Левый глаз Андрей Вячеславович Плеханов
        Левый глаз #3
        Что произойдет, если криминальная братва перенесет свои разборки в виртуал? Может ли рисунок на кафельной плитке угрожать существованию всего человечества? Как использовать кошек для предотвращения глобальной катастрофы, гиббонов - для коррекции кармы, а левый глаз - для перемещения в иные реальности? Ответы на эти вопросы вы найдете в произведениях популярного писателя Андрея Плеханова.
        Андрей Плеханов
        Левый глаз
        (Повесть)
        Но ежели некий ангел
        Случайно зайдет сюда,
        Я хотел бы знать,
        Что ты ответишь ему. Борис Гребенщиков
        Павел в очередной раз пробежался по каналам, убедился, что все, что показывает телевидение, ему ненавистно, выключил гнусный ящик и осторожно встал с дивана. Левое колено хрустнуло, стрельнуло болью по ноге. Павел пробормотал привычную порцию ругательств и, хромая, поплелся в прихожую.
        Здорово, наверно, не быть врачом и не знать, откуда приходит твоя боль. Не представлять при каждом щелчке в ноге, как гладкая поверхность мыщелка миллиметр за миллиметром становится шероховатой, как истончается хрящ, как микроскопические порции крови выплескиваются в полость сустава, делая его все менее работоспособным.
        Артроз - вот как называется эта штука.
        Павел смутно помнил то время, когда еще не был врачом. Кажется, он был доктором всегда. Двадцать лет в больнице - не такой уж большой срок, что и говорить, но два десятилетия работы без продыха, с постоянными дежурствами по ночам, с бесчисленными командировками в районы, с уполовиненными выходными выпьют соки хоть из кого. Из Павла - выпили. Каждый день он приходил домой в шесть, в семь, а то и в восемь, без удовольствия съедал то, что приготовила жена, валился на диван, включал телевизор и таращился в экран, не понимая, что ему показывают. Голова его была набита ватой, и чтобы прочистить ее хотя бы чуть, требовались химические ингредиенты.
        - Нин, я в магазин схожу! - крикнул Павел.
        - Опять за коньяком? - возмущенно отозвалась жена из-за закрытой двери. - Паш, ну сколько я тебе говорила…
        Ага. Опять. Стандартный сценарий, повторяющийся как минимум пять раз в неделю. Фальшивое возмущение и наигранное беспокойство о «спивающемся» муже. Дураку понятно, что Паша не напьется - он никогда не позволяет себе лишнего. Дернет сто пятьдесят дербентского пятизвездочного, улыбнется счастливо - в первый раз за весь вечер. Почистит зубы, тихо заползет в постель и заснет. Чтобы в полседьмого утра восстать для жизни аки феникс из пепла. Для медицинской жизни, бредущей в обнимку со смертью.
        Павел Михайлович Мятликов славился в своей больнице тем, что не пил спиртного. Не пил на работе - никогда и ни с кем. Даже на больших официальных застольях - таких, как День медицинского работника - чокался со всеми минеральной водой. В командировках мужественно противостоял натиску увесистых главврачей, раскормленных председателей колхозов и полуторацентнеровых глав местных администраций, безжалостно обламывал их, лишая удовольствия хряпнуть с доктором Мятликовым стаканчик водки, или вина, или лучшего, со зверобоем и брусничным листом, самогона. Потому что Павел пил один. Только так и не иначе.
        Праздник душеспасительного коньяка - интимный час, единственное светлое пятно в грязном, потерявшем яркие цвета мареве дня. Праздник не может быть испорчен посторонними лицами - как примелькавшимися, так и новыми. Что интересного могут сказать Павлу люди, случайно прибившиеся к столу? Поведать о своих проблемах? Он и так варится в каше чужих горестей с утра до вечера. Объяснить ему, Павлу Михайловичу, какой он классный специалист и отличный мужик? Первое Павел знает давно, второе - откровенная ложь. Он не отличный и не мужик. Он усталый рабочий мерин, потерявший интерес к жизни, привычно волочащий ноги по утоптанному кругу без начала и конца.
        Это даже нельзя назвать депрессией или кризисом среднего возраста. Ибо автоматы не предрасположены ни к депрессии, ни к кризисам. Человек, ведущий механическую жизнь - что же здесь особенного? Многие живут так: метроном размеренно щелкает, отсчитывая секунды-дни-годы. Дорога гладка и прямолинейна, никаких разветвлений и крутых поворотов не предусмотрено. Все, чего стоило достичь, уже достигнуто. Все, что когда-то будило душу, ныне приелось и обрыдло. Детей у Павла и Нины не будет - это стало очевидным лет десять назад и давно уже не вызывает ни боли, ни даже горестного отзвука в душе. Конечно, еще не поздно сменить жену, бросить Нину, жениться на какой-нибудь молоденькой девчонке и попробовать сделать сына или дочку. Но Паша не бросит. Зачем бросать жену? Это нехорошо. К тому же, стоит признаться честно, Павлу совсем не хочется менять свою жизнь, переворачивать ее с ног на голову. Бытие его скучно и тривиально, он осознает это, но вряд ли может вылепить что-то лучшее из глины, чавкающей под ногами.
        Павел посмотрел в зеркало. Из сумрачной, обитой деревянными рейками прихожей глядел полноватый мужчина старше сорока. Время смазало некогда правильные черты его лица, оттянуло вниз щеки, прорезало унылые носогубные складки, выпятило мешки под глазами. Год за годом физиономия Паши оплывала как старая фигура из пластилина, становилась все более обрюзгшей, и ничего с этим поделать было нельзя. Волосы еще не утратили природной пышности, но пятна седины придавали им пегий окрас. Это не радовало, но, впрочем, и не слишком огорчало. Пациентам и особенно пациенткам Павел Михайлович нравился. Он представлял собою устоявшийся тип спокойного, умного мужчины - такого, которому можно довериться. Человек, в чьем присутствии можно не стесняться своих физических недостатков, потому что и сам он далеко не идеален. Доктор, перед которым не стесняешься раздеться.
        - Нин, чего купить? - крикнул из прихожей Павел.
        - Сыру купи, - откликнулась жена. - И йогурта мне на утро. «Данон» за двенадцать пятьдесят.
        - Ладно, - буркнул Паша.
        Конечно, можно было открыть дверь в комнату. Поинтересоваться, что делает Нина, переброситься парой слов. Но Павел и так прекрасно знал то, что увидит. Жена, кресло, компьютер, «крестики-нолики». В такой вот неизменной последовательности. Паша не мог понять, как можно из года в год играть по три часа ежедневно в одну и ту же примитивную игру, однако стабильность, какой бы она скучной ни была, лучше непредсказуемых изменений, и, значит, не стоит беспокоиться. Жена гарантированно будет ждать его. Потому что ей нужен «Данон» на утро.
        Он натянул куртку-ветровку, скинул шлепанцы и сунул ноги в разношенные туфли. Покинул квартиру и поплюхал вниз по лестнице. Начал свой неспешный вечерний моцион.
        Коньяк продавался в любом из трех ближайших к дому магазинчиков, но Павел неизменно добирался до большого супермаркета «Евроспар». Двадцать пять минут туда, двадцать пять обратно. Итого пятьдесят. Для больного колена не слишком приятно, но, безусловно, полезно. Нужно мучить хрусткое колено, заставлять работать сустав, чтоб не закостенел окончательно.
        «Евроспар» - новехонький, построенный лишь год назад огромный ангар из белой жести - услужливо раздвинул стеклянные двери перед Павлом. «Тойоты», «Ауди», «БМВ» и «Мерседесы» выстроились рядами на парковке перед магазином. Владельцы дорогих авто, отягощенные осознанием собственной значимости, чинно обходили хромого доктора Мятликова, многие из них здоровались с ним, он молча кивал в ответ, боясь нарваться на разговор - среди посетителей супермаркета было немало его пациентов. Взял тележку, покатил ее перед собой мимо полок с тропическими фруктами, мимо штабелей разноцветных коробок с соками, мимо стеклянных прилавков, заваленных мясными и рыбными продуктами. Павлу хватало денег, чтобы накупить изысканных деликатесов - зарабатывал он вполне достаточно и тратил денег много меньше, чем мог себе позволить. Но еда мало интересовала его. Ел он понемногу - клевал как птичка… увы, это не сказывалось на лишнем весе, прибывающем год от года.
        Павел склонился над россыпью расфасованных кусков сыра, поднял первый попавшийся, равнодушно повертел его в пальцах и кинул в тележку. Вот и все. Теперь добрести до коньяков, взять плоскую бутылочку дербентского, расплатиться и дойти до дома, - не спеша, получая удовольствие от теплого сентябрьского вечера, в предчувствии славной, согревающей желудок жидкости…
        Он выпрямился и уткнулся взглядом в Экзофтальмика.
        Павел сам дал ему такую медицинскую кличку - Экзофтальмик. А как еще можно назвать человека, левый глаз которого почти вывалился из орбиты и уродливо нависает над щекой, наводя на мысль о третьесортном американском фильме ужасов. Этакий почти анатомический препарат - глазное яблоко с мутно-голубой радужкой, с красными прожилками на желтоватой склере. Веки моргают, но могут закрыться - не достают и до половины яблока, однако глаз еще жив, поворачивается синхронно с другим, здоровым глазом и смотрит печально и укоризненно.
        У этого человека, без сомнения, была опухоль глазницы - она росла за глазным яблоком и бессовестно выдавливала его наружу, как кукушонок выталкивает из гнезда последнего выжившего птенца. Скорее всего глаз ничего уже не видел, его давно нужно было удалить, вылущить, добраться до зловредной опухоли, вырезать ее и не дать распространиться на мозг. Павел не знал, почему хозяин уродливого глаза не обращается в клинику - в конце концов, бесплатную медицину в России никто еще не отменял. Его бы прооперировали, и если б не спасли жизнь, то продлили ее - точно. Наверное, уже поздно: рак дал метастазы в мозг, Экзофтальмик сбрендил и ему глубоко до лампочки, как плохо он выглядит и как скоро умрет.
        В этом случае непонятно было другое - почему несчастный живет так долго. Уже почти год Павел видел его каждый вечер на одном и том же месте - в правом крыле «Евроспара». Экзофтальмик сомнамбулически крейсировал между полками с молочными продуктами и пакетами с замороженными овощами, то застывая в оцепенении на две-три минуты, то перебирая длинными кривыми пальцами цветные баночки с творогами и пудингами, то семеня через зал мелкими неуверенными шажками, периодически поворачиваясь вокруг собственной оси. Он давно уже должен был умереть - с такой-то опухолью. Однако жил, и кажется, не собирался отбрасывать копыта, и приходил в супермаркет как на дежурство, проводя здесь каждый день, насколько мог судить Павел, не меньше трех-четырех часов.
        Павел увидел, как Экзофтальмик приподнялся на цыпочках, протянул правую руку к третьей полке и застыл в неудобном положении - подобно больному, впавшему в каталепсию. Губы Экзофтальмика непрестанно двигались - он беззвучно шептал что-то, дрожащие его пальцы ощупывали коробки с печеньем, левая рука, чуть отставленная в сторону, сжимала ручку корзины. Павел сделал шаг назад и посмотрел на покупки доходяги. Там лежала половинка ржаного, банка молдавской маринованной свеклы, развеселая открытка с надписью «С Днем Варенья, Мой Пупсик!» и кусок копченой форели в вакуумной упаковке с ценой на ярлычке: 180 рублей. Недешевая рыбка, следует признать. Хватит ли бедолаге денег, чтобы заплатить? И будет ли он платить? Может быть, у него просто вежливо изымут форель и вернут на место, а он даже не осознает, что произошло? Не производит он впечатление человека в своем уме, вот оно что. Обтрепанное клетчатое пальто с поясом и широкими лацканами - отрыжка советской универмаговской моды восьмидесятых годов. Фетровый картуз на голове. Мохеровый ядовито-зеленый шарф. Короткие коричневые брюки, едва достающие до
лодыжек. Древние ботинки - сбитые набок, с полустертыми каблуками. Бомж? Да нет, совсем нет. Бомжа в этот приличный магазин не пустят - отловят квадратные молодцы-секьюрити еще на входе, вежливо выведут за угол, объяснят, чтоб больше не появлялся и дадут мощного пинка в напутствие. С Экзофтальмиком так не поступят. Человечек он бедный, больной, в то же время аккуратный и безобидный. Таких жалеют.
        Человек со свисающим глазом вцепился тем временем в картонную коробочку, стащил ее с полки, непостижимым образом умудрившись не порушить ряд пачек, стоящих выше, сгорбился, поднес почти к самому лицу и подслеповато уставился на надпись - как показалось Павлу, не здоровым глазом, а именно больным. Экзофтальмик мешал свободному движению посетителей магазина, но те не возмущались, даже не просили подвинуться - просто обтекали его. Среди здоровой и благополучной жизни супермаркета пучеглазый уродец являл собой островок болезни, нищеты и близкой смерти. Он наводил на грустные мысли. И люди держались от него подальше, избегали, как избегают всего неприятного.
        Паша не знал, что толкнуло его, что пронзило болью сердце и заставило сделать шаг вперед. Он вдруг обнаружил, что стоит вплотную к Экзофтальмику и держит его за рукав.
        - Извините, вам не нужна помощь? - спросил Павел. - Вы хорошо себя чувствуете?
        - Помощь, помощь? - глухим голосом переспросил человек. - Мне - помощь, помощь? Зачем, зачем?
        Он повернулся, поднял лицо, и Павел вздрогнул. На близком расстоянии уродство бедолаги было почти непереносимым - хотелось отвернуться и убежать. Ось больного глаза сместилась внутрь, и даже если глаз мог видеть, то не одновременно со здоровым. Поэтому Экзофтальмик рассматривал Павла обоими глазами по очереди - как выползший из норы рак, и длинное перекошенное лицо его дергалось в тике.
        - Я врач, - тихо, стараясь не привлекать внимания окружающих, произнес Павел. - Врач, понимаете? Я работаю в хорошей клинике. Мне кажется, что у вас проблемы со здоровьем…
        - Врач, врач, - перебил его Экзофтальмик. - Зачем, зачем врач? Все хорошо, да, да.
        - Ваш глаз, - настойчиво сказал Павел. - Он совсем не в порядке. Вам нужно пойти в поликлинику по месту жительства, пройти обследование у офтальмолога. У вас есть полис медицинского страхования?
        - Полис, - человечек неожиданно улыбнулся, обнажив кривые зубы, и стал при этом еще более уродлив. - Полис - это город. Город, да. У меня нет города, города. Город - плохо. Только роща. Тенистая роща, роща. Оливы, дубы, дубы, стройные кипарисы и широколистные каштаны, каштаны. Видишь ли ты мою рощу, о златокудрый красавец?
        Экзофтальмик вырвал рукав из оцепенелой пашиной хватки и обвел рукой широко вокруг себя.
        - Роща тенистая, полная сладостной неги, - провозгласил он. - Где в роще цветущей кустарник густой простирался. Самые нимфы явились, живущие в чащах прекрасных, и в источниках светлых, и в злачноцветущих долинах.
        Он перестал повторять слова по два раза, голос его утратил дребезжание, набрал силу. В здоровом глазу появился блеск. И все это только подтверждало его несомненное сумасшествие.
        - Где роща? - тупо спросил Мятликов. А что еще он мог спросить?
        - Здесь. Здесь роща, роща, - громко зашептал Экзофтальмик. - Прямо здесь, здесь! Ты не видишь ее? Она так красива!
        - Уфф… - Павел провел рукой по вспотевшему лбу. - Извините, как вас зовут?
        - Меня, меня?
        - Да, вас.
        - Я - Бассарей. Бассарей Сабазидис. Хозяин рощи, рощи.
        «Сабазидис, - подумал Павел. - Что-то греческое? Ври, да не завирайся. Из тебя, голубоглазенький, такой же грек, как из меня негр. Сдвинутый ты по фазе, вот оно что. Полный псих. К счастью, безобидный. Во всяком случае, будем на то надеяться».
        - Ладно, извините, - Павел криво улыбнулся, примирительно махнул ладонью. - Не буду вас больше беспокоить. Только еще раз повторяю: ваш глаз нужно лечить, пока не поздно. Понимаете? Сходите в поликлинику.
        - Глаз, глаз? - Сабазидис или как-его-там нежно дотронулся пальцами до покрасневшего века, задумчиво выпятил нижнюю губу. - Зачем, зачем? Глаз хороший. Самый лучший, лучший. Он лечит меня, а не я его. Несет радость.
        - Он убьет вас, если вы вовремя не спохватитесь, - не выдержав, заявил Павел. - Это же явная онкология…
        - Смотри, незнакомец! Я покажу тебе, тебе!
        Человечек протянул худую костлявую кисть и схватил Павла за руку. Павел судорожно дернулся - не тут-то было, Сабазидис держал его словно клещами. Паша повернул голову в поисках охранника, оглянулся и обомлел.
        Пространство супермаркета истаивало, прилавки, полки и шкафы дрожали и растворялись, уходя в небытие. Сквозь сумеречную, полупрозрачную завесу проступили силуэты деревьев, увенчанные темно-зелеными кронами. Пол потерял ровность, вспучился пригорками, покрылся мягкой травой, украсился россыпями ярких цветов. Сладкое винное благоухание разлилось в воздухе. Людей стало меньше, но те, что остались, переменились внешне - утратили одежды и предстали в наготе, совершенство коей вряд ли можно было подозревать в степенных обитателях большого города. Обнаженные женщины в венках из тиса носились по поляне, играли в догонялки, стараясь запятнать друг друга жезлами, обвитыми плющом. Они смеялись и кричали: «Иакх, эвоэ», длинные их волосы развевались по ветру. На большом валуне, поджав ноги, сидел юноша в белом хитоне и играл на свирели, выводя незатейливую мелодическую фразу, повторяющуюся раз за разом. Рядом с музыкантом толпились уродливые сатиры - они трясли бородами, пьяно притоптывали в танце, гремели тимпанами и нестройно пели-блеяли на незнакомом языке. Странные эти твари напоминали мускулистыми торсами
культуристов, ноги их были козлиными, хвосты лошадиными, рога торчали из нечесаных грив, наводя на мысль о чертях из ада. А тот, кто держал Павла за руку, не был уже больным и безобразным - перед Пашей возвышался высокий молодой мужчина с безупречными эллинскими чертами лица, с добрыми и веселыми глазами, в венке из виноградных листьев.
        - Дары, - произнес он голосом высоким и нежным. - Я должен выбрать дары для своих любимцев, для тех, кто отличился в этот вечер, кто пел и танцевал лучше всех, кто доставил сердцу моему набольшую радость. Должен наградить их. Это непросто - выбрать дары. Но я выбрал и пришел сюда, в мою рощу, чтобы наградить достойных. Я прихожу сюда каждый день, всю мою жизнь. Лучшие должны быть обласканы и одарены. Их души преисполнятся восторга. Они ведь не зря старались - не так ли?
        Паша обалдело кивнул. Взгляд его уткнулся в корзину, сплетенную из прутьев - в ней стоял глиняный кувшин с вином, лежали тяжелые гроздья винограда и лепешки мягкого желтого сыра.
        - Вот это фокус, - пробормотал Павел. - Как вы это делаете?
        - Что делаю?
        - Ну, эти вот ваши картинки. Пьяные козлолюди и голые девы меж деревьев.
        - Я ничего не делаю. Сие не обман, но настоящая жизнь. То, что есть на самом деле. Нега, услада, музыка и пляски.
        - Ерунда. На самом деле здесь супермаркет - толпы людей, закупающих колбасу, мороженых куриц и водку.
        - Твое скучное, изуродованное городом бытие и есть обман. Переступи чрез порог лжи и увидишь истинное. Обретешь настоящую жизнь.
        - Хватит! - Мятликов дернулся всем телом, вырвал руку из цепкой хватки Экзофтальмика.
        И тут же магазин снова стал магазином - резко сменил декорацию, словно вставили новый слайд. Павел поймал на себе десятки чужих взглядов - любопытствующих, назойливых, втянул голову в плечи, повернулся и заспешил прочь от пучеглазого калеки.
        - Бред, - шептал Павел, - бред собачий. Галлюцинации… Как он это делает? Какая разница - как? Не мое это дело, рано мне еще становиться параноиком…
        Почему-то он опасался, что Экзофтальмик Бассарей догонит его, схватит, снова погрузит в безумное действо под названием «Легенды и мифы древней Греции», но на этот раз не будет столь добрым - натравит на него своих кошмарных сатиров и девок-менад, по всем канонам должных быть неистовыми и кровожадными, и те порвут бедного Пашу в кровавые клочья… Павел не раз оглянулся через плечо - никто и не думал преследовать его. Он благополучно добрался до полок со спиртным, цапнул коньяк, заплатил в кассе и пулей вылетел из «Евроспара». Как добрался до дома - уж и не помнил. И перестал вздрагивать только тогда, когда выхлебал стакан дербентского в три глотка.
        От шизиков нужно держаться подальше - это ясно всякому здравомыслящему человеку.
        «Так я и буду делать дальше, - сказал себе Павел. - К чертовой матери этот «Евроспар», если он не беспокоится о своих посетителях и позволяет всяким больным уродам нападать на приличных людей. Коньяк можно купить где угодно».
        Эта мысль успокоила доктора Мятликова. Доктор Мятликов лег спать и уснул.

* * *
        Следующим утром Павел почти не помнил о неприятном происшествии в супермаркете. Честно говоря, не до того ему было - как всегда, накатила волна срочной работы и захлестнула с головой.
        В прошлом терапевт, Мятликов шесть лет назад получил специализацию по ультразвуковой диагностике и сейчас занимался в основном обследованием беременных. С помощью японского сканера «ALOKA» заглядывал внутрь материнского чрева, видел там плод - живой, двигающий ручками и ножками, сосущий палец и даже улыбающийся. Павел определял, все ли у плода в порядке, нет ли у него явных или скрытых пороков, производил замеры, запускал программу, и компьютер обсчитывал десятки параметров, показывающих, нормально ли развивается будущий гражданин Российской Федерации.
        В десять утра позвонили из реанимации.
        - Павел Михалыч, - сказал заведующий отделением Топыркин А.А., - работа для тебя есть цитовая[1 - Срочная (врачебный сленг). От лат. cito - срочно.]. Будь добр, подойди, сделай УЗИ. Прямо сейчас.
        Павел невесело вздохнул. В коридоре возле его кабинета сидела очередь человек из пятнадцати, а может, и двадцати. Вели они себя нервно, как и положено больным, - каждый считал, что его обязаны пропустить вне очереди, потому что он беременный, или диабетик, или ветеран войны, или почетный донор, или депутат, или инвалид труда, или лично от Юрия Исааковича… Народ в коридоре шумно переругивался, качал права, набрасывался на медсестру Веру Анатольевну с требованием объяснить, почему такое безобразие, отчего доктор так медленно работает, с какой стати не принимают без статталонов и так далее… Павел работал настолько быстро, насколько мог, за два часа уже выполнил половину положенной ему дневной нормы, но очередь не убывала - напротив, становилась все длиннее. В общем, имела место обычная производственная обстановка государственной клиники.
        - Что там? - спросил он Топыркина. - Опять хирурги жидкость в животе требуют найти? Позвони Гале, у нее сегодня запарка меньше, она посмотрит.
        - Нет. Я же говорю - ты здесь нужен. Беременную посмотреть.
        - А что с ней?
        - В коме она. На ИВЛ[2 - ИВЛ - искусственная вентиляция легких.].
        - Понятно… - Павел вздохнул еще раз. - Ладно, через десять минут буду. Ставьте аппарат.

* * *
        Любимый вопрос, который беременные задавали доктору Мятликову, был таков: «Кто там?» Означало это: «Кто там, мальчик или девочка?» Павла сей неграмотный вопрос раздражал. Обычно он отвечал: «Что значит кто? Что вы имеете в виду - фамилию?», иногда снисходил до почти вежливого «Потерпите до конца обследования». Беременная, которая лежала сейчас перед Павлом, не могла задать вопрос. Но если бы и спросила: «Кто там?», Павел не смог бы ей ответить.
        Кто, кто? Черт его знает…
        Существо, что жило и бултыхалось в солоноватых водах внутри матки, если и было человеком, то только отчасти.
        Мятликов уже изучил историю болезни пациентки, выяснил, что ни имя, ни фамилия ее не известны, что найдена она вчера на улице в бессознательном состоянии и доставлена в больницу машиной скорой помощи. Исследование выявило острое нарушение мозгового кровообращения, пациентка находится в состоянии глубокой комы и попытки привести ее в чувство пока не дают результата.
        Кто она такая? Какая-нибудь алкоголичка или наркоманка? Не похоже. Интуиция доктора Мятликова, негативный опыт исследователя человеческих тел подсказывал ему, что это не так. Девушка была юна, не старше двадцати пяти лет, и красива. Красива, впрочем, относительно - хоть кого может изуродовать идущая в трахею трубка, вставленная в насильно разверстый рот и присоединенная к гофрированному шлангу аппарата искусственной вентиляции легких. Не добавляли очарования также иглы и катетеры, воткнутые в вены, обведенные синими окружьями лопнувших кожных капилляров, прилепленные полосками пластыря и продолженные прозрачными трубками капельниц, сквозь которые медленно текли жидкости, должные поддержать механическое функционирование мертвого уже тела.
        Мертвого - в этом Павел не сомневался. Можно прибегнуть к помощи хитроумных приборов, чтобы спрогнозировать, сколько еще часов-дней-недель протянет тот или иной организм, лежащий на широких, полутораспальных, оптимистично сверкающих никелем и все же безнадежно унылых кроватях реанимационного отделения. Можно, и Павел делал это ежедневно - с утра и чуть ли не до вечера. Но Павел получал подобную информацию и иным, ненаучным образом - сразу, как только наклонялся над пациентом и втягивал воздух ноздрями. Мятликов чуял носом. Флюиды разложения, молекулы близкой смерти витали в воздухе реанимации, наполняя его сладким душком, почти невыносимым для постороннего. Мятликов привык. Научился вычленять из общей вони слабые струйки аромата, идущего от горячечных, или напротив, трупно-охладевающих, раскиданных в неестественных позах по кроватям отделения кандидатов в покойники.
        Он хотел бы, чтоб девочка выжила. Такое могло случиться, с немалой притом вероятностью… с кем угодно, только не с ней. Она была достойна жизни больше, чем многие другие, бессмысленно влачащие скрипящую повозку существования. Достойна более, чем сам он, доктор Мятликов. Если бы некий бес, или ангел (какая разница?) зашел в палату и предложил размен - его жизнь на жизнь девушки, - Паша махнулся бы не глядя, с блаженной улыбкой премудрого дурачка, и закончил бы свое пребывание в мире сущем без жалости, с осознанием, что сделал хоть что-то полезное, или хотя бы красивое, или хоть что-то спасительное для души.
        Ангел не зашел. От мертвой, красивой, посмертно изуродованной девушки безнадежно пахло могилой. Если кто-то и узнает, кем она была, кто убил ее, что убило ее, то это будут следователи, хитроумные милицейские сыщики, но никак не медики. Единственный ритуал, который следовало исполнить в память о прошедшей жизни - узнать, что творится с ее неродившимся ребенком.
        Оглядывая вздутый живот, возвышающийся над телом беременной подобно надгробному холму, Павел сказал себе: «Не меньше тридцати четырех недель». И не ошибся, как обычно. Можно быть мудаком по жизни, но пропить профессиональные навыки он еще не успел, и полагал, что до пропития оных при нынешних его темпах осталось как минимум лет пятнадцать-двадцать. Что весьма немало, учитывая современные темпы алкоголизации населения.
        Измерение головки плода показало: беременность сроком тридцать пять с половиной недель. Чуть-чуть пациентка не дотянула. Доктору Мятликову в пору было показать самому себе большой палец, вздохнуть с предварительным облегчением и вознадеяться хотя бы на спасение ребенка… если бы только из головки плода не торчали два небольших бугорка. Это напрочь портило благополучную картину, отменяло возможный триумф по искусственному родоразрешению, переводило плод, плавающий во чреве мертвой матери, в разряд безнадежно бесперспективных уродцев. Роженица мертва, у плода посредством ультразвукового исследования выявлен комплекс хромосомных мутаций. Проблема закрыта, да? Что дальше? Дальше все просто: вскрыть трупы - один большой, другой совсем маленький, а затем хранить их в холодильнике морга, пока менты не скажут: все, срок прошел, закапывайте. Или разбирайте на препараты для студентов (что еще более вероятно).
        Павел оторвал датчик от бледной кожи беременной, сунул его в гнездо аппарата, отер рукавом халата пот, крупными каплями выступивший на лбу. Давно он не чувствовал себя настолько странно - не то что бы плохо или хорошо, вообще никак, подобно лягушке, упавшей в сметану и бьющейся в попытках выбраться. Из-под ног доктора вышибло всякую твердую почву, он заболтался в воздухе подобно висельнику, только вот без веревки на шее - хотя бы малой привязки к чему-то материальному (к деревянной перекладине?). Невесомость вздернула желудок к самому горлу, заставила его сократиться в тошнотных спазмах. Паша с трудом разогнул ватные ноги, поднялся, добрался до раковины, плеснул на лицо пригоршню холодной воды.
        Черт… что с ним творится? Сколько раз он определял, что плод уродлив и нежизнеспособен… Как много раз сообщал беременной, глупо, в предвкушении грядущего счастья улыбающейся, что ничего не получится. Что, увы, у плода отсутствует мозговой череп, это называется анэнцефалия, да, да, он умрет сразу, такие не живут… не плачьте, пожалуйста, идите к врачу-генетику, он все вам объяснит, ну не плачьте же, право, ничего тут не поделаешь. Другой вариант: извините, у вашего плода хондродисплазия, с этим ничего уже не поделаешь (как заученное заклинание), видели карликов в цирке? - длинное туловище, короткие ручки и ножки, вы в этом совсем не виноваты (генетик скажет, что виновата, такие вещи не случайны, но это дело доктора в кабинете номер два, его несчастная судьба, его доля разъяснений), идите к генетику, он вам все объяснит…
        Кто бы сейчас объяснил хоть что-нибудь доктору Мятликову. Кто бы утешил его: ничего страшного, бывает такое и не стоит психовать, сходить с ума и впадать в предобморочное состояние.
        Не бывает такого. Просто быть не может. Если бы только рожки… Выпуклые уплотнения теменных костей черепа, не описанные ни в одном из справочных пособий, ни у Медведева, ни у Демидова, ни даже у Ромеро. И хрен бы с ними, с рожками. Но вдобавок к тому - рудимент хвоста… какой там рудимент, самый настоящий хвост, состоящий как минимум из десяти малых позвонков, продолжающих копчик. Весело виляющий хвостик, оснащенный длинными нитями, кои неизбежно приходится трактовать как волосы, подобные лошадиным. А еще - кривые ножки, которые очень хочется назвать деформированными, но вовсе они не деформированы, просто форма у них такая - не человеческая, а звериная. Точнее, козлиная. И заканчиваются они, как и положено, раздвоенными копытцами.
        Во всем виноват Экзофтальмик.
        Лишь вчера Паша вступил в разговор с ним в супермаркете, а сегодня нарвался на продолжение галлюцинации. Что это еще, если не бред наяву - ну как можно поверить, что в матке обычной женщины (ну пусть необычной, пусть в коме, пусть…) бултыхается эмбрион козлоногого сатира. Плавает себе, сосет палец, машет ручкой, и, кажется, даже улыбается.
        Существовал простой способ убедиться в том, что все происходящее - наваждение. Позвать кого-нибудь из коллег и продемонстрировать им эхограмму. Однако Павел никого не стал звать. Вместо этого он нацепил на датчик насадку для трехмерной реконструкции, сделал несколько срезов, записал их на видеокассету, сунул ее в карман халата и выключил аппарат. Исследование закончилось.
        - Ну что там? - спросил Топыркин, когда Павел заглянул в ординаторскую.
        - Ничего особенного, - сказал Паша, подавляя предательскую дрожь в голосе. - Плод живой пока, срок тридцать пять недель, без пороков.
        - Значит, не шибко недоношенный?
        - Не шибко. Должен выжить. Что дальше делать будете?
        - Подождем еще четыре дня. Если что, кесарево всегда сделать успеем. Не мамашу, так хоть ребенка спасем.
        - А у нее самой какие шансы?
        - Почти никаких, - Топыркин развел руками. - Обширный инсульт в бассейне левой мозговой артерии. А лечить мы ее как следует не можем - опять же из-за плода, чтоб не угробить его. Такие вот дела.
        - Понятно, - буркнул Мятликов. - Значит, завтра я снова приду посмотреть - после трех, когда свободнее буду. А сейчас побегу.
        - Что, замучили пациенты? - Топыркин сочувственно качнул головой. - Сбились в стаю, окружили кольцом и терзают, вырывают из бедного Паши мясо кусками, да еще и обещают при этом пожаловаться президенту Путину?
        - Еще как терзают, - согласился Паша.

* * *
        В полчетвертого, когда очередь наконец-то истаяла, испарилась из коридора, Паша включил приставку для трехмерной реконструкции, вставил кассету в видеомагнитофон и обработал данные. Создал объемное изображение того, что наблюдал сегодня в реанимации утром. Результат не слишком его удивил. С экрана смотрело забавное личико - курносое, с толстыми губками, лысой головенкой. Из черепа торчали две аккуратных шишечки. Ножки и впрямь оказались козлиными, также наличествовал хвост, демонстрируя собой ложность теории диалектического материализма, а может и наоборот, подтверждая ее, только на новом, требующем особого подхода уровне. В самом деле - какие шутки, господа? Вот она, трехмерная эхограмма на дисплее компьютера, ее можно распечатать и представить в качестве доказательства любому эксперту. Пациентка беременна древнегреческим мифическим существом и приходится признать это как научный факт. Собственно говоря, все, что нужно сделать доктору Мятликову - сообщить об этом акушерам-гинекологам. Ясно, что самостоятельно родить такое чудо-юдо пациентка не сможет, даже если будет пребывать в полном здравии -
рога сатирчика (так, что ли, следует его называть?) вспорют ее в родах и летальный исход от кровопотери роженице гарантирован. Поэтому - только кесарево сечение. Пусть этим займутся гинекологи, а потом, если новорожденный будет жизнеспособен - педиатры. Пусть выхаживают его, определяют, человек он или нет, и куда его девать дальше - в детский дом или зоопарк.
        …Нет, нет, нет. Павел еще раз вгляделся в забавное, беззащитное личико на экране. И вновь почувствовал к неродившемуся сатирчику симпатию - необъяснимую, возрастающую с каждой минутой. Он понял вдруг, что страстно желает, чтобы рогатый мальчонка выжил, и вырос, и нашел свою полянку, чтобы пить в компании подобных себе козлолюдей вино, и петь-блеять, и танцевать под музыку свирели.
        Мятликов упрямо качнул головой, стер из памяти компьютера файл с реконструкцией, а затем уничтожил запись на кассете. С рациональной точки зрения это выглядело бессмыслицей - какая разница, есть ли записи, если плод сатира существует и без них, сам по себе. Однако Павел не думал сейчас о здравом смысле. Его выкинуло из области рационального и затянуло черт-те знает куда. И поступки его сейчас диктовались не разумом, но интуицией.
        Нужно спросить у Экзофтальмика. Он должен знать, что все это значит. Должен. Только вот страшно к нему обращаться - от одной мысли о безумном Бассарее по коже доктора Мятликова начинали бегать трусливые мурашки.
        Почему ты боишься его? - спросил сам себя Паша. И ответил: потому что он непонятен. Нет никакой информации о нем. И, стало быть, информацию нужно собрать.
        Павел позвонил в АСУ и попросил к телефону Дмитрия Викторовича, главного компьютерщика больницы.
        - Дим, - сказал он, - ты хвалился, что у тебя есть маленькая камера.
        - Цифровая?
        - Ну да, пусть цифровая. Главное, что маленькая. Есть?
        - Да есть, есть.
        - Маленькая?
        - Да.
        - Насколько маленькая?
        - Микроскопическая! - рявкнул в трубку Дмитрий, выведенный из себя занудством Паши. - Полметра в длину, метр в толщину. Вес - два центнера с гаком!
        - Дай мне ее на денечек.
        - Зачем?
        - Надо.
        - Не сломаешь?
        - Не сломаю.
        - Ну ладно, - сдался Дмитрий. - Приходи и бери. Только не сломай.

* * *
        В шесть вечера Павел занял наблюдательную позицию в «Евроспаре». Камера действительно оказалась небольшой - размером с ладонь. Паша поместил ее в старую кожаную барсетку, прорезав дыру для объектива, и вооружился пультом дистанционного управления. В магазине он поставил барсетку на полку с газетами и направил камеру на Экзофтальмика, дрейфующего по обычному своему маршруту. Включил прерывистый режим - один кадр в пять секунд. Сам же взял в руки толстый глянцевый журнал и сделал вид, что занят изучением его внутреннего содержимого - весьма богатого, если не сказать больше.
        Через пять минут к нему подошла девушка - одна из красоток в фирменных зеленых блузках, в чьи обязанности входит присматривать за покупателями, информировать их о товарах и помогать приобретать как можно большее количество ненужных вещей.
        - Здравствуйте, - девушка разразилась качественной белозубой улыбкой. - Вам помочь что-нибудь найти?
        - Спасибо. - Мятликов с преувеличенной вежливостью приложил руку к сердцу и даже слегка поклонился. - Ваша помощь придется очень кстати. Не соблаговолите ли вы, к примеру, показать мне, где находится печатное издание «За рулем»?
        - Вот оно, пожалуйста. - Девушка ткнула длинным лакированным ногтем в журнал, расположившийся перед самым носом Павла.
        - Ах, и в самом деле, как замечательно! - восхитился Павел. - А вот еще я слышал, что есть такой журнал - «Красота и здоровье». У вас он в наличии?
        - Вот он, - девушка с некоторым недоумением показала на искомый объект, сиявший обложкой в центре полки.
        - Отлично! - возрадовался Мятликов. - А «Аргументы и факты», газета такая, что, и она у вас есть?
        - Да, конечно, вот она. - Девушка утратила энтузиазм, выражение экзальтированной радости ушло с ее лица. - Пожалуйста, приобретайте. Если вам что-то нужно найти, обращайтесь к сотрудникам супермаркета, находящимся в зале…
        Она сделала попытку уйти, но Павел остановил ее.
        - Подождите! - воскликнул он. - А издания на японском языке, есть ли они у вас? Я стараюсь следить за японской прессой, но что-то не нахожу здесь ни одного токийского таблоида…
        - Такого нету, извините. - Девушка в последний раз сверкнула улыбкой, словно произвела суматошный, неприцельный выстрел перед отступлением, и спешно ретировалась.
        Целых полчаса после этого Павла никто не беспокоил. Правда, секьюрити, прохаживающиеся мимо, бросали на него тяжеловатые взгляды - мол, что это за избу-читальню вы здесь устроили, товарищ в серой куртке? И потому пришлось выложить на полку стопку журналов, демонстративно предназначенных для покупки. Наконец прошло полчаса, Мятликов решил, что достаточно, облегченно вздохнул, положил в корзину четыре журнала (два из них действительно оказались интересными, еще два были достойны лишь меткого броска в ближайший мусорный бак), снял с полки камеру и пошел покупать заслуженный коньяк.
        Заговорить с Экзофтальмиком в этот день он так и не решился.
        В одиннадцать вечера, когда жена, как обычно, наигралась в «крестики-нолики» и отправилась спать, Паша занял семейный компьютер. Подключил камеру и перекачал на жесткий диск то, что снял в прерывистом режиме за полчаса. Получился беззвучный клип длительностью в три минуты.
        Если бы съемка велась как обычно, Экзофтальмика ежесекундно заслоняли бы проходящие покупатели. Прерывистый режим спрессовал время, превратил всех людей, кроме Экзофтальмика, в серый размазанный фон, и стало видно: Бассарей танцевал - камера ускорила его сонные движения, придала им ритм и осмысленность. Теперь он не топтался на месте, но красиво передвигал ногами, плавно плыл по торговому залу, то воздевая, то опуская руки. Более того - Павлу показалось, что Бассарей танцевал не один - временами он брал за руку невидимую партнершу, крутил ее вокруг себя и даже прижимал к груди. Павел просмотрел ролик четыре раза подряд, и с каждым разом страх перед противным Экзофтальмиком уходил все дальше, уступая место в душе симпатии. Паша сбегал на кухню, оприходовал коньяк, вернулся в комнату, полюбовался на балетные па Бассарея Сабазидиса в последний раз и завалился спать - со спокойной улыбкой на устах.

* * *
        На следующий день Павел пришел в реанимацию в полчетвертого - проверить, как живет неродившийся сатирчик. Сатирчик поживал неплохо - сердечко его билось с положенной частотой, пальчики сжимались и разжимались, козлиные ножки забавно дрыгались. А вот мама его выглядела гораздо хуже, чем вчера - кожа, накануне просто бледная, налилась синевой, вокруг игл, воткнутых в вены, разлились багровые кровоподтеки, кривая электрокардиограммы, ползущая по монитору, показывала постоянные, через каждые пять-шесть ударов, экстрасистолы. Пациентке требовалась интенсивнейшая лекарственная терапия, но большие дозы сердечных препаратов могли убить плод в ее чреве. Похоже, ситуация быстро приближалась к развязке. Остро вставал выбор, кого спасать - беременную или ребенка.
        Павел понимал - если он предъявит результаты своих исследований коллегам, те сомневаться не станут: сочтут плод носителем множественных врожденных пороков и бросят все силы на реанимацию женщины. И отравят сатирчика лошадиными дозами гликозидов и прочей дряни.
        Павел поставил датчик в гнездо, упер локоть в край аппарата и задумался, уставившись на экран сканера.
        - Паракало, на мэ созис, - услышал он вдруг тихий, едва различимый тонкий голосок. - О антропэ мэ та аспра руха, на мэ созис!
        Мятликов встрепенулся, ошарашенно оглянулся. Никого в комнате - кроме него и беременной. Это она сказала? Павел наклонился над лицом женщины - трубка все так же шла через ее гортань, она не смогла бы произнести ни слова, даже если б очнулась.
        - О антропэ мэ та аспра руха, на мэ созис! - из тишины снова вырисовался голос. - Паракало! На мэ созис, о антропэ мэ та аспра руха…
        Мятликов нервно схватил ручку и записал слова. Голос повторял их на манер заедающей граммофонной пластинки и никак не мог остановиться. Павел взял датчик, дрожащим пальцем ударил по кнопке, в поле его зрения появилось лицо плода. Губы сатирчика шевелились в такт голосу.
        - Замолчи, - зашипел Павел. - Все равно я тебя не понимаю! На каком языке ты говоришь?
        - О антропэ мэ та аспра руха, на мэ созис!
        Павел запустил выключение сканера, через минуту тот отрубился от сети и одновременно умолк голос.
        - Уфф, - сказал Павел. - Ох ты батюшки… Что же это творится? Просто караул.
        Он взял листок с записанными словами. Только одно из них отдаленно знакомо - «антропэ». «Человек». Греческий язык? Наверное… Почему бы сатиру не говорить на греческом?
        Экзофтальмик - вот кто должен все разъяснить. Пришло время задать ему пару вопросов.

* * *
        Павел не стал разговаривать с Экзофтальмиком в супермаркете - решил после долгих размышлений, что на территории магазина тот опять впадет в транс и добиться от него чего-либо путного вряд ли удастся. Поэтому Паша решил дождаться Экзофтальмика у выхода из «Евроспара». Он пришел в магазин вечером, в половине десятого, убедился, что пучеглазый находится на боевом посту, затарился коньяком, вышел на улицу и занял наблюдательную позицию слева от парковки машин - в месте, не слишком приметном для охранников. Погода испортилась - подул холодный ветер; дождь, слава Богу, пока не начался, но продрог Паша изрядно. Коньячок не дал ему превратиться в ледяную статую - за двадцать минут Павел незаметно для себя выхлебал из горлышка всю бутылку. А там и Бассарей появился.
        Умный Паша не стал приставать к Экзофтальмику прямо у «Евроспара» - слишком много людей, а ему нужна была интимная беседа - с применением, ежели понадобится, морального прессинга, а если дойдет дело, то и элементов душевной пытки. И потому доктор Павел Мятликов, действуя в манере лучших мастеров наружной слежки, последовал за объектом сзади, держась на расстоянии тридцати шагов. Впрочем, с таким же успехом он мог бы соблюдать дистанцию в три метра, и даже нагло дышать объекту в затылок или бежать впереди него на четвереньках - пучеглазый, кажется, не обращал внимания ни на что, происходящее в окружающем мире.
        Коньячок подействовал на Павла положительно - в стереотип его жизни давно вошел обычай сразу после принятия дозы ложиться спать и видеть приятные сны, теперь же он обнаружил, что передвижение по городским тротуарам подшофе имеет явные, не познанные им до сих пор плюсы. Колено вдруг перестало болеть и скрипеть - совсем! Паша двигался по улице с давно забытой легкостью, улыбался всем встречным и думал о том, что жизнь неуклонно и несомненно налаживается.
        Он так увлекся собственной эйфорией, что едва не упустил пучеглазого. Тот свернул за угол очередного панельного девятиэтажного дома и выпал из поля зрения. Когда же Паша последовал вслед за ним, то обнаружил, что объект слежки исчез.
        Павел не запаниковал. Пробуждающиеся инстинкты филера кинули его в ближайший подъезд дома, там он и обнаружил Экзофтальмика, безуспешно пытающегося попасть ключом, дрожащим в руке, в круглую скважину черной железной двери.
        - Позвольте вам помочь, - произнес Павел тоном, исключающим всякое сопротивление, после чего весьма нахально выдернул связку ключей из пальцев Бассарея и открыл дверь. - Прошу вас, - повел он рукой. - Проходите, уважаемый господин Сабазидис.
        - Э-э… - Физиономию Экзофтальмика повело нервным тиком сразу в трех направлениях, глаза поплыли в стороны, каждый сам по себе. - Мое, мое… Отдай, отдай мне. - Пучеглазый потянулся к своим ключам, но Мятликов быстро убрал руку за спину.
        - Разговор есть, - сообщил он. - Где вы предпочитаете общаться, господин Сабазидис? Здесь, мне кажется, не совсем удобное место. Может быть, мы пройдем в вашу квартиру?
        - Нет, нет. Нельзя. Уходи, чужой человек, человек. Отдай и уходи, уходи.
        - Не уйду, - заявил Паша. - Просто не уйду, и все. В конце концов, я имею право знать, что за ерунда творится в моей жизни. Чудеса начались сразу после того, как я встретил вас - и чем дальше, тем чуднее все закручивается. Кто вы такой, Бассарей Сабазидис - так, кажется, вы себя назвали? И какое отношение имеет к вам сатир в животе у беременной?
        - Не знаю, - пробормотал Экзофтальмик. Он попытался испуганно опустить очи долу; здоровый глаз послушно уставился в пол, но выпученный вдруг самостоятельно пополз вверх и с любопытством уставился на Мятликова. - Не знаю, не знаю, не знаю. Какой сатир, сатир, сатир?
        Ого… Повело пучеглазого. Повторять каждое слово по три раза - это уже перебор. Так и за полгода до сути не доберешься.
        - Не надейтесь отбрыкаться, - строго сказал Павел. - Вы скажете мне все, что знаете, иначе я от вас не отвяжусь. Круглые сутки буду за вами ходить, пока не расколю на признание. Я уже говорил вам, что я врач. Так вот, к нам в больницу доставили беременную девушку. Она в коме… без сознания, понимаете? А в животе у нее - плод с рожками, конским хвостиком и козлиными ножками. Вам это ни о чем не говорит?
        Паша попал в точку. Еще как попал. Все лицевые тики Экзофтальмика мгновенно остановились, превратив физиономию в неподвижную, до предела изумленную маску. Рот приоткрылся, нижняя челюсть безвольно отвалилась вниз. Оба глаза уставились на Мятликова, причем здоровый выпучился почти до той же степени, что и больной.
        Полминуты прошло в молчании. Потом Павел поднял руку и пощелкал пальцами перед носом Экзофтальмика.
        - Эй, господин Сабазидис! - громко позвал он. - Ау! Не спите, товарищ! Ответьте на мой вопрос и я верну вам ключи!
        - Не знаю… - Сабазидис выдавил из себя звук, напоминающий скрежет двери, не открывавшейся лет двадцать. - Уходи, чужой человек. Отдай мое и уходи. А то позову милицию.
        Так-так… Ни одного повтора. И упоминание о милиции - явный привет из мира реальности. Это уже лучше. Прогресс налицо.
        - Паракало, на мэ созис, о антропэ мэ та аспра руха! - Павел четко произнес каждое слово, выученное им за сегодняшний день наизусть. - Не будете ли любезны объяснить, господин Сабазидис, что означает сия фраза?
        - Пожалуйста… - проскрипел Экзофтальмик. - Пожалуйста, спаси меня, человек в белых одеждах. Вот что это значит, значит. Да, да.
        - Сатирчик сказал мне это. Это по-гречески?
        - Да, да. Греческий. Какой, какой сатир? Какие белые одежды, одежды?
        - Сатир - это то, чем беременна девчонка. Он у нее внутри, понимаете? А белые одежды - полагаю, мой медицинский халат.
        - Так он у нее там, там? - пучеглазый показал на свой живот. - Прямо там, да, да?
        - Именно, - подтвердил Павел. - Прямее не бывает.
        - Лиэй, - прошептал Экзофтальмик и сделал попытку осесть на пол. Павел помешал ему - подхватил подмышки и аккуратно прислонил к стене.
        - Что - Лиэй? - переспросил он.
        - Лиэй. Лиэй, Лиэй, Лиэй, Лиэй…
        Граммофонную пластинку внутри пучеглазого заело напрочь.
        - Я понял, что Лиэй, - Павел слегка встряхнул Экзофтальмика, голова того безвольно мотнулась. - Скажите еще что-нибудь, хватит талдычить одно и то же.
        - Он пришел, Лиэй. Но ему трудно, трудно. Спаси его, человек.
        - То есть я должен его спасти?
        - Да. Да.
        - А вы в этом заинтересованы?
        - Очень, очень.
        - Тогда придется пройти в вашу квартиру и поговорить. У вас есть квартира? Или вы обитаете на лестничной площадке, в уютном соседстве с мусоропроводом?
        - Есть, есть. Хорошая, хорошая большая квартира.
        - Небось, еще и чистая? - язвительно поинтересовался Паша.
        - Очень, очень чистая.
        - Что ж, тогда не будем откладывать. Какой номер квартиры?
        - Девять. Девять.
        - Просто девять или девяносто девять?
        - Девять.
        - Пошли, - коротко сказал Павел. И потащил пучеглазого вверх по лестнице.

* * *
        Хорошая, большая и очень-очень чистая квартира оказалась однокомнатной конуркой на третьем этаже - слава Богу, не загаженной до тошнотворного состояния, как имел основания предполагать Мятликов, но все же основательно запущенной, запыленной и заполненной кислым душком стареющего человеческого тела. Пока Экзофтальмик стягивал с себя пальто, Павел произвел беглый осмотр помещения. В комнате обнаружился диван, продавленный посередке чуть ли не до пола, тумбочка с телевизором (судя по тому, что телевизор был повернут лицом к стене, вряд ли его кто-то смотрел), а также большой фанерный шкаф - вероятно, хранящий пару скелетов. Кроме того, в деревянных кадках росли два фикуса - довольно ухоженного вида. Света, во всяком случае, им должно было хватать - занавесок на окнах не было и в помине. Павел попытался открыть форточку - не тут-то было. В раме сидел гвоздь - огромный, толщиной в полпальца. Павел хмыкнул и перешел на кухню. Экзофтальмик уже возился там, укладывая магазинную добычу в холодильник. Про кухоньку можно было сказать одно: она определенно не принадлежала алкоголику. Не была уставлена пустыми
бутылками, отсутствовали также раскиданные там и сям высохшие остатки того, что в люмпенской среде принято называть закуской. Небольшой стол с изрезанной, но относительно чистой клеенкой, две бледные тонконогие табуретки. И еще: шкапчик с посудой, эмалированная мойка в потеках ржавчины и скособоченная газовая плита. И всё. Вполне достаточно для примитивного существования, не отягощенного буржуазными предрассудками.
        - Лиэй, Лиэй, Лиэй, - бубнил себе под нос Экзофтальмик, склонившись перед маленьким древним холодильником, утонув в нем головой. - Он снова придет, снова. Лиэй, Лиэй…
        Павел приподнял табуретку, произвел осмотр, решил, что сей предмет мебели, несмотря на свою видимую хлипкость, не развалится под его внушительным весом, сел, прислонился спиной к стене и сцепил руки на животе.
        - Я жду! - напомнил он.
        - Лиэй, Лиэй… - Пучеглазый наконец-то закрыл свой драгоценный холодильник и повернулся к Паше лицом. - Он придет, придет. Ты помоги ему, хороший человек. Самому ему трудно, трудно.
        - Что ему трудно?
        - Трудно выйти в мир. Ему нужен разрешитель.
        - Разрешитель? - озадаченно переспросил Мятликов. - Это что еще за слово такое?
        - Разрешитель, разрешитель, да. Ты будешь разрешителем. Поставишь его на ноги, ноги. И скажешь: иди, иди. И он пойдет.
        - Почему именно я?
        - Потому что ты первый, кто увидел его, первый. Узнал его, узнал. Он положил глаз на тебя, тебя. И ты скажешь ему. И он пойдет. И освободит тебя.
        - Освободит? - Павел скептически усмехнулся. - От чего освободит?
        - От всего этого, этого, - Экзофтальмик нелепо взмахнул руками. - И ты будешь свободен. Познаешь радость и негу.
        - Так не пойдет! - Павел упрямо качнул головой. - Видите ли, уважаемый Бассарей, есть у меня подозрение: то, что вы подразумеваете под свободой, вовсе мне не нужно.
        - Нужно, нужно! - выкрикнул Экзофтальмик, брызнув слюной. - Нужно не всем, но тебе! Тебе! Ты несчастен! Ты станешь счастливым, счастливым, да!
        - Всё, хватит! - рявкнул Павел. - Кто вам сказал, что я несчастен? У меня все нормально. Понятно? Не надо мне никакой вашей свободы от всего, и неги тоже не надо. Всё, пошел я.
        Он вскочил на ноги и решительно двинулся к выходу. Экзофтальмик тут же цапнул его за рукав, потеряв при этом равновесие и едва не свалившись на пол.
        - Подожди, подожди, хороший человек. Поставь Лиэя на ноги и разреши ему. Пожалуйста, пожалуйста! Я отдам тебе все, что у меня есть, есть. Вот эту квартиру. Бери ее, бери.
        - Не дурите! - Павел пытался оторвать руку Экзофтальмика, но тот вцепился как клещ. - Не нужна мне ваша квартира. Ничего мне вообще не нужно.
        - Бери квартиру, бери! Только поставь Лиэя. Он отблагодарит тебя, тебя!
        - Да идите вы к черту! - крикнул Павел, дернулся всем телом и высвободился из клешней Экзофтальмика. - Вы у нас, вроде бы, хозяин рощи, чуть ли не бог, так вот и решайте свои проблемы сами. А меня больше не трогайте! Все, пока!
        Кипя от злости и матерясь громким шепотом, он пересек прихожую, вылетел на лестничную площадку и с грохотом захлопнул за собой дверь.
        Ноги его здесь больше не будет.

* * *
        Дома Павел снял с полки мифологический словарь и занялся поиском слова «Лиэй». В конце концов, нужно все-таки знать, с чем приставал к нему сумасшедший Экзофтальмик.
        Вот что нашел Павел:
        «Дионис, Бахус, Вакх, в греческой мифологии бог плодоносящих сил земли, растительности, виноградарства, земледелия… Дионис славится как Лиэй («освободитель»), он освобождает людей от мирских забот, снимает с них путы размеренного быта, рвет оковы, коими пытаются опутать их враги и сокрушает стены. Он насылает безумие на врагов и страшно их карает… Зооморфное прошлое Диониса отражено в его оборотничестве и представлениях о Дионисе-быке и Дионисе-козле».
        Много там еще чего было, в большой энциклопедической статье про Диониса… Более чем достаточно, чтобы уяснить: бред, происходящий с Павлом, имеет некую фактологическую подложку. И еще более достаточно, чтобы понять, что все это бред и не более того.
        Значит, так: древнегреческий бог Дионис, он же Лиэй, должен родиться в полузверином своем воплощении в начале двадцать первого века в крупном российском госпитале из чрева неопознанной женщины, находящейся в коме. А доктор Павел Мятликов должен поставить его на ноги, дать напутственного шлепка и разрешить идти в мир. Отлично! Как все просто! Проще не придумаешь.
        Паша пожалел, что купил лишь одну маленькую бутылку, и что выпил коньяк слишком рано - за вечер алкоголь сгорел в крови, ушел без остатка, оставив после себя непреходящее возбуждение и бессонницу. Павел проворочался в постели половину ночи, размышляя, стоит ли завтра обратиться к психиатру. Заснул он лишь около трех, и спал беспокойно, тревожно.

* * *
        Утром, само собой, еле вытащил себя из кровати. На работу опоздал на полчаса - небритый, голодный (не успел позавтракать), злой и до омерзения несвежий. Бледная Вера Анатольевна бросилась к нему немедленно:
        - Павел Михайлович, вас уже обыскались! Срочно вызывают к Пенфееву!
        - Что там такое?
        - Точно не знаю. Что-то случилось. Говорят, это из-за той беременной в реанимации - умерла она ночью.
        - Понятно…
        Мятликов натянул халат, глянул в зеркало, убедился в том, что выглядит ужасно - краше в гроб кладут, - сунул в рот мятный леденец и отправился к Пенфееву И.П. - заместителю главврача по лечебной части.
        - Игорь Петрович, к вам можно? - спросил он, приоткрыв дверь кабинета на положенные этикетом двадцать сантиметров и заглянув внутрь правой половиной лица.
        - Заходите, - Пенфеев, и так не слишком улыбчивый, нынешним утром выглядел вовсе как каменная статуя. - Садитесь.
        Шеф восседал в торце стола - длинного, наводящего на мысль о важных и ответственных совещаниях. Павел пересек кабинет, не в силах сбросить с лица нелепую извиняющуюся улыбку, и притулился на стуле сбоку, метрах в двух от Пенфеева.
        - Вы почему на работу опаздываете? - Пенфеев бросил сквозь очки взгляд, замороженный до состояния углекислотного льда. - Почему я должен искать вас целый час, а ваша медсестра даже не знает, где вы и придете ли вообще? Что вы такое вообще себе позволяете?
        - Извините, Игорь Петрович, - заискивающим тоном пролепетал Мятликов. - Так получилось. Я ведь никогда не опаздываю, правда, коллеги могут подтвердить… И ведь не на целый час, а только на полчаса…
        - Я теперь лично буду проверять вас каждый день, - сообщил замглавного. - Буду звонить вам в кабинет каждое утро без пяти восемь, и если, не дай бог, вас не будет на рабочем месте, будем принимать соответствующие оргвыводы.
        - Да-да, конечно, Игорь Петрович. Прошу прощения, Игорь Петрович.
        - Ну а про беременную что скажете? - Пенфеев пристально уставился на Мятликова; во взоре его сквозь лед пробилось чувство - увы, никак не теплое. Административное раздражение, желание прихлопнуть поганца-подчиненного на месте. Размазать его по полу тонким слоем жидкого дерьмеца, без шанса на помилование.
        - Э-э… - промямлил Павел. - Извините, я слышал, что беременная умерла. Но ведь я не имею к этому отношения… Это как бы сфера не моя, а реаниматоров. Если они не смогли, то я-то тут, прошу прощения, при чем?
        - Вы у нас врач высшей категории? - сухо уточнил Пенфеев, прервав расстрел глазами и углубившись в перебирание бумаг, лежащих на столе.
        - Да, Игорь Петрович. Высшей.
        - Высшей, значит… Когда подтверждали категорию?
        - Три года назад. Два года еще осталось…
        - Более того, вы у нас - ведущий специалист по ультразвуковому исследованию беременности. Я не ошибаюсь?
        - Нет, Игорь Петрович. В смысле, да. Да, я - ведущий специалист.
        - И как же вы тогда объясните то, что после двух исследований не увидели выраженную патологию плода? - Шеф вновь поднял глаза, воткнул в Мятликова кинжальный взгляд и бедному Паше снова захотелось залезть под стол. - Генетики говорят, что такое на УЗИ не увидеть нельзя. Говорят, что там комплекс хромосомных мутаций. Набор врожденных аномалий, практически несовместимых с жизнью. А вы написали два нормальных заключения за два дня. Вот они, - Пенфеев извлек из папочки две ксерокопии протоколов и выложил их перед Павлом. - Их писали вы?
        - Я, - Паша побледнел и покраснел одновременно, лицо его изошло мраморными пятнами.
        - А снимки делали?
        - Нет, не делал…
        - И как это объясните?
        - Извините… Не знаю.
        - Как же вы не знаете?! - и без того негромкий голос Пенфеева перетек в гусиное шипение. - Ведь это же была неизвестная женщина, молодая девушка, найденная на улице, неужели вы этого не понимаете? И это значит, что к делу ее привлечены органы внутренних дел, и все мы работаем в данном случае на бумажки, на прокурора… Что я говорю, не мне вам говорить. И мы могли бы ее спасти, если бы вы сразу определили, что плод с уродствами. А так мы берегли его. А в результате - она умерла сегодня, а плод погибнет через день-два. Вы знаете, как это называется? Тяжелая врачебная ошибка - вот что это такое. И удар по репутации нашего учреждения! И уж будьте уверены, что следователи из УВД потреплют нам нервы основательно…
        - Так ее прокесарили? - Павел забыл вдруг о субординации, не слишком вежливо прервав речь замглавного.
        - Сделали кесарево сечение. В три ночи. Плод пока жив. Пока… В детскую областную переправить его не можем - слишком слаб, не довезем. Попросили у них кувез, они дали, наладили его срочно там же, в реанимации. Пока жив.
        - И что там, у плода?
        - Много там чего. Что вы меня спрашиваете? Вы должны все знать лучше меня. Я, извините, не специалист по новорожденным. Я проктолог по специальности. Вот идите сейчас в реанимацию, разберитесь с вопросом, и доложите мне все через час в полном объеме.
        - Хорошо, Игорь Петрович, - закивал головой Павел - не с облегчением еще, далеко было до облегчения, но хотя бы с надеждой выйти из кабинета шефа без инфаркта. - Сейчас же пойду, все выясню. Вы знаете, существует ряд патологий плода, не выявляемых при УЗИ…
        - Это вы своей медсестре расскажете, - перебил его Пенфеев. - А мне расскажете, как было на самом деле. Даю вам час. Вопросы есть?
        - Нет, Игорь Петрович, - просипел Мятликов и спешно покинул кабинет.

* * *
        Все-таки Павел не помчался галопом прямиком в реанимацию - нашел в себе силы дойти до рабочего места, кисло улыбнуться Вере Анатольевне, выпить две таблетки валерьянки, кое-как раскидать больных по коллегам-узистам (сегодняшний день, похоже, полностью выпал из графика) и даже посидеть с закрытыми глазами в любимом своем кресле в задней комнатке. После чего собрал волю в кулак и оправился за очередной порцией тумаков.
        Саша Топыркин, зав. реанимацией, добродушный толстячок пашиного возраста, встретил Павла угрюмо.
        - Ты не в запое, случаем? - осведомился он, пристально осматривая помятую пашину внешность.
        - Ты что? - деланно изумился Павел. - Я ж вообще не пью. Ты знаешь…
        - Перегарчиком от тебя тянет. Все алкоголики такие - не пьют годами, а потом раз - и в запой.
        - Не пью я, - устало соврал Павел. - Просто не пью, и все. Чего ты прицепился, Саш?
        - А почему тогда подлянку нам кинул?
        - Ты что, думаешь, я нарочно?
        - Думаю - да. - Топыркин зло скривился, от былой его дружелюбности не осталось и следа. - Нельзя такое сделать нечаянно! Тем более - тебе. Не отнекивайся, я твою квалификацию знаю. Ты полость в пять миллилитров в загазованном животе находишь, а такое вдруг не увидел. Меня из дома выдернули, мы всю ночь пробегали как цуцики между отделением и оперблоком, одних лекарств на две тысячи баксов извели. Кто их проплачивать будет - ты? А с утра примчался Пенфеев, и вставил нам кол с колючей проволокой… по самые уши. И все по твоей милости, ёпть…
        - Что, совсем дело плохо? - поникшим голосом спросил Паша.
        - Хуже не бывает… - Топыркин махнул рукой. - Пойдем, покажу заключение.
        В ординаторской все присутствующие врачи дружно оторвались от дел, повернулись к Паше, глянули на него как на убийцу и насильника, приговоренного к расстрелу. Вот она, несправедливость жизни… Когда нужно ежедень бежать в чертову реанимацию, цитово смотреть их помирающих больных - бесплатно, само собой, в порядке дружеской взаимопомощи, - это всегда пожалуйста. А вот дождаться сочувствия - хрен вам огородный…
        Паша лукавил. Знал, что его врачебную ошибку прикроют по мере возможности все - и Топыркин, и тот же суровый Пенфеев, и даже главврач Рукавишников - человек большого масштаба, однокашник министра, генерал в медицинской иерархии. Но только будет ли такая возможность? Новорожденный с рогами на голове, хвостом и козлиными копытами - это уже из ряда вон. Через несколько часов здесь соберутся все светила города - посмотреть на уродца. Что скажет им скромный врачишка Мятликов? Что пучеглазый черт Сабазидис его попутал?
        - Вот, читай, - Топыркин шваркнул на стол тонкую, только что заведенную историю болезни. - Педиатра из детской областной вызывали, он нам кувез наладил, и заключение свое написал по ребенку. Читай.
        Паша поискал взглядом свободный стул, не нашел, - на этот раз никто, даже парнишка-ординатор, не думал уступить ему место, - пожал плечами и с замиранием сердца перелистнул первую страницу.
        «Диагноз: Лиэй. Зооморфная, сатироподобная форма Бахуса. Прогноз для выздоровления: неблагоприятный.
        Диагноз для доктора Мятликова: чрезмерное увлечение Бахусом, бытовое пьянство, алкоголизм II степени. Прогноз: выгонят из больницы к свиньям собачьим».
        Павел помотал головой, сиротливо шмыгнул носом и начал искать заключение педиатра. Нашел. Вот что там было написано:
        «Множественные врожденные уродства плода. Микромелия, энцефалоцеле, расщелина верхней губы и твердого неба, гипоплазия крыльев носа. Предположительно - синдром Робертса».
        Коллеги, наблюдающие за Павлом Михалычем, ожидали увидеть что угодно, но только не это: по лицу Мятликова расползлась счастливая глупая улыбка.
        Мозговая грыжа! Микромелия! Голова всмятку, сизый мешок на затылке и недоразвитые, кривые культяпки-конечности.
        Павел вздохнул с облегчением.
        Пусть его выгонят, пусть. Потому что не увидеть этот впечатляющий набор уродств на УЗИ действительно невозможно. И все же это в миллион раз лучше, чем та шизня, что он себе напридумывал: козлоногий Лиэй и кошмарный пучеглазый с его идиотскими речами. Все, что осталось сделать Паше - увидеть новорожденного собственными глазами, убедиться в том, что сошел с ума не окружающий мир, а он сам, и идти сдаваться психиатру. Или хотя бы наркологу.
        - Где у вас кувез стоит? - спросил он Топыркина.
        - В изоляторе. Хочешь полюбоваться?
        - Хочу. Можно посмотреть?
        - Не вижу препятствий. Пойдем.

* * *
        Павел зажмурился, сжал зубы, досчитал до десяти и снова открыл глаза.
        Ничего не изменилось. Перед ним стоял кувез - герметичный ящик из толстого стекла, оснащенный трубками, датчиками, подключенный к мониторам слежения и прочей аппаратуре. А в кувезе по-прежнему лежал новорожденный сатирчик. Совсем не уродливый, даже по-своему симпатичный. Смешно размахивал человечьими ручками, сжатыми в крохотные кулачки, дрыгал козлиными ножками, оканчивающимися раздвоенными копытцами и поросшими нежной шерсткой. И улыбался Паше как родному, пуская детские слюни.
        Паша зашатался и едва не рухнул на пол - Топыркин успел подхватить его, подвести к стулу и усадить.
        - Ладно, не переживай ты так, Паш, - участливо сказал он. - Ну, намылят тебе башку, ну, вызовут на комиссию. Выговор влепят - это само собой. Может, даже категорию снимут - ну и что, через год восстановишь. Но уж с работы всяко не выгонят - куда они без тебя денутся, где еще такого классного специалиста найдут? Чай, все всё понимают, Паш. У всякого ошибки бывают. Ты только не пей, Паш, завязывай с этим делом. Видел, сколько у меня кандидатов в жмурики лежит? Половина из них - алкоголики: цирроз, прободная язва и все такое прочее. Завяжешь пить - все наладится, точно тебе говорю, по себе знаю. Я уже пять лет как в завязке.
        - Ты видел копыта? - сдавленно просипел Павел.
        - Какие копыта?
        - У этого… Новорожденного. Видел его копыта?
        - Какие копыта? - еще раз переспросил Топыркин, недоуменно моргая глазами. - Где копыта?
        - На ногах его, где еще? - Павел тяжело поднялся, оперевшись на стол, повернулся и поплелся к кувезу. - Вот, посмотри на его ноги. Что ты видишь?
        - Короткие они, типа ласт. Как это у вас называется - микромелия, что ли? И руки такие же.
        - А копыт нету? - тонким, неуверенным голосом уточнил Паша.
        - Нет, Паш, ты все-таки того… - Топыркин покрутил пальцем у виска. - Сумасшедшие в роду были? Заключение читал? Все здесь так, как в заключении, никаких копыт не предусматривается. Может, у тебя белая горячка, а? Черти чудятся?
        - Ладно, Саш, не напрягайся, - торопливо произнес Павел, - это я того… пошутил. Извини. Работа замучила, пашу без продыха, уже крыша едет.
        - Отпуск тебе надо взять, - уверенно заявил Топыркин. - И отдохнуть месяцочек. А то точно сбрендишь. Я же знаю как вы, узисты, вкалываете.
        - Возьму, - пообещал Павел. - Непременно возьму. Вот только фигня вся эта кончится - и сразу.
        - Фигня никогда не кончится, - грустно констатировал Саша. - Жизнь у нас такая ненормальная…
        Павел уже не слышал его слов, погрузился в свои мысли.
        Педиатр не увидел того, что новорожденный - вовсе не обычный человеческий выродок, а маленькая копия мифологического сатира. И Топыркин не увидел. И никто, надо полагать, не увидит - кроме самого Павла. Почему?
        «Дионис насылает безумие» - вспомнил Паша строки из энциклопедии. Мог ли греческий бог сделать так, что люди не увидели его истинного облика? А почему бы и нет? Запросто. На то он и бог, вообще-то. Но тогда почему он валяет дурака и валяется здесь в кувезе, вместо того, чтобы встать на ноги и отправиться восвояси?
        Ага. Сам он не может. Ему должен помочь разрешитель. То бишь Паша, потому что Паша первый его увидел и узнал. Поставить на ноги и разрешить войти в мир. Бред продолжается.
        Но бред может и закончиться - без особых усилий со стороны Павла, кстати. Ему нужно лишь прибегнуть к недеянию - не делать ничего, и все тут. Не ходить в «Евроспар» и не видеть больше Экзофтальмика. Не наведываться в реанимацию к сатирчику. И тогда все разрешится само собой - сатир, или Лиэй, или как его там, непременно окажется обычным человеческим уродцем, и умрет через несколько дней, и скорее всего даже не здесь, а в детском центре - вряд ли администрация станет держать его во взрослой больнице, найдет способ отправить по месту назначения. Трупик новорожденного вскроют и подтвердят те диагнозы, что уже записаны в его истории болезни. Большого скандала не будет, потому что ребенок ничей, никто о нем не зарыдает. Мятликов получит основательную взбучку, переживет ее, бросит пить коньяк и вообще бросит пить, возьмет отпуск и отправится с женой куда-нибудь в Турцию… Нет, только не в Турцию - все-таки, как ни суди, это бывшая территория греков, оливковых рощ там - как у нас болот… Никаких оливок. Куда-нибудь в Чехию или даже в Финляндию. И через месяц Паша вернется посвежевшим и отдохнувшим, чтобы
забыть все навсегда и никогда больше не вспоминать.
        - Пойду я, пожалуй, - сказал Мятликов на удивление бодро. - Пенфеев меня ждет. Большую клизму готовит, упырь ушастый.
        - Держись, - пожелал ему Топыркин.
        Когда Павел уже переступал порог изолятора, в голове его прозвучало:
        «На мэ созис, о антропэ!!!»
        Паша не обернулся.

* * *
        События последующих двух дней слабо запечатлелись в памяти Павла - видимо, мозг его поставил защитный барьер; привычно, как и положено мозгу интроверта, загородился от ужасов внешней жизни. Павел, как образцовый рак-отшельник, заполз задницей в извивы своей раковины, впихнулся в раковину всем телом и душой, спрятал голову меж коленей и закупорил вход раздутой до размеров двери левой клешней. Его вызывали в администрацию, заставляли писать объяснительные - одну за другой, вызывали на спешно созванную подкомиссию в областной департамент здравоохранения, и дрючили, дрючили, дрючили… Кажется, Павел старался выглядеть виноватым изо всех сил. Кажется… Он бросил употреблять коньяк, зато начал таскать с собой валидол, отправляя в рот остро пахнущую таблетку перед каждой новой вздрючкой. Он приносил на работу запасную рубашку, потому что первая через три часа вся промокала от пота и начинала невыносимо вонять. Он повязывал темно-серый, изрядно пожеванный галстук и не ослаблял его узла даже в туалете…
        Трудно сказать, чего было больше в действиях Мятликова - невольного мазохизма или непросчитанной, природной маскировки. Но через два дня, неожиданно очухавшись, Павел обнаружил, что сидит на своем рабочем месте, обследует очередного больного и диктует медсестре заключение - автоматически, нисколько не задумываясь. Обнаружил, что больше не потеет. Чуть покопался в собственной памяти и с удивлением осознал, что все закончилось. Что от него отвязались все поголовно, включая санэпидемстанцию. Что не выгнали, даже не сняли высшую категорию, только лишь влепили строжайшего строгача и лишили квартальной премии (ну и ладно, плевать на эти копейки).
        Единственное, чего он, убей, не помнил - что случилось с новорожденным. Умер он или нет.
        Для того, чтоб узнать это, не обязательно было ходить в реанимацию. Можно было просто позвонить.
        Ну уж нет, ни за что на свете. Доктору Мятликову не было до этого больше никакого дела. Никакого.
        - Сейчас приведут двоих из приемного покоя, - сказала из-за ширмы Вера Анатольевна.
        Из приемного? Похоже было на то, что у Павла сегодня суточное дежурство. Он уже собрался спросить об этом у медсестры, но вовремя прикусил язык - о таком положено знать самому и нечего выставлять себя рассеянным придурком. Павел встал, молча обогнул ширму и заглянул в график, лежащий под стеклом. Ага, точно: дежурство. Ночевать ему сегодня в больнице, на жесткой кушетке, вставать каждые два часа ночью, дабы обследовать больных и страждущих, доставленных скорой помощью. Ну и бог с ним. Подежурит, ничего не случится. Не впервой.
        По крайней мере, это нормальная жизнь. Безо всяких выкрутасов.

* * *
        Паша открыл глаза и не сразу понял, где находится. Помотал головой, потер веки. Ну да, конечно, кабинет номер 505, кушетка у стены, на кушетке - старый продавленный матрас, на матрасе - сам Паша собственной персоной. Дежурство, тудыть его растудыть. Павел поднес к лицу руку с часами - три часа ночи. Самое время дрыхнуть без задних ног - пока есть возможность.
        Что его разбудило? Больного привели? Нет, нет.
        Его позвал голос. Тонкий голосок, чистый, как флейта. Выпевающий слова на незнакомом языке.
        «Паракало, на мэ созис, о антропэ мэ та аспра руха».
        Пожалуйста, спаси меня, человек в белых одеждах.
        Павел перевернулся с бока на спину, потянулся и заложил руки за голову.
        Голосок пел в его ушах, повторяя одну и ту же фразу. Павел лежал в полумраке и улыбался. Голос больше не пугал его - наоборот, пробуждал в душе тихую, давно забытую радость.
        «Паракало, на мэ созис, о антропэ мэ та аспра руха».
        Павел медленно, стараясь не тревожить больное колено, встал с кушетки. Накинул халат, вышел из кабинета, запер его на ключ и пошел по коридору.
        Путь неблизкий - из отдела лучевой диагностики в реанимацию. Считай, через всю больницу.
        Павел шел по коридору не спеша. Запах разогретых солнцем листьев витал в воздухе. Павел никогда не слышал такого аромата - южного, с легким пряным привкусом. Почему-то он знал, что так пахнет листва оливковых деревьев. Теперь знал.
        Он не думал о том, что будет делать. Только лишь хотел увидеть. Еще раз увидеть смешного человечка с козлиными ножками.
        Павел добрался до реанимации, открыл кодовый замок, тихо закрыл за собой дверь. Сразу свернул направо, в изолятор. В преддверии изолятора стоял письменный стол, за ним, положив голову на руки, спала медсестра. Паша прошел мимо нее на цыпочках, стараясь не разбудить. Хотя… Почему-то он был уверен, что и слоновий топот не вырвал бы юную сестричку из объятий Морфея.
        Лиэй усыпил ее. Усыпил всех в этом отделении, а может быть, и всех в больнице. Разбудил только Павла.
        В изоляторе горел неяркий свет. Существо по-прежнему находилось в кувезе. Увидев Павла, оно радостно замахало ручками, а потом перевернулось и встало на четвереньки. Павел в первый раз подробно рассмотрел хвост - короткий, куцый, но вполне смахивающий на лошадиный.
        Возможно, маленький сатир смог бы встать и на ноги, но крышка кувеза мешала ему. Он подрос за два дня в полтора раза - странно, что персонал этого не заметил. Впрочем, о чем тут говорить - в происходящем действе всем людям была отведена роль слепцов. Всем, кроме Павла.
        - Привет, Лиэй, - прошептал Павел. - Как делишки, малыш?
        - Все хорошо. Я жду тебя. Разреши мне. Выпусти.
        Сатир не говорил ничего, только улыбался беззубым младенческим ртом от уха до уха. Но Паша отчетливо слышал каждое слово - на этот раз на русском языке.
        - Куда ты пойдешь в таком виде? - спросил он. - Ты такой маленький, такой слабый. Тебя загрызет любая собака.
        - Собаки любят меня. Все звери и птицы любят меня. Не бойся, выпусти.
        - Что ты будешь делать?
        - Я пойду.
        - Куда ты пойдешь?
        - Туда, куда мне нужно. Туда, где буду жить.
        - Где ты будешь жить?
        - Там, - сатирчик ткнул пальцем куда-то в сторону. - Там, в моей роще.
        - В той, где живет Бассарей?
        - Нет, в моей роще. Средь олив, дубов и лужаек зеленых.
        - В нашем городе нет олив.
        - Есть, но ты не видишь их. Рощи есть везде, где есть хозяева рощ.
        Павел вдруг осознал, что разговор не принесет ничего, кроме ненужных сомнений - между ним и этим мифическим существом не было общего, кроме реальности больницы, пропахшей кислым потом. Паша наклонился над кувезом, отщелкнул зажимы, поднял плексигласовую крышку и положил ее на стол. Лиэй выпрямился в полный рост и протянул ручки вперед.
        - Возьми меня, добрый человек.
        Павел осторожно коснулся сатирчика, обхватил его, вынул из кувеза и прижал к груди. Сатир уселся у него на руках удобно, как годовалый младенец. Кожа его была нежной, горячей, пахло от него молоком. И Павел снова подумал о том, что у него не было детей и никогда уже не будет.
        - Пойдем, добрый человек. Пойдем из этого места.
        Павел не стал задавать вопросов. Молча вышел из реанимации, направился к приемному покою. Медсестры и санитарки спали за стойкой, спал и охранник в синей форме - откинувшись на спинку кресла и широко расставив ноги. Паша отпер засов и приоткрыл дверь. Потянуло сентябрьским ночным холодом - на улице едва ли было больше пяти градусов тепла.
        - Ты не замерзнешь, малыш? - тихо спросил он. - Здесь у нас совсем не Греция.
        - Для меня тепло всюду, где есть я, - ответил Лиэй. - Пойдем наружу, добрый человек.
        Руки Павла были заняты. Он толкнул дверь ногой и вышел на улицу. Моросил дождь, мокрый асфальт зернисто блестел под сизым светом фонаря. Сиротливые кусты трепетали редкими пожелтевшими листьями. Ветер нагло залетел под халат Павла, мгновенно застудил его, заставил покрыться гусиной кожей. Павел съежился и передернул плечами.
        - Ты разрешил мне, добрый человек, - сказал Лиэй. - Спасибо тебе, паракало. Теперь поставь меня на землю.
        Павел наклонился и поставил сатирчика на землю. Лиэй уверенно встал на копытца, довольно вильнул хвостом. Потянулся, словно восстал от долгого сна. Улыбнулся.
        - Пока, Лиэй, - сказал Павел. - Будь осторожен.
        - Спасибо, добрый человек, - повторил сатир. - За то, что ты сделал, за то, что разрешил мне, прорекаю: будешь ты счастлив отныне и до конца дней своих. Прощай.
        - Прощай.
        Малыш повернулся и побежал по дороге, звонко цокая копытцами. Маленький хвостик его мотался из стороны в сторону. Павел стоял и смотрел ему вслед, пока Лиэй не скрылся из виду, не растворился в темноте.

* * *
        Прошел еще день. Утром доктор Мятликов был удивительно свеж, несмотря на беспокойную ночь. Отработал смену энергично, можно сказать, с огоньком: с пациентами шутил, на глухих бабушек не орал. Часов в одиннадцать ему позвонил Топыркин и сухо сообщил, что ребенок умер и отправлен на вскрытие. Паша сказал: «Ага». Он ничему уже не удивлялся.
        Павел находился в приподнятом настроении и знал почему. Потому что бредовая история закончилась. Павел сыграл предназначенную ему роль - выпустил Лиэя на волю, разрешил ему. При этом младенец со множественными уродствами благополучно умер - каким-то образом сам по себе, независимо от Лиэя, и безобразное тельце его отправили на вскрытие… Жуткая чертовщина, если задуматься. Но вот чего не стоило делать Мятликову - так это задумываться. Он и не задумывался.
        Павел тщательно распланировал дальнейшие действия на день - после работы сразу отправиться в магазин (не в «Евроспар», само собой!), купить там бутылку коньяка - не маленькую, но большую, полноценную, может, даже литровую, придти домой, тяпнуть стакан под хорошую закуску (сёмужка лучше всего, ярко-оранжевые полоски рыбы, длинные и ароматные), потом завалиться спать. А когда придет Нина - объявить ей о том, что через пару-тройку недель они едут в Чехию. Или Финляндию. Нина, конечно, будет брыкаться для проформы, говорить, что это выпендреж, что ни к чему это, но Паша ее уломает. Он знает как. Он нальет жене того же коньячка, заставит ее выпить, а потом затащит в постель, и им будет очень хорошо…
        Так предавался мечтам доктор Мятликов, сидя в своем рабочем кресле в три часа дня в сладком, заслуженном одиночестве. Тихая его эйфория его была прервана стуком в дверь. Павел уже было решил, что это какой-то шальной пациент, и приготовился отчитать его за опоздание - сурово, но справедливо… Дверь открылась, в кабинет вошел некий господин лет пятидесяти, в дорогом сером костюме, лысый и носатый, толстый и гладко выбритый, определенно семитского вида.
        - Могу я видеть господина Мятликова Павла Михайловича? - осведомился он.
        - Это я, - сказал Паша. - Вас из какого кабинета направили? Вы бы еще до шести вечера по поликлинике бродили…
        - Очень приятно. - Лысый и носатый отвесил легкий полупоклон. - Я не ваш пациент, Павел Михайлович. Во всяком случае, пока не ваш. - Господин улыбнулся, продемонстрировав безупречно белый ряд керамических зубов. - Я адвокат, зовут меня Леонид Семенович Снег, и я представляю интересы небезызвестного вам Алексея Ивановича Дрыгачева.
        - Хм… - Павел недоуменно пожал плечами. - Извините, не понял… Дрыгачев, вы сказали? А кто это такой?
        - Это мой клиент. Он направил меня к вам для решения одного важного вопроса. Сказал, что вы в курсе дела.
        - Что, кто-то подает на меня в суд? - голос Павла внезапно осип. - А за что? Диагноз я кому-то неправильно поставил? Но ведь так же нельзя - чуть что, и сразу в суд. Это у них на Западе так делают. А у нас нужно сперва разобраться. У нас же не Германия какая-нибудь…
        - Успокойтесь, Павел Михайлович. - Адвокат примирительно махнул рукой. - Никто не подает на вас в суд, речь идет о наследстве. Алексей Иванович намерен вам кое-что завещать, но поскольку сам он, как бы это сказать, не совсем дееспособен, то я веду его дела, и решать эти вопросы входит в мои обязанности.
        - Он больной и несчастный, этот ваш Дрыгачев? - спросил Павел.
        - Больной. Хотя я не сказал бы, что несчастный. Он по-своему вполне счастлив.
        - И у него вот такой глаз? - Паша изобразил рукой нечто вроде подзорной трубы, торчащей из лица.
        - Именно. Заболевание левого глаза.
        - Стыдливым словом «заболевание» в отечественной медицине принято скрывать онкологические диагнозы, - уточнил Мятликов. - У него рак ретроорбитального пространства, да? Запущенный, неоперабельный?
        - Извините, это, сами понимаете, является сферой, о которой я не уполномочен говорить…
        - Я врач. Я все вижу, все понимаю. Можете, кстати, не говорить - только кивните, если мой диагноз верен.
        Адвокат печально сжал губы и едва заметно наклонил голову.
        - Все ясно. Садитесь, Леонид Семенович, - Павел показал на кресло, сам же занял стул. - Одно непонятно - мне он представился как Бассарей Сабазидис, и я решил было, что он грек…
        - Алексей Иванович - русский, хотя это не имеет особого отношения к делу. - Адвокат уселся в кресло и положил кожаный портфель себе на колени. - Я уже говорил вам, что он недееспособен. Может быть, он создал у вас впечатление… э… бомжа, но поверьте мне, это не так. Господин Дрыгачев - в прошлом известный нумизмат и коллекционер книг, человек очень образованный и далеко не бедный.
        - Не бедный?! - Павел покачал головой. - Да на его фоне я просто Крез. И где его коллекция книг и монет, в таком случае? Ничего подобного я в его халупе не заметил.
        - Он передал всю свою коллекцию в музей. Передал сразу, как только узнал о том, что безнадежно болен. Еще полтора года назад Алексей Иванович был вполне адекватным, разумным человеком. Кстати сказать, я веду его дела больше десяти лет… Уф-ф. - Юрист извлек из кармана платок и промокнул вспотевший лоб. - Вы правильно сказали - опухоль неоперабельная. Она проросла в мозг, и никто не взялся оперировать, даже в Германии. Сказали, что слишком поздно. Никто не ожидал, что Алексей Иванович проживет так долго - ему давали не больше, чем полгода. И вот, глядите-ка - он жив, и состояние вполне стабильное. Если не считать рассудка, конечно. - Адвокат постучал пальцем по лысине. - Короче говоря, когда господин Дрыгачев осознал, что с каждым днем будет неуклонно терять разум, он передал мне в доверительное управление все свои средства и собственность. Я распоряжаюсь ими - в интересах самого господина Дрыгачева, само собой. В сущности, он ни в чем не знает отказа, хотя ему нужно так мало …
        - А что, родственников у него нет?
        - Нет. Он никогда не был женат, родители его умерли много лет назад. Ни братьев, ни сестер. В общем, одинокий больной человек.
        - Вы знаете, что он каждый день часами торчит в супермаркете «Евроспар»?
        - Ну да, разумеется. Более того, я давно договорился с руководством магазина, и охрана присматривает, чтобы никто его не обижал. Он расплачивается кредитной картой и я слежу за состоянием его счета.
        - Если он богатый, почему живет в такой безобразной квартире?
        - Год назад он продал свою пятикомнатную в центре города и переехал сюда. Он настоял на этом. Сказал, что хочет быть ближе к своей роще.
        - Он хоть капельку помнит, что никакой он не Сабазидис, а Дрыгачев?
        - Более или менее. - Адвокат неопределенно шевельнул пальцами. - В этом самом «Евроспаре» он впадает в забытье и воображает себя древнегреческим полубогом или кем-то там еще, но когда добирается до дома, то вполне прилично ориентируется в реальной обстановке. Во всяком случае, обслуживать себя может. Стало быть, является частично дееспособным.
        - А о Лиэе он ничего не говорил?
        - О Лиэе? - Снег невесело усмехнулся. - Именно об этом и речь. Сегодня Алексей Иванович позвонил мне. Рано утром… в пять утра. - Леонид Семенович снова осушил лысину носовым платком. - Срочно затребовал меня к себе. В общем, в восемь я был у него дома, и он заявил мне, что собирается переоформить документы и завещать свою квартиру вам.
        - За то, что я разрешил Лиэю? - Мятликов произнес фразу бессмысленную для чужого уха, и в то же время идеально соответствующую сути.
        - Именно так. Может быть вы, Павел Михайлович, объясните мне, что это значит?
        Павел почувствовал приступающую дурноту. Господи, когда же эта шиза кончится?
        - Ничего объяснять не буду, - категорично заявил он. - И квартира Дрыгачева мне не нужна - так ему и передайте. Ничего мне от него не надо.
        - Боюсь, что ваше мнение ничего не решает. Завещание составлено, и после смерти господина Дрыгачева его квартира станет вашей собственностью… э… при определенных условиях. Как вы ей распорядитесь - это уже ваше дело.
        - Вот же дела, - пробормотал Паша, борясь с желанием выкинуть потеющего Снега из кабинета. - Извините, господин адвокат, мне непонятно, зачем вы пришли сюда и почему все это рассказываете. Ну ладно, завещал мне некий чудак квартиру, бог с ним. Но ведь, насколько я знаю, это тайна завещания - никто до самой смерти клиента не должен знать, что тот накарябал в своих бумажках. И уж тем более адвокат не должен приходить ко мне на работу и говорить: «Поздравляю, доктор, вам завещали квартиру».
        - Я пришел сюда по настоянию господина Дрыгачева, - сказал Леонид Семенович. - Он настоял на том, чтобы вы, Павел Михайлович, ознакомились в моем присутствии с дополнительными условиями, при которых завещание вступит в действие. Он имеет на это право. А вы, со своей стороны, имеете право с этими условиями не знакомиться.
        - Ладно, давайте ваши условия, - сварливым тоном заявил Мятликов. - Квартира мне не нужна, но, ей-богу, интересно, что может прийти в голову выжившему из ума библиофилу и нумизмату.
        - Вот, пожалуйста. - Снег открыл портфель и протянул Павлу листы, вложенные в прозрачную папочку.
        - Это что? - оторопело спросил Паша. - Вы полагаете, что это можно прочитать?
        Если бы текст попал в руки специалиста-графолога, он неминуемо определил бы, что обладатель сего почерка полностью сдвинулся по фазе. Буквы напоминали насекомых, сдохших от дихлофоса в страшных муках, они располагались на странице как попало - маленькие и большие, наклоненные каждая в свою сторону. О строчках речи не шло. О том, чтобы понять, что написано - тоже.
        - Это, так сказать, подлинник, - уточнил адвокат. - Вы выньте листочки, выньте, Павел Михайлович. Дальше все переведено мною лично на нормальный русский язык.
        Павел извлек из папки содержимое. Действительно, обнаружился лист с текстом, отпечатанным на принтере. Вот что значилось там:
        «Врач из больницы Мятликов получит мою квартиру, если вот что:
        1. Когда я совсем заболею, он будет лечить меня в его больнице.
        2. Когда я умру, заберет себе мой глаз.
        3. Будет держать у себя мой глаз до самой своей смерти».
        - Да… - Паша хмыкнул. - Оригинально, ничего не скажешь. То есть, насколько я понимаю, ваш подопечный считает, что заболел он еще не совсем. У меня такого впечатления не создается. Впрочем, тем проще. Я не собираюсь выполнять эти условия - ни одного пункта, слышите? И, стало быть, на квартиру рассчитывать не могу. И вопрос, таким образом, снят.
        - Вы в этом уверены?
        - На все сто.
        - Что ж, тогда разрешите откланяться, - сказал Снег и встал с кресла. - Позвольте папочку обратно, Павел Михайлович…
        - Пожалуйста, Леонид Семенович, - Паша с облегчением протянул бумаги адвокату. - Извините, если что не так, но сами понимаете…
        - Да нет, что вы… Очень приятно было с вами пообщаться, - толстые губы адвоката раздвинулись в улыбке. - Очень. Это уж вы меня извините за беспокойство. Я пойду, пожалуй.
        - Да-да, всего хорошего.
        - Кстати, - настырный Снег, вроде бы уже двинувшийся к выходу, вдруг остановился. - Чуть не забыл. Алексей Иванович просил вам передать небольшой подарочек. - Адвокат открыл портфель. - Скромный, можно сказать, скромнейший…
        - Не надо мне никаких подарочков! - взвыл Паша.
        - Он сказал, что это вам дар от хозяина рощи. Достойный дар. - Юрист, не обращая ни малейшего внимания на протесты доктора, достал из портфеля плоскую коробку и водрузил ее на стол. - Пожалте, Павел Михалыч. Пейте на здоровье.
        После чего адвокат наконец-то соизволил открыть дверь и покинуть помещение.
        А Паша стоял и ошарашенно смотрел на темно-бордовую шкатулку с золотыми надписями.
        Перед ним стоял «Remy Martin Louis XIII» - коньяк ценой этак в три тысячи долларов за бутылку.
        Паша слышал о таком, точнее, читал в интернете (он интересовался дорогими коньяками - совершенно платонически), но никогда, само собой, не пробовал.
        Выкинуть на хрен. Разбить. Хряснуть об пол в мелкие осколки и помочиться в лужу дорогущего пойла. Не надо покупать Пашу Мятликова. Он не продается. Ни за бухло, ни за квартиру. Он вообще не продается, в принципе.
        Павел обнаружил, что не дышит уже минуту - стоит соляным столпом. Судорожно хватанул ртом воздух, решительно шагнул к столу. Открыл металлическую коробку слегка трясущимися пальцами, вытащил бутылку, поднял ее над головой.
        Нет, не сразу. Попробовать все-таки надо. Узнать, каким все-таки образом разлагаются богатые буржуи на загнивающем Западе. Интересно все-таки.
        Паша бережно поставил на стол увесистую, украшенную печатями бутылку. Выдернул витиеватую стеклянную пробку, наклонился, приблизил нос к горлышку, сияющему золотой фольгой.
        Коньяк. Коньяк и ничего больше, черт его дери. «В уникальном букете Louis XIII можно распознать множество сложных оттенков: цветочные ноты нарцисса и бессмертника, насыщенные ароматы экзотических фруктов, а также запах редких специй и сандалового дерева». Черта с два. Мятликов чуял просто запах коньяка - эликсира, что оживлял его каждый вечер в течение последних пяти лет. Эликсира, который заставлял его поверить в то, что он до сих пор не мертв. Павел широко раздул ноздри, фыркнул и хищно облизнулся. Три дня - три! - он не пил перед сном коньяка, и потому, собственно говоря, и не спал. Голова его закружилась.
        - Спокойно, Паша! - громко сказал он.
        Пошатываясь, он добрался до двери и запер замок на два оборота. Через несколько секунд очутился у шкафчика, где хранились полезные предметы на все случаи жизни, в том числе и посуда. Пробежался глазами по полкам - ни одной чашки, ни одного стакана. Вот дерьмо! Куча тарелок и тарелочек, одноразовых и фарфоровых, и ни одной штуковины для питья.
        Павел впал в основательный мозговой ступор. Пораскинь он извилинами - вспомнил бы, что чашки, стаканы и даже рюмки находятся в соседнем кабинете, в бытовке. Но он уже превратился в безмозглое, обесконьяченное существо, не контролирующее себя, истекающее слюной, а возможно, и другими секреторными жидкостями. И потому Паша схватил первую же попавшуюся под руку глубокую миску из тонкого белого пластика и метнулся к столу. По пути умудрился споткнуться, едва не упал. Нежно, двумя руками поднял бутылку и набулькал в тару граммов сто.
        Доктор Мятликов никогда не пил на работе. Никогда. Если бы кто-нибудь из коллег застукал бы его сейчас, с собачьим рычанием пьющего коньяк «Луи Тринадцатый» из одноразовой пластмассовой миски, то, вероятно, решил бы, что Мятликов сбрендил.
        И не ошибся бы ничуть.

* * *
        На следующий день Павел не вышел на работу. Просто не вышел. В конце концов, имеет он право раз в десять лет взять больничный? Тем более, что он оказался действительно болен - половину бутылки вчера уговорил на работе, вторую половину оприходовал дома, переместившись туда чудесным, непостижимым образом, потом пошел за добавкой в ближайший магазин, громко орал там и безобразно тряс кучей денег, требуя подать ему Луиса бля тринадцатого. В результате снова оказался дома - с тремя фляжками «Реми Мартина» - самого дешевого разлива, всего лишь VSOP flask, по полторы тыщи рублей за бутылку. Когда жена Нина вернулась домой, то нашла муженька валяющимся на полу кухни - вдрызг пьяного, с засохшими соплями, размазанными по лицу. Попытки привести мужа в чувство остались безуспешными, потому Нина просто отволокла Пашу в комнату и сгрудила на кровать как есть - бесформенной грязной кучей.
        Нина все-таки была хорошей супругой. Утром (Паша и не думал просыпаться) она позвонила в больницу и сообщила, что Павел Михайлович не придет: заболел, у него температура. Перед тем, как уйти на работу, оставила мужу записку - что, мол, я уже позвонила твоему шефу, можешь не беспокоиться и валяться дальше. А в конце приписала: «Ну и скотина же ты, Мятликов».
        Паша восстал из небытия только около трех пополудни, некоторое время передвигался по квартире на четвереньках, не в силах принять вертикальное положение, пока не наткнулся в скитаниях своих на нераскупоренную бутылку коньяка, забытую вчера под кухонным диваном. С третьей попытки он сумел взобраться на диван, свернул пробку и припал к живительному источнику…
        Через полчаса он не чувствовал ничего. Все ушло. Боль, страх, радость и печаль покинули его, оставив место тупому бесчувственному равнодушию. Паша включил телевизор, лег на диван и проспал на нем до самого вечера, до прихода жены.
        - Что с тобой творится? - спросила Нина, глядя как Павел глотает холодную минералку, стуча зубами о край чашки.
        - Ничего, - ответил Павел.
        На этом разговор закончился.

* * *
        Павел провел дома еще один день - пролежал на кровати, молча пялясь в потолок. Он старался не думать ни о чем, но мысли назойливо лезли в голову. Он говорил себе, что отдыхает, что предается целебному безделью, что изживает собственную болезнь, ждет, пока гной полностью выйдет из него и очистит душу. Однако не чувствовал, что становится чище. Давно он не был таким вонючим и нездоровым.
        И когда следующим утром все же оказался на работе - побритый, отмытый в душе, одетый в свежее и поглаженное, то вздохнул с облегчением. Попытка вырваться из привычной колеи не принесла ничего хорошего. Хотя нет, положительное все же присутствовало: доктор Мятликов понял, что его скучная и упорядоченная жизнь не так уж плоха, что есть в ней свои прелести. И не стоит искать добра от добра.
        Павел пребывал в благодушном настроении до двенадцати часов дня, и решил уже было, что так и будет дальше - что возвратился он на круги своя, и ничто постороннее с привычного пути его больше не собьет.
        Он ошибался, само собой.
        В двенадцать позвонил Пенфеев, сукин упырь.
        - Как ваше драгоценное здоровье, Павел Михайлович? - полюбопытствовал он.
        - Да ничего, Игорь Петрович, - обмирая от неприятных предчувствий, ответил Павел. - Кашляю еще немного, но в общем и в целом практически выздоравливаю.
        - А что ж вы вашего родственника не навещаете? Он все время о вас спрашивает. Думаю, вам стоит посетить дядю. Старым больным людям требуется не только медицинская помощь, но и душевное участие.
        - Какого дядю? - обо всем уже догадываясь, слабым голосом спросил Павел.
        - Как какого? Дрыгачева.
        - А он уже тут?
        Хорошо прозвучало это «уже». Таким тоном можно было спросить: «Что, уже пришли меня расстреливать?»
        - Ну да, разумеется. Вчера его госпитализировали. В цоколь. Оказывается, у вас такие богатые родственники, Павел Михайлович! Даже адвокат присутствовал, когда договор на лечение оформляли.
        - Ага, понятно… Извините, Игорь Петрович, я на больничном был, не знал ничего. Я навещу его непременно. Как только выдастся время.
        - Что значит непременно? Через день? Через неделю? Человек платит большие деньги больнице… очень большие. Сами понимаете, Павел Михайлович, что это значит для нас в условиях постоянного недофинансирования. Таких людей мы не то что лечить - на руках их должны носить. Можно сказать, облизывать их должны. У вас что… не совсем хорошие отношения с вашим дядей, Павел Михайлович?
        - Да нет, все нормально, - пробормотал Мятликов. - Зайду к нему сегодня же… прямо сейчас пойду.
        - Ну и замечательно, - благодушно произнес Пенфеев. - Проявите к нему максимум человеческого тепла… Сами понимаете, человек в очень тяжелом состоянии. Кстати, Павел Михайлович, что ж вы его раньше не госпитализировали? Мы бы пошли вам навстречу буквально во всем.
        - Он давно неоперабельный, - сухо сказал Павел. - Его даже в Германии забраковали. Он, считайте, уже год как ходячий труп.
        - Понятно… - Пенфеев на том конце телефонного провода замялся. - Ладно, Павел Михайлович. Выздоравливайте. И дядю посетите. Всего хорошего.
        И положил трубку.
        - Павел Михалыч, следующего вызываем? - крикнула Вера Анатольевна из-за ширмы. - У нас там один в коридоре скандалит, ветеран войны. Простату ему смотреть. Достал уже.
        Павел не ответил. Упал на стул, закрыл лицо руками. Ему хотелось смеяться и плакать одновременно.
        Две волны противоположных эмоций столкнулись в его душе, схлестнулись с грохотом восьмибалльного цунами, снося все на своем пути. Свое собственное, мятликовское: страх, гнев, кипящее раздражение, желание немедленно ворваться в цоколь, вбежать в палату и задушить сволочного Экзофтальмика собственными руками. И чужое, привнесенное извне, но не менее сильное: сесть у кровати Бассарея Иваныча, тепло улыбнуться ему, прошептать ободряющие слова. Слева несло серной гарью ада, справа доносился теплый аромат ладана. Павел чувствовал, что с трудом держится на узком пятачке рассудка, со всех сторон захлестываемого пеной безумия.
        - Вызывайте этого вашего простатника, - тихо сказал он. - А потом устроим перерыв на полчаса. Нет, на час. А если кто будет спрашивать - скажете, что меня вызвали в цоколь.

* * *
        «Цоколь» - особое, привилегированное отделение, расположенное в цокольном этаже четвертого стационара и находящееся, по странному стечению обстоятельств, непосредственно под реанимацией. Уютное, с приглушенным светом, со вкусом отделанное помещение, предназначенное для тех, кто может заплатить за свое лечение немалые деньги. С одно- и двухместными палатами, по комфорту не уступающими номерам приличной гостиницы. Павел потоптался у массивной входной двери, нажал на кнопку, уставился в глазок телекамеры. На этот раз дверь открылась не автоматически - встречать Павла Михайловича вышел лично заведующий цоколем Анатолий Владимирович Тык.
        - О, Павел Михайлович! - на лице Тыка царила улыбка, мохнатые коричневые усы топорщились в стороны. - Очень рады вас видеть! Проходите, проходите! Алексей Иванович все время о вас спрашивает! Очень вас ждет, очень! Замечательный у вас родственник!
        Сколько ж бабок отвалил Снег, что с бомжистым доходягой Дрыгачевым тут носятся как с писаной торбой? - подумал Павел.
        В любом случае, происходящее означало то, что Бассарей заболел совсем . Пришла пора лечить его в больнице, где работает врач Мятликов, согласно пункту первому приложения к завещанию. Также несложно было догадаться, что Дрыгачев чует приближающуюся смертушку и скоро, вероятно, отдаст концы. И что дальше? Забирать его дурацкий глаз и хранить его у себя? В каком виде? В банке с формалином?
        Да вот фиг вам.
        - Где он? В какой палате? - спросил Павел.
        - В пятой.
        Ого. Лучшая палата в цоколе - время от времени в ней изволили проводить время мэр города и даже сам губернатор, приходя в себя после очередных праздников, сопряженных с обильными возлияниями. Ладно, пятая так пятая.
        - Я пойду, навещу его, - сказал Павел. - Вы не против?
        - Да что вы? Конечно, конечно! Сделать вам кофе, Павел Михайлович? Или лучше чаю?
        - Чаю.
        - Хорошо. Проходите в пятую, вам принесут. С лимоном?
        - С лимоном. - Паша холодно кивнул головой. Начал входить в роль родственника богатого пациента.
        И пошел в пятую.

* * *
        Экзофтальмик успел поменять в этой не столь длинной истории уже множество имен и фамилий. Как следовало называть его сейчас - Сабазидисом или все же Дрыгачевым? Павел предпочел последнее.
        - Ну что, Дрыгачев, додрыгались? - спросил он и уселся на стул возле постели больного, скрестив руки на груди и закинув ногу на ногу.
        Экзофтальмик занимал не больше четверти широкой кровати - притулился на левой ее стороне, скорчился на боку, запустив руки между колен, подтянутых к груди. Лежал в полосатой больничной пижаме, тощий, несчастный и донельзя неухоженный. Одеяла на нем не было - оно валялось на полу. Голову Дрыгачева обтягивала вязаная шапка - старая, обгрызенная молью. Так-то вот - какие деньги не плати за уход, бомж все равно будет выглядеть бомжем.
        Трудно представить, что полтора года назад это являлось приличным респектабельным человеком. А ведь так оно и было.
        - С-спасибо, с-пасибо, д-добрый человек, - дергаясь лицом, глухо проговорил Экзофтальмик.
        - За что спасибо? - усмехнулся Павел. - За Лиэя?
        Мог бы и не спрашивать. И так понятно.
        - Да, да. За Лиэя. С-спасибо.
        - Не за что, - ответил Павел. - Какие пустяки, право…
        - Ты разрешил, разрешил ему. Теперь возьми ключи, ключи. Они твои.
        На тумбочке лежали ключи. Павел узнал их. Ключи от квартиры Дрыгачева.
        - Спасибо, Алексей Иванович, не надо, - злость внезапно отхлынула, ушла совсем, напряженная усмешка Павла сменилась теплой улыбкой. - Мне не нужна ваша квартира. Лучше завещайте ее Снегу. Он придумает, что с ней делать. Он, кажется, специалист по таким делам - что делать с чужими квартирами.
        - Нет, нет. Это твое, твое. Ты помог Лиэю.
        - Ага. И вы лежите в моей больнице. Вот только как насчет еще двух пунктов - тех, что касаются вашего глаза?
        - Ты возьмешь мой глаз, глаз. Возьмешь. Он - самое главное. Когда я умру, возьмешь, возьмешь.
        Павел вздохнул. Встал со стула, наклонился, поднял одеяло, накрыл им Экзофтальмика и заботливо подоткнул уголки.
        - Алексей Иванович, не беспокойтесь ни о чем, - прошептал он в волосатое ухо Дрыгачева. - Ни к чему это - беспокоиться. Хотите чаю с лимоном?
        - Роща, роща. Моя роща. Я умру, скоро умру. Роща не может остаться без хозяина. Возьмешь мой глаз, глаз. И станешь хозяином. Хозяином тенистой рощи.
        Павел поглядел в окно - снаружи лил бесконечный осенний дождь. Ветки деревьев болезненно вздрагивали под ударами холодных слез неба, роняли наземь последние побуревшие листья.
        - Мы можем увидеть красивые картинки, но это не жизнь, - сказал Павел. - Всего лишь мечты, попытка спрятаться от жизни. Ваша сказка приятна, но она - не моя. Я давно придумал свою сказку, живу своими иллюзиями. Я, оказывается, тоже уже не молод, Алексей Иванович. Я пытался жить в мифах, созданных вами, я отпустил Лиэя. Но это не принесло мне ничего, кроме боли и страха. Это не мое. Просто не мое. Пусть Лиэй идет своей дорогой. А я пойду своей.
        - Не так, нет. Лиэй пришел, и ты уже не сможешь, не сможешь. Сделаешь так, как скажет Лиэй, Лиэй. Лиэй…
        - Ну да, конечно. - Павел кивнул головой.
        Какой смысл спорить с человеком, у которого полным-полна коробушка метастазов? Ничего уже не изменишь. Прав был Пенфеев: все, что требуется от Павла - лишь толика доброты и сочувствия.
        - До завтра, Алексей Иванович. Завтра навещу вас снова.
        Дрыгачев промычал что-то, завозился под одеялом. Кажется, он погрузился в дрему. Ну и слава богу.
        Выходя из палаты, Павел нос к носу столкнулся с медсестрой. Та несла обещанный чай.
        - Ой, Павел Михайлович, - смутилась она. - Вы что, уже уходите? А как же чай?
        - Чай будет завтра, - сказал Павел. - Я приду завтра. Приду обязательно.

* * *
        Так продолжалось целую неделю - ежедневно Павел навещал медленно угасающего Алексея Ивановича, терпеливо вел с ним беседы ни о чем, а потом возвращался в свой кабинет в состоянии духа не то что расстроенном, скорее - расслабленно-печальном. Он уже не боялся Экзофтальмика и не сердился на него. Странная прихоть судьбы столкнула лицом к лицу доктора и бывшего нумизмата, основательно перепугав Мятликова, но теперь история заканчивалась - определенно и бесповоротно. В вены Дрыгачева вливали литры сильнодействующих растворов, но дни его шли к завершению. Павел видел томограмму мозга - опухоль сожрала там все что можно. Пробу, как говорится, некуда было ставить.
        Через неделю Экзофтальмик умер.
        Это событие опять совпало с суточным дежурством Мятликова. В пять вечера ему позвонили и сказал, что Алексей Иванович скончался.
        Павел сказал «угу», положил трубку телефона, сел и заплакал. Слезы текли по его щекам, он по-детски размазывал их рукавом халата.
        Трудно сказать, чего больше было в его слезах - безмерного облегчения или боли от того, что умер человек, ставший для Павла близким, несмотря на его уродство и безумие.
        Павел лег на кушетку и продолжал плакать, пока не уснул.
        И приснился ему сон.

* * *
        Доктор Мятликов напряженно работал за своим ультразвуковым аппаратом уже вторые сутки подряд, но очередь не уменьшалась. Собственно говоря, это нельзя было назвать очередью, это был поток - справа от доктора ползла черная резиновая лента конвейера, а на ней бесконечным рядом лежали беременные. Крепкие деревенские простушки, интеллигентные библиотекарши в очках, холеные длинноногие красотки, пышнотелые возрастные матроны, залетевшие по детской глупости пятнадцатилетние девочки и прочие всевозможные особи женского пола. Каждые пять минут конвейер оживал и с громким гудением подвозил Павлу очередную пациентку. Все они лежали недвижно, мерно сопели носами во сне, раздутые их животы возвышались как розовые холмы, шевелясь под напором стремительно растущей внутри новой жизни.
        Павел ставил датчик на живот и видел в чреве очередную малую тварюшку - в чем-то подобную человеку, и в то же время разительно от человека отличающуюся. Каждый плод нес в себе признаки не то чтобы уродства, но своеобразного совершенства. Того, чего недоставало людям. Того, что люди выдумали в древних сказках и прилепили к человеческому телу. Зародыши с рогами, копытами, крыльями, рыбьими хвостами и телячьими головами. Сатиры, кентавры, минотавры, гарпии, сирены, горгоны. Все эти твари, неизвестно кем помещенные в матки обычных женщин, живо реагировали на то, что доктор Мятликов увидел и узнал их. Размахивали конечностями, виляли хвостами и, конечно, улыбались. «Ми мас продинис! - слышал Павел от каждого из неродившихся. - Ми мас продинис!» Конвейер без начала и конца, сопровождающийся бесконечно повторяемой фразой. «Ми мас продинис! Ми мас продинис! Ми мас продинис!»
        Павел не знал греческого языка. Но почему-то понимал, что означают эти слова.
        «Не выдавай нас!» - вот что они говорили.
        Не выдавай? Кому не выдавай? Людям? Но ведь люди и так не увидят. Лиэй уже пришел в этот мир, вырвался из живота красивой человеческой девушки, убив ее при этом, и снова исчез из реальности. Побежал, звонко цокая копытцами, по своим делам, в свою рощу. Эти, звероподобные, что собирались прийти вслед за ним, должно быть, находились под защитой Лиэя. Лиэй застит глаза людям, обманет их так, как умеет только он. О чем этим существам беспокоиться?
        Вдруг что-то случилось. Павел только что закончил обследование очередной беременной, разглядел в ее чреве эмбрион с человеческим торсом, орлиными крыльями и куриными ногами: пришло время подвозить новое тело. Конвейер загудел сильнее обычного, прополз сантиметров двадцать, дернулся и остановился.
        Все? Работа закончена? Его, доктора Мятликова, отпустят? Дадут ему оторваться от осточертевшего экрана, подняться с маленького крутящегося табурета, размять затекшие ноги, закрыть воспаленные глаза и очутиться в благословенной бесчувственной темноте?
        Нет, нет. Он все так же сидел, приклеенный к табурету, и не мог сделать ни единого неразрешенного движения. Между тем с беременной, затормозившей справа от него, происходили изменения. По брюху ее, растянутому телом маленького чудовища, прошли волны сокращений. Беременная вскрикнула, лицо ее мертвенно побледнело и перекосилось от боли, глаза заметались под закрытыми веками. Внизу, над самым лоном, кожа выпятилась бугорком, острый коготь прорезался из живота, проткнул его, выплеснув струйку крови. Беременная кричала уже во весь голос, корчилась на спине, но проснуться не могла. Может и к лучшему - ужасно очухаться и обнаружить, что тварь, сидящая изнутри, вскрывает твое чрево длинным кривым когтем как консервным ножом.
        Павел, обалдело откры в рот, смотрел на происходящее и не мог оторваться. Кровавая щель раскрывалась снизу вверх, из нее изливались воды, окрашенные в ярко-алый цвет, текли по ленте конвейера и каплями падали на пол. Коготь добрался почти до грудины и исчез. Рана широко раздвинулась, на свет показалась окровавленная головка младенца - почти человеческая, только вот ушки чересчур острые, а волосы длинноваты для новорожденного - мокрые космы, слепленные в сосульки, доставали до плеч маленькой гарпии.
        Гарпия. Павел не сомневался, что видит именно ее. Ручки твари выпростались на поверхность, уперлись и с неожиданной силой потянули наружу туловище: крылышки, растущие из спины - с недоразвитыми, облепленными слизью перьями, и, наконец, ножки, подобающие скорее бройлеру с птицефабрики, чем человеку.
        Через пять минут все было закончено - беременная издала последний слабый всхлип и умерла, гарпия острыми зубками перегрызла пуповину и уселась на груди мертвой матери, плотоядно поглядывая на Павла. Спереди и сзади на конвейере происходило то же самое - уродцы покидали тела своих плодоносительниц, вспарывая и разрывая их самым безжалостным образом. Воздух наполнился тошнотворной вонью.
        - И что дальше? - дрожащим голосом спросил Павел. - Вот ты, маленькая кровожадная дрянь, можешь мне ответить - что?
        - Ми мас продинис! - взвизгнула гарпия.

* * *
        Утро следующего дня утонуло в вязком тумане полубеспамятства. Павел с трудом понимал, что делает. Словно лунатик, он отсидел полчаса на врачебной конференции, пришел в кабинет, вскипятил чаю, выпил его и принялся смотреть больных… И вдруг обнаружил, что стоит перед зав. патологоанатомическим отделением Яшиным Ф.Л. и смотрит на него взглядом, отягощенным должной долей скорби по усопшему.
        - Нет, нет, - скрипучим басом произнес Яшин, продолжая разговор, начало которого куда-то улетучилось. - Откладывать вскрытие Дрыгачева нельзя. Существуют нормативы, Павел Михайлович, и сейчас нет повода их нарушать. Да и что даст вам эта отсрочка? Чем раньше узнаем причину смерти, тем вам же спокойнее будет.
        - Ну ладно, Федор Лукич, - смирился Павел. - Вскрывайте сейчас. Только я тоже буду присутствовать на вскрытии.
        - А вы-то зачем? - Яшин удивленно округлил глаза. - Думаете, это что-то изменит? Тем более, он ваш родственник. Думаете, это легко - видеть, как вскрывают тело близкого вам человека?
        - Очень нужно, Федор Лукич! - Павел просительно приложил руку к сердцу. - Там были некоторые нюансы в диагнозе… Нужно уточнить. Очень вас прошу.
        - Хм… - Яшин покачал головой, затеребил длинную седую бороду. - Тридцать пять лет работаю в больнице, но, честно говоря, в первый раз ко мне обращаются с такой странной просьбой - присутствовать на вскрытии родственника. Что ж, особых причин отказывать не вижу. Присутствуйте, если хотите. Дурно вам не станет?
        - Не станет, - заверил Мятликов.
        - Тогда подходите в морг к одиннадцати часам.

* * *
        - Ну вот, собственно говоря, и все, - произнес Яшин, снимая фартук и стягивая перчатки. - Отправим ткани на морфологию, но, думаю, расхождения нашего диагноза с клиническим не будет. Тумор орбиты, метастазы в мозг. Ну и сердечишко, конечно, у пациента было основательно изношено - тоже своего добавило. И печень цирротическая - пил ваш родственник, похоже, в свое время основательно…
        - Дайте мне глаз, - сказал Павел.
        Прямо так и сказал. Без обходных маневров.
        - Какой глаз?
        - Его. Дрыгачева глаз. Левый.
        - Возьмите, - Федор Лукич показал пальцем на эмалированный поднос, в котором лежало круглое яблочко. - Пакет дать?
        - Буду премного благодарен.
        Яшин протянул Павлу целлофановый пакетик с застежкой - такие используют следователи для сбора улик. Павел осторожно дотронулся пальцами до глаза Экзофтальмика. До того самого, больного. Извлеченный из тела мертвого хозяина, глаз мало чем отличался от обычного анатомического препарата - желтоватый кругляш с блекло-голубым пятном радужки спереди. Гладкий, блестящий, словно опухоль не задела его. И странно теплый, будто живой.
        Павел открыл пакетик, опустил туда глазное яблоко, положил пакет в карман.
        - Спасибо, Федор Лукич.
        - Пожалуйста, Павел Михайлович.
        - Я пойду, Федор Лукич?
        - Всего хорошего, Павел Михайлович. Идите.
        Голос Яшина звучал спокойно, разве что к обычным скрипучим обертонам добавились механические нотки. Павел представил, каким медведем заревел бы строгий Федор Лукич, педант и поборник инструкций, пойми он, что происходит на самом деле. Какие засверкали бы молнии, какой загрохотал бы гром. Отдать главный объект морфологического исследования - глаз трупа, позволить унести его - это что-то из ряда вон выходящее. Но Федор Лукич не понимал, что делает. Безо всякого сомнения, не осознавал происходящего.
        Павел осознавал, но от этого было ничуть не легче. Он так же не был волен в своих поступках: выполнял чужую волю, совершал навязанные ему действия и понятия не имел, какой во всем этом смысл. Только вот не сопротивлялся уже - то ли сил не осталось, то ли понял, что сопротивление бесполезно.
        Он зашел в свой кабинет, объявил медсестре, что работать сегодня больше не будет, что плохо себя чувствует после дежурства и пойдет домой. Переоделся, положил глаз Экзофтальмика в дипломат и бессовестно покинул место службы, оставив бедную Веру Анатольевну разбираться со скандалящими в коридоре пациентами.

* * *
        До дома, впрочем, так и не добрался. Зашел в «Евроспар», купил половинку ржаного, банку молдавской маринованной свеклы и кусок копченой форели в вакуумной упаковке. Долго искал открытку с надписью «С Днем Варенья, Мой Пупсик!», но не нашел. Решил, что коньяк успешно заменит открытку. Хотел было, по привычке, взять маленькую фляжку дербентского пятизвездочного, но вместо этого рука сама собой потянулась за литровой бомбой Реми Мартина. Похоже, в жизнь Мятликова вошли новые привычки.
        Дальше ноги пронесли его мимо родного дома, и через квартал Павел обнаружил, что стоит у подъезда Дрыгачева и достает из кармана ключи от дергачевской квартиры.
        Разве он забрал их сегодня из цоколя? Выходит, забрал. Правда, он не помнил, как это сделал, но беспокоиться о сем не стоило. Паша многого в последнее время не помнил.
        Первым делом он открыл все форточки в доме - кроме той, что была заколочена гвоздем. Потом нашел две рюмочки, покрытые основательным слоем пыли - если Алексей Иванович и употреблял крепкие напитки, то никак не в последние месяцы своей жизни. Открыл бутылку, помыл рюмки, налил коньяка в обе. Одну накрыл ломтиком ржаного хлеба в память об Экзофтальмике, вторую тяпнул залпом, без закуски. Потом вернулся в прихожую, снял куртку, поискал глазами тапки, нашел стоптанные кожаные шлепанцы и надел их. Снова посетил кухню, распаковал форель, соорудил себе бутерброд, выпил, закусил. Нашел приличную эмалированную миску, налил туда кипяченой водички, вывалил в нее глаз из пакетика, подмигнул глазу, обмыл новоселье глаза двумя рюмочками сразу, закусил маринованной свеклой, пришел к выводу, что вполне прилично, даже вкусно. Пошел поливать фикусы - дело оказалось непростым, потребовало двух литров воды и трех рюмок коньяка. Открыл шифоньер - скелетов в нем не обнаружилось, зато нашлась большая стопка чистого постельного белья с ярлыками из прачечной. Обрадовался, вкатил коньячку. Повернул телевизор мордой от
стены - выяснилось, что работает, да еще и цветной, хоть и изрядно старый. Совсем разулыбался по этому поводу, вмазал, чокнувшись с экраном. Время подходило к футболу - ого, да ведь совсем уже вечер. Не поленился, нашел тряпку, протер полы во всей квартире, потом счастливо плюхнулся на диван - ноги вытянуты, лежат на стуле, в правой руке бутылка коньяка (да ну к черту эти рюмки, наливать замучаешься), в левой - кусочек хлеба с наложенным на него тонким, розовым, истекающим рыбьим жиром ломтиком форели.
        Вот это здорово, ребята. Один, совсем один. Все в кайф. Даже телевизор, до смерти осточертевший дома, оказывается, может доставить удовольствие.
        В десять часов вечера запиликал сотовый. Позвонила жена, вежливо осведомилась, где Пашу черти носят. Паша известил Нину, что находится в больнице, домой сегодня не вернется, потому как накатило внеплановое дежурство по срочной служебной необходимости. Само собой, жену такое объяснение вполне устроило. После этого начался футбол. Наши выиграли с хорошим счетом - неожиданно для всех, Паша и не надеялся на такое. После этого оставалось только одно - принять последнюю рюмку и лечь спать.
        Что Паша и сделал.

* * *
        На следующее утро Павел Мятликов сидел на рабочем табурете, вел обследование больных и внимательно прислушивался к собственным ощущениям. Ощущения были на удивление неплохими. Только в левой половине черепа молоточком постукивала легкая боль, пульсировала едва заметно, отдавая в глаз. Ну и ладно. После изрядного количества коньяка, выпитого накануне, столь малые последствия можно было считать чудом.
        Закончив осмотр очередного пациента, Павел удалялся на пару минут в заднюю комнатку, вынимал из кармана листок бумаги и вносил новый пункт в список вещей, которые собирался сегодня купить. В списке уже значилось: тапки, пижама, матрас, комнатная антенна, электрочайник, тефлоновая сковорода, настольная лампа, гардины, кресло, книжная полка, мочалка и шампунь, занавеска для ванной, туалетная бумага, ноутбук… Да-да, и ноутбук. Но не сегодня, конечно - денег недостаточно, придется подкопить еще, подождать пару месяцев. Зато когда купит - заживет совсем славно, в новой своей квартиренке. Один, совсем один.
        А что сказать Нине? Черт его знает. Скажет что-нибудь…
        Когда работа закончилась, Паша вооружился калькулятором, подсчитал стоимость списка и пришел в некоторое уныние. Наличности - той, что лежала в бумажнике, хватало только на мелочи. Деньги у Павла имелись, но за ними нужно было идти домой, с риском встретить Нину. Нет-нет, только не сегодня… Что делать? Не лишать же себя приятнейшей компании - бутылки Реми Мартина? Что важнее - кресло или коньяк? В будущем - несомненно кресло, но пока, пока без коньячка не обойтись, потому что нужно позаботиться об мятущейся душе, успокоить ее, дать ей толику лекарства. Да и куда ему, Паше, спешить? Его новая жизнь только началась.
        В результате Павел не купил себе даже тапок - решил отложить на завтра. Приобрел заветную бутыль и славную закусь, приплюхал домой (да, он уже называл эту квартиру домом), расположился перед телевизором и приступил к лечению.
        Сотовый периодически звонил, нагло вторгался в замкнутое пашино пространство, но Паша справился с этой проблемой. Когда бутыль опустела наполовину, а мобильник издал десятую по счету трель, Павел вышел на кухню, открыл окно, размахнулся и выкинул надоеду на улицу. Телефон описал широкую дугу в воздухе и приземлился в кустах. Туда ему и дорога. Может, пригодится кому…
        Через три часа Павел вылечился настолько, что вырубился. Заснул на диване прямо в брюках и свитере.
        И снова увидел сон.

* * *
        Гарпии - уже не маленькие, а полноценные взрослые особи, уродливые хищные тётки с орлиными ногами, загнали его на самый край утеса. Павел стоял спиной к обрыву и дрожал от ужаса. Сзади него находилось ущелье, три сотни метров свободного полета сверху вниз, на дне - острые камни и бешеная бурная река. Павел с детства боялся высоты, но высота казалась пустяком по сравнению с теми двумя тварями, что щерили кривые зубы в пяти шагах от него, нетерпеливо взмахивали пегими крылами и смердели - тошнотворно, невыносимо. Вялые морщинистые груди гарпий свисали почти до пупа, волосы напоминали паклю, испачканную сажей, желтые глаза не мигая смотрели на Пашу. Бурые раздвоенные языки облизывали растрескавшиеся синие губы. Гарпии выглядели голодными. Очень голодными.
        Павел тяжело дышал, рваный его хитон не прикрывал срамного места, длинные царапины во множестве пересекали тело. Ноги, сбитые о камни, кровоточили. Закрытый набрякшими веками, левый глаз опух и ничего не видел. Почему чертовы гарпии все время целят в глаз, норовят вырвать его? Это что, особый деликатес для них?
        - Убирайтесь! - снова крикнул Павел. - Изыдите в ад, сатанинские создания!
        Одна из тварей зашипела и неуклюже прыгнула вперед, вытянула руки. Павел ударил посохом как штыком, метя в лоб. Не попал. Гарпия увернулась, завалившись при этом набок, и с недовольным клекотом ретировалась на прежнюю дистанцию.
        На земле гарпии не слишком ловки - как и многие пернатые с непропорционально большими крыльями. Но им и не нужна особая ловкость, они уже сделали свое дело. Все, что осталось - дотеснить жертву до края уступа и столкнуть вниз. А потом спикировать к готовому блюду, к мертвому телу, надлежащим образом отбитому о камни, и всласть попировать.
        - Лиэй, - прохрипел Павел. - Почему так, Лиэй? Я же освободил тебя… Где твоя благодарность? Ты обещал, что я буду счастлив до конца дней своих. Конец, похоже, уже пришел. Где же счастье? Ты обманул меня, козлоногий…
        - Да, обещал, - отозвался из ниоткуда нежный, подобный свирели голос. - И выполню обещание - ты будешь счастлив, добрый человек. Но не здесь, не сейчас. Что делаешь ты тут, в горах Гадеса? Горы сии - изнанка мира, в котором ты обитаешь - жесткого, грязного и страшного. В твоем мире человеки едят друг друга каждое утро, убивают себе подобных каждый день, подсыпают близким яд в пищу каждый вечер, и не замечают этого. Не ведают, что творят.
        - Но где же я могу быть счастлив? Где?
        - В своей роще. Только там. Бассарей ушел, оставил тебе свои владения, ты новый хозяин благого места. Обитатели рощи ждут твоих даров, они скучают без тебя, не вкушают яств, не слагают стихов, не поют песен и не пляшут. Унылые и страждущие, бродят они меж дерев, плачут и взывают к тебе. А ты не слышишь их стенаний. Не спешишь идти к ним, жестокосердный.
        - И ты решил наказать меня, Лиэй? Натравил на меня своих кошмарных птичьих баб? Чтобы я стал покорнее, чтоб побыстрее свихнулся, чтобы танцевал между полок в «Евроспаре» с корзинкой в руке, подобно усопшему Дрыгачеву? Этого ты хочешь, начальник?
        - Гарпии не мои. И я не могу натравить их на тебя.
        - Чьи же они?
        - Твои. Твои собственные. Язвят твою душу, когтят тело твое, и изведут до смерти, если не сумеешь бежать их.
        - Куда бежать? Куда? Где начинается путь?
        - Ты стоишь спиной к нему.
        - Сзади меня - пропасть.
        - Это только кажется. Здесь - начало твоих начал. Повернись, сделай шаг и убедишься.
        - Я свалюсь! Разобьюсь на хрен!
        - Вовсе не так. Сделай шаг…
        Гарпии, застывшие на минуту в задумчивости, снова оживились. С клекотом, хлопая крыльями, насели на Пашу разом, тесня и отталкивая друг друга. Тупые жадные твари… Павел удачно приложил одну из них увесистым буковым посохом по уху, вторая почти дотянулась когтистой рукой до его лица - он успел отпрыгнуть, едва не сорвался с уступа, застыл на самом его краю, балансируя над пропастью, спиной чуя смертельную пустоту. На этот раз гарпии отступили совсем чуть - лишь на расстояние вытянутого посоха. Их охота почти завершилась - осталось только рвануться вперед, толкнуть, и дело сделано. Большой кусок мяса перестанет кричать дурным голосом и драться длинной деревянной палкой. Станет тихой, спокойной, вкусной мертвечиной.
        - И что? - пробормотал Павел. - Путь, значит? Сделай шаг, говоришь? По воздуху, как по тверди?
        Он поднял посох над головой и запустил им в тварей, гаркнув во весь голос. Гарпии дружно отпрыгнули назад. Потом повернулся лицом к пропасти. Сразу же затошнило, голова закружилась, Павел едва удержался на ногах.
        Ерунда. Он справится. Он знает, как это сделать. Нужно лишь закрыть глаза, и пропасть исчезнет. Исчезнет все плохое.
        Он зажмурил правый глаз (левый и так уже ни зги не видел), глубоко вдохнул и ступил вперед.
        И сразу же рухнул. Полетел вниз, раскинув руки и ноги, истошно вопя, в кромешной темноте, не в силах открыть глаз. Сволочной Лиэй снова обманул его - в последний раз…
        Лучше бы он все-таки долетел до дна и разбился, избавился от мук раз и навсегда. Увы, долететь ему не дали. Жадный клекот и хлопанье крыльев настигли его сверху, крючья гигантских когтей вцепились в спину, сомкнулись до самого хребта, взрезая кожу и мышцы. Павел захрипел, дернулся и безвольно обвис, заболтался в воздухе, еще живой, но уже на верном пути к могиле.
        Чувства почти оставили его. Он не ощутил сильной боли, когда его дотащили до места трапезы и швырнули на камни, лишь слабо сжал кулаки и скрипнул зубами, когда одна из гарпий вспорола когтем его живот и с урчанием добралась до печени. И все же он понял, что такое настоящий страх и настоящая безысходность - когда увидел у самых глаз своих разверстую пасть твари, полную острых желтых зубов.
        Гарпия обхватила руками голову Павла, вцепилась клыками в левый глаз и вырвала его единым движением.
        Мир померк.

* * *
        Павел Михайлович Мятликов никогда не жаловался на зрение. Он был слегка близорук - минус полтора, не больше. И прекрасно обходился без очков.
        Вся его жизнь зависела от зрения. Павел осознал это в полной мере только сейчас, когда окривел на один глаз. Когда сидел и таращился в экран ультразвукового сканера, пытаясь понять хоть что-нибудь.
        Надо ж такому присниться - гарпии, горы Гадеса, ущелье… Глупо. Еще глупее - винить сон в том, что болит глаз. Скорее всего, причинно-следственная связь противоположна - ночью заболел глаз, вот и приснилось, что вырвала его хищная тварь. Причина, вероятно, банальна - злоупотребление алкоголем. Последствия пока не совсем ясны - то ли сосуд какой-нибудь лопнул, то ли что-то более серьезное (не дай бог, конечно).
        В квартире Дрыгачева не было ни одного зеркала. Поэтому Паша узрел собственное изображение только на работе. Изображение, скажем прямо, особого эстетического удовольствия не доставило. Проще всего было решить, что доктора Мятликова хорошо приложили кулаком, нарисовали ему вокруг левого окуляра высококачественный фингал. Однако Павел, несмотря на случившееся вчера бытовое пьянство, отчетливо помнил, что никто его не бил, и сам он глазом ни на что твердое не натыкался.
        Нет, он определенно ни черта не понимал в том, что показывал ему ультразвуковой аппарат. Работал полувслепую, руководствуясь скорее интуицией, чем информацией. Нужно было идти к окулисту, предъявлять ему свое фиолетовое буркало и брать больничный. Однако Мятликов не спешил. Идти сейчас, дышать на коллегу густым коньячным перегаром - прямой удар по репутации. Отменить платный прием, дотянуть хотя бы до полудня, потом сбежать домой… Вера Анатольевна как-нибудь прикроет, куда ей деваться… И больше не пить. Ни капли. Попил - и хватит. Сегодня отлежаться, а с завтрашнего дня приступить к здоровому образу жизни. Отжимания, наклоны, растяжка, абонемент в бассейн. И на диету сесть - обязательно. Пузо вон какое нажрал - скоро в дверь не пролезет…
        Как ни странно, все получилось. Уже в половине первого Павел оказался в квартире (собственной, не дрыгачевской) и начал собирать вещички. За этим занятием и застукала его жена.
        Наивный Паша надеялся избежать встречи с ней. Рассчитывал, что успеет удрать до ее прихода. Просчитался.
        Она пришла намного раньше, чем обычно. Само собой, не нечаянно - отпросилась со службы, нутром почуяв, что блудный муженек должен днем заскочить домой. Вошла, хлопнув входной дверью. Павел обомлел, едва не уронил вешалку с костюмом - все внутри него перевернулось.
        - Ну, и что это значит? - Нина стояла в дверном проеме, теребя в руках сумку.
        - Я, это… Ну в общем… - Павел покраснел, замялся, стушевался напрочь. - Как бы тебе это объяснить…
        - Как есть, так и объясни. Уходишь от меня, да?
        Ненавидит она его - вот что. Если б он был дорог ей хоть немного, никогда не задала бы такой прямой вопрос. Попыталась бы подъехать окольными путями, выяснить, что происходит, попробовала бы хоть как-то сгладить ситуацию.
        Да нет, вовсе не ненавидит. За что его ненавидеть, тюфяка такого, слизня бесхребетного? Она просто равнодушна к нему. Есть он дома - и ладно. Нет его - и слава богу. Свалить собрался - скатертью дорога.
        - Да что ты, Нин, вовсе я не ухожу, - торопливо забормотал Павел. Просто я квартиру еще одну получил. Тут, рядом, на соседней улице. Честно, правда, можешь сама посмотреть. Хочу обжить ее маленько. Слушай я утюг старый возьму, можно? А то там нет утюга. А тебе новый оставлю. Ты ведь не против, да?
        - Квартиру получил? - Нина покачала головой. - Оригинальное объяснение, ничего не скажешь. И кто же тебе дал эту квартиру? Больница? Учли твои стесненные жилищные условия, уважили как передовика производства?
        - Ну, не совсем получил, - поправился Павел. - В наследство от родственника она мне досталась.
        - Какого родственника?
        - Дрыгачева.
        - Какого Дрыгачева?
        - Дрыгачева Алексея Ивановича. Он мне двоюродным дядей был. Умер несколько дней назад.
        - Что-то я от тебя никогда про такого не слышала.
        - Теперь услышала.
        - Что, совсем-совсем унаследовал? И документы оформлены?
        - Ага.
        - И в каком она состоянии?
        - Так себе… - Павел неопределенно помахал рукой. - Ремонт, конечно, не помешает, но с этим пока можно подождать.
        - И ты идешь туда жить…
        - Ага. Понимаешь, Нин, там замок хлипкий. Пока новый не поставили, нужно бы побыть там, чтоб не обворовали. И еще…
        - Все понятно, - оборвала его Нина. - Ладно, иди, живи. Только адрес оставь. И еще: что у тебя с глазом?
        - Сосуд лопнул, - простодушно объяснил Паша.
        - От пьянства?
        - Да нет, что ты? Какое пьянство? Я практически не употребляю …
        - Это ты кому другому рассказывай.
        - Да я вчера только чуточку выпил. С устатку…
        - Смотри, допрыгаешься, выгонят тебя с работы, - резюмировала жена. - Помочь тебе собраться?
        - Сам справлюсь.
        - Тогда я пойду. С работы только на час отпросилась.
        - Иди.
        Нина повернулась и пошла.
        Павел хотел было крикнуть ей в спину: «Подожди», остановить ее, объяснить, что ничего особенного не происходит, что он вовсе не бросает семью, не уходит к другой, и с питием сегодня же завяжет… Не крикнул, не остановил. Потому что все, что он мог сказать, было ложью. Он уходил. Уходил не к другой женщине, уходил к самому себе. Чтобы жить с самим собой, в блаженном одиночестве, и не видеть ни одной человеческой морды каждый день с пяти вечера до восьми утра. Именно этого он хотел сейчас больше всего на свете.
        Ну и насчет завязки с алкоголем - тоже большой вопрос. Утренняя интоксикация уже прошла, растворилась, снова появилось желание. Нестерпимо хотелось вмазать. Хотя бы стопочку. Рюмашку, самую маленькую - чтоб перестали дрожать руки и хотя бы малое подобие спокойствия вернулось в душу.
        Он не будет покупать Реми Мартина. Довольно с него, нужно все-таки знать меру. Маленькую бутылку дербентского - не больше. И пить ее не всю разом, растянуть на три дня. А на четвертый завязать вовсе.
        Купил две фляжки дербентского - не удержался. Запас на шесть дней, стало быть… Но выпил обе в тот же вечер. Причем первую - уже в прихожей, из горла, поперхиваясь и надсадно кашляя.
        Так вот сложилось.

* * *
        Еще три дня Павел держался на плаву непостижимым образом. Загребал руками, взбрыкивал ногами, судорожно вдыхал воздух, пытаясь не захлебнуться, не утонуть с головой. Напивался вечером, ночью переживал кошмарные сны, просыпался утром разбитый и до икоты перепуганный, мокрый от пота, приводил себя в более или менее рабочее состояние и брел в больницу. Левый глаз болел с каждым днем все сильнее, но Павлу была невыносима мысль о том, что нужно идти к окулисту и сдаваться болезни. Он купил очки - черные, огромные, закрывающие синяк. Он старался как можно меньше выходить в коридор, выключил в кабинете свет и обследовал пациентов в темноте. И еще: ни разу не зашел в «Евроспар», хотя каждый раз, когда проезжал мимо супермаркета на маршрутке, сердце колотилось и едва не выпрыгивало из груди, а ноги дергались от желания встать и побежать туда, туда, где роща тенистая, полная сладостной неги…
        Конечно, можно было пойти и взять отпуск на пару недель - его бы отпустили. Но он забыл о такой возможности, просто забыл.
        Он все меньше походил на приличного человека. Опухшая физиономия, путаная копна седых волос, сгорбленные плечи, шаркающая походка, грязная и мятая одежда, алкогольно-чесночный выхлоп, убивающий все живое на два метра вокруг.
        Какая-то из чересчур привередливых пациенток написала главврачу жалобу - мол, доктор Мятликов, судя по всему, был нетрезвым, вел себя неадекватно и поставил ей заведомо неправильный диагноз. Пенфеев позвонил Павлу и приказал явиться на ковер к двум часам дня. Но Мятликов не пошел. Плевать он хотел на сушеного уродца Пенфеева. В два часа дня он стоял в магазине и покупал водку - деньги на коньяк закончились. Наличности осталось всего на четыре бутылки. Паша купил их, ни на секунду не задумываясь. На закуску не хватило. Ну и ладно. Какая разница - мертвые не закусывают.
        Он придумал, что делать. Как выкарабкаться из ямы.
        Он просто умрет - и все.
        Гарпии догрызли его.

* * *
        Это так просто - выпить четыре бутылки дешевой, гнусно пахнущей водки, упасть и заснуть. И не проснуться. Все проблемы - долой. Выноси готовенького.
        Если бы Павел был верующим, он задумался бы о грехе самоубийства. Но он был стихийным материалистом, к тому же спившимся до полубесчувствия, и действия его диктовались лишь остатками здравого смысла. Паша заблаговременно принял противорвотное средство (дабы удержать в себе два литра «Пшеничной»), открыл замок входной двери (чтоб не ломали), переоделся в относительно чистое, и написал записку: «Я умер, потому что мне надоело жить. В моей смерти прошу никого не винить. Эту квартиру завещаю жене, документы у адвоката Снега. Павел Михайлович Мятликов». Сел на кухне, положил записку перед собой, откупорил первую бутылку и приступил к самоотравлению.
        Первая поллитра прошла на ура - настроение поднялось, накатила волна горячей эйфории. Павел радовался, представляя, что умрет тихо и спокойно, и не увидит во сне кусачих птицебаб, не встанет с дикого бодуна и не пойдет на работу. Никогда, никогда! В то же время он спешил - знал, что если не успеет быстро влить в себя смертельную дозу, то его развезет раньше времени: упадет он на пол и очухается, по закону подлости, уже в реанимации. В реанимацию не хотелось - жутко было представить себя в роли пациента. Поэтому Павел, торопясь, набулькал и осилил еще два стакана.
        По градусам это была та же литровая бутыль коньяка. Доза, пусть и выпитая за пятнадцать минут, хоть и токсическая, но не летальная. Первый этап суицида, самый легкий.
        Пятый стакан дался Павлу с огромным трудом - желудок, раздутый водкой как футбольный мяч, протестовал против учиняемого над ним насилия. Но Павел справился - разрезал пополам лимон, поднес его к носу и вдыхал запах, пока хлебал малыми глотками. Помогло. Оставшуюся часть третьей бутылки Паша влил в себя прямо из горла, закрутив жидкость винтом. Провалилось. Слава те…
        …С часами что-то случилось. Раздвоенные, они медленно ползли по столу, стрелки их крутились с бешеной скоростью. Павел отвел на все про все сорок минут, но лживый механизм показывал, что действо продолжается уже полтора часа. Б-быть т-такого н-не м-может. Т-три блин бутылки, и п-полтора часа, и все с-сидит блин на табуретке и не п-падает… П-пора кончать.
        Павел потянулся за четвертой, загодя открытой поллитрой. Промахнулся, с третьей попытки цапнул горлышко пятерней, поднес бутылку к губам. Столь сложное движение нарушило его равновесие, он пошатнулся и боком обвалился на пол.
        Ударился плечом со всей силы, шарахнулся о доски виском, но не почувствовал боли. Главное - не пролил водку. Успел в падении закрыть горлышко пальцем. Молодец какой…
        А ничего - лежа пить даже удобнее. Вкуса у водки уже нету - вода водой, и язык словно анестезином облили, и животу уже по фигу, что и сколько в него вливают. Тихо, мило, спокойно. И пол такой мягкий - лучше всякого матраса.
        Мятликов лежал, уютно свернувшись калачиком, и сосал из бутылки последнюю порцию отравы, как младенцы сосут теплое молоко.
        Потом глаза его закрылись, недопитая бутылка выпала из разжавшихся пальцев, дыхание прервалось.
        Все кончилось.

* * *
        Уже пять минут Павел лежал на боку и таращился на стену, пытаясь понять, что случилось.
        Он не умер? Не хватило водки для эксцитуса леталиса? Очухался-таки, черт возьми? Почему тогда голова такая ясная, почему нет знакомого, выворачивающего ощущения бодуна - лишь омертвелость во всем теле? Другой вариант - он все же откинул копыта и попал на тот свет? Тогда какого рожна валяется на дрыгачевской кухне? Может, это и есть преисподняя? Не ад с кипящими котлами, но всего лишь удушливая кубатура малюсенькой кухоньки, запечатанная до самого Страшного суда - место, где предстоит ему проваляться на полу тысячи лет, не в силах двинуть ни рукой, ни ногой.
        Павел попробовал пошевелить пальцами. Убедился, что члены слушаются его, хотя и вяло, неохотно. Медленно, кряхтя, цепляясь за стол, поднялся на ноги. Покрутил головой. В шее что-то хрустнуло.
        Глаз? Где глаз? Куда он его поставил? Неужели в холодильник, пьянь подзаборная? Он же замерзнет там…
        Павел открыл холодильник, вытащил миску с глазом Экзофтальмика, опустил в воду палец. Ч-черт, какая холодная. Нежно дотронулся до глазного яблока и улыбнулся. Теплое. Живое.
        Посетил санузел, долго журчал в унитаз - не два литра, но полтора точно вытекло. Потом ополоснул лицо холодной водой, посмотрел на себя в зеркало. Зеркало, кстати… Откуда оно здесь? Не было же. Сам купил и повесил, но уже не помнит? Вряд ли. С памятью у него плохо, но не до такой же степени. Кто-нибудь вошел в открытую дверь, и украсил стену безвозмездно? Кто? Лиэй? Нина? Соседи сверху? Всемирное общество насильственного навязывания зеркал?
        Какая разница…
        Левый глаз почти утратил припухлость и синеву, открывался уже без особого труда, но толку от этого было мало - глаз ничего не видел. Ворочался с противным скрипом. И чесался, свербел - где-то глубоко, на задней своей поверхности.
        Ужаснее всего, когда зудит какое-то место, а дотянуться до него не можешь. Это сводит с ума. Левый глаз зудел именно так.
        Павел прополоскал рот, сплюнул в раковину и пошел в комнату. Открыл кейс, извлек из него пакет с хирургическими инструментами, прихваченный с работы неделю назад на всякий случай - так и таскал с собой, всякий раз забывая выложить. Достал из пакета скальпель, повертел в пальцах. Новый, острейший. Пойдет. Нестерильный, конечно. Все равно пойдет. Прокалить на газовой конфорке, и порядок.
        Через десять минут он встал перед зеркалом, тонкой струйкой пустил холодную воду. Освещение слабовато, это вам не хирургическая лампа. Ну и ладно - манипуляция предстоит несложная, все должно получиться. Наркоз… Наркоз уже там, внутри, разошелся по телу. Пальцами левой руки Павел раздвинул веки больного глаза, осмотрел его еще раз. Кирдык глазику. Мало того, что умер, так и свербит еще, ноет, сволочь, как ампутированная нога. Сейчас мы покажем тебе, дряни этакой, как чесаться…
        Павел оттянул нижнее веко вниз до предела и сделал надрез под глазным яблоком. Ожидал, что кровь хлынет обильно, но нет - лишь несколько капель желтоватой лимфы вытекло подобно запоздалым слезам. Снявши голову, по волосам не плачут… Повернул скальпель ниже, ухватив его у самого брюшка, и пошел дальше, вглубь, делая разрез за разрезом, препарируя ткань и отделяя яблоко от глазницы. Когда глубины лезвия перестало хватать, перешел на верхнее веко, затем перерезал боковые и косые мышцы.
        Не так все просто… Добраться до дна глазницы не удавалось никак. Инструмент не доставал до заветного зудящего местечка. Павел сжал зубы и воткнул скальпель прямо в зрачок. Выдернул. Густое содержимое глаза вытекало медленно, неохотно, Паше пришлось потрудиться, выдавливая его в раковину. Зато когда глазное яблоко спалось, дело пошло быстрее. Павел ухватил склеру пальцами, оттянул вперед, пересек сосуды и зрительный нерв, вынул желто-красный комок плоти. Повернулся и кинул его в унитаз.
        Миска с глазом Бассарея стояла на решетке в ванной. Павел ополоснул руки, вытер их насухо, взял глаз, внимательно осмотрел его. Нельзя ошибиться, нужно разобраться, где верх и где низ. Ведь глаз по сути оптический прибор и его нельзя устанавливать вверх ногами. Ага, вот здесь прикреплялись внутренние косые, значит этим местом к переносице. Отлично. Павел снова развел веки, обнажив зияющую рану орбиты, и вставил глаз Бассарея на положенное ему место.
        Отлично. Подходящий размерчик. Впрочем, у всех взрослых людей глазные яблоки одинаковы по диаметру. Очень удобно для пересадки.
        Только теперь Павлу пришло в голову, насколько он похож на Терминатора из первой серии - подобно ему он только что выковырял собственный глаз, старательно и сосредоточенно. Только вот за глазом Шварца обнаружилась телекамера, а новое пашино око не видело ничего - совершенно так же, как и старое.
        Зато оно не чесалось.

* * *
        Павел распахнул глаза и увидел Снега.
        - Здравствуйте, Павел Михайлович, - сказал адвокат, радостно улыбаясь. - С пробужденьицем.
        - Здрасти, - буркнул Паша.
        Он лежал на диване, заботливо укрытый новым одеялом. Снег сидел рядом на стуле, сложив руки на коленях. На столе, на незнакомой Павлу белой скатерти высилась куча яблок, груш, винограда и бананов, увенчанная сверху жизнерадостным шишковатым ананасом.
        - Это что, дары? - слабым голосом спросил Павел, вытянув руку и показав пальцем на фрукты.
        - В некотором роде. Принес вам подкрепиться. Я посмотрел - у вас в холодильнике совсем пусто.
        - Как вы сюда попали?
        - Я звонил - никто не открывает. Толкнул дверь, а она открыта. Вот и вошел.
        - Зачем?
        - Как это зачем? - адвокат удивленно развел руками. - Все ж таки вы мой клиент, Павел Михайлович. Я обязан о вас заботиться.
        - Я не ваш клиент.
        - Мой, мой. Кроме этой квартиры Алексей Иванович оставил вам в наследство некоторое количество денег… немалую, скажем так, сумму. И меня он вам оставил - в качестве распорядителя. Так что теперь у вас есть свой юрист.
        - Это вы повесили зеркало? - прервал его Павел.
        - Какое зеркало?
        - В туалете.
        - Нет, не я, - уверенно сказал Леонид Семенович. - Вешать зеркала - не моя специализация. - Мое дело - переоформить на вас квартиру и счет в банке. Я пытаюсь найти вас уже три дня, Павел Михайлович, но вы неуловимы. На похороны Дрыгачева не пришли, хотя я известил вас, на звонки не отвечаете, дома не живете, на работе уже три дня не показываетесь.
        - Так что, значит, я уже три дня здесь лежу?
        - Именно так. Жена ваша меня даже на порог не пустила, в больнице говорят, что вы в последнюю неделю были постоянно нетрезвы, и сейчас, вероятнее всего, в запое. Извините, если я не прав. Но вся кухня у вас уставлена бутылками…
        - Я больше не буду пить, Леонид Семенович, - заявил Мятликов неожиданно для самого себя. - Обещаю. Это была такая болезнь, но я выздоровел. Мне больше не захочется употреблять спиртные напитки. До самой смерти.
        - Вы так думаете? - адвокат недоверчиво хмыкнул.
        - Не думаю. Знаю.
        - Ну что ж, замечательно. И что вы намерены делать дальше, Павел Михайлович?
        - Жить. Просто жить.
        - Понятно… Сегодня вы на работу уже не успеете, но думаю, что завтра вам необходимо выйти. К сожалению, вы вовремя не оформили больничный лист, вам засчитаны прогулы, администрация больницы точит на вас зуб, и насколько я понимаю, у вас могут быть большие неприятности. Предлагаю вам простую вещь, Павел Михайлович. Завтра с утра я приду в больницу вместе с вами и поговорю с администрацией. Думаю, десяти минут мне хватит, чтобы все проблемы были сняты и начальство полюбило вас пуще прежнего.
        - Это что, хэппи-энд? - спросил Павел.
        - Скорее, счастливая середина. Почему энд? Вам еще работать и работать. Вы известный в городе высококвалифицированный доктор.
        - Я больше не пойду в больницу, - тихо произнес Павел.
        - Как не пойдете? - опешил Снег. - Я еще раз говорю - все ваши проблемы решаемы, на то и существуют адвокаты…
        - Не пойду.
        - Вы так не любите свою больницу?
        - Я люблю ее. Лучшая часть моей жизни прошла там. Но - прошла… Я больше не смогу работать врачом.
        - Почему? - возопил Леонид Семенович. - Ну почему, скажите?
        - Не смогу, - повторил Мятликов. - Потому что теперь у меня есть более важное дело. И вряд ли останется время на что-то другое.

* * *
        Прилетит вдруг волшебник в голубом вертолете и бесплатно покажет кино…
        Можно было удивляться тому, что Павел унаследовал от Дрыгачева и квартиру, и деньги, и даже адвоката. Но удивляться не стоило.
        Павел получил в наследство глаз. Левый глаз. А все остальное лишь прилагалось к нему.
        Его ждали. Ждали в роще, роще, да. Страшно было прийти туда, туда, занять место, освобожденное усопшим Бассареем. Да нет, почему страшно? Просто странно, необычно, непривычно. Но привыкнуть можно к самому необычному. А раз так - к чему медлить, медлить?
        Павел стоял перед зеркалом и изучал свое новоприобретение. Левый глаз, похоже, чувствовал себя неплохо в новом жилище - поворачивался одновременно со старым оком, и даже начал немного видеть - пока еще мутно, расплывчато. Правда, за три прошедших дня он выпучился - не настолько, как у Дрыгачева, но все же весьма изрядно. Павел пытался нажать на него, засунуть в глазницу поглубже, поставить на положенное место - ничего не получилось. Видимо, так положено - чтоб волшебный глаз торчал вперед и обращал на себя внимание.
        Снег оставил ему кредитную карту «Виза». Сказал, что на ней лежит пятьдесят тысяч, и желательно не расходовать в месяц больше этой суммы. Павел лишь усмехнулся. Таких деньжищ хватит ему надолго, очень надолго. Дары для жителей рощи должны стоить недорого - ведь они имеют настоящую ценность только там, в благоуханном призрачном мире, а в приземленной реальности супермаркета представляют собой обычные продукты, продукты.
        А пить он больше не будет. Ни коньяка, ни водки, ни даже пива. Потому что он больше не алкоголик. Глаз Бассарея вылечил его, вылечил.
        Он чувствует себя прекрасно. Так, как не чувствовал уже давным-давно, с самого детства, детства. Он ступил на начало своего пути, и гарпии исчезли, удрали с хриплым паническим карканьем, карканьем.
        Он пройдет свой путь. До конца, конца.
        EPILOGOS
        В центре супермаркета «Евроспар» стоял мужчина. Сразу обращал на себя внимание - большого роста, толстый, плохо одетый, с больным глазом, безобразно вывороченным наружу, свисающим вниз чуть ли не до щеки. На лице его застыла счастливая улыбка олигофрена. Покупатели обтекали пучеглазого с двух сторон, стараясь не подходить к нему слишком близко.
        - Фу, какой мерзкий! - Катя изобразила на лице брезгливую гримаску. - Вон тот, с глазом, в молочном отделе. Он ведь бомж, да, пап? Почему его отсюда не выведут? Он ведь все тут загадит.
        - Это Мятликов, - сказал Пенфеев. - Доктор Мятликов. Павел Михалыч. Работал у нас в больнице, между прочим. Врач высшей категории. Отличный был специалист, и человек очень неплохой - исполнительный, покладистый. До сих пор заменить его некем. Нет сейчас таких профессионалов - все только деньги норовят загрести, да еще мимо кассы, а учиться не хотят. Попробуй, заставь их работать сверхурочно… Всю душу вынут, жаловаться пойдут. Испортили народ.
        - Работал? А сейчас чего? Вы его уволили? Он спился, наверное, да? Выглядит как последний алкоголик.
        - Рак у него… - Пенфеев удрученно вздохнул, покачал головой. - Вот так, Катька. Мы тоже сначала думали - спивается человек. Я даже позвонил в областной наркодиспансер, договорился с их главврачом, чтоб обследовали нашего Мятликова, чтобы полечили его как следует. Такими кадрами, как Павел Михалыч, разбрасываться нельзя. Такие люди на вес золота. А он раз - и в реанимацию. Упал прямо на улице, плохо ему стало. Рядом с этим вот «Евроспаром», кстати. В сентябре прошлого года. Привезли его к нам, госпитализировали. Думали - инсульт, сделали томографию мозга, а там полно метастазов. Просто нашпиговано все. И первичный очаг - в глазнице. Он, оказывается, ослеп к тому времени на левый глаз, но никому ничего не говорил. Мучался, работал одним правым глазом, но молчал как партизан.
        - Ужас… - губы Кати задрожали. - Пап, но он же врач. Он должен был сам понимать, что к чему! Почему не пошел к окулисту?
        Катя Пенфеева училась на четвертом курсе в медицинской академии - как и положено дочке замглавврача крупнейшей больницы области. Что такое метастазы в мозг, представляла отлично.
        - Вряд ли он что-то понимал, - сказал Игорь Петрович. - Болезнь опередила его. Я спрашивал у коллег, они объяснили: при быстром метастазировании так бывает - глаз еще почти не изменился, а мозги уже того… поплыли. - Пенфеев покрутил пальцем у виска. - Внешне человек еще здоров, а на самом деле уже сошел с ума. Бредит, живет в мире своих иллюзий. Видишь, как улыбается? Чудится, наверное, ему что-то приятное.
        - А почему ему глаз не прооперируют?
        - Поздно, Катюша. Увы, слишком поздно. Удивительно еще, что жив. Пять месяцев назад диагноз ему поставили, он давно уже должен был того… скончаться. И ничего - живет. Каждый день приходит сюда, в «Евросапар», как на работу.
        - За ним ухаживает хоть кто-нибудь?
        - Жена его опекает. Он, кстати, далеко не бедный человек. Как раз перед болезнью у нас в больнице умер его родственник - дядя двоюродный, что ли. И оставил Павлу Михалычу немалое наследство. Только толку теперь от этих денег… Вот как в жизни бывает, дочка.
        - Пап, смотри, он не стоит на месте. Он двигается. Похоже, что танцует, только как в замедленном кино.
        - Танцует? - Пенфеев подслеповато прищурился, вглядываясь в Мятликова, пожал плечами. - Может быть… Кто его знает…
        - А можно я с ним поговорю?
        - Поговоришь? О чем?
        - Не знаю. О чем-нибудь.
        - Ну попробуй.
        Катя двинулась к Мятликову - медленно, неуверенно. Страх и жалость боролись в ее душе. О чем она будет говорить с ним? Действительно, о чем?
        Она спросит его: как дела? Ага, именно так. И назовет по имени-отчеству.
        Она добралась до бедолаги, дотронулась пальцами до его рукава.
        - Здравствуйте, Павел Михайлович. Как ваши дела?
        Дурацкая фраза. К тому же произнесенная сиплым, испуганным голосом.
        - Павел? Павел? - Мятликов повернул к Кате лицо. - Я не Павел. Я Бассарей, да, да. Хозяин рощи, рощи.
        Катя вздрогнула, с трудом преодолела желание удрать обратно к папе. Вблизи Мятликов казался еще страшнее - физиономия его несла признаки не только глазной болезни, но и явного сумасшествия.
        - Как у вас дела? - повторила она. - Как вы себя чувствуете?
        - Чувствую? Хорошо, хорошо. - Мятликов улыбнулся, блаженство разлилось по его обрюзгшему лицу. - Восторги чистые и нега. И тень прохладная, что бросают деревья. Я от менад, и от сатиров козлоногих, как бог, везде почтен. И песнь, и пляски взор мой услаждают.
        - Ага, понятно. - Катя глупо улыбнулась, кивнула головой. - Ну, это… будьте здоровы, Павел Михалыч.
        - Я здоров, здоров, о златокудрая нимфа. Я здоровее любого в вашем больном мире, мире. Приди в мою рощу, дитя реки звонкоструйной, и познай настоящую радость. Приди сегодня же, сейчас, сейчас…
        Мятликов потянулся к Катиной руке грубыми толстыми пальцами. Катя пришла в окончательный ужас.
        - До свидания! - пискнула она, резко развернулась и пошла вдоль полок с йогуртами, боясь оглянуться, с трудом сдерживаясь, чтоб не побежать со всех ног.
        Голова ее кружилась, мир потерял резкость, магазин словно наполнился зыбким туманом.
        В этот момент она поняла, что никогда не станет психиатром.
        Сумасшествие не заразительно. Но все же, все же… Держаться от таких психов подальше.
        И все будет в порядке.

* * *
        Долина меж гор поросла высокими дубами и каштанами, кусты мирта и можжевельника усыпаны ягодами. Птицы порхают по ветвям, наполняя лес мелодичными трелями. Чистая вода реки журчит, обтекая замшелые валуны. На берегу раскинулась роща диких маслин. Между редкими деревьями растут благородный ладанник и ароматный розмарин, на изумрудной траве - яркие пятна маков, ромашек и вереска.
        Бассарей шествует по своим владениям, ступает по земле легко, словно парит в воздухе, трава не приминается под его ногами. Длинный, до самых сандалий, хитон перевязан широким пестрым поясом, на плечи накинута небрида - шкура лани, на голове митра и виноградный венок, из-под митры роскошными локонами ниспадают светло-золотистые волосы. Нежный красавец, подобный лицом благороднейшей из жен: белая кожа, густо-румяные щеки, томные, с поволокой глаза. В правой руке Бассарея - тирс в рост человека, обвитый светлым плющом. Поминутно Бассарей воздевает свой жезл к небесам и возглашает: «Иакх, эвоэ!»
        «Иакх, эвоэ!» - отзываются ему менады.
        Они так прекрасны - сильные, крепконогие женщины, покинувшие свои домы и пришедшие на зов Вакха. Они - в длинных одеждах, босые, на плечах их накидки, головы увиты плющом и тисом, в руках тимпаны.
        Менады поют громко и стройно:
        Ты, колыбель покоя,
        Роща, плющом венчайся!
        Нежной листвой оденься,
        Пурпуром ягод тиса!
        Вакха исполнись, роща
        С зеленью дуба и ели!
        И белорунных кистей
        Не счесть на небридах наших!
        Надменный тирс тебя сподобит Вакху,
        Ты принесешь дары нам,
        И мы запляшем за тобою,
        Бассарей наш, прекрасный и славный!
        На большом камне сидит пастух Актеон и играет на свирели. Сатиры, как и всегда, толпятся вокруг, подпрыгивают, трясут рыжими бородами, хмельные и радостные. Они не кажутся Бассарею уродливыми, а пение их не звучит для него козлиным блеяньем.
        Сатиры поют хором:
        Сияющей бронзы обруч
        Звонкой одели кожей.
        Дико тимпан загудел:
        С сладкими звуками слиться хотел
        Тонкой свирели пастушьей.
        Поют под его гул вакханки.
        Сатиры же им подпевают:
        Звонкая кожа с ума их свела.
        Каждый день пред закатом
        Бьют в тимпаны и пляшут они,
        Веселят Бассарея.
        Бассарей ударяет тирсом о землю, в левой руке его появляется корзина с дарами: кувшин с перебродившим соком винограда, и сладкие плоды сада, и мягкие пшеничные лепешки, и овечий сыр, и баранье мясо, запеченное на углях, и жаренные целиком рыбы. Корзина заполнена доверху, но нисколько не отягощает Бассарея. Восторг и радость переполняют его душу.
        Он восклицает:
        О, как я люблю Лиэя,
        Что дал нам блаженную негу,
        С гор он высоких взирает
        На нас, веселящихся в роще.
        Млеком струится долина,
        И вином, и нектаром пчелиным.
        Дым смол благовонных курится,
        Нам доставляя истому.
        Так пойте же песню, менады!
        Злаченые ваши тимпаны,
        Дар от богов всевышних,
        Пусть тяжко и громко гудят!
        Да воспоем мы Лиэя,
        Ликующего бога,
        Свирели священные звуки
        Нагорный наш путь усладят!
        Флейта играет все быстрее и быстрее, тимпаны грохочут возбужденно. Менады срывают с себя одежды и бросают их на землю. Сатиры начинают сикиннис - бесстыдный танец, наполненный дикими прыжками и кувырками через голову. Они вертят круглыми животами, ударяют себя по пяткам и ягодицам, бьют себя в грудь и по бедрам, шутливо колотят друг друга, бодаются рогами и крутят длинными хвостами.
        Бассарей хохочет и хлопает в ладоши.
        Он счастлив.
        notes
        Примечания
        1
        Срочная (врачебный сленг). От лат. cito - срочно.
        2
        ИВЛ - искусственная вентиляция легких.