей цивилизации тоже больше нет.
        - Страдает, - кивнул Осирис, - и мы радуемся всякой новой душе, случайно попадающей к нам. Но всё же живые думают о нас, произносят наши имена и так помогают нам. Они говорят о нас с интересом, с восторгом, с теплом, они пытаются представить себе нас - и мы чувствуем это.
        - Конечно, в период поклонения и жертвоприношений было лучше. Люди ведь не животных и не зерно жертвовали, люди отдавали столько своей силы, своей веры, своей любви! А мы потом отдавали всё им, когда они приходили. На этом стоит вся жизнь загробного мира, на этом вообще вся жизнь стоит. Сейчас нам некому отдавать - некому новому, я имею в виду, да и получаем мы неизмеримо меньше. Но мы живём незатухающим интересом людей. И порой бывает, знаешь ли, что кто-то из учёных-египтологов, нешуточно увлечённых своей профессией, попадает после смерти к нам… Не знаю, кто из нас при этом счастливее.
        Осирис обнял меня на прощание. Кожа его, на расстоянии дышавшая зноем, оказалась неожиданно прохладной. Тихо звякнули золотые пластины ожерелья.
        - Смерти нет, мой друг. Главное помнить это, и вы найдёте путь.
        Когда я взлетал, они долго смотрели мне вслед, я чувствовал их взгляды. Души из их мира, наверное, тоже с грустью вопрошают, куда же запропастились их потомки…
        Выходит, человек сам создаёт свою загробную жизнь, получает то, во что верит, выходит, здесь просто соседствуют, словно страны на континенте, загробные миры разных религий и эпох?
        Не сказать, чтоб эта мысль никогда не звучала: во что поверишь, то и будет. Вот и подтверждение - правнуки всех этих людей, принявшие уже какую-то другую веру, не пришли к своим предкам, а создали свой собственный загробный мир. В их представлении, конечно, единственный…
        Интересно, что же ищет Андрис? Рай своей веры? Занятная мысль. Кто же он по вероисповеданию? Кажется, как-то называл себя синтоистом… Но вообще-то с трудом мне представляется, чтоб его удержали рамки какой-то одной веры…
        А пространство между островками-мирами - кому оно принадлежит? Кто создавал его, чьё воображение? У этих диких и странных миров нет государственных границ и карт. Неизвестно, подозревают ли они сами о существовании друг друга. И сколько из них мне предстоит увидеть в этом путешествии…
        А сколько их всего? Сколько религий, сколько культур, сколько различных представлений… Выходит, все религиозные споры не стоят выеденного яйца, потому что правы в равной степени все, и каждый получит то, чего он ждёт…
        А вот если на то пошло - почему нам так повезло, увидеть всё, а не просто попасть в полагающийся нам мир? Потому что не знаем точно сами, какой мир нам полагается? Может, в этом смысл моего аэроплана - я смотрю сверху, сразу на всё, с тех самых пор, как, работая над своим проектом, допустил мысль, что душа после смерти может существовать очень по-разному. Вот здесь мне предстоит это или подтвердить, или опровергнуть.
        Мне предстояло снова приземлиться - не мешало бы проверить кое-что в моторе, эти пусть редкие, но резкие стуки и толчки мне совсем не нравились. Да и поискать какой-нибудь еды тоже не мешало - летел я не знаю, сколько (часов здесь в принципе нет нигде), но долго.
        Кстати и пейзаж внизу сменился, что дало основание предположить - где-то здесь новый мир. Ненадолго попрощавшись со следом Андриса, я пошёл на снижение и благополучно сел на голой, малопривлекательной каменистой равнине, имеющей единственное достоинство - взлететь с неё тоже будет легко.
        Поломку мне удалось устранить легко и быстро - под ножом не смог бы ответить, что и зачем я делаю, откуда я это знаю, да я и не знал, а чувствовал, мной руководил не рассудок, а всё то же подсознание. Сами собой рождались во мне ответы, как-то угадывал я, что где подтянуть, что отвинтить, снять, почистить… При жизни я едва ли смог бы починить что-то сложнее кофейника - как-то настроен был иметь дело с живыми тканями, здесь же сам себе удивлялся. Может, это означает, что аэроплан на самом деле отчасти живой, что он и впрямь вроде моего тела здесь? Что же это, получается, я провожу сейчас какие-то настройки внутри себя? Хотелось бы знать, какие…
        Поломка-то была устранена, но встала новая проблема - масло практически было на исходе. Это внушало тихую панику - где ж я возьму масло здесь-то?! Автомагазинов, да и нефтеперерабатывающих заводов, я здесь себе не представляю.
        Впрочем, то масло, что было, откуда-то ведь взялось. Значит, не стоит терять надежды. В крайнем случае, можно продолжить путь пешком, хотя это намного сложнее - след Андриса-то в небе. Но я и отсюда увижу его…
        Я вытер руки о промасленную тряпку, кстати нашедшуюся в кабине, погасил все свечи (ту свечу я установил в кабине, обнаружив там как будто для неё специальное место. Были там и ещё свечи, несколько из них я, повинуясь внезапному порыву, зажёг. Одни располагались над панелью управления, две - под потолком и одна - над левой дверцей. В чём тут смысл - уму непостижимо, может, это духовный аналог свечей зажигания, уж не знаю, есть ли они в аэроплане, первое время кабина выглядела более чем глючно, но потом я привык и начал считать это естественным. В конце концов, каким меня эта реальность восприняла, то мне, видимо, и подсунула. Тут надо думать…), положил в карман амулет с кошачьим следом и пошёл. Можно сказать, что куда глаза глядят, потому что глядели они на сгущающийся мглистый туман впереди. Чем он меня привлекал, сказать сложно, может, тем, что в остальных обозримых направлениях была только голая пустыня, и лишь там, за туманом, можно было надеяться что-то найти.
        Это вход в новый мир, я понял это сразу, как вошёл в туманную завесу. Почему он такой? Это я тоже понял быстро - это мир вечной ночи. Миры степных племён и египетского загробного царства были всё-таки светлыми, хотя и бессолнечными, похожими разве что на пасмурный день или вечер. Здесь же стояла унылая мгла, впрочем, остроты зрения пока хватало, чтобы хотя бы не спотыкаться.
        Я ступал по чахлой бело-синей траве, невысокой и тонкой. Она выросла без света, совсем без света, и никак не походила на крепкую, настоящую траву мира степных племён. Над головой печально звенели кипарисы, мир вокруг был полон неясных вздохов, шёпотов, стенаний.
        Небо над головой было непроглядно, соткано из ещё более густой мглы. Вдали, на горизонте, то тут, то там виднелось какое-то слабое свечение, что-то вроде фосфорического на кладбищах. Бледное зарево тянулось по кромке земли, будто возвещая далёкую зарю, которой никогда не было и не будет.
        Я шёл, и тревожные мысли меня одолевали. Зря я сюда залез. Какое здесь может быть масло?! Надо было смириться, что мне больше не взлететь, продолжать путь пешком, держась следа Андриса. И пешком я догнал бы его… Да вот невыносима почему-то была сама мысль о том, чтобы бросить аэроплан посреди пустыни. Для того, что ли, он ждал столько лет в песках, чтобы снова остаться брошенным?
        Тут я увидел человека - немощного старика в рубище, стоящего по пояс в воде и бессильно подпрыгивающего в попытках сорвать яблоко с наклонившей ветви над водой яблони. Яблоки были совсем близко, пальцы старика касались их, чуть-чуть не хватало.
        - Нате, не мучайтесь, - я легко сорвал яблоко и протянул старику, - и не стояли бы вы в воде, так и простудиться ведь можно. Хотя наверное, здесь это уже никому не грозит…
        - Кто ты, необыкновенный путник, что сумел это сделать? - от слёз благодарности в выцветших глазах старика у меня защемило в сердце. Он набросился на яблоко так, словно вечность не ел. - благодарю тебя, благодарю…
        - Что вы за эту яблоню уцепились, других, что ли, нет? Да давно попросили бы кого-нибудь…
        Старик доел яблоко и вышел из воды.
        - Теперь мне нет смысла тут стоять. Что же мне теперь делать? Давай, путник, я сопровожу тебя ко дворцу, вдвоём всё ж не так скучно будет идти.
        Я пожал плечами.
        - Дворец, говорите? Надеюсь, в этом дворце знают, как мне помочь. Может, какой-нибудь местный бог может просто сотворить для меня машинное масло? Не хочется мне бросать свой аэроплан…
        Старик заинтересовался, я принялся рассказывать - об устройстве, о принципе работы, примерно, конечно, как сам знал, потом перешёл на то, какие ещё механизмы существуют в моём мире, в моём времени. Старик слушал, открыв рот, только время от времени восклицая: «Вот это да!», «Ничего себе!». Да, явно этот мир тоже далёк от моей современности.
        Нам на пути попадались тени - неясные тени людей с бледными лицами, с тихими голосами, они скользили над травой, не касаясь её, проходили друг сквозь друга и даже сквозь меня, обдавая меня при этом холодным ветром. Вскоре их собралась вокруг целая толпа, они протягивали к нам заломленные в мольбе руки, что-то говорили, но их запредельные голоса сливались в единый ровный шорох. Что это - души? Как же отличаются они от душ предыдущего мира… Бесплотные руки теней касались меня, хватались за нить, видимо, нить их обжигала, но они всё равно хватались - так нужно им было живое тепло…
        Совершенно внезапно перед нами вырос невысокий каменистый холм. По его склону к вершине дряхлый старик, немного похожий на моего спутника, только всё-таки чуть менее измождённый, катил огромный валун. Катил с усталой обречённостью, как будто до вершины оставалось не каких-нибудь два шага, а не меньше километра. Вот камень, качнувшись почти на самом пике, вырвался из немощных старческих рук и помчался вниз, вот снова старик покатил его к вершине, превозмогая усталость в натруженных ногах, оскальзываясь на вырывающихся из-под подошв мелких камешках. Я решительно шагнул вперёд.
        - Камнями подоприте, - я положил первый булыжник под непокорный валун. Валун угрожающе дрогнул, но устоял. Я подложил ещё и ещё.
        - Ну вот. Более-менее устойчиво стоит. Сколько вы так уже мучаетесь?
        - Не единую тысячу лет, мой драгоценный спаситель! - старик кинулся обнимать меня натруженными мозолистыми руками, - уже не верил я, что мучениям моим настанет конец…
        - А зачем это надо-то было вообще? Что-то не пойму смысла загонять этот камень сюда… Алтарь, что ли, захотели возвести? За это время, с вашей энергией и упорством, вы могли бы возвести целый микрорайон!
        - Теперь я свободен, нет у меня больше дела, нет проклятья… Что же мне теперь делать? Можно, я пойду с вами? Ведь вы во дворец путь держите?
        Свита моя, похоже, растёт…
        Следующей встречей на нашем пути была вереница девушек с кувшинами на плечах. Кувшины явно были тяжеленные, двигались девушки медленно, но целенаправленно. Наконец я увидел, как они одна за другой опорожнили свои кувшины в большой бак. Странно, как ни велик он, вода давно должна была политься через край! Заинтересовавшись, я подошёл ближе.
        - Здравствуйте! Что делаете?
        Девушки, двинувшиеся было в обратный путь, остановились.
        - Нам нужно наполнить этот сосуд доверху. Пока не наполним - мы не свободны.
        - И много ещё осталось?
        Они неопределённо пожали плечами. Некоторые из них рвались скорее приступить снова к работе, другие же, видимо, были рады внезапной передышке.
        Я перегнулся через край.
        - Девушки, да у него же дна нету! Куда же вы воду льёте?
        Ближайшая, вздохнув, опустила голову.
        - Значит, будем лить вечно…
        - А смысл? Гляжу, у вас тут любят однообразные и бесполезные занятия. Что же, бросить этот сосуд и найти другой, у которого есть дно, вы не можете?
        - Нам велено наполнить именно этот сосуд. Это наша повинность, наша кара.
        Я задумался. Хорошая идея - потребовать того, что заведомо невозможно выполнить…
        - Вот что. Если вам уже достаточно надоело истязать себя, можно ведь сделать этому сосуду дно.
        - Как?! - взволнованно загалдели девушки.
        - Легко и просто. Возьмите все ваши покрывала, они достаточно длинные, если развернуть, я так понимаю? Сложите друг с другом для прочности, накиньте на сосуд, чтоб провисало вниз и свисали края, прикрепите их камнями. Вот и получится как бы дно. Конечно, сквозь ткань вода может просочиться. Тогда возьмите мелких камешков и, например, глины. Выложьте там, внутри, замажьте глиной, она не пропускает воду. Века, конечно, такая конструкция не простоит, но всё-таки наполнить сосуд позволит. Формально условие вы выполните.
        Лица девушек озарились надеждой.
        - Попробуйте. Что-нибудь да получится. Вас здесь сколько? Можете разделиться. Кто-то займётся дном, а остальные пойдут за водой. Уверяю вас, там кувшинов десять, если постараться, будет достаточно.
        Повеселев, девушки с удвоенной энергией принялись за работу.
        Было не то чтобы холодно, но как-то зябко. Возможно, из-за бесчисленных прикосновений теней, стремящихся хлебнуть моей жизненной силы. Я заметил, у сопровождающих меня стариков по сравнению с ними всё же есть какая-то плоть, ведь без тела невозможно катить камень или есть яблоко. Да и воду носить невозможно, так что у девушек, видимо, тела тоже есть. Прочие же, не организованные ни на какой труд, а точнее - каторгу, носились вокруг тоскливыми стенающими призраками. Я видел пробегающие стада кентавров - их копыта не приминали траву, воинственные амазонки грозили мне бесплотными копьями, великие герои в доспехах и со щитами - все как один прозрачные - провожали меня грустными глазами и, как заворожённые, следовали за мной. В общем, я уже совершенно точно знал, где я…
        Следующим встреченным человеком с плотью - точнее, некой псевдоплотью - оказалась сидящая на камне женщина с распущенными чёрными кудрями, с резкими, но в целом притягательными чертами лица. Женщина кормила грудью двух приличного размера змей, у ног её стояла плетёная соломенная корзинка.
        - Вы с ума сошли? - похолодел я, - это же… это гадюки?!
        Женщина подняла на меня глаза, полные тихой тоски.
        - Давненько не спускались сюда герои, не слышали эти поля живого голоса. Таково моё наказание. Привыкай, герой, здесь мучаются все. Кто-то - так, как я, страданьями, кто-то - просто нежизнью.
        Одна из змей подняла головку и посмотрела на меня недобро. Ей явно не нравилось, что я отвлекаю её кормилицу разговорами.
        - За что же так-то?!
        Конечно, умереть от яда давно покойная женщина не может, но едва ли хоть живой, хоть мёртвой, ей это может быть приятно! Я едва не падал в обморок, глядя на переливы змеиной чешуи и неторопливые сокращения кольчатых тел, несчастная же, сидящая так, возможно, уже тысячи лет, словно окаменела в бесчувствии.
        - За дело, герой. Я убила своих детей.
        - Случайно? - сочувственно спросил я.
        Да, ужас, боль, отвращение, бессилие нельзя чувствовать вечно, какое-то время оно иссушает душу, а потом не остаётся ничего, лишь одна апатия.
        - Отнюдь, - голос её был ровен и отстранён, но за ним ещё ясно была слышна былая боль, - убила, чтоб отомстить так мужу. Из всей нашей прошлой жизни вот их он хотел взять в новую… При живой жене решил жениться вновь, новую мать детям определил. Польстился на деньги и власть… Мне же велел убираться на все четыре стороны.
        Я присел на камень подле неё.
        - Согласен, он поступил подло. Вы были в состоянии аффекта, вас трудно винить… Я слышал о таких случаях, и не раз, в наше время нередко матери убивают себя и детей из-за неверности и жестокости мужей. К нам в отделение поступила один раз такая семья с отравлением газом. Младшую девочку спасти не удалось. Другая мать с младенцами - новорождённым и годовалым - выбросилась из окна от побоев мужа. Их, конечно, не спасли…
        - Он не подумал, герой, куда я пойду. Да об этом ли он думал - другая занимала его мысли. Легко же забыл он былые клятвы… За всех всё решил - за меня, за детей… Не спросил, хочу ли я с ними разлучаться, не спросил, хотят ли они другую мать. Ничто для него стали все годы, что мы были вместе, всё, что я для него сделала… Герой! Стала ли бы та, другая так для него стараться, жизнью своей рисковать? Ведь это не я за ним, а он за мной был! Куда я пойду, он бы подумал, ведь для него я лишилась родины, семьи, для него ничего не боялась - ни скитаний и лишений, ни преступлений. Я любила его, я не думала о себе… Разве о богатстве и власти я думала, когда сбежала с ним? На родине у меня было всё! Разве упрекнула я его хоть словом, когда ему не удалось занять трон в земле отцов и мы дальше пустились в странствия? Так-то отплатил он мне за мою любовь…
        - Ваш муж просто сволочь! Но почему же вы не взяли детей и не ушли?
        Женщина горько усмехнулась.
        - Так он меня и отпустил! Нет, он не отдал бы мне детей. Да что я могла? Я ведь была чужестранка. Никто не вступился бы за мои права, никто не считал даже, что права эти у меня есть…
        Я кивнул.
        - И такое знаю. В моём мире многие женщины мечтают выйти замуж за иностранца, не думая, что потом. Что будет, если муж их вдруг разлюбит, и они окажутся одни в чужой стране, среди чужих законов, чужого языка, где никто не протянет руку помощи, не поможет защитить их права. Если у них отнимут детей…
        - Что ещё мне оставалось? Хоть мёртвых я забрала их с собой. Я ему их дала, я и забрала.
        - «Я тебя породил, я тебя и убью» - зачем-то вспомнил я.
        Она говорила, тени вокруг сочувственно шелестели, грустно кивали головой старцы. Я смотрел на изгибы угольно-чёрных бровей, линии скул, горькие складки у рта и думал - красива ли была та, другая, ради которой муж оставил эту женщину, или это была каноническая богатая дурнушка? Хотя впрочем, в эти времена были другие каноны…
        - Нет ничего страшнее предательства того, кому мы верим. Видно, настигли меня проклятья моих родных и всех, кого я ради него погубила. В крови всё начиналось, в крови всё и закончилось. Но я ли это выбрала? Разве не могли мы найти на земле такое место, где смогли бы жить, основали бы новый город… Трудом своим создали бы всё для себя. Он захотел готовое… Всё захотел, чтоб у него было, только я оказалась лишней. Что ж, мне не привыкать было убивать ради него… И не жаль мне ни её, ни её отца - ни капли раскаянья нет в моём сердце. Они не чисты - они сознательно пошли на преступление перед богами и людьми. Не я - боги моею рукой покарали их. И счастлива я была узнать, что мой ужасный подарок дошёл до цели. Но дети…
        - Сколько детей у вас было?
        - Двое. Они были близнецы. Сколько ночей подряд мне снились их лица, удивление в их детских глазах, сменяющееся ужасом, и я просыпалась, рыдая, и мне казалось в темноте, что руки мои в крови. Или же мне снилось, что они живы, что растут на моих глазах, что я радуюсь их уму и силе…
        Мне очень хотелось коснуться её руки, но я опасался змей. Уж очень материально они выглядели. И столь же материальной для меня была её боль, я чувствовал её - она была чёрной и плотной, как воды реки, через которую никто не плывёт обратно, и сжимающейся и разворачивающейся, как тело змеи, пульсирующей, как рана. Тени вздыхали и заламывали бесплотные руки, хотя у них наверняка жизни тоже были не безоблачные. Старцы грели руки над моей нитью, как над огнём.
        - Но послушайте… - я снова посмотрел ей в лицо, - ведь все, когда умирают, попадают сюда, так? Все в вашем времени, я имею в виду… Разве вы не встретили здесь своих детей? Или они…
        - Нет, увы, но это тоже моё наказание. Я не могу повстречать своих детей, не могу попросить у них прощенья, даже просто взглянуть на них больше не имею надежды. Вдоль и поперёк исходила я эти мрачные поля, но видно, где бы я ни оказывалась, они всегда где-то далеко от меня.
        Я поднялся.
        - Пойдёмте! Мы найдём ваших детей. Этот мир, конечно, велик, но не бесконечен же! Должна быть возможность хоть что-то сделать…
        Я видел, как надежда вспыхнула в её глазах, но всё же она двинулась было и тут же остудила свой порыв.
        - Нет, нет… Это невозможно… Да и не станут они со мной говорить, убегут, едва меня завидя… Или осыплют проклятьями…
        - Всё-таки стоит попробовать. Убийство простить нелегко, но вы - их мать… Разве не для того нужна загробная жизнь, чтоб оставлять последнюю надежду на примирение?
        Она нерешительно встала, придерживая рукой змей.
        - Может, ты и прав, герой. Что ж, пойдём… Этих-то куда? Думаю, я должна взять их с собой.
        - Положите вот в эту корзинку. Это ведь их?
        - Да, они отдыхают здесь иногда…
        Мы наконец снова двинулись в путь, и это не могло не радовать - чем скорее я дойду до дворца, тем скорее покину этот мрачный мир. Лучше, конечно, с маслом, чем с пустыми руками…
        Женщина опиралась на мою руку. Думаю, по той же причине, почему и все вокруг стремились за меня ухватиться - грелась моим теплом.
        - Расскажи, герой, откуда ты родом? Где ты бывал, в каких землях? Может, ты бывал в Колхиде? Если да, то расскажи, как там сейчас. С тех пор я ведь больше не бывала на родине…
        Я смутно вспомнил, что Колхида - это, вроде бы, Кавказ, чуть ли даже не Грузия. Принялся рассказывать всё, что знал - о неспокойной военной обстановке сейчас, о непростых взаимоотношениях с соседними странами. Пришлось неслегка углубиться в историю, упомянуть между прочим и о том, что Земля круглая, об открытии Колумбом Америки, о мировых войнах, о том, как далеко ушёл прогресс за… сколько там тысяч лет? Две только тысячи - это Наша эра… Нас догнали, весело смеясь и хлопая в ладоши, девушки с кувшинами, тоесть, теперь без кувшинов - этим и объяснялась их радость.
        - О герой, получилось! Всё, как ты говорил, получилось! Мы свободны…
        Старики оглянулись на них недоуменно - что за смех и прыжки в подземном царстве? Но потом поняли вполне.
        - Вовеки никто не приносил сюда такой радости… Продолжай же, герой! Что было дальше?
        Меня сполна заставили вспомнить мировую историю, а заодно и географию, а заодно и описывать, какие восходы и закаты пылают сейчас над землёй, как пахнут цветы, какие дожди и грозы сотрясают небо. Как всё это можно описать? А я находил слова. Потому что этими словами они питались, как изголодавшиеся манной небесной…
        Острые ногти пронзили мою руку сквозь куртку.
        - Они, они… Как жаль, что нельзя умереть второй раз! Что нет сердца, которое могло бы разорваться при виде их…
        Два мальчика-близнеца стояли невдалеке, держась за руки, и смотрели на нас. Смотрели с удивлением, с интересом - и только. Что ж, это неплохо…
        Я подтолкнул её.
        - Пойдите к ним. Не уверен, но кажется, они ждут вас…
        С минуту все стояли, как истуканы, а потом мать бросилась к детям, а дети - к матери. Она упала на колени, обняла малышей по очереди, коснулась дрожащими, неверящими руками их кудрей…
        - Мальчики мои, можете ли вы простить вашу мать? Нет мне оправдания, нет искупления… Но поверьте, раны я тогда не вам нанесла, а своему сердцу, вовек они не заживали… От большой боли, от горького безумия совершила это ваша мать. Сумеете ли вы простить меня хоть ещё через тысячу лет?
        - Мы прощаем тебя, мамочка! Только больше не бросай нас…
        Детские ручонки обвили шею матери, оба старика разом отвернулись, отирая обильные слёзы. Дети способны простить всё. Дети способны принять своих родителей любыми. Это загадка, которая не перестаёт потрясать… Тогда, очнувшись после отравления газом, те двое выживших детей первым делом спросили: что с мамочкой? Сеня тогда был удивлён до потрясения. А Игнатий Борисович сказал, что напротив, не удивлён ничуть.
        Счастливая мать, рыдая от счастья, вела к нам своих малышей, дети крепко держались за её руки, словно боясь снова потерять.
        - Змей, наверное, можно уже выпустить?
        Однако вместо змей в корзинке, когда осторожно приоткрыли крышку, обнаружились… две ярко-алые, благоухающие розы. Все воззрились на них в немом восхищении - живой цвет, живой запах в царстве теней! Мать заплела их сыновьям в волосы, и они, бегая вокруг с радостным смехом, разносили их аромат.
        Женщина обратила на меня глаза, полные благодарных слёз.
        - Это всё ты, ты! Скажи, герой, чем я в ответ могу тебе помочь? Ведь зачем-то ты спустился в мрачное царство Аида? Силы мои не столь велики, как при жизни, но всё же…
        - Я ищу своего друга, за этим я скитаюсь по мирам мёртвых, не только по вашему. Ещё мне нужно масло для моего аэроплана…
        - Масло? Если где-то здесь можно его найти, то, наверное, во дворце…
        - А кто твой друг? Что за славный герой, какие подвиги он совершил?
        Я пожал плечами - дворец так дворец, видно, не избежать нам его. А вот об Андрисе, как причине моего вообще здесь появления, стоило рассказать поподробнее.
        Когда мои родители или другие знакомые их поколения спрашивали, кто вообще по жизни Андрис, я не знал, что им ответить. В самом деле, кто?
        Он музыкант. Музыкант-самоучка, ни в музыкальную школу, ни даже в кружок он не ходил. Образование его вообще было рваным и раздёрганным - он куда-то поступал, потом бросал, менял работу за работой… Но лично мне почему-то при этом казалось, что неудачник из нас двоих я, успешно заканчивающий институт и работающий в лучшей больнице города. Для родителей - и моих, и его - он был бездельником, впустую тратящим время и ничего в жизни не достигающим. Для меня же он был человеком крылатым, когда другие ходили по земле или даже ползали, он - летал. Андрис в моём представлении мог многое, если не всё. У него был Дар. Дар не музыкальный, а вообще. Дар стремиться, раскрываться, летать. Когда он наигрывал на гитаре какие-то сложные соляки, попутно рассказывая какие-нибудь непридуманные истории, я восхищался им. Куда больше, чем своими преподавателями из института, объездившими на симпозиумы весь мир, чем Игнатием Борисовичем, проведшим 10 сложнейших и уникальнейших в мире операций на мозге. Это я был в жизни потерявшимся, а никак не Андрис. И конечно, мне ли было оградить его, защитить его крылья, мне ли…
        Рассказ пришлось прервать, потому что путь нам преградило, иначе не скажешь, нечто. Нечто из дурной фантастики, дешёвых фильмов ужасов - извивались, клубились змееобразные шеи, плотоядно лязгали зубастые слюнявые пасти, колыхалось необъятное студенистое тело - головы вырастали из него мгновенно с громким чавканьем и так же легко и быстро втягивались назад. Блестели маленькие злобные глазки, песок вокруг пузырился от явно ядовитой слюны. От смрадного дыхания чудовищных пастей старались держаться подальше даже тени, хотя вроде бы, они ничего не ощущают.
        Однако были и, так сказать, стационарные головы - не втягивающиеся в тело. Потому что явно занятые чем-то… Или скорее кем-то. Шеи-змеи явно обвивали человеческую фигуру.
        - Да, несладко ему там…
        - Это чудовище - гидра, - сказал кто-то рядом, - гидра, которую победил великий герой Геракл.
        Я выхватил меч.
        - Видно, придётся победить её ещё раз…
        Бой, мягко говоря, был неравным. Даже если мне каким-то образом удавалось срубить гидре голову, на её месте тут же вырастали новые. Что же там Геракл-то против этого придумал? Увы, в процессе отбивания от плотоядных пастей вспоминалось что-то туговато. Ну, своего пленника, во всяком случае, она ещё не съела, так что есть надежда…
        … Впрочем, похоже, она его есть и не собирается. Он ей, видимо, так, в качестве игрушки.
        Неожиданно гидра замерла, головы её бессильно опустились, увяли. Я изумлённо обернулся - ну не я же, в самом деле, это сделал?
        - Быстрее, руби ей головы, герой! В этом оцепенении она пробудет недолго. Силы мои здесь уже далеко не так велики…
        Обессиленные живые кольца раскрутились и уронили свою жертву на песок. Выглядел спасённый человек, если честно, отвратительно - и изорванная одежда, и спутанные, взлохмаченные волосы были покрыты хорошим слоем смрадной слизи. Словно человека не то что пожевали и выплюнули, а может даже, пропустили через пищеварение. Мне казалось, даже мать родная в таком виде его бы не узнала, но…
        - Ясон!
        - Папа!
        Кто-то сзади удивлённо ахнул. Один из величайших греческих героев, командир аргонавтов с великим трудом пытался подняться на ноги. Я отметил, что он тоже почти телесен, как и мы.
        - У обычного человека, конечно, шансов не было бы никаких, но вы-то легендарный герой, если и уступаете Гераклу в силе и величии, так Геракл на то и Геракл, что переплюнуть его никому не дано. Неужели вы не могли одолеть гидру?
        В просвете слипшихся косм сверкнули синие, как давно позабытое здесь небо, глаза.
        - Гидру-то одолеть, конечно, можно. А вот приговор Аида - нет.
        - Очередное наказание, значит? Аид приговорил вас к съедению гидрой? Что ж, всё-таки вы долго сопротивлялись…
        - Лучше, - в голосе наконец выпрямившегося человека послышалась усмешка, - Аид отдал меня ей в мужья.
        - Чего-чего?! - я очень надеялся, что ослышался.
        - Да-да, именно. Таково моё наказание за страдания обманутых мною женщин. Аид так и сказал: «Попробуй-ка от этой уйти». А Минос и Радамант прибавили: «А может, стерпится-слюбится, если те жёны тебе были нехороши, может, эта устроит». И тогда я понял - раз у справедливейших судей не нашёл я сочувствия, значит, грех мой именно так велик. И я не нашёл в себе силы сопротивляться, я принял этот приговор…
        - Ну, во всяком случае, теперь вы от него свободны. Знаете, может, кто со мной и поспорит, но мучиться даже тысячу лет куда глупее и бессмысленнее, чем пять минут просить прощения. Здесь же вы можете найти всех, кого при жизни обидели…
        - Видимо, именно это мне теперь и следует сделать… Но назови же мне своё имя, герой, мой спаситель!
        Я смутился.
        - Ну вообще-то это не я, у меня таких способностей нет. Это вот она… - я указующе оглянулся.
        - Медея!
        Я понял, что предстоит буйное объяснение между супругами и тактично отошёл. Подав знаки и остальным отойти.
        Собственно, для нас дело нашлось. Оказалось, гидра отпустила не одну жертву. На ноги поднималась и отряхивалась высокая, статная женщина в измочаленном, но когда-то явно царском платье. Её волосам повезло чуть больше - возможно, потому, что они были перевязаны лентой и уложены в причёску.
        - Вы в порядке?
        - Кажется, да… Благодарю тебя, храбрейший герой.
        - Вас-то она за что? Вы ведь женщина…
        - А ей какая разница? Она двупола… Или беспола… В общем, её вполне хватило на двоих.
        Незнакомка с отвращением оглядела свою одежду и видно, едва преодолела желание сорвать это с себя тотчас же. Только покрывало без сожаления отбросила.
        - Но вас-то за что? Бросили несколько мужей? - как-то не представляю себе в те времена такую историю. Обычно это мужчины стремились ухватить все радости жизни, а женщины глотали обиды, верили и ждали. Либо, обозлённые, принимались мстить…
        - Ну нет, это к моей сестрице Елене. Я своего мужа честнейшим образом убила. Надо было ей то же самое посоветовать… При чём намного раньше…
        - За что? Он жестоко с вами обращался?
        - Ну, как обычно обращаются с женой… Я не любила его, герой. И признаться в этом перед небом и людьми не стыжусь. Да и он меня - не особо… Любил бы - не перепробовал бы всех без исключения красивых рабынь, которых привозили в наш дом. Я ведь ему досталась… Даже не как приз. Как приз досталась моя сестра его брату. А на мне мой супруг женился заодно, чтоб не так обидно было. Кто нас спрашивал-то?
        - Понятно. Значит, развод был невозможен.
        - Какой там развод… Это только муж мог оставить жену и жениться на другой. Я же тоже молодая и глупая была. Думала, может, полюблю. Или ради детей буду жить.
        Я осторожно её разглядывал. На вид она была старше Медеи, выглядела более усталой. Но глаза горели так же. Она из той же породы женщин, не готовых прощать мужчинам попрание своих прав.
        - Но оказалось, любить детей от нелюбимого человека не получается. Только старшую я любила - она не его была… Лицом и статью она походила на меня, так что едва ли он догадывался… А может, и догадывался… Во всяком случае, именно её, мою единственную радость, ему потребовалось принести в жертву, чтоб одержать победу в той войне… Мне, или любой другой какой из жён, скажи, какая радость была от той войны? Ну, мне, правда, была - как надеялась я, что он не вернётся назад… Отнять любимую дочь у матери - ради своей алчности, ни ради чего другого! Елена из всех только Менелая разве что интересовала, остальные отправились туда грабить! Мужчинам ведь война - любимейшее развлечение…
        Я окончательно убедился, кто передо мной. Клитемнестра, жена Агамемнона, брата Менелая, мужа той самой Елены Прекрасной. При том сама она этой Елене - сестра. Да, такие браки тогда были не редкость - женились оптом, коллективно и без долгих раздумий. Рекорд, пожалуй, принадлежал семье милых девушек с кувшинами - переженить пятьдесят юношей и пятьдесят девушек разом… Неудивительно, что были несогласные.
        - Ну, мы идём? - легка на помине, подскочила одна из этих девушек.
        Я встряхнулся.
        - Идём, конечно. Вы, должно быть, идёте с нами?
        - А куда мне деваться? Хотя вообще-то показываться на глаза Аиду мне бы было нежелательно, а то ещё новое наказание придумает взамен этого. Меньше знает - крепче спит. Ну, хоть пройдусь маленько.
        - А гидра? - напомнила Медея, - убей её, герой. Иначе, когда она очнётся, то может отправиться в погоню.
        Я посмотрел на мирно спящую гидру.
        - Жалко. Видно, не такой уж я герой, но… не могу. Сейчас она такая беззащитная, хоть и чудовище. А если догонит… Ну, тогда придётся сражаться.
        В нашей немаленькой уже процессии произошли перегруппировки. Впереди шли теперь Медея, Ясон и дети. Волосы Ясона, слипшиеся от слизи гидры, напоминали дредды хип-хоперов. Следом шёл я, теперь на мою руку опиралась Клитемнестра. Сзади старики - Тантал и Сизиф - брюзжали что-то на тему нравов молодёжи. И явно было с чего - не нарадующиеся внезапной, после тысяч лет, лёгкости бытия, Данаиды вовсю шумели и буянили, трещали, как сороки и хихикали, то и дело кого-то вышучивая, в том числе стариков.
        Ну и, конечно, свита теней, для которых мы были первым за многое-многое долгое время событием.
        К слову, гидра нас так и не догнала. Решила, видно, что это забота Аида - подкидывать ей новые игрушки, а она за ними бегать не обязана. Клитемнестра продолжала рассказывать мне свою историю, восхитившись, между прочим, моим милосердием в отношении гидры.
        - У нас, знаешь, и к побеждённым людям милосердие было не всегда и не у всех. И стариков, и детей убивали без особой жалости. В той же Трое… Я сама, знаешь, не особо жалостлива, но в мужчинах этого, странное дело, не любила. Вот многие меня осуждали за Эгисфа… Да все, если честно. А я его действительно любила. Да, героем он не был, в войне этой проклятой не участвовал… Ну так и что же? Да, он был слаб, где-то даже трусоват… Зато он был мягкий, спокойный человек, умный, образованный, отличный собеседник. А жестокости мне и своей на двоих хватало. Хотя чего я такого жестокого сделала? Мужа убила? Ну да. Но у меня другого выхода не было. Дети… Ну, Ореста я услала подальше с глаз - чтоб не мозолил, уж очень на отца походил… Электру сгоряча за кого попало замуж выдала - уж очень она допекла меня жалобами на судьбу. Ну что ж? Всё это я признаю. Вины своей не отрицаю, но ведь и ко мне жизнь не была бархатной.
        - Да как я успел заметить, она у всех вас была незавидной. В целом…
        - Сравнить мне, конечно, не с чем. Но всё же душа, когда осознаёт себя душой, вне тела, начинает понимать больше. Не знаю, герой, какие люди живут в твоём мире, как они живут и во что верят. А мы… Такова вот наша вера, весь наш образ мыслей и уклад жизни. Мы только пока живём - живые. Пока у нас есть тело. Мы телом живём, ощущением. Пьём кожей солнечный свет, услаждаем свой желудок вкусными яствами, свой взор - красивыми вещами, свой слух - музыкой… Понимаешь ли ты меня?
        - Понимаю.
        - Трепещущие тени, которыми мы становимся здесь, ничего уже не могут ощущать, да и ощущать здесь нечего. Кроме мук, определённых за злодеяния, кроме ужаса и тоски.
        - Что же, у вас праведные никакой награды не получают?
        - Никакой. Да и какие у нас праведные… Всё, что можно испытать, мы при жизни испытываем. И милость богов, и немилость. Потому-то каждый из нас при жизни стремится взять всё, что может взять. Будь счастлив, пока жив и молод, пока у тебя есть сила и красота. Если чего-то не успел - никто не вернёт тебе этого за гробом. Поэтому бери, пока можешь взять. Пей, сколько сможешь выпить. И не поддавайся печали, не гляди вперёд - впереди маячит у всех одно. Конец всего, мрачное царство Аида…
        ГЛАВА V
        Царство Аида, действительно, не создано что-то исправлять. Не создано дарить утешение. В этом я лишний раз убедился, когда мы встретили Энея. Герой Древней Греции, а точнее даже - Древнего Рима сидел на камне, понурив голову, бессильно опустив плечи. Основатель нового государства, родоначальник рода Юлиев, казалось бы, мог выглядеть чуть более довольным прожитой жизнью. Но я знал - ему было о чём вспоминать с невыносимой болью, от чего не иметь надежды убежать и здесь.
        - Две тоски, две смертельные раны терзают моё сердце, - по кудрям бороды прокатилась, блеснув, бисеринка-слеза, - две недопетые песни - Креуса и Дидона. Даже больше Дидона - Креусу я схоронил в своём сердце, с этим смирился. Креусу отняла у меня война. Но Дидона… Дидону я сам у себя отнял.
        Я помнил эту историю. В царстве Дидоны корабли Энея сделали остановку по пути из уничтоженной уже Трои к неоткрытому ещё Лациуму. И с радостью остались бы там насовсем. Эней полюбил Дидону, Дидона полюбила Энея. Оба в жизни испытали немало бед, и вполне заслужили спокойную, счастливую жизнь. Но воля богов была непреклонна - Эней должен плыть дальше, должен основать новое государство, заложить первые камни будущей могучей Римской империи. Его сын Юл должен стать правителем в будущем великой страны…
        И Эней отплыл в дальнейший путь. Бросил Дидону, не представлявшую себе уже жизни без него. Оставил дом, который успел стать его домом, оставил своё сердце.
        Дидона покончила с собой. Муки её были ужасны, но не менее ужасны были муки Энея - воли богов он ослушаться не смел, а легко оставить Дидону не мог. Как не мог и легко переложить всю вину на судьбу, на богов. Этот сильный и спокойный человек не говорил лишних слов, но я почему-то ясно читал - никогда в жизни больше он не был счастлив. Даже когда смотрел, как растёт и мужает его сын, как ширятся и богатеют их земли, как счастливы и довольны жизнью его люди. То, что куплено такой дорогой ценой, уже не может приносить радость.
        - Но ведь здесь уже нет никакого долга и предопределения. Здесь можно вернуть себе утраченное когда-то навеки, попросить прощения за неискуплённое, здесь нечего бояться старости и смерти и некуда спешить. Неужели за тысячи лет вы так и не нашли здесь свою Дидону? Или она так и не забыла, так и не так и не простила вас?
        Герой печально вздохнул.
        - Я бы, может, нашёл её, даже будь этот мир огромнее, чем для муравья океан. Я бы, может, вымолил у неё прощение, сколько б тысяч лет устам моим ни пришлось повторять слова раскаянья и любви. Но вы посмотрите на это! Далеко ли я уйду такой?
        Только тут я заметил, что ноги Энея ниже колена обращены в камень. Массивную такую мраморную глыбу. Нечего и думать в таком виде идти. Не потому даже, что тяжесть жуткая, а потому, что шага не сделаешь - ноги-то срослись в единый камень… Конечно, явно не сразу он сдался, какое-то время пытался ползти, искать, может быть - звать…. Вон и до сих пор не совсем ещё заросли глубокие борозды в земле… Но постепенно он понял, что наказание, назначенное судьями царства мёртвых, не рассчитано на то, чтоб можно было его превозмочь. И отчаянье сковало его похуже этого камня.
        Мне же сейчас казалось преодолимым всё.
        - Народ, - обернулся я к своей свите, - может, можно тут что-то сделать? Можем ведь мы… унести его? Понятно, человек не пушинка, тем более с такими ногами… Но нас ведь много!
        - И руки у нас кувшинами очень уж натренированные, - сбежались с готовностью Данаиды, - знаете ли, даже скучают первое время без работы…
        Ясон возразил что-то в ключе, что негоже женщинам носить на руках мужчин, и попытался сам взвалить Энея на плечи, но тут вмешался Сизиф.
        - Разойдись, молодёжь. Я тоже с этим камнем мускулы какие-никакие нарастил. Первый и понесу. Уж как устану - вам отдам, а пока уважьте старшего!
        Наша всё более бредовая процессия двинулась дальше.
        - Ничего, добрые у вас боги, - проворчал я всё так же идущей со мной под руку Клитемнестре, - сначала сами от человека требуют, чтоб он пошёл на преступление, потом сами же его и наказывают.
        - Да, вот такие они. Они ведь как люди, в общем-то, со своими прихотями и недостатками. И безумства, и ошибки совершают не реже. За то мы их и любим, пожалуй. Ведь наши боги знают тоже и страхи, и тревоги, и даже муки невзаимной любви.
        - Бог нашего времени совершенен, благ и милосерден. Считается, что и люди как его образ и подобие стремятся стать такими же. Чему же учили вас ваши боги?
        - Жить. Принимать от жизни всё, что она пошлёт, брать счастье, покуда оно возможно… А может, и ничему не учили. Не их это как-то задача. Мы просто жили, и боги просто жили. Конечно, боги влияли на нашу жизнь… Но ведь и мы на их! Как многое, если вспомнить, зависело иногда от одного простого человека…
        Дальше мы шли почти без приключений, не отвлекаясь особо на вновь присоединяющихся к процессии. Тем более что в основном это были бесплотные тени. Сам я покинул строй только один раз - когда мне показалось, что вдалеке, у какого-то мелкого, лужеподобного озерца, я вижу Андриса…
        Одной частью себя я убеждал себя, что бред, обознался я, неоткуда тут ему взяться, а другая возражала: почему же? Может, всё же он пришёл сюда? Может, всё же из какого-то любопытства решил здесь задержаться?
        Сгорбленная фигура сидела ко мне спиной то ли на камне, то ли на кочке. Обнажённые бронзовые плечи… Почему-то красные волосы…
        Ну, это, положим, меня сильно не удивляло - сколько раз за свою жизнь Андрис красил волосы в самые фантастические цвета, как целиком, так и отдельными прядями…
        Человек обернулся.
        Нет, конечно, не Андрис, я снова ошибся. Просто что-то знакомое мелькнуло в осанке плеч, в наклоне головы.
        - Нет, я не Андрис, я Гиацинт, - голос юноши был пронзительно печален, - мне жаль, если ты искал своего друга и вновь не встретил его…
        Я обратил внимание, что этот человек, похоже, тоже телесен.
        - Ты тоже за что-то наказан? - спросил я, думая пригласить этого юношу с огромными горестными глазами в нашу процессию. Кого он уже не надеется встретить? Что за боль, думает он, будет терзать его вечно?
        - Да вроде нет… Ты удивляешься, что ли, тому, что я не тень? Кажется, просто я сам сделал себя таким.
        Он кивнул на свои руки. Я увидел, что они едва не по локоть перепачканы в глиной. Да, тень, совершенно точно, так бы не смогла. Я перевёл взгляд на землю и увидел у кромки озера вылепленную лежащую фигуру. Вылепленную ещё не до конца, но уже ясно видны были заложенная под голову согнутая рука, разметавшиеся кудри, складки туники и рельеф мускулатуры.
        - Я так тосковал по своему другу… Разлука с солнцем, с травой, с небом, с ветром, со звуками живых голосов - ерунда и я мог бы легко её пережить, если б он здесь был со мной. Да, если б он был по-прежнему со мной, я б и не вспомнил о наземном мире, я и не заметил бы, что что-то вокруг не так. Но он не может быть здесь, он ведь бог… И хотя мне радостно от того, что он-то по-прежнему может видеть солнце, и море, и буйную зелень лесов, по которым гуляли мы вдвоём, может слушать щебет птиц, весёлые песни и славословия смертных, всё же тоска моя становилась всё больше день за днём, год за годом, век за веком. Почему же я-то лишён радости видеть его счастье? Ведь он друг мой, и не знать ничего о нём, не видеть его даже - пытка, которой ничто не может быть страшней. И тогда я решил вылепить его образ из озёрной глины. Чтобы хотя бы видеть его и так успокоить своё болящее всё сильнее сердце. Да, бесплотные руки не могли зачерпнуть ни песчинки… Но так велика была моя тоска, моё стремление, что в конце концов у меня стало получаться. И вот уже изображение почти закончено. Я вылепил его спящим - таким я
запомнил его, в один из последних наших дней, последних наших прогулок, как он прилёг отдохнуть в тени деревьев от полуденного зноя, а я сидел рядом и любовался им. Я не слишком талантлив в скульптуре… Но время и тоска помогают мне.
        Я задумался. Что я могу сказать этому человеку, как его утешить? Зачем звать его с нами, что ему обещать? Его друга здесь действительно нет. Он не встретит его, видимо, уже никогда. Где они сейчас - боги Древней Греции? Всё ещё существуют где-то за счёт интереса и памяти людей, как Осирис и его прекрасные спутницы? Но где? И что происходит с богами, в которых больше никто не верит, о которых больше никто не помнит? Даже думать об этом страшно…
        - Но ведь ты же вроде стал цветком, - вспомнил я легенду, - как же получилось, что ты здесь?
        - Стал. Но и цветы однажды умирают. Мне всё трудней стало прорастать в новых и новых поколениях цветов - слишком редко люди, глядя на них, вспоминали обо мне.
        Да, до какой же степени мир этот зиждется на вере и живёт ею… Я встал, собрался уходить.
        - Я обещаю тебе, Гиацинт, если я где-то встречу твоего друга - я расскажу ему, что ты здесь. И может быть, он всё же придёт сюда… Ведь он твой друг.
        - Спасибо тебе, герой. Надеюсь, ты найдёшь того, кого ищешь, и вернёшься домой с победой…
        Как же тяжело идти по серой земле, по чахлой невысокой траве… Как больно! Так малы человеческие сердца в сравнении с жизнью и смертью, с законами мирозданья, с тысячелетьями, сменяющими друг друга. Современным мне людям ещё хорошо, они думают, что они не ничто, а нечто, они даже мнят себя властелинами, даже верят, что рано или поздно разгадают все загадки, найдут все выходы. Вот у этих такого самомнения не было. Они чувствовали себя беспомощными игрушками прихоти богов и слепой стихии.
        И всё же при своей малости они не угасают, не умолкают, не успокаиваются, продолжают помнить, терзаться, желать несбыточного… Словно крошечный огонёк в безбрежной ночи. Безумие с его стороны продолжать гореть, разумнее бы было погаснуть, слиться с окружающей тьмой - ведь из неё всё равно нет выхода… Но память так дорога, что заплатить за неё можно любой болью. Бездонной, как сосуд Данаид, удушающей, ломающей кости, как кольца гидры. Боль Гиацинта страшнее, безбрежней… Но боль Аполлона - кто представлял её, кто измерил? Быть запертым в мире дня, уже пронизанного тысячью стрел больной памяти, ходить по земле, пустой и мёртвой без него, смотреть в небо, не сулящее никакой надежды? Что может быть страшнее, чем быть богом и не иметь власти вернуть одного смертного?
        Никто никуда не ушёл, все спокойно ждали меня. Клитемнестра собирала букет асфоделов.
        - Ну что, убедился?
        - Убедился… Грустный у вас мир…
        - Можно подумать, у тебя весёлый. Ты-то тоже не успокоишься, пока не прижмёшь к сердцу потерянное навек.
        Дворец вырастал из серой мглы, словно логическое продолжение чахлой равнины и печальных кипарисов, нацеленных в густое непроглядное небо. Словно цветок, расцветший на ветке. Мрачная красота его была вполне ожидаемой. Да, таким я его себе и представлял…
        Вверх вели ступени - не слишком высоко, впрочем, и с промежуточными площадками. На самой последней площадке, перед входом в сам дворец, стояли два массивных каменных трона. Чёрные корявые кусты, похожие на пустынные саксаулы, прорастали тут и там сквозь выщербленные, растрескавшиеся каменные плиты.
        О нашем приходе явно знали. Конечно, кто-нибудь сообщил… Верхняя площадка была полна народа - хотя назвать людьми, конечно, можно было далеко не всех этих существ. Свита царя, по всей видимости. Раз они смеют стоять там - значит, свита царя. Простые тени толпились у подножия, тени героев и некоторых мифических существ стояли на нижней и средней площадках. Но в целом подъём не слишком крут, так что одни не намного выше других. Наверное, это означает, что в принципе в этом мире почти все равны. Какая разница, царь ты или последний раб, если все в равной степени лишены солнца, радости, жизни?
        Собравшиеся, конечно, шумели, указывая кто взглядами и кивками, а кто и прямо руками на нас. Данаиды стушевались, Клитемнестра же продолжала идти как шла - спокойно, уверенно, слегка опираясь на мою руку.
        Но вот, словно пронёсшийся вихрь разом задул свечи, гул толпы стих. Двое вышли из дворца, заняли свои места на тронах. Толпа теней у основания расступилась, пропуская нас. И несколько - может, мне показалось? - ужасаясь нам.
        - Подойдите! - велел чей-то громкий, повелительный, но не враждебный и не грозный голос. Это обнадёживало. Значит, меня станут слушать. Я неторопливо всходил вверх по ступеням, ощущая на себе тысячи взглядов. Да ведь я первая новая душа здесь за две тысячи лет минимум, дошло до меня. Все собрались посмотреть, и их можно понять…
        Я остановился перед троном, взглянул в белое, как алебастровая маска лицо царя с весьма смутным подобием улыбки. Аид - а это был Аид, несомненно - был болезненно худ и почти терялся в складках длинных тёмных одежд. Корона, казалось, давит ему на голову и он желает скинуть её. И сидит он на троне так, как сидел бы призрак - только изображая, что сидит.
        - Не стану скрывать, молва бежала впереди тебя, герой. Назови мне своё имя и ответь - как попал ты в моё царство, в котором новых душ не было уж как не две тысячи лет, и как сумел, как посмел небывалое - избавить людей от определённых им мук?
        - Я всего лишь помог тем, кто нуждался в помощи - и не стану раскаиваться, даже если это самое страшное преступление по вашим законам. Как бы ни велика была вина этих людей - за столько-то времени они её искупили! Никто не должен страдать за свои преступления вечно - это глупая, пустая жестокость. Даже пожизненное заключение не является вечной карой, и приговорённому к нему остаётся последняя надежда - на освобождение в смерти. На что же надеяться людям здесь? Что ещё будет в их жизни, кроме вечного искупления вины?
        Аид нахмурился.
        - Кто ты такой, чтоб обсуждать от начала мира заведённый порядок? Этот мир - не место для надежды. Все надежды кончаются там, где удар меча Танатоса разделяет душу с телом. Здесь нет любви, нет счастья, нет утешения, нет смеха, нет света в глазах, нет роз с их дивным ароматом.
        - Разве ты счастлив в этом мире, Аид?
        Такой тишины я не слышал прежде - целый мир, замерев, единым взором следил за нашей беседой. Аид нервно барабанил длинными тонкими пальцами по подлокотнику трона. Его глубокие умные глаза были полны такой же безнадёжности и печали, как небо над головой. Да, он готов был слушать…
        - Ты дерзок, смертный. Но убить тебя на этом самом месте - не величие бога. Жалок я буду, если сделаю так. Говори.
        - Аид, ты был на земле. Оттуда родом твоя царица. Если сердце владыки смерти знает любовь - значит, и здесь есть надежда. Ты наказал этих людей - твоё святое право. Но неужели это наказание - навсегда? И никакого изменения, никакого развития? Зачем тебе мир, полный нескончаемых стенаний, мир, где знают только тоску по утерянному, мир, где нет ни одного счастливого лица?
        - Всегда так было. Что же ты желаешь предложить вместо этого?
        Я взглянул на Персефону. Юная, совсем девочка, она была закутана в длинное покрывало, словно восточная женщина. Она слушала очень внимательно, но не смотрела на меня, устремив взор куда-то вдаль.
        - Я был до этого в другом мире мёртвых. Ваш ведь не единственный… Там живут иначе. Там есть всё то же, что есть на земле - трава, ветер, облака, люди живут, как жили при жизни - строят дома, охотятся, варят обед, шьют одежду, справляют праздники и обряды. В этих обыденных каждодневных вещах находят они своё счастье. Существование их гармонично, эта жизнь для них продолжение той, и смерть не страшна для них, не более страшна, чем дверь из комнаты в комнату. Конечно, и у них есть печали - прервавшаяся цепь поколений, их потомки, не пришедшие к ним, их утраченная связь с миром живых. Но всё же они счастливы. Они могут быть с теми, кого любят, и уже не бояться, что смерть отнимет их, они могут не бояться старения, болезней, потерь. Всё это они оставили там, где твои люди оставили надежду.
        Аид слушал внимательно. Внимательно слушали Гипнос, сложивший руки на посох, и Танатос, опирающийся на свой огромный страшный меч. Внимательно слушали бестелесные кентавры, едва касающиеся копытами травы, герои, амазонки, чудовища, горгона Медуза с уже не смертельным взглядом, циклоп Полифем с тростью слепца…
        - Что же, по-твоему, я должен сделать?
        Вот это вопрос, заданный богом человеку… Я набрал в грудь побольше воздуха.
        - Дай им плоть, Аид. Такую, как ты дал некоторым. Но не для мучений, не для бессмысленного наказания. Для того, чтоб они могли хоть что-то ощущать. Мир этот, конечно, не светел и не красочен, но и в нём можно найти утешение. Дай душам встретиться с родными, с которыми они когда-то расстались навсегда, примириться с обиженными и обидчиками.
        - Что это даст мне? Как богу?
        - Новый мир людей, которые будут почитать тебя гораздо больше, чем прежде. И любить. Чего прежде не было. Которые будут тебе благодарны. Ты получишь новую силу, гораздо больше той, какую имел.
        Царь задумался. Снова воцарилась напряжённая тишина - люди ждали…
        - Берегись! - раздался вдруг чей-то крик.
        Оказывается, знаменитый адский пёс Цербер явно решил, что пора сыграть роль сторожевого. И теперь на меня нёсся монстр калибром с молодого слонёнка, плотоядно клацая тремя кошмарными пастями. Тени как-то вежливо расступились, уверенные, видимо, что мы и вдвоём разберёмся.
        Про меч я и не вспомнил. Единственным сработавшим рефлексом было кинуть в собаку чем-то, что было под рукой - а под рукой оказался амулетик египетской богини с отпечатком кошачьей лапки. Просто цепенею при виде больших собак. Мысли останавливаются, остаётся один ужас.
        Амулет упал прямо перед Цербером. Он остановился с видимой оторопью, понюхал камешек одним из огромных кожаных носов… Камешек окутался густым золотистым сиянием, постепенно формирующимся в фигуру. Фигуру большой полосатой кошки - может быть, той самой, что превратилась в петельку-анх.
        Господи, что будет сейчас… Грядущей битвы двух мифологических зверей боялся, похоже, даже сам Аид.
        Но кошка, грациозно переступая длинными тонкими лапами, не то что не шипела - она подошла к Церберу и потёрлась головой о его шею, оглушительно замурлыкала. Цербер завилял остроконечным хвостом, высунув языки из всех трёх пастей.
        - Думаю, это знак, - кивнул Аид, - мы должны поступить так, как ты говоришь. Что ж, можете считать себя свободными от определённых вам наказаний. Можете оставить себе эту плоть. Воссоединиться с любимыми, с мужьями и жёнами. Правда, у некоторых тут жён несколько… - выразительный взгляд бога упёрся в Ясона.
        - Да, - кивнул один из судей - Минос или Радамант, я не рискнул бы судить, - до Медеи у него уже была жена - Гипсипила.
        - Ты можешь остаться с любой из них, с какой пожелаешь. Но только, извини, с какой-то одной. Три жены - многовато. Даже у меня жена одна, а я всё-таки бог.
        - А то, может, с гидрой останется? - басовито хохотнула Геката, уперев мощные руки в бока трёх своих туловищ, - всё-таки сколько лет они душа в душу прожили. А может, и новую жену возьмёт? Меня, например? Да шучу я, шучу, не бойся.
        Ясон выбрал Медею. Из чувства вины ли, или решил, что её любил больше - не знаю, да и не моё это дело. Бесплотные тени, столпившиеся у подножия лестницы, по мановению рук царя одна за другой обретали плоть, становилось всё более тесно и шумно. Тени ведь могут проходить друг сквозь друга, и голоса у теней тихие. Только теперь стало видно, как же безумно много подданных у Аида. Надеюсь, его мир действительно велик…
        Дидона разрывала каменные колодки на ногах Энея - легко, словно вату. Сизиф и Тантал сидели рядом на камнях и беседовали, ожидая, видимо, своих жён и детей. Тут и там раздавались возгласы удивления, узнавания, радости, кто-то плакал, кто-то падал без чувств…
        - А для себя ты что же, ничего не хочешь, герой? - впервые подала голос Персефона.
        - Хочу… Только не знаю, сможете ли вы мне помочь…
        Снова я рассказывал свою историю. Снова передавал образ Андриса - передавал не всем, конечно, на всех не хватило бы никаких сил. И так много их выпили из меня по дороге тени.
        - Нет, не помню такого, - помотал головой Аид, - передо мной он не представал точно.
        - У нас в списках тоже его нет, - кивнули Минос и Радамант.
        - Да нет, был он, был, - это подала голос Эмпуса, - я видела его, как он пил из Леты. Много пил, жадно. Смешной такой…
        Пытался найти забвение. Нашёл ли?
        - Но сейчас его здесь нет, явно. Мы бы знали.
        Значит, не нашёл. И здесь не нашёл. Отправился дальше. И мне надо отправляться.
        - Тогда… Тогда у меня ещё такая проблема есть. Мне нужно масло…
        - Масло - пожалуйста, - Персефона протянула мне незажжённую лампу, - если мало, могу дать ещё…
        - Да нет, мне… не такое масло…
        Как им объяснить? Танталу и Сизифу, Медее и Клитемнестре я уже много рассказывал о своём мире, о механизмах и принципах их работы. Но повторять сейчас всё то же самое у меня не было ни времени, ни, в общем-то, желания.
        - Возьми-возьми, это подойдёт.
        - И от меня вот ещё возьми, - Геката протянула ко мне ручищу с зажатой в ней веткой, - это лавр, им у нас украшают головы победителей. Правда, ты ещё не победитель, поэтому и даю я тебе не венок, а только веточку. Но уж ты постарайся победить!
        - Да-да, обязательно найди этого юношу. Вовек не забуду, как стоял он и пил из Леты… Впервые жалость тронула моё сердце…
        Граница этого мира - Стикс, но если я поплыву в лодке Харона, то ведь вернусь в мир живых, а это мне ещё рано. Поэтому я начертил в воздухе лавровой веточкой тот самый иероглиф. И вышел из царства Аида так же легко, как выходят из тени на свет.
        ГЛАВА VI
        Всю дорогу до аэроплана я думал о Гиацинте. О том, возможно, единственном, которому милость Аида всё равно не в силах помочь…
        Плоть? Плоть он обрёл сам. И хотя, возможно, теперь ему будет ещё легче лепить эту скульптуру, тоска-то его, мука его не прекратится. Друга ему не вернёт и сам Аид.
        Мне вспомнился мальчик из самых древних, тоскующий о солнышке. Может быть, в каждом из миров есть такой вот, кому мир этот тесен, кто никогда не найдёт в нём утешения, не обретёт загробного воздаяния - все милости и награды для них ничто, а муки они устроят себе сами.
        Ещё несколько раз я снижался, завидев внизу потерянно бредущие фигуры. Но Андриса среди них не было.
        - Что это за мир? - спрашивал я у измождённых, одетых в грязные рубища людей, чаще мужчин, чем женщин, бредущих куда-то без цели или сидящих на земле, обхватив косматые головы.
        - Никакой это мир. Междумирье. Ни одному миру мы не нужны, потому что ни одного мира мы не заслужили. Мы те, кто при жизни ни во что не верил, кто смеялся над разговорами о загробной жизни. Только эта, земная жизнь была у нас, места себе здесь мы не создали.
        - Значит, вы - души атеистов?
        - О нет, атеисты в сравнении с нами всё же во что-то верили! Я жил в одно время с первыми атеистами и смеялся заодно и над ними. Атеисты - это самоотверженные люди, жертвующие верой в бессмертие своей души ради веры в счастье на земле. Они не ждут награды в будущей жизни - поэтому их добродетелям можно верить. Они не чувствуют над собой надзора свыше, поэтому сами себе они самый строгий судья.
        - Конечно, есть тут среди нас такие, которые только прикрывались атеизмом, чтобы творить бесчинства. Но ходят они рядом с теми, кто прикрывались для этого религией - и разницы между ними ровно никакой…
        - Что это вы несёте? - спросил я бородатого мужика с сундуком на плечах.
        - Золото…
        - Золото? Зачем оно вам здесь?
        - Вот и я себя теперь об этом же спрашиваю. Однако всю жизнь я думал о золоте, некогда мне было подумать о боге, о своей бессмертной душе. Отмахивался: пусть бабки богомольные об этом думают, а я человек занятой.
        - Здесь много таких… Кто ковры персидские на плечах носит, кто целые тюки с дорогим товаром. Сбросить нельзя - не сбросишь! Почёл дороже всего - так тащи теперь всю вечность. А вес-то ой, не маленький. Казалось бы, семь потов должно сойти… да нет его уже здесь, пота…
        Пота, может, и нет, но такое упущение с лихвой компенсируется…
        - А с этими несчастными что? - ужаснулся я, увидев очередных подошедших. Какая-нибудь часть тела - рука или нога - являла собой разлагающийся труп, и при тем не отваливалась от тела, а продолжает двигаться и, видимо, ощущаться ничуть не слабее, чем все остальные. А кто и целиком был покрыт пятнами разложения, и лицо превратилось в безобразную ощерившуюся маску.
        - Эти-то - несчастные? Эти там, на земле, получше нас жили. Мы-то просто отринули всякую веру, а они питались чужой верой, чужими жизнями, они самого бога обокрасть не стеснялись…
        - Мы тоже прикрывались верой, - молвил один подошедший, - а теперь эти смрадные рубища не прикрывают нашей наготы. Я лично призывал своих горожан к участию в крестовом походе, прекрасно понимая, что единственная настоящая цель его - нажива. Богу не нужна кровь, не нужны могилы. Но того, что богу нужно, мы слабы были дать.
        Заслышав, что кто-то кому-то что-то рассказывает, всё больше душ стало подтягиваться ближе. Так, видимо, всегда. Загробный мир - место довольно скучное, и каждое новое лицо - это возможность выговориться, развеяться хоть ненадолго от тоски.
        - Отдать свою жизнь за бога мы, конечно, готовы были только на словах. Все как один мечтали вернуться с награбленным домой и жить ещё долго и счастливо. Но сарацины тоже были храбры и сильны, и многие из нас полегли в бою. Когда же души наши покинули тела, мы самонадеянно ждали награды и здесь. Но Богоматерь, имя которой мы призывали, оттолкнула нас, пришедших к вратам рая. Отвращением исказилось её прекрасное лицо. «Уйдите, - сказала она, - нет у меня для вас золота. Сын мой не велел стяжать сокровищ на земле, не велел именем его творить неправду. Вы пили кровь человеческую, словно дикие звери, так идите во тьму кромешную». С горя многие из нас стали проситься в ад, ибо невыносимее такое вот безрадостное, жалкое существование, чем самые свирепые адские муки. Но с усмешкой погнал их сатана: «Разве не имя бога вы призывали, разве не для него шли в бой? Разве не купили себе искупление грехов этим походом - за что же мне вас мучить? Идите, безгрешные, идите к своему богу, быть может, он даст вам награду за ваши подвиги». С тех пор так вот и скитаемся мы, и нет нам надежды, нет милости к нам ни от
кого. Самое ощущение наших «я» уже опостылело нам…
        Да, в сравнении с этим царство Аида - сущий рай. Думаю, эти вот не задумываясь всё своё золото отдали бы, чтоб попасть хотя бы туда…
        - Все слова наши о том, как больно бьёт бич Божий и как тяжко наказание грешникам, теперь звучат в наших же ушах немолчным набатом. Что кипящие котлы, что огонь неугасимый и червь неумирающий? Получше глумливых чертей сами мы терзаем себя каждый день. Сарацины, убитые нами, теперь в раю своего господа, потому что защищали своих жён и детей, мы же не нужны ни дьяволу, ни богу.
        - А… А почему вы такие? Полуразвалившиеся-то? - не удержался я от бестактного, наверное, вопроса, - душа же вроде, не тело… Разлагаться не может…
        - Да может, видать, - ответил ближайший мертвец, с полувылезшей, явно роскошной когда-то бородой, в обрывках обгорелого, пропитанного кровью камуфляжа, - потому что мёртвыми и тогда были наши души. Смрадными, гнилыми были они и в телах. Знаешь, кто я?
        - Боевик, - догадался я, невольно пятясь, - ваххабит…
        - Полевыми командирами называли мы себя. Воинами на пути Аллаха. Только кровь за правое дело предпочитали проливать чужую, а не свою. Мы хорошо умели использовать слепую веру этих простачков, одурманивать их головы бреднями - что бог хочет от них, чтоб они сгубили в огне свои и чужие жизни вместо того, чтоб жить как все и умереть в свой срок. Только вот сами в райские сады не торопились. Не стеснялись прятаться за спины женщин и детей, посылать на смерть самых юных, самых слабых… Однако бог на небе всё же есть, вот и нас настигла пуля, сколько ни укрывались мы в неприступных горах, сколько ни окружали себя телохранителями. От смерти, как и от правды, не убежишь.
        Подошёл ещё один, сгибаясь под тяжестью бесполезного здесь автомата, моляще протянул полуистлевшую руку.
        - Дай хоть воды глоток, путник… Ведь это вода у тебя во фляжке? Лучше б я по пустыне, под полуденным солнцем шёл… Там хоть снаружи жжёт, а тут жжёт изнутри. Вот здесь он теперь - каждый взрыв, каждый пожар…
        Как мне ни был омерзителен этот человек - вовсе не ввалившимися глазами и не висящими каким-то чудом на костях кусками гнилого мяса - я всё же протянул ему флягу. Врач обязан помочь любому страждущему, не спрашивая, сколько жизней на его счету. Это один из самых трудновыполнимых долгов…
        Ваххабит жадно глотнул, но тут же выплюнул, содрогаясь от рвотных позывов.
        - Вот так всегда… Сколько ни встречали мы тут какую еду, что возьмём в рот - сразу в помои обращается. Прости, путник, только воду тебе испоганил…
        Понурив плечи, он побрёл прочь, волоча автомат. Я смотрел ему вслед и думал: сколько же веков, а может - тысячелетий должно пройти, чтобы такой вот полностью раскаялся, полностью искупил? Чтобы кто-то, пришедший сюда однажды, как я, смог снять с его плеч автомат, напоить его водой? Я - не могу.
        Невыносимо грустно лететь над серой землёй потерянных душ. Мёртвых душ. Сколько ещё моих современников окажется здесь? Тех, кто питается чужой верой, чужой жизнью - вождей сект, лжечудотворцев, отнимающих у доверчивых последние средства к существованию? Тех, кто гордится, что ни во что не верит, ни о чём не думает, живёт здесь и сейчас - как тот купец, навьюченный собственным золотом… Сколько тех, кого знаю лично - кому некогда задуматься или для кого чья-то убеждённость, чей-то поиск - повод посмеяться…
        Почему чем дальше - тем более страшную, безысходную будущность создаёт для своей души человек?
        Фараоны и вельможи в царстве своего Осириса ездят на лошадях, погребённых вместе с ними, пьют из золотых кубков, оставленных рядом с их саркофагами, а наивные новые русские со своими цепями и мобильниками - здесь, среди вождей крестовых походов и тех, кто надеялся купить рай щедрыми пожертвованиями на строительство храмов. Почему?
        Хотя впрочем, я ведь так и не вошёл в подземное царство Египта. Может быть, по этой земле отверженных ходят где-то и фараоны, в своей роскоши и царской вседозволенности забывшие когда-то о богах, решившие, что и впрямь уж равны им, что не надо им ровно ничего делать, чтобы заслужить за гробом ту же приятную жизнь. Может быть, волокут так же на плечах своё золото, и горько вздыхают, представляя, как простолюдины, искренне верившие и сохранившие души чистыми, ходят там по их сказочным дворцам, носят их праздничные одежды и золотые украшения, сидят на пиру Осириса и кротко опускают глаза перед его любящим, покровительственным взглядом…
        Очнулся от этих мыслей я, только почувствовав, что впереди что-то есть. Земля, в общем-то, впереди.
        Земля? На такой высоте? Ничего себе у них горы! Может, это как раз Олимп? Уж не знаю, правда, можно ли отнести его к мирам загробным…
        Как бы то ни было, передо мной вырастал величественный небесный остров, обложенный со всех сторон облаками, пышными, как взбитые сливки, покрытый столь же пышной, буйной зеленью. Порывы ветра доносили до меня аромат цветущих садов, где-то слышался плеск воды - не тягучий, зловещий плеск рек смерти, а живой, певучий, смеющийся… Первозданно юный…
        А может, это рай? Ну, если так, мне нужно разворачиваться - в раю самоубийце Андрису делать нечего.
        А может, это рай его веры? Ведь верил же он всё же во что-то? Ведь чего-то всё же ждал, когда глотал эти таблетки, зная, что превышает смертельную дозу, сам стремясь к тому, чтоб спасти его было как можно труднее?
        Всё-таки стоит приземлиться. Какой-то настойчивый беззвучный голос убеждал меня, что в этот рай самоубийцы вхожи.
        Мне повезло найти для посадки ничем не занятую зелёную полосу. Рядом было распаханное поле с ровными рядами всходов, по другую сторону - раскидистые деревья. Интересно, очень интересно…
        Неширокая дорога вела, извиваясь по пригоркам, к виднеющемуся невдалеке фруктовому саду. Уклон был небольшим, и шагалось мне легко. Из-за деревьев вынырнула низенькая, декоративного вида ограда, за ней - ослепительно белый домик с распахнутой настежь дверью.
        Посреди двора росло огромное, раскидистое дерево, оно давало роскошную тень, при том, что солнца на небе я по-прежнему не видел. Но всё же было даже довольно жарко, человек в белой одежде, задремавший в тени дерева, видимо, искал прохлады.
        При звуках моих шагов он тут же проснулся, подскочил, бросился мне навстречу.
        - Приветствую тебя, путник! Да благословит Аллах дорогу, приведшую тебя к моему порогу! Будь гостем в моём доме!
        Мне ощутимо захотелось развернуться и побежать прочь. Потому что я, кажется, понял, в чей рай меня занесло…
        Человек на вид был очень молод, кустистая борода на его лице смотрелась неестественно, даже комично. Не замечая моей оторопи, он тащил меня в дом, сам так и светясь от счастья.
        - Жена, накрывай на стол! Дорогого гостя послал в наш дом Аллах!
        Размышляя, что во мне может быть такого дорогого, я оглядывал жилище.
        Просто, но добротно. Чувствуется достаток, довольство всем. Такое бесхитростное представление о рае - просто чтоб всё было, всё необходимое, а лишнего не надо.
        Жена хозяина, в белом платке и длинном, до пят, платье, белой птицей носилась из комнаты в комнату, расставляя на низком столе угощение.
        - Расскажи нам, путник, кто ты и откуда? Где ты жил и как окончил свои дни? Тоже отдал свою жизнь на пути Аллаха?
        - Да нет, я здесь, так сказать, проездом, я и вовсе не вашей веры. Просто разыскиваю по мирам своего друга. Я ж не знал, что это ваш мир…
        Человек захлопал глазами, выдавая крайнюю степень изумления.
        - Да как же так - разве кроме этих садов и ада для нечестивых есть ещё какие-то миры? И что значит - разыскиваешь? Разве тебе не определено, где тебе быть, неужто есть у тебя власть выбирать?
        - Я не мёртвый. Я не за наградой сюда пришёл, и не за наказанием. Не для отбывания вечности и даже не для того, чтоб увидеть бога или дьявола. Я всего лишь ищу своего друга. Чтобы забрать обратно в мир живых.
        - Да как же ты надеешься исполнить задуманное - не один ли Аллах властен над жизнью и смертью, никому не отменить начертанное им, это безумие, это тягчайший грех! Да как же ты смог попасть сюда - ведь не верящий в Аллаха и не следующий его заветам вовек не увидит его садов…
        Вопросы сыпались из него, как из рога изобилия. Жена ушла в другую комнату - видимо, там была кухня, но выглядывала то и дело из-за косяка и слушала определённо во все уши. Что ж, грех любопытство или не грех, но винить её трудно…
        - У меня удостоверение такое - «пропускать везде», - улыбнулся я, - я же не собираюсь здесь жить. Просто ищу, не видел ли кто моего Андриса, не знает ли, куда он направился… Хотя мир у вас, конечно, приятный. Особенно тем, что души здесь, вижу, не в праздности время проводят… Это ведь ваше распаханное поле внизу?
        Он принялся вдохновенно рассказывать.
        Да, конечно, праведники здесь могли бы ничего не делать, лишь услаждать себя изысканными яствами, музыкой, обществом обольстительных гурий… Но ему мила такая жизнь. Каждый день он уходит работать на поле, а после полуденного отдыха идёт в сад, и поле и сад платят ему щедрым урожаем - здесь не бывает саранчи или засухи. У него прекрасный дом, прекрасная семья. При жизни он не успел жениться, так здесь Аллах дал ему такую жену, о какой можно только мечтать.
        Дёрнул же меня чёрт спросить, когда и от чего он умер! Неужели ожидал услышать, что от болезни - после слов о пути Аллаха-то?
        Сияя гордостью, он поведал, как один с автоматом вышел против колонны солдат на машинах, и когда расстрелял все патроны, подорвал себя вместе с теми, кто уцелел.
        - Если за мой скромный подвиг Аллах так вознаградил меня, то какой же награды удостоились наши командиры! Мы не видели их здесь, должно быть, они живут как шейхи, во дворцах…
        - Куда с добром, - вырвалось у меня, - видел я некоторых ваших командиров - там, внизу… Хуже участи не приходилось видеть - живые трупы, вроде прокажённых былых времён. Смерть, которой они всю жизнь служили, теперь с ними совсем неразлучна…
        Потрясённый моими словами солдатик смотрел на меня окаменев, не моргая и даже, кажется, не дыша (впрочем - а они здесь дышат? Как-то не удосужился приглядеться), а я продолжал:
        - И сами, кстати говоря, понимают, за что. Не удивляются такому раскладу. Потому что знает, видать, кошечка, чьё мясо съела, знали и они, когда сбивали вас на этот путь…
        - Ты лжёшь, гяур! - он аж вскочил, простодушное лицо вмиг запылало жгучим возмущением.
        - Да зачем мне? Я передаю только то, что видел своими глазами. Я видел ваших командиров и наставников там - в этой пустыне, где заблудшим душам в равной степени не светят ни крест, ни полумесяц. Там огонь подожжённых ими городов и сёл жжёт их изнутри, а глоток воды превращается во рту в помои. Они там… Да и где им ещё быть, после того, что они сделали? Они отвечают в равной степени и за твою смерть, и за смерть тех ребят, которых ты расстрелял.
        - Это война! Священная война! Война за веру! Наши командиры призывали нас к тому, чему учит Коран…
        - Да неужели? Разве Коран призывает жечь, крушить, убивать, превратить в войну всю жизнь, ничего не видеть кроме войны? Погибни сам, лишь бы убить врага… Я понимаю - родоначальники вашей веры на заре вашей цивилизации, в пустыне, вынужденные насмерть биться за каждый оазис, за выживание, в самом деле… Но вы-то чего ищете от добра? Ты вот так же мог бы жить на земле! Вам достался благодатный край, один из прекраснейших на земле, там жить бы счастливо до глубокой старости - что же вы вместо этого делаете? Вот ты не успел жениться, не успел родить детей, не посадил там, на земле, такой вот сад… А мог. И те солдаты могли. Что хорошего вы сделали? Кому помогли? Богу? Неужто богу в радость твоя смерть, в радость все те разрушения, которые ты и подобные глупцы сотворили на земле? Разве после твоего… подвига перестала литься кровь? Разве ты корень зла уничтожил? А не таких же простых парней, как ты сам?
        Я уже жалел, что ввязался в этот спор. Чего я хочу им добиться? Сделанного, мягко говоря, не воротишь. Долго ещё молодые ребята будут переселяться в рай, который всё равно не искупит им жизни, а те, кому это было выгодно - в страну живых мертвецов, пока наконец до всех там на земле дойдёт, что это не путь, а тупик…
        - Но они - враги! Они мешают нам жить так, как мы хотим!
        - Как вы хотите? А как вы хотите? Вроде бы, ты хотел жить так. И вроде бы, помешали тебе в этом как раз добрые дядечки, вручившие тебе автомат и гранату и отправившие на дорогу… Да выгнали бы вы их и жили спокойно! Кому кроме них самих нужен был их военный, тоталитарный рай? Разве те, кого ты называешь врагами, пришли, чтоб выгнать тебя из твоего дома и жить на твоей земле? Разве они пришли, чтоб насильно обратить тебя в христианство? Так чем же угрожают они вашей жизни, вашей вере? А если так утверждают те, кто вместо мирного труда предпочитает рыскать по горным ущельям и наводить ужас даже на собственный народ - разберись, а одна ли у вас вера!
        Он рухнул обратно, уронил лицо в ладони. Возмущение оставило его, видно, так же внезапно, как нахлынуло.
        - Как же так, как же так… - он раскачивался в такт своим причитаньям и выглядел при этом настолько жалко и беззащитно, что ни с каким автоматом я его решительно не представлял, с игрушечным разве, - лжёшь, лжёшь, лжёшь! Ты всё лжёшь, яд твои слова, ты пришёл смутить меня!
        - Зачем мне? Ты уже обрёл, чего искал, а мне идти дальше. Или ты думаешь, здесь есть кому подкупить меня - уж не тем ли золотом, что надсаживает теперь спины бездушных богачей в междумирье? Скажи, каждый ли стих в Коране - истина!
        - Конечно! - снова встрепенулся мой собеседник, - Весь Коран - это слово Аллаха, а к слову Аллаха не прибавить и не убавить. Весь Коран - закон для нас!
        - Тогда скажи - есть ли здесь у вас Коран?
        Я не вспомнил о том, что Коран вообще-то, по идее, написан на арабском и я там ничего не пойму, я не задался вопросом, как в книге, которую каждый день на столе не держу, сразу найду нужные мне стихи. У меня была мысль, было убеждение - оно мной и двигало.
        - Вот, погляди… Куда вы дели вот эти стихи: «Кто убил душу не за душу и не за порчу на земле, тот как будто бы убил всех…», «Всякому из вас мы устроили дорогу и путь. А если бы пожелал Аллах, то он сделал бы вас единым народом. Но… чтобы испытать вас в том, что он даровал вам. Старайтесь же опередить друг друга в добрых делах! К Аллаху - возвращение вас всех, и Он сообщит вам то, в чём вы разногласили!» Понимаешь? Или эти стихи как-то по-другому надо понимать? Я не претендую на роль толкователя слов Аллаха, но мне кажется - не может мудрый и милосердный бог призывать к неправедной войне. Не может бог, поселивший тебя в этом саду, призывать уничтожать такие же сады на земле. Не может тот, кто дал тебе твою прекрасную жену, одобрять убийства женщин и детей. Неужто религия ваша - религия жестокости и зла? Или вот ещё - «На вас - забота только о ваших душах. Не повредит вам тот, кто заблуждается, если вы идёте прямо».
        Он молчал. И я молчал. Просто показывал ему картины - за время путешествия по мирам я в этом поднаторел. Я заставлял его сравнивать - свой сад и землю, какой он её оставил. Мрак перед глазами мёртвых душ - и свет солнца, которого, спасибо им, он больше не видит. Ровные ряды всходов на поле внизу - и детей, искалеченных минными осколками. Любовь и обожание в глазах жены - и животный страх, то единственное чувство, которого искали оставленные внизу. Я провёл его по своей жизни - показал годы учёбы («Ты тоже мог учиться, мог стать врачом, или учителем, или инженером…»), первые попытки, уже будучи взрослым оболтусом, научиться кататься на велике («Ты тоже мог… А мог научиться водить машину. А мог стать лётчиком или капитаном корабля…»), первый самостоятельно сваренный суп - оказавшийся к тому же съедобным, что главное, и даже похваленный Андрисом…
        - Значит, мы только губили? Только убивали ни за что, ни за чем? Потому только, что это было выгодно тем, кто вовсе не следовал заветам Аллаха, кто в душе смеялся над его словами?
        Я кивнул.
        Он подскочил снова, метнулся к кухне.
        - Жена, собирайся.
        - Куда? - невольно вырвалось у нас обоих, - Что ты задумал? - спросил уже я один. Жена кинулась выполнять поручение без споров, хотя в её огромных глазах были непонимание и страх. Но она доверяла мужу всецело…
        - Я не заслужил всего этого. Моё место - там, внизу, рядом с нашими командирами и учителями. Если я творил неправду - я должен разделить с ними их воздаяние.
        - Стой, ты не должен этого делать! - вскочил на ноги и я, - мысль смелая, но… это не тот путь.
        - Почему? - видно было, что мой собеседник растерялся совершенно.
        - А о ней ты подумал? - я кивнул на жену, замершую посреди комнаты с ворохом каких-то вещей и самым безмятежно-вопросительным взглядом, какой мне случалось видеть, - почему она должна делить с тобой наказание, которого не заслужила? Смотри, она готова идти за тобой, даже не зная, куда вам предстоит идти. Неужели ты поступишь с ней так? Или оставишь её здесь - одну, в одиночку обрабатывать поле и сад, коротать дни вдовой при живом муже?
        - Но что же делать? - он смотрел на меня и, чёрт побери, ждал от меня руководства!
        - Оставайтесь здесь. Живите, как жили.
        - Но… Я не могу! Не имею права! После того, что ты мне рассказал…
        - Это и будет твоё наказание. Жить здесь, жить среди всего этого, купаться в любви, наслаждаться красотой - и помнить, что не заслужил этого. Жить, чтобы сделать счастливой свою жену - ведь она живёт только для тебя, чтобы вырастить прекрасные деревья на данной тебе земле… Разве это плохо, разве недостойно? Одну жизнь у себя ты уже отнял, не отнимай и вторую.
        Я поставил в стакан лавровую ветвь - вам, так рвавшиеся к победе, чтоб не забыть горький вкус этой победы, горькую цену этой победы. Лавр мира мёртвых. Memento mori… И повернулся к выходу.
        - Зора, я…
        В дверях я столкнулся с молодой женщиной в длинной чёрной накидке. На руках у неё спал грудной младенец. При виде нас она явно смутилась - по всему видно было, не чаяла она встретить здесь мужское общество, пришла в гости к соседке - поговорить о чём-нибудь сугубо женском, о кулинарии там, о рукоделии… Её-то муж, не задержанный такими гостями, уже возился где-нибудь в саду. Я смотрел на неё и вдруг узнал. Хотя видел это лицо, может быть, пару раз по телевизору, и совсем, совсем не таким. Шахидка, взорвавшая себя на многолюдной улице. Тоже верившая в сады, где внизу текут реки и где для праведных - чистые супруги… Что ж, хоть здесь у неё всё это есть. И это у неё уже не отнимут, не заставят отдать свои и чужие жизни. Здесь они до неё не доберутся…
        - Не говори ей, - шепнул я хозяину и, пряча слёзы, проскользнул мимо неё.
        День делал вид, что клонится к вечеру. Солнечные пятна рассеянно бродили по траве, играя в салочки с тенями. Но солнца всё так же не было.
        Впрочем, что важнее - солнце или его свет? Кто больше, кто меньше солнечного света приносят из того мира в этот, кто покой приносит, кто смятение, кто кромешную тьму… Реален ли этот мир вообще? Или он - коллективное заблуждение несчастных, одурманенных, обагривших свои руки кровью по локоть за мираж? Не бог дал им этот рай, а они сами, потому что считали, что имели на это право.
        Но тогда получается, и те, внизу, сами создали себе такое существование - потому что прекрасно знали, что райских садов не заслуживают, да и не верили, по-честному, в эти сады? Выходит, всё же есть в человеке какая-то совесть, и она судит его за всё, что он сделал - при жизни ещё можно заставить её молчать, но после смерти уже нельзя… Выходит, бог живёт внутри каждого, и там вершит свой суд, свою награду или наказание? И выходит, бог этот может знать не всё, может заблуждаться?
        Я склонился над гладью маленького озерца, в котором окрестные деревья отражались так чётко, что отражения казались реальнее самих деревьев. Но водную гладь тут же взбаламутил дождь лепестков. В раю нынче весна…
        Андрис, как же поступит с тобой твой бог? Греческой Эмпусе и то стало тебя жаль, а тебе самому - вижу, нет.
        Я летел и смахивал слёзы - зло и лихорадочно, не дай бог сослепу ткнуть в какую не ту кнопку, хотя это, кажется, невозможно… И я очень надеялся, что слёзы эти долетят очень глубоко вниз, не до живых мертвецов даже, а до чего-то ещё глубже, до чего-то, что причина всему, кто по-настоящему во всём виновен, кто отвечает и за тех внизу, хладнокровно губивших чужие жизни, и за тех вверху, этими жизнями совсем не дороживших… Главное верить, что есть эта причина. Счастлив тот, кто верит. Что корень зла не в самом человеке, что первопричину можно на кого-то свалить. Потому что победить сатану всё-таки намного легче, чем самого себя.
        ГЛАВА VII
        Пыль сгоревших трав
        Гонит ветер прочь,
        Цвет земли моей
        Не погасит ночь.
        Сохрани, земля,
        Сон своих детей,
        Прорасти зерном,
        Чёрный дым развей.
        Сохрани, земля,
        Колыбель любви,
        Сквозь туман веков
        Новый день, гори!
        «Золотое кольцо»
        Что ж, Андрис, в раю я тебя уже искал, может, теперь поискать в аду? Буроватые испарения, поднимающиеся из глубоких расщелин в земле, над которыми я сейчас как раз пролетал, всё сильнее мешали разобраться в переплетениях светящегося следа. Сколько я ни пытался выбрать место почище, пары только больше сгущались, словно назло, словно стремились захватить, затянуть меня в иной мир, раскрывающийся в багровой ране самой широкой трещины внизу.
        Может быть, туда и нужно? Может быть, это вот туда ты загнал себя, решив, что не прелести рая, а ужасы ада тебе помогут? Я направил машину вниз, в бурое клубящееся марево.
        Туман нехотя расступился. Я шёл по серебристо-красной траве и не слышал звука своих шагов. Скорее чувствовал. Каким-то эхом-пульсом внутри. Не смеющим нарушать священную тишину вокруг, звучащим только внутри меня.
        У подножия странного, уродливого дерева, представляющего собой сплошное переплетение узловатых корней, уходящее куда-то в небеса, я увидел коленопреклонённую женскую фигуру в длинных тёмных одеждах. Женщина плакала - лицо её, занавешенное распущенными волосами, не было мне видно, но слёзы, сбегающие по изгибам корней, тихо блестели, словно песчинки лунного серебра.
        Я подошёл к ней, осторожно положил руку на её плечо.
        - Вы плачете? Что у вас случилось? Может быть… я могу помочь?
        Я тут же устыдился своих слов, когда она подняла на меня лучистые, ясные глаза. Уж не возомнил ли я себя таким универсальным спасителем, не решил ли, что могу помочь в любой проблеме, возникающей в этом мире? А вот если сейчас - не смогу? Хорошо себя после этого буду чувствовать?
        Женщина улыбнулась, покачала головой.
        - Сядь рядом, герой. Это не отнимет у тебя много времени или сил. Не стоит беспокоиться, поверь, всё так как надо. Твоей доброты одной и мне, и этому миру довольно.
        Я окинул взглядом сплетение корней, насколько смог обозреть.
        - Стра-анное растение.
        - Вообще-то это не само растение, а только его корни.
        Ничего себе корешки. Ствол увидеть, как я понимаю, никому не дано - он теряется где-то в необозримой вышине. Какое же высокое здесь небо… Оно совершенно не представляется твердью, как синие или свинцовые купола, которые я видел до сих пор. Просто высота. Просто лёгкая мерцающая дымка - такая же, как вокруг, словно воздух, которым здесь дышат, не вполне прозрачен. Полотнища тумана не заслоняли, а размывали, гасили всё прочее, что может быть вокруг, как ненужные декорации, лишние подробности. Мы и это дерево словно были центром мира, чем-то единственно важным. Туман колыхался, словно от лёгкого ветра, сиял, что-то задушевно шептал или тихо, нежно напевал. Порой казалось, что это движутся в танце некие неясные фигуры, или что ветви деревьев сплетаются и расплетаются в замысловатом ритме.
        - Возможно, я сейчас глупость спрошу… Поправьте меня, если я не прав, но… Это ведь ад?
        - Ад. Можно и так сказать. Один из адов. Или один из раев. Для кого как…
        - А что, их много?
        - Много.
        Один из клочков тумана рядом материализовался в куст. Постоял-постоял так и превратился в гриб. Слишком большой, пожалуй, слегка стилизованный.
        - Адов много, как и раев. Столько, сколько представлений о них. Хотя всё же, конечно, намного меньше, чем человеческих душ - многие, очень многие люди мыслят, увы, одинаково.
        - Почему - увы? Одному человеку в своём собственном, персональном мире было бы до чёртиков тоскливо, и уже не важно было бы, рай это или ад.
        Она погладила один из шишковатых уступов, тонкие длинные пальцы любовно бежали по корню, и корень, кажется, приветственно гудел в ответ.
        - Да, тут ты прав. Но дело в том, что у людей есть разная похожесть. Есть похожесть чувств и желаний - все люди хотят любви, счастья, ведь ты согласен? И есть похожесть подражания. Стремления походить на всех вокруг… Не ведая, на кого они похожи все вместе. Людей может роднить что-то внутри или что-то внешне. Если они собираются вместе по первому принципу - то собираются, чтоб быть счастливыми. Если по второму - то чтоб мучиться.
        - Что-то не представляю, как и от чего здесь мучиться можно… Или это скрыто от посторонних глаз?
        - Скрыто. Потому что ты видишь только то, что есть в тебе, только ответ на свой посыл. Ты говоришь сейчас не со мной по сути, а с самим собой, своим подсознанием, и я даже не со стопроцентной уверенностью слышу то, что слышишь ты.
        - Честно говоря, не совсем понял. Разве вы…
        - … не чья-то душа, такая же, как все души? Да. И в то же время я - голос, который говорит с тобой в этом мире. Твой собственный голос. И этот мир - хотя существовал до тебя и будет существовать, когда ты уйдёшь - это твой мир. Твой рай, а может - твой ад. Как ты решишь. Что в себе обнаружишь. Что нарисуешь вокруг. Что принёс, наработал в жизни. Что хочешь обрести здесь…
        - Вы всем это говорите?
        - Всем разное. Это не совсем я. Это ты говоришь с собой через меня. Это мир-эхо, мир-отзыв, мир-сон. Мир воплощающихся мыслей, представлений. Он реагирует на твоё настроение, на какие-то неясные образы в твоей памяти и выдаёт тебе то, что улавливает. Он постоянно меняется, перетекает из формы в форму, и вообще это мир не в территориально-географическом, как ты уже понял, а в глубоко духовном смысле. В смысле состояния. И поэтому это не финал, не пристань, не место вечного успокоения. Это беседа с самим собой и определение, чего ты достоин. Это мир-поиск.
        - И значит, одновременно со мной кто-то ещё сейчас… ищет?
        - Что значит - одновременно? Со временем у нас тут уже отношения расплывчатые… Но в целом ты прав. Этот мир и состоит из ищущих себя душ.
        - Что же объединяет вас? По какому принципу души попадают именно сюда?
        - Ну, с уверенностью я тебе не скажу… Может, это души, которые просто не знают, какой она должна быть - загробная жизнь, души, которые отринули при жизни какую-то концепцию, какое-то убеждение, но ещё не пришли к другому? Души, уже не стремящиеся в один из «известных» миров, но ещё не подобравшие себе другого? Может, это души, которые при жизни находились в поиске и готовы продолжать поиск здесь?
        - Души учёных? Религиозных реформаторов? Людей, живших отшельниками вне влияния господствующих религий и представлений?
        - И они тоже. Души, которые искали и стремились. Среди нас есть простые, ничем вроде бы не выделявшиеся люди, поиск которых происходил внутри, в размышлениях и беззвучных вопросах - и есть они самые, учёные, еретики, авантюристы, ведьмы…
        - Кто-кто?
        Вообще-то я и не знал до сих пор, верю ли я в существование ведьм. Я привык думать, что те несчастные, которых сжигали на кострах в средние века, были просто больными женщинами, сумасшедшими, или наркоманками, и все эти картины шабашей и рассказы о явлении дьявола - не более чем плод больного воображения в припадке или под действием одурманивающих веществ. А были и те, кто сами на себя наговаривали под воздействием пыток, приписывая себе то, что подносили им с готовностью их мучители. Конечно, в теории я допускал, что колдовство всё-таки существует. Что бабки в деревнях действительно заговаривают больные зубы и грыжу, и не случайно ведь в Африке на полном серьёзе верят в магию вуду даже полиция и правительство. Сейчас же я уже не знал, во что я верю. Я видел живых древнегреческих богов, я говорил с людьми, умершими тысячи лет назад. Так что скорее это в мир живых я теперь верил. А этот мир - знал.
        - Мы стремились постигать непознанное в те времена, когда это было ещё не принято. Поэтому всё у нас облекалось в некие причудливые формы, символы… Мы искали. Это был очень непростой поиск. Мы жили среди христиан, когда христианство было уже довлеющей, господствующей религией. Оно проникало везде и всюду, влияло абсолютно на всё. И всё же мы верили по-другому, и поклонялись… другому. Отсюда такая двойственность в нас, которой ты и представить себе не можешь. Такой разлом, который болит в ком-то сильней, в ком-то слабей. Отчасти мы верили себе, отчасти - им… Наша религия была религией противодействия обречённости. Несвободе. Она была борьбой, протестом - и она же была для многих капканом, тупиком.
        Лицо её неуловимо менялось, теперь я уже прекрасно верил, что передо мной ведьма - черты стали резкими, вдохновенно-гордыми, глаза пылали ярко-зелёным огнём, словно у кошки. Руки лежали на коленях неподвижно, казалось, застыли, как камень, но я чувствовал исходящую от них силу.
        - Вы занимались магией, хотя и ждали за это адских мук? А придя сюда, обнаружили, что их и нет? Или… или есть? Вера держит в этих мирах древних богов и сказочных чудовищ, вера могла создать дьявола… Могла что угодно создать. По сути человек может создать себе любой загробный мир, так? Какой нафантазирует? И проблема только одна - самому в него поверить? Как этот мир устроен? Он всегда такой… туманный? Всё время кажется, что спишь и видишь сон.
        - Ну, таким он тебе явился. Он состоит, если грубо выражаться, из всего того, что принёс с собой каждый из нас. Ты созерцаешь сейчас… Наверное, всё-таки своё. А можешь увидеть ещё… чьё-нибудь… Многократно отражаясь и преломляясь в этом мире, мы на какие-то мгновения становимся единым целым, единым сознанием. А потом снова рассоединяемся, разлетаемся. Как в детской игрушке-калейдоскопе, знаешь?
        Я не спрашивал, может ли средневековая ведьма говорить так, знать такие слова - галлюцинация, калейдоскоп. Может, она была не очень средневековая. Может, из современных мне ведьм - не все же, кто величает себя так, шарлатанки… Но скорее просто мир-эхо, мир-отражение переводит мне её слова так, как я их могу понять. Он знает абсолютное значение, абсолютную правду, которая у нас выражается разными словами.
        - Этот мир открыл тебе то из своих лиц, которое больше тебе подходит. А может, то, которое просто захотел. Он разный, как разные не только люди между собой, но и разные чувства и миры уживаются внутри одного человека. И всё же это мир единый. Пронизанный любовью, прошитый ею, словно нитью. Стремлением наших душ друг к другу. И те видения, которые рождает этот мир в ответ на движения наших душ, мы не только воспринимаем сами, но и дарим друг другу.
        Да. Значит, они дарят друг другу не только танцы отражений и музыку эха, не только преломлённый свет и поющий ветер. Они дарят друг другу и чёрные цветы, пропитанные ядом, и мутно-багровые реки, и выжженные пустыни, где под бессонным солнцем нет жизни, нет воли, нет надежды, лишь суховей звенит равнодушной памятью, и столь же вечные, абсолютные ночи, тьма и холод которых не знакомы с теплом и светом, и в голосе, взывающем в этой ночи, смятение сменяется отчаяньем. И это всё в них есть. Они и такие дары принимают.
        - Самые сильные из нас принесли сюда любовь и надежду. Самые слабые из нас принесли сюда свои страхи и ужасные воспоминания. Но мы не готовы осуждать их, этих слабых. Мы готовы к тому, чтоб так долго, как потребуется, исцелять, успокаивать, уверять их своей любовью и верой. Их тёмную воду мы разбавляем своей светлой водой. Понимаешь?
        - Понимаю. И… Вот так - навсегда?
        - Конечно, не навсегда. И мы уйдём. В свой, по-настоящему свой мир. Из этой погружённости в себя и друг в друга - к подлинной иной реальности. К результатам наших поисков. Когда вот это дерево, - она кивнула на странные заросли, - вырастет.
        - Так это дерево…
        - Если быть точным - мировое древо. Слышал про такое?
        Я кивнул.
        - Дерево, связывающее три мира. Корни его - в подземном мире, ствол - в мире людей, кроны - в мире богов. Здесь корни, всё правильно, это мир мёртвых… Так оно ещё не выросло? А когда вырастет - вы по нему подниметесь в мир богов?
        Женщина улыбнулась и покачала головой.
        - Ну зачем же богов? Нам этого не надо. Боги - у себя, мы - у себя… Мы просто хотим восстановить связь, естественную связь миров. Люди загубили это дерево, когда перестали верить во взаимосвязь всего сущего, в ответственность перед всем сущим. Их вера стала ограниченной, и они перестали взаимообогащаться…
        - Я уже слышал об этом. Похоже, общая проблема…
        - Дерево соберёт воедино три осколка разбитого мирозданья. Это мы принесли сюда крохотное семя, мы растим его уже долгие века. И когда оно возродится, это дерево - мы получим возможность уйти. Туда, где всегда должны были быть.
        - Как же вы знаете что-то о том мире, если никогда там не были?
        - Ну, отчасти, можно сказать, были. Мы вернёмся на землю. Мир, который нас ждёт, как бы смежен миру живых, мы будем чувствовать их ветер, ароматы их цветов и тепло их жизни. Но будем чувствовать и куда большее, недоступное им. Мы будем витать бестелесными духами, единые с природой, но всё же осознающие себя. Обладающие огромной силой и неразрывные с миром живых. Мы сможем оберегать их, наставлять в жизненном пути, подсказывать - конечно, если они обратятся к нам… Мы будем их могущественными друзьями, а они - нашей основой, нашей плотью, нашей надеждой.
        - Кажется, понимаю. Каждая древняя вера хочет вновь вернуться на землю.
        - Мы верим, что духи стихий, духи непостижимых человеку сил вовсе не враждебны, они готовы помочь - конечно, если получат что-то взамен. А надо им порой просто, чтоб произнесли их имена - так ты вызываешь их к жизни, поддерживаешь в них жизнь, а это ведь самое главное. Самый могущественный демон и распоследний смертный, в ком едва-едва шевелится хоть какое-то самосознание, боятся одного и того же - исчезнуть, больше не существовать. Когда дьявол требует душу человека - он признаётся, что не может жить без этой души, что будет смотреться в неё - и радоваться своему бытию. Христиане, преданные своему богу, ждут от него награды в новой жизни на небесах. Про нас же, преданных нашим духам и демонам, они убеждают себя в другом. Что дьявол - отец лжи, что он предаст служивших ему, что те, с кем мы обменивались силой, будут мучить нас им в угоду. Мне сложно винить их, пусть они сами верят во что угодно. Но ужасно то, что в это же - в глубине души, в самом-самом, конечно, мраке подсознания - верят и многие из нас. Они принесли в этот мир горечь и боль, память о пожарищах. Это всё здесь, рядом. Буквально -
ступишь шаг и провалишься в чьи-то девять, а то и девятьсот девяносто девять кругов. Переключи на другую волну, на другой спектр - и увидишь демонов и клубящийся ужас из кошмаров. Сложно по-настоящему освободиться от того, что в тебя вложили… От того, что в тебя вдолбили. Оставить путы и взлететь к звёздам. Потому-то я и сказала тебе, что мир этот может быть для тебя раем, а может адом. Постольку, поскольку в мире-дороге собираются разные души. С разной степенью освобождённости. И каждый приносит с собой то, что наработал. То, во что верил.
        Я смотрел на неё и в этот момент верил ей безгранично. И восхищался ею, излучающей мудрость, свет, любовь, словно маленькое солнце загробного мира - тихое, спокойное и ясное, таким оно должно быть.
        - Сколько ему ещё расти?
        - Кто знает… Оно уже очень большое, конечно, но пока не проросло даже в мир людей. Так, едва показалось. Мы заботимся о нём. Поливаем… слезами. Не смейся, в этом есть смысл, и смысл огромный. Это слёзы не горя, а радости, любви, воспоминаний, надежд. Такие слёзы ему нужны, через них оно напитывается жизнью. Мы рассказываем ему истории - обо всём, о малых цветах-травинках и о великих цивилизациях, чтобы оно прониклось любовью к мирозданию, чтобы оно проникло в мироздание. Ты тоже можешь помочь…
        - Спасибо, но плакать, обливая слезами корни мифического дерева… Как-то я не готов. Как-то мне будет сложновато.
        - Не плачь. Просто расскажи историю. А оно послушает. И я послушаю. И если надо - поплачу за тебя. С горя ли, с радости, с восторга и умиления… Это будет твой дар.
        Конечно, я рассказывал ей об Андрисе. О той цели, что привела меня сюда. О том, как мы вернёмся назад - две светящиеся дороги расчертят небосвод, его и моя, и может быть, многие проводят нас взглядами и вспомянут с добром. Впервые не живые об умерших, а мёртвые о живых будут так вспоминать. Мы воскреснем… И проживём ещё долгую жизнь. Я стану хорошим врачом, а он - прекрасным музыкантом. И когда мы вернёмся сюда… Ну, не факт, что именно сюда, конечно…
        Танцующий туман притих, сплёл над нами ажурные арочные своды. Диковинные цветы хлопали наивными кукольными глазами, маленькие забавные рожицы нагловато улыбались из растительных орнаментов. Мир-галлюцинация охал, ахал, впитывал, запоминал…
        Он вернётся к своим друзьям. Он наверняка по ним уже соскучился. Я не вхожу в их число, в их пёстрое, шумное, загадочное племя. Я всегда где-то сбоку. На обочине. Но это ничего. Я смотрю на него отсюда, со своего берега, и счастлив тому, что этот берег у меня есть. Что и к этому берегу иногда дуют ветры его жизни, что мне позволено ждать его хотя бы иногда, тихо волноваться, прощая, если он обещал и не пришёл, а при встрече приподнято и весело говорить о всяких пустяках, а не о том, как же я волновался, не случилось ли с ним чего, не узнаю ли я вдруг однажды, что вот тогда я видел его в последний раз. Я хочу одного - и дальше молчать об этом, говорить только о том, о чём начнёт говорить он. Только пусть с ним правда ничего не случается.
        Прикосновение её руки вернуло меня к реальности. Если можно так выразиться, конечно…
        - Если, когда вы вновь вернётесь сюда, вы не найдёте себе мира лучше, то мы вас ждём. Дерево будет помнить о вас и расти и ради вас тоже. И туман сотню лет будет петь песню с вашими именами. В этом мире осталась ваша часть. Ты оставил этому миру очень важное - понятие, что он не единственный. Понятие, что люди сами создают свою будущность. И постепенно это знание распространится по всему миру, по всем мирам. По всем ютящимся здесь подсознаниям. Подобно тому, как лекарство, введённое в вену, разносится кровью по организму. За это спасибо тебе. И Андрису - той звезде, что привела тебя сюда, тому ключу, что открывает для тебя любые миры.
        - Вы не представляете себе, насколько многое прячется за этим коротким словом - Андрис. Я поклялся, что не вернусь без него, потому что не представляю себе наш мир без Андриса. Как без света… Как без цвета. Без какого-то одного цвета, а может, всех разом. Мир в серых тонах без радужных всплесков его души…
        В её руках блеснуло маленькое зеркальце - видимо, пряталось где-то в складках одежды. Мне стало любопытно.
        - Позвольте мне глянуть на себя? Я ведь так и не видел, каким я стал. Нигде до сих пор я не отражался - ни в реках, ни в стёклах, ни в каких-то ещё блестящих поверхностях. Всё бы ничего, но другие-то как-то отражаются! А я… прямо как вампир какой-то.
        - Должно быть, ты просто не нашёл то зеркало, в котором сможешь отразиться. Найдёшь ещё.
        - Да мне это, в общем-то, не так уж важно. Просто я боюсь, что Андрис при встрече не узнает меня. Уж слишком экзотично я стал выглядеть даже исходя из того, что мне видно. Волосы, вон…
        - Узнает. Обязательно узнает.
        Она не дала зеркало мне, а сама подняла его, бережно и торжественно держа пальцами за рамку. Свет блеснул по тёмному металлу, вспыхнул на зеркальной глади…
        Я тряс головой, пытаясь при этом не выпустить штурвал и не потерять управление. Перед глазами плясали разноцветные пятна, но постепенно зрение восстанавливалось. Багровая трещина и клубы испарений остались позади, светящийся след чертит в воздухе мой путь - замысловатый и извилистый, каким едва ли будет жизненный. Разве что у него, не у меня.
        Что это было? Я не помню, как садился и не помню, как взлетал. Покидал ли я вообще кабину аэроплана? Может, это всё были галлюцинации? От испарений… Кто знает, что в них содержится… Хорошо хоть, не рухнул, не врезался ни во что…
        И отражения своего я, кстати, тоже не помню. Видимо, просто не успел его увидеть… А может, она права, и он обязательно меня узнает?
        ГЛАВА VIII
        Словно тысячу лет назад,
        Заметает листва следы,
        Снова в сердце слова звучат,
        Что со мною был рядом ты.
        Словно тысячу лет назад,
        Нам б умчаться на край земли,
        Где всё те же слова звучат
        Расставания и любви.
        Но всё тот же влекущий взгляд
        Я встречаю в иных мирах,
        Словно тысячу лет назад
        Отражаясь в твоих глазах.
        «Золотое Кольцо»
        Сон это был или явь - но её слова ещё звучали во мне. И мои собственные слова тоже…
        Мы вернёмся. Воскреснем. Что будет дальше? Какой будет наша жизнь? Наверное, всё же стоит задуматься об этом.
        Ну, я всё так же буду работать и учиться. Конечно, буду дальше продолжать исследования… Теперь-то уж никто не посмотрит на них со снисходительной улыбкой! Первым делом, разумеется, напишу подробнейший отчёт обо всём… Игнатий Борисович-то как будет рад, да и Сеня с Лёвой тоже… Теперь, когда они увидят, что посмертный опыт - не тема для оккультных газетёнок, а необъятная тема для исследований и изысканий…
        Андрис? Вернётся к своей музыке, своим друзьям. Ещё много песен напишет, по многим городам проедет со своей неизвестной пока в широких кругах, но ужасно талантливой группой. И надеюсь, по-прежнему будет выкраивать время, чтобы заскочить в гости, рассказать, что нового и хорошего в мире, в котором я никогда не бывал и не буду… Чтоб пригласить на концерт, на который я едва ли смогу вырваться… А может, и смогу. Может, и вырвусь. И хоть и буду чувствовать себя потерянно и сиротливо в этом буйстве красок и звуков - всё же буду счастлив…
        Что ещё? Пожалуй, странно будет стать собой прежними. Нелепым, нескладным ботаником в хрестоматийных очках, дичащимся людей и не умеющим находить нужные слова. Мятущимся Финистом, разбивающимся о закрытые для него, навеки глухие к нему окна. Мы не сможем забыть, что видели. Как летали. Я не смогу забыть свой аэроплан, это точно. Не смогу забыть небо. Наверное, это будет теперь моё хобби. Буду изучать литературу о летательных аппаратах, пойду на какие-нибудь курсы - найду, обязательно…
        И у меня ещё будет свой аэроплан. Я ещё поднимусь в небо. Отсюда, из этого мира, ничего не кажется невозможным и трудновыполнимым.
        И вот он, наконец - финал моего путешествия. Издали, очень-очень издали узнаю я хорошо знакомую фигурку с развевающимися чёрными волосами, и лечу, лечу не силой аэроплана, а силой мысли.
        Золотое свечение - уже не нить. Оно рассыпается, разливается вокруг - и только сейчас я понимаю, какая боль была в моей груди. Как моё сердце, прошитое струнами, пронизанное светом, наконец успокоилось, услышав пульс другого сердца совсем рядом, наяву. Я всё же сделал это… Всё же поймал…
        Он совсем не изменился. В этом мире, где душа может выглядеть совсем не так, как выглядел человек при жизни, он - это он же, с той же лукавой улыбкой, с тем же смеющимся взглядом.
        Только здесь он - крылатый! Да, эти полотнища цвета неба, развевающиеся за его спиной - его крылья!
        - Хай, чувак! А ты-то что здесь делаешь? Когда успел?
        Я подлетел совсем близко, почти каcаясь крылом машины его крыла. Два крыла - живое и механическое… Ветер, видимо, совсем не мешает ему, лишь ласково треплет его волосы. Я смотрел и смотрел на него. Невероятно… Слишком похоже на сон - и всё же правда…
        - Ты узнал… Ты узнал меня всё-таки… А ты такой же. Тот же… каким я показывал тебя им всем… Я так боялся, что не найду. Так боялся, что не успею.
        - Да нет, успел. Даже чуть раньше этих вон товарищей.
        - Каких товарищей?
        Он показал куда-то за моей спиной. Я сделал петлю, развернув аэроплан.
        Чёрная туча надвигалась на нас. По мере приближения она разбивалась на множество чёрных крылатых фигур самых разнообразных калибров и форм. Чем-то напоминали они крокодилов, ящериц, змей, только у всех были крылья, как у летучих мышей, и жёлтые, холодные, насмешливые глаза, и длинные копья и кривые чёрные сабли. Демоны! Их голоса царапали безмятежный небосвод, как их уродливые изогнутые когти.
        - Отойди, живой, с тобой мы разберёмся позже. Сейчас нам нужна эта душа!
        - Да вы что! А мне, представьте себе, она тоже нужна! - я вылетел им навстречу, загораживая Андриса.
        - Кто ты такой, чтоб подавать здесь голос? Это самоубийца! Мы должны доставить его в ад, которого он заслужил! Во имя закона!
        - А мы должны доставить его в рай, во имя милосердия! - раздалось с другой стороны. Я повернул голову и едва не ослеп - белоснежные одежды, пылающее золото крыльев… Ангелы!
        - Но он сам лишил себя жизни! Он поступил против своей вечной жизни, погубил свою душу! Теперь она - наша, и он должен вечно мучиться в преисподней.
        - Он достаточно страдал при жизни. Он бежал от боли и предательств, которых не заслужил. Песни его тронули небеса, его музыка, идущая от сердца, заставила трепетать листья на дереве жизни. Сознаюсь, мы слушали его и плакали, и безгрешные души тянули к нему ручки с облаков, желая поднять его из бездны греха и прижать к сердцу, и сама Богородица сказала, что не переживёт, если он будет осуждён на вечные муки - как если бы её собственный сын вновь умер у неё на глазах.
        Андрис парил в стороне с таким лицом, словно наблюдал театральное представление.
        - А как ещё я должен на это всё смотреть? - он выгнул брови и усмехнулся, - понимаешь, они сейчас будут сражаться за мою душу! Одна орава с другой оравой! Полюбуйся тоже!
        - Я сюда не любоваться пришёл, - возразил я, - боюсь, мне придётся вмешаться.
        - Выбирай, человек, на чьей ты стороне, - проскрежетал демон-ящер, - кто он для тебя - преступник или мученик?
        Каким тупым надо быть, чтоб думать, что тут ещё какой-то выбор есть.
        - Он - мой друг! Я не отдам его вам, и не мечтайте!
        Две армии выстроились друг напротив друга, две армии сшиблись, как ночь с днём, как огонь со льдом.
        Я перестал ощущать границы своего нового тела, странный холодящий жар пронизывал и меня, и всё сущее вокруг. Мои руки летали над панелью управления быстрее, чем я успевал задуматься, дать им какую-то команду. Кнопки и рычаги сами стремились навстречу пальцам, аэроплан был как живой, его железное сердце, похоже, не меньше моего жаждало защитить Андриса. Каким-то другим, сумеречным зрением я видел уже не машину, а огромную огненную птицу, и я был сердцем, мозгом этой птицы, я был един с нею, и вся её сила была моей силой. Разумом таких сил было не представить, сердце же всё знало. Закладывая виражи, которых до этого я и представить себе не мог, я таранил монстров, сшибал воздушными потоками, подрезал винтом и крыльями, совершенно не боясь рухнуть сам. Это огненная птица бесстрашно била хищников клювом и крыльями, как всякая птица, защищающая своего птенца. И раненые чудовища падали вниз, словно горящие метеориты, и ангелы, ликуя, теснили демонов всё больше, сверкающие, как молнии, мечи перерубали чёрные копья, как тростинки.
        Аэроплан - машина не декоративная, а вполне боевая, вот только до управления орудиями мне было физически не дотянуться - этим вообще-то должен заниматься второй человек, стрелок, а не пилот. Вот пробиться бы к Андрису, суметь затащить его внутрь… Смог бы он с моими подсказками разобраться, что к чему?
        … Словно другие, невидимые руки, идущие из самого сердца, дотягиваются до нужных рычагов и кнопок. Снова - словно собственному телу командую. И огненная птица, словно дракон, плюёт во врагов огнём, прожигает дорогу к своему птенцу, не зная ни страха, ни минутного колебания. Где-то там, на грани тумана из странных испарений, простившись с Женщиной-у-Дерева, я прорубался сквозь строй таких же чудовищ, таких же фантазмов не до конца освободившихся, всё ещё несчастных, всё ещё ждущих наказания. Принёсших кусочек христианского ада даже в этот мир-перекрёсток. Давших силу тому, чего человеческой фантазии лучше было не создавать. Неужто я такой же, как они? Неужто и во мне это живёт? Нет! Я в это НЕ- ВЕ-РЮ! И золотой иероглиф открывал путь к правде, сжигая иллюзии, как сухую траву. «Тебе, возможно, дано найти истинный путь души. То, что на самом деле, а не то, во что заставили поверить». Ой ли? У меня просто другие цели. Я пришёл сюда не затем, чтоб получить причитающееся за сделанное в жизни, потому-то не затянул меня ни один такой вот мир.
        Кто она, что голос её звучит во мне, спорит, беседует, направляет, ободряет, хвалит? Она - отзыв того мира на меня. Она, может быть, моё подсознание. Всё правильно, альтер эго должно быть женским… Значит, я знал это изначально - что мы просто открываем двери…
        Огонь плавит, меняет реальность, и вот я уже - не пилот, сидящий в кресле за штурвалом, я - посреди этого огня. На спине или на крыле птицы - но точно знаю, она не даст мне упасть. Мой меч пылает - ярче ангельских крыльев, ярче адского пламени в глазах созданий мрака. Потому что на нём - свет встающей прямо перед нами зари, огромной, фантастической, ярко-алой. Зари новой жизни, должно быть…
        Вообще-то самое мелкое из чудовищ было больше моего аэроплана раза в два, поэтому на поле боя он смотрелся как комар, а я и подавно. Зато у меня было преимущество маневренности. И каким-то чудом я не падал, и успевал пригибаться, когда надо мной проносился ревущий вихрь. Чёрная чешуя и белые перья летели сплошной метелью, застилая от меня Андриса, но я не видел, а чувствовал его удивлённый и, кажется, теплящийся надеждой взгляд.
        Ветер нещадно трепал мои волосы, бился в куртку, словно море в гранитный берег, но сбросить меня был бессилен. Чёрные копья метили в стёкла-глаза, но умная птица легко уходила из-под удара. Огненные бичи рассекали небо, но вся их ярость была бесплодна перед дерзостью комара. Правда, один раз меня опрокинуло - не самим бичом, а воздушным потоком от него, и я едва не упал, но успел зацепиться руками за крыло, взобрался назад, обдирая ладони, сдувая липнущие к намокшему лицу растрёпанные пряди. Я чувствовал на губах вкус близкой победы - с привкусом крови, гари, надежды.
        - Мы отступаем! - объявил кто-то из главных демонов, - мы оставляем эту душу, хотя считаем её своей по праву. Не ради вашего света мы оставляем её, а ради мужества этого человека.
        Завертевшись чёрным смерчем, силы ада умчались прочь.
        - Видишь, Андрис, видишь? Человек может победить всё! Жизнь ещё возможна для нас, Андрис!
        - Возможно, когда-нибудь, - ласково сказал кто-то из ангелов, - хотя мы против вторых рождений. Они несут лишь новую боль и новые грехи. Но тот, кто увидит истинный рай, уже не захочет рождаться вновь. Возвращайся к живым, живой человек. Ты ещё можешь это сделать.
        - Неужели вы думаете, что дойдя досюда, я могу так просто уйти назад? Неужели думаете, что я отбивал его у них, чтобы отдать вам? Я пришёл, чтоб вернуть его в мир живых, я поклялся не возвращаться без него.
        - Что же, ты и с нами готов сразиться?
        - Если так нужно - готов.
        - Соображаешь ли ты, что ты говоришь, человек, или безумие окончательно ослепило тебя? Может, и с самим Богом в своей гордыне ты готов вступить в противостояние? Смирись, отступись, пока не понёс за свою дерзость достойного наказания!
        - Ни за что!
        Почему? Почему они здесь, почему так реальны? Неужто кто-то из нас - Андрис или я - в глубине души верит в них? Или благодаря долгой вере миллионов они обрели такую силу, что могут захватывать даже души, идущие не к ним?
        - Они иллюзия, Андрис! Они не властны над тобой, ты не пойдёшь с ними! Они не более, чем древнегреческие или египетские боги - отжившие своё и вынужденные просить помощи у любого сострадающего… Нам не нужен их рай, потому что он такой же самообман, как любой другой! Нам нужна жизнь! Наша истинная жизнь! Я не отдам!
        Может ли один человек одолеть целую армию, тем более значительно превосходящих его по силе существ, я в этот момент не думал. Мне важно было только одно - не дрогнуть, не отступить ни на полшага. Убедить даже их в своей правоте. Как убедил Игнатия Борисовича… Хотя там мне помогали Сеня с Лёвой - сами не понимая, зачем… Я не могу смириться и не смирюсь. Я верю и буду продолжать верить. Кто бы они ни были, что бы они ни были - плод больного воображения, ожившая легенда или даже объективная реальность - не важно. Я и перед объективной реальностью не отступил. И в конце концов будет именно так, как я верю, как я хочу.
        Ближайший из ангелов поднял меч.
        Едва ли люди, столпившиеся сейчас вокруг моего бездыханного тела, могли бы себе это хотя бы представить. Едва ли я смог бы это достаточно похоже описать. И пусть. Пусть это остаётся моим слишком личным, только моим небом в сполохах зари и расплавленном золоте ангельских крыльев, только моим ветром, только моей болью в руках, словно слившихся с мечом - боль эта воспринималась как сквозь вату, как сквозь расстояние и даже годы. Чуть острее я чувствовал боль от наносимых мне ран, но и её было недостаточно, чтобы вызвать хотя бы минутную слабость. Боль сплеталась с моей решимостью, переплеталась тесно и нерушимо, звенела в ударах меча, в безумных виражах машины, в гневном клёкоте огненной птицы. Какая для меня разница между светом и тьмой, если и то, и другое хочет отнять у меня то, что я никак не могу отдать? Жизнь отдать и то легче.
        Он не ваш, не ваш! Зачем ему ваш рай - он никогда в него не стремился! Душен, тесен он ему будет! Чем вы лучше тех, если тоже не понимаете - он должен нести свой свет нашему миру, миру живых, он не может тонуть в вашем мороке, он должен искать СВОЁ. Он из тех, о ком говорила та ведьма, из тех, чья жизнь - поиск. Чей путь через тернии, но к подлинным звёздам. Какой же вы после этого свет, если не понимаете…
        Когда кажется, что до поражения - считанный миг, откуда-то вливаются новые силы - толчками сердца, гонящего кровь по жилам. Вспыхивающими во мне воспоминаниями, которыми я наполнял свой путь, своё стремление. Голос, звеневший вдали… Один голос, что привёл меня сюда, может и вывести меня обратно. Нить, протянутая от сердца к сердцу… Только не дать её оборвать…
        - Ты безумен, человек, но перед этим святым безумием готово склониться небо. Если тебе так нужна эта душа - забирай её, ведь мы видим - даже смерть ты не считаешь за неё слишком большой ценой, а мы, существа света, не имеем права убивать души. Если ради тебя демоны отказались от этой души, то мы не можем быть хуже демонов. Мы испытали тебя и видим, что ты прочнее нерушимой грани миров.
        Последний ангел скрылся за серебряными облаками, и наконец мы снова остались одни посреди неба. Медленно огненная птица, снова ставшая машиной, села на серый песок, распластав потрёпанные крылья. Медленно кусочек неба спланировал следом. Усталый и счастливый, я взял руку Андриса, посмотрел в его глаза - единственное зеркало, где я наконец смог отразиться.
        Он улыбался.
        - Как ты здесь оказался, Вашек? Ты же вроде жив-здоров был… Как ты меня нашёл?
        - Андрис, господи, ну неужели ты думаешь, я не нашёл бы тебя в каждом из миллиардов миров? Просто… Я объясню тебе по дороге… Они послушали меня, они меня усыпили и… Я смог это, я ведь занимался этими исследованиями уже сколько-то, я говорил… Я попал к той чёрной реке, ты тоже там был, призрак сумасшедшего мне рассказал, он тебя запомнил. Помог мне переправиться… Пойдём, Андрис. Никто больше нас не остановит. Пойдём домой.
        Я ощущал кровь и копоть на своём лице, медленное остывание раскалённого добела меча - как же он сжёг мне руки… Я ощущал дрожь аэроплана - словно бешеный пульс сердца бегуна. Бегуна-победителя. И все эти ощущения радовали меня, будили во мне тихое ликование. Я отражаюсь. Я точно знаю теперь, какой я. Именно здесь, именно так я должен был отразиться - видать, кем-то так было задумано.
        Но словно холодный ветер внезапно проник под изорванную куртку.
        - Нет. Я не пойду.
        - Почему, Андрис? Твоя нить уже почти истаяла, но я сумею вывести тебя назад. Мы выйдем по моей нити.
        - Я не вернусь назад. Я не для того покинул этот мир, чтоб снова туда вернуться. Там была только боль. Ты же сам прекрасно знаешь.
        Я знал. Я прекрасно знал, почему он себя убил, и мне всегда хотелось увидеть, кто может сознательно разбивать своё отражение в этих глазах, кто может жить, разбив это сердце. Просто посмотреть в глаза и понять - человек ли это, и чем живёт этот человек, и что ведёт его слепую душу, какого добра он ищет от добра… Теперь уже не узнаю. Я с разворота перерубил свою нить ещё до конца не остывшим мечом.
        Меланхолия слетела с Андриса, словно с порывом ветра.
        - Что ты наделал, Вацлав! Ты же убил себя! Ты же не сможешь теперь вернуться!
        Я спокойно спрятал меч.
        - Я поклялся, что не вернусь без тебя. Значит, не вернусь.
        Я знал - Андрис смотрит на меня сейчас другими глазами, я читал это в своём отражении. В растрёпанных волосах, сумасшедшей улыбке спёкшихся губ, распахнутой куртке, руке, судорожно ощупывающей грудь - так непривычно и удивительно ощущать обрубленную нить. В моём настоящем отражении…
        - Ты действительно ненормальный. И что ты теперь собираешься делать?
        - Не знаю. Что решишь ты. Куда ты направишься, туда и я последую за тобой. Если, конечно, ты позволишь… Ведь ты куда-то направлялся? Ведь где-то есть твой рай, мир для таких, как мы, для оттолкнувших жизнь, для отвергших равно и рай, и ад… Ну а если нет - в крайнем случае здесь есть миры, где нас рады будут принять. Мир-галлюцинация, например… Тебе должно понравиться. Поможем им вырастить мировое дерево… И вместе с ними выйдем в мир, параллельный нашему. Станем духами-покровителями, будем купаться в ночном ветре, в свете звёзд… Должны же мы найти такое место, где твоя боль оставит тебя, где ты снова станешь таким, какой ты есть - ты ведь не создан для боли, как это небо, это бескрайнее небо…
        - Ты что, совершенно не жалеешь? Ты же только что умер! Ты же не собирался умирать… Я по твоим глазам видел…
        - Не жалею.
        Где-то сейчас электроразряды бесполезно сотрясают два навеки умолкших сердца. Простите, Игнатий Борисович… Но я не мог, просто не мог.
        - Да, а я думал, это я псих… Припереться сюда за мной - вот так запросто, как в соседний дом, разогнать сначала чертей, потом ангелов… Как ты нашёл дорогу-то?
        Я отчего-то невероятно смутился.
        - Я использовал ключ-иероглиф. Ну, вот этот, знаешь… Иероглиф «друг», - и я привычно изобразил его в воздухе.
        Андрис посмотрел на меня с жалостью, граничащей с восхищением.
        - Вацлав, милая балда… Сколько я учил тебя иероглифам - толку, вижу, не было и нет. Иероглиф «друг» - это же вот… - он изобразил в воздухе нечто совершенно другое, при чём куда более простое и лаконичное, чем мой ключ, - а это… Ну, только ты и мог так ошибиться.
        Я отвернулся - не мог долго вынести этого взгляда, чёрного и горячего, весёлого, ласкового, всеведущего. Такого беспредельного, как космос, такого безгранично благодатного. Так могла бы, может быть, сама Богородица опрокинуть свой мудрый и терпеливый взор мне в душу. Принялся осматривать аэроплан, продолжая ощущать спиной взгляд, сгорая от смущения - это пострашнее огня небес и преисподней…
        - Повреждения незначительные, лететь, думаю, вполне сможет. Правда, починкой заняться всё-таки в ближайшее время надо. Где бы можно надеяться взять материал? У египтян, может? Как раз ведь в их мире мы не были… Ты… Ты ведь полетишь со мной? - голос предательски дрожал, я по-прежнему не решался повернуться, - то есть, ты, конечно, можешь лететь и сам, я знаю… но… В моей кабине как раз есть место для второго. В моей кабине нужен второй. Мы с этой машиной - одно целое, но тебя она примет… Ты для неё - как её дитя. Это как в одном японском мультфильме, дай бог памяти, как же он назывался… Хотя ты его, кажется, не любил…
        Он подошёл, положил руку мне на плечо. Словно солнечный свет внезапно разогнал смертную тень. Он со мной… Он со мной… Небо над нами пело, двигалось, небо было живым. В голове звучала какая-то песня, которую пел мне Андрис когда-то давно - что-то безумно красивое и лиричное из X-Japan…
        - Тогда нам, наверное, карту надо составить? Это будет полезно и даже необходимо…
        - Вот и займись, - я отворачивался, смахивая слёзы радости, - кто учился в геодезическом…
        - Да чему я там научился… Хотя, ты вот ни к чему лётному близко не подходил. Думаешь, нам найдётся в этом мире дело?
        - Сколько угодно. Именно нас, Андрис, эта реальность ждала. Будем путешествовать по мирам. Рассказывать им друг о друге… Ведь это важно. Многие из них просто не знают, что можно жить как-то по-другому. Разве это не глупость - мучиться целую вечность? Расскажем им о мире самых первых… И о мире ведьм… Поищем потомков - я ведь обещал древним… А может быть, станем… ну… первой в этом мире почтовой службой? Будем возить письма родственников разной веры и просто тех, кто захочет с кем-то переписываться… Знаю, что звучит шизоидно, но ведь этот мир создан воображением, так почему бы и нам чего-нибудь не навоображать? У нас есть огромная сила - над нами не властны стереотипы, нас пропускают грани любых миров. А когда будем им больше не нужны - построим где-нибудь наш собственный мир. Будем первыми людьми загробного мира новой веры. Веры в себя. В жизнь. В счастье.