Тьма Ирина Родионова
        Навигатор ZТёмная сторона (Росмэн)
        Маленький тихий городок потрясает череда жестоких убийств.
        Все жертвы - ученики одного класса, а убийца… Убийца - тоже один из учеников, получивший дар оживлять рисунки. Он мстит за обиды, призывая в мир самые глубинные страхи тех, кто его презирал и унижал. Бороться с этими страхами невозможно, ведь внутри каждого - и свой кошмар, и стыд, и одиночество…
        А если вдруг догадаешься, кто убийца, то что будешь делать с этим знанием?
        Ирина Родионова
        Тьма
        Пролог
        Лампочка моргнула и погасла, погрузив все вокруг в непроницаемую тьму. Казалось, что чернота проникла в комнату через окно вперемешку с январским морозом. Тишина.
        Он задержал дыхание в груди, раздумывая, как бы поскорее оказаться в кровати, еще хранящей его тепло под стеганым пуховым одеялом. Голый дощатый пол холодил пятки.
        - Привет, - хрипло прошептала тьма, и он замер, оглушенный этим тихим звуком.
        Нет. Нет. Нет!
        Скрип пригвоздил его к полу - глухие шаги, словно что-то мелкое, карабкаясь, ползет по потолку. Задрожав, словно в горячке, он обернулся, до боли в глазах всматриваясь в черноту спальни, но вокруг царила пустота.
        Надолго ли?..
        Кинувшись вперед, он беззвучно рухнул на пол и заполз под кровать, едва бормоча себе что-то под нос - то ли молитву, которую никогда толком и не знал, то ли проклятья, то ли все разом. Липкое чувство, поселившееся в животе, отзывалось в рыхлом теле слабостью, но он все равно боролся, забиваясь глубже и едва дыша.
        Шаги приближались. Кто-то вошел в комнату и остановился рядом с кроватью. Он, сжавшийся в комок на голом полу, зажал себе рукой рот, боясь издать хоть звук, хоть шорох, понимая, что тогда с ним произойдет.
        Он думал об этом тысячу раз. Представлял от и до: и черные лужи густеющей крови, и истерзанные тела, и чудищ, что изорвали их, вытряхнули из хрупких тел жизнь. Нет, пожалуйста, не надо, только не надо…
        Оскаленные гниющие зубы. Пасть, разорванная ржавыми лезвиями.
        Нет!
        Паника захлестнула с головой. Желудок, казалось, подступил к самому горлу, словно хотел малодушно сбежать, оставив скрюченного хозяина на полу. Тошнота волной ударила в голову. Он понимал, что спрятаться не получится, оно скоро почует его страх - кислый запах слабости и безволия, и непременно найдет его, но только бы еще хоть секунду, хоть миг быть живым, успеть глотнуть воздуха перед смертью…
        Одеяло, свисающее до пола, исчезло одним рывком. Под кровать заполз стылый сквозняк. Все вокруг залило мертвенным лунным светом.
        И тогда он закричал - так громко и жалобно, как только мог, ввинчиваясь криком в стены и дощатый пол, прошивая их насквозь, проносясь эхом по безмолвному городу. Он кричал и кричал, захлебываясь, но уже ничего не мог сделать.
        До встречи остался миг.
        Глава 1
        Мышь обыкновенная
        В сыром подъезде пахло гнилыми овощами и кислятиной, но Леха не обращал на это внимания, давно привыкший к тяжелому духу панельной пятиэтажки. Он, худощавый и длинный, легко взбежал наверх, перепрыгивая через щербатые ступеньки. Облезлая дверь с кривыми пятнами ржавчины встретила его на пятом этаже. Цифры на ней покосились, словно даже они не сомневались, что же происходит в этой квартире.
        Леха замер у двери, прислушался по привычке. В подъезд прорывались знакомые раскаты шансона, пьяный хохот и звон стекла. Выругавшись от души, Леха вытащил из кармана ледяные ключи и резко, словно боясь передумать, отпер дверь родного дома.
        Музыка мигом ударила в уши, а от запаха вонючих тел и спертого перегара захотелось задержать дыхание. Швырнув вытертую сумку под чьи-то дубленки и куртки, Леха стянул промокшие кроссовки и заглянул на кухню. Там, в закопченных до черноты кастрюлях и желтоватых от налета тарелках покоились грязные вилки и ложки. Почесав высокий лоб, Леха распахнул холодильник, мрачно глянул на соленые огурцы, плавающие между островками бледной плесени, на сморщенную половинку луковицы и пару худых морковок. Захлопнул дверцу, чувствуя, как во рту скопилась горькая слюна.
        Подумал. Открыл снова и вытащил морковки, смыл комья грязи и впился желтоватыми зубами в рыхлую мякоть, больше напоминающую тряпку. Доев, Леха побрел на звук, перебирая худыми пальцами свой нехитрый морковный ужин.
        В зале было слишком шумно: в сизом сигаретном дыму сновали люди, хохотали, подпевая что-то заунывное о куполах и зоне, празднично звенели стаканами, обсасывая темные рыбьи скелеты. Горящая под потолком одинокая лампочка, тонущая в перегаре и дыму, отбрасывала жирные тени на серые лица, делая их похожими на посмертные маски с глубокими провалами вместо глаз и ртов.
        - Слышь, привет! - Отец, в очередной раз безобразно пьяный, обхватил рукой Леху за плечи и притянул его к столу. - Во! Леха! Наследник мой. Выпьем за него.
        - Выпьем!
        - За Леху!
        Они загудели, приветствуя наследника. Леха под шумок схватился за граненый стакан, торопливо дожевывая сухую морковку, но отец сразу же вырвал пойло из его рук, толкнув в плечо так, что Леха повалился на засаленный диван.
        - Слышь! Мелкий еще, - назидательно произнес отец и сам выпил из стакана.
        - Да пошел ты! - рявкнул Леха, насупившись.
        - Не борзей, - недобро посоветовал отец, и его масляный подбородок неприятно задрожал. - Или сдам тебя… В детдом, во. Или в приют, хрен его знает.
        Леха затравленно глянул на отца, но ничего не ответил. Из добродушного папки тот давно превратился в мясистое нечто, по которому хотелось пройтись кулаками, молотить по пьянчуге изо всех сил, но нет. Разбитые костяшки на кулаках и так горели болью, тот жирный идиот неслабо получил сегодня после школы, и поэтому Леха лишь расслабился на диване, выискивая, чего бы незаметно проглотить, утоляя голод.
        - Козел, - только и фыркнул себе под нос Леха, стягивая со стола кусочек дешевой колбасы, от которой пахло острыми специями и влажной бумагой. Соленые огурцы, безвкусные чипсы, жгучая морковка по-корейски, подсохшие куски хлеба… Леха торопливо подъедал все подряд, боясь, что не успеет. За столом снова чокнулись, крики разнеслись по комнате, а из хрипящих колонок полилась заунывная мелодия. Собутыльники родителей, качающиеся из стороны в сторону, тут же поднялись как по команде и, придерживая друг друга под локти, закружились тенями по залу, напоминая сломанных заводных кукол.
        Отгоняя от себя прогорклый табачный дым, Леха всматривался в их некрасивые и постыдные танцы, думая, что все эти люди больше напоминают живых мертвецов.
        В школе не лучше: учителя нудят и взрываются криком, а с безмозглыми одноклассниками даже за гаражами не покуришь после уроков… Домашнее задание Леха в последний раз делал больше месяца назад - классная бледнела и драла глотку, пытаясь что-то объяснить, но ему было все равно - и зачем нужен этот бред? Пусть зубрилы учатся.
        Поморщившись, Леха поискал глазами маму. Она сидела на том же самом диване, что и он, только в самом дальнем конце. И, пока отец отплясывал в центре зала, дергаясь как умалишенный, мать обнимала какого-то хмельного мужика, хихикая в его небритую шею.
        Лехе хватило одного взгляда, чтобы все понять. Он выскользнул из комнаты тенью, едва поспевая за своими ногами. Щеки, покрытые жесткой щетиной, горели.
        Дверца, ведущая в небольшой стенной шкаф, скрипнула протяжно и успокаивающе: два коротких металлических всхлипа и шепот дерева, скребущего по полу. Леха случайно задел рукой забытую сумку, и она рухнула на пол, пряча в себе лишь пару испачканных учебников и кипу смятых листов. Сумка уткнулась в Лехины ноги, словно побитая собака, но он одним пинком загнал ее в угол.
        Внутри все клокотало. Не удержавшись, Леха изо всех сил саданул рукой по облезлому дверному косяку, и костяшки привычно вспыхнули острой болью. Не полегчало. Леха ненавидел сейчас все на свете: и эту дурацкую сумку, и пьяную мать, и пропахшую нечистотами квартиру… Он краем глаза заметил отражение в кривоватом зеркале, что украшало бедную прихожую, и не узнал своего лица.
        Растрепанные жидкие волосы, впалые глаза, массивная челюсть и лиловый синяк на скуле. Откуда он?..
        Да черт его знает.
        Лехе было все равно. Оскалившись своему отражению, он забрался в укрытие, плотно прикрыв за собой скрипучие створки. Глухо звякнула металлическая щеколда. В узкий шкаф почти не проникал мутный желтоватый свет, и полутьма эта была Лехиным извечным спокойствием.
        Скомканное одеяло в ногах пахло холодом и затхлостью, худая подушка забилась куда-то за старые банки с краской, но Лехе и это было неважно. Он устроился на полу, поджимая колени, и равнодушно уставился в потолок. В полутьме едва разглядел нацарапанную на полке закорючку, сделанную много лет назад.
        «Мама».
        Достал из кармана телефон, открыл социальные сети, прогоняя из головы невеселые мысли. Все, что ему сейчас было нужно, - это туповатые шутки и группы для автомобилистов. Но Леха все равно вспоминал о маме, о ее худых руках и одутловатом лице, злясь, что она даже не заметила его прихода. Леха думал и об отце, который все чаще и чаще мог замахнуться, ударить, который даже смотрел так, будто едва-едва сына узнавал. Ничего, когда-нибудь он доведет Леху до ручки и получит в ответ столько злобы, что и пискнуть больше не посмеет. Ухмыльнувшись через силу, Леха потер глаза и нетерпеливо ударил телефоном о дверь.
        Пиликнув, телефон равнодушно сообщил, что у Лехи кончились деньги. Значит, вместо тупых шуток он может послушать байки алкашей за тонкой стенкой или украсть еще чего-нибудь со стола. Обозлившись, Леха швырнул телефон в стену, и тот, хрустнув, повалился на смятое одеяло. Леха зажмурился, силясь побороть в себе черную злобу, не взорваться, выдержать…
        Дверца скрипнула, впуская немного неживого света, и вновь захлопнулась, отсекая все звуки. На тот краткий миг, что свет скользнул по худому Лехиному лицу, высветив его уродливый профиль, парень почти ощутил на щеках долгожданное тепло. Пальцы сами собой по-паучьи взбежали по груди и дотронулись до сухих щек.
        Воспоминания. Они всегда заползают змеями под кожу, жалят и отравляют, мешая вдохнуть.
        - Лешка… - Этот голос он узнал бы из тысячи. Мальчишка задрожал, услышав мягкие виноватые нотки в ее шепоте. Открыл глаза, всхлипнул и потянулся к протянутой ладони. Мать, молодая еще, даже красивая, но уже больше похожая на скособоченный скелет, ласково обняла мелкого Алешку. Он, не сдерживая колючих мелких слез, с ненавистью ткнулся лбом ей в плечо. Теплая ладонь зарылась в его русые волосы, погладила макушку, а судорожный материнский выдох вырвался из впалой груди и пронзил детское сердце насквозь.
        - Мам, почему ты все время с ними?.. - обиженно прогнусавил Алешка, хватая ртом воздух и цепляясь пальцами за мамину выстиранную кофту.
        - Не говори глупости, - сказала она и, отстранившись, в полутьме легонько щелкнула его по носу. - Ты для меня самый важный. Самый главный. Ну перестань, разве может настоящий мужчина реветь?..
        Ее слова оборвал дверной звонок. Мама, напоследок клюнув сына холодными губами, выскользнула из шкафа, и на секунду Алешка почти ослеп от яркого электрического света. В прихожей загудели голоса, грянул грубый хохот, а потом люди медленно поплыли в зал… Хлопнула бутылка, зазвенело стекло, и в шкаф пробрался колючий сквозняк из коридора, обжег влажные Алешкины щеки. Слепо нашарив ржавеющую щеколду, криво прикрученную детской рукой к двери, мальчик плотнее закрыл створку, словно хотел отгородиться и от маминого пьяного хохота, и от извечного звона стекла. В тесном шкафу, заваленном хламом, нестерпимо пахло пылью, но это была его, Алешкина, собственная комната.
        …Тряхнув головой, Леха высыпал из памяти все тягостные мысли. Просто надо научиться забывать. И про трезвую маму с теплыми руками, и про первый день в этом шкафу, и, что самое главное, про того жалкого и хнычущего пацана. Теперь Леха другой. Он вырос, изменился, стал сильным. Завтра он отберет у кого-нибудь деньжат и закинет на баланс, потому что без Интернета совсем невесело. Хоть в потолок плюй, но тогда слюна может упасть прямо на лоб, а это слишком позорно.
        Но ведь что-то воскресило в Лехе эти мысли, вытряхнуло из памяти припорошенные пылью воспоминания…
        Скрип. Пару мгновений назад дверь его тесного шкафа открылась и сразу же захлопнулась. Кто-то пробрался в его шкаф? Леха огляделся, ощупывая черноту пальцами, касаясь то одеревеневших тряпок, то маслянистых ведер, то еще бог знает какого мусора. Все на своих местах.
        Но что-то явно было не так. Чутко прислушиваясь к темноте, Леха весь подобрался, подтянул к груди длинные ноги, которым с годами все сложнее и сложнее было умещаться в узенькой комнатке. И понял вдруг, что изменилось.
        От одной мысли об этом волоски на его жилистых руках встали дыбом, а зубы едва слышно клацнули в этом царстве из хлама и вековой пыли.
        Тьма дышала. Втягивала в себя воздух с едва слышным присвистом и выдыхала влажным туманом ему прямо в лицо. От этого дыхания несло сырой и жирной землей. И почему-то водкой, этим кислым дурманом, пропитавшим стены его дома насквозь.
        Окоченевший от ужаса Леха хотел было пошевелиться, но не смог приподнять даже руку: тело налилось свинцовой тяжестью, внутренности свело судорогой. Тьма втянула в себя еще немного его дыхания и примолкла, но это ледяное молчание показалось Лехе невыносимым. По сторонам тут же разлился писк - тоненький, высокий и жалкий.
        Прошла, наверное, целая минута, прежде чем Леха понял, что писк доносится из его груди. Это он сам пищит резиновой детской игрушкой. Он. Пищит. От страха.
        Гнев, смешанный со стыдом, придал ему сил, и Леха, ощущая, как крупные мурашки ползут по сгорбленной спине, прошептал со злобой:
        - Кто здесь?..
        Тьма хихикнула, и этот негромкий звук вдавил Леху в замызганный матрас, отсекая привычный мир и близкое застолье, где наверняка дремлет мама, совсем рядом, только крикни, позови ее… Но булькающее хихиканье, дикое и первобытное, оглушило Леху. Он, едва соображающий, вспомнил вдруг, как закрыл за собой дверцу, как привычно задвинул ржавенькую щеколду. Значит, никто во всем свете не смог бы так просто открыть эту дверь.
        Никто.
        Тьма облизнулась с влажным звуком, причмокнула, словно приготовившись к броску. Одеревеневший и сжавшийся в комок Леха распахнул глаза, не веря, что все происходящее с ним - правда.
        Миг перед самым концом был страшнее всей его бесполезной и никчемной жизни. Лехе показалось, что все зубы во рту вспыхнули нечеловеческой болью, что в глаза ударил беспощадный прожекторный свет, что нутро выжгло белым пламенем, что… Последнее, что он успел заметить, начисто лишило его разума, переломав все человеческое внутри Лехи, оставив стекать по ребрам безобразной склизкой массой.
        Заползшее на его тело существо отдавало почти могильным холодом. Оскаленная пасть возникла перед глазами, из распахнутого в улыбке рта текла черная густая кровь. Сплющенное лицо клонилось набок, словно было по ошибке штрихами намечено не там, где нужно. Из переломанного тела торчали ржавые острые крючья, которые с каждым новым рывком разрывали Лехину кожу.
        Плоское человеческое тело с разорванным кровавым ртом - вот что увидел Леха в редких вспышках угасающего сознания. Ненастоящее, словно фанерное, оно скользило по дрожащему Лехиному телу, впиваясь в кожу багряными крючьями.
        Но даже не это растворило Лехино сознание, будто в кислоте. Глаз, выпученный и студенистый, желто-красный глаз, опутанный колючей проволокой, сначала с жадным интересом уставился в Лехино лицо, а потом навалился сверху, вжимая в пол, пронзая своими железными ресницами, наполняя болью до краев…
        Леха вскрикнул, но звук тут же оборвался, забулькал внутри горла и сошел на нет. На смену ему пришла боль - боль настолько сильная и нестерпимая, которую человек может испытать только единожды в жизни, просто потому, что больше ничего от человека и не останется.
        За стеной, как и прежде, гудела пьянка, а мать Лехи, забывшись нетрезвым сном, лежала на диване, крепко сжимая в морщинистых пальцах соленый огурец. Отец хохотал и обнимал какого-то друга за плечи, прихлебывал из стакана и занюхивал рукавом.
        Никто ничего не услышал. Никто ничего не заметил.
        Как не знал и сам Леха, что в соседнем доме знакомый ему человек захлопнул окно и оскалился, надеясь, что все получилось. Он сделал это. Лехи больше нет.
        Из-под створки шкафа на липкий паркет тонкой струйкой полилась горячая кровь.
        -
        Мишка продиралась через рыхлые сугробы, то и дело косясь на низкое черное небо, набитое снегом под завязку. В ледяном воздухе, предчувствующем скорый снегопад, медленно плыли белые снежинки. Всю ночь бушевала вьюга, и узкие дорожки занесло сугробами, а сонные и сгорбленные дворники только-только выползали из своих коморок, волоча следом тяжелые лопаты. Мишка шла очень медленно: ноги вязли в рассыпчатом снегу, легкие обжигало студеным холодом. Вокруг царила беспросветная тьма, едва разбавляемая красноватым заревом комбината у самого горизонта.
        Сердце в груди у Мишки стучало тревожно и глухо, будто нехотя. Все вроде бы как обычно, но ей отчего-то было не по себе.
        Редкие прохожие на занесенной снегом улице появлялись расплывчатыми тенями из ближайших подворотен и проплывали мимо, подволакивая ноги. Мишка, не в силах удержать свое воображение, раз за разом испуганно поглядывала на людей, ожидая увидеть то изодранный бахромой рот, то ввалившиеся черные глаза, а то и вовсе трупные пятна на обвисших щеках.
        Люди проходили мимо и растворялись в ледяной темноте. Мишка выдыхала с облегчением и шла вперед, уже не боясь опостылевшей школы, ворчливых учителей и туповатых одноклассников. Там хотя бы тепло и не страшно, а ей большего и не надо.
        Уже приближаясь к школе, она вдруг наткнулась взглядом на бесформенный черный куль, застывший под кособокими балконами. Завязнув в очередном сугробе, Мишка прищурила близорукие глаза и с ужасом поняла, что куль этот - человек. Черная дутая куртка, вязаная темная шапка, из-под которой выбился клок серых волос, а из рукава торчит бледная до синевы ладонь, которая в агонии цепляется за снежную корку…
        Мишка бросилась к школе, уже не чувствуя наметенных сугробов. Она даже ни разу не обернулась.
        В холле до тошноты все было привычно и знакомо: малышню переодевали раскрасневшиеся мамы, стягивали с ребятни теплые гамаши и дутые брюки. Мишка нахохлилась, отводя глаза. Ее с первого класса мать отправляла одну, недалеко, мол, и дорогу переходить не надо, а самостоятельности пора бы и поучиться. Мишка злилась и плакала, стягивая влажные колготки и безуспешно пытаясь застегнуть ботинки с заедающими замками. Но теперь так было даже проще - она могла до полуночи засидеться у подруг или купаться летом до рассвета в неглубокой Малиновке, никто ей слова против не скажет.
        Но вид заботливо склонившихся над своими чадами мам до сих пор неприятно врезался под ребра.
        Свет в холле был приглушенным и рыжим, мелкие перемигивающиеся лампочки почти не разгоняли утреннюю тьму, а шум бил по ушам - Мишка протискивалась сквозь гогочущих школьников, не глядя никому в глаза. Обошла кругом пожилую охранницу, которая присела рядом с первоклашкой, потерявшим варежки и шмыгающим багровым носом; обогнула провожающих родителей, перепрыгнула через набросанные ранцы и пакеты. Ее невесомая сумка с легкостью улетела на низенький диванчик, и Мишка рухнула следом за ней, стягивая с шеи серый колючий шарф.
        Мимо прошли одноклассники: горделивая Вера и несколько ее прихлебателей, они глянули на Мишку, но и не подумали здороваться. Мишка тоже промолчала, уткнулась взглядом в пятнистый пол. А потом, услышав знакомый голос, и вовсе закатила глаза, тихонько ругнувшись себе под нос.
        У старых часов с зеленоватым циферблатом стояла директриса, скрестившая руки на груди. Бледная, с щеками кирпичного цвета и жирно подведенными глазами, она стискивала губы в багровую тонкую нить. Мишке всегда казалось, что директриса вот-вот высунет тонкий раздвоенный язык и слизнет помаду, словно кровавые капли.
        Мишка ненавидела директрису всей душой. Злобная старая Рында. И та возвращала Мишке ее ненависть сполна.
        Зашвырнув куртку в раздевалку, девушка попыталась проскользнуть мимо, но ее за предплечье мигом поймала сильная рука. Взгляд директрисы вдавил Мишкины плечи в пол.
        - Захарова! Это что опять такое-то?!
        - Что? - тихо буркнула Мишка, слабо пытаясь вырваться из захвата, словно попавшая в недобрые руки марионетка, но Рында всегда держала крепко.
        - Ты как выглядишь опять?! - Зычный голос ударил в потолок и чудом не раздробил плафоны на мелкую стеклянную пыль. Мамы, сворачивающие теплые зимние брюки, с удивлением глянули на директрису. Мишка вновь втянула голову в плечи и пожалела, что не родилась каким-нибудь страусом.
        - Нормально я выгляжу, - еще тише сказала Мишка, поняв вдруг, что снова становится той, кем ее так часто называют. Мышью.
        - Это что?! - Длинные белые пальцы ущипнули за тонкие лосины, и Мишка дернулась, словно ее саму ногтями проткнули насквозь. Тяжелая рука директрисы легко потянула за неровно остриженные волосы, и Мишке даже смотреть не надо было на ее лицо, чтобы понять, как брезгливо оно искривилось.
        - Еще раз ты придешь в колготках в школу, забыв про свою юбку, и я тебя просто не пущу, поняла? И собери уже свои лохмы, Захарова. Совсем ничего не понимаете… - Мишка даже не почувствовала, как холодные пальцы разжались, отпуская ее, а Рында уже с натянутой улыбкой приветствовала кого-то, проходящего мимо них.
        Очнувшись, Мишка просочилась сквозь надоедливых первоклассников и взбежала по лестнице, чувствуя, как липко и противно становится внутри. Заправив за уши сероватые волосы, она сунула через перила знакомый жест, пытаясь хоть этим восстановить баланс справедливости в мире, и побежала на третий этаж.
        У кабинета русского и литературы царило столпотворение: одноклассники разглядывали что-то в телефоне, гогоча и подталкивая друг друга руками, парни торопливо списывали домашку, шелестя тетрадными листами, а из замочной скважины кабинета лился мягкий теплый свет. Значит, Чашечка, как обычно, решила не пускать десятиклассников в кабинет, чтобы они не орали и не разносили все на своем пути.
        Прислонившись плечом к стенке, Мишка прищурилась и оглядела собравшийся народ. Вот замер крошечный Малёк - тихий и смирный, он стоял, поглядывая на окружающих то ли с кротким испугом, то ли с желанием заговорить, но все равно молчал, накручивая на палец шерстяную нитку темно-зеленого свитера. Вера, больше напоминающая фарфоровую куклу, такая же неживая и идеальная, пудрилась, зажав в тонкой ладони маленькое зеркальце. Ее окружала стайка фрейлин - они щебетали о чем-то неважном, всегда неразлучные, всегда одинаково одевающиеся и даже разговаривающие как заевшая пластинка.
        Неподалеку, совершенно оторванная от мира, стояла Аглая. В придачу к древнему имени ей досталась какая-то там умственная отсталость, задержка в развитии или слабоумие - Мишка мало во всем этом разбиралась, знала только, что Аглая очень странная. Она вечно замирала, словно тонкий цветочный стебель, высокая и худощавая, и с легкой полуулыбкой смотрела в пустоту. Мишка проследила за ее взглядом украдкой, но обнаружила только полупустой коридор, по которому носились младшеклассники.
        От Аглаи всегда становилось жутко, и Мишка поежилась, отводя глаза.
        Аглая же, не заметив ее пристального взгляда, потянула себя за волосы. Черные, неровно остриженные по плечи, они были обесцвечены на кончиках, отчего угольный оттенок переходил сначала в темно-рыжий, а затем и в ярко-желтый. Аглая всегда ярко красилась, и пару раз Рында даже таскала ее умываться, но на следующий день беспечная Аглая вновь приходила при полном параде, и вскоре директриса бросила эту затею.
        Семнадцать человек, абсолютно разных, абсолютно непохожих. Их всех сунули в один-единственный класс, и вот уже на протяжении десяти лет они вынуждены были хоть как-то существовать вместе, словно крысы в маленькой банке. В которую кукловоды забыли положить еды.
        Кто-то из одноклассников прогрызал себе дорогу среди остальных, кто-то карабкался вверх, царапая острыми когтями лица стоящих ниже, а кто-то пытался отыскать тихий угол в круглой стеклянной банке. На самом деле это Мишка всегда забивалась в полумрак и тихонько сидела там, не привлекая ничьего внимания, пытаясь просто пережить эти школьные годы. Она отчаянно верила, что за школьным порогом обязательно наступит иная, новая жизнь.
        Одноклассники прозвали ее Мышью.
        Все началось с родителей - папаня решил выделиться и назвал свое первое чадо Мишей. Это было еще до того, как он нашел себе молоденькую и ворчливую жену, которая спустя годы родит ему долгожданного сына (Миша порой встречала их, отца и брата, с одинаковыми улыбками и одинаковыми синими глазами, которые словно бы говорили ей, что она чужая им, незнакомая).
        Так вот, отец решил выделиться и сам придумал имя. Миша. Для дочери.
        Кажется, они с мамой поссорились перед загсом, и озлобившийся папаня вписал мужское имя в свидетельство о рождении, силясь доказать матери свою правоту. Доказал, что уж тут говорить… Отец всегда был странноватым, этакий городской сумасшедший, и порой Мишка даже радовалась тому, что он ушел, пока она была еще совсем маленькой.
        Сколько ей пришлось пережить за первые годы в школе, она и вспомнить боялась. До сих пор, услышав ее имя, даже взрослые люди застывали в ступоре и натянуто улыбались, а Мишка лишь прятала глаза и в очередной раз недобрым словом поминала своего папочку.
        Она и не заметила, когда вдруг стала Мышкой, а все вокруг принялись ее так называть. Даже учителя порой оговаривались и не пытаясь извиниться перед маленькой и глуповатой девочкой. Она не знала, почему именно Мышь. Может, из-за невысокого роста и невыразительного лица, может, из-за жиденьких серых волос, может, из-за спокойного и тихого нрава, ведь она всегда молчала и горбилась, изо всех сил стараясь поверить в то, что одиночество - это мечта и благо, а вовсе не отвержение… Может, из-за блеклого голоса. Может, из-за постоянных троек и двоек, ведь даже Чашечка, озвучивая очередную плохую отметку, редко когда ругала Мишку, словно бы не желала тратить на нее время.
        Действительно. Из-за чего ее так прозвали?..
        «Потому что я и есть мышь», - с горечью подумала Мишка. Она мечтала получить свой первый паспорт в четырнадцать лет и сменить это дурацкое имя на нормальное, человеческое. На обычное женское имя. А потом, когда пришло время подавать документы, она поняла, что имя это вросло в нее корнями и никем больше - ни Олей, ни Леной, ни Варварой и даже ни Ангелиной - она себя называть попросту не сможет.
        Мышка. Бледное лицо с острым носом, крупные веснушки, напоминающие гречневую шелуху, серый свитер и черные лосины… Мышка. Она и есть мышь обыкновенная. Папане лучше было бы назвать ее именно так, а не заморачиваться с мужскими именами.
        Дверь в кабинет русского и литературы распахнулась столь резко, что яркий электрический свет больно мазанул Мишку по глазам. Десятиклассники засуетились, собирая портфели и раскиданные по подоконникам тетрадки. Кто-то, пробегая мимо, больно толкнул девушку в плечо:
        - Быстрее, Мышь, не спи посреди дороги. - Это был широкоплечий Максим, на ходу приглаживающий бледный ежик волос. Мишка смолчала, пристраиваясь за спиной громадного Макса, и просочилась следом за ним в класс.
        - Екатерина Витальевна, с вами все хорошо? - спросила услужливая Ника, рыжеволосая неутомимая девушка, которая вечно пыталась помочь всем и каждому, но никого и близко не подпускала к себе настоящей. Казалось, она одновременно была везде и со всеми, но никогда и ни с кем не заводила крепкой дружбы или хотя бы веселого приятельства.
        - Да, Ника, да… Все нормально, - негромко пробормотала Чашечка, и что-то в ее голосе заставило Мишку, плывущую по течению вслед за огромным Максимом, удивленно обернуться. Ее сразу же пихнули куда-то под ребра:
        - Чё стоишь, каменная, что ли?!
        - Шевелись, Мышь! - Они дотолкали ее до последней парты, и только там, присев на расшатанный стул, Мишка смогла вглядеться в осунувшееся лицо Чашечки. Екатерина Витальевна, довольно молодая и поджарая женщина, все равно казалась Мишке инопланетянкой с неведомой планеты старых людей, которые ни черта не понимали в своих подопечных, но все время пытались хоть что-нибудь доказать. Чашечка была спокойной и добросердечной, порой даже слишком мягкой, чем нравилась такой же незаметной Мишке.
        Сейчас же, сгорбившись, учительница по обыкновению куталась в пушистую серую шаль, из-за чего казалась немощной старухой. Только пронзительный светлый взгляд выдавал ее молодость и неравнодушие.
        Мягкая и улыбчивая Чашечка в тот миг выглядела почти незнакомкой: глаза ее бегали из стороны в сторону, в руках учительница мяла разноцветную плетеную закладку, а закушенная тонкая губа не могла скрыть ее сильное беспокойство. Лицо налилось синюшной бледностью, а глаза окружила багровая каемка, словно Чашечка долго плакала и вытирала слезы руками.
        Мишка сощурилась еще больше, вонзаясь в Екатерину Витальевну взглядом, но перед ее глазами появилось смуглое лицо Рустама.
        - Эй, Мышь, ты историю сделала?
        От неожиданности Мишка крупно вздрогнула, вцепившись пальцами в исписанную парту, и огляделась по сторонам, не поверив, что он и правда к ней обращается. Рустам, скривившись, пощелкал пальцами перед ее изумленным лицом:
        - Мышь, прием! Совсем уже, да?
        - Иди к черту, - выдавила Мишка, насупившись. - Ничего я не делала. И почему ты у меня-то спрашиваешь? У меня?..
        - Да никто просто не сделал. Последняя надежда на тебя была, - фыркнул Рустам и отвернулся. Мишка проводила его тяжелым взглядом.
        - Спроси у Веры! - крикнула она ему в спину и полезла в рюкзак за тетрадками.
        Дребезжащий звонок саданул прямо по голове, и десятиклассники принялись сонно рассаживаться за партами, вытряхивать из сумок книги, соображая, не завалялся ли где-нибудь в рюкзаке учебник по русскому языку. Будто отступала приливная волна, обнажая песок и острые ракушки: шепотки и шорохи становились все тише, кто-то все еще хихикал над пошлой шуткой, кто-то зевал и щурился, готовый упасть на сложенные руки и забыться богатырским сном.
        Чашечка встала, опираясь ладонями о столешницу, и бормочущие десятиклассники, едва заметившие ее осунувшееся лицо, настороженно примолкали. Что-то должно было случиться.
        Мишка, сидящая в одиночестве за последней партой, вновь ощутила то самое нехорошее предчувствие, что шагало за ней след в след по заснеженным улицам ранним утром. Девушке вспомнился черный куль, лежащий под балконами в сугробе, и она с запоздалым, едва проклевывающимся раскаянием поняла, что ему, быть может, нужна была помощь.
        - Класс, пожалуйста, тише, - негромко сказала Чашечка, распахивая журнал и перелистывая желтоватые страницы, только бы не смотреть ребятам в глаза. - Я должна сказать вам кое-что очень важное.
        - Уроков не будет, потому что школу закрывают? - выкрикнул долговязый Максим, и его сразу же поддержали вымученным хихиканьем. Мишка, крутящая в пальцах обгрызенную ручку, увидела, как с полуулыбкой к Максиму повернулась кукольная Вера, и почему-то от этого по спине у девушки поползли неприятные мурашки.
        Малёк все еще терзал торчащие из свитера нитки. Рыжеволосая Ника торопливо дописывала домашнюю работу, прикусывая от усердия ярко-фиолетовую ручку. Невзрачный и полный Славик, сидящий рядом с Верой, не двигался, окаменев, только на его рубашке сзади проступали кривые пятна пота. Витька, вечно парящий где-то в собственном мире, до сих пор не вытащил наушники, покачиваясь в такт музыке, которую Чашечка называла наркоманской. Черно-рыже-желтая Аглая улыбалась и все глядела в низкий потолок.
        Все вели себя по-разному.
        Потому что и были они совершенно разными. Параллельные прямые, которые никогда не пересекутся. Несмотря на нетвердую тройку по математике и весьма поверхностное знание таблицы умножения, это правило Мишка помнила наизусть.
        Это ведь они - параллельные прямые. Бегут в стороне друг от друга, обреченные никогда и не встретиться. Только бы умчаться как можно дальше и похоронить все воспоминания, все эти ненужные десять лет.
        - Ребята, - тихонько выдавила Чашечка, собравшись с силами, и вскинула на детей покрасневшие глаза. В них мутноватой пленкой застыли слезы. Класс окаменел: как бы они ни доводили свою учительницу до белого каления, как бы ни срывали уроки и ни писали экзамены на двойки, ни попадали в полицию и ни избивали молчаливого Малька, Чашечка, Екатерина Витальевна Чашкина, всегда держала себя в руках.
        И вот они, слезы. В груди у Мишки разом стало пусто, словно бы вся ее привычная жизнь повисла на волоске, зависящая сейчас лишь от этой мутной пленки Чашечкиных слез.
        - Ребята, - повторила учительница и набрала полные легкие воздуха. - Беда. Большая беда случилась. Наш с вами друг, Лешка Шмальников… Его больше нет.
        В классе воцарилась настолько плотная и осязаемая тишина, что стало слышно, как гудят над головой лампы, как за окном валит стеной снег, как в соседнем классе громовой голос Рынды взывает к совести очередного троечника.
        - Как это нет? - недоверчиво спросила Вера, скрещивая на груди ухоженные руки.
        - Это тяжело, я понимаю, - выдохнула Чашечка. - Главное, что мы вместе. Я с вами, хорошо? Я всегда готова помочь. Мы Лешку никогда не забудем, никогда, но все это…
        - Что с ним случилось? - сипло спросил бесформенный Славик.
        - Я… Мы не знаем. Предполагают, что его убили, но это… Господи. Я не могу вам этого сказать. Все объяснят, только чуть позже… Давайте помолчим в память о нем, а? Вспомним, что было хорошего, каким мы запомним нашего Лешку…
        Голос ее прозвучал так жалко и плаксиво, что, кажется, даже сама Чашечка почувствовала это кожей.
        Класс молчал. Они тщетно пытались вспомнить хоть что-нибудь хорошее о Лехе, который в один миг перестал быть обыкновенным раздолбаем и превратился в мертвого человека. Мертвого.
        Мишка, нацепившая на нос круглые очки и вглядывающаяся в каждую морщинку на лице учительницы, одна-единственная задалась верным вопросом. Если Леху убили, то почему нельзя рассказать, что же именно с ним случилось?..
        Мишкины руки лизнул стылый сквозняк. И в ту же секунду оглушительно заревела Ника, разрывая пароходным воем тишину, пробивая молчаливую плотину десятого класса.
        Все только начиналось.
        Глава 2
        Клевер и апельсины
        А потом все завертелось, словно в карусели, и никто не мог понять, что происходит. Может, это просто чудовищный сон, идиотский розыгрыш и что, да почему, да как… Нике все казалось липким кошмаром, и она пару раз сильно ущипнула себя за руку, оставив на бледной коже лиловые кровоподтеки. Боль вспыхивала в руках, разливалась по венам, но мир ничуть не хотел меняться, как бы сильно этого ни хотела Ника.
        Первый урок почти не остался в ее памяти: она рыдала без остановки, и слезы, размазываемые по щекам, оседали на ее рыжих волосах солью и влагой.
        Никто из их класса с Лехой особенно не дружил - тому только дай повод отобрать у кого-нибудь мелочь, отвесить подзатыльник или швырнуть снежком прямо в беззащитное лицо, а потом хохотать, багровея от натуги, словно это было самым веселым делом всей его жизни. От Лехи частенько скверно пахло, ногти его всегда были черны от грязи, а в глаза никогда не хотелось заглядывать без причины. Что-то черное, первобытное и злое сидело там, в этих глазах, и ждало своего времени.
        Ника знала, что его родители пьют, что семья у них бедная, что Леха состоял на учете и ходил к психиатру, что его многие боялись и поэтому подчинялись, словно рабы, но и этого ему было мало.
        Только вот Леха, мерзкий и озлобленный Леха, был главным злом их класса, обязательным и даже неизменным. Они давно привыкли к его прогулам, его грубости и сальности во всем, начиная от скверных шуток и заканчивая немытыми волосами. Понимание, что он больше не придет, было диким. Страшным. Неправильным.
        В это попросту не верилось.
        На Нику вдруг дохнуло маревом раскаленного асфальта, запахом раздавленных апельсинов и велосипедного масла. Тряхнув головой, она застыла.
        Весь класс принялся разом гомонить: кто-то сидел, глядя в одну точку, кто-то под шумок достал тетради и принялся за домашку, которую лень было делать дома, кто-то бормотал едва слышно себе под нос. Кто-то фыркал, мол, меньше народу - больше кислороду, но на большинство класса эта новость произвела тягостное впечатление. Обернувшись, икающая от слез Ника разглядывала их вытянутые лица и думала лишь об одном.
        Что. С ним. Случилось?
        Пьяная драка? Материнские собутыльники? Он покончил с собой? Его убили по ошибке?..
        В класс вбежала психолог, а вместе с ней толстая врачиха с горькими каплями и едким нашатырем. Чашечка металась от одной парты к другой, прижимая к губам сухие ладони. Текли минуты, и первое удивление растворялось без остатка, а напоминанием о том, что их теперь шестнадцать, служил лишь пустой стул у четвертой парты третьего ряда, где Леха сидел с таким же оболтусом Витей. Витя, не отрываясь от своей наркоманской музыки, сосредоточенно рисовал что-то в тетради. Губы у него едва уловимо дрожали.
        Все они понемногу приходили в себя: все громче и уверенней становились разговоры, и зачастую темы быстро перетекали от смерти к чему-то более важному, вроде компьютерного железа или планов на пятничный вечер. В классе даже раздались первые, плохо сдерживаемые смешки. Психолог, что все это время сидела рядом с Никой и держала ее за влажную ладонь, торопливо умчалась куда-то по делам, а Чашечка зашуршала страницами учебника, призывая всех к порядку. Нике все это казалось диким: Леха умер, какой бы он ни был, а они станут и дальше зубрить русский и физику, словно бы ничего и не случилось.
        В тот день Нике не впервые пришлось столкнуться со смертью. Может, поэтому она все чаще и чаще чувствовала в руках хрупкую паутинку жизни, ощущала ее слабое биение и так остро проживала боль от Лехиной потери.
        Все в классе стало до боли четким: коричневые парты и начисто вымытая зеленая доска, ветвистый цветок в углу и красноватые Чашечкины глаза. Пустой стул. Ника вспомнила неприятный Лехин хохот, как он трясся, издеваясь над очередной жертвой, и все в груди заиндевело от этого жуткого чувства.
        Она больше не увидит Леху. Не услышит его неприятный смех.
        Потому что Лехи нет.
        - Сегодня попробуем еще раз пройтись по третьей части, - бубнила по обыкновению Чашечка, а Ника, занавесившись пеленой рыжих кудрей, жмурилась и кусала полную губу.
        Лето. Иссушающая жара. Белый полдень.
        Его звали Никита. Он был большеротый, улыбчивый и с огромным шрамом на виске - в детстве упал и ударился головой, а теперь из-за этого светлого шрама во дворе его дразнили Сшитым. Добродушный, с бесконечной фантазией и жаждой помочь всем на свете, он всегда таскал Нике то яблоки, то бананы, то апельсины. Они садились на веранде или на крыше ржавеющего гаража, ели фрукты и болтали про облака, выискивая в их пушистой вате знакомые очертания.
        В тот день все было как обычно: пропахший медом и солнцем воздух, самая серединка лета, впереди еще целая половина каникул, на речке прохладно и хорошо… Они возвращались с пляжа, налегая на скрипучие педали старых велосипедов. Никита нарвал Нике клевера, и она пожевывала сладкие цветки, наполняя рот цветочным ароматом. В ее девчоночьей душе было столько счастья, что хотелось петь.
        И они пели. Кричали во все горло, хохоча, крутили педали и спешили домой.
        Никите она могла доверить все свои тайны, которые шептала втихомолку где-нибудь под рябиновым кустом. С Никитой она могла говорить о любых проблемах, Никите она жаловалась на маму и рассказывала, как они с отцом ходили в зоопарк. С Никитой она впервые поцеловалась, и в тот момент от одной мысли об этом на щеках ее проступал чахоточный жар.
        Они выехали на дорогу, огляделись по привычке и полетели вперед - ветер свистит в ушах, горячие волосы развеваются за спиной, солнце дробится зеленью листьев. Улыбаясь, ребята помчались наперегонки, не видя, как мелькают улицы, дворы, дома и автомобили…
        Машина выскочила из ниоткуда - Ника успела запомнить бьющий в голову рев клаксона, отлетевший далеко вперед Никитин велосипед, скрюченный и переломанный, которой сразу же засочился горьковатым маслом из сломанного ремонтного пенала. Из распахнутого рюкзака выкатились апельсины, и один из них мякотью растекся по дороге… Девочка спрыгнула с велосипеда и, поскуливая от ужаса, бросилась к Никите.
        Потом ей скажут, что помочь ему было нельзя. Что все случилось очень быстро. Что он даже ничего не понял. Что такое в жизни бывает…
        Ника больше ни разу в жизни не ела апельсины. Никогда не вспоминала про первый поцелуй и не заводила близких друзей. Стоило ей чуть довериться кому-то, подпустить его слишком близко, как в нос ударял противный апельсиновый дух, смешанный с горечью масла…
        - Ника, все нормально? - Голос Чашечки вырвал девушку из летней жары и вновь окунул в беспощадное зимнее утро.
        - Да, - хрипло отозвалась Ника, ни на кого не глядя. - Все в порядке.
        Но все не было в порядке.
        Перелистав толстый ежедневник, куда Ника записывала планы по встречам и все свои волонтерские дела, она отыскала выцветший зеленый скелетик, зажатый между страницами. Листья клевера - того самого, подаренного Никитой. После аварии она принялась сушить листву и цветы, забила все книги в доме мертвыми растениями, заставила все вазы чахлыми букетами. Родители переглядывались, но молчали.
        Теперь везде у Ники хранились эти клеверные листочки. Только вот сейчас, ощущая во рту горечь и кислоту, она поднесла зеленый листик к губам и осторожно поцеловала, чтобы никто не заметил. Прижала к губам и застыла, зажмурив глаза.
        Урок прошел сумбурно - разговоры так и не прекратились, как бы ни просила об этом Чашка, а пересуды о Лехиной смерти за сорок пять минут приобрели масштабы легенды. Неизвестность - вот что их так манило, так пугало и зачаровывало. Как он погиб? Было ли ему больно? Увидят ли они его хотя бы еще один разок?
        Нику мутило от их дурманящего шепотка. Она не видела ничего красивого или манящего в человеческой смерти, только боль, страх и сожаление. День тек, напоминая собой грязную пену, и Ника плыла сквозь часы и минуты, никак не в силах вынырнуть из детских воспоминаний.
        Сунувшись к кабинету истории, класс напоролся на глухую преграду: учительница заперлась изнутри, желая отдохнуть от их назойливого общества.
        - Овца, - коротко выдохнул Рустам, пару раз дернув облезлую ручку и пнув ногой по двери. Тишина была ему ответом, только Максим поперхнулся смехом, но, не встретив поддержки, сразу же замолчал.
        Стоя в коридоре у широкого окна, Ника никак не могла прийти в себя, то цепляясь пальцами за холодный подоконник, то раскачиваясь из стороны в сторону, будто в трансе. Растрепанные рыжие кудри делали ее похожей на сумасшедшую.
        Из-за окна доносился глухой скрип: р-раз, и пожилая техничка в оранжевом жилете сгребает лопатой свежевыпавший снег, чистит дорожки во внутреннем дворике школы. За пластиковыми дверями в соседнем коридоре во всю глотку вопили малыши, но Ника ничего этого не слышала: в ее глазах плясало раскаленное солнце, горько пахнущее чуть подгнившими апельсинами. Надсадно скрипели старые педали. Ярко-алая кровь текла по выбеленному жаром асфальту.
        Никита дотронулся до ее плеча, обжег нечеловеческим холодом, и Ника коротко вскрикнула. Вскрик этот на мгновение почудился ей воем траурного клаксона. Обернувшись, она поняла, что вокруг застыло лишь обледенелое утро, а удивленные одноклассники все и разом косятся на ее пылающее лицо.
        - Что?! - рявкнула Ника, сжимая кулаки, только бы никто не увидел застывшие в глазах стеклянные слезы. Крошечный Малёк, стоящий ближе всех, втянул голову в плечи, кутаясь в извечный темно-зеленый свитер:
        - Я ничего… Ты просто так закричала…
        - Отстаньте от меня. - Ника отвернулась, чувствуя на себе жадные взгляды, что шарили по ее сгорбленной спине, надеясь поживиться чем-нибудь интересным. Пришлось оборачиваться и смотреть одноклассникам прямо в глаза, словно доказывая в очередной раз - я не слабая. Даже не думайте, что я слабая!
        Серая Мишка, почти слившаяся со стеной, аж губу закусила от интереса, но сразу же отвернулась, делая вид, что ни при чем. Липкий взгляд огромного Максима с показным равнодушием скользил по Нике. Витя в своих дебильных наушниках смотрел как бы мимо нее, но Ника-то знала.
        Они смотрят. Прислушиваются к ее рваному дыханию. Словно шакалы, ждущие, когда обессилевшая антилопа рухнет на желтоватую траву и больше не сможет прятаться от их гнилых зубов.
        У противоположного окна застыла одинокая парочка. Одаренная какой-то ледяной красотой, Вера стояла, прислонившись спиной к подоконнику, и не сводила светлых глаз с Рустама, который замер чересчур близко, по-хозяйски положив руку ей на бедро.
        Ника скривилась от отвращения. Месяц назад одноклассница жила с кем-то из выпускников, и тот забирал ее после школы на лаковом родительском автомобиле, а вот теперь на тебе. Рустам, психованный и дикий, обнимает Веру так, будто это его собственность.
        Ника не понимала Веру. Поглядывала на нее с немой жалостью и горечью, но и не осуждать не могла.
        Дверь кабинета застонала, распахнувшись, и навстречу десятиклассникам вместо полной и крикливой исторички выплыла психолог с широкой натянутой улыбкой. Десятиклассники переглянулись, и парочка самых проворных, мигом развернувшись, бросилась бежать, понадеявшись, что психолог не станет отмечать прогульщиков.
        - Стоять! - ударил им в спину громовой окрик исторички, выплывшей из-за спины молоденькой коллеги. Учительница побагровела лицом от злости. - Вернулись, живо! Все в класс! Ну!
        Постанывая от недовольства, они вереницей поползли внутрь, толкаясь плечами и стараясь не встречаться взглядами с разъяренной историчкой. Но даже под таким тяжелейшим гнетом кто-то - кажется, это был Рустам - сделал торопливую подсечку, надеясь уронить кого-нибудь на пол и в суматохе сбежать с урока незамеченным.
        В капкан попался неуклюжий Славик. Споткнувшись, он рухнул вниз, увлекая за собой пискнувшую Веру. Истерический хохот, беспощадный и громогласный, словно огонь пронесся по головам, и даже расстроенная Ника не смогла сдержать ухмылку - так забавно повалился толстый Славик. Его свитер задрался, обнажая маслянистые белые складки на животе.
        - Слезь с меня, придурок! - заорала обычно спокойная Вера, дергаясь всем телом, словно приколотая к картонке бабочка. Одноклассники ржали, уже не сдерживаясь, кто-то принялся торопливо снимать все на видео.
        Ника, протиснувшись боком, стороной обошла лежащего Славика, покрасневшего от смущения и ужаса. Он все пытался подняться с гладкого линолеума, но никак не мог этого сделать. Славик схватился за Никину ногу в нелепой попытке нашарить хоть какую-нибудь опору, но Ника, погруженная в воспоминания о погибшем друге, испуганно шарахнулась в сторону и, сгорбившись, побрела к своему месту.
        У нее попросту не было сил, чтобы поднимать бесформенного Славика с пола.
        - Ненормальный… - только и буркнула она Рустаму, напоровшись на его темный взгляд.
        Он все же протянул Вере ладонь и выдернул девушку из-под пухлого Славика, помог подняться и даже отряхнуть тонкую блузку. Славика же, напоминающего неразделанную тушу в мясном магазине, на ноги поставили Витя, покачивающий головой в такт музыке, и икающий от смеха Максим.
        - Так! Живо закрыли рты, - рявкнула историчка столь оглушительно, что смех будто саблей отсекло. - Сели и угомонились! Уже в класс нормально зайти не можете.
        Перешептываясь и давясь от едва сдерживаемого смеха, десятый класс нехотя расселся по своим местам. Учительница распахнула журнал и начала перекличку, нацепив на глаза толстые желтоватые очки, и в тот миг, когда она по запарке спросила:
        - Шмальников? - твердолобый Максим учтиво подсказал:
        - Нету его. И не будет. Замочили Леху. В сортире.
        Хихиканье стало почти осязаемым. Ника обернулась на одноклассников, чувствуя, как кривятся ее губы от того, насколько быстро Лехина смерть стала для них лишь поводом пошутить. Ну умер и умер, чего теперь. Зато можно поглумиться над смутившейся учительницей.
        Затем слово взяла психолог. Полноватая и низенькая, она выглядела не старше их, наивная, но уже по-взрослому скучная. Ника подумала, что психолог наверняка полдня сидела в интернете, выискивая советы, как работать в такой ситуации. Неуверенным взглядом молодая психолог скользила по глумливым лицам десятиклассников и, кажется, с каждой секундой все больше и больше теряла решительность испробовать на них вычитанные методы.
        Ника решила, что интереснее будет смотреть в окно, где в сероватом свете медленно парили невесомые снежинки.
        Психолог и правда много говорила о смерти, ее неизбежности и нормальности. Она убеждала ребят, что им нужно проститься с Лехой, оставить о нем только светлую и добрую память. Да, психолог явно была не знакома со Шмальниковым, иначе не твердила бы им сейчас эти прописные истины, прижимая полноватые руки к груди. Большинство ее сопливых реплик комментировали самые неунывающие десятиклассники, отчего по кабинету снова волнами проносились смешки, и тогда историчка поднимала суровый взгляд и стучала красной ручкой по столу. Класс испуганно примолкал.
        - Сейчас я хотела бы попросить вас сделать со мной одно упражнение. Оно маленькое и несложное, но всем после него станет легче, - с вымученной улыбкой предложила психолог.
        - А нам и так нормально! - крикнул Рустам, вальяжно развалившийся рядом с Верой. Ника покрутила головой, чтобы убедиться: Славик пересел на другое место, склонился над своим скетчбуком и что-то увлеченно заштриховывал там черной ручкой.
        Психолог сбилась с мысли и в панике оглянулась на историчку, наверняка жалея уже, что решила провести урок в этом классе. Глядя на их спокойные и расслабленные лица, слыша их неумолкающий смех и нескрываемые шепотки, она ведь чувствовала, что они и правда не грустят, не горюют, может, просто еще не поняли, а может, и… О втором «может» и думать не хотелось.
        Ника не сомневалась, что одноклассникам все равно. Наплевать, что Леху, с которым они проучились десять лет, через пару дней похоронят в мерзлой земле. По барабану. Неважно.
        - Итак, - вновь заговорила психолог, глубоко вдыхая спертый воздух. - Давайте попрощаемся с Алексеем и скажем ему то, что не успели сказать. Может, передадим что-нибудь важное, может, пожелаем чего-то лучшего там, в другом мире, может, вспомним что-то хорошее… Давайте я начну, ладно?
        Молчание. Они поглядывали на нее, насупившись, со скукой в глазах. Многие даже не смотрели.
        - Леша, - прошептала она, закрывая глаза, и облизнула пересохшие губы, - прощай. Надеюсь, что там ты обретешь покой и счастье. Прости, что мы тебя не спасли… Ну, кто следующий?
        Молчание. Последние взгляды уткнулись кто куда: в парту, учебник, окно, даже в огромную, как дирижабль, историчку. Сквозь зеленоватые шторы просачивался тусклый свет. Оглушительно тикали часы над тяжелой доской. Скрипела ручка о бумагу.
        - Давайте тогда по одному. Первая парта, первый ряд.
        - А чего я опять сразу?! - заголосил длинный, как жердь, Паша. - Мне этому дебилу нечего говорить!
        Шум. Холодный и равнодушный.
        - Угомонитесь! - рявкнула историчка, и даже психолог подпрыгнула от этого окрика, ударившего в спину. - Думай, о чем и о ком говоришь! Уж выжмите из своих душонок хоть каплю сожаления.
        - Да вы даже не в курсе были, а все нас учите! - еще громче завопил Пашка. - Не буду я ничего о нем говорить! Это тупо.
        - Тогда я сейчас два тебе влеплю за работу на уроке.
        - А не имеете права, вы знания мои обязаны оценивать, а не поведение!
        - Закрой рот, я сказала!
        - Тише! - примирительно выставила вперед ладони психолог. - Раз у тебя есть такое большое нежелание, давай не будем себя мучить. Быть может, еще не время. Но я прошу вас, постарайтесь проявить сострадание и попрощайтесь с другом…
        Они снова захихикали, и, судя по ее лицу, психологу потребовалось время, чтобы понять: они хихикают над словом «друг». У них давно уже не осталось друзей - приятели, враги, идиоты.
        Но не друзья.
        - Следующий, пожалуйста.
        - Мне тоже нечего сказать.
        - Пока, Леха! Зажги там с какой-нибудь демоншей!
        Хохот. Нездоровый, больной и желчный хохот. Психолог смотрела на них так, будто верила, что это просто маска, они прячут реальные чувства под показными смешками. А может, ей просто отчаянно хотелось в это верить.
        - Я говорить не буду.
        - Прощай.
        - Да это бред какой-то!
        - Горячей тебе сковороды, Леха.
        - Тише! - Историчка стукнула ручкой с такой силой, что с той слетел кровавый колпачок. Кажется, даже учительнице уже надоело взывать хоть к чему-нибудь человеческому в этих взрослых людях.
        - Ребята, пожалуйста… Давайте будем говорить о чем-нибудь добром, - почти взмолилась психолог. Под мышками на ее бирюзовом свитере проступили темные пятна пота.
        - А мне Леха стольник не вернул. Козел! Купи там себе коктейльчик какой-нибудь, урод, - радостно заорал Рустам, вновь ввергая класс в пучину хохота.
        - Угомонитесь! - крикнула учительница, и в ее голосе засквозило почти что отвращение. Они словно попали в ад и вертелись там по кругу: жестокие фразы, вопли взбелененной исторички и психолог, которая часто-часто моргает длинными ресницами и молчит, глядя на ребят с непониманием.
        - Я ничего не буду говорить, - холодно отозвалась Вера, скрестив руки на груди.
        - Прощай, - буркнул бледный Малёк.
        - Легкой дорожки в ад! - поддержал общее настроение широкоплечий Максим, и историчка вновь взорвалась бранью.
        - Прощай, - холодно отозвался толстый Славик, оторвавшись от своего рисунка. - Там тебе и место.
        - Да замолчите вы! - вдруг заорала Ника, ударив кулаками по столу. Невысказанная острая боль прорывалась из нее наружу, царапая внутренности когтистыми лапами. - Вы слышите хоть, что несете, уроды?!
        - Полегче на поворотах, - отозвался ледяным тоном Рустам.
        - Ребята… - предостерегающе начала психолог, но Нику уже понесло:
        - Да вы послушайте себя! Ад, сковородки, стольники… Человек умер, его убили, а вы себя как твари последние ведете. Смешно вам? Весело?! Нет Лехи, каким бы идиотом он ни был!
        - Да нет, в том-то и дело, каким он был, - буркнул Славик.
        - Толстяк дело говорит, - сказал Максим. - Леха тварью был, крысой, деньги воровал. Вырос бы и присел. Мир очистился от него, получается.
        - Он был плохим человеком, - неожиданно сказала Вера, разминая бледные пальцы и равнодушно глядя в разгоряченное Никино лицо. - И мы не собираемся говорить о том, что скучаем только потому, что его убили.
        - А меня Леха бил! - тонко пискнул Малёк и от ужаса, что решился сказать хоть что-то на весь класс, едва не сполз под парту, посерев щеками. - Может, и хорошо, что его больше нет…
        - Я тоже рад, - отозвался Славик. Его поддержали одобрительным гулом, и Славик оглянулся по сторонам почти с восхищением, почти с обожанием.
        - Знаете что… - Вскочив, Ника сузила глаза, сжимая и разжимая мелкие кулаки. - Вы святыми-то давно все стали? Проблема в том, что, если бы вы сдохли, точно так же никто бы не сожалел, никто бы слова доброго о вас и не сказал. Рустам, ты чем лучше? Просто дебил с царскими замашками, и, когда все смеются после твоих шуточек, они смеются не из-за них, а над тобой! Вера, ты очередная обложка без капельки чувств. Малёк у нас вообще тень, дебил такой, каких в школу брать не должны, а в десятый класс аж пошел! Славик вообще жирный и мерзко пахнет, оттого никто с тобой и не общается даже. Вы все - каждый, каждый! - неидеальные, вы все плохие, как ни стараетесь выглядеть нормальными. И, знаете, если любой из вас сдохнет, я и слезинки не пророню! - Схватив сумку с пола, она бросилась вон из класса, обогнув удивленную женщину. Дверь за Никой захлопнулась с такой силой, что с потолка белой пылью посыпалась штукатурка.
        - Вероника! Немедленно вернись в класс! - загрохотала учительница, тяжело поднимаясь, но было уже поздно.
        В классе повисло ледяное молчание. Каждый пережевывал внутри обидные слова, взращивая в душе ненависть к рыжеволосой Нике. Всегда дружелюбная и отзывчивая, сегодня она вылила весь свой гнев, всю злобу и отчаяние, что годами копились в ней под миловидной маской.
        - Вот же мразь… - прошипел Рустам, заскрипев зубами.
        Психолог молчала, не зная, что сказать. Быть может, в тот момент она поняла только одно - эта краснощекая девушка была права. Права. Вот и все на этом.
        Ника пулей вылетела из школы. Схватила с вешалки короткую розовую куртку, не слушая вопросов удивленной вахтерши, не вытирая со щек жгучие слезы. Уже на улице, увязнув в рассыпчатых сугробах, Ника поняла, что забыла сапоги в раздевалке. Ее тонкие кеды быстро одеревенели на морозе. Оббежав вокруг школы, Ника остановилась у крыльца, часто-часто и слепо моргая. Злость, бушующая внутри, испарилась, и девушку разом покинули все силы. Надо было что-то делать.
        Дома, как обычно, пусто: родители на работе, только под диваном спит толстая кошка Мотя, а в холодильнике киснет позавчерашний борщ. Одиноко дома, неприветливо. Даже идти туда не хочется.
        Всхрапнув, зашевелился сугроб у самых ее ног, и Ника отскочила в сторону. Сонно повозившись, сугроб поднялся, и только тогда она разглядела, что это собака - огромная, покрытая слежавшейся бело-рыжей шерстью с темными проплешинами на боках.
        Выскочив из снега, пес довольно гавкнул и потянулся крупным черным носом к протянутой ладони.
        - Шабаш, привет, ты где пропадал-то столько?.. - Губы сами собой расплылись в улыбке, Ника и правда уже успела соскучиться по старому огромному псу. Присев на корточки, она руками зарылась в его ледяную шерсть, на которой комьями висел чуть подтаявший снег. Ника размашисто обняла старого пса.
        Шабаш лизнул ее щеку и залился громким лаем, пританцовывая на толстых лапах, размахивая пушистым хвостом.
        - Ну, ну, не верещи так… Где ты был, оболтус? Я уж боялась, что все… - Она гладила его, чесала замерзшими руками, и он блаженно щурился, кареглазый и добродушный, подставляя под ее пальцы лохматую макушку.
        После школы Ника, не желая дожидаться в пустой квартире возвращения родителей, отправлялась к социальной ночлежке, где на улице бедным старикам или бомжам разливали по тарелкам водянистый суп. Старики, принимая из ее рук пластиковые гнущиеся тарелки с горячим пойлом, благодарили и кланялись, и Ника думала порой, почему так происходит: в школе они с одноклассниками постоянно грызутся и ненавидят друг друга, а эти несчастные люди в оборванных одеждах и с огрубелыми руками кланяются ей, благодарят за помощь, за участие и невкусный суп.
        Нет, конечно, их класс вовсе не был звериным питомником: были там и редкие друзья-приятели, и домашку всегда скатывали всем миром, но даже учителя порой говорили им, что такого недружного класса они не видели за много лет своей работы. Слишком разные, слишком эгоистичные, озлобленные и нетерпимые. Нике хотелось верить, что хотя бы к выпускному их жизнь изменится. Они научатся слушать друг друга, хоть немного, хоть иногда.
        Лучше всего ей было в собачьем приюте. Она мыла, вычесывала, обрабатывала от блох, насыпала в миски дешевый корм и ходила с собаками на прогулки. Порой Ника подкармливала бездомных кошек, что вечно поджидали ее у подъезда, провожая голодными глазами, порой пристраивала беспризорных щенков в добрые руки.
        Шабаш был особенным. Старый и огромный, абсолютно бестолковый и добродушный, даже охранник из него никакой, он всю жизнь провел на улице и, кажется, ничуть от этого не страдал. Раньше Ника все пыталась пристроить Шабаша хотя бы в приют, но все было напрасно.
        И тогда она кормила его на улице, чесала и гладила, весело лающего и прыгающего вокруг нее, словно молоденький щенок. Вот и сейчас, чувствуя, как замерзает в груди дыхание, Ника вытряхнула из рюкзака сладкую булочку и, раскрошив ароматную мякоть, кинула прямо в лапы Шабашу.
        Пес, склонившись, зачавкал поросенком, больше не обращая на девушку внимания. Она погладила его по голове, а потом, будто решившись, отыскала в рюкзаке блокнот с засушенными клеверными листочками и сунула крошащуюся зелень под ошейник Шабашу (ошейник она купила сама в зоомагазине, чтобы пса не приняли за бездомыша и не увезли куда-нибудь во время очередных отстрелов). Шабаш, кажется, даже не почувствовал невесомый клевер у своего загривка.
        - Пусть у тебя будет, - улыбнулась Ника. - На удачу.
        Сегодня она поняла, что пришло время окончательно прощаться с прошлым и идти дальше. Никита… Она никогда о нем не забудет и всегда будет любить какой-то особенной детской любовью, но все. Пора. Лехина смерть будто открыла ей глаза, и Ника, парящая в вечном страхе, впервые решила расстаться с любимым засушенным клевером.
        Холод сгущался вокруг нее облаком. Подпрыгивая на морозе и согревая дыханием ладони, Ника вспомнила лохматые карагачи, журчание падающей воды, шорох гравия от проезжающих машин и спасительную тень в полуденный зной…
        В ноздри снова ударил гнилостный апельсиновый запах, но Ника решила не обращать на него внимания.
        Она поняла, куда стоит сходить.
        Во время шумной перемены Ника украдкой просочилась в школу и прихватила теплые сапоги. Шабаш, доев булочку, вновь умчался куда-то по своим дико важным собачьим делам. Ника не возражала. Сунув шапку в рюкзак, она побрела за ворота школы, за вереницу серых одинаковых домов. В степь, туда, где ничего не было кроме одинокой автомобильной дороги и полузаброшенной заправки.
        Уже перейдя на другую сторону улицы, Ника обернулась, заправляя пушистые волосы за уши, почувствовав на мгновение, как спину прожигает чей-то взгляд. Оглянулась - никого. Пустые окна домов, одинокая машина на дороге, вдалеке лают собаки. Пусто. Но пора идти дальше.
        В голову ей упорно лез Леха - неопрятный и краснощекий, ехидный, с затаенной злостью в глазах и неприятной кривой улыбкой.
        Увязая в сугробах, Ника то и дело поглядывала на огромные бетонные кольца под автомобильной дорогой, через которые сливали лишнюю воду из заросшего озера на окраине городка. Ручеек этот разливался лишь весной, мчался, живой и быстрый, перепрыгивая через каменные глыбы, неся в своих водах пустые алюминиевые банки и покрытые тиной целлофановые пакеты. Ника помнила, как в детстве они с друзьями вечно пропадали у этих колец, прозванных в простонародье биноклем - издалека огромные дыры и вправду напоминали темные линзы.
        Любимой детской забавой была беготня в этих кольцах, когда стремительно несущаяся вода то и дело пыталась зацепиться за кроссовки и промочить их насквозь; когда друзья бегали на скорость и весело хохотали над очередным неудачником, выпачкавшимся в ледяной весенней воде. Они стояли там, мелкие, под невысокими бетонными сводами, едва чувствуя нависающий над головой земляной массив и слабую вибрацию из-за проезжающих по дороге машин.
        Сейчас обожаемый бинокль был погружен в зимний сон. Вода, переваливающаяся через щербатый каменистый выступ, замерзла мелкими водопадами и поблескивала теперь в сером сумрачном свете. Высохшая осока зашелестела, когда Ника пробивалась сквозь острые стебли к знакомому месту. Ноги одеревенели от забившегося в сапоги снега.
        Вынырнув на площадку перед темными дырами, Ника вытащила из разметавшихся огненных волос пух и заглянула в провалы, по привычке затаив дыханье, как маленькая девочка, замершая перед гигантскими бетонными коридорами, уходящими прямиком в преисподнюю.
        Ника отряхнула брюки от налипшего снега и вгляделась в далекое светлое пятнышко, где кончалось серое кольцо. Сейчас вода на дне превратилась в синевато-черный лед, густо присыпанный рыхлым снегом, который ветром задувало в бетонный закоулок. Серые стены расписали черными ругательствами и неприличными закорючками, потолок закоптился от чада первых зимних костров, которые ребятня пыталась разводить из сухих камышовых палок прямо на льду.
        Выдохнув, Ника шагнула вперед. И мигом замерла в рухнувшей на нее полутьме.
        В конце туннеля ей привиделось движение - что-то мелкое проворно приближалось к Нике, перескакивая через вспучившийся бугристый лед. Девушка всматривалась, не понимая, что это такое, но от одной только воцарившейся вокруг плотной тишины, словно под воду ушел с головой, в груди все мигом заледенело.
        Маленький шарик подкатился к ее ногам, жалобно подпрыгнул и застыл, светясь рыжеватым боком. Ника присела, все еще не веря своим глазам.
        Глянцевый апельсин послушно скользнул в руку, холодный и неживой, будто ненастоящий. Ника крепко стиснула его в руке.
        - Кто тут? - спросила она дрожащим голосом.
        - Тут… - отозвался эхом бетонный колодец, и Ника дернулась, мечтая сбежать из этого жуткого места со всех ног. Она не понимала, откуда в заброшенном бинокле могли взяться чистенькие апельсины, но ей разом стало страшно, так страшно, что закололо в груди, что заслезились глаза, что…
        Апельсин обжег руку холодом. И она, словно сомнамбула, медленно пошла вперед, не понимая, что хочет отыскать на той стороне бетонного кольца.
        Второй апельсин ударился о ее сапоги и замер, словно мертвый.
        Ника шла вперед на цыпочках, почти не дыша, все еще думая о том, как сбежать отсюда и забыть про закопченные стены, про глянцевые апельсины, про весь этот кошмар… Душа внутри нее дрожала и билась о ребра.
        Впереди замаячила неясная тень, истерзанный контур на полу. Сгусток темноты.
        Ника почти перестала дышать.
        Третий апельсин. Четвертый, раздавленный, лежал под ее ногами, вспучившись оранжевой мякотью. Изо рта девушки вырывались облачка пара, хоть в бетонном колодце и было непривычно тепло. Ника осторожно скользила по ледяной поверхности, судорожно вглядываясь в чуть смазанный предмет на полу. Она слышала далекое пение птиц и ощущала на щеках горячий солнечный свет.
        Руки била крупная дрожь.
        Шаг. Другой. Апельсин в руке нагрелся ее теплом, засочился сладковатым соком. Ника молчала, не чувствуя даже, как в дикой пляске дрожат ее побелевшие губы.
        Изломанный предмет выступил из полутьмы, и, когда Ника присела перед ним, не чувствуя ног, тот масляно блеснул металлическим боком. Девушка протянула руку и тронула липкими пальцами ледяное железо. Провела по серебристому рулю, едва дотронулась до сплющенного сиденья, коснулась писклявого звонка, и он всхлипнул глухо, мертвенно и обреченно.
        Ника заплакала. Крупные слезы потекли по щекам, она прижала пальцы к губам и поперхнулась рыданием, задохнувшись.
        Апельсины. Велосипед. Гудок.
        Никита…
        - Прости меня, пожалуйста, - с трудом выдавила она, захлебываясь своим горем, которое никак не могло ее отпустить.
        Велосипед молчал. Молчал Никита. Молчал и жестокий одноклассник Леха.
        Сзади послышался звук, и на миг Нике показалось, что это чьи-то тяжелые шелестящие шаги. Она обернулась, приподнявшись, вся дрожащая от горьких слез, и остолбенела, увидев прямо перед собой бесформенную фигуру.
        Язык присох к нёбу, ей и хотелось бы закричать, но ничего бы не вышло. Тело в один миг стало мягким и безвольным. В этом темном бетонном колодце (а Ника и не заметила, как дошла почти до самой середины) совсем не было звуков, запахов и чувств.
        Только эта огромная фигура, которая, шагнув вперед, сразу же нависла над скорчившейся от страха Никой.
        Девушка увидела все до последней черточки. И антрацитово-черное лицо, покрытое бесформенными буграми. И обрубки то ли рук, то ли щупалец, безвольно свисающие вдоль тела. И огромное, напоминающее шар, брюхо. И толстые колонны-ноги, которые в один шаг привели это чудовищное нечто прямо к Никиному лицу…
        И гвозди. Здоровые металлические гвозди, которыми тело этого существа было буквально пронизано насквозь. Ржавые, сочащиеся резким маслянистым запахом, они выдвигались вперед и едва заметно поблескивали наточенными остриями. Вместо лица у этого чудовища были гвозди. Вместо рук - гвозди.
        И все тело - сплошные гвозди.
        Ника шагнула назад и сбивчиво зашептала мольбу, выставляя вперед руки, изо всех сил пытаясь закричать, позвать кого-нибудь на помощь, но голос предательски охрип.
        Шаг.
        Существо кинулось на Нику, в последний момент обнажая огромный раззявленный рот с торчащими кривыми гвоздями всех форм и размеров - от крошечных гвоздиков-кнопок до огромных арматур, на которых насаженная Ника будет выглядеть всего лишь замаринованным в боли мясом, невообразимо, невозможно, это же…
        Она упала, ударившись о лед, поползла по мелкому колючему снегу, и тогда чудище ринулось на нее сверху. Рухнуло, вонзаясь каждым проржавевшим гвоздем, каждым острым жалом, продырявливая ее насквозь, и Ника отключилась, словно взорвавшаяся лампочка. Боль, накатившая беспощадным огненным шквалом, угасла, тлея жалкими остатками углей.
        Лед, смешиваясь с теплой кровью, стал ноздреватым и хрупким. Ника дернулась еще пару раз, почти потеряв сознание, и обмякла, распахнув слепые пронзенные глаза. На рассыпавшиеся по льду рыжие волосы налетел еще один апельсин и замер, будто оплакивая Нику.
        Последнее, о чем она подумала, - клевер. Как хорошо, что она отдала клевер Шабашу. Пусть хотя бы у старого и лохматого пса все в этой жизни будет хорошо.
        Хорошо.
        Глава 3
        Я не умру
        - Абдрахимов! Солнышко мое, просыпайся. Утро на дворе. - Высокий язвительный голос скользил вокруг, опутанный еле сдерживаемыми смешками, и Рустам нехотя приоткрыл один глаз. Черноволосый и смуглый, Рустам Абдрахимов потянулся и зевнул, растирая челюсть. Десятиклассники, здоровенные и хмурые лбы, послушно поднимали руки, прыгали и приседали, напоминая собой баранов, но он-то не собирался заниматься этой чушью. Зарядка перед уроками, ну надо же! И какой идиот ее придумал?..
        Сонно причмокнув, Рустам снова устроился на сложенных руках.
        - Абдрахимов, ну ты и наглец, - почти с восхищением произнесла пожилая математичка. Длинная и костлявая, она всегда напоминала всклокоченную ворону с выпученными глазами. Над ней потешались, ее имя всегда забывали, а экзамены собирались сдавать исключительно с купленными ответами. Даже Абдрахимов, жалкий двоечник и бандит, как брезгливо окрестила его директриса Рында, собирался где-нибудь раздобыть ответы и наскрести на полагающуюся ему тройку.
        Класс одобрительно улюлюкал несгибаемому Рустаму. Математичка, посмеиваясь, готовила к уроку конспекты. Долгожданный звонок прервал нелепую зарядку, а заглянувшая в кабинет суровая Рында одним взглядом заставила всех рассесться по своим местам. Даже Рустам, встряхнув плечами, выпрямился, разлепляя набрякшие веки. Проблем с директрисой ему не хотелось, каждый раз она находила, как посильнее уколоть непробиваемого Рустама. Вызывала к себе в кабинет молчаливую мать, и та, тараща пустые замученные глаза, поглядывала на Рустама с обидой, мол, ты-то разве можешь со мной так поступать?..
        Размалеванное лицо Рынды скрылось за дверью, и посерьезневшая математичка раскидала, словно карты, клетчатые тетради по партам. Рустам лениво притянул к себе помятый листочек с кривыми загогулинами, над которыми красовалась вереница вопросов. Внизу стояла размашистая двойка. Рустам смял работу и бросил в спину жирному Славику, который, низко склонившись, вновь что-то лихорадочно рисовал в своем скетчбуке.
        Вздрогнув от легкого удара, Славик обернулся и, побледнев лицом, гневно что-то зашептал. Рустам улыбнулся ему во все желтоватые зубы. Сплюнув невидимую слюну, он брезгливо оглядел склонившихся над тетрадками одноклассников и по-барски положил ладонь на Верину ногу.
        Та, заалев щеками, сбросила его смуглую руку со своего бедра. Ощерившись, Рустам вспомнил о вчерашнем вечере и ровно таком же румянце на ее лице. Как она тяжело дышала, распахнув в беззвучном крике рот…
        Рустаму было скучно. С утра мать, опаздывая на работу, неожиданно вспомнила про свои родительские обязанности и растолкала сына, глядя на него побитой собакой. Вручила пакет с какими-то учебниками и, толкая ладонями в худую спину, выгнала прочь из теплой квартиры. На улице жгучий мороз мигом опутал голову колючей проволокой стужи, и Рустам, забывший прихватить с собою шапку, решил все-таки в школу заглянуть. Второй раз за неделю. Немыслимая щедрость.
        - Кого нет?
        - Шмальникова! Он червей кормит! - громогласно объявил Рустам, и снова по классу пронеслись жидкие смешки, но уже не настолько озлобленные и безжалостные. Эта рыжая дура Ника протопталась по каждому в их классе.
        Математичка что-то карандашиком вывела в журнале, не поднимая подслеповатых глаз.
        - Ники еще нет, - сказал Славик.
        - Болеет или прогуливает? - уточнила учительница.
        - Пропала.
        - Гуляет где-то, проспится и придет, - не удержался Рустам и откинулся на стуле. Его рука вновь забралась на девичье колено и принялась кругами поглаживать облаченную в капрон кожу.
        - Прекрати! - зашипела Вера, отрываясь от ровных столбиков цифр. Светлые глаза ее искрились и полыхали.
        - Не хочу, - отозвался Рустам и лишь крепче впился в ее ногу, скаля зубы в слащавой улыбке.
        - Абдрахимов, - устало произнесла математичка, замершая возле доски. Мел в ее руках тонко подрагивал. - И чем мы там занимаемся?
        - Веркой, - фыркнул Витя, наушники которого сейчас мирно висели на груди, похожие на дохлых змей. На математике, глядя на пожилую и миролюбивую учительницу, на которую и внимания-то никто не обращал, он редко когда слушал музыку. Парадокс.
        - На больную мозоль, да? - гнусаво спросил Рустам у одноклассника. - У меня-то Верка есть, а у тебя, неудачник?
        - Кукла надувная! - предложил Максим, и они вновь заухали.
        - Угомонитесь! - обреченно попросила математичка, а они уже наперебой вспоминали, кто и с кем, где и когда, а кому остается лишь мечтать и облизываться. Стены класса сотрясались от сального хохота, девчонки кулаками лупили безмозглых одноклассников, а Рустам сидел, вальяжно приобняв молчаливую Веру, не поднимающую взгляда от парты.
        Дверь распахнулась, прерывая их оживленную беседу, и в класс просочилась бледная до синевы Чашка. Вслед за ней вошел мужчина в коричневом пиджаке и выстиранных джинсах. Обычный вроде бы мужик, но то ли во взгляде его было что-то насквозь прожигающее, то ли властная осанка навевала определенные мысли, только вот Рустам мигом выпрямился на стуле и разве что руки по-ученически не сложил.
        - Знакомый? - шепотом поинтересовалась Вера.
        - К счастью, нет, - процедил Рустам сквозь зубы. - Но я знаю эту паскудскую породу.
        - Какую?..
        Ее прервала Чашечка. Пытаясь держать лицо и смотреть на ребят ясными глазами, она махнула рукой, представляя мужчину:
        - Десятый класс, это Милослав Викторович. Он из полиции.
        - Это из-за Лехи? - неожиданно прошептал Малёк, и от звука собственного голоса смущенно затаился за партой.
        - Нет, это не из-за Лехи, - пробормотала Чашечка и судорожно оглянулась на мужчину, лицо которого не выражало ни единой эмоции, а взгляд буравил примолкших десятиклассников. Екатерина Витальевна искала у него поддержки, но он, насупившись, молчал. И класс тоже молчал. - Нику нашли… Ребята, она…
        - Ее обнаружили убитой. - Равнодушный металлический голос, слишком грубый для мягкого имени Милослав. Рустам весь напружинился от этого гробового голоса. - Тело нашли обезображенным. И сегодня мне нужно будет поговорить с вами. С каждым из вас. Поверьте, скрывать что-либо уже бесполезно. Мы очень быстро найдем того, кто это сделал… - И полицейский улыбнулся, но улыбнулся так криво и зловеще, что тишина в классе воцарилась поистине гробовая.
        Они не столько даже опешили от новой смерти, случившейся с их одноклассницей, сколько испугались. Только животный дикий страх и от этого голоса, пропитанного металлом, и от жуткой, противоестественной улыбки. Чашечка сглотнула, и этот звук прозвучал пулеметным выстрелом.
        - Я буду разговаривать с каждым по отдельности, - продолжал полицейский. - По одному. О ваших словах никто не узнает. Советую говорить честно. Кто знает, сколько еще таких случайных смертей может стрястись в этом классе…
        - Прошу прощения, - мягко вклинилась математичка, поправляя на носу очки. - Зачем вы пугаете детей? Они несовершеннолетние, они ведь еще…
        Милослав Викторович бросил на математичку тяжелый взгляд, и она сразу же замолчала.
        - Начнем, пожалуй, - распорядился полицейский и, развернувшись, вышел из класса.
        Рустам сжал кулаки с такой силой, что пальцы его налились белизной. Малёк почти сполз под парту, дрожа как в припадке. Нервничающий Славик черной ручкой изорвал страницы в своем скетчбуке и, смяв вырванные страницы в кулаке, вместо мусорного ведра сунул их в рюкзак. Мышь на задней парте почти не дышала, и ее позеленевшее лицо сливалось с бледно-салатовыми стенами. Аглая, погруженная в неведомые мысли, пальцами теребила жесткие волосы и улыбалась кровавыми губами, словно бы ничего и не случилось. Витя воткнул наушники и включил музыку на полную громкость, прикрыл полупрозрачные веки.
        «Начнем, пожалуй».
        -
        - Когда ты в последний раз видела Веронику?
        - Мы называли ее Никой, - тихо поправила Вера и потупила глаза, вспоминая тонкий профиль, учтивую улыбку и пушащиеся рыжие кудри. Полузадушено всхлипнув, Вера покрепче вцепилась в Чашечкину руку - та сидела рядом, мягко поглаживая девичье плечо. Пустой класс, ученица сгорбилась рядом с учительницей за одной партой, а напротив них громадой возвышается полицейский с неживыми глазами.
        Школьники менялись, словно в карусели.
        Милослав Викторович черкнул что-то в толстом кожаном блокноте и вновь впился взглядом в сидящего напротив паренька.
        - Так когда был последний раз?
        - Вчера, в школе. Она сбежала с урока, и я ее больше не видел, - ответил Витек, сидящий слишком спокойно и ровно, словно первоклассник. Наушники он спрятал под вытертым свитером.
        - Что ты делал вчера вечером?
        - Ничего особенного. Рисовал, музыку слушал. Уроки готовил - все тетрадки могу показать. Там домашки столько, что на целое алиби хватит.
        Пропустив его слова мимо ушей, полицейский уточнил:
        - Кто может это подтвердить?
        - Мама. Папа с работы под вечер пришел. Кошка.
        - Я вижу, что у тебя прекрасное настроение. С чего бы вдруг? За несколько дней умерли двое твоих одноклассников, а тебе все еще хочется шутить?
        - Это такая защитная реакция, - вклинилась Чашечка и улыбнулась через силу. Полицейский не отрывал взгляд от лица Вити.
        - А что мне, реветь теперь? - глухо спросил десятиклассник. - Этим я их не верну.
        - Логично. Но можно было бы и пореветь.
        Тишина в ответ. Новый человек напротив властного полицейского. Улыбка - пустая, восторженная и ненормальная, Аглая хлопает глазами, перебирая в пальцах яркие бусины браслета.
        - Ты меня слышишь? - Милослав Викторович щелкнул пальцами перед ее глазами, но она лишь посмотрела куда-то в окно, непробиваемая и молчаливая.
        - Я же вам объяснила! - взвилась Чашечка. - Это особый ребенок, с диагнозом, я могу вам принести медицинскую карту. Если Аглая не захочет, то ничего не расскажет.
        - Тогда пусть она захочет, - вкрадчиво попросил полицейский.
        Выдохнув, Чашечка почти простонала:
        - Ей вообще нужен представитель при таких процедурах, как и всем ребятам, но ей особенно… - Учительнице хватило одного взгляда на непрошибаемое лицо Милослава Викторовича, чтобы сразу понять: все споры бесполезны. Буркнув себе что-то под нос, Чашечка взяла девушку за руки, растерла бледные ладони и улыбнулась в пустое лицо. - Аглая?.. Ты меня слышишь?
        Та сжала губы полоской и уткнулась взглядом в пол, занавесив лицо топорщащимися волосами, сожженными дешевой краской.
        - Глаша… А помнишь, как мы вырезали снежинки?
        Помедлив, Аглая едва заметно кивнула. Милослав Викторович прищурился.
        - Помнишь, как Ника тебе помогала?
        - Помню… - прошелестела Аглая. Голос у нее был тусклый и невыразительный.
        - А когда ты вчера в последний раз ее видела, помнишь, Глашенька?
        - Помню.
        - Она была в школе?
        - Да.
        - А вечером вы встречались?
        - Нет…
        - Умница. - Чашечка погладила ее светлые руки и улыбнулась с облегчением. - Ты большая умница, Глаша. Спасибо, что рассказала нам.
        Полицейский фыркнул и, потеряв интерес к беседе, погрузился в свои неразборчивые записи.
        - Я. Ничего. Не. Знаю. - Рустам рубил фразы, отгораживаясь от полицейского скрещенными руками. Десятиклассник отодвинулся от стола настолько, насколько вообще мог, и теперь с прищуром следил за каменным Милославом Викторовичем. Кажется, полицейский не верил ни единому его слову.
        - Напомни, за что у тебя условка? - Вопрос ударил горячей кровью в голову, и Рустам, ощущая позорный румянец на смуглых щеках, глянул в пустые глаза:
        - Это тут при чем?! То за воровство! Я бы никому… Я и пальцем эту дуру не тронул, хоть она и вылила на всех ведро дерьма.
        Чашечка зажмурилась, видимо, ей не хотелось, чтобы полицейский узнал о вчерашней безобразной сцене в кабинете истории. Глаза Милослава Викторовича тут же вспыхнули нездоровым огнем.
        - Что-что она вчера сделала?..
        Рустам тоже почувствовал этот недобрый интерес и, насупившись, вновь замолчал, отворачивая лицо.
        - Ничего.
        - Я ведь могу и в отделение тебя отвезти, - задумчиво произнес Милослав Викторович, чуть подавшись вперед. - С матерью вместе.
        - Не надо. - Рустам хотел сказать это с безразличием, но голос предательски дрогнул. Чашечка, сидящая рядом с ним, напряглась. - Она просто… истеричка.
        - Объясняй.
        - Она психанула. Ну… Потому что мы смеялись.
        - Над чем? - Каждая фраза звучала все грубее и тяжелее, словно Милославу Викторовичу надоело вытягивать из Рустама слова. Но Рустам знал, что все это показуха, на самом деле полицейскому нравится тянуть за тонкие, рвущиеся в пальцах нитки, распутывая весь залитый кровью клубок. Полицейский давит, морально давит, показывая, что его терпение якобы на исходе. Но и Рустам не хотел сдаваться, хоть ладони и налились холодом, хоть в горле пересохло от колючего страха, а глаза противно заслезились.
        - Мы смеялись… над Лехой. Просто стебались. Она не выдержала, давай орать. Потом убежала. Все.
        - Почему она орала? У них со Шмальниковым были какие-то особые отношения?
        - Не думаю, - пожала тонкими плечами Вера, устремляя заплаканные голубые глаза на полицейского. - Они даже не здоровались. Просто это была… Ну… Ника.
        - В каком смысле?
        - Сердобольная она, жалостливая. Была… Всем помочь, всех спасти. И все в том же духе. - Словно устав смотреть на заросшее неопрятной щетиной мужское лицо, Вера принялась отколупывать лак с ногтей. - Видимо, поэтому она и кричала.
        - На кого именно она кричала?
        - Да на всех. Психолог хотела, чтобы мы попрощались с Лехой. Парни давай ржать, а Ника вспылила. Потом выбежала прямо во время урока.
        - На кого? - надавил Милослав Викторович. - На Рустама? На Савелия? На тебя?
        - На всех нас, - криво усмехнулась Вера, и ее кукольное лицо исказилось, став уродливым, словно изнутри выглянуло что-то темное и прогорклое.
        - В чем Ника обвиняла тебя на том уроке? - лениво поинтересовался полицейский.
        - Я не помню, - упрямо пробубнил толстый Славик. За весь разговор он ни разу не глянул в эти ледяные глаза.
        - Напряги память, - посоветовал Милослав Викторович, и Славик дернулся. Сейчас он был похож на холодец, дрожащий и бесформенный, с влажным лбом в капельках жирного пота и пахучими пятнами на рубашке. В мясистых пальцах Славик безостановочно крутил черную ручку.
        - Она кричала, что я толстый. - Нижняя губа его обиженно дрогнула. - Ну, это и так понятно… Что воняет от меня. Что никто со мной из-за этого не общается.
        - Ясно. - Полицейский коротко кивнул и черкнул что-то в блокноте. - Как ты думаешь, кого эти слова могли задеть сильнее всего?
        - Ну не меня уж точно, - поспешно сказал Славик. - Надо мной всегда издеваются. Я привык. Может, Рустама, он самый вспыльчивый. Не удивлюсь, если это он…
        - Если это он что? - Полицейский склонился, едва не касаясь грудью стола. Славик побледнел.
        - Если он Нику и убил, - прошептал Славик и судорожно зажмурился.
        - С кем Ника дружила?
        - Ни с кем, - торопливо сказала Мишка, покусывая ноготь на мизинце.
        - Вообще? Ни с кем не общалась?
        - Не, ну общалась-то со всеми, ровно так, ничего особенного. Всегда списывать давала, все такое. - Мишка покосилась на Чашечку, родную и добросердечную Чашечку. Кажется, ее согревающий взгляд придал Мишке сил. - Мальку вечно помогала.
        - Кому?
        - Ну, Савелию… Она хорошая была, Ника. Никому не мешала. Даже после вчерашнего на нее никто особо не обиделся. Ну, это же Ника…
        - А почему тогда никто с ней не дружил?
        - Вы неправильно спрашиваете, - ответила Мишка и вскинула серые глаза на полицейского. - Это не с ней никто не дружил. Это она никого к себе не подпускала.
        Милослав Викторович снова склонился над блокнотом.
        - Ты много общался с убитой?
        - Нет, - сказал Малёк, глядя на полицейского здоровенными напуганными глазами. - Очень мало. Правда.
        - А ребята говорят, что много. - Голос Милослава Викторовича стал почти ласковым. Малёк трясся, как в лихорадке, готовый вот-вот удариться в истерику. С чего бы это?
        - Врут, - пискнул Малёк. Его шепот был почти неразличим. - Они все врут!
        - С чего бы мне им не верить? - Милослав Викторович чуть прибавил угрозы в голос. Чашечка мигом влезла в разговор:
        - Савелий, все хорошо. Не волнуйся только, полиция просто хочет поймать преступника. Пожалуйста, если тебе есть о чем рассказать, помоги нам…
        - Она меня поддерживала, - прошептал Малёк. - Немного. Никогда не била, не обижала… Но это все… Мы не общались. Честно!
        И он заплакал жалко и испуганно, захлебываясь, а потом и вовсе уткнулся лицом в Чашечкину шаль, и учительница обхватила его за хрупкие плечи. Милослав Викторович брезгливо сморщился.
        - Больше она нормально ничего не расскажет, да? - спросил он, постукивая ручкой по парте.
        Аглая, крутящая в пальцах бусины, вновь беспечно улыбалась, глядя на него с немыми, едва различимыми вопросами: кто он такой? Что ему нужно?..
        - Не думаю, будто она что-то знает, - уверенно сказала Чашечка. - Она и мухи не обидит, поверьте мне.
        Милослав Викторович хмыкнул с сомнением.
        - Ты вчера был на поисках?
        - На каких поисках? - переспросил Максим, расслабленно сидящий на стуле, словно в кресле.
        Милослав Викторович принялся объяснять, поглядывая на широкоплечего десятиклассника как на туповатого ребенка. Вчера вечером, вернувшись с работы, родители Ники сразу же почувствовали неладное: телефон девушки не отвечал на звонки, ее самой дома не было, никто не мог сказать, куда Ника запропастилась. Мама сразу же бросилась в отделение полиции, где ей немного лениво посоветовали подождать до утра, мол, нагуляется и вернется. Десятый класс, в голове одна любовь. Что с них взять, с детей этих (об этом, конечно, Милослав Викторович скромно умолчал)?
        Но мама Ники, не на шутку волнуясь за дочь, вспомнила о кровавых объявлениях на столбах, которые всегда появлялись после чьей-нибудь пропажи. Волонтеры отнеслись к материнским словам куда серьезнее. Девушка, примчавшаяся самой первой, долго выспрашивала все подробности и забивала их в телефон, а потом сказала с горячей убежденностью:
        - Вы правильно сделали, что сразу позвонили нам. Чем быстрее мы начнем поиски, тем больше шансов, что с ней все будет в порядке.
        В город начали стягиваться волонтеры в оранжевых жилетах, с рациями и нескончаемым оптимизмом. В штабе печатали листовки, чтобы развесить их по всему городу. Кинули клич в социальных сетях, и из окрестных домов пришли незнакомые люди, готовые выйти на поиски.
        Они-то этим утром и нашли застывшее Никино тело в бетонном бинокле. От глянцевых апельсинов, конечно, там и следа не осталось.
        - А… - равнодушно ответил Максим, выслушав полицейского. - Не, на поисках не был.
        - Почему?
        - У меня тренировка, - сказал Максим, глянув на полицейского так, будто тот сморозил несусветную чушь. И правда, какие поиски пропавшей одноклассницы, когда запланирована тренировка?..
        - А ты? Ты вчера была с волонтерами?
        - Нет, - пожав плечами, коротко ответила Вера и закусила губу, словно засомневавшись в своем ответе. А может, это просто внутри нее закопошился червячок совести.
        - Не ходил, - сказал Малёк, и глаза его едва не вылезли из орбит. Он понял, что это неправильный ответ, но соврать тоже не посмел, а поэтому застыл, таращась в одну точку. Его синюшные губы дрожали.
        - Я не знал о поисках, - глухо пробормотал Славик, вытирая пот со лба. Славик нервничал, очень сильно нервничал.
        - Не знал? - Удивленный Милослав Викторович приподнял бровь. - Классная руководительница тебе не звонила?
        - Я вчера не дозвонилась до Славы, - оправдалась Чашечка.
        - Вчера вечером толпа народа бродила по улицам, разыскивая вашу подругу, а ты ничего не знал? - вновь уточнил полицейский, но Славик насупился и пробурчал себе под нос:
        - Я не знал. Я уроки делал. - Помолчав, он добавил: - И она мне не подруга.
        Милослав Викторович внимательнее вгляделся в его лицо.
        - А ты помогал в поисках Ники?
        - Нет, - спокойно пожал плечами Витя. - Мне некогда было.
        - Чем ты занимался?
        - В комп играл.
        - А ты? Выходила с волонтерами?
        - Нет, - тихо выдохнула Мишка и царапнула обкусанным ногтем исписанную столешницу.
        - Почему?
        - Я не знаю…
        - А как насчет тебя, Рустам? Знаешь, твой богатый жизненный опыт так и не дает мне расслабиться, прямо вот никак. - Его голос был обманчиво спокоен, только глаза все так же цепко смотрели Рустаму в лицо.
        Тот молчал. На шее его болтался маленький позеленевший кулончик, и Рустам то и дело крутил его в пальцах, будто сам не понимал, что делает.
        - Рустам, ответь нам. Надо найти того, кто убил Нику… - попросила Чашечка. Воздух вокруг них почти потрескивал, сердце Рустама тревожно билось в груди, протяжно поскрипывала ручка в крепких пальцах Милослава Викторовича…
        - Убил? - вдруг рывком обернулся к учительнице Рустам. - Как ее убили?! Вы же ни черта не говорите! Только тайны какие-то, тайны… Что с ней случилось? Где ее нашли? В чем меня обвиняют?!
        - Пока ни в чем, - ответил полицейский. - Но это только пока. А нашли ее в подземных трубах, в сливе под автомобильным мостом до Пригородного. Нику вашу насквозь продырявили множеством острых предметов, причем такое чувство, что самыми обычными гвоздями. Думаю, не меньше сотни раз. Весь бетонный колодец в крови. Весь. А сама она больше похожа на отбивную.
        - Перестаньте! - жалобно крикнула Чашечка. Рустам застыл, сжавшись в комок, и замолчал. Картинки одна другой страшнее мелькали перед его глазами.
        Разодранная Ника, лежащая на бетонном полу. Или на льду. Или… Боже. Гвозди. Перед Рустамом возникла труба, в которой они как-то раз утопили кроссовки Малька. В которой он сам, Рустик, несколько лет назад самозабвенно целовался с девчонкой…
        Рванувшись, он бросился из кабинета. Из коридора послышался утробный рев, на смену которому пришел судорожный кашель. Побелев то ли от гнева, то ли от ужаса, Чашечка смотрела в широкое окно.
        - Интересно. - Почесав пальцами заросший подбородок, Милослав Викторович задумчиво полистал блокнот. - Значит, никто из десятого класса, кроме двух человек, вчера не пошел искать Нику. Незнакомые люди приезжали с соседних городов, наслышанные про Шмальникова, будь неладны эти чертовы паблики… А вот одноклассники решили, что волноваться не стоит. Интересно, да… Очень интересно.
        - На что вы намекаете? - спросила Чашечка.
        - Пока ни на что. Я просто пытаюсь понять, что это. Причастность? Или обыкновенное равнодушие?
        - Скажите, пожалуйста, вы кого-то из них подозреваете? Они же дети еще, сущие дети… - Поднявшись, Чашечка поправила сбившуюся шаль. Губы учительницы кривились и дрожали.
        - Да не особо и подозреваю. - Милослав Викторович захлопнул блокнот и вдруг улыбнулся совершенно по-мальчишечьи, словно отбросил в сторону свою суровую маску. - Если бы я кого-то подозревал, то мы уже притащили бы его и родителей в отделение… Честно говоря, есть у меня сомнения. Ребенку, пусть даже и здоровенному десятикласснику, трудно было бы совершить такое убийство. Но эта ненависть и огромное количество ударов… Может, это и правда чье-то помешательство. Будем прорабатывать версии. Но и для вас у меня есть один совет.
        - Какой же?
        - Присмотритесь к ним повнимательнее. Они же падальщики, звери, им совершенно наплевать друг на друга, на себя и на окружающих. Это ненормально, поверьте мне. И неизвестно, к чему это приведет.
        Дверь класса захлопнулась, когда он вышел в коридор, и в пустом кабинете осталась одна Чашечка. Привалившись спиной к стене, она молчала, зажмурившись. Тиканье часов болью отзывалось в ушах.
        - Или уже привело, - одними губами прошептала Чашечка и вышла из класса.
        -
        - Ну че, вчера хоть кто-нибудь искал рыжую? - раздался из-под парты голос Максима. Тот, развалившийся сразу на двух стульях, задумчиво рассматривал налепленные под столешницу разноцветные жвачки.
        Никто не ответил. За стенами кабинета носились пятиклашки, ревели первобытными стадами, отчего желтоватый и низкий потолок едва ощутимо подрагивал. Кабинет русского языка под завязку был набит тягостной тишиной: Чашечка умчалась куда-то с кипой бумаг, оставив десятиклассников наедине со своими мыслями.
        Но Рустаму было наплевать. Он покачивался на стуле, широко расставив длинные ноги, и с презрением поглядывал на одноклассников.
        - А что, должны были, Максимка? - тягуче произнес он, изучая тонкую Верину спину. Девушка, смочив в ведерке тряпку, натирала темно-зеленую доску, и так уже скрипевшую от чистоты. Но Вера все мыла и мыла, думая о чем-то невеселом, похожая на заведенную механическую куклу.
        - Ну, не знаю, - лениво отозвался Максим, не высовываясь из-под парты. - Этот мужик так спрашивал, будто должны были.
        - Так что случилось-то? - спросила Мишка. - С Никой, я имею в виду…
        Тишина. Слышно было, как едва доносится громкая музыка из наушников Вити да скрипит ручка Славика, склонившегося над скетчбуком. Кто-то громко завопил у двери и тут же, топая, промчался мимо.
        - Так что? - спросила Вера, обернувшись, но не глядя никому в лицо. - Как ее убили?..
        - Голову отпилили, - пояснил длинный Паша. - Я знаю, у меня батя в ментовке служит.
        - Ни черта твой батя не знает! - злобно выпалил Рустам, взвиваясь на ноги. - Мне этот козел все рассказал. И, поверь, голова у нее была на месте.
        - А что не на месте? - поинтересовался Славик.
        - Ее насквозь проткнули. Продырявили гвоздями. Ну, он так говорит.
        - Круто! - выдохнул Максим и показался из-под парты. - Не гонишь?
        - Ты этому Милославу-то поверишь? Я нет. Он сказал, что там в крови все плавает. В бинокле. Давайте после школы сходим и проверим.
        - Давайте, - согласился Славик, но как-то неуверенно. Рустам же, оглядев притихших одноклассников, направился к Вере, желая выдрать у нее из рук эту пропитанную мелом тряпку. Ему подумалось, что все они, десятиклассники, обыкновенные трусы. Вот и все.
        Пробираясь между узкими партами, Рустам случайно зацепил рукой сложенные тетрадки, и все это добро водопадом рухнуло на пол. Чем-то это даже напомнило птичий полет: тетради в панике расправили белоснежные страницы, словно хотели удержаться в воздухе, но нет. Тут же громко заржал Максим, его смех подхватил Славик, тоненько засмеялась ненормальная Аглая, и хохот, помножившись, ударил Рустама в спину. Окаменев, он обернулся.
        За партой, откуда упали тетрадки, сидел скрюченный Малёк. Как-то так выходило, что именно он, маленький и тщедушный, всегда попадался под горячую руку.
        - Малёк, - недобро прошептал Рустам, - а ты где был вчера, придурок, когда твою одноклассницу насквозь гвоздями протыкали? А?!
        - Я… я… - Голос подвел Малька, и тот беспомощно попытался вжаться в спинку стула. Рустам придвинулся чуть ближе.
        - Ты же у нас весь такой послушный, тихий и хороший мальчик. А вчера отсиживался дома, отогревал задницу, да? Тебе не стыдно, мелкий?
        - Я не хотел… не думал, что… - пробормотал Малёк, впиваясь пальцами в темную столешницу. Раньше в таких случаях он испуганно озирался по сторонам, будто просил поддержки, но теперь Малёк знал, что помощи ждать неоткуда. Рустам хочет крови. И он не успокоится, пока не получит свое.
        - Да еще и всякое говно вокруг раскидываешь, - рыкнул Рустам и, замахнувшись, звонко шлепнул Малька по щеке. Тот застыл, прижав пальцы к алому отпечатку, но Рустам резким рывком притянул его к себе, да так, что Малёк приподнялся на цыпочки, нашаривая ногами пол.
        - Ты кем себя возомнил, а, ничтожество?.. - дохнул лицо Рустам.
        - Никем… - пробормотал Малёк и, не успев договорить, рухнул на колени. Рустам, все еще напуганный и пристыженный после той сцены в коридоре, горячо хотел хоть кого-нибудь поставить на место. Снова показаться сильным и бесстрашным. Лицо его, сморщенное и багровое от гнева, прыгало.
        Он ударил Малька под дых. Кулаки сразу же вспыхнули болью, запищал что-то тоненько Савелий, отползая под парту, а Рустам все рвался к нему, словно обезумевший, желая растерзать, желая не слышать того клокочущего смеха, что ударил ему под лопатки, едва не опрокинув Рустама на самое дно.
        - Вали мелкого урода! - радостно завопил Максим, срываясь с места.
        И десятиклассники дружно бросились в драку, одержимые стадным инстинктом и металлическим запахом крови. Они били слабо, толкались плечами, ощущая, как горячий азарт вымывает из них стыд и слабость.
        Мишка молчала, скрючившись за последней партой. Вера в отчаянии бросила тряпку:
        - Да вы же убьете его… Ребята!
        - Больно! - истошно подвывал Малёк, погребенный под тяжелыми человеческими телами. Они хлопали его по щекам, несильно пинали по ребрам, в них не было всепоглощающей ненависти, как не было и желания разорвать Малька в клочья. Они просто хоть что-то делали вместе, и этот странный ритуал объединял их, десятиклассников, как не объединяло ничто другое. Пинался толстый Славик, размашисто бил Рустам, Максим едва мог сдерживать свою неукротимую силу, и даже Витя, не сняв наушников, толкался, пробиваясь в самую гущу…
        - Хватит! - завизжала Вера, бросившись к ним. Измученная, она явно не хотела сегодня увидеть еще и драку. Одно дело, когда они валили Малька в снег, совали снежки ему за шиворот и хохотали, а он выбирался из сугроба, красный и дрожащий, смотрел на них с немым укором. Но сейчас…
        - Перестаньте! Рустам! - Вера кинулась к ним, вцепилась в широкоплечего Максима, ногтями царапая ему руки, но он лишь легонько оттолкнул ее прочь. Вера не сдавалась - она пробралась к Рустаму и повисла на нем, словно куль с мукой, бормоча торопливо: - Не надо, не трогайте его, он ничего…
        Удар пришелся в губы. Опешив, Вера отступила, мелко засеменила назад. Ее вытолкнули из драки, и Вера осела на чей-то стул, изумленная и потерянная. Пальцами скользнула по губам, теплая кровь осталась на бледной коже.
        - Отойди, дура! - запоздало рявкнул Рустам, и, когда лицо его мелькнуло в просвете между чужими спинами, по спине у Веры пробежал холодок.
        Дверь с грохотом распахнулась - в класс влетела воинственная биологичка, из-за спины которой выглядывала малышня, хихикающие юные комментаторы.
        - Ша! - рявкнула биологичка, и драка сразу же прекратилась.
        - Пропустите. - В класс влетела взъерошенная Чашечка и застыла у доски. Лицо ее потемнело. - Вы чего тут устроили?..
        Ответом ей был тихий стон Малька - тот лежал на полу, сжавшись в комок, и едва слышно что-то бормотал. Раскрасневшиеся и мокрые от пота десятиклассники тяжело дышали, не глядя в глаза классной руководительнице.
        Чуть в стороне сидела Вера. Весь ее точеный подбородок был выпачкан в алой крови.
        - Господи, - выдохнула Чашечка и, сбросив свою серую шаль на пол, кинулась к лежащему Мальку. - Вы что, звери?.. Вы дикие?! Боже, Савелий…
        - Все нормально, - ответил тот глухо. На лице его красовалась пара синяков, но он сам присел, держась за парту, и с немой безысходностью огляделся по сторонам. - Нормально.
        Все вокруг молчали. Биологичка, развернувшись, принялась выгонять из класса любопытных малышей. Всхлипнула горько Вера, вытирая пальцами кровь.
        Рустаму на миг показалось, что даже запахло в классе как-то по-другому: нечищеным вольером и безысходностью. Страшный, стылый запах приближающейся беды.
        -
        - Абдрахимов! - От бессильной ярости Чашечка перешла на тяжелый шепот, одним взглядом прожигая дыры в замершем напротив Рустаме. - Вы совсем уже, да?! Одноклассников убили, а вы тут устраиваете бойню, бедного Савелия опять… Абдрахимов, тебе мало одного условного? Я полицию вызову, пусть они с тобой разбираются…
        Иссякнув, она только и махнула рукой, вновь повернувшись к скрюченному Мальку.
        Виновники всего этого торжества пристыженно молчали, но полыхающий в их глазах недобрый огонек прежней злобы все еще тлел, словно мертвенные светлячки среди ночного болота. Кто-то под шумок незаметно улизнул из класса, но у Рустама такого шанса не было - он стоял, набычившись, и глядел исподлобья. Малёк никак не мог подняться - ноги его, дрожащие от страха, то и дело подламывались, и паренек оседал на пол, виновато поглядывая на учительницу, словно стыдился своей слабости.
        Вера негромко плакала, прижимая к разбитым губам подсунутый кем-то платок. Фрейлины крутились возле нее с показной жалостью, охали и ахали, но Вера смотрела только на Рустама.
        Разочарование мутным озерцом застыло в ее зрачках.
        - Так! Никому из класса не выходить, сидеть тихо и смирно, ясно? Я устала от вас, я бесконечно устала, будем опять собирать родителей, это же просто невозможно… - Руки Чашечки дрожали, она сдувала со лба светлые прядки и никак не могла совладать с Мальком. - Боже, да помогите же мне хоть кто-нибудь! Ника!
        Она произнесла это имя, не задумываясь, ведь, что бы ни случилось в их маленьком классе, сердобольная Ника мигом бросалась на помощь. Она отводила Малька в медпункт после очередной стычки, накладывала повязки на разбитые кулаки Рустама. Даже когда у Вити из носа хлестала кровь, самой первой к нему бросалась Ника, доставая из кармана вышитый платок…
        Поняв, кого позвала, Чашечка скривилась лицом, разом постарев на десять лет, и замолчала.
        Никто и не шелохнулся.
        - Господи, вы ведь дети еще, а уже такие… - Покачав головой, Чашечка слепо подняла шатающегося Малька на ноги и потащила вон из класса. Покрасневшее лицо паренька опухало, наливалось буграми.
        Они вышли из кабинета под гробовое молчание: худая учительница и слабенький Малёк. Сплюнув, Рустам быстрыми шагами направился к выходу следом за ними. Внутри него пустотой зияла черная дыра.
        - Э, Рустик, ты куда? Чашка же сказала ее ждать, - сказал Максим, вновь укладываясь на стулья. Казалось, ему было совершенно не стыдно за избитого Малька.
        - Ага, чтобы училка меня в ментовку сдала?.. - глухо спросил Рустам. - Не надо мне такого счастья. К черту!
        - А… - хотел было сказать что-то толстощекий Славик, но Рустам лишь рявкнул:
        - Захлопнись, жирный, твое никчемное мнение никто не спрашивал!
        И, прибавив еще парочку непечатных выражений, Рустам вылетел из класса. Вера проводила его тоскливым взглядом.
        Рустам, захватив куртку в раздевалке, выбежал из школы в холодный колючий воздух и замер на пороге. Беловатые крупные тучи набухали прямо над головой, знаменуя собой очередной снегопад. Насупившись, Рустам постоял немного на ветру, чтобы голову продуло от бессильной злобы, а затем набросил куртку на плечи и побрел прочь от низкого серого здания.
        Его нигде не ждали. Его никто не ждал.
        Если бы только сейчас была поздняя весна или ранняя осень, то Рустам заглянул бы домой за удочками, повесил на плечи рюкзак с блеснами и поплавками, а потом отправился бы на Малиновку, удить рыбу и смотреть на быстрое течение, несущее в себе черные влажные бревна и гниющие водоросли.
        Рыбалка была единственным спасением Рустама, тем, что даровало ему спокойствие и даже робкое счастье. Сидя на песчаном откосе, прицепив к плетеной леске пластмассового кузнечика, Рустам пускал наживку по течению и ждал, когда на нее попадется жирный пучеглазый голавль.
        На природе было тихо, пахло травами и тинистой водой. Рустам целыми днями мог сидеть вот так, меняя блесна или насаживая кукурузу на жало крючка, и эта долгая рыбалка помогала ему забыть обо всех бедах и всех несчастьях.
        Вернувшись домой после заката, он заходил на кухню, где курила усталая мать, и бросал на стол перед ней рыбу, нанизанную на ивовый прут.
        - На уху, - говорил Рустам и шел спать. Смуглые руки, закопченные жарким солнцем до черноты, чесались от речной тины.
        Сейчас повсюду правила зима, а вот подледную рыбалку Рустам не любил. Холодно, скучно и неинтересно. Только и остается, что бродить по улицам да стрелять у прохожих сигареты.
        Из-за угла показался знакомый мальчишка - такие же оттопыренные уши и такая же смуглая кожа, короткий ежик черных волос и темные глаза. Его, Рустама, копия. Младший брат.
        - Слышь, мелкий! - рявкнул Рустам на весь двор. - Чего по улице шатаешься?!
        Мальчишка вздрогнул и насупился.
        - А ты чего? - прошепелявил он невыразительно.
        - Не твое дело, - усмехнулся Рустам. Подловил его брат. - Мамка до ночи сегодня?
        - Да.
        - Лады. Иди учись, а то таким же дебилом, как и я, вырастешь.
        - Да пошел ты, - буркнул Ильдар и бросился в школу со всех ног, чтобы очередной подзатыльник от старшего брата не свалил его в сугроб. Рустам проследил за мальчишкой взглядом: вроде мелкий еще, а растет еще большей скотиной, чем он сам: курит по подворотням, пропадает где-то ночами и подворовывает в магазинах. Ильдара постоянно грозили выкинуть из школы, а ведь он только что перешел в шестой класс. По правде говоря, Рустаму было совершенно наплевать на брата, только вот мама потом плакала и подолгу молчала, когда в очередной раз по их души звонила ненавистная Рында.
        Подумав, Рустам подпрыгнул на узкой тропинке и упал спиною прямо в снег, широко расставляя руки в стороны. Холод сразу же насквозь пропитал худую куртку, но Рустам этого даже не заметил. Толстые тучи, готовые вот-вот лопнуть от переполнявшего их снега, скользили перед его глазами, в спортзале орали младшеклассники, играющие в надоедливый волейбол, а Рустам просто лежал и смотрел на небо, будто важнее этого и придумать ничего было нельзя.
        Домой идти бесполезно. Мамка на работе, придет только глубокой ночью, на Ильдара ему по барабану, а вот самый мелкий, Ванька, как обычно, сидит у пожилой соседки.
        Рустам ненавидел маленького и крикливого Ваньку, считая его очередным бесполезным существом в своем доме. Мамка притащила ребенка от какого-то нового мужика (впрочем, как и Ильдара, поэтому-то Рустам и братом его считал через раз). Этот новый папаша, по-видимому, не был таким же чернявым, как папаши старших детей, и мать с надеждой назвала нового сына Иваном.
        Чуда не случилось. Ванька рос таким же смуглым и темноглазым, а их мать, больше похожая на долговязую моль, совсем загрустила от этого.
        Ванькиного отца Рустам ни разу в жизни не видел.
        Мать вкалывала сразу на двух работах, и поэтому Ваньку воспитывала сердобольная соседка-пенсионерка, пока старшие братья брезгливо отводили от младшенького взгляд. Рустам видел Ваньку так редко, что с трудом уже помнил его некрасивое сморщенное лицо.
        Выбравшись из сугроба, Рустам отряхнулся и побрел по улице, сгорбленный и одинокий. У школьных ворот верно сидел бело-рыжий старый пес с темными проплешинами на боках. Рустам прошел мимо, даже не взглянув.
        Сначала он наведался в магазин, большой супермаркет, где сновали по проходам целые семьи с громоздкими тележками, где было тепло и уютно. Не так хорошо, как на природе, конечно, но Рустам не жаловался. Остановился у полок с булочками - тысячу лет он не ел свежую выпечку. Матери было некогда готовить, а сердобольная соседка, давно изучившая Рустама с Ильдаром, оставила попытки накормить этих злобных шакалят.
        Натянув капюшон на самые глаза, Рустам стянул с полок бутылку газировки и пару булочек, а потом, подумав, прихватил кусок замороженной рыбы. Спрятал все это добро под курткой и тихо вынес из магазина. Повезло. Пару раз его ловили, таскали в полицию. Приезжала мать, плакала, умоляла… Потом устали надеяться на закон - Рустам и так стоял на учете во всех возможных комиссиях, имел условное и чудом не сидел где-нибудь в колонии-поселении. Охранники стали его бить.
        Но и это мало помогало.
        Очутившись в подворотне, где не так задувало промозглым ветром, Рустам торопливо перекусил пышной булочкой и пошел дальше, насвистывая от удовольствия.
        Путь его лежал среди серых коробок жилых домов: исчерченные черными маркерами стены, горка мусора у баков, сухие деревья за металлическим черным забором. Спустившись по знакомой лестнице, Рустам толкнул подвальную дверь и тут же очутился в крошечном помещении, прокуренном до такой степени, что воздух посинел, словно от гари.
        В комнате пахло плесенью и водкой, по углам уже толпился народ: кто-то перебирал струны расстроенной гитары, кто-то некрасиво подпевал. У потолка мигала белая лампочка на длинном шнуре, превращая людей в смазанные силуэты.
        - Руся-я! - тягуче протянул кто-то нетрезвым голосом, и татуированная рука с пластиковой бутылкой взлетела вверх, приветствуя званого гостя.
        Ухмыльнувшись от уха до уха, Рустам прикрыл за собою дверь. Та лязгнула глухо и неотвратимо.
        …Когда Рустам вернулся домой, за окном уже плавала в снежных хлопьях беспросветная ночь. Ильдара дома не было, мать возилась с Ванькой, перебегая от стола к закопченной плите, она успевала еще и покачивать басовито ревущего сына.
        Замерев в дверях, Рустам спросил:
        - Пожрать есть чего-нибудь?
        - Капусту тушу, - неласково отозвалась мать, вновь шинкуя хрустящие бледные ломти. Ванька еще громче залился криком.
        - И всё?
        - И всё. Я и так как проклятая пашу целыми днями, мне некогда еще и яствами вас потчевать.
        - Меньше рожать надо было этих дебилов, - фыркнул Рустам, и мать сразу же сгорбилась. - И если ты так много пашешь, где деньги-то? Ты целыми днями на работе, а в итоге все равно живем как бомжи…
        - Рустам… - устало попросила мать. - Ты, вместо того чтобы нотации читать, лучше бы помог мне. Ваня плачет…
        - И? - мрачно спросил сын.
        - И мне еще в ночную сегодня. - Жалобный голос царапнул его где-то там, глубоко внутри, но Рустам повел лопатками, и все мигом прошло. Вопящий во всю глотку Ванька действовал на нервы.
        - Ильдар где?
        - Не знаю. Гуляет где-то.
        - И мне пора. А, кстати. Вот. - Он вытащил из-под куртки растаявшую рыбину, которая неприятно пахла и протекала мутными кровавыми ручейками. Положил рыбу на стол, сощурился. - На уху.
        И ушел из квартиры, больше не слушая слабых вопросов матери. Морозный воздух на улице заковывал фонари в ледяную броню, редкие прохожие торопились спрятаться в теплых квартирах.
        Рустам, натянув черную шапку на самые глаза, отправился гулять по ночному городу.
        Можно было завалиться к бате. Тот в запое, наверное, но иногда у него собираются очень даже неплохие компании. Можно к Темычу. Мать недавно купила ему мотоцикл, и теперь он днями напролет торчит в гараже. Можно к Витале, хотя тот, наверное, уже вообще ничего не соображает, весь мозг ему выжгло этой гадостью…
        Тряхнув головой, Рустам просто побрел вперед - ему всегда нравилось гулять. В детстве отец отвозил его на берег Малиновки, и они ходили по песку, собирали камни, мыли машину речной водой из пластиковых ведер.
        Это отец научил Рустама удить рыбу. И когда маленький Руся в первый раз заплакал, жалея дохлую рыбешку, присевший на корточки перед ним отец сказал жестко и неумолимо:
        - Запомни, сын, сильный всегда сжирает слабого. Ты - сильный. Так что вытри слезы и не позорь отца. Давай лучше костер разведем и рыбу пожарим, с солью, на угольках… Пальчики оближешь, обещаю.
        С той поры Рустам не жалел рыбу и не боялся смерти. Он знал, что будет жить долго, очень-очень долго. Потому что он сильный. Пускай одноклассники хоть все перемрут, словно мухи, он так просто не сдастся, он зубами вырвет свою жизнь обратно.
        Рустам не заметил, когда фонари стали все реже попадаться на его пути, а колодцы сплошной черноты разрастались вокруг все гуще и гуще. Прохожие исчезли - вместо панельных бетонных домов по обочинам вырастали глухие мелкие домишки, занесенные снегом почти по самую крышу. Ни одно окно в этих домишках не горело.
        Очнувшись от детских воспоминаний, в которых светило солнце и горячий ветерок ласкал его загорелые щеки, Рустам остановился посреди машинной колеи, огляделся по сторонам. Место было ему незнакомо.
        Развернувшись, Рустам хотел было пойти обратно и все-таки наведаться в гараж к Темычу, но взгляд его наткнулся на стоящего в конце улицы человека.
        Не подумав ничего плохого, Рустам направился вперед, не глядя на незнакомца, - ну стоит и стоит себе, его проблемы. Но, едва приблизившись к этому черному силуэту, Рустам пригляделся, сам не понимая, что показалось ему странным.
        Догадка уколола в грудину.
        Фигура, больше похожая на набитый картофельный мешок, стояла абсолютно неподвижно. Широкий черный овал, недвижимый и жутковатый, он будто пристально вглядывался в Рустама. Смотрел на него в упор, хоть глаз и не было видно.
        Посреди заметенной дороги. Ночью. Среди черных безжизненных домов.
        Мигнув, погас последний фонарь.
        Сорвавшись, Рустам бросился в сторону, загривком почуяв опасность, - он всегда полагался на свою звериную интуицию, даже когда намечалась очередная облава или Рында наступала на пятки. Вот и сейчас что-то настойчиво твердило Рустаму бежать со всех ног, не оглядываясь, увязая в снегу, он помчался к едва различимой во тьме дорожке, змеящейся между покосившимися низкими домиками.
        Сердце в груди выламывало ребра.
        В беспросветной черноте было трудно понять, что проступает даже в полуметре от Рустама: корявый ствол старой яблони, брошенная телега без колес или обломанный забор, но Рустам, не думая, продирался через сугробы. Кроссовки набились рыхлым снегом, и теперь ноги сводило судорогами от обжигающего холода. Несколько раз Рустам до боли в глазах всматривался в проход, боясь заметить там черную фигуру, но никого позади не было. Все спокойно.
        Разозлившись на собственную трусость, Рустам пошел спокойнее, перелезая через наваленный между домами хлам и лишь изредка бросая взгляды назад.
        Впереди показалась широкая накатанная дорога, и Рустам выбрался из канавки, стряхивая снег с джинсов. Разглядев близкий рыжеватый отсвет засыпающего города, Рустам побрел в нужную сторону. Завернув через пару метров, он остолбенел.
        Неподалеку стояла черная фигура. Ровно такая же, как и прежде. Недвижимая. Молчаливая.
        - Слышь! - крикнул Рустам воинственно. - Тебе чё надо?!
        Фигура не ответила. Развернувшись, Рустам направился в обратную сторону, пытаясь не сорваться на трусливый бег. Улица петляла. Поворот, другой, снова широкая дорога.
        И снова черная фигура. Стоит, каменная, чуть ближе, чем раньше.
        Выдохнув из легких кислый воздух, Рустам все-таки не выдержал и вновь побежал, бешено озираясь по сторонам. Жуткий человек, жуткий - тут и хваленой интуиции не надо.
        Пустые черные улицы, мертвые дома.
        Тень ждала за каждым поворотом.
        Загнанно дыша, Рустам бросался в канавы, пережидал за углом, полз по заброшенным участкам и пытался забраться в дома.
        Повсюду ему теперь мерещился этот силуэт.
        Рустам боялся, но не признавался себе в этом. Чего бы от него ни хотел этот неизвестный человек, Рустам так просто не сдастся. И уж тем более не умрет - даже мысль об этом не приходила ему в голову.
        Вместе с усталостью пришла злость, свирепая, черная и беспощадная. Он вспомнил вдруг Малька, и кулаки с разбитыми костяшками вновь сжались в предвкушении. Ему надоело бегать неведомо от чего. Может быть, это самый обыкновенный торчок, которому нужна доза, а Рустам уже чего-то испугался и даже успел от этого чего-то побегать по заброшенным улицам…
        Когда черный силуэт в очередной раз вынырнул перед ним, недвижимый и хищный, Рустам встал напротив и спросил:
        - Ну, в догонялки поиграли. Ты кто такой? Чё надо?
        Фигура молчала. Недобро молчала, страшно… Луну затянуло черными выпуклыми облаками, фонари уже не горели, а снег превратился в темные пятна. Сколько бы Рустам ни вглядывался в этого мрачного человека, ничто не становилось яснее.
        Мурашки изодрали спину.
        - Слышь, иди своей дорогой. Не лезь ко мне, пожалеешь…
        Рустам моргнул - и фигура замерла уже на метр ближе. Сглотнув вязкую слюну, он размял кулаки, почувствовав, как лопается корочка на коже, как сочится теплой кровью. Рустам свирепо выдохнул:
        - Ну, иди сюда, тварь.
        И сам сделал первый шаг.
        Миг - и фигура неотвратимо приблизилась, проступая черными контурами перед обозленным Рустамом. Огромная и полнотелая, фигура все еще не двигалась, пока он пристально оглядывал покатые плечи и дрожащий темный полог.
        Заорав, Рустам бросился вперед, выставляя кулаки, надеясь напугать, но что-то резко кинулось ему навстречу и сильно ударило по ногам, опрокидывая в сугроб.
        Подняв голову, облепленный снегом Рустам ожидал увидеть все что угодно, кроме этого. Замерев на дороге, он сразу же пожалел, что не продолжил их ненормальную игру в догонялки.
        Длинный полог с мягким шуршанием соскользнул с плеч, и фигура предстала перед Рустамом вовсе не человеком. Из-за ее спины вырастали ветвящиеся матовые щупальца, скользили по рассыпчатому снегу, извивающиеся, словно толстые черные змеи. Головы у фигуры просто не было: из плеч торчали куски плоти, шипящие и наэлектризованные, между ними проскальзывали тонкие белые молнии.
        И рот. Господи. Посреди туловища зияла сквозная дыра, распахивающаяся от каждого движения, окруженная более мелкими мягкими отростками, она жадно хлюпала, словно радуясь своей добыче.
        Рустам завопил, и ему стало совсем неважно, жалко он выглядит в этот момент или нет. Черные щупальца, вынырнувшие из рыхлого снега, одним движением обвили руки и ноги Рустама, потянув его жилистые конечности в разные стороны. Он заорал еще громче, отчаянно сопротивляясь, но вдруг с все нарастающим ужасом понял, что его легко оторвало от земли, как невесомую куклу, как жирного пучеглазого голавля, который, дергаясь на толстой леске, все еще не верил, что часы его сочтены.
        Но даже сейчас Рустам не думал о смерти. Нет, он вырвется, он вонзит карманный острый ножик прямо в бок этому странному существу, он отпилит все его щупальца и обжарит их на сковороде, он все равно не сдастся, он…
        Он не умрет.
        Крик, родившийся в его груди, скорее, от неожиданности, был похож на звук спускаемого воздушного шара. Мышцы сразу же вспыхнули болью, Рустам бился и вырывался, извиваясь червем, но толстые щупальца крепко держали его над заснеженной дорогой.
        Там, где щупальца касались кожи, сразу же набухали багровые ожоги, и Рустам завопил, плохо соображая от страха, боли или отчаяния, - голова его кружилась, все перед глазами дрожало мутной пеленой, он и не понимал уже, что происходит, только вырывался, каменеющий в цепком захвате…
        В голове все еще билась упрямая мысль: не может быть, этого просто не может быть! Нет в их маленьком городишке вот таких чудовищ с черными ветвистыми щупальцами, с жадными ртами поперек туловищ, это сон, кошмар, галлюцинация…
        Темная фигура, раззявив навстречу текущим облакам свою приоткрытую пасть, жаждала ощутить вкус человеческой плоти. Рустама тянуло в разные стороны, трясло и вытягивало, и глаза его, закатывающиеся от ужаса, видели все вокруг лишь вспыхивающими картинками, чуть подсвеченными разрядами белых молний. Вот город, совсем-совсем близко, там в подворотне трется Ильдар, а мама на кухне все еще борется с мерзким Ванькой. Вот низенькие заснеженные дома, опустевшие и молчаливые, нужно было все-таки затаиться в них и переждать. Вот небо.
        Небо точно Рустаму не светит.
        Невыносимая пытка дошла до крайней точки. Закричав с такой силой, что пропал сиплый голос, Рустам в ужасе почувствовал, как его тело буквально разрывает на куски. Боль стала невыносимой, она вытеснила из мира все, кроме этого бесконечного мучения. Захлебываясь криком вперемешку с кровью, Рустам все еще дергался в обжигающих щупальцах, бился, но силы уходили из его растерзанного тела.
        Глаза почти вылезли из орбит, слепые, налитые кровью. Сжимая кулаки до костяного хруста, Рустам последний раз глянул в черный купол неба. Мелкая белесая снежинка упала ему на лицо, но он этого даже и не почувствовал. Всё.
        Это конец.
        Только где-то в голове Рустама загнанным зверем все еще билась упрямая мысль: он не умрет. Он справится, он победит, он точно не умрет.
        Он сильный. ОН НЕ УМРЕТ!
        На заснеженную дорогу хлынул багряный дождь, горячие капли разъедали лед, подтаивали розоватой водой. Оскалив черную дыру, чудище с чавканьем сожрало куски мяса и затряслось черными щупальцами, отбросив в сторону останки бесполезного тела. Развернувшись, оно побрело прочь, вновь скрывая под накидкой ветвящиеся щупальца.
        И растаяло в ледяной ночи.
        Наверное, Рустаму и самому хотелось бы прозреть в конце жизни, понять что-то незыблемое и важное. Ему хотелось бы увидеть короткую и безрадостную жизнь словно в быстрой перемотке: мысленно извиниться перед беззлобным Мальком, почувствовать вину перед Ильдаром, который всегда равнялся на старшего брата, с горечью вспомнить о неродном Ваньке. Подумать о материнских несчастных глазах - она будто всегда ждала очередного пинка от судьбы и смиренно принимала его, беспомощная и кроткая. Понять, что зря он ударил Веру, ведь вчерашняя долгая ночь была самой прекрасной ночью в его жизни…
        Но ничего этого не было: ни жизни в быстрой перемотке, ни раскаяния, ни понимания. Вспыхнула тягостная мысль: «Я не умру». И всё.
        Рустам просто выключился. Навечно.
        Глава 4
        Вера в спасение
        О Рустаме она узнала ранним утром. Случайный прохожий, вместо того чтобы вызвать полицию и бесполезную уже скорую помощь, решил сфотографировать кровавое месиво и поделиться им во всех возможных социальных сетях. Дрожащие руки, не самая лучшая камера и стылая тьма сделали свое дело, но даже в таком качестве разглядеть можно было до тошноты многое.
        Вера сидела, низко свесив голову, и сдерживала в своей груди беспросветный ужас, давила руками, не давая ему вырваться. Вместе с ужасом пришло опустошение: даже вдыхаемый воздух будто впитывался в тело и исчезал без малейшего остатка.
        Телефон в блестящем желтом чехле дрожал в Вериных пальцах.
        За окном поздняя ночь нехотя становилась ранним утром. По тротуарам вереницами потянулись работяги, вдалеке раздался одинокий заводской гудок, напомнивший волчий вой, по потолку мазнул свет случайных фар. Вера откинулась на кровати, рассыпала длинные светлые волосы неубранной пшеницей и крепко сжала бледные веки.
        Будильник равнодушно тикал, высвечивая бледным светом просторную детскую комнату. Плюшевые медведи и пучеглазые куклы, обои в бабочках и пара плакатов со смазливыми певцами - остатки Вериного детства и бесконечно сопливая реальность ее младшей сестры.
        Вере сейчас до отвращения все вокруг казалось противным. Тошнота накатывала волнами, то отступая, то вновь врываясь в тело и переворачивая внутри все с ног на голову. Подбираясь к горлу, эта тошнота хотела выйти из тела истошным криком.
        Вера терпела, потому что на соседней кровати сопела мелкая Софья. Пробивающийся с зимней улицы робкий свет щекотал ее ресницы, и девочка едва уловимо морщилась. Не такая красивая, не такая статная, не такая…
        Вера вновь вынырнула из мыслей в черное утро, стиснула телефон в заледеневшей ладони. Пролистала самые невыносимые фотографии, только бы не смотреть, не запоминать весь этот ужас, но те каленым железом уже отпечатались в ее памяти.
        Вот.
        То, ради чего ей вновь пришлось окунуться во все это: случайный смазанный снимок, кусок выгоревшей футболки, на котором сверху лежит позеленевший от времени талисманчик. Вера приблизила пальцами нечеткую картинку, всматриваясь в чуть рябящий экран сквозь горячее жжение в глазах, и вновь поняла, что не ошиблась. Она до последнего надеялась, что это неправда.
        Позавчера (боже, а казалось, что прошла целая вечность) Вера, лежа на груди Рустама, длинным ногтем царапнула крошечный кулон:
        - Что это такое?
        - Фигня, - отозвался Рустам, зарывшись рукой в ее распущенные волосы. Вера легко поцеловала его солоноватую смуглую кожу.
        - Нет, правда, что это такое? - Она не решалась поднять на него глаза, испытывая легкий стыд за этот вечер. Позеленевшая медь на черном шнурке нагрелась от тепла его тела.
        - Отцовский подарок, - скупо ответил он. - Забей. Ничего такого.
        Ничего такого.
        А теперь тот, чьи губы она покрывала поцелуями всего несколько часов назад, превратился в замороженный фарш, от которого остались только лохмотья да этот дешевый зеленый кулончик…
        Не выдержав, Вера зажала рукой рот и бросилась вон из спальни. Софья завозилась на кровати, сонно сощурившись, но все же не проснулась.
        Утро.
        В школе как обычно было очень шумно, но сегодня этот нескончаемый гам болью давил на уши. Вера продиралась через толпу, вцепившись белыми пальцами в яркую лямку рюкзака. По девушке жадно скользили чужие взгляды. Люди были повсюду. Они шептались, стоило ей пройти мимо, они глядели в лицо и никак не могли заткнуться. Школа волновалась, дышала громко и хрипло, как больной старик, заражающий всех вокруг слухами и сплетнями.
        Третий человек за последние дни, и все - десятиклассники. Про Леху и Нику знали мало, обрывками, но слухи, полнясь и разрастаясь, шелестели из каждого угла. Родители, полиция, всклокоченная Рында… Фотографии, облетевшие социальные сети, были в каждом телефоне, их рассматривали и показывали друг другу с каким-то извращенным, нездоровым любопытством. Отовсюду слышались версии: кто и зачем мог сделать это с Рустамом, почему именно он…
        Вере тоже хотелось бы это узнать.
        Первые смерти были опутаны неизвестностью, и от этого становилось лишь страшнее: школьники додумывали кровавые подробности, находили случайных «свидетелей» и пересказывали слухи на новый лад. В общем, к началу первого урока школа готова была лопнуть от зудящих разговоров.
        И только десятый класс хранил отстраненное молчание. Никто больше не хихикал, не подкалывал учителей и не швырялся на уроках бумажками. Ребята были хмурыми, смирными и апатичными. Первую смерть они восприняли легко, вторая царапнула их сомнением, а вот третья… Холодное отчаяние прогрызало тоннели в очерствевших душах.
        Они всё понимали. А поэтому внутри их недружного коллектива зародился страх, животный и дикий, заставляющий покрываться стылой испариной.
        - Ребята, мы точно не хотим об этом поговорить? - третий раз за урок спросила Чашечка, замершая у исписанной доски. Молчаливые десятиклассники снова подняли на учительницу тяжелые и непонимающие взгляды.
        Нет. Мы точно не хотим.
        Телефоны были той самой ниточкой, что давала хоть какую-то информацию. И ребята сидели в них, незаметно вычитывая все новые и новые комментарии, стараясь не разглядывать смазанные фотографии. Им нужны были даже бредовые версии и бесконечная бессмысленная ругань.
        Вера ничего не читала.
        Она нацепила светлую шелковую рубашку и теперь буквально чувствовала, как одноклассники взглядами прожигают ее спину. Наверное, именно Вера должна была биться в истерике, ходить в черной одежде и во всем соблюдать траур. Она, которая ближе всех была к колючему и неприятному Рустаму, но нет. Горели разбитые губы, покрывшиеся бурой корочкой, и Вера то и дело легонько трогала ее языком.
        Чашечка тарабанила правила, выдергивала десятиклассников к доске, беспрестанно сама писала длинные цепочки фраз, в общем, делала все, чтобы только они не думали об очередной смерти, не сидели, словно над шеей каждого из них застыл топор.
        - Ребята, все будет хорошо, - перед самым звонком жалобно пробормотала Чашечка и закутала руки в бесформенную шаль. - Нам просто нужно это пережить…
        - А если кто-то не переживет? - спросил широкий Славик, и в ответ ему заорал визгливый звонок. Вера, дернувшись, едва не вскрикнула от испуга.
        Они расползались из кабинета, как готовые к смерти тараканы. Собирая вещи, Вера нечаянно уронила на пол свой дневник, и из него ласточкой выпорхнул тоненький зеленый листочек. Вера присела на корточки, подняла невесомый скелетик - клевер. Совсем недавно Вера волновалась перед контрольной по биологии, стояла у окна и кусала губы, пытаясь унять нервную дрожь в руках.
        Ника подошла к ней, не сказав ни слова. Протянула что-то, улыбнулась:
        - Держи. На удачу, это талисман. Помогает с контрольными.
        И ушла, будто ничего и не было. Вера тогда, помнится, проводила ее изумленным взглядом, но тонкий клеверный листочек почему-то сохранила.
        Контрольную в тот день она написала на пятерку. А высушенный клевер так и остался лежать в дневнике, немое напоминание о погибшей Нике.
        Поднявшись, Вера положила дневник на парту, а высушенный клевер растерла между пальцами. Светлый прах рассыпался по воздуху без остатка.
        Она двигалась автоматически: что-то отвечала бледным и взволнованным подружкам, растягивала резиновые губы, улыбаясь невпопад, говорила редко и мало, теребя нежный рукав блузки. Заплетенные в косу светлые волосы дарили головную боль, и Вера была этому рада - боль хотя бы отвлекала от мыслей о Рустаме.
        На перемене к сгорбленной девушке подошел Витя, смущенно покусывающий губы. Наушники он крепко сжимал во влажной ладони.
        - Привет… Ты как?
        - А?.. - очнулась Вера. Подружки мигом примолкли.
        - Ты нормально? Помощь не нужна? - через силу спросил Витя.
        - Нет, не нужна… - Она удивленно скользнула по нему взглядом, но тот, кивнув, сразу же отступил назад. И что на него нашло?..
        Обычно веселая физкультура тянулась мрачно и неторопливо. По обыкновению перед каждым уроком они носились по коридорам, Леха с Рустамом запрыгивали в женские раздевалки, и девушки оскорбленно визжали, прикрывая бледные тонкие тела спортивными олимпийками и невесомыми кофточками. Десятиклассники швырялись кроссовками, бегали беззаботными детьми, порой умудряясь подраться или спрятать чей-нибудь пиджак, а потом долго и нудно разбирались с Чашечкой и физруком…
        Но сейчас они молча пришли, молча переоделись и молча вышли в спортивный зал, где у каждой стены голым лесом стояли лыжи, от крошечных детских до гигантских, которые подошли бы и великану.
        - Э, балбесы-десятиклассники! - дружелюбно крикнул физрук Федор Павлович, появляясь из своего захламленного кабинета, больше напоминающего спортивную подсобку. - Чего такие тухлые? Где крики, где возня, где разборки?! Заболели, что ли, все разом?
        - У нас вообще-то третий одноклассник подох, - отозвался Максим, подхватывая свои лыжи.
        Рядом с ним неловко возился Славик, и его брюхо студенисто колыхалось из стороны в сторону. Вера отвела глаза, почувствовав новый приступ тошноты.
        - Подох и подох, черт с ними, - тяжело дыша, сказал Славик.
        - Пончик! - изумился физрук. - Что за неуважительное отношение?! Настоящий товарищ такого себе не позволит.
        - А я им и не товарищ, - отозвался Славик и, тяжело бахая ногами по полу, направился к лавочке.
        Вера вытащила чистенькие лыжи, по привычке запустила ладонь внутрь ботинка - влажный. Значит, с утра кто-то уже пробежался на лыжах по свежим сугробам. Скривившись, Вера натянула на ноги махровые носки, стараясь не думать о мокром и горячем нутре лыжного ботинка, потому что он напоминал ей…
        Кровь он ей напоминал.
        Физрук стоял над десятым классом, возвышаясь неприступной громадой, раздавал зычные приказы и дул в свисток, что висел на сморщенной крепкой шее. Физрук был отличным мужиком - добродушный и напористый, он никогда не ставил двоек, но жестко карал физическими упражнениями за любой прогул. Только вот Вера держалась в стороне и от него, впрочем, как от любого взрослого человека.
        Она тихо сидела на лавочке и рассматривала свой маникюр, будто только глянцевые ногти волновали ее этим утром. Рядом щебетали о чем-то подружки, но Вере не хотелось их слушать.
        Все казалось фальшивым, неискренним и пустым.
        - Простите, - незаметный Малёк, все еще одетый в зеленый свитер и черные школьные брюки, смущенно тронул физрука за локоть. Тот обернулся, и глаза его мигом вылезли из орбит:
        - Мать честная! Это кто тебя так, бедняга?
        - Неважно, - прошелестел Малёк, лицо которого больше напоминало перезрелую сливу - правый глаз заплыл фонарем, ссадины то тут, то там красовались на бледной коже. Казалось, даже светлые волосы Малька чуть отдавали алым цветом.
        - На лыжах ты, конечно, сегодня не побежишь? - уточнил физрук, разглядывая распухшее Мальково лицо.
        - Не хотелось бы…
        - Ну, сиди уж, чего я скажу, - поскребя серебристо-черную бороду, буркнул физрук, а потом осторожно похлопал Малька по плечу.
        Тот затравленно улыбнулся, растягивая деревянные губы, вечно настороженный и тихий, а потом побрел в раздевалку.
        - Десятый класс… - задумчиво позвал физрук, оглядывая смирно сидящих учеников. - Что у вас творится-то, черти? Всю школу на ноги поставили. Того убили, этого избили, а сами сидят, как воробьи простуженные… Ох, ребята, ну и проблем с вами.
        Они молчали.
        - Витя! - Богатырский окрик ударил его в грудь, и тот, поймав настойчивый взгляд физрука, потянул руками за провода наушников. - Харэ музыку слушать. Что творится у вас?
        - Чертовщина какая-то, - отозвался Витя и снова отгородился наушниками.
        Физрук только рукой на них махнул.
        Оставшиеся в живых десятиклассники гурьбой вывалились из спортивного зала, волоча за собой топорщащиеся в стороны лыжи, и нестройными компаниями побрели к старой автозаправке. После заправки начиналась степь - ровное поле до горизонта, густо покрытое снежным пуховым одеялом с редкими пучками выгоревшей мертвой травы.
        Вера шла, по-пингвиньи расставляя ноги в неудобных ботинках, только бы не выронить скользкие палки, но не сдавалась и не отвлекалась, просто шла, не смея выгнать из головы мысли о Рустаме. Они гудели там пчелиным роем, жалили затаившуюся внутри душу.
        Глухое молчание вышагивало следом за их сгорбленной процессией, и на секунду Вера почти поверила, что они на похоронах оплакивают Леху, или Нику, или Рустама, едва ползут за гробами в трауре и плаче, в показном и фальшивом, но нужном… Ей пришлось судорожно оглядеться по сторонам, чтобы понять: никаких гробов вокруг нее и в помине нет.
        Погода выдалась на удивление хорошая. Низкое молочное небо растолкало по краям тучи, изо рта не рвался теплый пар, а вокруг царило умиротворение и спокойствие. Только вот внутри Веры этого спокойствия не было: все зыбко дрожало и саднило, словно она коленками проехалась по неровному асфальту.
        У проволочного забора, отделяющего заправку от города, десятиклассники начали забивать ботинки в тугие крепления лыж, не подшучивая над каждой мелочью, не скаля в улыбках зубы. Вера все думала о том, как скоро с них спадет этот мглистый страх, отпустит хоть ненадолго, впуская беззаботную жизнь в скрюченные силуэты.
        - Вера… - Невыразительный голос раздался прямо за ее плечами, и она вздрогнула, разозлившись на себя за это. На вытоптанной снежной полянке с ноги на ногу переминался Славик.
        - Тебе-то что надо? - со злобой спросила девушка. Толстяк никогда с ней не заговаривал, только поглядывал порой с интересом, и Вера знала, что причиной тому была его детская глупая влюбленность, тщательно оберегаемая ото всех. Только вот все равно о ней знал весь класс.
        Вера не смогла справиться с собой, и лицо ее болезненно искривилось: и почему к ней как магнитом тянет только всяких придурков? Этот отвратительный желеобразный Славик с влажными ладонями. Это мелкое недоразумение Малёк, который каждый День святого Валентина присылает ей целую кучу картонных сердечек, а потом морщится, пока она выбрасывает их в мусорное ведро. Этот ненормальный Рустам, разбивший ей губы. Мертвый Рустам… Хватит, не думай об этом, не думай. В конце концов, даже одиннадцатиклассник Илья, который после первого же… первого же раза перестал с ней разговаривать, словно бы они и не знакомы.
        - Вера, - выдохнул Славик, поправляя нахлобученную на глаза вязаную шапочку, - я просто хотел спросить… Как ты себя чувствуешь?
        - Я? Чувствуя себя?
        - Да… После того, что с Рустамом, ну… - Он мямлил, не в силах подобрать слов. Щеки его раскраснелись, дряблые и рыхлые, а из-под шапки ручейком побежал горячий пот.
        - Тебе какое дело? - прошипела Вера, ощущая, как отчаяние изнутри бьет тяжелым тараном. Славик отшатнулся. - Какое тебе дело, жирный? Что ты лезешь ко мне?.. Что вам всем от меня надо? Пальчиком в ране поковыряться? Да наплевать мне на этого дебила. Хорошо все со мной, просто замечательно.
        Затянув шнурки так, что они затрещали в белых пальцах, Вера отошла в сторону, всего на пару шагов, но все-таки не желая стоять рядом с толстым Славиком. Он, опешивший, смотрел куда-то за горизонт, и глаза его, тяжело поблескивающие, налились чернотой. Вере не нужны были его глупые вопросы, бесполезная жалость или еще хоть что-нибудь - они никогда не общались со Славиком, и ей хотелось, чтобы так продолжалось и дальше.
        Взвизгнул хриплый свисток, и Вера сорвалась вперед, мечтая почувствовать бьющий в лицо ветер.
        - Верка, шапка! - заорал физрук, недобро на нее покосившись, а потом, набрав воздуха в легкие, начал командовать направо и налево: - Пончик, просыпайся. Лыжи - твой последний шанс, пошел, пошел! Витек, я ножницами обрежу твои чертовы наушники, слушай меня! Девчонки, не толпимся, по одному… Макс, ты замыкаешь, следи за тихоходами.
        - Ну-у Федор Павлович, чего опять я? - заныл широкоплечий Максим, который почти подпрыгивал от желания изо всех сил помчаться к Малиновке, выбивая снежную крупу из-под лыжных палок.
        - Не ной. Спортсмен ты что надо, но с контролем беда. Так что учись, пока я жив. Слушать мою команду! Едем сначала до горки, потом прямиком к реке, по третьему маршруту. Я - первый, Макс замыкает, держим скорость и не отстаем, не растягиваемся цепочкой до города. Вопросы? Нет вопросов? Тогда поехали, поехали, черти!
        Вера его уже почти не слышала. Она летела вперед в мягком зимнем воздухе, мечтая лишь, чтобы слабый ветерок напрочь выдул все плохие мысли из ее головы. Проехав с десяток метров, Вера оглянулась: позади, как обычно, плелись толстый Славик, спокойный Витя и потерянная Аглая, черно-рыжие волосы которой выбились из-под яркой шапки с помпонами. Мишка затерялась где-то там. Полноватая, в еле застегивающемся пуховике, она казалась лишь серым пятнышком на бесконечном бледном покрывале. Завершал колонну багровый от злости Максим, каждая клеточка которого рвалась вперед. Физрук, ворча на Веру, объехал ее прямо по сугробам и пошел первым.
        Снег поскрипывал под их ногами, щеки раскраснелись от быстрого бега, а сердце приятно стучало в груди. Раздались тихие разговоры, и Вере сразу стало чуть легче, когда их надломленный смертями класс начал робко оттаивать.
        Спустя некоторое время заныли мышцы, усталость накапливалась в них молочной кислотой, но Вера упивалась этой болью, понимая, что отступает и животный страх, и зыбкое горе, давящее на нее с самой первой минуты, как она узнала о смерти Рустама…
        Размеренно дыша, они бежали вперед, съезжали с небольших пригорков и взлетали на возвышенности. Верины подружки отстали где-то позади, но хрупкий покой сейчас стоил всех ее неугомонных фрейлин. Вера всегда была нелюдимой и молчаливой. В беспечных голубых глазах ее неизменно плескалось равнодушие, красивое лицо притягивало толпу поклонников, но Вера еще ни разу не чувствовала настоящей любви.
        Ни разу.
        Ее называли глупой и бездушной, заклятые подруги становились завистливыми врагами, а потом снова возвращались, поверженные, поэтому-то она, наверное, и не ценила их ни капли. Учеба давалась Вере легко, но спокойствие не позволяло девушке вырваться на позорный пьедестал отличников - она знала ответы на все вопросы, но никогда не подпрыгивала на стуле, тряся рукой. Ей хватало и этого.
        Вот бы и с любовью все было так просто.
        Редкие снежинки летели в лицо, и Вера щурила глаза, но мчалась вперед, ощущая, как усталое тепло в груди распаляется крошечным огоньком. Ради этого огонька она и жила - когда очередные руки мягко массировали ее плечи, когда очередные губы жадно целовали ее шею, когда по обнаженной спине гулял сквозняк из приоткрытого окна в чужой квартире… Она всегда знала, что красива, и пользовалась этим сполна - Вани сменялись на Миш, потом на Валер, Игорей, Стасов и Рустамов…
        Вон из головы!
        Поклонники недолго согревали Веру своей любовью: либо, вдоволь напившись ее красотой, растворялись в предвечерних сумерках, либо надоедали до тошноты, и все неминуемо заканчивалось. Она не грустила подолгу, растворялась в чужих объятиях и приторных словах. Только бы не остаться наедине с собой у обугленных головешек залитого слезами костра…
        - Стоянка пять минут, - сообщил раскрасневшийся физрук, придирчиво разглядывая цепочку из усталых десятиклассников.
        Взбираясь на вершину холма, они замирали, тяжело дышащие, упираясь лбами в прохладные палки, перебрасывались рваными фразами. Подсечка - и Витя уже лежит в снегу, а довольные одноклассники хохочут так, будто и не было никаких кровавых смертей…
        Последним, тыча палками в спину Славику, подъехал разъяренный Максим и сразу же бросился к учителю, вопя, что он больше не собирается нянчиться с этими дебилами. Мишка, сидя на снегу, то и дело утирала багровое лицо вязаной варежкой.
        Физрук только посмеивался над ними и щурился на ветру.
        - Помчали, - наконец-то снова рявкнул учитель, и десятиклассники, вопя и улюлюкая, полетели вниз с пологой горы, разрывая неподвижный прохладный воздух быстрыми силуэтами, виртуозно обходя небольшие трамплины и огибая торчащие голые кусты.
        Кубарем скатилась Аглая и, замерев у самого подножия холма, принялась часто-часто моргать накрашенными ресницами, которые отпечатывались черными палочками на ее светлом лице. Стрелой улетел Максим, крича от восторга, только бы не плестись в самом конце медлительной колонны. С трудом скатился Славик, едва не свалившись на склоне, и ему в лицо все равно ударил громовой хохот безжалостных одноклассников. Физрук громовыми воплями подбадривал самых трусливых, замерших на вершине.
        Спустились осторожные Верины подружки. Наверху осталась только Мишка, и ребята принялись протяжно орать, подгоняя, мечтая добраться до реки, а там и в школу можно будет вернуться, в тепло, прямиком к обеду, где, помимо нежирного супа, могут дать котлету или сосиску…
        - Наконец-то тормознутая Мышь поехала, - выдохнул кто-то из Вериных подружек, и она сама подняла светлые глаза на Мишку, которая оттолкнулась от края и полетела вниз, зажмурившись, выставляя палки в разные стороны и совсем не глядя себе под ноги.
        - Вот дура… - почти с восхищением протянул Максим, глядя на окаменевшую фигуру. Кто-то хохотнул, кто-то жадно выматерился, и физрук недовольно обернулся на их смешки. Одного его взгляда хватило, чтобы стало очень тихо. Слабый ветер донес с трассы испуганный мышиный писк.
        - По-моему, это плохо кончится, - сказал Витя, ради такого случая вытащивший один наушник.
        - Сплюнь! - буркнул физрук, и именно в этот момент все и случилось.
        Вера не могла оторвать взгляд. Это было дикое первобытное чувство, когда на твоих глазах происходит что-то отвратительное и страшное, а ты, вместо того чтобы стыдливо отвернуться, смотришь на чужую боль во все глаза. Так и тут: Мишка, напоровшись лыжами на колючий куст, не удержалась на ногах и полетела вниз, кувырнувшись в воздухе, а потом шеей приземлилась на укатанный склон. С пухлой ноги ее сорвалась лыжа и поползла следом за хозяйкой, но быстро обогнала обмякшее тело и вышла в лидеры.
        Десятиклассники восхищенно ахнули, словно наблюдали за олимпийскими состязаниями. Мишка, безвольно раскинув руки в стороны, сползла чуть ниже и замерла на склоне, похожая на переломанную марионетку с обрезанными нитями.
        Одинокая лыжа прикатилась к ногам десятиклассников.
        Физрук бросился наверх.
        - Охренеть, - резюмировал широкоплечий Максим, оглядываясь на десятиклассников. - Еще минус одна. Какой же это…
        - Физрука посадят, - сиплым голосом сказал Славик.
        - Стопудово посадят, - согласился Витя.
        - Слушайте, а может, нас и правда прокляли? - спросил Максим, но теперь о смехе не было и речи. Он, словно перешагнув за какую-то грань, впервые высказал мысль, то и дело витавшую в воздухе: о неправильном, нелогичном и страшном, что забирало десятиклассников одного за другим, подчиняясь каким-то жутким законам…
        Все неотрывно глядели на лежащую Мишку.
        Федор Павлович, добежав до девушки, упал перед ней на колени и, низко склонившись, принялся осторожно похлопывать ладонями по щекам. Десятиклассники разве что на месте не подпрыгивали от любопытства, пытаясь рассмотреть, что же там, на склоне, происходит. Но идти им было слишком лень, и поэтому они перешептывались, делая ставки, начинающиеся от переломанных конечностей и заканчивающиеся игрой в ящик.
        Вера стояла, закусив губу, и не чувствовала даже, как из небольшой ранки алой капелькой выступила теплая кровь.
        - Ну че? - лениво спросил Максим. - Можно в школу топать, что ли? Вперед-то теперь смысла нет ехать…
        - Смотри! - Славик ткнул перчаткой в Мишкин силуэт. - Шевелится вроде бы.
        - Мертвые тоже могут шевелиться. Недолго, несколько минут. Рефлексы, что ли… Я по телику слышал, - вклинился Витя.
        - А так твои мертвые тоже могут? - скептически уточнил Славик, указывая на присевшую Мишку.
        - Могут! - радостно выкрикнул Макс. - Зомби!
        - Дебил, - ответила ему одна из Вериных подружек. - Ну какой же ты дебил…
        Между тем Федор Павлович, осторожно ощупав Мишкины руки и ноги, помог ей приподняться и застыл, пристально вглядываясь в ее лицо. Сморщенная Мишка едва слышно ему что-то отвечала, разминая ушибленные плечи. Вся облепленная влажным снегом, она казалась жалкой, но абсолютно невредимой.
        - Живая. Расходимся, - буркнул Славик.
        Мишка спустилась со взбелененным физруком, который разве что молнии не метал, напоминая всем подряд, как надо съезжать с горы, как держать ноги, руки, палки, как группироваться при падении и все в таком же духе. Ребята издевательски поздравляли Мишку с воскрешением, хлопали ее по плечам, а она лишь вымученно улыбалась, принимая из чужих рук чудом не сломавшиеся палки. Щеки девушки стыдливо горели.
        Потеряв интерес к гомону вокруг, Вера снова побежала вперед, наслаждаясь замерзшим миром и полной тишиной, едва разрываемой далекими голосами.
        - Эй, Верка! - Ее догнал Максим и схватил за запястье. - Ну ты и гонишь, конечно…
        - Что-то еще случилось? - спросила она, поправляя выбившиеся из косы светлые прядки.
        - Нет. То есть да. То есть не сейчас, - запнувшись, Максим замолчал. - Не суть, короче. Ты нормально?
        - Да. Все в порядке, - отозвалась она, каменея изнутри.
        - Точно? Ну, Рустам ведь…
        Она не ответила - вырвала запястье из его разгоряченной руки и побежала дальше, чувствуя, как поднимающаяся злость вот-вот выйдет из-под контроля, выплеснется в лицо им, спрашивающим и якобы волнующимся, с пустыми глазами и чуть подрагивающими руками, которые только и ждут, когда можно будет до нее дотронуться.
        - Макс! - крикнул физрук. - Ты опять замыкаешь!
        - Я?.. - обреченно простонал Максим, ввергаясь в пучину очередного спора, выйти из которого победителем у него не было ни единого шанса.
        Вера бежала, не обращая внимания на окружающих, и пыталась чем только можно перебить мысли о Рустаме в своей голове. Максим, сам того не подозревая, снова вскрыл воспаленную рану, и оттуда вперемешку с кровью и гноем хлынула нестерпимая боль. Сейчас Вера напоминала себе капитана утлого суденышка, который всеми тряпками, коробками и бочками пытается прикрыть огромную дыру, через которую льется и льется ледяная вода, готовая вот-вот отправить крошечное суденышко на дно…
        Вера стала думать о матери. Днем та работала в небольшом бутике, а вечера посвящала дочерям и новому мужчине, отчиму, который иногда заходил к ним домой. Младшенькая, Софья, купалась в скупом отцовском внимании с головой - биологический папа бросил ее еще до рождения, поэтому мать всю жизнь пыталась искупить вину перед младшей дочерью, изредка вспоминая про старшую Веру. Мать, наверное, и не помнила уже, как босоногая Вера в ночной рубашке стояла на пороге кухни, глотая горькие слезы, пока отец таскал маму за волосы по полу, пока собирал вещи, унеся с собой даже Вериного плюшевого медведя… И зачем он ему понадобился, медведь этот дурацкий?
        Вера знала, что папа поселился в южном городке с новой семьей, уже третьей по счету. Отец общался с дочерьми только по праздникам, они созванивались и долго молчали в трубку, мучительно подбирая слова.
        Отец умер несколько лет назад, но они даже не приехали на похороны. Мама не захотела.
        Вера бежала на лыжах и не чувствовала, как режет глаза от встречного ветра. Порой она думала о том, как здорово было бы иметь папу, настоящего родного папу: чинить вместе с ним велосипед, кормить в парке уток и видеть, как он счастливо обнимает румяную маму. Но думала об этом Вера нечасто, только вот сейчас почему-то вспомнилось, с чего бы вдруг…
        До реки они добежали быстро, остановились на отдых, разглядывая занесенный снегом черный лед, по очереди подкручивали ржавой отверткой крепления лыж, стряхивали налипший снег с варежек и ботинок. Небольшая компания помчалась на горку неподалеку, и оттуда то и дело слышны были их крики и визгливый мат.
        Спустя несколько минут примчался Максим, розовощекий и улыбчивый, он легко дышал и кинулся было на горку, но его остановил окрик физрука:
        - Макс! Я где тебе сказал идти?!
        - Ой, да куда денутся эти инвалиды? - простодушно отозвался тот, срываясь с места. - Доползут скоро.
        - Доползут… - пробурчал физрук. - Твое счастье, если доползут.
        Прошло пять минут. Потом десять. Появилась Мишка, упала в сугроб и горестно показала физруку сломанную лыжу - расщепленная пополам лакированная дощечка слабо блеснула под сероватыми лучами. Федор Павлович разразился бранью, беззлобной, но отчаянной, логично вопрошая, как Мишка собирается идти до школы и кто теперь будет чинить сломанный инвентарь. Мишка не знала и поэтому страдальчески молчала, не глядя на физрука.
        Еще минуты. Текут себе, текут. Все вроде бы как обычно, но…
        - Где этот ваш Славик?! - спрашивал физрук, щуря глаза и силясь увидеть вдалеке широкую фигуру.
        - Где-нибудь возле города, - отвечал Витек. - Вы же знаете, какой он жирный.
        - Ты Пончика-то не трогай, он пышный мужчина, да, но беззлобный, - бормотал учитель, поглядывая на часы. - Хватит, короче, дождались. Подхватим его по дороге. Помчали, хлопцы и барышни!
        И они помчали. Мишка бежала следом, зажав в руках поломанные лыжи, но очень быстро отстала, увязая в рыхлых сугробах.
        Она догнала ребят только у небольшой горки - попыталась забраться сбоку от лыжни, но высота не сдавалась так просто: Мишка с трудом выползла из снежного плена на накатанную поверхность и тут же съехала вниз по скользкому склону. Попыталась еще раз - и сползла вновь. И третий. И четвертый. И пятый.
        - Мышь, цепляйся коготками! - посоветовал на полном серьезе Максим, легко взобравшийся на гору.
        Мишка, побагровев от стыда и натуги, пыталась подняться, втыкая палки в лед и опираясь на них, но все равно неизбежно сползала, едва не плача от отчаяния. Вера, поднимающаяся рядом «елочкой», бросала на нее недоуменные, чуть жалостливые взгляды.
        Мишку дотолкал до вершины физрук под дружные советы и хохотки. Похоже, что пунцовая девушка от отчаяния готова была броситься обратно к реке, только бы не видеть их глумливые лица и не слышать громкий шепот.
        Славика не было ни на этой дороге, ни у большой горы, на которой Мышь чуть было не распрощалась с жизнью. И в ту секунду, когда они, столпившись на вытоптанной полянке, беззаботно болтали, физрук старел прямо на глазах, цепко осматривая запорошенные снегом поля.
        - Макс! - попросил он глухо. - Сгоняй на верхушку, проверь, не видно ли Славку.
        - Без проблем.
        Тот с легкостью взлетел на высоту под крупными хлопьями очередного снегопада. Небо, белесое и светлое, казалось, и само было удивлено этому липкому снегу. Спустя минуту донесся громкий крик:
        - Чисто, шеф! Его нет!
        - Дьявол, - выругался физрук и посмотрел на десятиклассников. - Ребятки, кажется, у нас очередная беда. Эх, чтоб я с вами, чертями, еще хоть раз до реки… Тьфу! Славик ваш потерялся. Надо быстренько его отыскать, чтобы скорбный некролог не пополнился еще одним именем… Ну, черти, устрою я вам!
        - Да придет жирный, куда он денется, - отозвался недовольный Витя. - Чего мы этого борова искать-то должны?..
        - Потому что он может заблудиться и обморозиться. Потому что ему может стать плохо, он рухнет где-нибудь в канавку, и мы из снега его только к весне откопаем. Потому что он мог дойти до реки и провалиться в полынью. Тысячи вариантов, где нам придется тащить на своих плечах тяжеленький гробик, а мне еще и на нарах сидеть. Вам этого хочется? Мне - нет.
        Речь физрука мало на кого произвела впечатление, но мысль о том, как полный Славик может сейчас где-нибудь лежать, густо засыпаемый мокрым снегом, неприятно отозвалась в груди практически у каждого. В ближайшую неделю им надо было сходить сразу на трое похорон, и больше никто не хотел новых проблем, новых разбирательств и новых мертвых тел.
        Вера вспомнила слова о нависшем проклятье и поежилась, словно ветер вдруг забрался под ее куртку и широко лизнул голую спину шершавым языком. Всем десятиклассникам стало не по себе.
        - У кого есть номер его телефона? - спросил физрук. - Позвоните, может, и правда потерялся, в полях-то, ну и черти вы…
        Тишина в ответ. Снежинки падали на Верины губы, и она слизывала холодную пресную воду, чуть отдававшую металлической горечью.
        - Десятый класс! - рявкнул учитель. - У кого есть номер Славика?!
        - Да ни у кого нет, - отозвался Витя. - Кому он нужен-то?
        Тишина повисла еще глуше, даже пожилой учитель, крякнув, огладил рукой бороду, не зная, что сказать. В глазах его застыл немой упрек.
        - Ни у кого?..
        Молчание.
        - Ладно… Понял. Так. Значит, будем искать по старинке.
        - Ну а как найдем, то убью жирного, - пообещал подъехавший Максим, стягивая с головы шапку, и вытер влажное лицо. - Где ищем, шеф?
        - Разобьемся на группы. Одни будут прочесывать дороги, по которым уже ходили. Мы с парнями добежим до реки, проверим берег. Надо пройти по направлению к селу - он мог не заметить развилку и уйти вперед. Витя, бери Мишу и Аглаю, веди их к школе. Если через час, самый максимум, новостей не будет, то нам понадобится помощь. Возвращайтесь и ждите его в школе. Пока панику не поднимаем. Всем ясно?! Теперь конкретнее…
        Они, стыдливо отводя глаза, обменялись номерами телефонов, пока физрук чертил на снегу план поисков. Федор Павлович был спокоен и собран, а его суровое лицо немного обнадеживало десятиклассников. Только вот по Вериной спине все еще неприятно бегали мурашки. Стоило ей только вспомнить фотографии окровавленных останков, как желудок прилипал к позвоночнику и принимался болезненно ныть.
        - Ну, поехали! Как только что-нибудь найдете: следы, вещи или самого балбеса, - сразу обзванивайте всех. Быстрее найдем - быстрее вернемся в школу.
        На том и порешили. Вера, еще раз глянув на схему, побежала к своей дорожке, в душе отчаянно надеясь, что это не она найдет Славика посреди белоснежной пустыни. Живого или мертвого, хоть какого - пускай кто-нибудь другой отыщет его, а она пока просто побежит вперед, стараясь ни о чем не думать. Следом за ней поехали еще несколько одноклассников - всех их физрук объединил в одну группу.
        Липкие снежные хлопья валили стеной, забивая глаза и мешая бежать во всю силу. Мир вокруг затянуло мутной пеленой, и Вере приходилось до боли таращиться в молочное марево, только вот толку от этого не было никакого. Она периодически звала Славика, но в ответ ей только мертвенно завывал ветер.
        Вера, не признавшись себе, что боится, замолкла и теперь просто бежала в белесой мгле, оглядывая ветвящуюся лыжню и раздумывая, как могла бы сейчас стягивать тяжелые брюки в теплой раздевалке, потом пить горячий чай с лимоном в столовой, а не носиться сломя голову в поисках этого жирного барана…
        Одноклассники бежали следом, едва различимые в разбушевавшемся снегопаде.
        Верино сердце каменело в груди, наливалось тяжелой слабостью. «Только бы не мне его отыскать, - думала Вера. - Только бы не мне…».
        Ветер выл в ее голове. От снега, облепившего хрупкую фигурку, идти становилось все труднее и труднее. Вера устала и замерзла, белые хлопья покрывали ее ресницы, текли каплями по щекам. Воздух с хрипом вырывался из легких.
        Что-то справа от дороги привлекло ее внимание, и Вера остановилась, вытирая лицо влажной варежкой. Снег все падал и падал, превращая весь мир вокруг в белое полотнище, а Вера никак не могла отвести взгляд от огромной рыхлой кучи возле своей правой лыжи.
        Не она. Не ей нужно его отыскать.
        Бежим. Побежали вперед, мы ничего не видели, ни о чем не знаем, мало ли что показалось, снег валит и валит, в нем ничего невозможно разобрать, просто пройди, забудь, что тебе стоит…
        Отставшие одноклассники плелись где-то позади. Вера судорожно оглянулась и поняла, что у нее есть еще пара мгновений. Пара мгновений решиться или позорно сбежать, надеясь, что ничего и не было.
        Желание уйти было настолько сильным, что Вере пришлось впиться зубами в руку прямо через колючую варежку, ворсом забившуюся в рот, только бы не побежать со всех ног прочь от этого места. Всматриваясь до ряби в глазах, она подумала на секунду, что эта огромная куча снега дышит.
        А если ему плохо?.. А если он умрет, пока она раздумывает?..
        Решившись, Вера резко ткнула палкой в самый центр кучи, крепко вцепившись в пластиковую ручку. Зажмурившись, она ждала, когда палка уткнется в дутую куртку, царапнет его кожу и станет ясно, что ей не показалось, - это и правда он, Славик, заваленный снегом, и лицо его покрывается ледяной коркой, а дыхание стихает, становясь почти неразличимым…
        Палка спокойно проткнула рыхлый снег и уперлась в окаменевшую землю. Открыв глаза, Вера ударила еще пару раз - ничего и никого, просто большая куча снега. Да и потом, куда бы делись его лыжи?..
        Не выдержав, она расхохоталась - громко и визгливо, утирая рукой выступившие слезы. Ее колючие варежки упали в снег. Подоспевшие одноклассники вытаращились на Веру, явно раздумывая, не сошла ли она с ума.
        Резкий писк саданул по нервам - это мобильник заныл привычной мелодией. С трудом выудив желтый телефон из кармана, она всмотрелась в пустое имя без фотографии - «Физрук».
        Во рту пересохло. Желудок свело спазмом.
        Нашли.
        - Алло?..
        - Вера?! Отбой. Нашли этого охламона! В школе он, в раздевалке! Общий сбор у горы, оттуда едем обратно. Слышно меня?!
        - Слышно, - онемевшими губами отозвалась Вера и сбросила звонок.
        Вот теперь Максим точно убьет Славика.
        На лыжне, заметаемой поземкой, так и остались лежать ее пушистые варежки. Вера вспомнила о них только у школы, когда покрасневшие руки начало колоть распаляющимся морозом.
        Раздевалка, коридор, дверь столовой. Сегодня десятиклассники больше не мечтали о хлебных котлетах и сладком чае, теперь они пылали злостью. Вера распустила влажную косу и закрылась волосами от всех вокруг, пока утренняя тошнота, спевшись с отчаянием и злостью, бурлила в груди гнилым варевом.
        Славик ждал у столовой. Никого не пускали внутрь, пока на столах не появятся тарелки с подсыхающей едой. На каждой перемене Славик мчался сюда первее всех, сжимая во влажной ладони мелочь, скупал булочки, пирожные, шоколадки в шуршащих обертках и, найдя закуток потише, съедал все это торопливо и жадно. На завтраках он сидел, вымазывая хлебом пшенную кашу и запивая все это нежно-розовым вязким киселем, на обедах, залпом выпив гороховый суп, быстро закусывал все гречневой кашей и тянул к себе ломти белого хлеба… Над ним смеялись в открытую, но Славик ел и ел, не останавливаясь, а потом стыдился своего желеобразного тела, отводя от окружающих глаза.
        …Первый шаг сделал Максим. Не размениваясь на слова, он просто выбросил вперед кулак и зарядил Славику в глаз. От сильного удара Славик сложился пополам, а девчонки тоненько взвизгнули.
        Развернувшись, Максим спокойно зашел в столовую. За ним, перешептываясь, потянулись остальные. Славик стоял у подоконника, согнувшись, и прижимал пальцы к лицу.
        Вера прошла мимо - ей Славика было не жаль. Заслужил. Прежде чем подставлять весь класс, можно было бы хоть кого-нибудь предупредить. Напротив Славика остановилась Мишка - она взволнованно расспрашивала его о чем-то, не зная, как помочь.
        - Иди, - буркнул Славик, распрямляясь. Его жирный подбородок ходил ходуном. - Помощь убогих не требуется.
        Вспыхнув щеками, Мишка отвернулась и ушла, не оглядываясь. Малёк, стоящий за ее плечами, судорожно скривился.
        В столовой было пусто, переругивались поварихи, пытаясь успеть до звонка. Вера, сев на низенькую лавочку, водила в супе ложкой, всматриваясь, как на тускло блестящей поверхности остаются багряные жирные капли.
        Есть не хотелось, и она тоскливо бросала взгляды на клеклое бледное пюре, на синюшную сосиску и на коричневый компот со сморщенными, будто гнилыми ягодами и дольками яблок.
        Позавчера на обеде Рустам сидел рядом с ними, попивая отобранный у Малька кефир, и держал руку на Верином бедре. Теперь вокруг десятиклассников гулял промозглый сквозняк, отдающий запахом гречневой каши и влажных тряпок. Небо затянуло серыми тучами, погрузив столовую в полумрак, а Верины ноги противно ныли, словно соскучившись по ласковому прикосновению.
        - Слышьте, мы так и будем молчать об этом? - неожиданно спросил Максим, вымазывая хлебом пустую тарелку. - Нас же мочит кто-то. Истребляет. Сегодня вон Рустик… Чё делать-то?
        - А мы что-то можем сделать? - спросила Вера, вновь вспоминая про зеленоватый талисман. Ложка звякнула о тарелку.
        - Давайте не за обедом. Макс, не порть аппетит, - попросил Витя, грызущий разваренную сосиску.
        - Ладно, - пожал плечами Максим.
        Бегают по столовой со старыми чайниками в руках повара, расставляют желтоватую посуду, разливают кипящий суп. И только их маленький стол напоминает выживший в кораблекрушении плот.
        Веру порой винили в том, что она слишком тихая, депрессивная и печальная, что к миру надо относиться проще, лучше думать о других и меньше пережевывать все внутри. Она обычно криво усмехалась и говорила что-нибудь о том, как сложно понять творческого человека обыкновенным простолюдинам. Сейчас Вере впервые показалось, что, быть может, они всегда были правы.
        Пиликали телефоны, скользили по экранам фотографии, чьи-то сообщения текли рекой. Десятиклассники, не сговариваясь, полезли в интернет. За столом повисла несвежая тишина.
        Опять тишина. Словно зараза, пропитавшая их класс насквозь.
        Когда из столовой потянулись последние десятиклассники, мимо их стола прошел Малёк, замер на полпути, будто споткнувшись, и резко положил что-то у Вериного локтя. Она отшатнулась, будто ждала удара, еще не успев даже ничего сообразить. Дернулась разбитая губа, словно предчувствовала что-то, словно предупреждала…
        Малёк глянул на Веру с непониманием. На столе скромно покоилась песочная корзиночка с вареной сгущенкой, замотанная в целлофан.
        - Это что? - спросила Вера, прижимая руку к бледной щеке.
        - Так… Просто, - пробормотал Малёк, глядя в сторону, вздрагивающий от желания сбежать прочь от этой неловкой тишины. - Чтобы ты не расстраивалась…
        - Ты думаешь, мне легче станет от пирожного? От сгущенки твоей долбаной?.. Когда Рустама кусками по улице разбросало? - не выдержала Вера, и глаза ее потемнели. - Чего вы все лезете ко мне?! Я и без вас спокойно справлюсь. Иди отсюда, пошел!
        И Малёк побежал, а Вера схватила пирожное и запустила им в сгорбленную спину. Пирожное ударилось о зеленый свитер и упало на влажный пол, сильно пахнущий чем-то химическим, нездоровым, как в больнице. Малёк замер, глянул на кусок вареной сгущенки и, не вымолвив ни звука, вышел из столовой.
        Вера заплакала, тихонько, едва слышно, спрятав бледное лицо в ладонях. Ей стало жалко и себя, одинокую, и несуразного избитого Малька, и даже это маленькое пирожное, которое теперь валялось на полу…
        - Вер… Ну чё ты? - За плечами возник Максим, развернул ее к себе и крепко обнял, обхватив сильными горячими руками. В последний миг Вера успела разглядеть его лицо - впервые вот так, беззастенчиво и вблизи. Мощный подбородок, широкий нос и по-детски наивные светлые глаза.
        У него были обветренные жесткие губы, подбородок заколол щетиной, когда Максим неуверенно ее поцеловал. Вера застыла на миг, удивленная, а потом торопливо ответила на поцелуй, мечтая хоть немного погреть озябшую душу о чье-то тепло.
        Мысли о Рустаме сами собой лезли в голову, но Вере не хотелось стыдиться, и она гладила щеки, волосы Максима, только бы понять, что это не он, не он… Не он.
        Она не заметила, как Максим осторожно опустил ее на лавку, навалившись сверху, покрывая поцелуями ее тонкую шею, рукой лаская распущенные волосы.
        Вере казалось, что с каждым новым выдохом она исторгает из себя застывшую боль.
        - Эй! - раздался вопль, и Максим резко сел, приглаживая короткие волосы, вытирая рукой распухшие губы. Вера лежала на лавочке, разглядывая темный низкий потолок, так напоминающий хмурое небо.
        - Чего? - крикнул Максим, глянув на побелевшую от злости повариху.
        - Вы чего тут устроили?! Совсем ополоумели, извращенцы? Ну-ка собирайте свои манатки и валите на уроки, вам тут не бордель. Галь, ты глянь на них! Сейчас малышня пойдет, а они устроили… Совсем стыда не осталось, тьфу, что вырастет с вас?
        Сдавленно засмеявшись, они подхватили сумки и выбежали из столовой, крепко держась за руки. У окна в коридоре стоял Славик, доедая унесенный хлеб. Вокруг его глаза расцветал лиловый синяк.
        Домой Вера брела в одиночестве - у Максима нашлись какие-то срочные дела, и он умчался, едва набросив куртку на плечи. Девушка проводила его долгим взглядом, ощущая, как внутри разгорается знакомое тепло. Было только одно «но»: записка, которую Вера нашла у доски перед последним уроком.
        Обычный лист, выдранный из клетчатой тетради. Кривые печатные буквы, от ненависти кое-где бумагу порвало черной ручкой. Маленькая записка, но злая. Очень злая.
        «Я вас всех истреблю, твари. Ненавижу. Все умрете, один за другим. Вы даже не представляете, что вас ждет».
        Сначала Вера хотела показать записку одноклассникам, но, услышав их довольный смех, побоялась. Какие они были этим утром - сонные, напуганные, слабые… Вера вспомнила и о суровом Милославе Викторовиче, подумав, что полицейскому эта записка может понадобиться, но…
        Но потом, скомкав лист в руке, она подошла к мусорному ведру и выбросила записку в синий пакет. Кому есть дело до этих глупых угроз?..
        В мусорке лежал еще один лист, уже без линованной клетки, но с обугленными съежившимися краями. Этот листок заинтересовал Веру гораздо больше: кто станет жечь бумагу, когда повсюду в школе установили дымоуловители, а Рында пообещала собственноручно убивать всех, кто закурит в туалете?.. Воровато оглядевшись, Вера присела и, брезгливо кривясь, достала обожженную бумагу, расправила ее в пальцах.
        Чей-то рисунок, довольно красивый, но жуткий - черная фигура в заштрихованной накидке, из-под которой торчат то ли щупальца, то ли глянцевые шланги, то ли бог знает что еще такое… Вместо головы - толстые отростки, а вокруг мелкие капельки, черные, похожие на кровь. Сбоку виднелись остатки каких-то букв, но их сожрал огонь, а потому ничего прочесть было нельзя.
        От рисунка неприятно запершило в горле, и Вера сунула лист обратно в мусорное ведро, мигом о нем позабыв.
        Правильно. Просто забудь обо всем.
        Забудь и не бойся.
        -
        - Вер, ты уроки сделала?
        - Да.
        - В школе все нормально?
        - Пойдет…
        - А у нас в комнате опять кто-то был! - чутко принюхавшись, наябедничала Софья и показала сестре толстый язык, похожий на ливерную колбасу. Вера, распустив влажные чистые волосы, сидела за столом-мастерской. Едва услышав писклявый донос, девушка тихо швырнула в сестру какой-то книжкой.
        Софья отбила книгу в сторону и завопила:
        - М-а-ам, Верка дерется!
        - Ничего я не дерусь, - возразила Вера, заканчивая очередную куклу. Исколотые иглами пальцы ныли, нос щекотало запахом акриловой краски. - И никого тут не было, не ври.
        - А почему мужиками пахнет?.. - Софья не сдавалась. Вере захотелось оторваться от куклы и зашить сестре рот фиолетовой ниткой, чтобы не болтала почем зря.
        - Что тут у вас? - Мать заглянула в комнату, источая аромат терпких духов, мигом заглушивших запахи Максима. Одноклассник ушел несколько часов назад, но Верины простыни и подушки все еще хранили тепло его сильного тела.
        Вера всмотрелась в мамино лицо - черные толстые ресницы, напоминающие паучьи лапки, влажно поблескивающие веки и кроваво-алый рот не оставляли никаких сомнений.
        К отчиму собралась. Понятно.
        - У Софьи разыгралось воображение, - объяснила Вера, не слушая возражений сестры, и вновь склонилась над пухлой куклой. - Ты надолго?
        - На ночь, - сказала мама, отводя глаза. Она вроде и не стыдилась этой связи, желая быть счастливой и без бывшего мужа, но каждый раз, оставляя девчонок в пустой квартире, все равно как-то жалко горбила плечи. - Справитесь без меня?.. Присмотришь за Софьей?
        - Присмотрю, конечно. Не впервой.
        - Я и сама могу за собой присмотреть! - недовольно заявила сестренка. Мама, кивнув им, ушла в коридор. Гулко хлопнула дверь.
        Они остались вдвоем. Снова. Вера прохладно относилась к младшей сестре - та, напоминающая обезьянку, постоянно таскала ее косметику и грозила рассказать матери о частых гостях, которые то и дело появлялись в пустой квартире. Вера не любила играть с Софьей, не читала ей сказки на ночь и вообще часто делала вид, что сестры попросту не существует.
        Вот и сейчас, оставшись в комнате с сестренкой, Вера отвернулась и принялась за финальные штрихи. Она обожала шить кукол: набивала капрон слежавшимся синтепоном, формируя голову и тело, прикалывала длинные волосы-нити, шила одежду на ручной машинке и разукрашивала красками лица. Миниатюрные ботиночки из мягкой кожи, вязанные крючком шапочки и удивительной красоты лица - везде в их комнате стояли куклы, отовсюду таращились на сестер нарисованными глазами.
        Самых красивых кукол мама забирала в бутик и продавала клиенткам, а потом отдавала часть денег Вере.
        - Молодец, заработала. - И только в эти моменты материнский голос становился ласковым и нежным. Мама раньше возила из-за границы одежду в шелестящих клетчатых сумках, потом открыла отдел на городском рынке и постепенно доросла до своего магазинчика.
        Вера хотела быть такой же независимой и сильной, как мама.
        Вернувшаяся с танцев Софья занималась уроками, ворча и всхлипывая, сминая бумагу в тетрадях, но Вера изо всех сил делала вид, что ничего не слышит. Она могла встать и помочь сестре, но гораздо интереснее было возиться с куклами, которые становились на диво красивыми в ее умелых руках.
        Допоздна сестры не засиживались. Они давно уже привыкли к маминым отлучкам и поэтому не ценили эти ночи вседозволенности, зная, что могут не спать хоть до рассвета, но потом в школе придется расплачиваться за это сонливостью и головной болью. Порой Вера, задобрив сестру шоколадками, уходила к кому-нибудь с ночевкой.
        Но только не сегодня. Выключив свет, она в один прыжок взлетела на скрипучую кровать - девушка до смерти боялась темноты. Боялась того, что может там притаиться.
        Страх неведомого, затаившегося под кроватью, всегда был с ней. Из маленького детского ужаса он перерос в нечто почти осязаемое, давящее на грудь безлунными ночами, едва слышно скребся по полу, пока Софья беззаботно сопела на соседней кровати…
        Накрывшись одеялом с головой, Вера полистала новости, почитала чьи-то сальные откровения и полайкала фотографии фрейлин. От наволочки густо пахло Максимом, и Вера зажмурилась, вспоминая его шершавые губы.
        О Рустаме она не думала. Запретила себе это делать, задвинула его куда-то глубоко, не доберешься. Похоронила в памяти.
        Прощай, Рустамчик…
        За окном стонал ветер, раскачивая черные ветви деревьев, и те обглоданными культями выплясывали в воздухе, роняя тени на бледный потолок. Софья давно уже спала, зарывшись в одеяло. Часы на стене отчитывали глубокую ночь, и только Вера лежала, глядя прямо перед собой. Нехорошее предчувствие ядом растекалось по ее венам.
        Она ненадолго задремала, и ей приснилось отраженное в окне бледное лицо Ники. Та, огненно-рыжая и улыбающаяся, будто не чувствовала торчащих отовсюду острых гвоздей и звала Веру, приветливо махая рукой. Вера сонно бормотала что-то, крутилась на влажных простынях, то и дело взбивая каменную подушку, и тогда откуда-то снизу появился Максим, схватился за ее ступни склизкими ладонями. Вера глухо застонала, брыкаясь, чтобы сбросить его лапы.
        Сон ушел. Она села на кровати, растрепанная и с тяжелым дыханием в груди, подтянула ноги, на которых все еще лежал липкий холод.
        Ноги были мокрыми. Вера замерла от неожиданности, сонно хлопая ресницами, и снова провела пальцами по бледной коже. Так и есть, мокрая… Словно тот монстр из детства, что пугал Верочку до дрожи, высунулся из-под кровати и облизнул острым языком ее голые пятки.
        Влага оказалась липкой и дурно пахла. Подсветив ноги телефоном, Вера увидела, что кожу покрывают густые черные разводы, будто она долго брела по гнилостному болоту, то и дело проваливаясь в пахучую воду.
        Время испуганно застыло на стене. Вере до судороги захотелось заорать и, включив свет, увидеть, что же там, внизу, что перепачкало ее ноги, что лишило ее воли и напитало стылым страхом, но…
        Снизу послышалось голодное урчание. На соседней кровати заворочалась Софья.
        Сестра. Рядом сестра! Главное, не будить ее, хоть потоп, хоть монстры, хоть убийцы. Только бы с Софьей все было в порядке. Мама ведь не переживет…
        Вера осторожно легла обратно, вся натянутая струной, набросила одеяло на подбородок и зажмурилась. Выдохнула едва-едва, притворяясь спящей.
        Секунды текли. Сердце в груди застывало от тревоги.
        Тик-так. Тик-так.
        Кажется, это растянулось в вечную пытку.
        Устав бояться неизвестности, Вера приоткрыла правый глаз, готовая снова зажмуриться, будто этот старый детский способ и правда мог ее спасти. Посреди комнаты стояла низенькая костлявая тень, и Вера недоверчиво прищурилась.
        Ветер застучал по стеклу ледяной крупой, и низенькая тень обернулась.
        Это была Верина кукла, Тамара. Старенькая, детская и нелепая… Она всегда сидела на полке в бордовом платье с белыми воланами, красавица с голубыми глазами. Сейчас на кукле не было платья: она стояла голышом, а остатки белых волос торчали клочьями, вместо глаз красовались черные дыры. По мягкому лицу куклы текли черные ручейки, отчего в воздухе сильно пахло ржавчиной. В руке кукла сжимала что-то блестящее - длинное и острое, тяжелое.
        Заскулив, Вера с головой накрылась одеялом.
        Под кроватью вновь что-то заурчало. Хруст. Тишина.
        Вера не дышала. Сердце перестало биться, и ей пришлось ущипнуть себя за руку. В тот же миг что-то мягко шлепнулось на простыню в ногах, словно кошка прыгнула и пошла лениво, невесомая и легкая.
        Вере снова пришлось выглянуть из ненадежного укрытия.
        Кукла стояла в нескольких сантиметрах, глядя пустыми провалами Вере в лицо. За ней толпились другие, изорванные и изломанные, с вытекшими глазами и вывороченными губами, с подожженными волосами и распотрошенными глупыми лицами. Каждая кукла ли, игрушка ли - даже они, плюшевые и детские, с которыми по ночам плакала маленькая Верочка, - все сейчас неподвижно стояли вокруг и словно бы ждали чего-то.
        Это больше не были ее куклы или игрушки - они недобро скалили нарисованные и выпуклые рты, сжимая что-то в руках. Вера пригляделась, и ее замутило от ужаса: некоторые держали ножи и спицы, другие вооружились бритвами и отвертками, даже топорик для мяса с кухни принесли, и все это мертвенно переливалось в слабых ночных отблесках.
        Вера смотрела на своих любимцев огромными глазами, стараясь не моргать, но усталое тело все решило за нее. Мгновенно распахнув мокрые ресницы, она поняла, что Тамара теперь стоит у лица, держа кухонный нож прямо перед ее носом.
        Не выдержав, Вера схватила куклу и отшвырнула ее куда-то в угол. На соседней кровати сладко посапывала Софья, и Вера, впиваясь ногтями в ладони до крови, не могла позволить себе еще и закричать. Глаза ее, багровые и слезящиеся, слепо таращились на озлобленных кукол.
        Долго она бы не выдержала, и Вера, собравшись с силами, дернулась, чтобы слезть с кровати и уползти на кухню, в подъезд, да хоть в ледяной сугроб на улицу, но нет - куклы с каждой секундой наливались свинцовой тяжестью, вдавливая Веру в кровать.
        И тогда она зажмурилась, беззвучно зашептав одними губами:
        - Вас не существует, это неправда, неправда, вы ненастоящие, вы ничего мне…
        Игрушки и куклы набросились на нее разом, вспарывая простыню и тонкую пижаму. В тело обжигающей болью вонзились острые ножи и тонкие спицы.
        - Вас нет, нет, не существует… - шептала Вера, обезумев от боли.
        А потом завибрировал желтый телефон, брошенный между подушками. Это Витек, выключивший в квартире надоедливую музыку, монотонно обзванивал всех одноклассников. Перед поисками Славика он записал все номера в свой старенький телефон и теперь, сгорбившись у компьютера, звонил каждому по очереди.
        Его посылали. Орали. Обещали завтра разбить морду. Сонно проклинали. Но Витя, проснувшийся от ледяного ужаса, никого из них и не слышал даже.
        Он звонил и звонил Вере, которую отчаянно любил много лет, но к которой и не думал подступаться, пока она была в очередных отношениях. Он знал, что ему ничего не светит, но все равно ее любил, искренне и нежно.
        Один звонок. Второй. Не отвечает.
        И Витя, не подумав даже, что Вера могла просто пойти в ванную или не услышать его звонок, сразу же вызвал скорую помощь.
        …Свинцовая тяжесть пропала с ее груди, и Вера нехотя разлепила глаза. Куклы валялись повсюду - жуткие и выпотрошенные, но главное, что безжизненные. Под боком у девушки тоненько звякнули ножи.
        Вера боролась с дикой сонливостью, пока слабость разливалась по ее телу, пока все вокруг пропитывалось черной горячей кровью. Нашарив жужжащий телефон, Вера едва сползла с кровати и, только прикрыв за собой дверь, набрала мамин номер.
        - Вера? - взволнованно спросил родной голос.
        - Приезжай, пожалуйста… - прошептала она синеющими губами, готовая вот-вот отключиться. - Я, кажется, умираю…
        Глава 5
        Разбитая посуда
        Будильник взвыл с такой силой, словно объявили воздушную тревогу и пора было бежать к ближайшим подвалам, прятаться от очередного разгорающегося дня. Катя дотянулась бессильной рукой до телефона и выключила дребезжащий будильник. Ортопедическая кровать даже спустя несколько месяцев все еще казалась слишком жесткой.
        Новый день. Да чтоб ему пусто было.
        Сонно потирая лицо, она сползла с кровати, босой прошлепала до ванной и долго стояла, умывая лицо ледяной водой. Мысли зудели в голове, не замолкая ни на миг, и Кате снова хотелось вернуться на жесткий матрас.
        Зубной порошок с мятным горьким привкусом, холодный крем на лицо, чтобы скрыть синяки под глазами… В комнате вновь застонал телефон, и Катя пошла обратно, промакивая холодные капельки на лице махровым полотенцем.
        Милослав Викторович.
        Нет, только не это…
        - Слушаю, - сухой голос, слегка хриплый после сна. Она прокашлялась, только бы не слышать его хотя бы пару мгновений…
        - Екатерина Витальевна? Опять плохие новости.
        - Кто? - жалобно спросила Чашечка, прижимая пальцы к вискам. - Кто на этот раз?..
        Перед глазами вставали детские лица, которые она помнила еще мелкими, веснушчатыми и открытыми. Пятый класс, они на линейке: у девчонок пышные банты, у мальчишек в руках астры и гладиолусы. С тех пор много всего утекло: дети грызлись за лидерство, плакали ей в рубашку, выигрывали и проигрывали, а она всегда была рядом, тихая Чашечка, любящая их даже такими взрослыми и бесчувственными, какими они стали сейчас.
        Вот румяная Ника с тусклым кубком в руках, лучшая лыжница города в своей возрастной категории. Вот зареванный Леша с разбитой губой, и лицо его перечерчено темными прутьями (Чашечка прибежала в отделение полиции в легких кроссовках, несмотря на студеный ноябрь). Вот хамоватый Рустам, который в пятом классе рисовал учительнице сердечки на листах с самостоятельными работами и просил поставить хотя бы тройку…
        - Вера. Вера Перова, - рубанул Милослав Викторович, и внутри у Чашечки все оборвалось.
        Екатерина Витальевна осела прямо на пол, поджав под себя заледеневшие ноги, прикусила губу.
        - Она живая, живая! - продолжил торопливо полицейский. - Не волнуйтесь так. В больнице, в реанимации. Состояние стабильно тяжелое, но врачи говорят, что выкарабкается. Ее спасли.
        Молчаливая красавица Вера. Длинные локоны, пухлые губы и огромные голубые глаза. Как-то на День учителя Вера принесла Чашечке в подарок куклу, которую сделала своими руками, и теперь эта кукла, точная копия самой Веры, сидела на книжном шкафу, пучеглазая и бесстрастная ко всем бедам.
        Боже, Вера…
        - Алло! - требовательно позвал Милослав Викторович, и Чашечка рывком вернула себя в это беспросветное ледяное утро.
        - Да, да… Я слушаю… Что с Верой?..
        - Напали ночью, когда она спала в кровати. - Слышно было, как он затянулся сигаретой. - Вся исколота и изрезана, вокруг ножи, отвертки, спицы… И куча игрушек, кукол повсюду.
        - Господи, да что же это… В своей кровати? Но как?! Неужели входную дверь оставили открытой?.. - спросила Чашечка, постукивая пальцами по полу. Голова горела огнем.
        - Хуже всего, что она была в одной комнате с младшей сестрой, - нехотя сказал Милослав Викторович, и Чашечка поперхнулась воздухом. - Ночью Вера позвонила матери, та примчалась домой… Ну а ребенок на полу, в крови. Скорая уже у дверей - кто-то вызвал к тому времени. Дверь была заперта на ключ, запасные комплекты на месте, ничего до этого не теряли. Мистика какая-то… Кто-то упорно вырезает твой класс, Екатерина Витальевна, - резко перешел он на «ты», - и у нас нет ни единой чертовой улики, кто это был и, главное, как ему это удалось…
        Чашечка молчала. Холод от пола перетекал в ее тело.
        - И что делать?..
        - Искать, - ответил полицейский. - Я попробую к твоим зайти после обеда. Поспрашивай, вдруг укажут на кого-то. Вся причина в этом чертовом классе. Отсюда и будем рыть.
        Чашечка сбросила его звонок и уставилась в пустоту. Маленькая женщина, сидящая на полу в тесной прихожей, доведенная до отчаяния, до дикого суматошного страха. Ей хотелось собрать всех десятиклассников, и закрыть их в этой маленькой квартире, и следить за ними день и ночь, чтобы никто больше, никто из них не пострадал… В квартире сверху топали соседи, с ревом низвергалась вода по канализационным трубам. Темный сумрак на востоке налился едва заметным проблеском.
        Утро. Пора ставить чайник, собирать вещи и делать вид, что все нормально, все как обычно, просто кто-то выкашивает ее детей, убивает их и…
        Задохнувшись, Чашечка коротко перекрестилась. Надо вставать.
        У школы было пустынно, и даже извечные Чашечкины волнения по поводу документов и графика дежурств сейчас невозможно было воскресить в памяти. Она вспоминала, как стояла вчера после шестого урока у окна и смотрела на разбредающийся по сторонам десятый класс: убегает невезучий Малёк, за ним едва плетется полный Славик, быстро юркает прочь невзрачная Мишка. Вот идет Витя - руки в карманах, из ушей наверняка торчат неизменные наушники; порой учительнице казалось, что если выдернуть эти провода, то он попросту погибнет, словно вместе с музыкой в него по проводам подавалась и жизнь. Длинный Паша исчезает за углом, обычный паренек, ничем не выделяющийся среди толпы этих удивительных, совершенно разных детей.
        Вот Аглая, замерев у края дороги, падает в сугроб и машет руками, делая снежного ангела, ловит пурпурными губами редкие снежинки. Иногда Чашечка даже завидовала тому, с какой простотой и легкостью Аглая относится к царящему вокруг кошмару.
        Вот уходит Вера.
        Она бредет в легкой куртке, а ветер играет с ее распущенными светлыми волосами, парящими, словно крылья. У ступенек Вера долго стоит с Максимом, держа его за руки, но уходит все равно одна.
        Чашечка мнется, поглядывая на Аглаю, вокруг которой бегает малышня, и возвращается к бумажной работе.
        Чашечка ведь знала. Знала, что смотрит на кого-то из них в последний раз, - за эти страшные дни Екатерина Витальевна примирилась с мыслью о смерти. Наверное, просто устала бояться и теперь смиренно стояла и глядела на их спины, мысленно крестя каждого из ребят.
        Она сообщила родителям, поставила в известность школьную администрацию и городское управление, подняла на ноги полицию. Она делала все, чтобы помочь своим детям. Только вот они продолжали умирать… Милослав Викторович говорил, что грозятся прислать целую комиссию из области, и вот тогда всем: и школе, и полиции, и администрации - станет очень и очень плохо.
        Вера, в своей же кровати… Куда уж хуже?
        Все казалось Чашечке каким-то тусклым и смазанным, но она упрямо шла к школе, а затем по бесконечным серым лестницам, исторгая из себя «здравствуйте» и «доброе утро». В кабинете царил мертвенный холод, и Чашечка поежилась, натягивая на белые ладони рукава толстой водолазки.
        Сегодня будут хоронить Лешу. Она тоже поедет на кладбище.
        В дверь легонько постучали, и Чашечка тряхнула головой, цепляя на лицо безжизненную улыбку. В дверях показалась хмурая Мишка, и одного взгляда на учительницу ей хватило, чтобы все понять:
        - Кто?
        - Вера… - одними губами ответила Чашечка.
        Дверь захлопнулась изо всей силы.
        - Но она живая! - крикнула учительница в лицо этой бесстрастной закрытой двери.
        Горько выдохнув, Чашечка села на старый стул, распахнула ящик и достала темный бутылек валерьянки. День будет долгий и тяжелый…
        Уроки бежали своим чередом: русский язык у седьмого класса, затем литература, сбегать на завтрак, заглянуть к завучу, взять папки с рабочими программами и индивидуальными образовательными маршрутами. Затем подписать у директора заявления, забежать по поводу программ внеурочной деятельности, обсудить вопросы по документам умерших ребят и будут ли в школе собирать на похороны, потом грядущее собрание и еще тысяча дел… Администрация старалась не дергать Чашечку по поводу бумажной волокиты, но она сама с головой ныряла в эту безнадежную рутину, словно пыталась сбежать от реальности.
        Лучшее средство от любой печали - работа. В голове тысяча дел, и горьким мыслям там попросту не остается места.
        Вскоре в ее кабинет потянулись жалкие остатки десятого класса, и вправду выглядящие полупрозрачными тенями. Вместе с ними пришла психолог, округляя глаза и бормоча что-то одними губами, но Чашечка ее не поняла.
        - Думаю, сегодня вам нет никакого дела до русского языка, - начала учительница, когда прозвенел звонок и их блеклые лица уставились на нее. Славик смотрел исподлобья, и его подбитый правый глаз не добавлял спокойствия учительнице - она уже знала, кто и за что это сделал. Вчера Чашечка целую перемену потратила, втолковывая Максиму до боли простую мысль: не только кулаками можно решать свои проблемы. Максим смотрел на нее как на умалишенную и часто-часто моргал белесыми ресницами.
        - Почему они умирают? - тихонько спросил Малёк, синяки на лице у которого уже начали желтеть.
        - Я не знаю почему, - честно ответила Чашечка и села за стол, желая смотреть им прямо в глаза. - Полиция ищет, но… Но мы должны держаться и не паниковать.
        - А когда уже можно будет паниковать?! - истерично спросил Славик. Его подбородок студенисто дрожал, и Чашечка поймала себя на мысли, что Славик ей отвратителен. Губы дернулись, но голос остался поразительно спокойным.
        - Никогда. Никогда нельзя паниковать, или мы станем слабее, чем тот, который…
        - А когда нас начнут резать и пилить, расчленять на куски? Тоже нельзя паниковать?! - тоненько, словно поросенок, завизжал Славик, и Чашечке пришлось повысить голос.
        - Не кричи! Спокойно. Вдохнули. Выдохнули. Всем страшно, но мы можем справиться с этим страхом. Нам нужно быть вместе, рядом, действовать сообща, и тогда никто больше не умрет.
        Десятиклассники переглядывались так, будто перед ними стояла не родная Чашечка, а незнакомый человек. Они были слишком разными: никогда не общались после школы и никогда не поддерживали друг друга, даже в большой беде. Они попросту не знали, что значит быть едиными.
        Верины подружки, рано узнавшие о случившемся, держались вместе. Вера должна была как минимум сутки провести в реанимации, о ней ничего не было известно. Только вот на перемене Чашечка слышала, как подружки сдавленно хихикали, обсуждая сериал, и ей стало не по себе от мысли, как быстро они отошли от трагических новостей. Максим сидел в конце класса, с безразличием разглядывая сломанную линейку, и Екатерина Витальевна то и дело поглядывала на него с беспокойством.
        - Надо что-то делать, - подал голос Витя, и Чашечка с удивлением заметила, как он повзрослел за эти дни. Заострившееся лицо, грубые черты, а вместо веселых мальчишечьих глаз теперь тлели лишь горячие угольки страха.
        Они все боялись. Все до единого.
        - И что? Патрули будем ставить? Дружно спать в классе? - спросил Славик.
        - Заткнись, жирный! - рявкнул Максим, откладывая линейку в сторону. - Серьезно, чё происходит? Кто нас валит? Верка теперь в больнице. Что она плохого сделала? Кому мешала? Ладно Леха, ладно Рустам… Но Верка?!
        - По мужикам меньше надо прыгать, - буркнул себе под нос Славик, и Чашечка, не сдержавшись, вздрогнула:
        - Слава! Господи, что ты говоришь?..
        Набычившись, Славик отвернулся, скрещивая на груди толстые руки. Максим мигом вызверился - он не расслышал слов одноклассника, но все прекрасно понял по Чашечкиной реакции.
        - Чё сказал этот ублюдок?.. Он про Верку, да?!
        - Хватит разыгрывать из себя рыцаря! - опасливо брякнул длинный Паша. На глаза ему постоянно падала сальная челка, и он смахивал ее небрежным движением руки.
        Максим вскочил со стула, сжимая кулаки, на лбу его выступила испарина. Чашечка следом за ним сорвалась с места и взмолилась:
        - Максим! Давайте хотя бы мы сами не будем друг к другу так относиться… Пожалуйста, я очень тебя прошу.
        Максим стоял, вцепившись в столешницу, потемневший от бессильной злобы, и на секунду Чашечка увидела, как из него выглянул крошечный мальчишка - щекастый Максимка, который пришел в пятый класс, держась за бабушкину руку, тихий и хмурый, не по годам серьезный. Но первая стеснительность быстро прошла, и Максим предстал перед ними во всей красе: шумный и веселый, пускай несообразительный, зато добродушный и неунывающий.
        И вот сейчас он стоял, широкоплечий и пылающий злостью, но что-то в его глазах неуловимо напоминало того мальчишку, и даже нижняя губа точно так же обиженно подрагивала.
        - Пожалуйста, Максим, - еще раз попросила Чашечка, протягивая к нему ладони. - Мы должны вместе быть. А вы готовы поубивать друг друга без чьей-либо помощи…
        Максим с грохотом рухнул на низкий стул и отвернулся. Щеки его покрылись рваными пятнами. Екатерина Витальевна судорожно выдохнула, пряча взмокшие ладони:
        - Ребята… Может быть, кто-то из вас что-нибудь слышал? Кто мог это сделать? Почему именно мы?..
        - Больше в городе ведь нет такой чертовщины?.. - серьезно спросил Витя, буравя учительницу влажными глазами.
        - Нет. Только в нашем классе.
        - Кто же это может быть? - колокольчиком пронесся голос Аглаи, и все с удивлением повернулись к ней. Чаще всего она выдавала что-то невпопад, улыбалась и витала в облаках. Аглаю обычно игнорировали. Сейчас же ее тонкий голос озвучил мысли каждого десятиклассника. Кротко улыбнувшись, Аглая потупила взгляд, накручивая на палец прядь черно-рыжих волос.
        - Что мы ему, убийце, сделали? - прошептала Мишка, ежась, словно бы ее била дрожь от мороза, а не от страха. - Чем мы… Почему именно мы?..
        - Милослав Викторович работает день и ночь, он обязательно отыщет это чудовище… - уверенно начала Чашечка, но Славик перебил ее, фыркнув:
        - Отыщет? Троих убили, четвертая в больнице. А они даже не знают, где искать. Не один ведь человек убивает, а группа, как вы не понимаете…
        - Почему группа? - спросил Паша, разминая руки.
        - Почему… - повторил эхом Славик и обернулся. Фиолетовый синяк на его глазу мерцал от пота, словно подсвечиваясь изнутри. - Ты разве не знаешь, как их убивали? Как Нику изорвали, проткнули насквозь всю, как подушечку для иголок? Ты не видел куски мяса, что остались от Рустама, - его голову нашли в канаве черт знает где…
        - Прекрати, - тихо попросила Мишка. Лицо у нее позеленело.
        - А Леха? От него вообще одна кровавая лужа осталась, фарш, как на котлеты…
        - Прекрати! - заорала кроткая Мишка, и в классе повисла тишина. Низко склонив голову, девушка расплакалась, и Славик глянул на нее с презрением.
        - Слава, я думаю, что все в курсе про эти дикие смерти, - сказала Чашечка, которую тоже начало мутить. - Не нужно… Не нужно рассказывать подробности. Это может причинить боль.
        - Боль? - глумливо спросил Славик, изгибая бровь. - Тут постоянно делают больно, а я должен молчать? Вы на Малька гляньте, какой он сине-желтый. Даже если бы Рустам был живой, ему все равно ничего бы не сделали: ну притащили в полицию, ну выписали бы матери штраф, а он от злости еще больше бы поколотил…
        - Твоего одноклассника зовут Савелий, а не Малёк, - холодно сказала Чашечка, набрасывая на плечи пропахшую духами шаль. - Изволь обращаться к нему по имени, а не по кличке, как к собаке. Рустама бы все равно наказали, каждый раз наказывали…
        - Слабо наказывали. Надо, чтобы зуб за зуб, - мрачно отозвался Славик.
        - Предлагаешь, чтобы я его избила до полусмерти? Или директор? А чем мы тогда лучше его, жестокого? Чем отличаемся мы, если готовы причинять такую же боль?..
        - А я согласен с жирным, - донесся Максимов голос. - Он правильно говорит. Ведешь себя как быдло - пусть и к тебе так же относятся.
        - Максим… - Чашечка покачала головой. - Какое у вас все черно-белое, аж страшно становится. Вы ведь взрослые люди. Вы знаете, какой мир бывает жестокий и несправедливый. Только вот если еще и мы будем творить свое зло, то его вокруг будет все больше, и больше, и больше. Рано или поздно кому-то придется остановиться, и в этом проявится сила. Но когда мы до этого дорастем, я не знаю…
        - Когда нас перестанут убивать, - сказала Аглая, и теперь уже весь класс выпучил глаза. В ее же взгляде впервые теплилась самая настоящая мысль.
        - Давайте лучше вернемся к тому или тем, кто это делает, - попросила Мишка.
        - Это тот, кто нас ненавидит, - уверенно сказал Витя. - Настолько, что решил убивать. Видимо, мы чем-то его обидели или оскорбили, не знаю.
        - Что можно сделать такого, чтобы нас решили убить? - еле слышно спросил Малёк. - Это же должно быть что-то ужасное, невероятное…
        - Я, честно сказать, тоже не представляю, - отозвалась Чашечка. - Мы все постоянно ссоримся, обижаемся и спорим, но чтобы убить?.. Хорошо, даже если и так, вспомните, делали ли вы кому-то очень больно?
        - Проблема в том, что вместе мы ничего плохого не делали, - скривив лицо, прошептала Мишка. - Вместе… Мы никогда и ничего вместе не делаем. Никогда. Как бы мы маньяков этих обидели?
        - А что если это не какие-то там маньяки? - спросил Витя, крутя в руках желтоватый молчаливый наушник.
        - А кто? - с дрожью спросил Малёк.
        - Кто-то из нас, конечно.
        -
        Они молчали, пытаясь сжиться с этой мыслью. Наверное, за эти страшные дни каждый из них хоть ненадолго, но задумывался об этом, но сейчас… Сейчас, когда предположение топором повисло в воздухе, каждому стало не по себе.
        Казалось, даже фикусы в дальнем углу класса притихли, а Александр Сергеевич с Михаилом Юрьевичем, нарисованные и закрепленные на светлых стенах, прислушивались с жадным любопытством.
        Скрипнул учительский стул, когда Чашечка растерла онемевшие щеки и зажмурилась, только бы не смотреть на вытянувшиеся бледные лица десятиклассников. Она тоже постоянно думала об этом. Гнала мысли прочь, но не могла не думать.
        Кто-то из них.
        Из нас.
        - И кто? - с глухой угрозой в голосе спросил Максим. Чашечке мигом захотелось побежать за охранниками, за физруком, за Милославом Викторовичем, потому что лед, на который они разом прыгнули всей толпой, повлажнел и истончился - одно неверное движение, и они уйдут под обжигающую воду и утонут тоже вместе.
        - Я не знаю, - пожал плечами Витя. - Но логично же, согласитесь? Кому мы можем так навредить? Только самим себе.
        - Я не верю, что кто-то в нашем классе способен на такое, - робко возразила Чашечка.
        - А я верю, - сказала Мишка. - Это очень похоже на правду.
        - И что, тебе есть кого подозревать? - спросил Славик. Щеки его, обычно румяные и рыхлые, налились нездоровой бледностью. Он затравленно оглядывался по сторонам, словно невидимый враг прямо сейчас выскочит из-за спины и вонзит нож ему в глотку…
        В горле у Чашечки пересохло: они ведь и вправду могут спровоцировать его, кто стоит за всем этим, и тогда им уже никто не поможет. Она слишком слабая, чтобы остановить беспощадную ненависть. Всматриваясь в каждое затравленное лицо, Чашечка осторожно приоткрыла ящик стола и достала моток скотча - не лучшее средство, но если неожиданно сбить человека с ног, дождаться сильного Максима, то липкая лента может и пригодиться…
        Если сам Максим - не тот, кто им нужен.
        - Если есть подозрения, то говори, - повторил Славик.
        - Да хоть бы и ты, - огрызнулась Мишка, не глядя на него. - Тебя все дразнят толстым, и ты бесишься. Хоть бы и Аглая - она со своей блаженной улыбочкой горло перережет и даже не подавится. Хоть бы и Малёк - ты посмотри на него, он всегда побитый, и ничего ему не помогает: ни собрания, ни полиция, ни директриса - ничего… Хоть бы и Витя - слушает свою музыку, а мы даже и не знаем, что у него в голове.
        - Хоть бы и ты - блеклая Мышь, у которой тоже наверняка накопился ящичек обид на любимых одноклассников, - парировал Витя. - Хоть у Макса умишка немного, зато силы через край. С легкостью бы со всеми справился.
        - Повтори, - процедил Максим, и Чашечка в панике сжала в руке бесполезный скотч.
        - Не напрягайся, Максик, это просто мысли вслух. И любая из Веркиных подружек это могла сделать. И даже Паша наш ненаглядный.
        - Закройся! - вспылил Паша, и Чашечка все же вмешалась:
        - Угомонитесь… Даже если это и так, кроме домыслов у нас ничего нет. Слышали о презумпции невиновности? Никого нельзя обвинить просто так, потому что кажется. Да и потом, чтобы устроить… такое… нужна большая сила. Вряд ли девочки справились бы с Лешей и Рустамом.
        - Вы их злыми не видели, - учтиво подсказал Витя. - Они и орут, как ведьмы, и дерутся, и даже как-то лавками в спортзале швырялись. Так что, если разозлиться как следует… Это мог сделать любой из нас.
        И глянул прямо в глаза Мальку, который дрожал столь сильно, что по полу стучал ножками его скрипящий стул, а желтоватое лицо казалось совсем незнакомым. Малёк отвел глаза.
        Десятиклассники замолчали, исподлобья разглядывая друг друга, готовые обвинить своего соседа во всех смертных грехах. Больше никому в этом маленьком классе не было доверия. Атмосфера накалялась.
        - Так мы ни к чему не придем, - примирительно сказала Чашечка, поднимаясь со стула. - Это мог быть и кто-то из нас, и какой-нибудь ненормальный, одержимый человек. Я хочу попросить вас только об одном: будьте неравнодушными. Приглядывайте друг за другом, и одна лишь ваша внимательность может спасти товарищу жизнь. Идите домой все вместе после школы, устройте пижамные посиделки, проведите вечер с родителями - не оставайтесь вы одни, ради бога, видите, что творится. Общение и неравнодушие - то, что может вас спасти.
        - Вера была дома, в своей кровати, - подала голос одна из фрейлин. - Спала рядом с маленькой сестренкой… И это не помогло.
        - Если вас будет много, то поможет! - убежденно сказала Чашечка и даже стукнула ручкой по столу. - Поможет! Не проходите мимо, и все будет хорошо. Подумайте еще, пожалуйста, кто бы это мог быть, и если у вас есть реальные подозрения - подходите ко мне…
        - И что? Вы родителей вызовете? Поругаете, что нельзя убивать? - усмехнулся Славик.
        - Нет. Позвоню Милославу Викторовичу. Они с опергруппой постоянно наготове, завтра-послезавтра из области приедут новые следователи, так что готовьтесь к общению с полицией. И не забывайте, что завтра очередное родительское собрание… Ребята, поймите: нас убивают поодиночке. Но если мы соберемся, возьмемся друг за друга крепко, если не оставим шансов даже подобраться, больше никто не умрет.
        - Вы в это верите? - обреченно спросил Малёк.
        - Верю. Да, Савелий, я в это верю.
        Взревел звонок, и настороженные десятиклассники принялись сгребать учебники и тетради в кучу, запихивать в портфели, храня гробовое молчание. Чашечка незаметно сунула скотч обратно в ящик и попросила в последний раз:
        - Ребята, услышьте меня, прошу! Прошу вас! Только не устраивайте самосуд, если даже у вас и появились какие-то подозрения. Вы можете навредить невинному, а это хуже всего на свете. Пожалуйста, если вы что-то знаете - подойдите ко мне. В любое время, хоть посреди урока, я выслушаю и направлю полицию. О вас даже никто не узнает.
        - Стучать будем? - хмуро спросил Славик.
        - Нет, спасать друзей.
        …На перемене она захлопнула дверь в кабинет перед вытянувшимися лицами пятиклассников и провернула ключ в замке, желая хоть на несколько минут остаться в одиночестве. Не получилось. Самый страшный ее кошмар, эти вечно терзающие сомнения, могла ли она спасти хоть кого-нибудь, - все это не оставляло ни на миг. Мысли роились внутри нее, и Чашечка молчала, переживая боль.
        Она распахнула окно настежь, словно хотела выгнать из кабинета горьковато-гнилостную атмосферу страха и бессильной злобы, все подозрения, которые она сама в них и зародила. Морозный дух ворвался в класс, лизнул языком запыленные цветы в горшках, взметнул в воздух бледные бумажки - представления, докладные, справки о смерти… Екатерина Витальевна стояла, взявшись руками за раму, и тяжело вдыхала полной грудью звенящий лед, проветривая и класс, и тело, и душу.
        В дверь забарабанили резко и настойчиво, но Чашечка закусила губу, сделав вид, что ничего не слышит. Младшеклассники обожали барабанить в дверь и сразу же убегать прочь от класса. Раньше взволнованная учительница всегда открывала на стук, но к тому моменту обычно в коридоре уже никого не было, только слышалось далекое эхо чьего-то недоброго хохота…
        К черту. У нее может быть хоть минутка одиночества. Десятиклассники вряд ли прозрели за прошедшие несколько минут, а значит, это малыши. Подождут, не развалятся.
        В дверь заколотили почти в истерике, и Чашечка сморщилась, покрепче впиваясь пальцами в оконную раму. Удар - и хлипкий замок, не выдержав, вылетел, посыпались вниз щепки и деревянная труха, а в класс ворвался взъерошенный Максим, промчался пару шагов по инерции и врезался в учительский стол.
        Чашечка обернулась, потрясенная, а в класс уже гурьбой ввалились ее родные десятиклассники, волоча за собой плачущего Малька.
        - Екатерина Витальевна, отойдите от окна, пожалуйста, - выставив вперед раскрытые ладони, попросил Витя. Наушники его волочились следом по полу, но никто этого даже не замечал.
        Чашечка захлопнула окно, провернула ручку до упора и только тогда хриплым полушепотом спросила:
        - Вы чего творите?..
        - Отойдите от окна! - тоненько попросила одна из Вериных подруг. Глаза у нее были насмерть перепуганными.
        Учительница повиновалась, сделала три шага в сторону и, чуть склонив голову, пристально всмотрелась в своих учеников.
        - Вы окончательно с ума сошли, да?.. Зачем дверь мне сломали?
        - Мы испугались, - хохотнул Максим, стараясь не глядеть на Чашечку, и повернулся к поверженной двери, на которой жалобно болтался замок. В проеме толпились пятиклассники. - А ну брысь, мелочь, а то сейчас как врежу!
        - А потом мы удивляемся, почему нас убивают, - хмуро произнес Славик и вышел в коридор. За ним потянулись остальные.
        - Что случилось-то? - спросила Чашечка, еще немного заторможенная от сильного удивления.
        - Да все нормально, не волнуйтесь, - махнул рукой Витя, на которого неожиданно свалилась если не роль лидера, то хотя бы миссия главного переговорщика от класса. Ткнув в плечо шмыгающего носом Малька, он объяснил: - У нас тут истерика. Мы его к вам. А вы… у окна… и не открываете…
        Екатерина Витальевна поняла, о чем они подумали, и щеки ее залило горячим румянцем. Она было хотела начать оправдываться, что просто дышала свежим воздухом, как взгляд ее упал на зареванного Малька.
        Они всем классом притащили его к ней, Чашечке. Обычно Савелий приходил сам, или его под руку вела Ника, но сегодня…
        Они пришли все вместе. Вместе выбили дверь. Вместе ввалились в класс, переживая за учительницу.
        Неужели что-то начало получаться?..
        - Савелий, что такое?..
        - Тут работы-то - тьфу. - Максим все еще возился с дверным замком. - Завтра принесу инструменты и починю. Честно!
        - А до этого будешь ночевать в кабинете и сторожить ноутбук? - на полном серьезе спросила учительница и, заметив удивленно вытянувшееся лицо, с трудом сдержала улыбку. Приблизившись к Мальку, она привычно приобняла тщедушного паренька за плечи, по-матерински поглаживая его спину. Савелий уткнулся носом куда-то ей в ключицу и всхлипнул.
        - Разбирайтесь, короче, - смущенно буркнул Витя и отвернулся. Уже много лет они считали постыдным вот так прижиматься к классной руководительнице, и порой она с сожалением вспоминала, как они мчались к ней, улыбчивые и задорные, как крепко обнимали и как она лохматила их растрепанные волосы. Сейчас они стали слишком взрослыми и важными: маленькие девочки превратились в тонконогих девушек на каблуках, а непоседливые мальчишки - в мужчин.
        И только Малёк оставался податливым и благодарным за ласку. Сколько раз они вот так сидели в кабинете, она протирала перекисью его царапины и дула на ранки, разговаривала, только бы Савелий не замыкался. Беседы с классом, родителями, инспектором по делам несовершеннолетних не помогали - десятиклассникам надо было куда-то стравливать злость, и они поколачивали безропотного Малька, который со смирением принимал их тумаки и шлепки.
        Все, что оставалось Чашечке, - поддерживать его и растить в нем духовную силу, чтобы он научился давать отпор, но Савелий только плакал и шел к ней за спасительным человеческим теплом.
        Она усадила паренька за парту, прикрыла дверь, в замочную скважину которой заглядывали любопытные пятиклассники. Присела рядом, крепко стиснула влажную ладонь.
        - Что?..
        Он всхлипнул, горбя спину. Губы его дрожали, прыгали от отчаяния, и Чашечка снова мягко погладила паренька по плечу.
        - Поговори со мной, пожалуйста.
        - Это Славик, - прошептал Малёк. - Он сказал, что если это я… я их убиваю… то он меня закопает… Он ударил, по лицу. Но я никого не трогал! Не убивал! Я бы не стал… - Он глянул на учительницу ясными глазами, и Чашечка сочувственно закивала головой.
        Она набрала в целлофановый пакет ледяной воды из-под крана, принесла Савелию и помогла прижать компресс к желтоватой скуле. Тот, вздрагивая, все еще не мог справиться со слезами.
        - Знаешь, они просто боятся. Они с ума сходят от страха, - тихо сказала она, придерживая холодный пакет. - Не держи на них зла. Я понимаю, что это трудно, но ты не должен…
        - Я и не злюсь, - сказал он тихонько. - Я просто не понимаю… За что они бьют?
        - Так они чувствуют себя сильными, - невесело усмехнулась она, приглаживая его волосы. - Но в этом кроется их самая большая слабость, они могут напасть только толпой. Только когда кто-то стоит за их спиной. Ты тихий, вежливый, и они считают, что могут вот так… Но это неправильно. Неправильно и некрасиво.
        - Это когда-нибудь закончится? - спросил он и глянул на нее с такой надеждой, что у Чашечки свело скулы от жалости к этому мальчонке, тело которого неожиданно выросло до размеров десятиклассника, затаив внутри детскую душу.
        - Мы справимся. Вместе. Занятия с психологом помогают?
        - Вроде бы. Все еще тяжело, но я стараюсь…
        - Ты молодец, - похвалила Чашечка и тут же спросила: - Савелий, как ты думаешь, кто мог их убить?
        Он помолчал, покусывая губы. Слабенький, едва зарабатывающий хлипкие тройки, Савелий пошел в десятый класс просто так, не решившись уйти в колледж. Но Чашечка порой спрашивала его мнение по разным вопросам, потому что эту светлую голову частенько посещали верные мысли.
        - Когда они бьют, то всегда начинает кто-то один, - шепотом поделился Малёк, косясь на дверь. - Но потом… Они подбегают все разом. Даже те, кто со мной общался. И бьют. Все вместе. Мне кажется, внутри каждого из них есть тот монстр, что убивает наших одноклассников…
        По спине у Чашечки поползли мурашки. В коридоре взревел звонок, и пятый класс гурьбой ввалился в кабинет, мельтеша и перебрасываясь рюкзаками. Малёк торопливо поднялся с места.
        - Приходи на следующей перемене! - крикнула Чашечка ему вслед. - Поговорим.
        Но он так и не пришел.
        После уроков Чашечка вновь стояла возле окна и смотрела, как десятиклассники разбредаются по домам. Нет, они не шли толпой, но то и дело кто-то выходил парочками, кто-то тройками… Кто-то догонял одноклассников, торопливо размахивая шапкой в воздухе. Одиноким ушел Малёк, натянувший капюшон на самые глаза, следом за ним проползла широкая фигура Славика.
        Усевшись за учительский стол, заваленный бумагами и тетрадями, Чашечка вытащила чей-то ободранный листочек с жирной двойкой и принялась рисовать. Красная ручка оставляла алые полосы на линованном листе, а Чашечка все выводила какие-то фигуры и контуры, раздумывая об убийствах, позволяя руке идти следом за мыслью.
        - Екатерина Витальевна! - раздался с порога визгливый голос. В дверном проеме, с интересом изучая вырванный замок, стояла историчка. - День добрый! Твои сегодня три двойки схлопотали. Савелий этот, Аглая и Максим. Уже без Шмальникова и Абдрахимова остались, а все туда же. Чем администрация думает, когда таких в десятый класс берет?! А Славик твой вообще рисует уроки напролет.
        Чашечка прикрыла рукой свой кривоватый рисунок и улыбнулась через силу:
        - Я поняла. Будем применять меры. Спасибо, что рассказали.
        - Применяйте! - рявкнула историчка и, оглядевшись на прощание, все-таки ушла.
        Чашечка выдохнула и посмотрела на листочек. Две руки крепко держались друг за друга, переплетаясь длинными пальцами. Подумав, учительница подтянула к себе список класса, в котором перечеркнутые синей ручкой фамилии встречались все чаще и чаще, постучала по столу ногтями и принялась обзванивать родителей.
        Рассказывая каждому о нападении на Веру, Чашечка выслушивала протяжные вздохи, фальшивые соболезнования и чутко улавливала страх за своего ребенка. Она говорила о том, что на Веру напали в ее же комнате, что матрас был насквозь пропитан кровью. Рядом спала маленькая сестра. И пожалуйста, ПОЖАЛУЙСТА, присмотрите за своими детьми, вы же видите, что происходит. Да, полиция ищет. Нет, им не все равно. Да, мы все стараемся понять, что это.
        Но пока мы не знаем, прошу, будьте рядом.
        Они клятвенно обещали, всхлипывали и ругались, а Екатерина Витальевна все никак не могла отделаться от холодного предчувствия, что уже завтра их детей станет на одного меньше. Она пыталась как можно сильнее напугать родителей, чтобы хоть они присмотрели за ребятами, чтобы хоть они сохранили детскую жизнь.
        Договорив, Чашечка подтянула стопку тетрадей и, нацепив на нос очки, принялась за работу: разбирать закорючки, исправлять ошибки, расставлять знаки препинания, щедро разбрасывая тройки и радуясь каждой пятерке. День за окном тускнел, наливался свинцовой тяжестью, но поглощенная заботами Чашечка этого не замечала.
        Только когда в полутьме красная ручка вдруг начала оставлять черные отметки, а глаза заныли тупой болью, Чашечка оторвалась от работы и, оглядевшись, с удивлением поняла, что на улице вспыхнули первые фонари. Потянувшись, Чашечка включила в кабинете мерцающий свет, и мигом над головой загудели старые лампы. Стопка домашних работ шестого класса закончилась, пора браться за пятый.
        В коридоре что-то оглушительно хлопнуло, словно взорвался переполненный воздушный шарик. Вздрогнув, Чашечка жадно прислушалась к звукам, но повсюду воцарилась мертвая тишина. Скинув шаль, Чашечка повесила ее на стул, расправив вязаное серое кружево, и осторожно подошла к двери, морщась от того, как громко стучат ее каблуки.
        Чашечка выглянула из кабинета, придерживая рукой бесполезную дверь. Нехорошее предчувствие подползло к ее ногам, и она поняла, что крепко впивается белыми пальцами в обшарпанную древесину.
        В коридоре было пусто. Лишь у самой лестницы, там, где тусклые лампы едва боролись с тьмой, что-то валялось на полу. Чашечка прищурилась, но так и не поняла, что это. Оставив мусор на совести уборщиц, учительница вернулась в класс.
        За жалюзи чернела ночь. Низкое небо заглядывало в класс, роняя сплетенные тени на распахнутые тетради, и только гудящие лампы чуть прогоняли стылое предчувствие.
        Чашечку захлестнули воспоминания. Они всегда дожидались именно этого времени, когда ночь вылизывала город шершавым языком, борясь с тусклыми фонарями за каждую узкую улочку. Подойдя к окну, Чашечка приоткрыла створку, впуская в кабинет морозный воздух.
        С тихим скрипом приоткрылась дверь. Медленно и протяжно, она застонала на всю пустую школу, и Чашечка судорожно обернулась, подумав, что это кто-то пришел к ней в гости.
        Ника. Или Лешка Шмальников, от которого только фарш остался, как на котлеты…
        Никого. Дребезжит сломанный замок.
        Это просто сквозняки.
        Чашечка плотно закрыла дверь и на всякий случай подперла ее стулом. Никогда еще в своем кабинете она не чувствовала столько страха, одиночества и тоски.
        Воспоминания. На учительском столе под мутным стеклом лежат сведения обо всех учениках, крошечные записки, чьи-то старые рисунки… Чашечка никогда не спешила домой: там все равно никого нет, так зачем же уходить из прежде уютного и теплого кабинета?
        До поздней ночи она сидела на работе, занимаясь документами, тетрадями и списками, только бы не идти в квартиру, не включать холодный свет в прихожей и не искать в пустом холодильнике позавчерашнюю пресную овсянку. Екатерина Витальевна возвращалась домой, только чтобы поспать, а наутро вновь мчалась на работу.
        Родители живут далеко. Муж, с которым она прожила шесть лет, ушел к другой. Так бывает порой. Случается.
        Но от этого не легче.
        Мимо кабинета кто-то пробежал - легкие шаги, почти невесомые, едва слышные. Чашечка оторвалась от тетради и посмотрела на дверь - шаги замерли, словно бы кто-то там, неизвестный, остановился.
        Тишина.
        За окном притих ветер. У Чашечки дернулась щека.
        Спокойно.
        Она аккуратно подровняла стопки тетрадей и отнесла их на узкую тумбочку, собрала учебники и папки, пытаясь не торопиться, но руки тряслись, а сердце стучало где-то в горле. Пальцы наткнулись на маленький листок с ее кроваво-красным рисунком - две руки, крепко держатся друг за друга. Ребята, не оставайтесь по одному, только если вы будете вместе, то сможете выжить…
        Школа пустая. Кто там бегает?..
        Она горько усмехнулась, разглядывая набросок, вспоминая, как в детстве любила рисовать. Она ездила по всем областным конкурсам, привозила кубки и грамоты, была гордостью художественной школы и даже обычный кленовый лист могла нарисовать так, что его трудно было отличить от настоящего. Катеньке пророчили большое будущее, звали в столицу на инженерный факультет, но она хотела творить.
        Мечтала стать мультипликатором. Рисовать комиксы…
        А потом педагогический институт, сессии, экзамены и работа. В первые годы она еще пыталась отправлять рисунки на конкурсы, но потом, отчаявшись ждать ответа, и сама не заметила, как бумажная рутина затянула ее в болото с головой, не оставив ни малейшего шанса выплыть наружу. И сейчас, сгорбленная, потрепанная вечными заботами и проблемами, Чашечка смотрела на маленький рисунок с таким сожалением, что щемило сердце.
        Она все упустила. Не нашла времени, возможности или желания, забыла про детские мечты. Скомкав листочек с жирной двойкой и рисунком, Чашечка выбросила его в мусорное ведро.
        На секунду даже страх отступил, поддавшись меланхолии.
        Но лишь на секунду.
        Снова шаги. Чашечка замерла, ощутив металлический привкус во рту. Господи… Такого просто не может быть.
        Шаги раздавались с потолка. Кто-то в коридоре ходил по потолку.
        Скрипнула дверь и ударилась о спинку стула, и тут же этот кто-то отступил. Снова шаги, теперь обычные, человеческие, удаляются от кабинета. Чашечка, закусившая кожу на руке, чтобы не издать и звука, судорожно оглядывалась по сторонам, всерьез подумывая о том, чтобы спрятаться в шкафу и просидеть там до утра. Но вот от одной мысли, как она будет дремать в фанерном шкафу, чутко прислушиваясь к каждому шороху в коридоре, стало только страшнее.
        Чашечка закрыла окно, глянув вниз - третий этаж, сугробы внизу заботливо расчистила школьная дворничиха. Не вариант.
        В коридоре стояла тишина.
        Чашечка набросила пальто, натянула шапку и схватилась за пакет с непроверенными тетрадями. Подошла к двери, набираясь смелости. Боже, как ей сейчас хотелось позвонить бывшему мужу, Ване, чтобы он забрал ее с работы, довел до дома, живую и невредимую, только бы не слышать эти легкие шаги, не чувствовать внутри ледяного страха…
        Набрала его номер, позабыв о скромности и их напряженных отношениях. Несколько детей из ее класса мертвы. Нельзя же надеяться, что все пройдет само собой…
        «Абонент находится вне зоны действия сети».
        Больше звонить некому. О Милославе Викторовиче она и не вспомнила.
        Тяжело дыша, Чашечка прижалась ухом к хлипкой двери, вслушиваясь в молчание гулких школьных коридоров.
        В дверь ударили, и вновь убегающие шаги. Чашечка взвизгнула от неожиданности, отшатнулась прочь и ладонями схватилась за стул, крепче подпирая дверь.
        Кто-то ведь издевается над ней. Может, где-то в школе идет родительское собрание, может, кто-то решил остаться допоздна и повеселиться над задержавшимися учителями, а она уже кричит от страха и боится выйти из собственного кабинета. А шаги?.. Да мало ли что могло ей послышаться.
        Отодвинув стул, Чашечка рывком распахнула дверь, погасила свет и вышла наружу. Надо будет предупредить охрану, что кто-то бегает по этажу, а у нее сломан замок… Выпрямив спину, Чашечка не собиралась показывать кому бы то ни было, что она до смерти напугана.
        Глухо стучали каблуки по бетону, она спокойно, но довольно быстро шла к главной лестнице. Вспомнив про мусор на полу, Чашечка подошла поближе и наклонилась, разглядывая разноцветную мешанину. Это и правда были конфетти: кружочки и тонкие полоски разноцветной бумаги, ворохом покоящиеся на полу.
        Выдохнув, Екатерина Витальевна нервно хихикнула. Ну конечно, хлопушка.
        Она так и знала.
        Выпрямившись, Чашечка шагнула к лестнице и остановилась перед дверью, уже схватившись ладонью за ручку.
        За стеклом стояла Ника.
        И улыбалась.
        У Чашечки подогнулись ноги.
        Все лицо Ники было густо залито черной кровью, и даже белки глаз, казалось, вытекали тонкими ручейками на щеки. Рыжие волосы слиплись и висели колтунами, а жуткая улыбка, исказившая лицо, будто вросла в багряную кожу. Провалами глаз Ника смотрела на окоченевшую Чашечку.
        Внутри поселилось дикое чувство, будто Никино тело принесли и поставили прямо за дверью, за заляпанным стеклом, и она теперь стоит там, с перекошенным лицом, мертвая и безучастная…
        Чашечка бросилась бежать.
        Влетев в класс, она прижалась спиной к двери, отбросив от себя пакет с тетрадями, и зашарила по карманам в поисках телефона. Полиция, полиция, только она может спасти, надо найти номер Милослава…
        Взгляд Чашечки наткнулся на застывшую в кабинете фигуру, и учительница мигом застыла.
        - Теперь я, да? - только и спросила она полушепотом. Желание бороться за свою жизнь растаяло мутным дымком, а страх перегорел, свернув внутренности в тугой узел.
        Нечто стояло у окна. Оно напоминало человека, но только до того момента, пока не обернулось к Чашечке. Это был человек всего лишь наполовину: одна рука, одна нога, тлеющий угольком глаз и половина плотно сжатого рта…
        Второй части попросту не было, ее словно отсекло чем-то острым, и теперь черная багровая рана сочилась кровью. Цепляясь единственной рукой за парты, существо раскачивалось вперед и прыгало на одной ноге, приближаясь к Чашечке, которая все еще слабо шарила по карманам…
        Существо приближалось, и учительница распахнутыми в ужасе глазами видела каждую точку, каждую мелочь: синюшное лицо с мелким глазом и половиной крючковатого носа, рука с загнутыми острыми когтями, будто крысиными, которые царапали парты с каждым новым шагом. Запрокинув голову, Екатерина Витальевна закричала, закричала во всю мощь легких, и болью вспыхнули барабанные перепонки, и звук прошил приземистую школу насквозь и вылетел за плотно запертые окна, а она все вопила и вопила, ощущая, как клубящийся ужас вырывается из груди…
        В коридоре, оборвав ее крик, послышался невесомый топот, и кто-то тихонько костяшками забарабанил в дверь. Чашечка уперлась плечами в дерево из последних сил, то ли молясь, то ли всхлипывая от рыданий, - она видела, как за дверью стоит мертвая рыжеволосая Ника и скребется, просит впустить ее, обнять, как раньше…
        Нет.
        Нет. Не может быть. Это невозможно. Нет!
        Чашечка неожиданно вспомнила про похороны Лешки Шмальникова, которые совершенно вылетели из ее воспаленной головы. Гроб с телом, наверное, уже опустили в промерзшую землю. А потом Чашечка подумала с каким-то опустошающим равнодушием, что скоро, быть может, они будут лежать под землей совсем рядом. В соседних гробах.
        Вытаращив глаза, она глянула на половину человека, которая стояла уже на расстоянии вытянутой руки, и мольба оборвалась у ее губ, так и не начавшись. Распахнув ненасытный рот, чудище облизнуло половину губ чем-то длинным и студенистым, а потом сделало последний шаг.
        - За что? - спросила Чашечка, вжимаясь спиной в дверь. Она была зажата между двумя кошмарами, бежать попросту некуда.
        - За что?.. - повторила она еле-еле, и существо прижалось к ней всем телом, крепко обхватив рукой худое плечо и впитываясь в белую кожу.
        Чашечка сразу поняла, что на самом деле дотрагивается до нее в опустевшей школе, где по коридорам расхаживают мертвые десятиклассницы, где умирающие ученики еще не самое страшное, что может случиться в этой жизни…
        Самое страшное - когда жизни вообще нет.
        Половина чудовища была ледяной, настолько холодной, что даже обыкновенное касание высасывало ее собственное тепло, выкачивало бурными горными реками, разливая под кожей мертвенный холод. Окоченевшее ледяное тело вжималось в Чашечку, и Катя знала теперь, каково это, касаться смерти.
        Крик рвался и рвался из ее груди, пока не замерз, не остекленел и не пошел толстыми трещинами. Чашечка чувствовала, как разъедает холодом кожу, как скользят по линолеуму ее сапоги, как она хрипит и трепещется, а жизнь вытекает по капельке, по маленькой-маленькой капельке…
        Сначала еще были умоляющие хрипы, потом остались только переполненные болью стоны. Тетради, рассыпавшиеся по полу, казалось, и сами пытались заползти под учительский стол, спрятаться там, не видеть и не знать.
        Чашечка рухнула на пол, когда кончились все мысли и чувства. Кожу покрывала толстая ледяная корка, а скрюченная в последнем жесте рука больше напоминала замороженную куриную лапу, на которые Чашечка обычно почти с ужасом косилась в мясных магазинах…
        Из коридора послышались легкие шаги. И все затихло.
        Глава 6
        Красно-белая история
        Утро Максим встретил в обледеневшей спальне - окно было распахнуто настежь, и в него вместе с порывами колючего ветра врывалась снежная крупа. Максим, натянув одеяло на самую макушку, дрожал от собачьего холода и что-то сонно бормотал в наволочку, не желая просыпаться.
        Первым делом он вспомнил Веру, и его душу сразу же камнем потянуло на дно. Максим все еще не верил, что она в реанимации, в больнице, что она и правда может умереть… Что Леху вчера похоронили, а Рустама вот-вот уложат в гроб, забьют ящик гвоздями и опустят в мерзлую землю.
        Максиму казалось, что одноклассники просто заболели, ангина или грипп, лежат сейчас дома в кроватях, лечатся антибиотиками и горячим молоком с медом. Но нет. Все изменилось, слишком сильно изменилось.
        Дорога до школы петляла между убогими домами - мир вокруг все чаще напоминал бесконечную ночь, и Максим мечтал о весне, о розоватых теплых рассветах, когда вышагиваешь в школу в одной футболке, когда можно будет нарвать Верке сирени и подарить ее, влажную, с капельками росы на тонких ветках… Но сейчас только снег хрустел под ногами, ломался, напоминая толстый лед.
        Максим вспоминал тот вечер в Вериной комнате, розовое мягкое покрывало и полчище жутковатых кукол. Как приятно было проводить большим пальцем по теплой губе, как струились Верины светлые волосы по его рукам и как она тихонько смеялась, утыкаясь лбом ему в ключицу, и как целовала его на прощание, будто никак не могла насытиться…
        У школы толпилась малышня, и Максим постоял у соседнего дома, всматриваясь в смазанные силуэты и синеватые отблески включенных маячков. Кто-то, хохоча, прошел мимо: младшеклассники ручейками растекались по дворам, размахивая рюкзаками и сумками в разные стороны.
        Максим быстро понял, что в школе случилось страшное, но все еще не хотел верить и малодушно надеялся, что это просто приехала та самая областная проверка. Только вот все время, что Максим пробирался к школьному крыльцу, его не покидала одна-единственная мысль.
        Кто? Кто на этот раз?
        Среди мелькающих плоских лиц Максим заприметил Малька, схватил его рукой за шиворот и чуть приподнял бледное трепыхающееся тело, гаркнул:
        - О, Малёк! Где наши?!
        Малёк вскрикнул от неожиданности и вытаращил ввалившиеся глаза, не говоря ни слова, но сразу же ткнул куда-то вправо. Максим, поставив его на ноги и поудобнее схватив за капюшон, потащил Савелия за собой. Так они и шли: широкоплечий Максим, чуть ли не на поводке волокущий за собой Малька.
        Десятиклассники сгрудились у ступенек, напирая на красно-белую дрожащую ленту. Макс, увидев ее, скрипнул зубами. Рука его разжалась сама собой, и Малёк мигом отбежал в сторону, косясь на здоровяка с немым осуждением в светлых глазах.
        Максиму вспомнилось всё: и оборванная полосатая лента, и застывающие слезы на полных щеках, и бабушкина крепкая рука.
        Встряхнув головой, он протиснулся вперед, разглядывая хмурые лица оперативников. Полицейские подкуривали от вспыхивающих зажигалок, затягивались, похожие друг на друга, серые и бесстрастные, неодобрительно косились на толпу школьников под ногами.
        - Идите домой! - крикнул один из них гнусавым голосом и вновь уткнулся массивным подбородком в воротник. - Уроков сегодня не будет.
        Над школой разнеслось громогласное недружное «ура», и толпа начала редеть. Максим добрался до почерневшего Вити и, ткнув его в плечо, спросил:
        - Вить, кто на этот раз, а?
        Витя медленно обернулся. Максим заметил и залегшую глубокую морщину между бровями, и искривленные дрожащие губы, и темные то ли от гнева, то ли от страха глаза. В руках Витя сжимал наушники, и их проводки свисали вниз, напоминая крошечные виселички.
        - Максим?! - судорожно окликнул срывающийся голос, и не успел Макс обернуться, как в живот ему врезался кто-то тоненький и безутешно рыдающий. - Живой?.. Ты живой! Это ведь не ты, да?.. Не ты…
        - Я же говорил, что это не Макс, - буркнул Витя и вновь вгляделся в оперативников. - Его так просто не убьешь.
        - Кого убили-то? - спросил Максим, обнимая плачущую одноклассницу. Одна из Вериных подружек, они общались несколько лет назад, но дальше глупых поцелуев в загаженных подъездах дело так и не пошло.
        Витин затравленный взгляд уперся в Максима. В его глазах пылало что-то больное, дикое, и был в этом едва различимый светлый отблеск, словно зарево от костра, и в отблеске этом Максим прочел Чашечкины нотки. Поежился, продрогший под легкой курткой из дешевого синтепона.
        - Или не убили?.. - медленно спросил Максим.
        - Ты серьезно? - Голос Вити стал угрожающе низким.
        - Что?..
        - Ты серьезно не понимаешь?! - заорал Витя, сжимая побелевшие кулаки. - Мы уже почти час стоим перед этой чертовой школой, тут все оцеплено, полиция… Там, - он ткнул пальцем чуть в сторону, - стоит труповозка, а из Чашкиного окна пару минут назад выглядывал этот чертов Милослав! Там убили кого-то, Макс, опять убили кого-то…
        - Кого?..
        Витя передернулся, кривя лицо.
        - Мы не знаем. Не все еще подошли… Ребзя, кого нет?!
        - Чего разорался? - Вразвалочку к ним приблизился один из полицейских, и Максим, глядя в его пустые глаза, вновь ощутил сладковатый ветер, что бьет прямо в ноздри. Ландыши. Чертовы ландыши, хоть бы они сгнили сразу по всему миру…
        - Что там? - в лоб спросил Витя, и остальные десятиклассники еще больше прижались к ним, грея уши. - Кого на этот раз?
        - Гуляй, мальчик, - посоветовал оперативник. - Вам все потом расскажут, а пока не мешайте взрослым дяденькам работать.
        - Слушай, дяденька, - вызверился Витя, делая шаг к нему. - У меня троих одноклассников за эту неделю убили, а Верка все еще в реанимации, так что как-то вы не очень хорошо работаете. Нам просто надо узнать, кого замочили сегодня ночью, к кому нам надо будет идти на похороны… Так что, дяденька, я тебя очень прошу: хотя бы скажи, кто это!
        - Успокойся, - зашипел из-за спины толстый Славик, укутанный так сильно, что наружу торчали только мелкие поросячьи глазки. Натянутая на брови шапка, замотанный шарфом подбородок, дутый пуховик… Глянув на него, Максим поперхнулся невеселым смешком и, поймав неприязненный взгляд, одними губами послал одноклассника в далекое безрадостное путешествие.
        Славик вспыхнул, и это было видно даже в полутьме школьного двора. По толстым щекам скользили сине-белые всполохи от полицейских машин. Лиловый глаз Славика выглядел почти черным.
        - Идите отсюда, - повторил оперативник, ничуть не тронутый эмоциональной речью. - Не толпитесь. Сказали валить - и валите.
        - Никуда мы не пойдем, - упрямо буркнул Витя. - Позовите Милослава Викторовича, он у вас работает! Или Чашкину Екатерину Витальевну.
        Оперативник пристально всмотрелся в его лицо и, отворачиваясь, буркнул:
        - Пойду за президентом сбегаю, жди.
        - Позовите Милослава Викторовича! - с отчаянием в спину ему еще раз крикнул Витя, сжимая и разжимая побелевшие кулаки.
        - Всем привет… - раздался мелодичный голос. Максим расплылся в улыбке:
        - О, Глашка! И ты жива, наша странная девчонка! Витек! Аглая пришла.
        Обернувшись, Витя кивнул, и на секунду с лица его пропали и уродливая морщинка, и черный отпечаток страха.
        - Все хорошо? - спросил он негромко. Она лишь тряхнула своими разноцветными волосами и широко ему улыбнулась, такая же неземная и чудаковатая. Витя кивнул своим мыслям.
        - Кто же там?.. - тихо пискнул Малёк, оглядываясь по сторонам и дрожа так, будто боялся самого себя обнаружить мертвым. Максим поежился, покрепче прижимая к себе худенькую Верину подружку. Сзади кто-то оглушительно чихнул - это Мышь в своем неизменном сером пуховике, красноносая, пританцовывала на снегу.
        Все они замерзли, и всем им хотелось вернуться домой и упасть в кровати, позабыв обо всех одноклассниках, трупах, нападениях… Но любопытство было сильнее, а страх, приправляющий это чувство горьковатой специей, даже с места сдвинуться не давал.
        Двери школы распахнулись. На улицу выбралась высокая фигура, поскребла небритое лицо, поежилась в одном легком свитере и подкурила сигарету.
        Огонек на мгновение осветил бледное лицо.
        - Это же Милослав, - подпрыгнул Витя на месте и тут же судорожно замахал руками, грозя врезать кому-нибудь по носу. - Милослав Викторович! Милослав Викторович, мы здесь!
        Тот подошел, хмурый и заспанный, в облаке кислого перегара. Пристально оглядел столпившихся ребят, и только тогда в его глазах мелькнуло слабое узнавание.
        - Десятиклассники? Которых и убивают, да?..
        - Ага, - похвалила Аглая, не растеряв бесконечно счастливой улыбки.
        - Кого?.. - только и спросил Витя, а Максим с удивлением заметил, как его начало трясти, судорожно, да с такой силой, что он задергался как в припадке, а лицо побледнело до синевы.
        Прокашлялся рядом хмурый Славик, пряча ладони в карманах. Застыл крошечным изваянием Малёк. Длинный Паша сплюнул себе под ноги, а затем шумно высморкался в какую-то бумажку.
        - Идемте со мной, - буркнул Милослав Викторович. - Галич! Вот этих проведи через запасной вход и у малышни куда-нибудь посади, я подойду.
        - Понял, - с недовольным лицом отозвался Галич, тот самый оперативник, что подходил к ним пару минут назад. - Всех?
        - Всех. И не вздумайте смыться, а то в отделение на личном дилижансе поедете.
        Галич собрал всех в кучу, пересчитал, а потом повел в обход школы, не впустив на широкое крыльцо. Максим догнал Славика и, пристроившись рядом, спросил:
        - Слышь, жирный, ты же умный вроде?
        - Чего тебе? - недовольно процедил Славик, буравящий взглядом спину оперативника, который уже объяснялся с кем-то у заднего входа. Десятиклассники, замерзшие на ветру, подпрыгивали и дули на красные ладони.
        - А чё такое дилижанс? - спросил Максим и, наткнувшись на снисходительный взгляд, с большим трудом удержался, чтобы не влепить толстяку подзатыльник.
        Их завели к второклассникам - пустой кабинет с высокими окнами и крошечными партами, за которыми длинные десятиклассники уместились с большим трудом. Раскладывая куртки и стягивая шапки, ребята придирчиво оглядывались вокруг, пытаясь подсчитать, все ли на месте, но ничего не выходило. Они шли по кругу, они повторялись, нервничали и психовали - они понимали самое главное.
        Этот кто-то, убийца, не остановился. Он продолжает.
        А значит, ничего еще не закончилось.
        Оглушительный грохот ударил по натянутым нервам: девчонки завизжали, даже прежде безучастная Аглая вздрогнула и огляделась по сторонам. Витя отпрыгнул в сторону, в защитном движении выбрасывая вперед руки, Малёк мигом забился под парту, а полный Славик упал в проходе прямо там, где стоял, не раздумывая. В классе воцарилась тишина.
        А через мгновение захохотал Максим.
        - Ты дебил?! - заорал Витя, багровеющий от злобы.
        - Да чё ты?! Тут просто камни какие-то прикольные, я и решил посмотреть. - В доказательство Максим выставил перед собой полупустую коробку, которую достал с верхней полки шкафа. Коробка оказалась слабой, и груда камней высыпалась на линолеум, вызвав приступ паники у отчаявшихся десятиклассников.
        Верина фрейлина расплакалась, упав за парту, но прежние подружки и не подумали броситься к ней с утешениями. В класс вошел Милослав Викторович, критично оглядел испуганные лица и покрасневшего от хохота Макса.
        - Совсем больные? - хмуро спросил полицейский. - Сели живо по местам и заткнулись.
        Они послушно притихли, даже Максим, все еще сжимающий в руках рассохшуюся коробку с камнями, скромно присел за последнюю парту, с интересом разглядывая полицейского.
        За прошедшие несколько дней Милослав Викторович превратился в незнакомца; Максу даже не верилось, что Витя и правда узнал его в полутьме раннего утра. Плечи Милослава чуть сгорбились, словно он тащил на себе неподъемный груз, лицо заросло черной жесткой бородой, а налитые кровью глаза и вовсе выглядели пугающе. Милослав Викторович нервно почесывался и хмуро пробуравливал взглядом каждого десятиклассника.
        - Так кто на этот раз? - спросил Славик, стянувший пуховик и с трудом уместившийся на детском стульчике.
        - Что именно? - прищурившись, спросил Милослав Викторович. Он замер рядом с учительским столом и пристально всматривался в потного Славика.
        - Кто мертвый?.. - добавил Витек. Он нервно раскачивался на стуле, едва касаясь ботинками пола. - Кого убили? Ради кого оцепили школу? Чьи похороны нам ждать?
        - А вы были на похоронах Шмальникова? - спросил полицейский, и в классе повисла тишина.
        - А вы? - отбил удар Славик.
        - Раз я знаю, что ни одного из вас там не было, значит, был. - Милослав Викторович недобро усмехнулся. - Так что какой смысл вам ждать чьих-нибудь похорон?
        - Может, хорош? - спросил Максим, чувствуя, как общая нервозность передается и ему. - Вы скажете или нет, кого замочили? Да еще и в классе прямо, да?
        - Да. Екатерину Витальевну вашу. Чашечка, правильно? - негромко ответил полицейский, и глаза его, ставшие вдруг сухими и цепкими, пристально вгляделись в каждое лицо. А смотреть было на что, только Аглая безучастно смотрела в окно, где среди тусклых фонарей плясали робкие сияющие снежинки.
        Витя потемнел, крепко сжав губы, и те бледным пятном проступили на его вытянувшемся лице. Выругался длинный Паша, потупил глаза. Максим, откинувшись на стуле, искоса поглядывал на полицейского, но лицо его не было удивленным, словно Макс единственный знал все это время горькую правду. Верина подружка завыла, пряча лицо в дрожащих ладонях.
        Багровый Славик последовал ее примеру и закрыл лицо руками. С тихим звуком осел на пол Малёк - глаза его закатились, и он спиной повалился на линолеум. Никто не бросился его поднимать.
        - Что случилось? - сипло выдавил Славик.
        - На нее как будто вылили бочку жидкого азота, - спокойно ответил полицейский, разглядывая их лица. - Екатерина Витальевна скончалась вчера от сильного обморожения. Вся во льду, вся переломанная, словно по ней молотком долбили…
        Мишка качнулась так, будто не знала, что делать: то ли повалиться на пол вслед за Савелием, то ли не сдержать рвущуюся изнутри тошноту. Малёк глухо застонал с пола, и в этом стоне отчетливо проступили утробные рыдания.
        - Вчера что-нибудь видели? - спросил Милослав Викторович. - Непонятное, подозрительное или странное. И кто вчера последним заходил в класс к Екатерине Витальевне?..
        - А вы разве можете нас допрашивать вот так, без родителей и без учителей? - спросил Витя. - Рассказывать кровавые подробности… Думаете, что вычислите кого-то?
        - Это не допрос, - спокойно сказал полицейский.
        - Так мы можем встать и уйти?
        - Конечно.
        Вклинился Максим:
        - Тогда я пошел. Толку здесь сидеть? Вы все равно никого не найдете, сколько времени уже ищете. Пошли, парни.
        Бросив коробку с камнями на стол, он подхватил куртку и направился к выходу. Остальные сидели, глядя на него круглыми глазами. Молчал Милослав Викторович. Перешагнув через лежащего Малька, Максим дошел до двери и обернулся, вглядываясь в худые лица одноклассников:
        - Вот вы слабаки… Всех и перережут, как свиней, пока вы будете сидеть и сопли жевать.
        Хлопнула дверь, закрывшись за его спиной. Рядом с кабинетом стоял оперативник, и взгляд его, красноречивый и тяжелый, был ох как далек от вежливого участия.
        Через мгновение Макса под руку завели в класс и усадили за первую же пустую парту. Тот вырвал локоть, швырнул куртку на пол и отвернулся, не глядя на непроницаемого Милослава.
        - Не допрос?.. - спросил Витя, приподняв лохматую бровь.
        - Особое время требует особых мер, - пожал плечами полицейский. - Вам самим-то как живется, а? Пока вас режут и крошат в капусту, вы по утрам спокойно идете в школу, скушав тарелочку овсянки? Сидите за партами, вечером пишете в тетрадочках, надеясь, что не вас убьют очередной ночью? Вам ведь плевать, вы ничего и не собираетесь делать.
        - А что мы можем? - спросил Славик, дыша тяжело и загнанно, словно раненая лошадь в загоне.
        - Вы можете говорить! - рявкнул полицейский с такой силой, что они подпрыгнули за партами. - Не молчать, а действовать!
        - А разве не видно, как мы действуем? - Максим сначала показал на синяк Славика, потом ткнул пальцем в лежащего Савелия. - И толку? Все равно ведь мочат.
        - Вы действуете как дикари. Как дебилы. А надо присматриваться, делать выводы, думать, почему напали на Веру, почему убили беззлобную училку… - Милослав Викторович рухнул на стул и откинулся на спинку, а потом, подумав, еще и ноги забросил на письменный стол.
        - Невежливо, - буркнул Макс, косясь на дверь, за которой царило обманчивое спокойствие.
        - Так пожалуйся на меня директрисе, - лениво отмахнувшись, предложил Милослав и похлопал по карманам, отыскивая сигареты.
        Максиму хотелось сорваться с места и попытаться выбежать из школы, обойдя по кривой оперативника, только бы вырваться на свободу… Ему было не страшно под тяжелым взглядом полицейского, но их запреты, их серые лица без малейшей эмоции вызывали почти тошноту.
        - Что-то вы не очень расстроены смертью Чашечки своей, правильно же называю ее, да? - продолжил Милослав Викторович. - Что, напряженные отношения? Не любили Чашкину? Унижала вас, двойки ставила?
        - Нет, - холодно ответил Витя.
        - А чего тогда? Вообще насрать ведь.
        - Мы что, на пол должны падать и в истерике биться? - еще холоднее спросил Витя. - Каждый по-своему переживает. Вон, Малёк вообще в обмороке. Мало вам?
        - Мало. - Глаза полицейского будто обуглились изнутри от нестерпимого жара, выцвели, и всем сразу стало не по себе. - Хватит. Говорите, кого подозреваете. Плевать, мне нужны любые сведения. Кто-то на кого-то криво посмотрел, кто-то кого-то ударил, обозвал придурком или спустил с лестницы. С кем накануне ссорились погибшие. Выкладывайте. Или всех в отдел повезу, на долгий и мучительный допрос.
        И вот тут началось такое, что у Максима челюсть отвисла от изумления. В милом кабинете второклассников, где на бледно-зеленых стенах были расклеены резные снежинки и улыбающиеся снеговики, где на доске были развешаны игрушечные цифры и буквы, в этом кабинете…
        В этом кабинете творилось самое настоящее мракобесие.
        Будучи малышом, Максимка вычитал это потрясающее слово в какой-то сказке и теперь любил его до глубины души. Но только сейчас он по-настоящему понял, что оно обозначало: все вокруг напоминало абсурд, рынок и адское пекло…
        Десятиклассники превратились в одержимых дикарей: они выкрикивали, перебивая друг друга, они вопили и рвались в драку, когда кто-то обвинял их в косом взгляде на Веру или в драке с Рустамом. Малёк, чуть приподнявшийся на локтях, услышал, как все припоминают его избиение в последний день, и чуть было еще раз не лишился чувств:
        - Я бы никогда! Я Рустама боюсь! До сих пор! Я единственный хорошо общался с Екатериной Витальевной, хотя вы все… Хотя я… Вы ее не любили, вы над ней смеялись! Я не виноват!..
        Его писклявый голос утонул в обвинениях и криках. Прищурившись, Милослав Викторович разглядывал, как они брызжут слюной, как кричат, как ввязываются в жаркие споры и торопливые драки, как пытаются смыть с себя подозрения и лишь глубже зарываются в гнилостные болота обвинений…
        Они будто впервые исторгали из себя всю ту беспросветную черноту и тьму, что копилась в них за десятилетия вежливых улыбок и холодного молчания на переменах. Они припоминали страшные вещи, которые случились много лет назад, они обвиняли и бились, они словно бы очищались понемногу, вырывая изнутри злобу, ненависть и боль.
        И Макс, поглядывающий на этих дикарей, твердо решил не сдавать одноклассников этому прищуренному полицейскому. Но кто-то выкрикнул, как Максим «злобно смотрел на Рустама» во время драки с Мальком, и все в голове помутилось от красноватого тумана.
        - Неправда! - рявкнул Максим. - Я со всеми бил Малька! И никак я на Рустама не смотрел, не врите! А вот Славик…
        Он и сам не понял, как принялся точно так же кричать и перебивать, грозя тяжелыми кулаками, ощущая, как испарина выступает на коже. Славик остановился посреди класса и, сощурившись, недобро глянул на Максима.
        - Хорош орать! - гаркнул Милослав Викторович, утомленный их криками, и в классе будто выключили звук. Никто уже не напоминал чистеньких и приличных, пусть и недружных десятиклассников - взъерошенные, с выпученными глазами, они все еще тяжело дышали и косились друг на друга, но гигантская лавина ненависти уже ушла, волоча за собой давние обиды и прежние страхи.
        Долговязый Пашка умудрился подраться со Славиком, и теперь они сидели, мокрые и злые, не глядя друг на друга. Даже спокойный Витя кричал и бился в суматохе, не сдаваясь ради мифической правды. Максим, намеревающийся двинуть Витьке в нос, застыл от окрика посреди дороги.
        Тишина.
        Никто не заметил, что только Мишка не стала участвовать в этой бойне. Она сидела в конце класса, скрестив руки на груди, и смотрела на них, как на лабораторных крыс, брезгливо кривя лицо. Даже странная и неземная Аглая пару раз сказала что-то против Славика.
        - Понятно, - медленно произнес Милослав Викторович. - Орете как умалишенные. Значит, будем приезжать в отделение по одному. С мамами, папами или дряхлыми бабушками, мне без разницы. Под протокол давать показания. Допрыгались, детишки.
        Он заглянул каждому в глаза, выжидая по несколько секунд, пока испуганные десятиклассники не принимались пристыженно коситься в сторону или покрываться липкой испариной. Полицейский заглянул в глаза и Максиму, и тот мигом почувствовал, как по позвоночнику изморозью прошла паника: неужели и его подозревает?..
        - Пока свободны, я буду всех вызванивать по списку. Но уже есть те, к кому я присмотрюсь внимательнее, - небрежно обронил Милослав Викторович и поднялся с места.
        Даже стены класса будто выдохнули, когда он вышел из кабинета.
        - Он ведь врет, да? - тонко сказал Паша. - Он же специально на понт берет, ничего он не понял…
        - Если хочешь - проверь, - хмуро отозвался Витек. - Но это неважно. Давайте будем думать, как бороться. Правда, если и дальше будем молчать - нас всех, всех без исключения перережут…
        Они долго спорили и говорили, но уже беззлобно, в глухом отчаянии. Предлагали делать общий эфир в социальных сетях, следить друг за другом день и ночь, чтобы сразу позвать на помощь, когда станет совсем плохо.
        - А потом я пойду в туалет и не вернусь, - фыркнул Славик.
        - С собой, значит, будешь брать телефон, - отозвался Максим.
        В итоге решили собраться у Вити: квартира у него просторная, большая, места всем хватит. Витя, от переизбытка чувств даже вскарабкавшийся на парту с ногами, горячо доказывал всем вокруг:
        - В туалет только парами, глаз друг от друга отводить не будем. Вместе есть, вместе спать. Караульных поставим, если надо… А там пусть только сунется эта гнида, мигом убьем.
        - А если это все же кто-то из нас? - спросила Мишка.
        - Будем, значит, тройками ходить и парами дежурить. Разберемся, - махнул он рукой. - Ну, все за?
        Все, напуганные и унылые, были за. Кроме Максима. Тот, развалившись на стуле, лениво отозвался:
        - Ко мне друзья приезжают, будем пить всю ночь. Не бойтесь, они за мной хорошенько присмотрят. - И хохотнул в тоскливом молчании.
        Смех его прозвучал жалко и глухо.
        Десятиклассники нестройной толпой поползли к выходу, где их уже ждал замученный оперативник.
        На улице рассвело, и теперь из-за высоких домов на школьный двор падали негреющие белые лучи. Подставив им небритое лицо, Максим зажмурился, вспоминая крики и вопли в классе. Он даже сунулся было к Чашечкиному кабинету, чтобы своими глазами увидеть настоящее место преступления, но на выходе из детской рекреации его сцапали и вытолкали из школы.
        Максим не сильно расстроился, а выглянувшее солнце и вовсе вылепило на его лице кривоватую улыбку. Никаких уроков, никаких забот и смертей, только тусклое маленькое солнце над головой…
        Проходя мимо школьного крыльца, он остановился, вновь заметив тусклый красно-белый кусок ленты. Всех учеников давно разогнали по домам, опера разъехались или закрылись в школе, и вокруг царила непривычная тишина. Пели вдалеке охрипшие птицы, холодный ветер щекотал короткие волосы.
        Максим не мог оторвать взгляд от этой ленты.
        Сорвавшись, он бросился бежать, не видя ничего перед собой, прорываясь через снежные сугробы и озираясь по сторонам. Зацепиться, хоть за что-нибудь зацепиться мыслью, только бы не унесло волной выцветших воспоминаний…
        Наткнувшись на детский турник, Максим сбросил куртку, оставшись в одной белой футболке, и подтянулся на руках, ощущая, как холодом лизнуло грубые ладони. Но было уже поздно.
        Красно-белая лента. Мама. Маленький Максимка с пухлыми щеками и светлой челочкой, благодаря чему бабушка называла его ангелом…
        Мама.
        Спрыгнув, Максим умыл лицо снегом, тяжело дыша и слепо разглядывая яркие перекладины. Тело дрожало от холода, но Максим снова подтянулся, и снова, и снова, считая каждый раз, надеясь, что сможет забыть.
        - Ты будешь самым сильным и самым умным, Максимка, - донесся до него слабый мамин шепот. Вспыхнуло на щеке давно забытое прикосновение, и Макс заревел от натуги, подбрасывая себя почти до неба, только бы увидеть ее еще раз, но затуманенные слезами глаза слепо таращились в пустоту.
        Мама. Красная лента. Ландыши…
        Максимка.
        Его мама была непроходимой дурой, выбирала каких-то жутких мужиков и долго мучилась, не решаясь порвать с ними за долгие годы. Когда очередной папка исчезал, мама находила нового, и все повторялось по кругу.
        Эти истории Максиму потом расскажет сморщенная, словно курага, бабушка, кусая обветренные губы и не глядя мальчонке в глаза. Максим слушал, открыв рот: любые слова о матери отдавались теплотой в его груди. Раньше мама кружила сынишку на руках, лепила с ним снеговиков и покупала леденцы на палочках. А потом исчезла, и остались только бабушкины истории, полные лихорадочной злости и невысказанной тоски.
        Мама умерла, когда ему не было и пяти. Оставила у бабушки с ночевкой, решив побыть вместе с очередной любовью всей ее жизни. Бабушка привела Максима домой на следующее утро.
        Мальчик увидел все своими глазами: и перевернутую кровать, и окровавленный тусклый нож у входной двери, и багровые потеки на обоях, и даже бледное мамино тело… Бабушка отдала его соседке, пока звонила в милицию и скорую, пока долго разбиралась с ними и бумагами, а Максим сидел на кухне у едва знакомой старушки, подливающей ему горячий чай. На столе громоздились широкие вазочки с абрикосовым вареньем и баранками, Максим помнил это как сейчас, но он не ел, а лишь жадно прислушивался к разговорам в соседней квартире. Он не понимал еще, что мамы больше нет.
        Соседка вышла погулять с ним на улицу, но лучше бы она этого не делала. У входа в подъезд курили милиционеры, оравшие на любопытную толпу, чтобы люди не вытаптывали им место преступления. Максимка, испугавшись, бросился в эту самую толпу за красно-белой прохудившейся лентой, метался от человека к человеку, обнимая чужие ноги, пытался отыскать пропавшую маму. Люди косились на него без выражения, им интереснее было, что произошло в небольшой квартирке, откуда так много милиции и почему из грузовичка вытряхивают черный блестящий мешок…
        - Мама! Мама… - звал Максимка, и к нему наклонялись, спрашивали, не потерялся ли он, но мальчик бежал дальше. Максимка верил, что мама должна быть где-то здесь, потому что тот белый куль с темными пятнами на спине не мог быть его мамой, не мог, не мог, не мог…
        Вскоре появилась бабушка с распухшим лицом и зареванными глазами. Максимку замотали в теплый плед, и теперь он стоял по другую сторону от оградительной ленты, от ее горя и ее потери. Колючий ветер щипал за пухлые щеки, на которых коркой застывала соль, а детские руки все еще пахли мамиными духами, свежестью и горчинкой ландышей. Лента мелькала перед глазами, как восклицательный знак, как символ того, что наступил конец и больше ничего уже не будет прежним…
        Потом бабушка расскажет ему, что маму убил сожитель. Его посадили. А сам он, Максимка, теперь будет жить вместе с ней. Что у мамки «все равно жизнь была непутевая, так нечего по ней и слезы лить».
        Максим вырос, стал крепким и сильным, но все еще верил где-то глубоко в душе, что рано или поздно настоящая его мама, живая и здоровая, появится на пороге со смущенной улыбкой. Мама, от которой все так же будет пахнуть свежестью и ландышами.
        Устав, Максим спрыгнул на снег, ощущая, как крупные мурашки щекочут кожу над разогретыми мышцами. Глаза слезились от яркого белого солнца, и Макс, выдохнув пару раз, наконец-то выбрался из черного дня, наглухо перегороженного красно-белой лентой.
        Максим всегда так спасался от боли. Именно поэтому на руках его бугрились красивые мышцы, а широкоплечая фигура вызывала в одноклассниках страх. Кто-то находил спокойствие в учебе, кто-то - в рисовании, кто-то помогал животным и бомжам, а Максим сражался со своей физической слабостью, чтобы побороть слабость душевную, безысходную и вечную, неисчерпаемую.
        - Не холодно?.. Простынешь же, - жалобно произнес кто-то рядом, и Максим резко обернулся, пряча под маской растрепанные чувства.
        Напротив него стоял замотанный в темный шарф Малёк. Тщедушный, словно палочка, он неуверенно улыбался и все пятился назад. Максим недобро уточнил:
        - Ты меня учить будешь?
        - Н-нет… - пробормотал Малёк, отступая все дальше.
        - Тогда иди отсюда!
        Малёк сорвался с места и побежал, не желая испытывать нервы Максима на прочность. Увязая в глубоком снегу, Савелий постоянно оглядывался, словно боялся, что Максим побежит прямо за ним, желая ударить, унизить, втоптать в рыхлый снег…
        По дороге домой Максим на всякий случай заглянул в строительный магазин, напрочь позабыв о странной заботе Малька.
        Заплеванный изрисованный подъезд. В последние годы возле их двери на первом этаже появилось столько неприличных надписей, что бабушка, будь она жива, с ума бы сошла от беспокойства. Старая железная дверь хранила на себе потертости от ключей. За ней спряталась еще одна, деревянная, обитая темно-зеленым дерматином, вторая маленькая крепостная стена. Узкая прихожая.
        Максим бросил ключи на полку, запер за собой дверь и пошел за инструментами.
        Купленная в строительном магазине массивная железная щеколда встала как влитая. Максиму пришлось повозиться совсем немного, прежде чем еще один засов крепко запер входную дверь. Не зря Макс так любил уроки технологии - вся работа спорилась в его сильных руках, и только по этому предмету у него всегда была твердая пятерка. Не считая физкультуры, конечно.
        Сунувшись в пустой холодильник, Максим нашел заветренный кусок колбасы и пакет с прокисшим молоком. Чувство голода, притупившись, отступило. Надо бы сходить в магазин, но денег с последнего пособия почти не осталось.
        Максим, дожевывая колбасу, включил покрытый пылью старенький компьютер, готовясь вырваться из реального мира часиков так на двенадцать. Никакие друзья к нему приезжать не собирались, Максим обманул одноклассников. Но ему до смерти не хотелось сидеть с ними, запуганными и слабыми.
        Зачем? Он любого убийцу в бараний рог согнет, пусть тот только попытается сунуться.
        Максим жил в старой однушке, но ему и не требовалось много места. После бабушкиной смерти опекунство над ним оформила двоюродная тетка, живущая в соседнем городе, только вот Максим наотрез отказался переезжать в ее семью с тремя маленькими детьми. Тетка, которая и в детдом пацана сдавать не хотела, но и лишнему рту особо не радовалась, быстро смирилась, и теперь Максим в одиночестве жил в своей собственной квартире.
        Тетка приезжала пару раз в месяц, привозила продукты и забирала платежки за электричество и газ. Пособие по потере кормильца она отдавала Максиму целиком, но этих денег было слишком мало, и ему приходилось подрабатывать: то разгружать ночью фуры с продуктами, то перетаскивать коробки и стеллажи в магазинах, то раздавать листовки на улице.
        Он рано повзрослел, но это не сильно его беспокоило. Его беспокоила тоска по маме.
        Бабушкин дом оставался таким же, каким и был при ее жизни: кремовые вязаные салфетки на шкафу и запыленном телевизоре, ковры и фарфоровые наборы в серванте, а еще хрустальные бокалы, наполненные пылью до краев. Здесь все хранило дух старины: и потемневшие портреты родственников на стенах, и черно-белые фотографии в рамках - вон там, слева и снизу, висит снимок бабушки с мамой на коленках. Мама смешная, мелкая и пучеглазая. Максим очень любил эту фотографию, он рассматривал ее вечерами, перед сном, когда ковырял пальцами обои в мелкий бледный цветочек.
        Но и его отпечаток квартира тоже сохранила.
        Повсюду валялся мусор: пустые пивные бутылки и банки, коробки из-под пиццы или дешевых полуфабрикатов. Кровать Максим завалил одеждой и всяким хламом, а на письменном столе, где раньше был красивый вазон с искусственными цветами, теперь громоздился запыленный компьютер. Его Максим купил у незнакомца почти задарма, и теперь постоянно на любые деньги приобретал все новые запчасти, усовершенствуя механического зверя.
        Даже заниматься стиркой Максим считал недостойным. Раз в месяц он забрасывал все вещи в наполненную водой желтую ванну, засыпал туда порошка или бросал кусок хозяйственного мыла, потом споласкивал, и все на этом. Холостяцкая жизнь его во всем устраивала: за двойки не ругают, спать можно ложиться под утро, ешь что хочешь, гуляй где хочешь.
        Свобода.
        Телефон завибрировал возле компьютерной мышки, и Максим, придирчиво изучавший список игр, хмуро глянул на экран - в голове его уже мелькали другие миры и чудища, а поэтому отвечать совершенно не хотелось.
        Митяй. Старинный друг, еще с детства.
        - Отмучился? - весело заорала трубка, стоило только Максиму ответить.
        - Ага. Чашку нашу… того. И уроки отменили. У вас тоже?
        - Еще бы! Всех из школы выгнали. Ну что, в Мирвинд?
        - Погнали.
        Телефон улетел на кровать, прощально пискнув в полете, - больше Максим ни на кого не хотел тратить свое время. Подключившись к серверу, он нацепил на голову массивные наушники, с нетерпением ожидая того момента, когда раздастся знакомая мелодия - что-то звонкое, неуловимое и трепетное, погружающее в средневековый мир с его драконами и колдовством. Макс предвкушал отличную игру.
        «Здорово, дебил», - высветилось в окошечке, когда в игру зашел Митяй. Макс ухмыльнулся, пригладил топорщащиеся светлые волосы и отключился от окружающей реальности, перевоплощаясь в массивного викинга с колючей рыжей бородой. Викинг, точно так же ухмыляясь, поигрывал в руке тяжелым топором.
        Нет, сгорбившийся Максим все еще сидел у экрана, щелкая мышкой и отбивая чечетку по клавиатуре, но его души здесь уже не было: он мчался на скакуне через заливные луга, он просыпался на заснеженном пике горы. Ехал в деревню, где кипела в котлах жирная похлебка, а очередная мерзкая ведьмочка продавала душистые травы с могучей силой внутри.
        Максим ненадолго вынырнул из того, более яркого и интересного мира, только чтобы заварить в пластиковом корытце лапшу быстрого приготовления, а потом бегом вернулся к экрану. Утреннее солнце сначала застыло белым блином над домами, потом налилось рыжиной, а потом и вовсе закатилось за горизонт.
        Максим играл в непроницаемой тьме, пытаясь побороть очередную химеру, притаившуюся за горным перевалом у деревни алхимиков. Выиграв очередной бой, Максим откинулся на скрипучую спинку стула и потянулся, разминая затекшие плечи.
        На кухне вспыхнул свет.
        Макс увидел его не сразу, просто боковым зрением заметил расплывшееся светлое пятнышко, но не обратил на него внимания. Квартира старая, а проводка еще старее, помигает и угомонится.
        Свет погас.
        Через минуту вспыхнул снова. Он был какой-то нездоровый, белый и мучнистый, чем-то напоминающий вязкий туман.
        Сонно моргая, Максим выругался и подскочил со стула - пятно света раздражало, мозолило глаза, выдергивая из грандиозного побоища. Сбегав в коридор, Максим выключил свет и с наслаждением пару раз кулаком саданул по выключателю, для верности. Квартира погрузилась во мрак, лишь мутно мерцал экран компьютера, освещая комнату голубоватым светом. Вернувшись, Максим снова натянул наушники и одним кликом вернулся в игру.
        Вспыхнул свет.
        - Ты чё вообще? - угрожающе выдохнул Максим, поворачиваясь на стуле и разглядывая ненавистный отблеск. Мигнув, свет снова разлился по кухне и пополз в коридор.
        Максим уже поднимался с места, намереваясь обесточить всю квартиру разом (мысль о неизбежной гибели компьютера не посетила его усталую голову), как вдруг в рябящем отсвете появилась тень. Сначала это было просто черное пятнышко, которое росло, росло и ширилось, и вот уже в луче бледного света замер чей-то бесформенный силуэт.
        Макс бессильно опустился на стул. Жалобно клацнула челюсть, а одеревеневшие руки вцепились в пластмассовые подлокотники. Глаза до боли всматривались в размытую тень. Чуть вздрогнув, та прилипла к стене и больше не двигалась.
        А потом разом исчезла - один взмах ресниц, и Максим смотрит на электрический ровный свет, падающий на стену коридора.
        Макс осторожно прокрался до поворота и заглянул на кухню, вцепившись рукой в стену, - пусто. Обычная грязная комната и никаких черных теней, только чуть насмешливо мигает лампочка под потолком.
        Выдохнув, Максим понял, что от напряжения болью вспыхнули мышцы на руках. Чуть постояв, он решил не выключать свет на кухне, а вместо этого зажег старую люстру в главной комнате, выметая из углов масляную черноту. Макс огляделся по сторонам и, разразившись ненатуральным смехом, вновь вернулся к игре.
        Стоило ему сесть в кресло, как свет погас. Везде.
        И разом.
        Потух и компьютер, его черный экран на фоне едва различимого сияния обоев напугал Макса сильнее всего.
        Вскочив, Макс бросился к кровати. Смерти одноклассников преследовали его ночами, являясь в кошмарах, после которых тот просыпался на влажных простынях, задыхаясь и кашляя, боясь вновь прижаться щекой к холодной подушке. Порой Максим бежал по бесконечным бетонным коридорам, чувствуя, как на зубах ржавчиной скрипит чужая кровь, и догонял их, кричащих одноклассников, и рвал зубами, и упивался страхом и болью… Порой он стоял за оградительной лентой и плакал, а мимо проходили люди, волокли за руки растерзанную Веру или обезглавленного Рустама, а слезы текли и текли по детским пухлым щекам…
        Запрыгнув в джинсы, Максим натянул через голову свитер, нашарил куртку и выключенный мобильный телефон, а потом одним броском ринулся к двери.
        Коридор встретил его гробовой тишиной.
        Входной двери на ее законном месте попросту не было - пустота и беззаботные обои в выгоревший цветочек. Максим моргнул раз, другой, третий, но дверь так и не появилась на голой стене. Кинувшись, он ударился о бетон и принялся в панике ощупывать обои, надеясь отыскать хоть что-то, хоть ручку, хоть замок, хоть щеколду, ну же, ну…
        Ровная стена не давала ни малейшей надежды на спасение. Обернувшись, Максим едва слышно заскулил, понимая, кого завтра утром не увидят одноклассники.
        Его. Его не увидят! Он - следующая жертва.
        Но просто так сдаваться Максим не собирался - не таким он был человеком. Поигрывая мышцами, скорее, для своего спокойствия, он включил мобильный и побежал обратно в комнату, намереваясь проверить оконные решетки на прочность. Распахнув раму, Максим схватился руками за металлические прутья и дернул изо всех сил. Решетка заскрипела, но не поддалась.
        И только тогда взгляд Максима упал на улицу.
        Язык примерз к нёбу. Руки отпустили лязгнувшую решетку. Максим сделал шаг назад.
        Никакой серой улицы с ноздреватыми сугробами, никаких черных деревьев и одинаковых пятиэтажек. Болото - застойное и беспросветное, матово переливается густая вода между мшистыми кочками. Все заросло голыми безжизненными кустами, и только где-то там, в непроницаемом мраке, одиноко бродит свет с его кухни - мертвенный, вязкий и слабый.
        Максим ошалело тряхнул головой. Телефон приветственно завибрировал в руках, докладывая, что готов истерически звать на помощь всех подряд, начиная от одноклассников и заканчивая Милославом Викторовичем.
        Вспыхнул свет, ослепляя, и Максим заорал от страха.
        Смазанный огонек там, посреди болота, вздрогнул и направился в его сторону.
        Свет, это просто свет. Телефон в руках. Набрать чей-нибудь номер, зашептать в трубку сбивчивые мольбы, только вот как, как они вытащат его, он ведь замурован, он пропал, он вообще уже где-то не здесь, он умрет, мамочка, мама, господи, не надо…
        Телефон запиликал незнакомой мелодией, и Максим вздрогнул, вглядываясь в сероватый экран. Пусто - ни номера, ни имени, только вибрация в бледных пальцах, повторяющая стук его сердца.
        - Да?..
        - За все приходится расплачиваться. За все… - произнесла трубка знакомым голосом и, накалившись, растеклась кипящим пластиком в его ладони. Крича от боли, Максим принялся стряхивать черные капли, которые уже врастали в его кожу, расплывались безобразными ожогами.
        Свет погас.
        Прижав онемевшую руку с потеками пластика на коже, Максим в панике огляделся по сторонам, поняв, что больше не сможет никого позвать на помощь. Света нет. Компьютер мертв. Телефон расплавился.
        Максим судорожно забился под стол, как в детстве, зажмурился, мечтая оказаться в одной квартире с ненавистными одноклассниками.
        За что расплачиваться?! Он ничего плохого не делал, за что его убивать?.. Непрошибаемый и сильный Максим, они ведь смеялись над его шутками, и да, он порой поколачивал Малька или Славика, но он ведь никогда…
        На кухне распахнулся пустой холодильник - скрипнула дверца, замерла ненадолго и закрылась с чавкающим звуком. Максим забился в угол еще сильнее, готовый сражаться из своего маленького укрытия до конца.
        Хлопали шкафчики, скрипели двери. Что-то с кухни медленно приближалось к гостиной.
        «Я сплю, - вдруг с кристальной ясностью подумал Максим, и от этой мысли легкость разлилась по всему телу, даже обожженная рука будто на миг перестала болеть. - Это сон. Игра: нет двери, тень на кухне, болото за окном… Очередной кошмар. Сейчас я проснусь и пойду в школу. Меня ведь не могут убить».
        Жирная бесформенная тень, скребущая когтями по бледным обоям, дошла до поворота и замерла, прислушиваясь. Свет из-за окна прожектором бил в комнату.
        Максим судорожно шарил здоровой рукой вокруг себя, силясь найти хоть что-то, чем можно будет обороняться. Перебирая провода, штекеры и переходники, он нащупал пакет с детскими игрушками, несколько запыленных книг и… толстую ножку от табуретки.
        Вцепившись в нее так, словно она была посланием небес, Максим практически перестал дышать, вслушиваясь, двигается ли тень по комнате. Левая рука сжимала деревяшку не так крепко, как хотелось бы, да и правая остро вспыхивала болью, но у Макса теперь был шанс.
        Последний шанс выбраться.
        Вера в реанимации. Если это и правда не сон, значит, у него тоже есть шанс вырвать свою жизнь из скрюченных лап этой мерзкой твари.
        А завтра утром Максим придет в школу, швырнет на пол окровавленную деревяшку и скажет им:
        - Не на того напоролись, слабаки.
        Жалко только, что Чашку убили, она бы плакала и благодарила его уроки напролет.
        Тишина забивалась ватой в уши, грохот сердца заглушал все звуки вокруг. Тяжелые шаги раздались где-то вдалеке, и в тот же самый миг перед его лицом оказалась черная, абсолютно черная безобразная морда в маслянистых складках, прошипевшая с натугой:
        - При-ивет…
        Максим даже не понял, что произошло, - инстинкты сработали быстрее мысли.
        Рука вырывается вперед, и старая ножка сминает рыхлое черное тело, а Максим выныривает прочь, огибая тень, и бежит на кухню, вопя то ли от страха, то ли от животного азарта, уже не чувствуя горячей боли в руке.
        Но вместо коридора его поджидает очередная стена, и Макс врезается в нее, не в силах обернуться, потому что рыхлая тень с чавканьем всасывает в себя ножку табуретки, словно губка мыльную воду, и неторопливо идет к нему, - Максим чувствует гнилостное дыхание на загривке, дикую слабость и… понимание.
        Он оборачивается, но знакомой квартиры больше нет. Вместо просторной комнаты с легкомысленными обоями остался узкий, как кишка, коридор с серыми цементными стенами, заляпанными ошметками чьей-то кожи. Сглотнув вязкую слюну, Максим вжимается в стену и стискивает кулаки, готовый драться до самой смерти.
        Неподалеку стоит тень, огромная и неповоротливая, она больше напоминает сгусток сплошной ненависти. Над ней покачивается одинокая лампочка, мигает, то и дело погружая коридор во тьму.
        Максим скрипит зубами. Если это не сон, то сумасшествие, потому что мир вокруг дробится и меняется, потому что эта нечеловеческая тварь жадно за ним наблюдает, потому что светом обжигает глаза, потому что…
        Лампочка разгорается особенно ярко, и тень движется к нему. Два мгновения, два бесконечно долгих удара сердца, и Максим жмурится, делая бросок вперед…
        Один удар, и из Максима с хрустом вылетает душа, и рвется его лицо, скомканное, как бумага. Он бесконечно долго летит вниз, ударяется переломанными костями о пол, о бабушкин ворсистый ковер, подлетает вверх, и падает на самое дно, и воспаряет, он кричит и плачет, как младенец, но пытка все тянется и тянется, тянется и…
        Изломанная тень хохочет, швыряя безвольное тело из стороны в сторону, сбивая рамки с фотографиями и кружевные салфетки. Взрывается с хлопком телевизор, и тянется от него струйка сизого дыма…
        Сломанный Максим снова падает и снова взмывает ввысь, уже ничего не чувствуя, ничего не боясь.
        …Максимка стоит перед красно-белой лентой, но больше не плачет, щеки его сухие и румяные, колючие от темной щетины. Толпа волнуется вокруг, похожая на штормящее море, но он этого даже не слышит.
        Перед ним мама. Она выходит из подъезда, молодая и цветущая, улыбается во весь рот и бежит к нему, желая крепко-накрепко обнять. Максим улыбается, подныривает под ленту и бросается к маме.
        Но обнимает только воздух.
        Глава 7
        Мелочи жизни
        Ранним утром Малёк вернулся в свою квартиру, чтобы успокоить пожилую бабушку и крепко обнять ее перед уходом в школу. Очередная ночь с одноклассниками прошла спокойно: никто не бил и не издевался, они играли в настолки и тайком курили на балконе, прячась от родителей Вити.
        Малёк не курил. Он вообще ненавидел прогорклый запах сигарет.
        Квартира спала вместе со стариками, и Савелий тоже прикорнул на кровати, надеясь досмотреть легкие светлые сны, в которых все было хорошо. Лучше, чем на самом деле.
        Потолок смутно белел перед глазами, и Малёк едва заметно улыбался - он справился. Пережил еще одну ночь, не умер, как бедные одноклассники. С ним все хорошо. Все в порядке.
        Он выжил.
        Сны утянули Малька в это зыбкое счастье, и он задремал прямо так, в джинсах и темно-зеленом свитере, подложив сложенные ладони под голову. Ничего в эти дни не могло быть лучше, чем рассвет, где он остался в живых. Засыпая, Малёк трясся до судорог, не в силах отделаться от удушающего страха, зная, что кто-то может вынырнуть из-под кровати, кто-то может поджидать в любой комнате, кто-то может впиться в него зубами и растерзать, как растерзал их…
        Хватит. Уже утро, все хорошо. Не думай о плохом.
        - Савушка, вставай! - крикнул далекий бабушкин голос с кухни, и Малёк дернулся, просыпаясь. Когда она успела подняться?..
        Сев на продавленном матрасе, Малёк сонно уставился в стену, пытаясь прийти в себя. В комнату сунулось округлое бабушкино лицо.
        - Завтрак готов. Савушка, весь избитый, мальчик мой, что же творят эти ироды… - Каждый раз, увидев новые царапины или синяки, бабушка принималась бессильно причитать. - Давай я все-таки съезжу к директору, к родителям этих преступников, в полицию, в конце-то концов!
        - Бабушка… - мягко произнес он, лопоухий паренек с желто-синими щеками. Он тысячу раз повторял это слово, прося ее не вмешиваться, не делать хуже. - Все нормально. Ты же знаешь, что творится… Они просто боятся.
        - Они не боятся, они тебя бьют! - в отчаянии вскрикнула бабушка, взмахивая сжатыми кулачками. Руки ее снова безобразно распухли. - Сволочи! Как же можно так, как же…
        - Бабушка… - невыразительно выдохнул Малёк и поднялся с кровати. - Не переживай, я справлюсь. Мы занимаемся с психологом, все будет хорошо. Не волнуйся только, тебе же нельзя волноваться…
        - А тебе, значит, можно вот так вот ходить!
        Заскрипели колеса, когда она выезжала из комнаты на разболтанном инвалидном кресле. Малёк побросал тетрадки в сумку, сполоснул в ванной лицо и глянул на свое отражение в заляпанном зеркале с пластиковой пожелтевшей рамой.
        Выдавив на пальцы немного зубной пасты, Малёк прочертил по отражению распухшего лица горы и реки, добавил снежных шапок… И вот это уже не разбитые губы и не лилово-желтые синяки, а географическая карта, задумка и сила, человеческая боль, облаченная в искусство…
        - Будешь чай с яичницей? - постучав пальцами в дверь, спросила бабушка.
        Он всегда слышал ее приближение - шелестели по вытертому линолеуму серые колеса, скрипели металлические суставы коляски. Бабушка была в инвалидном кресле столько, сколько он ее помнил, - старенькая принцесса на четвертом этаже бетонной башни, запертая с хилым мальчуганом, который даже не мог спустить ее вниз, на улицу, прогуляться под прозрачным бездонным небом…
        Малёк торопливо смыл зубную пасту с зеркала, протер его полотенцем и вновь стал забитым и молчаливым Савелием, которого так весело было толкать из стороны в сторону на переменах.
        Но он не злился. Он понимал.
        Выскользнув из ванной, Савелий улыбнулся бабушке:
        - Буду. И яичницу буду, и чай. Дедушка спит еще?..
        - Спит, обормот, - беззлобно ответила она и покатилась на кухню. - Пойдем, пойдем, Савушка, я чаю с травками заварила, душистый, ароматный, пойдем…
        И он пошел, не смея даже прикоснуться к ручкам инвалидного кресла - его бабушка была невероятно сильной женщиной, а поэтому рассекала по квартире на немыслимых скоростях, не желая, чтобы кто-то помогал ее немощному телу. Дедушка смеялся, что когда-нибудь она устроит дорожно-транспортное происшествие в квартире, врежется на своей колеснице или в мужа, или во внука. Бабушка в ответ показывала ему язык.
        Поставив тарелки перед Савелием, бабушка укуталась в пуховый платок и поехала на балкон.
        Дышать свежим воздухом.
        Малёк принялся за работу. Торопливо съесть весь завтрак до последней крошки, или бабушка обидится. Выпить ароматный чай. Потом пуховик, шапка и колючий шарф. Готово.
        Ночь за окнами чуть налилась зыбкой серостью.
        Малёк уже несколько лет жил в квартире бабушки и дедушки. Мать с отцом, забрав с собой младших детей, уехали в большой город, чтобы подзаработать денег и вернуться домой. Но время шло, а возвращаться они так и не надумали.
        Глуповатый и тихий Савелий с детства всегда был неподъемным грузом для родителей, которые кое-как пытались воспитать всю эту неуемную ораву, а поэтому старшего сына и решили оставить у родственников, чтобы он не мешал.
        Он и не мешал. Помогал бабушке со стиркой и готовкой, учился у деда искусству оригами и вообще ничуть не грустил от того, что родители жили за много-много километров. Бабушка даже оформила на Савелия опеку, и теперь он стал практически их вторым ребенком.
        С родителями созванивались нечасто, долго молчали в трубку, не зная, что рассказать. Младшие дети для Малька остались вообще кем-то вроде призраков: он вроде и помнил их, неусидчивых и капризных, но как-то вытерлись их лица из памяти за ненадобность, исчезли…
        Малёк жил со стариками. И счастлив был этому, потому что бабушка и дед у него были просто замечательные.
        …Выскользнув в подъезд, Малёк перекатился по мраморному полу, затаив дыхание, оглядываясь по сторонам. Один из них, врагов, стоял чуть ниже, зажав длинную серую винтовку в руках, вверху - еще пара, они держат дымящийся динамит. Черт. Опасно. Прокравшись на носочках к запыленному окну, Малёк распахнул его настежь, впуская в подъезд клубы пыли вперемешку со стылым воздухом, и всмотрелся в пустынную улицу.
        Никого. Отлично! Из рюкзака он вытряхнул карабин с длинной веревкой, прицепил крепление к раме, ловко вскарабкался на окно и, затаив дыхание, прыгнул вниз, мечтая ощутить свободный полет. Веревка рванулась, остановив его падение, и Савелий, держась руками за эластичный шнур, оттолкнулся от бетонной плиты. Они его не поймают. Он слишком хитер и ловок.
        …Сбегая по ступенькам, Малёк чувствовал колючий ветер и эластичную веревку в руках. Где-то наверху все еще пощелкивал затвор выдуманной винтовки. Перепрыгивая через пролеты, Малёк выглядывал так, будто действительно думал увидеть перед собой вооруженных людей, затаившихся в семь часов утра в будний день в заплеванном подъезде на окраине богом забытого городка…
        Тогда его жизнь была бы не такой серой. Не такой бессмысленной и неинтересной.
        Улица покрылась прозрачным льдом, напомнив каток в старом городском парке. Натянув шапку на самые глаза, Малёк побежал к школе, в последний миг едва услышав мелодичный стук в окно. Оглянувшись, он заметил приподнявшуюся на руках бабушку, которая ласково улыбалась внуку.
        Он помахал ей. Улыбнулся в ответ.
        И пошел на уроки.
        Несколько дней они прожили без смертей. Витя бил себя кулаком в грудь и кричал, что они справились. Только вот жить всем вместе в одной квартире, таскать из домов еду, ловить косые взгляды его родителей и бояться каждого шороха… Это не очень-то и напоминало победу.
        Максима нашли в квартире на следующее утро после его смерти. Он не отвечал на звонки, и взволнованные одноклассники поехали на разведку. Савелий до сих пор помнил, как перехватило дыхание в груди, когда он узнал, что Макса больше нет. Если даже этот здоровяк не справился и погиб, то что уж говорить о нем, беспомощном и тихом Мальке…
        Все началось несколько лет назад, когда полупрозрачный Савелий в школьной столовой попался под горячую руку озлобленному Рустаму. Просто в плетеной корзинке на столе закончился черный хлеб, и Рустам, не сдержавшись, врезал Мальку по голове. Одноклассники расхохотались.
        А Малёк, сморщившись от острой боли, смолчал.
        С тех пор они поняли, что могут срывать на нем все, что захочется: и злость, и отчаяние, и обиду. И даже боль. Ничего им за это не будет. Ну покричит Чашечка, которая всегда видела в нем, Мальке, что-то трепетное и хрупкое. Ну соберут родителей, и те всыплют ремня, вернувшись домой. Ну придет инспектор с беседой. Все равно ничего не изменится, ничего…
        Он давно привык.
        Чуть поодаль с обледенелого снега сорвалась стая серых голубей, покружила в воздухе и спикировала на теплые плиты коллектора. Малёк вытряхнул из растянутого рюкзака широкий пакет с зерном и прелыми семечками, швырнул голубям горсть еды, отпугнув несколько курлычущих птиц. Они мигом налетели на зерна, били клювами промерзшую землю, хлопали крыльями, взметая в воздух снежную крупу, торопливо ели, голодные и худые.
        Малёк улыбался, разглядывая их. Он порой тоже так отшатывался от одноклассников, боясь очередного подзатыльника, но все равно тянулся вновь, словно бездомный Шабаш к любой протянутой человеческой руке. Малёк и светлого пса порой подкармливал, сидел с ним у бордюра, гладил свалявшуюся шерсть.
        Хилые голуби, мелькающие в тусклом свете фонарей, наелись досыта и расцвели прямо на глазах. Распустились павлиньи хвосты, вытянулись длинные шеи, налившись розоватым румянцем, словно у фламинго. Голуби благодарили Малька попугаичьими голосами, и повсюду мелькали их перья, оранжевые и малиновые, бирюзовые и синие… Даже хмурое зимнее утро стало чуточку теплее.
        В плечо Малька толкнул случайный прохожий, глянул в улыбающееся беззаботное лицо и буркнул со злобой:
        - Чё встал, пацан?!
        Малёк виновато втянул голову в плечи и промолчал, в очередной раз не решившись издать и звука. Прохожий ушел, серая куртка и черная шапка в кошачьей шерсти - типичный взрослый, уставший от безрадостной жизни. Малёк не хотел таким становиться.
        Он хотел кормить павлинов и фламинго, глядеть на их пушистые перья в облаках жаркого пара от бетонного колодца.
        Малёк поспешил к школе.
        Та, погруженная в страх и траур, хранила ледяное молчание: не вопили младшеклассники на переменах, учителя отводили глаза, а Чашечкин кабинет опечатали бумажкой с кривой синей печатью и острой подписью Милослава Викторовича. Десятиклассники затравленно поглядывали друг на друга, в каждом прохожем вычисляя убийцу.
        Малёк отмалчивался, накручивал на палец колючую зеленую нитку со свитера. Это стало почти ритуалом, успокаивало и возвращало в реальный мир.
        - Затаился, - сказал на очередной перемене Витя, задумчиво покусывая карандаш. За стенами кабинета было непривычно тихо. В классе жалюзи едва шелестели от пробегающего ледяного сквозняка. - Сколько дней уже молчит. С чего бы вдруг?..
        - Может, всё? - робко спросил длинный Паша. - Угомонился?..
        - Не думаю, - отозвался полный Славик, промакивая вспотевший лоб. - Он еще сделает что-нибудь такое, от чего…
        - Не надо, - попросила Мишка. - Давайте не будем об этом говорить. Сейчас же все хорошо. Никто не умирает…
        - «Хорошо»… - буркнул Славик неприязненно. - Полкласса убили, а у нее все хорошо.
        Мишка вздрогнула, как от удара. Глянула на Славика тем взглядом, в котором ничего невозможно было прочесть.
        Малёк ее понимал. Он сидел, сгорбившись над партой, и перебирал тонкими пальцами обгрызенные цветные карандаши. Выдрав кривой листок из тетради, он принялся выводить яркие каракули. В его пустой и глупой голове царили образы, звуки и запахи, но он совершенно не умел рисовать.
        Хоть и очень хотел научиться.
        Савелий молчал, наносил штрихи на бумагу и жадно прислушивался к разговорам одноклассников. Благодаря этому он чувствовал, что находится среди них, сейчас он - один из них, такой же, как и все. Это тоже успокаивало.
        Пока они не обращали на него внимания.
        - Затаился, - уверенно сказал Витя, поглядывая на молчаливых одноклассников. - Ничего еще не кончилось. Кто бы его остановил? Полиция?.. Милослав? Ничего же не было.
        - Может, это Макс? - вставил Славик, и Витя прищурился:
        - Ага. А потом и сам себя убил, на всякий случай.
        - Вот не надо! Может и правда все закончилось, - влез Паша. - Я, блин, каждую ночь еле засыпаю, все время думаю, что подохну! А потом просыпаюсь и сразу же начинаю, блин, следующей ночи бояться.
        Не удержавшись, Савелий улыбнулся кончиком губ. Их голоса сливались в громкую какофонию, текли маслом, а он слушал, заштриховывая фигурки.
        - Все так засыпают и просыпаются, не ной, - сказал Витя, и Савелий вдруг почувствовал чей-то тяжелый взгляд. - Надо что-то делать. Не вариант теперь вечность за ручку ходить…
        В этом-то и была ключевая проблема. Они не знали, что делать.
        Рисунок покоился в рюкзаке, среди смятых тетрадей без обложек и фантиков от конфет. На следующей перемене Малёк разодрал черновую тетрадь на белые листы и принялся складывать голубей, замерев у широкого подоконника. Руки порхали, проглаживая жесткую бумагу, - Малёк так погрузился в работу, что и не заметил даже, как вокруг завертелись малыши, с интересом заглядывая ему через плечо. Савелий в их компании и сам казался пятиклассником, не больше.
        Пока вся школа завтракала, он мог погрузиться в таинственный воображаемый мир, парить там, среди мечтаний и волшебства. Обычные листы мятой тетради становились кипенно-белыми птицами, вскидывали хвосты и очумело трясли головами, пробуждаясь.
        Малышня вокруг галдела от любопытства.
        Вытащив из рюкзака пластиковую белую ручку, Савелий прикрутил ее к окну в коридоре и распахнул створку настежь, впуская колючие снежинки и морозный ветер. Ребятня за его спиной восхищенно заулюлюкала.
        Все окна в коридорах школы были напрочь лишены ручек, чтобы никто не вышвыривал в узенький школьный двор чужие портфели, чтобы малыши не вываливались на улицу, словно перезрелые сливы, но Малёк прекрасно знал об этом и всегда носил старенькую ручку с собой.
        Наконец-то она пригодилась.
        Подхватив первую птицу, Малёк выпустил ее на волю - размахнулся и подарил бумажной фигурке полет. Дети принялись хвататься за других птиц и швырять их, кто дальше, улюлюкая и вереща. Кто-то сминал хрупкие крылья, кто-то комкал светлую бумагу, и птицы, сплющенные и комковатые, замертво падали вниз, напоминая рваные ошметки ваты.
        Вздрагивающего Малька оттеснили от подоконника, и он стоял чуть поодаль, наблюдая, как дети рвут и комкают его воздушные творения, его нежных райских птиц.
        - Я не поняла! - прогрохотал совсем рядом яростный голос директрисы, и малыши мигом рассосались по сторонам, обнажив замершего в углу Малька с пустой тетрадной обложкой в руках. Бешеный взгляд Рынды остановился на его лице.
        Малёк потупил взгляд и попытался просочиться сквозь пол.
        …Рында привела его в класс, брезгливо держа за рукав темно-зеленого свитера. Малёк, переживший не самые приятные минуты в директорском кабинете, был бледен и молчалив, и даже его синяки, казалось, выцвели и потускнели.
        Историчка просверлила маленькую фигурку осуждающим взглядом.
        - Десятый класс, - гневно выдохнула Рында и втолкнула Савелия в кабинет. - Вы уже столько проблем доставили этой школе, сколько никто и никогда не доставлял. Или вы угомонитесь, или будете по школе только под конвоем ходить. Я понятно объясняю?
        Они нестройным хором подтвердили, что все предельно понятно.
        Упав за парту, Малёк вытащил из сумки учебники и сгорбился, прячась ото всех. Щеки его кололо стыдом.
        Под руками зашелестел листок с яркими каракулями.
        Историчка отмечала в журнале отсутствующих. Ее никто не слушал, занимаясь своими делами, но один из вопросов болезненно саданул по ушам:
        - Аглая… Нету? А она-то куда делась?..
        Десятиклассники переглянулись, даже Малёк скользнул слабым взглядом по одиноко стоящему стулу.
        Пустые парты. Пустые стулья. Пустые взгляды, пропитанные страхом.
        Этот страх, словно эпидемия, заразой пробрался в их слабые души и остался там, пустив черные длинные корни.
        - Где Аглая? Она ведь была на прошлом уроке… - пробормотал Витя в тягостном молчании, и историчка даже не возмутилась его выкрику с места. Она тоже молчала, растерянная и настороженная.
        Сглотнув, Малёк вернулся к рисунку. А тот, кто их убивал, видимо, вернулся к кровавой мести.
        Савелий думал о нем ночи напролет, пялясь в мутный потолок, пока рядом похрапывали усталые одноклассники. Страх стучал в горле, и каждый шорох, каждый звук вызывал в Мальке почти что панику - это оно, это чудище, оно пришло убить его и обязательно убьет, и никто не поможет, не спасет, не выручит…
        Только бы не сегодня.
        Не сегодня.
        И только в этот момент, каменея спиной, он наконец-то понял, что все это время был прав. Он знал, кто это сделал. Он видел его липкий взгляд, в котором скользила паника, но это была совсем другая паника - не страх смерти, а страх разоблачения.
        Малёк чувствовал этот черный взгляд кожей. И боялся даже подумать о том, чтобы вывести мерзавца на чистую воду. Он ничего не докажет. Ему никто не поверит.
        Но и сидеть сложа руки он больше не мог.
        Савелий подошел к нему на следующей перемене, пока никто не видел. Полутемный коридор, сутулая спина и непонимающий взгляд. Малёк дрожал и умолял прекратить эту бойню. Он говорил так, будто окунался в полынью, он стоял, глядя в пустые и холодные глаза, бормотал, что они все не виноваты, что он зря это делает, что ему нужно остановиться, потому что так больше нельзя…
        - Что ты несешь, придурок? - прозвучало в ответ, и этот звук, дробясь, кололся теперь под ребрами Малька, словно битое стекло.
        И эта кривая улыбка, эти пустые глаза…
        На обеденной перемене к Мальку подошел почерневший Витя, хлопнул рукой по плечу и предложил:
        - Слышь, мелкий, пойдем поговорим.
        Внутри у Савелия что-то дернулось в испуге, но он лишь кратко кивнул, отводя глаза, словно ему было что скрывать. Витя, вцепившись рукой в его плечо, почти втащил Малька в мужской туалет, озираясь и кивая другим одноклассникам. Они вошли в узенькую комнату, словно давние приятели, но Савелий понимал, что все это не просто так.
        Не просто так.
        В туалете пахло хлоркой - едкий химический запах перебивал вонь, поселившуюся здесь на долгие годы. Покосившиеся унитазы, зеленовато-белые перегородки и маленькое окошечко почти под потолком, из которого сочится тусклый пасмурный свет.
        Тычок под ребра, и Малёк улетел вперед, цепляясь руками за жирный кафель. Обернувшись, Малёк бросил на одноклассников затравленный взгляд.
        Жалкие остатки мужской половины их класса. Они заходили в молчании, поглядывали на Малька с тяжестью и злобой. Вперед выступил Витя, сразу за ним замерли мрачные Пашка со Славиком, и взгляды их, одинаково черные, подломили колени Малька.
        - Вы чего?.. - спросил он жалобно, прекрасно зная эти взгляды. Лицо скривилось, дрогнули заживающие губы.
        Бабушка опять расстроится.
        Витя шагнул первым. Наушники, покачивающиеся на груди, бились о его свитер, словно маленькие кулачки, просящие остановиться. Малёк сразу же закрыл руками лицо, но Витя, схвативший его за грудки, приподнял и встряхнул слабое тело, словно желая услышать правду.
        - Где Аглая? - прошипел он, и лицо его онемело, превратившись в искаженную маску. - Где Глашка, урод?..
        - Я не знаю, - прошептал Савелий, не в силах посмотреть в его горящие глаза. Носками ботинок Малёк бессмысленно цеплялся за пол. Сзади Вити подступали. - Я ее не трогал… Это не я…
        - Врешь, сволочь, - пискляво крикнул Славик.
        - Врешь, - подтвердил Витя и саданул Малька по лицу. - Зачем ты это делаешь?!
        - Это не я, ребята. - Собрав по крупице смелость, он все-таки глянул на Витю, на его бугристые желваки, на чахоточный румянец, на посиневшие губы. - Я никогда… Я никому не сделал бы плохо! Клянусь, всем, что у меня есть, клянусь…
        - Клянется он, - рявкнул Паша. - Где Аглая?!
        - Я не знаю! - жалобно выкрикнул Малёк, и Витя отступил назад, разжимая кулаки. Бессильный Савелий мешком рухнул на липкий пол и сжался в комок, прикрывая голову.
        Долгие годы мучений и страха приучили его всегда быть начеку, но чей-то тяжелый и влажный от снега ботинок все-таки ударил в грудь, и Малёк закашлялся, не в силах сделать и глоток воздуха.
        Не кричать. Кричать все равно бесполезно, они только распаляются от криков, становятся злее и ненасытнее, а поэтому Малёк закусил губу, сжимаясь в крохотную горошину, может, они просто потеряют его на этом вонючем полу, и все закончится как страшный сон…
        Они пинали. По ребрам, по ногам, по груди и рукам - скоро там расцветут новые синяки, и Малёк будет обводить их контуры синей ручкой, вырисовывая среди кривых пятен фиолетовые розы и ромашки.
        Ринувшись, кто-то схватил Малька за шиворот и одним толчком обмакнул прямо в унитаз, в гнилостно воняющую воду, и Малёк забился, брыкаясь, только бы вырваться из крепких рук, только бы… Пузыри кислорода обтекали его лицо и поднимались вверх, сжатые легкие в груди вспыхивали болью, но чья-то крепкая рука держала и давила.
        Когда воздуха больше не осталось, Малька отпустили, и он, запрокинув залитую водой голову, судорожно вдохнул и снова рухнул на пол, а они снова принялись бить.
        Казалось, это длилось целую вечность. Малёк всхлипывал, пытался сказать им, пусть даже они не поверят, пусть хоть засомневаются, но он никак не мог.
        - Это не я, это… - Удар, и голос застревает в горле. - Я не убивал! Это он, это же…
        Удар.
        И по кругу, по кругу, по кругу…
        Обмякший Малёк затих на полу. По его раздутому лицу текла алая кровь, капала на кафель и, смешиваясь с водой, превращалась в розоватые небольшие озерца. Все тяжело дышали: и Славик, и Витя, и Пашка. Ободранные кулаки, взлохмаченные головы, ненависть и страх в глазах.
        - Мы… того, что ли? - жалобно спросил Паша, внутри которого затихала клокочущая злоба.
        Витя молчал. Пристально вглядывался в Малька. А потом пнул его в бок:
        - Молись, чтобы все закончилось. Молись.
        Им хотелось уничтожить его, растереть в порошок, чтобы больше не бояться и не страдать понапрасну, но не все человеческое выжгло в них этим беспощадным страхом. Попинать Малька - привычное дело.
        А вот убить…
        Они больше не могли. Стояли, глядя на него, и надеялись, что он умрет сам, не доставляя проблем. В них не было решимости оборвать чужую жизнь, нет. Они боялись, что это Малёк был убийцей, но не были уверены на все сто процентов.
        Молчали, глядя на бесчувственное тело.
        А потом ушли, крепко заперев за собой дверь.
        Когда Малёк, дернувшись, пришел в себя, в коридоре все еще слышался далекий гул перемены. Лужа, натекшая с волос, пахла мерзостью и болью. Малёк прижал пальцы к губам, останавливая кровь, и закашлялся то ли от нехватки воздуха, то ли от сырого отчаяния.
        В туалет сунулся какой-то мальчишка. Охнув, он застыл на пороге, а потом бросился бежать.
        Малёк осторожно поднялся, придерживаясь за стену, прислонился к ледяному кафелю ноющей спиной. Больно. И стыдно. Все внутри зыбко дрожало. Хотелось заплакать.
        Серый свет. Взревел звонок, послышался топот. Малёк набрал полные ладони чистой воды из-под крана и умыл разбитое лицо.
        Он больше не пойдет на уроки. Он не выдержит их взглядов - их липких и тяжелых взглядов, их подозрений. Он останется здесь, будет жить среди покосившихся унитазов и…
        А бабушка?
        Распахнулась дверь, и из-за нее показалось лицо Рынды. Глаза ее, густо подведенные черным карандашом, превратились в узкие щели.
        - Та-а-ак, - протянула она, и мальчишка, стоящий за ее спиной, торопливо убежал. - Десятый класс. Прекрасно.
        Малёк вскинул бледное лицо в кровавых разводах. Багрянец, смешивающийся с водой, становился безжизненным и тусклым.
        - Что, опять?.. - спросила Рында и, не дожидаясь ответа, бросила ему в лицо: - Хватит. Я вызываю полицию.
        Ушла, громко стуча каблуками.
        Только этого ему не хватало. Сейчас всех сгребут в кучу и повезут в отделение, потом туда приедут испуганные родители, а виновники всего этого завтра убьют Малька у школы.
        Точно убьют.
        Ему стоило, наверное, побежать за Рындой, умолять ее, чтобы она не вызывала Милослава, потому что им и так проблем хватает и ему, Мальку, этих проблем хватает с головой, но… Но он молчал, подставив ладони под струю ледяной воды.
        Он всего лишь боксерская груша, и никто даже не задумывается о том, что он человек. У него тоже есть чувства.
        И ему тоже больно.
        Вот здесь болит, прямо под ребрами, ноет.
        Из последней кабинки раздался всхлип, горький и протяжный, медленный. Савелий, закрутив ржавый кран, замер и прислушался.
        Тихо. Топот чьих-то шагов в коридоре, и снова непроницаемая тишина.
        Еще один дрожащий всхлип. Точно, кто-то плачет там, за дверью кабинки…
        У Малька подогнулись ноги, и он крепко ухватился за раковину, желая сбежать отсюда, не обратив внимания на промоченный воротник, на разбитые губы, на эти судорожные глухие всхлипы… Но кто-то плакал, затаившись. Наверное, он даже слышал, как избивали безропотного Савелия.
        Не сдержавшись, Малёк шагнул вперед, все еще держась за стены; голова кружилась, тело ломило, а руки и ноги ныли от беспорядочных ударов. Шаг, еще один. Громкий всхлип.
        - Эй, - тихонько позвал Малёк. - Кто там?..
        Тишина. Приблизившись к кабинке, он осторожно толкнул дверцу, решившись сбежать, если кабинка окажется закрытой, но нет. И только сейчас, стоя перед распахивающейся дверью, Малёк вдруг понял одну очень простую вещь, которая холодом продрала его ноющий позвоночник.
        Его макали головой в зловонную воду именно в этой кабинке.
        Как там может кто-то плакать?!
        Дверь распахнулась. Внутри между тесными бело-зелеными стенками кольцами свернулось что-то, напоминающее черную матовую змею.
        Только больше. Во много, много раз больше…
        На спине ее громоздились плавники, колючие ребристые паруса с нанизанными на острые шипы кровавыми горошинами. Тело, напоминающее мускулистый мешок, истекало зловонной чернотой, которая чудилась разлитой нефтью, всасывающей в себя все, что только попадалось на пути: пластмассовая корзина в углу, держатель для туалетной бумаги, потеки крови с водой…
        Пискнув от ужаса, Малёк замер, прижавшись лопатками к серому кафелю. Дыхание оборвалось, и, как бы Савелий ни пытался вдохнуть, открывая и закрывая рот, все было бесполезно.
        Огромное существо, хвост которого покоился в желтоватом от старости унитазе, дернулось, и на пол выплеснулась вода. Зашипев, змея распахнула рот с острыми лезвиями зубов, выпустила наружу раздвоенный язык и…
        Вот только это был не язык. Малёк судорожно шагнул в сторону, еле-еле, боясь даже отвести взгляд от этого огромного чудовища.
        Пальцы. Человеческие гнилые пальцы с отслаивающимися когтями, они тянулись к Мальку прямо из пасти черной матовой змеи, вздрагивая от голода. Остекленев, Малёк заметил, как к нему приближается тяжелая голова, и когда ледяная кожа коснулась его шеи, он только зажмурился, совершенно обессилевший.
        Вокруг него в воздухе висел заунывный плач.
        Змея оплетала кольцами, скользила, шипела и врезалась в кожу, стискивая так, что все внутри сводило тупой болью. Человеческие пальцы чертили длинные кровавые полосы на его лице и руках, распарывали зеленый свитер, но Малёк лишь тонко вздрагивал, неподвижный от лихорадочного ужаса.
        С ног до головы покрытый черными мясистыми кольцами, прожигающими насквозь, Малёк понимал, что не может дышать. Жизнь выходила из него по каплям, растягивая все это в бесконечную пытку…
        Тиски становились все крепче и крепче, перед глазами замельтешили черные мушки, а зажатые руки налились свинцовой нестерпимой болью, и Малёк жалобно вскрикнул, понимая, что спасение не придет.
        Пальцы продырявливали его кожу насквозь.
        Глаза Малька закатились. Он услышал скрип инвалидной коляски, заметил вспыхнувший павлиний хвост за окном и замолк.
        Дверь в туалет распахнулась.
        …Славик зевнул так, что щелкнула челюсть, бросил взгляд на часы - половины урока как не бывало. Учительница, заменяющая Чашечку, торопливо бубнила что-то у доски, но класс ее не слушал.
        В дверь постучали с такой силой, что испуганно дрогнули стены.
        В класс ворвалась багровая Рында с дергающимся правым глазом, за ее спиной маячил хмурый Милослав, от которого нестерпимо воняло дешевым табаком.
        - У меня только один вопрос: кто избил Савелия в туалете?! - прорычала директриса, готовая убивать десятиклассников собственными руками.
        Все смотрели в немом молчании.
        - Мы, - негромко признался Витя, стиснув кулаки. - Это мы сделали. За друзей. Это он, падаль, убивал…
        - Это не он… - прошептала Мишка и вскочила со стула. Щеки ее задрожали. - Это не он, боже! Что вы…
        И, никого не слушая, Мишка бросилась бежать. В проеме она быстро оттолкнула Рынду, обошла Милослава и бросилась вниз по лестнице, чувствуя, как сердце готово вот-вот выпрыгнуть из горла.
        Рында, опешившая от такого поведения, замерла на мгновение, а потом крикнула девушке в спину:
        - Я уже отправила к нему медсестру! А вам, десятиклассники, я очень и очень не завидую…
        В тишине послышался чей-то судорожный вдох. Рында кровожадно оскалилась. В дверях бледной тенью возникла Аглая, румяная с мороза, она улыбалась бесконечно счастливой улыбкой.
        - Простите, - произнесла она ярко-фиолетовыми губами, не обращая внимания ни на Рынду, ни на Милослава Викторовича. - Я к зубному ходила, можно войти в класс?..
        Витины кулаки безжизненно разжались. Он смотрел на Аглаю пустыми глазами и молчал, не зная, что сказать.
        В туалете все было перемазано кровью. Мишка ворвалась в тесную комнату, не чувствуя ног, и застыла в проеме, увидев багровые и розовые потеки на кафеле. Малёк лежал на полу, посеревший и бесчувственный, с ввалившимися глазами и заостренным носом, будто мертвый. Над ним таял седой дымок.
        Мишка не знала, что змея растворилась в тот же миг, как она сорвалась с места и бросилась бежать.
        - Малёк! - вскрикнула Мишка и подлетела к нему, с разбегу падая на колени, и ее штаны мигом напитались кровавой водой. Устроив безвольно болтающуюся голову Малька на ногах, Мишка принялась гладить его щеки, стирая кровь и влагу, не зная, что делать и как его спасать.
        - Помогите! - заорала она во всю мочь. - Помогите, пожалуйста!!! Он же умрет, он…
        В дверях появилась медсестра. Быстро оглядевшись, она выдернула Малька из дрожащих рук Мишки и, устроив бледное тело на полу, сразу начала делать искусственное дыхание, прижимаясь к синюшным разбитым губам.
        Мишка держала Савелия за руку.
        - Держись, пожалуйста, держись, только не умирай… - шептала она, цепляясь за остывающую ладонь.
        И, когда Малёк дернулся, распахнув глаза и втягивая воздух, Мишка расплакалась, горько и безнадежно, чувствуя, как страх наконец-то покидает ее слабое тело.
        Глава 8
        Она тебя сожрет
        Хмурое небо тоже решило надеть траур по умершим десятиклассникам: серая пелена висела прямо над домами, касаясь крыш, и шершавым языком слизывала с лиц прохожих редкие улыбки. Мишка, замотанная в блеклый пуховик, прятала лицо от колючего ветра.
        Оглядываясь по сторонам, она мечтала заметить цепочку звонкой капели, или грачиный профиль, или проплешину голого асфальта, хоть что-нибудь от весны, ранней и неуютной, но все-таки весны. Только вот везде громоздились лишь присыпанные чернотой сугробы, небрежно сдвинутые к краям дорог, отчего тропинка, по которой вышагивала Мишка, петляла, будто между крепостными стенами.
        В школу Мишка не пошла. От одной мысли об окровавленном мужском туалете все внутри мутнело и дрожало, подступая к горлу белой пеной, и Мишка держала все в себе, не желая исторгать боль вместе с горькой желчью. Десятиклассники все еще собирались в одной комнате по ночам, держались друг за друга, но все осталось позади. И суматошные крики, и скорая у школьного крыльца, и немощный, едва дышащий Малёк, и даже Витя, который бежал следом за носилками и бормотал:
        - Прости меня, прости меня, прости…
        Мишка шла по улице.
        Она хотела отыскать его.
        Бродя по улицам, она все чаще задирала голову к небу - такое дикое первобытное чувство: почему она не делала этого раньше?.. Ей привычней было уткнуться взглядом в пол или в стены, рассматривать низкие вывески и угрюмые человеческие лица, но вот же оно, небо. Нахохленные свиристели на гибких ветках дикой яблони, голые деревья и застывшее на морозе постиранное белье… Крыши домов. Окна, где теплится жизнь.
        И небо. Просторное небо, пусть сероватое и бледное, пусть невзрачное, но небо, свободное и прекрасное…
        Мишке хотелось верить, что хоть кто-нибудь из них, вечных десятиклассников, сейчас живет там, в этой пыльной белизне облаков. Она даже сходила на похороны, пристыженная обвинениями Милослава Викторовича, но облегчения это не принесло: промерзшие гвоздики в незнакомых руках, рыдающие женщины, заунывная проповедь и закрытый гроб.
        Больше Мишка решила на похороны не ходить.
        Она тащилась по городу, увязая в снегу, поскальзывалась на тротуарах, разглядывала оранжевые «газельки» и развеселых бабушек с семечками на остановках, в каждом прохожем желая и боясь увидеть знакомое лицо. Мишка кружила вокруг его дома, дожидаясь, но окна оставались черными и молчаливыми, а ее ноги давно уже замерзли в прохудившихся сапогах.
        Школьное крыльцо. Детские качели, пустые холодным утром, чуть поскрипывают на ветру яркие перекладины. Сырые подъезды, из которых тянет квашеной капустой. Маленькие магазинчики с острыми чипсами и разбавленным соком.
        Его нигде нет.
        Последняя девятиэтажка осталась за спиной. Здесь, где дорога постепенно переходила в узкую трассу, снег почти никто не чистил, и Мишка даже провалилась в сугроб по пояс. Снег забивался в сапоги, обжигал кожу и ручейками стекал к цветным носкам - единственному яркому пятну в ее наряде.
        Воспоминания врывались в голову против воли: лето, журчащий ручей и скудная серенькая листва с карагачей, что щекочет руки. Они бегают по щербатому бетону - непоседливые первоклашки, скачут по воде, пинают мусорные пакеты и застрявшие банки. Невесело усмехнувшись, Мишка, застрявшая в очередном сугробе, подумала, что это были самые счастливые годы в ее жизни.
        Бинокль. Бетонный колодец, покрытый тонкой коркой льда. Бинокль, где Мишка пряталась от летнего зноя, где как-то раз потеряла тапку и выплакала все глаза, боясь рассказать об этом матери, где рассекла руку до крови и долго сидела на бетонном парапете, смывая багрянец грязной водой…
        Бинокль, где убили Нику. Говорят, что там до сих пор можно найти редкие пятна крови и что младшеклассники туда чуть ли не экскурсии водят, смотрят на оживший ночной кошмар.
        Мишка не ходила. Для нее улыбчивая Ника, которая постоянно вытирала разбитое лицо Малька и собирала канцелярию для малоимущих семей, просто уехала жить в другой город. И не вернется обратно. Но она живая и здоровая, она снова обогревает нуждающихся, помогает хромым и слабым, улыбается и вычесывает шерсть новой бездомной собаке.
        Мишка скучала по Нике.
        Добравшись до бинокля, она замерла, разглядывая широкую спину в дутом пуховике.
        Он здесь.
        Он. Здесь.
        Набрав полные легкие воздуха, Мишка отряхнула сапоги и добралась до большого бетонного блока, на котором, свесив ноги над промерзшей пустотой, сидел он. Раньше на этих блоках устраивали пикники, усевшись высоко над водой, глядели на распластанные бескрайние поля, на мелкие домики и пустую автомобильную заправку…
        А теперь здесь сидела сама смерть.
        Забравшись на выступ, Мишка присела рядом, вновь тряхнула сапогами, и снег посыпался в серую пустоту. Мишке показалось, что запорошенный ледяной выступ там, внизу, все еще покрыт мелкими багряными капельками, но она не стала присматриваться.
        Помолчали. Мишка дышала холодом и смотрела на бледную линию горизонта. Дрожь не покидала ее тело.
        - Холодно сегодня, - сказал он, низко склонив голову над скетчбуком. Пальцы в толстых перчатках слушались очень плохо, и он морщился, выводя черными штрихами скрюченную фигуру.
        - Холодно, - согласилась Мишка, не зная, с чего начать. Ей все это казалось диким - она должна была плакать, биться в истерике, лупить его кулаками и скидывать вниз, а она просто сидела и смотрела на горизонт.
        - Чего не в школе? - буднично спросил он, выдыхая жаркое облачко.
        - Пусто там теперь. И страшно, - шепнула она, и промчавшаяся по дороге машина съела остатки ее слов. Он хмыкнул, прочертил длинную линию.
        - Из-за меня?..
        - Из-за тебя. Я ведь с самого начала думала, что это ты… - Смелость собиралась в руках и обжигала ладони, глаза заволокло влажным туманом. Бледные ресницы часто-часто заморгали, словно хотели стереть непрошеные слезы.
        - А чего Милославу меня не сдала?
        - Сомневалась. А надо было бы.
        - Надо, - кивнул он, вновь погружаясь в рисунок.
        - За что? - спросила она одними губами, повернула к нему лицо. - За что ты так с ними?.. Почему…
        - Почему?! - переспросил он, яростно вскидывая голову, и его дряблый подбородок затрясся. - И ты еще спрашиваешь? Почему! Да потому что они не имеют права жить в этом мире. Они мертвые, мертвые изнутри, гнилые и испорченные.
        - Это не тебе решать, - пробормотала Мишка, не в силах вырваться из его черного взгляда.
        - Нет, именно мне! Мне дали возможность решать, кого истребить в этом чертовом классе, и я решаю. Потому что я - жертва, а они - палачи.
        - Но ты, жертва, сидишь и рисуешь тут, любуешься природой, а они все - мертвые. И Ника здесь, прямо под нашими ногами, умерла… И Рустам, и Макс, и даже Чашечка.
        - Потому что иногда жертвы тоже могут стать сильными. - Он оскалился в жуткой улыбке, и Мишка дернулась, не в силах сдержаться. - И тогда вершится справедливость.
        - Справедливость… - Слово укололо язык, и Мишка сморщилась. С ее ресниц закапали слезы. - Это называется убийство, Слав, а не справедливость. Убийство. Вот и все.
        -
        …До первой расплаты оставалось совсем немного.
        Снег ударил в лицо ворохом ледяных игл, забился под воротник и обжег зубы студеным холодом. Славик зажмурился, инстинктивно выбросил вперед руки, но было поздно - он с размаху упал в рыхлый сугроб, пахнущий заводским смогом и гарью.
        Удары не заставили себя ждать. Тяжелые ботинки били куда придется, болезненно взвыли ребра, и Славик заскулил едва слышно, пополз, сам не зная куда. Глаза покалывало мелкими льдинками, портфель на спине казался черепашьим панцирем, вдавливал Славика в снег. Кулаки - чужие и беспощадные.
        Хохот взорвался над головой. Словно вспышка, бомба, конец света.
        - Куда собрался? - глумливо поинтересовался знакомый голос, и Славика дернули вверх, содрали с макушки шапку и запустили холодные пальцы в волосы. Славик полудохлой рыбиной забился в чужих руках.
        - Отстаньте! - выдохнул он гневно (как он думал) и плаксиво (как это услышали все вокруг, отчего ржание стало уж совсем нестерпимым). Уши вспыхнули жаром, Славик попытался вырваться из крепкого захвата, но только завозился в жилистых руках, словно пронзенная насквозь бабочка. У его отца была такая коллекция - мертвые ажурные насекомые, расправившие потускневшие хрупкие крылья, которые ни в коем случае нельзя было трогать.
        Эти бабочки всегда завораживали Славика.
        - Ну и лежи тогда, жирдяй. - Леха ткнул его лицом в снег и выпрямился, отряхивая ладони. - Пусть лежит, а то плакать сейчас начнет.
        Славик притих, надеясь, что они и правда уйдут, - скрипящие шаги и громкие голоса чуть сместились вправо, а потом отдалились, в конце концов растаяв посреди холодного воздуха. Он лежал, чувствуя, как немеет нос от мерзлого снега.
        Перевернувшись, Славик расправил руки, словно раскрывался перед низким небом. Куртка задралась, обнажая толстое брюхо, за которое его дразнили даже пятиклашки - мелкие и противные, они мигом улетучивались, стоило ему неловко обернуться. В такие минуты над Славиком смеялись всей толпой, а он безобразно краснел, становясь на вид еще толще, еще смешнее…
        Он отдернул куртку, словно не хотел давать небу лишний повод для насмешек. В груди воцарилась пустота, на языке горчил грязный снег, а мир вокруг стал таким серым и невзрачным, что Славику и хотелось бы закричать, только бы разрезать, распороть этот мягкий невыразительный шум, но голоса все еще маячили где-то там, неподалеку, и Славик не рискнул даже пискнуть.
        Школа нависала над лежащей фигуркой - приземистая и тусклая, с желтыми пятнами глазниц: где-то все еще кипела жизнь, хоть сумерки и начали пачкать улицы небольшого города. Славик смотрел на школу, и темная ненависть закипала в нем с новой силой.
        Почему она стоит себе, молчаливая и бесстрастная, замок его несбывшихся надежд?.. Почему глядит на распростертого Славика как на букашку, недостойную, мелкую и неважную?
        Мимо проходили младшеклассники - брели парочками и тройками, с интересом поглядывая на пухлое тело. Прошла мимо и Вера, скользнула по Славику безразличным взглядом и чуть ускорила шаг, словно боялась выпачкаться. Вера… Красивая тонкая Вера с поблескивающими светлыми волосами, с холодными глазами, умная и прекрасная Вера. К ней все относились по-разному: кто-то считал ее легкомысленной, кто-то гордячкой, кто-то и вовсе прекрасным созданием…
        Славик был ею одержим.
        - Вставай. - Сухой голос царапнул по ушам. Славик глянул на склонившегося одноклассника. Витя стоял, нахохлившись, и протягивал бледную ладонь.
        - А ты чего не с ними? - с вызовом бросил Славик, вспомнив хохот и зуд под ребрами. Плохо, что вместе с Лехой были и девчонки. Он помнил их звонкий смех, а значит, слухи снова поползут по грязной школе…
        - Я вообще ни с кем, - отозвался Витя и тряхнул рукой. - Помочь или так и будешь тушей валяться?
        Вместо ответа Славик вцепился в протянутую ладонь.
        Встал, стряхнул с себя налипший снег, а Витя вновь воткнул в уши свою визгливую музыку и пополз домой, покачиваясь в такт басам. Славик проводил его завистливым взглядом.
        Тающие льдинки, забившиеся под воротник, обжигающими струйками скользили по широкой спине, и Славик морщился, чувствуя, как эта несвежая вода потоками хлещет прямо в его гулкую душу.
        Он ушел за облезлые ворота, даже не заметив, что кое-кто пристально смотрит ему в спину, затаившись за бледной колонной у школьного крыльца. Девушка в сером пуховике, поправляя бесцветные волосы, задумчиво грызла карамельку на палочке и щурила близорукие глаза.
        В них нерешительность плескалась на пару с обжигающей жалостью.
        …Дом встретил влажным жаром. Стянув мокрый шарф и застывшую колом шапку, Славик бросил на пол ранец и выдохнул горечь из широкой груди. В дверях кухни мигом показалась румяная мама. Улыбаясь во все зубы, она хлопнула в ладоши, стряхивая с них муку.
        - Привет, Славик, пирожки будешь? Как в школе дела?.. - спросила она с такой радостью, словно он не из школы вернулся, а прямиком из космической экспедиции, во время которой открыл парочку новых планет. Этот глупый вопрос переполнил чашу терпения, и Славик, скидывая с ног отяжелевшие ботинки, заорал, что было мочи:
        - Я не Славик! Не Славик!.. Ты дала мне имя Вячеслав, значит, и называй так, а не как ребенка пятилетнего! Славик! Всю жизнь мне своим Славиком испортила… - Воздух иссяк, и последние слова ему пришлось прокричать почти шепотом. Не глядя, как вытянулось материнское лицо, Славик бросился в комнату и оглушительно хлопнул дверью, оставшись в блаженном одиночестве.
        В горле першило от крика, а в глазах закипали слезы. Внутренности разъедало гневом, и Славик не мог бороться с этой злостью точно так, как и не мог перестать есть. Мама водила его по врачам, диетологам, те утверждали, что все в порядке, нужно просто соблюдать диету, а он ел и ел, словно ненасытная свинья, и ненавидел себя за это, как ненавидел и весь окружающий мир.
        Славик прижался спиной к двери и сполз на пол, сжимая и разжимая кулаки. Славик. Маленький пухлый Славик.
        Достали уже!
        Он пнул портфель, который принес за собой по привычке. Портфель глухо застонал и, распахнув бледный зев, выплюнул разноцветный ворох тетрадей. Конечно! Это ведь Славик, который всегда хорошо учится, хоть и порой на тройки с четверками, который никогда не скандалит, идеальный мальчик дома и незаметный ребенок в школе.
        Славик!
        Неповоротливый, грузный Славик, у которого всегда отбирали бананы и пирожные, глумливо утверждая, что он и так толстый. Славик, который на физкультуре всегда прибегал последним и дышал так, словно хотел легкие выплюнуть на пыльный асфальт. Славик, который давал списывать домашнюю работу по математике, потому что у него всегда все готово. Не факт, что правильно, но готово.
        Выхватив небольшой скетчбук, Славик рухнул на стул, и тот надсадно заскрипел, прогибаясь под его весом. Рассвирепев, Славик изо всех сил ударил кулаком по столешнице и вскрикнул так, словно его ранили. Всю свою боль, все одиночество и непонимание он вложил в этот крик, запрокинув голову, измученное и истощенное животное, покинутое всеми вокруг.
        Мама на кухне вздрогнула и сморщилась лицом, сдерживая внутри желание броситься к нему, как к цыпленку, хлопая крыльями, спасти ребенка от всего на свете. Но она помнила отчаянные почерневшие глаза. Перекошенное лицо. И поэтому лишь ожесточеннее принялась месить тесто для его любимых пирожков.
        Прокричавшись, Славик почувствовал себя сморщенным и иссушенным - все вышло, оставив после себя черную пустоту. Он крикнул внутрь себя и не услышал даже эха, даже отзвука чего-то светлого и важного, словно и оно стыдилось огромного тела, пухлых щек и поросячьих глаз. Схватившись за карандаш, Славик принялся рисовать. Обычно это быстро успокаивало расшатавшиеся нервы, но сейчас гулкий крик изнутри бился о тело, не находя ни выхода, ни отклика.
        Рисовать он умел с детства. Штрихи ложились быстро и ровно, на светлом листе проступал чей-то оскаленный лик. Согнувшись в три погибели и тяжело дыша, Славик утирал капельки пота с покрасневшего лба и, высунув кончик языка, упрямо рисовал. Он и сам не знал что. Он позволял пустоте завладеть его мыслями и управлять чуть дрожащей бесформенной рукой.
        В комнате слышно было, лишь как скрипит о бумагу грифель, как надсадно дышит сам Славик, как на кухне стучит молоточек для мяса. Молоточек.
        Славик оторвался от рисунка и глянул на него так, будто впервые видел.
        Его родная столешница, на которой синей ручкой были нацарапаны первые наброски: человек без головы, сжатая в кулак рука, ветвистое голое дерево. Рядом замер стаканчик для карандашей, угольный череп с пустыми глазницами. Валяются скрепки, учебник по географии в рыжеватой обложке, полупустая пачка чипсов, обертки от шоколада и кружка с разводами безвкусного чая… И рисунок.
        Жуткий рисунок.
        - Что ты такое?.. - Собственный голос показался Славику чужим и низким.
        С черного наброска на него смотрело что-то неведомое - вроде бы человек, но нет, вовсе не человек… Длинные черные руки лентами струились вниз, обвивались вокруг ног. Сплюснутое лицо торчало сбоку, из него выступал огромный раздувшийся глаз, полный грязной ненависти, а ног у существа было столь много, что они мельтешили паучьими кривыми лапками, выгибаясь в разные стороны. Из тела высовывались темные, поеденные ржавчиной крючья.
        Рисунок ухмылялся. Мелкий вымазанный рот улыбался, и от этой улыбки внутри у Славика затеплилось вдруг что-то странное. Надежда?.. Он вглядывался в существо, он парой росчерков подрисовал на крючьях темные капли крови, он окружил раздувшийся глаз ресницами из колючей проволоки… Переломанный человек, израненный и с торчащими железными крючьями, он был готов сражаться.
        Славик коснулся рисунка дрожащим пальцем и почувствовал тепло. Нет, не тепло даже. Жар. Колючий, чахоточный жар. Ожог. Приятно.
        Повинуясь неведомому чувству, Славик упал на пол, больно ударившись мясистыми коленями о твердый паркет, и пополз к распахнутому портфелю. Руки дрожали, обожженный палец дергало болью, но дневник Славик отыскал очень быстро - черная обложка с нарисованным бледным скелетом в цилиндре. Помнится, Чашечка, едва заприметив этот дневник, как-то удивленно всмотрелась в лицо толстого Славика, но промолчала.
        Черт бы с ней. Распахнув дневник, он нашел строчку, нацарапанную кривым торопливым почерком. В классе тогда было шумно: Чашечка попросила всех заполнить первые страницы дневников, занести туда телефоны и адреса одноклассников. Никто не хотел этим заниматься, и крик стоял богатырский.
        - На фига? - орал Макс и ритмично хлопал закрытым дневником по парте.
        - Чтобы у вас всегда под рукой были адреса и телефоны друзей, - спокойно отвечала Чашечка.
        - У меня нет друзей среди этих дебилов! - еще громче орал Макс, и все вокруг считали своим долгом перекричать его вопли и доказать, что он такой же никому не нужный дебил и никто общаться с ним не собирается. Чашечка и сама взрывалась тихим, но все же криком, а Славик безропотно и быстро записал адреса, позабыв об этом в следующий же миг.
        Сейчас этот список готов был Славика спасти. Найдя ненавистное «Шмальников Алексей», он запомнил адрес и на четвереньках вернулся к рисунку, с удивительной для его веса грацией забравшись на стул. Повинуясь чему-то шепчущему в его пустом нутре, Славик вывел адрес прямо над уродливым существом, которое наверняка давным-давно было человеком. Поставив жирную точку, он подумал, что чудище на рисунке стало улыбаться еще шире.
        Распахнув письменный стол, он пошарил рукой в сложенных для похода вещах, оставшихся с лета: карта, спички, соль и компас… Спички. То, что нужно.
        Славик схватил рисунок за край, стараясь не касаться черного наброска пальцами, и подошел к окну. Внутри все тряслось, словно студенистое желе, спичечный коробок чесался в руках.
        Скрипнула ручка пластикового окна, впуская в комнату ледяной вьюжный воздух, и Славик вдохнул его полной грудью, позволяя черному месиву наполниться морозным духом. Испуганно вздрогнул фикус на подоконнике, зашелестели страницами учебники, а рисунок в руках дернулся, будто хотел сбежать.
        Чиркнула спичка, и рисунок охватило огнем - жадный и красный, он жрал бумагу, съедая лакомые штрихи неведомого чудища, слизывая горячими язычками черный адрес. Славик бросил на рисунок последний взгляд. Ему показалось, что фигура чуть обернулась, а огромный глаз прищурился, выглядывая среди одинаковых серых коробок нужный дом. В ту же секунду пальцы лизнуло огнем, и Славик отпустил свое творение - метель подхватила черный сморщенный листочек и мигом обратила его в прах.
        - Слава, ты чего? - Тихий голос заставил Славика обернуться, и парень застыл от маминого испуганного взгляда. Почувствовав свои оскаленные зубы, Славик склонил голову, нашаривая руками створку окна.
        Мама молчала, стоя в проеме, и свет, льющийся из гостиной, подсвечивал ее темный силуэт. Право же, как святая. Думает, что все знает и может помочь. Ни черта она не знает, и одна эта мысль заставила Славика брезгливо сощуриться.
        - Все в порядке? - едва слышно спросила мама, крепко вцепившись в дверной косяк.
        - Да. Жарко просто. Решил проветрить, - фальшиво сказал Славик, и мама кивнула с не менее фальшивым облегчением. - Пирожки готовы? Есть хочу.
        Кивнув, мама ушла на кухню. Славик в последний раз глянул туда, где за окном чернота затопила тесные городские улицы. Он словно бы надеялся, что где-то там притаилось оно, ожившее с черного наброска.
        А потом ветер ударил в стекло россыпью снега, и Славик очнулся. Хрустнул в ладони зажатый коробок спичек.
        Сам не зная почему, Славик улыбнулся и пошел на кухню есть пирожки с яйцом и луком, с мясом и грибами. За окном выла вьюга. В ней мелкими черными хлопьями плясал пепел, готовый сжечь все без остатка…
        -
        Мишка молчала, пока он сбивчиво рассказывал ей обо всем. Словно прорвало сгнившую трубу в подвале, и теперь канализационная вонючая жижа хлещет на цементный пол, бьет в лицо и пахнет так, что хочется вывернуться наизнанку…
        Она слушала, порой заглядывая в его багровое от злости лицо, пытаясь найти там хоть капельку сожаления или раскаяния. Но этого не было - только злость и обида, только беспросветная чернильная тьма.
        - Слав… - коротко позвала она, когда он притих, сжав бледные губы и дрожа от ярости. - Ты ведь и сам знаешь, что это неправда… Никто тебя не гнобил. Да, обзывали, но у нас обзывают всех без исключения! Я с первого класса Мышь, серость и пыль, но мне никогда не хотелось убить кого-нибудь за это. Да, обидно. Больно. Но убивать… Слав?
        - Не сравнивай, - вспыхнул он. - Да, я толстый, ну и что? Нужно тыкать меня в это носом, нужно указывать, какой я страшный и бесполезный и что никто со мной общаться не будет из-за этого… Ты не понимаешь, каково это - постоянное одиночество.
        - О, я понимаю, - скривилась она. - Уж я точно знаю, что такое одиночество. Мы все одинокие, у нас никого нет. Мы не дружим, мы терпим. Я всегда одна, Мышь на задней парте. Но я учусь относиться к этому как к подарку - никаких расстройств и предательств, никакой боли…
        - Ни черта ты не понимаешь! - крикнул Славик. - Это и есть сплошная боль. Ни друга, ни товарища, ни девушки, а я ведь… Я…
        Он поперхнулся словами и замолчал. Мишка глянула на него из-под ресниц и пробормотала едва слышно:
        - Ты Веру любишь, я знаю…
        Славик глянул на нее с ненавистью, но в его затравленном взгляде мелькнуло подобие страха.
        - Все знают, - пожала она плечами. - И Вера знает, конечно. Но не всегда все получается так, как мы хотим. Чаще всего наоборот. Мне тоже Максим… нравился. Сильный, веселый. И я бы хотела… Но я не могла его заставить меня полюбить. И никогда не лезла.
        - И это твоя любовь? - с усмешкой спросил он.
        - А это - твоя? - ответила Мишка, не глядя на него. - Попытаться убить, раз она тебя не любит?..
        Он замолчал, склонившись над скетчбуком, что-то яростно вырисовывая в нем. Скрипела ручка, над их головами скользило низкое и бесстрастное небо. Мишка пошевелила ногами, чувствуя, как холод пробирается в ее тело.
        - Я все равно тебя не понимаю, - сказал она. - Меня тоже не любят в классе. Рустам с Лехой вообще издевались над всеми подряд, вот такие они люди. А Малёк?.. Его же бьют постоянно. До крови, до синяков, а он молчит и улыбается, никогда не злится…
        - У него нет на это права. - В хриплом шепоте скользнуло что-то фанатичное, маниакальное. - Если бы ему подарили эту способность, то он всех бы убил, страшнее даже, чем я. Он просто… слабак. Терпила. Ему проще смириться и не высовываться. Я же решил бороться за то, чтобы быть личностью.
        - Убивая всех чужими руками?.. Ты не вешай на Малька своих демонов. Он бы не стал… Наверное. Никто не может сказать точно - ни ты, ни я. Он - это он. И он тоже личность.
        - Да какая личность? - хохотнул Славик. - Он ничего, НИЧЕГО не сделал, чтобы это прекратить, чтобы отомстить всем им, тварям… Он просто молчал. Это не личность. Это фуфло.
        - Ты ведь тоже бил его, - вдруг, словно напоровшись на эту мысль, пробормотала Мишка. - Бил, издевался. Тогда, с Рустамом… Вы ведь били его все вместе. И в туалете… И ты был таким же, как и все вокруг, - издевался, делал больно. Чем ты их лучше? Того же Рустама, того же Лехи?
        - Это другое.
        - Нет, это то же самое. Ты делал ему больно, но себя за это наказывать не хочешь. Ты наказываешь его. За что? Его-то, Малька, бесправного и безмолвного… Он и мухи не обидел. Зачем?..
        - Он догадался, - криво усмехнулся Славик, штрихуя черноту. - Подошел ко мне и попросил, чтобы я больше никого не убивал. Мне пришлось его заткнуть.
        - Ты попытался его убить, чтобы Малёк никому не рассказал о своих подозрениях? - переспросила она, не веря своим ушам.
        - Да. И еще подозрение от себя отвел.
        - Господи, Слава… И это твоя справедливость? А как же Ника?.. Она-то что сделала? Ника же всем помогала: и тебе, и Мальку, и даже мне… Зачем? Только из-за этой истерики?
        - А ты слышала, что она говорила? - В его голосе стояла непереваренная злоба. Столько времени прошло, Нику похоронили, а он все злится на те слова, сказанные сгоряча… - Жирный, никто со мной не будет… Дура! Все время бегала вокруг своего Малька, как клуша, а когда меня били, когда меня в снег окунали, смеялась вместе с ними. Туда ей и дорога.
        - Ты убил ее только потому, что она тебе нагрубила?..
        - Ты не слушаешь. Она ничем не лучше их, придурочного Рустама и гниды Лехи, двух уродов, для которых человеческая боль - лучшее лекарство. Ника только прикрывалась лживой добротой, с этим своим жалобным лицом, она просто выбрала удобного человека и помогала ему, не обращая внимания на страдания других…
        - Потому что ты не был жертвой! - Мишка пыталась донести до него простую мысль, что царапалась внутри острыми когтями. - Ты был с ними, с Лехой и Рустамом, когда они выбирали жертвой не тебя. Ты пытался стать членом их стаи, но они не принимали. И Ника видела в тебе эту червоточину, поэтому и меньше была рядом, зная, что, как только представится шанс, ты перейдешь к ним, к уродам…
        - Неправда! - взвизгнул он. - Я жертва травли, я просто старался мимикрировать и не выделяться, потому что иначе они били бы меня еще чаще…
        - Ты прогнулся под них. Думаешь, что Леха и Рустам делали все это от прекрасной жизни? Ты думаешь, будь они чуточку счастливей, стали бы они так себя вести?! Да ни черта подобного! Ты не представляешь, как они выживали…
        - Тебе-то откуда знать? Что, как и Вера, по всем кроватям успела попрыгать? - спросил он, желая сделать больно, но ничего не вышло.
        - Чтоб ты знал, Вера наверняка металась от одного к другому ровно от такого же одиночества, что и ты. Только если она «по кроватям прыгала», то ты просто как свиней всех вырезаешь. Неизвестно, кто большая тварь в такой ситуации. А о Лехе с Рустамом я знаю от социального педагога - она как-то с Чашкой разговаривала, а я подслушала.
        - Ты думаешь, что у меня все дома хорошо? Нет, это не так! Им плевать на меня, на мои проблемы - это не дом, это пустота. - Славик совсем ее не слушал, он зубами вцепился в свою правду, уверенный, что очищает мир от зла. Но Мишка все еще надеялась, что внутри него осталось что-то светлое и теплое, и она ковыряла его душу, пытаясь отыскать там ответы.
        - Если я правильно помню, то у тебя мама и папа, нет ни братьев, ни сестер?..
        - Мать постоянно в сериалах, дай бог спросит про оценки. Ей все равно. Отец вечно на работе. Я им не нужен. Всего лишь заброшенный жирный сынок…
        - Слав, ты же сам не веришь в то, что говоришь. Сколько раз ты в школу приносил мамины пироги, сколько раз вы отдыхали вместе в парке, я сама видела… Дурак ты, Славик, такой дурак. Если думаешь, что у тебя плохая семья, ты просто плохих еще не видел. Мне кажется, что все наши одноклассники душу бы продали, чтобы жить в твоей семье.
        - Да ладно? - глумливо спросил он, и лицо его, искаженное, заходило желваками.
        - Да. У Лехи пьющая мать, постоянно в синяках, грязная и вонючая… Леха из-за родителей и сам пить начал. У Рустама двое братьев от разных отцов, мать одна работает. Макс вообще в одиночестве жил: мама у него давно умерла, убили ее, а потом и бабушки не стало. Тетя не захотела его к себе забирать. Слав, у него вообще никого не было, никого… Малёк, если я правильно помню, живет с бабушкой и дедом, бабушка инвалид…
        - И что?
        - И ничего. Они жили гораздо хуже, чем ты, и пытались хоть как-то справиться со своей ужасной жизнью. А ты и ее отобрал.
        - Они справлялись, избивая слабых. Унижая. Издеваясь.
        - А ты убивал людей. Это лучше?
        - Господи, ты такая тупая… И снова, снова по одному кругу, ничего не доходит. Такая же пустая, как и они.
        Ветер подхватил его слова и унес далеко-далеко, где не было этой одинокой зимы, промерзшей степи и злобных людей, где не было убийств и унылой школы, похороненной учительницы и настолько гигантской ненависти, что и мир могла бы уничтожить.
        - Как ты их убивал? - хрипло спросила она. - Я одного до сих пор не понимаю, ты прав. Как? Рустам, он ведь вообще…
        - Хочешь узнать? - улыбнулся он, презрительно глянув на нее. Плечи его горделиво расправились. - Еще бы… Все вы хотите узнать.
        Он показал ей скетчбук, из которого торчали ошметки желтоватой бумаги, следы вырванных листов. Кусочки чьих-то жизней: десятиклассников, которые не дожили даже до совершеннолетия. Ни семьи, ни детей, ни счастья… Мишка смотрела, как колючий ветер треплет страницы, и молчала, не желая ничего говорить. Внутри нее будто что-то перегорело.
        Славик рассказывал с жадным удовольствием, в красочных подробностях: и о черных рисунках, и об огне, что сжирал бумагу, и о страшных монстрах, которые рвали людей на части… Казалось, Славику это доставляло немыслимое наслаждение, он смаковал каждую деталь, глаза его лихорадочно пылали, а руки принялись подрагивать.
        - И что же?.. - глухо спросила Мишка.
        - Ты не понимаешь? - Он склонился ближе, будто собирался доверить ей страшный секрет. От него пахло немытым телом, и Мишке потребовалась вся сила воли, чтобы не скривиться. - Они оживают! Мои жуткие рисунки, мои черные монстры, которых ты в жизни не видела… Они оживают и приходят, чтобы убить тех, кто недостоин жить на этой земле. Они подчиняются мне! Теперь ты понимаешь, насколько великой миссией я был награжден?
        - Обычные рисунки? - глупо переспросила Мишка. Все происходящее казалось ей бредом. Она вспомнила рассказы о залитом кровью бинокле, она видела фотографии Рустама - того, что от него осталось.
        Рисунки?..
        - Да! - выпалил он, взмахнув черной ручкой, будто дирижер. - Я рисовал их, этих отвратительных существ, я мог лишить их головы или нарисовать им миллион рук, заставить плеваться кислотой или обжигать пальцами, и все это в моей власти. Только я решаю, что будет с вами, букашками, кто только посмеет меня обидеть…
        Мишка молчала, пристально глядя в его раскрасневшееся лицо - только теперь вместо бессильной ярости очень слабого, но злого человека она видела настоящее чудовище. Не нарисованную фигуру, а истинное зло… Он упивался властью, он чувствовал себя почти богом и радовался тому, что может уничтожать неугодных, он был противен ей до дрожи…
        - И Чашечку ты убил таким же нарисованным монстром? - спросила Мишка.
        - Да, и Нику, и Макса… Для каждого из них я придумывал особое чудовище: то, с чем они должны были столкнуться, могло испепелить одним своим видом. К Вере я пришел тем вечером, хотел рассказать, что я могу, что мне подвластно… Но возле подъезда я почти врезался в Макса, он меня даже не заметил. Понимаешь? Я только что убил ее парня, а она на следующий день… с другим… Я нарисовал для нее особого монстра, с чертовыми куклами, чтобы они вырезали ее сердце, черствое и гнилое…
        - А Чашечка?
        - Ты никогда не замечала, как брезгливо поджимаются ее губы, стоит мне прийти за помощью? Она, как Ника, хотела быть хорошей, доброй… К ней могли пойти с предположениями. Она уже косилась на меня. Ее смерть тоже была благом.
        - Но ведь она человек, - полузадушенно пробормотала Мишка. - А ты взял и убил ее, просто так…
        - Нет, она заслужила. Все они заслужили. Потом был Макс, тупой качок… Он постоянно называл меня жирдяем, урод. Ну ничего, к нему пришел настоящий жиробас, пусть почувствует разницу. Макс тоже неплохо помучился перед смертью. Мои силы только росли, и теперь я мог не просто создавать монстров, но и воплощать в жизнь самые интересные кошмары. Скоро я смогу делать вообще все, и больше никто не сможет издеваться надо мной.
        Мишку передернуло. Но она не могла не спросить:
        - Почему Вера и Малёк остались в живых?
        - Я не знаю, - криво оскалился он, расправив плечи, снисходительно поглядывая на Мишку сверху вниз. - Не знаю… Может, кто-то помешал. Но ничего. Я всегда могу прислать нового монстра, если захочу.
        - Боже… - Мишка потерла виски, ощущая, как тело одолевает слабость. - Знаешь, кто здесь настоящий монстр?
        - Ну?..
        - Ты. Только ты здесь и монстр. Самое отвратительное и мерзкое чудовище. Тебе подарили способность воплощать рисунки в жизнь, а ты принялся истреблять одноклассников. Боже, какой же ты омерзительный…
        Она поднялась, отряхивая пуховик от снега. Его взгляд, черный и колючий, налился свинцом, а пальцы побелели. Он снова ухмыльнулся - растянул губы в жутковатой улыбке, а потом, распахнув скетчбук, сунул ей прямо под нос.
        - Посмотри, что я приготовил. Для тебя.
        Мишка невольно склонилась, разглядывая рисунок - тонкие линии, невесомая штриховка… Чудище выглядело почти выпуклым. Тошнота ударила в голову с такой силой, что Мишке пришлось сесть обратно, чтобы не упасть и не сломать себе шею.
        Чудище, казалось, заглядывало ей прямо в душу. Огромный распахнутый рот - изорванные губы, из которых тонкими треугольниками торчали лезвия, распахнутый черный зев, готовый заглотить добычу… И зубы - гниющие и обломанные, они наползали друг на друга, торчали изо рта. В уголках скопились капли ядовитой слюны, лужицами стекавшей вниз и исходившей химическим паром. Казалось, что вот-вот этот черно-белый омерзительный рот захлопнется, словно капкан, и примется перемалывать жертву. На секунду Мишке показалось, что нарисованные губы дрогнули, словно и вправду были живыми.
        - Знакомься, - прошептал ей почти на ухо Славик, и Мишка дернулась от него в сторону. - Этот придет к тебе сегодня ночью. И ты пожалеешь, что родилась в этом мире, в этом городе и что пришла ко мне со своими обвинениями…
        - Я уже жалею, что родилась в этом мире, - выплюнула ему в лицо Мишка. - В мире, где есть такие чудовища, как ты.
        Он побледнел, но сдержался. Лишь выдавил через силу:
        - Можешь говорить кому хочешь: хоть Милославу, хоть Рынде. Но если у меня будут проблемы, то я пришлю какое-нибудь очаровательное создание еще и к твоей мамаше. Ты ничего мне не сделаешь. Что, расскажешь, будто я монстриков рисую? Тебе никто не поверит. Никто.
        - И пусть, - сказала Мишка. - Ты ведь трус, Славка. Самый обыкновенный трус. Будь ты настоящим мстителем или просто могущественным психопатом, а не жалким школьником, ты скинул бы меня сейчас вниз, а потом спустился бы и добил. А вместо этого сидишь и рисуешь зубки, которые ночью меня загрызут. Слабак.
        - А сама-то ты почему меня вниз не сбросишь, а? Не покончишь со всем раз и навсегда?..
        - Потому что я не такая сволочь, как ты.
        - Заткнись, - зашипел он, а Мишка со второй попытки все-таки поднялась на ноги, вгляделась в молочный горизонт, словно бы в последний раз вдыхала и дымный городской воздух, и всю эту дурацкую жизнь разом.
        - Ты не о справедливости думаешь, а только хочешь жалко мстить всем подряд. Если чего-то и можно добиться в этом дурном мире, то только любовью, пониманием и прощением. А не яростью и злобой. Ненавистью… Ты не делаешь мир чище, ты просто хочешь хоть где-то быть сильным и могущественным, потому что в жизни ты слизняк. Мне тебя даже жалко, Славик. И уж лучше сегодня умереть, чем закончить так, как неизбежно кончишь ты. Ох и не завидую тебе. Вот серьезно.
        И она пошла по своим же вдавленным следам, сгорбленная и оглушенная его ненавистью. Слова ударили ее в спину.
        - И как же я закончу? - В его голосе скользнуло липкое беспокойство.
        Мишка остановилась и глянула ему в лицо.
        - Потому что ни к чему хорошему ненависть не приведет. Это не спасение и не справедливость, это западня. В какой-то момент ее станет так много, что ты не сможешь ее сдержать. И тогда она переключится на тебя, Славик. Она сожрет тебя. Сожрет до косточки.
        Славик расхохотался, но смех его, подвывающий и жалкий, ничуть не напугал Мишку. Она вышагивала, чувствуя внутри зыбкое спокойствие, по крайней мере, теперь она точно знает, кто все это время убивал их. Только вот на коже будто застыла потеками грязь, хотелось забраться в ванну, кипяток, и мочалкой до крови сдирать с себя и его жалкий шепот, и нотки восхищения самим собой. Только бы добраться до дома, только бы погреть застывшие льдинами ноги…
        Одинокий Славик остался сидеть над биноклем, взглядом прожигая удаляющуюся Мишкину спину. Серый пуховик ее размывался, пока не превратился в едва заметную точку - просто очередной снежный сугроб в пасмурную погоду.
        «Что за дура? - думал Славик. - Неужели она и правда ничего не поняла?! Я могу повелевать не только оживающими чудовищами, но и всеми жалкими жизнями в этом мире. Сожрет… Никто меня не сожрет, чушь собачья».
        Разозлившись, он выдрал лист с черным оскаленным ртом и торопливо, по памяти нацарапал сверху Мишкин адрес. Посидел, любуясь заснеженным миром, одинокими росчерками невзрачных зимних птиц и набрякшим небом…
        Чиркнула спичка, и огонь торопливо перекинулся на рисунок. Обугливаясь, тот съежился, а пламя плясало до тех пор, пока не съело лист до черной рассыпчатой пудры.
        И только тогда Славик разжал пальцы, ощущая, как огонь нагрел его толстые перчатки. Рисунок растаял в повисшей тишине.
        Улыбнувшись, Славик запрокинул голову и снова стал глядеть в безбрежное свинцовое небо.
        Глава 9
        Финал
        Ночь - последняя ночь ее короткой жизни - объедала улицу кусками: там, куда не дотягивались отблески тусклых фонарей, причудливые тени сплетались в сплошную черноту. Мишка сидела на кровати, грызла ногти и пыталась найти спокойствие среди тысяч и тысяч фотографий незнакомых людей, что вереницей мелькали перед ее глазами. Мерцающий экран телефона подсвечивал осунувшееся лицо.
        Стакан с апельсиновым соком подрагивал в пальцах. По дороге домой Мишка зашла в магазин и потратила все карманные деньги, что только у нее были, - зачем они теперь нужны?.. Дорогой сок с мякотью, пачка лучшего сыра во всем магазине - Мишка мечтала попробовать его уже несколько лет, но ей все время было жалко денег.
        Теперь можно. Теперь ей все можно.
        Сыр оказался склизким и горьковатым, от чересчур сладкого сока внутри поселялась тошнота. Но Мишка все равно пила и ела - через силу, словно смертник, чьим последним желанием был роскошный ужин.
        В голове звенела пустота. Мишке хотелось уйти именно так: ни о чем не думая, ничего не боясь. Ей все еще не верилось, что сегодняшней ночью все закончится, но время неумолимо утекало, отсчитывая последние часы.
        Она все время вспоминала о рисунке, думая, каким же он будет в реальности. Внутри Мишки что-то все еще билось и кричало, доказывая, что такое попросту невозможно: ну какие ожившие рисунки, какие монстры с желтоватых листов скетчбука?.. Это ведь чушь.
        Только вот душа все еще зябко дрожала в груди.
        Мама спала в соседней комнате. Вечером, когда она по привычке пожелала дочери спокойной ночи, Мишка подошла к ней и обняла крепко-накрепко, как не обнимала никогда в жизни. Мама удивленно застыла в ее объятиях, а потом теплые руки скользнули на плечи дочери, и мир вокруг них перестал существовать.
        Мишка пожалела, что не обнимала маму чаще. Быть может, тогда ее жизнь была бы хоть немножко теплее и приятней, чем на самом деле…
        Мишка написала кучу сообщений в социальных сетях всем знакомым и одноклассникам. Она сказала, что сегодня не придет на общую ночевку, но никто даже не возразил, словно ее уже не существовало в этом мире. Мишка писала о светлом и добром, не прощалась, но словно бы подводила итог. Она просила прощения, она глотала слезы и всхлипывала в тишине, игнорировала ответные сообщения, лишь писала и писала, пока не дошла до конца небольшого списка друзей. Черкнула маме, что очень сильно ее любит.
        И решила, что готова умирать.
        Старые часы, доставшиеся от деда, пробили полночь, и Мишка вздрогнула. Ей казалось, что все начнется именно в двенадцать, словно чудища приползут к ней из какой-нибудь детской сказки. Но квартира хранила молчание - прошла минута, две, три… Никаких оскаленных ртов, никаких черных рисунков, никакой смерти.
        Пока еще никакой.
        Устав таращиться в телефон, Мишка, дрожа от стылого страха, медленно потянулась, улеглась на кровати и укрылась тяжелым пуховым одеялом.
        Время шло. Мимо дома промчалась одинокая машина, наверное, это такси, кто-то спешит домой. У соседей сверху что-то с грохотом повалилось на пол, и Мишка вскрикнула, мигом зажав себе рот.
        Мама повозилась в соседней комнате, но не проснулась.
        Запустив руки под подушку, Мишка вытянулась, чтобы не сжиматься перепуганным насмерть комочком, выдохнула и расслабилась, закрывая глаза.
        Спокойной ночи, мир.
        Спокойной ночи, Мишка.
        -
        Славик дочитал до конца очередной истрепанный томик про космических монстров и отложил книгу в сторону, разминая затекшую шею. Сегодня он не получил от чтения никакого удовольствия: где-то там, в ночи, к Мишке приближался оскаленный рот, а может, он давно уже растерзал ее, запуганную и серую, но Славику, как обычно, остается только догадываться об этом. Сейчас ему, как никогда раньше, хотелось оказаться там, в тесной старенькой квартирке, и увидеть Мишкину смерть своими глазами.
        Но нет. Потом в школе он будет судорожно подслушивать гудящие разговоры, боясь выдать свой жаркий интерес, обжечь кого-то фанатичным блеском глаз.
        Вот бы узнать все самому, увидеть, как заканчивается очередная бессмысленная жизнь… Космические монстры оказались довольно скучными, и Славик подумал, как было бы здорово самому написать историю о сильном мальчишке, который получает шанс на возмездие и мстит подлецам, управляя армией ручных монстров, верша истинное правосудие по всей земле…
        За стеной храпел отец, мать спала у него под боком. Наконец-то выходные, тихие и спокойные, может быть, завтра они всей семьей даже выберутся на каток.
        Славик прокрался на кухню - холодильник вспыхнул бледным светом, стоило открыться скрипучей створке, и перед Славиком предстал настоящий пир. Вечером мать наготовила фаршированных грибов со сметаной и сыром, вот здесь лежат кружочки копченой колбасы, еще можно съесть булку со сгущенкой и запить шоколадным коктейлем…
        Славик сбегал в коридор и включил свет на кухне, а потом крепко притворил за собой дверь, чтобы родители не проснулись. Он снова ел, проголодавшись; Славик сметал все без разбору. Тонкие пластинки сыра, кусочки копченого лосося, запеченные грибы и колбаса, в ход пошли даже ванильные пряники и деревянные сушки. Наевшись до отвала, Славик посидел на кухне, прислушиваясь к мирному жужжанию огромного холодильника.
        В душе царило приятное спокойствие.
        Славик тоже сегодня не пошел на общую ночевку. С каждым днем их приходило все меньше и меньше, они устали бояться, устали жаться друг к другу беспомощными воробьями. Славик наблюдал за ними сутки напролет, как они тряслись от одной мысли о нем, как трепетали, запуганные, и это было самым прекрасным зрелищем в его жизни.
        Надо будет прийти к Витьке еще раз и нарисовать монстра прямо у него в квартире, где-нибудь в тесном туалете, а затем стоять и смотреть в их белые лица, когда появится монстр и сожрет кого-нибудь прямо у всех на глазах… Хозяина квартиры, например.
        Только одно останавливало Славика: двое уже пережили эту мясорубку. Он не понимал, почему выкарабкалась Вера, но вот Малёк… К нему прямо из кабинета бросилась Мишка, и, по-видимому, чудище попросту не успело убить тихого Савелия. Значит, они все-таки могут друг друга спасать?..
        Остановившись в коридоре, Славик щелкнул выключателем, и темнота обступила его со всех сторон. Он подумал о том, мертва ли уже Мышь или еще нет.
        Так ей и надо. Чертова дура.
        - Слава… - прошептала темнота, и Славик окаменел, не веря своим ушам. Медленно обернулся, надеясь, что ему просто почудился этот странный звук. Сплошная тьма была непроницаемой и безмолвной, готовой скрыть любой его жалкий писк.
        Нет. Не может быть.
        Он прислушался, надеясь, что это был обычный шорох: шум с улицы, злобные соседи или вздрагивающий холодильник на кухне…
        Шаги. Быстрые и невесомые, кажется, прямо по потолку.
        Всхлипнув, Славик огляделся и бросился в комнату. Упав на широкое пузо, он сноровисто заполз под кровать, вдыхая запыленный воздух и забиваясь в самый дальний угол. Руки и ноги похолодели, налившись слабостью, даже сердце притихло в груди, будто боялось его выдать. Славик подумал, что больше всего на свете он сейчас напоминает обыкновенную половую тряпку, и, не сдержавшись, заплакал.
        Никто его не сожрет. Нет! Это просто ее бред, ее грязные слова, он же проучил ее, убил, он ведь…
        Славик чутко прислушивался к шорохам в коридоре. Его неожиданно разобрал истеричный смех: вот, он же хотел своими глазами увидеть, как происходит очередная казнь - пожалуйста! Смотри, смотри, Славочка, наслаждайся…
        Шаги приближались. Они прошлись по просторной детской, остановились у самой кровати. Славик чувствовал кожей каждую налипшую пылинку, слышал каждый раскатистый всхрап отца и каждое завывание ветра за окном, безнадежное и жалкое.
        Существо принюхивалось. Ждало.
        Славик почти не дышал, и лицо его багровело, наливаясь кровью, а легкие болезненно пульсировали от недостатка воздуха, но он не чувствовал этой боли. Внутри был только страх - липкий и всепоглощающий, словно черная дыра, он отдавался гулкими ударами сердца в ушах и пронизывал до кончиков пальцев.
        Вдох. Выдох.
        Тишина.
        Перед кроватью стояли ноги - перекрученные и изломанные, с торчащими желтыми костями, едва различимыми в полутьме. Эти ноги погружали Славика в такой ужас, что он боялся вот-вот захлебнуться страхом и больше уже не выплыть на поверхность.
        Но хуже всего было то, что он знал. Знал эти ноги.
        Потому что он сам их создал, сам нарисовал черной ручкой, сам нацарапал «Шмальников Алексей» и прибавил адрес дрожащим почерком жалкого троечника, у которого никогда, никогда не будет друзей…
        Существо сдернуло покрывало с кровати. Все вокруг заполонило мертвенным светом; кажется, тускло сияющий кончик луны выбился из-за серых туч.
        Нет, не надо, пожалуйста… Только не надо…
        Он же их создал! Он творец, он повелевает, жить им или рассыпаться прахом. Ему даровали эту возможность - карать жестоких и гнилых одноклассников, вершить их судьбы, загоняя в преисподнюю. Зачем чудище пришло к нему домой, может, просто адрес был непонятно написан, стоит только появиться перед лицом кошмара, объяснить, отправить его прочь…
        Перед ним появилось лицо - плоское и перекошенное, с торчащим гигантским желто-красным глазом. Колючая проволока скрипнула по полу. Его творение, его ненависть, переплавленная в живое существо…
        Заорав, Славик выбрался из-под кровати и пополз по полу, словно нанизанный на шип жучок, словно бабочка из отцовской коллекции. Прижавшись к подоконнику, он спрятался под кружевной занавеской и спросил глухо:
        - Ты что здесь забыл?.. Я куда вас отправил, а?
        Вместо крика создателя и творца получился лишь жалобный писк, и Славик подавился звуком, кашляя так, будто хотел умереть от одного только этого кашля.
        Перекореженное существо хищно ухмыльнулось и сделало шаг навстречу. Проволока, окружающая лицо, покачивалась от каждого движения, и в этом не было и капли сомнения - оно явно пришло не знакомиться с создателем.
        Оно пришло убивать.
        Взвизгнув, Славик со всех ног бросился прочь в большую гостиную, уставленную безвкусной маминой мебелью и мелкими сувенирами, где в камине все еще тлел нарисованный огонь. Славик, проносясь мимо, запоздало подумал о том, с каким удовольствием он ткнул бы этот налитый кровью глаз прямо в горячие головешки, будь только этот камин не искусственным, а настоящим…
        Навстречу вынырнула другая тень, и Славик, проявив необычайную ловкость, ушел от столкновения, перепрыгнув через столик на витых ножках. Ника. Это был Никин монстр, коротко вспыхнули в лунном отсвете тысячи острых игл, с которых на чисто вымытый пол лилась чужая черная кровь.
        Иглы. Острые и колючие, обломанные, вместо рук - иглы, вместо ног - иглы, даже из головы торчали иглы, и Славик споткнулся, ощутив, как в рот ему выплеснулась жгучая горечь. Он боялся уколов до жути - это был самый страшный кошмар, который только мог поджидать Славика в этой жизни. Кислая пена подступила к горлу, и Славик зажал себе рот рукой, надеясь, что его не вырвет прямо тут, у искусственного дорогого камина.
        Комната родителей - запертая дверь, за которой спит сильный отец, где дремлет любящая мать, по обыкновению накрутившая волосы на круглые бигуди, и там жизнь, там спасение и тепло, которые так нужны дрожащему Славику. В детстве родительская постель могла спасти его от любых монстров, от любых проклятий и чудищ…
        Врезавшись в дверь всем телом, Славик в панике зашарил рукой по холодному дереву, пытаясь отыскать витую ручку, но… ее попросту не было. Гладкая поверхность, ни единого выступа. Тупик.
        Боже!..
        Запаниковав, Славик забарабанил кулаками в дверь, выкрикивая: «Папа! Мама! Папа! ПАПА!», но глухая тишина была ему единственным ответом. Поскуливая, Славик скребся в дверь, не желая смириться: он остался один на один с этой пустотой, чудовищами, его ожившими кошмарами, которых он сам же и сотворил, не оставив себе шанса на спасение.
        Славик рухнул на пол, будто что-то почувствовав, и в ту же секунду новое чудище, знакомое до боли, врезалось в дверь, выдрав кусок бесполезного дерева. Взвившись на ноги, Славик коротко заглянул в дыру, но увидел там лишь сосущую черноту, черноту без единого проблеска света, и отшатнулся, намереваясь бежать.
        Прямо перед ним стоял еще один монстр, теперь уже без головы. Славик всхлипнул и сполз на пол, чувствуя, как сознание редкими черно-зелеными вспышками покидает его, размывая мир перед глазами. Черные маслянистые щупальца заскользили по полу, подступая к необъятной туше Славика…
        На четвереньках тот из последних сил бросился в коридор. Дверь! Входная дверь! Полутемный подъезд с запахом борща или жареной рыбы, соседские квартиры и спасительная, спасительная тишина…
        Весь коридор заполонили игрушки. Его, Славика, лупоглазые медведи и окровавленные зайцы, его сломанные машинки и зеленые солдатики, сплошь усеянные спицами и ножницами… Маленькая армия, готовая выпотрошить Славика так, как и сам он любил это делать в детстве.
        Не сбавляя скорости, Славик промчался мимо игрушечной орды, влетел в туалет и накрепко заперся изнутри, оказавшись в кромешной темноте. Там, снаружи, они скреблись и царапались, они взвизгивали ножами по дереву, они вспарывали его истощенную страхом душу, а Славик, прижавшись спиной к хлипкой двери, рыдал.
        Всхлипывая жалко и безнадежно, он трясся, глотая слезы, раскрасневшийся и дрожащий, когда темнота перед ним ожила и шагнула вперед. Вспыхнул огонек зажигалки, высвечивая черты его любимого монстра. Всего лишь черты.
        Но и этого оказалось достаточно.
        Половина человека смотрела Славику прямо в лицо. Когтистая рука сжимала тлеющий огонек, а обрубленная половина сочилась кровавой жижей. Существо ухмылялось. Темные ледяные капли падали на пол и шипели, словно кислота.
        Дернувшись, Славик вышиб плечом дверь и рванулся сквозь монстров на кухню, ничего не видя из-за пелены бессильных слез.
        На кухне его поджидала бесформенная черная тень, больше похожая на раздувшегося утопленника: распахнув холодильник, та, ненасытная и жадная, жрала все подряд, что только попадалось на пути. Медленно обернувшись, тень глянула на Славика и довольно оскалилась, заметив в его глазах нескрываемый страх.
        Кости вспыхнули острой болью, и Славик бросился обратно.
        Он метался по комнатам, напоминая раненое животное, чувствуя, как за руки и за ноги цепляются толстые щупальца, как они вырывают куски плоти, и тогда Славик тонко вскрикивал, переживая нечеловеческую боль. Мелкий солдатик вонзил острое лезвие в ногу Славика, и тот упал, заходясь рыданиями, и только тогда увидел перед собой распахнутый рот, губы которого были усеяны мелкими лезвиями, а гнилые зубы клацали довольно и жадно, желая откусить от него кусок пожирнее…
        Славик лежал на полу, сжавшись в комок, и гулко выл в пустоту, не понимая, почему все его чудища пришли к нему, что же им нужно, он создатель, так не должно быть, не может…
        С трудом разлепив зареванные глаза, он увидел, как они приближаются: выползают, выпрыгивают и идут, тяжело прихрамывая, перекрученные его больным воображением, перемазанные кровью его одноклассников, но все еще жадные до смерти.
        Но увидел он и кое-что другое.
        Тени. Бледные, чуть клубящиеся дымком, они больше напоминали сотканные из лунного света фигуры, они молча стояли, скрестив на груди руки, они сидели в массивных креслах. Они молчали.
        Леха стоял спиной и глядел в окно, не заметив даже проскользнувшее сквозь него чудовище с отрубленной головой и ветвящимися щупальцами. Плечи, напряженные камнем, не дрожали, и Леха всем своим видом, как и при жизни, показывал брезгливое равнодушие к дрожащему на полу Славику.
        По правую руку от него сидел Рустам и холодно глядел на раскрасневшееся лицо ненавистного толстяка. Максим поглядывал на искусственные угли, будто ничего вокруг него и не происходило.
        Чашечка, сотканная из призрачного тумана, дернулась было к нему, но ее за предплечье удержала Ника - без рыжих густых волос она выглядела почти незнакомкой. Сквозь ее кудри просачивалась чернота, рвала их, словно вату, темными прожилками.
        Остановившись, Чашечка поглядела на Славика почти с жалостью, покачала головой. Руки ее дрожали, бессильные и все еще желающие помочь.
        Славик закричал, протягивая к ним руки, но было поздно. Чудовища, его собственные карманные монстры стеной обступили рыхлое тело. Славик знал, что он почувствует через мгновение. И поэтому закричал - он кричал и кричал, захлебываясь, умоляя и извиваясь.
        Они сомкнулись над ним, ухмыляющиеся и дикие.
        Боль разорвала Славика на куски.
        Со стены за его мучениями бесстрастно наблюдала коллекция мертвых бабочек.
        …Мать проснулась от полузадушенного вскрика. Проснулся и муж, сел на кровати, сонно вглядываясь в черноту.
        - Это кто? - хрипло спросил он.
        - Пойду гляну, - сказала она. - Славик, наверное… Ты спи.
        Она ступила босыми ногами на голый пол, набросила на плечи халат и поспешила на кухню. Вспыхнул под потолком желтый свет, и она заметила Славика. Тот сидел на полу, глядя в пустоту, и стонал, раскачивался из стороны в сторону, крепко обнимая себя руками, смотрел на что-то без отрыва. Зрачки затопили всю радужку, отчего его глаза казались беспросветно-черными и пустыми.
        Синюшно-бледное лицо было густо покрыто вязкой слюной.
        Мать упала на колени и осторожно коснулась дрожащего плеча, но Славик застонал, вперившись глазами в нависший потолок, и блаженная улыбка на его лице прыгала, сменяясь на загробный ужас, какого женщина еще не видела в своей жизни.
        - Господи, Слава… - прошептала мать, обнимая подвывающего ребенка. - Миша! Миш!.. Иди сюда! БЫСТРЕЕ! Тут Слава… Славка…
        Она замолчала. Славик, пуская слюну, пробормотал что-то и задергался в ее руках с такой силой, словно его пронзали насквозь ржавые лезвия, словно его поджаривали на сковороде, словно…
        Так они и сидели на маленькой уютной кухне - белая от ужаса женщина и ее бесформенный сын, задыхающийся от нереальной боли.
        Славику все это уже было неважно.
        Его сожрала ненависть.
        До последней косточки. Все как и обещала Мишка.
        Эпилог
        Солнце светило совсем по-весеннему: срывались с кованых оградок мелкие сосульки, разбивались с мелодичным звоном, оставляя после себя на дорожках лишь битое стекло. Мишка брела сквозь клеклые сугробы, то и дело проваливаясь в стылую грязь. Промоченные ноги кололо последним зимним холодком.
        Мишка шла, щурясь от яркого солнца, и замирала порой, просто чтобы бросить взгляд вверх, всмотреться в высокое ясное небо, наполненное лазурным блеском. Вдалеке противно каркали грачи, лишь темные росчерки на фоне безбрежного неба.
        Порой, разрывая мертвенную тишину, звонили колокола, и звон этот растекался по всему погосту, проникал в ее душу сладким томлением. Мишка оживала, глядя на это весеннее празднество: и на истекающие мутными ручьями сугробы, и на покосившиеся ледяные глыбы, и на сухие пучки травы с редкими зелеными прожилками, и на грачей, и на солнце…
        В воздухе пахло оттепелью.
        Она и не надеялась всего этого увидеть, но… Но Мишка осталась жива. Она шла по жирной кладбищенской земле, несла в руках тяжелые гвоздики и все не верила, что осталась жива.
        Издалека Мишка увидела его сгорбленную спину - Витя сидел, покачиваясь в такт музыке, что вызывала такой ужас у их кроткой Чашечки.
        Чашечка…
        Подойдя поближе, Мишка окликнула Витю, но он ее даже не услышал. Тогда она прошла вперед, выныривая прямо перед его глазами.
        Их всех похоронили рядом, только одна могилка с фотографией какой-то бледной старушки затесалась среди погибших одноклассников. Красивые памятники и потемневшие от влаги кресты. Улыбки на фотографиях и серые бесстрастные лица. Все они сейчас смотрели на Мишку и отличались от нее только одним: они навсегда останутся юными десятиклассниками, а у нее впереди будет долгая и трудная, но все-таки жизнь. Своя собственная жизнь. Что-то большее, чем гранитная плита или покосившийся крест.
        Мишка присаживалась возле каждой могилы и укладывала на грязный слежавшийся снег алые гвоздики. Потом долго глядела в знакомые лица. Цветы в руках деревенели от последнего зимнего холода, но внутри у Мишки до сих пор вьюжило.
        Горькая, безнадежная вьюга.
        Они вроде как победили. Но какой ценой?..
        Лехиной фотографии не было - худой крест завалился вправо, на него прикрутили медную дешевую табличку с криво выбитыми данными: фамилия, имя, отчество, дата рождения. Дата смерти. Первая гвоздика дрожала от ветра под его крестом.
        Ника улыбалась с памятника - улыбалась широко и счастливо, и глаза ее горели теплым блеском, неиссякаемым и милосердным. Только вот Мишка теперь научилась различать в этих прекрасных глазах затаенную глубокую боль, которая никого к Нике и близко не подпускала. Мишка горько улыбнулась и коснулась пальцами гранитного памятника. Порой ей даже хотелось привезти на кладбище Шабаша, чтобы и он с Никой попрощался, но это было глупостью, а поэтому Мишка просто подкармливала огромного шаловливого пса.
        Рустам. Еще один крест, толстый и массивный, с бледной выцветшей фотографией. На снимке Рустам был мелким и лопоухим, Мишка едва помнила его таким, но более поздних фотографий никто так и не нашел. Гвоздика легла и к этому кресту.
        Чашечка, милая и неравнодушная Чашечка, которая вытирала им носы и прощала списанную домашку. Она ходила к учителям и умоляла о пересдачах, успокаивала плачущую Мишку, когда та впервые разочаровалась в любви… Обычный белый памятник, и Екатерина Витальевна на фотографии слишком серьезная, без привычной мягкой полуулыбки. Не такая Чашечка, неправильная… Чем дольше Мишка вглядывалась в ее черты, тем сильнее начинала находить что-то новое, тем больше смазывалось Чашечкино лицо в памяти, и она подумала с болью, что через несколько лет совсем забудет лицо своей учительницы.
        Для Екатерины Витальевны Мишка приготовила сразу четыре гвоздики. Она помнила, как расцветало лицо учительницы, когда ребята на первое сентября таскали колючие букеты с огородов. Чашечка смеялась, ставила цветы в вазы и ведра, а потом крепко обнимала свою детвору… Они выросли и застыдились ходить с букетами, бросаясь фразами вроде: «Чашке и так нормально будет». Учительница стояла на линейке, крепко сцепив руки в замок, и с умилением наблюдала за первоклашками. Только Ника носила пушистые астры до самого конца, до самого их общего с Чашечкой конца…
        Алые цветы казались пятнами крови на ноздреватом снегу.
        - Простите, что теперь только так… - пробормотала Мишка, отводя глаза в сторону.
        Максим. Он выигрывал для них все школьные соревнования, на спор переносил девчонок через лужи и всегда смеялся так, что даже Мишка смущенно улыбалась на задней парте. Ее первая безответная влюбленность. Еще один крест. Еще одна гвоздика.
        - А я вот даже и не принес ничего, - сказал Витя, и Мишка обернулась.
        Он сидел, сгорбленный и нахохлившийся, сунув руки в карманы, и смотрел на нее с каким-то непонятным выражением. Самое страшное началось потом, когда одноклассники перестали умирать, когда все стало ясно со Славиком и они впервые, освободившись от тягостного страха смерти, взглянули правде в лицо.
        Взглянули в лицо Мальку, лежащему на больничной кровати. Взглянули в Верины ледяные глаза, на ее кривые глубокие шрамы… Вера долго молчала, не желая ни с кем разговаривать.
        И каждый, каждый из выживших десятиклассников теперь знал, что все они могли спастись. Звонок Вити той ночью, когда Веру полосовали ножами и спицами… Мишка в мужском туалете, крепко держащая Малька за руку.
        Они все могли выжить. И вот - ровные холмики могил, выгорающие венки и пластмассовые букеты.
        Мишка села на лавочку рядом с Витей, прижалась к его теплому боку и замолчала, глядя на гвоздики. Светлое лицо согревало слабое солнце, но и этого было достаточно. Придя домой, Мишка заметит покрасневшую кожу и поймет, что это первый ее загар, не считая белой полосы от шапки.
        В пуховике было жарко, и Мишка расстегнула воротник. Капали сосульки. Каркали грачи. Едва доносилась из наушников тяжелая музыка.
        Тихо. Тепло.
        Хорошо.
        Они помолчали.
        - Что про Славика слышно? - спросила Мишка чуть погодя. Витя пожал плечами:
        - Мамка к ним ходила, помогала его матери. Славик в психушке. Говорят, долго еще не выпустят. Необратимые процессы, какое-то дегенеративное заболевание… У него шизофрению нашли, Миш.
        - Но ведь это все не шизофрения. - Она обвела рукой могилы одноклассников и учительницы, вновь прочла надписи на табличках, заглянула в открытые лица на фотографиях. Поежилась, хоть спина и вспотела от духоты. Витя молчал.
        Над ними пролетели стайкой воробьи. Небо скользило безмолвно и равнодушно.
        - Ты правда думаешь, что это он?.. - спросил Витя, повернувшись к ней. Глаза его, повзрослевшие и печальные, казались глазами мудрого старика.
        - Да. Он сам рассказал… Он рисовал их, монстров, которые убивали. Славик мне даже показывал… моего. Рот, черный рот с гнилыми зубами. Просто рот, и больше ничего. Сказал, что оно убьет меня этой же ночью.
        - Я все равно не могу в это поверить, - выдохнул Витя и, покопавшись в телефоне, выключил музыку. Сжал пальцами виски. - Это ведь такой бред…
        - Думай что хочешь, - сказала Мишка. - Если у тебя есть версии получше, верь в них. Я верю в эту. Это никак больше не объяснить…
        - Почему он остался в живых? - спросил Витя, и этот вопрос стал самым главным вопросом в их жизнях. Они ломали головы, они просыпались с этой мыслью и засыпали, думая, почему Славик не умер той ночью.
        - Я думаю, они пришли к нему.
        - Они?..
        - Да. Все монстры, которых он нарисовал. Я пообещала ему тогда, что эта огромная ненависть в итоге станет слишком большой и сожрет его самого. Он расхохотался мне в лицо. Но я думаю, что это все-таки случилось.
        - Почему?..
        - А почему вставали его рисунки? Почему он, научившись оживлять бумагу, решил поубивать всех к чертовой матери? Почему он рисовал и рисовал их, не в силах остановиться, даже когда обиды остались позади? Я ничего ему не сделала. Но он хотел убить и меня. Слишком много ненависти, он не справился, не удержал ее в руках.
        - Ты так говоришь, будто и правда знаешь…
        - Может, это бред, я не уверена в этом… Но я знаю, что он творил еще большее зло, чем равнодушие в нашем классе. Они ведь все такие, классы, в любом другом городе, куда ни плюнь. Равнодушие - это мы, и оно повсюду, будто тьма, будто чернота…
        Витя притих, чутко прислушиваясь к каждому ее слову. А Мишка, будто устав молчать всю свою жизнь, говорила и говорила, горячо и с убеждением, будто хотела заставить поверить в это даже низенькие холмы на могилах у одноклассников.
        - Сейчас дружбы почти не осталось. Мне мама рассказывала, как они раньше общались в школе, как в походы ходили, сценки ставили, сливу рвали на заброшках… Мы не такие. Но бороться злом со злобой - это худшее, что только можно придумать.
        - Это-то ясно… Но что дальше? Славик просто сошел с ума?..
        - Я думаю, он теперь вечно будет со своими творениями. Не знаю, что они делают с ним, но думаю, что ему очень больно. И… Мне его даже немного жалко.
        Витя глянул на нее как на умалишенную. Замолчал надолго, будто сживался с этой мыслью.
        - Мы тоже молодцы, - в конце концов сказал он. - Их же можно было спасти… Но пока их убивали, мы боялись. Мы десять лет рядом, а ничегошеньки, ничего не сделали… Я так и знал, что это Славка. Сразу знал. Надо было самому его завалить, и все были бы живы…
        - Ты думал, что это Малёк, - напомнила Мишка.
        - Думал, - не стал кривить душой Витя. - Но потом, когда его увезли… Зря мы сами со Славкой не разобрались.
        - Толку теперь об этом говорить? И ты опять мне доказываешь, что его надо было убить. Злом на зло, злом на зло… Среди этого зла хоть что-то еще осталось светлое?
        - Думаю, осталось, - неуверенно пробормотал он, уже не споря с ней.
        - Надо было бороться сочувствием. Поддержкой. Вниманием. Не тонуть в этой тьме, а барахтаться, вытягивать друг друга за волосы… Ну, зато теперь мы знаем, как бороться с любым чудищем, так? Значит, больше это не повторится.
        - И как же ты предлагаешь бороться?..
        Хмыкнув, Мишка нашарила его бледную ладонь и крепко сжала в своей руке, чувствуя, как щеки наливаются румянцем. Глянула Вите в глаза:
        - Я предлагаю бороться вместе. Просто вместе, ничего сверхъестественного. Но действует же, действует…
        - Ребят! - окликнули их издалека. Мишка с Витей обернулись и увидели, как по сугробам идут их ребята, жалкие остатки десятого класса. Гвоздики в траурных черных лентах, пакетики с карамелью, мягкие игрушки…
        Одноклассники давно договорились встретиться здесь, проститься с погибшими по-человечески. Витины ночевки канули в небытие, и все они мало, с натяжкой общались друг с другом, но лед тронулся, вскрылся под теплыми солнечными лучами.
        Подошли, пожали руки, разговорились о чепухе. Аглая стряхивала липкий снег с крестов. Вера, молчаливая и тихая, со щербатыми щеками, густо вымазанными косметикой, стояла поодаль и плакала. Она теперь часто плакала и часто жалась к Вите. Он помогал ей, не рассчитывая на взаимность. Просто Витя уже спас ее однажды и собирался спасти еще, если это будет нужно.
        Малёк, улыбающийся немного застенчиво, крепко обнял Мишку. Они общались по вечерам: переписывались в социальных сетях, порой вместе кормили голубей у остановки, и Мишке не верилось, насколько интересным и глубоким человеком оказался этот незаметный Малёк.
        Он научил ее складывать бумажных голубей, а она часто думала о том, что всего этого могло бы и не быть, если бы она не бросилась тогда к нему на помощь.
        Они разговаривали. Впереди было много трудностей, ссор и недопонимания, они все еще были самым недружным классом во всей школе. Но общая беда и общая боль объединили их, и Мишка верила, что даже после окончания школы они порой будут созваниваться и общаться, прежде чем окончательно забудут про весь этот ужас…
        Главное, что теперь они знали, как бороться с самыми страшными чудовищами.
        Вместе.
        Только вместе и никак иначе.