Сохранить .
Найти себя Валерий Елманов
        Эффект стрекозы #1 После гибели первой любви Федор потерял интерес к жизни. Кинув жребий, он пошел учиться на филфак университета, по инерции угодил в десант. Да и на Руси начала XVII века он оказался случайно.
        Но там уж не заскучаешь, знай только вертись. Туманное пророчество старого волхва гласило, что для возвращения ему надо не только обрести самого себя, но и найти что-то и… кого-то.
        Вот только дел с каждым днем все больше, а времени для поисков остается все меньше…
        Валерий Елманов
        Найти себя
        И однажды затихнут друзей голоса,
        Сгинут компасы и полюса,
        И свинцово проляжет у ног полоса,
        Испытаний твоих полоса...
        Для того-то она и нужна, старина,
        Для того-то она и дана,
        Чтоб ты знал, какова тебе в жизни цена
        С этих пор и на все времена.
        Леонид Филатов
        Пролог
        Камень из болота
        Пожалуй, никогда еще старое болото, надежно укрытое в непролазной лесной чаще, не могло похвастаться таким обилием людей, скопившихся чуть ли не в самой его середине. Впрочем, правильнее было бы сказать - бывшее болото, поскольку процесс по его осушению близился к завершению и оставалось всего ничего, чтобы оно перестало существовать. От силы неделя, и мощные насосы завершили бы свое дело, но в этот солнечный летний денек они угрюмо молчали в ожидании того, что их наконец-то включат. Молчали и находившиеся там люди, настороженно разглядывая загадочный густой туман, угрюмо клубившийся перед ними.
        Само болото особой радости от этого скопища тоже не испытывало. Более того, судя по мрачному пепельно-седому туману, заполонившему чуть ли не всю уже осушенную полянку, болото явно выказывало свое нерасположение, а если прислушаться к боязливому перешептыванию рабочих, то не только выказывало, но и успело наглядно продемонстрировать на деле...
        - Слышь, Петрович, а Алеха так и не сыскался?
        - Сам, что ли, не знаешь... Как ушел ночью по нужде, так и с концами.
        - А может, он и не потонул вовсе. Он же все к той кудрявенькой, что в деревне, клинья подбивал. Так, может, он у ей и заночевал?- не унимался молодой парень в яркой оранжевой спецовке.
        - Ага, у бабы,- передразнил его сухопарый мужчина в годах.- Не-е, не зря местные про это болото такие страсти рассказывали. Я-то поначалу думал, что пугают, а теперь вижу, что тут и впрямь нечисто... Веет от него чем-то...
        - А что за страсти-то, Петрович?- жадно уставился на него парень.
        - Да рассказывали, будто в этих местах сатане кланялись да чертей вызывали. А еще с дьяволом в обнимку скакали, прости меня господи, и как раз вокруг того камня, который три дня назад наружу вылез. Потом всевышнему надоело, он осерчал и плюнул на них, чтоб они потонули.
        - Я в сказки не верю,- насмешливо хмыкнул парень.
        - Сказки? Ну-ну,- проворчал Петрович и ехидно предложил: - А ты, коль такой смелый, возьми да сходи туда. Вон он как шевелится - не иначе таких героев, как ты, ждет.- И легонько подтолкнул парня вперед.
        Тот, несмотря на то что до ближайших языков тумана оставалось не меньше полусотни метров, сразу же испуганно попятился.
        - Я ж не то имел в виду,- запротестовал он.- Просто оно, скорее всего, как-то научно объясняется, без чертовщины. Вон на небе ни облачка, а тут туман, и уже третий день. Козе понятно, что какие-то подземные аномалии, например, газы неизвестного состава.
        Мужчина мрачно покосился на парня и насмешливо хмыкнул:
        - Газы, говоришь? Ну-ну. Пусть будут газы. Только я тут ни дня не останусь. Нынче же расчет затребую, и только меня и видели. Благо, что хозяин приехал - вот пусть он сам, коль ему неймется, его и осушает до конца вместе с такими орлами, как ты, а я пас.
        - А кто из них хозяин-то?
        - А вон тот, светло-русый, который пацана за руку держит,- кивнул Петрович в сторону отдельно стоящей четверки, расположившейся всего в трех метрах от извивающихся языков странного тумана.- Россошанский его фамилия. А второй, наверное, компаньон.
        Двое мужчин лет сорока в это время о чем-то вполголоса переговаривались друг с другом. Один из них, как раз светло-русый, действительно держал за руку мальчика лет четырех. Изредка в их разговор встревал совсем молодой парень лет двадцати с небольшим, внешне похожий на одного из собеседников. Внимания на рабочих они не обращали, поглощенные лицезрением тумана.
        - Кстати, бригадир, когда камень наружу вышел, говорил, что хозяин насчет него предупреждал, потому и ограждения сразу поставили.- И Петрович, понизив голос до заговорщицкого шепота, добавил: - А раз заранее знал, получается, что он и сам тоже из этих. Ишь совещаются,- протянул он,- не иначе как думают, сколько надбавить, чтоб мы в этом проклятом месте остались. Только я и за тройную цену не соглашусь - жизнь дороже. Ладно, я так понял, что никаких работ не будет, так что пойду посплю малость.- Сплюнув, он двинулся в сторону вагончиков, стоящих поодаль, метрах в двухстах.
        Остальные, словно по команде, тоже подались следом - не ждать же, когда хозяева договорятся о возможной прибавке к зарплате.
        Но Петрович ошибался. Разговор был вовсе не о ней. Двое мужчин беседовали совсем о другом, не имеющем никакого отношения ни к деньгам, ни к продолжению работ.
        - И чего ты добился, Костя, раскопав это место?- осведомился тот, кого Петрович окрестил компаньоном Россошанского.- А я ж тебя сразу предупреждал: не вороши старое. И главное - зачем? Или ты вознамерился отправиться еще в одно путешествие?
        Константин устало усмехнулся:
        - Знаешь, Валер, я и сам до недавних пор не понимал, зачем мне это нужно. Наверное, чтоб просто еще раз все себе напомнить.
        - Как говорил Еврипид, приятно вспомнить пережитые несчастья,- встрял в разговор молодой парень.
        - Молодец, философ.- Россошанский одобрительно хлопнул его по плечу.- Не зря пять лет штаны в институте протирал. И впрямь приятно. А что до путешествий, то в этом месте и тогда ходу никуда не было. Здесь ведь только сила жила, вот я и подумал: вдруг она и поныне действует. Чем черт не шутит - авось и удастся вновь свой перстень на удачу наколдовать. Ну и чтоб определиться до конца - тоже. Ведь десять лет с тех пор прошло, а я все нет-нет да и подумаю о том, как я некогда...- Он мечтательно вздохнул и грустно улыбнулся.- Говоришь, вознамерился отправиться? Если бы ты спросил об этом еще неделю назад, то я бы не смог ответить ни да ни нет, потому что сам не знал.
        - А сейчас знаешь?- спросил «компаньон».
        - Сейчас да,- твердо ответил Константин.- Мое место - в этом мире. Вот только понял я это лишь теперь, глядя туда. Так что никаких путешествий. Опять же, на кого я своих оставлю - Машу, Ваньку, не говоря уж про Мишку,- кивнул он на мальчика, стоящего рядом и во все глаза любующегося стрекозой, усевшейся неподалеку от него на бухту какого-то провода.
        На каждом ее крылышке, ближе к верхнему краю, отчетливо выделялось по одному небольшому темному круглому пятнышку - словно глазок, в котором еле заметно была видна пара крапинок черного цвета, напоминающих зрачок. Время от времени стрекоза игриво поднималась над бухтой провода, но что-то ее привлекало в этом месте, и она вновь садилась на него.
        - К тому же, когда я только затевал все это дело, то держал в уме лишь камень, а про туман и не думал. В смысле я знал, что он тоже может быть,- тут же поправился Костя,- но не думал, что такой. Без искорок.
        - А камень-то там?- уточнил «компаньон».
        - Не проверял.
        - Что же ты? Столько сил затрачено, столько денег вбухано, а для чего, коли ты даже подойти боишься?
        - Искорки мне эти не по душе,- пояснил Россошанский.- Вот перестанет, тогда и...
        Стрекоза наконец прочно уселась, но, словно поддразнивая малыша, глядевшего на нее во все глаза, продолжала лениво помахивать своими крылышками. И при каждом взмахе ее «глазки» с черными «зрачками» словно насмешливо подмигивали малышу.
        - Бабоська,- не выдержав, сообщил Мишка отцу, показывая на веселую «подмигивающую» проказницу.- Холесая. Мигает.- И стал потихоньку вытягивать ладошку из отцовской руки.- Хосю поймать.
        Константин повернул голову в сторону бухты:
        - Это стрекоза, Миша,- поправил он сына.
        - Стлекоза,- задумчиво повторил тот новое для себя слово и вновь настойчиво потянул ладошку, стараясь высвободить ее из крепкой отцовской руки.
        - Младший Россошанский жаждет свободы,- констатировал парень.
        Константин улыбнулся и отпустил руку.
        - Ладно уж, лови свою стрекозу. Только туда не ходи,- предупредил он сына, указывая в противоположную сторону, на клубившийся метрах в пяти от них туман.
        - Холесе,- весьма серьезно кивнул Мишка.- Я только стлекозу поймаю и все.
        - Договорились,- согласился Константин и вновь повернулся к другу.- Так вот, продолжая наш разговор, поясняю, что едва я глянул на эти клубы, как сразу понял: все, откатался. Да и староват я для таких авантюр. Это моему племяннику в самый раз - и возраст подходящий, и холостой, и в десанте успел отслужить, да и я его кое-чему на сабельках поднатаскал, когда у него загорелось.
        - Нет уж, сударь, увольте,- иронично возразил парень.- Нам в такие авантюры лезть как-то нежелательно. К тому же вы и сами столько раз давали мне весьма убедительный расклад, из коего следовало, что мое появление в ином мире весьма нежелательно как для меня, так и для самого мира. Опять же одно дело попасть на пятьсот или пускай на тысячу лет назад и совсем иное - к неандертальцам или к динозаврам. Словом, suum cuique, как говаривали ветхие старцы в древнеримском сенате, и они были правы, ибо каждому свое и... свой мир, как вы сами минутой ранее заметили, дорогой дядюшка. Да и скучно там, наверное, так что...- Он, не договорив, широко развел руками.
        - Вот видишь, Валер,- усмехнулся Константин,- нынче молодежь поумнее пошла. Во всяком случае, куда практичнее, чем мы с тобой. А мне вот, к примеру, драгоценный племянничек, скучать там не приходилось. Да и ты, Феденька, думаю, от тоски бы там не загнулся - не дали бы. Только успевай крутиться.
        Кривая скептическая ухмылка, словно приклеенная к губам, на мгновение исчезла, и Федор без всякой бравады пояснил:
        - Вы, дядя Костя, совсем иное дело. Вы за любовью туда пошли, а это святое. Если бы я знал, что встречу ее там, ни на секунду бы не задумался, нырнул очертя голову, а так...- И вновь прежняя ирония вернулась на лицо.- А что до здравомыслия, то я exemplis discimus.
        - Это тоже сказали древние старцы в ветхом римском сенате?- хмуро осведомился Константин.
        - Почти. В переводе это означает, что я учился на примерах. В данном случае на почтенном дядюшке, который, несмотря на свой преклонный возраст, явно рвется в новые бои и сражения, дабы тряхнуть стариной, как, бывалоча, лет пятьдесят назад.
        - Нахал!- возмутился Константин.- Да мне всего пятый десяток в том году пошел.- И, повернувшись к другу, заметил, кивая на Федора: - Видал, Валера? Ты не смотри, что мой племяш лицом на меня похож - внешность обманчива. Внутри мой Федя - равнодушный циник, невзирая на свою молодость.
        - Скорее уж логик,- вежливо поправил его парень.
        - Но с уклоном в цинизм - все ему неинтересно и пресно. Хотя, знаешь, я иногда думаю, что он просто прикидывается,- так жить легче. Спрятался за латынью и всякими там мудрыми афоризмами, и все. Поди-ка выковырни его оттуда. А в самой глубине души он существо трепетное и ранимое, иначе он бы мне и тогда не поверил. Впрочем, да, ему ж в ту пору всего-то четырнадцать грохнуло, так что романтизм в душе еще оставался.
        - Как говаривал Николай Васильевич, скучно жить на этом свете, господа,- согласился Федор.- А что до веры, то это у моего дражайшего папочки в голове не укладывалось, что такое возможно. Раз наука сказала - нет, значит, нет, а я, будучи логиком, услышав...
        - Точнее, подслушав,- поправил Костя.
        - Услышав,- упрямо повторил парень.- Вы так орали в соседней комнате, что только глухой бы не услышал. Так вот, услышав все факты, которые ты, дражайший дядюшка, выкладывал один за другим, и взвесив их, пришел к выводу, что все это правда. Простая логика давала только такое объяснение твоему маскхалату по кличке ферязь, кладу, который ты выкопал под Нижним Новгородом, твоему искусству владения саблей и прочему, вплоть до неожиданного появления твоей очаровательной супруги.
        Константин, пока племянник рассказывал, вдруг вздрогнул и испуганно обернулся в поисках сына, который за это время в погоне за неутомимой стрекозой еще больше удалился от них. Убедившись, что тот в безопасности, он вновь повернулся к другу.
        - А брательник решил, что у меня крыша поехала,- грустно сообщил он.
        - Ты мне об этом ни разу не рассказывал,- удивился тот.
        - Да о чем тут рассказывать,- отмахнулся Константин.- Как он мне провериться советовал, причем весьма настоятельно? Хорошо, что у меня хватило ума больше при нем эту тему вообще не затрагивать, иначе силком бы к психиатру потащил.
        - Свою скрытность он с лихвой компенсировал в общении со мной,- ехидно добавил Федор.- Чуть ли не каждый день рассказывал о том, как он геройски рубал крымских татар, и при этом всякий раз скорбел, что не может показать боевые рубцы и шрамы, которыми враги испещрили все его тело от пяток до макушки. А взятым в плен басурманам он с выражением цитировал бессмертные строки из киплинговского
«Маугли».
        - Ох и язва ты, Федя,- улыбнулся Константин, но, судя по интонациям, можно было сделать вывод, что никакой обиды он не испытывал и вообще эта словесная пикировка с племянником - дело для него давно привычное и вошедшее чуть ли не в обязательном порядке в ритуал повседневного общения.- А я вот тебя твоим любимым Леонидом Филатовым, которого ты тоже наизусть выучил, не подкалываю.
        - Меня с рождения к нему приохотили,- пояснил Федор,- так что я в своем выборе вовсе не виноват. Во-первых, назвали почти как одного из филатовских героев[Имеется в виду Федот-стрелец из пьесы Леонида Филатова «Сказ про Федота-стрельца, удалого молодца».- Здесь и далее примеч. авт.] , а во-вторых, вы, мой дражайший дядюшка, в своих бурных странствиях по шестнадцатому веку иной раз исполняли обязанности, весьма схожие со стрелецкими. Ну и куда, мне, бедному, деваться? Между прочим, я не только Филатова люблю. К примеру, Анненский мне по душе, Есенин, классики девятнадцатого века, а также Данте, Петрарка, Шекспир, Омар Хайям... Да и ваш вкус относительно Игоря Кобзева я весьма и весьма одобряю, а поэму о несчастной гибели Перуна чуть ли не всю назубок выучил с вашей подачи.
        - И не с моей подачи, а чтобы преподавателей в шок ввести,- усмехнулся Константин и пояснил другу: - Он же не как мы, в простой школе, он в гимназии обучение проходил. А там в качестве эксперимента кучу предметов ввели, чтоб наглядно доказать свою элитность, в том числе и «Закон божий»[Чтобы соблюсти равноправие со славянскими богами - ведь не пишем же мы Бог Авось, Богиня Макошь, Бог Перун и так далее,- здесь и далее к словам бог, богородица, спаситель, аллах и т.п. автор посчитал справедливым применить правила прежнего, советского правописания.] .
        - Он называется не...
        - Да неважно, как называется, если суть та же самая,- отмахнулся Константин.- Так вот, им как-то задали выучить какое-нибудь стихотворение о боге, вере или религии, словом, на эту тему. Разумеется, подразумевали, что ученики обратятся к произведениям, прославляющим православие. А мой племяш...
        - С подачи любимого дядюшки,- встрял Федор.
        - А я и не отрицаю,- не стал спорить Константин.- Он прочел им отрывки из поэмы
«Падение Перуна», а в ней мало того, что опускалось ниже городской канализации все христианство вместе с князем Владимиром заодно, так еще и прославлялись славянские боги. А так как это не стихотворение, а поэма, а мой племяш не поленился, выучив здоровенные куски, то весь урок преподавателю скрепя сердце пришлось выслушивать эдакое богохульство. К тому же читал Федя здорово - в драмкружке научили и соблюдению интонаций, и паузам, и прочему,- поэтому весь класс слушал затаив дыхание, бурно сочувствуя Перуну и негодуя на попов. Словом, суров, бродяга,- восхищенно заметил он, на что Федор отвесил учтивый, хоть и не без некоего шутовства поклон в сторону дяди, не преминув язвительно заметить:
        - Это вам не «Маугли».
        Константин в ответ лишь развел руками, не желая спорить и великодушно оставляя последнее слово за младшим, и повернулся к другу, заканчивая начатую мысль:
        - А что касаемо полетов в неведомое, то суть, ты Валер, понял - закрыл я для себя вылет рейсов в этом аэропорту. Навсегда закрыл.
        - А ведь тебе все равно придется заглянуть вглубь,- заметил Валерий.
        - Зачем это?- насторожился Константин.
        - А поискать того рабочего, который пропал,- пояснил его друг.
        - Уж где-где, а там его точно нет,- буркнул Россошанский.- Да и опасно пока туда нырять. Ты только глянь, как оно искрит. Сейчас если туда забрести, не ровен час и вовсе не выйдешь - так прямиком и шагнешь куда-нибудь к Владимиру Красное Солнышко. Это в лучшем случае,- пояснил он.- А в худшем моего племяша послушай, он про тираннозавров и диплодоков побольше знает.
        - Ну тебе-то опасаться нечего.- Валерий выразительно кивнул на красовавшийся на пальце друга золотой перстень с крупным красным камнем.- Он тебя отовсюду выручит.
        - Может, и так, а может, и нет,- пожал плечами тот.- Волхва нет, заговоров я не знаю, а возможна ли зарядка перстня без них - неизвестно. Получается, что и мое возвращение под большущим вопросом. Будем надеяться, что тот хлопец, как рабочие и болтали, завис в ближайшей деревне у своей зазнобы.
        - А если нет?
        - В любом случае надо немного выждать, чтоб перестало искрить, тогда и попробовать подойти к камню. Видишь, вон там и вон...- Он, не договорив, застыл с вытянутой вперед рукой, устремленной в сторону тумана и... Миши, который уже забрел в этот туман по пояс.
        - Назад!- истошно закричал он.- Назад, Мишка!
        - По-моему, он не слышит,- встревоженно констатировал Валерий.
        И действительно, мальчик в эти мгновения был настолько увлечен ловлей стрекозы, что навряд ли слышал или видел что-либо, тем более что неугомонное насекомое, по-прежнему игриво подмигивая своими черными пятнышками-зрачками на прозрачных крылышках, летела чуть впереди малыша, и тому казалось, что еще чуть-чуть, и все.
        На некоторое время все растерялись, впав в оцепенение. Точнее, почти все. Кроме Федора. Племянник Константина тут же сорвался с места, ринувшись к Мише. Однако, невзирая на резвый старт и хорошую скорость, уже через мгновение стало понятно, что он явно не успевает. Хотя ему до мальчика оставалось всего ничего - не больше трех-четырех метров, тот забежал уже столь далеко, что виднелась лишь верхняя часть его туловища. Все остальное скрылось в густой молочной пелене, да и сам он должен был вот-вот исчезнуть в ней.
        И тогда Федор совершил единственно верное в этой ситуации - оставшееся до мальчика расстояние он преодолел в прыжке, вытянувшись, словно вратарь, парирующий летящий в угол ворот мяч. И тщетно болельщики радостно повскакали с мест, радуясь долгожданному голу,- голкипер в самое последнее мгновение сумел-таки дотянуться до цели. Еще в полете Федор успел резко оттолкнуть Мишу обратно, в сторону края тумана, после чего оба тут же скрылись в мутной искрящейся пелене.
        Впрочем, спустя несколько мучительно долго тянущихся секунд из молочного марева вынырнула голова Миши, который поднялся на ноги, недоумевающе огляделся по сторонам, словно не понимая, как он сюда попал, после чего его личико горестно скривилось, но зареветь мальчик не успел - подлетевший к нему Константин мгновенно подхватил сына на руки и облегченно вздохнул. Он повернулся к бежавшему следом Валерке и весело заметил:
        - Весь в папашку. Ох и отчаюга растет!
        - Да и племяш тоже не сплоховал,- кивнул Валерий.- Кстати, а где он?
        Радость мгновенно сползла с лица Россошанского, и он озабоченно принялся осматриваться. Отчаявшись разглядеть что-либо в густой пелене, он передал сына с рук на руки другу.
        - Федя! Ты где там завис? Не ушибся?- негромко, словно боясь разбудить того незримого, который затаился в гуще наваристой мути, окликнул Константин.
        Ответом была тишина.
        Он окликнул еще раз, затем еще и под конец, не выдержав, заорал во всю глотку. Тщетно. Никто не собирался откликаться.
        - Слушай, а по-моему, искрить-то перестало,- озабоченно заметил Валерий.- Это тебе ни о чем не говорит?
        - Еще как говорит,- мрачно отозвался Константин.- Только ничего хорошего. И что нам теперь делать?- И уныло уставился на друга.
        - А может, обойдется?- неуверенно предположил Валерий, уже понимая, что случилось непоправимое, но еще продолжая в душе надеяться на чудо.
        Россошанский не ответил, по-прежнему старательно вглядываясь в глубь молочной пелены, после чего, сурово заметив опешившему другу, чтобы он не стоял тут, а поскорее отходил с Мишей, набрал в рот воздуха, словно собираясь погрузиться в воду, и нырнул в самую гущу пелены...
        Поиски длились до позднего вечера, но оказались безрезультатными - Федор бесследно исчез.
        Что это означало, друзья хорошо понимали...
        Глава 1
        Мамочка, роди меня обратно
        Я поначалу ничего толком не понял. Вытолкнув своего не в меру любопытного двоюродного братца назад и посчитав свою миссию успешно выполненной, я попытался сгруппироваться, как учили меня совсем недавно, всего год назад.
        Находясь еще в полете, я даже успел пожалеть, что сейчас не зима - мало ли что там валяется на земле, а снег бы надежно прикрыл все ямки, кочки и выбоинки. Сожаление было мимолетным и не имело смысла - откуда в начале августа при температуре около тридцати градусов тепла взяться снегу? Да будь этот самый камень трижды необычным, все равно...
        Но - взялся.
        Невероятно, однако мой полет действительно закончился в здоровенном сугробе, в который я влетел чуть ли не с головой. Более того, сугроб этот никоим образом не походил на те грязные плотные кучки, которые остаются в лесу даже к концу апреля, а то и в мае, если весна затянулась. И по своей плотности, и по рыхлости, больше напоминающей пушистость, он точь-в-точь был похож на только что выпавший.
        Каким образом меня угораздило угодить в эту невесть откуда взявшуюся кучу, я понятия не имел. Наоборот, в самые первые мгновения я, помнится, даже успел порадоваться, что так удачно влетел и ничуть не ушибся. Но вот затем, когда первое мгновение сменилось десятым, когда я уже вытер снег, густо облепивший лицо, и удивленно захлопал глазами, стало ясно, что радоваться рано, поскольку куча была..
        не одна.
        Многое разглядеть не позволял туман, но на расстоянии в пару метров видимость была приличной, и везде вокруг лежал... снег.
        Откуда?!
        Томимый недобрыми предчувствиями я поднялся на ноги и побрел куда глаза глядят, продолжая надеяться, что после того, как я выберусь из тумана, передо мной вновь предстанет дядя Костя с его старинным школьным другом, непоседа Мишка, а за ними..
        Домечтать я не успел, поскольку мутное облако резко закончилось, и я оказался на краю полянки, но ничего отрадного глазу не увидел. Скорее уж напротив.
        Куда делись рабочие и стоящие поодаль вагончики? Где куча строительной техники? Куда испарился мой горячо любимый дядька со своим другом? И, наконец, куда пропало... лето?
        Голые ветки зябко высовывались из стволов корявых осин, окружавших полянку, суровые тучи угрюмо хмурились, явно собираясь с духом, чтобы одарить землю очередным снегопадом, и море снега вокруг. Вдобавок же далеко не плюсовая температура, которую я ощутил мгновенно, а всей одежды - джинсы с кроссовками да тоненькая футболочка без рукавов.
        Некоторое время я ошалело таращился на эти метаморфозы, загадочным образом приключившиеся с природой, пока не почувствовал холод еще и снизу - задняя часть тела отчаянно взывала к остаткам благоразумия хозяина и требовала гуманного отношения. Пришлось заняться ее извлечением из снежного плена, после чего, отряхнувшись, я сделал еще пару шагов вперед по направлению к краю полянки и медленно оглянулся, будто ожидая увидеть все как прежде.
        Надежда была утопической, но расставаться с нею мне отчего-то не хотелось - чуть ли не впервые в жизни, наплевав на логику, я жаждал чуда.
        Как и следовало ожидать, ничего не изменилось: облако тумана продолжало медленно клубиться в середине полянки, да и по бокам, насколько было видно глазу, все оставалось как прежде - хмурый зимний лесок, состоящий из корявых осин, чуть поодаль низенькие, съежившиеся ели и горы снега. Часть его уже успешно внедрилась в мои кроссовки и теперь, тая, ощутимо пропитывала носки ледяной влагой.
        И - одиночество.
        Последнее, пожалуй, хуже всего - даже не у кого спросить, что произошло.
        Я ошалело продолжал взирать на этот мир, а тот - философски-отрешенно - на меня.
        - Что-то мне все это напоминает,- произнес я задумчиво.- Кажется, мой любимый дядька, после того как оказался первый раз по...- Но тут же резко оборвал себя на полуслове.- А вот об этом мы лучше не будем. Иначе хоть волком вой.
        И, словно кто-то услышал мои слова, откуда-то издалека до меня донесся заунывный волчий вой.
        Тут же вспомнились рассказы дяди Кости о его первом пробуждении в шестнадцатом веке и как кто-то загадочный таинственно шуршал в кустах, после чего тот принялся рыскать в поисках подходящей дубинки.
        Господи, да что же мне его приключения лезут и лезут в голову! И вообще, у него Средневековье, а у меня просто какая-то ошибка и все не так страшно, иначе остается только застрелиться или повеситься.
        Хотя о чем это я - не из чего и не на чем.
        Разве что замерзнуть.
        Но с этим мы пока обождем.
        - Ау-у!- истошно заорал я, продолжая надеяться на какое-то небывалое чудо.
        А что, один раз оно уже произошло, причем только что, открыв передо мной вполне реальную картину обычной действительности, которой на самом деле не могло быть. Так почему бы этому не повториться, вот только теперь показав уже не просто то, что может быть, но и должно?
        Хотя стоп - мои ноги стоят совсем не там, куда приземлился. Я, спохватившись, опрометью кинулся опять в мутную гущу тумана, почти на ощупь добрел до сугроба, в котором мое приземление оставило хороший ориентир в виде глубокой впадины, и встал именно там, где совсем недавно сидел.
        Потоптавшись с минуту, я после недолгого колебания для вящей надежности уселся в снег. Еще через минуту, решив скопировать первоначальную позу от и до, я, подвывая от холода, залег в него и даже постарался принять то самое положение, что было при приземлении, и принялся ждать.
        Хватило меня ненадолго - уж очень холодно.

«Нет, дяде Косте тогда было все-таки полегче. Даже температура воздуха не в пример нынешней - куда теплей»,- невольно пришло мне на ум, но я вновь усилием воли отогнал от себя эту мысль, не желая думать о том, как безнадежно влип.
        Однако загадочному волшебнику, который коварно выставил меня в летней футболочке на зимний мороз, чувство долга присуще не было.
        Совсем.
        Или у него над этим самым чувством преобладало совсем иное - своеобразный черный юмор.

«Нет, даже не так - попросту извращенный»,- уныло подытожил я и угрюмо засопел, приметив пару черненьких пятнышек по соседству. Присмотревшись, я поневоле усмехнулся - та самая стрекоза.
        Это было единственное, что роднило нынешний зимний пейзаж с прежним летним. Ее прозрачные крылышки почти не выделялись на белом фоне, да и черные пятнышки-глазки, размещенные на них, тоже гармонично вписывались в окружающий меня строгий черно-белый мир.
        Лететь она больше никуда не собиралась и, усевшись неподалеку от меня на снег, не пошевелилась, даже когда я протянул к ней руку.
        - А ведь все из-за тебя, зловредная скотина,- задумчиво констатировал я, разглядывая ее вблизи.- Ну и чего ты добилась? И сама сейчас окоченеешь, да и я чуть погодя с тобой на пару.- И я, в очередной раз с тоской посмотрев вокруг, со вздохом поднялся из сугроба - злой на весь белый свет и насквозь продрогший.- А тебя я специально не убью, гадюка подлая,- мстительно пообещал я ей напоследок.- Так что не дождаться тебе легкой смерти - будешь замерзать долго и мучительно.- Я подумал и добавил: - В отличие от меня.
        Надежда еще теплилась в моей душе, и я вновь заорал так громко, как только мог - вдруг кто-то откликнется? Как там советовал мой любимый Леонид Филатов?
        Попробуй вой рожающей гиены!
        Попробуй вопль недоенной козы!
        Попробуй подражать степному зверю!
        Тревожь свою фантазию, тревожь!..[Леонид Филатов. «Возмутители спокойствия».]
        И я тревожил, горланя во всю глотку и то и дело меняя крик на вопль, а его на вой.
        Однако в течение последующих десятка минут мне удалось лишь спугнуть с ветки какую-то птицу неизвестной породы, масти или чего там у них бывает, заставить затаиться дятла, стучавшего где-то неподалеку, после чего, вновь услышав волчий вой, я решил устроить перекур. По счастью, раздавался вой где-то вдали, но искушать судьбу я не стал, а то зверь пойдет на голос, почуяв добычу.
        Печально плюхнувшись в привычный сугроб, я с грустью констатировал, обращаясь к самому себе:
        Ну, что тебе сказать, дружок?.. Не верю!..
        Весьма неубедительно орешь!
        Возможно, для ценителей вокала
        Твой голос изумительно хорош...
        Но в крике оскопленного шакала
        Не чувствуется правды ни на грош![Там же.]
        И что теперь делать?
        Меж тем морозец ощущался все весомее. То ли ближе к вечеру температура поползла вниз, то ли я совсем закоченел.
        - А скорее все вместе,- пробормотал я себе под нос и стал шарить по карманам.
        Поступок был из разряда глупых, поскольку, как и следовало ожидать, обнаружить в них хоть что-то не получилось. Даже паспорт остался в джинсовой куртке, коя, по причине жары, лежала в моей дорожной сумке. Впервые в жизни я остро пожалел, что некурящий. Если бы было иначе, сейчас бы извлек из кармана зажигалку и соорудил небольшой костерчик, возле которого и теплее, и лучше думается, а так...
        Единственное спасение заключалось в том, чтобы как можно быстрее, желательно до наступления темноты, добраться до любого, пускай самого захудалого человеческого жилья. Лучше, если это будет квартира - там от батарей веет огненным жаром, а горячая ванна гарантирует сугрев в течение считаных минут.
        Впрочем, тут не до изысков. Горячая печка даже заманчивее и аппетитнее - прижаться к ее могучему боку и застыть в блаженной неподвижности, чувствуя, как благодатное тепло постепенно вползает в окоченевшее тело и оно вновь становится послушным и энергичным, готовым бегать, прыгать и вообще послушно выполнять все хозяйские желания.
        Но углубляться в угрюмый лес желания не имелось, поскольку, в какой именно стороне расположено это самое жилье с замечательными батареями или ненаглядной печкой, я понятия не имел.

«Да и вообще, есть ли оно тут?» - мелькнула в голове тревожная мыслишка, но я тут же испуганно прогнал ее, упрямо заявив себе, что оно непременно имеется, причем не далее как в нескольких километрах отсюда.
        Однако уходить с полянки все равно не имело смысла - пресловутый закон подлости никто не отменял, и стоит мне пойти в одну сторону, как жилье непременно окажется в противоположной. Значит, надо все как следует взвесить и обмозговать, для чего лучшего всего залезть на верхушку какого-нибудь дерева повыше и попытаться разглядеть с него все лесные окрестности.
        Грустно оглядев ближайшую лесную поросль, я сделал еще один неутешительный вывод - поблизости имелось лишь с десяток деревьев, на которые я мог влезть без опасения их сломать. Вот только карабкаться на них не имело смысла - уж очень они корявые и низкорослые. Если обзор и улучшится, то от силы на полсотни метров, не больше, так стоит ли надрываться?
        К тому же откуда-то из чащобы, но гораздо ближе, чем раньше, до меня вновь донесся волчий вой.
        Ближе или показалось?
        Я призадумался.
        Да нет, вроде бы ближе, во всяком случае - гораздо громче.
        Огляделся по сторонам в поисках подходящей дубины, но откуда!.. Может, и лежало под снегом что-то приличное, но как узнать, где именно? Некоторое время я тщетно шарил рукой, но отыскать что-нибудь подходящее не удалось. Придется заняться столярным делом. Или плотницким? Впрочем, какая разница, лишь бы получилось.
        Присмотрев относительно тонкую осинку, я кое-как, сопя и кряхтя, сумел сломать ее и принялся старательно зачищать кривой ствол от мешающихся веток. За этим занятием мне даже удалось чуточку согреться, вот только пальцы рук, несмотря на то что я регулярно отогревал их своим дыханием, закоченели еще больше.
        Оценив получившееся в результате титанических усилий изделие, я пришел к неутешительному выводу, что оно не потянет и на четверочку. Нет, мне может хватить и его, но только одного волка, а если сейчас на полянку дружной гурьбой выбегут три-четыре особи, то вся моя работа пойдет насмарку.
        Подтверждая мои опасения, очередной волчий вой раздался еще ближе, причем не один - почти сразу последовали два отклика с противоположной стороны.

«Ну вот, накаркал»,- подумал я.
        Разумеется, сдаваться на милость судьбы мне и в голову не приходило - тем более тут уж скорее получалось «на милость волков», а это и вовсе глупо, но и что предпринять в такой ситуации, я понятия не имел.
        Приплясывая по относительно свободному от снега пятачку голой земли, я принялся ломать голову, что еще можно предпринять. Вскарабкаться на какую-нибудь осинку и думать нечего - мало того что кривые, так еще и тонкие. Опять же долго на ней не просидишь, а волки, как мне доводилось читать, могут часами терпеливо ожидать свою добычу.
        И тут мой взгляд в очередной раз остановился на облаке тумана. А вдруг не заметят, если я в него нырну? Или побоятся заходить - мало ли какое там излучение. Мне же все равно терять нечего.
        Поморщившись, я двинулся вперед. Предварительно я попытался максимально обезопасить ноги, подоткнув штанины в кроссовки, хотя после первых же шагов стало ясно: зря трудился. Все равно снег - зараза эдакая - залез внутрь и принялся жадно всасывать в себя остатки тепла.

«Зато теперь меня не видно»,- в утешение себе заметил я, но, глянув вперед, обнаружил, что не тут-то было. Край полянки хоть и весьма мутновато, однако просматривался. Раз я его вижу, значит, и меня тоже заметят все кому не лень. Думается, что волкам как раз не лень.
        И что делать?
        Я огляделся по сторонам, предполагая забрести еще глубже, но тут обнаружил в пяти шагах от себя черный силуэт гордо возвышающейся каменной глыбы. Получается, это самый центр. Если меня и оттуда будет видно, то тогда искать иное место бесполезно.
        Я еще раз бросил взгляд на глыбу и нахмурился. Что-то с нею было не так, что-то неправильно, чего на самом деле быть вовсе не должно.
        Вот только что именно?
        Я задумался, наклонив голову набок и разглядывая глыбу повнимательнее. Окоченевшие мозги работать отказывались, но, поднапрягшись, мне все-таки удалось выдавить из них нужный ответ: снег.
        Казалось бы, все должно быть наоборот - камень служит естественной преградой и обязан собрать возле себя изрядные сугробы, но на самом деле они отсутствовали. Более того, возле камня вообще не было снега.
        Присмотревшись, я понял и причину - от камня исходил еле приметный глазу парок. Был он практически незаметен - если не вглядываться, то не видно. Миска с теплой едой, вынесенная на мороз, парит гораздо сильнее. Однако все равно получалось, что поверхность камня теплее температуры воздуха. Либо...
        Я затаил дыхание от предвкушения возможной удачи. Второй вариант меня устраивал куда сильнее первого. Если только камень и есть источник загадочного тумана, который, по всей видимости, и являлся главным виновником моего путешествия сюда, то, может быть, теперь этот туман отправит меня обратно? Ну что ему стоит, а?
        Разумеется, я не обольщался. Скорее уж напротив. Дабы не разочароваться, я сразу уверил себя, что никаким источником эта глыба быть не может, поэтому максимум, что мне светит, это шанс согреться, да и то чуть-чуть, слегка. Так оно и случилось. Поверхность камня действительно оказалась еле теплой.
        Я прижался к нему всем озябшим телом и блаженно замер, с наслаждением ощущая, как одеревеневшие от мороза конечности вновь приходят в норму, а мышцы снова наливаются силой.
        Кожу мою изредка покалывало то тут, то там, словно от легких разрядов тока со слабеньким напряжением, но я не обращал на это ни малейшего внимания, ибо уколы в первую очередь означали лишь то, что и она обретает чувствительность.
        Однако после того, как я слегка отогрелся, мне в голову пришла еще одна идея. А если я залезу на него? Забраться на самый верх полутораметровой приземистой глыбы, которая к тому же, как по заказу, была стесана сверху и вдобавок имела относительно удобный подъем под углом градусов в шестьдесят,- мне раз плюнуть. И, когда я туда вскарабкаюсь, может, я вновь...

«Стоп!- вновь пригасил я вспыхнувшую надежду.- Скорее всего, ничего не случится, просто ты полезешь на камень вовсе не за этим, а для удобства, поскольку это самая наилучшая позиция, чтобы отбиваться от волчьей стаи».
        Едва я помянул про серых лесных хищников, как тут же заслышал неподалеку очередной вой. Теперь он был, как ни неприятно это сознавать, какой-то призывный. Отклики на него прозвучали тоже почти рядом, так что пришла пора занимать оборону.
        С трудом оторвавшись от его поверхности - так бы и стоял, прижавшись, целую вечность,- я, зажав под мышкой свою самодельную дубинку, уже поднес правую ногу к небольшому углублению в камне, как вдруг сзади, совершенно неожиданно, словно гром средь ясного неба, раздался суровый мужской голос:
        - Даже и не помышляй!
        Что за чертовщина?!
        Я от неожиданности вздрогнул, выронил дубинку и растерянно обернулся.
        В пяти шагах от меня, рядом с сугробом, в который я приземлился, действительно стоял человек. Старик.

«Не иначе чудеса продолжаются»,- подумалось мне.
        Как ни удивительно, но одет был дедушка явно не по сезону. Правда, тулуп на нем имелся, но и тот был лишь накинут на плечи. Белая рубаха тоже для русской зимы не годилась, равно как и лапти на ногах вместо валенок или какой-нибудь другой зимней обуви. На голове же у старика и вовсе ничего не было. Словом, в таком виде в декабре или январе на улицу выходят только в одном случае - по нужде.

«Летний вариант,- мысленно прокомментировал я.- А вот посох у него классный, не чета моей загогулине».
        Посох и впрямь выглядел красиво - ровный, словно выточенный, и вдобавок вся его верхняя половина была богато разукрашена причудливой резьбой.
        - Туда-то ты влезешь - спору нет, а вот обратно мне тебя за ногу придется стаскивать,- пояснил старик.
        - А ты, дедушка, не боишься, что я брыкаться стану?- миролюбиво поинтересовался я, не желая уступать вот так вот сразу и безропотно.
        - Не боюсь,- сухо ответил старик и пояснил: - Упокойники не брыкаются.
        Очередной вой, раздавшийся совсем рядом, старика не смутил. Да и реакция на него была необычной - он лишь слегка повернул голову в сторону леса и громко произнес:
        - Все, все. Угомонись. Сыскал я его. Благодарствую, что вовремя упредил.
        Как ни странно, но волк старика не только услышал, но и понял. Во всяком случае, в последней порции воя мне определенно послышались некие удовлетворительные интонации и даже что-то вроде прощания, что понравилось больше всего.
        - А одежка у тебя, мил-человече, не ахти,- вновь обратился старик ко мне, неспешно приближаясь к камню.
        Я в ответ лишь смущенно пожал плечами, будто и впрямь оказался столь непроходимым идиотом, который рванул из теплой хаты в зимний лес, второпях даже не удосужившись хоть что-то на себя накинуть.
        - Летом одевался,- ляпнул я и тут же осекся, мысленно обругав себя за нелепое объяснение.
        - И что, полгода не менял?- удивился старик.- Неужто даже опосля баньки пропотелое на себя напяливал, ась?- Теперь в голосе явно сквозили издевательские нотки.
        Я негодующе засопел, хотел было сказать в ответ что-то резкое, но старик принялся пристально всматриваться в мое лицо, после чего растерянно произнес:
        - Неужто княж Константин? Али мне чудится?
        Та-а-ак. Мне сразу же стало так тоскливо, что хоть плачь. Оказывается, не зря я вспоминал своего дядьку. Да и дурные предчувствия от себя отгонял напрасно - все равно сбылись.
        И что теперь делать?!
        Ах да, для начала поздороваться. Наверное, полагалось отвесить старику какой-нибудь поклон, но навалившаяся апатия вкупе с обреченностью напрочь лишила меня остатка сил, и вместо поклона я сполз вниз по камню, выдавливая из себя вымученную улыбку, хотя улыбаться было как раз нечему.
        Поворошив в закромах памяти один из наиболее часто повторяемых дядей Костей рассказов, я уныло произнес:
        - И ты здрав будь, дедушка Световид.

«Вот это я влетел так влетел - врагу не пожелаешь»,- подумалось мне.
        Захотелось взвыть во весь голос, но вместо этого я выдавил из себя еще одну улыбку и вежливо поинтересовался:
        - Неужто признал старого знакомого? Или еще сомневаешься?
        Глава 2
        Когда мечты сбываются

«Сбылась мечта идиота, она же голубая мечта кретина,- уныло размышлял я, бредя в том направлении, которое мне указал старик.- Правда, с задержкой почти на десяток лет, но тем не менее».
        Я еще раз припомнил тот жаркий летний вечер, перешедший в удушливую июльскую ночь. Спать было невозможно, и я, достав с полки книгу, углубился в чтение, время от времени недовольно морщась, когда громкие голоса, раздававшиеся из соседней комнаты, мешали сосредоточиться. Отец же с дядей Костей завелись не на шутку и что-то доказывали друг другу на весьма повышенных тонах. К тому же обе двери, ведущие на длинную лоджию, объединяющую обе комнаты, были по случаю жары распахнуты настежь, а потому слышно было весьма отчетливо.
        Я встал, чтобы закрыть дверь, но, прислушавшись, застыл возле нее, да так и простоял, пока отец не заорал во все горло: «Не верю!», после чего, окончательно обозлившись, ушел к себе.
        Выждав еще пяток минут, я тихо вышел на лоджию, крадучись пробрался в соседнюю комнату, робко подошел к кушетке дяди и недолго думая выпалил: «А я вам верю. Только... расскажите еще».
        Дядя Костя рассказывал несколько часов, закончив лишь на рассвете.
        А началось все с того, что он отправился на встречу со старыми школьными друзьями в Москву, где один из его однокашников - диггер и спелеолог - подкинул моему дяде Константину Юрьевичу Россошанскому, впрочем, тогда еще совсем молодому, то есть попросту Константину, идею отметить предстоящее тридцатилетие в Старицких пещерах, расположенных в Тверской области. Во время празднования спелеолог показал Серую дыру - загадочный сгусток тумана, появляющийся в одном из тупиковых ходов. Заглянуть внутрь можно, но целиком заходить нельзя. Кто туда попадал, назад не возвращался[Здесь и ниже речь идет о первом путешествии Константина в прошлое.] .
        Константину всегда было море по колено, и он заглянул дальше, чем можно, провалившись в Средневековье и оказавшись на какой-то проселочной дороге. Прежде чем друзья в самый последний момент вытянули его обратно, он успел помочь обороняющимся от разбойников охранникам небольшого обоза спасти двух девушек и даже получил от одной из них, в которую успел влюбиться с первого взгляда, золотой перстень с красным камнем - лалом.
        Все это можно было бы посчитать красивой галлюцинацией, но драгоценность, как ни удивительно, так и осталась в его руке даже после его возвращения обратно в наше время.
        Проверяя подлинность камня у ювелира, он услышал, что это - легендарный перстень царя Соломона.
        Очень хорошо помню тот миг, когда я впервые взял в руку этот перстень. До той ночи я как-то не обращал на него особого внимания, а именно тогда увидел его впервые, включая и те загадочно переливающиеся на его поверхности и мерцающие внутри камня искорки, заметные даже при тусклом свете маленького ночника.
        И тогда Константин поклялся себе, что непременно вернется обратно к своей мечте, без которой и жизнь не жизнь. Его друг, ориентируясь по рассказу о происшедшем, вычислил, в каком именно веке и в каком времени тот находился, и постарался хоть немного натаскать его в истории, заодно разработав биографию, согласно которой Константин является иноземным купцом из итальянцев, то есть фрязином. Но не просто купцом, а происходящим из старинного княжеского рода Монтекки. Почему именно из него? А памятуя о трагедии Шекспира «Ромео и Джульетта», в которой Ромео принадлежал как раз к этому клану.
        Задача по поиску осложнялась еще и тем, что о девушке Константин почти ничего не узнал - времени не было, кроме того что она - княжна Мария Андреевна Долгорукая. Но это мало что давало, поскольку в то время на Руси проживало сразу пять князей Андреев Долгоруких, только с разными отчествами.
        Вновь попав в шестнадцатый век и оказавшись на том же месте, но только год спустя (в апреле тысяча пятьсот семидесятого года), он приступил к розыскам любимой. Правда, все началось с неудачи. В первую же ночь Константин встретился с шайкой разбойников, которые обчистили его, сняв даже одежду, кроме исподнего белья. Однако наутро самый юный член шайки Андрюха по прозвищу Апостол вернул ему часть одежды и некоторые вещи из котомки. Пришлось Константину взять его с собой.
        Остановились они в близлежащем селе, чтобы экипироваться как следует. Прикупленных заранее в Сбербанке серебряных монет, с поверхности которых Константин предусмотрительно содрал наждаком весь рисунок, хватило только на самое необходимое. Решив попробовать подзаработать деньги на коней лечением больных, князь на несколько дней задержался там.
        Но в это время присланный из Москвы подьячий Разбойной избы Митрошка Рябой со своими стрельцами сумел в числе прочих обезвредить и ту банду, которая ограбила
«князя Монтекки» (на будущее я не стану употреблять кавычки, ибо дядя и впрямь вел себя с княжеским достоинством).
        У главаря подьячий обнаружил три такие же монеты, а в потайном кармане его странной одежды - главарь щеголял в камуфляжной куртке, снятой с загадочного иноземца,- Рябой обнаружил несколько распечатанных на принтере листочков с подсказками. Что-то вроде коротенького справочника «Кто есть кто». Заподозрив заговор против царя - и бумага очень качественная, и монеты иноземные,- Рябой начал розыск и нашел Константина.
        Но, оказавшись в Разбойной избе в качестве подозреваемого, князь Монтекки сумел лихо выкрутиться, признавшись, что послан английской королевой Елизаветой I к царю Иоанну с портретом его будущей невесты. Портрет какой-то киноактрисы в гриме и костюме из исторического фильма был заранее отсканирован и надежно спрятан, примотанный к внутренней поверхности бедра вместе с монетами - только поэтому он уцелел у него во время грабежа.
        На допросе он логично объяснил, что везет его тайно, потому что враги царя и его королевы не дремлют, желая их рассорить, а в таком виде пребывает, поскольку был обобран разбойниками, а потом еще намекнул на близкое знакомство с Малютой Скуратовым, и подьячий решил отпустить его. Однако Андрюху Апостола не отдал, поскольку тот все равно принимал участие в разбое.
        По пути в Москву князь Монтекки познакомился с еврейским купцом Ицхаком и, ссылаясь на то, что умеет видеть будущее, предложил ему аферу по заработку денег, чтобы достойно выглядеть при сватовстве. Купец согласился, поскольку опознал в драгоценности легендарный перстень царя Соломона, который много лет разыскивал. Попытка попросту купить его у владельца не удалась, а потому он решил завоевать дружбу Константина, чтобы когда-нибудь потом, но уже более успешно повторить предложение о покупке.
        Афера же состояла в следующем. Зная, что летом этого года в Москве состоятся казни многих высокопоставленных лиц, список которых у него имелся, Константин предложил занять деньги под выгодный процент, поскольку отдавать их уже не придется - некому.
        Одним из тех, кого князь Монтекки посетил в Москве по поводу займа, был царский печатник и думный дьяк Иван Висковатый. Побеседовав с иноземным купцом, он предложил ему остаться у него в качестве... учителя его сына. Узнав, что один из родных братьев Висковатого служит в Разбойной избе, Константин согласился, но попросил взамен выручить из беды Андрюху Апостола.
        Спустя два месяца князь Монтекки вошел в доверие к дьяку, сам привязался к нему, но отговорить от поступков, которые могут привести его к гибели, у него не вышло. После ареста дьяка Константин, зная, что семье Висковатого тоже грозит гибель, попытался устроить им тайный отъезд из Москвы, но жена отказалась. Тогда Константин переоделся в рубище и, назвавшись юродивым Мавродием по прозвищу Вещун, ухитрился во время прибытия всей царской свиты на подворье Висковатого сразу после его казни сделать все так, чтобы спасти жену Висковатого от пыток, а сына - от смерти. Однако сын от пережитого сошел с ума.
        Жена оставшегося на свободе брата Висковатого, урожденная Годунова, к которой пришел Константин, попросила его отвезти мальчика к своему двоюродному брату Дмитрию Ивановичу в Кострому. Князь Монтекки накануне узнал, что его любимая Маша, дочь Андрея Долгорукого, оказывается, вышла замуж, поэтому в Москве его уже ничто не держало, да и некому было больше ехать с юным Ваней.
        По пути он пережил массу приключений, вновь столкнувшись с неким Остроносым, как его прозвал Константин, который входил в ту самую разбойничью шайку, ограбившую его, но ухитрившимся сбежать от стрельцов. Остроносый попытался еще раз обокрасть князя Монтекки, а когда тот его разоблачил, вновь сумел бежать.
        Приехав в вотчину Годунова, Константин узнал, что тот при смерти и уже разосланы слуги к родне для того, чтобы умирающий мог со всеми проститься. Однако сразу после его приезда вотчина Годунова подверглась нападению разбойников, среди которых был и Остроносый. Именно в схватке с ним князь Монтекки получил тяжелое ранение. Подоспевшие на выручку люди Годуновых увидели его уже без сознания. К тому же один из разбойников - все тот же Остроносый - якобы опознал его как одного из бандитов.
        Допрашивал Константина Никита Данилович Годунов. Признать в нем гостя, который накануне вечером привез мальчика, было некому - хозяева погибли, а Андрюха Апостол в результате ранения пребывал при смерти. К тому же письмо от Годуновой передал Никите Даниловичу Остроносый, выдав себя именно за того человека, который якобы и привез мальчика.
        Казалось бы, веры князю Монтекки нет, а значит, нет и выхода, но среди приехавших находился и Борис Годунов - будущий царь всея Руси, который рано потерял родителей и воспитывался вместе с сестрой Ириной у Дмитрия Ивановича.
        Еще будучи в одеянии юродивого Мавродия Константин видел Бориса в царской свите, которая сразу после казни Висковатого приехала потешиться над семьей. Тогда князь Монтекки, оставшись с ним наедине, предсказал Годунову царский венец. Теперь он ухитрился передать ему напоминание о предсказанном, тем самым убедив его, что произошла ошибка. Склонный к мистике Борис не только освободил его, но даже пригласил на свою свадьбу с двенадцатилетней Марией, дочкой Малюты Скуратова.
        Но еще перед свадьбой Константин случайно в одном из листов-подсказок прочел о том, что некий Никита Яковля, который, как он знал, является мужем его Маши, будет вместе со своим отцом казнен уже в следующем году. Получалось, что его любимая в опасности. Значит, надо что-то предпринимать.
        Тогда же, незадолго до свадьбы, Константин повстречал пойманного и жестоко избитого за побег бывшего холопа Годунова Тимофея по прозвищу Серьга, который тоже входил в ту шайку разбойников, некогда обчистивших иноземца. Тимофей видел, как крадучись уходит наутро из банды Андрюха Апостол, но не остановил его и даже отдал вещи Константина, попавшие к Серьге в результате дележа. А гораздо позже, уже находясь в вотчине Годуновых, куда Тимофея, пойманного после очередного побега, привезли и заперли вместе с прочими разбойниками, включая князя Монтекки, именно Серьга вмешался и запретил убивать беспомощного раненого.
        Долг платежом красен. Узнав, что мечта Тимофея - пробраться на Дон и стать вольным казаком, Константин предложил послужить у него один год в качестве стременного, пообещав уплатить серебром и вообще экипировать его не только вооружением, но и подарить ему коня. Тимофей согласился.
        На свадьбе князь Монтекки повстречался с Михаилом Воротынским - хозяином вотчин по соседству от вотчин самого Годунова. Вспомнив рассказ Висковатого о том, что племянница князя выдана замуж за какого-то князя Андрея Долгорукого, он решил наладить контакты с Воротынским. Константин рассказал князю, как он в свое время разрабатывал систему охраны границ Испании от мавров, но потом был вынужден покинуть эту страну, потому что король Филипп II захотел, чтобы князь Монтекки отрекся от православия и перешел в католичество, а он отказался.
        Рассказывал Константин умело, а поскольку в юности год проучился в Голицынском пограничном училище, сумел заинтересовать князя настолько, что тот попросил его о помощи в налаживании такой же охраны на южных рубежах Руси. Разумеется, князь Монтекки согласился.
        Приехав вместе с Воротынским в Москву, он отправился на крестины ребенка, родившегося у Марии и Никиты Яковли, и там выяснил, что это другая девушка, а его любимая - это дочка племянницы Воротынского. Константин немедля отпросился у князя, взял у него грамотку-письмо к его племяннице и, счастливый, наконец-то поехал к своей избраннице под Псков, в поместье Бирючи, принадлежащее отцу Маши, князю Андрею Тимофеевичу Долгорукому.
        Долгожданная встреча произошла. Князь Монтекки ухитрился вручить Маше дорогие серьги с сапфирами якобы от князя Воротынского, которые на самом деле купил самолично. Но о сватовстве заикаться не имело смысла, несмотря на княжеское достоинство. Оказывается, честолюбивый отец желает непременно выдать Машу замуж за самого царя.
        Наступили половодье и распутица. Князю Монтекки спешить было некуда, и он согласился обождать со своим отъездом, чтобы помочь сопровождать Машу, как кандидатку в царские невесты, и ее отца Андрея Тимофеевича на смотрины невест в Москву.
        Константин был спокоен - он точно знал имена всех жен Иоанна IV и был уверен, что ее не выберут. Правда, он все равно попытался отговорить отца Маши от бесполезной затеи и даже выдал ему имя будущей жены царя - Марфа Собакина. Однако Андрей Тимофеевич оставался непреклонен.
        На полпути князь Монтекки вдруг вспомнил, что Москве угрожает опасность со стороны крымского хана. Бросив все, он поспешил в столицу, но войска уже ушли к Оке. Примчав туда, он выложил все Воротынскому, возглавлявшему один из русских полков, солгав, будто уже повстречал татар и с трудом убежал от них.
        Там же Константин вновь встретил Остроносого, который якобы покаялся в своих грехах князю, и Воротынский взял его к себе на службу.
        Князь после некоторых колебаний послал Константина гонцом к царю, который со своими опричниками расположился отдельно. Князь Монтекки успел предупредить Иоанна об опасности, но сам остался в земском войске, не желая трусливо убегать и беспокоясь за жизнь Маши.
        Бой состоялся, и русским войскам даже удалось несколько потеснить татар, но ранение, полученное главнокомандующим войском князем Бельским, свело на нет небольшой успех. Бельский приказал отступить и запереться всем войскам в Москве.
        Еще перед этим боем Константин, зная, что Москва будет сожжена, и беспокоясь за Машу, отчаянно пытался найти ее в городе. Попутно он совершенно случайно познакомился с забавным толстячком-лекарем, которого пьяные опричники, забавляясь, не пускали в новый царский дворец, стоящий на Арбате. Князь Монтекки, пожалев толстячка, предостерег его об опасности - дворец вместе с челядью и опричниками полностью сгорит во время пожара. Удалось ему предупредить и повстречавшегося на пути Бориса Годунова, а также сотоварища по афере купца Ицхака.
        По совету Константина Воротынский выбрал место для своего полка на открытом месте вдали от стен Москвы, на Таганском лугу. Благодаря этому воины его полка остались целы, и князь даже попытался преследовать войска крымского хана, чтобы отбить у него русский полон. В одном из боев с татарами, произошедшем уже под Серпуховом, князь Монтекки получил тяжелое ранение, и его привезли к местной знахарке-ведьме.
        Лежа в ее избушке, Константин услышал знакомый голос. Отец Маши требовал от ведьмы надежного яду и предлагал в качестве оплаты серьги. Яда он не получил, зато старуха дала особое сонное зелье, наказав обращаться с ним с превеликой осторожностью.
        Вернувшись в Москву, князь Монтекки узнал, что царской невесте Марфе Собакиной нездоровится, и понял, для кого было предназначено зелье. Но сделать ничего уже нельзя - поздно.
        Подготовленное Константином уложение о пограничной страже утверждают на Боярской думе, и Воротынский снова в чести. Меж тем крымский хан Девлет-Гирей вновь вторгся на Русь, но русскому войску, возглавляемому князем Воротынским, удалось одержать важную победу под Молодями. Причем во многом благодаря князю Монтекки. Константин возвращался в Москву, уверенный, что теперь у него со сватовством все получится.
        К тому же он забрал у влюбленной в него помощницы ведьмы Светозары, которая самовольно бежала вслед за возлюбленным в Москву, серьги, перед самым побегом украденные Светозарой у хозяйки. Те самые серьги, которые в свое время Константин от имени Воротынского подарил Маше. Если отец княжны будет упрямиться, то можно его ими припугнуть, намекнув, что он знает все, включая и причину смерти Марфы Собакиной.
        Обо всем этом Константин успел рассказать Воротынскому, который в качестве благодарности за подготовленное уложение обязался ему помочь в сватовстве. Однако приглашенный на обед к князю Воротынскому отец Маши обвинил самого князя Монтекки в краже украшений, а доказать свою невиновность Константину нечем - к этому времени выяснилось, что помощница ведьмы исчезла с подворья князя Воротынского, а ведьма сгорела вместе со своим домом, хотя труп ее так и не обнаружили.
        Понимая, что пострадать могут все, отец Маши решил договориться с иноземцем, чтобы тот отступился от его дочери и молчал про Марфу Собакину. Он еще раз встретился с князем Монтекки один на один и попытался угрожать ему, после чего у них вспыхнула ссора, во время которой Константин не намеренно, но жестоко оскорбил Долгорукого.
        Тогда Андрей Тимофеевич пошел с жалобой на князя Монтекки к царю. Тот назначил Божий суд, или поле, как тогда назывался на Руси судный поединок. Готовить Константина взялся сам Воротынский. По роковой случайности Константин, сам того не желая, смертельно ранил бойца - одного из Машиных родственников, выставленного по причине своей старости Долгоруким.
        Отцу Маши, явившемуся, согласно обычаю, с повинной, князь Монтекки объявил, что он желает жениться на его дочери. Долгорукий в ответ сказал, что его дочь лучше уйдет в монастырь, чем станет женой Константина. Оказывается, исчезнувшая помощница ведьмы, ухитрившись выбрать момент, чтобы переспать с Константином, убежала не куда-то, а к Андрею Тимофеевичу, где успела понарассказывать Маше о том, как сильно якобы влюблен в нее княж-фрязин Монтеков, как тут называли Константина.
        Получалось, для начала надо ехать самолично в Бирючи, чтобы встретиться с Машей и объясниться. Но тут Константина забрали в Пыточную избу. Подьячий Разбойной избы Митрошка, обвиненный в злоупотреблениях, в поисках спасения вспомнил про некоего иноземца, который ссылался на знакомство с Малютой Скуратовым. Попутно он рассказал и про портрет английской невесты царя, который вез княж-фрязин Монтеков.
        Но допросе Константин пояснил, что когда он прибыл в Москву, то через знакомых английских купцов узнал, что царская невеста умерла, а потому он и не решился отдать портрет. Царь не поверил и предложил жребий. Два кубка с вином на выбор Константину поднес не кто иной, как тот самый толстячок-лекарь, Елисей Бомелий. В одном должен был быть яд. Константин выбрал неудачно, но с ним ничего не произошло. Находившийся рядом с царем Борис Годунов намекнул царю, что это - божий знак. Впоследствии выяснилось, что лекарь припомнил, как Константин спас его накануне сожжения Москвы, и не положил яд ни в один из кубков.
        Устрашенный чудом Иоанн отпустил княж-фрязина, но, узнав, что в сундучке князя Монтекова найден черновик уложения о рубежной страже, который тот якобы хотел отправить врагам царя, вновь вызвал Константина к себе. Однако тот, стремясь подстраховаться и вспомнив про похожий эпизод, описанный в романе Вальтера Скотта
«Квентин Дорвард», объявил царю, что некий волхв предсказал ему, будто спустя всего несколько недель после его смерти умрет сам царь, с которым его жизнь почему-то связана незримой нитью. Иоанн немедленно велел сменить кубки на столе, после чего принялся выспрашивать княж-фрязина о его странствиях. Сумев заинтересовать царя своими рассказами, Константин попал в милость к государю и тот даже ввел специально для князя Монтекова чин думного дворянина.
        Однако чтобы тот получил его не просто так, а за определенные заслуги - геройское поведение на поле битвы под Молодями не в счет,- Иоанн поручил княж-фрязину отвезти в монастырь свою четвертую жену Анну Колтовскую, которая ему надоела. Позже Константин выяснил, что надоела она столь быстро царю не просто так, а из-за того, что ловкая Светозара, выполняя желание Долгорукого, приготовила особый настой - «отсуху», вызывающую антипатию. Эту «отсуху» Долгорукий ухитрился подсунуть царю еще в Новгороде, чуть ли не за полгода до встречи княж-фрязина с царем.
        Прямо из монастыря Константин поехал в Бирючи, чтобы повидаться с Машей и все объяснить, но встретиться не сумел - та целыми днями сидела возле тяжело раненного в боях с ливонцами брата. Тогда же в Бирючах он вызвал Светозару на откровенный разговор, чтобы она перестала пакостить ему и Маше. Та согласилась, но пригласила его прогуляться по лесу. Во время прогулки она как бы невзначай привела его на странную полянку. На ней близ загадочного камня, от которого веяло некой силой, поклонялись славянским богам. Волхв Световид предложил Константину напитать перстень силой, чтобы тот одарил своего владельца удачей, и тот согласился.
        Затем князь Монтекки поехал в Новгород, где продолжал оставаться любимцем царя. Константин даже сумел добиться от царя согласия, что тот по пути из Новгорода в Москву заедет и в Бирючи и сам сосватает княжну для княж-фрязина.
        В поместье царь повел себя загадочно. Виной тому стал «поцелуйный» обряд, когда жена или дочь хозяина дома подают дорогому гостю кубок с вином, после чего должен последовать поцелуй. Маша, сама того не подозревая, подала Иоанну во время
«поцелуйного обряда» кубок с приворотным зельем, приготовленный Светозарой. Настой подействовал, и Иоанн под разными предлогами стал оттягивать со дня на день исполнение своего обещания, а затем, воспользовавшись благовидным предлогом - смертью матери Маши,- уехал в Москву. Там он отправил княж-фрязина под Нижний Новгород, в поместье Бор, которое дал ему за службу.
        Пробыл там новоявленный помещик Монтеков недолго, успев только зарыть часть денег, полученных от купца Ицхака, на берегу Волги, чтобы передать этот клад друзьям, оставшимся в нашем мире. А затем его вскоре вызвали в Александрову слободу.
        Оказалось, что Светозара, опасаясь князя Воротынского, который обещал быть сватом у княж-фрязина, подговорила Остроносого, безнадежно влюбленного в нее и остававшегося служить у Михаила Ивановича, оклеветать князя. Тот подбросил Воротынскому приготовленные ядовитые корешки, князя арестовали и подвергли жестоким пыткам. Константину удалось уговорить Иоанна оставить старику жизнь. Царь согласился, но повелел княж-фрязину отвезти князя в ссылку. Однако по дороге Михаил Иванович от полученных ран скончался.
        Вернувшись в Александрову слободу, Константин обнаружил, что Остроносый в чести у царя. Тогда он, желая отомстить за Воротынского, организовал похищение негодяя, после чего дал ему саблю, вызвал на поединок и убил, но, переоценив собственное ратное мастерство, при этом и сам получил тяжелую рану.
        С трудом выздоровев в своем поместье, к осени он пришел в себя, вновь собрался в Бирючи, но, прибыв туда, узнал, что Машу, как царскую невесту, увезли в Александрову слободу и что уже назначен день свадьбы. В порыве отчаяния Константин побрел куда глаза глядят и совершенно случайно вновь попал на лесную полянку. На этот раз Световид предложил Константину напитать камень силой, способной совершить чудо. Хотя особой веры не было, но утопающий хватается за соломинку... Словом, Константин согласился. Правда, как должно произойти это самое чудо и какое - волхв не сказал.
        Константин решил попасть в Александрову слободу до свадьбы, чтобы успеть украсть Машу, а по пути заехал в Москву. Там он договорился с купцом Ицхаком, что тот поможет ему перебраться в Европу, и передал ему остаток своей казны, которую взял в Бирючи. Тогда же он договорился и с Андрюхой Апостолом, проживавшим на его подворье, что тот поможет ему с попом, который быстро обвенчает его и Машу перед побегом. Однако сделать ничего не успел.
        Он прибыл накануне свадьбы, но в результате откровенного разговора с Борисом Годуновым последний, устрашенный дерзкими замыслами своего друга, взял у Елисея Бомелия сонное зелье, подмешал в вино, и Константин не только проспал последнюю ночь, но и все венчание.
        Однако сама Маша во время первой брачной ночи упала царю в ноги, заявив о своей любви к княж-фрязину. Возмущенный тем, что невеста ему неверна, озлобленный Иоанн задумал отомстить «изменщице». Утром Машу усадили в кибитку, запряженную дикими лошадьми. Князя Монтекова вызвали проститься с девушкой, чтобы и тот потерзался, но он бросился к возку в попытке его угнать, однако выехал на заснеженный пруд, где тонкий лед под лошадьми сразу провалился, и они начали тонуть.
        И тут Константину с таким неистовством захотелось спасти любимую, он так ясно и отчетливо представил себе, как выныривает из Серой дыры и знакомит несколько смущенную Машу со своими друзьями, что... действительно случилось чудо - камень перенес их обоих обратно в наше время.
        Правда, сразу выяснилось, что во время перехода у Маши оказалась полностью стертой память - ее всему пришлось учить заново, хотя обучение прошло очень быстро, вплоть до того, что за считаные недели она усвоила всю школьную программу.
        Поразмыслив, Константин пришел к выводу, что так даже лучше.
        Что же касается денег, то он попросту отрыл свой клад на берегу Волги...
        Глава 3
        От романтизма к цинизму
        Увы, но я не мастер рассказывать. На самом деле в устах моего дяди это звучало куда лучше, уж вы мне поверьте. Не зря же я потом не раз просил его повторить или уточнить что-либо, и он всегда охотно шел навстречу племяшу.
        Вот тогда-то я и загорелся. Еще бы - романтика, да не какая-нибудь книжная, а самая что ни на есть всамделишная. Тут тебе и цари, и битвы, и сражения, и даже волхвы с ведьмами. Было от чего прийти в восторг.
        Кстати, позднее я понял, почему отец наотрез отказывался верить своему брату. Уж больно они были разные. Один - весельчак и романтик, любящий авантюры и приключения, а другой - суховатый, педантичный, весь в науке, которая для него что-то вроде богини. Во всяком случае, имеет непререкаемый авторитет, и, если она сказала, что этого не может быть, значит, вопрос исчерпан.
        А вот со мной все наоборот, потому что я уродился, как ни удивительно, весьма похожим именно на дядьку, особенно что касается внешности. Если смотреть на его и мои детские фото - вообще не отличить. В характере, правда, сходства наблюдалось поменьше, но тоже хватало.
        Впрочем, я уклонился от темы. Так вот, мое увлечение длилось всего год, если не меньше, но за это время я перелопатил уйму книг по истории того периода, а также записался в секцию фехтования, причем успел достичь определенных успехов, став первым на районных, а потом и вторым на областных соревнованиях саблистов.
        В то время мне частенько представлялось, как бы было здорово, если бы я сам угодил в это время. В воображении я совершал уйму героических подвигов и не только по примеру любимого дядьки спасал очаровательных красавиц из похотливых лап царя Иоанна, но орудовал дальше.
        Например, помогал Годунову взойти на царство, становился у него первым советником и помощником. После этого, не успев вволю навоеваться и нагеройствоваться - нимало не смущаясь парадоксальностью ситуации,- был в точно таких же помощниках у Лжедмитрия и выручал его в дни боярского бунта, не давая ему погибнуть от рук всяких там Шуйских и Татищевых.
        О моем увлечении в семье никто не знал - только дядя Костя. Он-то, испугавшись, что племянник рванет в одиночку в Старицкие пещеры, и остудил мой пыл. Для начала дядя умело акцентировал мое внимание на ряде неприятных вещей.
        В той же войне, судя по его рассказам, оказывается, преобладали не столько героические сражения, сколько грязь, пот, кровь, раны и смерть тех, с кем ты успел сдружиться. Да и в мирной жизни дядя Костя отводил весьма скромное место романтическим приключениям, преимущественно налегая на будничные и довольно-таки непривлекательные стороны бытия.
        И касаемо моего фехтования дядя Костя тоже преподал мне несколько уроков, чтобы я наглядно убедился, в чем разница между практикой и теорией, то есть мечтами и голой грубой действительностью.
        Рубился он и впрямь классно - со мной никакого сравнения. Нет, если считать по пропущенным уколам, то тут как раз паритет, причем не исключено, что с легким перевесом в мою пользу. Но что толку, если на пяток моих булавочных попаданий дядя ответил четырьмя, зато какими. Я уже после первого из них неделю с трудом ворочал шеей - так было больно.
        А ведь этот удар был нанесен, как он объяснил, даже не в полную силу - успел в последний момент сдержаться. Так что случись оно в настоящем бою, тот бы сразу и закончился по причине убытия одного из противников в состояние покойника.
        Конечный вывод дядя вслух не озвучивал, предоставив мне сделать это самому, но тот напрашивался сам собой - грязи, подлости и прочей дряни хватает во все времена, и никуда от них не денешься. Разница лишь в том, что тогда зло, как и добро, было более обнаженным и откровенным, а следовательно, простым и понятным.
        Напрашивался и другойвывод - лучше всего жить в своем собственном мире. Лучше уже хотя бы из-за одного того, что человек в нем родился и вырос, а к кое-каким вещам привык настолько, что просто не замечает огромного количества имеющихся у него удобств, но зато сразу взвоет, стоит им исчезнуть из жизни.
        И даже если тот мир окажется в чем-то получше нынешнего, пришельцу из будущего привыкнуть к нему навряд ли получится, потому что он - чужой.
        И вообще, помимо мечты надо бы иметь реальные желания, иначе вся жизнь может пойти насмарку.
        Вот так потихоньку да полегоньку мой мудрый дядька и добился своей цели - стал я остывать. Окончательно же это произошло, когда случилось несчастье с моей Оксаной.
        Мне в ту пору было немного - всего семнадцать, да и ей столько же, но ведь не в возрасте дело, верно? Просто встретилась на пути та, которая одна-единственная в этом мире и без которой жизнь не жизнь. Они, наверное, встречаются каждому, вот только не каждый видит свою истинную нареченную. Кто-то мимо проходит, кто-то встречает ее слишком поздно, поскольку к этому времени уже связал свою судьбу с другой, а вот мне повезло - и встретил вовремя, и разглядел.
        Описать вам ее? Извольте. Краса неземная. Это если кратко. А вот подробнее и самому становится удивительно - вроде девчонка как девчонка, ничего особенного. Хотя нет, коса. Особенно по нынешним временам - диво дивное, а не коса. Толстенная и длиннющая, аж до самой поясницы.
        А еще глаза... Большущие, и когда на тебя смотрят, то кажется, что ничего уже и не надо в этой жизни - вот оно все, рядышком, окунись в них и...
        Только сентиментальная слишком. Чуть что-то не так, тут же расстраивалась. Правда, она старалась сдерживаться и плакала очень редко. Но мне хватало и глаз, наполненных слезами. В эти минуты я был готов сделать что угодно, лишь бы они поскорее просохли...
        До семнадцати, если быть совсем точным, она не дотянула пару месяцев. Ее отец помчался встречать друга, прилетающего откуда-то издалека, а дочь взял, чтоб похвалиться, как выросла его крестница. Он уже опаздывал и сильно торопился, а асфальт после дождя был мокрым и...
        Вот с тех самых пор как отрезало. Апатия на меня навалилась. Тоскливо все стало, равнодушно, и жить скучно. И мечта тоже куда-то делась. Да и зачем мне она? Ради кого эти подвиги совершать, ради кого рыцарствовать? Мою красавицу мне все равно не спасти, а какую-нибудь другую...
        А они того стоят?
        Вот и получился некий промежуточный вариант - к мечте я охладел, а других желаний, так сказать, взамен все равно не появилось. И остался я как витязь на распутье: прямо ехать не имеет смысла, направо пойти - ни к чему, а налево и вовсе тоска зеленая.
        Более того, с тех самых пор появился некий страх - боязнь потери. Тогда-то я дал себе зарок не сходиться близко ни с кем - ни с ребятами, ни с девчонками, чтоб никаких друзей, никаких подруг, но зато никакой боли. Хватит с меня! Не хочу больше!
        И слово я держал.
        А знаете, почему я после школы подался именно на философский факультет университета? Да потому, что мне было до такой степени все равно, что я бросил жребий, вытянув наугад листок с соответствующим названием.
        По той же причине - тоска замучила - не стал увиливать от армии, хотя возможность
«закосить» имелась: отец к тому времени обзавелся таким авторитетом и связями в медицинском мире, что сделать сыну «белый билет» проблем не составляло. Кстати, он даже как-то намекал, но я гордо отверг и... не жалею.
        В десант же мне «свезло» угодить по причине своего подросткового увлечения фехтованием и наличия спортивного разряда. Но и там, несмотря на то что службу нес достойно и числился на хорошем счету у отцов-командиров, мне было неинтересно. Разве что поначалу, когда пришлось вести борьбу за выживание среди суровых
«дедов», да и то повезло - во взводе оказалось аж три земляка, к тому же один из них и вовсе был одноклассником, призванным раньше.
        Честно признаться, я даже к идее осушения старинного псковского болота под названием Чертова Буча, которой со мной по секрету поделился дядя Костя, отнесся с равнодушным снисхождением - чем бы дитя ни тешилось. В конце концов, если уж так хочется извлечь из болотных глубин заветный камень, обладающий некой силой, пусть попробует.
        Про себя же знал, что какая бы ни была эта сила, но воскресить никого не сумеет, значит, мне она не помощница. Да и у дяди навряд ли получится что-нибудь путное, хотя и хуже от этого тоже никому не будет.
        Теперь получалось - будет. И еще как будет. И самое обидное, что «досталось на орехи» именно тому, кто давно не помышлял о каких-либо переменах в своей жизни, тем более столь кардинальных, и сбывшаяся ныне давняя мечта давно перестала быть таковой в моем представлении.
        Вот почему при виде волхва моим первым побуждением было... вернуться обратно. Какой уж тут романтизм, когда задубел до чертиков! Однако мой деликатный намек волхву не прошел. Световид оказался на редкость проницательным и пояснил, что он всего-навсего простой волхв, а потому власти над временем никогда не имел, после чего глубокомысленно изрек:
        - А ведь ты не княж Константин.- И сразу пояснил: - Тот бы нипочем обратно не запросился, да еще вот так сразу, даже не оглядевшись. Опять же, хошь и млад ты, ан задору в очах не зрю - тусклы они у тебя.
        Деваться было некуда и пришлось колоться, хотя и не до конца. Здраво рассудив, что к сыну отношение должно быть получше, чем к племяннику, я не стал поправлять старика в его ошибочном представлении - грех не воспользоваться тем, что само плывет в руки.
        Но, представившись сыном княж-фрязина Константина Юрьевича, я тут же вернулся к самому интересному для себя, на этот раз впрямую полюбопытствовав насчет дороги в обратном направлении.
        - Уж больно ты скор,- вновь попрекнул меня Световид.- Нет чтоб пожить, к люду честному приглядеться, удаль свою молодецкую народу выказать, яко твой батюшка, а ты эвон засобирался уже...
        - В другой раз непременно,- пообещал я со смиренным вздохом.
        - Другого для тебя не будет,- заверил он меня.- И то чудо, что ты ныне тута очутился.- Он задумчиво произнес: - Никак трешшит времечко, худа б не приключилось.- И умолк, сурово хмуря седые кустистые брови.
        Я терпеливо ждал, опасаясь не вовремя сказанным словом прогневать волхва.
        - А ты чего уселся-то?- наконец вышел он из своих раздумий.
        - Мне бы обра...- вновь заикнулся я, но волхв даже не дал договорить, оборвав на полуслове.
        - Внемли и запомни, повторять не стану. Допрежь возврата ты поначалу самого себя сыщи да то, что прежде утерял,- загадочно произнес он.- Вот егда сыщешь, тогда сызнова и потолкуем.- Он помолчал, с усмешкой разглядывая меня, после чего добавил такое, чего я и вовсе не ожидал услышать: - И к тому времени, как знать, можа, тебе тут так по нраву придется, что и вовсе остаться восхочешь.
        Я вытаращил глаза. Никак совсем очумел, старый пень! Сам-то понял, что сказал?! Но, увы, надо соблюдать политес. Да и нехорошо обижать старость, даже в том случае, если она выжила из ума и несет невесть что. Разве что полюбопытствовать:
        - Это что же мне может так прийтись по нраву, чтоб я решил тут остаться?
        - Ну не все,- протянул Световид,- а токмо кой-что...
        Я усмехнулся:
        - Промахнулся ты, дедушка. Если власть имел в виду, так она меня не интересует. Да и богатство тоже... до лампочки. Или у вас тут правильнее говорить до лампады?
        - Тогда кой-кто...- невозмутимо поправился волхв.
        Я скрипнул зубами. Вот это ты вовсе зря помянул, старик. Но ответил все так же вежливо, еще продолжая надеяться, что сумею уговорить упрямца:
        - Мои кой-кто все там остались, и живые и... мертвые, а тут я вообще никого не знаю. Так что отправил бы ты меня обратно, да и дело с концом.
        В ответ волхв, посчитав, что одного пояснения для умного предостаточно, а дурню сколько ни толкуй - все равно бесполезно, лишь молча развел руками, резко поменял тему, перейдя на практическое наставление:
        - Тебе бы, княж Федот Константинович, допрежь всего об ином помыслить надобно - яко тут не замерзнуть да от голода не околеть. А потому ступай себе вон в ту сторону, к жилью людскому. Ежели поспешишь, как раз к ночи добредешь.
        Я послушно повернул голову в указанном направлении. Лес и лес - никаких тебе стежек-дорожек. Или мне мешает увидеть их отсюда туман? А если их вообще не имеется? Как мне тогда идти строго по прямой, если впереди ни малейшего ориентира?
        - Ель тамо стоит с двумя макушками. Поначалу на нее шествуй, ну а дале все прямо да прямо. Да гляди, прямехонько шествуй, влево-вправо не завертай, не то и заплутать недолго,- заботливо продолжал он напутствовать меня.- А то, коли заплутаешь, невесть куда можешь выйти да невесть с кем повстречаться. Хорошо, ежели с лесной живностью - те не тронут...
        - А с кем же еще?- хмуро - кажется, уговоры не прошли - осведомился я и пренебрежительно ляпнул: - С вампирами, что ли?
        Он недоуменно посмотрел на меня. Пришлось пояснить:
        - Ну-у с упырями или вурдалаками.
        - Не поминал бы ты их к ночи,- очень серьезно посоветовал старик.
        - Вот уж кого я меньше всего опасаюсь,- хмыкнул я.
        - Во как!- крякнул Световид и... похвалил: - Ну то славно. Стало быть, не трус сынок вырос у княж-фрязина.- И тут же сменил тему: - А что до знакомцев, то тут ты напрасно. Пущай и не видывал их, но по отчим рассказам, слыхал, поди, и не раз кой о ком. Вота, к примеру, обо мне. Да и опосля тож. Батюшка твой добрую память о себе оставил, потому и тебе, об нем вспоминаючи, глядишь, и подсобят чем-ничем, ежели нужда заявится.- И поторопил: - Ну давай, давай. Неча тут рассиживаться, а то ишь угрелся. Ишшо чуток, и лишку будет. Вставай да топай скоренько.
        Голос его под конец стал не просто строгим, а настолько властным, что я и впрямь послушался, двинувшись вперед.
        - Да гляди, в крайнюю избу просись,- напутствовал он меня вдогон.- Тамо уж точно примут, ежели... про меня не помянешь.
        Оригинально! Получается, что знакомство с волхвом является предосудительным, раз идет в минус, а не в плюс.
        - И выбирай ту, коя от тебя...
        Толком не расслышав последнее слово, я обернулся, чтобы переспросить, и осекся - старик уже исчез.
        Только что стоял в нескольких шагах от меня, и на тебе, исчез, причем абсолютно бесшумно - даже снег не скрипнул под ногами. Он что, ежик в тумане? Или за камнем спрятался?
        Я присмотрелся, затем на всякий случай протер снежком лицо и понял, что странности не закончились - помимо отсутствующего скрипа шагов, мне, как ни вглядывался, не удалось увидеть ни одного следочка, ведущего в сторону леса. Как старик ухитрился испариться или улетучиться - даже не знаю, какое слово лучше подходит,- понятия не имею. Получалось, что он и впрямь спрятался за глыбой.
        - Ну и ладно,- пожал плечами я.- Коль не желаешь со мной общаться, быть по сему. У нас тоже гордость имеется, и искать мы тебя, дедушка-язычник, не станем...
        Двинувшись в указанном стариком направлении, я на ходу продолжал уныло размышлять на тему вероятного срока своей вынужденной командировки. Как ни крути, а получалось изрядно, лет эдак ...цать.
        Короче, пока не помру.
        Конечно, имелся шанс, что дядя Костя меня не оставит в беде и каким-то образом сумеет проникнуть сюда благодаря загадочному перстню, но против этого шанса находилось столько аргументов против, что я решил вообще не думать о таких вещах, по крайней мере пока.

«Кстати, могло быть и гораздо хуже,- попытался успокоить я себя, изыскав хоть какой-то плюсик в нынешнем аховом положении.- Вместо зимнего леса меня могли встретить тропические джунгли, из которых на полянку моментально выползло бы нечто страшное и гигантское, после чего мои приключения вообще бы закончились, не успев начаться. А тут все-таки где-то живут люди, и можно попасть на ночлег в теплую избу».
        Однако спустя пару часов настроение стало подсаживаться. Чтобы взбодриться, я принялся вспоминать строки из своего любимого Леонида Филатова - ну не «Маугли» же по примеру дяди Кости мне цитировать.
        Кстати, вот я подкалывал своего любимого дядюшку профессией стрельца, а ныне она вполне может выпасть и мне - как знать, как знать...
        Так. И что мне там припас великий актер и поэт? Ага, кажется, подходит.
        Мучась и бесясь,
        Составляет бог
        Карточный пасьянс
        Из людских дорог...[Леонид Филатов. «Если ты мне враг».]
        Все в точности. Только в моем пасьянсе всевышний немного того...
        Перепутал год,
        Перепутал век -
        И тебе не тот
        Выпал человек!..
        Хотя, чего это я? В конце концов, живой и относительно здоровый, во всяком случае, пока. Тут впору что-то иное и повеселее:
        И если я сорвусь в каньон,
        Неловкий, как арбуз,
        То мне скала подставит склон,
        И я не расшибусь...[Леонид Филатов. «Песня неунывающего ковбоя».]
        Вот так-то куда лучше. Пускай не склон, а сугроб, но падать было мягко, и впрямь ничего не сломал, не вывихнул и даже не поцарапался, а потому шире шаг, равнение прямо, и с песней.
        Но еще через час, невзирая на Филатова, пессимизм вновь стал одолевать, а в душу закрались сомнения, что я вообще хоть когда-нибудь дойду до деревни, поскольку, судя по моему швейцарскому «атлантику», топаю неизвестно куда вот уже почти два часа, того и гляди стемнеет окончательно, а впереди ни просвета, ни прогала.
        Вскоре вечер, а с ним и мрак окончательно вступили в свои права, а выхода из леса так и не обнаруживалось. Мрачные деревья по-прежнему равнодушно-сурово взирали на меня со всех сторон, и как я ни вглядывался в даль - ничегошеньки не увидел.
        Прикинув, что при ходьбе шаг правой ногой несколько длиннее, чем левой, следовательно, человек все равно непроизвольно отклоняется от прямого маршрута, я решил внести самостоятельные поправки. Сделав решительный поворот направо эдак градусов на тридцать, я с новыми силами устремился вперед.
        Еще через часок я вновь аккуратно довернул вправо, но былой энтузиазм отсутствовал напрочь. На мгновение мелькнула робкая мыслишка остановиться и устроить небольшой привал, но после недолгого колебания мне удалось решительно откинуть ее в сторону - руки и без того приходилось все время растирать, а стоит мне притулиться под какой-нибудь сосенкой, то и опомниться не успею, как превращусь в сосульку.
        Если бы я находился в чистом поле, а еще лучше - на опушке этого нескончаемого леса, то можно было бы попробовать вырыть себе в снегу норку, как медведь, и завалиться спать. Но в лесу снега было от силы по щиколотку, да и то не повсюду, так что о берлоге нечего и думать.
        Меж тем «атлантик» на руке показывал, что время уже к ночи...
        Глава 4
        Ночные страсти-мордасти
        Однако мне повезло. Тяжелая, ядреная, сочно-желтого цвета луна вынырнула из-за облака в тот самый момент, когда я устроил короткую передышку, размышляя, стоит мне делать еще один доворот вправо или пока рано. Проход слева, выводящий на опушку леса метрах в двухстах от меня, луна осветила будто играючись, всего на пару-тройку секунд, но мне хватило.
        Я успел еще разок испытать разочарование, когда, выйдя на опушку, не обнаружил перед собой ничего, кроме чистого поля. Однако делать нечего, надо топать дальше, хотя бы вон до той возвышенности, а там думать дальше.
        Но думать не пришлось. Деревушка была расположена всего в полукилометре от леса, прячась в низинке, и когда мне удалось подняться повыше на небольшой бугор, то крохотные, словно врытые в землю избушки сразу выросли передо мной. Честно говоря, я поначалу даже не поверил своему счастью, тупо бредя по полю и с трудом переставляя окоченевшие ноги.
        Строения выглядели неказистыми и издали вообще больше походили на какие-то собачьи конуры, но для меня они сейчас были краше любого дворца. То, что из них не пробивалось ни одного лучика света, меня несколько испугало, но ненадолго - вовремя вспомнив, что электричество здесь еще не открыто, а лучины со свечками экономят и вообще, скорее всего, ложатся спать, едва стемнеет, я еще бодрее потопал к крайней избушке.
        Почему-то мысль, что ее обитателей может попросту не оказаться дома, мне даже в голову не пришла. Да и куда им деваться в такую-то пору?! К тому же волхв обещал, что меня примут.
        И я с силой замолотил обеими руками по крепкой дубовой двери ближайшей избы.
        Ответом была тишина.
        Я удвоил усилия, и через минуту последовала награда за настойчивость.
        - Ну и хто тама стукается?- раздался старческий скрипучий, с тяжелым придыханием голос, явно принадлежавший какой-то бабке.
        - Странник!- бодро рявкнул я.- Пусти на постой, бабуся!
        - У меня крест освященный на груди, так что иди отсель,- загадочно ответила старуха.

«Вот те раз,- опешил я.- В огороде бузина, а в Киеве дядька. При чем тут ее крест, когда мне нужно переночевать?!»
        - Бабушка,- как можно вежливее произнес я,- заплутал я малость. Мне бы переночевать.
        - А ты чуток влева возьми, дак там и узришь дорожку-то. А уж от ей через пяток верст вправо возьми, да чрез вражек, а опосля чрез речку, а потом...
        - Да ты что, старая, сдурела, что ли?!- возмутился я.- Куда я ночью пойду-то?!
        - А тогда чего ж тебе надобно?- раздался ответ.
        - Сказал же, переночевать!
        - Ишь какой,- хмыкнули за дверью.- Дак, можа, ты тать шатучий. Эвон их сколь ныне развелося.
        - Да какой там тать!- вознегодовал я.
        - А мне почем ведать?- логично заметил голос.
        Я призадумался. Вообще-то она права. А как переубедить?
        - А у тебя крест есть ли?- осведомились из-за двери.
        Моя рука невольно потянулась к футболке вроде как с проверкой, хотя чего там проверять - я ж вообще некрещеный, а потому таких вещей отродясь не нашивал.
        - А как же,- выдавил я.- Так что не тать я, не тать!
        Главное, лишь бы открыла, а там можно изобразить тщательные поиски, после чего заявить, что, очевидно, шнурок разорвался по дороге.
        - Дык и тати не басурмане,- парировал голос,- и тож во Христа веруют.
        Я опешил. Тогда зачем она про крест спрашивала? Из праздного интереса, что ли? Ничего себе, любопытство взыграло ближе к полуночи.
        - Ну ладно уж,- сжалилась недоверчивая хозяйка.- Чую, и впрямь молод ты для татя. Тока... просунь мне его под дверь,- строго потребовала бабка.
        Вот это я влетел. И чего теперь делать, ума не приложу. А ведь говорил мне папочка, что врать нехорошо, сколько раз говорил. Да и сам я вроде бы в жизни старался обходиться без этого, а тут... Дернул же меня черт ляпнуть...
        Эх, мне бы времени минут десять, и я бы как-нибудь исхитрился его соорудить. Надергал бы пару ниточек из футболки, связал две палочки... Словом, соорудил бы подобие, но...
        - Ой!- Я вложил в голос как можно больше испуга.- Кажется, я его потерял.
        За дверью кто-то меленько и злорадно, как мне показалось, захихикал. Будто уличили меня в чем-то запретном и теперь радовались.
        - Тады иди отсель, странник,- раздался убийственный вердикт.
        То ли показалось, то ли последнее слово и впрямь было произнесено с изрядной насмешкой.
        - Да куда мне идти-то?!- взревел я.- Ночь на дворе! Я ж только до утра приютить прошу.
        - Ну да, оно тебе ныне и надобно лишь до утра. Знамо дело,- вновь раздалось непонятное.
        - Ведь околею, и... грех на вашей совести будет, хозяюшка,- срочно ввел я в бой новый аргумент.- Разве можно душе христианской дать пропасть ни за грош?!
        За дверями в течение бесконечно долгого для меня времени о чем-то мучительно размышляли, после чего потребовали:
        - Чти «Отче наш».
        Идиотское требование окончательно взбесило меня. А гимн богу Энки или гимны Заратустры ей не надо процитировать?! А то я могу. Как там у него? «К молитве снизойди, приблизься к возлияньям, что в жертву мы приносим, прими их для вкушенья, возьми их в Дом Хвалы»... А что - тоже молитва.
        Интересно, в этой деревне все так забавляются с прохожими в час ночи? Нет, если бы знал эту молитву, то отнесся бы поспокойнее, но ни «Отче наш», ни Исусову[Федор произносит имя Христа именно так, как тогда было принято на Руси, без сдвоенных гласных и согласных - не Авраам, а Аврам, не Сарра, а Сара, потому и не Иисус, а Исус.] молитву, ни «Богородицу-деву», которая неизвестно чему радуется, ни прочее из требуемых от меня текстов я при всем желании прочесть не мог ввиду полного незнания.
        Из божественного у меня в памяти имелось много чего. К примеру, учение древней Стои или понятия единого, возможного и необходимого сущего в изложении Ибн Сины. Даже о христианских направлениях я тоже мог бы поведать. Допустим, пять доказательств бытия бога Фомы Аквинского или учение о божественном озарении Бонавентуры.
        Словом, всякого разного в голове хранилось изрядно, вот только связанного с православием - увы.
        Не мое оно.
        Я специализировался на зарубежной философии. Разве что если как следует поднапрячься - все-таки давно, еще на первом курсе дело было,- то смог бы припомнить Книгу Бытия, да и то лишь в аспектах ее сравнения с шумерским «Энума элиш».
        А может, сказать ей о Световиде? Мол, я не сам по себе - волхв прислал. Хотя да, он же говорил о нем не упоминать. Ну и ладно - сам справлюсь. Но... не справился.
        Краткий экзамен по «Закону божьему» был мною провален напрочь. Как результат, мне выставили в виртуальной зачетке жирный кол, выразившийся в том, что я был отправлен бабкой-невидимкой туда, откуда пришел, причем с ласковыми напутствиями лечь себе, яко подобает покойнику, и лежать тихохонько, а не лазить по ночам к православному люду.
        При этом она еще и обзывала меня по-всякому, начав с какого-то опыря и заканчивая выходцем.
        А завершила старуха свою гневную отповедь, преподав мне урок по знанию текстов Священного Писания, принявшись цитировать какой-то длиннющий кусок. Признаться, кроме часто повторяемых ею слов «боже, господи, всевышний» да еще «спаситель», я ни черта не понял, но героически выслушал, ни разу не перебив, поскольку к этому времени взял себя в руки.
        Добиться, чтобы меня пустили на ночлег, было вопросом жизни и смерти, а потому все заморочки вредной бабуси следовало выдержать стоически, в надежде что старуха оценит мое прилежание.

«В конце концов, пусть себе тешится,- рассудил я.- Авось рано или поздно надоест, и тогда она меня пустит».
        От нечего делать я стал подумывать, что на этой хате свет клином не сошелся - вон и другие стоят. Вот только собачий лай, то и дело слышавшийся вокруг - эдакий ленивый ночной перебрех на досуге, оптимизма не внушал. Там в случае неудачи мне дешево не отделаться, и разодранные джинсы, скорее всего, окажутся лучшим из всех последствий. Правда, говорят, что гавкающий пес не кусает, но не все же время он будет лаять. Найдет время помолчать и вдумчиво тяпнуть непрошеного гостя за вкусное местечко.
        Опять же волхв - зря, что ли, он упомянул про крайнюю избу?
        А потом до меня наконец-то дошло, почему бабка не хочет впускать меня в дом. Она же, дура старая, решила, что я - не человек, а покойник. Этот, как его, опыр. Тогда все понятно. Пускать в дом мертвеца, чтобы он выпил из тебя и прочих домочадцев кровь, и впрямь глупо.
        Вообще-то додуматься до этой элементарщины надо было гораздо раньше, но, во-первых, после длительного пребывания на морозе у меня закоченело не только тело, но и мозги, то есть даже простейшие мыслительные процессы стали как-то изрядно тормозиться, не говоря уж о построении неких логических цепочек и ассоциаций.
        Во-вторых, за всю мою двадцатитрехлетнюю жизнь мне ни разу не доводилось сталкиваться с подобными суевериями. Разве что в кино, но дешевые ширпотребовские ужастики из Голливуда на эту тему мне доводилось видеть последний раз лет шесть или пять назад - не охоч я до них,- и потому не сразу врубился в столь очевидные вещи.
        Теперь возникал извечный русский вопрос: «Что делать?»
        По доброй воле открывать дверь она не станет, значит, остается... выломать ее? Я отступил в сторону и оценивающе оглядел крепкие бревнышки, из которых она была сложена. Та-ак, основной крепеж на поперечинах, которых всего три. Если попытаться...
        Хотя да, скорее всего, точно такой же крепеж и с внутренней стороны.
        А может, с разбегу взять?
        Я посмотрел вниз, на порожек, который отсутствовал, и впал в окончательное уныние. Тут тоже никак. Если бы она открывалась вовнутрь - еще куда ни шло, хотя и там проблематично - навряд ли у нее простая щеколда или крючок. Судя по боязливости, хозяйка непременно обзавелась внушительным засовом. Но пускай. Можно было бы попытаться снести и его. Однако дверь открывалась наружу, а потому жалкий остаток сил следовало приберечь на что-то более рациональное.
        Оставалось последнее, оно же первое - уговорить, а для этого вначале убедить старуху в том, что я не упырь, а вполне нормальный человек. Так, чего у нас там боятся приличные американские вампиры? Чеснока? Отпадает. Я бы сжевал не только дольку, но и целую головку, да кто мне его даст? Опять же нет наглядности - она там, а я тут. По той же причине отпадал и демонстративный поцелуй серебряного креста. Следовательно, нужен принципиально иной вариант, предполагающий не видео, а аудио.
        Ага, кажется, есть.
        Дождавшись, когда бабка прервется, я гордо заявил:
        - А известно ли тебе, что у выходцев даже выговорить божье имя не поворачивается? - И тут же принялся громко и отчетливо зачитывать...
        Ну да, на самом деле таких молитв не имелось не только у православных, но и у католиков с протестантами, да и вообще во всем христианском мире. Так сказать, личный экспромт с употреблением всех старославянских слов, которые удалось припомнить. Но главным в ней было именно то, что через каждое слово я упоминал Христа, бога-отца, богородицу, ангелов, херувимов, серафимов и прочих обитателей небес.
        Получалось нечто похожее на режиссера Якина из гайдаевской комедии, причем с примесью фразеологических оборотов из философских учений и... русских народных сказок:
        - Аки-паки, господь наш всемогущий, яко богородица вездесущий, поелику иже херувимы на небеси, и Христос возрадуется, ибо бысть довлеет слово всевышнего, тако же и архангелы с серафимами, ибо куща огненная есть по божьему повелению и Христа хотению. Встань предо мною, спаситель наш, яко лист перед травою, да защити и согрей раба своего и плащаницей своей укрой его от идолов пещеры, и идолов рода, и идолов театра...- Сюда же, до кучи, я приплел то, что помнилось из гимнов Заратустры, с которыми так увлекся, что под конец завопил: - Хвалю хвалу, молитву, и мощь хвалю, и силу Ахура-Мазды светлого и преблагого!
        - Это какой же Ахуре ты молишься?- настороженно спросили меня.
        Я опешил. И впрямь как-то не того, погорячился. Но холод меня вдохновил, и я вывернулся:
        - Архангелу, неужто не понятно?
        - А-а-а,- понимающе протянул голос.- Ну чти далее.
        И я вновь со спокойной душой зарядил что-то из «Авесты».
        Слушали меня внимательно. Это вселяло надежду - значит, есть шанс прорваться в тепло. К тому же мороз продолжал крепчать, что вдохновляло куда сильнее. В порыве творческого энтузиазма я припомнил еще один фильм и, призвав на помощь своего коллегу по имени Хома Брут, вообще залился как соловей:
        - Блаженны непорочные, ходящие в нощи в законе господнем, блаженны страждущие, ибо их есть...
        Разумеется, дословно цитировать мне было не под силу, но оно и не имело значения. Главное - нужная тональность, а там...

«Лепи, лепила, пока лебастра есть», как говаривал приятель моего детства Генка Василевский. В конце концов, передо мной - в смысле за дверью - не поп, не дьякон, не монах и не патриарх, а простая русская крестьянка, которые были в то время темными и дремучими.
        - И крещусь, гляди внимательнее,- добавил я напоследок, не забыв произнести традиционное «аминь».
        - Уж я и не знаю,- задумчиво отозвались за дверью.- А можа, тебе в другую избу попроситься? Вона хошь у Миколы Дятла али прямиком к старосте нашему, Ваньше Меньшому.
        Я вновь призадумался. И впрямь свет клином на этой бабусе не сошелся. Но в полвторого ночи навряд ли старухины соседи встретят меня тепло, трепетно, с лаской и обожанием. Скорее всего, повторится та же самая картина, только с одной неприятной разницей - весь разговор придется начинать заново, а времени и без того о-го-го.
        Опять же собаки. Дадут ли они вообще подойти к дому?
        Нет уж, будем пыхтеть тут. Тем более что там меня встретит, скорее всего, мужик, а его, в отличие от женского пола, на жалость не проймешь.
        - Был я там,- в очередной раз соврал я.- Тоже не пустили. И к тебе посоветовали заглянуть.
        - Во как!- возмутились за дверью.- Они не пустили, хошь у их ажно три мужука в избе, а мне тады на кой?! Ишь какие ловченые! Хороши суседи, неча сказать. Яко сковороду попросить, дак они...
        - Замерзаю!- прервал я через пару минут длинный перечень старухиных благодеяний по отношению к соседям.
        Та недовольно умолкла и вновь произнесла свое сакральное:
        - Ну уж я и не знаю, яко тогда быти.- Но после некоторой паузы посоветовала: - Тогда, можа, ты к бабке Марье сходишь, ась? Она, поди-ко, и вовсе одна яко перст - авось пустит.
        - И там был!- отрубил я.- Тоже к тебе идти велела.
        - И она?!- почему-то сильнее прежнего изумились за дверью.
        - А чего удивляться - сама ведь сказала, что одна живет. Вот и боязно ей,- пояснил я и еще уточнил, дурак: - Так и сказала. Мол, в крайнюю избу ступай. Там тебя непременно приветят.
        - Да ее хто изобидит, трех дней не проживет,- насмешливо заверили меня и вновь изобличили во вранье: - Ты, поди, тамо и вовсе не был, а брешешь тут мне.
        - Хочешь, перекрещусь?- Терять-то мне было нечего.
        - Толку с того,- хмыкнул голос.- Все одно не увижу.- И нерешительно протянул: - Ну-у, ежели и бабка Марья ко мне велела идтить, то...
        Голос умолк, впав в ступор - очевидно, оная бабка являлась для хозяйки большим авторитетом, и теперь она размышляла, как поступить. Впрочем, колебания длились недолго.
        - А коль ты во Христа веруешь, то поведай, аки на духу: кой леший тебя на ночь глядя принес сюды? Да гляди, чтоб без брехни!- потребовала она.
        - Как на духу, бабушка!- радостно завопил я, поняв, что дело сдвинулось с мертвой точки и осталось совсем немного поднажать, чтобы проклятая дверь открылась передо мной.- Как на духу,- повторил я упавшим голосом и умолк, озадаченно почесывая затылок.
        Было с чего призадуматься. Излагать правду нечего и думать, значит, нужно опять врать, а что? Впрочем, размышлял я недолго. Мне вспомнились дядькины рассказы и его «легенда», которой он поначалу придерживался, попав в шестнадцатый век, после чего я мгновенно взбодрился и приступил к печальной истории странствий и злоключений иноземного купца.
        - Вот когда налетел на нас лихой разбойный люд, тогда я и потерял все нажитое и купленное. Даже одежу верхнюю содрали. Сейчас откроешь мне дверь и обомлеешь - чуть ли не в одном исподнем стою...
        Рассказывал я недолго, зато раздумья моей невидимой собеседницы вновь затянулись не на шутку. Наконец бабуля нерешительно протянула:
        - Ну уж я и не знаю, то ли ты и впрямь душа христианская, то ли опыр.
        Вот же упрямица! Дался ей этот упырь!
        Обескуражен выводом я этим!
        Вот дикости народной образец.
        Любой, кого на кладбище мы встретим,
        Выходит, обязательно мертвец?[Леонид Филатов. «Возмутители спокойствия».]
        К тому же тут деревня, а не кладбище, так откуда здесь возьмется «опыр»?!
        - Да разве может он вслух имя божье повторить, а я тебе сколько раз уже его произнес,- напомнил я упертой старухе.
        - Опыр все может,- твердо заявила она.- На то он и опыр.
        Что и говорить, непрошибаемая логика. И что мне теперь делать? Но тут на мое счастье, где-то там, в глубине избушки, истово заголосил петух. Ах ты ж моя прелесть! Так бы и расцеловал тебя в красный гребешок, в шелкову бородушку. Как я понимаю, мы с хозяйкой разом, не сговариваясь, подумали об одном и том же, поскольку та почти сразу окликнула меня:
        - Слышь-ко? Ты ишшо тута?
        - А где мне еще быть?- буркнул я.
        - Так петух уж прокукарекал,- деловито пояснила старуха.- Стало быть, пора. Кончилось твое времечко. Иди уж себе.
        - Это для твоего упыря кончилось!- заорал я, позабыв и про выдержку, и про терпение.- А для меня кончится, когда я тут замерзну у тебя под дверью да помру. И уж тогда, поверь мне, бабуля, на следующую ночь точно к тебе приду, всю кровь выпью, хату твою спалю и кур твоих сожру, причем вместе с петухом, чтоб ужинать не мешал своим кудахтаньем.
        - Ишь яко разошелси...- испуганно отозвались из-за двери.- Почто так шуметь-то сразу? Нешто мы и сами не понимаем, где опыр, а где - добрый молодец. Тока ты вот что. Тебе бабка Марья так прямо и сказывала в крайнюю избу идтить?
        - Прямо так!- рявкнул я, тем более что почти не врал.
        В конце концов, какая разница, кто именно сказал мне обратиться с просьбой о ночлеге к хозяевам крайней избы - волхв Световид или неведомая бабка Марья, главное, что сказали.
        - А имечко она не поминала?
        - Поминала, да только я позабыл его, пока сюда шел,- взбодрился я, почуяв, что дельце на мази.
        - Не Гликерью, часом?
        - Точно, Гликерью!- заорал я, ибо мне было абсолютно все равно и задумываться над возможным подвохом сил не имелось вовсе.
        - Ну и слава тебе господи,- услышал я довольный голос.- Промашка у тебя вышла, милок. Гликерья-то и впрямь на самой околице живет, аккурат за мною. Токмо домишко у ей вовсе худой, да от дороги чуток с отступом стоит, вота ты его и не приметил.
        От неожиданности я даже опешил, после чего огляделся по сторонам повнимательнее и чуть не взвыл от досады - слева и впрямь еле-еле виднелась еще одна изба. За наваленным снегом ее практически не было видно, но она, зараза эдакая, стояла, и получалось, что в доме, возле крыльца которого я сейчас стою, мне теперь точно не откроют.
        К тому же Световид ясно сказал: «В крайнюю». Не иначе как знал весь местный народец от и до, и что он, кроме одного из обитателей, весьма негостеприимен к припозднившимся путникам - тоже знал. Получалось, что я сам дурак - столько времени угробил впустую.
        - Сейчас бы давно спал и десятый сон видел,- ворчал я, с трудом одолевая глубокие сугробы на пути к заветному крыльцу.- Ну и ладно. Теперь только бы там не было собаки и хозяева оказались посговорчивее. Погоди-ка...
        Мне вдруг припомнилось, что Световид сказал в заключение что-то еще. Ну да, он конкретно указал, с какого боку эта изба расположена, вот только очень невнятно, а переспросить я не успел в связи с его внезапным исчезновением. Так с какого? Вроде бы больше походило, что он сказал с правого. А может, и с левого. Ну да, точно, с левого. А эта как стоит? Все правильно.
        И я еще быстрее устремился вперед.
        Как ни удивительно, но мои пламенные пожелания на небесах услышали. Собаки действительно не имелось, а сама Гликерья, внимательно меня выслушав и не возразив ни единым словечком, сказала лишь, чтоб я, покамест она будет отпирать, отошел от двери на десяток шагов да, когда она ее отворит, трижды перекрестился, а уж после заходил.
        К этому времени я был готов делать что угодно - кукарекать, блеять, сесть на шпагат и даже пообещать завтра же податься в монастырь, а уж такую мелочь, как перекреститься...
        Дверь боязливо скрипнула, образовав узкую черную щель, затем открывающая, видя, что я стою, как сказано, в десяти шагах, слегка осмелела, приоткрыла пошире, и в образовавшемся проеме показалось страшное лицо, глядя на которое я невольно отшатнулся.
        Чтобы стало понятно, до какой степени оно меня напугало, скажу только, что я в этот миг всерьез призадумался - а может, мне и впрямь плюнуть на собак да податься еще в какую-нибудь избу. Пусть все уговоры о ночлеге придется вести заново, зато есть надежда, что я доживу до утра. А если и замерзну, то, по крайней мере, безболезненно и на свежем воздухе.
        Интересно, какого черта эта мадам даже не полюбопытствовала, не упырь ли я? Уж не потому ли, что не испытывает страха перед коллегами по неблагодарному ночному ремеслу?
        Нет-нет, я не утверждаю, что выглянувшее создание было столь страшным или жутко уродливым. Более того, у него имелось явное сходство с обычным человеком, но какое-то ненастоящее. Карикатурное, что ли. Причем во всем, начиная с явно покойницкого цвета лица, и, судя по зеленоватости, в которую переходила желтизна, этот покойник должен находиться в гробу не меньше недели.
        И еще глаза. Было в них что-то... нечеловеческое. Или нет, не совсем так - просто дикое, шалое, безрассудное. Я никогда не видел настоящих сумасшедших - как уже говорил, у отца иная специфика, связанная с глазами, а не с душами,- но едва я всмотрелся в них, как нехорошее предчувствие предупреждающе кольнуло меня, и весьма чувствительно.
        Вообще-то, будь это в моем родном двадцать первом веке, я бы уверенно заявил, что передо мной наркоманка, только что принявшая изрядную дозу какого-то сильнейшего психотропного средства. Но я находился в шестнадцатом, судя по тому, что Световид еще жив, так что наркотики отпадали. Ну разве что мухоморы с голодухи...
        - И чаво застыл аки столп?- ворчливо осведомилось выглядывающее из-за двери существо.- Крестись давай, а то сызнова затворю.
        Преодолев оцепенение, я поднес руку ко лбу. Крестился я неторопливо и тщательно, можно сказать, со вкусом, чуть ли не втыкая ледяные пальцы в лоб, живот и плечи.
        После третьего раза дверь распахнулась еще шире, и существо предстало передо мной в полный рост.
        Мне стало еще тоскливее.
        Одежда, которая была на Гликерье - отчего-то захотелось назвать ее бывшей,- вполне катила на обрывки савана. Когтей на пальцах я, правда, не заметил, но не факт, что она их не спрятала. То-то она кутается в свое тряпье. Так сказать, чтоб не спугнуть раньше времени.
        - А сеновал у вас есть?- попытался я найти приемлемый выход из данной ситуации.
        - На сеновале ты и впрямь к утру окочурисся,- сурово заметила Гликерья.- А изба хошь и не больно-то протоплена, ан все едино - лучшей, чем на дворе.- И поторопила: - Давай-давай, шевели лаптями-то.
        И я дал.
        В смысле робко двинулся к двери.
        Правда, уже почти зайдя внутрь, я вдруг встрепенулся, не желая уподобиться жертвенному барану или овце,- почуяло сердце худое, но слишком уж манило долгожданное тепло...
        И еще мне припомнился Световид и его ирония, когда я заметил, что не боюсь вампиров.
        Неужто он специально со мной вот так вот?!

«Да ну!- отогнал я от себя этот бред.- Взрослый человек с высшим образованием, дипломированный философ, а думаешь о каких-то глупых сказках. Не стыдно?!»
        И я шагнул в избу...
        Едва указав мне на лавку и почти тут же погасив лучину, Гликерья, буркнув: «Спи себе», вышла в сени.

«А сама?» - удивился я, но потом догадался: утепленного туалета с унитазом тут пока еще не придумали, вот и приходится бедной женщине среди ночи, невзирая на лютый холод, выбегать ночью из избы. То-то она даже особо не допросила меня - не иначе как сильно приспичило.
        Однако предчувствие продолжало покалывать в груди. Лишь по этой причине я, хоть и разомлевший от тепла, так и не провалился в глубокий сон, который, скорее всего, оказался бы последним в моей жизни.
        К тому же вернувшаяся в дом хозяйка повела себя как-то странно. Я не разглядел на входе внутреннего убранства избы, но в том, что кроме лавки, на которой я лежал, да еще одной, возле стола, прочая мебель отсутствовала, мог поклясться. Тогда напрашивается вопрос: «Где дама собирается ложиться спать, если мебель отсутствует, а пол земляной, потому не просто холодный, но ледяной?» Естественный ответ: «На печке».
        А вот и мимо.
        Что-то до меня не донеслось ни пыхтенья, ни кряхтенья, ни оханья, ни любого другого звука. Или она бесшумна, как обезьяна? Словом, складывалось полное впечатление, что Гликерья, зайдя, тут же остановилась у порога да там и застыла в ожидании.
        Спрашивается, чего именно она собралась дождаться?
        Нет, тут что-то не то.
        Я с силой ущипнул себя за руку, не рассчитав, и чуть не заорал от боли, но вовремя сдержал крик. А сон, как назло, так и лез, окутывал, опутывал меня своей липкой, сладкой паутиной тепла и неги, и бороться с ним становилось невмоготу.
        Ее подвело нетерпение.
        - Слышь-ка, добрый молодец?- негромко окликнула она меня.- Спишь ли?
        Слова доносились до меня еле-еле, я уже дремал, но ответил по возможности бодро и уверенно:
        - Сплю.
        - Спал бы, так помалкивал,- проворчала странная хозяйка.
        Послышалось или в ее голосе и впрямь прозвучала досада? С чего бы вдруг? И почему она ничего у меня не спросила? Для чего тогда окликать? Только для того, чтобы узнать, сплю я или нет? А ей какая разница?

«Окликала, дабы удостовериться, что ты заснул»,- услужливо ответил внутренний голос.

«Без тебя знаю!- огрызнулся я.- Лучше скажи, зачем ей это понадобилось знать?»
        Но голос, обидевшись на столь хамское обращение, умолк.
        Как на беду, мое промерзшее тело знать не желало о всякого рода предчувствиях. Отогревшись и расслабившись, оно упрямо увлекало меня в сладкую дрему, бухтя, чтобы я выбросил из головы всякие глупости.

«К тому же петухи давно пропели»,- пришел мне в голову успокоительный довод.

«И впрямь, чего это ты снова? Вампиры, Брем Стокер, Стивен Кинг, Алексей Толстой, Гоголь... завязывать пора, родной, с ужастиками, как с импортными, так и с отечественными. Не доведут они тебя до добра. Тут-то да, сумасшедших домов еще не придумали, а вот когда вернешься...» - промурлыкал внутренний голос, очевидно тоже желающий поспать.

«А я вернусь?» - горько усмехнулся я.

«А как же. Вот выспишься, проснешься и увидишь, что тебе все-все это лишь привиделось, включая старика Световида, мороз, заснеженный лес, его послушных волков и прочие страсти-мордасти. А на самом деле это всего лишь бред, поскольку ты упал не задницей, а головой, угодив не в сугроб, а на камень. Потому быстренько засыпай и...»
        Ну и гад же он. Ухитрился вытащить самое мое заветное желание. И ведь как подал - заслушаешься.
        Внимая явно провокационным, но таким приятным речам, я вновь стал медленно погружаться в сладкое дремотное состояние. Еще немного, и я бы вырубился всерьез, но тут до меня вновь донесся старухин вопрос, произнесенный достаточно громким голосом:
        - Спишь, что ли?
        Я открыл было рот, но вовремя сообразил - чтобы выяснить, зачем она меня окликает, надо промолчать.
        - Стало быть, спишь!- утвердительно произнесла Гликерья и... хрипло дыша, шагнула ко мне.
        Поступь была тяжелая, но уверенная. Немудрено - в крошечной избенке не заплутаешь при всем желании, да еще и при почти полном отсутствии мебели.
        Я насторожился, инстинктивно ощущая, что дама явно топает ко мне с непонятно какими намерениями. Неожиданно вспомнился знаменитый «Вий». Между прочим, я тоже философ. Заканчивал, правда, не Киевскую бурсу, а МГУ, но уж больно схожа ситуация. Только Хому Брута ведьма положила в хлеву, но, ей-богу, эта изба, судя по запахам, мало чем отличается от хлева, разве что наличием печки. Зато потом все начиналось для Хомы именно так.
«...старуха шла прямо к нему с распростертыми руками...»
«Интересно,- только сейчас пришло мне в голову,- а как это Брут вообще увидел ее ночью, да еще ухитрился разглядеть в кромешной темноте ее распростертые руки? Я так вот ни черта не вижу. Даже силуэт не маячит...»
        Меж тем шаги стихли, и в отличие от Хомы мне сразу показалось, что подошла она ко мне далеко не с игривыми намерениями оскоромиться. Впрочем, даже если и так, меня это все равно не устраивало - я столько не выпью.
        Хорошо, что тело, слегка отогревшись, вновь стало почти послушным.
        Оставаясь по-прежнему наполовину беспомощным из-за этой кромешной темноты, я напряг зрение, но... снулевым результатом. Трудно сказать, чем бы все закончилось, если бы в очередной раз на выручку мне не пришла луна. Заглянув в два крохотных оконца-дырки, затянутые какой-то мутной пленкой, она на мгновение осветила бесформенный силуэт, который находился в двух шагах от моего ложа, и легонько скользнула по... лезвию топора, который Гликерья уже занесла для удара.
        Получалось, что писатели ошибались и на самом деле вампиры не очень-то полагаются на свои клыки?
        Но об этом мне подумалось чуть позднее, а первым делом я попытался вскочить на ноги, однако не успел. Точнее, полууспел - удар обуха топора пришелся вскользь по голове, но все равно весьма и весьма чувствительно. На какое-то время я даже потерял сознание, но достаточно быстро очнулся. Во всяком случае, вурдалачка только-только преодолела последние полметра, отделявшие ее от моей лавки, и яростно навалилась на меня. Я попытался сопротивляться, но последствия пропущенного удара еще сказывались, а потому силы оказались почти равны и даже с некоторым перевесом в пользу нападавшего.
        Выходит, все ранее читаное и виденное мною про вампиров - голимая брехня. И то, что они бродят по миру только до первых петухов, не говоря уж о вторых или третьих, и то, что они не могут произносить божьего имени, и то, что напрочь забывают все молитвы, и многое-многое другое.
        Я уж не говорю о тех, кто утверждает, что их вообще не бывает на белом свете.
        С радостью поменялся бы с каким-нибудь скептиком местами, чтобы понял, зараза: коль тебе свезло ни разу их не увидеть, это отнюдь не означает...
        Словом, ничего это не означает...
        А упырь меж тем, торжествующе скалясь и зловонно дыша мне прямо в лицо чем-то гнилостным, причем, как ни удивительно, с легким оттенком чеснока - вот и еще один миф развеялся, жаль только, что слишком поздно,- крепко, с нечеловеческой силой обхватив запястья моих рук своими скрюченными пальцами, тянулась к незащищенной шее. Я изворачивался, как только мог, но сил явно не хватало, и я инстинктивно чувствовал, как широко открытая пасть вампира с каждой секундой неотвратимо приближалась...
        Кстати, ее сила тоже наглядно подтверждала истинное происхождение этой самой бывшей Гликерьи. Не могло существо ростом мне по подбородок и тощее как не знаю что обладать такой силищей, дабы преодолевать сопротивление достаточно крепкого и физически развитого парня. Да, полуоглушенного и еще не пришедшего толком в себя, да, с превеликим трудом, но все равно одолевать.
        Спасло то, что упырь был из Средневековья и драться не умел, а я родился четырьмя веками позже и успел кое-чему научиться вначале в секции самбо, которую забросил перед фехтованием, а потом в десантуре. Не бог весть что, конечно, таких, как я, Джеки Чану троих, если не пятерых, на один зубок, но тут хватило и меня.
        Дождавшись, когда ее дыхание станет нестерпимым, то есть она приблизилась на
«ударное» расстояние, я что есть силы резко подал голову вперед. В темноте было не разобрать, куда именно въехал мой лоб - то ли в нос, то ли по губам,- но главное, судя по раздавшемуся жалобному воплю, удар оказался весьма болезненным.
        Ишь ты, а мне и невдомек, что вампиры хорошо чувствуют боль. Почти как простые смертные. Хотя нет, судя по громким причитаниям, никаких «почти» - точно так же.
        Однако расслабляться было рано, особенно после того, как всхлипывания утихли и Гликерья, не вставая на ноги, принялась на ощупь шарить где-то возле моей лавки.

«Топор,- осенило меня.- Выронила, а теперь ищет, и если найдет, то...»
        Додумывать было некогда. Я с силой пнул что было мочи, промахнулся в темноте, еще раз отчаянно пнул и с облегчением ощутил, как нога угодила во что-то мягкое. Тщедушное тело послушно отлетело к печке, но топор вампирша нашарила секундами раньше и из рук не выпустила, иначе он бы не лязгнул, с тупым, неприятным звуком ударившись о печные кирпичи.
        Самым простым было бы накинуться на нее именно теперь. Самым простым, но в то же время и самым опасным - достаточно подставить топор, и мне хана.
        Старшина Николай Твердый, матерый усатый хохол, дравший нас в учебке как сидоровых коз, такой неосмотрительности мне бы ни за что не простил.
        - Лучше тихэнько, тихэнько, тильки щоб понадежнее, бо жисть чоловику дается тильки раз, и, коли витдав ее, никто тоби обратно нэ возвэртае,- назидательно устремив желтый от дрянных сигарет указательный палец на очередного бедолагу, беспомощно валявшегося на матах в спортивном зале, вещал он остальным, после чего, прищурившись, осведомлялся: - Тэк-с, а тэпэрь прошу до ковра... Що, нэма желающих? Тю-ю. Ну давай опробуемо тэбэ, Рокоссовский.- (Россошанским он меня ни разу не назвал).- Тильки будь гарным хлопцем, нэ лэзь сдуру, як Куркин, бо я можу так вдарить, що нэ отскочишь...
        Гликерья, конечно, не старшина Твердый, но зато с топором, с которым шутки плохи, а потому я предпринял обходной маневр, зайдя справа. Жаль только, что при этом забыл принять во внимание ее нечеловечески обостренный слух. А ведь сам читал лет пять назад в книжке... Впрочем, к черту всю литературу! Тут в прямом смысле бой на выживание, и посторонние мысли ни к чему.
        Оказалось, что она к этому времени успела встать и даже изготовиться, так что я оказался встречен неожиданным ударом топора, по счастью вновь пришедшему не совсем точно и угодившему в левое плечо. Что-то хрустнуло, стало нестерпимо больно, плечо сразу онемело, но, судя по всему, удар пришелся обухом.
        Второй раз тюкнуть меня она не успела, точнее, это я ей не дал, сразу навалившись на нее и, превозмогая боль, стремясь во что бы то ни стало перехватить ее правую руку. Мне почти удалось это сделать, но лишь почти - вампирша с силой впилась зубами в мое плечо.
        Я взвыл от боли. Но, как ни удивительно, предыдущий удар топора пришелся кстати - онемевшая ключица, или что там у нас на плече, отреагировала на укус куда слабее, чем должна была, и я все равно не выпустил ее руку с топором, хотя и справиться до конца с взбесившейся вампиршей тоже не мог.
        Примерившись, я еще раз от всей души звезданул головой вниз, норовя угодить ей в висок. На мгновение боль в плече стала нестерпимой - очевидно, от моего удара зубы упыря впились в меня еще сильнее,- но затем почти сразу ослабла, и она всем телом подалась назад. Я был уже не в силах удержать Гликерью, но, не желая выпускать ее руку с топором, вынужден был падать вместе с нею, летя куда-то вперед, после чего последовал оглушительный удар в лоб, и я потерял сознание...
        Глава 5
        Просто жить
        После того как я пришел в себя, вновь лежа на лавке, первое, что испытал, так это изумление. Странно, почему я до сих пор живой?! Вообще-то человек, укушенный вампиром, насколько мне помнится, умирает, причем во всех без исключения фильмах.
        Или я на самом деле умер и теперь очнулся в несколько ином, нечеловеческом обличье? Тогда я должен жаждать крови, и не простой, а человеческой. Но представив ее себе - темно-красную, со специфическим запахом, солоноватую на вкус, я, кроме отвращения, ничего не испытал. Нет, чего-то другого я бы попил с превеликим удовольствием, но нормального - воды, к примеру, чая, кофе,- а вот вцепиться кому-нибудь в шею - брр!
        Тогда я поднес ко рту руку. Дался мне этот процесс с превеликим трудом, поскольку она оказалась очень тяжелой, словно налита свинцом. Принявшись шарить среди боковых зубов, я обнаружил, что мои клыки совершенно не увеличились.
        Так-так. Получается, что все в порядке и я существую именно как человек. Но тогда что же со мной стряслось этой ночью - ведь не привиделся же мне вампир! Не бывает таких ясных и четких снов, причем с запахами, ощущениями и прочим. Или ничего этого не было? Приснилось? Да нет, голова болела, на лбу нащупалась полученная в результате последнего падения изрядная шишка, к тому же робкая попытка пошевелить левой рукой вызвала в плече сильную боль. Значит, все произошло на самом деле. И что теперь?
        Потом мне вспомнился Брем Стокер. Кажется, в его произведениях допускалось, что вампир высасывает из жертвы кровь в несколько приемов, так сказать, смакуя удовольствие. Судя по полному упадку сил, это мне подходило больше всего.
        Моя правая рука, тяжело лежащая на груди, вновь потянулась к плечу. Точно! Так оно и есть! Вот они - две или три ранки от укусов.
        А теперь переключаемся на главное, которое одно - как быть дальше и где взять силы для побега?
        Хотя стоп. Для начала следует просто оглядеться по сторонам. Тяжелые веки упорно не хотели подниматься - ох как я теперь сочувствую бедолаге Вию,- но я все-таки сумел их разлепить, хотя и не до конца.
        Итак, приступим к обзору. Впрочем, он не принес ничего хорошего. Все то же самое, что и было. Разве что на узкой лавке рядом с дверью появилось деревянное ведро - неужто вампиры стали запивать кровь водой?- а так ни малейших изменений.
        Порадовало лишь одно - солнечный свет нехотя и робко сочился через какие-то мутные пленки, вставленные в узкие дыры, зияющие в грубых бревенчатых стенах. Еле-еле, но главное, что он все-таки сочится, и это хорошо. Получалось, что сегодня день, а днем вампиры вроде бы спят. Во всяком случае, должны, если только смотрели многочисленные киноленты про себя, строго регламентирующие их образ жизни. А вот если им сам Голливуд (в смысле черт) не брат, то ситуация значительно осложняется.
        К тому же не следует забывать, что я попал в такое глухое время, где ни кинолент, ни Голливуда, ни прочих достижений цивилизации. То есть они могут запросто оказаться темными, необразованными ребятами, которые живут как попало. И едят, в смысле пьют кровь тоже, хотя тут как раз спорный вопрос. Учитывая, что она велела мне трижды перекреститься, скорее всего, местным упырям больше всего по вкусу православные. И зачем я, балда, ее послушался?!
        Ой!
        Мне тут же вспомнился петушиный крик, намного позже которого я и стал ужином. Выходит, они могут появляться когда захотят, и, скорее всего, день им тоже не помеха...
        Я даже застонал от огорчения и... вновь отключился, а пришел в себя, согласно закону подлости, уже ближе к ночи, поскольку солнечный свет исчез, зато появились неровные, колышущиеся туда-сюда багровые отблески от тоненькой горящей палочки, каким-то образом прикрепленной к стене.
        Успев немного удивиться - зачем вампиру понадобилось зажигать свечу или лучину?- я вдруг с ужасом вновь услышал тяжелые, шаркающие шаги. Кто-то ступал неуверенно и очень медленно, словно не упырь, а некий зомби или кто-то аналогичный.
        А может, он меня боится после вчерашнего? Хорошо бы. Тем не менее шаги приближались - очевидно, жажда крови была сильнее, толкая вурдалачку к своей жертве.
        Собрав все силы воедино, я сжал правую руку в кулак и затаил дыхание, терпеливо дожидаясь, пока упырь подойдет поближе.

«Лишь бы она была без топора,- бормотал я про себя как заведенный.- Лишь бы без топора».
        Конечно, глупо было рассчитывать на то, что мне удастся отбиться или уж тем более причинить этим ударом какой-то ощутимый вред кровососу, который, гад, предыдущей ночью дрался со мной чуть ли не на равных, а теперь, насосавшись кровушки, стал куда сильнее прежнего, но и сдаваться просто так тоже было не в моих правилах.
        Даже удивительно, как в эти секунды мне захотелось жить. А я-то, идиот, совсем недавно, всего сутки назад, сетовал на скуку и апатию, не зная способа ее разогнать.
        Ну и дурак!
        Да просто жить, несмотря ни на что, любуясь природой, людьми, неспешно гуляя по бульвару или, наоборот, торопливо продираясь сквозь людскую толчею, потому что опаздываешь на лекцию, блаженствовать на диванчике с томиком Диккенса в руках или смаковать вкуснющий и толстенный самопальный бутерброд с колбасой, маслом и сыром (можно без хлеба), запивая сладким чаем,- это уже огромное счастье. Встречать рассветы и провожать закаты, брести в дождь по мокрому асфальту,- сколько всего замечательного было в моей жизни, а я, как слепец, ни на что не обращал внимания.
        Жаль только, что понял я, каким счастливчиком был, лишь сейчас, лежа в беспомощным в какой-то средневековой смрадной избе и имея силы на один-единственный удар, который вампиру как слону дробина. Нет бы увидеть все прелести мира хоть немногим раньше, а не за пять минут до неминуемой смерти, притом весьма ужасной и... противной.
        И чего мне так не везет?! Даже вампир и тот попался совершенно несимпатичный! Более того, отвратительный!
        Ну и ладно. Главное не отчаиваться.
        Кстати, если дробиной попасть очень метко, например, в глаз, можно убить ею и слона. Вот так-то. Жаль только, что у меня нет ни ружья, ни дробины, ни...
        Я угадал с моментом, хотя сам удар вышел так себе - хиленький. К тому же я так и не понял - то ли он попал в цель, то ли вурдалачка успела в последний момент отшатнуться. Скорее всего, и то и другое, поскольку соприкосновения мой кулак практически не ощутил, а вампирша тяжело шмякнулась на пол.
        - Чтоб тебя жаба задавила!- послышались гневные причитания Гликерьи (кстати, мне показалось или у нее и впрямь изменился голос?).- И так силов нет, три дни уж почитай не жрамши, да тут еще ентот кочевряжится. Чтоб тебя приподняло да шлепнуло оземь. Сип тебе в кадык, типун на язык, чирий во весь бок! Чтоб тя разорвало, чтоб тя пополам да в черепья!
        Я еще успел удивиться - как это она три дня не ела? Или легкий ужин мною не в зачет? Но дальнейшие ее возмущения и изощренные ругательства я уже не слышал, вновь улетев в забытье, которое длилось довольно-таки долго. Странно, но за все это время она ко мне больше не подходила, а если это и имело место, то без кровососания, поскольку я оставался по-прежнему живой.
        Но толком на эту тему поразмыслить мне не дали - вновь послышались шаги. На сей раз идущих было двое. То ли прибыла подмога с кладбища, то ли...
        Додумать не успел - сразу две головы, причем одна страшнее другой, склонились надо мной, а сил в наличии не имелось вовсе.
        То есть вообще никаких.
        - Очнулся?- строго спросила та голова, что поближе, и, не дождавшись ответа, утвердительно кивнула.- Сама зрю, что очнулся. Вот и славно. Таперича дело на поправку пойдет,- пояснила она другой голове.
        - А сызнова драться не учнет?- боязливо осведомилась дальняя.
        - Не учнет,- хмыкнула первая.- То он не с тобой тягаться удумал - поблазнилось ему, что он ишшо у Гликерьи, вот и...
        Головы отодвинулись, словно потеряли ко мне интерес, а их обладательницы неспешно двинулись куда-то в сторону. Куда именно, мне посмотреть не удалось - глаза не дотягивались, а повернуться хоть чуть-чуть сил не имелось. Оставалось только слушать и... удивляться.
        - А можа, ты ево к себе примешь, бабка Марья?- робким голосом осведомилась вурдалачка пострашней.
        - Негоже ныне мужика на мороз вынать - эвон яко застыл, ажно свистит все в грудях. Пущай хошь денька три у тебя побудет, а тамо поглядим,- последовал ответ.
        - Дык, можа, и не от застуды у его свистит. Можа, ему Гликерья тово, в грудину топором угодила?- возразила та, что пострашней.
        - Ты, Матрена, не лукавь,- раздраженно буркнула бабка Марья.- В плечо она ему и впрямь заехала, дак то сразу и видать - вона яко вспухло. А на грудине следов вовсе нетути, стало быть, от простуды у него.
        - А Гликерья чего теперь?- боязливо поинтересовалась Матрена.- Ну как с домовины[Домовина - гроб.] своей вылезет да первым делом сюды придет, чтоб обидчику отмстить?
        - Вона чего ты боисся. Дак енто здря. Не придет она,- отрезала бабка Марья.- Мужики ей кол осиновый в сердце вогнали. Да то, ежели помыслить, лишнее. Не опыр она вовсе - помутилось в голове с голодухи, вот и накинулась на мужика. Хорошо, что попался ей не из пужливых, а то всем худо бы пришлось.
        - Почто всем-то?- не поняла Матрена.- Он что жа, тож опырем бы стал?
        - Да что ты заладила - опыр да опыр!- рассердилась бабка Марья.- Тут иное. Сама помысли. Коли ей мужика убить бы удалось, нешто она остановилась опосля того, яко его стрескала? Да ни в жисть. Кто человеческого мясца отведал - все, пропащий навек. А силищи у ей от безумия хошь отбавляй. Он же ей почитай всю головушку раздолбал об печку, а егда мы с тобой зашли, она из последних силов, разинув рот, к его шее тянулась. Дак ведь вдвоем ее оттаскивали и то еле-еле управились. Хорошо, что ты ее ухватом по хребтине додумалась огреть, не то нипочем бы не управились.
        - Ох, молчи, молчи,- испуганно пролепетала Матрена.
        - Это она голодная была,- не обращая внимания на просьбу, продолжала пояснять бабка Марья.- А поела бы, дак у ее сил супротив прежнего вдесятеро прибавилось бы. Дак опосля того, как его доела, она беспременно к суседям подалась бы. Зазвала бы твою...
        - Молчи, сказываю!- взвизгнула Матрена.
        - То-то,- проворчала ее собеседница.- Да и ты хороша. Нешто не ведала, что у ей ишшо по осени амбар со всеми припасами сгорел?
        - Ну уж там и припасов было,- иронично протянула Матрена.
        - Какие ни на есть, ан были,- сурово оборвала бабка Марья.- Потому не юли, а ответствуй - ведала?
        - Ну ведала,- повинилась Матрена, но тут же встрепенулась.- Дак ведь он сам сказывал, де, в крайнюю избу, мол, ты его послала, вота я и поправила его.
        - Поправила,- передразнила бабка Марья.- Он окоченел совсем. Тут и не такое ляпнешь, а ты и рада-радешенька.
        - А можа, ты его...- вновь заикнулась Матрена, но тут же была перебита:
        - Не можа. Про долг, чай, памятаешь?
        - Дак, памятать-то памятаю, тока мне ныне отплатить нечем,- сразу заюлила Матрена.
        Сама, поди, ведаешь, яко с припасами. Уж и не знаю, как до весны дотянуть. Я-то ладно, пожила малость, а на девонек своих как гляну, дак ажно выть во весь голос хотца - крохи совсем. Помрут ведь без меня с голоду, как есть помрут.
        - Тогда я тебе ишшо раз напомню: помощница мне надобна,- сурово заметила бабка Марья.- И долг скощу весь, и еще кой-чего дам. Пришлешь старшенькую через часок, вот и будет вам всем на зубок.
        - А можа, осени дождесся, да я хлебушком отдам?- жалобно осведомилась собеседница.- Да и на кой она сдалась тебе, Марьюшка? Ведь они у меня обе хрещеные. Будет ли тебе прок с таковских?
        - Дура ты, Матрена, как есть дура!- послышалось злое.- Тебе ж самой легче будет, коль из двух ртов один останется. И про хрещение зазря помянула - я ж ее в травницы к себе беру и все. Сама-то уж стара стала, чтоб по полям да лесам вприпрыжку скакать, для того она мне и надобна. Обучу чего да как сбирать, да в какую пору, а опосля и к лечбе приохочу. Вечерять да ночевать она все одно возвертаться станет, а уж поутру да днем у меня на учебе побудет. К тому ж ведаю я, Дашка твоя сама до ентих дел охоча, приметлива да смышлена, все ей в новину да в охотку - выйдет из девки толк. Ишшо и тебя на старости лет кормить станет, а ты счастья свово не зришь.
        - Так-то оно так, да вот бабы сказывают, что...
        - И бабы твои - дурищи глупые,- сердито перебила травница.
        - Можа, оно и так, тока ночная кукушка дневную завсегда перекукует. Я енто к тому, что случись как беда, прошать особливо не станут - подопрут дверь чем ни то да петуха красного подпустят. Выходит, и Дашке моей с тобой вместях гореть?
        - А уж тут как Авось[Авось - славянский бог удачи, а также мастер по непредвиденным случайностям.] скажет,- откликнулась бабка Марья.- На все воля божья. Коль что суждено, дак оно все равно беспременно случится, яко ты не тщись изменить. Бывает, конечно, наоборот, токмо такие людишки - редкость. И некогда мне с тобой тут рассусоливать - сказано, чтоб девку прислала, стало быть...
        - Можа, как-то инако сговоримся, Марьюшка?- затянула Матрена старую песню.
        - Инако вы все втроем сдохнете чрез месяц! Я хошь и не ворожея, а конец твой близкий воочию зрю. Твой да детишков твоих.- Она направилась куда-то еще дальше, скорее всего к выходу, но на полпути остановилась и тем же строгим голосом напомнила: - Чтоб к вечеру твоя девка у меня была, не то гляди... И болезного накормить не забудь.
        - Дык нечем ведь!- вновь взвыла Матрена.
        - О том не твоя печаль. Сказано же, девку пришлешь, а я с ей тебе кой-чего передам. Она на ногу шустрая, мигом прискочит.
        Отчетливо хлопнула дверь, закрывшись за сердитой гостьей.
        Оставшись одна, Матрена - это я уже увидел, поскольку сумел все-таки повернуть голову,- брякнулась на лавку возле стола и безутешно заревела. Тут же откуда ни возьмись возле нее оказались две девчонки, на вид лет семи-восьми, которые наперебой принялись утешать женщину.
        Я лежал ни жив ни мертв, готовый провалиться сквозь землю. Выходит, это как раз Матрена спасла меня от зубов Гликерьи, а я свою спасительницу, не разобрав толком, кулаком.
        Теперь понятно, почему она так неуверенно передвигалась, еле-еле шаркая ногами. Да с голоду, блин, с обычного голоду, а я, идиот, навыдумывал кучу страстей.
        Хотя странно - почему я ничегошеньки не помню, ведь получается, что они с бабкой Марьей перетащили меня в другую избу, а я...
        И тут же словно что-то щелкнуло в голове, которая выдала туманное, больше напоминающее сон, нежели явь, видение. Я лежу на какой-то овчине, а две изможденные страшилки, одна из которых все время причитает: «Ой, моченьки моей больше нетути!» тянут куда-то. И еще хруст снега под их ногами - это тоже запомнилось.
        Ладно, в долгу оставаться не приучен, авось расплачусь за все. Мне бы только на ноги подняться, а уж там поглядим, надо ли отдавать девчонку загадочной травнице или обойдемся без ее помощи.
        Хотя нет. Пока что эта самая Марья нам помогает, а не наоборот, так что придется при расплате и с ней как-то того...
        Да, кстати, а почему этой Матрене так не хочется отдавать свою Дашку? Травница - она ж вроде знахарки, и бабуся, которая ушла, в какой-то мере права. Живет семья бедно, вон и еды почти нет, хотя на дворе зима и до лета еще далеко, а с такой профессией деваха не только сама не пропадет, но и сестренке с мамой с голоду помереть не даст.
        Ответ дала сама Матрена. Вдоволь наревевшись, она с явной ненавистью посмотрела в мою сторону и, приметив, что я лежу с открытыми глазами, следовательно, не сплю, хрипло выкрикнула:
        - А все из-за тебя, ирода треклятущего! Навязалси на мою голову, идолище поганый, а мне таперича дитятко родное ведьме в учебу отдавати, христианскую душу губити. Господи, да что ж за напасти на мою головушку?!- взвыла она пуще прежнего, обращаясь к сиротливо висящей иконе.- Нешто я греховодница кака, что ты меня так-то по темечку бесперечь вразумляешь?- продолжала Матрена.- То мужика отнял, детишек сиротами сделал, таперича вона пуще прежнего осерчал. А нынче что делать повелишь - всем с гладу подыхать али ведьме треклятой душу христианскую подарить? Ить ежели отдам, то онаго греха по гроб жизни пред тобой не искуплю, а коли нет, и вовси смертушка... Стало быть, и так и так худо - так чего сделать-то?
        И выжидающе уставилась на икону, столь темную от копоти, что разглядеть, кто на ней изображен, у меня так и не получилось.
        Так и не дождавшись ответа, Матрена кивнула головой:
        - Да ведаю я, самой выбирати, самой потом и ответ пред тобой держати, но ты уж прости меня, господи, а взирать, яко девчушки мои помирают, я не в силах. Сам ты виноват, потому как ношу непомерну на меня навалил, потому, стало быть, не мой енто грех, но и твой тако ж...- Осеклась, поняв, что сморозила, тут же брякнулась на колени и запричитала: - Не слухай меня, господи, дуру старую. Мелю с горя невесть чаво, вота и... Так оно, вырвалось, а в сердцах чего не ляпнешь. А токмо и тебе меня понять надобно. К тому ж, кто сказывал-де, ведьма она? Да женка Осины, а она и сбрешет - недорого возьмет. Ну и ишшо прочие, так, можа, они за той дурищей вторят. И какая она ведьма? Травы ведает - то так. И скотину пользовать могет, и человека от хвори избавить. А коль все во здравие, к тому ж с молитвами, то, можа, и не ведьма совсем? А что о ней людишки с Бирючей сказывали, так и то неведомо - пустой брех, али и впрямь с лесной нечистью знается.
        Она перевела дыхание, вопрошающе глядя на икону - переубедила или как?- но закоптелый лик молчал, строго взирая на Матрену торчащим из-под сажи единственным глазом, и ей, наверное, почудилось осуждение в этом взгляде. Во всяком случае, она принялась оправдываться с новой силой:
        - Да ведаю я, что зрак у ей тяжкий. Так и то взять, мало ли какой у кого. А что Маланья, опосля того, яко с ей разругалась, ногу сломала, так, можа, и ни при чем травница. Там-то, в овражке, доведись кому упасть, можно и вовсе главу сломить. А ежели б бабка Марья и впрямь ведьмой была, так она ей чего покрепче сотворила, да и нога-то чрез месяцок срослась. Правда, худо, дак она сама тому виной - надо было мужику ее к бабке Марье бежать, в ноги кинуться, прощенья попросить, что облаяла попусту, а Маланья, вишь, ни в какую. И коровенку не сама ж ведьма, тьфу ты, травница то исть, загрызла - волки постарались. К тому ж коровенка с норовом была, она и до того завсегда от стада норовила отбиться - вся в хозяйку, вот и не уследил пастух. Вота и получается, что нет на ей тяжких грехов, и не замешана она в черных делах диавольских, а попусту неча на бабу напраслину возводити!- Решив, что аргументов в защиту травницы высказано более чем достаточно, Матрена напоследок довольно шмыгнула носом и удовлетворенно заметила иконе: - Вот и поладили мы с тобой.- Кряхтя, стеная и тяжело опираясь об угол столешницы,
она кое-как поднялась с колен и повернулась ко мне: - Нет чтоб сразу к ей бежати, дак тебя черт ко мне потащил. Да еще и сбрехал.
        - В чем?- Я с трудом разлепил губы.
        - А то сам не ведаешь в чем,- проворчала она беззлобно.- Почто сказывал, будто суседи ко мне прислали? И к бабке Марье ты тож не заходил. И про Гликерью. А еще перекреститься обещалси - грех-то какой.
        - Думал, никто не пустит,- выдавил я и попросил: - Мне бы водички попить.
        - Вот уж ентого добра у нас сколь хошь,- вздохнула Матрена и двинулась в сторону печки.
        Странно, вроде бадья с водой стоит совсем в другом углу... Или там не вода? Впрочем, ей видней.
        Погремев ухватом, она вытащила из глубин печи что-то большое, черное и расширяющееся кверху, черпанула оттуда и поднесла к моему рту деревянный ковшик.
        - Пей сколь хошь,- приговаривала она, с трудом удерживая на весу - чувствовалось, как дрожит ее рука,- мою голову.- Бабка Марья сказывала, что чем боле выпьешь, тем скорее в силу войдешь. Да не криви рожу-то, не криви!- прикрикнула она строго.- Сама ведаю, что пригарчивает. Знамо дело - не квасок, не сбитень и не медок. Токмо для тебя оно ныне самое то, потому пей и не кобенься.
        Я не кобенился, тут же припомнив, что еще Световиду почему-то представился Федотом, а потому должен соответствовать нелегким условиям жизни своего любимого героя.
        Вот из плесени кисель!
        Чай, не пробовал досель?
        Дак испей - и враз забудешь
        Про мирскую карусель!
        Он на вкус не так хорош,
        Но зато сымает дрожь,
        Будешь к завтрему здоровый,
        Если только не помрешь!..[Леонид Филатов. «Сказ про Федота-стрельца, удалого молодца».]
        Словом, пришлось пить теплую, горьковатую и вдобавок отдающую чем-то неприятным мутную воду. Кое-как я осушил то, что было в ковшике, и, странное дело, действительно почувствовал себя не в пример лучше. Слабость осталась, но уже не столь сильная, да и головой я теперь запросто мог вертеть во все стороны, чем незамедлительно и воспользовался. В конце концов, должен же я произвести детальный осмотр места, в котором очутился, чтобы понять, почему решил, будто нахожусь в том же самом доме.
        Собственно говоря, особо разглядывать было нечего. Обстановка более чем скудная. Не знаю, что там находилось в углу возле печи прямо за мной, но все остальное...
        Две лавки, стоящие вдоль грубо сколоченного стола, да еще одна, небольшая, на которой возвышалось пузатое деревянное ведро,- вот и вся мебель, если не считать столь же скудной кухонной утвари, громоздившейся на полках возле печи.
        Припомнив увиденное в первой избе, я пришел к выводу, что отличие лишь... введре. У той сумасшедшей его вроде бы не имелось, а тут стоит. Даже удивительно, как все совпадает. Впрочем, если подумать, то ничего странного. Это богатство отличается, а нищета одинакова, отсюда и загадочное на первый взгляд сходство.
        Ах да, еще икона - единственное украшение бревенчатых стен. У Гликерьи ее вроде бы не было. Или была? Не помню. Не до того мне было. В остальном же точь-в-точь. Ни тебе занавесочек, ни шторочек, и даже внизу отверстий, изображающих окна, подоконников тоже не имелось.
        Гораздо позже, скосив глаза вниз, я нашел еще одно отличие. У Матрены черный земляной пол был застлан соломой, но тоже без присутствия излишеств - ни половичков, ни ковриков, пусть домотканых, я не заметил. Впрочем, Гликерья не имела и соломы.
        Казалось, осмотр был недолог, да и сил не требовал - води глазами туда-сюда и все - но немного погодя я почувствовал дурноту. Да и дышать было тяжело - каждый вдох давался с таким трудом, словно я только что одолел марафонскую дистанцию, и острые иголки все время продолжали впиваться в легкие.

«Не иначе как воспаление,- сделал я мрачный вывод.- Вот здорово!»
        И подосадовал на себя. Нашел, понимаешь, время для болезни! Тут же антибиотиков еще не изобрели - чем лечиться-то станешь?!
        Впрочем, чего еще ожидать от многочасовой ночной прогулки по морозу в столь легком наряде, которая вдобавок закончилась «приятным» отдыхом на голом земляном полу.
        И как теперь выздоравливать при полном отсутствии лекарств?
        А стоило мне пошевелиться, как тупая боль охватила все тело. Плохо. Значит, застудил не только легкие.
        И вновь жажда жить охватила меня с неистовой силой. Просто жить, несмотря ни на что или даже вопреки всему. Была она неистовой, как весенний поток горной реки, который легко сметает на своем пути все препятствия и шутя ворочает гигантские валуны. Мне как-то доводилось наблюдать такой на Кавказе, где я, затаив дыхание, битый час любовался необузданной мощью реки.
        Не знаю, то ли эта самая жажда сыграла основную роль в моем скором выздоровлении, то ли помогли чудодейственные снадобья травницы, то ли остатки какого-то неведомого заряда, полученного от камня... Гадать можно долго, но точно знаю одно: единственное, что тут ни при чем,- это еда, которая мне доставалась столь скудными порциями, что...
        Особенно запомнился самый первый вечер, когда мое сознание перестало то и дело выключаться и я уже был относительно бодр не только духом, но и телом.
        Уже тогда до меня дошло, что с такой едой долго не протянуть. К тому же, как назло, меня обуял зверский аппетит, а погасить его было нечем - жиденькое пойло, которым хозяйка заботливо кормила меня с ложки, нельзя было даже назвать бульоном, поскольку жира в нем не имелось вообще. В равной степени там отсутствовало и мясо. Простая вода с какими-то маленькими, еле ощутимыми во рту кусочками, не имеющими вкуса,- вот и вся пища.
        Вприкуску с оной бурдой мне был даден «хлебный каравай», но не весь - Матрена бережно отщипывала от него малюсенькие кусочки и понемногу скармливала мне. Не знаю, что там пекли в голодные годы наши бабки и прабабки, вроде бы, судя по книгам, чуть ли не восемьдесят процентов хлеба составляли отруби, толченая кора и прочие неудобоваримые вещи, но здесь этот процент явно приближался к сотне, то есть муки как таковой в этой запеченной массе не имелось.
        - А ты не косороться тут, не косороться,- буркнула Матрена, приметив мою скривившуюся физиономию.- Мои дочурки и таковскому были бы рады, а он ишь...
        Ну да, ну да. Вот только хотелось бы чего-нибудь попитательнее.
        Правда, девчушки, чьи светлые головенки свешивались с печи, действительно наблюдали за процессом моего кормления с такой завистью и так жадно разглядывали, как я ем, то и дело сглатывая голодную слюну, что я поневоле устыдился.
        Пришлось пояснить, что уже сыт, потому и не хочется.
        - А енто иное дело,- удовлетворенно кивнула Матрена и повернулась к дочерям.- Ладно уж, коли гость боле не жалаит, отрежу вам исчо по ломтю.
        Повторять второй раз ей не пришлось. С печки обе не слезли - спорхнули, вмиг очутившись у стола.
        - Тебе, Дарья, кус помене, потому как поутру бабка Марья посытее накормит.- Матрена протянула отрезанный ломоть той, что была чуть выше своей сестренки.
        Та недовольно засопела, но возражать не стала.
        - А тебе, Настена, поболе,- протянула она кусок потолще меньшой.- Да не торопитесь лопать-то!- тут же прикрикнула Матрена на обеих.- Эдак и скуса не почуете. Пущай он во рту подоле полежит, да языком его во все стороны покатайте, тады куда как шибче наедитеся.
        Девчушки послушно убавили обороты, но голод брал свое, и спустя несколько секунд наказ матери был напрочь ими забыт, а еще чуть погодя от обеих ломтей осталось одно воспоминание.
        Или нет?
        Я не поверил своим глазам, когда Даша, посопев, протянула сестренке остаток своего куска.
        - На-ка, пожуй,- строго произнесла она.- Тебе рости надобно, а я - ломоть отрезанный,- явно повторила она слова матери.- Опять жа меня бабка Марья покормит.
        И сурово прикрикнула на колеблющуюся и разрывающуюся перед выбором сестру: - Сказано бери, стало быть, бери!
        - Ах ты, моя разумница,- умиленно всплеснула руками Матрена и вновь запричитала: - И как же я таперича без своей помощницы буду, как же я, горемышная жить-то стану, как же...
        - Ну неча тут,- рассудительно заметила Дарья,- коль бабка Марья доселе меня не съела, дак и опосля выживу. А травы - дело великое. Опять жа долг нам скостила и уплатила за меня сколь обещалась - все вам полегше стало. Да и забегаю я бесперечь - чай, не за сто верст отъехала.
        - И то правда, доченька,- покорно вздохнула Матрена и слабо улыбнулась: - А таперича на печку лезьте. Да закутайтесь потеплее - егда жарко, то и исть помене хотца.
        Наблюдая эту сцену, я вновь устыдился своей придирчивости, а в душе поклялся, что уж чего-чего, а хлеба для приютивших меня непременно раздобуду. Пусть я и не обучен всяким там крестьянским ремеслам, но здоровье и молодость при мне, а потому любую черную работу, не требующую особых знаний и специальных навыков, выполню на раз. Например, могу таскать тяжести. Чего еще? Могу...
        Но, призадумавшись, я больше не подыскал для себя никакого подходящего труда, так что продолжения не получалось. Разве что как в анекдоте - могу не таскать. Это я запросто, и даже гораздо лучше, чем первое.
        Вот только за такое не платят.
        Совсем.
        Впрочем, утро вечера мудренее, а потому я оптимистично решил, что вначале надо просто оклематься и встать на ноги, а там будет видно, что, куда и кому таскать. Настораживало лишь то, что есть хотелось по-прежнему, причем чуть ли не сильнее, и если дело пойдет так дальше, то я еще долго на них не встану, а даже если и умудрюсь, поднапрягшись, то таскальщик с меня все равно получится никудышный. И вообще, с таким питанием у меня гораздо больше шансов окончательно протянуть ноги, чего мне совсем не хотелось, ибо обычная апатия и скука ко мне так и не вернулись.
        Следующим вечером румяная с морозца Дарья вновь прискакала от этой самой то ли травницы, то ли ведьмы и горделиво вручила матери очередной туго набитый мешочек с едой, так что ужин у меня был относительно приличный.
        Разумеется, я бы с удовольствием умял впятеро больше, но и на том спасибо.
        Жизнь налаживалась, и у меня было время поразмышлять, как жить дальше, тем более что путем осторожных расспросов я уже выяснил, в какое конкретно время меня забросил зловредный туман.
        Оказывается, на дворе стояло, как тогда принято было говорить, лето семь тысяч сто двенадцатое от Сотворения мира, а если попроще, как я незамедлительно вычислил, то зима тысяча шестьсот третьего - тысяча шестьсот четвертого годов.
        Месяц же был январский, самое его начало.
        Выяснил и о причинах столь раннего голода, а потом дорисовал картину вспомнившимся из учебников, и пришел в уныние. Было с чего. Голодала не Матрена и даже не деревня Ольховка - голодала вся Русь. Причем вот уже четвертый год.
        Первый год семнадцатого века оказался неурожайным из-за обилия целого ряда неблагоприятных условий. Озимые сопрели из-за многоснежной зимы, а яровые погубили нескончаемые дожди, резко сменившиеся очень ранними августовскими заморозками. Но его деревня кое-как перебедовала - выручили прежние запасы. А вот к концу следующего, со столь же пакостной погодой, начался мор.
        Что за эпидемия, я так и не понял - какие-то «горючки» и «бегунки», да и какое имеет значение название, люди-то умирали.
        Какое-то время Ольховку выручал лен, который здесь высаживали. Он тоже уродился не ахти, но более-менее. Выручив за него малую деньгу, удалось прикупить в Невеле зерна. Но оно было втридорога, а лен шел за бесценок, потому мор - и не только от эпидемий, но и от голода - не миновал и этих мест.
        А потом пришел третий год...
        Рассказывать дальше с теми подробностями, которые излагала мне Матрена, я не хочу - уж очень оно страшно звучит. Достаточно сказать, что сейчас в живых осталась треть от прежней численности Ольховки. И еще страшнее становилось от безысходности - как выжить, никто не понимал и выхода не видел.
        Немного успокаивало только одно - зерно для продажи все равно везли как в Псков, так и в ближайший к селу град Невель. Откуда - неведомо, но оно неважно. Главное в другом - купить его не проблема.
        Осталось подумать - на какие шиши?
        Глава 6
        Попробуем стать спасителем
        В то утро я, пребывая в Федотах, как теперь меня все называли, проснулся раньше обычного - еще бы, когда за окнами такой шум и гам, не вот поспишь.
        В животе, как обычно в последние дни, уже не урчало, ибо нечему, и было пустынно и тоскливо. Впрочем, человеку свойственно привыкать ко всему, и к своему нынешнему состоянию, то есть к тянущему чувству чего-нибудь поесть, я тоже начал постепенно приноравливаться.
        Совсем привыкнуть к этому навряд ли возможно, а вот как-то приспособиться - дело иное. Жаль только, что во сне контроль отсутствовал напрочь, и каждую ночь я жадно ел, лопал, жрал, чавкал, не обращая внимания на приличия, все то, от чего брезгливо воротил нос полгода или даже еще месяц назад.
        Правда, с утра за это приходилось расплачиваться: желудок, разбуженный всякими соблазнами - дымящейся с пылу-жару картошечкой, поджаренной на шкварках, хрусткими малосольными огурчиками и сочными тугими помидорами, янтарно-жирной селедочкой и
«Любительской» колбаской «со слезой»,- начинал печально подвывать в надежде обратить наконец-то на себя хозяйское внимание, будто от меня и впрямь что-то зависело.
        И как я ни отгонял от себя заманчивые сновидения, но в первый час пробуждения невольно вспоминались и уже нарезанный на ломти здоровенный пахучий хлебный каравай, и гигантский кус сочного мяса, не помещающийся в глубокой тарелке и потому соблазнительно высовывающий свой аппетитный бок из густого, наваристого борща, щедро приправленного майонезом. Они вспоминались, и голодная слюна вновь и вновь заполняла мой рот.
        Увы, пустой.
        Спустя полчаса-час я невероятными усилиями воли загонял все это куда подальше... до следующей ночи, и шел, как иронизировал в душе, нагуливать аппетит. Себя я при этом успокаивал тем, что раз хватает сил на юмор, то все в порядке, и силы пока еще остались, а там я обязательно что-нибудь да придумаю. Вот только на ум так ничего и не приходило.
        Сегодня из-за раннего пробуждения до еды я не дотронулся даже во сне - не успел и потому был раздражительнее обычного, хотя и в другие дни мое настроение тоже было намного ниже среднего. Однако до поры до времени это тоже удавалось задавить, оставаясь по-прежнему улыбчивым и простым в общении, согласно словам великого поэта[Имеется в виду С.А. Есенин и его поэма «Черный человек».] . И впрямь, когда тяжело, то держать форс - задачка не из легких.
        Но я держал.
        Правда, разговаривал по-прежнему мало, чтобы не вызывать настороженности своим необычным говором и непонятными для деревенских жителей словами. Зато слушателем был превосходным - к месту кивал головой, цокал языком и щедро выдавал междометия, благо что они оставались неизменными, что в родном двадцать первом веке, что в нынешнем шестнадцатом. То есть нет, уже в начале семнадцатого, хотя один черт. Сам же не просто внимательно слушал, но старался понимать и сразу запоминать.
        Кстати, нет худа без добра. Мне, конечно, изрядно досталось в ночном сражении с обезумевшей от голода Гликерьей, но зато я сразу приобрел в глазах почти всей деревни изрядный авторитет.
        Единственный, кто с насмешкой отнесся к моей победе, это мужик, которого все звали Осина. Но и тот лишь раз заикнулся вслух о том, что он бы мигом выхватил у еле волочащей ноги бабы топор и... Договорить ему не дали. Кузнец Гаврила, обычно молчаливый, слова не выжмешь, тут не выдержал первым, заткнув рот хвастуну одной фразой:
        - Ты бы допрежь Гликерьи со своей бабой управился, а опосля уж якал бы тут.
        После этой короткой, но эффективной отповеди поднятый на смех всеми прочими Осина затих и лишь исподлобья поглядывал на меня, когда кто-то в очередной раз просил пояснить, как это я учуял крадущуюся ко мне в полной темноте бабу с топором.
        - Луна подсобила, а так бы и не заметил,- честно отвечал я, и моя скромность нравилась им чуть ли не больше самого описания смертельной схватки.
        К тому же как-то вскользь обнаружилось, что покидавшая меня по белу свету судьба наряду со злоключениями подарила возможность повидать множество диковин, о которых я, не чинясь и не жеманничая, спокойно рассказывал.
        Словом, уже на второй день прогулок по деревне купца Федота зазвали на вечерние посиделки. Надо ли говорить, что слушали преимущественно меня, и никаких иных сказок больше не требовалось.
        Опять же простота вкупе с приветливой улыбкой и молодостью тоже пошли в ощутимый плюс. Да и скромность. Едва речь заходила о будничных деревенских делах или каких-нибудь сельскохозяйственных работах, я тут же вежливо умолкал и принимался внимательно слушать. А когда столь много повидавший человек охотно выслушивает окружающих, то оно само по себе чертовски располагает к нему, ибо тем самым он словно говорит, что, мол, повидать довелось изрядно, но и вы тоже, ребятки, не лыком шиты, а кой в чем и меня за пояс заткнете.
        В одном, правда, к мнению местного народца прислушиваться я не стал - что касалось предостережений относительно травницы бабки Марьи, которую чуть ли не все считали ведьмой. Разница заключалась лишь в том, что меньшая часть добавляла к этому клейму пояснение «но незлобивая», что изрядно смягчало короткую мрачную характеристику, а большая ничего не добавляла.
        Но тут уж извините. Во-первых, она спасла мне жизнь. Уже только по одной этой причине я испытывал к ней чувство благодарности.
        Во-вторых, я сам-с-усам и в силах сделать выводы из собственных наблюдений, не принимая на веру всяческие россказни и сплетни о ее темном настоящем и еще более темном прошлом.
        А в-третьих, не мог я им верить, поскольку о ее и впрямь небезупречном, мягко говоря, прошлом знал гораздо больше, чем любой из жителей Ольховки.
        Откуда?
        Оказывается, это сейчас травницу кличут бабкой Марьей, а лет тридцать назад она охотнее откликалась на совсем другое имя... Светозара.
        Да-да, та самая. Она и впрямь умела многое и не стеснялась этим пользоваться, не обращая ни малейшего внимания на разный бред вроде господних заповедей, смертных грехов и прочей ерунды.
        Но предполагаемая смерть моего дядьки, а ее любимого повлияла на нее со страшной силой. Именно с тех самых пор она зареклась изготовлять любовные настои, равно как и антилюбовные, то есть «присухи» и «отсухи», не говоря уж о всяких там порчах и прочих гадостях, что шли во вред людям.
        Нет, она не ударилась со всей страстью в христианскую веру, истово молясь и посещая все церковные службы, которые, кстати, бывали здесь не столь часто. В часовенку, стоящую чуть на отшибе, священник из тех же Бирючей приезжал лишь по оказии - отпеть кого-то из жителей. И исповедаться в прошлых грехах она также не торопилась. Служители бога разные, а потому рассчитывать, что тайна исповеди на самом деле останется тайной, было глупо. Да и не собиралась она отринуть от себя старых славянских богов, которые тоже звали к добру.
        Травница поступила куда мудрее. Она сама наложила на себя добровольную епитимию, выражающуюся в том, что дала себе зарок творить только добрые дела по мере своих сил, каковой ни разу за тридцать прошедших лет не нарушила.
        Как она призналась мне, поначалу ей и в голову не пришло - чей именно я «сын». Но едва Световид, к которому она пошла в ту самую ночь, осведомился у нее, благополучно ли добрался до деревни сын ее очень старого знакомца, как бабка Марья заторопилась домой, по пути внимательно всматриваясь в мои следы.
        Увидев, что они и впрямь заканчиваются возле крайней в деревне избы, травница поняла, что я спутал, но, как ни хотелось ей побыстрее меня увидеть, она, немного потоптавшись у крыльца, побрела к себе домой. Однако заснуть у нее так и не вышло, и едва рассвело, она вновь припустилась к Гликерье, по пути встретившись с Матреной, пошедшей по воду, которая подробно описала ей мой ночной визит и каких страхов она натерпелась, разговаривая со мной.
        Словом, к сумасшедшей они потопали вместе.
        На стук в дверь им никто не ответил, и тогда травница, хоть Матрена и отговаривала, мол, спят еще, поди, решила заглянуть в избу. О том, что они увидели, я уже рассказывал.
        Так что получалось, если Матрена - моя спасительница, то бабка Марья, как она сразу попросила ее называть, отринув с прошлым даже свое прежнее имя, спасительница вдвойне. Тут тебе и травы, которыми она поставила меня на ноги, и ее настойчивость. Как знать, уйди они обратно и вернись попозже, вполне вероятно, застали бы в избе картину пострашнее. Не исключено, что именно этого времени не хватило умирающей, чтобы сомкнуть свои зубы на моем горле.
        Словом, нам с нею было о чем поговорить и что вспомнить. И пусть я лично не знал пышную телом и бойкую на язык девицу Светозару, но по рассказам дяди Кости имел о ней достаточно ясное представление. Она же...
        - Зрю тебя, а в очах - он,- то и дело вздыхала травница, но чаще всего, особенно поначалу, задавала один и тот же наиболее беспокоивший ее вопрос: - Он и впрямь меня простил?- И через полчаса вновь: - Ты не в утешение мне оное ответствовал - и впрямь сказывал о прощении?..
        Я устало вздыхал - ну сколько ж можно об одном и том же,- но терпеливо и вежливо отвечал, что и впрямь, и я ничего не выдумываю, так оно и было на самом деле, и говорил он мне это неоднократно, так что ошибка тут исключена. При этом я всякий раз добавлял некоторые дополнительные подробности, когда мой батюшка якобы вспоминал о ней и какими именно словами выражал это самое прощение.
        Словом, бывшая ведьма, а ныне травница благодаря знанию и личному общению с дядей Костей оказалась как бы перекидным мостиком с одного крутого бережка реки времени на другой. Хотя «мостик» звучит слишком круто - перебраться-то по нему в век двадцать первый нечего и думать. Тогда связующей ниточкой. Вот она, висит, родная, над непреодолимой пропастью. Хочешь - полюбуйся, хочешь - потрогай, в смысле заговори про «своего батюшку».
        Короче, в «пахучем» домике, как я сразу окрестил ее крохотную - четыре на четыре - избушку, где круглый год благоухало изобилием трав лето, я засиживался и чаще всего, и дольше всего.

«Доброжелателям» же, норовящим меня предостеречь, пускай исходя из самых что ни на есть искренних побуждений, я отвечал кратко, хотя указывал лишь одну из трех причин:
        - Она мне жизнь спасла.
        Но произносил это таким строгим и не терпящим возражений тоном, что очередной доброхот мгновенно умолкал и больше со своими предупреждениями ко мне не лез.
        Правда, как мне обиняком поведала робкая и всего боящаяся Матрена, по деревне, как бы в отместку за то, что я не прислушиваюсь к «опчеству» в столь важном вопросе, тут же пополз новый слух. Дескать, околдовала меня бабка Марья, потому я к ней и со всей душой. А следом еще один. Оказывается, она не просто околдовала, но, воспользовавшись моей болезнью, влила в меня полный корец[Так в некоторых местностях называли ковш, использовавшийся для набора воды из ведра.] «присухи», и теперь чуть ли не вся Ольховка, затаив дыхание, ждала результатов. Первый был налицо, а вот насчет второго - скажется ли присуха в полной мере, спорили.
        Короче, форменный идиотизм, до такой степени абсурдный, что я не обращал на него ни малейшего внимания. И хотя я примерно представлял, кто «прирастил» этой ахинее ноги, после чего она начала свое путешествие по деревне, дураку Осине - или его жене - не сказал ни слова.
        Еще чего! Много чести.
        И вообще, пусть думает, что взял у меня мало-мальский реванш за вдрызг проигранное первенство на посиделках - трепать языком он умел и до меня был самым желанным гостем и рассказчиком. Авось успокоится на этом.
        Впрочем, учитывая, что у Матрены работы именно для меня не имелось (по причине моего полного неумения), мне удавалось успевать всюду. Потому никто на меня за чрезмерное внимание к травнице не обижался. Опять же я ходил к ней - спасибо сплетне - вроде как не по своей воле, а по ее прихоти, а потому был вроде как и не виновен. Да и «опчество» я не игнорировал полностью, ибо посиделки посещал исправно.
        На сей раз, едва я вышел из избушки, как пришлось разнимать двух не на шутку сцепившихся мужиков. Как выяснилось чуть погодя, причина драки была самая что ни есть пустячная и не столько подлинная, сколько надуманная. Точнее, это был лишь повод. Истинная причина - тут и к бабке не ходи - таилась в точно таком же раздражении, как у меня самого, вызванном постоянным чувством голода.
        - Ты сам видел, как он к тебе в житницу за семенным зерном залез?- строго спросил я у Ваньши Меньшого, удерживая его на безопасном расстоянии от второго драчуна.
        - Тень-то я узрел, да впотьмах мыслил, будто помстилось мне,- чуть угомонившись, пояснил тот.- А наутро глядь - зерна и впрямь поубавилось. Кому взять-то? Токмо Степке-соседу. Он ближе всех, опять же семеро по лавкам.
        - Николи я чужого не брал, а на тебе грех - огульно поклепы возводить!- вновь возмущенно взвился Степка и ринулся в бой, но я успел его вовремя отпихнуть, и тот полетел в сугроб.
        Обрадованный столь откровенной поддержкой, Ваньша незамедлительно бросился в новую атаку и... тут же спикировал в соседний сугроб.
        - Цыц вы, оба!- рявкнул я на них.- Неужто сами не видите - злость это в вас с голодухи гуляет. Ежели вас сейчас накормить, небось сразу целоваться друг к дружке кинулись бы да прощения просить.
        - Накормить хорошо бы,- тихо произнес Степка, силясь вылезти из сугроба.- Меня-то ладно, не жаль, а вот детишков... меньшая уж и не встает вовсе.- И беззвучно заплакал.
        Тяжелые мужицкие слезы медленно побежали по заросшим щекам, скрываясь в русой с проседью бороде.
        - Вот и надо об этом думать - чем накормить!- заорал я, давя в себе подступавшую жалость.
        - А тут думай не думай, хоть всю думку сломай, все одно,- сурово откликнулся Ваньша, с трудом выкарабкиваясь и отряхиваясь от снега.
        - Ежели как следует подумать, всегда выход сыщется,- подпустил я таинственности в свой голос.- Я так вот кой-что уже сообразил.
        - Это что же?- У доверчивого Степана даже рот приоткрылся.
        - Пока рано о том,- небрежно отмахнулся я.- Надо еще раз все как следует обмыслить, чтоб наверняка.
        - Покамест ты обмысливать станешь, с голодухи не помрем?- ехидно осведомился тощий Осина.
        Ну еще бы, без его «вклада» разве что обойдется.
        - До вечера, думаю, дотянете, а как сумерки наступят - расскажу все, что надумал,- твердо заверил я.- Пока же отдыхайте, силы копите да топоры вострите. А еще лошадок готовьте да сани покрепче.
        - Их-то на кой?- настороженно поинтересовался Осина.
        - И о том скажу,- пообещал я, вложив в голос всю уверенность, какую только мог.
        На самом деле в душе я был далеко не уверен в успехе своей затеи, поскольку она зависела от целого ряда обстоятельств, и удача могла улыбнуться только при условии, что все они окажутся благоприятными.
        Реально рассуждая, шансы на это были невелики - от силы один-два из десяти. А если припомнить о неизменном во все времена законе подлости, то и вовсе пара из сотни. Но и сидеть сложа руки было нельзя. Куда откладывать, если за то время, пока я здесь находился - а это всего неделя с хвостиком, в деревне уже похоронили еще одного ребенка и старуху, мать того же Степана.
        Правда, к смерти тут относились спокойно и даже флегматично, но мне-то каково глядеть на детские домовины, которые предвидятся в перспективе, и отчетливо сознавать, что если дело пойдет с такой же скоростью, то к весне вымрет вся Ольховка, включая ту же бабку Марью, которая делилась с моей квартирной хозяйкой чуть ли не последним, да и саму Матрену с ее Дашкой и Настеной. А так, может быть, что-то и получится...

«Нет, неправильно,- поправил я сам себя.- Должно получиться, обязательно должно».
        - Значит, худо стало жить, мужики,- для начала констатировал я.
        - А то сам не зришь,- проворчал Осина.
        - Было житье - еда да питье, а ныне житья - ни еды, ни питья,- философски заметил Ваньша.
        - А большак отсюда недалеко, в двух десятках верст, верно?- продолжил я, задумчиво оглядывая собравшихся мужиков и жалея, что их так мало - всего семеро, да и те еле таскают ноги.
        Парней, кстати, не имелось вовсе - деревня была из «молодых» и пацанва еще не выросла, самый старший из мальчишек выглядел от силы лет на десять, не больше.

«Впрочем, если вдохновить, обрисовать радужные перспективы, на один порыв их хватит, а уж там пан или пропал»,- тут же пришло мне в голову.
        - Так, так!- загомонили они чуть ли не в один голос.
        - И купцы по нему ездят то и дело,- продолжил я.
        - Ездят, как не ездить,- снова согласились они.
        - Токмо проку с того,- пробурчал все тот же Осина.- На то их величают - гости торговые. А нам ныне торг вести нечем.
        - Найдется,- заверил я,- это уж не ваша печаль. Припасов только прихватите побольше, чтоб на пару-тройку дней хватило.
        - Где ж их взять-то?- вновь буркнул Осина.
        - В избе!- рявкнул я.- Тут такое дело затеваем, а ты о припасах! Неужто шаром покати?! Не верю! Хоть мало, да у всех имеется, а до весны все одно не хватит, потому и говорю не жалеть. Вы там с пустым брюхом много не наработаете, а деревья валить - труд тяжкий, сил требует.
        - А деревья на кой ляд валить?- удивился Степан.
        - Надо!- сердито отрезал я, но потом решил пояснить.- Ежели торговые гости остановиться не захотят, то... все равно придется. А там и поторгуемся.
        - Ты уж не в тати ли шатучие определить нас решил?- подозрительно уставился на меня Ваньша.- Так я на енто не согласный, потому как лучше хлеб с водою, чем пирог с лихвою.
        - А хошь бы и в тати!- вскочил с лавки Степан, чуть не опрокинув светец с жалко коптившей сосновой лучиной.- Мочи нет глядеть, яко детишки дохнут.
        Ваньша открыл рот, чтоб дать достойный ответ, но я силой усадил обоих спорщиков на свои места и, не отрывая рук от их плеч, проникновенно произнес:
        - Да вы сами на себя гляньте - ну какие сейчас из вас тати? Вы по деревне не ходите, а ползаете. Да и не привычны вы к этому делу. Оно ведь тоже навыков требует, коих у вас отродясь не бывало. Не-ет, честной народ, то будет самый обычный торг.
        - И сколь же выручить мыслишь?
        - И за что?
        - Какой такой товарец у тебя имеется?

«Ишь ты, как оживились,- порадовался я.- Загалдели хором, куда там воронам. Но это хорошо. Значит, надежда зародилась».
        И задумался.
        А правда - сколько мне запросить за свой простенький, но в нынешнем веке уникальный, раритетный швейцарский «атлантик»?
        Впервые мысль о том, чтобы продать часы, появилась у меня еще дня три назад, но как лучше это сделать? Ведь не в деревне же, а ехать во Псков нечего и думать. До него, как я успел выяснить, не меньше четырех дней пути, а если в верстах, то сотни две, а то и две с половиной хода, но когда и кто их считал...
        Нет, лошадки бы, пусть даже деревенские клячи, туда дотянули бы, но сейчас по лесам развелось столько разбойничьих шаек, что в одиночку, да пускай и с двумя-тремя провожатыми добираться до города - риск страшенный. И проку с того, что кое-чему в десанте меня научили. Да, один на один или даже с парой-тройкой я управлюсь, но против сабли, тем более пищали, все равно бессилен. Что же до местного народца, тут надежда и вовсе плохая - еле ноги волочат. Впрочем, я и сам далеко не в лучшей форме.
        Ладно, по примеру дяди Кости часы я примотаю к бедру, авось не найдут, да и искать особо не будут - одежда хлипкая, и в санях пусто, но лошадей точно отберут. А уж добраться обратно с мешками, полными зерна, вообще неразрешимая проблема. Поэтому я и ломал голову над тем, как продать, а вот за сколько - о том не задумывался.
        - Хлеб нынче в какую цену?- осведомился я.
        Взгляды сидящих тут же устремились в сторону Ваньши, который единственный из всех ездил месяц назад по первопутку во Псков на торжище. Тот, чувствуя всеобщее внимание, приосанился и неторопливо произнес:
        - Дак тут яко сторгуесся. Ежели за рожь, то можно и по рублю за четверть[Меры сыпучих продуктов на Руси того времени были таковы: четверть равна двум осьминам, или четырем четверикам, или восьми получетверикам, или шестнадцати четверкам. Но объемы самой четверти разнились, и значительно. Старая вмещала в себя четыре пуда ржи (64 кг), казенная, введенная в XVI в.,- уже шесть пудов (96 кг). В голодные годы в ход на рынке шла преимущественно старая.] .
        Собравшиеся тут же разочарованно застонали.
        - А чаво хотели - любой град деньгу любит,- вздохнул Ваньша.- Тамо все так: что ни ступишь, то московка, переступишь - новгородка, а станешь семенить, и рублем не покрыть.
        - Откель же нам чего набрать, чтоб хошь одну осьмину на всех прикупить? Лен разве, да кому ныне наше полотно сдалось. А серебра и вовсе ни единой полушки[Полушка была самой мелкой серебряной монеткой весом 0,17 грамма. Была равна половине
«московки», или «сабляницы», либо четвертой части «новгородки», или «копейной деньги». В один рубль, который существовал только условно, как счетная единица, входило 400 полушек, 200 «московок» или 100 «новгородок».] не наскребем,- высказался за всех Осина.
        - Да енто ежели свезет,- добавил масла в огонь Ваньша.- Опять жа енто рожь по рублю, а коль пшеничка, то и того дороже. И то помыслить, что цена оная по осени была, а чем дале зима, тем дороже. Ныне и вовсе могут два рубли заломить, да и то за старую четверть, а она супротив новой чуть ли не вдвое мене.
        Остальные еще раз охнули, но окончательно впасть в разочарование я им не дал.
        - Сказал ведь, торг - дело мое. Слово даю: не меньше мешка ржи каждый на своих санях обратно повезет. А может, и два,- добавил я,- лишь бы у купцов столько зерна с собой было.
        - А коль не будет?- поинтересовался Степан, жадно сглотнув слюну.
        - Во Псков поеду,- равнодушно пожал плечами я.- Вернусь - привезу.
        - А вернесся ли?- ехидно осведомился Осина.- Тебе-то в том кака корысть, чтоб всю деревню кормить?
        - Она,- кивнул я в сторону полатей, на которых вместе со своими дочками тихонечко лежала хозяйка избы,- да еще бабка Марья мне жизнь спасли. А в этом мире за все платить надо.- И добавил для вящей убедительности: - Так и господь завещал, а я такой же христианин, как и вы, и крест на груди ношу.
        С этими словами я запустил руку под футболку и вытащил самолично выструганный пару дней назад крестик из липы. Выглядел тот не ахти - не было у меня навыков резьбы по дереву, но тут главное, что он вообще имелся.
        - Да и не один я туда поеду.- Это уже для окончательного успокоения народа.- Мне торговаться непривычно, а потому вон Ваньшу Меньшого возьму. Он мужик хозяйственный, справный, во Пскове не раз бывал, так что поможет, чтоб меня не обманули.
        - А на обратном пути тати не изобидят?
        - А мы с Федотом к поезду[Поезд - купеческий обоз.] торговому пристроимся. У их сторожа справные - и пищали имеются, и сабельки вострые,- ответил Ваньша, еще больше приосанившись и с каждой минутой все сильнее проникаясь важностью возлагаемой на него задачи.
        Правда, про товар я промолчал, уклонившись от прямого ответа, чем именно собираюсь торговать. Извлекать «атлантик» из кармана джинсов, куда я предусмотрительно засунул их в первую же ночь, время еще не пришло. Рано мужикам пока знать обо всем, ни к чему. Вот когда надежда будет угасать, ведь неизвестно, сколько придется ждать обоза, тогда и кинем последний козырь.
        Так сказать, для вдохновения...
        В этом мне помог Ваньша. Внимательно поглядев на меня, он обратился к собравшимся:
        - Коль жаждет умолчать о товаре - пущай.
        - Дак, можа, он вовсе ничего не стоит,- встрял любопытный Осина.- Али опосля продажи токмо на его одно пропитанье и хватит. Известно, один пошел - полтину нашел; семеро пойдут - много ли найдут?
        - Бог весть, что в котоме его есть, лишь бы ведомо тому, кто несет котому,- веско оборвал его Ваньша, и тот утих, хотя и не до конца - так и бормотал себе что-то под нос, когда уходил.
        Зато остальные были настроены по-боевому, а это главное...
        Глава 7
        На большой дороге
        Выехали, едва рассвело. Все выглядели бодрыми, оживленными и веселыми. До хорошо укатанной санной дороги - добрый знак, часто ездят - добрались быстро, за каких-то три-четыре часа. За дело - порубку деревьев - принялись тоже резво. Спустя часок две здоровые лесины, разрогатившись ветвями во все стороны, прочно перегораживали дальнейший путь.
        В отдалении от них надрубили две штуки. Пока стоят, но чтоб повалить, хватит нескольких ударов топором. Перед крутым поворотом вправо точно так же поступили еще с двумя - пускай думают, что народу изрядно и наяривают в сотню топоров.
        Обогнуть образовавшиеся завалы у купеческого поезда тоже никак не получилось бы - дорога потому и поворачивала вправо, что слева вольготно расположился крутой овраг. Объехать с другой стороны? Там начинались сплошные дебри, то есть прорубаться опять-таки не имеет смысла. Проще просить мужиков убрать нарубленное, а это оплата и время, чтобы заинтересовать диковинной вещицей.
        Вообще-то я изначально был уверен, что во Псков катить придется по-любому. Ну откуда у купца возьмется с собой столько зерна, чтоб прокормить целую деревню до самой весны? После самого грубого подсчета получалось, что необходимо прикупить как минимум двадцать, а лучше тридцать четвертей.
        Да-да, а меньше никак. Если на каждого жителя выделить хотя бы по полкило зерна в день, а меньше нельзя, потому что больше есть нечего, то выходило из расчета на двадцать восемь человек, считая с середины января и до конца мая, когда должны подоспеть озимые, примерно сто двадцать пудов. А такое количество могло быть в одном-единственном случае - если бы купец вез на продажу именно зерно, на что полагаться нельзя.
        Но пусть так - улыбнулась удача. Тогда, если цена одной четверти, как сказал Ваньша, два рубля, да и то за какую-то легкую, выходило, что за часы нужно просить не меньше шестидесяти целковых.
        А ведь хотелось еще приодеться самому, а то срамота же. В путь я выехал, разумеется, не в майке, но и рваный полушубок, и заплатанная рубаха чужие, по возвращении придется вернуть. Да и в джинсах, что нынче на мне, рассекать не дело - не поймут-с. Получается, нужны штаны.
        Про ноги с головой тоже забывать не следует - надо хоть какую-нибудь простенькую шапку, а к ней сапоги. Не плеваться же мне всякий раз при взгляде на уродливые лапти, которые, кривясь от отвращения, я кое-как напялил поверх портянок, или, как их тут называли, онучей. Ну чучело чучелом, иначе не скажешь.
        Во сколько мне обойдется полная экипировка, я понятия не имел, и вспоминать дядькины рассказы не имело смысла - тот одевался в Москве, косил под важного вельможу и наряд заказывал соответствующий, а мне сейчас не до жиру.
        Но что касается пищали и сабли, которые я тоже решил прикупить, то тут мой настрой был категоричен - на качество одежды можно плюнуть, не фон-барон, а оружие выбирать пусть без наворотов вроде шикарной отделки, всяких там насечек и инкрустаций, но качественное.

«В этом мире ты либо холоп, либо воин. Да и в нашем, если призадуматься, тоже». Эти слова любимого дядьки я помнил хорошо и холопом становиться не собирался. Ну не по мне это - пахать землю или ходить в шестерках. Воевать, конечно, тоже не сахар, но звучало как-то поблагороднее.
        Словом, в общей сложности по предварительным прикидкам выходило, что за часы надо просить никак не меньше двухсот рублей. Или даже нет, такую сумму за них надо получить, следовательно, просить раза в два больше.
        Все это я додумывал уже там, в лесу, пока ждали обоз, так что нет худа без добра - если бы купец появился в первый же день, как знать, глядишь, и продешевил бы, но ждать пришлось долго.
        Однако пока я обмозговывал, как и почем, мужики все больше смурнели, а к третьему дню стали вздыхать и впадать в уныние. На четвертый они уже ворчали в открытую и зло поглядывали на виновника. Я гордо игнорировал их взгляды, но на душе было тревожно.
        - Никак заморить нас решил,- бубнил вечно всем недовольный Осина.- Да отколь он и взялся-то на нашу голову? Вота, к примеру, чаво он зимой в лесу делал-то голышом. Ить добрый человек голышом беспременно бы замерз, а он, вишь, выжил, и все ему нипочем - енто как? А можа, он и вовсе не того, ась? Не зря ж он к нашей ведьме так часто хаживает...
        - Дык крест-то на груди имеется,- басил Ваньша.
        - Опять же детишков накормить обещалси,- добавил Степан.
        - Крест, можа, и не освященный, а детишков он твоих накормит, как жа,- ехидничал Осина, поминутно оглядываясь по сторонам - не возвращается ли отошедший в лесок по нужде Федот.- И что за товарец у него, за кой он мыслит столь много выторговать? Где он? Пошто молчит?
        - Таит где-то,- предположил Степан.
        Осина насмешливо фыркнул:
        - Таить мочно, ежели вовсе малое, а коль малое - за што деньгу большую взять хотит? Не сходится чтой-то.
        - А на кой он нас тогда сюды приволок?- подал голос молчун Гаврила.
        - Я так мыслю: недоброе он задумал. Вот мы заснем, а он улучит миг, шасть к нам...
        - Я и улучать не стану.- Не уследил все-таки Осина, как я вынырнул из-за ближайших саней.
        Хотел было убежать, да куда там - чужак оказался сноровист, сразу уцепив за ворот, а второй рукой тут же за грудки, и в следующую секунду не в меру болтливый мужичонка полетел в сугроб, орошая снег кровью своего разбитого лица.
        - Для начала один раз угостил,- пояснил я, решив, что бунт надо давить в зародыше,
        а дальше будешь агитацию вести да народ смущать - от души лупить стану. И не реви, не реви, я же не сильно.
        - Да-а,- плачуще откликнулся Осина,- вона-а...- И выплюнул на заскорузлую ладонь розовато-белый кусок.- Зуб-то мне напрочь вышиб.
        - Сам жаловался, что он у тебя болит,- нахально заявил я Осине.- Так что с тебя еще и причитается... пять «новгородок».
        - За что?!- возмутился Осина.
        - За мои труды,- пояснил я, зло кривя губы.
        Нет, на самом деле злости я не испытывал. Так, легкое раздражение от поведения этого козла, не больше. Но играть надо было всерьез, и я... играл.
        - То тебе к кузнецу пришлось бы идти, да отдариваться за работу, да еще промучился бы сколько, а я тебе его раз и все. Словом, тут не меньше десяти денег.
        - Скока?!- возмутился Осина.- Да мне Гаврила бы его за одну новгородку выдернул, а то и вовсе за спасибо.
        - Импорт всегда дороже,- подпустил я загадочное словцо.- Опять же качество, быстрота. Не-ет, тут как себе хошь, а пяток московок так себе,- решил я поубавить цену и зловеще пообещал: - Вот приедем в деревню, я их с тебя все до одной потребую.
        Мужики вначале улыбались, а потом откровенно заржали - уж больно забавно выглядела рожа опешившего от такой наглости Осины. Правда, угомонился тот не сразу. Заняв относительно безопасную позицию на приличном отдалении от меня, он еще с полчаса плаксиво бормотал какие-то угрозы в мой адрес.
        - Ништо,- гундел он,- есть и на черта гром. Вона остер шип на подкове, да скоро сбивается...
        Но подстрекателя уже никто не слушал, и тот же Ваньша лениво заметил ему:
        - Кошка скребет на свой на хребет, потому знай себе помалкивай. Чаво клянчил, то и выпросил.
        На этом вечерний инцидент был исчерпан. Однако ближе к следующему полудню народ вновь стал украдкой перешептываться, поминутно оглядываясь в мою сторону, а наутро шестого дня меня разбудил Ваньша Меньшой.
        - Тута вот, стало быть, яко,- заметил он, упорно не глядя мне в лицо и обращаясь к сугробу справа.- Мы с мужиками поговорили и обчеством порешили тако: ворочаться нам надобно. Припасы, как ни тянули с ими, ишшо в тот вечер подъели, в кой ты Осине скулу своротил.
        - Сам же говорил, раз в четыре-пять дней от силы проезжают,- раздраженно ответил я.- Сейчас шестой идет - значит, точно кто-то появится. Столько терпели, мерзли, так неужто чуть-чуть не обождем?! Я ж вас сюда не за чем-нибудь - за хлебом привел, а вы его ждать не хотите!
        - Всяк водит, да не всяк доводит,- злорадно вставил Осина из-за спины Гаврилы.
        - Опять же детишки у нас, бабы одни остались - коль что, дак и подсобить некому,- продолжал Ваньша.- Опасаемся мы, как бы не того.
        - Не того будет, коль мы с пустыми руками вернемся!- рявкнул я, начиная злиться уже всерьез.- Эй, Степан!- окликнул я сосредоточенно возившегося возле своих саней мужика.- Ты какими глазами на свою жену глядеть будешь, когда в избу войдешь? А меньшой своей что скажешь? Мол, устал ждать, дочка, потому и приехал, а что пустой, так то не моя вина - стало быть, тебе этой зимой на роду помереть написано. Так, что ли?!
        Тот вначале застыл, не шевелясь, а потом плюнул, стащил с головы бесформенную шапчонку и в сердцах хлопнул ею по оглобле.
        - А-а-а, где наша не пропадала!- завопил он и, повернувшись к Ваньше, твердо заявил: - Ты себе как хошь, а я денек-другой посижу еще.
        - А чего ждать-то?! Чего?!- вступил в разговор Осина.
        - А ты можешь ехать,- повернулся я к нему.- Только предупреждаю: из хлеба, который получим, тебе ни крошки, ни зернышка.- И развел руками.- Все по-честному. Кто ждал - тому и каравай. А теперь всех прочих касается,- повернулся я к остальным.- Желающих уехать с Осиной держать не стану, но запомните: ни крошки!- И, набрав в рот воздуха, зычно крикнул: - Кто хочет с голоду сдохнуть - все по саням и домой. Живо!
        С места не сдвинулся ни один - думали. Явно требовалась срочная добавка к сказанному. И они ее получили.
        - Нынче обоз будет,- произнес я в наступившей тишине и, сам не понимая, что делаю, покрутил что-то невидимое в руках, изображая некие замысловатые пассы, вроде фокусника, собирающегося вытянуть из пустого цилиндра живого зайца, и уточнил, как припечатал: - Ровно в полдень.
        - Полдень-то будет, ан полдничать нечем,- вновь встрял Осина.
        - Погодь ты,- осадил его Ваньша и, повернувшись ко мне, настороженно осведомился: - Почто нам твои словеса за веру брать? На сусле пива не угадаешь - почем тебе знать про поезд купецкий? Да ишшо так точно?
        - Чую,- отрубил я и, чтоб прекратить дальнейшие дебаты, пошел в лес, к лежащему неподалеку оврагу.
        Когда шел, то услышал, как Гаврила негромко протянул:
        - Бедовый. Ентого не пережуешь.
        В голосе явно чувствовалось уважение. И тут же в тон ему поддакнул Ваньша:
        - А пережуешь, дак не проглотишь.
        Далее я не расслушал, да оно меня особо и не интересовало. Спустившись метра на полтора вниз, я устало сел на снег и угрюмо уставился на торчащую из земли подле моих ног здоровенную корягу.
        Победного торжества не ощущалось, хотя я не просто добился своего, но при этом сумел сохранить в тайне свой последний козырь - часы. Они пригодятся завтра или послезавтра, словом, к тому времени, когда обстановка осложнится еще больше. Правда, я недоговорил, оставив все на самотек, но был почти уверен, что останутся все, даже Осина. Пускай последний лишь за компанию, но останется.
        Мельком подумалось, что последние две недели со мной вообще происходит что-то странное. Никогда бы раньше я не позволил себе вот так запросто, без особых раздумий съездить человека по лицу. Пусть пакостного, сволочного, но по лицу. И что удивительно, я не испытывал угрызений совести.
        Кстати, даже в армии, оставаясь за командира отделения, а позже и будучи замкомвзвода, я не командовал с такой уверенностью, как сейчас. С чего бы вдруг?
        С голодухи открылось второе дыхание?
        Нет, пожалуй, все началось с той памятной ночи, когда я вошел в деревню, точнее, когда валялся в бреду. Именно тогда во мне возникло неистовое, распирающее грудь желание выжить во что бы то ни стало.
        Вначале выжить, потом жить, а теперь еще и жить не абы как, а обязательно добиваться своего.

«Что дальше?» - подумал я отрешенно.
        Ответ пришел мгновенно, словно только дожидался этого вопроса.
        Оставаться победителем.
        Всегда.
        Везде.
        Во всем.
        Я невольно ухмыльнулся, склонился над увесистой корягой, яростно рыча, расшатал и вырвал ее из мерзлой земли.
        - Я тебя научу жизню любить!- сурово пообещал я кому-то невидимому, а скорее всего - себе прежнему, затем, поднатужившись, сломал ее и с силой метнул обломки на дно оврага, после чего стал взбираться наверх.
        В ушах продолжало что-то легонько звенеть - сказывалась продолжительная диета, но чувство голода я почему-то не испытывал совсем. Только пьянящую уверенность в себе, в своих силах и своих возможностях.

«Вроде бы половину пожеланий загадочного волхва я уже выполнил, то есть себя самого отыскал,- с гордостью подумал я.- Вот только... «утерянное прежде»... Кажется, с этим придется куда сложнее».
        Ну как отыскать то, о чем я ни сном ни духом? Или он имел в виду?..
        Я вздрогнул от неожиданно пришедшей мне в голову шалой мысли. Предположение было столь дикое, что я немедля прогнал его прочь - не мог Световид подразумевать мою девушку, никак не мог.
        К тому же она пребывает в том царстве-государстве, откуда никто и никогда не возвращался. Ну разве что в сказках, но я-то, несмотря на всю фантастичность случившегося со мной за последний месяц, по-прежнему нахожусь в реальном мире. Это у древних эллинов было возможно, вот только у нас Русь, а не Греция, да и имена не схожи: и Оксана моя - не Эвридика, да и мне до Орфея[Имеется в виду путешествие певца Орфея в подземное царство Аида за своей возлюбленной Эвридикой.] далековато. Спеть, конечно, смогу и сыграть тоже - не зря по настоянию отца окончил музыкальную школу по классу гитары, но, увы, на этом мое некоторое сходство с легендарным героем заканчивается. Да и что толку? Помнится, даже он ничего не добился[У самого выхода из подземного царства Орфей, хотя его и предупреждали не оборачиваться, не услышав шагов следующей за ним Эвридики, в страхе оглянулся и... утерял свою любимую навеки.] ...
        Но тогда что же все-таки имел в виду этот лукавый старик?
        Кабы схемку аль чертеж -
        Мы б затеяли вертеж,
        Ну а так - ищи сколь хочешь,
        Черта лысого найдешь![Леонид Филатов. «Сказ про Федота-стрельца, удалого молодца».
        Ну и ладно. Возможно, когда-нибудь потом я и отыщу «чертеж», а может, как знать, подсказка придет сама собой. Пока же будем считать, что, раз ее нет, значит, время для нее еще не наступило. Рано ей, родимой. А коли рано, то и голову ломать ни к чему.
        И я, отложив до поры загадочные слова Световида, вновь приободрился. Новая жизнь хоть и не улыбалась мне пока во все тридцать два зуба, но выглядела не столь уж и плохой, тем более что я был «новый».
        Во всяком случае, возвращаясь к дороге, я уже твердо знал: если после полудня обоз не появится, заставлю ждать еще. Не помогут часы - найду что-то иное. Словом, неизвестно каким способом, неведомо какими словами, но заставлю. Причем даже не прибегая к мордобою - из пушек по воробьям не стреляют.
        Но заставлять не понадобилось. Не прошло и трех часов, как вдали заслышался скрип саней и голоса возчиков - приближался купеческий поезд. Тут же дав указания несколько растерявшимся мужикам, чтоб заняли условленные заранее места, я сделал несколько шагов вперед, широко расставил ноги, заложил руки за спину и принялся спокойно ожидать подъезжающий караван.
        Спустя час сторговавшиеся за два мешка с караваями мужики лихо обрубили сучья у лесин, чтоб оттащить с дороги, а я уже беседовал с упитанным важным купчиной, не отводившим глаз от прелюбопытной диковины.
        Видеть такое раньше купцу никогда не доводилось, хотя приходилось бывать в разных городах, в том числе и порубежных. Добирался он и до Риги с Краковом, но и там эдакого отродясь не встречал.
        Однако купить за бесценок нечего было и думать - хозяин и сам хорошо знал цену, но стоила ли вещица полтысячи, брали сомнения. Торг же успеха не принес - в ответ на предложенные две сотни владелец только насмешливо фыркнул, заявив, что цена часов на самом деле куда выше, чем он просит, и если бы не безвыходное положение, то он никогда бы и ни за что, но нужда и не на такое заставит пойти...
        Купец понимающе кивнул. Такое с каждым может случиться. Вот только как теперь лучше поступить, хозяин обоза не знал.
        Я спокойно ждал, прикидывая по плутоватым глазкам торгаша, что за мысли возятся у него в голове. Тот тем временем вертел мой «атлантик» и так и эдак, и мне едва удалось забрать часы, пока дело не дошло до опробования на зуб. Стекло в них, конечно, не простое, а достаточно прочное, но и зубы у наших русских купцов тоже не из ваты.
        - Да я с самого краюшку - серебрецо али как?- виновато пояснил купец и вновь вернулся к первоначальному варианту, но на сей раз уже с прибавкой.- Давай прибавлю полста, и по рукам, а? Сам помысли - пока во Псков, пока обратно. Да там прокорм себе и лошадям, вот и выйдет из той же полутысячи в остатке две с половиной. А я их тебе враз отсчитаю, прямо туточки.
        Я лишь насмешливо усмехнулся.
        Плутоватые глазки купчины вновь заметались по сторонам в поисках наиболее приемлемого и... выгодного выхода. Для него, естественно, не для меня. Вначале он украдкой покосился налево, где сидел зевающий ратник, а может, судя по нарядной одежде, и начальник всей купеческой стражи.
        Так-так. Понятно. Стало быть, появился соблазн попросту отнять часики. Ну да, десяток вооруженных пищалями холопов - это сила, и что сделает владелец вещицы, если он, Патрикей сын Никифоров, так поступит? Да ничего.
        - Не вздумай,- тихо, но очень уверенно предупредил я, заранее продумав свою подстраховку.- Ключик для завода тебе все равно не отыскать, а без него они завтра встанут, и у тебя их даже за пару дукатов никто не возьмет.
        Патрикей даже не стал меня заверять, что ни о чем таком вовсе не помышлял. Он лишь тоскливо вздохнул и согласно кивнул головой. Мол, и сам понимаю, что это не какое-то украшение, с которым все легко и просто, а часы. Как с ними потом обращаться, бог весть.
        - Небось и ишшо всякие хитрости сокрыты?- поинтересовался он как бы между прочим.
        - Небось сокрыты и ишшо,- в тон ему поддакнул я.
        - Ну да, ну да,- закивал тот и вновь задумался.
        Я его понимал. Дело и впрямь рискованное. Соглашаться на куплю? А что дальше? Кому потом такую дорогущую штуковину продашь? Разве что царю. А если не возьмет?
        Вдобавок его, как мне показалось, смущал мой странный, если не сказать загадочный, вид - мужик, одетый в самое что ни на есть нищенское рубище, но выглядевший чересчур уверенно для смерда и даже для городского холопа.
        Получалось эдакое противоречие, еще более усугублявшееся моим странным говором. С ним и вовсе чудно - эдак не то что мужики, а и бояре не говорят. То и дело не одно, так другое чудное словцо проскочит, будто парень совсем недавно сюда приехал. Тать? А чего ж он так одет, да и мужики возле него самые обыкновенные, видно, что мирные.
        Иноземец? Да не может иноземец так чисто говорить, обязательно каждое третье слово исковеркает, а у этого полный порядок.
        А определить надо, иначе непонятно, как самому себя вести, а от этого много зависит, ох как много. Нужный тон в беседе подобрать - целое искусство. И получалось, что остается согласиться на то, что я предлагаю. Нет, не купить, но помочь продать за определенную мзду. Десять копейных денег с каждого рубля - это неплохо.
        К тому же если свыше пяти сотен, то тут и вовсе двойная надбавка. С каждой последующей сотни с рубля обещано положить в купеческий кошель двадцать копейных денег. И вроде бы уже есть пара прикидок, кто может заинтересоваться этим и в состоянии сразу взять и выложить и тысячу, а если надо, то и три-четыре тысячи ефимков[Тысячу, потому что серебряный талер, называемый на Руси ефимком (от полного названия «иоахимсталер»), был в два с лишним раза меньше рубля как счетно-весовой единицы. Если последний составлял по весу 68 г, то ефимок 27 - 29 г (в зависимости от места чеканки). Следовательно, если цена вещи - пятьсот рублей, значит, за нее надлежит выплатить от 1172 до 1260 ефимков.] из тугой мошны.
        - Что ж уговорил, согласный,- кивнул Патрикей и полюбопытствовал: - А как величать тебя прикажешь? Понятно, что Федот, а чей сын?
        - Батюшку Константином звали,- весело, поскольку дело, кажется, шло на лад, представился я и мысленно добавил: «Извини, пап, но коли один раз начал врать, придется стоять на этом до конца».
        Разумеется, этого Патрикей слышать не мог.
        А еще спустя час сани ольховских мужиков оказались пусть не доверху, но все равно изрядно нагруженные всякой всячиной, а в первую очередь хлебами.
        Разумеется, все было посчитано и цена определена, причем только на этой сделке купец получал изрядную прибыль - на самом деле проданный провиант стоил куда дешевле. Несколько огорчало Патрикея лишь одно - расчет был обещан сразу после продажи диковинных часов. Ну да ладно. Купецкое дело - оно такое. Иной раз и обождать приходится.
        - Строго по едокам делить. Понял ли, Степан?- еще раз проинструктировал я на прощание.- Гляди, чтоб все по-честному, тебе и так больше всех достанется.
        Тот вместо ответа только сдернул шапку, истово перекрестился и упал мне в ноги, норовя поцеловать грязный лапоть. Говорить Степан не мог - оказывается, рыдания рвутся из груди не всегда от горя, бывает, что и от счастья.
        - И мою двойную долю не забудь,- напомнил я,- половину Матрене снесешь, а половину травнице бабке Марье отдашь. Все понял? Не забудешь?
        Степан лишь промычал в ответ что-то нечленораздельное и гулко стукнул себя кулаком в грудь.

«Кажется, тут все будет в порядке»,- решил я и спустя минуту расстался с мужиками, которые, весело нахлестывая тощих лошадок, поспешили обратно в деревню, а купеческий обоз покатил дальше через лес в сторону Невеля.
        Впряженная в наши сани ледащая кобылка с трудом поспевала за бодрыми обозными конями, но чувствовала себя достаточно бодро.
        Еще бы!
        Лошадь - животное умное и сразу учуяло, для кого хозяин Ваньша Меньшой собирает все остатки сена у прочих мужиков.
        Глава 8
        Дружба... по наследству
        Односельчане нипочем бы не узнали сейчас в этом непоседливом и суетливом, то и дело что-то без конца тараторившем мужичонке, ехавшем в санях, Ваньшу Меньшого, в обычной жизни размеренного на слова и неторопливо-основательного во всем остальном.
        Однако это был он, только чрезмерно возбужденный свежими впечатлениями от Пскова, торжища и особенно от посещения огромных складов иноземных купцов, выстроенных напротив самого города по другую сторону реки Великой.
        - А платки каки, платки? Ты приметил ли, Федот Константиныч, яко все они златом-серебром расшиты!- то и дело восклицал он, обращаясь теперь к своему спутнику, дремавшему или делавшему вид, что дремлет, не иначе как с уважительным
«вичем»[Отчество с «вичем» многие века было прерогативой социальной верхушки, сначала только князей и бояр; крестьяне, купцы писались «сын такой-то» (например, Пров, сын Титов), и отчество с «вичем» рассматривалось как форма награды, повышавшей социальный статус человека. Достаточно сказать, что даже именитому Строганову, богатейшему изо всех русских купцов, особая грамота на «вича» дана была лишь во времена правления Василия Шуйского за особые заслуги.] .- Поди, задорого продал свою вещицу, коль на все хватило - эвон яко нарядился,- с искренним восхищением и легкой примесью зависти, куда же без нее, продолжал тарахтеть Меньшой, не дождавшись ответа на свою предыдущую фразу и гордо любуясь своим преобразившимся спутником, будто обряжал меня не заморский купец с диковинным именем Барух бен Ицхак, а сам Ваньша.- Чего и говорить, со вкусом,- подытожил он, смакуя последнее слово, подслушанное им у меня.- Опять жа и пищаль, и шабля - хошь в сыны боярские записывайся. Таперь никак на государеву службу подашься?
        - Пока думаю,- лениво отозвался я, но соврал.
        Думал я сейчас вовсе не о службе, а о том, как тесен мир. Ну ладно, встреча со Световидом понятна - человек приставлен или сам себя приставил к камню, близ которого я вынырнул в этом мире. Светозара, или бабка Мария,- тоже объяснимо. Пришла в Бирючи замаливать прошлые грехи и творить добро, а когда Стефан Баторий спалил село, переселилась в эту деревеньку, чтоб недалеко от все того же камня.
        Но вот встреча с сыном того самого еврейского купца Ицхака - это уже из разряда маловероятного. Впрочем, если призадуматься, то и тут можно найти логику - сын пошел по стопам отца, торгует с Русью, а Патрикей повел именно к нему, поскольку знал, что купец не только непременно залюбуется часами и захочет их приобрести, но и имеет возможность это сделать: к своим двадцати пяти - двадцати шести годам Барух ворочал тысячами.
        Неудивительно и то, что его отец сохранил воспоминания о диковинном человеке, умевшем предвидеть будущее и благодаря своему дару заработавшем вместе с купцом кругленькую сумму в энное количество тысяч рублей. К тому же я сам подал ему мысль о возможном родстве с тем самым Константином Юрьевичем - во-первых, отчество, во-вторых, скудная одежда, имеются в виду джинсы, а в-третьих, говор и философские рассуждения. После них Барух и поинтересовался, оставшись наедине со мной, уж не с сыном ли князя Монтекки он говорит.
        Пришлось «расколоться», обыграв смущение и испуг со всевозможной тщательностью, и
«успокоиться», только услышав в ответ про отца Баруха, Ицхака бен Иосифа, который был давним приятелем моего отца.
        - А кроме того, мой батюшка поручил мне, если вдруг я когда-нибудь случайно натолкнусь на след князя Константина Юрьевича, сделать все, чтобы отыскать его самого. Думается, что сын непременно должен знать о местопребывании своего отца.- И Барух вопрошающе уставился на меня.
        - Я бы охотно рассказал князю Константину Юрьевичу о чудесной встрече с сыном его закадычного приятеля,- старательно подбирая слова, ответил я,- однако, увы, но его нет в этом мире.- И мысленно порадовался, что не солгал ни единым словом.
        - Жаль,- искренне посетовал Барух.- По такому случаю мой достойный отец непременно прибыл бы во Псков или даже в Москву самолично, хотя последние несколько лет и жалуется на недомогания.
        Я в ответ лишь развел руками. Мол, что поделаешь.
        - Но я надеюсь, что ты расскажешь мне о том, как он умудрился спастись и выжить, равно как и о том, почему он не сумел приехать в Москву. Отец все приготовил для вывоза жениха с невестой и весьма сожалел, что он так и не добрался до его дома, двери которого всегда были и будут распахнуты перед таким дорогим гостем.- И снова выжидающе уставился на меня, но так как я молчал, он продолжил.
        Мол, потом до его отца дошел слух, что княж Константин Юрьевич погиб, но почтенный Ицхак бен Иосиф почему-то не поверил, тем более что тела так и не сыскали. Каким же чудесным образом моему батюшке удалось спастись?
        Стало понятно, что без вранья не обойтись. Однако, чтобы успокоить свою совесть - как-то не хотелось врать сыну друга дяди, я мысленно пояснял, что да как:
        - Благодаря перстню, о коем ты, наверное, тоже слыхал от своего отца,- Барух быстро-быстро закивал, жадно ловя каждое слово,- он сумел выбраться и бежать (во времени). Понимая, что спокойной жизни на Руси ему теперь не будет, а искать его станут в первую очередь на дорогах, что ведут в Литву, княж Константин Юрьевич не захотел подвергать опасности своего старинного друга и потому устремился в противоположную сторону (за Урал). Он бежал очень долго (четыреста лет), пока не добрался до неведомой страны, где люди жили вольно и на свободе. Там ему и княжне Долгорукой было хорошо, но отец никогда не забывал Руси (иначе не стал бы тратить кучу денег на извлечение камня из глуби болота), да и вообще - такое не забудешь, даже если захочешь. Он даже меня, который никогда здесь не был и не собирался, сумел заразить этой любовью (хотя всего на год). Вот потому-то я и устремился сюда (абсолютно того не желая), едва батюшка Константин Юрьевич...- Тут пришлось замолчать, с вселенской скорбью на лице закатить глаза к потолку, и думай что хочешь, дорогой Барух.- Но добрые люди помогли добраться (отшлепать бы
этого непоседу Мишку, чтоб знал, где можно, а где нельзя гоняться за стрекозами).
        - Но я вопрошал о княж Константине еще и потому,- уточнил Барух,- чтобы узнать, кому отдать те деньги, которые он оставил моему отцу.
        Я чуть не присвистнул от удивления.
        Ничего себе. Уникальный случай - иначе не скажешь. Обычно это у кредиторов более хорошая память, нежели у должников - если первые хранят долги в памяти, то последние их там хоронят. Тут же все получалось наоборот.
        Я напряг память. Вообще-то дядя Костя что-то такое вроде бы рассказывал, но какую именно сумму он оставил купцу Ицхаку перед своим предполагаемым побегом - это вопрос.
        - Батюшка предупреждал меня о том, но заповедал, чтобы я, если судьба сведет меня с почтенным купцом, даже не помышлял напоминать о деньгах.
        Стоп! Как это не напоминать?! Сдурел, что ли, чертов голодранец?! На себя наплевать, тогда о людях подумай - ведь к весне ноги протянут! Да и вообще... Разжиться деньжатами сейчас ой как не помешало бы.
        И я тут же торопливо продолжил:
        - Но в случае, если многоуважаемый Ицхак бен Иосиф сам напомнит об оставленном у него серебре и захочет его вернуть, тогда взять можно.
        Да, так будет гораздо лучше. И стесняться тут нечего. Не помню точно, но с десяток тысяч на этих аферах с займом денег Ицхак бен Иосиф заработал железно, а без дяди Кости он их ни за что бы не провернул. Получается, с учетом того что ближайший его родственник ныне только я один, деньги причитаются мне. И точка! А уж отец он мне или дядя - не суть важно. Хотя да, остаются еще пращуры нашей семьи Россошанских, которые прапрапра... но мне они неведомы, так что думать о них смысла нет.
        - Он хочет,- кивнул Барух,- он очень хочет. И не только вернуть долг, но и резу, ведь деньги, будь они в руках твоего отца, могли бы сделать еще деньги, хотя,- купец иронично кашлянул в кулак, скрывая усмешку,- судя по тому, что рассказывал мой отец о своем старинном друге, навряд ли за все эти годы он сумел бы нажить хоть десять денег на каждый рубль.
        Я слегка оскорбился и даже решил было вступиться, но потом быстро остыл - бизнесмен из дяди Кости и впрямь аховый. Впрочем, если для пользы дела, то можно и слегка обидеться...
        - Однако он не только нажил здесь не одну тысячу рублей, но изрядно помог твоему отцу, который заработал еще больше тоже благодаря княж Константину.- И с удовольствием увидел, как улыбка на лице Баруха сменила тональность и из ироничной превратилась в растерянную.

«Ага!- возрадовался я.- Получил фашист гранату? Будешь в следующий раз знать, как хаять моего замечательного дядьку, пускай он даже того и заслуживает!»
        - Прости,- смущенно повинился купец,- я не думал, что правдивое слово огорчит тебя. Но тут нет ничего обидного для него. Зато он умел быть настоящим другом, а это куда важнее в жизни. И серебро ты прими, не обижай, иначе как я буду смотреть в глаза своему отцу?
        - Да ладно,- снисходительно отмахнулся я.- Чего уж греха таить, он и впрямь был не силен в торговле. И серебро я возьму , коль ты так просишь. Вот только решить бы вопрос с часами - мы ж так и не уговорились до конца.
        - А давай так,- предложил Барух.- Я бы не хотел пользоваться стесненным положением, в которое ты попал, судя по одежде, что сейчас на тебе. Будем считать, что я взял их у тебя в заклад, ну, скажем, в восемьсот рублей, которые охотно тебе ссужу под совсем малую резу. А ты, когда разбогатеешь, отдашь и заберешь часы обратно. К тому же, как знать, возможно, тебе пока хватит и того серебра, что ожидает твоего батюшку, и отдавать столь дорогую вещицу вовсе не придется. Кстати, где, ты говорил, их смастерили?
        - Я не говорил,- улыбнулся я столь наивной попытке Баруха узнать о мастере-изготовителе,- но, коль тебе интересно, отвечу. Это последняя память о той стране, откуда я приехал. Но там такие тоже никто не делает, кроме одного человека, который трудился над ними всю свою жизнь, а умирая, завещал их мне.
        - Тем более память надо беречь,- пожал плечами несколько разочарованный Барух.- Тогда мы так и сделаем. Но вначале о долге...- Он вынул желтоватый листок из какой-то толстой книги в кожаном переплете и, помахав им перед моим носом, пояснил: - Такой я составляю в течение вот уже четырех лет по истечении каждого года. А до меня точно так же делал мой отец. В этом листе указано общее количество дохода за год и выведен доход для вклада твоего отца, незримо участвующего в нашем торговом обороте. Итак, было оставлено тридцать лет назад триста восемьдесят шесть рублей пятнадцать алтын и деньга. Стременной Тимоха, опять же согласно дозволению твоего отца, забрал себе из них двадцать два с полтиной рубля, восемь алтын и деньгу...
        - Странно, а почему он взял такую некруглую сумму?- не удержался я от удивленного вопроса.
        - А он горстью черпанул,- невозмутимо пояснил Барух.- Сколько поместилось в кулаке, столько и ссыпал в свой кошель. Потом еще раз черпанул. А на третий брать не стал - сказал, что ему до Дона с лихвой, а ежели князь-батюшка жив остался, то ему как раз серебрецо понадобится. Отец потом подсчитал остаток, и вышла та сумма, кою я тебе назвал. Теперь по доходам. В последующий год дела наши шли...
        - Ты извини, Барух бен Ицхак...- вновь перебил я его и замялся, лихорадочно соображая, как бы поделикатнее сократить чтение нескончаемых цифр с длиннющего листка, который был исписан аж с обеих сторон - не иначе краткий перечень всех торговых операций за тридцать лет. Проявить неуважение невниманием не хотелось, и я нашелся: - Ежели я сейчас стану тебя слушать, то получится, будто я не доверяю тебе или твоему отцу, а у меня и в мыслях нет, будто вы могли обмануть хоть на копейку.
        - Ты столь же вежлив, яко и твой отец, княж Константин Юрьевич.- Барух несколько разочарованно вздохнул, расстроившись, что не получится похвастаться лишний раз своей безукоризненной щепетильностью, а заодно и точностью расчетов, после чего, заглянув на оборотную сторону, торжествующе произнес: - Получается, что вклад твоего отца, каковой я собираюсь передать тебе, благодаря равному участию в наших доходах, впрочем, и убытках тоже...
        - А что, были и убытки?- удивился я.
        Купец сконфузился, покраснел и быстро произнес:
        - Один раз, и то совершенно случайно, из-за целого скопища обстоятельств, которых никто был не в силах предвидеть. Тогда убыток из твоей общей суммы составил...- Он вновь заглянул в листок, отыскивая нужное, но я успел остановить его.
        - Нет-нет, и слушать не желаю об убытках. Валяй сразу окончательную цифру, так веселее.
        - Как ты думаешь, какова сумма, кою я тебе вручу?- Темно-коричневые глаза Баруха таинственно поблескивали.

«Не иначе хочет меня ошарашить,- догадался я.- Ладно, доставим человеку такое удовольствие».
        - Ну уж даже и не знаю...- промямлил я, прикидывая, сколько бы ему назвать.- Неужто целых сто рублей прибавилось?
        Барух пренебрежительно хмыкнул:
        - Попробуй еще раз.
        - Что, аж сто пятьдесят?!- ахнул я.
        Будучи больше не в силах оттягивать миг долгожданного торжества, столь часто представляемый в воображении,- видно, как распирало от гордости, купец отчеканил:
        - Четыреста девяносто шесть рублей двенадцать алтын и две деньги, ежели перевести на счет, ведомый на Руси.
        - Иди ты!- ахнул я.
        Такой суммы я и впрямь не ожидал.

«Получается, что всего это будет...»
        Из затруднения меня вывел Барух, объявив:
        - Итого, слагая с той суммой, что находилась у нас, ты можешь получить в любой день и час восемьсот шестьдесят рублей два алтына и четыре деньги-московки.

«Кажется, мой «атлантик» мне еще послужит»,- подвел я окончательную черту.
        - Но если тебя не затруднит,- немного замялся купец,- то просьба не забирать все разом. Я здесь всего месяц, торг идет не столь успешно, как хотелось бы, и потому столько серебра... Нет, если тебе...
        - Да что ты, что ты!- замахал я на него руками.- Зачем же сразу? Мне бы пока только хлебца прикупить...
        - Ты голоден?!- Барух даже побледнел сокрушенно простонав, ухватился за голову обеими руками: - Вай мэ, какой позор! Представляю слова отца, когда он узнает о том, что я...
        - Да нет, не то,- тут же перебил я его.- Я не в том смысле, что мне самому. Понимаешь, есть одна деревенька, а там...
        Барух внимательно выслушал рассказ, что-то прикинул в уме и твердо заявил:
        - У тебя такое же доброе и щедрое сердце, как и у княж Константина Юрьевича, но боюсь, что ты унаследовал от него и нелюбовь к торговле.
        - Правильно боишься,- покорно согласился я и вздохнул,- что выросло, то выросло. Цифирь знаю, а вот управляться с нею...
        - Ничего, для таких дел у тебя есть я,- весело хлопнул меня по плечу Барух.- Завтра же прикупим все необходимое, я сам расплачусь с Патрикеем,- он даже мечтательно зажмурился, представляя будущий торг,- а потом наймем возниц с лошадьми и сыщем попутный обоз, следующий в ту же сторону, чтоб тебе не пришлось тратиться на наем оружных людишек.
        Слово свое купец сдержал. Покупки обошлись гораздо дешевле предполагаемого, причем настолько, что я вначале даже и не понял, как Барух умудрился всего за двести пятьдесят рублей - на самом деле чуть больше, но пара рублевиков с алтынами и деньгами не в счет - прикупить все мною названное.
        Правда, шить платье на заказ я отказался, хотя Барух уверял, что ждать понадобится всего неделю. Впрочем, готовое сидело тоже неплохо, хотя и не так, как мне хотелось бы. Но тут уж виноват свободный покрой согласно существующей моде и традиции.
        Зато пищаль была самая лучшая из всех, что продавались, а помимо берендейки[Своего рода патронташ, имевший вид ремня, на который подвешивались деревянные зарядцы для пороха, мешочек для кремня и прочее необходимое для стрельбы.] я обзавелся солидным запасом пуль и еще одним мешком пороха. Саблю Барух подбирал не сам, а нашел специалиста, который тоже не подвел, да и рукоять была удобная, как раз по руке.
        Получив на руки для личных нужд еще сотню и уговорившись встретиться с Барухом по весне в Москве - коль такое дело, пора и в Первопрестольную наведаться, нечего здесь киснуть,- я решил гульнуть. Первым делом выдал Ваньше рубль со строгим наказом прикупить подарки всем своим женщинам, после чего двинулся по торговым рядам, выбрав к концу дня четыре платка для давшей мне приют Матрены с ее девчонками и для бабки Марии. Заодно - гулять так гулять - набрал сластей. Пусть соплюхи порадуются, а то когда еще доведется.
        Единственное, что меня несколько удивляло, так это непонятное тревожное чувство, которое я испытывал уже второй день кряду. Вроде бы все замечательно, лучше и не придумаешь, а тревога оставалась. И еще тянуло... вдеревню.
        Да-да, скажи мне кто об этом три-четыре дня назад, сам бы нипочем не поверил, а тут...

«Медом, что ли, там для меня намазали?» - ворчал я, но, привыкший доверять ощущениям, пусть даже необъяснимым, засобирался обратно.
        Правда, выехать удалось не сразу, поскольку попутный большой поезд должен был отправиться в дорогу только через четыре дня. Один день я кое-как прождал, но ближе к вечеру не выдержал, разыскал Баруха и попросил его помочь с отправкой закупленного зерна, которое я встречу сам на опушке леса, перед развилкой.
        Барух клятвенно заверил меня, что все сделает, и поинтересовался, в чем причина. Я развел руками.
        - Тянет и все тут,- сообщил сокрушенно.- Не иначе как что-то стряслось, хотя что там может случиться - убей, не пойму.
        - Выходит, ты не в полной мере обладаешь даром отца, коли тебе неведома причина беспокойства,- вздохнул купец.

«Вот еще почему он так передо мной лебезил,- догадался я.- Жаль. А я-то, балда, подумал, что он и впрямь чертовски рад нашей случайной встрече. Оказывается, не все так просто. Не иначе захотел с моей помощью попробовать провернуть какую-нибудь хитроумную операцию, основываясь на знании будущего. Хотя за добрые дела, пусть даже с корыстной целью, все равно надо платить...»
        - А что именно тебя интересует?- осведомился я у Баруха.
        Тот замялся, но потом честно спросил:
        - Могу ли я рассчитывать на то, что в ближайшие два-три года царь Борис Федорович не начнет войны со своим соседом Жигмонтом?[Имеется в виду Сигизмунд III Ваза (1566 - 1632), король Польши с 1586 г. Здесь купец назвал его так, как обычно именовали короля на Руси.] Дело в том, что с одобрения отца я затеваю крупное дело, сулящее солидную прибыль, но если случится война, то, боюсь, получу вместо нее такой же по величине убыток.
        Я прикинул. С историей моя дружба продлилась ровно столько же времени, сколько и увлечение дядькиными приключениями. Нет, я ее всегда уважал.
        Стоящая в моем школьном аттестате напротив этого предмета отличная оценка на самом деле соответствовала моим знаниям, но к тому времени я уже охладел к ней.
        Зато в тот год я весьма рьяно штудировал не только учебники, но и классиков-историков. Правда, в основном мною двигало не стремление изучить ту эпоху, а самое обычное тщеславие, то есть желание отыскать в самых крупных написанных трудах - у Татищева, Карамзина, Соловьева или Костомарова - хоть какое-то упоминание о дяде Косте.
        Найти не удалось, после чего интерес к ней у меня пропал. Сейчас, припоминая давнишние поиски, я убедился, что часть прочитанного в памяти еще держится, но вот беда - почти все посвящалось именно временам тридцатилетней давности, а нынешним - жалкие обрывки.
        Хотя постой. Если сейчас начало тысяча шестьсот четвертого года, то получалось... Ну да, у нас с дядей Костей пару раз даже вспыхивали дебаты на эту тему. Все решали, кто бы из правителей оказался для Руси лучше - царевич Федор, убитый спустя всего полтора месяца после скоропостижной смерти отца, или нахальный самозванец Лжедмитрий I, впрочем, тоже убитый, только через год правления.
        Дядя Костя из симпатии к Борису, не иначе, защищал царевича, я отстаивал Лжедмитрия. Когда страсти разгорелись не на шутку, нас мгновенно остудил дед. С минуту он внимательно прислушивался, вникая в суть, после чего равнодушно заметил:
        - А чего вы надрываетесь, как петухи на рассвете? Даже я помню, что в конце концов всех победил Василий Шуйский. Вот и ответ.
        - Какой же это ответ, папа?- возразил еще не успевший остыть от спора дядя Костя.
        - А такой. Хороший правитель власть ни за что не отдаст. А коль упустил из рук, значит, хреновый он.- И, упреждая дальнейшие доводы сына, добавил: - Может, как люди - они оба замечательные, а этот, наоборот, козел. Но власть он захватил. Значит, как царь, был на голову выше их обоих. И... ужин стынет.
        На том тогда все и закончилось.
        - А что тебя волнует, Барух?- осведомился я.- Они же совсем недавно вроде мир подписали, так какие проблемы?- И тут же досадливо поморщился от вырвавшегося невзначай последнего слова - ну никак не получалось до конца избавиться от прежних оборотов речи.
        Но Барух не обратил на это внимания. Привстав на цыпочки - ростом он был на голову ниже меня,- он жарко прошептал свой секретный вопрос прямо мне в ухо:
        - Были ли у тебя видения про царевича Димитрия, сына царя Иоанна Васильевича, который вроде бы был убит в Угличе, а ныне объявился в Речи Посполитой у князя Вишневецкого?
        - Были, и не раз,- подтвердил я и полюбопытствовал: - А чего ты шепчешь? Мы же тут одни.
        - У стен иногда тоже бывают уши,- виновато пояснил купец,- а за одно упоминание сам понимаешь о ком человеку иной раз приходится худо. Случается, что он попросту исчезает. А мне очень хотелось бы знать, станет ему помогать Жигмонт или откажется.
        - Не станет,- мотнул я головой,- но вот другие... Насколько мне помнится, знатные шляхтичи королю подчиняются постольку-поскольку, поэтому если... царевич попросит их помочь ему, то найдет изрядное количество желающих. Да плюс казаки с Запорожской Сечи. Тем вообще все равно - лишь бы весело было и горилки вволю.
        - Но если он сам решится пойти, то его разобьют в первом же бою. Не сможет ведь он собрать столько, чтобы...
        - Столько - нет,- перебил я и, послушавшись умоляющего жеста Баруха и понизив голос до шепота, заговорщицки продолжил: - Но если случится что-нибудь с царем, а здоровье у него слабое, то войска могут и вовсе отказаться сражаться с сыном законного монарха.
        Купец задумался.
        - Надо же,- наконец заметил он,- прошло всего ничего со дня нашей встречи, а я уже сумел извлечь немалую выгоду от знакомства с тобой. Вот уж никогда бы не подумал. Признаться, я несколько не доверял отцу, когда он рассказывал о княж Константине. Что ж, нынче ты доказал мне, что я ошибался.
        - Пока не доказал, ибо это лишь мои слова,- поправил я,- но не позднее этой осени доказательства непременно появятся.
        - Я верю тебе уже сейчас.
        - А велика ли будет твоя выгода?- осведомился я.- И в чем она?
        - В отсутствии убытков,- пояснил Барух,- а что до величины, то, я полагаю, не меньше трех тысяч, а там как знать. Благодарствуй, княж Федот Константиныч,- вдруг проникновенно произнес купец.
        - Да ладно, чего уж там,- засмущался я,- для хороших людей мы завсегда рады. Ты вон тоже для меня сколько всего сделал - и с закупками помог, и с деньгами. Иного возьми - он бы вообще не вспомнил, все-таки тридцать лет назад было, к тому же ни расписки, ни свидетелей, а твой отец и ты... Словом, квиты. Да и вообще, что за счеты могут быть у сыновей старых друзей?- И патетически заявил, закатив глаза: - У нас теперь одна задача - быть достойными дружбы наших отцов.
        - Он мне не раз говорил об этом,- тихо произнес Барух.- Другими словами, нежели ты, но говорил. Только я был глуп и не понимал. Теперь вижу, что старческая мудрость куда больше, чем мне казалось раньше.
        Я, вспомнив дядю Костю, хотел было возразить насчет старческой, мол, рано ты своего отца туда записываешь, но вовремя спохватился, что прошло в этом мире не десять лет, как в моем, а тридцать, поэтому Ицхак бен Иосиф со своими шестьюдесятью годами или что-то около того, действительно старик, и промолчал.
        Больше в тот вечер мы не разговаривали. Чувствовалось, что Баруху хотелось спросить еще кое о чем, но он так и не решился задать вопрос, а я не стал подталкивать - хорошего помаленьку, особенно с учетом моих весьма и весьма скудных познаний в истории. Что же до странного чувства беспокойства, продолжающего меня тревожить, то с каждым часом, проведенным в обратной дороге, оно не ослабевало, а, напротив, усиливалось.
        Наконец я не выдержал и наутро четвертого дня пути, резко оборвав на полуслове Ваньшу, потребовал:
        - Давай-ка побыстрее. Надо до полудня успеть.- И пояснил удивленно обернувшемуся ко мне Меньшому: - Хочу в баньке попариться.
        Ваньша понимающе закивал головой и заулыбался.
        - А я, признаться, мыслил, будто она тебе не по ндраву пришлась.
        Я невольно передернулся, поскольку на самом деле Ваньша угадал.
        Нет, вообще-то я всегда считал себя большим любителем бани. Отец приохотил меня к ней с самого раннего детства. А если вдобавок вспомнить рассказы дяди Кости о парной у князя Воротынского и о царской мыльне, то тут и вовсе, как говорится, слюнки побегут от предвкушения неземного удовольствия.
        Но Ольховка была деревней, цари в ней никогда не жили, разве что принадлежала она им, а потому и бани у мужиков топились исключительно по-черному, то есть трубы в печке не имелось и дым из нее, радостно клубясь, плотно застилал всю парилку. Нет, перед началом мытья его, разумеется, разгоняли, но не весь. Присутствие его - и весьма изрядное - все время чувствовалось даже на самой нижней полке, что уж говорить о верхней.
        Первое и несколько последующих посещений я запомнил смутно, поскольку был болен, перед глазами все плыло и было не понять - то ли это туман от болезни, то ли остатки дыма. К тому же сил для сопротивления у меня все равно не имелось, а если бы они и нашлись, я бы все равно не дергался, прекрасно понимая - чем дольше пробуду, тем быстрее получится выздороветь.
        Словом, стоически терпел.
        Однако как только мои дела пошли на поправку, я практически завязал с ее посещением и за последнюю неделю пребывания, к примеру, парился лишь раз. Но спорить с Ваньшей не стал, равнодушно согласившись:
        - По нраву, по нраву.
        - Ништо,- бодро заверил меня мой спутник.- Таперича ужо чуток осталось - мигом долетим. Я и сам, признаться, об ей, родимой, думал.
        - Ну и славно, что думал,- вздохнул я.
        Значит, обойдемся без лишних вопросов. Тем более что ответов на них все равно нет. Да и что тут ответишь, коли оно, треклятое, так и сосет, так и тянет.
        Кто оно?
        Если б знать.
        На всякий случай - в дороге опасность можно ждать с любой стороны - я заранее попробовал, легко ли вытягивается из ножен остро наточенная сабля, зарядил пищаль, старательно проделав все так, как и учили. Даже решил запалить фитиль, но потом передумал - от неосторожного движения на первом же ухабе или повороте запросто может вспыхнуть сухое сено на санях.
        Так я и въехал в деревню в полной боевой готовности.
        Как почти сразу выяснилось - готовность оказалась кстати...
        Глава 9
        Бои местного значения
        Поначалу я даже не понял, в чем дело. Беснующаяся толпа жителей деревни, истошные выкрики и вопли, топор в руках Степана, яростно вгрызающийся в дверь избушки бабки Марьи, Осина, деловито обкладывающий соломой стены хибары...
        Какая-то фантасмагория.
        Когда я подъехал, никто даже не обернулся - настолько все были увлечены одним-единственным неистовым желанием поскорее добраться до запершейся изнутри хозяйки «пахучего» домика.
        Торопиться было ни к чему. Я и Ваньшу осадил, когда тот попытался раскрыть рот. Надо вначале оценить обстановку, а уж потом встревать.
        Спустя минуту нас заметили и стали понемногу оборачиваться. Выкрики почти прекратились, но заблуждаться не стоило - это лишь передышка.
        - Что за шум, а драки нет?- громко спросил я, подойдя вплотную, и, прищурившись, обвел суровым взглядом стоящих передо мной.
        - Драка будет, дай токмо добраться до проклятущей,- прохрипел Степан, вновь всаживая топор в дверь.
        - Проклятущей?- повторил я все таким же холодным и невозмутимым тоном.- Ну-ну. Давно ли она проклятущей для вас стала?
        - А седмицу назад, егда она свою зловредную душу выказала да лошаденку у Гаврилы потравила,- встрял Осина.- Да ежели бы у его одного. Вчерась еще две пали - у меня и у Ваньши Меньшого.
        - Как?!- растерянно ахнул тот и вылез из-за моей спины.- Как же мне без Зорьки быть-то?
        - И без коровушки нашей, без Ласкуши,- тихо произнесла жена Ваньши Капа, стоящая в толпе.
        - И она, что ль, слегла?!- ужаснулся Ваньша.
        - Легла, да больше не встанет - навеки,- тоскливо ответила Капа, и слезы потекли по ее впалым смуглым щекам.
        - А бабка Марья при чем?- вмешался я.
        - Да как жа. Видали ее, егда она ближе к ночи в лес подалась,- зачастил Осина,- а там и волки, и прочее зверье - небось любого бы задрали, а она целым-целехонька. Опять же что доброму человеку в лесу ночью делать? А ведьме самое времечко для ее черных дел. И было енто прямо пред тем, яко коровенка у Гаврилы сдохла. Вота и помысли.
        - А кто видал? Ты небось?- осведомился я.
        - Баба моя. У ей, горемычной, пузо с вечера схватило, вот она и бегала бесперечь на двор да приметила. А спустя два дни и вовсе богу душу отдала. Енто ей ведьма и сделала, чтоб, значитца, не выдала. Да токмо промахнулась она - успела Маланья мне обсказать.
        - Пришла бы ко мне поутру, я б ей корешков дала, ныне здоровехонькой была бы,- раздался из-за двери глухой голос.
        - Ты ишшо гово?рю[Гово?ря - разговор.] вести учала, бесстыжая?!- возмутился Осина и зло заметил: - Ну ништо. Недолго уж тебе осталось. Счас мой малец огонь в печке разведет да головней принесет, ужо подогреем кости стариковские.
        - У кого еще коровы пали?- спросил я и помрачнел.
        Не надо было спрашивать. Да разве ж я знал, что полегло больше половины и осталось всего три, включая ту, что стояла в хлеву у Матрены. Это тоже не преминули поставить в вину бабке Марье - мол, девчонку в учение себе взяла, потому и коровенку пощадила.
        - А про добро, которое она для вас сделала, уже забыли?- осведомился я.- Мне вот, к примеру, она жизнь спасла - это как?
        - Потому и спасла, что своей ворожбой бесовской все наперед изведала - и яко ты хлебца у купцов прикупишь, и опосля подсобишь. Ей, чай, хошь и ведьма, а тоже исти хотца,- не уступал Осина, чувствуя за спиной молчаливую поддержку остальных.- И в лесу-то, в лесу, она тож приметный следок оставила.
        - Так ей что, по воздуху летать?!- возмутился я.- Следок как раз иное доказывает - человек она, обычный человек, только травы ведает.
        - Дак потому она пеше и возверталась!- торжествующе завопил Осина.- Метлой-то за дерево зацепилась, дак там она и зависла, на дереве!
        - Ты сам эту метлу видел?- недоверчиво уточнил я.
        - А то!- ухмыльнулся Осина.
        Сказано было настолько убедительно, что возражать и спорить я не решился, иначе он может предложить пойти посмотреть всем вместе, и если там на дереве и впрямь что-то зависло, то...
        Но что там могло оказаться? Не пойму. Ладно, потом.
        Я оглянулся. Ваньши сзади уже не было. Не поверив жене - уж больно велико горе,- он бежал в сторону своего дома, чтоб лично убедиться в постигшем его несчастье. Ну и ладно. Обойдемся без него.
        - Пока я сам с бабкой Марьей не поговорю, трогать ее не позволю,- коротко сказал я, обрезая дальнейший демократический диспут со свободным высказыванием мнений всеми сторонами, и жестко уточнил: - Никому. Но разговор долгий будет, а вы вон распалились все. Пока ждать будете, стоя на ветру, прихватит да заболеете, а потом опять ее винить станете. Потому идите-ка лучше по домам да ребятишкам поесть приготовьте и сами перекусите - время-то к вечеру.
        - Чего кусать-то?!- визгливо завопил Осина, которому такая отсрочка явно пришлась не по душе.- Твое, что от купца, два дня назад подъели, а ныне ни молочка налить, ни...
        - Зато хлеб есть,- оборвал его я.- Ну-ка, Гаврила, ты посильнее прочих. Принеси с саней мешок с хлебами. Я как чуял, побольше прихватил, так что по караваю на каждый дом хватит.
        Расчет был верный. Можно сказать, испытанный веками и известный со времен Рима. Голодный человек - злой человек. Раздражительный, всем недовольный, шуток не понимающий и вообще... Значит, первым делом надо накормить - пусть подобреют. Хоть и немного. Правда, в том же Риме вдобавок требовали еще и зрелищ, но тут уж перебьются - сразу два удовольствия вредно для русского организма, тем более столь ослабевшего.
        - Да еще муки полтора десятка мешков привез,- метнул я в толпу еще один соблазн,- как раз на каждого по половине причитается. Степан, у тебя сколько детишков?
        - Ныне шестеро осталось,- глухо отозвался тот,- не дожила меньшая до мово приезду. А ныне, коль без молока, то и ентим недолго уж мучиться.
        Я скрипнул зубами. Да что ж такое - о чем ни спроси, только хуже выходит. Вот невезуха.
        - Бог дал - бог взял,- каменно откликнулся я,- стало быть, тебе с учетом жены и тебя самого причитается ровно четыре мешка. Вон забирай любые.- И уже в спину пошатывающемуся от тяжести Степану добавил: - Да чтоб голодным ко мне не возвращался.
        Быстро и сноровисто управившись с остальными, я попросил Гаврилу отвезти сани с оставшимися двумя мешками на двор к Матрене и отогнать лошадь к Ваньше, после чего, взвалив на плечи последний мешок, двинулся к бабке Марье.
        - А-а-а!- раздался за спиной дикий вопль.
        Я обернулся. Прямо на меня летел Ваньша, успевший оценить масштаб постигшей его катастрофы и жаждущий срочно отмстить за нее. Я успел пододвинуться, давая дорогу, и в то же время исхитрился подставить ногу, отчего Меньшой кубарем полетел в снег. Боевого пыла это падение в нем не остудило, поэтому пришлось скинуть мешок с плеч и навалиться сверху на обезумевшего от злости мужика.
        - Пусти, черт здоровый,- пыхтел тот подо мной.
        - Вначале охолонись,- невозмутимо заметил я.
        - Пусть, анчихрист, все одно я до ей доберусь, не удержишь!- ревел Ваньша.- Пусти, чижолый жа.
        - Ага, тяжелый,- согласился я. Быстренько перекинув килограммы в пуды и округлив, я даже уточнил: - Во мне четыре с половиной пуда, да еще с гаком.- И навалился посильнее.- Чуешь гак?
        - Ой, чую,- прохрипел Ваньша.
        - То-то. Вот так и буду на тебе лежать, пока не угомонишься.
        - Пусти, ребра трешшат.
        - Только если пообещаешь, что сразу назад вернешься.
        - А как же коровки?- уже жалобно взывал Ваньша.
        - Ты думаешь, что, если сейчас начнешь ломиться в дверь к бабке Марье, твои коровки оживут?- осведомился я.
        - Дык жалко же!
        - И мне их жалко,- согласился я.- Вот ты убежал и не слыхал, что я остальным поведал. А сказал им так: «Вначале сам с ней обо всем поговорю и, если она виновна, ей-ей, лично подпалю проклятую. Но потом, после разговора».
        - Так она тебе во всем и покаялась,- хмыкнул Ваньша, начиная понемногу успокаиваться.
        - Если будет молчать, я из ее кожи своей саблей ремней настругаю, тогда небось заговорит,- зловеще пообещал я.- И рука не дрогнет, потому как...- я припомнил слова Осины и процитировал их почти дословно,- супротив обчества никогда не пойду, заступался за него и впредь заступаться стану. Понял ли?
        - Так уж и настругаешь?- усомнился Ваньша.
        - И рука не дрогнет,- сурово заверил я.- Не веришь? А хошь покажу?
        - Как енто?- не понял он.
        - А на тебе,- ехидно пояснил я.- Да не боись, ты же невиновен, потому я вот только с плеч пару коротких полос срежу и все.- И добавил: - Из чужой спины ремни стругать - одно удовольствие, у самого-то ничего не болит.
        - Да ты че?!- возмутился Ваньша.- Как ета не верю?! Очень даже верю. Я и допрежь того тебе завсегда верил - вспомни-ка! И что ты завсегда за обчество - тоже верю. Эвон сколь добра для нас сотворил.
        - Во всем веришь?- уточнил я.
        - Да во всем, во всем. Пусти, а то дышать уж нечем!
        - Ну тогда иди домой,- велел я, слезая с Меньшого.
        Некоторое время я на всякий случай смотрел ему вслед и, лишь когда тот протопал чуть ли не полпути, пробормотав вполголоса: «Правильной дорогой идешь, товарищ. Так и чеши», взвалил на плечо мешок и двинулся к избушке.
        Дверь ее была уже открыта, а в проеме стояла бабка Марья.
        - Стало быть, ремни резать идешь,- прищурившись, негромко произнесла она.
        - Ты, бабушка, слышала звон, да не поняла, где он,- возразил я.- Мною как сказано было - если молчать станешь. А зачем тебе молчать, коли мы лучше сядем рядком да поговорим ладком.- И уточнил: - Мне что, так и стоять тут с мешком? Вообще-то он тяжелый.
        Старуха пододвинулась, освобождая проход, но, не утерпев, заметила:
        - А коль молчать стану? Неужто за саблю ухватишься?
        - Не-е,- благодушно ответил я.- Мне проще тебя защекотать. Небось боишься щекотки-то?
        - Не боюсь,- хмуро ответила бабка Марья.
        - Вот странно, а мне рассказывали, что ее все ведьмы боятся,- удивился я.- Получается, что ты не ведьма, а добрый человек, а раз так, тогда зачем мне из тебя ремни резать? Да и не умею я с этими ремнями, если честно признаться. Куда мешок-то ставить?
        Старуха небрежно махнула рукой:
        - Тут прямо свали, в сенцах.
        Кряхтя от натуги, я скинул его с плеч, похлопал по одежде рукавичкой, сметая мучную пыль, но рта по-прежнему не закрывал:
        - Ремни - дело серьезное, тут навыки нужны. Чтоб их освоить, надо на ком-нибудь другом вначале опробовать. Ну, скажем, на козле. Весьма подходящая скотина. У тебя, бабушка, есть козел?
        - Сам же ведаешь, что нетути, так почто вопрошаешь?- проворчала старуха.
        - Плохо,- посетовал я,- у каждой приличной и уважающей себя ведьмы должен быть козел, ибо в него больше всего любит вселяться сатана. Спрашивается, в кого ему вселяться, если козел отсутствует? Вывод: он к тебе тогда вообще не придет. И что делать станешь?
        - Словоблуд ты, вот что,- усмехнулась старуха,- твой батюшка и тот столь резв на язык не бывал николи.
        - А я у него научился, а потом еще и своего поднабрался. Вот в совокупности и получилось вдвое больше. Диалектика,- развел я руками, но, зайдя в избу и плюхнувшись на лавку, мгновенно переменил тон на более серьезный.- А теперь сказывай, только не мешкая, отчего вся скотина передохла. А то народ соберется, а мне и ответить нечего.
        - Не вся,- поправила меня травница.- Но скоро мор и до прочих доберется. А отчего. . Я их еще летось упреждала - нечего к Змеиному вражку хаживать. И место гиблое, и травки там дурные встречаются, худо от их скотине будет. Но они ж сами с усами - вражек близехонько, а подале им топать лень, да и трава там на загляденье - высокая, сочная. Вот тебе и накосили.
        - Траву в овраге?- усомнился я.
        - Да нет, енто я так сказала. Лужок близ него есть - там они ее сбирали.
        - А у Матрены почему жива?
        - Поумнее прочих, потому и жива. Я ей опосля еще раз про пакостные травки поведала да ишшо показала, вот баба и прислушалась - взяла и выбрала их из сена, да потом не ленилась: каждую охапку допрежь того, как корове кинуть, сызнова проглядывала - не упустила ли.
        - А что за травы?- поинтересовался я.
        - Тебе на кой?- насторожилась старуха.- Они сами-то и в пользу пойти могут, ежели их чуток да с иными вместях. Вот токмо скотине...
        - Нет, я о другом,- перебил я ее.- Ядовитые - понимаю. Но не могли же они одновременно всем коровам попасться. Как-то оно...
        - Одна другой рознь. Вот, к примеру, трава хвощ. Ежели разок, другой, третий дать - вовсе ничего не будет. А месяцок пройдет - скотина с боков спадет, молока помене даст, потому как скапливается у ей в брюхе отрава[На самом деле хвощ содержит не отраву, а ферменты, разрушающие витамин В1. Симптомы указаны верно.] .
        - Так что, они такие глупые, что ли?- вновь не понял я.- Ведь не первый раз они там сено косят. Тогда коровы раньше бы сдохли - в самое первое лето.
        - Сказываю же: им скопиться надо, чтоб поболе. В прошлые лета они там так густо не росли, вот коровы и перемоглись. Да и не в хвоще одном дело. Тамо и прочих в достатке. Иные и вовсе не приметны - искать в сене учнешь, дак весь запарисся. Лучшей же всего вовсе там было не косить, да народец тож понять надобно - худо с сеном нынче. Пущай не так, яко с хлебушком, а все одно - до весны то ли хватит, то ли нет. Тут и к Змеиному вражку пойдешь, и к гадючьей речке, и куды токмо не залезешь. Да и не было там о прошлые лета кое-чего. А тут мокрило, почитай, все лето, вота они и разрослись под дождями...
        - Так, будем считать, что с этим разобрались.- Я хлопнул по коленям и, не откладывая, приступил к выяснению всего остального: - А что за метлу ты оставила на ветке?
        - Слухай Осину поболе. Ничего я там не оставляла, даже и не видала.
        - То есть он соврал?
        - На кой? Скорее всего, и впрямь видал, а мне не до того было, чтоб на деревья глазеть.
        - Так эта метла что, и правда на дереве болтаться могла?- удивился я.- А кто ее туда закинул?
        - Никто. Само выросло,- сердито откликнулась старуха.- Енто ее в народе так прозвали - ведьмина метла, а на деле - растет из березы али там ольхи целый пук веток, прямо с одного места. Чего поперло - пойди пойми. Али ты помыслил, что я и впрямь на ей летала?- И, криво усмехнувшись, согласилась: - Хотя да, ежели ведьма, то должна.
        - Более того, на мой взгляд, умение летать на метле - это единственное, что отличает ведьму от обычной бабы,- заметил я, но тут же торопливо добавил: - Но я ничего такого не помыслил, не думай, вот только хотел узнать: а в лес-то ты ночью ходила? Или Осина и тут брешет?
        - Да нет, тут его женка не сбрехала,- неохотно призналась бабка Марья,- а уж куда да к кому - мое дело и потому сказывать не буду.
        - Да и не надо,- хмыкнул я.- Подумаешь, великая тайна - сам небось догадаюсь. Куда - понятно, к камню заветному. К кому - тоже ясно. Кроме Световида, в лесу ни души. Зачем - угадать не берусь, но не на зло ворожить, это точно.
        - А тебе...- начала было старуха, но сразу осеклась, умолкла и продолжила только после небольшой паузы: - Хотя да, запамятовала, откель ты сам в нашу деревню притопал.- Горько усмехнулась.- Ну а коль енто ведомо, остатнее и сам домысли. Дело-то нехитрое. Чай, не в одной Ольховке людишки от глада мрут.
        - Неужто еду таскала?!- осенило меня.- Так ведь ты сама впроголодь живешь. К тому ж с Матреной не раз делилась, да и девчонку ее к себе взяла.
        - Я так поняла, что ты сам на то намекнул, когда велел половину своей доли мне отдать,- заметила старуха.- Ишь ты, не поняла, стало быть.
        - А что, голодно ему?
        - Ежели бы один, куды ни шло. А там ишшо дюжина душ. Лес ныне вовсе худо родил - ни гриба не дал, ни ягоды. А на кореньях с травой долго не протянешь.
        - Двенадцать душ!- ахнул я.- Ничего себе! Что же ты раньше молчала? Хорошо хоть теперь сказала - буду знать.
        - От знаний во рту кусок хлеба не появится,- вздохнула бабка Марья,- да и голодное брюхо к знанию глухо.
        - Так-то оно так, да не всегда,- рассеянно протянул я, прикидывая, как половчее разделить обоз, да еще желательно сделать это до его приезда в деревню - ни к чему местным знать, с кем пришлец поддерживает столь дружеские отношения, тем более после массового падежа скота.
        Кое в чем убедить вновь собравшийся у Марьиной избушки народ мне удалось. Расчет оказался верный, и люди, поев, несколько подобрели. Вдобавок я не только напомнил им предупреждение старухи, сказанное ею во всеуслышание прошлым летом, но и провел наглядную демонстрацию - что за сено у них и в чем оно отличается от Матрениного.
        В довершение ко всему я сводил их в лес, к той самой «ведьминой метле». Пук веток действительно бросался в глаза, разумеется, если задрать голову вверх, и разительно отличался от соседних веток, росших на том же дереве.
        Пришлось лезть наверх, чтобы наглядно показать, откуда эта «метелка» на самом деле растет, ну и сорвать ее от греха. «Придумает же природа»,- ворчал я, карабкаясь. Но сорвал все добросовестно.
        Только ближе к ночи деревня вроде бы угомонилась. Что-то там пытался вякать неугомонный Осина, но к этому времени я окончательно устал, выдохся, а потому сменил бесполезные в данном случае уговоры на более эффективное средство.
        - Я Меньшому обещал показать, как умею ремни со спины вырезать,- внушительно заметил я,- и показал бы, да он почему-то не захотел. А твоего желания я и спрашивать не стану - достану сабельку и...
        С этими словами я медленно вытянул ее из ножен и сделал пару эффектных оборотов, которым меня научил в свое время дядя Костя. Конечно, продемонстрированной джигитовке не хватало ни скорости, ни мастерства, да и лошади не имелось. К тому же приемчиков с закрутками и вывертами я знал всего ничего и был рад уже одному тому, что ни разу не выронил оружие из рук - вот было бы позорище. Но для абсолютно неискушенных в этом деревенских жителей и такого оказалось с лихвой.
        Народ мгновенно отпрянул, и не только от меня, но и от Осины, оставив последнего стоять в гордом одиночестве, с широко открытым ртом - то ли готовился заорать
«Убивают!», то ли это было высшей степенью удивления.
        - Вот так мы могем,- заметил я, убирая саблю в ножны,- и ремней нарезать тоже... могем. Понял ли?
        Осина, по-прежнему не закрывая рта, молча и часто-часто закивал.
        А бабке Марье я наутро другого дня, обмозговав ситуацию еще раз, заметил:
        - Чую, угомонились они только на время, да и то... если еще раз что-то случится - лето неурожайное или иная дрянь,- сразу все вспомнят. А меня уже не будет, заступиться некому. Потому, думаю, уходить тебе надо из этих мест. Совсем.
        - Куда?- насмешливо протянула старуха.- Кому я сдалась-то? Опять же в иное место приду, на кусок хлеба как заработать - токмо лечбой. Десяток-другой вылечу, а один помрет - вот и сызнова слава пойдет худая. Да и стара я с места на место скакать. Ладно уж, пущай тут забивают, коль судьба такая. То мне за давний грех кара, потому неча роптать да иную долю искати. Сама себя баба бьет, коли не чисто жнет. Напекла я в младые лета пирогов худых, вота и судьба мне всю жисть животом маяться. Да и в народе тако же сказывают - каково сошьешь, таково и износишь.
        - Выход отовсюду есть,- твердо сказал я.- Ты, я помню, к отцу моему, князю Константину Юрьевичу, в ключницы просилась, да тогда не срослось. С тех пор как - не передумала? Нет желания к его сыну пойти?- И с любопытством принялся наблюдать за гаммой противоречивых чувств, которые попеременно замелькали на лице травницы, от изумления и радости до недоверчивого сомнения.
        - И на кой тебе старуха занадобилась?- после долгой, тягучей паузы откликнулась бабка Марья.- Нет уж, милок, за доброе слово благодарствую, а токмо тебе свою жизню строить надобно, а я в ней лишь обузой стану.
        - Вот еще!- изобразил я искреннее возмущение.- Ты что, без рук да без ног, без языка да без разума? Какая обуза? Сама подумай: заведу я себе домик, а кому в нем хозяйство вести и прочее? Нет-нет, речь не о черной работе - тут и нанять кого-нибудь можно, но ты же знаешь, я издалека, многого не знаю, о ценах и понятия не имею. И вообще, меня обворовать - делать нечего. Иное дело - при тебе. Да ты съешь в пять раз меньше, чем они у меня украдут, если тебя не будет. Вот и получается, что ты не обуза, а сплошная прибыль.
        Марья молчала, размышляя.
        - Конечно, такое дело вдруг не решается - все обдумать надо да со всех сторон прикинуть,- согласился я,- но и поторопиться желательно. Вот обоз придет, все разгрузим, поделим, часть Световиду в лес отвезем, а там и уходить можно.
        - А ты сам-то не передумаешь?- Бабка лукаво улыбнулась.- Ту же ключницу и помоложе сыскать можно, чтоб не токмо по хозяйству сгодилась, но и постель к ночи согрела. А меня, старую, саму бы кто подогрел.
        - Где живешь - не блуди, где блудишь - не живи,- нашелся я.- Постель-то она согреет, да потом в женки проситься станет, а не выйдет - озлобится да вместе с прочими холопами обворовывать станет, тогда совсем беда.
        - А можа, и возьмешь в женки, дело-то молодое,- не уступала старуха.
        - Не возьму.- Я упрямо мотнул головой.- Мне отец строго-настрого запретил - чтоб..
        роду потерьки не было.
        - О княжне, стало быть, мыслишь?- протянула Марья.
        - Бери выше,- беспечно поправил я.- Мне тут про красу неописуемую дочери царской сказывали, вот я и положил глаз на царевну.
        - А вот за таковские шутки тебя быстренько с иной невестой обвенчают,- строго заметила она, сурово поджав губы.- Плаха ей имечко. И не думаю, что она тебе по сердцу придется.
        - Вот!- обрадовался я.- Я тебя еще и забрать не успел, а ты уже помогаешь. Глядишь, и впредь от чего-нибудь остережешь.
        - А ведь и впрямь нельзя мне тута,- задумчиво произнесла бабка Марья.- Пожить-то я пожила, дак енти дурни, чего доброго, егда палить меня учнут, могут и Дашутку вместях со мной в избу сунуть - дескать, пособница. Да и тебе я впрямь пригожусь. Коль какая хворь приключится - я завсегда под рукой.
        - Во-во,- поддержал я.- Это уже двойная выгода - и лекарь, и домоправительница. Живность твою тоже с собой прихватим - сиротствовать не оставим. Поедешь в Москву, чернявый?- осведомился я у большого черного кота, блаженствовавшего на моих руках.
        - Поедет,- ответила за него старуха.- Сама дивлюсь, яко он к тебе с первой же встречи ластиться стал, ни к кому так-то не лезет, даже Дашутку не враз признал, а к тебе со всем уважением.
        - Родственную душу унюхал,- пояснил я.
        - Да нет, инако мне мыслится,- задумчиво протянула старуха.- Тут в другом дело. Скорее всего...- И тут же, словно спохватившись, очень охотно, почти угодливо принялась соглашаться: - А пожалуй, ты прав, как есть прав.
        - А ну-ка, договаривай, коль начала,- потребовал я, почуяв фальшь в ее интонациях.
        - Пустое,- отмахнулась Марья.
        - Все равно скажи,- уперся я.
        - Я так мыслю, он силу камня почуял. Ты ж об него, яко сам сказывал, спиной-то терся, так?
        - Ну так,- согласился я.
        - Вот и заполучил кой-чего. Сам-то нешто не чуешь - иным стал. Допрежь ведь, поди, не таковским был, ась?
        Я прикинул, хотя и без того было ясно - ох не таковским. Сам несколько раз успел удивиться произошедшим со мной странным переменам что в характере, что в поведении. Никогда раньше я не действовал столь решительно и целеустремленно.
        Только до сегодняшней минуты я считал, что эти изменения произошли под давлением обстоятельств, а оказывается... Стало немного грустно и обидно. Нынешний Федот нравился мне гораздо больше прежнего, равнодушного ко всему, а теперь получалось, что к его формированию и становлению я никакого отношения не имею.
        - А ты что взгрустнул-то?- Марья несильно, но ощутимо пихнула меня в бок.- Али тебе нынешний не по нраву?
        - По нраву,- уныло промямлил я.
        - Али ты теперича помыслил, будто енто он сам все творит: твоим языком лопочет, твоими руками машет, твоей голове свои думки подкидывает, а ты тут и вовсе ни при чем? Так это здря. Чего у человечка нет, того и камень николи не даст. Его сила лишь разбудить может, что в тебе спало-почивало да сладкие сны видало. Может, оно в тебе через лето али пяток и само б пробудилось, коль нужда б заставила, а он токмо поторопил побудку оную, вот и все.
        Сразу стало легче. Я прикинул. Вообще-то логика железная, не подкопаешься. Да и зачем придираться, если объяснение вполне логичное, а вдобавок так приятно льстит моему самолюбию?

«Да, скорее всего, так оно и есть»,- решил я и улыбнулся.
        - Вот видишь, как хорошо у нас с тобой вместе получается,- заметил я Марье.- У меня сила и молодость, а у тебя - мудрость...
        - И старость,- продолжила она.
        - Да ладно тебе,- отмахнулся я,- какая ты старая?
        - Пять десятков да еще пять годков - вот какая.
        - В пятьдесят пять иные себе мужа вовсю ищут, да бывает, что сорокалетнего на двадцатилетнего меняют,- припомнил я некоторые амурные похождения эстрадных звезд моего времени.- Конечно, массажный кабинет тут отсутствует, косметическая хирургия тоже, но хорошая, спокойная жизнь, русская банька и нарядная одежда десяток лет с тебя скинут в первый же месяц, уж ты мне поверь. А в сорок пять баба ягодка опять. Я тебя еще и замуж пристрою,- заверил я ее,- да не за простого, а...- И умолк, озадаченно глядя на старуху.
        Смеялась Марья долго.
        Взахлеб.
        А когда наконец утерла выступившие слезы, то ласково заметила:
        - А ты и впрямь слово крепко держишь. Вчерась грозился защекотать, дак хошь не перстами, а словесами, но все одно - сдержал обещанное. Иди уж, а то вовсе задохнусь от смеха.
        Выехал я навстречу обозу через два дня вместе с бабкой Марьей.
        От предстоящих в ее жизни перемен она за последние два дня и впрямь изрядно помолодела, как-то посветлев лицом, на котором даже морщины хоть и не изгладились до конца, но слегка расправились, разошлись в стороны, став не столь глубокими и резкими. Словом, на старуху Марья теперь не тянула - слишком молода. Так, пожилая женщина.
        Больше я никого с собой не взял. Не надо никому знать, что часть обоза до деревни не доедет, завернув на полпути в лес по заветной тропке, и разгружаться будет у самого края Чертовой Бучи, в месте, где никто не живет и нет никакого человеческого жилья.
        - Дале они и сами перетаскают, там и версты не будет,- пояснила Марья.
        Оставалось дождаться прибытия торгового поезда, который, как на грех, почему-то запаздывал. Припасов было в достатке, погода стояла самая та - морозно, но без перебора, поэтому поначалу я не беспокоился, благо что ночевка в санях была далеко не первая, так что дело привычное.
        Однако когда обоз не появился и к вечеру следующего дня, на душе стало тревожно - уж не опоздали ли мы? Может, ребятки давно проехали или, наоборот, не доехали, а теперь плутают? Вообще-то дорога до деревни была проста, и как добираться - старший артели, подрядившейся на перевозку зерна, понял сразу.

«Ясно же сказал: вместе со всеми до Невеля, дальше первый лесок, проезжаешь его и сразу сворачиваешь налево, а там двадцать верст и все, не промахнешься»,- недоумевал я.
        Получалось, что-то их задержало. И как тут быть? После недолгих раздумий принял решение ехать ему навстречу. Не встретится до самого Невеля - выяснить, проходил ли там мой обоз, после чего... по обстановке.
        Но все получилось, как обычно и бывает в жизни, когда предполагаешь одно-другое-третье, но хитрюга-судьба вкупе с загадочным красавчиком Авось непременно сотворят четвертый вариант, который тобой не предусмотрен.
        Так случилось и теперь...
        Глава 10
        Детдомовец
        Непредвиденное началось уже на пути в Невель. В двух верстах от приметного оврага, близ которого народ под моим руководством недавно рубил деревья, на дорогу вышел оборванный угрюмый мужик.
        Ждать чего-либо хорошего от такой встречи не приходилось, и потому я тут же передал вожжи Марье, велев, чтоб гнала без остановки, а сам извлек из-под сена пищаль. Потом, подумав, отложил ее - все равно запалить фитиль на ходу не получится, не навострился еще, и потянулся за кнутом.
        В левой руке я крепко сжимал рукоять сабли - это для ближнего боя, когда появятся остальные, а в том, что они непременно вынырнут в нужный момент, я не сомневался.
        Однако мужик, скорее всего, переоценил свои возможности, решив, что в одиночку сумеет остановить едущих, тем более ездок в санях один, а баба вовсе не в счет.
        Но он напрасно списал Марью раньше времени.
        Не доезжая до мужика метров двадцать, та лихо ожгла лошаденку, которую я позаимствовал у Ваньши, а потом, хрипло и страшно выкрикнув что-то непонятное, еще раз прошлась по животному вожжами. Та всхрапнула и резко ускорила ход, причем пошла настолько резво, что опешивший мужик, заорав что-то невнятное, лишь успел в последний момент неловко отшатнуться и плюхнуться в придорожный сугроб - не понадобился даже кнут.
        Однако дорога для таких скоростей предназначена не была, а потому на первом же крутом повороте сани занесло, приподняло и перевернуло. Мы с травницей, как по команде, вылетели в сугроб. Хорошо еще не накрыло санями, так что отделались легким испугом и набившимся за пазуху снегом.
        Но неприятности на этом не закончились. Скорее уж они только начинались.
        Дело в том, что лошадь тоже не удержалась на ногах. Когда я, весь облепленный снегом, вернулся к саням, животина, побившая все собственные рекорды скорости, жалобно ржала, не в силах подняться на ноги. При этом она взбрыкивала лишь тремя ногами - четвертая почему-то беспомощно покоилась на снегу.
        - Сломала,- поставила безошибочный диагноз Марья и огляделась, прикидывая.- Не боле двух верст отмахали, да и то царских[В те времена на Руси было несколько названий верст, длины которых существенно отличались друг от друга. «Царская», позже ставшая основной, была равна 1,04 км.] . Ежели погоню учинят, да на лошадях - вмиг догонят. Уходить надобно, и спешно.
        - Уходить?- не понял я.- А как же?..- И перевел растерянный взгляд на лошадь.
        - Сама она не пойдет, на горбу ее тоже не дотащить, а так оставлять, чтоб мучилась, не дело, опять жа, волки все одно загрызут. К тому ж ржанием своим непременно нас выдаст, ежели погоня. Выходит...- Марья, не договорив, перевела взгляд на выпавшую из саней пищаль.- Я ее пока угомоню, а то вон как головой мотает, а ты...- Она снова не договорила и, не давая мне опомниться, подобрав узел с остатками припасов, двинулась к лошади.
        Деваться было некуда. Тот прежний Федор, наверное, так и не сумел бы выстрелить, фальшиво успокаивая себя тем, что если лошадь сейчас предоставить самой себе, то она непременно выздоровеет, подумаешь, нога. Через недельку, от силы две, пусть месяц, но заживет. Вдруг повезет с волками. И об остальном чего-нибудь наплел, пускай столь же сопливое и несуразное, но когда хочется верить, то соглашаешься с любой нелепостью.
        Нынешний я тоже насмелился не сразу - были и колебания, и душевные терзания, и дрожь в руках, но все равно выстрелил, угодив точно в ухо, как и показывала Марья.
        - Что, не по себе было, когда в животину стрелял?- осведомилась она и, не дождавшись ответа, кивнула.- Ведаю, каково оно, когда впервой-то. Я ее, конечно, и без тебя упокоила - ведомо мне словцо нужное, да...
        - Так чего ж ты тогда меня-то сунула?!- вытаращил я глаза.
        - А того!- отрезала Марья.- Приучаться надо. Батюшке твоему проще было - он с ворогов начал, а их что с пищали валить, что саблей куда легче, чем так вот, животину бессловесну.
        - Так уж и легче?- усомнился я.
        - Ежели бы мужик кинулся, мыслю, руки бы у тебя не тряслись,- уверенно произнесла Марья.

«А ведь и правда,- задумался я,- действительно бы не тряслись. Наоборот, досадовал бы, если б промахнулся. Чудно».
        - А ничего чудного нет,- словно прочитав мои мысли, равнодушно пояснила травница.- Конь тебе вреда не чинил, что велишь, то и делал, вот к тебе в душу богиня Желя[Желя - славянская богиня жалости.] и вкралась. Ты ж человек, а не зверь. А в ентого, кой на дороге, иное. Тут уж кто кого, и рассусоливать некогда.
        - Ну да,- согласился я,- вначале стреляй, а потом думай, и проживешь долго-долго.
        - Мудро сказано,- похвалила Марья.- Оно, конечно, не для кажного случая такое, но подчас...- И, не договорив, застыла, напряженно вслушиваясь.
        - Ты чего?- поинтересовался я.
        - Того,- огрызнулась Марья.- Услыхали они, яко лошадь ржала. Сюда поспешают. Чего делать-то теперь будем, ась? Лес токмо через пяток верст закончится, не ране, так что не успеть нам. Хотя ноги у тя резвые, ежели без меня - добежишь.
        - Перебьешься,- буркнул я и скинул с плеча мешок, разыскивая в нем трут и кресало.
        - С меня, старой, все одно взять неча...- продолжила было она уговоры, но, видя, что я даже не собираюсь ее слушать, умолкла, раскрыв рот лишь после того, как ей стали понятны мои намерения.- Ежели им все отдать - могут живыми отпустить, а прольешь кровь, быть худу,- предупредила травница.- Тогда они враз озлобятся, и уж голов нам точно не сносить.
        - Но готовыми быть надо,- резонно возразил я.- С вооруженными, да когда фитиль у пищали горит, они куда сговорчивее станут.
        - И то верно,- одобрила Марья.- А я тогда покамест молитву вознесу. Есть у меня заветная, про запас.
        - Исусу Христу или Деве Марии?- равнодушно поинтересовался я.
        - Те для меня больно высоко сиживают - пока дойдет... да и дойдет ли. Я хоть вреда не творю, да старое все одно попомнят. Нет уж, тут к своим ближним надобно.
        - Тогда Перуну?- проявил я познания в славянской мифологии.
        - Сказано же - нам ныне не битва нужна, а удача. Она же, милая, у иного бога за пазухой сидит. Да и не ведаю я слов к Перуну - не учена тому. А вот ежели Авося позвать, тут толк может и выйти. Слыхал про таковского?
        Я припомнил рассказы дядьки и одно из его любимых выражений и, усмехнувшись, осведомился:
        - Что ж ты ему скажешь? Мы с тобой одной крови - ты и я, так, что ли?
        - Будешь насмешничать - вовсе ничего не выйдет,- проворчала Марья,- а про кровь вовремя мне напомнил. Ежели с нею, то непременно услышит. Лишь бы помочь захотел,- вздохнула она, оценивающе покосилась на меня, после чего потребовала: - Длань давай.
        - А как я стрелять буду? И с саблей...- запротестовал я, но Марья была непреклонна:
        - От пяти капель сил не убудет, а более и ни к чему.
        Пришлось подставить руку. Надрез Марья сделала с мастерством хирурга - быстро, аккуратно и почти безболезненно. Да и насчет капель тоже не солгала - ровно пять упало на деревянные палочки, выложенные ею в замысловатый узор, больше напоминающий некий зигзаг молнии, после чего принялась нараспев произносить какие-то странные, загадочные слова. Мне за все время пребывания здесь ни разу не доводилось слышать ничего подобного. Смысла в них не было, да и вообще - слова ли это были? Скорее уж они напоминали некий зов - печальный, но в то же время отчаянно требующий помощи, причем немедленно. Во всяком случае, интонации в голосе Марьи были именно такими.
        Меж тем на дороге показались бегущие мужики. Я вынырнул из-за сугроба и высоко поднял в руке пищаль, лелея надежду, что разбойники, кто их знает, убоятся огнестрельного оружия, которого у них самих вроде не имелось.
        Демонстрация ручницы возымела действие - бравая пятерка шарахнулась назад, но, увы, ретировалась не совсем, поскольку приглушенные голоса продолжали до меня доноситься и, к сожалению, не удалялись.
        Марья к тому времени тоже умолкла, шепнув:
        - Таперь токмо ждать остается да верить, что подсобит.
        - Угу,- промычал я, продолжая лихорадочно размышлять, что еще можно сделать.
        Лучше всего было бы затеять переговоры, но как? И потом, не покажется ли им моя попытка вызвать на беседу кого-то из банды проявлением слабости или трусости? Тогда одними деньгами, которыми я с радостью бы пожертвовал - невелик убыток, всего пять рублей,- не отделаешься. А отдавать пищаль и саблю и оставаться безоружным, полагаясь на бандитскую жалость,- нет уж, дудки.

«Хотя они же не отморозки, могут и сдержать слово»,- мелькнуло в голове, но я тут же отогнал от себя эту мысль. Вооружать бандитов, как ни крути, последнее дело.
        Но, как ни удивительно, те после недолгого совещания сами выбросили белый флаг переговоров. Я глазам своим не поверил, когда увидел тряпицу, насаженную на палку, и даже протер снегом лицо - не померещилось ли. Да нет, судя по тому, как отчаянно машет ею из стороны в сторону один из бандитов, и впрямь разбойный народец решил договориться.
        Ну коль так...
        - Иди сюда!- крикнул я.- Да не бойся, не трону.- И, повернувшись к Марье, заметил: - Никак и впрямь тебя наверху услыхали, если только... Ты, пока я с ним говорить стану, по сторонам поглядывай. Боюсь, не хитрость ли это. Один зубы заговаривает, а остальные с боков подкрадутся.
        Мужик, причем вроде бы тот самый, что стоял на дороге, шел с видимой опаской, но грамотно - топал медленно, выставив пустую руку вперед, резких движений не делал, словом, создавалось впечатление, что он в таких вещах далеко не новичок.
        Выглядел он достаточно молодо - если бы не небольшая бородка, слегка его старившая, да чумазое, в какой-то саже или копоти лицо, то я бы вообще решил, что приближающийся бандит почти мой ровесник, а если и старше, то никак не больше чем на пару-тройку лет.
        - Давай добром договоримся,- предложил тот, остановившись в трех шагах от меня.- Ты нам деньгу, что у тебя есть, припасы и пищаль с саблей, а сам чеши дальше со своей старухой. Иначе...- угрожающе протянул он.
        - А что иначе?- хладнокровно осведомился я.- Вас пятеро. Одного положу сразу. К тому же у меня в ручнице дробь - могу и нескольких.
        - Дробью-то?- недоверчиво хмыкнул разбойник.
        - Убить не убью, а изувечить - запросто,- пояснил я.- Выходит, троих нет. А с саблей против оставшихся двоих уж как-нибудь устою. К тому ж у меня не один заряд, так что пуль на всех хватит. Вон смотри, весь увешан,- ткнул я в свою берендейку.
        - А кто ж тебе время на заряжание даст?- возразил разбойник.- Это ж пищаль, а не автомат Калашникова.
        - Чего?!- выпучил я глаза.
        - Да ты все равно не поймешь,- отмахнулся бандит.- Короче, лучше давай по-хорошему добазаримся.- И осекся, вытаращив глаза на выставленный мною напоказ «атлантик».- Ты кто?- жалобно протянул он.
        - Конь в пальто!- беззлобно рявкнул я, широко улыбаясь.- Тебя как звать-то, бандит?
        - Алеха Юрод, то есть Алексей,- смущенно поправился он.- А ты... за мной?- спросил он и, не дожидаясь ответа, шмякнулся прямо в санную колею.- Господи, наконец-то!
        - Так вы чего енто, старые знакомцы, что ли?- не поняла Марья.
        - Что-то вроде того,- кивнул я.- Из одной далекой страны, где случайно встречались. Но ты все равно бдительность не ослабляй.
        - Бдю, бдю,- послушно закивала Марья, заверив: - У меня очи зоркие - ежели что, дак я непременно угляжу.
        - А ты вставай-ка, и отойдем в сторонку, чтоб не мешать даме,- предложил я Алехе и порекомендовал: - Да радоваться пока погоди.
        Спустя десять минут я знал об Алехе все или почти все.
        История его была простая и безыскусная. Будучи одним из рабочих в бригаде по осушению болота, он по причине своего неуемного любопытства после появления близ камня некоего туманного облака решил забрести туда - приспичило, видите ли, а тут удобно - никто не увидит, если и выйдет следом.
        Вообще-то для таких дел существовало специально вырытое отхожее место, отгороженное досками, но там было грязновато, да и вляпаться можно, ночь ведь. Вот он и подался прямо в противоположную сторону, благо что до клубившегося тумана идти было примерно столько же, сколько и до наспех сколоченной будки.
        - По грудь зашел, не дальше,- простодушно рассказывал Алексей,- трусы приспустил, присел и чую - холодно. Оказывается, я свою голую задницу прямо в снег опустил. Вот, думаю, угораздило меня отыскать в июле месяце одну-единственную не растаявшую кучу, да еще и усесться в нее. Приподнялся, чтоб перейти немного, а тут сугробы повсюду. И холодрыга - зубы стучат. Что за наваждение?! Да ну ее, думаю, пойду лучше в будку. Встал, по сторонам огляделся - а тут ничего и никого. Я туда-сюда побегал - тишина. Только луна светит и волчий вой где-то вдалеке. Эх и напужался. А одежды-то всего ничего - трусы, майка да берцы на босу ногу. Хорошо хоть, что штаны от камуфляжа напялил перед тем, как из вагончика выйти, а то вообще бы труба. Чего делать - сам не пойму...
        Дальше у него все было, как и со мной, вот только появившийся Световид был настроен к Алексею далеко не столь миролюбиво. К тому же, судя по всему, он указал нежданному гостю совсем иное направление, по которому тот и припустил со всех ног, пока не набрел на разбойное становище.
        Народ там подобрался хоть и озлобленный на жизнь, но не окончательно озверевший. Да и злоба их, если уж на то пошло, вполне понятна. Чему радоваться, коль пришлось схоронить всех домочадцев, бросить избу и податься в лес? Так что грабежом они промышляли исключительно из-за нужды. Правда, имелась и парочка профессионалов, которые лихими делами занимались уже давно, но их неделю назад во время неудачного налета убили.
        - Мужики уж коситься на меня стали,- сокрушенно вздохнул Алеха.- Мол, неудачу ты нам на своих плечах приволок. И до того жили впроголодь, а теперь и вовсе никак. Потому и послали на дорогу, чтоб отрабатывал, и сейчас тоже даже жребий кидать не стали - иди и договаривайся. Господи, как хорошо, что теперь все кончилось!- с блаженной улыбкой на лице счастливо заметил он.
        Я крякнул, прикинул и решил долго не рассусоливать, рубанув напрямую:
        - А ты не сильно расстроишься, если я тебе скажу, что все только начинается?
        - Ты чего?!- возмутился Алеха и даже подскочил на месте.- Ты так больше не шути, а то...- И осекся, глядя на мое сочувственное лицо.- Как же я теперь?- тоскливо протянул он.- Пропаду ведь тут, как есть пропаду. Слушай, а мне с тобой нельзя?- спросил он жалобно.- Ты вон в каком прикиде, не то что я. Выходит, неплохо устроился. Или... там только на одного место?- И голос его вновь упал.
        - В пессимизм не впадай,- посоветовал я.- С собой я тебя, может, и возьму, но придется подчиняться, а то иначе как все объясню, если спросят? Потому будешь числиться ну типа в холопах. И вообще, считай, что призван на службу в армию со всеми отсюда вытекающими. Ты, кстати, срочную служил?
        - Не-э,- вздохнул Алеха.- Я бы с радостью, но не поспел - на зону угодил.
        - Опаньки,- многозначительно протянул я.- Надеюсь, не зверские убийства несчастных старушек с отягчающими обстоятельствами в виде расчленения трупов? А то у меня есть одна такая - не хотелось бы терять.
        - Да ну, я че, зверь, что ль, какой,- не понял иронии Алеха.- По хатам я специалист. На них и засыпался.
        - И сколько отсидел?
        - Два года. По амнистии вышел,- пояснил он.
        - Теперь понятно, почему дедушка Световид тебе такой адресок подкинул. Не иначе почуял да к родственным душам и отправил,- пробормотал я.- Хотя,- мне вспомнились собственные приключения,- может, ты просто дорожкой промахнулся, а путь тебе не к ним был указан.- И устало вздохнул.- Ладно, считай, что с собой я тебя взял. Но на всякий случай предупреждаю: здесь в отношении преступников сопли не жуют и слюней не распускают. Да и вообще, поступают с ними не как наши раздолбаи-демократы, а по-нормальному, то есть по справедливости.
        - Это как?
        - А так,- пояснил я.- Если тебя хозяин ночью в своем амбаре застукает и прибьет до смерти, те ему ничего за это не будет. Мой амбар - моя крепость.
        - Ну дела,- присвистнул Алеха.- Хотя мне вообще-то начхать на это - я ж завязать решил. Честно, честно,- заторопился он, видя скептическую усмешку на моем лице,- потому и подписался в эту болотную бригаду, будь она неладна. Просто, знаешь, с детства жизнь не задалась, я ж детдомовский, так нам воспитатели все время гундели, что у нас одна дорога - в тюрьму. Вот и накаркали. А так я башковитый, технику с детства люблю, даже чинить ее пытался. Ну там телевизор, приемник, часы. .
        - И как?
        - По-разному,- уклонился Алеха от прямого ответа.- Иногда удавалось.- И спохватился: - Так мне чего им сказать?
        - Скажи, что я тебя вместе с твоими неудачами с собой забираю. А в качестве откупного даю им два рубля - половину того, что у меня есть. Про пищаль с саблей даже разговаривать не хочу - самому нужны. Но, чтоб не голодали, обещаю, что на обратном пути, когда с обозом поедем, лично два мешка с зерном скину - пусть питаются. А если не согласятся, то... Ну сам понимаешь,- туманно пояснил я.- И сразу вот еще что. У тебя речь уж больно замусорена, так что ты язык вообще на привязи держи. Спросят - ответишь, но односложно.
        - Чего?- не понял Алеха.
        - «Да», «нет» или «не ведаю». Понял? А сам все слушай, запоминай и про себя проговаривай. И вообще, забудь все, что было. Мы тут с тобой влипли надолго, скорее всего - на всю жизнь, поэтому считай, что заново родился со всеми отсюда вытекающими.
        Алеха послушно закивал головой. По всему было видно, что человек готов на что угодно, лишь бы его не бросали. К теперь уже бывшим сотоварищам он, крепко зажав в кулаке взятое у меня серебро, понеся чуть ли не вприпрыжку, поминутно оглядываясь в опасении, что я вдруг исчезну. По этой же причине разговор с татями у него получился коротким, но продуктивным, и вскоре детдомовец во всех ног летел обратно.
        - А твоего батюшку как звали?- осведомился я у Марьи, разглядывая возвращающегося Алеху.
        - Петраком величали,- недоуменно протянула она.
        - Это к тому, что просто Марьей даже мне тебя звать как-то несподручно,- не дожидаясь вопроса, зачем мне понадобилось имя ее отца, пояснил я.- Конечно, ты - ключница. Но все-таки ты еще вдобавок и женщина, причем в годах. Значит, надо обращаться с вежеством. А уж касаемо прочих холопов ты вообще начальница, так что если я еще могу себе позволить величать тебя одним отчеством, то он пусть называет полностью.
        И первое, что я сделал, когда Алеха, задыхающийся, но счастливый, встал возле меня в боевой готовности бежать куда скажут и вообще делать все, что поручат, так это представил свою спутницу. Точнее, вначале его ей, а уж потом заметил:
        - Отныне и впредь называть ее будешь Марья Петровна. Понял ли?
        - Да чего там не понять,- закивал Алеха.- Ясен перец, не забуду, у нас в детдоме.. - И осекся от моего выразительного хлопка по губам.
        - На первый раз по своим шлепнул,- сурово заметил я.- Во второй по твоим пройдусь.
        Повернувшись к Марье, пояснил: - С детства без отца, без матери рос, вот и сказывается худое воспитание. Ты уж с ним построже, Петровна.- И бодро скомандовал: - А теперь в путь, а то до Невеля раньше ночи не дойдем.
        И мы двинулись по санной колее, а по пути я продолжал размышлять над загадочным сходством наших судеб - моей и дядьки.
        Он поначалу чуть не погиб, и я тоже. Разбойники опять же, что ему, что мне едва не подкузьмили. Правда, у дяди Кости был Андрюха по прозвищу Апостол и с соответствующим поведением, а у меня Алеха вроде как наоборот, скорее уж из настоящих разбойников, ну и ладно. Все равно видно - парень не пропащий, и головушка его еще не забубенная. При умелом перевоспитании он еще о-го-го.
        К тому же, как мне помнится, один из бандюков, который рядом с Христом висел, даже до царства небесного сподобился. К тому же был ведь потом у дядьки стременной, как там бишь его величали, запамятовал совсем, словом, тоже из настоящих разбойников, а впоследствии оказался вполне приличным, да что там, просто классным парнем. И у обоих у нас - и у меня, и у дяди Кости - дальнейший путь лежит в Москву. Ну или скоро ляжет.
        Если только ничего не случится.
        Хотя тут уж как карта выпадет.
        И ведь как в воду глядел. И впрямь выпала карта, да такая загадочная, что и не поймешь, то ли козырный валет, то ли простая семерка...
        Глава 11
        Невероятные приключения двух англичан на Руси
        Впрочем, выпала нам эта загадочная карта позже, уже в самом Невеле, до которого было идти и идти. Однако в дороге больше ничего особого не случилось.
        Просьбу быть с Алехой построже Марья Петровна в скором времени забыла, принявшись ласково выспрашивать того, как он ухитрился выжить, коли даже родителей не имел.
        Алеха мой наказ помнил лучше, потому отделывался, как было велено, односложными ответами, а если пытался говорить развернуто, то получалось у него не ахти - все время вылезали «неправильные» слова, которых в этом времени еще не существовало.
        Время от времени он осекался, поймав укоризненный взгляд своего нового начальника, испуганно прерывался на полуслове, пока наконец не сообразил пожаловаться Марье на голову, которая с голодухи, дескать, вообще ничего не соображает, вот и лезет что ни попадя. Намек был понятен, но привал не делали - устроили трапезу прямо на ходу.
        - А сбылось мое заклятие,- пояснила Марья Петровна,- услыхал-таки меня Авось. Даже подсобить сподобился. Эвон яко оно славно вышло,- кивнула она на сосредоточенно жующего Алеху.
        - Точно,- подтвердил я, подумав, что кое-кто в нашем трио, наверное, усомнился бы, если б не был столь увлечен едой.

«Хотя нет,- тут же возразил я себе,- сегодня удача этому детдомовцу и впрямь улыбнулась. Не будь меня, и пропал бы парень, как пить дать пропал бы».
        После трапезы зашагали еще быстрее, с тревогой поглядывая на темнеющее небо, но опасения были напрасны, успели вовремя, хотя и впритык - еще бы чуть-чуть, и городские ворота закрылись бы на ночь.
        Более того, бог Авось расщедрился на довесок, и почти у самого города мы натолкнулись на большой торговый поезд из Пскова, а после недолгих расспросов выяснили, что это именно тот самый, которого я ждал в лесу.
        Однако утренний выезд вновь задерживался. На сей раз причина была в тяжелобольном, которого хворым привезли еще во Псков, там вроде бы поставили на ноги, но едва двинулись в дальнейший путь, как к утру третьего дня ему вновь стало худо.
        На сей раз болезнь вернулась куда с большей силой, обрушившись на молодого иностранца со всей страшной мощью.
        Пожилой лекарь, который сопровождал больного, метался от купца к купцу, умоляя обождать всего один день и суля златые горы, причем не от своего имени, но упоминая царя всея Руси. Те отнекивались, торопясь в Москву, а старшой, носивший схожее с моим имя Федул, снизойдя к мольбам, откровенно пояснил лекарю:
        - У тебя, милок, такое же и во Пскове было, когда ты просил денек обождать. Ладно, обождали, а что вышло? Да ничегошеньки. Ныне сызнова молишь. Ну, положим, сызнова обождем. День - он дорогого стоит, но пускай, а что дале? Сам ведаешь, что к завтрему он здрав не станет. Уж коль мне, купцу, оное видать, так тебе и вовсе. А тады на кой ляд тянуть? Ты бы лучше искал, кто тебе для него домовину состругает, у меня глаз на таковское наметанный, отсель зрю, чем кончится.
        Услыхав все это, я с любопытством покосился в сторону понуро отошедшего лекаря, после чего поинтересовался у Федула:
        - А кого он везет? Неужто и впрямь столь важного, коль не боится от имени царя золото обещать?
        - Да учителя аглицкого государь для своего сына, царевича Федора Борисовича, выписал,- нехотя пояснил Федул.- Ква... Кве... Квит какой-то.
        - Может, Квинт?- уточнил я.
        - Один ляд, хотя, скорее всего, да, он самый и есть,- согласился на удивление худощавый для купца, даже тощий Федул.- Он к нам ишшо с Новгороду пристал - там торг худой был, цену нестоящую давали, ну мы тут с братом Пятаком обмыслили, как да что, и решили во Псков катить. А тут ентот лекарь и приблудился со своим Квинтом. Эх, кабы мы ведали, что он еще на корабле занемог да в Колмогорах[Холмогоры.] чуть ли не полмесяца отлеживался, нешто согласились бы взять. Опять же не к кому-нибудь, а к самому царевичу. Ладноть, взяли. А ему по дороге все хужее да хужее. Но до Пскова кой-как доехал. Пока торговались, тот, с усами, сызнова за лечбу принялся. Вроде полегшало. И тож Христом-богом молил, чтоб обгодили чуток. И что вышло? А таперь сызнова за свое. А он весь горячий, никого уж не зрит, лопочет чтой-то на своем. Какой там день?! Он и за три седмицы не оздоровеет. По всему видать: не жилец.- И, повернувшись назад, крикнул: - Тронули, что ли?!
        - Погоди с троганьем,- остановил я его, всей шкурой ощущая ласковое, еле слышное прикосновение удачи - учитель к царевичу, шутка ли, если получится поставить его на ноги, то тут крылись такие радужные перспективы, что... Нет, неожиданно возникшую возможность упускать ни в коем случае нельзя. Хотя, если верить купцу, парень все равно умирает...
        Если верить...
        А если нет...
        А если...
        - Чего еще?- недовольно отозвался Федул.
        - У меня тут знахарка славная. Все травы ей ведомы. Пусть поглядит. Авось на погляд времени много не надо, а вдруг человека спасет.
        - И так уж припозднились,- неуверенно произнес купец.
        - А ты про то, что христианин, только в церкви вспоминаешь, когда поклоны бьешь?- ехидно осведомился я.- Там ведь душа христианская помирает, и речь не о серебре и даже не о дне идет - об одном часе.
        - Во Христа я верую,- обиделся Федул.
        - Тогда,- отчеканил я,- вспомни, что в Библии сказано: «Вера без дел мертва есть». И коль ты такой малости болезному не уделишь, стало быть, мертва твоя вера!
        - Да я что же, нешто не понимаю,- сконфузился купец,- чай, и крест на груди ношу, и нищих... уцеркви... всякий раз...
        Но я уже не слушал его, припустившись к своим саням, где позади угрюмого возчика сидела тепло укутанная Марья.
        - Эй, как там тебя,- окликнул я по пути лекаря.
        Тот обернулся.
        - Сейчас к больному пойдем и глянем вместе, как он и что. Погоди, я один момент! Авось залатаем хворь.
        Оптимизм в ореоле ярких радужных брызг сверкающей надежды овевал мое разгоряченное лицо... Целых двадцать минут овевал. До того момента, пока мы не увидели болезного.
        Однако диагноз, который поставила Марья, оказался неутешителен.
        - Не жилец,- буркнула она.
        - Ты не ошиблась?- переспросил я.
        Та в ответ возмущенно сверкнула глазами.
        - Тут тебе любой скажет тако же. Глякось, яко носок у его заострился. Опять же синь смертная на всем лике. Ежели хошь, даже поведаю, егда он богу душу отдаст. К завтрему, на рассвете. Хотя, можа, и в ночь,- задумчиво поправилась она,- у его силов-то вовсе нетути, чтоб с костлявой бой учинить, потому могет и поране вознестись. Так что тут не я нужна, а поп.
        Я уныло вздохнул. Авторитету Марьи оснований не верить не было. Получается, не судьба. В это время умирающий дернулся и что-то негромко нараспев произнес:
        - Pure, naked wind, hardened by its own concentrated strength[Голый, чистый ветер, твердый от собственной сжатой силы (англ.).] .
        - Матерь, поди, свою вспоминает,- предположила Марья.
        - No, то не матерь,- поправил ее лекарь,- то вирши.
        - Вирши?- обалдел я и даже поначалу решил, что ослышался.
        - Yes, вирши,- подтвердил лекарь Арнольд Листелл, с которым я успел познакомиться, пока мы шли к больному.- Мой Квентин есть пиит. Он все время слагает вирши о ваш страна. Это такой слог, чтоб складно звучать,- начал он пояснять, но я только досадливо отмахнулся.
        Сам не знаю, что кольнуло меня в сердце. Блин, может, это второй Лермонтов - его предки вроде бы тоже из тех краев, и тут такая бездарная смерть. Хотя нет, если судить по времени, то скорее первый. И тут же волной понеслось продолжение невольно возникшей ассоциации: Пушкин, Некрасов, Тютчев, поэты Серебряного века, Брюсов, Белый, Блок, Есенин и далее галопом через Маяковского прямиком к Высоцкому, Окуджаве, Вознесенскому, Асадову, Федорову, а вот уже наши дни, и я на концерте Сергея Трофимова наслаждаюсь его песнями... Вот дьявольщина. А ведь возможно, что этот умирающий - самый первый бард, посетивший русскую землю. Да еще такой молодой...
        Нет, нельзя оставлять поэтов в беде, тем более что их век и так недолог, и я вновь повернулся к Марье.
        - Слыхала, что этот Листелл сказал? Пиит этот Квинт, то есть Квентин. Надо бы помочь.
        - А как?
        - Ты ж меня тоже с того света вытащила, сама ведь говорила, неужто с ним не получится?
        - И ты б помер, коль за денек до того у камня не посидел,- вздохнула Марья и полюбопытствовала: - А чего енто за вирш такой?
        - Пиит он. По-нашему поэт. Ну вроде гусляра. Да сейчас это неважно. Я потом объясню. Погоди, ты говоришь - у камня... Ты лучше скажи...- начал я и остановился от осенившей меня мысли.- А если и его к камню доставить?
        - Тады не ведаю. Хотя все одно. Эвон он какой, довезем ли?- усомнилась Марья.
        - Должны довезти,- твердо сказал я.- Надо, значит, довезем.
        - И с камнем тоже не ведаю, яко оно выйдет,- добавила Марья.- По первости Световид. Дозволит али как? Ты ведаешь?
        - Дозволит,- процедил я сквозь зубы.- Я его очень сильно попрошу.
        - Иное возьми - басурманин ентот, кой с болезным. Везти его к камню никак нельзя, стало быть, надобно, чтоб он нам его на лечбу отдал.
        - Отдаст,- кивнул я, прикидывая, как получше все обстряпать.- Отдаст и никуда не денется. Да мы, если уж на то пошло, его и спрашивать не станем.
        - Как енто?
        - А так. Тут я все на себя беру,- заверил я.- Еще какие проблемы?
        - А ежели все одно запоздаем, да он еще на пути к камню, егда его уже туда понесут, волей божией помре? Али еще ранее растрясет? И кому тогда за енто ответ держати? А ведь он к царю путь держит, о том помысли.
        - Риск - дело благородное,- отчаянно тряхнул я головой.
        Марья вновь с сомнением уставилась на больного. Тот, словно почувствовав на себе ее взгляд, дернулся и вновь что-то нараспев произнес:
        - The frozen woods and flowers from an unfamiliar, magical world were strewn ower[Легли замороженные леса и цветы неизвестной волшебной страны (англ.).] …
        - Чего это он?- опасливо оглянулась Марья на Арнольда.
        - Пиит,- пожал плечами тот.- He live entirely in his poetry[Он в стихах весь (англ.).] .
        - Ты не буробай туть, а толком поведай: чего сказывает-то?
        - Легли... замороженные... леса и цветы... неизвестной волшебной... страны,- то и дело запинаясь, с грехом пополам перевел лекарь.
        - Эва,- изумленно поднялись брови Марьи.- Красно как сказывает-то, заслухаешься. А куда же легли-то? И что за сторонушка?
        - Куда легли - наверное, не успел придумать,- пожал плечами Арнольд.- А сторона... То он о Руси.
        - Вона как, о Руси,- протянула Марья и гаркнула на опешившего от такой перемены настроения лекаря: - Ну, чего встал, яко пень дубовый! Беги за людями, чтоб до саней донесли!
        - Не надо,- внес я поправку.- Сами дотащим, чтоб время не терять.- И пояснил вконец растерявшемуся лекарю: - Лечить будем! Иначе он покойник. Понял?
        Тот торопливо закивал головой.
        - Тогда хватай его за ноги,- скомандовал я,- хотя подожди, куда тебе, дохляку. Давай лучше я сам.- И, бережно подхватив больного на руки, понес на улицу.
        - Он выздоровать? Вы его смочь лечить?- бестолково путался под ногами Арнольд.
        - Смочь, смочь,- пыхтел я.
        - As if nature too was longing for a greater happiness[Точно природа тоже томилась по лучшему счастью (англ.).] ,- выдал мне пиит почти в самое ухо.
        - А как же, вполне натурально оклемаешься, так что хэппи-энд тебе обеспечен,- подтвердил я, уловив в конце его фразы знакомое слово.
        - Вы не дать ему to die quickly, have a quick death?[Здесь: помереть в одночасье (англ.).] - не отставал Листелл.
        - О боже,- проворчал я,- ну прямо тебе окрестности Бирмингема какого-то, прости меня господи на матерном слове. Да не дать, не дать, угомонись только.
        Но если заткнуть рот Арнольду было проще, благо что мы его безжалостно изгнали из наших саней, ибо для пятерых было бы слишком тесно, то с поэтом, который никак не желал уняться, оказалось посложнее. Правда, лепетал он все тише и тише, чуть ли не шепотом.

«Ну и ладно, пусть себе бормочет»,- решил я, тем более что был слишком занят ответственной миссией - Марья наказала мне всю дорогу непременно держать болезного за руку. Так мы и катили - Алеха с вожжами спереди, а я со знахаркой позади, по бокам от англичанина, крепко держа его за руки.
        - И все равно не дотянем,- спустя версту безапелляционно заявила Марья.- Ты вот что,- обратилась она ко мне,- ты силушку свою давай ему, давай, не то уйдет. Он уже уходит.
        - Как давать?- растерялся я.
        - А ты представь, будто она с твоей длани в его течет. Да не скупись - у тебя ее ныне в избытке, чую,- ободрила она меня,- потому лей щедро, яко воду из ручья. Звонкую такую, чистую, ключевую,- терпеливо инструктировала она меня,- и полным ковшом!
        Вначале ничего не выходило, но затем я закрыл глаза, вообразил, что где-то в самой середине моего тела действительно забил родник, а оттуда полилась искристая, чуть голубоватая ледяная вода.
        Спустя пару минут я понял - получилось, хотя и не до конца. Вода-сила добегала до моей правой руки, которая крепко сжимала безвольные, вялые пальцы больного, а дальше стоял барьер. Пришлось заняться и им, срочно пробурив большую круглую дыру. И еще минут через пять сила все-таки хлынула в эту дыру, весело журча на ходу.
        Поначалу и тут приходилось держать весь процесс под контролем, боязно было даже открыть глаза, но я довольно-таки быстро убедился, что это не обязательно - найдя лазейку, вырытую для нее, вода-сила все равно безостановочно текла в больного. Важно только одно - не убирать руки от его пальцев.
        К тому времени когда мы подъехали к знакомому месту, лицо англичанина даже успело слегка порозоветь, а щеки от морозца и вовсе зарумянились, да и свои вирши тот выкрикивал уже не столь хрипло и отрывисто, а певуче, словно пел нескончаемую песню:
        - His feathers all puffed up by the winds[Задуваемый по всему телу вихрями (англ. .] ...
        - Енто чего он опять сказывает?- поинтересовалась Марья.
        - Выхожу один я на дорогу, сквозь туман мне снежный путь блестит,- не понимая ни единого слова и даже родного Лермонтова ухитряясь местами переврать, зато уверенно переводил я.
        - Эва, яко у него складно-то выходит,- дивилась Марья,- прямо заслушаться можно. Помнится, батюшка твой, княж Константин свет Юрьич, тоже сказывал, да все эдак словцо к словцу.
        - Это стихи,- пояснил я.
        - Ну да, ну да,- кивала Марья.- По-ихнему - стихи, а по-нашенски - песня.
        - Pieces of roughly rolled ice[Куски наспех обкатанного льда (англ.).] ,- вновь выдавал на-гора англичанин.
        - А енто чего?- тут же осведомилась Марья.
        - Что же мне так больно и так трудно?- И дальше, после очередной загадочной фразы, уже не дожидаясь очередного вопроса своей спутницы, а опережая его, я выдавал следующую строчку: - Жду ль чего? Жалею ли о чем?
        Странное это было зрелище, если посмотреть со стороны - ясный, солнечный день, безмолвно застывший зимний лес, торговый поезд, длинной змейкой вьющийся по санной колее, беззлобная перекличка-перебранка возчиков, из коей явствует, что до императорской России середины девятнадцатого века всем нам катить еще не одно столетие, и вдруг из саней, что ближе к хвосту змеи, чей-то молодой голос время от времени выдает лермонтовские строки.

«Сюрреализм какой-то! Полотно Сальвадора Дали, да и только,- подумалось мне, воочию представившему эту картину в своем воображении, но тем не менее я послушно продолжал «переводить»:
        - Уж не жду от жизни ничего я, и не жаль мне прошлого ничуть; яищу свободы и покоя! Я б хотел забыться и заснуть! Но не тем холодным сном могилы... Я б желал навеки так заснуть, чтоб в груди дремали жизни силы, чтоб, дыша, вздымалась тихо грудь...
        Марья тем временем тихо комментировала услышанное:
        - Погодь, милок. И силы у тебя будут, и грудь задышит, яко оно надобно.
        - Чтоб всю ночь, весь день мой слух лелея, про любовь мне сладкий голос пел...
        - Ништо,- утешала Марья англичанина,- и про любовь тебе споют, да не раз - эвон ты у нас какой пригожий. Помяни мое слово - еще отбиваться от девок придется.
        - Надо мной чтоб, вечно зеленея, темный дуб склонялся и шумел.
        - А как же, и дубок склонится, и ольха листвой прошумит, и березка своими сережками одарит - все будет, ты токмо верь и держись,- ласково ворковала травница.
        Заранее предупрежденный старшой возчиков, помня последнее, что сказал владелец зерна, то бишь я, сразу после леса свернул влево и ничуть не удивился, обнаружив отсутствие чуть ли не трети своей артели вместе с покупателем, странной бабой и дышавшим на ладан иноземцем - о том, что мы подъедем попозже, я предусмотрительно предупредил возчиков. Зато ничего не подозревающий Арнольд был в ужасе. Где больной, где все прочие?! То и дело он громко восклицал:
        - Я знать, знать, что будет худо! О мой blockhead[Здесь: дурная башка (англ.).] ,- то и дело переходил он на английский.- Как я мог верить этот мужик и баба?! Они обмануть меня, а я им верить.
        Я вернулся в Ольховку ближе к вечеру, усталый, но довольный - Световид согласился отнести парня к камню. В немалой степени сыграло свою роль и привезенное мною зерно.
        - А коль не соглашусь, сызнова его на сани погрузишь?- осведомился он у меня.
        - Это не плата,- твердо ответил я.- Это - подарок. Так что мешки останутся тут в любом случае. Более того - через год, по осени, деревенские мне долг вернут, а так как он мне самому ни к чему, то я скажу, чтоб привезли сюда. Целиком возвратить тяжко, да и тебе столько зерна ни к чему, потому будут возить и сгружать две осени кряду. А когда буду в Москве, то пусть и не сразу, но постараюсь взять под свою руку все эти лесные угодья, чтоб вас никто не беспокоил.
        - И все это токмо за то, что я...
        - Все это тоже просто так,- перебил я его и с беспокойством посмотрел на бледное лицо Квентина.- А относить парня к камню или нет, пусть твоя совесть подскажет. Только прежде чем решить, помни, что этот парень пиит, а вирши сродни колдовству - могут заставить человека смеяться и плакать, любить и ненавидеть. Получается, что он тебе сродни, хоть и отчасти. А теперь сам думай.
        - Умелец ты кружева из словес плести,- хмыкнул волхв.- Ладно уж, коль ты так добр, то и мы в долгу не останемся, попробуем «родича» вылечить...- А напоследок, наотрез отказавшись от нашей с Алехой помощи и уже отправляя нас обратно в деревню, несколько смущенно заметил: - Чую, не скоро повидаемся, потому пояснить хотел, а то зрю - мои подсказки ты в разум не принимаешь. Ты схоронил, кого любил, то я сразу понял. Оное тяжко, но живым надо жить, не уподобляясь ушедшим. Ты не в лодье, чтоб грести в одну сторону, а самому сидеть спиной к грядущему, потому ищи, кого полюбить! Яко ты мыслишь, почто наши пращуры положили один год скорби по ушедшим?
        - Чтоб они не забывали тех, кто...
        - Нет,- перебил меня волхв.- Чтоб они не скорбели дольше. Твой год давно закончился, а потому отвори свою душу и не изгоняй тех, кто войдет в твое сердце.
        - Это твой совет мне на дальнюю дорожку?- спросил я, не собираясь спорить, но и принимать тоже.
        - Скорее напутствие,- туманно ответил волхв и поторопил нас: - А теперь в путь, а то я с ним не поспею.

«Интересно, в чем разница между советом и напутствием?» - ломал я голову по пути в Ольховку, но так и не пришел ни к какому объяснению, после чего принялся размышлять о вещах более приземленных: «Как подать столь необычное требование о возврате долга... лесу?»
        Но, забегая вперед, сразу скажу, что с этим у меня проблем не возникло. Ваньша Меньшой, настолько возрадовавшись, что сверх долга я ничего не требую, к тому же сам возврат готов оттянуть аж на два года, только охотно кивал головой и сулил выполнить все в точности.
        Видно было, что он несколько озадачен необычными условиями, но уточнять не решается. То ли радость пересилила, то ли из осторожности - меньше знаешь, крепче спишь, а тут, судя по всему, дело темное и явно связанное с нечистью. К тому же я его предупредил:
        - Гляди, попробуешь обмануть - непременно узнаю, и тогда берегись: вдвойне против прежнего вычту да с тебя первого спрошу. И уж тогда не пожалею. Семенное, нет ли - все до зернышка выгребу. А до того... ктебе кой-кто за должком из самого леса придет, так что, может, мне и... требовать не с кого будет.
        Ваньша опасливо посмотрел мне в глаза - не знаю уж, что он в них прочитал, но поверил. Истово перекрестившись, он заверил:
        - Без обману, Федот Константиныч. Нешто мы не понимаем. Ты и так добро нам учинил эвон каковское, потому и мы завсегда. Да и не вороги мы себе - нам страстей всяких не надобно. Пущай уж они тамо в лесу сидят, а к нам неча...
        А что до лекаря, то, увидев меня, он вначале радостно метнулся к саням, но, убедившись, что, кроме Алехи, в них никого нет, остановился как вкопанный и недоуменно уставился на меня.
        В округлившихся глазах немой вопрос и масса возмущения.
        - А тебе чего, разве не сказали, что мы по пути к знахарке свернули?- удивился я.
        - А я?! Как я?! Почему не взять?!- прорвало его.
        - А на хр... на кой ляд ты там сдался?- выказал я вежество в разговоре с настоящим иностранцем.- Только под ногами б путался. А у нее избенка худа да мала - негде тебе там сидеть.
        - Такой обман!- возмущался Листелл.- It’s some kind of bestiality[Это уж скотство какое-то (англ.).] .
        - Понятно дело - душа у тебя болит. Но, глядишь, к ночи подвезут да все тебе обскажут,- решил схитрить я.
        - У меня тож душа болела - за дорогу сюды уплочено, а за обратную токмо тут обещалися отдать. Однако же молчал, терпел, дожидался,- встрял старшой, хитро поглядывая на меня.- И не впустую - вона и подъехал хозяин. Вот и ты терпи.
        - Но я ж не мог знать! Mне no one would ever think of![Не могло прийти в голову (англ.).] - И лекарь отчаянно постучал по своей голове.
        - А кому все ведомо? Едино токмо господу богу, а боле ни-ни. На-ка вот, пожуй.- Старшой щедрой рукой сунул ему огромадный бутерброд, где между могучих ломтей хлеба улегся еще более здоровущий кус мяса.
        Арнольд скептически осмотрел кусок, сглотнул слюну - уж очень аппетитно все выглядело, и, скривившись и тоскливо пробормотав: «Well, what can i do about it»[Ну что я могу поделать (англ.).] , впился в него зубами.
        - А хаять нечего,- сурово предупредил старшой,- у нас хошь и по-простецки, зато от души и от пуза.
        Оставшиеся сани, уже полностью разгруженные, подкатили затемно. Листелл радостно всплеснул руками, увидев на передних держащего в руках вожжи Алеху, но, не обнаружив ни своего больного, ни бабы, снова взвыл и принялся что-то истерично выкрикивать, отчаянно жестикулируя. Складывалось впечатление, что от гнева он совсем забыл русские слова, которые в его речи почти перестали встречаться:
        - Царь!- вопил он.- Царь у-у-у! Всем executioner’s block![Здесь: плаха (англ.).] - И тыкал поочередно пальцем во всех, кто перед ним стоял.
        - Чего ето он?- равнодушно поинтересовался у меня старшой.
        - Говорит, царь даст всем нам великую награду, если болезный выздоровеет,- невозмутимо перевел я.
        - А-а, ну енто как водится,- согласился старшой.
        Видя кругом сплошь равнодушные лица, Арнольд попытался кричать громче, но, устав и поняв, что все бесполезно, махнул рукой и побрел куда-то к околице.
        - Да погоди, дай все объясню,- попытался я его остановить, но в ответ услышал:
        - Go to hell![Здесь: пошел ты (англ.).]
        - Никак недоволен,- хмыкнул старшой.
        - Это он нам спокойной ночи пожелал,- перевел я, размышляя, ответить ли ему такой же любезностью, сказав нечто вроде «фак ю», или он не поймет. Вдруг у них такие оскорбления еще не в ходу. Затем рассудил, что мужик в своем праве - уж больно бесцеремонно мы его отодвинули от лечения, ни разу ни на что не спросив разрешения,- а потому пусть себе бухтит, выпуская лишний пар, авось быстрее угомонится.
        - И тебе того же, добрый человек!- прогорланил вдогон старшой и, повернувшись ко мне, заметил: - Вот поди ж ты, иноземец, а к русскому люду со всем вежеством. Сразу видать, из ученых будет. А куды он побрел-то?
        - Сказал, для вечернего моциона полезны прогулки перед сном,- пояснил я.
        - Для... а-а-а, это чтоб запора не было,- догадался старшой.- Ну-ну.
        - They themselves don’t know what they are saying[Говорят сами не зная что (англ. .] ,- уныло пробормотал Листелл, до которого донеслись зычные пожелания старшого.
        Правда, через полчаса, поостыв, он все равно вернулся, осознав, что идти некуда. Я, терпеливо дожидавшийся его, любезно проводил лекаря в домишко Матрены и уложил на свою лавку.
        Лекарь некоторое время ворочался с боку на бок - мешало заснуть девчоночье перешептывание и хихиканье, доносящееся с палатей, после чего, зло пробормотав:
«Foolish children»[Дурацкие дети (англ.).] , накрылся с головой полушубком и погрузился в тяжелый сон, сопровождаемый жуткими кошмарами.
        Однако наутро все прошло как нельзя лучше.
        Правда, поначалу лекаря смутило отсутствие возчиков и их саней - куда делись-то?- но все вещи Листелла и невесть куда пропавшего больного были на месте, никто ничего не украл, хотя он, несмотря на строгие предупреждения бывалых английских друзей, вчера вечером забыл проследить за ними.
        Зато спустя час после того, как мы с Алехой, забрав Арнольда, выехали на санях из деревни, лекаря ждало невероятное, но отрадное глазу видение. Прямо среди деревьев, на узле с тряпьем сидела та самая загадочная баба и бережно держала на коленях голову лежащего Квентина.
        Хотя нет, вначале, как потом рассказывал нам сам Арнольд, он обмер от страха, решив, что тот мертв, но, когда бывший умирающий повернул голову в сторону подъезжающих, слегка приподнялся на локтях и слабо махнул Листеллу рукой, тот simply gasped in surprise[Здесь: прямо ахнул от изумления (англ.).] .
        Несколько смущало лекаря лишь то, что дальнейший путь им предстоит проделать одним, а о здешних лесах и особенно об их обитателях у Листелла благодаря рассказам все тех же друзей сложилось самое отвратное впечатление. Он старался не думать о самом худшем, отгоняя дурные мысли о страшных русских разбойниках, но выходило еще хуже.
        Дело в том, что, разгоняя свой страх, он то и дело спрашивал про них у меня, а так как сидел на других санях, то ему приходилось орать, да еще с чудовищным акцентом, и на второй день пути он окончательно меня достал, особенно тем, что все время, особо не церемонясь, называл Русь варварской страной, где возможно все.

«Ах так?!- решил я.- Ну все, достал ты меня! Придется тебе показать варваров во всем их великолепии. Будешь знать, как хамить».
        К тому времени мы уже догнали купеческий обоз, так что вечером я договорился кое с кем из возчиков, которые дружно одобрили мою затею - в монотонной дороге любое развлечение в радость.
        А на следующий день поутру мы сознательно приотстали - дескать, упряжь поломалась, оглобля согнулась, вожжи отстегнулись, короче, надо все чинить. Пока ремонтировали - обоз давно уехал, а лекарь вновь принялся выспрашивать меня о русских татях, испуганно оглядываясь по сторонам.
        Я пожимал плечами, отвечал неопределенно, но когда починил упряжь и тронулись в путь, вдруг якобы что-то заметив под густыми раскидистыми придорожными елями, засвистел и погнал свою лошадь вскачь. Лекарь отчаянно торопил своего возницу, но тот, посвященный в мой план, не особо спешил, и... квечеру «долгожданная» встреча сэра Арнольда с татями состоялась.
        Толпа возчиков с диким ором выскочила наперехват, останавливая сани. Решив, что теперь-то его не спасет ничто, лекарь, по-заячьи тоненько взвизгнув, с невероятной скоростью принялся с головой зарываться в щедро наваленное на его сани сено. Но робкая надежда, что его могут не заметить, через несколько минут разбилась вдребезги, когда жуткий бородач с чудовищно густой бородой - очевидно главарь - нащупал грубой рукой несчастную ученую голову благородного медикуса Арнольда Листелла и, зверски оскалив крупные желтоватые зубы, прорычал что-то нечленораздельное.
        Затем, бесцеремонно перехватив лекаря за грудки, он, скорчив самую ужасную рожу, страшнее которой Арнольд в жизни не видывал, злобно захохотал и потащил бедолагу из саней. Все жалкие попытки Листелла уцепиться за что-то, дабы отсрочить неминуемый конец, бородач, судя по всему, даже не замечал. Лекарь зажмурился, пытаясь вспомнить хоть одну молитву, но, как назло, все они повылетали из его головы...
        Глава 12
        Привал в Твери
        -Никак сомлел,- удивленно произнес бородач, внимательно разглядывая беспомощно повисшее в его руках тело лекаря.
        - Чай, он сам лекарь - не должон,- возразил кто-то из покатывающихся со смеху
«разбойников».
        - А вона, гля-кась.- Бородач старательно встряхнул Арнольда, как тряпичную куклу. Эффект от встряхивания был аналогичным.
        - Тады сена нанюхался, вот и того,- предположил все тот же голос.- Известное дело - на Руси сенцо духмяное, таковского боле нигде нетути, а он в его с головой зарылся.
        - Ну пущай отходит,- пробасил бородач и вежливо положил Листелла обратно в сани.- Кажись, будя с него.
        - Куда ты его - ишшо хуже станет,- попрекнул его кто-то.- Ты его на сугроб, да рожу ему разотри.
        - Возиться еще буду,- буркнул бородач и рекомендацию товарищей выполнил лишь наполовину - на снег переложил, но лицо растирать не стал, после чего двинулся к костру.
        Ощутив свободу, Листелл затаился, некоторое время лежал не шевелясь, дабы окончательно усыпить бдительность разбойников, но, когда решил, что пора делать ноги, был вновь крепко схвачен, на сей раз за плечи и... мною.
        Сидя на приличном отдалении, я с начала до конца с умилением и некоторым злорадством наблюдал эту картину и лишь потом, насладившись происходящим в полной мере, подошел к лекарю и ухватил его за плечо:
        - Слышь, Арнольд, поесть бы тебе надо, давай вставай!
        И даже тогда он, будто не веря ушам, вначале медленно приоткрыл один глаз, обалдело разглядывал меня несколько секунд, пока до него не дошло, что ошибки нет и над ним склонился именно я.
        - Это у тебя от волнений и переживаний,- пояснил я спокойно.- Да еще с голодухи - весь день натощак прокатались, чтоб купеческий обоз догнать. Ну ничего, сейчас поешь, и полегчает. А может, его укачало, а?- спросил я у Марьи Петровны, но та подтвердила мою первоначальную догадку.
        - Мыслится, со страху он,- заметила она скептически.- Ты на порты его погляди - я отсюда душок чую.
        Только теперь до Листелла дошло, что произошло чудовищное недоразумение, в котором он выказал себя... гм-гм... не с самой лучшей стороны, и лекарь, слабо улыбнувшись, пояснил:
        - Я сам сейчас идти. Ты не волноваться, не надо.- И вдруг, скорее всего вспомнив про Квентина, с которым снова был разлучен на целый день, вопросительно протянул: - А-а-а?
        - Жив, жив,- понял я его вопрос.- Мы его успели на ходу покормить, так что он уж спит давно. Да и тебе пора поужинать и на боковую,- посоветовал я, поднимаясь на ноги, и негромко добавил: - Только штаны поменять не забудь, а то и впрямь припахивает.
        Думаю, что после пережитого спалось Листеллу в санях сладко. Он даже проснулся наутро лишь в пути - на завтрак его не будили, послушавшись меня, решившего не тревожить и без того исстрадавшегося англичанина, а покормить его позже, на ходу. Но принцип «клин клином вышибают» подействовал - больше о татях сэр Арнольд не вспоминал, Русь если и материл, то тихонько, да и вообще всю дорогу помалкивал.
        Вот и славно.
        Ехали тем же составом - я с Марьей по бокам от больного, возница спереди. Тесновато, конечно, но терпимо.
        Умиравший англичанин теперь ничем не напоминал потенциального покойника. Парня приводило в восторг буквально все. Он балдел - иного слова не подберешь - от крутых ухабов и потряхиваний, умилялся тяжело обрушившейся с придорожной ели горе снега и блаженно щурился, подставляя лицо яркому солнцу.
        Как мне кажется, находился он при этом хоть и не в бреду, но и не при полной памяти и разуме, а пребывая в некой эйфории. Ну еще бы - второй раз появиться на свет божий - нешуточное дело. Досадно только, что он оставался все таким же говорливым, как и ранее, с той лишь разницей, что вначале блаженно оглядывался по сторонам, восхищенно цокал языком, а уж потом, немного полежав с полузакрытыми глазами, выдавал очередную фразу.
        Нет, сама по себе мне его загадочная болтовня не мешала, но Марья Петровна по-прежнему требовала от меня перевода - очень уж ей понравились стихи паренька. Приходилось «переводить».
        - The snow was constantly suspended between the tree stumps, like a shroud[Снег пеленой то и дело повисал между стволами (англ.).] ,- лопотал Квентин.
        - Мороз и солнце - день чудесный, еще ты дремлешь, друг прелестный, вставай, красавица, проснись...- бубнил я вдогон ему.
        - The fur-trees arms, rid of their burden, swayed to and fro[Ели, освобожденные от груза, раскачивали лапами (англ.).] ,- нараспев произносил Дуглас.
        - Зима! Крестьянин, торжествуя, на дровнях обновляет путь. Его лошадка, снег почуя, плетется рысью как-нибудь...
        Эти «переводы» довольно быстро мне надоели - хотелось помолчать, подумать, прикинуть, взвесить, но всякий раз, посмотрев на свою спутницу, я, вместо того чтобы завершить комедию, вздохнув, продолжал «переводить». А куда деваться, коли Марья не просто слушала - на лице был такой восторг, такое сопереживание, что лишить ее этой немудреной радости у меня просто язык не поворачивался.
        Она то улыбалась, то грустила вместе с великими поэтами, иногда на ее глаза наворачивались слезы, а чуть погодя в них уже мелькали радостные искорки. Да и сами глаза выглядели совсем молодо, даже юно, лучась почти девчоночьим изумрудным цветом - ну как тут остановиться? Так и ехали аж до самой Твери, где нам пришлось тормознуться на целую неделю. На этом настояла Марья.
        - Камень камнем,- назидательно заметила она мне,- а и он тож предел в силе имеет. Подсобить-то он подсобил, но, ежели здоровьишко ныне не закрепить, все прахом пойдет. Опять же и остановиться есть где. Нас Федул на подворье свое зовет.
        - Это с чего такие почести?- удивился я.
        - Со здоровьишка свово,- усмехнулась Марья.- Тебе в пути не до того было, а я, когда мы токмо нагнали его поезд, в первый же вечер к нему подошла да вопросила, не устал он-де на боль в пояснице жалиться да на прочее. Словом, заварила ему корешков кой-каких - купцу уж на следующий денек полегшало. А опосля вызнала, что тверской он, да и поведала, что надо бы ему недельку дома в тепле полежати, пока я его пользовать стану. Он и согласился. Далее от Твери сынка свово пошлет, а сам останется. Ну и я как раз с ентим Квентимом займусь.
        Арнольд Листелл, даже не дослушав до конца мои пояснения, покорно согласился:
        - Я все понимать - твой баба ошень умный и все знать. Как она сказать, я так все и делать.
        Он вообще выглядел несколько смущенным, так и не отойдя от своего испуга, но, судя по недовольным взглядам, бросаемым в мою сторону, отчего-то основной причиной своего конфуза считал меня. Впрочем, человеку свойственно делать крайними других, особенно когда он опростоволосился так, что дальше некуда. Ну и хрен с ним, главное, что согласился.
        Разместились мы на подворье Федула не просто хорошо - превосходно. Второй год вдовеющий купец, еще лет за пять до этого выдавший замуж последнюю из дочерей, жил в своем терему просторно, а женская половина солидных хором и вовсе пустовала. Так что каждому из пяти постояльцев досталось по отдельной комнате.
        О питании заботиться тоже не приходилось. Дабы лекарку ничто не отвлекало, Федул и это взял на себя, дав команду своим холопам в поварской «стряпать господское печево» не на одного себя, а на шестерых, да так, чтоб было излиха.
        Словом, образовалась неделя отдыха. Я тут же решил употребить это время с пользой для себя, освоив верховую езду, чтоб при необходимости, буде таковая возникнет в будущем, не опозориться. К тому же воин, который не умеет держаться на лошади, это даже не половина воина - это черт знает что такое.
        Заодно не помешает поупражняться и с сабелькой, прикинул я сразу. Последний раз в секцию ходил, дай бог памяти, лет семь-восемь назад, так что вспоминать и вспоминать. Хорошо еще перед крестьянами в деревне не опозорился, когда вздумал выпендриваться,- вот они бы смеялись, если б у меня сабля из руки выпала.
        Но вначале я нашел занятие для остальных. Марью Петровну не трогал. С нею и так все понятно - аж двое больных на руках, так что хлопот полон рот: и заварить, и смешать, и настоять, и всякое такое. А вот Арнольду не помешало бы и о своем подопечном подумать...
        - Пока мы тут, а не в пути, ты давай его русскому языку учи, а то же срамота,- попенял я Листеллу,- чай, к царевичу едет. И на каковском он с ним стихи будет слагать? Чтоб за неделю пятьсот слов с ним освоил, не меньше.
        Лекарь саркастически усмехнулся и язвительно пояснил:
        - Я с ним говорить, но он жаловаться на ты и твой баба. Он столько раз в пути просил, чтоб вы ему объяснять, что есть то и как сказать это на русски, а вы оба его не слушать, а говорить о своем.
        - Надо же,- подивился я, но потом, припомнив, как он не раз и не два произносил что-то с явно вопросительными интонациями, пришел к выводу, что, кажется, так оно и есть. Да и Марья спрашивала: «Чего иноземец вопрошает?», а я, балда, в ответ:
«Про стихи интересуется - хороши ли?»
        Но совсем весело мне стало, когда вечером того же дня ко мне обратилась Марья и, несколько смущаясь, заявила:
        - Не мое оно, конечно, дело, не бабское вовсе, но я тако мыслю, княж Федот Константиныч, что иноземцу ентому не худо было бы...
        Ну а дальше чуть ли не слово в слово высказала те соображения, которые несколькими часами ранее я сам выдал Арнольду. И про царевича, и про язык, и про срочное обучение.
        - А как же вирши?- полюбопытствовал я и поразился ее проницательности.
        - А их ты мне и сам поведаешь, коль пожелаешь. Для того, мыслю, иноземец тебе вовсе без надобности,- хитро улыбнулась она и расцвела, довольная произведенным на меня эффектом ее слов.
        - А как ты... догадалась-то?- спросил я после того, как вновь обрел дар речи.
        - А ты мыслил, княж Федот, что тута все лаптем щи хлебают, а ты один ложку имеешь? Чай, не басурмане какие, с понятием,- гордо и чуть обиженно заметила она.- А распробовать, где вода забеленная, а где уха наваристая - невелика премудрость.- Но тут же смягчилась и ласково улыбнулась.- Но все одно - благодарствую.- И низко склонилась передо мной в поясном поклоне.- Я ить деньки енти нипочем не забуду. Бывало, гляну на тебя, яко ты притомился, и так и подмывало сказать: «Будя уж измышлять-то. Чую ить, вовсе не то иноземец сказывает, но уж больно певуче у тебя выходит. Ан нет, мыслю, пущай ишшо чуток поведает.- И, вздохнув, осведомилась: - Ты как, не намыслил меня сызнова в Ольховку отправить, дабы не умничала твоя клюшница?
        - Что ж я, дурак - от такой хозяйки отказываться?!- искренне возмутился я.
        Марья внимательно всмотрелась в мое лицо и удивленно произнесла:
        - И чую, что правду сказываешь, и верить хочу, но уж больно славно все выходит. Неужто мне и впрямь на старости лет оттуда награду ниспослали? Неужто все простили? Неужто...
        Она вдруг прикусила губу, резко развернулась и почти бегом ринулась в свою комнату, прижав к лицу платок.
        Неделя, проведенная в Твери, сказалась на здоровье Квентина самым благотворным образом. Если в первый день он выглядел выздоравливающим и при внимательном рассмотрении можно было заметить на лице следы недавней тяжкой болезни, то уже на третий день он ничем не отличался от обычных людей, то есть выглядел полностью здоровым.
        В освоении языка Квентин делал просто поразительные успехи. Правда, как он сам пояснил, кое-какие уроки он успел взять еще на корабле, благо было у кого - что за торговец, если не ведает говор страны, в которую отправляется торговать.
        Да и по пути, пока болезнь окончательно не свалила его с ног, он тоже неустанно всех расспрашивал, жадно усваивая значение каждого слова. При этом опять-таки по совету бывалых купцов тщательно, по несколько раз проговаривал его, стараясь добиться правильного произношения.
        К сожалению, про падежи и склонения он слыхом не слыхивал, ведь в английском языке они отсутствуют, так что менять окончания существительных и глаголов он постоянно забывал. Потому его речь еще изобиловала традиционными ошибками уроженцев Туманного Альбиона: «Я быть, она взять, мы идти, твой пить...», хотя и тут он день ото дня исправлялся, схватывая суть буквально на лету, во всяком случае, все, что касалось языка,- эдакий дополнительный дар к основному, то есть к стихосложению.
        Правда, один недостаток он никак не мог в себе преодолеть. Когда Квентин волновался или испытывал какие-либо сильные эмоции, русский язык мгновенно выскакивал у него из головы, и он, торопясь и захлебываясь словами, начинал частить на английском.
        Дни, проведенные в Твери, позже не раз и не два вспоминались мне. И не потому, что больше возможности побездельничать не выпадало ни разу - отнюдь нет. Да и не было этого безделья. Данное самому себе слово я держал крепко, а потому свободными у меня оказывались лишь вечера. Причина же крылась совершенно в ином.
        А началось все с моей невинной шутки, которую я, правда, неоднократно повторял по отношению к юному поэту, особенно когда слышал, как англичанин в очередной раз срывался на родную речь.
        - Ты на Руси, а потому говори по-русски, Квентин Дорвард,- напоминал я ему в такие минуты.
        Да и в другое время тоже не раз называл его так.
        - Как самочувствие, Квентин Дорвард?- любопытствовал я за завтраком.
        - Что, Квентин Дорвард, хороша ли банька?
        - У нас, любезный, все зимы таковы. Тебе еще свезло, Квентин Дорвард, не нарвался ты на настоящий мороз.
        Вот эта загадочная приставка к его имени и была непонятна англичанину. Один раз он вежливо поправил меня, напомнив, что его фамилия Дуглас, но в ответ услышал странное:
        - Даже если ты Дуглас, то все равно Дорвард.
        Квентин деликатно улыбнулся, но все равно ничего не понял, решив, как он впоследствии мне пояснил, что слово «дорвард» является у русских приставкой, вроде сэра или милорда. Однако спрошенный об этом Арнольд заявил, что ему такая приставка неведома. Пришлось идти за разъяснениями ко мне. Я добродушно пояснил:
        - То мне историю одну читывать довелось. Давно еще. Так вот в ней как раз про Квентина Дорварда говорилось.- После чего вкратце пересказал ему содержание знаменитой книги[Имеется в виду роман Вальтера Скотта «Квентин Дорвард».] .
        Услышанное Квентину понравилось, особенно концовка, в которой герой женится на прекрасной французской графине, да к тому же богатой наследнице. Возможно, порадовало его и то, что я, оказывается, совсем не хотел над ним посмеяться, как ему подумалось, и вообще - мировой парень, с которым можно поделиться даже самой сокровенной тайной, тем более что лучшего слушателя, чем случайный попутчик, с которым в самом скором времени придется расстаться навсегда, ему все равно не найти.
        А может, просто распирало парня от жажды поделиться секретами, и я весьма кстати подвернулся ему, не скажу под руку, но под язык точно. Так, во всяком случае, я домыслил.
        Тайна же у Квентина имелась.
        Да еще какая!
        Решился Дуглас на откровенный разговор не сразу, целый день пребывая в колебаниях, что я успел заметить. Терпение его закончилось к вечеру. Сразу после того, как отзвенели церковные колокола, гостеприимно приглашающие православных прихожан заглянуть помолиться, и дом купца почти опустел, он не выдержал и, зазвав в гости в свою светелку, открылся мне:
        - А ты ведаешь, откуда я сам родом?
        - Пока нет,- равнодушно ответил я. Мне и в самом деле было наплевать на происхождение англичанина.
        Возможно, это равнодушие и послужило катализатором.
        - Токмо тсс.- Квентин заговорщицки прижал палец к губам.
        - Понимаю. Молчу,- согласился я.- А хочешь, на икону перекрещусь?- И стал оглядываться в поисках оной, но был остановлен Квентином.
        - Я тебе и без того верю,- прошептал тот.- Ты спасать мой жизнь, а потому я решил открыть свой душа, дабы ты знать все. Так вот, ты как-то сказывать про некоего Дорварда и заметить, что он - шотландец, а я - англичанин. Но я тоже шотландец.
        - А чего ж тут скрывать-то?- удивился я.- Или на вашем острове не любят шотландцев? Так наплевать - ты ж на Руси.
        - Нет, все дело в род, племя, как там...
        - Происхождение,- подсказал я.
        - Да, так. В этом и сокрыта причина мой удалений оттуда, ибо я...- Квентин выдержал драматическую паузу и выпалил: - Я - король Яков[Имеется в виду Иаков I (1566 - 1625) - король Шотландии с 1567 г. иАнглии с 1603 г.] , как его называют у вас на Руси.
        - Ба, так что, королева Елизавета уже померла?- почесал я в затылке, и тут до меня дошел смысл сказанного.- Погоди-погоди, родной. Ты что, хочешь сказать, что ты...
        - Ну да, я есть король Яков,- простодушно подтвердил Квентин, торжествующе глядя на меня и наслаждаясь моим изумлением.
        Глава 13

«Родственные» династии

«С сумасшедшими надо вести себя очень спокойно, а главное - во всем с ними соглашаться»,- припомнились мне слова отцовского однокашника по институту, выбравшего в качестве специализации психиатрию.
        Он частенько заглядывал в гости к отцу и, будучи словоохотливым человеком, за домашним обедом всегда угощал присутствующих парой-тройкой историй из жизни сумасшедшего дома, где работал врачом.
        Эта присказка использовалась отцовским приятелем особенно часто, и ничего удивительного, что она отложилась в моей памяти.
        - А тогда кто ж там сидит на троне в Лондоне?- невозмутимо осведомился я, бросив взгляд на стол - нет ли на нем колющих и режущих предметов.
        - Как?- в свою очередь удивился Квентин.- Король Яков Первый...
        - Ты - Яков, и он тоже Яков,- констатировал я.- Тогда что-то тут не...
        - Нет-нет,- поспешил с поправками Квентин.- Я не Яков. Я - его сын.
        - Фу-у-у,- облегченно выдохнул я.
        Кажется, ножи и прочее прятать не обязательно. Впрочем, сабельку Квентина я хоть и выпустил из рук, но все равно отставил подальше от этого новоявленного сынишки - береженого бог бережет.
        - А я уж было решил, что к тебе опять болезнь вернулась или осложнение началось,- честно заметил я ему.- Ну-у-у, это еще по-божески, хотя тоже круто.- И осекся, призадумавшись.

«Вообще-то, насколько мне помнится, после Якова вроде бы должен быть Карл»,- мелькнуло в голове.
        Нет, что до английской истории, то я знал ее еще хуже, чем русскую, то есть практически не знал, но зато читал творение Дюма-отца «Двадцать лет спустя», в котором квартет бравых мушкетеров почти спас этого самого Карла. Почти, поскольку голову ему все равно оттяпали.
        Впрочем, оно неважно.
        И что ж теперь получается? Я спас будущего наследника престола? А имя? Почему Квентин, а не Карл? Хотя да, он же должен был помереть и без моего вмешательства непременно бы загнулся, вот и...
        - Ты что, наследник престола?- уточнил я у Квентина.
        - Нет, наследник престола - Генрих, принц Уэльский[Генрих (1594 - 1612) был старшим сыном короля Иакова I, но после смерти Генриха наследником стал второй сын короля, Карл (1600 - 1649).] ,- поправил Квентин.
        - Ага,- кивнул я.- А после него, значит... Слушай, помимо тебя и Генри у этого самого Якова еще сыновья имеются?
        - Насколько мне помнится, у него есть еще один сын, Чарльз, но тот совсем мал, три года. О прошлое, нет, теперь уж позапрошлое лето родился Роберт, но тот умер, прожив совсем немного.
        - И все?- уточнил я.
        - Есть еще дочь Елизавета,- неуверенно протянул Квентин,- но ты же спрашивать о сыновьях, а сыновей больше нет.
        - Понятно,- окончательно запутавшись, кивнул я и извинился: - Вы, ваше высочество, столько информации мне выдали, что я должен все хорошенько обдумать, а потому прошу простить меня, но я вынужден удалиться, а навещу вас, с вашего позволения, ближе к вечеру и, если позволите, задам несколько вопросов.- После чего коротко кивнул, в точности изображая жест белогвардейских офицеров в кинофильмах - вроде и вежливо, но и чтоб не уронить достоинства, и деликатно подался размышлять.
        Благо было о чем.

«Оказывается, вы, сударь,- обратился я сам к себе,- закрутили сюжет похлеще, чем у Брэдбери. Разве что с точностью до наоборот - там герой раздавил бабочку[В рассказе американского фантаста Рэя Брэдбери «И грянул гром» один из героев, попав в далекое прошлое, случайно раздавил бабочку, а вернувшись обратно, выяснил, что в настоящем произошли очень серьезные изменения. Описанная ситуация стала хрестоматийной в фантастике и даже получила название «эффект бабочки».] , а ты, мой юный друг, спас стрекозу. Причем не ту, глупенькую, с глазками на крылышках, из-за которой все началось, а куда увесистее».
        Получается, что сын этого Якова благодаря мне остался жить, хотя на самом деле должен был умереть, и теперь вся английская история, а вместе с ней и мировая покатится по такому непредсказуемому маршруту, что ой-ой-ой. Вот это ты дал стране угля - хоть мелкого, но много! Хотя подожди, а что за Генрих-то? Я хоть и не силен в истории, но уж это помню железно - после Якова будет Карл, которому Кромвель отрубит голову, затем королевская власть восстановится, сядет еще один Карл, второй по счету, ну и так далее. Ладно даты, хай их кусай, но с королевскими именами я никак не мог напутать. Книжку Дюма я перечитывал трижды, потому имя короля запомнилось накрепко.
        Или все проще? Например, Генрих умрет, и тогда наследником станет... Квентин? По всему выходит, что так, ведь больше ни одного Карла он мне не назвал[На самом деле назвал, но дело в том, что некоторые иностранные имена, включая королевские, на Руси искажались до неузнаваемости. Так, например, Иакова, или Якова в русском произношении, в Англии на самом деле звали Джеймсом, а имя Карл, как у нас называли практически всех иностранных королей, во Франции звучит как Шарль, а в Англии - Чарльз.] . И потом, почем мне знать, может, это там его имя звучит как Квентин, а у нас его просто исказили, потому и стал Карл.
        Это что же тогда получается - я спас наследника английского престола, будущего короля Англии и Шотландии? А если бы я тут не оказался, он бы умер? Тогда выходит, что мой визит сюда уже был запланирован, равно как и мои действия.
        Более того, и результаты этих действий уже вошли в историю, которую я изучал в школе и университете, включая всевозможные изменения,- так получается? И, следовательно, что я тут ни сотворю, все равно занесены в летописи, скрижали и эти, как их, хартии. Если все на самом деле так, то можно вытворять что угодно: любой мой поступок - неважно, хороший он или плохой,- зафиксирован. Жаль только, что истинность этой гипотезы можно проверить, лишь вернувшись обратно, а это, увы. .
        Но тут я вспомнил кое-что странное, и мои мысли резко свернули в сторону от загадочного временно?го круговорота - предстояло обдумать, может, и не столь важное, но гораздо более практичное, касающееся непосредственно Квентина.
        Напрашивался вполне естественный вопрос: «А какого черта он вообще приперся на Русь, да еще так странно - без сопровождения, без свиты, с одним лишь лекарем?!»
        К нему тут же примешивался еще один, относительно будущей должности. Как-то она выглядела не совсем достойной его титула. Годунов, конечно, крут, но не настолько, чтобы приглашать в качестве учителя для царевича Федора королевского сына из Англии. Нет, пригласить-то он может, хозяин - барин, вот только кто же ему его пришлет.
        Или это вроде благовидного предлога, а на самом деле его зазвали в качестве жениха для дочки Годунова Ксении? Кстати, по годам самое то - молодой, симпатичный, опять же, поэт. В такую версию вполне укладывается и затрапезный внешний вид - конспирация. Парень не удовлетворился портретом и решил лично удостовериться в необыкновенной красоте царевны.
        Так-так. Вот тут, кажется, все сходится. Вроде бы у нее действительно были женихи из иностранцев. Или я что-то путаю? Нет, точно были.
        И один из них как раз пробыл на Руси совсем недолго, потому что умер[Имеется в виду Иоанн (1582 - 1602), младший брат короля Дании Христиана. Прибыл на Русь в качестве потенциального жениха Ксении Годуновой в августе 1602 г., однако в октябре этого же года тяжело заболел и скончался.] . Тогда что же получается? О господи, час от часу не легче! Он теперь находится на Руси и совсем не умер, так, что ли?!
        Хотя погоди-ка, если этот Квентин женится на Ксении, то он уже не будет королем Англии. А где тогда Карл?!

«Впрочем, о чем это я - настоящий Карл мог еще не родиться»,- осенило меня, и я перевел дыхание.
        Так, хоть с Карлой разобрались, пусть и не полностью. Теперь приступим вплотную к Квентину, который вроде бы тоже потенциальный Карл. Если это жених Ксении, значит, я все-таки ухитрился изменить историю, да не какую-то там английскую, а нашу родимую?!

«И что мне теперь делать?- мрачно размышлял я.- Заново его убивать?- И твердо ответил: - Нет уж, дудки! Пусть парень живет, и вообще, может, все к лучшему, а? К тому же, насколько мне припоминается, до Москвы он вроде бы добрался и с Годуновым познакомиться успел, а умер уже потом. Ну да, чему удивляться - здоровье у него хлипкое, а таких чудо-камней в столице не имеется. Выходит, все правильно, и я, сам о том не подозревая, сработал на руку официальной истории. Жаль только, что зря старался»,- вздохнул я.
        Мне и впрямь стало искренне жаль симпатичного простодушного юношу, чей конец я отсрочил так ненадолго.

«Но как-то оно все равно не совсем правильно,- снова вернулся я к странностям визита английского принца.- Конспирация конспирацией, но всему же есть разумные границы, а тут...»
        Спустя еще десять минут нервного блуждания по комнате я резко остановился и громко вслух произнес:
        - Ну и дурак ты, батенька! А какого черта тебе вообще понадобилось гадать?! Тоже мне Шерлок Холмс выискался. Иди и устрой этому наследнику допрос с пристрастием.
        Сказано - сделано, и уже через пару минут я вломился к Квентину с самыми решительными намерениями узнать всю правду до конца.
        - Давай, парень, рассказывай все полностью. Знаешь, есть на Руси хорошая поговорка, сказал «а», говори и «б».
        - Бэ,- послушно произнес сидевший у стола с какой-то тоненькой книжицей в руках шотландец-англичанин.
        - Нет, ты меня не так понял,- поправился я.- Тут речь о другом. Я что-то в толк не возьму: тебя прислали сюда для того, чтоб ты женился на царевне Ксении, так?
        - Царевна - это русская принцесс?- уточнил по-прежнему недоумевающий Квентин.
        - Да, причем в одном экземпляре, тьфу, дьявольщина, я хотел сказать, единственная дочка царя,- быстро поправился я и поторопил Квентина с ответом: - Ну? Чего молчишь?!
        Тот, вытаращив глаза, по-прежнему безмолвно глядел на меня, а рот его в это время постепенно расползался в широкой - от уха до уха - улыбке.
        - Так и есть!- вдруг завопил он и вскочил на ноги.- Так и есть! А я есть глупец и настоящий дурень!- После чего он вновь затараторил по-английски, радостно жестикулируя и чуть ли не подпрыгивая от восторга.
        - М-да-а, все-таки знание иностранных языков - великое дело, как говаривала, облизываясь, сытая лисичка, выманившая доверчивого петушка на зазывное куриное кудахтанье,- пробормотал я, наблюдая за буйным весельем шотландского принца.
        Выждав несколько минут, чтоб у того улегся первый бурный всплеск эмоций - пусть выпустит пар, иначе все равно ничего путного не добиться, я негромко окликнул:
        - По-русски, Квентин, по-русски. Я тоже хочу разделить с тобой радость, так что, будь любезен, поделись.
        - Да, да!- опомнился тот.- Непременно!- И кинулся меня обнимать.- Боже, как я благодарить тебя! Ты сказать цель, а ведь я думать...
        - Вот и говори после этого, что англичане - сухой и чопорный народ,- пробормотал я себе под нос.- Хотя да, ты же поэт, а это - существа особые, ушибленные на голову вне зависимости от национальности.- И громко скомандовал: - Ближе к телу, как говорил Мопассан,- пытаясь холодным тоном остудить полыхающий костер бурных эмоций.
        - Слушай...- таинственным шепотом произнес Квентин, заговорщицки оглянулся на дверь, после чего, метнувшись к ней, накинул на всякий случай увесистый крюк на петлю и, вернувшись, приступил к долгому и путаному - все-таки многих слов еще не знал - рассказу.
        - Значит, ты - незаконнорожденный?- с легким разочарованием уточнил я спустя полчаса.
        - Ты сам есть незаконнорожденный!- возмутился Квентин, и пятна яркого румянца вспыхнули на его щеках.- Я же сказываю: он непременно женился бы на моей матери, если бы та не умерла спустя два года после моего рождения. Я как раз напротив - истинный Стюарт по отец и самый главный род Шотландии Дуглас - по матерь.
        - А кто тебе сказал, что ты - сын короля? Он сам?- осведомился я.
        Квентин замялся, но потом с вызовом выпалил:
        - Он не мог о том поведать, ибо есть такой великий вещь, как политикус, но он был всегда так добр и так любезен ко мне, что я сам решить эта загадка. К тому же я очень похож на его величество - яко ликом, так и всем прочим. Как мыслишь, кто написал оное?- И Квентин, хитро улыбаясь, протянул мне небольшой томик.
        - Ты?- уважительно поинтересовался я у него.
        - Сам король,- горделиво поправил меня Квентин и, любовно посмотрев на книгу, торжественно прочел заголовок: - «The Essays of aPrentice in the Divine Art of Poesy».
        Я тупо уставился на него, вежливо похвалив:
        - Звучит красиво. А теперь переведи, а то у меня по вечерам с английским что-то худо.
        Квентин некоторое время беззвучно шевелил губами, склонив голову набок, после чего, радостно просияв, выпалил:
        - «Опыты подмастерья в божественном искусстве поэзии»! У нас, Стюартов и Дугласов, поэзия вообще в крови,- гордо вскинув голову, заметил он.- Еще Якова, моего предка-короля, который жил лет двести назад, называть первым пиитом шотландских гор[Имеется в виду Иаков I (1394 - 1437), король Шотландии с 1406 г. До наших дней дошли некоторые из его стихотворений, в том числе о любви.] на протяжении веков. А что касаемо Дугласов, то у них особая слава принадлежать третий сын Арчибальда Отчаянного Гавин Дуглас. Хотя он и быть в духовном звании, достичь звания епископа Дункельдского, но это не мешать ему слагать сладкозвучные вирши и переводить древних эллинов. Я сам некогда наслаждаться чтением «Энеиды», кою он переводить лет сто назад.
        Выпалив все это на одном дыхании, он довольно откинулся на лавке и, горделиво вздернув голову вверх, позволил себе расслабиться, с несколько покровительственной улыбкой наблюдая за мной.
        Однако поэтическая генеалогия меня не совсем удовлетворила, и скептическое выражение так и не исчезло с моего лица. Спустя минуту Квентин это почувствовал и с ласковым упреком и легкой досадой в голосе - вот же бестолочь попалась, не зря ему рассказывали, что Русь - страна варваров, которые туго мыслят, потому что от лютых морозов в их голове все мозги слипаются,- осведомился:
        - Какие же тебе еще нужны доказательства, неверующий упрямец? Я мыслил, что меня удалять из Англии, дабы мое присутствие не стеснять отца во время его коронации, ибо корабль вместе со мной отплыть ровно за месяц до нее. Но токмо теперь я начать понимать всю его мудрость. На самом деле он вопреки всем придворным козням решить возвеличить своего старшего сына, но, не имея возможности сделать это в Англии, посоветовал моим опекунам отправить меня сюда именно с целью женитьбы на...
        - А ты уверен в этом?- перебил я его и уточнил: - Я говорю про женитьбу. Мало ли что я могу ляпнуть, а потому...
        - Ты ляпнуть на сей раз именно в punctum... то есть в точка,- тут же поправился он.
        - Ну-ну,- недоверчиво проворчал я.
        Все-таки что-то меня здесь смущало. Ах да, полное отсутствие свиты. Я не специалист в придворном этикете, но, на мой взгляд, принцев, пускай даже незаконнорожденных, вот так запросто за моря не выпускают. Уж с десяток человек его величество король вполне мог сунуть своему отпрыску. Ну там камердинеров, гувернеров, швейцаров и прочую шелупонь.
        - Знаешь,- деликатно начал подкрадываться я к весьма щекотливому вопросу,- давай пока отодвинем в сторону царскую дочку и сосредоточимся на твоем папаше. Книга книгой, но хотелось бы доказательств посущественнее.
        - Да ты какой-то недоверчивый Фома,- попрекнул Квентин.- Но я на тебя нет обида. Сейчас моя показать твой что-то, и тебе все понять.
        Он торжествующе раскрыл обложку, и моим глазам предстал титульный лист с размашистой английской надписью поперек заголовка.
        - Переведи,- вновь попросил я.
        - «Моему возлюбленному сыну Квентину, в надежде что он почерпнет из него множество ценного и прекрасного»,- высокопарно произнес он.
        - Впечатляет,- согласился я.
        - Сыну!- гордо подчеркнул Квентин.- А вот еще.
        Он опрометью кинулся под лавку, на которой спал, и сноровисто извлек из-под нее небольшой сундучок. Лихорадочно покопавшись в нем, Квентин извлек еще одну тоненькую книгу.
        - «Basilikon Doron»,- нараспев произнес он и тут же, даже не дожидаясь моей очередной просьбы, перевел: - «Королевский...» - Легкая заминка, после чего он, поправившись, выдал окончательный перевод: - По-вашему если, то царский дар. Сие есмь наставление для меня.
        - Так уж и для тебя,- скептически вздохнул я.
        - Гляди сюда.- И Квентин сунул мне под нос очередной титульный лист, где вновь чуть пониже заголовка красовалось несколько жирных фиолетовых строк.- «Сын мой,- нараспев произнес он,- дарую тебе оный труд, дабы ты on account of his important position...»[В силу высокого положения (англ.).] Я не ведаю, яко перевести оное на твой язык, и очень жалею, ибо именно тут сокрыта еще одна явная разгадка тайны моего рождения,- на ходу пояснил Квентин и продолжил: - «Ведал и разумел не токмо явное, но и тайное, и полагаю, что оный труд изрядно подсобит тебе в твоей жизни даже вдали от меня». И подпись имеется,- показал он.- Вот она, зри сам.
        Я некоторое время пристально разглядывал загогулины, которые мне ни о чем не говорили, и, плюнув в душе, согласно мотнул головой.
        - Зрю,- согласился я.
        - Мне стыдно,- вздохнул Квентин,- ибо хотя подсказка была ясна, но, увы, я так ничего и не понять, пока ты не растолковать мне.
        - Это чего же я тебе растолковать?- насторожился я.
        - Ну-у, о том, что все мое путешествие затеяли не...- он замялся, но затем бодро продолжил, так и не назвав ничьих имен,- а сам король и как раз с той целью, дабы я смог жениться на дочь ваш царь. А учитель - это лишь так,- он небрежно помахал рукой,- обман для глупцов, не более. И когда я,- он мечтательно закатил глаза,- явиться во дворец к царь, то...
        - Стоп!- резко оборвал его я.- Вот тут, твое высочество, вынужден порекомендовать тебе не торопиться.
        - Почему?- обиженно надул губы Квентин.
        - Для начала надо пообвыкнуться на Руси,- принялся я вилять вокруг да около.- Опять же язык как следует освоить, дабы ты смог изъясняться со своей нареченной грамотно и без ошибок, которых у тебя пока как блох на барбоске, ну и чувства чтоб в ней к тебе проснулись, а уж потом, где-нибудь через годик, можно признаться в своей любви. К тому ж как знать,- вовремя припомнилось мне,- вдруг твоя избранница окажется уродиной или имеет какой-то другой изъян. Или тебе все равно, лишь бы царская дочь?
        - Любовь должна быть, тут ты есть прав,- согласился Квентин, но сразу со вздохом добавил: - Хотя у нас, королей, иногда нет выбора, ибо интересы державы и ее величие...
        - Но ты-то не король,- резонно заметил я и на всякий случай внес скоренькую поправку: - Во всяком случае, пока.
        - Пока,- назидательно поднял вверх указательный палец Квентин.
        - Вот-вот,- не стал спорить я.- Потому дай слово, что ранее чем через год ты никому больше не расскажешь о своей тайне.
        Шотландец, несмотря на все доводы, в изобилии приведенные ему, колебался, но наконец нехотя выдавил из себя согласие.
        - А заодно пообещай мне, что после того, как ты освоишься у царя, непременно сообщишь ему, что неожиданно встретил в Москве своего... ну, скажем, названого брата, который тоже очень ученый и может поведать царевичу о множестве дальних стран, народов, их обычаях и еще всякую-всякую всячину, включая античную философию.
        - Это кто таков?- спросил Квентин, с подозрением глядя на меня.
        - Правильно мыслишь,- невозмутимо кивнул я.- Он самый. Твой покорный слуга, который сейчас перед тобой.
        - Слуга не может быть учитель,- неуверенно произнес Дуглас.
        - Это у нас на Руси такой оборот речи,- торопливо пояснил я.
        - А ты действительно ведаешь о странах, народах и можешь...
        - Хо-хо,- развеселился я, припомнив свой диплом, где в графе «Квалификация» было написано «Философ. Преподаватель».- Еще как. Меня, брат...
        - Брат?!- изумился Квентин.
        Что-то я чересчур расслабился. Надо срочно брать себя в руки. Хорошо, что передо мной англичанин, то есть шотландец, одним словом, иноземец, а был бы русский...
        - Это тоже такой оборот, свойственный на Руси при обращении к людям, с которыми человек очень крепко дружит,- пояснил я и продолжил: - Так вот, жизнь меня так кидала да с такими людьми сводила, что я ныне много чего знаю. Вот, к примеру, читал ли ты «Ригведу» или «Авесту»? Доводилось ли тебе листать страницы
«Упанишады» или «Бхагавадгиты»?
        - Не-эт,- обалдело протянул Квентин.
        - А знаешь ли ты о кармической зависимости души от материи и путь освобождения, как его описывают в джайнизме? Слыхал ли ты о трех жемчужинах добродетельной жизни: правильном воззрении, то есть самьяг-даршана, правильном знании, кое именуется самьяг-джняна, и правильном поведении, основа которому есть пять великих обетов: ахимса, сатья, астея, брахмачарья, апариграха?
        Квентин энергично помотал головой, ошалело похлопал ресницами и жалобно протянул:
        - Уж не чернокнижник ли ты?
        В ответ я быстренько отыскал в углу икону и перекрестился на нее, после чего гордо заявил:
        - То была индийская мудрость и спецкурс «Становление индийской философии», который вел великий брахман.
        Вообще-то честнее было бы сказать, брахманша, а еще честнее - старший научный сотрудник. Но «честнее» не всегда означает «правильнее», а потому пусть будет «он» и «брахман».
        - Я учиться в Кембридж, но такое ни читать, ни слыхать не доводилось,- честно сознался Дуглас.- Может, я пропустил эти занятия, когда болел. Как жаль,- вздохнул он.
        - Навряд ли ты их пропустил,- успокоил я Квентина и покровительственно похлопал его по плечу.- Скорее всего, их попросту не было, ибо твои мудрецы, конечно, люди ученые, но их знания не более чем песчинка по сравнению с той горой, которую постигал я долгие-долгие годы.
        - Но ты так молод,- усомнился Дуглас.
        - Я постигал их с самого раннего детства,- пояснил я.
        - А мне запомнился токмо Августин Блаженный и Фома Аквинский,- приуныл он.
        - И ты даже не ведаешь, в чем суть соотношения веры и разума у Ансельма Кентерберийского?!- ахнул я.- Тебе неведомо его доказательства бытия бога в
«Монологионе» и «Прослогионе»?! И ты никогда не читал «Дидаскалион» и трактат «О созерцании и его видах» великого философа Гуго Сен-Викторского?! Да чему же вас там вообще учили?!

«Ну и хватит,- тормознул я себя.- Ишь разошелся. Вон паренек чуть не плачет. Ему и без того понятно, что МГУ - это не какой-то занюханный Кембридж».
        - Одного до сих пор не пойму: как только оно в голове у меня помещается?- добродушно заметил я, успокаивая своего собеседника, и на всякий случай добавил: - Да ты не бойся. Я ж князь, а не принц, как ты. Так что глаз на твою Ксению не положу. Как говорил один мудрец из вашей страны по имени Фрэнсис Бэкон: «Имеющий жену и детей - заложник судьбы, а сама женитьба - умная вещь для дурака и глупая для умного». За дурака себя не считаю, а потому...
        - Нет,- покачал головой поэт.- Я мыслить об ином. Ежели меня спросить, кто ты, откуда, какого роду - что я сказать. Ведь мне о тебе ничего не ведомо.
        Я почесал в затылке и решил не мудрить, выдав на-гора версию своего дядьки, который теперь вроде как мой отец. А куда лучше? Тем более версия, можно сказать, освящена временем, и потом, как знать, вдруг его величество припомнит давнего знакомого, который в свое время предсказал юному царскому рынде не просто много хорошего, но даже шапку Мономаха. Припомнит и... обрадуется его сыну.
        Должен обрадоваться.
        Хотя, честно говоря, мне бы не хотелось выдавать себя перед Годуновым за сына княж-фрязина Константина Монтекова. Ни за сына, ни за племянника. Мешала гордость.
        И без того получалось, будто у меня все по протекции дяди Кости. Ведь кто мне помогал? Сплошь его знакомые, у которых осталась о нем добрая память: волхв, бывшая Светозара, Барух, который тоже сын отцовского приятеля Ицхака. И деньги, взятые у купца, если разобраться, тоже не мои, а дядькины - он их ему оставил.
        А где я сам-то?
        Тут, конечно, тоже вроде бы как протекция со стороны Квентина, но Дуглас - это мой знакомый, и пусть я не лечил его самолично, но инициативу в его спасении проявил, так что воспользоваться его услугами допустимо и ничего зазорного в этом нет.
        Единственное, в чем я себе позволил отступиться от прежней истории, точнее дополнить ее, так это добавить несколько фраз о славном прошлом моей семьи, которая якобы тянет свои корни еще от древней шотландской королевской династии. Дескать, жил на свете такой король Дункан, свергнутый и убитый по наущению жестокой леди Макбет - далее шел краткий пересказ шекспировской трагедии. У него имелось несколько сыновей. Так вот, младший из них, по имени э-э-э... Феликс, и есть мой дальний-дальний предок, которого тайно вывезли в Италию...
        А что, фамилия Дункан очень даже подходяща и звучит неплохо.
        По здравом размышлении, конечно, вообще не стоило бы затеваться с этим учительством. Время не то, спустя всего год с небольшим Борис Федорович должен умереть, после чего убьют и его сынишку, к которому я сейчас хочу набиться в учителя. Однако надо жить и как-то устраиваться. Дом и прочая утварь влетит в копеечку, а деньги...
        Пока они имелись. Взятого у Баруха хватило и на то, чтобы расплатиться с возчиками, и на то, чтобы купить у них двое саней вместе с лошадьми. Одну взамен утерянной по пути в Невель пришлось отдать Ваньше, а на второй путешествовать самому.
        Но навряд ли у меня сыщется хоть пара червонцев после того, как я куплю дом в Москве. Значит, необходимо срочно заработать, и желательно побольше - в самом скором времени грядет такой кавардак, что только держись, а потому лучше встретить черные дни, имея запасы не только еды, но и серебра.
        Квентин слушал меня, завороженно открыв рот, после чего заметил:
        - Выходит, ты и вправду мне хоть и дальний, но родич, ведь Стюарты и Дугласы в родстве с Мак-Альпинами.
        Я хотел было осведомиться, при чем тут я и неведомые Мак-Альпины, ведь моего пращура именовали Дунканом, или Квентин плохо слушал, но вовремя сообразил, что так, скорее всего, и называется весь род древних королей, чьим потомком я вроде как являюсь.
        Что ж, отныне и впредь буду называть себя Мак-Альпином. Пожалуй, она звучит даже красивее, чем Дункан.
        Но Квентин не закончил. Некоторое время он мялся, робея, пока я не приободрил его, после чего выдал, что он кое-что читал в некой хронике «Original Chronicle of Scotland»[«Изначальные хроники Шотландии» (англ.).] , написанной приором монастыря Сент-Серф в Лохливене Эндрю Уинтонским, и там об этих событиях сказано иначе.
        Мол, дед Дункана Малькольм II Разрушитель, который завещал внуку свое королевство, не имел сыновей, а только три дочери. Дункан был сыном старшей, Беток, а Макбет являлся сыном средней дочери Малькольма Донады, но на самом деле имел больше прав на престол, поскольку защищал интересы своей жены Груох, которая приходилась внучкой королю Кеннету III, и своего пасынка Лулаха, имеющего больше прав на престол Шотландии, как правнук этого короля, нежели Дункан.
        Дальше он пошел сыпать именами королей как семечками, так что я окончательно запутался, хотя некоторых представителей своей прямой линии постарался запомнить - как знать, вдруг и пригодится.
        Вслух же заявил, что дело давнее, и спорить со столь почтенным мужем, как Эндрю Уинтонский, тем более приором монастыря, я не берусь. Рассказал же именно так, как гласит старинное предание, которое переходит в моем роду из поколения в поколение.
        - Но почему твой пращур так и не вернулся на родину? Ведь после Макбета и его сына Лулаха Дурака на престол взошли дети Дункана,- удивился Дуглас.- Думаю, что его родной брат Малькольм III по прозвищу Великий Вождь с радостью бы встретил твоего Феликса и богато одарил его.
        Вот это здорово. Оказывается, они потом еще правили. И как отвечать?
        - Видишь ли,- грустно заметил я,- мой дальний предок был миролюбив, а старшие сыновья столь честолюбивы, что он решил не возвращаться, дабы сохранить себе жизнь, которую неизбежно потерял бы.
        - Это так,- посочувствовал шотландец.- Помнится, или в той же хронике, или у Джона Форданского я читал, как сыновья Малькольма неоднократно изгоняли своего родного дядю Дональда III Красивого, а один из них, по имени Эдгар, прозвищем Храбрый, поймав его, даже ослепил и пожизненно заточил в глухом замке. Хотя Дональд тоже хорош - до того он убил своего племянника Дункана II, а потом...
        - Стоп,- оборвал я не на шутку разошедшегося Дугласа - голова шла кругом от этих Дональдов, Дунканов и Эдгаров.- Время позднее, потому пора спать. Но я думаю, теперь ты и сам понял, почему мой пращур не вернулся?
        - Да,- кивнул Квентин.- Он был воистину мудр.
        - Настоящий философ,- подтвердил я.- Возможно, я пошел в него.
        А сам подумал, что это послужит мне хорошим уроком на будущее: больше о вещах, где я ни ухом ни рылом, не заикаться, а то и Шекспир не поможет.
        На том мой вечер познаний и завершился.
        Но не окончательно...
        Глава 14
        Малая Бронная слобода
        Последнюю точку в биографии Квентина поставил лекарь. На следующий день я, улучив минутку, нырнул после обеда к нему в комнату и с места в карьер поинтересовался родителями Дугласа.
        Предлог был весьма благовидный - мол, у царя непременно зададут соответствующие вопросы, кто знает, если ответы на них не устроят царских бояр, то Квентина могут прогнать восвояси. А я, если что, могу помочь и научить, как правильно рассказывать о себе, чтобы все выглядело правдиво, но вначале мне для этого надо знать истину.
        Листелл, который в полной мере усвоил русский обычай послеобеденного сна, лишь раздраженно ответил, что ему, собственно говоря, абсолютно наплевать, возьмут Квентина в учителя или дадут от ворот поворот. Наплевать же потому, что он подряжался только вылечить и доставить юношу живым и здоровым в Москву. Теперь у него есть твердая уверенность, что Квентин доберется до Москвы, а значит, Листеллу на Английском подворье выплатят остальную причитающуюся ему сумму, составляющую вчетверо больше той, которую он уже получил в качестве аванса. И дальше ему, Арнольду, на судьбу юноши... Впрочем, это он уже говорил.
        Однако, видя, что прилипчивого русского ответ не удовлетворяет и он не собирается покидать опочивальню, лекарь скороговоркой выдал мне все те сведения, что у него имелись о Дугласе. К сожалению, их оказалось не так уж много, но достаточно, чтобы составить ясную картину.
        Получалось, что шотландец нахально врал. Нет, то, что у него знатная семья и сам он - приемный сын Дугласов, взятый на воспитание после смерти его матери, тоже урожденной Дуглас,- это точно, зато все остальное, касающееся родства с королем,- юношеские фантазии и не более того.

«А я-то, балда, ломал голову, поменял ли его спасением историю или нет!- возмущался я, уже находясь в своей комнате, и язвительно заметил сам себе: - Мелковат ты, дядя, для таких глобальных изменений, а возомнил бог весть что. Хотя да, книги и надписи. Такое и впрямь кого хочешь может ввести в сомнение».
        Что до них, то тут ларчик тоже открывался достаточно просто. Выдал мне это лекарь не сразу, а еще день спустя, когда хозяин дома устроил грандиозную попойку в честь дорогих гостей. Арнольд, как истинный иноземец, пить не умел. В смысле по-русски. Как говаривал наш командир десантного полка, отчитывая офицеров на собрании в клубе: «Ну выпил ведро, ну другое, но зачем же напиваться?»
        Листелл этой мудрой рекомендации не слыхал. Впрочем, даже если бы и слыхал, все равно не помогло бы - он и полведра не одолел, как поплыл, причем хорошо поплыл.
        Вот тогда-то он и рассказал мне истинную причину отправки Квентина за моря, на которой настояли его приемные родители. Дело в том, что король Яков, еще будучи шотландским королем, оказывается, был настолько любвеобилен, что прекрасного пола ему не хватало. Возможно, это лишь сплетни и наветы - недоброжелателей хватает у любого короля, но именно после того, как Яков зачастил в гости к приемным родителям Квентина, всякий раз ласково и подолгу беседуя с симпатичным подростком, у Дугласов и родилась эта идея.
        Причем поначалу речь шла вообще об отправке - то есть куда подальше, лишь бы поскорей, а потом выпала чудесная оказия - Русь. Ну тут уж они подсуетились, благо что юноша и впрямь освоил танцы чуть ли не в совершенстве, галантными манерами поражал всех придворных, а что до знания различных гербов, то вообще мог посостязаться с герольдмейстерами.
        Словом, принц был липовый. Хотя один плюс все равно имелся. Не будь этого разговора с Квентином, и я никогда бы не додумался всовывать лишние вводные в версию об истории своего рода. Зато теперь была твердая надежда, что представитель
«родственной династии» не забудет и как-нибудь обратится к царю с просьбой принять меня на службу.
        После этого я окончательно успокоился и больше об этом не думал. Лишь раз, уже перед расставанием, будучи в Москве, я напомнил Квентину о двойном обещании: помалкивать о происхождении и напомнить царю Борису Федоровичу о своем «названом брате».
        Местом встречи недолго думая я определил храм Покрова на Рву, который добрая половина москвичей, если не больше, уже сейчас называла Василием Блаженным. Дату тоже назначил заранее. Разумеется, не завтра и не послезавтра, а гораздо позже, в среду на Масленой неделе.
        Теперь предстояло заняться хозяйственными хлопотами. Увы, но, как позже я сам констатировал, с выбором жилья я слегка лопухнулся.

«Не гонялся бы ты, поп, за дешевизной»,- пенял я себе, но что сделано, то сделано. А получилось следующим образом. Проще всего, дабы не соваться ни в какие государевы приказы, ну разве что для скрепления сделки, было купить дом не в Китай-городе, тянущемся от Яузы до Неглинной, и не в Белом, или, как его иногда называли, Царевом. Этот занимал территорию все от той же Яузы, только севернее, и огибал Кремль с запада, упираясь в Москву-реку. Там тоже при желании можно было поселиться, но за гораздо большие деньги, не считая тех, которые непременно пришлось бы выложить всяким дьякам с подьячими.
        А тут совершенно случайно я услыхал разговор двух торговцев на Пожаре, то есть на будущей Красной площади - гигантском рынке столицы в это время. Один из них похвалился своим зятем, который жил в Бронной слободе, а потом, из желания подзаработать большие деньги, три лета назад уехал куда-то аж еще дальше Устюга Великого. Ныне он вернулся за семьей и понарассказывал всякого заманчивого. Дескать, местный народец, не знающий истинной цены своим мехам, отдает их задешево, а кузнецы там в большом почете, ибо сами они с железом работать не свычны. Потому он и решил вовсе там осесть.
        Ныне зять вроде как уже собрался, да вот заминка - не ведает, кому бы продать свой домишко, а бросать тоже как бы жалко. В него и труд немалый вложен, и пристройки кой-какие имеются, да и вообще лишняя деньга при переезде не помешает - дешевле прикупить железо для работы тут, а не там, где оно куда дороже.
        Так в одночасье я и стал обладателем справного домика, который действительно был хоть и невелик, но ладен и добротен, имел и хлев, и амбар, и закуток для дров, и баньку. Все это было достаточно крепким, и охаять ничего нельзя.
        Проблемы же заключались в ином.
        Во-первых, спустя неделю стал доставать нескончаемый шум, гам и лязг. Ну все равно что устроиться жить в одном из цехов какого-нибудь штамповочного завода.
        Оказывается, громкое у кузнецов ремесло.
        Нет, я это знал и раньше, но как бы теоретически, а ознакомившись с производимыми ими децибелами на практике, внес в свои предыдущие познания существенную поправку - очень громкое.
        Просто ужас какой-то.
        В доме еще куда ни шло. Доносилось, но эдак приглушенно и не все время - периодически. Зато стоило выйти на крыльцо и постоять несколько минут, как тут же возникало инстинктивное желание сломать рукояти больших молотов у всех подмастерьев, чтоб не слышать этого нескончаемого бум-бум-бум, раздающегося спереди, сзади, с обоих боков и вроде бы даже сверху и снизу. А затем, не переводя дыхания, тут же проделать аналогичную операцию с малыми молотами самих мастеров - ибо это динь-динь-динь тоже порядком доставало.
        После этого, на всякий пожарный, я бы устроил здоровенную доменную печь, для чего с превеликой радостью пожертвовал бы всем своим двором - лишь бы хватило места протиснуться на улицу, и переплавил бы в ней все инструменты, а также заготовки, болванки и прочие железяки.
        Второй неприятный нюанс заключался в том, что хоть я сам при покупке дома назвался купцом, ведущим торг с туземным населением восточных окраин, но вскоре выяснилось, что по указу государя Бориса Федоровича торговые люди, проживающие в данной слободе, обязаны нести точно такие же повинности, как и все прочие.
        К тому же слобода, именуемая, оказывается, с приставкой Малая, является «черной» в отличие от просто Бронной слободы, располагавшейся перед нею. О соседях тут говорили мало, по той причине что хвалить не хотелось, а хаять - язык не поворачивался.
        Как я понял - та Бронная была элитой. Эдакая кузнецкая премьер-лига - дальше некуда. Те ратные диковины, которые там ковали, по качеству были на голову выше аналогичных изделий всех прочих. Коль панцири, так уж их никто на свете не прошибет, а кольчуги не просто прочные, но еще и красивые, «подобно плетению кружевницы». Именно такие фразы довелось мне услышать о мастерах с Бронной.
        Потому та и была «белой» слободой, в которую принимали далеко не всякого, но с выбором. Существовало даже что-то вроде экзамена на мастерство - не изготовил вещицу нужного высокого качества и все - свободен, дядя, иди дальше тренироваться.
        Зато талантливых зазывали сами, да еще соблазняли разными посулами. Это тоже, как я понял, делалось с целью не допустить, чтоб у конкурентов хоть одно изделие было пусть даже равным по качеству их собственным, не говоря уж о том, чтобы оказалось лучше.
        Если бы не угроза пожара в связи с ремеслом, они вообще бы жили в черте царева города, как и прочие привилегированные слободы, но и так расположились вдоль самих стен Царева города, хотя и с внешней их стороны. А вот моя, которая Малая, размещалась перпендикулярно им и тянулась аж до самого Скородома[С к о р о д о м, или Древяной город - дополнительная крепостная деревянная стена, которой по повелению царя Федора Иоанновича обнесли Москву в 1591 - 1592 гг. по линии нынешнего Садового кольца с охватом всех наиболее важных для жизни столицы слобод, включая и стрелецкие, расположенные в Замоскворечье. Скородомом названа за быстроту постройки.] .
        Да и во всем остальном, если продолжать сравнение, Малая Бронная была относительно соседей первой лигой, не больше. И работу делали попроще, для сложной существовали мастера с Бронной, и деньгу за труды просили вдвое, а то и втрое меньше - иначе вовсе заказов не будет. Даже в самом названии слободы существовал эдакий оттенок легкого самоуничижения - мол, за большим куском не гонимся, и малым сыты. Хотя, если сравнить количество дворов в обеих слободах, то моя превышала соседнюю как бы не вдвое.
        Ну тут тоже понятно - подмастерьем или даже мастером средней руки, не хватающим звезд с неба, стать несравненно легче, чем настоящим Мастером. Именно потому, несмотря на внушительное количество дворов, она так и продолжала называться Малой. Более того, удачливые соседи с Бронной и вовсе полупрезрительно величали соседнюю слободу «выселками».
        - Зато мы - вольный народец,- хвалились гости на пирушке, которую новый слобожанин Федот устроил для соседей по случаю новоселья.- Восхочем - возьмемся за заказ, а коль что не по ндраву - ступай себе куды подале.
        Это была правда. «Белая» Бронная слобода не платила тягло и не участвовала в повинностях. Зато в ее обязанности входило исполнять разного рода «государственные уроки», от которых они не имели права отказаться. «Черной» Малой Бронной слободе таких уроков никто не поручал, зато у них не было послабления в налогах, то есть следовало расплачиваться серебром за само проживание в ней, к тому же нести разного рода повинности. Ну, например, состоять в пожарной команде и обзавестись подручными средствами для его тушения, буде он возникнет. Пришлось прикупить и багор, и топор, и прочие нехитрые средства, а спустя два дня уже принять участие в первом тушении - между прочим, всего за два дома от моей избы, то есть совсем рядом.
        Кроме того, надлежало периодически выходить на ночные уличные дежурства, охраняя проходы между улицами, запираемыми на ночь рогатинами.
        И больше всего в такие ночи караульные, работавшие в Малой Бронной, как правило, подмастерьями, мечтали о том, как через их рогатины пойдет в темноте какой-нибудь запоздалый кузнец с соседней слободы, а они его мигом хвать и что потом с ним сотворят, ох что сотворят... Тут дальнейшие планы расходились, ибо кровожадных предложений хватало - в меру фантазии каждого из выдумщиков.
        Мне, хоть и не принимавшему участия в таких мечтаниях, но поневоле слушавшему, оставалось лишь порадоваться за мастеров-соседей, у которых хватало ума не бродить по ночам, да еще по улицам чужих слобод, а преспокойно почивать в собственных домах, набираясь сил перед напряженным трудовым днем. Впрочем, им и незачем было идти в сторону нашей слободы.
        Если в божий храм, то по ночам там делать нечего, да и располагалась деревянная церквушка не доходя до Малой Бронной, а за слободой шел уже пустырь и далее деревянные стены Скородома.
        С левой стороны имелись какие-то строения и слободы, по отношению к которым даже обитатели Малой Бронной горделиво выпячивали грудь, ибо всем известно, что вторая лига, пускай и в ином (не кузнечном) виде спорта, куда ниже, чем первая.
        Справа же, если смотреть со стороны Кремля, вообще не имелось никакого жилья - одно Козье болото, из которого вытекали несколько речушек-гнилушек.
        Своим соседям новый хозяин дома с кочетом - прежний владелец при строительстве соригинальничал и воздвиг на крыше дома вместо традиционного конька бойкого петуха, отсюда и название - пришелся весьма и весьма по нраву.
        Во-первых, гостеприимством. Хоть с деньгами было и не ахти, осталось рублей пятнадцать, но скупиться я не стал, вбухав на угощение больше четырех рублей.
        Во-вторых, умом и острым языком. Помимо шуток-прибауток в угоду своим гостям во время пира мне, успевшему вникнуть в сложные и не совсем приязненные отношения жителей слободы с соседями по ремеслу, удалось к месту ввернуть фразу из Екклесиаста-проповедника, заявив, что тот сказал ее именно про Малую Бронную:
«Лучше горсть с покоем, нежели пригоршни с трудом и томлением духа».
        - А у них, с Бронной, иначе выходит,- добавил я в качестве собственного комментария.- Не по Писанию, а вроде как бы даже наоборот - они ж пригоршнями стараются черпать, верно говорю?- И оглядел присутствующих.
        Впрочем, вопрос можно было не задавать - собравшийся народ и так пришел в необычайное возбуждение, и чуть ли не каждый из сидящих рядом после моего триумфального выступления тянулся меня облобызать и заодно попросить повторить еще разок, для памяти. Именно с этого момента меня, как нового «тяглеца», по уму вознесли поначалу где-то на уровень старосты[Здесь подразумевается выборный начальник, ведавший всеми делами слободы. Если слобода именовалась сотней, то старосту соответственно называли сотским. Он вел учет «тяглецов», их регистрацию, исполнял приговоры «братского двора», то есть общего собрания слободы или сотни, по взиманию «тягла» (налога).] , благо что Дорофей Семиглаз отсутствовал по причине болезни, а потому обидеться на такое сравнение не мог.
        Чуть погодя я еще раз подтвердил титул обходительного и смышленого малого. Случилось это, когда кто-то из присутствующих похвалил мастерскую работу какого-то Фрола из Бронной, заметив, что такого доселе никогда никто не делывал. О чем там конкретно шла речь, я уже не помню, но выручил вновь Екклесиаст, которого я процитировал в угоду толпе.
        - «Бывает нечто, о чем говорят: «смотри, вот это новое»; но это было уже в веках, бывших прежде нас». Это к тому,- пояснил я,- что, скорее всего, и то, что сделал Фрол, тоже кто-то когда-то уже сотворил, потому как что было, то и будет, и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем...
        Народ одобрил, ибо пришлось по душе. А как же. Второй способ возвышения так и гласит: «Не можешь взлететь повыше, опусти ближнего до собственного уровня».
        А уж после рассказов о том о сем да про некоторые иноземные обычаи народ, опростав энную по счету чашу с горячим винцом[Горячее вино - водка.] , и вовсе переменил точку зрения, повысив меня до звания объезжего головы[Здесь: лицо, назначаемое царем для поддержания порядка в столице. Назначались парами, причем первым являлась знатная особа, зачастую князь или боярин.] .
        Впрочем, я не обольщался - по пьянке каких только ласковых слов не наговорят. Правда, все равно было приятно, чего уж тут.
        Зато во всем, что касалось вопросов, связанных с христианскими праздниками, особенностью богослужений и прочим, тут я был пас, хотя сумел достойно выйти из щекотливой ситуации.
        Как только считавшийся знатоком Михей Куйхлад, хитро щурясь, осведомился у меня, отчего в нынешний светлый субботний денек отмечают не только память Ефрема Сирина[Именины домового отмечались на Руси 28 января. (Здесь и далее все даты даны по старому стилю.)] , но и празднуют именины домового, и гоже ли такое для истинно православного, я, как хозяин застолья, недолго думая развел руками и заявил, используя «домашнюю заготовку»:
        - Ни к чему мирянину лезть в поповское корыто. Лучше во всем положиться на батюшку да на дьякона, а если они не ответят, епископы с митрополитами имеются или сам патриарх. Кто-то да ведает и обо всем нам обскажет. Нам же, грешным, надлежит лишь молиться, бить поклоны да соблюдать посты.
        Пару буянов, чуть не сцепившихся друг с другом, мне удалось разнять одними словами, не пуская в ход рук. С третьим - желчным Николой Хромым - пришлось применить силу, но и тут я постарался ни разу не ударить задиру, завалив его боевым приемом «на излом», после чего мужики зауважали меня в третий по счету раз и иначе как с «вичем» теперь не величали.
        Версию относительно своего происхождения я несколько подработал, умолчав и о своем княжеском достоинстве, и о фамилии Монтекки - хватит с них и Федота Константиновича. На сей раз звучала она так:
        - Поехал мой батюшка на торжище к сыроядцам да в полон угодил. Продали его вместе со мной в далекие страны, но о Руси он помнил и мне завещал непременно вернуться. Бежать-то удалось, да дело на острове было, и как на грех ветер не в ту сторону. Словом, занесло далече. Вот так я целых три года потом и мыкался по разным странам, народам да городам, пока сюда не добрался.
        И жалели, и сочувствовали, и радовались, а кое-кто из степенных, не успевших нализаться и имевших дочерей на выданье, вдобавок еще и глаз положил.
        - Кажись, добрый зятек будет, если получится с моей дурищей свести,- услышал я краем уха негромкое.
        Но я зря решил, что все прошло гладко. Кое-кто из мужиков после того вечера затаил в душе и обиду. Причина была простой - зависть. Особенно злило то, что этого сопляка, у которого и борода толком не выросла, стали называть с «вичем». Не дело оно, совсем не дело.
        Особенно серчал Михей Куйхлад, в прежние праздники бывший в центре внимания. Теперь же забытый, он долго терпел, после чего принялся тихонько подзуживать Николу Хромого, а когда мне удалось с честью выйти из этого испытания, пошел на следующий день навещать болезного старосту, попутно высказав ему все подозрения, которые только успел выдумать ночью.
        В первую очередь Михей выдал, разумеется, то, что сильнее всего могло разъярить Дорофея, то есть сравнение мужиками меня с самим Семиглазом.
        - Я тако мыслю: негоже оно,- скорбно бубнил Куйхлад,- коль они его, пущай и шутейно, но до объезжего главы подняли, а тот повыше тебя будет, стало быть, и Федота ентого они выше тебя задрали. Ну и куды такое годится?
        Дорофей Семиглаз, как положено разумному и степенному старосте, избранному
«опчеством», отвечать ничего не стал, лишь кивнул в знак того, что услышал, но про себя решил, что, как только немного оклемается, непременно заглянет еще разок к новопоселившемуся, чтоб прощупать его со всех боков. Однако, побывав через три дня у меня в гостях, вместо доноса куда следует «раскололся», изложив состоявшийся разговор и посоветовав впредь избегать завидущего Михея.
        Моей заслуги в том нет - вновь выручила Марья Петровна, которую я представил как свою дальнюю родственницу, столь хитро закрутив объяснение - то ли она приходится золовкой трехродному сыновцу шурина золовки моей матери, то ли еще как,- что Дорофей, запутавшись, махнул рукой, даже не дослушав.
        - И без того понятно, что, пока жену в дом не привел, она тут большуха,- кивнул он, давая понять, что тема исчерпана.
        Но главное было не в степени родства, а в том, что страдавший на протяжении последних семи дней от диких болей в паху Семиглаз первый раз за все время спокойно уснул благодаря снадобью, что она дала. Вот и выходило - если затевать что-либо против этого Федота, то одновременно сделаешь хуже и себе самому, потому что царевы слуги особо не церемонились, зачищая вместе с изменниками и их домашних, а следовательно, прощай травница.
        Да и не больно-то приветствовалось доносительство в Малой Бронной. Может, умением они и уступали своим соседям, но что касалось остального, то держали себя с достоинством. Пусть холопы на своих господ доносят, ибо они - народ подлый, а у них каждый сам себе господин. Так что, узнав, по какому навету пострадал добрый молодец, могли низвергнуть со старост самого Дорофея.
        Словом, первая гроза мое подворье благополучно миновала. Да и не время зимой для гроз.
        Однако окончательно рассеяться тучам было не суждено, хотя тут уж вмешался в дело обыкновенный случай.
        Произошел он спустя две недели, как раз на третий день развеселой русской Масленицы. Я уже собирался на обедню в храм Василия Блаженного, надеясь, что туда придет согласно уговору и Квентин. Но на беду почти в это время, только получасом ранее, к кузнице Николы Хромого прискакало несколько нарядно одетых всадников.
        Поначалу разговор шел мирно - Никола свой буйный нрав, будучи трезвым, сдерживал. К тому же речь шла о выгодном заказе - починке дорогой сабли, которую нагловатый прыщавый отпрыск Ванька Шереметев невесть каким образом ухитрился сломать.
        Никола немало бы удивился, узнав, что сломали ее нарочно, на спор. Уж очень уверен был старший сын боярина Петра Никитича Шереметева в том, что клинок старой сабли изготовлен из чистого булата. А разве тот может сломаться? Да нипочем. На том и поспорил со своим восемнадцатилетним сверстником - Никитой Голицыным.
        В судьи пригласили сразу двоих: Димитрия по прозвищу Лопата, из князей Пожарских, да Мишку Скопина-Шуйского, после чего забава «золотой молодежи» семнадцатого века началась.
        Согласно уговору, саблю положили на два дубовых чурбачка, после чего на нее сверху должен был прыгнуть Курдюк, как звали за изрядный животик, выросший уже в эти лета, еще одного Ваньку, сына Андрея Ивановича Ржевского.
        - Сейчас увидишь, яко оно прогнется,- гордо тыкал пальцем в лезвие Ванька Шереметев.
        - Давай, Курдюк, не подведи, а то боле с собой нипочем не возьму,- шептал Никитка.
        Сейчас прямо всеми телесами и ка-ак...
        Курдюк не подвел. После его старательного прыжка в сабле что-то хрустнуло, сухо крякнуло, щелкнуло, и она разломилась на две неравные части.
        - Ну что, Ваньша, давай свой рублевик!- радостно завопил Никитка, но Ванька его не слышал.
        - Как же енто?..- горестно, чуть не плача, шептал он, разглядывая обломки.- Меня ж батюшка поедом съест...- И, досадливо отмахнувшись от ликующего победителя, мрачно заявил: - Таперь, ежели ее заново не слепить, убьет. А как тут слепишь-то?
        Михайла Скопин-Шуйский деловито повертел в руках обломки и констатировал:
        - Не-а, тута справный кузнец нужен, иначе никак.
        Отправились к справным кузнецам, правда, уже без Михайлы, сославшегося на какие-то неотложные дела в царевых палатах, где он служил во время пиршеств в чине стольника. Остальные не бросили приятеля, поехав вместе с ним.
        Однако кузнец на Бронной заломил за работу такую деньгу, что Ваньке оставалось только горестно скривиться - эдакой кучи рублевиков он и в глаза не видывал.
        На самом-то деле ковалю, скорее всего, было просто стыдно отказывать напрямую, ибо сабля вроде из булата, как ему наперебой принялись пояснять юнцы, а с ним ему работать не доводилось. Опять же излом в неудобном месте - всего в вершке от рукояти.

«На холоду булат слепить, может, и выйдет,- размышлял он,- но только до первого раза - простым топором рубани и все. Не-е-е, нам позориться нужды нет».
        Но не пояснять же все это разодетым в пух и прах соплякам.
        - Ни полушки не срежу,- отказался он торговаться,- а коль не по ндраву, езжай на
«выселки».- Кузнец мотнул головой в сторону соседей.- Они куда дешевше сладят. Токмо потом не серчай, ежели она сызнова в первом же бою разломится.
        Ванька, прикинув в уме, что батюшка эту саблю в бой или еще куда в ближайшее время нипочем не возьмет, да и тишь кругом, даже о татарах не слыхать, а потом, спустя пару-тройку лет, как знать, может, его уже и оженят, молча подался на «выселки».
        Никола Хромой был третьим по счету кузнецом на Малой Бронной, к кому обратились боярские сынки. Качество стали он оценить не сумел, а Ванька, смекнув к тому времени, что тут похвальба лишь во вред, помалкивал.
        - Беру,- решительно тряхнул головой Никола, хотя работать тоже не хотелось.
        Он и к себе-то в кузню заглянул лишь для того, чтобы опростать заветную бутыль, припасенную именно на случай лечения распухшей после вчерашнего неумеренного возлияния головы, да вот поди ж ты, не свезло, не сыскал. Очевидно, клятая женка нашла заветную посудину чуть ранее, и что теперь делать - он не представлял.
        Потребовать от своей бабы вернуть? Можно, вот только проку от этого будет столько же, сколько от молитвы, если не меньше. Во всяком случае, там в ответ хоть и не дают просимого, зато и не орут с небес противным, визгливым голосом всякие непотребности. Да и отопрется она от всего. Мол, знать не знала, ведать не ведала ни о какой бутыли.
        Пойти в кружало и там опохмелиться? И это не возбраняется, но с чем - нет ни единой полушки.
        А тут заказ. Не иначе как всевышний, глядя на его страдания, сжалился и ниспослал. Так неужто ему отказываться от даров с небес?!
        Словом, как он мне потом простодушно покаялся, он даже не оценил предстоящую работу, согласившись на нее не глядя и тут же затребовав половинную предоплату.
        Зато пока ребятня совещалась, выгребая из кошелей все, что имелось в наличности, у него хватило времени оценить всю сложность, а точнее, невозможность работы.
        Понимая, что рукоять бросать в горн нельзя, а холодный металл никак не соединишь, сколь ни долби молотом, Никола, вместо того чтоб честно пойти на попятную и отказаться - стыдобища, начал наводить критику, поучая, что можно делать с саблей и какого обращения она не терпит. Была у кузнеца надежда, что боярские сынки махнут на него рукой, тем более денег он демонстративно не принял, дескать, маловато, что соответствовало истине, и подадутся к какому-нибудь другому ковалю, менее занудному.
        Однако Ванька уже успел обойти пару кузнецов, которые почти сразу наотрез отказались именно из-за рукояти, и Никола был его последним шансом, потому он и терпел нравоучения до поры до времени из-за страха перед гневом отца. Но время шло, нравоучения продолжались, и боярский сынок, будучи вспыльчивым и заносчивым по характеру, в конце концов не сдержавшись, ответил.
        Никола в долгу не остался. Ванька, у которого закончились остатки терпения, ухватил кузнеца за грудки и съездил по зубам. Но перед ним стоял не холоп из дворни, а вольный коваль - и спустя пару секунд недоросль уже кубарем катился по двору, нещадно пачкая в грязи и птичьем помете свой нарядный кафтан и шелковые порты.
        - Эй-эй, ты чаво творишь?!- возмущенно завопил Курдюк, испуганно отскочивший в сторону, не зная, что делать.
        Никита Голицын был посмелее, а потому потянул из ножен саблю - хоть и не столь дорогую, как у Шереметева, зато целую.
        Кузнец, взревев как раненый медведь, шагнул было вперед, но потом огляделся - против сабли надо было срочно найти контраргумент повесомее. И тот мгновенно сыскался в виде здоровенной оглобли, приставленной к углу кузни. Никола вторую неделю собирался отремонтировать сани, да все как-то руки не доходили, зато теперь она пришлась весьма кстати.
        Однако взяться за нее он не успел - подскочивший Митька Пожарский, который не имел с собой сабли, с силой шарахнул наглого мужика по уху, отчего тот рухнул, вдобавок в падении изрядно приложившись затылком о бревно кузни.
        Когда я на крик, поднятый женой кузнеца, влетел во двор к Хромому, то увидел лишь финальную часть истории - трое юнцов азартно метелили лежащего на земле мужика, но тот, несмотря на получаемые удары, упрямо тянулся за оглоблей. Четвертый, морщась, зажал меж колен руку и в избиении участия не принимал.
        Пришлось вмешаться - не оставлять же соседа в такой плачевной ситуации.
        Нет, бить их я не стал, грамотно оценив дороговизну нарядов. Закон что в двадцать первом веке, что в семнадцатом - дяденька себе на уме. Чтобы понять это, надо отлупить сына дворника, а потом исхитриться и отдубасить сына президента какой-нибудь крупной компании, не говоря уж об отпрыске губернатора или главы государства, после чего в ближайшие несколько лет уныло сравнивать условный срок почти с таким же по величине, но тюремным.
        И это в самом лучшем случае.
        Я в тупых себя не числил, потому и без наглядной практики прекрасно понимал, во что мне может обойтись эдакое заступничество, если перегнуть палку, так что не позволил себе ничего лишнего - каждого щенка за шиворот и в сугробы возле забора.
        Ну а если при этом их полет будет несколько длиннее и вместо снега их встретит деревянный частокол, к которому они приложатся лбами, тут всегда можно отговориться.
        Сказано - сделано. Первым приземлился особо усердствовавший над Хромым Никитка Голицын. Курдюк оказался тяжеловат, а потому его и впрямь встретил сугроб. Зато с третьим по счету все получилось тоже хорошо - жаль только, что приложился не рожей, как первый, а затылком.
        Но полюбоваться на свою работу я не успел. Едва третий врезался в забор, как раздался голос сзади:
        - Не сметь, пес!
        Я, опешив, повернулся, а вот уклониться от удара не успел и получил внушительную оплеуху от четвертого. Не зря, как я узнал впоследствии, княжича Дмитрия из рода Пожарских прозвали Лопатой - силища, несмотря на юношеский возраст, у него была мужицкая.
        - Вроде кулаком бил, а будто лопатой саданул,- заметил как-то один из тех, кто на себе опробовал увесистую длань тогда еще двенадцатилетнего Дмитрия.
        Отсюда и пошло прозвище.
        К тому же его удар пришелся мне в висок, поэтому я хоть и устоял на ногах, но на некоторое время «поплыл» и мгновенно схлопотал еще один, почти классический боксерский апперкот.
        В себя я пришел, уже лежа на земле, и вовремя, едва успев увернуться от нарядного сафьянового сапога, который, изловчившись, перехватил и выкрутил, валя нападавшего на землю.
        Если б в запасе у меня было хотя бы несколько секунд, то я бы сумел разогнать застивший глаза кровавый туман злости, поскольку лежачих не бил ни разу в жизни, а больше тягаться не с кем. Но секунд у меня не было, поскольку Никитка Голицын к этому времени уже пришел в себя и, вытащив саблю из ножен, бежал ко мне, только-только поднимающемуся на ноги. За ним спешил предусмотрительно держащийся чуть сзади Курдюк. Да и Ванька Шереметев уже встал на ноги.
        Я огляделся по сторонам и успел дотянуться до оглобли, которая так и не пригодилась Николе. Думать об осторожности уже не думал, норовя врезать побольнее и от души - в себя я пришел лишь спустя несколько минут, когда на шум сбежалось не только все население слободы, но и приехала пятерка всадников в красных стрелецких кафтанах.
        Последние в свою очередь, скорее всего, были весьма недовольны выпавшим на них аккурат на Масленую неделю дежурством, поскольку пребывали явно не в духе, мысленно кляня на чем свет стоит своего начальника - въедливого и дотошного дьяка Разбойного приказа Василия Оладьина.
        Как я потом на всякий случай выяснил, еще не подозревая, что вскорости сменю свое местожительство, был тот по своему рангу самым нижайшим из трех объезжих голов, поставленных следить за порядком в новом деревянном городе от Никитской улицы и аж до реки Неглинной. Но это официально, а на деле являлся главным, ибо князь Семен Барятинский был стар и частенько хворал, а потому распоряжался стрелецкой службой даже не Иван Елизаров сын Неелов, а неугомонный Оладьин, и спрашивал за упущения строго...
        Я тоже не собирался подбирать вежливых выражений для представителей власти, тем более поначалу мне было невдомек, что это власть. Я-то по неведению решил, что это просто заехали на шум проезжавшие мимо стрельцы. Ну ехали себе, вот пусть едут дальше, а мы тут и сами разберемся, без посторонних. Примерно в таком духе я и ответил им на вопрос «Что тут происходит?». К тому же жадная до дармовых зрелищ толпа слобожан, заглядывавшая с улицы, была явно на моей стороне, а это вдохновляло.
        Лишь когда Никола Хромой поднялся на ноги и принялся громогласно жаловаться подъехавшим на бессовестную татьбу средь бела дня, учиненную с ним, поминутно кланяясь и взывая к справедливости, я смекнул, что вроде как не прав.
        Однако было уже поздно.
        Такая дерзость со стороны молодого слобожанина сразу пришлась не по душе старшему пятерки, Акинфу по прозвищу Кольцо. Но он еще и тут, как я успел заметить, несколько колебался, ибо я хотя и был дерзок на язык, но по существу вроде бы прав. Однако стоило ему услышать имена избитых юнцов, как Акинф властно махнул своим стрельцам, выразительно ткнув в меня пальцем.
        - На съезжую,- коротко распорядился он,- а ты, Осип, давай к дьяку Оладьину. Упреди его, что так, мол, и так - пущай сам решает, яко с ним дале быти.- И, обратившись ко мне, благодушно порекомендовал: - Ты, мил-человек, оглобельку-то отложь в сторонку да не противься.
        Я продолжал колебаться, лихорадочно размышляя, как быть дальше.
        Особых надежд на торжество правосудия питать не приходилось. Если бы сопляки были не таких звучных фамилий, то тут, возможно, справедливость и могла восторжествовать, но когда на одной чаше весов сразу Шереметев, Голицын, Пожарский и в довесок к ним Ржевский, а на другой - я один, то тут надо срочно предпринимать какие-то меры, дабы уравнять шансы. А как?
        - Не усугубляй,- посоветовал Акинф, видя, что слобожанин не торопится выполнять его требование.
        - Ладно,- тряхнул головой я, придя к мысли, что усугублять в моем положении и впрямь чревато,- только дозволь к дому пройти, чтоб попрощаться. Я так думаю, что нескоро туда вернусь - надо же предупредить.
        Акинф прищурился, прикидывая, что от прощания особой беды не будет, да и не убежит пеший от конных, тем более что толпа угрожающе ворчала, явно симпатизируя своему, а потому лучше согласиться на просьбу.
        - Отчего не заглянуть,- кивнул он.- Тока вместе с моими стрельцами, чтоб глупостей не учинил да бежать не удумал.
        Теперь вся моя надежда была на домочадцев. Исправно помогавший Марье Петровне по хозяйству Алеха поначалу опешил от такого обилия незваных гостей и лишь удивленно хлопал глазами, но оно было и к лучшему - зато молчал.
        Вдобавок сопровождавший меня оказался с ленцой, а потому в ледник, где, по моим словам, надо было не позднее чем завтра что-то поправить и заделать, лезть вслед за мной и Алехой не стал, рассудив, что выход оттуда там же, где и вход, а потому никуда я не денусь, сам вылезу.
        Оказавшись с детдомовцем наедине, я яростно зашептал на ухо Алешке, чтобы тот, как только все уйдут со двора, немедленно бежал к храму Василия Блаженного разыскивать Квентина, с которым была назначена встреча во время обедни.
        - Да Петровну заодно возьми,- посоветовал я.- Времени мало, так что вы туда внутрь не ходите, стойте на входе, а то и разминуться недолго. А как выловите его, поясните, что со мной беда приключилась - пусть выручает по старой памяти.
        - А чего стряслось-то?
        Я вкратце обрисовал ситуацию, не преминув уточнить, что сопляки, которым сегодня досталось от меня на орехи, дети важных бояр.
        - Тогда худо,- помрачнел Алеха.- Помню, в детдоме тоже как-то сцепились наши с местными, а оказалось, папашка одного - то ли замглавы района, то ли...
        - Эти круче,- перебил я.- Эти, считай, губернаторские сынки, так что вся надежда на тебя, иначе обломится мне по полной.- И заторопился: - Ну все, я побежал.
        - Куда?- обалдел Алеха.
        - В тюрьму, куда ж еще,- пояснил я и, затянув на манер знаменитого Промокашки: «А на черной скамье, на скамье подсудимых... икакой-то жиган...» - полез из ледника наружу.
        - Ты чаво там, башкой об лед треснулся?- хмуро поинтересовался стрелец.- Чаво несуразицу плетешь?
        - То я со страху перед вашим дьяком,- заговорщицки шепнул я ему и крикнул в черный провал ледника, из которого вылез: - Не забудь, прямо сразу ко входу!
        - Ишь яко о хозяйстве озаботился,- хмыкнул стрелец и ехидно спросил: - Мыслишь, скоро возвернесси?- И, лениво зевнув, добавил: - Так энто ты напрасно.
        - Понятно дело,- не стал спорить я.- Дурак тот, кто, живя на святой Руси, от тюрьмы да от сумы зарекается.
        - А енто дело сказываешь,- похвалил ратник и легонько подтолкнул меня к выходу.- Давай-давай, шевелися.
        А со своим пророчеством стрелец как в воду глядел. Зря я ждал. Ни завтра, ни послезавтра выручать меня так никто и не явился. Хотя гости ко мне и наведывались, но только все больше нежелательные...
        Глава 15
        В остроге
        На следующий день состоялся свод, как здесь называют очную ставку. Дьяк Оладьин не мешкал, очевидно исходя из степени знатности замешанных в это дело сыновей важных персон. На своде присутствовал и Никола Хромой, но, увы, только в качестве свидетеля.
        Я старался отделываться односложными фразами и отвечать строго по существу задаваемых мне вопросов. Иногда, правда, не выдерживал, когда обвинители совсем уж завирались. Особенно этим отличались Ржевский и Ванька Шереметев. Однако всякий раз меня бесцеремонно одергивали, давая понять, что мой номер шестнадцатый и вообще - настряпал делов, так уж помалкивай.
        О самих «настряпанных делах» красноречиво свидетельствовали опухшие рожи юнцов - я бил от души, а потому синяков и ссадин на них хватало. Правда, в последних винить скорее уж следовало не меня, а забор, но...
        Долго рассказывать не стану, скажу лишь, что, как и следовало ожидать, меня сделали во всем произошедшем крайним. Дескать, ни с того ни с сего налетел на них вначале Никола Хромой, который, правда, получил достойный отпор, после чего на выручку задиристому кузнецу кинулся я и, ничего не разбирая, принялся метелить всех одного за другим. О том, что я поначалу пытался разнять дерущихся и всего-навсего раскидывал их в стороны, речи не было.
        Правда, угрюмый Дмитрий Лопата - интересно, это тот самый Пожарский, хотя нет, тот вроде бы Михалыч,- проявил честность и пару моих утверждений подтвердил, но почти сразу после этого его вежливо выпроводили из допросной.
        Зато оставшаяся троица заливалась как курские соловьи. Я и то, и это, и так их, и эдак, и вообще какой-то зверь. Писец-подьячий, или, говоря современным языком, секретарь-стенографист, от усердия чуть высунув кончик языка, еле успевал записывать их «честные» показания.
        Расчет на то, что меня выслушают хотя бы под конец этой пародии на очную ставку, тоже оказался ошибочным. Никто этого делать не собирался, Никитка Голицын был не столь боек на язык, как Шереметев с Ржевским, зато его батюшка, князь и боярин Василий Васильевич, которого вообще близко не было во дворе у кузнеца, трепал языком за двоих.
        Багровую его рожу я невзлюбил сразу. Бывает любовь с первого взгляда, а бывает отвращение. У меня при этом самом взгляде приключилось последнее. Описывать его не стану - из-за возникшей антипатии боюсь погрешить против справедливости, но личным впечатлением кратко поделюсь. Так вот, к таким лицам больше всего идет кирпич.
        Да еще он поминутно хватался за саблю, а один раз и вовсе кинулся с нею на меня. Я и без того был возмущен - какого черта его вообще допустили сюда?!- так что эта его попытка окончательно вывела меня из себя.
        Удар был лихой, но я уже чуял, чем может обернуться эта пародия на очную ставку, был готов ко всему и успел не только увернуться, но и пнуть его по руке. Совершенно не ожидавший такого оборота боярин вначале даже не понял, что произошло. Несколько секунд он тупо глядел на отлетевшую в угол саблю, соображая, как это она там оказалась, а потом, изрыгая нечленораздельные вопли, ринулся в атаку.
        - Прости... Твой вопль утробный пока не проясняет дела суть!..[Леонид Филатов.
«Новый Декамерон, или Рассказы чумного города. Рассказ о глухонемом садовнике».]
        Это я имел наглость процитировать вслух, когда он с разбитой мордой стал уже неловко заваливаться набок. Не знаю, может, мне стоило попросту увернуться и не бить в ответ, но все пошло на автомате.
        Старшина нашей учебки остался бы весьма доволен своим учеником. Честно говоря, первые пару-тройку секунд после случившегося и я ощущал глубокое внутреннее удовлетворение. Лишь потом до меня дошло, что вот этот тучный мужик с разбитой в кровь рожей - последствие апперкота и прямого в нос - один из виднейших московских бояр. Если я не ошибаюсь, он ведет свой род аж от легендарного Рюрика[На самом деле Голицыны в первую очередь Гедеминовичи, то есть прямые потомки Великого князя Литвы Гедемина, исчисляющие свой род от праправнука Гедемина Юрия. Но их можно было называть и Рюриковичами, хотя родство с ними у Голицыных только по женской линии - женой Юрия была дочь великого князя Василия I Дмитриевича Анна. Правнук их - князь Михаил, получив прозвище Голица, стал основателем этого рода.] , и это рукоприкладство может выйти мне таким боком, что...
        Словом, строго по так любимому мной Филатову:
        Когда с людьми знакомишься на ощупь,
        Готовься к неприятностям, дружок!..[Леонид Филатов. «Новый Декамерон, или Рассказы чумного города. Рассказ о трех беспутных приятелях».]
        -Ах ты, собака!- с жалобным щенячьим воплем ринулся на меня юный мститель Никита, но стрельцы, стоящие позади, повинуясь властному кивку дьяка, решительно выступили вперед, удержав сопляка.
        - Если я и собака, то из волкодавов,- злорадно заметил я, не желая оставаться в долгу.- И таких щенков, как ты, мне пяток на зубок.
        Услышав такое, один из стрельцов сдержанно крякнул и улыбнулся. Правда, он тут же опомнился, согнал с лица улыбку, но во взгляде, устремленном на меня, явно читалось одобрение.
        - Ты бы и впрямь, княжич, не совался, а то и до греха недалеко,- миролюбиво прогудел он Никитке, удерживая его порыв.- Вишь, купец какой бедовый.- И, вновь одобрительно покосившись на меня, больше для порядка, как я понимаю, заметил: - А ты неча тут граблями махать. Стой себе покойно, а то ишь...
        Боярина тут же увели куда-то умываться, а растерявшийся Оладьин быстренько закруглил допрос, объявив, что «в опчем» ему все ясно, а ежели чего занадобиться, тогда он созовет всех сызнова.
        Словом, вернулся я в свою «общую камеру» злющим как собака и отчетливо сознающим, что дела мои - швах.
        К этому времени надежда на помощь Квентина окончательно во мне растаяла, и я пришел к твердому выводу, что надо выкручиваться самому.

«Никто не даст мне избавления, ни бог, ни царь и ни герой»,- насвистывал я, расхаживая по тесной КПЗ, как успел окрестить мрачное полуподвальное помещение. Вот только придумать, как его «добиться своею собственной рукой», отчего-то не получалось.

«У дядьки на этот случай хоть портрет с царской невестой имелся, пускай и липовой, а тут вообще ничегошеньки»,- размышлял я, прикидывая и почти мгновенно отметая в сторону один план за другим - уж очень они были фантастичны и годились разве что для какого-нибудь голливудского сюжета.
        К тому же как следует сосредоточиться изрядно мешали остальные обитатели КПЗ. То словоохотливый мужичок, хитро поблескивая глазками, начиная нудно выспрашивать, за какие грехи меня сюда засунули, после чего, отведя в сторону, долго пояснял, сколько и кому надо сунуть, и навязывал свои посреднические услуги.
        Едва удавалось отделаться от него, как тут же пристал другой с предложением поменяться одеждой, ибо в остроге сидит такой народец, что ой-ой-ой, а потому ее все равно отнимут. А так, ежели мы сейчас обменяемся, то его драный зипунок непременно останется на мне, потому как никого не соблазнит. Да еще придача к нему - цельных две копейных деньги, которые можно сунуть за щеку, таким образом тоже спрятав от лютых головников.
        К третьему часу, когда уговоры мужичка дошли до астрономической суммы в семь копейных денег придачи, я уже был готов снять с себя кафтан и бросить в рожу навязчивому просителю, лишь бы он отстал. Удерживало лишь одно - сидеть в рубахе слишком холодно, а надевать на себя его лохмотья, кишмя кишевшие вшами, я нипочем бы не стал.
        Видя мою несгибаемую непреклонность, мужик не отстал, но сменил тему. Теперь он клянчил у меня сапоги, предлагая великолепные лапти с особо прочными подошвами, которым, как и лаптям, ну просто износа не будет, поскольку он сам уже отходил в них чуть ли не полгода, а обувка почти как новая.
        Мне очень хотелось послать зануду, но как-то чересчур пристально и часто поглядывала в нашу сторону парочка здоровенных бугаев - по всей видимости, из той же шайки-лейки,- а потому я решил не искушать судьбу, и без того забот полон рот.
        От дальнейших притязаний мужика меня избавил стрелец, отворивший низенькую дверцу, больше похожую на лаз, и громко вызвавший меня на выход.
        - Вот, теперь точно снимут и ничего не получишь. Давай пока не поздно - еще успеешь,- вцепился в мой кафтан мужик.
        - Да пошел ты!- И я легонько оттолкнул его.
        Бугаи как по команде вскочили, но сразу же, переглянувшись, сели обратно.

«Так оно и есть,- подумал я.- Правильно я их вычислил. Значит, если вернусь, будет разбор полетов и заступничество за «маленького» по полной программе. Ну и ладно, зато время скоротаю».- И шагнул в тесный проход.
        На сей раз поведение дьяка Василия Оладьина меня озадачило. Если на своде он держался сурово, не давал мне говорить и вел себя так, будто перед ним страшный маньяк-душегубец, то сейчас...
        Речь вкрадчивая, мягкая, в глазах сочувствие. Разве что не понравились хитро-блудливые искорки, время от времени мелькавшие в серых зрачках. Да и сам он повадками чем-то напоминал лису - ласково помахивал хвостом, в смысле языком, держась чуть ли не запанибрата. А уж беседу вел так, словно перед ним стоял не буян, обвиняемый в избиении сыновей видных бояр, а закадычный приятель, угодивший, сам того не желая, в сложный переплет, из которого его нужно срочно вытягивать.
        Суть такого поведения я уловил ближе к концу, когда дьяк, устав ходить вокруг да около, рубанул чуть ли не напрямик: «Хочешь свободу - плати». Разумеется, сказано было поделикатнее, но смысл тот же.
        - Я и сразу почуял, что ты не из простецов. Нешто не понимаю, иноземец иноземцу рознь. Хотя сумнения и были, но ты мне их на своде живенько развеял, егда свару с Голицыным учинил. Да оно и понятно: ежели так-то величают, тут любого за поруху, отечеству свому чинимую, обидка проймет. Э-э-э, мыслю, видать, и впрямь сей Федот не прост. Имечко у тебя, правда, иноземным не назовешь, ну да господь с ним, с имечком.
        - Мое подлинное имя весьма труднопроизносимо, и его постоянно тут коверкали,- тут же состряпал я вполне приличную отговорку.- А потому я предпочел называться более простым и привычным для вашего языка.
        - Ну да, ну да,- охотно закивал Оладьин.- То твое дело. А вот про товары твои да про лавки мне слыхать не доводилось. Видать, впервой у нас в Москве. Не иначе куплять чего приехал? А сребреца хватит ли?

«Вот,- понял я.- Остальное было лишь прелюдией, а суть в последней фразе. И намек вполне понятный - хватит ли. Только не на закупку товаров, а на мой выкуп отсюда.- И мысленно захлопал в ладоши.- Браво, брависсимо! Просто восторг раздирает при мысли о неизменности московской милиции! Это ж надо - четыре с лишним века соблюдать верность одному и тому же принципу. Что Иван Грозный на престоле, что Борис Годунов, что советская власть, что демократы - а у них один черт, только бабок срубить!»
        Однако отвечал вежливо и впрямую во взятке не отказывал. Скорее наоборот - всецело соглашался. Мол, всякое доброе дело нуждается в оплате, и желательно сразу, то бишь на этом свете, а не на том. И я сам тоже того, то есть завсегда пожалуйста, но... чуть погодя.
        Дескать, со сребрецом пока проблемы, поскольку дьяк несколько ошибся - приехал я не с пустыми руками, а с товаром, поэтому мне надо поначалу предстать пред очи государя и вручить его величеству привезенное, после чего царь непременно осыплет меня золотом, из коего малая толика обязательно перепадет Оладьину.
        Дьяк в ответ выразил логичные сомнения насчет предстоящего свидания, тем паче осыпания златом. Но даже если таковое состоится, то где гарантия, что бывший узник вспомянет о скромном объезжем голове? Словом, лучше бы пораньше. Кстати, а что за подарок приготовлен для царя? Хотелось бы, так сказать, предварительно на него взглянуть, дабы самолично удостовериться в истинности обещания узника.
        - Часы,- коротко ответил я, но, заметив, как разочарованно скривилось лицо Оладьина, принялся расписывать качества «атлантика», завершив панегирик в их честь восхвалением великого мастера-изготовителя Вильгельма Телля - единственный швейцарец, имя которого я знал,- и указанием на их миниатюрность.
        - Часы на руке?- усмехнулся дьяк.- А не тяжко будет государю их носить?
        - Я же говорю, маленькие они,- пояснил я.
        - Не верю,- отрезал Оладьин.- Отродясь таких не видывал, а посему, покамест сам не узрю, нет тебе веры.
        Дальнейшие препирательства ни к чему хорошему для меня не привели. Дьяк упорно стоял на своем, желая их видеть, а я, вполне логично опасаясь, что тот их прикарманит, отказывался. Но потом, припомнив кое-что, пришел к выводу, что надо соглашаться - особой беды не будет.
        - Только спрятаны они у меня в надежном месте,- пояснил я.- Вели, чтоб холопа Алеху привели - я с ним переговорю и все поясню, где их искать.
        - А без холопа никак? Мне поведай, а уж мои людишки и иголку в стоге сена сыщут. Так-то оно быстрее будет,- почти отечески посоветовал Оладьин.
        - Не сыщут,- отрезал я.- Уж больно тайное место. Да и не хочу я, чтоб твои люди о нем знали. Сам посуди, куда мне потом злато, от государя полученное, хоронить, если твои люди о нем ведать будут?
        - А может, потому упираешься, что там и еще кой-что упрятано?- лукаво улыбнулся дьяк.
        Я вздохнул и махнул рукой:
        - Будь по-твоему. Пусть парочка твоих людей вместе с ним к тайному месту подойдет, и сами убедятся, что, кроме часов, у меня там ничего не лежит.
        - Вот так-то куда лучше,- кивнул Оладьин, но поморщился, не иначе как поняв, что если я так спокойно согласился на его людей, то в тайнике, по всей видимости, кроме часов, действительно больше ничего нет.
        Однако свое разочарование он почти сразу невидимой метлой смел с лица, вновь приторно улыбнулся мне и заверил:
        - А чтоб ты убедился и в моем крепком слове, я тебя в иное местечко поселю. Там тебе куда лучшее будет.
        Действительно, новая КПЗ мне понравилась куда больше, чем предыдущая. И солома на полу свежая, и что-то наподобие нар сколочено. Пусть деревянные, без матрасов и прочего, но все равно. А главное, имелась печка, точнее, задняя ее часть - все остальное находилось в соседней, но тем не менее.
        Обитателей в камере было тоже гораздо меньше - помимо меня там находилось всего четыре человека, и, как на подбор, сплошь купцы. Как я догадался, все они тоже успели что-то пообещать дьяку, а потому и располагались в относительном комфорте. Вечером нам даже принесли поесть - неслыханная роскошь. Горячего, правда, не было, но кус мяса выглядел довольно-таки внушительно, да и квасу в кувшине я отдал должное.
        А ближе к вечеру я сделал и еще одно открытие. Оказывается, мох, которым для тепла и во избежание щелей между бревнами стен, щедро напихали во все стыки, как раз возле моего деревянного лежака почти весь выпал. Хотя наверняка сказать трудно - не исключено, что над этим поработал кто-то из предыдущих узников. Словом, щелочка там имелась, и весьма приметная. Разумеется, видно в нее было не ахти, опять же и обзор узковат, где-то на пару метров, но мне хватило и этого, чтобы подсмотреть происходящее.
        Дело в том, что комната эта - как я догадался впоследствии - использовалась Оладьиным исключительно для тайных встреч. Вот одна из них и состоялась у него этим вечером. Точнее две, но про первую мало что могу рассказать, поскольку я застал ее на середине, а вдобавок еще не успел внести свою лепту по выковыриванию оставшегося мха, поэтому и видел ее, и слышал с пятого на десятое.
        Зато к тому времени когда произошла вторая, я уже был готов к прослушиванию на сто процентов и воочию наблюдал, как за меня ходатайствует не кто иной, как... сам боярин и князь Василий Васильевич Голицын собственной персоной. Признаться, ни за что бы не подумал, что этому толстому, матерому борову присуще милосердие и гуманизм. Особенно по отношению к тому, кто не далее как вчера изрядно начистил ему жирную физию. Даже когда я услышал начало, все равно не поверил - что-то иное было у Голицына на уме.
        Для начала боярин во всех деталях и красках подробнейшим образом рассказал дьяку, какой допрос с пристрастием был им устроен сыну - ох и погуляла старая, еще дедова плеть по плечам непутевого сопляка. Так вот сразу после этого и выяснения истинных подробностей случившегося Голицын пришел к выводу, что, оказывается, тот сам во всем повинен - и в драку первым полез, и потом первым напал.
        - А купец-то что, он лишь защищался,- басил боярин.- Опять же Масленая неделя, праздник, скоро Прощеное воскресенье, потому сделай милость, отпусти ты его восвояси. Токмо одна просьбишка - перед тем как вольную ему дать, упреди, чтоб мои люди его успели встретить да ко мне для мировой привести.- И его рука непроизвольно легла на рукоять сабли, с силой стиснув ее.
        Я призадумался и несколько приуныл - памятуя его избитую и красную, как кормовая свекла, рожу, а также опухший нос, догадаться, о какой мировой пойдет речь на его подворье, несложно. Так вот почему Оладьин махнул рукой своим стрельцам, чтобы они встряли и не дали боярину и прочим посчитаться со мной, чтобы отвести душу. Все рассчитал, зараза!
        Не иначе как Голицын решил, что кара неведомому молодому ковалю за такой смертный грех, как поднять руку вначале на его дорогое и ненаглядное чадо, а потом на него самого, должна быть только одна. Суд и острог - дело неплохое, но уж больно неопределенное и зыбкое. Куда проще притащить его к себе на подворье и уж там, всласть поизгалявшись, повелеть забить насмерть.
        Это я к примеру.
        Разумеется, возможны варианты, но в тех рамках, что я указал.
        Думаю, что Василий Оладьин тоже сразу догадался об истинной причине такого необычного ходатайства. Во всяком случае, виду он не подал, лишь предложил составить бумагу, дабы не возникло подозрение, будто он, Оладьин, отпустил татя за мзду.
        Голицын не возражал, и спустя час бумага, где кратко излагалась суть событий, была составлена. Кстати, на сей раз изложенное - дьяк зачитал ее вслух, а потому содержимое не осталось для меня загадкой,- практически ничем не отличалось от произошедшего в действительности. Однако после того, как бумага со стола была убрана, дьяк грустно заметил:
        - Стало быть, коваль неповинен. Стало быть, на сыне твоем вина. Выходит, надобно его сюды приволочь да покарать, чтоб другим неповадно было.
        - То я сам,- отмахнулся Голицын.
        - Ан нет, боярин,- возразил дьяк.- Сам, по-отечески, это одно. На то твоя вольная воля, хошь карай, а хошь милуй. Мое ж дело государево, подневольное. Мне по закону все надобно, вот и выходит...
        Далее речь Оладьина плавно перетекла на тяжкую жизнь, обремененную нищенским жалованьем, при котором невмочь даже скопить приданое для родной дочери. Конечно, ради Масленицы можно закрыть глаза и на эдакое беспутное поведение недоросля, но уж больно оно как-то не того. Мало ли кто проведает, а государь к потатчикам татей крут, и коль дознается, то Оладьину не сносить головы.
        Голицын покряхтел, попытался решить дело полюбовно, но затем выразил свое согласие с намеком Оладьина.
        - Тута сынок мой беспутный близ подворья кошель сыскал,- с тяжким вздохом заметил он.- Ничейный он, а потому прими да, ежели володелец сыщется, ему и отдай.- И бухнул на стол приятно позвякивающий мешочек.
        - Находку лучшей всего прямо под божницу класть,- порекомендовал дьяк, внимательно разглядывая кошель, но даже не коснувшись его руками.
        Голицын с недовольным видом взял мешочек и побрел к дальнему, невидимому мне сквозь щель углу.
        - Запамятовал я чтой-то: там сколь всего?- деловито осведомился дьяк, когда боярин вернулся.
        - Дак десяток рублев,- пояснил Голицын.
        - Сдается мне, что поначалу куда больше было,- возразил Оладьин.- Мыслю, не мене трех десятков. Твой сынок, случаем, не запустил туда длань допреж того, яко тебе отдати?
        - Побойся бога!- вытаращил глаза Голицын.- Нешто такое богатство кто уронит?!
        Новый торг, который начался, закончился нейтрально. В конечном счете выяснилось, что в мешочке и впрямь лежало не один, а два десятка рублей. Недостающие боярин поклялся к вечеру прислать, после чего облегченно осведомился:
        - Стало быть, и купчишку к вечеру выпустишь?
        Дьяк было согласно кивнул, но тут же поправился. Не иначе как вспомнил про мои часы и прикинул, что с противной стороны еще не успел поживиться, пусть и не бог весть чем. А потому после кивка последовал противоречащий ему ответ:
        - Не ранее завтрашнего полудня.
        Так-так. Я призадумался. Мне-то в такой ситуации что делать? Ну выпустят меня, а сразу за воротами возьмут в оборот люди боярина Голицына, которых наверняка будет не менее десятка. Да и не с пустыми руками придут они. Как минимум засапожник будет у каждого, ну и прочее по мелочи - кистенек и другие инструменты из этой серии.
        Тут уж и к гадалке ходить не надо, чтоб спрогнозировать - отбиться навряд ли получится. Разве что через высоченные заборы, но успею ли сигануть - это во-первых, а во-вторых, не выйдет ли от этого только хуже. Не любят здешние хозяева таких вот шустрых гостей, ой не любят. Вначале собак спустят, а местные кобели как на подбор - любой с волком на равных может драться, а потом попросту выкинут обратно на улицу, где меня будет терпеливо дожидаться дворня боярина Голицына. Словом, еще хуже.
        Так ничего и не придумав, я на следующий день был мрачнее тучи, и, когда меня спозаранку вызвал к себе Оладьин, вышел я к нему хмурым и злым, аки цепной пес, у которого третий день подряд некий неизвестный самым подлым образом крадет из-под носа заботливо заныканную сахарную косточку.
        С Алехой я говорил в полный голос, чтобы дьяк не подумал, будто я и впрямь чего-то пытаюсь от него утаить, и мой разговор с ним Оладьин слышал практически целиком. Удалось перекинуться лишь парой фраз насчет Квентина, которые настроения мне не прибавили. После того дьяк вызвал двух дюжих молодцев, оценивающе поглядел на плутоватое лицо Алехи, добавил к ним третьего и отправил их за моими часиками, а меня вновь в камеру для средневековых ВИП-персон.
        Через пару часов стрельцы вернулись и принесли аккуратно завернутый в тряпицу
«атлантик», так что я спустя еще минут пятнадцать мог лично лицезреть, как Оладьин, вновь затворившись в той самой комнате, разворачивает изделие швейцарского умельца Вильгельма Телля и, недоуменно покачивая головой, внимательно его разглядывает. По-моему, он даже пытался их обнюхать.
        Впрочем, меня, как и в случае с купцом Патрикеем, заботило лишь одно - чтоб он не стал их пробовать на зуб, все остальное меня не интересовало.
        А тут, согласно докладу дежурного стрельца, заявился и дворский от Голицына. Вопрос был один: «Когда?», после чего мне стало окончательно ясно, что моя свобода, во-первых, будет весьма кратковременной, а во-вторых, добром она навряд ли закончится.
        Дьяк в ответ на вопрос заявил дворскому так:
        - Передай боярину, что дьяк Оладьин словцо завсегда держит. А что заминка стряслась, в том его вины нет. Сказано - опосля обедни, стало быть, опосля обедни.
        После этого он еще долго любовался иноземной диковиной, пытался, беззвучно шевеля губами, прочесть загадочные мелкие буквицы, а потом, вызвав стрельца, повелел привести к нему Федота Макальпина.
        Когда я зашел к Оладьину, как раз зазвонили колокола, поэтому я твердо решил, что сегодня покидать тюрьму мне не с руки. Нары мягкие, хоть и деревянные, кормят сытно, печка, пусть она от меня и на отдалении, но все равно тепло от нее до меня долетает - чем не жизнь?
        Дьяк встретил меня радостно, словно будущего зятя.
        - Вота, бумагу отписываю,- бодро сообщил он мне, показывая на до половины исписанный желтоватый листок.- Потому, коль слово дадено, я его завсегда держу.- И тут же вновь углубился в свой тяжкий труд.- Присыпав чернила песочком - как видно, работа завершена,- он ласково обратился ко мне: - А чего стоишь да мнешься? Ступай себе.
        - А часы?- удивленно возразил я.
        - Дак ведь ты ими сам меня одарил,- удивился Оладьин.- Ты меня - часами, а я тебя - бумагой. Али воля часов не стоит?
        - Уговор другой был,- покачал головой я.
        - Ты чтой-то забылся, милок. Гляди, а то и поменять все недолго,- озлился дьяк.- Бумагу порвать - пустяшное дело. Да не просто порвать, но взамен иную отписать, по коей тебе куда как хужее придется.
        - А зачем они тебе?- осведомился я, будучи уже готов к подобному раскладу событий.- Ты и до царя их донести не успеешь, как они остановятся. Хотя нет, они уже стоят. Их же заводить надо, а для завода ключик нужен. У тебя же его нет. Да ты сам послушай, стоят ведь?
        Улыбка мгновенно спала с лица Оладьина, некоторое время он, попеременно прижимая часы то к одному уху, то к другому, старательно прислушивался, затем после минутного раздумья вновь вернул лицу добродушное выражение и сознался:
        - И впрямь запамятовал, что оную штуку заводить надобно. А где, сказываешь, ключик?
        Ага! Чичас я! Разбежался. Извини, старина, но забыл блюдечко с голубой каемочкой, а без него подавать тебе столь красивую вещицу стыдно. Я и отвечать-то не удосужился. А зачем? У меня вообще на текущий момент противоположная программа - поспать в купеческом коллективе.
        Красноречиво хмыкнув, я вопросительно уставился на Оладьина - будем отдавать или как?
        - Никак твой холоп забыл о ключике?- надменно вскинул свою бороденку дьяк.- Так мы ему память-то мигом освежим.
        - Напрасен труд,- парировал я.- У меня про него тоже опаска имеется - вдруг утащит. Соблазны, говорят, и к святым приходят. Так что он и не ведает о ключике. А что до тайного места, так это только дурак все яйца в одну корзину складывает. Словом, в том месте хоть шарь, хоть не шарь - все равно не сыщут.
        - Мои-то?!- возмутился Оладьин.- Мои где хошь и что хошь,- пообещал он, но былой уверенности в голосе не было, а потому я решил надавить, а заодно и еще больше разозлить:
        - Валяй. Пусть ищут... иголку в стоге сена. Хотя нет, с нею как раз попроще - хотя бы известно, что искать. А ключик-то ма-ахонький. К тому ж на первый взгляд вообще не понять, он или не он, уж больно вычурным его мастер сотворил.
        - И то верно, чего люд утруждать,- согласился Оладьин.- Лучшей всего, коль ты сам мне о том поведаешь. А не захотишь - сыщем средства, дабы язык развязать.
        Мне сразу вспомнились красочные рассказы дядьки о дыбе, на которую того как-то вздергивали, и стало не по себе. Но виду, что испугался, я не подал - нельзя. Надменно вскинув голову, я отчеканил:
        - Со средствами и впрямь можно выведать, только проку... Гляди, дьяк, как бы хуже не было. Про ключик ты, может, и дознаешься - спору нет, но царь-то ведает, кто должен ему эти часы привезти, он же сам их заказывал. А тут ты появишься. Сразу вопрос: а куда гонец подевался, да как они к тебе попали? Сумеешь ответить?
        Оладьин призадумался. Получалось как-то не очень. Но тут его осенило, и дьяк, хитро усмехнувшись, осведомился:
        - Ты ж, помнится, сам надысь сказывал, что впервой у нас тут. Дак как же царь мог их тебе заказывать?- И захихикал, довольный тем, что подловил.
        Я не перебивал. Склонив голову набок, я терпеливо смотрел на смеющегося Оладьина с усталым видом всезнающего учителя, разглядывающего дурачка-ученика.
        Правда, это внешне. В голове же мелькал, беспорядочно мечась из стороны в сторону, хаос сумбурных мыслей: «Как объяснить?»
        На мое счастье хихикал дьяк долго, чуть ли не минуту, абсолютно не обращая на меня внимания, а когда он закончил, я «созрел»:
        - Ты про богомолье забыл. Когда царь в монастырь выезжал, там с ним и была встреча. Да не со мной, а с моим знакомым купцом.
        - Там - это в Кирилло-Белозерском?- невинным голоском уточнил Оладьин.
        Я чуть не ляпнул «да», но вовремя осекся. Вроде бы он от Москвы далековато. Кто его знает, нашел Борис Годунов время для поездки в те края или нет. Нет уж, назову то, что железно под боком у столицы.
        - В Троице-Сергиевом,- вежливо поправил я.
        - Егда ж оно было, касатик?- не отставал дьяк.
        Егда-егда... Достал со своими расспросами. Хотя погоди, даже если и угадаю, то он может начать выспрашивать, где конкретно оно произошло, а я хоть и бывал в этом монастыре, но всего один раз на экскурсии, тем более сейчас вид у него совсем иной - чего-то еще не построили, а что-то, наоборот, пока не снесли. Словом, влечу по полной программе. Нет уж. Тут надо тоньше, хитрее и без конкретики.
        - Ко мне приезжал мой хороший знакомый купец Фридрих Шиллер, которому государь и заказывал оную вещицу. Приезжал он еще позапрошлым летом. А вот когда он виделся с Борисом Федоровичем, я у него не спросил.- И с виноватой улыбкой тут же пояснил причину: - Уж больно радость обуяла при виде денег. Тот же мне сразу сто ефимков выложил.
        - Так ты и есть тот умелец, что их сотворил?
        - Нет,- поспешно отрекся я, а то мало ли.- Просто он умельца не знал, а я его имя не выдал, хотя Шиллер и просил. Вот и пришлось ему договариваться со мной. Ну а я подумал, что Фридрих этот ненадежный да вдобавок лжив, может и сплутовать, вот и сказал, мол, государю Руси вручу эти часы сам, никому не доверю.
        - И он согласился?
        - А куда ему деваться?- ответил я вопросом на вопрос.- Правда, не без выгоды. Сотню из обещанных пяти я ему посулил.
        - Сколь?!- вытаращил глаза дьяк.
        - Сотню из пяти,- повторил я, недоумевая - неужели такая редкость, как часы, стоят на Руси намного дешевле?
        Или обычные и в самом деле недороги? Впрочем, Барух соглашался и не возражал, но..
        А вдруг это он только из памяти о старой дружбе наших отцов? Ну и ладно, не отказываться же от собственных слов.
        Дьяк меж тем продолжал озадаченно жевать губами нечто невидимое, но, судя по энергичности, весьма твердое. Глазенки его метались туда-сюда, но нигде подолгу не останавливались. Эдакое хаотичное броуновское движение.
        - И сколь же ты мне мыслишь уделить от царских щедрот?- наконец осведомился он.
        - Сотню,- твердо ответил я.- Учитывая, что я и впрямь невиновен, мыслю, того довольно.
        И вновь его глазенки забегали из стороны в сторону. Ох, не нравятся мне эти ментовские колебания. Ага, остановились. И что дальше?
        - А про то, касатик, кто их отдать должон, не твоя печаль,- последовал ласковый ответ.- Ныне мне ужо не до того - праздник, посему, коль про ключик не надумал поведать, ступай-ка ты обратно да умишком своим скудным раскинь, яко оно да что. А коль к завтрему не образумишься, то у нас с тобой иная говоря пойдет, куда серьезнее,- многозначительно пообещал он.- А покамест мы вот так поступим.- И Оладьин, взяв исписанную бумагу, неспешно разодрал ее один раз, затем, испытующе поглядывая на меня, еще и еще. В заключение он подбросил вверх образовавшиеся мелкие клочки и сожалеючи заявил: - Тако ж и с волей твоей станется, добрый молодец. Микишка,- позвал он стрельца,- отведи-ка его сызнова туда, игде он прежде пребывал, коль он добрым словесам не внемлет.
        Вот гад! Не иначе как взял тайм-аут на раздумье. А если он захочет и рыбку съесть, и... все прочее? Аппетит-то у канцелярских крыс известно какой - слоны обзавидуются. Если на мои условия пойти - один «откат» вернуть придется, а вернуть для крапивного семени слово дрянное и даже ругательное. Зато если часики не возвращать, а самому вручить и меня Голицыну подставить, то тут сразу два «отката» светит.
        И как тут быть?
        То, что тучи над моей головой сгустились не на шутку, я окончательно понял, едва угодил в прежнее подземелье - смрадное, холодное и битком набитое народом. В нос вновь ударила нестерпимая вонь, от которой я успел отвыкнуть, сидя в спецкамере, и у меня сразу заслезились глаза, но человеку свойственно привыкать ко всему, а потому через часок, притерпевшись, я принялся размышлять, как быть и что делать дальше.
        Получалось не ахти, особенно с учетом того, что отыскать Квентина в церкви так и не удалось, о чем Алеха успел шепнуть мне при встрече, а походить у царских палат, выглядывая новоявленного учителя царевича, у него не получилось. Хотя моими стараниями он давно был приодет и выглядел довольно-таки прилично, но все равно охрана на него недовольно косилась, а спустя час стала подозревать невесть в чем, для начала попросту шуганув и посулив, что если и дальше станет тут околачиваться, то мало ему не покажется. Он, конечно, заверил меня, что попробует еще как-нибудь, но...
        Значит, оставалось и дальше выкручиваться самому. В конце концов, черт с ними, с часами,- свобода стоит дороже. Да, жаль. Да, было бы неплохо сохранить их. В будущем «атлантик» запросто можно продать или и впрямь подарить царю, но раз уж такой расклад, лучше расстаться с ними, пока цел и невредим. Однако, как я уже сказал, свобода грозила мне минимум - солидными побоями с не менее солидными увечьями, а максимум - дубовым гробом и местом на кладбище близ Козьего болота. И как всегда извечный вопрос: «Что делать?»
        Но поискать на него ответ у меня не получилось - вновь подсел позавчерашний мужичок и занудным голосом принялся клянчить кафтанец. На сей раз он уже не сулил замены, а просто просил его подарить. Я поначалу никак не реагировал, но потом, когда мужичонка бесцеремонно полез щупать ткань и подкладку, не выдержал и оттолкнул наглеца.
        С воплем «Ратуйте, люди добрые!» тот с готовностью откинулся на спину и, жалобно причитая, стал отползать. Пространство возле меня расчистилось в мгновение ока.
        - Ты почто мальца неповинного изобидел?!- грозно осведомился оказавшийся тут как тут один из здоровяков.- Мыслишь, коль вымахал в сажень, дак и изгаляться можно? Ан есть на Руси добрые люди, кои за сироту горемышную вступятся. Верно, Никандра? - повернулся он ко второму, неспешно подходившему следом.
        - Верно, Никанорушка,- прогудел тот.- Мы ета, завсегда сироту того.
        Ответа от меня не ждали ни тот, ни другой. Посчитав, что пары фраз для словесной прелюдии вполне хватит и пора переходить к делу, здоровяк Никанорушка, стоящий чуть спереди, для начала решил приложиться с левой, чтоб вышло послабее.
        Однако желаемого соприкосновения его кулака с моей челюстью не получилось. Непонятно почему вместо нее оказалось одно из крепких дубовых бревен стены, в которое и врезались со всей дури костяшки его пальцев. Здоровяк охнул от боли, но, как оказалось спустя мгновение, это были цветочки. Впрочем, вкуса «ягодок» Никанор не ощутил, потеряв сознание от точного удара в подбородок, нанесенного острым носком сапога.
        Моего, разумеется.
        Второй из здоровяков, который Никандра, поначалу не понял, что происходит. Готовый подключиться и вволю помесить рожу наглецу, дабы к утру она и впрямь походила на квашню с тестом, он даже не успел вовремя отпрянуть, и затылок бесчувственного главаря основательно шмякнул его по зубам.
        - Добить или пусть поживут?- громко произнес я, всецело полагаясь на мнение коллектива, и тот меня не подвел.
        - А ты не трудись, добрый человек!- азартно выкрикнул кто-то невидимый - крохотные прорези-оконца, расположенные под потолком, к этому времени выдавали ровно столько, чтобы разглядеть очертания тел соседей, но не более.- Остатнее мы и сами доделаем.- И призывно выкрикнул в темноту: - Робя, навались-ка!
        Во мраке со всех сторон что-то зашелестело, и сползшиеся черные тени через несколько секунд сомкнулись над лежащими громилами. Лупили с душой, увлеченно, но молча, предпочитая не тратить силы на пустопорожние присказки. Время от времени слышалось только азартное хэканье и гаканье. Ах да, еще и оханье, но это из-под самого низу.
        - Славную ты вырубил дубинку на их спинку. Да яко лихо их уложил-то!- В голосе тяжело дышавшего соседа, вернувшегося минут через десять после побоища на прежнее место, явно чувствовалось восхищение.- Никак из ратных холопов, не иначе.
        - Считай, что так,- не стал я его разубеждать.
        - Вот я и сказываю: лихо,- подтвердил тот.- Благодарствуем тебе от всего нашего опчества, а то спасу от их не было. Ишь ты!- крякнул сосед.- Они мыслили, будто силушкой всего добьются, ан, стало быть, на силу всегда иная, что поболе, сыщется. А по виду, признаться, и не скажешь, что ты умелец до кулачного бою.
        - Могем,- солидно согласился я.
        - А сюды тебя за какие грехи?- осведомился сосед.
        - Да все за то же - боярские дети полезли, ну я им и...- кратко пояснил я, решив, что в подробности ударяться не с руки.
        - Вона как!- пришел в еще больший восторг сосед.- Енто ты молодца! Хошь и не видал, но верю - не брешешь. Ты, егда в острог попадешь, ежели ранее меня, так и поведай тамошним людишкам, мол, Игнашка Косой чрез меня всему сурьезному народу привет шлет да обещается вскорости сам подойти. Ну а коль мне ранее туда доведется попасть, я и сам тебя встречу.
        - А что же вы до меня их терпели?- не выдержав, поинтересовался я.
        - Да оно, вишь, поздновато я сюды угодил,- повинился Игнашка.- Они к тому времени народец так запужали, что те и помышлять не смели, дабы отпор дати... Тока егда ты Никанору ентому врезал, расчухали, что их времечко пришло.
        - За доброе слово спасибо,- вежливо поблагодарил я,- но мне кажется, что у меня обойдется и без острога.
        - За боярчат-то?- усомнился Игнашка и задумался.- Ну так даже лучшее,- несколько разочарованно заметил он чуть позже.- Хотя... ты - молодец из бедовых, стало быть, не ныне, дак завтра все одно в острог угодишь, потому мое слово попомни. А почто ты решил, будто с тобой по совести поступят? Приказной народ поганый. Бывает, обещает одно, а на деле...
        - Да нет, просто выяснили, что не виноват,- пояснил я.- Потому дьяк вроде бы и обещал отпустить. Но тут иное худо - один из бояр уж больно злобствует, что я его сыну рожу начистил, да вдобавок еще и зуб выбил. К тому же я и ему самому нос набок свернул. Чую, сговор у них с дьяком, чтоб тот предупредил боярина заранее, когда меня выпустят. Так что ждать меня будут, а это куда хуже.
        Я бы не стал делиться с первым встречным своими опасениями, но, учитывая передаваемый привет всему сурьезному народу острога, стало понятно - среди блатного мира Игнашка, может, и не первый, но и не в задних рядах, поэтому как знать - глядишь, и посоветует что-нибудь эдакое. Однако и тут меня постигло разочарование - тот лишь шумно вздохнул и грустно заметил:
        - Были б на воле, я супротив них за единый часец[Часец - десять минут. В то время час на Руси делился на шесть часцов, каждый из которых в свою очередь делился на десять дробных часцов, то есть минут.] вдвое боле молодцов сыскал, да таких, что... Но тута сидючи, сам пойми...
        - Я понимаю,- согласился я.- Только от того мне не легче. Хоть посоветуй тогда, куда бежать да где через забор сигануть.
        - Тын тут, почитай, повсюду крепок да высок,- буркнул Игнашка.- А вот куда идти...
        протянул он и задумался, но потом встрепенулся.- Погодь, а тебя игде ждать-то станут?
        - Они мне не докладывали, но, скорее всего, сразу на выходе отсюда.
        - А то и вовсе худо,- вновь сильнее прежнего вздохнул Кривой.- Там тебе и впрямь не вырваться. На резвость бери. А бить первого старайся старшого, да так, чтоб с ног долой. Прочие непременно потеряются, замнутся, вот тут ты оным и попользуйся. Запомнил?
        - Да уж не забуду,- твердо заверил я.- А ты сам-то за что здесь?..
        Разговор затянулся далеко за полночь, сопровождаемый время от времени жалобными стонами зверски избитых здоровяков и тоненькими всхлипываниями мужичка-провокатора, которому, судя по всему, тоже досталось на орехи.
        Зато на следующий день я предстал пред Оладьиным целым и невредимым. Дьяк не удивился - караульные сторожа уже успели доложить о ночном побоище. Неодобрительно покрякав, Оладьин кисло осведомился:
        - Надумал ли, мил-человече, про ключик поведать?
        И оторопел, когда я согласно кивнул:
        - Надумал.
        - Ну вот и славно,- засуетился он.- Сказывай, где лежит да каков из себя, чтоб не спутать.
        - А ключик прямо в часы вделан,- пояснил я.- Давай покажу, да заодно заведу.
        Дьяк недоверчиво впился глазами в мое лицо, но взгляд мой был бесхитростным и простодушным, как взор младенца! Помедлив, он передал мне иноземную диковину.
        Я невозмутимо завел часы и показал их дьяку:
        - Вот и все. Видишь, снова затикали.
        Дьяк вдумчиво подержал их возле уха, после чего изумленно протянул:
        - И впрямь...- Он еще некоторое время умиленно разглядывал их, после чего недоуменно поинтересовался: - А на што тута две стрелы, да обе прямо из середки торчат?
        - Малая большие часы отсчитывает, а та, что побольше, дробные часцы,- растолковал я.
        - Ишь ты,- уважительно заметил дьяк.- Умеют же иноземцы удивить.- И тут же озабоченно попросил: - Тока ты ключик все ж вынь, касатик. Не ровен час, выпадет, и что тогда делать?
        - А он,- начал было я, но тут входная дверь неожиданно распахнулась и в нее вошел совсем молодой юноша - почти подросток, с виду не старше четырнадцати лет, а следом за ним... Квентин.
        - Я ж сказал...- раздраженно буркнул дьяк, но сразу осекся, пару секунд ошеломленно хлопал глазами, после чего кинулся на колени.- Счастье-то какое,- бормотал он.- Сам царевич пожаловал! Эва, подвалило-то...
        - Ныне Прощеное воскресенье,- ломающимся баском пояснил вошедший.- Потому батюшка дозволил мне десяток татей волей одарити, дабы и они в молитвах государя помянули.
        - Да енто мы мигом,- засуетился дьяк.- Туда-то заходити тебе невместно - грязно там, а я их чичас во двор выведу, да сам и изберешь. А ежели соизволишь, Федор Борисович, дак я с твоего согласия сам достойных изберу да...
        Квентин меж тем что-то торопливо шептал на ухо царевичу, после чего тот согласно кивнул и, прервав угодливую речь Оладьина, повелительно ткнул в меня пальцем:
        - Княж Феликса первым отпускай, а прочих выводи, погляжу.
        Квентин радостно просиял и, не выдержав, устремился ко мне, замыкая меня в объятия.
        - Ну вот и славно.- Царевич по-мальчишески озорно улыбнулся и... подмигнул мне.
        Честно признаться, от такого поворота событий я несколько обалдел. Спросить, зачем Квентин вдруг решил перекрестить меня в какие-то Феликсы, я не мог, опасаясь подвести Дугласа, поэтому продолжал молчать и только хлопал глазами, но потом очнулся и, слегка притормозив на выходе, повернувшись к Оладьину, требовательно протянул руку:
        - Часы.
        Дьяк не кочевряжился. Напротив, будто только этого и ждал, сразу сунул их мне в руку и жалко улыбнулся.
        На крыльцо съезжей избы я вышел третьим, сразу вслед за царевичем и Квентином. Оладьин за нами не пошел - отдав часы, он сразу же ринулся куда-то в глубь избы, давая какие-то распоряжения стрельцам.
        Меж тем царевич, напустив на лицо важную суровость, так не вязавшуюся с румяными щеками и прочими атрибутами ранней юности, прохаживался по двору. Сзади следовали Квентин и я. Однако вид угрюмых оборванцев несколько нервировал Федора, который явно растерялся, и в конце концов он повернулся ко мне.
        - Ну-ка, князь Феликс, поведай, кто из людишек боле всех прочих воли достоин,- так никого и не выбрав, спросил он у меня.
        Я поискал глазами своего соседа. Вчера разглядеть толком мне его так и не удалось, потому немного замешкался, но потом напоролся на мужика, левый глаз которого плутовато скашивался куда-то к носу, и без колебаний ткнул пальцем в Игнашку Косого.
        Кого же еще? Но тут дал подсказку сам Игнашка, еле заметно кивнув направо, а затем налево, и даже исхитрился указать на последнего, стоящего сзади, затылком. Я молча ткнул в каждого из них пальцем и тихонечко спросил:
        - Все?
        - Все,- одними губами беззвучно шепнул он в ответ.
        Получалось, что еще пятеро на мое усмотрение. Вначале я решил выбрать как получится, чей простоватый вид покажется мне более-менее безобидным, но вовремя спохватился.

«Раз пошла такая пьянка, режь последний огурец»,- говорят на Руси. Как раз подходит к моему случаю. Помнится, дьяк в спецкамере еще с четырех человек деньжата на приданое для дочки вымогал.
        Ну-ну.
        Кажется, быть его дочери без приданого. Во всяком случае, частично, ибо сегодня для московской милиции грядет полный облом.
        И вообще, меня, может, эти бугаи изувечить могли, так что должок за дьяком. За моральный ущерб.
        Словом, в следующую минуту я сообщил нетерпеливо ожидавшему моих дальнейших предложений царевичу о том, что тут собрался далеко не весь народец, сидящий в застенках у Оладьина. Причем, как на грех, именно про самых достойных освобождения дьяк запамятовал, так что пускай их тоже выведут.
        Дьяк скривился и с ненавистью поглядел на меня.

«Ну вот я и еще одним врагом обзавелся»,- усмехнулся я, поздравив себя с сомнительным приобретением, но тут же успокоил тем, что их должен иметь каждый приличный человек. Если он, конечно, не размазня.
        Купцы, выведенные стрельцами во двор, поначалу даже не поняли, зачем их сюда вытащили. Но потом до них дошло, что на сей раз свобода им достается бесплатно, после чего они попадали в ноги царевичу, благодаря за ласку, милость и за что-то там еще - я толком не вслушивался.
        - А этих, Федор Борисович, повели в острог - уж больно опасны,- не забыл я вчерашнего вымогателя и его заступников.

«Кажется, жизнь налаживается!» - радостно подумалось мне после очередного утвердительного кивка царевича, соглашающегося со всеми моими предложениями. Однако чуть погодя выяснилось, что я слегка поторопился с выводами.
        - Воля твоя, царевич, но из выбранного десятка одному надобно чуток задержаться,- встал на нашем пути дьяк, мстительно указывая на меня.- Мы-ста с оным, как ты сказываешь, князем...- Он с ироничным видом кашлянул, что в совокупности с выделением последнего слова выражало степень крайнего недоверия к моему титулу, но царевич, по счастью, не обратил на это внимания, лишь поторопив дьяка:
        - Ты о деле сказывай, о деле.
        - Я и сказываю,- вздохнул Оладьин, сокрушенно разводя руками.- Не завершили мы, стало быть, говорю с оным князем, кой мне отчего-то купчишкой назвался.
        Ага. Время намеков кончилось, и дьяк перешел на откровенность. Федор на мгновение растерялся, нерешительно оглянувшись на Квентина.
        - А ты мне сказывал...- протянул он.
        Тот, поняв, что ситуация выходит из-под контроля, насмешливо хмыкнул:
        - Может, у вас на Руси такое и не принято, царевич, но у нас и лорды, и пэры, и светлейшие герцоги не брезгуют заниматься торговлей, и унижением для титула сие не служит. Одначе и в достоинство оный род занятий вписати не можно, а посему, насколь возможно, таковское не выставляют напоказ. А уж ежели угораздит угодить в эдакие места, то тем паче.
        - Слыхал?- повеселел царевич, обращаясь к Оладьину.- Потому, коль так назвался, стало быть, надобно было,- поучительно заметил он.
        - Да тут не о том речь,- заюлил дьяк.- Иное у меня на уме было. Грамотка-то, вишь, на его прежнее имечко написана - исправить все надобно на ентого, как там его, Феликса, да по новой составить.
        - Какую грамотку?!- удивился юный Федор.
        - Что он ни в чем не повинен,- пояснил дьяк.- Ведомо мне стало, что нет его вины в учиненном, а потому, чтоб князья и бояре Голицын, да Шереметев, да Пожарский челом твому батюшке не ударили, жалуясь на оного молодца, надлежит все расписать, яко должно. Ты уж не серчай, Федор Борисыч, но службишка моя проклятущая оного требует. Али повелишь, дабы я в нарушение указов твоего родителя, а мово царя-батюшки поступил?
        - Да нет, не надобно так-то,- растерянно протянул царевич.- Раз так, тогда... быть по-твоему.- И скомандовал, компенсируя неуверенность: - Тока побыстрее. Мне оного князя нынче послухать желательно.- Он пошел со двора, на ходу бросив мне: - Так я жду тебя в палатах опосля вечерней службы.
        Квентин, следовавший в многочисленной свите царевича, на мгновение задержался, оглядываясь на меня и вопрошая взглядом: «Что делать?» Я в ответ лишь недоумевающе пожал плечами: мол, откуда я знаю?
        Ну не любитель я экспромтов. Если посижу да взвешу со всех сторон, найду выход из такого завала, что потом сам диву даюсь - как только ухитрился. А вот если надо выдать на-гора что-то сию секунду - тут двояко. Бывает, что, как в случае с моим двоюродным братцем, реакция мгновенная, а бывает...
        Словом, тут как раз все прошло по второму варианту - Квентин с царевичем удалялись, а я вслед им только хлопал глазами.
        Отчасти успокаивало лишь одно - вроде бы дьяк никого не успел послать, чтобы предупредить людей Голицына о моем освобождении. Да и не станет он теперь этого делать, коли Оладьин собственными ушами слышал слова царевича о том, что наследник престола желает сегодня же переговорить со мной и будет ждать к вечеру.
        Когда мы вернулись в допросную, поведение Оладьина вроде бы тоже не свидетельствовало о чем-то плохом. Если бы я собственными глазами не видел визита боярина Голицына, а на следующий день еще и его дворского, то вообще бы ничего не заподозрил. Настораживало одно - неужто Оладьин и впрямь решил только из-за одного моего имени заново переоформить все бумаги?
        Дьяк же, ничем не выказывая недовольства, в очередной раз деловито опрашивал меня, как оно все было, и неторопливо надиктовывал писцу - сам за перо уже не брался,- что и как надлежит занести в опросный лист из сказанного. Более того, Оладьин самолично сопроводил меня до крыльца и даже вежливо попросил на прощание:
        - Ты, мил-человек, не серчай уж больно-то. Оно, конечно, нехорошо с ими вышло-то,- последовал кивок на часы, по-прежнему сжимаемые мною в руке,- тока и меня понять можно. Трудов эвон сколь, а с деньгой худо, вот и блазнится иной раз. Верно сказываю?- ткнул он в бок стоящего на крыльце стрельца.
        - А то ж,- солидно протянул тот.- С деньгой у нас у всех завсегда нехватка.
        - Ну то-то,- кивнул дьяк.- Вот я к тому речь и веду - коль что не по нраву пришлось, зла на сердце не держи,- снова заискивающе обратился он ко мне.
        - Да ладно, чего там,- отмахнулся я.- Со всяким бывает.- И, сопровождаемый пожеланиями всяческих благ, поспешил к широко распахнутым воротам, надеясь, что мои опасения напрасны.
        Однако спустя пару минут, не успев сделать и сотни шагов, я понял, что влетел по-крупному. И гонца дьяк послал, и стрелец поспел, и люди боярина на месте. Что сыграло главную роль - желание отомстить за бесплатно отпущенных купцов или нечто иное - не суть.
        Только позже я узнал, что все было еще проще. Дьяк, как оказалось, был ни при чем. Просто доверенный человек боярина Голицына, обеспокоенный постоянными задержками с выпуском меня на свободу, решил выставить пару человек близ объезжей избы, да еще на санях. Так, для страховки. Вдруг дьяк играет нечисто. Увидев, что из ворот выходят арестанты, один из них тут же галопом припустил на боярское подворье, откуда незамедлительно примчалась подмога.
        Впрочем, все это неважно. Куда существеннее был тот факт, что меня поджидали за первым же поворотом, причем встреча была устроена грамотно, не прорваться, и путь назад тоже оказался перекрыт.
        В глубине души еще теплилась надежда, что поджидают не меня, а кого-то иного, но на веселый вопрос: «Кого ждем, мужики?» последовал лаконичный ответ: «Тебя», после чего надежда тихо скончалась.
        Я еще раз огляделся, прикидывая шансы. Спереди десяток, не меньше, сзади - как бы не больше. Да вон и вторая группа выныривает, в которой тоже десятка полтора. Нет, там точно не прорваться.
        Спереди? Тут всего десяток, и вооружение не ахти - кто-то держал в руках большую палку, другой помахивал кистенем, у самого здоровенного в руках веревка, а у крепыша рядом с ним блеснуло в руках лезвие широкого ножа. Словом, на любой вкус. Сабель и пищалей не наблюдалось, но легче от этого не было. Да и вообще, им и надо придержать меня от силы на минуту, а там навалятся те две ватаги, что подходят со спины, и против тридцати человек выстоять в одиночку нечего и думать.
        Но настрой у собравшихся, судя по угрюмым лицам, был весьма серьезным, потому следовало использовать все шансы до единого, пускай и ничтожные.

«Кажется, старшим здесь крепыш,- прикинул я.- Получается, валить надо именно его. Валить и тут же уходить, но как, если позади него еще трое? И что я тут могу противопоставить? Разве попробовать в разгон наискось до забора, и ногами вертикальная пробежка по нему. Если все сделаю в точности как учили, то три метра мои, а там... В конце концов, даже если прорыв не получится, попробуем хотя бы двух-трех захватить с собой. Все-таки в компании веселей.
        Куда захватить, я даже в мыслях не произнес.
        И без того было понятно, что не на пирушку.
        Я старательно сделал глубокий вдох, второй...
        Глава 16
        Все хорошо, что хорошо кончается
        Помощь пришла в тот самый момент, который принято называть последним, хотя на самом деле до начала задуманной мною попытки прорыва оставалась еще пара секунд. И пришла она с той стороны, откуда я меньше всего ожидал. Впрочем, я вообще ниоткуда ее не ожидал, но уж от Игнашки Косого...
        Поначалу это выглядело совершенно невинно - как я уже сказал, следом за ватагой дюжих парней из-за угла вынырнула вторая, численностью человек пять-шесть. Сперва я даже не обратил на нее внимания, разве что мельком, да и то подосадовав, что выбор невелик - вперед и никаких. Но на моем третьем глубоком вдохе оказалось, что они к Голицыну и его людям не имеют никакого отношения, поскольку те, что были ближе ко мне, стали оглядываться на них с явной досадой, взирая как на случайную помеху.
        Крепыш даже прикусил губу, затем хмуро кивнул своим людям, подступавшим ко мне с противоположной стороны, чтобы освободили дорогу, после чего эта пятерка беспрепятственно просочилась в образовавшийся проход, но дальше не пошла.
        Более того, шедший одним из первых невысокий мужичонка, облаченный в показавшийся мне до удивления знакомым куцый зипунок - ну точно, вон и клок торчит из левого плеча,- рывком содрал с головы надвинутый чуть ли не на глаза треух и завопил во все горло, обращаясь ко мне:
        - Сказывал же тебе, княж Феликс, что встречу, вот и встретил! А енто все мои дружки, с коими я обещалси тебя ознакомить. Вона Ивашка Бревно,- ткнул он пальцем в здоровяка, шедшего по правую руку от Косого,- и Плетень,- еще один небрежный кивок, влево, где смущенно улыбался самый длинный из всех, долговязый мужик,- и Вторак...
        Сомнений не было. Игнашка Косой и впрямь ухитрился в рекордно короткие сроки собрать «своих» людей.
        - Встретились?- оборвал его перечисления крепыш из первой ватаги.- Вот и славно. А таперь и нам дай с купчишкой приобняться.
        - С купчишкой цалуйся невозбранно, а коль табе хотца пресветлаго князя к груди прижать, то надобно для начала его соизволения спросить,- весело ухмыляясь, поправил его Игнашка.- Ежели дозволит, то отчего ж не приобнять, а ежели...
        - Дозволит, дозволит,- неуверенно буркнул крепыш, старательно всматриваясь в мое лицо.- А что, он в точности князь?
        - Да ты у царевича поспрошай, он тока что его князем величал, егда освободить повелел по случаю Прощенаго воскресения,- ухмыльнулся Игнашка и посоветовал: - Еще успеешь поезд его нагнать - я его возок перед Кремлем видал.
        Крепыш растерянно оглянулся на сгрудившихся за его спиной парней, но те продолжали молчать, понимая в произошедших метаморфозах еще меньше.
        - А енто, стало быть, не купчишка Федот?- осведомился он.
        - Как жа он будет Федотом, коли тебе сказывают, что царевич только что его княж... Феликсом величал, вон у кого хошь спроси,- с запинкой, но верно произнес Косой мое
«новое» имя, и рот его расползся в улыбке еще сильнее.
        Но крепыш оказался куда предусмотрительнее.
        - Тады...- принял он решение,- пущай княже с нами прокатится до подворья боярина мово. С него не убудет небось, а путь недолог. Ну и коль промашку дали, чтоб простил он нас, довезем куда скажет.
        - Не замай!- с угрозой произнес Игнашка.- С нами он пойдет.
        - Вота как,- протянул крепыш.- Не хотишь, стало быть...- И махнул двум своим ватагам, которые снова стали угрожающе сходиться с двух сторон.
        - А я ведь тебя знаю,- опознал старшего Игнашка.- Ты Аконит из ратных холопов голицынских. И зазноба твоя в Китай-городе проживает. Мыслишь выслужиться пред боярином, дабы он тебе жениться дозволил?
        - И я тебя знаю,- в тон ему ответил крепыш.- И где зазноба твоя проживает, тож ведаю.
        - Во как!- изумился Игнашка.- Мне невдомек, а он ведает! И где же?
        - Близ Лобного места,- ответил крепыш.- Вервь ее имя.- И с угрозой произнес: - А ентого отдай по-доброму. Мы его хошь живого, хошь мертвого, но с собой заберем.
        Замечание насчет веревки Игнашке явно не понравилось. Отбросив показное дружелюбие и мирный тон, он грубо заметил:
        - Да какой ты Аконит? Прогадала твоя матерь. Тебя надобно было Алтеем[Игра слов: Аконит - царь-трава, царь-зелье. Алтей - слизь-трава, собачья рожа.] прозвать, оно тебе поболе личит[Подходит.] .- И, повернувшись ко мне, предупредил: - А теперича держись, княже. Кажись, чичас начнется. Эх,- посетовал,- жаль часов ты мне мало отпустил, не поспел я всех собрать.
        Я прикинул силы. Выходило не ахти - один против пяти. Плюс оружие, которое откуда ни возьмись появилось в руках у голицынских людей. А задать стрекача теперь уже не выйдет. Мужики пришли меня защищать, а я в бега?
        Нет уж, будь что будет.
        - Гляди в оба,- предупредил Игнашка.- Знаю я голицынских, народец поганый.
        Мы скучились возле забора, заняв полукруговую оборону и ожидая нападения, и тут из-за поворота с громкими криками «Пади! Пади!» выскочил десяток всадников.
        Обе ватаги, в том числе и Игнашкина, бросилась врассыпную, кто куда. Сам Игнашка метнулся куда-то вбок, успев толкнуть и меня. Не ожидавший этого, я кубарем покатился в сугроб, вылезая из которого услышал звонкий мальчишеский смех. Он раздавался из нарядной кареты, запряженной четверкой лошадей и остановившейся прямо возле меня.
        Голос принадлежал царевичу.
        Оказывается, Квентина не успокоило, а, скорее напротив, еще больше насторожило мое недоумение по поводу неожиданной задержки. Вот почему на полпути, да что там, уже близ кремлевских стен поезд царевича развернулся и вновь двинулся по направлению к объезжей избе.
        Правда, когда выяснилось, что бумага уже составлена, а сам Федот, то есть Феликс ушел, Квентин успокоился и больше из мальчишеской лихости и желания показать, в каком он нынче почете у царского сына, упросил того двинуться дальше и нагнать отпущенного.
        Мол, то-то смеху будет.
        Получилось у меня «с корабля на бал», а если совсем точно, то из острога прямиком в царскую мыльню, где спустя всего час я блаженствовал в парилке. Не пожелавший отпускать меня надолго Федор Борисович, возбужденный столь редким приключением, лично распорядился и о баньке, и о том, чтобы княж Феликс, как только намоется, немедля вместе с Квентином к нему.
        - А почему Феликс-то?- первым делом поинтересовался я, блаженствуя под умелыми руками дюжих банщиков, у почти невидимого в густых клубах пара Квентина.
        - Федот - это не...- последовал авторитетный ответ жалобно постанывавшего Квентина.- У нас нет Федот. Я и помыслил взять сходное. Да и красно[Красиво.] звучит - Феликс Мак-Альпин,- заметил он, явно гордясь подобранным для меня звучным именем.
        - Ну-у,- неопределенно промычал я, осваиваясь с новым именем.
        Вообще-то я и сам собирался его поменять, только как-то все забывал, да к тому же в иностранных именах не силен. Впрочем, выбор Квентина был недурен, имя звучало и впрямь неплохо, особенно в совокупности с фамилией.
        - Пришлось немного поведать о себе,- продолжил разрумянившийся Дуглас в предбаннике, наслаждаясь ледяным квасом,- но я сразу сказать царевичу, что пока все это тайна, и он обещал сохранить ее.
        - Ты рассказал ему, что являешься старшим сыном короля Якова?- обалдел я.
        - Все равно он рано или поздно все узнать,- равнодушно пожал плечами Квентин,- а тут такой случай. Был нужда спасать тебя, и что оставалось делать? Ну и о тебе тоже пришлось...
        - Так-так,- насторожился я.- А что ты еще рассказал про меня?
        - Кроме того, что ты сам мне поведать, ничего,- заверил меня Дуглас.
        - И на том спасибо,- вздохнул я и вдруг вспомнил: - Погоди-погоди, а почему царевич в карете называл меня твоим кузеном?
        - Я сказать, что мы - родичи,- весело подмигнул Квентин.- То не есть ложь. Ежели поискать, то у всех наших родов в пращурах непременно сыщутся и... как это по-русски?- нетерпеливо прищелкнул он пальцами.
        - Представители других родов,- со вздохом подсказал я.
        - Да, да,- кивнул он.- Тогда мы есть родичи.

«Час от часу не легче,- горестно подумал я,- вранье на вранье и враньем погоняет. Да если бы еще хоть врать научился по уму, чтоб никакая проверка не вычислила, а то ж одна несуразность на другой и все, можно сказать, в глаза бросаются. С какого перепуга мы так по-разному путешествуем, если двоюродные братья? Поругались? А чего ж тогда выручать кинулся? Да и в остальном столько вопросов можно задать, что... Ох, Квентин, Квентин...»
        - А если дознаются?- уныло спросил я, но больше для порядка - и так понятно, что непременно дознаются.
        - Кто?- удивился Квентин.
        - Кто угодно,- проворчал я.- Ты хоть понимаешь, что я на вашем языке знаю от силы сотню слов и могу ответить лишь на самые элементарные вопросы, да и то если пойму, о чем именно спрашивают.
        - Вот об этом я не думать,- виновато ответил Квентин.
        - А надо думать. Ладно, если дальше станут спрашивать, то скажешь так. Мол, ты назвал меня кузеном потому, что... так принято между всеми королями,- нашел я выход. Слабенький, конечно, но хоть какой-то.- А если кому-то подумалось, что мы родичи, то он ошибся. И еще одно,- вовремя вспомнил я,- больше никогда никому ни слова о том, что ты сын английского короля.
        - Почему?- опечалился Квентин.
        - Потому,- сердито ответил я.- Представь, что будет, если слух об этом дойдет до царя.
        - И что?- вновь не понял Квентин.
        - Он обязательно захочет это проверить,- пояснил я,- хотя бы уже для одного того, дабы окружить тебя соответствующим почетом. Ну и заодно предупредить Якова, мол, сынок твой у меня гостит, но ты не волнуйся, нужды ему ни в чем нет, и вообще живет он тут как у Христа за пазухой. Понимаешь, что тогда с тобой будет? Да и с фамилией твоей тоже загадочная накладка - ведь он потребует объяснений, почему Яков - Стюарт, а ты - Дуглас. И что ты ответишь?
        - Я сказать как есть,- невозмутимо пожал плечами Квентин.- Брак не было по причине смерть мой матери.
        Может быть, следовало откровенно сказать ему то, что я услышал от лекаря Арнольда Листелла. Не знаю. Но пойти на такое я не решился - язык не поворачивался. В конце концов, сегодня парень меня здорово выручил, можно сказать, спас от смерти, а я вдруг ляпну эдакое. Да и не поверит он мне - кому охота самолично отказываться от столь радужных иллюзий, да еще замененных на не просто правду, но отвратительную правду.
        Но если не говорить ему истины, которая чересчур горька, надлежит топать кружным путем, что я и делал, будучи уверенным на все сто, что, затяни он свою шарманку при старшем Годунове, и дело кончится плохо не только для него, но и для меня тоже.
        - А ты уверен, что король вообще согласится признать тебя своим сыном? Вспомни, он же ни разу не сказал тебе ничего подобного,- наседал я, желая не мытьем, так катаньем добиться его молчания.
        - То не его вина. У него плохие советники, и королева Анна - это они виноват,- огрызнулся Квентин.
        - Да какая разница?! Никто не спросит тебя о причине, когда придет известие, что ты не имеешь ни малейшего отношения к королевской семье. И что тогда будет?
        - Что?
        - Поверят им, а не твоим объяснениям. И после этого тебя уже никто не станет слушать, а возьмут и с треском выгонят... влучшем случае.
        - А в худшем?
        - В Сибирь сошлют. Будешь там снег убирать,- проворчал я и, вспомнив графа Калиостро из телефильма «Формула любви», мстительно добавил: - Весь.
        - Как весь?- растерялся тот.- Я сам видеть, на Руси его очень много.
        - Во-во,- поддакнул я,- и пока не уберешь, не отпустят. И вообще, кажется, пора к царевичу, а то он уже заждался.
        Но еще до визита к нему меня ожидал приятный сюрприз - оказывается, вся моя одежда исчезла. В предбаннике раздевались только мы с Квентином, то есть особо и искать негде. Я заглянул под лавки, еще раз внимательно осмотрел стены и даже бросил беглый взгляд на потолок - нету. Испарились мои штанишки с кармашками, мой кафтанчик, мои сапожки, мое...
        А что здесь лежит, аккуратно сложенное, такое нарядное, с блестящими пуговками, золочеными узорами и прочими выкрутасами? Странно, если учесть, что Квентин уже полуодет, то есть это не его, а помимо нас в мыльне ни души - у массажеров-банщиков свой закуток.
        Вначале даже мелькнула мысль, что, пока мы самозабвенно наслаждались в парилке, сюда каким-то образом просочился некто из царевых слуг, причем самых знатных, если только не сам Федор, но недоумение развеял Квентин.
        Весело улыбнувшись, он приглашающе указал на кипу одежды и заверил:
        - Твое, твое, можешь не сомневаться. То подарок от Федора Борисовича. Со мной первый раз тако же было - вышел, а вместо моей совсем иное лежит.
        Я озадаченно покрутил головой, вздохнул и... принялся одеваться.
        Надо признать, что человек из Постельного приказа, подбиравший для меня гардероб, имел весьма наметанный глаз. Длина штанов четко соответствовала моим ногам, кафтан - плечам, рубахи оказались в меру просторными, сафьяновые сапоги с еще более остро загнутыми вверх носами, чем у меня были, ни капельки не жали. Да и шуба, обтянутая каким-то синим материалом, тоже была новенькой, не с чужого плеча, судя по специфической кислинке, которой она отдавала.
        - Совсем иное дело,- одобрил Квентин.- Вот теперь ты точно князь Феликс Мак-Альпин.

«Интересно было бы узнать, как пишется моя фамилия - слитно или через дефиску?- подумалось мне, но я сразу выкинул эти мысли из головы как несвоевременные.- Тут впереди прием у наследника русского престола, а я о всякой ерунде, не стоящей выеденного яйца».
        Провожатый, терпеливо поджидавший на улице, при виде нас радостно оживился, не смущаясь, шумно высморкался в ближайший сугроб, после чего, проворчав: «Эва, яко припозднились-то, а мальцу почивать пора», приглашающим жестом указал нам на темнеющую в вечернем полумраке громаду царских палат. Оказывается, тут с банькой поступают точно так же, как в деревне, выставляя ее наособицу, метрах в пятидесяти от прочих строений.
        - Не поздно мы к нему?- опасливо спросил я у Квентина.
        - А нам какое дело?- беззаботно отмахнулся шотландец.- Сказано опосля мыльни прийти, значит, придем. Вон он и доведет.- И кивнул на провожатого, уверенно топавшего чуть впереди.
        Шли недолго, да и в узеньких коридорчиках царских палат почти не петляли. Лесенка, ведущая на второй этаж, пара проходов, галерейка, и вот перед нами уже палаты Федора Борисовича, как высокопарно выразился все тот же провожатый.
        Комнату, в которую мы зашли, судя по ее размерам, правильнее было бы назвать комнатушкой - где-то четыре на четыре метра, не больше. Оглядеться я не успел, не до того - за столом сидел улыбающийся Федор Борисович.
        - Ну, зрав буди, князь Феликс.- Он встал с лавки и подошел поближе.
        - И тебе поздорову, ваше высочество,- промямлил я и повинился: - Ты уж прости, не ведаю, как здесь на Руси принято обращаться к царским особам.
        - Батюшке земной поклон отдают да длань целуют, а со мной можно не чинясь. К тому ж ты, почитай, с завтрашнего дня мой учитель, так что это мне надлежит тебе кланяться, княж Феликс.
        - Про учительство мне неведомо. Тута яко государь завтра повелит,- проворчал забытый нами провожатый, застывший у входной двери.- Да и молод он больно для учительства. Ни власов седых, ни бороды. Срамота голимая.
        - А ты ступай себе, ступай,- небрежно кивнул ему Федор.- Привел и ступай. Неча тут.
        - А обратно?- усомнился провожатый.- Они же иноземцы,- последнее слово он произнес тоном, явно выражающим все его неприятие нерусских людей,- заплутают тута у нас с непривычки-то.
        - Ну за дверью их пожди,- предложил царевич.- А мы тута мигом.
        - Ведаю я, яко оно. Поначалу завсегда мигом, ан глядь - час, а то и два. А времечко-то - почивать пора.
        - Ну иди уж!- нетерпеливо повысил голос царевич, и провожатый, не переставая ворчать себе под нос что-то осуждающее, нехотя удалился.
        - То дядька[Приставленный для надзора или ухода слуга.] мой, Ванька Чемоданов. Он завсегда ворчит, и на меня тож, потому ты на него не гляди,- пояснил мне царевич и весело махнул рукой.- А что до батюшки, то он мне в этом перечить не станет - поверь, а ты мне враз полюбился, егда мы еще с тобой в возке катили. Хоша ты и млад летами, а эвон где побывал. Мне-то, поди, за всю жизнь и десятой доли того повидать не доведется,- чуточку взгрустнул он, но тут же вновь повеселел и пригласил нас с Квентином к столу, на котором небрежно валялись разные свитки.- То мне батюшка на выбор прислал к Прощеному воскресенью, дабы я по своему усмотрению выбрал тех, кого помиловать,- пояснил он, начав собирать свитки в кучу, но затем, ойкнув, бросил их и испуганно уставился на меня.- Я-ста, чаю, ты ныне и не потрапезничал вовсе, княж Феликс.
        Я отмахнулся:
        - То пустяки, царевич. К тому же домой вернусь, там до отвала накормят.
        - Не-е, то не дело, чтоб гости из царского дворца с пустым брюхом отъезжали. Разве ж можно. Ну-ка посидите тута, а я мигом с дядькой обговорю. Время и впрямь позднее, но он чего-нибудь придумает.- И, не обращая внимания на наши с Квентином протестующие возгласы, выскочил из комнаты.
        От нечего делать я взял со стола наугад один из свитков и попытался прочитать его. Кириллица давалась с превеликим трудом, но я не сдавался, подключив всю логику. Затем, плюнув, взял другой. Та же абракадабра.
        А как с третьим? Тут писец постарался, почерк прямой, твердый, буквы не прыгают, и завитушек вокруг них вроде бы поменьше. Постепенно мне удалось сложить их в слова, а там и осмыслить. Получалось следующее:
«По государеву цареву и великаго князя Бориса Федоровича всея Pycи грамоте, воеводы, князь Борис Петрович Татев да Василей Тимофеевич Плещеев, спрашивали детей боярских резанцов: хто на Дон донским атаманом и казакам посылал вино и зелья и серу и селитру и свинец и пищали и пансыри и шеломы и всякие запасы, заповедные товары...»
        Так-так. Выходит, с донскими казаками торговать чем хочешь нельзя - имеются ограничения. Будем знать. У меня-то пока в наличии лишь одна пищаль и сабля, которые самому нужны, но мало ли как дальше сложится.
        И что там дальше? Кто у нас нарушитель? Я вновь уткнулся в свиток.

«Захарей Лепунов вино на Дон казакам продавал и панцирь и шапку железную продавал. .»
        Ишь какой фулюган. Ну и какой срок ему за это светит? Я углубился в самый конец свитка:
«Захара с товарыщи бить кнутом...»
        Ну кнутом - это по-божески. С другой стороны, как лупить - можно ведь и до смерти засечь. М-да-а, влип парень. Пусть мужик и знал, на что шел, но все равно. Тем более масштабы продажи не впечатляли. Такое ощущение, что человек не спекулировал, а продавал свое, не исключено - последнее. Может, ему хлеба для семьи купить надо было, а тут...
        На секунду мне стало остро жалко этого неведомого Лепунова, к тому же фамилия показалась на удивление знакомой. Погоди-погоди, а не тот ли это Ляпунов, который был во главе первого народного ополчения, которое собиралось в Рязани? Хотя нет, того вроде звали иначе. Как-то на «П», то ли Петр, то ли...
        Но все равно, возможно, родственник, а может, вообще отец[На самом деле Захар Ляпунов приходился родным братом возглавившему первое народное ополчение Прокофию Ляпунову.] . Помнится, Ляпуновы и в свержении Шуйского участвовали, если только я ничего не путаю. Короче, видная фамилия. Может, подсказать царевичу? Или не стоит с первого дня так бесцеремонно соваться в его дела?
        Но тут одно за другим стали вносить блюда для трапезы. Чемоданов расстарался на славу - на столе перед нами оказалось пяток здоровенных блюд, преимущественно мясных, и еще пяток поменьше - с солеными грибочками, мочеными яблочками, хрусткими огурчиками, квашеной капусткой - словом, что-то вроде средневековых салатов.
        Жаль, не было моей любимой селедки под шубой. Хотя да, тут, по-моему, свекла то ли еще не завезена, то ли не тот овощ, который допускается на царский стол.
        На отдельном блюде красовались сладости - изюм, сушеный инжир, чернослив, вяленые полоски дыни и прочее.
        - И вовсе они лишние,- ворчал Чемоданов, выставляя перед каждым из нашей троицы пустую тарелку.- Можно и оттеда ложкой черпануть да в рот, яко в старину. А то ишь удумали баловство.
        Беседа, после того как я утолил первый голод, проходила строго в одном ключе - любознательный Федор, которому все было интересно, выспрашивал нас с Квентином о том о сем, а мы отвечали.
        Вызывает антирес
        Ваш технический прогресс:
        Как у вас там сеют брюкву -
        С кожурою али без?[Леонид Филатов. «Сказ про Федота-стрельца, удалого молодца».]
        Вопросы царевича преимущественно адресовались мне, поскольку из шотландца, как я понимаю, царевич выжал что мог раньше, в первые дни его пребывания в должности учителя. Затронули почти все, включая гастрономию.
        Вызывает антирес
        Ваш питательный процесс:
        Как у вас там пьют какаву -
        С сахарином али без?..[Там же.]
        Правда, о какаве с сахарином разговора не было, врать не стану, но просветил я его изрядно.
        На сей раз меня с интересом слушал даже дядька Федора, не упуская ни слова из моих рассказов. При этом Чемоданов иногда спохватывался и выразительным покрякиванием демонстрировал, что сам-то он безоговорочно осуждает и бестолковых немчинов, и суетливых англичан, и чопорных гишпанцев... И вообще ему невдомек, отчего чудной иноземный народец доселе не понял, как правильно надо жить, чтоб по уму да по старине, и не хочет брать пример со святой Руси.
        Но слушал внимательно.
        Он же первым и спохватился насчет позднего времени, в которое дитятку полагалось видеть уже десятый сон, а он еще и к первому не подступился.
        - К завтрему жду,- напомнил мне разрумянившийся Федор, с явной неохотой прощаясь с нами.
        Я кивнул, стоя уже у выхода, вежливо поклонился, а распрямляясь, вспомнил про свитки.
        - Ежели дозволишь, царевич, небольшой совет, и ежели ты еще не определился с выбором тех, кого хочешь избавить от наказания, то я бы обратил внимание на Захара Ляпунова.
        - Да я ентот выбор яко гадание творю,- откровенно поделился со мной Федор.- Свитки все беру и вверх над столом кидаю. Кои свалились, те пущай маются, а кои на столе лежать осталися, тех и жалую.

«Ой как весело и непредсказуемо происходит на Руси процесс помилования!» - восхитился я эдакой непосредственности. Ну что ж, раз тут помилование осуществляется методом тыка, мне же проще, и я еще раз настоятельно посоветовал сделать так, чтобы список с приговором Ляпунову «остался лежать на его столе, а не упал на пол».
        - Погоди-погоди, Ляпунов - это из рязанских, кажись,- проявил свою эрудированность Федор.- А он что, из твоих знакомцев?
        - Да нет,- пожал я плечами.- Мне и видеть-то его ни разу не доводилось. Просто Ляпуновы хорошо известны в тех краях, вот и посчитал возможным дать совет его простить.
        - От плахи?- уточнил Федор.
        - От кнута,- поправил я и, увидев, как разочарованно присвистнул Федор, заметил: - То еще страшнее, царевич. Плаха - это смерть, а кнут - оскорбление, и свое унижение мало кто прощает, обида остается на всю жизнь.
        - И пускай серчает,- улыбнулся Федор.- Что мне с его обидок?
        - Зато и человека, который избавил его от этого унижения, он тоже никогда не забудет. Разве плохо?- осведомился я и не удержался от небольшого комментария: - А ты не задумывался, царевич, что когда ты милуешь убийцу, если список с ним, к несчастью, остался на твоем столе, то тем самым принимаешь участие в дальнейших убийствах, которые он совершит, выйдя на свободу?
        - Об том я и вовсе чтой-то...- растерялся Федор.
        - Вот и подумай,- предложил я.- А пока - и считай это нашим с тобой первым уроком практической философии, царевич,- запомни, что благодеяния надо не разбрасывать, а распределять, ибо главное не в том, что ты дал, а в том, кому ты дал.- Но для юноши, который только-только перестает быть подростком, желательно сделать учебу более привлекательной, поэтому я сразу сменил тональность и продолжил в ином ключе: - И совсем хорошо, когда это случится так, как ныне. В самый последний миг, когда Ляпунова приведут на площадь и уже станут снимать с него одежду, готовя к казни[В те времена на Руси казнью называлось любое наказание.] , вдруг откуда ни возьмись появишься ты на белом коне...
        - На коне запретил царь-батюшка,- внес коррективу Чемоданов.- Токмо в возке кататься дозволено.
        - Хорошо,- не стал спорить я.- Появляется откуда ни возьмись твой возок, останавливается близ места казни, из него выходишь ты и, держа в одной руке указ о помиловании, другой указываешь на Ляпунова и громко говоришь...
        Разумеется, расписанный мною в стихах и красках процесс больше напоминал игру, но юный Федор загорелся сразу. Судя по мечтательному выражению его глаз, он уже представил, как оно все будет происходить, как он выйдет да как скажет...
        - Разузнай к завтрему про ентого Ляпунова,- вернувшись из мира фантазий, деловито приказал он Чемоданову.- Когда да где, да упреди ката[Кат - палач.] , дабы ежели заминка с моим приездом приключится, чтоб он не удумал за кнут хвататься, пущай ожидает.- И вновь обернулся ко мне.- Благодарствую, княж Феликс, за задумку веселую. Будет чем в пост позабавиться.
        Я же говорю - для него это все игра. Ну и пускай. Главное - цели я своей добился, человека от позора выручил. А там кто знает - может, и вспомнит когда этот Ляпунов при случае, кому он обязан своей целой спиной и спасением от позора.
        - А как же ты по нощным улицам-то, чрез рогатки?- вдруг вспомнил Федор.- Княж Дуглас-то в Кремле, у лекарей батюшкиных проживает, а тебе...
        - Эва, спохватился,- проворчал Чемоданов,- я уж давно стрельцов позвал, кои битый час ожидают, покамест вы тута не того. Поди уж злобиться учали, потому давайте-ка поскорее.- И принялся настойчиво подталкивать нас с Квентином на выход.
        Мы не сопротивлялись. Царевич, правда, покраснел от такой бесцеремонности дядьки и открыл было рот, чтоб попенять ему за столь хамское поведение. Но я с заговорщицким видом успел ему подмигнуть, и он, решив, что это начало какой-то очередной интересной игры, радостно закивав мне, так и не сказал ни слова.
        Забегая чуточку вперед, скажу, что фамилию Ляпунова Федор не забыл и свою роль сыграл от и до, о чем он мне как-то потом рассказал во всех подробностях.
        Вот и славно.
        Что же до остатка сегодняшнего дня, то тут мне поведать особенно нечего. Была радостная встреча и довольная Марья Петровна, чьи щи я с трудом запихивал в себя в течение получаса. После царского угощения места в желудке почти не осталось, а обижать ключницу не хотелось.
        Был и ликующий Алеха, который тут же принялся бравировать собственными подробностями пребывания за решеткой и выпытывать, как там сейчас.
        А еще они наперебой рассказывали мне, сколько часов стояния на лютом морозе стоило им терпеливое ожидание Квентина, который куда-то запропал, да как их пару раз прогнали стрельцы, чувствительно съездив по спине Алехи тупым концом бердыша.
        - Ей-богу, синяк во всю спину был,- уверял он.- Думал, позвоночник сломал. Но я ж за тебя в огонь и в воду, так что затаился, а потом зашел с другого бока и все равно своего добился.
        - Он добился,- тут же ехидно перебила Марья Петровна и, отвесив легкий подзатыльник нахальному вралю, взяла нить дальнейшего рассказа в свои руки.- Ежели б я не догадалась, что стрельцы - тож люди, подарок завсегда примут, то и...
        Было уже за полночь, когда я остановил их и вяло заметил, что они у меня оба молодцами и молодицами. И я за это выражаю им самую искреннюю признательность, а ненаглядной ключнице, в сообразительности которой никогда не сомневался,- нежный сыновний поцелуй, каковой незамедлительно влепил в ее разрумянившуюся щеку, после чего поплелся спать.
        Да и на следующий день все произошло в точности, как уверял царевич, так что я без проблем и осложнений занял место учителя философии.
        Ах да, в ближайшие дни я уговорил Квентина переехать ко мне. Дескать, вдвоем веселее. Он охотно согласился, не подозревая главной причины приглашения - чтобы шотландец все время был у меня на глазах, а то мало ли, начнет делиться своими
«сокровенными тайнами» с кем ни попадя, и пиши пропало.
        Слух о папаше-короле непременно долетит до Бориса Федоровича, и у царя вполне может возникнуть желание выдать за принца свою дочь Ксению, которая по причине неудачного выбора женихов - то веру отказываются поменять, то помирают не вовремя - и без того засиделась в девках выше крыши. Если мне не изменяет память, невесты ее возраста ныне на Руси и так уже считаются перестарками. Сколько лет ей точно, я понятия не имел, но, скорее всего, девахе исполнилось уже двадцать два, а то и двадцать три года.
        Именно поэтому Борис Федорович, искренне желая дочери счастья, во-первых, всерьез воспримет Квентина как очередного потенциального жениха, неожиданно нарисовавшегося в Москве, решив, что король Яков прислал такого учителя для царевича Федора сознательно, с тонким намеком на возможную свадебку.
        Разумеется, как неизбежное следствие этого он - это во-вторых - немедля ринется наводить справки о Квентине. И остается только гадать, насколько страшен будет гнев, вызванный разочарованием от очередной вытянутой пустышки, невесть какой по счету.
        Вот осенью - дело другое. Раньше следующей весны направить в Англию послов не выйдет, а весной Борис уже скончается, и потому всем станет наплевать, королевского рода Квентин или незаконно примазывается к Стюартам. Да и учителя к тому времени станут не нужны, ибо ученика, то бишь царевича Федора, тоже к следующему лету в живых не будет. Так что осенью Дуглас проболтаться о своем
«королевском» происхождении может - не страшно, а раньше...
        Но что касается их смертей, то об этом я, проявив благоразумие, и вовсе не стал упоминать в разговоре с Дугласом. Вообще, такая штука, как видения, весьма и весьма скользкая тема, а молчаливость и умение хранить тайны, в том числе и чужие, даны не каждому, и я сильно сомневался, что Квентин входит в их число.
        К тому же Дуглас и без того загорелся идеей сватовства к царевне, в чем, увы, я ему невольно поспособствовал, потому усугублять не стоит. Если рассказать ему о смерти царя и царевича, он непременно ринется предупреждать Годунова, а толку? Изменить историю все равно не получится, разве что, наоборот, поспособствует, чтоб все сбылось в точности как в учебниках.
        А что - не исключено, что именно неблагоприятные новости о Квентине, как о самозванце-женихе (в случае если он решится посвататься к Ксении), которые привезут английские послы, окончательно загонят в могилу Годунова-старшего. Такое запросто может случиться.
        Однако мои осторожные предупреждения оказались тщетными, и виной тому оказался... ясам.
        Правда, невольно, сам того не желая, но тем не менее.
        Глава 17
        Эти горячие шотландские парни
        А дело заключалось в элементарной ревности, которую Квентин начал испытывать ко мне спустя всего пару-тройку недель после того, как я приступил к обязанностям учителя царевича. Очень ему не понравилось, когда Федор к концу урока начинал нетерпеливо вздыхать и украдкой поглядывать на дверь, в проеме которой с минуты на минуту должен был появиться князь Феликс.
        - Он совсем скучать на моих танцах!- возмущался Дуглас.- Раньше у него burnet two inextinguishable eyes..[Горели два неугасимых глаза (англ.).]
        - По-русски, Квентин, по-русски,- скучающе напомнил я ему в очередной раз.
        - Я так и сказывать,- вновь забывая про спряжение глаголов и бурно жестикулируя, продолжал Квентин.- Совсем недавно он более всего жаждать освоить бас-данс[Бас-данс - фр. basse danse, ит. bassa danza - «низкий танец». В эпоху Ренессанса его называли королем танцев. Это был плавный, беспрыжковый танец в спокойном темпе.] , павану, веселые гальярду, вольту или жигу[Перечислены разновидности бас-данса. Павана более медленная, гальярда, вольта и жига - более веселые танцы XVI - XVII вв.] и пуще всего огорчаться, если не получалось верно поставить нога в эстампи[Эстампи, или эстампида - средневековый танец из Прованса.] , а ныне все не так. Я объяснять, из чего состоять эстампида и как важно понять, что каждый punctum[Точка (лат.). Здесь: небольшая часть танца.] иметь две части с одинаковым началом, но разными завершениями, а он зевать, ничего не понять и все время смотреть на дверь, ибо ожидать твой приход. Я рассказывать про бранль простой, бранль двойной, бранль веселый, монтиранде и гавот[Бранль - танец, вначале бывший частью бас-данса (завершал его), в XVI - XVII вв. стал самостоятельным танцем,
разновидности которого объединяли в сюиты. Здесь Квентин перечисляет порядок частей в бранль-сюите.] , а он...
        - Просто я новый для него человек,- возразил я.- Вспомни, что когда-то, причем не так уж и давно, ты тоже был для него новым, и, скорее всего, кто-то из прежних учителей точно так же возмущался, что из-за твоих эстампи и паван царевич совершенно не думает о дробях и прочих математических действиях. Вспомни-ка.
        Квентин ненадолго задумался, затем его лицо озарилось радостной улыбкой.
        - А ведь ты говорить правду,- довольно сообщил он.- Я припомнил, именно так оно и было.
        - Ну слава богу,- вздохнул я, однако прошла неделя, и ревность вновь вспыхнула в Квентине, но на этот раз она касалась... царя.
        - Я приметить, еще когда ты зайти к нему в самый первый раз вместе со мной. Он очень странно на тебя тогда смотреть,- пояснил Дуглас.
        - А ты с каждым днем делаешь все меньше ошибок в окончаниях слов,- заметил я, пытаясь увильнуть от неизбежных очередных разборок, но все было тщетно.
        - Он смотреть так, будто пытается представить тебя как будущий жених царевна,- тянул Квентин дальнейшую нить рассуждений, не реагируя на скупую похвалу.
        Я мог бы поведать истинную причину странного взгляда Бориса. Скорее всего, дело заключалось в том самом моем внешнем сходстве с дядей Костей, с которым государь был хорошо знаком в пору своей юности и который даже предсказал ему еще тогда, более чем за четверть века, царский венец.
        Нет, думается, он не пытался вспомнить, где и когда ему встречался человек, разительно похожий на нынешнего учителя царевича. Это как раз навряд ли - слишком цепка была его память, чтобы нужное имя не всплыло в его голове уже в первые минуты нашей встречи, когда царь вздрогнул, испуганно отпрянул, завидев меня, и даже пару раз с силой потер рукой левую сторону груди - не иначе как защемило сердце.
        - Феликс,- медленно, чуть ли не по слогам произнес Борис Федорович, повторяя мое имя, и после паузы, пытливо поглядывая на меня, заметил: - Ведом мне был один иноземец, кой прозывался Константином. Славный был молодец, да несчастье с ним приключилось. Ох как я тогда по нем кручинился. А ты-то сам, запамятовал я, из каковских будешь?
        - Из рода шотландских королей Мак-Альпинов,- отчеканил я, по-прежнему не желая раскрывать свое инкогнито и обнаруживать родство с дядей Костей.
        Тем более помимо гордости тут уже добавилась дополнительная причина. Мне и так уже во время первой встречи царевич пришелся по сердцу, а если еще и отец его всю душу мне раскроет...

«Нет уж, парень,- твердо сказал я себе,- помни про мокрый асфальт и зарок не пускать никого в свое сердце, который ты сам себе дал. Хватит и одной боли, от которой ты чуть не сошел с ума. Световид, конечно, мудрый старец, но не все его советы мне подходят. А уж Годуновых как потенциальных покойников, которым осталось чуть больше года, к себе в душу пускать тем более нельзя - ни старшего, ни младшего».
        И я, подстраховываясь, чтобы государь не спросил моего отчества, иначе обязательно насторожится, услышав про отца Константина, припомнил Тверь и рассказ Квентина. Конечно, далеко не все, но и пятой доли хватило, чтобы лихо закрутить сюжет насчет своих предков.
        И пускай я и не говорил этого впрямую, но преподнес все так, что Борис Федорович, по всей видимости, решил, будто Малькольм был прадедом не Феликса, который мифический младший сын короля Дункана, а моим. А чтоб царь не начал ничего уточнять, пошел сыпать именами, включая родителей Дункана, и лишь увидев, как Годунов приуныл, перевел дух и вежливо заметил:
        - Словом, о своих пращурах можно рассказывать долго, но не следует отвлекать венценосную особу от важных государственных дел.
        - И то правда,- с некоторым облегчением вздохнул царь.- Да мне и без того понятно стало, ведь тот-то фряжского роду был, а ты, вишь, шкоцкого.- Разочарование на усталом лице Бориса Федоровича было написано столь явно, что мне на секундочку даже стало жаль этого измученного заботами человека.
        Но только на секундочку.
        - А ты, княж Феликс, часом, не православный?- неожиданно сменил тему Годунов.
        - Увы, государь.- Я сокрушенно развел руками.
        Хоть в этом я не солгал и не покривил душой. В моего отца советская школа вбила столь устойчивое неприятие любой религии, включая и само существование бога, что Алексей Юрьевич так и остался убежденным атеистом. Не уверовал он и потом, невзирая на новые веяния и пример партийной элиты, в одночасье перекрасившейся в демократов и резко возлюбившей Христа, что, впрочем, не мешало этим людям на практике ежедневно и со смаком плевать на все его десять заповедей.
        Скрепя сердце мой отец допускал иконки на тумбочках больных, игнорировал крестики на их шеях, но освящать новую клинику, которую возглавил, отказался напрочь. Правда, в публичные дискуссии не вступал и вообще предпочитал помалкивать, когда речь заходила о святых, чудесах и прочей белиберде, как он называл все это, зато в беседах с домашними отводил душу сполна, особенно со мной как с «неокрепшим умом».
        Я не стал, подобно отцу, воинствующим безбожником, однако благодаря именно разговорам с ним придерживался стойкого нейтралитета - бог, если и есть, сам по себе, а я сам по себе, что же до религии, то тут я и вовсе оставался убежденным скептиком. Впрочем, с подачи дяди Кости Екклесиаста-проповедника и еще кое-что из Ветхого Завета я прочитал. Да и евангелия, хотя и бегло, но разок прочел. Правда, чисто из спортивного интереса, не более - очень уж хотелось проверить, насколько справедлива папина критика.
        Надо ли говорить, что с таким папой никто и не заикался о крещении сына, опасаясь скандала. Но предстать перед царем вовсе не крещеным мне не хотелось - тогда выходило, что я вообще не христианин, а черт знает что. Потому в своем ответе Борису Федоровичу я отделался неопределенным отрицанием, позволяющим считать, будто отношусь к протестантам. Удачно вставленная мною в речь якобы цитата из Кальвина, выбранного по причине практически полного отсутствия его приверженцев - из протестантов в Москве жили преимущественно лютеране,- позволяла даже более конкретно определить мою приверженность к швейцарскому течению.
        - А окреститься в истинную веру ты бы не хотел?- осведомился царь, но вид у него был отчего-то раздосадованный.
        - О том еще рано вести речь, государь,- вежливо уклонился я.- Мне так мыслится, что спустя полгода, возможно, у меня и возникнет подобное желание, а пока что надлежит присмотреться к обрядам, обычаям, постам и прочему. Да и вообще, философия - наука, коя требует не спешки, а рассудительности в словах, осмотрительности в делах и неторопливости в поведении. Хорош же я буду, если как учитель стану рассказывать твоему сыну, государь, обо всем этом, а на деле поступать совершенно иначе.
        - Разумно,- согласился Борис Федорович.- А почто не враз объявился? Да и дом прикупил ажно за Белым городом - не далеко ли?
        - Коль повелишь - нынче же перееду в тот, который укажешь,- выразил я готовность пойти навстречу любому капризу.- А что до появления, так тут одежка виновата. Поизносился в дороге, ехал ведь не прямиком, как Квентин, а через Данию и Речь Посполитую, вот и пообтрепался гардероб. Думал, встречу знакомцев, одолжусь у них, а уж тогда и предстану пред твоими очами.
        На том первая аудиенция и закончилась. Точнее, закончились вопросы, а началось расписывание всяческих благ службы у царя.
        Разумеется, Феликс Мак-Альпин, несмотря на королевскую кровь, струящуюся в его жилах, выразил бурный восторг и даже позволил себе - но только самую малость, чтоб, упаси бог, не обидеть и не оскорбить царственного собеседника,- выразить некоторое сомнение:
        - Неужто правда все, о чем ты рассказываешь, государь?
        - Истинная.- Борис Федорович в подтверждение своих слов даже перекрестился.- Более того, я еще не обо всем тебе поведал,- улыбнулся он.- На самом деле я перечислил лишь некоторые из благ, ибо их гораздо больше.
        - Что ж, мудрому правителю и служить приятнее,- не остался я в долгу.
        - Не рано ли меня в мудрецы вписал?- с недовольным видом усомнился моим словам царь и сурово предупредил: - Льстецов я не терплю, князь Мак-Альпин. Ступай себе, но вперед о том помни и ответствуй завсегда токмо одну лишь правду.
        Кажется, я смазал первое благоприятное впечатление о себе, да еще в конце аудиенции. Нехорошо. Надо бы исправиться. Правду, говоришь? Ну-ну. Будет тебе правда.
        - Я не льстец,- возразил я.- Как-то великий римский император Марк Аврелий, который вдобавок справедливо считался не токмо покровителем науки и философии, но и философом-стоиком, в своей мудрой книге «Размышления» сказал: «Не пошел я в общие школы, а учился дома у хороших учителей и понял, что на такие вещи надо тратиться не жалея». Но он понял это только после того, как сам прочувствовал разницу, то есть на собственном опыте, что свойственно умному человеку. Ты же, не скупясь на оплату лучших учителей для своего сына, постиг это без всякого опыта, а такое свойственно только мудрым. Только потому я тебя так и назвал. Что же до лести, то к оной я вовсе не приучен. Так воспитывал меня мой батюшка.
        - Ну-у, ежели так, то... пущай будет,- протянул явно польщенный сравнением с римским императором Борис Федорович, и как ни сдерживал улыбку, все-таки она вынырнула у него с уголков губ.
        Вот теперь можно и удалиться...
        Как потом заметил услужливый подьячий в приказе Большого дворца, выписывая мне авансом жалованье за полугодие, не иначе как государь возлюбил князя Феликса Мак-Альпина пуще всех прочих.
        Не знаю, что тут сыграло большую роль - мой язык и удачная концовка нашей первой встречи, или все-таки основное значение возымело мое сходство с дядей Костей. Но как бы то ни было, а по сути подьячий прав. Действительно возлюбил.
        К примеру, если тот же старый географ, как я называл про себя француза с жутко сложной и почти не воспроизводимой на русский лад фамилией - впрочем, он не обижался на любые искажения и был весьма добродушен,- получал три блюда с царской кухни, да и Квентин тоже, то мне положили четыре.
        Лошадей, в отличие от прочих учителей, даже самых заслуженных, имевших не больше трех,- Дуглас пока вообще обошелся парой,- мне было даровано целых четыре штуки. Из них две верховые и две для кареты. Помимо того новому учителю философии была дадена в кормление деревенька под названием Кологрив, числом в сорок три души, какой вообще не имел ни один из остальных учителей.
        Переехать на новое подворье, коим Борис Федорович наделил меня в самой Москве, мне пришлось почти сразу. Прежде просторный терем принадлежал одному из Романовых, вроде бы Михаилу, хотя точно я не запомнил, да и не до того мне было - слишком много хлопот вызвал переезд. Добираться до Кремля оттуда было не в пример удобнее и гораздо быстрее.
        Появились у меня и новые холопы, помимо тех, что достались от прежних хозяев, числом аж пять человек, причем рекомендовал их... Игнашка Косой.
        Встретились мы с ним в следующий раз спустя целый месяц, да и то случайно, на Пожаре. Первым меня приметил Игнашка.
        - А я не признал тебя поначалу, сосед-сиделец,- шепнул мне кто-то невидимый сзади.
        Я обернулся и глазам не поверил. Выглядел амнистированный вор шикарно - никакого сравнения с недавним узником объезжей избы. Радостные объятия вскоре перешли в воспоминания о совместном сидении в общей камере, после чего я недолго думая предложил обмыть встречу.
        - А есть на что?- осведомился Игнашка и, склонив голову набок, хитро уставился на меня.
        Пока я растерянно хлопал себя по поясу и недоуменно разглядывал свежий срез на куске кожаного шнурка - остальная часть вместе с кошелем куда-то испарилась, Косой, улыбаясь, протянул мне исчезнувшее.
        - То я тебе свое художество выказал,- пояснил он.- Опять жа дай, думаю, гляну, яко он в такой баской одежде со мной обойдется. Ежели нос кверху, мол, ведать тебя не ведаю, то кошель я бы себе оставил. Ну яко наказание али урок. А коль ты не чинясь со мной говорю завел, то и я, стало быть, по-людски. Хотя кошель тут так не носят - енто тебе свезло, что я первым попался.
        Выяснилось, что заглянуть ко мне в гости он уже порывался не раз, тянуло его
«переведаться»[Здесь: повидаться.] , но смущали мои высокие титлы, потому желание свое он старательно гнал прочь. Ну а раз так выпало, значит - судьба.
        Вот с той встречи на Пожаре он нет-нет да и набегал в гости проведать меня. Уж больно лестно было ему иметь в знакомцах целого князя. Правда, визитами старался не злоупотреблять и чаще раза в неделю не появлялся.
        По части выпивки он тоже не проявил себя великим охотником.
        - Загулять, конечно, можно, да и нельзя русскому человеку без того - уж больно жизня тяжкая. Одначе добро тому пити, кто может хмель в себе скрыти, а у меня оно не больно-то выходит, нутро слабоватое,- пояснил он свою умеренность.- Да и не столь много в жизни радостев, чтоб вот так вот их все в одну кучу слепливать. Енто я к тому, что добрая говоря с умудренным человеком - одно, а гулянка - вовсе иное, потому и пущай они наособицу друг от дружки будут. Неча им вместях делать. Ты лучше мне вон что поведай - неужто и в самом деле...
        Любознательным оказался мой тюремный сосед - все-то ему интересно. Но раз такая тяга к знаниям, надо удовлетворять, так что я охотно рассказывал обо всем, что только он ни спрашивал.
        Как потом выяснилось, Игнашка еще и потому был в чести у преступного мира, что обладал очень редкой специализацией. Он был наводчиком, или, как в кругу
«сурьезного народца» называли эту профессию, дознатчиком.
        - Украсть - пустяшное дело. Тута головой думать не надобно, руки трудятся, а ты сам знай себе поплевывай да посвистывай,- объяснял он мне.- Оно и дурень могет. Я-ста, на таковское потому и не гораздый, что уж больно оно все просто. Мне бы чаво похитрее измыслить, дабы закавыка имелась.
        - А мой кошель на Пожаре?- напомнил я.
        - Э-э-э,- презрительно протянул он.- То я так, яко дите, позабавился слегка, вот и все. А вот выведать, где что у кого лежит,- иное. Тута не десяток, сто потов прольешь, прежде чем вникнешь. Потому и ценят меня сурьезные людишки.- Вздрогнул, испуганно посмотрел на меня и торопливо заметил: - Тока ты не помысли, будто я и к тебе в терем за ентим хожу. Тута я и на икону перекрещусь - полюбился ты мне, хоша и князь, вот и все. Опять же выручил ты меня дважды - с бугаями теми, кои на меня тож поглядывали, да с прощением царевича. Однова я ужо расплатился, но ишшо разок за мной - о том я памятаю.
        - Забудь,- махнул я рукой.
        - Ни-ни, никак не можно,- не соглашался Игнашка.- У нас, середь сурьезного народца, такое строго.
        К хлопотавшей в просторном терему Марье Петровне Игнашка относился очень вежливо, сразу почуяв в ней не простую ключницу, а нечто большее, и называл ее не иначе как
«баушка». Получалось певуче и красиво.
        - Тока что ж она у тебя одна?- осведомился он как-то у меня.- Я тако мыслю, что клюшнице надзор надобно держать за прочими заместо хозяйки, а она все сама да сама. Опять же и лета у ей немалые - не дело оно.
        - Так вроде бы есть те, кто от прежних хозяев остались. И стряпуха, и конюх, и истопник,- возразил я.- И эта, как ее, сенная девка[На Руси того времени эта должность включала в себя обязанности горничной.] .
        - И сколь всего?- усмехался он.
        - Человек пять, если считать саму Петровну.
        - Пять?!- возмутился он.- Да ты князь али не князь, едрит тебя налево?! Я тута в одни хоромы как-то наведался...- И сразу пояснил, чтоб мне не думалось: - Не по делу - зазнобу себе там завел. Домишко прямо яко у тебя - справный, со всем, что надобно. Так вот тамо ажно два десятка с лишком ентой дворни, а ты - пя-ять,- передразнил он.
        - Так где же я их возьму - из деревни, что ли?
        - Иных самый резон оттеда взять - они куда почестнее городских будут,- согласился Косой.- Но не всех. Там, где чистоту блюсти надобно, лучшей всего взять...- Он остановился, критически посмотрел на меня и пообещал: - Ну тебе, поди, и впрямь недосуг, коль ты шибко занят с царевичем, так что возьму я на себя твою заботу.- И тут же, не удержавшись, похвастался: - То тебе в благодарность. Ныне меня сурьезный народец иначе как Князем и не кличет - а все из-за эдакого знакомца. Чуешь, яко вознесся?
        Вообще, Игнашка оставлял о себе приятное впечатление. Руки у него были и впрямь
«золотые», хотя ко всему, что он ими творил, отношение у него было полупрезрительное, а вот знания он ставил высоко.
        - Учиться тебе надо, вот что,- заметил я как-то.
        - Кто ж меня в учебу возьмет?- резонно возразил он.- Да и стыдоба. Мне, чай, уж на четвертый десяток летов давно перевалило, а в такие лета грамоту постигать... Опять жа аз, буки да веди страшат яко медведи. Вдруг не осилю - сызнова стыдобушка. Вот ежели бы кто-нибудь из знакомцев взялся, да так, чтоб надежный, чтоб ни одна душа о том не проведала,- дело иное, да где ж такого сыскать.- И стыдливо потупился, но левый глаз с зеленым зрачком отчего-то хитро уставился как раз в мою сторону.
        Намек, что ли? Или это непроизвольно, так сказать, специфика зрения? Я не стал гадать, вместо этого предложив поучиться у меня.
        Он некоторое время смущенно отнекивался, но весьма недолго - вдруг я и впрямь откажусь,- потом согласился, но взял с меня зарок, чтоб об этом ни единой живой душе не стало известно. Пришлось даже поклясться на иконах.
        Честно говоря, я сам к тому времени не сильно владел русским письмом. Уж больно сложным пока оставался русский алфавит - нет на него царя Петра. И зачем сдались все эти загадочные «юсы большие» и «юсы малые», а также чужеродно смотревшиеся
«пси», «кси», «ижица» и прочие? Какого рожна, спрашивается, нужны аж целых две буквы «ф» - одна привычная, а другая как «о», только с волнистой линией, пересекающей овал строго пополам? Зачем такая куча букв «и»? А тут еще и непривычное написание. К примеру, одна из тех же «и» писалась как латинская «i», только без точки, другая вообще как «н», зато настоящая «н» выглядела опять как латинская.
        Однако мне повезло - даже не понадобилось никого просить. Приметив, как я путаюсь, свои услуги мне предложил царевич Федор. Так что часть наших занятий была отведена урокам наоборот - ученик давал азы русского правописания бестолковому учителю и - в самом начале - знания цифири.
        Да-да, цифири. Не зря говорят, что переучиваться тяжелее, чем учиться заново. Учитывая, что числа обозначались не арабскими цифрами, а буквами, взятыми из русского алфавита того времени, это тоже требовало времени. Вдобавок порядок их был какой-то странный, вразброд. Например, «буки», то есть «б», вообще ничего не означала, так что двойкой была следующая - «веди». «Ж» тоже выпадала, зато следом за буквой «иже», той самой, которая писалась как «н» и соответствовала восьми, сразу шло десять, на письме обозначавшееся латинской буквой «i», только без точки, а пропавшая девятка - «фита» - вообще значилась в самом конце, перед «ижицей».
        Но все это я, хотя и с трудом, уже освоил по... башенным часам, так что царевичу оставалось продиктовать мне лишь последующие числа, которых на циферблате не имелось.
        Что интересно, Федору эта новая и необычная для него роль нравилась так же, если не сильнее, как и занятия философией, которые я с ним проводил в эдакой легкой, полушутливой манере, свято памятуя, что высшая мудрость - философствуя, не казаться философствующим и шуткой достигать своих целей.
        Так и получилось, что я выдавал Игнашке совсем свежие знания, только-только полученные от царевича.
        Разумеется, приходы ко мне Косого, то есть новоявленного Князя, резко участились, став регулярными - не реже одного раза в два дня.
        - А иишо сказывают, что перо сохи легче,- жаловался он, вытирая пот со лба.- Пущай спытали бы сами допрежь того, как рот разевать, а уж опосля...- И, сделав очередную ошибку, уныло подшучивал над собой: - Фита да ижица - к ленивому плеть ближится. Не пора, князь, за нее браться? Можа, хошь она меня вразумит?- Но тут же просил: - Ты обгодь на мне крест ставить, совсем чуток потерпи, и пойдет дело на лад - я ж чую.
        Я кивал и успокаивал:
        - У тебя все хорошо. Иные бы за такое время и половину того не одолели, что ты усвоил.
        - Не брешешь?- недоверчиво переспрашивал Игнашка, светлея лицом, и с новым жаром накидывался на азбуку.
        Не сразу, но дело действительно пошло на лад.
        - Я так мыслю, что вскорости и в подьячие сгожусь,- облегченно похохатывал Игнашка.
        - А почему бы и нет?- пожимал плечами я.
        - Э-э-э, дудки,- сразу отвергал он.- Пошутковать о том могу, а вот и впрямь в крапивное семя записаться - нетушки. Не мое оно.
        - А что твое?- любопытствовал я.
        Игнашка как-то жалко улыбнулся, но отвечать не стал. Раскололся он позже, ближе к началу лета.
        - Вольная я птица,- заметил он.- Думаешь, сам не ведаю, что красть грешно? И про то ведаю, что долго на таковском не протянешь. Я вон приметил, что из всего нашего народца лишь один Культяй на шестой десяток лета разменял, да еще трое постарее меня, да и то ненамного - от силы на дюжину лет, не более. Ровни тоже десяток будет на всю Москву, а прочие, с кем я зачинал,- кто в земле сырой, кто в остроге. А куда идти? В холопья? Лучше в омут головой. Про подьячих сказывал тебе как-то - там воровства поболе, чем у нас, да и оно какое-то гнусненькое, подленькое. Вроде как и не крадет открыто, а приглядишься - куда хуже. Они ж своими поборами веру у людишек отымают, веру в правду, в закон. Ремесел никаковских тож не ведаю. Вот и выходит, что на роду написано подыхать в татях...
        Честно говоря, тогда я не нашелся, что ему ответить, и промолчал.
        А что касаемо подбора дворни, то тут Игнашка свое слово держал крепко - привел в дом вначале одну девку, потом бабу постарше, затем пару парней и, наконец, старого татарина, отрекомендовав последнего как первостатейного конюха.
        Всякий раз Игнашка произносил одну и ту же фразу:
        - Бери, княж, не пожалеешь. Справный товар. Подобрал по случаю задешево. Себе бы взял, да некуда, потому и отдаю.

«Товар» и вправду был без изъянов, а если они и имелись, то я их, во всяком случае, не обнаружил. Девки - Акулька и Юлька, как я сразу переименовал Иулианию,- оказались и работящими, и проворными, и мастерски управлялись с приготовлением еды.
        Парни - Тишка и Епишка - тоже были на все руки, разве что Епишка постоянно ворчал на печь, ибо топить по-белому, по его словам, неслыханная роскошь, деньга за дрова летит прямиком в трубу, но если не считать этого недостатка, то во всем остальном они не вызывали ни малейших нареканий.
        Татарин Ахмедка вообще оказался в своем деле мастаком. В первые же дни он все вычистил в конюшне, а конскую упряжь довел до зеркального блеска. Про самих коней и вовсе говорить не приходилось. Словом, уже через неделю я дал ему новую должность начальника конюшни, определив прежнего конюха Митьку, которого до появления Ахмедки приходилось частенько подгонять, ему в помощники.
        Словом, Алехе, тут же переименованном мною в дворского, оставалось лишь ходить да посвистывать. От безделья он вначале стал приударять за девками, причем, судя по некоторым признакам, небезуспешно, а также все чаще прикладываться к бочонку хмельного меду, пока я это не приметил и не принял самые решительные меры, переговорив с Игнашкой, у которого знакомцы были повсюду.
        Так на подворье появился Кострома - мужик хоть и в летах, но справный. Крестильного имени он никому не назвал, включая меня, впрочем, я и не настаивал, лишь бы тот знал свое дело.
        С той поры Алехе прикладываться к медку было недосуг - то тренировка на саблях, то конная прогулка, то стрельба из пищалей где-нибудь в укромном подмосковном лесочке.
        Я и сам охотно принимал участие во всем этом, но, увы, далеко не так часто, как хотелось бы - слишком большой напряг был со свободным временем.
        Но в этом виноват только я сам. Помимо занятий с царевичем у меня были уроки с Игнашкой плюс подготовка нового проекта, который я собирался, воспользовавшись удобным моментом, внедрить в жизнь.
        Вдобавок не давало покоя загадочное отсутствие Баруха, который в Москве так и не появился. Чуть ли не каждую неделю я прогуливался к его подворью, расположенному в Китай-городе, но немногочисленные слуги неизменно отвечали, что хозяин еще не прибыл.
        А еще по вечерам я занимался... своими часами.
        Честно говоря, я уже не больно-то в них нуждался, твердо вознамерившись подарить их Баруху - уж больно здорово выручил он меня во Пскове. Рано или поздно купец все равно приедет, а тут ему сюрприз.
        Почему не царю или его сыну? На то имелась своя причина. Часики-то у меня были швейцарские и для Руси этого времени не подходили, ибо все время либо отставали, либо убегали вперед. Нет-нет, винить завод-изготовитель нельзя, ход часы имели точный. Дело в том, что тут время измерялось по иной системе.
        Взять, к примеру, типичные часы на Спасской, виноват, Фроловской, башне.
        Во-первых, у них вращался циферблат, а не стрелка, которая была зафиксирована строго в одном положении, причем вне его, свешиваясь сверху и всегда указывая на двенадцать часов, если по-современному.
        Во-вторых, сам циферблат был разделен на... семнадцать часов. Да-да, я не оговорился. Часы эти отдельно отсчитывали дневное и ночное время суток, а длительность тех или иных достигала в декабре и июне семнадцати, потому и столь странное количество.
        Разумеется, если дневных, к примеру, в том же июне было по максимуму, то ночных явно не хватало, чтоб описать второй полный круг, а в августе, предположим, не хватало и тех и других. Но тут в дело вмешивался часовник, как тут называли мастеров, который всякий раз при восходе и заходе солнца поворачивал циферблат так, чтобы начало нового отсчета вновь начинало совпадать с концом стрелки.
        Да мало этого - народ и изъяснялся соответственно. Потому-то и возникла у меня путаница относительно времени встречи с Квентином в храме Василия Блаженного. Я ведь не просто сказал ему о встрече в среду на Масленой неделе, но еще и уточнил - часика в два-три дня, подразумевая послеобеденное время. А он пришел туда - ведь первый час дня в феврале это где-то семь утра - к восьми и добросовестно проторчал до девяти утра, после чего поплелся досыпать.
        Вдобавок смещение моментов восхода и заката солнца учитывали не каждый день, а только два раза в месяц, к тому же без дробных долей, а в целых часах. Так, например, когда я только прибыл в Москву, дневных часов считалось восемь, а уже с семнадцатого января их стало девять. Именно по этой причине показания моего
«атлантика», невзирая на точный ход, все время расходились с показаниями прочих часов.
        Так что прославленная Швейцария оказалась никуда не годной ни для меня, ни для царя, ни для любого из проживающих безвыездно на Руси.
        Барух же дело иное - он часто рассекает по Европам, где к этому времени было, как я специально узнавал у английских купцов, вполне нормальное времяисчисление.
        Но случилась неприятность. Хотя я уже практически их не носил, но, осматривая их, обратил внимание на кожаный ремешок, который показался мне несколько потертым. Дарить часы с таким ремешком - не дело, а потому я решил прихватить их с собой на Пожар, чтобы там заказать себе новый и покрасивее.
        Напялив их на руку еще с вечера - пусть напоминают о завтрашней задаче, утром, перед умыванием, я отстегнул их и положил на лавку. Как на беду в это самое время запахло чем-то вкусным, и кот моей ключницы, учуяв аромат, опрометью кинулся на запах, в надежде что удастся поживиться. Несся он, ничего не разбирая на своем пути, и в прыжке задел часики, которые полетели в медный таз. Мало того что раскололось стекло, так внутрь через трещины попала вода. Ходить они сразу перестали.
        Прикинув, что новое стекло местные ювелиры мне выточат и поставят, то есть с ним проблем возникнуть не должно, я решил положить их на печку - авось, подсохнув, заведутся.
        Увы, но над часами явно навис какой-то рок. Покашливающая Юлька решила выгнать хворь старинным деревенским способом, то есть выжарить ее, и спозаранку полезла спать...
        Ну да, часики полетели вниз во второй раз и приземлились тоже как нельзя более
«удачно» - не просто на деревянные половицы, а предварительно ударившись на лету об открытую дверцу печи - Тишка пообещал подсобить болезной Юльке и как раз принялся подбрасывать дрова.
        Дальнейшая просушка пользы не принесла, и веселое «тик-так» - хотя я старательно тряс их в течение получаса - они издавать уже не желали.
        Ни в какую.
        Тогда мне припомнился Алехин рассказ о том, что он, дескать, имеет талант к ремонту всякой техники. Ну-ну. Пускай теперь и доказывает его, наивно рассуждая, что все равно рисковать нечем, потому что хуже не будет.
        Алеха поначалу взялся за дело с энтузиазмом и даже специально изготовил для предстоящей работы целый набор крохотных инструментов - словом, подошел к ремонту со всей ответственностью. Но спустя неделю парень явился ко мне с горестным видом и сконфуженно выложил на стол часы, после чего я понял, что ошибался - всегда может быть хуже.
        Собственно говоря, часов как таковых уже не было. Так, жалкие остатки.
        Поначалу я не понял, в чем дело, и заметил, что если у него чего-то там не получается, то пусть хотя бы соберет обратно, прежде чем возвращать, после чего услышал в ответ горестное:
        - А собрать-то я их и не могу...- И он виновато шмыгнул носом.
        Вот с тех самых пор я и мыкался с ними, пытаясь разобраться в их устройстве. Не то чтобы мне так уж сильно было жаль бесполезного «атлантика», да и с мыслью подарить его Баруху я тоже распрощался, но часы, помимо джинсов и кроссовок, хранившихся в моем сундуке в самом низу, были для меня тоже своеобразной ниточкой из двадцать первого века, и рвать ее я не собирался.
        Да и не в тягость оно для меня было. Нечто вроде кубика Рубика, то есть забава на досуге, которой я занимался, когда у меня вечером появлялось свободное время.
        Кстати, собрать мне удалось их довольно-таки быстро - уже через две недели я, озадаченно покосившись на парочку мелких питютюлек, оставшихся лишними, принялся горделиво любоваться успешным творением своих рук, после чего медленно, смакуя, завел их, приложил к уху и... испустив тяжкий вздох разочарования, принялся разбирать заново.
        А что делать, если тикать они отказывались?
        С тех самых пор я успел собрать их трижды, причем в последний раз нашел место и для «лишних» деталей, но итог оставался неизменным - ходить они не собирались.
        Вот тогда-то это и стало для меня вопросом принципа. Правда, никаких ночных трудов я себе не позволял - только часы досуга, но с надеждой заставить их работать не расставался.
        Однако не только эти хлопоты поглощали мое свободное время - оставался еще и неугомонный Квентин.
        Ох уж эти влюбчивые шотландские пииты...
        Глава 18
        Любовь без лица
        Хлопот с Дугласом было немало, да к тому же день ото дня они все увеличивались. Взять, к примеру, эту нелепую ревность, хотя и возникшую не на пустом месте,- и впрямь Борис Федорович отличал меня превыше прочих учителей, поставив наособицу.
        Да и уроки, проводимые мною, царь посещал особенно часто. Всякий раз он махал мне рукой, чтоб я не обращал на него внимания, и тихонько усаживался в дальний уголок просторной комнаты с довольно-таки большим окном, наблюдая за тем, как учится его возлюбленный сын. Сомневаюсь, чтобы он столь же деликатничал с иными учителями.
        Впрочем, вскоре мы перебрались в другое помещение, но всего на пару дней, а когда вернулись, то я с удивлением обнаружил, что в противоположной от окна стене успели прорубить высоко вверху, чуть ли не под потолком, проем, в котором установили загадочную деревянную решетку с маленькими, пара сантиметров, не больше, отверстиями.
        Спустя неделю после ее установки царевич как-то не выдержал и рассказал мне причину, по которой ее установили. Связана она была опять-таки с двумя новыми учителями и... царевной Ксенией. Сам Федор очень уважал и любил свою сестрицу - как-никак она была на семь лет старше брата, умна, латынь знала почище него, могла слагать вирши, да к тому же всегда была нежна и ласкова с Феденькой, потому и пользовалась у него авторитетом.
        Да и не с кем было ему больше поделиться теми немногими новостями, которые случались у него в жизни, кроме как с нею. Дядька Федора Иван Чемоданов, преданный ему по-собачьи, в науках не смыслил ни бельмеса и вообще относился как к ним самим, так и к учителям-иноземцам весьма неодобрительно, полагая, что столь интенсивная учеба не доведет бедняжку-царевича до добра.
        Сверстников из числа сыновей знатных боярских родов Борис Федорович к сыну тоже не подпускал. Вот и получалось, что единственный человек, с которым можно поделиться всем-всем-всем, была Ксения.
        Правда, новостей было негусто - из царских палат царевич выезжал разве что на богомолье, да и то со всей семьей, то есть Ксении, как точно такой же участнице, рассказывать о поездке не станешь. Оставались новости науки и то интересное из услышанного от учителей, что заслуживало пересказа для сестры.
        Танцы заслуживали. Но с ними было проще - Федор сам показывал ей разные фигуры и па, напевая соответствующую мелодию. С геральдикой было чуть хуже, но спасали рисунки, которые Квентин для наглядности своего рассказа собственноручно вычерчивал для царевича.
        Зато с приходом нового учителя философии Федор хоть и делился с сестрой полученными от меня сведениями, но при этом честно сознавался, что его пересказ - бледная тень того, как чудно ему описывал все княж Мак-Альпин.
        И рассказывал он ей о княж Феликсе с таким восторгом, что та не выдержала и подбила брата на неслыханное - допустить и ее послушать иноземные премудрости.
        Даже Борис Федорович, души не чаявший в сыне и охотно откликавшийся на любую его просьбу, поначалу воспротивился эдакому новшеству, припахивающему нарушением всех устоев. Однако Ксения так умоляюще на него смотрела, а глаза уже были полны слез, да и сам царевич столь страстно умолял, что государь не выдержал.
        Способствовало этому и то, что одна стена комнаты напрямую разделяла мужскую и женскую половины, а потому было достаточно прорубить в ней проем, в котором для удобства царевны установили тонкую дощатую решетку, дабы та могла, не выходя со своей половины, не только слышать учителей брата, но и видеть их. Последнего тоже добился Федор, растолковав отцу, что, сколько ни поясняй фигур танца на словах, понять их зачастую очень трудно, зато если видишь жесты, то тут все гораздо проще.
        Поначалу я удивился высоте, на которой установили решетку - неужто Ксения подставляет себе стремянку?- но царевич разъяснил, что уровень потолков и полов на мужской и женской половине сильно отличается, так что она преспокойно посиживает себе в кресле, наблюдая за занятиями брата.
        Кстати, именно танцы, как потом обмолвился сам Борис Федорович, и сыграли решающую роль в появлении этого «окна для знаний».
        - Не хочу, чтоб мое дитя, ежели выйдет замуж за принца али сына императора, оказалось неумехой в том, что ведает любая тамошняя холопка,- как-то гораздо позднее заметил он мне.
        Под холопкой Годунов, как я понимаю, подразумевал всяких фрейлин, статс-дам и прочих маркиз, графинь и герцогинь. Словом, обслуживающий персонал.
        Однако я несколько забежал вперед.
        Так вот, едва появилась эта решетка, а спустя пару дней Федор сообщил мне, для кого ее поставили, как я сразу счел нужным предупредить царевича:
        - Только Квентину не сказывай, что это из-за нас с ним ее поставили. А пуще того не вздумай говорить ему, что теперь во время каждого занятия на него будет смотреть царевна.
        - А... почто?- растерялся Федор.
        И как тут растолковать, чтобы не выдать никаких тайн Дугласа, но в то же время чтобы все звучало убедительно?
        - Он - паренек робкий,- нашелся я.- Если узнает, что на него смотрит единственная дочь царя всея Руси, начнет теряться, запинаться, так что для занятий это будет изрядный ущерб.
        - А я уже...- расстроился Федор.
        Вот это плохо. Поспешил ты, юноша. Теперь жди неизвестно чего. Но вслух я этого говорить не стал - напротив, сделал вид, что ничего страшного не случилось.
        - Ну уже так уже,- успокоил я царевича,- авось и не оробеет.
        А сам призадумался - как бы пригасить излишний пыл шотландского поэта, когда Квентин от столь опасно-влекущей близости к царской дочке пойдет вразнос, забыв и про собственные обещания, и про московские обычаи, да и вообще про все на свете.
        Мои опасения оказались не напрасны. В самом скором времени так и приключилось, что я наблюдал лично. Дело в том, что, выполняя вроде бы невинную на первый взгляд просьбу Квентина являться на свой урок пораньше, я мог воочию наблюдать за событиями, стремительно развивающимися по нарастающей.
        Дуглас вел себя на своих занятиях совершенно не свойственным ему образом. Он постоянно старался встать в некие манерные позы, которые, как ему казалось, демонстрировали его фигуру в наиболее выгодном свете, и объяснял царевичу новое с легким высокомерием эдакого умудренного жизнью мэтра. Но главное - очевидно, из чувства той же ревности - он стремился выставить меня в нелепом и смешном виде.
        Вот, оказывается, для чего ему понадобился мой ранний приход.
        Нет, сам он пояснял все иначе. Дескать, нужен я ему только в интересах дела. Мол, сейчас пошли весьма сложные фигуры, потому желательно, чтобы царевич мог вначале посмотреть на их исполнение со стороны, чтобы не только лучше запомнить, но и понять ошибки предыдущего.
        Внешнее все выглядело благопристойно. Два ученика осваивают технику нового танцевального па. Первым показывает запомнившееся, разумеется, Феликс, который, естественно, совершает самые элементарные ошибки, благодаря чему царевич учится быстрее и усваивает все куда лучше.
        Довольно скоро шотландцу показалось маловато того, что он постоянно выставлял меня в не совсем приглядном виде. Вдобавок я не конфузился, не краснел, да и вел себя не столь неуклюже, как ему бы хотелось. Впрочем, человеку всегда мало. Умение остановиться на достигнутом - один из признаков мудрости, а как можно было требовать ее наличия от несчастного влюбленного?
        Словом, буквально через неделю Квентин стал еще и пытаться меня высмеивать за те неточности, что я допускал. Получалось у него это не всегда умно, юмор присутствовал от силы в каждом четвертом случае, поскольку все-таки иностранец и нашу специфику освоить так и не успел, однако я поначалу все равно разозлился, хотя больше на себя - не сумел просчитать элементарный ход, а потом задумался.
        Ладно, он сам выступает в роли чуть ли не шута - не бог весть какая беда. Возможно, даже и наоборот - что-то не приметил я в том блестящем черном зрачке, видневшемся в одной из дырочек в решетке, ни симпатии, ни какого-то восхищения, откуда до влюбленности один шаг. Скорее уж девушка-невидимка, не пропускавшая ни одного нашего с Квентином занятия, откровенно посмеивалась над манерным учителем танцев.
        Если она при этом покатывалась, глядя на недотепу-философа, тоже не смертельно. Нам с ней детей не крестить.
        Куда хуже будет иное. Стоит только Квентину хоть раз услышать что-то ободряющее с ее стороны, вот это станет куда страшнее, поскольку шотландец и без этих слов увлекался невидимой Ксенией все больше и больше с каждым днем.
        - Ты слышал, как она дышала, когда я вам с царевичем показывать это па из вольты? - спрашивал он меня после занятий. Получив отрицательный ответ и нимало не смутясь, иронично замечал: - Ну разумеется, как ты мог слышать, когда застыл истуканом в противоположном углу комнаты, тщательно пытаясь изобразить переход от pas de courante к pas de coupe.
        - Русский, Квентин, русский!- рявкнул я, накаляясь.
        - А ты переведи, чтобы я знал, как эти фигуры называются на вашем варварском языке.
        - Между прочим, на этом варварском языке говорит не только царь и его наследник, а твой ученик Федор Борисович, но и... Ксения Борисовна,- напомнил я.
        - Это да,- вздохнул Дуглас, мгновенно раскаиваясь в сказанном и умолкая.
        Но сдержанность длилась недолго, от силы пару-тройку дней, после чего все начиналось заново.
        - А ты слышал, как она что-то хотела мне сказать, но очень тихо, чтоб никто не услышал?- И тут же задумчиво: - Яко ты мыслишь, мой любезный друг, в каком случае красавица хочет поведать своему любезному кавалеру нечто тайное и к какому разряду тайн можно отнести ее слова?
        - Да какие слова?!- не выдержав, вновь возмущался я.- Просто платье прошуршало, когда она усаживалась поудобнее.
        - Гм-м,- хмурился Квентин, многозначительно закатив глаза кверху и вспоминая еще раз, как оно все было, после чего изрекал: - Не думаю, что это было платье. Оно шуршит совершенно иначе, поверь мне. Не-э-эт,- нараспев тянул он и жмурился в блаженной улыбке,- то были тайные слова. Чувства уже готовы вырваться из ее груди, невероятными усилиями своей воли она сдерживает их, но они упрямы и сильны, и вот уже ее губы лепечут нечто нежное, исходящее из самых глубин ее тонкой души. Правда,- справедливости ради добавлял Дуглас,- они пока не столь велики, и потому сказанное звучит не столь громко. К тому же стыдливость мешает ей поведать все, что она испытывает... ко мне, покамест в комнате присутствуете вы с царевичем.
        И как после этого с ним прикажете говорить? Каким языком? Влепить напрямую, в лоб, процитировав:
        Не наживай беды зазря,
        Ведь, откровенно говоря,
        Мы все у батюшки-царя слуги.
        Ты знаешь сам, какой народ:
        Понагородят огород,
        Возьмут царевну в оборот слухи...[Леонид Филатов. «Так повелось промеж людьми...»]
        Ну да, это было бы проще всего, для того... чтобы он меня возненавидел. Да-да, больше такой откровенностью ничего бы не добился.
        Говорят, некоторые болезни неизлечимы и в наше время. Так вот, я подозреваю, что влюбленность - из их числа. Особенно если она, можно сказать, неизмерима, как у моего шотландца. Впрочем, тут я уже зарвался в своей критике - настоящую любовь и впрямь нельзя измерить. Думаю, что и неодолимые препятствия, которые стояли на пути Дугласа, вместо того чтобы остужать, лишь изрядно его подхлестывали.
        Если огонь продолжает гореть под котелком, вода продолжает кипеть, как ты ни пытайся тормозить процесс, и спустя пару дней я опять услышал от него новую песню, но на старый лад:
        - Боже мой, какой чистый и светлый у нее смех! Серебристый, как голос маленького колокольчика, и звонкий, как вода в ручье, когда он весело журчит, пробиваясь сквозь мартовские сугробы и исполняя величавый гимн рождению весны и...
        - Вообще-то царевна смеялась надо мной, когда ты меня поставил в позу «зю» и я чуть не шлепнулся,- попробовал я вернуть поэта на землю, но тот уже ничего не хотел понимать.
        Вдобавок Квентин время от времени продолжал терзаться приступами ревности. Разумеется, возможный конкурент в борьбе за сердце царевны по-прежнему имелся лишь один - это Мак-Альпин, и удержать шотландца от признания царю, кто он есть на самом деле, мне становилось все труднее и труднее.
        Дело в том, что он и тут подозревал не заботу о его собственном благополучии, а мои тайные злые происки. Еще бы - пока что моя родословная выглядела по сравнению с его, как здоровенный волкодав по сравнению с карликовым пуделем. Феликс - потомок королей, а кто он?
        К чести его заявляю, что он и тут не сдавался, тем самым... причиняя мне дополнительные неудобства. А как иначе назвать бесконечные рассказы о его многочисленных предках, которые были запанибрата с королями и вообще иногда рулили всей страной.
        Нет, когда тебе излагают свою генеалогию один раз и, так сказать, коротенько, да пусть даже пару-тройку часов, это интересно. Поначалу я с большим удовольствием выслушал, что, согласно легенде[На кельтском языке Dоuglas - черный муж.] , родоначальником Дугласов стал один воин, прозванный так за темный цвет лица. Дескать, он решил в пользу короля скоттов Сольватия битву с Дональдом аж в семьсот семидесятом году и получил за это земли в графстве Ланарк.
        Интересно было послушать и про других славных вояк этого рода, которые стояли по своей значимости вровень с шотландскими королями, на это Квентин делал особый нажим. Какой-то Арчибальд, который был регентом Шотландии во время малолетства своего короля, потом еще один Арчибальд, пользовавшийся почти неограниченной властью при другом малолетнем монархе. А Вильям Дуглас вообще достиг такого могущества, что стал опасен самому королю, и тот его собственноручно убил.
        Со временем слушать про этих нескончаемых Дугласов стало надоедать, ибо Квентин не раз повторялся, так что я с радостью воспринял в один из вечеров новость о том, что вместе со смертью какого-то Джеймса угасла старшая линия графов Дугласов.
        Но радовался я рано, поскольку Квентин тут же принялся пояснять мне, что это были
«Черные Дугласы», а он сам ведет свой род из младших, которые «Рыжие», после чего последовал рассказ об очередном Арчибальде, который был не просто Дуглас, но еще и граф Ангус.
        - Но ведь младшая,- ехидно напомнил я на свою беду.
        - Ты ничего не понимаешь,- тут же встал на дыбки шотландец.- Эта линия еще более знатная, нежели предыдущая. Дело в том, что графством Ангус владел один из Стюартов, а последняя из этой линии рода Стюартов, графиня Маргарита Ангусская, была любовницей Джорджа, который был первым графом Дугласом. Она родила от него сына Джорджа, который еще двести с лишним лет назад был возведен в титул графа Ангуса и стал основателем линии «Рыжих Дугласов». Теперь понял, что во мне течет кровь Стюартов и Дугласов?
        - Понял,- успокоил я его, хотя на самом деле ничего не понял, да и не собирался вникать в эти генеалогические дебри.- А теперь дай поработать над завтрашним уроком для царевича.- И положил перед собой чистый лист бумаги, надеясь тем самым остановить фонтан красноречия, но если Квентина «понесло», это всерьез.
        - Погоди с уроком, ты же не все выслушал.- Он завел рассказ об очередном, но
«Рыжем» Арчибальде, который совсем недавно, менее ста лет назад, женился на Маргарите, вдове Якова IV.- Правда, мужского потомства у них с Маргаритой не было,
        с глубоким вздохом заметил Квентин, сокрушаясь, что столь превосходный шанс захватить шотландскую корону был упущен.
        - Жаль,- с трудом сдерживая улыбку радости - кажется, мужики закончились, согласился я, но тут же впал в уныние, ибо Квентин бодро начал очередной куплет своей нескончаемой генеалогической песни:
        - Зато их дочь Маргарита стала матерью Дарнлея, мужа Марии Стюарт, то есть родной бабкой нынешнего короля. С тех пор титул графа Ангус перешел к побочной линии,- охотно пояснил Квентин.- А эта линия начинается с...
        И я понял, что это повествование не закончится никогда.
        Впрочем, итог всех рассказов был один.
        - Теперь-то ты понял, что на самом деле Дугласы почти королевский род, кой по древности почти равен Мак-Альпинам, хотя, возможно, твои пращуры несколько опережают нас,- пытался сохранить объективность шотландец,- но что до знатности...
        И, не закончив, победоносно взирал на меня.
        Я в ответ молча разводил руками. Мол, чего уж тут, нечем крыть твою правду-матку.
        Можно подумать, раньше я возражал.
        Нет, ради прикола иногда бывало, что я подкидывал Квентину пару провокационных фраз вроде того, что лишь дураки кичатся заслугами своих предков, ибо это означает, что собственных достоинств у них нет вовсе. Но шотландец так горячо на них реагировал, что я почти сразу перестал заниматься подобным. Коли у человека нет чувства юмора или в таком святом вопросе, как генеалогия, он не допускает и мысли о шутке, пусть его.
        Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы... отвалило.
        Да поскорей.
        Честное слово, все его опасения относительно моей конкуренции были совершенно излишни. Нет, я не раз и не два поглядывал во время своих занятий туда, на решетку, но поверьте, что это были взгляды, брошенные мимоходом, только и всего. И уж во всяком случае, делал я это куда реже, нежели Квентин.
        Поверьте, мешать ему я вообще не собирался. Вот остудить пыл горячего шотландского парня, ну хотя бы на время, до осени - это с радостью. Но не получалось.
        Да и глаза на эту решетку я не таращил так глупо, как он, стремясь выразить пламенным взором всю полноту своих чувств. Скорее уж напротив - в моем взгляде было что угодно, кроме любви, нежности, пламенной страсти и прочей дребедени.
        Не спорю, бывало, что я сочувственно улыбался этому любопытному глазу, который всякий раз при рассказе о каком-либо несчастье, постигшем того или иного философа древности, наполнялся слезами. Но происходило такое лишь от желания немедленно предпринять хоть что-то, дабы выступившие слезы высохли, а улыбка - это все, что я мог сделать.
        Ах да, как-то раз, но опять-таки по просьбе царевича, а не по собственной инициативе, прочел несколько стихотворений о любви - видать, проснувшимся в Феде гормонам - все-таки пятнадцать лет парню, хотя я первоначально и дал ему ошибочно четырнадцать,- требовался какой-то выход.
        Правда, читал нормально, то есть не бубнил, а с выражением, как и подобает, но без перехлестов. При этом я отнюдь не обращал свой взор к решетке, причем на сей раз сознательно - чтоб Ксения чего не подумала. Глянул я туда за все время этих литературно-поэтических чтений разика два-три, не больше, но исключительно когда забывался.
        А то, что чуть ли не в каждом сонете Данте звучала страсть, непременно окутанная слезами, вина не моя, а поэта. Я же прочел первое, что вспомнилось, а в голове сильнее всего запечатлелись те, что он написал на смерть своей Беатриче. Да и немудрено. Именно их я твердил, запершись в своей комнате, когда потерял Оксанку. Их, да еще сонеты Петрарки на смерть Лауры.
        День-деньской.
        В течение недели.
        А на то, что Данте повсюду только и делает, что рыдает, я обратил внимание только тут. Да и то это случилось уже после прочтения, после того как я услышал за решеткой всхлипывания царевны.
        Странно, и как я не замечал этого раньше? Даже удивительно. И впрямь, то у него
«во имя той, по ком вы слезы лили...», то «глаза готовы плакать без конца», то
«сил не хватит выслушать без слез». Впрочем, может быть, это объясняется тем, что у меня самого тогда слез не было, вот я и не фиксировался на них.
        К сожалению, позже царевич еще несколько раз обращался ко мне с подобной просьбой, причем, как мне показалось, выступая не только от своего имени, но и от имени сестры, которая воспринимала сонеты весьма и весьма горячо, поскольку эти всхлипывания слышались нам обоим еще не раз.
        Но и в том своей вины я не нахожу - что я, специально доводил ее до слез? Любовная лирика вообще сентиментальна, а женское сердце чувствительно, тем паче в ее условиях. И мужик, всю жизнь сидя в четырех стенах, начнет навзрыд рыдать над какой-нибудь банальной сценкой, описанной самыми пустыми словами в третьеразрядном высокопарном и наивном рыцарском романе.
        Словом, ревность Квентина ко мне была совершенно напрасна и глупа. Могут возразить, что умной ревности не бывает вовсе, но поверьте, что у шотландца она была особенно глупой.
        Впрочем, удивляться появлению ревности тоже не следовало. Они ж с любовью - родные сестренки, только в разных ипостасях, как и положено. Раз есть свет, должна быть тьма, коль есть добро, должно быть зло, так и тут. В конце концов, и дьявол - брат ангелов. Поэтому я не сердился на шотландца. На влюбленных, как и на дураков, обижаться нельзя.
        А Квентин меж тем не унимался и решил не ограничиваться тем, что выставлял меня в смешном свете на своих уроках, а окончательно добить своего соперника, использовав... мои с царевичем занятия философией, которые стал регулярно посещать. Но стремление и здесь показать себя с самой лучшей стороны сыграло с ним плохую шутку - какие бы реплики он ни подавал, все оказывалось невпопад.
        Однако самое скверное началось, когда Квентин попытался продемонстрировать на моих уроках знание стихов, почему-то названных им философскими. Подозреваю, что такое название было дано влюбленным шотландцем лишь для одного - показать, что они имеют хоть какое-то отношение к философии.
        Помимо скверного чтения - с обильной жестикуляцией и усиленным подвыванием, Квентин их еще и переводил, причем вновь старательно жестикулировал, то и дело закатывая глаза и молитвенно протягивая руки в сторону решетки.
        Я терпел недолго. Уже после третьего по счету совместного занятия мною было предложено, чтобы Дуглас более не задерживался на уроках философии.
        - Я хотел как лучше,- захлопал тот глазами, неумело изображая наивного простака,- чтоб по справедливости. Ты же присутствуешь на моих занятиях, вот я и...
        - Сижу исключительно по твоей просьбе,- напомнил я.- Насколько мне помнится, ни о чем таком я тебя ни разу не просил - это первое. Второе же заключается в том, что, согласно твоим словам, изображая всякие па и пируэты, я помогаю царевичу лучше запоминать танцевальные фигуры, то есть получается, что оказываю тебе помощь. Ты же, дружок, мне только мешаешь.
        - Дружок, это потому что друг, но маленького роста?!- незамедлительно возмутился Квентин, гордо задрав голову и незаметно привстав на цыпочки.
        Вот и поговори с таким. Я ему про Фому, а он мне про Ерему. И какой мудрец сказал, что порядочный человек влюблен как безумец, но не как дурак? Ему бы посмотреть одним глазком на юного шотландца, и он живо изменил бы свою точку зрения, потому что парень глупел буквально на глазах, и процесс этот не думал останавливаться на полпути, неуклонно стремясь к своему логическому завершению.
        Ну дурак дураком, да и только.
        Теперь вот пожалуйста, новый комплекс неполноценности. Плюнуть бы на него совсем, да жалко. Все-таки поэт, а потом, кто знает, как оно все сложится у них в дальнейшем. Говорят, влюбленным и пьяным сопутствует удача, опекая эти две категории убогих, так что, может, после смерти старшего Годунова ему и впрямь улыбнется счастье.
        - Дружок - это ласковое слово и к росту человека не имеет ни малейшего отношения,- терпеливо заверил я его и продолжил: - А теперь третье, причем главное. Мое дело - сторона, но поверь, старина, что выглядишь ты на моих занятиях ужасно.
        - Неужто?!- не на шутку перепугался Квентин.- Что-то с платьем? Сползли чулки? Или у меня...
        - Да нет, с платьем все нормально,- отмахнулся я.- Дело в другом. Судя по твоим вопросам, царевна может сделать выводы о твоих познаниях в философии, а они у тебя,- я чуть замешкался, прикидывая, как лучше подать горькую пилюлю, чтоб не обидеть окончательно, но наконец нашелся,- сами по себе достаточно хороши, однако если их сравнивать с моими, то изрядно проигрывают.- И похлопал по плечу приунывшего шотландца.- Не грусти, дружище. Нельзя же быть гениусом абсолютно во всем. Кстати, твои стихи гораздо уместнее во время твоих же танцев.
        - Согласно придворным обычаям танцевать надлежит молча,- проворчал Квентин.- Полагается токмо томно вздыхать и, вкладывая в горящие любовным огнем очи всю полноту нежных чувств, отправлять их даме.
        - Так ведь ты же - гениус,- рассудительно заметил я,- а гениус тем и отличается от обычных людей, что вносит в привычное нечто совершенно новое, чего до него никто не вводил. Причем одним махом, сразу. Отчего бы не шептать даме во время танца, но только тихо-тихо, как она прекрасна, обаятельна и мила?
        - Ты мыслишь, что это не есть нарушение?
        - Я мыслю, что на первых порах любое новшество является нарушением, зачастую вопиющим, ибо оно непривычно, а потому кажется нелепым. Но время сглаживает углы, и вскоре люди начинают видеть в несуразностях прелесть и сами удивляются, как они раньше обходились без всего этого. Я плохо знаю танцы, но мне кажется, что и там по прошествии лет какой-то умирает, а какой-то рождается. Как люди.
        - Танцы как люди,- мечтательно произнес Квентин.- Можно, я сам скажу это принцу?- Почему-то Дуглас предпочитал именно это слово, лишь изредка упоминая «царевича».
        - Скажи,- великодушно согласился я.- А также можешь добавить, что благодаря тебе Федор Борисович не просто начнет разбираться во всех фигурах придворных танцев, но и станет законодателем моды. Представь, как ему будет приятно. Внешне он, может быть, этого никак и не выразит, ибо на Руси в моде сдержанность в чувствах, но душа его переполнится неземным восторгом и... глубочайшей благодарностью к Квентину Дугласу.- Но тут же торопливо поправился, а то нашепчет еще, чего доброго, да не царевичу, а в сторону решетки.- Только я тебе и тут посоветовал бы, прежде чем что-либо произнести, вначале семь раз подумать над каждым словом, поскольку гениус тем и отличается от простого человека, что не излагает обычных вещей, но всегда подбирает только особые слова, способные поразить воображение слушателя.
        - А как это?- робко спросил он меня.
        - Думай сам,- отрезал я.- Мне таковское не под силу, поскольку я как раз из обычных людей, а потому до тебя мне не дотянуться, ибо гениус всегда одинокий ум.
        Квентин закивал головой и вышел.
        Фу-у, кажется, подействовало и я получил недельную отсрочку.
        Но я рано радовался. Не прошло и двух дней, как все началось заново.
        И что самое скверное - он уже вообще настолько плохо соображал, или, правильнее, соображал столь извилисто, не иначе как очумев от любви, что придавал самым простым моим фразам двойной, а то и тройной смысл, ухитряясь изыскать в них некое коварство или тайную интригу, направленную, разумеется, против него.
        Можно объясняться с теми, кто говорит на другом языке - для этого имеются жесты, мимика и так далее. Но куда тяжелее говорить с теми, кто в те же слова вкладывает совсем другой смысл.
        Стоило мне в ответ на его рассказ об увиденном сне, в котором принцесса Ксения предстала перед ним во всем своем великолепии, невинно заметить, что сны бывают столь же обманчивы, как и женщины, и он сразу прицепился к этому. Со всей страстью влюбленного Дуглас незамедлительно принялся мне доказывать, насколько глубоко мое заблуждение, ибо на самом деле она еще прекраснее.
        Да кто бы спорил.
        Молчать для меня было тоже не лучшим выходом. Во-первых, тогда я ставил крест на своих попытках остудить шотландца, а во-вторых, становился в его глазах равнодушным к безутешным страданиям друга. Тем более что он уже без того несколько раз намекал, что некоторые неспособны понять израненную любовью душу поэта.
        Я как-то попробовал для поддержки разговора поддакнуть ему, дабы он окончательно не поставил на мне, как на своем сердечном наперснике, крест, но вышло вновь неудачно.
        Произошло это после того, как Квентин заметил, что он странно влюблен, ибо любит даму, ни разу не увидев ее лица, и поинтересовался у меня, бывает ли такое.
        - Бывает,- уверенно кивнул я,- только потом, когда дама открывает лицо, частенько наступает разочарование.
        - Ну что ты?!- возмутился Дуглас.- Разочарования не может быть. Да и принц не раз говорил мне, что у него очень красивая сестра. Да я и сам это чувствую. Она...- И он мечтательно закатил глаза.
        Вид у него был столь уморительный, что, глядя на него, мне внезапно очень захотелось процитировать что-то ироничное из своего любимого Филатова. Ну, к примеру...
        А попка у нее, как два арбуза,
        Идущих следом повергает в шок.
        Она для ткани явная обуза,
        На ней едва не лопается шелк.
        А бедра у нее...[Леонид Филатов. «Возмутители спокойствия».]
        Впрочем, о бедрах я, скорее всего, договорить бы не успел. Возможно, что и о попке тоже, ибо был бы остановлен Квентином ранее, не исключено, что с применением физических усилий, а оно мне надо?
        Но и на землю желательно вернуть. Парень безмятежно парит на самой верхотуре, забыв, что бог Амур, который вознес его туда, в отличие от ВДВ никогда не снабжает своих людей парашютами, а потому приземление у них всех даже в самом лучшем случае весьма и весьма болезненное. Этого, учитывая царя-батюшку, вообще придется отскребать от земли.
        - Она такая...- продолжал Квентин нескончаемое восхваление никогда не виденных прелестей царевны Ксении.
        - Пышная,- подсказал я.
        - Воздушная,- поправил он, ничуть не обидевшись - даже странно.- Яко нежное облако парит ее красота надо мной в вышине. А очи... Какие у нее очи! Ты же видел, друг,- обратился он ко мне за поддержкой.
        - Только половину,- честно констатировал я и, сохраняя максимальную серьезность, продолжил: - Кстати, мне показалось, что она все время смотрит на нас одним и тем же глазом - это странно. Может, второй у нее плохо видит?- высказал я предположение.- Или там вообще бельмо?..
        - Сам ты... бельмо!- возмутился Квентин и опрометью убежал в свою комнату.
        Вот и опусти такого на грешную землю. Нет уж, если человека тащит наверх Амур, то, как за него ни цепляйся, стараясь удержать, ничего не поможет. Слабоват я тягаться с богами.
        Впрочем, на следующий день разговор продолжился. Квентин явно нуждался в том, чтобы выговориться, ибо чувства постоянно переполняли его, а иного собеседника, кроме прожженного циника и скептика Феликса Мак-Альпина, у него для этой цели не имелось. Причем продолжился он, будто вовсе и не заканчивался, то есть последовало очередное описание божественной красоты и снова со ссылкой на царевича Федора.
        - Он смотрит на нее как брат, поэтому она и кажется ему красивой,- парировал я.
        - Отчего ты сказывать про кажется, когда так оно и есть, ибо иначе... не может быть!
        - Как кратко и ясно умеешь ты излагать свои мысли,- восхитился я и невозмутимо подвел итог: - Воистину логика влюбленного всегда сродни логике сумасшедшего.
        - Ты издеваешься надо мной?- подозрительно осведомился шотландец.
        - Ни боже мой,- твердо заявил я.- Более того, я тебе даже завидую.- И процитировал:
        Чье сердце не горит любовью страстной к милой -
        Без утешения влачит свой век унылый.
        Дни, проведенные без радостей любви,
        Считаю тяготой ненужной и постылой[Омар Хайям. Перевод Г. Плисецкого.] . -
        Вот так и мне приходится влачить свой унылый век, подобно Омару Хайяму,- грустно констатировал я.
        У Дугласа загорелись глаза.
        - Ты можешь мне поведать еще что-то из сочинений сего великого пиита?
        - Пить вино - запрещено...- начал было я, но потом хлопнул себя ладонью по лбу и улыбнулся.- Тебе ж про любовь надо, мой юный друг, а про любовь я почти ничего не знаю. Увы.- И развел руками.
        И снова врал. Знал я, и очень много знал.
        С избытком.
        И из Хайяма, и из Данте, и из Петрарки с Шекспиром, не говоря уж про отечественных. Тому же Квентину за глаза хватило бы школьной программы во главе с Пушкиным и Лермонтовым, но оно было съехавшему с катушек шотландцу ни к чему.
        - Неужто ни одного?!- огорчился он.
        - Неужто,- лаконично ответил я.
        В последнее время я предпочитал вообще обходиться в разговоре с ним краткими, лаконичными фразами, чтобы, упаси бог, он не узрел в них этот самый второй или третий смысл, которого не имелось и в помине, и не прицепился ко мне как репей.
        Правда, помогало мало. Он все равно исхитрялся это сделать.
        Стоило мне как-то вскользь сочувственно заметить ему, что женщины вообще по своей натуре склонны не обращать внимания на то, что для них стараются сделать, но зато всегда зорко подмечают, чего для них не делают, как он тут же придрался к моим словам:
        - Нет, ты не можешь так о ней судить,- твердо заявил он.- Тебе не дано, ибо ты никогда не любил.
        От такого нахальства я даже поперхнулся сбитнем и закашлялся, а он, правда вначале заботливо похлопав меня по спине, продолжил:
        - Ты холоден, яко лед.
        - Что делать,- вздохнул я и, пытаясь увести разговор в более безопасное русло, добавил: - Наша жизнь подобна состязаниям. Отважные приходят на них сражаться за победу, жаждущие выгоды - торговать, а удел философов - смотреть на них со стороны.
        - Сказано умно,- одобрил Квентин и незамедлительно съязвил: - Пожалуй, даже слишком умно, чтобы ты мог сам это придумать.
        Кому-то это могло показаться не более чем дружеской подковыркой, но я не заблуждался. Тон был вызывающим, откровенный вызов читался и в его глазах. Словом, парень явно напрашивался на скандал.
        Как знать, возможно, хорошая трепка и впрямь пошла бы ему на пользу, но я не мог себе этого позволить. Бить влюбленного все равно что бить ребенка. И то и другое - величайшая подлость.
        Поэтому, хотя оно и стоило мне некоторого труда, я не просто сдержался, но и сохранил спокойный, дружелюбный тон.
        - Ты прав. Это сказал Пифагор, но от этого я не перестаю тоже быть философом. А тебе стоило бы вспомнить другую мудрость, гласящую, что любовь всегда бежит от тех, кто гонится за нею, а тем, кто прочь бежит, сама кидается на шею.
        Квентин озадаченно уставился на меня, задумался, после чего медленно произнес:
        - Ты бежишь от нее, значит...- И грозно спросил: - Получается, что принцесса Ксения должна кинуться тебе на шею?!
        - Она еще не сошла с ума. Да и я тоже... вотличие от некоторых,- не удержался я от ехидного замечания, продолжая старательно расправляться со свиной ногой.
        Шотландец некоторое время молчал, лихорадочно выискивая в моих словах мало-мальски приличный повод для ссоры, а затем, так и не отыскав его, гневно заявил:
        - И вообще, яко ты можешь столь варварски жевать и одновременно рассуждать о любви?!
        Как говорится, нет слов.
        Не нашлось их и у меня.
        Нет, что бы там ни говорили мудрецы о том, что у любви свои законы, но, на мой взгляд, чаще всего там царит беспредел, и первый вздох любви - это последний вздох разума.
        Однако сдаваться я не собирался, решив прибегнуть еще к одному способу...
        Рассудком воевать с любовью - безрассудно.
        Чтоб сладить с божеством, потребно божество[Пьер де Ронсар. Перевод Г. Кружкова.] .
        Кто там мне противодействует? Амур? А если мы из соперника попытаемся сотворить союзника?
        Включенный в заговор Игнашка Косой - точнее, ныне уже Князь, хотя имя с кличкой явно не согласовывалось, но пусть будет,- криво ухмыляясь, как-то притащил на подворье девку, выглядевшую, по словам Ахмедки, целый час после лицезрения ее прелестей цокавшего языком, подлинной Айбаку[В переводе с татарского имя Айбаку означает «девушка как месяц».] .
        На самом деле звали ее Любавой - весьма подходящее имя, если учитывать ее профессию. Девка при себе имела все требуемое для предстоящего соблазнения и даже, согласно моему спецзаказу, сделанному с учетом пышнотелости Ксении, изрядно сверх необходимого. Даже мне чего-то захотелось при взгляде на ее могучий бюст и пышные бедра, очертания которых благодаря тесноватому сарафану были хорошо заметны.
        Но... друг в первую очередь.
        Дабы она, чего доброго, не перепутала клиентов, сориентировавшись на мой взгляд, я во время беседы старался на нее не смотреть, изображая занятого человека и старательно ковыряясь в часах - уже в четвертый раз собрать пока не получалось. Уговор, который я заключил с Любавой, состоял в том, что за неделю она завоевывает симпатию Квентина, затем возбуждает в нем страсть, ну а там и утягивает его в постель. ЗАГС, то бишь венчание в церкви - на ее усмотрение.
        Деньга ей была обещана знатная, аж сто рублей - скупиться в таких вещах нельзя. Судя по алчно загоревшимся зеленым глазищам Любавы, стараться она будет от всей души. Еще бы. Не думаю, что она заработала бы столько же за год стояния на Пожаре с кольцом во рту[В средневековой Руси отличительный знак проституток, зазывающих клиентов.] , даже если бы имела неслыханный успех и популярность у клиентов.
        Помимо денег я максимально облегчил ей работу, подробно и тщательно рассказав о характере Квентина, чего он любит и чего нет, как с ним желательно обращаться, вплоть до того, с чего начинать.
        Чуток поулыбайся для затравки,
        Потом вверни чего-нибудь из Кафки,
        Потом поплачь над собственной судьбой,
        И все произойдет само собой[Леонид Филатов. «Любовь к трем апельсинам».] .
        Трудилась девка и впрямь на совесть, однако результат оказался плачевный и выбить клин клином не удалось. Квентин ее даже не замечал.
        Вообще.
        Разве лишь когда она, проходя мимо, как бы невзначай задевала его своим упругим горячим боком или, обслуживая за столом, ненароком прижималась к нему тугой, налитой грудью. Только в этих случаях Дуглас поднимал на нее глаза и вежливо извинялся за причиненное неудобство.
        Пыталась она действовать и напрямую, то есть зайти к нему ночью в опочивальню и... Но и тут вышел конфуз. Квентин вначале решил, что девка все перепутала, а потом просто вытурил ее, причем без малейших колебаний.
        - Можа, ему мальца надоть, а не меня?- угрюмо поинтересовалась красавица через неделю.
        - Да не в том дело. Любит он,- пояснил я.
        - А тебе, княже, отвадить его хотца?- догадалась девка.
        - Ну пусть не совсем, но хотя бы поумерить пыл,- пояснил я.
        - Ишь ты какой,- усмехнулась девка.- Сразу видать, что из иных земель к нам прикатил. Говоря-то у тебя, почитай, нашенская, а нутро-то иное.- Не успел я возмутиться, как она пояснила: - Неведомо тебе, что любовь куда как проще вовсе умертвить, чем умерить, а для того тебе не ко мне, к бабкам надо. Они тебе вмиг
«отсуху» смастерят. А то я, эвон, ажно в расстройство вся пришла - помыслила, будто так подурнела, что уж и не надобна никому.
        - Да что ты!- успокоил я ее.- У тебя все о-го-го-го! У меня самого аж слюнки текли, когда я на тебя любовался.
        - Ох, не верится чтой-то,- лукаво заметила она, наваливаясь на стол пышной грудью, и передразнила: - Не видать, чтоб ты на меня о-го-го.
        - А ты проверь,- посоветовал я.
        - Я на дело скорая,- предупредила она.- Могу нынче же в твою опочивальню заглянуть.
        - Вот как раз по ночам я совершенно свободен,- в тон ей ответил я.
        После этого где-то через неделю она заявила мне утром:
        - Прощевай, княже. Ухожу я от тебя.
        - Что так?- удивился я, пытаясь ее приобнять.- Или не понравилось что-то?
        - Тут скорее иное - с лихвой понравилось,- горько заметила Любава, ловко выскальзывая из моих объятий.- Опаска с тобой берет, княже,- пояснила она откровенно.- Еще чуток, и погибла моя душенька. И без того, яко ты дланями по телу проводишь, на меня истома нападает. Не к добру оно, чую. Душа-то у тебя ровно пеплом покрыта, и поняла я - не моему саженцу там взрасти. Потому и помыслила: лучше сразу от греха уйти, покамест огонек у меня к тебе не больно-то разгорелся. Авось со временем и сам погаснет. Прощевай да не поминай лихом.
        И в то же утро исчезла с подворья.

«Ну что ж, может, оно и к лучшему»,- подумалось мне, но больше пожалел о том, что ее подсказка насчет отсухи не сработала, а ведь я так поначалу загорелся, благо что и идти никуда не надо - у меня ж Марья Петровна под боком.
        Но ключница возвращаться к своему прежнему колдовскому ремеслу не захотела. Точнее, что до травок и корешков для отваров и прочих снадобий - тут как раз полный порядок. Просторный терем позволял выделить в ее полное распоряжение сразу две комнаты. В одной она жила и спала, а дальнюю превратила в склад для надобностей.

«Чтоб ежели что, так я завсегда»,- как пояснила она мне.
        Однако на мою просьбу Марья Петровна отреагировала бурно и нервно, заявив, что эдаким богопротивным делом она зареклась заниматься «ишшо с тех самых пор», и потому на небесах ей нипочем не простят, ежели она «сызнова учнет чудить».
        - А бога Авось вызывать небеса простят?- хмуро полюбопытствовал я.
        - То ж бог!- изумленно всплеснула она руками.- Он, чай, и сам на небесах проживает. Да и кому от того худо стало? Эвон, какого мальца от голодной смертушки спасли,- напомнила Марья Петровна про Алеху,- да и сами живы остались - куда как славно. А просимому тобой иные хозяева. Они все больше в темноте живут, во мраке. Молодая была, не понимала, а теперь нипочем отваживать любовь не займусь. Будя!- И уже вдогон мне проницательно заметила: - Да к иным прочим не удумай ходить - либо обманут, либо... убьешь его. Памятаю я, из чего зелье оное варят. Крепки те корешки, тяжела травка. Их токмо в полном здравии выдержать можно, да и то не столь долго - от силы с десяток лет, ну пущай полтора. Вона царь-батюшка Иоанн Васильевич на что дюж был, ан и он чрез дюжину годков свалился. А ежели сердчишко и без того никуда, тута лета одного за глаза хватит, и все.
        - А что, у Квентина оно никуда?- удивился я, пропустив мимо ушей судьбу Иоанна, которой в другое время непременно бы заинтересовался.- Он же здоров, румян, свеж..
        - Иное яблочко тоже румяно да свежо, а надрежешь - червоточинка. Я хошь самого червяка и выгнала, ан дырочке, коя осталась, чтоб зарасти, не одно лето надобно. Потому и сказываю: не удумай!- грозно повторила она.
        После таких слов оставалось только одно - сложа руки наблюдать за неизбежным финалом и молить судьбу об отсрочке. Если только удастся дотянуть с тайной до осени, тогда все переменится.
        Но дотянуть не вышло - Квентин постарался на славу.
        Впрочем, и я тоже хорош...
        Глава 19
        Когда умирают цари
        Началось все сразу после того, как царевич проболтался шотландцу о том, какие красивые стихи я знаю. Снова моя вина - надо было вовремя предупредить Федора, чтоб не вздумал ничего рассказывать Квентину, а я не догадался. Вот тогда-то Квентин не на шутку разобиделся на меня.
        Дело осложнялось еще и тем, что буквально за три-четыре дня до этого Дуглас попросил взять у него написанное на английском и перевести на русский, но так, чтобы его строки не утратили своего красивого звучания. Я сослался на то, что поэзию люблю и уважаю, но сам ею никогда не занимался, потому боюсь загубить.
        Еще чего - собственными руками подсобить парню извлечь из той ямы, которую он усиленно копает для самого себя, лишних несколько лопат! Дудки!
        Донельзя огорченный Квентин уныло покинул мою светелку, а стихи - то ли будучи в чрезмерном расстройстве, то ли от простой рассеянности - так и оставил у меня на столе. Признаться, я и сам не обратил на них особого внимания, и спустя несколько минут - дело было перед сном - завалился спать.
        Наутро я их заметил, но отдать забыл. Вечером повторилась та же история - на сей раз я вспомнил про них, когда потянулся, чтобы потушить свечу, и было лень вылезать из постели, тем более Квентин жил в комнате не по соседству, а... Словом, надо было одеваться или хотя бы что-то на себя накидывать.
        Теперь же, узнав от Федора о прочитанных мною стихах, он решил, что я его надул и сознательно отказался от перевода, после чего сделал все, чтобы оставить его гениальные вирши в своей комнате, тайно зарифмовать их, а потом огласить царевичу и ни словом не упомянуть о его, Квентина, авторстве.
        Крику было - до небес. Пару раз даже приходилось выгонять не в меру любопытную Юльку, которая норовила заглянуть ко мне в комнату, чтобы узнать, чего у нас творится.
        Главное, никакие разумные возражения не помогали. Он не желал слушать ни моих доводов, отметая их с ходу, ни... Нет, не так. Правильнее сказать, он вообще ничего не слышал. Кульминацией стал его переезд на новое местожительство, к старому географу-французу.
        И даже когда мы встречались у царевича - у меня было начало урока, а у него окончание,- Квентин проходил мимо молча, старательно игнорируя меня по полной программе, так что о наступившей развязке я узнал только от царевича.
        Как-то ближе к концу урока, пока я повествовал о Гераклите, Федор отошел от стола, оказавшись вплотную у стены с решеткой, молча указал мне наверх, а потом, прижав палец к губам, на дверь.
        Я понимающе кивнул и, не прерывая рассказа, заметил как бы между прочим:
        - А дабы нам с тобой воочию убедиться в истинности слов сего эллинского философа о том, что нельзя дважды войти в одну и ту же реку, я предлагаю тебе выйти сейчас за дверь, и тогда ты сможешь понять: ничто дважды одинаковым не бывает. И пусть второй раз мы выглянем почти сразу, пространство за дверью будет совсем иное.
        Оказавшись в пустом коридорчике - классных комнат у царевича было аж три, но лестница к ним вела одна, а охрана выставлялась внизу у ступеней,- Федор заговорщицки прошептал:
        - Новость поведать хочу тайную. Квентин-то наш эвон чего учудил - прямиком к батюшке подался. Дескать, выдай за меня свою прынцессу.- Он весело хихикнул.- Удумал же, прынцесса.
        Я обомлел. Вот это огорошил так огорошил. Кажется, к Дугласу скоро заявится северный пушной зверь, от которого спастись навряд ли получится.
        - А государь что на это?- уныло осведомился я, с тоской глядя на пухлое розовощекое лицо царевича, светящееся от удовольствия, что он первым сообщил любимому учителю столь важные новости.
        - А что он? Послал за лекарем, кой Квентина пользовал по пути в Москву,- пояснил Федор.- Известное дело: обжегшись на молоке, завсегда на воду дуют. Слыхал, поди, про прынца Ивана, кой к нам из датских земель прибыл, да в одночасье помер?
        Я машинально кивнул, одновременно прикидывая, что это может быть за Иван. Впрочем, плевать мне на него. Тут кое-кто интересует меня гораздо больше.
        - Вот батюшка и решил дознаться, яко там с ним на пути сюда все было, да что за болесть приключилась, да не прилипчива ли она, а то вернется сызнова, и нового жениха тож отпевать приведется. Ну и послов решил заслать к аглицкому королю - то само собой. Что за род такой, Дугласов, сколь знатен, и вправду ли он...- Федор замялся.- Ну...
        - Понятно,- кивнул я, выручая царевича.- А если болезнь может возвернуться, как ты говоришь, станет государь посылать послов?
        - Да на кой ляд они занадобятся, коли и без того все ясно,- пожал плечами царевич.
        - Жаль Ксению,- притворно вздохнул я.- Но мне довелось слыхать о болезни Квентина. Вроде как неизлечима она. Боюсь, твоя сестра станет сильно переживать, если царь-батюшка откажет ему.
        - Авось ей не впервой. Случалось уже, когда отказывал,- философски заметил царевич.- Да и не до того Ксении Борисовне. Она последний месяц и без Квентина чуть ли не каждый день очи на мокрое истаивает. А то хохочет, резвится без удержу, меня шшекочет, будто я дите малое,- буркнул он обиженно.

«Ну это уже классика, и мне знакомо еще по школе,- вздохнул я.- Как там у Пушкина?
«Ах, няня, няня, я тоскую, мне тошно, милая моя: Я плакать я рыдать готова!..», а в затем уже откровенное: «Я не больна: Я... знаешь, няня... влюблена». Как же, как же, учили «Евгения Онегина», учили. Получается, любовь взаимная. Хотя от этого еще грустнее».
        Но вслух - молод еще царевич для таких вещей, предположил, подобно няне Татьяны:
        - Приболела, наверное.
        - Эх, княже,- совсем взросло вздохнул Федор.- Ежели бы так, то оно слава богу, хошь о болести таковское и не сказывают. Боюсь я, куда хужее. Сдается мне, влюбилась она.
        - Тогда все равно жаль, ведь царь-батюшка скорее всего откажет Квентину. И снова твоя сестрица в слезы ударится.
        - А можа, и нет,- протянул Федор.- Ежели бы враз решил отказать, на что бы ему у лекаря все вызнавать, да о послах в Англию толковать.- И загадочно заметил: - Тока я тако мыслю: даже ежели и откажет, Ксения Борисовна вовсе напротив - возрадуется. Я, чаю, ей ентот Квентин не больно-то глянется, по всему видать.
        - То есть как?- удивился я.- Молодой, красивый, иноземец, из знатного рода, а танцует как - залюбуешься.
        - Так ведь сердцу не прикажешь,- развел руками царевич.- А оно иного выбрало.
        Мне на секунду даже стало обидно за шотландца. Вот и пойми загадочную женскую душу. Я понимаю, что царевна, но и он - не ком с бугра. Поэт - это ж понимать надо. Луну, там, достать с неба, звезд пригоршню - словом, запросто одарит всеми прелестями мира, радостями рая и небесными чудесами в придачу. Пускай на словах, но другие и такого не в силах.
        А тут отказ.
        С одной стороны, ничего удивительного. «Давно известно - меж неравных не уживается любовь»,- сказал его испанский собрат по ремеслу[Имеется в виду Лопе де Вега, которому принадлежат эти строки.] . Но с другой - отчего-то грустно.
        Хотя, скорее всего, мальчишка в свои пятнадцать попросту не разобрался толком в истинных чувствах сестры, вот и все.
        - А ты не думаешь, что можешь ошибиться?- спросил я.
        - Так она сама мне сказывала,- возразил Федор.
        Вот это уже интересно, и даже весьма. Так-так, с этого места поподробнее.
        И дело не в том, что во мне взыграло любопытство. Просто должен же я знать, как себя вести, какую линию поведения выработать в разговорах с тем же царем, который обязательно заведет со мной речь о Дугласе. И что мне отвечать? Если у них все взаимно - говорить надо одно. А вот если Квентин и впрямь ей не нужен - совсем иначе.
        - То есть как это сама?- сделал я вид, что не понял Федора.
        - А так. Я у ей вечор вопросил, чего она пригрустила. Неужто кику примерять неохота? Дак ведь все одно - пришла уж пора, а днем ранее, днем позжее, не столь уж и важно. Ну утешить хотел,- пояснил царевич.- Так она меня обняла эдак ласково, поцеловала и сказывает, мол, не в кике дело, а в том, кто ее на тебя наденет. Ежели бы...- И вдруг осекся.
        - Что ежели бы?- вновь не понял я.
        - А все, княже, более ничего. Я так мыслю, восхотелось ей поведать, да осеклась она, затаила в сердце. А что, выведать?- полюбопытствовал он.
        - Даже не удумай,- строго погрозил я пальцем.- Разве можно о таком выведывать?
        - Да енто я к словцу сказал,- виновато опустил голову Федор.- К тому ж там и выведывать неча. Все одно не сдержится да сболтнет.
        - И все равно никому не говори, слышишь?- настойчиво повторил я.- Выслушать чужую тайну - это все равно что принять вещь в заклад. Потому и надлежит хранить ее со всяческим бережением. Свою рассказывать просто глупо, а чужую - подло. Отсюда следует, что чужую тайну надлежит хранить крепче своей собственной. Считай это еще одним уроком, полученным от меня.- Но тут же, не удержавшись от любопытства, спросил: - А что, уже сознавалась? Это, наверное, с тем датским принцем?
        На вопиющее расхождение между моими наставлениями в теории и вопросами на практике царевич, слава богу, не обратил внимания.
        - Не-а, там она молчала. Я тогда,- Федор солидно откашлялся,- вовсе мальцом был, но помню хорошо. Так ведь и не в чем ей было сознаваться... Не любила она его. Не поспело сердечко-то. Да и видала-то она его всего раза два - когда ж успеть? К тому ж ежели ту, тогдашнюю, с нынешней сличить, сразу понятно станет. Не-эт, тогда она точно не любила,- убежденно подытожил он.
        Странно. Разумеется, меня это не касается, да и вообще все равно - было там чувство у нее или нет, но почему же все историки в один голос говорили об обратном? Интересно, кто ошибается - брат или они? При всем уважении к родичу - скорее он, ибо мал еще и многое не понимает, тем паче в сердечных чувствах. И я из чистого любопытства задал провокационный вопрос:
        - А говорят, рыдала сильно, когда узнала, что он умер.
        - Положено так,- пояснил царевич.- Коль покойник, стало быть, отреветь его надобно. К тому ж она же вроде как в невестах считалась, значит, должна. Ныне - вовсе иное. Ежели тот неведомый суженый в одночасье помре, месяц голосить станет, коли не год. А то и вовсе в монастырь запросится. По всему зрю - огнь в ей ныне горит. И откуда она токмо углядела его?- удивился напоследок Федор.- Из своей половины лишь на богомолье и выбирается, боле никуда. Хорошо хоть, что решетку поставили, вас послухать можно, а так, окромя монахов...
        - И среди них тоже красавцы бывают,- рассеянно заметил я, потеряв интерес к этой теме.
        Начиталася Дюма -
        Вот и сбрендила с ума!
        Перебесится маленько -
        Успокоится сама!..[Леонид Филатов. «Сказ про Федота-стрельца, удалого молодца».]
        Мысли мои лихорадочно метались, а я все никак не мог решить, с чего начать. Придя к выводу, что первый на очереди должен быть сэр Арнольд, я заторопился уходить. Однако, как ни спешил, все равно опоздал - согласно повелению Бориса Федоровича лекаря Листелла отыскали еще поутру, и он уже имел продолжительную аудиенцию у царя. Оставалось молча выслушать, о чем шла речь, но главное - что конкретно ответил Арнольд о здоровье Квентина.
        Увы, но и тут меня подстерегала худшая из новостей. Думается, что сэр Арнольд, когда к нему обратился Годунов, недолго размышлял над ответом, прикинув, что «да» прозвучит для царских ушей куда приятнее, чем «нет».
        - А ты его лечил, чтоб так нахально отвечать о его могучем несокрушимом здоровье, когда оно на самом деле дышит на ладан?!- возмутился я.- Так какого черта ты так ответил, старый плавучий чемодан?!
        - Я не ведать, где искать лекарка, коя его пользовать,- повинился тот,- но я видеть, что he come to the his senses[Он пришел в себя (англ.).] . Опять же вся дорога я слушать его и делать вывод, что...- Он многозначительно поднял вверх палец и выпалил: - It’s heart has thawed, and it is still alive[Сердце отошло от смерти (англ.).] . Я просить твой баба. Я сказать ей: «Divulge your observations»[Поделитесь наблюдениями (англ.).] , но она, как это, chattered incessantly[Тараторила без конца (англ.).] , и я не понимать.
        - Все ясно,- вздохнул я, вставая,- обезьяна ты нещипаная.
        - Не понимать,- развел руками Арнольд.
        - Куда уж тебе,- буркнул я и мстительно заметил перед уходом: - Хоть бы по-русски научился говорить, пора уж. Приличный с виду человек, а по-русски ни бельмеса.
        - Ugly mug[Рожа (англ.).] ,- проворчал доктор, самолично запирая за мной дверь.
        По-моему, он меня обозвал.

«Нет, все-таки надо было сказать ему на прощание: фак ю»,- подумал я, вновь взлетая в седло, но тут же выкинул эту мысль из головы - имелись дела поважнее.
        Получается, теперь может выручить лишь визит к царю. А что ему сказать? М-да-а, ситуация. Хотя, если подумать, то ничего страшного - не знаешь, как лучше соврать,
        говори правду. Только не всю. А какую? О хлипком здоровье Квентина? А откуда я о нем узнал? Борис Федорович - человек дотошный, поэтому непременно будет копать до самых корешков, и поди объясни ему.
        Так я неспешно и ехал, возвращаясь к себе на подворье, размышляя, с чего завтра, если у меня получится встретиться с Борисом Федоровичем, начать разговор, чтобы получилось как лучше, а не как всегда. Самое скверное обстояло с объяснением моего появления на Руси и встречи с Квентином. Только в сказке, забредя в тридесятое царство, брат встречает брата где-то на полпути, в захудалом Невеле. Да и остальное тоже никуда не годилось - с какого бодуна потомок шотландских королей князь Феликс Мак-Альпин оказался в крестьянской телеге, в затрапезной одежде, да еще имея при себе эдакую соседку? И что делать?
        Даже самому чудно - и чего я прикипел к чудаковатому влюбленному шотландцу? Нет чтоб отмахнуться - сам заварил кашу, сам и расхлебывай. И все.
        Точка!
        Шабаш!
        Так ведь нет, думаю, мучаюсь, голову ломаю, как уберечь от беды этого балбеса. А ведь, помнится, зарок себе давал - больше ни друзей, ни подруг. Хватит с меня одной смерти. Пусть лучше останусь одиноким отшельником, чем вновь испытаю ту боль.
        И где же теперь мои хваленые принципы?
        Где оно, гордое одиночество?
        Да еще нашел кого выбрать - лопуха, которого неприятности так и кусают со всех сторон, как блохи собаку. Что, мы в ответе за тех, кого приручили? Не проходит. Не приручал я его вовсе. Что он - кот, собака или морская свинка? Да, жизнь ему спас, но тут просто стечение обстоятельств и все. К тому же мои усилия второстепенны - главными лекарями были волхв со своим камнем да Марья Петровна, которая своими травками закрепила выздоровление.
        Опять-таки и теплых чувств он ко мне не питает. Скорее уж наоборот - князь Феликс Мак-Альпин для него конкурент номер один в лютой и непримиримой борьбе за руку и сердце русской принцессы. Слышали бы вы, как он разорялся в последний вечер перед тем, как навсегда покинуть мой терем. Орал на меня так, что чугунки в печи дрожали, у бедной Юльки миски из рук выпали, а кот Петровны вообще куда-то под лавку забился и вылез, лишь когда Квентин ушел.
        Тогда какого черта я с ним тут нянькаюсь?!
        Все! Решено! Больше никаких!
        Вот... вытащу в последний раз этого чумичку из пропасти, а дальше пусть сам как хочет!
        Только как вытащить?
        Так и не ответив на этот вопрос, я завалился спать, отказавшись ужинать - авось на голодный желудок станет лучше думаться.
        Наутро действительно пришел ответ. Был он ясный, логичный и имел лишь одно неудобство - раскрывал мое инкогнито, которое мне хотелось сохранить. Кроме того, требовалось, чтобы и сам Борис Федорович не забыл про давнишнего предсказателя.
        Хотя об этом я особо не переживал - не тот он человек, чтоб у него вылетело из памяти такое, к тому же Годунов и без того чуял во мне родича загадочного княж-фрязина. Он уже не раз и не два хотел о чем-то осведомиться, даже рот открывал, а не спросил лишь потому, что боялся разочароваться.
        Дальнейшее тоже представлялось легкоосуществимым. Сославшись на то, будто мне дана такая же, как отцу, способность видеть будущее, можно наболтать все, что только душе угодно, в том числе и про Квентина.
        В меру, разумеется.
        Ни к чему требовать от него, чтобы он непременно выдал Ксению за Дугласа - тут пусть сам решает. А вот чтобы не наказывал его за обман - это запросто.
        Теперь главное было успеть повидать его до того момента, как Годунов распорядится проверить услышанное от шотландца и пошлет послов в Англию. Если успею, то, считай, дело в шляпе, а нет - ничто не поможет, и даже видения. Машина закрутится, и остановить ее мне не суметь.
        Увы, но мой ранний визит в царские палаты толку не дал. Годунов как назло засиделся в Думе - и чего, спрашивается, так долго они там решают? Еще часик-полтора и все - время обедни, а там за стол, трапеза еще не меньше часа, да и то если без гостей, и баиньки до вечера. Знал бы, так поспал подольше.
        Словом, пропал день.
        В итоге так оно все и получилось - сбылись самые худшие прогнозы. От нечего делать я побродил по Пожару - возвращаться домой не хотелось, а до занятий с царевичем оставалась куча времени, перекусил горячими мясными пирогами, запил сбитнем. Потом побродил по рядам, благо что на сей раз мне можно было не опасаться любителей подрезать кошель - в штанах имелись глубокие карманы, которые тут почему-то называют зепами.
        Пара девочек, весьма смазливых на вид, если бы только не обилие краски на лице, при виде меня заиграли глазками и даже, чтобы я более ясно понял их намеки, приветливо вытянули губки, словно жаждая немедленно одарить меня своим поцелуем. С чего бы такая внезапная страсть? Ага, понятно. Вон оно - колечко во рту. И не целоваться она лезла, а показывала, что свободна.
        Я отрицательно махнул головой. Не то чтобы я их презирал, к тому же эта профессия весьма полезна для общества - не будь проституток, некоторые мужики из числа особо жаждущих кидались бы на улицах на приличных женщин,- но и связываться с ними не собирался. Одна сделала вид, что не поняла намека, и скользнула поближе. Пришлось выразительно скривиться, чтобы ликвидировать нездоровые иллюзии, после чего и она быстренько упорхнула куда-то.
        Но бродить без цели довольно скоро наскучило, и я решил вернуться в Кремль, тем более что сейчас как раз у Квентина заканчивались занятия с царевичем. Отчего-то вдруг захотелось посмотреть в глаза этому обалдую, который, судя по всему, окончательно потерял голову от любви, раз решился на такое.
        Тут мне повезло. С шотландцем я столкнулся нос к носу на крыльце, даже не успев зайти в царские палаты. Завидев меня, он высокомерно вздернул свой острый подбородок и вознамерился пройти, так и не сказав ни слова. Значит, обида на мой плагиат, которого не было и в помине, до сих пор не прошла.
        Ишь фря какая.
        Ну ничего. Мы народ не гордый, могем, если понадобится, заговорить первыми, причем так, будто ничего не случилось.
        Однако случай оказался из разряда тяжелых. На мое приветствие Квентин не ответил, только еще выше - хотя куда уж - вздернул нос.
        - Ты все еще дуешься за свои стихи?- удивился я.- Но я же честно сказал, что не переводил их, а уж сложить так складно у меня бы вообще никогда не вышло.
        - При чем тут стих?!- Голос Квентина дрожал от волнения и возмущения одновременно.- Ты меня предать! Ты губить мой любовь!
        - Вот тебе раз,- опешил я.- Разве ты не из-за них от меня переехал? И если они ни при чем, то какое же предательство я, на твой взгляд, совершил?
        - А ты не понимать?!- горько усмехнулся шотландец.- Ты ни спать ни духом. Ты про послов за женихом для принцесса Ксения вовсе не ведать?! И мне о том не говорить, молчать. Эх ты!
        - Во-первых, правильно говорить ни сном ни духом,- поправил я нарочито тихо - пусть лучше напряжет слух, а не глотку, а то вон стрельцы уже начинают коситься в нашу сторону.- Во-вторых, если ты о посольстве на Кавказ, то, кроме слов царевича о том, что оно поехало за невестой для него, я и правда ничего не знаю. Тебе же об этом не говорил, поскольку ты вроде бы влюблен не в Федора, а потому...
        - При чем тут царевич?- буркнул Квентин и с подозрением уставился на меня.- А что, ты и вправду больше ничего не ведаешь?
        Так-так. Кажется, начал успокаиваться. Вон и глаголы уже правильно спрягает. Теперь можно поговорить.
        Я еще раз припомнил содержание наших последних бесед с царевичем - сплошная философия и, не найдя никакого криминала, искренне заявил:
        - Ей-богу. А хочешь, перекрещусь?- И уже стал осматриваться, на какой храм мне это лучше сделать.
        - Они православные,- возразил Квентин, пренебрежительно махнув рукой на огромные купола Архангельского и Успенского соборов.
        - Бог один,- назидательно заметил я, но возражать не стал.- Ладно, обойдемся без креста. Только ты скажи толком, что приключилось.
        - Царь послать посольство не токмо за невеста, но и за жених,- мрачно произнес Квентин, и губы его мелко-мелко задрожали.- За жених для принцесса.
        Вот, значит, как. Хотя чего я - этого и следовало ожидать. Не сидеть же девке в вековухах, особенно такой сдобной.

«Эх ты, бедолага»,- сочувственно вздохнул я, глядя на Квентина. Произнести это вслух я не рискнул - парень и без того убит горем. И как его успокоить?
        Но Квентин оказался крепок духом. Шмыгнув носом и вытерев рукавом кафтана слезы, он тут же гордо сообщил мне, что, узнав об этом, сразу сообразил, что нужно предпринять, и немедля пошел к царю, которому честно объявил: мол, не надо искать жениха где-то в далеких горах, когда он проживает совсем рядом со своей будущей невестой. А что до родословной, то он хоть и не является князем и потомком королей, как некоторые - последовал надменный взгляд в мою сторону,- но его предки не менее славны, ибо нет в Шотландии более именитого рода, нежели Дуглас.
        - Ишь ты! Силен, парень!- невольно восхитился я таким нахальством.- И что, прямо вот так все и выпалил?
        - Прямо так,- кивнул Квентин.- А что еще я мог поделать? Тебя рядом нет, я остался перстом одним. Вот и...
        Да уж, от чего от чего, но от избытка скромности умереть тебе не суждено. И главное, ухитрился еще в крайние меня записать. Так и сквозит в подстрочнике невысказанная вслух обида за то, что я бросил его на произвол судьбы, да еще в такой неподходящий момент. А если разобраться и вникнуть? Хотя чего уж тут, поздно. После драки умные люди не кулаками машут, а синяки считают да раны зализывают. Впрочем, тут эти синяки такие здоровые, что скорее язык сотрешь, чем..
        Ладно, проехали.
        - И чем ваша приватная беседа закончилась?- спросил я исключительно ради проформы, будучи убежден, что правды Годунов шотландцу так и не сказал, отделавшись какими-нибудь пустыми фразами.
        - Он сказал, что раз так, то ни о каком женихе не может быть и речи и он все немедля отменит,- гордо заявил Квентин и, счастливо улыбаясь, продолжил: - И еще сказал, что ему надо немного времени, дабы его послы в Англию к моему отцу королю Якову, уже снаряженные в дорогу, все разузнали доподлинно про моих пращуров. А потом он спросил, готов ли я принять православие, ибо мужем его Ксении непременно должен быть единоверец.
        - А ты?
        - Я сказал, что готов нынче же лечь в корыто,- беззаботно махнул рукой Квентин.
        - В купель,- поправил я его.
        - Да, так,- согласился шотландец.- Ты прямо как царь. Он тоже мне сказал, что правильно говорить «купель», а я ответил, что ради любви к прекрасной Ксении могу ныне же нырнуть даже в прорубь. Тогда он спросил, почему я считаю ее прекрасной и не видел ли я ее.
        Я затаил дыхание. Если этот обалдуй и тут ухитрился ляпнуть лишнего, то...
        - Я честно сказал, что не видел, но сердцем чувствую, что она прекрасна,- продолжал Квентин, и я перевел дыхание - кажется, пронесло.
        Впрочем, сам шотландец так и не понял, как ему повезло, что он ответил правдиво.
        - И еще я сказал, что слухами о красоте его дочери наполнена вся русская земля, и я не раз видел ее в своих сновидениях, и в них она тоже прекрасна, а сновидения нам посылает бог, поэтому они не могут быть ложью, и еще я...
        - Стоп,- оборвал я его.
        Кажется, парень разошелся не на шутку, а я совсем забыл, что меня ждет аж целый царевич, да и вообще опаздывать - свинство, и неважно к кому.
        - Остальное доскажешь вечером у меня в тереме.- И хотел было бежать, но, завидев, что Квентин чего-то мнется, жмется и колеблется - наверное, вспомнил учиненный им шум и грохот в последний день перед уходом, а теперь стесняется,- тормознулся на секунду, чтоб успокоить человека, и небрежно махнул рукой.- Да ладно тебе. Все давно забыли твой прощальный концерт.- А на всякий случай подкинул дополнительный соблазн: - Как раз сегодня Марья Петровна обещала пирогов напечь, с капустой и яйцами. А уж вкуснющие...
        Должен прийти. Это его любимое лакомство. Плохо только, что на самом деле она ничего не обещала. Ну и ладно. Тогда я уговорю ее вместо них испечь по-быстрому...
        Додумать не успел, столкнувшись с царевичем еще на лестнице. Вид у Федора был встревоженный донельзя, но, приметив меня, он сразу расцвел.
        - А я уж и к батюшке хаживал - вдруг ты у него. А опосля хотел было к тебе на подворье гонца заслать,- с легкой укоризной в голосе протянул он.- Помыслил, уж не случилось ли чего - ведь доселе ты отродясь не запаздывал.
        - Тсс,- заговорщицки прошептал я.- Квентин...- И таинственно подмигнул.
        - А что с ним?- тоже понизив голос до шепота, спросил Федор.
        Так и есть - сработало. Вон как глаза округлились. Вообще, тут, в Средневековье, как я понял, с юношами, толком не вышедшими из подросткового возраста, запросто срабатывают разные примитивные штучки, которые в моем родном веке действуют на детей, не перешагнувших десятилетний порог. Проверено раз пять и всегда с неизменно положительным результатом. Злоупотреблять этим не стоит, но когда такой случай, как сейчас...
        - Все после занятий,- прошипел я, тревожно огляделся по сторонам, после чего, облегченно вздохнув, принялся подниматься по лестнице.
        Царевич потопал следом. Лица его я не видел, но убежден - он тоже несколько раз оглянулся, хотя сам не понимал зачем.
        Ну и ладно.
        Усевшись на стул с высокой резной спинкой - иноземцам у нас почет, царским учителям тем более, я украдкой покосился на решетку. Ну да, вон он, любопытный глаз в третьей дырочке слева пятый ряд сверху, на месте.
        Ох, Ксюша, Ксюша, юбочка из плюша, а сарафан из атласа...
        Ага, вот и Феденька уселся. Эх, как тяжело отдувается. И не попрекнешь - он и сам бы рад порезвиться, да негде и не с кем. Ну ничего, дай срок, поправим и это - есть у меня кое-какие идеи. Та-ак, раз все слушатели в сборе - можно приступать, а уж потом, после занятий, поинтересоваться у царевича, как бы мне повидаться с Борисом Федоровичем...
        Но спросить я не успел. Годунов, так же как и царевич удивленный моим опозданием, самолично пожаловал к концу урока, чтобы выяснить, появился ли князь Феликс или...
        Я поначалу слегка растерялся - царь появился, словно по заказу,- но почти сразу пришел в себя и продолжил рассказывать Федору о Пифагоре и его поклонении цифрам. Однако, заметив, как недовольно хмурится царь, скоординировал рассказ и плавно перешел к Платону и неоплатонизму - все-таки там в качестве высшей сущности выдвинут бог, потому звучало не столь кощунственно.
        - Сказываешь ты славно, но уж больно мудрено,- недовольно заметил мне по окончании занятия Борис Федорович, не стесняясь присутствия сына.
        - Так ведь и философия - наука не из простых,- возразил я.
        - Я не о простоте,- пояснил царь,- ты не забывай, после меня ему на троне сиживать, потому и философию свою так давай, чтоб она ему и в жизни пригодилась.

«Опаньки, а разговор-то мне как раз на руку!» - Я даже развеселился, и тут мне в голову пришла еще более удачная идея.
        - И я о том же мыслил,- согласился я.- Царевичу ныне куда как лучше подошло бы иное, пусть и не совсем философское. Ну, скажем, нечто вроде отцовского наставления от твоего имени, государь. Вот, к примеру, это.
        И я процитировал, боясь лишь одного - осечься или забыть:
        Я, с давних лет в правленье искушенный,
        Мог удержать смятенье и мятеж;
        Передо мной они дрожали в страхе,
        Возвысить глас измена не дерзала[Здесь и ниже цитируются отрывки из поэмы А.С. Пушкина «Борис Годунов».] .
        Но нет, память не подвела. Хотя с того времени, как мы в школьном драмкружке ставили пушкинского «Бориса Годунова», прошло аж семь лет, однако строки помнились отчетливо, будто стояли перед глазами.
        Но ты, младой, неопытный властитель,
        Как управлять ты будешь под грозой,
        Тушить мятеж, опутывать измену?
        -Ты... откуда такое... словно моими устами?..- прошептал потрясенный царь.
        Губы его тряслись, а правая рука вновь нырнула к сердцу.
        Эк, как тебя разобрало, твое величество.
        Я в смятении уставился на унизанную перстнями царскую руку, усиленно разминающую грудь. Вот уж воистину: велика сила настоящего искусства. Был бы на моем месте Александр Сергеевич, непременно заорал бы: «Ай да Пушкин, ай да сукин сын!»
        И тут же испуганно подумалось: «А его кондрашка, случаем, не шибанет?»
        - Чти далее,- хриплым голосом потребовал царь, тяжело опираясь на стол другой рукой.
        - Вам бы присесть вначале, ваше величество.- И я кинулся на помощь.
        - Да, чтой-то мне худо немного,- сознался Борис Федорович,- но ты чти, Феликс Константинович, чти далее, а оно пройдет. Такое уж не раз бывало. Поначалу худо, а опосля ништо.
        Я растерянно забормотал далее. Лицо царя, жадно вслушивающегося в пушкинские строки, и впрямь порозовело. Я ободрился и уже более выразительно продолжил, предусмотрительно опустив слова про Шуйского и Басманова - уж слишком конкретны они были:
        Ты с малых лет сидел со мною в Думе,
        Ты знаешь ход державного правленья;
        Не изменяй теченья дел. Привычка -
        Душа держав. Я ныне должен был
        Восстановить опалы, казни - можешь
        Их отменить; тебя благословят...
        -Да-да,- не выдержав, прервал меня царь.- Все в точности. А ты слушай, сын, слушай! Чтоб кажное словцо... И ежели что со мной, помни, что ныне слышал, и поступай тако же.
        Последнее говорилось напрасно. Федор и так был весь обращен в слух, жадно впитывая строки будущего классика из далекого девятнадцатого века.
        Я припомнил поучения амбициозного режиссера, которыми он в свое время доставал юных актеров, в том числе и меня, и, приосанившись, словно и впрямь стою на сцене, продолжил:
        Со строгостью храни устав церковный;
        Будь молчалив; не должен царский голос
        На воздухе теряться по-пустому;
        Как звон святой, он должен лишь вещать
        Велику скорбь или великий праздник.
        -Велику скорбь или великий праздник,- медленно повторил царь.- Все так, все так. Что ни слово, то истина, коя... коя куда лучшее всякой философии.
        - Но и она нужна, государь,- возразил я, но, видя, что царь со мной не согласен, торопливо добавил: - Хотя можно поступить так. Ведомо мне, что в аглицкой земле живет некто Фрэнсис Бэкон - наиважнейший философ и муж, опытный в делах. Ныне король Яков пока что о нем не ведает, а потому, если сам Бэкон согласится, король легко отпустит его как учителя твоего сына. Пусть он и будет новым философом при твоем дворе. А я, коль будет на то твоя воля, займусь тем, что поближе к жизни. Помнится, попалась мне в руки некая занятная книжица - преизрядно в ней мудростей. А попутно, коли дозволишь, хотел бы обратиться к тебе с малой просьбишкой, чтоб ты не спешил отправлять своих послов к королю.
        - Что так?- насторожился Борис Федорович.
        - У меня тут человечек есть смышленый, так вот хотелось бы и его с ними послать. И от того человечка, государь, будет тебе и всему люду на Руси превеликая польза, если он только сумеет добыть все, что я ему обскажу. Вот только боюсь, что к осени они не управятся, но оно того стоит, тут уж мне поверь.
        - Разумному человеку отчего ж не поверить. Зрю, хошь и молод ты, да умудрен не в одной токмо философии. А уж опосля того, что услышать довелось... Одначе сказываешь ты как-то в обход...- Царь неторопливо встал, слегка покачнулся, но тут же выпрямился, властным жестом остановив сына, кинувшегося его поддержать, и негромко произнес: - Словом, полно тебе колесить вокруг да около. Пойдем-ка в мою Думную келью, да там все напрямки и изложишь.
        - Да мне бы тогда поосновательнее подготовиться к докладу,- замялся я.- К тому же и бояре, скорее всего, разошлись по домам.
        - Какие бояре?- нахмурился царь и слабо улыбнулся.- Эва, чего ты удумал. Нет, княж Феликс, бояре нам ныне ни к чему. Да и опосля, мыслю, без них обойдемся. Не боись, в той Думной келье люд надежный да проверенный. Слова никому не скажет.
        Я было успокоился, но потом, следуя по извилистому пути, где галерейки то и дело перемежались либо темными узкими переходами, либо лесенками, уводящими то вниз, то вверх, вновь встревожился. На этот раз причиной тому был сам царь, который тяжело дышал и пару раз даже останавливался, чтобы перевести дыхание.
        Да он врачами латан-перелатан!..
        Заметь, как он хватает воздух ртом!..
        Он дышит, как все шепчутся, на ладан...
        И дышит-то, прикинь, с большим трудом!..[Леонид Филатов. «Золушка ДО И ПОСЛЕ».]
        -Может, и впрямь лекаря, государь?- взволнованно спросил я у Бориса Федоровича.
        - Там, в моей Думной, питье стоит,- отмахнулся он.- Уж как-нибудь добреду.
        Думная келья имела низенький вход, где даже царю, имевшему рост полтора метра с небольшим гаком, пришлось нагибаться. Само помещение тоже не очень походило на светлицы царского дворца, скорее и впрямь на келью. Простые бревенчатые стены, да и все прочее не носило ни малейшего отпечатка роскоши. Разве что серебряные подсвечники, стоящие на грубо сколоченном столе, и тяжелые даже на вид, вот и все богатство.
        Единственный обитатель комнаты тоже не был похож на какого-нибудь особо доверенного советника из числа высшей знати. Во-первых, самая что ни на есть простая одежда, а во-вторых - возраст. По летам он не годился даже в царские рынды: в десять - двенадцать годков топорик, пусть и декоративный, часами на плече не удержишь. Да никто бы его туда и не взял, этого альбиноса, у которого белыми были не только волосы, но и брови с ресницами.
        Зато в его светло-голубых глазах засветилась такая щенячья радость при виде Бориса Федоровича, что я невольно улыбнулся.
        - Ах ты, воробышек,- певуче произнес царь и, ласково потрепав мальчишечьи вихры, повернулся ко мне.- Вот так я и живу.- Он обвел рукой немудреную мебель.- Это мне вроде памяти - с чего начинал я в доме свово стрыя, Димитрия Ивановича, упокой господь его святую душеньку.- И он размашисто перекрестился.
        Я торопливо последовал его примеру, не заметив настороженного взгляда царя, который, впрочем, почти сразу же стал прежним, выражающим доброту и отеческую заботу.
        - Уж ты извиняй, князь, полавочников[Подушка, полотенце или коврик, постилаемый для удобства на лавки.] нетути, да и редко кто у меня бывает, потому и с разносолами не ахти. Вот разве что кваску со смородиновым листом да изюмцу чуток - боле и угостить нечем,- сокрушенно развел он руками.- Но мы с тобой авось не трапезничать пришли, да и пятница ноне, постный день, потому присаживайся, все одно в ногах правды не сыщешь, да излагай по порядку. И на мальца не гляди,- добродушно посоветовал он.- Архипушка мне всей душой предан - видишь, как ластится. Тока сказать он лишь очами может - спужался чегой-то в детстве, вота и онемел языком.
        Я кивнул и уселся, вновь не заметив цепкого прищура царских глаз.
        - А речь моя будет про голод, государь,- пояснил я,- что был на Руси. Единым хлебом державу накормить тяжело, если неурожай, а уж коль он пару лет подряд выпадет, совсем худо. Но слышал я, что в Новом Свете, том, что испанцы, то есть гишпанцы открыли, славно растет некий...
        Далее рассказ пошел о картофеле, после чего я переключился на подсолнечник, не забыв помидоры и кукурузу. Расписывал я их в стихах и красках, хотя старался держаться в рамках - перебор тоже не очень-то хорошо.
        Борис Федорович слушал, откинувшись в своем кресле напротив и полузакрыв глаза. Время от времени мне даже казалось, что он засыпает или вообще находится в каком-то полузабытьи. Но это было обманчивое впечатление, которое всякий раз рушилось после метко заданного вопроса. Реалист и практик до мозга костей, царь бил в самую точку, выясняя, сколько солнца потребно тому же картофелю да успеют ли уродить заморские овощи за короткое русское лето.
        - Поди, немалые деньги за них запросят?- осведомился он.
        - Даже в Англии мало кто знает, насколько они полезны. Разводят их лишь для красоты, потому мыслю, что большой деньги не потребуется,- осторожно ответил я.
        - Это все, что ты решил мне поведать?- уточнил он под конец.

«А черт его знает - возьмут да сразу найдут и купят,- подумал я.- Тогда могут к осени и вернуться. Нет уж, пусть повсюду полазят».
        - Есть и еще кое-что, государь. Правда, с едой оно не связано. Мыслю, что воеводам твоим было бы неплохо обзавестись... подзорными трубами. Слыхал я, что проживает в Италии некий философ по имени Галилео Галилей, кой соединил вместе несколько стекол и чрез них смотрит на звезды.
        - А нам они к чему?- разочарованно хмыкнул Борис Федорович.- Разве царевичу на небо любоваться да Ксении для забавы, покамест замуж не вышла.
        - Да ведь сквозь трубу эту не только звезды близкими кажутся,- пояснил я, принявшись подробно объяснять, как важна подзорная труба для воеводы или, скажем, разведывательного отряда.- И еще одно,- решил я собрать для надежности все в кучу.
        Есть на Руси славные богомазы - спору нет. Но...- И принялся расписывать искусных художников, живущих в Европе.
        Правда, дат их рождения я практически не знал, помня лишь о Рафаэле и Леонардо да Винчи, которые давно умерли, но какое это имело значение. В конце концов, если русские послы и не отыщут того же Рембрандта, Тициана или Рубенса, потому что они еще не родились, с меня взятки гладки. Мол, слыхал о них, а коль не удалось отыскать - не моя вина. Да даже если и наоборот - скончались, тоже не беда. Опять-таки слышал, картины их видел, но не знал, что уже умерли.
        Особенно загорелся Борис Федорович, когда узнал, что перечисленные художники изрядно поднаторели и в светских картинах, включая портретную живопись.
        - Представь, государь, вышла замуж Ксения Борисовна да уехала куда-то с мужем. А тут перед тобой картина, где она нарисована. Полюбовался и словно саму ее повидал,
        расписывал я.
        - А не грех?- озаботился царь.
        - Грех, если нарисовать икону Николая-чудотворца с какого-нибудь Илейки-сапожника,
        парировал я,- а тут все по правде: лик царевны Ксении Борисовны в светлице у окна за вышиванием.
        - А иконы они малюют? Или токмо енти твои...
        - Малюют, государь, но опять-таки в виде картин. В церкви их не выставить, а вот в своих палатах...- Я перевел дыхание и, заметив, как поскучнел царь, торопливо поправился: - Зато стены в святом храме расписать всякий может, они ж, художники эти, на все руки, а потому, что повелишь, то и...
        Борис Федорович ткнул пальцем в сторону еще одного стола поменьше, расположенного на отдалении:
        - Имена выпиши,- голос его на мгновение дрогнул, но тут же вновь сделался ровным и мягким,- дабы мои людишки их не запамятовали. Да о прочем не забудь,- посоветовал он, когда я уже начал строчить,- трубу енту, овощ всякую...
        Бумагу, поданную ему, царь не просто принял - жадно схватил, чуть ли не вырвав из моих рук, и впился в нее глазами. Правда, читал недолго - не больше минуты, после чего указал мне дрожащей рукой на лавку.
        - А теперь присядь-ка, князь Феликс, да ответь мне яко на духу. Но допрежь того поведай, зрел ли ты о позапрошлый дён звезду, коя появилась близ солнца в самый полдень?
        - А как же, государь,- подтвердил я.
        Еще бы не узреть, когда у меня на подворье поднялся такой шум и гам вперемешку с истошным бабьим визгом, что меня из комнаты как ветром вынесло. Честно говоря, я первым делом подумал, что приключился пожар, но через пару минут облегченно сплюнул и принялся вместе с остальными глазеть на необычное зрелище, тем более что наблюдать столь редкое явление, как летящую мимо Земли комету, мне еще не доводилось.
        - Тута у меня близехонько некий старец проживает. Он в звездах вельми учен. Так вот я к нему сразу, егда оное диво узрел, гонца отправил, дабы он мне все об оной звезде обсказал и ничего не утаил. Но поначалу ты мне обскажи об ей.
        - Я ведь, царь-батюшка, совсем по другой...- начал было я, но Годунов нетерпеливо перебил:
        - Ведаю, что ты сказать желаешь. Но ты, помнится, сам сказывал, что знания философов яко звездный свет - тепла не дает и благ не сулит. А от звездного света до самих звезд я, чаю, близехонько, вот и ответствуй.
        Ну что ж. Объяснять, что это не звезда, а комета, которая никакой роли в земных событиях не играет, глупо. Да и не поверит мне Борис Федорович. Ладно, раз любопытство взыграло, будем удовлетворять... сучетом интересов влюбленных. В конце концов, мне это только на руку. Но вначале легкий прогноз с учетом знания истории.
        - Своим появлением она предсказала то, что тебе необходимо более внимательно отнестись к своим западным рубежам, граничащим с Речью Посполитой, ибо теперь их необходимо стеречь более тщательно, чтобы избежать появления из-за них неких незваных гостей...
        - Все словцо в словцо,- задумчиво прошептал Годунов, не проронивший ни слова на протяжении всей моей речи.- Тот, правда, инако о том сказывал, да суть единая выходит. А смерть царственных особ она не предвещает?- И жадно уставился на меня.
        - Никоим образом, царь-батюшка,- твердо заявил я и только после этого вспомнил, что, стремясь намекнуть на грядущее появление Лжедмитрия, совершенно позабыл про Квентина. Непорядок.- Мне, государь...- приступил было я к исправлению досадной ошибки, но был вновь бесцеремонно перебит.
        - Опосля обскажешь, княж Феликс, опосля. И без того зрю, что ты наделен от рождения великой премудростью. Но ныне меня еще шибче, чем оная звезда, другое заботит. Давно уж сбирался я тебя спросить, да все никак не решался - очень уж тоскливо было б, коли оно все не так оказалось. Вдруг меня бес мороком обводит? А ныне по всему зрю - ты не токмо ликом сходен, но и еще кое-чем. Приметил я ныне, что и крестишься не так, яко лютеране, и садишься поперед царя, чего и иноземцы себе не дозволяют, и прочее... Вот и вопрошаю: князь Константин Юрьевич из славного рода Монтекова тебе не родич ли?- И жадно впился в меня глазами.

«Ну и что делать?- В самый последний момент обуяли меня сомнения в правильности выбранного пути, и мысли лихорадочно заметались в поисках наиболее оптимального варианта.- Все-таки сознаваться? А зачем? Кажется, с Квентином у меня и так получилось хорошо - лучше не придумаешь. Учитывая количество заказов, послы будут кататься по Европам никак не меньше года. А вертикальный взлет вверх - штука лестная, но ведь нынешнему царю жить меньше года, вон как за мотор в груди хватается, и что потом, когда он совсем у него заглохнет? Свечкой вверх, а затем штопором вниз, и мало утешения, что сопровождать в этом полете меня будет вся царская семья. Но и врать тоже как-то... Вон как его разобрало, аж руки трясутся. Хороший ведь мужик-то».
        Я уже открыл было рот, чтоб «расколоться», но Борис Федорович жестом остановил меня:
        - Погодь. Не торопись, князь. Допрежь того вона на икону перекрестись, что правду поведаешь. Можа, ты и впрямь иной веры, токмо Христос везде един.
        Я встал, послушно повернулся к небольшому, состоящему всего-то из пяти окладов, иконостасу, трижды перекрестился, на всякий случай поклонился напоследок и повернулся к царю.
        - И опять погодь чуток, а то чтой-то...- хрипло выдохнул царь и потянулся к кубку, из которого понемногу прихлебывал весь вечер.
        Но тут левая рука, которой он с натугой опирался о столешницу, подломилась под тяжестью тела, и он, захрипев, рухнул лицом прямо в блюдо с изюмом. Правая рука во время падения дотянулась-таки до кубка, но не схватила его, а столкнула на пол.
        - Звезда...- с натугой прохрипел он, и глаза его закрылись.
        Первым делом я опрометью кинулся поднимать кубок, но питья в нем уже не оказалось - так, на самом донышке. Остальное темной лужицей растекалось по полу.
        И я замер, оцепенело глядя в кубок,- что делать дальше, было вообще непонятно.
        Глава 20
        Великая штука - психология...

«Ох и быстро летят деньки»,- озабоченно размышлял я, ежась от весенних заморозков, не обращающих внимания на май месяц. Впрочем, дело для Руси привычное, хотя и не совсем приятное.

«И охота народу вставать в такую рань,- отчаянно зевая, уныло думал я, опустив поводья - смышленый Гнедко и так знал привычную дорогу к Кремлю.- Ну ладно работяги. Там все ясно: что потопаешь, то и полопаешь. Но царю можно поваляться в постели и подольше, а не дергать меня сразу после заутрени. Да и вообще, ему бы лежать и лежать после инфаркта, или что там у него было. Ведь чудом выкарабкался. Ан нет - все дела, дела».
        Борис Федорович и впрямь выжил чудом. Правда, оно имело имя.
        Сам царь считал, что чудо называется Феликсом. Моя точка зрения выглядела более скромно, поскольку юный альбинос тоже принял участие в спасении, вызвав лекарей.
        В тот вечер дела у государя всея Руси и впрямь были хуже некуда. Да и куда хуже, если он умер - во всяком случае, пульса я не нащупал и сердце в груди уже не билось.
        Если бы не отец, точнее, не мой случайный визит к нему в больницу, когда одному из посетителей вдруг стало плохо, то я навряд ли знал бы, что надо делать в таких случаях. Даже удивительно, что мне ныне удалось четко воспроизвести все тогдашние действия прибежавшего на истошный крик о помощи старого усатого санитара, а ведь был я в ту пору, по сути, мальчишкой, который и запомнил-то все скорее от испуга.
        Впрочем, вспомнилось мне это тоже от испуга, не иначе.
        Дыхание рот в рот и сразу усиленные ритмичные нажатия на грудную клетку, которые, как пояснил потом отец, назывались непрямым массажем сердца, и снова рот в рот, и опять грудная клетка.
        Ну же, ну! Давай, родненький, не сдавайся!
        Вроде пошло, задышал. Правда, еле-еле, но нам и того пока хватит.
        Господь смутился: «Как же так?
        Но коль он так... ну раз он так...
        Да пусть он - так его растак -
        Живет и в здравии пребудет!»
        Господь сказал: «Да будет так!»
        А я ответил: «Так и будет!»[Леонид Филатов. «Баллада об упрямстве».]
        Когда вбежали бледные, точь-в-точь как Борис Федорович, лекари, пульс уже прощупывался, хотя еле-еле. От дальнейших забот меня немедленно отстранили, да еще смотрели так, будто в царском приступе виноват я и только я.
        Впрочем, кое-кто мог бы сделать и такие выводы. А что? Какую картину увидели те же лекари, ворвавшись в Думную келью? Царь лежит, причем в разодранной одежде - расстегивать было некогда, а над ним склонился здоровенный бугай и с силой давит на его ребра.
        Ой как все подозрительно.
        Так что надо радоваться, что меня не арестовали за попытку покушения на царскую особу, и на том спасибо.
        К тому же спустя час я пришел к выводу, что если царь все-таки оклемается, то даже хорошо, что я оказался так быстро отстраненным от дальнейших медицинских процедур.
        Во-первых, я был и впрямь уже бесполезен, поскольку сунуть Борису Федоровичу под язык таблетку валидола или нитроглицерина не мог по причине отсутствия таковых, а во-вторых, оно мне надо, чтоб царь после случившегося поднял на небывалую высоту, с которой если грохнешься, то костей не соберешь? Нет уж, пускай лучше вся слава и награды достаются лекарям, а мы где-нибудь сбоку припека.
        Но вышло все немножечко не так. Не получилось у меня сбоку...
        Через день ранним утром за мной прибыли. Честно говоря, вначале я подумал, что это приехали гонцы от дьяка Василия Оладьина. Потом, когда мне объявили о маршруте следования - в царские палаты, я и вовсе впал в уныние, решив, что это не просто стрельцы, но подручные боярина Семена Никитича Годунова, который ведал всем сыском и получил кличку Правое Царское Ухо.
«Был у царя генерал, он сведенья собирал. Спрячет рожу в бороду - и шасть по городу. Вынюхивает, собака, думающих инако. Подслушивает разговорчики: а вдруг в стране заговорщики? Где чаво услышит - в книжечку запишет. А в семь в аккурат - к царю на доклад...»[Леонид Филатов. «Сказ про Федота-стрельца, удалого молодца».]
        Вот-вот. Тем более боярский титул по нынешним временам как раз и приравнивается к генеральскому. Шастает он, разумеется, не сам, подслушивают тоже иные, записывает не в книжечку и на доклад является не в семь - хотя кто его знает, но, не считая мелких нюансов, все остальное в точку.
        Одним словом, новый Малюта Скуратов. А что он не имеет такой громкой славы, как покойный тесть Годунова, то лишь по «вине» гуманного царя, предпочитающего методы поделикатнее, нежели недоброй памяти Иоанн Васильевич. Дал бы Борис Федорович ему волю - глядишь, еще бы и переплюнул Малюту.
        Оставалось лишь гадать, проявило ли Царское Ухо инициативу, или это выполняется повеление...

«Да нет, не должно,- отогнал я от себя мрачную мысль.- Скорее всего, личный почин. Не иначе как он решил, что я все-таки покушался на царя, вот и...» - уныло размышлял я по дороге в Кремль.
        А что еще прикажете думать, когда не дали даже поесть, и вообще вели себя весьма бесцеремонно, можно сказать, грубо. Да и потом, уже по дороге, тоже выглядели так, словно конвоировали особо опасного преступника, который лишь по некоему недоразумению находится не в цепях, не в колодках, а имеет свободные руки и ноги.

«Впрочем, такое еще полбеды,- попытался прикинуть я дальнейший расклад.- Достаточно протянуть время, пока сам Борис Федорович не придет в себя, и тогда все прояснится. Вот только выйдет ли протянуть его без дыбы?..»
        А уж когда первый встречный, стоящий на Красном крыльце Грановитой палаты, оказался не кто иной, как Степан Никитич Годунов собственной персоной, я окончательно решил, что мое дело плохо.
        Однако все быстро прояснилось. Во всяком случае, преступника или подозреваемого в тяжком преступлении, что на Руси того времени считалось один черт, и обоих ждали лишь подвалы с дыбой и прочими «прелестями», не оставляют наедине с царем в его ложнице.
        - Часец один, не боле,- недовольно проворчал старый царский медик Христофор Рейблингер, более всех прочих сведущий в русском языке и говоривший на нем почти без ошибок, хотя и с чудовищным акцентом.
        - Стало быть, вот зачем мне тебя господь послал,- еле слышно прошептал царь.- А я ить все видал сверху, яко ты меня от смертушки спасал.
        Оказывается, Борис Федорович не просто умирал - говоря научным языком, он находился в стадии клинической смерти. А если попроще, на языке того времени, воспарила его душенька и застыла там, под потолком, в раздумье - то ли устремиться еще дальше, в заоблачные выси, то ли залезть обратно в грешное тело. Вот оттуда-то сверху, пока длились раздумья его души, царь и наблюдал, как отчаянно трудился над его неподвижным телом Мак-Альпин.
        Потому, едва Борис Федорович пришел в себя относительно надолго - часика на два, первым делом он затребовал к себе княж Феликса. Немедля! Хоть из-под земли.
        - А молчишь-то чего?- слабо усмехнулся он.- Егда меня с того света вытягивал, куда говорливее был, а ныне примолк.
        Честно признаться, сам я ничего не помнил из того, что орал во всю глотку во время массажа. Ну ни словечка. Да и до того ли мне было? А вот царской душеньке, которая там вверху бездельничала, оказалось очень до того. Все запомнила, до последней буковки. И когда она вновь впорхнула в тело, словечки эти не улетучились, но накрепко осели в памяти. Правда, не совсем понятные, но все же.
        А как бы он их понял, если там вперемешку с обычными выкриками: «Жить, жить, ты должен жить, слышишь!» были и совсем другие, которые я бубнил в такт своим движениям, когда массировал ему сердце:
        Вставай, артист! Ты - профессионал!
        Ты не умрешь, не доиграв финал!
        Вставай, артист! Скончавшись до поры,
        Ты нарушаешь правила игры[Леонид Филатов. «Любовь к трем апельсинам».] .
        Признаться, мне даже немного удивительно было слышать из уст Бориса Федоровича дословные цитаты - очень уж они чужеродно звучали. Неужто правда я это кричал? Вот хоть убей - не помню.
        Я смущенно передернул плечами, не зная, как ответить.

«Пустяки, дело-то житейское», как любил в таких случаях говорить дядя Костя, вроде бы не пойдет. «Всю жизнь положу за тебя, государь!» выглядело чересчур высокопарно и припахивало ложью. При всем уважении к Борису Федоровичу отдавать за него жизнь я не собирался.
        Решил отделаться нейтральным. Мол, живи долго, государь, а то Русь без тебя пропадет. Получилось и по-простому, и от души.
        - А теперь сказывай,- вновь даже не прошептал, а выдохнул царь.
        - Да ведь особо и говорить не о чем. Князь Константин Юрьевич и впрямь мой... отец,- виновато произнес я.
        - Тогда допрежь растолкуй, почто враз не сказался, кто ты да чей сын?- В голосе царе отчетливо слышался упрек.
        Я ответил почти честно, хотя назвал только самую первую причину из двух имеющихся.
        - Не хотел, чтоб ты, государь, меня только в память батюшкиных заслуг в чести держал. Считал, что предки и род ни при чем. Да и батюшка мой так всегда учил. Сказывал, что, мол, глупец тот, кто пытается прикрыть собственное ничтожество заслугами своего рода, а потому я сам должен выказать себя не просто достойным их, но даже лучше, ибо подражатель - не последователь,- пояснил я, прикидывая, как лучше истолковать чудесное спасение моих «родителей».
        - Ишь ты,- усмехнулся Борис Федорович.- Дельно. Жаль токмо, что бояре мои инако мыслят, совсем обратно. Коли в роду прадед велик был, то и мне честь подавай. Ну а яко Константин Юрьич выжил-то?
        Я чуть помедлил - логичного объяснения так и не удалось придумать, а потом решил:
«Да к черту логику. Средневековье ведь. К тому же, помнится, дядя Костя рассказывал, что Годунов жуткий мистик, так что чем непонятнее, тем лучше»,- и приступил к рассказу, который постарался упростить до предела.
        Разве что о чудесном спасении поподробнее. Как раз в этом месте красок можно не жалеть. Но вначале срочно совместить две версии - не подводить же бедолагу Квентина.
        - Мой батюшка, княж Константин Юрьич, и правда происходит из рода Мак-Альпинов, так что Дуглас сказал правду,- сразу заявил я.- И я тебя не обманул.
        - А как же Дунканы всякие, о коих ты мне сказывал, да эти... Маки?
        - Малькольмы,- поправил я.- И о них правда. Но ты, государь, очевидно, решил, что это мои отцы и деды, а на самом деле они ими доводились моему давнему пращуру Феликсу, который как раз и перебрался в Италию. А там при произношении так коверкали непривычные слова, что уже внука Феликса именовали не иначе как Монтекки. Дальнейшее тебе ведомо.
        - Так как же Константин Юрьич спасся?- прошелестел царский голос.
        - Отец-то? Да чудом,- простодушно ответил я.- Едва не замерзли с моей матушкой, княжной Долгорукой. Точнее, вначале чуть не утонули, а уж потом...
        - Яко же слуги царские вас не заприметили?
        - Бог есть любовь, государь. Сияние с небес снизошло и окружило их, словно облаком. И вот что дивно - слуги его в ту пору весь пруд обошли, да и стояли близехонько, прямо возле них, чуть ли не в двух шагах, но...- Я развел руками.- Не иначе как господь сиянием этим, как пеленой, их окутал да ворогам ихним глаза им отвел. А когда разошлись все, мои батюшка с матушкой встали со своего места и увидели, что и одежда на них сухая, да и самим им было не холодно.
        - Велика сила у вседержителя,- выдохнул восхищенный моей версией о спасении Годунов.
        - Истинно речешь, государь, велика,- охотно подтвердил я.
        - Ну а далее-то что с ними приключилось?- поторопил меня царь.
        - Далее все просто. Оставаться им на Руси никак нельзя было, потому они на восход солнца подались. Долго шли, не одну седмицу. А потом им господь испытание послал - татар диких. Они их схватили да в рабство продали. Не один год разлука длилась. Но потом освободился батюшка, в чести у владыки далекого стал, разыскал свою ненаглядную и выкупил. Об остальном рассказывать вроде как и нечего - у счастливых дни незаметно бегут. Матушка недолго после жила, я и лица ее запомнить не успел,- уточнил я для страховки.- Княж Константин Юрьевич меня один растил, а потом завещал сызнова на Русь пробраться.
        - Завещал?
        - Увы, но нет его на этом свете,- развел я руками и мысленно добавил: «Не родился».
        - Обо мне сказывал ли?
        - Он много чего сказывал,- уклончиво ответил я.- И как венец твой царский в своем видении увидел, и как на свадебке твоей гулял. Даже о курице упомянул, кою вы в ту ночь ловили.
        - Ишь памятливый, упокой господь его душу.- Годунов слабо усмехнулся, не иначе как сам вспомнил о курице, после чего рука его потянулась было ко лбу, но, обессилев на полпути, вновь рухнула на разноцветное атласное одеяло.- Даже помолиться невмочь,- пожаловался он.- Аль за грехи господь не дозволяет? Како мыслишь?
        - Кто из нас без греха?- философски откликнулся я.- Но и другое взять: святым на царском троне делать нечего - такого накуролесят, что похуже грешников будут. Не зря те же философы сказывают, что благими намерениями вымощена дорога в ад!
        - А царь Федор?
        - У него ты был, государь. С таким советником можно вообще из церквей не вылезать. И ты бы с радостью ношей своей поделился - уж больно тяжко одному нести, но нет второго такого же. А если так разобраться, то ты поправеднее многих будешь. Да и ни к чему задумываться о том, о чем никто из нас не ведает.- И процитировал:
        Чья рука этот круг вековой разомкнет?
        Кто конец и начало у круга найдет?
        И никто не открыл еще роду людскому -
        Как, откуда, зачем наш приход и уход[Омар Хайям. Перевод В. Державина.] .
        -И впрямь никому не ведомо,- откликнулся Годунов.- Можа, потому и страшно, оттого что неведомо, сподобимся ли мы вечного блаженства. Ты-то, Феликс Константиныч, яко о том мыслишь - дарует мне его господь али в геенну огненну ввергнет?
        Нашел о чем думать, балда. Но на его лице была написана такая тревога, что следовало отвечать незамедлительно, причем что-то жутко бодрое и оптимистичное, но в то же время и такое, чтобы он обязательно поверил. Я уже хотел было процитировать что-нибудь еще на ту же тему, но потом переиначил. Ты вроде как практик у нас, Борис Федорович, так что лучше мы тебе из жизни твоей утешение состряпаем.
        - К тому же ты тверд не только в вере, но и в делах своих, без коих она мертва есть,- вовремя припомнилось мне единственное выражение из Евангелия, которое я знал и которое один раз уже как-то выручило.- Сам посуди...- И принялся перечислять благие дела царя.
        Список и впрямь вышел длиннющий, начиная с попыток помочь людям во время голодных лет. Да, пускай не вышло, как хотелось, но важен факт - первый раз верховная власть на Руси делала все, чтобы дать народу хоть что-то. Не забыл указать и про строительство новых городов, особо упомянув то, что он успел воздвигнуть в Москве.
        - Подобно великому римскому императору Августу, с гордостью сказавшему, что он принял Рим кирпичным, а оставил его мраморным, ты можешь произнести нечто похожее о Москве,- подвел я итог.
        Потом я дошел до восстановленных им в прежних рамках северных и западных границ, то есть о возврате Балтийского побережья и исконно русских городов - Копорья, Ивангорода, Орешка и так далее.
        Словом, набралось в достатке.
        Я говорил бы и еще, если бы не появившийся в дверях лекарь.
        - Негоже столь долго тревожить его величество,- надменно заявил Христофор, и я был вынужден удалиться, пообещав непременно навестить его завтра перед обедней.
        Уходил из опочивальни довольный.
        Балбес-лекарь так и не понял, что мои слова куда круче любого целебного бальзама и врачевали Бориса Федоровича посильнее любых пилюль и снадобий. Во всяком случае, белое, без единой кровинки лицо царя к концу разговора слегка порозовело, приобретя прежний нормальный, «добольничный» оттенок.
        Кстати, сей простой факт впоследствии дошел и до пользующих царя медиков. Во всяком случае, уже третья по счету аудиенция длилась столько, сколько хотелось Годунову, то есть никаких напоминаний о «малом часе» я не услышал.
        Сам я в основном молчал, лишь вставлял междометия и время от времени задавал наводящие вопросы, вот и все. Говорил же преимущественно Борис Федорович, откровенно сознавшись, что за все эти годы возможность столь откровенно высказаться была у него лишь в Думной келье перед тем мальчиком-альбиносом.
        - Да и то нешто это говоря, коль один сказывает, а другой токмо гугукает,- жаловался царь.- Охти мне, бедному. Воистину все яко в Святом Писании: «Жатвы много, а делателей мало».
        Все его дальнейшие и длиннющие монологи тоже были насквозь пропитаны жалобами: на жизнь, на обстоятельства и в особенности на злые козни бояр. И с каждым новым визитом я все сильнее и сильнее испытывал острое сочувствие к этому больному и, в сущности, такому одинокому, если не считать семьи, человеку, которого - страшное дело - практически никто не понимает.

«Отсюда и его преждевременная дряхлость и болезненность»,- размышлял я.
        Нет, что касается лица, то тут все было в полном порядке. Средней полноты, слегка смуглое, оно выглядело благообразно, относительно молодо и почти не имело морщин. Зато на его душу старость наложила их куда больше. И немудрено.
        Даже среди, казалось бы, дружественных его трону родов вроде Годуновых и тех, что находились в дальнем родстве с ними - Сабуровых, Вельяминовых и прочих, не нашлось ни одной души, которая бы прониклась размахом его идей и желаний. А ведь он помышлял не о своем личном благе, не о семье, но о величии страны.
        Хотя, скорее всего, потому и не понимали - уж очень оно непривычно. Словом, наблюдалось общее отупение на почве крайнего эгоизма.
        Во всяком случае, когда наряжалась первая партия юных недорослей для отправки на учебу за границу, ни одна зараза не изъявила желания личным примером поддержать замечательное начинание. И речь не о князьях Шуйских, Шереметевых, Черкасских, Сицких и прочих, то есть знатных, но в душе недоброжелателей. Его в то время не поддержали даже «свои». Потому и пришлось обращаться к худородным, то есть, образно говоря, ко второму-третьему сорту: Олферьевым, Кожуховым, Давыдовым, Костомаровым и прочим.
        Получилось по сути добровольно-принудительно. Они не могли отказать, понимая, что в этом случае Годунов найдет как ухудшить их и без того не очень привольное житье-бытье, но торговались отчаянно, словно продавали своих сыновей в татарское рабство. Тот же Григорий Олферьев выжал у царя за своего Микифора по двадцати пяти рублей за каждый год учебы сына в Любеке, да еще ухитрился заранее оговорить, что по возращении Микифору сразу будет даден чин стольника, а ежели он пробудет там больше трех лет, то думного дворянина.
        Патриарх Иов, обязанный Борису Федоровичу решительно всем, включая не только митрополичий, но и высший церковный сан, тоже взвился на дыбки, едва услыхал о затее царя с открытием университета.
        - Не бывать на Руси латинской заразе,- напрямую заявил он и принялся разглагольствовать, что, мол, ныне земля русская покамест едина в вере, в обычаях, в речи, а стоит появиться иным языкам, как в стране тут же начнутся распри и раздоры.
        Заканчивались речи Бориса Федоровича откровенно по-стариковски, то есть брюзжанием - все плохо и куда хуже, чем даже во времена его молодости. Не выдержав, я как-то рассказал ему об одном старце, который жаловался своему царю в Спарте, тоже достигшему преклонного возраста, что старые законы пришли в забвение, а новые - плохи и что все в Спарте перевернулось вверх дном, после чего царь рассмеялся и сказал: «Если так, то все идет своим порядком. В детстве я слышал от моего отца, что и в его время все перевернулось вверх дном». Завершил я рассказ пожеланием, чтобы Годунов походил на царя, тем более что он таковым является, нежели на того старца.
        Он посмеялся, однако и призадумался, после чего прекратил ворчать, а я сделал вывод, что средство помогло. Как выяснилось уже на следующий день, ненадолго, поскольку начал Борис Федорович вновь с опасения о том, что вечного блаженства на том свете он не удостоится.
        Нашел о чем беспокоиться.
        Напрасно я цитировал Марка Аврелия, сказавшего бессмертное: «Делай что должен, случится что суждено». Не помогали ни философы-стоики, ни воспитатели императорских детей, а наскоро состряпать некую подходящую фразу, сославшись на Библию, которая у царя тоже была «в авторитете», я не рискнул - уж очень хорошо он ее знает, да и не мастак я в церковнославянском языке. Потому приходилось отступать и... терпеливо выслушивать очередную порцию опасений насчет вечного блаженства и прочих жалоб на свое окружение, которым Годунов не всегда знал меру.
        Правда, о «звезде», то бишь комете, он больше не заикался, да и то скорее всего из-за боязни - вдруг я чего-то там недоговорил или открылись какие-то дополнительные данные, все-таки предсказывающие «гибель некоторых царственных особ». Но мне хватало заморочек и помимо этого небесного явления.
        Жалкое зрелище - человек, потерявший мужество умереть и не имеющий мужества жить. Да и не понять мне его. Может, из-за молодости - мне-то в те места не скоро, но, по-моему, страх перед адом - это уже ад. И вообще, глупо портить себе жизнь страхом перед будущим и чувствовать себя несчастным из-за того, что когда-нибудь станешь несчастным.
        Как я только ни изгалялся, чтоб поднять ему настроение. Сложность состояла еще и в том, что, как проницательный человек, он четко улавливал фальшь, а коли тебя ценят за прямоту и честность, то не хотелось бы терять репутацию. Потому приходилось действовать очень осторожно, хотя я все равно ухитрялся всадить в свои речи парочку комплиментов, но тщательно маскируя их под искренность.
        У нас боятся правды пуще сглаза!..
        Да только мне молчать невмоготу!
        Ух, умница!.. Ух, гений!.. Ух, зараза!..
        Ух, мать твою!.. Прости за прямоту![Леонид Филатов. «Еще раз о голом короле».]
        Но все было тщетно. Он умолкал, светлел лицом, но... только для того, чтобы через час вновь помрачнеть.
        - Мыслишь, не слышу я, яко шептуны за моей спиной шу-шу-шу? Очень уж им завидно, глядючи на мой трон,- тянул он свое нескончаемое тоскливое повествование.- Бают-де, что пращур мой - татарский мурза Чет, в крещении Захарий, кой выехал из Орды к великому князю московскому Ивану Даниловичу Калите и построил в Костроме Ипатьевский монастырь. Что построил, не отрекаюсь - истинно. Остальное - лжа. Наш род искони на Руси проживал. В зажиточных да именитых не хаживал - то верно, но и в рабах не бывал. Веришь ли?- ищуще обратился он ко мне.
        - Верю, государь,- кивнул я.- К тому же еще древние говорили, что нет царя, который не произошел бы от раба.
        - Прямо так и сказывали?- восхитился он.
        - Прямо так,- подтвердил я.
        Очередной приступ бодрости, увы, длился совсем недолго, всего несколько минут.
        - Хоша они и древние, но того, перемудрили,- со вздохом заметил Борис Федорович.- Не может же в самом деле кажный царь из рабов быти. Негоже оно как-то. Не клеится. Известное дело, за ради красного словца чего не поведаешь.
        - А вот и нет,- возразил я, вспомнив давно прочитанное в свое время.- Если у тебя есть желание, государь, то я прямо сейчас, не сходя с места, докажу, что у тебя в роду, который ты напрасно назвал захудалым, обязательно был кто-то из потомков Рюрика. А раз так, то прав на русский престол у тебя столько же, сколько у Шуйских, Мстиславских, Голицыных и прочих, кои себя величают князьями. Вели только принести бумагу и перо.
        - А вон на поставце все лежит,- кивнул Годунов, в глазах которого вновь загорелся огонек интереса.
        - Но для начала поведай мне, сколько всего людишек ныне проживает на Руси,- попросил я,- считая всех-всех, а не только податных тяглецов.
        - В точности не скажу,- нахмурился царь, припоминая,- одначе где-то восемь леодров[Леодр - миллион.] наберется.
        - Пишем.- И я в самом верху листа аккуратно написал первое число, названное Годуновым, после чего осведомился: - А как ты мыслишь, сколько было людишек в пору Рюрика или, к примеру, при святом равноапостольном князе Владимире Красное Солнышко?
        - Мыслю, и одного леодра не насчитать,- пожал плечами Борис Федорович.- Ну пущай от силы два.
        - И это пишем,- после чего я столь же крупно вывел под первым второе число. А теперь приступим к точному подсчету твоих пращуров.
        - К точному?- хмыкнул Годунов.- Да яко же ты их всех-то...
        - А вот сам увидишь, государь,- уверенно пообещал я.- Тем более нас ведь интересуют не их имена и кем они были, а только количество. Его же определить легко. Предположим, что каждое поколение твоих пращуров рожало своих детей примерно в двадцать пять лет,- приступил я и, припоминая русское летосчисление, написал: «Лето 7112-е». Это,- пояснил я,- нынешний год. Теперь посчитаем, сколько человек было у тебя в пращурах до, скажем, лета шесть тысяч триста девяностого[882 год, но Федор немного запутался с переводом дат - на самом деле Рюрик пришел гораздо раньше, в 862 году.] , когда на Русь пришел Рюрик. Итак, твой батюшка родился в...- и вопросительно посмотрел на Бориса Федоровича.
        Он нахмурился, не на шутку заинтригованный, но по-прежнему не понимающий моего замысла, и послушно подсказал:
        - В лето семь тысяч тридцать третье[1525 год.] .
        - Выходит, в это лето у тебя было два родителя,- подхватил я.- Минусуем двадцать пять лет и получаем, что в лето семь тысяч восьмое у тебя их было уже четверо, ведь бабушек и дедушек у каждого человека по двое, верно?
        - Верно,- подтвердил царь, по-прежнему не понимая моей затеи.
        - А в лето шесть тысяч девятьсот восемьдесят третье твоих прямых пращуров вновь вдвое больше - восемь человек, так?- Я выписал новую цифру.- А в лето...
        Когда через полчасика мне удалось преодолеть первый леодр, глаза Годунова были как плошки - ей-ей, не вру. До Рюрика я так и не добрался, придя к логическому выводу, что слишком большая цифирь при всей своей достоверности вызовет массу ненужных вопросов и сомнений в подлинности, а потому остановился на тысяча двадцать пятом году, то бишь лете шесть тысяч пятьсот тридцать третьем от Сотворения мира.
        - В это лето,- напомнил я,- Русь уже три дюжины лет молилась Христу, а князь Владимир скончался, имея не менее полудюжины взрослых сыновей. Учитывая, что количество твоих пращуров исчисляется числом, превышающим два леодра, то есть почти равна общему количеству всех людей, проживавших на Руси, становится ясно, что кто-то из тогдашних Рюриковичей непременно был среди твоих пращуров.
        - И впрямь...- растерянно, но в то же время и обрадованно протянул он.
        - Более того, если оно так, то верно и обратное,- заметил я.- Ведь у тех же Шуйских и прочих князей столько же пращуров, сколько и у тебя, и получается, что и в их роду можно отыскать раба, да не одного. К тому же кое-кто из этих рабов точно известен.
        - Это кто же?- удивился Годунов.
        - Так ведь мать равноапостольного князя Владимира была рабыней[Это не совсем так. Малуша была ключницей, то есть, скорее всего, состояла в услужении. К тому же до принятия христианства среди славян практически отсутствовало рабство, за исключением военнопленных из числа других народов.] у его бабки княгини Ольги,- напомнил я.- Вот уже один человек. А если как следует покопаться в летописях, то можно найти и еще.
        Борис Федорович расцвел. По моему хитрому раскладу выходило, что не только он возвысился, но вдобавок еще и прочие оказались если и не втоптанными в грязь, но основательно вымазанные ею. Хоть фотографируй его величество и вешай в качестве наглядной рекламы на дверях кабинета психотерапевта: «Возвращение пациента в прекрасное расположение духа всего за один час терапии».
        Ну а коль получился такой целебный эффект, то я счел нужным максимально усилить его, добавив в конце:
        - Выходит, все они вышли, согласно русской поговорке, из грязи да в князи.- И даже сам залюбовался разительными переменами в царском настроении.
        Класс! Оказывается, грязи бывают лечебными еще и для души. Если ими вымазать тело соседа.
        На сей раз очередного заряда бодрости ему хватило надолго. Периодически бывали заходы, но уже пустячные и не с общей критикой - все плохо, а более конкретной, направленной сугубо индивидуально.
        Кстати, разок досталось и моему «отцу».
        - Эвон, батюшка твой,- как-то заметил он,- cказывал мне про сына на престоле, а я, веря словесам его, яко древнему пророку, Федора Большого, первенца своего[Первенец Бориса Годунова, рожденный примерно в начале 1580-х, умер в младенчестве.] , лекарям не отдал. Мыслил-де, сам оздоровеет, потому будет с его и святой воды, а он в одночасье помре.
        Но тут уж я выступил на защиту, не дав охаять своего родича.
        - Князь Константин Юрьевич и не указывал тебе, какой по счету сын взойдет после тебя на престол. Ты, государь, сам решил, что это будет первенец.
        - Но Федор взойдет?- умоляюще спросил Годунов.
        - Взойдет,- скрепя сердце ответил я.
        Вроде не врал, но на душе было тяжко, поскольку править Федору суждено всего полтора месяца, после чего его удавят. А уточнять о сроках нельзя - после такой новости, чего доброго, сам царь тут же скончается. Хотя вопрос этот - сколько лет царевич будет пребывать у власти - дотошный Борис Федорович не преминул мне задать, но я был начеку и без колебаний ответил:
        - Мне, в отличку от батюшки, малая сила дана. Далеко вдаль не дано узреть. Но на твоем троне вижу его ясно.
        - Ну и славно,- заулыбался Годунов и, будто не желая оставаться в долгу, с довольным видом посулил: - А я тута указ свой обмысливаю. Негоже первому советнику царевича без чинов хаживать. Да и вотчинок у тебя нетути, тож не дело. Худо вот - мысли путаются. Не справился. Погоди, встану на ноги, тогда уж...
        - Вот и хорошо, царь-батюшка, что ты еще ничего не повелел,- торопливо произнес я.
        Не надо мне ничего. Иначе завидовать станут, всякую дрянь на меня наговаривать...
        - А я так им и поверил,- саркастически усмехнулся Борис Федорович, но тут же испуганно встрепенулся.- Погодь-погодь. Нешто ты про доносы холопьи слыхал, по коим я кой-кого в монастырь либо в острог упрятал? Неужто помыслил, будто я и впрямь такой дурень, что кажному смерду на слово верить стану? Там все инако. На кого из верных ложь возводили, те даже и не слыхали о наветах оных - к чему тревожить. Зато доносчикам наградой кнут да дыба были. А с Захарьиными-Юрьевыми...
        Он недобро прищурился.- Ежели бы я романовское семя не упредил, они бы сами мне в глотку впились. Они уж и зубы оскалили, так что я лишь на миг краткий их волчий прыжок упредил, и за грех сие не считаю. У них и так, почитай, все готово было. Вот послухай, сколь людишек я на поимку Федора Никитича отправил.
        Слово за слово Годунов посвятил меня во все перипетии произошедших четыре года назад событий. Осекся лишь раз, но после недолгого колебания, заявив, что доверяет самое сокровенное, рассказал и об угличском царевиче, слух о котором промелькнул еще тогда, осенью тысяча шестисотого года, во время заговора.
        - А ныне он, сказывают, сызнова всплыл, тока теперь у соседей моих,- поделился царь новостью.- Ну да Жигмонт не дурак, выдаст мне ентого самозванца,- беззаботно добавил он.

«Выдаст ли?» - усомнился я и попытался вспомнить, когда тот перейдет границу Руси.
        Увы, в памяти мелькала лишь битва под селом Добрыничи - сражение, завершившееся разгромом войск будущего царя Дмитрия. Но оно случилось то ли поздней осенью, то ли вообще зимой, а сейчас стоял еще май, и я решил ничего не говорить царю - не хотелось лишний раз его беспокоить.
        Вместо этого я постарался сменить тему, напомнив насчет чинов и вотчин, которые мне не только ни к чему, но и могут пойти во вред.
        - Бояре - народ такой, они и отравить меня могут.
        - С любого живьем кожу велю на ремни настругать, коль посмеют,- нахмурился Годунов.- Весь род на плаху ляжет. Такую казнь учиню - сам Иоанн Васильевич позавидует.
        - Только меня с того света этим все равно не вернешь,- резонно возразил я.- Потому, мыслю, куда лучше, если обо мне и знать никто не будет. Получается все равно что в драке, когда один в нужный момент вынимает из-за пазухи нож, про который никто не знает.
        - Может, ты и прав,- подумав, согласился царь,- а человечка свово ты готовь. Я уж и так отправку задержал. Не ныне завтра поедут мои послы к Якову, а далее куда твой посланец скажет - о том я повелю.
        Я согласно кивнул. Вообще-то выходило, что теперь с отправкой Алехи можно и не спешить, но Борис Федорович отчего-то помалкивал про Квентина, а потому лучше было бы перестраховаться и за счет поисков овощей, Галилея с его трубой, а также разных художников притормозить возвращение послов до конца следующего лета.
        Алеха на удивление легко согласился на дальнюю поездку за моря. Не смутил его и примерный срок грядущей командировки. Словом, никакой принудиловки - сплошная радость и предвкушение путешествия.
        Про овощи он понял влет, посочувствовав современному сельскому населению:
        - Ладно, попкорна нет - хрен с ним. Но когда ни семечек пощелкать, ни картошки в костре напечь - это ж тоска зеленая. И помидорчиком не закусишь. Обязательно выручим народ. Если задержка, то я ту же картошку прямо на корабле посажу - в ящик земли напихаю вместе с удобрениями и всего делов. Вот с художниками твоими не знаю,- озаботился он,- мне что же, шариться по Европе, пока всех не найду?
        - На следующий год все равно возвращайся,- успокоил я его,- а сколько наберешь, столько и наберешь. Может, и откажутся они - из солнечной Италии в холодную Русь - на такое не каждый рискнет. Но цену особо не завышай - две сотни в год, не считая стоимости картин, и хватит. Если кто-то из моего списка - дело другое. Тогда можешь и удвоить, даже... утроить. Но в аванс пятую часть, от силы четверть, а остальное тут. У неизвестных требуй готовые работы. Пусть вначале покажут, что успели написать, и только после того сам решай, годится нам на Руси такой или нет.
        - Слушай,- застеснялся Алеха,- я в картинах как-то не очень. Ну разве что Мону Лизу, которую Рафаэль нарисовал, знаю, вот и все.
        - Мону Лизу написал, а не нарисовал Леонардо да Винчи,- поправил я его.
        - Во-во,- закручинился Алеха.- Наберу дармоедов, а ты ругаться станешь. Может, я лучше по овощам одним, а?
        - Выбирай по принципу, нравятся ли тебе самому его работы, вот и все,- предложил я и ободрил: - Главное, изобрази надменность, важность, эдакую спесивость и все. А что до незнания, то тут будь спокоен. Это в наше с тобой время всякие мазилки вроде абстракционистов, примитивистов, импрессионистов и прочих «истов» орали, что они художники, и не стеснялись выставлять свою мазню где угодно как авангардное искусство. Тут за показ такой бредятины вроде «Черного квадрата» могут и тухлым яйцом в морду залепить, а кому оно надо? Словом, неумехи здесь сидят тихо, не дергаются и о том, что они - художники, не заикаются.
        - А может, я только овощи?- еще раз тоскливо спросил Алеха, но я был непреклонен.
        - Имелся бы у меня в запасе еще один человек - можно было бы поделить обязанности, а так извини, брат. Кстати, овощи лучше покупай на обратном пути,- сразу переключился я на гастрономию, чтобы закрыть тему.- Так надежнее. Боюсь, не взойдут они на твоем корабле. Им тепло подавай, особенно подсолнечнику с кукурузой, а где ты его возьмешь? Да и картошка без солнца навряд ли вырастет. Потому постарайся без экспериментов с посадкой. И помни, что в это время они могут несколько отличаться по своему внешнему виду от тех, к которым ты привык.
        - А язык на что?- поправил меня Алеха.- Усомнюсь, так спрошу: «Это у вас помидор или что?», вот и всех делов. Тут я легко управлюсь.
        - У них и названия, скорее всего, отличаются от современных,- напомнил я.- Кстати, помидор и в двадцать первом веке во многих странах именуют томатом. Да и у картошки названий хватает, поверь. Ну ты парень не дурак, догадаешься, что есть что.
        Короче, вконец заинструктировал парня.
        За границей не блуди,
        В чистоте себя блюди.
        В разговоры не мешайся
        И знакомств не заводи![Леонид Филатов. «Сказ про Федота-стрельца, удалого молодца».]
        Но каково же было мое разочарование, когда спустя всего пару недель выяснилось, что Годунов, хотя и ничегошеньки не подозревал о моих хитроумных планах, тем не менее разрушил их вдребезги. Оказывается, для ускорения дела - мало ли сколько продлится поиск иконописцев, как он упрямо называл художников, заморских овощей и подзорных труб, распорядился нанять еще один корабль, на котором и отбыл Алеха.
        То есть получалось, что основное посольство, которое следовало в Англию, было озадачено лишь одной дополнительной нагрузкой - просьбой к королю Якову дать в учителя философии царевичу Фрэнсиса Бэкона и все.

«Значит, чему быть, того не миновать,- рассудил я и махнул рукой.- До осени времени уйма, что-нибудь придумаю».
        А пока мы постараемся внедрить в жизнь мою затею. Заодно и остудим пыл некоего влюбленного, устроив ему временную разлуку с дамой сердца.
        Тем более лучшего времени, чем май, для начала осуществления того, что я придумал, не найти…
        Глава 21
        Стража Верных
        Честно признаться, возникла эта идея у меня в голове уже давно, но лишь первоначально основная цель была - отвлечь Квентина от предмета его страстных воздыханий, чтобы он вообще не имел возможности зайти в наш класс для занятий.
        Чем дальше, тем больше эта цель отодвигалась, вынося на первый план совсем иное - безопасность и хоть какую-то защиту для семьи Годуновых. Так что даже когда Квентин столь неосмотрительно пошел к царю сватать Ксению Борисовну, я свою задумку не забросил.
        Дело в том, что чем чаще со мной советовался царь, который уже начал вставать с постели и потихоньку заниматься делами, тем сильнее мне хотелось сказать ему о самом главном. Иной раз возникало дикое желание попросту заорать во весь голос, что ему сейчас надлежит думать вовсе не о тех делах, которые, образно говоря, можно назвать одним словом - «текучка». Что куда важнее сейчас задуматься о самом главном - судьбе собственной династии.
        Не дело менять занавески в доме, когда он уже объят пламенем.
        Молчал потому, что мешал страх за здоровье не до конца оправившегося от болезни царя. В его нынешнем состоянии Годунову достаточно только одного намека, чтобы его и без того изрядно износившийся мотор окончательно заглох.
        Но сдерживался я не только поэтому.
        Всякое предсказывание зла только тогда доброе дело, когда оно сопровождается советом, как это зло отвести. «А как?» - спрашивал я сам себя и не находил ответа.
        Разумеется, проще всего грохнуть самозванца и все. Вот только пользы от этого ни на грош, поскольку сразу объявится кто-нибудь другой. Кстати, если я только не ошибаюсь, они стали «плодиться» на Руси еще при жизни первого из них[Федор не ошибается. Один, из терских казаков, назвавшись сыном царя Федора Иоанновича Петром, даже имел переписку со своим «дядей» царем Дмитрием, носившую, как ни удивительно, дружественный характер.] .
        Словом, идея уже брошена в массы, те ею загорелись, и погасить этот пожар радикальными мерами вроде убийства нечего и думать.
        Значит, надо подходить с другой стороны и по возможности без всяких намеков на грядущие опасности для династии попытаться внедрить в жизнь некую идею, которая впоследствии благотворно скажется на судьбе семьи Годуновых. Вдобавок эта свежая мысль должна взбодрить и поднять дух самого Бориса Федоровича. И даже не оттого, что она новая, оригинальная, полезная, перспективная и прочее.
        Тут, скорее, дело в другом - что она подана не им самим, а одним из его единомышленников, причем настоящих. Не тех, кто столпился у трона в ожидании почестей, денег, вотчин и других наград, зачастую незаслуженных, а тех, кто мыслит так же, как он,- глядит вдаль, широко, пытаясь заглянуть аж за горизонт. Вот только таковых у него даже не раз-два и обчелся, а всего раз.
        Один.
        Единственный.
        Я это.
        Потому он за меня и уцепился столь жадно. И обольщаться мне не стоит. Не заслуживают мои мозги эдаких почестей и его умиленных взглядов. А вот то, что я - уникальный экземпляр, представляющий настоящего сподвижника, который прекрасно понимает его мысли, разделяет их и, что еще важнее, может при необходимости творчески их развить, тут да.
        Идейка пришла в голову не сразу. Для начала я перелопатил их в своей голове изрядную кучу, начав с народного образования. Помнится, он университет хотел, да попы против встали? Ну так и ни к чему с ними связываться. Все равно для университета нужна хоть какая-то база, ибо в нем, как известно, читать и писать не учат. Значит, пока надо обеспечить фундамент, то бишь создать особый Приказ просвещения и повсюду ввести школы.
        А там, глядишь, этот старый маразматик Иов, который только и делает, что подслеповато щурится,- нагляделся я на него,- уйдет со своего патриаршего поста в мир иной, ибо дышит на ладан. Конечно, останутся и другие консервативно настроенные митрополиты, но когда на месте патриарха будет наш человек, то есть более прогрессивный дяденька (а заранее присмотреть нужную кандидатурку - раз плюнуть), думается, особо никто не станет дергаться против того же университета.
        Раз начальство «за», то стоит ли переть против рожна?
        Но при всей своей привлекательности идея эта требовала слишком много времени для внедрения в жизнь, а кроме того, ничего не давала в плане помощи Годуновым, когда события пойдут для них хуже некуда. Потому пришлось ее отставить. Пусть полежит в сторонке до более спокойных времен.
        Нужная мысль пришла ко мне чуть позже идеи об образовании, а толчком послужил малюсенький эпизод во время моих занятий с Федором - я обронил гусиное перо. Вежливый царевич, в глазах которого я был авторитетом непомерной величины, немедленно кинулся его поднимать, расторопно нагнулся за ним, поднял, выпрямился и с ласковой улыбкой протянул перо мне.
        Вот тогда-то, при взгляде на мгновенно раскрасневшееся круглое лицо этого молодого юноши, хотя особых усилий для поднятия пера он не приложил, разве что резво нагнулся, меня и осенило.
        - Скажи, царевич, а помимо занятий географией, философией и прочими науками, которые проходят вот здесь, в этой комнате, есть ли у тебя иные, которые там?- кивнул я в сторону двора и пояснил: - Ну, чтоб более подвижные, резвые, с сабелькой, с пищалью, на конях и прочее.
        В ответе, глядя на еще более разрумянившееся от смущения лицо Федора, я уже не нуждался - и без того все стало понятно.
        - Пару лет назад были кой-какие, да и тогда не больно-то, а потом я как на грех с коня неудачно слезал и оступился. Нога-то недолго болела, да и ссадина была пустяшная, но сразу опосля того батюшка прежнего дядьку удалил от меня, а нынешнему повелел пылинки сдувать, да сказывал, что за любую мою хворь он-де своей главой расплатится. Вот с тех самых пор и… - Он не договорил, но его красное лицо само завершило ответ.
        - А сам-то хочешь все возобновить по-прежнему?- осведомился я.
        - Неужто нет?!- даже возмутился царевич.- Почитай, день-деньской сижу тута взапертях. Да и стыдоба,- честно покаялся он.- Вона Ксюха и та нет-нет да рыхлым обзовет. Не со зла, конечно, ан все одно - обидно.
        - Ксюха?- удивился я.- Какая Ксюха?
        - Да сестрица моя,- пояснил Федор.- Сама-то небось тож не худой уродилась. Эвон каки справны телеса наела.
        За решеткой что-то недовольно зашелестело, потом кто-то негромко, но с явственной укоризной кашлянул. Царевич повернулся в ту сторону и громко заявил:
        - А неча величать меня по-пустому.- И… показал решетке язык.
        Оттуда в ответ еще раз кашлянули, но более многообещающе и, как мне показалось, с угрозой.
        Федор открыл было рот, чтобы оставить последнее слово за собой, но я остановил его.
        - Значит, сам ты хотел бы заняться всем этим,- подвел я итог.
        - А тута хоти не хоти, ан все одно,- грустно констатировал Федор.- Батюшка того нипочем не дозволит, а без его дозволения… - И печально развел руками.
        - А вот что касаемо батюшки, мы еще поглядим,- весело пообещал я и туманно пояснил: - Может, до меня его и уговаривали, да не с того бока взялись.
        Вечером я еще раз как следует все обдумал - с чего начинать разговор, чем продолжать и какие аргументы привести в защиту своего предложения.
        На следующий день, сидя у изголовья Бориса Федоровича, я осторожно закинул удочку. Заходил издалека. Мол, все эти стрельцы, которые дежурят в Кремле, в царских палатах и так далее, безусловно хороши, однако есть в них во всех один-единственный, но существенный недостаток: отсутствие должной преданности именно по отношении к самому Годунову. То есть они служат просто царю, вне зависимости от его имени и отчества.
        - Мыслишь, мало им плачу?- поинтересовался царь.
        М-да-а, не понял ты меня. Но это не смертельно - растолкуем.
        - За деньги настоящей преданности не добиться, уж ты мне поверь, государь,- парировал я.- Да и нет тут ничего страшного… пока на троне сильный правитель. Худо другое - едва ему на смену придет более молодой, на первых порах не совсем уверенный, к тому же не имеющий ни малейшего опыта принятия самостоятельных решений - тогда-то поначалу возможно… всякое.
        Поначалу хотел сказать «беда», но вовремя удержал свой язык - особо пугать ни к чему, достаточно, если он встревожится.
        Я бил наверняка. Личная преданность семье Годуновых была идефиксом и самого Бориса Федоровича, так что, отталкиваясь от нее, от царя можно было добиться очень и очень многого.
        Но он вновь меня не понял.
        - Потому я и завел иноземцев, у коих тут на Руси ни кола ни двора,- слабым голосом пояснил Годунов.- А уж им столько из казны платят, что всякий доволен будет.
        - А если кто иной больше пообещает?- презрительно хмыкнул я.- Сам же говоришь - ни кола ни двора. Значит, им наплевать на все, и переметнутся вмиг, только свистни да золотом помани. Не-ет, государь, большая деньга - она далеко не от всего спасает. Тут совсем иное надо.- И сразу перешел к делу: - Надо, чтоб служивый человек из-за одной лишь любви предан был. Тогда его никто перекупить не сумеет. Чтобы он был готов ради твоего сына и голову на плахе положить, и один против десятка драться выйти, если такое понадобится. Чтоб…
        - К чему клонишь?- перебил Борис Федорович, проницательно вглядываясь в мое лицо. - Уже ведаю, надумал что-то, потому излагай.
        Глаза его загорелись. Значит, понравилось начало. Что ж, разочаровывать не станем - продолжение сделаем еще убойнее.
        - Мыслится мне, государь, что надо создать особый полк, чтобы он подчинялся только царевичу, ну и, разумеется, тебе. А назвать его… - Я сделал вид, что задумался.- Ну, скажем, Стража Верных.
        - Из кого ж ты надумал этих верных брать, коль иноземцам у тебя веры нет, да и стрельцам моим ты тож не больно-то?..
        - Такие чувства, как верность, преданность и прочие, обычно у молодых бывают. Пока человек юн - он если уж верит во что-то, то от всей души, если любит кого-то, то всем сердцем. Вот я и хочу набрать этот полк только из тех, кто не старше двадцати лет, причем любых, кто откликнется, а не только из боярских, дворянских или стрелецких детей. А первым воеводой над ними надо поставить самого царевича. Опять же это и для другого выгодно - пока его в народе особо не знают…
        - Погоди-погоди,- остановил меня Борис Федорович.- Енто как же не знают? Что ни указ о помиловании татей, так завсегда под ним не токмо моя рука, но и Феденьки. Да и под другими, где кого-то жалуют, тоже его имечко упомянуто, а ты сказываешь…
        - Я к тому говорю, что из палат он выезжает редко,- поправился я.
        - Завсегда с собой беру, когда к Троице молиться едем,- вновь не согласился царь. - И там, в монастыре, он и милостыньку нищим раздает, и калачами одаривает и прочим.
        - Монахи и нищие - это лишь малая часть народа!- жестко отрезал я.- Да и далеко они, случись что. А на татей полагаться и вовсе глупо - не те людишки, чтоб добро помнить. Встречаются, конечно, и среди них… - поправился я, вспомнив Игнашку Косого,- но редко. А надо, чтоб его вся Москва знала и… любила. Чтоб, когда он ехал по улицам впереди своего полка - нарядный, юный, красивый, гордый, всем улыбаясь и кивая, люд московский плакал от умиления, солнышком своим ясным называл.
        Годунов слушал, прикрыв глаза, а на губах играла умиленная улыбка. Видя это, я вообще залился соловьем, на ходу изобретая радостные возгласы и крики, которыми якобы будет приветствовать Федора Борисовича народ.
        - А куда это ты его со своим полком отправить собрался?- вдруг встрепенулся царь.
        - Как куда?- удивился я.- Где ратники, туда и их воевода - на учения. Они ж совсем юные, им всему учиться надо - и как строй держать, и как в цель стрелять, и как команды в бою выполнять. А чьи команды? Вестимо чьи - воеводы своего.
        - И ты что же?- сразу насупился Годунов.- Его одного из моих палат невесть куда? Нешто так можно?
        - Не можно - нужно,- жестко поправил я его.- То, что царевич рядом с тобой в Думе сидит,- это одно. Только, насколько мне ведомо, все равно там все решения принимаешь ты и никто другой. А где ему учиться командовать?
        - Дак у меня,- пожал плечами царь.- Потому и беру с собой, чтоб приучался к государевым делам.
        - Знаешь, расскажу я тебе одну притчу.- Это мне припомнился дядя Костя и его были, которые он излагал Ивану Грозному.- Жил-был на свете человек. И очень он любил своего сына. А жили они на острове, поэтому за едой и прочим человек этот плавал на лодке. Но в жизни бывает всякое, поэтому иногда ему приходилось переправляться через реку вплавь. И решил он обучить плавать своего сына, а то мало ли. Усадит его на берегу и говорит: «Смотри, как я плаваю, и учись». Тот смотрел, смотрел, а как отца не стало, решил сам попробовать. Плюхнулся в реку, ан чувствует - на дно идет. Он и руками, и ногами, как отец показывал, да все равно не получается. Побултыхался-побултыхался и…
        - И что?- даже чуть подался навстречу мне Годунов.
        Я внимательно посмотрел на его лицо и изменил первоначальную концовку.
        - Кое-как научился,- неохотно проворчал я.- Однако выбрался на берег еле-еле, да и воды наглотался изрядно.
        - Но выплыл,- умиротворенно протянул царь.
        - Выплыл, потому что река была неглубока и тиха, да и течение в ней несильное,- язвительно заметил я.- Повезло парню. А встретилась бы ему крутая волна, и пиши пропало.
        - На Руси тихо ныне,- прошептал Годунов и с упреком посмотрел на меня. Мол, чего ты тут на болезного человека страсти нагоняешь? Не видишь, что ли - и без того еле жив.
        Здрасьте пожалуйста! Это я же еще и виноват!
        Ох как захотелось рассказать ему, что его Федор уже через год с небольшим окажется в гробу. Вот только после моего рассказа, чего доброго, придется сразу еще одну домовину готовить - для папы.
        Но я настырный - это не в дядьку, у нас вся семья такая,- так что сумел-таки соблазнить Бориса Федоровича. В основу уговоров я положил преданность будущего полка царевичу - наиболее заманчивую конфетку для государя. Ею преимущественно и манил.
        Через три дня он со вздохом дал мне свое царское «добро» на формирование.
        По глазам было видно - с идеей отпускать куда-то за пределы средневекового МКАД, то бишь из кремлевских ворот, свою обожаемую, ненаглядную кровиночку Борис Федорович так до конца и не смирился. Но ведь, по моим словам, до этого было еще очень и очень далеко - вначале надо сформировать полк, набрать личный состав, как следует погонять его, преподав первые необходимые азы, а уж потом…
        Но он зря полагал, что это займет не меньше года. Я, разумеется, не разубеждал царя в этом заблуждении, но сделал все возможное и невозможное, чтобы как можно быстрее прокрутить все организационные заморочки, тем более особого труда это не составило.
        Бюрократизм среди канцелярских крыс того времени был уже изрядный и кое в чем мог вполне составить конкуренцию тому, который устроили господа демократы в современной мне России, но спасало два обстоятельства.
        Во-первых, сам Стрелецкий приказ был создан не так давно, всего три года назад, и канцелярские крысы, работающие в нем, еще не нашустрились относительно всевозможных проволочек и затяжек. Когда же какой-нибудь не в меру шустрый подьячий чего-то там дергался, вступало в силу «во-вторых»: ведь полк создавался специально под царевича Федора, а с царской властью спорить все равно что против ветра… Ну вы меня понимаете.
        А если кто из них забывал об особом статусе полка, тому я сразу об этом напоминал в вежливой недвусмысленной форме:

«Ах, эта бумага будет готова только через седмицу? Странно, неужели ее так долго писать? Ну ладно, сообщу царевичу, что подьячий… как там тебя по батюшке, яхонтовый ты наш?.. отказывается состряпать ее ранее. Ах, не надо сообщать? Нет, милый, извини, не выйдет. Если я ему о том не поведаю, то виноват в эдакой задержке окажусь сам, а мне этого не хочется. Да и не больно-то мне жаждется класть свою голову на плаху - чем я тогда есть стану? И вообще, твоя под топором смотреться будет куда красивее. Правда, бороденка в кровушке запачкается, но ты не печалься - родные отмоют, прежде чем в домовину класть».
        Впрочем, такое было лишь пару раз. В остальных случаях с моей стороны следовало лишь многозначительное напоминание, что царевич Федор будет крайне недоволен случившейся заминкой и, возможно, попросит батюшку принять соответствующие меры и прислать на это место человечка порасторопнее.
        Хватало вполне.
        С набором проблем особых тоже не возникало, поскольку я повелел брать всех кандидатов без разбора - имеется в виду, что никаких сословных ограничений быть не должно. Более того, льгот никто не имел, то есть сын видного боярина должен был стоять в строю бок о бок с сыном какого-нибудь кузнеца, сапожника или купца.
        Про сыновей крестьян царь тоже немного поупирался, заявив, что и без того в последнее время с податями сплошная беда, но тут я привел ему некоторые плюсы, которые имели деревенские жители в отличие от городских. Например, они гораздо меньше боятся смерти, поскольку мало знакомы с радостями в жизни.
        - Да и пойдут они в полк куда охотнее,- добавил я.- Это же серебро. Он и своим, кто в деревне остался, поможет.
        - Живя в деревне, ума не скопишь,- назидательно заметил мне Борис Федорович.- Яко обучать их станешь, коль они ошуюю от одесной[Здесь: левое от правого.] отличить не возмогут?
        - Возмогут, государь,- твердо заверил я его, прибегнув для вескости к примерам из древности, учитывая, что Годунов к ним относился с чрезвычайным пиететом.- Некий римский ритор Квинтилиан, который, кстати, тоже, как и я, был учителем детей-наследников одного из императоров, заявлял, что тупые и неспособные к учению умы - вещь столь же противоестественная, как чудовищные телесные уродства. И еще он сказал, что и то и другое встречается весьма редко, а подавляющее большинство как раз, напротив, в детстве подает добрые надежды. И если все это с возрастом угасает, то повинна в этом не природа, а воспитание.
        - Ну уж,- вяло возразил он - сказался авторитет неведомого Квинтилиана, но я, почуяв слабину, тут же навалился с другого боку и с помощью другого римлянина дожал его окончательно.
        Тягаться с Сенекой Младшим, который тоже был не просто философом-стоиком, но «по счастливой случайности» являлся воспитателем и советником одного из римских императоров, Борис Федорович не отважился. Однако критику в мой адрес себе позволил.
        - Эдак опосля таковского указа в полк царевича никто из боярских сыновей и вовсе не придет,- с упреком заметил он мне.- И кто ж тогда под его началом окажется - холопы без роду и племени?
        - Мыслишь, убыток от того будет, государь?- осведомился я.- А вот мне кажется иначе - прибыток. Случись что, никто в полку воду мутить не сможет. И вообще… воздух чище будет.
        Годунов внимательно посмотрел на меня, задумчиво пожевал губами и… неожиданно согласился:
        - И то верно.
        Единственное, что было оговорено дополнительно, так это то, что обельный холоп[Человек, согласившийся служить кому-либо не конкретный срок, а всю жизнь.] , принадлежащий кому-либо из бояр или просто служивший по кабальной грамоте, обязан оттрубить в полку не менее пяти лет. Только после этого срока Приказ принимал на себя все ранее данные им обязательства расплатиться с прежним владельцем. Для крестьян срока не имелось вовсе - может, его родитель что и должен помещику, но сын за отца не в ответе.
        Под страхом огромного денежного штрафа запрещалось кому бы то ни было препятствовать желающим записаться в полк. Поначалу я предложил взыскивать тысячу, но Борис Федорович заявил, что это я чересчур загнул. Пришлось уменьшить. Зато он согласился сделать ее дифференцированной, то есть исходя из конкретного сословия.
        Разумеется, самые высокие расценки были для бояр. Если они не пускали своего человека записаться в полк, то за сомнительное удовольствие перечить царю должны были отвалить пятьсот рублей. Три сотни предполагалось взыскать с окольничих. Куда скромнее оценивались стольники - с них строго по названию должности сто рублей. Со всех прочих - полусотня. Впрочем, для иного купца или просто богатого ремесленника выплатить такие деньжищи было тяжелее, чем для бояр, хотя у тех штраф был в десять раз больше.
        Царский указ зачитывали каждый день с Лобного места, а помимо этого дополнительно в разных слободах. В той же Стрелецкой слободе, как наиболее перспективной, он вообще висел приклеенным на двери губной избы, чтобы желающие могли ознакомиться с ним в любое время.
        Жалованье будущим ратникам было определено не ахти - по пяти рублей в год. Это для того, чтоб никто не шел на службу специально ради денег. Да и нельзя платить детям стрельцов больше, чем им самим, получающим всего семь рублей.
        Обмундирование и оружие выдавалось бесплатно.
        Кстати, что касаемо формы, то тут я развернулся на полную катушку. Во-первых, состряпал погоны. Получились не ахти, но зато теперь было где лепить лычки. Одна означала десятника, две - полусотника, три - сотника. Если они лепились вдоль, то это был знак принадлежности к спецподразделению, в котором жалованье было увеличено на рубль по сравнению со всеми прочими.
        Впрочем, все это было в перспективе, а пока погоны у всех оставались девственно чистыми, поскольку всему полку надлежало пройти КМБ, то есть «курс молодого бойца», где я рассчитывал загонять их вусмерть физически, после чего отчислить не справившихся с нагрузками.
        Кроме того, одновременно с силовыми и другими упражнениями предполагалось вдолбить в них как «Отче наш» абсолютную верность царю и трем воеводам полка, первым среди которых числился царевич Федор. Вторым был назначен я, место третьего оставалось временно свободным.
        Лишь после всего этого следовало принятие присяги и… новые тяготы и лишения, включая не только чисто военные - строевые упражнения, рукопашный бой, занятия на саблях, с пищалями и так далее, но и учебные - овладение чтением, письмом и счетом.
        Для дополнительного стимула тем, кто освоит требуемые азы в достаточной степени, в конце года следовала надбавка в размере еще одного рубля.
        Я порекомендовал ввести такое же среди остальных стрельцов, но Борис Федорович лишь досадливо отмахнулся. Ну и ладно. А в моем детище неграмотных быть не должно.
        Помимо добавки в виде погон я сменил обычные красные нашивки на груди, сделав их синими и заявив, что этот цвет символизирует чистоту, верность и безоговорочную преданность своим воеводам.
        В качестве учителей предполагалось привлечь опытных стрельцов и… желающих из числа иноземцев, которые уже служили у Годунова. Но если для первых жалованье увеличивалось вдвое, то для последних оно повышалось всего на десять процентов. Это тоже специально, чтобы привлечь для обучения в первую очередь тех из иностранцев, кто чувствует в себе склонность к этому делу, а не ради денег.
        Правда, оговаривалось, что спустя месяц, если обучение признают удовлетворительным, будет отдельное вознаграждение, а трех сотников, чьи подчиненные выкажут себя с самой лучшей стороны, одарят особо.
        Кстати, невзирая на ничтожную прибавку, у меня в первые же три дня появилось сразу шесть кандидатов. Половину я отсеял в течение первой недели - не хватало, чтоб какая-то французская или шведская скотина, тупо тараща глаза, орала на моих парней почем зря - не для того их приглашали. Еще двое - Питер ван Хельм и Конрад Шварц - были относительно нормальными, а кроме того, вполне приемлемо изъяснялись на русском языке.
        Что же касается последнего, Христиера Зомме, то он для меня стал подлинной находкой. Вообще-то он собирался дослужить оговоренный срок и укатить в Швецию, где проживала его семья, в свое время бежавшая туда из Нидерландов. То есть парень был фламандец по национальности и повоевать на своем веку успел, преимущественно с теми же испанцами. Причем воевал он под началом достаточно известного полководца того времени Морица Оранского[М о р и ц О р а н с к и й (Нассауский) (1567 -
1625) - сын Вильгельма I, положившего начало независимости Нидерландов. Штатгальтер (наместник) Голландии, Зеландии и т.д. Будучи одним из выдающихся военных деятелей своего времени, одержал ряд побед над испанскими войсками, крупнейшая из них - при Ньюпорте (1600). Прославился не только как полководец, с успехом действовавший против лучших испанских генералов, но и как организатор новой тактической школы.] .
        Говорю так не потому, что я читал об этом Морице в учебниках истории. Увы, если и доводилось, то вылетело из головы, хотя и имя, а особенно фамилия, услышанные мною впервые, показались смутно знакомыми.
        Просто, пообщавшись с Христиером, я пришел к выводу, что этот самый Оранский - полководец и впрямь из известных, а в сражениях с испанцами трепал их как тузик грелку - вдоль и поперек.
        Сколько и чего поднабрался от талантливого стратега Христиер - поди пойми, но в конце концов и у меня не Академия Генштаба, предназначенная для выпуска полководцев. Зато что касаемо основ строя, неукоснительного соблюдения воинских рядов на установленных расстояниях, владения копьем, мечом, умения стрелять и беречься выстрелов и множества прочих столь необходимых мелочей, Зомме цены не было.
        А главное, что этот немолодой, лет сорока, не меньше, мужик обладал качествами истинного педагога - в своих объяснениях был весьма терпелив и дотошен, а в обучении - последователен.
        Из числа наших русских стрельцов выбор имелся изрядный, так что с отбором пришлось повозиться. В среднем из всех желающих, которых я понарасставлял в десятники и сотники, навыками хорошего учителя обладала едва ли десятая часть, не больше, и поди сыщи эту часть среди остальных девяноста процентов.
        Кроме того, каждому в обязанность вменялось уже в течение второй седмицы обучения отыскать себе среди подчиненных заместителя, которому можно будет смело передать бразды правления.
        Помимо них предполагалось, что со временем, месяца через два, прибудут еще и учителя по верховой езде, за которыми уже отправили на Дон целую делегацию, снабженную подробными инструкциями - какими непременными достоинствами должны обладать мастера конной вольтижировки.
        Учитывая благоприятное время года, я решил, что базироваться полку надлежит за городом. Ни к чему нам посторонние глаза, да и потом, когда сюда прикатит царевич, гонять самого Федора тоже будет куда удобнее, дабы чрезмерно заботливый батюшка не смог увидеть и ужаснуться тем издевательствам, которым я подвергаю его ненаглядного единственного сыночка.
        Место избрал замечательное. Правда, не сам - нашли. С этой целью Кострома облазил все окрестности Москвы, подыскивая территорию, соответствующую одновременно как моим запросам, так и царским. У Бориса Федоровича имелось скромное пожелание - чтобы недалеко от его загородной резиденции в селе Тонинское, расположенном на дороге, ведущей в Ярославль. Там он всегда отдыхал, когда ехал на богомолье в Троице-Сергиев монастырь, потому это село еще называли Царским.
        То есть привязка имелась изначально - северо-восток от столицы. Далее же на мой вкус, чтоб и ручьи звенели, и речушка имелась, да не простая - судоходная. Пускай купеческие баркасы она не выдержит, но простые ладьи с ратниками - в обязательном порядке. Ну и чтоб леса кругом шумели - это для максимального ускорения строительства.
        Выполняя мою задачу, Кострома набрел на лесистый участок, где речушка Чермянка, четырьмя верстами ниже впадающая в Яузу, изрядно расширялась.
        Спустя три дня после его доклада я сам отправился туда, наняв по совету Костромы ладью с четверкой дюжих гребцов. Денек был воскресный, солнечный, но не жаркий, в самый раз для загородных прогулок. Плыли мы недолго - от наплавного моста, перекинутого в Замоскворечье, всего версту до Яузы, и по ней, как авторитетно заявил мне старший из гребцов, двадцать верст. Словом, рукой подать. Еще часок тянули вверх по Чермянке.
        А место и впрямь - залюбуешься. Тут тебе и лес, а после того, как мы вон там и вон на тех холмах его вырубим под строительство казарм-бараков и прочих подсобных помещений, получится прекрасный полигон.
        Требование Бориса Федоровича тоже вроде бы соблюдено. До Тонинского, то есть его загородной резиденции, всего ничего - если по прямой, не более пяти верст, тем более что от Медведкова туда имелась проселочная дорога. А если понадобится из летнего лагеря перебраться в Москву, то и тут просто - вновь до загородной царской резиденции в Тонинском, а там как раз выход на дорогу, ведущую из столицы в Ярославль.
        В случае же необходимости срочного, а главное - тайного возврата в первопрестольную, имеется и водный путь. Одолеть двадцать пять верст, и все - кроме одной, что по Москве-реке,- по течению, можно часика за два, а то и меньше - достаточно оперативно.
        Правда, по прибытии в Москву - ситуации бывают всякие - могут экстренно понадобиться кони, но это тоже несложно устроить. Не думаю, что Годунов откажется выделить где-нибудь близ стен Китай-города место для полковой конюшни. Мне и надо-то пару сотен коней, не больше.
        Не понравилось лишь одно - деревушки по соседству располагались ближе, чем мне бы хотелось. На западе Бибирево, которое, как я сразу выяснил, принадлежало Вознесенскому девичьему монастырю, что в Кремле, вообще лежало в полутора верстах. На востоке Медведково, числящееся за Пожарскими - неужто за родителями Лопаты?- чуть подальше, но тоже всего около трех, если не меньше.
        Хотя мне же понадобится рабочая сила и подсобные рабочие. Учитывая то, что парней надо гонять день и ночь, хватит с них и дежурств по ротам, то есть по баракам, а все остальное - как строительство, так и заботу о кухне (приготовление еды, помывка посуды, заготовка дров) и прочие хозяйственные работы, в том числе и на полигоне, лучше поручить крестьянам. И им выгода, и у меня на одну головную боль поменьше.
        Словом, было с чем идти к царю…
        На следующий день я уже обсуждал вопрос с Годуновым. Он не возражал. Еще спустя сутки Борис Федорович вызвал мать-игуменью и быстренько урядил с нею об обмене. Как я понял, для государя он оказался не очень выгоден, поскольку настоятельница, поняв, что у Годунова возникла нужда, выпросила с него взамен этого самого Бибирево аж две деревеньки.
        Что до Медведково, то оно, оказывается, принадлежало «своим», а точнее Марии Федоровне Пожарской - состоящей при царице Марье Григорьевне в верховых[Здесь: самая главная, начальница.] боярынях.
        Между прочим, как я сразу уточнил, заинтересовавшись фамилией, она не просто из знаменитого рода, а мать того самого Пожарского. Нет-нет, не Лопаты, а другого, который вместе с Мининым возглавит ополчение и станет героем Смутного времени.
        Впрочем, невзирая на то что она «своя», как мельком обмолвился Борис Федорович, внакладе дама не пожелала оставаться и свою корысть соблюла. Дескать, из нежелания, дабы сыну приключилась потерька.
        Но зато теперь там, где раскинулись сосновые леса, у меня появилось место не только под строительство казарм и прочих помещений, но и для полигона. Особым указом земля эта объявлялась заповедной, назначенной для проживания и обучения особого стрелецкого полка «нового строя».
        Сами дома для проживания, включая подсобные помещения - школу, поварскую со столовой, небольшую церквушку, продовольственные склады, оружейку, пороховой склад и конюшни,- возвели буквально на глазах, всего за неделю, благо что лес вот он, под рукой.
        Из дворцовой челяди по распоряжению Годунова были выделены пять человек - опыт приготовления пищи на большое количество людей незаменим, и в должной мере им обладали только царские повара.
        Впрочем, поначалу особо гигантским число новобранцев я бы не назвал - чуть менее шести сотен, из них дети стрельцов составили примерно половину. Но это только в первые две недели.
        Прикинув, я решил, что пока вполне достаточно, и распорядился об их немедленной отправке в летний полевой лагерь и размещении в пяти казармах, которые были уже построены. Всего их планировалось возвести десять - по одной на каждую сотню. Однако самих будущих ратников я запланировал разместить с «запасом», примерно по сто двадцать - сто тридцать человек, то есть с учетом возможного отчисления каждого пятого.
        Лишние казармы, включая и отстроенные, спустя всего месяц оказались вовсе не лишними. Когда «курс молодого бойца» для первого набора закончился, в оставшихся пяти бараках разместились еще почти шесть сотен человек. Им предстояло проходить все то, что первые, поглядывавшие на вновь прибывших с неким превосходством, уже одолели.
        Долго рассказывать о буднях нового полка не буду - тем, кто служил в нынешней армии, они хорошо знакомы, включая наряды, дежурства, бессонные ночи, утомительные занятия и так далее.
        Правда, быт у них был куда хуже, начиная с постельных мест - вместо пружинных коек обычные деревянные нары, на них подушки, набитые сеном. На матрасах с соломой обычному человеку начала двадцать первого века тоже навряд ли сладко спалось бы - уж больно колко. Но мои орлы дрыхли как убитые - набегавшись, наслушавшись, настрелявшись и накопавшись за день, они еле-еле доползали до своих мест и валились на жесткое ложе как подкошенные.
        Однако хлюпиков и нытиков среди них почти не имелось - воспринимали они все нагрузки, включая спортивные, как должно, хотя приходилось на первых порах нелегко, особенно некоторым, поглядывающим на здоровенную спортивную площадку, отгроханную возле казарм, с глухой тоской во взоре.
        Но деваться некуда. Если сам второй воевода говорит: «Делай как я», взлетает на турник, преспокойно совершает два десятка подтягиваний, после чего еще пару подъемов переворотом, а потом спрыгивает с него, почти не запыхавшись, приходилось прилагать все силы, чтобы дотянуться до его уровня.
        Кузнецы с моей же Малой Бронной слободы поработали на славу, выполнив большой государев заказ быстро и качественно - помимо десятка крепких железных перекладин в моем распоряжении имелось столько же брусьев и все, что я только припомнил в своей парашютно-десантной бригаде, включая две полосы препятствий. С учетом контингента я сделал ее обычной, без всяких дополнительных заморочек, которые имелись для личного состава наших десантников.
        - И нет больше той любви, как если кто положит душу свою за други своя,- вдохновенно вещал им на «политзанятиях» один из лучших проповедников Москвы отец Герасим.
        - Если не я за себя, то кто за меня? Но если я только для себя - то чего я стою? И если не теперь - то когда? И если не сейчас - то где?- вторил я ему, настраивая юных ратников на самоотверженность, патриотизм и верную службу царю, попутно припоминая все поучения Суворова.
        По счастью, «Науку побеждать» я прочитал и перечитал раза три. Было это в тот солнечный период моей жизни, когда я после рассказов дяди Кости еще витал в мечтах о шестнадцатом веке, грезил о том, что возглавляю русские рати и совершаю великие подвиги. А как лучше всего отдавать команды воинам? Какой язык для них наиболее понятен, учитывая далекие времена? Разумеется, суворовский - краткий, но емкий.
        И теперь все, что мне удавалось припомнить из прочитанного, не просто использовалось в полной мере, но и вдалбливалось мною в их головы благодаря неоднократному повтору этих простых лаконичных фраз. Пусть я не помнил дословно все эти выражения, но главное, что мне удавалось сохранить суть, то есть смысл, который при всех моих искажениях ничуть не менялся:
        - Хотя храбрость, бодрость и мужество всегда потребны, но тщетны они, коль не будут исходить из вашего умения, которое вырастает от испытаний и твердого знания своих обязанностей в бою,- внушал я наиболее азартным и нетерпеливым.
        Иное я помнил вообще смутно, изобретал что-то свое, стремясь соответствовать строго только одному - стилю великого генералиссимуса.
        - В двух шеренгах сила, в трех полторы силы: передняя разрывает, вторая наповал валит, третья завершает все.- Это уже на учениях.- Глазомер, быстрота и натиск - вот три кита. Они думают, что мы далеко, а мы рядом. Коли, руби, круши. Не поддаются - нажми, трещат - поднатужься, попятились - успевай догнать…
        Имелось у меня и принципиально новое для того времени - штык. Особое крепление для него на стволе пищали я разработал еще до появления в лагере первых новобранцев. Так что помимо стрельбы они еще учились отбивать сабельные удары штыком - всякое случается в горячке боя, и иногда секунд, чтобы отбросить ручницу в сторону и вытащить из ножен саблю, может не быть. К тому же в этом случае должен сработать эффект неожиданности. Ведь враг думает, что ты безоружен, ан не тут-то было.
        Новшество осваивали с трудом, предпочитая привычную саблю, и тут вновь мне как нельзя кстати пригодился Суворов с его знаменитыми фразами: «Стреляй редко, да метко, штыком коли крепко», «Пуля - дура, а штык - молодец!», «Береги пулю в дуле!
        Кроме того, я не побрезговал полузабытым старым. В засаде, да и иной раз в царских палатах - как знать, оружие по возможности должно быть бесшумное. А если уж начнется вакханалия, которая неизбежно грядет в следующем году, тут оно вообще может пригодиться ой-ой-ой как.
        Впрочем, в настоящем открытом бою арбалет тоже полезен. Неудобство у него одно - долгое заряжание. Но, во-первых, оно все равно быстрее, нежели возня с пулями и порохом, а во-вторых, он куда легче ручницы. Лук и стрелы совсем прекрасно, но настоящий лучник проходит учебу с детства, а арбалет - самое то, особенно если к нему тоже приспособить мушку и прицел.
        И вновь пригодился наш отечественный генералиссимус: «Трое наскочат - первого из арбалета, второго из пищали, третьему штыком карачун».
        К сожалению, Борис Федорович не дозволил мне надолго целиком погрузиться в процесс обустройства и обучения набранной пацанвы. Всего две недели я находился в лагере, пока специальный гонец, прибывший из Москвы, не привез вызов от царя с распоряжением с завтрашнего дня возобновить занятия с Федором.
        Ну что ж - мне это было только на руку.
        Дело в том, что следующим этапом я запланировал как непосредственное участие царевича в командовании полком - должен же народ воочию увидеть своего первого воеводу, так и его занятия в лагере - разумеется, по особой программе. А для того чтобы уговорить царя отпустить горячо любимого наследника престола, необходимо было мое личное присутствие.
        Кому другому Борис Федорович непременно откажет, а вот мне, пусть и не сразу…
        Уезжал я из этого полевого лагеря со спокойным сердцем. Основное к тому времени было сделано. Быт налажен и организован, со своевременным подвозом продуктов проблем не предвидится, дальнейшие планы учебных занятий, вызвавшие восторг Христиера, детально разработаны на оставшиеся две недели, на неутомимого Зомме можно было положиться, так что никаких проблем.
        - До скорой встречи, орлы!- рявкнул я выстроившемуся по случаю моего отъезда строю, услышал в ответ нечто громкое, но невразумительное, после чего отправился в Москву.
        И пока ехал в столицу, перед глазами стояли они - будущий цвет новой русской армии. Во всяком случае, мне очень хотелось надеяться, что это так.
        Что там говорили в Кремле и в Думе о новой затее Бориса Федоровича - не знаю. Меня это мало интересовало. Скорее всего, этому вообще никто не придал значения - пусть царь резвится, изобретая новую забавную игрушку для своего сына. По крайней мере, мне бы хотелось, чтобы придерживались именно такого мнения.
        Чтобы вырасти в настоящих вояк, этой пацанве надо не меньше года, а то и два или три, поэтому пускай до поры до времени их никто не воспринимает всерьез и они остаются для всех нечто вроде потешного полка.
        Еще лучше, если про них вскорости вообще забудут - есть, мол, какие-то щенки, вместе с которыми изредка возится и царевич, но рассуждать о них слишком много чести.
        Ничего-ничего.
        Пускай.
        Когда придет их время, появление этих щенков в Москве станет для всех врагов династии Годуновых явной неожиданностью. И двойной - учитывая, что все увидят у щенков изрядно выросшие крепкие белые клыки.
        Конечно, молодой пес в некоторых компонентах уступит матерому, но опять же какому? Хорошо обученный, пускай и очень юный волкодав - а я очень рассчитывал вырастить из них именно таковых,- запросто порвет глотку не только крепкому пуделю, но и дворняге куда старше его летами.
        А пока… Пока пусть учатся.
        Тем более в таком возрасте учение дается легко. В среднем каждому примерно от шестнадцати до двадцати лет, хотя встречались парни и постарше, пускай ненамного - от силы два-три года.
        Были и такие, за которыми я подозревал обман и приписку себе лишних лет - проверить-то нельзя, вот и утверждали четырнадцати- и пятнадцатилетние, что на самом деле им уже о-го-го.
        Например, юный Дубец - холоп какого-то окольничего Сабурова - никак не катил на свои восемнадцать, кои исполнились ему «опосля две седмицы после минувшего Крещения». Не катил он и на семнадцать. Я иной раз сомневался, а достиг ли он хотя бы шестнадцати - очень уж худ и тщедушен телом, да к тому же и лицо его…
        Или мне так казалось из-за постоянного выражения простодушного изумления, свойственного детям, которое читалось на нем? Трудно сказать.
        Но мальчишка доказал свое право на службу. Был он упрям, на марш-броске хоть и валился с ног, но не отставал от основной колонны, а что до занятий по рукопашному бою, то тут вообще был одним из первых. При этом, исполняя, скажем, обязанности наблюдателя, примечал очень многое и не только примечал, но и обладал неплохими зачатками анализа, то есть соображаловка у него тоже работала будь здоров.
        Особенно импонировало мне его упорство. Парень явно из кожи вон лез, чтобы как можно быстрее накачать мускулатуру, прибавить в силе и росте, который у него пока что был гм-гм… несколько некондиционным. С этой целью он был готов днями и ночами носиться по полосе препятствий, висеть на турниках, которые, по моим словам, помогают росту, отжиматься от брусьев, качать пресс и вообще не вылезать со спортивной площадки.
        Поэтому, невзирая на малый росточек и субтильное телосложение, именно его и еще пару десятков способных пареньков я наметил первыми кандидатами в свое особое подразделение.
        Кроме того, он умел помалкивать, и вообще в повседневной жизни был на удивление наблюдателен и хладнокровен.
        Единственный раз, как мне потом рассказали, Дубец не удержался от восторженных эмоций, но то был особый случай. В лагерь не только возвращался второй воевода полка князь Феликс Мак-Альпин, но вместе с ним приезжал и первый воевода - сын и наследник государя всея Руси. Тут и у человека постарше голова пойдет кругом.
        Вообще-то приезд Федора мог не состояться вовсе, если бы не моя настырность.
        Глава 22
        Царевич… Емеля
        Честно говоря, я даже не ожидал, что вполне невинный визит царевича к своим подчиненным будет с такой яростью, в штыки встречен Борисом Федоровичем.
        Да и я тоже хорош. Когда зашла речь о сроке его пребывания, недолго думая ляпнул про три месяца, после чего Годунов замахал на меня руками - куда там вентилятору. Мол, он-то полагал денька на три, от силы на седмицу, но это край, а про таковское мне даже и заикаться не след. Ишь чего удумал!
        - А за меньший срок он вообще ничего не успеет,- возразил я.
        - А коли не успеет, то и вовсе ему там делать неча!- твердо заявил царь.- Да и не приведи господь, приключится с ним чтой-то.
        - Каждый измеряет грядущие опасности степенью своей боязни,- проворчал я.
        - А я и не отвергаю, что страшусь за него,- не стал отрицать Годунов.- Один сын у меня - понимать надобно. Ведомо ли тебе, Феликс Константиныч, яко у нас на Руси сказывают? Один сын - все одно что ни одного сына. А ты просишь отпустить…
        Вот тебе и поговорили. Пришлось временно отступить.
        - А давай так, государь,- предложил я на следующий день.- Я его привезу, он пообвыкнется, покомандует, в азарт войдет, а потом, спустя месяц, приедешь ты. Погостишь, повидаешь свою кровинушку, увидишь, сколько здоровья он набрал, как посвежел, зарумянился, подзагорел, после чего он пробудет еще месяц и вернется к тебе. Как тебе такое?
        - Никак!- сердито отрезал Борис Федорович.- Негоже, чтоб царский сын невесть где столь долго пребывал…
        - Да ведь за седмицу он ничегошеньки толком и не поймет,- резонно возразил я.
        - А… ему и не надобно,- извернулся Годунов.- Где ты слыхивал, чтоб царевичи полки водили? Отродясь таковского на Руси не бывало.
        - Наверное, когда первые каменные стены возводили, тоже кто-то из любителей старины говорил, что испокон веков ряжи из дерева делали и новшества эти Руси ни к чему,- не сдавался я.
        - То иное,- отмахнулся Борис Федорович.
        - А Димитрия Донского вспомни. Или Александра Невского. Они дружины и полки самолично в бой водили.
        - То дружины,- невнятно проворчал начавший потихоньку сдавать позиции царь.
        - А повели бы они их, если бы навыков не имели?- наседал я.- К тому ж сейчас речь и не идет о войске. Судя по количеству, это дружина и есть.
        Дебаты длились еще неделю. Со стороны Бориса Федоровича в ход шло все, включая… необходимость дальнейших занятий танцами, математикой, географией, грамматикой и иностранными языками, которые нельзя прерывать.
        Но тут я рассказал ему о необходимости чередовать умственный труд с физическим и в образной форме просветил относительно каникул вообще, и летних в частности.
        Медиков нет? А как же Давид Вазмер, которого сам Годунов откомандировал в полк? Тем более работы у него немного, да и не случится с царевичем на свежем воздухе ничего страшного.
        Пришлось намекнуть и на грядущие события. Разумеется, я постарался сделать это как можно деликатнее, напустив туману, чтоб не вызвать у царя нового сердечного приступа.
        - Вота и пущай он у их считается, яко и указано было, в первых воеводах, а сидит тута, при мне,- из последних сил упирался Годунов.
        - С берега кораблем не правят,- сердито отрезал я.- Ты пригласил со всей Европы множество умных мужей, чтобы они обучили твоего сына, и он набрался от них знаний. Это хорошо и дальновидно. Благодаря этим познаниям он сможет предвидеть беду. Но когда она придет, ибо предвидеть не означает непременно предотвратить, где царевич возьмет храбрости и навыков, чтобы сразиться с нею?
        Тонкий намек на шаткость положения юного государя Борис Федорович уловил. Более того, он оказался эффективен.
        - Ты мыслишь, будто… - Царь, не договорив, тяжело задумался, после чего… я получил для царевича добро на полтора месяца моего лагеря.
        Правда, сразу после этого дискуссия вновь продолжилась, но на сей раз уже о второстепенном - количестве слуг, которых царевичу надлежит взять с собой, ибо «по чину положено», условиях проживания и прочем.
        Спустя пару дней было покончено и с этим.
        Кое в чем я даже выиграл. Например, удалось уговорить, чтобы, кроме Чемоданова, в самом лагере подле Федора больше никого не было, иначе на царевича изначально будут смотреть как на изнеженного маменькиного сыночка, а не на первого воеводу.
        Правда, от трех десятков телохранителей отбояриться не удалось, равно как и от двух дополнительных медиков - Генрика Шредера и Иоанна Вильке, а то вдруг с наследником престола случится некая хворь. Но это уже детали.
        Кто бы видел, какой неподдельной радостью озарилось лицо Федора, когда он впервые услыхал о том, что мои переговоры с его батюшкой завершились успешно. Да и потом, спустя несколько дней, когда мы после тщательных сборов выехали из Москвы, он чуть не подпрыгивал в своей карете.
        Да-да, карете. Способ передвижения Борис Федорович тоже оговорил. А вслед за ней катил… обоз, состоящий из двенадцати телег со всевозможным скарбом.
        Чего только там не было.
        Ладно, рукомойник с серебряной лоханью. Пускай тоже из разряда лишнего, коль речушка под боком, но куда ни шло. А в остальном…
        Одна постель чего стоит. Роскошные пуховые перины числом не менее пяти, а может, и побольше. К ним все соответственно - огромадные подушки, теплые стеганые одеяла и так далее.
        Что до одежды, то тут еще хлеще. Куда Федору добрый десяток расшитых золотом и жемчугом кафтанов и ферязей?! Где и перед кем он будет в них рассекать?! Рубах тоже не менее двух десятков. Да что рубахи, когда, невзирая на летнюю жару - конец июля выдался знойным, в отдельном сундучке поверх внушительной стопы холодных портов[Холодными портами называли нательное белье.] и рубах были заботливо сложены пяток… шапок.
        - Кто собирал царевича?- грозно спросил я у сконфуженного дядьки Федора Ивана Чемоданова.- Покажи-ка мне этого умника! Очень хочу на него посмотреть!
        Дядька застенчиво ковырнул землю носком сапога и упрямо заявил:
        - Завсегда так-то сбираемся, егда на богомолье в Троицкую обитель следуем. И без того самое нужное.
        - Пять шапок - тоже нужное?- хмуро осведомился я.
        - А ежели случаем спадет с него, да в грязюку? Нешто можно царевичу в чумазой ходить?
        Так, все ясно. Случай тяжелый, можно сказать, клинический, потому обсуждению не подлежит, не говоря уж о попытках перевоспитания. Придется бороться путем метода обхода и надувательства - иные средства неэффективны.
        - Дак мы и без того изрядно чего оставили,- перешел в контратаку дядька, неверно восприняв мое молчание.- Мы вона и…
        Вообще-то, если его слушать, выходило, что Федор выезжает куда-то на пикник, а не в летний полевой лагерь, который школа мужества и школа ратного мастерства.
        Ну и ладно - вот доберемся до места, а там начнем исправлять ситуацию в нужную нам сторону.
        Чемоданов то и дело с подозрением косился на меня, очевидно предчувствуя, что с самого первого дня все пойдет совершенно иначе, не по цареву хотению, а по моему велению. Помощи же ему не предвиделось, заложить меня было некому, а потому он то и дело скорбно поджимал губы, а на каждом ухабе, на которых карета подлетала вверх, боязливо крестился и неодобрительно покачивал головой.
        Однако подлинные страдания дядьки начались со второй половины пути, когда я, подмигнув царевичу, невинным тоном предложил сменить способ езды на более приятный, то есть сесть на верховую лошадь.
        - И я, и я тож,- засуетился дядька.
        - А как же,- не стал я возражать.
        Но угнаться за арабскими скакунами, на которых восседали мы с Федором, его кляча была явно не в силах. Некоторое время его истошные вопли еще слышались где-то позади нас, но потом и они затихли.
        - А он не заплутает?- озабоченно оглянулся Федор.
        Я лишь улыбнулся в ответ. Двое сопровождающих, которые предусмотрительно оставались с Чемодановым и знающие дорогу от и до, никогда бы не позволили это сделать. Разве что специально и ненадолго - на денек-другой, но не сегодня.
        Вот от трех десятков царских телохранителей освободиться нечего было и думать. Тут я даже и не пытался. К тому же оно и не имело смысла - дюжие немцы четко помнили инструкцию повсюду сопровождать и - в случае нужды - защищать Федора от покушений, лихих людей и прочих опасностей. А пока на царевича никто не собирается нападать, им было на все остальное наплевать.
        Теперь предстояло определиться с распорядком дня младшего Годунова. Мой идефикс заключался в том, чтобы он вначале прошел через все занятия и спортивные упражнения, которые входили в программу моих ратников, то есть пообтерся среди своих подчиненных. Я надеялся, что этот первоначальный этап надолго не затянется, поскольку сам царевич времени в мое отсутствие даром не терял.
        Пока меня не было в Москве, он старательно выполнял весь тот нехитрый комплекс силовых упражнений, который я ему показал перед отъездом и для которого не нужны никакие спортивные снаряды. Правда, с ловкостью и многим другим у него все равно оставались проблемы, но силенку он подкачал хорошо, как руки, так и пресс. К тому же ему и от природы было дано изрядно, а коли имеется фундамент, то возвести на нем стену куда проще.
        А уж потом, когда он все это освоит, должна была последовать и учеба по освоению сугубо командных навыков.
        Кроме того, царевичу предстояло ночевать отнюдь не в том тереме, который был специально выстроен для него буквально за десять дней до приезда.
        Разумеется, все должно проделываться тайно, ибо стоит мне только огласить все, к чему я собрался приохотить Федора, особенно на первоначальном этапе, как сразу, в тот же миг полетел бы гонец в Москву. И донос был бы такой, что при всем своем завоеванном у Годунова авторитете мало бы мне не показалось.
        Нет, опалы бы не последовало - не тот Борис Федорович мужик, чтоб лишаться истинно верных и умных людей (ух какой я скромный!), но на всей идее со Стражей Верных можно было ставить большой и жирный крест.
        Ситуация, над которой я ломал голову чуть ли не с самого первого дня пребывания в лагере, еще до того, как меня вызвал в Москву царь, была практически безвыходная.
        Я, разумеется, распорядился проделать в тереме, близ опочивальни царевича, потайной ход, который выводил напрямую на улицу, но что проку? Вывести его незаметно этим ходом на ту же спортивную площадку можно, но рано или поздно кто-то из приближенных непременно его засечет, а по закону подлости скорее рано, чем поздно.
        Кроме того, с чего бы это вдруг царевич заперся средь бела дня у себя в спальне и не выходит? Не иначе как заболел. Значит, будут звать, потом настойчиво стучать, а потом во главе с Чемодановым ломать дверь, и тогда…
        Продумывал я и вариант его ночных занятий. Однако оно тоже не дело. Во-первых, само по себе неудобно - ночью много не навоюешь, а многим, к примеру, стрельбой, вообще не займешься. Во-вторых, царевич, как и положено всем русским людям,
«жаворонок». Стемнело - отбой, рассвело - подъем. От непривычного графика у него попросту поедет крыша. В-третьих, весь день ему потом придется отсыпаться. На вторые сутки или в лучшем случае на третьи ближние, начиная с Чемоданова, почуют неладное и решат, что он заболел.
        Кроме того, имелось и еще множество дополнительных предательских нюансов. Например, стоит Федору первый раз пройти полосу препятствий, как он, по причине неловкости и неумения, непременно заработает хотя бы пару-тройку ссадин и царапин, а также посадит себе синяк или шишку, да еще на самом видном месте, после чего повторится то же самое, о чем я сказал чуть ранее.
        Неутешительный итог напрашивался сам собой: куда ни кинь - всюду клин.
        В поисках приемлемого решения я перебрал все и почти отчаялся найти выход, но тут мой взгляд упал на… Емелю. Паренек был из тех, кто имел огромное желание стать настоящим ратником, но не имел к тому возможностей. Очень уж он был неуклюж, да и вообще ратная наука давалась ему с превеликим трудом.
        Разве что сила в руках. Это да. Не иначе как ремесло кожевенника, которым был его отец, с малолетства развило его мускулатуру, так что парень имел бицепсы, которым позавидовал иной здоровый мужик.
        Единственное, что у него бесподобно получалось, так это пародирование, или, как тут говорят, передразнивание людей. Вот и сейчас он в кругу своих сверстников изображал Нечая - одного из пожилых стрельцов, оставленного мною как учителя по стрельбе.
        Кстати, получалось у Емели здорово. Он мастерски воспроизводил и его степенную походку, не забыв про легкую хромоту, и говор Нечая, когда он ругает бесталанного стрелка, вновь пославшего все пять пуль мимо цели. Даже ворчливые интонации один в один. Подозреваю, что эта пародия была не чем иным, как легкой местью - самому Емеле не раз доставалось от ратника.
        Парень мне кого-то напоминал. Всякий раз, глядя на него, у меня создавалось стойкое ощущение, что я встречал этого паренька ранее, вот только где - не пойму. В Москве? Да он из своей кожевенной слободы ни ногой, а я в свою очередь ни разу не появлялся в его слободе, которая располагалась на приличном удалении от центра столицы и находилась даже не на окраине ее, а за ней. Причина - запах. Конечно, труд их весьма нужен, важен и полезен, но вонь там стоит такая, что слыхать аж за версту. Достаточно сказать, как я узнал от Емели, что при некоторых видах вымачивания кож используется… моча. Да и помимо нее хватает дурно пахнущих ингредиентов.
        Но ведь я определенно его встречал, это абсолютно точно. Причем встречал несколько раз, а не один - уж слишком знакомое лицо. А где?
        Впрочем, особо я себе голову над этим обстоятельством не ломал - само вспомнится, а не получится, так и ладно.
        Только сейчас меня и осенило: да на занятиях в царских палатах. Вот только там его звали… царевичем Федором.
        Нет, я бы не сказал, что Емеля с наследником престола так уж схожи. Отличий изрядно, но хватало и общего - овал лица, цвет волос, глаза, губы, нос, контуры подбородка… Опять же подходил и рост. А если к этому добавить и его умение скопировать походку, жесты и, главное, голос, то…
        Емеля от моего предложения поначалу опешил. После того как он побожился на иконы, что тайну, которую я ему поведаю, никто и никогда от него не услышит, парень ожидал от меня чего угодно. Но то, что ему придется на время стать… царевичем, да еще сыграть его так, чтоб никто не мог догадаться,- такое ему в голову не приходило.
        Был бы он постарше - обязательно бы испугался и… отказался. Но в шестнадцать лет любое море по колено. Нет, поначалу-то он испугался, но затем азарт пересилил.
        Я был с ним честен и не только рассказал, для чего именно это нужно, но и о том, каковы могут оказаться последствия этой игры.
        Одно дело - я. Мне дадут по шапке, отругают, но тем все и закончится. Совсем иное мой юный пародист - с сыном простого кожевенника можно не церемониться. Разумеется, я грудью встану на его защиту, но сам факт, что некий самозванец осмелился попытаться заменить собой царевича, может настолько взбесить Бориса Федоровича, что предсказать последствия его гнева практически невозможно. Особенно с учетом недавних тревожных вестей о другом самозванце, из Речи Посполитой.
        Однако до поры до времени все проходило как нельзя лучше. С утра пораньше, сразу после утренней службы в церкви, царевич выезжал в свой отдельный домик, расположенный аж в трех верстах от всех помещений. Там он заходил в отдельное помещение, после чего дверь за ним закрывалась на задвижку, ибо карты были тайные, и… проводил весь день, якобы обучаясь стратегии и тактике военного дела.
        На самом же деле истинный Федор находился совсем в другом месте. Выбравшись через подземный ход наружу, он стрелял, бегал, прыгал, скакал, окапывался, греб на веслах, форсировал овраги и, разумеется, осваивал искусство командовать. Пока только десятком, но все большое начинается с малого. Да и ни к чему, чтобы все видели, насколько он, особенно поначалу, неуклюж и беспомощен.
        Дядька, терпеливо высиживающий на лавочке подле закрытой двери, как мне потом рассказывали, время от времени вставал, припадал к ней ухом, после чего облегченно кивал и вновь безропотно усаживался на лавку. Впрочем, вставал он редко, поскольку дверь хоть и была толстой, но голоса за нею слышались достаточно хорошо, особенно голос царевича.
        Еще бы он не слышался. Емеля не реже двух раз в час подходил к ней и, специально повысив голос, чтобы сидящий лучше услышал, выдавал некую высокоученую сентенцию, должную показать, насколько мудрым делом он занимается.
        Сам он, разумеется, столько загадочных слов никогда бы не запомнил, но оно было и ни к чему. Главным было с должным выражением и без запинки прочитать то, что я заранее написал ему на листе бумаги.
        Если кратко, то это была форменная ерунда и чушь на постном масле. Вроде того что изрекал в мультфильме попугай Кешка, оказавшись в деревне. Ну там «заколосилась свекла на полях» и «ожидается существенное повышение надоя каждой курицы-несушки с гектара орошаемого поля»…
        Однако дядька был абсолютным профаном в ратных делах, потому проглатывал всю мою галиматью за милую душу. Да, скорее всего, он и не вслушивался в слова - главным для него был голос.
        По-настоящему заботило Чемоданова только одно - в нужный час подать обед. Увы, но царевич в это время то подходил к окну, задумчиво разглядывая открывающийся перед ним пейзаж, то склонялся над картами, стоя опять-таки спиной к дядьке, а на все его вопросы о пожеланиях по поводу еды только пренебрежительно махал рукой и отвечал односложно:
        - Подавай что хошь, я нынче все съем.
        Тяжелее всего Емеле приходилось утром и вечером. Тут уж надо было держать ухо востро. Правда, в эти минуты старался выручить я, ухитряясь отвлечь дядьку в самый неподходящий момент.
        - Ахти мне,- жаловался он после.- Сызнова Феденьке не успел подсобить ногу в стремя взденуть.
        - А зачем?- удивлялся я.- Неужто не видел, как он сам, без тебя управился, да так лихо, что никакая помощь не понадобилась?
        - А куда же это он поскакал-то так резво?
        - Куда же еще, как не к своему терему,- равнодушно пожимал плечами я.
        - Лошаденка у меня вовсе худая,- сокрушался Чемоданов.- Сменить бы, а то я никуда за им не поспеваю.
        - Так ведь дороги всего три версты,- пояснял я.- От избушки к терему да обратно. К тому ж видел, сколько у него телохранителей.
        - Уж больно скоро. Так и шею сломать недолго, а кому опосля ответ перед государем держати?- ныл дядька.
        - Если не угомонишься, когда что-то случится, непременно скажу Борису Федоровичу, что ты несчастье накаркал.- Я начинал выходить из себя.
        - Свят, свят! Господь с тобой!- пугался Чемоданов.- Я ж токмо из опаски.
        - Из опаски… - ворчал я.- Лучше бы радовался, каким лихим твой воспитанник стал. В седле как влитой, словно вырос в нем. Да и сам поздоровел, возмужал, силой налился. А ест как здорово - на тарелках ничего не остается.
        - Так-то оно так,- скорбно вздыхал дядька.- Да не случилось бы лиха. Опять жа и спать близ его он мне воспретил, и прислуживать за трапезой. Николи такого не бывало, чтоб он без меня-то.
        - Зато обед подаешь,- напоминал я.- А про все остальное я тебе уже пояснял - чай, он воевода, потому и должен привыкать, что у него в помощниках, кроме его ратников, никого нету. Да и им надо приучаться на будущее - как себя вести с царевичем, как подавать и прочему.
        Сам же в это время прикидывал, сразу хватил бы Чемоданова кондрашка, если бы он глянул на руки подлинного царевича за утренней или вечерней трапезой, или он успел бы разразиться громкими воплями, стонами и сетованиями на то, что недоглядел.
        Дело в том, что сберечь лицо Федора от царапин и ссадин нам кое-как удавалось, но с руками этот номер не проходил, несмотря на перчатки, которые царевич практически не снимал во время занятий, за исключением стрельбы.
        Как он ухитрялся их заработать - загадка, но факт остается фактом. Особенно выделялись два свежих пореза, один из которых тянулся через всю тыльную сторону левой ладони аж до самого запястья, а второй, хоть и не столь приметный, был на правой ладони. Впрочем, при обучении бою на саблях, пускай они и деревянные, возможно всякое, потому я особо ничему не удивлялся.
        Про мозоли вообще остается молчать - их имелось аж семь штук. Говорят, что семь - счастливое число, но я не думаю, что мне привалит счастье, когда их заметит старший Годунов.
        Думаю, если бы в тереме не царил полумрак, дядька сразу разглядел бы, что и с лицом у Федора не все слава богу - пороховой нагар от частой стрельбы царевич смывал с себя в семи водах, но какие-то следы все равно оставались. Да и кисловатый запах, шедший от одежды, тоже - не зря Чемоданов все время недоумевающе принюхивался к своему воспитаннику в те редкие минуты, когда выпадала возможность подойти поближе.
        Однако в целом все проходило гладко. Так гладко, что я стал побаиваться - если неприятность задерживается, то она, как правило, становится гораздо крупнее, причем время ее ожидания прямо пропорционально ее увеличению.
        Кто именно донес о моей афере, равно как и о том, чем на самом деле занимается царевич в своем полку Стражи Верных, не знаю. Борис Федорович со мной не поделился, а вычислить стукача я не успел. Понятно, что приложил к этому разоблачению руку и Семен Никитич. Правое Царское Ухо такие дела никогда не минуют, да и сам доносчик явно имел отношение к его «аптечному»[Фактически ведающий всем тайным сыском на Руси боярин Семен Никитич Годунов официально возглавлял Аптекарский приказ, созданный в царствование царя Бориса.] ведомству.
        Рад я был только одному - разработанные мною методы конспиративного обучения царевича оказались достаточно качественными, чтобы продержаться почти месяц, то есть в ближнем окружении предателей не было.
        Но когда царь прибыл в наш лагерь на смотрины, он уже все знал…
        Глава 23
        Царская инспекция
        Вообще-то, может, оно даже и хорошо. Не зря говорится: что бог ни делает, все к лучшему.
        Все равно бы старший Годунов обнаружил и ссадины, и порезы, а в мыльне увидал бы и три здоровенных синяка, полученных в результате падения с лошади, после чего обязательно схватился бы за сердце.
        Разумеется, синяки были уже изрядно потускневшими - спасибо свинцовым примочкам, которые я выпросил у лекаря, но при хорошем воображении, видя их размеры, представить, что это были за ушибы, можно. И хорошо, что остались видны только расплывчатые тени лишь трех последних, которые не успели сойти, а ведь если считать все, то наберется не меньше десятка.
        Словом, учитывая, как Борис Федорович трясется над сынишкой, сердечный приступ царю был бы обеспечен - тут и к гадалке ходить не надо.
        Зато заранее зная все или почти все - слава богу, что синяки могли видеть только я и Дубец, помогавший прикладывать компресс, старший Годунов только недовольно поморщился после того, как увидел за трапезой на левой руке царевича более светлую полоску - коросту отпарили и кое-как содрали накануне.
        Он протянул руку, бесцеремонно ухватил Федора за кисть, прищурился, внимательно разглядывая три ороговевшие мозоли, и потом обвел окружающих недобрым взглядом. Его глаза мгновенно потемнели.
        Окружающие - их было всего трое, поскольку честь трапезничать с царем имели лишь воеводы полка - как по команде тоже прекратили жевать и замерли.
        - Стало быть, правду мне сказывали,- вздохнул он, зло отталкивая от себя очередное блюдо с благоухающим мясом только что подстреленного кабанчика.
        Федор как-то весь сразу съежился, затих, и бодрая улыбка рваным чулком мгновенно сползла с лица царевича.
        - Ты о чем, государь?- невинно уточнил я.
        - А то сам не ведаешь?!- уставился он на меня.
        Я стоически выдержал тяжелый, немигающий взгляд почерневших от гнева царских глаз, после чего спросил:
        - Дозволь, государь, я поначалу отпущу третьего воеводу, уважаемого Христиера Зомме, ибо он тут вовсе ни при чем.
        Борис Федорович сердито кивнул, и мой лучший помощник, светясь облегченной улыбкой, тут же поспешно выскочил из-за стола, даже не дождавшись, когда я к нему обращусь.
        - А теперь, государь, дозволь также покинуть стол и первому воеводе полка Федору Борисовичу, ибо ему надлежит должным образом подготовить ратников к торжественной встрече царя всея Руси,- ровным голосом продолжил я.
        Годунов посопел, но и тут не возражал, зло мотнув головой в знак согласия.
        - Я мигом, батюшка!- заверил еще более обрадованный Федор.
        Если Христиер вышел шагом, пусть и торопливым, соблюдая видимость достоинства, то царевич выпорхнул. При этом если Зомме лишь сиял улыбкой, то на лице царевича она сверкала. Еще бы - экзекуция откладывается, а там, после встречи, как знать, как знать…
        - Ну а теперь, когда мы остались одни, ваше величество, можно и поговорить,- заявил я в открытую, поскольку таиться и пытаться что-то скрывать не имело смысла. - Или для начала дозволишь мне кое-что пояснить?
        - А есть такое, чего и я не ведаю?- скептически поинтересовался Борис Федорович.
        Наивный! Одни синяки чего стоят. Боюсь, тебе и от их теней поплохеет, а если бы ты их видел сразу? Даже мне как-то раз стало не по себе при виде кровоподтека размером с чайное блюдце, полученного им при падении в ров при преодолении полосы препятствий.
        Правда, царевич, надо отдать ему должное, выглядел молодцом и всякий раз заверял, что ему вовсе не больно, что ни о каком досрочном завершении учебы речи быть не может, отлежаться денек-другой ему не надобно, а в завершение даже находил в себе силы пошутить: «Завсегда учеба чрез синяки да шишки проходила, инако и вовсе не бывало, потому и глаголить тут не о чем. Да и для памяти оно пользительно - вдругорядь ентим боком стукаться нипочем не стану - второй подставлю».
        - Есть,- твердо ответил я.- Более того, это и является самым главным.
        - Ну-ну… - угрожающе протянул он, и рука его принялась нервно комкать платок, заменяющий царю салфетку.- Токмо помни, что за все это я с тебя все одно спрошу. И не просто спрошу,- он замешкался (ну не дыбой же мне грозить), но затем нашелся,- а яко с самого лютого зачинщика сему окаянству, кое ты тут учинил.
        - А как же,- не стал спорить я.- В этой жизни за все надо платить, и поверь, что я готов к любому твоему наказанию. Кстати, то, что ты видел на руках своего сына, государь,- это тоже плата. Вообще-то за овладение воинским ремеслом платят куда дороже, иной раз и животом[Жизнью.] , а потому Федор Борисович рассчитался дешево. Разумеется, и мы постарались, помогли ему, чтобы он, так сказать, по цене зайца купил корову. Зато теперь он умеет многое, а знает - все.
        - Это за месяц-то?- саркастически усмехнулся Годунов.
        - Но ведь мы старались,- пояснил я.- Конечно, трудно приходилось. Кто иной нипочем бы не управился, но у твоего сына не только светлая голова, но и крепкое тело, которому от рождения было дано все…
        - А коль дано, чего умучивали мальца?- прервал он меня.
        - Чего не было, того не было,- возразил я.- Только по его доброй воле, ибо он и сам понимал - мало что-то иметь, надо еще это что-то развить. Это… своего рода лечение.
        - Жестокое лечение,- упрямо отозвался царь.
        - Никакое лечение не может считаться жестоким, если его результат - выздоровление, - парировал я.- Ну синяков немного получил, мозолей, зато силенок поднабрался, да и бодрости духа.
        - А оно стоит синяков и шишек?- не уступал Борис Федорович.
        - Только одно это, может, и не стоит,- не стал я спорить с ним.- Но поверь, государь, что он изрядно приобрел помимо, так сказать, телесных навыков. Те, кто вместе с ним бок о бок бегали, прыгали, стреляли, никогда об этом не позабудут. До скончания своих лет они будут помнить, как царевич, не чинясь, хлебал, обжигаясь, из одного котла со всеми горячую похлебку, как точно так же окапывался, готовя для себя укрытие, как скакал, ведя их за собой в бой, как…
        - Какой еще бой?!- ужаснулся Годунов, и лицо его не просто мгновенно побагровело от ужаса, а приобрело синюшный оттенок.
        - Успокойся, государь,- заторопился я.- Откуда здесь взяться врагам? Учеба, она и есть учеба. Ну-ка, дай-ка мне сюда свою руку.- И, не дожидаясь, пока до царя дойдет суть моей просьбы, быстренько перехватил его левую руку, предупредив: - А теперь гляди в оба.- И принялся энергично массировать ноготь его мизинца, особый упор делая на его нижнюю внутреннюю четвертушку.
        Спустя несколько минут синюшная багровость перешла в более светлые тона, а Годунов удивленно заметил:
        - И впрямь полегшало. Ты, княж Феликс, ровно колдун какой, прости меня господи.- И, глядя на меня с суеверным испугом, перекрестился свободной правой рукой.
        - Научили,- пояснил я, продолжая разминать ноготь царского мизинца.- Батюшка мой и научил.- И, опережая дальнейшие вопросы, сразу продолжил: - А уж у кого он сам эту премудрость подглядел, не ведаю. Знаю только одно: если сердце прихватывает, то помогает здорово, почти как… лечебное питье.
        Заминка получилась, поскольку на самом деле концовка пояснения звучала несколько иначе: «Почти как таблетка нитроглицерина или валидола». Но про них говорить не стоит - не пришло еще время расцвета фармацевтики.
        Кстати, насчет батюшки на сей раз я вообще не покривил душой. Этот нехитрый способ показывал мне мой подлинный отец, Алексей Юрьевич.
        Было это в ту пору, когда я с ребятами засобирался в недельный поход, и батя согласился меня отпустить только после того, как я сдам ему полный курс первой медицинской помощи, а после этого рассказал о нескольких простейших способах, которые в брошюре не упоминались.
        Кое-что забылось, а вот это - таблетка для сердечника, которая всегда с ним,- почему-то запомнилось. Возможно, из-за своей оригинальности, простоты и… эффективности.
        - Так что ты там сказывал про бой?- проворчал он.
        - Я говорил, что вернее людей, чем эта Стража Верных, у царевича не будет. Отныне и на всю жизнь.
        - Стража,- усмехнулся он.- Что проку с сопливых юнцов?
        - Прости, государь, но это как раз и хорошо, что они юнцы. И совсем здорово, что они вдобавок ровесники Федора Борисовича.
        - Жильцы,- усмехнулся Годунов.- Прямо яко у Димитрия Углицкого.- Лицо его болезненно искривилось.- Ну ин ладно,- потянул он мизинец к себе.- Будя. Чаю, изрядно полегшало, а вовсе ты моей боли все одно не избудешь. Пойдем, что ли, на встречу твою.- И, тяжело поднявшись с лавки, не удержавшись, съязвил: - Веди к соплякам своим… верным.
        Ну-ну. Пускай так. Я даже не стал поправлять. Оно, конечно, молодо-зелено, вот только сейчас ты увидишь такое, чего доселе не приходилось. Разве что, глядя на своих мушкетеров, да и то сомневаюсь, чтоб они имели представление о настоящих военных парадах.
        Высокую оценку, полученную моими салажатами от царя, я увидел раньше, чем услышал от него слова восторга. Вначале это был приоткрытый от удивления рот, затем изумленное покачивание головой и в финале слезы на глазах.
        Но последнее уже не от восхищения увиденным, скорее - от умиления. Кем-кем… Разумеется, собственным сыном. Голос царевича несколько срывался от волнения, когда он кричал: «Залпом пли!» и «Орлы! В атаку! Вперед! За мной!», но в целом командовал Федор хорошо, молодцом.
        Ребята тоже не подкачали. Вначале дружно шарахнули из пищалей так, что царь аж вздрогнул и испуганно обернулся в мою сторону. Прошлось сразу пояснять, что заряды нынче только холостые.
        Да и потом он еще несколько раз оборачивался, всякий раз не говоря ни слова, только тыча дрожащим пальцем туда, где на белоснежном арабском скакуне впереди всех прочих юных ратников, азартно помахивая настоящей саблей, несся в атаку на невидимого врага его сын.
        - Нет там врага, даже шутейного,- всякий раз терпеливо пояснял я.- А про те фигурки, что стоят у холма, я уже говорил тебе, царь-батюшка. То простые истуканы с глиняными головами, так что никакой опасности для царевича и в помине нет.
        Всякий раз Годунов утвердительно кивал, но хватало его ненадолго. Едва следовал новый номер нашей обширной программы, которую мы начали готовить начиная со второй недели пребывания царевича в лагере, как Борис Федорович опять оборачивался ко мне с тем же немым вопросом на устах. И мне вновь и вновь приходилось ровным, размеренным голосом детально пояснять, что вот сейчас и впрямь пищали заряжены пулями, но стрельба-то направлена только в одну сторону, туда, где выставлены деревянные мишени, так что с наследником престола ничего страшного приключиться не может.
        А в завершение была кульминация - парад. Только очередность я изменил. Вначале было торжественное прохождение мимо небольшой трибуны, которую живенько состряпали для такого случая, а уж потом прошедшие выстраивались и следовал доклад.
        Разумеется, в сравнении с тем прохождением, которое на Красной площади в двадцать первом веке, небо и земля. Правда, барабанщики наяривали хорошо, почти синхронно, ни разу не сбившись, но во всем остальном - что равнение в шеренгах, что чеканящий шаг - все на порядок ниже.
        Однако сам Годунов любовался выправкой не более минуты, а потом он так и впился взглядом в лица проходящих ратников, и я понял, что больше не услышу критики из его уст, а если она и будет, то в самом легком, щадящем варианте.
        Думается, давно он не видел эдакого искреннего восторга и горячего обожания, которые на сей раз рекой изливались на царя из юношеских глаз. Хотя что это я - возможно, что и никогда не видел. И теперь, судя по его блаженной улыбке, он буквально купался в этом обожании.
        К сожалению, чуть позже из-за изрядного волнения доклад первого воеводы верховному главнокомандующему несколько подгулял.
        Про ответ самого главкома я вообще молчу. Хоть я и напоминал пару раз Борису Федоровичу, что именно ему надлежит произнести, хоть и подсказывал, стоя за его спиной, ответы царевичу - как об стену горох.
        Царь-батюшка, напрочь позабыв, что он еще и царь, и помня только, что он - батюшка, вместо слов полез целоваться.
        Впрочем, может, и это на пользу. Целовался-то искренне, а пацанва - народ памятливый. Вполне вероятно, что для них такая простота чувств может показаться куда забористее, чем официоз казенных слов.
        И дружное звонкоголосое «Слава!» в тот же миг взлетело в поднебесье.
        На том несколько скомканное торжество завершилось, хотя царевич и тут оказался молодцом. Мягко, но настойчиво высвободившись из отцовских объятий, он повернулся к стоявшим в строю и отдал последнюю команду: «Вольно. Разойдись». И личный состав мгновенно рассыпался, тут же образовав более широкий круг, окольцевавший царскую свиту и жадно вглядывающийся в царя - к царевичу привыкнуть уже успели.
        Так мы и шли к терему. Впереди старший Годунов, ласково приобнимающий за плечо младшего, чуть позади я вместе с Зомме, далее - свита, а за нами на некотором отдалении толпа мальчишек. Впрочем, уже через несколько шагов Борис Федорович обернулся и приглашающим жестом предложил мне занять свободное место по левую руку от себя, не забыв прокомментировать:
        - Ты у меня близ сердца.
        - А как же царевич?- негромко переспросил я.
        - Он наособицу, ибо не близ него, а в нем самом,- усмехнулся царь.
        Я скосил глаза на Зомме. Намек Годунов понял сразу.
        - И Христиан тож пущай рядышком шествует, негоже второго воеводу от третьего отлучать,- добавил он.
        Кстати, как я успел заметить, только мою фамилию, пускай и с запинкой, Борис Федорович выговаривал правильно. С именами и фамилиями всех остальных иностранцев, включая того же Христиера Зомме, он обращался куда бесцеремоннее.
        Остановившись близ терема, Годунов на секунду призадумался, после чего повернулся к кому-то из свиты.
        - Всему воинству годовое жалованье выдать велю! Слыхал ли?
        - Нынче же сполним,- низко склонился в поклоне какой-то скромно одетый во что-то серо-синее низкорослый коренастый мужичонка.
        Самые «ушастые» из мальчишек, услышав это, тут же радостно загалдели, принявшись торопливо пересказывать радостную новость остальным. И вновь раздались ликующие крики «Слава! Слава государю! Здрав буди, царь-батюшка!».
        Борис Федорович некоторое время умиленно глядел в их сторону, явно наслаждаясь отрадным зрелищем, после чего, совершенно по-мальчишечьи шмыгнув носом, заметил все тому же мужичонке:
        - А вперед знай, что второму воеводе оного полка князю Феликсу Константиновичу Мак-Альпину я своим царским словом дозволяю требовать с казны деньгу на нужды оных ратников невозбранно.- И, повернувшись ко мне, небрежно кивнул в сторону мужичка. - Таперь, ежели какая заминка али чего исчо, ты в Казенном приказе враз к дьяку Меньшому-Булгакову. Коли шибко много потребно, тут, знамо, ко мне, а ежели так - сразу туда.
        - Ежели так - это до скольки ж рублев, государь?- сразу уточнил въедливый (хотя иных финансистов, наверное, и не бывает) дьяк.
        - До… - протянул Годунов и решительно махнул рукой.- До тысячи.
        Челюсть у Меньшого-Булгакова отвисла, а глаза съехали к переносице.
        - И без указа государева, без твово повеления, просто взять и отдать, ежели затребует?- пролепетал он жалобно, не веря своим ушам.- А ежели он…
        - Не ежели!- рыкнул Борис Федорович.- И не он. Кто иной - да, поверю, а он - нет. И… не просто, а расписку с его взяти.- Но тут же, положив мне руку на грудь, с усмешкой пояснил: - То не для того, что не верю, а чтоб они сами тысчонок десять в первый же месяцок не поимели да опосля на тебя кивать не учали.
        - Одначе цельная тыща… Не много ли?- Дьяк оказался настойчив.
        - Ты лучше в бумаги его залезь да погляди, яко он в них кажную полушку прописал - кому, за что, да когда уплочено. Заодно и поучись, яко надобно - там у него младень разберет, что к чему,- посоветовал Годунов, но тут же констатировал: - Хотя да, вам же чем тяжельше бумагу составить, тем лучшее - чтоб никто ничегошеньки не понял, а рыбку, известно, в мутной воде куда проще ловить, особливо ежели она серебрецом отливает.
        - Обижаешь, царь-батюшка,- тихонечко вздохнул дьяк.- Я-ста отродясь…
        - А ты отчего решил, будто я непременно о тебе речь веду?- хмыкнул Борис Федорович.- То о всем вашем крапивном семени сказано. А у князя Феликса Константиныча все инако, мочно сказати, вовсе напротив, потому как я с него спрос за деньгу даденную не учинял и даже не помышлял, и он о том ведал, ан все одно - прописывал расходы. Потому - совестливый и бога боится. Хотя, что это я, нашел кому о совести толковати.- И сокрушенно вздохнул.- Эх, мне б хошь чуток поболе таких, яко он, и я б куда спокойнее по ночам почивал… Ладноть, коль нет сапог, будем в лаптях хаживать. А словеса мои попомни. Ежели проведаю, что ему деньга занадобилась, а ты не выдал - в тот же день пожалеешь, что на свет родился.
        - Я-ста завсегда все исполнял со всем моим прилежанием,- угодливо склонился дьяк.
        - Ну то-то,- успокоенно кивнул царь, но не унялся.- А помимо того, ентому, как бишь его, Зомме второе годовое жалую.
        - И это сполним.- Последовал очередной поклон.
        - Да не забудь про…
        Борис Федорович не угомонился, пока не пожаловал всех и список не сократился до двух человек - меня и дядьки царевича Ивана Чемоданова.
        О моей персоне речь зашла раньше.
        - Коль третий воевода столь щедро пожалован, мыслю, что второму вдвое супротив него надобно выплатить. Ты сам как мыслишь?- Он испытующе покосился на меня.
        Я неопределенно пожал плечами.
        - Лучше одари моих ратников своим обедом, за который пригласи самых достойных, чтоб они этот день запомнили,- посоветовал я.
        - То само собой,- важно кивнул Годунов и распорядился: - Трапезничать со всеми буду, потому готовьте столы и прочее.- И сразу еще трое из свиты улетели в сторону нашей поварской.- Но то сызнова для прочих. А тебе самому?
        - Самый знатный подарок - это чтобы царевич следующий месяц пробыл со мной,- выдал я.
        - И только-то?- удивился Борис Федорович.- Быть по сему.
        Я не поверил своим ушам. Неужто и впрямь оставляет?! Да еще так легко, без особых уговоров. Быть такого не может.
        Федор, сияющий как начищенный медный таз, метнулся целовать отцу руки. Годунов покосился на расплывшуюся от еле сдерживаемого ликования физиономию сына, со счастливой улыбкой от уха до уха, но особой ответной радости почему-то не проявил. Скорее уж, мне показалось, наоборот - лицо его на еле уловимое мгновение даже помрачнело. Хотя я, конечно, могу ошибаться - с чего вдруг.
        - Это будем считать придачей,- улыбнулся он мне, ласково ероша вихрастый затылок Федора.- Вот токмо к чему, а?
        - Куда уж дороже.- Я поднял вверх правую руку с золотым перстнем, в середине которого уютно устроился крупный рубин с вырезанной на нем геммой - двуглавым орлом.
        Перстень этот я получил сразу, еще на учебном поле боя, вместе с троекратным лобзанием в щеки. Второй из перстней - тоже золотой, но с сапфиром - достался Христиеру Зомме.
        - Зрите, яко высоко иноземец мои дары ценит,- вновь повернулся Годунов к изрядно поредевшей - поручений было роздано много, и все надлежало срочно выполнить - свите.- Так высоко, что боле ни в чем не нуждается.
        - Лучше заслуживать, не получая, чем получать - не заслуживая,- добавил я.
        - Вот-вот. Не то что некие, коим то землицы мало, то сельцо соседнее жаждется прирезать, то лужки заполучить.
        - Каждый стоит столько, сколько стоит то, о чем он хлопочет,- заметил я.- Мне всегда казалось, что я стою куда дороже сельца и лужков.
        Свита молчала. Взгляды, кидаемые исподлобья некоторыми ее представителями, мне почему-то не показались дружелюбными, хотя я вроде бы у них ничего не отнял и на их села и новые лужки не претендовал.
        - Не по нраву им твое бескорыстие,- пояснил Годунов, беря меня под руку и отводя в сторонку.- Опаска берет, что вдругорядь, егда сызнова просить станут, я опять про тебя напомню, да ничего и не дам. Но я не о том. Покамест о праздничных столах хлопочут, ты укажи мне того стервеца, кой в личине моего сына хаживал.
        - А зачем, государь? Он это по моей команде делал, с меня и спрос,- вступился я за парня.
        - Да не боись,- усмехнулся Борис Федорович.- Для него же лучшее, покамест я добрый. Кто он таков, я и в Москве узнать могу, но мне тута на него полюбоваться хотца.

«А ведь и впрямь узнает,- мелькнула мысль.- Коли стукач донес про подставу, то кто именно играл роль Федора, он точно знает, а даже если и неточно, то выведать это не столь сложно. Годунов же сейчас и впрямь добрый, так что лучше рискнуть».
        - Но ты и впрямь, государь, его не накажешь?- на всякий пожарный уточнил я.
        - Даже награжу,- твердо пообещал Борис Федорович.- Вот Ваньке Чемоданову от меня достанется на орехи. Не признать в каком-то холопе моего сына! Куда токмо глаза его глядели? Никак вовсе на старости лет ослеп.
        - Ради такого светлого дня, может, помилуешь?- высказал я осторожное пожелание.
        Почему-то мне вдруг стало жаль старого зануду. По всему видать - предан он царевичу не за страх, а за совесть и готов голову на плаху положить, лишь бы с его питомцем ничего не случилось. Глуп, конечно, что есть, то есть. Но, с другой стороны, не такая у него должность, чтобы отсутствие мозгов принесло вред. К тому же неизвестно, кого он приставит взамен. Как бы хуже не вышло.
        - Сказал же, слеп он стал, а слепцу убогому подле царевича делать нечего,- раздраженно заметил Годунов.
        - Слеп… - протянул я задумчиво.- А давай так, государь. Ты-то зрячий, вот и попробуй отличить царевича от моего человечка.
        Борис Федорович посмотрел на меня, как на идиота. Речь его в полной мере соответствовала взгляду.
        - Ты в своем уме, княж-фрязин?- ласково переспросил он.- Али ты мыслишь, будто я впрямь свово Феденьку могу не признать? Да я его из тысяч и тысяч…
        - Вот когда признаешь, тогда и посмеешься надо мной,- невозмутимо прервал я его. - Только с одним непременным условием: глядеть на него ты будешь точно в тех же условиях, что и Чемоданов.- И сразу пояснил: - Мы ведь старались, чтобы он при свете дня ему на глаза не показывался. Да и лик свой он ему тоже не выказывал. Когда дядька царевича появлялся в дверях, мой Емеля всегда успевал спиной повернуться, да так со спины ему и отвечал, а потом сразу обратно отправлял, мол, недосуг ему.
        - Да по мне, хошь в полумраке, хошь со спины. Я его всяко признаю!- не на шутку разгорячился Годунов.
        - Тогда дозволь, царь-батюшка, я их предупрежу, чтоб в одинаковых одеждах были, да в схожих комнатах нас с тобой ожидали. Я за Чемоданова буду, а ты просто знай себе смотри на его спину да опознавай.
        Борис Федорович призадумался.
        - Но чтоб и голос подал хошь на чуток,- потребовал он.
        Опаньки! А ведь минуту назад клялся и божился, что ему для опознания и мизинца хватит. Ну что ж… Ладно, выручай, Емеля, старого слугу. Да и себя заодно покажи. Конечно, с голосом ему потяжелее придется, хотя если призадуматься, то и его можно обернуть себе на пользу… А мизансцена у нас будет такая… Или нет, лучше…

«Ага, так и сделаем»,- вдруг осенило меня, и я еле сдержал улыбку, рвущуюся наружу. Мой кожевенник, конечно, не дядя Костя с его юродивым Мавродием, но тоже не лыком шит и, если не перепугается - все-таки выйдет на сцену в присутствии самого царя, мы еще поглядим, как там с опознанием.
        - Будет тебе голос, государь,- твердо пообещал я.- Оба его подадут, когда отвечать мне станут…
        И они его подали.
        В первой светелке в ответ на мою просьбу спуститься да потрапезничать, ибо время давно прошло, паренек в нарядной ферязи, стоящий у стола к нам спиной и сосредоточенно разглядывающий карту, небрежно отмахнулся и негромко произнес:
        - Приду я, приду. Мне еще часец дробный, дабы разобрать тут кой что, и непременно приду.
        После чего паренек, по-прежнему пребывая в задумчивости, не поднимая головы, плавно двинулся к небольшому оконцу.
        - Ну я тогда повелю, чтоб разогрели все да на стол накрыли,- заметил я.
        - Повели, повели,- машинально кивнул стоящий у окна и сосредоточенно потер переносицу.
        - И чего тут мыслить,- недовольно отозвался царь и насмешливо посмотрел на меня. - Легка твоя загадка: он и есть сынок мой Феденька.
        - А ты погоди спешить, государь,- осадил я его и шагнул к другой комнате.
        В ней, когда мы открыли дверь туда, нарядно одетый юноша сосредоточенно собирал с пола рассыпавшиеся в беспорядке листы.
        - Никак случилось что?- Я с нарочитым испугом всплеснул руками.
        - Да нет, все хорошо,- досадливо отмахнулся тот.
        - А трапезничать когда ж тебя ждать?- поинтересовался я.
        - Вот подберу листы и мигом примчу,- заверил юноша.- А где ж у меня?..- Он, не договорив, поднял голову, внимательно осмотрел противоположную от нас стену, после чего опрометью кинулся к ней и извлек из-под лавки последний лист, завалившийся под ножку.
        Я закрыл дверь и вопросительно уставился на Годунова. Тот некоторое время озадаченно молчал, но затем на его губах появилась ироничная усмешка.
        Значит, вычислил. Ну и ладно.
        Затянувшуюся паузу прервал кто-то из свиты, но был так свирепо обруган, что сразу же испарился.
        - Эва, кого обмануть решил,- насмешливо хмыкнул Борис Федорович, медленно двинулся в сторону выхода, но почти сразу остановился и полюбопытствовал: - А что ж они-то не выходят? Вроде как кончилось все.
        - Ждут, когда я им скажу, что все закончилось,- пояснил я.
        - А ты ждешь, когда я скажу, в какой светелке был мой сын,- в тон мне продолжил Годунов и мотнул головой в сторону ближайшей двери.
        - В первой из светелок?- на всякий случай уточнил я.
        Борис Федорович с усмешкой заметил:
        - Всем твой ратник хорош, да токмо мой сын куда степеннее. А переносицу тереть, егда чтой-то не выходит, то и вовсе родовое. У меня оно тако ж случается.
        Я пожал плечами и шагнул к ближайшей двери:
        - Все, Емеля,- громко сказал я, открыв ее.- Давай-ка покажись государю при свете, а то он мне на слово не поверит.- И двинулся к другой двери.- Федор Борисович, там батюшка тебя кличет…
        Годунов застыл, растерянно уставившись на меня, затем на появившегося Емелю, потом перевел взгляд на робко застывшего в дверном проеме царевича.
        - Да-а,- протянул он, наконец убедившись, что и впрямь ошибся.- А-а-а… ты что ж, добрый молодец, тоже такой обычай имеешь промеж бровей тереть?
        Емеля молчал.
        - Никак язык отсох?- прищурился царь, постепенно вновь приходя в доброе расположение духа.
        Столь явно выказанная боязливость несколько компенсировала наглость, с которой недавний кожевенник столь мастерски спародировал его родного сына, не постеснявшись позаимствовать у последнего не только одежду, но и любимые жесты.
        - Ась?- улыбнулся он с некоторой натугой.- Али ты его проглотил?- И повернулся ко мне.- А может, он без дозволения воеводы и слово лишнее боится молвить? Что скажешь, князь Феликс Константинович?
        - Робеет он. А жест сей подсказан ему мною,- ответил я за Емелю.
        - И яко же у тебя токмо духу хватило, дабы насмелиться облачиться в царевы одежи и выступать, яко он?- укоризненно покачал головой царь.
        - То повеление второго воеводы, государь!- выдавил Емеля, выполняя мой прямой приказ, повторенный ему неоднократно: в случае, подобном этому, валить все на меня.- А второй воевода для меня третий после бога.
        - Третий,- задумался Годунов.- Царевич, стало быть, второй. А кто ж первый?
        - Ты, царь-батюшка. Так нам княж Феликс Константиныч сказывал. Мол, нас, воевод, слушаться, аки господних ангелов, а государя Бориса Федоровича, кой наш благодетель и над воеводами наиглавнейший, яко архангела Михаила, повелителя небесной рати.
        Я перевел дыхание. Молодец, парень. Пускай не слово в слово, но именно в том ключе, как я его и инструктировал, чтоб и преданность выказана была, и почтение к старшему Годунову, и сам он был вознесен о-го-го.
        - Дак ведь князь Феликс - второй воевода,- хитро прищурился Борис Федорович,- а ты сам сказывал, что над им первый, да еще и я.
        - Царевич оное повеление князя Мак-Альпина утвердил, а ты, царь-батюшка, отменить его не повелевал,- парировал Емеля.- А ежели бы повелел, я бы их нипочем не послухался, потому превыше тебя на Руси токмо бог един.
        Отличная работа! Ничего не забыл. Что ж, и я свое слово сдержу - быть тебе, Емеля, в особом отряде среди разведчиков!
        - Ишь ты… - протянул польщенный Годунов и вновь повернулся ко мне.- А я-то, я?! Как же кровь родную не распознал-то?! Ну и молодца твой малец! Ловко он меня объегорил! Так мне и надо, старому, вперед умней стану.- И он… расхохотался.
        На этот раз фальши в смехе, в отличие от предыдущей улыбки, я не почуял.
        Ну да, так и должно быть. Умный человек тем и отличается от напыщенного дурака, что всегда сумеет посмеяться над собой, если попадает в действительно смешное положение. Ну а мудрый вроде Годунова успевает это сделать прежде остальных.
        - Ладно уж,- вновь обратился он к Емеле.- Коль обещался твоему воеводе, что прощу тебя, стало быть, взыску не будет. Опять же ты не по своей воле, потому и спросу с тебя нетути. Но вперед повелеваю личину царевича не на?шивать и под его именем не выхаживать, а ежели проведаю, что нарушил, гляди - я тогда и старые твои грехи сразу попомню.- И он погрозил кожевеннику пальцем.- А покамест золотые ты по праву заслужил: один за обман Ваньки Чемоданова, другой - за царя. Ну и третий - ибо ты не токмо свово государя обманул, хошь и с его дозволения, но и родного батюшку в сумненье ввел.
        К разговору о Емеле он вернулся уже после праздничной трапезы, за которой пробыл не так уж и долго - ровно столько, чтоб удоволить мой личный состав да сказать несколько благодарственных слов.
        - Опасный человек,- заметил он мне негромко, вставая из-за стола и незаметно кивая в сторону кожевенника.- Быть похожим на государя или пускай даже на наследника - само по себе головничество[Здесь: преступление.] .
        - Да он не так уж и похож,- возразил я.- Со спины еще куда ни шло, а передом повернется, и все - обман налицо. Если бы не жест, который я ему и показал, то ты, государь, нипочем бы не ошибся.
        - Выходит, и ты опасный,- невозмутимо приклеил он аналогичный ярлык и к моей скромной персоне. Я не нашелся чем ответить, но он и не ждал, чтоб я откликнулся, сразу добавив: - Потому вдвойне хорошо, что ты на моей стороне.- И завершил речь косвенным признанием своего проигрыша: - А Чемоданова я, пожалуй, оставлю. Коль уж и меня вокруг пальца обвели, то Ваньке и подавно с тобой не управиться.
        Вот только завершилась его программа пребывания у нас в полку не совсем так, как мне хотелось бы. Оказывается, свое обещание насчет царевича он собирался выполнить иначе, чем мне представлялось. Забыл я, что легко достигнутое согласие не заслуживает доверия. Не Федор оставался в лагере, а меня Борис Федорович забирал из него. Так что к вечеру мы с царевичем оба засобирались в дорогу.
        Лишь одно он позволил своему сыну, если сравнивать с недавним прошлым: ехать не в царской карете, а верхом на коне, благо что шли на грунях[Тихая конская рысь.] - по проселочной дороге настоящей рысью не припустишь, да и царский поезд не давал разогнаться.
        Зато меня Борис Федорович усадил рядом с собой, удалив всех прочих и пояснив причину. Дескать, пока мы не попали в Кремль, есть время спокойно потолковать кой о чем. Однако, приметив, что я сижу возле него с обиженно-отрешенным видом, и сразу догадавшись о причине, к делу не перешел, а начал неожиданно, вспомнив вчерашнее.
        - Ну и баньку ты мне о прошлый денек учинил,- пожаловался он.- Давно так-то не доводилось, чтоб за единый час меня столь разов то в жар, то в хлад кидало. Теперь все припоминаю - лепота, да и токмо, а егда тамо стоял, не до смеха было.
        - А коль лепота, что ж ты царевича еще на месячишко не оставил, государь?- хмуро поинтересовался я.
        - А на кой?- делано простодушно удивился Годунов.- Сам же сказывал, что он всему обучился и все постиг.
        - Хороший воевода должен не только сабелькой махать да из пищали метко стрелять. У него главная задача в том, чтобы руководить боем и выигрывать его, причем не числом, а умением. А для этого он должен выучиться организации взаимодействия между пехотой, конницей и артиллерией, умело использовать складки местности и проводить ее рекогносцировку, потому что воеводе такое умение может принести куда больше пользы, нежели храбрость…
        Говорил я долго - Годунов, усмехаясь, внимательно слушал и ни разу не перебил, но лучше бы встрял. Кривая улыбка явно свидетельствовала, что решение его твердое и отменять его он не станет. Да и поздно уже - давно в пути.
        - Как раз на следующей седмице должны были подвезти первые пушки,- закончил я.- Вот бы и опробовал царевич способы взаимодействия.
        - А коль ствол разорвет, егда он рядышком стояти будет?- возразил Годунов.- Такое сплошь и рядом случается, уж ты мне поверь.
        - Конь не затоптал, саблей не зарубили, из пищали не застрелили,- загибал я пальцы,- так почему его обязательно из пушки разорвать должно?
        - А потому,- пояснил Годунов,- что те, коих ты перечел, живые. Понятное дело, коль Федор мой рядом, то они остерегались. Пушка же - железяка бесчувственная, потому ей все едино, кто там близ нее встал - холоп ли, купец, ратник простой али воевода. Ка-ак бабахнет и все. Нет уж. Пущай при мне побудет. Да и соскучился я по нем.
        - Так то поправимо. Мог бы и сам подольше погостить,- заметил я.
        - Мог бы,- кивнул Борис Федорович.- Токмо скучаю не я один - и матушка-царица его заждалась, все глазоньки на дорожку проглядела, да и сестрица родная, Ксения Борисовна, тоже в печали превеликой, что ни вечер, так из очей слезы капают.
        Я недоверчиво усмехнулся. Про них можно было бы и не говорить. Верю, конечно, что им немного взгрустнулось, и они будут рады увидеть Федора, но уж не в таких масштабах, а то ишь - одна глазоньки проглядела, другая рыдает каждый день… Ну не верю я в такое бурное проявление чувств из-за таких малых пустяков.
        - Не веришь,- догадался Годунов,- а напрасно. Ей-ей, не лгу - уж и не помню вечера, егда у моей Ксении Борисовны слезы не лились. Прямо тебе река-Москва, да и только.
        Судя по тону, Борис Федорович и впрямь не лгал.
        Нет, все-таки одно из двух - либо за четыре века наша психология слишком отдалилась от чувств средневековых жителей, либо это уникальная семья, которая органически не может жить поврозь. Возможно и третье - это я сам стал черствым, бездушным истуканом.
        - Опять же холода вот-вот наступят - лето ж закончилось. Эвон ночи каки студеные стали. Не приведи господь, ежели застудится.- И протянул задумчиво: - Да и невдомек мне - то ли ты затаил что от меня, то ли мыслишь подале, чем мне видать.
        Я изумленно посмотрел на него:
        - Все как на духу, государь.
        - Тогда ответствуй: пошто ты робят воевати учишь? У стражи одно дело - караулить, дабы с государем чего не стряслось, а ты эвон куда замахнулся…
        Я улыбнулся:
        - Ну ничего от тебя не утаить. Тогда слушай…
        И выдал ему про свои далекие планы, чтоб сделать из этого полка костяк будущего войска Федора Годунова, что необходимо, поскольку с системой ратных холопов надо кончать. Да и юному государю будет поспокойнее, когда вся ратная сила сосредоточится только в его руках, а у бояр из числа самых именитых останется два-три десятка - не больше. Для почета - с лихвой, а что-то существенное с ними сотворить, вроде переворота или поднятия мятежа, он никак не сможет.
        - Дельно,- аж крякнул он от удовольствия.- Погоди, а командовать-то кто ими станет? Ведь в воеводы все одно - бояр ставить придется.
        - Зачем?- пожал плечами я.- Когда новые полки по новой системе будут в царских руках, то можно назначить кого угодно, и лучше из худородных. А чтоб бояре не обижались да не сетовали на тебя с обидой, вовсе их к войску не подпускать. Мол, хотел бы поставить, да вовремя вспомнил, что эдакими голоштанными ратниками командовать потерькой Отечества может обернуться, потому и не стал.
        Борис Федорович смеялся долго.
        Взахлеб.
        - А ведь они и впрямь не изобидятся на меня, коль я им таковское поведаю.- И, вытирая платком глаза, протянул: - Ох и лукав же ты, Феликс Константинович.- Кивнул согласно.- Что ж, дело доброе, хошь и растянутое на десяток лет, не меньше. Ну и пущай. Зато внуки мои жить без опаски станут.
        - А ты меня, государь, отрываешь от столь важных забот,- обратился я к нему с вежливым упреком.
        - А ты еще не забыл, что покамест пребываешь учителем философии?- вопросом на вопрос ответил Годунов.- К тому ж слово тебе дал в ближайший месяц вас с царевичем не разлучать. Али запамятовал о своей же просьбишке?- удивился он.- Дивно. Вроде вчерась токмо выказал ее, а ныне уж и позабыть успел.- И заулыбался, всем своим видом призывая меня присоединиться к нему.
        Пришлось улыбнуться за компанию.
        Но Борис Федорович недолго пребывал в игривом расположении духа. Спустя несколько секунд он уже посерьезнел и осведомился:
        - Ныне слыхал ли, что самозванец, о коем я тебе сказывал, решил? Он поход супротив меня удумал. Собрал голытьбу с Сечи, воров, кои в Литву из моей державы утекли, шляхту из тех, у кого всех владений - драный кунтуш да щербатая сабля, и пошел. Во как!- И неуверенно засмеялся, призывая меня последовать его примеру.
        Пришлось выжать сдержанную улыбку, но тут же предупредить:
        - Мыслю, что навряд ли такое безумие пришло ему в голову без посторонней помощи.
        - А тут и мыслить неча,- отмахнулся он.- Знамо дело, бояре мои ему споспешествовали. Думаешь, сам не ведаю, что хошь и испекли сего самозванца на ляшской печке, да вот заквашивали его московские пирожники.- После чего неспешно открыл миниатюрным ключиком небольшой деревянный резной ларец и, достав оттуда какой-то свиток, сунул его мне: - Для начала зачти-ка, а опосля с тобой и потолкуем.
        Я внимательно осмотрел тяжелые вислые печати - и когда успел заказать?- затем больше ради проформы и заранее зная ответ, поинтересовался у царя:
        - От него?
        Годунов молча кивнул в ответ.
        - Понятно,- вздохнул я и углубился в свиток.
        Читать было тяжело - все-таки я еще не до конца освоился с правописанием, но мне хватило самого начала, чтобы понять, о чем идет речь дальше.
«Мы, Димитрий Иоаннович, божиею милостию царевич всея Руси, удельный князь Углицкий, Дмитровский, Городецкий, по роду от предков своих наследственный государь великаго царства Московского, похитителю власти нашей над государством Борису Годунову любовь и напоминание, желаем неисповедимых щедрот вышняго бога и предлагаем нашу милость. Мы недавно писали еще письмо тебе и напоминали тебе по-христиански; но твои коварства, о, Борис, и злодеяния пусть будут известны людям…»
        Дальше шел перечень. Был он не так чтоб большой, но читать эту ахинею не хотелось, потому я пробежался по ней вскользь, выхватывая лишь суть и стремясь побыстрей дойти до концовки.
        Заканчивалось письмо мягким увещеванием:
«Возврати же лучше нам наше; амы простим для бога все твои вины, и заботясь о душе твоей, которая в каждом человеке драгоценна, назначим тебе спокойное место для покаяния…» -Вежливый мальчик,- заметил я хладнокровно, возвращая свиток Годунову.- Даже не забыл под конец пожелать тебе «доброго здоровья и души спасения».
        - Ага,- мрачно подтвердил Годунов и, тяжело дыша и откинувшись на мягкую подушку подголовника, принялся потирать ладонью грудь - не иначе схватило.
        Я тревожно посмотрел на него, выглянул в тусклое оконце возка, но он догадался и пресек мою попытку:
        - Не зови никого. Сами управимся. На-ка вот.- И сунул мне ладонь левой руки.
        Надо же, запомнил. Это хорошо. Случись чего, и без меня управится. Но пока я тут… И, не говоря ни слова, принялся старательно массировать ноготь мизинца.
        После некоторой паузы Борис Федорович, кривя рот в злой усмешке, заметил:
        - Никак он от всей души здоровья мне пожелал, да такого, что я вмиг почуял…
        В дальнейшем мы катили оставшуюся часть пути молча - говорить не имело смысла. Борис Федорович приходил в себя, чтоб на выходе никто не смог заметить ни тени прошедшего сердечного приступа, а я обдумывал, что сказать, с каждой минутой убеждаясь все сильнее, что сказать-то мне и нечего.
        Не тот случай.
        Да и вообще, в таких вещах нужны не слова, а совсем иные аргументы и другие доводы, куда более острые. Когда говорят пушки, молчат не только музы. Философы тоже безмолвствуют.
        Нет, если бы я не знал истории, то, возможно, позволил бы себе какое-нибудь банальное утешение вроде того, что ты его, царь-батюшка, на одну руку посадишь, а другой прихлопнешь.
        Но я ее знал.
        Пускай не в том объеме, в котором хотелось бы, но сейчас мне было достаточно и его, а потому сказать такого не мог.
        Выходя из возка и тяжело опираясь на мою руку, Борис Годунов глухо произнес:
        - Мне донесли, что он уже выступил.
        Опа! Кажется, мои временные трудности закончились, и теперь им на смену пришли трудные времена. Прощай беззаботное житье-бытье и моя мышиная возня с безнадежной любовью шотландского пиита.
        Я скрипнул зубами и молча кивнул в знак того, что понял и осознал, насколько это серьезно.
        Кто-то назвал бы этот вызов мальчишки безумием. Идти воевать против столь могучего противника, окружив себя горсткой таких же, как он сам, авантюристов и прочим сбродом,- это и впрямь припахивает безумством. Но вот беда, на сей раз сопернику Годунова улыбается судьба, а с ней спорить затруднительно…
        Как-то мимоходом мелькнула жалкая мыслишка, что я вновь нарушаю данный себе зарок ни к кому не привязываться в этой жизни. Причем нарушение это куда серьезнее, ибо передо мной уже не Квентин, чья судьба неизвестна, и вообще, может, парень еще и меня переживет,- а потенциальные покойники, которым осталось меньше года. А значит - вновь придется испытать и пережить боль. Ту самую боль, когда в душу вонзают острый клинок и не спеша начинают прокручивать его из стороны в сторону.
        Но я тут же небрежным щелчком откинул эту мысль далеко в сторону.
        За ненадобностью.

«В этой жизни,- ответил я сам себе,- я никаких зароков не давал».
        И вообще, кто сказал, что с судьбой не поспоришь? Мой дядя - весьма красноречивый пример обратного, причем успешный. А я чем хуже? Да, возможно, ничего не выйдет.
        Ну а если… попробовать?..
        Эпилог
        Послание вдогон
        Константин вернулся в вагончик, который освободил для них бригадир, поздно вечером, когда сын Миша безмятежно спал, раскинувшись на по-солдатски узеньком топчанчике. Нерешительно потоптавшись у входа, Константин вытянул из пачки последнюю сигарету, задумчиво посмотрел на сына, после чего вновь убрал ее в пачку. Вид у него был усталый и злой.
        Валерий даже не стал его ни о чем спрашивать. И без того понятно, что все усилия друга так ни к чему и не привели. Как помочь в такой ситуации, он тоже не имел ни малейшего понятия. Однако единственную возможность - попробовать отвлечь от тяжких дум - он использовал сполна, затеяв длинный путаный монолог, в котором пытался изложить свою версию случившегося, которая по всем раскладам должна была закончиться хеппи-эндом, поскольку не бывает дорог, ведущих только в одну сторону, а значит…
        Константин поначалу даже не откликался на его слова. Однако спустя время он понемногу стал прислушиваться, а еще минут через десять принялся подкидывать реплики. Правда, были они с явным пессимистическим уклоном и вдобавок отчетливо припахивали желчным сарказмом, вроде того что кое-кто забыл о существовании дорог с односторонним движением, а это в итоге все равно что в путь в одну сторону.
        Но лиха беда начало.
        Затем разговор перешел на самое неприятное для Валерия - что можно предпринять им самим, дабы не сидеть тут, в вагончике, тупо дожидаясь, когда ситуация изменится в лучшую сторону.
        - Чудо - это хорошо, и надежда на него - здорово,- безапелляционно заявил Константин.- Но я как-то не привык дожидаться его сложа руки.- И вопросительно уставился на друга.
        Тот смущенно отвел взгляд в сторону, поскольку ответа у него не было. Во всяком случае, Валерий не видел ни одного мало-мальски приемлемого варианта, кроме единственного - попытаться перебраться туда самому Константину. Но даже он давно отпал, так как был уже испытан Россошанским на практике, причем с нулевым результатом.
        - Итак, что мы имеем?- подвел неутешительный итог дядя исчезнувшего племянника.- Туда попасть никак не получается, даже с перстнем на пальце. Обратно тоже никто не вернулся. Но самое плохое, туман не просто перестал искрить - он рассеивается. Если дело пойдет так и дальше, то к утру его вообще не будет.
        И вновь Валерий промолчал, напряженно размышляя, как можно помочь. Правда, не Федору, надежды на возвращение которого он особо не питал, хотя и опасался произнести это вслух.

«А вот Косте следовало бы подкинуть какую-нибудь идейку,- прикидывал он.- И пусть шансы на успех будут мизерные, но у человека хотя бы возродится надежда, а то сидит - мешки под глазами, лицо чуть ли не серое… словом, краше в гроб кладут».
        Однако и тут в голову поначалу ничего не приходило. Но если долго мучиться, что-нибудь получится. И точно - пришло, осенило, озарило.
        - А ну-ка, давай выйдем на улицу,- предложил он другу.
        Константин молча кивнул и двинулся к двери.

«Даже на сына не посмотрел,- отметил Валерий, шагая следом.- Дальше, кажется, некуда».
        Теплая августовская ночь была наполнена мириадами назойливо звеневших над головой комаров, в чей тонкий звон время от времени вмешивались другие обитатели болота.
        - Видишь, что творится?- кивнул Константин в сторону камня.- Еще час-полтора, ну два от силы, и хана.
        И впрямь. Огромная полная луна, нависшая над головами друзей, хотя и неярко, но уже высвечивала камень, силуэт которого был виден сквозь клубы заметно редеющего тумана.
        - Но еще не поздно,- упрямо заметил Валерий.
        - Ты о чем?- удивился Константин.
        - О камне, о тумане и… о твоем перстне,- лаконично ответил его друг.
        - А… поподробнее?
        - Постараюсь. Ты попасть никуда не смог, так?
        - Так,- тяжело вздохнул Константин.
        - А какова причина?- спросил у друга Валерий.
        - Да почем мне знать?!- взорвался тот.- Тут тысяча ученых ответ не дадут, а ты хочешь, чтобы я один его нашел, да еще вот так сразу!
        - Хочу,- невозмутимо кивнул Валерий.- Ученым спешить некуда, они и годами могут думать, а нам твоего племянника выручать надо, и сделать это срочно.
        - Можно подумать, я без тебя этого не знал!- огрызнулся Константин.- Ты вообще зачем меня сюда вызвал? Покурить, что ли?
        - Нет,- вздохнул Валерий.- Идея появилась,- лаконично пояснил он другу.- Я тут подумал и предположил: что, если твой туман не начисто лишился своей силы, а лишь частично, а?
        - То есть?- тупо уставился на друга Константин и поторопил его: - Давай не тяни, а излагай по существу. И лучше при этом ни о чем меня не спрашивай. Сам, что ли, не видишь, что голова вообще не варит.
        - Понял,- кивнул Валерий.- Тогда строго по существу. Мне кажется, что у тумана уменьшилась грузоподъемность,- хладнокровно пояснил он, стараясь вложить в свой голос максимум убежденности - если ты сам себе не веришь, кто тогда тебе поверит.
        - Что у него уменьшилось?- вновь озадаченно посмотрел на друга Константин.
        - Ну это я ее так образно назвал, для краткости,- последовало смущенное пояснение.- Словом, сила, таящаяся в нем, тягать теперь большой груз во времени уже не способна, так как ей не хватает энергии и взрослый человек для нее стал слишком тяжел по весу и громоздким по объему. Перенести его она уже не в состоянии. Но если моя гипотеза верна, то это не означает, что она вообще ни на что не способна. Просто ей сейчас доступна отправка более легкого груза.
        Константин вместо ответа забористо выругался, выразительно повертел пальцем у виска, после чего решительно направился обратно к вагончику.
        - Ты чего?!- обалдел от такой реакции Валерий.
        - А ты чего?! Соображаловка работает хоть немного?!- возмущенно осведомился Константин.- Мало тебе, что я племяша лишился, так ты предлагаешь и родного сына вслед за ним отправить? Совсем уже чокнулся! Чего он там в пять лет делать будет?! Это ж смерть верная!
        - Дурак ты,- вздохнул Валерий.- Ладно, считай, что я тебя простил, поскольку это как раз у тебя соображаловка тупит. А о Мишке твоем у меня и в мыслях не было, идиот,- не удержался он все-таки.- Тут речь совсем о другом. Я предлагаю тебе отправить туда один перстень.
        - Это как?- снова недоуменно уставился Константин на друга.
        - Каком кверху,- передразнил тот.- Но если серьезно, то лучше всего положи его прямо на камень. Думаю, что рабочие туда ни за что не пойдут, даже в отсутствие тумана - уж очень они напуганы исчезновением Федора.
        - И этого, как его, Алексея,- согласно добавил Константин.
        - Вот-вот. Так что оставляй смело.
        - А если к утру, когда туман совсем рассеется, перстень все равно останется лежать на камне?
        - Значит, моя версия оказалась неправильной,- развел руками Валерий.- Тогда подключим Мишу Макшанцева и станем думать всерьез, долго и упорно. Но если она верна, то перстень исчезнет. Где он окажется в этом случае, можно только предполагать, но мне кажется, что в одном мире с твоим племянником.
        - И что?
        - А ни хрена!- рявкнул Валерий.- Совсем, что ли, без ума?! Конечно, не исключено, что Федор и с его помощью обратно не выберется - кто спорит. Но он же у тебя смышленый парень, поэтому сообразит чего-нибудь. И еще одно,- быстро остыв, добавил он.- Помнишь легенду о том, что здесь собирались почитатели дьявола и плясали возле камня…
        - Я же рассказывал тебе,- поморщившись, перебил друга Константин,- никакие это не сатанисты, а совершенно нормальные люди, которые верили в наших славянских богов. За всех, конечно, не поручусь, но кое-кто куда порядочнее иных христиан.
        - Дело не в этом. Я имею в виду концовку,- пояснил свою мысль Валерий.- Богу надоело на них глядеть, он в сердцах плюнул, и камень вместе с полянкой ушел вглубь, на самое дно, правильно?
        - Ну?- И вновь недоуменный взгляд.
        - Баранки гну,- буркнул Валерий, с жалостью глядя на Константина - никогда ему не доводилось видеть друга в таком беспомощном, потерянном состоянии.- Откуда мы знаем, возможно, именно из-за обратного перехода Федора сюда, в наш мир, и получился этот катаклизм.

«А возможно, он приключился чуть раньше, из-за его перехода туда»,- продолжил он мысленно, но тут же отогнал эту версию, ибо тогда получалось, что…
        Словом, нехорошо получалось.
        - Здорово!!- восхищенно выдохнул Константин, метнувшись к камню.
        Однако, пролетев мимо Валерия, он не удержался, круто тормознул и стиснул друга в объятиях.
        - Если все выйдет как надо - с меня стакан,- заявил он, но тут же поправился: - Нет, бутылка. Или нет, ящик!- И, не дожидаясь ответа, рысью припустился к камню.
        Валерий только присвистнул. Процитированная Костей их обычная присказка, существующая еще со школьной поры, свидетельствовала только об одном - друг очень благодарен тебе и признателен.
        Это когда речь шла об одном стакане.
        Упоминание бутылки означало, что благодарность чрезвычайно велика.
        А вот более солидную тару никто из них ни разу не упоминал.
        До сегодняшнего дня.
        Впрочем, пес с ним, с ящиком. Пусть только сбудется, а он тогда и сам поставит кому-нибудь этот ящик. Знать бы кому.
        Валерий грустно улыбнулся, решив, что на какое-то время идея отвлечет друга от мрачных мыслей, а там… там поглядим.
        Теперь предстояло ожидать до утра. Окажется ли оно мудренее, чем вечер, как утверждает русская поговорка,- неизвестно, но ничего другого не оставалось.

«Да и вообще, пока человек жив, всегда остается надежда,- оптимистично подумал он.- Лишь бы этот человек действительно был жив…»
*В книге использованы переводы на английский язык произведений А. П. Платонова.
        notes
        Примечания

1
        Имеется в виду Федот-стрелец из пьесы Леонида Филатова «Сказ про Федота-стрельца, удалого молодца».- Здесь и далее примеч. авт.

2
        Чтобы соблюсти равноправие со славянскими богами - ведь не пишем же мы Бог Авось, Богиня Макошь, Бог Перун и так далее,- здесь и далее к словам бог, богородица, спаситель, аллах и т.п. автор посчитал справедливым применить правила прежнего, советского правописания.

3
        Леонид Филатов. «Возмутители спокойствия».

4
        Там же.

5
        Здесь и ниже речь идет о первом путешествии Константина в прошлое.

6
        Леонид Филатов. «Если ты мне враг».

7
        Леонид Филатов. «Песня неунывающего ковбоя».

8
        Федор произносит имя Христа именно так, как тогда было принято на Руси, без сдвоенных гласных и согласных - не Авраам, а Аврам, не Сарра, а Сара, потому и не Иисус, а Исус.

9
        Леонид Филатов. «Возмутители спокойствия».

10
        Домовина - гроб.

11
        Авось - славянский бог удачи, а также мастер по непредвиденным случайностям.

12
        Леонид Филатов. «Сказ про Федота-стрельца, удалого молодца».

13
        Имеется в виду С.А. Есенин и его поэма «Черный человек».

14
        Так в некоторых местностях называли ковш, использовавшийся для набора воды из ведра.

15
        Меры сыпучих продуктов на Руси того времени были таковы: четверть равна двум осьминам, или четырем четверикам, или восьми получетверикам, или шестнадцати четверкам. Но объемы самой четверти разнились, и значительно. Старая вмещала в себя четыре пуда ржи (64 кг), казенная, введенная в XVI в.,- уже шесть пудов (96 кг). В голодные годы в ход на рынке шла преимущественно старая.

16
        Полушка была самой мелкой серебряной монеткой весом 0,17 грамма. Была равна половине «московки», или «сабляницы», либо четвертой части «новгородки», или
«копейной деньги». В один рубль, который существовал только условно, как счетная единица, входило 400 полушек, 200 «московок» или 100 «новгородок».

17
        Поезд - купеческий обоз.

18
        Имеется в виду путешествие певца Орфея в подземное царство Аида за своей возлюбленной Эвридикой.

19
        У самого выхода из подземного царства Орфей, хотя его и предупреждали не оборачиваться, не услышав шагов следующей за ним Эвридики, в страхе оглянулся и... утерял свою любимую навеки.

20
        Леонид Филатов. «Сказ про Федота-стрельца, удалого молодца».

21
        Тысячу, потому что серебряный талер, называемый на Руси ефимком (от полного названия «иоахимсталер»), был в два с лишним раза меньше рубля как счетно-весовой единицы. Если последний составлял по весу 68 г, то ефимок 27 - 29 г (в зависимости от места чеканки). Следовательно, если цена вещи - пятьсот рублей, значит, за нее надлежит выплатить от 1172 до 1260 ефимков.

22
        Отчество с «вичем» многие века было прерогативой социальной верхушки, сначала только князей и бояр; крестьяне, купцы писались «сын такой-то» (например, Пров, сын Титов), и отчество с «вичем» рассматривалось как форма награды, повышавшей социальный статус человека. Достаточно сказать, что даже именитому Строганову, богатейшему изо всех русских купцов, особая грамота на «вича» дана была лишь во времена правления Василия Шуйского за особые заслуги.

23
        Своего рода патронташ, имевший вид ремня, на который подвешивались деревянные зарядцы для пороха, мешочек для кремня и прочее необходимое для стрельбы.

24
        Имеется в виду Сигизмунд III Ваза (1566 - 1632), король Польши с 1586 г. Здесь купец назвал его так, как обычно именовали короля на Руси.

25
        Гов?ря - разговор.

26
        На самом деле хвощ содержит не отраву, а ферменты, разрушающие витамин В1. Симптомы указаны верно.

27
        В те времена на Руси было несколько названий верст, длины которых существенно отличались друг от друга. «Царская», позже ставшая основной, была равна 1,04 км.

28
        Желя - славянская богиня жалости.

29
        Холмогоры.

30
        Голый, чистый ветер, твердый от собственной сжатой силы (англ.).

31
        Легли замороженные леса и цветы неизвестной волшебной страны (англ.).

32
        Он в стихах весь (англ.).

33
        Точно природа тоже томилась по лучшему счастью (англ.).

34
        Здесь: помереть в одночасье (англ.).

35
        Задуваемый по всему телу вихрями (англ.).

36
        Куски наспех обкатанного льда (англ.).

37
        Здесь: дурная башка (англ.).

38
        Это уж скотство какое-то (англ.).

39
        Не могло прийти в голову (англ.).

40
        Ну что я могу поделать (англ.).

41
        Здесь: плаха (англ.).

42
        Здесь: пошел ты (англ.).

43
        Говорят сами не зная что (англ.).

44
        Дурацкие дети (англ.).

45
        Здесь: прямо ахнул от изумления (англ.).

46
        Снег пеленой то и дело повисал между стволами (англ.).

47
        Ели, освобожденные от груза, раскачивали лапами (англ.).

48
        Имеется в виду роман Вальтера Скотта «Квентин Дорвард».

49
        Имеется в виду Иаков I (1566 - 1625) - король Шотландии с 1567 г. иАнглии с 1603 г.

50
        Генрих (1594 - 1612) был старшим сыном короля Иакова I, но после смерти Генриха наследником стал второй сын короля, Карл (1600 - 1649).

51
        В рассказе американского фантаста Рэя Брэдбери «И грянул гром» один из героев, попав в далекое прошлое, случайно раздавил бабочку, а вернувшись обратно, выяснил, что в настоящем произошли очень серьезные изменения. Описанная ситуация стала хрестоматийной в фантастике и даже получила название «эффект бабочки».

52
        На самом деле назвал, но дело в том, что некоторые иностранные имена, включая королевские, на Руси искажались до неузнаваемости. Так, например, Иакова, или Якова в русском произношении, в Англии на самом деле звали Джеймсом, а имя Карл, как у нас называли практически всех иностранных королей, во Франции звучит как Шарль, а в Англии - Чарльз.

53
        Имеется в виду Иоанн (1582 - 1602), младший брат короля Дании Христиана. Прибыл на Русь в качестве потенциального жениха Ксении Годуновой в августе 1602 г., однако в октябре этого же года тяжело заболел и скончался.

54
        Имеется в виду Иаков I (1394 - 1437), король Шотландии с 1406 г. До наших дней дошли некоторые из его стихотворений, в том числе о любви.

55
        В силу высокого положения (англ.).

56

«Изначальные хроники Шотландии» (англ.).

57
        С к о р о д о м, или Древяной город - дополнительная крепостная деревянная стена, которой по повелению царя Федора Иоанновича обнесли Москву в 1591 - 1592 гг. по линии нынешнего Садового кольца с охватом всех наиболее важных для жизни столицы слобод, включая и стрелецкие, расположенные в Замоскворечье. Скородомом названа за быстроту постройки.

58
        Здесь подразумевается выборный начальник, ведавший всеми делами слободы. Если слобода именовалась сотней, то старосту соответственно называли сотским. Он вел учет «тяглецов», их регистрацию, исполнял приговоры «братского двора», то есть общего собрания слободы или сотни, по взиманию «тягла» (налога).

59
        Горячее вино - водка.

60
        Здесь: лицо, назначаемое царем для поддержания порядка в столице. Назначались парами, причем первым являлась знатная особа, зачастую князь или боярин.

61
        Именины домового отмечались на Руси 28 января. (Здесь и далее все даты даны по старому стилю.)

62
        Леонид Филатов. «Новый Декамерон, или Рассказы чумного города. Рассказ о глухонемом садовнике».

63
        На самом деле Голицыны в первую очередь Гедеминовичи, то есть прямые потомки Великого князя Литвы Гедемина, исчисляющие свой род от праправнука Гедемина Юрия. Но их можно было называть и Рюриковичами, хотя родство с ними у Голицыных только по женской линии - женой Юрия была дочь великого князя Василия I Дмитриевича Анна. Правнук их - князь Михаил, получив прозвище Голица, стал основателем этого рода.

64
        Леонид Филатов. «Новый Декамерон, или Рассказы чумного города. Рассказ о трех беспутных приятелях».

65
        Часец - десять минут. В то время час на Руси делился на шесть часцов, каждый из которых в свою очередь делился на десять дробных часцов, то есть минут.

66
        Игра слов: Аконит - царь-трава, царь-зелье. Алтей - слизь-трава, собачья рожа.

67
        Подходит.

68
        Красиво.

69
        Приставленный для надзора или ухода слуга.

70
        На самом деле Захар Ляпунов приходился родным братом возглавившему первое народное ополчение Прокофию Ляпунову.

71
        Леонид Филатов. «Сказ про Федота-стрельца, удалого молодца».

72
        Там же.

73
        В те времена на Руси казнью называлось любое наказание.

74
        Кат - палач.

75
        Горели два неугасимых глаза (англ.).

76
        Бас-данс - фр. basse danse, ит. bassa danza - «низкий танец». В эпоху Ренессанса его называли королем танцев. Это был плавный, беспрыжковый танец в спокойном темпе.

77
        Перечислены разновидности бас-данса. Павана более медленная, гальярда, вольта и жига - более веселые танцы XVI - XVII вв.

78
        Эстампи, или эстампида - средневековый танец из Прованса.

79
        Точка (лат.). Здесь: небольшая часть танца.

80
        Бранль - танец, вначале бывший частью бас-данса (завершал его), в XVI - XVII вв. стал самостоятельным танцем, разновидности которого объединяли в сюиты. Здесь Квентин перечисляет порядок частей в бранль-сюите.

81
        Здесь: повидаться.

82
        На Руси того времени эта должность включала в себя обязанности горничной.

83
        Леонид Филатов. «Так повелось промеж людьми...»

84
        На кельтском языке Dоuglas - черный муж.

85
        Леонид Филатов. «Возмутители спокойствия».

86
        Омар Хайям. Перевод Г. Плисецкого.

87
        Пьер де Ронсар. Перевод Г. Кружкова.

88
        В переводе с татарского имя Айбаку означает «девушка как месяц».

89
        В средневековой Руси отличительный знак проституток, зазывающих клиентов.

90
        Леонид Филатов. «Любовь к трем апельсинам».

91
        Имеется в виду Лопе де Вега, которому принадлежат эти строки.

92
        Леонид Филатов. «Сказ про Федота-стрельца, удалого молодца».

93
        Он пришел в себя (англ.).

94
        Сердце отошло от смерти (англ.).

95
        Поделитесь наблюдениями (англ.).

96
        Тараторила без конца (англ.).

97
        Рожа (англ.).

98
        Здесь и ниже цитируются отрывки из поэмы А.С. Пушкина «Борис Годунов».

99
        Леонид Филатов. «Золушка ДО И ПОСЛЕ».

100
        Подушка, полотенце или коврик, постилаемый для удобства на лавки.

101
        Леонид Филатов. «Баллада об упрямстве».

102
        Леонид Филатов. «Сказ про Федота-стрельца, удалого молодца».

103
        Леонид Филатов. «Любовь к трем апельсинам».

104
        Омар Хайям. Перевод В. Державина.

105
        Леонид Филатов. «Еще раз о голом короле».

106
        Леодр - миллион.

107

882 год, но Федор немного запутался с переводом дат - на самом деле Рюрик пришел гораздо раньше, в 862 году.

108

1525 год.

109
        Это не совсем так. Малуша была ключницей, то есть, скорее всего, состояла в услужении. К тому же до принятия христианства среди славян практически отсутствовало рабство, за исключением военнопленных из числа других народов.

110
        Первенец Бориса Годунова, рожденный примерно в начале 1580-х, умер в младенчестве.

111
        Леонид Филатов. «Сказ про Федота-стрельца, удалого молодца».

112
        Федор не ошибается. Один, из терских казаков, назвавшись сыном царя Федора Иоанновича Петром, даже имел переписку со своим «дядей» царем Дмитрием, носившую, как ни удивительно, дружественный характер.

113
        Здесь: левое от правого.

114
        Человек, согласившийся служить кому-либо не конкретный срок, а всю жизнь.

115
        М о р и ц О р а н с к и й (Нассауский) (1567 - 1625) - сын Вильгельма I, положившего начало независимости Нидерландов. Штатгальтер (наместник) Голландии, Зеландии и т.д. Будучи одним из выдающихся военных деятелей своего времени, одержал ряд побед над испанскими войсками, крупнейшая из них - при Ньюпорте (1600). Прославился не только как полководец, с успехом действовавший против лучших испанских генералов, но и как организатор новой тактической школы.

116
        Здесь: самая главная, начальница.

117
        Холодными портами называли нательное белье.

118
        Фактически ведающий всем тайным сыском на Руси боярин Семен Никитич Годунов официально возглавлял Аптекарский приказ, созданный в царствование царя Бориса.

119
        Жизнью.

120
        Здесь: преступление.

121
        Тихая конская рысь.

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к